/
Автор: Филюшкин А.И. Алимов Д.Е.
Теги: всеобщая история история история средних веков средневековье
ISBN: 978-5-288-06139-4
Год: 2021
Похожие
Текст
МОБИЛИЗОВАННОЕ
СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
Том I
МЕДИЕВАЛИЗМ
И НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕОЛОГИЯ
В ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ
ЕВРОПЕ И НА БАЛКАНАХ
ИЗДАТЕЛЬСТВО САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
Под редакцией Д. Е. Алимова и А. И . Филюшкина
© Санкт-Пе тербургский
гос ударс твенный университе т, 2021
© Коллектив авторов, 2021
УДК 94(41/99)
ББК 63.3(45)4
М74
Коллектив а второв:
Д. Е.Алимов, Е. С.Дилигул, Е.А. Колосков,
Д. Д. Копанева, Н. Н. Мутья, А. В . Сиренов,
А И. Филюшкин, Т. Г. Черных
Рецензенты:
д-р ис т. наук, проф. Г. Ф . Матвеев (Моск. гос. ун-т им. М . В. Ломоносова);
д-р ист. наук А. Ю . Прокопьев (С. -Пе терб. гос. ун-т)
Рекомендовано к печати
Научной комиссией в области истории и археологии
Санкт-Петербургского государственного университета
Мобилизованное Средневековье: в 2 т. Т. I: Медиевализм и нацио-
нальная идеология в Центрально-Восточной Европе и на Балканах
/ под ред. Д. Е . Алимова и А. И. Филюшкина. — СПб.: Изд-во С.- Петерб.
ун-та, 2021. — 476 с., [32] л. ил.
ISBN 978-5-288-06139-4 (Т. 1)
ISBN 978-5-288-06138-7 (общ.)
Книга посвящена исследов анию феномена медиев ализма в Центрально-Восточной
Европе (Польша, Чехия, Слов акия, Венгрия, Прибалтийские страны) и на Балканах.
Понимаемый как использов ание средневековых симв олов и образов для придания смысла
современным процессам в Нов ое и Новейшее время, он проявлялся в высокой и мас совой
к ульт у ре, литерат у рном и художественном творчестве, политическом и национальном
диску рсах, а также в о всех сферах жизни, использ ующих символику, — от декоративно-
прикладного искусства до коммерческой рекламы и компьютерных игр. В фокусе внимания
авторов — использ ование медиевальных концептов для формирования национальной
идентичнос ти, в национальных к ульту рах и идеологии национализма.
Издание адресовано специа листам, но буде т полезно как с т удентам, так и всем
интере сующимся историей.
УДК 94(41/99)
ББК 63.3(45)4
Издание ос ущес твлено при поддержке Санкт-Пе тербургского
гос ударс твенного университе та в рамках Конкурса монографий — 2019
Исследование выполнено при поддерке Ро ссийского научного ф онда
(проект No 16-18 -10080)
М74
ISBN 978-5-288-06139-4 (Т. 1)
ISBN 978-5-288-06138-7 (общ.)
3
ОГЛАВЛЕНИЕ
Введение, или Для чего понадобилась мобилизация Средневековья? (Д. Е. Алимов,
А. И. Филюшкин) ............................................................................................................ 5
Глава I. Медиевализм до медиевализма. Историческое воображение
и этнический дискурс в средневековой Центрально-Восточной Европе
Этнический дискурс Средневековья как пролог к медиевализму. — Славянские
этногенетические легенды: единство в многообразии. —
«Соперники Рима»:
прославленные предки в историческом воображении классического Средневе-
ковья. — «Другой Рим»: антикизация прошлого в историческом воображении. —
Историзация славянской общности: легенда о Чехе, Лехе и Русе. — Историческое
воображение Средневековья и путь к медиевализму (Д. Е. Алимов)..........................
17
Глава II. Протомедиевализм. Историческое воображение и идентичность
во второй половине XV — середине XVIII века
Протонациональный дискурс и образы прошлого в раннее Новое время.
(Д. Е. Алимов). — Библейские первопредки в этногенетических мифах: генезис
и эволюция образов (А. В . Сиренов, А. И . Филюшкин). — Этимологический метод
в мифотворчестве и историзация мифов (на примере легенды о Чехе, Лехе и
Русе). — Историзация коллективной идентичности: протонациональные идеологии
Центрально-Восточной Европы. — Южные славяне: иллиризм. — Южные славяне:
готицизм (Д. Е . Алимов). — Речь Посполитая: сарматизм. — Великое княжество Ли-
товское: римский миф. — Украина: хазарский миф (А. И. Филюшкин). — Истори-
ческое воображение в дворянских генеалогиях (Д. Е . Алимов, А. И . Филюшкин). —
Историческое воображение раннего Нового времени и путь к медиевализму
(Д. Е. Алимов) .......................................................................................................... 63
Глава III. В поисках своего прошлого. От Просвещения к романтическому
национализму (вторая половина XVIII — первая половина ХIХ века)
Изменения национально-государственного облика Центрально-Восточной Европы
и Балкан в Новое время (А. И . Филюшкин). — Становление национализма в Цен-
трально-Восточной Европе и медиевализм. Просвещение и открытие Средневе-
ковья. — Чех, Лех и Рус: закат легенды (Д. Е . Алимов). — Славянская филология:
открытие славянских древностей (Д. Д . Копанева, А. И. Филюшкин , Т. Г . Черных). —
Фольклор и история. Славянский миф И. Г. Гердера. — Миф, созидающий нацию:
Средневековье в оптике романтического национализма. — «Сыны свободы»: ме-
диевальные образы славянской архаики. — «Между немцами и татарами»: медие-
вальные образы национальной борьбы (Д. Е . Алимов). — Польский медиевализм: от
сарматизма к мессианизму. — «Мы погибли, но можем спастись в Средневековье!»:
храм Сивиллы как место сохранения польской истории (А. И . Филюшкин). — Серб-
ский национализм и косовский миф (Е. А. Колосков, Т. Г . Черных). — Болгарский
медиевализм. Древние болгары Юрия Венелина (Е. А. Колосков, Т. Г . Черных). —
Итоги эпохи романтического национализма (Д. Е . Алимов)...................................... 121
Глава IV. На пути к модерну. Переосмысление прошлого в пользу будущего
(середина XIX — начало ХХ века)
Освобожденные народы, новые страны (А. И. Филюшкин). — Медиевальные об-
разы в южнославянских странах на рубеже XIX и ХХ веков. — Научить настоящему
прошлому: балканские школьные учебники о национальных средневековых
корнях (Е. А. Колосков, Т. Г. Черных). — Медиевализм в Венгрии Нового времени
(Д. Е. Алимов, А. И. Филюшкин). — В тени Австро-Венгерской империи: хорват-
4
ский медиевализм (Д. Е . Алимов). —
Медиевальные поиски западных славян
второй половины XIX — начала XX века. Польша (Н. Н. Мутья, А. И. Филюшкин). —
Чехия и Словакия (Н. Н. Мутья, Д. Д . Копанева, А. И. Филюшкин). —
Медие-
вализм в славянских странах в годы Первой мировой войны (Е. А. Колосков,
А. И. Филюшкин) ..................................................................................................... 173
Глава V. От национальных государств к новым национальным государствам.
Медиевализм в зарубежных славянских странах в короткий ХХ век
Медиевализм в западнославянских национальных государствах между мировыми
войнами. — Польша (Д. Д . Копанева, А. И . Филюшкин). — Литва (А. И. Филюшкин). —
Чехословакия (Н. Н . Мутья, А. И . Филюшкин). — Медиевализм на Балканах между
двумя мировыми войнами (Д. Е . Алимов, Е. А. Колосков, Т. Г . Черных). — Медиева-
лизм в славянских странах в годы Второй мировой войны (Е. А. Колосков, А. И . Фи-
люшкин). — Старые и новые формы медиевализма в 1950–1980-х годах (Е. А. Коло-
сков, Д. Д. Копанева, А. И. Филюшкин, Т. Г. Черных) ................................................... 229
Глава VI. Зачем нам сегодня Средневековье?
Проявления медиевализма в современных славянских и Балканских странах
Новый облик и функции медиевализма на рубеже XX и XXI веков (Д. Д. Копанева,
А. И. Филюшкин). — Видеоигры на тему славянского Средневековья (Д. Д . Копа-
нева). — Славянское фэнтези и детская литература (Е. С. Дилигул, Т. Г. Черных). —
Современные музеи: поиск новых форм в презентации национального (А. И. Фи-
люшкин, Т. Г. Черных). — Современная кинематография славянских стран и ме-
диевализм (Д. Д . Копанева). — Тема Средневековья в школьном образовании
Балканских и славянских стран в начале XXI века (Е. А . Колосков, Т. Г . Черных). —
Традиционный медиевализм, новый медиевализм: трансформации медиеваль-
ного дискурса в современных Польше и Литве (А. И. Филюшкин)........................... 273
Глава VII. Медиевализм как инструмент обретения исторического наследства
Идея славянского единства и медиевализм. — Чужое Средневековье: почему
Немецкий орден не популярен в современной Прибалтике? (А. И. Филюшкин). —
Конструирование исторических мемориалов: обретение могил средневековых
правителей (Д. Д . Копанева, А. И. Филюшкин, Т. Г. Черных). —
Моделирование
средневековых реликвий власти как форма стихийного медиевализма (Е. А. Ко-
лосков, Д. Д . Копанева, А. И. Филюшкин). — Дувно — легендарная столица пер-
вого короля Хорватии (Д. Е. Алимов). — «Наши предки — великие гунны!»: споры
о происхождении болгарского народа на Балканах в Новое и Новейшее время. —
«Македонское царство»: спор о праве на средневековую историю между Респу-
бликой Северная Македония и Болгарией. — Косовский миф: между Сербией и
Албанией (Е. А. Колосков). — Русинский медиевализм в контексте национального
строительства (Д. Е. Алимов)................................................................................... 321
Заключение (А. И . Филюшкин) ....................................................................................... 378
Примечания................................................................................................................... 381
Географический указатель ........................................................................................... 445
Именной указатель........................................................................................................ 455
Список иллюстраций ..................................................................................................... 471
5
ВВЕДЕНИЕ, ИЛИ ДЛЯ ЧЕГО ПОНАДОБИЛАСЬ
МОБИЛИЗАЦИЯ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ?*
Вызвать прошлое — значит сделать его
нашим со бс твенным.
Д. Лоуэнталь
«Темные века закончились», «Стыдящиеся монахи», «Овсянка для священ-
ника — столь хороша, что невозможно оторваться!», «Давайте назовем их рус-
скими — князь Владимир основал новую нацию», «Специально от крестонос-
цев», «Франция играет грязно (1204 г.)», «Это война! Три года спустя (1340 г.)»,
«Новости испанской инквизиции». Таковы заголовки газеты «The Medieval
Messenger», на которой стоит дата 13 октября 1349 г.
1
На самом деле она издана
в Лондоне в 1996-м. Ее создатели хотели показать, как могла бы быть препод-
несена древняя история современными газетчиками, как «новости Средневеко-
вья» звучали бы под пером журналистов ХХ в.
Феномен обращения к Средневековью для описания и истолкования совре-
менности получил название «медиевализм». Он проявляется в высокой и массо-
вой культурах, литературном и художественном творчестве, политическом и на-
циональном дискурсах, а также во всех сферах жизни, использующих символику,
вплоть до коммерческой рекламы и компьютерных игр2
. Данное явление интел-
лект уальной деятельности, творчества, культуры хорошо изучено прежде всего
на примере Великобритании3
, в несколько меньшей степени — Франции4
, Герма-
нии5
, Скандинавских стран6
, Италии7
, США (страны, не имеющей своего Средне-
вековья, но обретающей его именно через медиевализм)8 и других регионов9
.
История термина «медиевализм» восходит к середине XIX в. (ученые назы-
вают 1844, 1847 и 1853 гг. как даты его появления)10
. Он развивался не менее
дву х столетий, XIX–XXI вв., что породило деление на «старый» и «новый» ме-
диевализм11
. Некоторые ученые, в соответствии с современными гендерными
теориями, выделяют даже «женский» и «мужской» медиевализм12
, существует
и «гомосексуальный» медиевализм13
.
Увлечение этим направлением исследований нарастает. Как отметил Р. Утц,
«если сравнить периоды 1950–1991 и 1991–2016 годов, то выяснится, что во вто-
рой из них вышло в семь раз больше книг и статей, использующих понятие “ме-
диевализм”, то есть трактующих проблемы продолжающегося переосмысления
*
В текс те цифровыми индексами обозначены примечания авторов книги, расположенные
в конце издания и содержащие библиографические опис ания ис точников.
6
средневековой культ уры художниками, писателями и учеными в постсредне-
вековые эпохи»14
. Р. Утц утверждает, что сегодня «академические исследования
Средневековья — только часть более широкого культ урного феномена “медие-
вализма”, продолжающегося изучения, переписывания, переопределения сред-
невековой культ уры в постсредневековые времена... в эпистемологическом
отношении продукты и практики академических трудов по медиевистике ни
в коем случае не стоят выше других переосмыслений прошлого»15
.
Почему возник медиевализм? Причин оказывается достаточно много. Пре-
жде всего, этот феномен появился как реакция общества и человека на потреб-
ность в красивом мифе о своем прошлом. По словам З. Баумана, «пришел черед
выдать кредит прошлому — кредит доверия (заслуженно ли?) как месту все еще
свободного выбора, на которое возлагаются еще не поруганные надежды»16
.
Как говорил Шатобриан, «чем отдаленнее времена, тем более волшебными они
представляются»17
. Первоначально обращение к Средневековью было неотъ-
емлемой частью романтического мироощущения18
, победой дионисийства над
аполлоническим принципом в культуре и искусстве. Средневековье восприни-
малось как романтическая антитеза классике. Медиевализм не реконструиро-
вал реальную историю Средних веков, но использовал научное знание как ис-
точник информации, образов и идей, осмыслял их в художественных категори-
ях19
. Это не память о прошлом, а конструирование этой памяти. В большинстве
случаев речь идет о вымышленном, придуманном, воображенном прошлом,
которое ученые мужи раскритиковали бы за несоответствие исторической
действительности; но в данном феномене релевантность исторической правде
второстепенна, хотя истина нередко и декларируется как идеал, что не мешает
сочинять абсолютно фантастические истории под маркой открытия истинной
картины Средневековья20
.
Почему люди не столько реконструируют, сколько придумывают карти-
ны давно минувших эпох? Почему, как выразился Д. Лоу энталь, «многих бо-
лее привлекает поклонение прошлому, чем попытка отыскать подлинное
прошлое»?
21
В ХХ в. происходят серьезные изменения носителей памяти. Се-
годня социальная память уст упила место коллективной (термин М. Хальб-
вакса). Под коллективной памятью понимаются коллективно разделяемые ре-
презентации прошлого* (отсюда, собственно, и возникают универсальные для
*
Мы не касаемся не завершенной в науке дискуссии о соотношении социа льной, националь-
ной, политической, коллективной и культ урной памяти, так как один только обзор ис тори-
ографии вопроса може т сос тавить отдельную книгу (см.: Gedi N., Elam Y. Collective Memory:
What is it? // History and Memory. 1996. Vol. 8, no. 2 . P. 30 –50; Kansteiner W. Finding Meaning in
Memory : A Methodogical Critique of Collective Memory Studies // History and Theory. 2002. Vol.
41, no. 2. P. 179–197; Ассман Я. Культ у рная память. Письмо, память о прошлом и политиче-
ская и дентичнос ть в высоких к ульт урах древнос ти. М., 2004; Джадт Т. «Ме ста памяти Пьера
Нора»: Чьи мес та? Чья память? // Ab Imperio. 2004. No 1. С . 44–71; Рикер П. Память, ис тория,
забвение. М., 2004; Cultural Memory Studies: An International and Interdisciplinary Handbook /
eds А. Erll, A. Nünning. Berlin, 2010; Aссман А. Длинная тень прошлого. Мемориальная куль-
т у ра и ис ториче ская политика. М., 2014; Сафронова Ю. А . Ис ториче ская память: Введение.
СПб., 2019; и т. д.).
7
всей нации места памяти). П. Нора назвал этот процесс деколонизацией «всех
малых народов, групп, семей, всех тех, кто обладал сильным капиталом памя-
ти и слабым капиталом истории, конец обществ-памятей, как и всех тех, кто
осуществлял и гарантировал сохранение и передачу ценностей, конец церкви
или школы, семьи или государства, конец идеологий-памятей, как и всего того,
что осуществляло и гарантировало беспрепятственный переход от прошлого
к будущему или отмечало в прошлом все то, что было необходимо взять из него
для изготовления будущего, будь то реакция, прогресс или даже революция»22
.
В наши дни в социально-культ урном плане у трачено то, что Хальбвакс на-
зывал рамкой (cadre) представлений о прошлом, образованной базовыми, со-
циальными воспоминаниями (ориентирами). Раньше эту рамку из поколения
в поколение транслировали семья и социальный слой, к которому принадле-
жал индивид. Благодаря изменениям в устройстве общества, рост у социальной
мобильности, упрощению сословных перегородок, маргинализации, миграции
утрачивается память социальных групп. Именно они, как показал М. Хальб-
вакс, долгое время были носителями коллективной памяти23
. В наши дни, как
считают ученые, почти невозможно говорить о таких феноменах, как «па-
мять крестьянства», «память рабочих» или «память горожан-ремесленников».
В наши дни коллективная память, как справедливо отметил П. Нора, сохра-
няется только в виде памяти нации, хотя он же далее у тверждал, что «нация
не является больше той объединяющей рамкой, которая ограничивает созна-
ние определенной общности людей»24
.
На рубеже ХХ и XXI вв. процессы еще более усложнились, поскольку рас-
ширяющаяся глобализация с ее мультикультурализмом подрывает основы кол-
лективной памяти как памяти национальной. Само понятие «нация» сегодня
значительно отличается от того, что под ней понималось в 1882 г. в знаменитой
сорбоннской речи Э. Ренана25
, и даже «воображаемые сообщества» Б. Андерсо-
на в наши дни далеко не полностью отражают взаимовлияние национализма
и глобалистического космополитизма26
.
Д. Хапаева высказала радикальную
«антинациональную» идею, что «...одна из причин распада идеи нации коре-
нится в потере современными нациями права на национальную историю. Спо-
собна ли сегодня национальная история Германии, Италии, Франции, России
быть источником позитивной идентичности? В XX веке история этих наций...
бросила вызов тем ценностям, которые провозглашались и продолжают про-
возглашаться основами общества и принципами политики. Без отказа от идеи
национальной исключительности, без отказа от претензий на право сохранить
историю нации невозможно сосуществование как Европы, так и России со
своим “непреодолимым прошлым”. Осознание этого — не призыв к забвению
страшных событий прошлого, а неизбежная плата за них, необходимая состав-
ляющая тех глобальных изменений, которые обозначили конец эпохи Про-
свещения. Отказ от того, что являлось основой национального сознания, на-
циональной гордости, национального чувства, национальной истории может
привести к возникновению новых форм самосознания. Наше время — время
космополитизма. Это и расплата, и начало нового пу ти»27
.
8
Однако этот глобалистский «новый путь» многих пугает, потому что озна-
чает отречение от существующей идентичности во имя «проекта будущего»,
который сформулирован довольно абстрактно и неотчетливо, как некий ком-
плекс ценностей с неоднозначным механизмом и непредсказуемым результа-
том их практического воплощения. Оставляя в стороне оценку этого выбора
идентичности, выбора между мультикультурным и национальным, констати-
руем только, что реакция общества на саму постановку вопроса о таком выборе
очень разная, вплоть до полярного радикализма, который может проявляться
как в полном отказе от национальной идентичности, так и в национализме.
Для немалой части общества в этом культурном контексте прошлое выступа-
ет скрепой, позволяющей обрести почву под ногами, особенно в полинациональ-
ных социумах. Если современные малые мононациональные государства еще мо-
гут опереться на глобализм как идеологию, которую можно сформулировать сле-
дующим образом: «Мы обретаем будущее своей нации в ее слиянии с Европой»,
то для полинациональных неизбежен вопрос: что, собственно, объединяет наши
народы и регионы в единое государство, и зачем мы объединились? После краха
империй, после отказа от коммунистического проекта (его можно расценить как
квазиглобалистский) единственной скрепой, претендующей на конвенциональ-
ность в постсоциалистическом мире, куда входит вся Центрально-Восточная Ев-
ропа и Балканы, выст упает общая история и общая (коллективная) историческая
память. Чем глубже эти центростремительные исторические корни, тем они зна-
чимее, тем легче их конструировать и воображать (более близкие к нашим дням
эпохи подвержены верификации, а древнее прошлое можно представить каким
угодно). Таким образом, идеальным инструментом для современной коллек-
тивной памяти и исторической политики является медиевализм, мобилизация
Средневековья для запросов современной коллективной памяти.
Медиевализм является сложным явлением. С одной стороны, это феномен
элитарный, порожденный во многом именно культ урой, эстетизмом истеблиш-
мента и интеллектуалов. С другой — он не получил бы столь широкого рас-
пространения, если бы не оказался созвучен настроениям масс. Медиевализм
в силу специфики предмета (трудность постижения Средневековья) невозмо-
жен без квалифицированных, профессиональных исторических реконструк-
ций, иначе он будет неубедителен. В то же время в силу образной, дискурсивной
природы он живет именно в памяти и находит воплощение в символике мест
памяти. Медиевализм оказывается на стыке памяти и истории, служит инстру-
ментом исторической политики, потому что он выступает одним из ресурсов,
к которому обращаются при формулировании национальной, политической,
культурной идентичности. Он поставляет материал для формирования перво-
основ — идеи происхождения и первенства, идеи славного величественного
прошлого, образов исторических героев и т. д .
Как блестяще выразился Август Хекшер, «Родину необходимо сформулиро-
вать... а затем сохранить»28
. Для этого нужны маркеры, опорные точки, сим-
волическое воплощение образов прошлого в останках. М . Хальбвакс именовал
все это «ориентирами» (в русском переводе возник термин «реперные точ-
9
ки»29), а Э. Смит эффектно определил их как «бейджи нации»30
. П. Нора очень
точно назвал их «местами памяти». Под ними понимаются символы культ ур-
ной идентичности, воплощенные в «останках» (некоторых физически суще-
ствующих объектах), в которых «память кристаллизуется и находит свое убе-
жище». Это «крайняя форма, в которой существует коммеморативное сознание
в истории, игнорирующей его, но нуждающейся в нем... Это то, что скрывает,
облачает, устанавливает, создает, декретирует, поддерживает с помощью искус-
ства и воли сообщество... Места памяти рождаются и живу т благодаря чувству,
что спонтанной памяти нет, а значит, нужно создавать архивы, нужно отмечать
годовщины, организовывать празднования...» . Их су ть — в возвратном дви-
жении от свершившегося к истории и обратно в память. Некий объект или об-
раз как бы вынимается из общей ткани прошлого, наделяется особым смыслом
и помещается обратно в историческое пространство уже в качестве реперной
точки памяти. Он одновременно материален, символичен и функционален31
.
И хотя, безусловно, места памяти бывают не только медиевальные, в общей
системе мест памяти, формулирующих понятие Родины для нации, средневе-
ковые ориентиры абсолютно необходимы — они доказывают древность проис-
хождения, длительность традиций, превосходство над другими нациями. Насто-
ящее, в принципе, всегда строится на фундаменте прошедших веков. Д . Лоуэн-
таль выделял следующие эвристичные категории, которые выст упают в качестве
средства отбора информации из прошлого: 1) прошлое узнаваемо и понятно
(в отличие он настоящего); 2) прошлое несет в себе подтверждение правильно-
сти происходящего; 3) прошлое служит фундаментом нашей индивидуальной
и групповой идентичности; 4) в прошлом можно найти руководство к действию,
вдохновляющие примеры; прошлое делает настоящее более понятным и узнавае-
мым; 5) знание прошлого обогащает нас культ урно и интеллект уально; 6) в про-
шлое можно ментально бежать из настоящего32 (о такой потребности свидетель-
ствует популярность движения реконструкторов). Люди нуждаются в прошлом,
которое они, будучи не в силах до конца познать, пытаются вообразить.
И здесь встает вопрос: что именно воображать, какую эпоху реконструиро-
вать как свой символический мир? Выбор объекта вытекает из потребностей.
Для идентичности человеку и социуму надо иметь систему объяснительных об-
разов, отвечающих на вопрос: «Кто мы?».
Эта система организована исторически, как отметил Ф. Ницше: «Чем глубже
у данного человека заложены корни его вну тренней природы, тем бóльшую
часть прошлого способен он переработать по-своему »33
. Она включает в себя:
1. Рассказ о происхождении народа «origo gentis»; желательно красивый, ре-
левантный этногенетическим легендам соседей и даже превосходящий их;
при этом, чем древнее корни и чем они больше возводятся к «почетным»
предкам (арийцы, римляне и т. д.), тем лучше.
2. Рассказ о событиях, являющихся ключевыми моментами в истории («собы-
тия, создавшие народ»). Это миграционные мифы (откуда пришли и куда
ходили), рассказы о войнах, восстаниях, завоевании территорий иноземца-
10
ми и борьбе за свободу, об обретении веры, строительстве городов и хра-
мов, о знаменитых исторических персонажах и т. д .
3. Объяснение происхождения особенностей культуры (в широком смысле),
народного характера, обычаев и ритуалов повседневной жизни и т. д .
4. Рассказ о народных героях и их подвигах.
5. Рассказ о святых, связанных с ними чудесах, реликвиях и святых местах.
6. Рассказ о культ урных героях (изобретателях, наставниках, творцах и т. д .).
7. Легенды о происхождении вещей — национальных символов (инсигний
власти, чудотворных икон и реликвий, элементов национальной одежды,
блюд национальной кухни, элементов строений, предметов быта, домашне-
го обихода и т. д.) . По определению Д. Лоуэнталя, «тот факт, что этими ве-
щами обладали предки, делает их также и нашими вещами»34
.
Каков источник этих мифов и легенд? Он должен отвечать трем характе-
ристикам. Во-первых, авторитет его должен быть непоколебим, а исторические
сведения — значимы. Следовательно, крайне желательна как можно бóльшая
древность, которая сама по себе придает весомость повествованию. Это долж-
на быть славная эпоха, насыщенная событиями, которыми можно гордиться,
благодаря механизму забвения освобожденная от негативных моментов, о ко-
торых нация не хочет вспоминать. Как выразился М. Каммен, история должна
быть очищена от вины; по его мнению, наследие должно наполнять нас гордо-
стью, а не стыдом35
. Во-вторых, те или иные истории должны преподноситься
как реально бывшие события, историческая истина, зафиксированная на стра-
ницах школьных учебников, в национальных ценностях, установленных памят-
никах и т. д. В-третьих, история, к которой обращаются, должна быть трудно
проверяема на соответствие научным критериям, иметь широкое поле для ин-
терпретаций и трактовок, которые и позволяют вносить в историческое знание
идеологически востребованные конструктивистские коррективы. По блестя-
щему выражению Д. Лоу энталя, «невежество наравне с удаленностью защища-
ют прошлое от тщательного разбора... прошлое восхищает больше, являясь
царством веры, а не фактов»36
.
Под все эти требования идеально подходит эпоха Средневековья. Она до-
статочно древняя, имеет свою серьезную научную историографию и в то же
время по множеству сюжетов Средневековье любого народа дает простран-
ные возможности для разнообразных толкований. По словам З. Баумана, «по-
датливость и управляемость прошлого, его подверженность формовке и пре-
ображению стали одновременно sine qua non (непременным; букв. — тем, без
чего невозможно. — Авт.) условием политики памяти, ее почти аксиомати-
ческой презумпцией легитимности и ее принятым по умолчанию согласием
на постоянную реконструкцию событий»37
. В истории Средневековья тесно
переплетены с мифами и легендами релевантные прошлому исторические
реконструкции. Под эти характеристики подошла бы и Античность, но она
была далеко не у всех европейских народов. Для тех, кто не вошел в орби-
т у исторического и культ урного контекста Древней Греции и Великого Рима,
11
такой Античностью в семантическом и символическом плане явилось именно
Средневековье.
Средневековье обладает еще рядом важных характеристик, сущность кото-
рых была раскрыта как раз в рамках медиевализма. Они относятся прежде всего
к сфере исторической имагологии, изучающей существовавшие в прошлом об-
разы и стереотипы восприятия окружающего мира. Для постижения «своего»,
своей идентичности необходимо наличие «чужого», которое выступает в роли
«анти-Я», своего рода кривого зеркала, в котором видятся искаженные черты.
Можно сравнить себя с этим отражением и через выявленные отличия постичь
себя. Этот культурный механизм был великолепно показан в знаменитой книге
Э. Саида об ориентализме как инструменте самопознания Европы38
. Медиева-
лизм многими учеными сближается с ориентализмом в контексте имагологии
как метода39
. Прошлое здесь выст упает, по очень точному выражению Д. Лоуэн-
таля, в роли «чужой страны», с которой можно сравнить себя, свой народ, свою
страну и тем самым постичь их. При этом в эту «чужую страну» нельзя съез-
дить в познавательный туристический тур, но зато ее можно придумать, скон-
струировать по своим запросам — таким образом легитимизировать настоя-
щее ссылкой на авторитет прошлого.
Эти примеры показывают еще одну сторону медиевализма: данный фено-
мен отражает колонизацию Средневековья настоящим. Медиевальные исто-
рические образы были втисну ты в понятийный аппарат и систему символиче-
ских воплощений Нового и Новейшего времени, переформатированы и затем
использованы для объяснения или даже легитимизации настоящего (будь то
научные аргументы или символические образы). Это использование по своему
потребительскому отношению очень походит на эксплуатацию колоний импе-
риями-метрополиями (тот же «вывоз материала», исторического «сырья», и ис-
пользование его иначе, чем изначально в колониальных землях).
С. Бойм привела очень точную характеристику психологического состояния
людей, погруженных в тоску по прошлому: «Ностальгия эпохи модерна — это
оплакивание невозможности мифического возвращения, у траты зачарованно-
го мира с четкими границами и ценностями; быть может, это светское выраже-
ние духовной тоски, ностальгии по абсолютному, дому, который является как
физическим, так и духовным, — райским единством времени и пространства
перед вратами истории. Ностальгирующий человек ищет духовного адресата.
Сталкиваясь с молчанием, он пытается отыскать знаки памяти, делая отчаян-
ные попытки их прочесть»40
.
Конечно, людей в прошлых эпохах интересует не только Средневековье.
Но оно обладает важным преимуществом — у него точно есть будущее в виде
Нового времени. Как отметил Д. Лоуэнталь, завершенность делает прошлое по-
нятным, поскольку нам видны последствия событий41
. Можно реконструиро-
вать цепочку: что было причиной произошедшего (прошлое) — как оно проис-
ходило (настоящее) — что было последствием (будущее). Линеарная схема по-
зволяет разбалансированной ментальности обрести темпоральное равновесие.
Как показал З. Бауман, «отказавшись ожидать улучшений от неопределенного
12
и не внушающего доверия будущего, мы снова стали уповать на прошлое, при-
писав ему ценности стабильности и надежды»42
.
В выборе среди прочих эпох именно Средневековья есть и некий психологизм:
мы испытываем недоверие к недавнему прошлому из-за подсознательного под-
росткового комплекса человека, который не хочет жить так же, как его родители.
Поэтому, по утверждению Д. Лоуэнталя, требуется удаление прошлого вглубь ве-
ков до пределов, когда всем становится в нем комфортно, исчезает психологиче-
ский конфликт отцов и детей. Он заключается в том, что, с одной стороны, мы
хотим быть похожими на своих отцов, с другой — каждое новое поколение не
желает жить так же, как жили его родители, стремясь их превзойти43
. Поэтому
и нужно более-менее удаленное прошлое: в Средневековье мы видим «родитель-
ские истоки», и в то же время из-за хронологической дистанции их можно от-
бирать в соответствии с требованиями современности. Собственно, получается
идеальная модель взаимоотношений «отцовского» и «сыновьего» обществ.
Медиевализм достаточно хорошо изучен применительно к Западной Европе.
Мы же хотим обратиться к изучению роли медиевализма в истории региона, где
он практически не исследовался, — к территории на восток от Одера и бассейна
Дуная. Книга посвящена медиевализму у народов Польши, Чехии, Словакии,
Венгрии, Румынии, Молдавии. В первом томе также рассматривается медиева-
лизм в Балканских странах: Болгарии, Северной Македонии, Албании, Сербии,
Черногории, Боснии и Герцеговине, Словении, Хорватии. Затрагиваются про-
блемы развития медиевализма в Прибалтике: Литве, Латвии, Эстонии.
Этот регион можно было бы обозначить как славянские и Балканские стра-
ны, но тогда выпадают Венгрия и Румыния, а также страны Балтии. Более
адекватным представляется термин «Центрально-Восточная Европа и Балка-
ны», с одной оговоркой: в Центрально-Восточную Европу44 также входят со-
временные независимые государства Украина и Белоруссия, но их медиевализм
слишком сильно завязан на дискурс Древней Руси, а рассуждать о нем в от-
рыве от российского медиевализма вряд ли возможно. Поэтому основной ма-
териал об украинском и белорусском медиевализме будет помещен во втором
томе, посвященном медиевализму в Российском царстве, Российской империи,
СССР, постсоветской Российской Федерации и на пространстве СНГ.
Медиевализм в данном регионе имеет свои особенности. Здесь он востре-
бован преимущественно в сфере национализма. Культурные, психологические,
коммерческие, эстетические аспекты выражены слабее, чем в Западной Евро-
пе; что связано с геополитической спецификой изучаемой территории. Исто-
рия живущих на ней народов — это история, по образному выражению Петра
Вандича, «пу ти к свободе»45
. В Средневековье существовали суверенные неза-
висимые государства — Первое и Второе Болгарские царства, Сербская дер-
жава Неманичей, Хорватское королевство, Венгерское королевство, Валашское
и Молдавское княжества, Королевство Богемии (Чехии), Королевство Польское
и Великое княжество Литовское и т. д. Все они либо погибли, либо в той или
иной мере потеряли самостоятельность и в Новое время оказались в составе
одной из четырех великих европейских континентальных империй — Осман-
13
ской, Австро-Венгерской, Российской или Германской. В XVIII–XX столетиях
история населения — потомков жителей свободных средневековых королевств
и княжеств — это история борьбы народов за обретение своей судьбы, создание
своей нации, строительство своего национального государства. Инструментом
этого выст упал национализм, и он апеллировал к средневековой истории, ее
символам и образам как к эпохе, когда народы были независимы.
Д. Лоуэнталь отметил, что существуют три стратегии отношения к прошло-
му: 1) продолжить и развить (например, Европа в эпоху Возрождения); 2) сте-
реть из памяти и отречься (например, Франция после Французской револю-
ции); 3) переписать прошлое под запросы современности (тоталитарные режи-
мы ХХ в.)
46
. Из-за прерывистости исторического развития и долгих периодов
вхождения в состав чужих держав в странах Центрально-Восточной Европы
первая стратегия обрела медиевальные черты (продолжить и развить некогда
утерянную собственную средневековую государственность); вторая активно
применяется в «войнах памяти», в основном в сфере борьбы с теми страница-
ми своей истории, которые трактуются как имперские; третья применяется как
инструмент для реализации первых двух стратегий. При этом везде в качестве
инструмента привлекается медиевализм.
Данная гипертрофированная роль медиевализма в национализме и нацие-
строительстве характерна именно для Восточной Европы и Балкан. В Западной
Европе более значима культурная, эстетическая и т. п . функция медиевализма,
а на нациестроительство в большей степени влияли иные факторы. Это связа-
но с иной моделью создания наций: перед англичанами, французами, немца-
ми также стояли проблемы объединения своих стран и своего народа, но при
этом они не находились веками под чужой имперской властью. Западная Евро-
па в своей истории никогда не испытывала масштабной вражеской оккупации,
а арабская и турецкая волны агрессии были погашены на ее границах. Вот по-
чему там был иной тип нациестроительства.
Центрально-Восточная Европа и Балканы являются зоной, которую на-
зывают частью Великого Лимитрофа, «проливом» между «континентами»-
цивилизациями47
. Самоидентификация проживающего здесь населения века-
ми была затруднена из-за давления империй (Австро-Венгерской, Германской,
Османской, Российской). Вот почему для стран, расположенных на этих терри-
ториях, и для народов, живущих там, проблема национального суверенитета
и построения национальных государств на протяжении большого историче-
ского периода оставалась весьма острой, а суверенитет и нация даже в XXI в.
выступают высшими ценностями. Культивируемый в этих странах миф о Сред-
невековье — это миф об утраченном шансе, об упущенных возможностях,
об исторических ориентирах.
Историография медиевализма применительно к изучаемому региону отно-
сительно небольшая. Наибольшее впечатление своей теоретической и методо-
логической фундированностью производят работы хорватского исследователя
З. Блажевич, в частности, ее книга «Иллиризм до иллиризма», которая посвя-
щена конструированию прошлого в XVI–XVIII вв. в рамках того, что она име-
14
нует протонациональной идеологемой иллиризма48
. Соответственно, под по-
нятие протонациональных идеологем подпадают сарматизм, «вандализм», го-
тицизм, славизм, романизм, энетизм и т. д . — этот список можно продолжить.
Помимо основополагающих для методологии своего исследования концептов
дискурса (М. Фуко) и культурного габитуса (П. Бурдье), Блажевич активно ис-
пользует такие аналитические концепты, как интертекстуальность (Ю. Кри-
стева) и перформативность (Дж. Л. Остин), с помощью которых она выявляет
саму идеологему и изучает ее «работу ». Понятие идеологемы она определяет
как исторически сложившийся комплекс понятий и значений, обладающий
интертекстуальным характером и большим перформативным потенциалом.
Если интертекстуальный характер идеологемы подразумевает смещение фо-
куса внимания исследователя с отношения между текстом и реальностью на
отношение между текстом и другими текстами, то перформативность — это
свойство текстов создавать реальность.
Идеологема, таким образом, находится на границе конкретного текста
и внетекстового социоисторического поля. Она имеет комбинированный фи-
лософско-нарративный характер. Блажевич исследует два аспекта функциони-
рования идеологемы, которые в целом соответствуют задачам нашего проекта:
во-первых, это роль идеологемы в качестве «конституирующего сегмента сим-
волического поля политики»49
, а во-вторых, ее роль в формировании нарратив-
ной идентичности (термин П. Рикера). В первом случае изучается роль идеоло-
гемы как формы символического капитала, инвестируемого с целью улучшения
позиции того или иного индивидуального/группового актора в рамках поля
(используется теория полей П. Бурдье). Во втором случае идеологема рассма-
тривается сквозь призму задач конструирования групповой («протонацио-
нальной») идентичности.
Более поздней эпохе, XIX в., посвящен другой труд — коллективная моно-
графия под редакцией П. Гири и Г. Кланицаи. Здесь наряду с изучением запад-
ноевропейского медиевализма прису тствуют разделы по Балканам и западным
славянам50
. Собственно, именно XIX столетие стало эпохой конструирования
Cредневековья как «особой страны», поэтому именно с этого времени обычно
начинают историю медиевализма как такового. Между тем, обращение к этой
теме показывает, что характер связи между конструированием прошлого
и процессами формирования идентичности во многом напоминал то, что про-
исходило двумя веками ранее. В частности, авторы монографии подчеркивают,
что медиевализм в качестве основы идентичности германских и славянских на-
родов был ответом на эксплуатацию римских имперских образов французским
и неаполитанским национализмом эпохи Наполеона. Впоследствии происхо-
дит своего рода культурная диффузия медиевализма.
Медиевализму посвящена довольно разнообразная польская историогра-
фия. Она делает акцент в основном на обращении к Cредневековью в литера-
т уре, искусстве, кинематографе, современной массовой культ уре51
. В других
славянских историографиях в контексте медиевализма рассматривались раз-
личные исторические персонажи52
, рецепции медиевализма в архитектуре53
,
15
музейном деле54
, государственной символике55 и идеологии56
. Связь модерных
национальных дискурсов с «архаично-античным» пространством на Балканах
рассмотрена в одной из глав недавней монографии по конструированию иден-
тичностей под редакцией М. С. Бобковой57
.
Замысел книги, которую вы держите в руках, состоит в следующем. Мы вы-
явили в раннем Новом, Новом и Новейшем временах множество примеров ис-
пользования медиевальных образов в идеологических, художественных и по-
вседневных конструктах. Необходимо соотнести данные конструкты с разны-
ми историческими и дискурсивными формами «воображаемых сообществ»
(по Б. Андерсону), а также с тем, что Б. Андерсон предлагал именовать стилями
воображения социальной реальности58
. Оба этих аспекта (то есть сами сообще-
ства и стиль, в котором они воображаются) в сущности покрываются понятием
этнического (национального) дискурса, если предельно обобщенно понимать
под ним совокупность высказываний культуры на этническую (национальную)
тему или способ ментального структурирования социальной и культурной ре-
альности в категориях этнического (национального). Мы будем минимально
(там, где это необходимо для раскрытия основной проблематики) касаться
роли медиевализма в развитии художественных образов в литературе и искус-
стве, а целиком сосредоточимся на феномене «мобилизации Средневековья»
в национальном и политическом дискурсе XVII–XXI вв.
Поскольку тотального охвата материала в рамках даже очень объемной
книги достичь нельзя, мы прибегаем к методу case studies, выделяя наиболее
важные и характерные кейсы и рассматривая их как показательные примеры,
на основе которых можно составить представление о наиболее глобальных тен-
денциях и явлениях. Возникшие в ходе работы гипотезы и сделанные наблюде-
ния мы предлагаем на суд читателей.
Предлагаемое вашему вниманию издание снабжено географическим
и именным указателями, которые составлены Д. Е. Алимовым, Д. Д. Копаневой
и Т. Г. Черных. Поскольку географические объекты, возникавшие в процессе
жизнедеятельности человека, всегда исторически и контекстуально обусловле-
ны, то в географическом указателе исторической монографии, охватывающей
широкий период времени, не могут даваться формализованные определения
таких объектов (город, село, область и т. п .). Например, отделение замков и кре-
постей от городов для Средневековья и раннего Нового времени непродуктив-
но — замки и крепости были центрами поселенческих агломераций, то есть вы-
ст упали градообразующими объектами, поэтому названия подобных объектов,
как и названия монастырей, включены в указатель наряду с названиями насе-
ленных пунктов. Нецелесообразной по этой же причине представляется фор-
мализация определений территориальных единиц и политических образований
(провинция, регион, государство и т. п .). Очевидно, что одни и те же названия
могу т использоваться в разных значениях в зависимости от времени бытования,
автора, упоминающего это название, и контекста. Например, Македония — это
и название древнего гос ударства, и историческая область, и провинция, и назва-
ние современной страны. Необходимые пояснения в указателе даны только для
природных объектов (гора, река, озеро и т. п .), поскольку они легко поддаются
формализации, для монастырей (единственное исключение из объектов матери-
альной культ уры), а также во всех случаях, где одинаковое название носят раз-
ные географические объекты (например, Бояна, село; Бояна, река).
В именной указатель включены имена исторических деятелей, а также леген-
дарных персонажей и литерат урных героев. Тогда, когда очевидна национальная
(государственная) принадлежность, она обозначена. Если же ее затруднитель-
но однозначно определить, то указывае тся только социальный стат ус. Приме-
нительно к Средневековью этническая принадлежность часто устанавливается
не без затруднений, поэтому в таких случаях применяются нейтральные фор-
мулировки. Фамилии ученых Новейшего времени (XX–XXI вв.), упоминаемые
в основном тексте книги, выделены курсивом. Согласно издательской практике,
которой придерживается издательство Санкт-Петербургского государственно-
го университета, в указатель не внесены фамилии авторов, упоминаемые исклю-
чительно как часть библиографических описаний, размещенных в сносках.
Авторы выражают благодарность Санкт-Петербургскому гос ударственному
университет у, в котором выполнялись научные работы, а также коллегам, свои-
ми советами и конструктивной критикой уберегшим нас от ряда ошибок. Это ру-
ководитель семинара «Experiencing the Middle Ages in the Post-Medieval World IHR
Interdisciplinary Seminar on Medievalism» Инстит ута исторических исследований
Университета Лондона (Великобритания) профессор Симон Траффорд, декан
факультета гуманитарных наук и искусств Тартуского университета (Эстония)
Анти Селарт, профессор Университета Грайфсвальда (Германия) Матиас Ниен-
дорф, доктор истории Ягеллонского университета (Краков, Польша) Миколай
Банашкевич, помощник директора Хорватского институ та истории, научный
советник, доктор истории Гордан Раванчич (Загреб, Хорватия), старший науч-
ный сотрудник Хорватского инстит ута истории Златко Куделич (Загреб, Хорва-
тия), профессора Ифигения Радулович и Снежана Вукадинович (Университет
Нови Сада, Сербия), независимый конс ультант Александр Николаевич Копанев
(Санкт-Петербург) и многие другие.
Хочется также поблагодарить коллег, которые оказали большую техниче-
скую поддержку проекту в процессе его реализации: Д. Ю . Хваткову, В. А . Чи-
кину, А. С. Шишкову, И. Г. Андрееву, Е. И. Зубкова, Е. Ю. Клецкову, Н. А. Ефи-
мову, О. А. Абеленцеву, Т. В. Буркову. Особые слова благодарности адресованы
С. С . Смирновой. Книга была закончена только благодаря ее помощи и терпению.
Настоящая монография является коллективным трудом. Общее редактиро-
вание осуществлялось А. И . Филюшкиным, а редактирование первой — тре-
тьей глав проведено им совместно с Д. Е . Алимовым.
Особая благодарность рецензентам, взявшим на себя нелегкий труд ознаком-
ления с книгой в рукописи: Г. Ф. Матвееву (МГУ), П. В. Седову (Петербургский
Институ т истории РАН), Т. В . Бурковой и А. Ю . Прокопьеву (СПбГУ), а также ре-
дактору Издательства СПбГУ И. М . Кудрявиной. Благодаря их критике и советам
наше сочинение стало лучше, чем было изначально. Их помощь и поддержка
помогли рукописи совершить превращение в опубликованную книгу.
Глава I
МЕДИЕВАЛИЗМ ДО МЕДИЕВАЛИЗМА: ИСТОРИЧЕСКОЕ ВООБРАЖЕНИЕ...
МЕДИЕВАЛИЗМ ДО МЕДИЕВАЛИЗМА.
ИСТОРИЧЕСКОЕ ВООБРАЖЕНИЕ
И ЭТНИЧЕСКИЙ ДИСКУРС
В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ЦЕНТРАЛЬНО-
ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ
Этнический дискурс Средневековья
как пролог к медиевализму
Славянские этногенетические легенды:
единство в многообразии
«Соперники Рима»: прославленные предки
в историческом воображении классического Средневековья
«Другой Рим»: антикизация прошлого
в историческом воображении
Историзация славянской общности:
легенда о Чехе, Лехе и Русе
Историческое воображение Средневековья
и путь к медиевализму
19
Жили в этих ле сах только здешние нимфы и ф авны;
Племя первых людей из дубовых с тволов т у т возникло.
Дикие нравом, они ни быков запрягать не умели,
Ни запасаться ничем, ни б еречь того, что добыто:
Ве тви дава ли порой да охота им скудную пищу.
Первым пришел к ним Сатурн с высо т эфирных Олимпа,
Царс тва лишен своего, ус трашен оружием сына.
Он дикарей, что по горным ле сам в одиночку скитались,
Слил в единый народ, и законы им дал, и Латинской
Землю назвал, в которой он встарь укрылся надежно1
.
Вергилий «Энеида»
ЭТНИЧЕСКИЙ ДИСКУРС СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
КАК ПРОЛОГ К МЕДИЕВАЛИЗМУ
Предложив именовать современные нации воображаемыми сообщества-
ми, знаменитый исследователь национализма Бенедикт Андерсон предостерег
от того, чтобы делить этнические сообщества на подлинные и ложные. Ввиду
того, что каждое сообщество, более крупное, чем то, в котором люди знают
друг друга в лицо, по определению является воображаемым, различать такие
сообщества, как подчеркивает исследователь, надлежит не по их истинности
или ложности, а по стилю, в котором они воображаются2
. Если попытаться
конкретизировать андерсоновское понятие стиля воображения применитель-
но к этническим общностям, то, наверное, уместно говорить об этническом
дискурсе — способе видения, осмысления и презентации социальной, поли-
тической и культурной реальности в этнических категориях. В рамках этниче-
ского дискурса мир мыслится состоящим из народов, то есть сообществ людей,
связанных между собой общим происхождением, а также историей, языком,
культурой и т. п., причем набор критериев принадлежности к народу может су-
щественно варьироваться в зависимости от ситуации.
В том, что этнический дискурс исторически весьма изменчив, легко убе-
диться, обратившись к многообразию форм того, что именовалось прежде или
именуется ныне словом «народ» или «этнос». Совершенно очевидно, что в раз-
ные эпохи этнизировались, то есть воспринимались в качестве этнических,
сообщества, существенно отличавшиеся друг от друга по тому, какие именно
признаки служили основой для их этнизации — язык, культура, политическая
принадлежность, социальный стат ус и т. п. Данная картина кажется совершен-
но естественной, если помнить слова норвежского этнолога Ф. Барта о том, что
«этнические категории обеспечивают организационную оболочку, содержи-
мое которой в разных социокультурных системах может наполнять различные
объемы и формы»3
. Между тем, серьезные отличия в проявлениях этническо-
го дискурса между современностью и домодерной эпохой нередко побуждают
исследователей, имеющих дело с домодерными общностями, избегать при об-
ращении к ним понятия «этнический», предпочитая либо использовать иные
термины («гентильный», «племенной», «протонациональный»), либо делать
20
соответствующие оговорки. Хотя такая осторожность вряд ли может повре-
дить исследованию, думается, что избегать понятия «этнический» все же не-
обязательно, ведь и племена раннего Средневековья, и народности более позд-
него времени, и модерные нации объединяет одна черта — вера в общее про-
исхождение, прису тствие которой, собственно говоря, и является основным
признаком, позволяющим говорить об этническом дискурсе.
Эта вера является естественным ответом группы (а точнее тех, кто ее вооб-
ражает) на потребность в легитимизации своего существования в настоящем
посредством апелляции к прошлому, причем, как правило, к прошлому весь-
ма далекому. При этом, так как представления о далеком прошлом были не-
отделимы от господствующего в ту или иную эпоху этнического дискурса, то
воображаемые сообщества прошлого являлись дискурсивными проекциями
воображаемых сообществ настоящего со всеми вытекающими отсюда послед-
ствиями. В результате в исторических нарративах, где находили наиболее яркое
отражение обусловленные актуальным этническим дискурсом представления
о прошлом, можно обнаружить то, что современный норвежский исследова-
тель С. Сённесюн удачно назвал «этнопоэзисом», справедливо заменив данным
термином совершенно неадекватное рассматриваемому явлению объективист-
ское понятие этногенеза. В процессе «этнопоэзиса» авторы исторических нар-
ративов либо создавали новые этнические образы, либо адаптировали старые
образы к новым условиям, либо совмещали одно с другим, обеспечивая, таким
образом, постоянную динамику в структурировании социально-политиче-
ской и культурной реальности далекого прошлого в этнических категориях4
.
В связи с этим было бы полезно, вслед за пионером символической антропо-
логии Клиффордом Гирцем, различать в постоянно меняющихся этнических
образах эссенциалистский и эпохалистский аспекты, первый из который выра-
жался в воспроизведении уже существующей локальной традиции, а второй —
в адаптации данной традиции к современному, то есть акт уальному для данной
эпохи, этническому дискурсу5
.
Принимая во внимание все сказанное, необходимо задаться вопросом: если
медиевализм в том виде, в каком он заявил о себе в эпоху формирования на-
ций, отвечал потребностям обретения идентичности новыми воображаемыми
сообществами, то как обстояло дело с воображаемыми сообществами пред-
шествующих эпох? Ведь даже последовательные модернисты в вопросе про-
исхождения современных наций вынуждены признавать, что дискурсивные
матрицы, открывшие дорогу для появления наций, возникли отнюдь не вчера,
а перенниалисты и этносимволисты и вовсе настаивают на фундаментальной
преемственности этнического дискурса от Средневековья к Новому времени.
Когда же, собственно говоря, зародился этот дискурс и каким он был? Какое
воздействие он имел на восприятие прошлого? Огромное количество примеров
говорит нам о том, что политические структуры домодерной эпохи, подобно
современным национальным государствам, испытывали потребность в соб-
ственной легитимизации посредством далекого прошлого. Это, в свою очередь,
ставит перед нами вопрос о природе этих легитимизирующих конструктов
21
и их — в терминологии К. Гирца — эпохалистских и эссенциалистских аспек-
тов. Иными словами, существовало ли в Средневековье то, что в Новое и Но-
вейшее время будет называться исторической политикой? Вот лишь неполный
перечень вопросов, который ставит перед нами проблематика «медиевализма
до медиевализма».
СЛАВЯНСКИЕ ЭТНОГЕНЕТИЧЕСКИЕ ЛЕГЕНДЫ:
ЕДИНСТВО В МНОГООБРАЗИИ
Исторические произведения, содержавшие обстоятельные рассказы о проис-
хождении народов и правящих династий, о деяниях культурных героев и ста-
новлении политических организмов, появляются в Западной Европе уже на заре
Средневековья, в VI–VIII вв. Таковы труды Кассиодора, Иордана и Исидора
Севильского о готах, Павла Диакона о лангобардах, Беды Достопочтенного об
англо-саксах, Григория Турского о франках. В странах Центральной, Восточ-
ной, а также Северной Европы подобные произведения, в связи с более позд-
ним распространением здесь христианства и письменной культуры, возникают
несколько позже — преимущественно в XI–XII вв., в содержательном и струк-
т урном плане воспроизводя уже с уществовавшую к тому времени в Византии
и Западной Европе традицию историописания.
Хотя содержавшиеся в произведениях средневековой историографии этно-
генетические (о происхождении народа) и этиологические (о происхождении
тех или иных элементов культ урного порядка — власти, сословного общества,
письменности и т. п .) мифы все еще являются предметом различных интерпре-
таций среди медиевистов, давно прошли времена, когда историки в духе на-
ивного историзма рассматривали эти легенды как племенную память поколе-
ний, стремясь во что бы то ни стало отыскать исторические прототипы тех или
иных легендарных персонажей — Кия, Крака, Пяста и др. К настоящему време-
ни не вызывает сомнений то, что мифы о далеком прошлом служили задачам
легитимизации актуального настоящего, шла ли при этом речь о конкретной
политии и/или этнической общности или социальном порядке в целом. В свою
очередь, структ ура таких мифов определялась тем, что в медиевистике обычно
именуется «устойчивыми схемами истолкования действительности» или «со-
циальным знанием»6
. Споры в современной науке вокруг этих мифов ведутся
главным образом о том, в какой мере эти схемы являются порождением бес-
письменного первобытного общества, а в какой — результатом воздействия на
умы христианской цивилизации и/или рецепции античной культуры.
Огромную роль в понимании социального знания, определявшего формы
репрезентации далекого прошлого в средневековых исторических текстах,
сыграл структурализм. Использование теоретических открытий Клода Леви-
Стросса7 и Жоржа Дюмезиля8 позволило идентифицировать важнейшие архе-
типы, в соответствии с которыми средневековое общество воображало свое
22
прошлое. К настоящему времени можно говорить о существовании в историче-
ской науке уже весьма солидного корпуса исследований, посвященных анализу
мифов, в том числе тех, что содержатся в средневековых письменных памят-
никах. При этом переход от «мифологического» прошлого, которым обладали
бесписьменные архаические общества (в терминологии Леви-Стросса — так
называемые «холодные общества», еще не вступившие на путь форсированной
социальной эволюции), к прошлому «историческому » (то есть к прошлому,
в котором вместо богов-демиургов и актов творения Земли фигурируют исто-
рические события и персонажи — князья, битвы, основание городов и т. п.),
при всей его значимости не следует абсолютизировать.
Как отмечал Е. М. Мелетинский в своем классическом труде «Поэтика мифа»
(1976 г.), основное отличие архаической мифологической эпики от более позд-
них исторических форм заключается «не в степени достоверности рассказа,
а именно в “языке” повествования, которое передается в терминах не косми-
ческих, а этнических, оперирует географическими названиями, историческими
именами племен и государств, царей и вождей, войн и миграций». При этом,
продолжает исследователь, «эпическое время строится по типу мифического»,
как начальное время, предопределившее будущий порядок9
. Это означает, что
и этногенетические, и этиологические мифы вписываются в общую матри-
цу мифологического мышления, унаследованную письменными обществами
от поколений архаической эпохи.
В том, что касается этногенетических мифов, наиболее обстоятельную по-
пытку интерпретировать их значение в контексте процесса «формирова-
ния племен» (нем. Stammesbildung), то есть древнейших форм этнических
групп, предприняли исследователи Венской школы исторической этнографии
(Х. Вольфрам, В. Поль, Й. Вуд и др.)
10
, развивавшие идеи работ немецких меди-
евистов Вальтера Шлезингера и Райнхарда Венскуса. В их работах не только
обнаружены нити, связывающие этногенетические мифы с различными сфера-
ми социальной и политической жизни людей раннего Средневековья, но и об-
стоятельно показано, какую роль играли эти мифы в формировании группо-
вых идентичностей. Оказалось, что роль эта была весьма велика: этническая
общность (племя) структурировалась через приобщение к мифу практически
в той же степени, что и через политическую лояльность и социальные связи.
При этом одно в данном случае было немыслимо без другого, ведь сама фигура
вождя вписывалась в ту же мифологическую матрицу: вождь (по крайней мере,
во многих случаях) должен был происходить от богов и обладать божествен-
ной харизмой, а его политическая успешность (в том числе по строительству
племени на основе правящего клана и вооруженной свиты) была следствием
«избранности» общности, ее соответствия отражающемуся в мире людей бо-
жественному порядку11
.
Для многих ученых этногенетическая модель Венской школы, позволяв-
шая судить об устройстве племени через мифы и, наоборот, интерпретировать
мифы через устройство племени, стала «волшебным ключиком», с помощью
которого открывалась дверь в мир раннесредневековой этничности. При этом
23
стало окончательно ясно, что раннесредневековые племена, подобно более
поздним видам этнических общностей, конструировались подчас из весьма ге-
терогенных, даже разноязыких, элементов. В процессе групповой идентифика-
ции приобретала универсальное значение сама роль мифа, позволяя тем самым
провести аналогию между древними племенами и модерными нациями, где
роль, аналогичную роли раннесредневекового этногенетического мифа, игра-
ет то, что родоначальник этносимволизма Энтони Смит предложил именовать
«мифомотором»12
. Между тем, какими бы остроумными ни казались нам трак-
товки, объясняющие этногенетические мифы с универсальных антропологи-
ческих позиций, необходимо помнить о том, что все эти мифы были записаны
в христианскую эпоху, причем преимущественно духовными лицами. Следова-
тельно, этнический дискурс их авторов должен был как минимум находиться
под влиянием христианской и ассимилированной ею античной цивилизации.
А что, если в том виде, в каком он отразился в дошедших до нас памятниках,
он целиком сложился лишь в результате христианизации и чтения клириками
Библии и античной литературы о «варварах»?
Представление о том, что в варварской среде этничность играла такую же
важную роль, какую она играла в более поздние эпохи, вызывает у современ-
ных историков большие сомнения. Другой вопрос, волнующий скептиков, это
с неизбежностью вытекающая из построений Венской школы большая глуби-
на племенной памяти при не вполне определенных механизмах ее трансляции.
Как это соотносится с выводами Я. Вансины и других антропологов о макси-
мальной глубине памяти в три поколения? Не имеем ли мы в данном случае
дело с «изобретенной традицией», искусно выдаваемой ее авторами — начи-
танными средневековым книжниками — за языческую архаику?
К настоящему времени взгляды скептиков оформились в виде Торонтской
школы (В. Гоффарт, А. Мюррэй и др.), весьма влиятельной в современной ме-
диевистике13
. Особенно острая полемика развернулась при этом вокруг сочи-
нения Флавия Магна Аврелия Кассиодора Сенатора «История готов» (519 г.),
положившего начало жанру «оrigo gentis» — повествований о происхождении
«народа», — пронизывающему всю последующую средневековую историогра-
фию. Некогда было популярным представление о том, что Кассиодор, подобно
современному фольклористу, тщательно собрал эпические песни готов, а затем
выстроил на их основе свое увлекательное повествование о странствиях этого
народа из Скандинавии в Италию через Польшу, Украину, Балканы. В настоя-
щее время все больше исследователей готовы признать, что Кассиодор, писав-
ший свой труд по заказу правившей в Равенне остготской элиты, создавал его
по лекалам античной историографии, опираясь преимущественно на письмен-
ные источники, и при этом отнюдь не готского происхождения. Эрудиция, уче-
ность, широкий кругозор — вот что в первую очередь потребовалось римскому
сенатору, чтобы «возродить из забвения» (а на деле сконструировать) историю
славного народа готов. Она предстает в современных исследованиях эпохалист-
ским конструктом, выстроенным для легитимизации возникшего в Паннонии
в середине V в. (а отнюдь не в Швеции за две тысячи лет до этого!) королевства
24
харизматического рода Амалов, не в последнюю очередь обязанных своим воз-
вышением стат усу римских федератов14
.
Из этого следует, что одной из центральных задач в исследовании этноге-
нетических традиций варварских народов, дошедших до нас в изложении об-
разованных средневековых книжников, является выявление в этих текстах раз-
нородных элементов информации, удобным способом классификации которой
может быть использование понятий социального и локального знания15
. Вто
время как широко понимаемое социальное знание определяло базовые способы
интерпретации социальной реальности, принятые в той или иной социокуль-
т урной среде, локальное знание отвечало за историческую конкретику, напол-
няя архетипическую структуру содержанием локального исторического опыта.
При этом, разумеется, существовало еще и книжное знание, дававшее возмож-
ность обогатить ту или иную локальную традицию историческими представ-
лениями, сложившимися на основе чтения Священного Писания и античной
литературы, и неизбежно вбиравшее в себя соответствующее этим текстам со-
циальное знание. Идентифицировать эти элементы в известных нам текстах,
содержащих повествования о началах народов, — задача не из легких, особенно
когда речь заходит о проблеме разграничения социального знания варварско-
го и христианского общества. Поэтому неудивительно, что даже в тех случаях,
когда удается выявить архетипические структуры и установить локальное про-
исхождение тех или иных элементов традиции, нередко остается открытым во-
прос об обстоятельствах формирования традиции как единого целого.
Одной из наиболее ранних с точки зрения времени фиксации этногенетиче-
ских легенд славянского мира является записанная в 30-й главе трактата визан-
тийского императора Константина Багрянородного «Об управлении империей»
(середина Х в.) хорватская этногенетическая традиция, повествующая о посе-
лении хорватов в Далмации под руководством семи вождей, их победе над ава-
рами и франками и принятии христианства при архонте Порине16
. В отличие от
других глав так называемого «далматинского досье» трактата «Об управлении
империей», в которых описывается ранняя история южных славян, в 30-й гла-
ве при изложении истории хорватов не фигурирует византийский император
Ираклий, который, согласно исторической схеме Константина Багрянородно-
го, играл роль восстановителя имперского порядка в Далмации после опусто-
шительного вторжения аваров. Это обстоятельство, как и ряд несвойственных
трактату эпических деталей рассказа, позволяет думать, что в тексте 30-й главы
была зафиксирована историческая традиция самих хорватов, попавшая в Кон-
стантинополь в более или менее целостном виде17
.
Анализ этой традиции показывает, что она обнаруживает значительное
структурное сходство с этногенетическими легендами, относящимися к гер-
манским народам эпохи Великого переселения. Изучивший структ уру дан-
ных легенд австрийский ученый Хервиг Вольфрам, видный представитель
Венской школы, не без оснований усматривает в них важные элементы идео-
логии раннесредневековых элит, первоначально существовавшие в устной
традиции варваров.
25
Первый элемент, выделяемый Вольфрамом в структ уре таких легенд, име-
нуется им «изначальным деянием» (primordiale Tat). Оно служит задаче легити-
мизации харизматического рода, осуществляющего социально-политическую
сборку новой общности, одновременно символизируя выход на историческую
арену нового народа (gens)18
. Таким «изначальным деянием» является преодо-
ление символической границы — моря или реки — и/или победа над могуще-
ственным врагом. Например, в случае с готами «изначальным деянием» стало
пересечение ими во главе с первым королем Беригом Балтийского моря вслед-
ствие исхода из Скандинавии, а в случае с лангобардами, также покинувшими
Скандинавию, — победа над вандалами, в результате которой племя, первона-
чально именовавшееся винилами, обрело новое имя лангобардов.
Второй выделяемый Вольфрамом элемент — это смена религии или культа,
которая в этногенетических легендах также изображается как одномоментное
событие. По убеждению исследователя, этот элемент сохраняет свое идеологи-
ческое значение и в том случае, когда речь идет о принятии христианства. Так,
лангобарды после победы над вандалами принимают культ дружинного бога
Одина, а франки во главе с Хлодвигом принимают христианство после победо-
носной битвы с алеманнами19
. Оба элемента — и «изначальное деяние», и смена
культа — сопряжены с идеей избранного народа, который стремится к обрете-
нию новой родины под руководством божества*
.
Нетрудно заметить, что в приведенном императором Константином рассказе
о происхождении хорватов, который с полным правом можно назвать «оrigo
gentis Chroatorum», прису тствует как тот элемент, который Вольфрам именует
«изначальным деянием», так и элемент, связанный со сменой культа. При этом
под «изначальным деянием» можно понимать не только победу хорватов над ава-
рами — могущественным врагом, разгромив которого хорваты стали хозяевами
Далмации, то есть обрели новую родину, но и их победу над франками, после
которой, став независимыми и самовластными, они осуществили смену рели-
гии — приняли христианство. Таким образом, «оrigo gentis Chroatorum» пред-
стает перед нами примером структурно организованного, легитимизировавшего
этнополитическую общность, мифа, чья картина прошлого должна была соот-
ветствовать идеологии и социальному знанию хорватской элиты середины Х в.
Осмысление деталей рассказа о переселении и крещении хорватов в рамках
такой интерпретационной модели недавно позволило исследователям иначе,
чем это было принято прежде, взгляну ть и на такую центральную фигуру хор-
ватского предания как архонт Порин. Персонаж, который обычно отождест-
*
При этом, несмотря на все сходство со Священным Писанием, говорить о библейском вли-
янии, по мнению Вольфрама, все же не приходится, так как хрис тианские авторы в данном
случае следовали архаичной гентильной идеологии. Мотив боже ственного руководс тва,
с толь явс твенно выс т упающий в «origo gentis» лангобардов, одержавших победу на д ван-
далами благодаря поддержке бога Годана (Одина), обнаруживае т се бя также в гене алогиях
кор олевских родов ряда герм анских народов, где Один и ли Гау т (именем Гау та называе тся
Один) выс т упае т в каче стве первопредка династии (Wolfram H. Origo et religio. Ethnic
traditions and literature in early medie val texts // From Roman Provinces to Medie val Kingdoms /
еd. by T. F. X . Noble. London, 2006. P. 45–47).
26
влялся в историографии с хорватскими князьями Борной (около 818–821) или
Бранимиром (879–892), был не без оснований сопоставлен с богом Перуном,
ведь место, отводимое Порину в хорватском этногенетическом мифе, весьма
напоминает т у роль, которую в похожих германских легендах приписывалась
богу Одину20
.
Казалось бы, случай с хорватской традицией говорит в пользу универсаль-
ности теоретических положений Венской школы, ее применимости к анализу
этногенетических традиций за пределами германского мира. Однако выводить
какие либо закономерности было бы весьма опрометчиво — в лучшем случае
мы можем говорить о гентилизме как об одном из механизмов формирования
групповой идентичности, свойственных обществам, где интегрирующей силой
была мобильная воинская элита. Более того, звучащая в современной историо-
графии критика «модели этногенеза» Р. Венскуса и его последователей не огра-
ничивается скептическими замечаниями в отношении постулируемой в рамках
данной модели большой глубины исторической памяти варваров или ау тентич-
ности тех или иных элементов гентильной традиции. Речь, в конце концов, идет
о более важной проблеме — самой природе этничности в бесписьменном вар-
варском обществе.
Нетрудно заметить, что сама по себе модель этногенеза предполагает нали-
чие в варварской среде таких запросов на идентификацию и таких структур
групповой идентичности, которые с учетом всех различий и естественной по-
правкой на элитность этнического дискурса формируют сообщества, весьма на-
поминающие современные нации. Но не модернизируем ли мы тем самым вар-
варские общества? Можем ли мы быть уверены в том, что не только отдельные
структурные элементы этногенетических легенд, записанных средневековыми
клириками, но и сама их главенствующая роль в репрезентации варварской
общности не являются лишь последствием трансформации варварского «хаоса»
под воздействием социального знания, некогда сформировавшегося в очагах
письменной цивилизации? И даже если свести весь варварский гентилизм
к одному лишь групповому названию, пост улировав якобы свойственную ему
в глазах варваров престижность и сакральность, не рискуем ли мы приписать
людям прошлого, пусть лишь даже их облеченным властью представителям, со-
временную нам, привыкшим к письменному слову, одержимость названиями?
Видимо, неслучайно во многих известных нам славянских мифах о про-
исхождении собственно этнические параметры манифестируемой общности
настолько тесно переплетены с этиологическими и космологическими, что
практически неотделимы друг от друга21
. Информацию к размышлению дают
и случаи тех славянских племен, чья групповая идентичность формировалась
на основе общего культа: укорененное в ландшафте священное, лежавшее в ос-
нове идентичности, представляется более приемлемым примером формирова-
ния идентичности в мире земледельцев, нежели гентилизм в его вышеописан-
ном значении.
Особый интерес в связи с этим представляет реконструкция древнейшего
славянского этногенетического мифа, предложенная чешским ученым Душа-
27
ном Тржештиком22
. Взяв за основу главным образом рассказ арабского географа
ал-Масуди о древнем царстве славян Валинана, которое возглавлял царь Мад-
жак, и свидетельство «Баварского географа» о королевстве народа «серивани»
(Zerivani), от которого, по словам источника, произошли все славянские наро-
ды, чешский исследователь сопоставляет их с похожей германской легендой,
приведенной Тацитом, и с преданием о происхождении скифов, приводимым
Геродотом. В интерпретации историка легендарный Маджак — это первый че-
ловек Муж, славянский вариант индоевропейского Мануса.
Таким образом, этногенетический миф, по с ути, оказывается космологиче-
ским. При всей несомненной привлекательности реконструкция Тржештика
ввиду неоднозначности информации привлекаемых письменных источников
объективно остается в высшей степени гипотетической. Для нас, однако, важнее
обратить внимание на вопрос о характере общности, возникновение которой
могло объясняться через данный миф. Разумеется, это не могли быть славяне
в том виде языковой общности, в каком она предстает, к примеру, в «Повести
временных лет», где отразился развитый этноязыковой дискурс, свойствен-
ный письменной культ уре. По мысли Тржештика, космологический миф о царе
Муже и трех его сыновьях в раннем Средневековье мог использоваться разными
славянскими племенами, в то время как древнейшее название тех, кто со време-
нем стал именоваться славянами, остается для нас неизвестным23
.
Впрочем, основой для реконструкции древнейших структур групповой
идентификации в славянском мире могу т послужить не только письменные ис-
точники. Интересную попытку выявить эти структуры на основе изучения так
называемых сакральных ландшафтов предпринял словенский археолог Андрей
Плетерский. Анализируя пространственное размещение языческих сакраль-
ных мест и/или соответствующих им архаичных славянских топонимов, интер-
претируемых в контексте индоевропейской мифологии (в первую очередь ре-
конструированного В. В . Ивановым и В. Н . Топоровым «основного мифа» и его
славянской версии о поединке Перуна и Велеса24), Плетерский, а вслед за ним
и другие исследователи, сумели идентифицировать сакральные ландшафты,
построенные по единой троичной модели25
. В интерпретации Плетерского эти
священные треугольники представляют собой древнейшие структуры органи-
зации пространства в славофонных сообществах Европы26
. Стоит ли говорить,
что такие пространственные микрокосмы затруднительно представлять в эт-
нических категориях: идентификация на уровне апеллировавших к этим ланд-
шафтам локальных сообществ была, по-видимому, семантически недифферен-
цированной, а историческое воображение всецело заменяла собой космогония.
Элементы древнего доисторического мировоззрения обнаруживаются и
в позднейших «origines gentium», где уже прису тствует развитый этнический
дискурс и зачатки исторического воображения в собственном смысле слова.
Более того, эти элементы играют в таких легендах важную, по су ти, структу-
рирующую роль архетипических матриц. На славянском материале, используя
практически неограниченные возможности «тотальной компаративистики»27
,
эти архетипы исторического сознания, у ходящие в конечном счете в архаичную
28
дописьменную эпоху, в наиболее полном виде выявил, описал и растолковал
польский медиевист Яцек Банашкевич. Причудливые картины прошлого древ-
ней Польши, подчас ставившие в тупик поколения исследователей, стали об-
ретать в его работах ясный смысл и вну треннюю логику, сообразную структуре
этногенетических и этиологических мифов28
. Методологически к работам Ба-
нашкевича близки исследования Ч. Дептулы29
, Д. Тржештика30
, А. С. Щавелева31
.
Этим авторам удалось сделать немало ценных наблюдений, касающихся обла-
сти функционирования в средневековом славянском обществе структурно ор-
ганизованных мифов о происхождении народов, государств, правящих дина-
стий и т. п., а также выводов относительно их отражения в памятниках раннего
славянского историописания. К данным работам примыкают и появившиеся
в последнее время труды, анализирующие использованные средневековыми
авторами нарративные стратегии и их дискурсивную обусловленность32
.
В XI–XII вв. историографические труды в жанре повествования о проис-
хождении народа («оrigo gentis») появляются во всех странах Центральной
и Восточной Европы. Появление их было прямым следствием возникновения
в регионе крупных политических образований предгосударственного и/или
раннегосударственного характера и создававшихся на их основе этносов, ко-
торым требовалось создание легитимизирующих их существование историче-
ских традиций. Такие произведения могли вбирать в себя элементы более древ-
них, архаичных по своей структуре, племенных мифов, подобных хорватскому,
передававшихся изустно где-то в окружении правящих кланов, могли замещать
их более сложными и гетерогенными этногенетическими конструкциями, по-
черпну тыми из письменных памятников «цивилизованного» мира, а могли (и,
судя по всему, это было наиболее распространенным случаем) совмещать то
и другое в сложную амальгаму, истолковать которую с переменным успехом
пытаются современные исследователи33
.
Принято считать, что отдельную группу легенд о началах составляют так
называемые династические мифы. В отличие от этногенетических легенд они
описывают происхождение не народов, а правящих родов. Между тем, эти
мифы в дошедших до нас памятниках оказываются тесно вплетенными в по-
вествования об образовании государства, о становлении власти и законов, что
позволяет рассматривать их в контексте историографического жанра «origo
regni»34
, то есть «происхождение государства». При этом необходимо помнить,
что эти государства, в свою очередь, дают начало новым народам, приходящим
на смену прежним племенам или преобразующим эти древние племена в более
широкие и устойчивые этнополитические общности. При этом, как уже отме-
чалось выше, средневековые нарративы жанров «origo gentis» и «origo regni»
нередко заключали в себе элементы более древних гентильных традиций с ха-
рактерной для них взаимосвязанностью этнического и политического пара-
метров идентичности. Понятно, что в этих условиях разграничение этногене-
тических и династических («политических») мифов, с точки зрения их роли
в легитимизации возникающей групповой идентичности, не всегда является
продуктивным.
29
Прекрасным примером подобного сложносоставного исторического нар-
ратива, составленного из элементов архаичных племенных традиций и при-
званного легитимизировать как этнические, так и социально-политические
узы этнополитического организма, являет собой ранняя история Чехии, изло-
женная деканом капитула пражского кафедрального собора Св. Вита Козьмой
Пражским, автором «Хроники чехов»35
. Притом что сама хроника была написа-
на в первой четверти XII в., отдельные элементы чешского «origo regni» сфор-
мировались гораздо раньше. Древнейшим памятником, в котором отразилась
династическая легенда Пржемысловичей, является так называемая «Легенда
Кристиана» или «Житие и страдание св. Вацлава и бабки его св. Людмилы»
(конец Х в.)
36
. Автором этого произведения, написанного на латыни, был мо-
нах Кристиан — брат чешского князя Болеслава II Благочестивого (972–999)37
.
В этом тексте, повествующем о приходе христианства в Чехию и первых чеш-
ских святых, содержится небольшой рассказ о том, как язычники-чехи, жившие
словно «дикие звери», получив «совет божества» от некой «знахарки» (извест-
ной из позднейшей хроники Козьмы Пражского как Либуше), основали Пра-
гу и избрали своим предводителем искусного в земледелии «проницательного
и опытного мужа» Пржемысла, ставшего супругом «знахарки» и основателем
династии, с тех пор беспрекословно почитавшейся чехами*
.
По мнению чешского историка В. Карбусицкого, эта легенда утвердилась
в качестве легитимизирующей идеологии княжеского рода в правление Болес-
лава I Грозного (935–972)38
, с которым в чешской историографии традицион-
но связывалось построение «дружинного государства», вскоре превративше-
гося в большую «империю», простиравшуюся от границы с Германией на за-
паде до верховьев Буга и Стыри на востоке. В комплиментарном отношении
к этому тезису находится и замечание Д. Тржештика, обратившего внимание на
важное место, которое отводится Праге как центру формирующейся этнопо-
литической общности в «Легенде Кристиана», не содержащей в себе чешского
этногенетического мифа в собственном смысле слова. Действительно, держа-
ва Болеслава была многоплеменной, а ее социальная сплоченность во многом
*
Ср. в переводе А. С . Щавелева: «Чехи, жившие под самым Аркт уром, преданные идоло-
поклонниче ским культам, как необузданный конь б ез управления, без какого-либ о пред-
водителя или правителя, или города, блуждали подобно диким животным то там, то зде сь,
и населяли пустынную землю. Наконец ис тощенные бедс твиями люди, пришли, как пере-
дае т молва, к какой-то знах арке, требуя у нее сове та божес тва. Получив его, они воздвигают
город и дают ем у имя Прага. После этого, найдя весьма проницательного и опытного м ужа,
который очень хорошо знал земледелие, по с ове т у знахарки назначили его своим предводи-
телем, имя ему было Пржемысл. Он соче тался браком с выше упомян утой девой-знахаркой.
И так, избежав нес час тья и разных бед, с тех пор они с тали ставить над соб ой правителей
из потомс тва этого дос тойного мужа. Они продолжали служить с тат уям демонов и предава-
лись неистовс твам не че стивых обрядов, пока влас ть в этом гос ударс тве наконец не перешла
к одному мужу, рожденному от этих предводителей, по имени Борживой» (цит. по: Ща ве-
лев А. С . Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое исследование
моделей власти у славян. М., 2007. С. 140, прим. 171).
30
обеспечивалась интегрирующей ролью Праги как главного политического
и торгового центра39
.
Легенда о Пржемысле Пахаре, в гораздо более детальном виде представ-
ленная в хронике Козьмы Пражского, неоднократно становилась объектом
анализа исследователей и к настоящему времени изучена почти доскональ-
но40
. В качестве ее ближайшего аналога обычно рассматривается не менее из-
вестный рассказ из хроники Галла Анонима об основателе польской династии
Пястов — бедном, но гостеприимном крестьянине Пясте, сын которого был
поставлен новым польским правителем взамен изгнанного князя Попеля41
.
В славянском мире засвидетельствован еще один известный случай апелля-
ции к образу правителя-крестьянина — восходящий ко временам Карантан-
ского княжества знаменитый обряд интронизации герцогов Каринтии, в ходе
которого особая социальная группа крестьян-косезов выбирала и интро-
низировала нового герцога, а сам кандидат в правители, выдвигаемый им-
ператором Священной Римской империи, должен был при этом облачаться
в крестьянскую одежду, ведя с собою к мест у церемонии лошадь и быка42
. При
этом и в Чехии, и в Польше, и в Карантании мы встречаем соответствующий
священный ландшафт — специальные интронизационные поля, на которых
находились каменные престолы, и другие священные места*
. Компаративные
исследования сюжетов о пахарях, ставших основателями правящих династий,
показали, что здесь мы сталкиваемся с древним индоевропейским мифом
о правителе — подателе плодородия43
.
Как очень верно замечает чешский историк Вратислав Ваничек, первона-
чальная чешская государственность характеризуется не только территори-
альным, но и идейным (идеологическим) континуумом, разделяемым всем
обществом. В центре этого идеологического континуума оказывается прави-
тель, обладающей священной харизмой (sacrum)44
. Под пером Козьмы Праж-
ского, рафинированного интеллектуала, получившего редкое по тем време-
нам образование в кафедральной школе Льежа, элементы племенной архаики
искусно вкрапляются в поистине эпическое полотно, наполненное библей-
скими аллюзиями и бесчисленными явными и скрытыми цитатами античных
классиков45
.
В рассказе Козьмы о начале Чехии можно, вслед за современными исследо-
вателями, выделить следующие основные смысловые блоки: 1) об обретении
родины праотцом Чехом и «золотом веке» древней чешской общности; 2) ста-
новлении социального порядка и появлении княжеской власти; 3) христиани-
зации Чехии46
. Именно первая часть представляет собой «origo gentis» в соб-
ственном смысле слова. Козьма рассказывает о приходе «в безлюдные края»
человека по имени Богемус (pater Bohemus), сопровождаемого спу тниками. По
*
Наиб оле е изве стны княжеский камень и княже ский трон в Карантании, а также княже ский
тр он в Праге. Однако, как показывают исследования польских ученых, аналогичные мес та
с ущес твовали и в древней Польше. См.: Boroń P. Pstrokate konie i kamienne trony. Obrzędy
intronizacyjne u Słowian // Obrzęd, teatr, ceremoniał w dawnych kulturach. Warszawa, 2008.
S. 187–216.
31
словам хрониста, Богемус устроил первое поселение у горы Ржип в центре бу-
дущей Чехии, установив в данной местности стат уи богов (пенатов), которые
его спу тники принесли с собой. На вопрос Богемуса, какое имя следует дать
обретенной ими стране, его спутники единогласно ответили, что лучшим на-
званием будет «Богемия» — в честь предводителя47
.
Обычно считается, что легенда о переселении чехов принадлежит к чис-
лу древних племенных преданий. Такой мысли придерживался, в частности,
Д. Тржештик, сопоставлявший легенду о Чехе с рассмотренным выше преда-
нием о переселении хорватов и обнаруживавший в обеих легендах племенную
память эпохи миграций с территории Аварского каганата48
. Однако миф о пра-
отце Чехе мог возникну ть гораздо позже, уже в период существования Чешско-
го королевства, с тем чтобы легитимизировать сложившийся на основе древне-
го племени новый этнополитический организм — чешский народ.
Другое дело, что вне зависимости от того, когда именно возникла легенда
о Чехе, в ней в любом случае обнаруживаются весьма архаичные элементы, вос-
ходящие, по-видимому, еще к дохристианской эпохе. Таков, например, мотив
древнего центра страны — горы Ржип, очевидно, представлявшей собой свя-
щенное место, элемент языческого сакрального ландшафта. Неслучайно еще
в XII в. на горе Ржип, очевидно с целью ее символической христианизации, был
воздвигну т храм Св. Георгия. Таким же архетипическим элементом историче-
ского воображения, а не просто результатом следования античным литератур-
ным лекалам о золотом веке, вероятно, являлся и возникающий далее в рас-
сказе Козьмы мотив эпохи мира и покоя, которым древние чехи наслаждались
в период после «обретения родины».
В следующей части повествования Козьмы, посвященной становлению со-
циального порядка и появлению княжеской власти, помимо уже упомяну той
легенды о Пржемысле Пахаре, выделяется предваряющий ее сюжет о мудром
судье Кроке и трех его дочерях — Кази, Тэтке и Либуше, избранной после смер-
ти отца судьей всего племени и впоследствии ставшей супругой Пржемысла.
В начале Козьма Пражский дает разверну тую характеристику состояния обще-
ства, вышедшего из «золотого века» и оказавшегося в глубоком кризисе вслед-
ствие появления частной собственности и развития в людях пагубной страсти
стяжательства. Люди наносили друг другу несправедливые обиды, но при этом
не имели ни князя, ни судьи, к которому бы могли апеллировать в своих спорах,
что побуждало их обращаться за помощью к тем своим соплеменникам, кото-
рые выделялись лучшими нравами и были уважаемы за свое богатство.
В таких обстоятельствах и произошло возвышение Крока и его семьи: «Со-
племенники считали этого человека совершенным. Он располагал большим
имуществом, а при рассмотрении тяжб вел себя рассудительно; к нему шел на-
род не только из его собственного племени, но и со всей страны, подобно тому
как к ульям слетаются пчелы, так к нему стекался народ для разрешения сво-
их тяжб. У этого столь многоопытного человека не было мужского потомства;
но у него родились три дочери, которых природа щедро одарила мудростью
не меньшей, чем обычно наделяет мужчин»49
.
32
Перед нами — чешская вариация классического мифа о герое-законотвор-
це, ближайшая аналогия которой содержится в хронике Винцентия Кадлубка.
Это польская легенда об основании Кракова легендарным Краком, избран-
ным первым королем поляков-лехитов и давшим законы своему народу. Сю-
жет о трех мудрых дочерях чешского судьи Крока, каждая из которых обладала
особым, важным для всего племени даром, также чрезвычайно архаичен, на-
полнен языческими аллюзиями и может быть осмыслен, как и некоторые эле-
менты легенды о Пржемысле, в рамках знаменитой индоевропейской модели
трех социальных функций, выявленной исследованиями Жоржа Дюмезиля.
При этом стоит отметить, что у первого короля лехитов Крака тоже было трое
детей — двое сыновей, поразивших чудовище, и взошедшая затем на престол
дочь Ванда, роль которой в польском мифе, как уже неоднократно отмечалось
в историографии, во многом аналогична роли Либуше в чешской легенде.
В отличие от чешской, содержащаяся в хронике Галла Анонима древнейшая
польская легенда жанра «origo regni», тщательно изученная Я. Банашкевичем
и Ч. Дептулой50
, имеет сугубо династический, а точнее политический характер.
Собственно этнические параметры формирующейся общности подданных Пя-
стов здесь почти не прослеживаются.
Галл Аноним сообщает о том, как во время правления князя Попеля в городе
Гнезно двух чужеземцев, которые хотели попасть на пир, готовившийся в честь
пострижения сыновей правителя, не только не пригласили на празднество,
но даже грубо отогнали от входа в город. После этого, по словам хрониста, «чу-
жеземцы спустились в пригород и по счастливой случайности пришли к доми-
ку пахаря вышеназванного князя, устраивавшего пир в честь своих сыновей»51
.
Бедный пахарь Пяст и его супруга Репка оказались гостеприимны и пригласили
странников в свой дом. На пиру в честь пострижения сына Пяста произошло
чудо: еда и питье не убывали, так что на пир решили пригласить и самого князя.
Чужеземцы совершили обряд пострижения сына Пяста, дав ему имя Земовит,
«согласно предсказаниям о будущем»52
. Этим будущим стало вокняжение ди-
настии Пяста вместо династии Попеля. «После того, как все это произошло,
мальчик Земовит, сын Пяста, внук Котышко, рос, мужал и с каждым днем вы-
казывал свое благородство до такой степени, что Царь царей и Князь князей
ко всеобщей радости назначил его князем Польши и совершенно изгнал из ко-
ролевства Попеля со всем его потомством»53
.
Если вынести за скобки отдельные элементы повествования (вроде исто-
рии о гибели Попеля, искусанного мышами, которую Галл Аноним передает
со ссылкой на «глубоких старцев», и в которой без труда обнаруживается бро-
дячий литературный сюжет), фабула польского «origo regni» как целостного
произведения стала объектом двух разных интерпретаций, различие между
которыми заставляет вспомнить о полемике между Венской и Торонтской
школами относительно интерпретации этногенетических мифов. В то время
как Банашкевич в своем классическом исследовании обнаруживает в рассказе
Галла Анонима дохристианскую традицию, воспроизводящую как структур-
но, так и на уровне отдельных элементов архаичные представления о власти,
33
характерные для индоевропейских народов54
, Дептула усматривает в расска-
зе о сыне бедного пахаря, ставшего правителем, сугубо христианский смысл
и использование библейских матриц55
. Разграничение языческих (или уни-
версальных) и христианских мотивов, несомненно, является важной пробле-
мой в интерпретации средневековых нарративов о началах. Для нас же важно
подчеркнуть то, что разница в интерпретациях не влияет на понимание роли,
которую легенда придает роду Пястов в формировании нового социально-по-
литического порядка. Как замечает М. Карп, повествование Галла Анонима
о началах Польши оперирует сугубо династическо-территориальными кате-
гориями, причем династия оказывается первичным фактором, а государство,
понимаемое как совокупность территорий, — вторичным. Галл чаще говорит
о стране, чем дает этнические определения ее жителям, причем «творцами
страны» выступают Пясты56
.
Отсу тствие в повествовании Галла этногенетического мифа, с одной сторо-
ны, вполне соответствует характеру раннесредневековой польской идентич-
ности, постепенно формировавшейся на основе принадлежности к державе
Пястов, а, с другой стороны, в очередной раз позволяет релятивизировать зна-
чение этнического дискурса в историческом воображении, говоря о существо-
вании в средневековом историописании такой стратегии в легитимизации груп-
повой сплоченности, которая не предполагала апелляции к сфере этнического.
Лишь спустя столетие краковский интеллектуал магистр Винцентий Кадлубек,
используя, подобно Галлу Анониму, материал локальных племенных мифов,
создаст новую версию польского «origo regni», в центре которого окажется уже
не правящий род, а новое воображаемое сообщество — народ лехитов.
Архетипические структуры, обнаруженные учеными в результате компара-
тивных исследований средневековых славянских этногенетических и династи-
ческих легенд, сразу же породили трудный вопрос: как соотносились эти арха-
ичные матрицы мышления, обнаруживающие поразительное сходство с теми,
что наблюдались у народов древности, с временами классического Средневеко-
вья, когда они были записаны своими авторами — учеными клириками? Имеем
ли мы право дистиллировать средневековое историописание, вычленяя из него
вневременные мифы и рассматривая их вне культурного контекста эпохи, когда
они были записаны?
Яцек Банашкевич, одним из первых поставивший этот вопрос на славян-
ском материале57
, в своем труде о хронике Винцентия Кадлубка убедительно
показывает, что средневековые исторические произведения отнюдь не явля-
лись бессмысленным набором архетипов — мифологические сюжеты не только
подбирались вполне сознательно, но и приобретали дополнительную символи-
ческую нагрузку в общей ткани повествования58
. По крайней мере, такой бле-
стящий интеллектуал, каким был магистр Винцентий, определенно знал, что
делал, когда, описывая начало польского государства, рассказывал о победе
сыновей легендарного Крака над чудовищем, будто бы обитавшим в разломе
скалы на месте будущего Кракова59
.
34
«СОПЕРНИКИ РИМА»: ПРОСЛАВЛЕННЫЕ ПРЕДКИ
В ИСТОРИЧЕСКОМ ВООБРАЖЕНИИ
КЛАССИЧЕСКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
«Ренессанс XII столетия»60
, сделавший античное наследие достоянием ши-
рокого круга европейских интеллектуалов, обогатил этногенетические и этио-
логические легенды новыми образами, многие из которых были почерпну ты
из античной литерат уры. Подобно тому, как в эпоху Великого переселения на-
родов, по образному выражению датской исследовательницы Л. Хедегер, сло-
жился единый символический язык легитимизации варварских королевств
с его скандинавско-гуннской топикой61
, в XII в. таким источником сюжетов
и символов, востребованных в процессах групповой идентификации и легити-
мизации элит, становится греко-римская древность62
. Апелляция к античному
наследию была не только показателем цивилизованности, приобщения к высо-
кой культ уре тогдашней христианской ойкумены, но и позволяла структ уриро-
вать современную политическую повестку в эпохалистских категориях.
Изучение таких памятников, как «О деяниях бриттов» Гальфрида Монму т-
ского, «Деяния данов» Саксона Грамматика, «Хроника чехов» Козьмы Пражско-
го, «Деяния князей или правителей польских» Галла Анонима, «Хроника по-
ляков» Винцентия Кадлубка показывает, как искусно средневековые историки
использовали античные образы и для формирования новых или реструктури-
зации старых групповых идентичностей, и для легитимизации тех или иных
политических реалий. При этом политизировались и вводились в актуальную
этническую и политическую репрезентацию не только цивилизованные троян-
цы или римляне, но и противостоящие им Гог и Магог, гунны и готы — народы,
в античной системе координат символизировавшие дикость и варварство.
Интересно, что особой популярностью эти образы диких, но в то же время
неустрашимых и непобедимых варваров стали пользоваться в странах Цен-
трально-Восточной Европы. Очевидно, они не просто привлекали местные
элиты своей воинственностью и громкой славой, но и позволяли в условиях
отсу тствия возможности претендовать на троянское или римское наследство
(эти возможности были главным образом перекрыты политическими элитами
Средиземноморского региона и Священной Римской империи) обрести иден-
тичность, пусть и не такую благородную, но по крайней мере достаточно пре-
стижную, ведь «боятся — значит уважают».
Ярким примером обретения славного прошлого в целях у тверждения не ме-
нее славного настоящего является гуннский миф в средневековой Венгрии —
комплекс исторических представлений, связывавший происхождение венгер-
ского народа и венгерской правящей династии Арпадов с древним народом
гуннов, некогда пришедшим в Европу из Монголии.
Отождествление гуннов с венграми впервые встречается во франкской ан-
налистике еще в IX в. Такое отождествление следует рассматривать в контексте
характерной для раннего Средневековья традиции именовать гуннами кочевые
народы, в разные периоды занимавшие территорию Карпатской котловины,
35
то есть те земли, которые некогда составляли ядро Гуннской державы. Так, гун-
нами в западноевропейских источниках неоднократно именовались авары, за-
нимавшие в VI–IX вв. территорию будущего Венгерского королевства. Анало-
гию этому явлению можно обнаружить и в византийской историографии, где
венгров, в соответствии с собственной классификацией кочевых народов Евра-
зии, последовательно именовали т урками. Хотя все подобные отождествления
напрямую вытекали из особенностей этнического дискурса Франкского госу-
дарства и Византии, не стоит недооценивать и то объективное обстоятельство,
что ранняя венгерская полития, представлявшая собой гетерогенную племен-
ную конфедерацию во главе с кланом Арпада, по определению не могла иметь
стабильного именования. Основные идентичности, имевшие значение для
данной конфедерации, отражены в названиях «оногуры», «саварты» и «мадья-
ры». Славянское название венгров «угры» происходит от имени оногуров, как
именовалось мощное тюркское этнополитическое объединение, существовав-
шее в V–VIII вв. в Приазовье и, очевидно, сыгравшее большую роль в генезисе
раннего венгерского этнополитического организма — Леведии. Упоминаемое
Константином Багрянородным самоназвание венгров Леведии «непобедимые
саварты», вероятно, отражает претензии венгерской гентильной элиты на род-
ство с не менее могущественными савирами, чья полития размещалась на се-
вере Дагестана. Название «мадьяры», являвшееся самоназванием, по крайней
мере, части племен венгерской конфедерации, уводит в древнейшую историю
финно-угров Западной Сибири и Южного Урала63
.
Этнокультурная пестрота ранней венгерской этнополитической общности
(являющаяся, конечно, не исключением, а правилом для раннесредневековых
этнополитических организмов) делает весьма сложным выяснение обстоя-
тельств генезиса венгерского племенного союза. Так, наряду с традиционным
мнением, согласно которому венгры заняли Карпатскую котловину в 895–
896 гг., в науке присутствует и мнение о так называемом двойном обретении
родины. Автор данной теории Дьюла Ласло связывает приход мадьяр с «позд-
ними аварами» (оногурами), пришедшими в Карпатскую котловину в 670-х гг.,
тогда как народ Алмоша и Арпада интерпретирован им в основном как тюрк-
ские воинские контингенты, пришедшие в Карпатскую котловину с террито-
рии Хазарского каганата и со временем ассимилированные там мадьярами-
оногурами64
.
Древнейшим свидетельством бытования гуннского мифа в Венгерском ко-
ролевстве обычно считается упоминание в хронике Ламберта Герсфельдского
«меча Аттилы», который в 1063 г. был подарен матерью венгерского короля Ша-
ламона баварскому герцогу Оттону Нордхаймскому65
.
В настоящее время существует несколько гипотез о появлении этой тради-
ции. Согласно концепции Балинта Хомана, миф об Аттиле был родовым пре-
данием Арпадов. Аргументация исследователя строится главным образом на
упоминании Авитохола (Аттилы) и его сына Ирника в «Именнике болгарских
ханов». Если учесть, что в формировании как болгарской, так и венгерской эт-
нополитической общности важную (если не ключевую) роль играли оногуры,
36
то апелляция к Аттиле, таким образом, могла быть общим наследием оногур-
ских кочевых элит66
. Согласно гипотезе Енё Сюча, носителями гуннской тради-
ции могли быть секеи — этнографическая группа венгров, которая в средневе-
ковых венгерских источниках напрямую связывалась с гуннами (см. ниже)67
.
Несмотря на остроумие обоих решений, остается констатировать, что в их
пользу трудно привести какие-то положительные аргументы. Дело в том, что
древнейшая версия венгерского этногенетического мифа, запечатленная в трак-
тате Константина Багрянородного «Об управлении империей» (середина Х в.)
68
,
не упоминает ни гуннов, ни Аттилу, хотя содержит характерные евразийские
элементы (мотив семи племен, тюркские имена вождей и т. п.), позволяющие
интерпретировать ее как аутентичную устную традицию, отвечавшую миро-
созерцанию евразийских номадов69
.
Это обстоятельство открывает дорогу
гипотезам, согласно которым усвоение гуннского мифа произошло уже после
знакомства венгров с западноевропейским «этноисторическим» знанием, в ко-
тором образы гуннов и Аттилы играли очень большую роль. В современной
историографии даже высказывается мнение, что привязка меча Арпадов к зна-
чимой для европейцев исторической фигуре была осуществлена не самими вен-
грами, а их западноевропейскими соседями, возможно, даже самим хронистом
Ламбертом70
.
Так или иначе предполагается, что традиция, согласно которой венгерская
династия Арпадов происходила от Аттилы, а Венгрия, соответственно, была
наследницей его державы, у тверждается в придворных кругах Венгерского ко-
ролевства не ранее, но и не позднее XI в. Это весьма симптоматично, так как
именно в XI столетии после осуществленной Иштваном Святым христианиза-
ции страны происходит своего рода реструктуризация венгерской этнополи-
тической общности: на смену конгломерату заселивших Карпатскую котловину
финно-угорских и алтайских племен, составлявших венгерскую племенную
конфедерацию Х в., приходит единое могучее королевство. Как бы парадок-
сально это ни прозвучало, но именно восприятие венграми гуннской традиции
означало встраивание новой эпохалистской венгерской идентичности в евро-
пейский культурный контекст, где гунны давно являлись, пусть и не совсем сво-
им, но зато вполне узнаваемым элементом культ урного пейзажа71
.
Примечательно и то, что гунны приходят в венгерскую историографию
именно через фигуру Аттилы. Аттила был чрезвычайно популярен в европей-
ской историографии, причем его связь с гуннами не всегда была четко обозна-
чена. Развивая идеи А. Тьерри, писавшего в своем известном труде о различиях
в романском и германском восприятии образа Аттилы72
, польский исследова-
тель Р. Гжесик справедливо именует соответствующие традиции восприятия
Аттилы эрудитской и эпической73
. Если в рамках первой традиции, характер-
ной для Италии и Средиземноморского мира в целом, Аттила представлялся
грозным завоевателем, варваром, ответственным за разорение важнейших го-
родских центров Средиземноморского региона74
, то в рамках второй традиции,
характерной для немецких земель, Аттила представал куртуазным правителем,
славным королем, правившим где-то в Центральной Европе.
37
Явное влияние этой второй традиции обнаруживается в первом дошед-
шем до нас венгерском историографическом произведении, где говорится об
Аттиле, — «Деяниях венгров» магистра П. (анонимного нотария короля Белы,
создавшего это сочинение около 1200 г.) . Данный исторический труд в жанре
«gesta», близкий по своим характеристикам рыцарскому роману, представля-
ет подробную картину освоения венграми своей новой родины — Карпатской
котловины75
. Многие элементы этого сочинения приобрели впоследствии ка-
нонический характер в венгерском историописании и прочно вошли в нацио-
нальный нарратив.
Приход венгров в Паннонию из Скифии под руководством Алмоша и Ар-
пада изображается в этом произведении как занятие древней отчины. Аноним
говорит об этом так: «И первым королем Скифии был Магог, сын Яфета, и этот
народ по имени короля Магога называется Могер, а из потомков этого короля
вышел славный и могучий король Аттила. Выйдя в 451 году от воплощения Го-
сподня из Скифской земли с большим войском, он пришел в землю Паннонии
и, обратив в бегство римлян, овладел королевством, и заложил свою королев-
скую резиденцию у Дуная выше горячих вод, и все старинные строения, кото-
рые он там нашел, приказал обновить и обнести вокруг мощной стеной. Эту
резиденцию ныне по-венгерски называют Будувар, а по-немецки — Эцильбург.
<...> По прошествии долгого времени из потомков того же короля Магога вы-
шел Юдьек, отец вождя Алмоша, от которого ведут свои происхождения коро-
ли и вожди Венгрии...»
76
.
Как видно, в «Деяниях венгров» гуннская теория как таковая еще не вполне
оформилась: речь идет лишь о том, что предком венгерских королей и основа-
телем венгерской столицы Буды (то есть Обуды — Старой Буды) был славный
король Аттила, в то время как имя гуннов в тексте источника не упоминает-
ся вовсе. Притом что рассказ Анонима содержит немало литературных заим-
ствований (в частности, сюжет о происхождении венгров из Скифии был взят
из хроники Регинона Прюмского), в современной историографии преоблада-
ет мнение, что в основе сообщаемых Анонимом сведений о родстве Аттилы
и венгерских королей лежит придворное предание. Высказывается мнение, что
важную роль в его появлении сыграло перенесение на Обуду, по-немецки име-
новавшуюся Этцельбургом, названия «город Аттилы», хорошо известного не-
мецкому эпосу и упоминаемого, например, в «Песни о Нибелунгах»77
. Несмотря
на то, что отождествление Обуды с городом Аттилы фиксируется в немецких
памятниках (Арнольд Любекский) уже в XII в., по предположению Балинта Хо-
мана такое отождествление могло иметь место уже в древнейшем венгерском
историческом сочинении «Деяния венгров» 1060-х гг.
78
, содержание которого
реконструируется венгерскими исследователями на основе более поздних хро-
никальных сводов.
Интересно, что, согласно Анониму, венгры, пришедшие из Скифии и заво-
евавшие земли, некогда принадлежавшие Аттиле, все-таки обнаружили здесь
остатки народа Аттилы. Таковыми в «Деяниях венгров» объявлены секеи —
этнографическая группа венгров, происхождение которой до сих пор вызывает
38
споры среди исследователей*
. В эпоху, когда писал свой труд Аноним, на секе-
ев возлагались задачи по обороне рубежей Венгерского королевства. Селения
секеев, свободных военных поселенцев, располагались на границах, причем не
позднее XII в. особенно много их было в Трансильвании, на востоке которой по-
степенно сформировался особый конгломерат секейских общин — «Секейская
земля», за которой надзирал королевский наместник — «комит секеев»79
.
Мы не знаем, претендовала ли уже в этот период секейская элита на родство
с гуннами или это была конструкция самого Анонима, но в будущем, когда се-
кеи стану т одним из конституирующих народов Трансильванского герцогства,
они будут активно отстаивать миф о своем гуннском происхождении. Вероят-
но, идея прямого происхождения от гуннов и вытекающего из нее старшинства
по отношению к венграм импонировала воинственной секейской элите. Не сто-
ит забывать, что начиная с XIII в. Трансильвания стала своего рода щитом хри-
стианского мира: к востоку от нее, почти сразу за Карпатами, начиналась бес-
крайная Монгольская империя, доходившая до Тихого океана80
.
Миф об Аттиле появляется и в так называемой «Венгерско-польской хро-
нике», созданной в 1220–1230-х гг. при дворе герцога Хорватии Коломана
(1226–1241 гг.), брата венгерского короля Белы IV (1235–1270 гг.)
81
. В третьей
главе хроники сообщается о том, как Аттила, именуемый в хронике Акви-
лой, отправился из Италии в пределы Хорватии и Склавонии, в междуречье
Савы и Дравы, чтобы отомстить за убийство преданного ему короля Хорва-
тии и Склавонии Казимира82
, историческим прототипом которого, вероятно,
был хорватский король Звонимир (1075–1089 гг.) . Победив вождей Хорватии
и Склавонии в развернувшемся здесь сражении, Аквила пересек реку Драву
и завладел остальной частью Карпатской котловины. Чтобы у твердить свое
господство в завоеванной им стране, Аквила взял в жены дочь вождя славян,
в то время как его воины также заключили браки с местными жительницами —
хорватками и славянками83
.
При первом взгляде на эти известия «Венгерско-польской хроники» мо-
жет показаться, что Склавонией здесь именуется Славония — северная часть
Хорватии, охватывавшая области междуречья Савы и Дравы. Однако, как
справедливо заметил исследовавший хронику словацкий историк М. Хомза,
в последующих упоминаниях Склавонии в тексте этого памятника данное эт-
ногеографическое понятие явно используется для обозначения всей терри-
тории будущего Венгерского королевства, то есть Карпатской котловины84
.
В частности, это наглядно видно в сообщении хроники о том, как внук Аквилы
Бела вернулся из Аквилеи «в свою землю Склавонию, которую его дед назвал
Венгрией»85
. В именовании Карпатской котловины Склавонией, очевидно, сле-
дует усматривать отражение этноисторических реалий, ведь в Средние века
*
Литерат ура, посвященная этногенезу секеев, ве сьма обширна. Высказыва лись мнения об их
венгерском, аварском, оногурском, булгарском, пе ченежском и даже гуннском происхожде-
нии, хотя последняя версия ос тается в современной ис ториографии маргинальной. Крити-
ческий обзор акт уальной ис ториографии вопрос а см.: Makkay J. Siculica Hungarica — Nagy
Gézától László Gyuláig //Acta Siculica. 2008. P. 209–240.
39
именно славяноязычные жители Среднего Подунавья — вероятной первичной
зоны распространения славянской идентичности в Европе86
—
использовали
в качестве своего основного самоназвания этноним «словене» (лат. Sclavi)
и производные от него формы.
Кажется вполне вероятным, что и в начальных сообщениях хроники о Скла-
вонии, где эта территория выст упает в тесной связке с Хорватией, также имелась
в виду не одна только подвластная хорватским правителям область междуречья
Савы и Дравы, где произошла битва Аквилы с вождями Хорватии и Склавонии,
но вся территория Карпатской котловины, которая, очевидно, в представлении
хрониста в прошлом была также подвластна хорватским королям. Здесь следует
отметить, что в своем узком значении, то есть для обозначения северной части
Хорватии, понятие «Склавония» стало использоваться лишь начиная с XIII в.,
когда область между Дравой, Савой и Железными Альпами, находившаяся до
конца XI в. в составе Хорватского королевства и утраченная им незадолго до объ-
единения с Венгрией, была превращена в особую политико-административную
единицу в составе Венгерско-Хорватского королевства — «королевство Скла-
вония». В результате понятие «Склавония», прежде нередко использовавшееся
в венгерских документах для обозначения всей территории Хорватии от Дравы
до Адриатического моря, закрепилось за ее северной частью — областью, нахо-
дившейся в церковной юрисдикции загребского епископа87
.
В «Венгерско-польской хронике» название «Склавония» используется для
обозначения всей Карпатской котловины, но при этом делается акцент именно
на территории междуречья Савы и Дравы и подчеркивается изначальная тес-
ная связь Склавонии с Хорватией. Очевидно, это объясняется тем, что истори-
ческий памятник отражает идеологию придворных кругов возглавлявшегося
Коломаном Хорватского герцогства (дуката), которое простиралось до Адриа-
тического моря, но при этом имело своими центрами располагавшиеся на севе-
ре страны (в будущей Славонии) Загреб и Чазму.
Новейшие исследования «Венгерско-польской хроники» показывают, что ее
содержание во многом отвечало задаче исторической репрезентации реализуе-
мого Коломаном политического проекта, нашедшего отражение в самом титуле
герцога — «герцог целокупной Склавонии»88
. Наряду с резиденциями в Загребе
и Чазме, еще один двор Коломана размещался в Спишском граде на территории
современной Словакии, в то время как сфера политического влияния герцога
с санкции папы Григория IX распространилась и на Боснию. Все это до неко-
торой степени объясняет расплывчатость понятия «Склавония» на страницах
памятника, ведь речь шла об идеологии политической структуры, еще находив-
шейся в процессе формирования. Таким образом, перед нами прекрасный при-
мер конструирования прошлого, отвечавшего текущей политической повестке.
Примечательно, что идея «целокупной Склавонии» герцога Коломана стала
утверждаться и художественными средствами. Как показывают исследования
хорватских искусствоведов, именно в правление Коломана в его резиденциях
в Спишском граде (Словакия) и Чазме (Хорватия) появляются соборы и зам-
ки, обнаруживающие любопытное стилистическое единство в своем архитек-
40
турном облике, ставшие первыми готическими сооружениями в этой части
Европы89
. Как видно, новая политическая программа требовала адекватного
воплощения в монументальном искусстве. Можно только гадать, куда бы при-
вело Коломана строительство симбиотической венгерско-хорватской державы
в центре Европы, если бы политическому проекту герцога не помешали вторг-
шиеся в Венгрию и Хорватию монгольские полчища, в сражении с которыми
погиб и сам герцог.
Формирование гуннского мифа в полном смысле этого слова связано с име-
нем другого венгерского хрониста — Шимона Кезаи (Симона из Кезы), написав-
шего в 1282–1285 гг. монументальные «Деяния венгров». Первую часть его со-
чинения составляют подробные «Деяния гуннов», в которых гунны последова-
тельно отождествляются с венграми, а история гуннов представляется как часть
венгерской истории90
. Как и в случае с «Венгерско-польской хроникой», появле-
ние труда Шимона Кезаи теснейшим образом связано с акт уальным политиче-
ским контекстом. Сочинение Шимона появилось при дворе венгерского короля
Ласло IV Куна (1272–1290 гг.), сына половчанки, окружившего себя куманской
(половецкой) элитой и явно предпочитавшего половецкий стиль жизни.
Время правления Ласло IV — период набольшей «ориентализации» Венгер-
ского королевства (если уместно называть подобным образом влияние куль-
турных традиций и образа жизни Половецкой степи — Дешт-и-Кипчака),
формирования симбиотического слоя венгерско-куманской аристократии91
.
Неудивительно, что именно в это время в Венгрии появляется потребность
в создании такой версии истории, в которой были бы четко обозначены имен-
но восточные, «гуннские» параметры венгерской идентичности и социально-
политического опыта. Шимон Кезаи подошел к стоявшей перед ним задаче
весьма ответственно. Как отмечают современные исследователи, в изложен-
ном им венгерском этногенетическом мифе обнаруживаются как архаические
пласты, восходящие чу ть ли не ко временам финно-угорского единства и пре-
бывания предков мадьяр в Сибири, так и книжное знание, обнаруживавшее
хорошее знакомство автора с историей гуннов, какой она изображалась в за-
падноевропейской историографии92
.
Вот как Шимон Кезаи представлял себе появление венгров: «...Гигант Мен-
рот после начала смешения языков вошел в землю Эвилат, края которой в те
времена называли Персией, и там он произвел от своей супруги Энет двух сы-
новей, то есть Хунора и Мадьяра (Могора), от которых произошли гунны, или
мадьяры. Но говорят, что у гиганта Менрота кроме Энет были и другие жены,
от которых он произвел кроме Хунора и Мадьяра множество сыновей и доче-
рей. Эти его сыновья и их потомство населяют область Персии, телом и цветом
они похожи на гуннов и лишь речью отличаются немного друг от друга, как
саксы и тюринги»
*
. Далее Шимон Кезаи рассказывает о том, как братья Хунор
и Могор, отправившись охотиться в «болота Меотиды» (Приазовье), встре-
*
Перевод В. П . Шушарина (Шушарин В. П. Ранний эт ап этнической ис тории венгров: Пробле-
мы этнического с амосознания. М., 1997. С . 198).
41
тили чудесную олениху. Безуспешно преследуя ее, они обнаружили удобную
для прокорма скота и весьма изобильную и удобную для проживания страну
и, испросив разрешения у отца, поселились в Меотиде. Свой рассказ об «эт-
ногенезе» Шимон Кезаи заключает следующим эпизодом: «На шестой год они
вышли и в пустынном месте случайно наткнулись на детей и жен сыновей
Белара, оставшихся в шатрах без мужей. Вместе с их добром они быстро увели
их в болота Меотиды. Случилось так, что в числе детей они схватили двух до-
черей князя аланов Дулы. Одну из них взял в жены Хунор, другую — Мадьяр.
От этих женщин ведут происхождение все гунны»93
.
Как видно, наряду с библейскими реминисценциями (обнаруживаемы-
ми, прежде всего, в лице гиганта Менрота, за которым скрывается образ вет-
хозаветного Нимрода) и книжным географическим знанием (Персия, страна
Эвилат, Меотида), в изложенном мифе прису тствуют и архаичные пласты, ве-
роятно, почерпну тые автором из ау тентичной гентильной традиции древних
мадьяр. Таково, например, представление о праматери Энет, чье имя, интерпре-
тируемое исследователями как название животного (коровы), очевидно, хра-
нит память о тотемистических верованиях древних финно-угров94
. Таков и миф
о чудесном олене, указывающем пу ть к «новой родине», который, как показали
исследования венгерских ученых, находит аналогии в целом ряде архаичных
мифов народов Сибири и Центральной Азии95
. Возможно, что к числу таких же
древних сведений, восходящих ау тентичной гентильной традиции, относится
и имя Хунора, если верно предположение Дьердя Дьерффи, что данное имя от-
ражает название этнополитической общности оногуров, в состав которой в V–
VIII вв. входили предки мадьяр96
. К числу следов ау тентичной гентильной тра-
диции, хранившей память о контактах предков мадьяр с древними народами
Приазовья, исследователи готовы относить и упоминание аланов, а также имя
Белара, будто бы являвшегося персонификацией булгар97
.
Концептуальные новации Шимона Кезаи, однако, не ограничивались ме-
ханическим соединением гентильной традиции венгров и книжного знания
о гуннах. Шимон Кезаи не только остроумно объяснил характер родства гун-
нов и венгров, уподобив разницу между ними (в языке) разнице между сакса-
ми и тюрингами, но и на основе западноевропейских и венгерских источников
сконструировал подробный исторический нарратив, в котором гуннская и вен-
герская история образовывали нерасторжимое единство. Сохраняя и насыщая
новыми деталями основополагающий сюжет о двойном завоевании Паннонии
(сначала гуннами, а затем венграми) и гуннском происхождении секеев, Шимон
Кезаи яснее обозначает хронологическую дистанцию между событиями, дати-
руя приход Аттилы 700 г., а приход Арпада — 872 г., а также заметно расширяет
сферу преемственности между гуннскими и мадьярскими вождями, подчерки-
вая некоторые яркие детали.
Примером может служить информация о знамени Аттилы с изображением
священной птицы Турул, которое, по словам Шимона Кезаи, венгры использо-
вали вплоть до времен князя Гезы98
. При этом благодаря искусной концептуа-
лизации исторических событий между гуннскими и венгерскими правителями
42
в нарративе Шимона Кезаи выстраивалась не только политическая преем-
ственность, но и своего рода символическая связь. Так, подчеркивая единство
гуннско-венгерской истории, Шимон Кезаи выстраивает образ Аттилы как
своеобразную параллель образу князя Гезы, первого христианского правите-
ля из дома Арпадов. Подобно тому как Геза первым из языческих правителей
принял христианство, Аттила был поражен явленным ему во время встречи
с папой чудесным видением и согласился удовлетворить просьбы римлян. Как
показал Енё Сюч, проанализировав идеологические аспекты хроники Кезаи,
образ Аттилы приобрел в труде венгерского хрониста явные христианские кон-
нотации: грозный гуннский вождь фактически оказался в шаге от того, чтобы
стать защитником Римской церкви (!)99
.
Таким образом, хроника Шимона Кезаи развивала, дополняя множеством
подробностей, традицию повествования о двойном завоевании Паннонии, фи-
гурировавшую уже в труде Анонима, делая ее адекватной новой политической
повестке — венгерско-куманскому альянсу эпохи правления Ласло IV. Макси-
мально разворачивая Венгрию лицом к востоку, хронист вместе с тем подчер-
кивал христианские параметры эпохалистской гуннско-венгерской идентич-
ности. Из «Бича Божьего», каким он представал в западноевропейской исто-
риографии, Аттила превращается в его нарративе в защитника Рима и Запада.
Благодаря всему этому в хронике Шимона Кезаи были максимально полно
реализованы задачи легитимизации актуальной политической ситуации в Вен-
грии (венгерско-половецкий альянс), а также легитимизации и исторической
индивидуализации венгерской этнополитической общности как таковой. Че-
рез идентификацию с гуннами венгры обрели древнюю и весьма «престижную»
в восприятии людей того времени историю, а также культ урную специфику,
выделявшую венгров среди других народов средневековой Европы. При этом
очерченное Кезаи в образе гуннов и венгров сочетание воинской доблести, ори-
ентальных культурных традиций и непоколебимой преданности христианству
на долгие века станет стержнем венгерской культурной идентичности и поли-
тической идеологии100
.
К числу прославленных предков, через идентификацию с которыми средне-
вековые элиты Европы могли обрести искомую эпохалистскую идентичность,
несомненно, относились и готы — неустрашимые и победоносные северные
варвары, некогда захватившие Рим. Традиция, обращенная к готам и их на-
следию, была традиционно сильна на Пиренеях (прежде всего, в королевстве
Аст урии и его державах-наследниках — Леоне и Кастилии101
, а также в Порту-
галии), то есть там, где в раннем Средневековье существовала держава вестго-
тов, в Швеции (одна из коренных провинций которой — Гёталанд — считалась
древней родиной готов) и в землях Священной Римской империи102
.
Интересно, что подобно тому, как это было с гуннами, практически все слу-
чаи апелляции к готам в средневековой Европе были именно «изобретенными
традициями», не выраставшими напрямую из готского наследия в собственном
смысле слова. Как показал Хулио Эскалона, вопреки распространенным в исто-
риографии представлениям об Астурии как прямом преемнике завоеванного
43
арабами королевства вестготов, традиция, возводящая происхождение асту-
рийской элиты к вестготам, также была «изобретенной традицией», сформиро-
вавшейся в Овьедо при королевском дворе Альфонсо III (866–910 гг.)
103
.
Интересной параллелью к готицизму на Пиренеях является шведский готи-
цизм, развившийся в позднее Средневековье не без испанского влияния. Хотя
слово «готы» прису тствовало в титуле шведских королей еще с XI в., едва ли
в ту эпоху речь шла о готах позднеантичной истории. Готами в данном случае
именовались гёты — жители Гёталанда, где в раннем Средневековье существо-
вало самостоятельное королевство. И хотя средиземноморские готы и швед-
ские гёты (а также гу ты — жители острова Готланд на Балтике), вероятно, не-
когда и являлись одним народом, трудно судить, насколько это обстоятельство
определяло трактовку гётской идентичности в раннесредневековой Швеции104
.
Как отмечает А. Д. Щеглов, первым программным произведением готициз-
ма в Швеции стала «Произаическая хроника» (XV в.)
105
, автор которой созна-
тельно проводил отождествление гётов с готами, а, описывая древнюю исто-
рию готов, обильно ссылался на зарубежных авторов. Одним из этих авторов
был испанский (кастильский) историк XI столетия Родриго Хименес де Рада
(Rhodericus Toletanus), много писавший о славных деяниях готов. В результате
в «Прозаической хронике» оформилась любопытная историографическая кон-
струкция, согласно которой шведы — это прямые потомки гётов-готов, в свое
время колонизировавших Скифию, от какового названия якобы и произошло
название «Швеция»106
.
Итак, готицизм был эпохалистской идеологией, привлекавшей интеллект у-
альные и политические элиты в разных частях Европы — от Средиземномо-
рья до Балтики. Не являлся здесь исключением и славянский мир. Так, яркая
историческая традиция, апеллировавшая к готам, содержится в произведении,
известном под условным названием «Летопись попа Дуклянина», созданном
в XII столетии в Дуклянском королевстве (территория современных Черного-
рии и северной Албании)107
. Это произведение, наиболее вероятным автором
которого был архиепископ Григорий (1172–1196 гг.) из дуклянского города
Бара108
, представляет собой обширный исторический нарратив в жанре «gesta
regum» («деяния королей»). В нем описываются деяния королей готского про-
исхождения, правивших с конца V в. в полуреальном-полумифическом готско-
славянском королевстве, занимавшем, согласно летописи, обширное простран-
ство позднеримских провинций Далмации и Превалиса, что географически от-
части соответствовало конт урам Дуклянской державы периода ее наивысшего
могущества (вторая половина XI в.).
История готско-славянского королевства начинается в летописи с рассказа
о трех братьях — сыновьях готского короля Сенулада, которых звали Брус,
Тотила и Остроил. Их появление на исторической сцене датируется автором
посредством упоминания известных современников — императора Анастасия
(491–518 гг.), папы Геласия I (492–496 гг.), ошибочно именуемого здесь Гела-
сием II, епископов Германа (епископ Капуи в Кампании в 516–540 гг.) и Саби-
на (епископ Каносы в Апулии в 514–566 гг.), а также Бенедикта Нурсийского
44
(около 480–543 гг.), основателя Монтекассинского монастыря (529 г.)
109
. Вто
время как старший сын, Брус, по сообщению летописи, унаследовал трон отца
в некой северной стране готов, местонахождение которой автором не у точня-
ется, Тотила и Остроил отправились стяжать славу, завоевывая новые земли.
Разгромив в жестокой битве «короля далматинцев» и «короля Истрии»110
, вы-
ступивших против завоевателей, войска готов разделились: Тотила через Ист-
рию ушел в Италию, где продолжил свои завоевания, а Остроил, вступив
в «Иллирийскую провинцию», овладел «всей Далмацией» и «приморскими об-
ластями»111
.
Обосновавшись в «Превалитанской области», то есть, очевидно, на терри-
тории, соответствовавшей позднеримской провинции Превалис, Остроил стал
основателем династии королей, деяния которых в подробностях описываются
в следующих главах летописи. Среди прочего в них говорится о том, что в прав-
ление Сенудслава, сына Остроила, королевство, охватывавшее как приморские
территории, так и области, расположенные за горами, простиралось от «Валде-
вина» до «Полонии», и что Селимир, сын Сенудслава, «наполнил страну мно-
жеством славян»112
. Рассказав о том, как в правление Бладина, сына Селимира,
территорию по соседству с готско-славянским королевством занял еще один
народ — переселенцы с реки Волги, называемые «вулгарами» (Vulgari)113
,—
летописец счел нужным отметить: «И оба народа весьма почитали друг друга —
готы, то есть славяне, и вулгары, и главным образом из-за того, что те и другие
были язычники и одного языка»114
.
В правление Светопелека, десятого по счету короля готской династии, гот-
ско-славянское королевство было обращено в христианство. Согласно лето-
писному рассказу, это произошло в результате проповеди Константина (св. Ки-
рилла), который по пути в Рим на некоторое время остановился в державе Све-
топелека115
. На созванном королем после крещения соборе «на поле Далмы»,
проходившем в прису тствии послов от римского папы и византийского им-
ператора, готско-славянское королевство получило четкое административное
устройство, после чего Светопелек был коронован папским посланником116
.
Преемниками готских королей из династии Сенулада в «Летописи попа Дукля-
нина» предстают травунские, а затем дуклянские правители, деяния которых
детально прослеживаются летописцем вплоть до середины XII в.
Хотя взгляд на готско-славянское королевство как на идеологически моти-
вированную конструкцию уже давно прису тствует в историографии117
, вопрос
о том, с какими именно историческими обстоятельствами связано появление
подобной «изобретенной традиции», остается предметом дискуссий. Так, до-
вольно популярной в посвященной летописи исторической литерат уре явля-
ется идея, согласно которой с помощью сюжета о том, как король Светопе-
лек после крещения был коронован и обустроил свое королевство, разделив
его на провинции и учредив архиепископии с центрами в Салоне и Диоклее,
летописец стремился обосновать архиепископский статус Дуклянской (Бар-
ской) церкви, оспаривавшийся Дубровником118
. Предпринимались и попытки
связать образ готско-славянского королевства с политическими претензиями
45
дуклянских правителей из династии Воиславичей119 или византийского импера-
тора Мануила I Комнина (1143–1180 гг.), сумевшего в 1160-х гг. распространить
свою верховную власть сразу на несколько политических организмов в запад-
ной части Балкан120
. Хотя любая из этих версий может служить гипотетическим
объяснением того или иного из летописных сюжетов, ни одна из них, однако,
не в состоянии объяснить историческую концепцию дуклянского автора в ее
целостном виде.
Лишь в самое последнее время к числу подходов к интерпретации летопис-
ных известий о готско-славянском королевстве присоединился подход, фокуси-
рующий внимание на этническом дискурсе дуклянского автора. Идею, согласно
которой образ готско-славянского королевства является порождением именно
этнического дискурса, высказал хорватский историк М. Анчич121
. По мнению
исследователя, отраженная в «Летописи попа Дуклянина» идея существования
единого королевства славян, охватывавшего области бывших римских провин-
ций Далмации и Превалиса, естественным образом выросла из осознания си-
нонимичности понятий языка и народа122
. Данная мысль представляется нам
вполне справедливой, так как, только принимая во внимание этнический дис-
курс летописца, можно до некоторой степени объяснить, почему описываемое
в летописи готско-славянское королевство имело столь странные очертания
и вну треннюю структуру. Обширное и территориально аморфное королевство,
важнейшие политические центры которого — упоминаемый в качестве место-
пребывания короля Остроила «превалитанский город» (urbs Praevalitana)123
, ве-
роятно, соответствующий Скодре (Шкодеру)124
, и Диоклея (в которой, согласно
9-й главе, был похоронен Светопелек125) — концентрировались в его юго-вос-
точной части, мало напоминает политический проект, созданный в интересах
какого-либо государя. Скорее оно может быть интерпретировано как образ
(южно)славянского мира, увиденного глазами жителей Бара — приморского
города, по крайней мере часть жителей которого составляли романцы. Ины-
ми словами, готско-славянское королевство — это «Barbaricum», «варварский
мир» вну тренних районов западной части Балкан, осмысленный летописцем
как этническая и политическая целостность в соответствии с этнической оппо-
зицией «романцы — славяне».
Если принять во внимание это обстоятельство, то нарисованная летописцем
причудливая картина прошлого становится более понятной. Так, предпринятая
им этнизация понятия «готы», под которым следует разуметь характерное для
образованных романских жителей побережья Адриатики обобщенное обозна-
чение «варваров», проживавших во вну тренних районах страны126
, обусловила
появление в летописи известных образованному клирику сюжетов из готской
истории. Так, есть основания полагать, что история о трех братьях — сыновьях
готского короля Сенулада — воспроизводит сюжет о сыновьях Вандалария
из рода Амалов, описанный в знаменитом труде готского историка Иордана127
.
И хотя до настоящего времени остается неясным, откуда именно дуклянский
автор почерпнул свои сведения о готах, некоторые детали повествования, та-
кие как прису тствие среди летописных персонажей небезызвестного Тотилы,
46
заставляют думать, что летописец использовал историческую традицию, бы-
товавшую в Южной Италии и, возможно, ставшую известной в Баре благодаря
контактам с Монтекассинским аббатством128
.
Похожим образом превращение в летописи понятия «славяне», по су ти яв-
лявшегося для романских жителей собирательным названием славяноязычно-
го населения вну тренних областей, в обозначение особой этнополитической
единицы — «славянского народа», объясняет не только странные очертания
готской державы (это чу ть ли не весь известный летописцу (южно)славянский
мир), но и появление в ее истории таких персонажей, как Светопелек (Свято-
полк) и св. Кирилл. Ведь в рамках кирилло-мефодиевской традиции, очевид-
но, в той или иной степени известной на берегах Адриатики, моравский князь
Святополк представал прежде всего как правитель славян, а св. Константин-
Кирилл — как просветитель славян. Получается, что именно дискурсивное
структ урирование дост упной автору информации о готах и славянах в рамках
актуального этнического дискурса и привело к появлению в летописи образа
могущественного королевства, объединившего в себе историю готской держа-
вы Амалов с историей Великой Моравии, но при этом размещавшегося на Бал-
канах, с ядром в Дукле.
Интересно, что с течением времени дуклянская историческая традиция
о готско-славянском королевстве распространилась по соседним землям.
О том, что она была значима не только для раннесредневековой Дукли, в XIII в.
«растворившейся» в Сербском королевстве Неманичей, но и для средневеко-
вого Хорватского королевства, свидетельствует так называемая «Хорватская
хроника»129
, написанная на хорватском языке (чакавским наречием), вероятно,
не позднее XIV в.
130
Изложение событий в хронике, фактически являющейся
славянской (хорватской) редакцией «Летописи попа Дуклянина», соответству-
ет (с некоторыми более или менее существенными расхождениями в отдельных
деталях) первым 23 главам из 47 глав дуклянского автора с присоединением
к ним еще нескольких глав (24–28), содержание которых не имеет параллелей
в латинской редакции. Привязка готско-славянского королевства к Травунии
и Дукле в «Хорватской хронике» отсутствует (вместо Превалитанской обла-
сти в качестве места, где обосновался Остроил, здесь фигурирует «Приливит»,
локализуемый автором хроники в Боснии131), а король, в правление которого
произошло крещение страны, по необъяснимой причине именуется в ней не
Светопелеком, а Будимиром132
. Преемником готских королей предстает в хро-
нике хорватский король Дмитрий Звонимир (1075–1089 гг.), о судьбе которого
подробно рассказывается в ее последних главах133
.
Вследствие всех этих странных обстоятельств в историографии даже появи-
лась версия о том, что «Хорватская хроника» восходит к той самой славянской
«книге о готах», будто бы лежащей в основе созданной в Дукле латинской ре-
дакции летописи134
. Однако едва ли можно согласиться с этой версией: характер
содержательных отличий «Хорватской хроники» от латинской редакции позво-
ляет скорее говорить о «кроатизации» в хронике дуклянской версии истории
готско-славянского королевства, нежели об обратном явлении135
.
47
К XIV в. относится создание еще одного хорватского памятника, апеллиро-
вавшего к готско-славянскому королевству, — приписки к тексту «Супетарско-
го картулярия», в которой описывается политическое устройство некоего иде-
ального «королевства хорватов». В тексте этого источника, появление которого,
очевидно, следует связывать с деятельностью Сплитской церкви и тяготевшей
к ней части хорватской знати136
, перечисляются имена банов (королевских на-
местников), будто бы существовавших в королевстве хорватов «со времен ко-
роля Светопелека вплоть до времени Звонимира»137
.
Есть основания полагать, что присвоение хорватской элитой готской тра-
диции произошло в конце XIII — начале XIV в., когда представителю могуще-
ственного хорватского рода Шубичей, Павлу Шубичу, носившему титул бана
хорватов (1299–1312 гг.), удалось не только распространить свою власть на
огромную территорию, но и превратиться в фактически самостоятельного хор-
ватского государя, лишь номинально зависевшего от правившей тогда в Хор-
ватском королевстве (находившемся с 1102 г. в унии с Венгрией) венгерской
династии Арпадов и сменившей ее Анжуйской династии из Неаполя. Как пока-
зывают новейшие исследования, в практике репрезентации своей власти Шу-
бичи сознательно обращались к образу хорватского короля Звонимира, почи-
тание которого у твердилось в родовом граде Шубичей — Брибире138
. Наличие
рассказа о правлении Звонимира в тексте «Хорватской хроники» вместе с при-
су тствием репрезентативого образа королевства хорватов в приписке к «Супе-
тарскому картулярию» позволяет предположить, что в державе Шубичей про-
изошло конструирование новой эпохалистской традиции, в которой готская
идентичность, приписывавшаяся славянам обитателями романских городов,
могла быть усвоена хорватской элитой.
«ДРУГОЙ РИМ»: АНТИКИЗАЦИЯ ПРОШЛОГО
В ИСТОРИЧЕСКОМ ВООБРАЖЕНИИ
При всей популярности гуннской и готской традиций, обращение к средне-
вековым историческим сочинениям показывает, что «превращение» в потом-
ков гуннов или готов было далеко не единственной возможной стратегией для
того, чтобы обрести достойных предков, способных конкурировать в добле-
стях и славе с римлянами. При наличии должной эрудиции и таланта можно
было даже создать новую, неизвестную доселе, эпохалистскую идентичность
в античном интерьере. Классическим примером подобного подхода является
знаменитый труд валлийского историка Гальфрида Монму тского «О деяниях
бриттов» («De gestis Britonum») (ок. 1136 г.)
139
, где конструируется квазиимпер-
ская «бриттская» идентичность, а древняя Британия выступает равноправ-
ным партнером и соперником Римской империи*
. Похожее явление наблюда-
*
Согласно Гальфриду Монм у тском у, родоначальник бриттов Брут был праправн уком троян-
ца Энея. Как подчеркивае т К. Р. Кобрин, вну тренний сюже т книги Гальфрида Монм утско-
48
ется и в труде датского историка Саксона Грамматика «Деяния данов» («Gesta
Danorum») (ок. 1200 г.)
140
. Созданный в период датского великодержавия, когда
сфера влияния датской короны простиралась от Рюгена до Эстонии, труд Сак-
сона Грамматика представляет нам величественную картину истории «балтий-
ской империи» данов*, которая посредством использования антикизирующих
географических и этнических названий, а также недвусмысленных историче-
ских аллюзий вызывает у читателя однозначные ассоциации со «средиземно-
морской империей» римлян141
.
Примером такой стратегии в интересующих нас странах Центральной Евро-
пы является «империя лехитов» — дискурсивный конструкт, созданный гением
краковского каноника (будущего краковского епископа) Винцентия Кадлубка,
одного из образованнейших людей Польши в XII–XIII столетиях. Свое произ-
ведение «Хроника поляков» («Chronica Polonorum») магистр Винцентий об-
лекает в форму изысканного по своим риторическим свойствам диалога двух
ученых мужей — гнезненского архиепископа Яна (1146–1167 гг.) и краковского
епископа Матвея (1143–1166 гг.)
142
. Вымышленный разговор двух интеллекту-
алов переполнен цитатами и аллюзиями, выдающими колоссальную начитан-
ность Кадлубка. Тут и Цицерон, и Сенека, и Лукан, и Платон, и Овидий, и Ма-
кробий и множество других авторов, не исключая и современников магистра143
.
При этом важно отметить, что все это книжное знание использовалось автором
отнюдь не только в риторических целях. Оно помогло Кадлубку, во-первых,
сформировать уникальный «республиканский» политический идеал, отвечав-
ший интересам краковской элиты эпохи правления Казимира II Справедливого
го — это «борьб а Рима и Британии, б орьб а с таршего и младшего братьев, сыновей одного
отца (Трои)» (Кобрин К. Р. Средние века: очерки о границах, идентичности и рефлексии. М.;
СПб., 2016. С . 23).
*
Как заме чае т датский исследователь Ларс Мортенсен по поводу труда Саксона Грамматика,
основной проблемой, вставшей перед средневековым историком, с тремившимся напис ать
«ам бициозную историю германского народа», было опр еделение отношений между культ у-
рой данного нар ода и римской культ урой — эта лонной для мыслившего универсалистскими
категориями средневекового читателя. С оответс твенно, по мнению исследователя, Саксон
Грамматик столкнулся с че тырьмя возможными опциями: 1) забыть о языче ском прошлом
и начать историю с принятия римского христианс тва и распространения латинского языка;
2) связать Данию с Римом через миф о проис хождении или некие древние контакты; 3) ми-
нимизировать важнос ть языческой эпохи для датчан, подчеркнув их прежнюю отс талос ть
и стремительное возвышение с принятием хрис тианства; 4) возвеличить языческое про-
ш лое Дании, придав ем у самоценный характер, то ес ть сконст руировать по классическим
лека лам образ древней датской «цивилизации». Как видно, Саксон Грамматик пошел имен-
но по че твертому пу ти, который Мортенсен справедливо считае т с амым трудным. В от-
личие от Гальфрида Монму тского, прочно связавшего римлян с бриттами легендой об их
общем проис хождении и превратившего их таким образом в «братские народы», что можно
рассматривать как час тный случай легитимизации чере з прославленных предков, Саксон
Грамматик обходится без подобных генеа логических конс трукций, что, однако, отнюдь не
мешае т ем у конс труировать свою древнюю датск ую «империю» как совершеннейший ана-
лог империи Римской (Mortensen L. Saxo Grammaticus’ Vie w of the Origin of the Danes and
his Historiographical Models // Cahiers de l’Institut du Moyen-Age Grec et Latin. 1987. Vol. 55.
P. 175–176).
49
(1177–1194 гг.)
143
, а во-вторых, как некогда Кассиодору в случае с готами, «вер-
ну ть из забвения» славные деяния лехитов, то есть поляков, искусно сконстру-
ировав при этом такую версию истории, которая отвечала вышеупомяну тому
политическому идеалу.
Согласно магистру Винцентию, предки поляков — лехиты — издревле были
доблестным народом-воителем. Их история прослеживается автором со вре-
мен древних галлов, которые сами будучи великими завоевателями, сумевши-
ми захватить Рим, столкнулись с лехитами, когда покорили Паннонию. Однако
справиться с лехитами им не удалось, и, заключив перемирие, два могучих на-
рода фактически поделили между собой Европу. В то время как в руках галлов
уже оказалась Греция, «нашим», сообщает Кадлубек, достались земли, «тянув-
шиеся с одной стороны вплоть до страны парфян, с другой — вплоть до Бол-
гарии, с третьей — до границ Каринтии»145
. Так возникла огромная «империя»
лехитов, дожившая до времен раннего Средневековья. Вызывает интерес само
происхождение названия «лехиты». В источниках, предшествующих труду Кад-
лубка, оно не встречается, хотя существовал ряд похожих племенных этнони-
мов — лендзяне, личики, лицикавики, о соотношении которых друг с другом
в науке уже более столетия ведутся бесплодные споры146
. Известно также, что
на Руси всех подданных державы Пястов именовали «ляхами» — названием,
произведенным от имени польского племени лендзян, обитавшего в верховьях
Буга и Стыри147
. Все это позволяет думать, что лехитская идентичность была
сконструирована Кадлубком из наличного славянского материала по образцу
античных этнонимов.
Первым правителем лехитов, согласно Кадлубку, был Гракх (Крак), при-
бывший из Каринтии и основавший Краков. История Крака и двух его сыно-
вей, победивших чудище (holophagus), обитавшего в пещере под Вавелем, не-
сомненно, заключает в себе элементы древних мифов, восходящих, вероятно,
еще ко временам древнего Вислянского княжества (IX–X вв.), чьим племенным
центром являлся Краков. Так, уже само имя Крака, тракт уемое исследователя-
ми как древнее славянское понятие, обозначавшее «законотворца», вызывает
ассоциации с именем легендарного правителя чехов — мудрого судьи Крока,
известного из «Чешской хроники» Козьмы Пражского148
. Сходство имен этих
персонажей, конечно же, не является случайным, отражая сходство их исто-
рических ролей. Подобно чешскому Кроку, Крак в повествовании магистра
Винцентия предстает в роли культурного героя: он сообщает лехитам законы
и становится их первым королем, фактически создавая тем самым новый на-
род. Победу сыновей Крака над чудовищем также следует трактовать как пре-
одоление хаоса и рождение новой цивилизованной общности людей149
. Нако-
нец, сообщение магистра Винцентия о том, что Крак пришел (вернулся) в рай-
он Вавеля из Каринтии, заставляет вспомнить древние этногенетические ле-
генды с характерным для них топосом миграции племени и/или прихода извне
первого правителя150
.
Показательно, однако, что, вводя в свое повествование автохтонный миф
о Краке и придавая этому «культурному герою» ключевую в своей историче-
50
ской концепции роль законотворца и основателя державы лехитов, магистр
Винцентий антикизирует имя своего героя, называя его Гракхом (Graccus). Та-
ким образом, возникает аллюзия к известному персонажу римской истории —
трибуну-законотворцу Тиберию Семпронию Гракху (ок. 163–133 гг. до н. э .), что
хорошо соответствовало как республиканским политическим идеалам самого
магистра Винцентия, так и роли Крака как «устроителя общества» в исходном
славянском мифе.
Параллели с римской историей можно при желании усмотреть и в самой сю-
жетной линии рассказа об основании Кракова. Так, история победы сыновей
Крака над чудовищем может вызвать ассоциации с победой Геркулеса над «по-
лузверем» Каком, обитавшим, согласно «Энеиде» Вергилия, в пещере на месте
будущего Рима, а описанная затем магистром Винцентием история убийства
младшим сыном Крака, стремившимся стать наследником отчего престола, сво-
его старшего брата способна вызвать в памяти историю Ромула и Рема. Впро-
чем, даже если считать эти параллели случайными, Краков неминуемо должен
был обретать в глазах образованного читателя черты Рима, ведь основанный
Краком город был метрополией великой империи — империи лехитов.
Искусное переплетение автохтонных славянских мифов Краковской зем-
ли с разного рода античными сюжетами и реминисценциями продолжается и
в дальнейших главах, где магистр Винцентий посредством вымышленного диа-
лога двух прелатов продолжает знакомить читателя с важнейшими вехами исто-
рии лехитов. Чрезвычайно интересен в этом отношении сюжет о дочери Крака
Ванде, избранной правительницей лехитов после короткого правления его сына
Крака II. Согласно Кадлубку, Ванда была чрезвычайно мудрой женщиной, обла-
давшей сверхъестественными способностями. С их помощью она сумела остано-
вить выступившее против лехитов войско «леманского» (алеманнского, немец-
кого) тирана. Современные исследователи отмечают чрезвычайную архаичность
сюже та о Ванде151
, обнаруживая любопытные параллели ему в скандинавской
и кельтской мифологиях152
. Между тем, рассказывая о Ванде, магистр Винцен-
тий не ограничивается пересказом древнего мифа: он сообщает о том, что в честь
Ванды получила свое название река Вандал, именуемая также Вислой, в то время
как подданные королевы Ванды стали именоваться вандалами*
.
Как видно, Кадлубек связал миф о Ванде с распространенным в средневеко-
вой Европе отождествлением поляков с древним народом вандалов. Это ото-
ждествление, впервые встречающееся еще в Х столетии в «Чудесах св. Одаль-
рика», где польский князь Мешко назван «дуксом вандалов»153
, может объяс-
няться, как полагают современные исследователи, двумя факторами. Первым
было очевидное сходство этнонима «вандалы» с германским названием славян
«венды», а вторым — восприятие средневековыми авторами представлений
античных географов о проживании вандалов на севере Центральной Европы154
.
Ко времени появления труда Кадлубка отождествление поляков с вандалами
*
«Ab hac Wandalum flumen dicitur nomen sortitum, quod eius regni centrum extiterit; hinc omnes
sunt Wandali dicti; qui eius subfuere imperiis» (Magistri Vincentii dicti Kadłubek Chronica Polo-
norum / rеd. M . Plezia. Krakow, 1994. P. 13).
51
было весьма распространенным в Западной Европе и, судя по сообщению Гер-
вазия Тильбурийского о том, что он узнал о вандальском происхождении по-
ляков от своего польского знакомого, пустило корни и в самой Польше155
. Важ-
но, однако, что Кадлубек, как справедливо отмечает польский исследователь
В. Михальский, подчиняет концепцию тождества поляков и вандалов автохтон-
ному мифу о Ванде. Иными словами, согласно Кадлубку, это лехиты стали на-
зываться вандалами, а не вандалы — лехитами156
.
Антикизации в труде Кадлубка подверглись не только персонажи ранней
истории лехитов, но и древние польские города. Так, описывая сопротивление,
которое древние лехиты будто бы оказали самому Александру Македонскому,
магистр Вицентий цитирует фиктивное письмо Александра Великого своему
учителю Аристотелю, где македонский царь рассказывает о своей победе над
лехитами и взятии славного города под названием «Caraucas». Данный город,
естественно, отождествляется Кадлубком с Краковом, который, вообще говоря,
на античный манер повсеместно именуется им «Гракховией». Здесь, впрочем,
следует отметить, что фигура Александра Великого, историю деяний которого
магистр Вицентий хорошо знал из античной литературы, была весьма популяр-
на в средневековой Европе благодаря особому жанру сочинений — «Алексан-
дридам». Александр Великий принадлежал к числу излюбленных персонажей
средневековых авторов, и его прису тствие в древней лехитской истории могло
казаться чем-то совершенно естественным. Согласно магистру Винцентию, ле-
хитам все же удалось победить войско завоевателя благодаря военной хитрости
одного из жителей — златоткача, прозванного Лешеком157
. Этот человек и был
избран следующим королем лехитов.
Другим популярным персонажем средневековых европейцев был Юлий
Цезарь, с именем которого в разных странах Европы связывалось основание
ряда городов158
. Так, в созданных в XII столетии житиях св. Оттона Бамберг-
ского, обратившего в христианство поморян, сообщается о том, что Юлий Це-
зарь был основателем Волина159
, а в «Славянской хронике» Гельмольда из Бо-
сау говорится о том, что Юлий Цезарь основал поморский город Вологощ
(ныне — Вольгаст в Германии). Неудивительно, что Юлию Цезарю нашлось
место и в «реконструированной» Кадлубком древней истории лехитов. Со-
гласно магистру Винцентию, шестой по счету лехитский король Лешек (Ле-
шек III), в трех битвах одержал победу над Юлием Цезарем*
. Однако затем,
после заключения мира, он породнился с римским правителем, взяв в жены
его сестру Юлию. Пребывая в Польше, Юлия основала города, названные в ее
честь. Одним из них был расположенный на крайнем западе страны город
*
Мотив победы, одержанной над войсками могущественного Юлия Це заря, также не явля-
е тся исключительно польским. Похожий сюже т фиксируе тся, например, в «Рифмованной
хронике Дании» Нильс а из Сорё (XV в.), согласно которой Юлий Цезарь, стр емившийся по-
корить северные земли, был вынужден заключить мирный договор со скандинавами, убе-
дившись в непобедимос ти датско-шведско-норвежского войска, возглавляемого датским ко-
ролем (см.: Rutkowski R. Jak opowiedzieć o zw ycięstwie nad Cezarem. Próba nowego spojrzenia na
przekaz Mistrza Wincentego (I, 17) // Kwartalnik Historyczny. 2019. Rocznik 126. Z . 3. S . 468–469).
52
Любуш (ныне Лебус близ Франкфурта-на-Одере), а другим — расположенный
на востоке Люблин. Примечательно, что эти известия Кадлубка обрели попу-
лярность в средневековой Польше, притом, однако, что существовали опре-
деленные расхождения как в идентификации городов, так и в представлениях
об обстоятельствах их основания. Так, на роль поселения, основанного самим
Юлием Цезарем во время его пребывания в Польше, претендовал Любёнж
в Силезии. Согласно мифу, культивировавшемуся в местном монастыре — од-
ном из крупнейших цистерцианских аббатств Центральной Европы, Любёнж-
ский монастырь был основан на месте языческого храма, сооруженного рим-
лянами в честь Юлия Цезаря160
.
Сын Лешека III от брака с Юлией, сестрой Юлия Цезаря, получил имя Пом-
пилиуш — так магистр Винцентий модифицировал имя древнего польского
князя Попеля, известное из труда Галла Анонима. Предполагается, что имя
польского правителя, звучавшее подобным образом, должно было вызывать
у читателя ассоциации со знаменитым римским политиком и полководцем
Гнеем Помпеем Великим (I в. до н. э .)
161
. Так или иначе, но, сообщая о воца-
рении Помпилиуша, магистр Винцентий в очередной раз дает читателю по-
чувствовать величие империи лехитов: по сообщению краковского каноника,
Помпилиуш как первородный сын Лешека, рожденный в браке с Юлией, стал
верховным правителем империи, которая была поделена между 20 другими сы-
новьями Лешека, которые, в отличие от Помпилиуша, были рождены от браков
Лешека с другими женщинами, после того как Юлия была вынуждена верну ть-
ся в Рим. По словам историка, эти сыновья получили в управления княжества,
графства, маркграфства и королевства, но все они подчинялись Помпилиушу,
согласно воле которого управлялась не только «монархия Славии»
*
, но также
соседние государства162
.
В историографии справедливо отмечается, что выглядевшая подобным об-
разом «империя Помпилиуша» напоминала не столько Римскую империю,
сколько современную Кадлубку Священную Римскую империю, также являв-
шую собой конгломерат разных по статусу политий. По замечанию польского
исследователя М. Карпа, дело здесь не только в том, что устройство Священ-
ной Римской империи было хорошо известно Кадлубку, имевшему возмож-
ность рисовать древнюю державу лехитов по образцу современной ему импе-
рии, но и в том, что плюралистическая политико-административная структура
Священной Римской империи соответствовала политическим идеалам маги-
стра Винцентия как идеолога малопольского можновладства163
. Не менее важ-
*
Употребленное магист ром Винцентием выражение «монархия Славии» не вполне понятно.
По мнению А. Яне чека, это понятие синонимично понятию «империи лехитов» (см.: Janeczek
A. Świadomość wspólnoty słowiańskiej w pełnym i późnym średniowieczu // Słowianie. Idea i
rzeczywistość / red. K . A . Makowski, M. Saczyńska. Poznań, 2013. S . 30). С огласно другой точке
зрения, Славией именуе тся Западное Поморье. Последне е толкование предпочтительнее,
учитывая как контекс т использования понятия (Славией именуе тся только одна из земель,
подвлас тных Помпили ушу), так и тот факт, что Поморское княжес тво в ряде ис точников
дейс твительно именовалось Славией.
53
ным обстоятельством, способствовавшим артикуляции сходства дву х империй,
было и то, что посредством родства Помпилиуша с Юлием Цезарем апелляция
к римскому наследию в случае с Польшей выглядела ничу ть не менее убеди-
тельной, чем в случае со Священной Римской империей. Таким образом, мож-
но говорить о сознательном использовании магистром Винцентием элементов
идеологии «translatio imperii» для защиты польских интересов перед лицом мо-
гущественного политического конкурента164
.
Историческая схема Винцентия Кадлубка, в основе которой лежала идея
«квазиримской» империи лехитов, была воспринята последующими историка-
ми и стала основой средневекового польского исторического нарратива. Так,
в конце XIII в. история империи лехитов была воспроизведена в созданной
в Любёнжском монастыре в Силезии так называемой «Польско-силезской хро-
нике»165
, а также в «Великопольской хронике», в первоначальном виде напи-
санной, как полагают многие исследователи, вскоре после коронации Пшемыс-
ла II (1295 г.)
166
—
эпохального события, ознаменовавшего собой возрождение
Польского королевства после длительного периода политической раздроблен-
ности167
. Авторы этих хроник заметно упростили и сократили повествование
магистра Винцентия, преобразовав его из диалогической формы в обычный
нарратив, а также убрав свойственные труду Кадлубка риторические детали
и разного рода экскурсы и отступления. В результате получилось сжатое и бо-
лее доступное для понимания обычным читателем изложение польской исто-
рии, к которой силезский и великопольский авторы добавили собственное по-
вествование о событиях XIII в.
Примечательно, что при этом иногда получали дополнительное развитие
«античные» элементы исторической концепции Кадлубка, еще теснее свя-
зывавшие империю лехитов с классической древностью. Так, автор «Велико-
польской хроники» постарался, насколько это было возможно, ввести историю
империи лехитов в контекст античной и библейской истории, добавив в пове-
ствование соответствующую относительную хронологию. Легендарный Крак
выступает в «Великопольской хронике» современником библейского «короля
Ассуера» («Книга Есфирь»), обычно отождествляемого с персидским царем
Артаксерксом I (465–424 гг. до н. э .) из династии Ахеменидов168
. Также хронист
счел нужным сообщить, что на время правления в державе лехитов Лешека III
приходится рождение Христа, и что Лешек правил до эпохи римского импера-
тора Нерона169
. Таким образом, политическая история древней Польши обрета-
ет в «Великопольской хронике» ясное хронологическое начало и последующую
четкую хронологическую канву, тем самым в полной мере становясь частью
всемирной истории.
Еще дальше на пу ти антикизации происхождения поляков пошел в нача-
ле XIV в. автор «Хроники Дзежвы»170
, судя по всему, являвшийся краковским
францисканским монахом171
. Подобно автору «Великопольской хроники», при
описании древнейшей истории Польши Дзежва использовал историческую
схему Винцентия Кадлубка, ооснованную на представлении о существовании
в древности обширной империи лехитов. Однако Дзежва отнюдь не ограни-
54
чился пересказом содержания событийной канвы, извлеченной из сочинения
магистра Винцентия, а существенно дополнил сюжеты, связанные с проис-
хождением поляков. Вероятно, эти сюжеты вызывали особый интерес учено-
го францисканца, создававшего свой труд в начале правления Владислава Ло-
кетка — сначала краковского князя (1306–1320 гг.), а затем польского короля
(1320–1333 гг.), успешно осуществлявшего в начале XIV в. процесс воссоедине-
ния польских земель под эгидой Кракова172
.
Первое, что бросается в глаза в этом замечательном произведении поль-
ской исторической мысли, — детальная проработка библейской генеалогии
поляков, что, несомненно, являлось значительной новацией, ведь и в труде
Кадлубка, и в первоначальной редакции «Великопольской хроники» исто-
рия праполяков-лехитов была прослежена лишь с античной эпохи, со времен
древних галлов. Согласно Дзежве, прародителем поляков был праотец Ван-
дал. Таким образом, Дзежва совершенно иначе, нежели Кадлубек, подошел
к распространенному в Средневековье отождествлению поляков с вандала-
ми. Если для Кадлубка поляки именовались вандалами в честь дочери Крака
Ванды, то для Дзежвы поляки — это потомки Вандала, то есть «вандалиты»173
.
Это позволяет считать Дзежву родоначальником нового — «вандальского» —
эпохалистского мифа, с тех пор прочного вошедшего в польскую историче-
скую мысль.
Однако, этим смелым шагом новаторство Дзежвы отнюдь не исчерпывалось.
Прослеживая генеалогию Вандала, Дзежва отмечает, что славяне происходят от
сына Ноя Иафета. Следующими за Иафетом в ряду предков идут Иаван, Фи-
лира, Алан, Анхиз, Эней, Асканий, Нума Помпилий и Рея Сильвия, Алан (II),
«первым прибывший в Европу », и Негнон. Негнон породил четырех сыновей,
первым из которых и был праотец поляков Вандал. Приведенное Дзежвой ро-
дословие Вандала говорит о многом, ведь из него следовало, что в числе пред-
ков поляков были ключевые фигуры троянской и римской истории (Анхиз,
Асканий Юл, Нума Помпилий, Рея Сильвия).
Уже одно это обстоятельство ставило Польское королевство в один ряд с ве-
дущими державами Европы, такими, как Французское королевство, где тща-
тельно культивировался миф о троянском происхождении франков. При этом
генеалогия Дзежвы никоим образом не была просто конъюнктурной выдумкой.
Исследователи давно обратили внимание на сходство генеалогических выкла-
док краковского францисканца с генеалогиями предков бриттов, содержащи-
мися в «Истории бриттов» Ненния. Эти генеалогии, в свою очередь, восходят
к франкской «Таблице народов», наиболее ранняя редакция которой датирует-
ся первой половиной VI в.
172
Мы не знаем, пользовался ли краковский автор,
составляя свою генеалогию, непосредственно трудом Ненния или каким-либо
другим источником, но совершенно ясно, что его генеалогическая концепция
находилась в строгом соответствии с имевшимся книжным знанием. Это был
именно плод ученого творчества, а не фантазия.
Собственно имперские параметры лехитского исторического мифа достиг-
ли своей кульминации во второй половине XIV в. под пером неизвестного
55
редактора «Великопольской хроники». Этим временем датируются появив-
шийся в тексте хроники обширный пролог, подробно повествующий о проис-
хождении славян, лехитов и других славянских народов, а также ряд допол-
нений к тексту отдельных глав. Ввиду того, что эти дополнения в основном
касаются Поморья и земель полабских славян, которым и в прологе уделяется
повышенное внимание, в историографии высказывались мнения, что редак-
тором хроники мог быть либо знаменитый подканцлер Казимира III Велико-
го Янко из Чарнкова, более десяти лет проживший в Шверине и Мекленбурге,
либо лицо из окружения Казимира Слупского, правителя небольшого удель-
ного княжества на берегу Балтики, который рассматривался в последние годы
правления Казимира Великого в качестве его преемника на престоле.
Детальное знание славянского мира, особенно его северо-западных обла-
стей — Поморья и Полабья — позволило интерполятору «Великопольской хро-
ники» существенно конкретизировать образ империи лехитов, наполнив его
массой историко-географических сведений. Так, при описании в восьмой главе
хроники правления Земовита, сына основателя новой династии Пяста, автор
дополнений не только подробно перечисляет области князей, отпавших от им-
перии лехитов в правление Помпилиуша II, но и сопровождает перечисление
подробным «историческим комментарием», выводя из славянских языков на-
звания оставшихся за пределами империи Земовита городов (например, Бре-
мен — от бремени, Висмар — от имени князя Вышимира, и т. д .) .
Очерченные нами два основных варианта создания эпохалистской иден-
тичности в средневековом историческом воображении — через апелляцию
к легендарным варварским народам (готам, гуннам, вандалам) и через рома-
низацию/антикизацию локальной языческой архаики — не всегда существо-
вали в чистом виде. Они могли соединяться в исторических произведениях,
рождая любопытные гибридные варианты. В славянском мире примером
подобного исторического нарратива может служить так называемый «Про-
токол» Августина Старгардского, посвященный ранней истории Поморско-
го княжества (1342–1347 гг.)
175
.
Августин, монах августинского монастыря
в Старгарде, создававший свой труд в период правления поморского князя
Барнима III Великого (1344–1368 гг.), при котором Поморское княжество
со столицей в Щецине достигло небывалого политического, экономическо-
го и культурного расцвета176
, создал эпохалистский этногенетический миф,
ставший на несколько веков вперед основой исторического сознания помор-
ской интеллект уальной элиты177
.
Примечательно, что, как и во многих рассмотренных выше случаях, воз-
никновение труда Августина было связано с актуальным политическим запро-
сом — ученому монаху было необходимо представить аргументы в пользу само-
стоятельности Каменьской епархии, которые бы позволили воспрепятствовать
ее переходу под юрисдикцию Гнезненской митрополии, опасность которого
стала ощущаться в период союза Барнима III с польским королем Казимиром
Великим178
. Описывая историю польско-поморских отношений, отличавшихся,
по мнению Августина, давним антагонизмом, поморский интеллект уал обра-
56
щается к истории империи лехитов, о которой ему было известно из труда Кад-
лубка и «Польско-силезской хроники».
Согласно Августину, после смерти королевы Ванды империя лехитов рас-
палась на Польшу и Поморье, причем именно Поморье стало наиболее могу-
щественной и передовой частью бывшей империи. Жители Поморья, еще име-
новавшиеся в то время вандалами, избрали своим королем Аттилу, ставшего
основателем династии поморских князей. Интересно, что, сообщая об Аттиле,
Августин не упоминает гуннов, а самого поморского Аттилу делает современ-
ником Александра Македонского. Хорошо знакомый с житиями Оттона Бам-
бергского и «Славянской хроникой» Гельмольда, Августин заимствует оттуда
информацию о пребывании в Поморье Юлия Цезаря и основании им Волина
и Вологоща. При этом поморский автор дает любопытное объяснение обсто-
ятельствам возникновения этих городов, укладывающееся в схему древнего
польско-поморского антагонизма: города Юлин (Волин) и Юлия Августа (Воло-
гощ) Цезарь будто бы основал как крепости для защиты Поморья от поляков179
.
Таким образом, в труде Августина Старгардского мы наблюдаем любопыт-
ное переплетение варварских и римских мотивов — гуннского и вандальского
мифов, а также апелляции к «квазиримской» империи лехитов и непосред-
ственно к Римскому государству, а именно к наследию Юлия Цезаря.
ИСТОРИЗАЦИЯ СЛАВЯНСКОЙ ОБЩНОСТИ:
ЛЕГЕНДА О ЧЕХЕ, ЛЕХЕ И РУСЕ
Рассмотренные примеры хорошо показывают, что книжное знание не толь-
ко позволяло наполнить конкретно-историческим материалом архетипиче-
скую матрицу этногенетического мифа, но и само по себе служило источником
формирования престижных групповых идентичностей. При этом понятно, что
ввиду элитарности книжного знания речь идет отнюдь не об обиходной «жи-
вой» этносоциальной категоризации, а скорее о том, что Поль Рикёр называл
«нарративной идентичностью». В рассматриваемом периоде к нарративным
идентичностям следует относить не только такие сугубо книжные обозначения,
как «готы», «гунны», «вандалы», но и в известной степени такие надлокальные
идентичности, как «венгры» (Hungari), «поляки» (Poloni) и т. д., ведь подлин-
ное этническое самосознание людей Средневековья во многом остается для
современных историков terra incognita. Одной из таких надлокальных идентич-
ностей, подвергшихся историзации, была и идентичность славян. В процессе
такой историзации большую роль играло не только книжное знание, позволяв-
шее, к примеру, подыскивать славянам библейских первопредков или прокла-
дывать маршру ты расселения славян в пределах известной классической тра-
диции ойкумены, но и локальное знание, в качестве которого могли выступать
ау тентичные славянские названия народов, стран, населенных пунктов и т. д.
Таким образом, владевшие вернакуляром славянские книжники нередко до-
полняли и интерпретировали доступное им книжное знание с помощью свое-
57
го рода этимологических экскурсов. Впечатляющим примером использования
этимологического метода в процессе конструирования прошлого славянской
общности является постепенно складывавшаяся в западнославянской средне-
вековой историографии легенда о Чехе, Лехе и Русе.
Первым произведением, где появляется один из персонажей будущей ле-
генды — праотец Чех, является «Чешская хроника» Козьмы Пражского, где,
как уже отмечалось, первопредок чехов обозначен как pater Bohemus. Сюжет,
впервые изложенный Козьмой Пражским, получил развитие в «Хронике так
называемого Далимила», написанной между 1308 и 1314 гг. Данный памятник,
созданный в стихотворной форме на чешском языке, отражал историческое
сознание чешского рыцарства, этнические параметры которого были акт уали-
зированы в условиях утверждения на чешском престоле иноземной по проис-
хождению Люксембургской династии. В хронике Богемус впервые получил имя
Чеха, причем о его происхождении говорилось следующее: «В сербском языке
есть земля, / Имя ее Харватцы. / В этой земле был лех, / Имя его было Чех»180
.
Из предложенных в историографии интерпретаций данной фразы наиболее
обоснованным представляется мнение тех исследователей, которые интерпре-
тируют понятие «лех» как обозначение социального статуса Чеха: лех в данном
случае — это благородный человек, рыцарь*
. Хотя, по информации хрониста,
Чех прибыл в Богемию из Хорватии вместе с шестью братьями, ни один из них
не был назван хронистом по имени. Вместе с тем именование Чеха лехом созда-
ло благоприятную почву для появления в сюжете о Чехе еще одного действую-
щего лица.
Выход на сцену легендарной истории брата Чеха по имени Лех свершился в се-
редине XIV в. в «Чешской хронике» Пржибика Пулкавы из Раденина. Это выда-
ющееся произведение чешской исторической мысли эпохи высокого Средневе-
ковья содержало в себе интерпретацию чешской и славянской истории, отвечав-
шую складывавшейся в правление чешского короля (и императора Священной
Римской империи) Карла IV официальной идеологии Чешского королевства,
причем есть веские основания полагать, что деятельное участие в ее оформле-
нии принял сам император. Важнейшими элементами идеологии, нашедшей от-
ражение на страницах хроники Пулкавы, были артикуляция славянской специ-
фики Чешского королевства в рамках Священной Римской империи, истори-
ческого величия и единства славян, а также приписывание Чешскому королев-
ству лидирующей роли в славянском мире и вытекающей из нее миссии по его
политической консолидации.
Подобная идеология требовала соответствующего прочтения ранней сла-
вянской истории, вследствие чего в «Чешской хронике» было помещено обсто-
*
Хотя, с тремясь выявить в рассказе хроники преслову тое ис ториче ское зерно, некоторые ис-
следователи обращали внимание на прис у тствие имени Лех в ранней чешской антропони-
мии (чешский князь Лех упоминае тся во франкских ис точниках в связи с событиями 805 г.),
едва ли факт наличия такого имени у западных славян являе тся релевантным при интерпре-
тации фразы: характер оборота «лех по имени Чех» не дае т оснований считать определение
«лех» личным именем.
58
ятельное повествование о праотце Чехе, который, несмотря на латинский язык
хроники, именуется здесь именно Чехом (Czech), а не Богемусом. По сообщению
хрониста, один из братьев Чеха, носивший имя Лех, не остался в Богемии, а от-
правился дальше на север. Перейдя через покрытые снегом горы, он обосновался
со своим родом в стране, прозванной в честь ее полей Полонией, то есть Поль-
шей. Пржибик Пулкава сообщает также, что другие, не названные им по именам
представители рода Чеха, отправились еще дальше на север, заселив некую Ру-
сию, а также Поморскую и Кашубскую страны на Балтике181
. Таким образом, под
пером Пулкавы Чех из героя чешской этногенетической легенды превратился
в родоначальника всех «северных» славян, что, несомненно, отвечало задаче пре-
зентации Чешского королевства, которое в XIV в. окончательно оформило свою
власть над Силезией, как политического ядра славянского мира*
.
Упоминаемая Пулкавой Русия, расположенная где-то к северу от Чехии, едва
ли имела какое-то отношение к Руси: судя по контексту, речь здесь шла о Ругий-
ском княжестве на Балтике — славянском государстве, находившемся до 1325 г.
в зависимости от Дании. Между тем, самое это название, несомненно, могло
вызывать ассоциации и с восточнославянским этническим пространством. Так
или иначе, но третий персонаж легенды, недвусмысленно связываемый с Русью
и носивший имя Рус, впервые появляется не в чешском, а в польском историо-
писании — в прологе «Великопольской хроники», где он выступает младшим
братом Леха и старшим — Чеха.
Поскольку «Великопольская хроника» долгое время рассматривалась как
единое произведение, созданное в конце XIII в., в историографии было распро-
странено мнение, что именно отсюда Пржибик Пулкава заимствовал персона-
жа по имени Лех**
. Однако многолетнее изучение памятника привело польских
исследователей к заключению, что пролог был создан гораздо позднее основ-
ной части хроники, а именно во второй половине XIV в., то есть уже после на-
писания хроники Пулкавы. С ней предполагаемый автор пролога, подканцлер
Казимира Великого Янко из Чарнкова, мог познакомиться во время своего пре-
бывания в Праге в 1370-х гг.
182
Этот вывод значительно усилил позицию тех уче-
ных, которые полагали, что в эпоху создания хроники Далимила, то есть в на-
чале XIV в., персонажа по имени Лех еще не существовало. И действительно,
в хронике Винцентия Кадлубка, на которую опирался автор «Великопольской
*
Как отмечае т М. Благова, до появления хроники Пржибика Пулкавы чешская историо-
графия долгое время ограничивалась воспроизведением этногене тического мифа о Чехе: ни
Моравия, ни Силезия чешск ую ис ториче ск ую мысль не занимали. Впервые об общем про-
ис хождении чехов и поляков было заявлено (в самой общей форме) в послании чешского
короля Пржемысла Оттокара II, сос тавленном Индржихом из Изернии (Bláhová M. Představy
o společném původu Čechů a Poláků ve středověké historiografii // Historia Slavor um Occidentis.
2012. Nr. 2 (3). S. 245).
**
В современной ис ториографии такую возможнос ть допускае т чешский ис следователь
Р. Антонин (Antonín R. Čech a Lech. Poláci ve světě českých kronik 13. a 14. století // Ad vitam
et honorem. Profesoru Jaroslavu Mezníkovi přátelé a žáci k pětasedmdesátým narozeninám
Brno, 2003. S. 295), однако М. Благова справедливо считает это маловероятным (Bláhová M.
Představy o společném původu Č echů a Poláků... S. 250).
59
хроники» при описании событий польской истории до конца XII в., персонаж
по имени Лех отсу тствует.
Если персонаж по имени Лех наверняка был заимствован автором пролога
из хроники Пулкавы, то появление Руса объяснить сложнее. Логичной, однако,
представляется предпринятая в историографии попытка связать его возникно-
вение с восточной политикой Польши. Пролог «Великопольской хроники» соз-
давался в эпоху, когда Польское королевство, расширившее при Казимире III
Великом (1333–1370 гг.) свои земли за счет Галицкого княжества, продолжало осу-
ществлять активную восточную политику. Появление Руса могло быть вызвано
необходимостью отразить в этногенетической концепции изначальную близость
поляков и русинов — в XIV в. жителей «Русского королевства» (условный термин,
обозначающий землю «короля Руси», бывшее Галицкое княжество), а с 1434 г. —
Русского воеводства (польск. Województwo ruskie) с центром во Львове. Превра-
щение Леха из младшего брата Чеха, каким он представлен в хронике Пулкавы,
в старшего брата может быть интерпретировано как модификация сюжета леген-
ды, отвечавшая возросшему могуществу Польского королевства.
Примечательно, что в 1380-х гг. братья Чех и Лех, но уже без Руса, появля-
ются в еще одном важном памятнике средневекового польского историописа-
ния — «Хронике польских князей» («Chronica Principum Polonorum»), создан-
ной в силезском городе Бжег каноником местного капитула Петром из Бычины,
и отражавшей взгляды на раннюю славянскую историю, циркулировавшие при
дворах силезских князей из династии Пястов — Людвика Бжегского и Рупер-
та Легницкого, а также в окружении вроцлавского епископа Вацлава. Распро-
странение легенды в Силезии, находившейся в т у эпоху под верховной властью
чешских королей, привело к появлению здесь интересного сюжета о якобы
имевшем место основании Лехом крупного силезского города Легницы. Впер-
вые этот эпизод, ярким образом отражающий адаптацию официального обще-
государственного этногенетического мифа к локальному этнополитическому
ландшафту, встречается в одном из вариантов «Чешской хроники от начала
чешской истории», созданном в первой четверти XV в.
183
В прологе «Великопольской хроники» история Леха, Чеха и Руса предстает
элементом сложной этногенетической концепции, являющейся прекрасным
примером соединения книжного и локального знания. По сути, мы имеем дело
с новой, позднесредневековой версией «origo gentis Sclavorum», сопоставимой
по своей масштабности с похожим по тематике рассказом о происхождении
и расселении славян, содержащимся в древнерусской «Повести временных
лет». Вот как автор пролога представляет себе рождение славянского мира:
«В древних книгах пишу т, что Паннония является матерью и прародитель-
ницей всех славянских народов, “Пан” (“Pan”) же, согласно толкованию гре-
ков и славян, это тот, кто всем владеет. И согласно этому “Пан” по-славянски
означает “великий господин” (“maior dominus”), хотя по-славянски из-за
большого различия в языках можно применить и другое слово, например “го-
сподин” (“Gospodzyn”), ксендз (Xandz) же больше, чем Пан, как бы предводи-
тель (princeps) и верховный король. Все господа называются “Пан”, вожди же
60
войска называются “воеводами” (“woyeuody”); эти паннонцы, названные
так от “Пан”, как говорят, ведут свое происхождение от Яна, потомка Яфета.
Из них первым, как у тверждают, был этот могучий Нимрод, который впервые
стал покорять людей, братьев своих, и подчинять своему господству»184
.
Именно сыновьями «великого господина» Пана в изложении автора пролога
становятся Лех, Чех и Рус, прародители польского, чешского и русского наро-
дов и основатели соответствующих государств. Что же касается библейского
Нимрода, то автор конкретизирует его историческую роль в истории славян
в пассаже, посвященном происхождению славянских языков: «Языки эти беру т
начало от одного отца Слава, откуда и славяне. Они и до сих пор не переста-
ют пользоваться этим именем, например Томислав, Станислав, Янислав, Вен-
цеслав и др. Утверждают, что от этого же Слава произошел Нимрод. Нимрод
по-славянски означает “Немежа” (Nemerza), что и понимается по-славянски
как “не мир” (“non pax”) или “не измеряющий мира” (“non mensurans pacem”),
от которого началось среди людей рабство, в то время как прежде у всех была
незыблемая свобода. Сперва он безрассудно пытался подчинить своей власти
своих братьев; дерзость его безрассудства навлекла закон рабства не только на
его братьев из рода славян, но также и на весь мир»185
.
Введение автором пролога «Великопольской хроники» библейского Ним-
рода в славянскую историю посредством его славянизации едва ли является
случайным. Согласно библейской книге Бытия, Нимрод, «сильный зверолов
пред Господом», был царем Вавилона, Эреха, Аккада и Халне в земле Сеннаар
(Быт. 9:10). Существовала и древняя традиция, приписывавшая Нимроду стро-
ительство Вавилонской башни. Исследователи подчеркивают, что посредством
славянизации Нимрода славянской становилась самая первая в истории чело-
вечества империя, гораздо более древняя, чем Римская186
. Вместе с тем стоит
все же заметить, что метаморфозы исторического воображения совершенно
необязательно объяснять лишь идеологическими запросами. Средневековым
автором, славянизировавшим библейского Нимрода, могло двигать и простое
желание обнаружить как можно более глубокие корни славянства, используя
свое локальное знание (в данном случае — знание славянских языков) для обо-
гащения и дополнения исторической информации, черпаемой из чтения книг.
ИСТОРИЧЕСКОЕ ВООБРАЖЕНИЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
И ПУТЬ К МЕДИЕВАЛИЗМУ
Мы рассмотрели исторические представления Средневековья в рамках трех
основных структурообразующих дискурсивных пространств — этнического,
политического, культурного — причем каждое из них, несомненно, играло
важную роль в формировании и сохранении надлокальной идентичности. Эта
идентичность по су ти была исторической, так как она была немыслима вне
исторических категорий. Этногенетические легенды, образы святых, имена
правителей и библейских патриархов создавали плотное и насыщенное про-
61
странство образов, сложную, но вполне надежную, систему координат, в ко-
торой человек Средневековья обретал свою идентичность через ощущение
сопричастности к тому, что впоследствии будет именоваться историческим
процессом. В целом же можно сделать вывод, что структ урно организованное
конструирование истории разворачивалось в эпоху Средневековья на несколь-
ких уровнях — уровне актуальной политики, уровне этнической и политиче-
ской консолидации (идентичности) и более глубоком мировоззренческом (кос-
мологическом) уровне.
Возвращаясь к поставленному в начале главы вопросу о тех закономер-
ностях в структурировании и восприятии прошлого в Средневековье, кото-
рые были унаследованы модерным медиевализмом, следует в первую очередь
констатировать следующее. Подобно модерному медиевализму, в сущности,
являющему собой сумму узнаваемых образов «средневекового прошлого», от-
вечающих культурным и социально-политическим потребностям настоящего,
средневековая культ ура обладала узнаваемыми образами прошлого. Так же,
как и в последующие эпохи, эти образы прошлого служили задачам формули-
рования и сохранения коллективной идентичности, широко использовались
в формировании разного рода политических идеологий или просто служили
развлечением для пытливых умов. В этом смысле домодерные практики обра-
щения с прошлым, сводящиеся в конечном счете к конструированию и инстру-
ментализации тех или иных социально, политически и культурно востребован-
ных образов, едва ли стоит противопоставлять аналогичным явлениям эпохи
модерна.
Внимательное рассмотрение этих образов показывает, что они несли в себе
элементы социального, книжного и локального знания. В этом смысле аналогия
между многими историописцами XII–XIII вв., такими как Гальфрид Монму т-
ский и Саксон Грамматик, использовавшими книжное, локальное и социальное
знание для формирования своих эпохалистских образов прошлого, служивших
задачам историзации конструируемых ими квазиимперских народов, и автора-
ми классического медиевализма XIX в., писавшими свои национальные исто-
рические нарративы, призванные возвеличить ту или иную «пробудившуюся
ото сна» нацию, отнюдь не кажется абсурдной или поверхностной*
.
Важнее подчеркну ть другое — рассмотренные в настоящей главе средне-
вековые исторические представления о народе, династии и вере были сугубо
элитарными и, насколько можно судить, почти не выходили за пределы узко
очерченных культ урных сред, связанных с теми или иными церковными цен-
трами или дворами знати.
Об историческом сознании народных масс, то есть разного рода неэлитных
локальных сообществ, практически не обладавших книжным знанием, судить
сложно, но можно допустить, что основную роль в его формировании играли
те самые вневременные архетипические сюжеты и образы, которые характер-
*
Подобные ана логии уже проводятся в ис ториографии (см.: Bailey C. Saxo Grammaticus:
History and the Rise of National Identity in Medieval Denmark. Masters Theses. Charleston, 2002.
P. 96).
62
ны для архаических мифов. В эти архетипические сюжеты рано или поздно не-
изменно вплетались элементы книжного знания, почерпну того, однако не на-
прямую из книг, а из сред, в которых это книжное знание функционировало.
Роль транслируемых элитами исторических образов в обеспечении реальной
социальной сплоченности выявить довольно сложно: для этого потребова-
лось бы внимательно изучить механизмы культурной диффузии, социальную
инфраструкт уру знания и т. п. Однако мы едва ли ошибемся, если допустим,
что ключевую роль в процессе интеллектуальной трансмиссии играла церковь.
Впрочем, даже в случае проникновения элементов элитарных исторических
представлений в среду локальных сообществ, эти сообщества далеко не сразу
стали придавать им то значение, какое они имели в элитных кругах, так как
в отличие от последних они не обладали тем социальным знанием, каким об-
ладали социальные и политические элиты.
Одним из элементов этого социального знания, как уже отмечалось выше,
и был средневековый этнический дискурс, первоначально функционировав-
ший почти исключительно в кругах социальной элиты. В свое время Энтони
Смит, проводя линию преемственности от средневековых «nationes» к модер-
ным нациям, использовал термин «этния» («ethnie») для обозначения домодер-
ных общностей, обладавших этническим самосознанием. В отличие от «этноса»
в том объективистском понимании, в каком это слово использовалось, в част-
ности, в советской науке, «этния» Смита — это именно группа, обладавшая са-
мосознанием вне зависимости от того, насколько такая группа может быть со-
циально ограниченной. Думается, что возникновение таких «этний» в Средне-
вековье легко объясняется характером их социального знания: принципиально
надлокальный кругозор элит давал возможность формировать более широкую
квазиэтническую идентичность и соответствующим образом структурировать
социальную реальность.
