Руслан Гибизов
ишыш
Владикавказ
2002

Руслан Гибизов
ШШЙБО
Повесть и рассказы
№
Владикавказ
2002

84 Осет
Г-46
Гибизов Р. С.
Г-46 Белые ночи: Повесть и рассказы — Владикавказ:
Ир. 2002 - 239 с.
В новее ш п рассказах Р. Гнбизова отразилась глубина
нравственных исканий, острота духовных конфликтов, кото
рые рождай само время по мере го го, как меняются идеалы
в об щеп вс
г 4702500201-44 о 02 84 Осет
Г М131(03)-02 У °2 84исет
I5ВN 5-^534-! 104-5 © Гибизов Р. С. 2002
•О Гршорян В. С, оформление, 2002

ЧУВСТВО ПРАВДЫ И ДОБРОТА ТАЛАНТА
Каждый писатель приходит в литературу со своей темой, со
своим опытом, пониманием мира и людей. Для Руслана Гыбизова
школой жизни стали годы военного лихолетья и неоправданных
репрессий. Он, как и многие его сверстники, вынес на своих
хрупких течах тяжесть испытаний, мучений и бедствий.
Большинство рассказов писателя («Карточки», «Сбруя»,
«Схватка», «Гребешок») навеяны впечатлениями детства,
опаленного войной. Они изобилуют тонкими наблюдениями и
реалиями горького бытия.
Юные герои произведений лишены счастья и радости, однако
окружены заботой мудрых наставников. Наивная детская
открытость в сочетании с душевной щедростью старшего
поколения вот та прочная основа, на которой строятся
взаимоотношения героев в произведениях Руслана Гибизова.
Звучат в рассказах писателя и другие мотивы - выпрямление
души сокрушенного обстоятельствами человека («Мерет»),
хищнические повадки и проделки нынешних нуворишей («Угон»,
«Капитализм-дерьмо» и другие).
Наиболее полно чувство правды и доброта таланта писателя
проявились в повести «Белые ночи». Нужда и голод, горе и
наветы не сломили обитателей сурового северного края. Они
привлекают исконной человечностью и чистотой нравственности
Искореженные судьбы лишь укрепили их волю к жизни. Они живут
одной большой дружной семьей, которая не понаслышке знает
жестокую власть зла, но стоически несет свой крест, обретая
подлинный смысл существования на земле, согревая друг друга
сердечным теплом, гуманностью помыслов и поведения
Сложен мир взрослых. В него естественно вплетается мир
детворы с ее непростыми заботами и неурядицами, и
вырисовывается панорама содержательной, многотрудной жизни,
создается образ времени, в котором трудятся, страдают, мечтают
герои Руслана Гибизова.
5

Скупыми, но выразительньши красками рисует писатель
картины природы, трогательны описания животных, и это
придает особую лиричность и полноту ощущения смысла
изображаемых событий.
Произведения, вошедшие в книгу, очень современны по духу, по
эмоциональной насыщенности, по стилю и образу мышления
писателя. Они, несомненно, найдут своего благодарного читателя.
Порукой тому прозрачный язык произведений, свежесть
жизненного материала, раскованная манера автора доверительно
рассказывать о трагических судьбах людей, малолетних и
убеленных сединой. Подкупает вера писателя в торжество добра, в
светлое, вечное начало, пронизывающая все его произведения и
выраженная ненавязчиво, в образной сути книги, в характерах,
мыслях и чувствах героев и персонажей.
Руслан Гибизов не мог не написать эту книгу. Когда
одаренному человеку есть, что сказать, когда он наделен умением
повествователя, то не грех поделиться с людьми тем, что тебе
дорого, что тебя волнует. Это долг и призвание творца.
Большая правда всегда одна на всех.
Народный писатель
Северной Осетии - Алании,
лауреат Государственной премии
им. К. Хетагурова
, Сергей Марзоев
6

Повесть Р. Гибизова «Белые ночи» - неожиданное
напоминание о совершенно пропавшем послевоенном времени, забытом в
литературе порою нарочно. Прошло не только чудесное старое
время советского бытия, но, к сожалению, и лестная
необходимость в незлобном отражении его в искусстве, исторических
трудах...
...И вот перед нами повесть Руслана Гибизова. Его взгляду на
старую жизнь поможет добрая его душа. Р. Гибизов с чистым
сердцем и без всяких мудрых литературных приемов пишет о
детстве, не придумывая «ничего лишнего». Полезный пример
спокойной правды.
' пос. Пересыпь,
Темрюкский район
Краснодарского края
Член Союза писателей России
Виктор Лихоносов
7

БЕЛЫЕ НОЧИ
Повесть
С матерью связана самая горькая
любовь моей жизни. Всё и все, кого мы любим,
есть наша мука, — чего стоит один этот
вечный страх потери любимого! Ляс
младенчества нес великое бремя моей
неизменной любви к ней...
И. Бунин
«— Ну что приготовить, пельмени или суй с
фрикадельками?
Мать улыбается и выжидающе смотрит на сынишку.
Малыш задумывается.
— Пельмени... нет, суп... нет, лучше пельмени, суп
бывает фу, какой жирный...»
Вот так, какой то мелкий эпизод, несущественная деталь,
штришок мимолетный, подобно тому, как комочек снега,
сорвавшись с горы, с наметенного снежного карниза, и
покатившись вниз, обрастает, набирает мощь, становится
лавиной, увлекая за собой деревья и огромные валуны, казалось
бы, навеки уснувшие и забытые самой природой, так н^в
памяти нашей вдруг мелькнет перед глазами видение,
разрастаясь яростно, до звона в ушах, понятное только тебе... И
уйдешь туда, и нет тебе спасения от этого наваждения,
пока не переберешь, не перелопатишь то время, тот отрезок
детской жизни, который, наперекор всему, даже здравому
смыслу, заиграет иногда всеми гранями — ласково,
призывно, и как птица, охраняющая птенцов своих, изображая
подранка, уводит охотника, так и думы твои неумолимо
влекут тебя в глубь, в истоки сознательной жизни.
* * *
...Мама сварила картошку в мундире. «Так экономней, —
сказала она, — если чистить — много отходов».
ЗаIстолом папа с мамой и я с сестрой Аней.
— Нарежь, — мама подвинула к папе тарелку с толстым
куском проперченного сала.
8

— Картошку не жалей, — улыбнулся пана, — здесь
картофельный край, с голоду не умрем.
— Алану сплошной праздник, — протянула Аня, —
каждый день жареная картошка.
— Ага, — согласился я, перекатывая горячую
картофелину с одной ладошки в другую, — если бы дома, в Осетии, так.
Сюда, в поселок со смешным названием Круглица, что
в Архангельской области, мы переехали несколько дней
назад. Новое место жительства мне не понравилось. Сам
поселочек маленький, деревянные дома из бревен, зона,
огороженная досками, а над досками еще колючая
проволока, где сидят зеки-заключенные, вышки на всех углах
зоны, из которых выглядывают стрелки с винтовками... да
и вообще, все говорят по-русски, и еще эти ребята...
После завтрака я выходил на улицу, и каждый раз
видел троих ребят, которые, как мне казалось, поджидали
меня. Я думал, что подружусь с ними, но не знал, как это
сделать. Кое-что, конечно, я понимал по-русски, но для
знакомства этого было мало. Дня два пацаны
приглядывались ко мне, потом, осмелев, стали подходить ближе,
пытаясь задеть как-нибудь, вызвать на разговор.
>, Мальчик, которого ребята называли то Генка, то
Мамонт, вдруг сказал:
— А он даже не русский, он осетин, я сам слышал.
— Это еще что за нация, — удивленно выпятил огромную
нижнюю губу, похожую на лошадиную, другой пацан, —
такого нам еще не хватало.
Меня это задело, я сжал кулаки. Мои враги немного
отступили. Генка бросил мне под ноги небольшой камешек.
Это был вызов. Как тут удержаться... Наверно, вид у
меня был боевой, и ребята отошли еще немного. Посмотрев
друг на друга, стали собирать камни.
Так. Трое на одного. Если я сейчас убегу, то останусь
в глазах этих пацанов вечным трусом. Я стал судорожно
запихивать камни в карманы, и в этот момент небольшой
камешек ударил мне в колено. Я схватил его и помчался
за моими противниками. Отступая, они метали в меня
содержимое своих карманов. Я остановился и повел
прицельный огонь. Теперь мой камень попал в живот одному
из пацанов.
— Валек, сильно тебя? — испуганно спросил Генка.
— Ты, собирай камни! — заорал Валек голосом
раненого командира. — Подавай Мишке!
9

— Мишка, лучше целься! — Мамонт подал несколько
камней своему товарищу.
Камни засвистели чаще и ближе, но я не отступал. Я
сделал рывок вперед, посылая на ходу каменные пули, и
отступили, к моей большой радости, они. Ребята
.лихорадочно искали, что можно метнуть в осетина.
— Валек, где камни? А ты, Генка, чо? — шумел Мишка.
Вот черт, камень угодил в руку. Ерунда! Совсем не
больно. Хорошо, что в левую. Ну, сейчас я вам покажу,
мысленно подбадривал я себя. Вперед, в атаку, в карманах
есть еще кое-что.
Бой продолжался: камни, комки подсыхающей грязи
летели в обе стороны.
Сзади послышался шум. Я оглянулся и увидел летящее
пятно. От жаркого боя я взмок, пот застилал глаза, и я не
сразу понял, что это моя сестра. Она пролетела мимо меня,
зачерпнула ладошкой грязь из лужи и помчалась к моим
противникам. Мамонт от неожиданности застыл с
поднятым камнем. Валек как присел, отковыривая сухой комок
земли, так и затих, наверное, с испугу. Один Мишка не
растерялся и стоял с независимым видом. Я тихо
хихикнул, — они плохо знали мою сестру, они ее совсем не
знали. Теперь я мог идти и мыть руки.
Первым объектом нападения стал Мишка: Аня
подбежала к нему и размазала грязь по его лицу. Мишка
вытаращил глаза, но сестра уже обрабатывала лицо Валька.
Зачерпнув еще порцию грязи из лужи, она развернулась к
Генке.
— А че я? — заскулил Мамонт и бросился бежать.
Аня повернулась к Мишке, оторопело снимавшего
ребром ладони грязь с лица.
— Это мой брат! — указывая на меня, прошипела
сестра и сверкнула глазами в сторону Валька.— Ты тоже
понял?
— Да, — тихо сказал поверженный Валек.
— Посмотришь! — громко, чтобы я слышал, выпалил
Мишка.
— Посмотришь! — повторил я, пытаясь точнее
произнести это слово, и добавил оскорбительное, наверно, слово,
которое знал еще с Кавказа.— Министр!
10

Учительница протянула мне красный карандаш и
тетрадный листок:
— Напиши свою фамилию.
Я догадался, что она хотела, и крупными буквами
вывел фамилию. Повертев в руках бумажку, она прошла на
свое место.
В нашем третьем «Б» шел урок русского языка.
— Дети, откройте тетради и пишите: «Первое сентября
1946 года...»
В Круглице не было школы, и отец устроил нас с
сестрой в интернат в поселке Ерцево. Порядки здесь были
строгие: воспитатели следили, чтобы мы делали уроки,
водили в столовую.
Оказалось, что мои враги, Мишка и Генка, тоже
учились в моем классе, а Валек — в первом. На переменах
Мишка зло поглядывал в мою сторону, всячески
демонстрируя непримиримость, и цедил сквозь зубы:
«Посмотришь!» Генка Мамонтов, услышав Мишкину угрозу, тоже
шептал: «Посмотришь!»
Валек, маленький крепыш с высоким лбом и огромной
головой, вел себя более дружелюбно. У него на голове с
одной стороны топорщился чубик, будто его лизнула
корова, и это придавало его конопатому лицу наивное и
доверчивое выражение. Может быть, поэтому я уже на него не
злился, и мы с ним мирно разговаривали. Когда я
силился что-то сказать, Валек шевелил губами, пытаясь
расшифровать мои корявые русские слова. Я морщил лоб,
мучительно подыскивая нужное слово.
— Ничего, научишься, — подбадривал Валек, — зато
никто из нас не знает твой язык. А как по-осетински скажешь
«Валек»?
— Валек, — ответил я.
— Ну, а «Юра»?
— Юра.
— Смотри, как похоже, — недоверчиво покачал головой
мой дружок.— Ты не обманываешь?
— Нет.
— Тогда очень быстро можно выучить осетинский язык, —
убежденно сказал Валек.— Скажи?
— Да, — согласился я, — вот токо русски трудный.
— Не «токо», а «только», — ну-ка, повтори!
11

— Только.
— Можешь! — похвалил он.— А че ты, а чего ты,
поправился он, лыбишься?
— Что такое лыбишься? — не понял я.
— Ну, смеешься, улыбаешься.
— А~а! Смешно.
— А чего смешно?
— Ты маленки, хорошо знаш русски.
— Ты еще скажи валенки, - хохотнул первоклашка.
Я погрустнел. Видимо, мне надо во второй класс, очень
трудно будет учиться, ведь ни одного предмета нет на
осетинском,1 все на русском. Это там, дома, я легко перешел
в третий, а здесь — совсем другое дело. Ане легче — все-
таки она на три года старше меня и по-русски говорит
почти как местные.
Как-то на переменке она прибежала ко мне.
— Ну что, не боишься? — шепотом спросила она.
— А чего бояться?
— Ну, мало ли чего, вдруг побьют? Если что, зови меня.
— Еще.чего. Что я, маленький? Ты бы лучше
постаралась, чтоб меня во второй класс перевели; а то сижу, как
истукан. Учительница что-то рассказывает, а я жду, когда
звонок прозвенит.
Мы тихо разговаривали по-осетински, чтобы нас никто
не слышал.
— Ну ты тоже! А что скажут папа и мама? —'• она
снисходительно потреп;ала мои волосы. — Не переживай.
Еще других обгонишь, вот увидишь. А ты сразу —
сдаваться. Ладно, я побежала.
Я грустно смотрел вслед сестре, и в эту минуту в класс
ввалился Мишка, за ним несколько ребят из нашего класса.
Мишка дернул за косу сидящую на первой парте девочку.
— Отстань, Юдин, — замахнулась она учебником.
А Мишка уже толкнул другую девочку:
— Не скучаете без меня?
— Отстань, второгодник, - огрызнулась та.— Пролен
тяйннчал, пропускал уроки и хочешь, чтобы тебя перевели?
Теперь учись с нами.
— Охота была переводиться, — хмыкнул Мишка. — Я,
может, потому и остался, чтобы с вами учиться.
По'Ьэм подошел ко мне. Я встал.
— Молодец, — сказал он, — надо вставать, когда стар
шие подходят.
12

Мой враг ехидно улыбался. Я готов был к отражению
удара, но он меня перехитрил.
— Посмотришь! — громко пообещал он.
— А че ты угрожаешь, че случилось? — спросил Юра
Веялко.
Крупный, одного роста с Мишкой, он на физкультуре
выжимался на одной руке десять раз. Зато я на турнике
подтягивался девятнадцать раз. Мишка вдруг заулыбался,
повернулся к Юре:
— Я его, — он указал на меня, — научу кататься на ве
лосипеде.
. — Подожди, подожди,,.ты не с нашего поселка, не с
Круглицы? — спросил Юра.
— Я из Осетии... это... с Круглицы, — смутился я..
Юра рассмеялся, подмигнул мне.
—,Валек, мой младший брат, — пояснил .он, —
рассказывал, как Алан, - больше некому, брат сказал «новенький», —
гонял тебя. Мишка, Мамонта и.Валька по всему поселку,
и как его, сестра, — он махнул в мою сторону, — сделала
на ваших рожах отметины. Следующий раз она, наверно,
будет вас в луже купать. - • , ■■
— Посмотришь! — Мишка зло покосился на меня и по
шел из класса.
— Герой! - кричали вслед Мишке осмелевшие
девочки.— Второгодник!
— Не бойся, он любит подурачиться, — сказал Юра. -
А я думаю: кто наших ребят гонял? Молодец, надо всегда
постоять за себя, а то на башку сядут.
— Мишка только тебя и боится, — сказала одна из де
вочек.
— Ну ты, Шура, скажешь, — Юра самодовольно
улыбнулся, — и потом, — он подошел к ней, — с русским не
подерешься - не подружишься.
Я знал, что Шура Дементьева с Круглицы, потому что
она часто говорила: «У нас, в Круглице...»
— Тогда мы с тобой должны подраться, - Шура пома
хала кулачками и засмеялась.
Я насторожился. Какой велосипед, когда мы чуть не но
дрались? Что-то тут не то.
Зашла учительница, и я приободрился. Арифметику я
любил. Если бы каждое русское слово обозначалось какой-
то цифрой, я бы очень быстро узнал этот трудный язык. И
тут я вспомнил: через день домой... Радостно екнуло сердце.
13

И где сейчас мои друзья, чем они занимаются? Им легко,
учатся на родном языке, а тут что хочешь, то и делай. И с
кем здесь дружить? С Мишкой, что ли? В мыслях я уже
был в Осетии, с ребятами в Торах, плескался в реке Орсдон.
— А теперь повторит Алан, — донесся до меня голос
учительницы в тот момент, когда в мечтах своих я
разбежался, чтобы прыгнуть в речку.
Я встал и понурил голову.
* * *
Вечером, как всегда, воспитательница повела нас на
ужин. После ужина Аня спросила:
— Сильно хочешь кушать?
— Конечно, — сказал я.
— Папа приезжал. Ты не обижайся, Алан, он очень
спешил, но зато вкусненькое привез. Оладьи, картошки
сырой, конечно, сало и лук. Оказывается, наши соседи — Ни-
коновы. Мама и папа познакомились с ними, — тараторила
сестра.— Здесь, в интернате, у них трое детей. Лешка твой
ровесник, он, наверно, в твоем классе, Инга в пятом и
Люся в первом. А дома еще трое, — засмеялась Аня.
— Зачем мне это нужно. Где оладьи?
— А еще Никоновы подарили нам козу, и,
представляешь, она доится. Зовут ее Зорька.
У меня заурчало в желудке.
— Зачем она нужна? Если бы корова...
— Может, тебе еще слона подарить? Коза дает три
литра, папа сказал. А когда мы разведем коз — вернем. И вот
Никоновы, тетя Паша и дядя Тимофей, рассказали папе и
маме, что детям в интернате кушать не хватает. Вот папа
и примчался. А ты чувствуешь, как по вечерам вкусно
пахнет в интернате?
— Еще бы, — я проглотил слюну.
— Это ребята и девочки варят на кухне добавку, —
пояснила сестра.— Ну ладно, пошли в мою палату, сейчас
будет пир.
В девчоночьей палате было, как и у нас, много коек. На
кроватях сидели девочки, учили уроки. Аня достала
оладьи. Мне всего-то досталось две штучки, но и это было
здоровр. Девочки поглядывали на нас, усиленно шуршали
страницами. Я ловил блеск полуголодных глаз. Аня
посмотрела на меня.
14

— Конечно, угости, — сказал я по-осетински.
— Девочки, налетай, — пригласила сестра.
— Мы не хотим, — промямлила одна и закрылась книгой.
Ане досталась только одна оладушка.
— Вот так пир! — тихо сказал я.
— Ничего, — успокоила меня сестра.— Начищу
картошки, сварю и с салом поедим. Идет?
— Когда?
— Да хоть прямо сейчас.
Пока Аня чистила картошку, на печке, где плитой
служил цельный лист толстого металла, почти не осталось
места. Недостатка в дровах не было, и печку топили почти
круглые сутки. Юра Веялко с братом Вальком тоже что-то
варили. Я заметил, что Юриного брата никогда не
называли Валя, только Валек.
— И ты варишь? — спросил он меня.
— Сестра, я только смотрю.
— И кушать не будешь? — он заглянул в свою
кастрюлю.
— Может, угостит, — улыбнулся я.
Подошла Аня:
— А, старый знакомый?
Валек засмущался.
— Вот так-то лучше... А ну, зайди сюда, — вдруг пошла
она в сторону двери.
' Заглянувший было в дверь Генка Мамонтов помчался
по, коридору.
— Струсил, — с видом победителя сверкнула глазами
сестра.
— А это брат Валька, — сказал я, указывая на Юру.
— Ну, Юра, наверно, не драчун, — улыбнулась Аня, —
видите, какой он опрятный, причесанный.
— Он у нас чистюля, — заявил Валек.
— А где твоя кастрюля? — спросил Юра, пересилив
смущение и наградив брата подзатыльником.
— Вот, — показал я на край плиты.
— И ты хочешь здесь сварить? На этом месте вода не
закипит и через час— Шурка, — позвал он, — Дементьева,
это твоя кастрюля?
-Да.
— Она сейчас лопнет. Поменяйся местами с Аланом.
Твоя каша и здесь дойдет. А это сестра Алана, —
представил он Аню.
15

Шура переставила кастрюлю.
— Спасибо, — сказала сестра и обняла Шуру, '— будем
знакомы.
Я ловил на себе изучающие взгляды Юры. А когда мы
с Аней, забывшись, перешли на родной язык, одна
девочка, прикрыв ладошкой рот, прошептала:
— Не русские...
— Ну и что? — подошел к ней Юра.— Мбжет, они
хуже тебя?
Я был благодарен Юре.
Наш интернат стоял в сосновом бору. П-образное
здание одним углом примыкало к столовой, а чуть поодаль
возвышалась двухэтажная школа. Деревянный поселок от*
личался от Круглицы размерами и двухэтажными домами,
а центральная улица была вымощена деревянной
брусчаткой. Все было новым и удивительным в этом далеком
краю. Я приник к окну и видел только освещенные,
кухонным светом снежинки. Снег падал пушистыми хлопьями,
пытаясь прикрыть теплую еще осеннюю землю.
— Через несколько дней можно будет готовить лыжи, —
мечтательно сказал подошедший ко мне Валек. — А как по-
вашему зима?
— Зумаг.
— Легкотня, — протянул первоклашка, — запросто
можно выучить твой осетинский, смотри, как похоже «зима —
зумаг». Юра, смотри, какой легкий... — он поискал его
глазами, — а где Юра?
— Я его попросила привести детей Никоновых, —
сказала Аня, - надо же когда-то познакомиться. И папа велел
присматривать за ними.
В кухню вошел Юра с двумя девочками.
— Лешки нет, он где-то бегает, а это...
— А это я знаю, кто, — подхватила сестра и
заулыбалась, — это Инга, она в пятом классе, а эта... Бозе мой, —
засюсюкала Аня, — красотулька моя, Люсенька.
Светлые локоны обрамляли белое округлое личико.
Большие, как опахало, ресницы вопросительно взлетели
вверх, но, чувствуя к себе дружелюбное отношение, Люся
широко и доверчиво улыбнулась.
Аня что-то тихо рассказывала. Юра и Инга
внимательно слушали. Валек ерзал, пытаясь вставить слово.
— Нечего себе, неужели выше туч? — встрял-таки
Валек.— С такой горы упадешь, целый день будешь до
земли лететь.
16
* с •■' ^ х1 •' • - *

Я повернулся к окну и увидел отражение Люськиных
глаз. Ну и глаза у этой Люськи. Я даже дома на Кавказе
не видел таких огромных глаз. И ямочки на щеках.
— Сейчас сварится картошка, и мы покушаем, —
сказала сестра.
— Мы не голодные, — запротестовала Инга, — вчера я
много сварила и осталось даже на сегодня.
— Не обманываешь? — недоверчиво спросила Аня.
— Честное октябренское, — выпалила Люся.
— Люська никогда не врет, — подытожил Валек.
Я вышел в коридор. «Ну и глазищи, я даже дома...»
В это время меня толкнул бежавший вприпрыжку
мальчик. Это был Никонов, он тоже учился в нашем классе.
— Не видишь, что я бегу?
— А что, места не хватает?
— Ты чего трепишься?
Я не понимал этого слова, но ничего хорошего не
ожидал. Он приблизился ко мне.
— Сейчас схлопочешь по кумполу!
Я стоял, ожидая удар. Но он опустил руку. Я знал
таких пацанов. Они не злые, напускают на себя
устрашающий вид, берут наскоком, испугом, и если это не
срабатывает, если чувствуют, что противник не перетрусил, то
легко идут на примирение.
— Ты откуда такой взялся?
— С Кругл ицы!
Мой противник хмыкнул.
— И я с Круглицы! А откуда вы приехали?
— С Кавказа, и мы рядом живем. У тебя мать тетя
Паша, а отец дядя Тимофей, — сказал я.
— Во здорово! — восторженно сказал он.- А я тебя чуть
не побил.
Я промолчал.
— А твои родители дали нам козу, — сказал я.
— Зорьку, Машку или Зинку?
— Зорьку.
— Во здорово, хорошая коза, скажи?
— Я ее еще не видел.
— Когда появляются козлятки, — продолжал Лешка, —
то Зорька такая ласковая, Машке, той все равно, а Зинка
может и боднуть, если будешь трогать малышей, ну, сам
увидишь. А че ты на кухню идешь, у тебя свидание, че ли?
— Какое свидание? — удивился я.
17

— Тут не только варят, но кое-кто приходит как будто
воду попить, а сами шушукаются. Я один раз хотел
подслушать, о чем говорят. Зашел, смотрю, они постоят,
постоят, потом пьют воду...
От Лешки веяло дружелюбием. Я с удовольствием
слушал, хотя свидания меня не интересовали.
— Я тоже стоял, — продолжал Лешка, — навострил уши,
но долго не простоишь без дела. Я выпил кружку воды и
опять стою. Чтобы не схлопотать от них пинка под зад,
опять пью воду. До того напузырился, что всю ночь бегал.
А потом Юра Веялко объяснил, что они пьют по чуть-чуть
или просто прикладываются к кружке. Вот что такое
любовь, понял? Это когда делаешь вид, что хочешь пить. А
если и взаправду пьешь, это не любовь.
— А Инга и Люся на кухне, — сказал я, — мы
познакомились. Пойдем, я тебя познакомлю с сестрой. Ее зовут
Аня.
Мы зашли на кухню. Я выпил кружку воды, наблюдая
за Люсей. Вот тебе и глазищи. Потом познакомил Лешку
с Аней.
— Долго еще? — посмотрел я на плиту.
— Скоро закипит, — сказала сестра, — а что?
— Пошли в зал, помоги немного с русским.
— Пошли.
Сестра объясняла, я начал спорить, и мы, уткнувшись
в учебник, незаметно перешли на родной язык. Вдруг Аня
толкнула меня в бок.
— Уарта дууа кизги инис?
— Ками?
— Ну, вон две девочки сидят, видишь? — зашептала
Аня, переходя на русский.
Я посмотрел на девочек и прислушался.
— Говорят на каком-то тарабарском языке, - тихо
поясняла одна другой.
— Они даже по-русски еще плохо разговаривают, а уже
знают другой язык, — услышал я чей-то голос за спиной.
— А что? Русский ерунда, — ответил детский голосок, —
человек когда родится, он сразу начинает говорить
по-русски, а потом как хочешь.
Аня приняла воинственный вид.
— А плохо знать два языка? — недовольно спросила она.
Мне было обидно. Я не понимал, что они кроме
русского не слышали вот так, вживую, звучание, музыку
18

другого языка. Я набычился и нарочно начал говорить на
родном языке.
— Интересно, что сейчас бабушка делает? Наверно,
зажгла ночник, — перешла вдруг и Аня на осетинский, —
подтянула булавкой фитилек и читает. Она же не заснет,
пока немного не почитает.
В зал зашла Люська, за ней Валек. Они с интересом
смотрели на нас. Нежданно-негаданно я купался в лучах
славы.
— Они тоже в Круглице живут, — скороговоркой, с
гордостью, ни к кому не обращаясь, сказал Валек.
— Пойду немного полежу, — продолжал я говорить по-
осетински.— Аня, если вдруг засну, не думай, что я не
голодный, буди.
Люська проводила1 меня восхищенным взглядом.
Ну, Люська, — крутилось в голове, — как впилась
глазищами... бессовестная! А почему? А вот так,
бессовестная, и все, как впилась глазищами своими... и еще ямочки
на щеках!
Было еще рано, но я устал от новых впечатлений,
уроков, знакомств, решил немного полежать... и провалился в
сон. Снилось мне, что я в Осетии с ребятами: Смаил, Ца-
раг, Казбек. Я залез на сливовое дерево и начал трясти,
посмотрел вниз, а там Люся, и она кричит мне:
— Ешь пюре!
— Да проснись же ты, — это сестра трясла меня за
плечи, — поешь пюре.
Я сел, зевнул и принялся за еду.
— Такое бы день и ночь ел, — понемногу я приходил в
себя.— Аня, сейчас бы на самолете... вжик! — и там.
-Где?
— Ну, у бабушки. Повидался бы с ней, с ребятами и
снова назад.
— Дождись хотя бы утра и не греми кастрюлей.
Я поел, разделся, и уже умиротворенный от сытости,
заснул. И снова я оказался там, дома. Я поговорил с
бабушкой, потом с ребятами пошли в горы. Было тепло,
даже жарко. И вдруг гора Казбек зашевелилась, отряхнула
с вершины своей снег, и, тяжело вздохнув, спросила меня:
— Почему ты позоришь своих предков, глупый
мальчишка! Я тебе сейчас покажу.
Я испугался, бросился бежать вместе с ребятами.
Казалось, что мы бежим быстро, но у меня такое чувство, будто
19

я заколдован, потому что мои друзья, быстро удалялись,
а я не мог сдвинуться с места. Казбек, по-старчески, ут-
робно выдохнул, и клубы горячего пара окутали меня.
Земля под ногами начала раскаляться. Я закричал и
проснулся в холодном поту. Правую ногу жгло чем-то
горячим, и я непроизвольно дергал ею, то резко поджимая, то
выпрямляя. Какое-то мгновение сон продолжался наяву.
Я быстро сел в постели. Между пальцами.была
вставлена догорающая трубочка из бумаги. Я выхватил ее и
швырнул на пол.
— Ну что, научился кататься на велосипеде? Здорово
ты крутил педали.,
Передо мной стоял Мишка Юдин и смеялся, а за ним
стояли мальчишки.
— Не смертельно, — наставительно говорил Мишка.—
Зато будешь знать.
Все настороженно следили за нами. Ага, новенького,
значит, проучили. За эти дни я заметил, что. мои враг среди
своих сверстников верховодил. Вот теперь подчинял себе
еще одного бунтаря. Мне было не до размышлений, —
болела нога, - и я медленно вставал с постели. За окном
разыгралась метель. Вальку повезло, что снег идет, — мелькнула
бестолковая мысль. Что скажет воспитательница,
директриса, а дома что скажут? Только приехал и сразу...
Нет, быть драке! Или сейчас, или я подлый трус. Пусть
Аня спит спокойно... Мишка не ожидал, что я ему влеплю
пощечину.
— Ты еще драться?
Он был выше меня*и здоровее. Толстая нижняя губа его
оттопырилась. Мишка был похож на человека,
выполняющего неприятную, но нужную работу. Он размахнулся и
шарахнул меня в скулу. Вот теперь я успокоился и пошел
на своего обидчика. Мишка, видимо, решил, что одним
ударом образумил выскочку, но, посмотрев на меня,
принял боевую стойку, и в глазах его я заметил враждебные
огоньки. Он бестолково стал размахивать кулаками, и я
быстро понял, что он не умеет драться. Я увертывался,
четко, определяя позицию, наносил удары, но не все,
конечно, достигали цели. Он хотел задавить меня массой,
делал устрашающие гримасы, кулаки его могли бы меня
сокрушить, но он боялся, видимо, боли и не шел на сближе
ние. А меня незаслуженная обида гнала вперед. Поняв,
что враг мой немного стушевался, я усилил нажим. Почти
20

вся палата была на ногах. Если кто-то ему поможет, то я
буду битый. Мишка отступил на шап
— Я с тобой потом поговорю, — громко сказал он,
уверенный, что я с готовностью приму перемирие.
— Мишка, поддай ему, — услышал я голос Генки
Мамонтова.
— Нет, сейчас будем говорить, — распалился я.
— Отстань, тебе говорят! — завопил Мишка.
Вдруг с постели вскочил сонный Юра Веялко/
— Что такое, что случилось? — подскочил он к нам.
Против двоих я не смогу драться, но и. убегать не буду.
— Алан, что случилось, почему вы деретесь?
Я показал на ногу.
— Учился, — у меня дыхание перехватило, — Юденич
учил на велосипеде кататься.
— Я тебе сейчас покажу, — наверно, вспомнив похвалу
моей сестры, угрожающе сказал Юра.— Не посмотрю, что
ты мой друг* Человек во-он с каких глухих мест.приехал,
даже русский не знает, а ты все-таки в поселке живешь, а
не в горах!
— Он и так получил, — крикнул кто-то.
— Кто, Мишка?.— опять послышался голос
Мамонтова.— Он пятерых может побить.
— Таких, как ты, — парировал мой незнакомый сторон
ник.
Валек, проснувшись, растерянно смотрел на нас, потом
не.выдержал:
— Мишка, ты хочешь, чтобы он с Колосовыми дружил?
С нашими врагами?
' — Мишка, что он тебе сделал? — допытывался Юра.
— Он меня обозвал министром. . ,
Юра вдруг рассмеялся.
— Алан, скажи ему, что он не министр, жалко тебе?
— Губа-министр, — сказал кто-то в подушку.
Несколько человек рассмеялись. Потом кто-то еще, и
вот вся палата разразилась хохотом. Смех перекатывался
из угла в угол, бился об окна, припорошенные снегом, за
глушая шум метели. Слышались отдельные возгласы:
— Ой, не могу, губа-министр! Министр, научи кататься
на велосипеде!
Летели подушки к потолку. Кто-то закутался в просты
ню и, бегая между рядами коек, кричал:
— Где министр, покажите мне министра!
21

Мишка ошалело смотрел на беснующихся ребят, губа
его опять отвисла. Он медленно приходил в себя. И вдруг
мой враг заулыбался. У меня что-то дрогнуло в душе. Нет,
губа его не портила. Наверно, он не такая вредина, как
хотел казаться.
Дверь открылась, заглянул мальчик, наверно, старше
меня.
— Что случилось, воробьи, смешинка в рот попала?
— А что Колосову здесь надо? — выкрикнул кто-то.—
Иди в свою буржуйскую палату!
Дверь захлопнулась.
— Мишка, и ты иди, дрыхни, — миролюбиво сказал Юра.
Ане я, конечно, ничего не сказал о драке.
* * *
Ура, наконец-то домой! Мы с сестрой чувствовали себя
именинниками. Я представлял, как скучает мама, как она
обрадуется встрече.
— Ну что, Алан, пошли на поезд? — Юра надевал пальто.
Все уже были одеты: Валек, Мишка, Лешка с двумя
сестрами, Аня, Шура Дементьева, которая уступила нам тогда
плиту, и еще незнакомые девочки и мальчики. На улице
был небольшой мороз. Уже третий день шел снег, то
спокойно, то со шквальным ветром, забивая все щели, словно
пытаясь забронировать входные двери домов. Но сейчас
нам повезло. Снег падал пушистыми хлопьями, мягко
укрывая землю, дома и нас. С большой лужи перед интернатом,
покрытой тонким еще ледком, вчера ветром сдуло
легонькую белую шубку, и лужа выглядела, как огромная язва на
белоснежной груди такой ласковой еще недавно земли, но
сегодня и на эту язву будто накладывалась с завидным
упорством стерильная повязка из пушистых снежинок.
— Будем на лыжах кататься, — сказал Лешка, — у тебя
есть лыжи?
Я знал только коньки. К дощечке, размером с обувь,
мы там, дома, крепили толстую проволоку, затачивали ее,
приспосабливали ремни и катались. А лыжи я даже не
видел, и не знал, как на них кататься.
— Откуда у меня лыжи, я даже...
Мы1 шли на вокзал, весело переговаривались, радуясь
небольшому морозу, снегу, встрече с домом. Мишка
держался в стороне.
22

— Алан, не занимай всю дорогу, дай проехать саням, —
крикнула Шура.
Мы с Лешкой заговорились и не заметили, что шагаем
посреди улицы. Мимо нас пролетели сани, запряженные
огромным конем.
— Это немецкий битюг, — пояснил Лешка, — нам
рассказывали, что он может вести груз в два раза больше, чем
обычная лошадь.
Но я смотрел на сани: это как бы телега на коньках. В
Осетии я сани видел только один раз.
Ком снега угодил в Шуру, и Юра засмеялся.
— Ах, так, — Шура бросила портфель, скатала снежный
шарик и запустила в Юру.
— Вот тебе!
Он легко увернулся.
— Сейчас я кого-то побью, — крикнула Люська,
пытаясь в перчатках схватить побольше снега.
Неизвестно, по каким правилам, мы разделились на
две группы, и снежки косым градом полетели в обе
стороны. Аня оказалась в моих противниках. Она честно
залепила снежком мне в лицо и засмеялась на всю улицу. Мне
тоже стало смешно — да, боевая у меня сестра. Валек
крутился, как ручеек вокруг валунов на горном скате.
Мишка Юдин с гораздо большим рвением, чем в недавней
драке, на бегу уплотняя свой снежный снаряд, запустил его
в пацана, заглядывавшего тогда в палату при нашей
стычке, со словами:
— Уже доложил дире?
Тот увернулся и оказался рядом со мной.
— Как тебя зовут?
— Алан.
— А я Сашка Колосов. Получи, Алан!
Ерунда, не больно. Не успел я ответить, как заметил
Мишку, замахивающегося на меня. Я резко повернулся к
нему, и мы одновременно метнули наши снаряды. Попали
оба. Мишка засмеялся. А я вдруг ощутил какую-то
измену по отношению к моим старым осетинским друзьям. Я
остановил Аню.
— Слушай, мы тут бегаем, а как же наши друзья?
— Ах, ты же их оставил в трауре. Они плачут по тебе
день и ночь. Дурак ты, Алан. Разве новые друзья — это
плохо? Тебе как влезет в башку что-нибудь! То ему луну
подавай, то самолет слетать к бабушке!
23

Она схватила горсть снега и размазала по моему лицу.
Мишка беззлобно хохотнул:
— Знай наших!
— От дурных глаз, от глупых мыслей, чтобы младший
брат мой не был такой кислый, — прострочила Аня. Потом
повернулась к Юдину:
— Мишка, мир?
Мишка взмахнул рукой:
— Мир!
Я усмехнулся: знала бы сестра о нашей драке,
устроила бы она тебе «мир»...
Валек выкатился из-под чьих-то ног.,
— Ми-и-р-р! — заверещал он и метнул шапку вверх.
Это прозвучало как команда к прекращению веселого
сражения, и мы двинулись дальше. Мишка шел рядом с
Аней и слушал, наверно, очередной рассказ про Осетию.
— Губа не злопамятный, — сказал Юра.
— Какая губа? — не понял я.
— Ну, Мишка.
Я рассмеялся. Как встревоженная сорока подскочил
Валек.
— Что, что такое, чего лыбитесь?
Еще не зная, правильно ли я поступаю, я позвал:
— Мишка!
Он оглянулся. Я помахал рукой.
— Шагай к нам!
Мой недавний враг замешкался.
— Иди, — толкнула его в плечо Аня.— Мир же!
Он подошел:
— Мир?
— Мир, — сказал я. — Научи лучше кататься на лыжах.
Он изучающе посмотрел на меня.
— Научу, теперь уже по-настоящему научу, — пообещал
он и зашагал рядом.
Поезд приближался к Круглице. Наш вагон трясло и
раскачивало так, что казалось, он вот вот вырвется из сцеп- •
ки состава и уйдет в эту незнакомую, раннюю темноту.
Юра показал в окно налево:
— Вот здесь карьер.
— А|кто тут живет? — спросил я.
— Алан, - засмеялась Люська, — тут живут зайцы. И
волки, — округлив глаза, добавила она.
24

— На карьере брали песок для строительства железной
дороги, — пояснил Юра.— Он очень глубокий, и зимой мы
с этих склонов катаемся на лыжах.
Генка Мамонтов вмешался в разговор: .
— На карьере есть «Пик победы». Если кто устоит на
лыжах, значит — высший класс. У меня пока не получается.
— В прошлом году Генка там лыжу сломал, да,
Мамонт? — вспомнила Люськина сестра Инга.
— Влетело мне тогда от матери, — вздохнул Генка.
Шура насмешливо посмотрела на Генку:
— Он так орал на весь поселок, что у нас коза
перестала доиться.
— Молчи, Шурка, ты скажи, как тебе самой достается,
а то куда пацаны, туда и ей надо. Еще брюки надень.
— А я бы тебе юбку подарила. Жаль, что у меня одна.
С «Пика победы» не может скатиться! Герой, даже
лошадей побаивается.
Генка вскочил, осмотрелся и, видимо, не найдя в наших
взглядах поддержки, сел:
— Охота была с тобой связываться.
— А то что? - моя сестра подалась вперед.
— А че я, — буркнул Мамонт и уставился в еле тлевшую
красноватым светом лампочку.
— А вот здесь, - неревел разговор Валек па другое и,
ткнув меня в бок, показал в темноту окна, - много клюквы.
— Ничего же не видно, как вы узнаете места? — сиро
сил я.
— Каждую неделю поезди, и ты будешь знать, — сказал
Валек.
— А мальчишки, — подхватила Инга, — прыгают в этом
месте с поезда.
— Как прыгают? — опасливо-предупреждающе носмот
рела Аня на меня и показала кулак.
— Да мы редко прыгаем, — успокоил ее Лешка.— Толь
ко когда у нас раньше кончаются уроки в конце недели, да
и то если есть товарняк, идущий через Круглину. Лучше"
всего прыгать с платформы, — продолжал он. - Сейчас
нельзя, это когда снега будет по пояс. К-а а к сиганешь и —
бамс! — воткнешься в сугроб. Во здорово!
— Легкотня, — посмотрела на меня Люська. — Я бы и
то прыгнула!
— Уж ты то, Люська, молчала бы. Ты в снег с головой
уйдешь, - засмеялась Шура и, обхватив ее за плечи, при
тянула к себе. — Я и то один разок только прыгнула.
25

— И ты прыгала? — Генка Мамонтов был сражен.
Юра усмехнулся. Наверно, он знал, когда прыгала
Шура. Я посмотрел на сестру.
— Чего? — тихо спросила она.
— А мама ждет...
Сестра мечтательно улыбнулась. Мне было хорошо.
Скоро дом. Мог бы и я рассказать о былых делах и
забавах с друзьями, но когда-нибудь в другой раз. Только
беспокоили меня Люськины взгляды. В груди что-то екало,
мне становилось жарко. Глаза ее были похожи на... ну, они
были такие, что хотелось в них долго смотреть, но я не
мог. Одним взмахом огромных, как весла, ресниц она
отбрасывала мой взгляд, и он затухал в бурунчиках весел, а
вновь посмотреть я боялся. Я даже пытался смеяться над
собой, но улыбка выходила кислая. Мне вспомнились
Лешкины слова, что любовь, это когда делаешь вид, что
хочешь пить. А мне почему-то очень хотелось пить. Ну и
хорошо, что хочется пить. Не хватало еще, чтобы влюбиться.
Мишка смотрел в темный провал окна, откуда на нас
поглядывали отраженные, как в зеркале, рожицы. Он
тоже, наверно, в мыслях был уже дома.
...Фасады наших домов смотрели в сторону сплошного
забора зоны, и лампочки, освещавшие
контрольно-следовую полосу внутри зоны, светили и нам. На вышках,
возвышающихся над' оградой, маячили охранники. Лешка
заметил мое внимание.
— Мы такого охранника называем стрелком. Попробуй
подойди к ограде, может и застрелить. А в зоне есть еще
зона — женская.
— Женская? — удивилась Аня.
— А ты думаешь, женщин не сажают?— прищурился
Лешка, отмахиваясь от снежинок.
— Сажают, — сказала Люська, — всех врагов народа
сажают.
Первым отстал от нас Мамонт, свернув к своему дому,
потом Юра, Валек и Мишка.
— Сколько врагов народа, — показала Шура на забор.
— А не убегают? — спросила Аня.
— Иногда убегают, а что толку, все равно ловят, и за
побег еще несколько лет добавляют, — пояснил Лешка.—
Люська, ты уже спишь, — дернул он за воротник сестру.
— Алан, как бы мимо дома не пройти? — закрутила
головой Аня.
26

— Найдем, — уверенно сказал Лешка, — у нас же дома
рядом.
Увидев нас, мама всплеснула руками.
— Я уже заждалась. Не знала, что и думать, и отца
дома нет, — ласково улыбаясь, начала нас обнимать.— Руки
мыть и за стол.
— Жареная картошка, — потянул я носом.
— И козье молоко, — добавила мама.— Вы
познакомились с детьми Никоновых?
— Да, мы со всеми познакомились, — сказал я.
Мать хлопотала у стола, и на ее лице блуждала какая-
то материнская умиротворенность. Это, наверно, оттого,
что мы не болели, да и покушать было что.
— Никоновы, — продолжала мама, — подарили нам
козу, и она доится.
— Мы знаем, отец говорил, — Аня прижалась к плечу
матери.
— Это за что они нам? — удивился я.
— Да у них целых пять коз. Когда мы разведем,
обязательно вернем козу. Отец еще картошку купил, до нового
урожая хватит и даже на семена останется.
— А в интернат мы сможем брать?
— Тебе бы только картошку, — сказала Аня.
Радость встречи понемногу улеглась, и я заметил, что
мама чем-то встревожена.
— Что, мам? — спросила Аня.
— У Никоновых Оксана заболела. Вся в жару, а
фельдшер, как назло, уехала в другой поселок.
— Мама, ты же санитаркой работала, — сказал я, —
придумай что-нибудь.
— Что я могу, в доме нет лекарств, и отца что-то
долго нет.
В это время раздался легкий скрип снега.
— Наконец-то! — обрадовалась мама.
— А... ну что, нормально приехали? Много двоек
привезли? А то у меня ремень плачет без работы, — папа в
клубах холодного пара шагнул в комнату, и Аня повисла
у него на шее.
— Мамина помощница, - расчувствовался папа.
Потом подошел ко мне, толкнул кулаком в плечо. Мне
стало смешно. Отец тоже заулыбался.
— Молодец, держишь удар.
Мишка еще не так дубасил, подумал я.
27

— Ну что, изучаем русский язык?
— Конечно, но он такой трудный, не то что осетинский!
— Ничего, одолеете. Мать, что-нибудь случилось,
почему грустная? -
—' Да у Никоновых Оксанка заболела, вся горит и
ничего не ест.
— Это которая?
— Та, что тебе стишки рассказывала.
— А фельдшер не приходила?
— Да нет ее, она уехала.
— Что с ней, как себя чувствует, температура, аппетит?
— Она вся горит и ничего не ест. Паша вся извелась.
— Заира, возьми пузырек со спиртом, ваты.'поставьте с
Пашей кипятить шприц, а я сбегаю в свою аптеку. Да, чуть
не забыл, Оксане, наверно, годиков пять, шесть.
— Уже шесть.
Отец надевал пальто.
— Поел бы пока.
— Да нет, потом, потом. < .
Отец выскочил на улицу. Мама тоже засобиралась.
— Пойду посмотрю, как она там.
— Мам, я с тобой.
Она посмотрела на меня:
— Похоже, у нее грипп, вдруг заразишься.
— Я не буду близко подходить.
На веранде стоял отец Никоновых и нервно курил
самокрутку. >
— Добрый вечер, - поздоровалась мама. Потом указала
на меня.— Это наш младший. С твоими учится. Тимофей.
— Алан, — сказал я.
— Да, да, дети говорили, что вы познакомились.
— И с Ингой гоже, — уточнил я.
Да, дядя Тимофей нервничал. Когда он подносил
самокрутку к губам, пальцы на его руке подрагивали.
— Тимофей, - сказала мама, — приехал Данил, он по
бежал в аптеку за лекарствами. Не беспокойся, он знает,
что и как.
— Да что я, - вот Паша... Все дети болели у нас, но она
никак не привыкнет.
— К этому трудно привыкнуть, - вздохнула мама, и мы
пошли в дом.
В комнате жарко горела печка. На окнах, на фоне белых,
с какими-то красивыми оборочками, занавесок красовались

цветы в горшочках. По обе стороны обеденного стола
такие же длинные скамейки. Конечно, семья-то большая,
подумал я. Свет в поселке выключали в одиннадцать вечера,
и тогда заводили маленький движок, мощности которого
хватало только на освещение зоны. Но у Никоновых на
комоде стояли две керосиновые лампы. Из соседней
комнаты вышла тетя Паша;
— Мой младший, — сказала мама.
Тетя Паша погладила меня по щеке, но я понимал, что
ее сейчас занимает другое.
— Молока ей хочу дать, ничего не ест... О Боже, что за
наказание? — она поднесла передник к глазам. — Я-то
ладно, я баба, поплакала и легче, а вот Тимоша все самосад
ИЗВОДИТ. I! • '
— Паша, сейчас Данил принесет лекарства. Надо
поставить шприц.
— Заира, но Данил же...
— Не беспокойся, Паша, своих детей он все врейя
лечил. До врачей не всегда можно было добраться.
В комнату буквально влетел отец. Скинув пальто,
подбежал к рукомойнику» начал мыть руки. Зашел и дядя
Тимофей.
— Где ты был? - спросил отец.
— Как где? Ты же мимо меня пролетел.
^ — А слона-то не заметил, — отец подошел к печке, погрел
руки.— Ну, где зта козочка? Я пришел стишки послушать.
Хотя отец был без халата, но было видно, что тетя
Паша почувствовала в нем врача. Уверенность отца
успокоила и дядю Тимофея. По отец вдруг достал из медицинской
сумки белоснежный халат.
— Знаете, я ветеринарный врач, но в студенческие годы
один профессор убедил нас в том, что белый халат имеет
магическое действие, благотворно влиясч на иммунную
систему даже живошых, не то что человека.
— Сюда, - показала гетя Паша на дверь.
«Козочка» лежала, разметав руки поверх одеяла, полу
прикрытые глаза будто застыли над пылающими щечками.
Она безучастно смотрела на потолок и тяжело дышала.
— Температура тридцать девять, — прошептал дядя
Тимофей.
— Тима, твой табачный перегар.. — тетя Паша
посмотрела на мужа.
— Хорошо, я в сторонку, — он отошел к окну.
29

Отец присел на край кровати, положил ладонь на лобик
Оксаны.
— Температура ерунда, — ласково ворковал папа. —
Говорят, эта козочка немного приболела. Мы сейчас
посмотрим, может, ты маленькая притвора.
Папа уже никого не замечал, кроме «козочки». Он
ласково улыбался Оксане, снова щупал лобик, гладил
безвольно лежащую поверх одеяла ручку. Папины глаза
излучали тепло, обычно немногословный, он находил такие
слова, которые уже сами по себе могли вылечить кого
угодно. Оксана чуть заметно улыбнулась.
— Господи, — обрадовалась тетя Паша.
Дядя Тимофей подался вперед,'боясь отойти от окна.
— Дядя прогонит ваву от Оксаночки, — сказал он,
потом посмотрел на жену, и они облегченно вздохнули.
Я любовался отцом. Мне захотелось быть на месте
Оксаны.
— Как ты думаешь, вылечит? — это прошептал
появившийся в комнате Леша.
— Конечно, вылечит, — почти обиженно ответил я.
.*. — Ну, как дела? — это шепотом спросила уже Аня.
— Не знаем еще.
Как я гордился отцом! Я представлял: чтобы вылечить
Оксану, нужен опытный хирург, профессор. Только
папа может сделать сложную операцию. Без операции
больная обязательно умрет. Фу... дурак, это же Лешкина
сестра. Нет, Оксана просто сильно больна, и мой отец ее
вылечит.
— Как там наш шприц? — отец подошел к плите.
Мои мечты рассыпались. Остался только шприц в
руках папы... Ничего, все равно отец главный.
Оксана видела столько сочувствующих глаз, что могла
и покапризничать, но она даже не заплакала, когда ей
сделали укол.
— Сильно простыла, — сказал папа, — через каждые
четыре часа надо будет делать укол.
Тетя Паша начала разглаживать передник, потом смяла
и снова разгладила. Папа понял ее волнение.
— Не беспокойся, — сказал он, — через четыре часа я
приду. Только вскипятите шприц.
— Данил, спи спокойно, я не буду ложиться, — сказал
дядя Тимофей, и посмотрел на стенные ходики. — Через
четыре часа разбужу.
30

Я окинул взглядом комнату. Никоновых было восемь
человек и н^с четверо. В настороженной тишине четко и
даже громко тикали часы. Мы все были уже связаны со
временем. Оно было рассечено на четырехчасовые отрезки.
— Как подойдет время укола, я буду здесь, — сказал
папа и ободряюще посмотрел на дядю Тимофея.
Океании папа крутил в руках четвертушку газеты,
наверно, он очень хотел курить.
— А ты, козочка, спи, — отец погладил Оксану по
голове, придержал ладонь на лбу.— Мы победим твою
болезнь, — папа улыбался. Улыбнулась и Оксана.
— Данил! — губы тети Паши затрепетали.— Дай-то Бог,
— она мелко перекрестилась.
— К утру температура спадет, — уверенно сказал папа.—
Улыбка — это хороший знак. Ну, мы пошли. Спокойной
ночи.
Все как-то разом вздохнули, и я вместе с ними,
поддаваясь общему порыву, тоже ответил отцу:
— Спокойной ночи.
Я почувствовал, что кто-то внимательно смотрит на
меня. Опять эта Люська... Я выскочил на улицу.
Мне не спалось. Перед глазами стояла больная Оксана,
потом Люська... Летели снежки... Чем то тревожным веяло
от вороньего «карр». Представлялся карьер, где ребята
зимой катались на лыжах и где был «Пик победы».
На крыльце послышался скрип снега, кто-то постучал.
— Может, Оксане хуже? — встревожилась мама.
Папа вышел. Через минуту он вернулся.
— Ты знаешь, ночной стук переворачивает всю душу с
тех пор, — тихо сказал он.
— Не дай Бог, — вздохнула мама, — не дай Бог
повторить кошмарный тридцать седьмой год... Надеюсь, не
Тимофей стучал?
— Скотник приходил, корова беспокойно ведет себя.
Наверно, говорит, в горле у нее что то застряло. С
коровами это бывает.
— Ложись, отдыхай, тебе же укол еще делать. А корова
потерпит до утра.
Они разговаривали очень тихо, но я отчетливо слышал
каждое слово. И перегородочка, которую каждый вечер
устраивала мама, накидывая на шнур, протянутый вдоль
кровати, покрывало, отгораживаясь от нас, детей, не
заглушал информацию об этом страшном годе, о годе моего
31

рождения. Еще дома, в Осетии, я слышал от бабушки,
которая, жалея меня, причитала, что я лишен отцовской ла*
ски и что я родился через два месяца после того, как за*
брали отца. Я знал, что отец отсидел восемь лет, но как бы
боясь за него, лелея его доброе имя, смертельно боясь
поколебать в себе его авторитет, я замыкался в себе, и даже
уходил, если мать заговаривала на эту тему. ,
Отец, мой папа, для меня был эталоном благородства и
честности, силы, хотя он был среднего роста, худощавый,
быстрый в движениях и в ходьбе, часто, удивляясь, или,
как мне казалось, восхищаясь, говорили: «Данил, за гобой
не угонишься».
Мой отец, которого я еще так мало знал..., Он юбожал
свою дочь,, но ни я, ни мой старший брат, который
остался у бабушки, не ревновали его к сестре. Часто повторял
матери:
- Как ты могла в такое суровое время, выдюжить,
выстоять, и еще приехать ко мне с годовалым ребенком в эти
далекие от Кавказа архангельские леса. .
Он не мог спокойно отдыхать, если кому-то плохо,
даже животному, и мама знала об этом. И если бы для
Оксаны не нашлось лекарства, я знал, что он бы сел в седло
и поскакал в другой поселок сквозь ночь, метель и
снежные заносы. Мой папа, который даже в тех редких ел уча
ях, когда у нас был борщ с мясом, бросал свой маленький,
доставшийся ему кусочек мяса в мою тарелку, и когда я
возмущался, он приговаривал:
— Ешь, ты мужчина, ты должен быть сильным, и когда
мы с мамой состаримся, ты будешь наш защитник.
Как могли моего отца... моего... посадить в тюрьму?!
А после лагеря, вернувшись домой, отец спешно
выдернул семью, как запеченную картофелину из-под горячих
углей, п привез пас сюда, чтобы он, «бывший», имеющий
лагерное прошлое, не пострадал снова из за ретивых ис
полнит елей доносов, и не вверг нас. детей и жену свою в
гемницу ада, с которой, наверно, наша мама не смогла бы
уже справиться. Помогало ему. конечно, мужество нашей
мамы. Всегда ровная и такая взрослая с бугорка моих дет
ских, лет, мама, получившая такой страшный удар от суще
ствующей системы, на сносях, ощущая толчки зародив
тейся в ней жизни, стиснув, наверно, зубы, не предала
свое 'дитя, каким то чудом-доносила меня. И это в то вре
мя, когда для нее рушился мир. когда забрали мужа и все
32

было в черном свете. Я, плачущий, потом агукающий,
требующий ухода и пищи, вносил, может, сумятицу в ее
душу. Ей, молодой женщине, взгромоздившей на свои
хрупкие плечи неимоверно тяжкую ношу, было трудно, потому
что три рта, как в гнезде ласточки птенцы, пищащие,
требующие пищи при подлете «папы» или «мамы»,
раскрывают клювики, так и мы трое нуждались в заботе. Я,
требующий плачем своим, и мои старшие, не ведающие тогда,
где и как добывать пищу, понимающие как норму труд
матери в больнице санитаркой через двое суток на третьи, а
в два свободных дня работу на ломке кукурузы,' в
осеннюю слякоть, холод. Она прятала за пазухой зерна
кукурузы, обжигающие холодом, чтобы донести домой, детям.
И так постоянно, смертельно уставшая, изнемогающая,
день за днём ждала возвращения мужа. Собрав по крохам
ей на дорогу,' родственники заверили, что1 за старшими
посмотрят, и она со мной, годовалым, уехала в
неизвестность, в архангельские болотистые топи. Отец, вдруг
вызванный в комнату свиданий, увидел жену и своего
отпрыска, был, как потом рассказывал, потрясен, а я ему агукал
и произносил какие-то бессвязные слова. '
Но судьба, если взялась играться человеческой жизнью,
как кошка с воробышком, то ничего хорошего ждать не
приходится... Война. И снова - холод, голод.
Уход'населения в леса, в горы. И нехватка в одежде, в тепле... во всем.
Удивительно, что в это грудное время наша мама не
поддалась на уговоры подружек отрезать косу, чтобы не
завести кровососущих тварей, сопутствующих людскому
горю, войне. Она мыла голову в дождевой воде, используя
золу из-за нехватки мыла. Потом долго расчесывала
волосы, ухаживала за ними, как могла, потому что помнила,
что Данилу нравится ее коса...
Вся эта нехватка, ущемление, равнодушие, проехало по
моей душе голодной колесницей, отпахало, отбороздило,
оставив глубокий след в расхристанном, уворованном детстве.
Папа, мама... Они тихо беседукл за занавеской. И я сча
стлив, что они у меня есть. Вон Мишка, Юра с Вальком.
Что им-то делать без отцов?
— Из-за двух телят! - сокрушалась мама.— Не перебор
щи тогда твой фельдшер с раствором против клещей, и вся
жизнь сложилась бы по-другому.
- Ну, ты опять разволновалась. Даже вспоминать не
хочется. Тогда сделали акты по всей форме, как и подобает
33

в таких случаях. И акты были утверждены. Но потом
донос, и пошло-поехало — враг народа... суд тройки... и вот
результат. Ну ладно, этого не вернешь. Прошло и прошло,
но скажи мне, как я перед ними оправдываться буду? Что
им скажу?
— Вырастут, поймут, — шептала мама.
— Поймут ли?
:— Поймут!
— Ладно, не будем об этом. Сбегаю-ка я на ферму.
Если меня долго не будет, не беспокойся, может, оттуда,
если время подойдет, зайду к Никоновым.
Утром мать сказала, что Оксане лучше. А Лешка
сомневался, подумал я.
— Что на обед приготовить? — мама улыбнулась.
Мне было хорошо. Мне было хорошо оттого, что мама
улыбалась. Когда нам было тяжело, мама очень редко
улыбалась. И улыбка эта была какая-то грустная, загадочная,
всегда заканчивающаяся словами: «Вот приедет папа!»
— А на обед пожарь картошку, — сказал я, поедая
жареную картошку.
— Алану хоть трижды в день подавай картошку, —
засмеялась Аня.
После завтрака я пошел посмотреть нашу козу. Она
была беленькая, как снежок. Я поговорил с ней, погладил,
положил ей сена и побежал на улицу. Лешка.возился с
лыжами около своего дома. Увидев меня, замахал руками:
— У Оксаны тридцать семь градусов, твой отец
настоящий врач.
Я подошел к нему.
— Айда на лыжах, Валек прибегал, сказал, что все
ребята на карьер собираются. Смотри, сколько снежища
намело.
— Мы ваш карьер и не найдем в такой снег, и лыж у
меня нет.
— А у отца?
— Тоже нет.
— Пойдем сбегаем на конебазу, попросим у моего отца.
Не бойся, он даст. Папа не любит, когда без спроса берут
его вещи.
— Оксане лучше, — сказал дядя Тимофей, поддевая
вилами, сено.
— Алан знает, па. Ты ему свои лыжи дай. Мы с
ребятами сходим на карьер.
34

— В такой обувке, — дядя Тимофей указал на мои ноги,
обутые в сапоги.
— Во здорово, — сказал Лешка, — ты че валенки не одел?
— У меня их нет.
— Сынок, — сказал дядя Тимофей, — пусть Алан
примерит валенки Инги, они должны подойти. •• •
Когда Лешка говорил «во здорово», рот его оставался
полуоткрытым, голубые глаза загорались, продолговатое
лицо с опущенным на лоб чубиком еще больше удлинялось.
— Хотите посмотреть лошадей? — спросил дядя
Тимофей.— Правда, здесь их мало, остальные работают, как
лошади, — он улыбнулся.
Я никогда не катался на лыжах, и они для меня не
представляли большого интереса, поэтому я с
удовольствием согласился с Лешкиным отцом: Я знал лошадей. Дядя
Толик там, в Осетии, держал двух лошадей. Он был
лесником, а в войну дослужился до капитана кавалерии. Он
мог часами рассказывать о лошадях, разрешал их чистить
и даже .ездить на них, но только в его присутствии,
постоянно подсказывая, как держать корпус, ноги в стременах,
что должны делать руки.
— Вот это Гнедой, — показывал нам дядя Тимофей.—
Он работает хорошо, но если ударить кнутом, то хорошей
работы не жди. А это Марта, — увлеченно рассказывал
он, — мастерица завести скандал с соседками, но в общем
не злая. Ласточка, — подошел он к следующему стойлу, —
она не летает, конечно, — он снова улыбнулся, — но
когда заходит в конюшню, то норовит забежать в чужое
стойло и пошарить в кормушке. А вот эта Зорька...
«Одни Зорьки, — подумал я, — коза Зорька, лошадь
Зорька».
— Во здорово! — вырвалось у меня Лешкино выраже
ние.— Как наша коза.
— Нравится тебе коза? — спросил Лешка.
— Конечно, она же молоко дает.
— А если бы не давала молока? — Лешкин отец хитро
прищурился.
Я вспомнил, как коза хрумкала сеном, и ответил:
— Нравится.
— Так вот, Зорька — не твоя коза, лошадь, когда
бывает мамой, она очень заботливая и мирная. Работает очень
хорошо, но долго не забывает обиду. Один раз она на
меня обиделась, но теперь мы друзья.
35

