Текст
ЯЗЫКОВЕДЫ
МИРА
ť
Щ
Гюстав Гийом
ПРИНЦИПЫ
ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ
ЛИНГВИСТИКИ
Сборник неизданных текстов,
подготовленный под руководством
РОКА ВАЛЕНА
Перевод с французского кандидата
филологических наук
П.А. СКРЕЛИНА
Общая редакция, послесловие и комментарии
доктора филологических наук
Л.М. СКРЕЛИНОЙ
МОСКВА
ИЗДАТЕЛЬСКАЯ ГРУППА «ПРОГРЕСС»
«КУЛЬТУРА»
1992
ББК 81
Г 46
Редакционная коллегия серии «Языковеды мира»:
Н.И. Толстой (председатель)
А.К. Авеличев, В.М. Алпатов, H.A. Баскаков,
Т.В. Гамкрелидзе, В.А. Дыбо, A.A. Зализняк,
Вяч.Вс. Иванов, Т.А. Климов, В.П. Нерознак,
H.A. Слюсарева, Ю.С. Степанов,
Д.М. Шмелев, В.Н. Ярцева
Principes de linguistique théorique
de
Gustave Guillaume
Recueil de textes inédits
préparé en collaboration
sous la direction de Roch Valin
Les Presses de l'Université Laval, Québec
Librairie C.Klincksieck, Paris
Это издание подготовлено и осуществлено при поддержке
Министерства Иностранных Дел Франции и Отдела Культуры
Науки и Техники Посольства Франции в Москве
4602000000—172
ISBN 5—01— 002666—X
© Les Presses de l'Université Laval, 1973
© Послесловие, комментарии и
перевод на русский язык —
Издательская группа
«Прогресс», 1992
Выражая ту радость, которую я испытываю по поводу выхода
в свет работы Гюстава Гийома на языке широчайшего
распространения, на котором столько талантов прославили себя в науке
и искусстве, я полагаю, что могу говорить от лица всех
лингвистов — и гийомистов и негийомистов, — собирающихся
каждый раз все в большем составе на международные
коллоквиумы по психомеханике языка.
Наша признательность обращена — совершенно естественно —
к профессору Л.М. Скрелиной, которая вот уже более двух
десятилетий читает лекции по теории Гийома. В результате во всех
уголках страны мы встречаем многих специалистов, которым
посчастливилось слушать эти лекции. Профессор Скрелина
завершает этот свой просветительский труд выпуском перевода
сборника текстов, в которых Гюстав Гийом изложил основы своей
концепции.
В «Принципах теоретической лингвистики», опубликованных в
1973 г., заключена квинтэссенция множества работ создателя
психомеханики языка, изданных посмертно. Зная, что эти
работы написаны значительно ранее указанной даты, некоторые
лингвисты не преминут сказать о том, что русский перевод запоздал
и может иметь всего лишь «исторический» интерес,
подразумевая под этим «относящийся к прошлому лингвистики».
Но даже если бы этот перевод имел только такое значение,
его достоинство и тогда было бы велико. Однако мы находимся
перед очень близким прошлым, которое само по себе является
наследником XIX века, пожалуй более немецкого, нежели
французского, но решительно повернутого в будущее.
В начале 60-х годов говорить о плодотворности психомеханики
языка было сродни прорицаниям. В наше время, спустя более
тридцати лет после смерти Гийома, это уже не вызывает
никаких сомнений. Зерно проросло.
Самое видимое, оно же и наименее глубокое, оказалось, однако,
решающим. За три десятилетия бывшие ученики той школы,
которой угрожала участь узкого кружка, стали профессорами
университетов. В 1986 г. создана Международная ассоциация
психомеханики языка, количество ее участников неуклонно растет.
Совсем недавно во Франции, где более чем в десяти университетах
преподается психомеханика языка, в Савойском университете
основывается Фонд Гийома, дублирующий подобный Фонд
Университета им. Лаваля в Квебеке и открывающий перед студентами
перспективы полного курса обучения теории психомеханики.
Но более существенным, нежели все эти способы внедрения,
является дальнейшее развитие теории Гюстава Гийома. В книге
«Речь и смысл» [Toll i s F. La parole et le sens. Le guillaumisme et
l'approche contemporaine du langage. Paris, 1991] показаны три
десятилетия развития теории. Выделены три главных Штравлший:
углубленная разработка теории знака, поиск взаимодействия те-
орий систем и теорий высказывания, прикладные аспекты
материалистической струи психомеханики, которые подготавливают
интеграцию лингвистических наук в нейронауки. Если всякая
теория, которая не развивается, мертва, то можно утверждать,
что гийомовская лингвистика жива и, следовательно, книга,
представленная сегодня на русском языке, относится
непосредственно к актуальным исследованиям.
Однако книга Толлиса — не единственное свидетельство
жизнеспособности теории: еще ранее нашими предшественниками
[Jacob A. Les exigences théoriques de la linguistique selon
G.Guillaume. Paris, 1970] были поставлены вопросы о связи гийо-
мовской теории и генетической эпистемологии Пиаже, затем они
вновь рассматриваются одним молодым ученым [Genes te Ph.
Gustave Guillaume et Jean Piaget: Contribution à la pensée génétique.
Paris, 1987]; осознавая растущую значимость гийомизма,
исследователи испытывают необходимость выбрать как тему
докторской диссертации фундаментальное понятие теории —
оперативное время, пропустив его сквозь сито здоровой критики
[Ma il h ас J.-P. Le temps opératif en psychomécanique du langage.
Paris — Geénéve, 1988]; желая создать нарратологию социальных
конфликтов и вводя рассказ в праксис, один лингвист [Вre s J. A
la recherche de la narrativité — Fonctionnements narratifs en discours
oral — Enquête sociolinguistique par interviews dans une entreprise
industrielle. Montpellier III, 1990] объявляет себя приверженцем
гийомизма, а другой, ничем напрямую не связанный с Гийомом,
создает топологическую лингвистику и с удовольствием
устанавливает предшественника в лице основателя психомеханики языка
[Lopez Garcia A. Fundamentos de lingüística perceptiva. Madrid,
1989]. Вот так молодое поколение демонстрирует живучесть гий-
омовской мысли.
Не буду более говорить от имени всех гийомистов, скажу
только, что ожидаемая и вероятная судьба психомеханики языка
представляется в виде порождения новых теорий, которые, базируясь
на том, что еще недавно приписывали ментализму, будут
соревноваться в построении когнитивной лингвистики, связывая ее с
европейской культурой и тем самым разрывая случайные связки
когнитивных наук и информатики. Эта лингвистика, которая
стремится прежде всего понять природу человеческого разума
через его главную деятельность, смогла бы также достичь и
другого — не рассматривать более язык с точки зрения
информатики, а пересмотреть информатику и искусственный интеллект в
свете языка.
Для того чтобы измерить предстоящий путь и увидеть
контуры дороги, вот хороший vade mecum: «Принципы
теоретической лингвистики».
Морис Туссен,
Атташе по лингвистике
при Посольстве Франции в Москве
Июль 1992 г.
К ЧИТАТЕЛЮ
Сборник «Принципы теоретической лингвистики» Гюстава
Гийома был подготовлен группой ученых из Фонда Г. Гийома
(Университет им. Лаваля, Квебек) под руководством профессора
Р. Валена. Фонд Г. Гийома создан в 1964 г. (официальное открытие
состоялось в 1973 г.) на базе архивных материалов, завещанных
французским ученым своему ученику и другу Р. Валену.
Расшифровка и подготовка к изданию рукописей общим объемом в 60
тысяч страниц была начата после смерти Г. Гийома и
продолжается по сей день. Издано несколько томов лекций, прочитанных им
в Школе Высшего образования в Париже с 1938 по 1960 г.,
готовится к печати ряд последующих томов и монографий ученого.
Настоящий сборник содержит тематически подобранные
лекции и отрывки из неизданных книг французского лингвиста.
Оглавление разделов сборника в целом принадлежит
составителю, отражая основные теоретические понятия психосистематики
(систематики) языка и речи. Это — противопоставления языка и
речи как потенциальной и реализованной речи, языкового
представления и речевого выражения, систематики и семиологии;
это — понятия оперативного и дискурсивного времени,
оперативного механизма в языке и речи, физического и мыслимого
универсума, лингвистического пространства и времени,
интуитивного и научного мышления, инциденции и др.
Все эти и многие другие понятия входят в хорошо
отработанную концептуальную систему, получающую во французском
языке выражение с помощью специально созданных терминов,
которые чаще всего связаны своими корнями со средневековой
философской терминологией, а через нее — с латинским и греческим
языком, ср., например: фр. apport, support и лат. appositum, suppo-
situm; фр. anastase, énexie, sorite и греч. àvaôiaôiÇ, èvëi;ei, 5cûpeixr|Ç.
Нередко термины, используемые Гийомом, принадлежат также
другим наукам, например, математике, физике, геологии,
биологии, психологии, например: accomodation, accrétion, circuit,
mécanique, opérateur, synapse, tension, vecteur и др. Наконец,
выделяется целая группа авторских, иногда метафорических выражений,
понимание которых затрудняется в силу их специального
характера и нередко отсутствия в словарях. Таковы, например, dicibi-
5
lité, visibilité; idée regardée, idée regardante; pensée pensée,
pensée pensante, le pensé; opération vectrice, opération médiatrice;
pensée commune; lucidité, saisie; univers du en-Moi; univers du Hors-
Moi; visée de puissance, visée d'effet, etc.
Перевод сборника на русский язык осложнялся
необходимостью создания эквивалентной концептуально-терминологической
системы, потребовал обращения к другим работам Г. Гийома.
В ряде случаев мешала уже сложившаяся традиция и
закрепленность русских терминов за определенными французскими,
например, для langage, langue, parole, discours.
Уточнение понятий и адекватности способов их передачи на русском
языке проводилось в ходе семинара по переводу, которым руководил
ответственный редактор настоящей книги в Университете им. Ла-
валя (сентябрь — декабрь 1989 г.). В работе семинара и в
обсуждении понятий, составляющих основу теории систематики языка,
принимали участие создатель и бывший директор Фонда Г.
Гийома Рок Вален, директор Фонда и переводчик книги на английский
язык Уолтер Хёртл, переводчики книги на немецкий язык
Христина Тесье и Жозеф Пати, переводчица книги на польский язык
Барбара Бач, философ и лингвист Джон Галлоп и др. Пользуюсь
случаем, чтобы выразить им свою благодарность за помощь в поиске
способов передачи фундаментальных понятий теории Гийома на
русском, польском, английском и немецком языках.
Параллельные переводы способствовали более глубокому пониманию
теоретических положений систематики.
Л. Скрелина
ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Наука основана на интуитивном понимании того, что
видимый мир говорит о скрытых вещах, которые он отражает, но на
которые не похож. Интуиция подсказывает: в кажущемся
беспорядке языковых фактов скрыт таинственный и удивительный
порядок,— это слово не мое, оно принадлежит великому Мейе:
«Язык образует систему, где все взаимосвязано и подчинено
плану удивительной строгости»*. Понимание этого направляло и
продолжает направлять проводимые мною исследования.
Цель моей работы состоит в том, чтобы раскрыть систему,
каковой является язык, и план ее построения. Я преподаю здесь
с 1938 г., и те, кто учится у меня с самого начала, знают, каким
медленным было раскрытие этого построения и каких методов
наблюдения и анализа оно потребовало. Они знают, какими были
наши шаги в дни неудач и как постепенно в дни удач анализ
приобретал точность. В этой связи хочу поблагодарить своих старых
слушателей за терпение, с которым они следовали за мной, когда
мое движение напоминало неуверенные шаги наощупь в густом
тумане поиска; открытия, удавшиеся в счастливые дни, оправдали
их терпение.
Постепенно, за чередой неудач и удач пришла ясность, и
далеко остались те дни, когда смутно вырисовывалась, но твердо
угадывалась системность языка. Можно рассказать целую историю,
отнюдь не блестящую, о тех шагах, в том числе и неверных,
которые привели к открытию внутреннего строения языковой
системы.
Интуитивная догадка о том, что язык представляет собой
систему систем, появилась довольно рано. Однако вначале,
оставив в стороне идею общей интегрирующей системы, мы
обратились к некоторым включенным в нее частным системам,
семиология** которых дает наглядные свидетельства их
существования.
Может показаться странным, что наше внимание в первую
очередь привлекла система артикля, хотя для этого есть глубокие
основания, речь о них пойдет позже. Сейчас, когда я вспоминаю
свои первые опыты, правильнее будет говорить не о системе, а
о проблеме артикля.
7
Сначала я предположил, что, поскольку артикль появился
поздно и независимо во многих языках, его рождение было
решением проблемы, зревшей в сознании. Что же можно было
увидеть за этим очевидным решением, предложенным языком?—
Эксплицитно поставленную проблему. И когда спустя тридцать
шесть лет я беру книгу, написанную в то время (она не слишком
устарела), я нахожу в ней объяснение именно проблемы артикля*.
В общем оно до удивления банально: под любой реализацией
лежит потенция (sous l'effet, il a la puissance)**; и
следовательно, как результат развертывания сорита необходимых
банальностей***, такой элемент языка, как имя
существительное, находится в возможности (в потенции), прежде чем
оказаться в действительности (в реализации). Так что
человек, когда он думает или говорит, переводит его
(существительное) из плана возможности в план действительности. Здесь
требуется операция перевода, и проблема состоит в ее успешном
решении. Эта необходимая операция всегда удается, однако для
своего оформления она потребовала длительного времени.
Долго способ осуществления этой переводящей операции входил
в состав языковых категорий в дополнение к другим их функциям,
таким, как функции числа, рода и падежа, где главную роль
играло число. Затем в определенный момент эти категории,
нагруженные различными функциями, были освобождены от функции
перевода возможного (потенциального) имени в имя действительное
(реализованное). Следствием этого освобождения было создание
категории артикля.
Моя книга об артикле, озаглавленная «Проблема артикля и ее
разрешение во французском языке», еще не дает ясного понимания
этой операции освобождения. Понимание пришло ко мне гораздо
позднее, когда в рамках не проблематики, а уже систематики
языка мне надо было определить соотносительную позицию двух
категорий — числа и артикля — и показать, что последняя
представляет собой механизм (форму механизма) первой.
И только в этот момент мне стало ясно, что такое система
артикля. Считаю необходимым разделить эти два момента
открытия. Первый относится больше к проблематике языка, нежели
к психосистематике. Он заключается в следующем: артикль
существует, он появляется независимо в разнообразных языках (но не
заимствуется). В этом, следовательно, решение одной проблемы.
Но какой? Отвечаю: той, что существительное имеется в
возможности (в потенции, en puissance) в сознании говорящего
перед тем, как появиться в нем в действительности (в
реализации, en effet).
Вместе с тем этот случай проблематики заключает в себе
целую проблему отношения язык/речь (langue/discours). Язык
существует в нас постоянно до любого акта выражения. Я говорю,
объясняюсь с помощью языка. Моя речь, говорение, имеет
временную природу, а язык существует во мне постоянно,
непрерывно. Таким образом, есть общая проблема перехода язык/речь,
8
в составе которой рассмотренная мною проблема артикля
является только частным случаем и может служить иллюстрацией
общего.
Мои старые слушатели знают, что собой представляли мои
разработки по проблеме перехода язык/речь. Обращаюсь сегодня
к их воспоминаниям на этот счет. Именно на явлении перехода
при производстве речи из языка и была сконцентрирована
основная часть моих исследований. Спустя несколько лет, прочитав,
вероятно, мои работы, коллеги признали важность данной
проблемы и во всей совокупности актов речи увидели актуализацию
элементов языка. Слово «актуализация» было мной предложено
и постоянно употреблялось задолго до его использования Балли.
И нигде больше актуализация языка, необходимая для
производства речи, не была лучше объяснена и показана, как в моей работе
по артиклю.
Так на протяжении долгого времени областью моих
исследований оставалась проблематика. Все, что происходит в речи,
определяется проблемами, поставленными языком, виртуальностью
(la virtualité) языка. Затем настал момент, хотя мы еще не
отдавали себе в этом ясного отчета (нас направляла научная интуиция,
в которой заключена своя тайна), когда, оставив проблематику
ради систематики, мы стали рассматривать вещи под другим
углом зрения. Встал вопрос не об изучении перехода язык/речь,
а о рассмотрении того, что уже есть установленного в языке, т.е.
о рассмотрении не временного процесса речи на основе того
постоянного, каковым является созданный (непрерывный) язык,
именно уже созданный, а самого процесса деятельности, который
является созданием языка в мозгу. Этому были посвящены все
наши исследования последних лет. На смену изучения актов
выражения (actes d'expression), конструирующих речь, пришло
изучение актов представления (actes de représentation),
конструирующих язык. Это изменение в направлении моих исследований
относится примерно к 1928 г.
В работе «Время и глагол», которая датируется 1930 г. и
знаменует собой начало изучения актов представления, интерес
направлен на чрезвычайно любопытный акт представления —
представление времени. Это представление с точки зрения
семиологии выражается спряжением глагола, которое (это было
показано) просто обозначает последовательные моменты данного
важного акта представления.
Уже в работе «Время и глагол» выражается идея, что время
построено по образу пространства с «-измерениями; что оно
имеет свою глубину, представляемую последовательностью
наклонений, свою широту и высоту, представляемые временной
системой. И в этой же работе было показано такое построение
времени по образу пространства. Позднее в ходе преподавания был
провозглашен принцип, согласно которому время не может быть
представлено самим собой, а заимствует свое представление там,
где оно имеет место у пространственных средств. Так что пред-
9
ставление времени, называемое в наших работах хроногенез и хро-
нотеза (последнее представляет собой срез первого), на деле
является спасиализацией (опространствливанием) времени.
Однако эту операцию человеческий мозг выполняет или не
выполняет в самом себе. И там, где он ее не выполняет, время, не
представимое самим собой, не имеет представления. Я заявляю:
не имеет представления. Это не означает, что оно не имеет
существования в мысли человека, но оно здесь существует только в виде
опыта. Эту фразу можно было бы написать следующим образом:
сознание человека таково, что оно имеет опыт времени и не
имеет его представления (которое ему поэтому следует
изобретать и которое будет являться спасиализацией), таким образом,
возможностью представления обладает только пространство,
и только оно одно.
Позже причины того, почему пространство обладает
способностью представления, были рассмотрены, но эта часть моего
курса не опубликована. В книге «Архитектоника времени в
классических языках», вышедшей в Копенгагене, было проведено
исследование пространственного представления времени в
классических языках, латинском и древнегреческом. И хотя в общей части
обе книги соответствуют друг другу, это исследование значительно
превосходит то, что проведено в работе «Время и глагол».
Главное различие между ними заключается в том, что «Время и
глагол» показывает построение времени в пространстве с и-
измерениями, тогда как «Архитектоника времени» устанавливает,
что, поскольку время не может само себя представить, оно
заимствует средства представления у пространства и таким образом
полностью покрывается пространственным представлением, в
отсутствие которого мы знали бы время только в виде опыта, что не
означало бы его действительного знания.
Наконец, в общем направлении наших исследований
формулируется принцип, гласящий, что язык рождается при
преобразовании опыта в представление, причем человеческий разум
освобождается от опыта, чтобы закрепиться в представлении. Бывает
так, что опыт пространства уже реализован в представлении,
тогда как опыт времени не получил такой реализации. Значит, в этих
языках время не имеет представления или, иначе говоря, не имеет
пространственного представления, хроногенеза, а
следовательно,— и спряжения.
Посвятив много времени изучению пространственного
представления времени, я смог показать механизм, который не
является единственным, а представлен повсеместно во множестве.
Существует трехморфное пространство времени (прошедшее,
настоящее, будущее), как в древнегреческом, латинском,
романских языках, и двухморфное, как у германских языков
(прошедшее и настоящее растянутое).
В своих работах я описал трехморфное представление времени
и несколько пренебрег описанием двухморфного. Это
объясняется тем, что только в последнее время мне удалось хорошенько
10
рассмотреть, осмелюсь утверждать, истоки такой разницы.
В этом году мне предоставлена возможность рассказать и
показать, что представление времени различно только потому, что
различно представление пространства. Утверждаемый принцип
заключается в том, что пространственному представлению А,
основанному на опыте, соответствует представление времени А7,
а пространственному представлению В — представление времени
В'. Доказательство этих вещей будет новым дополнением к
психосистематике языка.
Оригинальную спасиализацию времени имеют славянские
языки; она такая же, как у германских, с той лишь разницей, что
спасиализация времени, в котором действует глагол, использует
средства пространственного представления времени,
содержащегося в самом глаголе1. Рисунок поможет пояснить эту мысль:
внешнее время
А
внутреннее
время
глагол
внешнее время
В
Опространствливание внутреннего времени приходит на помощь
внешнему опространствливанию. Как и германские языки,
славянский знает только два временных плана — прошедшее и
растянутое настоящее, но он обеспечил себе выражение будущего без
обращения к вспомогательному глаголу (флексии будущего
времени у него нет), используя средства, заимствованные из
представления вида, которое является выражением внутреннего
времени глагола, т. е. времени, содержащегося в глаголе.
Мне уже приходилось выражать сожаление по поводу того,
что слишком много лет моей научной карьеры я посвятил
изучению системы представления времени и пренебрег более
значимым исследованием — исследованием общих условий точного
описания языковых систем. Я начал данное исследование,
обнаружив за системами категорий числа и артикля, а позже за системой
двоичного представления мира {Мир-Пространство!Мир-Время),
которая является основой частей речи, один и тот же внутренний
механизм образования.
И это привело меня к мысли, достаточно проверенной для
того, чтобы ее высказать, что язык является периферической
системой фиксации мыслимого, а эта система объединяет в себе более
узкие, по-разному разграниченные системы, которые абсолютно
все воспроизводят ее общую форму. В настоящее время это
определение формулируется следующим образом: язык есть перифе-
1 Речь идет о том, что время между началом и концом события указывается
в глагольной лексеме, ср. русск. бежать/прибежать, петь/певать/напевать,
пробовать/попробовать и др.— Прим. перев.
11
рическая система, внутреннее строение которой в части общей
формы представляет собой самоповторение.
Таким образом, по моему пониманию, язык — это система
систем, а точнее — это общая объединяющая система и менее общие
входящие в нее системы, которые различаются не по общей
форме, а по субстанции или по ограничению.
В рамках именно такого понимания я уже в прошлом году
рассматривал всю психосистематическую совокупность языка; и
в рамках этого же понимания будут продолжаться занятия в этом
году, занятия, которые уже научили нас и продолжают учить
видеть лучше, чем раньше, взаимную зависимость интегрирующей
системы языка и интегрируемых систем. В настоящее время
заканчивается работа над книгой*, где будет показано, как
различные системы, связанные и объединенные в общей системе языка,
разграничиваются и индивидуализируются.
Главная направляющая идея этой книги заключается в том,
что язык как целое лежит в основе своих составных частей.
Вначале было целое, и это целое было хаосом; на стадии созидания
произошло разделение, дифференциация, организация, все большее
и большее проявление этой организации. Лингвистика получает
отсюда характер науки разделения, науки, оперирующей
контрастами**.
В разработках этого года будет широко использоваться
утверждение о том, что мы можем мыслить только посредством
контрастов. В частности, будет показано, что контраст пространства
и времени является предельным контрастом, созданным для того,
чтобы мыслить, когда мысль, поднимаясь к собственным
истокам, встречает там не-контраст. Немыслимое отсутствие
контраста. За счет этого представление пустого универсума ускользает от
не-контраста.
Хочу закончить заверением, что мои работы не содержат
ничего туманного, что в них нет речи о каких-то глубинных
подсознательных ощущениях, к которым мог бы быть склонен ум,
предпочитающий блуждать в тумане метафизики. В них
говорится всего лишь о той истинной действительности, которая
скрывается за внешней оболочкой видимой действительности.
Эти исследования отличаются строгой красотой, которая
должна была бы привлечь к ним большее внимание, чем то, которым
они пользовались до сих пор. И если они этим вниманием не
пользовались, то не потому, что подвергались критике, а потому, что
критике не подвергались. Ибо для того, чтобы критиковать эти
исследования и не исказить их, надо предварительно шаг за
шагом последовательно все рассмотреть. А именно этот труд,
к большому сожалению, никто не хочет на себя взять. Хотелось
бы, чтобы наступил день, когда ум, который в состоянии решить
эту задачу и способен к анализу, занялся бы корректировкой
выполненной работы, тогда лингвистика увидит, как перед ней
открывается путь, великолепие которого, осмеливаюсь утверждать,
предвидят немногие. Подводным камнем для теоретика моего
12
типа явится необходимость (для понимания того, что я сделал)
повторить за мной все логические построения, весь сорит
условий структуры языка, а это, пока все не станет ясным, занимает
много времени.
Одно из двух: или любопытство моих новых слушателей
касается только внешней стороны языка, и в этом случае я им
наскучу преподаванием вещей, которые им не интересны ( что меня
поставит в неудобное положение), или, напротив, они действительно
хотят узнать, что кроется за языковыми формами и какой
механизм (механизм человеческого мышления) они отражают, и тогда
исследование, которое мы начнем вместе, навсегда завладеет их
вниманием. Перед тем как я займу их время, пусть они спросят
себя по совести, на что в действительности направлено их
любопытство. Наиболее любопытные в будущем станут друзьями.
(Вводная лекция 1952—1953 гг.)
Часть первая
со>
ПРОБЛЕМАТИКА
НАУКИ О ЯЗЫКЕ
Глава I
МЕСТО ЛИНГВИСТИКИ СРЕДИ ДРУГИХ НАУК
Предмет лингвистики
Самая абстрактная математика дает человеку средства более
глубокого познания вещей. Самая высокая лингвистика может
ему открыть только те средства познания, которые он уже имеет
и которые может использовать лучше только в том случае,
если их знает. Таким образом, лингвистика как научная
грамматика— это наука, которая не придает человеку никакой новой
силы. Она только дает ему возможность лучше понимать состояние
и природу интеллектуальных способностей, возможность,
которой он обладает в данное время и которая ни в коем случае от
этого не увеличивается. Короче говоря, лингвистика не приносит
никакой практической пользы. Среди всех наук лингвистика менее
всего прагматична. С другой стороны, это та наука, которая
наиболее продвигает нас вперед в познании средств, с помощью
которых нашему мышлению удается самому ясно понять свои
собственные действия. Но, я повторяю, знание этих средств, их
определение ничуть не увеличивает нашей способности мыслить и
выражать наши мысли. Средства, которые язык нам для этого
предоставляет, не начинают поэтому использоваться лучше. В сущности,
те усилия, которые предпринимаются для их раскрытия,
бесполезны, поскольку они не добавляют новых способностей мышлению,
но дают лишь понимание механизмов, благодаря которым мысль
может познать самое себя, причем язык, отметим, является их
единственным выражением и единственным хранителем.
Литература, взятая в целом, представляет собой памятник,
построение которого показывает реализацию способности
мыслить, проявляющуюся через литературные произведения. Что
касается самой способности мыслить, способности, которой
обладает разум, чтобы самому понимать свои собственные
движения, то единственным имеющимся памятником
(свидетельством) этого является язык. И другого нет. Да и не может быть.
Именно это определило совершенно особое положение
лингвистики в иерархии наук. Это наука, интересующаяся совершенно
особым объектом, не имеющим аналогов в мире.
{Лекция 13 января 1944 г., серия А)
2*
17
Логика и лингвистика
Я должен ответить на вопрос, заданный слушателем, который
является одним из наиболее любезных моих мучителей и который
хочет знать, какова разница между когерентностью, понятием,
принятым в моих лекциях по языкознанию, и логикой, понятием,
о котором в моем курсе не говорится почти никогда или
говорится очень кратко, так что идея логики сводится к идее
когерентности. Мне приходилось в ряде случаев говорить о конструктивной
логике. Конструктивная логика — это не более чем подступ к
когерентности.
Слушатель, который задал мне в частной беседе вопрос по
поводу логики и когерентности, заметил в моем курсе явную
тенденцию избегать окончания -логин, предпочитая заменять его
окончанием -гения. Раньше я, как и все, говорил «морфология»,
«онтология языка». Теперь же чаще и, как мне кажется, правильнее
говорю «морфогения» и «онтогения». На мой взгляд, -логия несет
с собой подразумеваемую соотнесенность с логикой, а
-гения — подразумеваемую соотнесенность с одной лишь
когерентностью.
Остается установить разницу между логикой и
когерентностью, как я ее понимаю. Начну с того, что лингвист должен
интересоваться не логикой языка, предметом философии, а только
когерентностью. Он следит, насколько может, за непрерывным
когерентным созиданием языка и не теряет из поля зрения вектор
горизонта. Линия горизонта—логики — не затрагивается в его
работах. Лингвист — это очень маленький человек рядом с очень
большим человеком, каким является философ. Объектом
лингвиста являются причины вещей в том их виде, в каком они
появляются постепенно в процессе их создания. Цель философа
заключается в соотнесении этого непрерывного процесса с условиями
большей прямолинейности, прямолинейности непреодолимой.
Логика — это вымышленное движение вещей, в котором не
учитываются дорожные происшествия и те помехи, которые вещи
привносят вместе с собой, поскольку они являются вещами, а не
просто идеями. В связи с этим процитирую по памяти Лейбница:
«Вещи мешают друг другу, а идеи вовсе не мешают друг другу».
То, что вещи мешают друг другу, не препятствует тем не менее их
упорядоченному движению, т.е. когерентности, если учитывать
правильно помехи. То, что идеи не мешают друг другу, помогает
их упорядоченному движению — воображаемому и
исключающему дорожные происшествия, где все совершается от начала и до
конца по принципу наибольшей экономии. Чтобы избежать
многословия, обычного в дискуссиях по этому поводу, скажу, что
логика— это идеально прямая линия, это воображение прямой
линии. Если нет происшествий на пути из Парижа в Рим, нет
поворотов, объездов, преодоления препятствий, то это будет
путешествие по прямой, не отвлекающее от цели. Логика — это
воображаемая простота. Не знаю, каким был бы язык, построенный по
18
этой воображаемой линии. Не могу этого знать, такого языка не
существует. Знаю только то, что наблюдаемый язык не следует
такой прямой дорогой. Дорога, которой он следует, — это путь
когерентности, где случаются дорожные происшествия, ошибки
на уровне мысли, речи и письма. Когерентность передвигается
шаг за шагом, обращая внимание на местность и на действия,
которые надо совершать для продвижения вперед. Извилистый
путь, который ведет на вершину горы, обладает когерентностью;
он не логичен, хотя имеет свою логику. Логический путь не был
бы извилистым. Этот путь в своей прямолинейности при наличии
вещей является воображаемым. И он существует в таком качестве
в воображении, а извилистый путь в конечном счете представляет
собой то, что было бы с первым, если бы он существовал. Тарим
образом, пройдя по бесконечности языка часть извилистого пути
и испытав противодействие вещей, его всегда можно мысленно
превратить в идеальную дорогу в виде прямой линии и объяснить
путь, которым следует когерентность, сводя его к логическому
пути, которым в действительности она не следует, хотя в итоге
результат представляется так, как если бы этот путь был по-
настоящему пройден. Вещи мешают друг другу, а идеи не
мешают. При овеществлении у вас останутся только пути
когерентности; при идеализации, без овеществления, перед вами будут
пути логики. Так логика предписывает суждению прямой путь.
Когерентность предписывает упорядоченное движение вперед,
которое не осуществляется по такому прямому пути, где
препятствие вещей было бы (в воображаемом случае) сведено к нулю.
Приношу свои глубокие извинения слушателям за эти
соображения, которые завели меня, лингвиста, в сферу философии, в то
время как своим успехам как лингвист я обязан тому, что никогда
этого не делал, занимаясь только когерентностью и никогда не
принимая во внимание логические построения.
{Лекция 6 декабря 1956 г.)
Глава II
МЕТОД АНАЛИЗА
Наблюдение за языковыми сущностями*
Метод, за который я ратую в лингвистике и вообще в сферах
интеллектуальной деятельности, представляет собой тщательное
наблюдение за конкретной реальностью, которое непрерывно
становится все более тщательным в результате глубоких
размышлений. Я считаю, что именно сочетание в правильном соотношении
этих двух возможностей разума — наблюдения и размышления —
может привести к непрерывно растущему пониманию мира, с
которым мы, разумеется, находимся в неизбежном и постоянном
контакте, но от которого можем, благодаря особым
способностям, абстрагироваться, чтобы лучше увидеть его внутри себя (в
себе) и лучше соотнести с разумом, с теми его потребностями,
которые в конечном счете отражают границы нашего сознания.
Мир, с которым мы вступаем в контакт в лингвистике,— это
внутренний мир, это мир мысли, формируемый в нас нашими
представлениями. То, что он внутри нас, добавляет значительные
трудности в его наблюдении, ибо действительно трудно точно
уловить, что же происходит в нас самих. В большей мере эта
трудность следует из того, что мы всегда начинаем наблюдать с
опозданием. Если мы хотим наблюдать акт речи, мы можем это
сделать только по завершении этого акта, откуда следует, что мы
наблюдали не акт, не сам процесс, а только результат. Этого
недостаточно.
Трудность наблюдения, значительная уже тогда, когда мы
имеем в виду такой, например, акт речи, как построение фразы,
становится еще большей, когда дело касается наблюдения не
факта речи, а факта языка. Факт речи — это то, что мы совершаем
в определенный момент по необходимости и обычно по своей
воле, так что мы определенно знаем если не то, что мы совершили, то
по крайней мере то, на что было направлено мыслительное
действие. Факт языка — это совсем другое дело в силу его иного
положения в сознании: он представляет собой психический процесс,
который произошел в нас в неопределенном прошлом, о чем в нас
нет ни малейшего воспоминания. Действительно, кто сможет
сказать, когда и за счет какой мыслительной операции он достиг
различения существительного и глагола, артикля и местоимения,
20
разных артиклей или же разных временных форм, какими бы они
ни были? Все эти приобретения не создаются, а наследуются, они
принадлежат сознанию прошлого, которое не сохранило никаких
воспоминаний ни о моменте, ни о способе их получения. В этом
отношении оно (сознание) находится в полном неведении. В такой
ситуации факты языка могли бы навсегда остаться
таинственными и непостижимыми вещами, если бы в самом языке, в
расположении и составе его элементов не прочитывались бы видимые
следы мыслительных операций, происшедших неизвестно когда и
которым обязаны своим существованием языковые сущности (les
êtres de langue).
Таким образом, одна из задач лингвиста заключается в
рассмотрении с очень близкого расстояния и с помощью глубоких
размышлений того, как образованы языковые сущности, которые
в сформировавшихся и привычных для нас языках приняли форму
слов.
Важный урок исторической грамматики, которая прельстила
многие поколения ученых, заключается в том, что языковые
сущности не имеют ни постоянной природы, ни постоянной формы:
они подвержены изменениям во времени. Ничто не может быть
интереснее знания этих изменений. Кроме того, для лучшего их
рассмотрения, для различения всех их элементов и всех движущих
сил необходимо научиться наблюдать языковую сущность,
схваченную в какой-то момент ее существования, независимо от того,
какой она могла быть раньше или какой она станет потом. Такое
наблюдение языковых сущностей, отнесенное к какому-нибудь
одному моменту их существования, и составляет дескриптивную
грамматику.
Точное наблюдение языковой сущности—нелегкое дело, даже
если ограничивать его одним моментом существования, и оно
требует обучения, которым мы здесь и занимаемся.
{Лекция 27 января 1944 г., серия А)
Возможность мысленного видения и
словесного выражения
Одной из особенностей психосистематики является
невозможность продвижения вперед без опоры на схемы и рисунки.
Лейбниц советовал думать рисунками. Возникает вопрос, почему это
так. Ответ: удобство. Рисунок (схема) показывает лучше, чем
слова, систему отношений. А с того момента, как вслед за Соссюром
стало принятым видеть в языке систему, рекомендуется
графическое изображение.
Однако, каким бы полезным это ни было, это еще не все. Если
углубиться в вопрос, то выясняется — и это очень важно,— что
экономия языка заключается в переводе в возможность
словесного выражения механизмов, мысленное видение которых мы до
21
этого носим в себе*. На таком переводе основана экономия языка.