Подобным же образом дело обстояло и с сугубо политическими — династи-
ческими и квазигосударственными — дискурсами, то есть со всеми теми спосо-
бами упорядочивания социальной реальности, которые рождались в условиях
интеграции больших территориальных пространств и соединения под одной
властью большого количества людей. В том виде, в каком эти этнические и по-
литические дискурсы находили отражение на страницах средневековых пись-
менных источников, они нередко создавали довольно далекие от реальности
нарративные идентичности, объективируя которые будущие историки эпохи
модерна будут создавать свои образы якобы издревле существовавших наций
и национальных государств. Именно интеллектуальные конструкты средневе-
ковых авторов, а отнюдь не бесконечная вариативность социальных практик
живой, динамичной и многоликой эпохи, каковой являлось реальное Средне-
вековье, послужат основой для его «мобилизации» в модерную эпоху.
Глава II
ПРОТОМЕДИЕВАЛИЗМ.
ИСТОРИЧЕСКОЕ ВООБРАЖЕНИЕ
И ИДЕНТИЧНОСТЬ
ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XV —
СЕРЕДИНЕ XVIII ВЕКА
Протонациональный дискурс и образы прошлого в раннее Новое время
Библейские первопредки в этногенетических мифах:
генезис и эволюция образов
Этимологический метод в мифотворчестве и историзация мифов
(на примере легенды о Чехе, Лехе и Русе)
Историзация коллективной идентичности: протонациональные
идеологии Центрально-Восточной Европы
Южные славяне: иллиризм
Южные славяне: готицизм
Речь Посполитая: сарматизм
Великое княжество Литовское: римский миф
Украина: хазарский миф
Историческое воображение в дворянских генеалогиях
Историческое воображение раннего Нового времени и путь
к медиевализму
65
Ведь наши славянские сарматские народы,
помещенные в зимние полночные края, всегда
были склонны к распрям, к войне, к жес токости
и к захватам чужих земель, а не к свободным на-
укам. И все это по причине и по воле неласкового
неба над этими странами и господствующих там
созвездий: сканда лис та Сат урна или ядовитого
Скорпиона, заслонившего большую час ть русских
земель. Из-за этого многие деяния наших предков
пропа ли во мгле темной ночи и сгинули в вечном
мраке пещер и неведомых безднах, отк уда взор по-
томков и до стижения науки извлекают ныне при-
меры рыцарских подвигов, спосо бные дать верные
предс тавления и сведения о своих славных пред-
ках, соседних народах и о се бе самих — к великом у
и славному осознанию со бс твенного призвания1
.
Мацей Стрыйковский
ПРОТОНАЦИОНАЛЬНЫЙ ДИСКУРС
И ОБРАЗЫ ПРОШЛОГО В РАННЕЕ НОВОЕ ВРЕМЯ
Среди культурных явлений эпохи Ренессанса, оказавших непосредствен-
ное влияние на развитие представлений о прошлом, особое место принад-
лежит становлению протонационального дискурса, ставшего своего рода
ментальным ответом интеллектуалов-гуманистов на потребность в новых
формах коллективной идентификации, отвечавших менявшемуся мировоз-
зрению социальной элиты. Народы, которыми в это время стали населяться
пространства на ментальных картах, уже не вмещались в политические и со-
словные рамки позднесредневековых «nationes». Такие критерии националь-
ной принадлежности, как общее происхождение (в рамках нового ренессанс-
ного, значительно более упорядоченного чем прежде, видения корней челове-
чества) и языковое единство стали составлять существенную конкуренцию
линиям разграничения, основанным на подданстве и сословно-корпоратив-
ной принадлежности.
Ренессансный протонационализм, легитимизировавший европейские вер-
накуляры и апеллировавший к широким этноязыковым общностям, вполне
может быть осмыслен как новый стиль воображения социальной реальности,
распространившийся первоначально в среде гуманистов. С течением времени
возникшие идеологемы были усвоены более или менее широкими социальны-
ми элитами, и этот стиль вышел за пределы узких кругов интеллектуалов. Вме-
сте с тем его природа далека от однозначности. Лучше всего о сложностях в по-
нимании данного феномена свидетельствует непрекращающаяся в науке поле-
мика по вопросу о времени начала формирования европейских наций: была ли
это эпоха позднего Ренессанса или только рубеж XVIII и XIX вв., то есть момент
появления современного национализма как мировоззренческого, идеологиче-
ского и политического принципа?
66
Конечно, кардинальным отличием протонациональных общностей XVI–
XVII вв. от формировавшихся с конца XVIII по XIX в. современных наций явля-
ется принципиальная ограниченность распространения протонационального
дискурса в социальном пространстве раннемодерной Европы. На протяжении
всего периода с XVI по XVII в. протонациональный дискурс оставался достоя-
нием узких интеллектуальных кругов, и лишь ситуативно и фрагментарно в за-
висимости от обстоятельств (политическая конъюнктура, потребность в адек-
ватной репрезентации социального и политического статуса и т. п.) мог быть
востребован более или менее широкими группами социальной элиты. Вместе
с тем в новейшей историографии справедливо отмечается, что жесткая при-
вязка модерного нациестроительства к процессам социально-экономической
модернизации ведет к неоправданной маргинализации собственно культ ур-
ного элемента в формировании национального воображения2
, а ведь именно
господствующие культ урные конвенции, а не какие бы то ни было социально-
экономические факторы, были непосредственно отве тс твенны за формирова-
ние национальных проектов XIX в., ясно обозначивших конт уры будущих ев-
ропейских наций.
Так, хорватская исследовательница Зринка Блажевич в своем фундамен-
тальном новаторском исследовании иллиризма как ключевой идеологемы,
определявшей национальное воображение в южнославянских землях эпохи
Ренессанса и барокко, не без оснований оспаривает представление модерни-
стов, согласно которому в XVI–XVII вв. сфера национального характеризо-
валась бессистемным набором идей, которые свою национально-интегратив-
ную и мобилизационную силу обрет ут лишь в XIX столетии. Как отмечает
историк, идеологема иллиризма уже в наиболее ранних своих формах функ-
ционировала как эффективное средство политической рефлексии, мобилиза-
ции и пропаганды3
.
При выведении на первый план собственно культ урных аспектов нацие-
строительства, а именно всего того, что относится к национальному вообра-
жению в его временных и пространственных координатах, отделить ренессанс-
ные и барочные протонациональные концепты от позднейших национальных
проектов становится еще сложнее. Не стоит ли в этом случае вовсе отбросить
приставку прото-, содержательность которой на этом фоне как будто стано-
вится сомнительной, и, солидаризировавшись с перенниалистским видением
феномена нации, рассматривать формирование национального воображения
исключительно в перспективе большой длительности, охватывающей как ми-
нимум пару веков до времен Французской революции?
Думается, на этот вопрос все же стоит ответить отрицательно. При всем
формальном сходстве критериев выделения наций в Европе в раннемодерную
и модерную эпохи принципиально различным является социальное знание
этих двух эпох, включая и такой важный его аспект, как историческое вооб-
ражение. Прекрасной иллюстрацией важности этой разницы может служить
сам феномен медиевализма, который, как уже отмечалось выше, начинает фор-
мироваться лишь на исходе XVIII столетия. Медиевализм возникает не тогда,
67
когда возникает потребность в выделении отдельного исторического периода
между Античностью и Возрождением, а лишь тогда, когда этот период обретает
специфическое, легко узнаваемое и культурно значимое «лицо», то есть некую
совокупность устойчивых характеристик в дискурсивном пространстве исто-
рического воображения.
Вместе с тем понятно, что это «лицо» не возникло в одночасье, оно форми-
ровалось постепенно под воздействием постоянно накапливающейся инфор-
мации и постоянно меняющегося под воздействием множества факторов пред-
ставления о мире. Это и позволяет нам, коль скоро можно вести речь о пред-
шествующем рождению национализма протонациональном дискурсе, условно
говорить о протомедиевализме как соответствующем протонациональному
дискурсу комплексе представлений о далеком (в том числе средневековом) про-
шлом, определявшемся спецификой исторического воображения ренессансной
и барочной эпох. Подобно позднейшему медиевализму, ренессансный и бароч-
ный протомедиевализм играл важную роль в конструировании, артикуляции
и репрезентации коллективной идентичности.
Однако ввиду нехватки в историческом воображении эпохи тех элементов,
которые позднее приведут к появлению медиевализма в собственном смысле
слова, условный протомедиевализм не может быть описан как целостный фе-
номен. По су ти, мы можем вести речь лишь об отдельных сферах историзации
коллективной идентичности, которые могу т условно рассматриваться как его
проявления. Таковы в первую очередь открывшие дорогу позднейшим нацио-
нальным историческим нарративам протонациональные мифы (иллиризм, го-
тицизм, сарматизм и т. п.), являвшиеся в эпоху раннего модерна важнейшим
средством исторической легитимизации этнической и политической общности
и формой исторической репрезентации соответствовавшей ей идентичности.
К этим мифам тесно примыкали разнообразные династические и генеалогиче-
ские легенды, игравшие похожую роль в отношении отдельных знатных родов
и династий.
Уже беглого взгляда на эти мифы и легенды достаточно, чтобы понять, что,
в отличие от медиевализма в собственном смысле слова, образу Средневе-
ковья, существовавшему в историческом воображении Ренессанса и барокко,
явно не хватало самодостаточности: библейское, античное и собственно сред-
невековое все еще были в них тесно переплетены, что хорошо видно не толь-
ко в историописании, но и в различных вариантах визуализации этих мифов
в художественной культ уре. Вместе с тем, как будет видно из более подроб-
ного рассмотрения различных образцов историзации идентичности в раннее
Новое время, в ренессансном и барочном историческом воображении уже на-
метились некоторые черты, которые позднее станут важными характеристи-
ками медиевализма. К их числу относится прежде всего реабилитация исто-
рии «варваров» (которая для авторов протонациональных мифов становится
фактически столь же исторически ценной и культ урно значимой, как история
греков и римлян), эстетизация неклассической архаики (истории и мифоло-
гии готов, гуннов, сарматов и других древних варварских народов), повы-
68
шенное внимание к народным языкам и топонимике как аутентичным следам
прошлого и важным аргументам в выстраивании линий исторической пре-
емственности. В связи с чрезвычайной обширностью материала в настоящей
главе будут рассмотрены лишь некоторые примеры таких легенд и связанных
с ними исторических образов Центрально-Восточной Европы. При этом ос-
новное внимание будет уделено самой логике формирования мифов, соотно-
шению в них библейского, античного и собственно медиевального контента.
БИБЛЕЙСКИЕ ПЕРВОПРЕДКИ В ЭТНОГЕНЕТИЧЕСКИХ МИФАХ:
ГЕНЕЗИС И ЭВОЛЮЦИЯ ОБРАЗОВ
С помощью переосмысления античного культурного наследия интеллектуа-
лы раннего Нового времени начали выстраивать схемы развития человечества
от древности к настоящему времени. Однако эти схемы еще не отменяли глав-
ной семантической системы, из которой в Средневековье черпались все объяс-
нения прошлого, настоящего и будущего, — Священного Писания. Установле-
ние связи между судьбой своего народа и библейской историей представлялось
крайне важным для определения происхождения и характера этого народа.
Проблема была в том, что большинство европейцев (за исключением греков,
римлян, жителей Восточного Средиземноморья) в Библии не упоминалось ни-
как. Тем важнее для славянских народов было бы обнаружить своих предков на
священных страницах.
В средневековых хрониках прису тствовала концепция, согласно которой
после вавилонского столпотворения и образования 72 народов («языков») по-
томки сыновей Ноя пошли в разных направлениях: дети Сима — на восток,
Иафета — на запад, а Хама — на юг. Таким образом славяне попадали в чис-
ло потомков Иафета. Но эта самая общая идея мало удовлетворяла мыслите-
лей XV–XVII вв. Они начали сочинять конкретных праотцев, происходящих
от библейских персонажей. Польский хронист Ян Длугош стал развивать идею
валлийского хрониста IX в. Ненния о том, что первым потомком Иафета, при-
шедшем в Европу, был некий Алан. У Алана, писал Длугош, было трое сыновей:
«Первый же человек из рода Иафета, который прибыл в Европу с тремя своими
сыновьями, звался Аланом. Имена их [сыновей Алана] следующие: Исикион,
Арменон, Негнон. Третий сын Алана, именно Негнон, имел четырех сыновей,
имена которых таковы: Вандал, от которого прозвались вандалы, именуемые
ныне поляками, и который по своему имени решил назвать Вандалом реку,
что ныне на народном языке зовется Вислой. Второй сын Негнона — Тарг, тре-
тий — Саксон, четвертый — Богор. И так от Исикиона, первородного [сына]
Алана произошли франки, римляне и прочие латины и алеманны. От второго
сына Алана произошли готы и лангобарды. А от Негнона, третьего сына — раз-
ные народы по всей Европе, а именно вся Русь до самого востока, Польша —
крупнейшая из земель, Поморье, Кашубия, Швеция, Сарния, которая теперь
называется Саксонией, и Норвегия. От третьего сына Негнона, который звался
69
Саксоном, [произошли] Чехия и Моравия, Штирия, Каринтия, Карниола, что
ныне зовется Далмацией, Lizna, Хорватия, Сербия, Паннония, Болгария, Elisza.
Итак, рожденный от сыновей Иафета предок всех славян, выйдя из полей Сен-
наарских, пройдя Халдею и Грецию, поселился со своими сыновьями, родней
и челядью около Понтийского моря и реки Истра, который мы теперь называем
Дунаем»4
.
Польский историк Мацей Меховский вслед за итальянцем Джованни Мари-
ньолой выводил славян от другого мифического сына Иафета — Элиза, праро-
дителя славян и греков. Другую версию поддерживал польский хронист конца
XVI в. Станислав Сарницкий. Он полагал, что у истоков славян в 2190 г. до н. э.,
«когда была основана большая часть народов», стоял некто Рифат — внук Иафа-
та, сын Гомера. Правда, он приводит и другой вариант генеалогии славян, выводя
их от «сарматского гос ударя» Асармота из рода Сима, к которому относился сам
Иисус Христос, поэтому славяне изначально находились под особым божествен-
ным покровительством5
. Еще одну концепцию, базировавшуюся на библейской
генеалогии, развил польский историк Мартин Бельский в своем труде «Хрони-
ка всего света», производя славян, а точнее их предков сарматов, от Аскеназа —
сына Гомера и внука Иафета. Непосредственным же прародителем славян поль-
ский автор считал библейского Мосоха. Впоследствии Бельский, а также Мацей
Стрыйковский еще больше развили идею о происхождении славян от Мосоха,
причем Стрыйковский считал, что название «сарматы» произошло от имени
спутника Мосоха, которого звали Асармот6
. Основанные на Библии этногенети-
ческие концепции, в которые была искусно встроена история о Чехе, Лехе и Русе,
были славянским вариантом общераспространенного в т у эпоху в Европе куль-
турного явления, почти в равной степени свойственного как этническому дис-
курсу классического Средневековья, так и протонационализму раннего Нового
времени, в первую очередь позднего Ренессанса.
Подобные фантастические генеалогии, существовавшие в большом количе-
стве, отличались нестабильностью: упоминаемые в них персонажи были выдум-
кой авторов раннего Нового времени, но не имели реальных прототипов среди
библейских персонажей. Поэтому в книжности XVI–XVII вв. имена Рифатов, Ван-
далов, Негно, Туисконов, Гомеров и т. д . множились, но не приживались в истори-
ческой мысли, продолжая бытовать в рамках интеллект уальных изысков.
Долгую жизнь получили только интерпретации библейской фразы из книги
пророка Иезекиля: «И было ко мне Слово Господне: Сын Человеческий! Обрати
лицо свое к Гогу в земле Магог, князю Роша, Мешеха и Фувала» (Иез. 38: 1–2).
Возникал соблазн увидеть в «народе Рош» Русь, русских, а в Мешехе (Мосохе) —
Москву и московитов. Соблазн тем более сильный, что Мосох имел созвучие
с народом мосхов, неоднократно упоминаемого античными географами*
. Иначе
говоря, его существование имело подтверждение в независимых источниках.
*
Мос хи (ме схи) — народ, живший в Ме схе тии (облас ть в юго-западной Грузии, между Ибе-
рией, Арменией и Колхидой).
70
Гог и Магог считались элементами христианской апокалиптики, нечестивы-
ми народами, согласно поздним апокалиптическим легендам, заклепанными
в горе Александром Македонским, которые должны вырваться отт уда накануне
конца света. Таким образом, московиты оказывались в дурной компании: Би-
блия прямо указывала на их злую сущность. Впрочем, родство с Мосохом, кото-
рое обсуждалось на страницах восточноевропейского нарратива XVI–XVII вв.,
не всегда имело только негативные оттенки. Наличие библейского первопредка
все равно возвышало народ.
В конце XVI и XVII в. были осуществлены переводы на русский язык за-
падно- и восточноевропейских исторических сочинений, созданных во вто-
рой половине XVI в. Речь идет о переводах хроник Мартина Бельского (фраг-
ментарного для Хронографа западнорусской редакции и полного, сделанного
ок. 1584 г.) и Конрада Ликостена (1599 г.)
7
. Помимо появления в отдельных
списках, русские тексты этих хроник оказались использованы при составле-
нии Хронографа редакции 1617 г. — произведения, обладавшего редкой по-
пулярностью в XVII в. Именно через текст Хронографа идеи раннемодерной
национальной истории проникали в русскую историографию, в том числе
идея о Мосохе как прародителе московитов. Она оказалась созвучна развива-
ющейся в XVII в. украинской исторической мысли, которая противопостав-
ляла московитов-россиян и русь-русинов (предков украинцев) как разные на-
роды. В Густынской летописи «мосхины», потомки Мосоха, названы «дивним
и ядовитым народом». Хотя тезис о Мосохе имел двойное толкование: он мог
разделять славян и московитов, но мог и объединять всех славян как проис-
ходящих от единого библейского предка (и эта мысль также звучит в ранних
украинских сочинениях).
В России образ Мосоха-прародителя, как справедливо заметил А. С. Мыль-
ников, приживался долго и трудно. Даже имя его в ранних переводах польских
хроник искажалось как «Мезоф» или «Пиезоф». Версия «Мосох = Москва»
впервые получает полновесное звучание только в 1699 г. в сочинении монаха
Афанасьевского монастыря Тимофея Каменевича-Рвовского «Историчеству-
ющее и древнее описание и сказание... о начале родов: Московского рода
и Славенороссийского превеликого народа», а затем в трактате «Ядро истории
российской» Алексея Манкиева (1715 г.)
8
. Однако эта версия недолго была на
повестке дня, и уже В. Н . Татищев выразил сомнение в истинности происхож-
дения россиян от Мосоха.
Поиск библейских предков оказался краткосрочным явлением, поскольку
актуализировался поздно. Для XVI–XVII вв. с зарождавшимися в умах интел-
лект уалов того времени элементами критики источников, которые они привле-
кали для создания своих сочинений, столь малоубедительных легенд было уже
недостаточно. Но они сыграли свою роль в выстраивании нового хронотопа
(«мир состоит из народов, мы — народ, и этот народ имеет предков, отцов-пра-
родителей, имеет свое происхождение»). В его первых трактовках еще сочета-
лись античные и библейские традиции, но на первый план все активнее вы-
ходил поиск собственных настоящих исторических предков, а следовательно,
71
выделение особого периода, связанного с жизнью и историей этих предков.
Древняя и средневековая история постепенно начинала занимать в умах и куль-
т уре подобающее ей место.
ЭТИМОЛОГИЧЕСКИЙ МЕТОД
В МИФОТВОРЧЕСТВЕ И ИСТОРИЗАЦИЯ МИФОВ
(НА ПРИМЕРЕ ЛЕГЕНДЫ О ЧЕХЕ, ЛЕХЕ И РУСЕ)
Так как этнический дискурс и историческое воображение претерпели суще-
ственные изменения от Средневековья к Новому времени, обращение в ран-
нее Новое время к эволюции легенды о Чехе, Лехе и Русе, чье формирование
в средневековый период было рассмотрено нами в предыдущей главе, позволит
выявить закономерности в этом процессе.
Хотя изложение легенды о Чехе, Лехе и Русе несколько варьировалось от ав-
тора к автору еще в XIV столетии, новое «переформатирование» сюжета проис-
ходит только во второй половине XV — первой половине XVI в., что, несомнен-
но, было связано с изменившимися способами описания прошлого, вытекавши-
ми из расширения горизонтов социального знания. До этого времени легенда
в ее наиболее полном виде, представленном в «Чешской хронике» Пржибика
Пулкавы и прологе «Великопольской хроники», может быть пересказана следу-
ющим образом. Первоначально Чех с братьями жил в Хорватии. Из-за убийства
некоего знатного господина он был вынужден скрыться. Чех со своей челядью
поселился в безлюдной до того Богемии в районе горы Ржип, вследствие чего
эта страна и была названа Чехией. Младший (в польской версии — старший)
брат Чеха Лех пошел еще дальше, заняв земли будущей Польши и став родо-
начальником лехитов-поляков. Он основал город Гнезно, ставший первой сто-
лицей Польши. Еще дальше отправился третий (в польской версии — второй)
брат Рус, дав начало Руси.
Совершенно очевидно, что для эпохи Ренессанса подобный рассказ уже
не мог обладать репрезентативностью. Необходимо было выяснить, откуда
и когда именно Чех, Лех и Рус пошли на север, что именно вынудило их уйти
из Хорватии, кто именно совершил переселение (проблема спу тников братьев
и массовости переселения) и кого именно они застали или не застали на новой
родине (проблема населенности/ненаселенности земель до появления на них
хорватских княжичей*).
*
Весьма показательна в связи с этим попытка рациона лизировать представление о бе злюд-
нос ти Богемии перед приходом Чех а, содержащаяся в тракт ате Энеа Сильвио Пикколомини
«Ис тория Богемии» (1478 г.) . Ита льянский автор, опиравшийся в пересказе легенды на хро-
нику Пулкавы, не сомнева лся в ис торичнос ти Че ха, однако с чит ал нужным пояснить, что
земли вс е же не были б езлюдны в буква льном смысле — прос то населявшие эт у территорию
германцы были кочующими пас т ухами, не занимавшимися земледелием. Анализ аргумен-
тации Пикколомини см.: Мыльников А. С . Картина славянского мира: взгляд из Вос точной
Европы: Этногене тические легенды, дога дки, протогипотезы XVI — нача ла XVIII века. СПб.,
1996. С . 147–149.
72
Важной вехой в формировании легенды в том виде, в каком она будет ти-
ражироваться в исторических работах эпох Ренессанса и барокко, стало пове-
ствование о трех братьях, приводимое польским историком Яном Длугошем
(1415–1480) в написанных им «Анналах, или Хрониках славного королевства
Польского». Являясь важнейшей вехой в польской позднесредневековой исто-
риографии, они были опубликованы лишь в 1615 г., но, несмотря на это, в ру-
кописном виде были известны многим авторам XVI в. В сочинении Длугоша,
как и следовало ожидать, старшим братом выступает именно Лех, рассматрива-
емый автором в качестве потомка Иафета. Интересно, что место Руса в триаде
эпических героев у Длугоша остается не вполне определенным. Польский исто-
рик приводит в своем труде два мнения на этот счет: по одному из них Рус был
третьим братом, по другому — потомком Леха9
. А. С. Мыльников усматривает
в этом обстоятельстве следы еще недостаточной интеграции героев легенды
и сомнений на сей счет самого Длугоша10
. Тем не менее именно Длугошу при-
надлежит первое четкое определение исторической роли Руса: согласно поль-
скому историку, он является основателем «необычайно обширного русского
государства с главным и столичным городом Киевом». Заметим, что подобное
определение роли Руса хорошо сочеталось с содержащейся в труде Длугоша
концепцией славянских, а точнее польских корней Русского государства, на-
шедшей отражение в сюжете о польском происхождении Кия, Щека и Хори-
ва — легендарных основателей Киева11
.
В труде Я. Длугоша было впервые обозначено название хорватского замка
Псари (возможно, почерпну тое автором от монахов Клепажского бенедиктин-
ского монастыря славянского обряда в Кракове)12
, где обитали Чех и Лех. Следу-
ющий польский автор Мацей Меховский (1457–1523), в своем «Трактате о двух
Сарматиях» (1517 г.) локализовал замок Псари в Хорватии на реке Крупа13
. По-
явление в легенде нескольких дополнительных топонимов (Псари, Крупа), об-
разно выражаясь, «открыло шлюзы», после чего всевозможные подробности
в истории переселения Чеха, Леха и Руса из Хорватии на север и северо-восток
стали нарастать как снежный ком.
Раннемодерный протонациональный дискурс вместе с меняющимися фор-
мами презентации исторического знания был в числе главных факторов, спо-
собствовавших историзации сюжета, что выразилось в максимально возмож-
ной детализации хронологических и географических параметров истории Чеха,
Леха и Руса в историографии XVI–XVII вв. Вместе с тем органично встроить
сюжет о братьях в возобладавшую в польской историографии XVI в. сармат-
скую концепцию происхождения славян, согласно которой они пришли из Сар-
матии, а отнюдь не из Паннонии или Иллирика, было непросто. Притом что
сам по себе сюжет неизменно воспроизводился в трудах польских историков,
писавших о происхождении славян (Бернард Ваповский (1456–1535), Мацей
Меховский (1457–1523), Мартин Бельский (ок. 1495–1575), Мартин Кромер
(1512–1589), Станислав Сарницкий (1532–1597), Мацей Стрыйковский (1547 —
после 1582) и др.), его интерпретация в контексте сарматской идеологемы су-
щественно варьировалась от автора к автору.
73
Так, например, Кромер в труде «О происхождении и деяниях поляков»
(1555 г.), рассказав, в соответствии с сарматской концепцией, о переселении
славян из Сарматии в Польшу, Чехию и «Руссию», оттуда в Паннонию, и, на-
конец, из Паннонии в Далмацию и Иллирию, при интерпретации легенды
о Чехе, Лехе и Русе столкнулся с большими трудностями, ведь в ней говори-
лось о переселении славян с юга на север, а отнюдь не в обратном направле-
нии14
. Это обстоятельство, как и целый ряд других особенностей легенды, вос-
произведенной Кромером на основе пролога из «Великопольской хроники»
и труда Пикколомини, заставили польского историка проявить в ее отношении
изрядную долю скепсиса. Критический дух ренессансного автора в отношении
легенды ясно проявляется в следующих строках: «Прибыли ли эти князья со
своими народами в эту страну из других мест, или же они унаследовали другие
места и пришли к родственным себе народам, которые издревле этой землей
владели, или же они сами некогда напали на государство этих народов, или же
их сюда пригласили, когда они шли из других земель, — когда все это случилось
и откуда сами они происходят, все это почти неизвестно»15
.
Пытаясь примирить господствующую концепцию сарматского проис-
хождения славян с историей хорватских братьев, Кромер и некоторые другие
авторы отвергали сюжет о хорватской прародине трех княжичей, а также —
вслед за Ваповским — датировали переселение 550 г., что, по их мнению, со-
ответствовало информации византийских источников о славянских мигра-
циях. В то же время (что было весьма характерно для протонационального
дискурса эпохи) с помощью легенды о Чехе, Лехе и Русе нередко пытались
интерпретировать славянизацию тех или иных регионов Европы. Подобное
использование легенды наблюдается, к примеру, в трудах Стрыйковского,
объяснявшего с помощью сюжета о Русе (потомке Мосоха) расселение славян
на территории будущего Московского царства, и Папроцкого, полагавшего,
что Лех подчинил славянам (славянизировал) будущие западнославянские
территории на Балтике16
.
Если сарматизм был визитной карточкой польского историописания, то так
называемая иллирская (иллирийская) идеологема (иллиризм), связывавшая
происхождение (южных) славян с иллирийцами, была господствующей в юж-
нославянской историографии XVI–XVII вв. Встраивание в иллирскую идеоло-
гему сюжета о Чехе, Лехе и Русе впервые осуществил далматинский гуманист
уроженец г. Хвар Винко Прибоевич, автор речи (oratio) «О происхождении
и славе славян» (1525 г.), опубликованной в 1532 г. Прибоевич, некоторое вре-
мя пребывавший в Кракове, был знаком с трудами чешских и польских истори-
ков, из которых почерпнул историю о Чехе, Лехе и Русе. Родину трех братьев он
размещал в Далмации, отождествляя замок Псари (резиденцию Чеха) со своим
родным островом Хвар (Фарос)17
. Данное отождествление не было одной лишь
данью локальному патриотизму — оно органично сочеталось с пронизываю-
щим сочинение Прибоевича антикизирующим взглядом на славянскую исто-
рию, в соответствии с которым Далмация, игравшая важную роль в античной
истории, одновременно являлась и древнейшим очагом славянства18
.
74
Качественным скачком в детализации легенды стал труд чешского историка
Вацлава Гаека из Либочан «Чешская хроника» (1541 г.), где события из истории
Чеха и Леха (без упоминания о Русе, что было характерно для чешской исто-
риографии) были не только подробно описаны, но и точно датированы. Со-
гласно рассказу Гаека, первоначальным местопребыванием братьев Чеха и Леха
в Хорватии был не один замок, а два — Псари на реке Крупа, где проживал
старший брат Чех, и Крапина, где жил Лех. Автор добавлял, что замок Чеха был
разрушен неким Грошем из рода далматинских князей. Одноименная деревня
сохранилась и по сей день.
По версии Гаека, Чех и Лех покинули Хорватию ввиду опасности конфлик-
тов между соплеменниками, так как славянский народ сильно размножился.
Гаек называет точное число спутников, сопровождавших Чеха и Леха —
600 человек, и даже добавляет, что в путь они отправились со знаменем, изо-
бражавшем черного орла. Историк сообщает нам точную дату прибытия Чеха
и Леха в Богемию — 644 г. (близкая и тоже точная дата — 639 г. — фигурирует
в появившейся незадолго до труда Гаека, в 1539 г., «Хронике об основании
Чешской земли»). Так же точно он датирует и последующие события: в 653 г.
Лех со своей челядью уходит от Чеха на поиски новых земель, в 661 г. уми-
рает Чех, передав власть мудрому судье Кроку (персонаж, упоминаемый еще
в хронике Козьмы Пражского, но не связанный здесь напрямую с Чехом), ко-
торый в 682 г. основал Вышеград — древнейший город на земле, обретенной
Чехом. Интересно, что, согласно Гаеку, основанный Кроком Вышеград пер-
воначально именовался Псари — в честь того самого хорватского замка, где
в свое время жил Чех. Не менее подробно излагается Гаеком и история Леха.
До того как прибыть в будущую Польшу, он правил в городе Коуржим в Бо-
гемии, но в 674 г., передав власть Боржиславу, отправился дальше на восток,
где сначала основал Гнезно, а в 700 г. — Краков, названный им в честь своего
сына Крока19
.
По справедливому замечанию А. С. Мыльникова, Гаек описывал историю
Чеха и Леха так, словно являлся очевидцем происходящего20
. С одной стороны,
эту особенность можно было отнести на счет авторского стиля, так как худо-
жественный вымысел, цветистость и подробность изложения характеризуют
все повествование Гаека о ранней чешской истории. Однако это не объясняет
появления приведенных им точных сведений — дат, топонимов, имен истори-
ческих персонажей. В произведении Гаека мы сталкиваемся с ярким проявле-
нием раннемодерного медиевализма — комплекса представлений о том, каким
было (точнее, каким должно было быть) раннее Средневековье, то есть эпоха
формирования первых славянских держав.
Хотя версия истории Чеха и Леха, сообщенная Гаеком, стала исключительно
влиятельной в последующей чешской историографии, сохранив свой автори-
тет до конца XVIII в., она не была уникальной. Пусть и с меньшей степенью
детализации, но также необычайно подробными и стремившимися к хроноло-
гической точности, последовательности и логичности изложения были и дру-
гие раннемодерные версии истории хорватских княжичей. При этом между
75
авторами неизбежно возникали расхождения по важным вопросам: причины
исхода братьев из Хорватии, маршрут исхода, датировка и др. Если некоторые
из этих вопросов разрешались в угоду общей логике и здравому смыслу, то
другие требовали углубленного исследования с привлечением античных или
византийских источников, многие из которых были открыты или заново про-
чтены именно в эпоху Ренессанса.
Попытки совместить легенду о Чехе, Лехе и Русе с информацией данных ис-
точников о переселениях народов имели своим результатом распространение
датировок деятельности братьев в хронологических пределах VI–VII вв. Наи-
более влиятельными из них стали датировки переселения братьев из Хорватии
550 г., впервые предложенная Бернардом Ваповским, и 644 г., впервые фигури-
рующая в труде Гаека. Позднее с ними стала конкурировать датировка собы-
тия 278 г., предложенная пражским ученым Петром Кодициллусом (1533–1589)
и получившая известность благодаря «Историческому календарю» чешского
гуманиста Даниэля Адама из Велеславина (1590 г.). Главным основанием для
такой датировки послужило отождествление убитого Чехом знатного человека
(о чем сообщала еще хроника Пулкавы) с римским наместником Иллирика Ав-
реолом, провозглашенным в 262 г. императором, а самого Чеха — с восставшим
против него главой иллирийской знати. Особняком стояла датировка деятель-
ности Чеха и Леха I в. н. э ., предложенная польским историком Павлом Пясец-
ким в труде «Хроника деяний в Европе» (1645 г.): считая орлов на польском
и чешском гербах заимствованными у римлян, Пясецкий полагает Чеха и Леха
союзниками германского вождя Арминия, разгромившего римлян в знамени-
том сражении в Тевтобургском лесу в 9 г. н. э .
21
Протонациональный дискурс XVI в. открыл дорогу для появления в следу-
ющем столетии сложного культ урного явления, получившего в историографии
название барочного славизма22
. Его характерными чертами были подчеркива-
ние славянского единства, глорификация славян как великого и древнего наро-
да, интерес к славянской культ урной специфике, прежде всего к языку, и подчас
гипертрофированный интерес к разного рода славянским древностям, прежде
всего этногенетическим легендам. Неудивительно поэтому, что в трудах многих
славянских авторов эпохи барокко, чье историографическое творчество впи-
сывается современными исследователями в понятие барочного славизма, тема
Чеха, Леха и Руса нашла весьма яркое выражение.
Так, чешский ученый-эмигрант Павел Странский (1583–1657 гг.) в своем
трактате «О чешском государстве» не только считал земли, в которые устре-
мились Чех и Лех, уже населенными родственными ими славянами, но и ис-
пользовал легенду для доказательства этнического и языкового единства сла-
вян. Огромное внимание данной легенде уделял и чешский историк Богуслав
Бальбин (1621–1688) в своих трудах «Краткая история Чехии» и «Разнообра-
зие истории Чешского королевства» где, в соответствии с историографиче-
ской традицией своего времени рассматривал переселение Чеха, Леха и Руса
как следующий этап славянских переселений, после того как славяне пришли
в Иллирию из Сарматии.
76
Своего рода вершиной чешской барочной историографии, посвященной ле-
генде о Чехе, Лехе и Русе, стала опубликованная на чешском языке (и имевшая
вследствие этого большой резонанс в чешском обществе) книга Яна Бецков-
ского «Посланница древних чешских событий, или Чешская хроника от перво-
го прибытия в нынешнюю Чешскую землю двух хорватских княжат, родных
братьев Чеха и Леха» (1700 г.) . В труде Бецковского не только подробно расска-
зывалась история трех братьев, но и давался своего рода «историографический
обзор» проблемы в виде рассмотрения различных датировок переселения, при-
су тствовавших в исторической литературе.
В южнославянской историографии, где Чех и Лех впервые появились (вме-
сте с Русом) в речи «О происхождении и славе славян» Прибоевича, история ле-
гендарных княжичей стала особенно известна благодаря красочному рассказу
об их переселении, изложенному в труде дубровницкого историка Мавро Ор-
бини «Королевство славян» (1601 г.) . В отличие от Прибоевича, Орбини писал
не о трех, а лишь о двух братьях — Чехе и Лехе. При этом этногенетическая
концепция Орбини отличалась бóльшим своеобразием: первоначальной роди-
ной славян он считал Скандинавию, откуда они под именем готов пересели-
лись в Сарматию, после чего пришли на Балканы, где под именем иллирийцев
и фракийцев уже жили народы, которые, хотя и не были скандинавского про-
исхождения, все же были славянского рода. Исход Чеха и Леха из Иллирии на
север Орбини датировал временем уже после прибытия в Иллирию сарматских
славян, потомками которых были Чех и Лех23
.
Впоследствии в южнославянской историографии произошло любопытное
соединение легенды о Чехе и Лехе с таким традиционным для местного исто-
риописания сюжетом, как правление в раннесредневековом Иллирике королей
из готской династии Свевладичей. История о королях из династии Свевлади-
чей, являвшаяся сквозной темой в появлявшихся среди южных славян сочине-
ниях барочного славизма, целиком основывалась на информации памятника
средневековой историографии — так называемой «Летописи попа Дуклянина»
(XII в.), где эти короли выступают в качестве предшественников средневековой
дуклянской династии Воиславичей24
.
В труде дубровницкого историка Лукаревича, в целом опиравшегося в своем
изложении на «Королевство славян» М. Орбини, Чех и Лех впервые были объ-
явлены братьями одного из Свевладичей — Селимира, чье правление обычно
датировалось серединой VI в. Впоследствии данный сюжет был воспроизве-
ден в таком важном памятнике раннемодерной сербской историографии, как
«Славяно-сербские хроники» Джордже Бранковича, где, в соответствии с ин-
терпретацией автором королевства Селимира как древней Сербии, Чех и Лех
представлены выходцами из сербской державы Трибалии25
.
Интересным памятником, свидетельствующим о политической значимо-
сти легенды о Чехе и Лехе для Хорватского королевства, является написанное
в 1643 г. стихотворение государственного нотария Ивана Закмарди, прикре-
пленное к крышке сундука, где в XVII в. хранились государственные докумен-
ты Хорватского королевства. В этом произведении, прославлявшем историю
77
Хорватии, среди прочего отмечалось, что Чешское и Польское королевства
были основаны хорватскими мужами. Очевидно, что непосредственное или
опосредованное влияние на хорватских интеллект уалов эпохи барокко оказа-
ла «Чешская хроника» Вацлава Гаека, где местом обитания одного из братьев
(Леха) впервые был назван не загадочный хорватский замок Псари, а вполне
реальный город Крапина — столица Хорватского Загорья. О популярности сю-
жета о Чехе и Лехе в Хорватии эпохи барокко ярким образом свидетельствует
также театральная постановка, разыгранная в 1702 г. учениками иезуитской
гимназии в Загребе. По свидетельству современников, постановка о жизни бра-
тьев, «рожденных в древнем хорватском городе Крапине», вызвала воодушев-
ление «почтенной и благородной аудитории»26
.
ИСТОРИЗАЦИЯ КОЛЛЕКТИВНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ:
ПРОТОНАЦИОНАЛЬНЫЕ ИДЕОЛОГИИ
ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ
Ренессанс стал «осевым временем» для формирования нового исторического
сознания как в западной, так и в центральной и восточной частях Европы. Так
называемое новое историописание, ставшее главным очагом формирования
протонационализма и главным каналом его распространения, первоначально
зародилось в итальянских городах-государствах, прежде всего в колыбели
Ренессанса — Флоренции, однако буквально за считанные десятилетия стало
глобальным общеевропейским явлением. В эпоху барокко происходят лишь
дальнейшие усиление и глобализация интеллектуальных трендов, впервые за-
явивших о себе в итальянских коммунах эпохи Кватроченто. Для нас особенно
важно отметить, что именно появившийся в эпоху Ренессанса новый стиль во-
ображения социальной и исторической реальности создал необходимые усло-
вия для появления тех форм историзации идентичности, которые в настоящей
главе предлагается именовать протомедиевализмом.
В условиях ренессансной Италии идентификация Средневековья как особо-
го периода служила задачам артикуляции римского «золотого века» как фун-
дамента манифестируемой флорентийскими гуманистами новой итальянской
идентичности, ориентированной исключительно на римские образцы. Однако
за пределами Италии, в странах заальпийской Европы, воспринятая из Италии
национальная перспектива историописания, заданная протонациональным
дискурсом, напротив, будет способствовать реабилитации «варварских» наро-
дов как самодостаточных соперников Рима и даже своеобразному увлечению
местных гуманистов периодом «варварских» нашествий. Все дело в том, что
в отсу тствие возможности претендовать на прочно присвоенное итальянскими
гуманистами римское наследие, внимание неитальянских авторов неминуемо
сосредоточивалось на народах, которые в прежней универсалистской, ориен-
тированной на Рим исторической парадигме обычно теряли свою индивиду-
альность под обобщенным именем «варваров» или «готов». И, в отличие от
78
итальянских потомков римлян, для которых Средневековье означало досадный
перерыв в их развитии, для тех, кто стал считать себя потомками «варваров»,
никакого перерыва не было, а сам этот период длиною в тысячу лет был напол-
нен славными деяниями их предков27
.
Таким образом, национальная индивидуализация истории и «соревнова-
ние наций», инициированные культ урными трендами Ренессанса, постепенно
приводят к формированию в странах заальпийской Европы устойчивой сово-
купности образов собственной архаики. Эта архаика, как священный образ
далекого прошлого конкретной самодостаточной нации, более не будет столь
же сильно, как это наблюдалось прежде, нуждаться в какой-либо внешней ле-
гитимизации, будь то происхождение от троянцев или римлян или концепция
translatio imperii. В условиях отхода от средневекового универсализма и преоб-
ладания национальной перспективы историописания далекое прошлое «варва-
ров» (как правило, включавшее в себя и период Средневековья) для многих на-
родов станет приобретать стат ус собственной «античности», почти или совсем
не уступающей в своей значимости греко-римской классической древности.
Важнейшую роль в формировании эпистемологических основ новой исто-
риографической парадигмы, отвечавшей протонациональному дискурсу, сы-
грало возрождение античной риторики, причем не только в ее прикладной,
инструментальной, функции, но и в качестве смыслообразующего принципа,
организующего саму историческую рефлексию. Историческая правда в этих
эпистемологических рамках воспринимается через концепт правдоподо-
бия (verissimilitudo), отвечающего, в свою очередь, интересам общественной
пользы, вследствие чего историография в значительной степени приобретает
этическо-эстетический характер. Подобный «режим истины» (то есть кри-
терий, определяющий истинность или ложность высказывания) оказался
чрезвычайно устойчив, просуществовав несколько столетий28
. Вместе с тем
уже в XVII–XVIII вв. многие сюжеты ренессансной историографии (особенно
этногенетические мифы) объявляются «баснями» и «легендами». И дело не
только в том, что авторы эпохи барокко постепенно стали усваивать методы
рационалистической критики источников, но и в том, что казавшееся «прав-
доподобным» сто или двести лет назад уже перестало быть таковым в новую
эпоху, с присущим ему новым культурным габитусом и социальным знанием.
В жанровом отношении господствующей формой презентации истории
в эпоху Ренессанса постепенно становится так называемая национальная исто-
рия, то есть история нации — воображаемого сообщества, объединенного
общим происхождением, территорией, языком и другими, более или менее зна-
чимыми культурными характеристиками. В то время как риторические основы
нового историописания были заложены еще во флорентийских «коммуналь-
ных» историях XV–XVI вв. («История флорентийского народа» Леонардо Бру-
ни (1476 г.)
29
, «История Флоренции» Никколо Макиавелли (1532 г.)
30
), на фор-
мирование национальных рамок историописания и его содержательной топики
большое влияние оказала «Иллюстрированная Италия» («Italia Illustrata») Фла-
вио Бьондо (1474 г.)
31
.
79
В результате в XVI в. оформился жанр национальной истории, распро-
странителями которого в Европе первоначально становятся так называемые
странствующие гуманисты — итальянские уроженцы, работавшие над состав-
лением национальных историй стран заальпийской Европы по заказу мест-
ных властей (Антонио Бонфини в Венгрии (1488 г.), Филиппо Буонаккорси
(Каллимах) в Польше (1484 г.), Паоло Эмилио во Франции (1516–1529 гг.),
Лючио Маринео в Испании (1530 г.), Полидор Вергилий в Англии (1534 г.),
Людовико Гвиччардини в Нидерландах и др.). Впоследствии новый жанр
историописания со всеми свойственными ему характеристиками осваивают
и местные интеллектуалы. Вскоре они оттесняют итальянских первопроход-
цев в деле изучения своих национальных древностей и даже подвергают со-
мнениям те или иные результаты их шт удий, причем, как правило, с позиций
большего удревнения корней своей нации и большей артикуляции идеи ее
автохтонности и самодостаточности.
Наконец в содержательном плане для развития новой историографии
огромное значение имели открытия новых источников, причем как аутентич-
ных, так и фальсификатов. К числу последних в первую очередь относится
трактат «Древности» («Antiquitates»), якобы написанный вавилонским мудре-
цом Берозом еще в IV в. до н. э. В числе других античных источников (боль-
шинство из которых также были подделками) трактат Псевдо-Бероза вошел
в собрание, впервые опубликованное в 1498 г. доминиканским монахом Джо-
ванни Нанни из Витербо и впоследствии выдержавшее множество изданий
в разных странах Европы. В трактате Псевдо-Бероза европейской читающей
публике было впервые предложено всеохватывающее генеалогическое древо
современных европейских народов, составленное таким образом, что ключе-
вые фигуры античных и средневековых мифов о происхождении (троянцы,
первые римляне и т. д.) оказались потомками тех или иных библейских патри-
архов — потомков Ноя. Тем самым была заполнена лакуна между библейской
и античной историей, что позволило европейским историкам возводить кор-
ни своих наций к библейским временам32
.
Кчислуреальных памятников древности, открытие которых оказало большое
влияние на формирование новой историографии, относится, например, «Гер-
мания» Тацита, впервые опубликованная в 1471 г. папой Пием II (в миру — Энеа
Сильвио Пикколомини).Длянемецких гуманистов трудТацита стал важнейшим
источником в деле конструирования протонационального образа Германии,
в процессе которого понятие Германии все более становилось обозначением оте-
чества немцев со всеми присущими протонациональному дискурсу конно-
тациями33
.
Эти и другие открытия имели значение для всей ренессансной
Европы, а (из)обретенное благодаря им новое знание о народах обогащало
пространство культ урной коммуникации между различными очагами ренес-
сансной культу ры.
Апроприация флорентийскими гуманистами римского прошлого в рамках
конструирования новой итальянской идентичности стимулировала процесс
открытия своего рода «альтернативной древности» в странах заальпийской
80
Европы, чьи политические и интеллектуальные элиты остро нуждались в парти-
кулярных квазинациональных коллективных идентичностях, которые бы лежа-
ли вне дискурсивного поля римского универсализма. Открытие новых и новое
прочтение ранее известных источников в эпистемологических рамках «новой
историографии» вместе с проецированием в далекое прошлое и антикизацией
современных этнокультурных реалий, прежде всего народного языка (вернаку-
ляра), приносит свои плоды. В результате в XV–XVI столетиях в национальном
историописании европейских стран укоренились новые коллективные акторы —
древние, но в то же время будто бы имевшие прямое продолжение в современ-
ности народы (nationes). Во Франции это были галлы и франки, в Священной
Римской империи — тевтоны, готы и — на славянском востоке страны — ван-
далы, в Польше — сарматы, в Швеции и Испании — готы, в Венеции — энеты,
в Венгрии — паннонцы и гунны, в южнославянских странах — иллиры и т. п .
В своем исследовании раннемодерного иллиризма З. Блажевич предложила
называть иллиризм, сарматизм, тевтонизм, готицизм и тому подобные раннемо-
дерные интеллект уальные конструкты протонациональными идеологемами, по-
нимая под идеологемой специфический феномен, находящийся на пересечении
языка, культуры и истории. Отталкиваясь от комбинированного философско-
нарративного характера идеологемы в том виде, в каком он определяется в ра-
ботах концептуалистов данного понятия (Р. Лауэр, Ю. Кристева, Ф. Джеймсон),
исследовательница указывает на значительный перформативный потенциал
протонациональных идеологем, то есть на их способность конструировать ре-
альность, «делать вещи словами», по определению Дж. Л. Остина34
.
Данное наблюдение, как и само использование понятия идеологемы в отно-
шении протонациональных концептов идентичности, важны для нас постоль-
ку, поскольку они позволяют не только адекватно осмыслить роль иллиризма,
готицизма, сарматизма и других аналогичных феноменов в формировании
протонационального исторического воображения в Центрально-Восточной
Европе, но и лучше понять их связь с социальной жизнью элиты и политикой.
В связи с этим определение, данное Блажевич иллирской идеологеме, в ко-
торой исследовательница видит не только артикуляцию групповой идентич-
ности в прошлом и настоящем, но и утопическую проекцию желаемого по-
литического порядка в будущем35
, в той или иной степени применимо ко всем
названным идеологемам, ведь, воплощая в себе новую парадигму историче-
ского воображения, обусловленного протонациональным дискурсом, они
одновременно переосмысливали настоящее и создавали идеал будущего. Так,
например, роль иллирской идеологемы в разного рода политических проек-
тах, направленных на освобождение Балкан от османской власти, находит
аналогию в той роли, которую играл сарматизм в у тверждении политических
идеалов шляхты Речи Посполитой, в то время как готский миф нередко ассо-
циировался с представлениями о военном могуществе или с идеей сильной
монархической власти.
Памятуя обо всем этом, сфокусируем основное внимание на тех аспектах
протонациональных идеологем Центрально-Восточной Европы, которые непо-
81
средственно связаны с историческим воображением. В первую очередь к ним
относятся апеллировавшие к отдаленным эпохам мифы о происхождении на-
родов, лежавшие в основе каждой идеологемы. Имея немало сходства со сред-
невековыми «origines gentium», они вместе с тем в целом ряде аспектов пред-
восхищали позднейшие этнонациональные мифы центрально- и восточноев-
ропейских наций, тем самым внося заметный вклад в зарождение в странах
региона будущего феномена медиевализма.
ЮЖНЫЕ СЛАВЯНЕ: ИЛЛИРИЗМ
Одной из старейших и наиболее устойчивых протонациональных идеоло-
гий славянского мира стал южнославянский иллиризм, в основе которого ле-
жал комплекс глубоко укорененных в интеллектуальной среде представлений
об этническом единстве славяноязычных народов и их тождественности ил-
лирам — обширной группе родственных друг другу племен, населявших, со-
гласно античным представлениям, западную часть Балканского полуострова
(позднейший римский Иллирик) и неизменно игравших важную роль в ан-
тичной истории. Сформировавшись главным образом в среде далматинских
и дубровницких гуманистов, идея «иллирского народа» была характерным
продуктом этнического дискурса интеллектуалов эпохи позднего Ренессан-
са, южнославянским аналогом польского сарматизма, немецкого тевтонизма,
шведского готицизма и других похожих протонациональных идеологий ран-
него Нового времени.
Существовавшая исключительно в воображении интеллект уалов, а также
находившихся под их влиянием представителей политической элиты, и не на-
ходившая отражения в реальных практиках групповой идентификации, иллир-
ская общность была примером так называемой нарративной идентичности.
Вместе с тем авторы, использовавшие название «иллиры», идентифицировали
эту общность главным образом на основании такого объективного критерия,
как язык. Вследствие этого Иллириком именовалась либо область расселения
южных славян, либо вся населенная славянами часть Европы. Как отмечает
З. Блажевич, иллиризм является комплексной идеологической парадигмой,
удобной для политического использования. Одна из важнейших функций ил-
лиризма заключалась в патриотической мобилизации, а именно в развитии
чувства принадлежности к «иллирской нации» (natio Illyrca) и лояльности
к «иллирскому королевству» (regnum Illyricum) как к политически артикули-
руемому у топическому конструкт у, встроенному в идеологию раннемодерной
универсальной монархии.
Иллиризм зародился в городах-коммунах Далмации — области славян-
ского мира, являвшейся органической частью средиземноморского культур-
ного ареала и проходившей основные фазы развития ренессансной культуры
практически одновременно с Италией. В XV–XVI вв. Далмация входила в со-
став Венецианского государства (Stato da Mar) в качестве особой провинции
82
со столицей в Задаре. В связи с этим развернувшийся здесь процесс констру-
ирования протонациональной идентичности можно рассматривать не только
в рамках общеевропейской гуманистической respublica litteraria, но и в локаль-
ном культ урном контексте Венецианской республики, где в эпоху позднего
Ренессанса происходило своего рода «соревнование идентичностей». В то вре-
мя как венецианские гуманисты развивали концепцию энетизма — проис-
хождения венецианцев от древних энетов — выходцев из Трои, их далматин-
ские соотечественники выдвигали на первый план не менее славных иллиров.
В этом можно усмотреть и политические коннотации: как отмечает хорватский
ученый Домагой Мадунич, далматинский иллиризм эпохи Чинквеченто может
рассматриваться и как адекватный ответ на венецианский имперский миф, со-
гласно которому имевшие исключительно благородных предков венецианцы-
энеты призваны доминировать над другими народами Республики св. Марка,
в том числе над славянами-далматинцами.
Понятие «иллирский» («иллирийский») в отношении языка, на котором
говорили далматинские славяне, было зафиксировано еще в 1441 г. в одном
из далматинских документов, написанных на итальянском языке36
, что, как
можно предположить, отражало уже существовавшую к тому времени в Дал-
мации практику. Когда именно сложилась эта практика, сказать трудно, но,
скорее всего, она отражает антикизирующие ренессансные веяния. Притом
что в Средневековье представление о том, что хорваты и другие южнославян-
ские народы были автохтонными жителями Балкан, было довольно распро-
страненным37
, эксплицитно иллирийцами славяне в ту эпоху еще не имено-
вались. Впервые со всей ясностью тезис об иллирийском происхождении сла-
вян-далматинцев был сформулирован в трактате местного гуманиста, жителя
Шибеника, Юрая Шижгорича «О положении Иллирии и о городе Шибени-
ке» («De situ Illyriae et civitate Sibenici») (1487 г.)
38
, в котором славяноязычные
далматинцы выступают как часть более широкой общности — «иллиров»39
.
Как отмечает Мадунич, в этом произведении, вписывающемся в рамки по-
пулярного в ренессансной историографии жанра «похвалы родине»
*
, Шиж-
горич формулирует трехуровневую модель групповой идентичности. Первый
уровень — это коммунальная идентичность жителей Шибеника, важного го-
родского центра на побережье Адриатики, входившего в XV в. в состав Ве-
нецианской Далмации40
. Второй уровень — это региональная, далматинская
идентичность, охватывающая всех жителей Далмации. И, наконец, третий
уровень — это иллирская идентичность, максимально приближающаяся
к понятию протонациональной.
В труде Шижгорича были впервые обрисованы границы и этнический со-
став Иллирии: в представлении шибеникского гуманиста эта страна охваты-
вает пространство между Венгрией, Фриулем, Черным морем и Македонией,
причем населяют ее десятки родственных друг другу иллирских племен. Говоря
*
Классиче ским образцом жанра можно с чит ать «Похва лу городу Флор енции» («Laudatio
Florentinae urbis») Леонардо Бруни.
83
о происхождении названия Иллирии, Шижгорич со ссылкой на Аппиана Алек-
сандрийского воспроизводит античную легенду о трех сыновьях киклопа По-
лифема и нимфы Галатеи, по имени одного из которых, Иллира, и получила
свое название описываемая Шижгоричем страна. Замечая далее, что говорящие
на одном языке иллиры тем не менее имеют множество названий, зафиксиро-
ванных в разных источниках, Шижгорич приводит внушительный список этих
этнонимов, среди которых мы обнаруживаем названия не только разных древ-
них балканских народов, упоминаемых в античных источниках, но и готов, ото-
ждествляемых здесь, в соответствии с давней средневековой традицией, с бал-
канскими гетами. Отдельную главу трактата Шижгорич посвящает известным
людям иллирского происхождения, среди которых вполне ожидаемо особое
внимание уделяет Иерониму Блаженному. Таким образом, можно констатиро-
вать, что в сравнительно небольшом по объему трактате Шижгорича уже со-
держались такие важные элементы иллирской идеологемы, как миф об общем
происхождении (от «праотца» Иллира), представление о разделении единого
иллирского народа на множество племен, среди которых прису тствуют многие
известные народы древности и Средневековья, а также представление о слав-
ной истории иллирского народа, воплощенной прежде всего в деяниях великих
людей античной эпохи.
Однако примечательно, что, разумея под иллирами именно славяноязычных
жителей, Шижгорич, сам именовавший себя далматинцем, не называет своих
соотечественников (иллиров и далматинцев) славянами. Объяснить это можно
тем, что средневековое понятие «Sclavi» («славяне») не вписывалось в данном
случае в антикизирующий этнический дискурс шибеникского гуманиста. Кро-
ме того, оно было отягощено «варварскими» коннотациями: в картине мира
обитателей далматинских городов-коммун со времен Средневековья существо-
вало отчетливое противопоставление горожан как потомков римлян жителям
сельского хинтерланда, обобщенно именовавшихся славянами или готами
и считавшихся потомками некогда переселившихся на земли империи варва-
ров. Иными словами, инициированный Шижгоричем протонациональный па-
триотизм ренессансного образца, завязанный на идее общего происхождения
и использования единого (славянского) языка, все еще нуждался в переосмыс-
лении самого понятия «славяне» и освобождении его от семантического груза
средневековой традиции.
Долго ждать этого переосмысления тем не менее не пришлось, так как трактат
Шижгорича подготовил для него весьма благоприятную почву. Имевшее боль-
шое влияние на последующее развитие иллирской идеологемы отождествление
«иллирского» народа со славянами произошло в речи далматинского гуманиста
Винко Прибоевича «О происхождении и славе славян» (1525 г.), произнесенной
им в его родном городе Хваре, а затем опубликованной в Венеции (1532 г.)
41
.
Как показал Мадунич, концепция Прибоевича может быть осмыслена как вы-
вод на максимально широкий, фактически протонациональный уровень свой-
ственных ренессансной историографии представлений о родине (patria)42
. При
этом, как отмечают исследователи, то обстоятельство, что Прибоевич славизи-
84
ровал иллирскую идентичность, предпочтя возникшее в Средневековье назва-
ние «славяне» антикизирующей иллирской терминологии, было обусловлено
как характерной для Европы эпохи Чинквеченто тенденцией (особенно замет-
ной в перечитывавших Тацита гуманистических кружках Германии) к «реаби-
литации» варваров, так и непосредственным знакомством Прибоевича, про-
учившегося несколько лет в Кракове, с польским историописанием, в котором
в ту эпоху происходило оформление влиятельного сарматского мифа.
Главными критериями, позволявшими Прибоевичу обосновывать идею
единой «natio Slavorum», были единое происхождение и общий язык, причем
весьма показательно, что единство происхождения гуманист доказывал через
единство языка. Подробно рассуждая о происхождении славян, Прибоевич
в полном соответствии с духом времени соединяет библейскую генеалогию
с античной этнографией. Так, ссылаясь на Страбона, писавшего о том, что фра-
кийцы говорили на том же языке, что и мизы, и на Аппиана Александрийского,
сообщавшего о том, что римляне считали мизов иллирийцами, Прибоевич
устанавливает связь между фракийцами и иллирийцами, то есть иллирами-
славянами. В результате этих и других рассуждений Прибоевич приходит
к выводу, что прародителем славян был библейский Фирас — один из сыновей
Иафета, традиционно считавшийся родоначальником фракийцев.
Как видно, одна из важнейших заслуг Прибоевича в деле разработки ил-
лирской идеологемы заключается в осуществленной им детальной проработке
этногенеза славян-иллиров, позволившей объединить друг с другом в единой
генеалогической схеме библейских потомков Иафета, античных иллирийцев
и фракийцев (связав их также между собой) и средневековых славян. При этом
он делает значительный вклад и в разработку дальнейшей истории иллиров,
в частности внося в нее известный со времен позднего Средневековья сюжет
о привилегии, якобы данной славянам Александром Македонским. История
о том, как Александр Великий, высоко оценив воинскую доблесть славян, предо-
ставил им в специальной грамоте господство над половиной Европы, впервые
фиксируется в Чехии в XIV в., однако сама традиция могла иметь как чешское,
так и южнославянское происхождение. Так или иначе, ко времени появления
речи Прибоевича текст грамоты уже циркулировал в западнославянском исто-
риописании: Прибоевич впервые вводит его в контекст протонационального
иллиризма, где, по удачному определению З. Блажевич, грамота Александра
Великого выступает средством легитимизации территориальной обширности
славянского мира43
.
Особенно же следует подчеркну ть, что в отличие от Шижгорича, чей ил-
лирский протонационализм еще не подразумевал соответствующего полити-
ческого выражения, оставаясь в рамках коммунального патриотизма и лояль-
ности венецианским властям, Прибоевич, прославляя свободолюбие славян
и в частности своих сограждан-хваран, которые в его интерпретации не были
покорены Венецией, а заключили с ней добровольный союз, большое внимание
уделяет политическим аспектам иллирской истории. Так, если в трактате Шиж-
горича упоминается лишь один иллирский по происхождению римский импе-
85
ратор Диоклетиан, то в речи Прибоевича приводится перечень из 27 имен рим-
ских императоров иллирского, то есть славянского происхождения, включая
имя первого императора-христианина Константина I Великого (306–337 гг.)
*
.
Наряду со славными завоеваниями иллиров, способствовавшими, как специ-
ально замечает хварский гуманист, обретению имени славян, то есть славных,
изображаемая Прибоевичем галерея иллирских императоров сообщает про-
тонациональному иллиризму государственное и даже имперское измерение.
С тех пор апелляция к «своим» императорам становится важным элементом
иллирской идеологемы.
Как мы видим, в речи Прибоевича иллирский миф уже был развит на-
столько, что на его основе мог формироваться полноценный исторический
нарратив. Важнейший шаг на пу ти разработки такого нарратива связан
с именем «далматинского Фукидида» — дубровницкого историка Мавро
Орбини (ок. 1550–1614), который в своем грандиозном труде «Королевство
славян» («Il Regno degli Slavi») (1601 г.) не только изобразил масштабную
картину истории всех славянских народов, но и концепт уально обобщил до-
ступную ему информацию разнородных источников в рамках представлений
о едином славянском народе и его расселении в Европе44
. Орбини, использо-
вавший в своих этногенетических построениях не только формирующуюся
историческую концепцию иллиризма, но и элементы немецкого тевтониз-
ма и польского сарматизма, локализовал прародину славян в Скандинавии.
В представлении дубровницкого интеллектуала в ту далекую эпоху предки
славян еще не именовались славянами, будучи известны в Европе под именем
готов. Выйдя из Скандинавии в 1460 г. до Р. Х. (что соответствует дате исхо-
да готов из Скандинавии, содержащейся в труде Иордана «О происхождении
и деяниях гетов» (VI в.)), «праславяне»-готы переселились в Сарматию (тер-
ритория между Вислой, Азовским морем, Карпатами и Сарматским океаном),
откуда спустя столетия начали расселяться по Европе и завоевывать для себя
новые земли. В ту пору у предков славян было множество имен. По версии
Орбини, славянами были не только готы, но и вандалы, бургунды, гепиды,
аланы, герулы, авары, скиры, меланхлены, бастарны, певкины, даки, марко-
маны, квады и другие народы. Однако в ходе своих славных завоеваний они
приобрели имя «славных», то есть славян.
Из Сарматии славяне пошли двумя пу тями: часть ушла на север и заняла
берег Балтики, а часть ушла на юг — в Подунавье. От славян, оставшихся жить
в Сарматии, произошли русины и московиты. Славяне, отправившиеся на юг,
по версии Орбини, в 606 г. заняли Иллирик, который, однако, к тому време-
ни уже был населен другим народом славянского происхождения — иллирами.
Приписывая иллирам и их восточным соседям фракийцам славянское проис-
хождение, Орбини тем не менее не выводил их из Скандинавии. Обращаясь
к истории этих народов, дубровницкий историк отмечает: «...я перейду теперь
*
Славянами у Прибоевича оказываются не только многие римские императоры, но и такие
персонажи античной ис тории, как Филипп и Александр Македонские (так как македонцы
по языку славяне) и даже Аристотель (уроженец Македонии, а с тало быть, славянин).
86
к другим народам, которые, хотя и не вышли из Скандинавии, тем не менее
все были славянского рода». Это несколько парадоксальное замечание явилось
следствием соединения в труде Орбини скандинавской теории происхождения
славян с автохтонистской этногенетической концепцией Прибоевича, отожде-
ствившего славян с иллирами45
.
Считая славянами не только иллирийцев, но и готов, и, естественно, склави-
нов, о которых писалось в византийских источниках, Орбини рассматривал по-
явление варваров в Далмации не как начало славянской истории, что заметно
отличало его концепцию от воззрений, например, дубровницкого историка бо-
лее ранней эпохи Людовика Цриевича-Туберона, а как связующее звено между
античным периодом (когда, в его представлении, унаследованном от Прибоеви-
ча, Иллирик уже являлся славянским) и более поздними славянскими монархи-
ями, существовавшими на Балканах. В связи с этим особую роль в его истори-
ческой концепции приобрела история готских королей из династии Сенулада,
о которой повествовали средневековые памятники южнославянского истори-
описания — дуклянская «Летопись попа Дуклянина» и созданная в Хорватии
«Хорватская хроника». Включив в состав своей книги выполненный Орбини
перевод «Летописи попа Дуклянина» на итальянский язык, он создал историче-
скую концепцию, в которой готское королевство, называемое им королевством
Далмации, как бы наследовало правлению в Иллирике иллирских императоров,
список которых, впервые фигурирующий у Прибоевича, был расширен в книге
Орбини именами Юстина и Юстиниана.
Политическим же продолжением готского королевства в исторической
концепции Орбини становится в первую очередь средневековая сербская мо-
нархия Неманичей. Таким образом, в исторической концепции Орбини гот-
ские короли стали наследниками римских императоров и предшественниками
средневековых правителей Балкан, обеспечивая тем самым преемственность
политического единства Иллирика, что было особенно актуально в условиях
существовавших в Дубровнике надежд на освобождение от османской опеки
и превращения виртуального Иллирского королевства в реальный политиче-
ский субъект, возможно под скипетром испанских Габсбургов.
Славяноцентричная историческая концепция Орбини, поставившего на
службу своей славянской идее не только иллиризм, но и готицизм раннего
Нового времени, удачно соединив его со средневековой дуклянско-хорват-
ской готской традицией, оказала большое влияние на последующих далма-
тинских и дубровницких авторов, неизменно продолжавших воспроизводить
в своих произведениях названные основные элементы иллирской идеоло-
гемы. При этом можно отметить, что для авторов Венецианской Далмации
и Дубровницкой республики паниллирские и панславянские коннотации ил-
лирской идеологемы были весьма органичны. И в Далмации, и тем более в не-
большой по площади Дубровницкой республике именно иллирская (или сла-
вянская) идентичность выст упала в роли протонациональной идентичности
как таковой, и в этом качестве с нею не могла конкурировать ни региональная
далматинская идентичность, ни тем более партикулярные групповые иден-
87
тичности, основанные на политической принадлежности, подобные идентич-
ности жителей Дубровника. Такое положение неминуемо отражалось и на
репрезентации далекого прошлого, вследствие чего в трудах далматинских
и дубровницких авторов неизменно создавалась картина древнего Иллирика
как единой страны славян, в центре которой нередко оказывались Далмация
и Дубровник.
Совсем иная картина наблюдалась у тех южнославянских авторов XVII–
XVIII вв., которые использовали иллирский миф для формирования хорват-
ского, сербского и болгарского исторических нарративов. Хотя иллирская кон-
цепция истории в первую очередь в наиболее полной ее версии, разработанной
Орбини, оказала большое влияние на исторические представления творцов
этих нарративов, исторические образы иллиризма не только приобрели в рам-
ках этих нарративов существенное иное значение, но и подчас подвергались
существенной модификации под воздействием исторических традиций, не свя-
занных с ренессансной культурой Далмации и Дубровника.
Первым автором, обозначившим возможность использования историче-
ской концепции иллиризма для описания истории Хорватско-Славонского ко-
ролевства, входившего в состав «земель короны св. Стефана» композитарной
монархии Габсбургов, можно считать францисканца Франьо Главинича. Во вво-
дной части своей книги «Цветок святых» («Czvit szvetih»), написанной им на
хорватском языке (вероятно, в период пребывания в монастыре св. Леонарда
под Самобором в Хорватско-Славонском королевстве) и опубликованной в Ве-
неции в 1628 г., Главинич, описывая историческое пространство Иллирика,
фактически отождествил его с землями Хорватско-Славонского королевства.
З. Блажевич указывает на два источника подобного узкого понимания Илли-
рика: францисканский, фактически отождествлявший Иллирик с территорией
францисканской провинции Bosna Croatia, и политический, заключавшийся
в содержавшейся в тексте Главинича апелляции к власти над Иллириком хор-
ватских аристократов Вука Крсто Франкопана (в качестве генерального капи-
тана Далмации) и его брата Николы Франкопана (в качестве хорватского бана).
Правление представителей хорватского аристократического рода Франкопанов
на пространстве от Адриатики до Дравы служило для Главинича манифеста-
цией политического единства Иллирика, тождественного в данном случае Хор-
ватско-Славонскому королевству46
.
При этом древняя история понимаемого таким образом Иллирика, которую
Главинич также излагает во вводной части книги, описывается автором глав-
ным образом в соответствии с исторической концепцией Орбини. По крайней
мере, вслед за дубровницким историком он также выводит славян из Скандина-
вии. Однако притом что понятие «славянский народ» («narod Szlovinski») в тру-
де Главинича использовалось в характерном для иллиризма широком смысле,
само название «славяне» («Slovinczi») Главинич производил от реки Сава в Хор-
ватско-Славонском королевстве, считая, что первоначально славяне («словин-
цы») именовались «савинцами» («Szavinczi»)
46
. Впервые такая этимология на-
звания «славяне» приводится в труде Пьетро Ранцано (ок. 1420/1428–1492),
88
сицилийского гуманиста, долгое время проведшего в Венгерском королевстве.
В его «Извлечении из дел венгерских» («Epitome rerum Hungaricarum»), в части,
где описывалась Славония, высказывалась мысль о распространении названия
«славяне» отсюда на соседние земли48
.
Отождествляя славян со славонцами, Ранцано основывался на известном
ему самоназвании жителей Славонского королевства*, которые именовали себя
славянами (местная форма этнонима «славяне» в XVI–XVII вв. — Slovenci)49
.
Таким образом, в труде Главинича происходит любопытное соединение двух
исторических традиций — ренессансной иллирской и местной хорватско-
славонской, вследствие чего понятие «славяне» приобретает некоторую двой-
ственность: славяне — это одновременно и жители огромной славянской стра-
ны, протянувшейся от Адриатики до Балтики и Ледовитого океана, и консти-
т у тивный народ Хорватско-Славонского королевства. Таким же двойственным
становится вследствие этого и изложение древней истории славян: так, приводя
текст грамоты Александра Македонского славянам, которую Главинич впервые
перевел на хорватский язык, францисканский автор говорит, что она была дана
хорватскому народу, очевидно, используя здесь понятия «хорваты» и «славяне»
как синонимы.
Тенденция к адаптации иллирского мифа к формирующейся хорватской
протонациональной идеологии получила свое дальнейшее развитие в труде кано-
ника капит ула кафедрального собора в Загребе барона Юрая Ратткая «История
королей и банов королевств Далмации, Хорватии и Славонии» («Memoria regum
et banorum regnorum Dalmatiae, Croatiae et Sclavoniae») (1652 г.)
50
. Эта внушитель-
ная по объему книга стала первой исторической работой, в которой протонацио-
нальная идеологема иллиризма послужила основой для реконструкции истории
Хорватско-Славонского королевства как отдельного политического организма**
.
Хотя труд Ратткая, глубоко проникну тый патриотическим духом, несомненно,
можно расценивать как результат эволюции самосознания хорватско-славонской
знати, приобретавшего протонациональный характер51
, появление этой книги
*
Как извес тно, название «славяне», то ес ть «словене», издревле являлось самоназванием
славяноязычного населения Карпатской котловины, включая земли будущего королевства
Славонии. В историографии высказывае тся мнение о том, что именно Подунавье и приле-
гавшие к нему районы были первичной зоной распрос транения славянской идентичнос ти,
в то время как за пр еделами этой территории название «словене» распространилось позд-
нее, главным образом в результате рецепции кирилло-мефодиевской традиции и связанной
с ней «языковой» версии славянской идентичности. См.: Homza M. A few words about the
identity of the Slavs, yesterday, today, and tomorrow // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana.
2018. No. 1 (23). Р. 3–41.
**
Из слов самого Ратткая следует, что книга писалась по заказу бана Ивана Драшковича.
Как справедливо заме ти л венгерский ученый Шандор Бене, автор гл убокого ис следов ания
биографии и творчества Ратткая, это позволяет говорить о том, что фактически на загр еб-
ского каноника были возложены обязанности государственного историографа Хорватско-
Славонского королевства, при той, однако, оговорке, что официально такой позиции
в кор олевстве не существова ло (Bene S. Ideološke koncepcije o staleškoj državi zagrebačkoga
kanonika // Rattkay J. Sp omen na kraljeve i banove Kraljevstva Dalmacije, Hr vatske i Slavonije.
Zagreb, 2001. S . 15).
89
во многом было связано со специфическими политическими обстоятельствами,
сложившимися в Хорватско-Славонском королевстве в 1640-х гг.
*
Будучи плодом возросшего среди представителей хорватско-славонской
элиты интереса к истории своего отечества, исторический труд загребского ка-
ноника был также ответом на конкретный политический запрос, суть которого
сводилась к необходимости исторической легитимизации попиравшихся цен-
тральной властью прав сословий Хорватско-Славонского королевства. Основ-
ным элементом формировавшейся в это время идеологии политически актив-
ной части местного социума стало стремление к максимальному у тверждению
самостоятельности Хорватско-Славонского королевства в составе монархии
Габсбургов. Это, несмотря на никем не оспаривавшийся факт вхождения коро-
левства в состав «земель короны св. Стефана», должно было выражаться в его
полном равноправии с Венгрией52
.
Королевства Далмации, Хорватии и Славонии, истории которых посвящен
труд Ратткая, рассматривались им как три составные части Иллирика — стра-
ны, населенной «иллирским народом» («natio Illyrorum»). Описывая границы
Иллирика, Ратткай цитирует труд шибеникского интеллектуала Ивана Томко
Мрнавича «Изобилие иллирской царственной святости» («Regiae sanctitatis
Illyricanae foecunditas») (1630 г.), согласно которому Иллириком должна име-
новаться территория между Черным, Эгейским и Адриатическим морями,
с севера ограниченная Дунаем53
. Однако, как поясняет наш автор, названное
пространство отвечает Иллирику в самом широком смысле этого понятия,
тогда как Иллирик в узком смысле состоит из девяти королевств (regna). Это
Далмация, Хорватия, Славония, Босния, Болгария, Сербия, Фракия, Дардания
и Албания54
. Ввиду того, что из числа этих девяти королевств, как было ясно
уже из названия книги, Ратткая интересовали только первые три, то перед ним
вставала задача вычленить их историю из истории Иллирика. Это прежде всего
требовало от него ответа на вопрос о соотношении этих королевств друг с дру-
гом и с Иллириком в целом.
Из представленного Ратткаем описания древнейшей истории иллиров вид-
но, что в его представлении иллиры, определенно составляя этническое един-
ство (natio Illyrica), тем не менее подразделялись на ряд народов (nationes).
Объясняя появление этих народов, Ратткай ссылается на уже упоминав-
шуюся античную легенду о «праотце» Иллире. В частности, он сообщает,
что сыновьями Иллира были Дардан и Аутариат, а сыновьями Аутариата —
*
По мнению современных ис следователей, ката лизатором формирования в с тране протона-
циональной идеологии ста ли два ос трых раздражителя — пассивная и нерешительная, с точ-
ки зрения ме стной элиты, политика Габ сбургов в отношении османов, удерживавших под
своей властью огр омные, ране е прина длежавшие королевству территории, а также двусмыс-
ленная позиция двора по так называемой влашской проблеме, когда «влахам» — православ-
ным жителям, б ежавшим в Хорватско-Славонское королевство с территории Османской
империи, в обход мес тных законов предос тавлялись привилегии, по с ути, игнорировавшие
форма льно признаваемые двором с уверенные права сословий королевства и препятс тво-
вавшие интеграции «влахов» в его правовое поле (см.: Bene S. Ideološke koncepcije... S . 15–16;
Blažević Z. Ilirizam prije ilirizma. Zagreb, 2008. S. 272–276).
90
Паннон, или Пеон, и Скордиск. Упоминая, что сыном Пеона был Трибал (эпо-
ним народа трибалов), Ратткай добавляет, что подобным же образом обстоя-
ло дело и с остальными (иллирскими) народами, также получившими назва-
ния от своих прародителей55
. Дальнейшее изложение Ратткаем истории илли-
ров, фактически представляющее собой основанное на материалах античных
источников описание древней истории Балкан, пестрит названиями разных
«иллирских» народов — далматов, либурнов, трибалов, фракийцев, дардан-
цев и др.
Примечательно, что наряду с народами, названия которых были почерп-
ну ты автором из античных источников, в древней истории иллиров, по
версии Ратткая, фигурировали и народы, которые в указанных источниках
не упоминались, например болгары (Bulgari). Они якобы были союзниками
дарданцев во время борьбы иллиров с Филиппом Македонским56
. Неудиви-
тельно поэтому, что одним из иллирских народов в представлении Ратткая
были и хорваты, под которыми Ратткай понимал жителей Хорватского коро-
левства в узком смысле слова. Описывая в соответствующем разделе первой
книги королевство Хорватию, Ратткай со ссылкой на Антонио Бонфини со-
общает, что Хорватией именуется часть Далмации, получившая свое название
«Корвация» по имени покорившего эту землю римского полководца Корвина
Мессалы57
. Воспроизведя данное (совершенно фантастическое) мнение авто-
ритетного автора, Ратткай воздерживается от комментария: очевидно, такое
истолкование названия страны казалось ему приемлемым. Вместе с тем, рас-
сказывая во второй книге, как сын готского короля Строгила Свейолад заво-
евал срединную Далмацию (Dalmatia Mediterranea), «которая ныне именуется
Хорватией» («quae nunc Croatia dicitur»), Ратткай не только счел необходимым
снова пояснить, что населяющий ее народ некогда именовался корватами
(Corvati), но и добавил, что прежние латинские авторы именовали их курета-
ми (Curetae) и что последние были прославлены стихами поэта Лукана58
. Как
видно, в данном случае Ратткай воспроизвел давнюю традицию, восходящую
к труду Фомы Сплитского «История архиепископов Салоны и Сплита» (сере-
дина XIII в.), где хорваты действительно отождествляются с древним народом
куретов и где цитируется фрагмент из эпической поэмы «Фарсалия» Марка
Аннея Лукана (39–65 гг.)
59
.
Как видно, хорваты/корваты, подобно упоминаемым в античных источни-
кам далматам, рассматривались Ратткаем как один из древних «иллирских»
народов, и если далматам территориально соответствовала Далмация, то хор-
ватам — Хорватия, выделившаяся из Далмации еще в древности; картина, как
видим, столь же ясная, сколь и простая. При этом интересной особенностью
труда Ратткая было узкое значение, которое он вкладывал в понятие «славяне»
(Sclavi). В то время как в историографической традиции иллиризма название
«славяне» обычно выступало как синоним понятия «иллиры», для Ратткая сла-
вяне — это обозначение лишь одного из иллирских народов, а именно жителей
«королевства Славонии». Подобное словоупотребление никак не связано с ил-
лирской идеологемой, а является отражением этнических реалий Хорватско-
91
Славонского королевства: в середине XVII в. использование названия «Sclavi»
в качестве общего обозначения всех славяноязычных народов было все еще не-
привычным для Славонии, где это название использовалось в качестве латин-
ского эквивалента этнонима «Slovenci», то есть самоназвания жителей Славо-
нии, напрямую восходящего к этнониму «словене».
При внимательном чтении начальных глав труда Ратткая выявляется ясная
логика его повествования о раннем прошлом. В ее основе — репрезентация ко-
ролевств Далмации, Хорватии и Славонии, с одной стороны, как составных ча-
стей единого этнополитического организма, а с другой — как обладающих соб-
ственной исторической индивидуальностью этнополитических единиц. В своем
повествовании Ратткай придерживается представления о существовании трех
иллирских народов — далматов, хорватов и славян, каждый из которых населял
свое королевство. Вместе с тем все три народа входили в состав единой «нации
иллиров» и использовали славянский язык. Политическим эквивалентом этого
этнического единства было единство состоявшего из трех королевств «иллир-
ского» королевства, как правило, находившегося под властью одного правите-
ля, и лишь изредка нарушавшееся дроблением его на уделы. Лежавшее в основе
исторической концепции Ратткая представление о неразрывной связи между
народом (natio) и политическим организмом (regnum) способствовало соеди-
нению в его книге элементов иллиризма как протонациональной идеологии
с традициями сословного далматинско-хорватско-славонского патриотизма.
Проецируя эту «гибридную» идентичность вглубь веков, Ратткай соответству-
ющим образом структ урировал всю дост упную ему информацию о раннем
прошлом.
Очередная метаморфоза иллирского мифа обнаруживается в трудах следую-
щего значительного выразителя протонациональных тенденций в хорватском
историописании — Павла Риттера-Витезовича (1652–1713). В историографии
прису тствующие в трудах этого выдающегося энциклопедиста формы и страте-
гии этнической категоризации населения Иллирика обычно рассматриваются
в связи с формированием хорватской национальной идеологии. В работах, на-
писанных им вскоре после в 1699 г., Витезович, участвовавший в комиссии по
территориальному разграничению с Османской империей по результатам по-
бедоносной для монархии Габсбургов войны 1684–1699 гг., с помощью много-
слойной и сложно структурированной аргументации обосновывал тождество
славян, иллиров и хорватов, выстраивая таким образом границы дискурсив-
ной «целокупной Хорватии» («totia Croatia»). Сочинение Витезовича «Воз-
рожденная Хорватия» (1700 г.)
60
, призванное обосновать территориальные
притязания Габсбургов как хорватских королей, содержало, по признанию со-
временных исследователей, все необходимые элементы для концептуализации
хорватской общности как (прото-)национальной61
. Здесь не только детально
обрисовывались территориальные и этнические (общий язык, общее проис-
хождение) параметры Хорватии, но и содержалось обоснование государствен-
ной традиции Хорватии в ее «исторических» границах со времен правления
легендарного короля Остривоя (Остроила, согласно «Летописи попа Дукляни-
92
на»), то есть с конца V в.
62
Создавая свою дискурсивную великую Хорватию, ко-
торая естественным образом сочетает в себе величественный образ прошлого
с у топической проекцией будущего, Витезович переосмысляет все без исклю-
чения элементы иллирского мифа, широко используя всю доступную ему исто-
рическую литературу.
В конце XVII в. иллирская идеологема была впервые задействована и для
конструирования сербской протонациональной идеологии. Знакомство пра-
вославных сербских интеллектуалов с ренессансным протонациональным
дискурсом происходило благодаря наличию фактически общего с католиче-
ским миром культурного пространства той части православных сербов, ко-
торая проживала в рамках монархии Габсбургов. В освобожденных в конце
XVII в. от османов южных областях Венгрии, сербское население которых
заметно увеличилось в численности в результате Великого исхода 1690 г.
и последующих сербских миграций с территории Османской империи, сфор-
мировался яркий и динамичный очаг сербской барочной культуры. В этом
отношении православных сербских интеллектуалов эпохи барокко наряду
с православными русинскими интеллектуалами Речи Посполитой можно счи-
тать пионерами западноевропейского протонационального дискурса в куль-
т урном пространстве Slavia Orthodoxa. В домодерную эпоху здесь, в силу
культурно-цивилизационной специфики данного региона, восходящей к Ви-
зантии, не действовали или действовали очень слабо характерные для стран
западнохристианской цивилизации культ урные и социально-политические
факторы, способствовавшие развитию этнического дискурса и этнизации
картины далекого прошлого.
В «Славяно-сербских хрониках» сербского аристократа Джордже Бранко-
вича топосы иллирской идеологии оказались тесно переплетены с этносим-
волическим пространством домодерной сербской идентичности и памятью
о могущественной средневековой сербской державе Неманичей. Особую попу-
лярность среди сербских и болгарских интеллектуалов эпохи барокко приоб-
рел русский перевод труда Мавро Орбини «Королевство славян», выполнен-
ный Саввой Владиславичем-Рагузинским по личному указанию Петра I и вы-
шедший в Санкт-Петербурге в 1722 г. под названием «Книга историография
о початии имени, славы и расширения народа славянского». В частности, его
использовал Паисий Хилендарский для написания «Истории славяно-болгар-
ской» (1762 г.) — первого произведения болгарской исторической мысли, со-
державшего элементы протонационального дискурса.
ЮЖНЫЕ СЛАВЯНЕ: ГОТИЦИЗМ
Одним из ярких феноменов, характеризующих формы репрезентации да-
лекого прошлого в странах Европы в эпоху, предшествовавшую появлению
критической историографии, является так называемый «готицизм», под ко-
торым можно понимать различные формы апелляции к наследию древнего
93
народа готов, как правило, политически мотивированные и призванные обо-
сновать с помощью приписываемого своему народу (королевству, династии
и т. п .) готского происхождения претензии на верховенство63
. При этом можно
говорить о том, что настоящий расцвет готицизма в европейской историо-
графии и общественной мысли приходится на раннее Новое время, что было
неразрывно связано со становлением в странах Европы протонационального
дискурса*
. Делая акцент на античном наследии и всячески принижая варва-
ров, будь то германцы или славяне, итальянский Ренессанс вызвал своего рода
ответную реакцию в заальпийской части Европы, в гуманистической среде
которой постепенно стали появляться конкурирующие с антикизирующим
дискурсом идеологические конструкции, прославлявшие «варваров» — тев-
тонов, сарматов, готов и др. Хотя апелляция к готскому наследию была при-
вычной и для средневекового историописания, вследствие чего в историо-
графии часто ведется разговор о средневековом готицизме; в рамках прото-
национального дискурса раннего Нового времени образ готов претерпевает
существенные изменения, что оправдывает взгляд на раннемодерный готи-
цизм если не как на полноценную протонациональную идеологему, подобную
иллиризму или сарматизму, то, по крайней мере, как на феномен, теснейшим
образом с ними связанный.
Как это было и в Западной Европе, в Центрально-Восточной Европе ранне-
го Нового времени элементы готицизма получают наибольшее развитие там,
где готская традиция уже существовала в Средние века, то есть среди южных
славян. Средневековая дуклянско-хорватская историческая традиция, в центре
которой находился образ древней готской державы потомков короля Остроила,
вкупе с характерным для далматинских горожан именованием готами славян
далматинского хинтерланда, создавала благоприятную почву для интереса
к готской истории как истории славянской в ренессансную эпоху. Однако в си-
стеме координат, заданной итальянскими гуманистами, варварам-готам при-
надлежала историческая роль, заведомо уст упавшая роли римлян — носите-
лей великой цивилизации. В связи с этим перед тесно связанными с Италией
далматинскими авторами, стремившимися возвеличить славянство, делая это
в категориях антикизирующего протонационального дискурса итальянского
образца, открывались две возможности: маргинализация готов в качестве пред-
ков славян и смещение акцента с готов на других славянских предков, таких как
иллирийцы или фракийцы, или переосмысление самих готов, избавление их от
репу тации грубых варваров.
*
Ярким примером такого идеологического конструир ования протонациона льной эпохи яв-
ляе тся шведский готицизм, к ульминацией которого с та ла изве стная книга Улофа Рудбека
«Атлантика», где готы, считавшие ся прямыми предками шведов, отождес твлялись ни много
ни мало с жителями легендарной платоновской Атлантиды, что в эпоху шведского велико-
державия звучало как никогда акт уально (см.: Толстиков А. В . «Шведскос ть» как «готскость»:
шведский готицизм XV–XVII вв. // Шведы: Сущнос ть и ме таморфозы идентичнос ти. М.,
2008. С . 59–76).
94
Одной из наиболее ранних попыток реабилитации готов как предков
(южных) славян можно считать работу уроженца далматинского города Котор
епископа Николы Модрушского (ок. 1425–1480) «О войнах готов» («De bellis
Gothorum»), где, как отмечает хорватский исследователь Лука Шполярич, ав-
тор намеренно концентрирует внимание на мотивах поведения готов, стремясь
если не оправдать их завоевания, то по крайней мере объяснить их причины64
.
Однако, даже если это было связано со славянским происхождением епископа
(что не может быть с определенностью доказано), симптоматично, что в период
Кватроченто данная тенденция так и не получила развития. Возобладала имен-
но ставка на автохтонов, что можно видеть в вышеупомяну том трактате Шиж-
горича, в котором славяноязычные далматинцы выступают как часть более
широкой общности — иллирского народа, а готы (отождествляемые при этом
с гетами) рассматриваются (наряду с куретами Фомы Сплитского, давшими на-
звание хорватам) лишь как один из иллирских народов, пусть и славных свои-
ми завоеваниями.
Это явственное смещение акцента с противопоставления автохтонов при-
шельцам-славянам на общие древние истоки славяноязычного населения Дал-
мации не могло не сказаться и на трактовке содержащегося в «Летописи попа
Дуклянина» образа готско-славянского королевства, который обрел новую
жизнь в Далмации эпохи Чинквеченто благодаря обнаружению в 1500 г. хор-
ватским аристократом Дмине Папаличем в Краине (Макарское приморье)
списка «Хорватской хроники», который по его просьбе был переведен на ла-
тынь сплитским гуманистом Марко Маруличем. В переводе Марулича, нося-
щем название «Деяния королей Далмации и Хорватии» («Croatiae Dalmatiaeque
regum gesta»)
*
, Далмация является более широким понятием, чем Хорватия65
,
что вполне отвечало ренессансным антикизирующим тенденциям. Далмацией
именовал готско-славянское королевство и современник Марулича — дубров-
ницкий историк Людовик Цриевич-Туберон (1458–1527), который в своем со-
чинении «Комментарии о моем времени» воспроизвел рассказ «Хорватской
хроники» о соборе на поле Далмы66
.
Хотя сам Марулич, судя по всему, не вкладывал в свой текст политического
смысла, полагая, что знакомство с деяниями древних королей будет играть
лишь роль морального назидания для читателей, созданный им перевод оказал-
ся весьма востребованным именно в рамках нарождавшейся в Венецианской
Далмации и Дубровнике протонациональной идеологии, осмыслявшей славян-
скую языковую общность в рамках ренессансного этнического дискурса. Так,
уже гуманист Винко Прибоевич, живописуя в своей речи «О происхождении
и славе славян» доблесть древних славянских правителей, ссылался на пример
одного из известных ему по переводу Марулича персонажей «Хорватской хро-
*
Перевод М. Марулича содержит определенные рас хождения с текстом «Хорватской хрони-
ки» по списк у И. Кале тича (см. новейшие публикации памятника с подробным коммента-
рием: Mar ulić M. Djela kraljeva Dalmacije i Hr vatske / Priredio i predgovor napisao N. Jovanović;
preveo i bilješkama popratio V. Rezar // Marulić M. Latinska manja djela II. Split, 2011. S. 123–225;
Mužić I. Hr vatska kronika u Ljetopisu Popa Dukljanina. Split, 2011).
95
ники» — победоносно сражавшегося с воинством Аттилы короля Полислава,
именуя его при этом не готским или славянским королем, а королем иллиров
(rex Illyriorum). Далмацию с ее мощной античной традицией роднила с госу-
дарствами Италии ориентированность на античность, вследствие чего авто-
хтоны-иллиры составили готам мощную конкуренцию в плане национальной
апроприации.
Это может показаться парадоксальным, но именно осуществленная При-
боевичем реабилитация имени варваров-славян (через привязку их к илли-
рам) создала благоприятную среду и для последующего возвеличивания го-
тов в качестве их предков. Произошло это, впрочем, далеко не сразу, а в иных
исторических условиях, когда готицизм уже занял свои позиции в кругу евро-
пейских протонациональных идеологем. Так, еще в самом начале XVII в. исто-
рию «готско-славянского» королевства (по тексту Марулича) воспроизвел
в своем труде «О далматинских делах» («De Rebus Dalmaticis») шибеникский
гуманист Динко Заворович, который последовательно заменял в своей работе
определение «готы» термином «славяне»67
. Таким образом, средневековый го-
тицизм уступал место протонациональному славизму.
Иную картину мы наблюдаем в упомянутом выше труде Мавро Орбини,
которого можно считать основоположником своего рода готского ренессанса
в южнославянской историографии. Именно Орбини сумел поставить старин-
ное представление о связи славян с готами на службу глорификации славян-
ства как доблестного народа-завоевателя. Готские сюжеты «Летописи попа
Дуклянина», опубликованной в книге Орбини в переводе на итальянский
язык, органично сочетались с разработанной автором концепцией истории
славян, важная роль в которой отводилась исходу «праславян»-готов с терри-
тории своей прародины — Скандинавии.
Явственно обозначенная в труде Орбини историческая схема, в рамках ко-
торой готско-славянское королевство Свевладичей выполняло роль связую-
щего звена между античным Иллириком и славянскими монархиями позднего
Средневековья, оказала заметное влияние на всю последующую южнославян-
скую историографию. Как и в случае с иллиризмом, готско-славянское королев-
ство органично вошло в формирующийся хорватский исторический нарратив,
в рамках которого образ готской династии Свевладичей приобрел дополни-
тельные коннотации, ранее ему не присущие. Так, Юрай Ратткай, воспроизводя
во второй книге своего труда историю королей из династии Остроила, опирал-
ся главным образом на латинский перевод «Хорватской хроники». Интерпре-
тация готских королей как далматинских, у твердившаяся со времен Марули-
ча в историографии Венецианской Далмации и Дубровницкой республики,
определила и их трактовку в книге Ратткая. В духе ренессансного иллиризма
Ратткай совершенно не акцентирует внимание на готском происхождении
Остроила (которого он, вслед за Маруличем, именует Строгилом (Strogillus)),
ограничившись лаконичным сообщением, что тот был братом Тотилы. Заметив
о Строгиле, что он силою домогался «Иллирского королевства», Ратткай по-
следовательно описывает завоевание им и его сыном Свейоладом (Svejoladus)
96
Боснии, Далмации и «срединной Далмации, которая именуется Хорватией».
Таким образом, Далмация, Хорватия и Босния изображаются Ратткаем как со-
ставные части единого королевства, что всецело соответствует традиции, вос-
ходящей к «Летописи попа Дуклянина».
Почерпнув из труда Марулича начальную дат у в истории «готского» коро-
левства — 547 г. (вторжение Строгила в Далмацию), Ратткай на протяжении
всего последующего повествования о деяниях королей VI–XI вв. стремился вы-
строить точную хронологию их правления. Само по себе это было значитель-
ной новацией, так как ни в тексте Марулича, ни в других ранних произведени-
ях, где описывались свершения легендарных королей из династии Остроила,
даты правления королей не указывались. Определяя даты, Ратткай тем самым
придавал абстрактному повествованию средневековых и ренессансных авто-
ров конкретно-исторический характер, что было совершенно необходимо для
сочинения, одной из целей которого была максимально убедительная истори-
ческая репрезентация раннего прошлого Хорватско-Славонского королевства.
В датировании правления легендарных королей Ратткаю помогают не только
указанные в тексте «Хорватской хроники» сроки их правления, что позволяло
получать «исторические даты» простым прибавлением чисел к начальной хро-
нологической точке — 547 г., но и комбинирование информации «Хорватской
хроники» со сведениями других источников, которое давало возможность еще
больше «историзировать» легендарные события.
Большую роль сыграли элементы готицизма и в исторической концепции
хорватского историка Павла Риттера-Витезовича, в которой готско-славян-
ское королевство прямо рассматривалось как начальный этап в развитии
Хорватского государства и исток политической традиции королевской вла-
сти. Осуществившаяся к концу XVII в. кроатизация готско-славянского ко-
ролевства, история которого воспроизводилась хорватскими авторами по
тексту М. Марулича, не означала, однако, того, что использование готской
традиции было монополизировано хорватским протонационализмом. По со-
стоянию на XVIII столетие к готско-славянскому королевству апеллировало
сразу несколько протонациональных идеологий. Одна из них — это сохра-
нявшийся в Далмации славянский (словинский) протонационализм, нашед-
ший яркое воплощение в труде далматинского литератора, францисканского
монаха Андрии Качича-Миошича «Приятный разговор славянского народа»
(1756 г.), где короли из династии Свевладичей последовательно именуются
«словинскими» королями. Примечательно, что, перечисляя использованные
им исторические труды о готских королях, Качич-Миошич прямо упомина-
ет «Хронику» Витезовича. Именно хронология Витезовича, в рамках которой
правление «святого короля Будимира» было датировано 756–796 гг. (а не VII в.,
как у Ратткая), была положена Качичем в основу его повествования о словин-
ских королях. Другая национальная идеология — «славяно-сербская» (Пав-
ле Юлинац, Йован Раич), куда образ готско-славянского королевства проник
главным образом из трудов Витезовича, а также из русского перевода труда
Орбини (1722 г.).
97
РЕЧЬ ПОСПОЛИТАЯ: САРМАТИЗМ
Уникален феномен польского сарматизма как медиевальной идеологии, воз-
никшей в XVI в. и в разных вариантах проявляющейся до наших дней68
. Внем
воплощались воображаемые идеалы польского национального типа. Сарма-
тизм вспоминали, когда надо было связать традиции с современностью. Членов
Барской конфедерации называли сарматами. Польское оппозиционное движе-
ние 1980-х гг. «Солидарность» сравнивали с возвращением вольности поляков
«сарматской эпохи»69
.
Правда, сам термин «сарматизм» поздний, до него в XVI–XVII вв. поляки упо-
требляли слова «сармат», «народ сарматский», «Сарматия». Он стал расхожим
в XVIII столетии, после публикации в 1765 г. в журнале «Монитор» статьи об
«идолах сарматизма». Так стали называть идеологию политических оппонентов
короля Станислава Августа, сторонников польского традиционализма70
.
Сарматизм возник на пересечении нескольких культ урных тенденций и про-
цессов, по верному замечанию М. Маньковского — в результате поиска поля-
ками своего места в европейской культуре71
. В рамках объединенного с 1385 г.
в династическую унию Королевства Польского и Великого княжества Литов-
ского, а с 1569 г. — Речи Посполитой, жили разные народы: поляки, литовцы,
русины, шло формирование будущих украинской и белорусской этнокультур-
ных общностей. Развитие национального самосознания, формирование ранне-
модерных наций могло взорвать это содружество (что, собственно, и произой-
дет в XVII в., когда на историческую арену выйдут украинцы и в 1648 г. заявят
о себе восстанием Богдана Хмельницкого). Для этнически разнородной шлях-
ты была нужна какая-то объединяющая идеология, которая бы цементировала,
а не раскалывала государство. Миф о единстве происхождения всей шляхты
Речи Посполитой (и польской, и литовской, и даже украинской) от единого
предка — героического народа сарматов, некогда заселявшего всю Восточную
Европу, — здесь подходил как нельзя кстати.
В то же время сарматизм как идея прекрасно отвечал культурным запросам
периода польского Ренессанса. Идеалом становилась античность — античные
герои, авторы, тексты. Происходить от античных предков, от героев Трои или
от древних римлян для такой общности с масштабными культурными и поли-
тическими амбициями, как польская шляхта, было бы правильно и престижно.
Выражаясь современным языком, этот миф попадал бы в культурный тренд
эпохи72
. Автор XVI в. С. Ожеховский писал: «Мы... наследуем достоинства гре-
ков, потому что по примеру греков блистаем в науках, награждены их доблестя-
ми, столь же быстры в речах и мужественны в пост упках... Искусства и владе-
ние словом мы заимствовали из Афин, а красоту и порядок — из Спарты. Таких
предков имела наша Отчизна»73
.
Однако возникала проблема — античные авторы о поляках не писали. Зна-
чит, в качестве предка нужно было подобрать народ: 1) несомненно великий
и героический; 2) который упоминается в исторических источниках; 3) на род-
ство с которым более никто не претендует. Сарматы, о которых никто толком
98
ничего не знал, на роль героев польского этнокультурного мифа подходили как
нельзя лучше.
Сарматский миф был хорош еще тем, что он был, если так можно выразить-
ся, изначально бессодержателен. Он возник из картины мира, обрисованной ан-
тичными географами, которые в своих описаниях делили будущую Восточную
Европу на Сарматию Европейскую и Сарматию Азиатскую. Что стояло за этими
терминами, кто такие сарматы и как они соотносятся с живущими ныне (в XVI в.)
народами, представления у историков и географов раннего Нового времени были
самые сму тные. Здесь, с одной стороны, довлел авторитет античных авторов, пи-
савших о Сарматиях, с другой — сообщавшиеся ими сведения были настолько
общими, что в них легко вписывалось любое нужное содержание.
Отсюда сарматизм как идеология был очень пластичен, крайне мало связан
с образами настоящих кочевников-сарматов, зато очень тесно — со шляхет-
ской культ урой XVI–XVII вв. За свою историю он несколько раз менял свое
смысловое содержание на диаметрально противоположное (от шляхтича-
сармата — носителя высокой, утонченной барочной культуры до шляхтича-
сармата — неотесанного варвара-дикаря, и наоборот). М . В. Лескинен очень
точно отмечает, что сарматский миф связывал для поляка прошлое с буду-
щим: «Сам сармат — это связующее звено между доблестными предками
и славными потомками. Судьба Родины, ее будущее не представимы для поль-
ского шляхтича вне этой связи. Символом Отечества является сармат. Он
“воспроизводит” историю»74
. И . Ожел считает феномен сарматизма «местом
памяти» Речи Посполитой, исходной точкой формирования ее исторической
мифологии75
.
Важным элементом этого «воспроизводства» был миф о «золотом веке»
Польши. Раз шляхтич-сармат и связанные с его деятельностью социальное
устройство и оборона Отчизны столь идеальны и правильны, то неизбежно
признание времени господства шляхтичей лучшей эпохой в истории76
. Поль-
ские авторы по-разному трактовали хронологию «золотого века». Некоторые
отождествляли его наступление с самим возникновением Королевства Поль-
ского, то есть с древней эпохой Пястов. В связи с этим в XVII в. возникает культ
Гнезно как «места памяти», древней столицы Польши. Она сравнивается с Ри-
мом, столицей Римской империи. В XVIII в. Августином Колудзским название
«Гнезно» было выведено от понятия «орлиное гнездо», и именно этим, по его
мнению, объяснялось появление орла в гербе Польши77
.
Большинство же относили к «золотому веку» XVI столетие, время Си-
гизмунда Старого (1506–1548 гг.) и особенно Сигизумунда II Августа (1548–
1572 гг.)
78
.
Это представление возникло у поздних авторов на контрасте
с XVII в., когда Речь Посполитая погрузилась в пучину смут, раздоров, сепа-
ратистских мятежей и неудачных войн.
Носителем сарматского мифа выступала шляхта — «народ политический»,
дворянство, имевшее право владеть землями, поступать на воинскую службу
и участвовать в заседаниях сословных собраний (сеймов) разного уровня, от
локальных до государственных. Остальные сословия — горожане, крестьяне —
99
считались потомками не сарматов, а местных славянских племен. Тем самым
привилегированность шляхты объяснялась ее происхождением от более вы-
сокоразвитого народа древности по сравнению с потомками «сиволапых» сла-
вян. Отсюда и представления о существовании в Польше «народа шляхетского»
и «народа простого» как разных народов. Именно со шляхтой отождествлялись
все преимущества Речи Посполитой, ее гражданские свободы (дававшие столь
лестное сходство с Великим Римом).
Социальная принадлежность формировала особенности культ урного за-
проса: атрибутами сарматизма были воинская доблесть, особенности корпора-
тивного стиля и быта79
, специфическая этика поведения, особая музыкальная80
и художественная культура (феномен «сарматского портрета»)
81
. Древние сар-
маты были вольным племенем — и шляхта свободна, это ее высшая ценность.
Так, М. Сарбеевский писал: «Одним лишь полякам доступны два драгоценней-
ших сокровища, которыми может обладать государственный строй: свободы
и слова, которые означают свободу слова»82
.
Сарматизм апеллировал к героям прошлого, большей частью легендар-
ным83
. К героям также были причислены все польские короли, начиная от Пя-
ста и Земовита. Поэт конца XVI в. Ян Кохановский призывал поляков следо-
вать за своим королем Стефаном Баторием против врагов (в первую очередь
«московитов»), как сарматам84
. Гетман Ходкевич накануне знаменитой Хотин-
ской битвы с турками в 1621 г. обратился к воинам-шляхтичам: «Вы природ-
ные сарматы, воспитанники могучего Марса, предки ваши некогда в Эльбе,
а на востоке в Днепре забили железные сваи как памятники вечной славы». На-
стоящий сармат-шляхтич знает историю как историю подвигов предков. Как
писал Ш. Старовольский в книге «Истинный рыцарь» (первая половина XVII в.),
«...несчастлив потомок, который тем, что предок достиг, изойдя потом кро-
вавым, оставил по себе, либо пренебрег, либо истратил понапрасну, либо
изблевал»85
. Цель жизни польского рыцаря-сармата — защита Отечества от
врагов внешних и отстаивание своих свобод и вольностей в самой совершен-
ной в мире республике — Речи Посполитой. Она окружена врагами, причем
иноверными — мусульманами, православными, протестантами. В этом кон-
тексте миссия польского рыцарства особенно высока, оно является Новым
Израилем нашего времени, щитом и обороной всего христианского мира,
то есть Европы.
Сложным является вопрос о соотношении сарматизма и этнического на-
ционализма в Речи Посполитой. И в эпоху Ренессанса, и в период польского
барокко сарматизм выступал в качестве идеологии шляхты как «народа поли-
тического» всей Речи Посполитой, независимо от этнического происхожде-
ния шляхтичей (недаром сарматами считали себя польские, литовские, русин-
ские дворяне и даже казаки)86
. То есть частью этнического мифа «origo gentis»
сарматизм не мог стать, это был оригинальный универсалистский миф, необ-
ходимый как скрепа такого полиэтничного и поликонфессионального обра-
зования, каким была Речь Посполитая. Он работал, пока существовала Речь
Посполитая, но оказался малорезультативен в условиях ее распада, разделов
100
Польши 1772, 1793, 1795 гг. А . С . Мыльников квалифицировал сарматизм как
«сословное понимание нации», стоявшее на пути нациеобразующих про-
цессов87
. Чтобы спасти разделенную нацию, нужна была более национально
ориентированная идеология — собственно, польский национализм, который
и получает развитие в XIX в. Сарматизм занимает в нем новое место как меди-
евальный миф о «золотом веке» Польши, но это был уже другой сарматизм88
.
ВЕЛИКОЕ КНЯЖЕСТВО ЛИТОВСКОЕ: РИМСКИЙ МИФ89
Апелляция к античным предтечам получает распространение в Вос-
точной Европе в XV–XVI вв. в виде династических легенд90
. В XVв.(между
1447 и 1480 гг.)
91
в польской историографии возникают версии о происхожде-
нии литовцев от древних римлян. По выражению Ю. Леваньского, «...Европа,
а вместе с ней и Польша, подверглась наплыву чужой и древней культуры,
и притом с удивительной энергией: лозунг: “Italiam” (“К Италии”) особенно
отчетливо звучал в Польше»92
. Античные образы широко проникают в исто-
рическую и политическую мысль. Так, например, польский историк Ян Длу-
гош писал, что князь Болеслав Храбрый (967–1025 гг.), следуя примеру Геракла,
поставил на месте впадения реки Сулы в Днепр железные столбы, обозначая
тем самым восточные границы Польши. В стихах секретаря королевы Барба-
ры Анджея Кшицкого о победах польского оружия враждебный московский
великий князь Василий III сравнивается с Дарием и Ксерксом. В 1610 г. в по-
смертном издании гданьских лекций философа Бартоломея Кеккермана вы-
сказана мысль: «Когда надо дать какие-либо советы Польской Речи Посполи-
той, надо сравнить ее с республиками Спартанской, Римской, Венецианской
и другими»93
.
Как уже неоднократно указывалось исследователями, первым автором,
сформулировавшим идею о происхождении литовцев от римлян, был Ян Длу-
гош. Он записал «слух», что литовцы и самогиты — народы латинского про-
исхождения, которые бежали с Апеннинского полуострова во времена граж-
данских войн сперва Мария и Суллы (89–87 гг. до н. э .), затем — Юлия Цезаря
и Помпея (49–48 гг. до н. э .) . Причиной эмиграции послужила уверенность, «что
вся Италия погибнет во взаимном истреблении». К тому же, по у тверждению
Длугоша, беглецы были сторонниками Помпея. После его поражения на полях
Ферсалы и смерти в Египте они сочли за благо скрыться.
Датой исхода польский историк называет 714 г. от основания Рима, то есть
39 г. до н. э. Руководил переселенцами князь Вилий. По его имени была названа
столица — Вильно. Новую родину стали именовать «L’Italia», «Литалия». Позже
это слово трансформировалась в «Литву ». Для большей убедительности сво-
ей концепции Длугош указывал на сходство римского и литовского язычества,
тит улат уры «великий князь» с тит улом Помпея, общность латинского и литов-
ского языков, легкость принятия в Литве «римской религии» — католицизма —
после 1387 г.
94
101
Версия Длугоша получила широкое распространение. Она отражена в трак-
тате М. Меховского «О двух Сарматиях» (1517 г.). Правда, Меховский фиксиру-
ет и другое объяснение этнонима «Литва»: от «litio», то есть охотничьей трубы
(хотя и относится к этому вариант у критически)95
. Несколько особняком стоит
точка зрения Михалона Литвина (1550 г.): литовцы происходят от потерпевших
кораблекрушение моряков Юлия Цезаря. Их флот разбило бурей при попытке
высадиться в Британии. В доказательство своей правоты Литвин приводит боль-
шое количество слов, одинаково звучащих на латинском и литовском языках96
.
Влияние концепций такого рода было столь значительным, что в середине
XVI столетия. в меморандуме королю Сигизмунду о государственном языке
М. Тышкевич высказал предложение учить в школах «подлинному литовскому
языку — латыни». Такие школы были открыты еще в 1539 г. Иоанном Вилимов-
ским, а в 1539–1542 гг. — Абрамом Кульветисом97
. Правда, эта идея встретила
сопротивление католической церкви, опасавшейся распространения проте-
стантизма через дост упность обучения для мирян (а не только для клириков).
В 1520-х гг. версия о римском происхождении литовцев проникла в бело-
русско-литовское летописание98
. В нем появляется рассказ о родственнике
императора Великого Рима Нерона Палемоне, который не вынес тирании же-
стокого правителя и бежал с 500 шляхтичами в поисках новых земель. Бегле-
цы облюбовали себе земли в Жемайтии, Литве и Новогрудчине. Его потомки
правили там и основали великокняжескую династию литовских государей99
.
Авторы легенды приводят фантастические генеалогии, подробно описывают
деяния вымышленных князей, хотя иногда вплетают в свое повествование
и реальных исторических персонажей (например, Миндовга и Довмонта).
Заканчивается сказание перечнем потомков Миндовга и повествованием об
обстоятельствах перехода великокняжеского престола к Витеню Колюмну,
«маршалку» князя Тройдена, и его сыну Гедимину. Надо также отметить, что
легенда получила некоторое отражение в топонимике Литвы: близ устья реки
Дубиссы существует круглый холм с городищем, называемый Палемонии-
Калнас (Палемонова гора)100
.
Исследователи легенды указывали следующие цели ее создателей: возве-
личить Литовское государство и его правителей, доказать их права на захва-
ченные ими территории. В. Т. Пашу то и В. А. Чемерицкий видели в ней стрем-
ление доказать превосходство Литвы над Московской Русью101
. Им возражал
Н. Н . Улащик. Он подчеркивал, что в центре повествования находится западно-
русский город Новогрудок, следовательно, пролитовская направленность ле-
генды сильно преувеличена102
.
М. Захара-Вавжинчик подчеркивала желание
создателей легенды о Палемоне включить историю своей страны в историю
Европы через введение сказания в общее число нарративов о началах европей-
ских государств103
.
Рассказ о Палемоне содержится в восьми летописях: Археологического
общества, Красинского, Рачинского, Ольшевской, Румянцевской, Евреинов-
ской, «Хронике Быховца», «Хронике Литовской и Жмойтской». Древнейшую
редакцию, созданную вскоре после 1519 г., по мнению Н. Н . Улащика, содержит
102
Евреиновский список104
. Большинство ученых датирует возникновение этой
легенды 1520 г.
105
В ее основу были положены предания о происхождении
литовского народа от беглецов из Древнего Рима, присутствовавшие в поль-
ской историографии с XV в. В . Б . Антонович указывал, что источниками исто-
рии о Палемоне также были местные предания об основании городов: Юрбор-
ка, Ковно, Вильно, Кернова, святилищ (гора Швентирога) и фамильные сказа-
ния Довойнов, Монтвидов, Гедройтов и др.
106
Важным этапом в осмыслении легенды в конце XVI в. явились труды поль-
ского историка Мацея Стрыйковского. Он первым попытался сблизить ле-
гендарное повествование с подлинными, реальными фактами. История о Па-
лемоне, видимо, захватила ум и воображение польского хрониста, ибо в его
«Началах» исход предков литовцев описан в стихах (в подражание «Энеиде»
Вергилия). В 1580 г. Стрыйковский даже предпринял пу тешествие по маршру-
ту Палемона — из Балтийского моря в реку Неман, дабы лично пройти доро-
гой великого предка князей литовских107
. По выражению И. Ожел, под пером
Стрыйковского Литва эпохи Палемона стала прекрасной античной Аркадией.
«Градом Палемона» был объявлен Вильно108
.
Историк попытался найти хоть какое-нибудь подтверждение рассказу
о Палемоне. Он отождествил его с римским сенатором Публием Лебоном.
Хронист отверг версию о зверствах Нерона как причине бегства и считал, что
таковой послужила гражданская война между Цезарем и Помпеем. Впрочем,
и в «Хронике» Стрыйковского, и в его «Началах» прису тствует и иная трак-
товка: побег произошел в 401 г. и был вызван нашествием гуннского завоева-
теля Атиллы.
УКРАИНА: ХАЗАРСКИЙ МИФ
Земли будущей Украины входили в состав Королевства Польского (Гали-
ция — с 1340 г., и после кратковременного вхождения в состав Венгрии в 1372–
1387 гг. с 1387 г. окончательно в составе Польши; Киевская, Подольская, Во-
лынская земли — с 1569 г.), Великого княжества Литовского, а с 1569 г. — объ-
единенной Речи Посполитой. Идеологией местной шляхты здесь точно так же
выступал сарматизм, транслируемый из Польши. Свою специфику вносила
разница религиозных воззрений (поляки — католики, на Украине — право-
славные, а после 1596 г. — униаты) и нараставший после Брестской унии 1596 г.
антагонизм с «ляхами», в результате приведший к освободительному восста-
нию и отделению Украины от Речи Посполитой.
В сарматский миф украинские шляхтичи вносили струю своей специфи-
ки, связанной прежде всего с этнокультурной идентичностью. Инструмен-
том для этого был избран медиевализм. Сарматские идеалы воспринимались
скорее как идеалы этические, поведенческие, modus vivendi и т. д . При этом
подчеркивалось, что народ «русь» был крещен самим апостолом Андреем,
что князь Владимир создал «на землях Сарматии» первое православное го-
сударство109
. Украинские шляхтичи не пытались выводить свою генеалогию
103
из античных мифов или польских рыцарей эпохи Пястов, зато связывали себя
с потомками древнерусских князей или литовских князей Свидригайловичей
и Олельковичей110
.
Соответственно, русские средневековые предки-князья
наделялись в нарративе теми же чертами, что и шляхетские предки-сарматы
в Польше.
Еще одной особенностью украинских процессов XVI–XVII вв. было по-
степенное возвышение фактора казачества. В ХVII–ХVIII вв. украинское ка-
зачество становится важным фактором исторического процесса в Восточной
Европе. Ее потрясла знаменитая «казацкая революция» Богдана Хмельницко-
го 1648–1654 гг. Казачьи отряды сыграли немалую роль в русской Сму те 1604–
1618 гг. Казаки были главным фактором русско-польской войны 1654–1667 гг.
и русско-турецкой войны 1677–1681 гг. Роль И. Мазепы и других лидеров укра-
инского казачества в годы украинского похода Карла ХII (1708–1709 гг.) до сих
пор является предметом ожесточенных споров не только профессиональных
историков, но и национальных идеологов и в России, и на Украине. Разгром
Запорожской Сечи и реформы в Малороссии — важная страница истории по-
литики Российской империи ХVIII в.
Все эти события ставили вопрос об идентичности казаков, а вопрос об иден-
тичности неразрывно связан с вопросом о происхождении. Казачество вышло
на историческую арену как новая сила во второй половине ХVI в., но столь
молодой общности было сложно конкурировать с другими в области полити-
ческих и исторических дискурсов. Отсюда и общее для всех народов стремле-
ние к мифологизации и удревнению собственной истории, поиск легендарных
предков в восточноевропейском Средневековье. Казаки пытались для возвы-
шения своего статуса включаться в сарматский миф, и частично это работало:
по словам М. В . Лескинен, «украинский сармат-рыцарь — это и казак, и шлях-
тич»111
. Но украинско-польский конфликт XVII в. помешал развитию этой иде-
ологии: сарматизм не мог лежать в основе идейных воззрений и той, и другой
сторон. Украина нуждалась в корректировке сарматского мифа, обретении сво-
ей собственной национальной легенды.
В 1710 г. в Конституции Ф. Орлика, которая считается одним из первых
манифестов украинского национального самосознания, казаки названы по-
томками средневековых хазар, принявшими православие еще при правите-
лях-каганах. В 1720-х гг. была составлена так называемая Летопись Григория
Грабянки, в которой отразились взгляды казацкой украинской элиты. Уже за-
мечено, что «хазары описываются Грабянкой как сообщество воинов, живущее
в суровых условиях, которое презирает материальные ценности и прославле-
но военными подвигами. Перед хазарами трепещут все соседи. Они упорно
защищают свою свободу. Святослав нанес им поражение, но не смог их поко-
рить»112
. Жители будущей Украины оказались завоеваны поляками, а казаки-
хазары сохранили свободу, и потом именно они выступили освободителями
Украины от власти панов. По словам Б. Н . Флори, «из этого следовало, что на-
селение Украины обязано своим освобождением древнему содружеству вои-
нов. Оно должно было испытывать благодарность к своим освободителям,
104
подчиняться их руководству и уважать их особый статус, который они заво-
евали уже в древние времена»113
.
Почему в данном случае произошло обращение именно к древности? Пре-
жде всего потому, что достоверность этой версии происхождения невозможно
было проверить. Представления о Хазарском каганате в начале ХVIII в. были
самые смутные, что открывало простор для любых фантазий. Негативный ха-
зарский миф с антисемитской окраской появится гораздо позднее, в ХХ столе-
тии114
. На право быть потомками хазар в ХVIII в. никто не претендовал, место
было вакантно. Возник воображаемый образ гордых степных воинов, быть по-
томками которых почетно. Свою роль сыграло и то, что хазары, как и украин-
ские казаки, воевали с русскими.
Хазарский миф получил отражение в разных памятниках украинской на-
циональной мысли ХVIII в., таких как летописи Григория Грабянки и Саму-
ила Величко и «Разговор Великороссии с Малороссией» Семена Дивовича
(1762 г.)
115
. Эта концепция получила развитие в памятнике украинской на-
циональной мысли «История русов»
116
. Ученые спорят о его авторстве, на-
зывая имена Григория Конисского, Василия Полетики, А. Безбородко и др.
Время создания этого труда также остается предметом полемики. Большин-
ство ученых придерживаются датировки 1760-ми гг., но по мнению О. Прица-
ка «История» была написана в 1818–1824 годах в одном из «тайных обществ
малороссийского дворянства, бывших старшин, офицеров (включая князя
Репнина) и бывших петербургских государственных деятелей»117
. Согласно
«Истории русов», казаки происходят от «козар». Так называли «ездивших
на конях и чинивших набеги. По последним получили название и все воины
славянские, избранные из их же пород для войны и защиты Отечества, кое-
му служили в собственном вооружении, комплектуясь и переменяясь также
своими семействами... Воины сии, вспомоществуя часто союзникам своим,
а паче грекам, в войнах с их неприятелями, переименованы от царя греческо-
го, Константина Мономаха, из козар козаками, и таковое название навсегда
уже у них осталось»118
.
В российской историографии в эти же годы возникают альтернативные
объяснения происхождения украинских казаков. В. Н. Татищев и А. И. Ри-
гельман выводили их из северокавказских черкесов. Догадка была основана
преимущественно на созвучии слова «черкесы» и названия казачьего центра
Черкасы. С. Маркедонов обратил внимание на исследования В. М . Пудавова:
«Древнее происхождение казачества служило для целого ряда авторов исто-
рических сочинений обоснованием особой исторической миссии “степных
рыцарей”. По словам В. М . Пудавова, еще до призыва варягов “южнорусские
славяне уже входили в состав Хазарской монархии, и из них были сфор-
мированы охранные дружины по берегам Днепра, Дона и нижней Волги...
Казачество — крайнее выражение славянского миросозерцания... Длинный
двадцативековой процесс жизни востока Европы — от Геродота до XVI сто-
летия — не уничтожил в ней присущного бытия туранской “стражбы”, какая
заключалась в царских скифах и какая отразилась в преемниках их — каза-
105
ках”. Пудавов пытался обосновать “казачье мессианство”, трансформируя на
местный лад идею “Москва — Третий Рим”, заявляя, что после падения Кон-
стантинополя на Руси “восстанет продолжатель древнего хранения Востока
Европы — казачество — и удержит равновесие в духовном разграничении
мира нового, как увидим в истории Дона”»
119
.
Истоки казачества стали искать у древних народов. А. Г. Попов искал их
у амазонок, а Е. П . Савельев — у этрусков, асов (потомков «древних Асуров»),
скифов, гуннов, хазар и других народов, проживавших в разные периоды на
территории Северного Причерноморья и Приазовья120
. Вместе с тем возникают
попытки вывести казачество из русского Средневековья. В ХIХ в. актуализи-
руется легенда, восходящая к Стефану Яворскому (1692 г.), о том, что казаки
(позже легенда использовалась не украинскими, а донскими казаками) пришли
на помощь Дмитрию Донскому на Куликовом поле. Казаки участвовали в сра-
жении и преподнесли великому князю московскому икону Донской Богомате-
ри121
. Этот медиевистический аспект оказал влияние на восприятие казачества
в русской общественной мысли: А. И. Герцен видел в казаках «витязей-мужи-
ков, странствующих рыцарей черного народа»122
.
В более поздней и более профессиональной историографии в вопросе
о происхождении казаков делался акцент на «автохтонистской» теории. Каза-
ков возводили к древнерусскому населению причерноморских и приазовских
степей (так называемым бродникам и т. д.). Делался упор на их изначально
славянском происхождении, и корни обязательно выводились из русского
Средневековья.
Легенды о происхождении казачества, в том числе украинского, очень по-
казательны. Этнокульт урная и этносоциальная общность, которой являлись
казаки, возникает и осознает свою идентичность в ХVI–ХVII вв. Как только
наст упает время оформления национального нарратива (он развивается по
классической схеме): начинается поиск древнего предка (с одной стороны, что-
бы он был известен всем, а с другой — чтобы подробности его истории были
дост упны только узкому кругу профессиональных историков). История это-
го предка мифологизируется, подстраивается под историю потомков (хазары
превращаются в вольнолюбивых «степных рыцарей», которыми они никогда
не были, но которыми видели себя казаки в идеальных культ урных моделях).
Средневековье, таким образом, выступает исторической инстанцией, легити-
мизирующей существование народа в Новое время.
ИСТОРИЧЕСКОЕ ВООБРАЖЕНИЕ В ДВОРЯНСКИХ ГЕНЕАЛОГИЯХ
Эпоха Ренессанса стала временем формирования еще одного жанра исто-
риописания, в котором отразилась специфика воображения и репрезентации
далекого, в том числе средневекового, прошлого — дворянских генеалогий123
.
Разумеется, разного рода генеалогические опусы, посвященные происхожде-
нию правящих династий или тех или иных знатных семейств, были известны
106
и раньше, однако именно в XVI в., в эпоху позднего Ренессанса, дворянские
генеалогии оформились как особый самоценный жанр историописания,
успев за короткий период времени обрести большую популярность в разных
уголках Европы, не исключая и славянские страны. Как и в случае с жанром
национальной истории, кристаллизовавшимся в рамках возникшей в горо-
дах-государствах Италии новой историографии, первые, ставшие со време-
нем эталонными, образцы этих генеалогий были созданы итальянскими гу-
манистами, нередко писавшими свои труды по прямому заказу представите-
лей аристократических семейств. В конце XVI в. в Италии появился и своего
рода «итоговый труд», обобщавший информацию по данной теме — трактат
Франческо Сансовино «О происхождении и славе знатных семейств Италии»
(1582 г.)
124
.
Подобно городским коммунам, сословным «нациям» и универсальным мо-
нархиям, знатные фамилии также остро нуждались в обретении как можно бо-
лее далекого и желательно славного и яркого прошлого. При этом те или иные
конкретные картины этого прошлого нередко были совершенно тождествен-
ны картинам прошлого рождавшихся в эту же эпоху протонациональных со-
обществ. В этом смысле, говоря о дворянских генеалогиях как об особой раз-
новидности историописания со свойственными ей жанровыми конвенциями,
едва ли можно отделять их от национальных историй в том, что касается самого
содержания исторических образов. Не следует забывать и о том, что генеалогии
знатных семейств сплошь и рядом служили интересам государств и/или широ-
ких социальных корпораций. Так, в случае с генеалогиями правящих домов или
династий, ренессансные генеалогии (как это наблюдалось, например, в синьо-
риях Италии) были мощным средством легитимизации власти, отражая инте-
ресы династического государства. Обычные же дворянские генеалогии нередко
также являлись выражением сословного патриотизма, который мог приобре-
тать протонациональный характер и, соответственно, быть как общегосудар-
ственным, так и представлять в рамках государства более узкую — реальную
или виртуальную — политию (как это наблюдалось в дворянских генеалогиях
тех или иных композитов монархии Габсбургов или Речи Посполитой). Стоит
ли говорить, что в обоих случаях история аристократических семейств стано-
вилась воплощением истории нации как сословной корпорации. Впрочем, рас-
цвету жанра дворянских генеалогий способствовало не только нарождавшее-
ся протонациональное сознание знати, но и заметно усилившаяся в эпоху Ре-
нессанса эмансипация индивидуума — мировоззренческий процесс, который
нередко считается одним из самых фундаментальных характеристик раннего
Нового времени. В этом смысле обретение прошлого было неразрывно связа-
но с обретением конкретных предков, у тверждавших своим существованием
и славными подвигами достоинство как всей фамилии, так и каждого ее пред-
ставителя.
Правила историописания, выработанные в Италии в процессе становле-
ния «новой историографии», были справедливы и для составления генеало-
гий. На формирование некоего «реестра» исторических образов, из которого
107
черпали материал составители ренессансных генеалогических схем, немалое
влияние оказали упоминавшиеся выше «Древности» Джованни Нанни. При
этом речь шла не только о конкретных генеалогических конструкциях, по-
степенно становившихся, несмотря на всю их фиктивность, общепринятыми,
но и о самой генеалогической перспективе в презентации истории, достиг-
шей в этом сочинении своего ярчайшего выражения. Уже упоминавшийся
Франческо Сансовино не только использовал генеалогические схемы, якобы
созданные Берозом, в своем труде о происхождении аристократических фа-
милий Италии, но и перевел трактат Псевдо-Бероза на итальянский язык, еще
более увеличив популярность содержавшихся в нем генеалогических схем.
Как и в случае с протонациональными идеологемами, сконструированными
творцами первых национальных историй, рассмотрение дворянских генеа-
логий дает нам ценный материал и о характере исторического воображения
и репрезентации прошлого, и об индивидуальных политико-идеологических
стратегиях, зашифрованных в конкретных исторических образах. Для харак-
теристики исторического воображения раннего Нового времени, сильно по-
влиявшего на последующее возникновение медиевализма, особенно интере-
сен сам отбор древних народов и легендарных или исторических персонажей,
от которых предпочитали вести свое происхождение те или иные знатные
семейства Европы.
Итальянские истоки жанра дворянской генеалогии, не говоря уже о лежа-
щем в основе мировоззрения и эстетических идеалов Ренессанса идеализиро-
ванном образе классической греко-римской древности, определили большую
популярность древних троянцев и римлян в качестве желанных предков для
дворянских фамилий. Данная мода, естественным образом продиктованная
кругом чтения аристократических семейств, не была ограничена географи-
ческими рамками Италии или Средиземноморья, а распространилась прак-
тически на всю Европу, не исключая, конечно, и славянские страны. Это за-
метно отличает ситуацию с дворянскими генеалогиями от положения, на-
блюдавшегося в области конструирования протонациональных идеологем,
где славянские «origines gentium», как правило, не претендовали на римское
происхождение. Очевидно, что римское происхождение отдельных (правя-
щих или дворянских) родов было все же проще обосновать, нежели римское
происхождение всей «нации», как правило, уже имевшей к этой эпохе устой-
чивую традицию «origo», во многих случаях восходившую к Средневековью.
Не стоит забывать также о том, что именно в эпоху Ренессанса в связи с по-
явлением протонационального дискурса, когда гуманистами на основе язы-
кового критерия стали впервые очерчиваться контуры больших наций, вы-
ходивших за пределы традиционных политических лояльностей и сословных
корпораций, постепенно обозначается проблема соотношения знати (элиты)
и «народа» (людей, говорящих на вернакуляре). Иными словами, знать уже
явно нетождественна народу, как это сплошь и рядом наблюдалось в более
ранних формах этнического дискурса. Такая сит уация объективно создава-
ла благодатную почву для усложнения исторического воображения, позволяя
108
приписывать тем или иным дворянским родам происхождение, отличное от
происхождения всей воображаемой «нации».
Ярким примером появления римского родового мифа в стране, чья элита
давно имела свой устоявшийся «варварский» миф о происхождении, является
появление в Венгерском королевстве во второй половине XV в. представления
о римском происхождении рода Хуньяди, к которому принадлежал король
Венгрии Матьяш (1458–1490 гг.). Документированная история рода Хуньяди,
имевшего, по всей видимости, влашское (румынское) происхождение, восхо-
дит к XIV в. В 1409 г. представитель рода по имени Вайк получил за свои за-
слуги в борьбе с османами замок в Хунедоаре в Трансильвании, ставший с тех
пор родовым гнездом Хуньяди. Влашское происхождение рода стало основой
для формирования мифа о римском происхождении Хуньяди, начало кото-
рому положил сицилийский гуманист Пьетро Ранцано (ок. 1420/1428–1492),
долгое время проведший в Венгрии и написавший знаменитый труд «Из-
влечение из дел венгерских» («Epitome rerum Hungaricarum»). Тезис Ранцано
о римском происхождении Хуньяди был впоследствии развит другим ита-
льянским историком, работавшим в Венгрии при дворе короля Матьяша, —
Антонио Бонфини. Отталкиваясь от родового герба Хуньяди, на котором был
изображен ворон, Бонфини связал происхождение рода Хуньяди с известной
из античной истории римской фамилией Корвинов (лат. corvus — ворон)124
.
Таким образом, в результате исторической «антикизации» влашского проис-
хождения Хуньяди сложилась интересная и в какой-то мере даже парадок-
сальная картина: король римского происхождения находился во главе поли-
тической «нации» (сословной корпорации знати) происходившей главным
образом, от гуннов.
Довольно рано античных предков приобрели себе и хорватские аристо-
кратические семейства, имевшие тесные связи как с венгерским двором, так
и с очагами ренессансной культуры Средиземноморья, такими как Венеция.
Так, уже в начале XVI в. славных античных предков обрел хорватский аристо-
кратический род Курьяковичей. История рода восходит к одному из предста-
вителей средневекового хорватского «племени» (родственного коллектива)
Гусичей, впервые упоминаемого еще в XI в. Представители Гусичей фигуриро-
вали среди членов 12 знатных племен, заключивших, согласно средневековой
традиции, договор с венгерским королем Коломаном в 1102 г. Этот документ
обозначил правовые рамки хорватско-венгерской унии. Непосредственным
родоначальником Курьяковичей был один из представителей «племени»
Гусичей по имени Курьяк, который в 1298 г. стал комитом (наместником) об-
ласти Крбава в западной части Хорватии. В начале следующего XIV столетия
Крбавская жупания, входившая в состав Хорватско-Венгерского королевства,
стала наследственным владением потомков Курьяка, которые приобрели ти-
т ул крбавских князей125
.
На протяжении всего своего существования род
Курьяковичей неизменно играл важную роль в хорватской политике, однако
лишь при последнем представителе рода Иване Карловиче, видном хорват-
ском полководце и государственном деятеле, два раза занимавшем пост бана
109
Хорватии (в 1521–1524 и 1527–1531 гг.), складывается представление о том,
что Курьяковичи, а точнее Гусичи, являются потомками древнеримского па-
трицианского семейства Манлиев (gens Manlia).
В своей дипломатической переписке Иван Карлович добавлял к своему
христианскому имени античное имя (прозвище) Торкват. Венецианский автор
Донадо да Лецце в своей «Турецкой истории» счел латинское прозвище Ива-
на Карловича переводом его родового имени Курьякович, однако такое объ-
яснение не соответствует действительности. Подлинный смысл именования
хорватского вельможи римским прозвищем Торкват проясняется в речи, со-
ставленной его придворным капелланом Степаном Поседарским по случаю
прибытия в 1516 г. посольства Ивана Карловича в Рим. В эпиграмме, прило-
женной к печатной версии речи, Иван Карлович не только прямо именуется
Торкватом, но и уподобляется римлянину Манлию: если некогда Манлий за-
щитил Рим от галлов, то «этот наш Торкват» теперь обороняет землю отцов
от османов126
. Действительно, согласно известному рассказу из «Истории от
основания города» Тита Ливия, прозвище Торкват (Torquatus) получил в свое
время представитель рода Манлиев, трибун Тит Манлий, завладев ожерельем
сраженного им в поединке галльского воина. Еще один Тит Манлий Торкват,
по сообщению того же римского автора, был спустя много лет консулом Рима,
воевавшим с галлами и подавившим восстание сардов на Сардинии.
Таким образом, есть основания полагать, что еще в начале XVI в. Иван
Карлович (Торкват) не просто ассоциировался у своих современников с ге-
роями античности, но и действительно считался потомком римского патри-
цианского семейства Манлиев. Если это так, то как мог возникнуть этот ге-
неалогический миф? По мнению хорватского исследователя Л. Шполярича,
на появление мифа оказал влияние факт изображения гуся на родовом гербе
Курьяковичей. Конечно, гусь в данном случае напоминал о славном племени
Гусичей, из который происходил первый крбавский комит Курьяк. Но ведь
гуси, как известно, спасли Рим! Создатели генеалогического мифа Курьяко-
вичей могли, как полагает исследователь, вдохновиться известным рассказом
Тита Ливия, где сообщалось о том, как представитель рода Манлиев Марк
Манлий Капитолин спас Рим от галлов, когда его разбудили гуси. При этом,
как специально отмечает Л. Шполярич, понять подобный ход мыслей мож-
но лишь в контексте связей Ивана Карловича с венгерским двором, где в эту
же эпоху получил развитие миф о происхождении короля Матьяша Хуньяди
от римского рода Корвинов. По предположению исследователя, импульсом
к принятию Иваном Карловичем, будущим хорватским баном, римского име-
ни и соответствующего ему генеалогического мифа мог послужить пример
сына короля Матьяша Хуньяди Яноша (Ивана), занимавшего в 1494–1504 гг.
пост хорватского бана и, в отличие от своего отца, уже официально именовав-
шегося Иваном Корвином127
.
Если римский миф Курьяковичей мог появиться под влиянием венгерского
корвиновского мифа, возникшего, как мы видели, под пером оказавшихся
в Венгерском королевстве «странствующих гуманистов» из Италии, то фор-
110
мирование римского мифа другого могущественного хорватского семейства —
Франкопанов — произошло в результате их непосредственных контактов
с Римом и Венецией. Документированная история этого могущественного
рода, чьи представители в Средние века являлись наследственными князьями
крупнейшего на Адриатике острова Крк, восходит к началу XII в., когда хор-
ватский остров уже находился под верховной властью Венеции. Представитель
местной славянской знати Домний, венецианский вассал, приобрел большую
власть на этой земле, а его сыновья Варфоломей и Вид заключили в 1163 г. до-
говор с венецианским дожем, предоставивший им остров в пожизненное вла-
дение128
. Так началась история особого хорватского островного княжества под
властью Венеции и династии его князей, получивших спустя несколько веков
родовое имя Франкопанов. Уже третий сын Домния Варфоломей II установил
дружественные отношения с могущественным соседом Венеции — Венгерско-
Хорватским королевством, вследствие чего вплоть до середины XIV в. Кркское
княжество находилось в вассальной зависимости как от Венеции, так и от
венгерско-хорватских королей. «Врастание» Кркского княжества в хорватско-
венгерскую политику имело своим главным следствием расширение владений
кркских князей, имевших давние прочные связи с приморскими районами
Хорватии, на материк. В течение XIII–XIV вв. в состав их владений вошли, по-
мимо важного приморского города Сень, обширные территории на северо-за -
паде Хорватии, включавшие области Винодола, Гацки, Крбавы (Модрушской
епископии) и Дрежника. К этому следует добавить, что, поступая на службу
к хорватско-венгерским королям и другим европейским монархам, те или иные
влиятельные представители рода занимали высокие чиновные должности и не-
редко приобретали владения далеко за пределами своего первоначального кня-
жества. Из рода кркских князей Франкопанов происходило восемь хорватских
банов XIV–XVII вв., как и много других влиятельных политических фигур129
.
Родовое имя Франкопанов потомки кркских князей, вероятно, приобрели
не ранее XV в., когда формируется представление о том, что этот род является
ветвью средневекового римского семейства Франгипанов (gens Frangepania),
первые упоминания о котором в письменных памятниках относятся к XI в.
Когда именно возникло это представление и с чем было связано его появле-
ние — неизвестно, но венецианский наместник Крка Антонио Винчигерра,
назначенный на остров вскоре после того, как Иван Франкопан передал его
Венеции (1480 г.)
130
, оставил любопытное сообщение о том, как в свое время
Никола IV Франкопан, хорватский бан (1426–1432 гг.) совершил паломни-
чество в Рим, где был сердечно принят папой Мартином V. По словам Вин-
чигерры, папа римский сообщил Николе, что в римских хрониках он нашел
информацию о том, как некогда братья Франгипаны «древней римской кро-
ви» («de antique sangue romano»), происходившие из рода папы Григория Ве-
ликого (590–604 гг.) (del parentato de s. Gregorio), отправились жить на остров
Крк, став родоначальниками фамилии кркских князей. По этому случаю папа
предоставил Николе герб Франгипанов и признал за кркскими князьями пра-
во именоваться Франгипанами (Франкопанами)131
. Хотя из этого сообщения
111
может сложиться впечатление, что Франкопанами кркских князей сделал имен-
но папа, исследователь франкопанского родового мифа Л. Шполярич, отмечая,
что впервые Никола IV именуется Франкопаном (de Frangiapanibus) в грамоте,
изданной им еще в 1422 г., интерпретирует известие Винчигерры в том смысле,
что папа окончательно легитимизировал уже давно существовавший к тому
времени генеалогический миф. При этом, отмечает исследователь, мы не зна-
ем, кому именно принадлежала инициатива в конструировании родственной
связи между двумя видными фамилиями. Притом что в родстве с римскими
Франкопанами вполне могли быть заинтересованы хорваты, самим римлянам
родство с могущественным хорватским семейством предоставляло, пожалуй,
еще больше политических выгод132
.
Однако зафиксированное в первой половине XV в. представление о родстве
хорватского аристократического семейства с римским пока не имело непосред-
ственного отношения к процессу поиска античных предков в собственном смыс-
ле слова, который в полной мере развернется лишь столетием позже. В связи
с этим показательна присутствующая в известии Винчигерры апелляция только
к имени святого Григория, то есть папы Григория Великого, при отсутствии ка-
ких-либо имен из собственно античной истории. Ситуация меняется в период
Чинквеченто, когда появляется работа веронского августинца Онофрио Панви-
нио «О роде Франгепанов» («De gente Fregepania») (1556 г.). В этом произведении
происхождение римских (а соответственно, и хорватских) Франгипанов (Фран-
копанов) возводится напрямую к эпохе античного Рима, а их непосредственны-
ми предками провозглашаются Аниции (gens Anicia) — известный сенаторский
род эпохи позднего Рима, возможно, являвшийся продолжением одноименного
плебейского рода, существовавшего еще в эпоху Республики.
Интересно, что генеалогические выкладки Панвинио позволили включить
в число родственников Франкопанов не только сенаторов античной эпохи,
но и провозвестника самого Ренессанса — гениального флорентийского поэта
Данте Алигьери, а также род Микьели — известное семейство венецианских
патрициев. В то время как венецианские Микьели, согласно Панвинио, проис-
ходили от Анца Микьела Франгипана, прибывшего в 833 г. в страну венетиков
и избранного здесь сенатором, предок Данте по имени Элизео, о котором сооб-
щает Джованни Боккаччо в жизнеописании поэта, был, по информации Пан-
винио, никем иным как одним из Франгипанов, поселившихся во Флоренции
в правление Карла Великого133
.
Подобным же образом — через мнимое родство с известной фамилией —
обрел римских (но не античных) предков хорватский род Бабоничей, или кня-
зей Благайских, «романизация» происхождения которых составляет любопыт-
ную параллель с «романизацией» и «антикизацией» происхождения князей
Кркских. История рода Бабоничей восходит к рубежу XII и XIII вв., когда жил
первый известный представитель рода Степан I Бабон. Уже в XIII столетии Ба-
боничи являлись одним из наиболее могущественных феодальных семейств
Славонии, а в следующем столетии за ветвью рода, владевшей крепостью Бла-
гай на реке Сане, закрепилось родовое имя князей Благайских134
. Свои позиции
112
в феодальном ландшафте Хорватско-Венгерского королевства Бабоничи удер-
живали и в течение последующих веков: представители рода неоднократно
становились хорватскими, славонскими и хорватско-славонскими банами.
Подобно тому, как это было с Франкопанами, уже в первой половине XV в. фор-
мируется подкрепленное сфальсифицированным документом представление
о родстве князей Благайских со знаменитым римским семейством Орсини, воз-
высившимся в XII в.
135
И, как и в случае с Курьяковичами, определенную роль
в установлении фиктивного родства сыграло сходство гербов двух знатных се-
мейств: на обоих можно было обнаружить косые перевязи136
.
Таким образом, в течение XVI столетия в Хорватии оформилось представ-
ление о римском происхождении наиболее влиятельных дворянских фами-
лий. К XVII в. оно было уже весьма устойчивым, о чем ярким образом сви-
детельствуют строки из исторического труда проживавшего в Хорватском
королевстве венгерского историка Миклоша Иштванфи137
. Так, давая общую
характеристику истории Иллирика (Хорватии), он среди прочего писал: «Были
в иллирском краю многие нобили италийской и римской крови, Франкопаны,
Урсины и Торкваты, которые некогда в народе назывались Слуньскими, Благай-
скими и Карловичами»138
. При этом, сообщая в следующих главах своего труда
о славных деяниях Ивана Карловича и Франьо Благайского, Иштванфи не счел
лишним еще раз напомнить об их римском происхождении139
.
Популярность в Хорватии представления о римском происхождении мест-
ной знати, несомненно, связана с глубокой вовлеченностью страны в средизем-
номорские культурные тенденции и может объясняться политическими инте-
ресами представителей хорватской элиты, вынужденной, как и их итальянские
коллеги, искать место под солнцем в условиях политической нестабильности
и социальной конкуренции. Не менее важную роль в актуализации римской
темы играло эпохальное противостояние с османами, в котором хорватское
дворянство вполне объективно играло роль щита христианской Европы. Геро-
ические деяния античной эпохи словно повторялись на полях сражений, кото-
рые хорватские аристократы — прямые потомки доблестных римских патри-
циев — вели против самого мощного на тот момент противника европейской
цивилизации, угрожавшего ее существованию так же, как некогда галлы или
гунны угрожали существованию Рима.
Между тем, как уже отмечалось выше, за пределами Италии и средиземно-
морского культ урного ареала мода на римское происхождение обрела конку-
рентов в лице облагораживавшихся варварских генеалогий. При этом, как бу-
дет показано ниже, это касалось не только «origines gentium», но и генеалогий
отдельных родов. В силу чего выбирались римские или варварские предки?
Очевидно, что большое влияние здесь имели уже существовавшие этногене-
тические традиции, но дело, как кажется, этим не исчерпывается. Большой ин-
терес для изучения протомедиевальных тенденций в дворянских генеалогиях,
явственно обозначившихся уже в эпоху барокко, представляет миф о готском
происхождении самого могущественного аристократического семейства Хор-
ватии XVII в. — графов Зринских.
113
Зринские были потомками могущественных брибирских князей, именуе-
мых также Шубичами, история которых прослеживается с XI столетия. В XIII –
XIV вв. Павлу и Младену Шубичам фактически удалось создать в Хорватии
свое государство, лишь номинально зависимое от последних представителей
династии Арпадов и от сменившего их молодого Карла Роберта Анжуйского,
ставшего королем во многом именно благодаря поддержке Шубичей. После
того как в 1322 г. силы Младена были разбиты войсками венгерского короля,
род Шубичей утратил политическую самостоятельность и оказался встроен
в иерархическую структ уру централизованного королевства, создаваемую
Анжуйской династией. Зринскими стала именоваться ветвь Шубичей, родо-
начальник которой, Григорий II, в 1347 г. передал королю Лайошу прежнее
родовое гнездо Шубичей — крепость Островицу в Далмации, получив взамен
замок Зрин на реке Уне. Наиболее известным представителем рода Зринских
периода войн с османами, несомненно, был Никола IV Зринский. Героическая
оборона крепости Сигет в 1566 г., стоившая жизни этому прославленному
полководцу, обессмертила его имя во всей христианской Европе. К 1660-м гг.,
когда Никола VII Зринский, являвшийся в это время баном Хорватско-Сла-
вонского королевства (1647–1664), озаботился задачей составления генеа-
логии своего рода, Зринские были не только одним из самых влиятельных
семейств Хорватии, но и обладали символическим капиталом, придававшим
этому семейству (наряду с семейством Франкопанов, связанных со Зринскими
родственными узами) центральное положение в социальном ландшафте ко-
ролевства.
При этом в середине XVII в. Зринские оказались в самом центре процес-
сов, направленных на эмансипацию Хорватско-Славонского королевства в со-
ставе «земель короны св. Стефана» и признания за ним равноправного стат уса
с Венгрией. Как отмечалось выше, это было время формирования хорватско-
го сословного патриотизма, уже вполне приобретавшего протонациональный
характер. При этом растущее разочарование хорватской элиты в политике
Габсбургов, которую те вели по отношению к османам, все больше придавало
этому процессу оппозиционный оттенок. Результатом в 1670 г. стало откры-
тое выступление против Габсбургов бана Петра IV Зринского (брата погибше-
го в 1664 г. Николы VII Зринского) и капитана Франа Крсто Франкопана. Оно
явилось кульминацией антигабсбургского «заговора» хорватской и венгерской
знати — беспрецедентной и отчаянно смелой политической акцией хорватских
аристократов, направленной на свержение Габсбургов с трона королей Хорва-
тии и имевшей своей целью обретение политической самостоятельности Хор-
ватско-Славонского королевства, а также восстановление территориальной
целостности хорватских земель*
.
*
Восс тание закончилось т рагиче ски для его инициаторов: не получив в решающий момент
поддержки от Османской империи, его руководители сда лись императору и были казнены.
То, к чем у оказа лась готова верхушка хорватской арис тократии, не соотве тс твовало евро-
пейской политиче ской конъюнкт уре того времени (см.: Mijatović A. Zrinsko-frankopanska
urota. Z agreb, 1992).
114
Именно на фоне этих процессов необходимо рассматривать одну из пер-
вых по времени своего появления в Хорватско-Славонском королевстве
целостных дворянских генеалогий — «Стемматографию рода Зринских»
(«Stemmatographia Mavortiae familiae comitum a Zrin»), написанную в 1663–
1664 гг. ирландским клириком Марком Форстоллом (Marcus Forstall). Это про-
изведение, появление которого отражало распространение в Хорватии ново-
го историографического жанра, к тому времени уже давно оформившегося
в Италии, не было лишь данью моде, а отвечало акт уальным задачам у тверж-
дения исторической индивидуальности Хорватско-Славонского королевства
и его знати. Притом что инициатива в составлении генеалогического труда,
несомненно, исходила от Николы Зринского, реализовать замысел было по-
ручено монаху-августинцу родом из Ирландии, ранее занимавшему высокий
пост главы австрийской провинции августинцев, но вследствие конфликта
с руководством ордена перешедшему на службу к Зринским, где он стал ис-
полнять обязанности капеллана и секретаря.
Благодаря сохранившимся документам, процесс создания М. Форстоллом
генеалогического труда в деталях был воссоздан венгерским исследователем
Ш. Бене140
. Исполняя волю своего патрона, Форстолл работал в архивах, путе-
шествовал с исследовательскими целями, а также вступил в переписку с веду-
щими историографами той эпохи, такими как трогирский историк И. Лучич.
Для нас во всем этом интересно прежде всего то, как Форстолл решил про-
блему происхождения рода Зринских. К тому времени в Хорватии уже цир-
кулировала легенда о римских корнях Зринских, согласно которой Шубичи
были потомками Сульпициев, древнеримского патрицианского рода (gens
Sulpicia), из которого среди прочих государственных мужей происходил им-
ператор Гальба. Однако, убедившись после консультаций с Лучичем в безос-
новательности этой генеалогической конструкции141
, Форстолл пошел другим
пу тем. Ввиду невозможности получить информацию об истоках рода из до-
кументальных источников — грамот, актов и т. п ., по совет у своего колле-
ги он обратился к изучению историографии и внимательно прошт удировал
посвященные истории Иллирика труды Марулича, Орбини, Ратткая, других
авторов «иллирской традиции».
При этом внимание Форстолла привлекло имя основателя готского коро-
левства в Далмации — фигурирующего в «Летописи попа Дуклянина» короля
Остроила (Ostroillus), имя которого в XVII в. иногда читалось как Островий
(Ostrovius). С именем этого готского короля Форстолл связал название древ-
него родового гнезда Шубичей — крепости Островицы, предположив, что
крепость либо была заложена самим Островием, либо была названа потом-
ками, желавшими увековечить его имя. К этой информации автором было
присовокуплено и еще одно свидетельство — о проживании в Датском ко-
ролевстве ветви рода Зринских, именуемых Остривои (Ostrivoi)142
. Получа-
лось, таким образом, что Зринские ведут свое происхождение от Остроила/
Островия/Остривоя, готского короля Иллирика, брата знаменитого Тотилы.
Если учесть, что среди предков Зринских к тому времени уже числились бос-
115
нийские баны Борич, Кулин и Твртко, род Зринских приобретал поистине ко-
ролевское происхождение.
На примере родословия Зринских можно определить роль, которую в гене-
алогических опытах играли уже устоявшаяся историографическая традиция,
акт уальная политическая ситуация, а также творческое остроумие самого
историка, в конечном счете находившего в источниках то, что ему требова-
лось. В то же время «Стемматография» хорошо отражает и еще один аспект
генеалогического творчества, на который специально обращает внимание
Ш. Бене, характеризуя специфику самого жанра дворянской генеалогии,
а именно его методологическую двойственность. С одной стороны, в про-
цессе создания генеалогических опусов совершенствовался критический ме-
тод, необходимый при анализе документов. С другой стороны, в дворянских
генеалогиях получает дальнейшее развитие традиционное мифотворчество
в духе «origines gentium»143
. Последнее относится, прежде всего, к самим ис-
токам того или иного рода, которые в большинстве случаев не удавалось уста-
новить по архивным данным.
При этом представляется совершенно естественным, что круг персонажей,
к которым могли возводить происхождение знатных родов творцы генеало-
гических опусов, определялся конкретной историографической традицией,
которая в эпоху становления и развития протонационального дискурса ста-
новилась все более сфокусированной не на «всемирной», а на «националь-
ной» (региональной) истории. Если приписывание римского происхождения
хорватским аристократическим семействам в XVI в. означало то, что первен-
ствующее значение для них имел глобальный средиземноморский ренессанс-
ный культурный контекст, то в XVII в. ситуация меняется. Став благодаря
своему придворному историописцу потомками готских королей Иллирика,
Зринские обретали историческую репрезентацию, полностью вписывавшую-
ся в рождавшуюся тогда хорватскую протонациональную идеологию, для ко-
торой, как уже отмечалось выше, были важны восходящие к «Летописи попа
Дуклянина» готицистские аспекты, развитые в трудах М. Марулича, М. Орби-
ни и Ю. Ратткая.
Эта протонациональная идеология хорватского дворянства получит свое
наивысшее выражение на рубеже XVII и XVIII вв. в трудах выдающегося хор-
ватского историка и энциклопедиста Павла Риттера-Витезовича. Примечатель-
но, что Витезович, хорошо знакомый со «Стемматографией» Форстолла144
, на-
зовет «Стемматографией» свой знаменитый труд о гербах Иллирика, а готский
король Остривой (sic!) — уже вне связи с родом Зринских — займет почетное
место первого хорватского короля в знаменитой книге Витезовича «Возрож-
денная Хорватия» (1700 г.)
145
. Сходство исторического воображения обоих ав-
торов — Форстолла и Витезовича — объяснялось не только устоявшейся исто-
риографической традицией иллиризма и одинаковым кругом чтения. Медие-
вальные, то есть готские, «варварские» аспекты хорватской истории в большей
степени, чем универсалистские римские или «протонациональные» иллирские,
давали возможность политической структуризации хорватского протонацио-
116
нального проекта, ведь именно готы были основателями королевской власти
в Иллирике. Таким образом, положение графов Зринских во главе потенци-
ально автономной Хорватии в середине XVII в. словно возрождало ситуацию
из далекой хорватской древности, когда свободолюбивыми иллирами правили
могучие готские короли.
Особенностью генеалогии аристократии Великого княжества Литовского
было восхождение большинства княжеских родов к известным и реально су-
ществовавшим князьям XIII–XIV вв.
—
представителям различных ветвей
Рюриковичей и Гедиминовичей. Это не означает, что генеалогии всегда были
подлинными — например, все верховские князья восходили к трем сыновьям
Михаила Черниговского146
, хотя на самом деле сын у него был один. Но из-за
наличия большого количества боковых ветвей князей различных княжеств
и земель, подобрать предка, настоящего, приписанного или даже придуманного
в Великом княжестве Литовском было проще, чем в соседней России, где удель-
ная знать и ее потомки быстро деградировали и сошли с исторической арены,
превратившись в служебников московских государей. Средневековая история
бывших земель Киевской Руси давала литовской шляхте прекрасные возмож-
ности для реконструкций собственных генеалогий, подлинных и похожих на
подлинные. Там тоже были легенды о выездах знати (например, предки Один-
цевичей приехали «из немец» и княжили в Друцке). Присвоение шляхетского
достоинства иноземцам называлось «индигенат».
Другой особенностью построения дворянских генеалогий была система гер-
бов, распространенная на Великое княжество Литовское из Польши. В Европе
герб присваивался дворянскому роду. В Польше, а затем и в Великом княжестве
Литовском герб могли принять не только родственники аристократа, но и его
вассалы (через пожалование — адопцию). Бытовало понятие «гербовое род-
ство»: шляхтичи, не являющиеся родственниками, объединялись в одном гер-
бе, и затем он служил маркером их идентификации (что позволяло говорить
им: «Мы из герба Абданк», «Мы из герба Топор» и т. д.) . Иногда число шляхет-
ских фамилий, приписанных к одному гербу, достигало нескольких десятков
или даже сотен (они считались клейнодными братьями)147
.
Генеалогические легенды сочинялись и о происхождении гербов. Точное
время их возникновения определить сложно, несомненно только широкое
хождение легенд в раннее Новое время, особенно после издания в 1584 г. гер-
бовника Б. Папроцкого. Польская магнатерия при этом тяготела к античным
образам и героям западноевропейской истории, любила рассуждать о плава-
нии в «сарматском океане» «своих Ясонов» за колхидским золотым руном148
.
Например, Б. Папроцкий относит герб Белина ко времени Александра Маке-
донского. Якобы его в 278 г. иллирийский полководец Лубос принес в Богемию,
а уже оттуда он попал в Польшу. Герб Довшпрунг (Гиппоцентавр) упоминается
в песнях поэтов Древней Греции и Рима. В Литву его привез спу тник основа-
теля великокняжеской династии Палемона Довшпрунг. Происхождение герба
Корвин выводили от Марка Валерия Мессалы Корвина (64 г. до н. э . — 8 г. н. э .),
римского консула. Он еще в римские времена командовал завоеванием Венгрии
117
и Валахии, названной в его честь Валерией. Из герба Корвин вышли венгерский
полководец Янош Хуньяди и его сын король Венгрии Матьяш, то есть польские
дворяне Корвины оказывались им родственниками.
Менее знатная шляхта стремилась отнести появление своих гербов к эпохе
первой польской средневековой королевской династии Пястов, привязать их
к каким-то древним событиям. Нередко использовались легенды о выездах,
в основном из европейских стран. Эти рассказы носили художественный ха-
рактер, отличались красивыми сюжетами и поучительностью. Шляхта черпа-
ла в средневековом прошлом идеалы мужества, благородства, находчивости,
стойкости, героизма. Все это отражалось в легендах о гербах.
О происхождении герба Абданк в XII в. рассказывали следующую леген-
ду: «В первый раз знамя это было усвоено в VIII в. фамилии Скубов. От это-
го же рода произошли Скарбеки, из которых один был отправлен королем
Польским Болеславом Кривоустым в качестве посла к императору грманско-
му Генриху. Когда император показывал ему свои сокровища и, гордясь ими,
отзывался не совсем лестно о Польше, Скарбек снял с своей руки золотое
кольцо и бросил его в сокровищницу, за что Генрих его поблагодарил (Habe
dank). В память этого пост упка дано знамени Скарбека название Габданк, или
Абданк. К этому гербу приписано много польских фамилий, и в повторении
в нем буквы V некоторые историки и геральдики хотят видеть как бы началь-
ные буквы четырех слов: Veritas, Victoria, Virtus et Vita, т. е . истина, победа,
добродетель и жизнь. Чтобы показать еще яснее, что храбростью приобрете-
но право на такой герб, некоторые фамилии изображают в нашлемнике льва,
который и держит Абданк»149
.
Особенно часто описываются воинские подвиги, которые польская и ли-
товская шляхта совершала во всех возможных средневековых войнах, проис-
ходивших при первых польских королях — Пястах. Ян де Байсен прославил-
ся в войне с маврами в Средиземноморье и стал основателем герба Бажен.
На нем была изображена фигура мавра, которого Ян, ставший Баженским, при-
вез в Польшу в качестве трофея. Род Богория происходил от рыцаря, при ко-
роле Болеславе Смелом храбро бившемся с половцами, несмотря на то, что он
был пронзен двумя стрелами. Француз Бонарий участвовал в войне Франции
с Англией и Шотландией, отнял у врагов два знамени, черное и белое. Француз-
ский король пожаловал за этот подвиг ему лилию, герб Франции. Все эти цвета
и символы оказались на гербе Бонарова, представители которого вели род от
потомков рыцаря Бонария, в XV в. переехавших из Франции в Польшу. Ос-
нователем герба Балыня был герой обороны от тевтонских рыцарей местечка
Бялыня в 1332 г. Он придумал пустить в немецкий лагерь стрелу с горючим ве-
ществом, и благодаря этому была одержана победа. Король Владислав Локетек
наградил воина и велел поместить на его герб изображение этой самой стрелы.
Основатель герба Годземба — рыцарь, носивший это имя, — воевал с морава-
нами, отбиваясь от них вырванною с корнем сосной; сосна была изображена на
его гербе. Основатель герба Лисов воевал в 1058 г. при короле Казимире Вос-
становителе с литвинами и ятвягами.
118
География выезда основателей родов, чьи подвиги были положены в ос-
нование гербов, охватывала практически все страны Европы150
. Основатель
герба Боньча, Мерж, в 996 г. приехал из Италии. Его фамилия была Бонифа-
ций. Боньчей его назвали, потому что он прибыл в благоприятное время (bona
czas). Представители герба Гонзава прибыли после 1090 г. из Венгрии, Веня-
вы — в 1027 г. из Чехии. Целый рассказ представляет собой легенда о проис-
хождении герба Равич в гербовнике С. Окольского. Сам по себе герб экзоти-
чен: «В золотом поле идущий вправо черный медведь; на нем сидит дева с рас-
пущенными волосами и распростертыми наподобие креста руками. На деве
красное платье, оставляющее руки открытыми до локтя, и корона. Выше изо-
бражаются шлем, корона и два оленьих рога, между которыми виден стоя-
щий на задних лапах, выходящий до половины черный медведь; левая перед-
няя лапа опущена, в правой он держит розу»151
. Герб иллюстрирует легенду
о смерти некоего короля Англии, который завещал своему сыну корону и не-
движимое имущество, а дочери — все движимое имущество. Тогда сын велел
запустить в спальню сестры «движимое имущество» — медведя. Но девица
укротила зверя и выехала из спальни верхом на нем, воздев руки к небесам
и взывая к справедливости. Королевич раскаялся и в качестве компенсации
выдал девушку замуж за князя лотарингского, а их потомство расплодилось
по всей Европе и дошло до Польши. Как писали в поздних гербовниках, смысл
герба Равич — символизирование способности с честью выходить из тяже-
лых испытаний, превращение конфузии в викторию.
Часто легенды сочинялись для объяснения фонетического созвучия, проис-
хождения названия герба от каких-то случайных, но значимых слов. Проис-
хождение герба Венявы излагалось так: на охоте рыцарь Ластек спас моравского
короля, взяв зубра, напавшего на монарха, за рога и вручную оттащив его в сто-
рону. Ластек захотел подвести покоренное животное к королю, но тот с пере-
пугу закричал по-моравски «Wien haw» («Подойди один»). Ластек убил зубра
мечом и был пожалован гербом, который назывался «Wien haw» — в польском
варианте Венява.
Родословные легенды Речи Посполитой, которые относились к польскому
и литовскому, а в XVII в. уже и к украинскому и белорусскому шляхетствам,
имели типичные ренессансные черты. Это и обращение к античным сюжетам
и образам, а главное — к идеям: это и апелляция к возвышенным идеалам сред-
невекового рыцарства, и восхваление средневековых королей будущей Речи
Посполитой, и прославление их верных слуг — дворян. Медиевальные образы
для этих целей подходили великолепно и широко использовались.
При этом происходило фактическое отождествление предков и потомков как
представителей «Старой Руси», в котором воплощался континуитет историко-
культурных общностей «Древней Руси» и Руси Великого княжества Литовско-
го. На эту особенность аристократии русинских земель Великого княжества
Литовского применительно к генеалогии рода знаменитых князей Острожских
обратил внимание В. И. Ульяновский. Он пишет: «“Генеалогия крови” связала
род Острожских с древними Рюриковичами, а через них — со старой Русью.
119
Эта “генетическая память” во многом обусловила будущие действия, заявле-
ния и даже оговорки обоих Константинов Острожских. Для них старая Русь —
это их предки. Они сами — их продолжение в новых условиях существования
Руси». Вокруг двора князей складывался круг книжников и интеллектуалов,
которые дополняли генеалогию рода «генеалогией деяний», делами героев-сим-
волов: Владимира Крестителя, Ярослава Мудрого, Романа и Даниила Галицких
и т. д. «Именно эта “генеалогия деяний” задавала острожским интеллектуа-
лам масштабы их прославления князей Острожских». У древнерусских князей
и князей Великого княжества Литовского «наследственность благих деяний»,
поэтому их можно объединять в единое целое, Русь152
. Несомненно, что эти по-
строения были призваны выделить православных князей в Великом княжестве
Литовском в отдельную группу, отличную от «ляхов», польской шляхты, при
этом имеющую столь высокое, древнее и знатное происхождение и по праву
владеющую будущими украинскими землями Восточной Европы, как когда-то
ими владели великие древнерусские князья. Антипольский, а затем и антимо-
сковский дискурсы данной генеалогии просматриваются совершенно четко.
Их задачи очевидны: без столь возвышенной постановки вопроса было бы не-
возможно выделить русинскую знать Великого княжества Литовского, а в бу-
дущем — украинскую дворянскую элиту. Перед нами явный пример того, как
медиевализм был востребован для конструирования раннемодерных нацио-
нальных элит.
ИСТОРИЧЕСКОЕ ВООБРАЖЕНИЕ РАННЕГО НОВОГО ВРЕМЕНИ
И ПУТЬ К МЕДИЕВАЛИЗМУ
Эпоха XV — середины XVIII в. стала временем, когда сформировались ко-
ординаты того дискурсивного пространства, в котором к началу XIX столетия
заявит о себе медиевализм в собственном смысле слова. Он уже начинает про-
являться, но еще интуитивно, неосознанно, стихийно. Важнейшим, с точки
зрения перспективы зарождения медиевального дискурса, стала национали-
зация истории и зарождение представлений о национальной архаике. Правда,
собственно медиевальное, то есть относящееся к Средневековью, содержание
еще не было отделено в нем от содержания других, более ранних эпох. В этом
историческом воображении, несомненно, присутствовало ясное представле-
ние о линейности исторического процесса, движении от первоистоков к на-
стоящему, однако эта линейность сочеталась с анахронизмом исторических
представлений: этическо-эстетические функции ренессансного и барочного
историописания не создавали условий для идентификации в пространстве
исторических образов Средневековья как особой исторической эпохи с при-
сущей только ей спецификой. Противопоставление классической древности
и Средневековья в рассматриваемую эпоху было актуально только для Ита-
лии, в то время как для стран заальпийской Европы, включая ее централь-
ную и восточную части, гораздо важнее было обозначить континуитет нации
и обрести глубину национальной истории. Вместе с тем именно националь-
ная перспектива исторического воображения создавала возможность для по-
явления медиевализма как культурного явления. По мере того, как с форми-
рованием принципов модерного рационалистического мировоззрения и раз-
витием критической историографии в период Просвещения утрачивали свою
популярность и перформативное, мобилизующее воздействие разного рода
этногенетические и династические мифы с их легендарными библейскими
и античными персонажами, именно средневековый сегмент национальный
истории, как более достоверный, становится основой исторической иденти-
фикации народов Центральной и Восточной Европы.
Глава III
В ПОИСКАХ СВОЕГО ПРОШЛОГО.
ОТ ПРОСВЕЩЕНИЯ
К РОМАНТИЧЕСКОМУ НАЦИОНАЛИЗМУ
(ВТОРАЯ ПОЛОВИНА XVIII —
ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА ХIХ ВЕКА)
Изменения национально-государственного облика
Центрально-Восточной Европы и Балкан в Новое время
Становление национализма в Центрально-Восточной Европе
и медиевализм. Просвещение и открытие Средневековья
Чех, Лех и Рус: закат легенды
Славянская филология: открытие славянских древностей
Фольклор и история. Славянский миф И. Г. Гердера
Миф, созидающий нацию: Средневековье в оптике
романтического национализма
«Сыны свободы»: медиевальные образы славянской архаики
«Между немцами и татарами»:
медиевальные образы национальной борьбы
Польский медиевализм: от сарматизма к мессианизму
«Мы погибли, но можем спастись в Средневековье!»:
храм Сивиллы как место сохранения польской истории
Сербский национализм и косовский миф
Болгарский медиевализм. Древние болгары Юрия Венелина
Итоги эпохи романтического национализма
123
Славяне занимают много места на карте
и мало мес та в ис тории.
И. Гердер
Смущае т их, и до испугу,
Что вся славянская семья
В лицо и недругу и другу
Впервые скаже т: «Это я!»
При неотс тупном вспоминанье
О длинной цепи злых о бид
Славянское само сознанье,
Как божья кара, их страшит!
Ф. И. Тютчев
ИЗМЕНЕНИЯ НАЦИОНАЛЬНО-ГОСУДАРСТВЕННОГО ОБЛИКА
ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ И БАЛКАН В НОВОЕ ВРЕМЯ
В серии войн, объединенных современными историками в Великую Турец-
кую войну 1683–1699 гг., Османская империя проиграла. 26 января 1699 г. на
Карловицком конгрессе государства Священной Лиги (Священная Римская
империя германской нации, Речь Посполитая, Венеция и Россия) начали раздел
т урецких владений в Европе. Подолия и земли Правобережной Украины отош-
ли к Речи Посполитой, Славония, Трансильвания и часть Венгрии — к Свя-
щенной Римской империи, Венеция получила греческие (часть Пелопоннеса)
и адриатические (Далмацию) прибрежные земли. За Россией осталась часть
Приазовья, завоеванная в 1696 г.
1
Данный раздел Центрально-Восточной Европы и Балкан запустил истори-
ческие процессы, которые развивались весь XVIII — начало XIX в. и приве-
ли к радикальному изменению облика региона. Их вектор можно обозначить
следующим образом: отступление Турции из Центрально-Восточной Европы
и с Балкан, повлекшее рост освободительного движения и национализма среди
славянских народов, возвышение Российской и Австрийской (с 1804 г., Австро-
Венгерской с 1867 г.) империй и выход их на историческую арену как главных
геополитических игроков. Параллельно начинался закат Речи Посполитой, ко-
торая к 1795 г. прекратит существование как государство.
Отступление Турции с Балкан и распространение на народы Центрально-
Восточной Европы власти европейских империй (Австрийской, Российской,
а также Пруссии — основы будущего Германского рейха) стимулировало в этом
регионе процессы социально-экономического развития (на разных землях
с разной степенью интенсивности)2
. Интеграция экономических и социальных
структ ур в имперские, рост западного технологического, культ урного и интел-
лектуального влияния вели к усвоению европейского опыта, в том числе опыта
интеллект уальной жизни и новых технологий как фактора развития культ уры
(начало распространения печатных изданий — того самого «печатного капита-
лизма», который Б. Андерсон называл условием становления наций как «вооб-
ражаемых сообществ» и т. д .). Со второй половины XVIII в. растет славянизация
124
центрально-восточноевропейских городов, особенно в Чехии, Моравии, Силе-
зии, Словении3
. Повышение удельного веса горожан, славянски ориентирован-
ных в своих культ урных запросах, формировало среду, более восприимчивую
к рост у национализма, чем традиционное аграрное общество. Славянские ин-
теллектуалы читали европейские книги, развивали свои языки и литературу,
осознав их значимость для нации, обращались к таким формам национальной
культ урной презентации, как театры, музеи, народное просвещение, создание
отечественных исторических нарративов и т. д .
4
Отправной точкой этих процес-
сов был рубеж XVIII и XIX столетий, а растянулись они вплоть до конца XX в.
Перекраивание границ, смена геополитических ориентиров и стран-
доминант региона вызвали к жизни бурные процессы развития нациестрои-
тельства и локальных идентичностей. По выражению В. И. Фрейдзона, «всего
на протяжении одного, самое большее — двух поколений произошел карди-
нальнейший сдвиг в этническом самосознании миллионов людей. В дальней-
шем это новое самосознание закреплялось, углублялось, наполнялось новым
социальным, идеологическим содержанием, однако основа была заложена
именно в эту эпоху»5
. Люди, перед которыми замаячила перспектива самоопре-
деления, стали активно задумываться: кто они, с кем они, против кого они?
М. Хрох считает, что «память об общем прошлом, толкуемом как “судьба” груп-
пы или хотя бы ее ключевых элементов» является «абсолютно незаменимой»
для генезиса нации6
.
Тем более что, как справедливо отметил В. И . Фрейдзон, становление наций
в Центрально-Восточной Европе происходило в условиях, когда лежащие в их
основе этнические общности были раздроблены, проживали в разных государ-
ствах и империях. Принцип «одна нация — одно государство» здесь не работал,
хотя для национальных лидеров являлся идеалом, к которому следует стремить-
ся. Это были не «государственные нации» (Staatsnation), но «нации, базирующи-
еся на достижениях своей культ уры» (Kulturnation)7
. Для них определение, кото-
рое в будущем даст Э. Геллнер: «Национализм — это прежде всего политический
принцип, суть которого состоит в том, что политическая и национальная едини-
цы должны совпадать»8
, инт уитивно стало лозунгом к действию.
Отсюда вытекала колоссальная роль культ урных процессов в регионе и их
особая связь с национализмом и нациестроительством. По замечанию Э. Гелл-
нера, молодые национальные культ уры не хотят вливаться в общества, где
к ним относятся с пренебрежением9 (каковыми по определению являются им-
перские общества). Защитным механизмом для них является культивирование
своих культ ур, языка, истории («Мы — тоже народ, у нас было славное про-
шлое, и мы — носители высоких ценностей, которые способны вырабатывать
самостоятельно!»). Отсюда — активно стимулировался интерес к истокам, кор-
ням, собственной истории (при этом было необходимо уточнение: чьей исто-
рии, какой истории, что такое «наша история»?). Это касалось всех: и балкан-
ских народов, которые еще только грезили о своем освобождении, и актуально
подвергающихся германизации и русификации поляков (утративших свое го-
сударство в 1795 г.) и чехов, и прибалтийских народов. Сущность нациестрои-
125
тельных процессов была разной, но одинаковым было сознательное обращение
к национальным началам, культ уре, характеристикам, реализуемое в контексте
усвоения и переработки европейского интеллектуального и культурного опыта
создания наций. При этом важно подчеркнуть, что, как заметил Э. Геллнер, «на-
ционализм — это не пробуждение древней, скрытой, дремлющей силы, хотя он
представляет себя именно таковым». Это феномен Нового времени, который
только использует традиции культур и активно апеллирует к ним для решения
модерных задач. Именно в этом качестве оказывается нужен медиевализм. Как
выразился Э. Геллнер: «Национализм — это не пробуждение и самоу твержде-
ние мифических, якобы естественных и ранее заданных сообществ. Это, напро-
тив, формирование новых сообществ, соответствующих современным услови-
ям, хотя использующих в качестве сырья культурное, историческое и прошлое
наследие донационалистического мира»10
. Способом освоения и использова-
ния этого наследия оказывается обращение к медиевализму.
СТАНОВЛЕНИЕ НАЦИОНАЛИЗМА
В ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ И МЕДИЕВАЛИЗМ.
ПРОСВЕЩЕНИЕ И ОТКРЫТИЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
В самом широком смысле медиевализм можно охарактеризовать как ком-
плекс представлений и практик, которые считаются присущими Средневеко-
вью, а также как приверженность средневековым ценностям, идеалам, стилю
и т. п. Для того, чтобы нечто из области ценностей, человеческих действий или
эстетики могло считаться характерным именно для Средневековья, в соответ-
ствующей культ уре должен был сформироваться более или менее четкий об-
раз этой эпохи. Формирование образа — это сложный и многомерный процесс.
Он включает в себя, разумеется, не только накопление знаний о Средневеко-
вье, позволяющих отделить эту эпоху от других эпох древности, но и актуали-
зацию этой эпохи, наделение ее особой идентичностью, что происходит пу тем
проецирования на прошлое современных чаяний или страхов, эстетических
идеалов или антипатий. Эта модерная составляющая и делает медиевализм ме-
диевализмом: так, по удачному определению О. Г. Эксле, характеризовавшего
в одной из своих работ медиевализм XIX в., главной функцией изобретенного
Средневековья является определение модерности через историческое вообра-
жение и историцистское мировоззрение11
.
В связи с этим медиевализм предстает не только постоянно продолжающим-
ся процессом создания Средневековья разными поколениями. Он всегда об-
условлен конкретной культурной средой, конкретными политическими, идео-
логическими или культурными задачами. Иными словами, он всегда контек-
стуален и всегда актуален. Европейское Средневековье может представляться
эрой мракобесия и фанатизма, а может быть явлено как эпоха великого ду-
ховного опыта, определившего вечные ценности европейской цивилизации.
Оно может изображаться мрачной эрой распрей алчных и жестоких феодалов,
126
а может предстать светлой эпохой цветистого многообразия социальных укла-
дов и отсу тствия государственно-бюрократического контроля над обществом.
Средневековое искусство может служить недосягаемым духовно-эстетическим
идеалом, а может рассматриваться как отступление от античной гармонии.
Этим перечнем некоторых особенно наглядных оппозиций, разумеется, не ис-
черпывается бесконечный перечень медиевальных образов. Для исследования
важны, однако, не сами эти образы, а контексты, изучение которых только
и позволяет понять, почему соответствующие образы возникли и почему они
возникли именно здесь и сейчас.
В настоящей главе наше внимание будет приковано к одному из таких кон-
текстов — контексту модерного нациестроительства. Для понимания формиро-
вания медиевализма как специфического культурного феномена этот контекст
особенно важен, так как открытие Средневековья европейской культурой на
рубеже XVIII и XIX вв., обусловленное постепенным отступлением просвети-
тельского рационализма (вдохновлявшегося греко-римской классикой) и рас-
цветом романтического мироощущения, практически совпадает с зарождени-
ем в Европе национализма и началом продолжающейся до сего дня великой
эпохи нациестроительства. Можно у тверждать, что медиевализм в собствен-
ном смысле слова появляется в Европе именно в эпоху формирования наций
и в значительной степени его возникновение обусловлено теми же культ урны-
ми и социальными процессами, которые за считанные десятилетия привели
к формированию Европы наций.
Связь между формирующимся национализмом и медиевализмом не так
проста и однозначна, как это может показаться на первый взгляд. Характерная
для националистической оптики устремленность в далекое прошлое, его геро-
изация и поиск в нем идеалов и вдохновения для переустройства настоящего
составляет лишь самый поверхностный слой взаимосвязей и взаимообуслов-
ленностей этих двух разноплановых явлений. Более того, в контекст уальных
рамках европейского нациестроительства обнаруживается как минимум не-
сколько вариантов развития этих взаимосвязей, что побуждает нас для начала
остановиться на их специфике в странах Центрально-Восточной Европы.
Расцвет медиевализма в Центрально-Восточной Европе трудно объяснить,
если не учитывать, какое важное значение для его формирования имел сформу-
лированный И.-Г. Гердером языковой принцип. Великий предвестник роман-
тизма считал, что язык — это не только основополагающий дифференцирую-
щий признак народа как этнокульт урной общности, это вместилище народной
души, основа основ и легитимизирующий принцип его исторической индиви-
дуальности12
. Однако, обладая своими языками, народы Центральной Европы
в представлении местных романтиков-националистов не обладали теми орга-
ническими формами политического бытия, которые бы отвечали их культур-
ной индивидуальности (отраженной в языке) и исторической миссии. Поли-
лингвальные (как в горизонтальном, так и в вертикальном плане) империи
Центральной Европы если пока и не потеряли в глазах националистов своей
правовой легитимности (по крайней мере до «весны народов» 1848–1849 гг.),
127
уже не представлялись им естественными, органичными формами политиче-
ской жизни народов. Неудивительно, что такие естественные формы отыскива-
лись в Средневековье и еще более отдаленных архаических временах. Понятно,
что поиск этих идеальных форм в данном случае был равнозначен их констру-
ированию, подобно тому как «Калевала» — это одновременно и древний при-
балтийско-финский эпос, и поэма Элиаса Лённрота.
Доминировавшие романтические культурные тенденции в сочетании с со-
циальными процессами и меняющимся под их влиянием стилем воображения
социальной реальности обеспечили господство в Центрально-Восточной Ев-
ропе первой половины XIX в. так называемого «романтического национализ-
ма»13
, для которого была особенно важна именно медиевальная составляющая.