Кобыла повернула голову, и посмотрела на нас. .
— Видите, — оживился дядя Тимофей, — еще немного,
и она заговорит.
Мы засмеялись.
— А как она деток любит!. Если жеребенок в опасности,
лошадь пойдет на любого врага. ,
— А можно ее погладить?
— Конечно.
Я прошел к кормушке..Зорька удивленно фыркнула. Я
погладил ее по шее, потом коснулся нижней губы лошади.
Как у Мишки Юдина, подумал я, вспомнив нашу драку.
На губе торчали хаотично расположенные волосики.
Большой лошадиный глаз с длинными ресницами доверчиво
смотрел на меня. А ресницы как у Люськи. Взбредет же в
голову такое. Как у Люськи... Ну правда, с чем можно
было еще сравнить эти длинные, какие-то шелковистые,
обрамляющие полукольцом такой ласковый глаз, ресницы.
Потом погладил гриву, пощекотал переносицу. Зорька
подергала губой, открывая желтые зубы.
— Она тебе что-то сказала, — засмеялся Лешка.
— Она говорит, — «перевел» я, — что люди очень
некрасивые. И голые.
— Это точно, — подтвердил дядя Тимофей. — нет ниче
го красивее лошади.
— И что, Зорька красивее меня? — поднял бровь Лешка.
Зорька укоризненно посмотрела на него, мол, хватает у
человека еще совести сравнивать себя с лошадью,
— У нее душа нараспашку, — пояснил дядя Тимофей, —
с ней надо быть ласковым и искренним. Фальшь она
сразу поймет, и тогда, будет тебя игнорировать. А сколько у
нее терпения, вон какую войну вынесла. Вы думаете, она
не понимала, какой смертельной опасности подвергалась?
По раз другу надо...
— Раз другу надо? — не унимался Лешка.- Если бы но
нала к врагам, она бы точно так же неслась.
— А вот за это ты ее не осуждай. Она не понимает люд
ских передряг. Для нее нет границ. Она щиплет траву, ест се
но и работает, как лошадь, - подмигнул нам дядя Тимофей.
Я уже любил эту лошадь. Хлебушка бы тебе, да с
солью. Я сглотнул слюну... Нету хлеба.
— »Да, — сказал дядя Тимофей и посмотрел на меня, —
твоего отца лишили сна из-за этих уколов. Когда я уходил,
у Оксаны было тридцать восемь градусов.
36

— Все, нормально, папа, — засиял Лешка.— Сейчас у нее
тридцать семь, и она поела кашу.
Я еще не видел человека, у которого на лице так ярко
выражались, бы радость и печаль. Дядя Тимофеи весь
светился. Высокого роста, в телогрейке, которая мне бы
годилась вместо пальто, в кирзовых сапогах, он, казалось,
играл вилами как зубочисткой. Крупные черты лица были
как бы высечены из..отдельных кусков гранита телесного
цвета, но выполнены не скульптором, а каменотесом. И
все-таки, если бы он был некрасивый, тетя Паша никогда
бы не пошла за него замуж.
Я посмотрел вокруг.
Конюшня сияла белизной. Все было побелено. Навоз
вывезен тачкой на улицу. Дядя Тимофей заметил мое
любопытство. ,
— Понравилось? — спросил он.
— Еще бы. Можно иногда приходить на конюшню?
— Конечно, можно.
Мы с Лешкой пошли за лыжами.
— Помешался на лошадях, — сказал Лешка.— Отец
говорит, что после работы он может по лошадям определить,
как им работалось, какая лошадь любит своего хозяина,
какая нет.
Лешка помог мне приладить лыжи к валенкам Инги,
которые я надел.
' — Вот они где, — послышался голос Мишки Юдина.
Мишка лихо катил по дороге на лыжах, отталкиваясь
палками. Около нас он сомкнул носки лыж и резко
затормозил. Я забыл, что у меня на ногах лыжи, шагнул в
сторону и упал. Леша с Мишкой засмеялись.
— Учеба началась, - сказал Мишка.- Сейчас подойдут
Юра с Вальком и махнем на карьер.
— Как же махну, на, карьер, если и шагать-то трудно?
— Возьми крепко палки и айда потихоньку, — взялся
Мишка за обучение, - пошли, ребята нас догонят.
Я шел и падал, поднимался и снова падал. Но Мишка
оказался хорошим учителем. Каждый раз он подмечал
ошибку и втолковывал мне, как шагать, скользить, как
держать палки, корпус. Крупные хлопья снега падали на
лицо, таяли. Нырнуть бы в сугроб, отдохнуть, остыть. Но
Мишка был начеку.
— Дерешься ты лучше, чем катаешься, — беззлобно сказал
он.— Тяжело в ученье, легко в бою! Военные так говорят.
37

Какой смысл кататься на лыжах, думал я, если тащишь
их на ногах, как комки грязи, когда идешь по пахоте. Вот
санки — другое дело. Или коньки.
Может быть, сноровка, которую я приобрел, катаясь на
коньках, помогла мне, но я стал меньше падать.
— Мишка, пар с меня идет?
По-русски я говорил с ошибками, вечно путал «он» —
«она», но мне казалось, что я уже постиг почти все, и
смело оперировал любыми оборотами. Ребята терпеливо
поправляли меня, я не обижался, а через минуту снова
выкидывал какую-то головоломку. Иногда они начинали спорить
о том, что я хотел сказать. Но постепенно я все больше и
больше постигал этот трудный, но красивый язык. Бывало,
что ребята беззлобно смеялись надо мной, и я, желая
подыграть им, начинал нарочно коверкать слова, и чаще всего
Валек с серьезным видом поправлял меня.
Вот наконец-то хваленый карьер. О-го, и отсюда я
должен скатываться на лыжах. Нет, даже и думать не надо!
С такими гирями на ногах?
— Да ты еще неплохо ходишь на лыжах, — сказал Юра,
вытирая пот со лба, — еле догнали.
Скат, на котором мы остановились, был пологий.
Слева и справа откосы, поросшие кустарником, уходили
вдаль, и карьер становился мельче, видимо, для выезда.
Справа торчал какой то пик, с узким переходом на его
вершину и крутым, почти вертикальным спуском.
— Это пик Победы, — толкнул меня в бок Валек.—
Скатишься?
— В горах башку не разбил и приехал специально сюда,
.— огрызнулся я.— Снимаю лыжи и пешком домой. Я уже
накатался.
— Алан, ты чего? — Лешка заволновался.— Не дрейфь,
ты к лыжам еще не привык, да и валенки. Валек, а ты
чего зудишь?
— Пацаны! Первую лыжню он сделает! — Мишка
выразительно смотрел на Юру.
— Ну что, вперед, — Юра оттолкнулся лыжными
палками и заскользил вниз.— Да здравствует зима! — кричал он.
— Ура! — подхватили все.
Я тоже кричал, но мой голос затерялся в радостном,
боевом кличе моих новых друзей. Потом, напружинившись,
не переставая кричать «ура», вниз устремился Валек.
— На чем он катится? - спросил я.
38

— Это дощечки от бочки, — пояснил Лешка.— Низ они
отшлифовали, и Валек на них «вышивает».
Нет, Валек не «вышивал», он скатился очень даже
красиво. А вот я точно буду «вышивать».
— Ну что? — спросил Мишка.
— Не знаю, ты же видел, что мои лыжи не ехали,
когда мы добирались сюда.
— Ты же их не запрягал, потому и не ехали, —
улыбнулся Мишка.— На лыжах не едут, а ходят.
— Дай немного отдохнуть, он еще дымится, —
заступился за меня Лешка.
— Алан, не бойся, — крикнул снизу Валек, — я тоже
вначале падал.
Я вздохнул так глубоко, как будто внизу не было
воздуха, и заскользил. Лыжи, которые казались мне
неуклюжими, словно не они меня, а я их тащил, теперь стремительно
мчались, как необъезженная лошадь. Они вырывались из-
под меня, и я все больше и больше отклонялся назад.
Наконец, я шлепнулся на лыжи и так проехал остаток пути.
— Для первого раза хорошо, — крикнул Юра с пика
Победы.
Я был доволен. Кажется, весь долгий путь на карьер и
предстоящая еще Мишкина учеба окупались
стремительной, захватывающей скоростью.
Вдруг Юра крикнул:
— Вперед, за Родину! — и бросился вниз. На этом
почти вертикальном склоне, чтобы сохранить равновесие,
нужно было настолько подать корпус вперед, что он был похож
на орла, сложившего крылья и падающего на добычу.
— Ух ты! — вырвалось у меня.
— Во здорово! — радостно завопил Лешка.— Во здорово!
Потом я узнал, что каждый, скатываясь с пика Победы,
всегда издавал какой либо клич, как бы подбадривая себя,
обращая на себя внимание.
Юра подошел ко мне, усмиряя взволнованное дыхание.
— Здорово! — сказал я. — У тебя, наверно, моторчики в
лыжах.
— И ты будешь оттуда кататься, — махнул рукой
смельчак.
— Никогда!
— Будешь кататься, Алан, будешь!
Я начал снимать лыжи.
— Зачем? — Юра вопросительно смотрел на меня. —
Хочешь лыжи свечкой натереть?
39

-г- Наверх хочу подняться, попробую еще разок..
— А лыжи зачем снимать?
— А как же иначе?
Юра скатился по такому крутому склону и, наверно,
был еще настолько взволнован, что мое глупое заявление
начинающего лыжника явилось для него разрядкой. Он
хохотал громко и так заразительно, что и я начал
смеяться.
—, Чего вьг ржете? — кричали ребята сверху и через
несколько секунд уже были около нас.
Юра, давясь смехом, кое-как объяснил. Все захохотали,
и то один, то другой, выкрикивали:
«А помнишь, как Мишка... а помнишь, как Лешка...»
Валек повалился на спину, задрал ноги с лыжами вверх
и, прерывая свой заливистый смех, орал:, ,
— Снимите с меня лыжи, я хочу наверх подняться.
— Во, — смеялся Лешка, — здорово!
Это были ,какие-то яркие, веселые воспоминания, я о
них не знал. И подумалось мне, что придет время, снова
какой-то случай всколыхнет нас, и мы будем восклицать:
«А помнишь, как Юрка, а помнишь, как Алан...» >
В этот снежный, ласковый, с.небольшим морозцем день
нам было хорошо. Мы не заметили, как небо начало свет
леть отдельными проплешинами и заискрился снег. Кус
тарники, росшие на склонах, как детишки в теплых, белых
шубах, наблюдали за нами, и казалось, что они не поняли
еще причину нашего веселья, иначе бы тоже зашлись в
веселом смехе.
Понемногу мы успокоились, и мне стало грустно вдруг.
Зима — это зима, ну, а весной, наверно, можно от скуки
сдохнуть?
— Ты чего? — Валек-непонимающе смотрел на меня.— У
нас столько дел бывает, успевай только играть.
— Какие дела? ~ засомневался я.— Столько снега, если
растает, одни лужи будут.
— Лужи? И что? Ты знаешь, сколько лягушачьей икры
в .ггих лужах бывает? Икра, как студень, а внутри черные
мелкие шарики, это будущие головастики. Возьмешь в
пригоршню этого студня и в рот.
Я поморщился.
— Ерунда, она безвкусная, — заверил меня Валек.- Ну
скажи, Лешка!
— Ну, а для чего набирать в рот? — скривился я.
40

— Ничего себе, — удивился Валек, — а как же узнаешь,
кто больше может набрать в свою пасть?
— Мишку в этом деле никто не победит, — сказал
Лешка, — ты хоть весь интернат выведи на соревнование.
— А зачем? — не унимался я.
— Ты, Алан, хоть и плохо говоришь по-русски; —
заявил Валек, — но иногда такое ляпнешь! Ну чем, скажи,
можно заниматься весной, когда кругом лужи, а тут тебе
икра? Ну, а чем ты занимался на своем Кавказе? — Валек
хитро посмотрел на меня.
— Ну, — замялся я, — еле корешки разных трав.
— Как козы? — допытывался Валек.
— Мы ели съедобные корешки.
— И козы едят съедобные корешки, - торжествовал Валек.
— И потом...
Ребята с интересом ждали.
— И потом, мы нарубали палки длиной как... рука
Валька, а толщиной, — я посмотрел на Мишку, — как большой
палец Мишки, затачивали их, и там, где сырая земля,
начинали играть.
— Видите, робя, у них даже икрьцнет. Ну, если кругом
еще сыро, в войну рано играть, на кой черт вы рубили
палки? — сощурился Валек.— Темнишь ты что:то, Алан!
— В эту игру могут играть хоть десять человек, —
объяснил я. — Один со всего размаха втыкает в землю палку.
Другой тоже втыкает палку рядом, и она должна
шарахнуть ту, которая уже в земле. Если ты сбил ту палку, а
твоя удержалась в земле, значит, сбитую забираешь себе.
— На дрова? — хохотнул Валек.
— Валек, ты трещишь, как мотоцикл, помните, в Ерце-
ве, когда военный катался и тебя, Валек, прокатил до
школы. Наверно, и трещать тогда научился, — Мишка
размахивал руками. — И вообще, бедная учительница, которая
каждый день должна тебя слушать. Наверно, она согласна
пятерки ставить, лишь бы ты отсутствовал.
— Один раз учительница... — начал Валек.
— Помолчи, — осадил его Мишка.
— Иногда набиралось штук восемь, девять, понял,
Валек? — посмотрел я на него.— И палки становились
похожими на ежа. Каждый новый удар их ослаблял, и если
тебе везло и была твоя очередь, ты мог со всей силы так
шарахнуть, чтоб сбить штук пять-шесть. И раз сбил, они твои;
это тебе не икра!
41

— Надо будет попробовать, — заинтересовался Юра.
— Алан, вперед за мной! — Мишка, опираясь на
лыжные палки, бодро зашагал вверх по склону, и за ним
оставался красивый след, похожий на елочку.
* * *
В понедельник утром мы с Аней стали собираться в
дорогу. Мама положила в фанерный чемоданчик кусок сала,
лук, немного картошки и еще какие-то свертки.
— Это чтобы вам легче было нести, — сказала она. —
Через день отец отвезет вам картошку и еще чего-нибудь.—
Она обняла нас, и мы вышли на улицу.
С неба падали редкие пушистые снежинки. Тропинка от
дома до самой дороги была расчищена. Это уже папа
поработал. Печально стояли заледеневшие деревья в
палисаднике.
— Мам, а у нас еще тепло же?
— В Осетии, конечно, теплее. Теперь «у нас» — это
здесь, — она посмотрела на мои ноги в кирзовых сапогах.
— Потерпите еще недельку, отец заказал вам валенки.
Мы крикнули Никоновым. Дверь открылась и, как
пчелы из потревоженного улья, с гомоном высыпали дети.
Инга, Лешка и Люся были одеты по-зимнему и в валенках.
Укутанная Оксана стояла, держась за подол матери.
— Тамара, Галя, — шумела Инга, — зайдите в дом,
мама вам что сказала.
— Ингуля, — притворно захныкала Галя, — мы не
простынем.
— Как с ними бороться? — обратилась к нам тетя Паша.
— Ваш отец тоже уже ушел на работу?
— Да, — сказала Аня.
Тетя Паша увидела маму, одиноко стоящую на крыльце
дома, и помахала ей. Потом безвольно развела руками,
показывая на детей.
Мама улыбнулась, ответила на приветствие.
— Мама, иди домой, - замахала Аня руками, — ты
даже пальто не накинула.
— Иду, иду, — сказала мама и продолжала стоять.
Тетя Паша поправила Лешкину шапку, немного
подтянула кашне на Инге, поправила рукавички на Люськиных
руках. Она это делала непроизвольно, расставаясь на
неделю, еще раз хотелось, наверно, прикоснуться к нам и
42

молча благословить. Как наша мама. Было видно, что для
тети Паши дети были не в тягость. На лице блуждала
грустная улыбка. Из-под платка выбивалась прядь волос
мягкого мышиного цвета. Красивая тетя Паша, подумал я.
— Ну, с Богом, — сказала тетя Паша, — идите, а то
опоздаете. — Леша, слышь, не балуйся!
С вышки за нами наблюдал стрелок.
— Пойдем через Мишку, — предложил Леша,
Я оглянулся. Дети уже зашли в дом. Одиноко стояли
только две мамы.
Мы остановились около барака.
Длинный, полутемный коридор, двери слева и справа.
Наверно, здесь и свою дверь трудно найти. Леша
постучал в одну из них. Мишка сидел за столом и ел
картошку с рыбой. Комната была маленькая, с большой печкой.
Деревянный пол прогибался под ногами. Угол возле
двери был завален дровами. Я заглянул в соседнюю
комнату. Мишкина мать, худая, изможденная, лежала в
постели. С ковра над кроватью из деревянной рамки смотрели
молодые мать и отец Мишки. Мишку нельзя было
спутать ни с кем. Та же огромная нижняя губа, как у отца.
Рядом с кроватью стоял старый комод, а на нем три
слоника. За слониками, которые как бы защищали
фотографию, в рамочке из фанеры — маленький Мишка с
родителями, рядом еще одна — отец Мишки в военной форме.
От лошадиной губы веяло теплотой большого, доброго
сердца, так показалось мне, — ну, не может человек с
такой губой быть злым.
— Здравствуйте, тетя Маша, — поздоровался Лешка.
— Здравствуйте, — повторил я.
— Сейчас идем, — буркнул Мишка, — может, кто
треску хочет лопать?
— Здравствуйте, дети, — ответила тетя Маша.
— У нее астма, — будто оправдываясь, сказал Мишка.
— Мишка, ты набрал картошку? — спросила мать и
закашлялась.
— Набрал, набрал.
— Ты и в прошлый раз так сказал. Ну-ка, покажи.
Мишка показал сетку с картошкой. Потом он тихонько
прикрыл дверь в комнату, где лежала мать, и высыпал
картошку из сетки в мешок, сетку положил в карман.
— Мам, ну, я пойду. Ты смотри там, на работе, не
здорово-то, ты уборщица, и за мешки нечего хвататься. — Потом
43

подошел к матери и поцеловал прямо при нас, не опасаясь,
что над ним будут смеяться.
А вообще-то было удивительно, что этот задиристый,
самоутверждающийся одиннадцатилетний пацан, Лешкин
друг и, наверно, мой товарищ, так грубоватр-ласково
говорит матери: «За мешки не хватайся!»
Гораздо позже, до меня дошло, что; наверно, много
тоскливых дней прошло для этой женщины с тех пор, как
выветрился последний запашок с мужниной рубашки, и
единственная радость, оставшаяся у нее, это был сын,
наш «Губа», наш «Министр», мой новый, я был уверен,
товарищ.
— Не скучай, - сказал Мишка. " 1
Мы попрощались и вышли на улицу. ' ,;}
— Почему ты не взял картошку? Тяжело тащить, что
ли? — спросил я, наполняясь детской, бездумной
солидарностью, и уже с неприязнью посмотрев на свой фанерный
чемоданчик. г ^
— Ну да, обжирайся там, а тут что? Мать и так кучу
денег вносит за меня в интернат, а ей же тоже хочется
иногда обновку купить, хоть ситцевое платье, она что,
старуха, что ли, а все остальное, и еще черт его знает, что!
Так вот почему он, Мишка, этот «шалопай», как его
называла воспитательница, и второгодник, никогда не
готовил на кухне добавочного ужина!
— Небось и дров наколол?
— А как же! ' '' • '
Откуда было знать Мишке, да и мне в ту пору, что
фундамент добра, человечности, сопереживания уже крепко и
навсегда заложен в этом нескладном губошлепе. Каким-то
неосознанным чувством я понял, что «велосипед» — это
была не жестокость, а самоутверждение обиженного
судьбой мальчишки. Мальчишки без отца, с больной матерью.
Ком подступил к горлу, но я пересилил себя и спросил:
— А почему ты на второй год остался?
Мишка рассмеялся.
— Не хотел отрываться от Юры и Лешки.
— Да у него мама болела, — пояснил Лешка, — он
пропустил много уроков.1
В поезде не было такого веселья, как в прошлый раз,
когда! мы ехали домой. В мыслях каждый из нас был еще
дома. Мы были детьми, прошедшими через голод, страх
потерять отца. Мишка и Юра с Вальком потеряли отцов,
44

но жизнь шла, скрипуче, тяжело, с натугой, как
груженная арба по горной дороге. Не хватало хлеба, не хватало
картошки, но это был уже не военный голод. Вот если бы
школа была в Круглице, тогда Мишке Юдину не
приходилось бы оставлять больную маму на целую;неделю.
Когда мы выходили из вагона, Мишка сказал:
— Ты меня извини за тот «велосипед». Я не знал, что
ты мировой парень. Не злись.
Мне было приятно это слышать.
Вечером все оживились, — было о чем поговорить. Все
ребята из интерната, как и мы, приехали из маленьких
поселков, или так называемых разъездов, раскиданных
вдоль железнодорожной ветки. Я уже знал, что поезд в
нашу Круглицу едет через разъезды Восемнадцатый,
Тридцать седьмой, Пятьдесят четвертый. А дальше, уже после
Круглицы, шли Сто седьмой, Мостовица и" еще много
разъездов и поселков, где были лагеря. Ребята рассказы
вали о лагерной жизни, потому что их отцы были
охранниками-стрелками, офицерами или вольнонаемными. Дети
вольнонаемников гордились тем, что их родители не при-
частны к охране, и даже Мишка с гордостью заявлял:
— У меня мать вольнонаемная, она уборщица.
У Юры и Валька мать была каким-то статистом, а отец
Мамонта — рядовой стрелок.
— А у нас в Мостовице — рассказывал один мальчик, —
один зэк отрубил себе топором три пальца.
— Зачем? — испуганно спросил другой.
— Сашка брехун, - сказал кто-то.
— Век свободы не видать, — Сашка.вскочил и
перекрестился.
— Еще и крестится, — сказал тот же голос.
— Отец фельдшер, он говорит, с такой рукой много не
наработаешь. Отрубил пальцы и отдыхай.
— Тогда он враг народа.
— Они все враги народа, — вступил в разговор Генка
Мамонтов.
— Мамонт, у тебя и мы враги народа, — вставил Валек
свое мнение, — а кто же тогда народ? Ты, что ли?
— Вот сучок на ровном месте, — засмеялся Мишка, —
соображает.
45

— А мне сестра, она.уже в третьем классе, — начал
рассказывать мальчик, наверно, первоклашка, — прочитала
стих, и там говорится: «Ты жива еще, моя старушка».
Наверно, кто-то из лагеря писал домой и пропечатали.
— Они все враги народа, — снова солидно заключил
Мамонт.
Перед тем, как лечь спать, я отнес Ане ее долю олади-
ков, что мать напекла, остальное мы поели вместе. Мишка
начал было отказываться, сказал, что сыт, но ему никто не
поверил, да и глаза говорили другое.
— Что ты выпендриваешься, — шлепнул его Юра по
плечу, — вся палата жует, а он сыт.
Лешка достал несколько вареных картофелин, Юра два
соленых огурца и кусок хлеба. Мишка стал уплетать за обе
щеки, забыв, что сыт.
— В это лето, — сказал он, — насадим картошки
гектаров, пятнадцать и поросенка заведем, мать сказала.
— Мать такое не могла сказать, — возразил ему Юра, —
как ты раскорчуешь пни?
— Ну, мать сказала, что хорошо бы прибавить к
огороду, — поправился Мишка.
Мы засмеялись.
— И пятнадцать соток, наверно, а не гектаров,
грамотей, — хмыкнул Лешка.
— Слушай, Михал...
Мишка поперхнулся и посмотрел на Юру.
— Ты забыл, как меня зовут?
— А что, красиво, — сказал я, вспомнив Михала —
нашего родственника. — У меня есть родственник — Михал.
— Ты такие чудные имена родственников называл, —
улыбнулся Валек, — Сослан, Казбек, еще и Михал,
сколько же у тебя родственников?
— Ну, человек триста, а может, и пятьсот.
— Во здорово! — восхитился Лешка. — А не загибаешь?
— Так можно всю жизнь по гостям ходить, — не
унимался Валек. — К первому сходишь, а потом через пятьсот
дней опять к нему. Он уже и забудет, когда ты у него был.
И снова угощение. Может, и мы твои родственники?
— Может, — не отказался я.
— Говорят же, что все люди — братья, — сказал Юра.
— Кроме зэков, — опять влез Мамонт.
— Ну, если я Михал, — начал Мишка, — тогда Алан... —
Мишка поднял глаза к потолку, — медведь.
Мы рассмеялись.
46

— А как я? — Валек затаил дыхание.
— Ну, Валек — это Валек, — пожал плечами Мишка. —
Еще не дорос до Вали, тем более до прозвища.
И как мы ни сочиняли, хотя и были сытыми, и
фантазия наша не знала границ, никакого путного прозвища не
придумали Юре.
— Еще придумаем, — обнадежил Мишка,
сосредоточенно морща лоб.
— Слушай, Михал, — было видно, что Юру «гложет»
какая-то идея.
— Что?
— А давай мы тебе летом раскорчуем участок, новый, и
у вас с матерью будет навалом картофленции.
— У осетин тоже картофленция называется, — вставил
я, — только у нас слово короче — картоф.
— Я же тебе говорил, — ликовал Валек, — осетинский
язык запросто можно выучить, а ты еще сомневался.
— Валек, не зуди, — сказал Мишка.
— А кто раскорчует? — Мишка повернулся к Юре. —
Вот так-то!
— До лета придумаем, — уверенно сказал Лешка.
Когда мы легли спать и мало-помалу вихри наших
фантазий утихомирились, вдруг прозвучал чей-то голос:
— Получай, родственник!
По палате пролетел валенок и угодил в дальнюю
кровать. Мальчик, лежавший там, вскочил и запустил обувь
обратно, вдогонку послал свой сапог, за ним другой. Вся
палата встрепенулась. Полетели валенки, сапоги,
подушки. Валек подавал Мишке обувь. Тот метал во все
стороны свое орудие. Юра запустил свою подушку. Я тоже
активно включился в потасовку. У нас не было определенной
цели, просто швыряли свою обувь, подушки. К нам
летели чужие, мы их посылали в разные концы огромной
палаты, где нас было восемнадцать пацанов. Гвалт стоял
страшный.
— Это что такое? Это что такое? — раздался вдруг
строгий голос.
— Атас, дира! — крикнул кто-то.
Мгновенно наступила тишина, все нырнули под
одеяла. Многие были еще одеты, но пришлось нырять, чтобы
не оказаться виноватым. Не успели еще перья
разорванной подушки опуститься на пол, как все уже тихо и
мирно посапывали. Директриса и воспитательница зашли в
палату.
47

— Что такое? Что такое? — загремела директриса.
Я понимал, что эти повторяющиеся вопросы ничего
хорошего не сулили.
— Кто зачинщик? Мамонтов, ты? Мамонтов, ты?
, Ответа не последовало.
— Может, новенький?
Я открыл глаза. Под моей головой была чья-то
подушка. Я мысленно поблагодарил того, кто запустил подушкой
в меня, потому что моя была в бегах. Я помотал головой.
— Валенки, валенки надо складывать аккуратно, —
сделала она грозное замечание.
Я еще раз мысленно поблагодарил моих веселых
противников, потому что мои сапоги, наверно, убежали на
поиски подушки. ,
— Может, Юдин? Может, Юдин?
Мишка безмятежно посапывал на высоко взбитой
подушке.
— Невозможно, чтобы он так притворялся, — сказала
воспитательница.
Голос директрисы, напоминавший скрип ржавой
металлической двери, мог вывести человека из летаргического
сна, но не Мишку. Ему нельзя было просыпаться.
Директриса и воспитательница прошли мимо Валька,
хотя у него трепетали ресницы и дергались губы.
— Так кто зачинщик, кто зачинщик? Кого выгнать из
интерната?
Это были пустые слова. Легче было зубами вытащить
гвоздь из доски, чем вырвать это признание.
— Софронюк, — шумела директриса, — где твоя
подушка?., душка? — вызванивали стекла окон.
— Чудинов, ты что, без обуви приехал в интернат?.,
тернат?
Палата вымерла.
— Вас посылают в интернат! — распалялась директриса.
— Вас посылают! - ;>хом повторила воспитательница.
— А вы приезжаете сюда, сюда и что творите?
— Сюда! — громко вторила воспитательница.
— Родители отрывают от себя продукты. От вас
требуется только учиться и учиться!
— Учиться! — подтвердила воспитательница.
— А вам бы только валять дурака, валять дурака! — гре
мел начальственный голос.
— Валять дурака! — рявкнула воспитательница.
48

Мне вдруг пришло в голову, что из слов
воспитательницы получается: «Вас посылают сюда учиться валять
дурака». Я затрясся под одеялом от смеха, но, к счастью, в это
время грозные, солдатские шаги Аллы Яковлевны,
директрисы, стали удаляться..
— Через пять минут я зайду, — давил нас голос, — и
если увижу хотя бы пылинку...
Гроза в этот раз отшумела быстро. Наверно, у
директрисы сегодня был трудный день. Как стая уток
после.выстрела охотника стремительно поднимается с водной глади, так
и мы вскочили с постелей и принялись наводить порядок.
— Чуть меня не обвинили, — щебетал Валек, — хорошо,
что я глаза не открыл.
А на следующий вечер случилось ЧП. Тихий, скромный
второклассник Генка Чудинов, копаясь в своих продуктах,
тихо произнес:
— А где мой сахар?
Ребята притихли, как будто кто-то опять крикнул:
«Атас!» Слышно было только дыхание спавших ребят.
— Может, ты его съел? — спросил Лешка Никонов.
Генка вздрогнул. Он задал вопрос скорее себе, чем
ребятам, и голос Лешки с другого конца палаты напугал его.
— Да нет, я не ел, —'еще тише сказал Чудинов.
"— Посмотрите все, может, еще что-то пропало, —
приподнялся на своей кровати Юра.
— У меня тоже сахар пропал, — пожаловался кто-то.
Я открыл свой чемодан. Нет, все на месте. Из
старшеклассников никто не мог взять. Они вообще не заходили в
нашу палату. В школе они еще могли дать подзатыльник,
но в палате, если была попытка зайти и покомандовать,
ребята поднимали такой гвалт, что те отказались от своей
затеи, называя нас в отместку утятами или воробьями.
— А, может, новенький свистнул? — хлестнул меня чей-
то голос. — У нас раньше такого не было.
Я обомлел. Как это, взять у кого-то сахар? Кто мог
такое подумать? Дома у матери можно было свистнуть кон
фетку, не дожидаясь, пока она нам раздаст, или колотый
сахар, который мама покупала в начале месяца на всю
семью по карточкам и прятала в комод. Но тут?!
— Замолчи! — крикнул Юра. — Знай, что болтаешь.
Тяжелый груз подозрений свалился с моих плеч. Раз
Юра сказал, значит, никто в моей честности больше
сомневаться не будет. Мысленно я поблагодарил его.
49

— Тебе я верю, — сказал обвинитель, — раз ты
ручаешься за него.
— Ручаюсь!
Мишка Юдин встал с постели и начал оглядывать
палату. Ему можно было меньше всех беспокоиться — у него не
было продуктов, и в его честности никто не сомневался.
— Никуда не денется вор, — сказал он. — Найдем!
Мишка, Юра и Володя Полканов, невысокого роста
крепыш в очках, который, доказывая что-нибудь,
постоянно рубил воздух ребром ладони, пошли по рядам коек. Это
были не директриса с воспитательницей, это было само
возмездие, и мне казалось, даже если не найдут вора,
такое не повторится никогда. Так. Володя тоже не мог взять
чужой сахар, иначе Юра не дружил бы с ним. И вообще
он всегда такой чистенький, с аккуратными заплатками на
локтях пиджака. А очки придавали ему еще и очень
серьезный вид. Отца у него не было. Они с матерью приехали
с подмосковного города Глухово.
«Ну, крокодил!» — рубил Володя воздух, когда не
получалась задача, для большего эффекта растягивая
концовку так, что у него получалось «крокодил-эн...». «Ну,
крокодил-эн», — обзывал он товарища, да и сам
отзывался на «крокодила». Нет, «Крокодил» не мог взять сахар.
Ребята шли по рядам. Юру даже пацаны не называли
Юркой, — у моего товарища было во взгляде что-то
рассудительное, хотя он любил и пошутить. Каштановые волосы,
зачесанные назад, придавая солидность, голубые глаза, за
метившие несправедливость, — темнели. Даже со спины он
был не по-мальчишески угловатый, а какой-то квадратный.
Каждый из ребят, к которому подходили искатели нрав
ды, вставал навстречу, и, как бы распахивая душу, говорил:
— Нет, я не брал.
Гришка Софронюк уже спал. Его решили не будить.
— Он что, давно спит? — спросил подошедший Лешка.
— Нет, недавно, — ответил сосед Гришки, — он только
что со мной разговаривал.
Софронюк лежал, сжавшись в комочек и плотно сжав
губы. Он часто и со свистом дышал через нос. Мишка тро
нул его за руку, и Гришка непроизвольно дернул ею.
-п А ну, вставай! — потребовал Мишка.
— Я не брал! — вдруг закричал Гришка.
— Поклянись отцом, крокодил-эн, — Володя рубанул
ладонью воздух.
50

— У меня нет отца.
— Тогда поклянись матерью.
— У меня нет матери.
— Ты что, с неба свалился? — вспылил Мишка.
— С кем ты живешь? — крикнул со своей койки Валек.
— С бабушкой, — Софронюк встал с постели.
— Во здоро...— начал было Лешка, но осекся.
Генка Мамонтов зло сверкал глазами.
— А кто у тебя есть? — продолжал выпытывать Мишка,
который сам не понаслышке знал, что такое голод. Ребята
говорили, что он всегда ждал лета, чтобы ягодами,
грибами и рыбной ловлей на озере за шесть километров от Круг-
лицы пополнить скудные домашние запасы.
— Сестра, — ответил Гришка.
— И ты что, сестру тоже этому научишь?
, - Нет.
Своим «нет», Гришка вроде как сказал «да». Никто уже
не сомневался, что он взял сахар.
— Почему ты взял, крокодил-эн, — подскочил Володя,
поправил очки и опять рубанул воздух.
— Не знаю, у меня даже зубы стали болеть, так я хотел
сахар, — заныл вор.
— А, так у тебя зубы заболели? — зло выкрикнул
Мишка. — Мы их вылечим, у нас в палате семнадцать зубных
врачей, — распалялся Юдин. — И сестру угостил? —
подступил он ближе к хныкающему Гришке.
— Нет, — тер глаза кулаками вор.
— Сейчас пойдем спросим, — спокойно сказал Юра.
— Не спрашивайте, она меня убьет!
. Софронюк размазывал но лицу слезы. Мишка остывал.
Видно было, что он еле сдерживал себя. Он знал: стоит
ему ударить или даже коснуться пальцем Софронюка, как
вся палата взорвется, и беспощадная расправа за
воровство настигнет Гришку. Может быть, у Мишки тоже иногда
болели зубы, так он хотел сладкого.
— Попробуй еще хоть крошку взять, — с отвращением
крикнул Мишка.
Ребята стояли плотным кольцом. Мне вспомнилось,
как закипающее молоко пожирает стенки кастрюли,
норовя выплеснуться, так и ребята продвинулись еще ближе,
и гнев их вот-вот мог обрушиться на воровскую голову.
Вдруг Мамонтов ударил Софронюка. Это был как
сигнал. Вся палата бросилась на Гришку, и каждый норовил
51

ударить. Чудинов, лишившийся сахара, потерянно сидел
на своей кровати. Валек тоже с испуганным лицом следил
за происходящим. Мишка, Юра, Володя и Лешка были
ошарашены стремительно развивающимися событиями, и
я, как новенький, смотрел на побоище!.. Вот если бы один
на один. '
Вор закрыл лицо руками, сжался. Удары сыпались со
всех сторон. Нападавшие, не встречая сопротивления, все
больше озлоблялись. Каждый что-то кричал, но никто
никого не слушал.
Вдруг Мамонтов пронзительно завизжал:
— В тюрьму его! — кричал он, ударяя Гришку ногой.
Потом он, как винт, выкрутился из толпы и схватил
табуретку: — А ну, пусти, — визжал он, — мой отец зэков
быстро усмиряет. Воры тоже враги народа, он так говорит!
Это было уже слишком. Юра Веялко, а за ним и я,
бросились раскидывать озлобленных ребят.
— Всем дрыхнуть! — загремел вдруг Мишка.
Это опять прозвучало, как сигнал. Возня сразу же
прекратилась. Ребята были распалены, и только Мишкин
злобный взгляд, который он переводил с одного
правдолюбца на другого, остужал их. Каждый, натыкаясь на ко
лючий блеск широко раскрытых Мишкиных глаз, поспеш
но отступал со словами: «А че я?»
Один мальчик попытался еще раз ударить Софронюка.
— Сказано дрыхнуть! — рявкнул Мишка.
Ребята, все еще кто исподтишка, а кто откровенно,
посылали угрозы в сторону Софронюка, но уже расходясь.
Я, затаив дыхание, любовался Мишкой. Какая в нем
чувствовалась сила! Гордость охватила меня — это мой друг,
Мишка Юдин!
Конечно, как голодного Мишка понимал Софронюка,
но как вора...
Гришка тихо плакал на кровати. К нему подошел Валек.
— Нам тоже хочется сладкого, но мы же не воруем, —
виноватым голосом произнес он. — Но ты же больше не бу
дешь, правда?
Софронюк вышел из палаты. За ним выскочил маль
чик, который хотел еще раз вмазать вору.
— Валек, фить, — еле слышно присвистнул Мишка.
Валек вылетел из палаты.
— С него хватит, — сказал Мишка, — он достаточно
получил за кражу.
52

— А ты, Мамонт, — повернулся вдруг Мишка к Генке, —
как шакал нападаешь. Как один, так хвоста у тебя не
видно... Отец, что ли, учит?
— Мой отец всех зэков бы поубивал, это враги народа.
У меня сжалось сердце, мой отец*тоже был зэком.
Зашел Валек.
— Из него глист вышел, — скорчил он гримасу.
— Во здоро...— опять осекся Лешка.
— Еще бы, — ухмыльнулся Мишка, — столько сахара
сожрал!
— Глисту хорошо, — засмеялся Юра, — сахар не любит.
Нам бы так.
* * *
Учеба шла тяжело, с надрывом. Листая дневник, я
сбивался со счета, столько у меня было двоек. Обо мне
можно было сказать; что я учусь ровно. По моему понятию
ровно, это — или пятерки, или двойки.
— Ты, Мишка, учишься хуже Алана, — шутил Юра. —
У Алана нет ни одного кола, а у тебя есть.
Отец привез нам продукты, валенки и, просматривая
мой дневник, с горькой усмешкой подтвердил мои мысли:
— Ровно учишься.
Потом папа повел меня к учительнице.
— Не беспокойтесь, — утешала учительница. — Ребенок
все* схватывает на лёту, но должно пройти какое то время.
Он адаптируется, у него появляются друзья. Очень слож:
но, не зная даже обычного разговорного языка, путая,
коверкая слова, заучить стишок или правило. Важно, чтобы
ребенок начал думать по-русски, вот тогда будут у него
настоящие успехи.
И правда. Я думал, соображал по-осетински, потом не
реводил на русский и выдавал учительнице головоломку.
Аня тоже не блистала. Встречаясь на перемене, мы, что
называется, отводили душу на своем, родном языке, — так
голодный хватается за кусок хлеба и задыхающийся за
глоток воздуха. Глаза сестры часто были заплаканы, и, вы
ходя на перемене, она говорила:
— Опять двойка!
Инга была отличница и помогала Ане, в редких
тройках сестры был и ее труд. За мои неудачи искренне
переживала Люська.
53

— Алан, — говорила она, — тебя же могут оставить на
второй год.
— Ну и что? Вон Мишка оставался, и ничего, —
храбрился я.
— У Мишки нет отца, его некому побить.
Отбирая в громаде незнакомого языка то необходимое
для своего возраста, без чего я уже не мог обходиться, я
страшно радовался, когда в этом безбрежном словесном
океане находил слова, созвучные осетинским: печка — пец,
картофель — картоф, арбуз — харбуз.
— А я что говорил, ,— радовался Валек, — осетинский
можно запросто выучить. Вот послушай, — не унимался
мой друг и начинал коверкать русские слова, — похоже на
твой язык?
Ребята подыгрывали ему.
— Да ты же чисто по-осетински говоришь, — притворно
восхищался Мишка, — скажи, Лешка?
— Во здорово! — мотал головой Лешка.
И только Шура Дементьева была по-учительски строга.
— Дуристикой занимаетесь, — сказала она, — а ты,
Валек, как пробка. Знаешь, сколько языков в мире
существует? Наверно, и по-китайски можешь говорить? — она
покрутила пальцем около виска, — тупой, как... как валенок
Алана. Наверно, отец привез, да? — обратилась она ко мне.
— Да, и Ане привез, — я топнул непривычной жесткой
обувью.
— Алан и без вас научится и говорить, и писать, —
продолжала Шура. — Вы его лучше научите с поезда прыгать,
на лошадях скакать да на пожарную вышку залезать, чтоб
не трусил. А ты, Валек, и есть Валек. — Шура схватила
хвастунишку за торчащий хохолок чубика и легонько
потрясла. — Понял, живоглот? Ой, как же это учительница
говорила... Полиглот! Это кто много языков знает.
Мне показалось, что Валек был посрамлен. Но не тут-
то было.
— Шурка, ты девчонка, и не знаешь, что любой язык
можно очень быстро выучить. Спроси у Алана, сколько
слов по-осетински я уже знаю.
Валек победоносно посмотрел на меня.
— Да, — подтвердил я и незаметно подмигнул Шурке.
— Длан, — не унимался Валек, перескакивая на другое, —
вот ты путаешь «он» и «она», скажи, у тебя на ногах что?
— Валенки.
54

— Хорошо, на обеих ногах у тебя валенки, а если
говорить об одной ноге?
— Валенок.
— Кумекает! — похвалил непоседа. — А валенок «какой
теплый» или «какая теплая»?
Я понял, что Валек устроил мне подвох.
— Конечно « какая ^теплая», — уверенно сказал я, — это
.я знаю.
Шурка долго смотрела на меня.
— Алан, — наконец сказала она, — ты балда, читать
надо больше и учить правила.
Я вдруг обрадовался. Еще одно осетинское слово в
русском языке — «балда». Ма балда — моя мечта. Мне
показалось, что Шурка называла меня мечтателем, но на
всякий случай спросил, что обозначает «балда». Шурка
объяснила. Я засмеялся.
— Я же говорю — балда, что ты смеешься?
Теперь я объяснил, и мы долго смеялись, подшучивая
друг над другом.
— О-о, я балдую, — надрывался Мишка.
— А я балдею, — вторил ему Юра.
— А вы, а вы болдуны, — меня распирало от смеха.
— Еще что-то изобрел, — сквозь смех сверкал глазами
Валек, — ой не могу, — не болдуны, а болтуны!
— Вот тебе как раз и надо балдой вбивать в башку
русский язык, — прыскала в ладошки Шурка.
Но потом тон моей «учительницы» изменился.
— Не спеши никогда отвечать, — поучала она меня. —
Задай вопрос. Например: какой стол? Раз вопрос «какой» —
значит, мужской род. Какая тумбочка? «Какая» — женский
род. Понял? «Какой Валек»? «Какая Шурка?».
Я не обиделся на Шурку, более того, я теперь
постоянно бубнил, — какая бумага, какая ручка, какая
учительница, какой Валек, какой Мишка, какой Юра, какая
Люська... Опять Люська.
И правда, с каждым днем мой запас слов обогащался.
Потихоньку желанные тройки стали преобладать в моем
дневнике. Как-то раз, рассказывая о родном языке, я пы
тался описать горы. «На какой горе?» — задавал я себе
вопрос. На высокой горе рос... «какой»? — шептала Шурка.
Но я уже и сам ориентировался. «На высокой горе рос
дуб». Рассказ мой понравился, и учительница влепила
мне... четверку. Это была первая крупная победа. Дома я
55

тряс дневником, пересказывая маме свой ответ. У Ани
тоже были успехи. Больше стало троек. Папа ставил меня в
пример:
— Видишь, дочка, четверку?
В дневнике все еще были двойки, но папа их почему-то
не замечал.
— Еще и научимся хорошо говорить по-русски, —
радовалась Аня.
Зима лютовала. Снег сыпал и сыпал пушистыми
хлопьями. Почти каждое утро нам вручали деревянные лопаты,
и мы расчищали дорожки к столовой, к школе и к дороге,
проходящей мимо интерната. Получались целые тр;аншеи,
и мы носились по ним, устраивая баталии. Устав бегать,
лепили снежных баб.
Мишка и здесь отличился. Он работал лопатой, как
землекоп, и воспитательница похвалила его:
— Видите, какой трудолюбивый? Учитесь.
Но Мишка старался отнюдь не ради этих слов, хоть и
приятных. Куда приятнее было предвкушение
«сюрприза». Сделав «колодец» в снегу, он прорыл оттуда
отверстие в сторону траншеи-дорожки. Мы поняли замысел и
стали «наводчиками».
— Мишка, — шептал Валек, и Мишка замирал, чтобы в
следующее мгновение яростно зарычать. Из отверстия
молниеносно высовывалась рука и, как клешня рака,
хватала за ногу проходящего мимо его норы. Гвалт, шум,
смех, наверно, взбесили профессионального усмирителя-
воспитательницу, и она пошла по дорожке, намереваясь
найти источник шума.
— Атас! — зашептал Валек, но шум помешал услышать
грозное предупреждение. И тут же Мишка заметил
злополучную ногу. Злобный рык, и клешня метнулась к ноге.
Воспитательница так завизжала, что на крик выскочила
директриса.
— Что такое, что такое? — кричала она.
Мишке пришлось вылезать из «колодца».
— Плоды вашего воспитания, — сказала директриса, и,
поджав губы, ушла.
Воспитательница воспитывала Мишку очень долго.
Наконец он воспитался, пообещав такое никогда не повторять.
На Другой день Мишка сделал такое же логово с
другой стороны дорожки и протянул веревку.
— Ты что, забыл, что вчера обещал? — напомнил Юра.
56

- Не забыл, — широко улыбнулся Мишка, — но это со
вершенно другое.
—' Алан, давай в укрытие, — предложил он мне.
Мы залегли. Валек,' Юра и Лешка стояли поодаль, и
когда кто-то приближался к лежащей веревке, ребята
заходились в кашле, давая нам сигнал. Мальчишки, зная о
вчерашней проделке, шли по середине дорожки. Мы, услы
шав кашель, резко натягивали веревку, и получалась куча
мала. В очередной раз услышав кашель, мы натянули
веревку, и я заметил в отверстие, как упала Люська. Я при
поднялся, и Люська заметила меня.
- Эх ты, Алан, — укоризненно сказала она и пошла, от
ряхивая снег с пальтишка.
Мне что-то расхотелось баловаться, и вместо меня залег
Лешка. Мы усердно кашляли, ребята падали, .смеялись.
Когда новая группа ребят забарахталась в нашем капкане,
один из них схватил веревку.и начал дергать. Мишка и
Лешка вскочили.
. — Отдай веревку, — кричал.пацан. .
- Топай отсюда, — прикрикнул,подошедший Юра.
- Посмотрим летом, — огрызнулся падай, — мы ваш
штаб раздолбаем.
Мы с Вальком подошли ближе. Уже начало темнеть, и
я узнал только Генку Мамонтова. Увидев перевес в силе,
ребята ушли. , -
- И Гендырь<с ними, — сказал Лешка.
- Это Колосовы, два брата, а Мамонта ты знаешь, -
пояснил Мишка.
- У Колосовых отец — начальник лагеря, Геидырь на
их стороне, г- заметил Валек..
- Ну и что, пусть попробуют наш штаб поломать, —
Юра помахал кулаком вслед ушедшим.
, - У нас в лесу есть штаб, и мы постоянно воюем с от
рядом Колосовых, — пояснил Мишка. — Железная доро
га, .которая проходит по середине поселка, это наша грани
ца. Они не заходят на нашу сторону, а мы к ним. Их ко
мандиры Сашка и Федя Колосовы.
- А наш? — спросил я.
- Наш Юра, — показал Мишка пальцем.
- На их стороне живет Володя Полканов, — сказал
Лешка, - хороший пацан.
- Мировой, — подхватил Мишка, - да что, Юр. возь
мем Володьку Крокодила, — это же надо, Крокодил, -
Юдин улыбался, — придет же такое в голову.
57

— Он честный, — сказал Юра, — и я заметил, упорный,
уж если за что возьмется, будет бесконечно протирать свои
очки, пока не сделает. — Юра посмотрел на меня. — Учись
у Крокодила, Шурка тебе правильно сказала.
— А че я? — вырвалось у меня. — Чего, — поправился
я. — Юра, Володю же могут побить?
— Не побьют, — убежденно сказал Юра. — Мы, Алан,
воюем только летом и в лесу. А здесь мы мирно живем. А
ты чего расцвел, как веник после парилки? — вылупился
Юра на Лешку.
— Скоро свадьбу будем играть, — заявил Лешка, — и
Алан покажет нам осетинские танцы, а то он говорил, что
танцоры касаются земли только кончиками больших
пальцев.
— Лешка, ты, что ли, женишься? — хихикнул Валек.
— Моя мама с Галкой, с моей сестрой, ну, которая
младше Люськи, пошли к Полкановым. А недавно, — Лешка еле
сдерживал смех, — Галка заявила тете Поле, Генкиной маме:
«Я никак не дождусь, когда я насовсем перейду к вам
жить». АТенка,— продолжал Лешка сквозь смех, — заявил:
«Нужна ты мне очень». Но Галка успокоила тетю Полю:
«А, мальчишки все такие — скажет, а потом сам струсит. Вот
перейду к вам, Генка, подожди, мало не покажется».
— Так что, Алан, готовься к танцам, — весело
похохатывая, сказал Мишка.
Мы поднялись на крыльцо интерната. Дверь открылась,
и Люська вышла на улицу.
— А ты куда, одуванчик? — удивился Юра.
— Я постою на крыльце, Инга разрешила.
Ребята зашли в дом. Я задержался. Я молча стоял и
глупо смотрел куда-то мимо Люськи. Она тоже молчала,
наблюдая за поднимавшейся из-за леса луной. Надвигался
ночной холод, но мне становилось жарко. Что, если она
посмотрит на меня, что сказать? Надо было зайти с
ребятами, но мне почему-то не хотелось. Так бы и стоял около
Люськи всю жизнь. Луна светила каким-то матовым
светом. Ели и сосны, как сказочные великаны, замерли в
снеговых шубах. Бледное лицо Люськи было обращено к луне.
Из открытой форточки кухни клубился пар.
— А мы писали изложение, — выпалил я.
— Интересное?
— А.]. — махнул я рукой, потому что некуда было ее
девать, рука мне мешала. — Про пингвинов...
58

— Ой, как интересно! — посмотрела на меня Люська.
— А...-- махнул я снова рукой, — пингвин стоял на
скале трехэтажного дома. Он очень боялся и закрыл лицо
руками, потому что первый раз купался в море.
— Ой, как интересно, — опять сказала Люська.
Я бы даже нарочно путал слова, — лишь бы Люська
смеялась, но рассказал, как мне казалось, все именно так,
как читала учительница.
— Алан, — Люська снова посмотрела на луну, — а
почему луна никогда не падает на землю? Я помню с детства,
она все время такая же.
— Потому что и земля, и луна летят. Это как пули из
автомата ППШ. Летят друг за дружкой и не мешают никому.
— А я думаю...— сказала она и опять посмотрела на
меня. — Вдруг она упадет на наш интернат? Если бы упала
в пруд, то не страшно, зимой же никто не купается.'
Пробила бы лед и утонула. — Люська немного подумала. — И
летом не страшно, если в пруд упадет... Луна же бывает
ночью, а ночью даже рыбу не ловят.
— Она уже тыщу лет носится за землей, — успокоил я
Люську, — и даже больше!
— Как интересно! — улыбнулась Люська. — Ты все
знаешь!
— Я же в третьем классе, — согласился я, — и ты все
узнаешь.
— Алан, а ты когда вырастешь, то женишься? '
— А зачем мне это? — удивился я. — Живи себе без
всяких забот. Папа работает, а я буду рыбу ловить, козам
сено косить. Мы же разведем коз.
— Ну, а когда совсем-совсем большой будешь? Не
хочется тебе иметь детей? Я бы имела! — улыбнулась
Люська. — Шесть детей, как у нас.
Лампочка, горевшая над крыльцом, и лунный,
сумеречно-матовый свет создавали какой то ореол над Люськиной
головой. Ее голубые глаза сейчас так странно потемнели...
Я вдруг понял, что если Люська хочет иметь шестерых
детей, значит, выйдет замуж. Во мне что-то взбунтовалось.
— Потом можно жениться, — неуверенно сказал я.
Люська радостно улыбалась. Щеки ее на морозе
порозовели. Она приблизилась ко мне, сняла перчатку,
прикоснулась к моей ладони.
— А холодрыга, — сказала она, — где твои перчатки?
— Мама вяжет. Ане уже связала.
59

Люська сняла и другую перчатку, сунула в карман и
взяла мою ладонь в свои ладошки. Я преисполнился
гордости, увидев, что значит мужская рука — Люськины
ладошки с такими тоненькими пальчиками едва охватывали
мою ладонь. Но какое тепло шло от них... Даже до сердца
дошло. Я волновался, представляя, что если вдруг мы
будем уезжать на Кавказ, то... Я не знал, что.
— Алан, — Люська вопросительно^ смотрела на меня, —
когда мы вырастем..., , (
Даже при этом расплывчатом свете было видно, что
лицо ее зарделось. Она помолчала.
— Когда мы вырастем, ты поженишься на мне?
Мне показалось, что в мои ладони вылили горячую
воду из чайника. Я отдернул руку.
— Ты чего, Галка научила?,
— Галка еще маленькая, — прошептала она! — Что она
понимает!
Люська сникла. Я понял, что задал глупый вопрос.
Обидится она, и говорить со мной не станет. На
переменках, если я видел Люську, у меня настроение
становилось лучше, и двойки мне не казались такими
страшными. Я готов был оттолкнуть падающую, может быть, на
наш интернат, луну, лишь бы Люська не уходила. И
потом, она... она... Я .боялся сознаться даже себе, она...
такая красивая!
— Это когда еще будет, — примирительно сказал я. — У
осетин женятся по старшинству. Теперь ,жди, когда еще
брат Андрей женится, Аня выйдет замуж, и состариться
можно.
— Я подожду, — тихо сказала Люся.
Я взял Люсю за руки. Ее ладошки утонули в моих
ладонях. Она подняла голову. Лампочка осветила ее лицо.
Ресницы ее затрепетали, и вдруг поднялись, как занавес на
нашей школьной сцене. Целое небо, голубое небо
открылось мне, У меня перехватило дыхание.
— Я обещаю пожениться на тебе, — выдохнул я, — и
родим шестерых детей.
Люся радостно улыбалась. Она порылась в кармашке,
достала конфетку подушечку, откусила половинку, а
другую положила на ладошку и приблизила к моему лицу. Я
осторожно, губами взял сладость.
— Вкусно? - спросила Люся.
— Сладко! — заулыбался я.
60

Мне было сладко. Нет! Луна никогда не упадет на наш
интернат! Она будет вечно светить нам. И пусть будут
морозы, как сегодня, мне всегда будет тепло рядом с Люсей.
* * *
Приближались весенние каникулы.
— Скоро лето, — шумел Валек, -г скворцы прилетят. А
у тебя, Алан, и скворечника нет!
— Притормози немного, — остудила его Шурка, — еще
морозы впереди.
— Валек прав, — Мишка показал на заснеженное окно. —
Видела, какое солнце светило вчера? , ,,.
— Ну и весна, — сказал я. — У нас зимой не бывает
таких морозов, как в вашей весне. А зато у нас на Казбеке
и зимой, и летом снег, и никогда не тает.
— Конечно, — сказала Люся, — сколько к вам на
поезде надо ехать, попробуй нагреть отсюда ваши горы.
— Ты, что ли, их греешь? — засмеялась Инга.
— Но солнце же над нами бывает, — доказывала Люся.
— Зато у них в Осетии и зимой теплее, и летом, даже
яблоки растут, — озадачила сестру Инга.
В дверях стоял и слушал наши разговоры Петька Ко-
посов.
— Солнце, - сказал он, — греет всю землю одинаково,
только земля подставляет то один бок, то другой. А на
Казбеке и летом снег не тает потому, что высоко задрал
башку, а в космосе холодно.
— Без сопливых разберемся! - Мишка встал.
— Тупая! - сказал Генка Мамонтов, глядя на Люсю.
— Они все тупые, — выпалил Петька и улыбнулся
Мамонту. ,
Юра вскочил с места,, и тут же дверь захлопнулась.
Мне было обидно за Люсю. ,
— А тебя, Мамот, я не пойму, ты на чьей стороне
летом будешь воевать? — подошел Юра к Мамонту.
— А чо я? — промямлил перетрусивший Генка.
Около окна сидел и что-то читал Володя Полканов. Он
не вмешивался в разговор и то и дело поправлял
сползавшие очки. Вдруг Володя вскочил, рубанул ребром ладони
воздух, подхватил чуть не упавшие очки, водрузил их на
место и громко сказал, обращаясь к Юре:
— Я буду на вашей стороне. Мишка, лады?
61

— Лады.
— Видал? — Юра склонился над Мамонтом.
— А чо я? — опять промямлил Генка.
Аня сосредоточенно учила русский язык, но чтобы моя
сестра не вмешалась?
— А я на чьей стороне? — выпалила она, вопросительно
глядя на Мишку. — Я же что-то могу?
— Да, — ухмыльнулся Мишка.
Наверно, он вспомнил, как Аня размазала грязь по его
лицу.
— Девочки не воюют, — сказал Юра.
За окном при свете лампочки синел снег. Деревья
спали глубоким сном. Девочки ушли в свою палату, только
Шура чего-то выжидала.
— Шурка, кыш, — сказал Мишка и важно оттопырил
губу.
— Она не болтушка, — заступился за Шурку Юра. —
Алан, мы же завтра последний день перед каникулами
занимаемся, с двух уроков даем деру и едем на товарняке.
Будем прыгать с платформы.
— А если товарняка не будет? — поинтересовался я.
Мне вдруг расхотелось прыгать с поезда. Дело другое —
на карьер. В выходные дни мы устраивали трамплины из
снега, и, скатываясь на лыжах, взвивались над нашими
сооружениями, пролетая по воздуху несколько метров.
— Ты как заправский лыжник, — хвалил меня Валек.
«Но это там», боязливо думал я, а как прыгать с
поезда, да еще без лыж?
— Алан, ты дрейфишь? — Шурка укоризненно смотре
ла на меня.
— Откуда ты взяла?
— Юр...— умоляющим тоном обратился Валек к брату.
— Нет! Мал еще! — отрезал Юра.
— Юр, да я запросто сигану.
— Валек, мы с тобой поедем, как культурные люди, в
пассажирском поезде, — сказала Шурка.
— А гы, Мамонт? — спросил Мишка.
Мамонт закрутил головой, мол, в другой раз.
— Я тоже буду прыгать, — заявил вдруг Володя Пол-
канов;
— А твои очки?— напомнила Шурка. — Или потеряешь,
или сломаешь.
— Я их спрячу в портфель.
62

— Лады, — Мишка поднял большой палец кверху.
— Юр...
— Молчи, Валек, еще мал. Воткнешься в сугроб, потом
ищи тебя.
Лешка Никонов весь вечер просидел молча. Ему
поставили по русскому трояк в четверти, и он сильно
переживал. У меня не было ни одной двойки, а вот у Ани по
русскому была.
На следующий день мы сбежали с последних уроков.
— За каникулы учителя все перезабудут, — заверил нас
Мишка. — Шурка обещалась сказать Ане и Инге потом,
чтобы они не переживали.
Валек тоскливо смотрел нам вслед.
Нам повезло. На станции под парами, как будто
поджидая нас, стояла «Овечка» — так мы называли паровоз,
который возил наш пассажирский состав.
— Только смотрите, чтобы кондуктор не засек, он
всегда едет в последнем вагоне, — предупредил Мишка.
Мы прошли к середине состава, выбрали вагон рядом с
платформой и забрались на площадку тамбура.
— Здесь меньше будет дуть, — сказал Юра, — а перед
прыжком переберемся на платформу.
— На ходу? — удивился Володя.
— Ну, если попросишь, можем и поезд остановить, —
Мишка улыбнулся, хлопнул Володю но плечу. — А очки?
— Потом спрячу.
Лешка все еще грустил.
— Лешка, — сказал я, — у меня полный портфель
троек, и ничего.
— Я маме обещал закончить третью четверть без троек.
— Подумаешь, одна, мать и не заметит.
Мишка выглянул из нашего укрытия и посмотрел вдоль
состава:
— Желтый флажок, — доложил он, потом глянул туда,
где пыхтел паровоз, - и светофор зеленый, сейчас загремим.
И правда: состав прошила тяжелая, клацающая дробь
вагонных буферов. Вагон дернулся, передавая дальше
мощь «Овечки». Потом еще раз, и еще. Хорошо было
слышно, как паровоз яростно буксовал, сдвигая
тяжеловесный состав с места. Мы, едва заметно, но тронулись. Я
заметил, что Володя держит меня за локоть.
— Что, страшно? — испуганно сдавленным голосом
спросил я.
63

— Я же никогда не прыгал, и еще эти чертовы очки.
— Ты откуда приехал? — невпопад спросил я, пытаясь
таким образом заглушить страх.
— С Подмосковья, Глухово называется.
— А что там не жилось?
— Мама говорит, что здесь работа хорошая и картошки
навалом. Мы держим двух поросят. У меня брат младший,
Генка. На будущий год в первый класс пойдет.
— Это который собирается жениться на Лешкиной сестре?
Володя рассмеялся:
— Он самый.
Володя мне нравился, потому что он не ныл, как
Мамонт. Да я и сам трусил. Валек доказывал брату, что он
запросто сиганет. Смогу ли я сигануть? Но если не
сигануть, то товарняк, никогда не останавливающийся в
Круглице, промчит*нас до «Сто седьмого» или до «Мос-
товицы». И тогда обратно можно будет вернуться только
завтра. А как дома? *'
4 Поезд, скрежеща колесами,' набирал скорость. Вот уже
Ерцево осталось позади.
— Держитесь, — перекрывая шум поезда, прокричал
Юра, — может выкинуть на повороте!
Хотя Валек и говорил, что скоро лето, но, по-моему, и
весной не пахло. По обе стороны от нас бежали в своих бе
лоснежных шубах деревья. Они ускоряли свой бег, но ни
одна снежинка не падала с них. И телеграфные столбы
будто играли в пятнашки, догоняя друг друга. Провода,
обвисшие под тяжестью снега, как будто дышали «всей
грудью», поднимаясь на «вдохе» па опорах и «выдыхая» в
провисшей части.
— Ну и шпарит, — кричал Мишка.
— У светофора ход замедляется, забыл? — Юра поднял
ладонь в перчатке к виску и пошевелил большим пальцем. —
Все нормально.
Вдруг Юра заволновался, глаза уставились в одну точ
ку. Я толкнул в бок Володю, и мы завороженно смотрели
на Юру, - что он там увидел?
— Лешка; — закричал Юра, — смотри, это же Валек!
— Во здорово! — испугался Лешка.
Мы не поверили своим глазам: г тамбура следующего за
платформой вагона смотрел на нас Валек в натянутой по
самы'е глаза ушанке и испуганно махал рукой.
— Ты че, с ума сошел? — заорал Мишка.
64