В глубине нас структура языка представляет собой возможность
мысленного видения, которую язык, стремясь к необходимости
и достаточности, переводит в возможность мысленного
высказывания, затем в возможность устного или письменного
высказывания, затем в действительную устную или письменную речь. Этапы
представляют собой следующее:
возможность мысленного
видения
возможность мысленного высказывания
Т
возможность устного или письменного высказывания
действительная речь
результат речи
Говорящий не заботится о возможности мысленного видения,
ему достаточно возможности словесного высказывания, только
она его интересует. Говорящий не знает также, что за пределами
возможности словесного высказывания, которой он пользуется,
еще раньше нее существует возможность мысленного видения,
переводом которой является возможность мысленного
высказывания. Переводом, который может быть обратно переведен в
возможность мысленного видения. Схемы, которые используются
в психосистематике, и представляют собой такой обратный
перевод. Это не только прием анализа. Они несут с собой, осмелюсь
утверждать, глубокую реальность. Схема, представляющая
категорию артикля
движение I движение II ^
Ux > S >U2t
(артикль un) n (Л (артикль le)
является совершенно точным обратным переводом мысленного
высказывания в исходную возможность видения, чем
располагает человеческий язык, так как обратный перевод есть сам по
себе экономный перевод исходной возможности видения.
22
Итак, есть последовательность операций. Я вижу (глазами
разума) в себе этот структурный механизм. Базовая (исходная)
возможность видения. Для того чтобы пользоваться им в языке,
я нахожу его решение, перевожу в возможность мысленного
словесного высказывания, оттуда в возможность устного Wh
письменного словесного высказывания, а затем в устную или
письменную речь. Эти переходы составляют деятельность говорящего,
который идет в направлении к полезной и необходимой
достаточности.
Работа ученого, лингвиста-аналитика—гага avis, — это серия
обратных переходов. Лингвист-структуралист должен уметь
преобразовывать возможность физического словесного
высказывания (устного или письменного) в возможность мысленного
словесного высказывания, а возможность мысленного словесного
высказывания — в начальную возможность мысленного видения,
когда подыскивается слово для обозначения первого мгновения
явлений.
Исследование, которое охватывает в целом всю структуру
языка и которое я здесь провожу, представляет собой обратный
перевод возможности словесного высказывания в возможность
видения, который в языке происходит путем перевода глубинной
возможности видения. Здесь мы присутствуем при очень важном
противопоставлении активных сил интериоризации (они ведут
к ментальным актам видения, которые и главенствуют) и
активных сил экстериоризации (они ведут к переводу
возможности видения в возможность словесного высказывания, инте-
риоризация переводится в экстериоризацию). Говорящему
известна только возможность словесного высказывания и
неизвестна возможность видения, хотя она находится в
глубине его самого; этот обратный перевод возможности
высказывания в возможность видения составляет для
структурной лингвистики научную задачу. Именно ее мы здесь
выполняем. Отсюда все наши схемы и невозможность
двигаться вперед в выполнении этой задачи без их использования.
{Лекция 17 января 1957 г.)
Интуиция
Об интуиции: «Мы познаем истину не только умом, но и
сердцем, именно так мы постигаем первоосновы, и напрасно
рассуждение, которое в этом не участвует, пытается с ним бороться...
Нужно, чтобы именно на эти знания сердца и инстинкта опирался
разум и основывал бы на них свою речь».
Современный ученый не претендует на понимание того, в чем
состоит и в каких условиях действует интуиция. Его определения
чаще всего остаются отрицательными. Математические истины,
как он утверждает, не являются ни следствием эксперименталь-
23
ных данных, ни результатом логических построений или
дедукций. Следовательно, они предполагают тип восприятия,
отличающийся как от чувственного опыта, так и от логического
мышления. Иногда, добавил бы этот ученый, мы сознаем, что
используем этот тип восприятия (как бывает при открытиях), и
констатируем, что он совершенно не похож на доказательное знание.
Стараясь выделить этот тип восприятия, нам удается отметить
некоторые его характеристики; однако следует признать, что он
остается таинственным и что, подтверждая его реальность,
математик скорее задает вопрос философу, нежели помогает этот
вопрос решить.
Интуиция — это убеждение, неизбежное кредо*. Кредо, которое
обходится безо всякого рассуждения. Его историческая
изменчивость соответствует удалению от примитивности. Неизбежное
кредо поколений людей. Кредо первобытного человека. Кредо
современного ученого. Колебания в кредо. Интуиция
неуверенности. Поэт сказал бы: «Мне не хватает Ариадны, которая дала бы
мне свою нить. И мое смутное желание—смутное из-за
слепящего луча света,— это желание дневного освещения».
Проекция этих кредо на человеческое творчество—на
искусство, поэзию, религию и, наконец (а лучше сказать, в первую
очередь), на язык. Именно в человеческом языке лучше, чем где бы то
ни было, проявляется неизбежность таких убеждений, которые, по
моему мнению, и составляют человеческую интуицию.
Я не претендую на освещение этой тайны. Тем не менее, как
лингвист, как структуралист, как психосистематик языка, как
исследователь психосемиологии, я располагаю наилучшим
документом для изучения интуиции и этой очень тонкой,
инстинктивно осознаваемой нами механики, которую я называю
интуитивной механикой и которая представляет собой оператор структуры
языков, отражающей, как зеркало, ее действие.
Все операции интуитивной механики происходят
бессознательно. Бессознательность, интуиция—это одно и то же, и
эффективность операций интуитивной механики, удостоверяемых
структурами языка, которые позволяют видеть результат, дает
неопровержимое свидетельство наличия в нас такого уровня
деятельности, над которым у нас нет контроля и сила которого
заключается не в увеличении наших знаний, а в увеличении
ясновидения (lucidité)**, без которого стало бы невозможным
приобретение знаний.
Не могу не заметить в действии интуитивных механизмов
того, что тесно связано с инстинктом самосохранения, хотя в
данном случае речь идет о сохранении и защите от всех и вся—и в
самых критических условиях — человеческой способности
мыслить.
В интуиции, в интуитивных операциях, которые motu proprio
отражаются, к счастью, в языковых структурах, я усматриваю
последовательность действий с целью этой защиты, которая
поставлена во многих случаях под угрозу работой самой мысли; мысль
24
движется и даже, можно сказать, спешит навстречу тому, что
привело бы к ее разрушению, если бы не охранительный механизм,
который всегда успешно действует.
Есть в этих словах нечто привлекательное. Отчетливо виден
человеческий разум, предоставленный инстинкту
самосохранения, т.е. сохранению своей способности ясновидения как
внутреннего озарения. Интересно заметить, кстати, что людей большого
знания можно отличить от людей большого предвидения
(ясновидения). Случается, что это одни и те же люди, и, наверное,
это хорошо; но намного лучше, когда человек небольших знаний
обладает большими способностями предвидения. Наполеон часто
раздумывал об этом состязании знания (savoir) и предвидения
(lucidité) и обычно придавал предвидению больше веса,
нежели знанию. Это предвидение (ясновидение) ставилось им
превыше всего, и он верил в него больше, чем во все остальное, и в
чисто наполеоновском стиле называл его истинным пониманием вещей.
Языковое сознание рискует потерять способность к
ясновидению, когда оно сталкивается с понятием бесконечности. В этот
отчасти экстремальный момент необходимо вызвать в нем
воскресение*, возрождение угасающего ясновидения. Лингвист обладает
чрезвычайными преимуществами в этом отношении, так как он
может проследить за данным воскресением, наблюдая за
структурами языка, запечатлевшими это явление.
(Лекция 14 февраля 1957 г.)
Рабочая гипотеза и теория
Поваром становятся, кулинаром рождаются. Так же, как мне
представляется на основании собственного опыта, историком
становятся, а теоретиком рождаются. К счастью или к несчастью,
я родился теоретиком. Для меня привлекательность теории
заключается в том, что вместо видения фактов она дает их
понимание, ведущее к высшему видению, которое находится на
содержательном уровне. На мой взгляд, понять — это дойти в
теоретизировании до предела, как бы мало ни удалось понять. Максимум
понимания — это и есть хорошая теория.
Любая теория движется навстречу фактам. И встреча с фактом
является критическим моментом теории. Кроме того,
соответствие теории фактам недостаточно для ее провозглашения
истинной. Дело в том, что теория может быть построена на фактах для
того, чтобы их объяснить. А случается, что для объяснения одних
и тех же фактов строятся разные теории, различия между
которыми доходят до взаимоисключения. Построить теорию на основе
фактов, для объяснения фактов, означает ставить факт или
пример в положение, с одной стороны, протагониста, а с другой
стороны, антагониста. Так строятся теории, основанные на так
называемых рабочих гипотезах. Это можно показать на рисунке:
25
предпо -
лагаемая
теория
(рабочая
гипотеза)!
наблюда -
"емые факты
подтверждающие факты,
для
подтверждения которых
она была
^ построена
Цепь от наблюдаемых фактов к наблюдаемым фактам
замыкается с помощью объясняющей гипотезы. Факт одновременно
является протагонистом и антагонистом.
Теории подобного толка мало что значат в лингвистике. Для
одних и тех же фактов их можно построить огромное количество.
Поэтому, будучи теоретиком по своей природной склонности,
я всегда остерегался от построения теорий такого рода. Теория
как высший уровень понимания должна удовлетворять, по-
моему, следующим формальным условиям: идти навстречу
фактам, находящимся в положении антагониста, но брать свое
начало не от факта, а от неизбежной и абсолютной потребности и
двигаться от одной абсолютной потребности к другой абсолютной
потребности, навстречу фактам. Протагонистом теории
становится теперь некоторая абсолютная потребность, принятая во
внимание в начале пути, а антагонистом является факт,
встреченный тогда, когда теория, как говорит апостол, «прошла свой
путь». Этот cursus теории возможен не везде. Думаю, что он
возможен в лингвистике и вообще в умозрительных построениях.
Это как раз случай языка и речи, которые, прежде чем получить
выражение в знаках, должны быть построены в мысли.
Схема правильной лингвистической теории линейна. Это
основное требование.
Неизбежность ^ Факты-
антагонисты
(в положении протагониста (в конце пути)
и как можно ближе к
элементарной интуиции)
В этом случае значимость теории имеет два основания: свою
исходную связь с неизбежностью и затем свое столкновение с
фактами. Этого не много, но и не мало. Иными словами, двойная
проверка правильного отправного пункта и финиша
подтверждает верность отправной точки.
26
Необходимо сказать, что правильный метод приводит теорию
к фактам и доказательствам через сами факты, motu proprio,
собственным движением и своими средствами, по выбранной ею
самой дороге, которая определяется этим движением и отправным
пунктом; ошибка, авария или катастрофа может произойти в том
случае, когда теория встречает, не сворачивая при этом со своего
пути, факты, мысленное построение которых она порождает, но
которые не соответствуют принятому курсу и не учтены заранее.
Следует оставить теории право давать ожидаемые объяснения
и старательно избегать подмены того объяснения, которое
определяется избранным исходным пунктом, другим объяснением,
которое чуждо пути, пройденному в результате выбора отправного
пункта. Мейе, который обладал даром острого словца, называл
это наличием чувства быть заранее послушным. Надо дать теории
ее шанс, шанс счастливой встречи с фактами с помощью
собственных средств.
{Лекция 7 февраля 1957 г.)
Доказательство в науке
В начале прошлого века ученые охотно следовали мнению
или, если хотите, инстинктивному пониманию того, что в основе
языка лежат различия метафизического характера, и такое
представление о глубинной природе языка было не столь уж и
ложным. Беда заключалась лишь в том, что лингвисты-философы
того времени, не умея сочетать в правильном соотношении тонкое
наблюдение фактов и глубокое абстрактное размышление, не
смогли ясно увидеть, что собой представляет метафизический
каркас языка, а не раскрыв истинной сути, часто плутали в
тумане, ловя лишь ветер. Это разочаровало мыслителей, любивших
твердую почву под ногами, так что, выступив со справедливой
критикой, они сильно обесценили взгляды, на самом деле
содержавшие в себе немало предрассудков, но недостатком которых
было лишь то, что они не могли привести к утверждению
угаданной истины.
«Наука живет не истинами, а доказательствами». Эта мысль
Мейе глубоко верна, однако нельзя, чтобы она заслонила собой
тот факт, что человеческий разум устроен таким образом
(особенно у тех, у кого он достиг особой остроты), что он предвидит
истины задолго до того, как сможет получить доказательства.
Наука живет доказательствами, а не недоказанными истинами,
это бесспорно; но за пределами науки, умеющей доказывать,
существует начальное состояние науки, некоторая преднаука, суть
которой и заключается в том, чтобы уловить истину издалека,
с такого большого расстояния, что доказательство в этот момент
еще недостижимо. Меня, быть может, станут осуждать за такие
речи, но они продиктованы поисками убедительных доказа-
27
тельств для тех случаев, которые меня лично не интересуют,
но где по самой природе вещей доказательства скрываются, по
крайней мере частично, и где полагается принимать во внимание
способность некоторых умов постигать истину до того, как может
быть получено доказательство, и даже вопреки самым
неблагоприятным условиям для его получения. Мне доставляет тем
большее удовольствие высказать такие мысли, что до сих пор мне не
нужно было призывать на помощь истины обнаруженные, но не
получившие доказательства: в самом деле, до сих пор мне
удавалось получить хотя бы частичные, но приемлемые доказательства
теоретических взглядов, которые я выдвигаю. Тем не менее факт
остается фактом, часто я предвидел истину задолго до того, как
мог ее доказать. Но мне также приходилось получать
доказательство какой-либо истины, о котором я до тех пор и не подозревал.
Практически так со мной чаще всего и происходит. Сначала я
вижу доказательство, а затем истину. Такова склонность моего ума.
{Лекция 3 февраля 1944 г., серия В)
Глава III
ГЮСТАВ ГИЙОМ И
ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ
Всеобщая грамматика
Старая всеобщая грамматика, пользовавшаяся успехом
в XVIII в. (к ней возвращаются, к сожалению, даже после того, как
Фердинанд де Соссюр вернул уважение к дескриптивной
грамматике), впадала в заблуждение, усматривая в структурах
высокоразвитых наречий влияние различий, приписываемых человеческому
мышлению, которое, как бездоказательно утверждали, не может
без них обойтись. Однако более широкое (по времени и
пространству) исследование человеческого языка, вернее, языков мира,
о которых есть свидетельства и число которых достигает многих
тысяч, показало, что данные различия, считаемые общими и
необходимыми, например между именем и глаголом, присутствуют не
во всех языках и принадлежат, на том уровне, на котором мы их
застаем, только к ограниченному числу наречий высокой степени
развития. Даже здесь, в лекциях, относящихся к этапу
определения слова, к психосистематике слова, было показано, что оно,
в том состоянии, которое известно французам и вообще
европейцам, представляет собой запоздалый продукт развития языка.
Есть большое количество наречий, в которых слово является
совсем не тем, что мы подразумеваем под этим термином. Причем
до такой степени, что действительно неправомерно
рассматривать (а это иногда происходит) как формально одинаковые
понятия китайское слово и французское слово. Сравнения
синтаксического характера, основанные на постулате формального
равенства китайского слова и французского слова, не выдерживают
критики. Приемлемое, возможное синтаксическое сравнение
может быть только между наречиями, имеющими структурный этап
слова если не полностью похожий, то по крайней мере
подчиняющийся тем же основным конструктивным принципам. Этот
принцип часто теряется из виду и, к сожалению, нарушается.
Однако то, что факты общей грамматики исчезают по мере
расширения и углубления наблюдений, совершенно не означает,
что сами факты не существуют. Такое исчезновение только
указывает на то, что данные факты общей грамматики следует искать
там, где они действительно есть; именно этим до сих пор
пренебрегают, хотя в самые последние годы были достигнуты пусть не
очень большие, но все же ощутимые успехи, к которым причастны
и наши работы, в направлениях, некогда недооцененных или даже
вообще неизвестных.
{Лекция 21 ноября 1947 г., серия С)
29
Заблуждения логики
Вопрос, который я теперь вкратце собираюсь рассмотреть,
будет иметь отношение к анализу, которому логики подвергают
часть речи, называемую глаголом, в момент его предикативного
использования. Они учат, что глагол в функции предиката
разлагается в мысли на утверждение о существовании субъекта и
признак, который к этому добавляется. В je marche предлагается
аналитическое je suis marchant. И так со всеми глаголами. Мои
слушатели, по крайней мере те, которые несколько привыкли к моей
манере, догадаются, что это объяснение мне кажется совершенно
искусственным и, кроме того, неверным, поскольку под
предлогом логического анализа оно оказывается совершенно за
пределами языковой действительности. Если на самом деле говорят il
marche, a не il est marchant, то это значит, что логично думают il
marche и даже не задумываются о том, что глагол будет лучше
понят, лучше логически проанализирован, если сказать перифразой:
il est marchant.
Вопрос о логическом анализе, поднятый этой маленькой,
довольно правильной на вид проблемой, интересен тем, что
привлекает внимание к возможному семантическому содержанию
категории глагола. Категория глагола в таком языке, как
французский, представляет собой инциденцию (соотнесенность) всей его
семантезы к порядковому лицу. Однако с определенной точки
зрения, принятой, кстати, рядом языков, глагол может быть сведен
к простому отношению субъекта и общего глагольного понятия,
абстрагируясь от особой природы глагола. Понятно, что в таком
языке глаголов было бы немного, не больше, чем способов связи
субъекта с общим понятием глагола. Следствием этого было бы
то, что категория глагола, сведенная к небольшому числу
чрезвычайно абстрактных глаголов (о которых приблизительное
представление могут дать наши вспомогательные глаголы), была бы
категорией почти целиком формальной, содержащей только
совсем маленькую часть семантезы, наиболее общую ее часть, а все
остальное было бы отнесено к именному плану.
Такое положение могло бы создаться во французском языке,
если бы вместо того образования глагола, которое мы делаем, не
обращаясь к псевдоаналитическим или псевдологическим
перифразам, мы регулярно говорили бы je suis marchant вместо je
marche. Категория глагола оказалась бы ipso facto сведена к
одному глаголу être, a все остальные глаголы перешли бы в
адъективированной форме в именной план.
Это та вещь, которая никогда не предлагалась французскому
языку; во французском языке семантеза отличалась постоянной
тенденцией к равному распределению между двумя категориями
(именной и глагольной). Когда же логики предлагают нам
анализировать je marche посредством перифразы je suis marchant, они
всего лишь перемещают семантезу и придают ей
лингвистическую позицию, которую французский язык остерегается использо-
30
вать, позицию, несовместимую с систематикой (чуть не сказал — с
логикой) французского языка. Представляется, что в данном
случае логики, не отдавая себе в этом отчета, считают, что
действительное место семантезы находится в именном плане и что
логический анализ глагола заключается, неизвестно почему, в
возвращении ее на место. Однако истина заключается в том, что было бы,
очевидно, логично с некоторой точки зрения, чтобы в языке
каждая семантеза находилась в именном плане, а глагол сводился бы
к вспомогательным словам, незаменимым для ее введения в
момент речи в глагольном плане; но истина заключается и в том, что
также, а может, еще и более логично было бы размещать семан-
тезу поровну между двумя планами—глагольным и именным,
что, кроме всего прочего, приводит к такому счастливому
результату, когда в каждой категории находилась бы семантеза, более
тесно связанная со своей природой. С другой стороны,
устраняется довольно неэкономная операция по постоянному переводу
в речи именных элементов типа причастия в глагольный план, где
им необходимо найти некоторое количество вспомогательных
глаголов, созданных специально для того, чтобы служить им
вербальной (вненоминальной) основой.
Напрашивается вывод: разложение глагола на глагол, утвер-
i! ждающий существование субъекта, и на его дополнение во внегла-
гольной форме, выполняющее роль атрибута, является шуткой,
лишенной какого бы то ни было интеллектуального значения
и которая, когда речь идет о французском языке, обладает таким
серьезным недостатком, как неверная оценка действительной
систематизации языка. Одной из целей систематики французского
языка, несомненно, является равное представление семантезы
в двух противоположных планах языка: в плане именном и в
плане глагольном. Такое равное представление семантезы в этих двух
планах языка отвечает логике французского языка, которая, так
же как и логика латыни, откуда она унаследована, представляет
собой логику симметрии. Слово «логический» почти ничего не
значит в области языковой систематизации; слово «симметрия»,
которое я только что употребил, напротив, много значит, это
я имел возможность показать и покажу не раз, когда перейду
к подробному изложению системы глагольных форм
французского языка, чего я еще не сделал здесь, в Школе; они унаследовали из
латыни большую симметрию, не существующую в настоящее
время нигде, кроме романских языков.
{Лекция 27 января 1944 г., серия А)
Заблуждения исторической грамматики
Конечно, было бы несправедливо упрекать историческую
грамматику за то, что она проявляет излишний интерес к тому,
что связано с происхождением элементов, и слишком малый инте-
3-631
31
pec к отношениям, которые устанавливаются между этими
элементами, появившимися в определенный момент и
закрепленными в системе.
Такое отсутствие интереса к системным связям,
установившимся между историческими элементами, и является причиной
того, что историческая грамматика долгое время жила
иллюзиями относительно своих объяснений в области языка (объяснений
в действительности не было). Единственное, что она сделала,
и это нельзя недооценить, она рассказала о тех явлениях, которые
произошли в языке. Традиционная историческая грамматика
главным образом повествовательна. Как только появляется
желание описать какое-то состояние языка, приходится выходить за
рамки исторического повествования, и хочешь — не хочешь,
а приходится рассматривать явления под углом зрения системных
отношений, установившихся в тот момент в статике между
историческими элементами, случайными и иррациональными сами по
себе, но ставшими рациональными вследствие своей интеграции
в систему языка.
В силу того что объяснения исторической грамматики не
выходят или по крайней мере недостаточно выходят за рамки*
рассмотрения элементов, они чаще всего имеют небольшую ценность.
Для того чтобы сделать этот недостаток ощутимым, обратимся
к примеру — к тому словечку, которое в грамматике называется
артиклем. В разделе, посвященном артиклю, историческая
грамматика учит, что артикль восходит к латинскому указательному
местоимению, указательный смысл которого был ослаблен и
которое в современном французском языке стало регулярным
вводящим знаком имени. О значении этого знака и о роли, которую
он выполнял, о его физической необходимости не говорится
ничего или почти ничего, а ценность того, что говорится, невелика.
В артикле видят — и уже здесь историческая грамматика
оставляет собственное направление ради направления систематической
грамматики — определитель имени. Отсюда и традиционные
термины «определенный артикль» и «неопределенный артикль».
Имя, предваряемое артиклем le, будет определенным, а имя,
предваряемое артиклем un, будет неопределенным. Нет ничего
более неясного. Хуже того: нет ничего более бессмысленного.
Происходит игра слов, которую по традиции разум принимает
без критики, но эти слова не отражают ничего реального, они
ничего нам не говорят о психических процессах, которым артикль
обязан своим существованием, о психическом механизме,
который составляет смысл его существования.
Из-за отсутствия объяснения, доходящего до таких понятий (а
любое объяснение, не достигающее глубины, недостаточно), для
указания видимой причины регулярного применения артикля
приходится ссылаться на привычку. Предполагается, что люди
привыкли употреблять артикль перед именем, эта привычка
расширилась, получила распространение. Иными словами, одна
привычка (поскольку была в свое время привычка не ставить артикль
32
перед именем) должна сменяться другой привычкой,
противоположной. Однако от этой противоположной привычки
предположительно что-то осталось, чем и следует объяснять присутствие
в речи довольно большого количества существительных без
артикля. Вряд ли стоит останавливаться на подобных объяснениях. Их
убогость вызывает досаду.
Некоторые грамматисты, решительно оставив проблему
действительной природы артикля, особо задержались на
второстепенном факте, которым является в силу изменения формы семио-
логический указатель рода, в тех случаях, когда род
существительного не имеет видимой маркировки: la chaise, le fauteuil.
Наивность этих объяснений огорчает. Но мы с удивлением видим, как
они неустанно воспроизводятся не только в работах по
грамматике, предназначенных для объяснения детям, но и в работах,
вдохновленных самыми высокими стремлениями. Настойчивость,
с которой подобные объяснения, которые на деле ничего не
объясняют, везде повторяются, вызывается тем, что грамматисты
упрямо отказываются перенести свое внимание с исторических
инноваций на системные отношения. Привычка употреблять
артикль является исторической инновацией (apport de l'histoire),
и это явление само по себе могло бы и не сохраниться, т.е.
употребление артикля могло не стать привычкой. Если инновация,
заключавшаяся в привычке употреблять аршкль перед
существительным, сохранилась, то это значит, что она стала
удовлетворять требованиям отношений, которые имели место ( и важное
место) в системе языка. Следовательно, вопрос заключался
в том, чтобы раскрыть в системе языка ту постоянную роль
интродуктора имени, которая отдавалась артиклю.
Поставить проблему артикля подобным образом—значит
проявить совершенно новый интерес, чему историки языка,
загипнотизированные только непосредственным изучением исторических
инноваций, остаются, как правило, чуждыми.
{Лекция 13 февраля 1948 г., серия С)
Язык и его история
...Это меня попутно приводит к тому выражению моей
позиции в споре, начавшемся после выхода в свет в 1916 г. «Курса
общей лингвистики» Ф. де Соссюра, относительно возможности или
даже необходимости убрать диахронию, т.е. рассмотрение
в историческом плане, из описательной грамматики.
По Ф. де Соссюру, язык в каждый момент своего
существования представляет собой устойчивую систему, имеющую свои
собственные основания и собственные законы построения. Большая
доля истины, которую содержит такой подход, обеспечила
концепции Соссюра широкий резонанс и живое одобрение. Ясно и
сильно почувствовалось, что говорящий обладает в самом себе (что
3*
33
соответствует действительности) системой языка в современном
ее состоянии и что он ею обладает именно в том ее состоянии,
которое есть на данный момент, независимо от прошлых,
пройденных, изменившихся ее состояний.
За этим очень широким одобрением не замедлила все же
последовать некоторая сдержанность со стороны искушенных
лингвистов. На практике оказалось трудно создать хорошую
дескриптивную грамматику на основе одной только синхронии, без
какого бы то ни было обращения, пусть даже самого скромного,
к диахронии, к истории. Конечно, есть вопросы, и большие
вопросы, где такого обращения можно избежать (например, проблема
времени во многих языках), но есть и такие, где его избежать
невозможно, если хотят показать истинную причину явлений.
Видя это, спрашиваешь себя, почему некоторые
грамматические проблемы требуют диахронического рассмотрения, тогда
как другие его не требуют, и часто даже выигрывают от его
исключения.
В самом деле, есть вещи, которые лучше объясняются путем
только рассмотрения их современного состояния, но не
обращением к их старым, прошедшим состояниям. Ответить на
поставленный вопрос нелегко. Оказывается, что существуют
проблемы, получающие в языке полное разрешение, после чего
они возникают вновь, повторяясь совершенно независимо от
полученного решения, и проблемы, повторение которых
происходит до полного их разрешения и до приобретения этим
разрешением независимости. Первые проблемы, ставшие вследствие
перехода (повторения) независимыми от своего исторического
прошлого, требуют объяснения, которое тоже не должно быть
связано с историей, в то время как вторые, оставшиеся
связанными с историческим прошлым, от которого они еще не полностью
освободились, должны, напротив, объясняться причинами,
частично взятыми из истории.
Другими словами, существуют проблемы, достаточно
отделившиеся от своих прошлых решений, чтобы их можно было
рассматривать отдельно, сами по себе, не возвращаясь к прежним
решениям, которые они получали и которые сделали их более
ясными. Но далеко не все проблемы достигают такой автономии.
Некоторая часть проблем языка не получила в прошлом
такого окончательного решения, которое сделало бы их повторение
независимым. Поэтому при рассмотрении языковых фактов,
связанных с такими проблемами, необходимо учитывать их
неполное освобождение от исторического прошлого, от диахронии,
от которой они сохраняют большую или меньшую собственную
зависимость. Следовательно, для того чтобы объяснение было
правильным, т.е. соответствующим действительности, оно
должно в этих случаях сохранять достаточную степень историчности.
В конечном счете лингвист, предполагающий описать какой-
то язык, сможет его описать без обращения к историческому
объяснению, когда рассматриваемые им факты будут решением про-
34
блем, которые настолько удалились от прошлых решений, что
стали от них независимыми. И напротив, он будет обязан для
пользы дела обращаться к историческому объяснению, когда
рассматриваемые факты будут представлять решение проблемы,
недостаточно удаленной от предшествующего решения и,
следовательно, не получившего независимости от этого решения.
Считаю полезным высказать эти соображения, чтобы рассеять
подозрения тех (а они есть), кто, проникшись идеями Соссюра,
упрекают себя в невозможности чисто описательного объяснения
фактов языка без обращения к исторической грамматике.
{Лекция 11 декабря 1941 г., серия А)
Пробел в соссюровском анализе
Кое-кто уже успел заметить, что одним довольно
своеобразным достоинством «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра
был его оппортунизм. В то время — это было тридцать лет назад
(«Курс» датируется 1916 г.),—когда вышел этот труд, ставший
почти сразу же знаменитым, в лингвистике царила, если можно
так сказать, историческая закваска. От истории, от восхождения
к прошлому, что обеспечивал сравнительный метод, ожидались
объяснения любого явления. Разумеется, это была иллюзия, и,
хотя в этом можно было убедиться a priori путем просто усердных
размышлений, эта иллюзия на момент выхода в свет «Курса
общей лингвистики» была все еще непоколебимым убеждением если
и не абсолютно всех лингвистов и филологов, то по крайней мере
подавляющего их большинства. И что еще более усложняло
ситуацию в науке, явно негодную, изъяны которой (свойственные
распространенному подходу) тем не менее никто не видел или не
хотел видеть, так это то, что внимание лингвистов было
обращено почти исключительно на речь (parole) и совершенно отвлечено
от языка (langue); благодаря Соссюру это наконец увидели.
Среди ошибок того времени я оставлю в стороне ту, которая
заключалась в смешивании и в нерассмотрении как разных и
гетерогенных тех мыслительных операций, из которых следует
мгновенное построение речи, и тех, из которых следует построение
языка. Эта ошибка, приводящая к серьезным последствиям,
сохранялась даже и после того, как книга Ф. де Соссюра произвела
тот эффект, которого следовало ожидать, и добилась всемирного
успеха. Это был заслуженный успех, успех теории. Основные идеи
Соссюра были приняты и признаны, их справедливостью
восхищались, но на практике мало что изменилось в лингвистических
исследованиях. Некоторые попытки, предпринятые для
объяснения одного состояния языка на одной оси состояний, т.е., по сос-
сюровской терминологии, в синхронии, по разным причинам
нельзя считать действительно удавшимися.
Замечания, которые касаются ситуации в науке на момент
выхода труда Ф. де Соссюра, объясняют насущную необходимость
35
вмешательства для ее исправления. Однако такое вмешательство,
если оно должно произойти, должно было бы исходить от уже
знаменитого метра, к которому прислушиваются в ученом мире.
Если оно исходит даже в самых высших формах от
малоизвестного человека, находящегося со всей своей наукой в безвестности,
оно не сможет дать сразу же ни малейшего эффекта за
отсутствием резонанса. Недостаточно высказать важные вещи, надо
также, чтобы они были высказаны солидными людьми. Солидные
люди поступали бы мудро, если бы в полной мере осведомлялись
о важных вещах, которые необходимо высказать.
Как бы там ни было, репутация автора в интересующем нас
случае очень поспособствовала делу. Но результат мог быть куда
менее удачным, если бы Ф. де Соссюр при всей его
революционности не позаботился о том, чтобы выдвигать только те идеи,
которые не слишком прямолинейно сталкивались с
господствующими идеями. Именно эта умеренность в атаке, постоянная забота
на каждой странице своего труда о том, чтобы не усиливать
сопротивление выдвигаемым новым идеям, и были названы
оппортунизмом Ф. де Соссюра. Конечно, есть вещи, которые мог бы
сказать метр, но момент не соответствовал тому, чтобы их
высказывать в надежде на благожелательную аудиторию.
Полезно посмотреть, из чего в действительности состоял этот
оппортунизм Соссюра, который мне давно стал понятным и
который отмечали также другие. Ф. де Соссюр различает речевую
деятельность (langage), язык (langue) и речь (parole) и составляет
основополагающее для него уравнение:
Langage = langue + parole 'Речевая деятельность = язык + речь'.
Это уравнение следует интерпретировать в соответствии с
отношением, которое объединяет в речевую деятельность как
единое целое (интеграл) последовательность языка и речи: языка,
присутствующего в нас постоянно в состоянии возможности
(puissance), и речи, присутствующей в нас время от времени в
состоянии действительности (effet)1.
Эта интерпретация не встречается нигде, в книге Ф. де
Соссюра, она полностью принадлежит мне, хотя, если она и не
выражена эксплицитно у Ф. де Соссюра, имплицитно она присутствует
в его книге. Сохранение в имплицитной форме такого глубокого
объяснения является признаком оппортунизма, ему данная
работа обязана если и не успехом, то уменьшением враждебного
сопротивления, возникающего по отношению к нарождающейся
новой доктрине.
Как указывал Ф. де Соссюр, речевая деятельность представляет
собой целое, состоящее из двух компонентов — языка и речи.
Прежде чём перейти к критическому рассмотрению этого соссюров-
1 Термины puissance и effet получают обычно перевод как 'потенция' и
'реализация'. Использование при переводе философских терминов «возможность»
и «действительность» подкрепляется для ряда контекстов в труде Гийома
английским переводом (соотв. potentiality, actuality).— Прим. перев.
36
ского отношения, запишем его следующим образом:
г
I речь
речевая
деятельность I _l
I язык
J
Будучи представленным в таком виде, рассматриваемый
вопрос проясняется, и по мере его прояснения в формуле Соссюра
речевая деятельность = язык + речь
выявляются недостатки. Фактор, который не учитывается соссю-
ровской формулой и который необходимо как можно
внимательнее учитывать при решении любой лингвистической проблемы, —
это фактор времени. Речевая деятельность как целое, как
интеграл заключает последовательность: это последовательность
перехода языка, постоянно существующего в говорящем
(следовательно, вне зависимости от конкретного момента), к
речи (в речь), принадлежащей говорящему только в конкретные
моменты времени (с большими или меньшими интервалами между
этими моментами).
Кстати, об этой последовательности, усложняющей проблему,
труд Соссюра не говорит ничего. Если бы Соссюр это показал, он
должен был бы прийти к более сложному, но и более правильному
взгляду на вещи, который не понравился бы историкам с их
несколько упрощенным подходом к диахроническим объяснениям
(он заключается в ограничении этого объяснения рамками
«предшествующее состояние — последующий результат»).
Схема мышления, за пределы которой не выходят представители
исторической науки, очень проста:
пред шествую щее
состояние
(антецедент)
~Г
правильное изменение
1
последующий
результат
(консеквент)
(констатированное,
удостоверенное)
(наблюдаемое)
(вызванный этим
изменением, также
констатированный
и удостоверенный)
37
После чего остается применять эту схему либо для восхождения
во времени в сторону истоков, либо для спуска во времени в
сторону хода истории. Единственной реальной трудностью этого
метода является выделение между антецедентом и консеквентом,
результатом временного интервала, носителя регулярного
дифференцирующего изменения. Однако историки в общем хорошо
почувствовали необходимость уменьшения этого интервала:
признанное регулярное изменение (как регулярность, которой
безосновательно придают характер закона) имеет значение в этом
качестве регулярного в достаточно узких пределах. В исторических
работах часто случается так (и это приводит к разнообразным
трудностям), что интересующие пределы выбираются неудачно.
Следует добавить, что выбор этих пределов зависит только от
безошибочности наблюдений историка. Ничем другим он не обусловлен.
После критического рассмотрения схемы мышления
исторической грамматики возвратимся вновь к соссюровской формуле
соотношения, существующего между тремя понятиями: речевая
деятельность, язык, речь.
Это соотношение, если к нему добавить фактор
преемственности между речью и языком, принимает вид:
/ речь
Д
речевая
деятельность
J
язык
Говорящий находит в себе готовый к употреблению язык
и использует его для того, чтобы говорить (parler). Он
переходит от языка (langue) к речи как говорению (parole). Однако
здесь излагаемая теория встречает препятствие. В момент
выражения говорящий действительно переходит от языка к говорению1,
т.е. от языка к действительной временной речи, к речи,
которая имеет протяженность, физическое существование. Но этот
переход от языка к речи представляет на самом деле переход
от виртуального говорения (parole virtuelle), неразрывно
связанного с психическим механизмом языка, к действительному,
фактическому и физическому говорению (Соссюр этого не заметил).