Акцент на Средневековье диктовался многими факторами — как сугубо куль-
турными, о которых уже говорилось выше, так и идеологическими и даже по-
литическими. Романтический национализм, определявший культурное разви-
тие славянских и неславянских народов Центрально-Восточной Европы в тече-
ние первой половины XIX в., был прежде всего (но отнюдь не исключительно!)
национализмом лингвистическим и этническим, а не политическим и граж-
данским. И хотя преслову тое деление европейского национализма и типов на-
циестроительства на гражданский («французская модель») и этнический («не-
мецкая модель») к настоящему времени — в результате вполне справедливой
критики — почти ушло в прошлое, для изучения собственно медиевализма это
старинное и довольно грубое разделение по-прежнему сохраняет свой объяс-
нительный потенциал.
Принцип поиска в далеком прошлом политико-институциональных форм,
которые были бы пригодны для заключения в себе подлинно народной стихии,
обнаруживающей себя в общем «языке» (диалекте или группе более или менее
близких друг другу диалектов), справедлив практически для всех национализ-
мов Центральной, Восточной (и Северной) Европы, где вслед за языком роман-
тизации и героической идеализации подвергается либо эпическая, мифоло-
гическая эпоха*, либо именно Средневековье, либо (что наблюдается гораздо
чаще) и то, и другое как нераздельное целое.
Националистическое воображение с легкостью превращало средневековые
гос ударства в «национальные», нисколько не считаясь с отс утствием в средневе-
ковых политиях какой бы то ни было культ урной униформности и гомогенности
и игнорируя столь характерную для средневековой эпохи склонность к полити-
ческому универсализму в духе «renovatio Imperii Romani» или «translatio Imperii
Romani». Еще проще было национализировать слабо знакомую языческую
архаику: догосударственная эпоха становилась по определению «националь-
ной», ведь, если уже был язык, значит, был и народ! Возвращаясь к дихотомии
*
Это проис ходит главным образом там, где сущес твовавшие в Средневековье политико-ин -
с тит уциональные формы не воспринимались мес тными националис тами как свои. Яркими
примерами могу т служить эс тонский национа лизм или финский национа лизм («карелиа-
низм»), где в качес тве национального «мифомотора» (термин Э. Смита) выст упают древняя
мифология и эпос.
128
гражданского и этнического национализмов, можно сказать, что лишенные
возможности национализировать настоящее (ввиду отсу тствия пригодных
политико-инстит уциональных форм), националисты Центральной и Восточ-
ной Европы, как правило, национализировали средневековое прошлое (где
такие формы, по их мнению, существовали).
Впрочем, к Средневековью постоянно апеллировали даже венгерский
и польский национализмы, которые, в отличие от чисто этноязыковых нацио-
нализмов, искавших пригодные для национализации политические объекты
в далеком средневековом прошлом, ориентировались на вполне устраивавшие
их современные или еще недавно существовавшие политико-инстит уциональ-
ные рамки Венгерского королевства и Речи Посполитой соответственно. Хотя
венгерский, польский и отчасти хорватский национализмы во многом черпали
вдохновение именно из домодерных политических неэтнических наций (natio
Hungarica, natio Polonica, natio Croatica), сближаясь, таким образом, с граждан-
ским национализмом французского образца, они также имели сильную языко-
вую составляющую, которая задавала интерес к эпохе «младенчества народа»
в той же мере, в какой апелляция к традиции средневековой политической на-
ции побуждала артикулировать медиевальные истоки государственности. Это
обстоятельство, в очередной раз обнажающее условность разделения нацио-
нализмов и соответствующих типов нациестроительства на гражданский и эт-
нический, необходимо учитывать для верной оценки функций тех или иных
медиевальных образов Центрально-Восточной Европы в дискурсивном про-
странстве нациестроительства.
Также необходимо принимать во внимание неравномерность формирования
и распространения национализма в разных частях рассматриваемого региона.
Совершенно очевидно, что ранее всего национализация прошлого началась
и развилась там, где уже с уществовали политические нации, история которых
могла быть представлена в национальных категориях, а также — что еще важ-
нее — там, где со времен Ренессанса и барокко уже существовал развитый прото-
национальный дискурс. Таковы, прежде всего, те территории Центрально-Вос-
точной Европы, которые исторически являются частью западнохристианской
цивилизации: в рассматриваемый период здесь формировались польская, чеш-
ская, венгерская, хорватская, словацкая и словенская нации, а также — на язы-
ковой основе — развивалась идея единства всего славянского «племени»14
.
На этом пространстве становление присущего национализму исторического
воображения происходило в целом синхронно со странами Западной Европы,
прежде всего с Германией, которую со славянскими странами Центрально-Вос-
точной Европы роднил этноязыковой принцип нациестроительства и неудов-
летворенность местных националистов существующими политико-институци-
ональными формами, доставшимися от Священной Римской империи.
Почти одновременно на пу ть формирования националистического историче-
ского воображения встали и интеллект уальные силы тех православных народов
Центрально-Восточной Европы, которые находились в культурном простран-
стве монархии Габсбургов — румын Трансильвании, сербов Воеводины, позднее
129
также русинов Венгрии и Галиции. Гораздо менее благоприятными были условия
для развития национализма и оформления соответствующих ему медиевальных
образов среди христианских жителей Османской империи, особенно болгар. Од-
нако и здесь, благодаря культ урным импульсам с Запада, постепенно происхо-
дили обусловленные националистическим дискурсом изменения исторического
воображения, характерные для всей христианской Европы.
Благоприятную почву для национализации прошлого в Центрально-Восточ-
ной Европе создала эпоха Просвещения, когда, с одной стороны, получил свое
дальнейшее развитие и распространение протонациональный дискурс, давно
вышедший за узкие пределы ренессансной «республики гуманистов», а с дру-
гой стороны, под влиянием рационалистической философии и идей об общем
благе мощный толчок получило изучение древностей, буквально открывшее
к исходу XVIII столетия славянское Средневековье как особый сегмент ран-
него прошлого Европы. В связи с этим понятны затруднения, испытываемые
исследователями славянского национализма и обусловленной им модифика-
ции исторического воображения при определении начальной даты так называ-
емого национального возрождения.
Был ли, например, отцом модерного словацкого национализма Юрай Папа-
нек (1738–1802), автор «Истории народа славян» (1780 г.), или таковым следует
признать лишь Яна Коллара (1793–1852)? И если родоначальником хорватского
национального возрождения считать Людевита Гая (1809–1872), то как тогда
квалифицировать деятельность Андрии Качича-Миошича (1704–1760)? Стоит
ли считать творцом первого сербского национального исторического нарра-
тива Йована Раича (1726–1801), автора «Истории разных славянских народов,
наипаче болгар, хорватов и сербов, из тьмы забвения изъятой и на свет исто-
рический произведенной», или же как таковой этот нарратив не мог появить-
ся раньше эпохи Вука Караджича, впервые давшего модерную интерпретацию
сербской нации, привязав ее к штокавскому диалект у? И если считать зачина-
телем болгарского национального возрождения, как это обычно делается, Па-
исия Хилендарского (1722–1773), написавшего в 1762 г. свой бессмертный труд
«История славяно-болгарская о народах и царях болгарских», то как тогда рас-
ценивать роль Юрия Венелина (1802–1839) и его книги «Древние и нынешние
болгары в политическом, народописном, историческом и религиозном их от-
ношении к россиянам» (1829)?
Легко сказать, что без патриотической апелляции к прошлому деятелей
эпохи (позднего) Просвещения не было бы и медиевализирующего национа-
лизма романтиков последующего периода. Гораздо сложнее определить каче-
ственные сдвиги в историческом воображении, позволяющем говорить о ста-
новлении подлинного медиевализма как важнейшего элемента исторической
репрезентации формирующихся в Центрально-Восточной Европе наций. Па-
мят уя об этих трудностях, в настоящей главе предлагается рассмотреть станов-
ление медиевализма и присущих ему идеологических и эстетических конвен-
ций в изображении средневекового прошлого в перспективе «longue durée» —
приблизительно с 1760-х гг. до середины XIX в.
130
ЧЕХ, ЛЕХ И РУС: ЗАКАТ ЛЕГЕНДЫ
С одной стороны, эпоха барокко явилась для легенды о Чехе, Лехе и Русе
временем, когда она окончательно вышла за пределы с угубо ученого творче-
ства и стала элементом представлений об истории славян широких образован-
ных слоев населения, чему в особенности способствовало появление изданий,
где легенда воспроизводилась на национальных языках. С другой стороны,
эта же эпоха, породившая критическую эрудитскую историографию и осно-
ванные на ней новые исторические дискурсы, стала временем, когда в ученом
сообществе постепенно созревает критическое восприятие легенды, которое
вело к отказу от ее использования при объяснении возникновения славянских
государств и народов.
Ярким примером первой тенденции может являться труд польского исто-
рика, гнезненского каноника Владислава Лубеньского «Мир в своих разных
частях, великих и малых» (1740 г.), изданный во Вроцлаве на польском языке.
В нем с опорой на ренессансную историографию (Ваповский, Кромер, Гваньини
и др.) во всех деталях пересказывается история Чеха, Леха и Руса, которая пода-
ется автором как часть повествования о происхождении и расселении славян15
.
Противоположная тенденция, знаменовавшая начало критического пере-
осмысления господствовавших представлений о ранней славянской истории,
отразилась в появившихся в XVIII столетии работах польского (гданьского)
автора Готфрида Ленгниха (1689–1774) и чешского историка Гелазия Добнера
(1719–1790). Ленгних подверг легенду о Чехе, Лехе и Русе тщательному разбору
в первом номере своей «Польской библиотеки» в разделе под названием «Раз-
мышления о Лехе» (1718 г.), где с позиций сарматской концепции сфокусировал
внимание на несообразностях легендарной версии истории, таких как мнимая
безлюдность Чехии и Польши до появления в них Чеха и Леха.
Возвращаясь к теме Леха и его братьев в своей «Истории Польши от Леха до
смерти Августа II» (1740 г.), Ленгних дает показательное объяснение форми-
рованию легенды: по его мнению, имена братьев были образованы от этнони-
мов вследствие характерной для Средневековья генеалогической перспективы
в восприятии этнической истории16
. К похожим выводам приходит и Добнер.
Чешский историк, детально разобравший легенду о трех братьях в коммен-
тарии к своему критическому изданию «Чешской хроники» Вацлава Гаека
(1761 г.), впервые в историографии во всей возможной полноте проследил ее
формирование начиная с хроники Козьмы Пражского, вскрыв обстоятельства
появления братьев Чеха17
.
Интересно, что критические суждения в адрес легенды о Чехе, Лехе и Русе
побуждали некоторых авторов предпринимать тематические исследователь-
ские экспедиции на родину легендарных братьев — в Хорватию. Одним из та-
ких пытливых исследователей был чешский ученый Иоанн Христофор Йордан,
автор книги «О первоначалах славян» («De originibus Slavicis», 1742 г.). При
подготовке своего грандиозного труда о славянских древностях, сыгравшего
важную роль в историографии эпохи барокко и зарождении славяноведения,
131
Йордан в 1740 г. специально посетил Крапину с целью проверки информации
о проживании здесь первых славянских князей, в отношении которой в середи-
не XVIII в. в интеллектуальной среде стал возникать скепсис.
Йордан высказывает мнение, что Крапина в прошлом называлась Крупой,
каковое название было зафиксировано в более ранних источниках, и именно
от него появилось название замка Крапина. Далее Йордан подробно описывает
Крапину, обращая внимание на наличие в пределах города трех возвышенностей.
Один из этих холмов, расположенный на восточном берегу реки Крапины, со
средневековым замком, восстановленным в 1610 г. — это и есть замок Крапина.
Другая возвышенность, расположенная на западном берегу, с руинами старых
зданий носит имя горы св. Иосифа по находящейся на ней часовне. Наконец, тре-
тий холм, также на западном берегу, лежащий к югу от горы св. Иосифа, носит
название Шабац. Йордан отмечает, что на третьем холме не видно никаких руин,
однако высказывает догадку, что они скрыты под землей. Описав таким образом
точное местоположение этих трех холмов, Йордан дает следующий коммента-
рий: «Непрерывная традиция (traditio perpetua) тамошних жителей говорит, что
на этих трех холмах в отдельных замках сидели трое братьев, Чех, Лех и Рус, но,
поссорившись между собой из-за сестры, разошлись по разным землям». Замок
Псари, в котором сидел Чех, Йордан отождествляет с холмом св. Иосифа, заклю-
чая при этом, что два других холма — Крапина, где находилась резиденция Леха,
и Шабац, где сидел Рус, — сохранили свои первоначальные названия.
Констатируя, что «других возвышенностей на реке Крапине, которые были
бы пригодны для городища или замка, нет», Йордан сопровождает этот вывод
оговоркой о наличии на дороге, связывающей Крапину с Загребом, некой де-
ревни Псарьево, однако у точняет, что в районе деревни нет ни реки, ни хол-
ма с замком18
. Как справедливо заметил по этому поводу хорватский историк
Ф. Шишич, «непрерывная традиция жителей Крапины», связывавшая три го-
родских холма с местопребыванием на них Чеха, Леха и Руса, очевидно, явля-
ется результатом популяризации крапинского мифа в Хорватии в столетие,
предшествующее появлению здесь Йордана19
. Из труда Йордана вытекает, что
точная локализация замков и в первую очередь идентификация с замком Псари
горы св. Иосифа была впервые осуществлена самим Йорданом. «Народная тра-
диция», возникшая под влиянием популяризации книжного знания, если тако-
вая вообще существовала на тот момент, возможно, еще не отличалась в этом
вопросе определенностью.
Как видно, экспедиция Йордана дала защитникам легенды главный аргу-
мент. Любую несообразность теперь можно было объяснить народной тради-
цией. Именно к ней относил легенду о хорватских княжичах и хорватский по-
лигистор, иезуит и профессор теологии Андрия Ямбрешич (1706–1758). В своем
«Латинском лексиконе иллирских, венгерских и латинских слов» (1742 г.) он дал
разверну тый комментарий об исторической роли Крапины, родины Чеха, Леха
и Руса, правда, оговаривая при этом, что таковой история Крапины предстает,
если верить преданиям. В частности, Ямбрешич ссылается на представление,
согласно которому Крапина не только процветала как город еще до Рождества
132
Христова, но и была столицей иллирского царя и соответственно центром все-
го Иллирика. Сообщая, что из Крапины происходили славные королевичи Чех
и Лех, основатели Чешского и Польского королевств, Ямбрешич отмечает: «Не-
которые добавляют еще и третьего королевича по имени Моск, первого воево-
ду московского народа»20
. Появление имени Моска в «Лексиконе» Ямбрешича*,
очевидно, связано с польской историографической традицией.
Следует отметить, что «Лексикон» был специально предназначен для учеб-
ного использования и, несомненно, оказал большое влияние на распростране-
ние крапинского мифа в Хорватии. По всему видно, что ко времени появления
«Лексикона» Ямбрешича крапинский миф имел широкое распространение как
в самой Хорватии, так и далеко за ее пределами. Об этом свидетельствует ссыл-
ка Ямбрешича на предания, а также упоминание им иностранцев, прибываю-
щих в Крапину для осмотра местных руин и испытывающих благоговение при
виде памятников древнейшей истории славян.
Следующим по времени хорватским произведением, в котором рассматри-
вается легенда о Чехе, Лехе и Русе, является проповедь монаха францисканско-
го монастыря в Крапине, уроженца Чехии, Прокопа Свободы, произнесенная
им в крапинском монастыре в июле 1765 г. во славу св. Прокопия Сазавского
и спустя два года опубликованная в Загребе на кайкавском варианте хорватско-
го языка. В ней, ссылаясь на чешского ученого Петра Кодициллуса (1533–1589),
Свобода рассказал о том, как Чех, Лех и Рус, пребывая в Крапине, терпели при-
теснения от римлян и в первую очередь — от римского наместника Иллири-
ка Авреола (Aureolus). Авреол погиб в сражении с Чехом, вследствие чего трое
братьев, опасаясь мести римлян, покинули Крапину21
. Здесь следует отметить,
что хронология исхода трех братьев из Крапины, предложенная Кодициллусом,
была не слишком популярна в историографии: гораздо чаще деятельность трех
крапинских княжичей датировали VI–VII вв. В то же время датировка Коди-
циллуса была одной из первых попыток научной рационализации средневеко-
вой легенды: введение деятельности трех братьев в контекст реальной римской
истории Иллирика способствовало восприятию изложенного в легенде сюжета
как вполне реального исторического события22
.
В 1760-х или 1770-х гг. в том же крапинском францисканском монастыре
было создано еще одно историческое произведение под названием «Краткое
описание древнейшего и известного места Крапины...» («Brevis descriptio
antiquissimi et famosi loci Krapina»), автором которого был францисканский
монах родом из Чехии Венцеслав Скленский (1732–1790). В этом произве-
дении, оставшемся в рукописи и хранившемся в монастырской библиотеке,
где его впоследствии обнаружил Людевит Гай, подробно излагалась леген-
да о Чехе и Лехе и также упоминались три замка — Крапина, Псари и Шабац
(о третьем брате, Русе, в работе Скленского не сообщалось). Деятельность Чеха
и Леха Скленский ставил в совершенно иной исторический контекст, нежели
*
Работу над «Лексиконом» начал иезуит Ф. Шушнич (1686–1739), однако в его оконча -
тельном виде он в большой степени является плодом работы А. Ямбрешича.
133
его предшественники. Он считал возможным связывать их у ход из Хорватии
с эпохой Аттилы, когда гунны заметно потеснили римлян в землях Иллирика23
.
Таким образом, в XVIII столетии францисканский монастырь в Крапине (он
был основан в 1641 г.) стал важным центром сохранения и дальнейшего рас-
пространения традиции о Чехе, Лехе и Русе, при этом широко образованные
члены монашеской братии, как видно из их трудов, активно использовали про-
изведения европейской (в первую очередь чешской) историографии, в которых
фигурировали крапинские княжичи.
СЛАВЯНСКАЯ ФИЛОЛОГИЯ:
ОТКРЫТИЕ СЛАВЯНСКИХ ДРЕВНОСТЕЙ
Ко времени распространения в Богемии романтического национализма
усилиями местных просветителей был создан серьезный культ урный фунда-
мент. Средневековая чешская история стала объектом серьезного изучения
для множества чешских ученых, среди которых Геласий Добнер (1719–1790),
Йозеф Добровский (1753–1829), Франтишек Пельцль (1734–1801) и др. Не-
отъемлемой частью их работы были публикация и изучение средневековых
источников. Большой вклад в изучение чешских источников внес Франтишек
Фаустин Прохазка (1749–1809), переиздав в 1786–1787 гг. 14 старочешских
сочинений24
. Значительные усилия на поприще чешского источниковедения
предпринял Йозеф Добровский, который занимался поиском, публикацией
и исследованием источников. Он уделял большое внимание изучению чеш-
ских легенд, настаивая на необходимости критического подхода к ним25
. Ос-
новным его методом был критический анализ, что во многих случаях приво-
дило к опровержению подлинности многих источников или содержащихся
в них сведений. Примечательно, что для лингвиста олицетворением и класси-
ческим примером образцового чешского языка были произведения XVI в. —
Кралицкая Библия и сочинения Д. - А . Велеславина. Добровский фактически
положил язык XVI столетия в основу единого литературного языка формиро-
вавшейся чешской нации26
.
Предпринимались попытки создания и комплексных исторических работ.
Автором многотомного фундаментального труда по истории чешского народа
до 1526 г. был Франтишек Палацкий (1798–1876)27
. Главным периодом истории
Чехии он считал эпоху гусизма, когда чехи прославились по всей Европе. Ф . Па-
лацкий также возглавлял исторический отдел открытого в 1818 г. чешского
Национального музея, в коллекции которого представлено множество археоло-
гических памятников, связанных с эпохой Средневековья.
В рассматриваемый период чешское будительство
*
было тесно связано со
словацким. В Словакии развитие национального движения долгое время было
*
Будители — идеологи славянского национального возрождения в конце XVIII — XIX вв.
Такое название получили потом у, что призывали народы “очну ться от сна” и бороться за
134
затруднено, подвергаясь двойному культурному давлению со стороны австрий-
ских и венгерских кругов. Подобные чешским тенденции, связанные с повы-
шенным интересом к Средневековью, наблюдались и в среде словацких будите-
лей. Во многих их исторических работах также рассматривались эпизоды ран-
неславянской истории: их мы находим в трудах Юрая Папанека (1738–1802),
Яна Грдлички (1741–1810) и др. И для словацких, и для чешских будителей была
актуальна тема народного фольклора. Так, Ян Коллар (1793–1852), являющийся
одной из центральных фигур чешской и словацкой культурной жизни эпохи
национального возрождения, был автором известной поэмы на славянскую те-
матику «Дочь Славы», центральной мыслью которой является идея славянской
взаимности28
. Вместе с видным исследователем славянской истории — Павлом
Шафариком (1795–1861), Ян Коллар занимался изданием народных песен.
Среди работ самого П. Шафарика особо выделяются «Славянские древно-
сти» (1837 г.) . При написании этого труда автор использовал широкий круг
средневековых источников. Одной из главный целей автора была реабилитация
славянской средневековой истории. По словам автора русского перевода книги
(вышел в 1847 г.) О. Бодянского, «...не только великий Славянский мир, но во-
обще история народов первой половины так называемых средних веков, полу-
чают в них (“Славянских древностях” Шафарика) прочное основание себе»29
.
Шафарик прибегает в своем повествовании к романтическим образам («Стран-
ствуя довольно долгое время по оставленном в небрежении поле Славянской
старины...») и обосновывает равноценность этой самой старины европейской
тем, что вписывает славянское прошлое в античность. Периодизация у него на-
чинается с раздела «От Геродота до падения Гуннской и Римской держав» (кото-
рые, заметим, пали, а славяне остались). Обзор источников он начинает с тща-
тельного и подробного перечисления античных авторов, откуда складывается
полное впечатление, что для реконструкции истории древних греков, римлян
и славян можно использовать одни и те же исторические тексты. Славяне —
«народ самый древний, великий, в истории Европы знаменитый». Он занимает
и сейчас половину Европы, а в прошлом, как утверждает Шафарик, занимал
еще больше: половину нынешней Германии и почти все европейские владения
Турции. Словацкий ученый с удовольствием цитирует польского историка Ле-
левеля: «Такой великий и многочисленный народ, как славяне, не приходит,
но только на месте возрастает. Прибытие его, по всему, следует отнести ко вре-
менам, близким к Ноеву ковчегу »30
.
Показателен пример с замком Девин. Этот красивый замок над Дунаем
был взорван наполеоновскими войсками и являл собой живописные руины.
24 апреля 1836 г. словацкий национальный идеолог Людовит Штур и 16 его по-
следователей приехали в Девин. Они решили, что перед ними — столица ле-
гендарного предшественника чешского королевства, Великой Моравии. Они
совершили обряд «на могилах славы прошлого», Штур сочинил песню «Девин,
освоб ождение от гне та империй. Внесли большой вклад в создание славянских литерат ур-
ных языков, национа льных литерат ур, ис ториографий, образования и музейного дела.
135
милый Девин», которую он и его друзья пели на мотив песни о другой древ-
ней славянской столице — «Нитра, милая Нитра». Тут же в замке, как пишет
М. Браксаторис, «штуровцы поклялись в верности своему народу и приняли
“национальное крещение”: к своим именам они добавили славянские имена,
которые большинство из них публично использовали до конца жизни. Благо-
даря Девину мы знаем второе имя Йозефа Милослава Гурбана, Михала Ми-
лослава Годжи, Аугуста Горислава Шкултети, Густава Доброслава Гроссманна,
Беньямина Православа Червенака и других. Людовит Штур еще ранее вы-
брал себе имя Велислав. В заключение собравшиеся спели гимн “Гей, словаки”
на слова С. Томашика»31
. На самом деле крепость не имела прямого отношения
к Великой Моравии, замок был построен в XIII в., почти через три века по-
сле того, как Великая Моравия исчезла с исторической карты. Но сама мысль
о древнем великом прошлом и его воплощении в этих романтических стенах
и башнях очень гармонично ложилась на идеи раннего словацкого национа-
лизма.
Самый влиятельный представитель сербской историографии XVIII в. — это,
несомненно, теолог, историк и поэт Йован Раич. Он родился в 1726 г. в горо-
де Сремски-Карловци, получил богословское образование, учился в том числе
в России. В 1772 г. принял монашеский постриг и долгое время был архиман-
дритом Ковильского монастыря, где и скончался в 1801 г.
Йован Раич является автором многих сочинений богословского, историо-
графического и литературного характера, самым ценным из которых стал его
монументальный четырехтомный труд «История разных славянских народов,
наипаче болгар, хорватов и сербов, из тьмы забвения изъятая и на свет истори-
ческий произведенная», рассказывающий о событиях с древнейших времен до
1768 г. Книга была опубликована в 1794–1795 гг. в Вене на церковнославянском
языке и представляла собой синтез всей предшествующей историографии. При
работе над «Историей» Раич использовал широкий спектр местных и зарубеж-
ных источников, в первую очередь опираясь на Бранковичев летописный свод
(«Хронику Сербии деспота Георгия Бранковича»32). При отборе источников он
применял критический подход, отказавшись от использования сведений из на-
родных преданий.
В своем произведении Раич старается представить историю южных сла-
вян как единое целое. При этом прежде всего его внимание сосредоточено на
истории средневековой Сербии. Он оценивает различные аспекты вну тренней
и внешней политики сербских средневековых правителей, выделяя их заслу-
ги и успехи, но критикуя за малое внимание к просветительской деятельности
и развитию образования, называя отсу тствие просвещения одной из двух при-
чин всех людских несчастий (вторая причина — разногласия). Важным ключом
к преодолению невежества народов, по мнению Раича, должна быть история,
которую он называл «учительницей благонравия и мудрости»33
.
«История» Йована Раича сыграла огромную роль в формировании самосо-
знания балканских народов, а также оказывала влияние на становление поли-
тических идей и концепций34
. В культурном отношении сочинение было источ-
136
ником исторических сюжетов для многих более поздних авторов. До 1860-х гг.
на основе извлечений из нее писались почти все сербские работы по истории.
Значительный след «История» оставила и в болгарской историографии: части,
касающиеся болгарской истории, были переработаны и изданы в 1801 г. Ата-
насом Несковичем. Его работа получила широкую популярность и за первую
половину XIX столетия была трижды переиздана.
Современника Йована Раича Захарию Орфелина (1726–1785) часто называ-
ют одним из самых выдающихся деятелей сербской культуры. Это энциклопе-
дист, одаренный поэт и художник, историк, физик, педагог, автор школьных
учебников. Орфелин издавал «Славяно-сербский журнал» — первый южносла-
вянский журнал, составленный по образцу русской литературно-научной пе-
риодики того времени35
. В предисловии к журналу были высказаны идеи о не-
обходимости общественного просвещения, демократизации культ уры, обще-
доступности литературы и философии; говорилось о потребности поставить
науку в услужение нуждам обычного человека36
. Орфелин первым начал печа-
тать книги на сербском языке, а также стал автором первого сербского букваря.
Как поэт он написал более десятка длинных песен, самая значимая из которых,
«Плач Сербии», была написана в 1761 г. в двух вариантах, народном и церков-
нославянском. Это вольнодумная, антиавстрийская, антиклерикальная песня,
где выражены стремления сербского народа к независимости, указание на его
былую средневековую славу и нынешнее угнетение со стороны австрийского
правительства37
.
В Болгарии во второй половине XVIII в. начался процесс национального воз-
рождения, связанный с формированием современной болгарской нации и борь-
бой с османским владычеством. Обращение к собственному прошлому, особен-
но к его средневековым идеалам и героям, в этих условиях играло важную роль.
Это способствовало появлению и развитию исторических сочинений, таких как
«Славяно-болгарская история» (1762 г.). Ее автором был один из основополож-
ников болгарского национального возрождения — иеромонах Паисий Хилен-
дарский (1722–1773). Для написания данного труда он собирал материалы в мо-
настырских книгохранилищах, использовал тексты болгарских авторов, а также
историков Мавро Орбини и Цезаря Барония. По словам самого Паисия, целью
создания его труда являлось собрание воедино всех малочисленных сведений
о болгарах, которые разрозненно находятся в различных книгах38
.
Средневековую историю Болгарии затрагивает раздел книги под названием
«Собрание историческое о болгарском народе», охватывающий период с би-
блейских времен до этапа османского завоевания и потери Болгарией независи-
мости в XIV в. Паисий приводит список болгарских царей, который включает
не только христианских, но и языческих правителей. Сочинитель также уделя-
ет большое внимание болгарским святым, церкви и болгарской средневековой
культуре, помимо этого он анализирует значение для болгар миссии Кирилла
и Мефодия. Эпоху Первого и Второго Болгарских царств он считает великим
временем, когда существовала древняя Болгария — средневековое королев-
ство, не уст упавшее по своей роли и значению другим европейским монархиям.
137
Авторский черновик «Славяно-болгарской истории» в настоящее время
хранится в библиотеке Зографского монастыря, а с труда Паисия делались мно-
гочисленные списки. В 1765 г. «Славяно-болгарская история» была переписа-
на последователем и сподвижником Паисия Софронием Врачанским, который
также являлся одним из ярких ранних деятелей болгарского национального
возрождения. Этот список считается наиболее ранним и близким к оригиналу.
ФОЛЬКЛОР И ИСТОРИЯ. СЛАВЯНСКИЙ МИФ И. Г. ГЕРДЕРА
С одной стороны, деятельность первых славянских националистов — так
называемых будителей — явилась продолжением начатого в эпоху Просве-
щения систематического изучения славянских языков и древних памятников
письменности, начатого плеядой блестящих ученых второй половины XVIII в.
Однако в начале XIX в. эта деятельность вдохновлялась уже отнюдь не раци-
оналистическим пафосом Просвещения. «Расколдованный» просветителями
славянский мир теперь словно заколдовывался заново романтиками-нацио-
налистами. Первооткрывателем загадочной «славянской души» и ее истори-
ческой индивидуальности (а следовательно, и соответствовавшего ей особого
«славянского Средневековья») справедливо считается немецкий философ и ли-
тератор, один из крупнейших представителей литературной жизни Германии
эпохи «Бури и натиска» («Sturm und Drang») Иоганн-Готфрид Гердер39
. Его ко-
роткая (около трех страниц) характеристика славян в четвертой части гранди-
озного трактата «Идеи к философии истории человечества» (1791 г.) оказалась
настолько влиятельной, что гердерианский образ миролюбивых и свободолю-
бивых славян, как блестяще показал еще в позапрошлом веке российский сла-
вист И. М. Собестианский40
, пронизывает значительную долю того, что писа-
лось о славянском общественном развитии в историографической продукции
на протяжении большей части XIX столетия.
Впрочем, наверное, не стоит огульно объяснять прямым или опосредован-
ным влиянием Гердера удивительное единство красок славянского медиевализ-
ма первой половины XIX в. Как выдающийся представитель своей эпохи, Гер-
дер раньше и лучших других сформулировал то, что уже и так витало в воздухе,
зараженном вирусом национализма.
Главным вкладом Гердера в формирование нового националистического
мировоззрения стало понимание народа через призму крестьянских диалек-
тов и крестьянской культуры. Гердеровские народы носят не политический или
идеологический, не социальный или религиозный, а почти сугубо культурный
характер, причем культурой в данном случае является именно культура кре-
стьянских масс. Соответственно, главным инструментом познания народа яв-
ляется фольклористика — дисциплина, само появление которой в системе гу-
манитарных наук справедливо связывают с именем Гердера.
Как верно отметил Л. Вульф, «для Гердера самобытность народа заключалась
в его фольклоре, его древних традициях, его историческом архиве, через кото-
138
рый ее можно определять и изучать»41
. При этом стоит отметить, что с прак-
тической точки зрения не все народы представали одинаково «фольклороцен-
тричными». Фольклорная оптика Гердера лучше всего работала в отношении
тех народов, которые были меньше известны западноевропейским ученым.
В их число, наряду с финно-угорскими и балтскими народами, неминуемо по-
пали и славяне, причем удельный вес последних во вдохновленных Гердером
фольклорных изысканиях оказался настолько велик, что сам гердеровский
«фольклорный поворот» стал со временем ассоциироваться с открытием имен-
но славянской народной культ уры42
.
Однако инспирированный Гердером громадный интерес к славянскому
фольклору имел своим следствием отнюдь не только узнавание и популяриза-
цию славянских культур. Гердеровская фольклористика, используемая как ин-
струмент познания «души народа» и определения его исторической индивиду-
альности, способствовала конструированию новой картины славянской исто-
рии, в том числе и средневековой, разительно отличавшейся от тех ее версий,
которые прису тствовали прежде в историческом воображении.
Каким же славянское Средневековье виделось Гердеру и что именно унас-
ледовали от него славянские националисты? Не претендуя на всеобъемлю-
щий разбор темы, отметим прежде всего то, без чего невозможно представить
славянский медиевализм первой половины XIX в. Первый фундаментальный
принцип заключается в самом видении славян как единого народа, единой на-
циональной стихии («чудовищное пространство, какое населяет в Европе одна-
единственная нация, по большей части еще и в наши дни»43). Разумеется, этот
принцип единого народа существовал и ранее, однако именно в эпоху роман-
тического национализма он привел к важным последствиям для исторического
воображения. Постулируемое на основе языкового критерия единство славян-
ского племени требовало единства его исторической судьбы в прошлом, насто-
ящем и будущем. Как верно заметил Л. Вульф, комментируя взгляд Гердера на
Речь Посполитую, драматическая судьба которой в конце XVIII в. была важной
темой просветительской публицистики, «делая акцент на языке, древней исто-
рии, этнографии и фольклоре, он (Гердер. — Авт.) открыл такой методологиче-
ский угол зрения, под которым Польша растворялась в общей массе славян»44
.
Подобное, естественно, произошло не только с Польшей: в фольклористи-
ческой оптике исчезает всякая разница между Slavia Orthodoxa и Slavia Latina,
между Московским царством и «Республикой обоих народов», южные славяне
не отличаются от западных, а восточные от южных. Разумеется, взгляд на сла-
вян как на единый народ прису тствовал и раньше, и расхождения между пра-
вославными и католиками отнюдь не мешали авторам предшествующих эпох,
игнорируя глубокие религиозные и культурные различия, прославлять и тех
и других под единым именем сарматов или иллиров или просто славян. Дело
в другом — спонтанное прежде восприятие славян как единого народа, в луч-
шем случае подкрепляемое этногенетическими легендами и отдельными ха-
рактерологическими наблюдениями, становится теперь системным, получив
мощную поддержку в виде изучения фольклора как ключа к пониманию исто-
139
рической индивидуальности народа, структ урирующему затем весь его истори-
ческий опыт. Иными словами, из народа, связанного общим происхождением,
славяне превращаются в народ, связанный общей исторической судьбой.
Эта общая судьба предопределялась «национальным характером» — важней-
шей концептуальной инновацией эпохи нарождающегося романтического на-
ционализма, сменившей прежние довольно беспорядочные с уждения о «нравах
народов». При этом историческая индивидуализация славянства, выявление его
национального характера («славянской души») во многом происходит за счет
противопоставления славян другой народной стихии — германской. С тех пор
как славянско-германская этноязыковая мозаика Центральной Европы и прежде
всего Богемии, была осмыслена в национальных категориях, тема якобы извеч-
ного славянско-германского противостояния красной нитью проходит через пи-
сания славянских националистов. Классическим стало гердеровское определение
темы: «Несмотря на совершенные ими подвиги, славяне никогда не были наро-
дом воинственным, искателями приключений, как немцы; скорее можно сказать,
что они следовали за немцами и занимали территории, оставленные теми, пока
огромные пространства не оказались в их руках...» . Славяне были «милосердны,
гостеприимны до расточительства, любили сельскую свободу, но были послуш-
ны и покорны, враги разбоя и грабежей. Все это не помогло им защититься от
порабощения, а, напротив, способствовало их порабощению»45
.
Какой разительный контраст демонстрируют эти гердеровские характе-
ристики с ренессансным и барочным видением славян как великих завоева-
телей, покорителей половины Европы, с которыми не рискнул сражаться сам
Александр Великий! Этот удивительный поворот во многом был подготовлен
критическими штудиями эпохи Просвещения. Именно тогда под огнем ра-
ционалистической критики славяне лишились своей античности — грамота
Александра Великого была объявлена выдумкой, у тратили свою славянскую
идентичность Иероним Блаженный и другие славные мужи иллирского племе-
ни, стали германцами и, соответственно, перестали быть славянами вандалы
и готы, поблекла некогда громкая слава Чеха, Леха и Руса... На смену красивым
средневековым и ренессансным легендам приходило актуальное «локальное
знание» славянско-германского этноязыкового пограничья в Лужицах*, Венд-
ланде, Богемии — пасторальные пейзажи славянских деревень в окружении не-
когда славянских, а ныне немецкоязычных городов и замков.
Проецирование хорошо знакомой Гердеру печальной судьбы полабских сла-
вян, исчезнувших под игом немцев, чуть ли не на все современные ему славян-
ские народы, каждый из которых по-своему пострадал от того или иного запад-
ного или восточного соседа, позволяло рассматривать в едином дискурсивном
*
На Международном историческом форуме в С анкт-Пе тербурге (29 октября — 3 ноября
2019 г.) аспирантом СПбГУ А. А . Лап уновым был высказан и убедительно аргументирован
тезис о значительном влиянии на формирование гердеровского славянского мифа труда не-
мецкого просве тителя, у роженца Лужицы, К. Г. фон Антона «Первый опыт опис ания проис-
хождения, обычаев, нравов, мнений и знаний древних славян» (1780-е гг.), в котором немало
внимания уделялось лужичанам.
140
пространстве, казалось бы, никак не связанные друг с другом явления — вос-
точную политику Карла Великого, позднейший Drang nach Osten маркграфов
Священной Римской империи, монгольское иго на Руси. Во всех этих случаях,
в представлении Гердера, речь шла о страданиях единого народа — славян, ока-
завшихся между «немцами» и «татарами» словно между молотом и наковальней.
Так возникает сентиментальный образ народа-жертвы, несправедливо обижен-
ного воинственными соседями: «Несчастье этого народа заключалось в том, что
при своей любви к покою и домашнему усердию он не мог установить долговеч-
ного военного строя, хотя у него и не было недостатка в мужестве в минуту бур-
ного сопротивления. Несчастье славян — в том, что по положению среди народов
земли они оказались, с одной стороны, в такой близости к немцам, а с другой
стороны, тылы их были открыты для набегов восточных татар, от которых, даже
от монголов, они много настрадались, много натерпелись»46
.
Итак, древние и средневековые славяне, согласно Гердеру, были миролюби-
вым, не склонным к завоеваниям народом-тружеником, чем сильно отличались
от своих западных и восточных соседей, стремившихся к захватам чужих земель
и совершивших в их отношении множество злодеяний. Из этого естественным
образом вытекала следующая важная мысль Гердера, превратившаяся со вре-
менем в подлинное клише славянской характерологии: миролюбие и кроткий
нрав славян, их отвращение к насилию не дали возможности развиться у них
сильной единоначальной власти («Ибо коль скоро они не стремились к господ-
ству над целым светом, не имели воинственных государей и готовы были луч-
ше платить налог, только чтобы землю их оставили в покое, а многие народы,
а больше всего немцы, совершили в отношении их великий грех»47). Говоря
проще, славяне — это природные демократы.
Подобно тому, как идея славян как народа-жертвы была вдохновлена, глав-
ным образом, историческими судьбами полабских славян, а также представле-
ниями о деревне как единственном средоточии истинной славянской культуры,
противостоящей чужеземной по происхождению культуре бюргеров и обита-
телей замков, представление о любви к свободе и равенству как одной из глав-
нейших черт славянского характера также питалось тенденциозной интерпре-
тацией или, напротив, слишком буквальным пониманием отдельных истори-
ческих свидетельств и поверхностными этнографическими наблюдениями. Это
может показаться удивительным, но в течение почти столетия, прошедшего
со времен появления славянского мифа Гердера, славянские интеллект уалы —
историки, литераторы, мыслители, — постоянно расцвечивая гердеровскую ха-
рактеристику новыми яркими красками и обнаруживая все новые свидетель-
ства природного демократизма и эгалитаризма славян48
, словно не замечали
или не желали замечать всего того, что такой характеристике противоречило.
Объяснить это только через парадигму развития критического метода и нако-
пления знаний в исторической науке не получится: научные подходы су ть лишь
один из элементов господствующего в обществе социального знания. В побед-
ном шествии концепции славянской демократии как в капле воды отразились
умонастроения интеллектуальных кругов Центральной и Восточной Европы
141
первой половины — середины XIX в., анализ которых во всей их полноте вы-
ходит за рамки собственно медиевалистической проблематики.
Не менее важным значением в системе ценностных ориентаций немецко-
го мыслителя обладал еще один компонент гердеровского славянского мифа,
пусть и не столь часто тиражировавшийся впоследствии, как идеи славянского
миролюбия и демократии. Речь идет о трудолюбии славян, их природной склон-
ности к созидательному труду не только для себя, но и во благо всего человече-
ства: «Повсюду славяне оседали на землях, оставленных другими народами, —
торговцы, земледельцы и пастухи, они обрабатывали землю и пользовались ею;
тем самым, после всех опустошений, что предшествовали их поселению, по-
сле всех походов и нашествий, их спокойное, бесшумное с уществование было
благодатным для земель, на которых они селились. Они любили земледелие,
любили разводить скот и выращивать хлеб, знали многие домашние ремесла
и повсюду открывали полезную торговлю изделиями своей страны, произведе-
ниями своего искусства»49
.
Свое сочувственное рассуждение о несправедливостях, выпавших на долю
несчастного народа-труженика, Гердер завершает проникновенными строками,
которые, конечно, не могли не отозваться впоследствии гулким эхом в сердцах
первого поколения славянских романтических националистов: «Но колесо все
переменяющего времени вращается неудержимо, и поскольку славянские нации
по большей части населяют самые прекрасные земли Европы, то, когда все эти
земли будут возделаны, а иного и представить себе нельзя, потому что законода-
тельство и политика Европы со временем будут все больше поддерживать спо-
койное трудолюбие и мирные отношения между народами и даже не смогут по-
ступать иначе, то и славянские народы, столь глубоко павшие, некогда столь тру-
долюбивые и счастливые, пробудятся, наконец, от своего долгого тяжелого сна,
сбросят с себя цепи рабства, станут возделывать принадлежащие им прекрасные
области земли — от Адриатического моря до Карпат и от Дона до Мульды — и от-
празднуют на них свои древние торжества спокойного трудолю бия и торговли»50
.
Как видно, дело здесь не столько в бессознательной романтической жажде
справедливости, побуждающей заявлять, что последний станет первым, сколь-
ко в вышеупомяну той тесной смычке в романтическом историческом вооб-
ражении образов прошлого с картиной желаемого будущего. В гердеровском
славянском мифе славяне не просто предстают простодушными пахарями,
вызывающими симпатию своей добротой и кротким нравом, и уж тем более
не хрестоматийными благородными дикарями, занимавшими умы европейцев
еще в эпоху раннего модерна. Славяне являются народом, устремленным в бу-
дущее, «передовой нацией», так как именно их национальные черты макси-
мально вписываются в идеальное будущее человечества, построенное на иде-
алах гуманности — этой подлинной квинтэссенции историософских исканий
немецкого мыслителя.
О том, насколько дорога была Гердеру эта идея и насколько «личной» она
для него являлась, лучше всего свидетельствуют размышления 25-летнего Гер-
дера, покидавшего на корабле Ригу и бросавшего прощальный взгляд на остав-
142
ляемую им Российскую империю: «Какой вид откроется с северо-запада на эти
области, когда однажды их посетит дух цивилизации! Украина станет новой
Грецией: прекрасное небо, под которым живет этот народ, его веселая жизнь;
его музыкальность; его плодородная почва и так далее, просну тся однажды:
из множества мелких диких народностей, которыми когда-то были и греки, ро-
дится у тонченная нация: ее границы раздвинутся до Черного моря и далее по
всему миру. Венгрия, эти новые народы, а также области Польши и России со-
ставят новую цивилизацию...»
51
. До появления знаменитой славянской главы
оставалось больше 20 лет.
В отличие от Гердера, славянские романтики-националисты, судя по их со-
чинениям, не придавали такого большого значения счастью человечества, к ко-
торому должно привести всеобщее торжество столь близких славянам идеалов
гуманности и мирного созидательного труда. С одной стороны, в этом можно
усматривать саму логику развития романтического национализма, который
постепенно отрывался от своей гуманистической сверхзадачи, превращаясь
в само себя легитимизирующее мировоззрение, то есть в то, что можно счи-
тать светской религией. С другой стороны, первому поколению славянских на-
ционалистов было явно не до историософских исканий: эмансипация культ ур,
которые они считали своими, а не счастье всего человечества была для них
первоочередной задачей. Какими бы пламенными мечтателями и идеалистами
ни являлись первые славянские националисты-романтики, они также умели
встраивать свои национальные программы в актуальный политический кон-
текст, а потому изображаемое ими славянское Средневековье также станови-
лось политически актуальным.
МИФ, СОЗИДАЮЩИЙ НАЦИЮ: СРЕДНЕВЕКОВЬЕ В ОПТИКЕ
РОМАНТИЧЕСКОГО НАЦИОНАЛИЗМА
Идеологическая легитимизация модерных наций через дискурсивное вы-
страивание их преемственности с теми или иными этническими или квази-
этническими группами отдаленных эпох прошлого, таких как Средневековье,
является одним из системообразующих компонентов националистического
дискурса, являясь главным фактором возникновения так называемых этно-
национальных мифов52
. Одной из основных функций этнонационального мифа
является, с одной стороны, демонстрация исконности или древности опреде-
ляемого в этнических категориях социума (народа, нации и т. п.), а с другой
стороны, сокрытие того очевидного (по крайней мере, для не вовлеченного
в националистическую оптику наблюдателя) факта, что модерные практики на-
циестроительства сыграли в формировании данного социума роль куда более
значимую, чем наследие отдаленных эпох.
Такой обман зрения становится возможным в силу глубоко укорененного
в обыденном сознании представления о народах как об объективно существу-
ющих в социальном пространстве коллективных социальных акторах, облада-
143
ющих набором объективных культ урных признаков. Иными словами, народ
в националистической оптике выст упает не в качестве продукта исторического
развития, а в качестве находящегося вне исторического времени творца исто-
рии: он создает государство, ведет многовековую борьбу за свободу, восстанав-
ливает свою независимость (иногда спустя тысячу лет!) и т. д., и т. п.
В литерат уре, посвященной процессам формирования модерных наций
в странах Центральной и Восточной Европы, неоднократно подчеркивалось,
что эпохой, в которой местные национальные идеологи искали подтверждения
легитимности своих национальных проектов, была эпоха Средневековья. Важ-
ность Средневековья для национальных идеологов объясняется несколькими
причинами. Одна из них, несомненно, заключалась в необходимости обнару-
жения как можно более древних корней нации с целью установления истори-
ческого континуитета и легитимизации актуального национального проекта,
а между тем именно период раннего Средневековья был временем, когда в дан-
ном регионе формировались государства, которые интерпретировались нацио-
нальными идеологами в качестве колыбелей нации.
Значимость средневекового периода особенно возрастала в условиях, ког-
да современные политические формы существования потенциальной нации
не отвечали требованиям национальных проектов, а именно такая ситуация
была характерна для полиэтнического региона Центральной и Восточной
Европы, разделенного, в отличие от Западной Европы, всего между нескольки-
ми крупными политиями имперского типа монархии Габсбургов и Гогенцол-
лернов, Россия, Турция. Поэтому, за исключением титульных по отношению
к империям национальных проектов, обычно вполне довольных акт уальными
государственными границами, дискурсивной национализации в Центральной
и Восточной Европе сплошь и рядом подвергались не ныне существующие,
а средневековые государства, соответствовавшие национальным проектам не-
титульных народов и приобретавшие для них, таким образом, характер идеаль-
ных проекций настоящего в прошлом и прошлого в настоящем. Наконец, еще
одна важная причина заключалась в том, что в эпоху романтизма Средневеко-
вье стало восприниматься в Европе как своего рода социокультурный и эсте-
тический идеал, причем особую привлекательность усматривали в нем именно
представители восторжествовавшего в Центральной и Восточной Европе линг-
вистического национализма немецкого типа, апеллировавшие к героической
архаике далекого прошлого и стремившиеся к пробуждению нации через об-
ретение чистоты и гармонии, якобы свойственных домодерной эпохе.
«СЫНЫ СВОБОДЫ»: МЕДИЕВАЛЬНЫЕ ОБРАЗЫ
СЛАВЯНСКОЙ АРХАИКИ
Сентиментальные нотки, звучавшие в славянской главе трактата Герде-
ра, не могли не полюбиться славянским националистам, движимым чувства-
ми бескорыстной любви и жалости к своему «племени». Известно, например,
144
какое сильное впечатление произвело на молодого словака Коллара, будуще-
го отца «славянской взаимности», в годы его учебы в Йенском университете
знакомство с близлежащими онемеченными славянскими деревнями. Здесь он
не только, по его собственному признанию, приобщился к плодам с древа наци-
ональности (в ходе общения с немецкими студентами)53
, но и впервые серьезно
задумался об историческом прошлом славян, показавшемся молодому роман-
тику весьма печальным. В культовой поэме славянского романтического наци-
онализма «Дочь Славы», написанной Колларом и впервые изданной в 1825 г.,
одна из частей носит название реки Салы (Заале) — в ней поэт горестно опла-
кивает судьбу полабских славян. Образ полабских славян, свободолюбивых
хранителей славянской архаики, павших жертвой пришедших с Запада алчных
завоевателей-германцев, вошел в медиевальный канон почти по всему славян-
скому миру (он не был актуален лишь для славян Османской империи), а не-
равная борьба, которую славянские племена веками вели с немецкими маркгра-
фами, стала излюбленной темой исторической беллетристики и научных работ
славянских историков от Праги до Санкт-Петербурга.
Излишне говорить, насколько актуально исторические образы средневеко-
вого славянско-германского противостояния звучали в условиях борьбы сла-
вянских националистов Австрийской монархии за национальную эмансипа-
цию своих языковых сообществ, которая с ослаблением имперской доминанты
и системы традиционных политических лояльностей все больше превращалась
в борьбу антагонистических национальных проектов, пангерманского и пан-
славянского. Даже в Российской империи, где, казалось бы, ничто не мешало
свободному развитию русского языка, тема немецко-славянского противо-
стояния не только была апроприирована молодым русским национализмом
(имевшим в то время сильные панславянские коннотации), но и получила свое
специфическое наполнение в условиях противостояния русских национали-
стов гетерогенной по своему происхождению имперской бюрократии, среди
которой заметную долю составляли носители немецких (остзейских) фамилий,
однозначно определяемые русскими славянофильствующими националистами
как «немцы»54
.
Ядром и колыбелью раннего славянского романтического национализма
была Богемия и ее столица — Прага. Хотя Чехия сохраняла и в XIX столетии
декоративные атрибуты своей государственности (статус «королевства»), чеш-
ское нациестроительство, как бы это ни парадоксально звучало, обнаруживает
большее сходство со словацким или финским, нежели с венгерским или поль-
ским. Идея домодерной политической нации, в той или иной степени питавшая
национальные проекты венгерской и польской шляхты, не могла быть особен-
но сильна в Богемии в силу почти полной германизации чешского дворянства.
Носителями националистического дискурса здесь были главным образом вы-
ходцы из крестьян и бюргерской среды. Это объясняет, почему чешский на-
ционализм был сфокусирован именно на языковом факторе нациестроитель-
ства и почему идентификационный процесс в Чехии был изначально окрашен
в панславянские тона. Это панславянский флер чешского национализма вкупе
145
с чрезвычайно богатым и рафинированным содержанием его культурной ма-
нифестации (в науке, искусстве, общественной мысли) способствовал его вли-
янию и привлекательности далеко за пределами Чехии. Произведения чешских
романтиков-националистов быстро становились известными среди других
славян Австрии, а также в Пруссии и России, а сама чешская история стала
преподноситься как история вековечной борьбы за славянские ценности.
Своего рода кульминацией культ урной борьбы чешских националистов,
направленной на аффирмацию чешского народа и всего славянского племени,
стало обнаружение ими древнейших памятников чешского эпоса — произве-
дений в составе так называемых Краледворской и Зеленогорской рукописей,
а также тесно примыкающих к ним «Вышеградской песни» и «Жалостной песни
князя Вацлава». Краледворская и Зеленогорская рукописи, содержавшие будто
бы тексты чешских эпических песен, принадлежат к числу наиболее известных
фальсификатов, сопоставимых по своему влиянию, пожалуй, лишь с шотланд-
скими поэмами Оссиана, сфальсифицированными в 1760-х гг. Джеймсом Мак-
ферсоном. Считается, что главным автором подделок был чешский филолог,
библиотекарь Чешского музея Вацлав Ганка, создавший эти фальсификаты при
поддержке и более или менее широком участии своего друга Йозефа Линды.
История подделки неоднократно становилась предметом тщательного рассмо-
трения, в том числе и в российской историографии55
, в связи с чем в настоящей
главе основное внимание будет обращено не самим обстоятельствам фабрика-
ции, а идеологическому содержанию памятников, имеющему самое непосред-
ственное отношение к формированию топики славянского медиевализма.
Первой еще в 1816 г. была опубликована так называемая «Вышеградская
песнь» — небольшое стихотворное произведение, передававшее в стилизован-
ной лирической форме чувства некого чешского юноши, сидящего на берегу
Влтавы и тоскующего по своей возлюбленной. Произведение открывается тор-
жественными строфами, обращенными лирическим героем к близлежащему
Вышеграду, традиционно считавшемуся в ту эпоху первой столицей Чехии:
Гой ты, солнце ясно,
Вышеград наш крепкий!
Что с тоишь высоко
Твердою твердыней,
Твердою твердыней,
Страхом супостату!
Под тобою речка,
Быс тры волны катит,
Под тобою речка,
Ярая Влетава56
.
Эти патетические строки, которые, как показал анализ, скорее всего были со-
чинены Йозефом Линдой, можно считать своеобразным прологом к формиро-
ванию вышеградского мифа, ставшего одним из наиболее узнаваемых образов
молодого чешского медиевализма. Поколению чешских романтиков история
Вышеграда — резиденции мудрой княгини Либуше, возвестившей будущую
146
славу Праги и вышедшей замуж за пахаря Пржемысла, ставшего родоначаль-
ником династии чешских князей и королей, — была знакома, главным обра-
зом, по ее наиболее детализированной версии, представленной на страницах
«Чешской хроники» Вацлава Гаека из Либочан (1541 г.) . Гаек, в свою очередь,
воспроизводил легендарную историю Чехии, впервые сложившуюся в хронике
Козьмы Пражского, однако в духе ренессансного риторического историописа-
ния снабдил ее массой красочных и очевидно вымышленных деталей, а также,
что было особенно важно, впервые ввел в повествование точные даты событий.
В хронике Гаека сообщалось, в частности, что Вышеград был основан в 682 г.
князем Кроком, являвшимся соратником хорватского князя Чеха, пришедшего
в Богемию вместе со своим братом Лехом в 644 г. и положившего основание
Чешскому государству. При этом, согласно Гаеку, основанная Кроком крепость
не сразу получила название Вышеград: первоначально она будто бы носила на-
звание Псари, по имени того замка, в котором Чех жил в Хорватии. В 710 г. дочь
Крока Либуше (Любуша) была избрана в крепости Псари правительницей вос-
точной части княжества. Спустя три года она стала перестраивать крепость,
превратив ее в свою резиденцию, которая с тех пор стала именоваться Либи-
ном. Наконец, когда мужем Либуше и новым чешским князем стал Пржемысл,
Либин был снова перестроен и получил название Вышеград. Согласно содержа-
щемуся в хронике Козьмы Пражскому мифу, крепость Девин напротив Либина
была воздвигну та девами, не пожелавшими наступления в чешском обществе
патриархата. Ее разрушение мужами Пржемысла Гаек датировал 743 г.
И хотя в труде чешского просветителя Геласия Добнера откровенно фантасти-
ческое повествование Гаека о ранней истории Чехии подверглось строгой крити-
ке в духе критического рационализма, романтическую веру в великое прошлое
отчизны такая критика едва ли могла серьезно поколебать. Даже освобожденная
от позднейших напластований чешская легендарная история, впервые изложен-
ная Козьмой Пражским, обладала необыкновенной романтической притягатель-
ностью: в ней можно было обнаружить столь ценимую романтиками таинствен-
ную языческую архаику, а также картину, как тогда казалось, древнего славянско-
го социального порядка, не искаженного чужеземным влиянием.
На романтический лад настраивал и сам вид Вышеграда в начале XIX в.:
заброшенная, отчасти руинированная, крепость, расположенная на высоком
холме над водами Влтавы и чрезвычайно эффектно смотрящаяся, составляла
романтическую антитезу близлежащей парадной Праге. Это место, хранившее,
как считалось, память о славянской языческой старине и первых чешских кня-
зьях VII–VIII вв., уже самим своим величавым видом и покоем должно было
навевать думы об исторических судьбах чехов и всего славянского племени.
Как видно из содержания Зеленогорской рукописи, романтики по максимуму
использовали нациестроительный потенциал вышеградского мифа, насытив
эту якобы древнюю славянскую рукопись политическими аллюзиями, хорошо
понятными своим современникам.
Зеленогорская рукопись была анонимно прислана по почте в 1818 г. для
пополнения коллекции возникшего в этом же году Чешского музея в Праге.
147
Позднее была обнародована версия об обнаружении ее в замке Зелена Гора,
принадлежавшем древнему чешскому аристократическому роду Штернберков,
представитель которого Каспар Штернберк был одним из основателей Чеш-
ского музея. Рукопись содержит два тематически связанных друг с другом тек-
ста, якобы являющих собой фрагменты древних славянских эпических песен.
Первый фрагмент, известный под данным издателями условным названием
«Сейм», представляет собой сжатое описание древнеславянского общественно-
правового порядка, каким он виделся чешским националистам-романтикам
начала XIX в.:
Всяк отец над челядью владыка:
Мужи пашу т, жены шьют одежу:
А умрет глава, начальник дома —
Дети вмес те начинают править
И становят над собой владыку,
Что за них всегда на сеймы ходит;
Вместе с ним для пользы братии ходят,
Ходят кме ты, лехи и владыки.
Встали кме ты, лехи и владыки;
Похвалили правду по закону57
.
Следующий, гораздо более пространный, фрагмент, получивший назва-
ние «Любушин суд», по су ти представляет собой самостоятельную эпическую
поэму, в центре которой оказывается столкновение славянского и немецко-
го права. Сюжет поэмы вдохновлен рассказом Козьмы Пражского о том, как
в правление мудрой дочери Крока Либуше, избранной чехами в судьи своего
племени, возникла тяжба между двумя родовитыми и богатыми мужами, кото-
рые пришли к Либуше, чтобы та рассудила их спор. Когда Либуше вынесла свое
справедливое решение, то проигравший спор обрушил свой гнев на Либуше,
высказавшись против того, чтобы женщина могла судить споры мужчин. Это
стало прологом к введению в Чехии княжеской власти.
Хотя в хронике Козьмы спор между мужами велся по поводу границ смеж-
ных полей, в Зеленогорской рукописи все дело представлено иначе. На суд Ли-
буше в стольный Вышеград явились двое братьев, Хрудош и Стяглав, поспорив-
шие из-за отчего наследства. Сама процедура суда описывается как собрание
кметов, лехов и владык, на обсуждение которого Либуше выносит свой приго-
вор. Собравшиеся должны решить, будут ли братья управлять отцовской зем-
лею совместно или разделят ее на две равные доли. Когда сейм выносит решение
о совместном управлении, старший из братьев Хрудош восстает против такого
решения, заявляя, что отчее наследство должно принадлежать первородному
сыну. Одновременно, подобно тому, как это описано у Козьмы Пражского, он
высказывается против правления женщины. В своем ответе, перекликающемся
со строками Козьмы Пражского, Либуше призывает чехов избрать себе в пра-
вители мужа. После этого в поэме берет слово один из участников сейма —
Ратибор, защищающий в своей речи древний чешский закон. Его словами по-
эма заканчивается.
148
Эпические образы поэмы должны были вдохновлять чешских патриотов.
Уже в начальных строках поэмы рисуются величественные чешские пейзажи,
прекрасно гармонирующие с ласкающими патриотический слу х древними сла-
вянскими именами местных «лехов» и «владык» — глав родовых имений:
Гой, Влетава!
Что ты волны му тишь,
Сребропенные что му тишь волны?
Подняла ль тебя, Влетава, буря,
Разогнав с небес широких ту чу,
Оросивши главы гор зеленых,
Разме тавши глину золотую?
Как Влетаве не му титься ныне:
Разлучились два родные брата,
Разлучились и враждуют крепко
Меж собой за отчее наследье:
Лютый Хрудош от кривой Отавы,
От кривой Отавы златоносной,
И Стяглав с реки Радбузы хладной;
Оба братья, Кленовичи оба,
Оба родом от старого Тетвы,
Попелова сына, иже прибыл
В этот край богатый и обильный
Через три реки с полками Чеха58
.
Основное действие затем разворачивается «в золотом Любуши стольном гра-
де» — «стольном граде, светлом Вышеграде», заставляющем вспомнить стольный
Киев русских былин. Когда Либуше собирает чехов на сейм, в поэме снова появ-
ляется яркий перечень мест, откуда на сейм должны явиться «лехи и владыки»:
Шлет послов княжна из Вышеграда
Святослава кликать из Любицы,
От Любицы белой и дубравной;
Лютобора витязя, что правил
На холме широком Доброславском,
Где Орлицу пье т синяя Лаба;
Ратибора с Керконош высоких,
Где дракона ярый Трут осилил;
Радована с Каменного мос та,
Ярожира от вершин ручьистых,
Стрезибора от Сазавы злачной,
Саморода со Мжи среброносной,
Кме тов, лехов и владык великих,
И Стяглава и Хрудоша братьев,
Что за отчину враждуют крепко59
.
Однако значимость поэмы «Любушин суд» в дискурсивном простран-
стве чешского романтического национализма определяется далеко не только
ее несомненными эстетическими достоинствами и большой насыщенностью
эпическими образами. Не менее важно в этом смысле другое: поэма искусно
149
артикулирует своеобразие славянского племенного быта, подчеркивая его ори-
гинальный, самодостаточный, характер и «демократические» черты. Вот как,
например, описывается начальная сцена происходившего в Вышеграде судеб-
ного схода:
Как собрались лехи и владыки
В Вышеграде у княжны Любуши,
Всякой стал по сану и по роду;
К ним тогда княжна в одежде белой
Вышла, села на престоле отчем,
На престоле отчем, в славном сейме.
Вышли две разумные девицы,
С мудрыми судейскими речами;
У одной в руках скрижали правды,
У другой же — ме ч, каратель кривды;
Перед ними пламень правдовес тник,
А за ними воды очищенья60
.
Как явствует из этого пассажа, у древних чехов уже имелись свои писаные
законы, санкционированные языческой религией и имевшие сакральный ста-
тус. Именно так, к примеру, понимал данный пассаж чешский историк Воцель,
использовавший Зеленогорскую рукопись для реконструкции правового быта
языческой Чехии. При этом процедуры принятия окончательных решений
носят подчеркну то демократический характер. Финальное решение по тяжбе
Хрудоша и Стяглава выносит сам чешский народ тайным голосованием.
Лютобор, что проживал далече
На холме широком Доброславском,
Встал и начал к ней такое слово:
«О, княжна ты наша в Вышеграде,
На златом отеческом престоле!
Мы твое решенье рассудили;
Прикажи узнать народный голос».
И тогда собрали по наказу
Девы-судьи голоса народа,
И, в сосуд священный положивши,
Лехам дали прокричать на ве че.
Радован от Каменного моста
Голоса народа перечислил
И ко всем сказал решенье сейма:
«Сыновья враждующие Клена,
Братья родом от старого Тетвы,
Попелова сына, иже прибыл
В этот край богатый и обильный
Через три реки с полками Чеха!
Ваше дело так решилось ныне:
Управляйте вместе без раздела!»61
Заключительные же строки поэмы со словами витязя Ратибора, прибывше-
го на сейм с Крконошских гор на севере Чехии, предельно ясно выражают еще
150
один топос чешского национализма — принципиальную разницу славянского
и немецкого социальных порядков:
Ратибор, что с Керконош высоких,
Встал и к сейму речь такую начал:
«Нам не след искать у немцев правды,
По святым у нас законам правда:
Принесли ту правду наши предки
Через три реки на эту землю»62
.
Таким образом, позиция «лютого Хрудоша», настаивавшего на том, чтобы
землю отца унаследовал именно он как первородный сын, репрезентируется
в поэме как «немецкая правда», противостоящая «правде славянской», осно-
ванной на принципе равенства прав всех братьев. Эта святая «славянская прав-
да» существует издревле, со времен праотца Чеха, и потому гордым и самодо-
статочным славянам не следует заимствовать чуждые им немецкие порядки.
Удивительно ли, что слова Ратибора из Крконош вскоре после публикации «Зе-
леногорской рукописи» превратились в лозунг чешского национализма?
Если чешские романтические националисты предпочитали черпать вдохно-
вение в событиях языческой старины, когда мудрая Либуше правила в столь-
ном Вышеграде, то их словацкие коллеги вполне закономерно романтизирова-
ли уже прису тствовавшие в словацкой культуре медиевальные образы из эпохи
Великоморавской державы — прежде всего, фигуры славянских просветителей
Кирилла и Мефодия, а также князя (короля) Святополка Моравского (871–894).
Наиболее показательны в этом смысле две эпохальные эпические поэмы вы-
дающегося словацкого литератора Яна Голлого (1785–1849) — «Святополк»
(1833) и «Кирилло-Мефодиада» (1835). Основным сюжетом первой поэмы стал
драматический эпизод из истории Великой Моравии, когда в 871 г. племянник
плененного франками моравского князя Ростислава Святополк, посредством
которого франки хотели установить свою власть в Моравии, переходит на сто-
рону восставших мораван и возвращает своему народу долгожданную свободу.
Наделяя Святополка чертами эпического героя — выразителя славянского на-
ционального характера и духа, Голлый постоянно вкрапляет в свое повество-
вание элементы характерного для славянского романтического национализма
видения славян как свободолюбивого народа, склонного к мирному труду и де-
мократии. Особенно интересна в этом отношении сцена на пиру у франкского
правителя Карломана, когда Святополк, которого франки выпустили из зато-
чения, чтобы сделать инструментом своей политики, рассказывает об истории
и нравах славянского племени. Как отмечает словацкая исследовательница
Г. Урбанцова, «в уста центрального персонажа Голлый по существу вкладывает
характеристику древних славян, данную Гердером, а вслед за ним Шафариком
и Колларом»63
.
Южнославянским аналогом возникшего в Чехии славянского романти-
ческого национализма был новый «иллиризм» — национальная идеология,
рождение которой связано с именем выдающегося деятеля хорватского нацио-
нального возрождения Людевита Гая. Как и ранний чешский национализм,
151
иллиризм с момента своего возникновения был окрашен в панславянские тона.
Неудивительно поэтому, что одним из важных мифов иллиризма стал миф
о Чехе, Лехе и Русе, которые, согласно разбиравшейся нами выше традиции,
некогда вышли из хорватского города Крапины. С некоторой долей условности
можно даже говорить о том, что Крапина стала играть в иллирской идеологии
роль, подобною той, какую играл Вышеград в медиевальных представлениях
чешских националистов. Действительно, подобно Вышеграду Крапина могла
быть репрезентирована как зримый символ славянской древности, хранящий
воспоминание о былом единстве славян. Однако если в чешском национализме
вышеградский миф присутствовал постоянно, то к крапинскому мифу в Хорва-
тии обращались лишь время от времени. С хорватским романтическим нацио-
нализмом и иллиризмом его связывает прежде всего сама фигура Людевита
Гая — уроженца Крапины.
Гай не просто родился в Крапине. На родине Чеха, Леха и Руса прошли его
детство и отчасти юность, и здесь во время учебы в монастырской школе опре-
делились его интересы и направление деятельности, которому он оставался
верен всю свою жизнь. С легендой о крапинских княжичах Гай познакомил-
ся еще в детстве, услышав ее из уст старого слуги Матеуша. Позднее, внима-
тельно прочитав в монастырской библиотеке труд Венцеслава Скленского
о крапинских древностях, 16-летний гимназист Гай задумал написать книгу
о Крапине, чтобы, таким образом, познакомить с историей Чеха, Леха и Руса
как можно больше своих соотечественников. Первоначально желание юноши
не нашло сочувствия у его учителей, однако чу ть позже, когда Гай перешел на
учебу в Карловац, его учитель счел идею полезной, и он смог осуществить свою
мечту. Книга «Крапинские замки» с подробным изложением сюжета о Чехе,
Лехе и Мехе*, написанная Гаем на немецком языке, вышла в 1826 г., став
таким образом первым опубликованным произведением будущего националь-
ного будителя64
. Несмотря на небольшой объем, роль этой книги была весьма
велика. Ее появление не просто означало новый этап в деле популяризации кра-
пинской легенды, но и вводило ее в новый контекст славянского романтическо-
го национализма, южнославянской версией которого можно считать хорват-
ский «иллиризм» первой половины XIX в., основателем и вождем которого был
Людевит Гай. В свою очередь не будет преувеличением сказать, что и сама ле-
генда, произведя своим содержанием глубокое впечатление на юного Людевита
Гая, немало способствовала его сознательной культурной самоидентификации.
Показательны слова Л. Гая из его автобиографии, где он говорит о воздействии
на него крапинской легенды: «Это сохраненное в простом народе предание,
так сказать, святая всеславянская история, связанная со всеми теми важными
местами, о которых все еще рассказывают всевозможные интересные подроб-
ности, пробудила в юношеской моей груди первое чувство народности и живое
желание обо всех этих сюжетах ясно рассказать» (перевод Д. Е . Алимова)65
.
*
Мех — местная, бытовавшая именно в Крапине, форма имени брата Чеха и Леха, известно-
го по другим источникам как Рус.
152
В отличие от южнославянского иллиризма ренессансной и барочной эпохи,
иллиризм Гая возрос в принципиально иной социокультурной атмосфере. В со-
циальном отношении важнейшим отличием было наличие многочисленного
образованного «среднего класса», вследствие чего циркуляция идей охватывала
несоизмеримо более крупные социальные группы, чем это было в предшеству-
ющие эпохи. Стиль воображения социальной реальности также существенным
образом изменился в процессе воздействия печатного капитализма и ставшего
более или менее массовым образования. Важнейшими культурными тенден-
циями эпохи, оказавшими решающее воздействие на интерпретацию достав-
шегося в наследство от предшествующих эпох культурного ландшафта, стали
гумбольдтовский глоттоцентризм (ориентация на язык) в структурировании
полей гуманитарного знания и гердеровское понимание народа прежде всего
как языковой общности. При этом оба эти принципа можно рассматривать как
органичную часть культуры европейского (преимущественно немецкого) позд-
него Просвещения и раннего романтизма с его ориентацией на естественную
народную стихию, понимаемую как часть природы и толкуемую как воплоще-
ние божественного замысла.
Неудивительно, что в таких условиях крапинская легенда стала утрачивать
присущие ей в прежние эпохи смысловые пласты. И дело не только и не столько
в том, что совершенно невостребованным становится актуальный некогда по-
литический потенциал легенды. Главная перемена, происходящая в осмыслении
легендарного прошлого Крапины, заключается в том, что из более или менее ра-
циональной (в категориях ренессансной и барочной историографии) этногенети-
ческой концепции она превращается в культурный символ славянского единства.
Важнейшим маркером этого нового понимания места Крапины в культ урном
пейзаже в труде Гая становится репрезентация сюжета о крапинских княжичах
как «народного предания». Выражение «народное предание» при этом не было
лишь фигурой речи: Гай, не перестававший в течение жизни интересоваться кра-
пинской легендой, в середине XIX в. записал ее «полную» версию. В отличие от
прежних вариантов легенды, версия, записанная Гаем, где среди прочего выделя-
ется трагическая сюжетная линия сестры Чеха, Леха и Меха Вилины, полюбив-
шей римлянина, напоминает романтизированный эпос, сюжеты которого содер-
жат многочисленные отсылки к крапинской топонимике66
.
Хотя понятие «народного предания» формировало такое дискурсивное про-
странство, в рамках которого сюжет о происхождении славянских родоначаль-
ников из Крапины словно выводился из поля рационального знания (показа-
тельно почти полное прекращение в эту эпоху споров об историчности Чеха,
Леха и Руса), это обстоятельство нисколько не способствовало у трате автори-
тета и своеобразной «легитимности» крапинского мифа в глазах славянских на-
ционалистов. Ярким эпизодом, отражавшим перенесение крапинской тради-
ции в эпицентр хорватского нациестроительства, стало решение совета Вараж-
динской жупании (к которой относилась Крапина), принятое 18 апреля 1848 г.,
оформить новый жупанийский герб с изображением Чеха, Леха и Руса. Этот
герб был помещен и на знамя жупании, под которым ее жители прису тство-
153
вали при торжественной инаугурации бана Елачича в Загребе 4 июня 1848 г.
67
Избрание Елачича хорватским баном и события революции 1848 г., как извест-
но, были кульминацией иллиризма как общественно-политического движения.
Именно в нем крапинский миф обрел свою вторую жизнь.
«МЕЖДУ НЕМЦАМИ И ТАТАРАМИ»:
МЕДИЕВАЛЬНЫЕ ОБРАЗЫ НАЦИОНАЛЬНОЙ БОРЬБЫ
Выше уже отмечалось, какую важную роль играли в исторической инди-
видуализации славян их противопоставление немцам и образ славян как на-
рода, зажатого «между немцами и татарами». По этой и, конечно, не только
по этой причине среди создававшихся романтиками медиевальных образов
особое значение играли образы борьбы славян с чужеземными захватчиками.
В Чехии такого рода образы получили яркое воплощение в эпических поэмах
поддельной Краледворской рукописи, якобы обнаруженной Вацлавом Ганкой
в 1817 г. в средневековой готической церкви Св. Иоанна Крестителя в горо-
де Двур-Кралове-над-Лабем на севере Чехии. Рукопись, которая, по версии
своего первооткрывателя, была написана в позднем Средневековье, содержит
свыше десятка эпических поэм и лирических песен. Из числа эпических поэм
две посвящены борьбе чешских героев с немцами («Бенеш Германов», «Забой
и Славой»), а одна («Ярослав») — победе чехов над монголами в битве при
Оломоуце.
Действие эпической поэмы «Забой и Славой» разворачивается еще во време-
на язычества. В древнюю Чехию вторгаются войска некоего франкского короля,
силою распространяющие христианство, разоряющие языческие святилища
и принуждающие свободолюбивых чехов принять чужеземное ярмо. Однако
среди чехов обнаруживаются два храбрых брата-витязя Забой и Славой, кото-
рые взялись отомстить немцам и изгнать из страны вражеское войско, возглав-
ляемое неким воеводой по имени Людек (очевидно, являющимся славянской
передачей немецкого имени Людвиг). В жестокой сече героические братья одо-
левают немцев, и Чехия вновь становится свободной. Поэма наполнена впечат-
ляющими описаниями боевых сцен, в которых внимательный читатель легко
обнаружит стилистическое сходство с известными на тот момент памятниками
славянского фольклора, а также с так называемыми поэмами Оссиана — лите-
ратурной мистификацией шотландского поэта Джеймса Макферсона. Мастер-
ство В. Ганки, его блестящее знание европейского фольклора, позволяло ему
создать у своих современников впечатление, что речь идет о драгоценном па-
мятнике глубокой старины, чьи наполненные горячей любовью к родине стро-
ки не могли не возбуждать патриотический подъем.
Много све ту было в небе:
Красно солнце там играло,
И играло красно солнце
На дружинах королевских.
154
Все они в поход готовы
И поднять готовы руку,
Коли вождь прикаже т Людек.
«Гой ты, гой ты, брат Славой!
Ты зайди лисицей сзади,
Я ж ударю им навс тречу!»
И пошел Забой, как ту ча с градом,
И Славой пошел, как туча с градом:
Этот с боку, тот ударил прямо.
«Брат! Вон эти лиходеи,
Что богов у нас низвергли,
Порубили рощи наши,
Ясных кречетов прогнали.
Нам пошлют победу боги!»68
Хотя из текста поэмы невозможно понять, к какому именно периоду язы-
ческой истории Чехии относятся описываемые здесь события, показательно,
что отношение к тексту поэмы как к отражению реальных событий побужда-
ло чешских историков искать исторические прототипы легендарных братьев.
Так, если в первом издании Краледворской рукописи, выполненном в 1819 г.
самим Ганкой, никакого исторического комментария к поэме предусмотрено
не было69
, то уже в издании 1829 г. чешский историк Вацлав Свобода, пытаясь
найти в поэме «историческое зерно», высказал смелую идею, что в поэме могли
отразиться события 631 г., когда славяне под руководством вождя Само одоле-
ли франкское войско короля Дагоберта в битве под Вогастисбургом. Имя одно-
го из братьев «Славой» могло, по мысли ученого, быть вариантом имени Само70
.
Спустя несколько десятилетий экстравагантная гипотеза была окончательно
отброшена в пользу другой интерпретации событий: в битве Забоя и Славоя
с немцами стали усматривать эпизод из истории вторжения в Чехию войск Кар-
ла Великого, о котором под 805 г. сообщают «Анналы королевства франков»71
.
Содержание поэмы «Бенеш Германов» относится уже к другому, более из-
вестному периоду истории Чехии, а героем поэмы является реальное истори-
ческое лицо — Бенеш из знаменитого чешского рыцарского рода Маркварти-
цов, занимавший одно время пост бургграфа Будишина (Бауцен). Действие
поэмы разворачивается в самом начале XIII в., в правление чешского короля
Пржемысла Оттокара I (1198–1230). В отсутствие короля, ушедшего со своим
войском помогать Оттону IV Баварскому в борьбе с Филиппом Штауфеном,
в Чехию вторгаются войска саксонского маркграфа Дитриха Мейсенского,
ставшего противником чешского короля после его развода с сестрой Дитриха
Адельгейдой. Опасность, в которой оказалась страна, описывается в первых
строфах поэмы:
Гой ты, солнце наше красно!
Что с лазоревых высот
Нынче так печально све тишь
Ты на бедный наш народ?
Где наш князь? Где люд военный?
155
К Отту, к Отту все ушли...
Кто ж прогонит вражью силу
Из отеческой земли?
Идут немцы длинным строем —
То саксонов злая рать;
От вершин Згорельских древних
Иду т край наш воевать72
.
Спасителем страны становится самоотверженный рыцарь Бенеш, сын Гер-
мана. Он организует оборону, после чего происходит решающее сражение под
Скалою (отождествляется с местом Груба Скала в северо-восточной Чехии, где
стоит одноименный средневековый замок), красочное описание которого со-
ставляет основную часть поэмы. Кровавая битва заканчивается полной побе-
дой чехов73
.
Если Забой, Славой и Герман воевали с врагами, пришедшими с запа-
да, — немцами, то другой чешский герой Краледворской рукописи — Ярослав
из Штернберка — приобретает славу, разгромив врагов, пришедших с восто-
ка, — монголов. О безуспешной осаде Оломоуца монголами, которые вторглись
в Моравию после катастрофической для христиан битвы под Легницей в Си-
лезии (1241 г.), кратко сообщает еще средневековая чешская хроника Псев-
до-Далимила. Однако имя героя битвы — Ярослав из Штернберка — впервые
встречается лишь в изобилующей подробностями «Чешской истории» Вацлава
Гаека74
. Еще позже, в эпоху барокко, появляется рассказ о связанных с монголь-
ским вторжением событиях на горе Гостын близ моравского города Быстржица.
На этой горе во время монгольского вторжения якобы укрылись местные жите-
ли. Страдая от жажды, они получили заступничество Богородицы, после чего
вражеское войско было изгнано из Моравии. В эпоху барокко гора Гостын, на
вершине которой с XVI столетия находилась капелла Девы Марии, стала важ-
ным центром паломничества: в 1748 г. маленькую часовню заменил импозант-
ный барочный костел75
.
В поэме «Ярослав» Краледворской рукописи лаконичные рассказы предше-
ствующих историков о событиях под Оломоуцем и Быстржицей превратились
в красочное, очень богатое содержанием повествование о стойкости и муже-
стве чехов, не сломленных армией, перед которой трепетала вся Европа. Сна-
чала в ней довольно подробно описывается ход вторжения в Европу монголов,
именуемых в поэме татарами, упоминаются падение Киева, разорение Польши
и безуспешные попытки венгров воспрепятствовать нашествию. Само наше-
ствие объясняется местью монголов христианам за дочь хана Кублая, которая
во время путешествия в Европу была убита немцами, похитившими принад-
лежавшие ей сокровища. Вторгшись в Моравию, монгольские войска теснят
христиан, однако благодаря храброму витязю Внеславу им неимоверными уси-
лиями удается пробиться на гору Гостын, где находился чудотворный образ:
Бьются день, другой дерутся крепко;
Никуда не клонится победа.
156
Вот неверных рати разрослися,
Будто тьма вечерняя под осень.
Посредине их рядов нечис тых
Колебались хрис тиан дружины,
Продираясь ко святой часовне,
Где светился чудотворный образ.
«Ну, за мною, братья!» — так воскликнул,
В щит мечом гремя, Внеслав могу чий,
И хоругвь над головами поднял. —
Все ме тнулись, как едино тело,
На татар ударили жестоко,
И, как пламень из земли, пробились
Вон из полчищ нехрис тей поганых.
На пятах они поднялись в гору,
У подошвы развернули рати,
А в долину стали вострым клином76
.
Оказавшись на горе под осадой несметных полчищ врага, христиане стра-
дают от жажды. Некий Вестон предлагает осажденным сдаться, чтобы спасти
жизнь, однако получает гневную отповедь витязя Вратислава, предпочитающе-
го гибель жизни в неволе. Наконец, по молитвам страждущих христиан из неба
извергается сильный ливень. Затем, когда небо снова становится ясным, к горе,
окруженной татарами, подст упают пришедшие на выручку осажденным во-
йска христиан. Разгорается страшная кровавая битва, в которой татары почти
достигают успеха; но т у т в решающий момент объявляется Ярослав.
Ух! кругом послышалися вопли:
Хрис тиане сбиты, побежали;
Гонят их поганые татары!
Но смотрите: Ярослав несе тся,
Что орел летит, могучий витязь!
На груди его железный панцирь,
А под ним отвага и удача;
Под шеломом крепким разум быстрый,
А в очах играет гнев и ярость77
.
Битва завершается полной победой христиан под руководством Яросла-
ва. Как и в случае с другими эпическими поэмами, содержащимися в Кралед-
ворской рукописи, патетическое описание битвы с монголами обнаруживает
большую литерат урную осведомленность авторов поэмы — Вацлава Ганки
и Йозефа Линды. Если поэма «Забой» была в значительной степени вдохнов-
лена поэмами Оссиана, то в «Ярославе», как убедительно показал чешский
исследователь Ю. Доланский, обнаруживается сильное влияние эпической
поэмы М. Хераскова «Россиада», повествующей о завоевании Иваном Гроз-
ным Казанского ханства. Обращение чешских литераторов к этому произ-
ведению, разумеется, неслучайно: в нем они нашли необходимый материал
для описания татар такими, какими, по их мнению, их должны были видеть
средневековые славяне. Примечательно, например, что так же, как и в поэме
157
Хераскова, противники татар в поэме «Ярослав» именуются христианами:
очевидно, что авторы поэмы сочли неуместным наличие в эпическом произ-
ведении такого содержания этнических определений, будь то славяне, чехи
или мораване. Влияние «Россиады» ощущается также в описании отдельных
батальных сцен78
.
Как и в случае с картинами языческой архаики, чешские медиевальные об-
разы героев находят в первой половине XIX в. довольно близкие параллели
и в других славянских странах. Так, в уже упоминавшейся поэме Яна Голлого
«Святополк», буквально проникну той пафосом борьбы славян за свободу про-
тив франкских угнетателей, главный герой становится моравским князем по-
сле того, как одолевает в поединке германского воеводу Бритвальда. Противо-
стояние с франками составляет, естественно, и важную тему другой эпической
поэмы Голлого — «Кирилло-Мефодиады», герои которой борются с франками
и германским духовенством за права славянского богослужебного языка. На-
конец, полностью теме национальной борьбы за свободу посвящено еще одно
эпическое произведение словацкого поэта — поэма «Слав» (1839 г.), в которой
древние жители Словакии, миролюбивые славяне, вынуждены бороться с не-
ким враждебным им народом, который они именуют чудью79
.
В Хорватии в эпоху иллиризма особое значение приобретает образ Пори-
на — легендарного хорватского князя, в правление которого хорваты одержали
победу над франкскими угнетателями. История Порина — не выдумка, она из-
ложена в средневековом источнике — трактате императора Константина Ба-
грянородного «Об управлении империей» (середина Х в.), однако ввиду того
что правитель с таким именем не известен по другим источникам, правление
Порина нередко датировали разными периодами. В первой половине XIX в.
в историографии утвердилось мнение, что Порин правил в 820–830-х гг., а про-
должавшееся в течение семи лет восстание против франков, которые, если ве-
рить упомяну тому трактату, крайне жестоко обращались с подвластными им
хорватами, завершилось полной победой хорватов около 830 г. Такой датиров-
ки придерживался, в частности, хорватский историк Йосип Микоци, автор вы-
шедшей в 1806 г. первой в Хорватии книги, целиком и полностью посвященной
истории страны в раннее Средневековье80
.
Для отца модерного хорватского национализма Людевита Гая, с юных лет
живо интересовавшего ранней историей Хорватии, Порин был знаковой фи-
гурой. Новая концепция ранней хорватской истории, объединившая элемен-
ты раннемодерного иллиризма с новейшими разработками Й. Микоци и дру-
гих авторитетных историков, была сформулирована молодым Гаем уже около
1833 г. в особой статье, где он подвергал критическому разбору исторические
выкладки австрийского историка Ф. Рихтера относительно франкско-славян-
ских отношений IX в.
81
Так, от авторов раннемодерного иллиризма Гай прочно
усвоил убеждение, что издревле населявшие Хорватию иллиры (иллирийцы)
были славянами. Как мы помним, именно из Иллирии, а точнее из расположен-
ного здесь города Крапины, устремились на север легендарные Чех, Лех и Рус,
в популяризацию истории которых уроженец Крапины Гай внес значительный
158
вклад. Далее, по Гаю, события развивались следующим образом. В начале VII в.
из расположенной на севере за Карпатами Белой Хорватии, которую Гай име-
нует Северохорватской республикой, в Иллирию пришли славянские племена
хорватов, создав на освобожденных ими от аваров землях Иллирии Хорват-
скую, или Южнохорватскую, республику. При этом следует подчеркну ть, что
в представлении Гая историческая и этническая Хорватия охватывала земли
современного ему Хорватско-Славонского королевства, Далмации, Истрии,
Боснии, а также Штирии, Каринтии и Крайны. Такое представление об исконно
хорватских землях, характерное для формировавшейся в 1830-х гг. хорватской
национальной идеологии, было впервые сформулировано графом Янко Драш-
ковичем в его знаменитой «Диссертации» — напу тствии хорватским депу та-
там, ставшем одним из программных документов иллиризма82
.
В правление Карла Великого Хорватия, согласно Гаю, была завоевана воин-
ственными франками. Против их владычества поднял восстание правивший
в Посавской Паннонии (на севере современной Хорватии) князь Людевит. Гай
называет Людевита правителем хорватов Посавской Паннонии, хотя в самих
франкских источниках его подданные именуются просто славянами. После
подавления восстания «народного героя» Людевита «одна часть хорватов»
под руководством Порина поднимает восстание и, наконец, после семи лет
борьбы, свергает франкское иго. При этом Гай, включавший, как мы помним,
в состав Хорватии Штирию, Каринтию и Крайну, отмечает, что освободить
удалось не все хорватские земли: жители упомянутых трех областей, кото-
рых Гай именует «верхними хорватами», так и остались под франкским го-
сподством, оказавшись затем под властью Священной Римской империи83
.
Хорватское государство, возрожденное Порином, уже более никогда не теря-
ло самостоятельности. Как и все хорватские патриоты, Гай был убежден, что
произошедшее в начале XII в. соединение Хорватии с Венгрией было добро-
вольным союзом двух стран, а отнюдь не безропотным подчинением хорва-
тов венгерскому королю.
Историческая концепция Гая, а также терминология, использованная им
при описании древнейшей хорватской истории, являют собой замечательный
пример интерпретации средневековых событий сквозь призму романтическо-
го национализма. Показательно, к примеру, использование Гаем в отношении
древних хорватских княжеств термина «республика», объясняемое его убежде-
нием в их «демократическо-патриархальном» устройстве. Изображая восста-
ние Людевита как восстание свободолюбивых хорватов, а самого Людевита на-
зывая народным героем, Гай именует враждовавшего с Людевитом хорватского
князя Борну, помогавшего франкам бороться с восставшими славянами, креа-
т урой франкского маркграфа и даже врагом народа84
. Особенно же интересной
оказывается в этом националистическом контексте предложенная Гаем трак-
товка истории Штирии, Каринтии и Крайны как земель, отторгну тых немцами
от Хорватии. Неудивительно, что в следующей за изложением исторических
событий части статьи Гай с романтической горячностью набрасывается на со-
временных ему литераторов и культ урных деятелей упомяну тых трех провин-
159
ций, которые вместо того, чтобы верну ться в лоно хорватской культ уры и тра-
диции, пестуют идею отдельного словенского народа. Гай называет их партией
сепаратистов85
.
В эпоху иллиризма восстание Порина стало рассматриваться важнейшей ве-
хой в ранней хорватской истории отнюдь не только в исторической концепции
Л. Гая. Неслучайно именно восстание Порина стало сюжетом второй по вре-
мени появления хорватской оперы (1851 г.). Либретто к опере «Порин» напи-
сал в 1840-х гг. хорватский поэт Д. Деметер, один из крупнейших литераторов
иллиризма. Ставшая одним из самых знаменитых произведений великого хор-
ватского композитора Ватрослава Лисинского, опера «Порин» была поставлена
на сцене Хорватского национального театра лишь полвека спустя — в 1897 г.
86
Своеобразной хорватской параллелью к мифологизированной чешским ро-
мантическим национализмом битве чехов с монголами под Оломоуцем стала
битва хорватов с монголами на Гробникском поле близ Риеки. Впервые об этой
битве кратко сообщает хорватский хронист Иван Томашич, автор «Краткой
хроники Королевства Хорватии» (1560-е гг.) . Однако подобно тому как это про-
изошло в Чехии с битвой под Оломоуцем, известий Ивана Томашича оказалось
достаточно для создания обширного поэтического полотна. Уже упоминав-
шийся Д. Деметер, автор либретто к опере «Порин», написал в 1842 г. романти-
ческую поэму «Гробникское поле»87
, чем превратил битву в признанное «место
памяти» хорватского романтического национализма. Конечно, сражение с мон-
голами никогда не играло в хорватской исторической памяти роли столь же
важной, как битвы с османами. Однако с точки зрения изучения медиевальных
образов, характерных именно для эпохи романтического национализма, важно
подчеркну ть, что в отличие от Крбавской битвы, обороны Сигетвара и других
знаковых событий эпохи войн с османами, память о которых поддерживалась
на протяжении всего Нового времени, актуализация в исторической памяти
произошедшей в далеком Средневековье битвы с монголами можно считать
своеобразной приметой времени.
ПОЛЬСКИЙ МЕДИЕВАЛИЗМ: ОТ САРМАТИЗМА К МЕССИАНИЗМУ
Национальное движение в Польше нельзя расценивать в категории «будите-
лей», так как «будить» никого не надо было — поляки и так переживали подъ-
ем национального самосознания, связанный с гибелью их государственности,
разделами Речи Посполитой в 1772, 1793, 1795 гг. и надеждами на возрождение
польской государственности в период наполеоновских войн в начале XIX в. Из-
менения в польской национальной идеологии, в которых использовались меди-
евальные образы, можно проиллюстрировать на примере эволюции польского
сарматизма88
. После XVI–XVII вв. под ним понималась прежде всего привер-
женность традициям старопольского образа жизни, особенно в быту и стиле
поведения. Однако во второй половине XVIII столетия в жизнь дворянства
Речи Посполитой все больше проникал европейский салонный стиль. На его
160
фоне сарматская культура стала символом грубости, неотесанности, провин-
циализма в противопоставление у тонченности столичных салонов и собраний:
«Религиозный фанатизм и ханжество, убогий умственный кругозор, ограни-
ченный элементарными познаниями в риторике и катехизисе, убежденность
в национальной исключительности, неприязнь к иностранцам и сословная
спесь; культ “воинских доблестей”, падение нравов, презрение к труду, неимо-
верная жестокость к крепостным и кичливость мифическим происхождением
от древних сарматов — все это называлось “сарматизм” и стало объектом кри-
тики тех, кто подготавливал “просвещенный век”»
89
.
Шляхта довольно быстро осознала, что такая тенденция ведет к отрицанию
сарматизма, а из него вырастала национальная идеология, необходимая в ус-
ловиях вызовов, брошенных польскому обществу во второй половине XVIII в.
После Четырехлетнего сейма (1788–1792) начала развиваться другая идеоло-
гия — «просвещенного сарматизма». Сармат — это образованный патриот, ко-
торый чтит традиции предков, но который постиг европейское Просвещение.
Своеобразным идеологическим и культурным центром «сарматизированного
Просвещения» стали Пулавы, резиденция князя А. К. Чарторыйского. В этом
плане сарматизм оказывался «сбалансированной моделью» польского наци-
онализма; он был «достаточно действенным противовесом, с одной стороны,
по отношению к максималистским концепциям реформаторов, пренебрегаю-
щих национальными традициями и насаждающих западные моды, а с дру-
гой — по отношению к идейно-политическому давлению, которое оказывали
на Польшу три соседние державы, в своих интересах распространявшие на
международной арене миф о неспособности поляков существовать как само-
стоятельный народ»90
.
В первой половине XIX столетия образы сарматизма развивались двояко.
Несмотря на то что прису тствовала тема сармата как чудака-традиционали-
ста, самодура, отсталого консерватора, который цепляется за отжившие цен-
ности, после утраты Польшей независимости в 1795 г. постепенно развивает-
ся идеология польского мессианизма, одним из носителей которой стал поэт
А. Мицкевич (1798–1855)91
. XVI–XVII вв. для сторонников этих взглядов были
временем, когда сарматы-поляки служили щитом от турок, татар, московитов
для всего христианского мира. При этом Речь Посполитая была самым свобод-
ным и демократичным государством в Европе, то есть несла свободу и своим
подданным, и народам, которые она обороняла. Поляки, тем самым, — богоиз-
бранный народ. Отсюда, по словам А. А. Травкиной, развивалась «ностальгия
по великому прошлому Польши, отрицание современного состояния, а также
надежды, связанные с будущим мессианским возрождением Польши. Поль-
ский мессианизм стал связующей нитью между прошлым и будущим»92
. Это
мало походило на реальную историю Речи Посполитой в XVII в. (Богдан Хмель-
ницкий и украинские повстанцы с такой трактовкой явно бы не согласились),
но это было неважно.
В данном идеологическом конструкте образы сарматизма привлекались для
воспевания польского рыцарства, борьбы за отчизну, почитания памяти геро-
161
ических предков и т. д. В 1786 г. в королевском замке в Варшаве был открыт
Рыцарский зал со средневековыми доспехами как символом величия Польши.
В Пулавах по инициативе Адама Казимежа и Изабеллы Чарторыйской был от-
крыт музей польских национальных древностей93
.
Поэт Зигмунт Красиньский в трактате «Положение Польши среди сла-
вянских народов» утверждал, что мессианская роль Польши вытекает из ее
средневекового прошлого, из принесенных ею исторических жертв и перене-
сенных мук. С этим перекликались идеи Мицкевича, который выводил мес-
сианскую роль Польши в европейской истории из Люблинской унии 1569 г.:
Литва и Польша слились воедино, как церковь слилась во Христе, и в будущем
Польша должна выполнить такую же миссию как объединитель славян94
. Иде-
альным инструментом для трансляции этих образов был романтизм. Взгляды
Мицкевича здесь перекликались с построениями польского историка И. Леле-
веля, который также считал демократию XVI в. золотой страницей в истории
Речи Посполитой.
Впрочем, такой подход разделялся не всеми. Тот же Лелевель писал, что в со-
вершенной нации идеалы свободы, равенства, народовластия распространя-
ются на весь народ, а для Польши это эпоха «славянская» и «общинная», когда
«польский народ» и «простой народ» совпадали. Ему вторит польский мысли-
тель Станислав Сташиц. Он считал, что подлинной эпохой «настоящей Поль-
ши» было только время Пястов, польское Средневековье. Время Ягеллонов —
это уже правление «народа политического», то есть господство не всей поль-
ской нации, а только ее части. Последующий период, до Констит уции 3 мая
1791 г. — это время, когда произошел разрыв между народом и верхами, «когда
погиб дух нации, испортился истинный характер старых поляков»95
.
«МЫ ПОГИБЛИ, НО МОЖЕМ СПАСТИСЬ В СРЕДНЕВЕКОВЬЕ!»:
ХРАМ СИВИЛЛЫ КАК МЕСТО СОХРАНЕНИЯ ПОЛЬСКОЙ ИСТОРИИ
После разделов 1772, 1793, 1795 гг. Речь Посполитая исчезает с европейской
карты. В Новое время бывало, что страны проигрывали войны, несли террито-
риальные потери, подчинялись империям. Но чтобы в центре континента три
страны попросту разделили, расчленили независимое государство, было фак-
том беспрецедентным, даже своего рода средневековым.
Поляки ответили расцветом национального романтизма в культуре. Они
искали способы сохранить основы, опорные точки своей нации и видели их
в том числе в развитии культа национальной истории. Для этого оказались вос-
требованы и медиевальные подходы. В 1798–1801 гг. в имении Пулавы Изабел-
ла Чарторыйская96
, потрясенная гибелью Польши, возвела по древнеримскому
образцу храм Сивиллы (архитектор Кристиан Петр Айгнер)97 и собрала кол-
лекцию древностей, призванную сохранить образ великой польской истории.
По ее словам: «В 1793 Польша была убита! Несколько столетий накаплива-
лись обстоятельства, которые медленно готовили эту мертвую и страшную
162
эпоху... Впервые ко мне пришла мысль, чтобы собрать польские памятные
вещи, которые я доверяю потомкам.... В этой коллекции есть следы Болеслава
Храброго, Казимира Великого, Стефана Батория, Яна Замойского, Жолкевско-
го, Чарнецкого, Льва Сапеги и других выдающихся и смелых людей. Пусть эти
воспоминания подслащают современность». Очень показательной была над-
пись на фасаде: «Прошлое будущего» («Przeszłość przyszłości»). Тем самым про-
возглашалась программа, что сохранение реликвий польской истории, памя-
ти славного прошлого является залогом возрождения Польши в грядущем98
.
В 1801–1809 гг. в Пулавах Кристиан Айгнер возвел вторую мемориальную
постройку — Готический дом, также предназначавшийся для хранения кол-
лекций древности99
. В нем располагались целые экспозиции, посвященные ос-
новоположнику польской средневековой хронографии Яну Длугошу, королю
Казимиру Великому и т. д.
Правда, стоит заметить, что медиевальные романтические образы из поль-
ских текстов и экспозиций были не столько образом Королевства Польского,
релевантным истории X–XVI вв., сколько современными для польских патрио-
тов начала XIX в. социально-политическими типами и героями, условно по-
мещенными в средневековую эпоху. Их качества и характеристики больше со-
ответствовали идеалам XIX столетия. Реверанс в сторону прошлого для неко-
торых авторов был вынужденным: они были, таким образом, более свободны
в выражении своих идей, чем если бы пытались задевать злободневные реалии.
Сравнение с прошлым высвечивало пороки «века нынешнего» (ср. незавер-
шенный трактат 1818 г. Адама Чарторыйского «О времени древнего рыцарства
в сравнении с веком теперешним» («O czasach dawnego r ycerstwa w porównaniu
do wieku teraźniejszego»))
100
.
Один из ярких примеров такого подхода проявился в поэме Адама Мицке-
вича «Конрад Валленрод» (1828)101
. Конрад фон Валленрод — великий магистр
Немецкого ордена в 1391–1393 гг. Мицкевич изобразил его тайным литвином,
который пошел на службу в орден, чтобы спасти свою отчизну. Сюжет был не-
возможен для Средневековья, но необычайно акт уален для поляков в начале
XIX в., мучительно решавших вопрос: можно ли сотрудничать с врагом, окку-
пировавшим твою страну? Имеешь ли ты моральное право служить ему, даже
если тайно вынашиваешь планы мести? Как далеко здесь можно зайти? Как та-
кая тайная миссия сочетается с понятиями чести, клятвопреступления и т. д.?
Рассуждать на эти острые темы, апеллируя к современникам, живший в Петер-
бурге Мицкевич не мог, а вот высветить их через медиевальный художествен-
ный образ было возможно.
Из польских произведений этого времени следует обратить внимание на
«Исторические песни» («Spiewy Historyczne») Юлиана Немцевича. В 1809 г. он из-
дал три песни, имевшие небывалый успех: полторы тысячи экземпляров было
продано за несколько месяцев. Немцевич сочинил новые песни и представил пу-
блике новые издания. В 1816–1899 гг. вышло 16 публикаций, несмотря на цензур-
ные запреты (в песнях усмотрели выпады в адрес Австрийской монархии). Кро-
ме того, тексты переписывались от руки и передавались друг другу102
. Немцевич
163
очень че тко формулирует свою цель: «Напомнить молодым людям о делах своих
предков, дать им возможность познакомиться с великолепием своего народа,
связать любовь к Отчизне с первыми в жизни воспоминаниями и впечатления-
ми. Это самый совершенный способ для нации привить сильную привязанность
к стране: ничто не может стереть эти первые впечатления» (перевод А. И . Фи-
люшкина)103
. Автор-составитель поместил песни практически обо всех видных
деятелях польского Средневековья: королях Пясте, Болеславе Смелом, Болеславе
Кривоустом, Владиславе Локетеке, Казимире Великом, Владиславе-Ягелло, коро-
леве Ядвиге и т. д. Из 34 сюжетов 14 относятся к Средним векам и 10 — к XVI сто-
летию. Именно к ранней истории обращается Немцевич, именно в ней он видит
корни и истоки польского национального духа. Немцевичу принадлежат не-
сколько драматических произведений из средневековой польской истории, в ко-
торых он пытался транслировать те же идеи (драмы «Казимир Великий» (1792 г.)
и «Ядвига, польская королева» (1814 г.), трагедия «Кейсту т» (1820 г.)). Много вни-
мания другие польские авторы уделяли золотому веку Польши — XVI столетию,
эпохе расцвета и заката Ягеллонов (например, сочинение Алоизия Фелинско-
го о любви Сигизмунда Августа к Барбаре Радзивилл («Barbara Radziwiłłówna»,
1809–1811 гг.), Августина Жджарского о Стефане Батории («Stefan Batory, czyli
spisek Zborowskich», 1818 г.).
Обращали внимание на средневековые сюжеты и польские композиторы.
В 1848 г. создатель польской национальной оперы Станислав Монюшко едет
в Краков, где посещает Вавель, чтоб поклониться королевским гробам. У него
возникает идея создания оперы «Rokiczna» на слова либретто Юзефа Корже-
новского. Ее предполагалось посвятить знаменитому польскому королю XIV в.
Казимиру Великому. Правда, сюжет был достаточно вольным, в духе романтиз-
ма XIX столетия, а сам король появлялся только один раз, в финальной сцене.
СЕРБСКИЙ НАЦИОНАЛИЗМ И КОСОВСКИЙ МИФ
Характерным примером сербского романтического национализма стал
проект Евты Поповича (1791–1832) «Всеславие, или Пантеон», увидевший
свет в 1831 г. Эта работа представляет собой вдохновленный античными об-
разцами трехтомный труд о трех величайших героях сербской средневековой
истории: царе Стефане Душане, князе Лазаре Хребеляновиче и королевиче
Марко. При написании своего сочинения автор опирался как на историче-
ские работы, так и на народные эпические песни, отстаивая представление
о подлинном содержании последних и о передающейся в них из поколения
в поколение памяти предков. Попович выст упал за необходимость борьбы
(в том числе литературной) за поддержание чистоты национальных традиций,
сохранение неизменного национального характера, которым может угрожать
враждебное влияние других народов104
.
В предисловии к первой книге, посвященной Стефану Душану, Попович рас-
суждает о нескольких важных для формирования сербской нации вопросах.
164
В первую очередь он говорит о происхождении и значении сербского языка.
Согласно представлениям Поповича, церковнославянский язык был создан
греками с целью подчинения себе варварских (по мнению греков) славянских
народов. Однако сами греки некогда были соседями и рабами финикийцев,
от которых и получили все свои знания о науке и языке, после чего напали на
хозяев и уничтожили их. Попович сравнивает сербский язык с греческим и при-
водит примеры, которые, как он полагал, говорят о том, что греческий язык
произошел из сербского, а значит, сербы и были теми самыми финикийцами,
научившими греков письму. В конце им делается следующее патриотическое
заключение: «Сербский язык — это самая сладкая струя всех славянских наре-
чий, родной, первобытный, наиболее полный, выразительный и естественный,
как итальянский язык среди всех других латинских наречий, а может быть, он
и итальянский превосходит»105
. Кроме того, Попович изучает происхождение
этнонима «серб» и различных его производных, выводя их от одного корня,
означающего «благородный». Прародину сербов он помещает в Малую Азию на
основании свидетельств Геродота (хотя рассматривает и другие возможности,
такие как Фессалия и Индия)106
.
Крупнейшим деятелем сербского национального возрождения и одним
из самых ярких представителей эпохи романтизма на Балканах является Вук
Стефанович Караджич — первый историк сербских восстаний, публицист,
основоположник современного сербского литерат урного языка, первый соби-
ратель сербского фольклора, автор и издатель множества книг, доктор фило-
софии, почетный член многих научных обществ Европы. Он создал предпо-
сылки для конституирования сербской нации, сформировал единое сербское
культурное пространство. Благодаря его деятельности Сербия и ее культурное
наследие стали известны и популярны в России и Европе.
Вук Стефанович Караджич родился 26 октября 1787 г. в селе Тршич близ
города Лозница, около границы Сербии и Боснии. Знакомиться с народными
обрядами и сопровождающими их народными песнями он начал еще в дет-
стве, принимая участие в различных праздниках — свадьбах, родинах, крести-
нах и т. п . В 1805 г. он был отправлен отцом на обучение в сербскую гимназию
в городе Сремски-Карловци, где через некоторое время начал работать вме-
сте с одним из преподавателей гимназии, Лукианом Мушицким (1777–1837),
который внес свой вклад в создание Караджичем нового сербского алфавита
и правописания, а также записал для Вука некоторые народные песни. По-
сле окончания гимназии Караджич переехал в Белград, где служил писарем
и учителем107
.
В 1813 г. он оказался в Вене, где состоялось его знакомство с известным
словенским просветителем Ернеем Копитаром. Возникшая между ними друж-
ба продлилась долгие годы. Они часто сотрудничали, Копитар поддерживал
издание трудов Караджича, содействовал их распространению и популяриза-
ции. Именно под влиянием Копитара Караджич начал свою знаменит ую работ у
по формированию на основе народной сербской речи современного сербско-
го литерат урного языка, пришедшего со временем на смену так называемому
165
славяно-сербскому языку, использовавшемуся ранее образованными сербами,
но далекому от живой сербской речи.
Уже в 1814 г. в Вене Караджич опубликовал наряду с грамматикой сербского
народного языка свой первый сборник сербских народных песен «Малый про-
стонародный славяно-сербский песенник». Предисловие книги открывается
рассказом о работе автора в Сремских Карловцах, а также о знакомстве и даль-
нейшем сотрудничестве с Лукианом Мушицким. Далее Караджич приводит
сведения о существовании песенных сборников в разных странах и приходит
к выводу о том, что, несмотря на наличие у сербов множества народных песен,
подобных сборников нет только у них, так как еще не нашлось людей, которые
смогли бы составить их и напечатать. При этом, по мнению Караджича, соз-
дание такого сборника имело бы особую ценность, поскольку способствовало
бы тому, чтоб сербы сохранили собственную идентичность («национализмус»)
и не превратились окончательно в «чалмоносцев»108
.
Характеризуя свое издание, Караджич отмечает, что в нем нет ни одной
песни, которую бы он создал с помощью своего воображения или прочел бы
в какой-то книге. Он лишь записал те песни, которые бытовали в его родном
краю и сохранились в его памяти: «Я сам не певец, но эти песни запомнил»109
.
Говоря о дальнейшем развитии подобных сборников, он предполагает, что
вслед за ним, записавшим песни своего региона, найдутся собиратели и издате-
ли песен других областей и земель: Срема, Баната, Славонии, Хорватии, Далма-
ции, Боснии, Герцеговины и Черногории.
В сборнике Караджич пишет о делении песен на две основные категории,
которого будет придерживаться во всех последующих публикациях. Он выде-
ляет женские песни — любовные и нежные (в этом сборнике они составляют
основную часть материала, 101 песню) и мужские (восемь песен в конце сбор-
ника), которые поются под гусли и содержат в себе какие-либо истории. В более
поздних своих публикациях Караджич будет разделять песни на более узкие
категории: по месту действия (косовские), историческому событию (докосов-
ские и косовские), главному герою (Марко-королевич), характеристике героев
(гайдуки и ускоки)110
.
Следующий сборник Караджич опубликовал в конце 1815 г. после поездки
в Срем. Это издание посвящено Ернею Копитару и также состоит из двух частей:
101 текст «любовных и различных женских песен» (среди которых по отдельным
категориям распределены обрядовые песни — свадебные, жатвенные и др.) и
17 «юнацких (героических. — Авт.)) и различных мужских песен». Завершает
книгу толковый словарь использованных в песнях малознакомых слов111
.
Для дальнейшей работы по сбору и публикации фольклора Караджичу была
необходима финансовая поддержка, в поисках которой он в 1819 г. прибыл
в Россию. Ежегодную пенсию от русского правительства в тот раз ему получить
не удалось*, но граф Н. П. Румянцев, крупный библиофил и инициатор издания
*
Ежегодная и пожизненная пенсия была пожалована Караджичу Николаем I за заслуги в сла-
вянской словеснос ти чер ез семь ле т — в 1826 г. (см.: Смирнов Ю. Вук Караджич и его фоль-
клорное с обрание... С . 14).
166
старинных рукописей, обеспечил Караджича средствами для его поездки по
южнославянским землям с целью поиска древних рукописей. По предваритель-
ной договоренности часть найденных в том пу тешествии рукописей Караджич
отправлял Румянцеву. Позднее эти материалы вошли в обширное графское со-
брание, которое сейчас хранится в Российской государственной библиотеке
в Москве. Поездка Караджича в Россию пробудила интерес к Сербии, который
выразился в научных исследованиях и поэтических переводах сербских песен
и оказывал влияние на внешнюю политику России.
Первая публикация сербских сказок состоялась в Вене в 1821 г. и включала
в себя 12 произведений. Переиздание этого сборника, расширенного до 50 ска-
зок, вышло свет в 1853 г. Во вст упительном слове Караджич обращается к Яко-
бу Гримму, благодаря его за оказанную помощь: «Вы с покойным Копитаром
сделали больше всего для того, чтобы сербские народные песни распространи-
лись на славу сербского народа по всей Европе и остальному ученому миру»112
.
В предисловии также были указаны источники записанных сказок*
. Издание
еще одного сборника было запрещено австрийскими властями, поэтому при
содействии Копитара Караджич отправился в Лейпциг. Там в 1823–1824 гг.
были опубликованы три новых сборника: первый состоял из различных жен-
ских песен, второй, посвященный графу Н. П. Румянцеву, содержал 38 старых
юнацких песен, а третий — 35 поздних юнацких песен, преимущественно о гай-
дуках и Первом сербском восстании (выпуск именно этой части не состоялся
в Австрии)113
.
Следующий изданный Караджичем сборник, посвященный русскому послу
в Вене Д. П. Татищеву, был издан в 1833 г. и состоял из 47 песен, главным об-
разом — о событиях XVIII–XIX вв. Предисловие к сборнику открывается сле-
дующими словами: «Из-за многих причин, а особенно из-за различий в языке,
нужно, чтобы было известно, от кого и из каких мест записана песня»114
. Этот
сборник представляет особую ценность, так как здесь Караджич впервые ука-
зывает источники своих песенных собраний. Всего упомяну то 18 исполните-
лей, имена которых сопровождаются списком их песен, а также пояснениями,
откуда каждый певец родом, как собиратель повстречался с ними, и в каком
возрасте они были на тот момент. Одним из самых известных сказителей был
Тешан Подругович из села Казанци в Герцеговине. По словам Караджич, Подру-
гович знал как минимум сотню юнацких песен, и каждая из них была хороша,
потому что сказитель понимал и тонко чувствовал все свои произведения115
.
Именно у него собиратель записал часть песен о Марко-королевиче и широко
известную «Женитьбу царя Степана»
**
. О том, насколько близко к впервые ус-
*
Часть ска зок Караджич услыша л от рассказчиков, в том числе от Тешана Подруговича,
который был одним из самых известных певцов, исполнявших эпические песни; часть
из них была прислана знакомыми (см.: Караџић В. С. Српске народне приповијетке. Беч,
1853. С. III–XII).
**
Час ть произведений из репертуара Тешана Подруговича также переиздавалась отдельным
с борником. В предисловии к нему приведен рассказ Караджича о Подруговиче из сб орника
1833 г. (см.: Подруговић Т. Душанова женидба. Бе оград, 2006).
167
лышанной Караджичем песне оказывался опубликованный ее вариант, сказать
достаточно сложно. Собиратель обладал чувством эпического стиха и редакти-
ровал произведения по своему усмотрению, а после внесения песни в сборник
часто уничтожал оригинал записи, поэтому исследователи затрудняются опре-
делить масштабы его правки116
.
Еще в своем самом первом песенном сборнике Караджич рассуждал о серб-
ском народе и языке, а своего рода квинтэссенцией его размышлений стала ста-
тья «Сербы все и везде», написанная им в 1836 г. Здесь он приходит к выводу,
что все, кто говорит на штокавском диалекте, являются сербами вне зависи-
мости от их вероисповедания. Караджич осуждает сербскую интеллигенцию
за то, что ее представители часто презирают родной язык, отказываясь его ис-
пользовать, а также возлагает на высшие слои сербского общества ответствен-
ность за то, что сербский народ еще не сформировался как нация117
.
В начале 1840-х Караджич прист упил к подготовке новой серии песенных
сборников, куда он решил включить как лучшие произведения из уже издан-
ных, так и ранее не публиковавшиеся. Первая книга увидела свет в 1841 г. и со-
держала 793 женские песни. Через четыре года, в 1845 г., была издана вторая,
со 101 старой юнацкой песней о периоде сербской истории до начала т урец-
кого нашествия. Именно в этом сборнике представлены наиболее значимые
для изучения сербской исторической памяти произведения о сербском Сред-
невековье, среди которых песни о св. Савве, царе Стефане Душане, князе Ла-
заре, множество песен о Марко-королевиче («Урош и Мрнявчевичи», «Марко-
королевич и вила», «Марко узнает отцовскую саблю», «Марко-королевич и Муса
Кеседжия», «Смерть Марко-королевича»). Уже в 1846 г. Караджичем была опу-
бликована третья книга, которую он составил из 89 юнацких песен времен вла-
дычества Османской империи. Выход четвертого тома, заключавшего в себе
62 юнацких песни Нового времени о «борьбе за свободу», долго откладывался,
состоявшись только в 1862 г. Эти четыре книги считаются классической частью
всего песенного собрания Вука Караджича118
.
После смерти Караджича (1864 г.) публикацию его трудов продолжил Огнес-
лав Острожинский, друг Караджича, сформировавший специальную комиссию,
благодаря деятельности которой в 1865 г. вышел пятый сборник из основанной
в 1841 г. серии, а в 1866 г. — «Сербские народные песни из Герцеговины»119
.
Сербское эпическое наследие Средних веков и Нового времени оказало огром-
ное влияние на формирование и развитие самых разных литерат урных жанров
второй половины XIX — XX в.: прозы, поэзии, драмы. Многие сочинения серб-
ских авторов (в том числе Николы I Петровича Негоша, Джуры Якшича, Йована
Змая) были основаны на сюжетах сербских эпических песен120
.
Однако самым известным примером мобилизации Средневековья в Сер-
бии является косовский миф, позднее осмысление знаменитого сражения сер-
бов с турками под началом князя Лазаря Хребеляновича в 1389 г. Для Балкан
Косово по своему общественному звучанию равно Куликовской битве для
России с той разницей, что Косовское сражение выступает символом не побе-
ды, а жертвенного поведения, героизма в безнадежной схватке, предательства
168
своих (в рядах османов были и сербские отряды князей, противостоящих Лаза-
рю). Великое событие оставило след в сербском фольклоре, что подтверждает
его значение для народного сознания. В XVIII столетии в сербской рукопис-
ной традиции распространяется «Житие князя Лазаря», содержащее сказание
о Косовской битве, являющееся прозаическим переложением эпических песен
фольклорного косовского цикла121
.
История косовского мифа в его современном понимании в научном дискур-
се берет свое начало с эпохи сербского национального возрождения в начале
XIX в.
122
Первое Сербское восстание 1804–1813 гг., ставшее начальным этапом
долгой и длительной борьбы сербов за обретение независимого национально-
го государства, явилось катализатором актуализации сербского прошлого для
формирования национального мифа, берущего за основу мифологизированные
представления о героической истории борьбы сербского народа и государства
с османами. Во время первого сербского восстания (1804–1813) в Хиландаре
была написана фреска, изображающая героя Косовской битвы 1389 г. Милоша
Обилича как святого воина с нимбом123.
Традиция исполнения эпических песен косовского цикла собственно в Сер-
бии иссякла к концу XVIII столетия. В XIX в. песни косовского цикла можно
было услышать только на территории Габсбургской монархии, в районе Фруш-
кой Горы, где проживало преимущественно сербское население124
.
Для нас представляется важным проследить хронологически развитие это-
го мифа. 1800–1830-е гг. характеризуются российскими исследователями как
первый этап «периода возникновения» косовского мифа. В это время миф кон-
струируется участниками Первого 1804–1813 гг. и Второго Сербских восстаний
1815–1817 гг.: Г. Ковачевичем («Сражение страшное и грозное между сербами
и турками на поле Косовом при князе Лазаре, случившееся в год 1389 июня
15-го дня», 1805 г.), Й. Поповичем (героическая драма «Милош Обилич» 1828 г.),
И. Николичем (драма «Царь Лазарь», 1835 г.), С. Милу тиновичем-Сарайлией
(трагедия «Обилич», 1837 г.). В творчестве этих авторов исторические собы-
тия 1389 г. впервые актуализируются в политических целях через идеи борьбы
за создание национального сербского государства, отмщения туркам и жерт-
венного патриотизма125
.
Косовский миф в 1840–1880-х гг. приобретает классическую для романтиче-
ского национализма форму : Великая Родина, действия врагов, самозабвенная
борьба за восстановление справедливости. Миф в эти годы перестает быть до-
стоянием только литерат уры — теперь он выражается также в живописи, гра-
фике, музыке, скульптуре, историографии. Культурная элита также у трачивает
монополию на косовский миф — в процесс мифотворчества включаются по-
литики. Кроме того, миф выходит за пределы Княжества Сербия. Тем не ме-
нее его господствующей идеологией косовский миф еще не стал. Отметим, что
в этот период он становится популярен не только среди сербской элиты: И. Гёте,
А. Пушкин и А. Мицкевич становятся авторами переводов сербских эпических
песен. Нельзя не упомяну ть многочисленные отсылки к косовскому мифу и
в поэме «Горный венец» Петра Негоша126
.
169
Воплощение медиевальных идей в литературе для трансляции символов
национального возрождения было характерно для многих славянских куль-
тур, в том числе находящихся под иноземным гнетом. В этом плане пока-
зательна деятельность «Матицы сербской». Это было первое и крупнейшее
сербское литерат урное, просветительское и научное общество, образованное
в 1828 г. в Пеште, в 1837 г. официально зарегистрированное и в 1864 г. пере-
несенное в Нови Сад127
.
Первый сербский исторический роман, опубликованный в 1827 г. «Мати-
цей сербской» назывался «Кассия-царица, или Травезиран Октавиан». Его ав-
тором был М. Видакович. Сюжет был посвящен эпохе Октавиана128
. Втомже
году «Матица» издала два исторических произведения Й. Стерии Поповича:
роман «Битва на Косовом поле, или Милан Топлица и Зоранда» и драму «Не-
винность, или Святослав и Милева», посвященную событиям, последовавшим
после падения «сербского царства» и наполненную воспоминаниями об им-
перии Стефана Душана129
. Отметим также исторические произведения этого
автора: «Милош Обилич» (1828 г.), «Жизнь и рыцарские подвиги знаменитого
князя эпирского Георгия Кастриоти Скандербега» (1828 г.), «Гибель Боснийско-
го королевства» (1830 г.), «Смерть Стефана Дечанского» (1848 г.) и «Сон Марко-
королевича» (1849 г.).
Другой известный сербский автор и политик Й. Суботич, возглавлявший
«Матицу» в 1868–1887 гг., также неоднократно обращался к средневековой
тематике. Им были написаны эпическая поэма «Король Дечанский» (1846 г.),
«Герцог Владислав» (1862 г.), драмы «Неманя» (1863 г.) и «Звонимир» (1868 г.),
а также трагедия «Милош Обилич» (1869 г.). Отметим, что Суботич за «Короля
Дечанского» получил специальную награду «Матицы сербской»130
.
БОЛГАРСКИЙ МЕДИЕВАЛИЗМ.
ДРЕВНИЕ БОЛГАРЫ ЮРИЯ ВЕНЕЛИНА
На формирование болгарской историографии периода национального воз-
рождения оказала значительное влияние русская славистика. Это отразилось
на взглядах болгарского историка и публициста Юрия Ивановича Венелина
(настоящее имя — Георгий Гуца) (1802–1839). Он родился в Закарпатье, в семье
сельского священника, а в 1823 г. переехал в Россию, где впоследствии состо-
ялось его знакомство с М. П. Погодиным, А. С. Хомяковым, И. И. Срезневским.
Венелин придерживался русофильских взглядов, уповал на помощь России
в деле возрождения Болгарии и активно выступал против грекофилии, считая,
что греки стремятся эллинизировать Болгарию, препятствуя развитию бол-
гарской культ уры. Как и многие другие авторы, он собирал народные песни,
некоторые перевел на русский язык. Свое отношение к этому виду творче-
ства он отразил в работе «О характере народных песен у славян задунайских»
(1835 г.), где раскрыл национально-психологические особенности болгар и сер-
бов через их эпические песни. Героя балканского эпоса королевича Марко
170
Венелин видел таким же представителем духа нации, как Ахилла у греков или
Фауста у немцев131
. В сочинении «О зародыше новой болгарской литературы»
он выдвинул идею (через некоторое время действительно воплотившуюся
в жизнь) о создании иммиграционных центров болгарской литературы, так как
власти Османской империи часто запрещали культ урно-просветительскую ра-
боту и книгоиздание132
.
История, по мнению Венелина, должна служить делу национального воз-
рождения. В 1829 г. вышел его труд «Древние и нынешние болгаре в политиче-
ском, народописном, историческом и религиозном их отношении к россиянам».
В предисловии к работе он отмечает отсу тствие какого-либо упоминания бол-
гар в трудах современных авторов, в том числе Карамзина, несмотря на особую,
по мнению Венелина, значимость болгарской истории, в том числе для разви-
тия русского народа: «Тем непростительнее нам забыть болгар, из рук коих мы
получили крещение, которые нас научили читать, писать, на коих природном
языке совершается наше богослужение, на коих языке, большею частью, писа-
ли мы почти до времен Ломоносова, коих колыбель сопряжена неразрывными
узами с колыбелью русского народа»133
.
Русские современники отреагировали на произведение Венелина неодно-
значно, в его адрес было высказано много замечаний за достаточно вольное от-
ношение к историческим фактам, отсу тствие строгой научной критики, стрем-
ление удревнить историю славян (гуннов он также назвал славянами). Болгары
же обычно высоко оценивали вклад Юрия Венелина, так как своими работами
он пробудил интерес к истории Болгарии, представил своего рода руководство
к действию по возрождению болгарской культ уры и болгарской нации в целом.
Его произведения активно использовались болгарскими авторами в нацио-
нально-освободительной борьбе. Многие драматурги, поэты и прозаики также
вдохновлялись трудами Венелина134
.
Патриотом-будителем и идеологом болгарского просвещения стал, бла-
годаря сочинениям Венелина, проживавший в Одессе болгарский торговец
Васил Априлов (1789–1847). Изначально он был эллиноманом, поддерживал
греков и только под влиянием Венелина осознал себя болгарином, начав счи-
тать греков, как и турок, врагами. Априлов считал, что в первую очередь воз-
рождению болгарской нации должны помочь литература и демократическое
светское образование. В 1835 г. он на свои деньги основал Габровское учили-
ще — первую светскую школу для всех сословий, образование в которой было
бесплатным. Впоследствии он оказывал поддержку другим открывавшимся
в Болгарии светским школам, а также учредил стипендии для болгар, обучав-
шихся в России. Априлов придерживался русофильских взглядов и считал,
что помощь Болгарии должна быть оказана Россией135
. Он занимался поис-
ками памятников культуры по истории Болгарии, публиковал средневековые
болгарские грамоты.
Труды Априлова были посвящены главным образом Средневековью и на-
циональному возрождению. Его первой работой стало сочинение «Болгар-
ские книжники, или Какому славянскому племени собственно принадлежит
171
Кирилловская азбука» (1841), где он, опираясь на данные источников и труды
предшественников (Йована Раича, Йозефа Добровского) доказывал, что бол-
гары были крещены первыми среди других славян, а Кирилл и Мефодий были
болгарами, которые перевели богослужебные книги на болгарский язык136
.
Самая важная книга Априлова — «Денница новоболгарского образования»
(1841 г.), рассказывающая об истории болгарской средневековой культуры,
болгарском происхождении Кирилла и Мефодия и истории просвещения
в период национального возрождения. В предисловии указана цель труда —
познакомить русский народ с малоизвестной ему историей издавна близких
по родству болгар137
.
ИТОГИ ЭПОХИ РОМАНТИЧЕСКОГО НАЦИОНАЛИЗМА
Эпоха романтического национализма стала первой фазой развития нацио-
нализма в Центрально-Восточной Европе и на Балканах. Как известно, в исто-
рической науке существуют разные периодизации национализма, но все они
страдают некоторой однобокостью. Обращение к феномену медиевализма
отчасти позволяет понять природу этой сложности. Притом, что в это время
произошло подлинное рождение медиевализма как культ урного феномена, ме-
диевальный канон еще не вполне сформировался. Романтики-националисты
в Центрально-Восточной Европе и на Балканах находились еще в самом начале
пу ти формирования узнаваемого медиевального образа своей нации. На пло-
щадях и в парках еще, как правило, не возвышались памятники средневековым
героям. Музыкальные произведения на сюжеты из средневекового или псев-
досредневекового эпоса еще только начали создаваться. Историческая живо-
пись пока не слишком часто обращалась к собственно медиевальным сюжетам,
не говоря уже о нехватке на таких полотнах ряда важных для визуальной иден-
тификации эпохи конкретно-исторических деталей.
Наконец (и это особенно важно подчеркну ть) первым медиевалистам-
романтикам еще объективно не хватало знаний о своем Средневековье. По-
казательно, например, с какой удивительной легкостью происходили на про-
странстве Центрально-Восточной Европы культурные взаимовлияния в обла-
сти исторической литературы: представленные на страницах таких произве-
дений медиевальные образы зачаст ую являлись национальными адаптациями
одних и тех же сюжетов, мотивов, характеров, и сама их адаптация, в силу
частого недостатка культурно-исторической конкретики, могла происходить
довольно просто. Достаточно, например, взглянуть на стилизированные, ис-
кусственно созданные или почерпну тые из случайных источников одина-
ковые или близко звучащие славянские имена эпических героев, которыми
в первой половине XIX в. были наполнены произведения романтиков-лите-
раторов. В какой-то степени это напоминало сит уацию раннего Нового вре-
мени, с той разницей, что в роли гуманистов выступали теперь романтики-
националисты.
Для того чтобы медиевальные образы обрели полную силу, завладев умами
и чувствами потенциальной нации, а не терялись в тумане, намеренно сгущен-
ном искусными подражателями Оссиана, необходимо было проделать большую
работ у: основать ученые и культ урно-просветительские общества, собирать
и анализировать письменные источники, вести археологические разыскания
и изучать памятники средневекового искусства. Итогом этой работы должно
было стать создание национальных исторических нарративов — важнейших
средств формирования исторического сознания нации. Точно так же было не-
обходимо создавать культурно-просветительские организации и любые другие
институты — школы, университеты, читальни и т. п ., которые могли стать ос-
новными агентами в формировании нового, национализированного образа как
настоящего, так и прошлого, в том числе средневекового. В первой половине
XIX в. такая работа только началась и благополучно продолжалась в течение
всей второй половины столетия. О том, что середина XIX в. не представляла
собой некоего рубежа, свидетельствует хотя бы хронология возникновения
так называемых славянских «матиц» — культ урных обществ, призванных ак-
кумулировать творческие силы в деле сохранения языков и традиций форми-
рующихся наций (1826 г. — с ербская, 1831 г. — чешская, 1842 г. — иллирская
(хорватская), 1847 г. — сербо-лужицкая, 1848 г. — галицко-русская, 1852 г. —
моравская, 1863 г. — словацкая, 1864 г. — словенская).
Однако, какими бы наивными ни казались исторические писания национа-
листов-романтиков с высоты достижений позитивистской историографии вто-
рой половины XIX в., насколько бы сильно они ни зависели от гумбольдтовско-
го глоттоцентризма и гердеровского увлечения фольклором, главное ими было
сделано. Именно представители первого поколения европейских романтических
националистов прочно связали Средневековье с национализмом. Чтобы понять,
насколько важное значение имела эта связь для восприятия Средневековья в со-
временном обществе, уместно вспомнить знаменитое высказывание Б. Андер-
сона о национализме: «В эпоху, когда прогрессивные, космополитические ин-
теллектуалы так настаивают на едва ли не патологии национализма, видят его
корни в страхе и ненависти к Другому, указывают на его сходство с расизмом,
полезно напомнить, что нации вдохновляют на любовь и, зачастую — на глубо-
ко самоотверженную любовь. Культурные продукты национализма — поэзия,
проза, музыка, пластические искусства —демонстрируют эт у любовь очень ясно
в тысячах различных форм и стилей»139
. К середине XIX столетия такой же лю-
бовью, неотделимой от любви к своей нации, впервые в современной истории
Центрально-Восточной Европы и Балкан стало пользоваться Средневековье.
И эта любовь в последующие полтора столетия не угаснет.
Глава IV
НА ПУТИ К МОДЕРНУ.
ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЕ ПРОШЛОГО
В ПОЛЬЗУ БУДУЩЕГО
(СЕРЕДИНА XIX — НАЧАЛО ХХ ВЕКА)
Освобожденные народы, новые страны
Медиевальные образы в южнославянских странах
на рубеже XIX и ХХ веков
Научить настоящему прошлому: балканские школьные учебники
о национальных средневековых корнях
Медиевализм в Венгрии Нового времени
В тени Австро-Венгерской империи: хорватский медиевализм
Медиевальные поиски западных славян
второй половины XIX — начала XX века. Польша
Чехия и Словакия
Медиевализм в славянских странах в годы Первой мировой войны
175
И то, что длилося веками,
Не истощилось и поднесь
И тяготеет и над нами —
Над нами, со бранными зде сь...
Еще болит от старых болей
Вся современная пора...
Не трону то Косóво поле,
Не срыта Белая гора*!
Ф. И. Тютчев
ОСВОБОЖДЕННЫЕ НАРОДЫ, НОВЫЕ СТРАНЫ
Середина и вторая половина XIX в. — время интенсивного становления сла-
вянских народов как наций, как «воображаемых сообществ» (по терминоло-
гии Б. Андерсона)1
. Они больше не хотели быть инородными меньшинствами
в империях, объединенными по конфессиональному признаку: «неверными»
православными в Османской империи, подозрительными по определению поля-
ками-католиками в Российской, лояльными, но чужими остзейскими немцами-
протестантами в Прибалтике и т. д. Чехи, венгры и словаки больше обращаются
к национальным корням, чем к религиозному единству с Австро-Венгерской им-
перией. Ни султан, ни российский, ни австрийский императоры, ни германский
кайзер не стали для славянских народов «своими» монархами. Эти две важней-
шие составляющие домодерной идентичности — религия и подданство — транс-
формировались из-за произошедшего в XIX столетии радикального изменения
«способа воображения» (термин Б. Андерсона) идентичности своего сообщества.
В основе этого изменения был так называемый романтический национа-
лизм конца XVIII — начала XIX в., который начал создавать образы наций. За-
явившие тем самым о себе нации начали реализовывать две цели: 1) обретение
своего государственного суверенитета; 2) дальнейшее нациестроительство,
конструирование собственных наций по не совсем стандартным схемам: раз-
витие национальных языков, образования, ментальной картографии**, нацио-
нального «печатного капитализма» (формирующего нацию посредством бюро-
кратического языка, деятельности СМИ, книгоиздания и т. д.), музейного дела,
*
Белая гора — мес тность на окраине Праги, где в 1620 г. чешские проте станты были разбиты
армией Католиче ской унии, с ос тоявшей преим ущественно из войск германских, австрий-
ских и баварских земель Священной Римской империи. В Че хии событие, получивше е на-
звание Белогорской катас трофы, с читае тся т рагиче ским моментом окончательной по беды
немцев над че хами, концом чешской независимос ти в Новое время.
**
Мента льная ге ография — изображение объектов на ге ографических, политиче ских адми-
нис тративных картах в соотве тс твии не с р еальнос тью, а с идеологическими ус тановками,
воображением чужой территории, е е конс труированием в соотве тствии с заданными пред-
с тавлениями. Например, когда ст раны приписывают с еб е спорную территорию, то своя
территория окрашивае тся в све тлые позитивные тона, а территория противника рис уе тся
черными мрачными красками и т. д . (см.: Downs R. M ., Stea D. Maps in Minds. Reflections on
Cognitive Mapping. New York, 1977; Gould P., White R. Mental Maps. New York, 1993; Шенк Ф. Б .
Мента льные карты: конс труирование ге ографического прос транс тва в Европе // Политиче-
ская наука. 2001.No4.С.4–17).
176
национальных художественных школ, национального исторического наррати-
ва, расширение слоя идеологов-интеллектуалов и т. п.
В разных видах и масштабах, с разной интенсивностью эти явления и про-
цессы активизируются в Центрально-Восточной Европе и на Балканах с середи-
ны XIX в. Вторая половина XIX в. — время реализации национальных проектов
славян и их соседей. Часть из них завершилась созданием своей государствен-
ности (сербской, болгарской, румынской), другие (поляки, венгры, чехи) прои-
грали, временно уст упив силе империй. Но после знаменитой «весны народов»
1848 г. все они жили в надежде на национальное возрождение. С одной сторо-
ны, национальная идея начинает определять настроения, чаяния, культурные
тенденции развития общества. С другой — историоризирующий национализм
становится элементом государственной идеологии империй и предметом дис-
куссий в среде интеллектуалов.
В период романтического национализма развитие национальной идеи было
элитарным. Ее носителями выступали преимущественно литераторы, худож-
ники, мыслители и т. д. Романтические образы по определению носили воз-
вышенный, избранный характер, связанный со столь же возвышенными чув-
ствами — любовью к Родине и пр. Как удачно выразился Отто Бауэр, «всякая
романтическая любовь к давно прошедшим временам становится источником
национальной любви»2
. Но идеи начинают активно транслироваться в мас-
сы, а в середине и второй половине XIX в. их распространение приобретает
демократический характер. Национальное начинает сознательно проециро-
ваться на символы повседневности, от коммерческой рекламы и декоративно-
прикладного искусства до локальных, «краеведческих», неофициальных мест
памяти. Отныне национальное занимает все больше места в государственной
пропаганде, национальной литерат уре и искусстве, архитект урных стилях,
национальном школьном образовании.
Здесь важно учитывать специфику Центрально-Восточной Европы — нацио-
нальное самосознание венгров, чехов, словаков, поляков, литовцев, хорватов,
словенцев развивалось в рамках империй. До 1918 г. они не имели своей государ-
ственности. Балканы раньше начали выходить из-под имперской зависимости
(в 1878 г. ее сбросили Сербия, Болгария и Румыния). Вопрос о взаимовлиянии
национальных движений народов империи и имперских наций, имперских го-
с ударств изучен недостаточно3
. Традиционно имперскую идеологию и нацио-
нальные сепаратизмы рассматривают как антагонистические феномены, но не-
возможно отрицать культурные и стилистические заимствования сепаратных
националистических движений от имперской идеи (можно привести в качестве
примера появление квазиимперских национализмов, в частности панславизма).
Имперская ситуация актуализировала в Центрально-Восточной Европе и на
Балканах еще один феномен, который был характерен для стран, поздно обрет-
ших свою государственность (прежде всего для Италии и Германии). Речь идет
об идее «нации без государства», нации как прежде всего культ урного объедине-
ния, которое возможно еще до реализации главной цели всех национализмов —
учреждения собственной государственности. И для Италии, и для Германии
177
до середины XIX в. эти идеи были весьма востребованными, так как легити-
мизировали существование древних итальянской и германской наций, образ
которых был необходим для текущего нациестроительства4
. Для славянских
же народов данная концепция объединяла все: и трагическую судьбу, и пра-
во на политический реванш польской нации, после разделов Речи Посполи-
той в 1795 г. оказавшейся без своего государства, и претензии чехов, словаков,
болгар, сербов, хорватов на свой пу ть, свое государство, свое место в истории
Европы. Утверждалось, что у этих народов было собственное великое про-
шлое, история независимых славянских королевств, погубленных злым роком
и иноземными завоевателями (эту историю пропагандировали будители сла-
вян в XVIII–XIX вв.). Но после у траты государственности народы сохранились
как культурные сообщества со своим языком, литературой, искусством, со
своей исторической памятью, героями и святыми. И именно это дает им право
бороться с империями за свою национальную свободу. Славянские нации со-
хранились в условиях имперского гнета и в борьбе обретают свое право — это
была конвенциональная идея всех разновидностей славянского национализма
XIX в. Эдмунд Бёрк, говоря в этом контексте о польской нации, сравнил ее с ду-
шой, «алчущей телесного воплощения, мечтающей во вновь обретенном теле
начать новую жизнь»5
.
Какое место в этих идеях занимал медиевализм? Он становится непремен-
ным элементом исторической политики и культ урной жизни. На Балканах
Средневековье долгое время, как показал сербский историк Иван Стевович,
воспринималось не как период в истории, а как часть настоящего, с которым
могли бороться, могли возвеличивать, но главное — которое использовали для
актуальных идеологических и культурных нужд6
. Вопрос о происхождении на-
рода, о его «исконных правах», в том числе на суверенитет и территорию, о его
святых и героях, в том числе о культурных героях, неизбежно вызывал к жизни
медиевальные конструкции. Идеал нации требовал наличия прошлого, сфор-
мулированного по модерным канонам, но якобы восходящим к историческим
корням. Формирование национальных государств, совершенствование импе-
рий приводили к стандартизации законов, социальных структур, образова-
ния, культуры, что, по словам Э. Вебера, трансформировало множество людей
в граждан определенной страны (в его примере «крестьян — во французов»,
соответственно, вместо «французов» следует иметь в виду славянские наро-
ды)7
. М . Хрох показал, что память об общем прошлом, «толкуемом как судьба
группы», является одним из трех обязательных компонентов, без которых не-
возможно никакое нациестроительство в Новое время (наряду с интенсивны-
ми языковыми и культурными связями и концепцией равенства всех членов
группы, объединенных в гражданское общество)8
.
Этот процесс Э. Хосбаум назвал изобретением традиции9
. По его словам, за
30–40 лет до Первой мировой войны в странах Европы многие поздние образы,
ритуалы, концепты вдруг обрели древнее и средневековое прошлое, которое
придавало им вес, легитимизировало и даже порой сакрализировало в глазах
современников: «“Традиции”, которые кажу тся старыми или претендуют на то,
178
что они старые, часто оказываются совсем недавнего происхождения и неред-
ко — изобретенными... из-за изобилия политических институ тов, идеологи-
ческих движений и групп — не в последнюю очередь националистических —
приходилось изобретать саму историческую преемственность, например пу тем
продления древнего прошлого за пределы его действительной исторической
протяженности. Делалось это либо с помощью полувыдумки-полуправды
(вспомним о Боадицее, Верцингеториксе, херуске Арминиусе), либо с помощью
подделок (Оссиан, чешские средневековые рукописи)»10
.
В это время активно обсуждается идея славянского единства, и здесь ме-
диевализм оказывается полезен: ведь, собственно, славяне были едины только
в свой догосударственный период, в раннем Средневековье, а затем «располз-
лись» по отдельным королевствам и имперским провинциям. Во второй поло-
вине XIX столетия в болгарских, сербских, чешских, словацких землях развива-
ется культ Кирилла и Мефодия, славянских апостолов IX в., с именами которых
связывалось обретение письменности и перевод священных книг на славян-
ский язык. 1863 г. был объявлен католической церковью «годом славянского
юбилея». Центром торжеств стал чешский город Угерске Градиште, который
интерпретировали как древний Велеград, связанный с деятельностью Кирилла
и Мефодия. В 1880 г. 5 июля (дата была выбрана условно) был учрежден празд-
ник в честь Кирилла и Мефодия.
Однако, как это часто бывает, то, что должно было объединить, стало разъ-
единять. Средневековые образы стали использоваться в политических нуждах,
что говорит о том, что перед нами пример медиевализма. Праздник 5 июля был
принят в Чехии, Словакии, Хорватии. Православные же церкви Балкан и Рос-
сии отмечали день Кирилла и Мефодия 11 мая. В 1858 г. прошли первые цер-
ковные празднества в честь св. Кирилла и Мефодия в Пловдиве (Болгария).
Почитание Кирилла и Мефодия стало предметом полемики между греческой
и болгарской церковью, потому что болгары использовали его для обоснова-
ния своей автокефалии, а греки демонстративно не участвовали в болгарских
празднествах, чтобы не поддерживать болгарскую церковь.
Бесспорно, изобретение традиций строилось не только на апелляции к Сред-
невековью. По сравнению с романтическим национализмом медиевализму при-
шлось сильно уступить свои позиции образам, связанным с недавней историей.
Восторженное открытие своего древнего прошлого для большинства народов ко
второй половине XIX в. уже состоялось. Восприятие национальной истории пере-
шло в иную фазу — осмысления и переосмысления, у точнения прошлого и его
акт уализации за счет обращения к недавним событиям. Для правящих династий
(сербских Обреновичей, болгарских Баттенбергов) была актуальна недавняя
история подвигов ближайших предков царствующего монарха. Для народов более
востребованной стала память о недавней национально-освободительной борьбе,
о героях и праведниках, которые зажигали эту борьбу своим примером. Далекое
Средневековье блекло, выцветало перед недавней кровоточащей историей.
В то же время именно в эти десятилетия формируется законченный, оформ-
ленный, визуализированный в наборе канонических картин и воплощенный
179
в конвенциональных текстах образ Средневековья, то, что Б. Кроче назвал рели-
гией Средневековья11
. Именно этой эпохе мы обязаны формированием устой-
чивых образов и картин, воплощенных в учебниках, картинах, музейных экспо-
зициях и т. д. и по ряду позиций акт уальных до нашего времени. Медиевализм
оказывается представлен и в государственной идеологии, в церемониалах, и
в национальных коммеморациях (стоит упомяну ть празднование 1000-летия
Венгрии, перенесение венгерской короны, 500-летие Косовской битвы и т. д .) .
Но, помимо официального уровня, медиевализм распространяется вширь
(если можно так выразиться), в области, где раньше он был представлен слабее:
в повседневную культуру, локальную идентичность, СМИ, образование, му-
зейное дело, монументальную пропаганду и т. д. Это было связано с развитием
национального движения, которое (если принимать классификацию М. Хроха)
как раз в середине — второй половине XIX в. у славян переходит от фазы А (ак-
туализация национального в культуре, языке, изучение языковых, культурных,
социальных, исторических черт потенциальных наций) в фазу В (распростра-
нение агитации, призванной разбудить национальное сознание, распростране-
ние национальных знаний)12
. Третья фаза — С (формирование массового, осоз-
нанного и оформленного национального движения) также стала возможной
прежде всего на Балканах, где в 1878 г. возникают государства сербов, болгар,
румын. Впрочем, за 30–40 лет перед Первой мировой войной признаки фазы С
мы видим и у венгров, чехов, поляков (Январское восстание 1863 г.) и т. д.
Нишей существования медиевализма также стала сфера, которую Т. Фалько-
ньери назвал перекрестком национального и локального, — пересечение идеи
нации и концепта малой родины, национализма и локализма13
. Здесь неизбеж-
но возникал медиевализм, потому что, как отметил Т. Фальконьери, локальные
(городские) идентичности древнее национальных и имеют именно средневеко-
вые корни14
. Исследование медиевальных процессов второй половины XIX —
начала XX вв. мы начнем с рассмотрения этой области.
МЕДИЕВАЛЬНЫЕ ОБРАЗЫ В ЮЖНОСЛАВЯНСКИХ СТРАНАХ
НА РУБЕЖЕ XIX И ХХ ВЕКОВ
Медиевализм в середине и второй половине XIX в. детализируется, актив-
но применяется на локальном уровне. Именно к этому времени относится
формулирование и фиксация в источниках местных легенд, в которых меди-
евальные мотивы национальной истории проецировались на сюжеты из исто-
рии городов, местечек, местностей. Точное время возникновения этих легенд
трудно установить. Возможно, какие-то из них в самом деле восходят к Средне-
вековью. В фольклоре момент зарождения образа всегда сложно определить,
но мы можем точно установить момент фиксации, популяризации и распро-
странения этого образа. И в данном случае большинство записей местных ле-
генд и мифов о героях Средневековья было сделано в XIX в. Их фиксация часто
связана с жанром «путешествия по Балканам», который активно развивается
180
с первой-второй четверти XIX в. (первые крупные пу тешествия — Иоаким Вуй-
ич, Георгий Магарашевич и др.) . В их описаниях происходило «открытие» Бал-
кан как для самих их жителей, так и для Европы. Открытие состояло прежде
всего в фиксации мест ментальной географии, связанных с культом прошлого,
востребованного для семиотизации настоящего. Это было не просто мыслен-
ное пу тешествие в Сербию — это настоящее «прошлое как чужая страна» по
Д. Лоуэнталю. «Как только я приехал в Сербию, казалось... будто я очутился
в Средневековье» , — так об этом писал не один автор15
.
В течение XIX в. на Балканах формируется множество мест локального куль-
та национальных героев. Они конструируются (или актуализируются на осно-
ве каких-то реальных следов) в Новое время, но при этом сразу же позицио-
нируются как «древние», «средневековые», «исконные» и т. д. В Поцерине есть
родник, известный как «Милошева Баня» («источник Милоша»). В локальных
легендах это то самое место, где после Косовской битвы лежало изрубленное
тело Милоша (как утверждает предание, неподалеку есть захоронение его се-
стры16). В произведениях устного народного творчества, например в сказании
«Королевич Марко и Лютица Богдан», он упоминается как «Милош из Поце-
рья»17
, поскольку, согласно местным легендам, происходил из западного серб-
ского региона Поцерина18
.
В общине Босилеград имеется следующая легенда, повествующая о средне-
вековых временах, записанная в книге Йордана Захариева «Кюстендилский
край». Когда турки покорили Болгарию, землями, где позже возникнет Боси-
леград, правили два короля: Бус (Бусил) и Бранко. Они сидели каждый в своей
крепости. Согласно легенде, крепость короля Буса была укрыта в месте под на-
званием «Градиште». Оно находится примерно в одном километре к западу от
Босилеграда, где реки Лисинска и Любатска сливаются в реку Драговиштица,
создавая естественное укрепление, окруженное с трех сторон берегами рек, а
с четвертой — крутым склоном. Здесь сохранились руины старого поселения,
которые связываются с Градиште19
.
Множество мест локальной памяти на Балканах имел другой персонаж
XIV в. — король Марко. В Болгарии фракийское святилище «Большой камень»,
находящееся в полутора километрах от села Долно Ябылково, называется
местными жителями «Марков камень»20
. Есть село «Король Марко» в регионе
Пазараджик21
, а также еще три населенных пункта «Маркови» в Болгарии
(общины Даскалови, Каспичан и Родопи), один в Словении (община Камник)
и один в Хорватии (недалеко от Слатины).
Отпечаток ноги короля Марко недалеко от Прилепа22 также расположен
в руинах фракийского святилища23
, являющегося частью крупного археоло-
гического комплекса, называемого «Маркови кули» («Башни Марко»). Другое
название данного места — Марков град — весьма популярный топоним: су-
ществует еще три таких топонима в Македонии (в населенных пунктах Водна,
Кожле и на реке Треске) и один в Сербии (в г. Вранье). В Македонии с именем
Марко также связаны Маркова река (она же в местной традиции «Маркови-
ца» или «Маркоица»)
24
, село Маркова Сушица (оно же — еще один «Марков
181
град»), Марков монас тырь (задужбина
*
Мрнявчевичей), расположенный око-
ло него, и Марково Кале (Маркова крепость). Согласно легендам, именно ко-
роль Марко, нуждаясь в воде для строительства монастыря, прорубил саблей
скалы и пустил воду, дав, таким образом, название реке25
. Маркова крепос ть
находится в километре от Маркова монастыря. Интересно, что крепостей с та-
ким названием на Балканах еще две, и обе — в Сербии (уже упомянутая как
«Марков град» и крепость на вершине Горицы недалеко от Ниша).
В атласе 1914 г. среди «известных мест» бассейна Дрины упоминаются мо-
настыри Рача (задужбина короля Драгу тина) и Милашева (задужбина Стефана
Немани), где в течение 300 лет лежало тело св. Саввы26
. В числе природных до-
стопримечательностей бассейна Дуная упомяну то ущелье Горнячка, где нахо-
дится монастырь Горняк, задужбина князя Лазаря27
. В связи с описанием Сме-
дерево единственный раз упоминается основатель города Георгий (Джурадж)
Бранкович28
. К природным красотам бассейна Тимока относится Лазарева пе-
щера, через которую можно попасть в монастырь Раваница и где много древних
руин (особый интерес представляет Гамзиград, недалеко от Заечара29).
Среди мест, заслуживающих внимания в бассейне Биначской Моравы, упо-
мяну ты развалины церкви Св. Николая, построенной сербским правителем
Стефаном Неманей, и город Плочник, где князь Лазарь разбил турецкое вой-
ско30
.
В бассейне Западной Моравы на реке Ибар расположено Кралево —
задужбина Стефана Первовенчанного, короля сербского. В Жиче короновались
сербские короли. Также упоминается церковь Грачаница31
.
В бассейне Великой Моравы среди известных мест назван монастырь Ра-
ваница — задужбина царя Лазаря32
. Также упомяну то, что в Ресаве, недалеко
от Деспотовца, находится монастырь Манасия, задужбина Стефана Высокого
(Лазаревича). Оба монастыря хорошо сохранились, в них и сегодня проходят
службы. В описании г. Скопье в разделе «Бассейн Вардара» в первую очередь
упомяну то, что это старая столица сербских царей. Здесь на Пасху 16 апреля
1346 г. царь Душан был коронован как царь сербов, греков и болгар33
. Прилеп,
в свою очередь, упомяну т как столица королевича Марко, развалины которой
находятся там и сейчас. Про Охрид указано, что во времена Душана им управлял
Бранко Младенович, отец Вука Бранковича. При описании исторических мест
региона поясняется, что в этом бассейне много памятников прошлого величия
и богатства. Когда турки победили сербов в Косово, то многие памятники они
разрушили, а многие церкви превратили в мечети. Из старых памятников хо-
рошо сохранились церковь Грачаница в Косово (задужбина короля Милу тина),
церковь Св. Спаса в Скопье и Душанов мост34
.
Столь массовая актуализация медиевальных мест национальной памяти,
безусловно, была связана с интенсивным национальным строительством, нуж-
дающимся в осязаемых ориентирах — памятниках и памятных местах по всем
Балканам. Период с 1890-х по 1913 г. характеризуется М. Ю . Ломоносовым
*
Задужбина — в средневековой Сербии — церковь или монас тырь, пост роенные правителем
во спас ение души («за душу »).
182
и А. В. Колобовым как «период обретения стат уса официальной государственной
идеологической доктрины и практической [ее] реализации»35
. Ключевой датой
в процессе обретения официального стат уса становится торжественное празд-
нование 500-летней годовщины Косовской битвы 1389 г. в Крушеваце. Отныне
косовский миф «становится знаменем борьбы за присоединение Косова к Серб-
скому государству»36
. Отметим учреждение в Сербии в 1913 г. медали Милоша
Обилича* уже по итогам войны, а также значительное влияние мифов на воен-
ных, что подтверждается фактами уничтожения гробницы султана Мурада и ра-
зорения гробницы Вука Бранковича** в ходе Балканских войн 1912–1913 гг.
37
В Болгарии ситуация с медиевализмом была весьма неоднозначной. Обре-
тение государственности страной было омрачено пересмотром сан-стефанских
границ на Берлинском конгрессе 1878 г. Последующее объединение в 1885 г.,
военный конфликт с Сербией и политический конфликт с Россией заставили
политическую элиту страны искать новые образы и символы национального
прошлого. Своеобразным ответом на у худшение российско-болгарских отно-
шений стало все более активное развитие в болгарской историографии гунн-
ской теории происхождения болгар. Важный импульс к распространению этой
концепции был дан еще в 1869 г. публикацией в Константинополе книги Гаври-
ла Крыстевича «История болгарская», в которой происхождение болгар прямо
выводилось от гуннов38
. Однако, концепция Крыстевича подверглась резкой
и обоснованной критике со стороны корифея зарождающейся болгарской на-
циональной историографии Марина Дринова, работавшего в России и оставав-
шегося на пророссийских позициях, что несколько задержало начало активно-
го использования гуннской теории39
.
Акт уализация гуннской теории произошла на рубеже XIX и ХХ вв.: из наи-
более влиятельных трудов следует выделить две работы Ивана Шишманова —
«Критический обзор вопроса о происхождении протоболгар с лингвистиче-
ской точки зрения и этимологии названия “болгарин”» 1900 г.
40
и «Критический
обзор вопроса о происхождении болгар» 1909 г.
41
Болгария не избежала влияния и русского медиевализма. В связи с этим
следует упомяну ть крупнейший монументальный храм-памятник в Софии —
собор Св. Александра Невского, построенный в 1912 г. Отметим, что первый
колокольный звон в еще неосвященном храме был произведен уже в 1913 г. по-
сле захвата болгарами Адрианополя42
. Другим примером «славянского медие-
вализма» можно считать появление в Болгарии в феврале 1910 г. ордена св. рав-
ноапостольных Кирилла и Мефодия.
До Первой мировой войны ряд Балканских стран приобрел независимость,
и последней по времени была Албания. Традиционно в историографии период
после поражения Призренской лиги в 1882 г. и до Младот урецкой революции
1908 г. рассматривается как «время спада вооруженной борьбы, но подъема
*
Милош Обилич — сербский национа льный герой, в Кос овской битве 1389 г. убил т урецкого
с ултана Мурада, пожертвовав соб ственной жизнью.
**
Вук Бранкович — сербский вельможа, который в эпической традиции изображался (вопре-
ки фактам) предателем: во время битвы на Косовом поле он якобы увел свои войска.
183
творческой мысли»43
. В условиях необходимости поиска прекрасного героиче-
ского прошлого албанские мыслители не могли пройти мимо личности знаме-
нитого средневекового правителя княжества Кастриоти и героя антитурецкой
борьбы Скандербега (1405–1468). В первую очередь отметим неопубликованную
историческую работу Зефа Юбани «История Георгия Кастриоти»44 и поэму Наи-
ма Фрашери «История Скандербега», увидевшую свет в 1889 г. в Бухаресте45
.
Являясь, по сути, адаптацией гербов Скандербега и рода Кастриоти, албан-
ский национальный герб использовался борцами за независимость страны
начиная с XVIII в.
46
После провозглашения независимости во Влёре в 1912 г.
черный двуглавый орел появился и на гербе, и на флаге молодого государства.
Также важно отметить, что выбранный великими державами в князья Албании
Вильгельм Вид в 1914 г. «из уважения к албанским традициям» дал своему сыну
и наследнику албанского престола Карлу-Виктору имя Скандер47
, а сам зача-
стую именовался как Скандербег II48
.
Одним из наиболее ярких примеров мобилизации Средневековья на Бал-
канах второй половины XIX — начала ХХ в. является так называемая битва за
Македонию, или македонский вопрос — идеологическая, пропагандистская и,
в конце концов, вооруженная борьба молодых Балканских государств за ос-
манские владения в Европе. Каждая из сторон, а это Болгария, Греция, Сербия
и Черногория, старалась доказать именно свое право на земли, принадлежащие
Высокой Порте. При этом начиналось противостояние за Македонию между
славянами и греками: историк Якоб Фальмерайер (1790–1861) разработал кон-
цепцию, согласно которой в VII–VIII вв. Византия потерпела крах своей поли-
тики на Балканах, и греческое население с территории Македонии вытесняется
славянским49
. Эта теория не соответствовала историческим реалиям, но явля-
лась ярким примером привлечения медиевальных конструктов для актуальной
политической борьбы.
Для сербов переломным моментом вступления в борьбу за Старую Сербию
(Македонию, Косово, Метохию, Прешево, Буяновац, Пчиню и Рашку) стала
сербско-болгарская война 1885 г., которая, по словам С. Йовановича, «открыла
глаза» на болгар и поставила вопрос о «систематической деятельности по за-
щите народных интересов от болгарской пропаганды»50
. В апреле 1886 г. при
поддержке короля Милана было создано «Общество св. Саввы» («Друштво
Светог Саве»), которое по замыслу учредителей должно было стать аналогом
уже существующих в других Балканских странах национально-просветитель-
ских обществ: хорватского «Общества св. Иеронима», болгарского «Общества
Кирилла и Мефодия» и греческого «За распространение наук»51
.
М. Веселинович, сербский дипломат и публицист, который неоднократно
публиковался в журнале «Общества св. Саввы» «Братство», так характеризовал
значение Старой Сербии: «В Старой Сербии находятся столицы наших коро-
лей и царей. В Старой Сербии находится трон Сербского Патриарха. В Старой
Сербии находятся лучшие монастыри царей и королей сербских. Старая Сер-
бия — воплощение сербского имени. Эта земля укрепила сербскую государ-
ственную идею. В ней живу т корни сербов, в ней они понимают мощь своего
184
имени и свою государственность, потому что в ней и родилась сербская госу-
дарственная жизнь — тот стержень, вокруг которого сербство вращается»52
.
«Общество св. Саввы» уже в следующем, 1887 г., насчитывало 58 подкомите-
тов (фактически — региональных представительств), 1500 членов-основателей
и 4000 регулярных членов. В конце того же года были предприняты первые,
впрочем, неудачные попытки открыть сербские школы в Нише, Велесе и Кума-
ново. Однако постепенно сит уация налаживалась и общество, активно исполь-
зуя медиевальные образы, продолжило свою деятельность. Так, в 1889 г. в оз-
наменование 500-летия Косовской битвы общество издало поэму Драгу тина
Илича «Последний воин», посвященную косовским героям. Стоит упомяну ть
также во многом фантастический нереализованный проект отправки в Старую
Сербию ученических экскурсий, также приуроченных ко дню св. Вита53
.
Впоследствии непрофессионализм действий членов общества, многочислен-
ные скандалы, нападения болгарских активистов привели к свертыванию дея-
тельности общества: с 1890 по 1903 г. его практическая деятельность сводилась
к организации Святосавской вечерней школы, проведению экскурсий и лекций54
.
Отметим активное издание и рассылку книг, которым занималось общество.
Пик такой деятельности выпал на 1908–1912 гг. и был связан с отменой цен-
зуры вследствие Младотурецкой революции55
. Помимо распространения книг
собственного издательства, как, например, уже упомяну того «Последнего во-
ина» Д. Илича, общество активно закупало книги для последующей отправки
в Старую Сербию, в том числе «На развалинах Сербского царства» Й. Боцарича
(100 экз.) и «Милош Обилич» М. Гаврилова (50 экз.) . Помимо отправок в Ста-
рую Сербию общество для поддержки сербских притязаний на «неосвобожден-
ные земли» рассылало книги научно-пропагандистского характера славянским
семинарам европейских университетов, славянским академиям наук, видным
славистам и этнографам в Австро-Венгрии, России, Румынии и Болгарии. Сре-
ди изданий, апеллирующих к средневековой истории, отметим книги С. Про-
тича «О Македонии и македонцах» (Белград, 1888), П. Орловича «Проблема
Старой Сербии» (Белград, 1902), С. Гопчевича «Старая Сербия и Македония:
историко-этнографическое исследование» (СПб., 1899)56
.
Впоследствии, на рубеже веков, в Македонии появляются автономистские
концепции, заявляющие об уникальности территории и проживающего на ней
народа, а также о равенстве македонцев с остальными народами полуостро-
ва. Так, в начале ХХ в. сформировалось «Общество св. Климента», известное
в историографии под названием «Македонское научно-литерат урное това-
рищество в Санкт-Петербурге»57
. Принятый 20 декабря 1903 г. устав, кстати,
сменивший название общества, которое прежде носило имена Кирилла и Ме-
фодия, зафиксировал стремление членов общества к «изучению языка, песен,
обычаев и истории Македонии»58
.
Ключевым произведением для становления концепции самобытности Ма-
кедонии стала опубликованная в Софии в 1903 г. книга К. П . Мисирков а «О ма-
кедонских делах»59
. В четвертой главе книги, размышляя над ранней историей
Македонии, автор приходит к выводам, что первое название его народа было
185
«славянин» (в оригинале «словенин»). Ставя в один ряд вестготов, остготов, гун-
нов, аваров, антов, славян, сербо-хорватов, болгар, Мисирков пишет, что славяне
прочно обосновались на всем полуострове, особенно в Македонии, где они еще
в VI в. образовали сильное гос ударство, против которого византийцы отправи-
ли большое войско60
. Достаточно интересна, в условиях напряженной борьбы за
Македонию, интерпретация средневековой истории Балкан: «Население Маке-
донии не ненавидело сербов. Со времени падения царства Самуила македонцы
неоднократно поднимали мощные восстания против Византии, более сильные,
чем болгарские во времена братьев Асеней, но не могли освободиться <...> от
Византии и были готовы стать союзниками любого врага, который воевал бы
против Византии. Таким союзником до X в. были болгары, а с XIII в. — с ербы.
Македонцы стали союзниками сербов и таким образом освободились от визан-
тийцев. Они присоединились к Сербии, но это присоединение было не насиль-
ственным, а основанным на соглашении между македонскими вождями и серб-
скими королями. Это был результат компромисса между первыми и вторыми,
компромисса, подходящего как для одних, так и для других». Автор дает такую
оценку нахождения македонских земель в составе государства Неманичей: «Ма-
кедония при сербских королях, особенно при Душане, имела полную независи-
мость во вну тренних делах, и такую, которой не обладала никакая другая часть
великой империи Душана. Это отражено в тит улах македонской знати и ее вли-
янии на имперские дела»61
. Важно отметить, что Мисирков постоянно подчер-
кивает неделимость и целостность территории Македонии, где «практически во
все времена наблюдается развитие народного духа на культурно-исторической
основе, результатом которой является формирование сильного македонского
гос ударства царем Самуилом и богатая народная литерат ура»62
.
Отметим опубликованную в Одессе в 1909 г. работу Мисирков а «Южносла-
вянские эпические сказания о женитьбе короля Волкашина в связи с вопросом
о причинах популярности короля Марка среди южных славян»63
, о снованную,
по всей видимости, на его дипломной работе, защищенной на историко-фило-
логическом факультете Петербургского университета. В работах, написанных
после Балканских войн, А. Пелски для отражения бедственного положения Ма-
кедонии широко использует медиевальные образы: «Это хуже, чем т урецкий ре-
жим в XIV в., потому что т урки не заставляли всех христиан менять свою веру
и национальность, как это делают дикари XX в. в Македонии <...> В Македонии
были восстановлены времена султанов Урхана, Мурата и Баязе та только с той
разницей, что варвары XX в. несравненно более дикие, чем варвары XIV в.»
64
.
Перед началом Балканских войн македонские общественные деятели и уче-
ные Д. Чуповский и Н. Димов, опасаясь потенциального раздела Македонии
балканскими союзниками, выступили с меморандумом, в котором писали, что
«сама победа Славянского союза <...> будет панихидой над потомками Кирил-
ла и Мефодия»65
.
В марте 1913 г. Д . Чуповский написал статью «Македонское государство» для
газеты «Славянин», где указал, что «исторически Македония является таким
же равноправным членом балканских народов, как и Болгария, Сербия и дру-
186
гие. Она, подобно этим народам, имела и политическую независимость, причем
эпоха расцвета, македонский “золотой век” был в царствование царя Самуила
(X–XI вв.), т. е . тогда, когда некоторые балканские государства даже еще не ор-
ганизовались. До самого появления т урок Македония являлась отдельным го-
сударством...»
66
. В статье «Македония и македонцы» (Македонский голос. 1913.
No 1) Чуповский продолжает удревнение: «Македонские славяне поселились на
территории, занимаемой ими до сих пор, еще в I в. христианской эры и не по-
кидали ее, несмотря на все превратности и невзгоды... <...> В Х в. могущество
македонского государства настолько возросло, что в царствование царя Саму-
ила (976–1014) Македония владела большей частью Сербии, Болгарии, Эпира
и Албании»67
. Отметим, что еще в начале XX века с подобными взглядами вы-
ступил отечественный публицист Н. Н . Дурново.
НАУЧИТЬ НАСТОЯЩЕМУ ПРОШЛОМУ:
БАЛКАНСКИЕ ШКОЛЬНЫЕ УЧЕБНИКИ
О НАЦИОНАЛЬНЫХ СРЕДНЕВЕКОВЫХ КОРНЯХ
Изучение национальной истории на уровне средней школы могло начаться
у славян только после их освобождения от власти империй. До этого их учили
по учебникам, написанным с имперских позиций. Балканские страны рань-
ше своих западных и восточных соседей обрели суверенитет, следовательно,
оказались востребованы учебники, рассказывающие о славном средневековом
прошлом народа. Правда, становление подобного рода литерат уры проходило
непросто. Сербский закон об устройстве средних школ от 1863 г. не упоминает
историю, требуя учить «христианской науке, чтению, письму, счет у»68
.
Школьная программа первоначально предусматривала изучение истории
только со второго класса69
. Однако зачастую элементы исторической памяти
проявлялись в курсах, связанных с географией и чтением. В боснийском бук-
варе 1867 г., например, в качестве имени идеального ученика используется имя
«Милу тин» (здесь очевидно созвучие со Стефаном Урошем II Милу тином (1282–
1321), одним из самых могущественных королей средневековой Сербии)70
.
Согласно белградскому учебнику 1851 г. , предназначавшемуся для основ-
ных школ71
, свои земли сербы получили от римского императора Ираклия, по-
сле смерти которого они провозгласили независимость. Территория сербских
владений ограничивалась «последними сербскими городами»: на востоке —
Нишем, на юге — Баром, на западе — Котором, а в Белграде сидел римский на-
местник. В учебнике — три главы: «Сербы под властью своего жупана», «Сербы
под властью своего короля»72 и самая большая (28 страниц из 48) «Сербы под
властью Неманичей»73
. Отметим, что эта часть книги разделена вопросами74
,
хотя, как правило, вопросы в учебнике идут после каждой главы, и заканчи-
вается ими75
. В рамках последней главы империи Душана посвящено три стра-
ницы76
, Косовской битве — две77
. Окончательное подчинение Сербии Мехме-
дом II датируется 1459 г. После этого следует страница рассуждений о падении
187
«могучей и просторной державы Душана» и «свободной страны князя Лазаря»,
а затем сразу же наст упает 1804 г. Новейшей истории отведено шесть страниц
учебника (1/8 часть)78
.
В белградской «Краткой истории сербского народа» для основных сербских
школ 1860 г. во введении дается краткий экскурс в историю и религию славян
до их переселения на Балканы, а земли, предоставленные «греческим царем»
Ираклием теперь обозначаются как Фессалия и Македония, где сербы обрели
самоназвание и построили город, который, как написано в книге, и «сейчас все
еще стоит в Фессалии». Впрочем, позднее сербы попросили разрешения пере-
селиться на земли «между Савой, Дунаем и Тимоком»79
.
Первая глава учебника «Сербы под властью своего жупана» ограничена
636–1015 гг.
80
, вторая — «Сербы под властью своего короля» — 1010–1159 гг.
81
,
третья — «Сербы под властью Неманичей» — 1159–1367 гг. Отметим в третьей
главе отдельные, не встречающиеся в предыдущих главах, выделенные раз-
делы, посвященные королям и св. Савве: «Стефан Первовенчанный король»,
«Св. Савва», «Король Радослав», «Король Владислав», «Король Урош Великий»,
«Король Драгу тин», «Король Милу тин», «Король Стефан Дечанский», «Царь
Стефан Душан сильный» и «Царь Урош»82
. Четвертая глава — «Сербы под вла-
стью короля Вукашина и князя Лазаря» — посвящена небольшому периоду
1367–1389 гг. и разделена на две части: «Король Вукашин» и «Князь Лазарь»83
.
Косовский миф транслируется достаточно подробно: «Битва была проигра-
на, а с битвой утратили сербы свою свободу <...> Косовская битва — очень
печальный и трагический момент истории сербского народа. Тогда пало Серб-
ское царство, погиб царь, пали самые лучшие полководцы и сильное сербское
войско. Разногласия и распри, дьявольская зависть и захват власти — причина,
из-за которой погибло Сербское царство. Сербский народ живет и с грустью
помнит этот трагический день и молит Бога избавить его от зависти и распрей.
По этой причине турки молят Бога: “Не объединяй, Боже, каурина (каурин
(от турец. gâvur) — немусульманин, неверный. — Авт.)!”»
84
.
Пятая глава — «Сербские страдания и сербская миграция» — охватывает
период 1389–1804 гг. и разделена на разделы: «Деспот Высокий Стефан», «Де-
спот Георгий Бранкович», «Сербы под властью Ирины [Кантакузиной], Лаза-
ря [Бранковича] и Елены [Палеолог]»85
, подразделы «Страдания и миграция
сербов», повествующий о тяжком положении сербов под османской властью
после 1459 г. и переселении сербов в земли Габсбургов в 1690 и 1739 гг., и «Сер-
бы в Черногории», в котором подчеркивалось сохранение в Черногории серб-
ской свободы и независимости, которую турки во всех других местах сломили,
а история черногорских правителей доводилась до князя Данилы I Петровича
(1852–1860 гг.). Шестая глава — «Новая жизнь сербского народа» — посвящена
событиям 1804–1858 гг. В ней основное внимание вполне закономерно уделяет-
ся Первому сербскому восстанию.
Определенный интерес для нашего исследования представляют так назы-
ваемые читанки, популярные издания, содержавшие тексты исторического ха-
рактера. Читанка, опубликованная в Австрийской империи, не имеет истори-
188
ческих сюжетов и, как следствие, медиевализма86
. В читанках, опубликованных
в Сербии в 1855 и 1864 гг., прису тствуют «Выдержка из израильской, греческой
и римской истории»87
. В главе «Землеописание»88 (раздел «Европа») дается пе-
речисление народов, живущих в Европе: славяне, немцы, римляне, греки и вен-
гры. Интересно замечание автора, что «славян больше всего в Европе, а греков
и венгров — меньше всего»89
. Отметим, что к славянским народам отнесены
русские, поляки, чехи, словаки, хорваты, сербы и болгары.
В главе «География» (раздел «Сербия») читанки 1864 г. в описании городов да-
ется краткая справка о предыдущих правителях этих мест и значимых событиях:
Крушевац упоминается как район, где в последние годы Сербского царства жил
князь Лазарь, Смедерево упоминается как место, где жил Георгий Бранкович.
В остальных двух случаях упоминаются памятные места Сербской революции:
два, связанные с Карагеоргием, и два — с Милошем Обреновичем.
Также в читанках прису тствует раздел «Сербская история». Переселение
сербов на Балканы датируется 600 г. Первоначальное место расселения приво-
дится под названием «Бойка»90
, а в читанке локализуется как земли, «которые
сегодня называются Малой Россией»91
. История в обоих изданиях практиче-
ски совпадает и описывается в следующем порядке глав: «Сербы — народ сла-
вянский», «Древний период сербской истории», «Династия Неманичей», «Царь
Душан («сильный» — в читанке 1855 г.)», «(«Молодой» — в читанке 1855 г.)
(«Царь» — в читанке 1864 г.) Урош и Вукашин», «Князь Лазарь. Косовская битва
и гибель царства сербского», «Сербские беды» и «Избавление сербского народа
(«наше» — в читанке 1855 г.)»
92
. Структурное отличие заключается в наличии
раздела «Обновление» в читанке 1855 г., подробно описывающего подвиг Ми-
лоша Обилича и его компаньонов93
. Вся история Сербии после битвы 1389 г.
помешается в обеих читанках примерно на трех страницах, а самый большой
текст, конечно, посвящен Косовской битве (4 страницы).
Интерес для нас представляют и школьные атласы, призванные помочь уче-
никам в познании географии своей страны. В описании Ягодинского округа
в разделе, посвященном историческим местам и персоналиям, упоминаются
монастыри Каленич, основанный Стефаном Высоким, и Любостиня, основан-
ный царицей Милицей. В описании Чачанского округа упоминаются мона-
стыри Студеница (задужбина Стефана Немани) и Жича (задужбина Стефана
Первовенчанного). Про Жичу сказано, что в нем короновались правители Сер-
бии, а в 1889 г. «был миропомазан король Александр I. Он первый король после
гибели Сербского царства, который был миропомазан в Жиче». Крушевацкий
округ связан с упоминанием князя Лазаря, где «в Крушевце у князя Лазаря был
свой город и церковь. Церковь князя Лазаря и сегодня стоит»94
. Упоминается
празднование в Крушевце в 1889 г. 500-летия Косовской битвы, «в которой по-
гибло Сербское царство». Отметим, что бóльшая часть описаний населенных
пунктов, географических объектов, известных мест и персоналий связана не
со Средневековьем, а с Сербской революцией XIX в.
В атласе 1911 г., на странице, озаглавленной «Сербские земли (общий
обзор)», представлена территория, ограниченная Риекой на западе, границей
189
с Грецией на юге, Эгейским морем, Фракией и Восточной Румелией на Востоке
и австрийскими владениями несколько севернее 46-й параллели. Интересно,
что Сербия, Греция и Черногория отмечены одинаковым синим цветом. От-
дельно представлена карта «Старая Сербия и Македония». Также представлены
две карты: «Черногория, Босния и Герцеговина, Далмация» и «Срем, Банат, Бач-
ка, Славония, Хорватия и Истрия». Также в оглавлении заявлена «Историче-
ская карта сербских земель»95
.
Упоминание Косовской битвы прослеживается также в третьей и четвер-
той главах сербского исторического атласа: «Общий обзор» и «Достойные люди
Сербского восстания». В «Общем обзоре» с отсылки к битве начинается под-
раздел «Государственное управление»: «У сербов раньше была своя империя, но
когда 15 июня 1389 г. на Косовом поле пал царь Лазарь, тогда погибло и Серб-
ское царство, а сербы стали рабами турок»96
. Дальнейшая история Сербии дается
тремя предложениями: «Сербы были рабами 500 лет, но в 1804 г. Карагеоргий
Петрович поднял восстание против турок и целых девять лет боролся за свобо-
ду, пока не отвоевал почти всю нынешнюю Северную Сербию. Тогда Северная
Сербия стала независимой страной. Когда на сербский престол вступил внук
Карагеоргия Петр I, он объявил Турции войну, освободил всю Южную Сербию
и отомстил за Косово». Глава «Достойные люди Сербского восстания» начинает-
ся следующим текстом: «Раньше у сербов было великое государство, а самым из-
вестным из сербских правителей был царь Душан. Но во [время] правления царя
Лазаря произошел кровавый бой в Косово (1389 г.) между сербами и т урками,
и Сербское царство погибло. Тогда сербы на 500 лет стали рабами турок»97
.
После обретения независимости в Сербии начались масштабные реформы
в образовательной политике. Уже в 1882 г. по закону об основных школах было
введено обязательное основное образование и разработаны новые учебные
программы. История была названа одним из ключевых предметов. Основной
целью школьных учебников объявлялось осуществление главной националь-
ной цели — сербского объединения98
. Как отдельный предмет сербская история
изучалась в четвертом классе основной школы и была поделена в программе
на четыре части: «Период жупанов», «Династия Неманичей», «Сербы под ту-
рецкой властью», «Новое время». В последующие годы принимался ряд но-
вых учебных планов и программ, по которым количество часов, отведенных
для преподавания истории, уменьшилось, а затем предмет сербской истории
был объединен с географией, образовав так называемую национальную группу
предметов, призванную развивать патриотические чувства, куда входили серб-
ский язык, география и сербская история99
.
В том же 1882 г. были опубликованы правила печати школьных книг. С этого
момента предписывалось использовать для преподавания учебники, одобрен-
ные Министерством просвещения. Одним из таких трудов, впоследствии по-
лучившим наибольшее распространение (и применявшимся вплоть до конца
1930-х гг.), стало сочинение учителя Михайло Йовича, выдержавшее с 1882 по
1913 г. 35 переизданий100
. По мнению представителей Главного просветитель-
ского совета, специального совещательного органа Министерства просвеще-
190
ния, содержание учебника должно быть таким, чтобы дети, его изучающие, на-
чали «ощущать себя членами огромного сообщества, которое называется серб-
ский народ, стремящийся занять достойное место среди других народов»101
.
За период с 1882 по 1914 г. объявлялось несколько конкурсов на создание ново-
го единого учебника, который бы всецело соответствовал требованиям мини-
стерства, но все эти конкурсы оказались безуспешны, поэтому было поручено
продолжить использование работ Йовича102
.
В учебниках для основной школы была представлена сербская история от
прародины славян вплоть до современности. Содержание формировалось в пер-
вую очередь по биографическому принципу: большую роль играли известные
исторические личности, жизнеописания которых были написаны ярко, живо,
нередко с включением диалогов. Ясно прослеживается намерение авторов про-
будить у учеников симпатию к предкам и показать их значимость для Сербского
государства. О Немане и Савве, например, говорится следующим образом: «Это
действительно достославные сербы. Они заботились о том, чтобы создать, со-
хранить, привести в порядок, просветить и развить и государство, и народ в то
время простоты, невежества, кровных распрей и мести»103
. Много внимания уде-
лено и православной церкви в целом, а особенно ее роли в сохранении сербской
национальной идентичности во времена т урецкого владычества.