— Че? — донесся тоненький голосок Валька.
— Я тебе покажу! — прорвало Юру. — Я тебя так
отдубашу, — орал он, — век не сядешь на поезд!
— Че? — опять донеслось до нас.
— А как он оттуда прыгнет? — Володя посмотрел на меня.
А я как-то вдруг успокоился, — уж если
Валек-первоклашка сиганет!..
— Ну, это же Валек, — сказал я, — он откуда хочешь
сиганет.
Я почувствовал, что- и Володе стало легче. Поезд как
раз мчался мимо разъезда «Восемнадцатый».
Промелькнула будка стрелочника. Хозяин будки стоял в тулупе с
поднятым желтым флажком в руке. Если бы он знал о наших
намерениях!
Юра стал перелезать через стенку нашего тамбура,
намереваясь добраться до Валька.
— Стой! — крикнул Мишка. — Стой! Не хватало, чтобы
два брата свалились под колеса. Отойди.
Мишка решил сам добираться до Валька.
— А ты куда? — закричал Лешка. — Забыл, что ты у
мамы один?
— Ребята, нас двое, дайте я, — Володя потянулся к не
регородке.
— Не хватало, чтобы ты очки потерял, — сказал я.
— Уж нас то хватает у матери, — придвинулся Лешка, -
если что, могут и не заметить.
Я отодвинул Володю.
' — Ты, Лешка, балда, — взбодрил я себя, — у тебя пять
сестер, а у меня и брат, и сестра.
Не мешкая, я быстро перелез через перегородку и встал
на сцепку. Нет, никто меня уже не отговорит.
— Ты что, без перчаток, — посмотрел Юра на мои ру
ки. — Сматывайся отсюда. Сколько командиров, — шумел
Юра, — я, пока зло не прошло, надеру Вальку уши.
Я молча стянул шерстяные перчатки с Юриных рук.
Валек испуганно наблюдал за нами. Я посмотрел вниз.
Земля мчалась с бешеной скоростью, а две серебристые
полоски рельс будто застыли.
— Не смотри вниз, не в горах, — закричал Мишка.
Мишка никогда не был в горах, но он невольно напомнил
мне, как я в Осетии лазил по горам в Дигорском ущелье,
и что чувство опасности, края, опоры, в общем-то было
мне знакомо. Это приободрило меня, и я одним прыжком
65

перемахнул на платформу. Широко расставляя ноги на
трясущейся платформе, которая норовила меня сбить с
ног, направился к виновнику наших переживаний. Как
будто нам без него не хватало забот. Обернувшись, я
заметил, что Мишка идет за мной.
— А ты куда? — мои нервы начали сдавать.
— С обеих сторон его подстрахуем, — сказал Мишка, —
смотри, он же весь дрожит.
— Еще бы, — кричал я, — видишь, как его ветер
лупцует? Встречный ветер.
— Валек, -— заорал я, ■— скройся пока.
Валек присел. Мы подобрались к вагону. Из щели в
перегородке за нами внимательно наблюдал испуганный глаз
Валька. Я встал на сцепку, и подавшись вперед,
ухватился за край перегородки, скрывающей Валька. Наш
мучитель приподнялся и испуганно смотрел на нас.
—. Ну, пошли за оплеухами, — кричал Мишка.
— Не пойду и прыгать не буду, — вдруг заныл Валек, —
я боюсь.
.— А какого черта увязался за нами... «Сигану»!, — орал
Мишка. , ,
— Боюсь! — встречный зимний ветер выдавливал слезы
из глаз Валька. Он потер перчаткой замерзшие губы, лоб.
Валек дрожал. Дрожал, наверно, от страха и холода.
— Где портфель? — зло сверкал глазами Мишка. — Не
хватало, чтобы ты домой заявился без своих троек.
Валек поднял портфель, я передал его Мишке. Мне
стало жалко дрожащего Валька. Валек, никогда не
унывающий, мой невольный учитель по русскому языку, добрый,
большеголовый Валек. Он прятал взгляд, ему до слез
было обидно за собственную трусость.
— Ну! — крикнул Мишка.
— Ну! — кричал Юра. — Получишь у меня тумаков!
— Валек, — сказал я так, чтобы меня слышал только
он. — Ты видишь, мы с Мишкой прошли по платформе, и
ничего. А втроем мы прошагаем как по коридору школы.
— А как прыгать? — захныкал мой трусишка.
— Пойдем пока к ребятам, а там разберемся.
— А тумаки? — Валек потер глаза.
— Тумаки потом,' — уверенно сказал я. — Не будет же
брат бить тебя в поезде. А когда сиганем, он от радости
простит тебя.
— Ну...— шумел Юра. — А то я сам сейчас доберусь до
тебя.
66

Поезд мчался мимо разъезда «Тридцать седьмой».
Мишка мерз, не зная, что предпринять. Я тоже начал
дрожать от пронизывающего ветра. «Овечка» наша, уже
легко, хотя и с дребезжанием и грохотом, несла нас к
заветному, но уже почти ненавистному прыжку.
— Валек, — я улыбнулся, — слышишь, как колеса
стучат — та-та-та, та-та-та, си-га-ни, си-га-ни!
Мой друг вымученно улыбнулся и медленно стал
перелезать через перегородку. Я поддерживал ■ его. Мишка с
платформы протянул ему руку. Валек мелко дрожал,
пересиливая страх, но подчинялся. Потом Мишка подал и
мне руку. Другой он держал прыгуна/Валек стоял между
нами и мы, взявшись за руки, медленно пошли по
платформе, которая тряслась, будто мчалась по каменистой
дороге. Валек чувствовал себя уверенней, но с опаской
поглядывал на брата. Ребята настороженно следили за нами,
подавая советы. Наконец перебрались на свою площадку.
Юра схватил брата за плечи и прижал к себе:
— Потом схлопочешь, — взволнованно говорил он,
прижимая к себе Валька. — Небось промерз?
— Че мне промерзать! — оттаивал Валек.
Юра растирал щеки и лоб Валька. Он напоминал мне
моего старшего брата. Что бы я ни натворил, всегда
отделывался лишь легким позатыльником.
— А говоришь, не промерз, — заботливо бубнил Юра.
Валек внимательно посмотрел на брата:
— А тумаки?
— Еще успею, — улыбнулся Юра. — Мишка, слышь,
тумаков просит.
— Я не прошу, — радостно заулыбался Валек.
Я снял перчатки, протянул Юре.
— Оставь, я вон на морде Валька нагрел руки, да мне и
привычно.
— Ну, ты даешь, — восхищался Володя, глядя на
Валька, и протер очки.
— Во здорово, — заключил Лешка, — ты, Валек, как
особо опасный преступник, тебя двое сопровождали.
— Что будем делать? — Мишка смотрел на Юру. —
Пролетим «Пятьдесят четвертый», а там и Круглица.
— Придется рвать стоп-кран, — хмуро сказал Юра, —
как затормозит поезд, будем давать деру. Правда, если
поймают, можно и срок схлопотать.
— Кому ты нужен со своим сроком? — хмыкнул Мишка.
67

— Есть же тюрьма для малолетних преступников, —
вставил Володя.
— А мы сдадим Валька, — засмеялся Лешка.
Валек смущенно улыбался. Выхода не было — надо
прыгать, потому что при остановке поезда нас могли
поймать. Впереди машинист с помощником, сзади кондуктор,
а в сторону по глубокому снегу здорово не набегаешься.
— Все равно поймают, — заключил Валек. Осторожно,
поддерживая друг друга, перебрались на платформу и
скучились, обдуваемые леденящим ветром, набираясь
мужества. «На кой черт мне это нужно. Представляю, как сейчас
переживает Аня. Ехал бы в пассажирском поезде и мечтал
о жареной картошке. И зачем это нужно Володе? Зачем
нужно Юре и Мишке? Они же уже прыгали».
Приближалась Круглица. Юра подошел к краю
платформы, показывая, как надо прыгать.
— Осторожнее ходи, как слон топаешь! - крикнул ему
Мишка. Я посмотрел на Юдина. Он явно изображал из
себя бывалого прыгуна.
— Ты же раскачиваешь платформу, — уже ласково
добавил Мишка.
— Разбегаться надо по ходу поезда! — кричал Юра. —
По диагонали!
Я забыл, что такое диагональ, но понял, что надо
разбегаться с того места, где стоял Юра, и по ходу поезда,
приблизившись к краю платформы, прыгнуть, чтобы
отлететь подальше от грохочущей армады.
— Если и поймают, все равно будешь чувствовать себя
мужчиной! — громко сказал Мишка, глядя на Валька.
Мне показалось, что Мишка ответил на мои «зачем
нужно?».
— Володя, спрячь очки, — напомнил Мишка.
Володя снял очки, сунул в портфель.
— Прыгать по моей команде, ты понял? — посмотрел
Юра на'брата. — Завтра будешь петь каждому встречному.
Валек приободрился, — раз будет завтра, значит,
ничего страшного не случится.
— Мы с тобой возьмемся за руки и прыгнем вместе.
— Там, где опасно, не суйтесь вдвоем. Я с ним прыгну, —
возразил Мишка.
Валек взял меня за руку:
— 'Я буду прыгать с Аланом.
— Ладно, — согласился я. — Только портфель возьми в
другую руку.
68

— Приготовиться! — крикнул Юра. — Первым прыгает
Мишка. Он знает, что к чему. Потом Володя, Лешка, за
ним Алан с этим первоклашкой. Последний — я! Как
только светофор проскочим, сразу будем прыгать. Не
замечаете, скорость сбавилась, там болото — ни одного деревца.
Приготовиться!..
Мимо пролетел светофор с зелеными огнями.
— Мишка, вперед! — Мишка тиранул рукавицей под
носом, склонился и с криком: «За Родину, за Сталина!»
рванулся вперед. Хороший прыжок!
Володя лихорадочно ткнулся перчаткой в глаз,
намереваясь протереть не существующие очки, потом
спохватился, посмотрел под ноги и засеменил к краю платформы.
— За Сталина...- донеслось до нас.
Лешка разогнался и, оторвавшись от платформы,
заорал: «Во здорово!» Помчались и мы с Вальком. Сердце у
меня колотилось. Струя воздуха подхватила нас, понесла.
Стремительно приближалась земля, но я успел крикнуть:
«Табу Уасгергиан!» И мы с Вальком воткнулись в сугроб.
Прямо перед нами в снег врезался Юра.
- За Сталина! - выдохнул Валек. Портфель его
отлетел далеко в сторону.
Юра обернулся:
— Все целы? - закричал он.
- А что нам сделается?! — смеялся Мишка, сидя в
снежном мешке, как на троне. Володя нашел в портфеле
очки, водрузил их на нос.
- Лешка, — зашумел он, — правда, здорово!
Мы смеялись беспричинно, радуясь своей победе и
слегка ошалев от собственно!! смелости.
- А помнишь, как в прошлый раз прыгали? —
заливался смехом Мишка.
- А помнишь, как Алан полетел верх тормашками на
карьере с трамплина? — вторил ему Лешка.
Мы не торопились вылезать из этого радостного
снежного плена. Это был гриумф победителей. Поезд
прогрохотал мимо нас. Вот с нами поравнялся последний вагон.
Из тамбура, заметив нас, что то испуганно кричал
кондуктор. Юра примирительно помахал ему рукой. В ответ
кондуктор погрозил кулаком и в сердцах сплюнул.
-- До следующего раза! - завопил Валек и, сдернув
шапку, радостно закрутил над головой.
— Ты что, еще будешь прыгать? — крикнул Юра,
пытаясь сделать грозное лицо. -- Не вздумай без меня прыгать!
69

— За такой прыжок можно и тумаки получить, —
ликовал Валек.
Вот если бы Люся видела нас, промелькнула у меня
мысль.
— Алан,-а четы орал по-осетински, когда мы сиганули?
— Как че...— начал я. -
— А че ты чекаешь, — прервал меня Валек. — Ни «че»,
а «чего». у
— Чего, — сказал я.
— Вот видишь, — назидательно сказал мой маленький
учитель. — Ты должен говорить все правильно. Это нам
можно дурака валять, мы же отлично знаем русский, а
тебе надо учиться.
Я знал, что по русскому у Валька «трояк».
— Ну, так чего'ты орал?
— А-а... Молился Уасгерги — это Святой Георгий,
защитник мужчин.
— Ну, мы же мужчины? — неуверенно сказал Лешка.
— Конечно,'— сказал я, — даже Валек.5
— Вот если бы за:прыжки давали оценки... —
мечтательно произнес Володя.
— И учительница прыгала бы с журналом, —
подхватил Юра.
Лешка и я остались на станции дожидаться
пассажирского поезда, а Юра с Вальком, Володя и Мишка пошли
домой.
— На нас некому ябедничать, — сказал Мишка. — А вы
ждите сестер.
— А твои сестры ябеды? — спросил я Лешку.
— Люська будет восхищаться. Она может только
случайно проговориться. Она вообще всем восхищается: снегом,
солнцем, птицами. Пусти ее, она бы прыгала вместе с нами.
«Не Люська, а Люся», - подумал я, но при ребятах и
я называл Люсю Люськой, а то засмеют.
Лешка хмыкнул, потом засмеялся:
— Я, говорит Люська, хочу быть царицей, чтобы дарить
всем богатства.
— У нас в Осетии тоже есть Царица, — вспомнил я. —
Так у нее не здорово допросишься чего-нибудь. У нее
есть сад...
Лешка вылупил глаза:
— Какая Царица? Вы что, не в Советском Союзе
живете? У нас же Сталин!
70

— Балда, ее так зовут — Царица!
— С таким именем можно и в тюрьму угодить, —
засмеялся Лешка, потом погрустнел. — Один мальчик, тоже
Лешка — Курдюков — рассказывал: у него отец врач,
лечит заключенных и гражданских, и он говорит, что за что
только не сажают: за несколько килограммов пшеницы, за
анекдот, ну, а если что-нибудь напишешь и не понравится
начальству, или на тебя зуб имеют!.. — Лешка помолчал. —
Я все время за отца боюсь, он за Родину и ж:изнь отдаст,
у него же две медали, но вдруг кто-нибудь настучит.
Кругом же лагеря. Могут запросто запереть человека.
Погрустнел и я... Отец... Настрадались мы без него. Не
хотелось ворошить память. Надо будет как-то незаметно
сказать отцу, чтобы он и не догадался, но чтобы понял,
что надо быть осторожнее. А в чем осторожнее? Он
работал целыми днями, часто вызывали и ночью. В чем
осторожнее? Не знаю. Я не находил ответа. Но все-таки надо
быть осторожнее, если за одно слово могут посадить. Я
боялся за отца; Мы с Лешкой боялись за отцов...
Наконец подошел поезд. «Овечка», кряхтя,
остановилась и, будто жалуясь на судьбу, утробно пыхтела,
извергая из себя клубы пара. Постояв минутку, она жалобно,
по-старушечьи присвистнула, и вагоны, отчаянно визжа
мерзлыми колесами, послушно двинулись вслед за
призывно раздававшимся впереди «щяхх, щяхх».
— Заснул, — дернула меня сестра за руку.
— Просто смотрю.
Взгляд Ани не предвещал ничего хорошего. Люся
ухватилась за ее руку и восхищенно смотрела на меня.
— Алан, — сказала Люся, — не сильно драбабахнулся?
— Чего я должен драбах...нуться?
— Ну ты же с поезда?
— Это мелочи, — махнул я рукой.
Мы шли впереди — я, Аня и Люся. За нами Инга,
Лешка и Шурка. Инга тихонько ругала Лешку. А Шурка,
наоборот, одобрительно ткнула меня кулаком в бок. Когда
подошли к нашему крыльцу, Аня приостановилась:
— Сказать?
— Нет.
— Дай слово, что больше не будешь прыгать с поезда.
— Даю.
Аня ладошкой легонько шлепнула меня по лбу:
— Ты хоть не струсил?
71

— Ну, — замялся я, — волновался, конечно.
— Если бы струсил, я бы отцу наябедничала.
Мама расцеловала нас. Расспрашивала Аню, как и что.
Я внимательно следил за сестрой, — не проговорилась бы.
Папа напускал на себя строгость, но глаза его выдавали.
— Дневники на стол, — сказал он.
Папа долго листал дневник Ани, потом вздохнул:
— Другой язык есть другой язык.
Потом начал листать мой дневник, и лицо его
просветлело.
— У тебя успехи, — заметил он. — Если тройки твердые,
то появятся и четверки.
— Это четверки твердые, — пошутил я, — никак не
разгрызу.
— Ничего, парень, — папа притянул меня к себе, — с
твоими-то зубами — разгрызешь.
Как хорошо, когда есть отец. Пусть даже побьет. Если
заслужил...
— Пап, может, ты посмотришь дневники моих друзей?
Отец только у Лешки, а у остальных...
— Да, — вздохнул папа, — сколько война выкосила
мужчин, да и лагеря.
— Им будет...
— Знаю, знаю, сынок. Зови ребят, - он посмотрел на
часы. — Еще рано, зови, а то завтра у меня день загружен.
Да, им будет приятно ощущать мужскую руку. Что-то я
стал умничать, где-то слышал про «мужскую руку». А то
такой возраст — рассуждал я, — тут глаз да глаз нужен.
— А че, ему директор поручил? — заволновался Валек. —
Еще и дома не успели отругать.
Я собрал всех, кроме Лешки.
— Валек, дневник на стол, — потребовал я.
— А чо я первый, как затычка в бочке! - бубнил Валек,
раскрывая дневник.
— Давай, давай, некогда резину тянуть, - осмелел я.
— Так, Валя, посмотрим, - сказал папа.
— Я — Валек, - поправил он моего отца.
— Валентин... — начал пана, и Валек вдруг заважничал,
победоносно оглядывая нас. Еще бы, таким взрослым
именем его, наверно, с рождения никто не называл, — ...не
нравится мне «тройка» по чтению. Наверно, в четвертой
четверти ее не будет, да?
Важность Валька пропала. Папа просмотрел все
дневники, похвалил Юру и Володю.
72

— Миша, подтянись, — сказал папа. — Глядя на вас и
Алан будет лучше учиться.
Мама достала из комода белый мешочек.
— Я вас угощу вареным сахаром, — сказала она,
доставая темно-коричневые кусочки, и с улыбкой раздала нам.
— А зачем еще варить, сахар же и так можно съесть? —
спросил Валек.
Я пошел проводить ребят.
— Успехов вам, — напутствовал папа. — В конце
четверти встречаемся!
Валек уже успел сунуть сахар в рот.
— Вкуснотища! — сказал он.
Вернувшись домой, я спросил:
— А где Аня?
— У Никоновых, — ответила мама.
— Вот я и говорю, - обратился папа к маме, как я
понял, продолжая начатый разговор. — Народ нельзя убить!
Если бы тебе, Заира, рассказали в тридцать седьмом о
твоих будущих мытарствах, ты бы скорее всего сказала, что
человек не вынесет такое, но жизнь невольно
обнаруживает в человеке скрытые резервы. Происходит некая
саморегуляция, перестройка. Море самоочищается, озеро, река
самоочищаются. И в человеке это скрыто до времени.
Меня потрясает «Седьмая симфония» Шостаковича в
осажденном Ленинграде. Голодный, казалось бы, погибающий
город, и вдруг симфония. Каково?! Или вот Алан.
Почему он попросил меня посмотреть дневники ребятишек? А
потому, что и у него есть этот неосознанный потенциал. В
какое-то время четко срабатывает, как мы говорим,
«шестое чувство», и вот оно то Алану указывает на некое
нарушение в укладе жизни общества — нет отцов. Алан — вин
тик,этого общества, Как улей, где каждая пчела получает
сигнал к действию как бы из общего мозгового центра,
который неведомо где, но гем не менее принял командование
на себя. Выходит, что моему сыну ничто человеческое не
чуждо. Он не потерялся. В нем сидит сопереживание,
доброта. Из подобных мытарств, в обыденной жизни, многие
выходят озлобленными, подгребающими только под себя.
А результат — две силы: добро и зло. Но разнузданное зло
может все подгрести под себя. Вот поэтому правы те,
которые говорят, что добро должно быть с кулаками.
Я слушал, но ничего не понимал, зато голос отца
успокаивал. Он говорил о чем-то хорошем.
73

— Так, Алан? — папа легонько щелкнул меня по носу и
вышел в другую комнату.
— Мам, я ничего не понял, а ты поняла?
— Поняла, — сказала мама, — я поняла, что твой отец
честный и добрый человек, и ты должен гордиться таким
отцом.
— Ну, я... Вечером ложусь спать и горжусь папой, а
утром встаю и опять горжусь.
V/ Мама рассмеялась. Как хорошо, когда она смеется. Я
понял, что сказал глупость, но я был готов говорить
глупости, лишь бы мама смеялась. Она притянула меня к
себе, поцеловала.
— Ты не забыл, когда в войну мы уходили в лес, через
Орсдон? Мы нагрузили нашу бедную корову домашним,
самым необходимым скарбом, а на самой верхушке, —
мама взъерошила мои волосы, — восседал ты. Господи, в
непролазной грязи ноги у бедной коровы разъезжались, она
наклоняла голову и шла на ощупь. А я держала за руки
Андрея и Аню. И мы шли, шли. Да, этой корове надо
памятник поставить. Она еще и доилась. Какая же это была
громадная помощь.
Утром мама подошла к моей постели.
— Господи, — сказала она, — а если отец узнает?..
Я понял, что Аня все рассказала. Мама стала плакать.
Она не причитала, не жаловалась и не ругалась, она
просто плакала. Плакала, наверно, потому что после стольких
страданий, голода, когда она тащила, как вол, семейную,
трещавшую по всем швам колымагу, приткнулась,
наконец, к теплу, какой-никакой уверенности в завтрашнем
дне, я, как идиот, рисковал не своей жизнью, а ее
выстраданным призрачным счастьем, которое, даже несмотря на
то, что в доме есть картошка, сало, молоко и хлеб, может
вдруг, в одночасье разрушиться. Меня это повергло в
смятение. Будто упала какая-то завеса, скрывающая взрослое
мышление. Я как бы «впрягся» в материнское ярмо и
увидел бездну, в которую могла рухнуть наша семейная
колымага и мать, хоть натужно, но уже со мной тащившая свой
груз. Каждый вечер, ложась спать, мама говорила:
— Господи, слава тебе, Господи!
Она ничего не просила. Она только благодарила за еще
один дарованный день без болезней и голода. Так же она
благодарила Бога, когда уповала на скорый возврат мужа
и когда во время войны вместе со всеми мыкалась по
лесистым хребтам Кавказских гор с тремя детьми, надеясь на
74

скорый конец войны. Она считала, что Господь милостив,
что он все видит, все знает. Он сохранит ее семью, не даст
умереть с голоду.
А тут я со своим «героизмом»... Протянув руку, я
коснулся маминого байкового халата. Какой мягкий
материал, точно как ее характер. Какой же я болван!
Если у нас с Люсей будет шестеро детей, и каждый
начнет сигать с-поезда... Нет, я бы взял ремень. -.
— Мам, — сказал я,— я больше не буду прыгать с
поезда. Прыгну только тогда, когда ты сама скажешь, что
надо прыгать.
Мама наклонилась и поцеловала меня:
— Вставай, а то картошка остынет.
На улице ослепительно сияло солнце. Ноздреватый
влажный снег, незаметно оплывающий, как воск свечи,
сверкал под лучами солнца. Чувствовалось если не тепло,
то мягкость солнечных лучей. И кругом сугробы, сугробы,
только на укатанной санями дороге чирикали воробьи,
разбивая своими мощными клювами конские яблоки и
извлекая из них зернышки. Интересная птичка. Не улетает на
юг, держится рядом с человеком и выживает в любые
морозы. Сугробы казались мне незыблемыми, как вечный
снег на горе Казбек. Неужели вся эта громада растает
когда-нибудь? Крыши домов, наверно, едва выдерживают
толстый слой искрящегося снега.
Я пошел к Лешке. Он возился с деревянной лопатой.
— Айда счищать снег с крыши, бери в прихожей лопату.
— А зачем его счищать? Он и сам растает.
Мне вовсе не хотелось скидывать целый вагон снега.
— Во здорово! — удивился Лешка. — Ты знаешь, из
чего сделана крыша?
— Ты задаешь вопросы, как Валек, — удивился я. —
Конечно, из черепицы.
— Э, Алан, — посмотрел на меня с укоризной Лешка, —
крыша делается из щепы или из досок, иногда из шифера,
но это дорогое удовольствие.
— Но у нас в Осетии делают из черепицы.
— А это еще что такое? — уставился на меня Лешка.
Я пояснил.
— Ваша крыша точно пропускает косой дождь, —
уверенно сказал он. — А щепа, хоть цистерну на нее вылей,
ей хоть бы что. Только гниет она, поэтому и надо счищать
снег, а то пока снег будет таять, она будет мокрая.
75

У меня были другие планы, но куда было деваться.
Ладно, подумал я, немного поскидываем, а потом самому
Лешке надоест. Я взял лопату, и мы забрались на крышу.
— Лешка, — удивился я, — отсюда вся зона как на
ладони.
Я видел заключенных, когда их под конвоем
приводили к конюшне. Они выводили лошадей, запрягали в сани
и ехали на работу. На передних и задних санях сидели
стрелки. Но это было уже привычно, а тут они как бы без
охраны, каждый был предоставлен самому себе. Иди
узнай, кто из них враг народа. Радио и газеты постоянно
говорили о врагах народа. Но видя свободно, прогулочным
шагом расхаживающих заключенных, беседующих друг с
другом, уже трудно представлялась другая картина — с
окриками: в колонну по пять становись, подтянись, быстро,
быстро, всем сесть, снять обувь, шаг влево, шаг вправо,
стреляю без предупреждения. И вот этот отлаженный
механизм под названием «враг» в зоне рассыпается на части,
вполне мирные. И вроде что-то стало понятно. Я
попытался представить среди заключенных своего отца и не смог.
Мой отец сидел по доносу. Ну, а эти что, Гитлера
прославляли? — подумал я и опять запутался.
— Лешка, а два барака почему отгорожены?
— Там сидят женщины.
— Женщины? — удивился я. — Тоже враги народа?
— Когда мы переехали сюда, — Лешка ткнул пальцем в
свой дом, — мама ночью ходила на ноле и накапывала по
ведру картошки. Иначе мы бы сдохли с голода. Вот тебе и
враг народа.
И чего мы переехали сюда? — подумал я. Мало нам
своего горя было.
Из женского барака вышла тетя с тазиком, протерла
натянутую веревку и стала развешивать белье. Совсем как
дома. Враг народа... Сейчас за ней вылезет карапузик с
санками. Нет, не вылезет. Зона... Вышла другая тетя. Та,
с тазиком, стала ей что-то выговаривать, но тетя махнула
рукой и направилась прямо к забору.
— Лешка, смотри!
Тетя подошла к забору, сдвинула доску и перешагнула
в мужскую зону.
— Куда, стерва?! — закричала вышка. - Пристрелю!
— Стреляй, — огрызнулась тетя и юркнула в барак.
— Лешка!
76

Лешка стоял ниже меня. Воткнув лопату в снег, он
посмотрел в сторону зоны.
— Говорят, есть приказ, — понизил он голос, — если
тетка беременна, то ее сразу освобождают насовсем.
— Ну и что?
— Ну и то! — показал Лешка лопатой в сторону зоны.
— В этой взрослой жизни можно запутаться, —
промямлил я.
— Ты давай чисть крышу, пока совсем не запутался.
Я начал ковырять снег.
Лешка высоко поднял лопату и с криком «поехали!»
вонзил ее в снег. И вдруг квадрат, на котором он стоял,
сдвинулся с места. «Вперед!» — крикнул Лешка и исчез. Я
похолодел. Вчера спаслись от одной беды, а сегодня
попали в другую. Я быстро пробрался к краю крыши.
— Лешка! — крикнул я. — Лешка, не разбился? Я
склонился вперед, заглядывая в палисадник.
— Чего ты орешь? — услышал я и оглянулся. На
коньке крыши стоял и Лешка, и Валек. Я облегченно вздохнул.
— Надо подальше стоять от края или привязываться, —
недовольно бурчал я. — Так можно и разбиться.
Валек хихикнул, за ним захохотал Лешка.
— Алан, мы каждую весну так катаемся. И накатаемся,
и крыша чистая. Видишь, солнце светит, и снег
отслаивается от крыши. Вот тут и лови момент, — Лешка снова
двинулся к краю крыши.
— Ну и игры у вас, — сказал я, - то сигать с поезда, то
с трамплина на карьере, то с крыши.
— Подожди, еще лето придет, и мы пересядем на
коней, — самодовольно сказал Валек.
— А веники козам заготавливать? — напомнил Лешка. —
Залезаешь на тонкую березку и кидаешься в сторону,
только крепко надо руками держаться. Как на парашюте
опускаешься, потом отсекай длинным ножом мачите веточки.
— Тебе говорили «мачэтэ», — поправил Валек, — а ты
все свое.
— Только осина может не выдержать, не вздумай с нее
кидаться, — предупредил Валек.
Валек подошел ко мне, взял лопату и стал спускаться к
краю крыши.
— Смотри, что я буду делать, — сказал он. — Я слетаю
один раз, потом ты.
А что я скажу маме? — мелькнула мысль. Но это же не
поезд, тут же успокоил я себя.
77

Валек «слетал», за ним Лешка. Настала моя очередь.
— В последнюю очередь подрубай с верхней стороны, —
объяснил Лешка, — тогда твоя «машина» пойдет ровно. А
лопату поднимай повыше, чтобы при падении не
наткнуться на нее.
— И не прыгай, — добавил Валек, — держись, как на
лыжах.
Ребята напутствовали меня как в дальнюю дорогу.
Подрубая снег, я нервничал. В горах такой «полет» не
предвещал ничего хорошего.
— Ну, — сказал Лешка, когда я высоко поднял лопату,
чтобы нанести последний удар, — не дрейфь.
Мгновение, и я полетел вниз. Сердце готово было
выскочить из груди от напряжения, аж дух захватило. Моя
конструкция рассыпалась, и1 я по колени ушел в снег.
Теперь сердце готово было выскочить от радости.
— Во здорово! — крикнул я.
Кто:то постучал в окно за моей спиной. Я оглянулся.
Люся, улыбаясь, махала мне рукой, как будто я вернулся
с далеких странствий. Я тоже улыбнулся ей. Потом
спохватился. Вдруг кто-то увидит, как я глупо расплываюсь в
улыбке. И что она нашла во мне? Нос, как картошка,
губы ненамного тоньше, чем у Мишки, еще и глаза узкие. У
меня даже волосы не зачесываются назад, как у Юры.
Валек по секрету сказал мне, что Юра намыливал голову,
зачесывал волосы назад, потом завязывал голову и так спал.
А утром — получите прическу. Еще и шапку плотно
натяни. Через неделю получишь прическу на всю жизнь. Надо
будет попробовать. Но так, чтобы даже Аня не знала. Нет,
Люсю никто не спросит. Ведь я вида не показываю, что
она мне нравится.
Я полез на крышу.
— Ну, как? — спросил Лешка.
— Здорово!
— Для первого раза хорошо, — подхватил Валек и
протянул руку за лопатой, — моя очередь.
Валек выбрал место и начал обкалывать вокруг себя
ноздреватый снег.
— Смотри, — вдруг сказал он.
Четыре солдата бежали к бараку, туда, где скрылась
тетя. ,
— Ну, сейчас начнется, — протянул Лешка. — Это
стрелок с вышки позвонил.
78

Солдаты влетели в барак. Мы ждали, что будет дальше.
Тетя выскочила из барака и помчалась по зоне.
— Стой! — кричали солдаты. — Стой, стерва, все равно
пойдешь по этапу. Тебе сказали вещи собирать на этап, а
ты в мужскую зону?
— Не пойду на этап, здесь мой муж, — огрызалась на
бегу женщина.
Она бежала быстро и держалась далеко от
преследователей. Солдаты были одеты в ватные брюки, бежали
тяжело, но силы все-таки были неравные. Постепенно топот
четырех пар мужских, ковалых, солдатских сапог стал
приближаться к ней. Было видно, что она запыхалась, что ей
все труднее бежать, и тут она повернула обратно в
сторону барака, откуда бежала. Было видно, как тяжело она
дышала открытым ртом. Около барака, сжав кулаки,
стоял заключенный, наверно, тот, к кому она и приходила.
— Петя! — прерывающимся голосом кричала она. — Не
ввязывайся, миленький, ради Бога, не ввязывайся,
накрутят срок.
И пробежала мимо него. Я видел, как от бессилия у
Пети отвисла челюсть, глаза потерянно, в смертельной тоске
наблюдали за происходящим. Он напоминал человека, на
глазах у которого уходило под воду что-то дорогое,
дороже самой жизни, но он ничего не мог предпринять.
Солдаты, тяжело дыша, остановились около Пети. На
расстоянии от них остановилась и преследуемая.
— Прикажи своей шалаве! — кричал солдат.
— Она моя жена, — заключенный расправил плечи.
— Пусть собирается на этап, проститутка, — хрипло
вскрикнул другой.
— Она моя жена! — наливался злобой голос Пети.
— Гражданин начальник, — обратился к солдатам один из
подошедших заключенных, — это действительно его жена.
— А ты что, защитник, в карцер захотел? — заорал солдат.
Вдруг женщина стала срывать с себя одежду.
— Тая, что ты делаешь?! — Петя ударил себя по лбу
огромной, как лопата, ладонью. — Тая!
Тая продолжала раздеваться.
— Все равно они меня не заберут, — визжала она. - Я
хочу быть рядом с мужем!
— Совсем гол-л-ая, — вдруг протянул Валек.
Один солдат заскочил в барак, и тут же выскочил с
двумя байковыми одеялами. Одно бросил своему товарищу.
79

— Все равно не уйдешь, — завопил он и снова началась
погоня.
Тая обогнула один из бараков и снова бежала туда, где
стоял ее муж.
Голая женщина, причитая и кляня преследователей,
бежала уже тяжело, по-женски неумело. Лешка поднял свою
лопату, резко опустил позади Валька. Квадрат снега, на
котором стоял наш друг, поехал, и мой учитель исчез.
— Мал еще! — вдогонку исчезнувшему Вальку крикнул
Лешка.
Тем временем Тая добежала до барака своего мужа.
Двое солдат с распахнутыми одеялами немного отстали,
двое других почти настигли беглянку. Многие
заключенные смотрели на этот стыд молча, озлобленно, только тот
же заключенный, кому обещали карцер, сказал:
— Вот тебе и закон.
Потом повернулся к мужу Таи.
— Петя, выдержи. Видишь, баба с ума сходит. А
солдаты — это винтики.
Из бараков высыпали заключенные. Но никто не смеял
ся. Никто не улыбался. Они молча стояли, и от них исхо
дила злоба. И казалось, злоба эта перекатывалась по зоне,
окутала вышку, просачивалась через забор, охватывала и
нас. Мы уже ненавидели солдат...
Раздраженная, голая женщина бежала к мужу. Бежала
за помощью и помощь эту отвергала, потому что помощь
Пети — это удар в солдатскую скулу.
— Только бы он не стал бить солдат, — взволнованно
сказал Лешка. — Он их может расшвырять, но тогда
намотают года три.
Тая остановилась поодаль от Пети, боясь, наверно, что
он действительно может затеять драку. Трясущимися рука
ми она пыталась прикрыться. Прерывистые рыдания вы
рывались из ее груди. Солдат с одеялом кинулся к Тае, но
Петя преградил ему дорогу, схватил за край одеяло и
резко дернул. Солдат упал. Петя подошел к Тае, накинул на
ее плечи свой трофей. Она повернулась к мужу, заголоси -
л а. Петя поднял ее на руки и она, истерично рыдая, утк
нулась в шею мужа. Заключенный бережно понес свою же
ну в барак. Упавший солдат вскочил на ноги и кинулся за
многострадальной семьей.
— Стоять! — зычно, в полный голос заорал Петя.
80

Солдат испуганно отскочил, а Петя со своей печальной
ношей пошел дальше. Заключенные, не проронив ни
звука, провожали людское горе. Потом Петя вышел за ее
одеждой. Солдаты, испуганно озираясь, переминались с
ноги на ногу. Через несколько минут Тая и Петя вышли.
Она все еще всхлипывала.
— Сейчас она соберет свои вещи, — сказал Петя. — И не
вздумайте ее бить, — он вплотную подошел к солдатам, —
а то я из-под земли достану.
Петя обнял жену. Тая тихо пошла к забору, оглянулась:
— Я буду ждать.
— Ласточка моя многострадальная, — он помахал
рукой.
Сдвинулась доска, и Петино счастье исчезло в заборной
щели. Петя потер глаза. Мрачно притихла вышка.
— Ничего себе, — растерянно сказал Лешка.
На коньке крыши понуро стоял Валек.
— Неужели Сталин не знает об этом? — прошептал
Лешка.
Нам уже ничего не хотелось делать.
Каникулы пролетели, как один день, и мы вернулись в
интернат. Никто из учителей и не вспомнил, что кто-то в
конце четверти удирал с уроков. Без особой охоты мы
входили в привычный ритм занятий. Мишка мечтал стать
киномехаником. Юре, как обычно, все давалось легко, но с
брата требовал усердия.
— Ты не забыл, что дядя Данил будет дневники
проверять?
— Нет, — ерзал на стуле Валек.
Я все больше приобщался к чтению и пересказывал
прочитанное Вальку.
— На, сам прочти, — устав, настаивал я.
— Еще успею, — отмахивался Валек, — че я, русский
забуду, че ли?
Инга и Аня занимались вместе. Люся докучала им
бесконечными вопросами.
— Алан, — как-то обратилась она ко мне, — какая я
была дура. Оказывается, луна очень большая. Это мне Шур
ка сказала. Ей кто-то говорил, что если Луна упадет на Ер-
цево, то и в Круглице мало не покажется. И еще она
сказала, что самое главное — это научиться читать и писать, ну,
81

чтобы уметь написать письмо или прочитать. А так, говорит
Шурка, выйдешь замуж, и зачем тебе таблица умножения.
Люся вопросительно уставилась на меня.
— Не-а, — сказал я, — вот мой отец институт закончил
в Саратове и еще таблицу умножения знает.
— А зачем ему таблица умножения? — удивилась
Люся. — А, знаю. Когда я считаю, сколько у- меня в
дневнике троек, четверок и пятерок, я же прибавляю, потом
умножаю. Например, семь четверок умножить , на четыре.
Пять пятерок на пять.
— А зачем?
Люся пожала плечами:
— Интересно, и все.
— Ну, — сказал я, — мне.легко считать, потому что
половину оценок надо умножать на два, а другую половину
на три. А на четыре и на пять умножать нечего.
— А какой институт закончил твой папа?
— Ветеринарный. .
— Вете...— начала Люся.
— Это очень легко запомнить, — сказал я. — Вот смотри,
«ветер» запомнить легко?
Люся кивнула.
— Дальше вспомни сестру Ингу. Возьми первые две
буквы и получится «ветерин», а дальше совсем легко. Аня —
бери только одну первую букву. Вот тебе уже «ветерина».
А как собака рычит?
— Р-р, — зарычала Люся.
— И что получилось?
— Ветер-ин-а-рр, — заулыбалась Люся.
— Вот видишь! А концовка сама выскочит — «ный»!
— Как легко, — сказал моя ученица, — если бы
учительница так объясняла, у меня были бы одни пятерки.
Да, учителя объясняли по-разному. Александра
Сергеевна очень злилась, когда ее не понимали с первого раза.
С родителями она говорила ласково:
— Ваш ребенок у меня на особом учете, и приходится
уделять ему много времени.
Насчет времени можно было поспорить, а вот тумаки
она раздавала щедро, особенно мальчишкам. Она ходила
по рядам, и если кто-то из ребят делал ошибки в задаче
или Ьо русскому, она восклицала:
— Вот сейчас как дам, — и виновник получал локтем по
лбу. Это если сидел. Если он отвечал стоя, то локоть нано-
82

сил удар по плечу. Удары были не сильные, можно было и
не плакать, и мы к ним привыкли. На перемене даже
хвастались, кому больше всех досталось. В основном чемпионом
был я. Но однажды меня оттеснили на второе место. Мне
даже было обидно, я стал спорить, подсчитывая удары.
— Алан, — сказала Шурка, — балда он и есть балда.
Но и мы не давали ей скучать — подкладывали нашей
учительнице кнопки на стул, рисовали на доске рожи.
Один раз Мишка положил на стол дохлую мышь и
прикрыл ее тетрадным листочком. Он продумал все. На
перемене выгнал всех из класса:
— Выходите, проветрить надо! — кричал он. —
Учительница сказала!
А когда мы гурьбой ввалились после звонка, как бы
между прочим обронил, что он сбегает в уборную.
— Молодцы, — сказала Александра Сергеевна, зайдя в
класс, — хорошо проветрили. Садитесь!
Она положила журнал и сдвинула листок, чтобы на это
привычное место положить стопку тетрадей. Увидев
мышь, она завизжала, тетради рассыпались на пол, а сама
она почему-то полетела на стул. Сидевшие за передней
партой девочки с визгом повскакивали с мест. Не понимая,
в чем дело, мы удивленно крутили головами. А Мишка
возмущенно спросил:
— Кто это сделал?
Потом он взял мышь в тряпку и, брезгливо зажав нос,
выкинул ее в форточку. Я тогда сразу подумал — тут что-
то не то. Мышка была совершенно свеженькая, а Мишка
зажал нос.
Учительница долго выпытывала, кто это мог сделать.
Подозрение пало и на Мишку, но девочки не могли
вспомнить, когда появился листок. До того, как Мишка
объявил, что он сбегает в уборную или после его ухода.
Александра Сергеевна заставила вытащить все тетради из
портфелей, пытаясь обнаружить место вырванного листка.
Никакого результата.
На перемене Мишка знаками дал нам понять, что надо
уединиться.
— А ты иди, — махнул он рукой на Мамонта, — тебе нет
доверия, иди к Колосовым.
— Зачем ты это сделал? Теперь только и жди, когда
будет говорить: «Вот сейчас как дам», — возмутился Юра
после Мишкиной исповеди.
83

— Затем! — воскликнул наш друг. Губа его еще больше
отвисла. — Она должна знать, что Алан слабый.
— Слабый?! — возмутился теперь я.
— В русском языке, — пояснил Мишка, — и тумаки ты
получаешь нечестно.
— А где ты взял тетрадный листок, она же все тетради
перелистала? — спросил я.
— Как где? Дома. За такие дела не надо браться, если
все не продумаешь.
Валек появился, как из сырости.
— Дай мне эту мышь, — попросил он, — концерт сделаю
в нашем классе.
— Тебя еще не хватало, — сказал Лешка, — одного
Мишки нам мало! Ты уже сделал концерт по прыжкам с
поезда.
— А че, плохо прыгнул, че ли?
Мишка был прав. В русском я был слаб. Ну, Юдин,
такое мог выдумать только он. Я не знал, благодарить его
или упрекать.
— Молодец! — сказал Володя Полканов и поправил
очки. — Ребята, что бы еще придумать? — он опять поправил
очки. — Нет, Мишка молодец!
Но самое удивительное было то, что Александра
Сергеевна после этого случая перестала нас дубасить.
Незаметно бежали дни. Звонче чирикали воробьи.
Синицы подлетали к окнам, как бы выпрашивая корм. Мы
сделали кормушку и сыпали туда хлебные крошки. Мы
уже могли от себя оторвать крошки хлеба. Как хорошо,
когда можешь поделиться даже с синицами.
На улице появились лужи. Деревья потихоньку
снимали с себя потемневшие шубы. Сугробы, недавно еще ог
ромные, сверкавшие в холодных лучах зимнего солнца,
осели, приняли грязноватый цвет. Из-под снега на
крышах домов пробивалась капель. На валенки мы надели
калоши, только Мишка ходил в огромных старых
отцовских сапогах.
— Я еще туда влезу, — подшучивал над ним Валек.
— Зато не пропускают. Я их смазал рыбьим жиром и по
две портянки намотал. Теперь не слетят с ноги.
Приближались летние каникулы.
84

* * *
Ура! Конец учебного года! Никто из нас не остался на
второй год. В интернате стоял сплошной гул, и можно
было только объясняться знаками или кричать в самое ухо.
Воспитательницы даже и не пытались восстановить поря
док, давая нашим эмоциям свободный выход. Они
следили только за тем, чтобы не поломали стекла, мебель и не
было драки.
Мы собирали вещи, сдавали постели.
В поезде строили планы, чем занять ближайшие дни.
— Алан, а я круглая отличница. Круг-ла-я, — пропела
Люся. — А ты?
— А я круглый троечник. Круг лый, — засмеялся я, —
мы оба круг-лы е.
— Круглые дураки. Круг-лы-е, — протянула Шурка.
— А ну иди сюда, — Аня притянула к себе Люсю. —
Такой красивой дзямбулешке нельзя плохо учиться. — Аня
чмокнула ее в лобик. — И Инга отличница!
Инга как будто чувствовала себя виноватой перед
подружкой.
— Я же не специально, — оправдывалась она.
Ане выставили тройки только для того, чтобы не
оставлять на второй год, — так сказала классная
руководительница.
— У тебя, Алан, хоть законные тройки, — грустно
улыбнулась она, — а мои — авансом.
У Валька была одна тройка. Лешка, Юра и Володя
перешли в четвертый класс без троек. Шурка, как и Мамонт,
имела две тройки.
— Я на себя злюсь, — шумела Шурка, — учиться, как
Мамонт? -Посмотрим в следующем году!
— Шур, — позвала Люся, — чего ты переживаешь?
Тебе же скоро замуж, ты уже в четвертом классе. Я бы не
переживала.
— Слушай, второклашка, с тобой и поделиться нельзя,
как радио разносишь.
— Робя! — замахал Мишка руками. — Если бы все
наши оценки вдруг превратились в камни. Пятерка — мелкий
камень, четверка — крупнее, тройка еще крупнее. По такой
дороге из наших оценок нельзя было бы проехать на
телеге. Все мозги бы вытрясло.
— Не забывайте, — напомнил Юра, — дядя Данил будет
дневники смотреть.
85

— И мой? — спросила Шурка.
— Зачем? У тебя есть отец.
— Я тоже покажу свой дневник, — подала голос и Люся.
— И у тебя есть отец, — отмахнулся Валек: — Да и у
нас нет столько времени, чтобы разглядывать каждый
дневник, где одни пятерки, даже не интересно, —
закончил Валек.
— А ты-то при чем? — засмеялся Юра.
— А что, я глаза спрячу? Я ж тоже буду все видеть, —
оправдывался Валек.
— Юр, — притворно захныкала Люся. — Я тоже хочу
показать свой дневник, ну, пожалуйста.
— А про огород забыли? — вдруг спросил Юра.
— Какой еще огород? — удивился Валек.
— Мы же обещались Мишке огород расширить.
— Обещание три года ждут, - ухмыльнулся Мамонт.
— Мамонт правду говорит, — погрустнел Мишка.
— Про что вы говорите? — вмешалась Люся.
— Ты сиди и смотри в окно, — деловито заметил Валек. —
Это не девчоночье дело.
— Ой, мужичок с ноготок, — засмеялась Люся,
прикрывая рот ладошкой.
— Огород?! — наглел Генка. — Что вы можете сделать
со старыми пнями?
— Выкорчуем, — сверкнув глазами, сказала Шурка, — и
тебя, Мамонт, прокатим на пне.
— Посмотрим, — насмешливо скривил рот Мамонт,
потом резко повернулся к нам. — А где вы возьмете семена
на посадку? Мишкина мать, наверно, не рассчитывала, что
вы такие герои.
Все молчали.
— Да, не стоит затевать, — вздохнул Мишка.
— А я попрошу у папы, — засияла Люся. — Правда, Инга?
— И я, — зло, еще не остыв, выпалила Шурка.
На другом сиденье, спиной к нам о чем-то весело
беседовали Лешка и Володя. А что они скажут? Сам я не знал,
что сказать. Сколько у нас картошки? Хватит ли нам
самим посадить огород?
Дня два мы отъедались, пытаясь забыть
«дневниковые»^ заботы, а когда мама сварила борщ, да еще с мясом,
я сказал:
— Можно, я позову ребят, ведь у них нет отцов, и они,
наверное, давно не ели мяса?

— Господи, — грустно ответила она, — если бы мне не
помогали люди, когда не было отца, я могла вас потерять.
Конечно, зови. Бог милостив, наградит.
— Что, что, — вмешался папа, — о чем речь?
Мама пояснила. Отец вдруг встрепенулся.
— И чтобы с дневниками, — погрозил он мне пальцем.
Потом пошарил по стене глазами. — Надо приготовить
ремень!
Мама улыбнулась:
— Ты так детей напугаешь.
Я помчался за ребятами. Когда я прибежал домой, там
уже были Люся с сестрой Галей.
— А я уже показала дневник, — похвасталась Люся. —
Вот! — в кармашке ее платьица было несколько конфет. —
И Гале дали, хотя она не ученица. И похвалили.
Только девочки ушли, гурьбой ввалились ребята. Юра
первым подал свой дневник.
— Вот что значит хорошо учиться, молодец, — похвалил
папа.
Юра облегченно вздохнул.
— Чувствуется старание, — это уже относилось к
Володе. — В третьей четверти были две тройки, а в четвертой...
Куда они делись? Что-то я их не вижу.
Володя радостно улыбался.
— Ну-ка, Валя, показывай свой дневник.
— Я Валек, — как и в прошлый раз, поправил папу Валек.
— А чо по чтению, опять трояк? — удивленно спросил
папа.
— Я тебе что говорил? — дернул Юра за хохолок брата.
— Не «чо», а «чего», — не удержался Валек.
— Ну,вот еще, тебе можно говорить «чо», а мне
нельзя? — хитро улыбнулся папа.
Валек понял уловку.
— Я больше не буду.
— И чтобы во втором классе я больше не видел троек,
хорошо?
— Обещаю, — Валек опустил голову.
— Мать, — громко позвал папа, — теперь кого в
наказание, кого в награду — накормить борщом.
Валек ел шумно, расхваливая борщ. Володя
склонился над тарелкой, но у него запотели стекла очков, и он их
начал протирать. Мишка старался не откусывать
большие куски хлеба. А Юра бросил маленький кусочек мяса,
87

доставшийся ему, в тарелку Валька, и в ответ на
недоуменный взгляд брата погрозил ему кулаком.
А я был уже сыт.
— Пацаны, нажимайте, мама целое ведро сварила, —
сказал я — и вышел в другую комнату. Аня сидела
грустная и поглаживала тихо плачущую маму по плечу. Я
сразу понял, что она оплакивала безотцовщину моих друзей,
поэтому не стал спрашивать о причине ее слез.
— Аня, — сказала мама, — может, кому из детей
добавку надо? И ты, Алан, иди к друзьям, я уже успокоилась.
Аня распоряжалась, как заправская хозяйка.
— Кто первый постучит по дну пустой тарелки, сразу
добавку наливаю.
Ребята вяло отказывались, и Аня наливала всем.
— Целую бригаду накормить...— начал было Мишка.
— Ты знаешь, какие у нас в Осетии свадьбы бывают?
Человек двести или даже триста приходит. И всех надо
накормить. А ты говоришь — бригаду...
— Они же целого быка съедят, — удивился Валек.
— И съедают, — сказала Аня. — Так положено.
А в воскресенье мы были самыми деловыми людьми в
поселке. Взяли лопаты, топоры, веревки и, как на врага,
пошли отвоевывать для Мишки дополнительный огород. У
Володи Полканова болела мама, и он не пришел. Валек
щедро отшагал в сторону леса и крикнул:
— Мишка, хватит досюда?
— Ты чего, тут за сто лет не выкорчуешь, — замахал
руками Мишка.
Юра деловито обошел площадку, которую предстояло
корчевать, посчитал пни.
— Наполовину еще увеличим огород и хватит, по-моему.
— Ты чего жмотничаешь? — напустился на брата
Валек. — Земли не хватает, что ли? Хоть до леса паши!
— А пни корчевать, кустарник убирать, огораживать
жердями, пахать? А еще семена. Понял, нет? Поп
толоконный лоб.
Юра взял руководство на себя. Девочки, которые
пришли чуть позже нас, собирали хворост с площадки, а мы
окапывали кустарник и оголяли корни у пней. Тяжело
переступая, к нам подошла Мишкина мама тетя Маша.
— Ребятки, не мучайтесь, — сказала она слабым
голосом, — все равно семян не хватает на такой огород, да и
пни вам не под силу.
88

— Тетя Маша, — ответил за всех Юра, — мы хоть по
щепочке разрубим пни, а все равно уберем.
Я был солидарен с Юрой. Еще в интернате, весной,
когда снег уже почти сошел, Мишка иногда исчезал на какое-
то время. А вечером начинал варить картошку. Как
волшебник, ставил дымящуюся кастрюльку перед нами.
— Братва, налетай, — широким жестом приглашал он к
столу.
Картошка слегка отдавала сладким. Что он, сахар туда
подсыпает? — думал я.
Один раз, когда Мишка пошел мыть кастрюлю, Юра
сказал:
— А знаете, почему картошка сладкая?
— Почему? — спросил Лешка.
— Она мерзлая. Мишка ее собирает на поле, когда
подтаивает снег.
Никогда свои запасы мы не ели без Мишки, и он,
наверно, тяготился этим.
— Знаете, что? — вдруг резко, с вызовом сказал тогда
Юра. — Если даже никто из вас не будет помогать Мишке
расширять огород, мы сами с ним вдвоем сделаем.
Мы загудели: «Ты чего... Да вот посмотришь... Для чего
еще друзья». И сейчас Юра работал, как конь, в то же
время успевая подсказывать нам.
— Это что такое? — вдруг послышался строгий голос.
На мгновение мы застыли, как в детской игре «замри-
отомри».
Около тети Маши стоял, широко улыбаясь, дядя Тимофей.
— Вот это я понимаю — друзья.
Лешка ликовал. Казалось, обвяжи веревками пень,
впряги Лешку, и он его вытянет, вырвет с корнями от
счастья, от гордости за отца.
— Я вижу, это Юра организатор?
— Да чего там, — засмущался Юра.
— Хорошее дело задумали. А раз гак, отступать не будем.
Дядя Тимофей сказал «отступать не будем», значит, и он...
— Тимофей, у меня же семян не хватит, да и сможем ли
мы с Мишкой обработать все это?
— Маша, — дядя Тимофей вдруг стал серьезным, — не
для того твой Михаил отдал жизнь, чтобы его жена и
единственный сын не имели вволю даже картошки. Вини
меня, да оставшихся в живых мужиков, что мы не сами
догадались это сделать. Дети оказались умнее нас. А раз
89

вспашем, сама знаешь, свято место пусто не бывает, под
парами не оставим, найдем семена.
— У тебя, Тимофей, у самого столько ртов.
— Зато есть руки и ноги.
Подошли тетя Паша и моя мама.
— А эта что путается под ногами? — удивилась тетя
Паша,'глядя на Люську. ^
— Я путаюсь? — спросила Люська. — Ну ты, мама,
такое скажешь.
Люська несла мелкие веточки на край будущего огорода.
Дядя Тимофей сбросил телогрейку и включился в
работу. Юра без слов передал ему командирские права. Валек
ковырял землю около пня лопатой, держак которой был
выше его головы.
— А потом, — сказал он, — сколотим Алану скворечник,
пусть у него живут скворцы.
Над нашими склоненными к пням головами вдруг
пролетел мяч. Глянув туда, откуда была подача, мы увидели
Генку Мамонтова. Он подошел к мячу и начал его гонять
вокруг нашего огорода. Мы как сговорились: никто ему
ничего не сказал. Это было чересчур для Генки. Даже
Шура сверкала глазами, но-ничего не произнесла. Тогда
он решил нащупать слабое место. Генка ударил по мячу,
и он оказался у ног Валька. У Валька, наверно, ноги
загудели,- но он молча отошел от мяча и продолжал
работать. Мамонт подошел, взял мяч и ушел. Дядя Тимофей
ухмыльнулся.
— А я думаю, где народ? — услышали мы вдруг голос
моего папы.
Мы так заработались, что не заметили, как отец
подъехал верхом на лошади.
— Видишь, выручают своего друга, — сказал дядя
Тимофей.
— Вижу, вижу. Чей же это огород?
— Мишки Юдина, — сказал я.
— Главное тут — собрать все веточки, так что Люся
делает очень важную работу, - сказал отец.
Люська не поняла шутки отца.
— Вот видишь, мама, — посмотрела она на тетю Пашу, —
а ты говоришь, что я только путаюсь под ногами.
— Химофей, а где твое приспособление для корчевки? —
спросил отец.
— Привезу, надо еще пообкопать пни и подрубить корни.
90

— Алан, отведи коня, — крикнул мне отец, — седло
тебе помогут снять. — Папа спрыгнул на землю, потом помог
мне сесть в седло. Ах, как мне хотелось одним рывком
лихо вскочить на коня, чтобы Люська ахнула. Я гордо
оглянулся и увидел, что ребята смотрят на меня.
Эх, хлестнуть бы коня, и понес бы он меня. А из-под
копыт искры, и там, где мы проскакали, оставались бы
вспаханные поля. А я бы кричал: «Кому еще нужен
огород? Кому нужно целое поле?.."
После обеда мы продолжили работу.
— Конечно, — не выдержала Шура, — у Мамонта все
есть, даже футбольный мяч.
— Не порть себе нервы, — сказал Юра. — Мамонт и есть
Мамонт.
. Тут подъехал дядя Тимофей непонятно на чем. Два
колеса и дышло, куда были впряжены две лошади. Какую-
то изогнутую железку он и мой отец подбили под пень.
Железяку прикрепили ремнями к оси двух колес. Дядя
Тимофей взял вожжи в руки, гикнул,,лошади напряглись,
и пень легко опрокинулся, задрав к небу корни. Девять
раз мы кричали «ура»,, и вот все пни, «подняв корни»,
сдались. Валек зашел за один пень, просунул голову в
переплетенные корни и басом произнес:
— Кому еще огород, может, Шуре?
Шура, стоявшая спиной к Вальку, вздрогнула,
оглянулась и, никого не увидев, тревожно спросила:
— Кто это?
— Это я, негодная девчонка!
Наконец Шура заметила улыбающуюся мордашку
Валька.
— Ах ты, вредина, я тебе сейчас...
Она кинулась к Вальку, но не был бы он Валек, если
бы дожидался своего преследователя. Шура, а за ней Аня
бросились за обидчиком, но легче было бы руками с пола
поднять ртуть, чем поймать Валька. Постепенно
преследование перешло в игру, и мы тоже ввязались в нее.
— Дети! — крикнул дядя Тимофей. — На сегодня
хватит, и лошади устали. Это для них вторая смена. Завтра с
утра все сюда. У меня свободный день, так что работаем.
Как, орлы?
— Придем! — закричали мы.
Валек все-таки встрял:
— Почему лошади устали? — спросил он. — Мы тоже
две смены работали.
91

— Потому что человек умнее!
— И Валек тоже? — хихикнула Шура, отомстив обидчику.
Все стали расходиться, я тоже медленно двинулся в
сторону дома, но от удивления остановился — а удивили
Люськины слова.
— Мама, пойдем на могилку к мамочке.
Я не ослышался — именно так сказала Люська.
— Сходим, сходим, доченька, - ответила ей тетя Паша, -
пусть немного еще подсохнет.
То, что я потом, расспросив родителей, узнал, -
потрясло меня. Оказывается, Люся и Оксана — приемные дети!
Еще в прошлом году тетя Паша рассказала моей маме,
как дети попали в их семью. Шла война, и они с матерью
приехали сюда из-под Чернигова. Бабушка заставила их
уехать, чтобы не попали в плен. Сама осталась там. «Вам
еще жить, — напутствовала она их, — а я уж от наших
могилок никуда не уеду. Доведется с моим Феденькой
встретиться, укажу ему тропиночку к вам. А ты же, Галка, от
писывай, где будешь. На север езжайте, кровинушки мои.
Сынок мой найдет вас, не печальтесь».
Тетя Паша вдруг стала мне как-то ближе. Это же надо!
Двое чужих детей! А ведь она ко всем детям относилась
одинаково. А дядя Тимофей? Я же видел, когда Оксана
болела, как у него тряслись руки.
Сама Галина сильно заболела, отправила два или три
письма и вот... Галину похоронили, а детей Никоновы
взяли к себе.
Гораздо позже я понял, почему Люська иногда говори
ла «дывысь», а иногда «смотри». А когда она
разговаривала с Оксаной... Такая мягкая, мелодичная, как весенняя
капель, лилась речь. Говорили они между собой, а мне
казалось, что музыка их слов ласкает и меня. Только я
ничего не понимал. Но хотел, чтоб они говорили и гово
рили, — украинский язык ласкал мой слух. Мне
казалось, что язык девочек похож на ласково вибрирующий
звук, которым нежно подзывает лошадь свое дитя.
Еще три дня мы работали на огороде Мишки. Вы вез/1 и
пни. откапывали оставшиеся корни, рубили жерди в лесу и
огораживали прибавку к Мишкиному огороду. И вот
наконец вспахали. Скворцы проворно бегали и искали корм. И
Мишка, прохаживаясь, как капиталист, вдоль огорода,
ворчал: «Ишь, прилетели, больше нигде корма нет, что ли?»
Было видно, что тете Маше стало как-то легче, она
чаще улыбалась и не знала, как благодарить нас.
92

Когда закончили с огородом, мама принесла бутылку
водки для наших пап, вареной картошки, хлеб и жареную
треску.
— Пусть обмоют хорошее дело, — сказала она.
Тетя Маша с благодарностью обняла мою маму.
Мишкин огород, как заплата, закрывал собой огромную
финансовую брешь в расшатанной, надломленной войной
семье нашего друга.
Потом мы с ребятами сколотили скворечник и прибили (
к высокой березе, растущей в нашем палисаднике.
Не успел Юра заколотить последний гвоздь, а воробьи
уже садились на ветки березы и ругали его, наверно,
требовали, чтобы он ушел. И как только Юра слез с дерева,
один воробей сразу же оказался в скворечнике, а другой с
видом хозяина уселся сверху. Но на следующее утро
подлетели скворцы.
— Смотри, что будут делать, — сказал Валек,
наблюдавший за пернатыми. — Раз скворечник, значит, для скворцов.
И правда, скворец сидел на крыше птичьего домика и
очень нервничал. Он возмущенно расхаживал, долбил
клювом доску, пытался заглянуть в отверстие, но сидящий
внутри хозяин никаких признаков жизни не выказывал.
Вдруг стремительно подлетел воробей и юркнул в
скворечник. Тут же из отверстия вывалился другой и умчался.
Скворец обескураженно крутил головой.
— Смена караула, — засмеялся Валек, - кормиться
полетел.
Скворцы тоже сменились.
— Скворцы терпеливые, — сказал Валек, — но недолго
осталось ждать.
Прошло какое-то время.
— Смотри, — толкнул меня в бок мой собеседник.
Подлетел воробей и, наверно, даже не задев стенок
отверстия, исчез в домике. В тот же миг, как камень,
полетел вниз сменяемый партнер, потом резко ушел в сторону.
Скворец заскрежетал, долбанул скворечник, еще раз
забормотал каким-то скрипящим голосом и исчез.
— Валек, где он?
— Внутри, — хохотал Валек. — Ты что, не заметил?
Слушай.
Из скворечника явственно слышалась возня, писк,
скрежет. Потом оттуда пулей выскочил взъерошенный
воробей.
93