Виртуальное говорение, связанное с языком и являющееся его
составной частью, представляет собой нефизическое,
безмолвное говорение (parole non physique, silencieuse), которое
психомеханизм единиц языка несет вместе с собой. В
существовании этой нефизической речи легко удостовериться. Каждое
понятие языка несет с собой идею значимого (или значимых)
1 Г. Гийом подводит к введению четвертого термина (discours) путем
смещения смыслов в понятии parole в сторону говорения, акта фонации.
Значение речи как построения речи передается термину discours. — Прим. ред.
38
звука (или звуков), но только идею этого или этих звуков,
а не их реальность.
Из этого следует (и частная наука, входящая в лингвистику
и называемая фонологией, не имеет другого основания), что речь-
мысль, входящая в состав языка, — это не действительная речь
(parole effective), представляющая собой ее материализацию.
Как раз здесь мы получим известное нам отношение, а именно
что множественность принадлежит действительности
(реализации, effet), a относительная единичность принадлежит
возможности (потенции, puissance). Мысленной речи, условно одной,
противопоставляется огромное разнообразие действительной
речи, меняющейся в зависимости от говорящих, а при одном
и том же говорящем — в зависимости от обстоятельств речи.
С учетом изложенного соссюровская схема принимает вид
более сложный, но более правильный, чем вначале:
говорение реальное
(физическое,
материализованное ,
parole effective) и
лежащие в его основе
психомеханизмы
î
говорение идеальное
(нефизическое,
parole-idée) и
лежащие в его основе
психо механизмы
Последовательность, объединяющая речевую деятельность, —
это, согласно данной аналитической схеме, следование речи
(discours) за языком, и в языке, как и в речи, существует связь
и соответствие факта речи и факта мысли. Хотя есть и различия,
которые надо выявить и подчеркнуть. В языке (на уровне языка)
связь «психомеханизм (psychisme)—говорение (parole)»
является идеальной связью, в соответствии с которой физическое
существование, характерное для говорения, не выходит за рамки
психического. На уровне языка говорение (parole), перешедшее
в нефизическое состояние, является своим собственным
психомеханизмом.
В речи (на уровне речи—discours) положение меняется.
Конечно, связь «психомеханизм — говорение» остается идеальной,
сохраняясь без изменений, но таким образом, что реализуется,
материализуется физическая природа речи как говорения,
которое выходит из своего исходного психического состояния.
На уровне речи говорение принимает форму, становится
реальностью; оно существует физически и больше не является чисто
г
речевая
деятельность
(langage)
речь (discours) )
язык (langue) ¿
39
психическим состоянием. Оно не отменяет своего прежнего
психического состояния, а, наоборот, его реализует, придает ему
воспринимаемую материальность, необходимую для речевой
деятельности (langage), когда оно перестает быть внутренним.
Таким образом, говорение (parole) представляет собой одно
явление на глубинном уровне языка и другое явление на
поверхностном уровне речи (discours). Будучи нефизическим на уровне
языка, оно принимает физическую форму на уровне речи, если
она не остается внутренней. Это преобразование —
единственное, которое следует отметить для процесса протекания
речевой деятельности, когда дело касается говорения (parole),
которое в речевой деятельности играет роль означающего*.
(Лекция 20 февраля 1948 г., серия С)
Сравнительное языкознание и психосистематика
...Я постараюсь показать, как протекает переход от семиоло-
гического наблюдения в традиционном сравнительном
языкознании к психосистематическому наблюдению в сравнительном
языкознании нового типа, концепция которого открывает дороги
в будущее, по которым смело пойдут исследователи завтрашнего
дня.
Начну не с фонем, а с одного из состояний речевой
деятельности, когда язык уже состоит из полностью оформленных слов,
того состояния, которое оставило за собой слова второго языкового
ареала * *, характеризующиеся, в частности, тем, что их оформление
не полностью завершается в языке, а заканчивается во время
перехода (transitus) из языка в речь. Индоевропейские языки с
самого древнего периода представлены в том виде, который
сильно облегчает их изучение, в виде языков с законченным
оформлением слов. В словах этих языков к корню R по горизонтали
прибавляется морфология. Схема имеет вид:
Корень + морфология > часть речи.
Именно добавленная морфология в силу своей обобщающей
природы относит слово к конкретной части речи, к конечной
универсализации, определяющей ее общее содержание.
Такой состав слова в индоевропейских языках является, если
употреблять введенные термины, психосистематическим, но его
изучение в лингвистике было вначале семиологическим. Хочу
объяснить, как последние пятьдесят лет я представляю себе связь
семиологического наблюдения обычными методами
сравнительного языкознания с психосистематическим наблюдением,
которому я посвятил свою жизнь.
Рассмотрим хорошо известное сходство слов:
авест. barami 'несу'
санскр. bhàrâmi 'несу'
40
арм. bérem 'несу'
англ. bear 'нести'
ал б. birni 'вы несете'
нем. gebären 'вынашивать'
русск. beru 'беру'
греч. pherô 'несу'
лат. fero 'несу'
гот. baira 'несу'
ирл. berim 'несу'
Это сходство свидетельствует о достойном внимания факте:
о сохранении во всех приведенных словах осевой согласной г,
которая выполняет функцию разделителя корня и следующей за
ним морфемы. Осевая согласная отделяет понятийное поле,
связанное с базовой группой фонем *bher, от транспонятийного
поля, состоящего одновременно, но в разных пропорциях у
разных языков из унаследованного и реконструированного (это
касается не только семиологического и физического, но и ментального
и нефизического компонентов языка).
Данное замечание ведет к специальному изучению того, что
в транспонятийном поле представляет собой ментальная
психосистематическая конструкция и реконструкция. Оно также ведет
к сохранению связи этой мысленной психосистематической
конструкции с расположением в языке знаков, предназначенных для
ее передачи, иначе говоря, предназначенных в силу своей
физической природы для внешнего выражения нефизического
содержания морфологической системы.
Такая работа может быть предпринята и успешно проведена
на материале любого индоевропейского языка: в плане
семиологии она постоянно приводит к выявлению (например, когда речь
идет о глаголе, да и не только о глаголе) важности для
структурной семиологии осевой согласной. Значимость данной согласной
обеспечивает ей квазипостоянство в упомянутых выше
соответствиях.
В связи с этим, приступая к занятиям в области
сравнительного языкознания, я обратил особое внимание на осевую
согласную п и пришел к ряду открытий, представляющих
действительный интерес. Так, я смог доказать, что с семиологической точки
зрения все спряжение французского глагола основано на
консервативном в принципе изменении осевой согласной, которое
происходит между корневой основой и слышимой флексией. Перед
слышимой флексией не происходит выпадения осевой согласной.
Осевая согласная, в которой систематически появляется
необходимость, везде восстанавливается, если произошло ее выпадение.
Бот примеры. Присутствуя в инфинитиве lire, где она
представлена фонемой г, она отсутствует во всех формах, не относящихся
* будущему времени. Перед слышимыми окончаниями осевая со-
гласная, в соответствии с фонологической системой,
восстанавливается в виде s: nous lisons, ils lisent, ils lisaient. В rendre осевая со-
41
гласная d сохраняется во всем спряжении. Регулярность здесь
исключительная. В prendre осевая согласная d сохраняется в
инфинитиве и не сохраняется в формах спряжения. Нет такой формы
в спряжении, как nous prendons, хотя я слышал такую
конструкцию от ребенка, построенную им самостоятельно в силу его
собственной возможности мысленного словотворчества. Многие
употребляют осевую согласную и в других формах, я слышал:
mouru, il est mouru. Подобные ошибки раскрывают ту работу,
которую проделывает ребенок для понимания процессов
построения языка. Это работа по угадыванию. Ребенок знает язык, если
он понимает механизм его построения и может его использовать
и если для его использования он осознал его связь с нефизической
(нематериальной) механикой мышления, которая и является
языком, а знаки служат только для внешнего выражения внутреннего
содержания.
В связи с этим отметим такой важный момент: речевая
деятельность, за исключением знаков, предназначенных для внешнего
выражения нефизического (йематериального) мышления, не
допускает в себя ничего физического. Языковые явления, кроме
семиологии, являются нефизическими и качественными, поэтому
возможным стало редуцировать отношение Мир/Человек (Univers/
Homme) до ограниченных терминов, вызывающих в памяти
физические величины, но самих по себе нефизических. Такова реплика
отношения Мир/Человек в фундаментальной структуре языка
Всеобщее/Единичное (Universel/Singulier).
Раскрытие роли осевой согласной и последствий ее постоянного
восстановления указало мне на существование столь тонко
устроенной семиологии, что пришлось приложить серьезные
усилия для того, чтобы понять психосистематику, когда она
обеспечивает внешнюю реализацию внутреннего содержания и тем
самым переводит возможность мысленного словесного
высказывания во внешнюю физическую реализацию. Вступив однажды на
этот путь, свой путь («Здесь вам не мешают соседи», — сказал мне
один, к сожалению, уже покойный коллега), мне оставалось
только следовать тому, чему меня учили факты, заставляя не только
видеть, но и понимать.
Психосемиология стремится стать удачной калькой
психосистематики. В наиболее развитых языках результат замечателен.
Достаточно внимательно изучить психосемиологию, чтобы
заметить скрытую в ней психосистематику. На этом уровне интерес
к психосистематике значительно превышает тот интерес, который
может представить просто констатация воспринимаемой внешней
стороны.
...В языках есть два сложных часовых механизма:
психосистематический, относящийся исключительно к мысленному
построению, т. е. языку, и психосемиологический, изучаемый элементарно
и усеченно сравнительным языкознанием, поскольку в
действительности психосемиологический механизм только тогда хорошо
виден, когда за ним просматривается психосистематический, физи-
42
ческой калькой которого он стремится стать. И наоборот,
психосистематический механизм хорошо виден только тогда, когда
различают покрывающий его психосемиологическии механизм.
Одно знание помогает добывать другое.
{Лекция 21 марта 1957 г.)
Глава IV
НАУКА О ЯЗЫКЕ И ТЕОРИЯ
Теория как высшая степень понимания
...Я использовал слово «теория». Построить теорию — это
значит понять в самом высоком смысле. Теория — это
высшая степень понимания. Отсюда вытекает необходимость
завершать понимание вещей построением теории. Так, инженеры
только тогда удовлетворяются знанием фактов, которыми они
умеют пользоваться, когда создают теорию, обычно
опирающуюся на математику. У лингвистов теория и вообще теории
вызывают большое недоверие. Они в них видят порицаемую ими
склонность к абстракции, к погружению в умозрительные
вымыслы, и тем самым опасность забвения нежно любимых
горизонтов конкретного, откуда изгнано научное беспокойство. Они
теряют из виду, что конкретность наблюдается, но не понимается
Для самого малого понимания требуется посредничество
абстрактного рассуждения. Было бы правильнее сказать, что нет
видения, лишенного всякого понимания, а отсюда и утверждать, что
большее видение, видение высшего уровня исходит часто в виде
озарения, неожиданно, из глубокого понимания. Постоянная
позиция лингвиста должна заключаться в непрерывном поиске
видения, присущего глубокому пониманию.
«Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра справедливо, хотя
и в неявной форме, учит, что язык представляет собой систему
Но система существует только для того, кто это понимает. Для
того, кто не понимает этого и замечает в языке только его
видимые составляющие, попавшие под прямое наблюдение, системы
не существует. Если лингвист является только сторонником не
посредственного наблюдения, твердо решившим свести
наблюдение к констатации, заботливо стараясь ни в коем случае не
подменить непосредственное наблюдение видением уровня понимания
то он, вероятно, был бы доволен наблюдаемой и своеобразное
широтой, тем, что язык — это огромный беспорядок, огромная
бессистемность, где мысль теряется безвозвратно и глупо
рассчитывать ее вновь отыскать, поскольку особенностью беспорядка
является невозможность понимания.
Видение на уровне понимания, достигнутое в конце концов
в языкознании, предполагает многократное движение от
непонимания к пониманию, от понимания к наблюдению и снова от на
блюдения к пониманию. Это движение представляет собой ви,
колебания и может быть представлено в виде*:
44
наблюдение 1
наблюдение 2
наблюдение 3
наблюдение 4
понимание 1
понимание 2
понимание 3
понимание 4
И так до бесконечности. От наблюдения 1 до наблюдения 4 нет
разницы в сущности рассматриваемых явлений, но есть различие
в отношении понимания, к которому приводит наблюдение,
и сформированного в результате видения на уровне понимания.
Показательна в этом смысле легенда о Ньютоновом яблоке.
Каждый до Ньютона видел, как падают яблоки, и отчасти
догадывался, почему они падают. У него эта небольшая догадка вдруг
превратилась в большую догадку, и результатом видения на
уровне понимания стал закон всемирного тяготения. И это
видение на уровне понимания не перестает быть наблюдением,
способным вызвать новое глубокое понимание, которое приведет к
видению более высокому, чем у Ньютона. Так развивается наука, это
ее единственный путь развития. Опыт, представляющий собой
наблюдение, ценен только тогда, когда он ведет к новому, не
достигнутому до этого времени пониманию. Научная деятельность —
это in extenso колебание от наблюдения к пониманию,
превосходящему наблюдение, и от этого понимания к наблюдению на
своем уровне.
Можно без лишних придирок упрекнуть традиционную
лингвистику в преувеличенной страсти к непосредственному
наблюдению, которое не сменяется видением на уровне глубокого
понимания. Такая склонность в языкознании, которая ведет к
преобладанию наблюдения над пониманием, внедряет мысль о большей
важности изучения следствий, нежели условий. Отсюда настойчиво,
я бы даже сказал, упрямо проводимые исследования актов
выражения и почти полное пренебрежение исследованием
предшествующих им актов представления.
{Лекция 29 ноября 1956 г.)
Язык сам является теорией
Эта вторая в четверг лекция, которая, к сожалению, собрала
Меньшую аудиторию, чем первая (она более, чем другие, должна
была бы пробудить интерес к языкознанию), является лекцией об
45
итогах моих исследований. Здесь будут изложены различные
попытки и сомнения в правильности избранного направления,
направления в поисках истины, скрытой за видимостью языковых
фактов.
Эта истина состоит в том, что в языке царит порядок;
различные данные, полученные на материале разных языков, это
доказывают. В языке существует порядок, поскольку язык сам по себе
является теорией, чем-то таким, что поддается теоретизации.
Может быть, недостаточно хорошо известно, что такое теория.
Теория— это всегда не что иное, как знание отношения подчинения,
существующего между большим количеством конкретных фактов
и малым числом (малочисленность может быть сведена к
единице) господствующих общих фактов.
Но язык именно таков: все частные, единичные, неожиданные
факты, порожденные случаем, которому они, вероятно, обязаны
своим существованием, остаются зависимыми (хотя это и
незаметно на первый взгляд) от небольшого числа общих фактов
высшего уровня, которые, хотя и менее заметны, чем частные, все же
являются основными структурными фактами и, следовательно,
теми, которые было бы интереснее всего узнать в первую очередь;
однако именно они-то и остаются дольше всего неизвестными,
поскольку они малозаметны a priori. В работах по исторической
и сравнительной грамматике объединение и группировка
конкретных фактов были бы совсем иными, если бы имелось ясное
представление о небольшом числе фактов высшего уровня, которые
управляют всеми остальными.
Было бы правильнее сказать, несмотря на некоторую, может
быть, странность формулировки, что именно за счет самого
теоретизирования, путем какого-то природного теоретизирования
мысль обеспечила себя языком. Теория, которую мысль создала из
самой себя, отражается только косвенно в речи, она записана в
самой глубине мысли, в языке. Факты высшего уровня, которые
подчиняют себе множество частных фактов и с помощью которых
язык сам себя создал, немногочисленны. Из поколения в
поколение они передаются, это одни и те же факты для одной и той же
языковой области.
{Лекция 16 декабря 1943 г., серия В)
Предположение порядка в построении науки
...Само собой разумеется, что эта систематика точно
обрисовывается формами германских языков, но тот рисунок, который
дают эти формы, находится на самом заднем плане мысли, в
подсознании: говорящие на каком-либо из германских языков его
имеют, им живут, пользуются, он почти органичен для них,
однако нельзя сказать, что они его знают. Они его не знают. Им нет
нужды знать его осознанно, для того чтобы им пользоваться. За-
46
дача лингвиста и грамматиста (наша задача в данном случае)
заключается в нахождении этого рисунка, этой систематической
схемы с помощью тонкого наблюдения фактов в окружающем мире
и с помощью некоторого предположения относительно порядка,
царящего среди этих фактов, порядка, который надо открыть.
Это стойкое, интуитивное предположение, психические истоки
которого очень неясны, является мощным стимулом научного
исследования. Там, где его нет, научное исследование
затормаживается. В научном исследовании ум приходит в активное
состояние под влиянием необходимости получить представление об
окружающем мире, удовлетворяющее эстетическим условиям,
как только он начинает заниматься принципами построения этого
мира.
Когда исследуется, например, та или иная временная система,
ведущую роль играет идея о царящем в ней порядке, а опыт
свидетельствует, что на этот счет ошибки нет: есть порядок, который
приятно созерцать.
Как только появляется предположение о таком порядке, ум
приступает к определению его принципа, а после того, как этот
принцип становится ясным или хотя бы смутно угадывается, он
используется для попыток реконструкции, шаг за шагом, всего
здания, которым интересуется ум и в стройность которого он
верит, стремясь постичь его одновременно аналитически и
синтетически.
Без этой веры (а ее истоки в человеческом сознании), без веры
в то, что в конечном счете мир когерентен, не было бы никакого
последовательного и упорного научного поиска. Констатация,
что мир таков, каким его видят, не ведет никуда. Наука
начинается с аналитического открытия мира, имеющего секреты и не
раскрывающего их при первых попытках, предпринимаемых
способом простого, непосредственного наблюдения.
{Лекция 16 декабря 1943 г., серия В)
4-631
Часть вторая
—<о>—
ОТ ПРОБЛЕМАТИКИ
К СИСТЕМАТИКЕ
ЯЗЫКА
Постулат простоты
Любознательность чисто лингвистическая, любознательность
высшего порядка, которую отвергает изучение исключительно
исторических фактов, относится к самой природе мыслительных
операций, на которых основывается построение языка. С самого
начала ясно, что именно здесь лежит одна из главных проблем
структурной лингвистики.
Можно предположить, что основополагающие операции,
которым язык обязан своей структурой, чрезвычайно
разнообразны. В таком случае, т.е. если принять данную гипотезу, язык,
оставаясь системой, был бы системой чрезвычайно запутанной,
системой исключительной сложности. Тогда надо было бы
объяснить (так, чтобы это объяснение было убедительным), почему ум
каждого человека, даже самого простого, обладает способностью
держать в своем распоряжении готовую к употреблению систему
такой высокой сложности, естественное развитие которой
совершенно не стремится к упрощению.
Другая гипотеза, которая a priori представляется более
разумной, заключается в том, что основополагающие операции, на
которые опирается структура языка, не слишком многочисленны
и отнюдь не разнообразны, не обладают излишней сложностью,
а, наоборот, малочисленны и в основном минимально
вариативны, отличаясь поразительной однородностью. Это могло бы
объяснить, почему законченная конструкция, каковой является язык,
может легко содержаться в мышлении каждого и почему она
дается даже самому простому человеку.
Этот вопрос, составляющий, повторяю, одну из главных
проблем структурной лингвистики, вопрос о природе
основополагающих операций языка, на протяжении нескольких лет
находился в зоне нашего наблюдения, и это длительное наблюдение,
сопровождаемое размышлениями, привело в результате к
убеждению, что базовые операции языка являются в основном
операциями простыми, чрезвычайно простыми и немногочисленными,
постоянно повторяемыми по отношению к собственным
результатам и природа которых обеспечивает такие возможности мышле-
51
ния. Именно эти основные операции, которым человеческое
мышление обязано своими возможностями, служат основами
структуры языка. С учетом изложенного выше можно сказать, что
отношения, складывающиеся или сложившиеся в целях построения
языка между новообразованиями, представляют собой
отношения, диктуемые основными мыслительными операциями,
служащими обеспечению возможностей мышления, так как они
придают несколько более четкую форму мысли; этим операциям
само мышление обязано своими собственными оперативными
возможностями.
Для того чтобы открыть указанные базовые операции языка
(именно в этих терминах на определенном этапе моей научной
карьеры мне пришлось сформулировать проблему), нужно было
поставить вопрос, и я его себе поставил, какие основные операции
необходимы для мыслительной деятельности настолько, что если
гипотетически их у нее отнять, то ее возможности были бы
уничтожены. Поставив себе такой вопрос (это побудило нас начать
исследования в разных направлениях), мы довольно быстро пришли
к мысли, что основополагающие операции, на которые опирается
структура языка, относятся к механизму экстенсии (расширения)
либо в собственном направлении, в сторону более широкого и
в конце концов всеобщего, либо в обратном направлении, в
сторону более узкого и в конце концов единичного. Приняв эту
идею, поразительная элегантность которой не могла нас не
соблазнить (исследователя ведет в его работе внешняя
элегантность, которую он приписывает нарождающимся у него идеям),
мы решили проверить ее справедливость путем методического
изучения крупных языковых фактов.
Следствием такого изучения явилось то, что факты вовсе не
опровергли значимость идеи, иными словами, базовые операции
языка, действительно чрезвычайно простые, принадлежат
механизму расширения, направленность которого идет или в сторону
собственного расширения, или в противоположную сторону
сужения. Следствием было также то, что факты предоставили
свидетельство правильности рассматриваемой идеи и полностью
подтвердили ее справедливость. А ведь рассматривались не только
исторически более ранние факты, например те, которые
относятся к систематике слова, но факты исторически более поздние,
как, например, артикль. Все они дали яркое и убедительное
доказательство.
{Лекция 29 февраля 1948 г., серия С)
Психосистематика: определение и метод
Различие языка и речи, постоянно проводимое здесь,
позволяет гораздо лучше увидеть лингвистические явления, чем это
делается в традиционной грамматике.
52
Язык представляет собой такое образование внутри нас, на
основе которого и средствами которого мы общаемся. Речь, когда
начинается и даже когда еще готовится, использует язык,
существующий в мышлении в уже построенном виде. В своей
совокупности язык представляет собой великое творение, построенное по
общему закону, закону когеренции (связности, cohérence)
частей внутри целого. И это когерентное, построенное, великое
творение, которое в силу своей когерентности представляет
собой систему, делится, как показывает опыт, на множество
частных, внутренне когерентных образований, составляющих
в общей интегрирующей системе интегрируемые системы. Эти
частные интегрируемые системы, которые в остальном, как
и любые системы, являются интегрирующими в отношении своих
составных частей, обладают собственной целостностью,
образующей из каждой системы некое целое, которое может быть
подвергнуто определенному анализу. Так, во французском
языке система имени существительного представляет собой
целое, система глагола тоже представляет собой целое.
Очень конкретная задача лингвиста, занимающегося
проблемами языка, состоит в воспроизведении крупных систем языка
в том виде, в каком они существуют в глубине мышления, прежде
чем мы обратимся специально к одной из форм, вместилищем
которых они служат как общая построенная система. Опыт
показывает, что язык — это система систем.
Это воссоздание систем, из которых состоит язык,
представляет особое и новое направление в науке о языке, которое мы
называем психосистематикой, и оно располагает собственной, все
время совершенствующейся методикой, которой дано название
позиционной лингвистики. Сущность этой методики заключается
в представлении каждого языкового явления в первую очередь
с точки зрения его развертывания по горизонтали (продольное
развертывание) и в проведении его анализа в том виде, в каком
это делает само мышление, т. е. с помощью поперечных сечений
продольного развертывания.
Каким бы ни был рассматриваемый вопрос, методика
остается неизменной. Языковое явление представляется в виде
векторной линии, обозначающей его развертывание по горизонтали,
а анализ этого развертывания производится нанесением на
векторную линию, представляющую явление в целом, поперечных
разделяющих, или, если хотите, прерывающих, сечений.
(Лекция 9 января 1948 г., серия С)
Психосистематика и психомеханика
Вопрос, которым безуспешно занимались философы,— это
вопрос тесной связи, существующей между языком и мышлением.
Некоторые отождествляли мышление и язык и представляли одно
53
неотделимым от другого. Но истинное положение вещей
совершенно другое. И для того чтобы его хорошо понять, надо
показать различие между собственно мышлением и возможностью
мысленного самослежения (la puissance qu'a la pensée de se
saisir elle-même)*. Это две различные области, и их нельзя
смешивать.
Язык абсолютно независим от самого мышления, но он
стремится к отождествлению себя с возможностью, которую имеет
мышление в самослежении, т. е. перехвате своей собственной
деятельности, какой бы она ни была. Мышление свободно,
совершенно свободно и безгранично в своем движении к активной свободе,
но средства, которыми оно пользуется для своего собственного
перехвата, это средства систематизации и организации,
ограниченные по своему количеству, и в своей структуре язык дает их
верное отображение. То, что внимательный наблюдатель
открывает в самом языке, в собственно языковом плане,— это и есть
механизмы перехвата (saisie), остановки, которые действуют
в мышлении. Эти механизмы принадлежат систематике,
исследование которой представляет новую область лингвистики и
которую мы назвали психосистематикой языка.
Психосистематика исследует не отношение языка и мышления,
а определенные и готовые механизмы, которыми располагает
мышление для перехвата самого себя, механизмы, которым язык
дает точное отображение. Ясно, что самая первая необходимость
акта выражения заключается в том, чтобы мышление имело
возможность самоперехвата. Без перехвата мышлением самого себя
невозможно выражение.
Под таким углом зрения язык представлен совокупностью
средств, которые мышление систематизировало и сформировало
для того, чтобы обеспечить себе постоянную способность
проведения быстрого и ясного, по возможности мгновенного,
перехвата того, что в нем развертывается, каким бы ни было это
развертывание и его суть. Изучение языка в его формальном аспекте
психосистематики не приведет нас, как можно было бы
предположить, к познанию мышления и его процессов, но приведет к
познанию тех средств, которые мышление в течение веков изобрело
для обеспечения почти мгновенного перехвата того, что в нем
происходит.
Однако эти средства, которые имеет мышление для перехвата
собственной деятельности, какой бы она ни была, имеют, и мы
сможем в этом убедиться, механический характер. То, перед чем
мы находимся,— это психомеханизмы, конструктивный принцип
которых заключается в поисках удобства перехвата, а также в
поиске высшей экономии, обеспечивающей удобство в системе
с установившимся, сформировавшимся перехватом.
{Лекция 28 ноября 1947 г., серия С)
54
Партикуляризация (выделение) и генерализация (обобщение)
в построении языка*
Предметом моих изысканий последовательно выступали
лингвистическое время, его выражение и представление, теория частей
речи, теория слова, частная теория имени, частная теория
глагола, вспомогательные глаголы, и во всех этих исследованиях
основной мыслью, имплицитно или эксплицитно выраженной, была
мысль о том, чтобы различать целевое устремление возможности
(потенции), творящей язык (la visée de puissance, créatrice de la
langue), и целевое устремление реализации (действительности),
творящей речь (la visée d'effet, créatrice du discours).
Различение этих двух устремлений доминирует, как мы в этом
убедились, во всей науке о языке. Это гетерогенные устремления,
которые все же, несмотря на их гетерогенность, согласуются друг
с другом, одно (устремление к реализации) доводит до результата
то, что другое (устремление к возможности) смогло
произвести. Правда, это согласование чисто прагматическое, основанное
на пользе, оно совершенно не препятствует тому, чтобы
потенциальное устремление (la visée de puissance) обращалось к
мыслительным операциям, имеющим совершенно другую сущность,
чем те, к которым обращается действительное устремление (1а
visée d'effet).
Мыслительные операции, к которым обращается
потенциальное целевое устремление, немногочисленны и существенны; это
именно те, которым мышление обязано своими возможностями
(потенцией). Наиболее важной из этих основных и потенциальных
операций является та, которая относится к двойному движению
мысли в сторону единичного и в сторону всеобщего, или, в более
общем виде, в направлении узкого и широкого. Опыт показывает,
что это двойное движение в границах, установленных узким
единичным и широким всеобщим, лежит в основе всего, что
построено в языке. Действительно, мы везде находим это двойное
движение, скрытое под внешним обликом, который чаще всего
довольно плохо его маскирует. Так, оно выглядит базовым и
совершенно очевидным в категории числа и в категории артикля. Оно
также видно, хотя несколько замаскировано, в совместной операции
спасиализации (опространствливания) времени, во всей глаголь-
но-временной систематике, где постоянно происходит переход от
широкого времени к узкому времени, которым является
настоящее, и от настоящего, узкого времени к широкому времени (это
прошедший и будущий временные планы), иными словами, от
дискретности, конечности времени к его недискретности,
бесконечности. То же двойное движение лежит в основе всей систематики
слова, и теория частей речи, связанная с теорией слова, несет его
отпечаток. Наконец, само различие имени и глагола, которое
является по сути различием универсума-Пространства и
универсума-Времени, имеет, очевидно, свои истоки в той
последовательности, с которой разум переходит от исходной бесконечности
55
к конечности и от конечности к финальной бесконечности.
Исходная бесконечность — это пространство, финальная
бесконечность— это время.
Было бы неверным думать, что разделение времени и
пространства является областью всеобщей грамматики; это область
частной грамматики, ибо существует множество языков, где
различение времени и пространства совершенно не производится.
Существование категории артикля также представляет собой факт
частной грамматики, поскольку есть языки без артикля. Также
и представление времени остается фактом частной грамматики по
причине его многообразия в разных наречиях. Таким образом,
постепенно все, что можно было бы представить принадлежащим
общей лингвистике, исчезает и включается в состав частной
лингвистики. Что же после этих необходимых вычитаний остается
у общей лингвистики? Конечно, немного, но это будут явления
несопоставимой значимости, из которых самыми важными
являются два:
1) то, что язык объединяет в себе потенциальное целевое
устремление, результатом которого является язык, и
действительное целевое устремление, результатом которого является речь;
2) то, что потенциальное целевое устремление обращается для
построения языка к операциям своего порядка, потенциальным
операциям, которые являются главнейшими и которым
мышление обязано своими возможностями (потенцией).
Мыслительные операции, которым человеческий ум обязан
своими возможностями,—это также те, которые он использует
для построения языка, поскольку построение языка принадлежит
потенциальному устремлению. На первое место среди
потенциальных операций, которым язык обязан своей структурой, нужно
поставить чередующуюся в уме человека последовательность
двух типов движения: обобщающего движения, направленного
в сторону всеобщности, и противоположного ему
конкретизирующего движения, направленного в сторону единичности; в более
общем виде и в соответствии с формулой, которую по примеру
математиков можно было бы назвать канонической формулой,
можно говорить о движении в сторону расширения,
противоположную сужению, или же в сторону сужения, противоположную
расширению. В целях еще большего обобщения раскроем принцип,
принадлежащий к самой высшей всеобщей грамматике,
заключающийся в том, что мышление в процессе построения языка
вписывает свою созидательную деятельность в некоторые границы,
которые оно себе устанавливает в соответствии с проблемой,
требующей своего решения, и в этих пределах обеспечивает себе
свободу движения в обоих направлениях.
{Лекция 13 февраля 1948 г., серия С)
56
Закон отсутствия повторения
Другой важный принцип состоит в следующем: для того,
чтобы некоторое соотношение А/В вошло в мыслительный акт,
направленный на его формирование, оно должно удовлетворять
требованиям целого. Однако для удовлетворения требований
целого необходимо движение в обоих направлениях
дополнительным способом, который не приводит обратно в отправную точку.
Это закон отсутствия повторения, очень важный закон.
Следовательно, надо избегать такого представления:
а также представления
->В = 1/2 соотношения
Аг >Bj
А2< В2
которое возвращает в отправную точку (в исходное положение)
и уничтожает соотношение:
-»в ^
> = о
А« В
Надо использовать дополнительную последовательность:
Ах > Bj
В2 >А2
которая суммирует без повторения, без возвращения назад, оба
движения дв^ и ^д .
Можно заметить, что такое наложение вещей имеет
временную, а не пространственную форму. Таков, например, маршрут
Париж — Версаль и обратно. В пространстве возвращение
приводит меня обратно в Париж, в отправную точку. Точка
возвращения та же. Но во времени, поскольку путь занимает п минут,
точка возвращения не совпадает с точкой отправления. Это две
разные точки. Получается новая точка, а не повторная. В
пространстве возвращение возможно. Во времени возвращение
невозможно.
Такой способ временного представления и формирует
структуру языков. Поскольку любое намерение имеет обязательные
пределы в виде единичного и всеобщего, то любое движение,
57
начинающееся от единичного или от всеобщего, развивается
последовательно в обоих направлениях без повторения1. Это
либо:
OSi > их
либо:
2) Ujl > S-
{Лекция 4 января 1952 г., серия В)
U2 > S2
s2 >и2
Система и диахрония систем
...Я уже много раз употреблял слово «система». Это слово
по-разному понимается лингвистами и делит их на два лагеря.
Оно пользуется благосклонностью тех (и число их растет),
которые полагают, что лингвистика благодаря тонкому
наблюдению фактов, непрерывно становящемуся все более тонким и
глубоким за счет глубоких размышлений, может превратиться
в теоретическую науку. И напротив, оно воспринимается с
прохладцей и немалой осторожностью теми нашими коллегами,
которые совершенно необоснованно опасаются за лингвистику,
думая, что она впадает в ошибки старой всеобщей грамматики,
и на этом основании отрицают за наукой о языке право
выхода за пределы почти полностью дескриптивного и
классификационного подхода, который был ей свойствен с очень важного
для ее истории времени, времени открытия санскрита. С
этого момента, относящегося к концу XVIII в., историческая и
сравнительная грамматика свергла с престола всеобщую
грамматику, а экспериментальная методика заменила дедуктивную.
Сразу же заметим, что эта замена была удачной. Став
географической и исторической наукой, основанной на сравнении,
лингвистика выбрала единственный путь, который смог привести ее
к успеху. Единственное, в чем ее можно было в дальнейшем
упрекнуть, состояло в некотором избытке позитивизма, который
сделал ее излишне недоверчивой к абстрактному размышлению и
привел к недооценке того, что своевременное его появление
увеличивает возможности и остроту наблюдения конкретных явлений.
Традиционная историческая и сопоставительная лингвистика,
которая существует более века, хотела ограничиться одними
фактами. Она опасалась рассуждений, в которых видела причину
1 Здесь S — singulier 'единичное', U — universel 'всеобщее'.— Прим. перев.
58
своих прошлых заблуждений. Однако отчасти неожиданным и
довольно любопытным следствием этого опасения стало то, что
многие и наиболее важные факты, в чем мы сумеем убедиться
в процессе наших совместных занятий, оказались ей
неизвестными. Факты, попавшие в зону ее внимания, всегда были теми
наиболее явно видимыми фактами, которые попадают без особой
работы мысли под непосредственное наблюдение. Но есть и другие
факты, не менее действующие и не менее реальные, и даже и более
действующие и реальные, которые ускользали от прямого
наблюдения, поскольку им недоставало непосредственной видимости.
Эти довольно скрытые факты долго оставались неизвестными
традиционной исторической и сопоставительной лингвистике.
Она только начинает их открывать, и мы со своей стороны
выявили некоторое их количество.
К настоящему моменту отошел в прошлое этот этап крайнего
позитивизма, сделавший из лингвистики такую науку, которой
на пути своего следования грозила опасность стать каталогом
фактов, что не позволило бы увидеть механизм и законы
построения языка. Многие лингвисты начали разыскания, направленные
на выявление самых скрытых в истории фактов, которые (это
следует подчеркнуть) по своей природе являются общими
фактами мышления, от которых зависят и которым подчиняются
более частные и конкретные факты; этим общим фактам,
присущим человеческому мышлению, обязаны в целом своим
существованием разные языки. Речь идет, таким образом, о
господствующих фактах, которые как раз и остаются до сих
пор неизвестными.