При составлении учебников использовались как труды представителей кри-
тической историографии, так и работы романтического направления. В каче-
стве источников активно привлекались народные песни и предания. Особен-
но показательными в этом плане являются сюжеты, связанные с королевичем
Марко и битвой на Косовом поле. Так, в одном из учебников о Марко сообщает-
ся крайне мало фактической информации: он платил туркам дань, участвовал
с войском в сражениях на их стороне и погиб в битве при Вельбужде. Затем идет
рассказ о герое (примечательно, что в учебнике Марко назван македонским ко-
ролем), основанный на народном предании, где перечисляются многочислен-
ные подвиги юнака, и в сознании учеников формируется фольклорный образ
защитника и покровителя земель. Завершается параграф о Марко выводом,
в котором автор называет причину того, что т урецкий вассал остался воспет
в песнях как герой: «Из-за того, что он берег своих людей и защищал их от ту-
рок, народ простил Марко дружбу с ними»104
. В разделе, посвященном битве на
Косовом поле, также заметен уклон в сторону использования эпической поэзии
в качестве основного источника информации. Наиболее показательный при-
мер — то, как охарактеризована личность Вука Бранковича: «Он сохранил свою
жизнь тогда, когда пали за свою веру, князя, свободу и родину лучшие сербские
воины. Из-за этого народ его проклял и назвал предателем»105
.
Примечательно постепенное увеличение в учебниках внимания к хорват-
ской истории, а также перемены в описании прародины славян и их появления
на Балканском полуострове. Если в ранних работах, когда речь идет о переселе-
нии, упоминается обычно только сербский народ, то с начала 1910-х гг. авторы
говорят о происхождении всех славян, которые разделились на три племени
(сербы, хорваты, словенцы) уже после прихода на Балканы106
.
191
Резюмируя, можно заключить, что медиевальные сюжеты превалиру-
ют в школьных учебниках и читанках периодах второй половины XIX — на-
чала XX в. Единственное, что может сравниться со средневековой историей
Сербии и в чем явно стремление найти параллели — это церковная история,
которой также уделяется большое внимание в школьной программе. Отме-
тим, что крайне мало внимания уделяется периоду начиная с у траты сербами
своей государственности до 1804 г. Фактически период до появления османов
на Балканах воспринимается как некое благодатное время и одновременно —
как оправдание современных притязаний. А «500 лет рабства» просто выпада-
ют из исторической памяти, за исключением истории с массовым переселением
и прочими невзгодами.
Очевидно также определенное стремление создать места памяти, то есть увя-
зать эпизоды Сербской революции с географией Сербии в указанный истори-
ческий период в рамках не только косовской мифологиии, но и формирования
нового пантеона сербских героев.
МЕДИЕВАЛИЗМ В ВЕНГРИИ НОВОГО ВРЕМЕНИ
Подобно тому, как это было в других странах Центральной Европы, в Вен-
грии вторая половина XIX в. стала временем окончательного оформления меди-
евального канона — комплекса представлений о средневековом прошлом, соче-
тавшем в себе новейшие достижения позитивистской историографии со свой-
ственной лингвистическому национализму интерпретацией истории. Свое-
образной кульминацией этого процесса, протекавшего не только в области
историографии, но и в области символической репрезентации средневеко-
вой истории на общественном и государственном уровнях, стал так называе-
мый венгерский «Миллениум» — чрезвычайно торжественное и насыщенное
медиевальной символикой празднование тысячелетия «обретения родины»
(honfoglalás) древними венграми.
В соответствии с давней, уходящей еще в средневековую историографию
традицией, «обретение родины» представлялось идеологами модерного вен-
герского национализма практически как одномоментное событие: венгры, воз-
главляемые верховным вождем Арпадом и подвластными ему племенными
вождями, преодолев Карпатские перевалы, вст упают на территорию Паннонии
(то есть в Карпатскую котловину). Нетрудно заметить, что само по себе это
представление о некоем изначальном событии в истории нации вполне уклады-
валось в архетипическую матрицу национального мифотворчества, остро нуж-
давшегося в событии, которое могло бы стать общепризнанной точкой отсчета
национальной истории. С этой точки зрения венгерский юбилей и связанный
с ним процесс символической репрезентации исторического пу ти нации через
коммеморативную практику является хотя и весьма ярким, но вместе с тем ти-
пичным примером дискурсивного структ урирования истории в целях нацио-
нально-государственной консолидации. Достаточно в связи с этим вспомнить
192
как более ранний (и гораздо более скромный по масштабам празднования)
миллениум России 1862 г., так и последующие тысячелетние юбилеи в странах
Центральной Европы: хорватский (1925 г. — тысячелетие коронации Томисла-
ва), польский (1966 г. — тысячелетие крещения страны, репрезентированное
как тысячелетие Польского государства), литовский (2009 г. — тысячелетие
первого упоминания Литвы, репрезентированное как тысячелетие Литвы).
Вместе с тем обращение к опыту венгерского миллениума как, пожалуй,
самого яркого и символически насыщенного в ряду подобных ему коммемора-
ций «рождения нации», не только позволяет осознать центральную роль меди-
евализма в координатах нациестроительства в странах Центральной Европы,
но и во многом специфику медиевализма эпохи fin de siècle, когда медиевализм,
как это ни парадоксально звучит, был одним из наиболее современных и мо-
дерных культурных феноменов, заключавших в себе чу ть ли не все важнейшие
для той эпохи мировоззренческие устремления и культурные достижения.
Формирование венгерского национального исторического нарратива с его
повышенным вниманием к событиям (отчасти основанным на легендах) эпохи
миграций венгерских племен из глубин Азии в самое сердце Европы шло на
фоне важных политических, социальных, экономических и, конечно, культур-
ных трансформаций, происходивших в монархии Габсбургов и в целом весьма
благоприятствовавших венгерскому нациестроительству. Важнейшей из этих
перемен стало обретение Венгерским королевством беспрецедентного полити-
ческого статуса равноправного партнера Австрии в составе двуединой Австро-
Венгерской монархии по соглашению (Ausgleich) 1867 г. Обретение высокого
уровня политической самостоятельности при предшествовавшем этому со-
бытию полном восстановлении территориальной целостности Венгрии в гра-
ницах средневекового королевства стало несомненным успехом венгерского
национализма и важнейшим стимулом для наблюдавшегося в последующие
десятилетия общественного и культурного подъема. Успехи политического
и культ урного строительства требовали соответствующей исторической леги-
тимизации, то есть вписывания их в перспективу исторического пути нации.
В результате к концу XIX в. возникла острая потребность в точном датирова-
нии великого «начального события» венгерской истории, которое бы основы-
валось на новейших достижениях исторической науки и археологии.
Излишне говорить, что сама привязка «начала Венгрии» к переселению
в Карпатскую котловину возглавляемых Арпадом племен обусловлена нацио-
налистическим дискурсом и логикой построения национального историче-
ского нарратива. Достаточно в связи с этим указать на новейшие исследова-
ния венгерских историков, где приводятся аргументы в пользу гораздо более
раннего, чем дата миграции народа Арпада, проникновения в Карпатскую кот-
ловину носителей финно-угорских диалектов и формирования той общности,
к которой в латинских источниках применялось обозначение Hungari — про-
изводное от древнего тюркского этнонима «оногуры». Эти исследования, при
всей гипотетичности отдельных содержащихся в них положений, ясно сви-
детельствуют о том, что, в принципе, было ясно и так: народы не рождаются
193
в одночасье, язык не тождественен народу, а народ — языку, а сама этническая
идентичность подвижна, текуча и неизменно обусловлена социально-полити-
ческим контекстом. Однако националистическая оптика, структ урирующая за-
дним числом бесконечный хаос прошлого, формулирует иное кредо: не история
творит народ, а народ творит историю. Таким творцом национальной истории
и стали в венгерском национальном историческом нарративе, постепенно при-
обретавшем во второй половине XIX в. свою каноническую форму107
, племена
Арпада, с которым связывали начало Венгрии еще средневековые хронисты (не
забывая при этом и его великого предшественника Аттилу).
В наиболее раннем памятнике, содержавшем дат у миграции народа Арпа-
да, — хронике Регинона Прюмского — говорилось о приходе венгров в Панно-
нию в 889 г. Позднее в средневековых источниках в силу тех или иных причин
стали фигурировать несколько иные даты — 872, 884 и 888 гг.
108
Наконец, в ре-
нессансной историографии появилась дата прихода венгров в Паннонию, суще-
ственно отличавшаяся от средневековой традиции — 744 г. Эта дата, впервые
появившаяся в труде Яноша Туроци (XV в.), воспроизводилась во множестве
исторических произведений XVI–XVIII вв. и долгое время практически не под-
вергалась сомнению.
С развитием в XIX столетии критической историографии венгерские исто-
рики, в соответствии с наиболее ранними источниками, снова стали датиро-
вать переселение венгров в Паннонию второй половиной IX столетия, но точ-
ная дата, в которой нуждалось возраставшее историческое самосознание
венгерской нации, определена не была. В 1882 г. венгерским правительством
было сделано специальное обращение в Венгерскую Академию наук с просьбой
к ученым предоставить информацию о том, когда именно произошло «обрете-
ние родины». Венгерский министр культуры А. Трефорт, направивший письмо
в академию, назвал стремление достойно отметить тысячелетие Венгрии «же-
ланием, живущим в сердцах миллионов венгерской нации»109
. По результатам
обсуждения вопроса в специально созданной академией комиссии было при-
нято в расчет мнение венгерского историка Дьюлы Паулера, датировавшего
основные события, связанные с переселением, 895 г.
110
Именно эта дата и легла
в основу решения венгерского парламента назначить торжества венгерского
миллениума на 1895 г.
111
Определение точной даты прихода венгерских племен в Карпатскую котло-
вину было, конечно, далеко не единственным вкладом историографии в медие-
вализацию венгерского национализма. Складывавшийся во второй половине
XIX столетия венгерский национальный исторический нарратив вообще уделял
эпохе обретения родины повышенное внимание. Причем, помимо максималь-
но подробной реконструкции обстоятельств миграции народа Арпада, большое
влияние на репрезентацию венгерской истории оказывали ученые дискуссии
об этническом происхождении и этнокультурном облике древнейшей венгер-
ской общности, местонахождении венгерской прародины. Неевропейское про-
исхождение венгров, их кочевническое прошлое и евразийские мотивы древней
культуры, находившие все новые и новые подтверждения в результатах архео-
194
логических, филологических и этнографических исследований, будоражили умы
венгерских националистов и воодушевляемых ими представителей артистиче-
ской богемы. Характерен, например, образ «волжского всадника», к которому
обращался венгерский историк и национальный идеолог Жолт Бети, пытаясь
внушить своим соотечественникам идею об изначально заданной неевропейской
природе венгерской нации («потомков волжского всадника») и определяемом ею
особом месте венгров в кругу других народов Европы112
.
В отличие от домодерного гуннского мифа, некогда позволившего венгер-
ской элите обрести комфортную для себя идентичность в системе культурных
координат христианского универсума (потомки непобедимых гуннов и защит-
ники западного мира), новая, модерная версия национального мифа, опреде-
лявшаяся парадигмой лингвистического национализма немецкого образца,
охотно перешагнула границы Европы. Лингвистические открытия, доказавшие
принадлежность венгерского языка к великой уральско-алтайской (в тогдаш-
ней терминологии — туранской) семье, открывали перед венгерскими нацио-
нальными идеологами огромный мир Евразии, позволив считать братскими
народами не только т урок, финнов или эстонцев, но даже монголов, корейцев
и японцев. В результате на базе венгерского лингвистического национализ-
ма стал складываться специфический интеллект уальный тренд — т уранизм,
достигший апогея уже в межвоенный период.
Хотя азиатский флер в той или иной степени присутствовал в венгерском меди-
евализме еще во второй половине XIX в., начало туранизма в собственном смыс-
ле слова относится к 1910 г., когда увлеченные Азией интеллект уалы — Алайош
Паикерт, Шандор Марки, Арпад Земплени и др. — о сновали в Будапеште Туран-
ское общество, призванное всячески содействовать контактам между турански-
ми народами и ознакомлению венгров с их «великой родиной» — Тураном113
.
Как сами туранисты, так и современные исследователи справедливо сопостав-
ляют венгерский туранизм с панславизмом, пантюркизмом и иными подобными
идеологиями, определявшими культ урно-идеологический пейзаж Европы эпохи
fin de siècle и продолжившими относительно благополучно существовать (везде,
кроме России) после Первой мировой войны. Однако в случае с венгерским тура-
низмом особенно показательна аналогия с российским евразийством114
. Подобно
тому как евразийство, переосмыслявшее историю России в контексте ее «место-
развития» (термин Г. В. Вернадского)115
, можно рассматривать, помимо прочего,
как интеллект уальную реакцию вынужденных покинуть страну интеллект уа-
лов на крах русского славяноцентричного национализма (в том виде, в каком он
оформился в царствование двух последних российских императоров) в результа-
те революционных событий 1917 г., венгерский туранизм, провозгласивший Вен-
грию западным авангардом Турана, усилился и окреп после катастрофических
для страны итогов Первой мировой войны. Свершившееся по воле Европы от-
торжение от Венгерского королевства 70 % его исторической территории не могло
не сказаться на отношении венгерских интеллектуалов к европейской идентич-
ности своей страны. Казалось, что провозглашенный графом Палом Телеки еще
в 1913 г. призыв «Венгр, на Восток!» стал актуален как никогда116
.
195
Большое сходство с евразийством обнаруживает и туранская интерпретация
средневековой истории, в наиболее концептуальном виде изложенная Шандо-
ром Марки. Он представляет историю как последовательную смену интегри-
ровавших т уранское пространство великих азиатских и евразийских империй,
что очень напоминает рассуждения Г. В . Вернадского о периодах интеграции
и политической фрагментации Евразии. В этом ряду Марки находит место для
Гуннской державы Аттилы, Монгольской империи Чингисхана, Османской им-
перии Сулеймана Великолепного и даже для Шумера и Древнего Китая, также
вписанных Марки в длинный ряд туранских держав117
.
Интересна, с точки зрения характеристики медиевальных аспектов тура-
низма и их связи с венгерским национализмом, и концепция туранско-славян-
ского крестьянского государства Пала Телеки. Подобно российским евразий-
цам, Телеки много писал о влиянии географии на историю, полагая, что при-
шедшие в Карпатскую котловину венгры сумели распространить туранский
образ жизни и туранский дух на всех обитателей Карпатского бассейна, вслед-
ствие чего в крае будто бы водворилась социальная гармония, чуждая герман-
скому миру Западной Европы118
. На наш взгляд, эти рассуждения можно ин-
терпретировать как попытку интегрировать в национальную интерпретацию
истории Венгрии социально-исторический опыт невенгерских народов Кар-
патского бассейна. Туранизм тем самым как бы преодолевал ограниченность
классического лингвистического национализма XIX в., объективно неспособ-
ного предложить невенгерским народам Карпатской котловины (словакам,
румынам, русинам и др.) привлекательную модель национальной интеграции
под эгидой Будапешта119
.
История, филология, этнография и вдохновленная успехами этих наук нацио-
налистическая публицистика определили содержание венгерского национально-
го мифа. Как и всякий национальный миф, он был красивым, ярким и величе-
ственным, а потому остро нуждался в визуализации. То, что в конечном итоге
торжества венгерского миллениума происходили не в 1895 г., как было первона-
чально установлено парламентом, а в 1896 г., объясняется тем, что к назначенной
дате не удалось подготовить все, что было задумано организаторами. А задума-
но было очень много: достаточно сказать, что именно подготовка к миллениуму
фактически определила облик современного Будапешта, где к великой дате были
реконструированы исторические объекты, построен целый ряд величественных
зданий, в том числе архитектурный ансамбль проспекта Андраши и площади Ге-
роев, а также ставший одним из самых узнаваемых символов Будапешта величе-
ственный неоготический Парламент на берегу Дуная, разбит исторический парк
Варошлигет, пущено первое на континенте метро, открыты монументы выдаю-
щимся деятелям венгерской истории и культ уры и т. д .
120
Среди новых построек в Будапеште особо стоит отметить медиевальные объ-
екты. В Буде на берегу Дуная с 1015 г. стояла церковь Девы Марии, по преданию,
основанная самим св. Иштваном (Стефаном Великим). Церковь была разруше-
на в 1242 г. во время монгольского набега, восстановлена в 1250–1270 гг. и пере-
строена при короле Матьяше Хуньянди (1458–1490 гг.), в честь которого была
196
названа церковью Матьяша. В 1526 г. турки при взятии Буды ее разрушили,
в 1541 г. превратили в мечеть, и таковой она оставалась почти 150 лет. Легенда
гласит, что в 1686 г. при взятии австрийцами Буды стена мечети внезапно об-
рушилась, и потрясенным туркам предстала замурованная в стене стат уя Девы
Марии. Это чудо явилось решающим — османы сдали Буду; но церковь, воз-
вращенная католикам, была плохо восстановлена и влачила жалкое существова-
ние. В 1874 г. решено было восстановить церковь в ее подлинных средневековых
формах и восстановить ее славу как главной медиевальной святыни Будапешта.
Архитектор Фридьеш Шулек закончил реконстукцию как раз к 1896 г., праздно-
ванию миллениума. Найденные при восстановительных работах части древнего
храма были фрагментами встроены в стены нового здания. В 1898 г. в церковь
Матьяша из Секешфехервара была торжественно перенесена единственная не
уничтоженная турками могила средневекового венгерского короля Белы III.
Рядом с церковью в 1899–1905 гг. был построен еще один изумительный по
красоте памятник, апеллирующий к медиевальным символам, — Рыбацкий ба-
стион (архитектор Ф. Шулек). Он замышлялся как архитектурный фон, призван-
ный оттенить красоту церкви Матьяша. Это чисто медиевальный конструкт:
такого бастиона в Буде никогда не существовало. С рыбаками эту местность
связывает только то, что близлежащий участок городской стены был в сфере
ответственности рыбацкой гильдии, но в результате реализации замысла Шу-
лека возник настоящий шедевр, белокаменный ансамбль, сочетающий ажур-
ный сказочный бастион и готический храм. Установленная в 1906 г. на площади
перед бастионом конная статуя св. Иштвана работы Алайоша Штробля завер-
шила оформление этого места средоточия образов средневековой Венгрии.
Другим уголком, где венгры вспоминали славное прошлое, на правобере-
жье Дуная стала гора Геллерта. По легенде, этот средневековый святой, епископ
и просветитель Венгрии (977–1046) погиб именно здесь. В 1904 г. на горе уста-
новили видную из разных районов Будапешта семиметровую статую Геллерта
(автор — Д. Янковиц), у ног которого лежит обращенный язычник.
В Пеште первым медиевальным объектом должен был стать храм-базилика
в честь св. Иштвана. Его строительство началось в 1851 и завершилось только
в 1905 г., за это время сменилось три архитектора: Йожеф Хильд, Иожер Каузер
и Миклош Ибль. В соборе хранится венгерская святыня — десница св. Иштва-
на и стоит его статуя работы А. Штробля, вокруг которой расположены пять
бронзовых барельефов с описанием жития святого.
Одним из центральных элементов перестройки Пешта в преддверии мил-
лениума стало создание осевой улицы — проспекта Андраши (для чего было
снесено более 200 домов). Одним концом проспект упирался в площадь Героев,
окончательно оформленную к 1896 г. (архитектор А. Шикеданц, скульптор
Д. Зала). В центре площади стоит 36-метровая колонна с фигурой архангела
Гавриила, который несет в руке венгерскую корону — корону св. Иштвана
(по легенде, именно Гавриил велел Иштвану крестить венгров). Вокруг пьеде-
стала короны расположены фигуры легендарных вождей мадьярских племен,
во главе с Арпадом, которые тысячу лет назад «обрели родину». За плечами
197
архангела Гавриила справа и слева от колонны развернуты две полукруглые
колоннады со скульптурными изображениями героев венгерской истории.
Показательно, что большинство из них отсылают нас к Средним векам. В це-
лом символика получилась не только ярко выраженная националистическая,
но и с большой претензией на мессианизм.
Рядом с площадью в 1896 г. был разбит парк Варошлигет, где размещен еще
один объект «сконструированного Средневековья» — замок Вайдахуньяд.
Первоначально он являл собой театральную декорацию из дерева, но в 1904 г.
был переделан на каменный (архитектор И. Архар). В облик этого замка как
символа венгерской истории включены фрагменты 21 памятника — крепо-
стей, храмов и т. д. (настоящий средневековый замок Вайдахуньяд находится
в Трансильвании).
Последним крупным медиевальным объектом в Пеште стало ни много ни
мало само здание венгерского парламента. Оно представляет собой шедевр нео-
готики, строилось по проекту Имре Штейндля с 1885 по 1904 г. К миллениуму
его не успели достроить, но для празднования в 1896 г. открыли то, что оказа-
лось готово — центральный купольный зал. Фасад украшен скульптурами пра-
вителей Венгрии и Трансильвании. По сегодняшний день Парламент является
одним из красивейших зданий и символом Будапешта, по масштабам с ним
можно сравнить только неоготическое здание британского парламента.
С точки зрения характеристики венгерского медиевализма, особый интерес
представляет уникальная историческая выставка, открывшаяся в 1896 г. в пери-
од юбилейных торжеств в парке Варошлигет и привлекшая большое количество
посетителей со всех уголков Венгрии, а также из Цислейтании и других стран
Европы. В залах выставки посетители могли не только ознакомиться со значи-
мыми экспонатами, связанными с различными периодами венгерской истории,
но и получить целостное представление об историческом пути нации от прибы-
тия венгерских племен в Карпатскую котловину до современного национального
триумфа. Венгерская история развертывалась перед посетителями от древности
до современности в четко структ урированном хронологическом порядке и с не-
изменным акцентом на историческую индивидуальность и историческую субъ-
ектность венгерского народа121
. Воспринимать представленную в залах выставки
историческую информацию помогали яркие визуальные образы, призванные
максимально наглядно репрезентировать основные «места памяти» в истории
нации. Такая подача исторического материала находила положительный эмо-
циональный отклик среди многочисленных посетителей и, несомненно, способ-
ствовала формированию у них столь важного для процесса нациестроительства
комплекса устойчивых представлений и ярких образов национальной истории.
В соответствии с давней традицией венгерской историографии, в положен-
ной в основу экспонирования периодизации венгерской истории в качестве от-
дельной эпохи была выделена «Эпоха обретения родины: от племенных вождей
до Иштвана Святого», а одним из наиболее ярких примеров визуализации об-
разов прошлого стала круговая панорама с изображением вст упления венгер-
ских племен на территорию будущей Венгрии, выполненная Арпадом Фести122
.
198
Апелляция к героическому событию, символизировавшему для венгров начало
их национальной истории, не раз вдохновлявшему венгерских художников на
создание эпических полотен, прису тствовала и в двух других значимых худо-
жественных объектах миллениума — величественной картине Михая Мункачи
«Обретение родины Арпадом», украсившей интерьер парламента, и скульпт ур-
ной композиции на площади Героев, изображавшей семерых вождей венгер-
ских племен во главе с Арпадом.
Блестяще репрезентированный лучшими архитекторами, скульпторами и
художниками миф о событиях 895 г. стал не только главным символом милле-
ниума, но и одним из основных смыслообразующих элементов национальной
идеологии Венгерского королевства. Помимо очевидного восприятия этого со-
бытия как архетипического изначального деяния народа, подобного тем, что
прису тствуют во множестве этногенетических мифов, следует обратить внима-
ние на то, что изображение сцены вст упления венгерских племен в Паннонию
позволяло визуально отразить такой значимый топос репрезентации нации,
как апелляция к героическому веку со свойственной ему величественной арха-
икой и яркой этнокультурной самобытностью. Акцент на самобытности в кон-
тексте венгерского нациестроительства был особенно важен, так как, с одной
стороны, он вписывался в уходящую вглубь веков венгерскую гуннскую тради-
цию, а с другой стороны, отвечал актуальным для венгерского национализма
представлениям об индивидуальном «духе народа».
В ТЕНИ АВСТРО-ВЕНГЕРСКОЙ ИМПЕРИИ:
ХОРВАТСКИЙ МЕДИЕВАЛИЗМ
С преобразованием Австрии в дуалистическую Австро-Венгрию резко
обострились хорватско-венгерские отношения. Хорватское королевство со
столицей в Загребе, официально именовавшееся Триединым королевством
Хорватии, Славонии и Далмации
*
, было связано с Венгерским королевством
сложным комплексом взаимных социокультурных влияний, а также доволь-
но запутанными политическими отношениями, по-разному трактовавшими-
ся венгерскими и хорватскими политиками и интеллект уалами. Хотя отцы
венгерского констит уционализма неизменно признавали за Хорватским ко-
ролевством определенные политические права, их объем был далеко не та-
ким, какой мог устроить хорватов, почти всегда считавших себя равными
партнерами венгров. Заключенное в 1868 г. хорватско-венгерское соглашение
(Nagodba), являвшееся своеобразным аналогом австро-венгерского Ausgleich,
хорватов по многим причинам не устраивало. Еще более обострились отно-
шения двух национальных элит в период правления в Хорватии бана Куэна-
*
Прис у тс твие Далмации в названии Триединого королевства отражало в данном случае лишь
ис ториче ск ую традицию, так как королевс тво Далмация не подпада ло под юрисдикцию хор-
ватских влас тей, а, будучи подконтрольным Вене, находилось в с ос таве Цислейтании. Вос-
с оединение Да лмации с ост альной Хорватией буде т одной из главных целей хорватской по-
литики эпохи дуализма.
199
Хедервари (1883–1903 гг.), совершенно не расположенного к каким-либо
уступкам усиливавшемуся хорватскому национализму. На этом драматиче-
ском фоне формировался и зрел модерный хорватский национализм, в кото-
ром медиевальная составляющая была отнюдь не менее значимой, чем в вен-
герском национализме.
Как и в Венгрии, вторая половина XIX в. стала в Хорватии временем фор-
мирования национальной идеологии и национальной интерпретации истории.
В трудах ведущего идеолога хорватского национализма, юриста Анте Стар-
чевича стала оформляться так называемая концепция хорватского государ-
ственного права, которая была призвана продемонстрировать государственно-
правовую самостоятельность Хорватского государства со Средних веков до на-
стоящего момента. Успехи хорватской позитивистской историографии, осно-
воположником которой можно считать историка и неу томимого организатора
науки Ивана Кукулевича-Сакцинского, не только обеспечили эту концепцию
необходимыми доказательствами, но и сформировали в течение второй по-
ловины XIX в. ставшую со временем канонической картину хорватской наци-
ональной истории. Одним из главных творцов этой картины применительно
к Средневековью стал медиевист с европейской известностью Франьо Рачкий,
первый президент Югославянской Академии наук и искусств в Загребе, осно-
ванной в 1866 г. Хотя Рачкий был сторонником югославизма (идеологии вза-
имной культурной интеграции всех южных славян как единого квазинацио-
нального сообщества), объективно эта идеология усиливала позиции именно
хорватского национализма, создавая могучий противовес централизаторским
и мадьяризаторским поползновениям Будапешта.
Усилиями И. Кукулевича-Сакцинского, Ф. Рачкого и других историков в
средневековом сегменте хорватского национального исторического наррати-
ва определилось несколько ключевых событий, обретших характер важных
национальных мест памяти. Одним из них, естественно, был сам приход хор-
ватов на Балканы, датировавшийся на основании средневековых источников
первой четвертью VII в. Немалое значение имели также крещение хорватов
напрямую из Рима (середина VII в.), правление королей Петра Крешимира IV
Великого (1058–1074 гг.) и Звонимира (1075–1089 гг.), при которых Хорватия
достигла большого могущества. В контексте отношений с венграми большая
роль приписывалась соглашению хорватской знати с королем Коломаном
в 1102 г., которое неизменно интерпретировалось в Хорватии как сохранившее
суверенитет государства добровольное избрание хорватским политическим
народом венгерского монарха в качестве хорватского короля. Национальным
героем ожидаемо становился Никола Зринский, знаменитый на всю Европу
героический защитник Сигета от османов в 1566 г. Но, пожалуй, наиболее яр-
ким образом хорватского медиевализма, с точки зрения репрезентации древ-
ности и величия нации, сопоставимым с венгерским мифом о переселении,
стала коронация первого хорватского короля Томислава (около 910–928 гг.).
Важность этого образа для характеристики хорватского медиевализма и его
связи с нациестроительством побуждает рассмотреть его более подробно.
200
То обстоятельство, что в ряде ранних источников, начиная с адресованно-
го Томиславу в 925 г. письма папы Иоанна Х, этот хорватский правитель име-
новался королем, а не князем (дуксом), как предшествующие ему правители,
навело ряд историков (Бюдингера, Рачкого, Клаича) на мысль, что Томислав
был коронован, а то обстоятельство, что в правление Томислава в городе Сплит
состоялись два крупных церковных собора (в 925 и 928 гг.), позволяло гово-
рить о роли в этом событии Рима и Византии123
. Совершенно неизвестными,
однако, оставались обстоятельства, при которых произошла эта гипотетиче-
ская коронация. Вскоре эту проблему попробовал разрешить Иван Кукулевич-
Сакцинский, обосновывая в своем труде «Томислав, первый хорватский ко-
роль» (1879 г.) идею, согласно которой описываемая в «Летописи попа Дукля-
нина» (XII в.) коронация легендарного славянского правителя Светопелека
была коронацией именно Томислава124
. То, что король в «Летописи попа Дукля-
нина» именуется не Томиславом, а Светопелеком, объяснялось искажением,
возникшим под воздействием «народного предания»: связывая имя летописно-
го Светопелека со Святополком Моравским (871–894 гг.), Кукулевич высказы-
вал мысль, что его имя могли «укоренить в народной памяти» бежавшие в Хор-
ватию из Великой Моравии ученики св. Кирилла и Мефодия125
.
Высказанная Кукулевичем гипотеза была вскоре поддержана другими хор-
ватскими историками и почти сразу проникла в оформлявшийся в т у эпоху на-
циональный исторический нарратив. Так, описание коронации Томислава на
Дуваньском поле было включено в двухтомную «Хорватскую историю» Тадии
Смичикласа (1882 г.) — книгу, сыгравшую архиважную роль в формировании
канонического образа средневековой хорватской истории и ее широкой попу-
ляризации126
. Написанная живым и художественно выразительным языком,
книга стала пользоваться большой популярностью у хорватских читателей,
а представленный здесь образ короля Томислава, могучего и справедливого
правителя, защитившего Хорватию от венгров, хорошо соответствовал пат-
риотическому подъему хорватского общества в период политического давле-
ния на хорватскую автономию со стороны официального Будапешта. Торже-
ственная коронация Томислава, описанная в эпическом стиле, заимствованном
из летописного текста, не только хорошо вписывалась в общее представление
о ведущей роли Томислава в ранней хорватской истории, но и была одной из тех
ярких картин великого прошлого нации, в которых по определению нуждается
любой национальный исторический нарратив.
В еще большей степени задачам популяризации образа Дуваньской корона-
ции отвечала публикация в популярном загребском журнале «Prosvjeta» истори-
ческого очерка «Король Томислав и его эпоха» (1896 г.), написанного хорватским
историком, специалистом по эпохе Томислава, Рудольфом Хорватом, также под-
держивавшим гипотезу Кукулевича127
. Современные хорватские исследователи
отмечают большую роль этого очерка в утверждении хорватского национально-
го мифа о Томиславе, ссылаясь, в частности, на то, что в период до 1926 г. вклю-
чительно он перепечатывался в различных изданиях около 20 раз128
. Наконец,
стоит отметить и включение описания торжественной коронации Томислава на
201
Дуваньском поле в вышедший в 1899 г. первый том многотомной «Истории хор-
ватов» Вьекослава Клаича, ставшей наиболее грандиозным по своему масштабу
опытом презентации классической версии хорватского национального истори-
ческого нарратива, выработанной в рамках позитивистской историографии129
.
Утверждению в сознании нации исторических картин, созданных историка-
ми — творцами национального исторического нарратива, как известно, немало
способствует литерат урное творчество. В случае с образом короля Томислава
и картиной его коронации на Дуваньском поле мы вправе говорить об исклю-
чительно важной роли, которую сыграл в их презентации и популяризации
исторический роман Велимира Дежелича «Первый король» (1903 г.) . Наряду
с вышедшим годом ранее романом этого же автора «В буре и грозе» (1902 г.)
«Первый король» составлял дилогию, в которой была представлена широкая
панорама хорватской истории конца IX — первой четверти Х в. В романе Де-
желича содержалось подробное описание коронации Томислава на Дуваньском
поле, предварявшееся описанием величественной природы и ландшафта мест-
ности, где происходил обряд. Немаловажным элементом описания была арти-
куляция общенародного характера торжества: на Дуваньском соборе присут-
ствовали представители не только знати и духовенства, но и простого народа,
что служило яркой манифестацией единства нации130
. Красочное и эстетически
насыщенное описание Дуваньского поля и произошедшей на нем коронации,
содержащееся в романе Дежелича, должно было производить сильное впечат-
ление на читателя. Известно, что роман «Первый король» пользовался большой
популярностью131 и вполне может быть охарактеризован как бестселлер.
Утверждение в рамках национального нарратива и широкая популяризация
гипотетической Дуваньской коронации 925 г. рано или поздно должны были
привести к артикуляции роли Дувна в качестве символического центра и места
памяти. Толчком к этому послужило стремление хорватских интеллектуалов
и общественных деятелей торжественно отметить тысячелетие Хорватского
королевства. Хотя тысячелетний юбилей коронации приходился на 1925 год,
уже в 1906 г. патриотическая и культурно-просветительская организация «Об-
щество братьев Хорватского дракона», заместителем председателя которой был
В. Дежелич, выступило с инициативой тщательной подготовки будущего празд-
нования, поддержанного затем церковью и видными представителями обще-
ственности132
. К числу наиболее громких инициатив, связанных с предстоящим
юбилеем, несомненно, следует отнести идею дуваньского архипресвитера Мийо
Чуича возвести в Дувно в ознаменование 1000-летнего юбилея коронации
Томислава памятный архитектурный комплекс, который бы состоял из бази-
лики и так называемого Томиславова дома. Идея М. Чуича, впервые высказан-
ная им в 1917 г., получила горячую поддержку в хорватском обществе, и вскоре
в Дувно стараниями посвятившего себя этому делу священника, возглавившего
соответствующий комитет, началась подготовка к строительству. Сбор средств
на строительство архитектурного комплекса в какой-то степени стал обще-
национальным и общегосударственным делом: наряду с жителями Хорватии,
значительный вклад в финансирование постройки внесли правитель Королев-
202
ства сербов, хорватов и словенцев Александр Карагеоргиевич и представите-
ли зарубежной, прежде всего американской, хорватской диаспоры133
. Проект
величественной базилики с прилегающими монастырскими зданиями вскоре
выполнил загребский архитектор Степан Подгорский, однако строительство
началось не сразу, а только в сам год юбилея, и продолжалось вплоть до 1939 г.
Базилика, воздвигну тая в стиле средневековых романских соборов с большим
куполом и колокольней, была освящена в 1940 г. и посвящена почитаемому
хорватскому святому Николе Тавеличу. Храм стал не только несомненной ар-
хитект урной доминантой Дувна, но и одним из наиболее ярких рукотворных
национальных символов региона134
.
МЕДИЕВАЛЬНЫЕ ПОИСКИ ЗАПАДНЫХ СЛАВЯН
ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX — НАЧАЛА XX ВЕКА. ПОЛЬША
Чешские, словацкие и польские земли в конце XIX — начале XX в. оставались
в составе Австро-Венгерской, Российской и Германской империй. Среди запад-
ных славян происходил рост национального самосознания, что в основном было
связано с развитием языка, культуры, манифестацией единых традиций и обы-
чаев, формированием элементов гражданской культ уры (общественные органи-
зации, участие в социально-политических процессах и т. д.) . Народы больше об-
ращались к своей недавней истории (тем более что в ней были славные примеры
борьбы за свободу, такие как «Весна народов» 1848 г., Польское (Ноябрьское)
восстание 1830–1831 гг. и т. д.). В несколько меньшей степени, но были востре-
бованы и медиевальные образы, в которых воплощалась память о славных веках
независимости и процветания средневековых королевств Чехии и Польши.
Областью, в которой оказался задействован медиевализм, стало формиро-
вание ментального, понятного каждому образа нации. «Мы — поляки», «Мы —
чехи» — в каких символах и образах должен воплощаться, визуализировать-
ся подобный девиз? Ответ на этот вопрос стремилась дать прежде всего на-
циональная культура — архитектура, литература, искусство, монументальная
политика, музейное дело, культура повседневности, стереотипы экзо- и эн-
доидентичности, праздники и коммеморации и т. д. Процессы шли непросто,
мешали разобщенность народов, отсу тствие своего государства, цензурная
политика имперских властей, справедливо видевших в чрезмерном увлечении
национальными идеями угрозу для своего могущества. Тем не менее именно
во второй половине XIX — начале XX в. западные славяне преуспели в созда-
нии картины своего национального мира, целой системы образов и их визуа-
лизации. Ее формы были весьма обильны и разнообразны, мы не ставим перед
собой задачу каталогизировать все случаи проявления медиевализма в нацио-
нальных культ урах указанного периода, но на ряде примеров попытаемся про-
демонстрировать основные тенденции развития этого феномена.
На польских землях долго, вплоть до середины XIX в., в архитектуре при-
су тствует классицизм. В 1820-х гг. сюда проникает неоготика (особенно на
203
польско-прусские земли), которую можно считать проявлением медиевализ-
ма, но ее развитие идет медленно, и с польским национальным движением это
культурное направление связано слабо. Неоготика — явление общеевропей-
ское, зародившееся прежде всего в Британии, Франции и Германии135
. В Польше
первой неоготической постройкой считается церковь в г. Велче, построенная
в 1831–1832 гг. по проекту В. Ричела. В 1820–1827 гг. в имении Пацей в Довспру-
де в этом стиле был возведен большой дворец. В 1860–1864 гг. в неоготическом
стиле была построена Новая рат уша во Вроцлаве. Неоготические постройки на
польских землях испытывали сильное европейское влияние (например, Карл
Шинкель реконструировал замок в Корнике в духе прусского романтизма). Это
не было национальным стилем, аналогичным русскому стилю архитект уры
Российской империи.
Между тем идеологи польской национальной культуры понимали, что такой
стиль необходим. Нация должна узнаваться в ее постройках, а не растворять-
ся в чужих архитектурных школах. В середине XIX в. такие образцы пытались
искать в польской сельской архитект уре: «Душа народа прису тствует в дере-
венских церквях и часовнях» (Л. Семенский), «...в деревнях следует искать ис-
тинно польско-славянское строительство» (Й. Крашевский). Однако уже тогда
прозвучало мнение, что польский архитектурный стиль — это древний стиль,
а древние постройки Королевства Польского — это готические постройки:
«Мариацкий костел, наша душа и тело, есть воплощение всех польских церк-
вей эпохи готики... в его башне сосредоточены все чувства, все желания нашей
страны» (Ю. Кремер)136
.
В 1860–1870-х гг. именно на основе неоготики была предпринята попытка
разработки собственно польского национального архитект урного стиля — так
называемого висло-балтийского стиля137
. Идея была выдвинута в трудах краков-
ских историков Владислава Лущкевича и Юзефа Лепковского. Лущкевич пред-
лагал провести тотальное изучение средневековых памятников от Поморья до
земель Великого княжества Литовского и вывести отт уда некий усредненный
стиль, который, по его мнению, будет основан на готике. В 1890-х гг. активным
пропагандистом концепции стал Кароль Матушевский. Он утверждал, что имен-
но признание висло-балтийского стиля как основы национального польского
стиля сгладит противоречия между отдельными польскими землями и поможет
им у твердиться в своей культурной общности. В данной манере было построено
несколько десятков церквей, наиболее значимыми неоготическими проектами
были: церковь Архангела Михаила и Св. Мученика Флориана в Варшаве (архи-
тектор Ю. Дзеконский, 1886–1904), собор Покрова Пресвятой Девы Марии в Ра-
доме (архитектор Ю. Дзеконский, 1894–1911), церковь Успения Пресвятой Девы
Марии в Лодзи (архитектор К. Войцеховский, 1897), церковь Непорочного Зача-
тия Пресвятой Девы Марии в Варшаве (архитектор О. Сосновский, 1911) и др.
Правда, консенсуса на бескрайних землях бывшей Речи Посполитой достичь
не удалось. Юг региона, Галиция и Малопольша стиль не признали и предложи-
ли свой — малопольскую готику. Был продолжен поиск новых форм — компро-
мисса между романтизмом и готикой, использования неоренессансного стиля
204
и т. д . (ср. церковь Спасителя в Варшаве 1901–1903 гг. архитектора С. Шиллера).
Также были реанимированы идеи обратиться вновь к сельской архитектуре.
В 1890-х гг. возник стиль Закопане (автор концепции С. Виткевич), ориентиро-
вавшийся на деревянные особняки предгорьев Татр138
.
Поскольку национальный стиль не может быть столь многообразным, к кон-
венциональным решениям до начала Первой мировой войны прийти не уда-
лось. Особенности этих поисков польской архитектурной мыслью не являются
нашим предметом изучения, для нас важен сам факт обращения в ходе подоб-
ных поисков к медиевальным источникам, что показывает роль и место медие-
вализма в польском обществе в конце XIX — начале XX в. Разобщенность реги-
онов и их сильная приверженность разным влияниям не позволила выработать
единый канон, основанный на переосмыслении средневековых образцов. В от-
ношении к прошлому была определенная эклектика. Например, на эти же годы
в Польше приходится деятельность архитектора Ф. Арвеуфа (1850–1902), кото-
рый выполнял заказы на постройку владельческих дворцов в стиле неоренес-
санса и необарокко, ориентируясь на французские средневековые замки Луары.
Важность архитект урных символов демонстрирует сит уация, которая сло-
жилась в польском городе Хелм, некогда являвшемся столицей галицкого кня-
зя Даниила Романовича (Холм). Здесь в 1846–1847 гг. в русском стиле был по-
строен православный собор Иоанна Богослова, в 1875 г. — церковь Св. Кирилла
и Мефодия. Последняя была снесена в 1918 г., сразу же после обретения неза-
висимости и восстановления польской власти. В столице Царства Польского
в 1867–1869 гг. в византийском стиле был возведен собор Марии Магдалины.
В 1894–1912 гг. здесь же, в Варшаве, по проект у Л. Бенуа был построен гранди-
озный собор Св. Александра Невского, также снесенный в 1924–1926 гг. вместе
с рядом других православных храмов Варшавы (осталось только две церкви).
Поляки видели в них символы национального угнетения и разрушали как на-
поминание о чужом владычестве.
Внимание к средневековому прошлому на польских землях в XIX в. прояви-
лось также в росте интереса к древним развалинам, прежде всего руинам зам-
ков. В ряде случаев владельцы начинают реконструировать их в средневековом
стиле. В 1824–1825 г. в английском неоготическом стиле был перестроен замок
в Люблине. В 1834 г. по проекту Ф. М . Ланци отремонтирован замок в Бендзине.
В 1875–1885 гг. в ренессансном стиле реконструирован замок Голухов. В 1906–
1908 гг. Виллинбальд фон Дирксен восстановил свой замок Гродзинец. О неого-
тической реконструкции замка Корник мы уже упоминали. C 1817 г. ведет от-
счет длившаяся почти весь XIX в. перестройка Мальборка, бывшей резиденции
Тевтонского ордена. Ее начали немецкие любители готики в романтическом
стиле, внеся в облик замка несколько выдуманных в соответствии с их пред-
ставлениями композиций, а после 1882 г. продолжили уже на научной основе
под руководством хранителя замка К. Штайнбрехта139
.
О росте внимания поляков к замкам, связанным с национальными святыня-
ми, свидетельствует история Вавеля — королевского замка в Кракове, с моги-
лами в Вавельском соборе королей династии Ягеллонов. После разделов Поль-
205
ши Вавель заняла австрийская армия, которая обращалась с древними по-
стройками у тилитарно. Они подверглись большому разорению. Во второй
половине XIX в. поляки предпринимают усилия, чтобы вернуть Вавель140
, тем
более что он превратился во второй после Познани сакральный центр захоро-
нений польских правителей: в 1869 г. в его подземельях была найдена гробни-
ца Казимира Великого. После этого в склепе проводились различные работы,
очищались надгробия, был обустроен саркофаг Михаила Корибута Вишневец-
кого (его жена была связана родственными узами с Габсбургами, и император
Франц-Иосиф помог с финансированием работ). В 1902 г. некрополь собора
был расширен: по проект у А. Мадейского было сделано мраморное надгробие
королевы Ядвиги, а в 1906 г. — символическое надгробие Владислава Варнен-
чика. В . Титмайер разместил в соборе свои картины и росписи с изображением
польских святых и национальных героев.
В 1880 г. поляки обратились к императору Францу-Иосифу с просьбой
о передаче крепостного холма с крепостью Вавель и получили положитель-
ный ответ, но австрийская армия потребовала компенсации за освобождае-
мые казармы и госпиталь. В 1886 г. был открыт сбор средств, в котором уча-
ствовали как польские компании и фирмы, так и частные лица. Была собрана
огромная сумма — более 2,7 млн шведских крон, и в 1905 г. Вавель был вы-
куплен у имперских военных. Передача древнего королевского замка вызвала
колоссальный энт узиазм. Появились планы радикальной перестройки холма.
Так, в 1904–1907 гг. Станислав Выспянский и Владислав Экильский разрабо-
тали проект под названием «Акрополь». Он предусматривал постройку на
Вавеле зданий польского сейма и других польских учреждений в античном
стиле. Проект не был реализован, что уберегло средневековые постройки от
очередных испытаний141
.
Монументальная политика на польских землях была затруднена из-за над-
зора империй. Тем не менее в XIX в. здесь появляются некоторые памятники,
испытавшие на себе влияние медиевализма. В 1826 г. в Люблине был возве-
ден памятник Люблинской унии 1569 г., знаменующей союз Короны Польской
и Великого княжества Литовского. Памятник был продолжением памятных
знаков в честь заключения унии, восходящих еще к XVI в. После решений
Венского конгресса 1815 г. полякам было важно зафиксировать историческую
память не о «Польше в узком смысле» (Герцогство Варшавское или Царство
Польское), а о былой Речи Посполитой, объединяющей множество земель от
Балтийского до Черного морей. Мемориализация Люблинской унии являлась
необходимым актом, чтобы напомнить о существовании союза обоих народов,
золотом веке Польши.
Для национальной идеи было полезно освежить память о корнях, истоках
своей истории. В Познани на острове Тумский находится базилика Св. Апо-
столов Петра и Павла, старейшая польская церковь. Первый храм здесь был
сооружен еще в Х в., хотя дошедший до нас собор был построен в готическом
стиле в XIV–XV вв., сильно поврежден в годы Второй мировой войны и вос-
становлен в 1948–1956 гг. Предания гласят, что храм стал усыпальницей пер-
206
вых польских королей из династии Пястов: Мешко I и Мешко II, Болеслава
Храброго, Казимира Восстановителя и др. В 1836–1837 гг. там, где предположи-
тельно были королевские могилы, на месте часовни Девы Марии (1405 г.) на оси
собора была построена Золотая часовня (проект графа Эдварда Рачиньского,
архитектор Ф. М. Ланци). В постройку были внесены элементы византийского
стиля (считалось, что этим демонстрируется древность культа и принадлеж-
ность часовни к пространству средневекового христианского мира). Внутрен-
нее убранство часовни оформлялось до 1841 г. Там были помещены картины
«Болеслав Храбрый и император Оттон III у могилы св. Войцеха», «Мечислав I
сокрушает языческих идолов». В пространстве размещено несколько сакраль-
ных скульптур, шляхетские гербы, символы польских капитулов и т. д. Тем са-
мым была фактически сконструирована усыпальница первых Пястов, основа-
телей Королевства Польского. Безусловно, она находилась на месте, с которым
традиция связывала их захоронение, но при этом сам мемориальный комплекс
был создан по канонам и запросам середины XIX в.
Необходимо обратить внимание на попытку освоения в Кракове еще одной
древней традиции — насыпания курганов в честь героев. Под городом распо-
лагался курган, который легенда связывала с мифическим отцом-основателем
Краком142
. В 1820 г. было решено передать холм Блаженной Брониславы для его
переустройства в курган в честь польского национального героя Т. Костюшко.
В 1847 г. курган было решено укрепить, а в 1860 г. на его вершине поставили
памятный гранитный камень с надписью «Kościuszce» («Костюшке»). Костюш-
ко — не персонаж Средневековья, но показательно, что для его прославле-
ния поляки прибегли к древнему символу — кургану. Традиция продолжится
в 1934–1937 гг., когда в Кракове возведут курган в честь Ю. Пилсудского.
Помимо архитектурных объектов нужны были артефакты, реликвии, в ко-
торых визуализировалась бы национальная история. После подавления Но-
ябрьского восстания 1830 г. коллекции имения Чарторыйских в Пулавах, при-
званные создать образ польской истории, были рассеяны по нескольким хра-
нилищам (в Корнике, Сеняве, Париже)143
. В 1874 г. Владислав Чарторыйский
начал их размещать в Кракове в специально приобретенном здании, где до сих
пор находится библиотека князей Чарторыйских. Богатейшие коллекции музея
и библиотеки подтверждали высокий культурный статус Польши, ее право на
самостоятельное развитие и освобождение от власти империй.
Медиевализм во второй половине XIX в. проявляется и в польской литера-
туре. Огромную роль здесь сыграло творчество Генрика Сенкевича (1846–1916),
который воссоздал позитивный образ шляхтича-сармата, носителя истинно
польских национальных идей. Это гордый, независимый человек, в то же вре-
мя — простой, открытый, щедрый, благородный, правдивый (здесь очевидна
идеализация древности, приписывание ей первобытной простоты, чистоты
и благородства). Именно таковы герои знаменитой трилогии о Речи Посполи-
той, состоящей из романов «Огнем и мечом» (1883–1884), «Потоп» (1884–1886),
«Пан Володыёвский» (1887–1888), рассказывающей о войнах XVII в. с украин-
скими казаками, шведами, турками.
207
Большой резонанс получил исторический роман Сенкевича «Крестоносцы».
Он был впервые опубликован в журнале «Tygodnik Ilustrowany» (1897–1900 гг.)
и отдельной книгой в издательстве редакции «Вестник иностранной литерату-
ры» (1897 г.). В романе рассказывалось о борьбе поляков с Немецким орденом
в конце XIV — начале XV в. Произведение заканчивалось ярким описанием
победы при Грюнвальде 1410 г. и разгроме крестоносцев. Книга Сенкевича не-
сла ярко выраженную антинемецкую направленность, что с восторгом было
воспринято польским обществом — значительная часть польских земель оста-
валась порабощенной Пруссией. Надо сказать, что «Крестоносцы» стали устой-
чивым носителем антигерманского дискурса и в последующие эпохи. Далее мы
расскажем об основании в 1910 г. в Кракове памятника в честь Грюнвальдской
победы (для вдохновения его создатели при разработке проекта читали «Кре-
стоносцев»). Именно роман Сенкевича станет первой книгой, изданной в осво-
божденной от фашизма Польше в 1945 г.
К средневековой тематике обращался писатель Юзеф Крашевский (1812–
1887). Современники высоко ценили его трилогию «Анафеляс» (1840–1846),
посвященную героям Великого княжества Литовского, его правителям Мин-
довгу и Витовту. Деятели литовского национального движения считали три-
логию воплощением национального эпоса. Воодушевленный успехом, Крашев-
ский в 1876–1887 гг. сочинил и издал 29 романов по истории Польши с древ-
нейших времен. К средневековой тематике обращался и автор повестей для
польского юношества Валерий Пшиборовский (1845–1913). Среди его сочине-
ний можно назвать «Король Крак и королева Ванда» (1887 г.), «Мыши короля
Попеля» (1888 г.) и др.
Но настоящая манифестация польской средневековой истории как основы
национальной идеи была связана с живописью, прежде всего с творчеством
знаменитого Яна Матейко (1838–1893), польского художника чешского проис-
хождения144
. Большую часть своей жизни Матейко провел в Кракове — городе
со сложной судьбой, который некогда был столицей Польши, затем вольным
городом, а во второй половине XIX в. вошел в состав Австрии. Матейко часто
обращался в своем творчестве к событиям, происходившим в его родном го-
роде. У художника были и любимые исторические эпохи, события из которых
нашли отражение в его картинах. Среди таких эпох — время правления Сигиз-
мунда I Старого (1506–1548).
В 1874 г. живописец пишет картину «Поднятие колокола Зигмунта на башню
собора в Кракове в 1521 году» (Национальный музей, Варшава). На ней он изо-
бражает событие, произошедшее в Кракове во времена правления короля Си-
гизмунда I Старого, когда для башни собора Св. Станислава и Вацлава отлили
самый большой колокол в Польше. Колокол назвали «Зигмунд» (Сигизмунд).
Он отличался не только величиной, но и чистотой голоса. Существует легенда,
что при его отливке придворный поэт бросил в разгоряченный сплав порван-
ную струну с лютни. Вот почему голос колокола столь чист.
Мастера украсили колокол рельефными изображениями св. Сигизмунда и
св. Станислава, а также гербов Польши и Литвы. Действительно, колокол стал
208
одним из символов польско-литовского могущества. Здесь уместно вспомнить
о легенде, рассказывающей о том, что колокол был отлит из металла молдав-
ских пушек, захваченных при Обертыне, но битва на самом деле произошла
в 1531 г., на 10 лет позднее времени создания колокола. Другая легенда гласит,
что колокол был отлит из пушек, захваченных в битве с русскими при Орше
в 1514 г. На картине Матейко изображает и мастеров, отливших колокол, и за-
казчика — короля Сигизмунда. Художник несколько противопоставляет груп-
пу мастеров, поднимающих колокол на башню, и праздных знатных вельмож,
наблюдающих за этим событием. Однако это противопоставление не мешает
осознанию знакового события — увековечивания процесса заключительного
этапа создания знаменитого колокола, с бытованием которого связана и под-
линная история Польши, и легендарная.
Трудно сказать, происходило ли это событие так, как его представил нам ху-
дожник. Для Матейко вообще характерны исторические неточности: он неред-
ко объединял на своих полотнах разные события, помещал на картине героев,
которые успели умереть ко времени, изображенному на холсте. Порой сюжеты
его произведений были не просто легендарными, но откровенно выдуманны-
ми. Но, возможно, именно эта небрежность к фактам и ориентированность на
мифы и легенды польской истории сделала Матейко глашатаем польской вооб-
ражаемой истории, столь необходимой для вдохновения национально-освобо-
дительного движения.
Благодаря картинам Матейко происходила как бы ретрансляция многих ми-
фов и легенд, им придавалось новое звучание. Колокол, увековеченный на по-
лотне художника, называют бьющимся сердцем Польши. Он звучит по празд-
никам и в дни значимых событий. В ХХ столетии колокол звонил, когда на
Польшу напала Германия (1 сентября 1939 г.), когда на папский престол взошел
Иоанн Павел II (16 октября 1978 г.). По поверью, трещина в языке колокола —
предвестник несчастий для Польши. За время существования колокола трещи-
на появлялась трижды — в 1860, 1939, 2000 гг. После обнаружения трещины
язык колокола отливали заново.
Сигизмунд I Старый и его жена Бона Сфорца стали героями другого полот-
на Матейко «Прусская присяга» (1882 г., Национальный музей, Краков). Сюжет
этой картины отражает событие, произошедшее 10 апреля 1525 г., когда послед-
ний великий магистр Тевтонского ордена и первый светский правитель Пруссии
герцог Альбрехт Гогенцоллерн принес вассальную присягу польскому королю.
Величественно восседающий на троне престарелый король Польши Сигизмунд
и коленопреклоненный перед ним магистр некогда могущественного рыцарского
ордена — это живописная квинтэссенция мирного Краковского договора, поро-
дившего светское герцогство Пруссия, одно из первых лютеранских государств
Европы. Обращение к этому сюжету, показывающему былое могущество Польши
в тот момент, когда в реальности страна разделена на части между другими го-
сударствами, являлось своеобразным призывом вернуть Польше былое величие.
Художник был пылким патриотом. Личностное начало постоянно находит от-
ражение в его исторических произведениях. Так, в образе Боны Сфорца он пишет
209
свою жену Теодору, отличавшуюся поистине царственной красотой и амбициоз-
ным характером. Самого себя на полотне «Прусская присяга» он изображает и де-
ятелем художественной культуры прошлого (архитектором Бартоломео Беретти,
построившим часовню Сигизмунда), и королевским шу том. Причем образ шута
Станчика, позволявшего в виде шу ток говорить Сигизмунду правду, у художни-
ка был излюбленным. Станчика Матейко изображает и на картине «Поднятие
колокола Зигмунта» рядом с еще неприкрепленным языком колокола, намекая
тем самым на значимость шуток носителя колпака с бубенчиками.
Впервые образ королевского шу та Матейко написал еще в 1862 г. («Стан-
чик», Национальный музей, Варшава). На картине художник представил шу та
не как весельчака, а как философа, задумавшегося над судьбой Польши. Сюжет
картины раскрывается не сразу, а через череду деталей. Художник изобразил на
первом плане однофигурную композицию, что нехарактерно для последующе-
го его творчества, изобилующего произведениями с множеством персонажей.
Станчик сидит в кресле, сцепив руки и уставившись в одну точку. У его ног
валяется отброшенная шу товская погремушка. Зритель в поисках разгадки не-
соответствия профессии Станчика и его состояния вскоре обнаруживает изо-
браженное на картине письмо. Из слов, читаемых на страницах брошенного ли-
товского послания, явствует, что речь в нем идет о взятии русскими войсками
Смоленска в 1514 г. Именно это известие и привело шу та в такое состояние,
в отличие от короля и королевы, которые, прочитав письмо, продолжили ве-
селье — их фигуры видны в дверном проеме, ведущем в следующую комнат у,
где продолжается шумный бал. Итак, вывод плачевный — судьба захваченного
неприятелем города волнует только шу та.
Картина получила в польском обществе второй половины XIX в. большой
резонанс. В Галиции была даже сформирована политическая партия «Станчи-
ки», члены которой восхваляли Люблинскую унию как пример исторического
противостояния пророссийскому влиянию в Польше и Литве. Фигура Станчи-
ка, композиционно повторяющая образ шу та с картины «Прусская присяга»,
была даже добавлена в 1995 г. в варшавский памятник Яну Алоизию Матейко,
созданный польским скульптором Марьяном Конечным.
Еще один период, который привлекал самого Матейко, — это время борьбы
поляков и литовцев с Тевтонским орденом, достигшей апогея в Грюнвальдской
битве 15 июля 1410 г. Художник обращается к изображению как самой битвы,
так и событий, предшествующих ей (пишет полотно «Владислав Ягайло и Ви-
товт молятся перед битвой»). Самое значительное место в этой своеобразной
серии занимает огромное полотно «Грюнвальдская битва» (1878 г., Националь-
ный музей, Варшава).
Матейко пытался сохранить историческую достоверность в изображении
сражения и тщательно изучал исторические документы. Важное место среди
них занимал труд известного хрониста XV в. Яна Длугоша по истории Польши.
Изображая битву, Матейко на этот раз обращается к батальному жанру. Кар-
тина потрясает сложными ракурсами сражающихся — один из воинов падает
с коня, другой, наоборот, мчится на скакуне для того, чтобы сойтись в смер-
210
тельной схватке с противником; один ратник сникает под тяжестью брони, дру-
гой готов рину ться в бой без доспехов; воины заносят друг над другом мечи,
копья, кинжалы, булавы, натягивают тетивы луков и арбалетов, накидывают
арканы на шеи побежденным; отскакивают от надвигающихся лошадиных ко-
пыт, взывают к небесам.
Разгоряченные лица воинов изображены рядом с обезумевшими от шума
битвы лошадиными мордами; блеск доспехов оттеняет переливы бархата и пар-
чи одеяний и развевающихся плащей; павлиньи перья плюмажей смешиваются
с пылью, поднятой сражающимися; взлетают вверх остатки древок копий, сло-
мавшихся от яростных столкновений; то там, то ту т мелькают шкуры львов,
ягуаров, которые воины накинули на себя для устрашения противников; знаме-
на и гербы поражают геральдическим многообразием. А вдали белеют шатры
военных станов и черным абрисом на фоне пожарищ виднеются постройки
близлежащих деревень. Одна из них — Грюнвальд — навсегда войдет в исто-
рию Средневековья.
Современник Матейко, знаменитый русский художник Илья Ефимович Ре-
пин, восхищенный картиной польского собрата «по кисти и краскам», писал
о ней следующее: «Несмотря на гениальный экстаз центральной фигуры, все же
кругом, во всех углах картины, так много интересного, живого, кричащего, что
просто изнемогаешь глазами и головой, воспринимая всю массу этого колос-
сального труда. Нет пустого местечка; и в фоне и в дали — везде открываются
новые ситуации, композиции, движения, типы, выражения. Это поражает как
бесконечная картина вселенной, по мере того как напрягается зрительный ап-
парат наблюдателя»145
.
Постепенно в этом хаосе начинаешь вычленять главных героев полотна.
Ближе к центру в красном одеянии восседает на коне Витовт — знаменитый
литовский князь, один из героев сражения. Подняв руки с мечом и щитом, он
словно дирижирует боем. Рядом с ним воин держит хоругвь Краковской земли,
на которой изображен белый орел, увенчанный короной. Крестоносцы счита-
ли, что под этой хоругвью сражается сам король, и потому устремляли свои
силы именно к тому месту битвы, где она развевалась. Но польский монарх
Владислав Ягайло по решению советников находился в отдалении от битвы.
Художник, опираясь на источники, показывает короля на втором плане.
Еще один значимый участник сражения, располагающийся ближе к центру
композиции, — великий магистр Тевтонского ордена Ульрих фон Юнгинген.
Его атакуют сразу два воина. Один из них стаскивает магистра с коня, другой
направляет на него копье. Существует легенда, что это копье Судьбы (одно
из Орудий Страстей, пика, которую римский воин Лонгин вонзил в подре-
берье Иисуса Христа, распятого на кресте), якобы подаренное германским
императором Оттоном III польскому королю Болеславу Храброму в 1000 г.
для проведения христианизации. Изобразив копье на картине, направлен-
ным против магистра ордена, который присвоил себе право христианизации
славян, художник тем самым подчеркивал отрицательную роль ордена на вос-
токе Европы146
.
211
Белое знамя магистра с черным крестом и черным же орлом посередине под
давлением воина польско-литовской коалиции наклонилось вниз, несмотря на то,
что один из тевтонцев продолжает его удерживать из последних сил. Символи-
ческое положение знамен на картине играет роль предсказания победы поляков.
Матейко пишет и поляков, которые встали на сторону тевтонцев. Среди них
Конрад Белый, князь Олесницкий — представитель силезской линии польской
династии Пястов. На картине князь изображен падающим вместе с лошадью. Ху-
дожник помещает его на переднем плане, прямо под ногами Витовта. Персона
князя узнается по гербу с черным орлом на желтом поле. Чтобы еще сильнее под-
черкну ть не только физическое, но и нравственное падение Конрада Белого, ху-
дожник изображает князя-отступника рядом с погибшим рыцарем ордена Куно
фон Лихтенштейном. Смерть тевтонца-врага художник показал как торжествен-
ный акт, на фоне которого предательство поляка выглядит еще более отчетливо.
Живописец изобразил на картине и отца историка Яна Длугоша. Это можно
расценивать как своеобразную дань признательности польскому хронист у, к тру-
ду которого Матейко постоянно обращался в процессе написания картины.
Матейко стремился показать многонациональный состав участников бит-
вы. Среди татар, участвовавших в битве на польско-литовской стороне, наибо-
лее знаменитым был Джелаль ад-Дин — сын Тохтамыша, который, по мнению
некоторых историков, сразился с Ульрихом фон Юнгингеном. Но на полотне
магистр атакован простыми воинами, правда, одного из них, держащего копье
Судьбы, идентифицируют как татарина. Из чешских наемников Матейко запе-
чатлел Яна Жижку, заносящего меч над коленопреклоненным тевтонским ры-
царем. Русских воинов, которые тоже участвовали в битве на стороне Польши,
художник не изобразил по вполне понятным политическим соображениям.
Великий польский живописец постарался свести воедино разные по вре-
мени фрагменты битвы — гибель магистра ордена, нападение на польского
короля, захват лагеря крестоносцев. Эта спресованность во времени иногда
ставится ему в ошибку, но живописное полотно, в отличие от произведений
искусств, длящихся темпорально (к примеру, театральных спектаклей), должно
было одномоментно представить все величие битвы, и без такой временнóй ка-
лейдоскопичности эту битву живописными средствами было сложно передать.
Важно отметить и тот факт, что для живописных произведений Средних веков
и Возрождения было характерно показывать на одной художественной плоско-
сти несколько разновременных событий. Так что подобное решение Матейко
можно считать обращением к традициям прошлого.
Конечно же, в работе не обошлось без явных исторических ошибок, но Ма-
тейко иногда отст упает от исторической достоверности для того, чтобы выра-
зить свое отношение к результатам Грюнвальдской битвы. К примеру, он изо-
бражает на полотне Генриха фон Плау эна — преемника Ульриха фон Юнгинге-
на на пост у магистра ордена. Известно, что Генрих фон Плау эн не участвовал
в сражении. Во время столкновения он направлялся в Мальборк (Мариенбург),
чтобы подготовить крепость к обороне от польско-литовских войск. После
принятия командования над гарнизоном Мальборка фон Плау эн остановил
212
наступление войск Ягайло, защищая таким образом орден от полного пора-
жения. Как правило, прису тствие этого воина Тевтонского ордена на картине
интерпретируется желанием Матейко подчеркну ть, что великая победа, по его
мнению, принесла ничтожные результаты, и они не были полностью использо-
ваны, о чем свидетельствует заключенный в 1411 г. Торуньский мир147
.
Во время Второй мировой войны поляки спасли полотно от немецких за-
хватчиков, которые позиционировали себя наследниками рыцарей Тевтонского
ордена и мечтали уничтожить картину, показывающую проигрыш их кумиров.
Поляки спрятали картину в ящик и вывезли в Люблин, поместив ящик в одно
из помещений музея. Когда немцы потребовали здание Люблинского музея для
своих нужд, то ящик с картиной был закопан в нескольких километрах от горо-
да. За предоставление сведений о нахождении полотна предлагались огромные
деньги, но место его хранения так и не было рассекречено.
Еще одна интересная тема в творчестве Матейко — это обращение к сюжетам,
связанным с историей средневековой Руси. Здесь он отдает предпочтение эпохе
Ивана Грозного. В 1872 г. художник пишет полотно «Стефан Баторий под Пско-
вом» (Королевский замок, Варшава). На этот раз художник выражает свою мысль
не через батальный жанр, картина носит скорее историко-бытовой характер.
Сюжет, запечатленный на полотне, показывает события, произошедшие
в ходе Ливонской войны после осады Пскова войсками польского короля Сте-
фана Батория. Русское посольство обращается к полякам с целью заключения
мира. В истории такого события не было, но, показав коленопреклоненных по-
слов Ивана Грозного перед Стефаном Баторием, художник тем самым говорит
о необходимости не только вспоминать великое прошлое, но и действовать.
Живописец понимает, что после разгрома восстания 1863 г. в искусстве можно
использовать только аллюзии, а не открытые призывы.
В 1875 г. Матейко пишет еще одну картину, связанную с эпохой Ивана Гроз-
ного. На этот раз сам русский царь стал одним из героев полотна. Он изображен
во главе шествия к месту казни своих жертв. Если картина «Стефан Баторий
под Псковом» и имела множество исторических неточностей, но была благо-
склонно принята не только международной, но и российской художественной
элитой, то эта картина вызвала яростные нападки в печати из-за трактовки об-
раза и эпохи Ивана Грозного. Сразу же после представления картины публике
рецензент журнала «Всемирная иллюстрация» писал о ней следующее: «...чи -
тая на этикете “Иоанн Грозный”, русский созерцатель картины Матейко готов
не раз допустить, что изображенная личность вовсе не царь Московский, изда-
тель Судебника, а государь какой-либо другой страны. Очевидно, художник не
мог отрешиться от польщизны...»
148
.
Матейко создает не только большеформатные исторические полотна, но
и портреты деятелей прошлого (к примеру, серия «Портреты королей и князей
Польши»)
149
. Среди них — были властители Средневековья: Ядвига, Владислав
Ягайло, Сигизмунд Старый и др. Традиция создания идеализированных портре-
тов правителей прошлого существовала задолго до XIX в. К примеру, итальян-
ский художник Марчелло Баччарелли (1731–1818), работавший в Польше, еще во
213
второй половине XVIII в. создал серию портретов польских королей для Варшав-
ского замка. Среди них — изображения Болеслава I, Казимира III, Ядвиги и др.
Как отмечалось выше, Польша во второй половине XIX в. все еще была раз-
делена между Пруссией, Австрией и Россией. Раздел Польши отражался и на
терминологической характеристике польской живописной школы того вре-
мени. Так, произведения Матейко часто экспонировались на Международных
выставках в австрийском разделе, а его картины в публикациях того времени
анализировали в рамках австрийской школы живописи. К примеру, в художе-
ственном разделе Международной выставки 1878 г., состоявшейся в Париже,
по мнению прессы, «наиболее интересно были представлены австрийцы, среди
которых доминировали славянские художники Я. Матейко (картина “Люблин-
ская уния”) и Я. Чермак (картина “Возвращение герцеговинцев на родину”)»
150
.
В России часть Польши, вошедшую в состав империи, сначала называли
«Царство Польское», а с 1867 по 1917 г. — «Привислинский край». Второе на-
звание больше подчеркивало русификацию территории. И в российской ли-
берально-буржуазной печати живописца Матейко нередко относили к масте-
рам привислинской школы. К примеру, рецензент «Всемирной иллюстрации»
в 1875 г. анонсировал Яна Алоизия Матейко как «талантливейшего из предста-
вителей привислинской живописи»151
.
Но демократические критики называли Матейко представителем польской
школы. В . В. Стасов, рассуждая о значении художника, писал следующее: «...на-
циональная школа, сложившаяся в последнее время, — польская. До сих пор ху-
дожники этой народности были разбросаны по разным краям Европы, но у них
есть теперь такой могучий глава и такой художественный центр, которые не
могут не притянуть к себе все эти разъединенные силы. Глава этот — живопи-
сец Матейко, центр этот — Краков»152
. Следует сказать, что исторический жанр,
в том числе и воспевающий Средневековье, для многих славянских художников
становится одним из проявлений формирования национальных школ живописи.
Отметим, что польские художники, проживающие в австрийской части Поль-
ши, предпочитали учиться в Мюнхене, Дрездене, Вене. Среди них был и Матей-
ко. Польские художники, родившиеся на территории российской части Польши,
учились в Петербурге. Среди художников, прошедших обучение в Император-
ской Академии художеств, был Войцех Герсон (1831–1901 гг.). В его творчестве
так же, как и в творчестве Матейко, находит отражение польская средневековая
история. Перекликается даже выбор сюжетов художников. Так, в 1869 г. Войцех
Герсон пишет картину «Королева Ядвига и Димитр из Горая» (Люблинский му-
зей), в 1873 г. — «Кейсту т и Витовт у Ягайло» (Музей искусств, Лодзь), в 1895 г. —
«Сигизмунд Старый и Станчик» (Окружной музей, Конин) и др.
ЧЕХИЯ И СЛОВАКИЯ
Чешские и словацкие земли в отношении медиевализма шли несколько ины-
ми пу тями. Благодаря деятельности чешских будителей в конце XVIII и первой
половине XIX в., многие важные шаги по формированию представлений об об-
214
разе нации и использованию при этом медиевального компонента были уже
сделаны. Вот почему мобилизация Средневековья в Чехии во второй половине
XIX в. была более яркой, концептуальной и творческой. Частично чехи и сло-
ваки продолжали следовать традиционным моделям романтического национа-
лизма — искали красивое прошлое.
«Весну народов» 1848 г., которая справедливо расценивалась как революция
в Центрально-Восточной Европе, по словам Ю. Рака, чехи успешно соотнесли153
со средневековым движением гуситов. Гуситы боролись за свою свободу и про-
тив немецкого засилья так же, как в 1848 г. народы выступили против импер-
ского гнета Габсбургов. С середины столетия активно развиваются культы Яна
Гуса и Яна Жижки, символов гуситского движения. Ян Гус получил определе-
ние идеального чеха, чьей главной характеристикой является свободолюбие,
вольность мыслей, смелость, честность и т. д . Как показал З. Вибирал, измене-
ния в трактовке образа Гуса произошли после 1861 г., когда он окончательно
стал символом не просто религиозного свободомыслия, а борьбы за свободу
чешского народа154
. Злободневность такого прочтения образа священника под-
тверждается реакцией немецкой аристократии, которая продолжала считать
гуситов «бандой воров и поджигателей» (по определению Карла IV Шварцен-
берга). В 1889 г. в парламенте в ходе дебатов обсуждалось, можно ли фигуру
Гуса размещать в Пантеоне чешской истории в Национальном музее. Полеми-
ка закончилась полной победой чехов. Образ национального героя начал свое
шествие по художественным полотнам, музыкальным произведениям и стра-
ницам книг155
. Аналогичным образом в эти годы развивается культ другого
«истинного чеха» и «великого гусита» Яна Жижки156
.
Бурно шел процесс визуальной мемориализации Яна Гуса. В 1869 г. буду-
щий знаменитый пражский архитектор и скульптор Йозеф Шульц украсил
барельефами дом 1616 г. в Гусинце, который, как гласила легенда, был по-
строен на месте дома, где родился Ян Гус в 1370 г. Мемориал на этом месте
существует до сих пор. В 1890 г. была создана Ассоциация по созданию па-
мятника магистру Яну157
. Большую роль здесь сыграли празднества 1915 г.
в честь 500-летия со дня гибели Яна Гуса (1370–1415), венцом которых было
открытие грандиозного памятника проповеднику в Праге на Староместской
площади. В 1905 г. была создана Ассоциация по возведению Яну Гусу памят-
ника в Таборе. Здесь в 1906 г. была открыта специальная выставка, которую
посетили почти 10 тыс. человек158
. В конце XIX — начале XX в., до Первой
мировой войны, в чешских городах было поставлено несколько десятков мо-
нументов и памятных знаков, посвященных Яну Гусу*
. Подобное насаждение
культа национального героя даже начало вызывать отторжение: как пример
*
Памятники и памятные знаки были ус тановлены в городах и мес те чках Чехии: Йичин
(1872, ск ульптор Антонин Су харда), Войице (1897, Йозеф Калвода), Нова Пака (1898, Ан-
тонин Лукеш); Хоте тов (1878, Йозеф Беран), Ломнице (1900, Йиндржих Ржига), Бене-
шов (1901, Алоис Кун), Козоеды (1903, Алоис Кун), Розтоки (1903, Алоис Кун), Нех анице
(1904), Бероун (1908, Франтишек Велик), Костелец-на д-Лабем (1911, Карел Финк); Богушо-
вице (1911, Ладислав Бенеш), Горжице (1914, Ладислав Ша лоун); Колин (1914, Франтишек
215
можно привести выход в 1901 г. статьи Й. Хильберта «Довольно Гуса!», в ко-
торой говорилось об «инфляции» почитания проповедника159
.
В музыкальном искусстве Чехии XIX в. видное место занимают два компо-
зитора — Бедржих Сметана (1824–1884) и Антонин Дворжак (1841–1904) —
основоположники национальной чешской композиторской школы. Их твор-
чество было сопряжено с идеями романтизма и национального самосознания.
Одним из важнейших произведений в чешской музыке второй половины XIX в.
является цикл симфонических поэм Б. Сметаны «Моя Родина», который при-
зван был раскрыть богатство и самобытность национального эпоса160
. Темати-
кой для поэм стали исторические события Чехии, легенды и чешская природа.
Первая поэма — «Вышеград» — посвящена крепости под таким названием, по-
строенной в X в. Третья поэма — «Шарка» — является музыкальным перело-
жением повести XII в., названной по имени одной из приближенных княгини
Либуше, девы-воительницы. В творчестве Б. Сметаны получает также широкое
развитие тема гуситских войн, нашедшая отражение в «Песне свободы» и бал-
ладе «Три всадника». Также затрагивает эт у тему и поэма «Табор», посвященная
одноименному городу, заложенному гуситами. В основе последней поэмы цик-
ла — «Бланик» — лежит легенда о бланицких рыцарях, созданная в конце XV в.
крестьянином-гуситом Микулашем Власеницким. Поэма названа в честь горы,
где, согласно легенде, спит армия Вацлава Святого, которая готова просну ть-
ся и защитить страну в случае опасности. Только две поэмы цикла — «Влта-
ва» и «В лесах и лугах Богемии» — не связаны напрямую с периодом Средне-
вековья, однако в них композитор «сумел объединить богатый мир чешских
народных сказок и преданий в одну поэтически стройную картину »161
. Триум-
фальный успех и всенародная любовь к этим произведениям могут говорить
о востребованности средневековых сюжетов для чехов, воспринимавших этот
период собственной истории через призму культ уры.
В целом действие большинства опер Б. Сметаны развивалось в раннем и
позднем Средневековье. Опера «Брандербурги в Богемии» посвящена периоду
после смерти Оттокара II и оккупации Богемии маркграфством Брандербургов.
Героиней оперы «Либуше» является легендарная княгиня — мудрая правитель-
ница Чехии, супруга Пржемысла. В опере воспевалась свободная и независи-
мая Чехия, что должно было пробуждать у зрителей желание вернуть себе у тра-
ченную свободу. В уста средневековой героини вкладывались слова надежды на
светлое будущее:
Вижу я зарево, се чу сражений,
Острый клинок твою грудь пробье т,
Узнаешь ты беды и мрак запустений,
Но духом не падай, мой чешский народ!162
Средневековью посвящена также опера «Далибор», в основе которого лежит
сюжет о рыцаре. Стоит отметить, что в рассматриваемый период продолжает
Билек) и др. (перечень см.: Abazid D. Hussite heritage sites and monuments in the Czech Republic
// Jan Hus. 1415–2015. Tábor, 2015. P. 150–151).
216
давать свои плоды деятельность чешских будителей, и оперы на тему Средневе-
ковья пользуются спросом у публики.
Обращался к средневековым образам и другой знаменитый чешский компо-
зитор — Антонин Дворжак. Помимо собрания «Славянские танцы», в основу
которых вошли переосмысления народных танцев Моравии и Богемии, Двор-
жак написал цикл симфонических поэм по книге старочешских легенд «Букет
народных сказаний», собранных Карелом Яромиром Эрбеном. В цикл вошли
такие произведения, как «Золотая прялка», «Водяной» и «Полуденница»163
.
Дворжак также написал первую в истории чешской музыки ораторию «Святая
Людмила». Выбор сюжета был не случаен, поскольку вызывал воспоминания
о том, что принятие в конце IX в. христианства чешскими правителями Людми-
лой и Борживоем хронологически совпало с вынужденным признанием немца-
ми независимости Моравии. Патриотический посыл оперы помимо сюжета за-
ключен и в музыкальной составляющей, в которую введены древнеславянские
напевы и чешский гимн164
.
Средневековые сюжеты и легенды лежат в основе и некоторых его опер.
В качестве примера можно привести оперу «Ванда» о дочери князя Крака, ос-
нователя Кракова. Стремление избавить родину от захватчиков и патриотизм
легендарной польской княжны Ванды, правившей страной после смерти отца,
подобно чешской Либуше, были близки и понятны чехам. Отмечена значи-
тельным влиянием средневекового фольклора еще одна опера А. Дворжака —
«Русалка». Стоит также упомяну ть «Гуситскую увертюру», написанную к по-
вторному открытию Пражского национального театра в 1883 г. и посвященную
самому популярному у чехов средневековому сюжету — гуситским войнам.
Стремление к переложению средневековых сюжетов на музыку присутству-
ет и у Зденека Фибиха (1850–1900), который во многом проявлял интерес к тем
же сюжетам, что Сметана и Дворжак165
. Например, одна из его ключевых опер
называется так же, как музыкальная поэма Б. Сметаны — «Шарка». Симфони-
ческая поэма «Забой, Людек и Славой» основана на сюжете из Краледворской
рукописи В. Ганки — романтической имитации народного эпоса. В его творче-
стве мы также встречаем темы, схожие с поэмами А. Дворжака, в основу кото-
рых были положены сказания из книги Карела Яромира Эрбена.
Композитор Леон Яначек (1854–1928) в своем творчестве использовал гу-
ситские песни — духовные песнопения на чешском языке.
В литературе конца XIX — начала XX в. средневековые мотивы не теряли
своей актуальности. Один из главных представителей чешской поэтической
школы второй половины XIX в. Витезслав Галек (1835–1874) не раз обращался
к средневековым сюжетам, в центре которых, как правило, стоял герой — гла-
шатай идей равенства и справедливости166
. Одна из известных драм В. Галека
«Завиш из Фалькенштейна» повествует о романтическом персонаже средне-
векой чешской истории — рыцаре Завише, втором муже королевы Чехии Кун-
гу ты Галицкой, жившем в XIII в. Помимо произведений о собственной исто-
рии поэт обращался к событиям Средневековья в других славянских странах.
Так, персонажем одного из произведений В. Галека «Король Вукашин» стал
217
сербский правитель Прилепского королевства XIV в. — герой из «Песен юж-
ных славян».
Средневековые мотивы часто были основной темой в произведениях пи-
сателя Алоиса Ирасека (Йирасека) (1851–1930), запечатлевшего важнейшие
этапы борьбы чешского народа за национальную независимость167
. В своих
исторических романах А. Ирасек отражал историю гуситов, период инозем-
ного господства и национальное возрождение (трилогия «Между течениями»
и др.). Продолжая деятельность будителей, писатель не оплакивал тяжелые
для Чехии времена, а приводил примеры борьбы и сопротивления господству
колонизаторов. Словами героя одного из своих романов А. Ирасек обращался
к современникам: «Да будет обычным для нас, чтобы в гонениях не никли от
страха, а каждый раз расцветали, как дерево, отвагой и надеждой»168
. В своем
стремлении возродить идеалы чешской свободы, писатель подчеркивал, что
без вовлечения народа в национально-освободительное движение работа бу-
дителей была бы никчемной169
. Обращался он и к чешскому фольклору, зача-
стую делая акцент на его патриотической составляющей. Особое место в его
творчестве занимают «Старинные чешские сказания», представляющие собой
литературные обработки легенд, начиная с преданий о зарождении чешского
народа. В «Сказаниях» писатель обращается ко времени возникновения чеш-
ской государственности («О воеводе Чехе», «Лучанская война», «О Либуше»),
передает события из истории гуситских войн, обращается к примерам борьбы
чешского и словацкого народов за независимость («Ян Гус», «Ян Жижка», «Ян
Козина» и др.). Эти проникнутые патриотизмом произведения, основанные
на событиях прошлого, призваны будить национальное сознание современ-
ников: «Счастлива будь, о любимая родина! Да крепнет народ твой из поко-
ления в поколение, да осилит он всех противников и свято сохранит наследие
предков — родной язык и старинные свои права!» («Бланицкие рыцари»)
170
.
Элементы медиевализма можно увидеть в творчестве крупного чешского по-
эта Ярослава Врхлицкого (1853–1912), постоянно обращавшегося к прошлому
в поисках того, что, по его мнению, не мог отыскать в настоящем, — примеров
борьбы за справедливость и лучшее будущее171
. Так, в первом цикле эпических
произведений Я. Врхлицкого повествуется о Шарке — уже упоминавшейся ге-
роине. Помимо этого, в цикле содержится повествование о средневековом мо-
нахе XI в. Божетехе и «Легенда о Прокопе». В последней поэт изображает героя
легенды XIV в. — св. Прокопа — горячим патриотом и защитником националь-
ных прав народа172
.
Художники Чехии наравне с чешскими композиторами и писателями ак-
тивно обращались в своем творчестве к средневековым сюжетам. Еще в пер-
вой половине XIX в. к событиям и героям национальной истории обращается
Франтишек Ткадлик (1786–1840). Одной из первых его работ, посвященной на-
циональной средневековой истории, стала картина «Святая Людмила и святой
Вацлав во время мессы» (1837, Национальная галерея, Прага). Художник, тво-
ривший в период борьбы-взаимодействия классицизма и романтизма, созда-
ет своей картиной возвышенное настроение погружения в молитву. Именно
218
в этом состоянии запечатлены герои. Живописец еще очень условно передает
средневековые аксессуары, да и коленопреклоненные фигуры княгини Людми-
лы и ее внука Вацлава написаны художником в манере, напоминающей приемы
раннего итальянского Возрождения. Но показательно само обращение к оте-
чественному сюжету в тот период развития чешской школы живописи, когда
героями полотен исторической тематики преимущественно были библейские
герои или персонажи античной мифологии.
Патриотическое искусство Ткадлика оказало большое влияние на новое
поколение художников, в том числе и на Йозефа Манеса (1820–1871). В конце
1850-х гг. Манес иллюстрирует Краледворскую рукопись, якобы восходящую
к XIII в. Как уже отмечалось выше, на самом деле это оказалась подделка начала
XIX столетия; но идеи национального самосознания, заложенные в ней, были
настолько созвучны современности, что отозвались в душе художника, увле-
ченного отечественной историей.
Не только Краледворская, но и Зеленогорская рукопись — еще одна из-
вестная подделка под Средневековье — стала источником вдохновения для
деятелей культуры Чехии173
. А Йозеф Манес создает очередное произведение,
связанное со Средневековьем, — монументально-декоративное оформление
часов Пражской ратуши. Часы рат уши (или Орлой) состоят из двух цифер-
блатов — астрологического и календарного, первоначальное создание кото-
рых относится к XV в. Манесу принадлежит роспись календарного цифер-
блата. Художник изобразил в 12 кругах 12 сцен из жизни чешских крестьян
Средневековья. Каждая сцена соответствует занятиям, являющимся как про-
явлением круговорота жизни людей, так и наиболее характерной трудовой
деятельностью для того или иного месяца. К примеру, январь представлен
сценой рождения ребенка. Она символизирует собой не только пополнение
в семье, но и символ рождения нового года. Сцена пахоты соответствует са-
мому раннему месяцу весны — марту. Лето символизируют сцены покоса
и молотьбы. Среди аллегорий осенних месяцев привлекает октябрьская сцена
сбора винограда. Это не только изображение труда, но и показ развития воз-
вышенных отношений между девушкой и юношей, начало которых запечатле-
но еще в эпизоде, характеризующем месяц май.
Каждой сцене жизни и трудовой деятельности соответствует изображение
знака зодиака. Такая связь напоминает композиционное решение миниатюр
средневековых часословов. Самым ярким примером подобных изображений
являются иллюстрации, которыми братья Лимбурги сопроводили «Великолеп-
ный часослов герцога Беррийского» (XV в.). Но Й. Манес в своей работе стили-
зует фигуры крестьян, а пейзажи решает в эпически-возвышенном ключе, тем
самым придавая изображениям монументально-декоративный характер.
Художников Чехии привлекали сюжеты и герои гуситских войн. Так, Ми-
колаш Алеш (1852–1913) в 1870-х гг. обращается к созданию композиций, вос-
певающих события далекой эпохи. Некоторые из них наполнены не только
исторической конкретикой, но и тонким психологизмом. Привлекает внимание
малоформатная картина художника «Над могилой воина-гусита» (1877 г.), где
219
художник «изображает на фоне печальной заснеженной равнины старого всад-
ника-гусита, в глубокой з адумчивости остановившегося перед свежей могилой
своего соратника, бойца за “божье дело, за свободу чехов”. Правдивая передача
серого зимнего дня, свободная от внешней картинности характеристика образа
старого воина определяют вну треннюю значительность этой композиции, про-
никну той духом подлинной народности и историзма»174
. В 1883 г. живописец
Вацлав Брожик (1851–1901) создает картину «Ян Гус на Констанцком соборе»,
где изображает неправедный суд, вынесший смертельный приговор идеологу
чешской Реформации.
В 1880-х гг. среди художников были популярны средневековые сюжеты,
связанные с любовными отношениями сильных мира сего. Так, один из ярких
представителей академизма Франтишек Женишек (1849–1916) в начале 1880-х
написал картину «Ольдржих и Божена» (Национальная галерея, Прага),
где изобразил легендарную встречу князя Чехии и крестьянской девушки
Божены, которую чешский властитель повстречал, возвращаясь с охоты*
.
Ольдржиха (Олдржиха) привлекла юная красавица, стирающая белье. Худож-
ник изобразил удалого князя, лихо сидящего на коне и взирающего с высо-
ты на прекрасную незнакомку, которая, склонив голову, не отводит взгляд
от всадника. Картине прис уща театрализация, присущая академическому
направлению в живописи: красавец князь натянул поводья белого скакуна,
чтобы рассмотреть незнакомку; полуобнаженная Божена больше напоми-
нает нимфу лесов, а не крестьянку; княжеские слуги отгоняют свору собак,
напугавшую девушек; крестьяне раскланиваются с князем, который их чуть
не задавил своим разгоряченным конем... Об историзме сцены говорить не
приходится: XI в. здесь передан условно — драпировки нарядов то облекают
фигуры, то разлетаются от быстрого движения, давая представление об одеж-
де вообще; вызывают сомнения в достоверности и маленькие, скорее декора-
тивные луки и пр.
Рост национального самосознания в Чехии повлиял на возведение обще-
ственных построек, призванных развивать культ уру страны. Среди этих зданий
пражский Национальный театр (1867–1883, архитектор Й. Зитек); «Рудольфи-
нум», объединяющий в себе консерваторию, музей художественной промышлен-
ности и концертный зал (1875–1885, архитектор Й. Зитек); Национальный музей
(1885–1890, архитектор Й. Шульц)175
. Но все эти постройки были эклектичны.
В XIX столетии в архитектуре Чехии развиваются и неостили, являющиеся
ярким отражением историзма мышления эпохи. Большое внимание в строи-
тельстве уделяется неоготическому стилю, выражающему увлеченность Нового
времени средневековой культ урой. Это явление было отчасти связано и с ростом
национального самосознания чехов, и с модными тенденциями в зодчестве.
В XIX столетии в Чехии, как и в других странах Европы, возвращаются
к возведению значимых городских соборов, начатых еще в Средневековье.
*
К теме лю бви Ольдржиха и Божены обращались и композиторы. Так, в 1863 г. Б . Сме тана
написа л увертюру «Ольдржих и Божена».
220
К примеру, в Германии в XIX столетии завершается строительство Кельнского
собора. Знаменитый пражский собор Св. Вита «переживает» похожую историю
строительства. Самый известный собор Чехии начали строить еще в XIV в.
176
Возводить его стал французский архитектор Маттиас из Арраса в 1344 г., про-
должил в 1352 г. немецкий строитель Петер Парлерж, отличавшийся от пред-
шественника свободой мышления и смелостью в применении новых конструк-
ций, но также верный готическому стилю177
.
Сложные исторические события, среди которых определяющими были гу-
ситские войны XV в., приостановили строительство собора. И когда в после-
дующие времена архитекторы пытались продолжить начатое, то внесли в его
архитектурное решение черты барокко, нарушив стилистическое единство. За-
метим, что барочные черты до сих пор просматриваются в завершении огром-
ной башни над средокрестием собора. И только в середине XIX в. архитекто-
рам удалось возвратиться к возведению собора, сохраняя его первоначальную
стилистику, что, как отмечалось выше, было органично для эпохи историзма
и подъема национального самосознания в чешском обществе. Наиболее ярким
примером здесь является достройка собора Св. Вита в Праге, которая велась
после 1859 г. (год создания Комитета по достройке) и продолжилась в XX сто-
летии. Она заключалась как в убранстве собора, так и в реконструкции его
внешнего облика. В 1840-х гг. по проекту Й. Краннера и скульптора Й. Макса
сооружается алтарь св. Вита, в 1868–1873 гг. Краннер создает главный неоготи-
ческий алтарь собора. В 1912–1913 гг. были оформлены алтарная т умба и гроб-
ница св. Вацлава.
В настоящее время кафедральный собор выглядит как единое целое. Его за-
падный фасад, неоготический по своему характеру, имеет все характерные осо-
бенности средневекового стиля — перспективные порталы, две западные баш-
ни, окно-розу, украшенное витражами. Тонкая стилизация под Средневековье,
созданная архитекторами Нового времени, привлекает точностью деталей,
тонкостью скульпт урных рельефов, но в то же время ей недостает ощущения
рукотворности, присущей истинной готике.
В неоготическом стиле в 1886 г. Й . Моккер реконструирует пражские По-
роховые ворота. В 1880–1903 гг. на Вышеграде происходит аналогичная пере-
стройка собора Петра и Павла. В 1904–1911 гг. он был расписан Ф. Урбаном,
причем две стены были посвящены средневековым сюжетам: северная —
истории Кирилла и Мефодия, южная — основанию Вышеграда. Историче-
ские росписи архитектурных памятников получают распространение в Чехии
в конце XIX — начале ХХ в. В 1838–1848 гг. была восстановлена Старомест-
ская рат уша. В 1904 г. здесь были размещены мозаики М. Алеша «Княжна Ли-
буше предсказывает будущее Праги» и «Прага славянская». В неоготическом
стиле в XIX столетии были достроены или реконструированы не только куль-
товые сооружения Чехии, но и светские постройки. Среди них первостепен-
ное место занимают замки. В конце XIX в. реконструируется (восстанавли-
вается в средневековой стилистике) ряд чешских замков (Живков — 1880 г.,
Кршивоклат — 1856–1882 гг., Писек — 1851–1853 гг. и 1860 г., Бездез — 1844 г.,
221
Ланшперк — 1897–1898 гг., Конопиште — 1899–1894 гг., Штернберк — 1886 г.,
Карлштайн — 1888–1897 гг. и др.)
178
. В 1905 г. К . Гилберт восстановил в средне-
вековом виде Новоместскую ратушу, связанную с началом гуситского дви-
жения, первой Пражской дефенестрацией*
. Но это было использование ев-
ропейских традиций исторических реконструкций или неоготики (например,
замок Рожмберк реконструирован в английском стиле), которое не привело
к созданию национального чешского стиля. Медиевализм чешской архитек-
туры носил общеевропейский культ урный характер. Конечно, он подкреплял
собой идею о ценности и красоте чешского Средневековья, но не был здесь
самостоятельным.
Начало строительства готического замка Глубока относится также к Сред-
ним векам. Позднее его перестраивали в стилях того или иного периода со-
ответственно требованиям моды179
. Но в первой половине XIX в. владельцы
замка из рода Шварценбергов (Ян Адольф II Шварценберг и его жена княгиня
Элеонора из Лихтенштейна) решили реконструировать замок в неоготическом
стиле. Этот процесс поручили венскому архитектору Франтишеку Беру.
Процесс перестройки замка в неоготическом стиле связан скорее не с ро-
стом национального самосознания в Чехии, а с англоманией владельцев. Уви-
дев в Англии Виндзорский замок — любимую резиденцию королевы Викто-
рии, чета Шварценбергов решила преобразить свое владение в английском
духе. Так в Южной Чехии появился прекрасный белоснежный замок с мощ-
ными башнями, стрельчатыми окнами, машикулями, перспективными пор-
талами, витражами, фантастическими гаргульями, металлическим ажуром
винтовых лестниц, рельефными гербами владельцев. Стены замка украшают
и скульпт урные изображения голов оленей, намекая на пристрастие владель-
цев замка к охоте. Преображен в духе романтизма был и роскошный парк,
окружающий замок.
Рост национального самосознания отразился и в скульптуре Чехии. Здесь
со Средневековьем связана не стилистика, а содержательная сторона произ-
ведений искусства. Этим отличается творчество чешского скульптора Йозефа
Вацлава Мысльбека. Он создает памятники национальным героям и правите-
лям Средневековья. В ранний период своего творчества Мысльбек обращается
к созданию образа Яна Жижки. В 1874–1877 гг. скульптор работает над памят-
ником знаменитого гусита для Табора, в 1879–1880 гг. — для Часлава. Памятник
Жижки в Чаславе отличается суровой мощью образа. Скульптор точен не толь-
ко в образной трактовке знаменитого героя, но и в показе деталей старинного
одеяния и вооружения. Пьедестал памятника создан по проекту архитектора
Антонина Вигла. Заметим, что архитектор Вигл в 1883 г. создает проект водона-
порной башни для Праги в стиле неоренессанса с элементами поздней готики,
*
Первой Пражской дефенес трацией называются события 1419 г., когда в Праге произошел
конфликт между горожанами и мес тными властями, в ходе которого рат уша была взята
шт урмом, городские чиновники были выброшены из окон рат у ши и убиты. 1419 г. считае тся
нача лом открытого восс тания гуситов.
222
которые просматриваются в остроконечных навершиях. В 1936 г. в здании раз-
местился музей знаменитого композитора Б. Сметаны.
Скульптор Мысльбек продолжает создавать образы средневековых героев,
на этот раз не исторических, а легендарных. Так, в период с 1888 по 1897 г. он
создает скульпт уры павильона для сбора налогов на мост у Палацкого, воз-
веденного через Влтаву по проекту инженеров Й. Райтера и Б. Мунцбергера
в 1876–1878 гг. Среди них — Цтирад и Шарка, Либуше и Пржемысл, Люмир
и Песня, Забой и Славой — известные персонажи «Старинных чешских сказа-
ний» — легенд, собранных Алоисом Йирасеком.
Самым знаменитым памятником Мысльбека, связанным со Средневеко-
вьем, является монументальная скульптура св. Вацлава. В 1879 г. из центра
Праги конную статую св. Вацлава работы Я.-Й. Бендла 1678 г. перенесли на Вы-
шеград. Был объявлен конкурс на новый памятник средневековому символу
чешской истории. Его в 1894 г. выиграли Й. Мысльбек и Б. Штирх, и в 1912 г.
новая конная стат уя святого заняла свое место на площади перед Националь-
ным музеем. Позднее к скульпт уре знаменитого чешского короля добавили еще
фигуры четырех святых — Людмилы, Прокопия, Войтеха и Анежки. Они окру-
жают пьедестал, на котором высится конная стат уя короля.
Мысльбек тщательно работал над воссозданием исторических деталей. В во-
оружении короля он воспроизводит знаменитые регалии св. Вацлава — меч,
шлем, кольчугу. Скульптору удалось совместить в образе Вацлава и святость,
и воинственность. Вацлав величаво восседает на горячем африканском скакуне.
Бронзовую статью отличает одновременно и монументальность и тонкость от-
делки. Если мужские образы святых выполнены с передачей портретного сход-
ства прототипов*, то женские достаточно условны.
Создание в 1885–1890 гг. здания Национального музея по проекту Й. Шуль-
ца и Ч. Грегора является подлинной манифестацией чешской национальной
идеи180
. Идеологическим центром является зал Пантеона, в котором размеще-
ны статуи выдающихся чешских героев, политиков, деятелей науки и культу-
ры. Под потолком размещены четыре больших росписи, посвященные глав-
ным событиям чешской истории: св. Мефодий заканчивает перевод Священ-
ного Писания на славянский язык, пахарь Пржемысл приглашается принять
власть и стать чешским королем, Карл IV основывает Пражский университет,
а Ян Амос Коменский представляет свои дидактические труды в 1657 г. Как
видим, три сюжета из четырех — средневековые. Картины были созданы
в 1898–1903 гг. художниками Ф. Женишком и В. Брожиком. В интерьерах му-
зея размещены росписи, изображающие легендарные колыбели чешской госу-
дарственности (Либушин, гору Ржип и Тетин), пункты, связанные с христи-
анизацией (Будеч, Вышеград и Левый Градец), главнейшие замки (Пражский
Град, Живков, Кршивоклат и Карлштайн), знаменитые места чешской исто-
рии эпохи Средневековья и раннего Нового времени (Сазавский монастырь,
*
Извес тно, что в лице св. Войтех а просматриваются черты пражского архиепископа Франци-
ска де Паула фон Шёнборна, а в лице св. Прокопия обнаруживае тся с ходс тво с самим Йозе-
фом Вацлавом Мысльбеком.
223
Подебрады, Чешский Крумлов, Штернберк и т. д .) . Эти росписи создавались
в 1897–1899 гг. Ю . Маржаком и Б. Дворжаком. В центральном холле и у главной
лестницы размещены статуи первых чешских князей (начиная с легендарной
Либуше) и средневековых королей.
Как видим, за счет устройства интерьеров и росписей создавался общий об-
лик чешской истории, своего рода ее канон, и он был ориентирован на сред-
невековый период. Все, что происходило потом, как бы вырастало из этой ос-
новы. Эта стандартная для исторической политики схема получила искусное
воплощение в концепции Национального музея, и со своей ролью он успешно
справляется до наших дней, представляя сюжеты и символы чешской истории
жителям и гостям Праги. Схема, заложенная в конце XIX в., остается акт уаль-
ной и востребованной более 100 лет.
МЕДИЕВАЛИЗМ В СЛАВЯНСКИХ СТРАНАХ
В ГОДЫ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Первая мировая война закончила долгий XIX век с его романтическим нацио-
нализмом и внесла большие коррективы в модерные национальные течения.
Казалось бы, война с ее патриотизмом, жертвенностью и пафосом должна спо-
собствовать развитию медиевализма. Но парадокс в том, что именно Первая
мировая резко ослабила его пост упательное развитие и даже способствовала
«выцветанию» медиевализма.
Война изначально трактовалась как следствие предыдущей истории, как
часть векового противостояния германского и славянского миров. Образы ро-
ковых битв, былых обид славян мелькают на страницах поэтических произве-
дений. Так, перед войной русский поэт В. Хлебников, обращаясь к славянской
теме, писал:
От Косова я — дружины свой бег
Злой продолжали на трупах.
Ворог колол, резал и сек
Павших от ужаса, глупых.
От Грюнвальда — ис туканы
С серым пером на темени,
В рубахах медных великаны
Бились с рожденным на Немане181
.
В 1905–1911 г. сербский поэт Милан Ракич создает цикл стихов «На Косовом
поле»182
. Сербы ждали от войны реванша, говоря словами русского писателя
В. Гиляровского:
О, Сербия! Ты доблести полна,
Ты на Балканах луч во мгле тумана,
Великолепная и гордая с трана
Потомков Сильного Душана.
224
Вновь поле Косово воскресло пред тобой
В развалинах дымящихся конаков,
Где твой народ ведет неравный бой,
Бье т легионы авс трияков...
И встане т из развалин твой Белград.
Заплещет флаг в горах Калимегдана,
И подвиги твоих героев воскресят
Былую Сербию Великого Душана183
.
В 1910 г. в Кракове с небывалой торжественностью отмечался 500-летний
юбилей победы Польши над немцами при Грюнвальде. В нем участвовало около
150 тыс. человек, которые съехались со всей Польши и приехали из западно-
русских губерний и Галиции. Празднования проходили не только в католиче-
ских церквях, но даже в краковских синагогах. 15 июля в Кракове был открыт
памятник Грюнвальдской победе скульптора Антония Вивульского. На откры-
тии этого нового антинемецкого символа пианист Ян Падеревский сказал речь,
очень точно передающую настроения и чаяния поляков: «Памятник, который
мы видим, не создан из-за ненависти к кому-то. Он создан в глубокой любви
к Отечеству, и не только в виде его прошлого величия и слабости настоящего,
но в виде яркого, сильного будущего. Памятник создан как символ уважения
и благодарности к тем нашим предкам, которые шли на поле боя не ради до-
бычи, но для защиты добра и справедливости. <...> Мы горячо верим, что каж-
дый поляк и литовец из всех областей нашего древнего Отечества, или живя
даже за океаном, будет видеть этот памятник как знак общего прошлого, обще-
го свидетельства о славе, и обещания лучших времен. И поэтому мы дарим этот
мемориал нашей любимой древней столице в вечное владение»184
.
А. А. Касович описывает памятник и празднества следующим образом:
«Чтобы проникнуться духом битвы, скульптор А. Вивульский несколько раз
перечитал “Крестоносцев” Сенкевича. У подножия 24-метрового памятника
лежала поверженная фигура магистра Тевтонского ордена, над ним, опираясь
на меч, стоял Витовт. По обе стороны от него расположились скульптурные
группы, символизирующие литовское и польское ополчения. На обратной сто-
роне польский крестьянин разрывал на себе цепи, что олицетворяло освобож-
дение от ига Тевтонского ордена. Венчала памятник конная стат уя Владислава II
Ягайло. Его левая рука держала узду коня, в правой свисал обнаженный меч.
Цоколь памятника был выполнен из гранита, привезенного из Швеции. “Пред-
кам к славе — братьям к поощрению” (польск. “Praojcom na chwałę — braciom na
otuchę”) гласила надпись на монументе»185
. Кроме Кракова, памятники в честь
победы при Грюнвальде были открыты более чем в 60 городах австрийской
Галиции. Под Краковом в местечке Неполомице в 1910 г. был насыпан памят-
ный курган-холм в честь Грюнвальдской битвы.
Ученики Яна Матейко — Тадеуш Поппель и Зигмунт Розвадовский — соз -
дали панораму, изображающую разгром Тевтонского ордена польскими рыца-
рями. Что характерно, акцент был сделан на актуальную государственную сим-
волику Германии — по всей панораме рассеяны бело-черные немецкие знамена
225
с изображением крестов, аналогичных тем, которые использовались в государ-
ственной символике Германии в конце XIX в. и восходили к средневековой хо-
ругви тевтонского города Браунсберг.
Интересно, что в западнорусских губерниях празднование в Польше 500-ле-
тия Грюнвальдской битвы вызвало неоднозначное отношение. Заявлялось, что
нельзя дать Польше присвоить себе эту победу. Подчеркивалась роль в сраже-
нии не только поляков, но и других народов, прежде всего литовцев и право-
славных русинов, русских из Новогрудка и Смоленска. В 1910 г. как ответ на
польские притязания вышла поэма В. Е. Вязьмитинова «Грюнвальд. 15-VII-
1410»186
. А . А. Касович отмечает, что автор предпринимает попытку обратиться
к читателю на языке древнерусской литературы, подражая таким эпическим
произведениям, как «Слово о полку Игореве» и «Задонщина». По его мнению,
так могла бы выглядеть песня XV в. о Грюнвальде на русском языке. Вязьмити-
нов подчеркивал, что решающую роль в победе сыграли не поляки, а русские —
смоленские полки. По словам А. А. Касовича, «Грюнвальдская битва преподно-
сится поэтом в виде столкновения добра и зла, борьбы двух противоположных
миров: мира господства и порабощения и мира свободы, германского мира
и мира славян:
На Грюнвальдском чистом поле,
Бье тся с немцем славянин,
Чтобы жить в свободной доле,
Как свободный господин»187
.
Грюнвальдская битва для поэта оказывается символом славянского едине-
ния, которое было в Средневековье, и тогда славяне били своих вековечных
врагов-немцев. Если они объединятся сегодня, то так же смогу т противостоять
наст уплению германцев.
Пусть такое же единение
Всех славян объемле т вновь:
В нем и сила, и спасенье,
В нем и вера и любовь!188
Как и в любую войну, в Первую мировую был востребован патриотизм, а па-
триотизм — это всегда апелляция к подвигам предков. В официальной про-
паганде всех стран активно использовался образ тевтонского рыцаря, только
с разными оценками. Для германцев это был символ гордого, несгибаемого,
могущественного немецкого начала, идеал воинской чести и геройства. Для
остальных тевтонец — захватчик, агрессор, который подтвердил свою злове-
щую репутацию, восходящую к нападениям немцев-крестоносцев на средневе-
ковых славян. Соответственно, оказались «мобилизованными» национальные
герои, воевавшие с захватчиками и служащие образцом для подражания.
Но это официальная пропаганда. Для солдат в окопах и для населения, пере-
живающего тяготы войны, гораздо важнее стал повседневный контекст, в ко-
тором они оказались. Здесь медиевализм, до этого развивавшийся в идеоло-
гии и культуре более-менее поступательно, испытал первый серьезный удар
226
и, наверное, впервые в таком масштабе оказался не нужен. Потрясение людей
от ужасов Первой мировой, от трагедии настоящего оказалось столь велико,
что прошлое выцвело, померкло перед страхами современности. Показательно,
что такое культурное направление, как авангард, как раз получившее развитие
в начале XX в., отрицало прошлое. Как выразился Милош Црнянский, серб ав-
стрийского происхождения, балканский авангардист: «Я всегда был сам себе
предком»189
. Прошлое перестало быть спасительной объяснительной системой.
Отравляющие газы, пулеметы, окопная война и Верденская мясорубка из него
никак логически не следовали. Отсюда и столь популярные в эти годы мысли
о конце старой Европы, о зарождении в горниле войны совершенно нового
мира (что, конечно, подпитывалось революциями и национальными движени-
ями, расцветшими к концу Первой мировой). Как писал уже упоминавшийся
Црнянский: «В войне, в Первой мировой войне, передо мной исчез целый мир.
Исчезли царства, государства, существовавшие тысячи лет на географических
картах. Я понял, что ничего постоянного и ничего определенного в мире нет»190
.
Поскольку люди переживали «закат Европы»
*
, в новом ужасном мире они не
находили ничего от дорогого старого мира, то медиевализм как таковой терял
свое место в ментальной системе общества. Мало того, поскольку происходя-
щее в окопах и разрушенных городах варварство надо было как-то объяснить
в понятных выражениях, реанимировался образ Средневековья как темной
эпохи, эпохи насилия и произвола. Газеты смакуют подробности гибели куль-
турных объектов от рук новых варваров. Особо резонансными стали гибель
богатейшей библиотеки Лёвенского университета с древними манускрипта-
ми и германская бомбардировка собора Нотр-Дам в Реймсе191
. Как отметил
А. В. Липатов, в речах ожил военный язык, восходящий к Средневековью: jus ad
bellum («право на справедливую войну »), jus contra bellum («право на решение
конфликта мирным пу тем»), jus in bello («правила ведения войны, восходящие
к рыцарскому кодексу »)
192
.
Таким образом, некоторое место в культуре в годы Первой мировой войны
медиевализм занимал, но отст упал на все менее значимые позиции. Он был
в какой-то степени востребован там, где война оживила нациестроительство.
В 1915 г. в Праге на Староместской площади был поставлен памятник магистру
Яну Гусу. В чешской солдатской среде родилась легенда, что в конце войны чеш-
ские бланицкие рыцари** войдут в Прагу и преклонят копья перед монументом,
этот момент будет знаменовать, что Чехия стала свободной. Легенда излагалась
в солдатских рукописных журналах, в которых значительную роль играли сю-
жеты ранней чешской истории193
.
*
«Закат Европы» — название философского труда немецкого мыслителя О. Шпенглера, опу-
бликованного в 1918 г.
**
Согласно легенде, извес тной с XV в., в горе Бланик у села Луневице-под-Бланикем, в 30 км от
Табора, спят рыцари, убитые на разных войнах. Периодиче ски они просыпаются и намере-
ваются выйти из горы, чтоб ат аковать врагов, но их успокаивает св. Вацлав, произнося слова:
«Еще не время» (см.: Jirásek A. Staré pověsti české. Praha, 1999. S . 238 –240).
227
Медиевализм прису тствовал на Балканах накануне и в ходе Первой миро-
вой войны. Во-первых, уже отмеченный нами как самый мобилизованный ме-
диевальный миф региона — косовский миф — стал отправной точкой войны:
сначала запланированные австро-венгерские военные маневры рассматрива-
лись сербами как оскорбление, а затем и само покушение на наследника пре-
стола произошло в священный для сербов день 28 июня, в день 525-й годов-
щины Косовской битвы. Во-вторых, Балканы, став отправной точкой войны,
приковали внимание к своему положению: образ страдающей Сербии и инте-
рес к сербской истории использовался официальной пропагандой королевства.
В-третьих, происходит определенная трансформация мифа, связанная с непро-
стыми военно-политическими перипетиями региона: Косово, вошедшее в со-
став Сербского королевства в 1912 г., уже осенью 1915 г. было оккупировано за-
хватчиками, а по итогам Первой мировой войны стало частью объединенного
государства — Королевства сербов, хорватов и словенцев.
Первый этап трансформации мифа начался с поражения сербской и черно-
горской армий осенью 1915 г. С одной стороны, вернулось ощущение пораже-
ния ради национального возрождения (или даже перерождения). Характерный
пример — выступление академика Жуйковича перед ранеными в июле 1918 г.
и сравнение их с видовданскими героями, а нынешнего поражения — с Косов-
ской битвой 1389 г.
194
В условиях полной зависимости сербского руководства от
союзников и необходимости сотрудничества с Югославянским комитетом тре-
бовалось скорректировать планы и отказаться от фактически великосербской
Нишской декларации в пользу идеи более федеративной концепции нового го-
сударства, что и было воплощено в Корфской декларации 1917 г. Обратимся
к регулярным отсылкам к средневековой истории и мифологической традиции
в официальных выступлениях сербского кронпринца Александра Карагеоргие-
вича. Так, после объявления войны он заявил: «...серб способен пожертвовать
собой ради отечества и подобно Обиличу защитить его перед лицом многочис-
ленного и надменного врага»195
, а позднее объявил, что сербские воины «сде-
лали намного больше, чем сами славные витязи старого Немани и Душана»196
.
В плане международного распространения апогеем успеха сербской про-
паганды можно считать празднование Дня Косово — сербского национально-
го праздника — в Великобритании 28 июня 1916 г. Празднования Дня Косово
прошли по всей стране, а, кроме того, песни косовского цикла были несколько
раз опубликованы во время войны во Франции. Некоторые французские авто-
ры подчеркивали, что косовский миф был важен для укрепления сил ради мести
за Сербию197
.
В Болгарии в годы войны отметим продолжающийся пересмотр понимания
славянской взаимности, в частности связанный с дальнейшим распростране-
нием гуннской теории, борьбой за Македонию и изменением отношения к Рос-
сийской империи. Взятие Охрида в 1915 г. было воспринято как восстановление
древней справедливости, болгарский поэт Иван Вазов посвятил ему стихотво-
рение, в котором говорится, что в плеске волн Охридского озера он видит вос-
крешающийся лик царя Первого Болгарского царства Самуила. Вазов писал:
«Охрид освобожден 25 ноября, День св. Климента». Это знак. Поэт приводит
диалог в церкви о том, что это «Золотой» (св. Климент) привел людей сюда, что-
бы освободить от сербов198
.
Гуннская теория прису тствует в работе известного медиевиста Васила Зла-
тарского «История болгар от появления в Европе и до основания Болгарского
царства на Балканах»199 и в крупнейшем болгарском труде «История болгар-
ского государства в Средние века». В этой книге одна из частей первого тома,
посвященного истории Первого Болгарского царства (1918 г.), именовалась
«Эпоха гунно-болгарского господства» и подробно описывала гуннские корни
болгар200
. Для болгар Первая мировая война, точнее то, что Болгария оказалась
в числе проигравших держав, стимулировала рост национализма, в том числе
с опорой на медиевальные построения. В связи с этим стоит упомяну ть статьи
К. Христова о расовой чистоте болгар и об их истории, вышедшие до 1942 г.,
но при коммунистах изъятые из библиотек как националистические201
.
Изменение отношения Болгарии к Российской империи, помимо прочего,
выразилось в символических жестах медиевального характера. Прошла дискус-
сия, и было принято решение о переименовании храма-памятника Св. Алек-
сандра Невского в храм Св. Кирилла и Мефодия. Связано это было с бомбар-
дировкой Варны 14 октября 1915 г. российским флотом. После бурных дебатов
и несмотря на возражения оппозиции, предложение правительства В. Радосла-
вова о переименовании храма-памятника было принято большинством голо-
сов в парламенте Болгарии 4 марта 1916 г.
202
Это вызвало крайне негативную
реакцию в России, а российским Синодом это было признано кощунством
и «великим грехом Болгарии»203
.
Приведенные примеры проявления медиевализма в годы Первой мировой
войны в славянских и Балканских странах показывают, что он сохранял свои
позиции там, где был востребован для тех или иных национальных проектов,
но в общем в конце долгого XIX в. он у тратил свои позиции, в том числе для
нациестроительства. В 1918 г. освободившиеся от гнета империй нации стро-
или свои государства, опираясь на актуальный опыт недавней истории и на-
ционально-освободительной борьбы. Память о средневековых королевствах
привлекалась лишь эпизодически. Наступал короткий ХХ в.
Глава V
ОТ НАЦИОНАЛЬНЫХ ГОСУДАРСТВ
К НОВЫМ НАЦИОНАЛЬНЫМ ГОСУДАРСТВАМ.
МЕДИЕВАЛИЗМ В ЗАРУБЕЖНЫХ
СЛАВЯНСКИХ СТРАНАХ В КОРОТКИЙ ХХ ВЕК
Медиевализм в западнославянских национальных государствах
между мировыми войнами
Польша
Литва
Чехословакия
Медиевализм на Балканах между двумя мировыми войнами
Медиевализм в славянских странах в годы Второй мировой войны
Старые и новые формы медиевализма в 1950–1980-х годах
231
Гей, славяне, гей, славяне!
Буде т вам сво бода,
Если только ваше сердце
Бье тся для народа.
Гром и ад! Что ваша злоба,
Что все ваши ковы,
Коли жив наш дух славянский!
Коль мы в бой готовы!
С. Томашик
МЕДИЕВАЛИЗМ В ЗАПАДНОСЛАВЯНСКИХ
НАЦИОНАЛЬНЫХ ГОСУДАРСТВАХ
МЕЖДУ МИРОВЫМИ ВОЙНАМИ
Эпиграфом к данной главе послужили слова из песни С. Томашика 1834 г.
«Гей, славяне» в переводе Н. Берга, которая исполнялась в ХХ в. в качестве как
официального, так и неофициального гимна в славянских странах.
«Табор — наша программа», — сказал первый чешский президент Т. Ма-
сарик в 1918 г.
1
Он имел в виду, что его народ прошел трудный и долгий путь
борьбы за свободу и наконец-то обрел то, о чем мечтали его средневековые
повстанцы-табориты: собственное государство, республику, основанную
на принципах народовластия. В горниле Первой мировой войны распались
четыре европейские империи: Российская, Османская, Австро-Венгерская
и Германская. На их обломках возникли Королевство сербов, хорватов и сло-
венцев, Чехословакия, Венгрия, Польша, Литва, Латвия, Эстония. Изменили
свои границы, но остались суверенными Болгария и Румыния. Кратковре-
менный миг независимости пережила Украина, на правах Украинской ССР
вскоре вошедшая в состав СССР. Место Российской империи в Восточной Ев-
ропе занял Советский Союз2
.
Цель национальных движений в славянских и Балканских странах оказалась
достигнута: нации состоялись, исторически реализовались через обретение
собственных государств. Конечно, это были не совсем те государства, о кото-
рых мечталось: Версальская система не устраивала всех. В Болгарии были не-
довольны Нёйиским договором, в Венгрии вообще считали Трианонский дого-
вор национальной катастрофой. Польша грезила о границах Речи Посполитой
1772 г., по сравнению с ними территории новой польской государственности
были невелики. Литва из-за конфликта с Польшей утратила даже свою древнюю
столицу Вильно. В Чехословакии и Королевстве сербов, хорватов и словенцев
уже начинали тлеть пожары будущих межнациональных проблем. Слишком
полинациональными получились эти новые страны с искусственными грани-
цами и произвольным объединением в них разных народов.
Новые национальные государства усиленно строили будущее: спорили об
обустройстве стран, пу тях их развития, границах, отношениях с соседями.
В этом контексте роль медиевализма в их идеологии уменьшалась. Собственно,
232
он выполнил то, ради чего в XIX в. мобилизовывали Средневековье — способ-
ствовал формированию национальной идентичности и националистической
идеологии, которые воплотились в 1918 г. в обретении национального государ-
ства. Дальше в этом качестве он был не очень нужен, играл скорее роль поле-
ньев, которые подбрасывают в идеологический костер, чтобы тот не погас. Но
в актуальной идеологической повестке он поблек и отступил на задний план.
Собственно говоря, он был по инерции задействован в нескольких направле-
ниях, возникших еще в XIX в.: например, оказался востребован для обосно-
вания необычайно важной для молодых государств идеи: славянские нации
древнее их государственности. Это происходило по аналогии с некоторыми
европейскими странами, в частности Италией и Германией. Объединение каж-
дой из этих стран было поздним, и для него оказался необычайно востребо-
ванным концепт культурной догосударственной нации: политического един-
ства не было, но была единая культура, которая и сформировала нацию3
. Это
частично завуалировало проблему акт уального нациестроительства (которая
в той же Италии была сформулирована в лозунге Массимо д’Адзельо: «Мы соз-
дали Италию, теперь надо создать итальянцев»).
В то же время канон национальной истории отныне состоял в изображении
истории народа как истории его борьбы за свободу и собственное государство:
его обретение трактовалось как акт высшей исторической справедливости,
цель, ради которой народ переживал тяготы и совершал подвиги на протя-
жении многих столетий. На этом фоне вопросом о судьбе меньшинств (руси-
нов-лемков и немцев в Чехословакии, украинцев и белорусов в Польше, болгар
в Румынии, сложного хитросплетения балканских народов) можно было пре-
небречь, все меркло перед величием нового национального государства, родив-
шегося на обломках империй и воплотившего чаяния многовековой истории
некогда порабощенных славянских народов.
В рамках этой идеологемы медиевализм был еще нужен как источник сим-
волов и образов, подтверждавших древность нации и ее исконные права. Он
продолжал по инерции присутствовать в традиционных ситуациях, связанных
с презентацией облика нации, но все больше уступал здесь злободневной со-
временности. Как обычно, молодое государство, возникшее на обломках ста-
рого, самоу тверждается и легитимизирует себя через критику предыдущего
режима, дистанцирование от него. В исторической повестке в первую очередь
оказалась востребованной критика империй и недавних имперских порядков,
воспевание подвигов борцов за независимость. Средневековая история анти-
кизировалась, становилась фоном для недавней, актуальной истории.
Куда бы привели тенденции развития медиевализма в период между двумя
мировыми войнами, неизвестно. Он мог превратиться во что-то совсем третье-
степенное (в случае бурного развития местных национализмов вплоть до фа-
шизации — признаки этого были в довоенной Болгарии), мог по европейскому
образцу занять свою нишу в культурном строительстве и т. д. На межвоенный
период пришлась жизнь всего одного поколения (1918–1939 гг.), около 20 лет,
поэтому остается только предполагать. Тем не менее именно тогда на фоне
233
инерционности медиевализма появляется принципиально новая сфера для его
проявления — кинематограф.
Изучение истории становления кинематографа в качестве отдельного вида
искусства лишь к началу XX в. сопряжено с рядом трудностей. Во многом это
связано со сложностями процесса хранения пленки, которая сильно подвер-
жена влиянию внешних факторов, вследствие чего легко может быть у трачена
во время военных действий или периодов политической нестабильности. Это
привело к тому, что многие фильмы XX в. оказались безвозвратно у терянными
или же остаются лежать неопознанными в киноархивах по всему миру в счи-
танных экземплярах. В связи с этим история кинематографа славянских стран
изучена пока лишь частично. Сравнительно недавно объектом изучения стала
и средневековая тематика в кинематографе в целом. В качестве примера мож-
но привести обзорную работу Кевина Харти, представляющую из себя анализ
около девятисот фильмов, посвященных Средним векам, в том числе снятых
в Восточной Европе4
.
Стоит заметить, что сам кинематограф в славянских странах развивался не-
равномерно и был привязан к экономическим, политическим и социальным
процессам более плотно, чем любой другой вид искусства того времени5
. Пре-
жде всего, это было связано с дороговизной кинопроизводства, а также обуслов-
лено мощнейшим эффектом, который фильмы могли оказывать на население.
По этой причине многие из них часто использовались в качестве инструмента
пропаганды. Все перечисленное привело к тому, что первый фильм в Болгарии
появился только в 1915 г., спустя семь лет после провозглашения полной не-
зависимости страны от Османской империи. До этого события в начале XX в.
показывались только иностранные фильмы, и отсу тствовало собственное
производство. Немного иная ситуация была в Польше, находившейся в соста-
ве Российской империи. Первый польский кинофильм был снят уже в 1908 г.,
спустя всего год после первой российской картины. Процесс кинопроизводства
развивался параллельно с российской киноиндустрией. После обретения неза-
висимости в 1918 г. польское кино уже имело весь необходимый фундамент для
выхода на европейский рынок.
Что касается медиевализма, то он в той или иной форме прису тствовал в ки-
нематографе с самого начала развития индустрии. Особую популярность име-
ли фильмы, в центре сюжета которых лежали события, связанные с реальной
исторической личностью. Так, первый фильм о Жанне Д’Арк Ж. Мельеса (1861–
1938) вышел уже в 1900 г., став одним из ярчайших примеров биографического
кино6
. Основной причиной подобной популярности биографического жанра
являлся тот факт, что, будучи свободным от условностей театра, кинематограф
мог создавать в рамках проецируемого изображения иллюзию реальных со-
бытий, вследствие чего зрители зачаст ую начинали всерьез идентифицировать
экранного героя с настоящим человеком из прошлого. Таким образом, кино
оказалось мощнейшим инструментом создания осязаемых исторических обра-
зов, которые могли, в свою очередь, быть использованы для передачи актуаль-
ных для своего времени идей. Нужно отметить, что подобные биографические
234
картины были популярны на протяжении всей истории развития кинемато-
графа. Вот почему мобилизация Средневековья являлась и до сих пор является
актуальным явлением для этого жанра искусства. В 1920–1930-х гг. в славян-
ских странах этот феномен только зародился, его расцвет придется на период
после Второй мировой войны.
ПОЛЬША
Поляки мечтали о возвращении к границам 1772 г., но не о Польше короля
Болеслава или Стефана Батория. Польское государство было собрано из быв-
ших территорий Германской, Австро-Венгерской, Российской империй. Необ-
ходимо было срочно маркировать «новые старые» территории, реанимировать
их «польскость».
Показательна в связи с этим история переименований укреплений в бывших
немецких, а теперь польских крепостях в Торуни и Познани. В Торуни в 1872 г.
была построена кольцевая крепость, которую Польша получила в 1919 г. Фор-
там немедленно стали присваивать новые имена: форт «Герцог Альбрехт» стал
называться «Казимир Великий», «Генрих фон Плауэн» — «Болеслав Храбрый»,
«Ульрих фон Юнгинген» — «Владислав Ягелло». Остальные были названы
в честь героев польской истории XVII в. — Станислава Жолкевского, Яна Со-
беского, Яремы Вишневецкого и т. д . Еще более показательными были переиме-
нования в 1919–1920 гг. в Познанской крепости. Бастион «Грольман III» стал
редутом Пшемыслава, форт «Штайнакер» отныне назывался «Лех», «Астера» —
«Рус», «Роон» — «Чех». Примечательно, что в Познани фортам были присвоены
имена персонажей знаменитой легенды о Лехе, Чехе и Русе. Тем самым стира-
лись следы немецкой истории, подчеркивались их славянский характер и воз-
вращение к подлинным истокам нации.
Инициатива актуализации средневековой истории в Польше в эти годы не-
редко исходит от населения городов и местечек, которое начинает обращаться
к своему локальному прошлому. В Люблине в 1917 г. одну из городских пло-
щадей назвали именем средневекового князя Владислава Локетека, который
в 1317 г. даровал Люблину городские права. В Ополе в 1928 г. немецкие власти
Верхней Силезии решили снести древний замок Пястов (известен с 1300 г.).
Польское население выступило с радикальными протестами и сумело спасти
одну башню, которую включили в архитектурный ансамбль нового строящего-
ся здания городской администрации.
Очень примечательна история краковского хейнала. С XIV в. по документам
известна должность трубача, который подавал сигналы с Мариацкого костела,
самой высокой церкви Кракова. Название сигнала, хейнал, видимо, восходит
к венгерскому термину, обозначающему побудку. В 1926 г. на Мариацком косте-
ле были установлены микрофоны, чтобы с 1927 г. транслировать хейнал поль-
ским радио. Для такого важного сигнала у тверждения о его происхождении от
краковских трубачей оказалось недостаточно, и в 1928 г. впервые фиксируется
235
красивая легенда — будто бы к Кракову приближался татарский отряд, трубач
с башни костела увидел его и стал трубить тревогу, но татарская стрела порази-
ла его в горло, вот почему сигнал словно бы обрывается на высокой ноте. Впер-
вые легенда описана в романе американского писателя Эрика Келли «Трубач
из Кракова» в 1928 г.
7
Однако сегодня никто уже не сомневается в средневеко-
вом происхождении хейнала, и его героическо-трагическая история, возводи-
мая к отражению поляками в XIII в. монголо-татарского нашествия, стала ка-
ноном. Никто при этом не обращает внимание на несоответствие фактов: если
татарская стрела попала в горло трубачу, то значит враг должен был ее пустить,
находясь уже в центре Кракова (дальность полета стрелы — 250–300 м, учиты-
вая высоту башни, лучник должен был находится в 100–150 м от нее, и трубить
сигнал об опасности было бы поздно).
Несмотря на общую популярность жанра исторического фильма в Польше,
Средневековье долгое время не занимало особого места в творчестве польских
кинематографистов, а начало появляться лишь после обретения независимо-
сти, которое дало мощный толчок развитию кино. Одним из немногих приме-
ров может служить немая экранизация народной легенды «Пан Твардовский»
(«Pan Twardowski», режиссер В. Беганьский (1892–1974)), вышедшая в 1921 г.
Снятый почти сразу после возникновения Польской Республики, этот фильм
представляет собой пример патриотической пропаганды, который был на-
правлен прежде всего на распространение польской культуры в смешанных
польско-немецких регионах8
. Сюжетная линия легенды о Твардовском полно-
стью соответствовала модным течениям кино своего времени. При этом, как
и в большинстве примеров раннего кинематографа, средневековые элементы
здесь во многом служили исключительно в качестве экзотического оформле-
ния для разыгрывающейся драмы.
В 1936 г. вышло сразу две ленты, сюжет которых происходил в первой поло-
вине XVI в.: историческая мелодрама «Барбара Радзивилл» режиссера Ю. Лей-
теса (1901–1983) и новая, звуковая версия фильма «Пан Твардовский» режис-
сера Г. Шаро (1900–1942). В обоих фильмах центральными персонажами стали
яркие и известные в польском обществе исторические личности.
Для пропаганды среди широких масс образа Древней Польши газеты* пу-
бликуют изображения средневековых реликвий и артефактов: динара Болес-
лава Храброго9
, короны Владислава Ягайло10
, короны Казимира Ягеллончика11
.
В Польше активно обсуждались геополитические амбиции, порожденные
неопределенностью восточных границ, которые в какой-то момент, после рас-
пада в 1917 г. Российской империи, просто исчезли. Ряд международных согла-
шений и русско-польская война 1920 г. эти границы определили, но грезы о воз-
рождении Речи Посполитой в границах 1772 г. «от моря и до моря» остались.
Здесь частично привлекались и средневековые сюжеты, например связанные
*
Здесь и дале е использованы газе тные материалы, собранные и проанализированные в ма-
гис терской диссертации А. Шишковой: «Исторические образы в политиче ской пропаганде
Польши в 1918–1939 годы», защищенной в 2018 г. в Санкт-Петербургском гос ударственном
университе те под научным руководс твом А. И. Филюшкина.
236
с проблемой принадлежности Смоленска, интерпретации битвы под Оршей
1514 г.
12
, червенскими городами, завоеванными у поляков князем Владимиром
в 981 г., которые были исконно польскими13 и т. д. Безусловно, эти примеры —
капля в море бурной полемики о разделах Польши, Ноябрьском и Январском
восстаниях, Первой мировой войне и советско-польской войне. Медиевализм
изредка давал о себе знать в польской культ уре того времени, но, безусловно,
сильно уступал символам и образам Новой и особенно Новейшей истории.
ЛИТВА
Возрождение Польши вызывало напряженную обстановку в Литве, которая
в эти годы интенсивно занимается нациестроительством14
. Историческая сто-
лица Литвы Вильнюс с 1920 г. оказалась в составе Польши. В Литве интенсив-
но реанимируется память о Великом княжестве Литовском как исторической
основе величия Литвы в период до Люблинской унии, то есть в эпоху, когда
средневековая Литва была самостоятельной. Соглашение в Люблине в 1569 г.
получало негативные оценки, например: «...поляки достигли того, чего так
упорно добивались около 200 лет, а именно — фактического слияния своего го-
сударства с Литвой и прямого присоединения к Польше заманчивых по своим
природным богатствам областей Литовской Руси... влияние сравнительно вы-
сокой польской культ уры, само по себе весьма естественное и желательное, как
фактор прогресса, в данном случае имело однако для Литвы неблагоприятные
последствия. Дело в том, что вследствие слабости и слишком большой отстало-
сти литовской культуры польское влияние оказалось не фактором прогресса,
способствовавшим ее развитию, но, наоборот, привело к полному подавлению
и замене ее сильной и развитой, но чуждой культ урой польской. Литовское
дворянство, подчиняясь влиянию Польши, мало-помалу лишалось своей на-
циональной физиономии и ополячивалось... поляки, преследуя свои узко-эго-
истические цели, с одной стороны совершенно игнорировали интересы Литвы,
а с другой — сделали ее орудием своих великопольских планов и политиче-
ских авантюр. Это участие Литвы в агрессивной польской политике стоило ей
огромных материальных жертв и многих тысяч человеческих жизней... Литва,
беззащитная против естественной и искусственной полонизации ее, лишенная
национальной интеллигенции, фактически превратилась в одну из провинций
Польши и неизбежно должна была разделить с ней ее трагическую судьбу»15
.
Эпоха Великого княжества Литовского, «допольское» время, воспринима-
лось как «золотое Средневековье». В Литве 1920–1930-х гг., по словам Д. Мачю-
лиса, с помощью пропаганды героических мифов из прошлого Великого кня-
жества Литовского происходило создание «единой истории», с помощью ко-
торой всем гражданам молодой Литовской республики «прививалось чувство
общего»16
. Для героических мифов нужны герои, и историческая память Литвы
нашла их в великих правителях средневековой Литвы — Миндовге, Гедими-
не и особенно Витовте17
. Войну с Иваном IV выиграл Стефан Баторий, и в от-
237
дельных научно-популярных трудах хотели сделать литовского героя и из него,
но неудачно — слишком очевидны были связи Батория с Польшей18
. Возник
даже проект возрождения литовской монархии. Причем новый король должен
был бы принять имя Миндаугаса II, то есть провозгласить себя историческим
преемником основателя Великого княжества Литовского Миндовга19
.
В 1930-х гг. в Литве было поставлено несколько десятков памятников вели-
кому князю Витовту, который в это десятилетие окончательно с тал культовой
фигурой. Большинство подобных памятников возведено в 1930 г., когда широ-
ко отмечалось 500-летие со дня смерти великого князя. 28 ноября 1930 г. музей
литовской военной истории в Каунасе, открытый в 1921 г., был назван в честь
Витовта (Витау таса). В 1929–1939 гг. производится консервация руин замка
в Троках (Тракае), а затем начинается его реставрация. В 1932–1934 гг. велись
работы по восстановлению замка в Каунасе, его территория была очищена от
поздних построек. В Вильнюсе в 1930-х гг. была разобрана деревянная над-
стройка над башней Гедимина и восстановлен ее третий этаж.
В целом в Литве в 1920–1930-х гг. медиевализм был выражен несколько бо-
лее ярко, чем в соседних странах. Это было связано с государственными ориен-
тирами: после 1569 г. литовские земли входили в состав Речи Посполитой, а по-
сле разделов Польши — в состав Российской империи. Новая суверенная Литва
возрождала государственность Великого княжества Литовского, средневеко-
вого государства. Отсюда и памятники Витовт у (что показательно — именно
литовскому князю Витовту, а не королю Ягелло, который одновременно правил
в Польше, в то время как после 1385 г. Польша и Литва были объединены в ди-
настическую Кревскую унию).
ЧЕХОСЛОВАКИЯ
В Праге до 1929 г. еще продолжалась достройка в неоготическом стиле со-
бора Св. Вита. В 1927–1933 гг. была перестроена готическая гробница чеш-
ских королей в подвале собора (архитектор К. Рокшот). В 1920-х гг. по распо-
ряжению президента Т. Масарика осуществлялась реконструкция Пражского
Града. Она носила не медиевальный характер, а была нацелена скорее на при-
способление древнего центра Праги под облик столицы молодой Чехословац-
кой республики.
В 1929–1933 гг. был создан мемориал в Праге на холме Витков, месте, где
в 1420 г. гуситы одержали победу над крестоносцами. Там была поставлена ста-
туя Яна Жижки (скульптор Я. Зазворкий). Памятник является характерным
примером медиевализма — с его помощью стремились почтить память чеш-
ских легионеров и чехов, павших в Первой мировой войне. Но для этого из-
брали образ средневекового героя — Яна Жижки, тем самым рифмуя судьбу
героев-гуситов и чехов — жертв мировой войны в ХХ в.
20
Встречаются и довольно экзотические памятники. В 1930–1931 гг. на горе
Радгошть была установлена статуя языческого бога Радегаста работы А. Пола-
238
чека. Она образовывала пару с расположенной неподалеку скульпт урной груп-
пой Кирилла и Мефодия, и как бы подчеркивала важность их миссии, перехода
от язычества к христианству. Открытие комплекса состоялось 5 июля 1931 г. на
день памяти славян-апостолов под патронатом президента Т. Масарика.
В новом историческом контексте чехи вновь реанимируют Краледворскую
и Зеленогорскую рукописи. В 1932 г. в Праге было основано Чехословацкое
общество рукописей, которое в основном занималось отстаиванием достовер-
ности этих «драгоценных текстов». Аргументы в ход шли вовсе не научные:
будто бы памятники критиковали ученые-евреи и примкнувшие к ним немец-
кие враги славянства21
. Антисемитизм и национализм в данном случае прямо
граничили с фашизмом. Как показано в книге «Рукописи, которых не было»,
недаром одним из учредителей этого общества был известный своими профа-
шистскими взглядами Ян Врзалик, а статьи в защиту подлинности публиковал
националист Ф. Мареш. Никаких новых научных доводов в публикациях не
приводилось, зато рукописи оказались мобилизованными в интересах совре-
менной идеологической борьбы.
Одним из ярких европейских художников, выразивших панславянские на-
строения начала ХХ в., стал чешский живописец Альфонс Муха. «Идея написать
серию картин, посвященную истории славян, возникла у художника в 1908 году
во время музыкального концерта в Бостоне, где исполнялась симфоническая по-
эма “Влтава” Бедржиха Сметаны. Проектом заинтересовался американский мил-
лионер Чарльз Ричард Крейн (1858–1939), известный своими славянофильскими
взглядами»22
. Именно Крейн профинансировал работ у художника над циклом.
Альфонс Муха создал цикл картин «Славянская эпопея» (1912–1928), в ко-
тором, как отмечают исследователи, были сильны идеи панславизма23
. Инте-
ресно проанализировать в этом цикле и то, как в нем отражается медиевализм.
Прежде всего, он проявляется в выборе сюжетов. Действительно, боль-
шинство исторических сцен, запечатленных на картинах этой серии, восходит
к средневековой истории, ритуалам, героям. Да и сцены современности тракт у-
ются не без оглядки на великую эпоху прошлого.
Медиевализм проявляется и в пристрастии художника к образно-символи-
ческому языку, характерному для Средневековья. К примеру, это просматрива-
ется в разделении картинного поля живописных полотен на мир земной и мир
небесный, что было характерно для художественного языка Средневековья. Это
просматривается и в пристрастии художника к введению в композицию симво-
лических знаков, к примеру круга как символа единения всех славян. Символич-
ны даже цве та, которые применял художник. Так, на картине «Апофеоз истории
Славянства» голубой цвет — символ ранней истории славянских племен, крас-
ный — гуситских войн, черный — врагов славян, золотой — будущего*
.
*
Напомним, что в XIX в. у тверждае тся сос тав панславянских цве тов — синий, б елый крас-
ный (см.: Вилинбахов Г. В. Государс твенная геральдика в России: Те ория и практика: дис. ...
д-ра ис т. наук. СПб., 2003. URL: http://www.dissercat.com/content/gosudarstvennaya-geraldika-
v-rossii-teoriya-i-praktika (дата обращения: 11.01.2020)).
239
Цикл сложен, интересен, вызывает споры, рождает эмоции. Анна Двор-
жак писала об этой работе художника следующее: «В Cлавянской эпопее, ци-
кле из двадцати монументальных полотен, Альфонс Муха излагает историю
возникновения славянских народов, ставит задачи, которые им необходимо
решать в настоящем, цели, которые славянам предстоит достичь в будущем.
Избранные художником эпизоды не просто исторические иллюстрации, а об-
разные размышления на общечеловеческие темы. Взятая целиком, Славянская
эпопея Мухи является удивительным личным подвигом. Картины впечатляют
необычными размерами и концептуальным решением. Муха внес огромный
вклад в стилистику исторической живописи, объединив реальность и аллего-
рию, прошлое и его символическое значение. Он показал человека, живущего
здесь и сейчас, с его предками, богами и верованиями. Сочетание исторической
живописи и символизма — самая характерная черта Славянской эпопеи»24
.
Попробуем проанализировать некоторые смысловые линии этой сложной
композиции. Казалось бы, цикл картин хронологически выстроен. Можно
рассматривать события, изображенные на них, в исторической последова-
тельности. Но каждая картина имеет взаимосвязь не только с последующей,
но и с любой другой. Так, первая картина цикла — «Славяне на исконной Ро-
дине» (1912 г.), где изображены славянские прародители, напуганные врага-
ми, по своей символичности соотносится с последней композицией — «Апо-
феоз истории Славянства» (1926 г.), где показана надежда на великое будущее
славянских народов.
Вну три цикла картины могу т составлять маленькие объединения. Так, не-
сколько картин посвящено зарождению, развитию, угасанию гуситского дви-
жения и его героям: «Ян Милич из Кромержиржа» (1916 г.), «Проповедь Яна
Гуса в Вифлеемской капелле» (1916 г.), «Встреча в Кржижках» (1916 г.), «Петр
Хельчицкий у Воднян» (1918 г.), «После битвы на Виткове» (1923 г.), «Гуситский
король Иржи Подебрадский» (1923 г.) . Причем, первые три картины сам ху-
дожник позиционировал как своеобразный триптих. 9 октября 1916 г. Альфонс
Муха передает эти три картины городу Праге25
.
Художник очень много уделяет внимания в своем цикле вопросам религии.
И здесь интерес представляет медиевальная составляющая. Религия Средневе-
ковья для него — это не только христианство, но и язычество. И он находит
очень интересную линию развития темы. Художник отдает должное языче-
ской традиции, создавая картину «Праздник Свентовита» (1912 г.), где пока-
зывает славян, поклоняющихся древнему богу на острове Руян. Следующая
по смыслу композиция — «Введение славянской лит ургии» (1912 г.) — связа-
на с деятельностью Кирилла и Мефодия, направленной на создание церков-
нославянского языка. И еще одна композиция, созданная на несколько лет
позднее, — «Гора Афон» (1926 г.) — является своеобразным продолжением
идеи художественного воплощения религиозного панславизма. Здесь ху-
дожник, как и на предыдущих двух полотнах, показывает разделение на мир
земной и небесный, божественный и человеческий. В небесах он изобразил
юношей в нимбах, которые попарно представляют на пьедесталах модели
240
четырех монастырей Афона — монастырь Ватопед (греческий), монастырь
Хиландар (сербский), монастырь Зограф (болгарский), монастырь Свято-
Пантелеймонов (русский). Три последних монастыря — православные славян-
ские. В центре композиции представлены две аллегорические фигуры в белых
одеяниях — «Чистота» и «Вера». А над ними в конхе апсиды — изображение
Богородицы и младенца Христа. Дева Мария словно парит над интерьером
идеального общеславянского храма, куда пришли паломники из славянских
земель. Их коленопреклоненные фигуры хорошо видны в лучах божествен-
ного света, льющегося из невидимых нам окон. А на первом плане показаны
старый и молодой паломники, выходящие из храма, чтобы нести свет веры
в свои земли.
Действительно, цикл «Славянская эпопея» посвящен разным славянским
землям и странам. Конечно, большое количество произведений (10 картин) по-
священо истории Чехии и Моравии, что органично для чешского художника,
даже увлеченного идеями панславизма; но уже в картине, посвященной ран-
ней истории своего отечества, художник декларирует идеи объединения сла-
вян. Это картина «Пржемысл Отакар II — союз славянских сюзеренов» (1924 г.).
В центре композиции — знаменитый чешский король XIII в., встречающий
гостей, приехавших на свадьбу его племянницы Кунегунды Бранденбургской
с герцогом Славонии по имени Бела. В трактовке художника свадьба — это
всего лишь повод для показа славянского единства.
Следующие несколько картин, посвященных истории Чехии, в большей мере
так или иначе связаны с гуситским движением. Среди них привлекает внима-
ние картина «Проповедь Яна Гуса в Вифлеемской капелле». Художник изобра-
зил пламенного проповедника, взывающего к прихожанам с кафедры. Напом-
ним, что Вифлеемская капелла была изначально построена в 1391 г. именно
для чтения проповедей на чешском языке. Самым знаменитым ее настоятелем,
проповедовавшим на родном языке, стал Ян Гус, приглашенный для служения
в часовне в 1402 г. Первоначально его поддерживала королева Чехии София.
Именно ее под роскошным балдахином и изобразил художник. Она восседает
со своим окружением в правой части картины. А в левой — под фреской с изо-
бражением св. Георгия — живописец изобразил Яна Жижку — будущего во-
енного вождя гуситов. Таким образом художник отразил в композиции назре-
вающую интригу: с одной стороны, он показывает королеву, которая отреклась
от поддержки Яна Гуса, с другой стороны — воителя, который до смерти отста-
ивал идеи теоретика чешской Реформации.
В композиции «Гуситский король Иржи Подебрадский» Альфонс Муха уже
показывает того чешского короля, который смело противостоит претензиям
Ватикана на возврат Чехии в лоно католицизма. Художник вводит и символи-
ческие детали. На первом плане он показывает мальчика, закрывающего рукой
книгу, на которой мы можем прочитать первое слово названия «Roma...», —
владычество римской церкви в этой славянской стране закончено.
Вводит художник в эту серию и личностные ноты. Свой родной город он
запечатлел на картине «Печатание Кралицкой Библии в Иванчицах» (1914 г.) .
241
Не оставляет он без внимания и личность одного из основателей современ-
ной педагогики — Яна Амоса Коменского, изображая его в картине «Ян Амос
Коменский — последние дни в Наардене» (1918 г.) . Впрочем, это уже событие
XVII столетия. А история Чехии XIX в. у художника представлена картиной
«Присяга общества Омладина под славянской липой» (1926–1928). «Омлади-
на» — это движение чешской студенческой и рабочей молодежи. Члены этого
общества занимались в основном просветительской деятельностью. Попытка
членов «Омладины» принять участие в борьбе социал-демократии за всеобщее
избирательное право привело к гонениям со стороны власти и распаду орга-
низации.
Художник изображает присягу членов «Омладины» как ритуал, близкий
средневековым поклонениям богине Славии — матери славян. Здесь, как и на
многих других полотнах художника, реальность переплетается с символикой.
Богиня Славия, расположившись на ветвях священного дерева, возвышается
над группами людей, которые по мере приближения к ней сплачиваются. В цен-
тре представлен круг полуобнаженных коленопреклоненных юношей, рукопо-
жатие которых образует хоровод. К нему подходят члены «Омладины» в со-
временных светских одеждах, приветствуя собравшихся ритуальным жестом.
А по сторонам от омладинцев по кругу свободно расположились группы людей
в национальных костюмах.
Картина, несмотря на элементы конкретизации, воспринималась все же
в широком смысле: не столько как присяга одного общества, сколько как при-
зыв к единению славян. Действительно, цикл включал в себя картины, посвя-
щенные другим славянским народам — болгарам, сербам, полякам, хорватам,
русским.
Болгария представлена картиной «Царь Симеон Болгарский» (1923 г.) . Бол-
гарский царь Симеон I Великий (864–927) прославился как военачальник и как
деятель культ уры. Из этих двух направлений деятельности великого царя бол-
гар художника привлекла последняя. На своей картине он изображает царя
в окружении книжников. Ученые всех возрастов изучают, рассматривают, пе-
ребирают древние и современные свитки и кодексы. Царь, сидящий на возвы-
шении под сводами, уходящими в перспективу, благословляя, словно дирижи-
рует этим действом.
Интересно, что композиция картины восходит по своему характеру к фре-
ске Рафаэля «Афинская школа». Такие ассоциации не случайны. Художник
сопоставляет деяния, произошедшие во время правления Симеона, а именно
создание славянской азбуки (кириллицы) и перевод на болгарский язык свя-
щенных христианских текстов, что способствовало формированию церковнос-
лавянского языка, с деяниями античности, направленными на формирование
известных философских школ древности, то есть уравнивает значимость куль-
туры Античности и Средневековья. Таковой может быть трактовка изображен-
ных Альфонсом Мухой событий на его полотне.
Сербия представлена картиной «Коронация сербского короля Стефана Ду-
шана» (1923 г.) . Из важных событий истории сербских славян Альфонс Муха
242
останавливается на сюжете коронации короля Стефана Душана, так как при его
правлении Сербское царство превратилось в одну из сильнейших стран Балкан.
Художник изображает на полотне торжественную процессию, нисходящую
по диагонали к зрителям, которые словно призваны не только лицезреть по-
лотно, но и принимать участие в ликовании шествующих. Вероятно поэтому
на первом плане художник показывает не самого Стефана Душана, а старцев,
несущих меч короля и его шлем, украшенный плюмажем из павлиньих перьев,
как символ успешных завоеваний Стефана, в результате которых в состав го-
сударства вошли Македония, Эпир, Фессалия и часть Фракии. Воистину, при
Стефане Душане Сербское царство стало достойным соперником Византии,
и правитель заслужил себе право называться царем сербов и греков.
Рядом со старцами художник изобразил юных дев в нарядных националь-
ных одеждах с цветочными венками и белыми пеленами на головах, в руках
дев — зеленые ветки и цветы. И если благородные старцы, судя по атрибутам,
символизируют войну, то прекрасные девы — мир.
И только в глубине процессии представлен царь Стефан Душан, шествую-
щий в окружении мужчин, поддерживающих его роскошную мантию. В руках
король держит скипетр и державу. При создании образа правителя художник
опирается на изображения царя, сохранившиеся на фресках XIV в. За Стефа-
ном шествует его жена — Елена Болгарская. Ее образ также словно сошел с фре-
ски Лесновского монастыря в Македонии. Перед нами статная царица в ви-
зантизированных одеяниях, идущая в окружении придворных дам, несущих
ее мантию. Замыкает процессию группа священников в белых торжественных
одеждах. Среди них выделяется фигура священника в богатом облачении, рас-
шитом крестами. Вероятно, это сербский патриарх Иоанникий II, проведший
церемонию венчания на царство.
Вдалеке художник изображает иноземцев, прису тствующих на величавой
церемонии. Они выглядят как западноевропейцы и одеты по «последней бур-
гундской моде». Изображая эту публику, художник подчеркивает всеевропей-
ское значение запечатленного события.
Но мирные сцены сменяются военными. Так, Польша в «Славянской эпопее»
представлена картиной «После Грюнвальдской битвы» (1924 г.) . Если польский
художник Ян Алоизий Матейко, обращаясь к показу Грюнвальдской битвы, во-
площает свое понимание значения этой схватки между Тевтонским орденом
и объединенными силами славян и литовцев в батальном жанре, то Альфонс
Муха — в жанре-притче. На первом плане художник показывает погибших
воинов. Живописец прибегает к определенной символике, изображая то, что
«похоронная команда» использует белые плащи рыцарей Тевтонского ордена,
которые призваны были устрашать противников, как погребальные пелены.
Художник сострадает не только людям, но и коням, изображая их мертвые тела
в неестественных позах, как последствие предсмертных конвульсий, навсегда
сковавших этих некогда прекрасных животных. И только в глубине картины,
на возвышении, А. Муха изображает победителей во главе с польским королем
Владиславом Ягайло, но и в этом стане нет ликования от победы.
243
Вероятно, в связи с такой нравственной позицией художник старался не изо-
бражать военных столкновений. Его картины, посвященные известным бит-
вам, действительно, редко содержат изображение сражений. На большинстве
из них он показывает погибших в этих битвах, словно призывая к тому, чтобы
их в истории человечества не было. Пожалуй, только в картине «Оборона Сиге-
та против турок хорватским баном Николаем Зринским» (1914), посвященной
Хорватии, он отступает от своего принципа.
Альфонс Муха для показа героизма хорватов и венгров выбирает извест-
ный исторический сюжет обороны Сигетвара (Сигета) от турок. В 1566 г. тур-
ки под руководством престарелого султана Сулеймана начали поход на Вену,
но на пу ти вторжения лежали славянские земли и стояли их защитники. Ше-
ствие огромной армии надолго остановила небольшая крепость Сигетвар, обо-
роной которой руководил хорватский бан Миклош Зриньи (Никола Зринский).
Несмотря на малочисленность защитников крепости, они оказали достойное
сопротивление армии султана. Силы были неравны, и, понимая безвыходность
ситуации, Миклош призвал своих сторонников к последней атаке. В этой атаке
погиб он сам и большинство его сторонников. По легенде, перед тем как поки-
ну ть крепость, Миклош приказал установить запал в пороховом погребе. По-
сле того как т урки наконец захватили крепость, пороховой заряд сдетонировал,
и крепостные стены взорвались, похоронив под собой множество врагов. Во
время осады Сигетвара умер султан Сулейман, и турки остановили наступле-
ние на Вену, что, как считали современники, спасло всю Европу.
Альфонс Муха показывает в центре композиции своей картины Миклоша,
обращающегося с призывом к защитникам Сигетвара. На картине серым мрач-
ным дымовым столбом прорезается не менее ужасный вид крепостных по-
строек, объятых огнем. Художник одновременно изображает призыв к битве
и взрыв пороховой башни. Таким образом он спрессовывает события, чтобы
усилить драматизм.
Россия, в отличие от других славянских стран, представлена картиной, на-
писанной не на средневековый, а на современный сюжет. Это «Отмена крепост-
ного права на Руси» (1914 г.). В центре внимания художника — событие, кото-
рое часто воспринималось общественностью как последний удар по отжившим
устоям Средневековья. Приехав в Россию в 1913 г., Альфонс Муха увидел, что
у простого народа все еще остается растерянность от обрушившейся на него
свободы. И он пишет картину, которая наполнена не радостью, а, скорее, пас-
сивным смятением.
Исследователь Дмитрий Токарев писал об этом произведении художника
следующее: «Растерянность и смирение, которые читаются на лицах безымян-
ных героев картины, подчеркну ты композиционным приемом: толпа пред-
ставлена как хаотичное скопление многочисленных персонажей, которые смо-
трят и идут в разные стороны, вместо того, чтобы, как логично предположить,
устремиться туда, где им зачитывают указ об освобождении»26
.
Действительно, художник изобразил разобщенных людей на фоне архи-
тектурных памятников Красной площади, отводя доминирующую роль среди
244
них собору Василия Блаженного. Возможно, что несколько интуитивно ху-
дожник противопоставляет народ и архитектуру. Напомним, что исконное
название собора Василия Блаженного — собор Покрова Пресвятой Богоро-
дицы, что на Рву. И собор состоит из нескольких стоящих на едином основа-
нии храмов, названных в честь святых, в памятные дни которых происходили
битвы за Казань во времена Ивана Грозного. Архитектурный шедевр, являясь
ярким олицетворением соборности (проявляющемся в единстве разноимен-
ных построек), выст упает антитезой крестьянству после отмены крепостного
права, как это ни парадоксально, утратившему чувство соборности, харак-
терное для него в прошлом.
Примеры первых фильмов на средневековую славянскую тематику можно
найти в чехословацком кино. В 1920 г. вышла 30-мину тная немая лента «Стро-
итель храма», или «Кафедральный собор» («Stavitel chramu», режиссеры А. Но-
вотны и К. Дегль)27
, посвященная знаменитому архитектору и скульптору Пе-
тру Парлержу. В основе фильма лежит история строительства собора Св. Вита
в Праге во второй половине XIV в. При этом авторы даже не пытались следо-
вать реальным фактам, добавив в образ архитектора изрядную долю художе-
ственности. Таким образом, от Средневековья здесь была взята лишь сюжетная
канва, что часто наблюдалось в раннем кинематографе.
В 1929 г. на экранах появляется эпическая полнометражная картина режис-
сера Я. Колара (1896–1973) «Святой Вацлав» («Svaty Vaclav») о почитаемом чеш-
ском князе. Примечательно, что это единственный известный фильм о Св. Вац-
лаве, образ которого является одним из самых популярных в иных видах искус-
ства наряду с образами других чешских святых. Причиной этого является тот
факт, что основной виток своего развития кинематограф переживал во второй
половине XX в., когда в Чехословакии культивировался дух атеизма. 28 сентя-
бря 2010 г., в день памяти св. Вацлава, одновременно являвшийся Днем чешской
государственности, фильм был вновь возвращен на широкий экран. Реставри-
рованная версия картины демонстрировалась в торжественной обстановке:
под аккомпанемент оркестра, в прису тствии премьер-министра Чехии Петра
Нечаса и архиепископа Праги Доминика Дуки28
.
После появления звука и открытия крупнейшей киностудии «Баррандов»
в 1930-х гг. чешское кино вышло на новый уровень, но при этом фильмы
с элементами медиевализма отошли на второй план, временно у тратив бы-
лую акт уальность.
МЕДИЕВАЛИЗМ НА БАЛКАНАХ
МЕЖДУ ДВУМЯ МИРОВЫМИ ВОЙНАМИ
В межвоенный период обращение к средневековым образам продолжало
скреплять идеологический фундамент Балканских государств. Отметим, что
многие из них претерпели значительные изменения. Для Королевства сербов,
хорватов и словенцев было необходимо превратить косовский миф в обще-
245
югославский. Албания после шести лет международной оккупации нуждалась
во внятной национальной идее на основе образа своего национального героя
Георгия Кастриоти. Болгарии требовалось объяснить и пережить вторую на-
циональную катастрофу (первой считалось поражение во Второй Балканской
войне 1913 г., второй — союзничество с Германией, приведшее страну в 1918 г.
в стан проигравших Первую мировую войну).
В Королевстве сербов, хорватов и словенцев 28 июня 1919 г. — в первый
послевоенный год — торжественно отпраздновали 530-летие битвы сербов
с турками в 1389 г. Отметим, что это были первые торжества по случаю юбилея
Косовской битвы именно в Косово. Министерство просвещения Королевства
сербов, хорватов и словенцев активно участвовало в организации празднова-
ния Видовдана, главного национального праздника, в Белграде и на местах29
.
Не была оставлена без внимания и сфера образования: в качестве учебника
по истории для средней школы была рекомендована «История средних веков»
М. Прелога, который в свою очередь пытался удревнить югославянскую со-
лидарность народов королевства и представить Косовскую битву в контексте
коалиционной борьбы сербов (Лазарь, Вук Бранкович), боснийцев (Влатко
Вукович) и хорватов (Иваниш Хорват) с т урками30
. Был создан проект мону-
мента «Видовданский храм» (установлен только после Второй мировой войны).
В 1924 г. смогли поставить только небольшой обелиск с надписью, в которой
подвиг средневековых героев «рифмовался» с современностью (на памятнике
даты: 1389–1912)31
. Отметим также нереализованный проект хорватского архи-
тектора А. Августинчича, который в 1936 г. спроектировал новый монумент на
Косовом поле32
.
Важно подчеркну ть, что в межвоенные годы празднование годовщин Косов-
ской битвы в Косово не носило регулярный общегосударственный характер.
После достаточно массовых мероприятий 1925 и 1926 гг. был длительный пере-
рыв, и следующие крупные мероприятия датируются 1935 и 1939 гг. Отмеча-
ются лишь регулярные мероприятия локального уровня, конные состязания
28 июня 1928 г. (присвоение названия «Милош Обилич» конному полку) в Бел-
граде и участие скопского авиаклуба в торжествах 1935 и 1939 гг. на мемориаль-
ном комплексе «Газиместан»33
. Последним массовым мероприятием в королев-
ской Югославии стало празднование 550-летней годовщины Косовской битвы
1939 г., в котором приняло участие около 100 тыс. человек, включая первых лиц
государства. Обратим также внимание на снятый тогда художественно-доку-
ментальный фильм, запечатлевший торжества34
. Фильм содержит выступления
политиков, эпизоды реконструкции битвы и военный парад, посвященный
празднованию юбилея.
Также отметим активные усилия, предпринимаемые по усилению автори-
тета и позиций Сербской православной церкви, восстановление которой на-
чалось в 1920 г. с возвращения патриархов в Печский монастырь — место их
традиционного пребывания; в целом восстановительные работы в монастырях
в 1920–1930-х гг.
35
и установление статуи Гргуру (Григорию) Нинскому в Сплите
в 1927 г., созданной ведущим скульптором своего времени И. Мештровичем36
.
246
Происходившее в 1925 г. в Королевстве сербов, хорватов и словенцев ши-
рокомасштабное празднование 1000-летия Хорватского королевства охватило
всю страну и имело несколько основных площадок в крупнейших городах. Не
менее богатым было и символическое содержание мероприятия: помимо яр-
чайшей манифестации хорватского культ урного национализма оно содержало
в себе ясное политическое послание, связанное с легитимизацией в дискурсив-
ном пространстве хорватского национализма идеи объединенного государства
хорватов и сербов и правления династии Карагеоргиевичей, которая во вре-
мя празднования фактически позиционировалась как династия преемников
хорватских королей эпохи раннего Средневековья37
. Этому в немалой степени
способствовал и текущий расклад в политике королевства: накануне юбилея
состоялось историческое примирение между королем и Степаном Радичем,
авторитетным вождем хорватского национального движения и лидером Хор-
ватской крестьянской партии, крупнейшей оппозиционной силы, противо-
стоявшей белградскому централизму. В результате Радич получил пост мини-
стра просвещения, на котором активно способствовал проведению торжеств
с должным размахом и идеологическим содержанием.
Согласие сербов и хорватов и интеграция политической традиции Хорват-
ского королевства в символическую репрезентацию объединенного государ-
ства во главе с сербской династией Карагеоргиевичей — вот те черты идеоло-
гического бэкграунда юбилейных торжеств, которые являются характерным
примером мобилизации Средневековья в процессах национального и государ-
ственного строительства. В период празднования юбилея окончательно закре-
пляется важная роль города Дувно, являвшегося одной из основных площа-
док происходивших торжеств, в национальной исторической памяти хорватов.
Спустя три года делегация жителей города, пришедшая поздравить короля
Александра с рождением ребенка, получившего в честь первого короля Хор-
ватии имя Томислав, попросила монарха переименовать их родной город в То-
миславград. В этом названии отражалась бы и память о событиях 925 г., и связь
с рождением королевича38
. Просьба жителей была удовлетворена: город Дувно
назывался Томиславградом до 1945 г., пока новое коммунистическое прави-
тельство не вернуло городу его прежнее название.
В Болгарии в 1920 г. свое исконное название вновь обрел храм-памятник
Св. Александра Невского. В 1924 г. он был освящен39
. Также стоит отметить
волну переименований в честь средневековых героев, прошедшую по Болга-
рии в 1920–1930-х гг. Так, в 1934 г. Мастанли был переименован в Момчил-
град, г. Кошу-Кавак — в Крумовград, г. Орта-Кьой — в Ивайловград, с. Кемал-
лар — в Исперих (вариант произношения имени хана Аспаруха) и т. д. Поми-
мо переименований в честь героев национального эпоса заметно стремление
в целом избавиться от турецких названий; так, например, г. Абоба снова стал
называться в 1925 г. Плисков (современная Плиска)40
. Втомже1925г.вгоро-
де был построен храм Св. Царя Бориса. В мае 1940 г. в рамках празднования
канонизации царя Бориса I в древней болгарской столице Плиске был от-
крыт музей.
247
Также в межвоенный период и особенно в период активного сотрудничества
Болгарии и Германии продолжает развиваться гуннская теория, апологетами ко-
торой были в первую очередь Стефан Младенов41 и Димитар Сысылов. Говоря
о личности Сысылова, нельзя не отметить организацию «Болгарская орда», соз-
данную при его активном участи в 1938 г. Этот интеллектуальный кружок зани-
мался активной пропагандой тезиса «Болгары — не славяне», что было крайне
востребовано в годы Второй мировой войны, когда на болгарскую национальную
доктрину существенное влияние оказывала антиславянская риторика нацист-
ской Германии. По мнению «Болгарской орды», болгарское государство должно
было вернуться к своим корням, что означало в политическом плане полные пре-
рогативы монарха, в то время как парламентаризм и партийная система, чуждые
болгарской исторической традиции, должны были быть отменены42
.
Происхождение болгар и их место на Балканах активно обсуждались обще-
ственностью страны. Злободневность темы объяснялась недовольством ре-
зультатами Балканских войн и Нёйиского мирного договора по итогам Первой
мировой. В 1926 г. выходит повесть в будущем известного болгарского писателя
Стояна Загорчинова «Легенда о Святой Софии», в которой на основе художе-
ственного переосмысления противостояния древних болгар с Византией обо-
сновывалось право Болгарии на свою государственность на Балканах, восходя-
щее к Средневековью.
В Албании в межвоенный период начинают формироваться первые инсти-
туции, связанные с сохранением памяти и истории: в 1920–1921 гг. запускается
программа общенационального образования43
, в 1922 г. создается националь-
ный музей в Тиране. Отметим, что для создания музея был приглашен Карл
Пач, австрийский балканист, до этого принявший участие в создании музея
г. Сараево44
.
Особое внимание в музее было уделено разделу, посвященному Скандербегу.
В 1928 г. шлем Скандербега стал прообразом короны албанского короля Ахме-
та Зогу. Произошли изменения в гербе и флаге страны: после провозглашения
королевства на них разместили шлем Скандербега. Также в период правления
Зогу на фуражках военных появилась кокарда в виде все того же шлема Скан-
дербега. По просьбе албанского правительства в 1937 г. австрийским мастером
была изготовлена идентичная реплика шлема, которая находится сейчас в На-
циональном музее Тираны в Албании (строительство музея началось в 1937 г.).
Данная инициатива была напрямую связана с празднованием 25-летия незави-
симого Албанского государства.
После образования в 1918 г. Королевства сербов, хорватов и словенцев со-
хранился контроль Министерства просвещения над издающимися в государ-
стве учебниками. Долгое время, вплоть до конца 1920-х гг., продолжали ис-
пользовать получившие одобрение министерства учебники Михайло Йовича,
которые выдержали еще ряд переизданий45
. Главный просветительский совет
продолжил заниматься разработкой модели единого унифицированного учеб-
ника для всей страны, но после многолетних трудов и многочисленных проек-
тов вынужден был признать эту идею неосуществимой46
.
248
Если поначалу учебники в Королевстве знакомили школьников главным об-
разом с историей сербского народа, то со временем все больше внимания стало
уделяться хорватам и словенцам. О трех народах рассказывалось параллельно,
с акцентом на событиях и факторах, их объединяющих. Проводились аналогии
между важными эпизодами сербской и хорватской истории, например между
поражением сербов в битве на Косовом поле и разгромом хорватов на Крбав-
ском поле47
. С начала 1930-х гг. учебники стали отражать уже историю единого
югославского народа, причем термин «югославяне» постепенно вытеснял наци-
ональные имена и использовался даже для описания раннего Средневековья48
.
Предпосылки к будущему появлению общего югославянского государства от-
мечались еще в IX в. Так, Людевит Посавский был показан как первый человек,
пытавшийся создать государство югославян. Особый акцент авторы учебников
делали на истории средневекового Боснийского государства, особенно на вре-
мени правления Твртко I, так как он объединил значительные части сербских
и хорватских земель под своим управлением. Объяснением некоторых важных
событий, таких как поражение Людевита Посавского или распад империи Сте-
фана Душана, часто служила религиозная разобщенность западнобалканских
народов, при этом подчеркивалось, что общность их происхождения должна
стоять выше различий в вероисповедании49
.
Для учебников межвоенного периода был характерен крайне малый про-
цент социальной истории (доля которой увеличилась только к концу 1930-х гг.)
с преобладанием сильно персонифицированной политической. В учебных пла-
нах, принятых в 1933 г., среди девяти наиболее важных фигур, которые сыграли
особую роль в создании условий для будущего единства югославян, названы
четыре, относящиеся к средневековой истории Балкан: Кирилл и Мефодий,
св. Савва, королевич Марко и князь Лазарь50
. При этом нужно заметить, что,
как и на рубеже XIX и XX вв., история Средневековья оставалась куда менее
идеологически окрашенной, чем события Нового времени, такие как антиту-
рецкая борьба, Первое сербское восстание и освобождение Сербии.
МЕДИЕВАЛИЗМ В СЛАВЯНСКИХ СТРАНАХ
В ГОДЫ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Как и в годы Первой мировой войны, во время Второй мировой востребо-
ванность в медиевализме значительно упала. Он никак не объяснял происхо-
дившие катаклизмы. Память о Средневековье не помогала понять причины
массовых истреблений людей, уничтожения государств, «нового порядка»,
который нес людям Третий рейх, и мотивации сопротивления нацизму или
коллаборации с захватчиками. На пропагандистском фронте шла борьба со-
временных идеологий, прежде всего национал-социализма, коммунизма и на-
ционально-освободительного движения в отдельных странах. Это были ак-
туальные идеологемы, для которых апелляция к прошлому стимулировала
патриотические настроения, но, безусловно, не носила решающего характера.
249
Культура воспроизводила традиционную апокалиптику, восходящую к Сред-
невековью (образы гуннов и тевтонов как варваров Европы присутствовали
даже в риторике Нюрнбергского процесса)*
.
Повторялись ритуальные обращения к национальным героям. Именами
древних героев и сражений назывались воинские части, укрепрайоны, орде-
на. Причем медиевальная символика использовалась по обе стороны фрон-
та: оборонительный рубеж немецких и эстонских войск против наступления
Советской Армии в 1944 г. на Нарвском перешейке между Финским заливом
и Чудским озером был назван «Танненберг», линия обороны немецко-венгер-
ских войск в Закарпатье в 1944 г. — «линия Арпада». 5 -я танковая дивизия
СС называлась «Викинг», 17-я панцергренадерская дивизия СС — «Гёц фон
Берлихинген» (в честь германского рыцаря XVI в.), 21-я горная дивизия СС
(1-я албанская) называлась «Скандербег», 25-я ваффен-гренадерская диви-
зия СС (1-я венгерская) — «Хуньяди», 33-я гренадерская дивизия СС «Шар-
лемань» (1-я французская) именовалась в честь короля Карла Великого, 38-я
гренадерская дивизия СС носила имя «Нибелунги». До Второй мировой вой-
ны подлодка эстонского ВМФ носила имя легендарного средневекового героя
эстов «Лембит».
На такой парад образов Средневековья надо было отвечать. Поляками
в 1943 г. учреждается польский орден Крест Грюнвальда. В Чехословакии была
медаль Яна Жижки. Именами национальных героев назывались воинские ча-
сти и партизанские отряды. Косовский миф в годы Второй мировой войны
также был активно использован как четниками Драже Михайловича, так
и коммунистическим Народно-освободительным движением. В частности,
академик Зоран Лакич, крупнейший специалист по народно-освободительным
борьбе в Черногории и Санджаке, отмечая малую разработанность темы, гово-
рил в интервью накануне празднования 600-летней годовщины битвы об ис-
пользовании в партийных документах начиная с 1941 г. символов Косовской
битвы. Интересно, что наиболее задействованным из них, по мнению Лакича,
был образ Вука Бранковича51
. В целом Лакич видит в косовской легенде прису-
щую народу (который автор называет просто «наш», не используя ни единого
этнонима) традицию борьбы за свою свободу.
Медиевализм привлекался в некоторых сюжетах, когда апелляция к средне-
вековым образам делала их романтичными, красивыми. Рейнхард Гейдрих,
исполнявший обязанности рейхспротектора Богемии и Моравии, участвовал
в расхищении культ урных ценностей Чехии, в том числе сокровищницы чеш-
ских королей и их коронационных реликвий. Согласно средневековой легенде,
любой, кто незаконно возьмет корону св. Вацлава, умрет. Гейдрих погиб в июне
*
«Разрабатывая свои бе зумные планы мирового господс тва, гитлеровские заговорщики на-
ряду с развязыванием и ос ущес твлением грабительских войн готовили поход против миро-
вой культ уры. Они мечта ли вернуть Евр опу ко временам господс тва гуннов и тевтонов. Они
пыта лись поверну ть челове чес тво вспять» (Нюрнб ергский процесс: с б. материа лов: в 8 т.
Т.1. М., 1954. С.744; кроме того, см.: Там же. С.105, 125).
250
1942 г. в результате покушения. Его смерть была воспринята как реализация
древнего пророчества.
В качестве примера другого символического жеста, апелляции к средневе-
ковым символам национальной идентичности, можно привести использование
краковского хейнала — сигнала трубы с башни Мариацкого костела. Польский
писатель Ксаверий Прушинский в рассказе «Трубач в Самарканде», написанном
в годы войны, описал сцену, как поляки армии Андерса играли хейнал на пло-
щади в Самарканде, и местные жители узнали мелодию: их предки участвовали
в монгольском нападении 1241 г. на Краков, но им помешал трубач Мариацкого
костела. Его убийство во время игры на трубе было признано грехом, как убий-
ство священника во время молитвы. И на участников похода была наслана кара:
«Поступок ваш нашлет на вас кару небес. Не топтать вам чужих полей по весне,
не добывать чужих городов, королевства ваши придут в упадок, руины мечетей
пораст у т травой, и уйдет в забытье ваша степная слава. Блеснет вам и солнце
удачи. Но не наступит это до тех пор, пока трубач из Лехистана не протрубит на
рынке в Самарканде песню, которую он тогда не закончил»52
. В рассказе рифму-
ются судьбы народов, через реализацию средневековых пророчеств показана
неизбежность судьбы. Хейнал здесь выст упает символом того, что поляки вы-
держат все испытания. Можно привести и другой эпизод — после окончания
знаменитого сражения под Монте-Кассино, в котором участвовали польские
войска, капрал Эмиль Чех в честь победы протрубил краковский хейнал.
Хотя в подобных эпизодах представлены яркие сюжеты, очевидно, что об-
ращение к медиевализму в годы войны было фрагментарным и бессистемным.
В период Второй мировой войны зародилась важная тенденция, которая изме-
нила отношение человечества к прошлому в целом. Третий рейх и его союзни-
ки хотели переделать мир под себя. Это предполагало уничтожение, депорта-
ции и перевоспитание населения, принадлежащего, как утверждали нацисты,
к «неполноценным народам». Чтобы у них не было шанса на сохранение своей
идентичности, требовалось уничтожение ориентиров этой идентичности, то
есть историко-культ урного наследия. Этот процесс преследовал двоякую цель:
стирание памяти народов о самих себе и присвоение ценностей, обогащение за
счет грабежа побежденных.
Примером может служить политика албанцев, выступавших на стороне
фашистской Италии. Монумент королевской Югославии на месте Косовской
битвы был ими взорван53
.
Современными сербскими авторами отмечается
активная борьба албанских деятелей по уничтожению «любых следов прису т-
ствия сербов в Косово и Метохии». Под этим понималось в первую очередь
разрушение православных церквей и осквернение православных кладбищ. Ба-
такович, бывший до недавнего времени главным сербским историком Косово,
подчеркивал, что «главным объектом погромов были монументальные соору-
жения сербских средневековых правителей, прежде всего Печская патриархия
и монастырь Високи Дечани». Среди у траченных памятников культ урного на-
следия Батакович отмечает уничтожение «нескольких десятков православных
церквей», включая церковь Св. Петра в Корише, монастыри Банско и Девич54
.
251
Албанский медиевализм периода Второй мировой войны был в первую оче-
редь связан со сложным положением страны, оккупированной Италией еще
в апреле 1939 г. С одной стороны всячески подчеркивалась символическая под-
чиненность Албании: официально королем Албании стал Виктор Эммануил III,
а так называемая корона Скандербега была перевезена в Рим. Тем не менее ок-
купационные власти, сначала итальянские, а с 1943 г. и немецкие, стремились
всячески завоевать симпатии албанского населения, используя образ самого
популярного средневекового деятеля Албании — Скандербега. Во-первых,
было заявлено о сохранении ордена Скандербега, который был несколько из-
менен, а в его стат ут добавлена пятая степень. Во-вторых, корона и герб Скан-
дербега остались символами всех государственных структур Королевства Ал-
бания. И, наконец, в-третьих, название «Скандербег» носили военные подраз-
деления: в итальянской армии — подразделение из албанских добровольцев55;
в немецкой — 21-я горная дивизия СС.
Как мы видим на примере Албании, медиевальные образы и сюжеты при-
влекались в стандартных случаях, когда мобилизовывалось Средневековье. Это
сит уации, когда в контексте войны народы пытались развить свою националь-
ную идентичность (таким образом подтверждается формула: «Там, где растет
национализм, востребован медиевализм»).
Можно привести факт и из истории эстонской культуры — именно в 1944 г.
Герт Хельбемяэ пишет «Легенду о Старом Томасе», в которой интерпретирует
средневековую сказку о солдате — Старом Томасе, образ которого воплощен
в знаменитом флюгере на таллиннской рат уше. В рассказе Хельбемяэ он сража-
ется с русскими в годы Ливонской войны (1558–1583), совершает подвиги, ста-
новится героем в глазах горожан56
. В Таллине, оккупированном германскими
фашистами в 1944 г., это был недвусмысленный посыл к эстонской националь-
ной идее — немцы оккупанты, но русские — тоже враги, начиная со Средневе-
ковья, поэтому эстонцам не по пу ти ни с теми, ни с другими. Для трансляции
этой идеи и использовались художественно переосмысленные образы XVI в.
СТАРЫЕ И НОВЫЕ ФОРМЫ МЕДИЕВАЛИЗМА
В 1950–1980-х ГОДАХ
1945 г. принес не просто победу — он означал наст упление новой эры для
человечества. Мир вступил на путь радикальных изменений. Война закончи-
лась и в то же время не закончилась, потому что осознание масштабов полу-
ченной травмы с каждым годом только увеличивалось. Для изучаемой нами
темы важно, что война резко обострила чувство утраты историко-культурно-
го наследия. Люди осознали, насколько хрупки и важны не только они сами по
себе, не только их повседневный мирный мир, но и то, как легко утратить свою
историю. Народы богаты не только тем, чем владеют сегодня, они богаты ре-
ликвиями и памятниками своего прошлого. Ведь недаром нацисты похищали,
вывозили и уничтожали их.
252
Эта ситуация сильно отличалась от романтического восприятия необхо-
димости в реставрации памятников, которое было характерно для XIX в. Там
речь шла о памятниках, претерпевших изменения своего облика от времени,
от обветшалости или из-за поздних перестроек, но это результат естественно-
го хода вещей. ХХ век столкнулся с проблемой, по поводу которой хорватский
архитектор Л. Караман высказался следующим образом: «Разум современного
человека не может поставить знак равенства между разрушениями во время
войны и постепенным разрушением, которое происходит со временем»57
. Как
отметил Н. И. Ункович, «восстановление здания до предыдущего, довоенного
состояния — это не желание добиться чистоты стиля и вернуть зданию из-
начальный вид, которое господствовало в девятнадцатом веке, а гнев против
ужасов войны, месть врагу, который их принес, и восстановление страны по-
сле бедствия. Люди не желают расставаться с вещами, на которые они привык-
ли смотреть»58
.