— Знай наших! — от души веселился Валек.
Закрыв собой все отверстие, иссиня-черный скворец
смотрел на мир победителем.
— Что ты смеешься? — укорил я Валька. — Воробьи
квартиру потеряли, а ты: «Гы-гы-гы!»
— Скворечник — это для скворцов, — успокаивал меня
мой друг. — Зато зимой там будут жить воробьи.
— Да-а, — мечтательно протянул я. — Если бы у тебя,
Валек, были крылья! Прошло бы лето, на зиму «смазал
лыжи» и полетел в теплые края... > •
— Не-а, — покачал головой Валек. — .Я ба все жил ба
здесь, как воробьи.,
— А я бы зимой здесь жил. Здесь зимой хорошо, а
летом бы в Осетию, в горы.
— Ну хорошо, тогда ба;я зимой жил в Осетии, ты же
говоришь, что там теплее, а летом ба здесь.
Когда пришла пора сажать картошку, пришли тетя
Маша, Паша и мама. Мама и тетя Паша принесли по два
ведра клубней. Принес и.дядя Тимофей.
— Ничего, — говорила тетя Паша, — семена не совсем
проросшие, но солнце пригреет, и они быстро выскочат из
земли. . . ■ .
С наступлением( теплых, дней Никоновы стали
,выпускать своих коз на улицу, уже, конечно, с приплодом.
Около нашей Зорьки тоже выделывали кренделя два
козленка, мальчик и девочка. Козы щипали поднимавшуюся
траву, и непоседы резвились на солнце. Им надо везде успеть.
Нет, чтобы аккуратно, вот как мы вылизывали тарелки в
интернате, съесть траву в одном месте и идти дальше.
Приглядывая за козами, мы с Аней потихоньку дошли до
конного двора. Справа стояла конюшня, слева длинная пост
ройка, где отец лечил лошадей и коров, а дальше, к лесу,
в небольшой лощинке, был колодец с очень вкусной,
холодной водой. Домой мы носили воду отсюда, потихоньку
привыкая к коромыслу. ■ . , ,
, Недалеко от колодца горел огромный костер.
— Аня, пойдем посмотрим? — сказал я. - Видишь,
ветерок дует в сторону леса, как бы не загорелось.
— Пошли.
Стояла теплая погода. Нежный, зеленый, еще клейкий,
дар солнца окутывал деревья. Молоденькие листочки чуть
шевелились и, казалось, тихонечко попискивали, как только
что вылупившиеся цыплята. Скоро зашумит лес, задышит
94

глубоко и ровно, и предстанет во всей зеленой красе.
Птицы, как разноцветные дорогие камешки, запестреют в этой
необъятной, ласкающей глаз, зеленой оправе.
Мы подошли к костру. Запах жареного мяса ударил в
ноздри.
— Что это, Аня? ■ /
— Отец вчера говорил, что одна корова сдохла от неиз- *
лечимой болезни. Мясо нельзя кушать, может, ее сжигают.
— А отцу ничего не будет?
— За что? Он ничем не мог помочь.
Мы стояли около костра, и запах жареного мяса
дразнил, проникал в нас, как злой дух, толкая ближе к
костру. Пылающие головешки обрушились с одной стороны, и
можно было подойти совсем близко. Зачарованно глядя на
костер, мы долго стояли, потом я достал ножичек.
— Ты что надумал? — сердито спросила сестра.
— Ничего. Микробы уже все сдохли. — Жар костра
мешал, но я изловчился, отрезал кусочек мяса и съел.
— Алан, ты чего, с ума сошел? Я отцу скажу, — Аня
поперхнулась. Слюни мешали ей говорить.
— Что, вкусно? - грозно спросила она.
— Вкусно.
— А ну, отрежь кусочек, — приказала Аня.
Я отрезал. Потом еще и еще.
— Ну, Алан, если умрем, задаст тебе отец.
— Если умрем, то не задаст, а если и умрем, то это
будет сытая смерть.
— Дурак ты, Алан!
Время от времени мы спрашивали друг у друга: «Тебе
ничего?»
— Наверно, и правда все микробы сдохли, —
заключила Аня. — А что мы скажем дома?
— Да мы еще проголодаемся.
Дома говорить ничего не пришлось. Дядя Тимофей
ходил на охоту и подстрелил трех зайцев. Одного зайца, уже
разделанного, дали нам. Половину тушки мать завернула
в чистую тряпочку и подала мне: «Отнеси тете Маше». Я
с готовностью помчался к Мишке. Пусть и они поедят
зайчатины.
Следом за мной к Юдиным ворвался Лешка.
— Зайчатины хочешь? Отец подстрелил, представляешь?
Эх, не дает он мне ружья, а то бы мы нашмаляли сами.
Он открыл кастрюлю и достал половину тушки.
95

— Куда? — запротестовал Мишка. — Вон уже Алан принес.
— Бери, бери, лопай, вон еще полтушки Юре с Вальком
отнесу, — он показал кастрюльку.
— А я что, обжора, что ли? — сказал Мишка. — Нам
получается целый заяц.
— Как целый? — заулыбался Лешка. — Вот одна
половина, а это тоже половинка. Это две половинки, а не
целый заяц, - пошутил он. — Целые зайцы в лесу. Ну,
ладно, я побежал.
— Стой, подожди меня! — заорал Мишка. Он быстро
оделся и схватил полтушки зайца. — Отнесу Володе Пол-
канову, а то нам с мамой жирно будет.
Ребята убежали.
— Что бы мы без вас делали? — погладила меня по
голове тетя Маша.
Я гордо зашагал домой.
Трава росла быстро. Мы уже пропололи огород.
Помогли и Мишке. Картошка — наша общая радость и надежда —
поднималась темно-зелеными мохнатыми кустиками.
Лошадей на ночь выгоняли из конюшни, и они
медленно, не то что козы, отправлялись пастись. Еще засветло мы
садились на оседланных коней и ехали вдоль ограды из
трех жердин. Смотрели, нигде ли не нарушена ограда,
поправляли жердины на лесных дорогах, где кто-то,
проезжая, сбрасывал их. Только со стороны карьера не было
ограды: лошадь — чуткое и спокойное животное, пощипывая
траву, она никогда не упадет с обрыва.
Это было наше любимое занятие. Вальку вначале не
доверяли лошадь, и он садился с кем-нибудь из нас.
— Только без баловства! — предупреждал нас дядя
Тимофей.
У Зорьки был уже жеребенок, и он семенил за матерью,
которая держалась с табуном. В этот раз мы ехали вдвоем
с Лешкой. Остальные ребята почему-то не пришли.
Лошадей уже выпустили, но пока они медленно продвигались,
мы успели объехать почти весь участок, поглядывая на
ограду. Впереди показалась высокая деревянная вышка,
построенная из спаренных бревен, скрепленных хомутами и
болтами. Когда-то лесники оттуда смотрели, не горит ли
где лес, но сейчас по ступеням, винтообразно
поднимающимся вверх, никто уже не рисковал ходить, кроме нас,
детей. Около вышки стоял Генка Мамонтов с одним
мальчиком и плакал. Он был совсем голый.
96

— Что случилось, Гендырь? — спросил Лешка.
Генка показал рукой наверх. Там, на вышке, как будто
Генка повесил их сушиться, трепыхались его брюки.
— Отец убьет, — плакал Генка.
— А где другая одежда?
— Сейчас соберу, — сказал мальчик и побежал.
Иногда мы забирались на вышку и сбрасывали свою
одежду, наблюдая, как пиджачок, рубашка или брюки
плавно опускаются на землю.
— Ну, теперь доставай, — засмеялся Лешка, потом
добавил: — Высохнут — упадут.
Генка с испугом посмотрел на нас.
— А, может, будет буря, — продолжал Лешка, — тогда
они тоже упадут, а мы матери скажем, чтобы в эту неделю
не ждала тебя домой.
Я слез с коня.
— Лешка, подержи поводья.
— Залезь, залезь, сбрось ему брюки, забыл, как он
смеялся над нами, когда мы помогали Мишке.
Генка выжидающе смотрел на меня. Я пошел к ступеням.
— Алан, ты чего, серьезно решил сбросить эти
дурацкие брюки? — спросил Лешка. — Алан, стой! Вышка же
еле дышит.
Я уже никого не слушал, мысленно я уже был наверху.
Плохо, что брюки зацепились с противоположной от
лестницы стороны. Я сел на горизонтальную обвязку,
состоящую из спаренных бревен, и, выставив вперед руки и
опираясь на них, подтягивался вперед. Все молча стояли,
задрав вверх головы, и смотрели на меня. Только лошади
наши, отсюда казавшиеся жеребятами, мирно паслись. Лес
вокруг напоминал зеленое покрывало, с проплешинами полей
и нашего поселка. Мне стало не по себе. Кое-где из бревен
сыпалась труха. «Вот дурак, здесь же метров сорок, не
меньше. Генку пожалел. А, может, прихвастнуть решил?» —
думал я. Я остановился, посмотрел на руки. Они мелко
подрагивали, рубашка прилипла к телу. «Что, струсил?» —
мысленно спросил я себя. Я попытался представить, что эти
бревна висят на высоте полметра от земли. «Если бы так, —
огрызнулся внутренний голос, — тогда бы я по ним бегал, а
не полз». Я успокоился, дополз-таки до брюк и сбросил их.
Голый Генка прыгал от радости и махал мне рукой.
Пятясь назад, теперь отталкиваясь руками, я добрался до
ступеней.
97

— Во здорово! Молодец, Алан, ты просто молоток! —
кричал Лешка. — Я бы, наверно, не смог. А побледне-е ел.
Отдохни и поедем.
— Видишь, Лешка, —сказал Генка, — это настоящий
друг!
— Жаль, что ты не настоящий друг, — сказал я в свою
очередь Генке.
Генка опустил голову. Но мне почему-то не было его
жалко. Мы с Лешкой двинулись дальше. Я дернул
поводья и поскакал. Мой друг остался позади. Меня
переполняла радость победы, — не струсил, добрался по
трухлявым бревнам до одежды Мамонта.
Светило солнце, в траве рдела спелая земляника.
Отдаленные верхушки деревьев напоминали мне контуры
родных гор. В мечтах своих я очутился в Осетии. Я
мысленно рассказывал бабушке о своих похождениях. Она ахала,
охала, умоляла быть осторожней. Мамина сестра, тетя
Тамара, кричала, что меня надо побить, но я знал, что она
добрая, и зла у нее и на мизинец не наберется. Только брат
Андрей одобрял мои поступки.
Лошадь слегка споткнулась,, и я вернулся в далекие от
Осетии архангельские леса. Но Осетия жила во мне,
звала, и я, обычно скованный среди своих сверстников,
вдруг глубоко вздохнул и радостно запел: «Э-эй, уорай
даа-ээй...» Дальше я не знал слов. Но в ушах звучала
родная музыка, п она заменяла слова. Мощный, как
горный обвал, хор мужских голосов, звучал во мне, нерека
тывался по ущельям, звал куда-то ввысь. И снова, словно
пущенная из лука стрела, как кинжал, — ясный, звонкий,
чистый голос солиста. Это снова жл я: «Э-эй, уорай да а-
э-эй...»
— Чего гы распелся, Алан? — подскакал ко мне Леш
ка. — Как медведь ревешь. Не зря тебя Мишка назвал
медведем.
— В Осетии был, — сказал я.
— Все живы здоровы? — улыбнулся Лешка. — Когда
снова будешь гам, передавай от нас приветы.
Мы не торопясь возвращались домой. Лошади
пофыркивали, будто переговаривались между собой.
— Вот здесь, — показал Лешка на небольшой склон, -
столько бывает земляники, некуда ступить, но уже кто-то
собрал ее. — Потом вдруг добавил невпопад: — Зря ты
сбросил Мамонту брюки, пусть бы ему отец всыпал.
98

Мы приближались к дому. В конном дворе стояла
телега, и дядя Тимофей что-то грузил. Лошадь свободно
разгуливала, еще не запряженная. А ближе к нам паслись
другие лошади. И наша Зорька с жеребенком. Они
отстали от табуна и все, наверно, из-за Аргуса, этого
маленького непоседы. Мы с Лешкой с удовольствием наблюдали за
ними. Аргус то подбегал к матери и прикладывался к
вымени, то начинал подпрыгивать, как мячик.
— И никаких тебе уроков, — с завистью произнес Лешка.
Аргус опять подпрыгнул, потом сорвался с места и
помчался к деревьям, отдельным островком растущим в
стороне. Зорька поспешила за ним.
— Что это? — вскрикнул вдруг Лешка.
Я тоже заметил, как что-то большое и рыжее упало на
спину Зорьке.
— Рысь! — выдохнул Лешка.
Зорька встала на дыбы, пронзительно заржала,
развернулась и помчалась бешеным галопом в сторону конюшни.
Аргус выскочил из кустов и, подстегнутый смертельным
страхом, поскакал за матерью. Зорька снова и снова
издавала клич. Клич о помощи. Она, наверно, видела конюха
и скакала к нему. Он знает, он все может, он спасет!
Дяде Тимофею не надо было ничего объяснять. Он понимал
язык лошадей. Я увидел, как он вскочил на лошадь, и с
вилами наперевес помчался навстречу еще не видимой
опасности. Он знал пока одно: лошадь в смертельной
опасности, ее надо спасать. Аргус отстал от матери, в его
ногах уже не было той безмятежной легкости, что еще
минуту назад так высоко подбрасывала его.
Табун заволновался. Возбужденный и, видимо, при
нявший какое-то решение жеребец грозно заржал и гало
пом поскакал по кругу, собирая табун. Было видно, что
он решил дать жестокий отпор врагу. Врагу, которого
чувствовал, но не видел. Мы, напуганные, ошеломленные,
стояли на месте, не зная, что предпринять. Паши лошади
заволновались. И все же я засмотрелся на жеребца. Как
он был красив на фоне зеленых кустов! Грива и хвост
развевались по ветру. Он едва касался земли. Глаза были во
инственно расширены, уши прядали в разные стороны.
Жеребец снова грозно и вопросительно заржал: «Где
враг? Чую. но не вижу!»
Табун, повинуясь воле вожака, скручивался в тугую
спираль, подчиняясь сильнейшему, еще раз показывая на
99

копленный тысячелетиями по крохам, по крупицам, опыт,
оплаченный тысячами смертей в схватке с коварным и
безжалостным врагом. Паники в табуне не было, но все
происходило стремительно. Зорька с седоком-убийцей на спине
осталась за кругом, который описал разъяренный мститель.
— Во здорово! — испуганно воскликнул Лешка.
Не найдя врага, жеребец решил отвести табун
подальше от этого места и,не замедляя бег, помчался в сторону
карьера. А Зорька с рыжим демоном на спине и дядя
Тимофей с вилами наперевес будто вышли на единоборство.
Они стремительно неслись навстречу друг другу. Зорька
промчалась рядом с одиноко стоящим деревом,,и тут же
рысь была отброшена далеко в сторону горизонтально
растущей толстой веткой. Я заметил, как дядя Тимофей на
полном скаку, подобно древнему рыцарю, метнул вилы в
то место, куда упала рысь, но почему-то не остановился, а
поскакал за табуном. Зорька замедлила свой бешеный
галоп, видимо, поняв, что они с Аргусом спасены. Наши
лошади, подчиняясь общему инстинкту, закусили удила и
порывались присоединиться к своим сородичам.
Вдруг Лешка сорвался со своего места, и, нахлестывая
лошадь, помчался наперерез табуну. Не в силах
управиться со своей лошадью, помчался и я. На пути табуна не
было деревьев, а кустарники, как после лавины в горах,
имели жалкий вид. Лешка скакал недалеко от жеребца. Вот
дурак, что за интерес врываться в эту фыркающую и все
крушащую на своем пути мощь? Может, и Лешка так
думал, когда я лез на вышку. Но там была цель, а здесь?
Могут же смять, затоптать. Задаст ему отец. Как-то
незаметно я оказался внутри табуна и испугался. Не приведи
Бог упасть. Я вцепился в гриву лошади. Лошади
настолько плотно скакали друг к другу, что напоминали единую,
живую, многоголовую массу. Мои ноги прижимали своими
боками эти уже непонятные мне звери. Да, совершалось
то, что совершалось веками. Лошади боролись за лошадей.
Моя лошадь все-таки, наверно, понимала состояние
седока, и на полном скаку она то вправо, то влево зло
ощеряла зубы, и рядом скакавшие лошади отступали в стороны.
Лошадь моя не казалась мне обезумевшей, она четко
выполняла то, что ей было предписано вожаком,
безоговорочным авторитетом.
А Лешка нахлестывал свою лошадь и мало-помалу
догонял вожака. Зачем? Куда он мчится? Но как он красиво
100

скакал! Он стоял на высоко подтянутых стременах, и,
казалось, что мой друг парит сбоку от табуна. Может быть,
ноздри вожака уже не тревожил зловонный дух врага, но
теперь он чувствовал, что его хотят обойти, и спортивный
азарт, или мнимый накал страсти соперника придавал ему
новые силы. Дядя Тимофей скакал за табуном, не
отставая, и что-то кричал.
Не завидую тебе, Лешка, мелькнула у меня мысль.
Как я ни был возбужден и напуган, но сквозь топот,
фырканье и треск кустарника я различил отдельные слова.
- Отводи! — кричал дядя Тимофей. — От-во-ди!
Карьер! Обры-ыв! Лешке, Лешке кричи-и-и!
Я похолодел от ужаса, пронизавшего меня. Эта живая
армада, как огромный валун, сорвавшийся с вершины
горы, и ее ничем невозможно остановить. Мы доскачем до
обрыва, и никакой вожак — ни Лешка, ни тем более я,
не сможет остановить лошадей. Я стал кричать Лешке те
же слова, повторяя снова и снова. Я не понимал, как
«отводи»... Разве лавину остановишь? Лешка резко
оглянулся и яростно стал нахлестывать свою лошадь. Вот она
поравнялась с вожаком, вышла на полкорпуса вперед.
Совсем рядом виднелись кусты, росшие на самом обрыве
карьера. Я в ужасе закрыл глаза. А когда открыл, увидел,
как Лешка перерезает путь жеребцу. Жеребец чуть
стушевался, сбился с бешеного галопа. Леша вышел вперед
и плавно стал уходить влево. Я был потрясен
увиденным. Вожак, зазнайка с неуемной силой, так же четко
выполнил плавный поворот и последовал за Лешкиной
лошадью. И вся эта живая масса последовала за ними. Я,
за минуту до этого сидевший в седле, как на Змее Горы-
ныче, уносящем меня навсегда, заметил метрах в
двадцати крутой обрыв, мимо которого мы скакали. Леша,
описав широкий полукруг, скакал все медленнее. Дядя
Тимофей остановил лошадь и восхищенно смотрел на
своего сына. Замедлившие бег лошади трясли гривами,
громко фыркали, как бы делясь впечатлениями, и им дела не
было до того, что Лешка, этот бесшабашный Леха, отвел
от всех нас большую беду. Распаренный, но сияющий
сын подъехал к отцу. Мы слезли с лошадей. Дядя
Тимофей, весь белый, трясущимися руками обнял Лешку,
привлек к себе и меня.
— Мальчики мои дорогие, — на глазах у него
показались слезы, голос дрожал, ему не хватало воздуха.
101

— Леша, ты во-о! — я поднял большой палец кверху.
Волнение и слабое знание русского языка сковали мой язык.
— Пап, ну чего ты? Чего ты, ну пап? Ты же мне сам
рассказывал, что табун всегда скачет за вожаком. Я и
подумал, что если впереди вожака будет скакать другой
конь, то он будет следовать за ним.
Я понял, что Леша не слышал моих криков. Когда
дядя Тимофей немного успокоился, он сказал:
— Как бы то ни было, а лошадям надо кормиться.
Поехали домой. Как там наша бедная Зорька?
Мы подъехали к дереву, за которое метнул вилы дядя
Тимофей. Лошади заволновались, начали прядать ушами,
и мы увидели, к нашему большому удивлению,
пригвожденную вилами к земле мертвую рысь.
Отец осмотрел Зорьку. Она подрагивала всем телом, но
стояла спокойно. Аргус жался к матери.
— Такой урок ему на всю жизнь, — сказал я Лешке,
показав на жеребенка.
— Да...— протянул дядя Тимофей. — Вырвала-таки
кусок с хребтины. Но ничего, Зорька, Данил вылечит.
Аргус чмокал губами, приложившись к вымени. Зорька,
оглянувшись на свое сокровище, тихо и ласково заржала.
Па следующий день мы взахлеб рассказывали ребятам
о нашем приключении. Они ахали, удивлялись и снова и
снова расспрашивали подробности. Потом мы
разглядывали шкуру рыси, которую снял дядя Тимофей.
— Хорошо, что не Аргусу прыгнула на спину, — сказал
Лешка, — у, матерый зверюга!
— Робя, пошли в лес, — предложил Валек.
— Иногда и Валек что то соображает, — улыбнулся
Мишка. — Айда, пацаны!
Мы бегали, прятались, и наше «та-та-та» из деревянных
ружей разносилось по всему лесу. Наигравшись в войну,
мы залезли на раскидистое дерево и удобно расселись на
ветвях. Под деревом стоял прошлогодний шалаш штаб из
толстых веток.
— Наш штаб, — подтвердил Валек мою догадку.
— А ты знаешь, — ни к кому не обращаясь, сказал
Володя. — я слышал, что .земля мчится вокруг солнца со
скоростью больше тридцати километров в секунду.
— Почти как поезд, — отреагировал Валек.
— Тридцать километров в секунду, башка, — уточнил
Лешка.
102

— Вот если бы ты бухнулся на землю со своего
сиденья, — посмотрел Мишка на Валька, — то пока летел до
земли, она бы уже промчалась тридцать километров.
Валек рассмеялся:
— А если бы я полетел и схватил тебя за ногу и мы
вместе бухнулись на землю, то она бы все равно пролетела
тридцать километров?
— Ты, Валек, встреваешь в каждое дело, а сам ни бум-
бум, — сказал Мишка.
— Все это враки, — отмахнулся Валек. — Вот начерти на
земле круг, встань туда и сильно подпрыгни. Разве круг
убежит из-под ног? То-то же!
— И в поезде, — продолжил Лешка, — если ты
подпрыгнешь, все равно упадешь на то же место. Я прыгал.
— А это потому, что ты вместе с поездом едешь, —
объяснил Валек.
— Ну, а тут едешь вместе с землей, болван. Трудно
сообразить? — обозлился на брата Юра.
— А я помню, когда у нас в Осетии было лунное
затмение, мы стучали в старые тазы, по жести, жгли костры и
кричали, — без всякой связи вдруг вспомнил я.
— Это зачем? — удивился Володя.
— Ну, мы думали, что черти съедят луну, и чтобы от
грохота проснулись ангелы и прогнали чертей.
Ребята засмеялись. Смеялся и я.
— Бессовестные черти! — хохотал Мишка. — И много их
было?
— До черта.
— Во здорово! — Лешка чуть с ветки т смеха не
свалился. — Надо было... надо было стучать в новые тазы!
Черти очень боятся новых газов!
— И в новые стучали, - подыграл я.
Мне было хорошо с друзьями. Я был на равных. Ме
ия приняли. Сколько у меня теперь друзей от Осетии до
Архангельской области! Теперь я и в Осетии — свой, и
здесь — свой.
Дерево раскачивалось от хохота, и я почему го подумал,
что мы как разные плоды на одном дереве: Мишка был бе
лорус. Юра с Вальком украинцы, Лешка и Володя
русские, я осетин. И у этого дерева крепкий, мощный корень.
Сильное дерево, еще подумал я. Если бы кто то шел по
лесу с нечестными намерениями, он бы поостерегся, обошел
бы нас. И от этой мысли мне стало как то особенно тепло.
103

— А Колосовы так и не нападают на нас, —
самодовольно сказал Юра. — Наверно, струсили.
Дня через два дядя Тимофей привез откуда-то четырех
поросят: одного — нам, двух — себе и одного — тете Маше
с Мишей. У Юры с Вальком уже росли два поросенка. У
Володи Полканова тоже рос кабанчик. Мишка вдруг
заважничал. Еще бы, на его плечах был огромный огород, а
теперь еще и поросенок.
— До нового урожая он поест траву, шкурки от
картошки и всякое-другое — говорил Мишка.
Саж для поросенка у них остался с тех счастливых
времен, когда отец Мишки был жив.
А в нашей семье все жили ожиданием приезда Андрея.
Уже несколько дней, как отец поехал за ним. Как мне
хотелось съездить в Осетию, но билет стоил так дорого, что
я побоялся даже просить отца. Интересно, как Андрей
закончил учебный год, ведь учеба всегда давалась ему с
трудом. Я помню, как долго Андрей учил «Полтавский бой».
«И грянул бой...» — читал он снова и снова в соседней
комнате. А когда я прочитал ему наизусть все
стихотворение, он изумился:
— Откуда ты знаешь? Вы же еще не проходили?..
И вот в это время счастливого ожидания вдруг грянула
беда. Неожиданно. Страшным ударом. Обрушилась она на
всех нас. Дядя Тимофей разминал шкуру рыси, потом
пошел на работу. Все лошади были в конюшне. Лешкин отец
проходил мимо стойла жеребца. И наверно, запах рыси,
запах врага, помутил разум коня. Всю мощь своих
подкованных копыт жеребец вложил в удар.
— Дядя Тимофей скончался! — рыдая, сообщила
прибежавшая Аня.
Мама побледнела.
— Может, ты ошибаешься? — трясла она Аню.
— Это правда! — рыдала сестра. — Это правда!
— Может, не насмерть? — кричала мама. — Полный дом
детей... Аня?
Мама будто вымаливала у дочери жизнь многодетного
отца семейства Никоновых.
— Полный дом детей... Господи! — и мама зарыдала в
голос.
Дня не могла говорить. Я выскочил на улицу и
заплакал навзрыд. Неужели дядя Тимофей?! Лешкин отец?! Я
не мог сдвинуться с места, ничего не соображал. Может ли
104

такое быть? Этот все умеющий, всегда ласковый Лешкин
отец...
— Горе-то какое, — причитала Аня.
Мама выбежала на улицу.
Весь поселок собрался на похоронах. С Ерцева приехал
представитель военкомата.
Тетя Паша постарела буквально на глазах. Дети
плакали в голос.
— Войну прошел, — шептала убитая горем тетя Паша. —
Тима, как же так? Как мне одной поднимать детей? —
раздирала лицо обезумевшая женщина.
Моя мама поддерживала ее, но и сама почернела лицом.
Слезы катились у нее по щекам, хотя она и крепилась.
Надо было успокоить тетю Пашу. Но как? Чем успокоить?
Аня обняла Ингу и гладила ее по голове. Шура
успокаивала сестер: Оксану, Тамару и Галю. До Люси, наверно,
еще не доходило, что отца нет. Она стояла около гроба и
нежна гладила руку отца. Что-то ее отвлекло, потом она
посмотрела на меня, уголки ее губ дрогнули нежной,
зарождающейся улыбкой. Ей, наверно, надоело все
невсамделишнее. Она забарабанила ладошкой по руке отца:
— Ну, вставай, папа, — требовательно сказала она, —
вставай!
— Господи! — задохнулась тетя Паша от рыданий. — До
ребенка еще не дошло. Дочка, не встанет он больше, не
встанет.
Тетя Паша уткнулась в плечо моей мамы:
— Люся все время просила меня не плакать, чтобы не
разбудить папу.
— Папа, вставай! — закричала Люся. — Слышишь,
пап!.. Па!..
Огромные глаза Люси вдруг округлились. Наверно, до
ее сердца дошел холод разлуки. Разлуки навсегда. Она
зарыдала, ухватившись за руку отца. Она плакала,
уткнувшись лицом в грудь бесконечно дорогого человека.
— Я не могу без паны, — причитала она, — что я буду
делать, па-па... Кто будет мой дневник смотреть? Па-па!
Я с тобой... Закопайте меня тоже!
Тетя Маша скорбно стояла, боясь плакать, чтобы ее не
схватил приступ астмы. Юра, Валек и Миша плакали так,
будто снова получили похоронки на отцов. Володю Полка-
нова я даже не узнал. Он был без очков, и плечи его
содрогались от рыданий. В зоне, на крыше барака, на самом
105

коньке, стояли без шапок заключенные, наверно, те, кто
знал конюха, нашего дядю Тимофея. Когда мужчины
подняли гроб и понесли, с вышки прозвучало два прощальных
винтовочных выстрела.
Потекли однообразные, щемящие душу дни. Мы никак
не могли привыкнуть к тому, что больше нет нашего
доброго дяди Тимофея. Я не мог смотреть на Лешу без слез,
так он изменился и помрачнел. Конный двор мы обходили
стороной.
Прошло несколько дней, и вдруг Леша предложил мне:
— Пойдем на охоту.
— Куда, Леша, уже вечер, — пытался я отговорить друга.
— Еще светло, - настаивал Леша.
Он взял ружье отца, и мы пошли через конный двор в
сторону леса. Лошадей уже выпустили в ночное, и они
паслись недалеко от карьера. Подойдя ближе, мы увидели
Зорьку с Аргусом. Они теперь не отходили от табуна. Да,
крепкий урок получил Аргус. Он пощипывал траву, и
время от времени поднимал голову, чутко прислушиваясь. Я
поискал глазами Лешу. За кустами, опустив ружье на
ветку, Лешка сосредоточенно целился. Я пригнулся, боясь
спугнуть дичь, медленно обошел кусты в ожидании
выстрела и приблизился к Леше. Наклонившись, я посмотрел
но направлению ствола. Мушка ружья смотрела в грудь
жеребца, виновника нашего горя. У меня все внутри
сжалось, и я не мог сказать ни слова. Но Леша вдруг опустил
ружье и посмотрел па меня полными слез глазами.
— Не могу, — прохрипел он. — Не могу выстрелить в
убийцу. Он жг не понимал... Пошли.
А вечером приехал папа. Но не с Андреем, как мы
ожидали, а с каким то дядей.
— Устроился на лето с друзьями на работу, — развел
руками папа, видя паши грустные лица.
— Ничего, - успокаивал он нас, — он здоровый парень,
пусть поработает. Бабушка целует вас. Друзья о тебе
спрашивали, Алан.
Потом он схватил маму и закружил:
— Все хорошо, мать, реабилитировали! Есть все-таки
правда, есть!
Я ничего не понимал. Аня тоже таращила глаза. Но
меня охватила радость за отца. Я, наверно, так и светился
весь, и папа схватил и поднял меня над головой. Я все
забыл. Радость отца переполняла и меня. И мама смеялась.
106

— Понимаешь, сынок, — потряс меня папа, — твоего
отца реабилитировали и восстановили в партии.
Аня с завистью смотрела, как я купался в ласках отца.
Ничего. Я же не злюсь, что папа больше любит свою
дочурку.
— А это Федор, — сказал папа, опуская меня на пол. —
Вот для кого будет большая радость! Он отец Люси и
Оксаны.
Мама охнула. Мы с Аней были потрясены. Как мы
забылись? Как мы забыли наше горе? Но приезд отца так
всколыхнул нас. Попробуй, ничего не забудь, если
приехал папа!
— От самой Москвы ехали в одном вагоне, — говорил
папа, — но откуда я знал, куда он едет. Только когда
вышли в Ерцеве, он меня спросил: «А как доехать до Круг-
лицы?» Вот дела. В сорок шестом он вернулся домой и
кто-то из сельчан вручил ему сохранившееся письмо,
адресованное его матери. Мать уже не застал. Я ему рассказал,
что дочки живы-здоровы, а жена... Да-а, — протянул
папа, — тяжело.
Дядя Федор сидел, покусывая губы.
— А что делать, — папа сел на стул, — Паша и Тимофей,
конечно, привыкли к детям, но отец есть отец.
— Данил, Тимофея уже нет, — упавшим голосом
сказала мама.
— Как нет? — вскочил папа. — Что ты говоришь?!
Утирая слезы, мама рассказала, что произошло.
Папа опустил голову.
— Полный дом детей, — глухо сказал он, — даже без
Оксаны и Люси.
Чаша долготерпения дяди Федора тоже, наверно,
переполнилась. Долгий путь его к семье омрачался еще одним
горем. Он украдкой смахивал слезы.
Да что же это за жизнь, думал я, все время слезы, еле
зы. Даже этот незнакомый мне человек плачет. Уж он-то
войну прошел, насмотрелся смертей... И тоже плачет. И
еще я подумал о том, что если бы не посадили моего папу
за двух телят, погибших не по его вине, и мы бы нерееха
ли сюда просто жить, и если бы не было войны, тогда
Лешкин отец тоже работал бы через день или два, а не
каждый день, потому что не хватало работников, и запах
рыси за выходные выветрился бы.
А я бы спрашивал: «Леша, где твой отец?»
107

«Сено косит, у него два выходных».
«А где твой отец, Мишка?»
«На работе, а где ж ему быть?»
А отец Валька, Юры, отец Володи? Конечно, на работе.
«Ну, а твой отец где?» — спросил бы я Генку
Мамонтова.
«Дома сидит, без работы, некого охранять».
Какое-то время все сидели молча. Потом дядя Федя
сказал, обращаясь к отцу:
— Мне кажется, если я заберу детей, для нее это будет
еще одним ударом.
— Да, они для нее стали родными, так, мать? — тяжело
вздохнул папа.
— Она не делает различия между детьми, — сказала мама.
— Что придумать, ума не приложу, — отец ладонью
потер лоб.
Дядя Федя ушел в свои мысли.
— А что, если я пока здесь устроюсь на работу? —
неуверенно произнес он. — Пусть эта добрая женщина немного
оправится от горя. А мне некуда торопиться. Никого у
меня не осталось, кроме детей.
— Спасибо тебе, Федя, — сказал отец и положил ему
руку на плечо. — Крепись, Федя. Ничего лучшего не
придумать. Я понимаю, тебе как отцу будет очень тяжело, но
ради Бога, потерпи.
— И детям ничего не надо говорить, - сказал дядя Федя.
Было видно, насколько трудно давалось ему это решение.
— Главное, — продолжал он, — что дети живы-здоровы.
Ну, а Галя... Такова, видать, моя горькая судьба.
Хорошо, что у Люси и Оксаны нашелся папа, но... А
вдруг он заберет их и уедет? И Люську заберет. Тоска еще
больше охватила меня.
* * *
Дяде Феде предложили поработать конюхом.
— Вот за это спасибо, — говорил он моему папе. — Без
лошадей я не могу.
Истосковавшись по работе за долгие годы войны, дядя
Федя постоянно был чем-то занят. То задавал корм
лошадям, |Т0 вывозил навоз или подбеливал в конюшне.
Конюшня постепенно принимала такой же вид, как при
нашем дяде Тимофее.
108

— А что не работать, — говорил он. — Когда выходишь
из конюшни и не ждешь из-за угла автоматной очереди,
что не работать. И дети здесь.
Опять мы начали ездить по вечерам, восстанавливать
ограду из жердей. Не ездил только Леша. Шло время, мы
ходили за клюквой, земляникой. Снова взялись за
огороды, окучили картошку.
Леша понемногу стал участвовать во всех наших делах,
но всегда был грустный. Мне так хотелось поделиться с
ним своей радостью, хотя и понимал, что сейчас это,
может, и не очень хорошо.
— Леша, а моего .папу ребилитировали, — сказал я,
пытаясь как можно точнее произнести это слово.
— Ну и хорошо, — сказал Леша. — А что это такое,
зарплату повысили?
— Я не совсем понимаю, но отец почему-то и плакал, и
смеялся.
— Значит, что-то очень хорошее, — заключил Леша.
Наконец и Леша тоже решил поехать с нами на
лошадях. Мы подъехали к воротам конюшни, о чем-то
оживленно переговариваясь. В полутьме виднелся чей-то силуэт.
Лешка подался вперед:
— Па... — и осекся, хлопнул себя по лбу.
Ребята молчали. С вилами в руках показался дядя Федя.
— А, хлопцы, заходьте.
Переход на украинский язык выдал его волнение.
Когда на следующий день мы снова поехали, Леша
молчал всю дорогу, но к концу разговорился.
— Понимаете, — говорил он, вцепившись в луку седла и
бросив поводья, — мне кажется, что вот-вот из-за угла
выйдет папа. Прихожу домой, первым делом ищу его
глазами. Как вчера в конюшне. Хорошо, что конюх не понял.
Не могу забыть! Не могу! Мама тоже как то на днях:
«Куда это Тима задевал?» Так мы все расплакались. Люська
себе места не находит. Постоянно бродит с дневником,
листает его, складывает, умножает, а потом: «Вот так, папа!»
Потом спохватывается, садится в сторонке и столько слез
проливается на дневник.
Мы молчали, только фырканье лошадей как сожаление
о страшной ошибке жеребца раздавалось по лесу. Птицы
примолкли, надвигался дождь. Леша, наверно, стесняясь
своей откровенности, поскакал вперед.
— Пусть скачет, — сказал Мишка, — мы ему сейчас
ничем не поможем.
109

— Уж это точно, — подтвердил Юра, — нужно время.
— Время, — фыркнул Мишка, — как погляжу на
Лешку, так и мой отец тут как тут, встает перед глазами.
Когда я вечером возвращался домой, у нашего крыльца
встретил тетю Пашу.
— А где мама? — спросила она.
— Не знаю, я только иду домой.
— Заходи, — позвала мама, увидев тетю Пашу. —
Закрутилась, наверно, совсем не видать тебя.
— Заира, я не знаю, что и подумать.
— Что такое, заболел кто?
— Да нет. Сегодня ходила с детьми на кладбище. Ты
представляешь, поставлена ограда Тиме и матери Люси и
Оксаны. Ума не приложу, кто это мог сделать.
Мама понимающе кивнула. Конечно, она догадалась.
Догадался и я. Ну кто кроме дяди Федора мог это сделать?
— Есть, значит, добрые люди, — просто сказала мама.
Правду она ей, конечно, не могла сейчас сказать.
А через несколько дней дядя Федя привез дрова во
двор Никоновых. Тетя Паша недоуменно смотрела, как
дядя Федя выгружает телегу.
— Я же не просила, — сказала она, — да и заплатить мне
нечем. Еще первую зарплату не получила, я только
начала работать.
Тетя Паша воспринимала происходящее как желание
конюха подработать в свободное время, а к зиме всем нуж
ны дрова.
— Что вы, хозяюшка, какой это труд. Вы знаете, когда
у меня выходной, я маюсь от безделья. Так что не обижай
тесь, да и Тимофей работал в конюшне. Хороший был че
ловек. Дети постоянно его вспоминают.
Тетя Паша насторожилась: какой выходной, какое
безделье?..
Положение спас мой папа, очень кстати появившийся
тут. Он, наверно, слышал разговор и понял, каково дяде
Феде, растерявшемуся не меньше тети Паши.
— Это я ездил за дровами, — заявил папа, — а Федя
мне помог
Дядя Федя с благодарностью посмотрел на отца.
— Прибавил вам Тима заботы, — с горечью сказала те
тя Паша, но взяла себя в руки. — Заходите в дом, борщом
угощу.
— Ты зайди, Федя, — сказал папа, — а я поеду. Мне
действительно некогда.
ПО

Какой умный у меня папа! Конечно, дядя Федя готов был
привозить хоть каждый день дрова, чтобы видеться с детьми.
Много раз отец видел их издалека, даже говорил с ними, но
сегодня была встреча в домашней обстановке. Дядя Федя,
заметно волнуясь, зашел в дом. Зашел и я. К Никоновым
можно было заходить в любое время, двери их для всех бы
ли открыты, и никто тебя не спросит, зачем ты пришел.
Тетя Паша захлопотала у плиты, Леша почти сердито спросил:
— Зачем вы привезли, я сам мог помочь дяде Данилу.
— Ну, я же только помог, и потом, Леша, если бы я
попросил тебя помочь, разве ты бы отказал?
— Ну, помочь можно.
Мы молча разглядывали дядю Федю. Слышно было ти
канье настенных ходиков. Дядя Федя взял ложку:
— А дети?
— Они сыты. Или нет? — улыбнулась тетя Паша.
— Сыты, — ответили мы хором.
— А ты, Алан?
— Я у лее пообедал, спасибо.
Дядя Федя старался делать вид, что увлечен едой.
— Ты кушаешь, как наш пана, — вдруг ни с того ни с
сего проговорила Люся.
Дядя Федя поперхнулся:
— Який ваш тато? — он вдруг перешел на украинский.
— Та наш тато, — ответила Люся.
Услышав знакомый язык, она тоже невольно перешла
на украинский. Уставившись в тарелку, дядя Федя так и
не поднял глаз, но какой борщ был нужен ему сейчас?
Этот человек пришел к своим детям. Он украдкой, испод
лобья, по воровски разглядывал их, и можно было только
догадываться, как тяжко у него на душе. Я бы, наверно,
не выдержал, закричал бы: «Доченьки мои дорогие, я же
ваш родной отец!»
— Идите, не мешайте дяде кушать, — выпроводила всех
тетя Паша.
Сама отошла в сторону п долго, пытливо смотрела на
дядю Федю. Видимо, женское чутье подсказывало ей, что
с этим человеком связана какая то тайна.
С тех пор Леша стал ездить то за дровами, то заготав
ливать сено. Дядя Федя помогал ему. Леша теперь бегал
на конный двор и тоже ухаживал за лошадьми.
Как-то вечером я услышал знакомый свист, — это меня
вызывал Леша. Я хорошо различал свист каждого из моих
друзей.
111

— Пойдем, потрепимся, — в голосе Леши слышалось
беспокойство.
Мы медленно пошли мимо конюшни и уселись на
бревно недалеко от колодца. Сразу за колодцем рос кустарник,
постепенно переходящий в реденький лес.
— И потом, — будто продолжая разговор, начал Леша, —
почему дядя Федя решил во всем нам помогать? Пусть бы
он помогал Мишке, или Вальку с Юрой, или же Володе
Полканову. А почему именно нам?
Я был застигнут врасплох.
Ну что я мог сказать моему другу? Спросить бы у
мамы, как себя вести, что говорить.
— Вот видишь? — заметив мое замешательство,
вздохнул Леша. — И ты не знаешь...
— Леша, дядя Федя любит лошадей?
— Спрашиваешь! Да ты же знаешь.
— И ты любишь лошадей, и твой папа очень любил
лошадей. Теперь представь, — продолжал я, лихорадочно
пытаясь ухватиться за ускользающую мысль. — Представь,
что какой-то конюх погиб...
— Мой отец был не «какой-то», — перебил меня Леша.
— Леш, он же не знал твоего папу, потому для него он
«какой-то». Теперь представь, что взрослый дядя Федя —
это ты, а на твоем месте пацан, у которого погиб отец, и
мальчик этот очень любит лошадей, и у него пять сестер.
Стал бы ты помогать этой семье?
— Стал бы.
— Вот видишь, — обрадовался я.
И мне стало легче. Ради чего я врал? Или кого? Ради
Леши? Или ради Люси, Оксаны, Гали, Томы, Инги? Ради
всех! Я бы, наверно, еще врал и врал, чтобы только дядя
Федя помогал Никоновым и чтобы... чтобы... Я посмотрел
на Лешу, он о чем-то задумался... И чтобы отец подольше
не забирал Люсю и Оксану.
— Меня тянет к дяде Феде, наверно, потому что на
конюшне мне все напоминает о папе. И дядя Федя так же
работает, как папа. Даже вилы ставит на то же место, как и
папа. И он добрый.
— А сколько забот он снял с твоих плеч — дрова, сено, —
поддержал я.
Леша огляделся вокруг:
— Наверно, уже поздно?
Я чувствовал, что мой друг нашел ответ на мучивший
его вопрос.
112

— Не видишь, еще светло? — заметил я.
— Ты забыл, что сейчас сезон белых ночей.
Я покрутил головой:
— Да, белые ночи, — размечтался я, — ночи, и вдруг
белые. Наверно, в такие ночи все должны быть честными и
добрыми, и быть светлыми. Да здравствуют белые ночи!
Леша рассмеялся. Это был прежний Лешка, веселый,
бесшабашный. Я встал и пошел к колодцу:
— Вода здесь вкусная, как у нас в Осетии.
На срубе колодца стояло ведро, прикованное к цепи. Я
опустил ведро, придерживая деревянный барабан, с
которого струйкой бежала цепь, и зачерпнув воду, стал
медленно поднимать ведро.
Вода искрилась. Я зачерпнул пригоршню. Срывающиеся
капли напоминали жемчужины, когда-то виденные в кино.
— Смотри, Леша!
Леша подставил ладони. С моих рук в Лешкины
ладони срывались жемчужины и превращались в
расплавленное серебро.
— Вот здорово! — сказал он. — Вот тебе и белые ночи.
Неожиданно где-то фыркнула лошадь.
— Что это? — вздрогнул Леша. — Они давно должны
пастись.
— Папа говорил, что лошадям будут делать... как это...
вакцинацию. Наверно, сейчас только закончили.
И действительно показался табун. Впереди важно шел
жеребец. Тот самый. Мне стало не по себе. Опять Леше
испытание. И надо же, конь направился прямо к моему
другу, подошел и остановился. И весь табун встал. У
жеребца часто и мелко задрожали губы, и мы едва
услышали тихое, утробное ржание. Я тихо ахнул.
— Будто просит прощения, — прошептал я.
Леша стоял, как заколдованный, потом снял со сруба
ведро с водой и поставил на землю. Жеребец потянулся к
ведру и стал пить. Напившись, он поднял голову. С
больших, мягких лошадиных губ падали жемчужины. Он
снова тихо заржал, благодарно ткнулся в плечо Леши.
— Мир, — тихо сказал я, как будто перевел лошадиный
язык.
Жеребец еще немного постоял и повел табун за собой.
— Хорошо, что он понял, — Леша кулаком потер глаза.
Растерянные, задумчивые, мы пошли домой. Когда
поравнялись с моим домом, Леша молча подал мне ладошку.
Я ударил по ней своей, и он ушел.
ИЗ

Мне казалось, что даже воздух как-то странно серебрит
ся. Листочки деревьев тоже отливали матовым серебром.
Вышка со стрелком чадила самосадом, и клубившийся дым
тоже был серебристым. Сколько же у природы серебра. Я
подошел к палисаднику. Раскидистая береза в своем
серебряном наряде была похожа на девушку... нет, на добрую
тетю. Шершавый ствол со струпьями, колечками и
завитушками коры я едва мог обхватить. Она всегда встречала и
провожала меня. И, конечно, знала, что я люблю скворцов.
— Ну что, тетя береза, — тихо сказал я, — нелегко тебе?
Зимой морозы, зато летом, да в такие ночи... Сколько же
тебе лет? Ты, наверно, старше моей мамы и даже папы.
— У нас на Кавказе тоже много твоих сестер, — тихо
бормотал я. - Но высоко в горах они слабые, свилеватые,
потому что приходится цепляться за каменистые скалы.
Листочки тетушки березы, едва колеблемые слабым
ветерком, что-то прошептали.
— Ал-алан, ал-алан, ала-ла-лан...— услышал я. Но такой
тоненький голосок — это пела не тетушка. Нет, это Люся...
Это ее голосок.
— Алан, мы здесь, на скамейке.
Я раздвинул ветки. На скамейке сидели Люся и Оксана.
— Вы что?
— Нам Инга разрешила. Они на нашем крылечке сидят.
И мама. Вот так!
— Уже поздно, спать пора.
— А мне не поздно, — развела ручками Оксана.
Я бы всю ночь бы сидел бы с Люсей бы, заволновался
я. И пусть бы и Оксана бы сидела бы.
«Бы-бы, бы бы», — передразнил я себя.
Ну что им сказать? Ничего не приходило на ум.
— А мы в сентябре будем писать сочинение, — наконец
нашелся я. - Всегда пишем о том, как на каникулах
время проводили.
— Легкотня, — махнула рукой Люся, — напиши, что
тебе больше всего понравилось.
— Ну, сегодняшняя ночь, например, — видишь, сколько
серебра, правда, Оксана?
— А где твое серебро? Это просто белые ночи, —
спокойно ответила Оксана.
— 1у1олодец, Оксана, - Люся похлопала Оксану
ладошкой по плечу. - Вот так назови сочинение: «Белые ночи».
Правда, хорошо?
114

Люся вдруг потянула меня за рукав, и я шлепнулся
рядом с Оксаной.
— Тише, — зашептала она, — твои папа и мама идут.
Чуть раздвинув ветки, я увидел совсем близко
родителей. Папа держал маму за руки. Почему? Я чуть не
вскочил с места, чтобы побежать, помочь. Маме плохо! И
вдруг мама громко рассмеялась. У меня отлегло на душе.
Я бы и сам засмеялся, но нельзя было даже шелохнуться.
Люся прижала ладошку к губам Оксаны и та покорно
сидела. Вот это да! И еще за руки держатся. Я готов был
прыгать горным козлом, выделывая разные кренделя,
лишь бы мама опять так же рассмеялась.
— Но мне же было семнадцать лет, — говорила мама. —
В семнадцать выйти замуж?!
Вот бы мы тоже состарились, как мои папа и мама, —
подумал я, — и Люся бы вот так же смеялась!
Папа и мама направились в дом. Мы затаили дыхание.
— Алан, — недоуменно спросила Люся, когда мои
родители зашли в дом, — они же у тебя старики, а за руки
держатся, как молодые.
— Ну, наверно, старики, — неуверенно сказал я, — но
не очень старые.
, — Представляю, сколько им лет, — сказала Люся и
убрала наконец ладошку с губ Оксаны.
— Ну, маме... Мне же Аня говорила, сколько... Ну, ма
ме тридцать четыре года, — вспомнил я, - а папе немного
больше.
— Старики, — подытожила Люся. - Смотри, тридцать,
да еще и четыре. Вон Оксане почти семь. Она пойдет в
школу, а проживи ка еще почти тридцать лет. И не
захочешь, а состаришься.
Ну и что, подумал я. Даже если у мамы появятся
морщинки на лице, я ее все равно буду любить. Даже с
морщинками буду любить!
* * *
Дядя Федя жил на конном дворе. У папы в лечебнице
нашлась хорошая комната для него. Но одному, видно,
тяжко было, и по вечерам иногда он наведывался к нам.
— Я как наказанный, — сказал он как-то в один из
таких вечеров. — Дети, мои дети рядом, а я не могу с ними
даже поговорить как отец. Как будто в чем то провинился.
115

Я все-таки войну прошел, всякое испытал, а тут не могу
ничего придумать. Что мне делать, как поступить? У меня
есть деньги, я неплохо зарабатываю, но детям не могу
даже конфет купить.
— Ума не приложу, что делать, — покачал головой папа.
— А если сказать пока одной Паше? — осторожно
заметила мама.
— И что это изменит? — спросил папа.
— Как что? Во всяком случае, Федя хотя бы деньгами
сможет помогать.
— А ты представь, Федя оденет, обует Люсю и Оксану,
а что скажут остальные дети?
— Да вы что? — вскочил дядя Федя со стула. — Если я
буду помогать, то отдавать деньги буду, конечно, Паше...
Я не позволю, чтобы выделяли моих детей. Они же
вместе растут.
— Федя, давай позовем Пашу и скажем ей. Сегодня,
завтра, через год, а сказать все равно придется.
— Надо, — вздохнул дядя Федя. Он встал и заходил по
комнате, набираясь решимости:
— Я никогда так не волновался, даже на фронте. Ну да
ладно. Алан, иди, позови Пашу.
На душе у меня было неспокойно, но я побежал
выполнять поручение.
— Добрый вечер вам, — сказала тетя Паша, входя в дом.
Она увидела дядю Федю, сосредоточенные лица папы и
мамы, и ей стало не по себе.
— Что случилось? — тревожно спросила она.
— Да ты садись, садись, Паша. Лучше бы я не
родился, — папа ударил ладонью по колену, — дело в том, что
Федя...
— Отец Люси и Оксаны...— прошептала тетя Паша. Она
заплакала, прижимая передник к глазам. — Не отдам, —
слышалось сквозь плачь, — не отдам, хоть убейте.
Подниму сама на ноги. В память о Тиме подниму. Он их очень
любил. Леша у меня подрастает, будет помощник.
Господи, — рыдала она, — пришла беда — растворяй ворота, не
зря же говорят.
В своем горе она была так по-детски беззащитна, что
дядя Федя растерялся и стоял бледный, пытаясь что-то
сказать.
— Йаша, — наконец выговорил он, — успокойся, я же их
не забираю.
116

— Правда? Значит, ты уедешь и оставишь их? Федор,
не беспокойся, подниму, как своих. Я их не разделяю.
Клянусь тебе. Если ты их заберешь, считай, что я Тиму
второй раз похороню.
Мама с тоской смотрела на происходящее. Папа
барабанил пальцами по столу, и, наверно, ничего не мог
придумать. А что тут придумать? Сказать дяде Феде, пусть
оставляет детей и уезжает, или сказать тете Паше, чтобы она
отдала детей? Аня тихо сидела в углу. У меня сердце
колотилось так, что казалось, вот-вот выскочит из груди, и
тогда все поймут, что для меня значит Люся.
— Воды, — сказал папа.
Я схватил кружку.
— И мне, — вздохнул дядя Федя:
— Дайте и мне глоточек, — попросила и тетя Паша.
Аня сидела не шелохнувшись. На чьей она стороне?
Все понемногу успокоились, но вопрос повис в воздухе.
Дядя Федя не знал, как отдать деньги, не обижая тетю
Пашу. Тетю Пашу, наверно, мучил вопрос — что же дальше?
Они смотрели друг на друга.
— Но откуда ты могла узнать, Паша? — спросила мама.
Тетя Паша о чем-то сосредоточенно думала и будто
очнулась, услышав вопрос мамы.
— Да я сердцем почуяла. Ну чего это чужой человек все
свое свободное время станет нам отдавать? Я понимаю и
помощь, но не такая же. И потом я присмотрелась, у
Люси точно его глаза, у Оксаны его овал лица и цвет волос.
А украинский язык? А ограда на могилках? Долго ли
было догадаться?
— Паша, — начал дядя Федя, — я здесь один, и у меня
деньжата накопились. Может, возьмешь? Мне их все
равно некуда девать. Много ли мне надо?
— Ни за что, — отрезала она, — обойдемся. Это что,
плата за детей, что ли? — но, посмотрев на дядю Федю,
смягчилась. — И так с твоей помощью есть у нас дрова, сено.
Да и поросята растут. За Тиму, — она тяжело вздохнула, —
назначили пенсию, да и сама работаю.
Дядя Федя не знал, что говорить. Он умоляюще
смотрел то на папу, то на маму. Вдруг Аня вскочила с места и
обняла тетю Пашу.
— Тетя Паша, — сказала она, — возьмите, вам же будет
легче. Дядя Федя очень хороший. Посмотрите, как он
переживает. Ради вас же он оставляет детей. И всегда будет
117

вам помогать. А знаете, как тяжело смотреть, когда в
интернате кто-то голодный.
— Конечно, доченька, конечно, я буду помогать, всегда
буду помогать, здесь же мои два солнышка, — торопливо
заверял конюх тетю Пашу.
Это обескуражило тетю Пашу.
Молодец, сестричка. Я же знаю, что она у меня
боевая. И нашла же, что сказать. Я бы за год не додумался
до этого.
Дядя Федя, будто боясь, что тетя Паша передумает,
выдернул из кармана пачку денег и передал их Ане.
— Молодец, доченька, — взволнованно проговорил он.
Аня положила деньги в карман жакета тети Паши.
Тетя Паша чувствовала себя так, как будто не ей в карман,
а из кармана вытаскивают деньги. Мама и папа
одобрительно смотрели на Аню.
— А что сказать детям? — развела руками тетя Паша.
— А ничего не говорите, — облегченно вздохнув, сказал
дядя Федя.
Потом он встал, и боясь, наверно, нарушить хрупкое
перемирие, попрощался и ушел. Тетя Паша в волнении
даже не посмотрела на него, потом тоже встала.
— Чует мое сердце, чует, что он все-таки заберет детей.
— А мне кажется, не заберет, — папа встал и заходил но
комнате, потом встал около тети Паши. — Не заберет, —
уверенно сказал он.
Мама обняла тетю Пашу:
— Не заберет, — она кивнула в сторону папы, —
мужчины лучше понимают друг друга.
Тетя Паша ушла, задумчивая и подавленная.
* * *
Генка Мамонтов подал мяч, его никто не принял, и
неизвестно, как бы мы повели себя дальше, но в это время
раздались голоса.
— Понимаете, — громко кричала женщина вышедшему
из казармы, где жили солдаты, охраняющие зэков, лейте
нанту. — около часу назад заявился к нам зэк, я-то знаю,
меня не проведешь, я их за версту чую. Попросил кусок
хлеба, а когда увидел, что банька топится, заявил, что ее
ли бы1 попариться, то потом можно и умирать. Но я, ко
нечно, смекнула в чем дело, вынесла ему веник, полотенце.
118

мыло и сказала, что банька готова. Добрая ты женщина,
говорит, и пошел в баньку.
Офицер хотел что-то сказать, но женщина так тарато
рила, что невозможно было вставить слово.
— Толком... ты толком...— пытался угомонить женщину
офицер.
— Вот я и говорю, нашел добрую женщину, ишь ты,
враг народа. Я подождала, когда повалил пар из щелей,
закрыла на засов входную дверь и — сюда.
Мы настороженно прислушивались.
— Вон их... полная зона, всем добренькой не будешь.
Сталин знает, кого сажать, раз враг народа... - строчила,
как из автомата, женщина.
— Толком говори, — взорвался офицер, — где это было?
Солдаты-стрелки выходили из казармы, лениво
прислушивались.
— У нас же на кордоне, где же еще? Вон на горке по
жарная вышка-каланча, а за нею - рукой подать, как зай
дешь в лесок, вот тебе и кордон. Но он не убежит, засов
крепкий и оконце маленькое. Это чтобы меньше пару
терялось, и стены...
— Ты, шалава, прошлый раз принимала, тоже зэк был, —
рубанул вдруг сержант Иван Прохоров. — Или не по нраву?
Мы знали дядю Ваню Прохорова. Он прошел войну,
имел две медали, и ничего не боялся.
— Помнишь, Дуська, как ты голосила? — продолжал дя
дя Ваня.
— Я могу и до начальства дойти, — обозлилась Дуська.
Правда, что «Дуська», подумал я.
— Хватит, — оборвал лейтенант, - вот ты, Прохоров,
возьми Мамонтова и быстро на кордон. Захватить и доста
вить беглеца. Выполняйте!
Прохоров и Мамонтов Анкудин, схватив винтовки, рыс
цой побежали по указанному адресу. Дуська пошла следом,
все так же бормоча: «Всем добренькой не будешь».
— Робя, айда за ними! — взвился Валек.
— Да пусть всех зэков поубивают, - присвистнул Генка
Мамонтов, — я не пойду, и потом отец вернет, — он
посмотрел вслед бегущему отцу.
Но мы, Валек, я, Мишка и увязавшаяся за нами Шур
ка Дементьева, не слушали его и помчались за военными.
— Примкните штыки! — крича.'! офицер. — А вы куда,
пострелята?
119

— Это еще что такое, — крикнул сержант, — а ну, марш
домой. Вас только не хватало!
Но мы обошли их и убыстрили бег. Шура хотела было
развернуться, потом припустила за нами.
— Шурка, тебе правильно сказал Мамонт, —
прерывисто дыша, говорил Мишка, — куда пацаны, туда и ты
намыливаешься.
— Я тоже хочу это кино посмотреть, — ответила она.
— Нашла кино, — хмыкнул Валек, — будем брать врага
народа.
— Смотри, какой защитник народа, — она на бегу
шлепнула Валька по затылку.
Мы поравнялись с пожарной вышкой, той самой, с
которой я сбрасывал штаны Мамонта.
— Может, заберемся на вышку и побросаем одежду,
вплоть до трусов, как тогда Валек? — заржал Мишка.
— Я думала, ты взрослый, — нацелилась Шурка в
знакомый затылок.
Валек увернулся.
Сзади нас настигало тяжелое дыхание солдат, и мы
прибавили ходу.
— Вон кордон, — притормозил Мишка, — мы сто раз
здесь были.
На поляне, вокруг которой росли громадные сосны
вперемежку с разлапистыми елями, стоял деревянный дом,
сараи, и неподалеку от них сруб, как мы определили —
банька. Из окна баньки торчала голая рука с прилипшими
березовыми листочками.
— Добрая женщина, открой, — услышали мы.
— Зэк, — побледнел Валек. Он поискал глазами
невидимых еще стрелков, — а ну, как выскочит!
— Не высовывайся, чтобы он нас не заметил, — толкнул
Валька Юдин.
Шура схватила меня за руку:
— Тише, вы!
— Открой, добрая женщина, я сейчас уйду. Спасибо за
баньку, а Родине за награду после плена. Добрая женщи
на, я танкистом был. Посмотри на мое обожженное лицо.
Прямое попадание, — увещевал танкист.
Послышалось хриплое, злобное дыхание стрелков.
— Сейчас мы тебе сделаем прямое попадание, — задыха
ясь, хихикнул Аикудин Мамонтов.
Рука безвольно свисла. Наверно, враг народа услышал
Анкудина.
120

Клацнул затвор. Мамонтов дослал патрон.
— А ну, — Анкудин показал сержанту на засов, —
открой.
Сержант скинул засов, быстро потянул дверь на себя и
отскочил в сторону. Мы смотрели, затаив дыхание.
— Выходи! — заорал Анкудин.
— А где эта профура, которая меня заперла? —
послышался голос с темного зева сруба.
Раздался выстрел.
— Он может запросто убить зэка, — взволнованно
дыша, сказал Мишка, а потом скажут: «При попытке к
бегству».
— Вот я бы шваркнул с ИСки стодвадцатимиллиметро-
вым снарядом. От тебя бы мокрое место осталось, —
злобно процедил показавшийся из клокочущего пара зэк. —
Слушай, гражданин начальник, сержант — ну этот юнец, как
видно, не нюхал пороха, ну а ты-то что? Мазила может
случайно и попасть. Я что, за это воевал? Я Родину защищал,
и тебя, к сожалению, — сверкнул он глазами на Анкудина.
— Одевайся, вражина, — рявкнул Мамонтов, —
наплачешься ты у меня.
Я чувствовал, как легкая дрожь пробегает но руке
Шуры. Она испуганно наблюдала за происходящим. У
Мишки отвисла нижняя губа.
— У меня отец был танкистом, — еле слышно
проговорил Мишка. — Служил на ИС-3, как этот.
Валек растерянно крутил пуговицу на рубашке. Мне
было плохо. Мне было очень плохо.
Зэк вышел из проема двери, вытираясь полотенцем.
— Мордой к стене, руки за голову! — орал Мамонтов.
— Дай отойти от жары, — миролюбиво сказал зэк.
Он был гораздо выше Анкудина, широк в плечах. Весь
подбородок закрывал шрам от ожога. Мишка завороженно
смотрел на зэка.
— Пусть бы у моего папки все лицо было в шрамах,
только бы он вернулся, — лепетал он.
— Ну Мишка... Мишка, — дергал за рукав рубашки
Валек. — Похоронка же была, и на нашего отца тоже.
Мишка расстроился.
— Отец был заряжающим, а попробуй не зарядить
пушку, кому ты такой нужен.
— Ну, не все же танкисты одинаковые, — тихо сказала
Шура. — Видишь, этот тоже танкист, а за что-то же
посадили.
121

— Моего ни за что бы не посадили.
— Мужики, дайте махры на закрутку, потом стреляйте.
Анкудин передернул затвор. Раздался выстрел. Около
ног зэка поднялся бурунчик земли. Мы вздрогнули,
сержант начал нервничать, зэк медленно повернулся к стене,
поднял руки за голову.
— Сговорчивый стал, паскуда, — шумел Мамонтов. —
Еще на закрутку ему дайте. Шире ноги, сволочь! —
Мамонтов передал сержанту винтовку, подошел к зэку,
выдернул полотенце из его рук и бросил под ноги, потом
ощупал танкиста.
— Где оружие? Ты не мог убежать с голыми руками.
Зэк махнул рукой в сторону проема двери.
— Товарищ сержант, — Анкудин с видом превосходства
в данной ситуации рядового над сержантом, показал на
зэка, — не спускайте глаз с этого танкиста, а я пошарю
оружие, — он взял свою винтовку и, тыча перед собой
штыком, зашел в баньку. Сержант, куривший огромную
самокрутку, зло сплюнул. Зэк полуобернулся к дяде Ване.
— Хотя бы дым пускал в мою сторону. Или в
тыловиках прослужил?
Иван Прохоров потряс медалями, издавшими
тоненький звон.
— Даром это не дают, — бросил окурок, затоптал сапогом.
Появился сияющий Анкудин. Он покрутил
сверкнувшим на солнце ножом с длинным, широким лезвием.
— Не порежься, я им брился дня два назад, — зло
сказал зэк.
— Вещественное доказательство! — заявил стрелок. — И
запомни: ты кидался на меня с ножом!
Иван Прохоров играл желваками.
Печальная процессия направилась в сторону поселка.
Впереди шел зэк. Немного поодаль от пего шли сержант и
рядовой. Чуть чуть поотстав шли мы. Шли молча, жалели,
что нас соблазнило это «кино». Мишка не1 сводил глаз с
арестованного. Шура грызла ногти.
— Прав был Мамонт, — плаксиво сказала она, — нечего
соваться в мужицкие дела.
А Анкудин придумывал все новые и новые козни.
— Руки за спину! — кричал он. — Распарился,
разнежился!
Зэк приблизился к огромной луже посреди дороги.
Несколько пригревшихся лягушек, высоко подпрыгнув,
122