Любая теория, в какой бы области науки она ни создавалась,
представляет собой не что иное, как отношение между общим
фактом или минимальным количеством общих фактов и
конкретными, зависимыми от них фактами. Она утверждает
господствующее значение одного факта относительно других. Это
отношение— господство, с одной стороны, и зависимость, с другой,—
будучи обнаруженным, становится объектом все более полного
выявления и может оказаться после анализа и более
внимательного изучения не тем, чем казалось вначале. Это вызывает
пересмотр теории.
Теории не остаются неизменными, поскольку открытие
зависимости частного от общего никогда не заканчивается и не может
быть закончено. То или иное общее явление, которое вначале
показалось определяющим и подчиняющим себе множество
частных и связанных с ним явлений, может вдруг оказаться частным
и подчиняющимся еще более общему явлению, доныне
неизвестному. Неустойчивость теорий не должна считаться их
недостатком. Это всего лишь очевидный показатель их способности
развиваться и беспрестанно использовать все новые данные,
получаемые путем наблюдения, так же как и не менее ценные, хотя и часто
Яе используемые лингвистами данные абстрактных
умозаключений, принимающие или не принимающие математическую форму.
59
Наиболее высокий уровень в иерархии наук занимают те
науки, которые могут наилучшим образом и в необходимой
пропорции чередовать внимательное наблюдение конкретного и
абстрактное умозрительное рассуждение. То, что лингвистика
сталкивается с наибольшими трудностями в построении своих теорий
по сравнению с другими науками, основанными на наблюдении,
объясняется тем, что в физическом мире отношение,
существующее между видимыми подчиненными частными фактами и
скрытыми подчиняющими общими фактами (независимо от того,
раскрыто оно или нет), остается стабильным, в то время как
в языке одно и то же отношение находится в постоянном
обновлении.
Лингвистическая теория встречает, таким образом, большие
трудности на пути своего превращения в действительно общую
теорию. Она предрасположена к представлению только какого-
нибудь одного временного состояния отношений, находящихся
в процессе постоянного становления и непрерывного
видоизменения, устанавливающихся между частными случайными фактами,
которые участвуют в построении языка, и общими
господствующими, которые держат эти частные факты в своем подчинении.
Если к этому добавить, что обновление отношений, объективно
и реально существующих в языке между подчиненными частными
и господствующими общими фактами (а такие отношения
составляют, по сути дела, систему языка), отношений, самих по себе
изменчивых, может быть неточно прослежено, то станет ясным,
насколько сложно построить в языкознании истинно высокую
теорию.
Когда физик исследует окружающий мир, то мы имеем и
наблюдателя, более или менее способного видеть, и всеобщую
инвариантную устойчивую систему. Единственное, что может
произойти с физиком,—это то, что он плохо поймет наблюдаемую
систему.
В языкознании дело обстоит иначе: собственное (внутреннее)
изменение системы увеличивает трудность точного наблюдения.
Эта трудность становится тем чувствительнее, чем больше
промежуток времени, поскольку в данном случае объект наблюдения
больше не представляет собой одну систему (это уже некоторая
систематическая последовательность следующих друг за другом
и сменяющих друг друга во времени систем). Система мира,
наблюдаемая физиком, имеющим ясное его понимание или не
имеющим, остается постоянным объективным явлением.
Из того, что система языка, которая открывается наблюдению
лингвиста, объективно представляет собой непостоянное,
изменчивое явление, следует, что в языкознании теория должна иметь
облик исторической теории. В языкознании теоретик не может не
быть историком. Практически теоретик в силу природы своего
объекта становится историком скрытых и наиболее общих
фактов. Если историк не является теоретиком, то он воспринимает
только наиболее явные факты, попадающие под простое непо-
60
средственное наблюдение и оказывающиеся, вообще-то, частными
и случайными.
Одна из актуальных задач языкознания заключается в том,
чтобы выделить в языках различные системы, из которых эти
языки состоят, и установить между этими системами родственную
связь, которая в лучшем случае будет исторической, а в худшем
(когда историческая связь не может быть определена ввиду
отсутствия документов или свидетельств) — вынужденной,
необходимой и в конечном счете внесоциальной и просто человеческой.
Один пункт доктрины, который никогда нельзя терять из виду,
заключается в изучении систем, из которых состоит язык, и в том,
что внутреннее состояние передается по наследству из прошлого,
но время от времени реорганизуется человеческим мышлением
в соответствии с собственными нуждами, или, если хотите, со
своими законами, которые проявляются в отношении
полученного наследства.
В каждый момент язык объединяет в себе одновременно
наследие и преобразование — наследие, полученное от прошлого, и
преобразование, организацию полученного наследия. Если
подумать, то за разными словами, приводящими к постижению
сущности вещей, обнаруживается ставшее знаменитым разделение
синхронии и диахронии, введенное Ф. де Соссюром в «Курсе общей
лингвистики». Диахроническая лингвистика рассматривает вещи
в горизонтальном, продольном срезе, который отражает ход
времени, изменяющего их, нарушающего порядок; время
дезорганизует и может их разрушить, если бы не вмешательство
противоположной, организующей силы. Синхронная лингвистика
рассматривает их в вертикальном срезе, не в дезорганизующем
движении, а в противоположном, которое направлено в
сторону организации и систематизации, определяя их
взаимозависимость и подчиняя их самым глубоким законам человеческого
мышления.
У Соссюра доминируют два образа, образ текущего времени
и образ остановившегося мгновения. Схема его представления
имеет следующий вид:
Время
V
61
Этот глубокий образ остается, по сути, несколько
обобщенным, поскольку систематизация, отмеченная Соссюром в каждом
остановившемся мгновении горизонтального движения времени,
не является мгновенной; она требовала, требует и в силу своей
изменчивости будет требовать времени, так же как и обратный
процесс дезорганизации, на базе которого она действует.
В языке систематическая организация действует вместе с
дезорганизацией, которую в каждый последующий момент
наследует язык. В действительности речь идет о двух силах,
действующих в противоположных направлениях, которые встречаются:
одна из них — нисходящая дезорганизующая, а другая —
восходящая организующая. Организованная система появляется в
результате того, что нисходящая дезорганизующая сила
нейтрализуется восходящей организующей. Таким образом,
рисунок, подходящий для представления взаимодействия диахронии
(дезорганизующая сила) и синхронии (организующая сила), буде г
следующим:
ния .
диахро
«
cd
ующ
организ
со
<ч
«
они
Он
X
Л
s
et
OU
cd
3
2
>»
со
ё
Он
о
систематическая
синхрония
Организация, т.е. система, представлена в точке подъема и от
носительного равновесия, нестатического равновесия обоих им
пульсов.
Этот рисунок и сложное взаимодействие, которое он показы
вает, представляет серьезную пищу для размышлений. Из дву?
имеющихся импульсов, нисходящего дезорганизующего и восхо
дящего организующего, первый, по-видимому, постоянно обла
дает преимуществом. Действительно, на практике мы видим, ка]
постоянно теряется достигнутый уровень языка. Но, в сущности
такое преимущество, приписываемое дезорганизующему импуль
су, иллюзорно, поскольку достигнутый уровень языка теряете
62
сам по себе только в целях нового и более полного повиновения
восходящей организующей силе, а эта последняя приобретает
тем большую эффективность, чем позже в истории языка она
встречает нисходящую дезорганизующую силу. Понятно, что
организующей силе будет немного работы, когда дезорганизующая
сила сделала немного. История подтверждает эту истину.
Крупные языковые систематизации сопутствуют великим
потрясениям. С другой стороны, этим объясняется то, что
систематизация развитых языков по некоторым характеристикам анализа
берет верх над систематизацией менее развитых, более древних или
более архаизованных языков.
Следует только сожалеть, что гений Ф. де Соссюра не
остановился на одной идее, без которой представляется незавершенной
картина взаимодействия сил, участвующих в формировании
языка. Эта идея заключается в том, что каждая синхронная система
является следствием предшествующей системы, вполне
законченной, хотя и непохожей. Если бы он остановился на этой идее,
подтверждаемой наблюдениями, он бы признал, что не
существует одной диахронии, одной конкретной истории языковых
явлений, рассматриваемых изолированно и независимо от систе-
. мы, составную часть которой они представляют, а есть диахрония
как история систем, или, если хотите, диахрония синхронии, в силу
того (здесь мне придется слегка отключиться от мысли Соссюра),
что мы никогда не имеем дело с системой, а только с начавшейся
перестройкой уже готовой системы. Однако в большинстве слу-
I чаев перестройка начинается так незаметно, что система может
v быть зафиксирована и описана в мгновенном состоянии, как если
f бы она была устойчивой.
ť Именно эта диахрония синхронных состояний должна
составлять, с нашей точки зрения, основной аспект изучения истории
языка. То представление, какое об этом дают исторические
грамматики, является неполным и чаще почти равным нулю, поскольку
; эти грамматики обходят молчанием, не выделяют историю сущ-
„ ности языка, сущности несомненно абстрактной, но реальной и
; составляющей в каждый данный момент систему языка.
¡' Частные факты языка в каждый рассматриваемый момент
. образуют систему. Эти факты изменяются. Они могут изменяться
\ без того, чтобы изменялась система. Происходят многочисленные
фонетические или семантические изменения внутри системы без
малейшего изменения ее механизма; известны языки, изменившие
, свой словарный состав без изменения системы. Можно говорить
по-французски, используя английские слова. Иногда это
происходит из-за некоторого снобизма. В этом случае изменение имеет
минимальное или нулевое значение. Наиболее важными и инте-
, ресными изменениями являются те, которые вызывают или
cols провождают систематическое изменение. В связи с этим следует,
* не теряя из виду историю конкретных частных фактов, чувство-
\ вать за ними абстрактную историю самой системы, которая отли-
' чается от истории своих материальных опор, представляя собой
историю отношений, устанавливающихся между ними; другими
словами, речь идет не об истории связанных между собой вещей,
а об истории их связи, их когерентности.
Такая история не занимает какого-либо определенного или хотя
бы заметного места в традиционной исторической грамматике,
которую поэтому надо упрекнуть не за избыточный, как это
сделал Соссюр, а, напротив, за недостаточный историзм.
Для выполнения своей задачи историческая грамматика
должна добавить к себе многочисленные разделы, посвященные
истории грамматических систем, вместо того чтобы держаться почти
исключительно за отдельную историю форм, из которых состоят
эти системы. При этом обе истории—история форм,
составляющих систему, и история самой системы как абстрактного целого,
выражающего когерентность существующих форм, — освещают
друг друга, и настоящим историком языка мог бы стать тот, еще
раз повторяю, кто смог бы охватить одним взглядом конкретные
изменения, влияющие на формы, и менее заметные абстрактные
изменения, воздействующие на систематическую организацию
этих форм согласно постоянным законам человеческого
мышления.
Историю языка в виде изолированных форм и в виде систем
форм можно представить графически, что позволит правильно
показать ее движение. Это довольно сложно. Прежде всего
необходимо установить условия, соответствующие типу изменений,
которые могут повлиять на формы, входящие в состав систем.
Трудность построения репрезентативной диаграммы
обязывает придерживаться описания с помощью обычных средств языка.
С одной стороны, система может сохранять устойчивость,
а формы изменяют свой внешний вид. Так бывает часто. Пока
сохраняется такое положение, система не имеет своей истории. Есть
только история составляющих ее форм. С другой стороны,
система может изменяться, а формы не изменяют свой внешний вид.
Достаточно того, что они в ней уже не занимают прежнего места.
Изменение позиции формы внутри системы почти всегда
соответствует определенному системному изменению, имеющему свое
значение. Так, например, испанский язык унаследовал от
латинского формы на -га, которые заняли в нем совсем другую
системную позицию, чем в латыни. В данном случае изменение позиции
является важным фактом, и, чтобы его хорошо понять, надо
обладать четким видением процесса изменения системы. Иначе
говоря, нужно создавать системную диахронию, или, проще,
воссоздавать историю абстрактного, непосредственно невидимого
образования, которое составляет систему. Может случиться, но
это бывает редко, что какая-нибудь форма займет в системе
позицию другой формы, которая в свою очередь займет именно
ту позицию, какую имела сменившая ее форма. В этом случае
абстрактная система не меняется. Изменение, ограниченное своим
конкретным выражением, равно в действительности нулю.
Сегодня не хватит времени, чтобы рассказать о всех возмож-
64
ных случаях или тех, которые могут появиться в результате
взаимодействия разных сил. Основная истина, которую следует
запомнить, заключается в том, что в языке бывают изменения, не
оказывающие влияния на систему, безразличные для системы, и,
напротив, изменения, связанные с ее перестройкой. В
правильной исторической грамматике два этих типа изменений не
должны ни смешиваться, ни рассматриваться в одной позиции.
Большой длительный опыт в самых трудных лингвистических
вопросах показал, что невозможно точно представить изменение
языковых явлений, если под явными изменениями, прежде всего
обращающими на себя внимание, не различать глубокие
изменения, происшедшие в состоянии системы языка. Поэтому, чтобы
правильно понять, что произошло в истории глагола при
переходе из латыни во французский язык, необходимо ясно
представить глагольную систему латыни и суметь противопоставить ей
глагольную систему французского языка. Тогда выявляется
трансформация системы, и можно воссоздать ее историю с
помощью более видимой, наблюдаемой истории составляющих ее
форм.
{Лекция 11 ноября 1943 г., серия А)
Непрерывное порождение (каузация) языка:
предложенное и преобразованное
Порождение языка представляет собой непрерывное
порождение (каузацию), постоянно действующую порождающую
систематику, которая ab initio дает внутренне систематизированный
порожденный конструкт номер 1, внутри которого порождающая
систематизация продолжает действовать, в результате чего
появляется порожденный конструкт номер 2, дифференцированная
обработка порожденного конструкта\. Поскольку внутри этого
порожденного конструкта2 порождающая систематика
продолжает действовать, то в результате появляется переработка
порожденного конструкта2—это порожденный конструктз, тот
порожденный конструкт, внутри которого продолжает действовать
порождающая систематика; в результате ее деятельности
появляется порожденный конструкт номер 4, судьба которого
повторяет судьбу ранее сформированных порожденных конструктов.
Порождение продолжается таким путем, от порожденного
конструкта к порожденному конструкту, бесконечно (говоря
«бесконечно», я имею в виду: так долго, пока не исчерпается
возможность образования таким образом порожденного конструкта,
отличающегося от предшествующего).
Способность дифференциации с помощью вечного повторения
не увеличивается, а уменьшается: дифференциация замедляется.
Существует асимптотическое приближение к пределу, где способ-
5*
65
ность дифференциации должна смениться невозможностью
дифференциации. Другими словами, дифференциация порожденного
конструкта замедляется, приближаясь к пределу затухания и, по
сути, не достигая его. По мере приближения к этому пределу
возможность дифференциации сохраняется, а ее вероятность
уменьшается.
Действующая в настоящее время во французском языке
дифференциация через последовательные, следующие друг за другом
порожденные конструкты отличается медленным протеканием —
это движение, форма которого несет с собой большое
замедление. Возможность дифференциации сохраняется, но вероятность
ее понижается. Это отношение возможного/вероятного и
проявляется в морфологии современного французского языка.
Изобразим схематически глоссогениюг с помощью таких сокращений:
С будет обозначать начальную порождающую систематику, Ск19
Ск2, Ск3 — последовательные порожденные конструкты,
греческая буква А—дифференцирующую обработку:
С—>[ Ск! ] >[ Ск2 ] >[ Ск3].„ 0[ CKn_J
1 ACkj ' ' А Ск2 ¡ ' АСкп_2§
В Ск2 присутствует дифференциальная обработка конструкта
Ск]5 в Ск3 — А конструкта Ск2 и т.д.
В поступательном движении времени преемственность
следующих друг за другом порожденных конструктов выступает,
таким образом, как превращение предложенного антецедента в
преобразованный постцедент. Обозначив предложенный конструкт
как П (предложение, la proposée), a преобразованный как ГГ
(преобразование, la transformée), получим глоссогеническую
последовательность, у которой общая форма прогрессии такая:
[ п ] >[ п']
и применительно к французскому языку:
[ п ] >[ п' ]
старофранцузский современный
( предложение для французский
преобразования П') (преобразование
предложения П)
Отсюда для исследователя французского языка и, шире, для
исследователя развития языка открывается два подхода: один не ре-
1 Под глоссогенией Гийом понимал развитие слова в понятийно-
категориальном плане.— Прим. перев.
66
троспективный, в соответствии с которым наблюдение
ограничивается только преобразованиями, а другой—ретроспективный,
в соответствии с которым наблюдение от преобразования
восходит к предложению.
Первому подходу соответствует рассмотрение современного
состояния французского языка, второму—сопоставительное
рассмотрение данного и предшествующего состояний
(современного и старофранцузского), другими словами, сравнительное
рассмотрение преобразования ГГ и предложения П.
Старофранцузский язык является предложением для
преобразования, которым для этого предложения выступает современный
французский; современный французский также может сейчас
рассматриваться как предложение для будущего преобразования,
которое еще не появилось. Схематически форму этого явления
можно представить так:
предложение £> преобразование
предложение > преобразование
\
предложение 1> преобразование
\
предложение
Фундаментальным понятием соссюровского «Курса общей
лингвистики» является противопоставление синхронии и
диахронии. Противопоставление, выраженное с помощью этих греческих
слов, есть не что иное, как противопоставление таких
исследований языка, которые или ограничиваются изучением
преобразований, или выходят за пределы этого изучения, занимаясь также
сопоставлением преобразования с предложением. Ограничить
исследование преобразованием—значит выбрать синхронию.
Расширить исследование до предложения—значит выбрать
диахронию.
Старофранцузский язык есть предложение современному
французскому, который является преобразованием этого
предложения.
{Лекция 15 января 1959 г.)
Проблемы представления в языке и языковые состояния
Каждое достигнутое в языке решение ставит перед
мышлением новую проблему, требующую решения. Языковое решение,
т. е. определенное состояние языка, каким бы оно ни было, приво-
67
дит к двойному результату: с одной стороны, к решению проблем
представления, поставленных перед мышлением, а с другой
стороны, через достигнутые решения—к новой постановке перед
мышлением решенных проблем, которые всегда решены не до
конца. В языкознании решение — это не просто решение, но,
кроме того, это новый способ выражения уже решенной проблемы.
Этим объясняется безграничность языкового развития.
Решение, каким бы элегантным и успешным оно ни было, влечет за
собой новую постановку проблемы, что вызывает новую попытку
решения. И так продолжается без конца.
{Лекция 5 декабря 1947 г., серия С)
Речевая деятельность и молчаливое мышление
...Завершая изложение своих идей, я хотел бы обратить
внимание на то, что в языке записаны не только потребности мышления
в непосредственный момент выражения, но, кроме того, и те,
которые можно было бы назвать потребностями молчаливого
мышления*, занятого вне акта речетворчества самосозерцанием
и определением лучших способов перехвата того, что в нем
происходит. Ошибкой было слишком тесно соотносить построение
языка с тем, что происходит во время акта речевой деятельности; на
мой взгляд (и это принцип моего учения), правда заключается
в том, что язык создается, конечно, в нас, в ходе его
использования, но также частично и вне использования, в течение того
непрерывного глубокого раздумья, в которое всегда погружены
мыслящие люди, а к ним могут быть отнесены все люди или по крайней
мере подавляющее их большинство. Думаю, что самая глубинная
часть языка в гораздо большей мере зависит от постоянного
глубокого раздумья человеческого мышления, чем от
непосредственного упражнения в речи, которое приводит в действие во
множестве случаев вещи, открытые мышлением вне речи, когда
мышление сосредоточено на самом себе. Метафизическая часть языков,
так заметная в нашем исследовании крупных языковых систем,
в большей мере является выражением постоянной работы мысли,
которая простирается далеко за пределы относительно коротких
моментов, когда на практике реализуется та способность
говорить, которой мы наделены.
{Лекция 3 февраля 1944 г., серия В)
Часть третья
о
ОЗНАЧАЮЩЕЕ
И ОЗНАЧАЕМОЕ
Основной дуализм: физическое и ментальное
Объяснение соответствует мере понимания. Понимание
соответствует мере наблюдения. Это в конечном счете и приводит
к мысли, что объяснение может только соответствовать
наблюдению. Но в языкознании для того, чтобы быть полным,
наблюдение должно включать физически видимую сторону
(непосредственно видимую), а также сторону, видимую ментально,
мысленно (нефизически видимую сторону), которая в языке как
речевой деятельности скрыта за физически видимой.
Из всех этих отношений и корреляций, происходящих в языке
и в науке наблюдения за языком, наиболее важным и наиболее
пренебрегаемым (наименее принимаемым в расчет) является
отношение физического и ментального.
Язык, если можно так выразиться, овеществляет ментальное.
Ментальное обращается к физическому, которое должно
обеспечить ему чувственное восприятие через зрение или слух, т. е.
прибегая к сенсорным чувствам, ограниченная роль которого
заключается в физическом воспроизведении ментального, а это
воспроизведение никогда не будет слишком верным изображением
ментального, которое оно старается передать.
На протяжении всей своей долгой структурной и
архитектурной истории человеческий язык представляет собой непрерывный
поиск, непрерывное порождение такой оптимальной передачи.
Я сказал «оптимальной». Это надо понимать как наилучшую
передачу, возможную для языка в том состоянии его развития,
которое достигнуто в рассматриваемую эпоху и в рассматриваемом
обществе. Оптимум, улучшение которого невозможно, не
поддается пониманию; он исчезает в перспективе, и граница его
исчезновения представляет собой тот момент, которым, вероятно, не
слишком интересовались аналитики, когда при сохранении
возможности вероятность его возникновения равна нулю, т. е. оптимум
оказывается в высшей степени невероятным.
(Лекция 22 января 1959 г.)
71
Отношение физическое/психическое и значение
...Принцип, на котором основывается мое наблюдение за си-
напсией склонения, заключается в том, что падежи склонения
представляют собой запись в виде удобных знаков мимолетных
ощущений, обладающих важной способностью приращения,
которая ведет к их ментальному сочетанию друг с другом в форме
знаков, способных обозначать это ментальное сочетание. Мы мало
склонны представлять образование языка в виде линейной
этимологической деривации, но очень склонны видеть в нем постоянное
приращение мимолетных ощущений, соединенных с
формообразующими элементами, агглютинация которых представляет
физический аспект происшедшего ментального приращения. В своем
ментальном аспекте слова являются в языке соединением более
или менее мимолетных ощущений, обладающих способностью
приращения, которая скрепляет их друг с другом, а в физическом
аспекте—это соединение соответствующих формантов, с
которыми связаны данные ощущения. Такой путь построения слова
отличается от того, по которому следует этимологическая наука.
Этимология представляет исторический генезис в виде линии,
где слова выглядят как бы рождающимися друг из друга путем
простой деривации. Она не относит генезис к той линии, где
происходят соединения, последовательные приращения мимолетных
ментальных ощущений, связанных с формантами,
представляющими их физическую сторону. Отсюда трудности объяснения,
связанные с ментальной преемственностью смыслов и физической
преемственностью фонетических изменений; оба эти вида
преемственности остаются в области предположений.
В традиционной сопоставительной грамматике наблюдению
подвергалась почти исключительно физическая сторона слов. Но
не рассматривалось отношение, капитальное для структуры и
архитектуры человеческого языка, отношение физического и
ментального. Отсутствие глубокого понимания этого отношения
привело к тому, что осталось нераспознанным изменение этого
отношения.
Достаточно немного подумать на эту тему, чтобы прийти
к мысли о возможности компаративной грамматики,
наблюдающей одновременно и за изменением физических форм языка как
видимости, и за изменением отношений между ними в плане мен-
тализма, на который накладывается физическое выражение. Эта
компаративная грамматика принадлежит будущему и тем
лингвистам, которые смело пойдут по дороге будущего.
Любопытная вещь: кажется, что сейчас все усилия
прилагаются к тому, чтобы задержать наступление этого будущего. В
языке, для которого значение является необходимым признаком, изо
всех сил стараются ограничить рассмотрение физическим
аспектом, незначащим, если он не скрывает ментализма,
порождающего значение. Единственная исследовательская позиция,
соответствующая задачам исследования языка, — это та, которая везде
72
физическое
0 видит в нем диаду и может следить за частными
ментальное
диадами физическое/ментальное, главными из которых являются
во французском языке находящиеся на самом высоком уровне
распределения части речи. Структурная и архитектурная история
языка в любой рассматриваемый период имеет распределение
физическое ,
диады {непременное условие существования любого
ментальное
языка) среди частных диад, образующих системы внутри
целостной системы, каковой является язык.
Так язык (любой язык) приобретает черты системы,
удовлетворяющей условию единичности и включающей в себя частные,
более или менее многочисленные системы в составе общей
системы, которая оказывается их вместилищем. Одна из характеристик
общей системы заключается в том, что она не является
содержимым, содержанием другой, более широкой системы, и в том, что
у нее нет внешнего аспекта.
Кроме того, язык представляется состоящим из подсистем,
которые входят в состав каждой частной системы. Во французском
языке существует система имени и система глагола, а в составе
системы имени — подсистемы существительного и прилагательного,
в составе системы глагола—подсистемы безличных (параноми-
нальных) и личных конструкций. Необходимо прежде перейти от
систематического целого, каким является язык, к системам и
подсистемам, формирующим это целое, разобраться, что же в нем
составляет ментальная преемственность, отражающаяся в
соответствующей физической преемственности, чтобы в конце концов
получить целостное представление о данном языке. Использование
этого перехода должно объединяться с пониманием того,
какая преемственность движения и форм движения прокладывает
путь во всех изучаемых языках; в этом состоит задача лингвиста.
{Лекция 22 января 1959 г.)
Интериоризация и экстериоризация в языке*
До настоящего времени лингвистика совершала ошибку,
состоявшую в чрезмерном углублении в сторону наблюдения
физических средств экстериоризации язьща и в недостаточном
углублении в сторону наблюдения нефизических, ментальных средств
Интериоризации — эти два класса средств прогрессируют за счет
взаимной эквиполлентности.
Сочетание этих двух средств, которые никогда не нарушаются
У нормального говорящего и, наоборот, подвергаются
разнообразным нарушениям у больного, никогда не обращало на себя
специального внимания лингвистов. Этот механизм остался им
73
неизвестным. Ни один лингвист не сказал себе: языку, экс-
териоризирующемуся в виде физических знаков, точно
соответствует такой же язык, интериоризирующийся ментальными
средствами.
Это значит, что ошибка, совершенная традиционной
лингвистикой, заключалась в неспособности увидеть — мысленным
видением, через понимание, — что любой шаг, сделанный в сторону
интериоризации, вызывает такой же шаг в сторону
экстериоризации, и точно так же то, что мы знаем о средствах экстериоризации
языка, показывает нам, какими были ментальные средства
интериоризации. Благодаря этому может быть построена достоверная
наука о языке.
Целью наших лекций остается поиск, раскрытие под
средствами экстериоризации языка соответствующих средств
интериоризации, отражением которых они некоторым образом являются.
Я хочу, чтобы меня правильно поняли: когда во французском
языке я встречаю знак, например, артикль — а это средство
экстериоризации, —я должен задать себе вопрос, для какой
интериоризации он служит агентом экстериоризации.
Процесс интериоризации является абсолютно ментальным,
а процесс экстериоризации—это переход от ментального к
физическому. Не меняя формулировки, так можно сказать о любом
наблюдаемом факте, ибо он обладает средствами
экстериоризации.
{Лекция 28 ноября 1957 г.)
Соответствие означающего означаемому
Широкая тема: отношение означающего/означаемого *. Это
отношение соответствия.
Закон: соответствие никогда не будет чрезмерным. Есть два
типа соответствия:
1) материальное,
2) формальное.
Материальное соответствие, как считают, состоит в том, что
само означающее (в силу своей материальности) влечет за
собой означаемое. Тогда нет необходимости в языковой условности.
Но построение языков осуществлялось не в этом направлении.
Соответствие означающего означаемому основывается не на
его материальности, а на условиях согласования совсем другого
характера.
Проблема психосемиологии: идея не может для себя изобрести
соответствующий знак, однако в имеющейся семиологии она
может найти для себя такой знак, который может быть ей передан
и который, не будучи создан специально для нее, может ей
соответствовать при условии потери прежнего соответствия. Таков
путь.
74
В этом заключается причина произвольности языкового знака.
Его изобретение состоит во внутренней потере соответствия и
в образовании нового соответствия на основе этой потери.
{Лекция 22 февраля 1952 г., серия В)
Закон психосемиологии: достаточность выражения
В семиологической системе царит свобода. Все хорошо, все
подходит, если обеспечивает достаточное обозначение.
Единственным законом ее построения является точность и
достаточность. И в выборе средств, когда они становятся достаточными,
существует самая большая свобода. Этим объясняется, например,
разнообразие спряжений глагола и большое количество глаголов,
чье спряжение представляется, по всей видимости, неправильным.
Это разнообразие, эти явные аномалии вытекают из царящей в
семиологии свободы,—свободы, вызванной тем, что от семиологи-
ческих средств, какими бы они ни были, требуется только
обеспечение достаточного обозначения.
Таким образом, в области семиологии следует ожидать
любопытных и неожиданных комбинаций средств обозначения.
Семиология везде показывает нам чрезвычайное богатство
комбинаторики. Если рассматривать вещи с высоты птичьего полета и в
исторической перспективе, то в семиологии открывается
безостановочный поиск значащих средств, которые могут применяться все
более и более широко. Средства с меньшим диапазоном
применения заменяются более экстенсивными, подходящими для более
широкого лингвистического поля.
Эта замена не мешает сохранению, наряду с более
экстенсивными средствами, семиологических средств меньшей
экстенсивности. Такая группа средств с широтой, которая считается
недостаточной (вследствие чего эти средства потеряли возможность
распространения в языке), представлена так называемыми
сильными формами. Напротив, слабые формы—это те, которые
обладают способностью распространения в языке.
В психической области положение другое, ибо мы имеем дело
не с означающими, которые теоретически могут быть сколь
угодно разнообразными и гетерогенными, раз они обеспечивают
достаточность обозначения, а с означаемым, которое в формальной
части языка должно быть, насколько это возможно, единствен-
ным и таким образом получить систематическую когерентность.
Системная единица складывается в психической области
задолго до того, как соответствующая единица сложится в
семиологической области. Так, например, в категории французского
глагола временная система представления времени получила в
психическом плане такую единицу, которую можно считать
совершенной. Французский глагол в отличие от других языков не имеет
Многочисленных систем, каждая из которых забирает себе более
75
или менее значительную часть глагольной категории. Существует
единая система, охватывающая целостность глагольной
категории, не оставляя ничего для какой-либо другой системы. Но в се-
миологическом плане, несмотря на то что здесь все же сильна
тенденция к системной когерентности, еще много недостает для
достижения такой единицы. Так, мы констатируем наличие
различных семиологии, взаимодополняющих друг друга в глагольном
плане. Отсюда многообразие спряжений и многочисленные
нерегулярные формы, выходящие за пределы этого многообразия.
Нам будет понятно то, что разделяет семиологическую и
психическую систематизацию, если мы представим себе, что закон,
царящий в систематизации на психическом уровне, заключается
в достижении максимальной когерентности, тогда как закон,
царящий в систематизации на семиологическом уровне,
заключается в достижении наилучшего выражения, причем необходимость
когерентности может отойти на второй план и когерентность без
ущерба может быть принесена в жертву, если это будет
полезно для достаточности выражения.
Следует добавить, что и в семиологии устанавливается
когерентность, хотя это и не диктуется ее потребностями, они носят
другой характер, просто семиология должна соответствовать
психическому плану для того, чтобы быть оперативной; она должна
достаточно воспроизводить психический план и, следовательно,
стремиться к повторению установившейся там когерентности.
{Лекция 19 декабря 1947 г., серия С)
Взаимное приспособление психического и
физического уровней
Лингвисту доставляет удовольствие подробное изучение
мельчайших фактов построения системы, поскольку они великолепно
иллюстрируют общий закон соответствия физического и
психического планов, которое всегда поддерживается в структуре языка.
Скажем, организация и устройство грамматической системы
французского глагола основывается на физических, фонетических
изменениях, которые могут получить непосредственное
объяснение исключительно на фонетическом уровне. Но при более
внимательном рассмотрении выясняется, что эти изменения
фонетического порядка постоянно сопровождаются соответствующими
психическими явлениями, сущность и глубинная природа которых
заключается в передаче более или менее случайного
приспособления психического и физического уровней.
Указанное приспособление является более или менее
взаимным: во многих случаях встречается почти прямое
приспособление фонетической конструкции к психической. Таково, например,
соотношение между имперфектом и кондиционалом. В других
случаях, когда сохраняется подчинение исторической основе, т.е.
76
когда языковые факты продолжают существовать без переделки,
можно констатировать обратное, т.е. очень тонкое и субтильное
приспособление психической конструкции к физической,
фонетической. Это случай с marchèrent. Выполнив полностью
собственную задачу, психическое образование этой формы смогло
приспособиться к чуждым ему фонетическим изменениям и в конце
концов путем случайных находок смогло достигнуть внешнего
выражения очень глубокой симметрии будущего времени и аориста.
Симметрия аориста и будущего времени во французском языке
теряется только в сдвоенных лицах 1. Этот факт легко объяснить
фонетически, но и здесь при анализе обнаруживается процесс
приспособления психического и физического планов. Во французском
языке, как и в любом другом, сдвоенное лицо представляет собой
особое явление, имеющее свои собственные условия
существования. К нему нельзя применять правила, управляющие простым
лицом...
(Лекция 16 апреля 1942 г., серия А)
Отрицательная морфология (нулевой артикль)
В тот день, когда будет написана история нулевого артикля во
французском языке, обнаружится, что он представляет собой
главным образом артикль отрицательной морфологии,
критический, если можно так выразиться, артикль, раскрывающий
экспрессивную недостаточность других артиклей в каждом данном
конкретном случае и заменяющий их, скорее, не для того, чтобы что-то
сказать (это ведь ничто, раз это отсутствие), а для того, чтобы не
дать сказать то, что было бы выражено в данном случае
неправильно другими артиклями.
Мне всегда казалось недостаточным то внимание, которое
уделялось существованию в языках отрицательной морфологии (и
даже синтаксиса), основанной в меньшей степени на влечении
мышления к некоей форме, чем на его неприязни к другим формам.
Исследования, достигшие к настоящему времени определенной
продвинутости, привели меня даже к предположению о
существовании языков, самых сложных для анализа с точки зрения
морфологических нюансов, морфология которых в большей мере
негативна, чем позитивна, поскольку значение формы в них состоит не
столько в том, что она обозначает, сколько во всем том, что она
не должна обозначать.
Это ощущение главным образом отрицательной морфологии
стало во мне очень стойким при изучении глаголов в семитских
языках. В этих языках очень редко встречается, например, пози-
1 Под сдвоенными лицами Г. Гийом понимает 1-е л.мн. числа и 2-е л.мн.
числа, таковы: nous marcherons, vous marcherez; nous marchâmes, vous marchâtes.—
Прим. перев.
77
тивное указание времени, поскольку в этих языках нет времен,
соответствующих нашим (которые действительно являются
временами); но всегда речь идет об отсутствии указания на временную
ситуацию, не соответствующую той, которую полагают
специально выразить. Именно в силу того, что всесторонне устраняется
несоответствие, удается в результате установить соответствие,
которое остается в перспективе устраненных несоответствий.
Интерес к нулевому артиклю сверх того, что мною было
показано в системном плане (и что было бы вполне достаточным для
представления этой языковой сущности во всем ее значении),
является, кроме всего прочего, тем, что позволит нам проследить
в современном языке, который мы адекватно чувствуем, тот
извилистый путь, который проходит отрицательная и в основном
критическая морфология, на существование которой я только что
указал, морфология, которая вдобавок существует в любом
языке, но которая в некоторых, кажется, находит особенно
благоприятные условия.