Горе у траты и травма от этих потерь привели к тому, что восстановление
древних памятников истории и архитектуры стало в 1945–1960-х гг. восприни-
маться как преодоление последствий войны, победа над врагом, недопущение
реализации его цели — уничтожения народов и стирания их исторической па-
мяти о себе. Воссоздание средневековых памятников порождало питательную
среду для нового обращения к медиевализму. Во-первых, сам факт реанима-
ции уничтоженного являлся медиевальным актом, поскольку судьба средне-
векового объекта использовалась в современных политических инвективах.
Во-вторых, воссоздавалась целая картина прошлого, воплощенного в архитек-
т урных объектах, памятниках искусства и культ уры. Она начинала работать
на современный образ страны — собственно, в том числе через этот процесс
воплощался в жизнь уже цитировавшийся лозунг Августа Хекшера: «Родину
необходимо сформулировать... а затем сохранить»59
.
Данная ситуация была тесно связана с переменами, происходящими
в истории как области знания и культурной практике во второй половине
XX в. История и Третьего рейха, и СССР со всей очевидностью продемон-
стрировали, что изображение прошлого зависит от политической конъюн-
ктуры, политики партии. Конечно, разоблачения Дж. Орруэлла в романе
«1984» («Кто управляет прошлым... тот управляет будущим; кто управляет
настоящим, управляет прошлым») воспринимались как клевета и злопыха-
тельство, изыскания историков, даже историков КПСС, представлялись (при-
чем в большинстве случаев и самими историками) как поиск истины, правды
о прошлом. Но в послевоенные годы ширится, если можно так выразиться,
стихийный исторический конструктивизм: прошлое надо было не просто по-
знать, а маркировать, обозначить, сделать узнаваемым для современников.
Создать в их сознании определенную картину прошлого, историческое про-
странство, наполненное общим смыслом и символическим воплощением этих
смыслов.
В 1950–1980-х гг. это выразилось в развитии монументальной политики.
Конечно, ее пик пришелся на установку мемориалов Второй мировой, но в по-
253
слевоенный период в значительном масштабе начинают ставиться памятники
и средневековым событиям, в основном — в память о сражениях за свободу
и независимость (Грюнвальд, Косово и т. д.). По стилистике они были схожи
с памятниками событиям ХХ в., то есть Средневековье не просто мобилизовы-
валось, а «подтягивалось» к современным культурным стандартам. Благодаря
такой схожести битвы XIV и XX вв. наполнялись одинаковым смыслом, причем
приближенным к современным реалиям.
Другой сферой приложения стихийного исторического конструктивизма
стали музеи. Конечно, основной сферой развертывания исторической полити-
ки были экспозиции, посвященные недавней истории, но темы происхождения
народов и государств, политических приоритетов, классовой борьбы, историко-
культ урного наследия раскрывались именно на основе истории Средневековья,
и залы, ему посвященные, стали обязательным элементом любого историческо-
го музея. Само существование таких экспозиций также давало импульс для но-
вого витка развития медиевализма.
Вторая половина ХХ в. в славянских и Балканских странах прошла под зна-
ком вытеснения литературы и изобразительного искусства как сфер, где наи-
более ярко могла развернуться мобилизация Средневековья, кинематографом.
Объясняется это степенью влияния на массы исторического кино, расцвет
которого пришелся как раз на послевоенный период. Были сняты эпохальные
фильмы, в том числе на медиевальные сюжеты, ставшие как бы «презентацией»
нации. Это также способствовало реанимации медиевализма в национальных
культурах.
Рассмотрим эти тенденции более подробно на материале славянских и Бал-
канских стран. В годы Второй мировой войны культура славянских стран под-
верглась уничтожению. Там, где были боевые действия, многие города очень
сильно пострадали. Поскольку замки, крепости и монастыри представляли со-
бой естественные преграды, в них часто размещались укрепрайоны, которые
брались штурмом, со всеми вытекающими последствиями для древней архи-
тектуры. В результате в Польше многие города были разрушены. По словам
М. Дороз-Турека, «только Варшава во время II Мировой войны потеряла 90 %
объектов и архитектурных ансамблей, оставшиеся 10 % также были серьез-
но повреждены. Что касается сакральных объектов, из 64 костелов уцелело 9,
а из 440 синагог, в том числе деревянных, осталось 20 зданий. Потери такого же
масштаба понес исторический центр Гданьска, территория Вроцлава была раз-
рушена на 68 %; особенно серьезные разрушения произошли на островах горо-
да: на Тумском острове — 70 %, на Песочном острове — примерно 60 %»60
. Более
60 польских городов оказались уничтоженными на 50 % и более.
В обвинительных материалах Нюрнбергского процесса приводились приме-
ры разграбления гитлеровцами Чехословакии, Польши, других стран. Проци-
тируем один из документов: «В генерал-губернаторстве лучшие и крупнейшие
библиотеки страны стали жертвой организованного расхищения. В их числе
были университетские библиотеки в Кракове и в Варшаве. Одной из лучших,
хотя и не из крупнейших, была библиотека польского парламента. Она состояла
254
из 38 000 томов и 3500 периодических изданий. 15 и 16 ноября 1939 г. главная
часть этой библиотеки была вывезена в Берлин и Бреславль. Захвачены были
также старинные документы, как, например, собрание пергаментов, принад-
лежавших центральным архивам. Диоцезиальный архив в Пельплине с доку-
ментами XII столетия был сожжен в печах сахарного завода. Первым сокрови-
щем искусства, которое было вывезено немцами из Польши, был известный
алтарь Вита Ствоша в Краковском соборе. Он был увезен в Германию. 16 де-
кабря 1939 г. подсудимый Франк издал декрет о конфискации произведений
искусства. Три ценные картины были взяты из галереи Чарторыйских в Сеняве
<...> В процессе уничтожения всего, что связано с польской историей и куль-
турой, многие памятники, произведения искусства были разрушены и уничто-
жены: памятник почитаемому польскому королю Болеславу Храброму в Гнезно
(он был сначала обмотан канатами и цепями с целью сбросить его с пьедестала.
После безуспешной попытки был применен ацетилен: голова была отрезана,
а пьедестал разбит на куски), монумент Священного Сердца в г. Познани, па-
мятники Шопену, поэту Словацкому, композитору Монюшко, польскому на-
циональному герою Костюшко, президенту Вильсону, величайшему польскому
поэту Мицкевичу и другие»61
. Уже в 1944 г. был составлен первоначальный свод
культурных потерь Польши62
.
В Чехословакии происходили те же самые процессы: «Немцы увезли всю
научную аппарат уру, книги и даже целые лаборатории в Германию, ссылаясь
на то, что чехи в них более не нуждаются. Целый ряд произведений искусств,
картин, статуй и редких рукописей был украден из Пражской университетской
библиотеки и из частных собраний. Количество их невозможно учесть, также
как невозможно определить их стоимость... Целый ряд памятников в Праге,
среди них также Моисей, скульптура Билека и памятник павшим легионерам,
скульптура Мажатка, были расплавлены... Осенью 1942 года было отдано рас-
поряжение о том, чтобы все университетские библиотеки передали немцам ста-
ринные чешские издания. Собрания национального музея были разграблены.
Галерея современного искусства, хранящая единственную в своем роде коллек-
цию чешского искусства XIX и XX столетий, вместе с ценными произведени-
ями иностранного, преимущественно французского искусства, была закрыта.
Коронационные драгоценности древних чешских королей должны были быть
переданы Гейдриху »63
.
Программа восстановления памятников в послевоенной Польше имела мо-
тивацию, которую можно расценить как медиевальную64
. По словам М. Барань-
ского, массовая реконструкция ставила целью укрепить и легитимизировать
коммунистический режим, продемонстрировать его приверженность польским
национальным ценностям65
. В 1945 г. профессор Ян Захватович представил
концепцию этой деятельности следующим образом: «Мы не можем смириться
с исчезновением наших памятников культуры, мы будем их реконструировать,
восстанавливать с нуля, чтобы передать эти памятники следующим поколени-
ям пусть не в оригинале, но, по крайней мере, в виде их точной копии, так, как
они сохранились в нашей памяти и в архивных материалах»66
.
255
По словам М. Дороз-Турека, в послевоенной Польше практиковались три
типа реставрации.
1. Классическое восстановление, реконструкция (кафедральный собор
Св. Иоанна Крестителя в Варшаве, собор Св. Иоанна Крестителя на
Тумском острове, костел Св. Девы Марии на Песочном острове во
Вроцлаве, костел Св. Девы Марии в Гданьске и др.) .
2. Адаптация для других функций. Например, костел и монастырь ордена
бернардинцев во Вроцлаве был превращен в Музей архитектуры.
3. Восстановление сакральных объектов, находившихся в течение многих
лет в виде «законсервированных руин» (костел Св. Девы Марии в Хойне,
костел Св. Девы Марии в замковом комплексе Мальборка и др.)
67
.
Старый город в Варшаве восстанавливался с 1947 по 1965 г. (реконструк-
ция Королевского дворца велась с перерывами и закончилась только в 1988 г.)
68
.
В 1953 г. началась реконструкция Рыночной площади во Вроцлаве, в 1966 г. —
орденского замка в Торуни, в 1946–1956 гг. восстанавливался собор Св. Петра
и Павла в Познани, в 1959–1964 гг. — Познанский замок. Среди региональных
замков, на которых в 1950–1970-х гг. велись реставрационные работы, надо на-
звать Бендзин, Бжег, Бытув, Легницу, Черну, Красичин, Гнев, Сандомеж, Леш-
ницу, Мальборк, Слупск и др.
В Чехословакии в 1950–1952 гг. по проект у Я. Фрагнера была восстановлена
Вифлеемская часовня, в которой в XV в. проповедовал Ян Гус. Правда, часовня
оказалась разрушена не в войну, а еще в 1786 г., но показателен сам выбор объ-
екта для восстановления. В 1946–1947 гг. ремонтировались знаменитые часы
в пражской рат уше на Староместской площади, пострадавшие во время Второй
мировой. В 1950–1970-х также были отреставрированы средневековые замки
Мельник, Ландштейн, Своянов, Камен, а также замки в Микулове, Есенике,
Кутной Горе и др.
В Югославии целая серия проектов археологических исследований, консерва-
ции и систематизации памятников культуры пришлась на 1970–1980-е гг. Среди
наиболее известных отметим крепость Голубац69
, Рам70
, Фетислам71
, Смедерев-
скую крепость72
, Пиротски (Момчилов) град73
, мемориальный камень на месте
смерти правителя Сербии Стефана Лазаревича74 и др. В 1945 г. был принят Фе-
деральный закон о государственной охране памятников истории и культ уры75
.
Как видно на этих примерах, в 1950–1970-х гг. в славянских и Балканских
странах была реализована целая программа реставрации и восстановления
утраченных памятников истории и культуры. Забота о прошлом укрепляла ав-
торитет властей, способствовала преодолению последствий войны и формиро-
вала поле для дальнейшей деятельности, поскольку с памятниками надо было
что-то делать: музеефицировать, включать в туристические маршру ты и ком-
меморативную практику, и т. д . Тем самым развивалась среда для проявления
медиевализма.
Монументальная скульптура, как один из наиболее массовых видов ис-
кусства, развивался при коммунистах особенно быстрыми темпами. Основы
256
советской монументальной политики были вместе с идеологией привнесены
в страны народной демократии. Вторая половина ХХ в. стала определенным
мемориально-монументальным бумом для стран народной демократии и Юго-
славии. После трагических событий Второй мировой войны и политических
потрясений, вызванных сменой режимов в 1946–1949 гг., молодые социалисти-
ческие страны начали создавать новую историческую память, в том числе и на
основе средневековых событий.
В 1953 г. в Югославии, которой тогда руководил Иосип Броз Тито, на месте
Косовской битвы был создан величественный мемориальный комплекс Гази-
местан (решение о придании данному месту статуса культурного объекта под
защитой государства было принято еще в марте 1950 г.
76
). Комплекс включает
в себя памятник косовским героям в виде средневековой башни, построенной
в 1953 г. по проекту Александра Дероко, гробницу султана Мурада I и Газиме-
станскую могилу. Центральное место занимает башня высотой 25 м, расписан-
ная стихами сербского косовского цикла. В непосредственной близости от па-
мятника находится белый монолитный мраморный столб с текстом Стефана
Лазаревича77
. В 1971 г. в рамках празднования 600-летия в Крушеваце возводит-
ся статуя князю Лазарю Хребеляновичу. В 1981 г. его сыну Стефану Лазаревичу
в белградском Калемегдане ставится памятник, выполненный Н. Митричем78
.
В Болгарии отметим активизацию монументального строительства в виде
возведения памятников древним правителям Болгарии: в 1947 г. город Плисков
становиться Плиской, начинается масштабное исследование древней столицы
Болгарии и сооружение мемориального комплекса: здесь расширяется музей
и строятся памятники всем древним правителям Болгарии. Последний памят-
ник царю Борису I (уже второй в городе) был установлен в мае 2017 г.
79
В 1960 г.
село Исперих стало городом Исперих (в честь хана Аспару ха), там же появилась
внушительная композиция, посвященная основателю Болгарского государ-
ства (отметим, что памятники ему стоят в Добриче, Плиске, Стрельче и других
городах Болгарии). С 1982 г. начинаются работы по созданию исторического
комплекса Самуилова крепость в селе Ключ80
.
В Албании проекты монументализации памяти начинаются несколько позд-
нее, что, очевидно, связано с бедственным положением в стране. Лишь в январе
1968 г. в торжественной обстановке происходит открытие памятника Скандер-
бегу. 28 октября 1981 г. начинает работ у Национальный исторический музей81
,
в сентябре 1987 г. открывается музей Георгия Кастриоти-Скандербега в Круе82
.
В Польше в 1960 г. торжественно отмечалось 550-летие победы в битве при
Грюнвальде 1410 г. Вышло постановление «О торжествах по поводу праздника
возрождения Польши в 1960 году и 550-й годовщины битвы при Грюнвальде».
На поле битвы был возведен новый памятник взамен скромного монумента
1953 г. Примечательно, что для празднования привлекалась современная техни-
ка: «По официальным данным, на торжествах собрались примерно 200 000 че-
ловек. Участие в празднованиях приняли также делегации из Советского Со-
юза, Чехословакии, Болгарии и Румынии. После выступлений руководства
Польской республики в небо было выпущено более 30 000 голубей, а над голо-
257
вами собравшихся пролетели 16 бомбардировщиков Ил и 64 истребителя МИГ,
демонстрируя мощь ВВС Польской республики»83
. В 1974–1976 гг. в Познани
на Золотой часовне были установлены стат уи Мешко I и Болеслава Храброго
работы скульптора Ч. Возняка.
В Чехословакии в годы войны немцами был разрушен памятник Яну Жижке
на Виткове. К 1950 г. его восстановили. Огромный памятник весом более 16,5 т
возвышается над Прагой и виден из разных ее уголков, он состоит из 120 брон-
зовых деталей и почти 5 тыс. болтов. Памятник вновь обрел свои медиевали-
стические функции: у ног коня Яна Жижки помещена могила неизвестного сол-
дата, борца за свободу Чехии. За памятником располагается мемориал — при
коммунистах он был посвящен лидеру чехословацкой компартии Клименту
Готвальду, а сейчас — основным вехам современной истории Чехии и Слова-
кии. И вся эта экспозиция скрепляется образом Яна Жижки.
В целом в послевоенные годы памятники, посвященные средневековым пер-
сонажам, значительно расширяли историко-культ урный ландшафт славянских
стран, но при этом выбор сюжетов находился в русле достаточно ограничен-
ных и традиционных исторических парадигм. Резкое расширение области мо-
нументальной политики наступит в постсоциалистическую эпоху.
Примерно то же самое можно сказать и про способы презентации истори-
ческого дискурса, к середине ХХ в. уже ставшие традиционными, в музеях, ли-
тературе, искусстве (мы будем рассматривать только аспекты, связанные с ме-
диевализмом). После войны наблюдается активизация музейного дела. Ее при-
чины были аналогичны росту реставрационных и восстановительных работ:
через фиксацию памяти ставились цели преодолеть ментальную травму войны,
сохранить свой мир, свою культуру, представления о своем народе и его месте
в истории вопреки хаосу и разрушению. Второй причиной была смена власти
в славянских и Балканских странах: после войны они образовали пояс стран на-
родной демократии, к власти пришли коммунистические силы, установились
режимы, следующие в фарватере политики СССР. Это требовало определенного
пересмотра прошлого, демократизации музейных экспозиций, их изменения под
требования новой идеологии (роль народа в истории, классовая борьба и т. д .).
На этом фоне медиевализм оказывался не очень востребован — в основном
открывались музеи, посвященные подвигам народов во Второй мировой, со-
противлению оккупантам, жертвам нацизма. Коммунистическая доктрина так-
же обращала внимание на недавнюю историю рубежа XIX и XX вв. При откры-
тии археологических и общеисторических музеев уделялось внимание релик-
виям, происхождению народов и государств и т. д. В 1957 г. открыта Венгерская
национальная галерея, в 1963 г. — исторический музей в Белграде (Югославия).
Поляки, только что вновь обретшие свою государственность, обращали
внимание на музеефикацию происхождения Польши: в 1956 г. в средневековой
столице Гнезно был открыт филиал Познанского археологического музея, ко-
торый в 1983 г. будет преобразован в Музей истоков Польского государства.
В 1964 г. в Ленчице был реконструирован средневековый замок, а в нем создан
музей. В 1969 г. на озере Ледница открыл двери Музей первых Пястов.
258
Нередко обращение к медиевализму было связано с круглыми датами, юби-
леями. В Болгарии Национальный исторический музей был открыт по реше-
нию Совета министров Народной Республики Болгария в 1973 г., а частью его
экспозиции стала открытая в 1984 г. выставка в здании Дворца юстиции в Со-
фии, посвященная 1300-летию Первого Болгарского царства (681–1981).
Однако все эти примеры являются точечными и теряются среди массы во-
енно-исторических и краеведческих музеев, открытых в послевоенное время.
Примерно та же картина имела место в художественной литерат уре. Жанр
исторического романа беллетризировался, раздробился, стал более развлека-
тельным, относящиеся к нему произведения стали менее значимыми. Чита-
телей больше волновали Вторая мировая война и борьба за свободу (на этот
раз с уклоном в социальный аспект, актуальный для ХХ в.). Романы и повести
о далеком прошлом были меньше востребованы и уже не вызвали душевного
потрясения.
И хотя в литературе всех стран после войны можно найти примеры обраще-
ния к историческим средневековым сюжетам, нельзя сказать, что перед нами
эпохальные произведения. В Польше наиболее известной стала трилогия Пав-
ла Ясеницы (1909–1970): «Польша Пястов» («Polska Piastów»), «Польша Ягелло-
нов» («Polska Jagiellonów»), «Речь Посполитая обоих народов» («Rzeczpospolita
Obojga Narodów»). В Чехословакии можно выделить романы Йиржи Шотолы
«Святой на мосту» (1978 г.) о Яне Непомуцком (XIV в.) и Владимира Неффа
«Короли августа» (1953 г.), посвященный истории последних Пржемысловичей
и Яна Люксембургского. Примечательно, что в рассказ об истории св. Яна Не-
помуцкого были вплетены антиклерикальные идеи, а история чешской знати
показана как конфликт дворянства и буржуазии.
В социалистической Югославии получает переосмысление образ легендар-
ного героя сербской средневековой истории — королевича Марко. Несколь-
ко неожиданно он получил свое сатирическое воплощение. В рассказе Радое
Домановича «Королевич Марко во второй раз среди сербов» говорится о том,
что сербы настолько часто за последние 500 лет поминают Косовскую битву
и просят Марко об отмщении, что юнак не выдерживает и упрашивает Господа
отправить его на землю, помочь своему народу. Вот только средневековый ге-
рой на могучем коне, вооруженный палицей, оказался совсем не к месту в со-
временном мире, а мщения за Косово на деле никто совсем не ждет. Могучий
и скорый на расправу Марко фактически случайно убивает несколько человек
и попадает на следующие десять лет в тюрьму (изначально наказанием была
назначена смертная казнь, но ее отменили ввиду особых заслуг Марко перед
сербским народом). После этого на собрании сербских патриотов Марко полу-
чает урок риторики и узнает, что современные сербы уже только ради крас-
ного словца поминают Косово, призывают Марко и поют свои песни. Вконец
разочарованный, Королевич в итоге оказывается в сумасшедшем доме, где
и умирает. Вернувшись на небо, к Богу, который предупреждал Марко о не-
состоятельности его затеи, юнак заключает, что не те уже его потомки, и не
нужен он им теперь вовсе84
.
259
Наиболее часто медиевальная тематика в послевоенные годы встречается
в болгарском историческом романе, причем эти произведения получают опре-
деленную читательскую аудиторию и пользуются вниманием властей. В 1950 г.
известный писатель Ст. Загорчинов получил национальную Димитровскую
премию за написанный в 1932–1934 гг. роман «День последний», посвященный
борьбе болгарского народа с османским завоеванием в XIV в. В послевоенные
годы он написал еще два крупных произведения, где действие разворачивается
в средневековой Болгарии: «Праздник в Бояне» (1950 г.) и «Ивайло» (1962 г.).
Первый посвящен драматической судьбе творческой личности в XIII в., вто-
рой — классовой борьбе, болгарскому восстанию 1277–1280 гг.
В 1961 г. Антон Дончев был удостоен премии Союза писателей Народной
Республики Болгария за роман «Сказание о времени Самуила». Тематика ув-
лекла автора, и он создал целый цикл художественных произведений о средне-
вековых болгарских правителях: «Калоян» (1963 г.), «Сказание о хане Аспару хе,
князе Славе и жреце Тересе» (1968 г.) . В 1978 г. Слав Караславов опубликовал
роман «Солунские братья», посвященный Кириллу и Мефодию. О популярно-
сти болгарской исторической литерат уры на средневековую тематику говорит
то, что некоторые произведения были экранизированы.
Кинематограф после войны стал той новой площадкой, где медиевализм
получил значительное развитие. В кино нашли проявление многие его важные
черты: визуализация красивых романтических образов («ожившая на экране
сказка»), возможность иносказательной трансляции дискурсов современно-
сти, как бы упакованных в респектабельные древние одежды, актуализация
в новой художественной форме национальных и политических идей и т. д .
Основным лейтмотивом чехословацких фильмов на средневековую тема-
тику в этот период становится создание стойких образов народных героев,
ведущих классовую борьбу против власти, немецкого засилья и католической
церкви. В данных условиях Средние века оказались удачным плацдармом для
антирелигиозной пропаганды, акт уальной для социалистической Чехослова-
кии. В ней обращаются к одному из любимейших чехами эпизодов собствен-
ной истории — гуситским войнам. В 1947 г. выпущен первый цветной чеш-
ский фильм «Ян Рогач из Дубы» («Jan Rohác z Dube», в отечественном прокате
фильм получил название «Война за веру: Последний повстанец») режиссера
В. Борского (1904–1962), представляющий собой биографическую драму об
известном военачальнике-гусите. В 1954 г. выходит в свет первая часть трило-
гии, посвященной самому Яну Гусу, — «Война за веру: Магистр» («Jan Hus»).
Вслед за ней следуют два продолжения: «Война за веру: Полководец» («Jan
Žižka», 1955 г.) и «Война за веру: Против всех» («Proti vsem», 1958 г.). Автором
трилогии был один из крупнейших чешских режиссеров О. Вавра (1911–2011).
Данные фильмы являются знаковой частью чешской массовой культуры и до
сих пор транслируются по телевидению каждый год 6 июля — в день памя-
ти Яна Гуса85
. Стоит отметить, что в плане исторической достоверности все
три части подвергались критике. Отмечалось, что Вавра отнесся к отобража-
емому периоду поверхностно, его интересовала идеология, патриотический
260
посыл, а также мелкие детали, связанные с визуальным оформлением, но при
этом он не пытался понять сущность гусизма86
. В фильмах звучат лозунги,
откровенно рифмующиеся с коммунистической современностью («Кто не ра-
ботает, тот не ест»), а параллели с партийной пропагандой просматриваются
очень отчетливо.
Наряду с кинематографом необходимо также отметить развитие чехосло-
вацкой мультипликации и анимационных фильмов, которые давали своим
создателям гораздо больший простор для свободы творчества. Их сюжеты за-
трагивали не только яркие исторические образы борцов за свободу, но и более
абстрактные события, включая раннюю чешскую историю. Так, в качестве при-
мера можно привести кукольный анимационный фильм режиссера И. Трнка
(1912–1969) «Старинные чешские рассказы» («Stare povesti ceske», 1953 г.), соз-
данные на основе книги А. Йирасека 1894 г. Фильм на протяжении почти полу-
тора часов повествует о праотце Чехе, возникновении чешского народа, а так-
же охватывает несколько легендарных сюжетов о героях, рыцарях и монархах.
По данным чешской исследовательницы А. Шлингеровой, выход фильма яв-
лялся частью большого плана, существовавшего в социалистической Чехии,
направленного на привлечение творчества А. Йирасека для просвещения на-
селения87
. Это подтверждается тем, что в период выхода фильма увидело свет
большое количество переизданий трудов А. Йирасека, а также основанных на
них театральных постановок и кинофильмов, таких как уже упомянутая выше
трилогия о Яне Гусе.
В 1960-х гг. чехословацкое кино переживало определенный подъем, свя-
занный с так называемой чешской «новой волной», состоящей из поколения
молодых режиссеров, работавших в нестандартных для того времени жанрах,
к которым можно отнести гротеск и трагикомедию. Одним из важнейших
фильмов десятилетия стала картина «Маркета Лазарова» («Marketa Lazarová»)
режиссера Ф. Влачила (1924–1999). Эта экранизация романа знаменитого пи-
сателя В. Ванчуры вышла в 1967 г., после шести лет съемок. В фильме показана
Богемия XIII в., а в качестве основных персонажей, что важно отметить, вы-
ступают не известные исторические личности, а обычные люди того времени:
крестьяне, ремесленники, священники, разбойники и т. д. Основной акцент
в фильме был сделан на воссоздании атмосферы и повседневного быта Сред-
невековья.
В отличие от гуситской трилогии О. Вавры, авторы «Маркеты Лазаровой»
старались создать новый образ Средневековья, который был весьма далек
от романтических живописных полотен XIX в. Миколаша Алеша и Вацла-
ва Брожика88
. Фильм Влачила представлял Средневековье эпохой мрачной,
пасмурной и грязной. Режиссер во многом отошел от юмористического на-
строения первоисточника, взамен предложив максимально реалистичный
взгляд на жизнь низших слоев населения в с уровых условиях Средних веков.
Во многом его подход, опиравшийся на данные антропологии, социологии
и других научных дисциплин позволял описать дух времени и менталитет
живущих в нем людей.
261
Прису тствует в фильме и уже упомянутая ранее антирелигиозная тен-
денция, хотя здесь власть католической церкви уже может рассматривать-
ся как скрытая аллюзия на коммунистический режим, особенно в контексте
времени съемок фильма, которые происходили за год до «Пражской весны».
В 1998 г. «Маркета Лазарова» была признана отечественными критиками
и журналистами лучшим чехословацким фильмом, снятым на тот момент89
.
Буквально в этот же год на небольшой бюджет Ф. Влачил снял еще один
фильм в средневековом ант ураже — «Долина пчел» («Údolí vcel», 1967 г.),
в котором действие также происходит в XIII в., а главными героями являют-
ся странствующий тевтонский рыцарь и его молодой ученик. В целом обра-
щение Ф. Влачила к Средневековью частично было продиктовано временем,
в условиях которого создание столь нелицеприятного образа давно ушедшей
эпохи косвенно могло выражать отношение современников к нынешнему
положению дел в стране.
Элементы медиевализма можно встретить в короткометражных лентах
Я. Шванкмайера (родился в 1934 г.) — автора экспериментальных фильмов,
часто использующего жанр сюрреализма. В средневековом антураже сняты
его фильмы «Замок Отранто» («Otrantsky zamek», 1977 г.) и «Маятник, коло-
дец и надежда» («Kyvadlo, jama a nadeje», 1983 г.) . «Замок Отранто» представ-
ляет собой смесь документального и художественного фильма, где главный ге-
рой — чешский историк, пытается доказать, что события первого готического
романа Хораса Уолпола происходили не в Италии, а в Чехии. Второй фильм
«Маятник, колодец и надежда» формально основан на знаменитом рассказе
Э. А. По «Колодец и маятник». Все действия сюжета показаны с точки зрения
безымянного главного героя, который сбегает из средневековой темницы.
Стоит отметить, что оба фильма выполнены в экспериментальной манере, ко-
торая открывает возможность к их самым разнообразным интерпретациям.
Средневековая атмосфера, позволяющая создать необычный, отличный от со-
временного мир, в этом плане оказывается крайне актуальной.
В 1984 г. выходит новый фильм О. Вавры «Ольдржих и Божена» («Oldrich
a Bozena»). Картина основана на очень популярном для чешского искусства
истории романтической любви чешского князя Ольдржиха (1012–1034) и про-
стой девушки Божены, однако лента не снискала признания у зрителей. При ее
создании О. Вавра остался верен своему стилю, поставив во главу угла идеоло-
гию, представленную в идеализированных художественных образах, для чего
были взяты средневековые персонажи. Следует признать, что, как и во многих
современных фильмах, Средневековье здесь во многом использовалось скорее
из-за своей стилистики, без углубления в эпоху и реализм. В этом контексте
необходимо также упомянуть использование средневековых сюжетов и эле-
ментов медиевализма в фильмах, созданных на основе сказок и фантастики.
Подобные работы создавал чешский режиссер и сценарист Вацлав Ворличек
(родился в 1930 г.) .
Вторая мировая война и последовавшие за ней трагические для Польши со-
бытия нанесли ощутимый удар по всему польскому кинематографу, который
262
на долгое время был полностью поставлен на службу пропаганды. Тем не
менее в 1960 г. вышла одна из наиболее знаковых картин польского кине-
матографа «Крестоносцы» («Krzyżacy»), снятая по одноименному произве-
дению Г. Сенкевича. Несмотря на значительную долю художественного вы-
мысла, фильм представляет из себя масштабное полотно, снятое со скрупу-
лезным вниманием к деталям и эпохе, для чего был приглашен в качестве
консультанта историк-медиевист С. М. Кучиньский — специалист по перио-
ду правления короля Владислава Ягелло. Особое внимание режиссер А. Форд
(1908–1980) уделил реконструкции Грюнвальдской битвы, в съемках которой
приняло участие 15 тыс. человек массовки. Акцент на Грюнвальдской битве
здесь служил инструментом для того, чтобы сплотить славян социалистиче-
ского лагеря вокруг некого символа победы и представить Западную Европу,
в частности Германию, как общего врага. Это сохраняло акт уальность после
окончания Второй мировой войны90
. После появления на экранах «Кресто-
носцы» стали одним из самых кассовых фильмов за всю историю польского
кино. В первые несколько месяцев было продано около двух миллионов би-
летов, что может свидетельствовать об акт уальности образов медиевализма
для общества того времени.
Оглушительный успех «Крестоносцев» привлек к Средневековью внима-
ние и других авторов. В 1967 г. к теме крестовых походов обратился легендар-
ный режиссер Анджей Вайда (1926–2016), сняв фильм «Врата рая» («Gates to
Paradise», 1967 г.), также основанном на произведении польского писателя, на
этот раз Ежи Анджеевского (1909–1983). Сюжет фильма был посвящен собы-
тиям, вошедшим в историю под названием «Крестовый поход детей». Средне-
вековый сюжет о крестовом походе детей в Иерусалим А. Вайда использовал
как метафору на современное, молодое польское общество, которое искус-
ственно направляется государством к некой светлой цели, но практически не
имеет шансов ее достичь. По словам самого А. Вайды, изначально он плани-
ровал съемки в Польше, однако не смог получить разрешение от властей по
причине религиозной направленности сюжета91
.
В тот период для властей Польши религиозная тематика была под запре-
том, исключая случаи, когда религия представлялась в качестве системы по-
давления народных масс. Подобные ограничения не могли не сказаться на раз-
витии фильмов на средневековую тематику. В результате фильм снимался на
территории Югославии, но после выхода его показ был запрещен в Польше по
все тем же причинам. Это был большой удар не только для самого А. Вайды,
но и для медиевализма в польском кино в целом, так как фактически ни один
сюжет, связанный со средневековой польской историей, не мог обойтись без
темы религии.
Только с начала 1970-х гг. акцент в польском кинематографе сместился на
историю собственного Средневековья. Большую популярность, так же как и
в Чехословакии, получает тема зарождения государства, для чего режиссеры
обращаются к использованию ярких исторических образов для создания био-
графических картин. В 1971 г. выходит фильм «Болеслав Смелый» В. Лесевича
263
(1922–2012), в котором показано противостояние между польским королем
Болеславом и епископом Станиславом Щепановским, пытавшимся перехва-
тить власть с помощью поддержки правителя Священной Римской империи.
Основным мотивом фильма стала борьба народного правителя с превосходя-
щими его силами аристократии и духовенства, что в целом соответствовало
контексту времени.
В 1974 г. выпущен в прокат фильм Я. Рыбковского (1912–1987) «Gniazdo»
(в русской версии известен под названием «Первый правитель») о князе Меш-
ко I и принятии поляками христианства. Антирелигиозные тенденции как
часть социалистической политики продолжали играть значительную роль, по-
этому в данном случае христианизация в фильме выступала средством спа-
сения страны от немецкого порабощения. Уже в 1975 г. появляется еще один
биографический фильм «Казимир Великий» («Kazimierz Wielki», режиссеры
Э. Петельская и Ч. Петельский), повествующий о последнем правителе из ди-
настии Пястов. Можно сказать, что со времен советского «Александра Не-
вского» почти все историко-биографические картины в Восточной Европе
снимались в похожем ключе. В качестве основного мотива использовался сю-
жет о сильном правителе, придерживающемся независимой позиции и защи-
щающем интересы народа, борясь против его врагов. Но если в «Александре
Невском» главным врагом выступали иноземные захватчики, то в большин-
стве западнославянских фильмов образ антагониста представляли институты
антинародной власти — прежде всего, церковь и феодалы. Образы Средневе-
ковья в подобных фильмах становились удобным инструментом пропаганды
и неизбежно притягивали повышенное внимание властей, которые зачастую
ограничивали творческую свободу авторов фильма и влияли на его сюжет.
Этому способствовал и тот факт, что подобные проекты требовали значитель-
ных финансовых затрат (массовки, декорации, костюмы), что также ставило
съемочную группу в зависимость от одобрения властей. Власти, в свою оче-
редь, не были заинтересованы в фильме на историческую тему, который бы
не имел патриотических и идеологических смыслов. Редкими исключениями
были сюжеты с элементами фэнтези и костюмированные мелодрамы.
Подобным примером использования тематики медиевализма в симбиозе
с фэнтези является фильм «Рыцарь» режиссера Л. Маевского (родился в 1953 г.),
увидевший свет в 1980 г. События этой картины происходят в Средние века
на территории вымышленной страны, опустошенной войнами и эпидемиями.
Главный герой — безымянный рыцарь, отправляется на поиски «златострунной
арфы», которая, по преданию, сможет принести его стране счастье и процвета-
ние. При создании фильма Л. Маевский смог избежать проблем, о которых уже
говорилось, во многом благодаря полной отрешенности сюжета от историче-
ских фактов и отсу тствию какой-либо привязки к реально существовавшим
странам. По сути, это сказка, но снятая в достаточно реалистичной манере.
Средневековая специфика является важной частью эстетики фильма, однако
ее наличие, по всей вероятности, было продиктовано личными стилистически-
ми пристрастиями автора. В то же время нельзя полностью исключать то, что
264
через призму Средних веков авторы пытались создать аллюзию на современ-
ность (как это было в чехословацком фильме «Маркета Лазарова»).
Антураж Средневековья использован также в фильме «Эпитафия для Барба-
ры Радзивилл» («Epitafium dla Barbary Radziwillówny», 1982 г., режиссер Я. Маев-
ский, родился в 1931 г.), представляющем собой, в отличие от «Рыцаря», тради-
ционную биографическую картину с ярко выраженными элементами костюмной
мелодрамы. Этот сентиментальный жанр исторического фильма редко прини-
мался цензурой всерьез, за исключением некоторых моральных аспектов. И хотя
из-за этого режиссеры не испытывали значительного давления, высказаться че-
рез подобный сюжет на какие-либо злободневные темы им было весьма тяжело.
Балканский кинематограф весьма богат на фильмы, посвященные средне-
вековой истории. Наверное, самый успешный, впрочем, не вполне балканский
фильм «Великий воин Албании Скандербег» («Skënderbeu», 1953 г.) совместно-
го советско-албанского производства (и режиссер, и главные актеры, и прак-
тически вся съемочная группа была представлена киностудией «Мосфильм»).
Картина получила в 1954 г. в рамках Каннского кинофестиваля две премии:
за режиссуру Высшей технической комиссии и Международную премию,
а также была номинирована на Гран-при фестиваля, став на долгие годы об-
разцом для всего региона92
. Необходимо отметить, что в 2012 г. к 100-летию
независимости Албании была проведена масштабная реставрация фильма: по-
мимо восстановления чистоты изображения фильм был переозвучен новыми
голосами, музыкой и звуковыми эффектами.
Развитие болгарского кинематографа началось довольно поздно, перейдя
в активную фазу лишь после Второй мировой войны. С 1962 по 1989 г. самая
крупная болгарская киност удия «Бояна» выпускала в среднем более 100 проек-
тов в год. Историческое кино в этот период было чрезвычайно востребованным
в качестве ретранслятора социальных и патриотических идей. Именно тогда
в Болгарии мобилизация Средневековья в кинематографе проявилась наибо-
лее ярко. Средневековый период получал особую акт уальность, поскольку с его
помощью можно было апеллировать к прошлому независимой Болгарии, что
послужило для кинематографистов дополнительным импульсом к созданию
фильмов на средневековую тематику. Их основными персонажами в этот пери-
од становятся болгарские правители.
Ярким примером такого фильма стала биографическая драма «Калоян»
(режиссеры Д. Даковский и Ю. Арнаудов). Фильм был представлен зрителям
в 1963 г., его действие разворачивается на рубеже XII и XIII вв. Создатели кар-
тины представили болгарского царя Калояна как гибкого и находчивого поли-
тика, борющегося за независимость своего народа, окруженного сильными вра-
гами (в особенности крестоносцами). Как мы уже видели на примере польских
кинолент, в некотором роде подобный тип фильма можно считать отсылкой
к знаменитому фильму Сергея Эйзенштейна (1898–1948) «Александр Невский»,
создающем в общественном сознании образ молодого и храброго правителя,
способного не только защитить свою страну от прямой угрозы, но и проявить
себя на дипломатическом поприще.
265
Похожую концепцию можно увидеть в фильме «Ивайло» (режиссер Н. Выл-
чев), вышедшем на экраны в 1964 г. и посвященном руководителю болгарского
народного восстания 1277–1278 гг. В этой картине ярко выражена тематика па-
триотизма, а также сопротивления как внешним врагам (татарам), так и вну-
тренним со стороны феодальной системы власти. По сюжет у в конце картины
Ивайло жертвует своим личным счастьем во благо страны. Подобная идея все-
цело отвечала контекст у времени и реалиям социалистического лагеря.
Тема средневековых царей в болгарском кинематографе получила даль-
нейшее развитие в 1969 г. с выходом фильма «Царь Иван Шишман» (режиссер
Ю. Арнаудов (1917–1976)). Картина вновь затрагивает акт уальную для Болга-
рии тему противостояния внешнему врагу, на сей раз это Османская империя.
Фильм 1970 г. «Князь» (режиссер П. Б. Василев (1918–2001)) рассказывал уже
о правлении другого болгарского лидера — Святослава Тертера. В соответ-
ствии с тенденцией, начатой в других фильмах о болгарских правителях, он
изображен в качестве мудрого и гибкого руководителя, для него не существует
авторитетов, кроме собственного народа.
История Второго Болгарского царства получила многогранное воплощение
в эпическом трехчасовом фильме режиссера В. Цанкова (1924–2007) «Свадьбы
Ивана Асеня» («Сватбите на Йоан Асен», 1975 г.), пополнив ряд кинолент о бол-
гарских государях. Тем не менее идеологический мотив снова играл здесь значи-
тельную роль. На этот раз акцент был смещен от борьбы с внешними врагами на
борьбу с самой концепцией монархии, связанной для Ивана Асеня II со страда-
ниями. В отличие от истории народного героя Ивайло, жертвоприношение царя,
отказавшегося от семьи и личного счастья, показано с позиции осуждения.
В 1981 г. на экраны вышел один из самых масштабных исторических фильмов
Болгарии «Хан Аспарух», рассказывающий о становлении Первого Болгарского
царства. Его режиссером стал Людмил Стайков (родился в 1937 г.). Картина была
разделена на три больших эпизода. На этот раз идея фильма выходила за рамки
социалистической идеологии и была призвана укрепить в сознании современни-
ков идею о многовековой истории Болгарии как одного из самых древних и могу-
щественных государств Восточной Европы93
. Картина несет отчетливый нацио-
нальный посыл — это киноэпопея о народе, «ворвавшемся в историю». Получив
множество наград на родине, «Хан Аспарух» был даже выдвинут в качестве пре-
тендента на кинопремию «Оскар», хотя и без успеха. Через три года свет увидел
сериал «Золотой век», посвященный эпохе царя Симеона I Великого.
В 1981 г. вышла картина «Боянский мастер» («Боянският майстор») режиссе-
ра З. Жандова (1911–1998), отошедшего от темы болгарских правителей, однако
использующего тематику Средневековья. Основным мотивом фильма явилась
история противостояния творческой личности и власти, показанная на приме-
ре придворного иконописца Ильи, расписывающего церковь в Бояне близ Со-
фии. В 1983 г. героями грандиозного шестисерийного телевизионного фильма
«Константин Философ» стали славянские просветители Кирилл и Мефодий94
.
Фильм сосредотачивается на событиях ранней жизни Константина, показывая
путь его становления в качестве славянского просветителя.
266
События из ранней истории Болгарии и процес становления Болгарско-
го государства показаны в фильме 1985 г. «Борис I» режиссера Б. Шаралиева
(1922–2002). Фильм демонстрирует зрителю такие важные исторические собы-
тия, как крещение Бориса и христианизация Болгарии, а также борьбу страны
за выживание в условиях давления со стороны Византии95
. Многие историче-
ские факты ввиду своей неоднозначности получают авторскую трактовку, что,
впрочем, характерно для большинства подобных фильмов. С точки зрения
контекста времени, данная картина дополняет общую тенденцию обращения
к средневековой истории для создания образа Болгарии как первой великой
славянской нации.
В 1986 г. был снят фильм «День властелинов» («Денят на владетелите»,
режиссер В. Икономов (1938–2014)), повествующий об одном из первых и ле-
гендарных правителей Болгарии хане Круме, правившем в начале IX в. Кар-
тина демонстрируе т Болгарию в качестве одного из мощнейших государств
Европы, чему способствовали дипломатическая и военная мощь, а также ав-
торите т и жесткая политика самого Крума, строго каравшего всех, кто мог
спровоцировать дестабилизацию в стране. Отметим также два драматиче-
ских фильма посвященных периоду османского владычества и исламизации
Болгарии: «Козий рог» (1971 г.) режиссера М. Андонова (1932–1974) и «Время
насилия», или «Час гнева», («Време разделно», 1988 г.) режиссера Л. Стайкова
(родился в 1937 г.).
Изучение кинематографа Югославии как единого явления ввиду ее нацио-
нальной неоднородности на разных этапах истории представляет определен-
ные трудности. На это влияет и тот фактор, что в период своего становления
кинопроизводство во многом зависело от государств, имевших влияние на Бал-
канах. Так, например, история кинематографа Хорватии начиналась в тесной
связи с Австро-Венгрией. Всего через 10 месяцев после первого сеанса сине-
матографа братьев Люмьер в Париже состоялся кинопоказ в Загребе (1896 г.)
96
.
С появлением в 1918 г. Королевства сербов, хорватов и словенцев югославян-
ский кинематограф получил импульс к развитию, однако ни в этот период,
ни в дальнейшем медиевализм не стал значительной темой в югославском кино.
Отчасти это могло происходить потому, что фильмы на средневековые сюжеты
неминуемо должны были бы акцентировать внимание населения на том факте,
что югославские народы имеют разное историческое прошлое. Тем не менее
в 1939 г. вышел документально-игровой фильм о Косовской битве.
Как и в Болгарии, активное развитие кинематографа на территории Югос-
лавии началось только после Второй мировой войны. В этот период он стал
пользоваться серьезной коммерческой поддержкой государства, для которого
мог стать успешным инструментом пропаганды нужных идей. Основной ак-
цент фильмов того времени был сосредоточен на актуальных событиях: войне
и ее последствиях. Идеи Средневековья в этих условиях оставались невостре-
бованными и появлялись в основном в киносказках. Первый подобный фильм
«Чудотворный меч», или «Волшеный меч» («Čudotvorni mač») режиссера
В. Нанович был снят в 1950 г. Его сюжет представлял из себя вольную экрани-
267
зацию народных сказок «Zlatna jabuka i devet paunica» («Золотые яблоки и де-
вять павлинов»), изданных в конце XIX столетия В. Караджичем. Другим при-
мером фильма на основе фольклорных сюжетов является картина «Хоја! Леро!»
(1952 г.), посвященная раннеславянской тематике.
Не приходится удивляться, что все крупнейшие кинематографические про-
изведения Югославии, посвященные Средневековью так или иначе связаны
с Косовской битвой 1389 г. Помимо уже упоминавшейся картины 1939 г.
к 575-летию битвы вышел фильм под названием «Битва на Косовом поле», сня-
тый в 1964 г.
Целенаправленный интерес к тематике Средневековья возрождается в юго-
славском кинематографе лишь с 1981 г., когда на экраны выходят сразу две
знаковые картины. Первая — «Доротей» от режиссера З. Велимировича (1930–
2005) — рассказывает о молодом монахе Доротее, обладающем способностями
лечить людей с помощью целебных трав. Его знания привлекают внимание зна-
ти, планирующей использовать Доротея в своих интересах. Вторая — «Банович
Страхиня» («Закон любви», режиссер В. Мимица, родился в 1923 г.), основана
на одноименной сербской народной песне о полумифическом герое XIV в., от-
правляющемся в долгий поход, чтобы спасти свою жену, похищенную т урец-
ким бандитом Сенидхи Али. Примечательно, что несмотря на то, что сюжеты
данных картин уже не были сказочными, они тем не менее не содержали реаль-
ных исторических событий и персонажей, сохраняя тенденцию подачи Средне-
вековья в отстраненном, нереалистичном ключе. Медиевальный антураж здесь
был совмещен с мелодраматическими и приключенческими элементами, отве-
чавшими интересам публики.
С обострением национальных противоречий в югославском обществе по-
степенно возрос и интерес к национальному прошлому. В 1989 г., перед самым
развалом Югославии, в канун легендарного юбилея Косовской битвы увидел
свет самый значимый для сербского кинематографа фильм «Битва на Косовом
поле» — масштабное историческое полотно, носившее во многом характер бо-
лее просербский, нежели его предшественник 1964 г. Режиссером картины стал
З. Шотра (родился в 1933 г.), а сценарий был основан на одноименной драме
сербского писателя Любомира Симовича (родился в 1935 г.).
В целом необходимо сказать, что кинематограф стал в середине и второй
половине ХХ в. эффективным инструментом трансляции в обществе образов
и символов Средневековья. Некоторые картины, являющиеся высокохудоже-
ственными произведениями, высоко ценились в интеллектуальных кругах,
но Средневековье было не более чем фоном для выражения презентистских
идей авторов. В основном средневековая тематика привлекалась для выраже-
ния патриотических, национально-освободительных идей, антиклерикальной
пропаганды. В то же время за редкими исключениями, к которым относятся
прокатный успех «Крестоносцев», популярность болгарских и югославских
исторических лент на родине, эти фильмы не стали самыми кассовыми. В про-
пагандистском плане они были каплей в море фильмов на революционную
и военную тематику, отражающую историю Нового и Новейшего времени.
268
В этом смысле к медиевальному кинематографу наиболее точно подходит сло-
во «узнавание»: он формировал определенные визуальные медиевальные обра-
зы, способствовал постижению Средневековья (особенно своего), прошлого
своей Родины. Но радикальным средством расширения влиятельности медие-
вального дискурса в идеологии и общественном сознании кинематограф во
второй половине ХХ в. не стал.
Последнее, на чем хотелось бы остановиться при обзоре проявлений ме-
диевализма в славянских и Балканских странах в 1945–1980-е гг., — это место
Средневековья в официальном историческом дискурсе. Первый этап развития
послевоенной историографии стран Восточной Европы и Балкан связан с вли-
янием сталинизма, ставшего официальной идеологией. После трансформации
режимов «народной демократии» в 1946–1948 гг. коммунистические партии
в основном начали проводить политику идеологизации исторической науки
в духе марксистско-ленинско-сталинских принципов. Руководящие принципы
этой политики хорошо иллюстрируются заявлением болгарского партийного
функционера Вылко Червенкова, который в 1948 г. призвал «очистить авгиевы
конюшни буржуазной историографии» и поставить истории «на здоровые и на-
учные основы» пу тем «решительного устранения реакционного наследия»97
.
В свою очередь генсек ЦК БКП Георгий Димитров настаивал на том, чтобы
сломать «остатки буржуазного идеологического метода и великоболгарского
шовинизма»98
. Новая власть проявила крайне негативное отношение и к «бур-
жуазным» ученым. Было заявлено, что нельзя верить ни одному их слову, по-
тому что эти ученые и профессора являются ничем иным, как учеными слугами
капиталистического класса99
. Помимо того что некоторые ученые были лише-
ны возможности заниматься научной деятельностью, они были обвинены в со-
трудничестве с предшествующей властью и репрессированы.
После войны в этих странах началось строительство социализма. Важней-
шую роль в этом процессе играла идеология, а она предполагала наличие офи-
циального канона в трактовке прошлого и настоящего. История стран долж-
на была быть переписана по марксистской «пятичленной схеме». Она должна
была начинаться с образования средневековых государств с двумя феодаль-
ными классами: феодалов и зависимых крестьян. Частью этой истории долж-
ны были быть восстания эксплуатируемых против эксплуататоров, борьба
с иноземными захватчиками, описание способа производства и социально-
экономической жизни трудящихся (крестьян, ремесленников и т. д .) . Ранняя
история городов была историей их возникновения как центров ремесла и тор-
говли. Внедрение христианства трактовалось как часть политики господству-
ющего класса по усилению своей власти над народом. Главное требование —
это должна быть народная история, а не история королей и князей.
Необходимо подчеркну ть, что помимо положений марксистско-ленинско-
сталинских теорий развития общества, важным фактором стала тенденция бук-
вального копирования академическим сообществом стран народнойдемократии
определенных оценок и взглядов советских ученых. Так, например, болгарский
исследователь Александр Бурмов (1911–1965) выдвинул теорию сарматского
269
происхождения протоболгар. Он буквально копировал взгляды советского
историка и филолога Николая Яковлевича Марра (1864–1934), согласно кото-
рому древние болгары были первоначально сарматами. Причины такой ори-
ентация на Марра вполне очевидны — его убеждения в лингвистике поддер-
живались лично Сталиным, и они считались в тот момент общепринятыми
советской наукой100
.
Схема была разработана официальными идеологами и была для всех госу-
дарств примерно одинаковой. Согласно ей, наличие у всех стран феодально-
го периода, во-первых, подтверждало истинность пятичленной марксистской
схемы и аргументировало неизбежность наступления последующих звеньев
схемы — капитализма и коммунизма. Во-вторых, подчеркивалось единство
истории средневековой Западной и Восточной Европы — и там, и там был
феодализм. Тем самым обосновывалось утверждение, что не было никакого
изначального отставания стран социалистического лагеря от капиталистиче-
ских стран. Они сперва развивались одинаковыми темпами, но потом наше-
ствия монголов, турок, агрессия крестоносцев и прочие внешние факторы за-
тормозили путь Восточной Европы. Населяющие ее народы в этом не винова-
ты, они — жертва внешней агрессии, а потенциал у них был ничу ть не меньше,
чем у Франции или Испании.
Данный канон с учетом специфики истории каждой из стран разрабаты-
вался в государственных научных структурах и распространялся прежде всего
через систему образования, праздники и памятные даты, музейные экспози-
ции, политику в области культуры и туризма и т. д. Это выразилось в созда-
нии в каждой из стран многотомных официальных историй. В 1954 г. вышел
первый том «Истории Болгарии»101
, в 1963 г. — «Атлас болгарской истории»102
.
В 1968 г. Политбюро Коммунистической партии Болгарии приняло решение
о подготовке новой многотомной истории Болгарии. Второй и третий тома,
посвященные Средневековью, вышли в 1981 и 1982 гг.
103
Для Польши после войны была актуальной проблема обоснования новых
границ: права на Силезию и Поморье, а также утрата восточных территорий,
отошедших к СССР. Для этого официальные польские историки обратились
к медиевальной аргументации. В их работах подверглась критике идея «мо-
нархии Ягеллонов» — концепция создания в XV–XVI вв. большой восточно-
европейской монархии под эгидой династии Ягеллонов. Отказ от нее означал
признание легитимности восточной советско-польской границы после 1945 г.
Особо обсуждалась проблема легитимности Люблинской унии 1569 г. и ее по-
следствий. Конечно, эти взгляды высказывались под давлением официальной
идеологии, и польские историки на самом деле так не думали104
. Перед нами
пример использования медиевализма в актуальных политических целях.
Решение о создании многотомной «Истории Польши», написанной по но-
вым историческим канонам, было принято еще в 1952 г., но ее создание заняло
несколько десятков лет. Оказалось, что проще подготовить многотомники по
истории отдельных земель: «История Силезии» (т. 1–3, 1960–1976)105
, «История
Поморья» (т. 1–2, 1969–1984)106 или по социальным группам («История польских
270
крестьян» (т. 1–3, 1970–1980)107
. В 1950–1980-х гг. вышло много обобщающих
книг по истории Польши, подготовленные краковскими, варшавскими и други-
ми авторами, а также целыми научными коллективами108
.
В Чехословакии в 1958 г. вышел первый том «Обзора чехословацкой исто-
рии»109
, в дальнейшем выходили научные и научно-популярные обобщающие
труды и очерки «Истории Чехословакии». Историки Югославии были увлече-
ны написанием истории объединенной страны, то есть в основном Новейшей
историей. Средневековые аспекты затрагивались в «Истории народов Югосла-
вии» (первый том — в 1953 г.)
110
, «Истории словенского народа» (первый том —
в 1954 г.)
111
, «Истории Белграда» (первый том вышел в 1974 г.)
112
и в «Истории
Югославии», написанной С. Чирковичем, И. Божичем, М. Экмечичем, В. Дедие-
ром и опубликованной в 1972 г.
113
Средневековая история обязательно изучалась в аспекте образования ран-
нефеодальных государств114
. Концепции послевоенных историков определя-
лись установками марксистской теории происхождения государства, но вместе
с тем сам по себе вопрос о происхождении и государства, и народа неизбежно
перекликался со старыми идеями «origo gentis» и объективно способствовал
реанимации медиевализма. Тем более что историки активно искали аргумента-
цию в пользу древности славянской государственности. Это обоснование зна-
чимости державы Само (VII в.) на территории Словакии*, трактовка Великой
Моравии как одного из первых средневековых европейских государств, проти-
востоящей западной державе Карла Великого115
. Здесь большую роль сыграли
раскопки древнего славянского поселения в Микульчицах и поиск там Йозе-
фом Поуликом могилы знаменитого славянского апостола св. Мефодия.
Сами по себе эти и другие сюжеты из средневековой истории имели в исто-
риографии самостоятельное значение, но были востребованы современной по-
литической мыслью для решения проблем ХХ в. Чехи, несмотря на активно на-
вязываемый им эксперимент с созданием чехословацкой нации и коммунисти-
ческий интернационализм, сохраняли свой национализм в том числе благодаря
обращению к истории116
, культу «гуситской революции». Р. Гжесиком показано,
как польскими археологами для завуалированного декларирования национа-
лизма в годы фактического ограничения суверенитета страны использовалась
идея локализации славянской прародины именно на территории современной
Польши117
. Тем самым она оказывалась колыбелью древнего славянства, что
возвышало ее над другими странами.
Тодор Живков в рамках борьбы с нигилистическим отношением к истории
в 1967 г. сокрушался: «Мы не говорим о хане Аспарухе — создателе болгарского
государства. Мы не говорим о Круме Грозном, который спас славян от ассими-
ляции, и все славяне [за это] должны поставить ему памятник. Мы не говорим
о царе Симеоне и золотом веке болгарской культуры, мы не говорим о царе
Самуиле, царе Калояне и царе Иване Асене II. Мы мало говорим о богомилах,
*
В монографии Б. Хроповского (Chropovský B. Slovensko na úsvite deji
n. Bratislava, 1970) отс та-
ивае тся положение о раннем заселении славянами территории Словакии, показано е е опре-
деляюще е значение как ядра объединения Само.
271
Ивайло, крестьянских восстаниях и т. д.»
118
. В 1950 г. был изменен дизайн ор-
дена «Кирилл и Мефодий», а в 1966 г. орден «Мадарский всадник» становится
государственной наградой НРБ.
В 1980 г. Иоанн Павел II, прозванный славянским папой, один из величай-
ших политиков и «архитекторов новой Европы» в ХХ в., провозгласил солун-
ских братьев духовными покровителями континента. Традиционно считается,
что национализация их образов начиналась параллельно с зарождением нацио-
нальных движений, когда праздник Кирилла и Мефодия, а также миф о них за-
няли важное место в национальных (наднациональных) идеях о специальной
миссии славянства в период национального возрождения, а позже — в нацио-
нальных мифологиях современных славянских государств. Каждая из славян-
ских стран рассказывает свою историю о Кирилле и Мефодии и их учениках,
интерпретируя различным образом как их этническое происхождение, так
и язык, который они создали, в рамках своей национальной перспективы. По
мнению немецкого исследователя С. Рохдевальда, этот процесс можно опреде-
лить как сакрализацию национализма119
.
Праздник в честь Кирилла и Мефодия — государственный праздник в Рос-
сии, Болгарии, Чехии, Словакии и Македонии. В России, Болгарии и Македонии
он отмечается 24 мая. В России праздник называется Днем славянской культ у-
ры и письменности, в Болгарии — Днем болгарского просвещения, культуры
и славянской письменности; в Македонии — Днем всеславянских просветите-
лей или Днем cвятых солунских братьев Кирилла и Мефодия. В Чехии и Слова-
кии праздник отмечается 5 июля. В Чехии он называется Днем славянских про-
светителей Кирилла и Мефодия, в Словакии — Праздником святых Кирилла
и Мефодия (Словацкий национальный день).
Первой страной, начавшей традицию празднования Дней Кирилла и Мефо-
дия и первой объявившей святых братьев «своими», еще в XIX в. стала Болга-
рия. Этим она положила начало долгому спору об этническом происхождении
славянских апостолов120
. Во второй половине XX столетия в каждой славянской
стране сложился собственный культ Кирилла и Мефодия, представленный
в сакральных объектах, музейных экспозициях, визуальных символах, мону-
ментах, памятных мероприятиях и т. д.
Кризис восточного блока и начала переосмысления национальной историо-
графии на фоне подготовки и празднования пышных юбилеев 1980-х гг. спо-
собствовал массовой коммеморации средневекового: в Болгарии широко отме-
чался юбилей основания Первого Болгарского царства 681 г., а орден «13 веков
Болгарии» стал вторым по значимости. В Югославии на фоне борьбы за власть
после смерти Тито в 1980 г. и после беспорядков 1981 г. в Приштине прошла
активная подготовка к празднованию 600-летия Косовской битвы 1389 г.
Все эти направления — реставрация, музеефикация, литература, кинема-
тограф, научная деятельность, монументальная политика и т. д . — во второй
половине ХХ в. в славянских и Балканских странах реализовывались в русле
собственных целей и задач, в основном связанных с акт уальным политиче-
ским дискурсом, идеологическими ориентирами и т. д . Обращение к Средне-
вековью не было самоцелью, мало того, в этот период оно не было распро-
страненной культурной технологией (по сравнению с обращением к истории
Второй мировой или истории национально-освободительного движения,
классовой борьбы и т. д.). Примеры медиевализма в эти годы, как и в первой
половине столетия, были фрагментарными и точечными, но важно, что все
эти процессы в конечном итоге давали побочный эффект. Реставрация церк-
вей как памятников истории и культ уры вела к неофициальному росту инте-
реса к национальной религии, историко-культ урному наследию. Использова-
ние образов Средневековья для иносказательного отражения проблем совре-
менности показывало свою эффективность и способствовало постепенному
нарастанию интенсивности подобных обращений. И главное — медиевализм
был той нишей, где в условиях коммунистической идеологии и пролетарского
интернационализма сохраняли свои позиции национальная культ ура и эле-
менты национализма. Тем самым в 1945–1980-х гг. была подготовлена куль-
т урная почва для современного медиевистического бума, который бурно рас-
цвел в новых исторических условиях.
Глава VI
ЗАЧЕМ НАМ СЕГОДНЯ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ?
ПРОЯВЛЕНИЯ МЕДИЕВАЛИЗМА
В СОВРЕМЕННЫХ СЛАВЯНСКИХ
И БАЛКАНСКИХ СТРАНАХ
Новый облик и функции медиевализма на рубеже XX и XXI веков
Видеоигры на тему славянского Средневековья
Славянское фэнтези и детская литература
Современные музеи: поиск новых форм в презентации национального
Современная кинематография славянских стран и медиевализм
Тема Средневековья в школьном образовании Балканских и славянских
стран в начале XXI века
Традиционный медиевализм, новый медиевализм: трансформации
медиевального дискурса в современных Польше и Литве
275
Едут лорды с леди
На велосипеде,
А за ними гном
На ведре вверх дном.
А за ним бароны
На зубах короны,
Феи на драконе,
Эльф на лепреконе,
Змей на василиске,
Пять грифонов в миске,
Зомби и вервольфы
В «Ауди» и «Вольво»,
Маги в колымаге,
Ведьмы на метле.
Глори аллилуйа,
Фэнтези ура!
Г.Л.Олди
НОВЫЙ ОБЛИК И ФУНКЦИИ МЕДИЕВАЛИЗМА
НА РУБЕЖЕ XX И XXI ВЕКОВ
Рубеж ХХ и ХХI вв. — время нового роста национализма на постсоветском
пространстве. Распад СССР и крах социалистической системы на Балканах и
в Центрально-Восточной Европе привели к возникновению здесь националь-
ных государств. Они интенсивно занялись новым нациестроительством, при-
чем с мобилизацией всех ресурсов, в том числе медиевальных дискурсов. Одна-
ко у этого феномена в наши дни есть своя специфика. Западные славяне и часть
Балканских стран либо успели войти в Евросоюз, либо стремятся к членству
в нем. В своей западной ориентации они включены в процессы глобализации
и космополитизации. Но в своей борьбе за эмансипацию от недавнего про-
шлого, в избавлении от наследия СССР они тяготеют к национализму, причем
к этническому национализму балканского типа, ксенофобному и агрессивному.
Медиевализм — эффективный ресурс для любого национализма, и в этом кон-
тексте его роль возрастает многократно.
Страны Центрально-Восточной Европы обрели национальный суверенитет.
Они достигли цели, к которой шли веками, путь к свободе завершен, и самое
воспаленное воображение не может представить их объединение в новую им-
перию. Очевидно, что сегодня это невозможно. Отсюда эффект фукуямовско-
го «конца истории», упорное цепляние за родовую травму «русской угрозы»,
«имперских амбиций России» — без ощущения этой опасности теряется смысл
жизни. Роль «имперской жертвы» гораздо привычнее и комфортнее, чем груз
ответственности полноправного члена Евросоюза и необходимость соответ-
ствовать западноевропейским культурным, политическим и экономическим
стандартам.
Этими стандартами в современной Европе являются прежде всего мульти-
культ урализм, космополитизм, демократия и толерантность. Но они исклю-
чают культ национальных ценностей, с помощью которого новые государства
276
Центрально-Восточной Европы и Прибалтики успешно борются против
«имперского наследия» и «наследия СССР». В контексте имперского владыче-
ства национализм помогал покоренным народам сохраниться, выжить и по-
бедить, но после победы он стал ненужным, противоречащим базовым цен-
ностям европейского мира, куда эти страны и народы так хотели попасть. Воз-
никает весьма противоречивая ситуация, в которой в рамках одной культуры
и идеологии надо соединить национализм и мультикульт урность, ксенофобию
и толерантность и т. д. Одним из побочных следствий этой ситуации оказыва-
ется рост медиевализма. Средневековье связано с историческим наследием, ме-
нее конфликтно и позволяет апеллировать к древним национальным началам
в современном глобальном космополитичном мире, без покушения на акт уаль-
ные ценности.
Отсюда — ретротопия, бегство в прошлое, где национализм воспринима-
ется как безвредное увлечение собственной историей. Поскольку эта история
далеко не всегда значима, замечательна и соответствует идеалам, то она изо-
бретается, выдумывается, а традиционные исторические каноны подвергаются
деконструкции. Активно реконструируется собственное прошлое как прошлое
могущественной державы, Великого княжества Литовского, в Литве и Белорус-
сии. Культ Киевской Руси с претензией на монополию на ее историю разви-
вается на Украине. О прошлом Великой Сербии короля Стефана Душана гре-
зят на Балканах. Идут ожесточенные споры, имеет ли право на существование
македонское государство, и как оно должно называться, чтобы не оскорблять
политиков в Греции и Болгарии. Польша, восхваляя «золотой XVI век» Речи
Посполитой, претендует на роль нового идеологического и культурного геге-
мона в регионе, апеллируя к «исторической правде», и даже намерена принять
официальный закон в защиту польской трактовки истории (правда, он касается
больше ХХ в.) .
Однако современная акт уализация медиевализма у славян — это не просто
очередная реинкарнация националистических увлечений, пусть и в новом гео-
политическом контексте. Сегодня произошли масштабные изменения в куль-
т уре, которые привели к значительному обновлению роли и места медиевализ-
ма в дискурсивных практиках. По словам А. Ассман, «к двухтысячному году
наметились контуры новой темпоральной ориентации, которые проявляются
ныне в глобальных масштабах... Можно у тверждать, что указанный поворот
обозначил завершение центрального элемента в истории западной цивилиза-
ции... западный исторический миф о прогрессе и линейной динамике системы,
которая неуклонно ведет ко все большей дифференциации и сложности, боль-
ше не считается объективно данным»1
.
Сегодня мы переживаем конец темпоральной эпохи модерна. Ее главной
характеристикой было линеарное понимание времени по схеме: прошлое —
настоящее — будущее, при этом будущее выст упало главной целью функци-
онирования социально-политических систем. Категория будущего придавала
смысл существованию, при этом оно понималось в основном в оптимистиче-
ском, позитивном ключе, обусловленном прежде всего неизбежным научно-
277
техническим прогрессом (восторг социальных у топий и пессимизм антиу то-
пий мы здесь не рассматриваем как явления эпизодические). История в эпоху
модерна оказывалась необычайно акт уальной наукой, востребованной в каче-
стве прежде всего науки о будущем. Как писал Ф. Ницше, «знание прошлого
во все времена признавалось желательным только в интересах будущего и на-
стоящего»2
.
Именно в истории, в прошлом и настоящем переживаемом моменте искали
обоснования будущего, корни и задатки грядущих перемен и преобразований.
Собственно, история писалась как оправдание характеристик будущего разви-
тия. Отсюда и повышенное внимание во второй половине XIX и первой по-
ловине XX в. власть предержащих к историкам и содержанию их трудов. Если
историки обосновывают облик будущего, то возможен и обратный механизм:
будущее будет таким, как его предреку т историки, рассказывая о прошлом. От-
сюда — появление зловещей и знаменитой формулы Дж. Орруэлла в романе
«1984»: «Тот, кто управляет прошлым... управляет будущим; тот, кто управляет
настоящим, управляет прошлым».
Особенностью постмодерной и пост-постмодерной культур, которые сегод-
ня с разным темпом и интенсивностью осваивают народы и страны, является,
помимо всего прочего, исчезновение будущего как значимой социокультурной
категории. Все происходит сегодня и сейчас, при этом, по меткому замечанию
З. Баумана3
, и прошлое, и будущее, и даже дестабилизированное настоящее,
о котором обыватель с ужасом узнает из выпуска новостей, сегодня выступают
для обычного человека «чужой страной», которая начинается за порогом его
квартиры.
Даже у развитых обществ отсутствует внятное представление, что будет
завтра. Характерно, что планы на будущее, исключая только прогнозы по на-
учно-технической революции (как правило, пугающие, вроде массовой безра-
ботицы из-за распространения роботов) и какие-то конкретные краткосроч-
ные планы, практически исчезли не только из актуального политического
и социального дискурса, но и из его культурной рефлексии. Кинематограф,
литература, искусство, компьютерные игры рисуют нам в основном различ-
ные варианты апокалипсиса (катастрофы, космические войны, вымирание че-
ловечества из-за эпидемий или изменения климата, нашествие зомби и т. д.).
Среди значимых и популярных фильмов, художественных и литературных
произведений очень сложно обнаружить позитивный образ будущего, к ко-
торому предлагается стремиться. По умолчанию предполагается, что в ус-
ловиях торжества глобализма и цифровизации будет реализован размытый
консенсус будущего как правового демократического социального/патерна-
листского государства, пусть и с вариантами/инвариантами. Отсу тствие ясно
очерченных вариантов будущего — одна из причин дискретности сегодняш-
него исторического сознания, которое не знает, как приспособить прошлое
к презентистским идеалам.
В этом плане важно обратить внимание на образ будущего, доминирующий
в массовой культуре. Д . Лоуэнталь справедливо заметил, что «научная фанта-
278
стика — ключ к пониманию нашей озабоченности прошлым»4
. В современной
массовой культуре среди прочих наблюдается господство двух популярных
вселенных: миров недалекого будущего, переживших какую-либо глобальную
катастрофу, и средневековых фэнтези-миров. В них разворачивается действие
популярных фильмов, сериалов, книг и видеоигр, создаются сообщества, ин-
тернет-мемы и т. д. Популярность первого жанра во многом основана на страхе
перед современными вызовами и угрозами (вирусы, природные катаклизмы,
ядерная война, искусственный интеллект и т. д.)
5
.
Страх перед губительной неизвестностью порождает потребность в про-
работке подобных сценариев, результатом чего становятся произведения, ме-
стом которых выступает мир, переживший ядерную или иную глобальную
катастрофу, уничтожившую почти всю знакомую нам цивилизацию. Приме-
чательно, что такая модель может содержать смыслы, связанные не только
с катастрофой, но и со спасением, поскольку выжившим предоставляется
возможность построить новый, лучший мир с нуля6
. Тем не менее картина
такого мира обычно довольно безрадостна. Часто среди оставшихся в живых
людей формируются жесткие тоталитарные общности, население которых
в основном проживает в трущобах, образовавшихся среди остатков городов.
Передвижение может быть ограничено либо напрямую — царящим в нем ре-
жимом, либо косвенно — подстерегающими на каждом шагу опасностями
и угрозами. Пейзажи здесь обычно представляют из себя выжженные пусто-
ши, развалины крупных городов, груды бетона и металла, одним словом, оли-
цетворение конца эпохи и смерти. Обитатели таких миров обычно живут по
принципу «человек человеку волк», встречающиеся им другие люди, как пра-
вило, враждебны. Культивируется их готовность предать и даже убить союзни-
ка, если это необходимо для собственного выживания. Нередко так поступают
и главные герои.
Перспектива мрачного будущего, рисуемая нам подобными вселенными,
дикт ует потребность в альтернативе. Ее предоставляет мир Средневековья,
в антураже которого происходит действие большинства фэнтези-произведе-
ний. Выбор именно этой исторической эпохи объясняется несколькими при-
чинами. По своей су ти Средневековье представляет собой удобный «промежу-
точный» вариант: мир достаточно неразвитый в технологическом плане, чтобы
оградить человека ото всех современных угроз, но в то же время намного более
комфортный в бытовых аспектах, чем прежде. Средневековые пейзажи под-
разумевают господство природы, а значит жизни в гармонии с естественной
средой. Границы такого мира менее выражены и предоставляют свободу для
пу тешествий. Среди его обитателей культивируется братство, дружба, общин-
ный уклад и т. д . Сами герои склонны к проявлениям традиционной рыцарской
чести и человечным поступкам.
По замечанию И. С. Филиппова, важнейшей характеристикой Средневеко-
вья является уникальная способность к дальнейшему развитию без обществен-
ных катастроф7
. Ю. Е . Арнау това обращает внимание на еще одну характери-
стику : нынешний образ Средневековья является деидеологизированным, по
279
крайней мере в традиционном, т. е. политическом и социальном, смысле8
. Этот
образ можно назвать технологическим Средневековьем под знаком гармонии
со средой обитания. Многочисленные художественные творения предлагают
читателю или зрителю «пожить» в средневековой повседневности, погрузить-
ся в ее «замедленное время»9
. С увлечением Средневековьем можно связать
описанный З. Бауманом феномен копикэта (подражания, копирования), когда
индивидуум через обращение к историческим реконструкциям удовлетворяет
одновременно две исконные человеческие страсти: стремление принадлежать
и вожделение выделяться10
.
Важно также учитывать и тот фактор, что сеттинг Средневековья напря-
мую связан со знакомым с раннего детства миром сказок и поэтому априори
знаком практически каждому. Детские эмоции и впечатления приводят к его
идеализации, что в свою очередь пробуждает интерес к Средневековью уже
во взрослом возрасте. Это повышает популярность жанра фэнтези, которое
в настоящее время является важной частью как элитарной, так и массовой
культуры11
. Фэнтези-миры, по определению Р. В. Епанчинцева и А. А. Фроло-
вой, создаются «на основе различных мифов, легенд, эпосов, переработанных
фантазией автора»12
. В них также во многом сохраняются элементы волшеб-
ных сказок. В современном мире функции волшебства, по сути, выполняются
наукой и техникой, которые все больше пугают, давят на психику «маленького
человека».
Средневековый мир с его низким уровнем развития технических знаний
и отсутствием науки как таковой предоставляет идеальные условия для разви-
тия жанра волшебных сюжетов, которые постепенно выходят за рамки детских
сказок, в то же время сохраняя с ними взаимосвязь. Это гарантирует эмоцио-
нальную преемственность «взрослых» произведений с детскими воспоминани-
ями, возникающую иногда на бессознательном уровне. В детской воспитатель-
ной литературе замечен рост медиевализма13
. Все это повышает актуальность
Средневековья для современной массовой культуры. По словам З. Баумана,
«призрачное прошлое заместило собой еще не рожденное и поэтому несуще-
ствующее будущее (как и дважды подвергшаяся отрицанию мечта о возвраще-
нии в рай)»14
.
Еще одна современная культ урная тенденция, стимулирующая обращение
к медиевализму — дигитализация исторического знания. А . Ассман развивает
мысль Г. Гумберта, что современные возможности оцифровки исторических ис-
точников привели к тому, что забвение стало столь же затруднительным, как
и селекция по-настоящему значимых вещей: люди стремятся сохранить все. От-
сюда общество теряет способность отбирать и оценивать информацию15
. Стре-
мительно стирается разница между научным историческим знанием, социаль-
ной и культурной памятью и конструированием реальности в компьютерных
сетях. Раз границы прошлого и настоящего стираются, люди предпочитают об-
ращаться к устоявшемуся, свершившемуся и умершему прошлому, потому что
там есть хоть какие-то твердые основы и ориентиры. Увлечение медиевализмом
развивается в данном контексте.
280
Особенность современной эпохи — в достижении реальной осязаемости
прошлого. Его можно не просто вообразить, но увидеть и даже в нем поуча-
ствовать. Зритель XIX и XX вв., посещая спектакли в театре или художествен-
ную выставку на исторические темы, отдавал себе отчет, что актеры на сце-
не, равно как и художники, передают в первую очередь образ Средневековья,
и достоверны лишь в каких-то деталях. То же относилось к первым истори-
ческим фильмам16
. Как отметил Л. д’Арсенс, положение начало меняться при
появлении мультипликации: она создает мощный эффект непосредственно-
го контакта с исчезающими мирами17
. В X X I в. благодаря ГИС-технологиям,
компьютерной графике и моделированию мы достигли почти абсолютно до-
стоверного воспроизведения облика объектов прошлого — мы уже совсем
не ограничены техническими возможностями, и дело только за историками,
которые не всегда могут обеспечить разработчиков всей необходимой инфор-
мацией. Прошлое в самом деле стало можно увидеть, причем не только уви-
деть, но, благодаря компьютерному моделированию и играм еще и поучаство-
вать в нем. Средневековье можно больше не воображать, достаточно нажать
«Enter».
В этом плане особое значение приобретают, по мнению Миха эля Секссо-
на, отношения между искусством памяти, которое известно как медиевализм,
и тем, что становится известно как киберпространство в современных компью-
терных технологиях18
. Медиевализм удивительно вписывается в мышление со-
временных поколений прежде всего своей образностью, которая по механизму
возникновения очень похожа на то, с чем имеют дело создатели виртуальной
реальности. Вышеназванный феномен копикэта, как подчеркнул З. Бауман,
стал легко реализуемым именно благодаря интернету и гаджетам19: каждый мо-
жет без особых усилий найти для себя группу, с которой он хочет солидаризи-
роваться и в то же время благодаря персональному удаленному доступу легко
сохранять иллюзию сохранения индивидуальности.
В XXI в. медиевализм в ряде стран перестает ассоциироваться прежде все-
го с задачами конструирования национальной идентичности. Точнее, соот-
ветствующие дискурсы перестают абсолютно доминировать в медиевальных
образах, создаваемых главным образом средствами кинематографа; они со-
храняют прежнюю акт уальность разве что для молодых наций, чья идентич-
ность еще находится в процессе становления. В какой-то мере можно гово-
рить о противоположном процессе — конструировании образов Средневеко-
вья, направленных на утверждение ценностей глобализма и космополитизма.
Пока эта тенденция характерна скорей для североатлантической цивилиза-
ции, но этот процесс постепенно расширяет свое влияние и на другие регио-
ны, в том числе на славяно-балканские, через все тот же кинематограф и ком-
пьютерные игры.
Средневековье становится универсальной культурной константой, с помо-
щью которой транслируются современные глобалистские этические и куль-
турные ценности. Прошлое сегодня в моде, причем во многом это универсаль-
ное, условное средневековое прошлое, пришедшее не из истории, а сошедшее
281
с экранов или со страниц книг (например, произведения «Песнь льда и огня»
Дж. Р. Р. Мартина, «Гарри Поттер» Дж. Роулинг, «Властелин Колец» Дж. Толкина
и их экранизации). С. Бойм точно отметила, что ностальгия «является одной
из черт глобальной культуры»20
. Но когда глобализм замещает национальные
идеалы, обращение к медиевальным образам строится по законам массовой
культ уры. Это порождает сегодня совершенно неожиданные комбинации,
немыслимые для эпохи романтического национализма, когда в подобных акци-
ях усмотрели бы глумление над святынями.
Например, Средневековье совершенно отделяется от своей исторической
основы, его образы начинают жить собственной постмодернистской жизнью.
В качестве примера можно привести чешский роман Милоша Урбана «По-
следняя точка за Рукописями (новая литература факта)». В нем дается новая,
совершенно в духе XXI в. интерпретация истории возникновения Краледвор-
ской и Зеленогорской рукописей: «Вацлав Ганка и Йозеф Линда были девуш-
ки, которые, переодевшись в мужское платье, сумели получить дост упное в то
время только мужчинам образование и, естественным образом исполненные
желания изменить нравы общества, их окружавшего, решили сделать это, ста-
вя под сомнение существующие ценности... Они замышляли нечто совсем
обратное революции: медленную инфильтрацию определенных смелых идей
в чешское общество путем систематической постановки под сомнение несо-
мненного. Этому должны были послужить памятники великого чешского про-
шлого... Подделана была не подлинность, а поддельность рукописей»21
. Такое
переворачивание всей истории с ног на голову и введение в нее аспекта гендер-
ной эмансипации — несомненно, явление культ уры постмодерна. Показатель-
но, что для нее берется традиционный и основополагающий миф средневеко-
вой чешской истории.
Подобное постмодернистское смешение всего и вся вообще характерно для
современной картины славянского мира. В Таборе в знаменитом музее гусит-
ского движения среди экспозиции размещены комиксы про гуситов, в том
числе комикс «Ян Гус — суперзвезда»22
. В январе 2017 г. на экранах Албании
появился комедийный сериал «Скандербег», который через призму времени,
в котором жил легендарный герой, иронично обыгрывает современную албан-
скую действительность23
.
И еще один аспект, связанный с актуализацией медиевализма, вызван раз-
витием одной из современных функций истории — функции развлекательной
и коммерческой. Как заметил Д. Лоуэнталь, «интимная привязанность к про-
шлому позволяет даже успешно им торговать»24
. Медиевализм — непременный
компонент рекламы, туристического, ресторанного, гостиничного бизнеса,
развлекательных постановок, праздничных гуляний (вроде «Ганзейских дней»),
фестивалей исторических реконструкторов и т. д. Начиная с Нового времени,
обращение к эстетике Средних веков в этих сферах характеризуется разной ин-
тенсивностью, но неизменно стабильно.
К образу Средневековья апеллируют современные мыслители, когда надо
указать на какие-то (чаще негативные, ретроградные) черты в культуре,
282
политическом строе, социальных отношениях в современном мире. Как пи-
сал в 1970-х гг. Умберто Эко: «С недавнего времени с разных сторон начали
говорить о нашей эпохе как о новом Средневековье. Встает вопрос, идет ли
речь о пророчестве или о констатации факта. Другими словами: мы уже вошли
в эпоху нового Средневековья, или, как выразился Роберто Вакка в своей тре-
вожной книге, нас ожидает “ближайшее средневековое будущее”?»
25
.
Как отметил Д. Маттевс, в XIX в. слово «средневековье» изначально упо-
треблялось с негативным оттенком, обозначая «темную эпоху»26
. Оно было
даже чем-то вроде ругательства, использовалась в инвективах, когда полити-
ков критиковали за ретроградство и грубые, дикие меры. Во второй половине
ХХ в. отношение к термину изменилось, и возникли другие его значения27
.
Людям нравится средневековая экологически чистая эпоха, когда продукты
и атмосфера не были отравлены, никто понятия не имел о СПИДе и принуди-
тельном обновлении Windows, а нравы людей были просты и естественны. Для
ностальгии по прошлому в принципе свойственно наделять минувшие века
особым смыслом, которого так не хватает в текущей, повседневной жизни.
Д. Лоуэнталь правильно сказал, что «кто недоволен настоящим — ищет уте-
шения в прошлом»28
. С. Бойм писала, что «ностальгия неизбежно проявляется
как защитный механизм во времена ускоренных ритмов жизни и историче-
ских потрясений... ностальгия — это восстание против модернистского по-
нимания времени, времени истории и прогресса. Ностальгическое желание
уничтожить историю и превратить ее в частную или коллективную мифоло-
гию, заново вернуться в другое время, будто вновь вернуться в какое-то место,
отказ сдаться в плен необратимости времени, которая неизменно вносит стра-
дание в человеческое бытие»29
.
Однако параллели современного мира со Средневековьем лежат не только
в позитивной, оптимистической сфере. У. Эко указывает и на другие созвучия
эпох: те же кризис и падение империй, казавшихся вечными и определяющими
мироздание на века, неуверенность в будущем, ожидание апокалипсиса, эко-
логические проблемы, кочевничество и неокочевничество, массовые исходы
населения и миграции, автономизация территориальных анклавов по нацио-
нальному и религиозному принципу, непонятная ситуация гибридных войн,
когда война вроде бы и не объявлена, и тем не менее война идет постоянно.
Как образно описал эту картину У. Эко, «по этим обширным территориям, где
царит неуверенность, перемещаются банды асоциальных элементов, мистиков
или искателей приключений»30
.
Архаичные тенденции проявляются и в известном лозунге «Назад к пле-
менам!», ставшем девизом так называемого нового трайбализма31
, в рамках
которого исторически сложившиеся «соседства» (этим не совсем адекватным
термином переводится английское понятие neighborhood) превращаются в за-
крытые местные сообщества для самосохранения, защиты от чужаков, мигран-
товит.д.
32
Важной функцией этих «соседств» является легитимизация местных
сообществ как организмов, имеющих право на свое существование и политику,
а для этого, как и в случае с молодыми национализмами, нередко обращаются
283
к историческим обоснованиям медиевалистического характера. В обществен-
ном сознании растет интерес к прошлому через своего рода варваризацию
культуры33
.
На применение термина «медиевализм» в современных политологических
концепциях большое влияние оказала книга Х. Булла «Анархическое обще-
ство: изучение порядка в мировой политике»34
. Он предложил теорию, соглас-
но которой в целом ряде современных стран (к ним он относит прежде всего
«недемократические» режимы) правят не закон и либеральные политические
нормы, а кланы и группировки в феодальном стиле, а также «неосредневеко-
вые» тиранические режимы. Эти идеи были подхвачены и развиты. Дж. Рап-
лей обратил внимание на то, что в странах третьего мира сегодня формиру-
ется своего рода «новое средневековье» — ослабление государства при борьбе
господствующих кланов и группировок, базирующихся в сельской местности.
В качестве примера приводятся общества, в частности, Шри-Ланки или Ямай-
ки35
. Ряд ученых связывают современный терроризм с влиянием медиевализ-
ма36
. Д. Хапаева отождествила с неомедиевализмом современную идеологию
евразийства и исторического мессианизма, видя их проявления в новейшей
истории России37
.
Медиевализм вновь востребован современными политологами в сфере по-
литической этики. На смену дихотомии «цивилизация — варварство» пришло
противопоставление: современная демократия (западные ценности, которые
называются правильными, прогрессивными) vs реанимация имперских амби-
ций и антидемократические режимы, которые считаются возвращением сред-
невековья. Эта тенденция при всей ее конъюнктурности великолепно иллю-
стрирует акт уальную роль медиевализма в современном мышлении. Именно
его привлекают для политических инвектив в несоответствии «правильному»
вектору развития, именно к «средневековому варварству » апеллируют для дис-
кредитации «иного варианта» (как раньше высокая цивилизационная миссия
Запада противопоставлялась «средневековой недоразвитости» покоренных на-
родов Африки и Азии для оправдания европейского колониализма).
Но в тяге к Средневековью обвиняют и представителей западных демокра-
тий. Б. Эллиот указывает на неомедиевальные мотивы в стиле «нового кре-
стового похода» во внешней политике Дж. Буша и самой доктрины борьбы
с международным терроризмом. Он указывает, что даже в действиях печально
знаменитого норвежского террориста-убийцы Андерса Брейвика, убивавшего
из идейных соображений этнических мигрантов, также можно усмотреть ме-
диевальные идеи38
. Р. Утц видит проявления медиевализма в действиях прези-
дента США Д. Трампа, бросившего вызов ценностям американского истеблиш-
мента, и выделяет здесь следующую связь: «Практики и ментальности эпохи
Средневековья в той форме, в которой они изучались и описывались со вре-
мени появления современного университета во второй половине XIX века, по-
родили большие нарративы, во многом чреватые маскулинными, национали-
стическими и расистскими настроениями. Эти большие нарративы в свою оче-
редь повлияли на истории, которые создавали писатели, режиссеры фильмов
284
и телесериалов, разработчики компьютерных игр. А эти произведения с легко-
стью усваивались и присваивались теми, кто выступает за мужское доминиро-
вание, национальную исключительность, колониализм, расовую чистоту — от
исторического “Третьего рейха” до факельного шествия и скандирования ло-
зунгов “крови и почвы” неонацистами в Шарлоттсвилле»39
. Правда, если сле-
довать этой логике, получается, что любое обращение к прошлому с воспро-
изведением в искусстве, литературе, кинематографии системы нравственных
ценностей древности или Cредневековья (с их неизбежными мускулинностью,
культом силы, брутальностью и т. д.) будет повинно в современных экстремиз-
ме и национализме.
В любом случае все эти параллели заставляют пристально вглядывать-
ся в Средневековье в поисках исторического опыта. С. Ротман предполагал,
что оно выполняет функцию двойного моделирования в отношении совре-
менного государственного управления, как обосновывая исторические пре-
цеденты создания представительного правительства, так и демонстрируя
исторические корни системы ограничений на действия этого правительства,
поэтому обращение к нему абсолютно необходимо в современной политиче-
ской деятельности40
. Б . Холсингер раскрыл влияние медиевализма на форми-
рование модернистских политических концепций холодной войны41
. Дискурс
Средневековья привлекается в апокалиптических концепциях (например,
книга Р. Вакки42) при обсуждении проблемы, что же будет после катастрофы
человеческой цивилизации. Данная идея получила практическое воплоще-
ние в так называемой «Принстонской группе», которая работала в 1950-х гг.
с Центральным разведывательным управлением США и давала консультации
по выработке приоритетов в направлениях работы, в том числе и с позиций
медиевализма43
.
Очевидно, что в данном обзоре мы коснулись изменений позиций медиева-
лизма в глобальном мире, новых веяний прежде всего в западноевропейской
и американской культурах. На Балканы и в страны Центрально-Восточной Ев-
ропы эти тенденции проникают медленно, но неуклонно. Рассмотрим несколь-
ко примеров их проявления.
ВИДЕОИГРЫ НА ТЕМУ СЛАВЯНСКОГО СРЕДНЕВЕКОВЬЯ
Тема интерактивных развлечений с каждым годом получает все большее
развитие. Среди них отдельно можно выделить видеоигры, которые представ-
ляют значительный и важный пласт современной культ уры, являясь опреде-
ленным индикатором многих общественно-культ урных процессов. Благодаря
своему уникальному формату видеоигры позволяют человеку не только взгля-
ну ть со стороны на придуманные автором вселенные и сюжеты, но и принять
в них непосредственное участие. Они могу т являться мощным инструментом
передачи информации, по эффективности воздействия иногда даже превосхо-
дя литературу и кино44
.
285
Однако в отличие от сит уации с литературоведением и киноведением, ши-
роко развитой специальной научной сферы, целиком посвященной компью-
терным играм, до сих пор не сформировано. Вместе с тем в сфере историче-
ской науки, как отмечают исследователи, компьютер постепенно становится
главным источником знаний о прошлом, в особенности для молодого поко-
ления45
. В то же время видеоигра зачастую выходит за рамки сферы развлече-
ний, превращаясь в серьезный проект, моделирующий исторические события
и представляющий не только развлекательный, но и научный интерес46
. Вней
сегодня также видят эффективный инструмент пропаганды и трансляции со-
ответствующей идеологии47
.
Говоря о проявлениях медиевализма в игровой индустрии, стоит отме-
тить, что тема Средневековья в компьютерном мире в целом затрагивается
довольно часто48
. Средневековье позволяет игроку отстраниться от окружа-
ющего его мира, действовать в новых, непривычных для себя условиях, что
безусловно должно вызывать интерес. Виртуальный мир становится тем бо-
лее заманчивым для игрока, чем меньше он ограничивает его собственные
действия, а Средневековье, благодаря своему сходству со сказкой, предостав-
ляет возможность включить в игру фантастические элементы, тем самым по-
зволяя игроку взять на себя роль персонажа, которым он бы не смог стать
в реальной жизни. Вот почему Средневековье в играх зачастую превращае тся
в основу для создания фэнтези-миров, которые являются весьма востребо-
ванными.
Славянские видеоигры, содержащие элементы медиевализма, условно мож-
но подразделить на несколько групп. К первой можно отнести те, которые ис-
пользуют тематику классического фэнтези, в основном опирающуюся на ми-
фологию Западной Европы. Второе направление представлено жанром так
называемого славянского фэнтези, основанного на славянских мифах, а тре-
тье — это игры, в той или иной степени базирующиеся на реальных историче-
ских сюжетах. Последние также можно разделить на две группы: одна из них
включает игры, основанные на чужой истории, другая — на собственной.
С начала 1990-х гг. славянские видеоигры в основной своей массе остава-
лись на локальном уровне, редко достигая мирового рынка. Слабая развитость
игровой индустрии приводила к тому, что большинство выпускавшихся игр не
выходили на крупных игровых системах, что сказывалось на финансовой со-
ставляющей и потенциальном развитии. При этом стоит заметить, что лидеры
индустрии — ее западный и азиатский сегмент — охотно используют элементы
культуры, архитектуры и пейзажей восточноевропейских и славянских стран.
Данный факт отчасти объясняется тем, что для них эти страны являются свое-
го рода экзотикой, добавление которой в собственные проекты помогает при-
дать им колорит. Сами же сотрудники славянских игровых компаний часто
привлекаются к выполнению технической и художественной части различных
проектов для зарубежных разработчиков.
Подобная ситуация наблюдается в странах бывшей Югославии, где само-
стоятельная сфера разработки видеоигр в настоящее время развита слабо.
286
Говоря о медиевализме, стоит упомянуть, что отдельные элементы периода
Средневековья использовала в разработке своих игр словенская студия Arxel
Tribe, однако в целом количество исторических игровых проектов в регио-
не невелико, а игр, которые были бы посвящены осмыслению собственного
средневекового прошлого, практически нет. При этом на Балканах заметно
выделяется Болгария, которая начиная с конца 1990-х выпустила несколько
крупных проектов на средневековую тематику. В 1999 г. вышла игра «Цар: Те-
жестта на короната». Действие ее сюжета разворачивается в средневековом
вымышленном мире, где между собой ведут борьбу представители европей-
ского, азиатского и арабского общества. Не будучи сосредоточенной именно
на славянской составляющей, игра тем не менее стала одним из первых удач-
ных представителей жанра исторических стратегий, созданных в славянских
странах.
В последующие годы создавшая игру софийская ст удия Haemimont Games
выпустила целый ряд игр на историческую, в том числе и средневековую тема-
тику, однако славянские элементы в них также отсутствовали. Важным пред-
ставителем жанра средневековой стратегии стали «Рыцари чести» (2004 г.) от
болгарских разработчиков Black Sea Studios. Во многом копируя самую попу-
лярную средневековую стратегию «Medieval: Total War», разработанную бри-
танскими программистами из студии Creative Assembly. Игра обладала своими
особенностями, например в ней делался акцент на религиозной жизни средне-
вековой Европы и ее значении для политики и экономики. Примечательно, что
в 2017 г. студия перешла во владение разработчиков, создавших серию «Total
War», и стала называться Creative Assembly Sofia.
Крупным болгарским проектом последних лет стала впервые вышедшая
в 2005 г. многопользовательская онлайн-стратегия «Империя Онлайн», в по-
следующие годы обзаведшаяся массой дополнений. В ней игрок, действуя
в абстрактном средневековом мире, должен превратить вверенную ему дерев-
ню в процветающую империю. Важную роль здесь играет социальный аспект,
поскольку для достижения успеха необходимо взаимодействовать с другими
игроками, за которых играют реальные люди. Помещая игрока в средневеко-
вый мир, разработчики тем самым дают ему стимул к игре — ведь изначально
крестьянский средневековый быт представляется современному игроку до-
вольно ограниченным, и его хочется развить в нечто большее. Стоит отметить,
что с течением времени игра не теряет популярности и располагает многомил-
лионной аудиторией, в том числе и в России.
Как мы видим на примере балканских разработчиков, интерес к славянско-
му Средневековью в их среде практически отсу тствует. Во многом это объяс-
няется отсутствием веры в тот факт, что оно может представлять глобальный
интерес, и убежденностью, что игра, использующая его мотивы, будет неизбеж-
но ограничена в плане распространения. Альтернативой здесь представляется
западное или абстрактное Средневековье.
Игры в сеттинге классического средневекового фэнтези, или же использую-
щие антураж Средневековья в 1990-х и 2000-х гг., выходили в Чехии и Слова-
287
кии. Впрочем, первоначально их студии редко были задействованы в крупных
проектах, ограничиваясь в основном выпуском небольшого или малобюджет-
ного продукта. При этом даже здесь число игр, мир которых отражал бы славян-
ский элемент, было невелико. По большей части они базировались на западно-
европейском Средневековье или же выдуманных вселенных, созданных авто-
рами на его основе. Так, в 2013 г. словаки выпускают прохладно встреченную
критиками игру о мире короля Артура «Citadels». Впрочем, встречались среди
игр и проекты, затрагивающие и собственную историю этих стран. К таковым,
например, можно отнести вышедшую в 1997 г. чешскую игру «Husita», посвя-
щенную Гуситским войнам — крайне популярной теме в чешской культ уре.
В последние годы чешские разработчики также стали авторами дву х проектов
на средневековую тематику в весьма оригинальном жанре, посвященном архи-
тектуре и инженерному искусству. Так, игра «Medieval Engineers» (2015 г.) пред-
лагает игроку взять на себя роль средневекового строителя, а «World of Castles»
(2017 г.) — поучаствовать в строительстве замков.
На 2018 г. самым актуальным проектом на средневековую славянскую те-
матику, который целиком посвящен чешской истории, является «Kingdom
Come: Deliverance» от чешской студии Warhorse. Курс на историчность и до-
стоверность вкупе с масштабностью игрового мира был провозглашен на
самых первых стадиях проекта. Тем самым авторы предприняли сложную
задачу преодоления ограничений, которые, казалось бы, должен был содер-
жать мир историчного Средневековья по сравнению с фэнтези-мирами. Тем
не менее потенциальные издатели не проявили интереса к игре, после чего
авторы предприняли сбор средств на ее разработку через систему Kickstarter,
подразумевающего коллективное вложение средств со стороны потенциаль-
ных пользователей.
Собранная в итоге сумма в несколько раз превысила запрашиваемую раз-
работчиками, что свидетельствует о большом интересе рядовых игроков к са-
мой концепции игры в тематике реалистичного Средневековья. Такая сит уа-
ция для некоторых оказалась неожиданностью: после выхода игры на рынок,
глава студии Даниель Вавра отметил, что отказавшие в финансировании из-
датели в качестве аргумента приводили именно излишнюю реалистичность
проекта и отс утствие в нем элементов фэнтези. По их мнению, такая игра
не представляла интереса для пользователей и не имела бы коммерческого
успеха. Но, как писал Д. Вавра в благодарственном письме к пользователям,
поддержавшим игру на Kickstarter, оказалось, что людям не только не нужны
магия и драконы, чтобы получить удовольствие от игры, они отчаянно хотят
игр, где их нет!49
Сюжет игры разворачивается в 1403 г. в королевстве Богемия. Главный ге-
рой — сын кузнеца Индржих — не является реальным персонажем, однако по
ходу повествования встречает немало исторических личностей того времени,
таких как Вацлав IV, Сигизмунд I и др. Мир игры является открытым, что по-
зволяет игроку самостоятельно пу тешествовать по нему без каких-либо огра-
ничений, посещая реально существующие или существовавшие населенные
288
пункты и места. Визуальная реалистичность была одной из целей создателей
игры, особенно это касалось окружения и повседневной жизни мира. Так,
управляемые искусственным интеллектом жители по-разному реагируют на
игрока в зависимости от того, как он одет: в одежду простолюдина, стражника,
знатного господина и т. д. Сам персонаж ощущает чувство голода и усталости,
а еда в его инвентаре со временем портится. Примечательно также, что по ходу
игрового процесса дост упен раздел исторических справок, где, при желании,
можно ознакомиться с описанием местности, персонажей, предметов и терми-
нов, встречающихся в игре.
На сегодняшний день «Kingdom Come: Deliverance» можно считать одним
из наиболее ярких примеров реалистичных исторических игр о славянском
мире. Однако этот факт обернулся для ее авторов рядом трудностей, с которы-
ми в настоящее время практически неизбежно приходится столкнуться многим
играм о реальной национальной истории.
Сразу после выхода игры последовали многочисленные отзывы игроков
и критиков из США, Канады и стран Западной Европы, сводившиеся к тому,
что данная игра представляет средневековую Европу недостаточно мульти-
культурной, не уделяя достаточного внимания людям различных рас50
. Д.Вавра
защищал свою позицию, акцентируя внимание на том, что никто из журнали-
стов не связывался со студией для обсуждения аспектов игры, показавшихся
критикам противоречивыми51
. Тем не менее данный конфликт отрицательно
сказался на репу тации игры в западных средствах массовой информации. Си-
т уация дошла до того, что все пользователи, которые высказывались в защиту
Д. Вавры на крупнейшем интернет-форуме по видеоиграм ResetEra автоматиче-
ски исключались из дискуссии на основании того, что администрация форума
посчитала чешского разработчика расистом52
.
Достаточно активно мобилизация средневековья в игровой индустрии сла-
вянских стран в настоящее время происходит в Польше. Примечательно, что
среди польских проектов встречается значительное количество игр, посвящен-
ных не только западноевропейскому Средневековью, но и собственной исто-
рии. Еще в 1996 г. вышла игра «Polanie» («Поляне»), где участнику предлагалось
взять на себя роль князя племени полян, желающего отомстить соседним пле-
менам за набег на свои земли и восстановить родную деревню. По своему жан-
ру игра представляла собой военную стратегию с необычной экономической
составляющей. В 2003 г. вышла игра «KnightShift», которая позиционировалась
в качестве продолжения «Полян», однако славянский сеттинг в ней был выра-
жен гораздо слабее, сместившись в сторону уже классического средневеково-
го фэнтези. Подобные сказочно-фантастические элементы, базирующиеся на
западноевропейском Средневековье, можно найти и в польской игре «Kupiec»
(1997 г.), увидевшей свет в следующем году после первой части «Полян», где
игроку предлагалось взять на себя роль купца, который с помощью торговли
должен заработать денег, чтобы выкупить из плена свою жену.
С 1994 по 2011 г. вышла целая серия игр по известным комиксам польского
автора Януша Кристо «Кайко и Кокош» («Kajko i Kokosz»). Действие происхо-
289
дит в раннесредневековой Польше. Сам мир и персонажи очень напоминают
героев известного французского комикса «Астерикс и Обеликс», также исполь-
зуется исторический сеттинг. Сюжет базируется на славянской истории, однако
по своей су ти он является скорее сказочным.
Гораздо ближе к реальному Средневековью были польские разработчики
из студии Freemind Games, выпустившие в 2002 г. игру «Рыцари креста», осно-
ванную на произведении Генрика Сенкевича «Крестоносцы». Как и в романе,
действие происходит во время войны ягеллонской Польши и Тевтонского ор-
дена, причем в игре можно выбрать любую из сторон конфликта и взгляну ть
на сюжет с разных точек зрения, тем самым позволяя игроку сконструировать
свое представление о Средневековье.
Прорывным для польской и всей восточноевропейской игровой индустрии
стал еще один проект на основе произведений польского автора — «Ведьмак».
Игры вселенной были созданы по мотивам знаменитой серии книг Анджея
Сапковского в жанре славянского фэнтези, а также одноименного сериала53
.
Книга сыграла большую роль в генезисе современного польского националь-
ного сознания, возвращая к жизни забытые комплексы и амбиции эпохи
Польского средневекового королевства54
. Стоит отметить, что этот проект
был не единственной серией польских фэнтези-игр за этот период (с 2007
по 2011 г. вышло несколько игр вселенной «Two Worlds» в жанре классическо-
го фэнтези).
«Ведьмак», не являясь в полном смысле исторической игрой, заимствует
фантастические вкрапления из славянских, а также отчасти германских и скан-
динавских мифов, легенд и сказок. Природа и архитектура игрового мира также
напоминает Восточную Европу. Для западного человека вселенная «Ведьмака»
зачаст ую представляет собой некий собирательный образ всего славянского.
Так, например, в одной из статей на крупнейшем сайте о видеоиграх IGN.com
мы обнаруживаем тезис о том, что, несмотря на постоянные разногласия между
странами Восточной Европы, природа чувств культурных произведений этого
региона говорит об очевидной сплоченности; и что «Ведьмак» вполне мог быть
русской игрой, но никогда не мог быть американской55
.
Начиная с 2007 г. вышли в свет три части игры, каждая из которых завое-
вывала все большую популярность как среди игроков, так и среди экспер-
тов. Примечательно, что в мире игры прису тствует множество элементов, за-
имствованных из истории повседневности славян. Разработчики с большим
вниманием подходят к сочетанию реалистичных деталей быта Средних веков,
костюмов, оружия со сказочными персонажами и явлениями, что делает игру
интересной не только как образец жанра фэнтези, но и с исторической точки
зрения. Тем не менее игра так же, как и чешский «Kingdom Come: Deliverance»,
из-за недостаточной мультикульт урности стала объектом критики, развернув-
шейся в интернете56
. Возможно, именно это послужило поводом к тому, что
в вышедшем в 2015 г. дополнении «Каменные сердца» в игровом мире «Ведьма-
ка» появились темнокожие персонажи из далекой страны Офир (надо заметить,
упоминавшейся в литературном оригинале А. Сапковского, пусть и без подроб-
290
ного описания). Эта ситуация еще раз подчеркивает трудности создания про-
ектов, связанных с локальной национальной славянской историей.
В дальнейшем поляки часто обращались к историческим сюжетам. Так,
средневековый антураж использовался в Польше при создании массовых
онлайн-игр. В качестве примера можно привести многопользовательскую ро-
левую игру «Gloria Victus» (2016 г.), где игрок может взять на себя роль сред-
невекового воина. Впрочем, здесь авторы вновь отошли от польской истории
в пользу общеевропейских мотивов. Фракция славян тем не менее присутству-
ет в историческом проекте «Ancestory Legacy» (2018 г.), который был сделан
с упором на историческую составляющую. В нем игроку предлагается поуча-
ствовать в масштабных войнах и сражениях, происходивших в средневековой
Европе VIII–XII вв.
В целом отход от национальной истории в пользу общеевропейских моти-
вов представляется закономерным. Подобное внимание к западной средневе-
ковой истории частично может объясняться стремлением утвердить свою при-
надлежность к общеевропейскому миру, что особенно акт уально в рамках су-
ществования Евросоюза. Примечательны попытки осмысления и собственной
истории. Важно отметить, что выход таких проектов, как «Ведьмак» и «Kingdom
Come: Deliverance» сильно повлиял на роль славянских разработчиков на миро-
вой арене, которая до этого момента была незначительной.
На состоявшейся в октябре 2018 г. церемонии награждения лучших игр
Центральной и Восточной Европы (Central & Eastern European Games Awards)57
многие представители студий с большим воодушевлением говорили о буду-
щем славянской игровой индустрии и ее влиянии. Павел Жижка, один из чле-
нов польской студии 11 bit, считает, что все знают о рыцарях Круглого стола
или Лохнесском чудовище, потому что эти явления в течение долгого време-
ни внедрялись в мировую культуру. «Пока мы только в начале пути, но вскоре
многие важные темы для нашего региона будут представлены для всеобщего
внимания»58
. В свете подобных настроений важно сказать, что именно те про-
екты, которые так или иначе затрагивают средневековую историю, стали про-
рывом для славянской игровой индустрии. Через видеоигры многие элементы
истории и культ уры славян получилось впервые донести до массового зрите-
ля. Однако зачастую эти элементы имеют больше отношения к мифам и фоль-
клору (а иногда и вовсе к фантазии автора), чем к реальной истории.
СЛАВЯНСКОЕ ФЭНТЕЗИ И ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА
На сегодняшний день фэнтези — один из самых популярных жанров совре-
менной литературы. Истоки его лежат в мифе, волшебной сказке, героическом
эпосе, а также в рыцарском романе и приключенческих произведениях. Фэнтези
соединяет в себе разные особенности этих жанров, генерируя таким образом
новое жанровое образование59
. В какой-то степени фэнтези актуализировало,
вывело на новый уровень сказку, миф, историю и прошлое.
291
Подъем фэнтези связан с творчеством английских писателей конца
XIX — начала XX в., произведения которых стали классикой этого жанра
(Дж. Р. Р. Толкин «Властелин колец», рассказы Р. И. Говарда, произведения Л. Кэр-
рола, Дж. Барри и др.).
В узком смысле слова под фэнтези имеют в виду жанр сказочно-мифоло-
гической прозы, как правило приключенческого характера. Более широкий
смысл слова «фэнтези» объединяет в себе все направления «ненаучной» фанта-
стики, включая мистическую прозу и др. Существует также понятие «жанровое
фэнтези», наиболее массовое и востребованное рынком, которое направлено
на воспроизведение тех тем и сюжетов, которые оформились в классических
произведениях раннего фэнтези60
.
После обособления научной фантастики к началу XX в. термин «фэнтези»
стал обозначать «ненаучную» фантастику, ближайшим аналогом которой явля-
ется русская «литература вымысла»61
. В романских и славянских странах тер-
мин применяется, как правило, только к жанровому фэнтези62
. Здесь необходи-
мо отметить, что фэнтези делает доступным прошлое для массовой культуры,
безбоязненно погружаясь в далекие эпохи и модернизируя их.
Во многом уникальность жанра заключается и в том, что он зачаст ую осно-
вывается на народных традициях и несет в себе национальные духовные цен-
ности, элементы культ уры и мифологии: «Фэнтези донельзя националистич-
но. Опирается на мифы и легенды, на кровь, землю и плоть. Это миры битв за
право жить по своим законам. Мы вспомнили свои корни во многом благодаря
фэнтези»63
. Именно поэтому на рубеже XX и XXI вв. появился термин «славян-
ское фэнтези», а сам жанр успешно развивается в таких странах, как Россия,
Украина и Польша64
.
Одним из наиболее известных произведений славянского фэнтези является
серия романов польского писателя Анджея Сапковского о ведьмаке Геральте
(«Дорога без возврата», «Последнее желание», «Меч предназначения», «Что-то
кончается, что-то начинается», «Кровь эльфов», «Час презрения», «Крещение
огнем», «Башня ласточки», «Владычица озера», «Сезон гроз»). Среди польских
писателей в жанре фэнтези также работают Ф. Кресс, Э. Беоленска и Г. Демски,
однако их произведения не получили широкого распространения в отличие от
романов Сапковского, которые были переведены на немецкий, русский, укра-
инский и прочие языки65
.
Сюжеты романов о Геральте вполне типичны для фэнтези: воин-маг, цель
которого — защита людей, странствует по миру, сражается с нечистью, вос-
станавливает справедливость. Борьбу эту герой ведет в одиночку, пользуясь
иногда помощью местного населения. Такой вид героя был сформирован под
воздействием сказок, баллад и средневековых рыцарских романов, где герой
имеет некую задачу, от решения которой зависят судьбы мира66
.
Для того, чтобы придать сюжету динамичность и заинтересовать читателя,
Сапковский вводит в свои произведения реалии и персонажей, заимствованные
из западноевропейской и славянской мифологий (русалки, гномы, эльфы, Баба-
Яга и пр.), которые могу т оставаться неизменными либо интерпретироваться
292
писателем. Необходимо отметить, что многие персонажи, хорошо известные
под устоявшимися названиями, в романах Сапковского получают новые име-
на: дриады именуются духобабами, а оборотень превращается в допплера и пр.
Помимо этого, писатель придумывает собственных персонажей, давая им сла-
вянизированные имена: жряк, жагница, вилохвост и пр.
67
Сапковский при создании своего мира опирается не только на мифы, но и на
сказки, в том числе и литерат урные, используя аллюзии на знакомые с детских
лет сказочные истории. Например, роман «Меч предназначения» отсылает нас
к сказке Г.-Х . Андерсена «Снежная королева», а роман «Немного жертвенно-
сти» — к его же «Русалочке».
Важным этапом при создании того или иного фантастического мира яв-
ляется конструирование его культуры. Зачастую в романах Сапковского это
«условное европейское Средневековье»68
. В целом же мир, где живет Геральт —
это мир позднего Средневековья. Писатель вводит в свои произведения те реа-
лии, которые были характерны для европейской культуры XII–XIII вв. Он упо-
минает трубадуров, баллады, религиозные ереси и университеты, в которых
изучаются философия, право и медицина. Помимо этого, польский писатель
включает в свои произведения реалии славянского, в том числе польского быта,
употребляет слова-этнонимы, придающие его произведениям польский коло-
рит. Благодаря этому Сапковскому удалось не просто создать цикл эпичных
национальных романов-фэнтези, но и встроить их в славянский и западно-
европейский контекст69
.
Детская литерат ура в течение продолжительного времени является объек-
том изучения ученых всего мира, использующих различные подходы и оцени-
вающих произведения с точки зрения концепций идентичности, национализма,
феминизма, в рамках теории искусства, истории образования и др.
70
Медиева-
лизм как явление прису тствует в детской литерат уре также достаточно давно,
однако произведения западноевропейских авторов изучены гораздо лучше, чем
балканских. Так, существуют работы, посвященные элементам медиевализма
в фантастической литературе71
, и, наряду с ними, исследования о медиевализме
и его обращении к концептам государственности в исторических романах и по-
вестях72
. Среди трудов на балканскую тематику можно назвать общие работы
о развитии детской литерат уры в отдельных странах после распада Югославии73
и материалы, касающиеся более узких областей, таких как значение иллюстра-
ций в детской литературе, вопросы культурных различий, понятия конфликта,
смерти и бессмертия74
.
Ученые сходятся во мнении, что произведения для детей имеют особую
значимость для формирования у подрастающего поколения представлений
о прошлом своей страны, а также способствуют укреплению национальной
идентичности и формированию представлений о культурной традиции75
. До-
полнительное преимущество детской литерат уры на средневековую тематику
состоит в том, что такие произведения могу т затрагивать важные для наших
дней вопросы (например, отношения между представителями разных конфес-
сий), при этом оставаясь дистанцированными от современности благодаря
293
эпохе, в которой происходит действие. Прошлое часто используется и для про-
движения современных ценностей (равноправия, религиозной толерантности,
бережного отношения к животным)76
.
На активное распространение медиевалистических тенденций в обществе
во многом влияют процессы глобализации, на фоне которых страна старается
сохранить собственную самобытность, а также огромный объем конкурирую-
щей информации извне, проникающей в медиапространство отдельной стра-
ны, из-за чего могу т меркну ть собственная культура и традиции77
.
Одним
из ярких примеров такого развития событий можно назвать Сербию. На рубе-
же XX и XXI вв. страна ступает на порог европейской интеграции, в массовую
культуру активно проникают западные сюжеты и произведения, и в резуль-
тате к средневековым образам начинают обращаться в самых разных сферах
общественной жизни, культуры и политики. Появляется множество новых
исторических романов о Средневековье, проводятся тематические выставки,
снимаются художественные фильмы, а в прессе можно встретить рассуждения
о значимости средневековой истории в целом и отдельных особо выдающихся
личностей этого периода78
.
После распада Югославии в начале 1990-х гг. основными темами детской
художественной литературы в Сербии, как и в соседних странах, были различ-
ные аспекты «травматического детства» — война, беженцы, сиротство, смерть,
насилие, наркотики и т. д. Со временем началось возрождение фольклорных
традиций, появились новые сказочные произведения79
. Наряду с этим в по-
следние два десятилетия достаточно активно выходят адресованные детской
аудитории переиздания (как в оригинале, так и адаптированные для детей)
сербских эпических песен, житий средневековых святых, биографий государ-
ственных деятелей. Тем не менее первые новые, самостоятельные произведения
на средневековую тематику или включающие в себя элементы медиевализма,
связанного именно с сербским прошлым (а не только использующие универ-
сальные средневековые элементы, такие как замки или рыцарские турниры),
начинают появляться лишь в конце 2000-х гг.
На настоящий момент в этой области существует как несколько книжных
серий, так и достаточно большое число отдельных внесерийных произведений.
Среди книг, которые мы рассматриваем в рамках данного раздела, можно вы-
делить исторические повести и романы, приключенческие романы с элемента-
ми медиевализма, поэзию на средневековые темы. Большинство произведений
представлено иллюстрированными изданиями.
В первой иллюстрированной книжной серии, озаглавленной «Истории
о династии Неманичей», было издано четыре тома: о Стефане Немане, его сы-
новьях Стефане Первовенчанном и святом Савве, королях Стефане Милутине
и Стефане Дечанском, царе Стефане Душане. В одном из своих интервью ав-
тор серии, доктор философии Йована Кулаузов Реба, специализирующаяся на
исследованиях в области сербской литературы, рассказывает, что не смогла
найти книг с картинками для своего маленького сына, чтобы нагляднее пока-
зать ему героев сербского Средневековья, и в итоге решила написать их сама.
294
В своих произведениях она стремилась соблюсти историческую точность,
поэтому в качестве консультантов и рецензентов были привлечены три про-
фессиональных историка. «Истории» предназначены для возраста от трех до
десяти лет, и иллюстрации в них — красочные, современные, привлекающие
детское внимание. Для оформления серии был приглашен известный серб-
ский иллюстратор, аниматор и геймдизайнер Александр Рот. Книги получили
хороший отклик в сербском обществе, а благодаря своей яркости и наглядно-
сти они иногда используются учителями в качестве дополнительных пособий
для школьников до 12 лет80
.
«Истории о династии Неманичей» представляют собой короткие биогра-
фические повести и не содержат фантастических элементов или значитель-
ных отступлений от исторических фактов. Они были созданы с целью перво-
начального ознакомления юных читателей с сербским Средневековьем и раз-
вития у них любви и уважения к прошлому своей страны. Стремление автора
связать в детском сознании далекие Средние века и современность прослежи-
вается на протяжении всей серии. Так, книга о Стефане Немане завершается
следующим образом: «Дорогие дети, хотя от рождения великого жупана про-
шло уже 900 лет, мы никогда не должны его забывать! Неманя создал нашу
прекрасную страну Сербию, в которой и сейчас все мы вместе живем в мире
и любви»81
.
Средневековье описывается как общий фундамент для сербской нации,
время, когда сформировались ключевые аспекты сербской идентичности:
сербский язык и православная вера. Ярче всего это отражено в последней
книге серии, посвященной царю Стефану Душану Сильному. Завершив био-
графию гибелью правителя, Й. Кулаузов Реба рассказывает о последовавших
за этим событиях и завоевании Сербии османами. Тем не менее утвержда-
ется постулат о том, что сербы не были уничтожены и сохранились как единая
общность: «Между тем, народ и в самые тяжелые моменты помнил о славе, ве-
ликолепии и мощи сербского государства. Это давало ему силы выдерживать
любые трудности. Благодаря делам Неманичей — от Стефана Немани до царя
Душана — наши предки никогда не забывали, что они сербы, что их язык —
сербский, а вера — православная»82
. Автор призывает читателей следовать
примеру предков и ценить заслуги династии, поэтому серия завершается фра-
зой: «Таким образом, дорогие дети, мы помним о Неманичах с любовью и мы
гордимся ими. Они оставили нам самые лучшие дары: сербское государство
и сербскую культуру»83
.
Книги Й. Кулаузов Ребы в сербской прессе обычно называются первыми
книжками с картинками о Неманичах84
, однако мобилизация Средневековья
в сербской детской литературе началась еще в 2008 г., когда известный серб-
ский писатель Слободан Станишич выпустил несколько неиллюстрированных
историй о детстве и юности царя Стефана Душана Сильного. Позднее эти про-
изведения вошли в серию «Жизнь сербских средневековых правителей» и были
дополнены историями о князе Лазаре, царе Уроше Слабом и некоторых других
героях. Они рассчитаны в первую очередь на читателей среднего школьного
295
возраста и представляют собой приключенческие романы, где в качестве осно-
вы для сюжета взят какой-либо из периодов жизни героя, чаще всего это дет-
ство или юность. Например, книга «Лазарь при дворе короля Душана» расска-
зывает историю о ранних годах жизни сербского князя Лазаря Хребелянови-
ча, который в это время служил Стефану Душану Сильному85
. Таким образом,
именно эти книги хронологически стали первой сербской современной серией
в жанре исторической прозы о Средневековье для детей, заложив фундамент
для всех последующих.
В 2014 г. тот же автор, Слободан Станишич, начал публикацию новой, бо-
лее амбициозной и масштабной серии под названием «Дети читают сербскую
историю». Главная цель ее создания фактически совпадает с заявленной Й. Ку-
лаузов Ребой — развитие у юных читателей первоначального интереса к собы-
тиям и личностям в сербской истории86
. Яркие, привлекательные иллюстрации,
напоминающие стиль комиксов, здесь также являются важной частью серии,
создавая эстетику, близкую детям XXI в. При этом инновационность подхода
Станишича состоит в том, что это первые сербские иллюстрированные исто-
рические повести о Средневековье, основанные на реальном сюжете биогра-
фии героя (например, сватовстве, коронации, рождении наследника престо-
ла), но дополненные многочисленными вымышленными элементами. В этих
романизированных историях есть место дуэлям мечников, битвам с банди-
тами и пиратами, борьбе со штормами, встречам с оракулами. Вместе с тем
каждая из работ несет в себе просветительскую функцию и содержит досто-
верные исторические данные. Все книги сопровождаются картами Сербии
соответствующего периода, а также краткой хронологией жизни правителя.
О династии Неманичей было опубликовано восемь произведений, а затем се-
рия продолжилась историями о других героях Средних веков и Нового време-
ни, в том числе о женщинах в сербской истории.
Вклад Слободана Станишича не ограничивается двумя книжными сериями
для детей. Его перу принадлежат восьмитомное издание «Столетия сербской
литературы». Если предыдущая серия знакомила читателей с основами серб-
ской государственности, то здесь сделан акцент на культ урной составляющей,
а именно на истории сербской письменности и на авторах, благодаря которым
сербский язык и литература выглядят так, как сейчас. По форме «Столетия
сербской литературы» также представляют собой снабженные краткой биогра-
фической справкой исторические повести с вымышленным сюжетом, частично
основанным на реальных фактах биографий героев. Они рассчитаны на детей
более старшего возраста: количество текста увеличено, а иллюстрации, напро-
тив, сокращены. Книги представляют своих героев и события в хронологиче-
ском порядке: Кирилл и Мефодий, Климент и Наум, создание Мирославова
Евангелия, Растко Неманич, Захария Орфелин, Константин Философ, Доситей
Обрадович, Вук Караджич87
.
История создания вышедшей в 2016–2017 гг. трилогии «Неманичи» до-
статочно необычна. Изначально оба ее автора, Владимир Кецманович и Деян
Стоилькович, были привлечены к работе над сценарием фильма о династии
296
Неманичей, но из-за недостатка финансирования производство фильма оста-
новили, а проведенную подготовительную исследовательскую работу было
предложено реализовать в форме романов88
. В результате были выпущены три
книги, озаглавленные «Во имя отца», «Два орла» и «Во имя сына» и представля-
ющие собой единую историю жизни Стефана Немани.
Рассказывая в своих интервью, об идее создания трилогии, В. Кецманович
и Д. Стоилькович обозначили причины, которые, по их мнению, не способ-
ствуют сохранению памяти о средневековом прошлом у современных сербов.
Немаловажную роль в этом сыграла прерывистость истории Сербии как не-
зависимого государства, наряду с представлением о том, что нужно смотреть
только в будущее, не оглядываясь назад. Знания о династии Неманичей в це-
лом, по мнению авторов, могу т быть достаточно скудны в силу того, что память
о ней затмевается косовским мифом, а сам Стефан Неманя (наряду с другими
представителями династии) находится в тени святого Саввы, «творца сербской
нации»89
. Таким образом, в своей трилогии Кецманович и Стоилькович поста-
рались расширить представление читателей о династии, отразив свою идею
о Неманичах как прародителях сербского народа, неразрывно связанных со
своими потомками.
«Неманичи» — это исторический роман, дополненный мистическими и при-
ключенческими элементами, написанный выразительным, поэтичным и вместе
с тем дост упным современному читателю языком. Авторы упоминают все клю-
чевые события внутренней и внешней политики того периода: приход Немани
к власти, борьбу с Византией, церковное развитие, отречение героя от престола
и последовавший за этим у ход в монастырь90
. Работ у авторов над произведе-
нием курировали доктора наук из Белграда. Оформителем трилогии стал серб-
ский художник и автор комиксов Драган Паунович, который привнес в издание
особое настроение своими величественными, мрачными, мистическими иллю-
страциями. Все три книги получили в Сербии статус бестселлеров, во многом
благодаря стилистике текста и оформлению.
В 2016 г. также появляется иллюстрированный роман «Хранители коро-
ны царя Душана» из серии для младшего школьного возраста «Приключения
Оги», который может быть отнесен к приключенческому жанру с элементами
фантастики91
. Это вторая книга сербского автора Бранко Милорадовича, и она
продолжает рассказ о мальчике Оги и его пу тешествиях во времени в поисках
древних артефактов. Первый роман серии, «Белградская мумия», был посвя-
щен сокровищам египетских пирамид.
В «Хранителях короны царя Душана» Средневековье используется в пер-
вую очередь как источник вдохновения. Автор взял за основу малоизвестную
легенду, согласно которой царь Стефан Душан, находясь при смерти и пред-
чувствуя скорое владычество Османской империи, отдал свою корону мона-
ху Доротею. Последний должен был создать братство для охраны реликвии,
так как она была дана Сербии богом и однажды должна быть возвращена на
небо (что в финале романа и сделает Оги). Начало истории разворачивает-
ся в Средневековье, где героями стали не только вымышленные персонажи,
297
но и реальные исторические личности (помимо самого Душана присутствуют
деспоты Джурадж Бранкович и Стефан Лазаревич). В тексте упомянуто боль-
шое число реальных мест и объектов: Смедеревская крепость деспота Джу-
раджа Бранковича, монастыри Манасия и Лесново, гора Ртань. В конце книги
помещен словарь малоизвестных слов и терминов, как относящихся к серб-
скому Средневековью (деспот, задужбина, ктитор, мощи), так и общеобразо-
вательного характера (ДНК, саркофаг, язычество, пергамент). Таким образом,
Бранко Милорадович стремится не только увлечь читателя приключенче-
ским сюжетом, но и познакомить его с историей, географией, архитектурой
Сербии.
Некоторые сербские авторы в качестве образца для создания своих про-
изведений используют сербские эпические песни и легенды о Средневековье.
Так, книга Бранко Стевановича «Авантюры королевича Марко», впервые из-
данная в 2011 г. и переизданная в 2016 г., представляет собой юмористиче-
скую интерпретацию классического эпоса о Марко, самом известном герое
сербского фольклора92
.
Иллюстрации Косты Миловановича подчеркивают
пародийный, иронический характер песен. Сборник предназначен для чи-
тателей всех возрастов, но в первую очередь автор старается сделать Марко
более близким для современного ребенка, предполагая, что читатели воспри-
му т героя как своего рода средневекового Чака Норриса. Сербский короле-
вич наделен огромной силой и выносливостью, он бессмертен, а его спу тни-
ком является говорящий конь. Все это позволяет Стевановичу представить
Марко как сербского супергероя, ставя его в один ряд с Геркулесом, Ильей
Муромцем, Вильгельмом Теллем, Робином Гудом и рыцарем Айвенго93
. Кни-
га «Авантюры королевича Марко» была награждена несколькими сербскими
литературными премиями, а произведенная Стевановичем трансформация
эпической поэзии в современную уже неоднократно становилась предметом
изучения сербских ученых94
.
Автор и иллюстратор Петар Меселджия в 2017 г. написал сборник из восьми
поэм о Марко под названием «Марко-королевич и змей». Меселджия посвятил
много времени изучению сербского эпоса и пришел к выводу, что сам образ
эпического героя универсален, но сильно изменился исторический контекст,
который его породил. Сербия давно освободилась от власти Османской импе-
рии, а без нее, как без главного противника, Марко остался не у дел и потерял
смысл существования как персонаж эпоса. Именно поэтому Меселджия принял
решение сделать песни Марко ближе и понятней современному читателю. Для
этого потребовалось обновить исторический контекст повествования, убрать
архаичные элементы, сделав проблематику песен более близкой современному
человеку, при этом сохранив ау тентичную форму, ритм и поэтику стиха, чтобы
новые песни органично вписались в существующий канон сербской поэзии95
.
Оригиналы живописных работ, сделанных самим Меселджией для книги, сей-
час выставляются в различных музеях мира.
Таким образом, мы можем видеть, что за последнее десятилетие в сербской
художественной литерат уре для детей начали достаточно активно обращаться
298
к Средневековью. Просветительский характер имеют не только многочислен-
ные исторические повести и романы, но и приключенческие истории, юмори-
стические и эпические песни. Одним из побудительных мотивов написания
произведений можно назвать стремление авторов показать читателям преем-
ственность прошлого и настоящего, подчеркну ть континуитет между Серби-
ей во времена династии Неманичей и сейчас. Еще одним мотивом становится
желание привить традиционные культ урные ценности, православную веру,
уважение к языку. Исторические и приключенческие романы для дошкольного
и младшего школьного возраста позиционируются как средство пробуждения
первого интереса к истории своей страны и способ стимулировать ребенка
к дальнейшему поиску информации об истории Сербии.
В сербских школьных учебниках по истории королю Марко также уделяется
внимание, но, как правило, в разделе дополнительной информации, расширя-
ющей представления детей о событиях в Сербии во времена т урецких завоева-
ний. Интересно, что авторы учебников, предполагая, что читатели уже могу т
знать Марко как персонажа сказок и легенд, стараются разграничить факты
и вымысел, приводя обе версии рассказа о герое96
.
Фигура Марко вдохновляет также театральных и кинорежиссеров, причем
не только сербских, но и зарубежных. Так, в 2015 г. вышел в свет фильм ин-
дийского режиссера и сценариста С. Шридара «Марко-королевич: фантасти-
ческое приключение». Шридар изучал образ Марко и эпические песни о нем.
В видении режиссера юнак представляет собой образ всего сербского народа.
Фильм не является историческим по своему содержанию, будучи основан на
эпосе и дополнен авторскими вставками Шридара.
Во многом современное славянское фэнтези — это феномен массовой культ у-
ры, рассчитанный на широкого читателя, которому не слишком важна истори-
ческая и филологическая составляющая того или иного произведения. Многие
авторы, за редким исключением, основываются на своем понимании мифоло-
гии, видя в ней собрание архетипов. Славянское фэнтези можно охарактеризо-
вать как трансгрессию славянского фольклора в систему современных нацио-
нальных ценностей и культ уры эпохи постмодернизма.
СОВРЕМЕННЫЕ МУЗЕИ: ПОИСК НОВЫХ ФОРМ
В ПРЕЗЕНТАЦИИ НАЦИОНАЛЬНОГО
В странах Центрально-Восточной Европы и Балкан роль музеев в сохране-
нии национальной памяти несколько отличается, хотя основные принципы
мемориальной политики являются универсальными. Преобладающей тенден-
цией в странах региона в начале ХХI в. является развитие национальных исто-
рий. Одним из системообразующих элементов в их создании выст упают музеи.
Вклад музеев в нациестроительство подчеркивается многими исследователя-
ми97
, при этом отмечается, что музеи постсоветского пространства имеют свою
специфику98
. Общей чертой для восточноевропейского национализма является
299
стремление к максимальному удревлению своей истории. Считается необходи-
мым искать корни этноса, государственности, культуры в глубине веков чем
дальше, тем лучше; поэтому средневековый период прошлого стран и народов
оказывается востребованным.
Вместе с тем активно музеефицируются области, которые раньше были
слабо представлены в экспозициях: разные варианты истории повседневности,
быта, медицины и т. д. Много внимания уделяется темам, которые раньше нель-
зя было освещать по политическим мотивам: возникли музеи советской окку-
пации, музеи спецслужб и репрессий, музеи национально-освободительного
движения в ХХ в., музеи государственности 1918–1939 гг., у траченной в годы
Второй мировой войны и после нее, и т. д. Эта проблематика, являющаяся более
злободневной и актуальной, вытесняет медиевализм.
В данном обзоре мы не будем касаться классических музеев общеисториче-
ского и краеведческого характера, в которых обязательно прису тствуют раз-
делы по средневековой истории. Таковы многие музеи в Польше, Чехии, Сло-
вакии, Венгрии, Сербии, Хорватии. Они обычно сделаны в традиционном
ключе, с акцентом на исторических вехах и важных артефактах. Медиевализм
как способ востребования Средневековья для придания смыслов современным
процессам здесь проявляется слабо. Например, в Польше всего два музея, по-
священных средневековым битвам: музей битвы 1241 г. с монголо-татарами
при Легнице и музей Грюнвальдской битвы в Стебарке99
. Средневековый фон
помимо экспозиций в краеведческих музеях (музеях истории земель и городов)
создается двумя типами музеев, которые формируют медиевальные образы,
что называется, по определению: это замки (Бендзин, Болькув, Бытув, Цеханув,
Мальборк, Торунь, Ольштын, Недзица и др.)
100
и археопарки, современные ре-
конструкции древних славянских поселений и крепостей (Бискупин, Геч, Гжи-
бово, Жмийовиска, Калиш, Мрувка, Волин, Сопот и др.)
101
. Археопарки интен-
сивно развиваются в славянских странах, этот тип музеев широко представлен
в Чехии, Словакии и т. д . Вместе с тем считается, что Средневековье должно
быть созвучно требованиям современного искусства. Мемориалы в довольно
экзотическом стиле возведены на месте битвы 1241 г. на р. Шайо, Мохачской
битвы 1526 г. в Венгрии и др.
Приведем несколько примеров, когда в музейной деятельности востребован
именно медиевализм. Собственно, таких сфер две: презентация национального
в странах, где национальный вопрос обострен, и коммерческое использование
средневековой тематики (скажем, образа Дракулы).
Рассмотрим первый аспект на примере государства неславянского, но отно-
сящегося к изучаемому региону — Эстонии102
. В Средневековье не существова-
ло государства под таким названием. Краткий период независимости племен
древних эстов в Х–ХIII вв., не создавших своей государственности, завершился
тем, что они были завоеваны немецкими рыцарями. В ХVI в. немецкое владыче-
ство сменилось кратковременным польским, в ХVII в. — ш ведским, в ХVIII —
начале ХХ в. — российским. Независимая Эстония появится в 1918 г. на об-
ломках рухнувшей Российской империи, но лишится суверенитета в 1940 г.
300
Как же изображать эти периоды в музейных экспозициях? Говорить о столетиях
оккупации вряд ли продуктивно, тема оккупации принадлежит ХХ в. и совет-
ской эпохе. И тогда акцент делается именно на последней. Причина проста —
если изображать все прошлое страны как историю порабощения, завоевания
и подчинения, то период СССР станет лишь ее частью и эффект «отрицания
советского», на котором во многом строится современная государственная
идеология, будет утрачен. Вот почему отдельно существуют музеи оккупации,
экспозиции которых содержит в себе исключительно тематику советского пе-
риода. В 2003 г. в Таллине фондом Кистлер-Ритсо Ээсти (эст. Kistler-Ritso Eesti
Sihtasutus) открыт Музей оккупаций (Okupatsioonide muuseum), посвященный
истории Эстонии в 1940–1991 гг. Это время тракт уется как «Первая советская
оккупация» в 1940 г., «Нацистская оккупация» в 1941–1944 гг. и «Вторая со-
ветская оккупация» в 1944–1991 гг.
103
Советский период в образе страшного,
кровавого, фантасмагорического, чуднóго прошлого представлен в целом ряде
других музейных экспозиций104
.
Эстонский исторический музей (Eesti Ajaloomuuseum) был призван решить
иную, более сложную задачу: представить прошлое страны и народа в целом,
на протяжении веков105
. После реконструкции 2011 г. в музее открылась по-
стоянная выставка «Крепкий духом. 11 000 лет эстонской истории», которая
сегодня является главной экспозицией. По словам директора Эстонского исто-
рического музея Сирье Карис, «обновленная экспериментальная экспозиция
Исторического музея является единственной в своем роде в нашей стране.
Именно здесь можно получить увлекательный обзор событий прошлого, неиз-
бежно приводящих к новым событиям в настоящем. Последовательная, а по-
рой прямо-таки упорная деятельность местных жителей создала уникальную
среду с неповторимой культурой. Жившие в Эстонии люди действительно
были крепки духом»106
.
В основу идеологии экспозиции, как нам представляется, было положено не-
сколько идей. Первая — музей ориентирован не только на жителей Эстонии,
но и на посещающих ее туристов, иностранцев, которые имеют об Эстонии
весьма слабое представление. Стало быть, необходимо показать, представить
прошлое страны так, чтобы оно легко воспринималось и ложилось на привыч-
ную картину мира, уже имеющуюся у посетителей. Для этого, на наш взгляд,
был применен удачный прием: многие стенды на выставке посвящены явлени-
ям мировой истории (появление карт, языков, монетной системы, изобретения,
войны и т. д.). В этот контекст вписывается эстонская история и показывается,
что страна в любую эпоху шла в ногу со временем, а где-то и опережала разви-
тие культуры человечества. Например, если «Эстония на картах», то показано
происхождение карт мира, их развитие, и в этом контексте — появление пер-
вых изображений территории Эстонии.
Экспозиция говорит, что первые люди появились на территории Эстонии
11 тыс. лет назад, это были кочевые охотники и рыболовы, 5 тыс. лет назад они
стали земледельцами. Эта ориентация на агрокультуру стала определяющей
для всей эстонской истории: и при германском владычестве, и при Российской
301
империи, и при СССР. Занятие земледелием на протяжении 5 тыс. лет — эф-
фектная презентация нации. О ее корнях повествует экспозиция «Пришли ли
эстонцы из Африки?», где рассказывается о древних людях и происхождении
человечества. Раздел «Каким было древнейшее эстонское слово?» рассказывает
о происхождении языков у балтийских народов.
Раздел «Имели ли эстонцы своего собственного бога»?» повествует о языче-
ской религии с помощью текстов средневековых германских хроник в общем
контексте балтийской истории. Описание крещения эстонцев содержится
в рассказе о германских крестовых походах и немецкой Реформации. Средне-
вековые эстонцы изображены гордым свободолюбивым народом, символом
которых был меч. Благодаря стенду «Делал ли вас воздух города свободным?»
посетитель узнает, что в ХIII в. эстонцы приходили в прибалтийские немец-
кие города и обретали свободу. При этом проводится параллель Средневековья
с советским временем, когда национальные силы эстонцев также сосредоточи-
вались в городах.
Экспозиция «Кто правил Эстонией?» перечисляет датских, немецких, швед-
ских, русских правителей. Стенд «Кого любили эстонцы?» начинается словами
из анекдота советских времен «Однажды эстонец, немец и русский...» и гово-
рит о влиянии на эстонскую историю соседей, прежде всего русских и немцев.
Раздел «Как узнали об эстонцах?» рассказывает о восприятии в Средневековье
эстонцев только как сельских жителей и о процессах германской колониза-
ции Балтики. Стенд «Когда сельский фольклор стал эстонским?» посвящен не
только развитию культ уры сельского населения начиная с ХIII в., но и прибал-
тийским немецким ученым, изучавшим фольклор. Отдельно ставится вопрос
«Были ли эстонцы счастливы на своей земле?» И вот т у т затрагивается тема
оккупаций начиная со Средневековья.
Тема эстонских исторических деятелей в экспозиции выставки раскрыва-
ется опять-таки через международный контекст: через стенд «Какие мировые
знаменитости жили в Эстонии?» Перечисляются персоны и говорится, что
влияние Эстонии в мире куда более велико, чем ее территория.
Второй тренд, в полной мере представленный в экспозиции Эстонского
исторического музея, — это развлекательность. Эстонский народ не так часто
воевал в своей истории, много веков находясь под властью других держав. Но
значительную часть музейной экспозиции составляет арсенал — оружие раз-
ных столетий, от средневекового до современного. Причем благодаря сред-
ствам мультимедиа экспозиция сделана интерактивной — можно «зарядить»
разные виды вооружений и «выстрелить» из них.
Предметы, относящиеся к «неэстонской» истории (среди которых немало
и российских), в одном из залов отнесены к категории экзотики. В одних ви-
тринах размещена русская икона, сапог Петра I, фляга с вином Петра, ложка,
которой Ленин ел вместе с революционными матросами Балтики, и ту т же —
древнеегипетские, восточные вещи.
Третий тренд — в музее хорошо представлены разного рода мультимедий-
ные технологии. После знакомства с экспозицией выставки посетители могут
302
на экране ответить на ключевые вопросы эстонской истории, сыграть в игру
о средневековой ганзейской торговле, послушать крики заключенного в тюрь-
ме ХVI в. (причем он говорит по-эстонски). В залах музея постоянно демон-
стрируются документальные и постановочные фильмы об эстонской истории.
В целом можно констатировать, что в экспозиции музея эстонская история
представлена с выгодной позиции: если бы она преподносилась вне общего
исторического контекста, то запоминалась бы куда меньше. Создается полное
впечатление об Эстонии как об активном акторе мировой истории и культ уры.
Экспозицию можно оценить как образец удачного по воздействию на зрителя
размещения экспонатов, текстовых и аудиовизуальных материалов по нацио-
нальной истории. Вопрос об исторической достоверности представленных све-
дений мы здесь не рассматриваем, очевидно, что подбор материала обусловлен
соответствующими национальными дискурсами.
По сходным принципам построена экспозиция Музея ледникового периода
под г. Тарту107
. Здесь целый этаж посвящен проблеме «Эстония и ледниковый
период», причем эстонские географические ориентиры размещены на всех кар-
тах, что позволяет смотреть даже на такие глобальные события через нацио-
нальную призму. Создатели экспозиции уделили внимание темам: следы ледни-
кового периода на территории Эстонии, развитие эстонской природы после пе-
риода оледенения, следы ледникового периода в фольклорных легендах (можно
сфотографироваться на фоне макета большого пальца ноги легендарного вели-
кана Калевипоэга и поиграть в метание камней в озеро). Тут же представлена
карта мемориальных мест этого «легендарного эстонца» (следы Калевипоэга,
«спальни» Калевипоэга и т. д.) .
В качестве примера сочетания традиционной, медиевалистической и ком-
мерческой составляющей приведем румынские музеи. Значительная часть
музеев и памятников Румынии связана с туристическими проектами. Более
общий и нацеленный в первую очередь на местное население характер носят
многочисленные музеи истории городов (например, Бухареста, Брашова, исто-
рический музей Сигишоары). При этом большую роль играет обращение к ан-
тичной эпохе. Наиболее заметным способом это выражено установкой в ру-
мынских городах памятников Капитолийской волчице.
Другим примером является центральная постоянная выставочная экспози-
ция в музее истории Румынии в Бухаресте — копия колонны Траяна. В зале
располагается копия нижней части римской колонны, по периметру которой
помещены также копии отдельных барельефов с верхней части колонны. На
другом этаже того же зала находится постоянная экспозиция «Лапидариум»,
которая включает в себя фрагменты различных надгробий, статуй и памят-
ников, найденных на территории Румынии и датируемых периодами начиная
со II–III вв. н.э.
В 2018 г. в музее дополнительно была организована крупная временная вы-
ставка, посвященная господарю Молдавии Стефану Великому, его эпохе, а так-
же памяти о господаре в позднейшее время. Среди предметов на выставке были
представлены керамика, фрески, монеты времен Стефана Великого, литератур-
303
ный образ господаря, подробный рассказ о пьесе XVIII в. «Закат», посвященной
Стефану, помещены фотографии постановок спектакля в ХХ в., а также живо-
писные изображения Стефана, созданные в XIX–XX столетиях.
В городском музее Бухареста, помещающем средневековую историю Румы-
нии между XVI и XVIII вв., можно увидеть стенд, посвященный проекту вос-
становления облика господаря Валахии Михая Храброго (1557–1601). Рекон-
струкция основана на измерениях и фотографиях черепа Михая, сделанных
в 1920-х гг. антропологом Ф. Й . Райнером. В рамках экспозиции представлены
три стадии реконструкции: череп, формирование лица на основе черепа, осо-
бые детали физиогномики Михая.
Небольшой румынский город Сигишоара является одной из последних
обитаемых крепостей в Европе. Старый город представляет собой музей пре-
восходно сохранившейся средневековой архитектуры под открытым небом,
который внесен в список всемирного наследия ЮНЕСКО, так как хорошо со-
хранился. В главной достопримечательности города, Часовой башне, располо-
жен традиционный городской исторический музей, основанный еще в 1899 г.
Экспозиция музея начинается макетом средневековой Сигишоары и предме-
тами, обнаруженными на археологических раскопках в окрестностях города.
Неподалеку от Часовой башни находятся также небольшой музей с экспози-
цией истории оружия (Средневековье представлено мечами и деталями до-
спехов XII–XIII вв.) и музей пыточных инструментов.
В музее оружия отдельный стенд отведен описанию исторического прото-
типа знаменитого Дракулы, Влада Цепеша, — его генеалогии, истории прав-
ления, репродукциям средневековых гравюр и документов. Кроме того, в Си-
гишоаре можно увидеть дом, где Влад Цепеш родился и, возможно, провел
первые несколько лет жизни. Сейчас на первом этаже этого дома расположен
ресторан в средневековом стиле, а на втором — туристический объект, где за
небольшую сумму можно полюбоваться на комнаты, где некогда жил Влад,
а также на вампира, поднимающегося из гроба навстречу посетителям. Не-
подалеку от дома Дракулы, между кафедральным собором и зданием город-
ской администрации, стоит бюст Влада Цепеша с указанными на нем годами
жизни и правления. Также Сигишоара и некоторые замки (например, Рыш-
нов) часто используются как места проведения масштабных фестивалей на
средневековую тематику. Фестиваль средневекового искусства в Сигишоаре
проводится ежегодно начиная с 1992 г. и каждое лето привлекает десятки ты-
сяч иностранных т уристов.
Одной из главных достопримечательностей города Брашова можно назвать
здание ратуши, возведенное в XV в., и открывшийся в ней городской истори-
ческий музей. Музей занимает сравнительно небольшую площадь, половина
из которой отведена под временные выставки. Средневековью посвящен стенд
о валашских и трансильванских воеводах, в том числе о Владе Цепеше, а также
часть предметов из оружейных стендов и керамики.
В Румынии сохранилось множество замков, как средневековых, так и по-
строенных в XVIII–XIX вв., но содержащих средневековые музейные экспо-
304
зиции. Многие из замков, простроенных в XIII–XV столетиях, находятся в от-
личном состоянии и представляют собой памятники средневековой архитек-
туры, открытые для посещения. Одним из самых красивых замков Румынии
(и всей Европы) можно назвать замок Пелеш. Он был построен в конце XIX в.
по указу короля Кароля I Гогенцоллерн-Зигмарингена. Сейчас в нем находится
музей, содержащий в том числе обширную коллекцию европейского оружия
XV–XIX вв., а также королевскую библиотеку, которая насчитывает более вось-
мисот редких книг.
Самая известная румынская достопримечательность, привлекающая в стра-
ну десятки и сотни тысяч туристов ежегодно — замок Бран, расположенный
в Трансильвании. История замка началась в XIV столетии, когда Король Людо-
вик I Великий из Анжуйской династии решил возвести укрепления на границе
между Трансильванией и Валахией. Это было в интересах жителей близлежа-
щего города Брашова, так как обеспечивало бы надзор за торговыми путями
через Карпаты. 19 ноября 1377 г. Людовик предложил горожанам определенные
привилегии в обмен на то, что они возведут замок на свои средства. Предполо-
жительно, на месте строительства уже были какие-то укрепления, но их следы
исчезли со временем. Новая крепость была построена к 1382 г.
В начале XV в. замком владел валашский князь Мирча Старый, проводив-
ший активную антитурецкую политику. Мирча даровал жителям Брашова
множество торговых привилегий. В обмен горожане поставляли в замок про-
дукты и оповещали князя о надвигающейся турецкой угрозе. В 1459 г. войска
Влада Цепеша также проходили через Брашов и ненадолго останавливались
в Бране. Есть гипотезы о том, что Цепеш находился в Бране в заточении в те-
чение нескольких недель в 1462 г., когда был арестован из-за ложного обви-
нения о сотрудничестве с турками, но каких-либо подтверждений этих тео-
рий не обнаружено. В конце XV в. король Владислав II Ягеллон из-за сильной
нужды в деньгах был вынужден сдать замок в аренду городу Брашову сроком
на десять лет. Аренда несколько раз продлевалась, завершившись к середи-
не XVI в.
Свое стратегическое приграничное и таможенное значение замок потерял
в 1836 г., когда граница между Валахией и Трансильванией была перенесена.
С конца XIX в. до 1920 г. Бран находился снова под управлением администра-
ции Брашова, которая и даровала его в 1920 г. новым правителям Великой Ру-
мынии, а именно королеве Марии (об этом событии сохранился дарственный
документ). Мария начала масштабное восстановление замка, для работ над ко-
торым был привлечен чешский архитектор Карел Лиман. В результате замок
стал комфортной летней резиденцией королевской семьи, одной из самых лю-
бимых королевой. Мария умерла в 1938 г., завещав замок принцессе Илеане и ее
мужу, австрийскому эрцгерцогу Антону. Во время Второй мировой войны ря-
дом с Браном размещался военный госпиталь. Когда после установления в Ру-
мынии коммунистического режима Илеана и ее семья были вынуждены уехать
из страны, замок был передан государству. В 1957 г. он был превращен в музей
и открыт для посещения туристами.
305
18 мая 2009 г. замок с ближайшими окрестностями был возвращен детям
принцессы Илеаны: Доминику Габсбургу-Лотрингену, Марии Магдалене Хольц-
хаузен и Элизавете Сандхофер. После этого замок был обновлен, заново деко-
рирован и представлен снова в виде резиденции королевы Марии. Его открытие
для посетителей состоялось 1 июня 2009 г.
108
Большинство туристов привлечены замком Бран благодаря его ассоциации
с графом Дракулой, всемирно известным героем романа ирландского писателя
Брэма Стокера. Граф Дракула (персонаж, полностью вымышленный) ассоции-
руется с князем Владом III (1431–1476), также известным как Влад Цепеш или
Влад Дракула, правившим Валахией в 1448, 1456–1462, 1476 гг., главным обра-
зом благодаря особенностям характера последнего. Прозвище «Цепеш» (Коло-
сажатель) Влад получил из-за того, что был привержен именно к этому виду
наказания преступников, а свое второе имя, Дракула (часто переводящееся как
сын дьявола или сын дракона), — от отца, Влада Дракулы, который был членом
средневекового Ордена дракона*
.
Описывая место обитания графа Дракулы в своем романе, Брэм Стокер
помещает его где-то между Молдавией, Трансильванией и Буковиной, но не
дает конкретных указаний и никогда не упоминает названия замка. Тем не ме-
нее европейские путешественники, руководствуясь описаниями, приводимы-
ми Стокером, однажды локализовали именно Бран как место обитания тран-
сильванских вампиров. В современном музее этой теме отведено две комна-
ты в главной башне, где находятся информационные стенды о вампиризме
и румынские легенды о призраках и вампирах, генеалогическое дерево Вла-
да Цепеша и краткая история создания романа Стокера. Если не считать до-
статочно традиционной для музеев в средневековых европейских замках не-
большой экспозиции пыточных инструментов (в отдельном помещении, не
связанном тематически с Владом Дракулой), это все, что как-либо можно от-
нести в замке Бран к историям о вампирах, Владу Цепешу и графу Дракуле.
На призамковой территории о вампирах напоминают разве что тематически
оформленные сувенирные магазины. Остальная часть музейной экспозиции
полностью посвящена интерьерам XVIII–XIX вв., жизни королевы Марии
и ее семьи в своей резиденции.
Противниками локализации места обитания графа Дракулы в замке Бран
настоящей крепостью Дракулы обычно называется замок Поенари, находя-
щийся в Карпатских горах над ущельем реки Арджеш. Он был построен еще
в XIII в. и достоверно известно, что Влад Цепеш прожил в нем достаточно
продолжительное время. Сейчас замок находится в руинированном состоя-
нии (последняя реконструкция проводилась в 1972 г., когда были укрепле-
ны стены и установлены лестницы), но его часто посещают туристы в рамках
туров о Дракуле. Замок окружен многочисленными старинными легендами.
*
Если в дохрис тианском мире дракон имел чаще положительное значение, то примерно
с V с толе тия он начинае т считаться олице творением дьявольских сил.
306
Например, о том, что где-то в крепости можно обнаружить вход в подземный
т уннель, заканчивающийся в Турции.
На Балканах музейное дело развивается в основном в традиционном ключе.
Крупнейшим памятником культуры в Белграде является средневековая Бел-
градская крепость, расположенная в сердце города, на слиянии рек Дуная
и Савы. Ее зарождение возводят еще к временам Римской империи и римскому
укреплению Сингидунум, расположенному в этой местности. На территории
крепости также расположен военный музей, основанный указом Милана Об-
реновича в 1878 г., в котором внимание привлекает экспозиция, посвященная
раннему периоду сербской истории, в том числе зарождению Сербского госу-
дарства, истории правления династии Неманичей, турецким завоеваниям Бал-
канского полуострова.
Во втором по величине городе Сербии, Нови Саде, находится крупный
городской музей, представляющий посетителям экспозицию по сербской
истории от палеолита до наших дней. Большое внимание уделено также исто-
рии городского быта и городской среды. На территории национального пар-
ка Фрушка Гора находится шестнадцать сербских монастырей, представля-
ющих собой памятники сербской культуры, возведение которых датируется
XIII–XVI вв. Так, монастырь Крушедол является задужбиной Георгия Бран-
ковича, сына деспота Стефана Бранковича, а постройка монастыря Бешеново
связывается с личностью сербского короля из династии Неманичей Стефана
Драгутина.
В целом, говоря о сербских исторических музеях, стоит отметить, что при
формировании большинства постоянных музейных коллекций большое вни-
мание уделяется археологическим раскопкам, проводившимся в городе или
регионе, где расположен музей. Археологические находки периода до воз-
никновения Сербского государства также вписываются в общий контекст
истории страны и народов, проживавших на этой территории ранее. Средне-
вековье, как правило, показывается начиная от эпохи Стефана Немани (во
многом, впрочем, это связано с недостатком материала по эпохе до Немани-
чей). Коллекции, посвященные периоду сербских Средних веков, в первую
очередь включают в себя иконы и копии фресок из сербских монастырей. На
втором месте идут ювелирные изделия, монеты, керамика, архитектурные де-
тали. Коллекции также дополняются картами территорий, гербами династий,
городов и земель. Иногда — макетами монастырей и храмов, инсталляциями
крупных битв.
Самым крупным музеем в стране является Национальный музей, находя-
щийся в самом сердце Белграда. При формировании экспозиции уделено зна-
чительное внимание археологическим коллекциям. Они разделены на ранние
Средние века (в первую очередь представлены крупной коллекцией ювелир-
ных изделий) и поздние Средние века (ювелирные изделия, керамика). Экспо-
нируется коллекция античных и средневековых эпиграфических памятников.
Собрания сербского и византийского средневекового искусства содержат,
в частности, монеты эпохи Неманичей, сохранившуюся посуду. В рамки осо-
307
бой экспозиции оформлено собрание сербских, византийских и европейских
средневековых монет. Подразделение музея, Галерея фресок, находится в от-
дельном здании и содержит копии многих известных фресок из сербских мо-
настырей. В том числе здесь представлены фрески из монастыря Студеница,
задужбины Стефана Немани.
Помимо постоянных музейных экспозиций, посвященных периоду Средних
веков, в Белграде часто организуются тематические выставки. Исторический
музей Белграда занимается организацией временных выставок, в том числе на
средневековую тематику. Так, в 2016 г. в Историческом музее Сербии прошла
выставка, посвященная Савве Сербскому. Выставка всесторонне представила
личность святого и рассказала обо всех значимых аспектах его жизни и дея-
тельности, уделив особое внимание его почитанию, отражению его образа
в живописи, литературе и народных преданиях. Как отмечают сами организа-
торы выставки, несмотря на все значение Саввы для сербской истории и серб-
ской церкви, связанных с ним материальных экспонатов, которые можно было
бы представить на выставке, практически не сохранилось. Существует лишь
скипетр, находящийся в монастыре Милешево. Вот почему особое внимание
было уделено копиям фресок из монастырей, литерат уре о св. Савве и рассказу
о его деятельности109
.
В целом можно сказать, что оформление и наполнение большинства госу-
дарственных сербских музейных экспозиций отражает более традиционный
подход, содержит сравнительно малое количество мультимедийных элементов
и не направлено на широкое привлечение зарубежных т уристов. Мобилизация
Средневековья чаще всего выражается в достаточно регулярных выставках,
посвященных каким-либо аспектам средневековой сербской истории (отдель-
ным личностям, художественным сюжетам и т. п.) .
СОВРЕМЕННАЯ КИНЕМАТОГРАФИЯ
СЛАВЯНСКИХ СТРАН И МЕДИЕВАЛИЗМ
Нельзя сказать, что после падения «железного занавеса» тема Средневеко-
вья приобрела популярность среди польских кинематографистов. В настоя-
щее время, как и раньше, подобные фильмы выходят редко, но при этом сто-
ит отметить, что тематика их сюжетов изменилась. Так, картина Е. Гоффмана
(родился в 1932 г.) «Древнее предание: когда солнце было богом» («Stara baśń:
Kiedy słońce było bogiem») посвящена самому раннему периоду формирования
польских земель еще до принятия христианства. Языческие мотивы отчетли-
во видны и в телеэкранизации романа А. Сапковского «Ведьмак» («Wiedźmin»,
режиссер М. Бродский, родился в 1960 г.), вышедшей в 2002 г.
Относясь к жанру фэнтези, фильм «Ведьмак», как и книга, не соприкасается
с реальными событиями польской истории, однако использует фольклорные
образы для формирования обособленной средневековой вселенной, где можно
разглядеть тот образ страны, в котором польскому обществу подсознательно
308
хочется найти фундамент для национальной самоидентификации. В целом ис-
кусственная романтизация языческих мотивов в славянских странах присут-
ствует во многих фильмах и произведениях о Средневековье. Вероятно, это
связано с тем, что в поисках национального авторы, углубляясь в прошлое,
пытались разглядеть в язычестве вольный народный дух. Поскольку в своей
истории поляки долгое время испытывали давление извне, язычество в их вос-
приятии оказалось неразрывно связано с актуальной темой свободы и сопро-
тивления. Впрочем, язычество в данных произведениях больше походило на
сказку и имело мало общего с реальной исторической эпохой.
После долгих лет цензуры и контроля средневековая тематика в польском
кинематографе, казалось бы, обрела свободу, но его деятели пока так и не смог-
ли сформулировать для себя конкретную задачу — для чего использовать ме-
диевализм в кино?
Одним из последних ярких примеров медиевализма в чешском кино стал
фильм «Маленький крестоносец» («Křižaček») режиссера В. Кадрнки (родил-
ся в 1973 г.). Картина основана на поэме чешского драмат урга XIX — нача-
ла XX в. Я . Врхлицкого, в основе сюжета которой тема Крестовых походов.
Фильм совместного производства Чехии, Словакии и Италии получил при-
знание и был награжден «Хрустальным глобусом» на фестивале в Карловых
Варах в 2017 г.
110
Стоит отметить, что это первый чешский фильм, получив-
ший данный приз за 15 лет111
.
Примечательно, что среди картин чешского кинематографа именно филь-
мы про Средневековье чаще всего удостаивались внимания мировой обще-
ственности и кинокритиков, из-за чего может сложиться впечатление о попу-
лярности данного жанра в самой Чехии. Однако в последние годы эта тема
редко затрагивается в чешском кинематографе, который больше склоняется
к изображению современности. Во многом это объясняется тем, что фильмы
о Средневековье в 1950-х гг. часто использовались как инструмент пропаган-
ды, из-за чего в настоящее время подобный исторический фильм может вы-
зывать ассоциации с периодом авторитаризма.
Незаметно прошла в прокате 2009 г. лента о княгине Либуше («Королева
славян» («The Pagan Queen») К. Вернера (родился в 1969 г.), снятая на осно-
ве чешских легенд о возникновении первой чешской княжеской династии
Пржемысловичей.
Национальный кинематограф Болгарии в настоящее время по сравнению со
второй половиной XX в. переживает период упадка. Снятые без иностранной
поддержки фильмы стали редкостью, картины же на средневековую тематику
среди них практически отсутствуют. Можно предположить, что определяющим
фактором в этом процессе является экономика, поскольку создание подобных
фильмов в большинстве случаев требует больших затрат.
После трагических событий 1990-х гг. кинематограф стран бывшей Югосла-
вии постепенно начал свое восстановление. Ярким примером может служить
хорватский исторический сериал «Короли Хорватии» (2011 г.). Этот семи-
серийный фильм, совмещающий в себе элементы документального и игрового
309
жанров, разворачивает перед зрителем панораму жизни раннесредневековой
Хорватии и ее правителей, делая при этом особый акцент на истории повсед-
невности и жизни простых людей.
В последние годы все чаще к собственному Средневековью обращается
и Сербия. В современной Сербии косовской тематике посвящен документально-
игровой фильм «Путь, посыпанный розами» 2013 г. Фильм посвящен судьбе
Оливеры Деспины — дочери Лазаря Хребеляновича. В 2018 г. выпущен мини-
сериал «Неманичи: рождение королевства» о сербской средневековой династии
Неманичей. Состоялись съемки фильма «Принц Растко сербский» о жизни Рас-
тко Неманича, ставшего одним из самых почитаемых сербских святых под име-
нем Саввы Сербского.
Данные примеры говорят о том, что для современных Балканских стран
средневековые идеи становятся весьма востребованными как раз по причине
того, что подчеркивают их самобытное прошлое, вследствие чего мобилизация
Средневековья, вероятнее всего, будет актуальна для них и в последующем.
ТЕМА СРЕДНЕВЕКОВЬЯ В ШКОЛЬНОМ ОБРАЗОВАНИИ
БАЛКАНСКИХ И СЛАВЯНСКИХ СТРАН В НАЧАЛЕ XXI ВЕКА
В современных польских112 и чешских113 учебниках истории для школ Сред-
невековье представлено традиционно. Этот период изображается как эпоха
происхождения современных государств, при этом упор делается на их принад-
лежность к европейской цивилизации и на высокие культ урные достижения,
ставящие и польский, и чешский народы в один ряд с другими носителями цен-
ностей североатлантической цивилизации. По сравнению с прежним периодом
исчезли классовая идеология и акцент на классовой борьбе, но в целом период
Средневековья на страницах учебной литературы этих стран — не главный. Он
не несет актуального идеологического заряда.
В соответствии с современными сербскими учебными программами Сред-
невековье изучают в шестом классе основной школы, и на освоение истории
Сербии отводится около четырех с половиной месяцев (от трети до полови-
ны года)114
. В учебниках, изданных в самом начале 1990-х гг., еще встречается
прежняя периодизация115
. В более поздних пособиях сербское Средневековье
обычно представлено в рамках следующих тем: предыстория земель (древние
народы, приход южных славян на Балканы и их христианизация), раннесредне-
вековая история (завершающаяся во второй половине XII в.), подъем, расцвет
и упадок сербской державы Неманичей, приход турок на Балканы (антитурец-
кая борьба, сербская деспотовина, переселения сербов в позднем Средневеко-
вье). Степень детальности изложения отдельных эпизодов может достаточ-
но сильно варьироваться от учебника к учебнику*, но отражение ключевых
*
Так, в одном из рассмотр енных пособий намного де тальнее рассказано о Сте фане Немане
и его конфликте с братом Тихомиром, а также об автокефалии сербской церкви и заслугах
310
событий остается достаточно схожим. Авторы стараются подавать материал
нейтрально, без эмоциональных оценок и идеологического уклона, в том числе
в сюжетах, связанных с турецким завоеванием Балкан116
.
Особый интерес представляют параграфы, посвященные сложившимся
легендарным версиям некоторых событий и их трактовкам, основанным на
сохранившихся исторических источниках. Так, в одном из наиболее распро-
страненных учебников есть раздел, озаглавленный «История и легенда», рас-
сказывающий о разночтениях, связанных с битвой на Косовом поле. Читате-
лям объясняется, что народные песни и сказания о сражении, будучи основаны
на реальных событиях, содержат вымысел и многочисленные искажения. Так,
мифическими героями являются Юг Богдан (в эпосе зовущийся тестем Лазаря
Хребеляновича) и девять Юговичей, а также побратимы Милоша Обилича —
Милан Топлица и Иван Косанчич. Отдельно отмечается легендарное проис-
хождение образа Вука Бранковича как клеветника и предателя117
.
После краха социалистических моделей развития в связи с трансформацией
политических режимов в Балканских странах возникла необходимость в но-
вой национальной мифологии. В условиях отказа от революционной традиции
и зачастую невостребованности социалистического прошлого средневековая
история оказалась важнейшим элементом формирования мифологии нацио-
нализма, ставшего одним из ключевых факторов серии кризисов на Балканах
в последнее десятилетие ХХ в. Здесь можно вспомнить хрестоматийный косов-
ский миф или другие средневековые сюжеты, которые оказали значительное
влияние на процессы национальной мобилизации на Балканах, приведшие
к межэтническим конфликтам.
После череды конфликтов, в том числе вооруженных, произошло переосмыс-
ление национальной мифологии в соответствии с новыми политическими реа-
лиями региона, а именно с активизацией процесса евро-атлантической интегра-
ции и, как следствие, с требованием предотвращения создания «негативного про-
шлого», основанного на средневековой мифологии, которое могло бы привести
к современным «войнам памяти». Эти процессы способствовали смягчению ра-
дикальной национальной риторики и пересмотру многих пассажей, характерных
для периода 1990-х гг., в том числе и в школьных учебниках по истории. Отметим,
что помимо внешнеполитических факторов, выраженных, в частности, Рекомен-
дацией 1283 Парламентской ассамблеи Совета Европы (1996 г.), озаглавленной
«История и изучение истории»118
, важным фактором стали серьезные вну три-
политические изменения в странах региона на рубеже нового тысячелетия, такие
как смерть Ф. Туджмана в 1999 г. и поражение его партии на выборах 2000 г., свер-
жение С. Милошевича в Сербии в 2000 г., Охридское соглашение в Македонии
2001 г., провозглашение независимости Черногории в 2006 г. и Косово в 2008 г.
В ряде стран политические изменения привели к реформам в сфере образования:
в Румынии в 1999 г. имела место либерализация рынка учебной литературы по
св. Саввы. См.: Бубало Ђ. Ис торија 6: уџбеник за ше сти разред основне школе. Београд, 2011.
С. 124–138.
311
закону 1999 г.
119
, приведшая к определенному качественному изменению
школьных учебников120; а в Союзной Республике Югославия, превратившейся
в 2003 г. в Государственный союз Сербии и Черногории, был принят новый за-
кон об образовании121
.
Важно отметить, что профессиональный уровень авторов учебников и сфе-
ры их научных интересов весьма разнятся в зависимости от возможностей на-
циональной исторической науки каждой из стран региона. Особенно это замет-
но на примере учебников стран, возникших на обломках бывшей Югославии.
Если среди авторов сербских учебников мы можем встретить таких именитых
и международно признанных специалистов по истории Средних веков, как ака-
демик С. Чиркович и профессор С. Марьянович-Душанич122
, то авторами бос-
нийских, македонских, косовских и албанских учебников являются в основном
специалисты по преподаванию истории в школе, а случаи привлечения про-
фессиональных историков к работам над отдельными разделами в рамках кол-
лективного авторства единичны123
.
В системах школьного образования рассматриваемых нами Балканских
стран, за исключением Румынии, практически нет характерного для препо-
давания истории в российской средней школе разделения на отечественную
и всемирную историю. Национальная история стран региона подается исклю-
чительно через призму всемирной истории. Более того, например в Болгарии
предмет называется «История и цивилизация»124 в предвыпускном 11-м и вы -
пускном 12-м классах или «История и цивилизации» до этого125
. В предвыпуск-
ном классе в Албании имеется отдельный курс «История албанцев»126
, авБол-
гарии — «История Болгарии».
История западноевропейского Средневековья преподается через привыч-
ные и для российского читателя сюжеты: франки, Арабский халифат, Византия,
история церкви, крестовые походы, феодализм. Причем феодализм подается
в его классической модели: рисунок феодальной лестницы, знакомые терми-
ны «феод», «сеньор» и «вассал», дополненные вполне очевидными примерами
и иллюстрациями. Одно заметное отличие в выборе и качестве проработки
средневековых сюжетов — это значительное преобладание истории Франции
по сравнению с другими европейскими странами. История Англии и Германии,
например, присутствует не во всех учебниках, а история Италии (представлен-
ная, например, историей итальянских городов-государств, а не исключительно
Ренессансом) косвенно фигурирует только в албанских и македонских учебни-
ках по истории, а именно в сюжетах, связанных с деятельностью Скандербе-
га127
, или в рамках описания экспансии Сицилии в XIII в.
128
Значительный раздел в школьных учебниках и атласах стран Западных Бал-
кан посвящен истории Византии. Так, например, в сербских учебниках история
Византии занимает одну четверть от объема всего материала, посвященного
Средневековью129
, а в случае Албании — около одной десятой130
. В этих разделах
основное внимание уделяется взаимоотношениям Византии со странами реги-
она, процессу христианизации, положению страны в составе империи и его по-
следствиям для национальной культ уры.
312
Частным случаем истории Византии стало появление в учебниках Боснии
и Герцеговины раздела, связанного с «прониями», как особого характерного
для Византии и стран Балканского полуострова варианта феодального владе-
ния131
, в учебниках Косово об этом всего лишь упоминается132
.
Что касается непосредственно истории региона, представленной в школь-
ных учебниках анализируемых стран, то главной особенностью мы можем на-
звать включение в курс истории и тщательное изучение следующих тем: исто-
рия Османской империи, а также история отдельной страны в контексте исто-
рии региона и истории соседних и других славянских стран. Разделы в учеб-
никах, посвященные истории Османской империи, рассказывают ученикам
о формировании, организации и военной силе османского общества, о прибы-
тии османов на Балканы, об их завоеваниях, о роли ислама в культуре и разви-
тии стран региона и о периоде нахождения стран региона под властью Порты.
Делается акцент как на культурном взаимодействии и его последствиях, так
и на борьбе с османским владычеством.
Зимой 2015/2016 г. вопрос о том, как называть период болгарской истории
после завоевания османами Тырновского царства в 1393 г. вышел в Болгарии
за рамки академического круга и стал предметом обсуждения политиков, жур-
налистов и общественных деятелей133
. Отправной точкой широкой общес твен-
ной дискуссии стала подготовка Министерством образования Болгарии новых
школьных учебников и учебных программ, в которых вместо традиционного
для Болгарии термина «турското робство», было использовано слово «сожи-
тельство» или «прису тствие». Дискуссии с привлечением СМИ и ученых при-
вели к отставке министра образования Т. Танева134
.
Для наглядности мы приведем названия разделов, посвященных Османской
империи в учебниках разных стран:
•
Сербия: «Вторжение турок в Европу и Балканские государства»135;
•
Косово: «Албанское сопротивление османскому вторжению»136;
•
Македония: «Балканы и Македония под османской властью»137;
•
Албания: «Османская империя на Балканах»138;
•
Босния и Герцеговина: «Османское царство»139
.
Вполне очевиден разброс от негативной оценки в сербском учебнике —
«Вторжение турок в Европу и Балканские государства» — до нейтральной
«Балканы и Македония под османской властью» и практически позитивной
«Османская империя на Балканах» и «Османское царство» в случае Албании
и Боснии и Герцеговины соответственно. Отдельно стоит упомянуть концеп-
ты жертвенности и защиты западной цивилизации в национальных учебниках
Балканских государств, ставших «последней линией обороны от османов»140
.
Ключевой для национальной мифологии стран Западных Балкан косовский
миф141 также совершенно по-разному трактуется в учебниках стран региона:
•
Албания: «Силы балканских христиан под командованием серба Лаза-
ря <...> потерпели поражение»142;
313
•
Босния и Герцеговина: «Поражение сербских феодалов»143;
•
Косово: «Тяжелые потери», «Победа османов»144;
•
Македония: сражение упоминается в контексте сербской истории145;
•
Сербия: «Тяжелые потери обеих сторон», «Исход битвы неясен»146
.
Мы наблюдаем большой разброс в оценке результатов битвы — от «пора-
жения» в албанской и боснийской формулировках до «неясного исхода битвы»
в сербской. Отметим, что лишь в сербских учебниках Косовской битве посвя-
щен отдельный раздел146; во всех остальных случаях данный сюжет трактуется
либо в рамках истории сербской государственности148
, либо как эпизод осман-
ского завоевания Балкан149
.
Что касается репрезентации истории славянских стран западнобалканско-
го региона в школьных учебниках, то мы видим характерное для югославской
историографии стремление привязать средневековые славянские государства
к республикам, входившим в состав Социалистической Федеративной Респу-
блики Югославия. При этом упоминания удостаивались также держава Само,
Великая Моравия, Карантания, Неретвлянское княжество, Захумье, Травун-
ское княжество, но отсу тствовали сюжеты из истории Блатенского (Паннон-
ского) княжества. Отметим, что названия разделов, посвященных истории сла-
вянских стран региона, довольно красноречивы и заметно различаются в учеб-
никах исследуемых стран:
•
Босния — «Славянские государства Юго-Восточной Европы»150;
•
Македония — «Восточная Европа»151;
•
Сербия — «Славянский мир»152
.
Необходимо уточнить, что при всем разнообразии названий разделов все
они, включая «Восточную Европу» в случае Македонии, рассматривают исклю-
чительно историю славянских стран от Руси и Польши, до Сербии и Болгарии.
Как следствие, в соответствующие разделы не включены многие неславянские
страны, например Венгрия и Румыния. В сербских учебниках в разделе «Сла-
вянский мир» дается очень подробное описании истории Руси, включая мон-
гольское нашествие и другие ключевые сюжеты153
. Отметим также актуализа-
цию темы славянской взаимности154
.
В рамках традиционной для региона темы «Борьба за историческое насле-
дие» фигурирует Дубровницкая республика, на историю которой в рассматри-
ваемом регионе активно «претендуют» Сербия и Босния, помимо Хорватии
(на территории которой и находится Дубровник), а также Черногории. Ин-
терес к наследию Республики Св. Влаха очевиден: Дубровницкая республика
воспринимается на постюгославском пространстве как один из самых успеш-
ных примеров славянской государственности155
. Крайне показательна цита-
та из боснийского учебника: «Дубровницкая республика для Боснии — как
Швейцария для современной Европы»156
, и фраза из сербского учебника: «Для
сербского средневекового государства Дубровник имел такое же значение,
которое имеет Швейцария для современного мира»157
. Претендуя на причаст-
314
ность к наследию Республики Св. Влаха, сербские учебники подчеркивают
«сербскость» республики158
, а боснийские — особые контакты Дубровницкой
республики с Боснией159
.
Еще одним неотъемлемым сюжетом школьного курса истории в странах
западнобалканского региона является рассказ «о других», то есть неславянская
история для славянских стран региона (Босния и Герцеговина, Македония, Сер-
бия и Черногория) и история славян для Албании и Косово. Учебники Македо-
нии и Сербии по-разному рассказывают об истории албанцев. В македонских
учебниках содержится подробное описание истории албанцев и албанской го-
сударственности160
, тогда как в сербских учебниках единственное упоминание
об албанцах относится к Скандербегу * в главе «Прекращение государственной
самостоятельности Балканских стран»161
. Отметим, что такая интерпретация
албанской истории в современных сербских учебниках является отказом от
югославской традиции, которая трактовала Скандербега едва ли не как персо-
нажа сербского героического пантеона162
. В случае Боснии, однако, небольшой
раздел учебника также отведен истории влахов163
.
В албанских учебниках акцент делается на вторжение славян на Балкан-
ский полуостров и отдельно подчеркивается их воинственность; в частно-
сти раздел, посвященный данному сюжету в косовском учебнике, озаглавлен
«Древние славяне и их вторжение»164 и повествует о появлении славян в Косо-
вовIXв.
165
Отметим, что истории соседних государств посвящены не только
вышеупомянутые главы, но и отдельные атласы, используемые в педагогиче-
ском процессе166
.
Отечественной истории в национальных учебниках отводится в среднем от
четверти до трети всего раздела, посвященного Средним векам. Наибольшее
внимание уделяется национальным героям и зарождению средневековой госу-
дарственности: для славянских стран это мотив обретения родины, а в случае
Косово и Албании подчеркивается их автохтонность. Несколько особняком
стоит Македония, где точкой отсчета является античное Македонское цар-
ство167
, и Румыния с ее концептом «латинскости».
Национальные герои стран региона немногочисленны:
•
Албания: Скандербег;
•
Болгария: Борис I, Симеон Великий168;
•
Босния: Котроманичи и в особенности Твртко I**;
•
Косово: Скандербег;
*
Георгий Кас триоти (1405–1468) Скандербег (от османского Искандер-бей) был героем анти-
османской борьбы ба лканских народов в XV в. Он также принимал учас тие в конфликтах
в Италии. С его именем связывают нача ло активного переселения а лбанцев на Апеннинский
полуо с тров.
**
Сте фан Твртко I Котроманич (1338–1391) — правитель средневекового боснийского го-
с ударс тва, добившийся независимос ти от Венгерского королевства и пр етендовавший на
наследие державы Сте фана Душана. В 1377 г. был провозглашен королем «сербов, Боснии,
Побережья и западных земель» (Далмации). В традиционной национальной ис ториографии
с читае тся первым королем независимой Боснии.
315
•
Македония: королевич Марко*, Скандербег;
•
Румыния: Михай Храбрый и Влад Цепеш169;
•
Сербия: Неманичи** и герои косовского цикла.
Для стран албанского круга выбор Скандербега в качестве ключевого нацио-
нального героя легко объясним: Скандербег затмевает собой всех других геро-
ев албанского Средневековья и является, пожалуй, самым известным персона-
жем балканской истории за пределами региона. Босния продолжает следовать
еще югославской традиции, которая настаивала на «боснийскости» династии
Котроманичей170
. В Сербии все еще акт уальны герои косовского цикла, кото-
рых постепенно вытесняют Неманичи. Для создания образа Средневековья
в македонских школьных учебниках, помимо «славянского» королевича Марко,
обращаются и к албанскому Скандербегу ; царь Самуил
***
при этом практиче-
ски не упоминается, хотя его включение в македонский пантеон героев было бы
ожидаемым ввиду активной академической и политической полемики вокруг
его наследия в современных Македонии и Болгарии171
.
В большинстве анализируемых учебников «конец» Средневековья тракту-
ется, исходя из сложившейся балканской традиции, как «Османское рабство»
и обозначается началом деятельности будителей, то есть применяется модель
«долгого» Средневековья, тянущегося до XVIII в. включительно. Однако фор-
мально в ряде учебников (особенно это акцентируется в Боснии172) именно
1492 г. упоминается в качестве рубежа Средних веков и раннего Нового вре-
мени. Несмотря на это, раздел, посвященный периоду Средневековья, как пра-
вило все равно охватывает события вплоть до XVIII столетия. Албанские и ко-
совские учебники придерживаются другой традиции, в рамках которой XVI в.
ознаменовал окончание эпохи борьбы против османской экспансии (а вместе
с этим — и завершение средневековой истории), что привело к концу суще-
ствования албанской государственности. Особенное внимание также уделяется
*
Королевич Марко Мрнявчевич (1335—1395) — реальный исторический персонаж и попу-
лярный герой южнославянского фольклора королевич Марко. Был коронован в качестве
наследника бездетного сербского короля Стефана Уроша V. После смерти последнего Мар-
ко не был признан королем и владел Прилепом (на территории современной Республики
Северная Македония). Национа льная македонская историография з ачаст ую предст авляет
Марко Мрнявчевича в качестве правителя Македонского средневекового государства.