шлепнулись на зеленый ковер тины, затянувшей лужу, и
скрылись под водой. Слабенький ручеек подпитывал лужу,
едва заметная струйка бежала с другой стороны дороги.
— Стой! — приказал Анкудин.
Все остановились.
— Что такое, — нервно спросил сержант, — что ты на
думал?
— Сейчас увидишь, — осклабился Мамонтов. Он
наслаждался источаемой злобой, не встречающей сопротивления.
Поправил нож в голенище сапога, подошел сзади к зэку.
— Ползком через лужу, — рявкнул он, — ты же распа
рился, надо немного охладиться.
— Нет, — громыхнул голос зэка.
— Ползком, падла, — стрелок ткнул штыком в спину зэка.
Гримаса боли отразилась на лице мученика.
— Дядя, проползите, — заголосила вдруг Шура, - он же
вас убьет.
Миша побледнел, учащенно, с каким то надрывом ды
шал. Валек безбоязненно придвинулся к зэку, присел,
опираясь на худую коленку:
— Вы, наверно, лягушек боитесь. Можно, я их разго
ню? — Валек умоляюще, заискивающим взглядом смотрел
в хамовитые колючие глазки Анкудина, пытаясь своим
незатейливым поступком разрядить обстановку:
— Хи-хи, — пытался Валек рассмеяться, — не надо ля
гушек бояться.
* Анкудин расцепил тонкие губы:
— Пошел отсюда, паршивец!
Глаза Мишки и танкиста встретились:
— Пожалуйста, — гпхо сказал Мишка.
Наверно, если бы Мишке позволили, он бы до вечера
бултыхался в этом дерьме, лишь бы не трогали танкиста.
Зэк тяжело опустился на колени. Скосив глаза, он уви
дел на расстоянии вытянутой руки свой нож, торчащий из
голенища стрелка. Потом посмотрел на Шуру.
-- Ради тебя, — с хрипом проговорил он, — у меня дома
такая же дочка. Он снова перевел взгляд на нож.
— Пожалуйста, — прошептала Шура.
— Ради тебя, - повторил враг народа и на секунду за
думался.
Мученик вползал в зеленую лужу. Лягушки, отчаянно
суча ланками, уплывали из середины лужи, оставляя на
зеленой глади мутные следы.
123

— С головой, с головой, — изголялся садист,
надавливая штыком в затылок беглеца. — Нам жарко, и мы
больше никогда не будем убегать.
Голова танкиста ушла под воду. Он по-пластунски
переползал лужу. Анкудин ослабил нажим. Голова
приподнялась над лужей. Зэк судорожно хватал воздух открытым
ртом. На небритые щеки его налипла тина, но
обожженный, без растительности подбородок сиял белизной.
— Еще мою обувь будешь сушить языком, — зверел
стрелок.
— Анкудин, — приказным тоном крикнул сержант, — до
ефрейтора хочешь дослужиться? Прекрати!
— Я доложу по инстанции, — огрызнулся стрелок. Ан-
кудина нельзя было остановить.
— Говори, — зарычал он на танкиста, — да здравствует...
Зэк молчал.
— Говори. Да здравствует... — все больше распалялся
Мамонтов, опять нажимая на штык.
— Да здравствует...— процедил распластавшийся в луже
человек.
— Да здравствует Сталин! Говори, мать твою!
Нажим штыка усилился, и голова скрылась под водой.
Танкист отплевывался, откашливался, сдирал грязной
пятерней тину с ушей, с волос, с бровей. Мы замерли, не в
силах чтотто предпринять. Боялись своим участием
навредить танкисту. Человек с ружьем был страшен своей
неуемной злобой, это была лавина в горах, камнепад, не
знающий пощады. У Шуры градом катились слезы. Валек,
наша палочка-выручалочка, всегда встревающий в любое
наше предприятие, смотрел на происходящее огромными,
полными ужаса остекленевшими глазами. Мне показалось,
что Мишка на что-то решился.
— Говори, — завопил инквизитор и надавил на штык: —
Да здравствует Сталин!
— Да здравствует...
— Ну!!
— Да здравствует...
Штык давил сильнее.
В рот танкиста попадала вода. Садист немного ослабил
давление.
— Да здравствует Сталин! — заорал Анкудин.
— Да здравствует... свобода! — прохрипел танкист.
Потом он подтянул ноги и начал вставать. Мишка, сжав губы,
124

с шумом вошел в лужу и пошел к танкисту: —
Попробуйте выстрелить! — закричал он.
Танкист, превозмогая боль от давящего штыка, вставал
во весь свой огромный рост. Я кинулся на помощь другу.
Валек беспомощно опустился на корточки. Шура закрыла
лицо руками. Расплескивая воду с кусками тины, я
добежал до Мишки:
— Попробуйте! — крикнул и я.
Когда я увидел лицо танкиста, у меня промелькнула
мысль, что его можно было убить, но невозможно
остановить. Он был страшен. Клацнул затвор:
— Анкудин, отставить! — заорал сержант.
Весь облепленный тиной, танкист выходил из лужи,
яростно сверкая глазами. Стрелок отошел на безопасное
расстояние.
— Только один шаг, и я стреляю, — испуганно кричал
он. Потом взял наизготовку. Прогремел выстрел. Анкудин
неестественно подпрыгнул. Из-под его ног срикошетившая
от камня пуля с жалобным воем ушла в небо. Сержант
снова дослал патрон:
— Опустить винтовку, я сказал! — рявкнул он.
От резких движений звякнули медали на груди
сержанта. Анкудин опустил винтовку. Тонкие губы были сжаты.
— Девочка, — обратился вдруг танкист к Шуре, — ты
мне жизнь спасла. Мой нож был рядом со мной. Я мог
распороть брюхо этой твари. Но перед глазами стояла моя
дочка. Ты мне ее напомнила, спасибо тебе.
Щеки Шуры наливались румянцем. Она приходила в
себя:
— А ты, Мишка, говоришь, куда пацаны, туда и я, —
жалобно сказала Шура.
— Я доложу, — процедил Анкудин.
— Я тоже доложу, — послышался вдруг женский голос.
Из-за разлапистой ели вышла Дуська:
— Ты же изверг, разве ты мужик? Дай ему винтовку, —
указала она на зэка, — и посмотрим, как ты запоешь.
— Ты мне еще... шалава... исчезни! — завизжал стрелок.
— Ах ты, тварюга, — не на шутку завелась Дуся. — Я
расскажу, как ты среди лягушек прославляешь нашего
дорогого товарища Сталина. Ужо поглядим, когда
загремишь лет на десять.
Она потушила весь пыл стрелка.
— Во, во, — заскрежетал зубами танкист, — и к нам его.
Я бы из него грушу боксерскую сделал.
125

Дуся огорошила Анкудина своим обещанием. Он сник,
плечи опустились, взгляд потух.
— Ты тоже хороша, добрая женщина, —сплюнул
танкист.
— Ты уж извини, мил-человек. Бошки нам забили — что
ни зэк, то враг народа. Ты, небось, и воева!л?
Танкист вдруг преобразился. Он встряхнулся всем
телом, как собака, вылезшая из воды. Потом выпрямил
корпус, встал по стойке смирно. В человеке проснулся
военный. Мишка восхищенно смотрел на него. Танкист мог
сделать только то, что он сделал. Много позже я размыш
лял, что у зэка, наверно, сработало подсознание,
выработавшее за долгие годы войны четкий ответ, и реальность
усилила эту необходимость.
— Капитан Советской Армии танкист Орлов Михаил
Михайлович, — громко отчеканил он.
— Вот это да! — снова вошел в свою роль Валек. — А
награды есть? — не выдержал он.
— Два ордена и шесть медалей, — улыбнулся капитан.
Сержант невольно потянулся к верхней расстегнутой
пуговице воротничка, потом опомнился. Анкудин,
которому Дуся обещала десять лет тюрьмы, усиленно чадил са
мокруткой.
— Дай! — гаркнул вдруг капитан.
— Я вам скручу.
— Эту дай! — и нетерпеливо протянул руку. Анкудин,
забыв, что он охраняет зэка, подошел, протянул огромный
дымящийся окурок. Капитан с наслаждением затянулся.
— Табак...— сказал он, выпуская клубы дыма.
— Если еще раз убежишь, приходи, обязательно натои
лю баньку, -- горько пошутила Дуся, пыталась искупить
свою вину перед капитаном.
— Надолго мне хватит этой баньки, спасибо, добрая
женщина, — сплюнул опять капитан.
— Ребята, помогите обмыться капитану, - сказал вдруг
сержант.
— Подожди, сержант, дай докурю. Сержант, не
подводи себя под удар, видишь, сформировавшийся сексот.
— Нож! — громко крикнул сержант. Подскочил Анку
дин, вытащил из голенища нож, подал сержанту. Глаза
Анкудина бегали, пытаясь поймать взгляд сержанта.
— Дуся, тебе нужен хороший столовый нож?
— Век буду помнить, Ванюша!
126

— На, забери. Если кто-то спросит, скажи, что он твой.
— Буду долдонить, что мой.
— Анкудин!
— Слушаюся, товарищ сержант.
Капитан ухмыльнулся:
— Быстро перевоспитываешься, пилу бы тебе в зубы —
поперечную, да на валку леса.
Стрелок молча стоял, так удачно «раздавленный» Дусей.
— Анкудин, ты меня знаешь, — в голосе сержанта
слышались металлические нотки, — слушай внимательно. Мы
бежали арестовать беглеца, а беглец сам шел нам
навстречу сдаваться и без оружия. Ну! — рявкнул он.
— Слушаюсь, товарищ сержант, — отчеканил стрелок.
Валек подошел к нам. Я тронул его за плечо:
— Сильно напереживался?
— Я бы лучше десять раз прыгнул с поезда.
И наша палочка-выручалочка прислонила голову к
моему плечу. Я погладил его чубик. Он облегченно вздохнул,
потом взял мою ладонь, прижал к своей щеке. Мал еще наш
Валек. Мы как испереживались, а каково ему? Наверно,
для него рушился мир. И чуть по рухнул мир капитана, от
ца где-то далеко живущей девочки, так похожей на нашу
Шурку, и память о которой помогла капитану проползти чс
рез дерьмо лужи и дерьмо под названием — Анкудин.
Валек посмотрел на меня, замахал рукой:
— Что-то скажу.
Я наклонился.
— Ну, Дуся! — зашептал мне в ухо Валек. — Так разма
зать Мамонта.
Превозмогая себя, но, наверно, боясь упустить время,
стрелок изобразил па лице подобие улыбки:
— Дуся, с меня бутылка.
— Твоей бутылкой тебе бы по голове. Если вякнешь
лишнее, загремишь на всю катушку. Это же надо, товари
ща Сталина среди лягушек славит.
— Дуся, - нетерпеливо сказал сержант, - бери свой
нож...
— Меня уже нет. я ушла, — затараторила Дуся и быст
рым шагом направилась на свой кордон.
— Пацаны, — обратился к нам сержант. Мы почувство
вали в нем спокойную, уверенную убежденность. Желваки
на его лице успокоились. — Пацаны, -- повторил он, — все
поняли?
127

— Да мы — могила, — отчеканил Валек, — и Шурка —
могила, хоть и девчонка, честное октябренское!
— Клянусь мамой, — серьезно, как на экзамене, сказала
Шура.
Анкудин дрожащими пальцами крутил самокрутку.
— У вас уже дым из ушей валит, — улыбнулся сержант,
глядя на капитана, потом повернулся к нам:
— Так где же ваша помощь, братва?
Мы бросились к капитану. Начали снимать тину с его
груди, плеч, коротких волос.
— Ты бы хоть что-то понимал, Валек! — сказала
Шурка, отстраняя пацана.
— Ты слышала, что дядя Ваня сказал «братва», а ты
что, тоже братва? — огрызнулся Валек.
— Лучше выкопай ямку, вон видишь ручеек, чтобы
можно было зачерпнуть ладонями воду и умыться, —
сказала Шурка.
Валек не стал спорить и приступил к делу.
— А вы подбили хоть один фашистский танк? —
спросил Мишка.
— Не подбивают, как ты говоришь, а уничтожают. И
стреляет непосредственно наводчик по приказу командира.
Но и они ничего не сделают без механика, заряжающего.
— Заряжающего, — тихо повторил Мишка.
— А как же, — подхватил капитан, — каждый четко
должен знать свое место и строго выполнять. Последнее время
я был командиром роты. Так вот, у меня в экипаже был
заряжающий, как метеор. На ИС 3 раздельное заряжание, —
разговорился капитан, понемногу приходя в себя. —
Вначале снаряд, двадцать пять килограммов весу.
— Ого, — ахнул Валек, — я даже не подниму.
— Да, и начиненная порохом гильза, шестнадцать
килограммов.
Чувствуя наш интерес, капитан продолжал рассказывать.
Анкудин, стоя в стороне, мрачно курил. Шурка с
деловым видом показала танкисту на углубление, сделанное
Вальком.
— Можно мыть лицо, — сказала она.
Но капитан в мыслях был уже на поле сражения.
Сержант забросил винтовку за спину, подошел к нему,
протянул четвертушку газеты.
-I Сам скрути, — и полез за кисетом.
Стрелок взъерошился. Он был готов выстрелить в
любую секунду.
128

— С какого фронта? — спросил капитан.
— С Белорусского, — ответил дядя Ваня, потом
вздохнул: — Тяжеленько было.
— А я с Украинского.
— Так вот, ребята, сегодня и вспоминать смешно, но
мой танк называли Мих Мих. :
Истосковался, наверно танкист. По воле, по дому.
Даже смертельная опасность, которую он только что
избежал, не выбила его из колеи, не заставила замкнуться в
себе.
— Я Михаил Михайлович и заряжающий был Михаил
Михайлович; — продолжал он.
Мишка замер.
— Я тоже, — голос Мишки сорвался, он пытался
вытолкать из себя какие-то слова. Лицо его побелело.
— И я... Валек!
Мишка свирепо посмотрел на друга.
— И он Михаил Михайлович! — подхватил Валек,
указывая на Мишку. *
— И мой отец..: тоже... Мих Мих... — наконец хрипло
выдавил из себя Мишка. . '
Здоровенный танкист сверкнул глазами и громко, как
выстрел, ударил ладонью о ладонь: Анкудин
встрепенулся, встал наизготовку. Мы оцепенели.
— А ну, встань в профиль, — приказал Мих Мих Мишке.
Мишка не понял. Капитан повернул лицо Мишки.
— Ба-а, — протянул он, — такую толстую губу я вижу
второй раз. А не было ли у твоего отца родинки на
верхней губе и на правой ладони шрама от косы?
— Мой... мой папка! — выкрикнул Мишка и уткнулся в
грудь капитана. — Где мой папка?! Где он?! — заплакал
наш друг.
Забыв, что он весь в тине, капитан прижал Мишкину
голову к себе.
— После прямого попадания нас оглушило, — мрачно
начал рассказывать Мих Мих, — танк загорелся. Видимо, нем
цам нужны были данные о нашей дислокации, и нас в
бессознательном состоянии выдернули из танка. Механик и
наводчик были мертвы, а нас бросили в лагерь. У Михаила бы
ла перебита нога, и он попал в лазарет. Но у него никаких
данных не смогли выудить. Да их у него и не было. А меня
почему-то не допрашивали. На третий день мне чудом
удалось сбежать с двумя пленными, один из которых меня знал.
129

Валек приткнулся сбоку к мокрой одежде капитана, и
танкист положил свою огромную пятерню на голову. Валька.
— Мой отец тоже не вернулся, — пролепетал Валек.
— Эх, хлопцы вы мои дорогие, за то, чтобы ваши отцы
вдруг оказались здесь, я бы пошел на штык этого
негодяя, — он зло посмотрел на Анкудина.
— Миша! — позвал капитан. — Миша!
Мишка, кулаками размазывая слезы, с мольбой
посмотрел на него.
— Мих Мих, — повторил капитан, — и я Мих Мих. -
Он ободряюще улыбнулся, потом, отстранив Мишкины
руки, ладонью вытер мокрые щеки нашего друга:
— Не вес потеряно, Миша, чего не бывает. Тысячи
солдат побывали в плену. А Мих Мнхи просто так не сдаются!
А, Миша? — Танкист разволновался: - Почакай, хлопчик,
почакай... О, холера ясная, на белорусский перешел. -
Потом, наверно, перевел: — Подожди, парень, подожди!
Уголки Мишкиных губ чуть дрогнули. Появилась
улыбка. Капитан взял Мишку за плечи, легонечко потряс:
— Может, еще вернется? Может, где то мыкает судьбу
победителя-лагерника? А ты...— обратился он к Вальку.
Губы Валька затрепетали.
— Отслужу, тьфу ты, мать честная, отсижу, поеду
домой и родим с женой такого егозу, как ты.
Из клубов дыма показалось лицо сержанта.
— И что ж такой обожженный ты удрал из плена?
— Момент подошел, — сказал Мих Мих, — не могли
ждать, пока я поправлюсь. По ничего, как на собаке
заросло. Зато подбородок не надо брить, не растет борода. Вот
так, сержант. Дошли до своих. Дали мне танк и звание
сержанта, и дослужился я до капитана. Так что я дважды
капитан. Потом донос, и вот я перед вами. Ну, а гы кто? -
обратился он вдруг ко мне.
— Алан, — смутился я.
— Поддерживай Мих Миха и во'1 этого егозу.
— А мы всегда поддерживаем, — выручила меня Шурка.
— Шура, тебе еще раз спасибо, выручила ты меня. Л во
обще то стоило удрать из зоны. Видите, сколько хороших
людей узнал. И только единственная сволочь. Накурюсь-ка
еще раз, — мечтательно сказал Мих Мих.
т А лицо помыть? — напомнила Шурка.
— Эх, девочка, мне теперь всю оставшуюся жизнь надо
отмываться.
130

Капитан Мих Мих возвышался над нами. Мы
восхищались им, готовы были отсидеть за него срок. Мы... Но что
мы могли сделать? Чем помочь? Мы могли только
повторить его слова: «Почакайте, капитан, почакайте!»
- Вот тебе и кино, — тихо сказал я, обращаясь к Шурке.
- Век бы такого кина не видать, — вздохнула она.
Услышав знакомый свист, я выглянул в окно. Меня
вызывал Юра.
- А ну, расскажи, как все было, а то Валек такое
наплел. С вами постоянно что-то случается.
- Ну, ездили купать лошадей, а остальное ты знаешь.
- Расскажи толком, чего ты придуриваешься, и не
спирай на то, что плохо знаешь русский. Ты уже трепишься
нормально.
Я понял, что Юра выпытает у меня все до мелочи,
потому что он почему-то чувствовал себя ответственным за
все наши мальчишеские дела.
- Поехали я, Валек, Володя и Мишка. Когда
поскакали наперегонки, Володя вдруг остановил коня и начал что-
то искать. Мы развернулись. Оказалось, что у него упали
очки. Хорошо, что не разбились. Володя на таких скачках
дужки очков завязывал тесемкой вокруг головы, а тут
забыл тесемку. Думали, гадали, и тогда Мишка сообразил.
Он снял шнурок с туфли, и Володя связал дужки. Ну, ты
знаешь, какая лапа у Губы, но отцовские туфли все-таки
были ему большие. Мы еще смеялись, что вместо очков
будем терять туфли. Искупали лошадей, и сами, конечно,
искупались в пруду. На обратном пути, как всегда, затеяли
скачки. Недалеко от конюшни Губа нас обошел и,
подскакав к зданию, резко остановил коня, решив хвастануть.
Вот тут его и подвел туфель. Вроде бы туфель в стремени,
а нога выскользнула из обуви, и Мишка упал на лемех
плуга Юра, если бы ты видел! Левая рука, выше кисти,
была располосована. Рана такая большая, и крови...
Лешка подсел к нам и внимательно слушал.
- Мы соскочили с лошадей и к дяде Феде, его нет.
Моего отца тоже нет. Я сдернул свой ремень и перетянул
Мишке руку около локтя От отца я слышал, что надо
перетянуть выше раны. Кровь стала меньше идти. Свою
майку я набросил ему на рану. Мишка побледнел, Валек тоже
131

от испуга и, наверно, вида крови стал белый, как полотно.
«Мишка, сможешь сесть на лошадь?» — крикнул я.
Мишка встал к лошади, и я подсадил его. Потом уселся с ним,
вдруг ему станет плохо. Валек тоже очухался, и мы
поскакали к воротам зоны.
— Во здорово! — испуганно сказал Лешка.
— У зэков же есть врач? Там шел развод. Генкин отец —
Анкудин — сразу накинулся на нас. «Вас еще не хватало
здесь! — кричал он. — На лошадях приперлись!» Но дядя
Ваня Прохоров, вы его знаете, — сержант, с которым
Анкудин зэка арестовывал.
— Знаем, — сказал Юра, — дальше!
— Он сразу понял, что к чему. Помог Мишке слезть с
лошади, и тут же на проходную. «Открывай!» — крикнул
он солдату. «Не положено! Разрешение надо!» «Я
приказываю открыть! Выполняйте последний приказ старшего
по званию, а потом обжалуйте!» Сразу открылась
металлическая калитка. Дядя Ваня хотел только сам идти с
Мишкой, но Мишка показал на меня: «Пусть и он со мной». Я
видел, что бедного Мишку прижучила боль, но
он-сдерживался. Еще немного, и он бы заплакал. Нас окружили
зэки. И откуда они взялись? Многие шли рядом,
спрашивали, что случилось. Я перепугался. Сейчас кто-нибудь
ударит ножом, а потом ищи свищи. Враги народа же? Мих
Мих одно дело, а тут? Я увидел и дядю Петю — зэка.
Помнишь, Леша, когда мы снег счищали с крыши. Его жену
еще ловили стрелки.
— Тоже с вами пошел? — спросил Юра.
— Да.
— Во здорово! — мрачно воскликнул Лешка. — Ну, он
же нормальный? ' :
— Нормальный! И вдруг Мишка остановился и стал
падать. Дядя Петя подхватил его, взял на руки, как
ребенка, и понес к больнице. Мишка потерял сознание. «Дайте
дорогу! — крикнул дядя Ваня, когда мы подошли к
больнице. — Никто не заходит!» Зэки остановились. Врач в
белом халате снял с Мишкиной раны окровавленную майку,
посмотрел на дядю Ваню Прохорова и помотал головой, но
ничего не сказал. Потом схватил ватку, намочил
нашатырным спиртом и поднес к Мишкиному носу. Я с ужасом
смотрел на своего друга, не умер ли он? Извини, Леша, но
вспбмнил твоего папу, и мне стало очень страшно.
Я почувствовал, как Лешу передернуло.
132

— Ну, — нетерпеливо выдохнул Юра.
— У Мишки задергалась нижняя губа, потом он потряс
головой и застонал. «Мишка! — позвал я. — Миша!»
Потихоньку, как будто боясь чего-то, он открыл глаза. ;
— Ничего себе! «Боясь чего-то», — сказал Юра и
посмотрел на свои руки. — С такой-то раной душа в пятки
уйдет. Ну! — опять торопил Юра. — Ты рассказываешь так,
будто в родной Осетии на гору карабкаешься.
— Врач начал обрабатывать рану. «И чтоб по первому
разряду...» — погрозил дядя Петя. «Все сделаем четко,
Петр Васильевич», — заверил врач. Ничего себе,
удивился я. Зэков называют по фамилии или по номеру, а тут
Петр Васильевич... Мой друг еле сдерживался от боли.
На подушку капнула-Мишкина слеза. Он протянул
здоровую руку и сжал мою ладонь. От напряжения пальцы
у него побелели. Я не знал, что делать. «Ну, у тебя и
силища», — сказал я, пытаясь подбодрить Мишу.
«Держись, парень», — бодро сказал дядя Ваня. «У меня тоже
один раз..., — он чуть помедлил, — как на собаке
зарастет!» Мишка слабо улыбнулся. «Все будет нормально,
сынок, — дядя Петя присел на корточки и гладил Мишу
по голове. — Все будет нормально! Юрий Михайлович, —
он одобрительно посмотрел на врача, — мертвого
поставит на ноги». Вот обращение, опять удивился я. Зэки же!
Разве можно отца Генки Мамонтова — Анкудина —
сравнить с врачом или дядей Петей, хотя они зэки. Но они
же... Они же «враги народа», как постоянно говорит ра
дио. Юра, Леша! Разве не так? Мишка же из народа, и
ты, Юра, и ты, Леша, и я из народа. Но если все зэки
враги, то почему они помогали Мишке? А потом, когда
мы шли к воротам, врач постоянно спрашивал Мишку,
как чувствуешь себя, не кружится ли голова? А сколько
людей нас провожало!
— Кто провожал? — не понял Леша.
— Ну, зэки!
— Ну, так бы и сказал, а то — «люди»!
— Так запутают, — удрученно сказал Юра, — так
запутают, что себя потеряешь.
— Услышал бы нашу болтовню Генка Мамонтов, —
оглянувшись, тихо сказал Лешка, — сразу бы отцу рассказал.
— Ты тоже трепаться мастак, — Юра ткнул меня локтем
под бок.
— До самых ворот проводили? — спросил Лешка.
133

— Да, мы только и слышали: как себя чувствуешь,
сынок, крепись, парень, скажи отцу, что его сын —
настоящий мужчина! Какому отцу Мишка скажет?..
И невдомек мне было тогда, что они видели в нас
своих сыновей, что мы всколыхнули в этих «врагах народа»
отцовские чувства и, наверно, будут писать своим женам,
что видели пацанов, очень похожих на их сына,
трогательно описывать Мишкины страдания и умолять, наставлять,
требовать, чтобы берегли детей, потому что пацаны такие
балованные.
За воротами нас ждали Валек и немного в стороне
Володя. Он держал уздечки лошадей. «Мать уже знает», —
сообщил Валек. «Теперь будет плакать», — недовольно
сказал Мишка. «У нее же астма. Ей нельзя волноваться.
Алан, помоги сесть на коня».
«Не на коня, а на кобылу», — расплылся в улыбке
Валек. Я знал причину. Нам было приятно, что с Мишкой
все обошлось. Володя пообещал для Мишкиных туфель
принести проволоку. Мишка улыбался. Значит, обошлось.
Через арматурные ворота, из зоны, нам махали друзья.
— Сейчас с Мишкой нормально, — сказал я. — Я у
него сидел, пока он не заснул.
— Я знаю, что он спит, потому и прибежал к тебе, —
облегченно вздохнул Юра.
* * *
Девочки всегда держались от нас в стороне. У них
были свои игры с тряпичными, с носом и ртом из угля,
куклами. Иногда Аня, Инга и Шура ходили в лес, и тогда мы
лакомились вкусными ягодами, даже мама ухитрялась
закатать хотя бы маленькую поллитровую баночку варенья.
Как-то мама предложила папе:
— А что, если пойти за черникой?
— Хорошая мысль, — подхватил папа. — Алан, а как у
Юдина рука?
— Ему уже сняли повязку.
В выходной у нас собрался целый табор. Вся семья Ни-
коновых, наша семья, Мишка, Шура, Валек с Юрой.
Присоединился к нам и дядя Федя. А по дороге нас догнал
Володя Полканов:
—> Ты знаешь-эн, какую книгу читаю?
— Расскажи Вальку, — сказал я, — а я сам почитаю.
134

— Володя, ну Алану простительно, — начал доказывать
Валек, — ему надо учить русский, поэтому и читать много
надо, а тебе-то зачем? Разве мало интересного кругом?
Вот когда будем взрослыми, это другое дело. Взрослому
что, переделал все дела — садись и читай. У нас-то вон
сколько всяких дел, еще успеем начитаться.
— Ну погоди, — пригрозил Володя, — дам тебе такую
книгу почитать, за уши не оттащишь-эн-эн.
— Ты его за уши не притащишь, — засмеялся я.
— Берегись, черника! — крикнул папа.
— Ура! - подхватили мы.
Тетя Паша улыбалась. Ее такое бледное в последнее
время лицо потихоньку свежело, а сегодня прямо-таки
светилось. Когда мы подошли к черничным местам, нам,
более взрослым, наказали не отпускать от себя детей. Хо
рошо, что нас хоть называют «более взрослыми».
— Валек, — поманил Володя мальца, — ты слышал, что
сказали? Держись около меня.
— Я сам «более взрослый», — отмахнулся Валек.
Дядя Федя с ведром углубился в лес. Мама и папа по
шли вместе. Тетя'Паша ушла с Ингой. Все рассыпались
по лесу и только время от времени слышалось: «Ау у!».
Черника была крупная, и дело продвигалось быстро. Ну
наварит мама на зиму: варенья. У меня уже было больше
половины ведерка, и я решил немного отдохнуть. Выбрав
место, растянулся на теплой земле под раскидистыми ку
стами. Я лениво отмахивался от комаров. Немного
отдохну и доберу ведерко. Зашелестели кусты рядом, и я йену
ганно дернулся, но заметив чьи-то ноги, притих, чтобы не
напугать ягодника. Потом появились еще чьи-то ноги.
— Паша, - услышал я мужской голос. - Паша, послу
[пай, скажи что-нибудь.
Голос знакомый. Дядя Федя...
Я оказался в таком неловком положении, что не мог
даже пошевелиться. Лучше бы мне провалиться сквозь зем
лю, чем подслушивать чужие разговоры.
— Федор, ну что я тебе скажу, — в голосе тети Паши
слышалась горечь. -- Что я тебе скажу, когда не выплака
ла еще слез по Тиме. И что скажут дети. Я смирилась с
тем, что одна. Вон посмотри вокруг, одни вдовы. Есть и
молодые девчата. Только Христом Богом прошу, не заби
рай Люсю и Оксану. Говорят, когда в семье несколько де
тей, не надо делать любимчиков, а Тима выделял Люсю и
135

Оксану, но дети этого, конечно, не замечали. «Не могу, —
говорит, — не могу видеть детские слезы!» Наверно,
поэтому твои дети так быстро стали Тиму звать папой. Оторви
от Леши, Инги, Гали и Томы Люсю и Оксану, это травма
для них, а для твоих детей какая по счету. А ты, Федя,
найдешь себе хорошую пару. . ,
— Паша, я уже нашел.
— Нет, Федя, раньше, чем через год, я и не. подумаю
разговаривать на эту тему.
Наступила длинная пауза. Я боялся, выдать себя.
Комары устроили на моей руке пир, раздувались на глазах, но
я готов был накормить еще сотню комаров, лишь бы Люсе
было хорошо. Если будет хорошо Люсе, значит, всем
будет хорошо.
— Давай прекратим.этот разговор.
— Ну что ж, я буду ждать, — сказал Федя.
— Ты, конечно, из-за детей решил ко мне свататься, но
стоит ли это самопожертвования?
— Конечно, из-за детей тоже. Но не только поэтому. Ты
красивая женщина. Паша, нам обязательно надо быть
вместе. И еще, — по голосу чувствовалось, что дядя Федя
улыбается, —мы еще народим детей.
— А если через, год я дам отказ...
— Паша,-клянусь тебе памятью Галины, клянусь
детьми, какое бы ты не приняла решение, я не заберу детей.
Только единственная просьба тогда будет, чтобы дети все-
таки узнали, что я отец. Галя бы не осудила меня. Я буду
жить здесь, помогать вам, ничем не буду докучать.
Понимаешь,, Паша, Галина мне была очень дорога,' и в войну —
смешно сказать — я ей через луну передавал приветы. А
дети в моем сознании были как звездочки, как надежда.
Все мои помыслы и думы были направлены к ним. И де
тям, а это все, что осталось у меня, ты будешь хорошей ма
мой, да что я говорю, ты для них как родная мама.
— Детей ты любишь, я это заметила.
— Не могу без детей.
— Ладно, пошли, Федор, а то не наберем ягод и будет
стыдно.
-г Пошли.
Я свободно вздохнул. Осторожно, боясь все еще быть
обнаруженным, разогнал комаров. Они, как груженные са
молеты, скрылись в листве. Ладно, пусть капли моей
крови пойдут на благо семьи Никоновых, и, конечно, Люсе.
136

Опять я узнал тайну, которую и родителям не
расскажешь. Значит, дядя Федя перейдет жить к Никоновым.
Вот какой нахальный оказался этот конюх. И чтобы
Лешка звал его папой? Ну не, режь Лешку, а папой он его не
назовет, и никто из детей не согласится. Тетя Паша тоже-
только через год. Знал бы Лешка, какие мысли у дяди
Федора! А, может, пусть живут? Вдвоем-то легче.
Противоречивые мысли раскачивали мое настроение, как на
качелях. Я вылез из своего убежища и медленно пошел по
лесу. Прошмыгнула белочка и взлетела на огромную
сосну. Я засмотрелся на нее.
— Не бойся, — сказал я. — Никто тебя не тронет.
Только сильно не раскачивай деревья.
Но белочка и не думала бояться. Она села на большую
ветку, сорвала шишку, и на землю полетела шелуха.
— Опять ты размечтался? Смотри, сколько ягод под
ногами, — ко мне подходила сестра. — Наверно, снова на
Кавказ укатил?
— Да нет. ■ , •
— Тогда собирай ягоды. У тебя будет меньше всех. А
варенье любишь, как пчела мед.
Домой шли все довольные. Черники набрали много, да
и рты у всех были черные.
Дядя Федя шел веселый. Еще бы, думал я, подождет
год, и нате вам, сразу шестерых детей. Не кормил, не
поил, и сразу столько детей. Каждый бы так согласился!
Вечером тетя Паша прибежала к нам.
— Ты знаешь, Заира, я никак не решалась сказать,
просто стыдно, но ты подумай только, Федор мне...— она
заметила, что я в комнате и попросила: - Алан, иди побегай,
не для твоих ушей бабьи разговоры...
Настала пора копать картошку.
— Пора, — сказал и наш папа.
Все огороды были на виду, и мы видели, кто чем
занимается. Дядя Федя, наверно, не находил причины, чтобы
присоединиться к Никоновым. Он стоял около огорода и
отвлекал Лешку то одним разговором, то другим. Потом я
заметил, как Люська замахала рукой, мол, зайдите к нам.
Дядя Федя заулыбался и перемахнул через ограду. Я не
видел человека, которому работа приносила бы столько
радости. Он, взрослый мужчина, прошедший войну,
долго и упорно пробивал тропу к детям, к своей радости и,
наверно, к цели всей своей дальнейшей жизни. Конечно,
137

неуютно было ему в одиночестве, и я бы поклялся чем
угодно, что лучшим для него отдыхом и душевным
спокойствием была бы забота о детях, когда надо было бы
зашить кому-то валенок, вытереть кому-то нос, заботиться о
пропитании семьи. Я ни разу еще не видел его
отдыхающим просто так.
— Ты опять мечтаешь, — толкнула меня сестра. —
Смотри, сколько картошки оставляешь.
Ну что за сестра. Если старшая, то все время надо
командовать?
Картошка была всем на радость.
— Вот этот клубень я сейчас взвешу, — сказал папа,
показывая огромную картофелину. Он быстрым шагом
направился к своей лечебнице. Не прошло и пяти минут, как
он вернулся.
— Мать, восемьсот восемьдесят пять грамм, — потряс он
клубнем. — Кто найдет клубень хоть на грамм тяжелее,
тому приз.
— Алан, — сказала Аня, — если в интернате из одной
такой картофелины сделать пюре, а?
— Да еще с салом.
Хорошо, когда много картошки. И еще хорошо, что
Мишке не придется выковыривать мерзлую картошку из-
под снега. Мы ведрами носили урожай в одно место и
рассыпали тонким слоем для просушки. Скворцы важно
шагали за нами, будто проверяли качество работы. Эти
маленькие черные комочки с длинным устрашающим носом
иногда приближались совсем близко, и хотелось погладить
красивую, черную спинку.
— Скворушка, ты не хочешь поработать с нами?
Бусинки глаз внимательно наблюдали за мной, и я сам
сочинил ответ независимого, гордого существа:
— Пусть каждый занимается своим делом.
— Обед, — объявил папа. — Мать, накорми нас, а то
Алан едва ноги таскает.
— Да на нем пахать и пахать, — влезла опять Аня.
— Эгей, Мишка! — закричал я.
— Тише, оглушишь, — возмутилась Аня.
Мишка приветливо поднял лопату над головой.
Я|подошел к огороду Никоновых. Дядя Федя, весь
мокрый, еле успевал копать. Лешка относил ведра, а
остальные, как муравьи, собирали урожай.
— Обедать пора, — крикнул я.
138

— Да и то правда, — сказала тетя Паша, с трудом
разгибая спину. — Дети, мыть руки и за стол. Федя, обед для
всех.
— Я домой схожу, тут рядом, — смутился дядя Федя.
Я удивлялся этому здоровому мужчине, прошедшему
войну. Он был какой-то незащищенный, стеснительный.
Его очень легко можно было обидеть словом; Он всегда
боялся быть обузой кому-нибудь, но душа его была
нараспашку: «Вот он я, кому помочь?»
— Здравствуйте, — сказал Лешка, — с утра с нами
работаешь, а покушать — так сразу врозь? Или давайте все
пойдем обедать к дяде Феде, — пошутил Лешка.
Если бы ты знал, Лешка, какие корыстные цели
преследовал дядя Федя. Но эти цели были продиктованы
добрым сердцем, только во благо. Я-то знал, что дядя Федя
считал себя в неоплатном долгу перед тетей Пашей, перед
памятью дяди Тимофея, перед детьми Никоновых за то,
что его семья была принята в этот многолюдный дом, и
даже после смерти его жены, дети его, Люся и Оксана,
были окружены такой материнской заботой, что постепенно
девочки стали тетю Пашу называть мамой. От меня
зависело, будет ли после обеда звучать смех, будут ли шутки
или все замкнутся в себе и дядя Федя уйдет. Нет, я хочу,
чтобы им было хорошо. Я хочу, чтобы все дети
Никоновых, увидев дядю Федю, бежали бы к нему, хочу, чтобы
Лешка нашел в нем хорошего старшего друга, чтобы тетя
Паша успокоилась.
Подошла Люся, и, держась за забор руками и
подпрыгивая то на одной ноге, то на другой, спросила меня:
— В школу хочешь?
— Не очень.
— А я хочу. Только с мамой расставаться не хочется.
— И мне не хочется.
Люся задумалась, что бы еще сказать, чем меня удивить.
— А кто у вас работал лучше всех? — спросил я.
— Дядя Федя.
— Почему?
— Он как трактор работал, мама так сказала, потом
добавила, как папа.
Я поперхнулся.
— Какой папа?.. — и прикусил язык.
Она удивленно посмотрела на меня.
— Как папа Тимофей.
139

Люся помолчала, посмотрела на меня:
— Знаешь, Алан, как посмотрю на дядю Федю сзади и
думаю, что это папа.
«Люся! Люська! — хотел я закричать. — Люська! Это же
твой папа. Он живой, он рядом и идет к тебе долгим,
трудным, но, наверно, правильным путем. Твои глазища будут
еще ослепительнее сверкать. Потерпи, Люся, потерпи».
— Алан, — позвал меня Лешка, — Аня зовет.
Я побежал обедать.
Три дня мы копали, сушили и убирали в подвал
картошку. Погода была теплая, солнечная.
— Аня, — сказал я, — ты пойдешь со мной?
— Куда? ',.{,•
— Поможем Мишке Юдину. '
— Конечно, поможем.
Мишка копал, а мать собирала. Когда он немного
опережал мать, он бросал копать и тоже начинал собирать.
Потом относил полные ведра на просушку. Было видно,
что он устал, но, наверно, легче было бы вернуть лето, чем
остановить Мишку. Еще бы! Если походить весной по
нолю, с налипшей по целому пуду грязи на каждый сапог и
собирать мерзлую картошку...
— Тетя Маша, — сказала Аня, — отдыхайте, а мы
поможем., , > ■
— Мам, — сказал Мишка, — иди, а мы управимся.
Я люблю свою маму, очень люблю, но я удивлялся
Мишке. У него было какое-то нежное отношение к матери. «Ну
да, — вспоминал я слова Мишки, — обжирайся тут...», —
когда он из сетки высыпал обратно в мешок картошку.
— Все ваши неприятности и болезни пусть будут
моими, — сказала тетя Маша. — Без вас мы бы с Мишей
ничего не смогли сделать. Вон сколько картошки. Тут и нам
хватит, и двух поросят выкормить можно.
Она с трудом разогнулась и медленно пошла к дому.
— Я и так ее отсылал домой, никак не хотела уходить.
Ты. говорит, один не управишься. А если честно, -
добавил Мишка, — я знал, что вы придете.
На другой день к нам присоединился Лешка, чуть
позже подошли Володя и Юра с Вальком, и работа закипела.
— Гуртом и батьку осилить можно, — услышали мы го
лос д^ди Феди. — А ну, подвинься, братва.
— Да с тебя еще пар идет, — сказал Лешка. — Мы
управимся, дядя Федя.
140

— День год кормит, — ответил дядя Федя. . «
У ограды появились Люся и Оксана. У Оксаны в руках
была тряпичная кукла. Люся поучала сестру:
— И как первоклашка, должна будешь во всем меня
слушаться, — говорила она, — а учиться очень даже
интересно, скажи ей, Алан. ^
— Да, очень интересно.
— Не интересно, — упрямилась Оксана, — там же не
дают в куклы играть. . * ■
— Зато первого сентября будем писать о том, как
провели лето, — настаивал я, пытаясь заинтересовать Оксану. —
Только надо название для сочинения придумать.,
Люся недоуменно покрутила головой. ,.
— Я давно придумала, — заявила она, — и даже
сказала, не помнишь? .,...,
-Ну? , .1 , ; .... ,
— Белые ночи — вот так. Пусть всегда будет солнышко
днем, а ночью белые ночи. Понял, Алан?
Оксана; прижала куклу к груди.
— И я тоже расскажу, как мы играли. Может, и пойду
в школу, — обнадежила она нас.
— Валек, не оставляй картошку, сколько раз тебе
говорить? — возмутился Володя.
— Да что это за картошка, с мизинец.
— Ничего, поросенок съест.
Появился Генка Мамонтов с бутербродом в руках.
— А мы уже убрали картошку, — громко чавкая,.сказал он.
— Ну и что? — огрызнулся Валек.
Генка подошел ближе.
— Валек, хочешь хлеба с повидлом?
. — Нет, — отрезал Валек и проглотил слюну.
Вот теперь мы богачи — столько картошки, поросята,
коза с козлятками, да еще больше десяти кур с петухом.
И мама чаще стала улыбаться.
— Слава Богу, миновал год, — собирая очередную
посылку в Осетию, говорила она.
Мы с Аней помогали ей упаковать все аккуратно.
— Ты заметно лучше стал говорить по-русски, — сказал
папа. — Меньше придется краснеть перед учителем.
— Мам, теперь погуляю, ладно?
141

— Иди, иди, погуляй.
Я побежал к Володе Полканову за обещанной книгой,
«Таинственный остров», кажется. «Мировая книга-эн», —
говорил Володя.
Навстречу шел, тяжело опираясь на красивую, с
узорами, палку какой-то дядя в военной форме. Я
приостановился. Старший сержант, отметил я про себя. На его
груди тоненько позванивали штук шесть медалей и два
ордена. За плечами виднелся вещмешок. Сержант был
такой же здоровенный, как капитан-беглец. Правая щека,
ближе к глазу, блестела на солнце, и я понял, что она
была обожжена. Но губа... нижняя губа... Здоровая, как у
Мишки, губа! Точно!! Мне стато жарко.
— Мих Мих! — возбужденно крикнул я.
Сердце мое колотилось, пытаясь выскочить. Я оглох,
ослеп, потерял дар речи. Я, кажется, ждал целую вечность,
пока незнакомый дядя — и такой до боли знакомый — хоть
что-то скажет. Он будто споткнулся. Всем корпусом
повернулся ко мне, впился в меня взглядом, губа отвисла, и он
как паровоз выдохнул:
— Живы?
— Вы Мих Мих, отец Мишки?
— Да! Не мучай, они...
— Живы!! — заорал я. — Живы! Они живы!! Я сейчас
за Мишкой!
— Подожди. Я что-то не припомню тебя.
— Мы переехали с Кавказа! Я сейчас! — завопил я.
— Стой! Иди сюда!
Я подбежал к нему. Он отбросил палку, поднял меня,
прижал к груди, расцеловал в щеки.
— Родной ты мой мужичок! Живы, говоришь?!
Сколько лет я шел к этому.
Он опустил меля на .землю, и ладонью утер набежавшие
слезы.
— Я сейчас...
— Как тебя зовут?
— Алан.
— Живы, говоришь? — повторил он.
Потом одним рывком скинул вещмешок, дернул за
шнур.
— Это тебе, — сказал он и протянул мне губную
гармошку. — За хорошую весть.
И тут прогремел выстрел.
142

— Миша! — кричали с вышки. — С возвращением!
Кричу, кричу, ты как оглох.
— И правда оглох, от счастья оглох. Привет, Степан, —
обрадовался дядя Миша и замахал руками. — Тебя же
накажут за баловство.
— И не такое видали! — широко улыбнулся стрелок. —
Сотку нальешь за встречу?
Я помчался, размахивая губной гармошкой. Как кочка
на ровном месте вдруг возник Валек. Я бы, наверно,
удивился, если бы его не было.
— Мишкин отец вернулся! — заорал я.
— Ты чего, похоронка же...
Я подлетел к нему. Взвизгнула губная гармошка. ;
— Вперед! — закричал я.
— Ура! — подхватил Валек, и мы помчались дальше.
— Валек! — кричал вслед Юра. — Где козы, я тебя
куда послал?
— Мишкин отец, - обернувшись на бегу, взволнованно
отвечал ему Валек, — Мих Мих вернулся, — Валек затанцевал.
— Это тот зэк, который...
— Отец Губы, — пританцовывал Валек...
— Чо? Алан, это правда?
В ответ завизжала гармошка.
Мы втроем рванули к Мишкиному дому. Валек чуть не
сбил Генку Мамонтова, шедшего навстречу.
— Отец Мишки вернулся! — крикнул ему Валек..
— Наверно, где-то отсидел срок. «Вернулся», —
передразнил он.
Юра, не останавливаясь, залепил Генке пощечину:
' — Думаешь, как твой отец, всю войну охранял зэков? —
кричал он на бегу.
— Юр, если бы и наш...— говорил Валек, - пусть бы
даже отсидел.
Мы бежали к Мишкиному дому. Мы были
переполнены радостью. Мы выплеснем все это на нашего друга.
Пусть он купается в радости, пусть захлебнется в радости.
Я перешел на шаг.
— Стойте!
— Ты чего? — нетерпеливо выпалил Юра.
— Вы забыли, что Мишкина мама болеет? А ну как
зайдется в кашле от радости?
— Да, — согласился Юра, — надо будет спокойно
сказать. Ты, Валек, ни гу гу, понял?
143

— Могила, что ты, меня не знаешь?
— Потому и говорю.
И мы помчались дальше.
— Это только тебе, что ли? Дай! — Валек выхватил у
меня губную гармошку и задудел.
— Губами води, — пояснил я, — пора знать, во второй
класс перешел.
Рывками выталкивая воздух из груди, Валек пытался
что-то воспроизвести.
— Дай-ка мне, — протянул я на бегу руку, — я всего-то
два раза, наверно, дуднул.
В моих руках гармошка опять взвизгнула. Мы уже
подбегали к бараку, в котором жил Мишка. На завалинке
сидела тетя Маша. Из дома вышел Мишка с целой тарелкой
дымящейся картошки. *
— Чего вы галопом несетесь, гонится за вами
кто-нибудь?
Я дуднул в губную гармошку.
— Хорошая новость! — крикнул Валек и тут же получил
подзатыльник. < *
— К огороду еще хотите добавить или каникулы
продлили? — улыбнулась тетя Маша.
— Алан, дай поиграть, а вы пока лопайте картошку с
рыбой. Мы решили с мамой здесь пообедать. Налетай,
картошки навалом сварили.
Мы замешкались.
— Тебе говорят/ хорошая новость, — выпалил Юра.
— Чего вы пристали, жрите картошку.
— Мих Мих вернулся, — сказал я как можно спокойнее.
— Да ты что! — воскликнул Мишка. — Он хоть и
капитан, но за побег накручивают срок. Его же отправили по
этапу, — недоуменно смотрел он на меня.
Я не мог терпеть дальше. Меня распирало от радости за
Мишку. Я мгновенно вспомнил тот день, когда приехал
мой папа и после первой радости я носился по соседям и
кричал: «Мой папа приехал!», — и они награждали меня
кто яблоком, кто леденцами: «За хорошую весть», —
радовались они со мной.
— Мишка! — от радости и нетерпения я опять дунул в
губную гармошку. — Мишка! — мои узкие глаза сейчас,
наверно, • были круглые. Тетя Маша медленно вставала,
держась за сердце. — Вернулся другой Мих Мих! —
прокричал я. — Помнишь, капитан говорил...
144

— Папка?! — у Мишки отвисла нижняя губа. Он
потерял дар речи.
Падающую тарелку подхватил Юра.
— Господи, — прошептала тетя Маша.
Валек напоминал маленького скачущего козленка. Юра
положил тарелку на завалинку и запрыгал около Мишки,
стукая его кулаком по плечу, будто приводя в чувство. Я
извлек из гармошки фантастические звуки, потом воздел к
небу руки:
— Асса-а! — заорал я и пустился в пляс.
Тетя Маша прислонилась к деревянной стене барака.
— Где?! — неуверенно спросил Мишка, потом кинулся
к матери: — Мама!
— Беги, Мишенька, беги, встречай отца. Не бойся, от
радости не умирают. Господь услышал меня... Господи,
благодарю тебя.
Мы схватили по одной картофелине и помчались за
Мишкой.
Вон он, наш Мих Мих, высокий, широкоплечий,
улыбающийся. С наградами на всю грудь. Он остановился,
отбросил палку, широко раскинул руки. Мишка, не добежав
до отца несколько шагов, остановился, как • вкопанный.
Большие Мишкины глаза готовы были выскочить, нижняя
губа отвисла. Он уставился на отца.
— Папка, ты?!
— Мих Мих, — прошептал Мишкин отец.
— Папка! — истерично завопил Мишка и кинулся в
объятия отца.
Дядя Миша, подхватил сына, прижал к груди, как
меня, и расцеловал:
— Вот и свиделись, — бормотал он, — вот и дождался.
Мишка то целовал отца, то гладил награды.
«Эти взрослые, — думал я, — сколько радости могут
принести, на всех хватило».
— Ты же сказал, что придешь за книгой, — услышал я
голос Володи.
Я оглянулся. Володя стоял с книгой.
— Мих Мих, — показал я рукой.
— Во здорово! — вырос рядом со мной Леша. — Во
здорово!
Подбежали Шура и Люся.
Валек вырвал у меня гармошку и заду дел. Нам
казалось, что играет чудесная музыка, гремит барабанный бой,
145

и звуки трубы, окатывая нас радостным звоном, уносятся
в голубое небо. Мы стояли плотным кольцом, оберегая
радость нашего Мих Миха... двух Мих Михов... папу и
сына. Дядя Миша опустил сына на землю, опять рывком
скинул с плеч вещмешок, и в наши ладони посыпались
конфеты в обертках...
— Это вам, это вам, — радостно говорил наш старший
сержант.
Люся развернула конфету, затолкала в рот. В ладони у
нее были зажаты еще три конфеты.
— Это сестрам, — еле выговорила она. — Каждый день
бы встречала чьего-нибудь папку.
— Вкусно? — спросил я.
— Сладко!
— Ты же в интернате тогда говорила «вкусно».
— А эта сладкая, и потом я давно не ела сладкое.
Мы постепенно успокаивались, и я заметил грустинку в
глазах Валька.
* * *
Снова в школу. Мы перекрикивались с друзьями,
советовались, спорили, как скворцы перед отлетом. Тетя Паша
собиралась ехать с нами, чтобы определить свою
первоклашку Оксану, но, как назло, занемогла.
— Я попрошу дядю Федю, - сказал Лешка, — он же со
бирался в Ерцево.
— Нельзя, что он подумает?
— Алан, что тут такого, скажи? — обратился ко мне
Лешка.
— Ничего тут такого, — подтвердил я и представил, как
обрадуется дядя Федя такому случаю.
— Я сбегаю за ним, — предложил я.
Дядя Федя обрадовался, как будто я ему что-то подарил.
— Сейчас мы мигом, зараз, хлопчик.
Он захлопотал, закружился по комнате, и вот мы уже
идем к Ни коновым.
— Просто неудобно перед тобой, — сказала тетя Паша,
обращаясь к моему спутнику. — Готовилась целую неделю,
а тут как назло. Ума не приложу, где я простыла.
— Не беспокойся, мы с Лешей сделаем все, как надо.
— Я же тебе говорил, — посмотрел Лешка на мать.
146

Я побежал домой. Папа попрощался с нами рано утром,
а мама, когда мы с Аней выходили, немного всплакнула.
— Мама, мы уже взрослые, — сказала Аня.
— Для меня вы всегда дети, — вздохнула мама.
Мы шли к поезду. Возник спор, кто будет держаться за
руки дяди Феди. За левую ухватилась Люся, а за другую
Оксана. Но потом Леша пристыдил Люсю, и она уступила
большую, теплую ладонь отца Генке Полканову,
младшему брату Володи. Подошел Мишка. В руках у него была
сетка с картошкой и куском сала.
— Папка сказал, что он до министра дойдет, но
освободит своего командира, — заявил Мишка. — Ничего себе,
дважды капитан и сидит!
Наша боевая ватага увеличивалась, как снежный ком,
все более и более обрастая детьми. Дядя Федя возвышался
над нами. Мы делились новостями, радовались, но если
кто-то в это утро был по-настоящему счастлив, то, наверно,
дядя Федя. Он светился неброской мужской радостью, и
шел... Шел к своей цели. И мы шли... Шли...
* * *
Каждый из нас тогда шел к своему «поезду», где он
должен был стать «машинистом», но если бы заново
прожить тот отрезок жизни, вряд ли я выбрал бы другой,
разве что вымолил бы у судьбы не столь жестокую, полную
унижений, борьбы за ^существование, страха за детей,
жизнь для РОДИТЕЛЕЙ. А мы, дети, несмотря ни на что,
все равно жили полнокровной жизнью. Мы радовались и
смеялись, дрались и плакали, боролись и мужали,
познавали подлость и преданность. Каждый из нас находил
друзей, а друзей не.предают...
* * *
— Тимоша! Тимофей! Твой заказ готов, — сказала Люся
и положила дымящуюся тарелку с пельменями перед
нашим сынишкой. — Кушай, тебе расти надо.
147

ЧЕТЫРЕ ВЫСТРЕЛА
— Пойду спать, — широко зевнув, сказал Хадзо и взял
будильник. .
— Ты не заболел? — встревоженно спросила мать.—
Только девять часов.
— Чего мне болеть, — Хадзо украдкой посмотрел на тетю
Рему.
Она улыбнулась, поняв хитрую уловку мальчика.
Конечно, матери про охоту можно и не говорить. Она
скажет отцу, а отец... Ничего хорошего из этого не выйдет.
Хадзо весной перебирался в кладовку, что в дальнем
углу пристройки. Там стоял топчан с соломенным матрацем
и подушкой. Небольшая рама окна легко крепилась двумя
забитыми до середины и согнутыми гвоздями. В раме
было четыре шибки, но вместо одной была натянута марля от
комаров. Все было продумано.
«Разве не смешно, — думал Хадзо, — что можно заснуть
в девять часов». Особенно в эти белые ночи. Там, в
Осетии, все было понятно, а если живешь в Архангельской
области, в маленьком: деревянном поселке Круглица, то тут
рассуждай не рассуждай, а ночью светло почти как днем,
только без солнца.
Хадзо завел будильник на четыре: утра, поставил его на
пол, и растянулся на топчане. Окно было на уровне
изголовья, и скосив глаза можно было видеть, как ребята
играли в волейбол. Сеткой служила натянутая между двумя
столбами проволока.
Мишка тоже играл. Он хорошо принимал мяч, но
когда подавал, можно было не сомневаться — или будет
свечка, или попадет в проволоку.
«Шел бы домой, — думал Хадзо, — а то проспит охоту».
Мишка в свои четырнадцать лет считал себя взрослым.
Хадзо с родителями, с тетей и с сестрой Валей
переехали сюда из Осетии два года назад. За это время Хадзо и
Мишка подружились. У них было много общих дел. На
днях Мишка был на охоте с дядей Володей Полкановым,
и после того, как они «убили ноги и время», как пошутил
тогда дядя Володя, Мишка получил четыре заряженных
патрона шестнадцатого калибра.
148

«Но зато, — сказал Мишка, — мы сделали хороший
«скрадок» на глухарином току».
У Мишки было двухствольное ружье, оставшееся от
отца, погибшего на фронте, и он как законный владелец
этого сокровища учил друга обращению с оружием.
«Это огнестрельное оружие, — поучал владелец, — с
ним ухо держи востро». ,
И вот настал час «великой охоты». Толькобы ночь
прошла, эта белая бесконечная ночь.
Хадзо ерзал в постели, переворачивался с боку на бок,
сучил ногами. Вдобавок сестра завела патефон. Мужской
хор исполнял какую-то героическую песню, но слов было
не разобрать. < , • ,
«Очень мне нужен этот хор, — думал Хадзо, — и без
песни, когда вспоминаешь-Кавказ, делается не по себе».
Но приглушенная песня звучала, звала к чему-то, славила
чей-то подвиг, и Хадзо невольно окунулся в родное,
близкое.-Каким-то, шестым, неосознанным чувством мальчик
мысленно прикоснулся к> малой родине, и,
умиротворенный, заснул. .
Ему ничего не снилось, кроме того, что его ровесник,
Генка .Мамонтов, совал ему в руки три рубля и кричал:
«Вот тебе деньги и езжай в свою Осетию! Ауфидерзейн! А
топчан мой».
«Как это езжай, — сжимал кулаки Хадзо, — а если за-
фитилишь не в ту сторону, или мимо проскочишь?» Он
кинулся на обидчика и... чуть не разбил будильник. Было
половина первого. Выглянул в окно. Ребята все еще играли в
волейбол, но Мишки с ними уже не было. Хадзо покрутил
головой. «Ну и ночь. Светло, как днем. Муху ружья будет
видно, — сонно размышлял охотник.— Мушку, - поправил
он себя».
Звонко зазвенел будильник, намереваясь поднять на
ноги весь дом. Хадзо набросился на него так, будто перед ним
был живой Генка. Он быстро оделся, вытащил раму.
Согнувшись, про-тиснулся в проем и встал на завалинку.
Потом поставил раму на место. Сердце радостно колотилось.
Если отец узнает, может и побить. Но это будет потом...
Мишка ждал в условленном месте.
— Я думал, ты проспишь, — сказал он.
— Ну да, чтобы ты пульнул все четыре патрона.
— Хадзо, ты думаешь, вот так, ни за что ни про что я
мог бы истратить заряды?
— Какие заряды?
149

— Патроны! Балда нерусская.
— А ты забыл, какой ты нации?
— Ну, грек.
— Вот-вот, нам еще греков не хватало!
Болтовня помогла ребятам окончательно проснуться, и
они весело зашагали к лесу.
Деревья как будто заиндевели, отливая бледным
серебром. Мертвая белая ночь. Только облака равнодушно
проплывали в серебристо-голубой вышине.
— Мишка, дай понести ружье.
— На, — великодушно согласился владелец ружья.
Хадзо почувствовал себя воином.
— Мишка, вот сейчас бы из-за кустов фашисты, а я
схватил ружье и — та-та-та-та.
— Та-та-та-та, — передразнил Мишка.— Ружье
двухствольное, а ты стреляешь, как из автомата.
— У греков все двухствольное, — огрызнулся Хадзо.
Мишка ориентировался хорошо. До скрадка на
глухарином току дошли быстро. Здесь полукругом рос
кустарник, скрывая небольшой шалаш.
— В этом шалаше будем лежать, — распорядился Мишка.
От шалаша тянулась небольшая прогалина,
упиравшаяся в полянку.
— Положи ружье и иди сюда, — тоном хозяина велел
Мишка.
— Что я, устал, что ли? У нас в горах...
— Да подожди ты со своими горами, все уши прожужжал.
— А ты чем можешь похвастаться?
— Вот хотя бы белыми ночами.
— Это здесь, а в Греции?
— Ты, Хадзо, трепач хороший, а вот посмотрим, как ты
стреляешь.
— Ты же меня учил?
— Учил — это одно, а охота — это другое. Да еще какой
ученик попадется.— А то «вот у нас в горах...» Ты хоть
вспомнил, что приклад надо крепко прижимать к плечу, и
обязательно прорезь совмещать с мушкой и целью? Я-то
уже несколько раз стрелял.
— Тебе легко, — вздохнул ученик.
— Ну ничего. И ты научишься, — тоном бывалого
охотника успокоил его Мишка.
«Бывалый охотник» еще раз осмотрел место. Сосны и
березы подходили вплотную к полянке. Каждая веточка,
травинка были отчетливо видны. Высокие, стройные со-
150

сны, как юноши в строгих темных смокингах, казалось,
приглашали своих подружек берез в серебристых нарядах
на танец. Легкое дуновение ветра звучало как шепот
приглашения.
Но Мишка был занят другим. Он поднял с земли
какой-то кренделек.
— Это глухариные дела.
— Обязательно глухариные? — засомневался Хадзо.
— А что, может, ваши куры сюда пришли? Айда засядем.
Они лежали тихо, не разговаривали. Хадзо смотрел на
облака. Дул слабый ветерок, но там, наверху, наверно,
дуло посильней, облака клубились, выворачивались
наизнанку, напоминая мохнатый овечий тулуп, вырисовывая то
какие-то рожи, то скачущего всадника, которого
постепенно сносит с лошади, или очертания до боли знакомых гор.
Хадзо увлекся и забыл про охоту. «А деревья здесь
ровные и высокие, — размышлял Хадзо, — у нас в
предгорьях тоже такие, а вот в горах...» Он вспомнил разговор со
старым лесником, когда они ехали на телеге по тряской
горной дороге там, дома.
«Горы живут своей жизнью, — рассказывал лесник.—
Зимой лавины, и Боже тебя сохрани оказаться на ее пути,
а летом камнепады, оползни, сели и другие напасти.
Речушки превращаются в быстрые, свирепые реки, которые
тащат, как добычу, валуны, вырванные с корнями
деревья, бешеные волны швыряют их о скалы, то крона
«вырастает» над водой, то корни взлетают над бурлящим
потоком и наотмашь, как палицей, бьют по рычащей
ненавистной реке, и все это в диком клокочущем танце
обрушивается вниз, но в солнечную погоду над этим ревущим
потоком расцветает нежная, многоцветная радуга, охватывая
полукольцом эту дикую силу, призывая к покою».
Хадзо завороженно слушал лесника.
«Ты видел радугу над таким адом?» — спрашивал старик.
«Не-а...»
«Увидишь еще. А ты знаешь, как растительность
завоевывает горы?» — рассказчик показал кнутовищем на скалы.
«Не-а».
Мишка лежал, покусывая гравинку и думая о чем то
своем.
«Так слушай, — продолжал старик.— Сначала природа
высылает свою разведку, траву».
Хадзо рассмеялся:
«Какую траву?»
151