{Лекция 18 декабря 1941 г., серия А)
Часть четвертая
со>
АКТ РЕЧЕВОЙ
ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
Природа акта речевой деятельности
Акт речевой деятельности (l'acte de langage) начинается не
с произнесения слов, предназначенных для выражения мысли, а
с более ранней, лежащей в его основании операции (opération
sous-jacente), представляющей собой сигнал, с которым мысль в
момент своего выражения обращается к языку, находящемуся
в постоянном распоряжении мышления. Такое постоянное
распоряжение (а именно в этом главная функция любого языка)
освобождает его от необходимости придумывать средства
выражения в тот момент, когда это требуется. Механизм этого
сигнала и немедленной на него реакции, характеризующейся такой
скоростью, которая не может не удивить любого, кто дал бы
себе труд поразмышлять на эту тему, представляет собой такое
явление, в тайну которого нам очень трудно и даже, по правде
говоря, невозможно проникнуть до конца. Если бы мы могли ясно
видеть то, что в нас происходит в мгновения, непосредственно
предшествующие акту речевой деятельности и являющиеся в
некотором роде подготовительной фазой, или тенсивной фазой, за
которой следуют, используя термины самого общего анализа,
предложенные Бергсоном, момент приведения в действие и
фаза импульса,— если бы наш мозг мог различить, что происходит
в самых его глубинах, мы бы имели лингвистические знания
огромной важности, недоступные для нас в настоящее время,
и целый комплекс нерешенных или серьезно противоречащих друг
другу проблем стал бы для нас ясным, причем ясным настолько,
насколько легок для нас акт перехода от мысли к ее выражению
посредством речи.
У нас нет доступа, по крайней мере прямого, к мыслительным
операциям,.которые в нас предшествуют началу акта речевой
деятельности, и поэтому главная часть этого акта скрыта от нашего
взора. Акт речевой деятельности характеризуется тем, что мы
можем наблюдать только его самые последние мгновения: первые
мгновения, когда устанавливается контакт между мыслью в
момент выражения и языком, находящимся в постоянном
распоряжении мышления, оказываются мгновениями, недоступными
непосредственному наблюдению, и мы можем о них узнать только
то, что позволяет понять аналитическая интерпретация их
следования друг за другом,—интерпретация, основанная, с одной
стороны, на изучении того, что происходит в речи, и, с другой сторо-
6*
81
ны, того, что зафиксировано в языке в форме семантем, морфем
и систем.
Семантемы и морфемы — это те сущности языка, которые
традиционная лингвистика наблюдать умеет; и причина здесь в том,
что эти сущности являются в некотором роде вещественными,
представленными в языке через означающее, роль которого
состоит в их передаче в речь, когда в этом возникает
необходимость. Акт речевой деятельности в наших развитых языках,
освободивших его от множества вещей и сделавших тем самым его
легким и быстрым актом, большей частью состоит в передаче из
языка в речь (discours) семантем и морфем, к которым прибегает
мысль для самовыражения. Эта передача требует того, чтобы
семантемы и морфемы располагали в языке означающим, т.е.
фрагментом речи (parole), привязанным к тому, что они
обозначают, т. е. к означаемому, которое они образуют в мысли.
Основная функция морфем заключается в распределении по
категориям посредством распространения целых, более или
менее протяженных рядов семантем. Традиционная лингвистика не
обращала внимания на то, что морфемы составляют
неотъемлемую часть систем и что прежде, чем суметь со знанием дела
использовать морфему, нужно, чтобы мышление в момент выражения
видело ее в составе системы, частью которой она является и где в
силу своей позиции принимает свое значение. Так, использование
только одной глагольной формы предполагает быстрое
восстановление в памяти всей системы спряжения глагола. После
быстрого воспроизводства в представлении (эга операция настолько
быстра и глубинна, что мы ее совершенно не осознаем) системы
спряжения эта система в равной мере представляет все формы,
которые она содержит и объединяет, т. е. совокупность,
существующую в силу акта определения, которому она обязана своим
существованием в мышлении. Именно среди этих форм,
представленных вместе в системе и в некотором роде рядом друг с другом,
а также друг под другом, если система трехмерна, мысль делает
выбор в момент выражения по тем мгновенным мотивам,
которые одну из этих форм выделяют как лучше других
соответствующую точному и тонкому выражению того, что хотят выразить.
Выбор одной формы из тех, что система представляет во всей
совокупности, позволяет тем самым окинуть всю ее одним
взглядом, этот выбор являет собой операцию, которая, как и все
операции в речевой деятельности, требует времени, времени
конкретного, прожитого, очень короткого, но реального, и это
время сильно уменьшается качеством системы, в состав которой
входят эти формы. В самом общем виде можно установить, что
скорость, с которой осуществляется выбор формы, лучше всего
соответствующей речевому заданию, зависит от состояния
конструкции всей системы и от позиций, занимаемых в ней
различными формами и определяющих основное значение каждой
формы. Система с изящно расположенными и хорошо
наблюдаемыми в акте построения позициями облегчает нахождение формы,
82
требуемой актом выражения речи. Она делает это нахождение
более быстрым и более верным.
Понятно, что, если система плохо построена, или недостаточно
развита, или не составляет в целом единого акта интеграции
составляющих ее форм, поиск формы, соответствующей речевым
заданиям на данный момент, займет больше времени и не
достигнет такой степени соответствия и точности. При полном
отсутствии системы, предназначенной для интеграции форм,
содержащихся в языке, нахождение наиболее подходящей формы было бы
не только трудным, но и невозможным, поскольку только в
системе формы обладают собственным значением, определяющим их
Заранее для того или иного контекстного употребления, которое
им предназначает речь. Необходимо избегать ошибки, которую
чуть было не совершили, а может быть, и совершали очень
хорошие лингвисты и которая заключается в возведении в принцип
такого положения: формы сами по себе не имеют значения, а
получают свое значение только при использовании в речи. Думать
таким образом означало бы полагать, что то, что само по себе
ничего не значит, может что-то означать при применении. Такое
рассуждение неверно, поскольку неясно, на какой основе может
упорядочиваться мышление для применения чего-то, ничего не
означающего; применение в целях обозначения возможно только
на основе какого-то первичного заданного значения, нулевое
значение не имеет возможного применения.
В системе именно контекстное значение формы находится на
нулевом уровне, поскольку это значение будет определено только
в речи и нигде больше. В то же время всю полноту имеет
системное значение, а именно значение, существующее до контекстного
и являющееся результатом того, что каждая форма представляет
в системе оригинальный момент своего психического построения,
которое представлено этим построением. Так, во временной
системе каждая составляющая ее форма, наклонение или
время, является частично представляющей однородный акт—
архитектурное построение образа времени, в котором она
означает определенный момент, более или менее отстоящий от других
в последовательности построения системы.
Особо следует подчеркнуть, что значение формы в системе
полностью достигнуто в языке, тогда как контекстное значение
там остается целиком недостигнутым. Роль языка состоит в
представлении для речи на основе имеющихся в системе форм
большего или меньшего выбора контекстных значений. Значение одной
системной формы предполагает определенный диапазон
контекстных значений в речи.
До сих пор морфология почти исключительно интересовалась
контекстным значением форм и полностью или почти полностью
игнорировала значение форм в системе; существование и значение
этой точки зрения было неизвестно большинству наших коллег.
А раз морфология игнорировала тот факт, что формы, прежде
Чем получить в речи контекстное значение, имели постоянное си-
83
стемное значение в языке, то это значит, что в действительности
лингвистика игнорировала системы. В иерархии форм, тех,
которые развертываются от единичного в сторону всеобщего,
лингвистика остановилась на морфемах, покрывающих (подбирающих)
ряды семантем; но она не дошла до высшего уровня систем,
покрывающих и интегрирующих более или менее протяженные
ряды морфем.
Именно из-за этой остановки в собственном развитии на том
этапе, где лингвистика использует только половину своих
возможностей, она приобрела характер, разочаровавший многих
блестящих мыслителей; после ряда ярких успехов в области
сравнительно-исторического языкознания наука в конечном счете очень
мало раскрыла нам действительную природу языка и основные
законы его психической структуры.
Я абсолютно убежден в том, что лингвистике достаточно
осмелиться на то, чтобы направиться по пути исследования систем,
и она потеряет этот характер незаконченной науки, оставляющей
в стороне вопросы психического порядка, которые
требовательная и просвещенная критика неустанно требует разъяснять и
решать, считая, что они находятся в ее компетенции и что
лингвистика выступает против своего назначения, когда отказывается их
изучать.
Наблюдение показывает, что все поднятые вопросы, от
изучения которых лингвистика отказывается, принадлежат к области
систем и что, следовательно, в настоящее время неотложной
задачей науки о языке является перенесение работ в то направление,
которым следуем здесь мы, когда перед любым рассмотрением
контекстного значения какой-либо формы мы стремимся
восстановить систему, чьей составной частью она является и где она
берет свое основное значение,— значение, уже существующее в
мысли (хотя в этом мы не можем непосредственно отдать себе отчет,
так как у нас нет прямого доступа к этим глубинным операциям )
и предшествующее любому контекстному значению,
выявляющемуся в речи.
{Лекция 27 апреля 1944 г., серия А)
Оперативная хронология рече-языкового акта
Взятый во всей своей целостности, рече-языковой акт (ГасК
de langage) обладает внутренней хронологией, которая отражае1
основные линии общей системы. Эта хронология делит ее на
две фазы:
А — начальная фаза потенции, идущая от словообразующие
элементов к построенному слову;
Б — конечная фаза реализации, идущая от слова к фразе, т. е. о '
потенциальной единицы к реализованной единице (во француз
ском языке это практически — от слов к выраженной мысли).
84
Но тогда как мыслительные операции второй фазы Б
подпадают под сознательное наблюдение говорящего, более глубинные
мыслительные операции фазы А совершенно не подпадают под
такое сознательное наблюдение, оно включается слишком
поздно, чтобы их выделить,— в тот момент, когда они уже
произошли, закончились, совершились. Иначе говоря, наряду со
словами, уже построенными в голове говорящего, фраза предстает в
психомеханизме речевой деятельности в виде конструкции, которую
надо построить. Так что хронологически слова представляют
собой законченные, пройденные, имеющиеся конструкции, тогда
как фразы представляют собой построения, которые следует
осуществить. Mutatis mutandis, здесь наблюдается различие
совершенного и несовершенного или, если угодно, прошлого и
будущего.
Из сказанного видно, насколько сложными представляются
языковые явления, и эту сложность, к которой мы привлекли
внимание с помощью одной из наиболее интересных ее сторон,
может в продолжение уже изложенного резюмировать следующая
легкая для запоминания схема:
/
н
о
о
я
л
о
«
ST
О
cd
О
PQ
О
У План реализации. Формирование фразы
(единица реализации )
Си
О)
S
Í5K Моментальность
«
S
H
« cd
cd Q.
a, g
0) ^
5 о
О О,
О
Ci
en
cd
•в«
s<
<L>
План потенции. Формирование слова
(единица потенции)
Отсутствие
мо ментал ьно сти
cd
Я
л
о
н
Я
5
3
&5
cd
В
2
S
о
о.
о
с
Одна из ошибок (один из ложных шагов) грамматической науки
заключалась в отсутствии четкого разграничения мыслительных
операций, заканчивающихся в плане потенции построением
потенциальной единицы, которую в наших развитых языках пред-
85
ставляет слово, и более легких для наблюдения мыслительных
операций, заканчивающихся позже, моментально, в плане
реализации построением фразы, т. е. дискурса (discours), ограниченного
условиями построения и мыслительными операциями,
предшествующими и постоянно предопределенными, и планом
потенции.
{Лекция 21 ноября 1947 г., серия С)
Устоявшееся и импровизационное в языке:
выражение (экспрессия) и выразительность (экспрессивность)
Устоявшееся (l'institué), к которому обращается речевая
деятельность (рече-языковой акт),—это язык. В том случае, когда
устоявшееся неполноценно (по какой бы то ни было причине),
рече-языковой акт, если только неполноценность ощутима,
немедленно прибегает к собственным средствам, которые
являются чисто экспрессивными и не устанавливают понятийных
различий с помощью различных знаков. Дело в том, что
установление понятийных различий с помощью различных знаков означает
построение чего-то устоявшегося, т.е. языка.
До тех пор, пока мысль выражается без обращения к
устоявшемуся, одними импровизационными средствами речевой
деятельности, нет нужды в установлении с помощью разных
знаков различия понятий. В этом проявляется то, что речевая
деятельность, в своей целостности, обращается к двум видам
средств:
— к поздним средствам, принадлежащим
импровизационному плану;
— к ранним средствам, принадлежащим устоявшемуся плану.
Вся история языка (langage) основана на психическом процессе,
заключавшемся в увеличении ранних средств, чтобы меньше
требовалось средств поздних. На этом основывается вся общая
экономия истории языка.
Рече-языковой акт стремится все меньше и меньше
основываться на собственных средствах импровизации, и чем меньше
он основывается на собственных средствах, тем больше язык ему
предоставляет построенного заранее, и ему остается
импровизировать только употребление, причем не все употребление, а
только то, что в нем может быть единичного, эфемерного, так как
общий систематический узус относится к устоявшемуся.
В самом начале, когда отсутствовал устоявшийся язык, рече-
языковой акт должен был все осуществлять, все обозначать
собственными средствами, чужими для устоявшегося.
Единственным и крайне недостаточным способом в этом случае является
экспрессивность, выразительность. Это примерно тот случай,
когда один человек должен сообщить свою мысль другому, а языка
его он не знает. Поэтому ему приходится прибегать непосред-
86
ственно к средствам импровизационного языка (langage improvisé),
какими бы ненадежными они ни были. Но по мере удаления в
общей истории языка от его истоков развитие устоявшегося
аспекта освободило рече-языковой акт от части его задач и
тем самым настолько же уменьшило долю импровизационного
аспекта.
Эта доля импровизационного аспекта не исчезла, но вместо
передачи самого содержания акта речевой деятельности, который
в наше время располагает для выражения средствами языка, она
несет груз выразительных характеристик (modalités expressives)*
этого содержания, если только язык со всем его устоявшимся
аспектом для этого недостаточен.
Основная черта речи (discours) в наших развитых языках
заключается в том, что от импровизационного аспекта требуется
меньше по сравнению с тем, что требуется от устоявшегося
аспекта, т. е. от языка. Требование, которому язык отвечает, состоит,
по нашей терминологии, в выражении (expression). Требование,
которому язык не отвечает и которому в силу дополнительности
должен удовлетворять рече-языковой акт с помощью собственных
средств импровизационного порядка, состоит в выразительности
(expressivité). Таким образом, в наших языках акт речевой
деятельности должен рассматриваться как сумма выражения и
выразительности. Следовательно, в целом рече-языковой акт может
быть представлен в виде следующей формулы:
выражение (экспрессия) + выразительность (экспрессивность) = 1.
Напомним, что выражение—это обращение к устоявшемуся
аспекту, а выразительность—это обращение к
импровизационному аспекту, собственные средства рече-языкового акта (l'acte
de langage) относятся к уровню импровизационного
(неустоявшегося), а собственные средства языка (langue), напротив,
относятся к уровню неимпровизационного, устоявшегося.
Моя манера выступлений строится обычно на импровизации.
Существует тысяча способов высказать одними и теми же
словами самые простые вещи. Такая манера выступления,
составляющая выразительность акта речевой деятельности, добавляется
к высказываемому содержанию, которое средствами языка
связано с устоявшимся аспектом.
В некоторых языках экспрессивность акта речевой
деятельности способна значительно изменять смысл, который могут иметь
в речи слова, связанные с экспрессивностью. Вспомним о
разнообразии смысла и значения некоторых слов во многих южных
языках, например в испанском. Выразительность, с избытком
добавляемая к выражению, вытесняет почти все. Я имею в виду,
в частности, испанское quiero, многозначность которого
безгранична.
Формула
выражение (экспрессия) + выразительность (экспрессивность) = 1
87
имеет большое значение для понимания того, что происходит
в синтаксисе. Синтаксис пользуется тем, что выразительность
теряет в пользу выражения, которое вытесняет почти все. Напротив,
синтаксис страдает от того, что выразительность растет в ущерб
выражению. При минимальной выразительности и хорошо
развитом синтаксисе скажут: Il y aura ce soir, à ГОрега, une représentation
de gala 'Сегодня вечером в Опере пройдет гала-представление',
а при большей выразительности и при редуцированном
синтаксисе за счет глагола: A l'Opéra, ce soir, grande représentation de gala
'В Опере сегодня большое гала-представление'. В общем можно
утверждать, что в наших языках то, что приобретается за счет
выразительности, теряется за счет выражения и, следовательно, за
счет синтаксиса. Бесчисленные и разнообразные предложения без
глагола представляют собой такие предложения, где
выразительность занимает место синтаксического развертывания, которое
обеспечивается глаголом.
Достаточный объем выразительности позволяет одно-
единственное слово превратить в предложение. Например: «Silence!
Tableau!» Тихо! Картина!' Но если убрать отсюда
выразительность, предложение пропадает. В восклицаниях «Silence! Tableau!»
предложение появляется из-за того, что к использованному слову
добавляется значительная направленная (векторная)
экспрессивность. Без нее слово не образовало бы предложения.
Представленная формула
выражение + выразительность = 1
включает в себя любой вариант, начиная с минимальной
выразительности в сочетании с максимальным выражением и до
максимальной выразительности, достигаемой за счет выражения; то,
что приобретается за счет выразительности, теряется за счет
выражения, и наоборот.
В качестве предельного случая в языке встречается
междометие, олицетворяющее собой выразительность, которая в какой-то
мере поглотила и уничтожила выражение. Междометие является
предложением; это такое предложение, вектор которого заключен
не в глаголе, а в экспрессивном движении, доведенном до
максимума.
В психомеханизме речевой деятельности экспрессивное
движение представляет собой переменную, которую точный анализ
должен с достоверностью учитывать. Экспрессивное движение
в общем виде является дополнительным по отношению к
выражению; это значит, что в любых условиях оно ему добавляет то, чего
может не хватать с точки зрения речевого задания и что, учитывая
речевое задание, принесет пользу; экспрессивное движение,
развертываясь, устраняет из выражения то, что могло бы его
утяжелить, и это устранение компенсируется увеличением
выразительности.
Вот это, только что указанное противительное соотношение
выражения и выразительности составляет глубинное явление об-
88
щей грамматики. В самом начале, во времена
импровизационного языка (langage improvisé), выразительность была всем, а
выражение — ничем. В наше время в языке образованного
общества, следящего за своей речью, выразительность занимает
немного места, а выражение—почти все. Народный, или
разговорный, язык действует в ущерб выражению и в пользу
выразительности...
... В общей истории языка как речевой деятельности
выразительность первична, выражение вторично. Следовательно, любой
язык, рассматриваемый в конкретную эпоху, представляет
некоторую потерю выразительности, возмещаемую в качестве
компенсации некоторым созданием выражения; выразительность
сама по себе относится к уровню импровизационного, а
выражение— к уровню устоявшегося. Впрочем, также было бы
правильно сказать, что любой конкретный язык, рассматриваемый в
конкретную эпоху, представляет собой изобретение средств
выражения, тем самым сокращающих потребность в средствах
выразительности (экспрессивных средствах).
В последовательности акта речевой деятельности средства
выразительности появляются на позднем этапе, изобретаются с
запозданием в самом акте речевой деятельности, за пределы
которого они не выходят и с которым образуют неделимое целое.
Средства выражения появляются на раннем этапе, будучи заранее
записанными в языке, в устоявшемся аспекте, каким является
язык, до возникновения акта речевой деятельности, который
находит их в своем распоряжении уже готовыми к употреблению.
В общем смысле допустимо утверждение, что в наших языках
выражение, если можно так сказать, поглощает выразительность,
при этом экспрессивные средства (средства выразительности)
принадлежат речевой деятельности и через использование, через
такое использование, которое их кодифицирует, устанавливает,
становятся средствами выражения. В той мере, в какой
выразительность становится устоявшимся явлением, она становится
средством языка, средством выражения.
Точное измерение того, в какой мере явление устоялось и что
оно сохраняет от импровизационного, часто сложно осуществить.
Полная принадлежность к языку достигается для понятий через
формирование соответствующих знаков. Менее полная
принадлежность к языку встречается там, где фиксируемое языком
состоит в способах употребления знаков. Существуют очень
четкие правила применения знаков, знаки несут их с собой;
эти правила, так же как и знаки, входят в состав языка.
Это и есть синтаксис выражения, к которому добавляется
менее устоявшийся, хотя и формировавшийся в качестве оппозиции
к первому синтаксис выразительности (экспрессивный
синтаксис). Почтительность к синтаксису выражения заставляет
говорить: Pierre arrive 'Петр приходит'. Преобладание
экспрессивного синтаксиса заставит сказать: Arrive Pierre 'Приходит
Петр'. То, что называется грамматическим порядком слов,
89
относится к синтаксису выражения, полностью устоявшемуся и
более несоблюдаемому, если обращаются к противоположному
синтаксису выразительности.
Таким образом, чтобы утверждать, что в таком языке, как
французский, существует строгий грамматический порядок слов,
надо обойти молчанием существование экспрессивного
синтаксиса.
Сложность (скорее, это сложность доктрины, нежели теории)
состоит в том, чтобы определить, насколько в языке устоялись
синтаксические экспрессивные средства, к которым обращаются
тогда, когда полностью устоявшегося синтаксиса в экспрессивном
плане недостаточно.
Язык в целом состоит из устоявшегося. Но надо учитывать,
что существуют разные степени устоявшегося, и чем более
явление устоялось, тем глубже оно опускается в язык, в то время как
чем меньше оно устоялось, тем выше оно поднимается в речевой
деятельности.
Самое устоявшееся—это наименее экспрессивное,
обладающее наименьшей выразительностью. Так, поиск выразительности
всегда и везде ведет к попыткам так или иначе избежать
глубокого и банального устоявшегося и через эти попытки, которые,
часто повторяясь, сами становятся средствами языка,— к
усложнению устоявшегося путем увеличения его собственных средств.
(Лекция 7 мая 1948 г., серия С)
Место предложения (фразы)1 в речевой деятельности
Один из принципов моего преподавания, к которому я часто
обращаюсь в своих лекциях, заключается в том, что выражение
основывается на представлении. Это нечто постоянное,
принадлежащее не онтогенезу речи, а праксеогенезу. На том этапе
построения языка, на каком находятся современные языковые системы,
мы имеем хорошую возможность легко проверить правильность
только что высказанного принципа. Для этого достаточно
рассмотреть то, что происходит в нас самих, в нашем мышлении.
Если мы хотим что-то сказать (а в лингвистике следует все время
возвращаться к высказыванию, которое является постоянной
целью речевой деятельности), мы ищем среди постоянно
находящегося в нас представления такие слова, которые приходят
более или менее легко. «То, что хорошо понимаешь,— как сказал
поэт,— находит ясное выражение, и слова для этого приходят
легко». Буало не сомневался, и мы тоже, что мы обращаемся к
словам, потенциальным единицам языка, принадлежащим представ-
1 В соответствии с традицией термином «фраза» (phrase) Г. Гийом называет
любое высказывание. Мы будем использовать термин «предложение».— Прим.
перев.
90
лению, для того, чтобы построить предложения, реализованные
единицы речи, принадлежащие выражению. Именно это мы
можем констатировать на основе анализа того, что происходит
внутри нас.
Можно было бы принять эту точку зрения, что было бы
разумно, если оценивать языковую реальность на современном этапе
развития. Но этого сделано не было. Подобно мольеровскому
персонажу всё изменили, перевернули всю наблюдаемую
ментальную физиологию, навязали идею о том, что мы думаем
предложениями и незачем поэтому заниматься словами. И в этом
отношении была проявлена большая настойчивость, хотя и не
удалось отказаться от обучения языку с помощью слов, входящих
в его состав. Было провозглашено, что предложение является
единственной реальностью языка. В противоположность этому
мнению надо все же заметить, что для того, чтобы построить
предложение, предназначенное для высказывания того, что мне
хочется высказать, я должен отыскать в себе уже построенные
слова и что говорить—это значит поступать таким образом.
Объявить предложение единственной реальностью языка —
это значит, как ни странно, по необходимости принимая вещи
в их финальной стадии (в качестве результата, а не процесса),
повторять давно сделанный первый шаг от примитивности, когда
язык (langage) для функционирования, представления и выражения
располагал только одним ареалом*, начальным, и, следовательно,
вынужден был принимать некоторую интерференцию акта
выражения и акта представления.
{Лекция 20 декабря 1956 г.)
Единицы потенции и единицы реализации:
слово и предложение
Один из прежних принципов моего курса заключается в том,
что выражение происходит на основе представления.
Представляемое— это язык, составляющие его акты представления,
каждый из которых есть единица потенции, называемая СЛОВО.
Выражаемое — это речь (discours), составляющие ее акты
выражения, каждый из которых по завершении называется единицей
реализации.
В известных нам языках предложение представляет собой
совокупность, объединяющую, но не агглютинирующую единицы
потенции, которые относятся к оформленной языковой субстанции;
форма субстанции появляется в процессе мгновенного
лексического перехвата, опережающего фразовый перехват и
обеспечивающего рождение слова**.
Первый формальный перехват, лексический перехват, носит
одновременно и объединяющий, и агглютинирующий характер.
Корневые словообразующие элементы, попадая под корневой
91
перехват, объединяются и агглютинируются. Это первичная
форма элементов, порождающая потенциальные единицы языка.
Второй формальный перехват, фразовый, порождающий такую
единицу реализации, как фраза (предложение), в которой
соединяются потенциальные единицы, носит только объединяющий
характер. Собственно фразовый перехват представляет собой перехват
в не предназначенной для установления форме тех устоявшихся
форм, которые относятся к субстанции слова и связаны с
лексическим перехватом, завершенным к моменту фразового перехвата.
В результате лексического перехвата создаются слова:
Le
homme
est
mortel
Это потенциальные единицы языка. Из фразового перехвата,
совокупности потенциальных единиц, слов, выходит фраза:
L'homme est mortel 'Человек смертен'.
Сумма сущностных лексических перехватов, происходящих
в сознании человека, составляет язык. Число этих лексических
перехватов ограничено, его может выдать словарь, включающий
все слова языка. Это тот словарный запас, которым обладает
каждый из нас. Сумма фразовых перехватов, которые состоят из
перехватов лексических и потенциальных, составляет речь. Число
фразовых перехватов безгранично. Можно создать словарь слов,
входящих в состав языка; нельзя создать словарь предложений,
ставших возможными благодаря выбору и употреблению этих
слов.
Свойство языка — состоять из устоявшегося, свойство речи —
состоять из неустоявшегося. Со стороны речи утверждается
свобода, противоположная установлению; со стороны языка —
несвобода, соответствующая установлению. Фраза, принимающая
в сознании устоявшуюся форму, теряет мимолетность и
становится словом языка. Во французском языке существуют такие
фразочки, через установление превратившиеся в слова: les on-dit, les
qu'en dira-t-on, un m as-tu vu и др.1 В старых и древних языках типа
санскрита встречаются длинные предложения, которые в процессе
установления, представляющего собой снятие мимолетности,
редуцировались до положения имени, хотя в самих себе они
и сохраняют конкретные обстоятельства соединения, объединения
составных элементов...
(Лекция 29 ноября 1956 г.)
1 Исходная конструкция этих слов: 1) подлежащие + сказуемое (on dit
'говорят'), 2) прямое дополнение + косвенное дополнение + сказуемое + подлежащее
(qu'en dira-t-on?), 3) прямое дополнение + вспомогательный глагол +
подлежащее + причастие (m'as-tu vu?), где вспомогательный глагол и причастие образуют
сказуемое. Субстантивированные, о чем говорит артикль, эти конструкции
передают смысл слова «слухи» (1, 2) и похвальбу (3).— Прим. ред.
92
Предшествование языка: его упреждающий характер
4 Движение мысли, направленное к себе самой для понимания,
что такое унаследованный язык (имеется в виду родной язык), не
свойственно человеческому сознанию. По природе сознание
склонно к использованию языка для выражения мысли, которую
надо сообщить кому-то, или же для ее прояснения самому себе.
И нужно в некотором смысле сориентировать мысль в сторону,
противоположную естественному ее движению, чтобы заняться
мыслительными операциями, предшествующими построению
языка, который никогда не следует путать с речью.
Речь (discours) отвечает своему целевому устремлению:
предпринять дискурсивную операцию—это со всей очевидностью
означает захотеть действовать, оказать на кого-то какое-то
воздействие. Если нет такой цели, нет и речи: мысль, если можно
так выразиться, остается молчаливой. Однако молчание не
означает для нее отсутствия языка, а означает только, что он в
данный момент покоится в глубинах сознания, где мы его всегда
находим в полностью законченном виде, полностью
построенным и готовым тут же оказать нам услуги, которые мы ждем от
обладания им. В лингвистике никогда нельзя терять из виду,
что язык существует в нас, причем во всей своей полноте, даже
тогда, когда мы не говорим и даже когда не предполагаем
говорить.
По определению, язык существует до акта речевой
деятельности. Акт речевой деятельности вклинивается между языком,
построенным внутри нас и представляющим наследство,
полученное нами от тех, с кем мы жили с самого рождения, vi речью,
которую в нужный момент мы получаем с помощью средств,
постоянно предлагаемых в наше распоряжение языком.
В абстрактной, но очень точной форме надо себе представить,
что язык покоится в нас на глубинном уровне мышления, на
уровне потенции (plan de puissance), тогда как речь находится не
в глубине нашего мышления, которая препятствует мимолетности
и обеспечивает постоянство, а, напротив, заключается в
строительстве, к которому мы приступаем при возникновении
необходимости, когда хотим что-то сказать. Таким образом,
речь следует отнести к уровню реализации (plan de l'effet).
С аналитической точки зрения язык и речь в мышлении не
являются конструкциями одного и того же временного плана.
Язык составляет в нас прошедшее, завершенное, а речь
представляет то, что мы в действительности станем делать с помощью
,; средств, которые нам предоставляет устоявшийся в нас язык,
установление которого сопровождало формирование самого
нашего сознания.
Это различное положение языка и речи в мышлении, которое,
* сумев создать в себе первый (т.е. язык), использует его в нужный
момент для построения второй (т.е. речи), необходимо постоянно
учитывать при рассмотрении любого языкового вопроса. Оно
93
приводит нас к пониманию того, чего мышление ожидает от
языка, а также того, чего оно ожидает от речи. От языка мышление
ждет, чтобы он ему дал возможность и удобство выражения, а от
речи ждет только умелого использования средств возможности
и удобства, предоставленных в ее распоряжение языком.
Для того чтобы язык обеспечил мышлению возможность и
удобство выражения, необходимо, чтобы он обладал системным
предвидением своих потребностей, охватывающих все
возможные случаи выражения, сколь бы разными они ни были.
Следовательно, есть основания полагать, что в глубине мышления язык
является и установлением, и хранилищем упреждающей системы.
{Лекция 13 января 1944 г., серия А)
От мыслимого к обдуманному: язык и речь
Исторические элементы (les apports historiques) находятся в
языке в положении материи. По отношению к ним сам язык
находится в положении формы. Это форма отношений, связей, в
которые вступают в языке появившиеся в нем инновации. Язык
существует только как эта форма. В том случае, если бы он не
представлял собой сумму отношений, установленных между
появившимися элементами, он бы не существовал. Исторические
элементы, не охваченные отношениями порядка и системы, не
составили бы языка. Ими нельзя было бы пользоваться для
выражения мысли, поскольку выражение мысли требует от языка,
чтобы в нем было уже заранее общее представление мыслимого,
или, иными словами, общее представление видения мира.
Здесь необходимо провести простое, но важное различие:
различие мыслимого и обдуманного. Выражение относится к
обдуманному: выражается то, что было обдумано. Местом выражения
является речь. В речи обнаруживается обдуманное в виде
выраженного. Что касается представления (а это — иное, нежели
выражение), то представление отличается от выражения тем, что оно
относится исключительно к мыслимому. Оно его делит,
подразделяет, внутренне организует, систематизирует, чтобы высказать
все, и результатом этих систематизирующих операций является
язык. В языке находят свое решение проблемы представления,
а не проблемы выражения, которые, принадлежа другому
уровню, относятся к речи.
Разница в уровне в основном заключается в том, что
предметом речи как предметом выражения является обдуманное (le pensé),
а предметом языка как предметом представления является
мыслимое (le pensable). Речь — это форма, принятая обдуманной
стороной для выражения (expression); язык—это форма,
принятая мыслимой стороной для представления (représentation).
Существующий во мне язык, дающий мне удобство и
возможность выражения, представляет собой интегральное
представление мыслимого с некоторой внутренней систематизацией. На мой
94
f взгляд, он непосредственно и независимо от какой бы то ни было
конкретной мимолетности дает общий образ всего, что можно
мыслить, но что, будучи мыслимым, и только мыслимым, еще не
4 было обдумано.
Речь — другое дело. Предварительное условие ее
существования заключается в том, чтобы говорящий (он же активно
мыслящий субъект) имел в себе нечто обдуманное, построенное в
данный момент на основе мыслимого и находящегося в его
постоянном распоряжении запаса, т. е. интегрального, внутренне
систематизированного представления, которым является язык в сознании
говорящего. Построение обдуманного на основе мыслимого
является операцией, которую предполагает и обязательно
включает в себя речь; однако между обдуманным и мыслимым,
между обдуманным, предназначенным для выражения, и
мыслимым, предназначенным только для представления, существуют
большие и серьезные различия.
Мыслимое — это все потенциальное мышление. Это
потенциальный интеграл. Мыслимое должно заранее удовлетворять
любой мысли, которую мы хотели бы перевести в
действительность. Практически язык, фиксирующий в себе
систематизацию мыслимого, должен допускать выражение любой мысли.
Такое интегральное состояние возможности представляет собой
свойство языка,—свойство, которое не встречается за его пределами.
Его нет в речи, которая содержит в себе только обдуманное,
/Построенное на основе мыслимого, и которая всегда составляет
только часть того, что позволяет мыслимое. Дело в том, что, если
прибегнуть к векторной форме (векторное представление зачастую
бывает удобно в лингвистике), мыслимое имеет перед собой все
мышление, каким бы ни была его природа, в то время как за
1 обдуманным находится мыслимое, из которого в любом случае
использована только некоторая, необходимая часть.
Таким образом, в переходе от мыслимого в представлении,
т.е. от языка, к выражению обдуманного, т.е. к речи,
наблюдается переход от интеграла к дифференциалу: от всей потенции,
данной сразу человеческому мышлению, к реализованной части,
произведенной в конкретный момент необходимости и
подчиняющейся этой моментности. Это отношение всей потенции, какой
является язык, к реализованной части, за пределы которой не
выходит речь, ощущается всеми. Все понимают сразу, что
обдуманное уже мыслимого и что то, о чем думали, думают и, добавим,
о чем будут думать, никогда не сравняется с мыслимым,
действительно интегрирующим (в силу потенции) любое обдуманное,
каким бы широким оно ни было в силу умножения.
Дальнейшие размышления на тему отношения
мыслимое/обдуманное показывают, что если мыслимое представляет в
сознании интеграл, каким является язык, то обдуманное в сознании
интеграла не имеет. Кто смог бы удержать, интегрировать в своем
Сознании все обдуманное, которое не кончается? Ведь если кто-то
Начал думать, то он будет думать и дальше.
А*-631
95
Но как бы долго ни продолжалось это думание и как бы
далеко оно ни заходило, реализованная мысль никогда не сможет
выйти за пределы потенциально мыслимого. В процессе выражения
мыслей, как бы они ни различались между собой, они будут
сменять друг друга, но не перестанут, несмотря на свои различия,
принадлежать к мыслимому представлению, которое их
потенциально интегрирует. В потенции это интеграл их безграничных
дальнейших различий.
Содержание языка—это данная разом человеческому
сознанию вся совокупность мыслимого, но не в виде выражения, а в
виде систематизированного представления. Содержание речи — это
выборочная часть мыслимого, использованная для производства
в действительность обдуманного.
В человеческом сознании режим обдуманного—это различие,
режим мыслимого — это интеграция. Но эти противоположные
режимы представляют собой режимы, соответственно, речи
и языка. В речи встречаются сиюминутные, единичные,
отличающиеся друг от друга мысли, от которых и ждут различий, а не
идентичности. В языке ничего не происходит вдруг, все уже есть,
данное разом; и этот, сделанный разом дар составляет мыслимое,
внутренне организованное мыслимое, или, иными словами,
систематизированное мыслимое.
В общей теории, которую я развиваю, большое значение имеет
различение терминов «выражение» и «представление». Сам язык
не выражает ничего; он представляет, он является
представлением. Выражение принадлежит только речи, которая выражает на
основе представленного и с помощью средств, которые
предлагает представление. Немало путаницы произошло в лингвистике
и грамматике из-за того, что не уделялось должного внимания
четкому разграничению выражения, факта речи, и представления,
факта языка.