**
Неманичи — сербская королевская динас тия 1166–1371 гг. Сын Немани великий жупан
Рашки Сте фан был коронован в 1217 г., после чего Неманичи с тали именоваться короля-
ми Сербии. Предпоследний и наиб оле е успешный представитель динас тии Сте фан Урош IV
Душан (Сильный) в 1346 г. был венчан на царство «сербов и ромеев», котор ое тракт уе тся
как Сербское (или С ербско-греческое) царс тво (или империя) в национальных ис торио-
графиях Ба лканских гос ударс тв.
***
Царь С ам уил — последний правитель (Западно-)Болгарского царс тва (980–1018). Держава
Сам уила, чьей с толицей был город Охрид, расположенный в современной Северной Маке-
донии, воспринималась в югославской ис ториографии как гос ударс тво македонских славян,
что впоследс твии трансформировалось в современной македонской ис ториографии в Маке-
донское царс тво.
316
1453 г. — году падения Константинополя, что наиболее заметно в македонских
учебниках173
.
Ниже приведены различные варианты датировки конца средневекового пе-
риода в школьных учебниках стран Балканского полуострова:
•
Албания — середина XVI в.
174
;
•
Болгария — XVII в.
175
•
Босния — формально 1492 г., реально — конец XVIII в.
176
;
•
Косово — середина XVI в.
177
;
•
Македония — формально 1453 г. (для Западной Европы — 1555 г.), ре-
ально — конец XVIII в.
178
;
•
Сербия — вторая половина XVI в.
179
Проведенный анализ позволяет заключить, что национальная история рас-
смотренных нами стран старательно вписывается в контекст всеобщей, в пер-
вую очередь европейской, истории пу тем обозначения и сопоставления исто-
рических связей между регионом, страной и общеевропейскими процессами.
Образовательные системы стран региона в значительной степени переняли
практики изучения истории от стран бывшей Югославии и соцлагеря. Это не-
посредственно сказалось на образе Средневековья в современных школьных
учебниках.
Очевидны попытки смягчить противоречия и вывести конфликтные сю-
жеты из школьной программы; также заметен отказ от использования некото-
рых популярных в общественном дискурсе споров об историческом наследии.
Именно так, практически не касаясь конфликтных вопросов, представлены
Македонское царство, происхождение Скандербега (долгое время он считался
славянским или «неалбанским» персонажем) и ряд других сюжетов. Несмотря
на эти попытки сгладить углы, в нарративе школьных учебников по-прежнему
сохраняются сюжеты, которые потенциально могу т привести к «войнам памя-
ти». Это, например, Старая Сербия в сербских учебниках и атласах, «этниче-
ские границы» в албанских учебниках, отказ от признания роли этнических
меньшинств в национальной истории, вопрос исламизации и многие другие
спорные вопросы.
Мы полагаем, что намечающаяся тенденция к созданию региональных акаде-
мических площадок для обсуждения спорных и дискуссионных сюжетов исто-
рии региона в будущем повлияет и на образ Средневековья в школьных учеб-
никах. Сложно ответить на вопрос о скорости пересмотра моделей школьного
образования вслед за актуальными научными исследованиями: это фактор, за-
висящий как от уровня развития национальной науки, так и от политической
воли, напрямую влияющей на политику в области истории и исторической па-
мяти. Остается надеяться, что соглашения, подобные заключенным в Скопье
в 2017 и 2018 гг., помогут не допустить злонамеренной пропаганды со стороны
разных институций и учреждений и будут препятствовать деятельности част-
ных лиц, направленной на разжигание насилия, ненависти или других подоб-
ных действий, которые могут нанести ущерб национальным отношениям180
.
317
ТРАДИЦИОННЫЙ МЕДИЕВАЛИЗМ, НОВЫЙ МЕДИЕВАЛИЗМ:
ТРАНСФОРМАЦИИ МЕДИЕВАЛЬНОГО ДИСКУРСА
В СОВРЕМЕННЫХ ПОЛЬШЕ И ЛИТВЕ
В польском городе Вроцлаве на улицах можно встретить маленькие скульп-
туры бронзовых гномов. В 2003 г. возле церкви Св. Елизаветы было сделано
целое поселение гномов в средневековом стиле. Конечно, гном — сказочный
персонаж, но его образ жизни изображается в медиевальном стиле. Появление
вроцлавских гномов связано с общественным движением «Оранжевая альтер-
натива», которое с 1982 г. было оппозиционным к польскому коммунистиче-
скому режиму. Гномы стали символом подполья, неофициального выступле-
ния против властей.
Этот пример показывает, что современный медиевализм все больше универ-
сализируется, приобретает черты общего культурного кода, ассоциируемого
с абстрактным Средневековьем, которое в большей степени сконструировано
современной культурой, чем имеет отношение к реальным Средним векам, тем
более в конкретной стране181
.
Другой чертой современного медиевализма является его приватизация пер-
сонами и локальными группами. Это городские коммуны и сообщества рекон-
структоров. Средневековое прошлое актуализируется ими, поскольку объяв-
ляется основой их современного объединения, их происхождения и стат уса.
Получили большое распространение памятники основателям городов или пра-
вителям, которые дали населенным пунктам статус города, пожаловали им маг-
дебургское право и т. д. В последние годы в Польше открыто несколько таких
памятников: мемориальный камень в Лодзи в честь 575-летия предоставления
статуса города (1998 г.), памятник Казимиру III Великому в Быдгощи (2006 г.,
скульптор М. Бялецкий; лицо Казимира, который в 1346 г. присвоил Быдгощи
статус города, сделано с картины Я. Матейко). В 2005 г. в Замосце поставлен
памятник Яну Замойскому, с чьим именем связан расцвет этого населенного
пункта в XVI в. В 2010 г. в Гданьске, городе со сложной судьбой, отторгну том
от Польши в ХХ столетии Германией (где он был переименован в Данциг),
поставлен памятник Свентопелку II, польскому гданьскому князю в 1227–
1266 гг. (скульптор В. Самп). Тем самым акцентировался приоритет Польши
в обладании городом еще со Средних веков. Очень показательна надпись на
памятнике: «Ничто не оторвет нас от объединенного».
В 2002 г. в Люблине на городской площади в качестве элемента ее ансамбля
было реконструировано основание церкви Св. Михаила. Согласно городской
легенде, именно в этом месте в 876 г. князь Лешек встретил архангела Михаила,
который вручил ему меч для борьбы с врагами. В 1846–1852 гг. церковь была
снесена, но в наши дни сделана важным городским местом памяти.
Встречаются и проекты частных памятников: в Познани в 2010 г. в одном
из современных микрорайонов в сквере был поставлен памятный знак в честь
600-летия Грюнвальдской битвы. Инициатором его установки выступил горо-
жанин, историк-любитель Мариан Потогрейский.
318
В то же время сохраняется такая функция медиевализма, как использование
его в качестве инструмента причастности к более крупным и значимым общ-
ностям и процессам. В 2007 г. во Вроцлаве был поставлен памятник Болеславу
Храброму (проект Д. Корзеневской и др.) . В руке он держит копье св. Маври-
кия — Копье Судьбы, символ имперской власти. Тем самым демонстрируется,
что Польша имела исторические претензии и вершила судьбы народов Европы
(напомним, что именно Копьем Судьбы поражают великого магистра Тевтон-
ского ордена на картине Яна Матейко «Грюнвальдская битва»). В 2008–2009 гг.
прошла реконструкция памятника Люблинской унии 1569 г. в Люблине, знака
несомненно актуального и значимого для современных процессов в Восточной
Европе, для взаимоотношений Польши, Литвы, Украины и других стран. Укра-
ина вообще старается активно обозначить свое прису тствие на историческом
пространстве Польши и подчеркну ть общность пу ти. Примером этой тенден-
ции может служить то, что в 2015 г. в Гданьске на площади Крещения Руси-
Украины украинской диаспорой был поставлен памятник князю Владимиру
Крестителю (скульптор Г. Ершов). На постаменте надпись: «Русь-Украина 988.
Соучредитель христианской Европы».
Еще одной стороной современного медиевализма является рост движения
исторической реконструкции. Он выражается в том, что на древнем городище
ставят в натуральную величину новодел — макеты башен, стен, других постро-
ек, осадной техники и т. д. В Польше мы можем увидеть такие реконструкции
на городище Бискупин; под Познанью строится «крепость Мешко I»; под Кали-
шем, Гечем — археограды, воспроизводящие эпоху Пястов; в Волине стоит ре-
конструированная деревня викингов и славян. В последние 10–15 лет активно
развивается и игровая историческая реконструкция, когда люди делают одеж-
ду и доспехи предыдущих эпох и в разном виде воспроизводят исторические
сцены: от простой демонстрации материальной культуры на «живых манеке-
нах» до сражений, рыцарских поединков и т. д. Сегодня без артистов-рекон-
структоров не обходится ни один крупный городской праздник. Визитной
карточкой многих туристических центров стали фестивали реконструкторов,
собирающие сотни и даже тысячи человек (например, фестиваль славян и ви-
кингов в Волине)182
.
Медиевальные сюжеты являются только частью польской исторической
политики, причем не самой значимой. Для Польши гораздо важнее история
XIX–XX столетий, история борьбы за свободу, обретения независимости
и трагедий XX в.: Катынь, начало Первой мировой войны, Варшавское вос-
стание, холокост в Польше, репрессии социалистического периода, история
оппозиции коммунистическому режиму и т. д. Исследованием этих историче-
ских событий и процессов занимается специально созданный польский Ин-
ститу т национальной памяти, и им посвящено несравненно больше мемори-
алов, реконструкций, коммемораций, музейных экспозиций и общественных
акций. Современная польская национальная идея использует медиевальный
инструментарий, но ее базовые дискурсы основываются на сюжетах из Ново-
го и Новейшего времени.
319
В большей степени медиевализм востребован в государствах с менее реа-
лизованным национализмом, который получил возможность проявить себя
недавно. Как пример можно привести современную Литву, получившую неза-
висимость и восстановившую свою государственность в измененных грани-
цах в 1990–1991 гг. Здесь четко видна ориентация на средневековое Великое
княжество Литовское (герб «Погоня» является официальным гербом совре-
менной Литовской Республики). В 1998 г. на центральной площади Вильнюса
был установлен памятник Гедимину (скульптор В. Кашуба), с изображением
на постаменте волка (образ волка отсылает нас к легенде об основании Виль-
но, зафиксированной в «Хронике» Быховца). День коронации князя Миндов-
га 6 июля считается государственным праздником. В 2003 г. в этот день был
торжественно открыт памятник королю Миндовгу (скульптор Р. Медвикис),
и его имя было присвоено новому мосту через р. Нерис в Вильнюсе. Была вы-
пущена монета в 200 литов с изображением легендарного основателя Велико-
го княжества Литовского. С 2004 г. на городище, которое сегодня связывают
с крепостью Вору та (Шейминишкеляйский курган), возводится деревянный
замок Миндовга. С 2016 г. кубок литовской баскетбольной лиги называется
Кубком Миндовга.
В 2002–2016 гг. в центре Вильнюса была проведена грандиозная реконструк-
ция, результатом которой стало полное воссоздание ренессансного дворца
великих князей Литовских, снесенного в 1801 г. Это третья масштабная древ-
няя постройка, восстановленная в Литве (две реконструкции были сделаны
в советское время — Тракайского замка в 1955–1987 гг. и Биржайского дворца
в 1978–1986 гг.) . Здесь был создан Национальный музей.
В результате этих работ центр Вильнюса принял облик средневекового ме-
мориала: Верхний замок с башней Гедимина, Нижний замок — дворец великих
князей Литовских; кафедральный собор Св. Станислава с могилой Витовта (пе-
рестроенный и ныне сохранившихся в архитектурных формах XVIII в.); памят-
ники Гедимину и Миндовгу; а также размеченные на мостовой очертания кре-
постных стен и построек средневекового Вильно. Тем самым сформулировано
визуальное послание, четко маркирующее официальные истоки современной
Литвы в Великом княжестве Литовском, заданы культурные и исторические
ориентиры, оформлено «место памяти».
Стоит отметить, что этот месседж нашел у жителей Литвы живейший от-
клик. Здесь очень популярны имена средневековых литовских князей: по дан-
ным 2018 г., в республике проживало 40 тыс. Витау тасов, 23 тыс. Миндаугасов,
21 тыс. Кястутисов, 17 тыс. Альгирдасов и 12 тыс. Гедиминасов183
. Вообще для
литовцев характерно создание своего рода повседневных полей исторической
памяти. М . Виткунас проанализировал названия городских улиц в современ-
ной Литве. 182 улицы носят имя Витау таса, 61 — Гедиминаса, 45 — Миндаугаса,
32 — Альгирдаса и т. д. Кроме того, множество улиц названы в честь средне-
вековых литовских племен (аукштайтов, ятвягов, жемгалов и т. д.), а 67 улиц
названо в честь битвы при Жальгирисе (Грюнвальде). В 2010 г. в селе Райжяй
поставлен памятник в честь этой битвы. В том же году проходило множество
памятных мероприятий, связанных с юбилеем сражения184
. В 2014 г. торже-
ственно, с военным парадом в Вильнюсе отмечалось 50-летие Оршинской бит-
вы 1514 г.
185
Как видно из этих примеров, в Литве, для которой акт уально нациестро-
ительство, в большей степени используются традиционные формы медиева-
лизма, тяготеющие к образцам романтического национализма XIX в. Они, не-
сомненно, носят национальный характер, что подтверждает наш вывод: там,
где актуален национализм (Балканские и частично Прибалтийские страны),
востребован и медиевализм. Там, где пик активности национальных движе-
ний пройден, он в большей степени универсализируется (Чехия, Словакия,
Венгрия), становится более похож на общеевропейский или уступает место
памяти о Новом и Новейшем времени (Польша, частично Балканы и Прибал-
тика, Венгрия).
Глава VII
МЕДИЕВАЛИЗМ КАК ИНСТРУМЕНТ
ОБРЕТЕНИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО
НАСЛЕДСТВА
Идея славянского единства и медиевализм
Чужое Средневековье: почему Немецкий орден не популярен
в современной Прибалтике?
Конструирование исторических мемориалов: обретение могил
средневековых правителей
Моделирование средневековых реликвий власти как форма стихийного
медиевализма
Дувно — легендарная столица первого короля Хорватии
«Наши предки — великие гунны!»: споры о происхождении болгарского
народа на Балканах в Новое и Новейшее время
«Македонское царство»: спор о праве на средневековую историю
между Республикой Северная Македония и Болгарией
Косовский миф: между Сербией и Албанией
Русинский медиевализм в контексте национального строительства
323
Я родился на границе Рима и Византии.
Ч. Милош
Медиевализм выступает эффективным инструментом для придания леги-
тимности претензиям на историческое наследство. С его помощью прошлому
можно придать вид удобного конструкта, соответствующего современным ча-
яниям и ожиданиям, целям и задачам. Сформулировав нужное прошлое, даль-
ше можно его транслировать в учебниках, фильмах, коммеморациях, мону-
ментальных символах и т. д ., тем самым закрепляя в сознании современников
нужную картину мира. Ниже мы рассмотрим несколько примеров подобных
концепций в славянских странах.
ИДЕЯ СЛАВЯНСКОГО ЕДИНСТВА И МЕДИЕВАЛИЗМ*
Идея славянского единства периодически была востребована идеологами
разного толка. Ее использовали носители славянского национализма и участ-
ники национально-освободительной борьбы в новое время, ее развивали пан-
слависты, к ней апеллировали идеологи Российской империи, считавшие, что
славянство должно объединяться под эгидой России. Идея о едином славян-
ском мире активно поддерживалась в СССР, и концептуально была закреплена
в введенном после Великой Отечественной войны обязательном для всех совет-
ских исторических факультетов курсе «История западных и южных славян»1
.
Однако сегодня очевидна атомизация славянского мира, фактический отказ
от приоритета славянской идентичности. Доминируют европейская идентич-
ность и локальные, национальные приоритеты2
, а все связанное с памятью об
общем прошлом и «славянской взаимностью» (термин Я. Коллара)3 дискреди-
тировано и воспринимается как досадный факт истории славянских народов.
Они гораздо больше хотят быть европейцами, чем славянами.
В связи с этим возникает вопрос: перед нами «конец славянского мира» или
просто этап, стадия деградации, которая обратима4? Ведь славянская идея уже
не раз переживала подъемы и спады5
. Или славянского единства никогда и не
было? Быть может, это не более чем идеологический фетиш, который актуали-
зировался в определенные периоды из-за политической и исторической конъ-
юнктуры, но никогда не отражал реальности6
— и вот, наконец, дошел до своего
полного отрицания?
Исследования последних лет, дискуссии вокруг книг Ф. Курты7 и П. Ур-
банчика8 продемонстрировали всю сложность проблемы ранней славянской
идентичности и путей ее возникновения. Мы не будем в нее углубляться, учи-
тывая огромные объемы существующей литерат уры и многообразие точек
*
Данный параграф являе тся переработанной и сокращенной версией статьи: Филюш-
кин А. И . «Мобилизация Средневековья» как инс трумент формир ования предс тавлений
о славянском единс тве // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2017. No 1. C . 22–39.
324
зрения на проблему происхождения славян*, а остановимся только на одном
аспекте: когда и в каком контексте в средневековых славянских (именно сла-
вянских) текстах появляется представление о славянском единстве и с чем
оно было связано?
Вопрос непраздный, потому что над любым историком, касающимся этой
темы, довлеет языковой дискурс — само употребление слова «славяне» пред-
полагает их единство, причем единство, якобы осознаваемое современниками.
Но это — современный дискурс, основанный на пафосе будителей славянского
самосознания в XVIII–XIX вв., научном знании о существовании индоевропей-
ской языковой семьи и славянской языковой группы, результатах археологи-
ческих поисков прародины славян. Ничего этого хронисты X–XIV вв. не знали
и знать не могли. Тем не менее тема родства славян в их сочинениях прису т-
ствует. На чем она была основана?
Бурный рост этногенетических легенд о происхождении народов проис-
ходит в раннее Новое время, причем как развивающих средневековые версии
(тема Леха, Чеха и Руса), так и предлагающих новые (происхождение славян
от сарматов, поляков — от московитов, украинских казаков — от хазар и т. д.) .
Их анализу посвящена обширная литерат ура9
. Важно, что в них, как показал
А. С. Мыльников, закрепляется идея общей славянской прародины и общего
легендарного предка — прародителя славянских народов (Пан, Негно, Сармат,
Мосох и другие мифологические версии)10
.
Таким образом, идея славянского единства возникает в виде мифа о еди-
ном происхождении и последующем разделении на племена и королевства.
Правда, наряду с ней развивается множество отдельных этногенетических
легенд о происхождении и родстве отдельных славянских народов. Стоит за-
метить, что обсуждение идеи славянского единства было в основном уделом
книжников-интеллектуалов11
. В политике и культуре, помимо апелляций к ре-
лигиозной идентичности, были актуальны династические теории (ср. развитие
в XVI в. легенды о Пржемысле в Чехии, о Пясте в Польше, о Палемоне в Литве,
об Августе-кесаре и Прусе в российском «Сказании о князьях Владимирских»).
К прошлому и существовавшему в нем славянскому единству обращались при
намечающемся в раннее Новое время процессе формирования раннемодерных
наций (ср. рост интереса в XVI в. к истории Древней Руси в Великом княжестве
Литовском и Русском и в Российском царстве).
К XVIII–XIX вв. все славянские народы оказались в составе европейских им-
перий (Австро-Венгерской, Российской, Германской), а также Османской им-
перии. Для славянского национализма, который в то время начинает расти как
*
Критике подвергся даже, казалось бы, не зыблемый пост улат о праславянском языковом
единстве. Сегодня лингвис ты предпочитают говорить о славянских диа лектах (см.: Po-
powska-Taborska H. Przydatność badań językowych do rekonstrukcji wczesnych dziejów Słowian
// Polszczyzna północno-wschodnia. Metodologia badań językowych. Wrocław; Warszawa;
Kraków, 1989. S . 97–105; Schu ster-Sewc H. The fall of the Slavic Language Unity (the Proto-slavic)
and the Genetic Developments of the Slavic Language // Zeitschr uft für Slawistik. 2007. T. 52, no. 3 .
S. 314–325).
325
идеология антиимперского национально-освободительного движения12
, апел-
ляция к прошлому стала краеугольным камнем. Во-первых, славяне позицио-
нировались как один из древнейших народов Европы, который, как первопо-
селенец, обладал всеми правами, в том числе правом на свою землю и свободу.
Во-вторых, идея славянского единства в древности в своем подтексте имела
в виду возможность объединения славян в славянскую сверхдержаву в насто-
ящем13
. Такие проекты, как известно, возникали неоднократно, с идеологиче-
ской опорой на общее происхождение и родство славян14
.
В-третьих, обращением к единству в прошлом можно было попробовать
сгладить все более обостряющиеся противоречия между славянами, которые,
достигнув освобождения, прежде всего начинали воевать с соседними род-
ственными народами.
В-четвертых, наличие древней истории предполагало существование у сла-
вян развитой за много веков культуры. Понимание прошлого славян как об-
щего культ урного багажа, сохраняющееся до сих пор15
, позволяло манипули-
ровать и приписывать своему народу достижения всех славянских народов.
Те же Кирилл и Мефодий, чья миссия проходила в Моравии по приглашению
моравской знати, стали культурными героями всего славянства. В ХХ столетии
памятники им стоят от Балкан до Владивостока и являются символом принад-
лежности к единому славянскому миру.
После кратковременного существования в 1918–1939 гг. независимых сла-
вянских государств, возникших на обломках империй, следующий этап реани-
мации идеи о славянском единстве пришелся уже на биполярный мир после
Ялтинской конференции. Так исторически сложилось, что в число стран лагеря
социализма попало большинство славянских государств (Югославия, Болга-
рия, Польша, Чехословакия, СССР)16
. Их позиционировали как победителей
во Второй мировой войне (партизаны Югославии и Болгарии, воинские под-
разделения чехов и поляков в составе Советской Армии)17
. Университетские
курсы по истории южных и западных славян должны были обосновать един-
ство исторической судьбы славянских народов, которые закономерно пришли
к объединению в рамках социалистической системы, Совета экономической
взаимопомощи и Варшавского договора18
. Концепции, связанные с единством
происхождения славян, с их общей прародиной, были востребованы для обо-
снования братства народов. Например, из Киевской Руси выводилось единство
возникших на ее основе русских, украинцев и белорусов.
Несмотря на разоблачения подделки В. Ганкой Краледворской и Зеленогор-
ской рукописей19
, из них в университетские учебники по истории СССР под
редакцией академика Б. А . Рыбакова попала легенда о поражении монголо-
татар под чешским Оломоуцем. Она совершенно не соответствовала исто-
рической действительности, но вписывалась в востребованную идеологи-
чески концепцию, трактующую славянские народы (и прежде всего наро-
ды Восточной Европы) как щит Западной Европы от нашествия монголо-
татар. Пожертвовав собой, славяне спасли западноевропейскую цивилизацию,
из-за чего их собственное развитие замедлилось. Эта благородная роль как бы
326
оправдывала очевидную разницу в уровне культ уры и цивилизации, в темпах
роста между славянами и Западной Европой. Перечень подобных примеров
можно расширить, но в целом надо сказать, что славянское Средневековье
и его мифологические сюжеты очень пригодились советской историографии
и идеологии: славянский мир изображался хоть и многообразным, но в прин-
ципе единым20
.
После «нежных революций» 1989–1990-х гг., распада СССР и Югославии,
дружной переориентации славянских стран на вступление в Евросоюз и НАТО
оценки славянского мира и славянского единства резко изменились, а моби-
лизация Средневековья для актуальных идеологических и исторических нужд
стала происходить по новым схемам.
Во-первых, концепт локальности побеждает концепт единства. История сла-
вянства приобретает сепаратистский характер. На первый план вновь вышли
национальные этногенетические легенды, а все связанное с интеграцией (в рам-
ках «славянской взаимности» или какой-либо империи) отвергается и получает
негативные оценки.
Во-вторых, при этом Средневековье оказывается необычайно востребован-
ным, поскольку стереотипы человеческого сознания, особенно в области нацио-
нальной идеологии, считают необходимым для нации иметь древнюю и слав-
ную историю, чем глубже уходящую в прошлое, тем лучше. Сегодня персона-
жи общей славянской истории национально приватизируются и становятся
героями национальной или локальной истории. Персонажи древней истории
славянства перестали быть символами единства, они стали маркерами особого,
национального пу ти.
В-третьих, в современных национальных историографиях славянское един-
ство в принципе не входит в число позитивных ценностей. Таковой считается
ориентация на Европу. В прошлом активно выискиваются признаки ранней
европейской ориентации. Особенно остро это проявляется в украинской и бе-
лорусской исторической политике, где всячески подчеркивается исконность
европейского вектора развития. Для Восточной Европы это настоящий исто-
рико-культурный бум Великого княжества Литовского как средневекового
европейского государства с настоящим рыцарством, магдебургским правом,
королями и т. д. В Белоруссии реконструируются замки, средневековые кре-
пости, ставятся памятники неизвестному рыцарю (в Мстиславле), любовно
воспроизводятся быт и интерьеры эпохи княжества. Средневековая тематика
вводится в гербы городов и государственную символику (в 1991–1995 гг. литов-
ская «Погоня» — средневековый герб Великого княжества Литовского — была
официальным символом независимой Белоруссии). В Чехии существует культ
гуситского периода истории (1419–1452 гг.) как момента, когда чехи достигли
наибольшего влияния на исторический процесс в Европе. В историческом са-
мосознании Польши огромную роль играет период средневекового королев-
ства и «Польши Ягеллонов» как сильного европейского государства. В Бол-
гарии пересматривается роль в истории страны турецкого ига — оно уже не
считается однозначно негативным, а освободительная миссия России подвер-
327
гается критике, поскольку Россия якобы нарушила исторический путь Балкан,
вмешалась в жизнь их народов, подвергла их своему влиянию. Предлагается
новая интеграционная модель — вместо балканских народов, боровшихся с по-
мощью России против ига за свою свободу, вводится понятие «человека бал-
канского» как особого продукта культурного симбиоза, продукта османского
влияния в регионе21
.
Четвертый фактор — почему в странах, возникших на обломках славянско-
го мира, велик интерес к Средневековью, — эстетический. Особенности обли-
ка средневековых славян стираются европейским универсализмом. Несмотря
на желание привлечь к себе интерес (туристический, культурный, интеллек-
туальный), современные славянские государства мало что могут предложить
из того, что заинтересовало бы мир. А Средневековье с его замками, рыцаря-
ми, орудиями пыток, легендами о замурованных дамах, полями великих битв
(Косово 1389 г., Грюнвальд 1410 г., Орша 1514 г., Витков 1420 г., Липаны 1434 г.,
Мохач 1526 г. и т. д .) возбуждает интерес у потребителя исторического знания
в широком смысле.
При этом умаляется фактор славянской культ урной специфики и делается
акцент на европейском культурном универсуме Средних веков. К примеру,
в современной туристической индустрии в Праге для гостей столицы нет экс-
курсий в Табор, Витков, Липаны или к таким национальным святыням Чехии,
как Королевские поля или гора Ржип. Зато проводится множество экскурсий
по красивым замкам, соборам, памятникам прошлого, имеющим в своем об-
лике больше общеевропейского, чем славянского или чешского.
Как мы видим, в отношении идеи славянского единства медиевализм ока-
зался оружием обоюдоострым. Его использовали (и используют) как сторон-
ники, так и противники этой идеи, причем одинаково успешно.
ЧУЖОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ:
ПОЧЕМУ НЕМЕЦКИЙ ОРДЕН НЕ ПОПУЛЯРЕН
В СОВРЕМЕННОЙ ПРИБАЛТИКЕ?
Современная Прибалтика является уникальным феноменом. И Латвия,
и Эстония располагают замечательным культ урным наследием эпохи Средне-
вековья: несколькими десятками замков XIV–XVII вв. разной степени сохран-
ности22
. В основном это замки-кастели. Часть из них сильно разрушена, и пред-
ставляет собой романтические руины. Часть подверглись значительным пере-
стройкам в XVII–XIX вв., когда некоторые замки были включены в усадебные
постройки остзейского дворянства. Наиболее аутентичным в плане архитек-
туры считается Аренсборг (современный Курессааре), там даже сохранились
некоторые интерьеры23
. К интересным древним строениям относятся церкви-
замки XIII в. на острове Сааремаа (прежнее название — Эзель). Они сильно пе-
рестроены, но все же являются примером исторических памятников движения
крестоносцев. Глядя на них, мы можем воочию представить, как происходили
328
христианизация и завоевание рыцарями Прибалтики. Тем более что церкви,
как правило, стоят буквально в нескольких сотнях метров от латгальских или
эстских хилл-фортов, остатков древних языческих поселений, как пишут архео-
логи — «со следами жжения» в раскопанных постройках.
В Восточной Европе нет другого региона, где на столь небольшой террито-
рии Средневековье было бы представлено с такой интенсивностью. Каменные
крепости сохранились в основном на Северо-Западе России, в Литве, Украине
и Белоруссии, но этих замков и крепостей гораздо меньше.
Однако и для Эстонии, и для Латвии это чужое Средневековье, поскольку
замки по своему происхождению — датские, немецкие, шведские. Этот куль-
турный ресурс, несмотря на всю его привлекательность для имиджевых брен-
дов и для т уризма, очень слабо используется в нациестроительстве и нацио-
нальном дискурсе. Средневековье востребовано (Ганзейские дни, фестивали
реконструкторов и др.), но в сфере развлечения, туризма, массовой культуры,
музеев военного дела, культ уры и быта и т. д . Некоторые замки, например Рак-
вер24
, превращены в целые развлекательные комплексы, вовсю эксплуатирую-
щие средневековую тематику (камеры пыток, лаборатории алхимиков, древняя
кузня, в Раквере есть даже стилизованная для туристов улица дам легкого по-
ведения, обслуживавших воинов замка). Некоторые замки предлагается пере-
строить в современные архитект урные культ урно-развлекательные простран-
ства из стекла и бетона, где замок просто будет элементом архитектурной ком-
позиции25
. При этом Средневековье мало участвует в развитии национальных
эстонского и латвийского дискурсов, перед нами некие универсальные евро-
пейские образы. Для национальной идеи используется в основном история Но-
вого и Новейшего времени.
Этот феномен нуждается в пояснении. Если другие народы в процессе на-
циестроительства изобретают свое Средневековье, ищут его проявления там,
где их нет, моделируют и конструируют средневековые памятники, то ту т бога-
тейший ресурс используется явно недостаточно. Проблема здесь в том, что для
Прибалтики очень травматичным является дискурс иноземной оккупации.
Собственно национальная идея в XIX–XX и особенно в XXI вв. основывается
на концепте освобождения от Российской империи, СССР, а также от нацист-
ской Германии (концепция «двух оккупаций» в годы Второй мировой войны).
По всей Эстонии и Латвии почти в каждом городе стоят памятники героям
войны с Россией за независимость в 1918 г. При этом для современной Рос-
сии в историографическом дискурсе такой отдельной войны практически не
существует, боевые действия в Прибалтике в 1917–1918 гг. вплетены в общую
канву событий Первой мировой и Гражданской войн, и вовсе не являются
чем-то значимым. Другой опорной точкой исторической памяти для Эстонии
и Латвии являются музеи советской оккупации в Таллинне и Риге. Идеей пре-
одоления российского и советского прошлого пропитаны экспозиции музеев
(очень эффектно, с использованием самых современных музейных техноло-
гий, сделан в этом плане Эстонский национальный музей в Тарту), детские
книги, фильмы и т. д.
329
Не углубляясь в особенности латышской и эстонской исторической поли-
тики и исторической памяти применительно к событиям XX в. (поскольку это
должно быть темой отдельного исследования), обратимся к вопросу — в чем
специфика эстонского и латышского медиевализма? Ответ прост, и он связан
именно с национальной востребованностью. Нужное для Прибалтики Средне-
вековье — это время латгалов и эстов, героя Лембита и эпоса о Калевипоэге
и Калеве26
. Это земляные хилл-форты, городища, на которых как на певческих
горах собирались местные жители в национальных костюмах и пели народные
песни. Это единственное эстонское боевое судно, стоящее в таллинском мор-
ском музее — подлодка времен Второй мировой войны «Лембит». Это сказоч-
ная топография Эстонии, связанная с эпосом и его героем Калевипоэгом: вот
здесь холм — постель легендарного великана, вот здесь озера — его следы, вот
здесь в ручье он нашел свой меч, а вот здесь место его смерти — немцы отру-
били ему ноги, а он в горячке погони этого не заметил, и сердце выпало через
раны. Вот памятники на месте последней битвы эстов с немецкими средневеко-
выми захватчиками.
Наступившая в XII–XIII вв. эпоха Немецкого ордена в Прибалтике считает-
ся чужой. Это не национальная история, столь востребованная в контексте со-
временного нациестроительства, поэтому акценты резко смещаются в сторону
локальных идентичностей (история не ордена и не немцев, а своего города и го-
рожан «без этничности»). Здесь Средневековье даже востребовано, поскольку
является несомненным индикатором принадлежности Прибалтики к европей-
ской цивилизации, а не к России. Помимо отражения этой идеи в экспозициях
музеев, проводятся разные дни средневековых мастеров, праздники, фестива-
ли и т. д. Используются романтические образы рыцарей и монахов.
Но эта прибалтийская медиевальная европейскость вненациональна. По
возможности обязательно подчеркивается наличие в средневековой исто-
рии Прибалтийских стран эстонской или латышской составляющей. Первому
«э стонскому интеллект уалу » — ревельскому историку XVI в., пастору Бальта-
зару Рюссову был еще в советское время посвящен роман Яана Кросса «Меж-
ду тремя поветриями» («Kolme katku vahel», 1970 г.) и одноименный фильм об
адаптации эстонца к немецкой культурной среде и сохранении им культуры
своего народа.
Собственно история ордена на территории Прибалтики не подвергается
мемориализации. Нет памятников ни первым миссионерам и проповедникам,
ни последним крестоносцам. Битва при Эрмесе 1560 г., в которой был оконча-
тельно разбит орден, никак не отмечена на местности, хотя эстонцы и латы-
ши спорят, где именно она была (замок Эрмес сегодня стоит прямо на границе
Эстонии и Латвии). Значит, обе стороны признают, что определенную ценность
место битвы представляет. Все акты мемориализации, в которых задействова-
ны объекты, восходящие к Немецкому ордену — это акты, связанные с прояв-
лениями и демонстрацией локальных идентичностей. В остальном же память
об ордене прису тствует в коммерческой сфере: т уриндустрии и ресторанном
деле, производстве фирменного ликера «как в Средневековье» и т. д .
330
Подобная потребительская эксплуатация Средневековья при уменьшении
роли медиевализма в формировании национального дискурса характерна не
только для Прибалтики, но и для других стран, долгое время находившихся
в зависимости от империй. Средневековье лучше продается, если оно вненацио-
нально. В этом, безусловно, проявляется влияние на медиевализм современной
глобализации.
КОНСТРУИРОВАНИЕ ИСТОРИЧЕСКИХ МЕМОРИАЛОВ:
ОБРЕТЕНИЕ МОГИЛ СРЕДНЕВЕКОВЫХ ПРАВИТЕЛЕЙ
Историческая память не может существовать без символического воплоще-
ния в физических объектах. В этом качестве выступают вещи, якобы принад-
лежавшие историческим деятелям, а также связанные с ними объекты на мест-
ности (могилы, храмы, светские здания, урочища и т. д.) . При этом атрибуция
далеко не всегда носит научно доказанный характер. На нее влияет историогра-
фическая традиция, основанная на поздней мифологии, романтическом нацио-
нализме ХIХ столетия или политической конъюнкт уре ХХ–ХХI вв.
Ситуация осложняется тем, что конструирование вещей и памятников
возникает очень рано. Как только приходило осознание значимости для по-
томков памяти о тех или иных исторических персонажах, начинали искать
принадлежавшие им материальные символы. Если они не находились — их
придумывали. Миф попадал в историографию и становился историческим
фактом, обретая новую жизнь на страницах национальных историй и учеб-
ной литературы, становясь объектом культурно-исторического наследия, ме-
стом паломничества туристов.
Подобные процессы в целом характерны для рефлексии средневековой исто-
рии. Например, в Британии династией Тюдоров в ХVI в. была востребована
легенда о древнем английском короле Артуре, легендарном вожде бриттов в V–
VI вв. В 1485 г. Томас Мэлори написал сочинение «Смерть Артура», в котором
отождествил легендарную столицу Артура — Камелот — с резиденцией Тюдо-
ров, замком Винчестер. После 1509 г. при короле Генрихе VIII (1509–1547 гг.) на
рисунках встречаются первые изображения Круглого стола короля Артура. Что
интересно, в центре стола была изображена роза — герб Тюдоров (сочетание
алой розы Ланкастеров и белой розы Йорков, символ единения Британии после
войны Алой и Белой роз 1455–1485 гг.), а находившийся в замке портрет короля
Артура имел несомненное сходство с портретами Генриха VIII.
Сегодня Круглый стол короля Артура по-прежнему находится на стене
в Винчестерском замке и служит главной достопримечательностью для тури-
стов. Дерево, из которого он сделан, учеными датируется 1280-ми гг.
27
Тюдо-
ры в начале XVI в. просто приспособили круглую средневековую столешницу
под свои идеологические нужды.
Похожая сит уация сложилась и с первыми славянскими князьями: с уще-
ствуют их могилы, в которых они не захоронены; связанные с ними места,
331
в которых князья никогда не бывали, и приписываемые им вещи, которыми
они никогда не владели.
Наиболее известные из раннеболгарских захоронений приписывают хану
Кубрату* (605–655 гг.) и его сыну Аспаруху (около 640–700 гг.) . Они находятся
на территории современной Украины. Первое из них, закрепившееся в исто-
риографии под названием «Перещепинский клад», было обнаружено в 1912 г.
недалеко от Полтавы, в селе Малая Перещепина. Эта археологическая находка
вызвала дискуссию в научном мире: одни исследователи не сомневаются в при-
надлежности могилы хану Кубрат у, тогда как другие это опровергают28
.
Несмотря на отсу тствие единого мнения в научных кругах, в массовом вос-
приятии принадлежность захоронения хану Кубрату почти не подвергается со-
мнению. В 2012 г. урны с землей с могилы были переданы в различные города
Болгарии, а в 2017 г. в Малой Перещепине состоялся всеболгарский собор «Кан
Кубрат собирает потомков»29
.
Вознесенский археологический комплекс, который связывается с захоро-
нением сына Кубрата — Аспаруха, был обнаружен экспедицией археолога
В. А. Гринченко в 1930 г. Отождествление захоронения с Аспарухом также в на-
учных кругах считается весьма спорным, но поддерживается некоторыми ис-
следователями и находит живой отклик в обществе30
. Так, в 2010 г. по инициа-
тиве и при участии болгарской стороны в Запорожье была открыта памятная
доска, посвященная Аспару ху31
. Как и в случае с ханом Кубратом, урна с землей
с места захоронения была передана в Болгарию и в настоящее время хранится
в церкви Св. Сорока Мучеников в городе Велико Тырново.
В 1972 г. при раскопках в районе тырновской церкви Сорока Мучеников
было обнаружено мужское погребение, которое, несмотря на сомнения многих
ученых, было атрибутировано как погребение царя Калояна (1196–1207 гг.)
32
.
В 2007 г. останки были перезахоронены в церкви с государственными почестя-
ми. В церкви также покоятся останки царей Ивана Асеня II, Михаила III Шиш-
мана, царя Ивайло и других членов царских семей.
В Венгрии изучение захоронений правителей представляет определенную
проблему, так как большинство подобных мест сильно пострадали от турок
и были разграблены. Так, остается точно не локализованной могила одного
из самых известных древних венгерских правителей — Арпада. В хронике
«Gesta Hungarorum» («Деяния венгров») при описании места упокоения Арпа-
да упоминается исток небольшой реки, которая течет в город короля Аттилы
и построенная впоследствии церковь в честь Девы Марии33
. Несмотря на эти
указания, многочисленные попытки найти могилу до настоящего момента не
увенчались успехом.
Единственным уцелевшим дот урецким захоронением венгерских королей
стала могила Андраша I Белого в аббатстве Тихань. До турецкого разграбле-
ния основным местом королевских захоронений была базилика Успения Пре-
святой Девы Марии в Секешфехерваре. Она была построена при Иштване
*
В ис точниках он фигурируе т также как Кробат, Курт, Куврат, Коврат, Кроват.
332
(Стефане) I Святом, который стал первым правителем, похороненным в ней.
Кроме него здесь были захоронены Бела II, Геза II, Ласло III и др.
34
В даль-
нейшем базилика также становилась местом захоронения некоторых венгер-
ских правителей, не принадлежавших династии Арпадов. В XIX в. в резуль-
тате археологических раскопок в Секешфехерваре были найдены предпола-
гаемые останки Белы III, которые были перезахоронены в церкви Матьяша
в Будапеште. На месте базилики в наши дни сделан мемориальный комплекс
с символическим обозначением могил, здесь проводятся общенациональные
и городские праздники.
Бела I был похоронен в основанном им аббатстве в Сексарде, а Геза I — в воз-
двигну том им соборе в городе Вац. Свое последнее пристанище в Эстергоме
нашли короли Иштван III и Бела IV. Король Имре был похоронен в Эгере,
а Иштван V и последний король из династии Арпадов Андраш III — в Буда-
пеште. Захоронение другого венгерского правителя — Шаламона, ставшего
в конце жизни монахом, — связано с легендой, согласно которой он был похо-
ронен в хорватском городе Пула35
. В «Хронике» Симона из Кезы также упоми-
нается, что король скончался в Пуле36
.
Захоронения польских правителей в основном связаны с христианскими ре-
лигиозными центрами. Во многих случаях о них мы узнаем от хрониста XV в.
Яна Длугоша37
, однако источник информации указывается им далеко не всегда,
что в ряде случаев вызывает вопросы о достоверности. Первым исторически
подтвержденным польским правителем принято признавать Мешко I, впервые
упоминаемого в письменных источниках в 960-х гг. Князья до него считают-
ся полулегендарными, соответственно, места их захоронений неизвестны. Од-
ним из крупнейших мест захоронения многих руководителей Польши, начи-
ная с Мешко I, стал кафедральный собор Св. Петра и Павла в Познани. Однако
атрибуции конкретных королевских захоронений носят либо гипотетический,
либо условный характер. Так, несмотря на свидетельства Яна Длугоша, кото-
рый сообщает, что собор был местом захоронения Мешко I, данный вывод яв-
ляется для историков спорным, так как при проведенных исследованиях пред-
полагаемого места захоронения его останков найдено не было.
Другой крупной усыпальницей польских правителей является Вавельский
собор (собор Св. Станислава и Вацлава) в Кракове, где похоронены Казимир II,
Владислав I Локетек, Казимир III, королева Ядвига, Ягайло и др. Также останки
венценосных особ сохранились в Плоцке, в церкви Успения Пресвятой Девы
Марии, где, среди прочих, похоронены Владислав I Герман и его сын Болес-
лав III Кривоустый.
В некоторых польских церквях имеются одиночные захоронения. Мешко III
Старый, умерший в 1202 г., был похоронен в основанной им церкви Св. Пав-
ла в Калише, в склепе своего сына Мешко38
. В Кракове костел Св. Франциска
Ассизского стал местом захоронения Болеслава V Стыдливого, а базилика
Св. Троицы — Лешека Черного.
Не все польские правители похоронены на территории Польши. Так, Вла-
дислав II Изгнанник похоронен в Пегау (Германия), куда вынужден был бежать
333
после своего изгнания, там же, вероятно, похоронен и его сын Болеслав IV
Кудрявый. Интересная легенда о месте захоронения Болеслава II Смелого, ко-
торый также был изгнан из страны, изложена в «Хронике» Мацея Стрыйков-
ского (XVI в.)
39
. Согласно этой легенде, Болеслав окончил свои дни, служа не-
приметным монахом в монастыре Оссиах (Ossieji) в Каринтии. Как сообщается
в «Хронике», после смерти Болеслава монахи нашли при нем письмо и другие
доказательства (znaki), что он был королем польским. На его могиле поставили
высеченного из мрамора коня с седлом с надписью: «Болеслав, король Польши,
убийца св. Станислава, епископа Краковского».
Похожая ситуация наблюдается и с погребениями других славянских прави-
телей. До нас дошло крайне мало сведений о великоморавских князьях, поэто-
му установление точных мест их захоронений вызывает трудности. Некоторые
могилы сохранились в археологическом комплексе Микульчице, который от-
носится к эпохе Великой Моравии. Его изучение велось чешским археологом
Й. Поуликом40
. Существует мнение, что некоторые из этих могил могли при-
надлежать представителям династии Моймировичей, однако достоверных сви-
детельств этому нет.
Место захоронения первого исторического правителя Чехии Борживоя I
также доподлинно неизвестно. Высказываются мнения, что ему принадлежат
останки, найденные под полом ротонды Св. Вита в Пражском Граде, однако ряд
исследователей опровергают эту теорию41
. Сама ротонда была заложена святым
Вацлавом. Его останки были перенесены в нее в 938 г. В настоящее время на
месте ротонды возведен собор Св. Вита, где похоронены Бржетислав I, Спытиг-
нев II, Бржетислав II Младший, Пржемысл Отакар I, Вацлав II и др.
42
Другие храмы Пражского Града также становились местами захоронений.
В костеле Девы Марии похоронены Спытигнев I и Владислав I. Многие чеш-
ские правители, среди которых Вратислав, Болеслав II Благочестивый, Яромир
и Ольдржих, покоятся в базилике Св. Георгия. В других городах также сохрани-
лись королевские могилы. Так, чешский князь Святополк похоронен в соборе
Св. Вацлава в Оломоуце.
Часто местами упокоения князей и королей становились основанные ими
церкви и монастыри: в базилике Св. Петра и Павла похоронен основавший его
Вратислав II, а в Страговском монастыре — Владислав II. В Анежском монасты-
ре похоронен Вацлав I, который он основал вместе со своей сестрой, св. Агнес-
сой Чешской.
В средневековой Сербии существовала традиция строительства задужбин —
монастырей или церквей, которые возводились представителями династии Не-
маничей во спасение души и в которых, как правило, в дальнейшем хоронили
правителя, основавшего задужбину. Начало этому положил Стефан Неманя,
основав в 1190 г. монастырь Студеница43
.
Первоначально Неманя (Симеон
Святой) был погребен в Хиландарском монастыре на горе Афон, а несколько
лет спустя перенесен в Студеницу. Впоследствии мощи святого перемещались
еще несколько раз, некоторое время находились в монастырях Жича и Сопо-
чаны, а затем около 200 лет были погребены в земле. Окончательно вернулись
334
останки Стефана Немани в Студеницу в конце XVIII в. Здесь же до переноса
в Жичу в 1919 г. пребывало захоронение Стефана Первовенчанного и до насто-
ящего времени находится могила его сына, Стефана Радослава.
В монастыре Сопочаны были погребены останки короля Стефана Уроша I
Великого, в монастыре Баньска в Северном Косово — мощи Стефана Уроша II
Милу тина, а в монастыре Дечаны — великомученика Стефана Уроша III Де-
чанского44
. Первый сербский царь, Стефан Урош IV Душан, первоначально был
похоронен в монастыре Св. Архангелов, своей задужбине, построенной в 1343–
1352 гг. в Метохии, недалеко от Призрена45
. Монастырь был разрушен турками
в 1615 г., и только в 1927 г. проведены его археологические раскопки. Два года
спустя останки Душана были перенесены в Белград и помещены в отдельный
саркофаг в церкви Св. Марка.
О могилах средневековых правителей Великого княжества Литовского из-
вестно мало. О первых князьях сохранились только легенды. Т. Нарбут писал
про будто бы обнаруженную в 1618 г. в Аглоне (примерно в 40 км от современ-
ного Даугавпилса) каменную плиту с латинской надписью о захоронении Мин-
довга, датированной 12 сентября 1263 г.
46
Никаких доказательств подлинности
этой могилы нет, да и известно о ней только со слов Нарбута. Под белорусским
Пинском еще в середине ХХ в. показывали курганы, якобы связанные с захо-
ронениями Миндовга или Войшелка (расположенными в пинском пригороде
Лещ, в конце Фанерной улицы)47
, но и эти сведения также можно отнести к сфе-
ре преданий.
Первый князь, о могиле которого есть более-менее достоверные сведения, —
принявший православие князь Войшелк (умер в 1267 г.) . Он был захоронен воз-
ле Михайловской церкви во Владимире Волынском. В 1955 г. М. В . Малевская
и поддержавший ее М. К. Каргер определили постройку из брускового кирпи-
ча западнее храма как возможную гробницу Войшелка48
. Отметим, что данное
предположение строится исключительно на летописном известии, что князя
положили недалеко от Михайловской церкви. Никаких других оснований со-
относить именно этот памятник с могилой Войшелка нет, это конструкт 1955 г.
До 1385 г. князья Великого княжества Литовского были язычниками. Их
сжигали по языческому похоронному обряду, поэтому источники сохранили
в основном указания на местность (холмы, курганы), где могли захоронить
останки после кремирования. С именем Гедимина (1316–1341) связаны два
памятных места. Согласно легенде, он был убит в сражении с крестоносцами
у святилища богини Веллоны. Литовцы обороняли укрепленное святилище,
построили напротив свою крепость Фрейбург. Якобы в 1329 г. в бою под стена-
ми немецкой крепости Гедимин погиб от выстрела из огнестрельного оружия.
Его отвезли в Вильно, сожгли вместе с тремя пленными рыцарями и захорони-
ли в горе, которая называется «гора Гедимина».
С Веллоной отождествляется городище, что в 5 км от современного ли-
товского городка Юрбаркас над Неманом. Там в XVIII–XIX вв. зафиксирован
курган, а в XIX в. поставлен памятник «на могиле Гедимина». Вместе с тем
гора в районе Ужупис (Заречье) в Вильнюсе также тракт уется как место его
335
захоронения49
. Перед нами явные конструкты XVIII–XIX вв., впрочем, опира-
ющиеся на какие-то смутные предания, восходящие по крайней мере к поль-
ско-литовской историографии эпохи Возрождения.
Великий князь Ольгерд (1345–1377) был кремирован. Современные литов-
ские археологи предполагают, что его прах мог быть захоронен в могильнике
Турлойшкес у одноименной деревни (современный Яуниунайский район (ста-
роство)). Могила великого князя Витовта (1392–1430) находится в Вильнюсе,
в главном кафедральном соборе Св. Станислава. Здесь же в 1623–1636 гг. была
построена капелла Св. Казимира (1458–1484), который был канонизирован
в 1603 г. и считался святым покровителем Великого княжества Литовского50
.
Как следует из нашего обзора, захоронения средневековых правителей стран
Центрально-Восточной Европы и Балкан делятся на несколько групп: а) исто-
рически достоверные захоронения; б) места, связанные с преданиями (могилы
в храмах или на местности, которые у трачены как конкретные места захороне-
ний, но которые располагались примерно в этих местах); в) сконструированные
в Новое и Новейшее время «могилы», которые апеллируют к древним легендам,
но не имеют достоверных доказательств. Последний случай является примером
медиевализма: создание захоронений культовых правителей Средневековья
связано с конструированием памяти о прошлом, формировнием ее визуальных
и материальных ориентиров, для того чтобы народ был убежден: у него было
славное прошлое, могилам героев которого можно поклониться.
МОДЕЛИРОВАНИЕ СРЕДНЕВЕКОВЫХ РЕЛИКВИЙ ВЛАСТИ
КАК ФОРМА СТИХИЙНОГО МЕДИЕВАЛИЗМА
По мере формирования представлений о древнем и средневековом перио-
дах, предшествующих существующей государственности, вставал вопрос о пре-
емственности власти. Она воплощалась прежде всего в символах — инсигниях,
королевских коронах и других церемониальных предметах. Почти одновремен-
но, в XIV столетии, в славянских странах предпринимаются шаги по «обрете-
нию» корон, восходящих к Средневековью, к первым, изначальным символам
власти. К XVI–XVII вв. они обрастали легендами, подтверждающими их под-
линность и сакральный характер.
Наиболее древней и ау тентичной, судя по всему, является корона венгер-
ских и хорватских правителей, известная как корона св. Иштвана (Стефана).
Относительно ее происхождения существует более 40 различных гипотез, в том
числе экзотические, например о кавказском происхождении короны или о ее
принадлежности вождю гуннов Атилле. Принято считать, что она сложно-
составная, что в ней соединены две короны. Одна часть имеет надписи на ла-
тыни и считается частью того самого венца, который в 1000 г. был возложен на
голову Иштвана I легатом римского папы. В 1075 г. венгерский король Шаламон
бежал из страны и увез с собой корону; поэтому следующие венгерские коро-
ли, начиная с Гезы I, короновались другой короной, подаренной византийским
336
императором Михаилом VII Дукой. При короле Беле III (1172–1196 гг.) оба вен-
ца были соединены в один. Корона подвергалась поздним реконструкциям.
В XVI столетии в навершии был установлен крест, который в XVII в. оказался
погнут, но оставлен в таком виде, как отличительная особенность именно вен-
герской короны. В общем и целом корона дошла до нас как подлинная средневе-
ковая реликвия51
.
Особый интерес представляет венгерская коронационная мантия, являю-
щаяся одним из древнейших сохранившихся текстильных изделий52
. Согласно
надписи на мантии, ее можно датировать 1031 г. Из этой же надписи мы узнаем,
что она была создана при короле Стефане и королеве Гизеле и дана аббатству
Св. Марии.
Корона св. Иштвана была главной реликвией не только венгров, но и хор-
ватов. Правда, у последних бытовала легенда о собственной короне, принад-
лежавшей королю Звонимиру (1076–1089 гг.), полученной от папы римского
Григория VII вместе со скипетром. Венец был утерян еще в Средневековье,
но позже, в XIX–ХХ столетиях, стал символом возрождения хорватской на-
ции (правда, корону также стали приписывать первому хорватскому королю
Томиславу I (910–928 гг.))
53
.
Первым польским королем был Болеслав Храбрый, коронованный в 1025 г.
(дата дискуссионна). Его корона стала символом Королевства Польского,
но была утрачена еще в Средних веках. Для коронации Владислава Локетека
в 1320 г. была изготовлена новая корона, которую объявили принадлежав-
шей Болеславу Храброму. Однако затем ее увезли в Польшу, и в 1385 г. для
коронации Владислава-Ягелло и Ядвиги потребовалось изготавливать новые
королевские регалии. Уже после коронации Ягелло «корона Болеслава» вер-
нулась из Венгрии в Польшу и стала самой почетной короной, использую-
щейся только при ритуале коронации. Судьба этой регалии печальна: в 1795 г.
во время разделов Польши ее захватили прусские войска и переплавили на
золотые монеты54
.
Важное место среди польских инсигний занимал коронационный меч —
Щербец. По легенде, польским королям его подарил ангел. Впервые меч фигу-
рирует в рассказе о взятии Киева Болеславом Храбрым в 1018 г. Король нанес
удар по городским воротам, на мече образовалась зазубрина, отсюда и назва-
ние — Щербец55
. Об этом ударе упоминают ранние польские хроники, начиная
с Галла Анонима, хотя наименование «Щербец» появляется только в «Велико-
польской хронике» (конец XIII — начало XIV в.). При этом меч как церемони-
альная реликвия не упоминается при коронации Владислава Локетека в 1320 г.
Некий меч фигурирует в этом качестве в источниках только с 1370 г., а под
названием «Щербец» он появляется только в обряде коронации Казимира IV
Ягеллончика в 1447 г.
Таким образом, ритуал освящения коронации польских королей легендар-
ным мечом «первого короля Болеслава» был сконструирован только в XV в.
Некоторые ученые склонны связывать введение Щербеца в круг королевских
реликвий с Владиславом Локетеком, то есть с первой четвертью XIV в. (предпо-
337
ложительно, он использовал меч князя Болеслава, только другого — Болеслава
Набожного (1227–1279))56
. Косвенно это подтверждает анализ меча современ-
ными методами: исследования показали, что меч, который сегодня называется
Щербецом, был изготовлен не ранее XIII в. (наиболее вероятные даты — между
1250 и 1325 гг.) .
Меч был у трачен в 1795 г. при разграблении пруссаками сокровищницы
польских королей. Дальше следы его теряются, но в 1819 г. он возникает вновь,
уже с легендой о его спасении.
В Чехии одной из самых значимых исторических реликвий являются доспе-
хи св. Вацлава, представляющие собой сохранившиеся до наших дней шлем,
кольчугу и оплечье. Известно, что их почитание берет свое начало еще в Сред-
невековье. В число чешских королевских регалий, которые были созданы в те
времена, также входит коронационный крест, корона и меч св. Вацлава. Ко-
рона была изготовлена в 1340-х гг. по повелению Карла IV для его собствен-
ной коронации и посвящена св. Вацлаву57
. При Карле также был сделан крест-
реликварий, который, однако, в тот период не использовался в качестве корона-
ционной регалии. Меч, владение которым приписывается самому св. Вацлаву,
хранится в сокровищнице собора Св. Вита в Праге. На протяжении долго вре-
мени он использовался при коронации чешских монархов. В этой роли меч
впервые упоминается в XIV в., при описании процесса коронации Карла IV, из-
за чего существует версия, что меч на самом деле не принадлежал св. Вацлаву, а,
как и корона, был изготовлен по повелению самого Карла. К числу чешских ко-
ролевских регалий относятся также изготовленные во второй половине XVI в.
королевский жезл и держава, которые хранятся в палате под южным входом
в кафедральный собор Св. Вита58
.
Тогда же в 1345–1346 гг. для коронации Карла из династии Люксембургов
и возведения на чешский престол была сделана корона, которую назвали коро-
ной св. Вацлава. Тем самым провозглашалась преемственность между Карлом,
который все свое правление всячески подчеркивал свою преданность Чехии,
и первым святым князем Богемии59
.
На Балканах из-за т урецкого завоевания подобных реликвий почти не со-
хранилось. Все короны болгарских правителей были уничтожены60
. Исчезла
корона сербского правителя Стефана Первовенчанного, которая была инсиг-
нией властителей Сербии до 1461 г. (последний раз ею короновался Степан
Томашевич из династии Котроманичей). Эти символы будут воссоздавать уже
в Новое время. Вместе с тем местом нахождения реликвий нередко станови-
лись захоронения. Так, золотой перстень с гравировкой «Калоянов перстень»,
который мог принадлежать болгарскому царю Калояну (1197–1207 гг.), был об-
наружен в могиле в церкви Св. Сорока Мучеников в городе Велико Тырново61
.
Именно этот перстень стал поводом для идентификации останков как принад-
лежащих Калояну. Однако в историографии встречается мнение, что перстень
и, соответственно, сами останки могли принадлежать другому члену царской
династии с именем Калоян, так как перстень, по мнению исследователей, был
изготовлен не ранее XIV в.
62
338
В Албании важнейшей реликвией являются доспехи Георгия Кастриоти
Скандербега (1405–1468). Это четыре предмета: два меча (по су ти, меч и сабля),
шлем и молитвенник. В настоящее время вооружение демонстрируется в кол-
лекции оружия и доспехов Нового замка (Neue Burg), части Хофбурга, аффи-
лированного тем не менее с Музеем истории искусств в Вене63
. Туда они попали
после того, как прошли через руки множества владельцев начиная с XV в. Пер-
воначально они были якобы доставлены в Италию из Албании женой Скандер-
бега Доникой Кастриоти.
По словам Димитара Френгу (Диметрио Франко), биографа Скандербега,
первый меч, изящно изготовленный из дамасской стали с острым краем, был
изогну т. Есть также рассказы, в которых сообщается, что в какой-то момент
Скандербег имел два меча, вложенных в те же ножны. Затем Френгу добавляет,
что Скандербег привез из Италии прекрасного оружейника, который выковал
для него три лучших меча. Один из них, «который мог резать сталь», он от-
правил в подарок османскому султану. Известно также, что в ходе последнего
визита Скандербега к Святейшему Престолу папа Павел II подарил албанскому
герою меч и шлем.
Церемониальный шлем в виде короны был впервые упомянут в 1593 г. в ин-
вентаре арсенала Амбразера и изображен в 1601–1603 гг. в сочинении Шренка
фон Нотцинга «Аркментарийный героик». Эрцгерцог Фердинанд II приобрел
этот шлем во второй половине XVI в. как личное вооружение албанского нацио-
нального героя Георгия Кастриоти, возможно в Италии, возможно в Урбино.
Когда после смерти Кастриоти в 1468 г. независимая Албания прекратила свое
существование, его жена и дети бежали в Неаполь64
.
История происхождения данных реликвий не установлена. Существует
версия, согласно которой были спасены не только жена Скандербега Доника
и его сын Джиони, но и реликвии, которые тоже переправили в Неаполь. Кто
их унаследовал после, достоверно неизвестно. Оружие появилось в последнее
десятилетие XVI в. К 1590 г. шлем и один меч были в собственности графа Эоль-
фана из Штурнберга, а другой меч лежал в инвентаре Музея Арцаха эрцгерцога
Карла Штирийского, сына императора Священной Римской империи, в Граце
(Австрия). В 1806 г. реликвии были переданы в Императорский музей в Вене,
все еще отдельно друг от друга. Шлем и прямой меч были помещены в зал Мак-
симилиана (зал XXV, инвентарные номера 71 и 92 соответственно), тогда как
изогну тый меч (сабля) оказался в зале Карла V (зал XXVII, инвентарный но-
мер 345). Оружие было разделено кураторами музея, которые были не увере-
ны, действительно ли мечи принадлежали Скандербегу. После Второй мировой
войны сомнения почему-то исчезли. Накануне 500-летия Скандербега оружие
и шлем были воссоединены в одной витрине коллекции оружия и доспехов
Нового замка в Вене.
Культ древнего происхождения инсигний власти играл важную роль
в формировании медиевальных представлений. Для возвышения власти дей-
ствующего правителя было желательно освятить ее реликвией, восходящей
как можно к более давним временам, к основателям династии. Иначе говоря,
339
Средневековье как период, предшествующий настоящему, начинал обретать
высокое значение для укрепления институ тов власти в настоящем.
ДУВНО — ЛЕГЕНДАРНАЯ СТОЛИЦА
ПЕРВОГО КОРОЛЯ ХОРВАТИИ
Город Томиславград (в прошлом Дувно) в Боснии и Герцеговине расположен
в 10-м кантоне Федерации Боснии и Герцеговины (так называемой Мусульман-
ско-хорватской федерации), преимущественно населенном хорватами (хорват-
ское неофициальное название кантона — «Херцегбосанская жупания»), в 38 км
от столицы кантона — города Ливно. Кантон 10 охватывает часть историче-
ского региона Западная Герцеговина. В позднее Средневековье, в период вхож-
дения этой территории в состав Боснийского королевства, она носила назва-
ние «Западные страны». «Западные страны» соответствовали так называемому
Трехполью — территории трех обширных, окруженных горными массивами,
карстовых полей — Гламочского (поселенческий центр — Гламоч), Ливаньского
(поселенческий центр — Ливно) и Дуваньского (поселенческий центр — Дув-
но). Территория Трехполья впервые оказывается в составе Боснийского госу-
дарства между 1326 и 1353 гг., в период правления бана Стефана II Котромани-
ча, однако постоянный контроль над этими землями был установлен уже при
преемнике Стефана II, боснийском бане, а затем короле Твртко I Котроманиче.
До XIV столетия вся территория Трехполья входила в состав Хорватского ко-
ролевства, составляя особую административную единицу — Ливенскую жупа-
нию, впервые упоминаемую в источниках еще в IX–X вв. Поселенческий центр
Дуваньского поля, город Дувно, принадлежит к числу древнейших населенных
пунктов Далмации. Он ведет свою историю от Дельминия (Delminium)65
—
центра иллирийского племени далматов, от которых получила свое название
будущая римская провинция Далмация. Само название Дувно является иска-
женной славянизированной формой названия Длмно, производного от имени
Дельминия.
Представление, согласно которому именно в Дувно (на Дуваньском поле)
произошла коронация первого правителя Хорватии, обязано своим возник-
новением соответствующей интерпретации «Летописи попа Дуклянина» —
средневекового письменного памятника, созданного в середине или во второй
половине XII в. в городе Баре — важном церковном и политическом центре Ду-
клянского королевства66
. В этом памятнике жанра «gesta regum» описываются
деяния правителей якобы существовавшего в прошлом на западе Балканского
полуострова обширного королевства, основанного в конце V в. готским ко-
ролем Остроилом и со временем заселенного славянами. В 9 -й главе летописи
рассказывается о центральном событии в историии «готско-славянского» ко-
ролевства — принятии христианства, произошедшем в правление короля по
имени Светопелек. Согласно летописному рассказу, Светопелек был крещен
«со всем своим королевством» никем иным как Константином Философом
340
(Кириллом), остановившимся в королевстве Светопелека на своем пу ти в Рим.
После рассказа о крещении Светопелека летописец сообщает о повелении ко-
роля восстановить города и церкви, а также о его решении у твердить границы
областей и административное устройство королевства, что произошло во вре-
мя двенадцатидневного собора на поле Далмы («in planitie Dalmae»), который
проходил в прису тствии послов от римского папы Стефана и византийского
императора Михаила. На двенадцатый день собора произошла коронация Све-
топелека короной из рук папского посланника — кардинала Гонория67
.
Предположительно к XIV в. относится создание хорватской редакции
«Летописи попа Дуклянина», получившей в историографии название «Хорват-
ской хроники». Написанная чакавским наречием хорватского языка «Хорват-
ская хроника», созданная на юге Хорватского королевства (вероятно, в районе
Сплита), имеет существенные содержательные отличия от текста латинской
редакции. Так, если в латинской редакции (то есть собственно в «Летописи
попа Дуклянина») история «готско-славянского» королевства рассматривается
фактически как ранняя история Травунского и Дуклянского княжеств, так как
именно травунские, а затем дуклянские правители, история которых просле-
живается летописцем до середины XII в., предстают в летописи преемниками
легендарных «готско-славянских» королей, то в «Хорватской хронике» привяз-
ка «готско-славянского» королевства к Травунии и Дукле отсу тствует, а пре-
емником правителей «готско-славянского» королевства предстает хорватский
король Дмитрий Звонимир (1075–1089 гг.) . Место действия событий, описыва-
емых в начальных главах «Хорватской хроники», также привязывается не к Ду-
кле, а к Хорватии и Боснии68
, а король, именуемый в летописи Светопелеком,
в «Хорватской хронике» по неизвестной причине носит имя Будимир69
.
Важную роль в последующей эволюции образа собора на поле Далмы сы-
грало появление в 1510 г. латинского перевода одного из списков «Хорватской
хроники», обнаруженного в 1500 г. Дмине Папаличем в Краине (Макарское
приморье). Перевод на латынь старинного славянского текста, обнаружение
которого вызвало большой интерес у далматинских интеллектуалов, был вы-
полнен по просьбе Папалича знаменитым сплитским литератором Марко
Маруличем. Хотя Марулич дал своему переводу название «Деяния королей
Далмации и Хорватии», Далмация в тексте сплитского гуманиста оказыва-
лась более широким понятием, чем Хорватия, что характерно для антики-
зирующих тенденций ренессансной эпохи. Стремясь сделать повествование
«Хорватской хроники» более понятным для своих современников, Марулич
счел возможным «уточнить» некоторые его детали, что привело к еще более
тесной привязке «готско-славянского» королевства к Хорватии. Так, пове-
ствуя о короле Бладине, Марулич отметил, что он правил в Салоне (столице
римской провинции Далмации), передавая рассказ о соборе на поле Далмы,
отождествил Далму с руинами античного Дельминия (Дувно), а поле, где
происходил собор, — с расположенным в этой же части Далмации Хливань-
ским (Ливаньским) полем (близ города Ливно) (очевидно, исходя при этом
из названия горы Hlivaj, на которой, согласно «Хорватской хронике», король
341
Будимир перед началом собора встретил прибывших из Рима кардинала
и двух епископов)70
.
Привязка летописного топонима «Далма» к городу Дувно, впервые осущест-
вленная Маруличем, прочно вошла в историографию и вплоть до недавнего
времени не подвергалась сомнению*
. Данная идентификация, основывавшаяся
на созвучии названий Далмы и Дельминия, предполагала и соответствующую
локализацию области Дельмина («regio Delmina») и города Дельмис, фигуриру-
ющих в «Истории архиепископов Салоны и Сплита» Фомы Сплитского (сере-
дина XIII в.)
71
.
Между тем, по убедительному суждению немецкого исследователя Людвига
Штайндорфа72
, упоминаемую Фомой Сплитским при описании местонахожде-
ния Дельмины «верхнюю часть» Далмации следовало бы соотнести с термином
«Верхняя Далмация» («Dalmatia superior»)
**
, как в Средневековье нередко назы-
валась крайняя южная часть Далмации, включающая побережье современной
Черногории***
.
Все указывает на то — делает справедливый вывод Штайндорф — что Дель-
миной в тексте Фомы Сплитского именовалась какая-то местность на террито-
рии Дукли, по всей вероятности, район древнего города Диоклеи. В свете дан-
ной локализации Дельмины Фомы Сплитского, а следовательно, и Далмы «Ле-
тописи попа Дуклянина» становится гораздо более понятным и содержащееся
в летописи сообщение о том, что король Светопелек был похоронен в церкви
Св. Марии в Диоклее («in civitate Dioclitana»)
73
.
Таким образом, укоренившееся в историографии отождествление летопис-
ной Далмы и города Дувно, скорее всего, является ошибочным, что, конечно,
никак не отменяет того факта, что благодаря этому отождествлению, многие де-
сятилетия господствовавшему в хорватской историографии, Дувно успело стать
весьма значимым местом памяти в дискурсивном пространстве хорватского
медиевализма. Произошло это, однако, не в период ренессанса и барокко, а го-
раздо позднее — во второй половине XIX в., а именно в период формирования
классического канона хорватского национального исторического нарратива,
основанного на достижениях позитивистской историографии.
*
Одним из редких исключений являлась позиция сербского ученого Н. Банашевича, считав-
шего ле тописную Далму вымышленным ме стом, которое следова ло бы располагать зна-
чительно южне е Дельминия, на ус танавливаемой по другим источникам границе Нижней
и Верхней Далмации (Банашевић Н. Ле топис попа Дукљанина и народна предања. Београд,
1971. С . 30–31).
**
В XI–XII вв. понятие «Верхняя Далмация» использова лось для обозначения территории
от Дубровника до реки Бояны (см.: Barada M. Dalmatia Superior // Rad JAZU. 1949. Knj. 270.
S. 93–113).
***
Традиция вк лючать в Далмацию территорию современной Черногории и Албании с городом
Диррахий (Дуррес) засвиде тельствована в источниках раннего Средневековья (см.: Basić I.
Dalmatinski biskupi na crkvenom saboru u Hijereji 754. godine // Spalatumque dedit ortum.
Zbornik povodom desete godišnjice Odsjeka za povijest Filozofskog fakulteta u Splitu / ur. I . Basić,
M. Rimac. Split, 2014. S. 178–182).
342
При этом нельзя не обратить внимание на примечательное обстоятельство:
закрепление за Дувно (Дуваньским полем) статуса первой столицы и места ко-
ронации первого хорватского короля в хорватском историческом воображении
произошло именно тогда, когда в целом та картина ранней хорватской истории,
которая основывалась на информации «Летописи попа Дуклянина» («Хорват-
ской хроники») и доминировала в историографии XVII — первой половины
XIX в., окончательно уст упила место в хорватском историческом нарративе
другой картине, которая стала основываться главным образом на информации
трактата Константина Багрянородного «Об управлении империей» (середина
Х в.) и источников, современных описываемым в них событиям. Эта радикаль-
ная перемена в представлениях о ранней истории Хорватии объяснялась встра-
иванием хорватского исторического нарратива в парадигму критической исто-
риографии, окончательно восторжествовавшей в хорватских исторических ра-
ботах во второй половине XIX в.
В условиях, когда летописное повествование о «готско-славянском» коро-
левстве, не подкрепляемое ни одним из более ранних источников, перестало
пользоваться доверием историков-позитивистов, стремившихся описывать
исторические реалии так, «как это было на самом деле», летописная информа-
ция стала восприниматься своего рода искаженной версией реальной истории,
в которой необходимо было выявить то или иное историческое зерно. Подоб-
ный подход к информации, содержащейся в летописи, возобладавший в исто-
риографии второй половины XIX в., отвечал распространенным среди исто-
риков представлениям, что в описании событий летопись опиралась на некие
народные предания: превратностями фиксации прошлого в устной передаче
можно было объяснить исторические несообразности летописного повество-
вания.
Именно по пути выявления того самого исторического зерна в летопис-
ном повествовании и пошел хорватский историк Иван Кукулевич-Сакцин-
ский, обосновывая в своем труде «Томислав, первый хорватский король»
(1879 г.) идею, согласно которой описанная в 9-й главе «Летописи попа
Дуклянина» коронация была коронацией хорватского правителя Томислава
(около 910–928 гг.) . Как уже говорилось выше (см. гл. IV), эта идея была вско-
ре принята и другими авторами, труды которых сделали возможным превра-
щение гипотетической дуваньской коронации Томислава в 925 г. в важней-
шую мифологему хорватского культурного национализма. Став элементом
классического канона хорватского национального исторического нарратива,
сложившегося во второй половине XIX в., эта мифологема не претерпела из-
менений и в течение первой половины ХХ столетия. Более того, именно в меж-
военный период, в связи с грандиозным празднованием в 1925 г. тысячелетия
коронации Томислава окончательно оформилась репрезентация города Дув-
но как национального места памяти. Он был переименован в Томиславград,
а также обрел новый архитектурный символ в виде базилики Св. Николы
Тавелича, романскими формами апеллировавшей к эпохе раннесредневеково-
го Хорватского королевства.
343
Хотя некоторые исследователи еще в самом начале ХХ в. высказывали
свое скептическое отношение к концепции Кукулевича о дуваньской коро-
нации Томислава, развитие критической историографии долгое время мало
сказывалось на популярности дуваньского мифа. Лишь в период социали-
стической Югославии, когда Томиславград стал снова именоваться Дувно
(с 1945 г.), мифологема прекратила свое с уществование в пространстве исто-
рической памяти, практически вытесненная к тому времени из историописа-
ния под воздействием как научных, так и идеологических факторов — анти-
национализма и антимонархизма, присущих господствующему социально-
политическому дискурсу.
Вместе с тем именно с этим историческим периодом — периодом социали-
стической Югославии — связано зарождение новой дуваньской мифологемы,
которая вступила в свои права уже после распада федеративного государства.
Ее творцом стал хорватский историк-эмигрант, уроженец Боснии, Доминик
Мандич, проживавший в то время в США. Францисканский монах, долгое
время занимавший высокие посты в иерархии ордена, Мандич был не только
представителем социального слоя, глубоко чуждого коммунистической власти,
но и сознательным оппонентом и критиком коммунистического режима.
В этом смысле чрезвычайно показательной для характеристики культурной
атмосферы эпохи и скрывавшихся за ней дискурсов является полемика, раз-
вернувшаяся на историографическом поле между Мандичем и ведущей хорват-
ской исследовательницей-медиевисткой Надой Клаич, работавшей в Загреб-
ском университете. Работы Клаич, отличавшиеся высоким градусом критично-
сти по отношению к историографическим схемам предшествующего периода,
нередко затрагивали важные мифологемы хорватского национализма, такие,
например, как представление об изначально хорватском характере средневеко-
вого Боснийского государства. Мандич же, напротив, выступал в роли горяче-
го сторонника и неу томимого адвоката этого комплекса мифологем, особенно
в боснийском вопросе74
. Получив уже в довольно пожилом возрасте возмож-
ность сфокусироваться на историографическом поприще, Мандич написал це-
лый ряд статей и книг, посвященных главным образом средневековой истории
Хорватии и Боснии.
Собору на Дуваньском поле Мандич в 1957 г. посвятил специальное исследо-
вание, в котором подверг критике все существовавшие на тот момент в истори-
ографии интерпретации этого легендарного события, включая вошедшее в ка-
нонический вариант хорватского исторического нарратива отождествление ко-
ронации Светопелека с коронацией Томислава. Интерпретация события, пред-
ложенная Мандичем, резко выбивалась из историографического контекста
середины XX в.: подобно хорватским авторам эпохи барокко, он отнес описы-
ваемые в летописи события к «темным векам» истории Далмации*, однако в от-
личие от своих далеких предшественников снабдил свой тезис многослойной
*
Согласно Ю. Ратткаю (1652 г.), Будимир правил в 641–681 гг. (cм.: Rattkay J. Spomen na
kraljeve i banove Kraljevstava Dalmacije, Hr vatske i Slavonije / prev. Z . Blažević, V. Rezar, B. Nikšić,
T. Shek Brnardić, I. Miličić. Z agreb, 2016. S . 144–147). П. Риттер-Вите зович (1696 г.) считал,
344
и внешне довольно убедительной аргументацией. В отличие от ряда других
исследователей, Мандич считал, что в «Хорватской хронике» отразился прото-
граф «Летописи попа Дуклянина» — упоминаемое дуклянским летописцем во
введении славянское сочинение «Libellus Gothorum», которое он перевел на ла-
тынь. Мандич полагал, что этот славянский протограф не был произведением
самого летописца, а был создан в Дукле около 1077 г., причем интерпретировал
его как хорватское историческое сочинение, так как, главным образом на ос-
нове традиции о «Червонной Хорватии», присутствующей в летописи, считал
Дуклю хорватским политическим организмом, в XI столетии лидировавшим
среди хорватских княжеств. При этом, фактически отождествляя описываемое
летописное готско-славянское королевство с Хорватией эпохи «темных веков»,
Мандич полагал, что в основе известий первых глав летописи лежит еще более
древняя хорватская хроника, будто бы созданная в VIII — начале IX в.
75
Справедливо обратив внимание на то, что отнесение описываемых в 9-й гла-
ве событий ко второй половине IX в., основанное главным образом на упоми-
нании в главе св. Кирилла, не согласуется с внутренней хронологией летописи*,
Мандич исходил из предположения о том, что тексты 8-й и 9-й глав подвер-
глись редактированию. В результате появились имена Кирилла и Светопелека,
связанные с великоморавской традицией. Подлинным же именем короля было
имя Будимир, сохранившееся в «Хорватской хронике»76
. Мандич также придал
большое значение таким деталям летописного рассказа, как прису тствие на со-
боре послов папы и императора (что предполагало, по его мнению, наличие
дружественных отношений между Римским престолом и Константинополем),
участие в соборе романского населения из вну тренних районов и сам характер
собора, в котором участвовали все свободные жители, а также обширная тер-
ритория державы Будимира.
Все это, по мнению Мандича, говорило о том, что собор не мог состояться
в IX–XI вв. Определенная Мандичем точная дата собора, 753 г., основывалась
главным образом на отождествлении упоминаемых в «Хорватской хронике» папы
Стефана и императора Константина с папой Стефаном II (752–757 гг.) и импера-
тором Константином V (741–775 гг.), а также на соображении, что соглашение
папы Стефана II с Пипином Коротким в 754 г. не могло не сказаться негативно
на отношениях Рима с Византией. Таким образом, из работы Мандича вытекало,
что Хорватское королевство конституировалось не в 925 г., а почти двумя веками
ранее, в 753 г. При этом оно было гораздо более обширным, чем то Хорватское
королевство 925 г., образ которого содержался в канонической версии хорват-
ского нарратива, сложившейся во второй половине XIX в., ведь, отождествив ле-
тописное готско-славянское королевство с древней Хорватией, Мандич рисовал
государство, протянувшееся вдоль Адриатического моря от Винодола на северо-
что Будимир правил в 756–796 гг. (cм.: Vitezović Ritter P. Kronika aliti Spomen vsega svieta vikov :
1696 / prired. A . Jembrih. Z agreb, 2015. S . 140).
*
Если прибавить к концу V в. (дате прихода «славян-готов» в Далмацию) сроки правления
легендарных королей, то время предполагаемого правления Будимира приходится на период
VII — середины VIII в.
345
западе Хорватии до города Влёра в южной Албании. В его состав входила Босния,
а Сербия находилась под покровительством хорватского короля.
Анализируемый в едином комплексе, корпус трудов Мандича о ранней хор-
ватской истории позволяет современным хорватским исследователям говорить
о создании Мандичем нового большого национального нарратива хорватской
истории, альтернативного и по содержанию, и по форме тому, как представ-
лялась хорватская история в историографии социалистической Югославии77
.
Национальный нарратив Мандича, неизменно подвергавшийся критике в со-
циалистической Югославии, стал весьма востребованным в кругах хорватской
эмиграции, а в 1990-х гг., в период отказа от коммунистической идеологии
и превращения Хорватии в независимое государство, быстро приобрел попу-
лярность в хорватском обществе. Казалось бы, в таких условиях интерпретация
Мандичем дуваньской коронации должна была составить конкуренцию интер-
претации Кукулевича, вызвав определенный конфликт взглядов. Однако этого
не произошло, вследствие чего Дувно стало ассоциироваться с двумя корона-
циями — Будимира в 753 г. и Томислава в 925 г. Об этом свидетельствуют два
красноречивых факта: в 1990 г. город стал снова называться Томиславградом,
причем в нем вскоре появился и памятник королю, а с 1995 г. в Томиславграде
в память о соборе 753 г. ежегодно стало проводиться культурное мероприятие
«Первый хорватский собор» (проводится вместе с Днями св. Николы Тавелича).
Таким образом, можно заключить, что коронация, описанная в «Летописи
попа Дуклянина» и «Хорватской хронике», стала основой дву х медиевальных
мифологем — дуваньской коронации Томислава и дуваньской коронации Бу-
димира, каждая из которых сформировалась и первоначально работала в сво-
ем дискурсивном поле. Так, медиевальная мифологема дуваньской коронации
Томислава, основанная на работе Кукулевича 1879 г., была элементом медие-
вальной части формировавшегося во второй половине XIX в. хорватского на-
ционального исторического нарратива. Медиевальная мифологема коронации
Будимира, основанная на работе Мандича 1957 г., была элементом той версии
хорватского национального нарратива, которая была востребована в хорват-
ской эмигрантской среде в качестве своего рода альтернативы югославской вер-
сии хорватской истории, критически относившейся к национальным мифам
второй половины XIX — первой половины XX в. и тем самым в представлении
сторонников хорватского культ урного национализма умалявшей историческое
величие древней Хорватии78
.
Притом что с падением коммунизма обе мифологемы заняли важное место
в репрезентации хорватской раннесредневековой истории, по крайней мере, на
локальном уровне города Дувно, сколько-нибудь острого их противостояния
в дискурсивном пространстве хорватского культурного национализма сегодня
не наблюдается. Очевидно, это связано с тем, что историографические концеп-
ции, на основе которых сложились названные мифологемы, к настоящему вре-
мени почти полностью утратили свое влияние в актуальном историографиче-
ском контексте. В отличие от ситуации второй половины XIX — первой полови-
ны XX в., периода кристаллизации и у тверждения канонического хорватского
346
национального исторического нарратива, когда национальные мифологемы
остро нуждались в легитимизации со стороны исторической науки, ныне они
играют скорее самостоятельную роль культурных артефактов, сохраняя при
этом свое мощное символическое значение, апеллирующее к национальной
идентичности и историческому воображению нации.
«НАШИ ПРЕДКИ — ВЕЛИКИЕ ГУННЫ!»:
СПОРЫ О ПРОИСХОЖДЕНИИ БОЛГАРСКОГО НАРОДА
НА БАЛКАНАХ В НОВОЕ И НОВЕЙШЕЕ ВРЕМЯ
Вопрос этногенеза — сюжет, имеющий важное значение для национальной
мифологии. Происхождение — это вопрос исконности, древности, прав на не-
кое историческое или даже протоисторическое наследие. Пересмотр прото-
истории, отказ от традиционного представления о собственном этногенезе,
споры об этническом компоненте нации — явление далеко не новое, и в сла-
вянском мире, да и не только, встречающееся массово и повсеместно. Особенно
остро подобные дискуссии возникают в условиях кардинальных исторических
перемен, смен векторов политического развития и национальных катастроф.
Учитывая непростую новую и новейшую историю Болгарии, неудивительно,
что историография происхождения протоболгар («праболгар») насчитывает
множество работ, что сформировано множество весьма любопытных теорий.
В рамках настоящего исследования мы хотим проследить основные перипетии
трансформации гуннской теории в Болгарии в привязке к политической исто-
рии этой страны, начиная с обретения независимости в 1878 г.
Скорее всего, впервые вопрос происхождения болгар был поднят Филиппом
Иоганном фон Страленбергом, шведским офицером, попавшим в русский плен
в 1709 г. после Полтавской битвы. Считается, что именно он связал происхож-
дение этнонима «болгары» с названием реки Волга, городом Болгар и казан-
скими татарами79
. Эта концепция использовалась всеми последующими иссле-
дователями, включая Жозефа Дегина в 1758 г., В. Н . Татищева в 1768 г., Августа
Людвига Шлёцера и Иоганна Христиана Энгеля в 1797 г.
80
, которые считали со-
временных им болгар славянизированными потомками единого евразийского
тюркско-татарского народа. В то же время в опубликованном в 1722 г. в России
«Славянском царстве» Мавро Орбини относил булгар к славянскому роду. Так-
же альтернативную тюркской точку зрения представил Паисий Хилендарский,
который в своей «Славяно-болгарской истории» 1762 г., вполне ожидаемо счи-
тал болгар славянами, взявшими свое название перед переселением на Балканы
по месту своего проживания, опять же, по реке Волге. Другим представителем
«славянского лагеря» был Йован Раич со своей изданной в 1794 и 1823 гг. кни-
гой «История разных словенских народов, преимущественно болгар, хорватов
и сербов, из тьмы забвения изъятая».
Славист Юрий Венелин (1802–1839), поднявший в 1829 г. вопрос о проис-
хождении болгар, безусловно, относил протоболгар к славянам81
. Его работа
347
впоследствии считалась началом научных спекуляций на тему происхождения
болгар от «татар или славян»82
. И гунны, и булгары, по мнению Венелина, были
славянами. Славянская концепция Венелина, будучи своеобразной предтечей
славянофильства, ставила во главу угла именно схожесть болгарского и русско-
го народов, как в плане языковой и духовной близости, так и единой историче-
ской судьбы.
В эпоху турецкого господства очевидно, что идея «тюркскости» болгар в лю-
бом ее виде воспринималась славистами негативно. Однако с уществовала другая
угроза, сделавшая ориенталистскую идею заманчивой, — притязания уже после
1830 г. независимой Греции на регионы, в которых, по мнению болгарских интел-
лект уалов, проживали болгары. Столкновение с греческой концепцией, пре тен-
довавшей на античную историю Древней Эллады, показало, что требуется идея
более убедительная. Георгий Раковский использовал индоевропейскую теорию
для обоснования идеологического превосходства славян над греками, связывая
славян напрямую с Индией как прародиной всех европейцев83
.
Впервые гуннская теория происхождения протоболгар напрямую от гун-
нов и отождествления легендарных болгарских ханов с гуннскими вождями
была сформулирована немецким ученым Цойсом в 1837 г.
84
В Болгарии теория
получила распространение благодаря Гаврилу Крыстевичу, историку, юристу,
одному из виднейших деятелей Болгарского возрождения, учредителю Экзар-
хата и генерал-губернатору Восточной Румелии в 1884–1885 гг. В своей книге
«История болгарская», опубликованной в 1869 г., Крыстевич развивает теорию
происхождения болгар от гуннов85
. Однако когда Крыстевич готовил второй
и третий тома работы, в которых рассказывал о хане Кубрате, поселении болгар
на Дунае и Первом Болгарском царстве, он был вынужден отказаться от планов
публикации книг после резкой критики гуннской теории со стороны Марина
Дринова86
.
Обретя независимость, Болгария столкнулась с необходимостью удревне-
ния собственной государственности и собственной нации. В условиях борьбы
за соседнюю Восточную Румелию с Турцией, противостояния с Сербией, также
официально получившей независимость в 1878 г., и Грецией за Македонию во-
прос о происхождении болгар и их принципиального отличия от других жи-
телей Балканского полуострова был крайне важен87
. Кроме того, изменилась
внешнеполитическая ситуация: в конце XIX в., особенно после сербско-болгар-
ской войны 1885 г. и последующего охлаждения отношений с Россией, стал оче-
виден курс на выстраивание внешнеполитического союза с Австро-Венгрией
и Германией. Вслед за внешнеполитическими ориентирами изменилось и зна-
чение неславянского компонента в этногенезе болгар.
Особенно большое значение гуннскому нарративу придавалось в публика-
циях периода Балканских войн 1912–1913 гг. и в годы Первой мировой войны88
.
Из наиболее известных можно упомяну ть две работы Ивана Шишманова «Кри-
тический обзор вопроса о происхождении протоболгар с лингвистической
точки зрения и этимологии названия “болгарин”» 1900 г.
89
, «Критический об-
зор вопроса о происхождении болгар» 1909 г.
90
и работ у ведущего болгарского
348
медиевиста Васила Златарского «История болгар от появления в Европе и до
основания Болгарского царства на Балканах», увидевшую свет в 1914 г.
91
Гуннская теория также прису тствует в крупнейшей болгарской работе на-
чала ХХ в. по истории Средних веков все того же Златарского — «Истории бол-
гарского государства в Средние века»92
. В части первой первого тома «Исто-
рии Богларского государства в средние века», озаглавленном «Эпоха гуннско-
болгарского господства», подробно описывается происхождение протоболгар
до их прихода на Балканы93
. В этот период формируются основные подходы
и окончательно формулируется гуннско-тюркская теория этногенеза прото-
болгар, воспроизводимые и впоследствии. Согласно данной концепции, пер-
воначальную историю болгар следует искать в истории тех среднеазиатских
тюркских народов, которые известны под общими именами хунну (Hsiong-nu, /
Hsiung-nu) в китайских хрониках и гунны (Hunni) у европейских авторов94
.
В межвоенный период и особенно в период активного сотрудничества Бол-
гарии и Германии наиболее яркими сторонниками гуннской теории были Сте-
фан Младенов95 и Димитар Сысылов. Младенов помещал предков протоболгар
в алтайский регион, отождествляя их с другими многочисленными племенами
так называемого гуннско-тюркского племенного союза, состоящего из гуннов,
хазар, огузов, аваров и др. Сысылов в своих двух основных монографиях, опу-
бликованных в 1936 и 1939 г.
96
, предполагал, что предки протоболгар прожи-
вали в землях к востоку от Памира и от Тарима — в Восточном Туркестане.
«Хунори» — термин, который использует Сысылов, — это древний народ, свя-
занный с тохарами, которые мигрировали на запад в ходе Великого переселе-
ния народов.
Важно, что, по мнению исследователя, «хунори» — это индоевропейцы, а не
тюрки или монголы. «Хунори», согласно Сысылову, это носители развитой
оседлой цивилизации, а не кочевые племена или небольшие орды в предыду-
щих интерпретациях гуннской теории. Протоболгары — «хунори» — заложили
основы европейской цивилизации. С введением произвольного наименования
«хунори» Сысылов пытается адаптировать прису тствие европеоидного на-
селения, проживавшего на Таримской равнине, к теории Васила Златарского
о гуннском происхождении протоболгар. Отметим, что этот занимательный
антипод традиционного славянофильства в болгарской историографии нахо-
дился в полной гармонии с тогдашней внешнеполитической конъюнктурой97
.
Действительно, отказавшись от своей «славянскости», болгары становились эт-
нически близки немцам, венграм, финнам и даже японцам — своим союзникам
по «оси». Популяризация подобной теории — прекрасный пример перестрой-
ки этничности прошлого в зависимости от политических предпочтений98
.
Современные болгарские исследователи полагают концепцию Сысылова
результатом весьма вольной интерпретации работ голландского синолога
Яна Якова Марии де Грот99
. В связи с этим в интернете можно встретить при-
меры того, как современные исследователи иронизируют над анализом тек-
стов, написанных на среднекитайском языке, на котором построена гипотеза
болгарского ученого100
.
349
После войны гуннская теория подверглась резкой критике. Официально она
стала восприниматься как соответствующая политическим представлениям
шовинистической и фашистской науки прошлого режима101
. Изменения в об-
щественной жизни, произошедшие после 9 сентября 1944 г., нашли свое отра-
жение также и в научной сфере.
После смерти Сталина произошло возвращение к тюркской версии. Так,
в первом томе «Истории Болгарии» 1954 г. была использована формулировка,
согласно которой протоболгары по происхождению являлись тюрками102
. При
этом не предоставлялось никаких фактов, на основе которых делалось подоб-
ное заключение, и не приводилось никаких ссылок на работы исследователей.
Впоследствии ситуация меняется, и ряд исследователей возвращается к уме-
ренной вариации гуннской теории. Так, Иван Дуйчев в 1973 г. публикует статью
«Именник булгарских ханов и булгарская государственная традиция», в кото-
рой используется традиционная интерпретация гуннской теории103
.
Своего рода новая вариация гуннской теории была предложена Веселином
Бешевлиевым в его монографии «Протоболгары: Быт и культура», опублико-
ванной в 1981 г.
104
Бешевлиев поместил протоболгарские племена на границе
между большинством аграрных народов Востока и большинством кочевых
групп Тянь-Шаня и Алтайского региона, то есть в зоне распространения Па-
мирской цивилизации.
Окончание эпохи холодной войны, крах режимов «народной демократии»
и всплеск национализма на постсоциалистическом пространстве привели
к актуализации гуннской теории во всех ее вариациях. В академической среде
происходит отказ от славянизации истории и, как следствие, от маргинализа-
ции исследований этничности Центральной Азии. Современные болгарские
исследователи в значительной мере реабилитировали гуннскую теорию среди
концептов этничности протоболгар105
. Отметим, что при этом теория не стала
доминирующей. Среди современных исследователей последовательным ее сто-
ронником является Петр Добрев. Экономист по образованию, сотрудник Ин-
стит ута экономических исследований, он прославился, опубликовав в 1986 г.
книгу «Экономическая культура протоболгар»106
.
В своей монографии «Болгарские центры цивилизации на карте Евразии»,
опубликованной в 1998 г., Добрев, используя сравнительный подход, древние
тексты, палеолингвистику и топонимику, утверждает, что протоболгары су-
мели создать развитую цивилизацию в Балхском регионе (северный Афгани-
стан)107
. Согласно Добреву, вторжение кочевников вызвало миграцию прото-
болгар в сторону Дона и Кавказа. В ходе миграции они основали ряд государств
(среди которых Волжская Булгария, подробно исследованная Добревым в по-
следующих работах). И Волжская Булгария, и Болгария на Балканах в равной
степени унаследовали политические принципы «Великой Булгарии Кубрата»108
.
Несмотря на неоднозначное отношение к творчеству Добрева со стороны про-
фессиональных историков, нельзя не отметить, что его многочисленные рабо-
ты (нам известно более 30 его трудов по данной тематике, написанные с 1986
по 2010 г.) весьма популярны в Сети.
350
После крушения коммунистической власти и отмены цензуры происхо-
дит публикация ряда книг по средневековой истории Болгарии, содержащих
гуннскую теорию: в 1994 г. в издательстве «Марин Дринов» выходит репринт
«Истории болгарского государства в Средние века» Златарского109
, в большом
количестве переиздается Сысылов110 и т. д .
В околонаучной среде возрождение гуннской теории можно датировать
1995 г., когда ветеринар Дориян Александров возродил «Болгарскую орду».
Новая «орда» вобрала в себя весьма разношерстную компанию, в которой нет
историков, зато много общественных деятелей, журналистов, врачей и пред-
ставителей прочих профессий, объединенных правыми, а зачастую и крайне
правыми взглядами. Главный тезис ассоциации заключается в том, что ве-
дется скрытый «геноцид» нации посредством заговора политической элиты
и внешних «глобалистических» сил. «Ордынцы» полагают себя патриотиче-
ской организацией, которая защищает болгарские национальные интересы
и, в частности, древнюю болгарскую историю, путем борьбы с фальсифика-
цией. Основы исторической концепции состоят в том, что происхождение
протоболгар является автохтонным, фракийцы были более цивилизованны-
ми, чем древние греки, славянская составляющая сегодняшнего болгарского
этноса отсу тствует, а среди сегодняшних болгар существует генетическая од-
нородность. Свои идеи «Болгарская орда» распространяет посредством СМИ
и собственной периодики, в частности вестника политической партии уль-
траправого толка «Атака»111
.
Резюмируя, можно сказать, что появление новых представлений о теории
этногенеза или же обращение к уже известным, но по разным причинам забы-
тым образам, — явление, напрямую связанное с кризисом самоидентичности.
В условиях глобальной политической трансформации обращение к прошлому
становится важнейшим, если не единственным, способом доказать собствен-
ную уникальность и исконность. И где, как не в прошлом, точнее в его ретран-
сляции, искать объяснение ошибок современности? Если прошлая политиче-
ская парадигма оказалась несостоятельной, то вполне очевидным объяснением
кажется факт, что политическая элита искажала/скрывала некую сакральную
истину, необходимую для триумфа/возрождения/успешного развития нации.
И вполне очевидно, что в подобных условиях необходимо обратиться к сюже-
там, выходящим за рамки академической науки. Подобные метания мы видим
на примере гуннской теории в Болгарии. Вполне очевидно, что подобное мож-
но сравнить со спорами норманистов и антинорманистов в России, с дискусси-
ями по поводу готской теории в Хорватии и т. д.
Выход подобных научных дискуссий за рамки академической среды неиз-
бежен в силу политизации темы этногенеза и мобилизации протоистории для
решения проблем современности. Однако нам представляется, что научное со-
общество должно бороться с подобными проявлениями, дабы избежать пол-
ной утраты контроля над дискурсом в пользу представителей околонаучной
и ненаучной среды.
351
«МАКЕДОНСКОЕ ЦАРСТВО»:
СПОР О ПРАВЕ НА СРЕДНЕВЕКОВУЮ ИСТОРИЮ
МЕЖДУ РЕСПУБЛИКОЙ СЕВЕРНАЯ МАКЕДОНИЯ И БОЛГАРИЕЙ*
Получение государственности в 1990-х гг. стало причиной того, что интел-
лектуальные и политические элиты стран бывшей Югославии стали стремить-
ся легитимизировать свои претензии на национальный суверенитет пу тем об-
ращения к славному историческому прошлому, формирующему национальную
историю.
Однако далеко не всегда или, скорее, практически никогда, если мы говорим
о Балканах, это обращение к прошлому не дается просто. И хотя насыщенная
история народов Юго-Восточной Европы полна войн и конфликтов, великих
правителей, героев, государств и даже названий не хватает на всех. И в осо-
бенно сложном положении оказываются страны, получившие государствен-
ность позже других. Им приходиться доказывать свое право на историческое
наследие как вну три страны (формируя национальную мифологию), так и за
ее пределами (легитимизируя свое право на существование). Непросто также
и «старожилам», которые внезапно оказываются в ситуации, когда то, что они
считали своим славным прошлым, внезапно становиться объектом претензии
новых государств. Хрестоматийным примером, отражающим позицию таких
«старожилов», можно считать слова известного греческого историка Е. Кофоса
в отношении притязаний македонцев на античное наследие, которое греки ис-
покон веков полагали своим: «Это, как если бы грабитель пришел в мой дом
и украл мои самые драгоценные камни — мою историю, мою культуру, мою
идентичность»112
.
Помимо претензии на античное наследство в стремлении удревнить свою
государственность историки и политические деятели Республики Северная Ма-
кедония (далее РМ) все чаще стали обращать свое внимание на средневековую
историю, вст упая в жаркие дебаты со своими болгарскими соседями, которые
достаточно резко реагировали на саму идею македонской средневековой исто-
рии113
. Так, ранее известный как активный сторонник антично-македонского
наследства, академик Б. Ристовский уже в начале XXI в., то есть через 10 лет
после обретения страной независимости, в рамках преднационального периода
(который закончился в конце XVIII в.), выделяя подпериод этно-культурного
структурирования, ограничивал его лишь македонско-римско-византийско-
болгарским правлением в Македонии и формированием державы Самуила,
в рамках которой, по мнению Ристовского, происходили процессы конституи-
рования отдельного народа. Три из четырех таких подпериодов можно отнести
к средневековой истории: иностранное правление, народные восстания, кра-
тковременные самостоятельные государственные образования от Петра Деля-
*
В основе данного параграфа — исправленная и дополненная публикация: Колосков Е. А .
«Македонское царс тво»: спор о праве на средневековую ис торию между Македонией и Бол-
гарией // Славянский альманах. 2018. No 1-2. С . 11–23.
352
на до Добромира Стреза, а также сербское правление и реконституирование
Македонии114
.
Профессор института национальной истории М. Бошковский
в своей книге выделил следующих главных действующих лиц средневековой
истории Македонии: князь Хацон, князь Пребонд, князь Акамир, царь Самуил,
царь Гаврил Радомир и царь Иван Владислав115
.
Монументальное строительство, развернувшееся в Скопье в рамках проекта
«Скопье — 2014» добавило наглядности размышлениям историков. По нашим
наблюдениям, среди крупных памятников в столице РМ есть памятники св. Ки-
риллу и Мефодию (две скульптурные группы), св. Клименту и Науму, импе-
ратору Юстиниану I, Скандербегу, царям Самуилу и Стефану Душану. Среди
небольших скульптурных работ те, что посвящены деятелям Средневековья,
претендуют на второе место по численности. В открытом 18 октября 2014 г. Ар-
хеологическом музее Македонии средневековая история богато представлена,
хотя и уступает античной, а из 15 восковых фигур116 едва ли не половина пред-
ставлена историческими личностями Средних веков.
Остановим свое внимание на следующих основных объектах, являющихся,
на наш взгляд, ключевыми в развернувшейся «войне памяти»: Македонской
Славинии («Македонска Славинија» по определению македонских историков),
Державе Самуила («Самоилово царство, или Славинија», реже «Самоилово
царство» у македонцев и «Първа българска държава» в болгарском варианте)
и Македонии периода антивизантийских восстаний.
В первую очередь необходимо обратиться к югославской историографии,
посвященной событиям, происходившим в Средние века на македонских зем-
лях. Необходимо подчеркну ть, что определение «македонцы» применительно
к населению, проживающему на территории современной РМ, начиная с ранне-
го Средневековья, содержится в официальной «Истории народов Югославии»
1953 г.
117
Идея обособленности державы Самуила от Первого Болгарского цар-
ства активно разрабатывалась в югославской историографии в трудах С. Анто-
ляка и Д. Ташковского в 1960–1970-х гг.
118
С точки зрения югославской и современной македонской историографии
Македонская Славиния — первое государство македонских славян. Отметим,
что иногда под этим термином упоминается и держава Самуила119
. В основе об-
раза Македонской Славинии лежат сведения византийских источников о «скла-
виниях» — политических образованиях славянских племен. Славянские вожди
Хацон и Пребонд известны из «Чудес св. Димитрия Солунского» (VII в.) .
Упоминаются и правители данного государственного образования. Ими
выст упают Хацон, называемый первым королем первого государства македон-
ских славян и даже первым македонским адмиралом120
, а также второй прави-
тель — «король» Пребонд121
. Оба имеют персональные памятники в Скопье
и восковые фигуры в Археологическом музее Македонии. Отметим, что и Ха-
цон, и Пребонд являются достаточно популярными героями еще югославского
исторического нарратива: они упоминаются в «Истории народов Югославии»
в рамках сюжета «Возникновение Славинии и борьба за Солунь в VII в.» и яв-
ляются главными героями популярного комикса 1967 г.
122
Отметим, что данные
353
персонажи и связанные с ними сюжеты можно воспринимать в качестве отра-
жения популярных в Македонии 1990-х гг. претензий на Эгейскую Македонию
в рамках концепта единства всех македонских земель. На наш взгляд, две эти
исторические личности можно рассматривать в рамках концепта националь-
ных мифов о первых легендарных правителях.
Под терминами «Держава Самуила», «(Македонское) царство Самуила»
(реже «Славиния»), «Западно-Болгарское царство» в советской, российской,
югославской, немецкой и современной македонской историографии, как пра-
вило, имеется в виду период истории западного осколка Первого Болгарско-
го царства с 976 по 1018 г., после захвата его восточной части Византией и до
окончательного упадка после битвы при Беласице в 1014 г. С точки зрения офи-
циальной македонской историографии, данное политическое образование со
столицей в Охриде принципиально отличается от Первого Болгарского царства
и является фактом именно македонской истории. В ряде публикаций даже упо-
минается, что в 963 г. в Македонии имело место антиболгарское восстание под
руководством Николы и его сыновей Давида, Арона, Моисея и Самуила, кото-
рое и привело к отделению от Болгарии123
.
После активизации программы официального Скопье по включению царя
Самуила в македонский национальный пантеон и объявлению его государства
Македонским царством «война памяти» стала неотъемлемой чертой любой
исторической дискуссии на данную тему. Битва при Беласице, таким образом,
стала черным днем еще и для македонской национальной истории, а царь Саму-
ил — трагическим героем еще и македонского пантеона.
В рамках монументального строительства 28 июня 2011 г. на площади Ма-
кедония в самом центре Скопье торжественно открыт памятник царю Самуи-
лу124
. Данное событие, разумеется, не осталось без внимания болгарских жур-
налистов, политиков и исследователей125
, что во многом стало толчком, в свою
очередь, к празднованию тысячелетней годовщины битвы в 2014 г. в Болгарии,
которое носило торжественный и официальный характер. Отметим и активи-
зацию полемики относительно национальной принадлежности царя Самуила
как в публицистических, так и в научных кругах Болгарии126
. На октябрьских
мероприятиях, приуроченных к дате смерти царя Самуила, в обновленном на-
циональном парке-музее «Самуилова крепость» прису тствовали президент
Болгарии, премьер-министр страны и патриарх Болгарской православной
церкви. После просмотра исторического спектакля «Неослепленная память»
президент Р. Плевнелиев выступил с речью о том, что царь Самуил, служивший
интересам страны и ее людям, своим примером побуждал полководцев и про-
стых болгарских солдат сражаться за Болгарию до последнего, защищая незави-
симость и честь болгар127
. 8 июня 2015 г. в центре Софии был открыт памятник,
на котором было начертано: «Самуил, царь Болгарии»128
.
В академическом сообществе Болгарии значительную активность в деле от-
стаивания болгарской принадлежности царя Самуила проявляет Македонский
научный институт (далее МНИ), основанный в 1923 г. в рамках Софийского
университета имени св. Климента Охридского. Активное участие сотрудников
354
института в аргументации политики болгарского правительства по оправ-
данию аннексии югославской территории Вардарской Македонии в 1941 г.
не прошло даром, и 9 сентября 1944 г. деятельность МНИ была ограничена, а
в 1947 г. он был окончательно закрыт. При недолгом с уществовании в социали-
стической Болгарии институ т издавал периодический журнал «Македонская
мысль», в котором содержалась критика великоболгарской политики и пропа-
ганды Болгарии до 1944 г.
129
, признавалось существование македонской нации,
а создание Македонской республики — результатом долгой исторической рево-
люционной борьбы всей македонской нации130
.
С началом перестройки в СССР и развитием многопартийности в стра-
нах соцлагеря МНИ был восстановлен, а также было возобновлено издание
журнала. После провозглашения осенью 1991 г. независимости бывшей югос-
лавской республики Македония и падения идеологических препон институ т
вступил в борьбу за историческое наследие со своими коллегами из Македо-
нии. Учитывая, что практически все средневековые герои созданной маке-
донскими учеными истории родной страны с точки зрения болгар являются
болгарскими, «война памяти» не могла не вспыхнуть между двумя научными
сообществами.
Так в 2015 г. под эгидой МНИ публикуется книга «Самуил — царь воин»
П. Петрова131 и сборник научных трудов «Тысяча лет битве при Беласице
и смерти царя Самуила (1014–2014)». Небольшая монография П. Петрова ак-
центирует свое внимание на военном аспекте деятельности царя Самуила:
военных походах, захваченных территориях. Подчеркивается болгарский со-
став войска Самуила, традиционная для болгар военная тактика, логистика
и вооружение.
В сборнике по итогам международной научной конференции «Тысяча лет
битвы при Беласице и смерти царя Самуила» наибольший интерес для нашего
исследования представляет статья одного из самых влиятельных болгарских
медиевистов Г. Н. Николова, посвященная протоболгарским государственным
традициям в державе Самуила. Таким образом автор обращат внимание на
преемственность государственных традиций от Аспаруха до Самуила, заочно
полемизируя с македонской концепцией антиболгарского восстания132
. Кроме
того, Г. Н . Николов публикует в журнале «Македонски преглед» статью «Эпоха
великого царя Самуила»133
, где пытается по-новому переосмыслить и личность
царя, и его эпоху. В это же время Г. Н . Николов публикует монографию «Бол-
гарский царь Самуил» в серии «Малая македонская библиотека»134
. В конце
2015 г. в журнале «Македонски преглед» выходит последняя рассматривае-
мая в нашем исследовании работа Г. Н. Николова, посвященная царю Гаври-
лу-Роману Радомиру, то есть периоду державы Самуила после его смерти135
.
Как уже говорилось, на Гаврила Радомира и Ивана Владислава имела виды
и македонская сторона136
, им установлены памятники в Скопье. Македонское
научное сообщество отреагировало на юбилей Беласицкой битвы изданием
сборника «Держава Самуила в исторической, военно-политической, духов-
ной и культурной традиции Македонии»137
.
355
Помимо подготовки публикаций и установки памятников царю Самуилу
создаются места памяти в виде резиденции правителя. В Македонии в Охри-
де с 1991 г. происходит процесс восстановления (фактически создания заново)
крепости Самуила, основная часть которого завершилась в 2003 г., а в Болгарии
в период с 1982 по 2012 г. проходил процесс создания Самуиловой крепости
в селе Ключ, недалеко от места судьбоносной битвы138
.
Период с X по первую половину XIV в. назван периодом иностранного прав-
ления, народных восстаний и кратковременных самостоятельных государ-
ственных образований от Петра Деляна до Добромира Стреза139
. Петр Делян —
личность достаточно популярная в историографии обеих стран, но более изу-
ченная болгарскими исследователями: в качестве примера можно привести
работы Й. Андреева140
, П. Павлова141 и множество статей, вышедших в начале
XXI в.
142
Гораздо больше Петр Делян известен в художественной литерат уре,
благодаря романам Р. Радкова143 и книге А. Поп-Йовановского144
. Отметим так-
же переиздание в 2005 г. популярного романа Д. Ташковского «Царь Делян»145
.
Личность Стреза, наоборот, лучше изучена в Македонии, видимо в силу
локального интереса к городу Просек. Он фигурирует, например, в статьях
Е. Маневой146 и К. Аджиевского147
. В современной же Болгарии можно вспом-
нить лишь сборник Й. Андреева, И. Лазарова, П. Павлова148 и книгу П. Павлова
«Забытые и не понятые»149
, где опубликованы материалы о Стрезе, написанные
в научно-популярном стиле. В целом можно заключить, что дальнейшая исто-
рия двух стран до периода национального возрождения расходится и не вы-
зывает значительных споров: македонское прошлое начинает рассматриваться
в рамках сербской истории.
В перспективе, потенциальное стремление македонцев включить Стефа-
на Душана (ему поставлен памятник в Скопье) и «последнего короля Маке-
донии»150 Марко в свой национальный пантеон может вызвать недовольство
сербских историков и общественных деятелей, однако пока этого не проис-
ходит. Сегодня занимающиеся XIII–XIV вв. македонские ученые (например,
А. Атанасовский151 и К. Аджиевский, изучающий в основном регион Велес152)
большее вниманию уделяют истории Македонии, как объекта постоянной экс-
пансии сербов, болгар и османов в ходе периода феодальной раздробленности.
Отдельно необходимо отметить цикл исследований, связанных с поисками ма-
кедонского языка в церковных грамотах XIII и XIV столетий153
.
Современные претензии на средневековую государственность со стороны
македонских историков вполне понятны как с политической, так и с научной
точки зрения. Необходимость опереться на славянский фактор в условиях
албанского вызова конца 1990-х
—
начала 2000-х гг., с одной стороны; и бес-
компромиссность позиции Греции в споре о государственном наименовании
с Македонией. Отсу тствие непрерывности в македонской истории (огромная
лакуна между античной историей и османским владычеством), безусловно, вы-
зывало интерес как у профессиональных историков, так и у политиков. Средне-
вековая история Балкан полна событий, а территория современной РМ стала
ядром формирования нескольких государств, что создало богатую почву для
356
формирования сюжетов национальных мифов и поиска новых национальных
героев. Фактически македонские историки в рамках заданного концепта непре-
рывности истории государственности при поддержке государства активно за-
нимаются разработкой этого недостающего звена.
Болгарские представители научной и политической элиты столкнулись
с проблемой, когда то, что они считали своей историей, стало частью истории
соседней страны, которой многие в Болгарии отказывают в праве не только на
историю, но и на язык. Понятно, что в таких условиях реакция болгарской сто-
роны на притязания официального Скопье были, как кажется, несколько ирра-
циональны, что, впрочем, типично для подобных «войн памяти». Болгария се-
годня пытается превратить царя Самуила чуть ли не в болгарское подобие князя
Лазаря, а Беласицкую битву — в болгарский аналог Косовской битвы на общем
фоне популяризации и коммерциализации средневековой военной истории.
КОСОВСКИЙ МИФ: МЕЖДУ СЕРБИЕЙ И АЛБАНИЕЙ*
Описание конфликта, разгоревшегося в Косово в последнее десятилетие
существования второй югославской федерации, как правило, воспринимается
через призму этнического противостояния албанских и сербских общин края
или, в меньшей степени, через противостояние республиканской и краевой
властей. Являясь по су ти ключевым регионом для процесса формирования как
сербской, так и албанской идентичности в современной исторической мифоло-
гии, Косово чаще всего упоминается в связи с легендарным сражением 28 июня
1389 г., с не менее легендарным празднованием 600-летней годовщины данного
события в 1989 г. и с колоссальными политическими последствиями этой акции
для Югославии вообще и Косово в частности.
Под сербским косовским мифом мы будем понимать концепцию, согласно
которой 28 июня 1389 г. воины сербской армии, возглавляемой князем Лазарем,
сознательно пожертвовали своими жизнями и государством — «царством зем-
ным» — ради обретения «царства небесного» («Небесной Сербии») и последу-
ющего национального и культ урного возрождения154
. Таким образом, проиграв
решающее сражение, сербские воины не просто одержали моральную победу
над своим более сильным и многочисленным противником, но и заложили
основы дальнейшего духовного и морального превосходства сербской нации
*
Данный параграф являе тся переработанной и сокращенной вер сией с татей: Колосков Е. А .:
1) Косовский миф в современной с ербской и а лбанской ис ториографии: этапы и основные
тенденции // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2016. No 2. C . 152–168; 2) Косовский миф
как элемент с ербо-алб анских противоречий // Вынужденное соседс тво — добровольное
приспособление в дипломатиче ских и межнациональных отношениях в Центральной, Вос-
точной и Юго-Вос точной Европе XVIII–XXI вв. М.; СПб., 2017. С . 107–116; 3) Косовский миф
в сербском политиче ском диск урсе (1986–1991) // Славянский мир: общнос ть и многооб-
разие: Тезисы молодежной научной конференции в рамках Дней славянской письменности
и культ уры. М ., 2018. С . 124–128.
357
и государственности. Немаловажным элементом современного косовского
мифа является также мотив жертвенности во имя спасения Европы от осман-
ской угрозы и отказ от подчинения захватчикам во имя идеала свободы.
Помимо сербского сегодня существует и албанский косовский миф. Под ал-
банским косовским мифом, который во многом является контрмифом сербско-
го, мы будем понимать набор представлений о «неправильности», «фальсифи-
кации» и «сознательных искажениях» косовской легенды 1389 г., используемой
национальной сербской пропагандой для обоснования своих претензий на ал-
банский край Косово/Дардания.
История косовского мифа, как говорилось в предыдущих главах, берет свое
начало с эпохи сербского национального возрождения в начале XIX в., точ-
нее — со времени Первого Сербского восстания 1804–1813 гг., но своего наи-
высшего развития достигает в ХХ в. Косово вошло в состав Сербского коро-
левства, но лишь на короткий период с осени 1912 по осень 1915 г. Лишь по
итогам Первой мировой войны Косово стало частью нового государства под
скипетром Карагеоргиевичей. А 28 июня 1921 г. Учредительное собрание при-
няло Видовданскую конституцию — первую конституцию Королевства сер-
бов, хорватов и словенцев. В этот же период происходит начало значительной
трансформации мифа в угоду новым политическим реалиям Балкан.
Первый этап этой трансформации начался с поражения сербской и черно-
горской армии осенью 1915 г. С одной стороны, вернулось ощущение пораже-
ния ради национального возрождения (или даже перерождения). Характер-
ный пример — выст упление академика Жуйковича перед ранеными в июле
1918 г. и сравнение их с «видовданскими героями», а нынешнего пораже-
ния — с Косовской битвой 1389 г.
155
После войны началась активная поли-
тика по превращению сербского косовского мифа в югославянский. 28 июня
1919 г. — в первый послевоенный год — торжественно празднуется 530-летие
битвы. Отметим, что это первое празднование юбилея Косовской битвы
именно в Косово. Министерство просвещения Королевства сербов, хорватов
и словенцев активно участвовало в организации празднования Видовдана
в Белграде и на местах156
.
После войны, в эпоху Тито, косовское наследие рассматривалось как обще-
югославское. По мнению М. Ю . Ломоносова, «именно такой подход мог нейтра-
лизовать один из самых стойких сербских националистических мифов и поспо-
собствовать реализации политики межэтнической консолидации». Он приво-
дит в пример то, как «уже в 1947 г. только что организованное Историческое
общество Народной Республики Черногория по указанию Комитета школьного
образования и науки при правительстве ФНРЮ разработало программу для
средних школ», в которой «черногорское прошлое должно было быть увязано
с судьбами всех южных славян и включать в себя сербо-турецкое столкновение
1389 г.»
157
. Отметим также, что сама идея о совместной борьбе сербов, хорватов
и боснийцев против османской экспансии и прису тствии их контингентов на
Косовской битве 1389 г. содержалась в первой части «Истории народов Югосла-
вии»158
. В данном труде прису тствие войск болгар, арбанешей, влахов, венгров,
358
немцев и чехов упомяну то лишь в «полностью выдуманных поздних турецких
источниках»159
, то есть мы видим монополизацию выдающейся роли титульных
югославских народов.
Деятели искусств незамедлительно включились в работу по обновлению ко-
совского мифа. Так, в рассказе «Гавран и Косовка» сербского писателя из Бос-
нии Бранко Чопича черногорская партизанка, стройная фигура и каждое дви-
жение которой «излучали какое-то волнующее очарование старинных песен
и напоминали о... несчастной девушке с Косова»160
, оплакивает после боя под
Бобаревой капой не православных ратников, а полюбившегося босняка Гав-
рана. В начале 1950-х гг. черногорский живописец Петар Лубарда экспрессио-
нистски интерпретировал битву на Косовом поле в серии одноименных фре-
сок. Абстракционист Младен Србинович циклом мозаик «Во славу Крушева-
ца» (1970 г.), «Лазарь» и «Лазарица» (1970–1971 гг.) пропагандировал идеалы
гуманизма, а совсем не сербскую национальную идею. В 1953 г. создается вели-
чественный мемориальный комплекс «Газиместан» на месте Косовской битвы.
Решение о придании данному месту статуса культурного объекта под защитой
государства было принято еще в марте 1950 г.
Нача ло широкого обращения исследователей к тематике Косовской бит-
вы 1389 г. связывают с четырьмя событиями в общественно-политической
жизни посттитовской Югославии. Первое из них — студенческие волнения
в Приштине 1981 г., их жестокое подавление и их квалификация официаль-
ным Белградом как контрреволюционного выступления, всплеска албан-
ского национализма и ирредентизма. Следующим событием становится пу-
бликация 24–25 сентября 1986 г. знаменитого меморандума Сербской акаде-
мии наук и искусств (далее — САНИ). И хотя значение этой первой публи-
кации (второй раз меморандум был опубликован в июне 1989 г.) часто пре-
увеличивают, учитывая, что от него поспешно открестилось большинство
академиков, тем не менее сам факт подготовки данного документа подтверж-
дает обеспокоенность сербской научной элиты ситуацией в Косово. Апрель
1987 г. большинство исследователей начального этапа Югославского кризиса
связывают с резким ростом авторитета С. Милошевича и началом его три-
умфального восхождения к вершине политической власти после посещения
Косово и его легендарной фразы: «Никто не смеет вас бить». Четвертым
и самым важным событием, связанным с продвижением косовского мифа
в широкие массы сербской общественности, стала подготовка к знамени-
тому празднованию 600-летней годовщины Косовской битвы в 1989 г. Речь
С. Милошевича на Косовском поле 28 июня 1989 г. многие считают важнейшей
вехой в истории распада Югославии и развития сербского и, как следствие,
албанского национализма. Косовская легенда стала важнейшим катализато-
ром сербо-албанских противоречий и важным элементом развернувшейся
в академической среде «войны памяти».
Прошедшая в октябре 1989 г. под эгидой Института балканистики САНИ
и Западноевропейской епархии Сербской православной церкви международ-
ная конференция «Косовская битва и ее последствия» стала, наверное, самой
359
яркой манифестацией представителей патриотического лагеря. Организаци-
онный комитет данной конференции охарактеризовал Косовскую битву как
наиболее важное событие сербской истории, память о котором составила ме-
тафизическое ядро сербского народа, позволив ему выжить в наиболее тяжкие
дни. Выступление на пленарном заседании академика Радована Самарджича
«За царство небесное», насквозь проникну тое националистической риторикой,
задало тон всей конференции. Он охарактеризовал сербов как особый народ,
воспитанный на самых высоких моральных ценностях. По его словам, проиграв
сражение 1389 г., с ербы навеки сделали выбор в пользу своих национальных
идеалов, а косовский завет стал духовной вертикалью всей сербской истории
и залогом возрождения «царства земного» в XIX в.
161
В 1989 г. была опубликована коллективная монография «Косово и Метохия
в сербской истории», в которой признавалось огромное культ урное и духовное
значение Косовской битвы 1389 г. и Косово для сербского народа. При этом ряд
элементов традиционного мифа подвергался критическому рассмотрению162
.
Отметим также англоязычную книгу Р. Михальчича «Косовская битва в исто-
рии и народной традиции» (1989 г.), в которой автор поставил перед собой за-
дачу провести принципиальное разграничение между традиционными пред-
ставлениями о Косовской битве и имеющимся историческим знанием о собы-
тии163
. Именно этот автор активно занимался исследованием мифа об измене
Вука Бранковича и высказывался против трактовки его образа как националь-
ного предателя164
.
Под самый занавес существования Югославии в 1990 г. вышел «Косовский
выбор» Р. Самарджича, в котором автор акцентировал свое внимание именно
на духовном значении Косовской битвы 1389 г. для сербского народа165
. Автор
приходит к выводу, что, несмотря на имеющиеся расхождения с фактами, по
своей су ти эпическая традиция и церковная легенда о князе Лазаре были вер-
ными. Важным событием стала публикация в 1995 г. С. Чирковичем моногра-
фии «Сербы в Средние века», в которой автор, несмотря на сложную ситуа-
цию в стране, сохранил критический подход при описании косовских событий
1389 г.
166
В статье Ольги Зироевич «Косово в коллективной памяти» был пред-
ставлен подробный анализ косовского мифа, приведено подробное описание
формирования легенды как с сербской, так и с турецкой стороны. Отдельное
внимание автор уделяет развитию культа Косово в Черногории, христианским
параллелям и общеевропейским мотивам коллективной памяти, связанным
с личностями основных героев косовского цикла167
.
Что касается албанцев, то в юбилейном 1989 г. в Приштине прошла темати-
ческая конференция, ряд докладов которой в 1991 г. был опубликован в при-
штинском научном журнале «Прогресс». В частности, известный османолог
Ильяз Рейджа в статье «Косовская битва в османских источниках XV‒XVI вв.»
подробно анализировал соответствия и различия в оценках результатов сраже-
ния в христианских и османских источниках168
. На протяжении 1989 и 1990 гг.
в «Исторических исследованиях», издаваемых Инстит утом албанологии, вы-
ходит целый ряд статей, посвященных участию албанцев в Косовской битве169
.
360
Ключевая идея всех публикаций сводится к обязательному участию албанцев
в Косовской битве 1389 г., их значительному вкладу в нее в силу постоянного
прису тствия албанского этнического элемента в Косово. Другим столь же по-
пулярным мотивом становится обращение к турецким источникам и подчерки-
вание их принципиального значения для исторической реконструкции Косов-
ской битвы170
. В 1995 г. под редакцией Люана Малтези был опубликован сборник
«Косовская битва и албанцы», который на долгие годы стал ведущим в выраже-
нии видения албанскими исследователями проблемы Косовской битвы и косов-
ского мифа. Кроме того, книга стала отправной точкой начала формирования
албанского косовского контрмифа171
. Впоследствии она несколько раз дополня-
лась и переиздавалась; последнее переиздание имело место в 2005 г.
172
Утрата Белградом контроля над Косово в 1999 г., уход Милошевича с поли-
тической сцены в 2000 г. запустили перезагрузку и переосмысление косовского
мифа в сербском научном дискурсе. К обсуждению косовского мифа активно
подключаются лингвисты и антропологи. В 2002 г. известный белградский линг-
вист Александр Лома публикует монументальный труд «Пракосово: славянские
и индоевропейские корни сербского эпоса». В рамках своего компаративистско-
го исследования автор утверждал, что структура знаменитых эпических песен
косовского цикла сформировалась задолго до битвы 1389 г. в среде славянской
военной аристократии, а сами песни, в сущности, ничем не отличались от фоль-
клорных интерпретаций этического кода, характерных для всех воинственных
индоевропейских народов173
. С точки зрения А. Ломы, не только создатели позд-
них вариантов сербского эпоса, но и сами участники Косовской битвы вдохнов-
лялись языческими общеиндоевропейскими образами-архетипами (например,
Пра-Лазаря и Пра-Милоша).
Главный акцент защитников сербского мифа был сделан на международном
и гуманитарном праве. Кроме того, активное использование нового простран-
ства для дискуссии — интернета — позволило широко использовать эмоцио-
нальную аргументацию и, по су ти, отказаться большому числу сербских иссле-
дователей от научного дискурса в пользу общественного обсуждения пробле-
мы. Главным изменением косовского мифа стало, во-первых, сравнение битвы
1389 г. с агрессией НАТО в 1999 г. и проведение параллелей между этими двумя
событиями, а во-вторых, оценка поражения в Косовской битве как начала ге-
ноцида сербского народа в Косово в рамках концепции сербского народа как
жертвы постоянного геноцида174 и формулировки «распятое Косово» как на-
звания для целого ряда книг и статей175
. Также стоит отметить опубликованную
на английском языке под эгидой сербского министерства Косово и Метохии
книгу «Косово: корона сербской истории»176
. Вообще участие политических де-
ятелей в обсуждении косовской проблемы стало едва ли не более активным,
чем в эпоху С. Милошевича: достаточно вспомнить хотя бы публикации Воис-
лава Коштуницы «Между силой и законом: косовские хроники»177
.
Всего же, по данным САНИ, в период с 1990 по сентябрь 2007 г. республикан-
ские ученые, обеспокоенные с удьбой края, опубликовали 11 041 страницу на-
учного текста, посвященного Косову, из них по разделам: междисциплинарные
361
исследования (история, культура, обычаи, география, экономика, экономика
и т. д .) — 3282 страницы; социально-демографические исследования — 1228 стра-
ниц; лингвистика — 1115 страниц; литература (традиции и фольклор) —
599 страниц; археология — 793 страницы; храмы, монастыри, архитект ура —
795 страниц; вну тренняя и внешняя политика — 1273 страницы; правовые
аспекты — 273 страницы; другие вопросы (гос ударственное управление, гено-
цид, социология и психология) — 1683 страницы178
.
Албанская историография данного периода ответила монументальной
«Историей албанского народа»179 и переизданием сборника «Косовская битва
и албанцы»180
. Пожалуй, самой интересной работой, посвященной косовскому
мифу, мы можем считать монографию Шерина Делвины «Косово — сербский
миф или реальность албанский истории», в которой автор критикует сербскую
версию истории, противопоставляя ее албанской181
.
Одностороннее провозглашение независимости так называемой Республи-
ки Косово 17 февраля 2008 г. сделало очевидным низкую вероятность возвра-
щения официальному Белграду контроля над мятежным краем. Важным мо-
ментом стала возможность для многих участников деконструкции косовско-
го мифа активно участвовать в дебатах СМИ, что ранее не особо поощрялось
и фактически маргинализировало профессиональных исследователей, ставя их
в заведомо менее выигрышную позицию, так как их оппоненты всегда могли
апеллировать к народной традиции, которую они сами и формировали.
Наиболее известный пример популяризации деконструкции мифа — это ин-
тервью с антропологами и этнологами Иваном Чоловичем и Светланой Слап-
шак, которые, обсуждая данную проблему, рассматривали косовский миф как
инструмент сербской политики современного периода. И . Чолович — автор мно-
жества исследований в области политической антропологии182
, а С. Слапшак
в рамках изучения косовского мифа, пожалуй, наиболее известна своей статьей
«Женская память и альтернативный косовский миф»183
. Оба исследователя под-
черкивали, что нарратив о Косово в его современном виде есть продукт сербского
национализма XIX и XX вв., целью которого было формирование унифицирован-
ной национальной идентичности и территориальная экспансия. Центральным
для косовского мифа был и остается циклический мотив непрекращающейся на
протяжении столетий борьбы народа против внешних и вну тренних неприяте-
лей, катастрофических поражений, испытаний на прочность и новой борьбы.
Обстоятельства меняются, а богоизбранный народ продолжает упорную борьбу
за существование. Согласно И. Чоловичу и С. Слапшак, косовский миф актив-
но использовался политической элитой Сербии в Новое и Новейшее время для
удержания власти, обеспечения народной поддержки правительственного курса,
оправдания сербского колониализма и апартеида в Косово184
.
Сторонники сербской «патриотической» традиции в лице Маринко Вучини-
ча считают, что в косовский миф встроена живая и деятельная сила этического
выбора и исторической миссии сербского народа, который, как и всякий дру-
гой, особенно малый народ, переживший период иноземного господства, со-
хранил память о потерянной свободе и своих корнях. При этом косовский миф
362
действительно стал той животворной мыслью, частью которой были не только
мифические элементы, но и принципы христианства и православия. Он вобрал
в себя наиболее значительные элементы христианского предания, в том числе
твердую веру в возможность возрождения угнетенного народа, упорно боров-
шегося за существование и образование своего национального государства185
.
В целом можно у тверждать, что в данный период происходит постепенная,
но безальтернативная маргинализация патриотической оценки косовского
мифа. При этом число приверженцев этого тренда среди профессиональных
историков уменьшается, а среди филологов и искусствоведов — растет. В дан-
ном ключе необходимо отметить Приштинский университет в г. Косовска-
Митровица, где в рамках публикационной активности можно увидеть несколь-
ко примеров «патриотического» подхода к косовскому мифу. Так, статья «Ко-
совская битва между историческими источниками и эпическими легендами»
Валентина Питулича начинается фразой: «Косовская битва, состоявшаяся на
Косовом поле 15 июня [по старому стилю], является центральным событием
сербской истории»186
. Несомненный интерес, с точки зрения понимания «па-
триотической» истории, представляет также вошедшая в сборник научных
трудов Приштинского университета статья Радмилы Обрадович187
, где автор,
возмущенная неправильной трактовкой празднования 600-летней годовщины
Косовского сражения и его значения для истории Сербии и Европы, полемизи-
рует с французской Википедией.
Что касается албанских авторов из Косово и албанских историков из Ал-
бании, то главной своей задачей они видели создание полноценной истории
Косово/Дардании. На это были направлены основные усилия специалистов
края. Результатом их трудов стала публикация на английском языке сразу двух
обобщающих работ по истории Косово: перевод пятитомника Юсуфа Буджови
«Косово» и коллективный труд: «Косово: монографическое исследование»188
,
увидевшие свет в 2013 г.
Второй том трехтомного (в албаноязычной версии пятитомного) издания
под кратким названием «Косово» за авторством Ю. Буджови, посвященный от-
томанскому периоду косовской истории, содержит краткий раздел, посвящен-
ный сражению 1389 г. (названному битвой на Дарданском поле). Упоминается
Балканский христианский альянс, состоявший из армий албанских правителей,
румынского воеводы Мирчи Старого, сил рашкского князя Лазаря, хорватов
и боснийцев. Главный герой битвы — приемный сын князя Лазаря, которого
также казнили из мести после пленения, дважды герой (у славян и албанцев)
Милеш Копили в албанской версии или Милош Обилич в сербской. Претен-
зиям на его присоединение к сербскому героическому пантеону посвящены
следующие полторы страницы, а описанию самой битвы — абзац, что весьма
показательно189
.
После 2013 г. практически вся научная дискуссия, посвященная косовско-
му мифу, уходит в сферу культурологии, истории искусств, политологии, по-
литической антропологии и истории международных отношений. Заметное
влияние антропологических изысканий И. Чоловича можно разглядеть в ста-
363
тье Мирьяны Боянич-Чиркович «Жертва и самопожертвование князя Лазаря
в народной эпопее: христианский и языческий аспекты»190
. Необходимо вы-
делить фундаментальную монографию антрополога Ивана Чоловича «Смерть
на Косовом поле: история косовского мифа», в которой автор самым подроб-
ным образом разбирает то, как создавался миф, начиная от церковной кано-
низации до использования его современными политиками. В исследовании за-
трагиваются практически все основные сюжеты мифа: само сражение, албано-
сербские противоречия, национальность Обилича и т. д .
191
Название сражения традиционно является важным оценочным маркером
этого исторического события (в качестве сравнения можно привести хрестома-
тийное Ледовое побоище, которое также называют битвой на Чудском озере),
и даже географическая маркировка придает важную смысловую нагрузку той
или иной битве (здесь нам кажется вполне уместным примером Бородинское
сражение, во французской историографии получившее название «Москов-
ское»). Наименование Косовской битвы напрямую связано с периодически воз-
никающей в албанском политическом и научном дискурсе идеей отказаться от
«чуждого» наименования региона. В рамках данной концепции предлагается
называть регион Дарданией, а Косовскую битву, соответственно, Дарданской.
Отметим, что при этом сражение 1448 г. упоминается как Второе дарданское
сражение. Косовская битва 1389 г. в массовом сознании сербов воспринимается
как единственное сражение с таким названием или значительно реже упоми-
нается как Видовданская битва — в случае акцентирования внимания на да-
тировке сражения и выстраивания концепции 28 июня как ключевой даты для
истории сербского народа.
Сербский миф не упоминает или мало упоминает другие этносы. Согласно
данной концепции, все или практически все участники сражения с христиан-
ской стороны — сербы или, в крайнем случае, славяне (фигурируют хорваты
и боснийцы). Абсолютно все главные герои косовского цикла — сербы. Более
того, даже все предатели — сербы. Другим этносам, в частности боснийцам,
отводится роль трусов, которые никак не оказали влияния на развитие сра-
жения в целом и судьбу Сербии и Балкан. Милош Обилич — главный герой
битвы, зачастую вытесняющий князя Лазаря, серб, от которого ведут свой род
многие сербские семейства в современной Боснии, Хорватии и Черногории.
Албанский миф акцентирует свое внимание именно на многообразии и раз-
нородности участников сражения, максимально расширяя круг участников,
в первую очередь за счет албанцев. Косовские историки пишу т о косовских же
албанцах. Отказ от их упоминания сербами трактуется как отказ признания ал-
банского прису тствия в Косово того периода. Албанские части наиболее дисци-
плинированные, князь Лазарь — компромиссная фигура, упоминается широ-
кий список албанских деятелей, участвующих в битве. Милеш Копили, главный
герой битвы, в албанской версии — этнический албанец и персонаж албанского
эпоса. Представляется интересным факт, что с албанской стороны нет никаких
попыток его присоединения к национальному пантеону. Для сербов Милош
Обилич (Кобилич) — один из ключевых персонажей пантеона.
364
С албанской точки зрения, сам факт преувеличения значения Косовской
битвы 1389 г. — попытка фальсификации истории, а Косовская битва 1389 г.
не играла важной роли, поскольку никак не изменила сит уацию на Балканах.
Гораздо большее значение имели последующие столкновения, в которых серб-
ские войска сражались на стороне турок, в то время как защитники европей-
ско-христианских ценностей — албанцы — сражались против. Особенно часто
в рамках развития этой концепции упоминается битва 1448 г. Представляется,
что не в последнюю очередь используется память этой битвы в связи с ее хроно-
логическим совпадением с эпохой Скандербега.
Празднование сербами годовщины сражения осуждается значительной ча-
стью албанского общества. В последнее время это выражается в попытках орга-
низации рядом общественных деятелей празднований победы османского во-
инства, что в целом не находит положительного отклика ни среди большинства
представителей научной элиты, ни среди большинства политиков, особенно
в последнее время, ввиду непростых отношений между Турцией и ЕС.
РУСИНСКИЙ МЕДИЕВАЛИЗМ
В КОНТЕКСТЕ НАЦИОНАЛЬНОГО СТРОИТЕЛЬСТВА
Границы распространения в Восточной Европе восходящей к Средневеко-
вью русинской идентичности, как и ее этнокультурное и этнополитическое
наполнения, претерпевшие серьезные изменения в XIX–XX вв., даже сегодня
остаются предметом дискуссий, порою весьма политизированных. В настоя-
щей работе термин «русины» используется в одном из существующих сегод-
ня значений — как синоним понятия «карпатские русины», традиционно упо-
требляемого в историографии для обозначения восточнославянских жителей
Венгерского королевства, то есть территории так называемой Угорской Руси,
входящей ныне в состав Украины (Подкарпатская Русь), Словакии (Прешов-
ский край, или Пряшевщина) и Румынии (Марамуреш), а также составляющих
с угорскими русинами единую этнокультурную общность русинов-лемков,
населяющих прикарпатские территории Польши (Лемковщина)192
.
Происхождение русинской идентичности, несомненно, связано с исто-
рическим наследием средневековых политических образований Восточной
Европы, таких как Киевская Русь и Галицко-Волынская держава (с 1434 г.
Русское воеводство (польск. Województwo ruskie) в составе Польского коро-
левства), причем в разных контекстах и в разные эпохи это название могло
наполняться разным смыслом в зависимости от того, преобладали ли в нем
политические, конфессиональные или собственно этнические коннотации.
Так или иначе, но распространение русинской идентичности на запад, в ле-
жавшие за пределами названных политических организмов области Венгер-
ского и Польского королевств объясняется переселениями на эти территории
восточнославянского православного населения с востока Европы, прежде
всего, с территории Галичины. Эти миграции были связаны в первую очередь
365
с поощрявшейся венгерскими и польскими монархами, а впоследствии и ло-
кальными магнатами так называемой «колонизацией на валашском праве»
малонаселенных лесистых пространств по обеим сторонам Карпат, развер-
нувшейся в XIV в. и продолжавшейся в течение нескольких последующих ве-
ков. В результате этих миграций, в ходе которых носители русинской иден-
тичности теснейшим образом взаимодействовали и нередко смешивались
с единоверными им влахами, русинская идентичность распространилась на
православных колонистов, постепенно заселивших пограничные территории
Венгерского и Польского королевств193
.
Включение карпатских русинов в процессы национального строительства
произошло значительно позднее, чем это было у соседних с ними славянских
народов, а сам процесс национального строительства так и не привел к появле-
нию стабильной этно-национальной идеологии. Причин тому несколько и все
они носят объективный характер. Почти исключительно крестьянский харак-
тер русинских сообществ вкупе со слабым распространением грамотности
и удаленностью от важнейших очагов культурной (а значит, и национальной)
жизни восточных славян в Австро-Венгрии и России предопределили край-
не медленную модернизацию русинского социума, что значительно растянуло
во времени так называемую фазу А (если следовать известной периодизации
нациестроительства, предложенной М. Хрохом) в формировании русинского
национализма. Затем процесс более или менее добровольного национально-
го самоопределения, сопряженный с конкурированием трех основных нацио-
нальных проектов (русинским интеллектуалам предстояло решить, станут ли
их соплеменники русскими, украинцами или отдельным восточнославянским
народом), протекавший в условиях вхождения населенных карпатскими ру-
синами земель в состав Австро-Венгрии и Чехословакии*, был искусственно
прерван включением основной части русинской территории — Подкарпат-
ской Руси в состав СССР, где условия для нациестроительства снизу попрост у
отсу тствовали.
На основе лежавших в основе советской национальной политики прин-
ципов, предполагавших идентификацию народа через язык крестьянской
массы, а также соображений политической целесообразности все русины
были идентифицированы как украинцы, а сама территория Подкарпатской
*
Национальная политика чехословацкого ру ководств а в Подкарпатской Руси оценив ается
исследователями по-разному. Так, по мнению крупнейшего знатока вопроса К. В . Шевченко,
чехослов ацкие власти под влиянием соседней Галиции поощряли именно украинофильскую
ориентацию (см.: Шевченко К. В. Русины и межвоенная Чехослов акия. К истории этнок уль-
т у рной инженерии. М., 2006). В то же время в короткий период венгерской влас ти над За-
карпатьем (1939–1944 гг.) государственну ю поддержку получил проект отдельного русинского
народа. Наконец, среди русинов вос точной Словакии преобладающей, вплоть до начала ини-
цииров анной сов етскими влас тями украинизации, была русофильская ориентация, дос тиг-
шая св оего пика в первые годы после освобождения Словакии советскими войсками в 1945 г.
(см.: Дронов М. Ю . К в опросу о месте русофильс тва в национально-культу рной жизни русинов
Словакии в ХХ с толетии // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2010. No 1 (7). С . 77–88).
366
Руси включена в состав УССР*
. Интерпретация русинов как украинцев была
автоматически распространена и на русинские меньшинства стран, оказав-
шихся в сфере влияния СССР**
. «Украинизация», которую правильнее было
бы называть «советизацией», осуществлявшейся на украинском языке, пред-
ставляла собой насильственное внедрение советского стандарта украинской
культуры и сопровождалась многочисленными репрессивными актами, нано-
ся значительный ущерб традиционной культуре русинов и вызывая отторже-
ние среди интеллигенции. Неудивительно, что, как и в случае с некоторыми
другими «советскими нациями» (молдаване, белорусы), оказавшимися в про-
цессе развернувшегося в ходе перестройки демонтажа советской идеологии
(включая действовавшую в СССР официальную классификацию народов)
перед вызовом альтернативных национальных проектов, многие закарпат-
ские украинцы, не говоря уже об украинцах восточной Словакии, стали воз-
вращаться к русинской идентичности. Эта идентичность снова стала основой
интенсивного нациестроительства, с явным преимуществом того его вариан-
та, который предполагает превращение карпатских русинов в отдельную вос-
точнославянскую нацию
***
.
При этом, как и в случае с румынофильской идеологией в Молдавии или за-
паднорусизмом в Белоруссии, увлечение русинской идеей в Закарпатской Укра-
ине в первую очередь свойственно общественным активистам и интеллигенции
*
Хотя сове тская национа льная политика в целом основывалась на принципах лингвистиче-
ского национализма, следуе т отме тить, что использовались эти принципы весьма гибко, со-
образуясь с гос ударс твенными интере сами С ССР. Например, с включением в состав СС СР
Бессарабии гос ударс твенную поддержку, несмотря на фактическое языковое единство мес т-
ных жителей с населением Румынии, получил молдавский национальный проект, тогда как
в С ове тской Карелии, расширившей свои пределы в ре зульт ате Зимней войны, напр отив,
с тала ос ущес твляться интенсивная финнизация (об украинизации русинов в широком кон-
текс те с ове тской национа льной политики см.: Борисенок Ю. А . Тактические игры со славян-
с твом. Русинская проблема на фоне политики сове тской коренизации // Карпатские русины
в славянском мире: акт уальные проблемы. М.; Братислава, 2009. С . 182 –197).
**
Из числа европейских ст ран с крупным русинским меньшинс твом русинская идентичнос ть
получила официальный стат ус лишь в Югославии, оказавшейся вследс твие советско-юго-
славского конфликта 1948 г. вне с ове тского блока и проводившей самос тоятельную нацио-
нальн ую политик у. Югославские русины, компактно проживавшие в Воеводине (Сербия),
получили возможнос ть кодифицировать свой язык (см.: Русини / Руснаци / Ruthenians
(1745–2005) / гл. ур . М. Феjса. Т. I –II . Нови С ад, 2006–2009).
***
В данном случае нас не интересуе т вопрос о числе и социа льном сос таве лиц, идентифици-
рующих с ебя в качес тве русинов в нас тоящем и в различные периоды ис тории. Во-первых,
он нерелевантен для нашей темы, подразумевающей анализ с амой национальной иде ологии,
а не ее распрос транения и влияния на общес тво. Во-вторых, мы исходим из того, что иден-
тичность сит уативна, вследствие чего с амо понятие этниче ской группы нельзя не с читать
условным. Как справедливо замечае т Р. Брубейкер, «групповость — переменная, а не кон-
с танта, и из не е невозможно исходить. Она различна не только в разных предполагаемых
группах, но и вну три группы: с о временем она може т прибывать или истощаться, дос ти-
гая пика в исключительные — но краткие — моменты коллективного подъема. Этничнос ть
не требует такой групповос ти» (Брубейкер Р. Этничность без групп / пер. И. Борисовой. М .,
2012. С . 16).
367
и тесно связано с мотивами этнической виктимизации в период тоталитаризма.
Такая ситуация вызвала со стороны представителей украинской интеллектуаль-
ной элиты резкие обвинения русинских идеологов в так называемом политру-
синстве, на что закарпатские интеллектуалы русинской ориентации отреагиро-
вали не менее резко, обвинив своих украинских коллег в шовинизме. Понятно,
что обе стороны этой весьма эмоциональной дискуссии понимают этничность
в сугубо примордиалистском ключе: и те и другие ссылаются на объективные
черты — язык и историю, с той лишь разницей, что интеллектуалы украинской
ориентации обнаруживают в ней сходство с украинской культурой, игнорируя
различия (в том числе такие фундаментальные, как почти тысячелетняя власть
Венгрии над Закарпатьем), а поборники русинского национального проекта
концентрируют внимание на различиях, игнорируя сходство (в том числе такие
фундаментальные, как сходство восточнославянских диалектов к западу и вос-
току от Карпат).
Как показывают результаты недавнего исследования Эвы Михны, в обста-
новке возрождения русинской национальной идеологии произошла реанима-
ция наиболее значимых элементов русинского национального исторического
нарратива в том виде, в каком он сложился во второй половине XIX столе-
тия194
. Из числа этих элементов как минимум два могут быть названы ядром
русинского этнонационального мифа, так как относятся к происхождению
народа и его веры. Речь идет об исторической концепции, согласно которой
непосредственными предками карпатских русинов было славянское племя
белых хорватов, и о представлении, согласно которому предки русинов были
обращены в христианство в результате миссии св. Кирилла и Мефодия в Ве-
ликой Моравии195
.
Белохорватская теория появилась в русинском историческом нарративе
около середины XIX в., придя на смену прежним, уходящим корнями в мест-
ную историографическую традицию XVIII в. историческим концепциям. Одна
из них, «миграционистская», основываясь на средневековой хронике, напря-
мую связывала появление русинов в Карпатской котловине с приходом сюда
разноплеменного войска правителя венгров Арпада, а другая, «автохтонист-
ская», отражая зарождение раннемодерного протонационального дискурса,
провозглашала русинов потомками древнейшего автохтонного населения Пан-
нонии196
. Можно сказать, что своим появлением в трудах русинских историков
белохорватская теория была обязана новым веяниям европейской историогра-
фии. Так, один из пионеров белохорватской теории в русинской историогра-
фии, уроженец Лемковщины А. Торонский прямо ссылался в своих рассужде-
ниях о хорватских предках лемков на Н. М . Карамзина и П. Й. Шафарика197
,вто
время как знаменитый угро-русский будитель А. Добрянский, приписывая хор-
ватское происхождение угорским русинам, учитывал, помимо мнения Н. М. Ка-
рамзина, и солидарную с ним позицию по хорватскому вопросу другого авто-
ритетного российского историка С. М. Соловьева198
.
Действительно, в своей «Истории государства Российского» Н. М . Карам-
зин локализовал белых хорватов в южной части Галиции, на границе с Тран-
368
сильванией, поддержав, таким образом, мнение ряда своих предшественников
из числа светил европейской историографии (А. Бандури, Делиль, А. Наруше-
вич)199
. При этом, размещая хорватов непосредственно вблизи Карпатских гор,
знаменитый историк не исключил того, что само название гор произведено от
имени хорватов*
. Знаменитый словацкий славист П. Й. Шафарик** в своем тру-
де «Славянские древности», ставшем в XIX столетии настольной книгой евро-
пейских славистов, также обосновывал мысль, что в древности районы Карпат
были населены хорватами, само имя которых будто было произведено от имени
Карпатских гор200
.
Размещая хорватов на склонах Карпатских гор, упомяну тые историки, как
и некоторые их предшественники, исходили не только из ошибочного, как ока-
жется впоследствии, отождествления двух названий. В своих построениях они
неизменно основывались на сведениях дву х письменных источников — древне-
русской «Повести временных лет» (начало XII в.)
201
и трактата византийского
императора Константина Багрянородного «Об управлении империей» (середи-
наХв.)
202
. Судя по информации древнейшей русской летописи, где-то на терри-
тории Восточной Европы действительно проживали некие хорваты***, однако
*
Сравнивая облас ти расселения балканских и белых хорватов, Карамзин писал: «...б елые
хорваты обитали гораздо ближе к Киеву — думаю, в окрес тности гор Карпатских, едва ли не
от их имени так названных — служили Олегу, воева ли против Владимира, и с Х века у трати-
ли сие имя в наших ле тописях» (Карам зин Н. М . История гос ударс тва Российского. Т. I . М .,
1989. С . 195).
**
Большое внимание уделял хорватам и польский ис торик И. Лелевель, однако именно кон-
цепция П. Й . Шафарика с тала наиболее влиятельной в науке.
***
Например, в недатирова нной части летописи — так называемом космографическом вве-
дении, где ле тописец повествует о расселении славян с Дуная и ра зных славянских на-
родах, сначала фигурируют некие белые хорваты, упоминаемые летописцем в одном ряду
с сербами и хору та нами (см.: Повесть временных лет. С . 144), а затем — просто хорва-
ты, которые, по словам ле тописца, жили в мире вместе с другими племенами Восточной
Европы (см.: Там же. С . 146). В следующей части летописи, где уже прис у тствуе т погод-
ная за пись событий, восточноевропейские хорв аты упомина ются дв ажды: первый раз
они упомяну ты в числе сла вянских племен, чьи воины учас твов али в походе князя Олега
на Конст антинополь в 907 г. (см.: Там же. С. 152), а второй раз — под 993 г. — в качестве
о бъект а военного похода князя Владимира (см.: Там же. С. 192). Вопреки давней истори-
ографической традиции, согласно которой все перечисленные упоминания хорв атов от-
носятся к одному и тому же народу, тот факт, что белые хорваты фигурируют в ле тописи
в одном ряду с сербами и хору танами, позволяет думать, что белыми ле тописец в данном
случае назва л не «русских», а ба лканских хорватов (см.: Майоров А. В. Великая Хорв атия:
Этногенез и ранняя история славян Прикарпатског о региона. СПб., 2006. С . 140 –142). Не-
случа йно поэтому те современные исследователи, которые придерживаются локализации
хорв атов в Галичине, на зывают их карпатскими хорватами, считая применение к ним тер-
мина «белые хорваты» историографическим заблуждением (см.: Войтович Л. В.: 1) «Бiлi»
хорв ати чи «карпатськi» хорвати? // Миколаївщина. Збiрник наукових статей. Т. 1 . Львiв,
1998. С . 49–79; 2) «Білі» хорвати чи «карпатські» хорвати? Продовження дискусії // Дро-
г обицький краєзнавчий збірник. 2004. Вип. 8. С. 38–45; 3) Карпатские хорваты // Вестник
СПбГУ. Серия 2. История. 2005. Вып. 1. С. 133 –146).
369
сообщаемая о них информация настолько скудна, что не допускает однознач-
ных выводов*
.
Второй источник, к которому апеллировали сторонники карпатской лока-
лизации хорватов, на первый взгляд, более информативен: в своем уникаль-
ном описании народов, окружавших ядро Византийской империи, император-
интеллект уал, повествуя о происхождении балканских хорватов, подробно
описывает географическое положение их древней родины — страны, имену-
емой им Великой или Белой Хорватией. Локализуя эту страну по ту сторону
от Венгрии, занимавшей во времена Константина Карпатскую котловину, им-
ператор, среди прочего, сообщает, что ее земли подвергались нападениям пе-
ченегов. Комбинируя это известие с информацией «Повести временных лет»,
многие историки были готовы разместить Великую Хорватию в Галичине,
к югу от которой действительно обитали печенеги, или, по крайней мере, вклю-
чить Галичину в ее состав. Между тем, Константин Багрянородный сообщает
не только о печенегах, но и том, что Великая Хорватия была подвластна вос-
точнофранкскому королю Оттону I. Поэтому, если не прибегать к ненужным
ухищрениям (вроде того, что в рассказе императора отразились разные пласты
информации), приходится признать, что наиболее адекватной интерпретаци-
ей этого исторического образа является отождествление Великой Хорватии
с державой вассала Оттона чешского государя Болеслава I, простиравшейся на
востоке до верховьев Стыри и Западного Буга203
. О том, что в пределах этой
*
Когда хорваты упоминаются летописцем в числе прочих славянских племен, они неизменно
следуют сразу после вятичей, живших в бассейне Оки и, очевидно, замыкающих соб ой при
перечислении группу племен, живших к восток у от Днепра, и перед дулебами, древними
обитателями Побужья, которые вме сте с упоминаемыми да лее уличами и тиверцами отно-
сятся к группе племен, живших к западу от Днепра. Чьими же соседями являлись хорва-
ты — соседями дулебов или соседями вятичей? Современные исследователи решают этот
вопрос по-разном у. Украинские ис торики поддерживают т радиционную локализацию хор-
ватов в Карпатах (см.: Войтович Л. В .: 1) Князівс тва карпатських хорватів // Етногене з та
рання іс торія слов’ян: нові наукові концепції на зламі тисячоліть: матеріали Міжнародної
наукової конференції. 30 –31 бере зня 2001 року. Львів, 2001. С . 195–210; 2) Карпатські хорвати
в е тнополітичному розвитк у Центрально-Східної Європи раннього середньовіччя // Україна
в Центрально-Східній Європі (з найдавніших часів до ХVIII с т.) . Вип. 4 . Київ, 2004. С . 105–132;
3) Повертаючись до хорватів Кос тянтина Багрянородного // Нартекс. Byzantina Ukrainensis.
Т. 2: Pωμαĩος: сб орник с татей к 60-ле тию проф. С . Б . С орочана. Харьков: Майдан, 2013. С . 71–
101; Михайлина Л. П. Літописні хорвати у вітчизняній і зарубіжній іс торіографії // Пит ання
с тародавньої та с ер едньовічної іс торії, археології й е тнології. 1998. Т. 1. С . 102–115; Тимо-
щук Б. О . Східні хорвати // Матеріали і дослідження з археології Прикарпаття і Волині. Львів,
1995. Вип. 6. С . 214–218). В польской же историографии появилась и со временем приобрела
популярнос ть лока лизация «рус ских» хорватов в бассейне Дона, недалеко от того мес та, где
еще во II–III вв. было впервые в каче стве личного имени зафиксировано имя Хорват (см.:
Kotlarczyk J. Siedziby Chor watów wschodnich // Acta Archaeologica Carpathica. 1971. T. 12(1–2).
S. 161–188; Labuda G. Studia nad początkami państwa polskiego. T. II . Poznań, 1988. S. 199–200).
Критический обзор дискуссии см.: Powierski J. Czy siedziby Chor watów «Powiesti wriemiennych
let» mogły leżeć na wschód od Dniepru? // Szlachta, starostowie, zaciężni / рod red. B. Śliwińskiego.
Gdańsk; Koszalin, 1998. S. 157–192.
370
державы (в восточной Чехии и/или в Силезии) действительно жили хорваты,
свидетельствует целый ряд других источников204
.
Не углубляясь в дальнейшую дискуссию, которая бы сильно увела нас в сто-
рону от рассматриваемой нами темы — русинского медиевализма, ограни-
чимся объективной констатацией: локализация хорватов в районе Галичины
никогда не выходила (и до сих пор не выходит) за пределы обычной гипотезы.
Впрочем, самое важное заключается не в этом, а в том, что даже те историки
первой половины XIX в. (Н. М . Карамзин, П. Й . Шафарик и др.), которые скло-
нялись к локализации хорватов в Карпатах, справедливо считали весьма за-
труднительным определение более или менее четких границ хорватского пле-
менного пространства. Однако, несмотря на это обстоятельство, начиная уже
со второй половины XIX столетия в восточнославянской историографии на-
чинаются попытки, продолжавшиеся затем в течение всего ХХ в., как можно
более точно определить территорию этого племени. До ввода в оборот архео-
логических данных, которые стали систематически использоваться в полеми-
ке по этому вопросу лишь с середины ХХ в., все эти попытки основывались на
двух симптоматичных допущениях, первым из которых являлось отнесение
карпатских хорватов к числу восточных славян, а вторым — размещение их
именно там, где проживание восточных славян фиксируется в гораздо бо-
лее позднее время. Яркой чертой подобного подхода являлось также бескон-
трольное использование топонимики, чья по сути произвольная трактовка
должна была доказать присутствие если не самого хорватского племени, то
по крайней мере древность проживания на этой территории восточнославян-
ского населения. Неудивительно, что некоторые из такого рода попыток не
только не подтверждались сведениями источников, в чем ввиду недостатка
информации их было бы странно упрекать, но и находились в прямом проти-
воречии с этими источниками*
.
Между тем само использование актуальной этнографической карты рассе-
ления восточных славян для локализации древнего племени, некогда подпав-
шего под власть Киева, основывалось на логике, далекой от интересов чистой
науки. Нетрудно заметить, что в основе такой локализации лежала логика на-
ционального дискурса Нового времени, определявшаяся стремлением про-
чертить линию преемственности от далекого прошлого к менее отдаленным
этническим реалиям, обозначив, таким образом, свое исконное национальное
пространство. Именно в рамках этой логики и возник историографический
*
Так, русский ученый Н. П . Барсов на основании топонимов, будто бы проис ходящих от пле-
менного названия хорватов, включил в хорватск ую племенную территорию польский го-
род Пшемысль (Перемышль) (см.: Барсов Н. П. Очерки рус ской ис ториче ской географии.
География начальной летописи. Варшава, 1873. С . 80, 89), хотя в «Пове сти временных ле т»
город этот прямо именуе тся городом ляхов (см.: Повес ть временных лет. С . 15). Безосно-
вательный те зис о «хорватском Перемышле» перекочевал из дореволюционной российской
ис ториографии в сове тскую и с тал бесконечно тиражироваться посредс твом ис торических
карт. В русинской ис ториографии примером подобного же использования топонимики для
определения якобы исконных границ русинского этниче ского прост ранства с тала изве стная
книга Н. Бе скида (Бескид Н. Карпаторусская древнос ть. Ужгород, 1928).
371
конструкт «русских хорватов», априорно провозглашенных восточными славя-
нами и предками самых западных групп русского народа. Однако если для рус-
ского национального нарратива в Российской империи, а также для восточно-
славянских национальных нарративов Галиции этот конструкт, возникший
на стыке национализма и позитивистской историографии, был тесно связан
с польско-«русским» (в разных значениях) конфликтом «идеальных отечеств»
*
,
в социальном и культ урном контексте Транслейтании, а позднее — Чехосло-
вакии хорватская теория приобретала дополнительные функции поддержания
ранее сложившихся в русинской историографии медиевальных образов.
Дело в том, что белохорватская теория позволяла сохранить некоторые
базовые, оформившиеся еще до середины XIX в., элементы русинского меди-
евализма и в первую очередь его автохтонистского варианта, которые фак-
тически оказались под угрозой в условиях, когда в европейской историогра-
фии господствующим становилось убеждение в том, что колыбелью названия
«Русь» был далекий от Карпат север Восточной Европы, а само это название
лишь с течением времени могло распространиться на удаленные от Киева
уголки будущей Руси. Важным, если не главным, элементом, напрямую выте-
кавшим из представлений о глубокой древности проживания русинов за Кар-
патами, было представление о принятии русинами христианства от Кирилла
и Мефодия. Хотя генезис этого представления остается предметом споров
в историографии, все указывает на то, что, каким бы ни был его конкретный
источник, оно было обязано своим возникновением культурной среде монар-
хии Габсбургов.
Так, почитание Кирилла и Мефодия русинами в качестве своих просветите-
лей находит аналогию у ближайших соседей русинов — словаков. Рассматривая
вопрос о генезисе почитания Кирилла и Мефодия в Словакии, Э. Ковальская
обратила внимание на то, что символическое значение деятельности Кирилла
и Мефодия было актуализировано в Словакии в XVII–XVIII вв., когда апелля-
ция к Кириллу и Мефодию стала служить целям легитимизации культурного
и религиозного статуса словацких греко-католиков и лютеран205
. Подобного же
объяснения возникновения среди словацких (и русинских) греко-католиков
сильного кирилло-мефодиевского культа придерживается и П. Шолтес, отме-
чая важность инициативы императрицы Марии-Терезии включить праздник
Кирилла и Мефодия в церковный календарь Габсбургской монархии, что было
реализовано в 1777 г. с санкции папы Пия VI. Исследователь связывает дан-
ный акт с необходимостью символической репрезентации религиозной иден-
тичности греко-католических и православных подданных монархии, количе-
ство которых заметно возросло после присоединения к Австрийской монархии
в 1772 г. юго-восточных областей Речи Посполитой206
. Напротив, П. Женюх,
ссылаясь на прису тствие Кирилла и Мефодия в средневековых литургиче-
ских текстах из Словакии полагает, что, инициируя общецерковное почитание
*
Понятие введено А. И. Миллером (см.: Миллер А. И . Конфликт «идеа льных отечес тв» // Роди-
на. 1999.No8.С.79–82).
372
Кирилла и Мефодия, императрица исходила из уже существующей в Словакии
прочной традиции почитания солунских братьев207
.
Так или иначе, но уже в работе А. Ф. Коллара «О происхождении, распро-
странении и поселении народа рутенов в Венгрии» (1749 г.), где сообщалось
о древних истоках христианства восточного обряда на территории Венгрии,
среди прочего сообщалось о том, что Кирилл и Мефодий проповедовали
в «Рутении»208
. Похожее сообщение, а именно известие о крещении «рутенов»
в 867 г., приводится и в труде основоположника русинского историописания
И. Базиловича, повествующем об истории Мукачевского монастыря (1799 г.)
209
.
Современник Базиловича, венгерский историк Сирмай, также сообщает о кре-
щении русинов в 867 г., очевидно, воспроизводя уже устоявшееся к тому вре-
мени представление210
.
Характерно, однако, что все названные сообщения
о крещении русинов Кириллом и Мефодием отличались лаконизмом и рас-
плывчатостью: из них невозможно было уяснить, где и при каких именно об-
стоятельствах произошло такое важное событие, как крещение русинов. Лишь
в более позднее время в русинской историографии стали появляться попытки
рационализировать традицию о крещении русинов Кириллом и Мефодием,
конкретизировав обстоятельства этого события. Начало этим попыткам по-
ложил М. Лучкай, который писал в своем труде о вхождении русинских терри-
торий в состав Великой Моравии, а крещение русинов связывал не с легендар-
ным обращением 867 г., а с миссионерской деятельностью Моравской архие-
пископии во главе с Мефодием, в пределы которой была заключена террито-
рия Моравского княжества211
.
Можно сказать, что развитие русинского национального нарратива в пер-
вой половине ХХ в. шло по пу ти дальнейшей проработки названных базовых
элементов, попыток их согласования с историческими фактами, известными
из достоверных источников. Уже беглого взгляда на два этих исторических
представления достаточно для того, чтобы понять, что с их помощью обретают
очертания два фундаментальных элемента национальной идеологии: искон-
ность проживания народа на занимаемой им территории и его историческая
индивидуальность с присущим ему этническим и культурным своеобразием.
Хотя в данном случае мы наблюдаем классическую картину, присущую любой
этнонациональной идеологии, контекст нациестроительства, в котором суще-
ствовали и периодически актуализировались названные элементы русинского
медиевализма, весьма специфичен. Прежде всего, необходимо обратить вни-
мание, что в них получили своеобразное дискурсивное отражение принадлеж-
ность русинской идентичности сразу к двум культурным полям, в рамках кото-
рых русинские идеологи должны были легитимизировать свои национальные
проекты. Одно из этих полей можно условно назвать западным — это культурно-
цивилизационное пространство Центральной Европы, с которым людей, име-
новавшихся русинами, связывали социально-исторический и социокультур-
ный опыт подданных Венгерского королевства. Второе поле, условно имену-
емое нами восточным, — это огромное, населенное восточными славянами,
пространство, простиравшееся к востоку от исторических границ Венгерского
373
королевства. С этим пространством русинов связывали язык и само название
«Русь», ставшее основой русинской идентичности. Соответственно этому на-
званные элементы русинского медиевализма могут быть адекватно истолко-
ваны только с учетом наличия этих культ урных полей и обусловленных ими
идентификационных контекстов.
Так, представление о происхождении русинов от белых хорватов, якобы
впервые подпавших под власть Руси еще при князе Олеге и окончательно поко-
ренных Владимиром, способствовало дискурсивному дистанцированию руси-
нов от их славянских и неславянских соседей вну три Карпатской котлови-
ны, одновременно встраивая русинский медиевализм в те версии восточно-
славянских национальных нарративов, которые складывались в течение XIX в.
в культурных центрах Российской империи и — усилиями восточнославянских
галицких интеллектуалов — во Львове. В то же время представление о кирил-
ло-мефодиевских традициях русинского христианства, зародившееся еще до
начала процессов нациестроительства, в новых условиях XIX столетии, артику-
лировало связь Угорской Руси с Центральной Европой, а именно с колыбелью
славянской культуры — Великой Моравией и, объективно дистанцируя руси-
нов от остальных восточных славян, христианизированных князем Владими-
ром в 988 г., наделяло русинов функцией своеобразного восточнославянского
культурного авангарда.
Было бы неверно утверждать, что названные элементы русинского этно-
национального мифа были полностью исключены из исторического дискурса
с присоединением Подкарпатской Руси к СССР, чтобы потом в неизменном
виде возродиться после распада Советского гос ударства. Нельзя не заметить
того, что советская интерпретация ранней истории Закарпатья (как и эми-
грантская украинская) была комплиментарна русинской по крайней мере
в одном значимом пункте — тезисе об исконно восточнославянском харак-
тере территории Закарпатья. Необходимость продемонстрировать историче-
скую справедливость решения о присоединении Подкарпатской Руси к УССР
заставляло советских историков значительно усиливать представление об
автохтонности местного восточнославянского населения, привлекая для это-
го все новые и новые данные археологии, односторонне трактуемые в русле
господствовавшего тогда культ урно-исторического подхода, считавшего воз-
можным определять этническую принадлежность древнего населения на ос-
нове его материальной культуры. Особое же значение в советской историо-
графии получил тезис о Закарпатье как об исконной части Киевской Руси*
.
*
Тезис об исконно русской принадлежнос ти Закарпатья воспроизводился чу ть ли не во всех
советских публикациях, затрагивавших раннюю ис торию Закарпатья, как нечто само собой
разумеющее ся, причем в некоторых из них венгры, вопреки логике, именова лись завоевате-
лями русских земель (!). Одна из немногих попыток научного об основания тезиса о влас ти
Киевской Руси над Закарпатьем, обычно подававшегося в советской историографии в де-
кларативной форме, содержалась в работе видного закарпатского ис торика Н. Лелекача, вы-
шедшей вскоре после присоединения Подкарпатской Руси к СС СР. Н . Лелекач ссылался на
«Венгерско-польскую хронику » (XIII в.), упоминавш ую о том, что в начале XI в. границы
Польши, Венгрии и Руси с ходились в районе некой соляной крепос ти, которую, скорее все-
374
Притом, что представление о вхождении этнической территории карпатских
русинов в состав Киевской Руси, как уже отмечалось выше, давно присутство-
вало в русинской историографии, именно в советский период оно приобрело
роль своего рода непререкаемой догмы, отвечавшей «политически правиль-
ной» (а значит «правдивой») интерпретации истории Закарпатья, «воссоеди-
ненного» с советской Украиной.
Существенно усиливая те элементы русинского нарратива, которые рабо-
тали на идею единства исторических с удеб Подкарпатской Руси и Украины,
а именно тезис об автохтонности восточных славян в Закарпатье и о вхож-
дении его территории в состав Киевской Руси, советская историография,
обходила молчанием другие сюжеты русинского историописания, которые
несли на себе отпечаток исторической индивидуальности русинского народа.
Так, совершенно маргинализированным оказалось в советские годы исклю-
чительно важное для русинского национального самосознания представле-
ние о кирилло-мефодиевских истоках русинского христианства, откровенно
не вписывавшееся в схемы истории восточных славян, господствовавшие
в СССР*
.
К настоящему времени, когда русинский национальный нарратив давно
пережил свое второе рождение, но вместе с тем украинская национальная ин-
терпретация ранней истории Закарпатья полностью сохраняет свои позиции,
можно говорить о том, что тема происхождения карпатских русинов оказалась
го, следуе т отожде ствить с одним из населенных пунктов вос точной Словакии, возможно
городом Прешов. На основании главным образом этой информации ученым дела лся вывод,
что земли к вос ток у от Прешова, то е сть Закарпатская Украина, еще в нача ле XI в. принад-
лежа ли Руси (см.: Лелекач Н. М . Про приналежніс ть Закарпаття до Київської Русі в Х–ХI ст.
// Наукові записки Ужгородського державного університе т у. 1949. Т. 2 . С . 16 –37). Более ве-
роятным, однако, предс тавляе тся то, что речь в хронике иде т о русском учас тке границы
к северу от Карпат. К с еверу от Прешова, дейс твительно, пр оходила польско-русская грани-
ца, которая после завоевания Словакии польским правителем Болеславом Храбрым южнее
Карпат пере тека ла в польско-венгерскую границу. При таком понимании данного извес тия
получается, что земли восточнее Прешова входили в сос тав Венгрии, а не Руси. Впрочем,
с амо использование информации ис точника XIII столе тия для реконс трукции сит уации,
с ущес твовавшей двумя веками ранее, требуе т серьезных оговорок. Современный исследо-
ватель проблематики русско-венгерского пограничья М. К . Юрасов склоняе тся к тому, что
в XI в. с овременное Закарпатье было буферной территорией между Венгрией и Русью (см.:
Юрасов М. К . Подкарпатская Русь в эпоху обре тения родины венграми // Studia Slavica et
Balcanica Petropolitana. 2010. No 1 (7). С . 3–16).
*
Вместе с тем необходимо отметить, что идея о кирилло-мефодиевских истоках христиан-
ства в карпато-русинских землях продолжа ла жить и развиваться среди русинских и укра-
инских историков, пр оживавших за пределами СССР. Особ ое место занимают здесь труды
автора украинской национа льной ориентации, греко-католического священника Степана
Папа (Штефан Папп), жившего в словацком Прешове — к ульт урном центре т ак на зывае-
мой Пряшевской Руси. Правда, работа С. Папа, посвященная христианизации Закарпатья,
вышла в США, а мон умент альная трех томная «История Закарпатья» ста ла постепенно пу-
бликоваться уже в период Перестр ойки. Труды Папа стали важнейшей вехой в развитии
темы предполаг аемых связей Кирилла и Мефодия с Закарпатьем (см.: Пап С.: 1) Початки
християнства на Закарпаттi. Фiладельфiя, 1983; 2) Iсторiя Закарпаття: в 3 т. Т. I . Iвано-
Франкiвськ, 2001).
375
между двумя возможными вариантами ее интерпретации, в целом соответ-
ствующими двойственности этнической и культурной идентификации мест-
ного восточнославянского населения. Если один вариант, связывая русинов
с Центральной Европой через великоморавское наследство и кирилло-мефоди-
евскую миссию, объективно способствует дискурсивному отмежеванию кар-
патских русинов как отдельного народа от украинцев, то другой, постулируя
принадлежность Закарпатья к Киевской Руси, напротив, дистанцирует русинов
от народов Центральной Европы (словаков, венгров, поляков, румын), рассма-
тривая историю карпатских русинов как интегральную часть истории единого
украинского народа.
В такой ситуации кажется вполне закономерным, что в современной исто-
риографии русинской национальной ориентации большое внимание уделяет-
ся как раз тем элементам русинского нарратива, которые артикулируют исто-
рическую индивидуальность русинов, их связь с Центральной Европой. Так,
подлинное возрождение испытывает в последние десятилетия идея о христи-
анском просвещении русинского края Кириллом и Мефодием. На деле это оз-
начает продолжение намеченной еще в середине XIX в. русинским историком
Михайло Лучкаем и характерной для русинской историографии межвоен-
ного периода тенденции к научной рационализации прис утствия в русинской
исторической традиции имен Кирилла и Мефодия посредством выстраи-
вания разного рода гипотез об их деятельности в Верхнем Потисье, подчас
весьма рискованных212
.
Судя по целому ряду публикаций, сохраняет свои позиции в современной
русинской историографии и белохорватская теория происхождения русинского
народа. О важности вклада белых хорватов в формирование русинов как осо-
бой этнокультурной общности пишет, например, русинский историк Д. И. Поп,
условно называя Белую Хорватию славяно-русинским государством213
.
При
этом представление о белых хорватах как предках восточнославянского насе-
ления объединяет закарпатских и восточнословацких историков и русинской,
и украинской ориентаций. Так, по мнению известного украинско-русинского
историка и искусствоведа из Прешовского края Словакии М. Сополиги, пред-
ками восточнословацких русинов были белые хорваты, переселившиеся в VII–
VIII столетиях в Карпаты со Среднего Поднепровья. По мнению историка,
белые хорваты — это восточнославянские карпатские горцы, по языку и куль-
туре ничем не отличавшиеся от других восточнославянских племен Украины214
.
Мнение М. Сополиги созвучно с позицией другого известного украинского
автора, уроженца польской Лемковщины И. Красовского, который отстаивает
уходящую корнями в XIX столетие белохорватскую теорию происхождения
русинов-лемков215
.
Казалось бы, тезис о происхождении русинов от хорватов сближает не
только украинскую (украинско-русинскую), но и собственно русинскую ин-
терпретацию истории Закарпатья с современным (западно)украинским на-
циональным историческим нарративом, в рамках которой хорваты считаются
предками западных украинцев, в первую очередь галичан, а также буковинцев
376
и закарпатцев
*
. Однако усилившееся с подъемом русинского движения разме-
жевание украинского и русинского исторических нарративов неизбежно отра-
зилось на трактовке хорватской темы. Так, нетрудно заметить, что если в укра-
инской историографии понятие «белые хорваты» под влиянием современно-
го академического дискурса постепенно уступает место понятию «карпатские
хорваты», то в русинском нарративе по-прежнему фигурирует только термин
«белые хорваты».
Можно обратить внимание и на то, что для русинских историков гораздо
меньшее значение, чем для их коллег из Львова и Ивано-Франковска, имеет
прослеживание всевозможных реальных или мнимых связей и параллелей
между карпатскими хорватами и южнославянской Хорватией, в последнее
время являющееся довольно заметным трендом в украинской историографии,
стремящейся подчеркну ть важность западноукраинских очагов славянского
этногенеза в ранней истории Центральной Европы.
Как справедливо заметил известный исследователь процессов националь-
ного строительства в межвоенной Подкарпатской Руси К. В. Шевченко, совре-
менную русинскую историографию от прежней карпато-русской, существо-
вавшей до 1945 г., прежде всего отличает отказ от популярной некогда идеи
вхождения Закарпатья в состав Киевской Руси216
. С одной стороны, в этом
легко усмотреть адаптацию национальной исторической интерпретации к со-
временному этнополитическому контексту. Так, если в условиях вхождения
русинских территорий в состав Венгрии и Чехословакии акцент на Киевской
Руси определялся идеей принадлежности местного восточнославянского насе-
ления единой общерусской нации от Попрада до Тихого океана, то в нынешних
условиях отказ от тезиса о распространении на Закарпатье власти киевских
князей объективно способствует необходимому для аффирмации русинской
идентичности дискурсивному дистанцированию русинского Средневековья
*
Для с овременной запа дноукраинской ис ториографии характерны унаследованные из работ
с ове тских ис ториков и археологов, а также дореволюционных рос сийских и от час ти га лиц-
ких авторов XIX–XX вв. предс тавления о так называемой Карпатской Хорватии — вос точ-
нославянской племенной державе, якобы охватывавшей в VI–X вв. Га личину, Закарпатье
и северную Буковин у. В связи с этим хорватскими в украинской ис ториографии обычно
именуются археологические памятники раннего Ср едневековья, обнаруженные на терри-
тории как Прикарпатья, так и Закарпатья. Ввиду того, что Карпатская Хорватия при этом
нередко мыслится как своего р ода предшес твенница Га лицко-Волынской державы, умес т-
но говорить о формировании на Украине свое образной вер сии украинского национа льного
нарратива, артик улирующей преемс твеннос ть ср едневековых вос точнославянских политий
на территории Галичины. Своим акцентом на Карпатской Хорватии эта вер сия националь-
ного нарратива заме тно отличае тся от позиции создателя классиче ской версии украинского
нарратива М. Грушевского. Не с читаясь с фактором позднейшей колонизации, он включал
в сос тав древней «Украины-Руси» все территории расселения карпатских русинов, но совер-
шенно не счита л н ужным размещать на них, как и в самой Галичине, хорватов, в прожива-
нии которых на указанных территориях историк сильно сомневался (см.: Грушевський М.
Iс торiя України-Руси: в 10 т. Т. I: До початк у XI вiка. Нью Йорк, 1954. С . 210 –226). Среди наи-
более ярких новых работ о Карпатской Хорватии (см.: Iдзьо В. Carpiani — Карпи — Хорвати
V с толiття до нашої ери — Х с толiття нашої ери. Iвано-Франкiвськ, 2015).
от Средневековья украинского, которое после распада СССР стало репрезен-
тироваться в соответствии с исторической концепцией «Истории Украины-
Руси» М. Грушевского.
Однако сводить дело лишь к изменившейся программе нациестроительства
нельзя, так как тезис о власти Киева над Закарпатьем трудно признать отвечаю-
щим современному состоянию историографии о проблеме русско-венгерского
пограничья. Подобно тому как в свое время белохорватская теория фактиче-
ски спасла русинский автохтонизм, сделав его конкурентноспособным с дру-
гой влиятельной версией ранней истории Закарпатья, а именно с постепенно
набиравшей обороты в словацкой и польской исторической науке теорией
происхождения карпатских русинов от влашских и галицких колонистов XIV–
XVII вв., пришедших на привилегированных условиях осваивать незаселенные
пространства по обеим сторонам Карпат, отказ русинского нарратива от как
минимум сомнительного тезиса о вхождении Закарпатья в состав Киевской
Руси объективно способствует академической легитимизации русинского на-
ционального нарратива. Правда, в этом случае неминуемо возникает вопрос
о том, когда и при каких обстоятельствах появилось за Карпатами название
«Русь». Судя по текущей историографической сит уации, русинский националь-
ный нарратив еще не дал ясного ответа на этот вопрос.