Лесник физически ощущал горы, любил их, как любят
строгого, справедливого родителя, и ему хотелось, чтобы
мальчишка полюбил их так же, как он. Чтобы узнал, что
горы и накормят, и обогреют, при случае укроют от
врагов и спасут.
И сейчас, лежа на спине в шалаше за тысячи
километров от лесника, разглядывая блуждающим взглядом
верхушки сосен и берез, Хадзо опять был во власти того
чудного рассказа...
«Так вот, солнце, вода, мороз начинают разрушать
скалы. За сотни лет это можно и не заметить. Ветер несет
пыль, и она забивается в неровности, углубления,
трещинки, под камни. Семена травы, тоже занесенные ветром,
политые дождем и обогретые солнцем, прорастают. За века
создается небольшой растительный слой. Вот тогда
кустарник может зацепиться за этот тонкий слой и идет вперед,
увеличивает слой почвы. И уже есть, за что зацепиться
семенам деревьев, опять же занесенным ветром. Ты видел в
городе, как трава пробивает асфальт?»
«Я не был еще в городе».
«Ну увидишь, — опять пообещал распалившийся
старик.— Корни деревьев, — он махнул кнутовищем в
сторону скал, — лезут во все расщелины, мелкие трещины и
расширяют их. Вода, замерзая зимой и увеличиваясь в
объеме, тоже сторонник деревьев. Поэтому на почти голых
скалах растут деревья, но они пока маленькие, да и климат
здесь жестче. Одно никогда не забывай: с горами всегда
надо разговаривать на «вы».
Начинало по-настоящему светать. Мишка догрызал
травинку.
— Хадзо, посмотри на мои усы.
Хадзо вздрогул.
— Я думаю, — продолжал Мишка, — скоро надо будет
бриться?
— Зачем? Кому бриться? Тебе, что ли? Да у тебя там
полторы волосинки. Бритву ему подавайте! — Хадзо
рассмеялся на весь лес.
— Тише ты! — зашипел Мишка. — Ты же на охоте,
хохмач несчастный! Будешь так ржать, получишь только один
патрон.
— Мишка, я пошутил, — Хадзо еле сдерживал смех.—
Тебе уже давно надо бриться. Вон и Клавка сказала.
— Что сказала? Говори.
— Ничего.
152

— Говори, или ни одного патрона не получишь.
Хадзо, и не надеялся, что вот так, вдруг, прилетят
огромные птицы, усядутся и подставят бока: выбирай и
стреляй, Хадзо. Ему хотелось пульнуть хотя бы один раз, ну,
может в консервную банку, чтобы потом можно было
похвастаться, что он стрелял из ружья, а там разбери, один
раз стрелял или миллион раз.
Мишка терпеливо ждал.
. — Она сказала, что тебе надо бриться, — Хадзо
прыснул, зажал рот ладонью, глаза его искрились, как
бенгальские огни.— Только надо бриться полотенцем. Хорошо
протереть под носом, и никаких усов не будет. ,
— Трепло! Вот пульну все четыре патрона, тогда будешь
смеяться.— Мишка хотел рассердиться, потом
спохватился: — Ты забыл, зачем мы сюда пришли? Замри!
Ветерок едва колыхал кроны деревьев. Но вдруг над
головой послышался легкий, неясный, и оттого тревожный
шелест, как будто, что-то толкало перед собой воздух, и он
сжимался, издавая еле слышимый звук. Хадзо испуганно
прижался к земле.
— Филины не едят людей, — съязвил Мишка шепотом.—
Т-сс!
С соседнего дерева закуковала кукушка.
— Принесло тебя! — с досадой прошипел владелец ружья.
— Пусть кукует.
— Ты думаешь, глухари на такой базар прилетят?
Послышался хруст сухой веточки и мощный шум
крыльев, несущих громоздкое тело. Огромный глухарь уселся
на ветке березы у полянки. Ветка спружинила, но
выдержала. Это был сигнал. Ещё пять черных птиц расселись на
соседних деревьях. Чуть погодя прилетели еще три, более
мелкие. Видимо, самки.' Самый первый глухарь какое-то
время сидел неподвижно, потом немного опустил крылья,
будто поправляя фрак, и вытянул голову к небу. Бородка
его затрепетала. Он глухо бормотнул что-то, пробуя голос,
и громко, решительно начал издавать звуки, похожие на
удары палкой по сучьям, потом вдруг спохватился и
перешел на какую-то скороговорку. На фоне белых облаков он
выглядел как шаман, бьющий в бубен. По телу глухаря
прокатывалась дрожь от ожидания и избытка сил.
Подключились другие глухари. Послышались звуки пилы,
потом стали «точить» косу, звонко пощелкивая. Все слилось
в какофонию звуков, где каждый исполнитель был
солистом для своей избранницы. Казалось, глухари всю жизнь
153

ждали, чтобы спеть свою главную песню, и все прошлое
было ожиданием этой минуты. Каждая клеточка могучей
птицы трепетала в любовном томлении. Продолжение
рода сейчас, сегодня, другого не1 дано. Самцы прилетели на
ристалище, и сильнейший завоюет право выбора.
Извечное... Извечное...
- Хадзо, - шептал Мишка, — вот когда «пилят» или
«точат» косу, можно стрелять. Они тогда ни фига нечслышат.
Вдруг один из глухарей тяжело взлетел и опустился на
полянку. Остальные один за другим сели рядом.
Подлетели и самки, аккуратно устроились в сторонке. Заводила-
глухарь опять затянул призывную песню, распушил хвост,
опустил крылья, и, чиркая ими по земле, пробежал
несколько метров. И снова кто точил косу, кто пилил, а кто-то
щелкал клювом и переходил на любовные вздохи и нричи
тания. То один, то другой, словно индюки с опущенными
крыльями, перебегали с места на место.
Хадзо боялся вздохнуть, чтобы не испугать птиц, заво
рожепно смотрел на проделки птичьего царства. Комар
спокойно уселся на нос мальчика и без всяких
пощелкиваний накачивался кровью.
«Больше капли не выпьет», — подумал Хадзо.
Два глухаря, словно гарцуя друг перед другом, прибли
зились к шалашу. Ствол ружья еле заметно заколебался.
Мишка затаил дыхание, прицелился. Прогремел выстрел.
Кучная дробь, не долетев до цели, вздыбила землю.
Птицы недоуменно замолкли. У ребят остановилось дыхание.
Через некоторое время «оркестр» снова загремел. Теперь
Хадзо прижимал приклад к плечу, долго целился, потом
зажмурил глаза п выстрелил. Одна из птиц опрокинулась
навзничь, подрыгала лапками и затихла Глухари устави
лись на мертвую птицу, возмущенно заквохтали, и пошла
какая го перепалка. Хадзо хотел вскочить, но Мишка дви
пул его ногой и потянул к себе ружье. Мишка долго, с
большой осторожностью умащивался, затаив дыхание, и.
наконец, раздался выстрел. Глухарь упал, распластал кры
лья. потом вскочил и, переваливаясь с боку на бок, воло
ча перебитое крыло, двинулся к лесу.
Мишка вскочил и с криком «Уйдет!» помчался за
глухарем. Хадзо гоже вскочил и побежал к своей добыче. Не
репугапные птицы с шумом исчезли в лесу. Хадзо поднял
за лап'ы тяжелую птицу. Крылья распахнулись и обвисли.
С клюва капала кровь. Появился радостный Мишка. Он
154

крепко, обеими руками держал трофей. Птичья голова
безвольно свалилась на бок.
— Ну, что я говорил! — шумел Мишка.
— Да ладно, со второго выстрела каждый попадет.
Друзья прыгали, гоготали, и Хадзо, приплясывая,
кричал на весь лес «асса». Но почему-то вдруг загрустил. Он
смотрел на птиц. Перья еще блестели, ланки вытянулись,
бородки у них обвисли, глаза стали мутными и
остекленели. Глухари превратились^ кучу перьев, из которой
торчали одеревенелые лапки.
— Мишка, что мы наделали. Никогда эти красавцы
больше не смогут прилетать на ток, красоваться перед
самками, «пилить» или «точить» косу. Нам не надо было
сюда приходить!
— Ты чего? Ты чего? А еще хотел немцев пострелять...
— Это если война...
— Ну ничего себе, — возмутился Мишка.— Коровье мясо
не кушай, конскую колбасу не кушай, а что жрать то? — все
больше и больше распалялся Мишка.- ...Отца нет, только
похоронка... Что нам с матерью делать? Ты зажрался,
Хадзо, у тебя отец. Это... это...- Мишка не знал, с чем сравнить
отца, глаза его стали влажными, глуше зазвучал голос— Это
ни с чем нельзя сравнить! Ты думаешь. Мишка — «хи-хи»,
«ха-ха»... Да я каждый вечер ложусь спать с мыслями об
отце, он у меня все время перед глазами. Это я матери не
показываю, чтобы не расстраивалась.
Мальчик заплакал. Он стоял над убитыми птицами и
плакал. Оплакивал отца, свое разоренное детство и,
наверно, бедных птиц, так и не допевших свою песню. Хадзо
размазывал по лицу слезы.
Постепенно они успокоились. Хадзо снял с пояса ре
мень и привязал глухарей к его разным концам, перекинул
тяжелую ношу через плечо.
— Ты пока неси ружье, потом поменяемся.
— Ладно, — буркнул Мишка.
Было видно, что Мишка еще «не перегорел», хотя и ны
тался быть безмятежным. Охотники направились в сторо
ну поселка. Вдруг кто-то окликнул пх:
— Ребята!
Мишка скинул ружье с плеча. Хадзо насторожился.
Медленным шагом к ним приближался какой то дядька в
темно]) одежде и почему то в ушанке.
— Это беглец, — зашептал Мишка.- Кругом же лаге
ря! — и вскинул ружье.
155

— Подожди, парень, — беглец остановился, замахал
руками.— Так и убить можно. У меня же ничего нет. >
— Не подходи! — заорал Мишка, осмелевший от
нерешительности незнакомца.—5 Из какого лагеря бежал? Тебя
уже ищут!
Чувствуя, что перед ним действительно зэк, Мишка шёл
напропалую.
Хадзо оторопело наблюдал за происходящим. Колени
его мелко дрожали. За эти годы он столько наслушался
всяких историй о жестокостях «врагов народа», что они
казались ему вездесущими, проникающими всюду
злодеями. Слово «зек» уравнивалось со словом «враг». «Зек» и
«свобода» — вещи несовместимые. Враг должен быть по ту
сторону колючей проволоки. Этот враг хуже фашиста.
Фашист — откровенный враг. Враг народа — скрытый
фашист, поэтому опасен вдвойне. На комсомольских
собраниях клеймили врагов народа. Радио и газеты называли их
пофамильно, перечисляя совершенные ими злодеяния.
Мишка не знал, что делать. Если беглец рванет в их
сторону, успеет ли он выстрелить, и сможет ли вообще
выстрелить в человека, это же не глухарь, да и Хадзо
столько наговорил про птиц, что душу выворачивает.
— Хадзо, возьми ружье, — прошептал Мишка, — у вас
же в горах...
Хадзо стоял со своей ношей, как пойманный с поличным.
«Может, бросить все и наутек? — лихорадочно
соображал Мишка.— А отцовское ружье, а глухари?»
— Да что вы испугались, ребята? Врага народа
увидели? В зоне мы это слышим каждый день.
Он постоял в ожидании ответа, потом медленно
двинулся в их сторону. Вдруг прогремел выстрел. Хадзо
зажмурил глаза. «Теперь нас с Мишкой посадят. Мало ли, что
враг, скажут — убили человека».
Он медленно разомкнул веки, посмотрел на Мишку.
Лицо у Мишки было белее полотна, губы дрожали. В
нескольких метрах от ребят стоял враг народа и укоризненно качал
головой. У Хадзо отлегло от сердца. Он готов был даже
побежать и обнять врага народа только за то, что он жив.
Но Мишка вдруг взбеленился.
— Иди к поселку! — заорал он.— Ружье заряжено
картечью!
— Мишка, у тебя же... — лепетал Хадзо.
— Иди! — вопил Мишка.
156

Хадзо знал, что патронов уже нет, и его поразила
наглость Мишки.
— Воспитали вас, — тоскливо произнес беглец и
застонал: — Что со страной делается!
У Мишки выступила испарина на лбу. Он напоминал
раненого воробья, к которому подбирается кошка.
— Иди! — срывающимся ломким голосом кричал
Мишка.— Развелось вас тут!
— Иду, иду, гражданин начальник, — сказал зек и,
обойдя ребят, медленно направился в сторону поселка.
Рабское «гражданин начальник» убедило Мишку в том,
что он прав в своих догадках.
Легкость пленения зека поразила Хадзо. Ему казалось,
что будет борьба, погоня и, в конце концов они с Мишкой
удерут, а тут вышло все наоборот.
«Когда мы его приведем в поселок, да еще с
незаряженным ружьем, все ахнут, — думал Хадзо.— Вот, скажут,
молодцы. Вот это герои. Пусть потом разбираются — враг
или не враг». »
И тут некстати пришла мысль:.«А что скажет отец?»
Отец два года как освободился из этих мест. Сидел из-
за погибшего теленка, который проглотил кусочек
проволоки вместе с травой. После освобождения отца
попросили поработать здесь как ветеринарного врача, дали
квартиру. Отец не стал испытывать судьбу и вывез семью из
родных обжитых мест.
«А если и этот не враг?» — мучительно думал Хадзо.
Зек шел медленно и обреченно, заложив руки за спину.
Мишка всем своим видом напоминал стрелка — из тех,
которые выводят на работу за зону бригады заключенных, с
винтовками наперевес, с примкнутым трехгранным
штыком. И вид у него стал какой-то взрослый. Появись у
него усы, Хадзо бы не удивился.
Беглец обернулся к ребятам:
— Я немного отдохну. Там, — махнул враг народа в
сторону поселка, — ничего хорошего меня не ждет.
Вид у него был изможденный. Большую часть лица
закрывала седоватая щетина. Он снял шапку, утер пот со лба.
— Эх, ребятишки... Ну, да ладно... Пять дней погулял на
свободе и хватит. Без еды тяжело.
— Зубы заговаривает, — прошептал Хадзо и снял
тяжелую ношу с плеча.
— Хотел еще дня три протянуть, потом сдаться, —
продолжал враг, — ну, днем раньше, днем позже... Какой сейчас
157

подножный корм. А домой добраться без паспорта... через
Москву...
— А чего удирал? — начальственно спросил Мишка.
— Вам не понять... Когда сидишь в зоне и каждый день
поправляешь контрольно-следовую полосу, и так изо дня в
день... На тебя направлены винтовки с вышек, мысли
путаются, отчуждаешься от всего земного. И осталось-то всего пол
тора года. Вот они-то самые страшные. Когда дают десять
лет, ты уже ничего не ждешь в этой жизни, на все махнешь
рукой. Но к концу срока появляется лучик света, надежды,
и ты из почти животного как бы возрождаешься снова,
начинаешь рыться в своей памяти, как в тряпье, и снова
оживает твой родной, но такой далекий Темрюк, улица, двор...
Что со мной случилось, будто взбесился, — продолжал он.
Беглец не был уверен, что его слушают, но это было и
не важно, просто ему надо было выговориться.
— А враг народа, ребятки, — там, дома, завел трактор,
не посмотрел на давление масла, и мотор застучал. Кто-то
слил масло. Вот так-то. Вынесли бы решение заплатить за
мотор... И дом бы продал, — вздохнул беглец.
— Вам же добавят срок, — Мишка невольно перешел
на «вы».
— Глупо, конечно, получилось. А как исправить эту глу
пость? Отобьют в карцере ночки, — отрешенно сказал бег
леи. — Догулять бы еще пару дней... Все равно один
финал. О доме можно надолго забыть.
«Дом бы продал», — вспомнились Хадзо слова матери,
когда она рассказывала об отце. О том времени, поломавшем
судьбу целой семьи: родителей и троих детей из-за погибше
го теленка. Лучше бы это животное не родилось. Мать с
десятимесячным Хадзо на руках поехала в Архангельскую
область, в эти далекие, безбрежные, пугающие леса, в бес
крайние топи, поддержать мужа, показать сына, который
родился через два месяца после его ареста.
— Штэ. - кричал заместитель начальника лагеря, — хто
вас вызывал?
И только вмешательство пожилого, не потерявшего че
ловечеекпп облик начальника лагеря, помогло им.
— Вы первая женщина, осмелившаяся приехать в .этот
лагерь к мужу, да еще с таким орлом.
Отец был настолько ошеломлен, что долго не М01 вы
молвить слово.
— Ах гы. моя декабристка, — шептал он.— Как только
ты сюда добралась? Нас везли больше месяца...
158

Когда Хадзо «напрудил» отцу на колени, отец радовался:
— Не буду стирать, — сказал он, — буду нюхать родной
запах. Надолго хватит...
— Слушай, Хадзо, что будем делать? — тихо спросил
Мишка.
— Не знаю, у тебя патронов-то нет, а орал...
— За тебя боялся.
Хадзо потерянно посмотрел на друга. Нужно было
принимать решение.
— Давай отпустим.
Хадзо облегченно вздохнул: «Мишка умный парень».
Потом начал отвязывать глухаря. Бросил па мертвую ити
цу коробок спичек.
— Пошли.
Хадзо забросил оставшегося глухаря за спину, и они
стали обходить беглеца.
— Это вам, — сказал Хадзо, показав на глухаря.
— Да вы что, ребята. Это ваша добыча. Я пойду с вами!
— Погуляйте еще.
Зек, царапая спиной кору дерева, безвольно осел на
корточки.
— Не все потеряно, ребятки, всегда думайте своей го
ловой.
Еще было раннее утро, когда они пришли в поселок.
— Мишка, забери глухаря, — сказал Хадзо.
— Как забери, а ты?
— Дома же не знают, что я на охоте.
— Что то надо придумать... Придумаем, — сказал Мишка.
«Хорошо, что у меня есть отец, — думал Хадзо, лежа на
топчане. — Ну и что, если иногда поругает. На то и отец.
Был бы у меня сын, и вот так удирал на охоту среди ночи,
и я бы узнал...
Но наказания будущему сыну гак и не придумал, пото
му что от избытка впечатлений провалился в сон.
Потом его разбудила тетя, узнать, все ли в порядке.
Чуть позже пришел Мишка и принес половину глухаря.
— Мы с дядей Петей... — промямлил Мишка, - в об
тем, угощаем.
Тетя приняла угощение и понимающе улыбнулась Хадзо
Друзья пошли в кладовку поболтать.
— Не брился еще?
— Ну и трепач! — Мишка рассмеялся
Хадзо так и не попробовал глухариного мяса.. Не смог
159

СХВАТКА
Село напоминало дом, в котором был покойник. Стояли
теплые дни, но люди занимались своими делами.
Чувствовалась настороженная тишина. Мужчины ушли на фронт,
партизанить...
Марклен и Толик сидели на низком каменном крыльце,
разговаривали вполголоса. По улице протарахтел мотоцикл
с тремя немцами, вооруженными автоматами. Громко
смеясь, они въехали в соседний двор. ,
Толик толкнул друга локтем и выразительно показал
глазами на соседний двор. Один из немцев, смахнув
тряпкой пыль с сапог и, почесав затылок, небрежно перебросил
через плечо автомат, почему-то оглядел небо. ;
— Нам бы такие автоматы,— вздохнул Марклен. ■>
— Наши не хуже!
— Не хуже...— протянул Марклен.— А где их взять?
— Отнять у них!
Марклен ухмыльнулся:
— Отними...
Немец достал что-то из кармана, ударил о ладонь,
поднес к губам, подул. Губная гармошка взвизгнула,
раздались нестройные аккорды. Солдат заиграл свою мелодию,
и так, продолжая играть, пошел в сторону ребят.
— Убить и забрать автомат,— прошептал Толик.
— Надо бы...— ответил Марклен.
Немец подошел к ним, быстро провел гармошкой по.гу
бам, издав резкие звуки. Толик отшатнулся. Немец, вперив
в него взгляд маленьких смеющихся глаз, ухмыльнулся.
Марклен незаметно ущипнул Толика. Сменив мелодию,
немец вразвалку пошел дальше. Взгляды ребят скрестились
на автомате.
— Убил бы?
— Да... Убил бы! Что же делать? — Марклен с силой по
тер лоб.
— Придумал! — воскликнул Толик.— Придумал! У них
есть овчарка... Тоже наш враг.
Марклен перебил его:
160

— При чем тут собака? Наш Пират тоже сидит на цепи
и служит.
— Балда! Представь, что партизан уходит от погони, а
собака идет по следу, нагоняет...
Марклен сплюнул.
— Привязался к собаке, говори толком!
— В кусочек чурека затолкать иголку и дать собаке,—
прерывистым голосом сказал Толик.
— Лучше бы немец съел эту иголку... А собаку жалко,
ни при чем она... А потом попробуй взять иголку у матери.
На крыльцо вышел Кудзаг, отец Марклена.
— Мальчики, наколите дров.
Ребята поплелись в глубь двора.
Два старших брата Марклена и брат Толика были на
фронте, и поэтому Кудзагу было тревожно — прознают
немцы, отыграются на младших. Да и жена Зина
постоянно напоминала:
— Смотри, и с людьми меньше разговаривай о
сыновьях, могут донести.
— Марклен с Толиком часто уединяются, не
набедокурили бы, — поделился с ней своей тревогой Кудзаг.
Зина и так глаз не спускала с детей, и при каждом
подозрительном шуме выскакивала на улицу. Иногда она и
мать Толика Магдалина заводили свои женские разговоры
в летней кухне.
— У тебя один на фронте...— говорила Зина.
— Разве от этого легче? — Магдалина подносила
передник к глазам.
Страх за детей холодил души женщин, рисовал в их во
ображении постоянную, смертельную для них опасность. И
тогда женщины взывали к Богу, умоляя спасти и сохранить
их. Потом начинали вспоминать, как росли их старшие.
— Помнишь,— говорила Зина,— когда твой первый раз
сел на лошадь?
— Как не помнить... Помнишь, когда теленок, задрав
хвост, помчался прямо на твоего?
— Господи, и они уже на войне! Святой заступник
мужчин, оборони детей.
Согревающие душу воспоминания на минутку заглуша
ли страх за детей.
Марклен и Толик играли с Пиратом и исподтишка
следили за немцами. Те весело смеялись, писали домой
письма, играли на губных гармошках.
161

Напоминающая избушку конура приткнулась к забору
в углу двора. А хозяин, Пират, лениво разлегся
неподалеку. Это была кавказская овчарка. Массивная голова,
умные, добродушные, как бы с прищуром смотрящие глаза,
широкая бойцовская грудь. В былые дни пес легко
перемалывал крупные кости с хозяйского стола, но сейчас
брезгливо пробавлялся картошкой. Пират терпеливо
сносил полуголодное существование и верил, наверное, что
наступит день, когда Кудзаг запряжет лошадь, и они
поедут в лес за дровами. А если в лес, еда точно будет. Но
лошади нет и нет.
Ребята трепали Пирата за загривок, как по штакетнику
забора водили пальцами по его тощим ребрам. Собака
напоминала сторожа, одетого в большой, не по размеру
тулуп. Марклен раскрыл овчарке пасть и со словами —
«смертельный номер», сделал головой движение, каким
циркач сует голову в пасть тигра.
— Марклен, смотри!
Из-за забора за ними наблюдал немецкий офицер, за
которым стояли несколько солдат. Через короткое время
вся эта ватага ввалилась во двор Кудзага... Впереди,
высунув язык и похрипывая от натянутого ошейника, немецкая
овчарка тащила за собой собаковода.
Пират чуть не задохнулся, увидев такую наглость. Цепь,
которой он был привязан к конуре, натянулась, как
струна. Конура мелко подрагивала, выдавая волнение хозяина.
Немецкий пес не уступал в росте Пирату. Широкая
черная спина лоснилась. Высунутый из пасти красный язык
судорожно подергивался и ронял капельки слюны. Он
нервно перебирал передними лапами, приседал и снова
вскакивал, хищно взглядывая на Пирата. Но от хозяина
команды не поступало. Потом со злобным хрипом
потащил упиравшегося собаковода и пометил заборный столб.
Пират взвыл от оскорбления. На его территории...
какая-то собака... Лаять, однако, не стал. Решил выждать,
что будет дальше. Нервы были на пределе, но цепь
держала... Ребята молча таращили глаза, не зная, что делать.
Потом Марклен тихо сказал:
— Если спустят на нас собаку, Пират нас защитит.
Тем временем офицер что-то говорил, указывая на
Пирата^. Ребята не понимали. Тогда он начал
жестикулировать, руками, нетерпеливо ударяя кулаком о кулак, делая
знаки, как бы приманивая Пирата.
162

— Он хочет собак натравить друг на друга,— сообразил
Толик.
Офицер понял, что ребята в нерешительности. Повысив
голос, он схватился за кобуру пистолета. Марклен
вздрогнул и пошел к Пирату. Открылась калитка, и показался
Кудзаг. Он побледнел. «Что же дети натворили?» —
промелькнула мысль. Оценив обстановку, молча приблизился
к офицеру. Офицер, заметив хозяина дома, ухмыльнулся.
Освобожденный Пират не рванулся наказывать
обидчика. Он медленно приближался к середине двора, не
спуская горящих, как угли, непомерно расширившихся глаз с
противника. Собаковод отстегнул поводок и подал какую-
то команду, из которой ребята поняли только кличку
«Рекс». Вопреки ожиданиям, он тоже не кинулся на
Пирата, а также медленно пошел к противнику. Пират, не
дойдя несколько метров до врага, вдруг повернул к забору.
— Неужели струсил? — дрожащими губами прошептал
Марклен и посмотрел на отца. Кудзаг окаменел, только
нервный тик в уголках губ и желваки выдавали волнение
старика. Офицер, увидев медлительность Пирата,
присвистнул. Солдаты загалдели. Но собака не хотела и не
могла отклониться от ритуала, выработанного веками. Пират
подошел к заборному столбу, понюхал и поставил свою
метку. Потом отошел и встал. Из ощерявшейся пасти
законного хозяина двора слышался устрашающий тул. Рекс
напружинился, но все-таки небрежно подошел к забору,
понюхал, опять поставил метку и отошел. Это был
окончательный вызов. Гул из глотки Пирата перешел в рык. Не
веря наглости пса в чужом дворе, начал медленно
приближаться к ненавистному агрессору. Глаза Кудзага на
мгновение встретились с глазами преданного пса. Пирату
не надо было расшифровывать состояние хозяина.
Человек и собака поняли друг друга. Пирата распирала
жажда мщения, двор не должен быть посрамлен. Он как бы
поднявшись на цыпочки, вздыбив на загривке шерсть, не
переставая рычать, медленно, даже грациозно, как юноша,
пытаясь не задеть партнершу, обошел -овчарку, понюхал
опущенный, как и подобает немецкой овчарке, хвост. В
груди у него клокотало. Он ощерялся, но не снизошел до
такой подлости, чтобы раздробить незащищенную
заднюю лапу врага... Так же благородно, вопреки
подаваемым собаководом резким командам, поступил и Рекс.
Сдавленно рыча, он обошел Пирата. Ни один волос не
163

шевельнулся на закрюченном колечке пиратова хвоста.
Показная независимость раскалила обстановку. Кудзаг,
предчувствуя недоброе, молча наблюдал за происходящим.
Офицер нервно пощелкивал пальцами. Солдаты
возбужденно повторяли команды, подаваемые собаководом. В
лицах показывали, как надо напасть Рексу. Ребята готовы
были сами ввязаться в собачью драку. Марклен сжимал
кулаки. Толик, напряженно согнувшись, тер ладонями
бугристые коленки. Ярко светило солнце... Гудел
вулканически нарастающий рык двух равных врагов.
Рекс мог легко выйти из игры. Будь псы вдвоем,
можно было, яростно рыча и соблюдая собачье достоинство,
направиться к воротам, сопровождаемый хозяином двора.
У самых ворот Пират мог притворно взбелениться, как бы
пытаясь разорвать пришельца. Рексу пришлось бы
протрусить несколько метров, и это была бы развязка.
Но когда дана команда!..
Псы мгновенно повернулись друг к другу. Как
капканы, защелкали челюсти, и с загривка Пирата отлетел клок
шерсти. В ярости они встали на задние лапы, норовя
схватить противника за шею. Пират мгновенно сдвинул корпус
и сбоку резко опустил разинутую пасть на загривок врага.
Тот дернулся в сторону, не удержал равновесия и упал. На
лице собаковода отразилось отчаяние. Офицер
профессионально поправил кобуру пистолета, нахмурился. Марклен
бросил взгляд на отца, стоящего в той же позе. Рекс
вскочил и ринулся в атаку, и теперь Пират оказался на спине.
Солдаты захлопали в ладоши. Кто-то громко сказал
«Капут». Рексу удалось вцепиться в грудь Пирата. Густая
шерсть мешала дыханию, но глаза его лихорадочно
блестели, уставясь в вожделенное горло хозяина двора. Немец
кая овчарка пыталась продвинуться к желанной цели. К
горлу... К горлу... Пират изворачивался, отбивался лапами,
но его челюсти не достигали цели. Бока его, как
прохудившиеся цыганские меха, не успевали нагнетать воздух.
Собаки уже не рычали, а хрипели, тяжело дыша. Марклен
чуть не плакал.
— Пират! Пират! — звал он, не зная, как помочь.
Вдруг немецкий офицер негромко хлопнул в ладоши,
потом еще и еще и, как бы разделяя каждый слог, начал в
такт( хлопкам припевать: «Ста...лин ка...пут, Ста...лин
ка...пут, Ста...лин ка...пут, Ста...лин ка...пут».
164

Солдаты восхищенно галдели, чувствуя скорый финал,
но Пират вдруг изловчился, и Рекс, не успев расцепить
челюсти, опрокинулся на спину, пытаясь освободиться от
спутанного клока шерсти полуголодной собаки, завязшего
в пасти. Пират мгновенно схватил пришельца за горло.
Уши были прижаты, на клыках алела кровь. Своя ли?
Чужая? Хвост мотался из стороны в сторону. Задние
лапы, скользя, царапали, рвали землю... Держать за горло...
Держать!
Увлекшись борьбой, забыв о немцах, Марклен
неожиданно начал хлопать в ладоши и, точь-в-точь, как
немецкий офицер, начал припевать: «Гит...лер ка..пут, Гит...лер
ка...пут, Гит...лер ка...пут, Гит...лер ка...пут».
Кудзаг ошеломленно смотрел на Марклена. Он делал
устрашающие жесты, но его никто не замечал. В
распахнутой форточке летней кухни, как в рамке, виднелось
бледное лицо матери. Толик подпевал Марклену, хлопая в
ладоши. Спортивный азарт настолько распалил
болельщиков, что они забыли все на свете, и сейчас не
существовало врагов, кроме ненавистного пса. И несколько раз еще
во дворе звучало то «Ста...лин ка...пут», то «Гит...лер
ка...пут», в соответствии с переменным успехом достойно
дерущихся псов. Даже Кудзаг, захваченный азартом
борьбы, непроизвольно, пересиливая участившийся тик,
шептал: «Гит...лер ка...пут!»
Наконец Пирату настолько удалось сомкнуть челюсти,
что послышался хрип Рекса. Собаковод с мольбой
смотрел на офицера. Тот выхватил пистолет. Марклену и
Толику стало не до собак. Они знали, что в руках у Кудза-
га мгновенно мог оказаться нож. Офицер со словами
«Сталин капут» выстрелил в голову Пирата, но не попал.
Распахнулась дверь летней кухни, и мать, подбежав к
ребятам, погнала их перед собой, награждая отвлекающими
шлепками. Произошло небольшое замешательство,
которым воспользовался Пират. Ему не нужно было
повторять дважды. Он разжал челюсти, и, собрав последние
силы, перемахнул через забор в огород.
«Сталин капут!» — выкрикнул офицер и выскочил на
улицу. Собаковод кинулся к распластанному псу.
165

ГРЕБЕШОК
Наше село трудно было узнать. Какими-то другими
стали улицы. Дома в немом ужасе смотрели на нас разбитыми
окнами и, будто защищаясь от кого-то под порывами ветра,
хлопали дверьми. Речушка, протекавшая посреди нашей
улицы, узенькая настолько, что когда арба въезжала
колесами в воду, то лошадь передними ногами уже ступала на
противоположный берег, эта речушка, такая всегда тихая и
приветливая к нам, ребятам, сейчас недовольно шумела, и
шум раздавался, как в пустой гулкой комнате.
Шла война. Немцы заняли наше село. Перед их
приходом большая часть жителей ушла в горы, покрытые на
нижнем склоне лесами.
И вот мы вернулись. У нас, семи-восьмилетних детей,
было много хлопот. Дубинки превращались в ружья, и
улицы метр за метром очищались от невидимого врага.
Звонкое «та-та-та-та» разносилось по улицам.
Казбек, мой ровесник, выскочил из нашего огорода:
— Смотрите, что я нашел! — он подбежал ко мне. —
Подержи мое ружье,— и передал дубинку.
В руке у него была какая-то железная, красивая
штучка. Я присмотрелся.
— Да это картошку мять,— сказал я.
— Какую картошку? — обиделся Казбек на мое
заключение, сводившее его находку в ничто.
— Пойдем к дедушке Фаназу!
— Пойдем,— согласился я.
— Это... это знаешь, что? — неуверенно начал Казбек. —
Это молоток. Не веришь? Поработал, позабивал гвозди, а
потом вот за это кольцо повесил на гвоздик.
Дедушка Фаназ сидел на крыльце и, как всегда, что-то
мастерил.
Теребя в руках «молоток», Казбек вдруг дернул за
кольцо. Я рассмеялся.
— Что это за молоток?
— Держи, сынок! Держи крепко, не отпускай! —
крикнул дедушка Фаназ и рванулся в нашу сторону.
166

Трудно было поверить, что старик, которому было уже
за шестьдесят и у которого одна нога была деревянная,
обутая в какой-то резиновый кругляшок, в доли секунды
преодолел расстояние, отделявшее нас. Схватив руку
Казбека, он вырвал злополучный «молоток» и метнул его в
сторону. Тут же, увлекая нас за собой, упал. Раздался
взрыв. Столб воды, поднятый взрывом от попавшей в
речку гранаты, красиво сверкнул на солнце. Освободившись,
мы растерянно уставились на помутневшую речку.
— Это была граната! — восхищенно пролепетал Казбек.
— Ну, как вы? — дед, кряхтя, поднимался с земли.
Конечно, мы были живы-здоровы, — что с нами может
случиться, когда нам по семь-восемь лет, когда светит
солнце, и мама дома даст на ужин большущий кусок чурека, а
крапивы хоть отбавляй. Правда, соли мало. С разных
сторон к нам уже бежали женщины и дети: «Что случилось?
Что за взрыв? О, Господи, неужели немцы опять близко?»
— Успокойтесь! — поднял руку дедушка Фаназ. —
Ничего не случилось, я нашел гранату и бросил ее в речку,
чтобы никто не подорвался.
Мы были по-мужски признательны деду за то, что он
скрыл от наших матерей правду, так как нас могли два-три
дня не выпускать на улицу за баловство. Правда, потом
наедине дед нас так отчитал, что домашний арест
показался нам меньшим наказанием.
Потихоньку все успокоились, и разговор принял мир
ный характер. Мирный разговор, как всегда, шел о войне:
«Как там наши? Живы ли?» Потом разговор перешел на
одежду, трудности с питанием, что нет мыла и многого
другого. Трудная лесная жизнь дала о себе знать.
Доказательством были частые почесывания в голове. На нашей
улице, конечно, было несколько расчесок с крупными
зубьями, но для насекомых это было безопасное оружие, не
страшнее, чем наши дубинки для немцев.
Дед молча слушал, потом круто развернулся и заковы
лял к дому. Через короткое время распахнулись ворота, и
старик, единственный мужчина на весь квартал, выехал на
арбе, которую тянул ослик. Ослика все хорошо знали. Поч
ти каждое утро дед запрягал этого трудягу, садился в арбу,
приговаривая: «Извини, парень, у тебя четыре ноги, а у
меня одна», и ехал в лес, маячивший километрах в десяти.
Возвращался он засветло, с груженным крупными
сучьями, сушняком арбой. По одному, ему ведомому графику,
167

завозил дрова в чей-нибудь двор. Обычно там жила
старуха или многодетная мать.
В пору созревания диких яблок, груш, орехов мы с
нетерпением ждали деда. Из необъятных карманов он
доставал горсть за горстью дары леса, и, восседая на самом
верху груженной арбы, на ходу метко попадал в
подставленные шапчонки или подол детского платьица.
Иногда мы тоже вставали рано и, поеживаясь от
утреннего холодка, ждали деда.
— Ну, садись, — растроганно говорил он,— садитесь,
мои воробушки.
Трудяга ослик поднатуживался, тянул свой гомонящий
груз. И так проезжали пару кварталов, потом дед
останавливал арбу, к радости ослика и к нашему огорчению. Мы
соскакивали и стремглав неслись опять в теплую постель.
Но сейчас дед выехал не вовремя и ослика повернул не
в сторону леса.
— Казбек, Сослан, садитесь на арбу,— скомандовал дед.
Может же вот так внезапно подвалить человеку счастье!
— Уч! Уч! — погонял дедушка Фаназ ослика.
Мы приехали на совхозную ферму. Она пустовала,
потому что перед приходом немцев скот угнали в горы, и
теперь он пасся там на пастбищах.
— Вот что, ребята,— сказал дед,— надо найти хороший
большой рог.
— Что? — не понял я.
— Рог,— повторил наш дед.
— А зачем?
— Нужно.
Мы обежали всю ферму, но ничего не нашли. Дед мед
ленно ковылял по двору, ворошил палкой кучу мусора, ла
глядывал в углы. Наконец он нашел то, что искал, и мы
поехали обратно. На наше глупое хихиканье от
неожиданной удачи дедушка не обращал внимания. Целую вечность
мы уже не ехали вот так, ни за что ни про что.
...Дедушка Фаназ разогревал рог на костре, опускал в
горячую воду, бил по деревянному чурбаку, и, наконец,
вытряхнул содержимое рога.
— Дедушка! А что ты из этого рога будешь пить? —
спросил Казбек. — Ни у кого же нет араки.
Губы деда сжались, морщины на лице как будто
уплотнились.
— 'Горечь бы я вашу выпил, горькую долю ваших
матерей, страшную долю своего сына выпил бы я!
168

Единственный сын дедули, Тайму раз, был на фронте.
Дедушка не любил говорить о нем, будто боясь, что
произнесенное вслух имя может навредить его надежде. Но
в долгие, бессонные ночи он, конечно, думал о Таймура-
зе. Отец нес свою надежду, как горящую свечу, и
погасни вдруг этот огонек — и не выйти ему, не перешагнуть
эту темноту.
Через два дня дедушка позвал меня и вручил гребешок,
сделанный из рога. С одной стороны более крупные
зубцы, ас другой мелкие, ровные, как штыки.
— Отдай женщинам, — сказал он,— пусть вычесывают
этих тварей из волос.
Гребешок стал бесценным достоянием нашей улицы. Его
хранили, бережно переносили из дома в дом, боялись
сломать хоть один зубчик. Но три зубчика все-таки было
сломано. Соответственно было три фамилии, на чьей совести
числились зубчики. И каждый раз, забирая гребешок,
внимательно смотрели, не добавилось ли сломанных зубчиков.
Однажды девочка с противоположного дома взяла у
наших соседей гребешок и понесла домой. Переходя по
мостику, внезапно уронила гребешок в'воду. Гребешок блеснул
и ушел на дно. Искать вышли все, кто не был в поле.
Шарили руками по дну, переворачивали камни. Дедушка Фа-
наз вышел, узнал в чем дело и ушел домой. Вскоре ворота
раскрылись, и ослик с печальными глазами вытащил арбу
на улицу. Мы с Казбеком переглянулись. Опять на ферму?
— А ну, ребята, садитесь,— скомандовал дедушка.
Но в арбе почему-то были топор, лопата и две корзины.
Мы поехали вверх по течению нашей речки. Выехав за
поселок, дедушка долго присматривался, а затем заставил
нас прокопать небольшую канавку от журчащей речки в
лощинку.
Мы сделали поперек речки запруду из камней, дерна, и
речка, послушная воле всезнающего дедули, повернула в
лощину. Затем сели в арбу и поехали домой. Мы
разгадали его хитрость. Вода сойдет, и мы найдем гребешок,
маленький, легкий и такой нужный.
И действительно, ниже по течению под камешком я
увидел гребешок. Радость захлестнула меня, я поднял
гребешок высоко над головой, как Данко, несущий свет людям,
молча бежал к нашему опекуну, к нашему отцу в это
тяжелое время.
169

КАРТОЧКИ
Крапива не просто жгучая трава. Если взять ножницы,
ухватить ее двумя пальцами и подрезать стебель, затем,
сложив и затаив дыхание в ожидании ожогов, сгрести в
ладони и быстро растереть с солью, то вкуснее этого
влажного комочка ничего нет. Она уже не жгет, соль и наше
желание усмирили ее. А если еще небольшой кусочек
хлеба... Но хлеб — золотой фонд матери. С магазина мы его
получаем по карточкам, поэтому мать отрезает нам от
скудного пайка по кусочку два раза в день. Садимся за
стол: я, сестра Валя, старший брат Толик и наш дядя
Коля, на несколько лет старше Толика. Мне, семилетнему,
доставался самый большой кусочек хлеба, и это ни у кого
не вызывало зависти, а вот ломтик хлеба старшего, брата
казался сестре огромным, и ей было обидно, хотя мать
старалась делить поровну. Сестра кривила губки — опять ему
больше! — и отодвигала свою порцию.
— Когда кончится эта проклятая война, когда я
перестану делить по кусочкам хлеб! — Мать брала ножик и от
своего ломтика, казавшегося таким маленьким в ее ладошке,
отрезала дольку и придвигала к дочери.
Однажды, когда нам положили кукурузную кашу,
Толик вдруг предложил Вале:
— Давай, кто раньше съест, — поможет другому.
Сестра с радостью согласилась, но когда Толик «помог»
ей, она расплакалась. Пришлось Коле, как мы его
называли, поделиться с племянницей.
Из живности у нас имелись корова и две курицы, но
неслась только одна. Вначале мама делила вареное яйцо на
всех, но потом мы договорились, что будем есть по
очереди, но условие было жесткое — не за общим столом.
Счастливчик, на чью долю выпадало съесть куриный дар, лг
держивался на кухне, ревниво наблюдая, не слишком ли
маленькое яйцо снесла курица в этот раз. Такие сомнения
зародились у нас после того случая, когда дополнительный
паек достался Вале и брат довел ее до слез. Толик, хитро
улыбаясь, сказал, что яйцо подозрительно маленькое, не
170

иначе, как голубиное, и что ему неприятно, что сестру
пытаются обмануть. Кто пытается обмануть, он не сказал, но
это было и не важно. Валя расплакалась:
— Как мне, так обязательно меньше.
Мама шлепком выпроводила зачинщика сценки из кухни.
Коля и мама в этой голодной игре не участвовали.
Я сидел на крыльце и мечтал: войны нет, отец на
работе, я бегаю с ребятами на улице и вдруг слышу:
— Алик, иди кушать!
— Не хочу!
— Иди, а то остынет!
Я нехотя подчиняюсь. Все уже сидят за столом.
Незаметно беру кусок хлеба поменьше, потому что если возьму
больший, то мама заставит доедать его с борщом. Или на
столе горячие пироги с сыром, или с тыквой, или с
картошкой. Молока пей... Мама даже заставляла. А яйца...
Сегодня Толик ест яйцо. А до войны... Я сглотнул слюну. А до
войны... Ешь хоть три штуки. За один раз? — не поверил я
сам себе. Хоть четыре, — убедил я себя. А конфеты... А...
— Открой рот.
Это на крыльцо вышел Толик.
— Зачем?
— Открой, — настаивал старший брат.
Я открыл рот.
— А свои узкие глаза закрой.
За неподчинение можно было схлопотать
подзатыльник, и я закрыл совсем даже не узкие глаза.
Желток я жевал долго, растягивал удовольствие.
— Ну что, вкусно?
Брату было тринадцать лет. Конечно, он многое
понимал. Иногда он заходил в дом и торжественно заявлял:
— Корова еще не отелилась.
— Бессовестная Марта! — притворно возмущался Коля. —
Что она, не знает, что нам нужно молоко?
Мы очень любили свою Марту. Когда в сорок втором с
нашего «кукурузника» сбросили листовки, чтобы жители
уходили, потому что будут бомбить местность и
обстреливать из орудий, немцы заволновались, а жители стали
уходить в лес. Коля с Толиком навьючили Марту двумя
матрацами, какими-то ведрами и другими не менее нужными
вещами. Корова покорно шла, хотя ноги ее разъезжались в
липкой грязи, и она, будто понимая всю серьезность
положения, с большим усилием удерживала шаткое равновесие.
171

• В лесу мы жили в шалаше, и съели наших кур.
— Где их держать, — сокрушалась мама, — пусть хоть
дети наедятся.
Наконец прогнали немцев. Война шла где-то далеко.
Наша бабушка, которая не уходила в лес, — я, мол, свое
отжила, — подарила нам двух чудом сохранившихся у нее кур.
— Только одна из них несется.
— Мама, что они, сговорились с теми курами, которых
мы съели? — поинтересовался я. — Из них тоже только
одна неслась.
Меня удивляло, что наша мама, такая взрослая, уже
мы, ее дети, большие, и она нашу бабушку называет
мамой., С трудом представлялось, что и наша мама была
когда-то маленькой девочкой. И, наверно, мальчишки
обижали ее. Я бы им показал! Я сжимал кулаки. Неужели даже
бабушка была маленькой девочкой?
— Молодец, — сказала бабушка, - что сохранила корову.
Нет, не любить нашу Марту нельзя. Дождемся, когда
появится теленочек, и снова будем с молоком. Заживем.
Пусть тогда наша несушка отдохнет.
По утрам Марта в ожидании пойла тихо мычала, хотя
вся утренняя коровья радость — это теплая вода и
немного тоненьких картофельных шкорочек. Чтобы корова
имела пойло, наша мама, как сказал Коля, сама себя
«перехитрила». Мама, конечно, знала, что лучше сварить
картошку и потом почистить. Так в отход идет тоненькая
кожура, но она чистила сырую картошку, и, таким
образом, Марта получала свои законные шкорочки с теплой
водой. Наверно, Марта ждала пойло, как мы яйцо.
Частенько Марте приходилось выполнять и далеко не
коровьи обязанности. Это когда на исходе были дрова.
Тогда она особенно тяжко вздыхала, предчувствуя
тяжелый труд. Коля запрягал нашу милую Марту в арбу и
отправлялся в лес за дровами и травой. Она возмущенно
фыркала, крутила головой, но мягкий коровий нрав брал
свое, и смирившись, Марта послушно брела. Мама
протестовала, говорила, что корове тяжело, она должна скоро
отелиться, хотя понимала, что не от хорошей жизни
мучают кормилицу, да и трава нужна, чтобы подкармливать
Марту, и на зиму сушить сено.
Каждый раз, когда дядя уезжал в лес, я после обеда
шел его встречать. Слабенькая для такой работы Марта
время от времени отдыхала. Коля, жалея Марту, никог
да не садился в арбу, но, изможденный, испытавший все
172

тяготы военного времени паренек тоже останавливался,
чтобы отдохнуть. Потом, подпирая сзади воз, Коля, как
бы подкупая бедное животное, кричал:
— Но, Марта, тебе же везем траву!
Корова, будто смущаясь, опускала голову, переносила
тяжесть тела на передние ноги, с усилием делала первый
шаг, и странная упряжка — картина, порожденная
войной, — двигалась дальше.
Разгрузив арбу, мы все трое — я, Толик и Коля шли на
речку купаться. Для нас это было дело привычное, но все-
таки Толик, наверно, перекупавшись в холодной речке Ор-
сдон, сильно простыл. Мама забеспокоилась, принесла от
соседей какие-то травы, отварила и стала поить его. Дня
через два ему полегчало. Утром Коля зашел к нему.
— Ну, как дела? Будешь еще купаться?
— Буду, — Толик слабо улыбнулся.
— Молодец, что тебе из леса привести?
— Ягоды.
Коля уехал. Валя играла со своей тряпичной куклой,
рассказывая ей какую-то сказку и не забывая искоса
поглядывать на брата — слушает ли он.
— Толик!
— Что?
— Я никогда больше не буду говорить, что тебе дали
больший кусочек.
— Толик!
— Что?
— Я могу даже отломить от своего кусочка, только ты
не болей.
— Хорошо, не буду болеть. Но от своего кусочка не
отламывай. Ты еще маленькая, тебе надо расти.
— А мама говорит, что я большая.
— Для мамы даже я маленький, — сказал Толик, -
помнишь, как она сказала: «Мой маленький сыночек заболел».
Маленький? — удивился я. — Подзатыльник давать не
маленький.
— А помнишь, как у нас много было всего вкусного?
Вот дураки! Нам надо было конфеты с конфетами кушать,
чтобы сейчас не хотелось, — Валя блаженно улыбнулась.
— А как мы кур вдоволь кукурузой кормили? А
сколько кур было! — подхватил Толик.
— Мама сказала, что у нас осталось совсем мало
кукурузной муки. Что тогда будем делать? — Валя тяжело
вздохнула.
173

— Ну, тогда ужинать будем с хлебом, а завтракать без
чурека.
— Ничего себе, — сказал я и посмотрел на брата.
Ничего хорошего этот разговор не предвещал. Каждое
утро мама пекла чурек, и мы завтракали. Потом Валя
брала карточки и шла в магазин за хлебом. Иногда и мне
доверяли, но мама боялась за карточки. Продавец ножницами
отстригал бумажные квадратики за этот день и взвешивал
хлеб, прикалывая получившийся довесочек к буханке,
тоненькой, толщиной со спичку оструганной палочкой.
Можно было представить, каково было нести полуголодному
ребенку хлеб из магазина, поэтому существовал неписаный
закон: довесок тому, кто ходил за хлебом.
В комнату зашла мама.
— Ну, как дела, сынок, тебе что-нибудь надо?
— Хочу кушать.
У мамы опустились руки. Она присела на край
кровати, долго сидела, опустив голову. Потом мягко
взъерошила волосы Толика, как-то просветлела лицом и сказала:
— Я накормлю вас сегодня чем-то очень вкусным.
— Чем? — не выдержал я.
— Я вам сварю одну курицу, она все равно не несется.
В этот день я не пошел встречать Колю.
Мама сварила суп из всей курицы. Это было
расточительство, но она хотела устроить небольшой праздник, и
мы наелись, как до войны. Коля приехал уже в сумерки.
— Почему так поздно, я вся изнервничалась? —
спросила мама.
— Пришлось немного подняться в горы за ягодами, я же
обещал Толику.
— А корова?
— Паслась.
— А если бы кто-нибудь увел?
— Нет, я с нее глаз не спускал.
Мама горько усмехнулась, наверно, подумала, что
невелика была бы защита, если бы кто-нибудь задумал недоброе.
Коля распряг корову, сбросил груз с арбы, угостил нас
земляникой. Потом пошел в сарай. Я тоже хотел было
юркнуть за ним, но вдруг мой дядя заговорил, и я
прислушался.
— Ну что, Марта, — говорил он, — сильно устала? И я
устал! Ты уж не обижайся на меня.
Марта, будто в ответ, тяжело вздохнула.
174

— Ты хоть и корова, а все-таки сильнее меня. Если бы
у меня было столько сил, я бы сам тащил эту проклятую
арбу. Что поделаешь? Вся надежда на тебя. Видишь, как
моя сестра надрывается. Трое детей — это трое детей, три
рта. Ну, ты умница, .Марта, ты понимаешь, что без твоей
помощи мы не выдюжим.
Этот глуховатый голос вполне мог принадлежать
умудренному опытом тридцатилетнему мужчине.
Я тогда этого не понимал, но чувствовал всем
мальчишечьим сердцем жестокость подмены юношеской
пьянящей радости, сытой жизни, такими суровыми, ставшими
прозаическими буднями.
Когда мама стала кормить его, Коля, взяв с тарелки
ножку курицы, перехватил мой взгляд.
— А вы ели?
— Да, — ответил я, — уже давно, — и, проглотив слюну,
пошел на улицу.
Вскоре вышел и Коля.
— Воды попью, — сказал я и вернулся на кухню.
Ножка курицы лежала целенькой. Я не здорово-то хотел и
пить, просто ноги сами понесли меня на кухню. А тут
такое... Если бы была косточка, я бы, конечно, разгрыз ее. Я
выпил кружку воды, постоял, понюхал мясо — вдруг оно
пропахло? Да, мясо действительно пахло, как может
пахнуть только свежесвареная курица, когда еще и бульон не
остыл. Лучше бы мне не заходить на кухню: С трудом
оторвав взгляд от ножки, я выскочил на улицу.
— Коля, почему ты не съел мясо, это же тебе оставили?
— Да что-то не хочется.
— Как это не хочется, кому не хочется мяса? —
пробормотал я.
Потоптавшись на месте с безразличным видом, я решил,
что Коля уже забыл о мясе и, улучив момент, юркнул на
кухню. Куриная ножка в момент была умята, а кость
разжевана.
На следующий день случилась беда... Валя, как всегда,
сунула карточки в старый чулок, свернула и собралась
идти за хлебом.
— Еще рано, — сказала мама.
— А я пока зайду к Ире Камболовой.
Увлекшись игрой в классики, Валя не заметила, как
мешавший играть «кошелек» зацепила между штакетниками
низенького забора, а когда кинулась искать его, было уже
175

поздно — оказавшийся рядом теленок аппетитно
дожевывал знакомый чулок.
— Мои карточки! — не своим голосом закричала Валя и,
рыдая, осела на землю.
Для Вали рушился мир. Она оставила всю семью без
хлеба, да и брата, которому обещала отломить от своей
порции. Она сегодня и довесок решила принести домой.
Во двор выбежала тетя Заира.
— Что случилось? Ты упала, ударилась?
Валя кричала в голос.
Ира тоже вдруг заголосила:
— Теленок съел карточки!
— Ира, быстро воды принеси.
Тетя Заира плеснула на Валю водой, похлопала ее по
щекам. Валя притихла, потом тихо и горько заплакала.
— Успокойся, успокойся, доченька. До конца месяца
осталось всего две недели, люди помогут.
— Что я... что я скажу маме! — плакала Валя.
Долго еще тетя Заира успокаивала Валю, а потом
повела ее, испуганную, нервно всхлипывающую, с
расширенными от ужаса глазами, домой.
Мама, услышав известие, побледнела. Громадным
усилием воли она переборола себя, повернулась к Вале:
— Ничего, дочка, — губы ее мелко дрожали, — ничего,
дочка, как-нибудь дотянем до конца месяца, а там получим
новые карточки. Иди к Толику, а то ему скучно одному.
Мне показалось, что у мамы лицо как-будто было
вырублено из дерева, глаза застыли, только мелко и часто
дрожали губы и на виске, как знак беды, в одной точке,
подобно частой капели, пульсировала жилка.
Валя, недоверчиво оглядываясь, пошла к брату. По ее
щекам текли слезы.
Мама с тетей Заирой вышли за ворота, и там вдруг
воздела руки вверх и каким-то охрипшим полушепотом
простонала:
— Что мне делать, чем теперь мне кормить детей!
Господи! Неужели придется резать корову? Если бы она хоть
доилась! — и зарыдала, уткнувшись в плечо тети Заиры.
— Поплачь, поплачь, — говорила тетя Заира,
поглаживая маму по плечу, — легче станет. — Потом повела маму
на кухню, поманила меня к себе, вытерла ладонью
катившиеся по моим щекам слезы и тихо сказала: — Принеси
ножницы.
176

Она достала свои карточки из кармана, отрезала
квадратики, которые в моих глазах становились буханками
хлеба.
— У меня семья такая же, как у тебя, так что в эти два
дня пусть у тебя голова не болит.
Вся улица уже знала о нашей беде. Стали заходить
женщины и каждая что-нибудь приносила: кто стакан
муки, кто квадратики-буханки. И все просили Валю
рассказать, как это случилось.
Дедушка Тамби принес ведро картошки.
— А сам? — всплеснула руками мама.
— Мне ли привыкать. Дети растут, им кушать надо.
Мама светлела лицом.
177

СБРУЯ
Памяти Калухова Сергея (Серго),
хирурга с искуснейшими руками и
добрейшим сердцем, человека, перед
которым отступала сама Смерть.
Маленькая мушка, ползающая по стеклу, рассекала
небо на огромные, бесформенные участки. В каждом участке
был дождь. Дождь был везде. Во всем мире лил дождь.
Подбородком опираясь о суковатую палку, Дзандар
тоскливо смотрел на улицу. В душе Дзандара все померкло.
Пришла похоронка с фронта на единственного сына, и
почтальонша, не отважившись зайти одна, захватила с собой
соседку Дзандара. Упало в пропасть сердце отца, когда
Барина с криком: «Мой сын, мой единственный сын!»,
раздирая в кровь лицо, вошла в комнату и, шатаясь, направилась
к портрету сына. Мать дрожащими руками била себя по
коленям, уткнулась в портрет, размазывая кровавые слезы на
улыбающемся лице сына. Дзандар окаменел.
Распахнули ворота, и сельчане потянулись к их дому,
чтобы разделить горе, как того требует обычай. Еще
горше заплакала Барина, когда вдруг завыла собака.
Справили поминки. Небольшой тонкий чурек делили на
четыре части. На столе были лук и картошка. Четыре
курицы поделили между мужскими и женскими столами. В
рог наливали скупо.
Барина надела черное платье. Дзандар перестал бриться.
Барина видела — не находит себе места старик. Бродит по
двору до глубокой ночи, будто что-то ищет. По пятам за ним
ходит дворняжка, почему-то сыном названная Консулом.
Когда Дзандар при свете коптилки устраивался на своей
кровати, старуха, притворяясь спящей, украдкой
размазывала слезы по морщинистым щекам. Как-то утром Дзандар
настойчиво посоветовал жене: «Пойди к соседям, поболтай».
«Хорошо», — сказала Барина и, накинув вязаную
жакетку, ушла, но, забеспокоившись, через несколько минут
178

засеменила обратно. Тихонько вошла в дом. Взгляд всегда
утыкался в портрет сына, теперь уже с черной лентой —
рядом с образами. На привычном месте портрета не было.
В дальней комнате плакал Дзандар. Плакал громко,
навзрыд, не стесняясь, как в лесу.
«Мое солнышко», — слышала старуха. «Мое
солнышко!» — рыдал дом. Барина вздохнула, готовая облегчить
душу слезами, но спохватилась, зажала ладонью рот,
заскулила и вышла во двор.
«Пусть поплачет старик, так уж он устроен, на миру
каменеет. Пусть поплачет...»
Дзандар всю свою жизнь работал с лошадьми. Он
холил свою лошадь, никогда не оставлял без корма и воды,
вычесывал гриву, и благодарное животное, услышав
знакомый свист, спешило к хозяину. На длинных переходах
к лесу Дзандар предпочитал идти рядом, нежели сидеть в
тряской телеге. И вел с четвероногой помощницей долгие
разговоры. Лошадь благодарно фыркала. И только раз,
когда на горной дороге груженная дровами телега начала
сползать к обрыву, и Дзандар, подставив плечо, понял, что
не удержать, он выхватил кнут из голенища и дважды
огрел потную спину лошади. Непривычная к такому
обращению лошадь рванула и вынесла воз на безопасное место.
Хозяин долго извинялся, лошадь в такт шагам согласно
кивала головой.
Случилось так, что партизаны увели у старика лошадь.
«Сына нет, лошадь увели. Прибрал бы меня Бог», —
ворчал Дзандар, чувствуя свою ненужность. Построил дом,
родил сына, рубил и сажал деревья, не в тягость был
односельчанам. А что вышло? Что он может дать соседям?
Чем обрадовать? Какой прок для жены, которая сама не
справляется с горем? Да и не дай Бог мужчине остаться
одному. Выходит, он нужен только Консулу. «Не думал,
никогда не думал», — сокрушался старик.
О породе Консула можно и не говорить, Консул — он и
есть Консул. Островатая мордочка, теплая шубка, одно
ухо торчком, второе, — как запасное, болтается ради
приличия — нельзя собаке с одним ухом. Рост ниже овчарки,
выразительный взгляд. Раньше, в мирное время, пес
постоянно сопровождал хозяина. Если он запрягал лошадь,
Консул взлаивал, нервничал, ловил взгляд Дзандара. Семенил
между задними колесами телеги и не обращал внимания на
свирепый лай собак, территорию которых они пересекали.
179

Но за селом верховодил. Бежал впереди лошади и
казалось ему, наверно, что глупая лошадь не найдет дорогу в
лес. Но дружил с ней. И лошадь снисходительно
поглядывала на пса, позволяла ему бежать впереди.
Дзандар всех лошадей, которые у него перебывали за
долгую жизнь, называл Луч Солнца. Каждая лошадь у
него была Луч Солнца. Распряженная в лесу, лошадь
набрасывалась на сочную траву, а Консул, пока хозяин стучал
топором, шнырял по кустам.
Как-то раз, вот так же в лесу, Дзандар услышал
тревожное ржание. Лошадь звала на помощь. Дзандар с
топором в руках, подминая кусты, кинулся на зов. Лошадь
стояла на краю пропасти и оглашала горы паническим
ржанием. Громко фыркала, перебирая ногами, пытаясь
развернуться. Холка лошади мелко дрожала, глаза
вылезли из орбит, уши лихорадочно мотались, как пойманные
за хвост воробьи. Тут Дзандар увидел медведя, который,
рыча, подвигался к лошади. Неизвестно, чем бы все
кончилось, если бы вдруг между лошадью и зверем не вырос
Консул. Он яростно, взахлеб лаял на медведя, отвлекая
его от лошади. Оба уха стояли торчком.
— Луч Солнца! — крикнул Дзандар и стал медленно
подходить к лошади.
Консул закружил вокруг медведя, и косолапый, не
спускавший глаз с собаки, был вынужден вертеться. Консул
начал сужать круги и, наконец, изловчившись, вцепился в
медвежий зад. Медведь испуганно рявкнул и завертелся на
месте, пытаясь стряхнуть надоедливого защитника. Тело
отважного Консула, распластавшись над землей, набирало
скорость. Задние ноги пса мелькали, как в быстром беге,
хвост бешено вращался против полета по кругу. Дзандар
подобрался к лошади. Она исступленно фыркала, как бы
прочищая ноздри от медвежьего духа. В это время Консул
оторвался от зверя и отлетел в сторону, а медведь вскочил
на задние лапы и заревел. Но теперь Консул очутился
между человеком и зверем, решив, видимо, стоять до
конца. Он был страшен: оскаленная пасть, прижатые уши,
злобный взгляд и рык, сотрясавший горы. Он медленно
надвигался на смертельного врага. Медведь, видимо, был
молод, не выдержал, отступил на шаг другой, повернулся
и, гулко бухая открывшимся от испуга поносом, бросился
наутек. Распалившийся Консул рванулся было за беглецом,
но быстро вернулся. Посмотрел на хозяина, еще раз обежал
по большому кругу место схватки, лег у ног взмокшего от
180