{Лекция 12 марта 1948 г., серия С)
Универсальность отношения представление/выражение
Тема этой лекции — представление и выражение в
грамматической системе французского языка,— очень важная сама по себе,
содержит также для интересующего нас вопроса разъяснение по
поводу фактов человеческих и социальных.
Человеческий факт — это соотношение
представление/выражение. Этот факт в лингвистическом аспекте характерен для любых
времен, любых возрастов, любых обществ и групп. Это значит,
что везде и всегда разговорный язык встречает проблему
равновесия представления/выражения. Речь идет о формировании
языка средствами актов представления и о формировании речи
средствами актов выражения.
Требуемое отношение, если мы говорим о речевой деятельнос-
96
ти человека, между представлением и выражением является
человеческим отношением, тогда как реализация этого отношения
в зависимости от определенной пропорции необходимо
возникающих условий (представлять/выражать) является социальным
фактом.
Очень большое внимание уделялось социальному аспекту
языка и очень малое — человеческому, поэтому я считаю полезным
немного подробнее остановиться на различии, требующем
четкого понимания. Язык типа французского установил некоторое
равновесие (французское равновесие) между представлением и
выражением. У него есть свой способ решения уравнения:
представление + выражение = 1,
где 1—символ целого, всей совокупности речевой деятельности.
Сразу же заметим, что, будучи очень развитым, французский
язык нашел изящное решение этой проблемы. Это изящное
решение является здесь социальным фактом. Но сама проблема и
необходимость ее если не решения, то постановки, относятся к
человеческому факту.
Человеческий принцип таков: выражение возможно только на
основе представления. Необходимость сначала, до выражения
располагать представлением универсальна в пространстве и во
времени. Это надсоциальный факт. Социальному факту
соответствует определенная взаимная соотносительность представления
и выражения, которая хронологически изменчива. Полное
отсутствие представления — это и есть, по-видимому, социальный
факт, так как отсутствующее представление заменяется таким
состоянием речевой деятельности, в котором на месте
представления должен стоять опыт. Иначе говоря, социальный факт в этом
случае можно отразить с помощью отношения:
представление = 0 |
+ выражение = 1.
В рамках этой гипотезы — поскольку представление создает
язык — получается, что говорить, не имея в себе готового языка,
можно только на базе непосредственного опыта. Такая ситуация
характерна для животных. Здесь был бы «язык животных», но
не язык людей. Момент перехода от животного состояния к
человеческому характеризуется тем, что основой выражения
становится представление, а не простой опыт.
Человек несет в себе зародыш представления. Большие
достижения мысли также связаны с прогрессом в представлении.
Базовая арифметика является представлением на основе опыта
чисел. Алгебра — это высшее представление на основе числового
представления. Прогресс записывается на кривой ухода от опыта,
опыт = х
7*
97
который заменяется, со всеми преимуществами и потерями от
этого, представлением. В этом смысле прогресс есть человеческий
факт. Но как только устанавливается определенная взаимная
соотносительность представления и выражения, мы имеем дело с
социальным явлением. Другими словами, человеческий факт — это:
представление (= х )
+
выражение ( = у)
а социальный факт—это:
представление (= а)
+
выражение (= а')
Важный пункт доктрины заключается в том, что для
объяснения социального в рамках интересующей нас проблемы надо
исходить из человеческого. Надо знать, что речевая деятельность
объединяет представление и выражение. Это делается
обязательно до оценки социальной пропорции взаимодействующих
компонентов. Вчера, базируясь на социальной точке зрения, я говорил,
что язык представляет в нас устоявшееся, а речь—неустоявшееся.
Речь существует только за счет неустоявшегося. Устоявшееся,
покрывающее всю совокупность речевой деятельности, сделало бы
меня немым: все было бы сказано, говорить было бы нечего.
Отношение
представление ( = 1)
+
выражение ( = 0)
невозможно, это фантастика и, как и другая фантастика, удобно
в качестве предела для размышлений. Другая невозможность —
коренная, но не окончательная—может быть представлена таким
отношением:
представление ( = 0)
выражение ( = 1)
■
= 1.
г
98
Мучительное положение: говорить, не имея в себе языка,
не обладая языковыми представлениями. Мучение животного, от
которого в процессе социального развития нас освобождает
представление как человеческий факт.
Слушатели понимают важность рассматриваемых здесь
вопросов для самых разных областей, включая патологию.
Исследования в области афазии, если они правильно ведутся, приводят
к мысли о том, что некоторые виды афазии (здесь требуется
осторожность), вероятно, в основном представляют собой нарушение
в представлении, и нередко в той части представления, которая
изменчива и мимолетна. Возможно, что в представлении имеются
дыры, системные дыры, отсюда и системные афазии. Один случай
афазии: сохранение достаточной способности к адъективации
и неспособность к субстантивации. Отсюда патологическая
необходимость выражения мысли (как правило, не достижимая) с
помощью прилагательных и глаголов, без возможности опереться
на существительное.
{Лекция 23 ноября 1951 г., серия В)
Обусловливающий характер языкового факта
Грамматическая парадигма, такая, например, как спряжение,
представляет небольшое количество формальных случаев
представления. Представление, соответствующее каждой форме,
каждому формальному случаю, единично. Его единичность
абсолютна, но это единичное представление установило свою единичность
согласно некоторому внутреннему механизму, позволяющему
на основе единичного представления получить тысячи различных
эффектов, разнообразие которых может приводить к
противоположному значению. Для объяснения этих положений возьмем
в качестве примера имперфект изъявительного наклонения во
французском языке.
В представлении отражается идея совершаемости
(accomplissement), которая уже отчасти перешла в завершение (accompli).
Формула анализа, соответствующая представлению, будет:
завершение + совершаемость = 1.
(положительное) (перспективное)
Однако в этой формуле, представляющей имперфект, отношение
завершенное/совершаемость не имеет количественной оценки,
и именно в речи мы свободно выбираем из предоставленного нам
диапазона нужный вариант. Этот выбор позволяет нам по
желанию увеличивать или уменьшать количество завершенного.
Отсюда— имперфекты, которые перед совершаемостью ставят
протяженное, существенное, длительное завершение (например:
Pierre marchait), и имперфекты, которые противопоставляют
совершаемости непротяженное, еще не обладающее длительностью
99
завершение (это случай: Le lendemain, Pierre arrivait), где
arrivait содержит в себе идею внезапности, чего-то такого,
что прерывает течение вещей и предвосхищает неожиданность;
предвосхищение отсутствовало бы, если бы я сказал arriva,
которое не является внутренне перспективным, оно не
перспективно. Действительно, arriva (определенный претерит) является
формой, содержание которой составляет целиком совершаемость, без
малейшего завершения. Изложение с использованием
определенного претерита представляет собой последовательность совер-
шаемостей. Там, где происходит совершаемость, при наличии
доли завершенного, какой бы малой она ни была, мы имеем
дело с имперфектом. Таким образом, для имперфекта существует
инвариантное условие представления:
завершение + совершаемость = 1.
(любой желаемой (перспективное)
величины)
Если доля завершенного выбирается очень малой, практически
приближающейся к нулю, завершение существует в
представлении, но его существование настолько мало, что этот имперфект
почти равнозначен определенному претериту, с которым он
может грамматически, если не стилистически, взаимозаменяться.
Мода) сказать:
Le lendemain Pierre arrivait <TT „ ,
и Le lendemain Pierre arriva Назавтра приехал Петр .
Нюанс различия неуловим.
Следовательно, в представлении существует формальное
условие:
завершение + совершаемость,
(положительное) (перспективное)
а в выражении — свобода устанавливать по необходимости объем
завершенного. Имперфект фиксирует формальное условие
представления. Это факт языка. В речи соблюдаемое условие
варьируется в пределах границ системного предписания. В речи
имперфекту разрешается все, за исключением нарушения условия,
отображением которого он является и которое устанавливает
присутствие завершения перед совершаемостью, но не определяет
необходимого объема завершенного перед совершаемостью. Это не
устанавливается. Но мы знаем, что неустановленное
(неустоявшееся) принадлежит речи. Другими словами, речь идет о
последовательности:
100
- имперфект языка, представляющий любой объем
завершения + совершаемости;
— имперфект речи, представляющий конкретный
объем завершения + совершаемости.
Отсюда два подхода к изучению имперфекта. Только в речи
в предложении имперфект имеет не одно значение, а множество,
и напрасны попытки свести это множество к одному значению,
рассматриваемому как основное, поскольку можно
неминуемо запутаться в констатации различий, и чем лучше
выделяются различия, доходящие до пределов, тем больше путаница. Либо
имперфект сначала изучается в языке с целью выявления
инвариантного систематического условия, которое он здесь
представляет:
завершение + совершаемость,
(без количественного
выражения)
а затем в речи, где наблюдается абсолютно свободная реализация
всех возможных объемов завершения со всеми изменениями
значения, к которым приводит это варьирование доли завершенного.
Форма1 дана в языке. Изменения количества, которые она
позволяет в своих пределах, предназначаются речи. Они не
устанавливаются. Они свободны, как сама речь, устанавливающая форму,
только форму, которую имперфект не может нарушить и которую
он не нарушает, проходя все объемы завершенного, которые
позволяет формальное присутствие завершенного в имперфекте.
Я воспользовался одним простым примером для того, чтобы
показать, что разделяет языковой факт, являющийся
установленным формальным представлением, и речевой факт, являющийся
свободным функционированием устоявшегося (установленного),
которое не нарушает своего определения (никогда не нарушает),
но дает ему полную свободу внутреннего варьирования.
{Лекция 23 ноября 1951 г., серия В)
1 Гийом использует термин «форма» здесь и в других местах в смысле
грамматического, или формального, значения в противоположность «содержанию» —
лексическому, или «вещественному», значению.— Прим. перев.
Часть пятая
—со>—
РЕЧЕВАЯ
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ
И СИСТЕМА
Глава I
СИСТЕМНЫЙ ХАРАКТЕР ЯЗЫКА
Закон, присущий любой системе
По закону, действующему для системы, она должна быть
единой и в то же время множественной, так как включает в себя
позиции составляющих. Нет такой системы, которая бы внутренне
состояла из одного элемента. Идея системы несет идею
обязательной бинарности: необходимы по крайней мере два составляющих
для того, чтобы была система.
{Лекция 7 декабря 1951 г., серия В)
Трудности исследования языковых систем
Системы представляют собой языковые сущности (êtres de
langue), реальность которых столь же велика, что и у
представляющих их форм. Но если до сих пор не было проведено
их исследования, то это объясняется тем, что сама эта реальность,
сколь бы важной она ни была, является реальностью абстрактной,
относящейся не к воспринимаемой материальности языковой
сущности, а к системной связи более или менее широкого круга
языковых сущностей, отвечающих в своей совокупности за
выражение конечной суммы сложных отношений, которые
подчиняются двойному закону когерентности и взаимоотносительности
(этого закона всегда придерживаются языковые системы в
процессе своего построения).
Понятно, что исследование абстрактных сущностей,
представляющих собой только сущности отношений, менее доступно, чем
исследование конкретных сущностей, обладающих реальностью
иного рода, нежели та, с которой связан порядок, установленный
мышлением в своих глубинах для собственных представлений.
Следует добавить, что исследование систем не уводит нас от
рассмотрения языковых фактов, а приводит к их более широкому
пониманию и к пониманию того, что системная зависимость двух
или большего числа форм представляет собой такой же факт
языка, что и существование самих этих форм.
{Лекция 10 февраля 1944 г., серия А)
105
Язык как система систем
Любой язык представляет в своей совокупности обширную,
строго когерентную систему, состоящую из множества систем,
связанных между собой отношениями системной зависимости,
которые их объединяют в единое целое. Поскольку это
касается любого языка, то трудность психосистематической
лингвистики, занимающейся исследованием только абстрактных
сущностей языка, сущностей чистых отношений, формирующих
системы, заключается в идентификации различных систем, входящих
в состав языка в рамках формирующей его обширной системы и
представляющей собой не что иное, как соотносительную
систематизацию частных систем, сумевших в ней
индивидуализироваться.
Язык представляет собой системное целое, охватывающее всю
протяженность мыслимого и состоящее из систем, каждая из
которых относится только к одной конкретной части мыслимого.
Эти частные системы имеют естественную тенденцию к
индивидуализации и к созданию целого, выступающего составной
частью общего и более широкого целого, каковым и является язык.
Их определение как целого в рамках целого, часть которого они
составляют, является более или менее строгим, и теоретик
языкознания никогда не должен упускать из виду, что если различные
системы в составе языка стремятся к индивидуализации в нем, то
они также стремятся к сохранению между собой связи
постоянного характера, которая позволяет почти незаметно переходить от
одной к другой. Антиномия языкового построения состоит в том,
что язык предполагает подчинение противоположным целям.
Например, чтобы фраза получила смысл, надо, чтобы различались
слова и в то же время чтобы на какой-то короткий момент их
различимость стиралась.
В своей внутренней структуре все языки стремятся к
распределению интегрирующей системы, которую они представляют, между
многочисленными интегрируемыми системами, каждая из
которых образует некоторое целое; но в то же время в своем
построении они подчиняются противоположной движущей силе,
состоящей в возможно меньшем разделении интегрируемых систем. Эти
две противоречивые тенденции — тенденция к разделению систем
и их идентификации как целого и противоположная тенденция
к сохранению тесной и почти непрерывной связи между ними —
находятся в постоянном поиске приемлемого равновесия, которое
обычно достигается в развитых языках, особенно тех, которые
принадлежат высокоразвитым цивилизациям.
{Лекция 2 марта 1944 г., серия В)
106
Устоявшееся и неустоявшееся в речевой деятельности
Принцип, на котором основывается механизм
психосистематики речевой деятельности, заключается в том, что мышление не
имеет другого способа самопознания, кроме срезов в процессе
собственной деятельности.
Принцип подходит для всего, что составляет формальную
структуру языка, т.е. для всех форм, которые посредством
чередования, не выходящего за рамки замкнутой системы, подходят
к различным идеям. Таковы, например, формы спряжения: они
составляют замкнутую систему, и говорящий, охватывая
мысленно всю систему, выбирает среди конечного числа содержащихся
в ней форм ту, которая лучше всего соответствует целям речи, т. е.
тому, что он хочет выразить. Выбор осуществляется среди
конечного и всегда не слишком большого числа форм, так что, если
использовать эти формы одну за другой, вскоре придет момент,
когда потребуется вернуться к уже использованной форме.
Можно сказать, что чередование происходит в замкнутой цепи.
Много раз в лингвистических дискуссиях обсуждался вопрос,
является ли язык системой или нет. Этот вопрос решен и закрыт,
если согласиться, что система существует там, где формы
чередуются в замкнутой цепи, и система не существует там, где
в устоявшемся (а устоявшееся — это и есть язык) формы
чередуются в разомкнутой, открытой цепи. Так, в наших языках есть
система числа, представленная в виде двух чисел: единственного
и множественного. Есть система рода, представленная во
французском языке двумя родами: мужским и женским. Система
существует потому, что чередование форм, которых только две,
происходит в замкнутой цепи. Латинское склонение образует систему,
поскольку чередование происходит в замкнутой цепи.
Напротив, там, где понятия заменяют друг друга в открытой,
разомкнутой цепи, системы нет. Это касается конкретных идей,
составляющих содержание частей речи. Они могут заменять друг
друга без окончательного замыкания цепи подстановок. Я могу
записать в форме существительных очень большое количество
понятий и при необходимости свободно увеличить это количество,
не встречая ограничений in intellectu. Другое дело — части речи.
Их небольшое количество ограничено, а чередование их
происходит в замкнутой цепи. Существует система. Споры на эту тему,
вспыхивающие вновь и вновь, исчерпываются, на наш взгляд,
этим объяснением, которое показывает в устоявшемся, каковым
является язык, систему и не-систему, свободное и несвободное.
Применение методики поперечных срезов привело нас к
разделению отношения мышление => речевая деятельность,
составляющего объект щуки о речевой деятельности, на две
части: устоявшееся (l'institué), каковым является язык, и
неустоявшееся (le non-institué), каковым является речь.
Сразу же заметим, что система существует только в устоявшемся; и
пусть не возражают, что фраза, которая принадлежит речи,
107
составляет тем не менее систему. Система фразы представляет
собой составную часть языка. Фразу делает не система, а
использование системы и свободный и мгновенный выбор идей,
которые будут выражены во фразе. Этот свободный выбор
не является обусловленным системно, и если системные
условия, составляющие систему фразы, имеют конечный характер
(количественно ограниченный), то использование системы
предоставляет многочисленные возможности комбинаций, намного
превышающие по количеству системные условия. Речи
принадлежит использование системы настолько, насколько она свободна.
Щекотливое определение. Система руководит своим
использованием, а использование ее устанавливает.
(Лекция 6 декабря 1951 г., серия А)
Система и не-система в языке
Важной характеристикой языков, каждый из которых in toto
состоит из устоявшегося, является установление в них
параллельно и не в ущерб друг другу свободы и закона, не-системы и
системы. То, что установление осуществляется по двум
направлениям— в сторону открытой цепи образования понятий и в
сторону замкнутой цепи, — в некотором роде уже представляет
систему.
Устоявшееся, каковым является язык, в целом представляет
собой систему, но его систематизация включает в себя установление
свободного (системного и определяемого в открытой цепи) и
несвободного (несистемного и определяемого в замкнутой цепи).
Несистемное свободное подчиняется системному несвободному.
Системное несвободное раскрывает перед нами достигнутую
систематизацию, несистемное свободное — не достигнутую
систематизацию. Морфология языка представляет установление в нем
замкнутых цепей образования понятий. Если везде пользоваться
открытой цепью, язык не будет иметь морфологии. Чтобы лучше
понять, предположим, что французский язык содержит только
частные понятия, свободно заменяющие друг друга; это был бы
язык без какой бы то ни было морфологии.
Но дело обстоит иначе, и структура языка определяет
замкнутые цепи образования понятий, содержащие взаимозаменяемые
понятия и удовлетворяющие одному общему условию переноса.
Эти цепи образуют в языке системы. Обычные грамматики их
представляют в виде парадигм.
Может быть, лучше было бы сказать, что под несвободным,
системным и обусловленным образованием понятий язык
устанавливает свободное образование понятий, условия для которого
остаются не определенными, не достигнутыми, системно не
детерминированными. Несвободное системное образование
понятий происходит в замкнутой цепи, т. е. в цепи форм одного языко-
108
вого поля (оно заставляет нас выбирать среди некоторого
конечного числа форм, например, три наклонения, два вида,
пятнадцать глагольных форм).
Свободное, несистемное образование понятцй происходит в
открытой цепи и представляет собой свободную деятельность
мышления при отрицательной системности, закон которой
принадлежит не самой этой деятельности, а второй деятельности
мышления, которая состоит в перехвате самого процесса
деятельности. Таким образом, с одной стороны — бессистемная
деятельность по производству свободных понятий, а с другой стороны —
системная деятельность, направленная на понимание того, что
она производит. Следовательно, в структуре языка мы должны
различать две вещи, происходящие в мышлении: его деятельность
в процессе работы и его деятельность, направленную на
понимание своей деятельности. Систематизация находится не в активном
мышлении (это его свободная деятельность), а там, где
происходит перехват мысли самой собой. Нельзя терять из виду, что
мышление существует само по себе только в том случае, если оно
способно контролировать (перехватить) себя и тем самым
различать в себе отдельные моменты деятельности. Эти перехваты
отождествляются с представлением; это то, что является
представлением.
{Лекция 30 ноября 1951 г., серия В)
Проблема исторической преемственности систем
и их обновление
...Ход исторического развития пространственно-временной
системы индоевропейских языков до сих пор еще не получил
хорошего освещения. Установление системы происходит на основе
исконных принципов, присущих человеческому сознанию. После
установления эта система продолжает существовать, приводя
к следствиям, свойственным ее природе и которые через более или
менее продолжительное время достигают определенного уровня
развития.
Однако система, развивающаяся таким образом и требующая
для себя только возможности совершенствования, сталкивается
с историческими обстоятельствами, которые пробивают в ней
бреши и вызывают ее разрушение, что превращает ее в забытое
прошлое, которое из-за потери психической значимости как бы
никогда не существовало. Отсюда необходимость при
реконструкции обращаться не к этому утратившему свое значение
прошедшему, а исходить из конструктивных принципов, записанных
в глубинах человеческого мышления, из принципов, о которых
благодаря ранее образованным конструкциям было получено
относительно ясное представление.
Для того чтобы с достаточной точностью понять историю
109
смены систем в индоевропейских языках, необходимо
представить себе, что установившаяся система влечет за собой возврат
к ситуации, не учитывающей построенного ранее, она в
некотором роде заключается в новом отправном пункте, в новом
восхождении к привычным фактам мышления, которые были уже
неоднократно использованы в предшествующих ситуациях.
Такое системное (психическое) уничтожение уже построенного
(уничтожение, которое в ряде случаев может быть почти полным)
представляет собой явление, усложняющее историю систем. Оно
свидетельствует о настоящих возобновлениях системного
построения, много раз предпринимавшихся, осуществлявшихся
в прошлом. Понятно, что в этих условиях было бы чрезвычайно
затруднительно из рассмотрения систем вывести достаточно
точную идею их исторической преемственности, которая, собственно
говоря, прерывается каждый раз, когда разрушающаяся система
для своего воссоздания приводит к возврату к исконным
принципам, которые были в ней учтены начиная с самых отдаленных ее
истоков.
{Лекция 27 января 1944 г., серия В)
Глава II
СИСТЕМНЫЙ ХАРАКТЕР СЛОВА
Открытие системы и надлежащая методика анализа
В любом языке слово представляет собой систему. Раскрытие
этой системы, т.е. механизма построения слова, принадлежит
психосистематике языка и особой методике, которую создала для
себя эта новая область языкознания.
Изучение механизма построения слова в индоевропейских
языках позволяет понять методику, которая получила название
позиционной лингвистики.
Использование этой методики на практике состоит в
векторном представлении какого-либо языкового явления, т. е. в
отображении его динамизма в виде векторного кинетизма, сущность
которого затем исследуется с помощью последовательного ряда его
поперечных сечений. Эти сечения отмечают позиции векторного
кинетизма. Отсюда и название позиционной лингвистики, которое
в нашей терминологии предназначается для методики, постоянно
используемой в психосистематике.
Прибегая к методам позиционной лингвистики, можно рас-
скрыть систему слова не только в индоевропейских языках, но и
в различных языках мира. Метод, названный позиционной
лингвистикой, приводит к замечательным результатам и
характеризуется большой однородностью. Для слова в развитых языках,
где исконными операциями мысли являются постоянно
чередующиеся универсализация и дифференциация, основой построения
является партикуляризация, которой соответствует заключающая
универсализация. На схеме это показано векторными линиями:
Партикуляризация Универсализация
> >
Эта схема воспроизводит саму деятельность мышления,
которое осуществляет в самом себе перехват этой деятельности
единственно возможным для себя способом — поперечными
сечениями векторных линий. Первому сечению поперек первой операции
(партикуляризации) соответствует основа слова. Последующим
срезам, характеризующим вторую операцию (универсализации),
соответствуют векторные формы, добавляемые к ОСНОВЕ СЛО-
8-631
111
BA. Наконец, самый последний, завершающий срез выдает часть
речи. Сущность позиционной лингвистики показана на
следующей схеме:
Партикуляризация Универсализация
1-й срез (в результате: последовательные завершающий срез
материальная часть запредельные срезы (в результате:
слова) (в результате: часть речи)
векторные формы)
Нет такой проблемы в языке, которая не нашла бы своего,
чаще всего поразительного объяснения начиная с того момента,
когда к ее рассмотрению приступают с использованием
специального метода анализа — позиционной лингвистики. Наибольшую
трудность применения метода позиционной лингвистики —
повторяю, однородного (uniforme) — представляет раскрытие
исконной векторной формы рассматриваемого явления. Так,
применительно к слову следует в первую очередь признать, что в развитых
языках слово для своего построения обращается к двойному
процессу партикуляризации и генерализации, при этом
завершение слова относится к генерализующей мыслительной операции,
которая, будучи второй и конечной операцией, дает слову его
общую форму—форму части речи. После того как мы
приняли векторную форму явления как исконную, остальное
воспринимается без особого труда: легко понять, что любая языковая
единица рассекается поперечными сечениями по ходу своего вектора.
{Лекция 12 декабря 1947 г., серия С)
Генезис слова: материя и форма
...До сих пор не было осознано, что отношение формы к
материи— это отношение порядка, последовательности, и ничего
более. Материя является следствием первого движения мышления
в сторону от одного из своих непреодолимых барьеров:
единичного или всеобщего; форма же есть результат второго движения
мышления— обратно к своему исходному положению.
Из этого следует, что форма будет относиться к уровню
универсализации в языке, образующему свои слова движением от
всеобщего; форма начинает удаляться от всеобщего, чтобы затем
к нему вернуться, когда в силу этого удаления она получает
необходимую партикуляризацию смысла.
Так обстоит дело в известных нам развитых языках. Наше
сознание, достигнув некоторого состояния абстрактной потенции,
отправляется от всеобщего в сторону единичного, останавливает-
112
ся в процессе движения в намеченной точке партикуляризации
и возвращается к всеобщему. Именно это возвращение и создает
форму. Первое и предшествующее движение от всеобщего в
сторону единичного порождает материю. Схематически это можно
представить следующим образом:
Единичное
(отдельное)
Всеобщее
(универсальное)
Наложение двух направленных движений чувствуется и даже
может быть обнаружено в любой семантике французского языка.
Возьмем, например, слово с очень общим смыслом: chose 'вещь'.
Оно со стороны материи представляет минимальное удаление
от всеобщего, за которым следует поворот, характерный для
формы, в сторону отправной точки. Схематически это выглядит
так:
Единичное <J-
chose
Всеобщее
форма
Для менее общего слова, например homme 'человек', схема будет
иметь такой вид:
Единичное ¡<j
Всеобщее
113
Движение, образующее материю, сообщает слову в наших
языках его начальное значащее содержание; движение,
образующее форму, сообщает слову in fïnem его отличительные
характеристики как части речи.
Часть речи является интегрирующей универсализацией и
завершением слова и во всех случаях, когда универсализация
достигает предела, представляет собой противопоставление
универсального видения самому себе. Таким образом достигается
предельное универсальное видение, которое не может быть
противопоставлено никакому последующему движению после указанного
предела. Но остается еще возможность—и больше ничего —
противопоставления универсального видения самому себе с
сохранением своей всеобщности. В результате возникает
любопытная дихотомия, которая в мышлении воплощается в форме двух
противоречивых универсумов: универсума-Пространства и
универсума-Времени. Для моих новых слушателей я вернусь к
движениям мысли, создающим эту дихотомию.
Слова в наших языках в процессе движения, созидающего их
форму и приводящего их к границе всеобщего, от которой они
вначале удалились, выходят либо в универсум-Время, либо в
универсум-Пространство. Когда они выходят в универсум-
Пространство, то это — имена, когда они выходят в универсум-
Время, то это — глаголы. В том случае, если они приходят к
универсуму-Времени, они in fïnem принимают знак категорий
представления времени — это наклонение и время, затем порядковое
лицо, которое склоняется и меняет свой разряд. Эти категории
представления (наклонение, время, порядковое лицо) являются
очевидными детерминантами глагола. С появлением этих
детерминантов слово становится глаголом. В случае, если
французские слова приходят к универсуму-Пространству, они принимают
знак категорий пространственного представления, это —
непорядковое (делокутивное) лицо третьего разряда, число, род,
падеж, заранее указывающий функцию или функции, которые
слово может выполнять в предложении без использования предлога.
{Лекция 25 ноября 1943 г., серия А)
Операции построения слова: выделение и включение
Начиная с какого-то момента развития в языках возникает
универсальная тенденция к все более и более формальному и
категоричному различению имени и глагола. Это языковое
различение имени и глагола тесно связано с ноологическим различением
времени и пространства. Хотя этот вопрос относится к глубинам
общего языкознания, несколько кратких пояснений позволят
раскрыть его сущность.
Любая семантема является результатом двух мыслительных
операций, направленных в противоположные стороны: операции
114
выделения (discernement) и операции включения (entendement).
Операция выделения есть мысленное вычленение частного из
общего, именно этой операции семантика обязана силой
индивидуализации. Индивидуализация семантемы является функцией
этой вычленяющей операции, которая выделяет частное из
всеобщего. Если предположить, что мышлению трудно выполнить
эту первую операцию, то семантема должна с трудом
поддаваться индивидуализации. Тем не менее подобные трудности,
возникавшие в самом начале развития языков, давно были
преодолены, и лексика наших языков свидетельствует о
приобретенной человеческим сознанием способности выделять любое
понятие из поля мыслимой всеобщности. Отвлечь частное от
всеобщего, очертить абстрактно это выделенное понятие в целях
его отчетливого рассмотрения и представляет собой операцию,
которую человеческое сознание может теперь легко выполнять.
В наших развитых языках за операцией выделения
автоматически следует обратная операция, являющаяся в некотором роде
ее репликой. Абстрагированное из всеобщего в отдельное
возвращается обратно во всеобщее. Эта вторая операция не состоит
в выделении, направленном на индивидуализацию семантемы; но
это и не операция антивыделения, направленная на стирание
индивидуализации, на уничтожение сделанного. Это операция
другого рода: операция категоризации, направленная (при
сохранении семантемой достигнутой ею индивидуализации) на
пробуждение в мышлении как можно более общей, не привязанной к
частному, классификации; категоризацию выражают части речи.
Для достижения такой категоризации необходимо найти
противопоставление, которое было бы не противопоставлением
частного всеобщему, а противопоставлением всеобщего самому себе.
Речь идет о противопоставлении всеобщего самому себе двумя
различными, взаимоисключающими, иначе говоря,
антиномическими способами. Эти два способа категоризации, генезис
которых в мышлении остается загадочным, хотя много раз составлял
предмет размышлений самых глубоких философов, эти два
антиномических способа категоризации универсума суть пространство
и время.
На основании этого можно дать такое определение глагола:
глагол—это слово, включение (категоризация) которого
завершается во времени; а имя — это слово, включение (категоризация)
которого завершается вне времени, следовательно, в пространстве
(здесь пространством является все то, что не является временем).
Таким образом, любая семантема развитого языка
представляет собой понятие, которое в результате операции
выделения отрывается от всеобщего, а в результате операции
включения, которая не затрагивает того, что сделало выделение,
поворачивает в сторону всеобщего.
Следовательно, в качестве психического начала слова
выступает полный универсум, содержащий отдельное (частное),
предназначенное для вычленения, а в качестве психического конца
115
слова выступает пустой универсум, из которого выделено
частное. Первоначальный, полный универсум представляет собой
универсум, внутренне характеризуемый тем, что в нем есть от
частного. Конечный универсум представляет собой универсум,
который, будучи лишен понятий, может быть охарактеризован
только относительно самого себя. Именно эта характеристика,
связанная с чисто формальными условиями (поскольку универсум
мыслится лишенным характеризуемого содержания), приводит
к антиномии универсума-Времени и универсума-Пространства,—
антиномии, на которой главным образом основано разделение
имени и глагола.
{Лекция 19 февраля 1942 г., серия А)
Механизм построения слова
в индоевропейских языках
...Эти законы основываются на том, что партикуляризация
и генерализация интерферируют между собой в первой,
материальной части слова без того, чтобы в этой первой материальной
части генерализация смогла когда-нибудь достигнуть целого, стать
совокупностью, граничащей со всеобщим.
Действительно, под партикуляризацией в первой и
материальной части слова развертывается во всю ширь универсализация,
которая, впрочем, в любом случае должна обязательно
подчиняться партикуляризации, под которой она осуществляется. Дело
в том, что при равенстве исчезла бы сама партикуляризация.
Другими словами, перестала бы существовать ОСНОВА СЛОВА.
Формула, соответствующая начальной материальной части
слова, которую необходимо все время держать в памяти,
представляет собой следующее:
ПАРТИКУЛЯРИЗАЦИЯ = 1
Нижележащая универсализация = 1 - q
Другими словами, нижележащая универсализация, т.е. та,
которая осуществилась под партикуляризацией, должна везде
и всегда удовлетворять условию:
универсализация < партикуляризации.
Так, по завершении начальной и материальной фазы построения
слова партикуляризация представляется полной и законченной,
тогда как осуществление универсализации представляется
неполным и незаконченным; для завершения ей не хватает
продолжения, которое нуждается в поддержке и находит ее в векторных
операциях, ведущих к части речи.
В системе слова векторные операции, ведущие к части речи,
показывают то, в чем универсализация должна отличаться от са-
116
мой себя, чтобы не поглотить (не разрушить своим обратным
действием) происходящую партикуляризацию.
Схематически это можно показать следующим образом:
Партикуляризация = 1
Нижележащая
универсализация = 1 - q
ОСНОВА СЛОВА
Дополнительная универсализация = q
Опора (support): векторные формы,
добавленные к ОСНОВЕ СЛОВА
ЧАСТЬ РЕЧИ
Так что в результате, когда слово построено, выполняется двойное
условие целостности как в части кинетизма в сторону
партикуляризации, так и в части кинетизма в сторону универсализации:
Материальная часть
слова
партикуляризация =1
универсализация = 1 - q
Формальная часть слова
+ q=l
Это двойное условие целостности, согласно которому в общей
системе слова полной партикуляризации должна соответствовать
также полная универсализация, соблюдается в слове всех
индоевропейских языков.
{Лекция 12 декабря 1947 г., серия С)
Морфология и генезис слова
Между двумя операциями—начальной операцией выделения,
формирующей ОСНОВУ СЛОВА, и окончательной операцией
включения, формирующей часть речи и завершающей слово,—
вклиниваются промежуточные операции, основная цель которых
заключается в доведении искомой окончательной
универсализации до ее предела.
Так, схематически структуру слова (систему слова в наших
развитых языках, поскольку слово в них представляет собой
систему) можно показать следующим образом:
Начальное выделение
Промежуточные
операции
Окончательное
включение
(категоризация)
ОСНОВА СЛОВА
(отдельное понятие)
МОРФОЛОГИЯ
СЛОВА
ЧАСТЬ РЕЧИ
(интегрирующая
окончательная универсализация)
117
Промежуточные операции, отвечающие за переход от
начального выделения, дающего слову его материю, к окончательному
включению, обеспечивающему слову его общую форму, являются
обязательными, без которых невозможно построение слова
(причины этого мы покажем позже, а сейчас ограничимся
констатацией их существования во всех языках мира).
Указанные промежуточные операции, занимающие положение
между ОСНОВОЙ СЛОВА и ЧАСТЬЮ РЕЧИ, к которой они
ведут, состоят везде из грамматических показателей, образующих
формальную, морфологическую часть слова. В связи с этим
реальный интерес для теории представляет ряд замечаний.
Промежуточные операции, ведущие слово от ОСНОВЫ
СЛОВА к части речи, как это единодушно признают грамматисты,
представляют собой формальные операции, но они не образуют
форму слова, их действие заключается только в приведении слова
к той форме, какой является часть речи.
Отсюда следует, что в области форм необходимо проводить
различие между окончательными, завершающими формами,
какими являются части речи, и промежуточными, векторными
формами, на которые опирается мышление в своем движении к
окончательной форме.
Грамматические показатели рода, числа, падежа или лица,
когда речь идет об имени, показатели наклонения, времени, лица,
когда речь идет о глаголе, представляют в языке, в котором они
входят в состав слова, промежуточные векторные формы,
предназначенные для доведения слова до абсолютного формального
завершения.
Они готовят это завершение, но сами не являются этим
завершением, которое, как известно, представляет собой часть речи.
О части речи мы можем сказать, что это завершающая форма.
Такое различение векторных пред-завершающих форм и
завершающей формы слова немаловажно, поскольку оно позволяет дать
новое удобное схематическое изображение генезиса,
формирующего слово. Эта схема имеет такой вид:
МАТЕРИЯ +
(основа
слова)
ВЕКТОРНЫЕ
ФОРМЫ
(пред-завершающие)
U
ЗАВЕРШАЮЩАЯ ФОРМА
(часть речи)
Кроме своего собственного значения, пред-завершающие
векторные формы в силу своего положения обозначают в слове удаление
материи в сторону формы. Такая констатация подразумевает
признание их наличия в слове прежде достижения чистой формы,
какой является завершающая форма; иными словами, какими бы
ни были пред-завершающие векторные формы, входящие в состав
118
слова, они обладают определенной материей, как бы доформаль-
ной, пред-формальной.