378
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Медиевализм — явление западноевропейское. Он зародился в тех странах
(Англия, Франция, Германия, Италия), где имело место классическое и вы-
сокое Средневековье. По истории Средних веков написаны великие книги,
научные и художественные, которые до сих пор вдохновляют ученых и чи-
тателей по всему миру. Рыцарский роман и вообще красивый миф о рыцар-
стве, легенды о крестовых походах и таинственных рыцарских и монашеских
орденах, наконец, само понятие Средневековья — все это происходит из ан-
глийской, французской, немецкой, итальянской медиевальной истории и ее
рефлексии. В Новое и Новейшее время медиевализм стал практикой исполь-
зования прошлого по потребностям политики и культ уры в смыслообразую-
щих исторических образах.
В Центрально-Восточной Европе и на Балканах медиевализм развивается
двумя путями. Первый — путь стихийного медиевализма, который возникает
естественным образом на этапе возникновения исторического воображения,
связанного прежде всего с проблематикой «origo gentis», поисками понимания
своей идентичности и идентичности соседских общностей, с которыми при-
ходится иметь дело через войну, культурные и торговые контакты, миграцию,
ассимиляцию и т. д. Этот процесс начинается в эпоху Возрождения и дальше
совершает свои эволюции в Новое время. Воображение искало (с опорой на
исторические факты — известные или считающиеся известными) ответы на
вопросы: «Кто мы?», «Откуда мы?», «Куда мы идем?» и т. д. Для этого в каче-
стве истока, отправной точки и пригодилось свое Средневековье, за неимением
у славян собственной античности.
Второй путь развития медиевализма у славянских общностей связан
с культурным заимствованием. Знакомство с западноевропейской культ урой,
в первую очередь через религию, войну и интеллектуальные контакты, через
торговлю и усвоение экономических моделей (магдебургское право и т. д.) не-
избежно влекло усвоение западных способов рефлексии Средневековья и ме-
тодов его мобилизации в разных объяснительных системах. Акт уальный по-
литический дискурс по мере необходимости стал привлекать средневековые
образы в западноевропейском стиле: рыцарство, крестовые походы, первые
короли и т. д. Ими все чаще интересуется культ ура: литература, искусство,
кинематограф и т. д .
Расцвет медиевализма, занятие им прочного места в объяснительных систе-
мах и связанных с ними «метарассказах», приходится на эпоху романтическо-
379
го национализма. Мобилизация Средневековья оказалась акт уальной прежде
всего в националистическом дискурсе. Именно здесь воплощается в жизнь
формула «Где актуализируется медиевализм, там растет национализм». Он
играет важную роль в конструировании национального исторического кано-
на, формировании списков героев нации, «редактировании» национальных
легенд и мифов.
Поскольку национально-освободительное движение было главной состав-
ляющей истории народов Центрально-Восточной Европы и Балкан в XIX —
начале XX вв., медиевализм оказался важным элементом национальных идео-
логий. Однако эта связь с данными движениями, давшая толчок к развитию ме-
диевализма, вскоре стала его умалять: для наций, считающих себя древними,
но поздно создавших свои государства, более злободневными были недавние
подвиги и свежеиспеченные герои — борцы за народное счастье. Медиевализм
в национализме стал уст упать место современности. Он сохранил и даже рас-
ширил формы своего проявления в культ уре, эстетических идеалах, получил
разные варианты воплощения и визуализации. Формы его проявления ста-
новились более изощренными и многообразными, но к началу XX столетия
в идеологии и культ уре он по целому ряду позиций отст упил на второй план.
Большую роль в том, что значение медиевализма изменилось, сыграли ми-
ровые войны и революции начала XX в. Человечество за этот короткий истори-
ческий период испытало слишком много актуальных потрясений, требующих
осмысления. Средневековье мобилизовывалось фрагментарно, в основном
в традиционных сферах, связанных с национализмом молодых национальных
государств Европы в межвоенный период.
Вторая мировая война резко обострила проблему историко-культурного на-
следия и тревогу в связи с возможностью его у траты. Люди восстанавливали
не просто разрушенные города — они реанимировали себя. Прошлое стало
нужно как лекарство, как средство психологической и культурной реабилита-
ции. Свою роль сыграла и растущая неприязнь к официальному режиму и ком-
мунистической идеологии. Прошлое стало прибежищем, где можно спрятаться
от современности; как сказал советский академик А. М . Панченко: «Я эмигри-
ровал в Древнюю Русь». Деятели науки и культ уры славянских и Балканских
стран испытывали ту же потребность. Именно в послевоенные годы рестав-
рируется и восстанавливается множество памятников средневековой архитек-
туры, открываются музеи, снимаются кинофильмы на средневековую темати-
ку — создается визуальное поле для всплеска медиевализма в 1990–2000-х гг.
Распад социалистической системы и образование новых национальных
государств в Центрально-Восточной Европе и на Балканах шли параллельно
с новым ростом национализма, и медиевализм опять оказался востребован.
Но новая мобилизация Средневековья происходила уже в ином историческом
контексте. Конец темпорального режима модерна, глобализация, дигитализа-
ция вызвали тектонические подвижки в менталитете и культуре. Их следстви-
ем стал повсеместный рост ностальгии и ретротопии. Медиевализм был ча-
стью этого процесса, но формы его проявления стали более разнообразными.
Они универсализируются под влиянием глобальной культуры, порождая со-
вершенно новые явления (вроде компьютерных игр и исторических рекон-
струкций, когда Средневековье можно не просто вообразить — в нем можно
поучаствовать, поиграть). Медиевальные образы по определению апеллируют
к древности, но сегодня они стали частью современной культуры (поттериана,
толкиниана, «Игра престолов» и т. д.). Современный универсальный медиева-
лизм в прошлом не очень-то и нуждается, он сам моделирует свой мир на ос-
нове собственного представления, как должно выглядеть Средневековье, вос-
требованное современностью. Это новые явления, которых мы не наблюдали
в предшествующие периоды развития медиевализма.
Единственное, что осталось неизменным — связь медиевализма и нацио-
нализма. Медиевализм можно рассматривать как симптом — если происходит
определенный медиевальный бум, то можно быть уверенным, что через какое-
то время, когда воспитанное на нем поколение войдет в социальную активность,
оно будет активно акт уализировать национальные идеи. Сегодня эти процессы
в странах Центрально-Восточной Европы и на Балканах протекают по-разному,
и медиевализм здесь проявляет свою роль индикатора: чем восточнее страна,
тем интенсивнее и медиевализм и национализм; чем она западнее, тем больше
тяготение к «культ урной» западноевропейской модели медиевализма.
381
ПРИМЕЧАНИЯ
К ВВЕДЕНИЮ
1
The Medieval Messenger. Friday, October, 13, 1349. No. 4627. London, 1996.
2
Chaganti S. Under the Angle: Memory, History, and Dance in Nineteenth-Century
Medievalism // Australian Literary Studies. 2011 . Vol. 26, iss. 3/4. P. 147 –162; The Medieval
Hero on Screen: Representations from Beowulf to Buffy / ed. by M. Driver, S. Ray. Jefferson;
London, 2004.
3
MacDougall H. Racial Myth in English History: Trojans, Teutons and Anglo-Saxons.
Montreal, 1982; Simmons C. Reversing the Conquest: History and Myth in Nineteenth-
Century British Literature. New Brunswick, 1990; The Recovery of Old English: Anglo-Saxon
Studies in the Sixteenth and Seventeenth Centuries / ed. by T. Graham. Kalamazoo, 2000;
Literary Appropriations of the Anglo-Saxons from the Thirteenth to the Twentieth Century
/ ed. by D. Scragg, C. Weinberg. Cambridge, 2000; Wawn A. The Vikings and the Victorians:
Inventing the Old North in Nineteenth-Century Britain. Cambridge, 2000; Kevin J. Cinema
Arthuriana: Twenty Essays. Jefferson; London, 2002; Кратасюк Е. Г. Присвоение Сред-
невековья: легенды артуровского цикла в рекламе и кинематографе конца ХХ века
// Средние века. 2002. Вып. 63. С . 145–153; Alexander M. Medievalism: The Middle Ages
in Modern England. New Haven; London, 2007; Cruise C. “Sick-sad dreams”: Burne-Jones
and Pre-Raphaelite Medievalism // The Yearbook of English Studies. 2010 . Vol. 40, no. 1/2.
P. 121–140; Kathleen C. Eco-Tourist, English Heritage, and Arthurian Legend: Walking with
Thoreau // Arthuriana, 2013. Vol. 23, no. 1 . P. 20 –39; Brownlie S. Memory and Myths of
the Norman Conquest. Cambridge, 2013; Elliott A. Medievalism, Politics and Mass Media
Appropriating the Middle Ages in the Twenty-First Century. Suffolk, 2017.
4
Glencross M. Relic and Romance: Antiquarianism and Medievalism in French Literary Culture,
1780–1830 // The Modern Language Review. 2000 . Vol. 95, no. 2 . P. 337 –349; Morowitz L.
Medievalism, Classicism, and Nationalism: The Appropriation of the French Primitifs in
Turn-of-the-Century France // Studies in the History of Art. 2005 . Vol. 68: Symposium Papers
XLV: Nationalism and French Visual Culture, 1870–1914. P. 224–241; Bloch R. Restoration
from Notre-Dame de Paris to Gaston Paris // Manufacturing Middle Ages. Entangled History
of Medievalism in Nineteenth-Century Europe / eds P. Geary, G. Klaniczay. Leiden; Boston,
2013. P. 279–298; Montoya A., Ferré V. Medievalism and Theory: Toward a Rhizomatic
Medievalism // RELIEF. 2014 . Vol. 8, no. 1 . P. 1 –19.
382
5
Classen A. The Never-Ending Story of the (German) Middle Ages: Philology, Hermeneutics,
Medievalism, and Mysticism // Rocky Mountain Review of Language and Literature. 2001.
Vol. 55, no. 2 . P. 67 –79; Fuhrmann H. Überall ist Mittelalter: Von der Gegenwart einer
Vergangenen Zeit. München, 2010; Werner M. Medievalism and Modernity: Architectural
Appropriations of the Middle Ages in Germany (1890–1920) // Manufacturing Middle Ages.
Entangled History of Medievalism in Nineteenth-Century Europe / eds P. Geary, G. Klaniczay.
Leiden; Boston, 2013. P. 239–258; Eichenberger N., Kirakosian R., Wareham E. The German
Middle Ages in the Sixteenth to Eighteenth Centuries: Reception and Transformation
// Oxford German Studies. 2014 . Vol. 43, no. 4 . P. 335 –344 .
6
Wils on D . The Roots of Medievalism in North-West Europe: National Romanticism, Architecture,
Literature // Manufacturing Middle Ages. Entangled History of Medievalism in Nineteenth-
Century Europe / eds P. G eary, G. Klaniczay. Leiden; Boston, 2013. P. 111 –138; Andrén A. Medieval
and Neo-Medieval Buildings in Scandinavia // Ibid. P. 139–158.
7
Falconieri T. “Medieval” Identities in Italy: National, Regional, Local // Manufacturing Mid-
dle Ages. Entangled History of Medievalism in Nineteenth-Century Europe / eds P. Geary,
G. Klaniczay. Leiden; Boston, 2013. P. 319–346.
8
Kegel P. Henry Adams and Mark Twain: Two Views of Medievalism // Mark Twain Journal.
1970–1971. Vol. 15, no. 3 . P. 11 –21; Galloway A. William Cullen Bryant’s American Antiqui-
ties: Medievalism, Miscegenation, and Race in “The Prairies” // American Literary History.
2010. Vol. 22, no. 4 . P. 724 –751; Scanlon L. Modernism’s Medieval Imperative: The Hard Les-
sons of Ezra Pound’s “Hugh Selwyn Mauberley” // Ibid. P. 838 –862 .
9
Goyal S. Rise of Medievalism in Indian History // Annals of the Bhandarkar Oriental
Research Institute. 1997. Vol. 78, no. 1/4. P. 13 –40; Marosi E. Restoration as an Expression
of Art History in Nineteenth-Century Hungary // Manufacturing Middle Ages. Entangled
History of Medievalism in Nineteenth-Century Europe / eds P. Geary, G. Klaniczay. Leiden;
Boston, 2013. P. 159–188; Ersoy A. Ottoman Gothic: Evocations of the Medieval Past in Late
Ottoman Architecture // Ibid. P. 217–238; Ryan E. A Medieval New World: Nation-Making in
Early Canadian Literature, 1789–1870 . Toronto, 2015.
10
Matthews D. From Medieval to medievalism: A new semantic history // The Review of
English Studies. New Series. 2011 . Vol. 62, no. 257 . P. 704 –705 .
11
The New Medievalism / eds M. Brownlee et al. Baltimore; London, 1991; Medievalism and
the Modernist Temper / eds R. H. Bloch, S. G. Nichols. Baltimore, 1996; Freedman P., Spie-
gel G. Medievalisms Old and New : The Rediscovery of Alterity in North American Medieval
Studies // The American Historical Review. 1998. Vol. 103, no. 3 . P. 677 –704; Фридман П.,
Спигел Г. Иное Средневековье в новейшей американской медиевистике // Казус. Ин-
дивидуальное и уникальное в ис тории. 2000 . М., 2000. С. 125 –164; The New Medievalism
/ eds M. S . Brownlee, K. Brownlee, S. Nichols. Baltimore; London, 1991; Weisl A. The Per-
sistence of Medievalism: Narrative Adventures in Contemporary Culture. New York, 2003;
Савицкий Е. Е. Критерии новизны в ис ториографии 1990-х годов: На примере «нового
медиевализма»: автореф. дис. ... канд. ис т. наук. М ., 2006; Haydock N. Movie Medie-
valism: The Imaginary Middle Ages. Jefferson; London, 2008; Studies in Medievalism XVI:
Medievalism in Technology Old and New / ed. by K. Fugelso. New York, 2008; Rethinking the
New Medievalism / eds R. Howard Bloch et al. Baltimore, 2014; Matthews D. Medievalism:
A Critical History. New York, 2015.
12
Bennett J. Medievalism and Feminism // Speculum. 1993. Vol. 68, no. 2. P. 309–331; To l -
mie J. Medievalism and the Fantasy Heroine // Journal of Gender Studies. 2006 . Vol. 15, iss. 2 .
P. 145–158; Saunders C. Women Writers and Nineteenth-Century Medievalism. New York,
2009. — О связи медиевализма с сексуальностью и эротикой см.: Regiewicz A. Mediewa-
lizm wobec zjawisk audio-wizualnych I nowych mediów. Warszawa, 2014. S . 42–45, 111–155.
383
13
Kruger S. Gay Internet Medievalism: Erotic Story Archives, the Middle Ages, and Contem-
porary Gay Identity // American Literary History. 2010 . Vol. 22, no. 4: Medieval America.
P. 913–944.
14
Утц Р. Дивные новые медиевализмы? // Неприкосновенный запас. 2018 . No 1 . С. 164 –
165. — На английском языке статья была издана под другим заголовком: Utz R. (Neo)
Medievalism is a Global Phenomenon: Including Russia // The Year’s Work of Medievalism.
2017. Vol. 32.
15
Утц Р. Дивные новые медиевализмы? С. 165 –166 . — Целиком данную концепцию см.:
Utz R. Medievalism: A Manifesto. Bradford, 2017. Также см.: Utz R. Coming to Terms with
Medievalism: Toward a Conceptual History // European Journal of English Studies. 2011 .
Vol.15, no. 2.P.101–113.
16
Бауман З. Ретротопия. М ., 2019. С. 16.
17
Цит. по: Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна. СПб., 2004. С . 108 .
18
Kenney A., Workman L. Ruins, Romance, and Reality: Medievalism in Anglo-American
Imagination and Taste // Winterthur Portfolio. 1975. Vol. 10 . P. 131 –163 .
19
Stock B. The Middle Ages as Subject and Object: Romantic Attitudes and Academic
Medievalism // New Literary History. 1974. Vol. 5, no. 3 . P. 527 –547 .
20
Matthews D. Medievalism: A Critical History. Cambridge, 2015.
21
Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая с трана. С. 39.
22
Нора П. Между памятью и ис торией. Проблематика мест памяти // Франция — память
/ П. Нора и др. СПб., 1999. С. 17–18.
23
Halbwachs M. On collective memory. Chicago; London, 1992; Хальбвакс М. Социальные
рамки памяти. М., 2007.
24
Нора П. Нация — память // Франция — память. С. 51 –65 .
25
Ренан Э. Что такое нация? // Ренан Э. Собрание сочинений: в 12 т. Т. 6 . Киев, 1902.
С. 87–103.
26
Андерсон Б. Воображаемые сообщества: Размышления об ис токах и распространении
национализма. М., 2001.
27
Хапаева Д. Время космополитизма. Очерки интеллектуальной истории. СПб., 2002.
С. 6.
28
Цит. по: Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая с трана. С. 90.
29
Зенкин С. Морис Хальбвакс и современные гуманитарные науки // Хальбвакс М. Со-
циальные рамки памяти. М., 2007. С. 11 .
30
Smith A. Nations and Nationalism in a Global Era. Cambridge, 2007. P. 150.
31
Нора П. Между памятью и историей. С. 17, 26–27, 40.
32
Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая с трана. С. 86 .
33
Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни // Ницше Ф. Сочинения: в 2 т. Т. 1 . М.,
1990. С. 163.
34
Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая с трана. С. 107 .
35
Kammen M. Mystic Chords of Memory. New York, 1991. P. 688 .
36
Цит. по: Бауман З. Ретротопия. С. 65.
37
Там же. С.67.
38
Said E. Orientalism. New York, 1978.
384
39
The Postcolonial Middle Ages / ed. by J. J. Cohen. New York, 2000; Holsinger B. Medieval
Studies, Postcolonial Studies, and the Genealogies of Critique // Speculum. 2002. Vol. 77,
no. 4 . P. 1195–1227; Ganim G. M. Medievalism and Orientalism. New York, 2008; Medieva-
lisms in the Postcolonial World: The Idea of «The Middle Ages» Outside Europe / eds K. Da-
vis, N. Altschul. Baltimore, 2009.
40
Бойм С. Будущее ностальгии. С. 40 .
41
Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна. С. 120 .
42
Бауман З. Ретротопия. С. 19.
43
Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна. С. 105 .
44
О термине, его географических и исторических рамках см.: Миллер А. И . Об ис тории
концепции «Центральная Европа» // Центральная Европа как ис торический регион.
М., 1996. С . 4–25; Сюч Е. Три ис торических региона Европы // Там же. С . 147 –265; Исто-
рия Центрально-Восточной Европы / Н. Алексюн и др. М ., 2009. С. 5–20.
45
Wandycz P. The Price of Freedom: A History of East Central Europe from the Middle Ages to
the Present. London, New York, 1992.
46
Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна. С. 127 .
47
Цымбурский В. Л. Морфология российской геополитики и динамика международных
систем XVIII–XX веков. М., 2016. С . 399–425 .
48
Blažević Z.: 1) Ilirizem kot heterotopija // Preseganje meje / ed. by M. Hladnik. Ljubljana,
2006. S . 139–150; 2) Ilirizam prije ilirizma. Zagreb, 2008; 3) Indetermi-Nation: Narrative
Identity and Symbolic Politics in the Early Modern Illyrism // Whose Love of Which Country?
Leiden; Boston, 2010. S . 1 –23 .
49
Blažević Z. Ilirizam prije ilirizma. S . 34.
50
Pohl W. National Origin Narratives in the Austro-Hungarian Monarchy // Manufacturing
Middle Ages. Entangled History of Medievalism in Nineteenth-Century Europe / eds P. Geary,
G. Klaniczay. Leiden; Boston, 2013. P. 13–50; Janowski M. Romantic Historiography as a
Sociology of Liberty: Joachim Lelewel and His Contemporaries // Ibid. P. 89–110; Popescu C.
Digging Out the Past to Build Up the Future: Romanian Architecture in the Balkan Context
1859–1906 // Ibid. P. 189–216; Rychterová P. The Czech Linguistic Turn: Origins of Modern
Czech Philology 1780–1880 // Ibid. P. 299–310; Detchev S. Between Slavs and Old Bulgars:
‘Ancestors’, ‘Race’ and Identity in Late Nineteenth-Century Bulgaria // Ibid. P. 347 –376; Curta F.
With Brotherly Love: The Czech Beginnings of Medieval Archaeology in Bulgaria and Ukraine
// Ibid. P. 377 –396; Langó P. The Study of the Archaeological Finds of the Tenth-Century
Carpathian Basin as National Archaeology: Early Nineteenth-Century Views // Ibid. P. 397–418 .
51
Regiewicz A. Medievalism: wobec zjawisk audiowizualnych i nowych mediów. Warszawa,
2014; Oblicza mediewalizmu II. Od recepcji antyku do recepcji średniowiecza / рod red.
A. Dąbrówki, M. Michalskiego. Rzeszów, 2018.
52
Kalhous D. Svatopluk I.: kníže nebo král? K otázce legitimizace velkomoravských knížat ve
středověké i moderní historiografii // Historia Slavorum Occidentis: Czasopismo historiczne.
2016. Nr. 2. S . 63–88.
53
Кадијевић А. Византиjско градитељс тво као инспирациjа српских неимара новиjег
доба. Београд, 2016.
54
Building National Museums in Europe 1750–2010: Conference proceedings from EuNaMus,
European National Museums: Identity Politics, the Uses of the Past and the European Citizen
/ eds P. Aronsson, G. Elgenius. Linköping, 2011; Heritage, Ideology and Identity in Central
and Eastern Europe / ed. by M. Rampley. Boydell, 2012.
385
55
Džino D. The Perception of Croatian Medieval History by Vladimir Nazor in Hrvatski kraljevi
(The Kings of the Croats) // Croatian Studies Review. 2011. Vol. 7, no. 1–2. S . 89–100; Jareb M.
“Old-Croatian Crown” or the Construction and Use of a National and Political Symbol from
the Late 19th Century to the WWII // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2014. No 2.
С. 16–33; Ve d r i š T. “Baptismal font of the Croats”: A case study in the formation of a national
symbol // Memoirs of the American Academy in Rome. 2017 . Vol. 62 . P. 65 –98.
56
Budak N. Using the Middle Ages in Modern-day Croatia // Gebrauch und Missbrauch des
Mittelalters, 19.-2 1 . Jahrhundert. Miinchen, 2009. S . 241 –262; Ve d r i š T. Reviving the Middle
Ages in Croatia // Fifteen-Year Anniversary Reports, a cura di M. Sághy. Annual of Medie-
val Studies at Central European University / eds J. A . Rasson, B. Zsolt Szakács. 2009. Vol. 15.
P. 197–211; Detchev S. Who are Our Ancestors? “Race”, Science and Politics in Bulgaria 1879–
1912. Saarbrücken, 2010.
57
Улунян А. А . Балканы и «архаично-античное» пространство: ис торические отражения
в и деологической среде национальных дискурсов // Конс труирование ис тории: кто
мы? СПб., 2019. С. 205–236.
58
Андерсон Б. Воображаемые сообщества. С . 29.
К ГЛАВЕ I
1
Вергилий. Энеида / пер. С. Ошерова. СПб., 2013. С . 197.
2
Андерсон Б. Воображаемые сообщества: размышления об истоках и распространении
национализма / пер. В. Г. Николаева; под ред. С . П. Баньковской. М., 2016. С . 27 .
3
Барт Ф. Введение // Этнические группы и социальные границы. Социальная органи-
зация культ урных различий / пер. И . Пильщикова; под ред. Ф. Барта. М., 2006. С. 16.
4
Sønnesyn S. The rise of the Normans as ethnopoiesis // Norman tradition and transcultural
heritage. Exchange of cultures in the «Norman» peripheries of medieval Europe / еds
S. Burkhardt, T. Foerster. Farnham, 2013. P. 203 –218 .
5
Федоров С. Е. Британская идентичнос ть / идентичнос ти в раннее Новое время
// Вестник Санкт-Петербургского государственного университе та. Сер. 2. 2013. Вып. 3.
С. 76.
6
См.: Эксле О. Г. Действительнос ть и знание: очерки социальной истории Средневековья
/ пер. и предисл. Ю .Арнаутовой. М., 2007. С . 23 –38 .
7
Леви-Стросс К.: 1) Первобытное мышление / пер. А . Б . Островского. М., 1994; 2) Струк-
т урная антропология / пер. В . В. Иванова. М., 2000; 3) Тотемизм сегодня. Неприручен-
ная мысль / пер. А.Б .Островского. М ., 2008.
8
Dumézil G. Mythe et épopée. Vol. I: L’idéologie des trois fonctions dans les épopées des
peuples indo-européens. Paris, 1968; Vol. II: Types épiques indo-européens: un héros, un
sorcier, un roi. Paris, 1971; Vol. III: Histoires romaines; Idées romaines. Paris, 1973.
9
Мелетинский Е. М . Поэтика мифа. М., 2012. С. 243–244.
10
О «Венской школе» см. подробно: Шпирт А. М. Венская школа исторической этногра-
фии и проблема этногенеза в эпоху раннего Средневековья (опыт ис ториографическо-
го обзора) // Альманах по ис тории средних веков и раннего Нового времени. 2013 .
No 3–4. С. 42–52; Kasperski R. Problem etnogenezy Gotów w ujęciu Herwiga Wolframa:
Refleksje nad metodą // Kwartalnik historyczny. 2011. Rocznik 118. Z . 3. S. 399–430.
386
11
Wenskus R. Stammesbildung und Verfassung. Das Werden der frühmittelalterlichen gentes.
Köln; Graz, 1961; Wolfram H.: 1) Gothic history and historical ethnography // Journal of
Medieval History. 1981. Vol. 7/4. P. 309–319; 2) Einleitung oder Überlegungen zur Origo
Gentis // Typen der Ethnogenese unter besonderer Berücksichtigung der Bayern. Teil I
/ Hrsg. von H. Wolfram, W. Pohl. Wien, 1990. S . 19–34; 3) Origo et religio. Ethnic traditions
and literature in early medieval texts // Early Medieval Europe. 1994. Vol. 3/1. P. 19–38.
12
На это обстоятельс тво справедливо указал Ф. Курта: Curta F. The making of the Slavs:
history and archaeology of the Lower Danube Region, c. 500 –700 . Cambridge; New York,
2001. P. 15.
13
См.: Goffart W.: 1) The narrators of barbarian history (A D 550–800): Jordanes, Gregory of
Tours, Bede, and Paul the Deacon. Princeton, 1988; 2) Does the distant past impinge on the
Invasion Age Germans? // On barbarian identity: critical approaches to ethnicity in the Early
Middle Ages / еd. by A. Gillett. Turnhout, 2002. P. 21–37; Gillett A.: 1) Was ethnicity politicized
in the earliest medieval kingdoms? // On barbarian identity... P. 85–121; 2) Ethnogenesis:
a contested model of early medieval Europe // History Compass. 2006 . Vol. 4 . P. 241 –260;
Murray A. C. Reinhard Wenskus on “ethnogenesis”, ethnicity, and the origin of the Franks
// On barbarian identity... P. 39–68.
14
Подробный критический обзор актуальной дискуссии о труде Кассиодора см.:
Kasperski R. Teodoryk Wielki i Kasjodor. Studia nad tworzeniem «tradycji dynastycznej
Amalów». Kraków, 2013.
15
См.: Ančić M. Dva teksta iz sredine 14. stoljeća. Prilog poznavanju “društvenog znanja” u
Hrvatskom Kraljevstvu // Starohrvatska prosvjeta. Ser. III. 2013. Sv. 40. S . 156; Geertz C. Local
Knowledge: Further Essays in Interpretative Anthropology. New York, 1983.
16
Константин Багрянородный. Об управлении империей / пер. Г. Г. Литаврина; под ред.
Г. Г. Литаврина, А. П. Новосельцева. М ., 1991. С. 130–133.
17
Подробнее см.: Алимов Д. Е . Этногенез хорватов: Формирова ние хорватской этнополи-
тической общности в VII–IX вв. СПб., 2016. С . 136 –162 .
18
Wolfram H. Origo et religio. Ethnic traditions and literature in early medieval texts // Early
Medieval Europe. 1994. Vol. 3/1. P. 31.
19
Ibid. P. 32.
20
См.: Milošević A. Tko je Porin iz 30. glave De administrando imperio? // Starohrvatska
prosvjeta. Ser. III . 2013. Sv. 40. S . 127–134; Алимов Д. Е. Этногенез хорватов... С. 190–197.
21
О древнейших славянских этногене тических мифах см.: Тржештик Д. Славянские эт-
ногене тические легенды и их идеологическая функция // Studia Balcanica. Т. 20: Ранне-
феодальные славянские государства и народнос ти. София, 1991. С. 35 –42; Leciejewicz L.
Legendy etnogenetyczne w świecie słowiańskim // Slavia Antiqua. 1990. T. XXXII . S . 129–
144; Banaszkiewicz J.: 1) Slawische Sagen de origine gentis (Al-Masudi, Nestor, Kadlubek,
Kosmas) — dioskurische Matrizen der Überlieferungen // Mediaevalia Historica Bohemica.
1993. Vol. 3. S . 29–58; 2) Origo et religio — wersja słowiańska (o sposobach budowania
tożsamości wspólnotowej w społecznościach wczesnego średniowiecza — “wzorcotwórcze
pamiątki” i opowieści o nich) // Kultura piśmienna średniowiecza i czasów nowożytnych.
Problemy i konteksty badawcze / red. P. Dymmel, B. Trelińska. Lublin, 1998. S. 37 –62 .
22
Třeštík D.: 1) Král Muž. Slovanský etnogonický mýtus v Čechách 9.– 1 0 . století // Nový Mars
Moravicus aneb Sborník příspěvků, jež věnovali Prof. Dr. Josefu Válkovi jeho žáci a přátelé
k semdesátinám. Brno, 1999. S . 71 –85; 2) Mýty kmene Čechů (7.– 1 0 . století). Tři studie ke
“Starým pověstem Českým”. Praha, 2003.
23
Тржештик Д. Славянские этногене тические легенды... С. 36.
387
24
Иванов В. В ., Топоров В. Н. Исследования в области славянских древностей. М., 1974.
Также см.: Katičić R. Božanski boj — tragovima svetih pjesama naše pretkršćanske starine
Zagreb, 2008.
25
Belaj V., Belaj J. Sveti trokuti. Topografija hrvatske mitologije. Zagreb, 2014; Pleterski A.:
1) The trinity concept in the Slavonic ideological system and the Slavonic spatial measure-
ment system // Światowit. 1995. Vol. 40. S . 113–143; 2) Strukture tridelne ideologije v prosto-
ru pri Slovanih // Zgodovinski časopis. 1996. Letnik 50. Št. 2. S. 163–185; 3) Kulturni genom:
Prostor in njegovi ideogrami mitične zgodbe. Ljubljana, 2014.
26
Pleterski A. Kulturni genom: Prostor in njegovi ideogrami mitične zgodbe. Ljubljana, 2014.
27
См.: Żmudzki P. Spór o analizę strukturalną podań i mitów dotyczących “Początku” Polski:
(na marginesie książek Jacka Banaszkiewicza i Czesława Deptuły) // Przegląd Historyczny.
2002. T. 93, nr. 4. S . 451–471.
28
См.: Banaszkiewicz J.: 1) Podanie o Piaście i Popielu. Studium porównawcze nad wczesnośre-
dniowiecznymi tradycjami dynastycznymi. Warszawa, 1986; 2) Polskie dzieje bajeczne mi-
strza Wincentego Kadłubka. Wrocław, 1998; 3) Takie sobie średniowieczne bajeczki. Kraków,
2012.
29
Deptuła Cz.: 1) Galla Anonima mit genezy Polski: studium z historiozofii i hermeneutyki
symboli dziejopisarstwa średniowiecznego. Lublin, 1990; 2) Archanioł i smok: z zagadnień
legendy miejsca i mitu początku w Polsce średniowiecznej. Lublin, 2003.
30
Tře š tík D. Mýty kmene Čechů (7.– 1 0 . století). Tři studie ke «Starým pověstem Českým».
Praha, 2003.
31
Щавелев А. С . Славянские легенды о первых князьях. Сравнительно-историческое
исследование моделей влас ти у славян. М., 2007.
32
См.: Skibiński E. Przemiany władzy. Narracyjna koncepcja Anonima tzw. Galla i jej podstawy.
Poznań 2009; Żmudzki P. Władca i wojownicy. Narracje o wodzach, drużynach i wojnach w
najdawniejszej historiografii Polski i Rusi. Wrocław, 2009; Pleszczyński A., Sobiesiak J., Szej-
giec K., Tomaszek M., Tyszka P. Historia communitatem facit. Struktura narracji tworczących
tożsamości grupowe w średniowieczu. Wrocław, 2016.
33
Из новых работ см., например: Plassmann A. Origo gentis: Identitäts- und Legitimitätsstif-
tung in früh- und hochmittelalterlichen Herkunftserzählungen. Berlin, 2006.
34
Banaszkiewicz J. Slavonic origines regni: Hero the Law-Giver and Founder of Monarchy
// Acta Poloniae Historica. 1989. Vol. 60 . P. 97–131 .
35
Kosmova kronika česká / еds K. Hrdina, M. Bláhová. Praha, 1972; Kosmova kronika česká
/ překl. K . Hrdina a M. Bláhová, úvod D. Třeštík, komentář P. Kopal, vysvětlivky a poznámky
M. Bláhová, rejstříky J. Vilím. Praha; Litomyšl, 2005; Козьма Пражский. Чешская хроника
/ пер. Г.Э.Санчук. М., 1962. О памятнике и его авторе см. также: Třeštík D.: 1) Kosmova
kronika. Studie k počátkům českého dějepisectví a politického myšlení. Praha, 1968;
2) Kosmas. Studie s výběrem Kosmovy kroniky. Praha, 1972.
36
Kristiánova legenda. Život a umučení svatého Václava a jeho báby svaté Ludmily / Vyd.
J. Ludvíkovský. Praha, 1978. О датировке памятника см.: Třeštík D. Deset tezí o Kristiánově
legendě // Folia Historica Bohemica. 1980. Vol. 2 . S . 7 –38; Kalhous D. Legenda Christiani and
Modern Historiography. Leiden; Boston, 2015.
37
О Крис тиане см.: Tře š tík D. Přemyslovec Kristián // Archeologické rozhledy. 1999. Roč. 51.
Č. 4. S . 602–613; Sobiesiak J. 2017. Bolesław II Przemyślida. Pobożny buntownik i mąż
znamienitej damy. Kraków, 2017. S . 24–29.
388
38
Karbusický V. : 1) Nejstarší pověsti české, Praha 1966. S . 31–46; 2) Báje, mýty, dějiny. Nejstarší
české pověsti v kontextu evropské kultury. Praha, 1995.
39
Třeštík D. “Veliké město Slovanů jménem Praha”. Státy a otroci ve střední Evropě v 10. století
// Přemyslovský stát kolem roku 1000: na paměť knížete Boleslava II. Praha, 2000. S. 49–50 .
40
Подробнее см.: Deptuła Cz. Galla Anonima mit genezy Polski... S . 173–218; Třeštík D. Mýty
kmene Čechů... S . 30 –67; Щавелев А. С. Славянские легенды... С. 139–150 .
41
Anonima tzw. Galla Kronika czyli dzieje książąt i władców polskich / red. K. Maleczyński.
Kraków, 1952; Gall Anonim. Kronika Polska / Tł. R . Grodecki; wst., opr. M. Plezia. Wrocław,
2003; Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских / пер. Л . М. По-
повой. М., 1961. Переиздание см.: Славянские хроники / сост. А . И. Цепков. СПб., 1996.
С. 325–412.
42
Grafenauer B. Ustoličevanje koroških vojvod in država karantanskih Slovencev. Ljubljana,
1952; Štih P. : 1) The Middle Ages between the eastern Alps and the northern Adriatic: Select
papers on Slovene historiography and medieval history. Leiden; Boston, 2010. P. 380 –407;
2) Ustoličevanje koroških vojvod med zgodovino in predstavami: Problemi njegovega izročila,
razvoja in poteka kot tudi njegovo razumevanje pri Slovencih // Zgodovinski časopis. 2012.
Letnik 66. Št. 3–4. S. 306–343.
43
Deptuła Cz. Problem mitu monarchy — dawcy żywności w Polsce. Na przykładzie podania
o Piaście // Zeszyty Naukowe Katolickiego Uniwersytetu Lubelskiego. 1975. T. 3. S . 41–56;
Třeštík D. Mír a dobrý rok: státní ideologie raného přemyslovského státu mezi křesťanstvím a
“pohanstvím” // Folia Historica Bohemica. 1988. Vol. 12 . S . 23 –45; Banaszkiewicz J. Slavonic
origines regni. P. 97–131.
44
Va n í č ek V. Sacrum dynastie Přemyslovců na počátku středověku (od Přemysla Oráče k
svatému Václavu) // Historia Slavorum Occidentis. 2016 . Nr. 2 (11). S . 32 .
45
Подробнее см.: Sadílek J. Kosmovy staré pověsti ve světle dobových pramenů (antické a
biblické motivy). Praha, 1997.
46
Pleszczyński A., Sobiesiak J., Szejgiec K., Tomaszek M., Tyszka P. Historia communitatem
facit... S . 18–19.
47
Козьма Пражский. Чешская хроника / пер. Г. Э . Санчук. М., 1962. C . 30.
48
Třeštík D. Mýty kmene Čechů... S . 55 –98.
49
Козьма Пражский. Чешская хроника. С. 35–36.
50
Banaszkiewicz J. Podanie o Piaście i Popielu. Studium porównawcze nad wczesnośrednio-
wiecznymi tradycjami dynastycznymi. Warszawa, 1986; Deptuła Cz. Galla Anonima mit ge-
nezy Polski: studium z historiozofii i hermeneutyki symboli dziejopisarstwa średniowieczne-
go. Lublin, 1990.
51
Галл Аноним. Хроника и деяния князей или правителей польских. 1996. С. 331 –332 .
52
Там же. С. 332.
53
Там же. С. 333.
54
Banaszkiewicz J. Podanie o Piaście i Popielu... S. 68 .
55
Deptuła Cz. Galla Anonima mit genezy Polski... S. 97.
56
Karp M. J. Więź ogólnopolska i regionalna w średniowiecznych mitach początku // Przegląd
Historyczny.1981.T.72.Z.2.S.212.
57
Banaszkiewicz J. Slavonic origines regni... P. 97–131.
58
Banaszkiewicz J. Polskie dzieje bajeczne mistrza Wincentego Kadłubka. Wrocław, 1998.
389
59
Banaszkiewicz J. Smok wawelski — czyli o potrzebie obecności potwora u zarania dziejów
// Dwa oblicza smoka: katalog wystawy. T. 2: Eseje / red. M . Podlodowska-Reklewska, M. Sta-
rzyński. Kraków, 2015.
60
Haskins Ch. H. The Renaissance of the Twelfth Century. Cambidge (Mass.), 1928.
61
Hedeager L.: 1) The creation of Germanic identity. A European origin myth // Frontiéres
d’Empire. Nature et signification des frontiéres romaines / еd. par P. Brun, S. Van der Leeuw,
C. Whittaker. Nemours, 1993. P. 121–132; 2) Cosmological endurance: pagan identities
in early Christian Europe // Journal of European Archaeology. 1998. Vol. 3. P. 383–397;
3) Migration period Europe: the formation of a political mentality // Rituals of power : from
Late Antiquity to the Early Middle Ages / еds F. Thews, J. L. Nelson. Leiden; Boston; Köln,
2000. P. 15 –57 . (The Transformation of the Roman World. Vol. 8).
62
Reynolds S. Medieval origines gentium and the community of the realm // History. 1983.
Vol. 68. P. 376–378; Ingledew F. The Book of Troy and the Genealogical Construction of
History — the Case of Geoffrey of Monmouth’s Historia regum Britanniae // Speculum. 1994.
Vol. 69. No. 3. P. 665–704.
63
Подробнее см.: Шушарин В. П. Ранний этап этнической ис тории венгров: Проблемы
этнического самосознания. М., 1997. С . 105–219.
64
См.: Lásló G.: 1) A «kettős honfoglalás». Budapest, 1978; 2) Őseinkről. Tanulmányok.
Budapest, 1990. О современном сос тоянии вопроса см.: Olajos T. De la théorie de la
“double conquête” hongroise du bassin des Carpathes // Studia Hungaro-Bulgarica. Szeged;
Sumen, 2007. Vol. I . P. 49–61 .
65
Toth Z. Attila’s Schwert. Budapest, 1930.
66
Подробнее см.: Hóman B. A magyar hún-hagyomány és hún-monda. Budapest, 1925; а так-
же переиздание этой классической работы: Hóman B. A magyar hún-hagyomány és hún-
monda. Budapest, 2010.
67
Szűcs J. Theoretical Elements in Master Simon of Kéza’s Gesta Hungarorum (1282–1285 A. D.).
Budapest, 1975. P. 20.
68
Константин Багрянородный. Об управлении империей. С . 159–167 .
69
См.: Шушарин В. П. Ранний этап этнической ис тории венгров... С. 135–176.
70
Klaniczay G. The Myth of Scythian Origin and the Cult of Attila in the Nineteenth Century
// Multiple Antiquities — Multiple Modernities: Ancient Histories in Nineteenth Century
European Cultures / еds G. Klaniczay, M. Werner, O. Gecser. New York; Frankfurt, 2011.
P. 187–188.
71
Шохин А. А. Причины и ранние этапы формирования «гуннского мифа» в средневеко-
вой венгерской хроникальной традиции // Финно-угорский мир. 2015. No 4. С. 48–50.
72
Thierry A. Histoire d’Attila et de ses successeurs jusqu’à l’établissement des Hongrois en
Europe: suivie des légendes et traditions. Paris, 1856.
73
Grzesik R. Hungaria — Slavia — Europa Centralis. Studia z dziejów kultury środkowoeuro-
pejskiej we wczesnym sredniowieczu. Warszawa, 2014. S. 88.
74
Подробнее см.: Borri F. Arrivano i barbari a cavallo! Foundation myths and origines gen-
tium in the Adriatic Arc // Post-Roman Transitions. Christian and Barbarian Identities in the
Early Medieval West / еds W. Pohl, G. Heydemann. Turnhout, 2013. P. 215 –270 .
75
Дьёрффи Д. Время создания Анонимом «Деяний венгров» и степень достовернос ти
этого сочинения // Летописи и хроники. 1973 г. М ., 1974. C. 115–129.
390
76
«Деяния венгров» магистра П., которого называю т Анонимом / пер. В. И . Матузовой;
вступ. с т. и коммент. М . К. Юрасова // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2007.
No 1/2. С. 91–92.
77
Grzesik R. Hungaria — Slavia — Europa Centralis... S. 89.
78
Hóman B. A magyar hún-hagyomány és hún-monda. Budapest, 1925. 29–33 .
79
Pop I. -A. Romanians and Hungarians from the 9th to the 14th century. The Genesis of the
Transylvanian medieval state. Cluj-Napoca, 1996. P. 161–168; Madgearu A. Colonizarea se-
cuilor în estul Transilvaniei // Revista de istorie militară. 2018 . Nr. 5/6. P. 1 –9 .
80
О восточной границе Венгрии в XIII в. см.: Berend N. Hungary, ‘the Gate of Christendom’
// Medieval frontiers: Concepts and practices / eds D. Abulafia, N. Berend. London; New
York, 2016. P. 195–215 .
81
Новейшие издания памятника, включающие его подробные исследования, см.:
Grzesik R. Kronika węgiersko-polska. Z dziejów polsko-węgierskich kontaktów kulturalnych
w średniowieczu. Poznań, 1999; Homza M. Uhorsko-poľská kronika. Nedocenený prameň k
dejinám strednej Európy. Bratislava, 2009. О Коломане см.: Font M., Barabás G. Coloman,
King of Galicia and Duke of Slavonia (1208–1241): Medieval Central Europe and Hungarian
Power. Leeds, 2019.
82
Homza M. Uhorsko-poľská kronika... S . 124–126.
83
Ibid. S . 128.
84
Ibid. S . 41–43.
85
Ibid. S . 132.
86
См.: Homza M.: 1) Niekoľko téz k počiatkom slovenského etnika // Studia Academica Slovaca.
2002. Roč. 31. P. 285 –295; 2) A few words about the identity of the Slavs, yesterday, today and
tomorrow // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2018. No 1 (23). С . 3–41; Назин С. В.
Еще раз о склавенах и антах, Мурсианском озере и городе Новиет уне // Византийский
временник. Т. 103 . М., 2019. С . 113 –127 .
87
Подробнее см.: Bali T. Slavonski meandar: Prostor i pojam Slavonije u XIII. stoljeću. Zagreb,
2014.
88
Procházkova N. Some Notes on the titles of Coloman of Galicia // Slovakia and Croatia.
Historical parallels and connections (until 1780) / еds M. Homza, J. Lukačka, N. Budak,
V. Kucharská, S. Kuzmová, A. Mesiarkin. Bratislava; Zagreb, 2013. P. 104–109; Homza M.,
Malinovská N. Haličsko-volynská kronika. Neznáme rozprávanie o rodine kráľov a kniežat
východo-strednej Európy v 13. storočí. Bratislava, 2019. S . 33 –46 .
89
Goss V. P. Slovak and Croatian Art in the Thirteenth Century. Some Striking Analogies and
Their Background / eds M. Homza, J. Lukačka, N. Budak, V. Kucharska, S. Kuzmova, A. Mesi-
arkin. Bratislava; Zagreb, 2013. P. 260–268; Dujmović D., Jukić V. The “Koloman Renaissance”
in North Western Croatia — an Unfinisched Project // Starohrvatska prosvjeta. Ser. III. Split,
2010. Sv. 37. S. 171–182.
90
См. новейшее издание: Simon de Kéza. Gesta Hungarorum / The Deeds of the Hungarians
/ еds L. Veszprémy, F. Schaer; with a study by J. Szűcs. Budapest; New York, 1999.
91
Подробнее см.: Berend N. At the Gate of Christendom: Jews, Muslims and «Pagans» in
Medieval Hungary, c. 1000 — c. 1300. New York, 2001.
92
См.: Шушарин В. П . Ранний этап этнической ис тории венгров... С. 197–203.
93
Там же. С. 198–199.
94
Там же. С. 199.
391
95
Там же. С.202.
96
Там же. С.199.
97
Там же. С.203.
98
Kiss-Illés J. Old Mythologies and New Nations: Social Discourse in Trianon Hungary. Master
Thesis. Budapest, 2010. P. 17 .
99
Szűcs J. Theoretical Elements in Master Simon of Kéza’s Gesta Hungarorum (1282–1285 AD).
Budapest, 1975.
100
Kiss-Illés J. Old Mythologies and New Nations... P. 16–20.
101
Martínez Sopena P. Relations de parenté et héritage wisigothique dans l’aristocratie du
royaume de León au XIe siècle // L’Europe héritière de l’Espagne wisigothique: Colloque
international du C. N. R . S . tenu à la Fondation Singer-Polignac (Paris, 14–16 mai 1990).
Madrid, 1992. P. 315–324; Prieto J. V. La ideología goticista en los prehumanistas castellanos:
Alonso de Cartagena y Rodrigo Sánchez de Arévalo. Sus consideraciones sobre la unidad
hispanovisigoda y el reino astur-leonés // Territorio, sociedad y poder: Revista de estudios
medievales. 2010. No. 5. P. 123–145.
102
Svennung J. Zur Geschichte der Goticismus. Stockholm; Uppsala, 1967.
103
Escalona J. Family Memories. Inventing Alfonso I of Asturias // Building legitimacy. Political
discourses and forms of legitimation in medieval societies / еds I. Alfonso, H. Kennedy,
J. Escalona. Leiden; Boston, 2004. P. 223–262.
104
Donecker S., Steinacher R. Der König der Schweden, Goten und Vandalen. Königstitulatur
und Vandalenrezeption im frühneuzeitlichen Schweden // Vergangenheit und Vergegenwär-
tigung / Hrsg. von Helmut Reimitz und Bernhard Zeller. Wien, 2009. S . 169–203; Толсти-
ков А. В . «Шведскость» как «готскос ть»: шведский готицизм XV–XVII вв. // Шведы:
Сущнос ть и ме таморфозы идентичнос ти. М., 2008. С . 59–76.
105
Щеглов А. Д. «Прозаическая хроника»: Памятник шведской ис торической мысли позд-
него Средневековья // Древнейшие государства Восточной Европы. 2017–2018 гг. М.,
2019. С. 422–442.
106
Щеглов А. Д. Олаус Петри и его хроника // Олаус Петри. Шведская хроника / пер.,
послесл., коммент. А. Д . Щеглова. М., 2012. С . 357–359.
107
Летопис попа Дукљанина / уредио Ф. Шишић. Београд; Загреб, 1928; Ljetopis Popa
Dukljanina. Latinski tekst sa hrvatskim prijevodom i “Hrvatska kronika” / priredio,
napisao uvod i komentar V. Mošin; hrvatski prijevod latinske redakcije: S. Mencinger i
V. Štefanić. Zagreb, 1950. См. также новейшее издание: Gesta Regum Sclavorum / уредио
Т. Живковић. Т. I: Критичко издање приредила и текс т превела Д. Кунчер. Београд,
2009. — Перевод на русский язык см.: Алексеев С. В . Летопись попа Дуклянина. Пере-
вод и комментарий. СПб., 2015.
108
Peričić E. Sclavorum Regnum Grgura Barskog: Ljetopis Popa Dukljanina. Zagreb, 1991. —
Недавняя попытка оспорить данную датировку, предпринятая сербским исследовате-
лем Т. Живковичем, отнесшим создание ле тописи к концу XIII в. (Живковиħ Т. Gesta
Regum Sclavorum. Т. II: Коментар. Београд, 2009), не вс третила поддержки в ис тори-
ографии (Radoman A. Gesta Regum Sclavorum nova istoriografska mistifikacija // Matica
(Cetinje). 2013. God. 14. Br. 53. S . 103–124; Алексеев С. В . Летопись попа Дуклянина...
C. 26–28).
109
Gesta Regum Sclavorum. C . 4 .
110
Ibid. C . 6–10.
111
Ibid. C . 12–14.
392
112
Ibid. C . 18.
113
Ibid. С . 22.
114
Алексеев С. В . Летопись попа Дуклянина... C. 50 .
115
Gesta Regum Sclavorum. C. 38 .
116
Ibid. C . 46–50.
117
Радоjковић Б. Држава краља Све топелека и његових потомака // Историjски записи.
1962. Год. XV. Књ. XIX . Св. 3–4. C. 399–435; Банашевић Н. Летопис попа Дукљанина
и народна предања. Београд, 1971.
118
Mošin V. Uvod // Ljetopis Popa Dukljanina. Latinski tekst sa hrvatskim prijevodom i
«Hrvatska kronika» / priredio, napisao uvod i komentar V. Mošin; hrvatski prijevod latinske
redakcije: S. Mencinger i V. Štefanić. Zagreb, 1950. S . 11–36; Банашевић Н. Летопис попа
Дукљанина... C. 31 –33; Steindorff L. Die Synode auf der Planities Dalmae. Reichseinteilung
und Kirchenorganisation im Bilde der Chronik des Priesters von Dioclea // Mitteilungen
des Instituts für österreichische Geschichtsforschung. 1985. Bd. 93. S . 279–324; Leśny J.
Wstęp// Historia Królestwa Słowian czyli Latopis Popa Duklanina / przetłumaczył, wstęp,
komentarze i tablice genealogiczne opracował J. Leśny. Warszawa, 1988. S . 45 –52 .
119
Homza M. Stredoveké korene svätoplukovskej tradície u Slovákov (čierna a biela svätoplu-
kovska legenda) // Svätopluk v europskom pisomnictve. Študie z dejin svatoplukovskej legen-
dy. Bratislava, 2013. S . 133 .
120
Margetić L. Liber Methodius i pitanje vrela devete glave Ljetopisa Popa Dukljanina // Croatica
christiana periodica. 2000. God. XXIV. Br. 46. S . 6.
121
Ančić M.: 1) Ljetopis kraljeva Hrvatske i Dalmacijе (Vrijeme nastanka i autorstvo Hrvatske
redakcije Ljetopisa popa Dukljanina) // Zgodovinski časopis. 1990. Letnik 44. Št. 4. S . 526–
527; 2) Dva teksta iz sredine 14. stoljeća. Prilog poznavanju «društvenog znanja» u Hrvatskom
Kraljevstvu // Starohrvatska prosvjeta. Ser. III. 2013. Sv. 40. S . 166–169.
122
Ančić M. Ljetopis kraljeva Hrvatske i Dalmacije... S. 526.
123
Gesta Regum Sclavorum. C. 16 .
124
Радоjковић Б. Држава краља Светопелека... C. 401.
125
Gesta Regum Sclavorum. C. 62 .
126
Aлимов Д. Е. Этногенез хорватов... С. 66 –82 .
127
Rus J. Kralji dinastije Svevladičev, najstarejši skupni vladarji Hrvatov in Srbov 454–614.
Ljubljana, 1931. S. 33 .
128
Радојчић Н. О најтамнијем одељку Барског родослова. Цетиње, 1951; Станоjевић С.
О првим главама Дукљанског ле тописа // Глас Српске краљевске академиjе. 1927.
Књ. 126. С . 91–101.
129
Hrvatska kronika: 547.– 1089 / priredio I. Mužić. Split, 2001.
130
Шишић Ф. Увод. О Летопису Попа Дукљанина // Летопис Попа Дукљанина / ур.
Ф. Шишић. Београд; Загреб, 1928. С. 162–163; Leśny J. Wstęp. S . 19.
131
Mužić I. Hrvatska kronika u Ljetopisu Popa Dukljanina. Split, 2011. S. 55.
132
Ibid. S . 73–74.
133
Ibid. S . 109–111.
134
Mužić I. Hrvatska kronika od 547. do 1089. // Hrvatska kronika: 547.–1089 / priredio I. Mužić.
Split, 2001. S . 7–39.
135
Ančić M. Ljetopis kraljeva Hrvatske i Dalmacije... S. 524–531.
393
136
Švob D. Pripis supetarskog kartulara o izboru starohrvatskog kralja i popis onodobnih banova
// Historijski zbornik. 1956. God. IX . Br. 1 –4 . S . 101 –117; Ančić M. Dva teksta iz sredine 14.
stoljeća... S . 164–169.
137
Švob D. Pripis supetarskog kartulara... S. 104 .
138
См.: Акимова О. А. «Господин своего языка»: о попытке с троительс тва государства
в Хорватии конца XIII — первой половины XIV века // Славяноведение. 2013 . No 1 .
С. 3–10.
139
В русском переводе см.: Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина
/ изд. подгот. А. С. Бобович, А. Д . Михайлов, С. А. Ошеров. М., 1984.
140
В русском переводе см.: Саксон Грамматик. Деяния данов: в 2 т. / пер. С . Досаева. М.,
2017.
141
Подробнее см.: Mortensen L. Saxo Grammaticus’ View of the Origin of the Danes and his
Historiographical Models // Cahiers de l’Institut du Moyen-Âge Grec Et Latin. 1987. Vol. 55.
P. 169–183; Bailey Ch. L. Saxo Grammaticus: History and the Rise of National Identity in
Medieval Denmark. Masters Theses. Charleston (Ill.), 2002.
142
Magistri Vincentii dicti Kadłubek Chronica Polonorum / rеd. M. Plezia. Kraków, 1994
(Monumenta Poloniae Historica. Nova series. T. 11); Mistrz Wincenty (tzw. Kadłubek).
Kronika polska / przeł. i oprac. B. Kürbis. Wrocław, 2008.
143
Skibiński E. Źródła erudycji Kadłubka // Roczniki Historyczne. 1994. R . 60 . S . 163 –172;
Chmielewska K.: 1) Recepcja rzymskiej literatury antycznej w Kronice polskiej Mistrza
Wincentego // Onus Athlanteum. Studia nad Kroniką biskupa Wincentego / red. A. Dąbrówka,
W. Wojtowicz. Warszawa, 2009. S . 215 –230; 2) The Impact and Influence of Antiquity and the
Bible in the Chronica Polonorum // Writing History in Medieval Poland. Bishop Vincentius
of Cracow and the “Chronica Polonorum” / еd. by D. von Güttner-Sporzyński. Turnhout,
2017. P. 119–137; Kałuża Z. Vincentius’s Chronicle and Intellectual Culture of the Twelfth
Century // Writing History in Medieval Polan... P. 139–173.
144
О политических идеалах Винцентия Кадлубка см.: Флоря Б. Н. Польская обществен-
ная мысль на переломе от раннего к развитому Средневековью // Власть и общество
в литературных текстах Древней Руси и других славянских с тран (XII–XIII вв.) / отв.
ред. Б . Н. Флоря. М., 2012. С . 231–276; Mądrowska E. Polska jako “patrimonium”, “regnum”
i “res publica” w “Kronice” Mistrza Wincentego // Od liryki do retoryki. W kręgu słowa,
literatury i kultury. Prace ofiarowane Jadwidze i Edmundowi Kotarskim / red. I. Kadulska,
R. Grześkowiak. Gdańsk, 2004. S . 41–46; Domański J. “Kronika Polska” mistrza Wincente-
go zwanego Kadłubkiem a kultura humanistyczna XII wieku (próba analizy kilku wątków
prologu dzieła) // Społeczeństwo i Rodzina. 2006 . R . 9. Z . 4. S . 4–34; Bieniak J. Jak Wincenty
rozumiał i przedstawiał ustrój państwa polskiego // Onus Athlanteum. Studia nad Kroniką
biskupa Wincentego / red. A. Dąbrówka, W. Wojtowicz. Warszawa, 2009. S . 39–46; Lis A. Rex
iustus — model władcy w średniowiecznej Polsce (na przykładzie Kroniki polskiej mistrza
Wincentego) // Przegląd Prawno-Ekonomiczny. Rocznik 2012. Nr. 21. S . 26–49; Żmudski P.
Vincentius’s Construct of a Nation: Poland as res publica // Writing History in Medieval Po-
land... P. 175 –198.
145
Mistrz Wincenty (tzw. Kadłubek). Kronika polska / przeł. i oprac. B . Kürbis. Wrocław, 1992. S . 9 .
146
Из новых работ см., например: Banaszkiewicz J. “Lestek” (Lesir) i «Lechici» (Lesar) w śred-
niowiecznej tradycji skandynawskiej // Kwartalnik Historyczny. 2001. T. 108. Z. 2. S . 3–23.
147
Parczewski M. Problem Lędzian a kształtowanie się polsko-ruskiej rubieży etnicznej // U źró-
deł Europy środkowo-wschodniej: pogranicze polsko-ukraińskie w perspektywie badań ar-
cheologicznych / red. M. Dębiec, M. Wołoszyn. Rzeszów, 2007. S . 161–176.
394
148
Panic I. Krak w polskiej i czeskiej tradycji wczesnośredniowiecznej // Piśmiennictwo Czech
i Polski w średniowieczu i we wczesnej epoce nowożytnej / red. A . Barciak, W. Iwańczak.
Katowice, 2006. S . 48–61; Skibiński E. Wanda i Lubosza. Mit i motyw — kilka uwag o
budowie opowiadań w tekstach kronik średniowiecznych // Formuła — Archetyp —
Konwencja w źródle historycznym. Materiały IX Sympozjum Nauk Dających Poznawać
Źródła Historyczne. Kazimierz Dolny 14–15 grudnia 2000 r. / red. A . Górak, K. Skupieński.
Lublin; Radzyń Podlaski; Siedlce, 2006. S. 35; Wojtczak J. Legendarni przodkowie dynastii
Przemyślidów w świetle dziejopisarstwa czeskiego // Historia Slavorum Occidentis. 2013.
Nr. 1(4). S. 118.
149
Подробнее см.: Banaszkiewicz J.: 1) Slavonic origines regni: Hero the Law-Giver and Founder
of Monarchy // Acta Poloniae Historica. 1989. Vol. 60. P. 97–131; 2) Polskie dzieje bajeczne
mistrza Wincentego Kadłubka. Wrocław, 1998; Álvarez-Pedrosa J. A . Krakow’s Foundation
Myth: An Indo-European theme through the eyes of medieval erudition // The Journal of
Indo-European Studies. 2009. Vol. 37. Nr. 1–2. P. 164–177.
150
Об ис токах мифа о каринтийском проис хождении Крака см.: Grzesik R. Południowosło-
wiańskie wątki w małopolskiej tradycji historycznej XIII w. // Onus Athlanteum. Studia nad
Kroniką biskupa Wincentego / red. A. Dąbrówka, W. Wojtowicz. Warszawa, 2009. S . 287 –293.
151
Помимо вышеуказанной монографии Я. Банашкевича, где подробно анализируется
данный миф, см. также: Plezia M. Wanda, geneza imienia — geneza legendy // Plezia M.
“Scripta minora”. Łacina średniowieczna i Wincenty Kadłubek. Kraków, 2001. S. 345–358;
Lis A. Legenda o Wandzie w historiografii — spór o interpretacje // Prawo w Europie
średniowiecznej i nowożytnej. T. II / red. A . Lis. Lublin, 2012. S . 131–154; Słupecki L. P. Krak
i Wanda przed Kadłubkiem, u Kadłubka i po Kadłubku // Onus Athlanteum. Studia nad
Kroniką biskupa Wincentego / red. A. Dąbrówka, W. Wojtowicz, Warszawa, 2009. S . 160 –189;
Śniadała P. Kim jest Wanda, co Niemca nie chciała? Próba reinterpretacji mitu o Wandzie
zawartego w “Kronice Polskiej” Mistrza Wincentego zwanego Kadłubkiem // Napis. Pismo
poświęcone literaturze okolicznościowej i użytkowej. 2011. R . 17. S. 227–235.
152
Słupecki L. P. Vanda Mari, Vanda terrae, aeri Vanda imperet. The Cracowian tripartie earth-
heaven-sea formula and her Old-Icelandic, Old-Irish and Old-High-German counterparts
// Światowit. 1995. T. 40. S . 158–167.
153
Подробнее см.: Strzelczyk J. Wandalowie i ich arfykańskie państwo. Warszawa, 1992.
154
Michalski W. Kronika Dzierzwy z kolekcji historycznej Macieja z Grodziska. Krótko o cennym
zabytku średniowiecznego dziejopisarstwa i jego kulturowym znaczeniu // Bibliotekarz
Lubelski. 2017. Rocznik XL. S . 55–56.
155
Strzelczyk J. Ut ab Ipsos indigenis accepi. W kwestii polskiego informatora Gerwazego z
Tilbury // Przegląd Zachodniopomorski. 2006. Rocznik XXI. Z . 4. S . 63–69.
156
Michalski W. Kronika Dzierzwy... S . 56.
157
Подробный анализ мифа см.: Banaszkiewicz J. Podanie o Lestku I Złotniku. Mistrza
Wincentego Kronika polska I 9, 11 // Studia Źródłoznawcze. 1987. T. XXX . S. 39–50 .
158
Strzelczyk J. Juliusz Cezar w pamięci wieków średnich // Idem. W świecie średniowiecznych
myśli i emocji. Wybór prac. Poznań, 2012. S . 159–170 .
159
Pandowska D. Włócznia Juliusza Cezara w Wolinie // Słupskie Studia Historyczne. 1997. T. 5 .
S. 27–37; Kuczkowski A. Wolińska włócznia Juliusza Cezara — próba interpretacji // Kultura
ludów Morza Bałtyckiego. T. I: Starożytność i średniowiecze / red. M. Bogacki, M. Franz,
Z. Pilarczyk. Toruń, 2008. S . 408–421; Rosik S. Conversio gentis Pomeranorum. Studium
świadectwa o wydarzeniu (XII wiek). Wrocław, 2010. S. 239–244.
395
160
Cetwiński M. Juliusz Cezar w Lubiążu: wokół pewnej wizji dziejopisarstwa śląskiego // Lux
Romana w Europie Środkowej ze szczególnym uwzględnieniem Śląska / red. A. Barciak.
Katowice, 2001. S . 29–36.
161
Karp M. J. Więź ogólnopolska i regionalna... S. 214 .
162
Mistrz Wincenty (tzw. Kadłubek). Kronika polska. S . 30 .
163
Karp M. J. Więź ogólnopolska i regionalna... S. 215 .
164
Ibid.
165
О памятнике см.: Wilamowska E. Kronika polsko-śląska: zabytek pochodzenia lubiąskiego
// Studia Źródłoznawcze. 1980. T. 25. S. 79–95.
166
Chronica Poloniae maioris / еd. B. Kürbis. Warszawa, 1970; Kronika wielkopolska / tłum.
K. Abgarowicz; red. B. Kürbis. Kraków, 2010. — Русский перевод см.: «Великая хроника»
о Польше, Руси и их соседях XI–XIII вв. / пер. Л. М . Поповой; вступ. ст. и коммент.
Н. И . Щавелевой. М., 1987.
167
Подробнее см.: Nowacki B. Przemysł II 1257–1296. Odnowiciel korony polskiej. Poznań,
1997; Przemysł II. Odnowienie Królestwa Polskiego / red. J. Krzyżaniakowa. Poznań, 1997.
168
«Великая хроника»... С. 56.
169
Там же. С.61.
170
Kronika Dzierzwy. Kraków, 2013. (Monumenta Poloniae Historica. Nova Series. T. 15)
171
Подробнее о памятнике см.: Banaszkiewicz J. Kronika Dzierzwy — XIV-wieczne kompen-
dium historii ojczystej. Wrocław; Gdańsk, 1979.
172
Подробнее см.: Długopolski E. Władysław Łokietek na tle swoich czasów. Wrocław, 1951;
Baszkiewicz J. Polska czasów Łokietka, Warszawa, 1968.
173
Michalski W. Kronika Dzierzwy... S. 56.
174
Подробнее см.: Michalski W. Kronika Dzierzwy... S. 55–65.
175
Augustyn ze Stargardu zwany niegdyś Angelusem. Protokół. Kamieńska kronika-Rodowód
książąt pomorskich, tzw. Stargardzka genealogia / przeł. E. Buszewicz; oprac. E . Rymar. Star-
gard, 2008.
176
Boras Z. Książęta Pomorza Zachodniego. Poznań, 1996.
177
Walczak R. “Protocollum” Augustianina-eremity zwanego Angelusem ze Stargardu. O pol-
sko-pomorskich związkach historiograficznych w średniowieczu. Poznań, 1991; Migdalski P.
Jak słowiańscy przodkowie Pomorzan stali się Germanami. Mit pochodzenia pierwotnych
mieszkańców Pomorza Zachodniego w XVI i początkach XVII wieku // Przegląd Zachod-
niopomorski. 2016. Rocznik XXI (XL). Z . 1. S . 201–202.
178
Rusakiewicz M.: 1) Założenie Biskupstwa Pomorskiego według Augustyna ze Stargardu
// Przegląd Zachodniopomorski. 2017. Rocznik XXXII. Z . 1. S . 21–33; 2) Polacy i Pomorzanie
w świetle przekazu Augustyna ze Stargardu // Przegląd Zachodniopomorski. 2017. Rocznik
XXXII (XLI). Z . 2. S . 169–179.
179
Rusakiewicz M. Polacy i Pomorzanie... S . 170 –173 .
180
Kronika tak řečeného Dalimila / rеd. M. Bláhová, překl. M . Krčmová, přebás. H . Vrbová.
Praha; Litomyšl, 2005. S . 25 .
181
Pulkavova Kronika česká / rеd. J. Emler, J. Gebauer. Praha, 1893. S . 50.
182
Подробнее см.: Kürbis B. Dziejopisarstwo wielkopolskie XIII i XIV w. Warszawa, 1959.
S. 100–225; Derwich M. Janko z Czarnkowa a Kronika Wielkopolska // Acta Universitatis
Wratislaviensis. Historia. 1985. Vol. I. 1985. S . 127 –162 .
396
183
Bláhová M. Představy o společném původu Čechů a Poláků... S . 252 .
184
«Великая хроника»... С . 52.
185
Там же. С . 52–53.
186
Deptuła Cz. Średniowieczne mity genezy Polski // Znak. 1973. T. XXV. Nr. 11/12. S . 1395;
Karp M. J. Więź ogólnopolska i regionalna... S . 218 .
К ГЛАВЕ II
1
Стрыйковский М. Хроника польская, литовская, жмудская и всей Руси. Книга че твер-
тая / пер. А. Игнатьева. URL: http://www.vostlit.info/Texts/rus7/Stryikovski_2/text4.htm
(дата обращения: 10.06 .2020).
2
Blažević Z. Ilirizam prije ilirizma. Zagreb, 2008. S. 160.
3
Ibid. S . 171–175.
4
Щавелева Н. И. Древняя Русь в «Польской ис тории» Яна Длугоша. М., 2004. С. 214 –215 .
5
Мыльников А. С . Картина сла вянского мира: взгляд из Восточной Европы: Этногенети-
ческие легенды, догадки, протогипотезы XVI — начала XVIII века. СПб., 1996. С. 25 –26.
6
Подробный обзор вариантов библейской генеалогии см.: Мыльников А. С. Картина
славянского мира... С. 21 –31 .
7
Казакова Н. А . Полные списки русского перевода «Хроники всего све та» Марцина
Бельского // Археографический ежегодник за 1980 год. М., 1981. С . 93; Творогов О. В.
Хроника Мартина Бельского // Словарь книжников и книжности Древней Руси.
Вып. 2, ч. 2. С . 497; Соболевский А. И. Переводная литература Московской Руси XIV–
XVII веков: Библиографические материалы. СПб., 1908. С. 103.
8
Мыльников А. С. Картина славянского мира... С . 31 –34 .
9
Długosz J. Roczniki, czyli kroniki sławnego Królestwa Polskiego. T. I . Warszawa, 1961.
10
Мыльников А. С. Картина славянского мира... С . 150 .
11
См.: Кибинь А. С. Ян Длугош, Русь как продолжение Польши и Дулеб, прародитель
дулебов // Исторический формат. 2015. No 4. С. 297–311.
12
См.: Małecki A. Croatian “Psary” versus Dalmatian “Pharos” in the Legendary Beginnings of
Poland // Sensus Historiae. 2013 . Vol. X (1). S. 19.
13
Меховский М. Трактат о дву х Сарматиях / введение, перевод и комментарии С. А. Ан-
нинского. М.; Л., 1936. С. 73.
14
Мыльников А. С. Картина славянского мира... С . 165 –168; Флоря Б. Н . Славянский мир
и его судьбы в древнейшую эпоху его ис тории в первой редакции «Хроники» Мартина
Кромера // Slovene. 2017 . No 1 . С. 391–392.
15
Цит. по: Мыльников А. С. Картина славянского мира... С . 167 .
16
Там же. С. 170–171.
17
Pribojević V. O podrijetlu i slavi Slavena / рreveli V. Gortan, P. Knezović. Zagreb, 1997. S . 102.
18
Madunić D. Strategies of Distinction in the Work of Vinko Pribojević // Whose Love of Which
Country? Composite States, National Histories and Patriotic Discourses in Early Modern
East Central Europe / еds B. Trencsényi, M. Zászkaliczky. Leiden; Boston, 2010. P. 180 –185 .
19
Hájek z Libočan V. Kronika česká / rеd. J. Linka. Praha, 2013. S. 50–70.
397
20
Мыльников А. С. Картина славянского мира... С. 158 .
21
Обзор датировок миграции см.: Мыльников А. С. Картина славянского мира... С. 161 –
162, 174–177.
22
См.: Brtáň R. Barokový slavismus. Praha, 1939.
23
Орбини М. Славянское царство. Проис хождение славян и распространение их господ-
ства / пер. Ю . Куприкова. М., 2010. С . 64.
24
Алимов Д. Е. «Готско-славянское» королевс тво: раннесредневековый Иллирик в дис-
курсивном пространстве этнопоэзиса // Вестник Удмуртского университе та. Серия
«История и фиология». Т. 27. Вып. 4. С. 516–525.
25
Бранковић Ђ. Хронике славеносрпске / приредила А. Кречмер; уредник Н. Стипчевић.
Београд, 2008. Књ. 1.
26
Pavlović C. Publika i repertoar hrvatskih kazališta 1701–1800 // Dani Hvarskoga kazališta:
Građa i rasprave o hrvatskoj književnosti i kazalištu. 2016 . Vol. 42, no. 1 . S. 11; Angyal E. Die
slavische Barockwelt. Leipzig, 1961. S . 96.
27
Подробнее см.: Доронин А. В . Европа рубежа XV–XVI вв.: на пороге новой ис тории
(взгляд с Запада) // Нарративы руси конца XV — середины XVIII в.: в поисках своей
истории / отв. сост., отв. ред. А. В. Доронин. М ., 2018. С. 16–58.
28
Подробнее см.: Blažević Z. Ilirizam prije ilirizma. S . 171–175.
29
Bruni L. History of the Florentine People / еd. and transl. by J. Hankins. Vol. I –II. Cambridge,
2001–2004.
30
Макиавелли Н. История Флоренции / пер. Н . Рыковой. СПб., 2015.
31
Biondo F. Italy Illuminated / еd. and transl. by J. A. White. Vol. I –II. Cambridge, 2005–2016.
32
Подробнее см.: Доронин А. В . Post diluvium. К ис тории одной (не)удавшейся фальсифи-
кации // Историческая память в культуре эпохи Возрождения / отв. ред. Л . М. Брагина.
М., 2012. С. 128–140.
33
Доронин А. В . Миф в культуре Возрождения в Германии // Миф в культуре Возрождения
/ под ред. Л. М . Брагиной. М ., 2003. С . 198–209. См. а нализ созданного немецким гумани-
стом Иога нном Авен тином яркого образа германцев как равной (и наследующей) Риму
автохтонной «нации», обладающей культурой, столь же древней как греческая и рим-
ская: Доронин А. В. Историк и его миф: Иога нн Авентин (1477–1534). М ., 2007.
34
Цит. по: Blažević Z. Ilirizam prije ilirizma. S . 171–175.
35
Ibid.
36
Подробнее см.: Katičić R. Ilirci i ilirski jezik // Forum. Zagreb, 1988. Br. 12. S . 675–688.
37
Общий обзор см.: Štih P. Ej ko goltneš do tu-le, udari po konjih! O avtohtonističnih in
podobnih teorijah pri Slovencih in na Slovenskem // Zgodovina za vse. 1996. Vol. 3 . Št. 2 .
S. 66 –68 . Ярким примером этого средневекового автохтонизма являе тся существовав-
шее как минимум с XIII в. представление о том, что Иероним Блаженный, уроженец
города Стридон, находившегося на границе Далмации и Паннонии, был создателем
славянской глаголической азбуки. Подробнее см.: Verkholantsev J. The Slavic Letters of
St. Jerome: The history of the legend and its legacy, or How the translator of the Vulgate
became an apostle of the Slavs. DeKalb, 2014.
38
Šižgorić J. O smještaju Ilirije i o gradu Šibeniku / рriredio i preveo V. Gortan. Šibenik, 1981.
39
Об этнической проблематике в трактате Шижгорича см.: Kožić M. U spomen Jurju Šiž-
goriću povodom petstote obljetnice njegova djela «O smještaju Ilirije i o gradu Šibeniku»
// Etnološka tribina. 1987. Sv. 10 . S . 69–76; Blažević Z. Ilirizam prije ilirizma. S . 117–125.
398
40
О Шибенике времен Ю. Шижгорича см.: Bezić-Božanić N. Šibenik u Šižgorićevo doba
// Dani Hvarskoga kazališta: Građa i rasprave o hrvatskoj književnosti i kazalištu. 1991. God.
17. S . 133–143.
41
Pribojević V. O podrijetlu i slavi Slavena / preveli V. Gortan, P. Knezović. Zagreb, 1997.
42
Madunić D. Strategies of Distinction in the Work of Vinko Pribojević. P. 177 –202 .
43
Blažević Z. Ilirizam prije ilirizma. S . 127.
44
Orbini M. Kraljevstvo Slavena / рrevela S. Husić; priredio i uvodnu studiju napisao F. Šanjek.
Zagreb, 1999. В русском переводе см.: Орбини М. Славянское царство. Происхожде-
ние славян и распространение их господства / пер. Ю . Куприкова. М., 2010; 3-е изд.:
2015. Об ис тории создания книги см.: Zlatar Z. Kraljevstvo Slavena u međunarodnom
političkom, ekonomskom i kulturnom kontekstu (o. 1550 .– 1 6 1 0 .) // Radovi — Zavod za
hrvatsku povijest. 2011. Vol. 43. S . 15–36.
45
Об исторической концепции Орбини см.: Blažević Z. Ilirizam prije ilirizma. S. 176–
192; Husić S. Teritorijalna organizacija pripovijedanja u Orbinijevu Kraljevstvu Slavena
// Radovi — Zavod za hrvatsku povijest. 2011. Vol. 43. S. 81–96.
46
Blažević Z. Ilirizam prije ilirizma. S . 194–204.
47
Ibid. S . 200.
49
Ranzano P. Epitome rerum Hungaricarum velut per indices descripta. Budae, 1746. P. 40.
49
См.: Budak N. Hrvatska i Slavonija u ranome novom vijeku. Zagreb, 2007. S . 209.
50
Rattkay J. Memoria regum et banorum, regnorum Dalmatiae, Croatiae & Sclavoniae inchoata
ab origine sua, et usque ad praesentem annum M. DC. LII . deducta. Faks. pretisak izd. iz
1652. god. Zagreb, 2000. См. также современный перевод на хорватский язык: Rattkay J.
Spomen na kraljeve i banove Kraljevstava Dalmacije, Hrvatske i Slavonije / рreveli Z. Blažević,
V. Rezar, B. Nikšić, T. Shek Brnardić, I. Miličić. Zagreb, 2016.
51
Šišić F. Priručnik izvora hrvatske povijesti. Dio I. Čest 1. (Do god. 1107 .) . Zagreb, 1914. S. 51 .
52
Bene S. Ideološke koncepcije... S . 77–87; Blažević Z. Ilirizam prije ilirizma. S . 274–276.
53
Rattkay J. Spomen na kraljeve... S . 124.
54
Ibid. S . 136.
55
Ibid. S . 123–124.
56
Ibid. S . 126.
57
Ibid. S . 139.
58
Ibid. S . 143.
59
Фома Сплитский. История архиепископов Салоны и Сплита / вступ. ст., пер., ком-
мент. О. А. Акимовой. М., 1997. C. 35–36.
60
Vitezović Ritter P.: 1) Oživjela Hrvatska / рreveo Z. Pleše. Zagreb, 1997; 2) Oživjela Hrvatska =
Croatia rediviva / рrevela i priredila Z. Blažević. Zagreb, 1997.
61
См.: Banac I. The Redivived Croatia of Pavao Ritter Vitezović // Harvard Ukrainian Studies.
1986. Vol. 10, nr. 3–4. P. 499–505; Cipek T. Oblikovanje hrvatskog nacionalnog identiteta.
Primordijalni identitetski kod u ranoj hrvatskoj političkoj misli // Dijalog povjesničara-
istoričara / ur. I . Graovac, H. G. Fleck. Zagreb, 2001. S . 68–70; Grdešić M. Pavao Ritter
Vitezović, nacionalni identitet i politička znanost // Politička misao. 2003. Vol. XL. Br. 4.
S. 145–162; Topić M. Nacionalizam i ideologija. Pavao Ritter Vitezović kao nacionalni mislitelj
i/ili ideolog // Zbornik Odsjeka povijesnih znanosti Zavoda za povijesne i društvene znanosti
HAZU. 2010. Sv. 28. S . 107–138.
399
62
Детальный анализ исторической концепции Риттера-Витезовича см.: Blažević Z.: 1) Vi-
tezovićeva Hrvatska između stvarnosti i utopije: ideološka koncepcija u djelima postkarlo-
vačkog ciklusa Pavla Rittera Vitezovića (1652.–1713.) . Zagreb, 2002; 2) Intertekstualni od-
nosi između Orbinijeva Kraljevstva Slavena i latinskih historiografskih djela Pavla Rittera
Vitezovića // Radovi — Zavod za hrvatsku povijest. 2011. Vol. 43. S. 97–112.
63
Литература об ис тории европейского готицизма чрезвычайно обширна. См. классиче-
ское исследование И. Свеннунга: Svennung J. Zur Geschichte der Goticismus. Stockholm;
Uppsala, 1967. Из новых работ обобщающего характера см. также: Stenroth I. Mythen
om goterna. Fran antiken till romantiken. Lund, 2002; Dumanov B. The Gothic Fiction in
the Formation of the National Historical Schools of Europe // Archaeologia Bulgarica. 2009.
Vol. XIII, no. 2 . P. 73 –88; Neville K. Gothicism and Early Modern Historical Ethnography
// Journal of the History of Ideas. 2009. Vol. 70, no. 2 . P. 213 –234 .
64
Špoljarić L. Nicholas of Modruš and his De bellis Gothorum: Politics and national history in
the fifteenth-century Adriatic // Renaissance Quarterly. 2019. Vol. 72, iss. 2 . P. 457 –491.
65
Jovanović N. Marulićev prijevod Hrvatske kronike i ovo izdanje // Marulić M. Latinska manja
djela II. S. 152 .
66
Crijević Tuberon L. Komentari o mojem vremenu / uvodna studija, prijevod latinskog
izvornika i komentar V. Rezar. Zagreb, 2001. S. 79.
67
Kurelac I. Regum Dalmatiae et Croatiae gesta Marka Marulića u djelu De Rebus Dalmaticis
Dinka Zavorovića // Colloquia Maruliana. 2011. Vol. XX . S . 301–322.
68
Mańkowski T. Genealogia sarmatyzmu. Warszawa 1946; Ulewicz T. Sarmacija: Studium z
provlematiki slowianskiej XV i XVI w. Kraków, 1950; Tazbir J.: 1) Rzeczpospolita szlachetcka.
Warszawa, 1973; 2) Kultura szlachetska w Polce. Warszawa, 1978; Kuchowicz Z. Czlowiek
polskiego baroku. Warszawa, 1992; Bogucka M. Staropolskie obyczaje w XVI–XVII w.
Warszawa, 1994; Sarmatische Landschaften: Nachrichten aus Litauen, Belarus, der Ukraine,
Polen und Deutschland Gebundene Ausgabe / Hrsg. von M. Pollack. Frankfurt am Main,
2006; Ulewicz T., Bałuk-Ulewiczowa T. Sarmacja: studium z problematyki słowiańskiej XV
i XVI w. Zagadnienie sarmatyzmu w kulturze i literaturze polskiej: (problematyka ogólna
i zarys historyczny). Kraków, 2006; Лескинен М. В . Мифы и образы сарматизма. Исто-
ки национальной идеологии Речи Посполитой. М., 2012; Czapliński P. The Remnants
of Modernity: Two Essays on Sarmatism and Utopia in Polish Contemporary Literature.
Frankfurt am Main; New York, 2015; Orzeł J. Historia — Tradycja — Mit. W ramięci
kulturowej szlachty Rzeczpospolitej XVI–XVIII wieku. Warszawa, 2016. S . 128–174.
69
Kowalski J. Sarmacja: obalanie mitów. Podrębojowy. Warszawa, 2016. S . 17–23.
70
Ibid. S . 24–25, 29.
71
Mańkowski T. Genealogia sarmatyzmu. S . 31–33.
72
Orzeł J. Historia — Tradycja — Mit... S. 15 .
73
Цит. по: Лескинен М. В . Мифы и образы сарматизма. С. 52.
74
Там же. С.82.
75
Orzeł J. Historia — Tradycja — Mit... S. 128 .
76
Ibid. S . 25.
77
Ibid. S . 174–188.
78
Kowalski J. Sarmacja... S . 76–98.
79
McL ean P. Widening Access while Tightening Control: Office-Holding, Marriages, and
Elite Consolidation in Early Modern Poland // Theory and Society. 2004. Vol. 33. No. 2.
400
P. 167–212; Faber M. Das Streben des polnischen Adels nach dem Erhalt seiner Privilegien
Zur ursprünglichen Bedeutung des Wortes “Sarmatismus” // Jahrbücher für Geschichte
Osteuropas. 2009.Bd.57.H.3.S.374–401.
80
Szweykowski Z. Tradition and Popular Elements in Polish Music of the Baroque Era // The
Musical Quarterly. 1970. Vol. 56, no. 1. P. 99–115.
81
Тананаева Л. И . Сарматский портрет: Из истории польского портрета эпохи барокко.
М., 1979; Томашева И. Г . Портрет в живописи Беларуси эпохи Ренессанса и барокко:
вопросы стиля и типологии // Искусство и культура. 2016. No 3. С. 44–53.
82
Цит. по: Лескинен М. В. Мифы и образы сарматизма. С . 50.
83
Об идеалах героев в памятниках идеологии сарматизма и шляхе тских генеалогических
легендах см.: Orzeł J. Historia — Tradycja — Mit... S . 207 –328; Kersken N. Geschichtsbild
und Adelsrepublik. Zur Sarmatentheorie in der polnischen Geschichtsschreibung der frühen
Neuzeit // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 2004. Bd. 52. H. 2. S . 235–260.
84
Kowalski J. Sarmacja... S . 117.
85
Цит. по: Лескинен М. В . Мифы и образы сарматизма. С . 41, 60.
86
Ср.: Holod R., Halenko O. The Harsh Landscapes of “Mother Sarmatia”: Steppe Ukraine
through the Eyes of a Sixteenth-Century Polish Diplomat // Harvard Ukrainian Studies.
2011–2014 . Vol. 32/33. Part 1: ЖНИВА: Essays Presented in Honorof George G. Grabowicz
on His Seventieth Birthday. P. 349–376 .
87
Мыльников А. С. Народы Центральной Европы. Формирование национального само-
сознания XVIII–XIX в. СПб., 1999. С. 19.
88
Staszewski J. O apogeach kultury sarmackiej I periodyzacji XVIII stulecia // Między barokiem
a oświeceniem. Apogeum sarmatyzmu. Kultura polska w drugiej połowe XVII wieku / red.
R. Stasiewicz, S. Achremczyk. Olsztyn, 1997. S . 7 –12 .
89
Более подробно сюжет о вымышленных генеалогиях великих князей литовских из-
ложен в статье: Филюшкин А. И . Легендарные родословия великих князей литовских
и великих князей московских // Русский родословец. 2001 . Вып. 1 . С. 6 –14 .
90
Подробнее см.: Goldfrank D. The Lithuanian Prince-Monk Vojšelk: A Study of Competing
Legends // Harvard Ukrainian Studies. 1987. Vol. 11, no. 1/2. P. 58 –60; Филюшкин А. И .
Легендарные родословия... С. 6 –14; Семянчук А. А., Бідная Г. А . Легенда аб рымскiм
паходжаннi лiцвинаў у сярэдняве чнай гiстарыяграфii (XV–XVII стс т.) // Веснік Грод-
зенскага дзяржаўнага ўніверсітэта імя Янкі Купалы. Сер. 1: Гісторыя і археалогія. Фі-
ласофія. Паліталогія. 2015. No 1. С. 52–62.
91
Rowell S. Of Men and Monsters: Sources for the History of Lithuania in the Time of Gediminas
(ca. 1315–1342) // Journal of Baltic Studies. 1993. Vol. 24, no. 1. S . 77.
92
Леваньский Ю. Старое и новое в польской литературе XVI в. // Культурные связи на-
родов Восточной Европы в XVI в. М ., 1976. С. 27 .
93
Цит. по: Флоря Б. Н . Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной
Европы во второй половине XVI — начале XVII в. М ., 1978. С . 13; Базелев Л. Россия
в польско-литовской политической литературе XVI в. // Культурные связи народов Вос-
точной Европы в XVI в. М ., 1976. С . 145; Гейштор А. Теория исторической науки в Поль-
ше XVI в. // Культурные связи народов Восточной Европы в XVI в. М ., 1976. С . 40 –41 .
94
Длугош Я. Грюнвальдская битва. М .; Л., 1962. С. 11–15; см. также: Юргинис Ю. М . Ли-
товские книги XVI в. и проявление в них идей гуманизма // Культурные связи народов
Восточной Европы в XVI в. М., 1976. С. 61.
95
Меховский М. Трактат о двух Сарматиях. М.; Л., 1936. С. 98–99 .
401
96
Литвин М. О нравах татар, литовцев и москвитян. М ., 1994. С. 86.
97
Юргинис Ю. М . Литовские книги XVI в. и проявление в них идей гуманизма. С. 62 .
98
См.: Szaraniewicz J. О latopisach i kronikach ruskich XV i XVI wieku a zwlaszcza о “Latopisie
Wielikoho Kniaztwa Litowske ho i Zomojtskeho” // Rozprawy i sprawozdania z posiedzen
Wydzialu historyczno-filozoficznego Akademii Umietnosci. Krakow, 1882. T. 15. S . 351–423;
Smоlka S. Najdawniejsze pomniki dziejopisarstwa rusko-litewskiego. Rozbior krytyczny
// Pamietnih Akademji Unaiejetnosci w Krakowie. Wydzialy filologiczny i historyoczno-
filozoficzny. Krakow, 1890. T. 8. S . 1–55; Prochaska A. Latopis litewski. Lwow, 1890; Ти -
хомиров И. А. О составе западно-русских, так называемых литовских ле тописей
// Журнал Минис терства народного просвещения. 1901. No 3 . С. 1 –36; No 5. С. 7 –119;
Шахматов А. А . Записка о западно-русских ле тописях // Летопись занятий Архео-
графической комиссии. Вып. 13. СПб., 1901. С. 33–49; Сушицький Т. Захiдньо-руськi
лiтописи як пам’ятки лiтератури. Киiв, 1930; Чамярыцкi В. А . Белорускiя ле тапiсы як
помнiкi лiтаратуры. Мiнск, 1969; Улащик Н. Н. Введение в изучение белорусско-ли-
товского ле тописания. М., 1985; Филюшкин А. И . К вопросу о редакциях белорусско-
литовских ле тописей (в связи с развитием легенды о Палемоне) // Старонкi гiсторыi
Магiлёва. Зборнiк навуковых прац удзельнiкаў навуковай канферэнцыi «Гiсторыя
Магiлёва: мiнулае i сучаснасць». Магiлёў, 1998. С . 41 –50 .
99
Анализ развития легенды в литературе и ее реминисценций см.: Orzeł J. Historia —
Tradycja — Mit... S . 69–122.
100
Черты из ис тории и жизни литовского народа. Вильно, 1854. С. 86.
101
Пашуто В. Т . Образование Литовского государства. М., 1959. С. 70; Чемерицкий В. А.
История белорусской дооктябрьской литерат уры. Минск, 1977. С . 64 .
102
Улащик Н. Н . Введение в изучение белорусско-литовского ле тописания. С . 172 .
103
Zachara-Wawzynczyk M. Geneza Legendy o rzymskim pochadzeniu litwinow // Zeszyty
Historyczne. Uniwersytet Warszawski. T. III . Warszawa, 1963. S. 33 .
104
Улащик Н. Н . Введение в изучение белорусско-литовского ле тописания. С . 144 .
105
Пашуто В. Т. Образование литовского государства. С . 68 –70; Пашуто В. Т., Фло-
ря Б. Н., Хорошкевич А. Л. Древнерусское наследие и ис торические судьбы вос точного
славянс тва. М., 1982. С. 131; Батура Р. К., Пашуто В. Т . Культура Великого княжес тва
Литовского // Вопросы ис тории. 1977. No 4 . С . 113; Улащик Н. Н. Введение в изучение
белорусско-литовского ле тописания. С. 136 .
106
Антонович В. Б . Монографии по ис тории Западной и Юго-Западной России. Киев,
1885.Т.1.С.15.
107
Рогов А. И . Русско-польские культурные связи в эпоху Возрождения (Стрыйковский
и его «Хроника»). М., 1966. С. 126–127; Улащик Н. Н . Введение в изучение белорусско-
литовского ле тописания. С. 130, 138.
108
Orzeł J. Historia — Tradycja — Mit... S. 189–190.
109
Лескинен М. В . Мифы и образы сарматизма. С. 133–137.
110
Яковенко Н. Украïнська шлях та з кiнця XIV до середини XVII столiття. Волинь i Цен-
тральна Украïна. Киïв, 2008. С. 61 –72 .
111
Лескинен М. В . Мифы и образы сарматизма. С. 142.
112
Флоря Б. М . Хазарская версия проис хождения украинских казаков в «Летописи» Гри-
гория Грабянки // Древняя Русь. Вопросы медиевис тики. 2013. No 3 (53). С. 142.
113
Там же.
402
114
Шнирельман В. А. «Отмс тить неразумным хазарам». Хазарский миф и его создатели
// Образ врага / сост. Л. Гудков. М., 2005. С. 248–275; Петрухин В. Я . Хазарский миф
и его ис тория // Хазары: миф и ис тория. М.; Иерусалим, 2010. С. 13 –21 .
115
Плохий С. «Национализация» украинского казачес тва в XVII–XVIII веках // Империя
и нация в зеркале исторической памяти: сб. статей. М., 2011. С. 287 .
116
См.: Мишуков О.: 1) «История Русов» в контекс те эпохи — первой половины XIX века.
М., 1997; 2) «История Русов» в контактно-гене тических связях и типологических вос-
хождениях. Киев, 1998; Плохiй С. Козацкий мiф. Iсторiя та нацiетворення в епоху
iмперiй. Киïв, 2013.
117
Прицак О. Время военных канцеляристов // Киевская с тарина. 1993. No 4 . С. 64 .
118
Кониский Г. История русов или Малой России. М ., 1846. С. 2 .
119
Маркедонов С. Основной вопрос казаковедения: российская историография в поисках
«древнего» казачес тва // Империя и нация в зеркале ис торической памяти: сб. с татей.
М., 2011. С . 238–239.
120
Там же. С. 240.
121
Донская икона Пресвятой Богородицы // Православный календарь. URL: http://days.
pravoslavie.ru/Life/life4481.htm (дата обращения: 05.05.2020).
122
Станиславский А. Гражданская война в России XVII в. Казачес тво на переломе исто-
рии. М., 1990. С . 15.
123
Подробный очерк становления и развития жанра см.: Bizzocchi R. Genealogie incredibili.
Scritti di storia nell’Europa moderna. Bologna, 2009.
124
Sansovino F. Della origine et de’ fatti delle famiglie illustri d’Italia. Vinegia, 1582.
125
Подробнее о мифе см.: Kulcsár P. A Corvinus-legenda // Mátyás király 1458–1490 / Szerk.
G. Barta. Budapest, 1990. 17–40 old.
126
Подробнее об истории рода Курьяковичей см.: Botica I. Krbavski knezovi u srednjem
vijeku. Disertacija. Zagreb, 2011.
127
Подробнее см.: Špoljarić L. Hrvatski renesansni velikaši i mitovi o rimskom porijeklu
// Modruški zbornik. 2016. Sv. 9–10. S. 26–32.
128
Ibid.
129
Raukar T. Arpadovići i Anžuvinci na hrvatskom prijestolju // Povijest Hrvata. Knj. I . Srednji
vijek. Zagreb, 2003. S. 200–201.
130
Подробнее об ис тории рода кркских князей Франкопанов см.: Klaić V. Krčki knezovi
Frankapani. Rijeka, 1991.
131
Raukar T. Hrvatska u kasnom srednjem vijeku // Povijest Hrvata. Knj. I . Srednji vijek. Zagreb,
2003. S . 355.
132
Špoljarić L. Hrvatski renesansni velikaši... S . 8 .
132
Ibid.
133
Bene S. Povijest jedne obiteljske povijesti (Rađanje i žanrovska pozadina genealogije Zrinskih)
// Susreti dviju kultura: obitelj Zrinski u hrvatskoj i mađarskoj povijesti. Zagreb, 2012. S. 288–
289.
134
Подробнее об истории рода см.: Kekez H. Pod znamenjem propetog lava: Povijest knezova
Blagajskih do kraja 14. stoljeća. Zagreb, 2016.
135
Подробнее об ис тории рода Орсини см.: Allegrezza F. Organizazzione del potere e
dinamiche familiari: gli Orsini dal Duecento agli inizi del Quattrocento. Roma, 1998.
403
136
Špoljarić L. Hrvatski renesansni velikaši... S. 31 .
137
Об Иштванфи и его «Истории» см.: Гусарова Т. П . Венгрия XVI–XVII вв.: портреты со-
временников на фоне эпохи. М.; СПб., 2018. С . 328 –338 .
138
Цит. по: Mandušić I. Ugarski povjesničar Nikola (Miklós) Istvánffy i njegovo djelo Histo-
riarum de rebus Ungaricis u hrvatskoj historiografiji // Croatica Christiana Periodica. 2009.
S. 47–48.
139
Ibid.
140
Bene S. Povijest jedne obiteljske povijesti...
141
Ibid. S . 273.
142
Ibid. S . 283–285.
143
Ibid. S . 272–276.
144
Ibid. S . 281.
145
Vitezović Ritter P. Oživjela Hrvatska = Croatia rediviva. S . 89.
146
Кром М. М . Меж Русью и Литвой. Пограничные земли в системе русско-литовских от-
ношений в конце XV — первой трети XVI в. М., 2010. С. 45 .
147
Наиболее известные польские гербовники и гербовники Речи Посполитой:
Paprocki B. Herby rycerstwa polskiego. Kraków, 1584 (переиздание — Kraków, 1858);
Okolski S. Orbis polonus. Kraków, 1643–1645; Niesi ecki K. Herby y familie rycerskie tak w
Koronie jako y Wielkim Xięstwie Litewskim zebrane przez X. Kaspra Niesieckiego. T. 1 –3.
Lwów, 1728–1743; Лакиер А. Б. Русская геральдика. СПб., 1855; Boniecki A. Herbarz
Polski. T. 1–16. Warszawa, 1899–1913; Uru ski S. Herbarz szlachty polskiej. Warszawa,
1904–1931. T. 1 –15 .
148
Orzeł J. Historia — Tradycja — Mit... S. 117 .
149
Лакиер А. Б . Русская геральдика. С . 410–411.
150
Географию генеалогических легенд Великого княжества Литовского см.: Orzeł J.
Historia — Tradycja — Mit... S. 194–204 .
151
Okolski S. Orbis Polonus. Krakow, 1641. T. 2. S. 581.
152
Ульяновский В. И. Старая, литовская Речь Посполитая и Московская Русь в представ-
лениях дву х князей Константинов Острожских и творцов Острожской книжнос ти
// Древняя Русь после Древней Руси: дискурс вос точнославянского (не)единства. М.,
2017. С. 140.
К ГЛАВЕ 3
1
Подробнее о Карловицком мире см.: Abou-El-Haj R. Ottoman Diplomacy at Karlowitz
// Journal of the American Oriental Society. 1967. Vol. 87, no. 4 . P. 498–512; Kołodziejczyk D.
Between the Splendor of Barocco and political Pragmatism: The Form and Contents of the
polish-ottoman Treaty Documents of 1699 // Oriente Moderno. 2003 . Nuova serie. Anno
22 (83), no. 3 . P. 671 –679; Abrudan M.-G . Politica orientalã a imperiului habsburgic între
asediul vienei (1683) şi tratatul de pace de la passarowitz (1718) // Astra Salvensis. 2016.
Vol. 4, iss. 8 . P. 61 –75; Дегоев В. В .: 1) Дипломатия Петра I на заключительном этапе рус-
ско-т урецкой войны 1686–1700 годов. Ч. V // Россия XXI. 2016 . No 5 . С. 110 –141; 2) Ди-
пломатия Петра I на заключительном этапе русско-т урецкой войны 1686–1700 годов.
Ч. VI // Россия XXI. 2016. No 6. С. 116–143.
404
2
Подробнее см.: Фрейдзон В. И .: 1) Некоторые черты формирования наций в Австрий-
ской империи // Формирование наций в Центральной и Юго-Восточной Европе. Исто-
рический и историко-культурный аспекты. М., 1981. С . 28 –38; 2) Нация до националь-
ного государства. Историко-социологический очерк Центральной Европы XVIII —
начала XIX вв. Дубна, 1999. С. 15 –38 .
3
Мыльников А. С. Народы Центральной Европы. Формирование национального само-
сознания XVIII–XIX в. СПб., 1999. С. 46, 72.
4
Hroch M. Evropská národní hnutí v XIX století. Praha, 1986. S . 58 –72; Мыльников А. С. На-
роды Центральной Европы... С. 125–161; Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991.
С. 6–8.
5
Фрейдзон В. И . Нация до национального государства... С. 48 .
6
Хрох М. Нация и гражданское общество // Нации и национализм. М., 2002. С. 122 .
7
Фрейдзон В. И . Нация до национального государства... С. 4 –5 .
8
Геллнер Э. Нации и национализм... С. 23 .
9
Там же. С. 109–110.
10
Там же. С. 112, 115.
11
Цит. по: Geary P., Klaniczay G. Introduction // Manufacturing Middle Ages. Entangled
History of Medievalism in Nineteenth-Century Europe / еds P. J. Geary, G. Klaniczay. Leiden;
Boston, 2013. P. 5.
12
Литература о Гердере и гердерианском идейном наследии в генезисе европейских на-
ционализмов практически необозрима. Из новых работ см.: Ideen und Ideale: Johann
Gottfried Herder in Ost und West / Hrsg. von P. Andraschke und H. Loos. Freiburg im Breisgau,
2002; Fox R. J . G . Herder on language and the metaphisics of national community // Review of
Politics. 2003 . Vol. 65 . P. 237–262; Löchte A. Johann Gottfried Herder. Würzburg, 2005.
13
Емкую характерис тику явления дает Мирослав Хрох: Hroch M. National Romanticism
// Discources of Collective Identity in Central and Southeast Europe (1770–1945). Texts and
Commentaries. Vol. II: National Romanticism. The Formation of National Movements / еds
B. Trencsényi, M. Kopeček. Budapest; New York, 2007. P. 4 –18 .
14
О становлении модерной концепции единого славянского народа в контексте форми-
рования европейских национализмов см.: Zajc M. «Panslavizem, panslavizem, bi se kričalo
od vseh stran!» K zgodovini slovanstva, slovenstva in nemškega strahu pred panslavizmom
1788–1861 // Prispevki za novejšo zgodovino. 2009. Letnik 49. Št. 1 . S . 31 –42 .
15
Мыльников А. С. Картина славянского мира... С . 197–199.
16
Там же. С. 225–232.
17
Wenceslai Hagek a Liboczan, Annales Bohemorum e bohemica editione latine redditi,
et quibusdam notis illustrati a P. Victorino a S. Cruce e scholis piis. Nunc plurimis
animadversionibus historico-chronologico-criticis, nec non diplomatibus, literis publicis, re
genealogica, numaria, variique generis antiquis aeri incisis monumentis aucti a P. Gelasio a
S. Catharina ejusdem instituti sacerdote. Pars I / ed. by G. Dobner. Praha, 1761.
18
Jordan J. Ch. De originibus Slavicis: in 2 vols. Vindobonae, 1745. Vol. II . P. 107 –108 .
19
Шишић Ф. Име Хрват и Србин и теориjе о досељењу Хрвата и Срба. Додатак: Идеjа сло-
венске прадомовине у Подунављу. Биологиjа приче о Чеху, Леху и Меху // Годишњица
Николе Чупића. 1922. Књ. 35. C. 33–49.
20
Jambrešić A. Lexicon latinum interpretatione illyrica, germanica et hungarica locuples.
Zagreb, 1992. S . 150.
405
21
Svoboda P. Preporodjeni Čeh, aliti svetost sv. Prokopa vu domovini Čeha, Krapine, i po
milošći i darežljivosti g. Sigismunda Šćitarocija, kanonika zagrebečkoga, vu cirkvi menših
bratov naprvostavlena. Zagreb, 1767.
22
Подробнее о датировке исхода Чеха, Леха и Руса из Крапины, предложенной Кодицил-
лусом, в ряду других датировок этого события см.: Мыльников А. С. Картина славян-
ского мира... С . 174–177.
23
Шишић Ф. Име Хрват и Србин... С . 45–48.
24
Никольский С. В . Литература конца XVIII века — 1848 года. Общий очерк // Очерки
истории чешской литературы XIX–XX вв., М., 1963. С. 28 .
25
Лаптева Л. П. Йозеф Добровский как родоначальник критического изучения ис точ-
ников чешской ис тории // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2007. No 1–2. С. 80.
26
Нещименко Г. П., Широкова А. Г. Особенности формирования литературного языка
чешской нации в эпоху национального возрождения // Формирование наций в Цен-
тральной и Юго-Восточной Европе. Исторический и ис торико-культурный аспекты.
М., 1981. С. 185.
27
Первольф И. И . Франц Палацкий, ис ториограф чешского народа: Его ученая деятель-
нос ть. СПб., 1874.
28
Богданова И. А. Ян Коллар // Очерки ис тории чешской литературы XIX–XX вв. М.,
1963. С. 57, 61–65.
29
Шафарик П. Славянские древности: в 2 т. / пер. О. Бодянского. Т. 1, кн. 1 . М., 1847. С. IV.
30
Там же. С.VI,1,76,83.
31
Браксаторис М. Значение Девина в штуровском осмыслении словацкой ис тории // Де-
вин. Альманах Общества Людовита Штура в Москве. 2015 . Вып. 1 . С. 8 .
32
Стојановић Љ. Стари српски родослови и ле тописи. Београд; Сремски Карловци,
1927. С. 277–304.
33
Павић М. Кратка историја српске књижевности. Барок. http://www.rastko.rs/knjizevnost/
pavic/barok/barok_tokovi.html _Toc514838190 (дата обращения: 24.09.2018); Рајић J.
История разных славянских народов, наипаче болгар, хорватов и сербов, из тьмы заб-
вения изъятая и во свет исторический произведенная. Ч . 1 . Вена, 1794.
34
Деретић Ј. Културна историја Срба: предавања. Београд, 2018. С. 212.
35
Лещиловская И. И . Славянские интересы Захарии Орфелина // Славянский альманах.
М., 2001. С. 58.
36
Славяно-сербский магазин. 1768. Т. 1, ч. I. С . 3–15.
37
Деретић Ј. Културна историја Срба: предавања. С. 213.
38
Иванов Й. История славяноболгарская, собрана и нареждена Паисием иеромонахом
в ле то 1762. София, 1914. С. 8.
39
Подробнее см.: Bittner K. Herders Geschichtsphilosophie und die Slawen. Reichenberg,
1929; Birke E. Herder und die Slawen // Schicksalswege deutscher Vergangenheit / Hrsg. von
W. Hubatsch. Düsseldorf, 1950. S . 81 –102; Lehman U. Herder und die Slawen: Probleme des
Geschichtsbildes und Geschichtsverständnisses aus historischer Perspektive // Jahrbuch für
Geschichte der sozialistischen Länder Europas. 1978. Bd. 22 (1). S . 39–50; Drews P. Herder
und die Slawen: Materialen zur Wirkungsgeschichte bis zur Mitte des 19. Jahrhunderts.
München, 1990; David Z. Johann Gottfried Herder and the Czech national awakening:
A reassesment. Pittsburgh, 2007; Maxwell A. Herder, Kollár, and the origins of Slavic
ethnography // Traditiones. 2011. Vol. 40/2. P. 79–95.
406
40
Собестианский И. М . Учения о национальных особенностях характера и юридическо-
го быта древних славян: Историко-критическое исследование. М., 2011.
41
Вульф Л. Изобретая Восточную Европу: Карта цивилизации в сознании эпохи Про-
свещения / пер. И.Федюкина. М., 2003. С. 455 .
42
См., например: Maxwell A. Herder, Kollár, and the Origins of Slavic Ethnography // Tradi-
tiones. 2011. Vol. 40 (2). P. 79–95.
43
Гердер И. Г. Идеи к философии ис тории и человечес тва. М .; СПб., 2013. С. 500 .
44
Вульф Л. Изобретая Восточную Европу... С. 455.
45
Там же. С. 499–500.
46
Гердер И. Г. Идеи к философии ис тории и человечес тва. С. 501 .
47
Там же. С. 501.
48
Исчерпывающий свод сведений с пространными цитатами из работ славянских ис то-
риков см.: Собестианский И. М. Учения о национальных особеннос тях...
49
Гердер И. Г. Идеи к философии ис тории и человечес тва. С. 500 .
50
Там же. С. 501.
51
Цит. по: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу... С. 450.
52
См.: Schöpflin G. The functions of myth and taxonomy of myths // Myths and Nationhood
/ еds G. Schöpflin, G. A. Hosking. New York, 1997. P. 19–35 .
53
Подробнее см.: Murko M. Deutsche Einflüsse auf die Anfänge der böhmischen Romantik.
Mit einem Anhang: Kollár in Jena und beim Wartburgfest. Graz, 1897.
54
См., например: Кошелев В. А . Русские славянофилы и русский национализм // Россия
и славянский мир: История, язык, культура. М., 2008. С. 147 –154; Сергеев С. «Хозяе-
ва» против «наемников». Русско-немецкое противостояние в императорской России
// Вопросы национализма. 2010 . No 3 . С. 38 –68 .
55
См. обстоятельное исследование: Лаптева Л. П. Краледворская и Зеленогорская руко-
писи // Рукописи, которых не было: Подделки в области славянского фольклора. М.,
2002. С. 11–119.
56
Краледворская рукопись / пер. [и приме ч.] Н. В . Берга (1860) // Рукописи, которых не
было. С. 194.
57
Там же. С. 190.
58
Там же. С. 191.
59
Там же. С. 192.
60
Там же.
61
Там же. С. 193.
62
Там же.
63
Урбанцова Г. Ян Голлый (1785–1849) // Словацкая литератур: в 2 ч. Ч. I: От истоков до
конца XIX в. М., 1997. С. 104.
64
Gaj Lj. Die Schlösser bei Krapina. Karlovac, 1826. — Об обстоятельствах написания и из-
дания книги, детально изученных М. Теншеком, осуществившим ее перевод на хор-
ватский язык, см.: Tenšek M. Krapina i priče o Čehu, Lehu i Mehu. Krapina, 2005.
65
Gaj Lj. Vjekopisni moj nacrtak. Zagreb, 1875. S . 173 .
66
Ibid.
67
См.: Heršak E. Ideologija i osmišljavanje podrijetla. S . 111.
407
68
Краледворская рукопись. С. 179.
69
Rukopis králodworský. Sebránj lyricko-epických národnjh zpéwů / Wydán od Wáclawa
Hanky. Praha, 1819.
70
Kralodworsky rukopis. Zbjrka staročeskych zpiewo-prawnych basnj, s nekolika ginymi
staročeskymi zpiewy / Nalezen a wydan od Waclawa Hanky, s diegopisnym uwodem od
Waclawa Aloysia Swobodu. Praha, 1829. S . 30–32.
71
Rukopis Královédvorský / text upravil a úvody opatřil J. Kořínek; kreslil J. Scheiwl. Praha,
1873. S . 54.
72
Краледворская рукопись. С. 156–157.
73
Fapšo M. Od mýtu k fetiši: příběh obrazu Pobití Sasíků pod Hrubou Skálou // Z Českého
ráje a Podkrkonoší. Vlastivědná ročenka. Semily: Státní okresní archiv Semily. 2011. Roc. 24.
S. 32–48.
74
Králík O. Historická skutečnost a postupná mytizace mongolského vpádu na Moravu roku
1241: příspěvek k ideologii předbřeznové Moravy. Olomouc, 1969.
75
Kvirenc J. České dĕjiny. 100 památných míst. Praha, 2018. S . 106–110 .
76
Краледворская рукопись. С. 160.
77
Там же. С.164.
78
Доланский Ю. Неизвес тный чешский отзвук поэм Хераскова // Проблема теории
и ис тории литературы. М., 1971. С. 83–92.
79
Урбанцова Г. Ян Голлый... С.105.
80
Mikoczy J. Otiorum Croatiae liber unus. Budae, 1806.
81
Оставшаяся в рукописи с татья была подробно разобрана и опубликована хорватским
исследователем иллиризма Н. Станчичем: Stančić N. Svehrvatska ideja Ljudevita Gaja:
slika hrvatske povijesti ranog srednjeg vijeka u ideologiji pripremnog razdoblja Hrvatskog
narodnog preporoda (iz rukopisne ostavštine Ljudevita Gaja) // Starine HAZU. 2004. Knj. 62.
S. 99–133.
82
Stančić N. Svehrvatska ideja... S . 120 –133 .
83
Ibid. S . 110.
84
Ibid. S . 112.
85
Ibid. S . 115.
86
Porin: opera V. Lisinskoga / rieči od D. Demetra. Zagreb, 1897.
87
Demeter D. Teuta: tragedija u pet čina. Grobničko polje: pjesan / uvodom popratili
V. Mažuranić i Fr. Marković. Zagreb, 1891.
88
Леcкинен М. В . Мифы и образы сарматизма. С. 18–20; Kowalski J. Sarmacja... S. 26–34.
89
Цит. по: Мыльников А. С. Народы Центральной Европы... С. 84.
90
Липатов А. В . Формирование польской культуры эпохи Просвещения (Проблемы
синтеза национальных традиций и общеевропейских веяний) // Формирование на-
ций в Центральной и Юго-Восточной Европе. Исторический и историко-культурный
аспекты. М., 1981. С. 266–267, 271.
91
Struve G. Mickiewicz in Russia // The Slavonic and East European Review. 1947. Vol. 26,
no. 66 . P. 126 –145; Skvor G. Le romantisme polonais et tchèque au XIXe siècle // Études
Slaves et Est-Européennes = Slavic and East-European Studies. 1956. Vol. 1, no. 3 . P. 164 –178;
Zantuan K. Mickiewicz in Russia // The Russian Review. 1964. Vol. 23, no. 3. P. 238–246;
Ruszkowski J. Adam Mickiewicz i ostatnia krucjata. Studium romantycznego millenaryzmu.
408
Wrocław, 1996; Witkowska A. Romantyzm. Warszawa, 2003; Gall A. Konfrontacja z
Imperium: Mickiewicz (“Dziady, cz. III”) i Puszkin (“Jeździec miedziany”) w perspektywie
postkolonialnej // Słupskie Prace Filologiczne. Seria Filologia Polska. 2010. T. 8. S . 145–165;
Адам Мицкевич и польский романтизм в русской культуре. М., 2007.
92
Травкина А. А . Специфика польского романтического мессианизма XIX века // Вест-
ник славянских культур. 2008. No 3-4, т. Х. С.57.
93
Липатов А. В . Формирование польской культуры... С . 280.
94
Травкина А. А . Специфика польского романтического мессианизма... С . 61.
95
Митина Н. П ., Морозова О. П . Эволюция концепции нации в польской общественной
мысли конца XVIII — первой трети XIX в. // Формирование наций в Центральной
и Юго-Восточной Европе. Исторический и ис торико-культурный аспекты. М., 1981.
С. 282–283, 289.
96
См.: Aleksandrowicz A. Izabela Czartoryska. Polskość i europejskość. Lublin, 1998.
97
Gawinowska T. Zespół parkowo-pałacowy w Puławach. Puławy, 1997.
98
Aleksandrowicz A. Różne drogi do wolności: Puławy Czartoryskich na przełomie XVIII i
XIX wieku: Literatura i obyczaj. Puławy, 2011. S. 124 –137; “Czasy! Ludzie! Ich dzieła!”: teatr
obrazów księżnej Izabeli Czartoryskiej: obrazy i miniatury z Domu Gotyckiego i Świątyni
Sybilli w Puławach. Kraków, 2001.
99
Żygul ski Z. Motywy rycerskie na tle zbiorów biblioteczno-archiwalnych Domu Gotyckiego w
Puławach // Materiały Muzeum Zamkowego w Pszczynie. 2009. Nr. 10. S. 73–87.
100
Dębicki L. Puławy (1762–1830): t. 1–4. T. 4. Lwów, 1888. S . 223–224.
101
Mickiewicz A. Konrad Wallenrod. Powieść historyczna z dziejów litewskich i pruskich.
Warszawa, 1830.
102
Mateusiak H. Historia w dziewiętnastowiecznym wydaniu — edytorskie losy Śpiewów histo-
rycznych Juliana Ursyna Niemcewicza // Sztuka Edycji. 2011. Nr. 1. S . 27–36; Trochimczyk M.
History in Song: Maria Szymanowska and Julian Ursyn Niemcewicz’s Śpiewy historyczne
// Annales. 2014. T. 16. S . 142–162.
103
Niemcewicz J. Spiewy Historyczne z muzyka i recinami. Warszawa, 1816. S. 5 .
104
Белов М. В. У ис токов сербской национальной идеологии. Механизмы формирова-
ния и специфика развития (конец XVIII — середина 30-х гг. XIX века). СПб., 2007.
С. 509–510 .
105
Поповић J. Свеславије, и ли Пантеон: кн. 1 –2 . Књ. 1: Душан. Будим, 1831. С. XVII.
106
Ibid.С.XVII–XX.
107
Смирнов Ю. Вук Караджич и его фольклорное собрание // Сербские народные песни
и сказки из собрания Вука Стефановича Караджича. М., 1987. С . 3 –6 .
108
Караџић В. С . Мала простонародньа славено-сербска песнарица. Ч . 1 . Беч, 1814. С . 16 –20 .
109
Ibid. С . 19.
110
Смирнов Ю. И . Славянские эпические традиции. М., 1974. С . 104–105.
111
Караџић В. С. Народна србска пснарица. Ч. 2 . Вiенна, 1815.
112
Караџић В. С. Српске народне приповијетке. Беч, 1853. С. I.
113
Караџић В. С.: 1) Народне српске пјесме. Књ. 1, у којој су различне женске пјесме.
Лајпциг, 1824; 2) Народне српске пјесме. Књ. 2, у којој су пјесме јуначке најстарије.
Лајпциг, 1823; 3) Народне српске пјесме. Књ. 3, у којој су пјесме јуначке позније.
Лајпциг, 1823.
409
114
Караџић В. С. Народне српске пјесме. Књ. че тврта, у којој су различне јуначке пјесме.
Беч, 1833. С. VII.
115
Караџић В. С. Српске јуначке пјесме. Беч, 1833. С . X.
116
Смирнов Ю. И . Славянские эпические традиции. С . 111, 240.
117
Караџић В. С.: 1) Срби сви и свуда / Ковчежић за ис торију, језик и обичаје Срба сва
три закона. Беч, 1849. С . 1–27; 2) Народне српске пословице и друге различне, као оне
у обичај узете ријечи. Цетиње, 1836.
118
Караџић В. С.: 1) Српске народне пјесме. Књига прва, у којој су различне женске пјесме.
Беч, 1841; 2) Српске народне пјесме. Књига друга, у којој су пјесме јуначке најстарије.
Беч, 1845; 3) Српске народне пјесме. Књига трећа, у којој су пјесме јуначке средњијех
времена. Беч, 1846; 4) Српске народне пјесме. Књига че тврта, у којој пјесме јуначке
новијих времена о војевању за слободу. Беч, 1862.
119
Караџић В. С . Српске народне пјесме. Књига пе та, у којој су пјесме јуначке новијих вре-
мена о војевању црногораца. Беч, 1865. — В предисловии к сборнику 1866 г. говорится
о том, что рукопись сборника была найдена среди бумаг Караджича, уже подготовлен-
ная к пе чати. Песни, вошедшие в издание, собрал и передал Вуку его друг, консуль-
ский чиновник Вук Врчевич. См.: Српске народне пјесме из Херцеговине: (женске).
Беч, 1866.
120
Кравцов Н. И . Историко-сравнительное изучение эпоса славянских народов // Основ-
ные проблемы эпоса вос точных славян. М ., 1958. С. 305 .
121
Гудков В. П. Книжно-письменный язык у сербов XVIII — начале XIX в. // Формирова-
ние наций в Центральной и Юго-Восточной Европе. Исторический и историко-куль-
т урный аспекты. М., 1981. С . 142.
122
Malcolm N. Kosovo: a short history. New York, 1998. P. 59–79; Judah T. Kosovo: War and
Revenge. New Haven, 2000. P. 7; Белов М. В . Косовская легенда: от церковного культа до
национального мифа / Српска.ру. URL: http://www.srpska.ru/article.php?nid=5077 (дата
обращения: 05.05 .2020).
123
Emmer t T. A . Milos Obilic and the Hero Myth // Journal of the North American Society for
Serbian Studies 1996. Vol. 10. Р. 162.
124
Ломоносов М. Ю., Колобов А. В . Косовский миф и его хронология // Исторический вес т-
ник университетов Любляны и Перми. 2007. No 1. С.110.
125
Там же. С.112.
126
Негош П. Горный венец. М., 1955.
127
Најстарија српска књижевна, културна и научна инс титуција // Матица српска. URL:
http://www.maticasrpska.org.rs/matica-srpska/ (дата обращения: 10.12 .2018).
128
Кассіа царица, или Травезиранъ Октавіанъ / сочинен Милованом Видаковичем про-
фессором. У Пешти, 1827.
129
Лещиловская И. И. Сербская матица // Славянские матици XIX. Ч . 1. М., 1996. С. 30.
130
Там же. С.31.
131
Смольянинова М. Г. Юрий Венелин и болгарская литература эпохи национального Воз-
рождения // Ю. Венелин в болгарском Возрождении. М ., 1998. С. 14.
132
Венелин Ю. И . О зародыше новой болгарской литерат уры. М., 1838. С . 50.
133
Венелин Ю. И . Древние и нынешние болгаре в политическом, народописном, ис тори-
ческом и религиозном их отношении к россиянам. Историко-критические изыскания.
Изд.2-е. М., 1856.С.10.
410
134
Смольянинова М. Г. Юрий Венелин и болгарская литература эпохи национального Воз-
рождения. С . 5.
135
Там же. С. 10.
136
Априлов В. Болгарские книжники или какому славянскому племени собственно при-
надлежит Кирилловская азбука. Одесса, 1841.
137
Априлов В. Денница новоболгарского образования. Одесса, 1841. С. II–IV.
139
Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об ис токах и возникновении
национализма. М., 2016. С . 236 –237 .
К ГЛАВЕ 4
1
Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и возникновении
национализма. М., 2001.
2
Бауэр О. Национальный вопрос и социал-демократия // Нации и национализм. М .,
2002. С. 94–95.
3
См. обзор: Nationalizing Empires / eds S. Berger, A. Miller. Budapest; New York, 2015.
4
Falconieri T. ‘Medieval’ Identities In Italy: National, Regional, Local // Manufacturing Middle
Ages. Entangled History of Medievalism in Nineteenth-Century Europe / eds P. J. Geary,
G. Klaniczay. Leiden; Boston, 2013. P. 327 –329.
5
Цит. по: Актон Л. Принцип национального самоопределения // Нации и национа-
лизм. М., 2002.С.30.
6
Стевовић И. Et in Patria ego: средњовековни споменици у пу тописима из Србије с по-
че тка XIX века // Етноантрополошки проблеми. 2017. No 12, св. 4. С . 1296.
7
Weber E. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France, 1870–1914. Stanford,
1976.
8
Хрох М. От социальных движений к полнос тью сформировавшейся нации: процесс
строительс тва наций в Европе // Нации и национализм. М., 2002. С. 122 .
9
Hobsbawm E., Ranger T. The Invention of Tradition. Cambridge, 1992.
10
Цит. по: Хосбаум Э. Изобретение традиции // Вестник Евразии. 2000 . No 1 . С . 47, 54.
11
Цит. по: Falconieri T. ‘Medieval’ Identities in Italy... P. 321.
12
Хрох М. От социальных движений... С. 125 .
13
Falconieri T. ‘Medieval’ Identities in Italy... P. 324–325.
14
Ibid. P. 329–330.
15
Стевовић И. Et in Patria ego... С . 1297, 1299, 1301.
16
Мркаљ З. Предање као школско штиво // Казивање о Србима кроз векове од Све тог
Стефана Немање и Све тог Саве до данас. Београд, 2015. С. 1033 .
17
Эпос сербского народа. М ., 1963. С. 69.
18
Там же. С. 325–326.
19
Община Босилеград. URL: http://www.bosilegrad.org/bg/Istorija.aspx (дата обращения:
10.12.2019).
20
Guide Bulgaria.com . URL: http://poseti.guide-bulgaria.com/a/488/thracian_sanctuary_the_
big_stone.htm (дата обращения: 10.12 .2019).
411
21
Guide Bulgaria.com. URL: http://bg.guide-bulgaria.com/SC/pazardjik/pazardjik/krali_marko
(дата обращения: 10.12 .2019).
22
King Marko — Adventures of the superhero of Macedonia. URL: http://kralemarko.org.mk/
king-marko-legends (дата обращения: 10.12 .2019).
23
King Marko — Adventures of the superhero of Macedonia. URL: http://kralemarko.org.mk/
marko-towers-fortress (дата обращения: 10.12 .2019).
24
Трифуноски Ф. Ј . Слив Маркове Реке — а нтропогеографска проматрања. Скопје, 1958.
С. 16.
25
Петров Г. Материали по изучвание то на Македония. София, 1896. С. 280 .
26
Шрепловић П. К . Атлас Краљевине Србије са земљописом по речним сливовима [Кар-
тографска грађа]: по програму: најкраћи подсетник за ученике III разреда основних
школа. Београд, 1914. С. 18.
27
Ibid. С . 20.
28
Ibid. С . 23.
29
Ibid. С . 25–26.
30
Ibid. С . 36.
31
Ibid. С . 41.
32
Ibid. С . 45.
33
Ibid. С . 49.
34
Ibid. С . 50–51.
35
Ломоносов М. Ю., Колобов А. В . Косовский миф и его хронология // Исторический вес т-
ник университетов Любляны и Перми. 2007. No 1. С.112.
36
Там же. С.113.
37
Алексеев С. В . Фольклор в сербской ис торической литературе Средневековья // Исто-
рические записки. 2015. No 3. С . 211.
38
Крстевич Г. История блъгарска, част І — История блъгарска под имя Уннов. Цари-
градъ, 1869. С. XVII–XVIII .
39
Бонева В. Възрожденецът Гаврил Кръс тевич. Шумен, 2000. С. 79–80 .
40
Шишманов И. Д. Критичен преглед на въпроса за произхода на прабългарите от езико-
во гледище и е тимологиите на името “българин” // СбНУНК. 1900. Т. XVI –XVII.
41
Шишманов И. Д. Критичен преглед на въпросите за произхода на Булгарите // Сбор-
ник за народниумотворения. 1909. Вып. 1. С . 145–175.
42
Патриаршеската катедрала “Св. Александър Невски”. URL: http://bg-patriarshia.bg/
news.php?id=89639 (дата обращения: 10.12 .2019).
43
Цит. по: Краткая ис тория Албании. М ., 1992. С. 210.
44
Zef Jubani // Shkodra Dil. 2013. 3 April.
45
Frashëri N. Istori e Skënderbeut. Bukuresht, 1889.
46
Robert Е. Historical Dictionary of Albania. Lanham, 2010. Р. 78, 140.
47
Краткая ис тория Албании. С . 261 .
48
Pearson O. Albania in the Twentienth Century: a History. New York, 2006. P. 568.
49
Λεβενιωτησ Γ. Η Μεσαιωνικη Μακεδονια και τα Σλαβικα Φλα // Βυζαντιακα. T. 30 .
Θεσσαλονικη, 2012–2013. Σ . 87.
412
50
Цит. по: Тимофеев А. Ю . Крест, кинжал и книга. Старая Сербия в политике Белграда
(1878–1912). СПб., 2007. С. 109.
51
Там же. С. 193.
52
Цит. по: Батакович Д. Т. Косово и Метохия: история и идеология. Екатеринбург, 2014.
С. 28.
53
Тимофеев А. Ю. Крест, кинжал и книга. С . 110–111, 113.
54
Там же. С. 114.
55
Там же. С. 130.
56
См.: Там же. С . 130, 199.
57
Ристовски Б. Македонската колонија во Петроград и односот кон Балканските војни
и Првата све тска војна. Скопје, 2014.
58
Цит. по: Лабаури Д. О . Идеология македонизма в 1886–1903 гг. // Славяноведение. 2005 .
No 3. С. 22–37.
59
Мисирков К. П. За македонцките работи. София: Печатница на «Либералний клуб», 1903.
146 с. // Дигиталниот архив на македонскиот јазик при МАНУ. URL: http://damj.manu.
edu.mk/pdf/0005%20Za%20makedonckite%20raboti.pdf (дата обращения: 10.12.2019).
60
Мисирков К. П . За македонцките работи. С . 116–117.
61
Ibid. С . 118–119.
62
Ibid. С . 131.
63
Мисирков К. П . Южно-славянские эпические сказания о женитьбе короля Волкаши-
на в связи с вопросом о причинах популярнос ти короля Марка среди южных славян.
Одесса, 1909.
64
Пелски К. Борба за автономија // Македонскиј голос (Македонски глас). II, II 29.11 .1914.
С. 205–207.
65
Цит. по: Ямбаев М. Национальная идеология Дмитрия Чуповского // Россия и Македо-
ния: от прошлого к будущему. К 100-летию журнала «Вардар» (1905 г.) . М., 2008. С. 80.
66
Цит. по: Там же. С.82.
67
Цит. по: Там же. С.83.
68
Законъ устройства основны школа. Београд, 1863. С . 1.
69
См. например: Наставленіє за профессоре гимназіє и полугимназія. Београд, 1845. С. 4;
Тимофеев А. Ю . Крест, кинжал и книга. С . 124.
70
Буквар: за основне школе у вилајету босанском / [приредио М. Мандић]. Сарајево,
1867. С. 15–16.
71
Ненадовић Љ. П. Србска исторія за основне србске школе. Београд, 1851. С. 5 –17 .
72
Ibid. С . 18–20.
73
Ibid. С . 21–48.
74
Ibid. С . 32–35.
75
Ibid. С . 46–48.
76
Ibid. С . 28–30.
77
Ibid. С . 36–37.
78
Ibid. С . 43–48.
413
79
Крстић Н. Кратка ис торія србскогъ народа: за основне србске школе. Београд, 1860.
С. 1–8.
80
Ibid. С . 8–17.
81
Ibid. С . 18–23.
82
Ibid. С . 29–39.
83
Ibid. С . 43–48.
84
Ibid. С . 48.
85
Ibid. С . 50–57.
86
Читанка: за другій разредъ србскихъ народнихъ училишта у Аустрійскомъ Царству.
Беч, 1855.
87
Христић Ф. Друга читанка за основне србске школе. Београд, 1853. С. 40–55. Друга
читанка: за основне србске школе. Београд, 1864. С. 41–54.
88
Христић Ф. Друга читанка... С . 56–72; Друга читанка... С. 55–77.
89
Христић Ф. Друга читанка... С . 64–65; Друга читанка... С. 62.
90
Христић Ф. Друга читанка... С . 75.
91
Друга читанка... С . 79.
92
Христић Ф. Друга читанка... С . 73–87; Друга читанка... С. 77–90.
93
Христић Ф. Друга читанка... С . 82–84.
94
Тителбах В. Атлас Краљевине Србије са земљописом [Картографска грађа]: по на-
ставном програму за III разред основних школа / израд. Б . Тителбах, П. К. Шрепловић.
3 изд. Београд, 1889. С. 10, 22, 24.
95
Дероко Д. Ј . Атлас Краљевине Србије и српских земаља [Картографска грађа]: за IV раз-
ред основних школа. Београд, 1911. С. 1–8.
96
Ibid. С . 52.
97
Шрепловић П. К . Атлас Краљевине Србије са земљописом по речним сливовима [Кар-
тографска грађа]: по програму: најкраћи подсетник за ученике III разреда основних
школа. Београд, 1914. С. 54.
98
Jelavich Ch. South Slav nationalisms — textbooks and Yugoslav union before 1914. Columbus,
1990. P. 176, 257.
99
Кољанин Д. Настава и уџбеници ис торије у основним школама у Србији (1880–
1913) // Истраживања. 2013. No 24. С. 361, 365.
100
Јовић М. Српска историја за IV разред основне школе. Београд, 1886.
101
Дучић П., Срећковић П. Реферат о “Историји српског народа” // Просве тни гласник.
Београд, 1882. С. 277.
102
Кољанин Д. Настава и уџбеници ис торије у основним школама у Србији (1880–1913).
С. 361, 366; Поновни конкурс за Историју српског народа за основне школе // Просве т-
ни гласник. Београд, 1913. С . 846–847.
103
Тодоровић Ч. М . Историја српскога народа: за IV разред основних школа. Друго
поправљено издање. Бизерта, 1918. С. 46.
104
Ibid. С . 66.
105
Ibid. С . 68.
414
106
Кољанин Д. Настава и уџбеници историје у основним школама у Србији (1880–1913).
С. 368.
107
Наиболее влиятельными версиями венгерского национального нарратива во вто-
рой половине XIX столе тия были монументальные труды по истории Венгрии Лас-
ло Салаи (в шес ти томах) и Михая Хорвата (в восьми томах): Szalay L. Magyarország
története. Leipzig, 1852–1854; Horváth M. Magyarország történelme. Budapest, 1871–1873 .
Непосредственно накануне и в период миллениума Венгрии увидела свет десятитом-
ная «История венгерской нации» под редакцией Шандора Силади: A magyar nemzet
története / szerk. S . Szilágyi. Budapest, 1892–1898.
108
Подробнее см.: Фодор И. Как была установлена дата «обретения родины» древними
венграми? // Труды Камской археолого-этнографической экспедиции Пермского го-
сударственного гуманитарно-педагогического университе та. Вып. XII: Средневековая
археология Восточной Европы. Пермь, 2017. С. 200–206.
109
Цит. по: Там же. С . 201.
110
Подробное обоснование датировки см.: Pauler Gy. A Magyar nemzet története Szent
Istvánig. Budapest, 1900.
111
Фодор И. Как была установлена дата... С . 202 .
112
Хаванова О. В . Венгерский Миллениум 1896 года: между «потемкинской деревней»
и «градом Китежем» // Национализм в мировой ис тории. М ., 2007. С. 391.
113
Ратобыльская А. В . Венгерский т уранизм // Славяне и их соседи. Вып. 10: Славяне
и кочевой мир. М., 2001. С . 220.
114
Там же. С. 220.
115
Вернадский Г. В . Начертание русской ис тории. СПб., 2000.
116
Ратобыльская А. В . Венгерский туранизм. С. 220 –222 .
117
Там же. С. 225–226.
118
Там же. С. 224–225.
119
О венгерском «официальном национализме» эпохи дуализма и его исторической
судьбе см.: Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и рас-
пространении национализма / пер. В. Г. Николаева. М ., 2016. С. 182–189.
120
Хаванова О. В . Венгерский Миллениум... С. 377–378.
121
Там же. С. 378.
122
Там же.
123
Историографию вопроса см.: Goldstein I. O Tomislavu i njegovu dobu // Radovi Zavoda za
hrvatsku povijest. 1985. Knj. 18. S . 23–55; Bratulić J. Kralj Tomislav u izvorima i znanstvenoj
literaturi do 1925. // Prvi hrvatski kralj Tomislav. Zbornik radova / ur. J. Bratulić. Zagreb,
1998. S . 191–204.
124
Kukuljević Sakcinski I. Tomislav, prvi kralj hrvatski // Rad JAZU. 1879. Knj. 58. S. 1–52. Пере-
печатано: Zbornik kralja Tomislava (Posebna izdanja JAZU. Knj. 17). Zagreb, 1925. S . 40–85.
125
Kukuljević Sakcinski I. Tomislav, prvi kralj hrvatski // Zbornik kralja Tomislava. S . 68.
126
Smičiklas T. Poviest Hrvatske. Dio I. Zagreb, 1882. S . 215–226.
127
Hor vat R. Kralj Tomislav i njegovo doba // Prosvjeta. 1896. Sv. 4. Br. 23. S . 729–733; Br. 24.
S. 756–764.
128
Goldstein I. O Tomislavu i njegovu dobu. S . 27; Gračanin H. Povijesni identiteti i politički
realiteti: proslava tisućgodišnjice Hrvatskog Kraljevstva 1925 godine // Hrvati i manjine u
415
Hrvatskoj: moderni identiteti. Četvrti hrvatski simpozij o nastavi povijesti. Zagreb, 2014.
S. 121.
129
Klaić V. Povijest Hrvata od najstarijih vremena do svršetka XIX stoljeća. Knj. I . Zagreb, 1899.
S. 98–107.
130
Deželić V. Prvi kralj. Split, 2011. S . 7–21.
131
Lončarević V. Pogovor // Deželić V. Prvi kralj. S . 326–327.
132
Gračanin H. Povijesni identiteti i politički realiteti... S . 122–123.
133
Ibid.
134
Подробнее см.: Jolić R. Duvno kroz stoljeća. Tomislavgrad; Zagreb, 2002.
135
Подробнее см.: Macaulay J. The Gothic Revival 1745–1845. Glasgow; London, 1975;
Clark K. The Gothic Revival: An Essay in the History of Taste. London, 1983; Hunter-Stiebel P.
Of knights and spires: Gothic revival in France and Germany. New York, 1989; Aldrich M.
Gothic Revival. London, 2005.
136
Цит. по: Stefański K. Polska architektura sakralna w poszukiwaniu stylu narodowego. Łódź,
2002. S . 19–21.
137
Majdowski A. O poglądach na styl wiślano-bałtycki w polskiej architekturze sakralnej XIX
wieku // Nasza Przeszłość: studia z dziejów Kościoła i kultury katolickiej w Polsce. T. 78 .
Kraków, 1992. S . 303–328.
138
Crowley D. Finding Poland in the Margins: The Case of the Zakopane Style // Journal of
Design History. 2001. Vol. 14, no. 2. P. 105–116; Tatra Highlander Folk Culture in Poland and
America. Collected Essays from “The Tatra Eagle” by T. V. Gromada. Hasbrouck, 2012.
139
Czapliński K. Zamki w Polsce. Kielce, 2008. S . 10–11, 35–38, 44–46, 72–73; Haftka M. Zamki
krzyżackie w Polsce. Malbork, 1999.
140
Sowa K. The Development of Cracow in the 19th Century against the Background of the
Historic Role of the City // The Polish Sociological Bulletin. 1986. No. 73/74. P. 113–124.
141
Ostrowski J., Podlecki J. Wawel. Zamek i katedra. Kraków, 1996; Grychowki M., Czyżewski K.
Katedra wawelska. Katowice, 2001; Skowron R. Wawel. Kronika dziejów. Kraków, 2001.
142
Krzysztoforska-Doschek J. Źródła mitów i legend polskich. O Kraku — władcy Lechitów, o
Smoku i Wawelu // Wiener Slavistisches Jahrbuch. 2005 . Vol. 51 . P. 165 –177 .
143
О деятельнос ти Чарторыйских см.: Kukiel M. Czartoryski and European Unity 1770–1861.
Princeton, 2015.
144
Szypowska M. Jan Matejko. Wszystkim znany. Poznań, 2016.
145
Репин И. Е. Далекое и близкое: Письма об искусстве. 1893–1894. URL: http://ilyarepin.
ru/pisma2 (дата обращения: 31.08 .2018).
146
Symbolika i rzeczywistość historyczna w “Bitwie pod Grunwaldem” Matejki. URL: https://
www.rmf24.pl/kultura/news-symbolika-i-rzeczywistosc-historyczna-w -bitwie-pod-
grunwalde,nId,288427 utm_source=paste&utm_medium=paste&utm_campaign=firefox
(дата обращения: 31.08 .2018).
147
Ibid.
148
Ян Матейко и картина его «Иоанн Грозный в эпоху ужасов» // Всемирная иллюстра-
ция. 1875. No 348. С. 174–175.
149
Poczet królów Polskich według Jana Matejki / opr. red. J. Skarbowski. Kraków, 1961.
150
Шпаков В. Н. История Всемирных выс тавок. М ., 2008. С. 101 .
151
Ян Матейко и картина его «Иван Грозный в эпоху ужасов». С. 177.
416
152
Стасов В. В . Нынешнее искусство в Европе. URL: http://az.lib.ru/s/stasow_w_w/
text_1874 _nyneshnee_iskusstvo_v_evrope.shtml (дата обращения: 31.08 .2018).
153
Rak J. Paradoxy zrodu moderních husitských tradic // Husitský Tábor. Supplementum
3. Tábor, 2007. S . 732. Также см.: Zumr J. Žižka “democrat a republikán” v reflexi roku
1848 // Ibid. S. 755–758.
154
Vybíral Z. Hus in historical memory // Jan Hus. Couraģe to Think. Couraģe to Believe.
Couraģe to Die. Tábor, 2015. P. 155 .
155
Doležalová E., Zilynskyj B. Hus in Literature, Theatre and Film // Jan Hus. Couraģe to Think.
Couraģe to Believe. Couraģe to Die. Tábor, 2015. P. 188 –194; Smrčka J. Jan Hus in Music
// Ibid. P. 196–202; Smrčka J., Vlnas V. Hus in Fine Art // Ibid. P. 208 –234; Lavrová H. A Tree
Struck by Lighting with Burn and Shine — Jan Hus in the work of František Bílek // Jan Hus.
1415–2015. Tábor, 2015. P. 89–92.
156
Krausová M. Obraz Jana Žižky v historických pověstech // Husitský Tábor. Supplementum 3.
Tábor, 2007. S. 709–725 . — Перечень посвященных гуситам мемориальных акций и па-
мятников см.: Chochol V. Husitské motivy na měšťanských domech z přelomu 19. A 20.
Století (období let 1880–1914) // Ibid. S. 811 –830 .
157
Smrčka J. Jan Hus in the Confessional history of the Europe // Jan Hus. 1415 –2015 . Tábor,
2015. P. 52.
158
Vandrovcová J., Vandrovcová L., Zajícová L. Association for Erecting Jan Hus Memorial in
Tábor // Ibid. P. 103–104.
159
Zilynskyj B. Formation of the Hus Tradition // Ibid. P. 121.
160
Гулинская З. К . Бедржих Сметана. М., 1968. С . 181–190.
161
Там же. С. 183.
162
Цит. по: Там же. С . 240.
163
Гулинская З. К . Антонин Дворжак. М., 1973. С . 181 –186 .
164
Там же. С. 121–122.
165
Ваницку Я. О Чешской музыке. М ., 1965. С. 143–146.
166
Никольский С. В . Чешская литература // История литератур западных и южных сла-
вян: в 33 т. Т.2.М., 1997.С.436.
167
Филипчикова Р. Л. Алоис Ирасек // Очерки ис тории чешской литературы XIX–XX вв.,
М., 1963. С . 315.
168
Цит. по: Там же. С . 316–317.
169
Там же. С. 321.
170
Цит. по: Там же. С . 322.
171
Кишкин Л. С . Ярослав Врхлицкий // Очерки истории чешской литературы XIX–XX вв.,
М., 1963. С . 297.
172
Там же. С. 301.
173
Ефимов А. Великие ис торические подделки: Краледворская рукопись. Как фальшивки
помогли сформировать чешскую национальную идентичность. URL: https://chrdk.ru/
sci/kak_falshivki_pomogli_sozdat_cheshskuju_identichnost (дата обращения: 31.08.2018).
174
Колпинский Ю. Д. Искусство Чехословакии // Всеобщая история искусств: в 6 т. Т. V:
Искусство 19 века. М ., 1964. URL: http://totalarch.ru/art_history/19th_century/czech
(дата обращения: 31.08 .2018).
175
Там же.
417
176
Об архитектуре Чехии и о соборе Св. Вита см.: Kuthan J., Royt J. Katedrála sv. Víta, Václava
a Vojtěcha. Praha, 2011; Kuthan J., Royt J. The Cathedral of St. Vitus at Prague Castle. Praha,
2017; Vlček P. Umělecké památky Prahy. Pražský hrad a Hradčany. Praha, 2000.
177
Поп И. И . Искусство Чехии и Моравии IX — начала XVI века. М., 1978.
178
David P., Soukup V. Dějiny hradů a tvrzí v Čechach, na Moravě a ve Slezsku. Praha, 2012.
S. 19, 63, 65, 67, 77, 91, 95, 127, 204, 392–395.
179
Ivanega J. Rezidenční strategie Adama Františka ze Schwarzenbergu na příkladu panství
Hluboká nad Vltavou počátkem 18. Století. URL: https://www.semanticscholar.org/paper/
Rezidenční-strategie-Adama-Františka-ze -na -příkladu-Ivanega/1657b654eeacd91ebe85177
0c6522099225f4fcc (дата обращения: 31.08 .2018).
180
Sršeň L. Historical Building // The great book of the National Museum. Praha, 2016. P. 116–
157.
181
Хлебников В. Собр. соч.: в 6 т. Т. 1. М., 2000. С . 98.
182
Доронина Р. Ф . Сербская литература в преддверии войны // Первая мировая война
в литературах и культуре западных и южных славян. М., 2004. С. 73 .
183
Гиляровский В. Стихотворения из книги «Грозный год» // Московский журнал. 2003.
No11.С.25.
184
Цит. по: Касович А. А. Празднование юбилеев Грюнвальдской битвы в ХХ веке // Studia
Slavica et Balcanica Petropolitana. 2010. No 2. С. 81.
185
Там же. C . 81–82.
186
Вязьмитинов В. Е. Грюнвальд. 15-VII-1410 // Военно-ис торический вес тник. 1910.
No 7–8. С. 71–76.
187
Касович А. А. Празднование юбилеев Грюнвальдской битвы... C . 84–85.
188
Вязьмитинов В. Е. Грюнвальд. 15-VII -1410. С. 73.
189
Раичевич Г. Первая мировая война и творчес тво М. Црнянского // Первая мировая
война в литературах и культуре западных и южных славян. М., 2004. С .92.
190
Дзюба О. «Дневник о Чарноевиче» Милоша Црнянского в контекс те южнославянской
антивоенной прозы // Первая мировая война в литературах и культуре западных
и южных славян. М., 2004. С. 109.
191
Бахтурова А. Ю . Славянское единс тво: и дея и практическое воплощение в Восточной
Галиции в годы Первой мировой войны // Первая мировая война. Версальская сис тема
и современнос ть. Вып. 2. СПб., 2014. С. 55–64.
192
Липатов А. В . Цивилизационный излом // Первая мировая война в литературах
и культуре западных и южных славян. М ., 2004. С. 25 .
193
Фирсов Е. Ф . Рукописные журналы на родном языке чешских добровольцев в России
в 1916–1917 гг., или Чехия — Земля Обетованная // Первая мировая война в литерату-
рах и культуре западных и южных славян. М., 2004. С. 230 .
194
Жујковић Ј. Отаџбина (књига за народ). Беседа Јована М. Жујовића, председника Серб-
ске краљевске академије са српским ратним инвалидима на пе тровдан 1918 године.
Београд, 1919. С. 5, 8.
195
Karadordevic A. Ujednitelj. Govori. Beograd, 1991. S . 26.
196
Ibid. S . 50.
197
Trgovčević L. The Kosovo Myth in the First World War // Konev I. Sveti mesta na Balkanite.
Blagoevgrad, 1996. P. 331 –338 .
418
198
Смольянинова М. Г. Иван Вазов о Первой мировой войне // Первая мировая война
в литературах и культуре западных и южных славян. М., 2004. С .400, 402.
199
Златарски В. История българите от появата им в Европа до основаване то на българ-
ското царство на Балканския полуостров // Годишник на Софийския университе т.
1914. Историко-филологически факулте т. Т. 10–11. С. 1–112.
200
Златарски В. История на българската държава през средните векове. София, 1918.
С. 55–175.
201
Стоянов С. Рожденные войной // Первая мировая война в литературах и культуре за-
падных и южных славян. М., 2004. С. 395.
202
Стенографски дневници на Народното събрание. София, 1916. С. 437 –495.
203
Церковныя Ведомос ти, издаваемыя при Святейшем Правительс твующем Синоде.
1916. 19 марта. No 12. С. 345.
К ГЛАВЕ 5
1
Rak J. Paradoxy zrodu moderních husitských tradic // Husitský Tábor. Supplementum 3.
Tábor, 2007. S . 727.
2
Leonhard J. Das Erbe der Vielfalt: die europäischen Empires und die Friedensverträge
nach 1918 // Zeitschrift für Staats- und Europawissenschaften. 2012 . Bd. 10, nr. 3 . S. 361 –
384; Gerwarth R., Manela E. The Great War as a Global War: Imperial Conflict and the
Reconfiguration of World Order, 1911–1923 // Diplomatic History. 2014. Vol. 38, no. 4.
P. 786–800; Schnell F. Empire in Disguise: The Soviet-Russian Imperial Metamorphosis after
World War I // Journal of Modern European History. 2015 . Vol. 13, no. 2: The Crisis of Empire
after 1918. P. 203–225.
3
Ср.: Falconieri T. ‘Medieval’ Identities in Italy... P. 327–329.
4
Harty K. The Reel Middle Ages: American, Western and Eastern European, Middle Eastern,
and Asian Films about Medieval Europe. Jefferson, 1999.
5
Сборник статей и материалов о киноискусстве социалис тических стран: в 2 вып.
Вып. 1. М., 1977.
6
Искусство кино. 1994. Вып. 1–5. С . 82, 84.
7
Rożek M. Mistyczny Kraków. Kraków, 1991.
8
Skaff S. The Law of the Looking Glass: Cinema in Poland, 1896–1939 (Polish and Polish
American Studies). Ohio, 2008. P. 72 .
9
Denar Bolesława Śmiałego // Ilustrowany Kuryer C odzienny. 1922. 2 stycznia. Nо. 2. S . 15.
10
Dyadem Władysława Jagiełły // Ilustrowany Kuryer Codzienny. 1922. 28 stycznia. Nо. 28 . S. 1 .
11
Dyadem Kazimierza Jagiellończyka // Ilustrowany Kuryer Codzienny. 1922. 13 lutego.
Nо. 44.S.1.
12
Semkowicz W. Smoleńsk // Ilustrowany Kuryer Codzienny. 1918. 10 lutego. Nо. 41. S . 2–3.
13
Wydanie na łup ziemi Chełmskiej wbrew historycznemu prawu Polaków // Ilustrowany
Kuryer Codzienny. 1918. 12 lutego. Nо. 43. S . 1.
14
Balkelis T. War, revolution, and nation-making in Lithuania, 1914–1923. Oxford, 2018.
15
Кацель I. А . История Литвы. Ковно, 1922. С. 102–103.
419
16
Mačiulis D. Lietuvos valsty bėbes kultūros politika 1927–1940 metais. Vilnius, 2002. P. 230.
17
Мицкунайте Г. Пиковый вале т: Князь Витовт глазами современников и потомков
// Родина: Российский исторический журнал. 2003 . No 12 . С . 104 –106 .
18
См., например: Jonynas I. Batorai. Kaunas, 1934.
19
Вилимас Д. Великое княжество Литовское: Стереотипы ис торической памяти в Литве
// Ab Imperio: Исследования по новой имперской истории и национализму в пос тсо-
ве тском пространстве. 2004 . No 4 . С. 511 –512 .
20
См.: Galandauer J. Národní památník na Vítkově. Praha, 2012.
21
Рукописи, которых не было: Подделки в области славянского фольклора / подгот.
А. Л . Топорков, Т. Г. Иванова, Л. П. Лаптева, Е. Е. Левкиевская. М., 2002. С. 51–55.
22
Токарев Д. «Ничего не изменилось за две тысячи ле т»: русская тема в творчес тве Аль-
фонса Мухи // Искусствознание. 2012 . No 3/4. С . 380 .
23
См.: Dusza E. Pan-Slavism in Alphonse Mucha’s Slav Epic. URL: https://19thc-artworldwide.
org/spring14/dusza-on-pan-slavism-in-alphonse-mucha-s -slav-epic (дата обращения:
12.02 .2019); Цочева Н. «Славянска епопея» на Ал. Муха — мит и история // Limes
slavicus 3. Култ урни концепти на славянството. Шумен, 2018. С . 243 –268 .
24
Дворжак А. Славянская эпопея // Альфонс Муха / под ред. С .Муха. М., 2006. С . 147 .
25
Кусак Д., Кадлечикова М. Альфонс Муха: альбом. М., [б. г.] .
26
Токарев Д. «Ничего не изменилось за две тысячи ле т»: русская тема в творчес тве Аль-
фонса Мухи // Искусствознание. 2012 . No 3/4. С . 386 .
27
Чехословацкая кинематография // Кино: энциклопедический словарь / под ред. С . И . Ют-
кевича. М., 1987.С.485.
28
Svaty Vaclav (1930). URL: https://icv.vlada.cz/cz/udalosti/vystavy/svaty-vaclav-1930-75620/
tmplid-560/ (дата обращения: 12.12.2018).
29
Ломоносов М. Ю . Национальные мифы в государственном управлении (сербский опыт
ХХ в.) // Ars administrandi. 2009. No 1 . С. 140 .
30
Там же. С . 138–144.
31
Марковић Д. Свечаности на Газимес тану о Видовдану између два Све тска рата // Этно-
лошке свеске. 1989. Т. Х . С . 127–134.
32
Ломоносов М. Ю . Национальные мифы... С. 140.
33
Марковић Д. Свечанос ти на Газимес тану... С . 130 .
34
Прослава 550. Годишњице Косовске битке 1939. URL: www.youtube.com/watch?v=
LsJSjcUlOcQ&t=332s (дата обращения: 18.09.2018).
35
Подробнее см.: Petković S. The Patriarchate of Peć. Belgrade, 1982; Pavlovich Р. The History
of the Serbian Orthodox Church. Belgrade, 1989.
36
Алешина Л. С., Яворская Н. В . Искусство Югославии. М., 1966. С. 232 –234 .
37
Gračanin H. Povijesni identiteti i politički realiteti... S . 123–138.
38
Gračanin H. Povijesni identiteti i politički realiteti... S . 137.
39
Патриаршеската катедрала “Св. Александър Невски”. URL: http://bg-patriarshia.bg/news.
php?id=89639 (дата обращения: 18.09.2018).
40
Подробнее см.: Мичев Н. Речник на имената и с тату та на населените мес та в България
1878–2004. София, 2005.
420
41
Младенов С. Появата на Аспаруховите Булгари в Туркския клон на Арио-Алтайските
народи // Булгарска ис торическа библиотека. 1928. В. 1 . С. 49–71 .
42
Романова В. Българска орда — 1938 г. и списание “Ави-Тохол” // Науката в преход:
История и параис тория. Белград, 2011. С . 3 –12 .
43
Meta B. The national-building process in the years 1920–1930 // 100 years of independence.
Speeches of the International Scientific Conference: Tirana, 26–27 November 2012.Tirana,
2014. Ff. 11–24. F. 15.
44
Labi M. Udhërrëfyes i Muzeut Historik Kombëtar. Tiranë, 2016. F. 18 –19.
45
Јовић М.: 1) Српска историја са кратком ис торијом Хрвата и Словенаца за IV разред
основне школе са сликама по новом програму. Београд: Геца Кон, 1921; 2) Народна
историја Југословена за III разред основне школе. Београд, 1935.
46
Кољанин Д. Уџбеничко питање у просве тној политици Краљевине Југославије (1929–
1941) // Истраживања. 2014. No 25. С . 333, 341.
47
Koljanin D. Methodological and motivational basis of history textbooks for primary schools
in the Kingdom of Yugoslavia (1918–1941) // Истраживања. 2015. No 26. P. 134–135.
48
Прица Д. М . Историја југословенског народа (Срба, Хрвата и Словенаца) за III разред
основне школe по новом нас тавном програму. Београд, 1932. С. 12.
49
Koljanin D. Methodological and motivational basis of history textbooks... P. 135, 137.
50
Koljanin D. Methodological and motivational basis of history textbooks... P. 139–140.
51
Косовска легенда и симболи у политици НОП-а // Jeдинс тво. 6. јун 1990. С. 8.
52
Дармаев А. Легенда Самаркада и Кракова. URL: https://baikal-mir.ru/2017/10/25/
legenda-samarkanda-i -krakova/ (дата обращения: 10.12.2018).
53
Марковић Д. Све чанос ти на Газинес тану о Видиовдану изнеђу два Све тска рат // Этно-
лошку свеске. 1989. Т.Х.С.128.
54
Батакович Д. Т. Косово и Метохия: история и идеология. Екатеринбург, 2014. С. 154 –
155, 240.
55
Jovanović B. Crna Gora u narodnooslobodilačkom ratu i socijalističkoj revoluciji. Beograd,
1960. S . 130.
56
Vana Toomas. Noorsoojutt XVI sajandi Tallinast. Tallinn, 1944.
57
Ункович И. Н . Сохранение памятников с тарины на территории бывшей Югославии
после Второй мировой войны — влияние Любо Карамана и Франца Штеле // Послево-
енное восс тановление памятников. Теория и практика ХХ века. СПб., 2014. С. 211 .
58
Цит. по: Там же. С . 212.
59
Цит. по: Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна. С. 90.
60
Дороз-Турек М. Восстановление сакральных объектов в Польше после войны // После-
военное восс тановление памятников. Теория и практика ХХ века: материалы между-
народной научной конференции 4–5 декабря 2014 г. СПб., 2014. С. 72 .
61
Нюрнбергский процесс. Т. 1. С. 751–752.
62
Estreicher K.: 1) Cultural Losses of Poland. London, 1944; 2) Straty kultury polskiej pod
okupacją niemiecką 1939–1944 wraz z oryginalnymi dokumentami grabieży. Kraków, 2003.
63
Нюрнбергский процесс. Т. 1. С. 749.
64
Подробнее о концепциях восприятия польской средневековой культуры в Польше
ХХ в. см.: Horzela D., Walczak M. After the revolution: medieval art studies in Poland since
1989 // Umění a revoluce: pro Milenu Bartlovou. Praha, 2018. S. 66–99.
421
65
Также см.: Faraldo J. Medieval socialists artefacts: Architecture and Discourses of National
Identity in provincial Poland, 1945–1960 // Nationalities Papers. 2001. Vol. 29, no. 4. P. 605–
632.
66
Цит. по: Бараньский М. Послевоенное восстановление архитектурных памятников
в оценке зарубежных экспертов // Послевоенное восстановление памятников. Теория
и практика ХХ века: материалы международной научной конференции 4–5 декабря
2014 г. СПб., 2014. С. 3.
67
Дороз-Турек М. Восстановление сакральных объектов в Польше... С. 72 .
68
Burman P. Conservation in Poland // Transactions. 1985. Vol. 10.
69
Тврђава Голубац // Споменици културе у Сербиjи. URL: http://spomenicikulture.mi.sanu.
ac.rs/spomenik.php?id=541 (дата обращения: 10.12 .2018).
70
Тврђава Рам // Споменици културе у Сербиjи. http://spomenicikulture.mi.sanu.ac .rs/
spomenik.php?id=743 (дата обращения: 10.12 .2018).
71
Тврђава Фетислам // Споменици културе у Сербиjи. URL: http://spomenicikulture.
mi.sanu.ac .rs/spomenik.php?id=753 (дата обращения: 10.12 .2018).
72
Смедеревска тврђава // Споменици културе у Србиjи. URL: http://spomenicikulture.
mi.sanu.ac .rs/spomenik.php?id=571 (дата обращения: 10.12 .2018).
73
Пиростки град // Споменици културе у Србиja. URL: http://spomenicikulture.mi.sanu.
ac.rs/spomenik.php?id=784 (дата обращения: 10.12 .2018).
74
Спомен обележје деспоту Стефану Лазаревићу // Споменици културе у Србиjи. URL:
http://spomenicikulture.mi.sanu.ac.rs/spomenik.php?id=559 (дата обращения: 10.12 .2018).
75
Ункович И. Н. Сохранение памятников с тарины... С. 216.
76
Gazimestan // Republički zavod za zaštitu spomenika kulture — Beograd. URL: http://www.
spomenici.heritage.gov.rs/lat/nkd/pregled/gazimestan_pr (дата обращения: 10.12 .2018).
77
Ibid.
78
Споменик деспоту Стефану Лазаревићу // Београдска тврђава. URL: http://www.
beogradskatvrdjava.co.rs/?p=622 (дата обращения: 10.12.2018).
79
Марияска Е. Осве тиха паме тника на цар Борис Покръс тител в Двора на кирилицата
// Impressio. 2017. 3 май.
80
Самуилова крепос т. URL: http://samuilovakrepost.com (дата обращения: 10.12.2018).
81
Labi M. Udhërrëfyes i Muzeut Historik Kombëtar. Tiranë, 2016. F. 4 .
82
Drishti Y. National museum Gjergj Kastrioti Skanderbeg. Tiranan, 2012. P. 19.
83
Касович А. А. Празднование юбилеев Грюнвальдской битвы... С . 87.
84
Доманович Р. Королевич Марко во второй раз среди сербов // Голова сахара: сербская
классическая сатира и юмор. М., 1985. С. 238–258.
85
Blažejovský J. Mistr Vávra? Pokus o solidní pohled na zesnulou legend. URL: https://magazin.
aktualne.cz/kultura/umeni/mistr-vavra-pokus-o-solidni-pohled-na-zesnulou-legendu/
r~i:article:714556/?redirected=1551198191 (дата обращения: 06.03 .2019).
86
Kopal P. Za časů Markety Lazarové...? Filmové obrazy středověku // Film a dějiny. Praha,
2005. S . 57–83.
87
Rogoff J. Review : “Lucie Česálková (ed.) . Staré pověsti české.” Apparatus. Film, Media and
Digital Cultures in Central and Eastern Europe 7. 2018. URL: http://www.apparatusjournal.
net/index.php/apparatus/article/view/144/372 (дата обращения: 06.01 .2019).
422
88
Kopal P. Za časů Markety Lazarové...? S. 353 –359.
89
Bingham А. Directory of World Cinema: East Europe. 2001 . P. 89.
90
Tomkiewicz R. «Krzyżacy» Aleksandra Forda // Komunikaty Warmińsko-Mazurskie. T. 2 .
Olsztyn, 2010. P. 170 .
91
Wajda A. Gates of Paradise’: The idea of making a religious film. URL: https://www.youtube.
com/watch?v=HaUd-EzvhEw (дата обращения: 03.06 .2019).
92
Velikij voin Albanii Skanderbeg // Festival de Cannes. URL: https://www.festival-cannes .
com/en/films/velikij-voin-albanii-skanderbeg (дата обращения: 12.12.2018).
93
Nikolova I. Unwritten/Written/Rewritten Histories: The Glory of the Khan and Boris the
First as Alternative Historical Narratives in Bulgarian Cinema // Canadian Slavonic Papers =
Revue Canadienne des Slavistes. 2000 . Vol. 42, no. 1/2. P. 131 –148 .
94
Конс тантин Философ. URL: https://www.bnt.bg/bg/a/konstantin-filosof-2 (дата обраще-
ния: 22.05.2016).
95
Nikolova I. Unwritten/Written/Rewritten Histories... P. 131–148.
96
Škrabalo I. 101 godina filma u Hrvatskoj 1896–1997: pregled povijesti hrvatske kinematografije.
[S.l.], 1998. S . 529.
97
См.: Марков Г. Половин век инс титу т по ис тория на БАН. URL: http://server.clphchm.
bas.bg/nachalo_istorija.htm (дата обращения: 11.01 .2020).
98
См.: Марков Г. Половин век инс титу т по ис тория на БАН. URL: http://www.ihist.bas.bg/
nachalo_istorija.htm (дата обращения: 11.01 .2020).
99
См.: Войников И. Поява на тюркската теория за произхода на прабългарите в българска-
та историография // История-БГ. URL: http://ww w.bulgari-istoria-2010 .com/booksBG/I_
Vojnikov_Tjurkskata_teorija.pdf (дата обращения: 11.01 .2020).
100
Ibid.
101
История на България: в 2 т. Т. 1 . София, 1954.
102
Косев Д. Атлас по българска ис тория. София, 1963.
103
История на България: в 14 т. Т. 2 . София, 1981; Т. 3 . София, 1982.
104
Подробнее см.: Mękarski A. Między historiozofią a polityką. Historiografia Polski Ludowej
w opiniach i komentarzach historyków i publicystów emigracyjnych 1945–1989. Warszawa,
2011. S . 44–89.
105
Historia Śląska: w 3 t. T. 1: do Roku 1763. Wrocław, 1960.
106
Historia Pomorza: w 2 t. T. 1: Do Roku 1466. Poznań, 1969.
107
Historia chłopów polskich: w 3 t. T. 1 . Warszawa, 1970.
108
Arnold S. Historia Polski. w 5 rozd. Rozdział I: Od ustroju plemiennego do pocztku stosunków
feudalnych i powstania panstwa Polskiego (do poczatku XII wieku). Warszawa, 1949;
Historia Polski. T. I: Historia Polski do roku 1764 / рod red. H . Łowmiańskiego. Warszawa,
1957; Bardach J. Historia Polski: do r. 1466 . Warszawa, 1960; Buszko J., Gierowski J. Historia
Polski: w 4 t. T. 1: Do roku 1505. Warszawa, 1987; и др.
109
Přehled československých dějin: v 3 sv. Díl 1: Do roku 1848 / vědečtí redaktoři: J. Macek,
F. Graus, J. Tibenský. Praha, 1958.
110
Babić A., Babić V. Историја народа Југославије. Beograd, 1953.
111
Grafenauer B. Zgodovina slovenskega naroda: v 4 zv. Zv. 1: Od naselitve do uveljavljenja
frankovskega fevdalnega reda. Ljubljana, 1954.
423
112
Историја Београда: в 3 т. 1 . Стари, средњи и нови век / уред. В . Чубриловић. Београд,
1974.
113
Isrorija Jugoslavije / I. Božić et al. Beograd, 1972.
114
Бурмов А. Създаване на българската държава. София, 1951; Poulík J., Burian Z. Z
hlubin věku. Praha, 1956; Łowmiański H. Początki Polski: polityczne I społeczne procesy
kształtowania się narodu do początku wieku XIV. Warszawa, 1964; и др.
115
См.: Poulík J., Burian Z. Z hlubin věku. Praha, 1956; Poulík J. Velká Morava a počátky
československé státnosti: k 1100. výročí smrti Metoděje. Praha, 1985.
116
Šmahel F. Idea národa v husitských Čechách. Praha, 1971.
117
Гжесик Р. Этногенез славян в польской исторической рефлексии ХХ–ХХІ вв. // Studia
Slavica et Balcanica Petropolitana. 2017. No 2. C. 107–121.
118
Живков Т. Някои основни проблеми на работата с младежта и Комсомола. Тезиси, раз-
вити от другаря Тодор Живков на заседание то на Политбюро на ЦК на БКП на 12 ок-
томври 1967 г. // Тодор Живков за Комсомола и младежта. София, 1968. С. 64 –66 .
119
Rohdewald S. Figures of (Trans-) National Religious Memory of the Orthodox Southern
Slavs before 1945: An Outline on the Examples of Ss. Cyril and Methodius // TRAMES. 2008.
Vol.12, no. 3.S.287–298.
120
См., например: Велев Г.: 1) Празникът «Св. Кирил и Методий» // Духовна култура. 1950.
No 5. С. 8–11; 2) Култът към славянските равноапос толи през българското възраждане
// Духовна култура. 1961. No 5. С . 8–21; Григоров К.: 1) Сред народа // Прослава на Ки-
рил и Методий. София, 1963. С. 137 –139; 2) Празникът на Кирил и Методий в Пловдив
// Прослава на Кирил и Методий. София, 1963. С. 111 –112; Киселков В. С. Кириломе то-
диевският култ в България // Хиляда и сто години славянска писменос т. София, 1963.
С. 339–358; Кулелиев Й. Нови данни за първото чествуване паме тта на све тите братя
Кирил и Методий в Търново // Духовна култ ура. 1961. No 5. С. 21–24.
К ГЛАВЕ 6
1
Ассман А. Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима модерна.
М., 2017. С. 197.
2
Ницше Ф. О пользе и вреде ис тории для жизни // Ницше Ф. Сочинения: в 2 т. Т. 1 . М.,
1990. С. 179.
3
Бауман З. Ретротопия. М ., 2019. С. 63.
4
Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна. СПб., 2004. С . 52 .
5
Шляпентох В. Э ., Матвеева С., Шубкин В. Н . Катас трофическое сознание в современ-
ном мире в конце ХХ века (по материалам международных исследований) / под ред.
В.Э.Шлятенпоха и др. М., 1999. С.11.
6
Martha A. Bartter. Nuclear Holocaust as Urban Renewal // Nuclear War and Science Fiction.
1986.Vol.13, no. 2.P.148.
7
Филиппов И. С. О понятии «средние века» и его содержании // Исторический журнал:
Научные исследования. 2014. No 4. С. 471–484.
8
Арнаутова Ю. Е. Размышления медиевис та о новом «образе средневековья» // Новое
прошлое = TheNew Past.2016.No1.С.26–37.
9
Там же.
424
10
Бауман З. Ретротопия. С. 37.
11
Романова Ю. В . Фэнтези: между массовой и элитарной культурой // Вестник Томско-
го государственного университета. Культурология и искусствоведение. 2015 . No 1 (17).
С. 8.
12
Епанчинцев Р. В ., Фролова А. А . К вопросу о жанре фэнтези в современной литерат уре
// Вестник Северо-Восточного государственного университе та. 2016. No 26. С. 22.
13
См.: Cecire M. Medievalism, Popular Culture and National Identity in Children’s Fantasy
Literature // Studies in Ethnicity & Nationalism. 2009. Vol. 9, iss. 3. P. 395–409.
14
Бауман З. Ретротопия. С. 18.
15
См.: Ассман А. Распалась связь времен? С. 204 –205 .
16
О средневековых образах в историческом кино см.: Kevin J. The Reel Middle Ages:
American, Western and Eastern European, Middle Eastern and Asian Films About Medieval
Europe. London, 1999; Aberth J. Knight at the Movies: Medieval History on Film. New York
& London, 2003; Lynn T., Tyson P. Race, Class, and Gender in “Medieval” Cinema. New York,
2007; Bildhauer B. Filming the Middle Ages. London, 2011.
17
D’Arcens L. Screening early Europe: premodern projections // Screening the Past. 2009.
No. 26. P. 2.
18
Sexson M. Miranda’s Attendants: Memory, Medievalism, Cyberspace and the Soul
// Soundings: An Interdisciplinary Journal. 1994. Vol. 77, no. 1/2. P. 15 –16 .
19
Бауман З. Ретротопия. С. 40, 42.
20
Бойм С. Будущее ностальгии. М., 2019. С . 21 .
21
Описание см.: Глушко Е. В . К новейшей истории Краледворской и Зеленогорской руко-
писей, и ли О свободе мысли // Диалог со временем. 2007 . Вып. 21 . С. 283 –285 .
22
Smolíková K. Husité. Táboř, 2012.
23
Skanderbeg // IMDb. URL: https://www.imdb.com/title/tt6064768/?ref_=nv_sr_3 (дата об-
ращения: 11.01 .2020).
24
Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна. С. 39.
25
Эко У. Средние века уже начались // Иностранная литература. 1974. No 4 . С. 259–260 .
26
Matthews D. From Medieval to medievalism: A new semantic history // The Review of
English Studies. New Series. 2011 . Vol. 62, no. 257 . P. 696–699.
27
См.: Elliott A. Medievalism, Politics and Mass Media Appropriating the Middle Ages in the
Twenty-First Century. Suffolk, 2017. P. 22–44.
28
Лоуэнталь Д. Прошлое — чужая страна. С. 80 .
29
Бойм С. Будущее ностальгии. С. 16, 18.
30
Эко У. Средние века уже начались. С. 271 –272 .
31
См.: Sitas A. The New Tribalism: Hostels and Violence // Journal of Southern African Studies.
1996. Vol. 22, no. 2 . P. 235 –248; Antonio R. After Postmodernism: Reactionary Tribalism
// American Journal of Sociology. 2000 . Vol. 106, no. 1 . P. 40 –87; James P. Globalism,
Nationalism, Tribalism: Bringing Theory Back in. Newbury Park, California, 2006; Tapper R.
Tribe and state in Iran and Afghanistan: an update // Études rurales. 2009. No. 184: La tribu à
l’heure de la globalisation. P. 33 –46; Acosta B. The Dynamics of Israel’s Democratic Tribalism
// Middle East Journal. 2014 . Vol. 68, no. 2 . P. 268 –286 .
32
Ср.: Бауман З. Ретротопия. С. 56–59.
425
33
Меняйло А. А. Феномен неоварваризации в культуре // Вестник Донского государ-
ственного аграрного университета. 2016. No 1-2. С . 54–59.
34
Bull H. The Anarchical Society: A Study of Order in World Politics. New York, 1977.
35
См.: Olsen G. Neo-Medievalism in Africa: Whither Government-to-Government Relations
Between Africa and the European Union? // Civil Wars. 2003. Vol. 6, iss. 2. P. 94–120; Norell M.
A New Medievalism? The Case of Sri Lanka // Civil Wars. 2003. Vol. 6, iss. 2. P. 121–137;
Rapley J. Keynote Address — From Neo-Liberalism to the New Medievalism // Globalisation
and Governance in the Pacific Islands: State, Society and Governance in Melanesia / ed. by
S. Firth. [S. l.], 2006. P. 18; Rapley J. The New Middle Ages // Foreign Affairs. 2006. Vol. 85,
no. 3.P.95–103.
36
См.: Berzins C., Cullen P. Terrorism and Neo-Medievalism // Civil Wars. 2003. Vol. 6, iss. 2.
P. 8–32; Diken B. The war against terror, Neo-medievalism and the Egyptian Revolution
// New Formations. 2012 . iss. 75 . P. 26 –44 .
37
Khapaeva D. Neomedievalism as a Future Society: The Case of Russia // The Year’s Work of
Medievalism. 2017. Vol. 32.
38
Elliott A. Medievalism... P. 45–67.
39
Утц Р. Дивные новые медиевализмы // Неприкосновенный запас. 2018 . No 1 (117).
С. 166–170.
40
Rothman S. European Society and Politics. Indianapolis, 1969. P. 195.
41
Holsinger B. Medievalization Theory: From Tocqueville to the Cold War // American Literary
History. 2010 . Vol. 22, no. 4 . P. 900-910.
42
Vacca R. The Coming Dark Age. St. Albans: Panther, 1974.
43
Holsinger B. Medievalization Theory... P. 898–899.
44
Могилина М. В . Цифровые миражи: представление ис тории в компьютерных играх
// Осенняя школа по гуманитарной информатике. Калининград, 2017. С. 51–54.
45
Costa-Gomes R. Medieval Baltimore: Using American medievalism to teach about the
European middle ages // Imago Temporis — Medium Aevum. 2012 . Vol. 6 . P. 351 –365;
Robison W. Stimulation, Not Simulation: An Alternate Approach to History Teaching Games
// The History Teacher. 2013 . Vol. 46, no. 4 . P. 577 –588; Wainwright A. Teaching Historical
Theory through Video Games // The History Teacher. 2014 . Vol. 47, no. 4 . P. 579–612; Запо-
рожченко А. В ., Аванесян Д. Э ., Александров А. А . Использование потенциала современ-
ных компьютерных игр в изучении военной ис тории // Война и личнос ть: роль и ме-
сто личнос ти в ис тории войн материалы Всероссийской (с международным участием)
научной конференции, посвященной 100-ле тию Брусиловского прорыва / под ред.
В. И . Баяндина, А. В . Запорожченко. Новосибирск, 2016. С. 102 –105; Лаврухина М. А.,
Сломинская Е. В . Средства нагляднос ти, используемые в компьютерных играх как спо-
соб стимулирования интереса к изучению истории // Человек, общество и культура
в X XI веке: сб. научных трудов по материалам Международной научно-практической
конференции / под ред. Е . П. Ткачевой. Белгород, 2017. С. 80–83; Артеменко А. А. Ди-
дактический потенциал компьютерных игр и его реализация в процессе обучения
истории // Инновации в образовании и науке: межвузовский сб. научно-ме тодических
трудов / под ред. Е . Н. Атарщиковой, В. И . Бережного. М ., 2017. С. 47–56.
46
Kendrick L. Games Medievalists Play: How to Make Earnest of Game and Still Enjoy It // New
Literary History. 2009. Vol. 40, no. 1 . P. 43 –61; Vowinckel A. Past Futures: From Re-enactment
to the Simulation of History in Computer Games // Historische Sozialforschung. 2009. Vol. 34,
no. 2 . P. 322 –332; Савчук В. В . Компьютерная игра как предме т медиафилософии // Ме-
диафилософия. 2014 . Т. Х, No Х. С . 3 –23; Ляпкина Т. Ф ., Данилова А. Ю . Компьютерные
426
игры как объект антропологического исследования // Вестник Санкт-Петербургского
государственного университе та культуры и искусств. 2016. No 1. С . 69–72.
47
Демин К. А., Пушкарева И. Н., Тагильцева Ю. Р. Компьютерные игры военного жанра
как элемент пропаганды в информационной войне России и США // Политическая
лингвистика. 2016. No 5. С. 110–116; Овчинников Ю. Д., Плотникова Ю. В . Виртуальная
игрушка как час ть национальной культуры и национального самосознания // Инно-
вационные проекты и программы в образовании. 2017. No 5. С. 66–71; Белов С. И . Ком -
пьютерные игры как инс трумент реализации политики памяти (на примере отобра-
жения событий Великой Оте чественной Войны в видеоиграх) // Вестник Российского
университе та дружбы народов. Серия: Политология. 2018 . Т. 20 . No 1 . С . 96–104 .
48
Роллингз Э., Моррис Л. Проектирование и архитектура компьютерных игр. М., 2006.
С. 180.
49
Kingdom Come: Deliverance. URL: https://w ww.kickstarter.com/projects/1294225970/king-
dom-come -deliverance/posts/754383 (дата обращения: 28.02.2019).
50
Vavra: “ There is no propaganda” in Kingdom Come: Deliverance. URL: https://www.
gamesindustry.biz/articles/2018-04 -19-vavra-there-is-no-propaganda-in-kingdom-come-
deliverance (дата обращения: 28.02 .2019).
51
Ibid.
52
Resetera bans multiple users for praising Daniel Vavra from Warhorse Studios. URL: https://
www.oneangrygamer.net/2018/02/resetera-bans-multiple-users-praising-daniel-vavra-
warhorse-studios/52202/ (дата обращения: 28.02 .2019).
53
Schweiger B. Reprezentacje władzy w igrach komputerowych. Porównanie Wiedźmina III
oraz Dragon Age // Teksty Drugie. 2017 . Vol. 2017, iss. 3 . S . 276 –293; Овчинников В. М ., Па-
улюс П. Архе типы и мифологемы как элементы феномена «открытого мира» компью-
терной РПГ вселенной «Ведьмак» // Человек и культура. 2018. No 4. С. 46–56.
54
Majkowski T. Z . Geralt of Poland: The witcher 3 between epistemic disobedience and imperial
nostalgia // Open Library of Humanities. 2018 . Vol. 4, iss. 1 . S . 1 –35 .
55
The Witcher 3 and the Eastern European Difference. URL: https://www.ign.com/arti-
cles/2014/03/10/the-witcher-3-and-the-eastern-european-difference (дата обращения:
01.03.2019).
56
Панфилов Ф. М. Средневековые песочницы: медиевализм в компьютерных играх на-
чала XXI века // Неприкосновенный запас. 2016. No 3 (107). С . 66–67.
57
Didzgalvyte M. The dark, ironic, surreal games of Central and Eastern Europe. URL: https://
www.gamesindustry.biz/articles/2018-10 -29-dark-ironic-surreal-game-aesthetics-of-the-
post-ussr-block (дата обращения: 01.03 .2019).
58
Ibid.
59
Романова Ю. В . Фэнтези: между массовой и элитарной. С. 8.
60
Алексеев С. В . Фэнтези // Энциклопедия гуманитарных наук. 2013. No 2. С. 309–310.
61
Там же. С. 310.