волнения Дзандара, открыл пасть и, роняя слюну,
усиленно задышал. Старик восхищенно смотрел на спасителя:
— Ты — настоящий друг, — взволнованно сказал он, —
кто тебя научил сражаться? Господи, на все твоя воля. А
ты, Луч Солнца, уткнулась в траву и ничего не замечаешь.
Легкомысленная ты, — Дзандар приходил в себя.
Лошадь подошла к нему, как бы извиняясь, положила
голову на плечо человека. По телу животного волнами
пробегала дрожь.
— Ну ладно, успокойся, но не забудь, что нам без
Консула пришлось бы туго, — бурчал хозяин.
Консул скосил глаза, тряхнул уже опущенным ухом:
«Да что там». Потом вскочил и снова побежал по кругу.
В этот вечер Дзандар зашел в дом раньше обычного и
застал Барину сидящей около коптилки. Она читала
старые фронтовые письма сына.
— Керосин переводишь, — буркнул старик, опускаясь на
кровать, положил локти на колени, сгорбился, уткнулся
лицом в ладони.
Жена что-то пробормотала, шурша листком, потом
стали слышны отдельные фразы. Дзандар напрягал слух,
руки его начали мелко подрагивать и время от времени он
беспомощно хватался за сердце. Барина оборвала чтение,
с беспокойством глядя на мужа, но отец, для которого сын
сейчас был рядом, просил: «Читай».
— Господи, — говорила мать, — пусть это известие
окажется ложным.
— «Сталинград не сдадим!» — читала она дальше.
— Хватит, биццеу, хватит отступать, — бормотал
Дзандар, потом спохватился, сжимая грудь.
Чтение оборвалось. Долго стояла гнетущая тишина. Еле
слышно потрескивала коптилка.
— С утра испеки два чурека, — нарушил тишину муж.
— Зачем?
— Пойду в горы, проведаю лошадь.
— Да где ты ее найдешь, Царица Небесная! Где твои
партизаны?
Дзандар молча разделся, лег, отвернулся к стене.
Барина затемно растопила печь, испекла два больших
чурека и один крохотный.
— А это что? — сумрачно поинтересовался старик.
— В доме есть еще вчерашний чурек, а это тебе на
дорогу. Я же не могла испечь два.
Дзандар тяжело вздохнул: «Кого нам беречь, можно и два».
181

— Ты, старик, надейся. Может, похоронка эта...
Ошибаются же...
— А-а, — махнул рукой.
Он посмотрел на жену, взял ее за руку:
— А поседела. Как я давно тебя не видел, вроде рядом...
а не видел. Удивительно! Стареем, что ли, — вымученно
улыбнулся муж.
— Да, Дзандар, морщины... — Барина провела ладонью
по своей ще!се. — Кожа как пересушенный на солнце сычуг.
— Я вижу тебя такой, какой ты была в тот день, когда
предложил тебе руку и сердце. И потом не спал всю ночь.
Ты же мне ничего не ответила.
— Вот умру я у тебя...
— Да ты что, Баринка! — испугался муж. — И не
заикайся. Я-то куда денусь?
Она стояла рядом с мужем, едва доставая ему до плеча.
— Помнишь?.. — улыбнулся Дзандар.
— Помню, я все помню.
Она помнила, как он на чьей-то свадьбе шепнул, что
пришлет сватов. Помнила свой испуг и неверие, что такой
большой мужчина выполнит обещанное...
А потом — бессонные ночи рядом с сыном, хозяйство,
кухня... Ласкающий скрип телеги, когда Дзандар
приезжал, и печальный, обещавший разлуку на весь день.
Каждое утро выглаженная рубашка, брюки, Трудно было с
утюгом. Она брала его у соседей с вечера. Затемно
разжигала печь и, набрав первые угли, выбегала во двор и,
счастливая, размахивала утюгом, чтобы разогреть.
«Отчего счастливая? — улыбалась молодая женщина
восходящему солнцу. — Сын растет, муж любит, родные
не болеют. Понимаешь меня, солнышко?»
И в такт взмахам руки шептала: «Рас-тет, лю-бит, не
бо-ле-ют!» Подставляла раскрасневшееся лицо утреннему
ветерку: «Лю-бит...»
— Завтра не гладь, все равно в лес, — говорил муж.
— Ты у меня должен из дома выйти красивым.
Вот это «ты у меня» — переполняло радостью, ласкало
женское самолюбие. Потом стало: «Вы у меня». И вот теперь...
В хурджин положили чурек, лук, несколько сырых
картофелин, кусочек сыра, воду.
«Не забудь кресало». — «Положил». — «Консул будет
рад».1 — «Я ему еще не говорил». — «Ноги не промочи, и
ночью хорошо укрывайся буркой. Вечно ты
раскрываешься». — «Хорошо, Баринка, хорошо».
182

Дзандар перекрестился на образа, посмотрел в глаза
сына. Сын улыбался. Кольнуло сердце.
Во дворе нетерпеливо ждал Консул.
— Ты посмотри на него, — улыбнулась Барина.
— У него и хурджин готов, — пошутил Дзандар. — Мы
громко разговаривали, и он все слышал.
Дзандар украдкой, будто кто-то мог видеть, сжал руку
жены: «Кушай хорошо, я тебя знаю».
Барина перекрестила удаляющегося мужа: «Сохрани
тебя Господь».
Хурджин и свернутая бурка были не в тягость. На
поясе болтался нож.
Опираясь на папку, странник шел в сторону гор.
— Куда держишь путь, Дзандар? — кричали ему.
— Иду на Казбек.
— Что, запас снега кончился?
— Иду сказать правду, чтобы все слышали.
Консул, не веря еще в удачу и постоянно оглядываясь,
трусил впереди.
Барина осталась одна. Боясь думать о чем-либо, «да о
чем, как не о сыне», заволновалась, взяла тряпку, веник и,
тщетно пытаясь отогнать боль, начала уборку. Память
услужливо напомнила тот далекий год, когда всей семьей
поехали в город. Дзандар несколько раз был там. Сын ездил
со своим классом на экскурсию. Барина была впервые там,
и город не понравился.
«Это проспект», — сказал сын.
И вдруг Барина услышала металлический скрежет. Она
оглянулась и обомлела. Прямо на них двигался трамвай.
Мать заслонила собой сына и мужа, закричала: «Стой...
Куда... Люди!..»
Трамвай, подчиняясь проложенным на закруглении
рельсам, прошел мимо.
— Господи! Успел отвернуть... Ну, сейчас я ему покажу.
Бледная, Барина направилась к остановившемуся вагону.
— Мама, — схватил ее за руку сын. — Он же идет но
рельсам!
— Ну и что, смотреть не надо? Ну-ка твой отец бросит
поводья, и лошадь с телегой помчит куда глаза глядят.
Сын заливисто смеялся, Дзандар вторил басом.
Прохожие недоуменно оглядывались, не понимая, в чем дело.
Двое не могли остановиться от смеха, а около них стояла
маленькая женщина, гневно сверкая глазами.
183

Нет, город ей не понравился.
Потом были магазины, покупки, но ничего уже не
согревало Барину.
Сын затащил их в какой-то дом.
— Мы здесь были. Это картины художника Туганова.
Стояла величественная тишина. Но когда осмотрелись,
послышался искрометный перебор гармошки с «Пира нар-
тов», цокот копыт коня Уасгерги, подковами высекающего
искры с гранитных скал, но... Барина услышала рыдание,
и хотя женщина стояла спиной, с тяжелой надочажной
цепью на плечах, мать направилась к ней.
— Кто это, — прошептала она и дернула сына за рукав,
не отрывая взгляда от картины.
— Похороны Коста это...
— Нашего Коста?
— Да, мама.
— А она?
— Сестра.
— Надочажная цепь... Значит, у Коста не было сына?
— Не было... Детей не было.
— Да за что же так, Дзандар, за что? Господи... Ты же
забираешь самых лучших, — по лицу матери бежали слезы.
Все заглушило рыдание сестры Коста. Замолкла нартов-
ская гармошка. В прыжке застыл могучий конь Святого...
На вторые сутки, когда солнце поднялось в зенит,
Дзандар, немало отшагавший по горным дорогам и тропам в
поисках партизан, вышел на полянку, заросшую сочной
травой. Консул скрылся за взгорком. Вдруг старик услышал
радостный лай.
«Неужели!» — обрадовался он и начал посвистывать.
Появился Консул, за ним стреноженная лошадь.
Вздергивая голову, она отрывала передние ноги от земли и
отталкивалась задними.
Тяжело, как в бронированных доспехах, подскакала к
хозяину.
— Ну, здравствуй, кусочек солнышка. Спутали твои
ножки.
Старик обнял ее за шею, лбом приник к морде
любимицы, потом опустился на колени, начал развязывать путы.
Лошадь жарко дышала в изборожденную морщинами шею,
тихо ржала, щекотала губами с реденькими волосинками.
184

«Ничего нет нежнее и мягче лошадиной губы», — думал
расчувствовавшийся хозяин.
Развязав ей ноги, Дзандар встал и снова обнял шею
лошади, помрачнел.
— Знаешь, Луч Солнца... Сын погиб на фронте...
Похоронка... пришла.
Лошадь недовольно фыркнула.
— Конечно, ты его помнишь.
Дзандар прижался щекой к горячей лошадиной шее.
Лошадь повернула голову и нежно, будто успокаивая,
перебирала губами складки рубашки на плече убитого горем
отца. В лабиринтах морщин на щеках старого человека
скапливались слезы и потом, будто размывая плотины,
устремлялись по новому руслу. Как небо светлеет после
грозы, так и в душе Дзандара посветлело, немного полегчало.
— Ну, ладно, что мы все о печальном. Расскажи, как ты
партизанишь?
Пес стоял в стороне и грустно смотрел на лошадь.
Потом спохватился и, пытаясь развеять мрачные
стариковские мысли, открыл пасть. Язык его дергался в такт
учащенному дыханию, глаза хитро сузились. Консул
откровенно улыбался. Потом начал радостно подскакивать на
месте и взлаивать. Лошадь поняла его. Она заржала,
сорвалась с места и, вытянув шею, галопом пошла скакать
вокруг поляны. Консул возбужденно лаял и мчался за ней.
Лошадь прижала уши, грива развевалась. Собака бежала
настолько легко, что даже пыталась подскакивать в
радостном возбуждении и ухватить стелющийся над землей
конский хвост. Но цокот опасных копыт тормозил его.
Поляна превратилась в цирк. Цирк с одним зрителем.
Цирк, где выступающие животные дебютировали с
импровизированной программой и решили развеселить
переполненного заботами хозяина.
Старик смеялся, хохотал над проделками своих верных
друзей.
— Ну, хватит, — махал он руками.
Сегодня для Дзандара светило солнце. В ладонях гор
ему была дарована эта чудесная поляна и встреча с Лучом
Солнца. Ветер колыхал кроны деревьев вокруг поляны.
Дальняя горная гряда ласкала глаз зеленью. Зубчато
топорщились силуэты деревьев на голубом фоне чистого
неба. Там, за грядой, были пастбища.
Наконец все угомонились.
185

— Добрый день, Дзандар, — из-за деревьев вышел
человек с автоматом на плече.
Дзандар вздрогнул, присмотрелся:
— А, Геоли, что ты здесь делаешь?
«Как я неприлично смеялся! Забыл, все забыл!»
Геоли улыбнулся, протянул руку:
— Ты же знаешь, мы партизаним. Похоже, —
продолжал Геоли, — что ты пришел записываться в партизаны,
или за Лучом. Солнца?
— Ни то и ни другое. Пришел повидаться.
— Хорошая у тебя лошадь, но как ни свищу, не
отзывается.
— Научишься...
Дзандар опустился на траву, пригласил сесть Геоли.
— Я постою.
— Садись, не за столом.
Геоли неудобно было задавать вопросы, но старик
опередил его:
— Ваши все здоровы, а вот мой...
— Что? — Геоли вскочил.
— Погиб.
Геоли охнул, постоял с минуту, опустил руки, склонил
голову:
— Царство ему небесное, — потом развел руками. — Что
делать, Дзандар, наверно, это угодно Богу.
— Лучше бы он меня забрал.
Они долго разговаривали. Лошадь паслась, Консул
деловито метил территорию. Дзандар достал из хурджина
чурек. Геоли замахал руками.
— У меня все есть, — сказал старик и заглянул в хурджин.
— Нет, нет. Пошли лучше к нам.
— Старушка моя, наверно, сидит на крыльце и смотрит
в сторону гор.
— Геоли, ну-ка посвисти.
Геоли начал свистеть. Лошадь продолжала пастись. Начал
свистеть Дзандар. Она подняла голову и поспешила на зов.
— Никогда ее не надо обманывать.
Старик скормил ей почти весь чурек.
— Зааркань ее, а то пойдет за нами.
— А, может, пусть идет?..
— Вам она нужнее.
Дзандар не хотел прощаться с лошадью.
Сопровождаемый собакой, он быстро зашагал к дому. Потом обернулся.
— Геоли, у вас есть кузнец?
186

— Есть.
— Надо перековать левую заднюю.
Все тише слышалось призывное ржание. Консул все
оглядывался, не понимая хозяина.
Барина обрадовалась возвращению мужа, потчевала чем
могла. Муж обстоятельно рассказал о своем походе,
призывая Консула в свидетели. Консул радостно сверкал
глазами, открывал пасть, намереваясь что-то сказать.
Но Барина насторожилась — что-то говорливым стал муж...
Быстро набегали вечерние сумерки. Скрипнула калитка
соседей. Протарахтела запоздалая телега. В ветвях
деревьев пискнула какая-то птичка. Зажигались, первые звезды.
Дзандар ходил по двору. Старик набрал дров и понес к
открытому очагу под навес. Он помнил, что его мать всегда,
с первым теплом, разжигала огонь здесь, готовила еду.
Консул наблюдал, как хозяин положил на старые,
давно потухшие угли мелкую щепу, потом настругал ножом
тоненькие, свивавшиеся в колечки стружки, долго
выбивал кресалом искры, запаливая трут. Раздув трут,
приложил к стружкам и снова начал дуть. Очаг повеселел,
освещенный огнем.
Тихо подошла Барина.
— Что-то ты старое вспомнил.
— Не поймешь, что человеку надо. Так, вдруг
вспомнилась мать. Сколько пищи здесь было приготовлено, —
старик махнул в сторону очага рукой. — Смотри, как
закоптилась надочажная цепь. Кажется, что ей больше ста лет.
— Может быть и так, — заметила Барина. — Она в
горах вам служила до переезда на равнину.
Очаг разгорался.
Полилась тихая беседа, когда с полуслова понимают
друг друга.
— Жизнь бы отдал за то, чтобы сейчас в комнате спал
сын, и лошадь, пофыркивая, хрумкала травой.
— Эхе-хе, старик, надо было настоять, чтобы сын
женился, а ты: «Я и сам поздно женился».
— И ты здесь, Консул, — посмотрел Дзандар на
верного друга.
Пес лежал, положив голову на лапы. Он приподнял
голову, вильнул хвостом, скосил глаза в сторону хозяина. В
глазах собаки яркими сполохами отражался огонь очага.
Пес грустил, но обязанности по охране двора с себя не
187

снимал. Уши поворачивались на малейший шум. Успевал
слушать и вялую беседу стариков.
— Сын пошутил, а ты возгордился — Консул,
понимаешь. Ты видишь, я всю жизнь проработал, и что...
— Так из сбруи и не вылез, — улыбнулась Барина. — Но
нам было хорошо. Вот если бы сын...
Дзандар тяжело поднялся, подошел к висящей на
дубовом штыре сбруе. Долго стоял.
— Пойдем, старик, спать.
— Отгремели, мать, мои походы. Время не повернуть.
— Спать, спать.
Огонь в очаге догорал. Барина взяла лучину, зажгла от
жарких углей, чтобы перенести на ночник в доме.
— Дзандар, собери угли в кучу, может, до утра не
потухнут, а то твое кресало... Сбил, наверно, все пальцы.
«Не хочется в дом», — подумал Дзандар.
— Не хочется в дом, — сказала Барина.
Окна в доме чернели провалами, как глазницы
мертвеца, не преданного земле. Крупные звезды игриво
подмаргивали старикам. От легкого ветерка пламя лучины
заволновалось, и на стене соседского дома закачались две
большие, ищущие покоя тени стариков.
Было воскресенье, и Дзандар собрался на базар. Он
зашел под навес, снял сбрую и стал разглядывать: помял
кожу вожжей, понюхал удила, потер пальцами грызло,
погладил хомут. Задумался... Выйдя из оцепенения, махнул
рукой и с сожалением затолкал сбрую в мешок. Дзандар
понимал, что нарушает житейскую мудрость: приумножать
нажитое. Настал момент, когда надо было продать.
Продать или обменять на кукурузу.
...Базар гудел. Многим нечего было продавать,
большей части сельчан не на что было купить. Но живо шел
обмен товарами. Можно было обменять клубок
шерстяной нитки для вязки носков на ворованный бензин для
лампы или ночника или кусок выделанной кожи на
банку кукурузы.
Дзандар ходил по рядам, не решаясь выставить товар.
Он знал всех. Все знали его. Он мог назвать фамилию
каждого, и даже сказать, кто чей племянник. Многие его
приветствовали, многих приветствовал сам. В толпе
постоянно возникали отдельные группы. Дзандар подходил к
188

ним, здоровался и слушал новости, надеясь узнать
что-нибудь о положении на фронте.
«Слышали, наши Сталинград сдали», — испуганно
говорили в одной группе.
«Говорят, от Сталинграда погнали немцев», — радостно
рассказывали в другой. Обойдя базар, можно было
несколько раз сдать Сталинград или погнать немцев.
— Дзандар, что купил? — спросил Махамат, дальний
родственник Дзандара.
— Продаю, — пересилив себя, буркнул он и, наконец
решившись, как уличенный в воровстве, негнущимися
пальцами достал то, что меньше всего хотел бы продать.
На удивление быстро, очень быстро Дзандару отсыпали
литровыми банками причитающуюся кукурузу. Сбруя, как
будто ее и не было, исчезла. Тлевшая в глубине души
надежда — «кому нужна сбруя в такое время» — угасла.
Сбрую как отобрали. Была — и не стало. «Не успел
рассмотреть собственную сбрую», — сокрушенно думал
старик, уходя с базара. «Нужно было Махамату влезть со
своим вопросом! Продал... чего уж тут».
Барина, когда узнала, всплеснула руками: «Как же Луч
Солнца, Дзандар, ты выжил из ума».
Старик промолчал.
Вечером, уставший, удрученный дневными
событиями, рано пошел спать. Сберегая керосин, в темноте,
Барина тоже легла пораньше. Сон не шел к старикам, и они
тихо беседовали. Вспоминали проделки сына, улыбались
в темноту.
— Знаешь, Баринка, что я заметил? Каждый день мне
поскорее хотелось идти к лошади. Работать. А потом
вечером торопил Луч Солнца, чтобы быстрее попасть домой.
— А я...
— Знаю, Баринка, знаю.
— Нам надолго хватит кукурузы, — сказал Дзандар и
замолчал.
Утром заголосила Баринка. Завыл Консул. Сбежались
женщины. Около постели мужа, страшная в своем горе, с
тяжелой надочажной цепью на плечах, согнувшись,
рыдала женщина.
Ворота Дзандара были распахнуты...
189

МЕРЕТ
Тишина. Зимняя ночь. Тоска. Мерет сидит в кресле.
Она поджала худые ноги, укрыла их теплым длинным,
почти до пят, халатом. С похмелья Мерет всегда надевает
эту дорогую ее сердцу вещь — подарок мужа.
Скоро посветлеют узорчатые от мороза стекла,
послышатся уличные шумы, голодная возня воробьев,
недовольное урчание голубей, а пока ночь, тишина, тоска...
Трудно одинокой женщине. Мечты не идут дальше
сегодняшнего дня, разве что упираются в двери
продуктового магазина и... в ларек со спиртным. Замерзла душа — не
отогреть.
«Если бы, — думает Мерет, — если бы встать, пойти на
кладбище, и открылись бы ворота, не кладбищенские, а те,
которые открываются только раз, зайти... Не остановилась
бы! — подбадривает себя женщина. — Зайти... а там муж,
погибший девять лет назад. — Здравствуй, Тембол,—
скажет она, — а где же наша Гиза-Маркиза, наш воробушек?»
Мерет так часто об этом думает, что становится как бы
явью встреча с мужем и дочкой. Она светлеет лицом,
становится легче жить.
Дочь не надолго пережила отца. Всего на пять лет.
Родственники заходили, помогали чем могли, а когда прошла
годовщина, всем стало некогда, заспешили куда-то. Так и
осталась Мерет одна. Она укрылась за работой, как за
щитом, занимаясь раскроем верхней мужской одежды. Но не
помогало. Круговорот жизни вытаскивал тоску, засевшую,
как заноза, в душе Мерет, но она настолько вросла, что
стала как бы вторым «Я», и настолько поглотила
женщину, что единственное лекарство она нашла в ларьке.
Пришлось оставить раскрой одежды... руки начали дрожать.
Устроилась в школу техничкой. Тоска... «Господи, —
шептала Мерет, — за что, за чьи грехи»? Уже за тридцать. А
сколько отмеряно всего? Пятьдесят, шестьдесят? И
хотелось Мерет, чтобы все отмерянное прошло, проскрипело,
проскрежетало, как один день, и встала бы она перед
теми воротами... Мерет умерла, давно умерла. Умерла в
день смерти дочери.
190

В былые годы она пыталась ходить в кино, к
подругам... Не то, не было успокоения. Шло время. Иногда
включала телевизор. Громадная, богатейшая, мощная
Родина, защитно ощетинившись ракетами, как
перегруженная ценностями лодка, начала бортом черпать воду.
Страну поделили, и от шестой части суши Мерет достался
ваучер. Труд дедов, прадедов, отцов, матерей, и вот он...
«ваучер».
Слово-то какое, — уставившись в одну точку, думала
она. - Заполонили все сникерсы, жвачка... Президент
мочится на колесо самолета, дирижирует оркестром, а
голодные шахтеры требуют хлеба. Что с тобой, Родина, —
вздыхала Мерет.
И школа не грела. Как будто у детей какие-то
хватательные щупальца. Мое...е! Мерет видела, как
второклассник жадно поедал пирожное, отвернувшись к стене, а его
друг, или товарищ...какая разница, расширенными
глазами следил за исчезающим лакомым куском. И тогда Мерет
на следующей перемене нашла этих ребятишек, вручила
каждому по пирожному и затаила дыхание. Она не
думала о каком-то эксперименте, это был порыв души,
подсознательный толчок, поиск ответа на неопределенный
вопрос. Когда тот, который жадно поедал глазами
исчезающее пирожное на прошлой перемене, вдруг сказал:
— Тетя Мерет, можно, я съем пирожное с Игорем.
— Конечно, — улыбнулась Мерет.
Мальчик помчался, держа в вытянутой руке
неожиданный дар. Второй же вонзил зубы в пахучую мякоть, но
заметил чьи-то лихорадочно блестевшие глаза, отломил
кусочек: «На».
Может, и у него не все потеряно.
«Молодец!»— сказала Мерет. Что-то дрогнуло в
женской душе.
И еще грустный знак времени.
Пошла как-то Мерет на базар купить картошки. Было
такое время, когда многие, как и Мерет, ели старую
картошку, запасенную с осени, хотя появилась молодая, в три
раза дороже старой, и тут, недалеко от дома, около
контейнеров с мусором, на сухом месте была высыпана
проросшая картошка — ведра полтора. Мерет
приостановилась. «Набрать сумку?» — промелькнула мысль. Но
гордость бедности пересилила. На обратном пути картошки
уже не было. Кто-то перешел черту бедности.
191

Гостей у нее почти никогда не было. Кровать едва
прикрывала накидкой, иногда даже постель оставалась
несобранной.
При входе в ванную могла валяться тряпка, посреди
кухни — веник, не опасаясь быть растоптанным,
отлеживался сутками.
Кому это нужно? Если бы... и уходили мысли в
прошлое. Утром в школе учителя здоровались с ней, кивали,
махали рукой. Дети как по команде говорили: «Здрасть» и
рассыпались по классам.
Но одна учительница, как-то тепло, по-особому
здоровалась с Мерет. Иногда даже останавливалась,
спрашивала о здоровье.
Вот и сегодня Мерет отвечала на приветствие, и ей
повезло. Лариса Константиновна приостановилась на
минутку, спросила, как дела и, вдруг как снег на голову:
— Мерет, — сказала учительница, — послезавтра мы
отмечаем трем ученикам день рождения. Мы посоветовались
в классе и решили тебя пригласить на чаепитие с тортом.
Мерет не поняла смысла сказанного — это было
настолько необычно, что она остолбенела.
— Не забудь, — бросила Лариса Константиновна,
потрепала ее за рукав и пошла в класс.
На перемене Мерет набралась смелости и подошла к
учительнице.
— Что вы мне сказали?
— Не «вы», а ты, — ответила та и повторила.
Мерет потом долго себя укоряла за глупый вопрос: «А
зачем я вам нужна?» А если бы Лариса Константиновна
сказала: «Ну как хотите»?
— Ну что ты, что ты, — сказала учительница и обняла
Мерет. — Я вижу, ты скучаешь, с детьми будет интересней.
Мерет круто развернулась и, глотая горячие слезы, ушла.
На следующий день Мерет не было на работе. Окно в
ее однокомнатной квартире было распахнуто. Стоял
ясный, с небольшим морозцем солнечный день. Едва
заметное дуновение ветерка колыхало накрахмаленный тюль.
Веник, изрядно потрудившись, обиженно стоял в углу
ванной комнаты. Мерет с громадным, накрученным на
длинные ^волосы — муж любил такие волосы — полотенцем
меняла постельное белье. Она спешила в парикмахерскую.
Когда она была там — подумать страшно.
192

Открыла сундук и достала годами не одеванное платье,
примерила и, не удержавшись, безмятежно улыбнулась
своему отражению. Как будто вчера пошила, но ...
старомодное. Она отходила от зеркала и снова и снова
приближалась, критически оглядывая себя. «Не засмеют ли?» Но
другого платья не было.
И снова был солнечный день. Мириады маленьких
солнышек отражались от ноздреватого снега. Воробьи весело
перекликались. Урчали голуби.
— Ты не заболела ?— поздоровавшись, спросила
Лариса Константиновна. — После пятого урока ждем тебя.
И засомневалась опять Мерет. Нужно ли это? Может,
приглашение — только знак приличия.
Тяжелые пять уроков выдались Мерет. Превозмогая
себя, она сняла пальто и косынку. Волосы, собранные на
затылке, в сочетании с прямым коричневым платьем,
придали молодой женщине какой-то строгий вид.
«Еще бы очки, — усмехнулась она, — чем не
учительница. Одиннадцатый класс... Как-то боязно». Мерет чуть-
чуть подкрасила губы и, набравшись решимости, пошла.,
— Лариса Константиновна, это к вам, — сказала
девочка, мельком взглянув на Мерет, и продолжала разбирать
чашки. Учительница оглянулась.
— Вы ко мне?
Потом всмотрелась, ахнула .и с раскрытыми объятиями
направилась к ней.,
— Ребята, посмотрите, кто к нам пришел!
Лариса Константиновна обняла Мерет.
— Ты же у нас красавица!
Ребята захлопали в ладони.
Дома Мерет достала из холодильника полбутылки
водки и вылила в унитаз. «Я обещаю тебе!» — сказала-она в
пространство. Потом переоделась в теплый халат, сделала
чай и устроилась в кресле.
Давно остыл чай. Мерет с блуждающей на лице
улыбкой уткнулась в темный квадрат телевизора. Для нее
телевизор показывал. На экране разворачивалась картина
чаепития. Мерет поздравляла детей, что-то им рассказывала,
и они ее слушали, <:лу...ша...ли! Она вспоминала свои
школьные годы и, как бы потихоньку, незаметно для себя,
вылезала из тоскливой скорлупки повседневной жизни. На
душе светлело. Отношение детей к Мерет не было похоже
193

на уважительно-официальное отношение к, учительнице,
или настороженно-выжидательное при появлении
родителей. Зарождались приятельские отношения с одиннадцатым
классом. И если Мерет могла бы еще на донышке души
наскрести какие-то обрывки сомнений, то одна из девочек
окончательно их развеяла.
— Мерет, — сказала она, — через две недели у меня день
рождения, я приглашаю вас на чаепитие.
— Конечно, — подтвердила учительница, радуясь
проявлению отзывчивости.
«Нет, не все успели испоганить демократы», — думала
Мерет.
Мерет с полдороги вернулась домой.
— Подкрашивай губы, — сказала Лариса
Константиновна, когда уходили с чаепития, — тебе очень к лицу.
Мерет нашла помаду и не забытым автоматическим
движением подвела губы. В школе она сняла пальто, косынку
и осталась во вчерашнем наряде. С улицы вошел директор
и остановился около Мерет.
— Вы ко мне ? — спросил он, пальцами протирая
запотевшие с мороза стекла очков.
«Стоит приблизиться к учителю, как он тут же
спрашивает: «Вы ко мне?», — промелькнула мысль.
— Ба, да это же Мерет, очень удивлен, приятно
удивлен, всегда будьте такой.
«Будьте...», — как приятно, когда тебя уважают.
Одиннадцатый класс вместо «Здрасть» говорил
«Здравствуйте!». Мерет заходила в «свой» класс, постепенно
узнавала имена, фамилии.
Когда на Республиканском конкурсе чтецов
одиннадцатый занял первое место, Мерет стояла на улице, поджидая
Ларису Константиновну.
— Наши первое место заняли, — гордо, как о личной
победе заявила Мерет. Они поговорили несколько минут,
потом учительница вдруг спросила: «Мерет, ты же
работала на швейной фабрике, может, организуешь курсы
кройки и шитья?»
— Да что ты, когда это было.
Вечером дома Мерет заточила принесенный из школы
мелок. Расстелила найденный где-то в чемодане кусок сукна,
достала залежавшиеся ножницы и сняла с гвоздя за
шифоньером ^лекало. Потом скомкала сукно, швырнула на кровать.
Села в кресло и долго не решалась прикоснуться к материалу.
194

«Не получится, — вздохнула она, — через столько лет».
Мерет встала, вытянула руки, и, не взглянув на них,
тяжело опустилась в кресло. «Всему свое время!»
Вскочила, нагрела утюг, прогладила материал,
расстелила, приложила лекало и, как в омут головой,
склонилась над столом. Сердце бешено колотилось, пальцы с
мелком побежали вдоль лекала... Чуть помедлив,
схватила ножницы, разгладила материал... Раскройщица снова
приложила лекало, скомкала материал и ... разрыдалась.
Получилось! Получилось!! Счастливая женщина под
бормотание мелодии вальса закружилась по комнате.
Мерет ходила вдоль столов и рассказывала о видах
материалов, с чего начинается выкройка, как различать
«лицо» и «изнанку». Она не могла не ходить. Стоило
остановиться, как у нее перехватывало дыхание. Учителя,
склонившись над тетрадями, усердно записывали.
— Мерет Викторовна, а как рассчитать, сколько мне
нужно на юбку?
— Мы тебя только и будем рассчитывать, — пробасила
учительница математики. Кто-то рассмеялся, прикрыв рот
ладонью. На лбу Мерет выступила испарина. Она еще не
освоилась, и прямой вопрос настиг ее врасплох, хотя она
знала все, от выбора материала до окончательной примерки.
— Вы знаете, — как через трубу продолжала басить
учительница, — наше соображение на уровне того класса,
который мы ведем, и если иксом обозначить класс...
— Ну, поехала, — толкнула ее соседка.
— А что, Настя ведет начальные классы, поэтому у нее
опережающие вопросы.
— На самом-то деле, — вмешался еще один голос, — еще
Пушкин говорил...
— Ну ка тише, это урок или вольная беседа? —
прикрикнула завуч. — Все знают, что мы с пятиклашками
рассуждаем, как они, а с одиннадцатым классом взрослеем.
Выпустив одиннадцатый и приняв пятый — мы снова дети.
Ценность учителя как раз определяется тем, насколько он
«свой» в классе и не отрывается, как паровоз в сцепке с
вагонами, но он впереди. Ой, извините, Мерет
Викторовна, мы не в ту степь заехали. Продолжайте, пожалуйста.
Мерет нужно было такое отступление, чтобы прийти в
себя. И еще Лариса Константиновна по детски,
по-школьному, незаметно показала ей кулак. Мерет успокаивалась.
195

Начались выпускные экзамены в школе. За неделю до
этого Мерет сделала последний стежок со своей группой.
И радостная, чувствуя свою значительность, принимала
благодарности и букеты цветов.
Потом начались переживания за «свой» одиннадцатый.
— Ну, как наши сдают? — постоянно интересовалась она.
Вот и сегодня она поспешила в класс.
— Ну, как?
— Хорошо. Послезавтра последний экзамен, — грустно
сказала Лариса Константиновна.
— А почему грустная?
— Как не грустить, я их вела с пятого класса. Считай,
на моих глазах выросли. Иногда ком к горлу подступает.
Они мне как родные со своими радостями, бедами. Дети
себя знают хуже, чем я их. Боязно мне. Как устроят свою
дальнейшую жизнь? Раньше были пионеры, комсомол, а
сейчас сумбурные дискотеки, порнофильмы,
рекламируемые всеми средствами массовой информации. Жажда
наживы,, сиюминутное обогащение, насилие. Я думаю, что
количество убитых людей в фильмах-боевиках в
несколько раз превышает население планеты. Ты знаешь, Мерет,
бесследно это не проходит. Мы все уже потенциально
убитые. Ты посмотри, в Москве голодные шахтеры бьют
касками об землю. Как иначе обратить внимание избранных
на социальную несправедливость по отношению к этим
людям тяжелейшей профессии. Земля дает им со своего
чрева уголь, нефть, газ'и многое другое. Бери, человек!
Ребенок, сосущий грудь матери, не должен ее бить, кормящая
земля не должна наказываться, на коран можно встать, на
хлеб — никогда. И вот тебе результат, — буря в московской
области. Нельзя бить землю. Разве шахтеры виноваты в
том, что сильные и бесчестные мира сего создали
фундамент, основу для зарождения бури.
— Господи, Лара, это так страшно. Кажется, что я что-
то теряю, какую-то основу. Я и так с одним крылом, а тут
еще шахтеры, учителя, врачи. Не пойму себя, какая-то
меланхолия . одолевает. Иногда становится по-настоящему
страшно. Не потянет ли снова к бутылке? Единственный
якорь — это моя забота о новой группе. — Мерет
прижалась щекой к плечу Лары, — да и наш одиннадцатый!.. Ни
чего, что я так говорю?
— Дети любят ненавязчивую опеку, — Лара
улыбнулась. — При расставании же я говорила, так бывает всегда.
196

Будем, подружка, осваивать пятый класс. А жизнь даст
Бог, наладится. В такой-то богатой стране и не жить? От
бутылки, — Лара обняла встревоженную женщину, — ты
далека, я все вижу.
— Правда, Лара, ты мне веришь? Я обещаю тебе!
— У тебя, белошвейка, — Лара шаловливо погрозила
пальцем, — есть еще один якорь. Тобой очень
интересуется учитель физкультуры. У него умерла жена, осталась пя-
тилетная дочь. Она так нуждается в материнской ласке.
А? Мерет?
— Господи, — зарделась Мерет, — в мои-то годы. И он
же молодой, — засопротивлялась она. Потом отрешенно
уставилась в одну точку. Что-то происходило с ней. Какая-
то переоценка ценностей, даже не переоценка, а
расстановка по местам. Муж и дочь в памяти вдовы, окруженные
ореолом любви, прочно заняли свои места в божнице,
рядом со святыми. А здесь?.. Здесь появлялся якорек.
Девочка — якоречек! Не востребованная материнская любовь
уже взывала к обездоленной душе, они уже были рядом,
и девочка-дочка в воображении Мерет, как цыпленок,
нырнула под теплое материнское крыло.
Женщины долго беседовали, потом попрощались, и
Мерет медленно пошла, склонив голову, чтобы прохожие не
заметили ее блуждающую улыбку. Не хотелось домой.
Помимо воли мысли постепенно убегали вдаль. Хотелось еще
раскроить и сшить много красивых вещей. Мелок жизни
начал набирать скорость по геометрически извилистому
лекалу бытия.
197

УГОН
«Ни минуты покоя», — жаловался жене, Эльзе Остапов-
не, Степан Андреевич, уходя утром на работу. Эля, как
называл ее муж, со-ли-дная домохозяйка, жалела
«Самого», потому что, несмотря на потуги мужа все успеть,
были промахи и в конце концов маловато приносилось в дом
финансового тепла. «Вон как другие, — думала она, — все
успевают».
Степан Андреевич был убежден, что мир держится на
трех китах: работа, выращивание помидоров, которые
нужны для оправдания благополучия в глазах
сослуживцев, и третий кит — сохранность добытого, что полностью
было в ведении «Самой» — Эльзы Остаповны. Степан
Андреевич настолько загрузил третьего кита, что
посоветовавшись с китихой, часть «груза» поменяли на новенький
«Москвич». Не по годам быстрый и решительный хозяин
«Москвича» заранее построил гараж.
«С продажи помидор», — пояснял он жаждущим
приоткрыть завесу семейного бюджета.
«А гараж?» — изгалялись наиболее рьяные,
вышестоящие сослуживцы.
Тут-то и нападал на Степана Андреевича кашель или
чих, и, конечно, он не мог выдавить из себя ответ. Зажатый
в угол ответчик крутил головой, махал руками и уходил с
места происшествия. Конечно, на один из вопросов о
«Москвиче» или «гараже» он отвечал четко — с продажи, но
находились бездельники в родной организации, которые,
норовя вызвать «чих» или «кашель», задавали оба вопроса.
Время лечит, надо перетерпеть, — думал Степан
Андреевич, давясь кашлем и ретируясь в свой кабинет, —
конечно, сослуживцы давно бы меня с удовольствием посадили,
если бы у самих рыльце было не в пушку. Но, ради
справедливости, — продолжал он рассуждать, — если взяться
за меня серьезно, то... Поэтому надо терпеть, все же свой
«клубок». При случае они и «вытащат». «Вытащит» и
Степан Андреевич любого из них, а как же — «клубок».
«Сегодня можно», — подумал он, восседая в кресле и
окидывая взглядом посетителей в своем кабинете, набрал
198

номер домашнего телефона, как это делал частенько, и
услышав призывное дыхание «Самой», начал говорить.
— Ну что, Ван Ваныч... Как не можете? Неужели
каждый раз нужно мое присутствие?
Жена понимающе молчала.
— Ну, хорошо, я сейчас подъеду, — и повесил трубку на
мнимого, но здравствующего завхоза.
Степан Андреевич встал из-за стола, развел руками:
— Вагоны!
Посетители тоже участливо, обрекая себя на долгое
ожидание, как истые просители, разводили руками:
— Ну, если вагоны...
Обещая одному, угрожая другому, назначив иное время
третьему и буркнув секретарше: «Я к Ван Ванычу»,
убедительно заработав «алиби», очистил, что называется,
совесть и направился домой. Переступив порог родной
крыши, прихваченный ржой служащий, с еще какими-то
блеклыми отблесками индивида разумного общества, с
блаженством откинулся в кресле и стал рассуждать:
— Удивительно, как меняется человек в кабинете... А,
Эля! Прямо-таки магическое воздействие оказывают на
человека-просителя мебель, ежедневник на столе, два телефона,
хоть один и не подключен за ненадобностью, а если еще и
компьютер, то начальник на фоне этой атрибутики — сам
Бог, и человек-проситель весь в его власти. Но он же,
проситель, — вот ирония судьбы! — на улице может на тебя и не
взглянуть, а тут, пардон, чувствует себя второсортным.
Даже если посетитель сам кабинетный работник, он уже не тот
человек, он потерял точку опоры, как Антей, он уже твой.
Можешь казнить, можешь миловать. Я, за столом, оракул,
я изрекаю, а он внемлет. Знаешь, Эля, иной раз скажешь
заведомо чушь, и тебе охотно поддакивают, — рассказчик
понизил голос. — Убери меня из кабинета, и что изменится?
— Тебе это не грозит, — сказала жена, подумав, что
иной раз надо мужа и поддержать. *
— Да, — продолжал Степан Андреевич, — если уж
забираться глубже, — он почесал обремененный заботами лоб,
потом показал пальцем на потолок, — о чем они думают
там? - Указующий перст сделал около виска
замысловатые движения.
Дом, достаток, тишина, машина, взаимопонимание.
Почему бы Эльзе и не возразить, хотя игра шла в одни
ворота, но надо, чтобы муж был всегда начеку.
199

— Ты как волк над тушей барана, — подзадоривала
жена, — хулишь чабана, но и чабан ломает голову над^тем,
как бы отделить часть отары и загнать в собственный двор.
— Наш народ...
— Что «наш народ», — перебила мужа благоверная, —
народ трудится, но результат труда уходит в песок. Мы с
тобой и есть частица этого песка.
Степан Андреевич ласково поглядывал на жену. Он
знал и понимал ее. Иногда, правда, и побаивался. Но
сейчас Эля пыталась у него вызвать реакцию кота, который,
уходя на охоту, точит когти о диванную накидку.
«Гимнастика ума», — называла Эля эти беззлобные
перепалки. Надо ухо держать востро. «Система!» И зачем
заглатывать большие куски? Чтобы однажды подавиться,
что ли? По принципу: лучше тридцать лет питаться живой
кровью! Нет! Лучше триста лет питаться... живой кровъю,
но... постоянно надо точить коготки.
— На днях я написал служебную записку, — продолжал
изобличать себя госслужащий, — где обосновываю замену
мебели в моем кабинете на полумягкую. И я уверен, что
разрешат. А мы с тобой на этом деле немножечко погреем
ручки. А как же, куда девать старую мебель? Списать и
сжечь? Нет, мы погреем ручки, только не на костре из
этой мебели, а на ее продаже. Она же будет списана.
Государство, Эля, как решето. Умей только пользоваться. А
мы, — Степан Андреевич широко раскинул руки,
мысленно охватывая Советский Союз, — хотим разбогатеть. — Он
ухмыльнулся. — Придет время, и я добьюсь персональной
машины. Если бы законы работали, — больше с оттенком
удовлетворения нынешним положением, чем
неудовольствием, сказал чиновник. — Эля, да в загнивающем
капитализме, — он опять понизил голос, — я бы бегом бегал,
только бы пятки сверкали. Поручи мои дела секретарше —
и справится. И не спорь, справится. А мне дайте мягкую
мебель. Я же каждый маломальский вопрос согласовы
ваю с начальством. И начальство довольно, и я не в
накладе. А зачем мне искать приключения на свою эту...
голову. Ну да ладно, хватит самокритики. Не нами создано.
Я уйду, другой сядет на мое место.
— Ты смотри, не «сядь», если придется уходить, —
сказала жена. — Вас, кабинетных блох, столько разве
лось, что...
— Ну, Эльза. Тьфу, тьфу, — не накаркай!
200

Степан Андреевич частенько брал у Ван Ваныча кое-что
и кое-куда сплавлял. Ван Ваныч не возражал, так как,
посмеиваясь в усы, сам себя шепотом называл этим, не
изобличающим, а мягко укоряющим, модным словом «несун».
И хотя Ван Ваныч перерос «несуна» по объему уносимого,
но как-то приятнее было себя пожурить почти
нейтральным словом.
Несун — это одна доска, полкилограмма гвоздей, литр
олифы. Кто будет заводить уголовное дело по таким
мелочам? Прошли те времена, когда за пару килограммов
зерна давали пять, семь лет.
Понемногу, за целый месяц, набегала недостача,
которую сметливый завхоз Ван Ваныч, попросту В. В., легко
списывал, обосновывая актами на порчу, щедрыми
нормами на усушку, утруску, поломку и многое другое. Один
раз в раздел «усушка» В. В. вписал даже три лопаты, над
чем долго смеялись. Этот маленький казус В. В. посчитал
огромной пробоиной в своем хищном по существу, но под
мирным флагом абордажном судне. На абордаж была
взята одна шестая часть суши. Незаметно, исподволь, как
блоха на хвосте огромного пса. Что от этого псу, а
многочисленным блохам безбедная жизнь. Но ошибки чреваты...
ой чреваты! — думал В. В. А так списал, например,
электродрель, и пойди докажи, что 1она не поломалась, если
В. В. имеет в своем активе дрель, лет пять назад
вышедшую из строя. Он готов и к комиссии, если кому-то
взбредет в голову идея проверки. Эту дрель он списывает уже/
третий раз. А докажи, сунься. Вот окц, нерабочая дррлъ.
Можешь ее выкинуть, забрать себе. ДокЪпайся^еслйГесть
подпись В. В., подписал, не читая, и рабочий склада,
который мог подписаться и под собственным приговором, но
взамен подписи с молчаливого согласия В.В. взял три
листа стекла для своей дачи. Есть подпись и бухгалтера,
стоимость которой — новенькая дрель, но она, эта дрель,
окупится сторицей. Наложил резолюцию и Степан Андреевич.
И все, дрель ушла, будто ее и не было. На самом деле, что
для страны какая-то дрель! Правда, как-то забывалось, что
страна состоит из дрелей, досок, гвоздей, олифы и еще кое
из чего, что не мешало уносить и это «кое-чего». Но
ошибки чреваты!.. Ой, чреваты. Конечно, дело не в лопатах, но
это сигнал, звоночек для В. В.
Ну, а что Степан Андреевич? Он снова набирает
номер домашнего телефона. Трубка, как всегда, молчит. Он
201

сосредоточенно алекает, в сердцах бросает трубку на
рычажок, но через минуту зазвонил его телефон.
Полуотвернувшись от посетителей, плотно прижав цивилизованное
изобретение к уху, он что-то недовольно пробурчал и с
треском соединил разделенные части аппарата/ Эля на
другом конце провода осторожно опустила трубку, жалея
имущество.
«Вот так и работаем, — гремел хитроумный Степан
Андреевич, дотягивая до полного «алиби». — Не дают
сосредоточиться, надо ехать!»
И уехал, чтобы уладить свои дела, провезти Элю по
магазинам, справиться о ценах на помидоры в соседнем
районе, потому что женщина — работница одного из цехов,
работала на даче Степана Андреевича далеко за городом,
где, кстати, был и участок этой женщины. А закрыть
наряды одной цеховой труженице не вопрос для В. В. И
женщина эта сигнализировала, что помидоры на подходе.
Надо реализовывать.
Машина сулила много приятных минут по реализации
выращенного продукта и загрузке третьего кита. Но
случались и неприятности.
В ночь после покупки «мотора» семья всполошилась.
Эле казалось, что гараж закрыт только на два замка, и
конечно, ни один угонщик не спит в эту ночь.
— А вдруг третий не закрыли, — зло посмотрела Эльза
Остаповна на мужа.
Пришлось одеться и идти минут пятнадцать до
гаражей. Страхи оказались напрасными. Три замка сверкали
вороненой сталью, но их с Элей задержал чересчур
бдительный сторож с берданкой в руках. Возбужденная
семья пришла рано, сторож не успел еще заснуть.
Документов не было, и пришлось до утра сидеть под прицелом.
Сторож даже был рад такой завязке, реабилитируя себя
за прошлосменный здоровый сон на посту и не желая
терять лицо перед своим начальством, как и приработок к
своей мизерной пенсии.
— Да вот ключи, — горячился Степан Андреевич, —
смотри, я сейчас открою гараж.
— Стрелять буду, — коротко отвечал дед.
Степан Андреевич с Эльзой Остаповной уговаривали
старика, но сторож был непреклонен. Сработал тот же
кабинетный принцип, и сторож, как образно представил
себе Степан Андреевич, восседал сейчас за полированным
202

столом и только ленивый не воспользуется таким
преимуществом, а он, владелец «Москвича», был тот,
второсортный. Проситель. Супруги сникли и примостились на
лавочке.
— Дай ему рубля три, — шептал измученный частник.
— Еще чего, — возмутилась жена, — перетерпим, часа
через два уже рассветет, а на эти деньги можно купить
почти килограмм мяса.
А последнее событие Степан Андреевич вспоминал со
стыдом. Они с женой подъехали к центральному
универмагу. Перед входом у какой-то женщины купили дорогие
импортные очки, с этикеткой на правом стекле, и новый
хозяин очков водрузил их на нос. Наклейка мешала, но не
снимать же ее. Могут подумать, что они отечественные,
тогда зачем было платить такие деньги?
Когда они вышли из магазина, Степан Андреевич нашел
глазами свою машину и похолодел: она вдруг сдвинулась
с места и плавно покатилась по дороге.
— Угонят, Эльза, угонят! -- закричал он и бросился
вдогонку.
Трудно было соревноваться с собственной машиной, но
оскорбленный владелец почти догнал свое имущество. На
перекрестке зажегся красный свет светофора и детище
Степана Андреевича остановилось. По дороге от
универмага, оставляя следы каблуков на горячем асфальте,
рысцой мчалась семипудовая женщина, легко обходя
замедляющий ход транспорт. Всю свою мощь она направила на
«Москвич», возле которого почему-то стоял и яростно
жестикулировал ее муж, вместо того, чтобы вытащить
негодяя-угонщика из салона машины, принадлежащей ей,
Эльзе. Мало того, Степан Андреевич, с придыханием
объяснявший что-то ворюге, вдруг похлопал его по плечу.
Господи, что же это делается! 1
«Ах ты, паршивец», — зарокотала онА.
Возмущенная женщина прибавила скорость. Светофор
начал подмигивать, но оставалось совсем намного, и
угонщик вот-вот окажется в тяжелых тисках домохозяйки.^
— Люди! — зычно закричала Эльза Остаповнат-=^Цер-
жите вора!!! На честно заработанные!..
Степан Андреевич, зная тяжелый кулак жены и
предчувствуя критическую минуту для сидящего за рулем
человека, начал скандировать:
— Не-на-ша! Не-на-ша!
203

Обратно к универмагу они шли торопливым шагом,
переходящим в нервную трусцу.
— Если показалось, могло быть и на самом делеу ирод
непутевый, — шипела она на хватавшегося за сердце мужа.
Ей было самой тяжело. Она хватала воздух открытым
ртом, но когда посмотрела на мужа, взлохмаченного,
потного, с перекосившимися на носу новыми очками с
красивой заграничной наклейкой, владелица машины нашла в
себе силы возмущенно плюнуть на тротуар.
«Ну, погоди!» — бормотала она в пространство.
Эльза Остаповна начала вдруг оттаивать. На свете
кроме несправедливости есть еще и справедливость. Москвич
сверкал голубизной, и казалось, смеялся над
незадачливыми хозяевами. Он стоял неприступно, как крепость, но
взлохмаченный Степан Андреевич достал ключик, и «Сим-
Сим» приветливо распахнул двери.
Проехав несколько кварталов, муж столь блистательной
женщины успокоился.
— Ну что, мать, все-таки машину иметь хорошо, а?
Достань-ка из бардачка сигареты.
— А что, у тебя здесь не приемничек?
-Где?
— Что ты придуряешься, где, где. Развел действительно
бардак. Я же говорила, что японскую вещь будем брать.
. — Эльза...— сиплым голосом от волнения, как будто
раскрыли крупную аферу Степана Андреевича, он
продолжал, — мы, — сипел он, — едем в чужой машине!
— Как в чужой!? Не отдам! — зажглись мстительным
гневом глаза женщины.
— Эльза, она же как две капли воды похожа на нашу,
и ключ подошел.
Эльза Остаповна потерянно смотрела на мужа, и,
казалось, впервые расслабилась. «На кровно заработанные», —
прошептала она, и как бы ища поддержку, дотронулась до
страдальца. «Такие мучения для слабой женщины».
— Скорей разворачивайся, хамелеон, — почти нежно
говорила она, — пока нас не поймали как угонщиков...
кровно заработанные...— неуверенно лепетала она.
Потом стряхнула с себя слабость, повернулась к
человеку, с которым у нее возникли кое-какие счеты.
— Эльза, кулаки не распускай, — съежился Степан
Андреевич, — не дома.
— Полумягкую мебель ему подавай! Тебе больше нары
подходят, — .зарокотала совладелица средства передвижения.
204

Степан Андреевич разумно промолчал.
Когда они подъезжали к универмагу, их обогнал
яростно сигналивший «Москвич», на котором затурканный
Степан Андреевич увидел свои, уже точно свои номера. Его
родной «Москвич» затормозил. Резко нажал на тормоз и
Степан Андреевич, чувствуя близкую развязку. Эльзу Ос-
таповну бросило на лобовое стекло, но стекло выдержало.
Степан Андреевич в благородном, оправдывающем его гневе
сорвал с носа очки и бросил жене.
— Сними эту дурацкую наклейку, мне показалось, что
«помеха» справа.
Из машины выскочил долговязый молодой парень и
бросился к ним. Степан Андреевич кинулся навстречу.
— Ты чего? — крикнул долговязый.
— А ты чего? — взъерошился Степан Андреевич,
чувствуя крепкий тыл.
— А ты чего? — наступал долговязый.
— А ты чего? — выросла рядом, подбоченившись,
Эльза Остаповна.
— Мы, видимо, спутали машины, — с опаской глянув на
внушительную домохозяйку, присмирел долговязый.
— Нет, вы видали?! Вы такое вида ли, — понижая
голос, говорил Степан Андреевич вслед долговязому,
пытаясь злобу л^ены перевести на другие рельсы.
— Молчи, жук телефонный, — шипела разгневанная
хозяйка очага. — Настоящие мужчины ездят на «Волгах».
— Эльза, не все сразу, потерпи немного. Надо же все-
таки и службу выполнять.
Они скрупулезно осматривали машину: не успел ли
открутить чего-либо «тот». Долговязый занимался тем же.
Потом Степан Андреевич и «тот» долго, зло, запоминающе
смотрели друг на друга.
205

ОХОТА ПУЩЕ НЕВОЛИ
Директор Гаспо Гангеевич — тучный, околопенсионный
мужчина, любил командовать. Он издавал угрожающие
приказы, громил с трибуны, сверкал глазами, заходя в
отделы. Домой уходил опустошенный, чувствуя, что сходит
с дистанции, и уж не он должность свою, а должность
тащит его, держит на плаву. Как косуля мирно пощипывает
траву на виду одряхлевшего медведя, так и подчиненные
шестым чувством понимали слабость своего шефа. И все-
таки должность была за ним и за него.
Своего зама Бидзи Татариевича, казалось, совсем
замордовал. Но зам был спокоен. На дворе была зима, и
придет время, когда директор будет его упрашивать пойти
с ним на охоту. Единственное, что мог себе позволить
Бидзи Татариевич — это набить цену за счет таких
мероприятий. Гаспо Гангеевич знал это, знал и то, что зам ходит с
ним на охоту только потому, что зам. Перед выходным
директор вызвал его в кабинет, велел никого к себе не
впускать и заводил издалека разговор на охотничьи темы.
— Бидзи, ну ты не обижайся, что я кричу иногда на
тебя при всех. Ты знаешь, как сейчас за панибратство...
— Металл я выбил, надо оплатить счета, — словно не
слыша, обиженно докладывал Бидзи.
— Да брось ты свой металл, тут, километра за три зайца
видели, а ты мне про какой-то металл.
Директор хитрил, металл был нужен, но надвигался
выходной.
И вот он, желанный, солнечный, с небольшим
морозцем, ясный день. Наст был настолько крепок, что пошли
без лыж. «Какой денек», — думал Гаспо. «Ну, заяц,
погоди!» — хохотнул он по-молодому. Зам шел впереди, и в
этом был свой резон. Директор знал, что дело Бидзи
дохлое. Если зам поднимет зайца, то наверняка не успеет
выстрелить или промажет. Заяц, не зная, что его давно
раскусили, пойдет по кругу, а тут нате вам — шеф с
двухстволкой.
Слева показался небольшой пруд, окаймленный кустар
ником. «Бывает, и в таких местах залегает заяц», — подумал
206

он и направился к пруду. Лед был чистый, без единой
снежинки. Солнечные блики с ледяного зеркала весело
играли на очках Гаспо, когда он пошел по январскому льду. На
середине лед затрещал, и Гаспо успел только крикнуть:
— Бидзи, на по..., — и провалился. Гаспо зажмурил
глаза, бросил ружье, несильно ударился о дно, хотел
оттолкнуться, но не почувствовал привычной водной
невесомости. Ему удалось встать на ноги. Дыхание перехватило, и
он немного выдохнул. Холода не почувствовал.
Что-то не то... Чуть приоткрыл глаза. Сердце радостно
заекало. В пруду не было воды. Видимо, осенью лед
замерз, потом вода куда-то ушла. Дно было сухим. Гаспо
хотел было закричать от радости, высунуть ствол ружья из
«полыньи» и бабахнуть дуплетом. Вот будет диво. Но
вдруг мелькнула шальная мысль: «А что будет делать зам,
как он будет спасать своего шефа, не струсит ли?». И
притаился. «Расскажи, не поверят», — думал он.
Бидзи вскинул ру5кье на крик^да заметил, как
директор резко ушел н^дно пруда. Он схватил валявшуюся, на
счастье, жердш/у и побежал к пруду .«Раз он
провалился, значит, лед тонкий», — думал зам и от самого берега
пополз. Рядом1 тащил жердину, опираясь на нее. Ружье
бросил на берегу. Бидзи умел плавать и решил, что
охотника выловит обязательно, благо, не река, но полз
медленно. Было удивительно, почему Гаспо так резко ушел
на дно, но думать было некогда. Он знал, что если лед
проломится раньше, чем он доползет до полыньи, то все
крайне осложнится. Гаспо не было видно, и, заглушая
свою тревогу, отгоняя нехорошие мысли, Бидзи начал
громко возмущаться:
— Ну, Гаспо, понесло же тебя, черт возьми. У отца
было три сына: двое умных, третий — охотник.
Гаспо отчетливо услышал высказывания в свой адрес,
вспылил было, но одумался, радость' бытия заглушила
мелкие обиды, и он пошел по дну пруда навстречу медлен
но ползущему темному пятну.
— Охотник, — слышалось сверху, — пять лет назад под
стрел ил утку, и тоже охотник.
Голос был дрожаще-тревожный. Неизвестность
тяготила его.
— Потому с тобой никто и не идет. Пора на пенсию, а
ты еще пыжишься, шумом создаешь иллюзию делового
директора, — нервно, тяжело дыша, громил Бидзи.
207

— А в общем хороший был человек, — снова заговорил
спасатель.
— Почему был? — испугался директор. — Ах, да... А
все-таки уважает.
Вдруг затрещал лед, зам замер. Гаспо инстинктивно
подпер лед руками. Тень снова стала продвигаться. От
напряжения и холода пальцы директора начали синеть.
— И вот так до посинения, — нервно продолжал Бидзи. —
Засидится в директорском кресле и катится по инерции.
Гаспо передвигал руки, подпирая ледяную тень. Вдруг
директор заметил, что Бидзи начал перекатываться из
стороны в сторону. Он еле успевал поддерживать своего
спасателя. Гаспо боялся, что лед проломится, и зам упадет
ему на руки, а сердце у него не первый сорт.
«Я тебе потом~устрою «красивую жизнь», — думал он.
Бидзи снял кожух и бросил его в сторону. «Нырять
будет», — с ужасом подумал Гаспо: «А ну-ка, если сиганет
вниз головой».
Бидзи подполз к краю «полыньи» и начал опускать
шест на дно. Гаспо взмок от,своей жестокой шутки.
Кричать было нельзя., Как можно крикнуть из-под воды?
Вдруг Бидзи отчетливо увидел на дне ружье директора.
Лед тихонько потрескивал. Директор поддерживал своего
зама под грудь. Разделял их тонкий лед. Это был момент,
когда голос директора мог до смерти напугать зама. Бидзи
протянул руку вперед, помотал ею в «полынье».
— Что такое, где же тогда Гаспо?
И неуверенно закричал:
— Гаспо, ты где?
Теперь можно было подать голос и освободиться, как в
детской игре «замри-отомри».
— Я здесь, Бидзи, дорогой, я здесь — третий отцовский
сын. А ты все же мужик что надо.
Радость переполняла сердце. Да, неуютно бывает, ког
да на весы брошено «или-или». «или жить», конечно,
лучше. Как счастлив человек, узнав, что карта еще не бита,
мелькали мысли.
— Фу ты, ну ты, — неслось из-иодо льда. — Как сердце
колотится. Ползи к берегу и сделай там прорубь, а то здесь
будет обламываться лед.
Бидзи ошалело слушал, потом развернулся, радостно
засучил ногами, уползая к берегу.
208

— С таким не соскучишься, — думал, он. —
Оказывается, Гаспо все слышал. Ну ничего, работу я себе найду. И
додумается же человек. Рассказать кому — засмеют.
Но это были отрывочные, не омрачающие душу мысли.
Ползущий по льду человек был счастлив. Его охватила
радость бытия. Бытия сослуживца, товарища, человека.
Мальчишки издалека видели, как дядя сделал прорубь,
и вдруг оттуда появилось ружье.
— Золотая рыбка принесла, — сказал один.
Потом из проруби появился человек.
— Джина выпустили, — сказал другой.
«Джин» и Бидзи обнялись, как после долгой разлуки,
собрали свои вещи и пошли к городку.
— Да, подмочил ты мою репутацию, Бидзи, подмочил.
А может, нужен такой директорский пруд, а... Бидзи?
Когда человека унаттогаватьт^го бросают на глубокое
место! Через время нужна, наверн^переаттестация, — Гаспо
тяжело вздозшул. — Я ее не выдержал. Голыми деснами
удила не погрызешь. А на пенсию действительно пора.
Или мне ра!ньше надо было через пруд пройти?
— Да н^т, — засмеялся Бидзи, — в самый раз. А на
охоту ходить будем.
209

ЛЕКАРЬ
Деревья плакали желтыми листьями, но все-таки днем
еще пригревало солнце.
На семейном совете, где участвовали мой отец, мать,
старший брат с женой, было решено оставить
шестилетнюю Ингу здесь, «попить молочка», как сказала бабушка.
— У нас там, — сказал брат, посмотрев в окно, — уже
белые мухи летают. Метет. Володя, — он повернулся ко
мне, хлопнул по плечу, — поможешь матери присмотреть
за Ингой.
Мое мнение никто не спрашивал. Вспомнив возню с
моим младшим братом, я приуныл. Брат мой офицер, служил
на севере, и они с женой вскоре уехали.
Инга держалась со мной на равных, мне это не
нравилось, и я иногда показывал недовольство. Бабушка
журила Ингу, призывая деда в свидетели, который подтвержу
дал, что в ее возрасте дедушка и бабушка не были такими
балованными. Но стычки наши были не часты, потому что
я целыми днями пропадал на работе. Однажды, по пути
домой я нарвал полевых цветов для Инги. Она
обрадовалась, налила в литровую банку воды и поставила банку с
цветами на стол. Накануне вечером мы немного
повздорили и дулись друг на друга, но теперь лед вроде тронулся.
Она каждый вечер ждала моего возвращения.
А однажды, когда я, перегоняя трактор «Беларусь» на
новое место работы, остановился на ночь дома, ее
восторгу и вопросам не было конца. Я возился с трактором и
между делом отвечал на ее вопросы.
— А зачем ему такая большая ложка? — спрашивала
Инга, показывая на ковш. Получив ответ, она уже тянула
руку в сторону ножа. — Для чего такая железка, ведь
колесики наедут на нее и сломаются?
Наконец, удовлетворив свое любопытство, малышка
предложила:
— Поиграй со мной, дядя Володя.
-1 Отстань!
— А папа со мной всегда играл, — обиженно
произнесла она и отошла.
210