Единственно только часть речи, завершающая по отношению
к слову, прекращающая его развертывание, не содержит ничего
материального и является абсолютно формальной. В
семиологическом плане это приводит к последствиям, на которые следует
обратить внимание.
Поскольку пред-завершающие векторные формы не
полностью лишены понятийного содержания, они должны в языке
иметь материальное обозначение, характерный признак, знак.
В языке типа французского род, число, лицо, наклонение, время
выражаются материальными знаками. Иначе обстоит дело с
завершающей формой, такой, как часть речи. Во французском
языке, как и в любом другом, часть речи не имеет собственного
отличительного признака. Для своего определения в мышлении
в последний момент, при завершении слова, у нее есть
детерминанты, после которых она появляется и о которых можно
сказать, что они создают ее внезапное появление; но—и это
следует подчеркнуть—часть речи не имеет материального
обозначения. Часть речи выражается не эксплицитно, с помощью
особого знака, а имплицитно после серии векторных
детерминантов, которые все вместе вызывают ее появление, но
которые ни вместе, ни по отдельности ее не обозначают.
{Лекция 5 декабря 1947 г., серия С)
Структурный оператор: коренной бинарный тензор
...Для завершения анализа остается узнать, в чем заключается
потенциальный механизм человеческого сознания. Узнать это
можно путем априорных рассуждений, без лишних толкований
и постулатов в ожидании лучших аналитических средств.
Отправной точкой для эти* рассуждений послужит вполне
правомерная мысль о том, что языковое сознание обязано своей
потенцией тому, что способно обобщать и индивидуализировать.
Если лишить его такой двойной способности, которая составляет
единое целое (внутренне бинарное целое), то человеческое
сознание потеряет свою силу и дееспособность.
Однако если от этих двух операций—партикуляризации и
генерализации, — лежащих в основе мыслительной потенции,
отделить только их механическое содержание, то они будут сведены
к двум движениям мысли, одно в направлении от широкого к
узкому (свойственное партикуляризации), а другое—от узкого
к широкому (свойственное генерализации). Выражение в
количественной форме представит партикуляризацию в виде движения от
большего к меньшему, а генерализацию — от меньшего к
большему.
Механизм потенции мышления — это сложение (без
повторения и возвращения назад) двух сил напряжения: тензора I, закры-
119
вающего (ограничивающего), действующего в направлении от
широкого к узкому, и тензора II, бесконечно раскрывающего,
действующего от узкого к широкому. Схематически это выглядит
следующим образом:
узкое
Сила напряжения I
(тензор I)
широкое
Сила напряжения II
(тензор II)
широкое 2
В данной работе этому потенциальному механизму дано
совершенно обоснованное название КОРЕННОГО БИНАРНОГО
ТЕНЗОРА. (Отрывок из неопубликованной неоконченной работы
«Опыт интуитивной механики». Приблизительная дата
сочинения—1951 г.)
Детерминант категории слова: инциденция (падение)
Слово, обладающее некоторым материальным значением,
является семантемой и содержит не только показатели, связанные
с его основным значением, но и, кроме того, показатели,
связанные с употреблением, более или менее ограниченным и
предопределенным; именно в области своего ожидаемого употребления
слово определяет свои границы и категорию. Слово
устанавливает свои границы, ограничивая предназначенную себе заранее
судьбу. Для прояснения этой очень важной мысли рассмотрим
в качестве примера глагол marcher в инфинитиве. Его
значением является значение некоторого действия, некоторого процесса,
но это только небольшая часть того, что он в себе заключает. В
действительности он может в себе содержать и присоединять к
себе то, что распространяется на все его предназначения. Глагол в
инфинитиве типа marcher начинает с предвидения своей
категоризации во времени, и это предвидение выражается его
принадлежностью к наклонению, указывающему на его способность
принимать маркер времени. В данном случае этим наклонением
выступает инфинитив. Материально в словах marche и marcher идея одна
и та же, с той разницей, что marcher предусматривает временные
формы спряжения, а особенность marche, слова с тем же
содержанием, заключается именно в отсутствии такого
предназначения. С определенной точки зрения слово marcher далеко
не эквивалентно слову marche, так как предвидение, заключающее-
120
ся в них относительно возможности получения маркера времени,
неодинаково. Эта возможность у marche равна нулю, а у marcher,
напротив, очень развита. Но предвидение реализации, или
употребления, свойственное словам, относится не только к
возможности, которую используют эти слова для своей
категоризации во времени или пространстве, оно связано также с другими
модальностями применения, среди которых фигурирует одна,
называемая мною внутренней или внешней инциденцией
(incidence).
Это такое свойство, которое грамматисты, к сожалению, до сих
пор не принимали во внимание и которое в наибольшей мере
способствует определению категории слова. Совершенно очевидно,
что существительное и прилагательное, входящие в ту часть речи,
которую называют именем, различаются разным механизмом
инциденции. Отличительной особенностью прилагательного
является то, что оно не инцидентно самому себе, а инцидентно
какой-то опоре (support), о которой не несет в себе конкретного
предвидения. Прилагательное profond 'глубокий', например,
может быть отнесено к любой опоре, к которой речь
кратковременно в данный момент сделает его инцидентным, поскольку то,
что производит речь, является кратковременным, а то, что
принадлежит языку, не обладает кратковременностью. Факт языка
характеризуется постоянством. Факт речи—это мгновенное
использование того постоянного и предполагающегося, что
содержится в языке. Что касается прилагательного profond и вообще
любого другого прилагательного, оно постоянно заключает в себе
предвидение инциденции на другую вещь, но не на самого себя;
именно это и делает из него прилагательное. Напротив, слово
profondeur 'глубина', являющееся существительным, постоянно
содержит предвидение инциденции, которая не выйдет за пределы
того, что оно означает (signifie), или коннотирует (connote),
если употребить более точный термин схоластов.
Глагол marcher в инфинитиве представляет собой форму
глагола, постоянно предусматривающую инциденцию глагола на то,
что он означает, следовательно, это — инциденция, идентичная
инциденции существительного. Именно эта идентичность
инциденции позволяет подойти к инфинитиву как к именной форме
глагола. Когда я говорю: La marche me fatigue 'Ходьба меня
утомляет', marche не есть семантема, сказанная о другой семантеме,
представленной именем или местоимением; это семантема,
сказанная о самой себе, что обеспечивает тем самым объединение
значения и его опоры. Тот факт, что какое-то слово, каким бы ни
были его возможности для нахождения опоры своему значению,
находит эту опору, не выходя за пределы этого значения, другими
словами, тот факт, что слово не переносит свое значение на опору,
взятую за пределами его самого, достаточен для того, чтобы оно
приняло вид существительного. Когда я говорю: Le vrai seul est
aimable 'Любят только правдивое', слово vrai передает такое
значение, которое находит себе опору, и при этом не требуется, чтобы
121
оно выходило за свои пределы. В результате слово vrai
становится по употреблению существительным. Когда я говорю: Un saint
trouve sa joie dans la pauvreté 'Святой находит радость в бедности',
то здесь тоже из слова, являющегося прилагательным, я получаю
существительное, поскольку я даю ему опору, не удаляясь от
того, что оно означает. Но на этот раз опора, найденная в поле того,
что коннотирует, или, иначе говоря, обозначает, слово saint
связано не с расширением идеи, не с охватом всего понятия, а с
антирасширением, сингуляризацией, которая обеспечивает слову
индивидуализацию понятия.
Следовательно, прилагательное представляется словом,
которое в языке предусматривает инциденцию на опору, взятую за
пределами того, что оно означает, но которое в случае
необходимости при использовании в речи может себе найти опору, не
выходя за пределы того, что означает, и в этом случае
прилагательное автоматически становится существительным.
La marche me fatigue 'Ходьба меня утомляет' и Marcher me
fatigue 'Ходить — меня утомляет' — в этих предложениях слова,
находящие свою опору внутри выражаемой ими идеи, различаются
тем, что первое (marche) a priori исключает любую
окончательную категоризацию во времени, которая дала бы ему право на
формальный глагольный показатель, а второе (marcher), не менее
инцидентное к опоре своего значения, чем marche, напротив,
обладает этим свойством предвидеть для себя окончательную
категоризацию во времени, формальный показатель которого оно
готово принять.
Таким образом, между инфинитивом и существительным есть
сходство по внутренней инциденции и различие по окончательной
категоризации: для marche она проходит вне времени, для
marcher— во времени. Эта разница столь существенна, что она не
позволяет инфинитиву войти в категорию имени. Инфинитив
остается на том месте, которое определено ему языковым сознанием
в категории глагола, — непосредственно на выходе из категории
имени.
{Лекция 13 января 1944 г., серия А)
Внутренняя инциденция и внешняя инциденция
Именно внутренней инциденцией существительное отличается
от прилагательного, инциденция которого является внешней по
отношению к значению, передаваемому словом. Например,
использовать прилагательное beau 'красивый, прекрасный'
означает обратиться к его значению не в связи с тем, что это
значение входит в состав какой-то сущности, а в связи с тем, что
значение не входит в состав данной сущности, для обозначения
которой оно использоваться не может. Отсюда для
прилагательного beau вытекает возможность использования применительно
к любым сущностям без заметных ограничений (un beau travail
122
'прекрасная работа', un beau livre 'прекрасная книга', un beau
paysage 'красивый пейзаж', un homme beau 'красивый мужчина'
и др.). То, что инциденция beau является внешней по отношению
к самому значению beau, стало совершенно очевидным в силу
способности отнесения его к любым опорам (supports). Такое
отнесение к любым опорам невозможно для существительного,
так как возможности его использования ограничены инциден-
цией, которая не выходит за пределы присущего ему значения.
Homme 'человек' можно сказать только о существах,
принадлежащих к общности, которую подразумевает данное слово.
Инциденция не выходит за пределы подразумеваемой общности.
Впрочем, для того, чтобы прилагательное beau стало
существительным, достаточно, чтобы оно имело инциденцию к тому,
что оно означает, и чтобы оно мыслилось только в пределах этой
инциденции. Вообще говоря, в случае с прилагательным опора
мыслится за пределами значения (вклада, apport) \ a в случае с
существительным выход за пределы опоры недопустим. В примере
Le beau est un second visage du vrai 'Прекрасное есть второе лицо
правды (правдивого)' beau представляет собой обращение вклада
beau на самого себя. Вклад стал опорой: здесь beau больше не
ощущается инцидентным к любым сущностям, здесь нет больше
внешней инциденции; beau благодаря внутренней инциденции
инцидентен собственному значению. Для каждого слова мы выделяем
две последовательные и связанные между собой мыслительные
операции:
а) вклад значения (apport de signification);
б) перенесение (transport) данного значения на опору
(support).
Во второй операции выделяются два случая:
1) случай, когда опора входит в состав данного значения;
2) случай, когда опора не входит в состав данного значения.
В сущности, всегда и везде опорой является лицо, к которому
относится значение, переданное словом. Слово же несет с собой
понятие логического лица в той мере, в какой переданное значение
несет с собой референцию на опору. Референция к опоре и
составляет логическое лицо. Иными словами, логическое лицо
присутствует в существительном и отсутствует в прилагательном. В
самом деле, в существительном есть вклад значения, и это значение
обладает инциденцией, т.е. отнесенностью к опоре в пределах
вклада. Анализ показывает, что мы имеем дело с элементом,
устанавливающим отношение между вкладом и опорой, причем
наличие опоры влечет за собой наличие лица.
1 Термины apport de signification и support de signification переводятся нами
как 'вклад' и 'опора', для того чтобы сохранить образ динамического
формирования слова (на семантическом уровне), когда значение (вклад) выделяется из общей
понятийной сферы и движется к своему семантическому стержню, или опоре.—
Прим. ред.
123
С прилагательным дело обстоит иначе; есть вклад значения,
есть поиск опоры, который по отношению к этому вкладу
остается необусловленным. Прилагательное может быть отнесено
к любой опоре. Отсюда можно сделать вывод, что
прилагательное не предполагает никакой определенной опоры и,
следовательно, никакого определенного логического лица.
Итак, существительное обладает такой структурой:
вклад значения
положительное логическое лицо
Прилагательное обладает такой структурой:
вклад значения
отрицательное логическое лицо
Условие для прилагательного — отсутствие опоры; условие для
существительного — присутствие опоры.
{Лекция 4 июня 1948 г., серия С)
Система слова и система артикля
Имя-артикль представляет собой исторически позднюю часть
речи. Это и понятно: он заканчивает эндогенез частей речи,
который является длительным историческим процессом,
проходившим с большей или меньшей скоростью, прежде чем стать
системным процессом, проходящим мгновенно в мышлении
говорящих. Здесь раскрывается разница между историческим и
оперативным временем. Последнее осуществляет проекцию процесса,
начавшегося и протекавшего в разнородных (гетерогенных) и
глубоких измерениях, на измерения однородные (гомогенные) и
плоскостные. Операция заканчивается результатом, который
воспроизводит оперативную систему, делая ее мгновенный срез.
В структурной психосистематической лингвистике время,
называемое оперативным, заключает в себе развертывание этой
операции. Само это развертывание отличается определенной
сложностью. Оно содержит в себе процессы, обладающие собственным
развертыванием.
Эта сложность языкового явления, несущая с собой в самом
результате решения повторение процессов решения, чинит
препятствия широкому синтетическому описанию и заставляет
представлять его в виде последовательности моментов его развития (и
моментов этих моментов), представленных в вертикальном
(профильном) срезе. Тут проявляется целая геометрия проекции,
осуществляющаяся в глубинах мышления и основанная на
интуитивной механике, своеобразным отражением которой служат
воспроизводящие ее языковые структуры. Мы ничего о ней не узнали
124
бы, если бы не смогли ее там увидеть. Однако речевая
деятельность (motu proprio она движется в сторону полезного,
необходимого и достаточного) не дает нам возможности
полного видения этой интуитивной геометрии, а только перевод этой
возможности видения в возможность словесного высказывания.
От говорящего требуется только умение использовать механизм
глагола, наклонений и времен, но не показывать его. Экономия
речевой деятельности, которая в самом деле существует, побуждает
ко многим раздумьям, сулящим немало открытий.
Язык (langage) предполагает перехваты мыслительной
деятельности с помощью мысленного видения: но от этого
видения требуется только его преобразование в возможность
словесного высказывания. Обязанность лингвиста состоит в обратном
преобразовании высказывания для того, чтобы объяснить
действенную силу возможности словесного высказывания. В этом
заключается одновременно и метод исследования: обратное
преобразование воссоздает в форме поясняющих рисунков то, что
речевая деятельность непосредственно выявляет в возможности
словесного высказывания.
Читая Лейбница, видишь, как он чувствовал эту разницу
между первичностью мысленного видения и вторичностью
мысленного высказывания; эта вторичность представлена в языке
человека. Отсюда ценный совет Лейбница размышлять с
помощью схем. «Вещи мешают друг другу, а идеи вовсе не мешают
друг другу». Схемы являются также вещами, но в меньшей степени,
чем знаки, используемые языком для экстериоризации своего
внутреннего содержания. Размышлять с помощью схем—значит во
много раз уменьшить воздействие вещей друг на друга. Но для того,
чтобы в представлении возникла нужная и точная схема, нужны
долгие размышления. Существует риск построения ложных
схем. Он многократно снижается необходимостью исходить при
построении схем из элементарных требований простоты и
правдоподобия.
Психосистематика языка ценна как своими успехами, так
и своим высоким правдоподобием. Неоспоримо правдоподобие
таких ее отправных пунктов, как, например, то, что человек живет
во вселенной и, следовательно, принадлежит вселенной* и что
получить в ней свою независимость — значит меньше принадлежать
вселенной и больше подчинить вселенную себе. Средство
достижения этого заключается в противопоставлении вселенной, где он
(человек) живет, той вселенной, которая живет в нем и местом
которой стал он, мыслящий человек. Эта вселенная — язык,
состоящий из идей рассматривающих **, которые могут
трансформироваться в идеи рассматриваемые. Артикль является движущим
агенсом этой трансформации, при которой возможность
рассматривающей идеи переводится в действительность
рассматриваемой. В человеческом языке артикль представляет собой такое
словечко-реализатор, неиспользование которого становится
фактором нереализации.
125
Доказательства этому — а наука живет не истинами, а
доказательствами— могут быть легко найдены во французском,
внутренне очень систематизированном языке, что делает его изучение
особенно ценным для структурной лингвистики. Слабосистема-
тизированные языки дают мало сведений о возможностях
систематики; их сравнение с высокосистематизированными языками*
показывает, каковы несистемные элементы, содержащиеся в
языках. Максимум языковой систематизации наблюдается в великих
современных языках индоевропейского происхождения, что
привлекает к ним особый интерес структурной лингвистики.
Запомним в связи с этим, что наиболее систематизированное
объясняется не через наименее систематизированное, а, наоборот,
наиболее систематизированное используется для объяснения наименее
систематизированного...
Я говорил, что артикль является реализатором, и предлагаю
легкое и быстрое доказательство этому. Слова pas и point1
обозначают очень малые вещи и объединяют в себе представление
о незначительности. Например: Vous n'avez avancé que d'un pas 'Вы
продвинулись только на один шаг', т.е. очень мало, на очень
малую величину, но реальность которой, несмотря на малый
размер, утверждается артиклем: un pas 'шаг'—это очень малое
расстояние между следующими друг за другом, близко
расположенными точками. Приближаясь к пределу, реальность становится
непрочной. Если я уберу артикль-реализатор, эта непрочная
реальность, сохранение которой им обеспечивается, исчезает.
Одновременно в результате систематической мысленной замены имя
существительное pas становится отрицанием. Например: Vous
n'avez pas avancé 'Вы не продвинулись'. Можно сказать и иначе,
с помощью повторения маленькой реальной величины un pas,
которая свидетельствует о ее отсутствии: Vous n'avancez pas d'un
pas 'Вы не продвинулись ни на шаг'.
То, что я только что говорил о pas, полностью применимо
ne varietur к слову point 'точка', так же, как и к другим словам
менее частого употребления, которые несут в себе идею малого
размера, на пределе уменьшения величины. Сами слова pas и
point обозначают не установленную малость, а уменьшающуюся
величину, уменьшение которой артикль, если он использован,
приостанавливает, фиксируя полученный малый размер.
Примеры: Il n'y faut ajouter qu'un point. Il n'y faut point ajouter 'Надо
чуть-чуть добавить. Не надо ничего добавлять'.
Еще одно слово, которому также требуется артикль, чтобы
вызвать в памяти реальность (здесь причина будет не в
количественной, а в качественной недостаточности),—это слово
personne 'человек, некто, никто'. Примеры: Une personne est venue qui
vous a demandé. Personne n'est venu. Personne ne vous a demandé
'Приходил человек и спрашивал вас. Никто не приходил. Никто
1 Эти французские слова означают 'шаг' и 'точка', и оба используются в
отрицаниях.— Прим. перев.
126
вас не спрашивал'. Может быть восстановлен интересующий нас
психосистемный процесс. Une personne в силу слабой
различительной возможности данного слова — это любой человек в той
реализации, которую ему обеспечивает артикль. Если убрать
артикль, значение станет любой в ирреальности, т.е. personne 'никто'.
Здесь мы видим тонкую, неуловимую игру количества движения,
которая имеет некоторое сходство с игрой количества движения,
наблюдаемой в физике.
Своей реализаторской потенцией артикль обязан тому, что,
будучи лишен именной субстанции, он сохранил в себе кинетизм
имени. Имя представляет собой сочетание движения, величины
и формы. Ниже дается рисунок, показывающий это сочетание со
всеми его компонентами:
Материальная Формальная
субстанция субстанция
(основная (показатели
идея имени) числа, рода
и т. д.)
Щ >! S2 >U2
Движение I Движение II
(сингуляризи-
(универсализирующее) рующее)
Этот результат — именная форма — является следствием
развития формального значения, которое ведет и в то же время
постепенно определяет это значение серией грамматических
показателей. Именная форма появляется в результате этого
движения, которое ведет к определению формы и представляет
собой ряд грамматических показателей, следующих друг за
другом.
Вместе с тем эти же грамматические показатели,
принадлежащие формальной субстанции, сами по себе дополняют материю
имени, атрибутами которой они служат; они указывают число,
род и т.д. Дополняя материю имени, они могут это делать,
если она существует. Не будет ее, и их роль атрибутов
именной материи перестанет существовать, а формальная
субстанция сохранит только свою парадигматическую роль
детерминанта именной формы.
Рисунок, учитывающий обе роли формальной субстанции,
будет представлять собой две различные векторные линии, наложенные
друг на друга. Одна векторная линия показывает на принадлежность
к категории имени, а лежащая ниже другая линия выполняет
D роль дополнения к именной материи через показатели числа,
рода и функции. Таким образом, формальную субстанцию можно
изобразить следующим образом:
В результате :
именная форма
9-631
127
формальная
субстанция
(1 ) парадигматический детерминант
категории имени
>
(2) дополнение материальной
субстанции (на двух уровнях:
субстанции и формы)
Итак, если мы убираем из имени его материальную
субстанцию, порожденную движением I от 1^ к Sb то вопрос о
дополнении к этому значению снимается, и линия (2) формальной
субстанции исчезает. Остается только линия (1), которая, потеряв
свою связь с линией (2) в силу идентичности содержащихся
грамматических показателей, видоизменяется и занимает положение
в качестве детерминанта категории за пределами именной
системы, сводясь к механизму двух своих движений; в результате
появляется имя-артикль. Учитывая происходящие операции
построения, можно представить внутреннюю структуру артикля
следующим образом:
Ui
Движение I
>lh
Движение II
4>U,
(материальной
субстанции нет)
(на дополнительной линии (2)
нет ни материальной,
ни формальной субстанции;
на линии (1) есть
формальная субстанция
как детерминант категории имени)
Артикль построен. Он содержит все необходимое, и мы видим,
что, хотя он и лишен субстанции, по форме in fine он не
отличается от имени.
Формальная субстанция имени существительного содержит
в себе семиологию двух вещей: а) дополнение материальной
субстанции, представленной в единственном или множественном
числе, мужском или женском роде; б) поведение слова в рамках
именной категории (за счет чего оно становится именем). В имени-
артикле оставшаяся формальная субстанция имени содержит в
себе семиологию только одной, второй вещи, т.е. движения,
приводящего к соотнесению слова с категорией имени. Необходимо
проанализировать этот механизм, чтобы действительно понять,
что указанные уже в имени число и род снова указываются в
артикле, в результате чего между ними устанавливается согласование
в числе и роде, но это не такое согласование, как между
прилагательным и существительным, а как между
существительным, обладающим субстанцией, и существительным-артиклем,
лишенным субстанции.
128
Многие грамматисты, включая М. Гревисса (см. его «Le Bon
Usage»), озабоченные правильным распределением слов по
категориям, совершили ошибку, рассматривая артикль в числе
прилагательных, подчиняющихся правилам согласования. Это неверно.
Артикль не адъективирует имени, он не указывает никакого его
качества. И согласование артикля с именем по сравнению с
согласованием прилагательного и существительного оказывается
обратным, так как не артикль говорится применительно к имени,
а имя говорится применительно к артиклю. Это ощущение
любого человека выражается вопросом quoi? 'что?', который он задает
после артикля, если не расслышал имя. Иногда вопрос quoi?
звучит и здесь, когда появляется редкое имя, и слушателю нужно для
уточнения его повторить. Мне приходилось говорить: Il en résulte
une chronothèse 'В результате появляется хронотеза' — и слышать
вопрос: Une quoi? После артикля вопрос quoi? ставится перед
именем, которое не воспринимается.
Таким образом, применительно к отношению
существительное/артикль следует говорить о том, что существительное
адъективирует артикль. Субстанция, свойственная артиклю,
представляет собой одно из двух движений, но само движение не имеет ни
числа, ни рода. Отсюда следует, что артикль показывает число
и род без связи с собственным содержанием и обращается за
содержанием к имени, провозвестником которого он выступает.
Этот механизм привлекает внимание своей элегантной
экономией. В речи, в предложении число и род артикля заимствуются
у субстанции существительного, так как сам артикль не обладает
субстанцией числа и рода.
(Лекция 7 марта 1957 г.)
Возможность и действительность*
в речевой деятельности
...В течение всего своего существования речевая деятельность
человека обнаруживает в себе два направления реализации—в
качестве языка и в качестве речи. Она реализуется как язык, когда
процесс становления направлен в сторону потенции и
одновременно разрывается связь с условиями конкретного момента, и
реализуется как речь, когда, направляясь в сторону актуализации,
предстает не устоявшейся и связанной, а подчиненной условиям
момента. В виде речи, не разорвав связи с условиями момента,
речевая деятельность выступает в форме дискретной, то
присутствующей, то отсутствующей действительности и как вместилище
представления, имеющего дискретную форму. В виде языка,
разорвав связь с условиями момента, речевая деятельность
выступает в форме постоянно существующей, никогда не исчезающей
возможности и как вместилище представления, имеющего
недискретную форму. В структурной лингвистике нет более важного
9*
129
условия, чем условие момента: удовлетворительное его
разрешение приводит к речи, а отказ от его разрешения приводит к языку.
В то время как дискретная речь ограничивает свое присутствие
моментами, разделенными за счет более или менее
продолжительных и нерегулярных интервалов, причем эти моменты
хронологически отмечены появлением речи (внешней и вещественной или
внутренней и невещественной), язык постоянно существует
внутри мыслящего человека, которому он дает средства выражения
того, о чем он думает в данный момент, безотносительно к
условиям момента и независимо от того, знает ли сам человек о
существовании языка внутри себя.
Благодаря присущей ей прерывности (дискретности) и
благодаря свойственному ей контрасту наличия и отсутствия речь
мыслящего человека означает целенаправленную деятельность,
внешнюю по отношению к человеку и вначале очень близкую
естественной неконтролируемой деятельности. Язык, напротив,
благодаря присущей ему непрерывности (недискретности),
исключающей контраст наличия и отсутствия, означает непроизвольную
деятельность мыслящего человека, удерживаемую в рамках
естественной неконтролируемой деятельности, хотя, может быть,
и готовую ускользнуть за пределы этих рамок.
В форме ли языка (langue), расположенного по одну сторону
сознания, в форме ли речи (discours), расположенной по другую
сторону, речевая деятельность (langage) в понимании людей
принадлежит науке об условиях представления, которые ведут
посредством непрерывного в течение тысячелетий созидания к
наивысшему уровню своего определения, достигнутому исторически
в тех языках, исследование которых наиболее развито; эта наука
в силу конструктивных психомеханизмов стоит на двух
постулатах представления: один из них является fundamentům для
образования понятийных идей, а другой—для образования
структурных идей. Во всех языках, достигших высокого уровня развития
на самом раннем историческом этапе своего существования, оба
вида образований—первое понятийное и второе структурное —
накладываются друг на друга, так что оказывается
невозможным как в древнегреческом, так и во французском языках,
вызвать в представлении какое-либо понятие, например «человек»,
не вызывая одновременно в представлении структуры
существительного. Образование идеи понятия (idéation notionnelle)
представляет собой операцию вычленения, которая, сколь бы
общими ни были мыслимые идеи, выявляет их единичность и
присваивает им некоторым образом собственное имя; образование
идеи структуры (idéation de structure) представляет собой
операцию включения, которая, следуя за вычленением,
определяет мыслимые идеи только по их отношению к общему.
Наложение двух видов образования идей, понятийных и
структурных, является обязательным и одновременным в
индоевропейских языках и обязательным, но не совсем одновременным
в семитских языках, в которых между образованием понятийных
130
идей, обозначаемых консонантным корнем, и образованием
структурных идей, обозначаемых морфологическими гласными и
аффиксами, вписывается разделяющий их кратчайший и,
насколько возможно, приближающийся к нулю временной
промежуток. Наложение указанных двух видов образования идей не
является необходимым в речевой деятельности, и существуют языки,
основанные на одном первом постулате представления, в которых
достаточно образования понятийных идей, как, например, в
китайском.
Есть смысл видеть в образовании структурных идей,
налагающихся во многих родственных и неродственных языках на
образование понятийных идей, алгебру языкового представления,
которая, как и математическая алгебра, позволила бы многое понять,
хотя и мало увидеть (Анри Пуанкаре).
Постулаты представления, на базе которых строится речевая
деятельность, были изображены нами в виде линии и точек.
Будучи результатом постоянного и глубокого обсуждения тех
отношений, которые неотделимы от внешнего вида вещей (отношений
величины и формы), эти постулаты языкового представления,
имеющего место в мышлении до включения любой
мыслительной операции, находятся ближе к интуиции и являются более
простыми (иначе и не может быть), чем те, которые отягощены
логикой и геометрией размышлений...
(Сообщение на конференции 1953—1954 гг. — «Ежегодник
Школы Высшего образования», 1955, с. 53 — 55.)
Часть шестая
<о>—
МЫШЛЕНИЕ
И ЯЗЫК
Язык и его порождение
Мои слушатели не могли не заметить (и желаю им не
почувствовать из-за этого скуки) однородности того метода, который
я использую в своем анализе грамматических явлений
французского языка.
Руководящий принцип в моих исследованиях, всегда один
и тот же и абсолютно одинаковый, заключается в том, что язык
состоит из результатов, за которыми для понимания вещей
необходимо раскрывать созидательную работу мышления. Другими
словами, золотое правило, направляющее нашу работу, состоит
в преобразовании установленного результата обратно в
процесс— в генетический процесс. Так, существительному,
являющемуся в языке видимой вещью, результатом, противопоставляется
необходимый этому процесс субстантивации; а прилагательному,
также видимому и также принимаемому за результат,—процесс
адъективации.
Значительная ясность, достигнутая в очень сложном вопросе
отношений, которые существуют по положению и по смыслу
между прилагательным и существительным1, обеспечена только
систематическим применением метода, состоящего в
преобразовании результата обратно в процесс; этот метод разработан нами
и к настоящему времени положительно зарекомендовал себя во
многих других вопросах (некоторые из них очень важны) и
постепенно, в ходе исследований, завоевывает у нас все большее
доверие.
Иногда в силу старых привычек у нас возникает желание
рассматривать непосредственно факты, результаты, избегая труда,
порой значительного, по их аналитическому превращению обрат-
1 Имеется в виду положение, позиция слов в системе частей речи и их
категориальное значение.— Прим. ред.
135
но в процесс. Тогда мы не получаем ничего, кроме разочарования
и сожаления о потерянном времени.
Действительно, все в языке представляет собой процесс. Что же
касается результатов, которые мы видим, они представляют
собой, смею утверждать, не более чем иллюзию. Нет
существительного, а есть в языке субстантивация, прерванная более или менее
рано. Нет прилагательного, а есть адъективация, достигшая
большего или меньшего развития к моменту ее остановки сознанием.
Нет слова, а есть чрезвычайно сложный генезис слова, или лек-
сигенез. Нет времени, есть феномен образования образа времени,
т.е. хроногенез, к которому необходимо подняться, если хочешь
понять что бы то ни было в системологии французских времен
и наклонений...
{Лекция 18 марта 1943 г., серия В)
Оперативный субстрат любой языковой системы
Этими объяснениями, в которых излагается суть уже
рассмотренных вещей, я хочу более глубоко на примере двух конкретных
фактов осветить два важных, вам уже известных конструктивных
принципа, а именно:
а) принцип потенции, возможности, которой обладает мысль,
чтобы прерывать свой собственный ход для получения его
срезов;
б) принцип сохранения в языковых сущностях той их
особенности, которую они имеют от своего психосистематического
происхождения.
Ясно, что эти два принципа, относящиеся к психогенезу
языковых сущностей, имеют важное значение для ученого. Когда дело
касается понимания какого-либо языкового явления, нет ничего
более ценного, чем знать a priori, что это явление может быть
всего лишь простым вертикальным срезом нижележащего явления,
развивающегося по горизонтали. Исходя из такого
аналитического принципа мне удалось определить в качестве универсального
источника для языкового построения времени хроногенез,
который (отсылаю слушателей к своей книге «Temps et Verbe»)
представляет собой генезис возможности (потенции) построения
времени, и хронотезу, которая представляет собой реализацию этой
возможности (по мере ее приобретения). Реализация каждый раз
соответствует характерному срезу этого приобретения
возможности, каждый срез дает профиль этого приобретения, а полученный
таким образом профиль образует наклонение.
Наклонение суммирует некоторую, уже достигнутую
потенцию построения времени, но она не всегда конечная. Времена
в конкретном наклонении выражают реализацию этой потенции
в той мере, в какой она достигнута. Графически это можно
выразить так:
136
H
о
с
>s
о
H
3
8,
0>
H
о
я
о
а,
X
m
S
хроногенез: потенция образования времени
Не меньшую ценность представляет a priori знание того, что
языковая сущность, родившаяся на каком-то уровне мышления,
не сможет уничтожить в себе признаки, полученные на этом
уровне, и, следовательно, должна развиваться, не теряя их.
(Лекция 11 декабря 1941 г., серия А)
Язык и возможность словесного выражения:
от невозможного высказать словами к возможному
Зная, что такое язык с точки зрения условий величины и
формы, которым он удовлетворяет в аспекте своего сущностного
определения, теперь для получения полного представления нам
следует выяснить условия использования, которым он
удовлетворяет в аспекте своего функционального определения,
рассмотрением которого обычно ограничивались. Другими словами,
после установления онтогенеза, развивающегося в историческом
времени, нам необходимо определить праксеогенез, формально
идентичный самому себе в любой рассматриваемый исторический
момент, учитывая при этом, что изменение построенного состояния
вызывается тем, что праксеогенез для своего совершения
располагает большей или меньшей протяженностью онтогенеза. Хотя
с экзистенциальной точки зрения условия структуры, которые
удовлетворяются языком, такие же, как у всех бесконечных
сущностей, а именно и в частности такие же, как у времени, с
функциональной точки зрения условия структуры, которые
удовлетворяются языком, присущи только ему, а рассмотренные здесь условия
принадлежат не любому языку, а только человеческому языку,
единственно рассматриваемому в лингвистике.
Что это за условия? Рассмотрим их в порядке полученной
функциональной возможности. Для осуществления своей
функции во всей полноте язык должен обеспечивать последовательную
реализацию трех преобразований:
137
1) преобразование невозможного выразить словами (indicible)
в возможное (dicible),
2) преобразование возможного выразить словами в речь (le
dire),
3) преобразование речи (dire) в высказывание (dit terminal).
Первое преобразование: преобразование невозможного
высказать словами в возможное. По эту сторону преобразования нет
языка. Невозможное выразить словами не принадлежит языку: он
существует в нем нереализованным. Язык человека предполагает,
что преобразование «невозможное высказать словами -►
возможное выразить словами» уже осуществлено. Сразу же оговоримся,
что в данный момент речь идет о приобретении возможности
мысленного высказывания, к которой затем добавится возможность
устного словесного выражения и возможность письменного
словесного выражения, а также связь между ними. Запомним это
наличие в человеческом языке трех возможностей словесного
высказывания: мысленного, устного и письменного. Запомним
также, что две из трех — беззвучны, это делает их в некотором
смысле подобными; таковы мысленная и письменная возможности.
Только одна из трех не является беззвучной—устная...
Различие возможности устного словесного выражения и
возможности письменного словесного выражения теряет интерес в
языках с хорошо развитым фонетизмом и правилами словесного
выражения, где письмо является не более чем транскрипцией речи.
В неморфогенетических1, буквенных языках обе возможности
словесного выражения сосуществуют, но преимущественное
место занимает письменная. В китайском языке произносимый звук
метит написанную фигуру. Отсюда следует, что письменный
китайский язык понимается многими сотнями миллионов человек,
тогда как разговорный китайский в силу нестабильности речи
понимается только ограниченными сообществами*.
«Характеристика» Лейбница должна была стать письмом,
читаемым всеми людьми (нечто вроде универсального китайского),
которое, кроме всего прочего, обладало бы качествами словесных
языков, к которым мы привыкли. В данном случае Лейбниц не
представлял себе как будто всей сложности задачи. Об этом
можно судить по тому количеству письменных знаков, которое было
бы необходимо для записи такой простой группы как des hommes.