62
Там же.
63
Шамякина С. Литература фэнтези: дифференциация понятия и жанровая характери-
стика // Шамякина С. Verbo tenus (У прасторы слова): Філалагічныя эцюды. Мінск,
2003. С. 117.
64
Развадовская Н. А. Фэнтези А. Сапковского: синтез мировой и национальной культур
// Универсальное и национальное в культуре: сб. научных с татей. Минск, 2012. С. 202 .
427
65
Там же. С . 203; Войтонь Р. Славянская мифология. Современные литературные инспи-
рации: ведьмак, вельмы и вампиры (Анджей Сапковский «Сага о Ведьмаке») // Вісник
маріупольського державного гуманітарного університе ту. 2010. No 3. С. 85.
66
Войтонь Р. Славянская мифология. С. 86 .
67
Развадовская Н. А. Фэнтези А. Сапковского: синтез мировой и национальной культур.
С. 203, 205–206.
68
Шамякина С. Литература фэнтези: дифференциация понятия и жанровая характери-
стика. С. 111.
69
Развадовская Н. А. Фэнтези А. Сапковского: синтез мировой и национальной культур.
С. 208–209.
70
Ascenzi A. Children’s Literature as a “Source” for the History of Cultural and Educational
Processes // History of Education & Children’s Literature. 2012. Vol. VII, no. 2. P. 497–514;
Bottigheimer R. Fairy Tales and Children’s Literature: a Feminist’s Perspective // Teaching
Children’s Literature: Issues, Pedagogy, Resources / еd. by G. Sadler. New York, 1992. P. 101–
108; Rybak K. Hide and Seek with Nazis: Playing with Child Identity in Polish Children’s
Literature about the Shoah // Libri & Libery. 2017 . Vol. 6, no. 1 . P. 11 –24 .
71
Clark D. The Magical Middle Ages in Children’s Fantasy Literature // Magical Tales: Myth,
Legend & Enchantment in Children’s Books / еds C. Larrington, D. Purkiss. Oxford, 2013.
P. 81–113.
72
Bradford C. Medievalism and Nationhood in Children’s Literature // The Nation in
Children’s Literature: Nations of Childhood / еds Ch. Kelen, B. Sundmark. New York, 2013.
P. 209–221.
73
Blažič M. Children’s Literature in South Eastern Europe, between Social and Economy Market
Utopia // Sunny Side of Darkness: Children’s Literature in Totalitarian and Post-Totalitarian
Eastern Europe / еds J. Webb, M. Müürsepp. Tallinn, 2005. P. 181 –198.
74
Flegar Ž., Švarc K. Conflict vs. Laughter: the Greatest Authorial Battle in Croatian Children’s
Literature // Детские чтения. 2014. Т. 6, No 2. С. 141–154; Уташи А. Слике “Номади
медија” — и лустрација и текс т као нераздвојива целина у књигама за децу // Детињство.
Часопис о књижевнос ти за децу. 2014 . Бр. 1 . С. 44 –51 .
75
Cecire M. Medievalism, Popular Culture and National Identity in Children’s Fantasy Literature
// Studies in Ethnicity & Nationalism. 2009. Vol. 9, iss. 3. P. 396–397.
76
Bradford C. Medievalism and Nationhood in Children’s Literature. P. 209–211.
77
Cecire M. Medievalism, Popular Culture and National Identity in Children’s Fantasy
Literature. P. 396.
78
Додик: Свети Сава учинио да Срби имају идентите т // Глас Српске. URL: http://
ww w.glassrpske.com/novosti/vijesti_dana/Dodik-Sveti-Sava-ucinio-da-Srbi-imaju-
identitet/201743.html (дата обращения: 31.08.2018).
79
Blažič M. Children’s Literature in South Eastern Europe, between Social and Economy Market
Utopia. P. 193–194.
80
Intervju: Jovana Reba, autorka prvih slikovnica o Nemanjćima // Detinjarije. URL: https://
www.detinjarije.com/intervju-jovana-reba-autorka-prvih-slikovnica-o-nemanjicima/ (дата
обращения: 31.08 .2018).
81
Кулаузов Реба Ј. Ко је био Стефан Немања? Београд, 2015. С. 11.
82
Кулаузов Реба Ј. Цар Душан Силни. Београд, 2015. С. 10 .
83
Ibid. С . 11.
428
84
Прве сликовнице за децу о Неманићима // Јединица. URL: http://www.cr veneberetke.
com/prve-slikovnice-za-decu-o-nemanjicima/ (дата обращения: 15.08 .2018).
85
Станишић С. Лазар на двору краља Душана. Београд, 2015.
86
Станишић С. Стефан Немања добија сина Растка. Чачак, 2015.
87
Станишић С. Растко Немањић: поглед дужи од времена. Чачак, 2017.
88
Nemanjići — U ime oca (prva knjiga trilogije o Stefanu Nemanji) — Vladimir Kecmanović i
Dejan Stojiljković // Slovopres. URL: http://slovopres.com/nemanjici-u-ime-oca -prva-knjiga-
trilogije-o-stefanu-nemanji-vladimir-kecmanovic-i -dejan-stojiljkovic-laguna/ (дата обра-
щения: 31.08 .2018).
89
Кецмановић B. Немањићи у сенци Косовскогo мита. URL: https://rs.sputniknews.com/
radio_sputnjik_intervju/201611061108737040-kecmanovic-nemanjici-kosovski-mit/ (дата
обращения: 31.08 .2018).
90
Кецмановић В., Стојиљковић Д. Немањићи. Књ. 1: У име оца. Београд, 2016; Књ. 2: Два
орла. Београд, 2016; Књ. 3: У име сина. Београд, 2017.
91
Милорадовић Б. Чувари круне цара Душана. Чачак, 2016.
92
Стевановић Б. Авантуре Краљевића Марка. Београд, 2016.
93
“Avanture Kraljevića Marka” Branka Stevanovića za sve generacije // Studio B. URL: http://
studiob.rs/avanture-kraljevica-marka-branka-stevanovica-za-sve-generacije/ (дата обраще-
ния: 31.08 .2018); Краљевић Марко је наш Чак Норис // Вечерње новос ти. URL: http://
www.novosti.rs/vesti/kultura.71.html:616414-Kraljevic-Marko-je-nas -Cak-Noris (дата об-
ращения: 31.08 .2018).
94
Марковић Н. Авантуре Кралјевића Марка Бранка Стевановића: усмена епска песма
у руху савремене поезије за децу // Књижевност за децу у науци и настави. 2018 . Књ. 21 .
С. 299–322; Мићић В. Нехронолошко читање збирке песама Авантуре Краљевића Мар-
ка // Иновације у настави. 2015. Бр. 4. С.93–101.
95
Меселџија П. Марко Краљевић и змај. Београд, 2017. С. 11–13.
96
См., например: Бубало Б. Историја 6: уџбеник за шести разред основне школе. Бео-
град, 2011. С . 185; Михаљчић Р. Историја: за 6. разред основне школе. Београд, 2016.
С.130.
97
Museums and the Making of Ourselves: The Role of Objects in National Identity. Leicester,
1974; Kavita S. The Museum is National // India International Centre Quarterly. 2002/2003.
Vol. 29, no. 3/4. P. 176 –196; Greig C. Violence and Empathy: National Museums and the
Spectacle of Society // Traditional Dwellings and Settlements Review. 2006. Vol. 17, no. 2.
P. 19–38; Bennett T. The Birth of the Museum: History, Theory, Politics. London, 2006; Гр ус -
ман В. М . Музей в сис теме формирования национально-государственной идеи: дис. ...
д-ра пед. наук. СПб., 2007; Черкаева Е. О. Краеведческие музеи и формирование нацио-
нального самосознания (на примере экспозиции Саратовского музея краеведения)
// Исторические экспозиции региональных музеев в пос тсоциалис тический период.
СПб., 2009. С. 193–200; Knell S., Aronsson P., Amundsen A. National Museums: New Studies
from Around the World. London, 2011; Porciani I. Nations on display: history museums
in Europe // Setting the Standards: Institutions, Networks and Communities of National
Historiography. Basingstoke, 2012. P. 130–152; National Museums and Nation-Building in
Europe 1750–2010: Mobilization and Legitimacy, Continuity and Change / eds P. Aronsson,
G. Elgenius. Gothenburg, 2014; Калякина А. В . Разработка концепции «национального
музея» в начале ХIХ в.: опыт сохранения национальной памяти // Гуманитарные тех-
нологии в современном мире. Калининград, 2015. С. 14 –19.
429
98
Pettai V. Narratives and Political development in the Baltic states: History revised and
improvised // Ab Imperio. 2004. No. 1. P. 405–435; Таран А. В . Музеи Украины в процессе
«национальной модернизации» // Обсерватория культуры. 2009. No 2 . С. 70 –77; Shafir M.
Ideology, memory and religion in post-communist east central Europe: A comparative study
focused on post-holocaust // Journal for the Study of Religions and Ideologies. 2016. Vol. 15,
iss. 44.P.52–110.
99
Folga-Januszewska D. 1000 museums in Poland: a guide. Kraków, 2011. P. 395, 755.
100
Ibid. P. 28, 68, 86, 108, 467, 499, 836.
101
Ibid. P. 57, 181, 218, 250, 487, 737, 988, 1070.
102
Расширенный вариант обзора см.: Филюшкин А. И . Как изображать прошлое нации?
Два подхода в музейных экспозициях (на примере Эстонии и Белоруссии) // Вопросы
музеологии. 2016. No 1 (13). С . 3–9.
103
Vabamu. Okupatsioonide ja vabaduse muuseum. URL: https://www.vabamu.ee/ (дата об-
ращения: 01.09.2016).
104
Eesti muuseumid = Estonian museums. Tallinn, 2008.
105
Õunapuu P. The Tallinn Department of the Estonian National Museum: History and
Developments // Folklor. 2011. Vol. 48. P. 1–33.
106
Ajaloomuuseum. URL: http://www.ajaloomuuseum.ee/ru/naitused-ajaloomuuseumis-ru/pus-
iekspositsioonid-ru/540-visa-hing-11000-aastat-eesti-ajalugu (дата обращения: 01.09.2016).
107
Центр ледникового периода. URL: https://jaaaeg.ee/ru/o-centre-lednikovogo-perioda/
(дата обращения: 11.12 .2019).
108
Tourist guide: Bran castle. Bucharest, 2016.
109
Све ти Сава Српски: каталог изложбе. Београд, 2016.
110
Названы лауреаты кинофестиваля в Карловых Варах. URL: https://www.gazeta.ru/
culture/news/2017/07/09/n_10280222 .shtml (дата обращения: 11.11 .2018).
111
Holdsworth N. ’Little Crusader’ Wins Karlovy Vary Grand Prix. URL: https://www.holly-
woodreporter.com/news/little-crusader-wins-karlovy-vary-grand-prix-1019539 (дата обра-
щения: 06.03 .2019).
112
Szczur S. Historia Polski Średniowiecze: podręcznik. Kraków, 2010; Čornej P., Čornejová I.,
Parkan F. Dějepis pro gymnázia a střední školy, Středověk a raný novověk. Praha, 2010.
113
Dějepis 7. Středověk. 7. Ročník / L. Mikulenková et al. Olomouc, 2014.
114
Globalni i operativni planovi i dnevne pripreme — 6. razred. Istorija. URL: http://osnovneskole.
edukacija.rs/materijali-za -nastavnike/sesti-razred (дата обращения: 14.02.2019).
115
Османович Е. Повијест: уџбеник за шести разред основне школе. Сарајево, 1991.
116
Михаљчић Р. Историја: за 6. разред основне школе. Београд, 2016. С. 116, 121.
117
Ibid. С . 129–131.
118
Recommendation 1283 (1996). History and the learning of history in Europe / Parliamentary
Assembly Council of Europe. URL: https://assembly.coe.int/nw/xml/XRef/Xref-XML2HT-
ML-en .asp?fileid=15317&lang=en (дата обращения: 04.01 .2020).
119
Dutceac S. A. Myth, Identity, and Conflict: A Comparative Analysis of Romanian and Serbian
Textbooks. New York, 2011. Р. 14 .
120
Ibid. P. 15–16.
121
Ibid. P. 15.
430
122
Марјановић-Душанић С., Шуица М. Историја: за II разред гимназије општег и друштве-
но-језичког смера. Београд: Завод за уџбенике, 2009; Ћирковић С. Историја: за II разред
гимназије природна-математичког смера. Београд, 2012.
123
См., например: Историја: за II година гимназијско образованиј / М. Бошковски и др.
Скопје, 2006; Историја за прва год гимназиско образование / Б. Рис товски и др. Скопје,
2014.
124
История и цивилизация за 11. клас / В. Гюзелев и др. София, 2012; История и цивили-
зация за 11 клас / А. Николов и др. София, 2012.
125
История и цивилизация. 10 клас / Л. Спасов и др. София, 2019; История и цивилиза-
ции за 10. клас / Х. Матанов и др. София, 2019; Босева М. Атлас по ис тория и цивили-
зации за 6. клас . София, 2017.
126
Dërguti M., Ferit D. Historia e shqiptarëve 12. Për klasën e 12-të të shkollës së mesme. Tiranë,
2012.
127
Dërguti M., Treska T. Histori 6. Për klasën e 7-të të skollës 9-vjeçare. Tiranë, 2017. F. 52, 68.
128
Историја: за II година гимназијско образованиј / М. Бошковски и др. Скопје, 2006.
С. 31.
129
Марјанивић-Душанић С., Шуица М. Историја: за II разред гимназије општег
и друштвено-језичког смера. C. 45–50, 179–197.
130
Dërguti M., Treska T. Histori 6. F. 39–42; Dërguti M., Ferit D. Historia e shqiptarëve 12. Për
klasën e 12-të të shkollës së mesme. Tiranë, 2012. F. 51 –53 .
131
Hasičić A. Historija. Povijest: udžebnik za 7. rayred devetogodišnje osnovne škole. Sarajevo,
2010. S . 13.
132
Rexhepi F., Demaj F. Historia 10. Për gjimnazin e përgjithshëm dhe për gjimnazin e shkencave
shoqërore. Prishtinë, 2015. F. 156 .
133
Ашаева А. В ., Гусев Н. С., Добычина А. С., Леонтьева А. А. Отношение к ис тории в со-
временной Болгарии (опыт полевого исследования в селе Момчиловцы) // Славян-
ский мир в третьем тысячеле тии: Этнические, конфессиональные, социокультурные
компоненты идентичнос ти народов Центральной, Восточной и Юго-Восточной Евро-
пы. М., 2017. С . 460.
134
Там же.
135
Марјанивић-Душанић С., Шуица М. Историја: за II разред гимназије општег
и друштвено-језичког смера. C . 198–239.
136
Rexhepi F., Demaj F. Historia 10. F. 169–185 .
137
Историја: за II година гимназијско образованиј / М. Бошковски и др. C . 58 –91.
138
Dërguti M., Treska T. Histori 6. F. 66 –67 .
139
Hasičić A. Historija. 2010 . S. 118 –129.
140
Dutceac S. A. Myth, Identity, and Conflict: A Comparative Analysis of Romanian and Serbian
Textbooks. Р. 114.
141
Trgovčević L. The Kosovo Myth in the First World War // Све ти мес та на Балканите / ур.
И. Конев. Благоевград, 1996. С. 331–338; Malcolm N. Kosovo: A Short History. New York,
1999; Greenawalt A. Kosovo Myths: Karadžić, Njegoš, and the Transformation of Serb
Memory // Spaces of Identity. No. 3 (51). 2001. Р. 49–65; Kostovicova D. Kosovo: the Politics
of Identity and Space. London; New York: Routledge, 2005; Spasić I. The trauma of Kosovo
in Serbian national narratives // Narrating Trauma: On the Impact of Collective Suffering
/ eds R. Eyerman, J. C. Alexander, E. Butler Breese. New York, 2016. P. 81 –106; Ramet S. P.
431
Dead Kings and National Myths: Why Myths of Founding and Martyrdom Are Important
// Civic and Uncivic Values. Serbia in the Post-Milošević Era / eds О. Listhaug, Р. S . Ramet,
D. Dulic. Budapest, 2011. Р. 267–298; Колосков Е. А. Косовский миф в современной
сербской и албанской историографии: этапы и основные тенденции // Studia Slavica
et Balcanica Petropolitana. 2016. No 2. C. 152–168; Зашто је косовски мит толико при-
сутан у савременој Србији / Нова српска политичка мисао, субота, 09. мај 2009. URL:
http://www.nspm.rs/prenosimo/zasto-je-kosovski-mit-toliko-prisutan-u-savremenoj-srbiji.
htmlhttp://www.nspm.rs/prenosimo/zasto-je-kosovski-mit-toliko-prisutan-u-savremenoj-
srbiji.html (дата обращения: 31.07.2019); Вучинић M. M . Косовски мит и српски наци-
онални идентите т // Нова српска политичка мисао, четвртак, 14. мај 2009. URL: http://
www.nspm.rs/kulturna-politika/kosovski-mit-i -srpski-nacionalni-identitet.html (дата об-
ращения: 31.07.2019); Hrvati “prisvojili” i Kosovsku bitku: U njoj je knez Lazar bio vazal
hrvatskog kralja / Novosti. 18. maj 2018. URL: https://www.novosti.rs/vesti/naslovna/
drustvo/aktuelno.290.html (дата обращения: 31.07.2019).
142
Dërguti M., Treska T. Histori 6. F. 66 .
143
Hasičić A. Historija. S . 119.
144
Rexhepi F., Demaj F. Historia 10. F. 169.
145
Бошковиќ М., Мачевска Д. Историја за l година средно с тручно образование. Скопје,
2010. С. 84.
146
Марјанивић-Душанић С., Шуица М. Историја: за II разред гимназије општег и друш-
твено-језичког смера. С. 203 –204; Ћирковић С. Историја: за II разред гимназије природна
математичког смера. С . 75 –76 .
147
Марјанивић-Душанић С., Шуица М. Историја: за II разред гимназије општег
и друштвено-језичког смера. С. 203–204; Ћирковић С. Историја: за II разред гимназије
природна математичког смера. С. 75–76.
148
Hasičić A. Historija. S . 119.
149
Бошковиќ М., Мачевска Д. Историја за l година средно стручно образование. С. 84 .
150
Hasičić A. Historija. S . 87 –91.
151
Бошковиќ М., Мачевска Д. Историја за l година средно стручно образование. С. 59–61 .
152
Марјанивић-Душанић С., Шуица М. Историја: за II разред гимназије општег
и друштвено-језичког смера. С. 127–133.
153
Ibid. С . 127–128.
154
Ibid. С . 129.
155
См. например: Vojnović L. Pad Dubrovnika (1797–1806). Zagreb, 1908. URL: https://archive.
org/details/paddubrovnika01vojngoog/page/n23 (дата обращения: 31.07 .2019); Kristović I.
Dubrovačka Republika prva u Europi zabranila ropstvo, čak 400 godina prije SAD-a!, Večernji
list, 27. siječnja 2014. URL: https://www.vecernji.hr/vijesti/dubrovacka-republika-prva-u-eu-
ropi-zabranila-ropstvo-cak-400-godina-prije-sad-a-917387 (дата обращения: 31.07.2019).
156
Hasičić A. Historija. S . 90.
157
Марјанивић-Душанић С., Шуица М. Историја: за II разред гимназије општег
и друштвено-језичког смера. С. 192.
158
Ibid. С . 193–194.
159
Hasičić A. Historija. S . 90.
160
Бошковиќ М., Мачевска Д. Историја за l година средно с тручно образование. С . 84;
Историја: за II година гимназијско образованиј / М. Бошковски и др. С. 29–31, 36–39.
432
161
Марјанивић-Душанић С., Шуица М. Историја: за II разред гимназије општег
и друштвено-језичког смера. С . 217.
162
См., например: Historija naroda Jugoslavije. T. I . Zagreb, 1953.
163
Hasičić A. Historija. S. 103 .
164
Rexhepi F., Demaj F. Historia 10. F. 111 .
165
Ibid. F. 113; Dërguti M., Ferit D. Historia e shqiptarëve 12. F. 54 .
166
См. например: Историјски атлас [Картографска грађа] / ур. Г. Јовановић. Београд,
2014; Историјски атлас / гл. ред. М. Благоевич. Београд, 1997; Atlas. Historia e populit
shqiptar — 9 / red. B. Meta. Tiranë, 2009; Atlas. Historia e populit shqiptar për klasën IX dhe
XII / red. M. B. Kola. Tiranë, 2009.
167
Бошковиќ М., Мачевска Д. Историја за l година средно с тручно образование. С. 45 –46 .
168
Николова М. България. Средновековна ис тория 7–17 . век; Босева М. Атлас по история
и цивилизации за 6. клас .
169
Dutceac S. A. Myth, Identity, and Conflict: A Comparative Analysis of Romanian and Serbian
Textbooks. Р. 86.
170
Hasičić A. Historija. S. 94.
171
Подробнее см.: Колосков Е. А . «Македонское царство»: спор о праве на средневековую
ис торию между Македонией и Болгарией // Славянский альманах. 2018. No 1 –2. С . 11–23 .
172
Hasičić A. Historija. S. 130 .
173
Бошковиќ М., Мачевска Д. Историја за l година средно с тручно образование. С. 85;
Историја: за II година гимназијско образованиј / М. Бошковски и др. С . 57 .
174
Dërguti M., Treska T. Histori 6. F. 59; Dërguti M., Ferit D. Historia e shqiptarëve 12. F. 72 .
175
Николова М. България. Средновековна история 7. — 1 7 . век.
176
Hasičić A. Historija. S. 130 .
177
Rexhepi F., Demaj F. Historia 10. F. 186 .
178
Бошковиќ М., Мачевска Д. Историја за l година средно с тручно образование. С. 85;
Историја: за II година гимназијско образованиј / М. Бошковски и др. С . 57 .
179
Марјанивић-Душанић С., Шуица М. Историја: за II разред гимназије општег и
друштвено-језичког смера. C. 221; Ћирковић С. Историја: за II разред гимназије
природна математичког смера. C. 168.
180
Договор за приятелство, добросъседство и с ътрудничес тво между Република Бълга-
рия и Република Македония // Държавен Вестник. Брой: 19, от дата 2.3.2018 г. С . 16.
URL: http://dv.parliament.bg/DVWeb/showMaterialDV. jsp?idMat=123506 (дата обраще-
ния: 17.12.2019).
181
Ср. в связи с этим рассуждения Адама Регевича о медиевальном значении Диснейлэн-
да в современном обществе: Regiewicz A. Mediewalizm wobec zjawisk audio-wizualnych
i nowych mediów. Warszawa, 2014. S. 194–197.
182
Bogacki M. Historical reenactment jako nowy sposób prezentacji przeszłości // Do
Broni! 2006. Nr. 4. S . 34–37; Dziedzictwo w akcji. Rekonstrukcja historyczna jako sposób
uczestnictwa w kulturze / red. T. Szlendak. Warszawa, 2012; Skotnicka-Palka M. Powtarzam
powtórzone. Rekonstrukcje historyczne // Kwartalnik Pamięć i Przyszłość. 2014. Nr. 4 (26).
S. 62–69; Regiewicz A. Mediewalizm wobec zjawisk... S . 176–191, 197–200.
433
183
Виткунас М. Память о войнах и сражениях эпохи Великого княжес тва Литовского
в културном ландшафте современной Литвы // Ваенныя трыумфы эпохi Вялiкага кня-
ства Лiтоўскага. Мiнск, 2018. С. 296.
184
Там же. С . 294–297.
185
1514 m. Oršos mūšis: karinė pergalė ir jos ženklai. Skiriama Oršos mūšio 500 metų sukakčiai
paminėti. Pranešimų tezės. Vilnius, 2014.
К ГЛАВЕ 7
1
О современном сос тоянии преподавания данного курса см.: Кутявин В. В . О «новой»
привилегированнос ти курса «История южных и западных славян» // Studia Slavica et
Balcanica Petropolitana. 2017. No 2. C . 154–167.
2
Мягков Г. П ., Недашковская Н. И . Идеологемы национальной идентичнос ти как социо-
культурный фактор: Cлавис тика на пу ти к отрицанию «славянского единства» // Вест-
ник экономики, права и социологии. 2007. No 4. С . 109–113.
3
Thomas G. Ján Kollár’s Thesis of Slavic Reciprocity and the Convergence of the Intellectual
Vocabularies of the Czech, Slovak, Slovene, Croatian and Serbian Standard Languages
// Canadian Slavonic Papers = Revue Canadienne des Slavistes. 1992. Vol. 34, no. 3 . P. 279–
299; Šmahelová H. Kollárova vize slovanské vzájemnosti // Česká literature. 2002 . Vol. 50,
no. 2.P.125–148.
4
См., например, статью о перспективах возрождения панславизма: Suslov M. Geographi-
cal Metanarratives in Russia and the European East: Contemporary Pan-Slavism // Eurasian
Geography and Economics. 2012. Vol. 53, no. 5. P. 575–595.
5
Костурова-Парашкевова М. О возможнос ти существования славянского единс тва
в настоящем времени // Вестник Кемеровского государственного университе та куль-
т уры и искусств. 2013. No 4 (25). С . 38–43.
6
Лескинен М. В . Славянское единс тво: От лингво-культурной классификации к полити-
ческой мифологизации // Славяноведение. 2013 . No 6 . С . 52 –61 .
7
Curta F. The Making of the Slavs between Etnogenesis, Invention and Migration // Studia
Slavica et Balcanica Petropolitana. 2008. No 2 (4). С. 155–172; Иванов С. А . «В тени юстини-
новых крепостей?» Ф. Курта и парадоксы раннеславянской этничнос ти // Studia Slavica
et Balcanica Petropolitana. 2008. No 2 (4). С . 5–12; Шувалов П. В . Изобретение пробле-
мы (по поводу книги Флорина Курты) // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2008.
No 2 (4). С. 13–20.
8
Подробнее см.: Алимов Д. Е., Кибинь А. С. Рец. на кн.: Urbanczyk P. Trudne poczatki
PolskiI. Wrocław, 2008 // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2010. No 1 (7). С. 213–236.
9
Мыльников А. С .: 1) Картина славянского мира: Взгляд из Восточной Европы. Этно-
гене тические легенды, догадки, протогипотезы XVI — начала XVIII века. СПб., 1996;
2) Картина славянского мира: Взгляд из Восточной Европы. Представления об этни-
ческой номинации и этничнос ти: XVI — начало XVIII века. СПб., 1999.
10
Мыльников А. С. Картина славянского мира: Взгляд из Восточной Европы. Этногене-
тические легенды... С. 259.
11
Golub I., Bracewell W. The Slavic Idea of Juraj Križanić // Harvard Ukrainian Studies. 1986.
Vol.10, no. 3–4.P.438–491.
434
12
Kunze P. The Sorbian National Renaissance and Slavic Reciprocity in the First Half of the
Nineteenth Century // Canadian Slavonic Papers = Revue Canadienne des Slavistes. 1999.
Vol. 41, no. 2 . P. 189–206 .
13
Рафальский И. Славянская идея как проект наднациональной интеграции // Родина.
2013. No 6. С. 64–66.
14
Kohn H. Pan-Slavism: Its History and Ideology. Notre Dame, 1953; Прокудин Б. А. Идея сла-
вянского единс тва в политической мысли России XIX века. М ., 2007; Французова О. А .
Панславизм и идеи славянской интеграции в представлениях чешских радикалов пер-
вой половины XIX века // Общество и цивилизация. 2015 . Т. 1 . С . 11–17; Киселев В. С.
Панславизм и конс труирование национальной идентичности в русской и польской
словесности XIX в. // Русин. 2015. No 3. С. 108–127; Амелина Е. М. Русские мыслители
о славянском единс тве // Соловьевские исследования. 2016 . No 1 (49). С. 6 –17 .
15
Колин К. К . Славянская культура как стратегический фактор обеспечения единства
и безопасности славянского мира // Вестник Кемеровского государственного универ-
сите та культуры и искусств. 2014. No 1 (26). С. 13–18.
16
Родионова И. В . Актуализация темы славянского единс тва в сове тской идеологии
1940-х годов // Вопросы гуманитарных наук. 2015 . No 2 (77). С. 21 –28; Applebaum R. The
Friendship Project: Socialist Internationalism in the Soviet Union and Czechoslovakia in the
1950s and 1960s // Slavic Review. 2015. Vol. 74, no. 3. P. 484–507.
17
Кикешев Н. И . «Славяне! Мы объединимся для борьбы и победы»: Славянское движе-
ние в СССР в годы Великой Оте чественной войны // Военно-исторический журнал.
2008. No 8. С. 25–29.
18
Waskovich G. Poland’s Place among the Slavs // Polish Review. 1962. Vol. 7, no. 3 . P. 84 –91.
19
Лаптева Л. П . Краледворская и Зеленогорская рукописи и их оценка в России XIX
и начала XX вв. // Studia slavica. Budapest. 1975. T. 21. S . 67–94.
20
Толстая С. М . Аспекты, критерии и признаки славянской культ урной общности
// Common Elements in Slavic Folklore: Зборник радова. Српска академиjа наука и уме т-
нос ти, Балканолошки институ т. Belgrade, 2012. С. 17–31.
21
Велчев Й. Балканският човек XІV–ХVІІ век: в 3 т. Т. 1. Пловдив, 2014.
22
Helme M. Eestimaa Linnuste teejuht = Guide Castles in Estonia. 7 trips — 60 castles. Tallinn,
2003.
23
Püüa G., Nurk R., Sepp T. Kastellist kindluseks. Kuressaare linnus-kindluse ehituslugu uute
väliuuringute valguses. Ruressaare, 2016.
24
Pagel O., Kirss O. Rakvere linnuse ajalugu esimesest aastatuhandest 20. Sajandini. Virumaa,
2008.
25
См. проект реконс трукции Нарвского замка: Paaver T. Looking Back on the Architektural
Competition of Narva Castle // Narva Muuseum Toimetised. 2016 . Nr. 17 . P. 159–171 .
26
О финском, эс тонском и балтском эпосе, времени его записи и роли в с тановлении
национального самосознания см.: Oinas F. : 1) The finnish and estonian folk epic // Journal
of Baltic Studies. 1976. Vol. 7, no. 1 . P. 1 –12; 2) Legends of Kalevipoeg // Journal of Baltic
Studies. 1986. Vol. 17, no. 4 . P. 313 –320; Dundes A. Nationalistic Inferiority Complexes and
the Fabrication of Fakelore: A Reconsideration of Ossian, the Kinder- und Hausmärchen,
the Kalevala, and Paul Bunyan // Journal of Folklore Research. 1985. Vol. 22, no. 1. P. 5–18;
Kruks S. The Latvian Epic “Lāčplēsis: Passe-Partout” Ideology, Traumatic Imagination
of Community // Journal of Folklore Research. 2004. Vol. 41, no. 1. P. 1–32; Šmidchens G.
National Heroic Narratives in the Baltics as a Source for Nonviolent Political Action // Slavic
435
Review. 2007. Vol. 66, no. 3. P. 484–508; Hasselblatt C. Kalevipoeg Studies: The Creation and
Reception of an Epic. Helsinki, 2016.
27
Winchester / D. Bryan et al. Gloucestershire, 2015. P. 51 –53 .
28
Werner J. Der Grabfund von Malaja Perescepina und Kuvrat, Kagan der Bulgaren. München,
1984; Сокровища хана Кубрата. Перещепинский клад / В. Н. Залесская и др. СПб.,
1997. С. 4; Комар А. В . Перещепинский комплекс в контекс те основных проблем ис то-
рии и культуры кочевников Восточной Европы VII — нач. VIII в. // Степи Европы
в эпоху Средневековья. Т. 5: Хазарское время. Донецк, 2006. С. 7 –244; Somogyi P. The
Migration of Kuvrat’s Song // The Other Europe in the Middle Ages: Avars, Bulgars, Khazars
and Cumans. Leiden; Boston, 2008. P. 128 .
29
Мемориал хану Кубрату и Древней Великой Болгарии объединит болгар по всему
миру. URL: http://bnr.bg/ru/post/100851525 (дата обращения: 05.05 .2018).
30
Хрисимов Н. Вознесенский комплекс: проблемы интерпретации // Степи Европы
в эпоху средневековья. Т. 7: Хазарское время. Донецк, 2009. С. 7 –41; Дровосєкова О. В .
З історії відкриття Вознесенського комплексу // Старожитнос ті Лівобережного
Подніпров’я. Київ; Полтава, 2012. С. 156.
31
Дровосєкова О. В . З історії відкриття Вознесенського комплексу. С . 156.
32
Полывянный Д. И . Калоян // Православная энциклопедия. Т. 29. М., 2012. С . 582 –584 .
33
Anonymus. Gesta hungarorum: Béla király jegyzőjének könyve a magyarok cselekedeteiről.
Budapest, 1975. Ol. 126 .
34
Подробнее о венгерских королевских захоронениях см.: Gyula K., Ferenc M.: 1) Az
Árpád-ház uralkodók. Budapest, 1988; 2) Árpád előtt és után: Tanulm. a magyarság és hazája
korai történetéről. Szeged, 1996.
35
The Hungarian Illuminated Chronicle. Budapest, 1969. P. 129.
36
Simon of Keza. The Deeds of the Hungarians. New York; Budapest, 1999. P. 137.
37
Długosz J. Roczniki czyli kroniki sławnego królestwa polskiego. Ks. 1–12. Warszawa, 2009.
38
«Великая хроника» о Польше, Руси и их соседях XI–XIII вв. / под ред. В. Л . Янина. М.,
1987. С. 141.
39
Стрийковський М. Літопис польський, литовський, жмудський і всієї Руси / відп. ред.
О. Купчинський. Львів, 2011. С. 239.
40
Cм., например: Poulik J. Velkomoravské hradište Mikulčice, Brno, 1963.
41
Lutovský M. Hroby knížat. Praha, 1997. S . 187 .
42
Bravermanová M., Lutovský M. Hroby, hrobky a pohřebiště česÝch knížat a král. Praha, 2001.
43
Стојановић Љ. Стари српски родослови и ле тописи. Београд, 1927. С . 18 –19.
44
Данило Други. Животи краљева и архиепископа српских. Службе. Београд, 1988. С . 56;
Данилови настављачи: Данилов Ученик, други нас тављачи Даниловог зборника. Бео-
град, 1989. С. 65.
45
Фајфрић Ж. Све та лоза Стефана Немање. Шид, 1998. URL: http://www.rastko.rs/istorija/
loza_nemanjica/index_c .html (дата обращения: 24.06.2018).
46
См. его труды по истории Литвы: Narbutt T.: 1) Dzieje starożytne narodu litewskiego. T. 1 .
Wilnj, 1835; 2) Pomniki do dziejów litewskich. Pod względem historycznym, dyplomatycz-
nym, geograficznym, statystycznym, obyczajowym, orcheograficznym i t. p. Wilno, 1846;
3) Dzieje narodu litewskiego w krótkości zebrane z dołączeniem potoku pochodzeń ludów
narodu litewskiego i czterech tablic rodowych xiążąt litewskich. Wilno, 1847.
436
47
Кухаренко Ю. Пинские курганы // Славяне и Русь. М., 1968. С. 87 –90.
48
Малевская М. В . Применение брускового кирпича в архитект уре западной Руси вто-
рой половины XIII–XIV вв. // Сове тская археология. 1989. No 4. С. 213.
49
Ротхирх В. Литовско-языческие очерки. Историческия изследования Теобальда.
Вильна, 1890. С. 137 –145 .
50
Ališauskas V., Paknys M. Kaplica św. Kazimierza w Wileńskiej Katedrze: przewodnik. Vilnius,
2004.
51
Benda K. A magyar korona regénye. Magvető, 1979; Bertényi I. A magyar korona története.
Kossuth, 1986; A magyar Szent Korona és a Szentkorona-tan az ezredfordulón / еd. by Z. Tóth.
Budapest, 1999.
52
Низовский А. Ю . Реликвии Священной Римской империи германской нации. М ., 2011.
С. 250–252.
53
Jareb M. “Old-Croatian Crown”, or the Construction and Use of a National and Political
Symbol from the Late 19th Century to the World War II // Studia Slavica et Balcanica
Petropolitana. 2014. No 2. С. 16–33.
54
Lileyko J. Regalia Polskie. Warszawa, 1987; Rożek M. Polskie koronacje i korony. Kraków,
1987.
55
Sadowski J. Miecz koronacyjny polski “Szczerbcem” zwany // Rozprawy Akademii
Umiejętności. Wydział Historyczno-Filozoficzny. 1894. Serya II. T. V, ogólnego zbioru tom
XXX. S . 62–121; Kuczyński K. O polskim mieczu koronacyjnym // Przegląd Historyczny.
1961. R . 52. Z. 3. S . 562–577; Rokosz M. Legenda Szczerbca // Studia Historyczne. 1988.
R. 31. Z. 1 . S . 3–21; Sobolewski J. Szczerbiec, insignium — amulet Bolesława Pobożnego // Z
dziejów średniowiecznej Europy środkowowschodniej. Zbiór studio / red. J. Tyszkiewicz.
Warszawa, 1998. S . 71–94; Żygulski Z. Szczerbiec // Urbs celeberrima. Księga pamiątkowa
na 750-lecie lokacji Krakowa / red. A . Grzybkowski, Z. Żygulski, T. Grzybkowska. Kraków,
2008. S . 309–355 .
56
Biborski M., Stepinski J., Zabinski G. Szczerbiec (the jagged sword) — The coronation Sword
of the Kings of Poland // Gladius: estudios sobre armas antiguas, armamento, arte militar y
vida cultural en Oriente y Occidente. 2011. No. 31. P. 93–95, 137, 140.
57
Тойбл К. Ювелирное дело. М., 1982. С . 180 –182 .
58
Там же. С . 182–183.
59
Boněk J., Boněk T. České korunovační klenoty: Neznámá historie. Skrytá poselství. Zapomenuté
symboly. Praha, 2006; Bravermanová M. České korunovační klenoty. Praha, 2008.
60
Атанасов Г. Инсигниите на средновековните български владетели: Корони, скиптри,
сфери, оръжия, костюми, накити. Плевен, 1999.
61
Полывянный Д. И . Калоян // Православная энциклопедия. Т. 29. М ., 2012. С. 582 –584 .
62
Madgearu A. The Asanids: The Political and Military History of the Second Bulgarian Empire,
1185–1280 . Leiden; Boston, 2016. P. 190.
63
Kunsthistorisches Museum Wien. URL: https://www.khm.at/nocache/en/search/?no_
cache=1&L=1&tx_s olr%5Bq%5D=Skanderbeg (дата обращения: 07.10 .2018).
64
Kunsthistorisches Museum, Wien. URL: https://www.khm.at/objektdb/detail/371645/ (дата
обращения: 07.10.2018).
65
Škegro A. Dalmion / Delmion i Delminium — kontroverze i činjenice // Opuscula
Archaeologica. 1999–2000 . Vol. 23 –24: Sportula dissertationum Marino Zaninović dicata.
S. 395–403.
437
66
Летопис Попа Дукљанина / ур. Ф. Шишић. Београд; Загреб, 1928; Алексеев С. В . Ле то-
пись попа Дуклянина. Перевод и комментарий. СПб., 2015. — Вероятным автором ле-
тописи считае тся Григорий, архиепископ Бара в 1172–1196 гг. См.: Peričić E. Sclavorum
Regnum Grgura Barskog: Ljetopis Popa Dukljanina. Zagreb, 1991.
67
Летопис Попа Дукљанина. С . 301 –309.
68
См. об этом: Mužić I. Hrvatska kronika u Ljetopisu Popa Dukljanina. Split, 2011. S . 22–23,
58–60; Hadžijahić M. Povijest Bosne u IX i X stoljeću. Sarajevo, 2004. S . 36–82.
69
Летопис Попа Дукљанина. С . 392–401 .
70
Marulić M. Djela kraljeva Dalmacije i Hrvatske / priredio i predgovor napisao N. Jovanović;
preveo i bilješkama popratio V. Rezar // Marulić M. Latinska manja djela II. Split, 2011.
S. 123–225.
71
Фома Сплитский. История архиепископов Салоны и Сплита / пер., коммент., вс туп.
ст. О . А. Акимовой. М., 1997. С . 25, 43.
72
Steindorff L. Tumačenja riječi Dalmatia u srednjovjekovnoj historiografiji. Istovremeno o
Saboru na planities Dalmae // Etnogeneza Hrvata / ur. N. Budak. Zagreb, 1995. S . 151–152.
73
Летопис Попа Дукљанина. С . 308 .
74
Подробнее см.: Ančić M. Mjesto Bosne i Hercegovine u konstrukciji povijesti Dominika
Mandića (Kako danas čitati djela Dominika Mandića) // Dr. fra Dominik Mandić (1889–
1973.): zbornik radova sa znanstvenog simpozija / ur. R . Jolić. Mostar; Zagreb, 2014. S . 867 –
883.
75
Mandić D. Kraljevstvo Hrvata i Ljetopis Popa Dukljanina // Mandić D. Rasprave i prilozi iz
stare hrvatske povijesti. Rim, 1963. S . 443–469.
76
Mandić D. Hrvatski Sabor na Duvanjskom polju god. 753 // Ibid. S . 145–193.
77
Ančić M. Mjesto Bosne i Hercegovine... S . 870 –880; Ve d r i š T. Dominik Mandić i njegovo
viđenje pokrštavanja Hrvata u svjetlu spisa “Hrvati i Srbi — dva stara različita naroda” // Dr.
fra Dominik Mandić (1889.– 1973.). S . 900–924.
78
Ančić M. Mjesto Bosne i Hercegovine... S . 875 .
79
См.: Страленберг Ф. И . Записки капитана Филиппа Иоганна Страленберга об ис тории
и географии Российской империи Петра Великого: Северная и Восточная часть Евро-
пы и Азии. М.; Л., 1985.
80
Енгел Й. К ., фон. История на българите в Мизия / прев. от нем. и комент. Н. Андреева.
Велико Търново, 2009.
81
Венелин Ю. Древние и нынешние болгары в политическом, народописном, ис ториче-
ском и религиозном их отношении к россиянам: в 2 т. Т. 1. М ., 1989.
82
Trencsenyi В. Relocating Ithaca: Alternative Antiquities in Modern Bulgarian Political
Discourse // Multiple Antiquities — Multiple Modernities: Ancient Histories in Nineteenth
Century European Cultures / еds G. Klaniczay, M. Werner, O. Gecser. Frankfurt/Main, 2011.
P. 249–278.
83
См., например: Раковски Г. С. Българите древле носили и име то кимбри или кимерии.
София, 2009.
84
Войников И. Поява на тюркската теория за произхода на прабългарите в българската
ис ториография. URL: http://www.bulgari-istoria-2010.com/1_1.html (дата обращения:
20.08.2018).
85
Крстевич Г. История блъгарска, част І — История блъгарска под имя Уннов. Цари-
градъ, 1869. С. XVII–XVIII .
438
86
Бонева В. Възрожденецът Гаврил Кръстевич. Шумен, 2000. С. 79–80 .
87
Daskalov R. Bulgarian-Greek Dis/Entanglements // Entangled Histories of the Balkans. V. 1:
National Ideologies and Language Policies. Leiden; Boston, 2013. P. 149–240.
88
Trencsenyi В. Relocating Ithaca... Р. 274.
89
Шишманов И. Д. Критичен преглед на въпроса за произхода на прабългарите от езико-
во гледище и е тимологиите на име то “българин” // Сборник за народни умотворения,
наука и книжнина. 1900. Т. XVI–XVII .
90
Шишманов И. Д. Критичен преглед на въпросите за произхода на Булгарите // Сбор-
ник за народни умотворения. 1909. No 1. С . 145–175.
91
Златарски В. История българите от появата им в Европа до основаване то на българ-
ското царство на Балканския полуостров // Годишник на Софийския университе т.
Историко-филологически факулте т. 1914. No 10–11. С. 1–112.
92
Златарски В. История на българската държава през средните векове: в 3 т. Т. 1, ч. 1:
Епоха на хунно-българското надмощие. София, 1918.
93
Ibid. С . 55–175.
94
Ibid. С . 55–56.
95
Младенов С. Появата на Аспаруховите Булгари в Туркския клон на Арио-Алтайските
народи // Булгарска ис торическа библиотека. 1928. No 1 . С . 49–71 .
96
Съсълов Д.: 1) Пътят на България. София, 2000; 2) Българи в древнос тта отсам и отвъд
Памир. София, 2010.
97
Даскалов Р. Българското общество. 1878–1939: в 2 т. Т. 1: Държава. Политика. Иконо-
мика. София, 2005. С. 250.
98
Sygkelos Y. Nationalism form the Left: the Bulgarian Communist Party during the Second
World War and the Early Post-war Years. Leiden, 2011. Р. 186 .
99
Бакалов Г. Историографски проблеми около ранната история на евразийските Бълга-
ри // Studia Protobulgarica et mediaevalia Europensia. София, 2003. С. 41.
100
Борисов Б. Г. Българските Дон Кихотовци. URL: https://sites.google.com/site/bulgarianne-
whistory/blgarskite-don-kihotovci (дата обращения: 20.08.2018).
101
Sygkelos Y. Nationalism form the Left: the Bulgarian Communist Party during the Second
World War and the Early Post-war Years. Leiden, 2011. Р. 186 .
102
Историа на България: в 2 т. Т. І . София, 1954. С. 57 .
103
Дуйчев И. Именик на Булгариските ханове и Булгарската държавна традиция // Ве-
кове. 1973.No8.С.5–11.
104
Бешевлиев В. Първобългарите. Бит и култура. София, 1981.
105
Chukov V., Andreeva-Chukova R. Central Asian Studies in Bulgaria: Main Trends and
Perspectives // Central Eurasian Studies Review. 2002. Vol. 1, no. 3. P. 2–9.
106
Добрев П. Стопанската култура на прабългарите. София, 1986.
107
Добрев П. Българските огнища на цивилизация на картата на Евразия. София, 1998.
108
Там же. С . 107–108.
109
Златарски В. Н . История на Българската държава през средните векове. София, 1994.
110
Съсълов Д.: 1) Пътят на България. София, 2000; 2) Българи в древнос тта отсам и отвъд
Памир. София, 2010.
439
111
Дориян Александров, председател на Сдружение «Българска орда 1938»: Историята
ни се фалшифицира // АТАКА. Брой 108. 18.02.2006. URL: http://arhiv.vestnikataka.
bg/archive.php?broi=108&text=&fromDate=&toDate=&newsID=7039 (дата обращения:
20.08.2018).
112
Kofos E. Alexander the Great and his Time // The Boston Globe. 1993. Jan. 5 . P. 9 .
113
См., например: Младенов Н. Е. Няма да позволим Македония да ни отнеме историята:
интервю с Николай Младенов, минис тър на външните работи // 24 часа: всекидневник
за новините, каквито са. Год. 22, бр. 327 (30 ноем. 2012). С. 13; Кадев Г. Отношенията
между България и Република Македония — проблеми и противоречия // Междуна-
родна политика. 2013. Год. 9, бр. 1/2. С. 226–233; Радулов Г. Н. История(та) на Маке-
дония: апология на македонс твото. София, 2010; Тодев И. Митът “Македония” // Де-
мократически преглед: списание за либерално гражданско общество и култура. 1997.
No 34. С . 554–563.
114
Ристовски Б. Периодизација на процесот на раѓањето, развитокот и афирмација на
Македонска национална свес т // Македонска национална свес т корените, развитокот
и афирмација. Делчево, 2002. С. 15–32.
115
Бошковски М. Великаните на македонскиот среден век. Кн. 1: Кнез Хацон, кнез Пре-
бонд, кнез Акамир, цар Самоил, цар Гаврил Радомир и цар Јован Владислав). Скопје,
2007.
116
Отворен е новиот Археолошки музеј на Македонија // МКД. 19 Октомври. 2014 . URL:
https://www.mkd.mk/makedonija/skopje/otvoren-e -noviot-arheoloshki-muzej-na -makedo-
nija-foto 20 (дата обращения: 20.08.2018).
117
Historiја narode Јugoslavijје I. Zagreb, 1953. S . 127–136.
118
Антолjaк С. Самуилова држава. Скопје, 1969; Ташковски Д.: 1) Цар Самуил. Скопje,
1967; 2) Раѓање то на македонската нација. Скопје, 1967; 3) За Македонската нација.
Скопје, 1976. С. 18.
119
Самуиловото царство — Славиja // Macedonium.org. http://www.macedonium.org/
Macedonium.aspx?jazik=2&kid=1&pid=2&ppid=9&tid=254 (дата обращения: 18.12.2018).
120
Стојчев В. Оружјето и воената вештина во Македонија низ историјата // Одбрана.
2002. Год. 11, бр. 75. С. 25–30.
121
Енциклопедија Македоника: в 2 т. Т. II . Скопје, 2009. С. 1212, 1574.
122
Tashovski D.: 1) Haćon // Nikad Robom. Broj 109. 1967; 2) Krali Brebond // Nikad Robom.
Broj 112. 1967. URL: https://www.facebook.com/pg/macedoniaendless/photos/?tab=al-
bum&album_id=749407665085126 (дата обращения: 18.12.2018).
123
Антолјак С. Средновековна Македонија. Т. 1 . Скопје, 1985. С. 295–314 .
124
Споменикот на цар Самоил с тигна на плоштадот “Македониja” // Дневник. 28 .06 .2011 .
URL: http://www.dnevnik.mk/default.asp?ItemID=E96A2FA4FAECB34697607E35AE088F
1A (дата обращения: 18.12 .2018).
125
Грудев И. Истината за Македония и Македонизма. Варна, 2011.
126
Цеков Н. Чий е цар Самуил? // DW България. 18.09.2014. URL: https://www.dw.com/bg/
чий-е -цар-самуил/a-17932158 (дата обращения: 18.12 .2018).
127
Президентът, премиерът и патриархът почетоха цар Самуил // Dnes.bg. 09.10 .2014. URL:
http://www.dnes.bg/stranata/2014/10/09/prezidentyt-premieryt-i-patriarhyt-pochetoha-car-
samuil.241603 (дата обращения: 18.12.2018).
440
128
Хамдан Н. Откриха паме тника на цар Самуил отново със скандали // Nova.bg .
08.06 .2015 . URL: https://nova.bg/news/view/2015/06/08/ (дата обращения: 18.12 .2018).
129
Анастасов Ю. Великобългарската политика и Македония // Македонска мис ъл. 1945.
Кн. 1-2. Год. 1. С. 15.
130
Калайджиев Х. Федерална Македония // Македонска мисъл. 1945. Кн. 1 -2 . Год. 1 . С. 4 .
131
Петров П. Самуил — царят воин. София, 2014.
132
Николов Г. Н . Българският цар Гаврил-Роман Радомир (1014–1015) // Македонски
преглед: Списание за наука, литература и обществен живот. 2015. Год. XXXVIII, No 3.
С. 35–62.
133
Николов Г. Н. Епохата на великия български цар Самуил // Македонски преглед: Спи-
сание за наука, литература и обществен живот. 2014. Год. XXXVII, No 3. С . 7–28.
134
Николов Г. Н . Българският цар Самуил. София, 2014.
135
Николов Г. Н . Българският цар Гаврил-Роман Радомир (1014–1015).
136
Бошковски М. Великаните на македонскиот среден век. Кн. 1.
137
Самуиловата држава во историската, воено-политичката, духовната и културната
традиција на Македонија / ред. И . Велев, В. Ѓ. Ликин. Струмица, 2015.
138
История на Самуиловата крепост. URL: http://samuilovakrepost.com/history/ (дата об-
ращения: 18.12 .2018).
139
Ристовски Б. Периодизација на процесот на раѓање то, развитокот и афирмација на
Македонска национална свес т // Македонска национална свес т корените, развитокот
и афирмација. Делчево, 2002. С . 15–16.
140
Андреев Й. Цар Петър II Делян (1040–1041) в книгата Българските ханове и царе. VII–
XIV век. София, 1998.
141
Павлов П. Бунтари и авантюристи в средновековна България. В. Търново, 2000.
142
См., например: Станев К. Миграция на българи през 30-те г. на XI в. от Северна Бълга-
рия към западните български земи. Нов поглед към предис торията на въстанието на
Петър Делян // Минало: Тримесечно списание за история. 2004 . No 3 . С . 38 –46; Мла-
денов М. М. Петър ІІ Делян и Алусиан: «кралските знаци» в средновековна България
// Епохи: Историческо списание на ВТУ Св.св. Кирил и Методий. 2008. Год. 16, бр. 1-2.
С. 65–73.
143
Радков Р. Цар Петър Делян. Народна трагедия в 5 действия. В. Търново, 2001.
144
Поп-Јовановски А. Петар Делjaн. Скопје, 1990.
145
Ташковски Д. Цар Делјан. Скопје, 2005.
146
Манева Е. Средновековен Просек: престолнина на самостојни господари, несуден дом
на византиски принцови, средиште на сценски игри // Култ урен живот: списание за
култура, уметнос т, општес твени прашања. 1999. Год. 44, бр. 1. С. 48–55.
147
Аџиевски К. Стрез и Латинското царсто // 60 години Институ т за историја: зборник
на трудови од Меѓународна научна коференција, „Македонија и соседите“, Скопје 08-
09.12 .2006 година. Скопје, 2010. C. 27 –30 .
148
Андреев Й., Лазаров И., Павлов П. Кой кой е в средновековна България. София, 1995.
С. 353–356.
149
Павлов П. Забравени и неразбрани (Събития и личнос ти от българското средновеко-
вие). София, 2010.
150
Енциклопедија Македоника: в 2 т. Т. II . Скопје, 2009. С. 918.
441
151
Атанасовски А. Македонија во XIV век. Тетово, 2009.
152
Аџиевски K.: 1) Сакрални споменици во Велешката област од средниот век (VI–
XIV в.) // Историja: списание на Сојузот на ис ториските друштва на Македонија. 2001 .
Год. 37, бр. 1/2. С . 7–13; 2) Манас тирски имоти во Велешката област во XIII и XIV век
// Историја: списание на Сојузот на ис ториските друштва на Македонија. 2003 . Год. 39,
бр. 1/2. С . 111–120.
153
Макаријоска Л. Деривацијата на прилозите во македонските црковнословенски тек-
стови од XIII и XIV век // XXIV научна конференција на XL меѓународен семинар за
македонски јазик, литература и култ ура (Охрид, 13.-30.VIII 2007), Лингвис тика. Ох-
рид, 2007. С. 243–251; Бицевска K. Правописни и фонетски особености во ракописите
од северна Македонија од XIII и XIV век. Скопје, 2012.
154
Подробнее см.: Малешевић М. Насиље идентитета // Културне паралеле: Свакодневна
култура у пос тсоциjaлистичком периоду (ур. 3. Дивац): [Зборник радова Етнографског
инс тит ута САНУ. Вып. 24]. Београд, 2008.
155
Жујковић Ј. Отаџбина (књига за народ): Беседа Јована М. Жујовића, председника Серб-
ске краљевске академије са српским ратним инвалидима на пе тровдан 1918 године.
Београд, 1919. С. 5, 8.
156
Ломоносов М. Ю . Национальные мифы в государственном управлении (сербский опыт
ХХ в.) // Ars administrandi. 2009. No 1 . С. 138 –144 .
157
Там же. С.141.
158
Historiја narode Jugoslavije I. (до поче тка XVI века). Zagreb, 1953. S . 440 ‒454 .
159
Ibid. S . 451.
160
Цит. по: Ломоносов М. Ю . Национальные мифы... С . 141.
161
Samardžić R. Za carstvo nebesko // Kosovska bitka. Beograd, 1989. C. 9–14.
162
Косово и Метохија у српској ис тории / Р. Самарджич еt al. Београд, 1989.
163
Mihaljčić R. The Battle of Kosovo in History and in Popular Tradition. Beograd, 1989.
164
См., например: Михаљчић Р. Мотив издаје у историографија // Косовска битка
у историографиja (Зборник радова 11) / одг. ур. С. Терзић. Београд, 1990. С. 23–31.
165
Самарджич Р. Косовско опредељење. Београд, 1990.
166
Ћирковић С. М . Срби у средњем веку. Београд, 1995.
167
Zirojević О. Kosovo in the Collective Memory // The Road to War in Serbia: Trauma and
Catharsis / еd. by N. Popov. Budapest, 2000. P. 189‒211 .
168
Rexha ll. Beteja e Kosovës në kronika-burime osmane të shekujve XV‒XVI // Përparimi:
reviste kulturore / кësh. red. M. Bardhi. Prishtinë, 1991. No 43/4. Р. 483 –490.
169
См., например: Pulaha S. Shqiptaret dhe Beteja e Fushe-Kosoves e vitit 1389 // Studime his-
torike. 1990. No 4. Р. 163–181; Xhufi P. Shqiptaret e Jugut ne Betejen e Fushe-Kosoves // Studi-
me historike. 1989. No 4. Р. 149–153; Malltezi L. Beteja e Fushe-Kosoves (1389) dhe kontributi
i shqiptareve // Ibid. Р. 139–148 .
170
См., например: Thengjilli P. Vlera e burimeve osmane per Betejen e Fushe-Kosoves // Studime
historike. 1989. No 4 . Р. 155 –161 .
171
Beteja e Kosoves: permledhje studimesh / red. shkencor dhe pergatitja per botim L. Malltezi.
Tiranë, 1998.
172
Beteja e Kosoves: permledhje studimesh / red. shkencor dhe pergatitja per botim L. Malltezi.
Tiranë, 2005.
442
173
Лома А. Пракосово. Словенски и индоевропски корени српске епике. Београд, 2002.
174
См., например: Mikić Đ. Ottoman and Albanian Violence against the Serbs of Kosovo and
Metohija // Articles of International Scholarly Meeting Held at the Serbian Academy of
Sciences and Arts. Belgrade, 2006. P. 17 –40 .
175
См., например: Simić P. Raspeto Kosovo: dokumenta o Kosovu i Metohiji. Beograd, 2006.
176
Kosovo: the Crown of Serbian History. Belgrade, 2007.
177
Коштуница В. Између силе и права: Косовски записи. Београд, 2000.
178
См.: Колосков Е. А . Косовский миф в современной сербской и албанской ис ториогра-
фии... С . 159.
179
Historia e popullit sqiptar. Tirana, 2002.
180
Beteja e Kosoves: permledhje studimesh / redaktimi Shkencor dhe pergatitja per botim Luan
Malltezi. Tiranë, 2005.
181
Delvina S. Kosova një mit Serb apo një realitet historik shqiptar. Tiranë, 2000.
182
См., например: Čolović I.: 1) Politika simbola: ogledi o političkoj antropologiji. Beograd,
2000; 2) Politics of Identity in Serbia: Essays in Political Anthropology. New York, 2002;
3) Bordel ratnika: folklor, politika i rat. Beograd, 2007.
183
Slapšak S. Wo m e n s Memory and an Alternative Kosovo Myth // History of the Literary
Cultures of East-Central Europe: Junctures and Disjunctures in the 19th and 20th Centuries.
2004. Vol. 4. Р. 261–269.
184
Подробнее см.: Зашто је косовски мит толико присутан у савременој Србији. Субота,
09. мај 2009. URL: http: // www.nspm.rs/prenosimo/zasto-je-kosovski-mit-toliko-prisutan-
u-savremenoj-srbiji.html (дата обращения: 27.10 .2016).
185
Вучинић М. М. Косовски мит и српски национални идентитет. Четвртак, 14. мај 2009.
URL: http: // www.nspm.rs/kulturna-politika/kosovski-mit-i-srpski-nacionalni-identitet.
html?alphabet=c (дата обращения: 27.10 .2016).
186
Питулић В. Д. Косовска битка између ис торијских извора и епске легенде // Зборник
радова Филозофского факулте та. 2012 . Т. XLII. No 2 . С. 99 –112 .
187
Обрадовић Р. М. О переводимо кле тве кнеза Лазара на француски језик // Зборник ра-
дова Филозофского факулте та. 2013 . Т. ХLIII . No 1 . С. 49–66 .
188
Kosova: A Monographic Survey / еds R. Ismajili, M. Ktaja. Prishtina, 2013.
189
Buxhovi J. Kosovo: (The Ottoman Empire). Houston, 2013. P. 29–30 .
190
Бојанић-Ћирковић М. Д . Жртвовање и саможртвовање кнеза Лазара у народној епици
са хришћанског и паганског аспекта // Зборник радова Филозофского факултета. 2014 .
Т.XLIV, no. 1.С.67–82.
191
Čolović I. Smrt na Kosovu Polju: istorija kosovskog mita. Beograd, 2016.
192
См.: Magocsi P. R . With their backs to the mountains: a history of Carpathian Rus’ and
Carpatho-Rusyns. Budapest; New York, 2015. P. 2 –7 .
193
Подробнее см.: Va r s i k B . Osídlenie Košickej kotliny s osobitným zreteľom na celé východné
Slovensko a horné Potisie. Zväzok III. Bratislava, 1977. S. 366 –383; Ratkoš P. Problematika ko-
lonizácie na valašskom práve na území Slovenska // Historické štúdie. 1980. Roč. 24 . S. 181 –
222; Uličný F.: 1) Dejiny osídlenia Šariša. Košice, 1990; 2) Začiatky Rusínov na Slovensku
// Pogranicze etniczne polsko-rusko-słowackie w średniowieczu / red. S . Czopek. Rzeszów,
1996. S . 220–232; Reinfluss R. Śladami Łemków. Warszawa, 1990; Parczewski M.: 1) Począt-
ki kształtowania się polsko-ruskiej rubieży etnicznej w Karpatach. Kraków, 1991; 2) Geneza
443
Łemkowszczyzny w świetle wyników badań archeologicznych // Łemkowie w historii i kul-
turze Karpat: w 2 t. T. I / red. J. Czajkowski. Rzeszów, 1992. S . 11–25; Nalepa J. Łemkowie,
Wołosi i Biali Chorwaci: uwagi dotyczące kwestii genezy osadnictwa ruskiego na polskim
Podkarpaciu // Acta Archaeologica Carpathica. 1997/1998. T. 34. S . 135–177.
194
Michna E. “ The Rusyn’s history is more beautiful than the Ukrainians”. Using history in
the process of legitimization of national aspiration by Carpatho-Rusyn ethnic leaders in
Transcarpathian Ukraine // Studia Slavica et Balcanica Petropolitana. 2010. No 1 (7). С . 93–96.
195
Магочiй П. Р. Формування нацiональної самосвiдомостi: Пiдкарпатська Русь (1848–
1948). Ужгород, 1994.
196
Подробнее см.: Алимов Д. Е. Происхождение русинов Закарпатья в дискурсивном про-
странстве национального нарратива: между миграционизмом и автохтонизмом // Ру-
син. 2017. No 4 (50). С . 179–197.
197
Тороньский А. И. Русины-лемки // Зоря Галицкая, яко альбум на год 1860. Львов, 1860.
С. 400.
198
Добрянский А. И. О западных границах Подкарпатской Руси со времен св. Владимира
// Журнал Минис терства народного просвещения. 1880 . Ч. CCVIII. С. 142 .
199
Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. I. М., 1989. С . 155, 195, 293.
200
Шафарик П. Й . Славянские древности. Часть историческая: в 2 т. / пер. О . Бодянского.
Т.II.Кн. I.М., 1847.С.60.
201
Повесть временных ле т / подгот. текста, с татьи и пер. Д. С . Лихачева; под ред. В . П . Адри-
ановой-Перетц. 3-е изд. СПб., 2007.
202
Константин Багрянородный. Об управлении империей / пер. Г. Г. Литаврина; под ред.
Г. Г. Литаврина, А. П. Новосельцева. М., 1991.
203
См.: Вестберг Ф. Комментарий на записку Ибрагима ибн-Якуба о славянах. СПб., 1903.
С. 50–51.
204
Подробнее см.: Fokt K. Chorwacja północna — między rzeczywistością, hipotezą i legendą
// Acta Archaeologica Carpathica. 2003. T. 38. S. 137–155; Bakala J. Bílí Chorvati v proměnách
raněstředověké Evropy: laboratoř netřetržitého enigmatu. Opava, 2004.
205
Ковальская Э. Традиции национальных святых Кирилла и Мефодия: возникновение
и использование в политической пропаганде словацкого национализма // Славянове-
дение. 2013.No2.С.70–72.
206
Šoltés P. Tri jazyky, štyri konfesie. Etnická a konfesionálna pluralita na Zemplíne, Spiši a v
Šariši. Bratislava, 2009. S . 59.
207
Žeňuch P. Cyrilská rukopisná edukačná spisba v prostredí Mukačevskej eparchie v 18. storočí
// Наукові записки Національного університе ту «Острозька академія». Сер. «Філоло-
гічна». 2015. Вип. 57. С. 28. Прим. 3.
208
См.: Поп И. Энциклопедия Подкарпатской Руси. Ужгород, 2001. С. 210 .
209
Bazilovits J. Brevis notitia fundationis Theodori Koriathovits olim ducis de Munkacs, pro
religiosis Ruthenis Ordinis Sancti Basilii Magni, in Monte Csernek ad Munkacs, anno MCC-
CLX. Factae. Pars Secunda. Cassoviae, 1799. P. 80 .
210
Szirmay A. Notitia topographica, politica inclyti comitatus Zempleniensis. Budae, 1803. P. 52.
211
Лучкай М. Historia Carpato-Ruthenorum // Науковий збiрник Музею української куль-
т ури у Свиднику. Пряшів, 1988. Т. 13. С. 154.
212
Ярким образцом подобного подхода могу т служить работы современных греко-като-
лических ис ториков из Прешовского края Словакии — Горазда и Йозафата Тимкови-
чей. См.: Timkovič G. A.: 1) Svätý Cyril (869) bol katánskym episkopom // Krásnobrodský
zborník. Prešov, 1996. Zv. I/1-2. S . 53–90; 2) Sv. Cyril a Metod priniesli a šírili na Veľkej
Morave byzantskú liturgiu sv. Jána Zlatoústeho // Krásnobrodský zborník. Prešov, 1996.
Zv. I/1-2. S. 91–136; 3) Cyril a Metod boli gréckokatolíkmi. Prešov, 2003; Vladimirus de
juxta Hornad [Timkovič J. V.]. Dejiny gréckokatolíkov Podkarpatska (9.– 18. storočie).
Košice, 2004. Ср. также: Поп Д. И .: 1) Начало хрис тiянiзацiї Подкарпатської Руси
и мiсiонеры-угрорусины в Києвськув Руси // Русин (Кишинев). 2009. No 4 (18). С. 15–
22; 2) Раннефеодальные государства Центральной Европы и подкарпатские русины
// Карпатские русины в славянском мире: Актуальные проблемы. М.; Братислава, 2009.
С. 238–242.
213
Поп Д. И . Раннефеодальные государства... С. 236.
214
Сополига М. До проблеми е тногенезу української меншини Словаччини // Українцi-
русини: Етнолiнгвiстичнi та е тнокультурнi процеси в iсторичному розвитку. Київ,
2013. С. 353–354.
215
Krasowski I. Problem autochtonizmu Rusinów w Beskidzie Niskim // Łemkowie w historii
i kulturze Karpat: сz. I–II / red. J. Czajkowski. Cz. I . Rzeszów, 1992. S. 383.
216
Шевченко К. В . Славянская Атлантида: Карпатская Русь и русины в XIX — первой по-
ловине ХХ вв. М., 2010. С . 47.
445
ГЕОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
Абоба (совр. Плиска) 246
Аварский каганат 31
Австрийская империя, или Авс трийская мо-
нархия, см. также Авс трия 123, 144, 163,
187, 371
Австрия, см. также Авс трийская империя,
или Авс трийская монархия 145, 166, 192,
198, 207, 213, 338
Австро-Венгрия, или Авс тро-Венгерская
империя, или Австро-Венгерская монар-
хия 13, 123, 175, 184, 192, 198, 202, 231, 234,
266, 324, 347, 365
Аглона 334
Адрианополь 182
Адриатическое море, или Адриатика 39, 45,
46, 82, 87–89, 110, 141, 344
Азия 192, 283
Азовское море 85
Аккад 60
Албания 12, 43, 89, 182, 183, 244, 247, 251,
256, 264, 281, 311, 312, 314, 315, 338, 341,
345, 356, 359, 362
Алтайский регион 349
Англия, см. также Британия 79, 117, 118,
311, 378
Анежский монас тырь 333
Апеннинский полуостров 100, 314
Апулия 43
Арабский халифат 311
Арджеш, река 305
Аренсборг (совр. Курессааре) 327
Армения 69
Астурия 42
Афганистан 349
Афины 97
Афон, гора 240, 333
Африка 283, 301
Балканы, или Балканский полуостров 8, 12,
13, 14, 15, 23, 45, 76, 80–82, 86, 123, 164, 168,
171, 172, 176, 178–181, 187, 190, 227, 228,
244, 247, 248, 268, 275, 276, 284, 298, 306,
309–312, 314, 320, 325, 327, 337, 339, 348,
349, 355, 363, 364, 378–380
Балтии страны, см. также Прибалтика 12
Балтийское море, или Балтика 25, 43, 55, 58,
73, 88, 102, 205, 301
Балхский регион 349
Банат 165, 189
Баньска, монас тырь 334
Бар 43, 45, 186, 339
Бауцен, или Будишин 154
Бачка 189
Бездез 220
Беласица, горный хребет 353, 354
Белая гора, возвышеннос ть 175
Белая Хорватия, см. также Великая Хорва-
тия 158, 369, 375
Белград 164, 186, 245, 257, 296, 305–307, 334,
360, 361
Белоруссия 12, 276, 326, 328, 366
Бендзин 204, 255, 299
Бенешов 214
Берлин 254
Бероун 214
Бессарабия 366
Бешеново, монастырь 306
Бжег 59, 255
Биначская Морава, река 181
Бискупин, или Бискупинское городище 299,
318
Благай 111
Бланик, гора 226
Блатенское княжес тво, или Паннонское кня-
жество 313
Богемия, см. также Чехия 13, 57, 71, 74, 116,
133, 139, 140, 144, 145, 215, 216, 249, 260,
287, 337
Богу шовице 214
Болгар 346
Болгария 12, 69, 89, 136–137, 169–171, 176,
178, 180, 182–184, 228, 231–233, 241, 245,
247, 256, 258, 259, 265, 266, 269, 271, 276,
286, 308, 311–315, 325, 326, 331, 346–351,
354, 356
Болгарское царство 228
Болькув 299
Босилеград 180
Боснийское государство 248, 339, 343
Босния и Герцеговина, см. также Босния 12,
189, 311–313, 339
446
Босния, см. также Босния и Герцеговина 39,
46, 89, 95, 96, 158, 164, 165, 313–315, 340,
343, 345, 363
Бояна, река 341
Бояна, село 265
Бран 304, 305
Браунсберг (совр. Бранево) 225
Брашов 302, 304
Бремен 55
Бреславль, см. также Вроцлав 254
Брибир 47
Британия, см. также Англия 47, 203, 330
Буг, или Западный Буг, река 29, 49, 369
Буда 37, 195, 196
Будапешт 194–196, 199, 200, 332
Будеч 223
Будишин, или Бауцен 154
Буковина 305
Бу харест 302, 303
Буяновац 183
Быдгощ 317
Быстржица 155
Бытув 255, 299
Вавель 49, 163, 204, 205
Вавилон 60
Вайдахуньяд 197
Валахия 117, 303–305
Валашское княжество 13
Валинана 27
Вараждинская жупания 152
Вардар, река 181
Варна 228
Варшава 161, 203, 204, 207, 209, 212, 253, 255
Ватикан 240
Ватопед, монас тырь 240
Вац 332
Велеград 178
Велес 184
Великая Булгария 349
Великая Моравия, см. также Моравия, кня-
жество, см. также Моравское княжество
46, 135, 150, 200, 270, 313, 333, 367, 372, 373
Великая Хорватия, см. также Белая Хорва-
тия 369
Велико Тырново 331, 337
Великобритания 5, 227
Великое княжество Литовское 13, 97, 116,
118, 119, 203, 205, 207, 236, 237, 276, 319,
324, 326, 334, 335
Велч 203
Вельбужд 190
Вена 165, 213, 338
Венгерское королевс тво 13, 35–36, 38, 88,
108, 128, 194, 198, 364, 365, 372
Венгерско-Хорватское королевство, или
Хорватско-Венгерское королевство 39,
108, 110, 112
Венгрия 12, 40, 47, 79, 80, 82, 108, 113, 117,
118, 123, 128, 142, 158, 191–193, 195, 197,
199, 231, 299, 313, 320, 336, 367, 369, 372–
374, 376
Вендланд 139
Венецианская Далмация 82, 86, 95
Венецианская республика, или Венециан-
ское государство 81–82
Венеция 80, 83, 84, 108, 110, 123
Верхнее Потисье 375
Верхняя Далмация 341
Верхняя Силезия 234
Византия 21, 35, 185, 200, 242, 247, 266, 311,
344, 353
Вильно (совр. Вильнюс) 100, 102, 319, 334,
335
Вильнюс (ст. Вильно) 236, 237, 319, 320, 335
Виндзорский замок 221
Винодол 110, 344
Винчестер 330
Висла, река 50, 68, 85
Вислянское княжество 49
Висмар 55
Високи Дечани, или Дечаны, монастырь 250,
334
Витков, холм 237, 257, 327
Владивосток 325
Владимир Волынский 334
Влёра 183, 345
Влтава, река 145, 146, 222
Вогас тисбург 154
Водна 180
Воеводина 128
Войице 214
Волга, река 44, 104, 346
Вольгас т (ст. Вологощ) 51
Волжская Булгария 349
Волин 51, 56, 299, 318
Вологощ (совр. Вольгаст) 51, 56
Волынская земля 102
Ворута 319
Восточная Европа 13, 28, 97, 100, 103, 119, 120,
127, 128, 141, 143, 233, 265, 268, 269, 289, 290,
313, 325, 326, 328, 356, 364, 368, 371
447
Восточная Румелия 189, 347
Восточное Средиземноморье 68
Восточный Туркестан 348
Вранье 180
Вроцлав, см. также Бреславль 203, 253, 255,
318
Второе Болгарское царство 13, 137, 265
Вышеград 74, 145–149, 151, 220, 223
Галиция, см. также Галичина 128, 203, 209,
224, 365, 367, 371
Галицко-Волынская держава 364, 376
Галицкое княжес тво 59
Галичина, см. также Галиция 364, 368–370,
376
Гацка 110
Гданьск 253, 255, 317, 318
Германия 5, 7, 51, 79, 84, 128, 134, 137, 143,
176, 177, 203, 208, 220, 232, 245, 247, 254,
262, 311, 317, 328, 347, 348, 378
Германская империя, или Германский рейх
13,123, 202, 231, 234, 324
Герцеговина 165, 166
Герцогс тво Варшавское 205
Гёталанд 42, 43
Геч 299, 318
Гжибово 299
Гламоч 339
Гламочское поле 339
Глубока 221
Гнев 255
Гнезно 32, 71, 74, 98, 254, 257
Голубац 255
Голу хов 204
Горжице 214
Горняк, монастырь 181
Гостын, гора 155
Готланд, ос тров 43
Грац 338
Грачаница, монас тырь 181
Греция 11, 49, 69, 116, 183, 189, 276, 347, 355
Гробникское поле 159
Гродзинец 204
Груба Скала 155
Грузия 69
Грюнвальд, или Жальгирис 207, 210, 224, 225,
256, 319, 327
Гуннская держава 35, 195
Гусинец 214
Дагестан 35
Далмация 24, 43, 44, 69, 73, 81, 82, 86, 87, 88–
91, 94–96, 113, 114, 123, 158, 165, 189, 198,
314, 340, 343, 344
Дания 48, 51, 58
Дардания, см. также Косово 89, 357, 362, 363
Дарданское поле, см. также Косово поле 362
Даскалови 180
Датское королевство 114
Даугавпилс 334
Двур-Кралове-над-Лабем 153
Девин (Словакия) 135
Девин (Чехия) 146
Девич, монастырь 250
Дельмина 341
Дельминий, см. также Дувно 339–341
Дельмис 341
Деспотовац 181
Дечаны, или Високи Дечани, монастырь 250,
334
Дешт-и-Кипчак 40
Диоклея 44, 45, 341
Диррахий (совр. Дуррес) 341
Днепр, река 99, 100, 104, 369
Добрич 256
Долно Ябылково 180
Дон 104, 105, 141, 349, 369
Драва, река 38, 39, 87
Драговиштица, река 180
Древняя Русь, см. также Русь 12, 118, 324,
379
Дрежник 110
Дрезден 213
Дрина, река 181
Друцк 116
Дубисса (Дубиса), река 101
Дубровник 44, 86, 87, 94, 313, 341
Дубровницкая республика 86, 95, 313
Дуваньское поле 200, 201, 339, 342, 343
Дувно (совр. Томиславград), см. также
Дельминий 201, 202, 339–343, 345
Дукля, см. также Дуклянское княжество, см.
также Дуклянское королевство, см. также
Дуклянская держава 43, 46, 339–341, 344
Дунай (ст. Истр), река 69, 89, 181, 182, 187,
195, 196, 306, 368
Дуррес (ст. Диррахий) 341
Евразия 35, 194, 195, 349
Европа 8, 11, 13, 34, 42, 51, 66, 68, 69, 73, 77–
79, 84, 85, 104, 105, 107, 112, 113, 116, 120,
129, 138, 141, 155, 164, 166, 177, 192, 194,
448
197, 210, 226, 249, 288, 304, 310, 312, 325,
326, 362, 364
Египе т 100
Есеник 255
Жальгирис, или Грюнвальд 319
Железные Альпы, горы 39
Жемайтия 101
Живков 221, 223
Жича, монас тырь 181, 188, 334
Жмийовиска 299
Загреб 16, 39, 77, 88, 131, 132, 153, 198, 199,
266
Задар 82
Заечар 181
Закарпатская Украина 366, 374
Закарпатье 169, 249, 365, 367, 373–377
Замосць 317
Западная Герцеговина 339
Западная Европа 13, 21, 50, 93, 128, 143, 262,
269, 288, 325, 326
Западная Морава, река 181
Западная Сибирь 35
Западно-Болгарское царство 315, 353
Западное Поморье 52
Западные Балканы 311, 312
Западный Буг, или Буг, река 29, 49, 369
Запорожская Сечь 103
Запорожье 331
Заху мье 313
Зелена Гора 147
Зограф, монас тырь 240
Зрин 113
Ибар, река 181
Иберия 69
Ивайловград 246
Ивано-Франковск 376
Иерусалим 262
Иллирик, см. также Иллирия 72, 75, 76, 81,
85–87, 89, 91, 95, 112, 114–116, 132, 133
Иллирия, см. также Иллирик 73, 75, 82, 83,
158
Индия 164, 347
Ирландия 114
Испания 79, 80
Исперих (ст. Кемаллар) 246, 256
Истр (совр. Дунай), река 69
Истрия 44, 158, 189
Италия 5, 7, 23, 36, 38, 45, 77, 81, 93, 95, 100,
106, 107, 109, 112, 114, 118, 120, 176, 177,
232, 250, 251, 261, 308, 311, 314, 338, 378
Йичин 214
Кавказ 349
Казанское ханс тво 157
Казанци 166
Калемегдан 256
Каленич, монас тырь 188
Калиш 299, 318, 332
Камелот 330
Камен 255
Камник 180
Кампания 43
Канада 288
Каноса 43
Капуя 43
Карантания, или Карантанское княжество
30, 313
Карантанское княжество, см. Карантания
Карелия 366
Каринтия 30, 49, 69, 158, 159, 333
Карловац 151
Карловы Вары 308
Карлштейн 221, 223
Карниола 69
Карпатская ко тловина 34–36, 38, 39, 88, 191,
192, 197, 369
Карпатская Хорватия 376
Карпаты, или Карпатские горы 38, 85, 141,
158, 304, 367–371, 374, 375, 377
Каспичан 180
Кастилия 42
Каунас (ст. Ковно) 237
Кашубия, или Кашубская с трана 58, 68
Кемаллар (совр. Исперих) 246
Керново (совр. Кярнаве) 102
Киев 72, 155, 336, 370, 371, 377
Киевская земля 102
Киевская Русь 116, 276, 325, 364, 373–377
Китай 195
Клепажский монастырь 72
Ключ 256, 355
Ковильский монас тырь 135
Ковно (совр. Каунас) 102
Кожле 180
Кожоеды 214
Колин 214
Колхида 69
449
Конин 213
Конопиште 221
Константинополь, см. также Стамбул 24,
105, 315
Кориш 250
Корник 203, 204, 206
Королевс тво сербов, хорватов и словенцев
202, 231, 244–248, 357
Король Марко 180
Косово и Метохия, см. также Косово 250
Косово поле 189, 190, 245, 248, 310, 327, 356,
358, 362
Косово, см. также Косово и Метохия 181–
183, 227, 245, 250, 310–312, 314, 316, 356–
363
Косовска-Митровица 362
Костелец-над-Лабем 214
Котор 94, 186
Коуржим 74
Кошу-Кавак (совр. Крумовград) 246
Краина (Макарское приморье) 340
Крайна 158, 159
Краков 16, 33, 49–51, 54, 72–74, 204, 206–208,
213, 216, 224, 234, 235, 250, 253, 332
Краковская земля 50
Кралево 181
Крапина 74, 77, 131–133, 151–153, 158
Крапина, река 131
Красичин 255
Крбава 108, 110
Крбавская жупания 108
Крбавское поле 248
Крк, ос тров 110
Крконошские горы 150
Кркское княжество 110
Крумовград (ст. Кошу-Кавак) 246
Крупа, река 72, 74
Крушевац 182, 188, 256
Крушевацкий округ 188
Крушедол, монас тырь 306
Круя 256
Кршивоклат 221, 223
Куликово поле 105
Куманово 184
Курессааре 327
Ку тна Гора 255
Ландштейн 255
Ланшперк 221
Латвия 12, 231, 327–329
Лебус (ст. Любуш) 51
Леведия 35
Левый Градец 223
Легница 59, 155, 255, 299
Ледница, озеро 257
Ледовитый океан 88
Лейпциг 166
Лемковщина 364, 367, 375
Ленчица 257
Леон 42
Лесново, монастырь 297
Лешница 255
Либин 146
Либушин 223
Ливаньское поле 339, 340
Ливенская жупания 339
Ливно 339, 341
Липаны 327
Лисинска, река 180
Литва 12, 100–102, 116, 161, 192, 207, 231, 236,
237, 276, 317, 319, 320, 324, 328
Литовская Республика 319
Литовская Русь 236
Лихтенштейн 221
Лодзь 203, 213, 317
Лозница 164
Ломнице 214
Лондон 5, 16
Луара, река 204
Лужица (Лужицы) 139
Луневице-под-Бланикем 226
Львов 373, 376
Льеж 30
Любатска, река 180
Любёнж 52
Любёнжский монастырь 52-53
Люблин 52, 205, 212, 234, 236, 317
Любостиня, монастырь 188
Любуш (совр. Лебус) 51
Макарское приморье 94, 340
Македония 82, 85, 180, 183–187, 189, 227, 242,
271, 310, 312–316, 347, 351–355
Македонская республика 354
Малая Азия, полуостров 164
Малая Перещепина 331
Малопольша 203
Малороссия 103
Мальборк, или Мариенбург 204, 211, 255, 299
Манасия, монас тырь 181
Марамуреш 364
Мариенбург, или Мальборк 204, 211, 255, 299
450
Марков монас т ырь 181
Маркова река, или Марковица (Маркоица)
180
Маркова Сушица 180
Марково Кале 181
Мастанли (совр. Момчилград) 246
Мекленбург 55
Мельник 255
Меотида 40, 41
Месхе тия 69
Метохия 183, 334
Микулов 255
Микульчице (Микульчицы) 270, 333
Милешево, монастырь 181, 307
Молдавия 12, 302, 305, 366
Молдавское княжество 13
Момчилград (ст. Мастанли) 246
Момчилов град, или Пиротски град 255
Монголия 34
Монгольская империя 38, 195
Монте-Кассино, монас тырь 44, 45, 250
Моравия, княжес тво, см. также Великая
Моравия, см. также Моравское княже-
ство 150, 216, 325
Моравия, область 58, 69, 124, 155, 156, 216,
240, 249
Моравское княжес тво, см. также Великая
Моравия, см. также Моравия, княжество
372
Москва 69, 166
Московская Русь 101
Московское царство 73, 138
Мохач 327
Мрувки 299
Мстиславль 326
Мукачевский монастырь 372
Мульде, река 141
Мюнхен 213
Неаполь 47, 338
Недзица 299
Неман, река 102, 334
Неполомице 224
Неретвлянское княжество 313
Нерис, река 319
Неханице 214
Нидерланды 79
Нижняя Далмация 341
Нитра 135
Ниш 181, 184, 186
Нова-Пака 214
Нови Сад 16, 169, 306
Новогрудок 225
Новогрудчина 101
Норвегия 69
Обертын 208
Обуда (Старая Буда), см. также Этцельбург
37
Овьедо 43
Одесса 170, 185
Ока, река 369
Оломоуц 153, 155, 159, 325, 333
Ольштын 299
Ополе 234
Орша 208, 236, 327
Османская империя, или Османское госу-
дарство 13, 89, 92, 113, 123, 129, 143, 167,
175, 195, 231, 233, 265, 296, 297, 312, 324
Оссиах, монастырь 333
Островица 113–114
Охрид 181, 227, 228, 315, 353, 355
Охридское озеро 228
Пазарджик 180
Памир 348
Паннония 23, 37, 42, 49, 59, 69, 72, 73, 191,
193, 198, 367
Паннонское княжество, или Блатенское кня-
жество 313
Париж 206
Пегау 333
Пелеш 304
Пелопоннес 123
Пельплин 254
Первое Болгарское царство 13, 137, 228, 258,
271, 347, 352, 353
Персия 40, 41
Пе тер бург, или Санкт-Петербург 16, 92, 144,
184, 213
Печский монас тырь 245
Пешт 169, 196, 197
Пинск 334
Пиренеи, горы 43
Пиротски град, или Момчилов град 255
Писек 221
Плиска (ст. Абоба) 246, 256
Пловдив 178
Плоцк 332
Плочник 181
Побужье 369
Подебрады 223
451
Подкарпатская Русь 364–366, 373, 374, 376
Подолия, или Подольская земля 102, 123
Подунавье 85, 88
Поенарь 305
Познань 205, 234, 254, 255, 257, 317, 318, 332
Полабье 55
Полтава 331
Польская республика 235, 256, 257
Польское государство 192
Польское королевс тво 13, 53, 54, 59, 77, 97,
132, 162, 203, 234, 336, 364, 365
Польша, см. также Речь Посполитая 12, 16,
23, 28, 30, 32, 33, 48, 51–53, 56, 58, 68, 71, 73,
79, 98, 100, 102, 103, 116–118, 130, 138, 142,
155, 159, 160–162, 202, 204–209, 211–213,
224, 225, 231–237, 242, 249, 253, 254, 258,
261, 262, 269, 270, 276, 288–291, 299, 313,
317, 318, 320, 324–326, 333, 336, 364, 373
Поморье, или Поморская страна, см. также
Поморское княжес тво 55, 56, 58, 68, 203,
269
Понтийское море 69
Попрад, река 376
Португалия 42
Посавская Паннония 158
Поцерина 180
Прага 29, 30, 58, 144, 147, 175, 214, 217, 219–
223, 226, 237–239, 244, 327, 337
Пражский Град 223, 237, 333
Превалис 43, 44
Превалитанская область 44, 46
Прешево 183
Прешов 374
Прешовский край 364, 375
Приазовье 40, 105, 123
Прибалтика 175, 276, 320, 327–329
Призрен 334
Прикарпатье 376
Прилеп 181, 314
Прилепское королевс тво 217
Приштина 271, 359
Просек 355
Пруссия 123, 145, 207, 213
Псари 72–74, 77, 131, 133
Псарьево 131
Псков 212
Пула 332
Пулавы 160–162, 206
Пчиня 183
Пшемысль 370
Раваница, монас тырь 181
Равенна 23
Радгошть, гора 237
Радом 203
Райжяй 319
Раквер 328
Рам 255
Рача, монас тырь 181
Рашка 183, 315
Реймс 226
Ресава 181
Речь Посполитая, см. также Польша 80, 92,
97–99, 102, 106, 123, 128, 138, 159–161, 177,
204, 205, 231, 237, 276, 371
Ржип, гора 30–31, 71, 223, 327
Рига 142, 328
Риека 159, 188
Рим 11, 42, 44, 49, 50, 77, 98–100, 102, 109–112,
116, 200, 251, 344
Римская империя 47, 52, 60, 98, 306
Римское государство 56
Родопи 180
Рожмберк 221
Розтоки 214
Российская империя, см. также Россия 13,
123, 142, 144, 175, 202, 203, 227, 228, 231,
233–235, 237, 300, 301, 323–324, 328, 371,
373
Российская Федерация 13
Российское царство 13, 324
Россия, см. также Российская империя 7,
8, 103, 116, 123, 142, 143, 145, 164, 166, 169,
170, 178, 182, 184, 194, 213, 243, 271, 275,
283, 286, 291, 323, 326, 328, 329, 346, 347,
350, 365
Ртань, гора 297
Ругийское княжес тво 58
Румыния 12, 176, 184, 231, 232, 256, 302–304,
311, 313, 315, 364
Русское воеводство 364
Русское государство 72
Русь, см. также Древняя Русь 49, 58, 68, 69,
71, 105, 118, 119, 140, 212, 313, 318, 371, 373,
374
Руян, см. Рюген, остров 48, 239
Рышнов 303
Рюген, см. Руян, о стров 48, 239
Сааремаа (ст. Эзель), остров 327
Сава, река 38, 39, 187, 306
Сазавский монас тырь 223
452
Саксония 69
Сала (Заале), река 144
Салона 44, 340
Самарканд 250
Само (держава Само) 270, 313
Самобор 87
Самуилова крепость 256, 353, 355
Сана, река 112
Санджак 249
Сандомеж 255
Санкт-Петербург, или Петербург 16, 92, 144,
184, 213
Сараево 247
Сардиния 109
Сарматия 72, 73, 75, 85, 98, 102
Сарматский океан 85
Сарния 68
Своянов 255
Свято-Пантелеймонов монастырь 240
Священная Римская империя 34, 42, 52, 57,
80, 123, 128, 140, 158, 175, 263, 338
Северная Буковина 376
Северная Европа 127
Северная Македония 12, 314, 315, 351
Северное Косово 334
Северное Причерноморье 105
Секейская земля 38
Секешфехервар 332
Сексард 332
Сеннаар 60
Сень 110
Сенява 206, 254
Сербия 12, 16, 69, 76, 89, 164, 166, 168, 169,
176, 180–183, 185, 186, 188, 189, 191, 227,
248, 276, 293–299, 306–310, 312–316, 337,
345, 347, 356, 362, 363
Сербское государство 182, 306
Сербское королевс тво 46, 227
Сербское царство 187–189
Сибирь 40, 41
Сигетвар, или Сиге т 113, 159, 199, 243
Сигишоара 302, 303
Силезия 52, 53, 58, 59, 124, 155, 269, 370
Сингидунум 306
Сицилия 311
Скала 155
Скандинавия 23, 25, 76, 85–87, 95
Скандинавские с траны 5
Скифия, или Скифская земля 37
Склавония, королевство 38, 39
Скодра (совр. Шкодер) 45
Скопье 181, 316, 352–354, 356
Славия 52
Славония 38, 88, 89, 91, 123, 165, 189, 240
Славонское королевство 88
Слатина 180
Словакия 12, 39, 134, 157, 178, 213, 257, 270,
271, 287, 299, 308, 320, 364, 374
Словения 12, 124, 180, 365, 366, 371
Слупск 255
Смедерево 181, 188
Смедеревская крепость 255
Смоленск 225, 236
Советский союз, или СССР, или Советское
государство 13, 231, 252, 256, 257, 275, 276,
300, 301, 323, 325, 326, 328, 354, 365, 366,
373, 374, 377
Сопот 299
Сопочаны, монастырь 334
София 265
Спарта 97
Спишский град 39
Сплит 200, 245, 340
Средиземноморье, или Средиземноморский
регион 34, 43, 107, 108, 117
Среднее Поднепровье 375
Среднее Подунавье 39
Срем 165, 189
Сремски-Карловци 135, 164, 165
Старая Сербия 183, 184, 189, 316
Старгард 55
Стебарк 299
Страговский монастырь 333
Стрельч 256
Студеница, монас тырь 306, 333, 334
Стырь, река 29, 49, 369
Сула, река 100
США 5, 283, 284, 288, 343, 374
Табор 214, 221, 226, 281, 327
Таллин 251, 300, 328
Тарим, река 348
Таримская равнина 348
Тарту 302, 328
Татры, горы 204
Тевтобургский лес 75
Тетин 223
Тимок, река 181, 187
Тирана 247
Тихань, монас тырь 331
Тихий океан 38, 376
453
Томиславград (ст. Дувно) 246, 339, 342, 343,
345
Торунь 234, 255, 299
Траву ния 46, 340
Траву нское княжество 313, 340
Тракай (ст. Троки) 237
Трансильвания 38, 123, 128, 197, 304, 305,
367, 368
Трансильванское герцогство 38
Транслейтания 371
Треска, река 180
Трибалия 76
Триединое королевство Хорватии, Славо-
нии и Далмации 198
Троки (совр. Тракай) 237
Тршич 164
Туран 194
Турлойшкес 335
Турция 123, 134, 305, 347, 364
Тырновское царство 312
Тянь-Шань 349
Угерске Градиште 178
Угорская Русь 364, 373
Украина 12, 23, 102, 103, 123, 231, 276, 291,
318, 328, 331, 364, 374, 375
Украинская ССР, или УССР 231, 366, 373
Уна, река 113
Урбино 338
Фарос (совр. Хвар), ос тров 73
Федерация Боснии и Герцеговины 339
Фессалия 164, 187, 242
Фетислам 255
Финский залив 249
Флоренция 77, 78, 82, 111
Фракия 89, 189, 242
Франкское государство 35
Франкфурт-на-Одере 51
Франция 5, 7, 13, 79, 80, 117, 203, 227, 269, 378
Французское королевс тво 54
Фрейбург 334
Фриуль 82
Фрушка Гора 168, 306
Хазарский каганат 104
Халдея 69
Халне 60
Хвар (ст. Фарос), остров 73, 83
Хвар 73
Хелм 204
Хиландар (Хиландарский монастырь) 168,
240, 333
Хойна 255
Хорватия 12, 16, 38–40, 57, 69, 71, 72, 74, 75,
86, 88–91, 94, 96, 108, 109, 112–114, 116,
131–133, 157–159, 165, 178, 180, 189, 198–
201, 243, 266, 299, 313, 339, 340, 342–345,
350, 363
Хорватско-Венгерское королевство, или
Венгерско-Хорватское королевство 39,
108, 110, 112
Хорватское герцогство 39
Хорватское государство 158, 199
Хорватское Загорье 77
Хорватское королевство 13, 46, 47, 76, 198,
246, 339, 340, 342, 344
Хорватско-Славонское королевс тво 87–91,
96, 113, 114, 158
Хоте тов 214
Хофбург 338
Хунедоара 108
Царство Польское 205, 213
Центральная Азия 41, 349
Центральная Европа 28, 36, 48, 50, 52, 120,
126–128, 139, 141, 143, 191, 192, 290, 356,
372–373, 375–376
Центрально-Восточная Европа 8, 12, 13, 14,
68, 80, 93, 123–130, 171, 172, 176, 214, 275,
276, 284, 298, 335, 378–380
Цеханув 299
Цислейтания 197, 198
Чазма 39
Часлав 221
Чачанский округ 188
Червенские города 236
Червонная Хорватия 344
Черкасы 104
Черна 255
Черногория 12, 43, 165, 183, 187, 189, 249, 310,
313, 314, 341, 357, 363
Черное море 82, 89, 142, 205
Чехия, см. также Богемия 12, 13, 29, 30, 58,
69, 71, 73, 75, 84, 118, 124, 130, 132, 144, 145,
153–154, 175, 178, 202, 213–217, 218, 219,
221, 227, 240, 241, 249, 257, 260, 261, 271,
287, 299, 308, 320, 324, 326, 337, 370
Чехословакия 231, 232, 237, 244, 249, 253–
256, 262, 270, 325, 365, 371, 376
Чехословацкая республика 237
Чешская земля 76
Чешский Крумлов 223
Чешское королевство 31, 57, 58, 75, 77, 132
Чудское озеро 249
Шабац, замок 132
Шабац, холм 131
Шайо, река 299
Швейцария 313
Шверин 55
Швеция 23, 42, 43, 68, 80, 224
Шибеник 82
Шотландия 117
Шри-Ланка 283
Штернберк 221, 223
Штирия 69, 158
Шумер 195
Щецин 55
Эвилат 40, 41
Эгейская Македония 353
Эгейское море 89, 189
Эгер 332
Эзель (совр. Сааремаа), остров 327
Эллада 347
Эльба, река 99
Эпир 186, 242
Эрех 60
Эрмес 329
Эстергом 332
Эстония 12, 16, 48, 231, 299–302, 327–329
Этцельбург, см. также Обуда (Старая Буда)
37
Юго-Восточная Европа 313, 351, 356
Югосла вия 250, 255–258, 262, 266, 267, 270,
271, 286, 292, 293, 308, 310, 311, 313, 316, 325,
326, 343, 345, 351, 354, 356, 358–359, 366
Южный Урал 35
Юрбаркас (Юрборк) 102, 334
Ягодинский округ 188
Ямайка 283
455
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
Абеленцева О. А. 16
Август Октавиан, рим. имп . 169, 324
Августин Старгардский, мон. 55–56
Августинчич А., хорв. скул. 245
Авреол, рим. наместник 75, 132
Адельгейда I Кведлингбургская, мон. 154
Аджиевский К. 355
Айгнер К. П ., пол. архит. 161, 162
Акамир, слав. кн. 352
Аквила, лег. венг. вождь 38, 39
Алан, лег. герой 54, 68
Александр I Карагеоргиевич, югосл. кор.
202, 227, 246
Александр I Обренович, серб. кор. 188
Александр Македонский (Александр Вели-
кий), макед. царь 51, 56, 70, 84, 85, 88, 116,
139
Александр Невский, др.-рус. кн. 182, 204,
228, 246, 263, 264
Александров Д. 350
Алеш М., чеш. худ. 218, 220, 260
ал-Масуди, арабский географ 27
Алмош, венг. вождь 35, 37
Альбрехт Гогенцоллерн, прусский герцог
208, 234
Альфонсо III, ас турийский кор. 43
Амалы, готская династия 24, 45, 46
Анастасий, виз. имп. 43
Андерс В., пол. генерал 250
Андерсен Г. - Х ., датский писатель 292
Андерсон Б. 7, 15, 19, 123, 172, 175
Анджеевский Е., пол. писатель 262
Андонов М., болг. реж. 266
Андраш I Белый, венг. кор. 331
Андраш III, венг. кор. 332
Андраши Д., венг. граф 195, 196
Андреев Й. 355
Андреева И. Г. 16
Андрей, апос тол 102
Анежка (Агнесса) Чешская, св. 222, 333
Анжуйская динас тия 47, 113, 304
Аниции, рим. род 111
Антоляк С. 352
Антон К. Г. фон, нем. ис т. 139
Антон, австр. эрцгерцог 304
Антонин Р. 58
Антонович В. Б., укр. ист. 102
Анхиз (Анхис), дарданский царь 54
Анчич М. 45
Аппиан Александрийский, рим. ис т. 83, 84
Априлов Васил, болг. общ. деят. 170, 171
Арвеуф Ф., пол. архит. 204
Арис тотель, др. - греч. философ 51, 85
Арменон, лег. герой 68
Арминий (Арминиус), герм. вождь 75, 178
Арнаудов Ю., болг. реж. 264, 265
Арнаутова Ю. Е . 278
Арнольд Любекский, нем. хронист 37
Арон, болг. владетель 353
Арпад, венг. вождь 35, 37, 41, 191–193, 196,
197, 249, 331, 367
Арпады, венг. динас тия 34–36, 42, 47, 113,
332
Артаксеркс I, перс. царь 53
Артур, лег. британский кор. 287, 330
Архар И., венг. архит. 197
Список сокращений: австр. — австрийский, алб. — албанский, амер. — американский,
англ. — ан глийский, архиеп. — архиепископ, архит. — архитектор, балк. — балканский,
библ. — библейский, болг. — болгарский, босн. — боснийский, вел. — великий, венг. — ве н -
герский, виз. —
византийский, герм. —
германский, деят. —
деятель, двор.
—
дворянин/
дворянка, др.-греч.
—
древнегреческий, др.-рус.
—
древнерусский, европ.
—
европейский,
имп. — император/императрица, ист. — ист орик, ит. – итальянский, кн. — к н я зь/кня-
гиня, кор. — король, лег. — легендарный, лит. — литовский, литер. — литературный, ма-
кед. — македонский, мон. — монах, нац. — н ациональный, нем. — немецкий, общ. — обще-
ственный, осм. — османский, перс. — персидский,полит. — политический, пол. — польский,
реж. — режиссер, рим. — римский, рос. — российский, рум. — румынский, рус. — русский,
св. — с вя той, серб. — сербский, скул. — скульптор, слав. — славянский, слов. — словацкий,
сов. — сове тский, укр. — украинский, фр. — французский, хорв. — х орватский, худ. — ху-
дожник, чеш. — че шс кий, эпич. — эпич еск ий, эст. — эстон ск ий, югосл. — юг о славский.
456
Асармот, лег. герой 69
Асени, болг. динас тия 185, 265, 331
Асканий Юл, лег. герой 54
Аскеназ (Ашкеназ), лег. герой 69
Аспарух, болг. хан 246, 256, 259, 265, 270, 331,
354
Ассман А. 276, 279
Ассуер, лег. герой 53
Атанасовский А. 355
Аттила, вождь гуннов 35–38, 41, 42, 56, 95,
102, 133, 193, 195, 331, 335
Ау тариат, лег. герой 89
Ахемениды, перс. динас тия 53
Ахилл (Ахиллес), лег. герой 170
Бабоничи, хорв. род 111, 112
Баженский (де Байсен) Ян, пол. двор. 117
Базилович И., русинский ис т. 372
Бальбин Б., чеш. писатель 75
Банашкевич М. 16
Банашкевич Я. 28, 32, 33
Бандури А., дубровницкий ист. 368
Бараньский М. 254
Барним III Великий, кн. Западного Поморья
55
Барри Дж., шотландский писатель 291
Барсов Н. П ., рос. ист. 370
Барт Ф. 19
Батакович Д. 250
Баттенберги, герм. династия 178
Бауман З. 6, 10, 12, 277, 279, 280
Бауэр О., авс тр. полит. деят. 176
Баччарелли М., ит. х уд. 212
Баязе т, осм. султан 185
Беганьский В., пол. реж. 235
Беда Достопочтенный, средневековый ис т.
21
Безбородко А., рос. граф 104
Бела I, венг. кор. 332
Бела II, венг. кор. 332
Бела III, венг. кор. 37, 196, 332, 336
Бела IV, венг. кор. 38, 332
Бела, лег. герой 38
Бела, славонский герцог 240
Бельский Мартин, пол. хронис т 69, 70, 72
Бендл Я. - Й., чеш. скул. 222
Бене Ш. 88, 114,115
Бенедикт Нурсийский, мон. 43
Бенеш Л., чеш. скул. 214
Бенеш Марквартиц, чеш. рыцарь 154, 155
Бенуа Л., пол. архит. 204
Беоленска Э., пол. писатель 291
Бер Ф., австр. архит. 221
Берг Н., росс. переводчик 231
Беретти Б., ит. архит. 209
Бериг, лег. готский кор. 25
Бёрк Э. 177
Берлихинген Гёц фон, нем. рыцарь 249
Бероз, вавилонский мудрец 79, 107
Бескид Н. 370
Бети Ж., венг. у ченый 194
Бецковский Ян, чеш. писатель 76
Бешевлиев В. 349
Билек Ф., чеш. скул. 215, 254
Благайские, хорв. род 111, 112
Благайский Франьо, хорв. двор. 112
Благова М. 58
Бладин, лег. слав. кор. 340
Блажевич З. 14, 66, 80, 81, 84, 87
Боадицея, правительница бриттов 178
Бобкова М. С . 15
Богемус, или Чех, лег. герой 30, 31, 57–60, 69,
71–77, 130–133, 139, 146, 148–152, 158, 217,
234, 260, 324
Богор, лег. герой 68
Бодянский О., рос. славист 134
Божич И. 270
Бойм С. 11, 281, 282
Боккаччо Дж., ит. писатель 111
Болеслав I Грозный, чеш. кн. 29, 369
Болеслав I Храбрый, пол. кор. 100, 162, 205,
206, 210, 213, 234, 235, 254, 257, 318, 336, 374
Болеслав II Благочестивый, чеш. кн. 29, 333
Болеслав II Смелый, пол. кор. 117, 163, 262,
263, 333
Болеслав III Кривоустый, пол. кор. 117, 163,
332
Болеслав IV Кудрявый, пол. кн. 333
Болеслав V Стыдливый, пол. кн. 332
Болеслав Набожный, пол. кн. 337
Бонарий, фр. рыцарь 117
Бонифаций Мерж (Боньча), ит. двор. 118
Бонфини Антонио, ит. гуманист 79, 90, 108
Борживой I, чеш. кн. 29, 216, 333
Боржислав, лег. чеш. правитель 74
Борис I, болг. кн. 246, 256, 266, 314
Борич, босн. бан 115
Борна, хорв. кн. 26, 158
Борский В., чеш. реж. 259
Боцарич Й., серб. писатель 184
Бошковский М. 352
Боянич-Чиркович М. 363
457
Браксаторис М. 135
Бранденбурги, герм. династия 215
Бранимир, хорв. кн. 26
Бранко, лег. балк. кор. 180
Бранкович Вук, серб. деспот 181, 182, 190,
245, 249, 310, 359
Бранкович Георгий (Джордже), серб. деспот,
архиепископ, основатель монас тыря Кру-
шедол 306
Бранкович Георгий (Джордже), серб. хро-
нист 76, 92
Бранкович Георгий (Джурадж), серб. деспот
135, 181, 187, 188, 297
Бранкович Стефан, серб. деспот 306
Бранковичи, серб. род 135, 181, 182, 187, 188,
190, 245, 249, 306, 310, 359
Брейвик А., норвежский террорист 283
Бржетислав I, чеш. кн. 333
Бржетислав II Младший, чеш. кн. 333
Бритвальд, герм. вождь 157
Бродский М., пол. реж. 307
Брожик В., чеш. худ. 219, 222, 260
Броз Тито И., югосл. президент 256, 271, 357,
358
Бронислава, мон., блаженная 206
Брубейкер Р. 366
Бруни Л., ит. ист. 78, 82
Брус, лег. герой 43, 44
Брут, лег. герой 47
Буджови Ю. 362
Будимир, лег. хорв. кор. 46, 96, 340, 341, 343–
345
Булл Х. 283
Буонаккорси Филиппо (Каллимах), ит. гу ма-
нист 79
Бурдье П. 14
Буркова Т. В. 16
Бурмов А. 268
Бус (Бусил), лег. балк. король 180
Буш Дж., амер. президент 283
Бьондо Ф., ит. гуманис т 79
Бюдингер М., нем. - австр. ист. 200
Бялецкий М., пол. скул. 317
Вавра Д., чеш. гейм-дизайнер 287, 288
Вавра О., чеш. реж. 259–261
Вазов И., болг. по эт 227
Вайда А., пол. реж. 262
Вакка Р. 282, 284
Ванда, лег. королева 32, 50, 51, 54, 56, 207, 216
Вандал, лег. герой 54, 68
Вандаларий, готский вождь 45
Вандич П. 12
Ваничек В. 30
Вансина Я. 23
Ванчура В., чеш. писатель 260
Ваповский Б., пол. ист. 72, 73, 75, 130
Варфоломей, хорв. владетель 110
Василев П. Б ., болг. реж. 265
Василий III, вел. кн. Московский 100
Вацлав I, кор. Чехии 333
Вацлав II, кор. Чехии, пол. кор. 333
Вацлав IV, кор. Чехии 287
Вацлав Святой, чеш. кн. 29, 145, 207, 215, 217,
218, 220, 222, 226, 244, 249, 332, 333, 337
Вацлав, епископ Вроцлава 59
Вебер Э. 177
Велеславин Даниэль Адам, чеш. гу манист 75,
133
Велик Ф., чеш. скул. 214
Велимирович З., серб. реж. 267
Величко С., укр. ле тописец 104
Венелин Ю. И . (псевд. Гуцы Г.), болг. и рос.
ист. 129, 169, 170, 346, 347
Венскус Р. 22, 26
Вергилий, рим. поэт 19, 50, 102
Вернадский Г. В . 194, 195
Вернер К., чеш. реж. 308
Верцинге торикс, кельтский вождь 178
Веселинович М., серб. публицист 183
Вестон, лег. герой 156
Вибирал З. 214
Вивульский А., пол. архит. 224
Вигл А., чеш. архит. 221
Вид, хорв. владетель 110
Видакович М., серб. писатель 169
Виктор Эмману ил III, ит. кор. 251
Вилий, лег. лит. кн. 100
Вилимовский И., пол. просве титель 101
Вилина, лег. героиня 152
Вильгельм Вид, алб. кн. 183
Вильгельм Телль, швейцарский лег. герой 297
Вильсон В., амер. президент 254
Винцентий Кадлубек, пол. хронист 31, 33, 34,
48, 49, 50–54, 56, 59
Винчигерра Антонио, венецианский на-
местник 110, 111
Вит, св. 29, 184, 220, 237, 244, 333, 337
Витезович П. Р., хорв. ист. 91, 92, 96, 115, 343,
344
Витень Колюмн, лег. лит. вождь 101
Виткевич С., пол. архит. 204
458
Виткунас М. 319
Витовт, вел. кн. лит. 207, 209–211, 213, 224,
236, 237, 319, 335
Вишневецкий Иеремия (Ярёма), пол. кн. 234
Вишневецкий Михаил Корибут, кор. Речи
Посполитой 205
Влад Цепеш, господарь Валахии, см. также
Дракула 299, 303–305, 315
Владимир Креститель, др. - рус. кн. 5, 102,
119, 236, 318, 368, 373
Владислав I Герман, пол. кн. 332
Владислав I Локетек, пол. кор. 54, 117, 163,
234, 332, 336
Владислав I, чеш. кн. 333
Владислав II Изгнанник, пол. кн. 332
Владислав II Ягелло, или Ягайло, пол. кор.
и великий кн. лит. 163, 209, 210, 212, 224,
234, 235, 237, 242, 262, 332, 336
Владислав II Ягеллон, пол. кор., венг. кор.
304, 333
Владислав III Варненчик, пол. кор., венг. кор.
205
Власеницкий М., гусит 215
Влачил Ф., чеш. реж. 260, 261
Внеслав, лег. чеш. витязь 155, 156
Возняк Ч., пол. скул. 257
Воиславичи, дуклянская династия 45, 76
Войтех, или Войцех, епископ Праги, св. 206,
222
Войцеховский К., пол. архит. 203
Войшелк, вел.кн. лит. 334
Вольфрам Х. 22, 24, 25
Ворличек В., чеш. реж. 261
Воцель, чеш. ист. 149
Вратислав I, чеш. кн. 156, 333
Вратислав II, чеш. кн. 333
Врзалик Я., чеш. ист. 238
Врхлицкий Я., чеш. по эт 217, 308
Врчевич В., серб. дипломат 409
Вуд Й. 22
Вуйич И., серб. писатель 180
Вукадинович С. 16
Вукашин, серб. владетель 187–188, 216
Вукович Влатко, босн. воевода 245
Вульф Л. 137, 138
Вучинич М. серб. ис т. 361
Вылчев Н., болг. реж. 265
Выспянский С., пол. х уд. 205
Вышимир, лег. пол. кн. 55
Вязьмитинов В. Е., рос. поэт 225
Габсбурги, европ. динас тия 86, 87, 89, 91, 92,
106, 113, 128, 143, 168, 187, 192, 205, 214, 371
Габсбург-Лотринген Д., рум. двор. 305
Гавран, серб. литер. герой 358
Гаврил (Гаврил-Роман) Радомир, болг. царь
352, 354
Гаврилов М., серб. писатель 184
Гаек В., чеш. ист. 74, 75, 77, 130, 146, 155
Гай Людевит, хорв. общ. деят. 129, 132, 150–
152, 157–159
Галек В., чеш. по эт 216
Галл Аноним, пол. хронист 30, 32–34, 52, 336
Гальба Сервий Сульпиций, рим. имп . 114
Гальфрид Монму тский, средневековый ист.
34, 47, 48, 61
Ганка В., чеш. филолог 145, 153, 154, 156, 216,
281, 325
Гваньини А., ит. и пол. ис торик 130
Гвиччардини Л., ит. гуманист 79
Гедимин, вел. кн. лит. 101, 236, 237, 319, 334
Гедиминовичи, лит. династия 116
Геза I, венг. кор. 332, 335
Геза II, венг. кор. 332
Геза, венг. кн. 41
Гейдрих Р., нацистский функционер 249, 254
Геласий (Геласий I), рим. папа 43
Геллерт, св. 196
Геллнер Э. 124, 125
Гельмольд из Босау, средневековый хронист
51, 56
Генрих VIII, англ. кор. 330
Генрих фон Плау эн, вел. магис тр Тевтонско-
го ордена 211, 234
Генрих, герм. имп. 117
Геракл, или Геркулес, лег. др. - греч. герой 50,
100, 297
Гервазий Тильбурийский, англ. ис торик 51
Гердер И. - Г., нем. философ 123, 126, 137–143,
150
Герман, епископ Капуи в Кампании 43
Геродот, др.- греч. историк 27, 104, 134, 164
Герсон В., пол. х уд. 213
Герцен А. И., рос. публицис т 105
Гёте И., нем. поэт 169
Гжесик Р. 36, 270
Гизела, венг. королева 336
Гилберт К., чеш. архит. 221
Гиляровский В., рос. писатель 223
Гири П. 14
Гирц К. 20, 21
Главинич Ф., хорв. писатель 87, 88
459
Гней Помпей Великий, рим. полководец 52,
100, 102
Говард Р. И., амер. писатель 291
Годжа М. М ., слов. филолог 135
Годземба, пол. рыцарь 117
Голлый Ян, слов. литератор 150, 157
Гомер, лег. поэт 69
Гонорий, папский кардинал 340
Гопчевич С., серб. писатель 184
Готвальд К., чехослов. полит. деят. 257
Гоффарт В. 23
Гоффман Е., пол. реж. 307
Грабянка Г., укр. ле тописец 103, 104
Гракх Тиберий Семпроний, рим. трибун 50
Грдличка (Хрдличка) Я., чеш. писатель 134
Грегор Ч., чеш. архит. 222
Григорий I Великий, рим. папа 110–111
Григорий IX, рим. папа 39
Григорий VII, рим. папа 336
Григорий Конисский, епископ Русской пра-
вославной церкви, архиеп. Могилевский,
Мстиславский и Оршанский 104
Григорий (Гргур) Нинский, хорв. епископ 245
Григорий Турский, франкский ис т. 21
Григорий, архиеп. Бара 43
Гримм Я., нем. филолог 166
Гринченко В. А. 331
Гроссманн Г., слов. общ. деят. 135
Грош, лег. далматинский кн. 74
Грушевский М. 376–377
Гумберт Г. 279
Гурбан Й., слов. писатель 135
Гус Ян, чеш. проповедник 214, 215, 217, 219,
226, 239, 240, 255, 259, 260, 281
Гусичи, хорв. род 108–109
Гуца Г. (псевд.: Венелин Ю. И), болг. и рос.
ист. 129, 169, 170, 346, 347
Д’Арсенс Л. 280
Дагоберт, франкский кор. 154
Даковский Д., болг. реж. 264
Далимил (Псевдо-Далимил), чеш. хронис т
57, 58, 155
Даниил Галицкий, др. - рус. кн. 119, 204
Данила I Петрович, черногорский кн. 187
Данте Алигьери, ит. поэт 111
Дардан, лег. герой 89
Дарий, перс. царь 100
Дворжак А. 239
Дворжак А., чеш. композитор 215, 216
Дворжак Б., чеш. худ. 223
ДеГротЯ.Я.М.348
Дегин Ж., фр. ист. 346
Дегль К., чеш. реж. 244
Дедиер В. 270
Дежелич В., хорв. писатель 201
Делиль Л. - П ., фр. ист. 368
Деме тер Д., хорв. поэт 159
Демски Г., пол. писатель 291
Дептула Ч. 28, 32
Дероко А., серб. архит. 256
Деспина Оливера, серб. кн. 309
Джеймсон Ф. 80
Джелаль ад-Дин, татарский военачальник
211
Дзежва, пол. хронист 53–54
Дзеконский Ю., пол. архит. 203
Дивович С., укр. писатель 104
Димитр из Горая, пол. двор. 213
Димитров Г., болг. полит. деят. 268
Димов Н., макед. ис т. 185
Диокле тиан, рим. имп . 85
Дирксен Виллинбальд фон, нем. двор. 204
Дитрих Мейсенский, герм. маркграф 154
Длугош Ян, пол. ист. 68, 72, 100, 101, 162, 209,
211, 332
Дмитрий Донской, вел. кн. Владимирский 105
Добнер Г., чеш. ист. 130, 133, 146
Добрев П. 349
Добровский Й., чеш. филолог 133, 171
Добрянский А. И ., русинский ист. 367
Довмонт, лит. кн. 101
Довшпрунг, лег. лит. двор. 116
Доланский Ю. 156
Доманович Р., серб. писатель 258
Доминик Дука, архиеп. Праги 244
Домний, хорв. владетель 110
Донадо да Лецце, венецианский автор 109
Дончев А., болг. писатель 259
Дороз-Турек М. 253, 255
Драгутин И., серб. поэт 184
Дракула, литер. персонаж, см. также Влад
Цепеш 299, 303–305, 315
Драшкович И., хорв. бан 88
Драшкович Я., хорв. граф 158
Дринов М., болг. ист. 182, 347, 350
Дуйчев И. 349
Дуклянин поп, средневековый хронист 43, 45,
46, 76, 86, 91, 94–96, 114, 115, 200, 339–345
Дула, лег. кн. аланов 41
Дурново Н. Н., рос. публицис т 186
Дьерффи Д. 41
460
Дюмезиль Ж. 21, 32
Елачич Й., хорв. бан 153
Елена Болгарская, серб. королева 242
Елена Палеолог, виз. принцесса 187
Епанчинцев Р. В. 279
Ершов Г., укр. скул. 318
Ефимова Н. А. 16
Жандов З., болг. реж. 265
Жанна Д’Арк, нац. фр. героиня 233
Жджарский А., пол. писатель 163
Женишек Ф., чеш. х уд. 219, 222
Женюх П. 371
Живков Т., болг. полит. деят. 270
Жижка П., чеш. гейм-мейкер 290
Жижка Ян, гуситский вождь 211, 214, 217,
221, 237, 240, 249, 257, 259
Жолкевский С., пол. гетман 162, 234
Жуйкович Й., серб. академик 227, 357
Забой, чеш. эпич. герой 153–156, 216, 222
Заворович Д., хорв. ист. 95
Загорчинов С., болг. писатель 247, 259
Зазворкий Я., чеш. скул. 237
Закмарди И., хорв. гуманис т 76
Зала Д., венг. скул. 196
Замойский Ян, пол. ге тман 162, 317
Захара-Вавжинчик М. 101
Захариев Й., болг. фольклорист 180
Захватович Я., пол. архит. 254
Звонимир (Дмитрий Звонимир), хорв. кор.
38, 46, 47, 199, 336, 340
Земовит, лег. пол. кн. 32, 55, 99
Земплени А., венг. писатель 194
Зироевич О. 359
Зитек Й., чеш. архит. 219
Златарский В. 228, 348, 350
Зогу Ахмет, алб. кор. 247
Зринские, хорв. род 112–116
Зринский Никола IV, или Зриньи Миклош,
хорв. бан, полководец 113, 199, 243
Зринский Никола VII, хорв. бан 113, 114
Зринский Петр IV, хорв. бан 113
Зриньи Миклош, или Зринский Никола IV,
хорв. бан, полководец 113, 199, 243
ЗубковЕ.И.16
Иаван, лег. герой 54
Иафет, библ. персонаж 37, 54, 68, 69, 72, 84
Ибль М., венг. архит. 196
Ивайло, болг. герой 246, 259, 265, 271, 331
Иван IV Грозный, рос. царь 156, 212, 236, 244
Иван Асень II, болг. царь 265, 270, 331
Иван Владислав, болг. царь 352, 354
Иван Шишман, болг. царь 265
ИвановВ.В.27
Иезекииль, библ. пророк 69
Иероним Блаженный, св. 83, 139, 183
Икономов В., болг. реж. 266
Илеана, рум. принцесса 304–305
Иллир, лег. герой 83, 89
Илья Муромец, лег. герой 297
Имре, венг. кор. 332
Индржих из Изернии, чеш. нотарий 58
Иоанн Павел II, рим. папа 208, 271
Иоанн Х, рим. папа 200
Иоанникий II, серб. патриарх 242
Иордан, готский ист. 21, 45, 85
Ираклий, виз. имп . 24, 186, 187
Ирасек (Йирасек) А., чеш. писатель 217, 222,
260
Иржи (Йиржи) Подебрадский, чеш. король
239, 240
Ирина Кантакузина, виз. принцесса, серб.
кн. 187
Ирник, гуннский предводитель 35
Исидор Севильский, архиепископ Севильи,
св. 21
Исикион, лег. герой 68
Иштван I Святой, или Стефан Великий, венг.
кор. 36, 87, 89, 195–197, 331, 332, 335, 336
Иштван III, венг. кор. 332
Иштван V, венг. кор. 332
Иштванфи М., венг. ист. 112
Йованович С., серб. писатель 183
Йованович-Змай Й., серб. поэт 167
Йович М., серб. писатель 189, 190, 247
Йордан И. Х ., чеш. у ченый 130, 131
Йорки, англ. династия 330
Кадрнка В., чеш. реж. 308
Кази, лег. герой 31
Казимир I Восстановитель, пол. кор. 117, 206
Казимир II Справедливый, пол. кн. 48, 332
Казимир III Великий, пол. кор. 55, 58, 59, 162,
163, 205, 213, 234, 263, 317, 332
Казимир IV Слупский, поморский кн. 55
Казимир IV Ягеллончик, пол. кор. 235, 336
Казимир, лег. кор. Хорватии и Склавонии 38
Казимир, св. 335
461
Калвода Й., чеш. скул. 214
Калев, лег. герой 329
Калевипоэг, лег. герой 302, 329
Калетич И., хорв. священник 94
Калоян, болг. царь 259, 264, 270, 331, 337
Каменевич-Рвовский Т., мон. 70
Каммен М. 10
Карагеоргиевичи, серб. династия 188, 189,
202, 227, 246, 357
Карагеоргий, серб. вождь 188, 189
Караджич В. С., серб. просве титель 129, 164–
167, 267, 295
Караман Л., хорв. архит. 252
Карамзин Н. М ., рос. ист. 170, 367, 368, 370
Караславов С., болг. писатель 259
Карбусицкий В. 29
Каргер М. К . 334
Карис С., эс т. ист. 300
Карл IV, имп. Священной Римской имп. 57,
222, 337
Карл V, имп. Священной Римской имп. 338
Карл Великий, кор. франков 111, 140, 154,
158, 249, 270
Карл Роберт Анжуйский, венг и хорв. кор.
113
Карл ХII, кор. Швеции 103
Карл Штирийский, авс тр. эрцгерцог 338
Карл-Виктор, или Скандер, алб. двор. 183
Карлович Иван, или Торкват, хорв. бан 108,
109, 112
Карловичи, хорв. род 112
Карломан, франкский правитель 150
Кароль I Гогенцоллерн-Зигмаринген, рум.
кор. 304
Карп М. 33, 52
Касович А. А. 224, 225
Кассиодор Сенатор, рим. ист. 21, 23, 49
Кастриоти Георгий, или Скандербег, алб.
правитель, нац. герой Албании 169, 183,
245, 247, 249, 251, 256, 264, 281, 311, 314–
316, 338, 352, 364
Кастриоти Джиони, алб. двор. 338
Кастриоти Доника, алб. двор. 338
Кастриоти, алб. род 169, 183, 245, 247, 249,
251, 256, 264, 281, 311, 314, 315, 316, 338,
352, 364
Каузер И., венг. архит. 196
Качич-Миошич А., хорв. по эт 96, 129
Кашуба В., лит. скул. 319
Кейсту т, великий кн. лит. 163, 213
Кеккерман Бартоломей, пол. философ 100
Келли Э., амер. писатель 235
Кецманович В., серб. писатель 295, 296
Кий, лег. др. - рус. кн. 21, 72
Кирилл, или Константин Философ, св. 44, 46,
88, 136, 150, 157, 171, 178, 182–185, 200, 204,
220, 228, 238, 239, 248, 259, 265, 271, 295, 325,
339, 340, 344, 352, 367, 371, 372, 374, 375
Клаич В., хорв. ис т. 200 –201
Клаич Н. 343
Кланицаи Г. 14
Клецкова Е. Ю. 16
Климент Охридский, болг. св. 184, 228, 295,
352, 353
Кобрин К. 47
Ковальская Э. 371
Ковачевич Г., серб. литератор 168
Кодициллус П., чеш. у ченый 75, 132
Козьма Пражский, чеш. хронист 29–31, 34,
49, 57, 74, 130, 146–147
Колар Я., чеш. реж. 244
Коллар А. Ф., слов. ист. 372
Коллар Я., слов. поэт 129, 134, 144, 150, 323
Колобов А. В . 182
Коломан, венг. кор. 108, 199
Коломан, хорв. герцог 38–40
Колудзский А., пол. писатель 98
Коменский Ян Амос, чеш. гу манист 222, 241
Коне чны М., пол. скул. 209
Конрад VII Белый, кн. Олесницкий 211
Конрад фон Валленрод, великий магистр
Тевтонского ордена 162
Конс тантин I Великий, рим. имп . 85
Конс тантин V Копроним, виз. имп. 344
Конс тантин VII Багрянородный, виз. имп .
24, 25, 35, 36, 157, 342, 368, 369
Конс тантин IX Мономах, виз. имп . 104
Константин Философ, или Кирилл, св. 44, 46,
88, 136, 150, 157, 171, 178, 182–185, 200, 204,
220, 228, 238, 239, 248, 259, 265, 271, 295, 325,
339, 340, 344, 352, 367, 371, 372, 374, 375
Копанев А. Н. 16
Копитар Е., словенский ученый 164–166
Корвин Иван (Янош), хорв. бан 109
Корвины, венг. род 108
Корженовский Ю., пол. драматург 163
Корзеневская Д., пол. скул. 318
Косанчич Иван, серб. эпич. герой 310
Костюшко Т., пол. нац. герой 206, 254
Котроманичи, босн. династия 314, 315, 337,
339
Котышко, лег. герой 32
462
Кофос Е. 351
Кохановский Я., пол. по эт 99
Коштуница В., серб. политик 360
Крак II, лег. пол. правитель 50, 207
Крак, лег. о снователь Кракова 21, 32, 33, 49,
50, 53, 54, 206, 216
Краннер Й., чеш. архит. 220
Красиньский З., пол. по эт 161
Красовский И. 375
Крашевский Ю., пол. писатель 203, 207
Крейн Ч., амер. бизнесмен 238
Кремер Ю., пол. общ. деят. 203
Кресс Ф., пол. писатель 291
Кристева Ю. 14, 80
Крис тиан, мон. 29
Крис то Я., пол. худ. 288
Кркские, хорв. род 110, 111
Крок, лег. герой 31, 32, 49, 74, 146, 147
Кромер М., пол. ист. 72, 73, 130
Кросс Я., эст. писатель 329
Кроче Б. 179
Крум, болг. хан 266, 270
Крыс тевич Г., болг. ист. 182, 347
Ксеркс, перс. царь 100
Кублай, монгольский хан 155
Кубрат, болг. хан 331, 347, 349
Куделич З. 16
Кукулевич-Сакцинский И. 199–200, 342, 343,
345
Кулаузов Реба Й., серб. писательница 293–
294
Кулин, босн. бан 115
Кульве тис А., пол. просве титель 101
Кун А., чеш. скул. 214
Кунгу та Галицкая, чеш. королева 216
Кунегу нда Бранденбургская, кн. 240
Куно фон Лихтенштейн, великий комтур
Тевтонского ордена 211
Курта Ф. 323
Курьяк, хорв. владетель 108, 109
Курьяковичи, хорв. род 108, 109, 112
Кучиньский С. 262
Ку эн-Хедервари, хорв. бан 198, 199
Кшицкий А., пол. поэт 100
Кэррол Л., англ. писатель 291
Лазаров И. 355
Лазарь Бранкович, серб. деспот 187
Лазарь Хребелянович, серб. кн. 163, 167, 168,
181, 187–189, 245, 248, 256, 294, 295, 309,
310, 312, 356, 358–360, 362, 363
Лайош, венг. кор. 113
Лакич З. 249
Ламберт Герсфельдский, хронист 35, 36
Ланкастеры, англ. динас тия 330
Ланци Ф. М ., пол. архит. 204, 206
Лапунов А. А. 139
Ласло III, венг. кор. 332
Ласло IV Кун, венг. кор. 40, 42
Ласло Д. 35
Ластек, лег. пол. рыцарь 118
Лауэр Р. 80
Леваньский Ю. 100
Леви-Стросс К. 21, 22
Лейтес Ю., пол. реж. 235
Лелевель И., пол. ист. 134, 161, 368
Лелекач Н. М. 373, 374
Лембит, эст. эпич. герой 249, 329
Ленгних Г., гданьский ист. 130
Ленин В. И., рос. полит. деят. 301
Лённрот Э., финский лингвист 127
Лепковский Ю., пол. ист. 203
Лесевич В., пол. реж. 262
Лескинен М. В . 98, 103
Лех, лег. герой 57–60, 69, 71–77, 130–133, 139,
146, 151–152, 158, 234, 324
Лех, чеш. князь 57
Лешек III (Лешко III), лег. кор. лехитов (по-
ляков) 51–53
Лешек Черный, пол. кн. 317, 332
Лешек, лег. пол. кн. 51, 52
Либуше (Любуша), лег. чеш. правительница
29, 31, 32, 145–150, 215–217, 220, 222, 223,
308
Ликостен Конрад, европ. хронист 70
Лиман К., чеш. архит. 304
Лимбурги, нидерландские худ. 218
Линда Й., чеш. писатель 145, 156, 281
Липатов А. В . 226
Лисинский В., хорв. композитор 159
Лома А. 360
Ломоносов М. В., рос. ученый 170
Ломоносов М. Ю . 181, 357
Лонгин, рим. воин 210
Лоуэнталь Д. 5, 6, 9–13, 180, 277, 281, 282
Лубарда П., серб. худ. 358
Лубеньский Владислав, пол. каноник 130
Лубос, иллирийский полководец 116
Лукаревич, дубровницкий ист. 76
Лукеш А., чеш. скул. 214
Лучич И., хорв. ист. 114
Лучкай М. 372, 375
463
Лущкевич В., пол. ист. 203
Людвик Бжегский, силезский кн. 59
Людевит Посавский, хорв. кн. 158, 248
Людек, лег. герой 153, 154, 216
Людмила Чешская, св. 29, 216–218, 222
Людовик I Великий, венг. кор. 304
Люксембурги, европ. династия 57, 337
Люмир, чеш. эпич. герой 222
Люмьер Л. Ж ., Люмьер О. Л. (братья Люмь-
ер), создатели кинематографа 266
Лютица Богдан, эпич. герой 180
Магарашевич Г., серб. пис атель 180
Мадейский А, пол. скул. 205
Маджак, лег. царь славян 27
Мадунич Д. 82, 83
Мадьяр (Могор), лег. герой 40, 41
Маевский Л., пол. реж. 263
Маевский Я., пол. реж. 264
Мазепа И., укр. гетман 103
Макиавелли Никколо, ит. мыслитель 78
Макробий, рим. автор 48
Макс Й., чеш. скул. 220
Максимилиан, имп. Священной Римской
империи 338
Макферсон Дж., шотландский поэт 145, 153
Малевская М. В. 334
Малтези Л. 360
Мандич Д. 343 –345
Манева Е. 355
Манес Й., чеш. х уд. 218
Манкиев А., рос. ис т. 70
Манлии, рим. род 109
Мануил I Комнин, виз. имп. 45
Манус, или Муж, лег. первый человек 27
Маньковский М. 97
Мареш Ф., чеш. националист 238
Маржак Ю., чеш. худ. 223
Марий, рим. полководец 100
Маринео Л., исп. гуманист 79
Мариньола Д., ит. хронист 69
Мария, рум. кор. 304, 305
Мария-Терезия, имп. Священной Римской
империи 371
Марк Анней Лукан, рим. по эт 48, 90
Марк Валерий Мессала Корвин, рим. воена-
чальник 90, 116
Марк Манлий Капитолин, рим. консул 109
Марквартицы, чеш. дв. род 154
Маркедонов С. 104
Марки Ш., венг. ис т. 194–195
Марко Мрнявчевич, балк. кор. 167, 180, 181,
185, 190, 298, 315, 355
Марко-королевич, балк. эпич. герой 163,
165–167, 169, 170, 180, 181, 185, 190, 248,
258, 297, 298, 315, 355
Марр Н. Я ., сов. филолог 269
Мартин V, рим. папа 110
Мартин Дж., амер. писатель 281
Марулич М., хорв. гуманист 94–96, 114, 115,
340, 341
Марьянович-Душанич С. 311
Масарик Т., чеш. президент 231, 237, 238
Массимо д’Азельо, ит. общ. деят. 232
Матвей, краковский епископ 48
Матейко Т., жена худ. Я . Матейко 209
Матейко Я., пол. х уд. 207 –213, 224, 242, 317,
318
Маттевс Д. 282
Маттиас из Арраса, фр. архит. 220
Матушевский К., пол. общ. деят. 203
Мачюлис Д. 236
Медвикис Р., лит. скул. 319
Мелетинский Е. М. 22
Мельес Ж., фр. реж. 233
Меселджия П., серб. худ. 297
Мефодий, виз. миссионер, св. 46, 88, 136, 150,
157, 171, 178, 182–185, 200, 204, 220, 222,
228, 238, 239, 248, 259, 265, 270, 271, 295,
325, 352, 367, 371–375
Мех, или Рус, лег. герой 57–60, 69, 71–76,
130–133, 139, 151–152, 158, 234, 324
Мехмед II Завоеватель, осм. султан 186
Меховский Мацей, пол. ист. 69, 72, 101
Мешко I, или Мечислав I, пол. кн. 50, 205,
257, 263, 318, 332
Мешко II, пол. кн. 205
Мешко III Старый, пол. кн. 332
Мештрович И., хорв. скул. 245
Микоци Й., хорв. ис т. 157
Микьели, венецианский род 111
Милеш Копили, или серб. Милош Обилич
(Кобилич), герой косовского эпоса 168,
169, 180, 182, 184, 188, 227, 245, 310, 362, 363
Милица, серб. царица 188
Милич Ян из Кромержиржа, гусит 239
Миллер А. И . 371
Милованович К., серб. х уд. 297
Милорадович Б., серб. писатель 296, 297
Милош Обилич (Кобилич), или алб. Милеш
Копили, герой косовского эпоса 168, 169,
180, 182, 184, 188, 227, 245, 310, 362, 363
464
Милош Ч., пол. по эт 323
Милошевич С., серб. президент 310, 358, 360
Милу тинович-Саралия С.,
серб. писа-
тель168
Мимица В., серб. реж. 267
Миндовг, лит. кор. 101, 207, 236, 237, 319,334
Мирча Старый, валашский воевода 304, 362
Мисирков К . П ., макед. филолог 184, 185
Митрич Н., серб. скул. 256
Михай Храбрый, валахский господарь 303,
315
Михаил III Шишман, болг. царь 331
Михаил VII Дука, виз. имп . 336, 340
Михаил Черниговский, др. - рус. кн. 116
Михальчич Р. 359
Михайлович Д., серб. военный деят. 249
Михалон Литвин, лит. историк 101
Михальский В. 51
Михна Э. 367
Мицкевич А., пол. по эт 160–162, 169, 254
Младенов С. 247, 348
Младенович Бранко, охридскийправитель
181
Модрушский Никола, хорв. епископ 94
Моймировичи, моравская динас тия 333
Моисей, макед. полит. деятель 353
Моккер Й., чеш. архит. 220
Монюшко С., пол. композитор 163, 254
Мортенсен Л. 48
Моск (Мех), лег. герой 132
Мосох (Мешех, Мезоф, Пиезоф), лег. герой
69, 70, 73, 324
Мрнавич И. Т., хорв. литератор 89
Мрнявчевичи, серб. династия 167, 181
Муж, или Манус, лег. первый человек 27
Мункачи М., венг. худ. 198
Мунцбергер Б., чеш. инженер 222
Мурад, осм. султан 182, 185, 256
Муса Кеседжия, балк. эпич. герой 167
Му ха А., чеш. худ. 238–243
Мушицкий Л., серб. учитель 164, 165
Мыльников А. С. 70, 72, 74, 100, 324
Мысльбек Й., чеш. скул. 221, 222
Мэлори Т., англ. хронист 330
Мюнстер С., нем. у ченый 472
Мюррэй А. 23
Нанни Джованни, доминиканский мон. 79,
107
Нанович В., югосл. реж. 266
Наполеон Бонапарт, фр. имп . 14
Нарбут Т., пол. ист. 334
Нарушевич А., пол. ис т. 368
Наум Охридский, св. 295, 352
Негнон (Негно), лег. герой 54, 68–69, 324
Негош Никола I Петрович, черногорский
кн. 167
Неманичи, серб. динас тия 13, 46, 86, 92, 185–
189, 293–296, 298, 306, 309, 315, 333
Немцевич Ю., пол. писатель 162, 163
Ненний, валлийский хронист 54, 68
Нерон, рим. имп . 53, 101, 102
Нескович А., серб. ист. 136
Нефф В., чеш. писатель 258
Нечас П., чеш. премьер-минис тр 244
Ниендорф М. 16
Никола Тавелич, хорв. св. 202, 342, 345
Никола, лег. макед. вождь 353
Николай I, рос. имп . 166
Николич И., серб. литератор 168
Николов Г. Н. 354
Нильс из Сорё, средневековый хронист 51
Нимрод, лег. герой 41, 60
Ницше Ф., нем. философ 9, 277
Новотны А., чеш. реж. 244
Ной, лег. герой 54, 68, 79
НораП.7,9
Норрис Ч., амер. актер 297
Нотцинг Шренк фон, герм. хронис т 338
Нума Помпилий, рим. царь 54
Обрадович Доситей, серб. просве титель 295
Обрадович Р. 362
Обренович Милан, серб. кор. 183, 306
Обренович Милош, серб. кн. 188
Обреновичи, серб. династия 178, 188, 306
Овидий, рим. по эт 48
Оги, серб. литер. герой 296
Одальрик, св. 50
Одинцевичи, лит. род 116
Ожел И. 98, 102
Ожеховский С., пол. писатель 97
Окольский С., пол. геральдис т 118
Олди Г. Л. (псевд. укр. писателей Д. Громо-
ва и О. Ладыженского), писатель-фантаст
275
Олег, др. - рус. кн. 368, 373
Олельковичи, лит. род 103
Ольгерд, великий кн. лит. 335
Ольдржих (Олдржих), чеш. кн. 219, 261, 333
Орбини М., далматинский ист. 76, 85–87, 92,
95, 96, 114, 115, 136, 346
465
Орлик Ф., укр. общ. деят. 103
Орлович П., серб. писатель 184
Орруэл Дж., англ. писатель 252, 277
Орсини, ит. род 112
Орфелин З., серб. литератор 136, 295
Оссиан, лег. кельтский бард 145, 153, 156,
172, 178
Остин Дж. Л. 14, 80
Острожинский О., серб. писатель 167
Острожские, кн. род Великого княжес тва
Литовского 119
Острожский К., лит. кн. 119
Остроил, лег. готский кор. 43 –46, 91, 93, 95,
96, 114, 115, 339
Оттон I Великий, имп. Священной Римской
империи 369
Оттон III, имп. Священной Римской импе-
рии 206, 210
Оттон IV Баварский, герм. герцог 154
Оттон Бамбергский, св. 51, 56
Оттон Нордхаймский, баварский герцог 35
Павел II, рим. папа 338
Павел Диакон, лангобардский ис т. 21
Павлов П. 355
Падеревский Я., пол. общ. деят. 224
Паикерт А., венг. общ. деят. 194
Паисий Хилендарский, болг. ист. 92, 129, 136,
137, 346
Палацкий Ф., чеш. ист. 133, 222
Палемон, лег. герой 101, 102, 116, 324
Пан, лег. герой 324
Панвинио Онофрио, ит. ис т. 111
Паннон, лег. герой 90
Панченко А. М . 379
Пап Степан (Папп Штефан), священник 374
Папалич Д., хорв. двор. 94, 340
Папанек Ю., слов.ис т. 129, 134
Папроцкий Б., пол. ист. 73, 116
Парлерж П., чеш. скул. 220, 244
Паулер Д., венг. ист. 193
Паунович Д., серб. худ. 296
Пацы, пол. род 203
Пач Карл, авс тр. балканист247
Пашуто В. Т. 101
Пелски К. 185
Пельцль Ф., чеш. ист. 133
Пеон, лег. герой 90
Песня, чеш. эпич. герой 222
Петельская Э., пол. реж. 263
Петельский Ч., пол. реж. 263
Петр I Карагеоргиевич, серб. кор. 189
Петр I, рос. имп . 92, 301
Петр II Петрович Негош, черногорский пра-
витель 169
Петр Делян, болг. вождь 351, 352, 355
Петр из Бычины, пол. священник 59
Петр Крешимир IV Великий, хорв. кор. 199
Петров П. 354
Пий II, или Пикколомини Энеа Сильвио,
рим. папа 71, 73, 79
Пий VI, рим. папа 371
Пикколомини Энеа Сильвио, или Пий II,
рим. папа 71, 73, 79
Пилсудский Ю., пол. политик 206
Пипин Короткий, франкский кор. 344
Питулич В. 362
Платон, др. - греч. философ 48
Плевнелиев Р., болг. президент 353
Плетерский А. 27
По Э. А., амер. пис атель 261
Погодин М. П ., рос. ист. 169
Подгорский С., хорв. архит. 202
Подругович Т., балк. сказитель 166, 167
Полачек А., чеш. скул. 237, 238
Полетика В., рос. издатель 104
Полидор Вергилий, ит. ис т. 79
Полислав, лег. иллирийский кор. 95
Поль В. 22
Помпилиуш I, лег. пол. кн. 52, 53
Помпилиуш II, лег. пол. кн. 55
ПопД.И.375
Попель, лег. пол. кн. 30, 32, 52, 148, 149, 207
Поп-Йовановский А., болг. писатель 355
Попов А. Г., рос. ист. 105
Попович Е., серб. ист. 163, 164
Попович Й., серб. литератор 168
Поппель Т., пол. худ. 224
Порин, лег. хорв. правитель 24–26, 157–159
Поседарский Степан, хорв. капеллан 109
Потогрейский М., пол. ист. 317
Поулик Й. 270, 333
Пребонд, слав. кн. 352
Прелог М., серб. писатель 245
Пржемысл Отакар (Оттокар) I, чеш. кор.
154, 333
Пржемысл Отакар (Оттокар) II, чеш. кор. 58,
215, 240
Пржемысл (Пржемысл Пахарь), лег. чеш.
правитель 29–32, 146, 215, 222, 324
Пржемысловичи, чеш. династия 29, 258, 308
466
Прибоевич В., хорв. гуманис т 73, 76, 83–86,
94
Прицак О. 104
Прокопий Сазавский, св. 132, 217, 222
Протич С., серб. писатель 184
Прус, лег. герой 324
Прушинский К., пол. писатель 250
Публий Лебон, рим. сенатор 102
Пудавов В. М. 104, 105
Пулкава Пржибик, чеш. хронис т 57–59, 71,
75
Пушкин А. С., рос. поэт 169
Пшемысл II, пол. кор. 53, 234
Пшиборовский В., пол. писатель 207
Пясецкий П., пол. ист. 75
Пяст, лег. герой 21, 30, 32, 55, 99, 163, 324
Пяс ты, пол. династия 30, 33, 49, 59, 98, 103,
117, 161, 205, 206, 211, 234, 257, 258, 263,
318
Раванчич Г. 16
Рагузинский-Владиславич С., рос. дипломат
92
Радзивилл Барбара, пол. королева 100, 163,
235, 264
Радич С., хорв. политик 246
Радков Р., болг. писатель 355
Радославов В., болг. политик 228
Радулович И. 16
Райнер Ф. Й . 303
Райтер Й., чеш. инженер 222
Раич Й., серб. ист. 96, 129, 135, 136, 171, 346
Рак Ю. 214
Ракич М., серб. поэт 223
Раковский Г., болг. общ. деят. 347
Ранцано П., ит. гуманист 87, 88, 108
Раплей Дж. 283
Растко Неманич, или Савва Святой, серб. св.
167, 181, 183, 184, 187, 190, 248, 293, 295,
296, 307–308
Ратибор из Крконош , л итер. персонаж 148–
150
Ратткай Ю., хорв. ист. 88 –91, 95, 96, 114, 115,
343
Рафаэль, ит. худ. 241
Рачиньский Э., пол. граф 206
Рачкий Ф., хорв. ис т. 199, 200
Регинон Прюмский, средневековый хронис т
37, 193
Рейджа И. 359
Ренан Э., фр. ист. 7
Репин И. Е., рос. худ. 210
Репка, лег. героиня 32
Рея Сильвия, персонаж рим. мифологии 54
Ржига Й., чеш. скул. 214
Ригельман А. И ., рос. ист. 104
Рикер П. 14, 56
Ристовский Б. 351
Рифат, лег. герой 69
Рихтер Ф., авс тр. ист. 157
Ричел В., пол. архит. 203
Робин Гуд, лег. герой 297
Рогач Ян, гусит 259
Розвадовский З., пол. х уд. 224
Рокшот К., чеш. архит. 237
Роман Галицкий, др. - рус. кн. 119
Ростислав, моравский кн. 150
Рот А., серб. гейм-дизайнер 294
Ротман С. 284
Роулинг Дж., англ. писательница 281
Рохдевальд С. 271
Рудбек У., шведский ист. 93
Румянцев Н. П ., рос. граф 166
Руперт Легницкий, силезский кн. 59
Рус, или Мех, лег. герой 57–60, 69, 71–76,
130–133, 139, 151–152, 158, 234, 324
Рыбаков Б. А. 325
Рыбковский Я., пол. реж. 263
Рюриковичи, рус. династия 116, 118
Рюссов Б., ливонский хронист 329
Сабин, епископ Каносы в Апулии 43
Савва Святой, или Растко Неманич, серб. св.
167, 181, 183, 184, 187, 190, 248, 293, 295,
296, 307–308
Савельев Е. П ., рос. ист. 105
Саид Э. 11
Саксон Грамматик, датский хронис т 34, 48,
61
Саксон, лег. герой 68, 69
Самарджич Р. 359
Само, слав. вождь 154, 270
Самп В., пол. скул. 317
Самуил, болг. царь 185, 186, 227, 256, 259,
270, 315, 351–356
Сандхофер Элизаве та, рум. двор. 305
Сансовино Франческо, ит. гуманис т 106, 107
Сапега Л., пол. двор. 162
Сапковский А., пол. писатель 289, 291, 307
Сарбеевский М., пол. писатель 99
Сармат, лег. герой 324
Сарницкий С., пол. ис т. 69, 72
467
Свевладичи, лег. готская динас тия 76, 95, 96
Свейолад, лег. готский кор. 90, 95
Свентовит, слав. бог 239
Свентопелк II, пол. кн. 317
Светопелек, лег. слав. кор., 44–47, 200, 339,
340, 341, 343, 344
Свидригайловичи, лит. род 103
Свобода В., чеш. ист. 154
Свобода Прокоп, мон. 132
Святополк I, моравский кн. 46, 150, 157, 200
Святополк, чеш. кн. 333
Святослав Тертер, болг. царь 265
Святослав, др. - рус. кн. 103
Секссон М. 280
Селарт А. 16
Селимир, лег. го тский кор. 44, 76
Семенский Л., пол. общ. деят. 203
Сенека, рим. философ 48
Сенкевич Г., пол. писатель 206, 207, 224, 262,
289
Сённесюн С. 20
Сенудслав, лег. готский кор. 44
Сенулад, лег. готский кор. 43 –45, 86
Сигизмунд I Старый, пол. кор. 98, 207, 208,
209, 212, 213, 287
Сигизумунд II Август, пол. кор. 98, 101, 163
Сим, библ. персонаж 68
Симеон I Великий, болг. царь 241, 265, 270,
314
Симеон Святой, или Стефан Неманя, серб.
великий жупан, св. 169, 181, 188, 190, 227,
293, 294, 296, 306, 307, 309, 315, 333, 334
Симович Л., серб. писатель 267
Симон из Кезы, или Шимон Кезаи, венг. хро-
нист 40–42, 332
Сирмай А., венг. ист. 372
Скандер, или Карл-Виктор, алб. двор. 183
Скандербег, или Кастриоти Георгий, алб.
правитель, нац. герой Албании 169, 183,
245, 247, 249, 251, 256, 264, 281, 311, 314–
316, 338, 352, 364
Скарбеки, пол. род 117
Скленский Венцеслав, мон. 132, 151
Скордиск, лег. герой 90
Слав, лег. герой 60
Славой, витязь, чеш. эпич. герой 153–155,
216, 222
Слапшак С. 361
Словацкий Ю., пол. по эт 254
Слуньские, хорв. род 112
Сметана Б., чеш. композитор 215, 216, 219,
222, 238
Смирнов Ю. И. 166
Смирнова С. С. 16
Смит Э. 9, 23, 62, 127
Смичиклас Т., хорв. ис т. 200
Собестианский И. М., рос. славист 137
Соловьев С. М ., рос. ист. 367
Сополига М. 375
Сосновский О., пол. архит. 203
София, чеш. королева 240
Софроний Врачанский, болг. писатель 137
Спытигнев I, чеш. кн. 333
Спытигнев II, чеш. кн. 333
Србинович М., серб. худ. 358
Срезневский И. И ., рос. славис т 169
Стайков Л., болг. реж. 265, 266
Сталин И. В., сов. полит. деят. 269, 349
Станислав Август, кор. Речи Посполитой 97
Станислав, или Станислав Щепановский,
епископ, св. 207, 263, 319, 332, 333, 335
Станишич С., серб. писатель 294, 295
Станчик, пол. шу т 209, 213
Старчевич А., хорв. политик 199
Стасов В. В., рос. критик 213
Сташиц С., пол. общ. деят. 161
Стеванович Б., серб. писатель 297
Стевович И. 177
Степан I Бабон, хорв. двор. 111
Степан Томашевич, серб. деспот, босн. ко -
роль 337
Стерия-Попович Й., серб. драматург 169
Стефан II Котроманич, босн. бан 314, 337,
339
Стефан II, рим. папа 340, 344
Стефан Баторий, пол. кор. 99, 162, 163, 212,
234, 236
Стефан Великий, или Иштван I Святой, венг.
кор. 36, 87, 89, 113, 195–197, 331, 332, 335,
336
Стефан Великий, молдавский господарь 302,
303
Стефан Высокий, или Стефан Лазаревич,
серб. деспот 181, 187, 188, 255, 256, 297
Стефан Драгу тин, серб. кор. 181, 187, 306
Стефан Лазаревич, или Стефан Высокий,
серб. деспот 181, 187, 188, 255, 256, 297
Стефан Неманя, или Симеон Святой, серб.
великий жупан, св. 169, 181, 188, 190, 227,
293, 294, 296, 306, 307, 309, 315, 333, 334
468
Стефан Первовенчанный, серб. кор. 181,
187, 188, 293, 315, 334, 337
Стефан Радослав, серб. кор. 187, 333, 334
Стефан Урош I Великий, серб. кор. 187, 334
Стефан Урош II Милутин, серб. кор. 181, 186,
187, 293, 334
Стефан Урош III Дечанский, серб. кор. 169,
187, 293, 334
Стефан Урош IV Душан Сильный, серб. царь
163, 164, 167, 169, 181, 185–189, 223, 224,
227, 241, 242, 248, 276, 293–297, 314, 315,
334, 352, 355
Стефан Урош V Слабый, серб. царь 167, 187,
188, 294, 314, 315
Стоилькович Д., серб. писатель 295, 296
Стокер Б., ирландский писатель 305
Страбон, античный ист. 84
Страленберг Ф. И ., офицер шведской армии
346
Странский П., чеш. ис т. 75
Стрез Добромир, балк. владетель 352, 355
Строгил, лег. готский кор. 90, 96
Стрыйковский Мацей, пол. хронист 65, 69,
72, 73, 102, 333
Стяглав, лег. герой 147–149
Суботич Й., серб. писатель 169
Сулейман I Великолепный, осм. султан 195,
243
Сулла, рим. полководец 100
Сульпиции, рим. род 114
Сухарда А., чеш. скул. 214
Сфорца Бона, пол. королева 208
Сысылов Д. 247, 348, 350
Сюч Е. 36, 42
Танев Т., болг. минис тр образования 312
Тарг, лег. герой 68
Татищев В. Н., рос. ист. 70, 104, 346
Татищев Д. П ., рос. дипломат 166
Тацит, рим. ист. 27, 79, 84
Ташковский Д., болг. писатель 352
Твртко I Котроманич, босн. бан 115, 248, 314,
339
Телеки Пал, венг. граф 194, 195
Терновский Ф. А., рос. переводчик 352
Тит Ливий, рим. ист. 109
Тит Манлий Торкват, рим. консул 109
Тит Манлий, рим. трибун 109
Тихомир, серб. жупан 309
Ткадлик Ф., чеш. худ. 217, 218
Токарев Д. 243
Толкин Дж., англ. писатель 281, 291
Томашик С., слов. поэт 135, 231
Томашич Иван, хорв. хронист 159
Томислав, хорв. кор. 192, 199–201, 246, 336,
342, 343, 345
Топлица Милан, эпич. герой косовского
цикла 169, 310
Топоров В. Н. 27
Торкват, или Карлович Иван, хорв. бан 108,
109, 112
Торкваты, рим. род 112
Торонский А. И., русинский ист. 367
Тотила, готский кор. 43–45, 95, 114
Травкина А. А. 160
Трамп Д., амер. президент 283
Траффорд С. 16
Траян, рим. имп. 302
Трефорт А., венг. гос. деят. 193
Тржештик Д. 27–29, 31
Трибал, лег. герой 90
Трнка И., чеш. реж. 260
Тройден, лит. кн. 101
Туджман Ф., хорв. президент 310
Туроци Я., венг. ист. 193
Тышкевич М., пол. двор. 101
Тьерри А. 36
Тэтка, лег. герой 31
Тюдоры, англ. динас тия 330
Тютчев Ф. И., рос. поэт 123, 175
Улащик Н. Н. 101
Ульрих фон Юнгинген, вел. магистр Тевтон-
ского ордена 210, 211, 234
Ульяновский В. И . 118
Ункович Н. И . 252
Уолпол Х., англ. писатель 261
Урбан М., чеш. писатель 281
Урбан Ф., чеш. худ. 220
Урбанцова Г. 151
Урбаньчик П. 323
Урсины, ит. род 112
Урхан, осм. султан 185
УтцР.5,6,283
Фальконьери Т. 179
Фальмерайер Я., тирольский ист. 183
Фауст, лег. и литер. персонаж 170
Фелинский Алоизий, пол. поэт 163
Фердинанд II, авс тр. эрцгерцог 338
Фести А., венг. худ. 197
Фибих З., чеш. композитор 216
469
Филипп II, макед. царь 85, 90
Филипп Штауфен, герм. маркграф 154
Филиппов И. С . 278
Финк К., чеш. скул. 214
Фирас, лег. герой 84
Флоря Б. Н. 103
Фома Сплитский, далматинский хронист 90,
94, 341
Форд А., пол. реж. 262
Форстолл М., ирландский священник 114,
115
Фрагнер Я., чеш. архит. 255
Франгипан Анц Микьел, хорв. двор. 111
Франгипаны, хорв. род 110, 111
Франк Г., нацис тский функционер 254
Франкопан Вук Крсто, хорв. двор. 87
Франкопан Иван, хорв. двор. 110
Франкопан Никола IV, хорв. бан 110, 111
Франкопан Никола IX, хорв. бан 87
Франкопан Фран Крсто, хорв. двор. 113
Франкопаны, хорв. род 87, 110–113
Франц-Иосиф, авс тро-венг. имп . 205
Фрашери Н., алб. поэт 183
Фрейдзон В. И . 124
Френгу Димитар (Франко Диметрио), алб.
историк 338
Фролова А. А. 279
Фукидид, др. - греч. ист. 85
Фуко М. 14
Хальбвакс М. 6–8
Хам, библ. персонаж 68
Хапаева Д. 7, 283
Харти К. 233
Хацон, слав. кн. 352
Хваткова Д. Ю . 16
Хедегер Л. 34
Хекшер А. 8, 252
Хельбемяэ Г., эст. писатель 251
Хельчицкий П., гусит 239
Херасков М., рос. поэт 157
Хильберт Й., чеш. журналис т 215
Хильд Й., венг. архит. 196
Хименес де Рада Родриго, исп. ист. 43
Хлебников В., рос. поэт 223
Хлодвиг, кор. франков 25
Хмельницкий Б., укр. ге тман 97, 103, 160
Ходкевич Я. К., гетман Речи Посполитой 99
Холсингер Б. 284
Хольцхаузен Мария-Магдалена, рум. двор.
305
Хоман Б. 35, 37
Хомза М. 38
Хомяков А. С., рос. поэт, философ 169
Хорват Иваниш, венг. двор. 245
Хорват Р., хорв. ист. 200
Хорив, лег. слав. князь 72
Хосбаум Э. 177
Христов К., болг. ист. 228
Хроповский Б. 270
Хрох М. 124, 177, 179, 365
Хрудош, литер. персонаж 147–150
Хунор, лег. герой 40, 41
Хуньяди Вайк, венг. двор. 108
Хуньяди Матьяш, венг. кор. 108, 109, 117,
195, 332
Хуньяди Янош, венг. полит. деят. 117
Хуньяди, венг. род 108, 249
Цанков В., болг. реж. 265
Цезарь Бароний, католический ис т. 136
Цицерон, рим. оратор 48
Цойс, нем. у ченый 347
Цриевич-Туберон Л., дубровницкий ист. 86,
94
Црнянский М., серб. поэт 226
Цтирад, чеш. эпич. герой 222
Чарнецкий С., пол. общ. деят. 162
Чарторыйская И., пол. кн. 160 –162
Чарторыйский А. К ., пол. кн. 160 –162
Чарторыйский В., пол. кн. 206, 254
Чемерицкий В. А. 101
Червенак Б. П ., слов. идеолог 135
Червенков В., болг. общ. деят. 268
Чермак Я., чеш. худ. 213
Чех Э., пол. капрал 250
Чех, или Богемус, лег. герой 30, 31, 56, 57–60,
69, 71–77, 130–133, 139, 146, 148–152, 158,
217, 234, 260, 324
Чикина В. А. 16
Чингисхан, монгольский правитель 195
Чиркович С. 270, 311, 359
Чолович И. 361–363
Чопич Б., серб. пис атель 358
Чуич М., хорв. священник 201
Чуповский Д., макед. общ. деят. 185, 186
Шаламон, венг. кор. 35, 332, 335
Шалоун Л., чеш. скул. 214
Шаралиев Б., болг. реж. 266
Шарка, чеш. эпич. герой 215–217, 222
470
Шаро Г., пол. реж. 235
Шатобриан Ф., фр. писатель 6
Шафарик П. Й ., чеш. славист 134, 150, 367,
368, 370
Шванкмайер Я., чеш. реж. 261
Шварценберг Карл IV, чеш. двор. 214
Шварценберг Элеонора, чеш. двор. 221
Шварценберг Ян Адольф II, чеш. двор. 221
Шевченко К. В . 365, 376
Шёнборн Франциск де Паула фон, архиеп.
222
Шижгорич Ю., хорв. гу манис т 82–84, 94
Шикеданц А., венг. архит. 196
Шиллер С., пол. архит. 204
Шимон Кезаи, или Симон из Кезы, венг. хро-
нист 40–42, 332
Шинкель К., пол. архит. 203
Шишкова А. С. 16, 235
Шишманов И. Д., болг. ис т. 182, 347
Шкултети А., слов. идеолог 135
Шлезингер В. 22
Шлёцер А. Л., нем. и рос. ист. 346
Шлингерова А. 260
Шолтес П. 371
Шопен Ф., пол. композитор 254
Шотола Й., чеш. писатель 258
Шотра З., серб. реж. 267
Шпенглер О. 226
Шполярич Л. 94, 109, 111
Шридар С., индийский реж. 298
Штайнбрехт К., хранитель замка Мальборк
204
Штайндорф Л. 341
Штейндль И., венг. архит. 197
Штернберк К., чеш. общ. деят. 147
Штернберки, чеш. род 147
Штирх Б., чеш. скул. 222
Штробль А., венг. скул. 196
Штур Л. В., слов. поэт 134, 135
Шубич Григорий, хорв. двор. 113
Шубич Младен, босн. бан 113
Шубич Павел, хорв. бан 47, 113
Шубичи, хорв. род 47, 113, 114
Шулек Ф., венг. архит. 196
Шульц Й., чеш. архит. и скул. 214, 219, 222
Шушарин В. П. 40
Шушнич Ф., хорв. иезуит 132
Щавелев А. С. 28, 29
Щеглов А.Д.43
Щек, лег. слав. кн. 72
Эйзенштейн С., сов. реж. 264
Экильский В., пол. худ. 205
Экмечич М. 270
Эко У. 282
Эксле О. Г. 125
Элиз, лег. герой 69
Элизео, лег. герой 111
Эллиот Б. 283
Эмилио П., ит. гуманист 79
Энгель И. Х., австр. ис т. 346
Эней, лег. герой 47, 54
Энет, лег. герой 40–41
Эольфан из Штурнберга, герм. граф 338
Эрбен К., чеш. писатель 216
Эскалона Х. 42
Юбани З., алб. поэт 183
Юг Богдан, герой косовского эпоса 310
Юговичи, герои косовского эпоса 310
Юдьек, венг. вождь 37
Юлий Цезарь, рим. полководец 51–53, 56,
100–102
Юлинац П., серб. ист. 96
Юлия, сес тра Юлия Цезаря 52
Юстин I, виз. имп . 86
Юстиниан I, виз. имп . 86, 352
Яворский С., епископ 105
Ягайло, или Владислав II Ягелло, пол. кор.
и великий кн. лит. 163, 209–210, 212, 224,
234, 235, 237, 242, 262, 332, 336
Ягеллоны, европ. династия 161, 163, 205,
269, 326
Ядвига, пол. королева 163, 205, 212, 213, 332,
336
Якшич Д., серб. поэт 167
Ямбрешич А., хорв. лингвис т 131, 132
Ян III Собеский, пол. кор. 234
Ян (Иоганн) Люксембургский, чеш. кор. 258
Ян Непомуцкий, чеш. св. 258
Ян, гнезненский архиеп. 48
Яначек Л., чеш. композитор 216
Янко из Чарнкова, пол. подканцлер 55, 58
Янковиц Д., венг. скул. 196
Яромир, чеш. кн. 333
Ярослав из Штернберка, лег. чеш. витязь
155, 156
Ярослав Мудрый, др.- рус. кн. 119
Ясеница П., пол. писатель 258
471
1. Княжеский камень — переверну тое основание античной ионической колонны, ис-
пользовавшееся в церемониале венчания на престол правителей одного из первых сла-
вянских государств — Карантании. Источник: https://upload.wikimedia.org/wikipedia/
commons/9/92/Klagenfurt_Landhaus_Gro%C3%9Fer_Wappensaal_F%C3%BCrstenste
in_19072006_6295.jpg
2. Гора Ржип в Чехии, сакральное мес то средневековых славян. Легенда связывае т его
с мифическим Чехом, праотцом чешского народа. Фото А. И . Филюшкина.
3. Изваяние птицы Турул на воротах около королевского дворца в Буде XIX в. Будапешт,
Венгрия. Фото А. И . Филюшкина.
4. Замок Девин. Современный вид. Фото А. И . Филюшкина.
5. Лех. Гравюра из «Хроники Европейской Сарматии» Александра Гваньини. 1578 г.
6. Матхаузер Й. Праотец Чех на горе Рип. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/
File:Josef_Mathauser_-_Praotec_%C4%8Cech_na_ho%C5%99e_%C5%98%C3%ADp.jpg
7. Пример сарматского портрета — изображение Станислава Щуки (1652/1654–1710) кисти
неизвестного художника. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Stanislaw_
Antoni_Szczuka_(1652_1654-1710).jpg?uselang=ru /media/File:Stanislaw_Antoni_Szczuka_
(1652_1654 -1710).jpg
8. Арпад. Миниатюра из Венгерской иллюстрирова нной хроники. 1360 г. Источник:
Gyula L. Árpád népe. Budapest, 1988. S . 35 (https://commons.wikimedia.org/wiki/File:
L%C3%A1szl%C3%B3_Gyula_-_%C3%81rp%C3%A1d_n%C3%A9pe-page-031 .jpg)
9. Вавельский дракон («Смок»). Гравюра из «Космографии» Себастьяна Мюнс тера. 1544 г.
10. Гора Палемона над Неманом. Фото А. И . Филюшкина.
11. Матейко Я. Люблинская уния. 1869 г. Из коллекции музея Люблина (Польша). Источник:
https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Lublin_Union_1569.PNG
12. Палемон. Гравюра из рукописи XVIII в. Из фондов Литовской национальной библио-
теки. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Palamon._ %D0%9F%D0%B0%D
0%BB%D1%8F%D0%BC%D0%BE%D0%BD_(XVIII)_(2).jpg
13. Гамзиград, Сербия. Фото М. Шалы (Marcin Szala). Источник: https://sr.wikipedia.org/wik
i/%D0%94%D0%B0%D1%82%D0%BE%D1%82%D0%B5%D0%BA%D0%B0:Gamzigrad_-_
Felix_Romuliana_(by_Pudelek)_2.JPG
14. Предич У. Косовская дева. 1919 г. Из коллекции Музея города Белграда. Источник: https://
commons.wikimedia.org/wiki/File:Kosovo_Maiden,_Uro%C5%A1_Predi%C4%87,_1919.jpg
15. Храм Сивиллы в г. Пулавы, Польша. Современный вид. Источник: https://commons.
wikimedia.org/wiki/File:Pulawy_Sybil_Temple_west_side_wide_view.jpg
16. Белая башня на склоне горы в Вышеграде над р. Влтавой считае тся легендарной
Купальней Либуше, являясь сегодня мес том памяти и турис тическим объектом Праги.
Фото А. И . Филюшкина.
17. Неизвестный художник. Портрет Ежи Радзивилла Геркулеса (1480–1541). Из коллек-
ции Белорусского национального музея. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/
File:Jerzy_Radziwi%C5%82%C5%82_Herkules.PNG
18. Памятник Св. Иштвану (1906 г.) в Будапеште. Фото А. И . Филюшкина.
19. Обложка издания Краледворской рукописи. 1861 г. Источник: https://commons.wikime-
dia.org/wiki/File:Manes_RK.jpg /media/File:Manes_RK .jpg
20. Собор Александра Невского в Варшаве. Открытка 1916 г. Источник: https://commons.
СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
472
wikimedia.org/wiki/File:Sob%C3%B3r_%C5%9Bw. _Aleksandra_Newskiego_w_Warszawie_
przed_1916.jpg
21. Крихубер Й. Портрет Вука Караджича. 1897 г. Из фондов Научной библиотеки
Белградского университе та. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Vuk_
Karad%C5%BEi%C4%87,_Kriehuber,_Zora.jpg
22. Мункачи М. Обретение родины Арпадом. Фрагмент. 1893 г. Из коллекции Венгерского
парламента. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Munkacsy_Mihaly_
Honfoglalas_(colored).jpg
23. Фешти А. Приход венгров. Фрагмент. 1895 г. Из фондов Национального мемориально-
ис торического парка Опустасер, Венгрия. Источник: https://commons.wikimedia.org/
wiki/File:Feszty_A_magyarok_bej%C3%B6vetele_(r%C3%A9szlet).jpg
24. Руины крепос ти Маркови Кули, г. Прилеп, Северная Македония. Фото П. Милошевича
(Petar Milošević). Источник: https://en.wikipedia.org/wiki/File:Markovi_kuli_1.JPG /media/
File:Markovi_kuli_1.JPG3
25. Памятник Людевиту Гаю в г. Крапина, Хорватия. Источник: https://hr.wikipedia.org/wiki/
Datoteka:Ljudevit_Gaj_memorial,_Krapina.JPG /media/Datoteka:Ljudevit_Gaj_memorial,_
Krapina.JPG
26. Йован Раич. Литография А. Йовановича. 1852 г. Источник: https://upload.wikimedia.org/
wikipedia/commons/9/96/Jovan_Rajic.jpg
27. Радзиковский В. Лех и Чех находят гнездо белых орлов. 2 -я половина XIX в. Из фон-
дов Национальной библиотеки Польши. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/
File:Lech_111.PNG
28. Парламент в Будапеште. Фото А. И . Филюшкина.
29. Замок Вайдахуньяд в Будапеште. Фото А. И . Филюшкина.
30. Статуя Арпада на Площади Героев в Будапеште. Фото А. И . Филюшкина.
31. Костел Спасителя в Варшаве. Фото А. И . Филюшкина.
32. Собор Св. Александра Невского в Софии, Болгария. Фото М. Шалы (Marcin Szala).
Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Alexander_Nevsky_Cathedral,_Sofia_
(by_Pudelek).JPG
33. Замок в г. Курник, Польша. Фото Й. Стржелецкого (Jerzy Strzelecki). Источник: https://
commons.wikimedia.org/wiki/File:Kornik_(js).jpg
34. Базилика Св. Иштвана в Будапеште. Фото А. И . Филюшкина.
35. Церковь Матьяша в Будапеште. Фото А. И . Филюшкина.
36. Собор Св. Вита в Праге 1344–1913 гг. Фото А. И . Филюшкина.
37. Национальный музей Чехии в Праге 1885–1890 гг. Фото А. И . Филюшкина.
38. Памятник Яну Гусу в Праге (скульптор Л. Шалоун, 1915 г.) . Фото А. И . Филюшкина.
39. Церковь Архангела Ми хаила и Св. Мученика Флориана в Варшаве. Фото
М. Бартоша (McBartosz). Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Bazylika_
katedralna_%C5%9Bw._ Micha%C5%82a_Archanio%C5%82a_i _%C5%9Bw._ Floriana_
M%C4%99czennika_w_Warszawie.jpg
40. Голова с тат уи св. Вацлава в Праге перед Национальным музеем (скульптор Й. В . Мысль-
бек). Фото А. И . Филюшкина.
41. Торжества в честь Яна Гуса в Гусинце. Ксилография К. Маиксера.1869 г. Источник: Květy.
1869. No. 4. S . 309.
42. Памятник Витовту в Каунасе (Литва), установленный в 1930 г., современная рекон-
струкция. Фото А. И . Филюшкина.
43. Памятник Яну Жижке на Виткове в Праге, установленный в 1929–1933 гг., разрушен в годы
Второй мировой войны и восстановлен в 1950 г. Современный вид. Источник: https://
473
commons.wikimedia.org/wiki/File:N%C3%A1rodn%C3%AD_pam%C3%A1tn%C3%ADk_
na_V%C3%ADtkov%C4%9B_(05).jpg
44. Тракайский замок после реконструкции. Фото А. И . Филюшкина.
45. Матейко Я. Грюнвальдская битва. 1878 г. Из коллекции Национального музея
в Варшаве. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:The_Battle_of_Grunwald_
by_Jan_Matejko_(1878).png?uselang=ru /media/File:The_Battle_of_Grunwald_by_Jan_
Matejko_(1878).png
46. Ян Гус. Ксилография К. Свободы. 1869 г. Источник: Květy. 1869. No. 4 . S . 276 .
47. Матейко Я. Стан чик. 1862 г. Из коллекции Национального музея в Варшаве. Источник:
https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Jan_Matejko,_Sta%C5%84czyk.jpg?uselang=ru /
media/File:Jan_Matejko,_Sta%C5%84czyk.jpg
48. Матейко Я. Прусская присяга. Фрагмент. 1882 г. Из коллекции Национального музея
в Кракове. Источник: https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%9F%D1%80%D1%83%D1%81%
D1%81%D0%BA%D0%B0%D1%8F_%D0%B4%D0%B0%D0%BD%D1%8C_(%D0%BA%D
0%B0%D1%80%D1%82%D0%B8%D0%BD%D0%B0) /media/%D0%A4%D0%B0%D0%B9%
D0%BB:Prussian_Homage.jpg
49. Шлем албанского героя Скандербега. Из коллекции Художественно-ис торического му-
зея Вены. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Helmet_of_Skanderbeg.JPG
50. Муха А. Царь Симеон Болгарский. 1924 г. Из коллекции Пражской картинной гале-
реи. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Car_Simeon_Bulharsky_-_Alfons_
Mucha.jpg
51. Статуя Радегас та на горе Радгошть, Чехия. Современный вид. Источник: https://com-
mons.wikimedia.org/wiki/File:Perun_(Pustevny_-_Czech_Republic)_02 .jpg
52. Гранитный памятник на мес те битвы при Грюнвальде, Польша. 1960 г. Фото Л. Нимица
(Łukasz Niemiec). Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Grunwald_-_grani-
towy_pomnik.jpg
53. Бетлемская (Вифлеемская) часовня в Праге, в которой проповедовал Ян Гус. Построена
в 1391–1394 гг., снесена в 1786 г., восстановлена в 1954 г. (архитектор Я. Фрагнер).
Современный вид. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Helmet_of_
Skanderbeg.JPG
54. Памятник Грюнвальдской битве в Кракове, установленный в 1910 г., уничтожен гитлеров-
цами в 1939 г. и восстановлен в 1976 г. (автор реконструкции М. Конечны). Современный
вид. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:PomnikGrunwaldzki-PlacMatejki-
POL,_Krak%C3%B3w.jpg
55–59. Современные памятники Кириллу и Мефодию (фото Е. А. Колоскова и А. И . Филюш-
кина): в Микульчицах (Чехия), Софии (Болгария), Скопье (Северная Македония), Нитре
(Словакия).
59. Реконс трукция славянской полуземлянки на городище Поганско, Чехия. Фото А. И . Фи-
люшкина.
60. Бюст Влада Цепеша в Сигишоаре, Румыния. Фото Т. Г. Черных.
61. Мемориал и музей битвы при Мохаче 1526 г., Венгрия. Фото А. И . Филюшкина.
62. Памятник великому князю литовскому Гедимину на его легендарной могиле в городище
Велюона, Литва. Фото А. И . Филюшкина.
63. Мемориал в чес ть Лембита на городище Лыхавере, Эстония. Фото А. И . Филюшкина.
64. Мемориал на мес те захоронений венгерских королей в Секешфехерваре, Венгрия. Фото
А. И . Филюшкина.
65. Памятник королю Казимиру в Быдгощи, Польша. Фото А. И . Филюшкина.
66. Вроцлавский гном. Фото А. И . Филюшкина.
67. Газиместан — мемориальный комплекс на мес те Косовской битвы. 1953 г. Современ-
ный вид. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Gazimestan_Monument_
(4424263741).jpg
68. Кадр из фильма «Крестоносцы» (режиссер А. Форд, 1960 г.).
69. Мемориал на мес те битвы венгров и монголов на р. Шайо. Фото А. И . Филюшкина.
70. Памятник королю Миндовгу в Вильнюсе, Литва. Фото А. И . Филюшкина.
71. Строительство Дворца великих князей литовских в Вильнюсе в 2008 г. Фото А. И . Фи-
люшкина.
72. Замок Аренсборг в Курессааре, Эстония. Фото А. И . Филюшкина.
73. Якоби Б. Король Польши Болеслав I Храбрый. 1828 г. Из фондов Торуньского краеведческого
м узея (Польша). Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Jan_Bogumi%C5%82_
Jacobi_-_Boles%C5%82aw_Chrobry.jpg?uselang=pl
74. Копия короны св. Вацлава. Из фондов Старого королевского дворца Праги. Фото В. Са-
убера (W. S a u b e r ). Источник: https://ru.m.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D0%B0%D0%B9%
D0%BB:B%C3%B6hmen_Reichskleinodien_Krone_2 .jpg
75. Корона Карла IV. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Koruna_%C5%99%C
3%ADmsk%C3%A9ho_kr%C3%A1le_Karla_IV. (2),_C%C3%A1chy.jpg
76. Корона св. Стефана. Источник: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:%D0%9A%D0%B
E%D1%80%D0%BE%D0%BD%D0%B0_%D1%81%D0%B2._%D0%A1%D1%82%D0%B5%
D1%84%D0%B0%D0%BD%D0%B0.jpg
77. Обложка сербской детской книги по ис тории средневековой Сербии (Кулаузов Реба J.
Све ти Сава и Стефан Првовенчани. Београд, 2015).
78. Обложка чешского комикса о гуситах и Яне Гусе (Smolikova K. Husite. Taboř, 2012).
79. Скриншот компьютерной игры “Kingdom Come: Deliverence” с характерным для нее на-
т уралистичным изображением Средневековья. Предоставлен А. Копаневым.
80. Ганзейские дни в Пярну, Эстония. 2013 г. Фото А. И . Филюшкина.
Научное издание
МОБИЛИЗОВАННОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
Т.I
МЕДИЕВАЛИЗМ И НАЦИОНАЛЬНАЯ ИДЕОЛОГИЯ
В ЦЕНТРАЛЬНО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ И НА БАЛКАНАХ
Редактор И. М . Кудрявина
Корректоры А. Б . Ульянова, Н. Е . Абарникова
Компьютерная верстка Е. М . Воронковой
Обложка Е. Р. Куныгина
Подписано в пе чать 15.06 .2021 . Формат 70 × 100 1/
16
.
Усл. пе ч. л. 38,37 + вкл. 2 л. Тираж 1000 экз. Print-on-Demand. Заказ No
Издательс тво С анкт-Пе тербургского университе та.
199004, Санкт-Пе тербург, В. О., 6-я линия, д. 11.
Тел./факс +7(812) 328-44-22
publishing@spbu.ru
publishing.spbu.ru
Типография Издательс тва СПбГУ. 199034, Санкт-Пе тербург, Менделеевская линия, д. 5.
Книги и журналы СПбГУ можно приобрести:
по издательской цене
в интернет-магазине: publishing.spbu.ru
и
в сети магазинов «Дом университетской книги», Санкт-Петербург:
Менделеевская линия, д. 5
6-я линия, д. 15
Университетская наб., д. 11
Набережная Макарова, д. 6
Таврическая ул., д. 21
Петергоф, ул. Ульяновская, д. 3
Петергоф, кампус «Михайловская дача»,
Санкт-Петербургское шоссе, д. 109.
Справки: +7(812)328-44-22, publishing.spbu.ru
Книги СПбГУ продаются в центральных книжных магазинах РФ,
интернет-магазинах amazon.com, ozon.ru, bookvoed.ru,
biblio-globus.ru, books.ru, URSS.ru
В электронном формате: litres.ru