Я разозлился на себя. Детина! Вымахал... на
экскаваторе работаешь... и на кого обижаешься? На этого
кузнечика? — ругал я себя. Конечно, она в мыслях сейчас около
родителей. А что тебе наказывал брат?..
Я докрутил гайку, и не слыша ее вопросов, оглянулся.
Махонькая девочка на тоненьких ножках сиротливо
стояла посреди двора и такую тоску излучала эта фигурка, что
мне стало не по себе. Нет, надо ее отвлечь от невеселых
мыслей, подумал я, развеселить. Я зашел с другой
стороны трактора и, глядя на нее поверх двигателя, похлопал
себя по бедрам и прокричал:
— Кукареку-уу!
Она ошеломленно оглянулась, и, восторженно округлив
глаза, бросилась ко мне. Обида вроде была забыта. Я
поднял ее и посадил в кабину трактора.
— Ю-юх ты, — удивилась она и начала играть рычагами.
Когда она наигралась, я опустил ее на землю, и вдруг
озорница пропела мне прямо в лицо:
— Алешка-картошка!
Это была месть за прошлую обиду.
— Кто? — спросил я.
— Ты!
— Я тебе дам, — погрозил я пальцем.
Она отбежала и, прыгая на одной ножке, вновь запела^
— Алешка-картошка! ^
Я недоумевал, почему именно «Алешка-картошка». Но
Инга так свободно, так разухабисто и с такой любовью
произносила «Алешка-картошка», что я невольно
залюбовался маленькой проказницей.
— Инга! — позвала мама с летней кухни. — Иди,
корову будем доить.
Инга очень любила смотреть, как бабушка доит корову,
и если бабушка ее не звала, она обижалась. Еще она
любила сливки, но тайком от бабушки делилась с котенком,
который любил сливки не меньше Инги.
— Бабушка, ты скажи коровке, чтобы она приносила все
сливки да сливки, а молока не надо.
— Нельзя, она так не может, она приносит и молоко, и
сливки.
— Бабушка, ну тогда подои в кружку сначала сливки и
дай мне, а потом молоко.
— Глупая, сливки снимают с молока, когда оно постоит.
Иди попей вчерашних сливок.
211

— Буду еще...
В этот вечер я задержался на работе, и, возвращаясь
домой, приготовился отвечать на бесчисленные вопросы
Инги. И был удивлен, что она меня не встречает у калитки.
А дома застал плачущую мать.
— Инга ногу сломала.
— Где она?
— Там, — показала мама. — Тихо, не разбуди, она
только заснула.
— Хорошо, мама.
Я на цыпочках зашел в комнату. Бедняжка лежала на
спине, глаза были закрыты, она часто и глубоко дышала.
На лбу выступила испарина. Личико было белое, губы
даже чуть-чуть посинели. Я наклонился над ней. Ресницы ее
затрепетали, и она открыла глаза.
— Это я пришел... Алешка-картошка, — сказал я.
Она еле заметно улыбнулась, видимо, ей было приятно,
что я смирился со своим прозвищем, и в то же время
было очень больно.
Зашла мать.
— Все-таки разбудил, — упрекнула она меня.
— И никто меня не будил, я закрыла глаза, чтобы ты,
бабушка, не плакала здесь, а то мне еще больней...
И вдруг, дотронувшись до гипса, расплакалась сама.
— Первый раз плачет, — сказала мать и, прижав платок
к глазам, вышла из комнаты.
Я положил ладонь на головку Инги, но не успокаивал
ее. Пусть поплачет, ей станет легче. Она словно
выплакивала всю боль, которую так мужественно переносила
весь день.
— Дя-дя, — пыталась она говорить сквозь рыдания. —
М-мне та-так больно.
Но постепенно успокоилась, и даже два раза
рассказала, как это случилось.
Беда, как говорят, не приходит одна. На следующий
вечер я лежал в этой же комнате с переломом руки.
Ремонтируя свой трактор, я вставил лом под двигатель и
надавил на него. Лом сорвался, и я упал на подвернутую
руку. Теперь мы оба лежали — у Инги нога в гипсе, у
меня — рука. Кажется, моя невольная солидарность
уменьшила ее страдания.
— Тебе тоже больно? — спросила она и сама же
ответила: — Конечно, больно, большим тоже бывает больно.
212

Теперь я несколько раз вынужден был повторить по ее
требованию рассказ о своем злополучном падении.
Зашла мать с ужином на подносе. Комната наполнилась
ароматом картофельных пирогов.
— Бабушка, а как ты без меня будешь коровку доить?
— Не знаю, постараюсь как-нибудь подоить, и котенку
дам немного сливок, — улыбнулась мама.
Прошло несколько дней. Пришел врач, осмотрел нас, и
почему-то назначил мне укол. Мое настроение как корова
языком слизала. Я затосковал. Укола я очень боялся.
Никогда в жизни я не был в таком глупом положении. Мой
позор был на виду: Придет медсестра и... Даже в армии я
трижды чудом спасался от шприца.
— Что угодно делайте со мной, — ныл я патронажной
сестре, готовившей шприц. — Режьте меня на куски, но не
делайте укол. И потом вы можете, — мне казалось, что я
нащупал твердую почву, — вы можете отметить, что
сделали укол, — я заговорщически, но с некоторой укоризной, —
как же сама не догадалась, — посмотрел на нее.
По молоденькой медсестре было видно, что она скорее
умрет, чем уйдет, не сделав укол.
— Больной, вы не один у меня.
Какой-то всеобъемлющий, непонятный липкий страх
охватил меня. «Ну, что ты, крокодил, орангутан, — ругал
я себя, — ты же спокойно можешь ножом надрезать руку».
«Да, надрезать, но не уколоть», — шептал трусишка,
сидящий во мне. Вид шприца приводил меня в ужас.
Мой товарищ по несчастью, моя маленькая Инга все это
время зорко следила за происходящим.
— Але-шка, — протянула она, — да ты и вправду
картошка!
— Боюсь, Инга, боюсь, — стыдясь и в то же время не в
силах скрыть свой ужас перед шприцем, промямлил я.
Что-то неуловимое произошло с Ингой. Она меня
поняла. И вдруг Инга подтянула больную ногу, присела в
кровати и чуточку побледнев, громко крикнула:
— Мне сделайте укол! Пусть дядя Володя, — она
захлебнулась, — пусть видит, что это совсем не страшно!
Я знал, на что она идет! Несколькими днями раньше она
заливалась слезами, прежде чем согласилась сделать укол.
Сестра засмеялась.
Для Инги я стоял над пропастью и вот так, вдруг, мог
потерять равновесие. Она хотела мне помочь, она протягивала
213

мне руку помощи, она трепетала, боясь, что не сможет мне
помочь. Девочка с такой решимостью, таким
испепеляющим взглядом огромных черных глаз смотрела на моего, —
она была уверена, — откровенного врага, что та
согласилась сделать ей укол. Сестра смазала руку Инги,спиртом
и взяла шприц. У
— Ну, ведь не больно же, правда, дядя Володя? — она уже
искала поддержки у меня, но я был сокрушен, разбит, и
смотрел отрешенно на происходящее. — .Совсем даже не
больно, — больше успокаивая себя, чем меня, шептала кроха.
Сестра провела иглой мимо руки, делая вид, что
сделала укол, и с улыбкой, посмотрела на нее.
Чистосердечный порыв маленькой моей героини не
терпел лжи.
— Ну зачем его обманывать, вы сделайте
всамделишный укол!
—. Инга, не надо, я уже не боюсь.
И в самом деле, холодок ужаса стал меня понемногу
отпускать.
Но Инга была неумолима.
— Делайте!
Сестре пришлось надколоть нежную кожу моей
крошечной спасительницы.
Лихорадочно блестевшие глазищи повернулись ко мне.
В них не был еще потушен страх.
— Алешка-картошка, — голос ее дрожал, но она,
интуитивно понимая мою боязнь, милым своим прозвищем как
бы отвлекала мое внимание, — теперь ты.
Я отвернулся к стене, безучастно уставился в узоры
ковра и откинул здоровую руку назад. Сердце бешено
колотилось.
— Все, — сказала сестра.
— Что все? — не понял я.
— Укол сделан.
Светила луна. Серебряной фатой она бережно
укрывала землю, дома, цветы. Несколько блестящих сережек
забросила она и к нам на пол.
— Дядя Володя, у тебя рука болит? — спросила Инга.
Вот тля божья, сама лежит в гипсе и думает обо мне. И
так мне стало хорошо от заботы этого милого человечка,
что я встал, погладил ее по головке, заверил, что рука у
меня( не болит, и со спокойной душой лег спать. Дело шло
на поправку.
214

КАПИТАЛИЗМ - ДЕРЬМО
Бубу строитель, но даже строители болеют. Он долго
маялся, ублажая боль в правом подреберье, и досрочно
закрывал наряды.
... Терапевт заставил раздеться до пояса, указал на
кушетку, застеленную пожухлой от долгого пользования
беловатой простыней, одернув халат, взял с пепельницы
горящую сигарету и сунул ее комлем в образовавшуюся
губную щель. Губы, причмокнув, благодарно сомкнулись.
Двумя руками врач надавил на живот. Бубу охнул и
мысленно пожелал терапевту таскать носилки с бетоном.
Огромный терапевт-садист пальпировал живот
строителя. Дешевая сигарета пышно дымила, выедая глаза врача.
Он крутил головой, изворачивался от клубов дыма,
закрывал то правый, то левый глаз, но вынужден был
причмокивать, давая слабосильной сигарете кислородный наддув,
взамен получая высококачественный никотин.
Бубу мог не вскакивать. Ничего опасного не было в
том, что длинный цилиндрик пепла с сигареты
дипломированного мучителя полетел на голый живот больного. Но он
испугался. Имел право испугаться. Резко поднявшись,
Бубу припечатал (хотя и не хотел) горящую сигарету к губам
терапевта. Врач вскочил, отплевываясь, двумя руками
забарабанил себя по губам, как муха, чистящая лапками
хоботок, метнулся к раковине и горстями начал плескать
воду на лицо. Его как прорвало.
— Какой ты больной, — кричал он, перекрывая шум
мощной водяной струи. — Как лось прыгаешь. — А...а, —
завопил вдруг пострадавший, забыв, что вчера слесарь
снял сифон под раковиной для ремонта. Вода весело
прибывала под ногами врача, потом, будто испугавшись
воплей, нашла крупный выщерб в половице и спешно стала
уходить под пол.
«Неужели так жжет, — потирал Бубу крепкий,
иссеченный думами лоб. — Мне ничего!»
На втором этаже, под ними, в кабинете грязелечения,
больной, с порцией горячей черной грязи на животе,
лежал, блаженно закрыв1 глаза. Струя воды, согласно закона
подлости, пробившись через потолок, попала на грязь.
215

«Ну и конденсат», — успел подумать искатель здоровья.
Потом панически вскочил и вынес на плечах похожие/на
простыни тряпки, ограждающие место экзекуции.
Полотенце, обмотанное на том месте, где должны быть...уЗшало.
Заросший, похожий на неандертальца искатель испуганно
озирался, потеряв ориентацию.
— Вы с ума сошли! — возопила медсестра, с грохотом
отбрасывая стул, который хряпнул баллон с
дистиллированной водой. Вода устремилась под ноги страдальца.
«Кислота», — закричал он и, подобно кошке,
наступившей на мокрое, начал попеременно трясти ступнями.
Дьявольский танец голого мужчины, с сомкнутыми в одном
месте руками, который пытался вынести свое бренное тело
на сухое место, ближе к медсестре, насмерть перепугал
женщину, и она начала отступать к двери.
— Вы с ума сошли! — еще громче закричала она, и,
прикрывая глаза, как сталевар около работающей
доменной печи, другой рукой судорожно нащупывала дверную
ручку. '
Потолочная струя воды между тем ослабла и изменила
угол падения. Еще раз сработал закон подлости.
Слабеющая, но все же веселая струйка, не встретив угла
отражения, основательно впитывалась в одежду больного.
Закон капитального строительства не имеет графы,
указующей, что потолки не должны давать течь, как отсеки
подводной лодки. А раз так, вода без подсказки нашла
дорогу — на первый этаж. Не всегда коту масленица, не
всегда срабатывает закон подлости. Струя, растеряв
количество и мощь, превратилась в струйку и попала прямо в
помойное ведро в ванной комнате. Зашла уборщица,
посмотрела в ведро и завозмущалась.
«Ты людям говори не говори, — выливаешь воду, вылей
сразу в таз... унитаз». Она выплеснула воду. Задумалась.
«Сколько я этой воды налила, вылила, один Господь
знает.. Слава тебе, Господи, всегда с водой были». Она
перекрестилась, подняла голову, словно пытаясь
удостовериться, дошли ли ее слова до адресата. Коварная, грязная
струйка уже умерла, но на последнем издыхании, собрав
угасающие силы, как рассерженный верблюд, шмякнула в
лицо уборщицы какой-то сгусток черной жидкой массы.
Молящаяся ойкнула и,, почувствовав свою
беспомощность, резво выскочила из ванной. С воплем «племяш,
племяш, ослепла твоя тетя», поскакала по коридору. Она
216

едва различала дорогу и, выставив одну руку вперед, как
сталевар около доменной печи, отвоевывала пространство.
— Ну, ты и лось, — примирительно говорил врач, сидя
напротив Бубу, который крутил головой, защищая глаза
от едкого дешевого дыма. — В общем, так...
— Племяш! Племяш! — послышалось в коридоре.
Распахнулась дверь, и существо, не похожее ни на
одну тетю, ворвалось в кабинет. Оно не рассчитало своей
инерции и сбило вешалку, стоящую около двери. Бубу как
строитель мгновенно учел траекторию падения этой старой
череподробилки и вынужден был резко оттолкнуть самое
дорогое, что было у врача — его череп. В череп была
вставлена сигарета. Бубу припечатал ее к губам врача.
«А...а», — зарычал пострадавший, руками выделывая
замысловатые мушиные движения. Он рванулся к
спасительной раковине.
— Ведро! — прозвучало, как выстрел.
В момент падения вешалки Бубу слышал звон
опрокинутого ведра. Как потом выяснилось, этажная уборщица,
зная о снятом сифоне, занесла ведро и сказала об этом
врачу. Тот понятливо буркнул, и вот этот неисполненный
«бурк» натворил столько зла. Пострадавшая тетя, сравнив
по тяжести две производственные травмы, нетерпеливо
топталась в стороне. Племянник плескал на лицо воду
пригоршнями. Потом сдернул полотенце с рога
поверженной в этот раз хищной череподробилки. Чтобы показать,
что она тетя, тетя начала интенсивно промывать лицо.
— Что у тебя там? — сдержанно спросил врач,
намереваясь помочь тете.
«Это же надо», — боязливо сказал Бубу.
— Выливать в ведро, когда рядом унитаз, — шумела
тетя-уборщица.
Врач резко повернулся и зацепил ногой ножку стола.
Медленно, как в замедленном кадре кино, он выгнулся и
туфлей бултыхнулся в ведро, но не опрокинул. Злобно
посмотрел на Бубу.
— Может, я завтра приду? — заканючил Бубу.
— Завтра?! — опять зарычал врач. — Ты еще и завтра
хочешь прийти? Ты же опасный для общества элемент.
Нет, дорогой, я не успокоюсь, пока не припечатаю тебя к
больничной койке.
— Выливать в ведро, когда рядом унитаз, — бурчала тетя.
С направлением на стационарное лечение Бубу пошел в
217

приемный покой. Пожилая няня наполнила ванну теплой
водой, дала больничную одежду и указала место действия.
— Тут же ходят, — поморщился Бубу. /
Няня указательным пальцем постучала по собственному
лбу, потом по замку.
— Не соображаешь? — удивилась она.
— Одинаково звучит, — отделался больной.
Закрывшись, Бубу, быстро разделся, и,
преисполнившись неги, как бывает с человеком, огражденным от всего
мира замкнутым, но не опасным пространством,
потянулся, смакуя предстоящую нежность теплой воды. Он даже
запел вполголоса когда-то слышанную арию: «Ах, дайте,
дайте мне свободу, я свой позор сумею иску...», и Бубу
наступил на кусочек раскисшего мыла. Как пантера перед
прыжком, он, извернувшись, плюхнулся спиной в ванну.
Падая, больной Бубу ловко подцепил ногой фарфоровую
раковину, и она конечно, не могла не вылететь из гнезда и
упасть на пол. От нее откололся большой треугольник.
Конец фразы «...пить», Бубу промычал лежа в воде, заметив
каскад воды, хлестнувший из посудины. Тапочки
больного рядышком, как катамаран, поплыли под ванную, к
сточному трапу.
Остаток теплой воды потихоньку успокоил бедного
строителя. «Почему мне сегодня не везет... Потом
разберусь», — тоскливо думал он, засыпая в ванне.
Куда деваться опытному строителю, если он заснул?
Он идет на стройплощадку.
... Работа кипела, гудели механизмы, подвозили кирпич,
был даже раствор. В раскрытых воротах длинного сарая
видны были яркие всполохи завораживающей
электросварки. «Как во сне», — думал дипломированный прораб.
«С таким обеспечением можно такие нарядики закрыть, и
навар будет»; — прикидывал строитель.
Вдруг он услышал чей-то крик: «Откройте дверь».
Обернулся Бубу и увидел рабочего, который кричал ему
прямо в лицо одну и ту же фразу: «Откройте дверь».
— Ты что, не знаешь, к кому обратиться? — повысил
голос Бубу. — Где бригадир?
«Откройте дверь», — еще громче крикнул рабочий.
Толком еще не проснувшись, но уже поняв, где он,
сонный желудочник крикнул: «Сейчас», выскочил из ванной
и заметался. Потом быстро водворил на место большой
кусок того, что с большим сомнением, но можно было еще
218

назвать раковиной, и набросил на нее газету, а меньший,
который уже нельзя было назвать раковиной, сунул под
свою гражданскую одежду. Бубу пытался натянуть
трусы, прыгая на одной ноге, как баба-яга, приземлившись в
ступе, но опять все той же ногой смахнул газету с того,
что можно было назвать раковиной. Проскакав еще
немного, он, наконец, справился со строптивой
принадлежностью, водворил на место газету и, пытаясь застегнуть
несуществующую ширинку под давлением гула голосов,
требовавших открыть дверь, кинулся к замку. От замка
можно было ожидать все, что угодно, но на удивление —
только один щелчок, — и, казалось, на хмуром
небосклоне больного появится просвет нового... чего-то хорошего
или хотя бы конец мытарствам.
Но картина, открывшаяся в проеме распахнутой двери,
не сулила ничего хорошего.
Няня стояла с носилками. Молнии исходили из глаз ее.
Больничный плотник с поднятым топором, как алан с
мечом, намеревался во имя жизни крушить свое плотницкое
творение. Тут же стояла толпа больных и потенциально
больных горожан. Единственная разница между больными
и горожанами была в том, что горожане все еще могли
пожирать сало, много хлеба и чай, и им еще не приспело
идти по пути Бубу. Но это мелочь. Вдруг послышался
интеллигентный топот и хрип бегуна на длинной дистанции,
приближающегося к финишу. Врач, держа в одной руке
шприц, в другой стетоскоп (где он нашел его в
перестроечное время?), раскидал толпу зевак и с хрипом
ухватился за носилки, как за спасательный круг.
— Сердце?.. Или желудок? — прогудел эскулап в ухо
плотника.
— Двери, — ответил плотник, раздосадованный, как
палач, которому дали отбой, помешав свершить правосудие.
— Ничего не надо, — сказала няня, счастливая уже тем,
что в ее смену не было ЧП.
— Надо... было... дать, — хрипел врач, — ... дать... ох...
хо...хе ему подушку.
С этими словами врач бесстыдно, на виду у всех
больных, заголил свою руку, и... рухнула теория о том, что
врач никогда не болеет, — он сделал себе укол.
Наверно, врачи тоже едят много сала с хлебом, запивая
все это чаем.
— Свяжите личные вещи в узел и переодевайтесь, —
сказала няня, протягивая ему пижаму.
219

«А мы думали, че здесь случилось», — загудела толпа.
«Да надрался один тут и бегает в трусах»Д
«Что, что?», — вопрошали от входной двер^г.
«Пьянь какая-то, отлынивает от работы, /больничный
требует», — легко рожала толпа новость. У
Бубу взялся за свою одежду, но вдруг вспомнил, что
под ней лежит то, что не похоже на... Потихоньку, чтобы
никто не заметил, он сунул злополучный кусок между
брюками и костюмом, сверху накинул плащ и перетянул
кашне. Ношу передал няне.
— Ты что, камней положил? — усмехнулась няня,
встряхнула вещи и фарфоровое содержимое выпало/
разлетевшись на мелкие куски. От испуга няня выронила и
связку одежды, и она плотно накрыла мусорное ведро.
— Что эта... а!? — ужаснулась няня.
Она сдернула газету. Молнии исходили из глаз ее. На
ее смене все-таки ЧП!
— Я возмещу стоимость, — галантно заявил Бубу.
Потом вспомнил, что он строитель.
— Я принесу раковину, — убедительно закончил он.
— Будем составлять акт, — металлическим голосом
проскрежетала няня. '
— Так положено, — подытожил плотник.
Составили акт. Больной неудачник подписал.
— Ты на государственной стройке купи подешевле, —
шепотом подсказал сердобольный плотник, — они спишут, —
он облизнул губы, — и на бутылец будет.
Бубу не беспокоился. Начальник управления еще и не
такое списывал. У него, у начальника, на кухне четырех-
комфорочная газовая плита стоит, предназначенная в дру
гое место, но списанная. Кто сделал? Бубу! А двери
деревянные из хорошо просушенного леса, сделанные в своей
столярке взамен проектных опилочных? Опять Бубу! У
него на стройке работает высококвалифицированный столяр,
которого Бубу бережет как берегут фальшивомонетчика не
совсем согласные с законом люди. Столяр у прораба как
разменная монета, с той лишь разницей, что монета всегда
возвращается в актив метнувшего ее. А метнувший —
Бубу! Правда, в последнее время столяр, по натуре —
увалень, . начал понимать, что не обязательно иметь
посредника в лице Бубу, да и какая перспектива на
государственной стройке? Вон сколько миллионеров, — раздолье.
«Наверно, уйдет», — думал представитель государственной
220

стройки. «А тут какая-то раковина! Это не вопрос, —
успокоился Бубу. — На своей стройке — и не взять?»
Няня с чувством исполненного долга махнула рукой
больному — пошли!
Они сели в лифт, двери захлопнулись, и хитроумная
машина, издав зубовый скрежет, поползла вверх. Но
няня рано торжествовала победу. Между вторым и третьим
этажом лифт, как престарелый пенсионер, замученный
подагрой, вдруг охнул и остановился, будто присел на
лавку. Потух свет. Бубу тяжело вздохнул. Еще тяжелее
вздохнула няня.
Если лифт сломался, обреченно думала она, то их
извлекут, может, даже живыми, к завтрашнему утру, часам
к десяти, при условии, что слесари не успеют изрядно
опохмелиться.
Каждое утро два звена лифтеров зорко следили на
разнарядке за тем, чтобы им досталось не меньше застрявших
лифтов, чем оппоненту, потому что застрявший лифт — это
магарыч, значит, похмелье, а без похмелья начинать работу
все равно, что не начинать, все будет падать из рук. От
служебных лифтов отмахивались, как от назойливых мух.
Неблагодарная работа. Ни магарыча тебе, только зря
потерянное время да начальственное возмущение. Обыватель в
служебном лифте — это загнанный в логово зверь. Все законы
вспоминает, грозится написать. Но если обыватель, жилец
дома, как заяц с вольных хлебов, попавший в клетку... За
свободу — магарыч. Не надо и напоминать.
...Если дело только в электричестве, — мрачно думал
Бубу...
Не прошло и часа, как что-то загудело, и пленники по
направляющим полозьям со скрежетом двинулись вниз. Первая
попытка не удалась. Если бы няне пришлось на собственной
спине тащить больного на четвертый этаж, она едва ли
воспользовалась бы подъемным механизмом, так опрометчиво
названным лифтом, даже несмотря на то, что женщина была
незначительно старше лифта и у нее печень, зоб и одышка.
Бубу взял ее под локоть, желая помочь. Няня вымучен-
но улыбнулась.
— Да что я, — потупила она взор, — я же не могла не
составить акт, знаешь, сколько я получаю, ну-ка, если
заплатить...
— Да что вы, что вы, — растрогался Бубу, — вы все
правильно сделали. Не переживайте, я принесу и поставлю.
221

Два больных человека начали восхождение. Один за
здоровьем, другой теряя последние устои в новой
перестроечной жизни, где раковина — дилемма, если зй^ее
заплатить, то месяц голодать, да ее зарплаты хватшйг-6ы-
разве что возместить ущерб за тот отколовшийся кусок,
который нельзя было назвать раковиной. Но жизнь —
борьба, и они двигались вперед.
На площадке второго этажа их догнала молодая
девушка в белоснежном накрахмаленном халате, в высоком
докторском колпаке. Видно было, что и колпак держался на
крахмальном энтузиазме.
— Кяба, — обратилась она к няне, — где ты пропала,
внизу тебя ждет врач.
— Господи, вот незадача, — прислонилась она к перилам
и вопросительно посмотрела на больного.
— А скажите, Кяба, — сказал Бубу, жалея своего
конвоира и давая ей отдохнуть, — на девушку, которая сейчас
пролетела в чистеньком халате, приятно смотреть, а
почему у вас не такой халат? .^
— Ну, милок, сравнил, — тяжело дыша, начала
объяснять няня. — Она не доест, а купит себе халат.
— За свои?
— Конечно!
— А вы, вы бы тоже немного не доели и...
— И...— продолжила Кяба, — отдаю внучку.
— Ну, а. ваучер, где же ваш ваучер? — веселел Бубу.
— Ваучер? — прищурилась няня. — Спроси у себя.
— Я сдал на завод.
— И я сдала на завод «Электроцинк».
— И как дивиденды, приходят?
— Никто не приходит, кому я нужна? Мы с тобой,
милок, одного поля ягоды. Девушка, о которой ты
спрашивал, это...— Кяба немного подумала, — это как Советский
Союз, а теперь посмотри на меня... Я как Россия, вся
больная. Заводы, фабрики, колхозы... все больное. Иди,
демократ, на четвертый этаж, — она шлепнула Бубу по плечу, —
я догоню.
— Это как черепаху посылали за водкой.
— Приду, приду.
— Рискните приехать на лифте.
— Вот когда заменят лифт, тогда поеду.
Бубу почувствовал теплоту к этой обездоленной,
больной, пожилой женщине. Одно движение, шлепок по плечу,
222

и в человеке как бы что-то включается. Как мама,
умилился Бубу, тоже, бывало-
Больные разошлись.
На площадке третьего этажа Бубу услышал
раздирающий душу женский крик. Техника безопасности у
строителя на первом плане. Бубу встрепенулся и помчался по
коридору на крик. Огромные, подсохшие тапочки мешали
бежать, и он высоко поднимал ноги, как купальщик в
ластах на мелководье. Пижамные брюки чуть ниже колен
придавали ему спортивный вид. Детский вопль догнал
крик, издаваемый женщиной, смешался с ним, и Бубу, как
подхлестнутый конь, поддал жару. «Сестра!» — кричал он,
взывая к медперсоналу. Спасатель распахнул дверь и
остолбенел. Женщина в халате держала одной рукой
маленького, сморщенного ребенка за лодыжки вниз головой и,
Бубу мог поклясться, она ударила это существо по попе.
Существо орало благим матом. У Бубу промелькнула
мысль что-то насчет трансплантированных органов. Он
сжал кулаки.
— Попробуйте отрезать что-нибудь, — зарычал
законник.
— Кто?-Почему без халата? Выведите отсюда, —
закричала садистка, пытаясь нагло перекричать Бубу.
Второй садист, тоже в халате, в чистом халате,
кинулся к Бубу, вытолкал его за дверь.
— Мы отрезаем только пуповину, — зашумел он, потом
смягчился, — сын... сын, идите остограмьтесь, — и
захлопнул дверь.
Бубу ошалел. Он наполнился чьей-то радостью. «Это
же... это же родился ребе...нок!!» Энергия требовала выхода.
— Сы-ын, сы-ын родился! — заорал Бубу в глубину
коридора. — У кого-то родился сын!
«Сы...ын...», — радостно вторил гулкий коридор.
Бубу подошел к окну, долго и глупо смотрел на
сверкающие, будто накрахмаленные вершины гор, отливающие
свежепостиранной голубизной.
«Кроме кирпича и раствора еще надо кое-что понимать, —
укорял себя строитель. — Это же надо! Человек родился!»
«Подождите!.. Вырастет, он вам покажет», — мысленно
укрылся Бубу за спиной младенца. — Попомните мои
слова», — угрожал больной то ли врачам, то ли демократам.
«В чем и душа держится..., а оре...т», — улыбался Бубу,
оставляя в покое горы и направляясь на четвертый этаж. Он
223

подошел к лифту, умело лавируя тапочкащ*. «Э, нет,
шалишь», — отшатнулся опытный строитель от'технического
прогресса прошлого века. ^ -^
На четвертом этаже искали пропавшего больного. Няня
и терапевтическая сестра заглядывали в палаты.
— Где тебя черти носят? — загалдели женщины, увидев
беглеца.
— В роддоме, — кратко ответил Бубу.
— Господи, — Кяба подняла руки к потолку, — еще один
подобный больной, и я увольняюсь. В этом же крыле
роддом. Неужели не заметил деревянную загородку?
Глаза у Кябы улыбались.
— Что-то не заметил, — Бубу погладил саднящее колено.
Поместили его в четыреста седьмой палате. Больной
отрешенно смотрел на свою кровать. Он уже смирился. Если
не везет, то не везет во всем. Кровать оказалась детской.
— Почему? — ненавязчиво спросил Бубу.
— Перестройка, — навязчиво стала объяснять Кяба. —
На прошлой неделе, на пятиминутке, нам полчаса
объясняли, почему зарплаты нет, и там же приказали собрать
разваливающиеся кровати. Завхоз отвез их на
вагоноремонтный завод. Там подклепают, подварят, перетянут
сетки, а за это ...я забыла, их рабочим вырежут то ли
двенадцать, то ли пятнадцать бесплатных рабочих аппендиксов.
С начальством труднее, их аппендиксы дороже. Вообще
больница бесплатная, государственная, ну а как же
прикажете отремонтировать кровати? У нас же денег нет. Вот и
получается: вы нам кровати, мы вам аппендиксы. Если бы
можно было кое-кому мозги вправить!
— Что-то у вас очень сложно получается, — удивился
Бубу.
— А вот детская больница, — продолжала няня, —
могла с ними расплатиться только кроватями,-конечно,
детскими, за наши кислородные баллоны, которые увезли в
какой-то совхоз, в обмен на зелень к детскому столу, если
будет урожай.
— Тут запутаешься, — увлекся Бубу разговором. — У
нас на стройке гораздо проще: мы собрали металлолом и
загрузили два вагона. Правда, нам не хватало, и на общем
собрании постановили разрезать один башенный кран и
догрузить вагоны. У крана все равно не было одной
колесной пары, и он ржавел. Наш представитель ездил на
завод, ранее поставлявший эти колесные пары. Там, говорит,
224

поставили водочную линию, многие превратились в
«челноков», а остальные занялись народным творчеством. Из
дерева вырезают медведей с котомкой за плечами как
эмблему просительницы-России. Говорят, очень ходкий товар
за границей. В обмен на это им по бартеру присылают сни-
керсы, колготки и жвачку, но с ксилитом. Весь товар они
переправляют в какой-то фармацевтический комбинат в
обмен на дешевый заграничный спирт. В конце концов
народные умельцы получают зарплату водкой. Ну, а водка...
— это ходовой товар. На нее на базаре можно выменять
все, что угодно.
— Ну, а ваш металлолом, куда он девается? — задала
вопрос няня, пользуясь выдавшейся минуткой, чтобы
отдохнуть.
— Завод переплавляет металлолом и посылает другому
заводу-заказчику лист, швеллер и многое другое. Те
собирают бульдозеры и по разнарядке — в войсковые части. А
в армии, сами знаете, не то что механизмы, — людей
списывают. В конце концов бульдозер попадает на
лесозаготовки, и вот от них-то мы получаем лес.
— Господи, — перекрестилась Кяба, — кому нужна
была эта головная боль? Власти хотят! Наживи ума, Фома,
потом командуй. Все перемешали. В мутной водичке легче
рыбку ловить. Одним и рыбку, и титьку, а другим
косточки и обрат. Но народ не так-то легко убить. У него
терпения еще надолго хватит.
— Да он и забывчив, — подытожил Бубу. Позабыл
строитель и свои мытарства, и невдомек ему, что впереди еще.
А, может, все обойдется...
— Пошли, Ксеня, — вздохнула няня, — разобраться бы
в своих делах.
Медсестра и няня вышли из палаты.
— «Мерс», короче, это машина!
Бубу и прислушался.
Около окна сидело две спины. Одна тщедушная —
слушающая, и вторая — уверенно вещавшая о «мерсе».
Бубу потянуло на подвиги. Он стал слушать.
— А кирпич, короче, — самоуверенно вещала
широченная спина, — ты думаешь, из Зильги? Шалишь, брат, в
целлофановой, бляха,'упаковке, и каждый кирпич стоит...,
ты думаешь, сколько, короче?
Ему неуверенно ответили.
Миллионер рассмеялся.
225

— Умножь на четыре, короче.
— Ну, а зачем трехэтажный дом? У тебя большая
семья? Сколько детей?
— Детей пока нет, короче. А дом пусть стоит. Сосед
построил двухэтажный и думал, что всех обскакал, короче,
«пуп земли», а я нате вам трехэтажный.
— Хорошо, что у меня есть квартира, — сказала
тщедушная спина, — а то бы завидовал.
— Большая?
— Нормальная, на троих полуторка, — под тщедушной
спиной пискнула кровать. — А твой дом — это на честно
заработанные?
— Какая честность? — выпрямилась могучая спина. —
Ты не обманешь, тебя обманут, бляха. Капитализм — это
будущее человечества, блин, и надо хватать. Ты что, всю
жизнь, живешь в палате? — спина вопросительно
согнулась, но широту не потеряла. —.Честность, короче! Сейчас
мне готовят отдельную палату, завтра я перееду туда. Вот
тебе и честность, бляха. Кстати, кем ты работаешь,
честный человек, бляха-муха?
— Учителем.
— Ну, учитель должен быть честным, — хохотнула
всесильная спина. — Знаешь, что? Выйдешь из больницы и,
не заворачивая в школу, найдешь меня, короче. Будешь
сопровождать вагоны с огненной водичкой. Хорошо
заработаешь, бляха.
— Да нет, поезд ушел, — неожиданно жестко ответил
собеседник миллионера. — Я тоже кому-то вдалбливал в
голову...— он помолчал, — о честности, справедливости...
— Ну так почем кирпич? — спросил издевательским тоном
строитель. Бубу считал за честь, за счастье, когда на
стройку привозили зильгинский кирпич. А тут... Он закипал.
Спина обернулась. На Бубу смотрела огромная
щетинистая морда с глазами навыкате. Двухдневная, модная
щетина шевелилась на скулах.
— А это что за вешалка, короче? — поднялась морда и,
сжав кулаки, двинулась к Бубу.
Мгновенно притих зудевший желудок, предстояло бо
лее серьезное дело.
Бубу со всего размаха звезданул в скулу.
За эти доли секунды, как молния, промелькнули мысли,
и даже не мысли, а нечто обобщенное, спрессованное в
одно желание, как у собаки Павлова при виде листа жести,
226

грохотом которой ее доводили до бешенства, испытывая
нервную систему. Бубу был выведен из равновесия
свалившимся на этого недоучку сказочным богатством
благодаря паре извилин в мозгах и наглости. Бубу мог бы
расшифровать мотив содеянного: за дешевый табак врача, за
старый халат няни, за расшатанные койки, за
кислородные баллоны, которые обменивают на зелень к детскому
столу. И, может, зелень еще не вырастет. Да мало ли
еще, за что.
Бубу, как-то проезжая на автобусе мимо стройки,
огороженной железобетонными плитами, увидел написанное
на этом заборе черной краской большими буквами,
растянутыми на десяток метров, удивительные слова:
«Капитализм — дерьмо!» Строитель, не осознавая, что совершает
плагиат, в злобе хлестнул, как плетью, щетинистую морду
этими двумя словами «капитализм — дерьмо!», и
размахнулся еще раз.
Морда отступила.
— Я же пошутил, бляха, — гаркнула с трусоватой
ноткой в голосе щетина.
— Я тоже, — успокаивался Бубу.
Желудок потихоньку зазудел.
— Красноармеец, — протянул ладонь подошедший
собеседник хозяина трусоватой щетины.
— Что, после ранения? Из Чечни? — успокаивая
дыхание, спросил Бубу.
— Да нет, — улыбнулся тот, — кличка у меня такая в
школе. Что за учитель без клички. Виктор — по паспорту.
— Подожди, придут мои, — захлюпал носом мордатый.
— А если придут мои, тебе и ждать не придется! Против
лома нет приема. Слышал такое?
Наступила ночь. Базары опустели. Город
сопротивлялся наступавшей темноте. Горы отступали, теряя в вечерней
дымке предгорья, покрытые зеленым ковром леса. Как
последняя надежда белел Казбек. Сберегая киловатты, не
зажигали уличные огни. Бесновались машины. Наступила та
пора, когда иномарки, как элитные кони, визжали,
хрипели, обходя отечественные средства передвижения. В
ранний вечер эти средства передвижения иногда становились
еще и добычей не насытившихся за день гаишников,
которые домогались по каждому мелкому поводу, уберегая се
6я от проносившихся на недозволенной скорости
заграничных «торпед».
227

Веерообразно страдали люди, которых, правда,
предупреждали, что будет веерообразное .отключение
электричества. Наступала ночь.
Бубу, оставшийся без ужина, лежал, скрючившись на
верещавшей от непосильной ноши детской кровати. Едва
Бубу решал шевельнуться, как кровать предупреждающе,
страдальчески начинала визжать, как трусливая собака,
забившаяся в конуру.
Кровать и Бубу страдали. Но в конце концов язвенник
заснул.
Проснулся внезапно, как задремавший на посту солдат.
Красноармеец посапывал. Только миллионер прерывисто,
с шумом втягивал воздух, и на верхней ноте как бы
тормозил: кх...хх... Надолго затихал без признаков жизни,
видимо, сортируя воздух, потом надрывно выдыхал, каким-
то образом создавая звук утиного манка,, с той разницей,
что из-под щетины слышалось: уйди... уйди...
«Вот что делает богатство», — усмехнулся Бубу.
Подавал «признаки жизни» желудок. Няня принесла
грелку с горячей водой и посоветовала приложить ее,
аккуратно к боку.
— Здесь, — она показала на горловину, — немного
пропускает, не усмотрела сменщица, кто-то ее подменил.
— Это же надо такое, — зашептал Бубу, —
государственное имущество и...— Бубу осекся, вспомнив о раковине.
«Чем я отличаюсь от миллионера? — размышлял он. —
Эта щетинистая плакса ворует по крупному, а я...»
Бубу проснулся рано утром. Было такое ощущение, как
будто он всю ночь проспал на каком-то полустанке на
стуле, подложив под ноги чемодан. Вокзальная дверь
раскрыта, и оттуда тянулся до пассажира кинжальный сквозняк.
Он попытался натянуть на себя одеяло. Рука уткнулась в
мокрое. Бубу всполошился.
«Не может быть... Никогда такого не было... — он вспом
нил, где находится. — Вот будет радость миллионеру.
Перещеголять соседа в постройке дома и вдобавок получить
козырь в больнице».
Бубу пошарил рукой, зло вытащил грелку и отшвырнул
подальше. Грелка с остатками воды шлепнулась на
раскрытую пасть миллионера. Денежный человек, как раз
делал выдох: ... «уйди»... «Уйди» оборвалось.
-А-а, — закричал миллионер, — это он... у меня
лицензия! —он рванулся, грелка незаметно упала на пол.
228

— Надо же такому присниться, фу-у, — еще толком не
соображая, где он, понизил голос: — Он же свой процент
взял, козел.
Бубу не стал переубеждать несчастного. Он и так живет
под страхом.
«Миллионер! — раздраженно думал мокрый Бубу,
исследуя руками место ночного происшествия. — Крупно
ворует! Что яхо своей списанной раковиной. Все несут: кто
раковину, кто доску, кто грелку. А эти ворюги всю страну
разворовали».
Строителю как-то не пришло в голову, что,страна
состоит из раковин, досок, грелок и многих миллионов.
Бубу выждал, пока миллионер вышел из палаты. Няня,
чертыхаясь в адрес сменщицы, прозевавшей грелку,
выдала сухие принадлежности. Строитель был во всеоружии.
«Денежный мешок» долго не появлялся.
Красноармеец, в ожидании, завтрака, читал. Наконец вошел хозяин
трехэтажного дома и с опущенной головой сел на кровать.
Резко приоткрылась дверь и появилась кудлатая голова с
увесистой золотой цепью на шее. Бубу придвинул к себе
табурет, памятуя о миллионерском обещании.
— Ну, ты, — прозвучало от двери.
, Строитель положил ладонь на табурет. Скрипнула
кровать, «щетина» встрепенулась.
— Слушай, короче, ты так и будешь сидеть, в натуре?
Все жадность, бляха, — продолжал кудлатый, — дать на
дорогу всего десять недомино...недомини... короче, старых
рублей. От кого откупишься, бляха, — золотая цепь
угрожающе прыгала на шее, ладонь с вытянутыми
указательным пальцем и мизинцем выделывала замысловатые
движения, — вот тебе и пять камазов, бляха, и липовая
лицензия, короче. Бросай свои понты, выруливай из-под белых
халатов, короче.
— Иду, достал уже, — отрешенно сказала щетина.
. Хлопнула дверь, золотая цепь исчезла. Теперь уже
псевдомиллионер, как понял из разговора Бубу,
засобирался. Красноармеец-учитель смотрел в потолок.
Строителю захотелось шарахнуть этого псевдо, этого наглого
недоучку с его «короче». Шарахнуть так, чтобы «долго чесал»,
как сказал премьер страны, «там, где чешется».
— Ну, что, — с убийственной, металлической ноткой в
голосе сказал Бубу, — отдельной палаты не будет? Или
будет отдельная камера?
229

Щетина зло посмотрела на Бубу и выскочила из палаты.
— Не нужны мне такие миллионы," — сказал учитель-
Красноармеец.
Зашла няня, посмотрела на Бубу.
— От тебя одни убытки, — выдержав паузу, сказала она.
Бубу достал из тумбочки пять тысяч недоминированных
рублей и вручил няне.
«Недоминированные деньги, — думал Бубу. — Вроде
минировали и недоминировали... Куда дальше?» Желудоч-
ник помотал головой: «Это мина замедленного действия...
доминировали все-таки. Ох, шарахнет опять!»
— Нет, не нужны мне такие миллионы, — опять сказал
в потолок учитель.
— Один человек, от природы юморист, — повернулся
Бубу к Красноармейцу, — спросил своего товарища: «А
что бы ты сделал, если бы вдруг тебе подарили здание
аэропорта в Мин-Водах?» Тот, не долго думая, ответил: «Я
бы пристроил навес». А нужен ему навес? Вот так и наш
миллионер, из грязи — в князи!
— Надоели они, тут бы спокойно жить и работать, —
присел на кровати Красноармеец. — Скажем, вчера лежу с
порцией лечебной грязи на животе, и вдруг мощная струя
холодной воды, и откуда, вы думаете, — с потолка. Такой
конфуз произошел. Я, конечно, вскочил, сестра Бог знает
что подумала, баллон какой-то расколотила. Я подумал,
кислота, как индеец скакал в чем мать родила.'
Бубу погрустнел.
— Это что, — осторожно начал желудочник и незаметно
стал переводить стрелку на другой путь, — я лечил в Же-
лезноводске... тоже желудок, и заодно решил подкрепить
десны грязелечением. Сидим восемь человек в кабинете. У
каждого стул, перед ним раковина, над раковиной
зеркало, слева и справа от каждого коротенькие фанерные
перегородочки. Если ты немного наклонишься вперед, то
сосед не видит твоего лица. Каждый сидит, как мы
говорили, заряженный. Во рту валики грязи, замотанные в
марлю. У всех китайский оскал, черные зубы, выступающие
вперед, как у больной нутрии.
Медсестра вышла куда-то, зарядив всех больных.
Я намалевал грязью на щеках, на лбу какие-то знаки —
благо, зеркало перед тобой — и встал. Все семь человек с
закрытыми глазами ждали окончания неприятной процедуры.
Красноармеец выжидающе улыбался.
230

— Я подошел, — продолжал Бубу, — к знакомому
парню, резко схватил его за плечи и гаркнул: «Кто убил
Измаил-Бека?». Я не рассчитал, и мой заряд вылетел ему
прямо в лицо. Он ошалело посмотрел на меня, лицо его
приняло плаксивое выражение, потом прыснул и ударился
в хохот. Грязь пушечным выстрелом попала в зеркало.
Больные, как заведенные, начали хохотать. Я
прохаживался гоголем. Все зеркала, полы и сами больные были
обляпаны грязью. Только одна солидная дама сидела с
набитым грязью ртом, видимо, озабоченная домашними
воспоминаниями, и с укором смотрела на толпящихся,
хохочущих, беззаботных в эти минуты больных. В порыве смеха,
то один, то другой стали пальцем показывать на даму.
Почему-то дама, пришедшая на заслуженное лечение и
сидевшая с серьезным видом с оскаленным ртом и черными
зубами, вызывала смех. Женщина вопросительно
посмотрела на себя в зеркало, как будто ей сделали замечание по
поводу размазанной губной помады. Она всмотрелась в
собственное изображение и вдруг по лошадиному заржала.
Выстрел, и последнее зеркало было обляпано оплывающей
грязью. Трудно смеяться толстому человеку, но она
смеялась так заразительно, что новые раскаты смеха стали
сотрясать стены лечебного кабинета, где должна быть не
просто тишина, но немота.
Красноармеец от смеха корчился на кровати.
- — Ну и что, — прервал он себя на секунду, — чем все
это кончилось?
— А чем могло кончиться? Выдворили. .
Бубу улыбался. «Да, — думал он, — миллионер бы так
не смеялся, богатство давит».
— Капитализм — дерьмо! — подытожил строитель.
Зашла медсестра и предупредила Бубу, чтобы не
завтракал. «Будем брать желчь», — сказала она.
«Все на завтрак!» — издевательски прозвучало в
коридоре.
— Принеси свой завтрак, — сказал учитель, — и положи
на тумбочку.
Бубу с готовностью подчинился и принес какое-то
размазанное в плоской десертной тарелочке месиво, мутный
чай и два кусочка хлеба.
«А, бывало, в студенческие годы, — думал больной,
укладывая доставшиеся килокалории на тумбочку, — на рубль
можно было пригласить и товарища. Два супа, два чая, а
231

хлеба на столах — ешь от пуза, можешь и с собой взять.
Нет, капитализм... ну, зарядил", — обиделся он на себя.
— Пошел я шпагу глотать, — сказал Бубу учителю, — вы
тут поглядывайте, — он мотнул головой в сторону тумбочки.
- — Не отдам даже миллионеру, — заверил Красноармеец.
Медсестра позвала няню:
— Наберите в грелку горячей воды. Ему, — медработник
посмотрела на Бубу как на предмет, — нужно будет лежать
на горячей грелке, и через каждые пятнадцать минут
будем брать пробу, а я пока сделаю уколы в палатах.
«Как при бурении скважины будут брать пробу, —
ухмыльнулся больной, — не влипнуть бы еще в какую-нибудь
историю».
— А грелка пропускает, — в легком реверансе сообщил
Бубу, мысленно смакуя скорый завтрак.
— Попросите в другом отделении.
"' Няня ушла.
Ушла и ушла.
«Может, у нее смена кончилась? Что за народ?
Пытаемся протиснуться в капитализм, а работаем, как ленивые
рабы. И заводы не работают...» Отдал Бубу свой, ваучер на
завод. «К примеру, на ваучер, — думал строитель, -
достанется мне какой-нибудь маховик, и где я им должен махать,
хотя пора начинать размахивать не только маховиком».
Наконец пришла няня с грелкой.
— Ходила на третий с подружкой посмотреть на врача.
Губы-ы, как у негра раздулись. Говорят, какой-то больной
требовал больничный. А когда не дали, этот дебил ударил
нашего работника головой по губам. Пришлось врачу
одеть марлевую повязку и всем говорить, что у него грипп.
«Врач-то безвинно пострадал, а вот лучше бы
миллионер надел намордник», — думал Бубу, прижимая кулаком
ноющий желудок.
Пришла и медсестра.
— Открывайте рот, — приказала она и взяла в руки
тонкую, длинную, как оглобля, резиновую трубку.
«Даже руки не помыла, — поморщился Бубу, — ну да
ладно, кому нужно в бесплатной больнице еще и руки
мыть».
Минут тридцать медсестра с помощью трубки пыталась
пробраться по лабиринтам бубуевского организма до
заветного желчного пузыря. Бубу отплевывался, сморкался,
слезы катились градом, как будто его лишили тринадцатой
232

зарплаты. Стоило трубке дойти до «адамова яблока»,
начиналось слюноотделение человека, у которого унесли все
съестное с его же тумбочки в палате. Но там
Красноармеец — тыл крепок.
Наконец организм устал бороться с напористой
медсестрой, и Бубу, как бык с вдетым в нос кольцом, сдался на
милость победителя.
— Все, — сказала инквизитор, — ложитесь на бок и
прижимайте к себе грелку, — она слегка улыбнулась, — меня
зовут Галя, а с вас полкило.
— Чео? — вытаращив глаза и боясь прокусить трубку,
сказал больной, — желчи?
— Говорите нормально, не смыкая зубы, — учила
медсестра, — полкило конфет.
Галя завязала легким узелком конец ненавистной
трубки и выпорхнула в коридор.
— Через пятнадцать минут приду, — певуче донеслось
из-за двери.
Прошло гораздо больше назначенного Галей времени.
Больной стал нервничать.
«Это же надо, как на якоре сижу», — заштормило в
душе отчаявшегося строителя. Холодная грелка неприятно,
как желудок сытого человека, булькала.
Наконец Галя пришла. Бубу побоялся что-либо сказать,
памятуя о трубке. Он весь был во власти медсестры.
Она дотронулась до грелки и отдернула руку.
— Что, жако? — спросил Бубу.
— Очень жарко, — подыграла медсестра, потом позвала
задремавшую где-то в углу няню и попросила принести
горячей воды.
«Ишь, требуют, — бубнила няня, — подавай им
постоянно горячую воду. Надо ложиться в платную больницу.
Начну я тоже за каждую грелку требовать тысячу рублей,
а то носишься, как угорелая». Она пошла, прихрамывая и
разминая «уснувшую» ногу.
Галя развязала конец трубки и начала пристраивать
огромный шприц. Бубу заметил, что она изменилась в лице.
— Одну секунду, — сказала она, передала конец трубки
Бубу, — держите, — и исчезла.
Голодный строитель, с ноющим желудком, выглянул в
коридор, осмотрелся и рысцой побежал к своей палате,
заглянул в дверь. Красноармеец что-то жевал. Екнуло сердце.
— Ну как? — улыбнулся учитель.
233

Бубу изучающе посмотрел на свою тумбочку. Все было
на месте. «Тогда что жует пролетарий?» Голодная
фантазия Бубу не могла допустить, что можно что-то еще
жевать, кроме каши и хлеба.
— Угостили яблоком, — сказал Красноармеец, — тебе
половинку оставил.
Бубу облегченно вздохнул и помчался на свое рабочее
место.
Зашла Галя, за ней врач.
— А ну-ка, ну-ка, что тут у нас? — притворно,
разряжающим обстановку тоном, певуче-ласково ворковал врач.
Бубу не понимал заискивающий тон эскулапа.
— Идите-ка сюда, давайте-ка мне трубочку, — говорил
врач. Взял конец трубки, потянул, не соразмерив ласку в
голосе с силой в руках, повел вскочившего Бубу к столу...
Чтобы вдруг не увидеть на столе свой желчный пузырь,
Бубу, как индюк, заглотивший крючок с наживкой, был
вынужден поспешать за тянувшим резиновый поводок
мучителем. Желудочник сжал зубы, рискуя откусить трубку,
но в смятении все-таки заметил сердитый взгляд,
брошенный старшим по службе на Галю. Бубу начал волноваться.
«Успокойся, — говорил он себе, — что ты из себя
представляешь, если из самого желчного пузыря, аж до врача,
а он во-н где, протянута трубка, как жесткая сцепка
между машинами, из которых одна тащит другую на рембазу.
Были бы вы у меня на стройке, я бы обеспечил настоящей
работой, и не надо было бы меня тянуть, как на
налыгаче», — забыбыкал Бубу.
— Однажды тоже так было, — ударился в воспоминания
врач, изучающе поглядывая на больного.
«Если бы тебя на тумбочке ожидала пища, — начал
злиться Бубу, — ты был бы менее болтливым».
— Да, и тогда тоже трубочку ввели не тем концом.
Примечательно то, что больной не мог сделать ни одного
глотка магнезии, и ему пришлось шприцем через трубку
ввести его, но еще примечательнее оказалось то, что ему ввели
не то, что нужно было, а канцелярский клей, почему-то по
цвету схожий с магнезией. Но вы знаете — ничего, все
обошлось. Промыли ему желудок и всякое такое.
Бубу затосковал.
— ^..Больной даже дня через два попросил повторить
процедуру. Ему стало гораздо легче. Так вот берем
ножницы и...
234

У Бубу расширились глаза. Поводок, эта резиновая
трубка, была уже его, она выходила из его тела, она была
его органом и имела температуру Бубу. Врач отсек конец
трубки. Бубу болезненно сжался. Галя, волнуясь,
натянула трубку на носик огромного шприца.
— Будь внимательнее, — улыбчиво раздвинул врач
губы, холодными глазами посмотрев на Галю. И чтобы
окончательно уверить себя, что больной после процедуры не
пойдет жаловаться, он сказал голодному Бубу:
— А с вас пол-литра.
«Жди», — промолчал Бубу.
В палату строитель вернулся похожий на выжатый
лимон. Был обход. Около Красноармейца сидел врач:
— Ничем не могу помочь, — говорил он, — цены
буквально взлетели.
Бубу лег на кровать; выжидая, когда к нему подойдет
врач. Ноздри вызывающе щекотал аромат хлеба и еще
какой-то приятный запах, накладывающийся на хлебный
дух, как масло на бутерброд. Больной приподнялся на
локте и внимательно посмотрел на пищу. «Конский рис, —
определил он, — овес».
— Это что такое, — загремел вдруг врач, — никак не
приучу к порядку. — Он приоткрыл дверь в коридор, позвал
няню. — Это что такое, — повторил он, — завели свинарник.
— Вчера Михаил Антонович назначил процедуру и...
— Кто здесь главврач, я или Михаил Антонович?
Уберите с тумбочки съестное.
И съестное исчезло.
На завтрак страдальцу бесплатной больницы досталась
половина яблока.
Обед он съел благополучно и со вкусом, потому что
хлеб был без опилок, вода, которая называлась супом,
тщетно пыталась скрыть в своей лучезарной глубине
несколько крошечных пластин картофеля. Под водной
гладью не смог скрыться обрезок жилы. Как солдат,
вначале поедающий пюре и напоследок оставляющий хлебную
котлету, так и Бубу опрометчиво придержал жилу.
Несколько минут жила без ущерба перекатывалась по
острым зубам строителя, потом мнимое мясо перекочевало
на исходный рубеж, как бегун после фалынстарта. Бубу
понял, что все терапевтическое отделение могло
поочередно жевать этот деликатес до ужина, а поздно вечером
сдать жилу повару для повторной закладки в котел.
Перед ужином Бубу нанесли сокрушительный удар.
235

«Не ужинать, и не завтракать, — сказали ему, — рентген».
Строитель загрустил. Загрустил и Красноармеец.
— А вы-то почему грустите? — спросил Бубу учителя.
— Все. Завтра выписываюсь, — ответил Красноармеец. —
Врач мне такую сумму за лекарства насчитал, что семья
останется голодной.
«Нет, капитализм...»
— И все-таки капитализм — дерьмо, — тяжело,
надсадно вздохнул Бубу. ;
Утром они распрощались. Сберегая семейные
килокалории, Красноармеец ушел. Он ушел, гордо чеканя шаг. Как
дверью хлопнул. Как умер. Ушел неподкупный гражданин
в чрево больного города. «Отряд не заметил потери
бойца». Но нет, надломленный, но не сломленный, этот
тщедушный человечек с узкой спиной направился в школу
учить детей честности и справедливости.
Медсестра' сказала, что перед рентгеном надо сдать
кровь из вены, кровь тоже берут на голодный желудок,
пояснила она.
Бубу зашел в кабинет и сел на указанный стул.
Медработник протянула руку. Бубу пожал ее. Женщина
отдернула руку: «Шутить будешь дома, — отрезала она, —
дайте шприц».
— Какой шприц?
— Разве вас не предупредили? — удивилась медсестра. —
На первом этаже есть аптека, — пояснила она больному, —
купите и принесите.
Согнув руку в локте, и прижимая таким образом ватку
к месту забора крови, Бубу тел по коридору с медсестрой
на рентген. Другую руку поднял вверх, будто голосовал в
Думе за возврат к развитому социализму. И поплатился за
это. Врезался в колонну. Бубу ойкнул, медсестра
всполошилась. Но им повезло. Бойкая женщина нашла в кармане
халата лейкопластырь и какую-то монету. Пытаясь отвлечь
внимание Бубу от боли, она приложила монету к месту
стыковки строителя с колонной.
«Пять рублей, — затараторила она, — а недомири... в
общем, старыми, пять тысяч, — вернете, — улыбнулась
сердобольная женщина. — До чего дожились, — тараторила
медсестра, — мой муж при социализме работал на шахте,
и мы купили «Москвич» за шесть тысяч четыреста рублей,
а сейчас к вашему лбу прикладываю пять тысяч.
— Я бы дал вам еще пять тысяч, чтобы вы их
положили на глаза нынешним демократам, — добавил Бубу.
236

— Следующий! — донеслось из-за двери. Бубу шагнул в
зияющую темноту. «Идите сюда», — произнес голос и
больной, вытянув вперед руки, как слепой, пошел. Через
три шага в его объятиях оказался живой человек.
— Вы что, совсем не видите, — не то спрашивая, не то
утверждая, сказал ассистент рентгенолога. — Вот топчан,
раздевайтесь.
При еле мерцавшем красном свете Бубу нашарил топчан.
Ассистент, как колоду, вдвинул больного в рентгенап-
парат.
Рентгенолог, присутствие которого ощущалось каким-то
шестым чувством, дал о себе знать удивленным
восклицанием. Потом шепотом, как будто больной не мог слышать,
позвал ассистента.
— Вы видели что-либо подобное?
Ассистент охнул:
— Это невозможно. А, может, черепно-мозговая трайма
была? И, заметьте, идеальный круг.
«Надо бежать», — засосало у Бубу в солнечном сплетении.
Врачи ахали, охали, и Бубу понял, что они могли так
же ахать и охать над трупом. Срабатывала специализация.
Наконец первопроходцы во что-то новое, неизведанное,
вспомнили о том, что больной жив.
— Вы никогда не травмировали голову? — осторожно
задал вопрос рентгенолог.
Бубу понял все. и повеселел. Монета, прикрепленная к
его лбу — это и был тот самый круг, что так сильно
озадачил врачей. И что им вздумалось смотреть голову
строителя, где кроме забот о кирпиче, растворе и иных мелочах
ничего не было?
Бубу набрал в легкие спертый воздух
непроветриваемого помещения и захохотал.
Рентгенолог с ассистентом видели на экране, как
скелетная рука продвинулась к черному пятну на черепе, как
фаланга указательного пальца поскреблась о черен, и как
черный — идеальный круг исчез. Что-то звякнуло об иол.
— Травму я получил несколько минут назад, а это —
монета.
Ассистент захохотал.
— Вы на что, собственно, жалуетесь? — строго спросил
рентгенолог.
— На желудок, — вздохнул Бубу.
— А почему мы смотрим череп? — то ли себя, то ли
помощника спросил рентгенолог — Перенастройте аппарат!
237

Потом, видимо, пытаясь замять конфуз, спросил:
— Ну, и где вы работаете?
«Слава летит впереди героя», — уныло резюмировал
Бубу.
— На стройке, — ответил юн.
И лучше бы не говорил.
— Как с материалами? — голос рентгенолога подобрел.
— Туговато, — спохватился больной.
— Да чуть-чуть не хватает доски на дачную будку, —
наступал врач.
— Сколько? — упавшим голосом спросил Бубу.
— Сущие пустяки, с четверть куба!
— А желудок как? — попытался вернуть Бубу
рентгенолога в темную комнату.
— Смотрим, смотрим, — приятельски елозили по Бубу
резиновые перчатки. — Маирбек, дай ему барий.
Больному подали теплый барий с ложечкой.
— Размешайте ложечкой и выпейте глоток.
Бубу знал вкус бария. Он с отвращением сделал глоток.
Вкус бария превзошел все ожидания: теплый,
сладковатый, даже приятный вроде.
— Вы выпили? — спросил врач и начал усиленно
разворачивать Бубу.
-Да.
— Размешайте ложечкой и выпейте все.
Бубу подчинился.
— Выпили?
В подтверждение больной постучал ложечкой по стакану.
— Да что такое сегодня, как напряжение?
— Двести двадцать, — отчеканил ассистент.
— Ничего не пойму.
— Мой кофе...— вдруг заныл ассистент. — Он выпил мой
кофе.
— Ха...ха...ха, — мстительно смеялся рентгенолог. — У
вас не осталось ко...кофе?
— Нет, — обидчиво буркнул пострадавший.
— Тогда дайте ему настоящий барий.
— Ну как? — после долгих ощупываний задал вопрос
Бубу.
— Ничего страшного, небольшое покраснение.
Начальная стадия гастрита. Необходимо медикаментозное
лечение. То есть надо купить лекарства.
Бубу собрался уходить из больницы. Он предупредил
своего лечащего врача, переоделся и вышел на улицу.
238

По небу плыли облака, но в просветах между ними
солнце, ощупывая своими теплыми лучами землю, давало
надежду. А вдали над горами голубел небосвод. Надо
строить, подумал Бубу. Не забыть бы принести раковину,
чтобы не пострадала няня, этот измученный, затурканный
перестройкой медработник.
К больничному забору, визжа тормозами и заняв
тротуар, подлетел «мерседес». С машины вытащили заросшего
модной двухдневной щетиной здоровенного парня. Бубу
заметил знакомые черты. Парень был ранен. Его
потащили в приемный покой.
«Где-то опять пострелялись», — заметил кто-то.
Набежавшая толпа не стала допытываться: борьба за
зону влияния или дележ денег. Все, как обычно.
Прохожие обходили мешавший «мерседес», зло посматривая на
затемненные стекла.
«Нет, — окончательно решил Бубу, — капитализм —
дерьмо! А раковину надо принести».
239

СОДЕРЖАНИЕ
Белые ночи 8
Четыре выстрела 148
' Схватка 160
Гребешок . 166
Карточки 170
Сбруя . . 178
Мерет ' 190
Угон . 198
Охота пуще неволи 206
Лекарь 210
Капитализм — дерьмо 215
Литературно-художественное издание
ГИБИЗОВ РУСЛАН СЕРГЕЕВИЧ
Белые ночи
Повесть и рассказы па русском языке
Редактор Д. Т. Калоева
Художник В. С. Григорян
Художественный редактор Г.З. Чеджемты
Технический редактор А. В. Ядыкипа
Корректор Г. Б. Кардаиова
Компьютерная верстка М.А. Тедеева
Сдано в набор 12.07.02. Подписано к печати 12.10.02. Форма!
бумаги 60x84 [ ^ Бум. тип. № 1. Гарн. шрифта «Кудряшов».
Печать офсетная. Усл. п. л. 13,95. Учетно-изд. л. 13,24. Ти
раж 500 экз. Заказ №'■ А: С 44
Комитет Республики Северная Осетия—Алания по печати и
делам издательств.
Издательство «Ир», 362040, г. Владикавказ, проспект Мира, 25.
Республиканское издательско-пол и графическое предприятие
им. В.А. Гассиева, 362011, г Владикавказ, ул. Тельмана, 16.