Потребовалось бы:
В части артикля:
— инвертор экстенсивности: de;
— знак экстенсивности: le;
— знак множественного числа: s;
— знак рода: мужской;
1 Морфогенетический, или морфологический тип языков
противопоставляется неморфологическому, или неморфогенетическому. Таков, по Гийому,
китайский, названный буквенным (langue à caractères), идеографическим.—
Прим. ред.
138
— знак функции: (единственный падеж во французском
языке);
— знак целого (части речи) со значением артикля des.
В части существительного:
— знак понятия (очень символичный);
— знаки согласования с артиклем (множественное число, род,
функция, т.е. те же знаки);
— знак со значением части речи (имени существительного).
И кроме того, вся эта запись должна была бы быть объектом
единого акта категоризации. Это невозможно. Китайский язык,
создавший свою «характеристику», использует в данном случае
только один инвариантный знак. Таким образом, перед нами
язык с совершенно иной типологией, нежели типология наших
языков. Эта типология, видимую особенность которой
представляет собой отсутствие морфогенеза, является perfectum языков,
которые не избежали, не смогли избежать, или, если хотите,
смогли не избежать, первого языкового ареала. Другими словами,
эта типология представляет собой максимальное совершенство
сохранившейся примитивности и является свидетельством
категоризации, обеспечившей наибольшую глубину начальной фазы
развития языка вместо замены этой начальной фазы суммой
начальной и средней фаз. Китайский язык показывает некоторую
вершину цивилизации с точки зрения сохранившегося
примитивизма. Совершенно очевидно, что это—достижение, но, как мы
увидим дальше, это такое достижение, за пределы которого нельзя
выйти.
Соссюр и другие (и до и после него) писали, что язык — это
система, желая выразить тем самым, что его внутреннее устройство
не является произвольным, т. е. чем-то несистематизированным.
Не было только сказано, какая это система. Теперь мы это
знаем. Это система трех возможностей словесного выражения —
мысленного, устного и письменного — с той особенностью, что
устная стремится быть не больше чем записью мысленной, а
письменная— быть не больше чем записью устной. Именно в наших
индоевропейских языках, принадлежащих высокой цивилизации,
последовательность этих трех записей установилась удачнее
всего. Отсюда следует, что, проникнув в возможность мысленного
словесного выражения, мы узнаем почти все о структуре наших
языков. Именно там лежит область системы языка.
Термин «возможность мысленного высказывания»
заслуживает подробного рассмотрения. Возможность словесного
выражения с помощью знаков, т. е. семиологическая (устная или
письменная), может существовать только относительно чего-то
мыслимого, но мыслимого не каким угодно образом, свободно, а так,
чтобы к нему можно было бы добавить знак. Эта манера мышления и
есть возможность мысленного высказывания. Появление знака,
если он оказывается подходящим, — это возможность устного
или письменного высказывания; возможность семиологического
или ясшсосемиологического словесного выражения — это выбор
139
знака, имеющий свои причины, свою психическую мотивацию.
Напомню еще раз о первом функциональном условии,
удовлетворяемом речевой деятельностью человека, о преобразовании
невозможного выразить словами в возможное выразить словами.
Каждому из нас это знакомо; мы встречаемся с этим, когда нам
нужно выразить что-то сложное, трудноуловимое для нас самих.
Но в структурной истории языка термин «невозможное выразить
словами» (indicible) передает не то, что трудно высказать, ибо
он относится к тому, что существовало до появления возможного
выразить словами. А до этого существовал человеческий опыт, —
опыт, которым овладевал человек в процессе своего
существования в физическом мире. И этот опыт в силу своей обширности,
в силу некогерентного разнообразия, в силу внутреннего
накопления не мог быть переведен в представление и поэтому не мог
быть выраженным словами. Он относился к невозможному выразить
словами. Его движение к возможности словесного выражения
явилось разрешением от некогерентного разнообразия в ряды,
приводящие, сходящиеся к одному представлению. Легко привести
пример. Рассмотрим опыт arbre 'дерево': это повторяющийся,
разнообразный, некогерентный опыт, который, будучи разбитым
по рядам, ведет к представлению arbre, к возможности
мысленного словесного выражения arbre и после нахождения подходящего
знака — к соответствующей возможности устного словесного
выражения.
{Лекция 13 декабря 1956 г.)
Структурные состояния языка и история категоризации
Нужна история, которая еще не написана: история
человеческого мышления, условий его возможностей и сохранения его
возможностей. Правдивым отражением этой возможной истории
человеческого мышления выступают структуры языка; она как бы
зашифрована в этих структурах, и надо научиться их
расшифровывать.
Следует добавить, что структурная история языка,
представленная историческим следованием его структурных состояний,
оказывается единственным документом, которым мы
располагаем для изучения потенциальной истории человеческого
мышления, единственным документом этой ненаписанной истории.
Данное замечание сообщает лингвистике особую важность,
определенное преимущество в углубленной истории наук, ибо все они
опираются на преднауку ясновидения, на преднауку
исключительно потенциальную, которой является по своей структурной
стороне язык. Эта преднаука не дает нам никакого позитивного
знания о мире (универсуме), но содержит в себе взгляд на мир,
постижение которого в течение долгой истории человеческого
понимания, категоризации, представленной в истории языковых структур,
140
сильно менялось. Во избежание недоразумений надо добавить,
что структуры языка дают нам не точное указание возможностей
мышления у людей в определенном месте и в определенный
момент исторического развития человечества, а уровень
возможностей, ниже которого не может опускаться мышление людей,
каким бы неразвитым ни был каждый человек по отдельности.
Структуры языка показывают уровень духовной цивилизации,
общий для некоторой группы людей в данную историческую
эпоху, те условия a minima, ниже которых они в этой группе
людей быть не могут. Категоризация в индоевропейских языках
содержит в себе некоторый потенциальный уровень a minima,
выше которого она может подниматься, насколько это можно
вообразить и констатировать, но ниже которого она
опуститься не может. Категоризация у китайцев содержит в себе такой
уровень категоризации, выше которого она также может
подниматься, насколько это можно представить, и ниже которого
она опуститься не может. В этой невозможности для
коллективной человеческой категоризации опуститься ниже некоторого,
исторически достигнутого уровня обнаруживается глубокая
иерархия, отличительным признаком которой является не отказ
в индивидуальном подъеме людей на вершины мысли, а запрет
всему человеческому сообществу опускаться ниже
определенного уровня, который является запретной границей при
движении вниз. Для того чтобы узнать, где самый низкий уровень
в истории человеческой категоризации, не надо задавать себе
вопрос: «На какую высоту я не поднимусь?» Он не имеет ответа,
записанного в том документе, каким является структурная история
языков. Надо задать противоположный вопрос: «Ниже чего я не
опущусь, не могу опуститься?» Духовная цивилизация в истории
человеческой категоризации — это ответ на сложный вопрос: quo
non descendam? Другими словами, несколько огрубляя идею, если
бы гипотетически появились такие обстоятельства, которые
привели бы меня к возвращению в примитивность, насколько
примитивным, насколько нецивилизованным я бы прежде всего стал?
Поспешу добавить, что считаю эти соображения выходящими за
пределы курса, который состоит исключительно в раскрытии (при
наиболее полном, насколько это возможно, постижении)
психомеханизма языковых структур, сложившихся поочередно на
протяжении структурной истории языка.
{Лекция 29 ноября 1956 г.)
Гоминизаторская* функция языка:
лингвистика и антропология
Лингвистика пробудила некоторые надежды, — надежды на
то, что она даст лучшее знание о языке. Получение этого знания
ожидали от восхождения к его истокам. Такое восхождение
показало, что любому состоянию языка соответствует более раннее
141
состояние, а основание последующего состояния можно найти
в предшествующем.
Но этот непрерывный переход от последующего к
предшествующему никак не освещает природу человеческого языка.
Можно даже сказать, что проблема природы языка затемняется по
мере восхождения от последующего к предшествующему, когда
мы используем средства исторического наблюдения. Легко
обеспечиваемое обычными средствами сравнительной грамматики
восхождение от французского языка к одному из индоевропейских
не дает ничего существенного относительно природы языка. И
в этом смысле специалист по санскриту знает не больше
простого специалиста по французскому языку. Можно даже
предположить— и это не парадокс, — что определенное
проникновение в природу языка более доступно и легко осуществимо в
рамках исследования французского языка, чем в рамках
исследования санскрита.
Для обоснования этого вывода обратимся к достаточно
убедительному факту: при переходе от санскрита к французскому языку
произошло изменение системы и это изменение привело к
прогрессу в сторону систематизации, которая становится все более
и более явной. Таким образом, в общих чертах и в частности
обнаруживается направление истории языка, исследованием
которого могла бы заниматься историческая наука: это переход от
имплицитности когерентных конструкций к высшей
эксплицитное™.
Важность этого вывода не очень велика. И тем не менее даже
это может служить лингвисту отправной точкой, надежной
отправной точкой его разысканий, в которых приближение к
истокам средствами и способами исторического наблюдения ставит
его перед системой менее выраженной, менее эксплицитной, с
менее угадываемым внутренним строением, чем последующая.
Восхождение от последующего состояния к предшествующему
приводит к следующему заключению: такое восхождение для
наблюдателя, следящего за своей работой, начинает понемногу
отклоняться в сторону... И это наблюдение обогащается идеей (не
слишком значительной), что проблема языка, языковая
проблема, в разные эпохи эксплицируется теми решениями, которые
предоставляет данная эпоха.
Проблема — одна. Она была поставлена еще в самых истоках,
но в форме, которая ее не эксплицирует. Она существует, но ей
не хватает эксплицитного выражения. И история языка
представляет собой последовательность появляющихся решений
поставленной проблемы, и каждое из них занимает более высокое
положение по степени эксплицитное™. История языка, а точнее, его
структуры, т.е. внутренней систематизации, в конечном счете
оказывается историей последовательных эксплицитностей языковой
проблемы. И мы не должны терять из виду, что если, например,
английский, немецкий, французкий, испанский языки дают четыре
параллельных решения языковой проблемы, общей для всего че-
142
ловечества, то эти четыре языка являются некоторым уровнем
выражения проблемы, который зовет к новому решению.
Можно заметить также, что необходимость новых решений
тем менее остра, чем более успешным было реализованное
решение. Другими словами, чем лучше поставлена проблема, тем
позже в глубинах человеческого сознания откроется
подсознательное обсуждение, которое приведет к ее новой постановке в
форме нового экспериментального решения.
Следует добавить, что показанная мной дорога к прогрессу—
это обычный путь ученичества. Задача учеников слесаря, а я с
большой пользой для себя прислушивался к их разговорам
между собой, научиться ровно держать напильник, так, чтобы
получить плоскую поверхность, от которой бы он не отклонялся.
В этом проявляется экономия в отношении размеров. Но это
обучение производится экспериментальным путем. На поставленную
задачу ученик дает неверное решение, выявляются погрешности,
и исходя из этого ставится новая задача.
На основе этого наблюдения можно легко получить
объяснение более или менее быстрого прогресса в обучении. Здес^> всегда
дело заключается в успешности предварительного решения,
достаточно хорошо выявляющего проблему, чтобы получить ее
окончательное решение. Если бы ученик был философом, он бы
смог путем размышлений проследить непосредственно за
достижением этого прогресса. Он этого не делает, поскольку думает
в большей мере пальцами, руками, движениями тела, скорее
инстинктивно, чем сознательно. И тем не менее в этой
экспериментальной деятельности его разум тоже работает, хотя это работа
в режиме среднего залога (moyen)*, когда разум управляет вещами
в меньшей степени, чем вещи управляют разумом.
Становление человека—это в большей мере такая
деятельность разума в режиме среднего залога, когда управление вещами
производится путем решений разума и это же управление вещами
управляет разумом. Но становление человека также определяется
деятельностью чистого рассуждения, перенесенной, насколько
возможно, прямо в план экспериментальной реальности.
Конечно, мосты сооружались путем строительства мостов, но эта
экспериментальная наука строительства мостов дала теоретическую
науку строительства мостов, которая является наукой
инженерной.
Не существует инженеров-лингвистов и не существует науки
строительства речевой деятельности. Речевая деятельность
строится путями и способами экспериментального исправления,
экспериментальной замены реализованного решения более успешным
решением, а полученное решение постоянно носит характер
обновления проблемы.
Я уже говорил раньше, что постоянно встающая перед
человеком языковая проблема двигается от меньшей эксплицитности
к большей эксплицитности. Доказательством этому служат
исторические наблюдения за языком. Вначале встает проблема вйде-
10-631
143
ния, наблюдения. Человек живет в мире; он видит мир физически,
глазами. Но он видит его взглядом человека только тогда, когда
он увидел его в себе.
Мы видим окружающий нас мир только посредством того
образа мира, который носим в себе. Это посредничество
неотделимо от человеческого взгляда. Мир глазами человека — это вид
мира на основе обработки, которой мы умеем подвергать мир,
заключенный в нас. Во мне, составляя часть моего внутреннего
мира, существует образ человека. Видеть человека, видеть его, каким
он есть на самом деле, по-человечески, означает: подвергнуть этот
образ человека, интегрированный в моем мысленном мире (mon
univers mental), обработке, которая сделает из него эквивалент
образа, существующего вне меня. Я схватываю образ в себе и
ставлю его перед собой для рассмотрения, и это движение
соперничает с обработкой реализации. Я вижу только мысленно
реализованное, мысленное внутреннее содержание.
Если вместо этого видения, реализованного мысленно,
отличного от любого другого, у меня было бы непосредственное
видение реальности, я не был бы человеком. Уничтожить в человеке
видение реальности при обязательном посредстве образа,
который он носит в себе, означало бы уничтожить человека: это
означало бы опуститься от человека к животному. Заменить у
животного непосредственное видение реальности видением,
основанным на обработке образа, который оно носило бы в себе,
означало бы продвинуть животное на уровень человека, т.е. освободить
его от непосредственного видения мира и заменить
опосредованным видением через канал предварительного мысленного
представления. Обладание одним состоянием влечет за собой лишение
другого. А сопоставление двух состояний предполагает
предварительное обдумывание, которое приводит к пониманию этого
сопоставления, но не подвергает его испытанию, не дает его
увидеть.
Из области лингвистики мы перешли в область философии,
что приносит пользу как лингвисту, так и философу. В актив
диалога между лингвистом и философом следует занести ряд
взаимных открытий в этих двух областях знания. Такой диалог
происходит на основе устоявшегося языка (langage institué). Он
заключается главным образом в установлении того, что язык своими
собственными средствами (не принадлежащими философии)
определил и систематизировал в себе отношения, принадлежащие
философии, такие, как отношение всеобщего и единичного.
Но вместе с тем нельзя терять из виду, что язык представляет
нам открытие таких философских отношений средствами, которые
скорее принадлежат антропологии, чем философии.
Следовательно, до диалога философа и лингвиста начинается диалог
лингвиста и антрополога, которому лингвистика, по моему
мнению, обязана больше, чем диалогу философа и лингвиста.
Таким образом, оба диалога дополняют друг друга, диалог
философа и лингвиста ведет к диалогу антрополога и лингвиста.
144
Антропологи интересуются становлением человека, каким
было это становление начиная с самого раннего первобытного
состояния. Одна из их задач заключается в указании этапов,
фаз этого становления и в изучении с этой целью материальных
свидетельств: сохранившихся памятников, пищи, одежды,
условий жизни, предметов искусства, орудий, наскальных рисунков.
Такое исследование документов ведет к познанию
последовательности эпох материальной цивилизации, а также отраженной
в ней идеальной цивилизиции:
а) в моральном плане (верования, религии, предрассудки,
поскольку здесь также проявляется смена эпох,
принадлежащих умственной цивилизации);
б) в физиологическом плане, где предметом наблюдения
становится физическое сложение человека по свидетельствам
сохранившихся скелетов, датируемых различными
способами;
в) и наконец, что никогда не делалось, — в языковом плане.
Отчасти удивительно, что среди всего этого количества
документальных свидетельств, исследуемых при изучении становле-.
ния человека, такой документ, как языковое состояние,
последовательность языковых состояний, никогда не рассматривался
с антропологической точки зрения и что никто не пришел к мысли
о привязывании становления человека к языковым эпохам. Этот
пробел значителен, и, чтобы его заполнить, необходимо
исследовать такой ни с чем не сравнимый документ, каким является язык
человека.
Это может сделать только лингвист. Только он знает
языковые факты, а его наука заключается в умении их увидеть —
увидеть не только те, которые видны через внешние проявления,
но и те, которые скрываются, прячутся в некотором смысле за
внешними проявлениями. В настоящее время создается такая
лингвистика, которая даст антропологии знание эпох развития
глубинной духовной цивилизации человека, представленной не
собственно идеями, господствующими у мыслящего человека
в разные исторические времена и в разных географических
широтах, а достигнутым им ясновидением (lucidité).
{Лекция 23 мая 1957 г.)
Язык как способ упорядочения потока мысли
Человеческий язык существует только с того момента, когда
пережитый опыт преобразуется в представление...
Язык животных Язык человека
пережитый опыт представление
и и
соответствующая мысль I соответствующая мысль
В каждой мысли — размышление. Размышление и
турбулентность. В представлении мы видим отказ от турбулентности*.
Хорошо думать — это значит подавить беспорядочность потока мысли.
Регулировка этого, ее способы заключаются в психомеханизмах.
Однако убрать турбулентность при размышлении — это
скорее факт письма, чем речи. Кстати, попутно о реформе
орфографии: сложная орфография со всем тем, что в ней есть
немотивированного, сохраняет образовательное значение как способ снятия
ментальной турбулентности (упорядочения потока мысли).
Совсем не уверен, что эта основная операция останется в поле
зрения наших преподавателей.
В принципе именно путем необходимого исходного снятия
ментальной турбулентности создается человеческий язык, а
также— и сверх того — потенция человеческого мышления. Но
торможение турбулентности происходит инстинктивно.
Исследование языка, ориентированное в сторону его истоков,
должно особо учитывать письменность и ее социальное
преимущество перед речью. Социальная значимость того, кто владеет
письмом (писатель, KATIB), и отражение этой значимости в
написанном (книга, написанное, KITAB), сохранившем в какой-то
мере свой престиж в новой форме, в форме напечатанного.
Освобождение от турбулентности — это глубинное явление.
{Лекция 4 апреля 1957 г.)
Специфика ясновидения как предсознания
Можно предположить, что в ходе собственного возможного
построения мышление, не знающее своего места в самом
процессе, является мышлением турбулентным, находящимся во власти
исходной беспорядочности потока мысли — ментальной
турбулентности, от которой сама сущность (proprium) человеческого
мышления должна непременно отказаться.
С возникновением человеческого языка беспорядочное течение
мысли** сменяется таким течением, при котором турбулентность
более не является неизбежной; неизбежным становится некоторое
отступление первоначальной ментальной турбулентности, к
которой человеку больше нет возможности вернуться.
Именно этот запрет и создает человека, лишая его
мышление тех возможностей, которые несет с собой первоначальная
беспорядочность мысли, возможностей — и очень больших,—
остающихся привилегией животного. Сколько вещей животное
знает иначе, чем их знает и может знать человек, не имеющий
даже способа узнать, каково же о них знание у животного!
Ясновидение животного основано на физическом совершенствовании
вида, оно нетрансцендентно. На это ясновидение давит
невозможность трансцендентности, перехода за конечную цель этого
совершенствования, пути которого совпадают с путями эволюции
жизни. Но на человека, на человеческое ясновидение давит
146
невозможность не перейти за пределы этого совершенствования,
иными словами, ясновидение как озаренное предсознание у
человека основывается не на физическом совершенствовании
вида, а на самом себе.
Есть некоторое соревнование между минимальным
ясновидением у животных, которое им дано совершенствованием вида,
и неминимальным ясновидением у людей, получающих его за
пределами этого совершенствования, трансцендентно, в той области,
где оно (совершенствование) не имеет абсолютной власти. Обретя
свое ясновидение в ходе физического совершенствования вида
трансцендентно, человек пропорционально этой
трансцендентности не принадлежит более мировым силам жизни, в отношении
которых и наперекор которым он получил определенную, все
возрастающую, хотя и неполную, автономию.
В таком курсе, как наш, хотелось бы держаться в стороне от
этих вопросов, относящихся к специфике человеческого
мышления. Но так не получается. Несмотря на предпринимаемые усилия
уйти от них, наука о языке возвращает нас к ним снова. Она
возвращает к ним потому, что является знанием не о физическом
мире, в котором человек живет как часть этого мира, а знанием
о ментальном мире, который живет в нем самом,— о языке,
успешное столкновение которого с миром, в котором человек
живет, приводит к относительной автономии человека внутри того
мира, в котором он живет.
Не искажая значения слов, можно говорить о мире вне меня
(l'univers du hors-moi), и о мире во мне (l'univers de Геп-moi),
языке, и об их продолжающемся споре, о нескончаемой
драме их столкновения. Можно также много говорить о
физическом исходе этого спора и о его нефизическом исходе,
свидетельство которых несет в себе история человеческого языка; о
прогрессе одного плана, который достигается физическими
результатами, и о прогрессе другого плана, который достигается не
физическими, а языковыми по сути результатами. Можно долго
говорить о разных конечных целях каждого из этих двух видов
прогресса и о конфликте, порождаемом их столкновением.
Литература, философия, наука, не замечая того, имплицитно
обращаются к разным конечным целям этих двух видов прогресса.
(Лекция 8 января 1959 г.)
Взаимная каузация мышления и языка
Очень важно отметить, что при отсутствии языка, который
сказал бы ему об этом, человек мыслящий, строящий в себе свою
мысль (а она бы не существовала, если бы он ее не строил), не знал
бы, на каком этапе построения этой мысли он находится. От века
к веку, от эпохи к эпохе, от мгновения к мгновению язык дает
человеку, строителю своей мысли, картину завершенного
построения.
147
Именно к этому успешному завершению здания, от которого
строитель ожидает возможности продолжить строительство,
относится блестящее замечание философа Делакруа, что «мысль,
созданная языком, создает язык». Делакруа не
прокомментировал свое высказывание, я сделаю это за него. Оно означает, что
в созданном ею творении* мысль находит понимание того, что
следует предпринять для того, чтобы не остаться там, куда, как
говорит ей язык, она пришла в процессе собственного построения2.
Тогда процесс построения мысли (притом, что она получает
информацию от языка о сделанном и остающимся не сделанным)
оказывается обеспеченным в дальнейшем. Язык дает мысли
возможность сохранить достигнутую потенцию созданного
состояния и увеличить ее. В основе этой операции и ее особенностей
лежит человеческое ясновидение как предсознание, свойственное
человеческому виду.
{Лекция 4 декабря 1958 г.)
Обыкновенное* и научное мышление
...После размышлений становится понятным, что великие
законы представления, давшие нам такие науки, как геометрия,
механика и математика, действовали прежде всего и раньше всего
в языке и что если бы они не начали действовать прежде всего
в языке, где находятся понятия, с помощью которых мы думаем,
они не стали бы действовать нигде. Здесь вновь обнаруживается
принцип, неоднократно нами упоминавшийся, согласно которому
язык является базовой наукой всех наук, преднаукой наук. Самые
абстрактные рассуждения естественных наук опираются на
системные представления, существующие в языке.
Наиболее удачные отправные точки в истории человеческой
мысли лежат в достигнутых состояниях языка. Они несут
предпосылки развития:
возможности науки
1>
наука
1 В созданном ею творении, т.е. в языке.— Прим. ред.
2 Остановка предполагается каждый раз временной, на тот момент, который
указан языком.— Прим. ред.
лингвистика
>
наука о строении
возможностей
языка
преднаука
о
О
X
о
S
со
о
«
А
д
о
А
СО
148
Эта наука1 выдвигает постулаты, создающие аксиоматику.
Образование этой аксиоматики соответствует выходу из
турбулентности.
Вытеснение турбулентности из мышления есть основа
строения языков. Здесь наблюдается некоторая иерархия. Бывает и
реакция против этой иерархии. Очень развитые языки отличаются
механической, геометрической красотой. В них меньше
турбулентности, больше способов избежать турбулентность. Под
нетурбулентными, упорядоченными структурами мысли лежит
турбулентность идей. Примечательная черта развитых языков.
Эволюция состоит в продвижении в сторону наиболее удачных
условий представления. В этих удачных глубинных условиях и
скрывается прогресс.
Мы достигаем прогресса по мере того, как удаляемся от
примитивного состояния; само удаление есть постоянное возрастание
предназначения* языка, приближение к тому моменту, когда
можно будет записать: историческое развитие = развитию
предназначения. Сегодня же мы можем записать: историческое развитие
< развития предназначения, хотя равенство и приближается.
Может быть, правильнее было бы записать: историческое развитие
^ развитие предназначения, т. е. меньше в сторону равенства.
Осторожнее с утверждениями.
{Лекция 16 мая 1957 г.)
1 Речь идет о науке о языке как науке о языковых возможностях.— Прим. ред.
—<o>—
ВМЕСТО
ЭПИЛОГА
Язык и научное любопытство
... Во внутренней деятельности мышления, о которой
свидетельствует структура языка, кстати, единственный документ этой
деятельности, можно заметить нечто напоминающее поиск
сложного соглашения (mutato nomine гармонии), находящегося
совсем рядом с простым противоречием. Исследование этой
деятельности под таким углом зрения скорее удел философов, чем
лингвистов, хотя последние не могут ее полностью вывести из
круга своих интересов. Именно философы должны использовать
наше исследование аспектов структурной лингвистики, которые
Многократно сопоставлялись нами с вопросами, обсуждаемыми
в настоящее время в философии (общей теории) естествознания и,
шире, математики, но в другом ракурсе; между прочим, как это
уже отмечалось, математика имеет отношение к языку, ибо
научное любопытство, особой формой которого она является, берет
свое начало на более или менее высоких уровнях языкового
восхождения от наблюдения к пониманию.
От места отправных точек в этом восхождении зависит форма
научного любопытства. Если научное любопытство берет начало
на более низких уровнях этого восхождения, оно больше
склоняется к чувственно воспринимаемой реальности, чем к мысленно
представляемой реальности. Если научное любопытство берет
начало на более высоких уровнях этого восхождения, оно больше
склоняется к мысленно представляемой реальности, чем к
чувственно воспринимаемой. Наконец, если научное любопытство
берет начало на самых высоких уровнях языкового восхождения
от наблюдения к пониманию, оно полностью замыкается на
мысленно представляемой реальности и соответственно
абстрагируется от чувственно воспринимаемой реальности, которую
считает недостаточно доказательной. Математика представляет
собой такое любопытство, обращенное исключительно (или
почти исключительно) к высшим мысленно представляемым
реальностям.
Склонность такого любопытства к доказательствам разума,
153
которые считаются единственно удовлетворительными,
свойственна теоретической науке. Этим объясняется постоянное
обращение теоретических наук, и в частности физики, к математике,
будь то для логического обоснования экспериментальных
данных, будь то для определения или ориентации экспериментальных
исследований с помощью мысленного рассмотрения,
принимающего высшую и механическую форму расчета.
Ни лингвист, ни философ не должны забывать о связи
научного любопытства с достигнутым состоянием языка, которому
в данной пространственно-временной эпохе оно обязано тем,
какое оно есть, если абстрагироваться от более или менее
ассимилировавшихся заимствований. Там, где в обиходной речи языковое
восхождение от наблюдения к пониманию оказывается
недостаточным, недостаточно и научное любопытство. Там, где в
обиходной речи это восхождение оказывается достаточным,
пропорционально увеличивается научное любопытство. Это и понятно,
если вспомнить, что языковое восхождение от наблюдения к
пониманию, амплитуду которого выражает структура языка,
способствует формированию языкового сознания.
Становится очевидным, что основой научных открытий
является историческая зависимость от достигнутого состояния языка,
на котором происходит обычное общение людей в конкретной
местности и в конкретную историческую эпоху. Состояние
математики довольно точно выражает вид научного любопытства,
вызываемого каким-либо типологическим и структурным
состоянием языка. Существуют научные вопросы, которые человеческий
разум не смог бы перед собой поставить, если бы бесспорная
преднаука представления, каковой является язык, не
предполагала бы для них в себе места. Это замечание может пролить свет на
деликатный и дискуссионный вопрос об интуиции в математике:
ее источник находится, очевидно, в языке.
Поспешим добавить, что, какова бы ни была реальность того
факта, к которому мы привлекли внимание, т.е. зависимости
научного любопытства от состояния языковой структуры,
заключающей в себе глубинную виртуальность, проверка этого факта
невозможна, так как невозможно пронаблюдать за независимым
(без внешних влияний) процессом создания науки,
основывающимся исключительно только на потенции языкового сознания.
Заимствование идей благодаря путешествиям, чтению,
культурным связям, при знакомстве с материальным миром и его
предметами, все формы подражания иностранному сглаживают
и ослабляют функциональную связь языковой структуры и
научного любопытства, скрытого в этой структуре и являющегося
источником конструктивного воображения. Тем не менее в
истории человечества можно увидеть кое-что, основанное не только на
предположениях.
(Неизданный и незаконченный очерк «Пролегомены к
структурной лингвистике», 1954 г.)
154
Язык, математика и лингвистика
... Проблемы представления, решение которым дает язык,
регулярно сменяются проблемами выражения, решение которых
несет с собой речь и которые обусловливаются проблемами
представления, решенными в языке. Оба уровня проблем по существу
отличаются друг от друга и в хорошей методике должны
составлять объекты отдельных исследований. Мы представляем, чтобы
представить; мы выражаем, чтобы выразить. Единственная связь
между выражением и представлением заключается в том, что
представление дает выражению средства, которыми это
последнее пользуется.
Ошибка лингвистики, упрямо повторяющаяся во всех аспектах
исследований, состояла в недооценке различия двух уровней
проблем, решаемых в речевой деятельности: проблем представления,
решенных вне речи, в не использованном еще языке, и проблем
выражения, решенных вне языка, в речи, которая является
использованием заранее определившегося и устоявшегося языка. Язык
образуется не в процессе говорения, а тогда, когда говорения нет,
в тиши мышления, находящегося в постоянном и
подсознательном поиске проникновенного самопознания, гораздо менее
зависящего от узкосоциальных отношений между людьми, чем от
экстрасоциального, уходящего корнями в бесконечность
отношения человека, существующего во вселенной, к этой вселенной,
в глубине которой он утверждает свою силу и относительно
растущую автономию. Как уже было указано и показано, акты
представления, создающие язык, в большей мере принадлежат
анализу великого противостояния человека и вселенной, чем
малого противостояния человека человеку.
Что касается исследований, одно только разделение актов
представления, образующих язык, и актов выражения,
порождающих речь, полностью обновляет науку о речевой деятельности
и открывает ей пути, на которых она становится наукой в полном
смысле этого слова. Этот научный характер с особенной
ясностью утверждается при изучении актов представления,
обеспечивающих собственные возможности человеческого мышления,
основанного на глубинных и не случайных, а необходимых
операциях, в отсутствие которых эти возможности в том состоянии,
в каком они проявляются, не существовали бы.
Совокупности этих глубинных операций, создающих акты
представления языка и возможность человеческого мышления,
зависящую от их реализации, в нашем курсе, который показывает
их одновременно простую и изысканную строгость, было дано
общее название интуитивная механика. Строгость указанных
операций заключается в том, что сделанный шаг определяет
последующий; она напоминает такую же строгость в математике
и сразу же подсказывает идею возможного применения
математики в лингвистике, однако опыт и наблюдение показывают, что
идея эта лишена оснований, поскольку математика, царящая в ин-
155
туитивной механике, представляет собой не сознательное
использование способностей человеческого мышления к рассуждению,
на действии которых основывается научная математика, а
подсознательное использование первичных способностей
представления, которые в человеческом мышлении лежат в основе
способностей к рассуждению, из них проистекающих и формирующих
результат на уровне сознательного. Порождая сознательное,
способности представления существуют до него и тем самым
избегают контроля сознания, еще не родившегося в момент
действия этих способностей.
Таким образом, в качестве сознательной деятельности
мышления и использования рассудительных способностей математика
выглядит оставившей за собой в области бессознательного
операции интуитивной механики, порожденные использованием только
первичных способностей представления. Откуда следует, что в
некотором глубинном аспекте интуитивная механика объясняет
математику, а обратное совершенно неверно. Эта sui generis
математика, которую содержит интуитивная механика, представляет
собой детскую математику, настолько же глубокую, насколько
и тонкую, которая в потенциальной хронологии человеческого
мышления опережает рассуждения арифметиков, алгебраистов,
геометров и аналитиков и которая, будучи далеко не объясненной
этими рассуждениями, скорее сама может быть объяснением их
собственных глубинных истоков. В данном случае речь идет о
некотором роде предматематики представления, которая
заканчивается с появлением логической математики и математики
измерительной, появление которой знаменуется арифметическим
количеством (1, 2, 3 и т.д.), сменяющим лингвистическое
количество (множественное,... тройственное, двойственное, единичное
число). Арифметическое число — это число для счета; число в
представлении — это число, занимающее в сознании место за
пределами рассудительной способности счета.
Лингвистика вступает на неверный путь, который можеч
увести ее далеко в сторону, как это иногда происходит в последнее
время, если к ней, к науке о языке, пытаются применить
математику в той форме, какую она приобрела в качестве
рассудительной дисциплины. Надлежащее применение математики к науке о
языке потребовало бы полной ее переработки в виде
предматематики, где можно было бы увидеть, как способности
представления завершением своего действия порождают логические
способности рассуждения, являясь их предвестником у человека
мыслящего. Прежде чем предпринимать такую переработку (а это
задача исключительной сложности), следует, используя простые
средства наблюдения и анализа, ухватить живой механизм
языковых операций и их чередования на уровне интуитивной механики
в тех языках, в которых в результате их развития эти операции
достигли ясности, позволяющей провести нужные наблюдения.
(«Пролегомены...»)
156
Язык, человек и вселенная (универсум)
...Целиком опираясь на антиномию пространства и времени,
< язык (другими словами, область представления или высказывания
на доречевом уровне) создает в мыслящем человеке идеальный
универсум (univers-idée), находящийся в постоянном
расширении, которому человек, единственный среди мыслящих существ,
, может дать в себе определение, меняющееся из поколения в
поколение. В глубинном аспекте это изменение представляет
прогресс цивилизации. Цивилизация эпохи — это мир мысли,
идеальный универсум, который люди данной эпохи смогли
определить и установить в глубине самих себя. Идеальный универсум
(univers-idée), существующий в них безотносительно к моменту
и в каждое мгновение жизни сознания, и есть язык.
Будучи языком мыслящего человека, идеальный универсум
построен по образу и подобию самого человека, который
одновременно и зритель и наблюдатель — глазами тела и глазами
разума —действительного универсума, реального мира1. Идеальный
универсум представляет собою наблюдающий универсум (univers
regardant), состоящий из понятий, которые создаются
равновесием конкретизирующего ш/тенсионала (mutato nomine:
содержания, compréhension) и обобщающего экстенсионала. Взятое в
языке (или иначе: в представлении и до выражения в речи), слово
как единица потенции составляет устойчивое равновесие,
инвариант движений интенсионала в сторону сужения и экстенсионала в
сторону расширения. Так обстоит дело со словом homme 'человек',
содержащим четкое соотношение сужения и расширения,
отличное от не менее четкого соотношения сужения и расширения,
которое лежит в основе другой мысленной конструкции,
например слова animal 'животное'.
Отношение сужения и расширения инвариантно для каждого
слова, к какой бы части речи оно ни принадлежало. Эта
инвариантность относится к фактам языка. Выходя за пределы языка,
отношение это осложняется вариативностью другого порядка —
вариативностью расширенности (extensité), или, лучше,
растянутости (tensité), возможность которой содержится в потенции
в каждом слове еще на доречевом уровне. Вариативность
расширенности позволяет понимать слово homme не только как узкое
в интенсионале или широкое в экстенсионале, но и как широкое
в самом начале направленного движения от широкого к узкому
или как широкое в самом конце этого движения. В результате
получаем тот нюанс, который разделяет два примера,
многократно цитированных в данной работе в силу их убедительности: 1. Un
homme est un homme; 2. L'homme est l'homme 'Человек является
человеком'. Именно к происходящему изменению широты мы
1 Г. Гийом говорит о вселенной, мире окружающем и внутреннем,
универсуме, употребляя слово univers; при переводе этого слова используются все
перечисленные выше русские термины.— Прим. ред.
157
хотим привлечь внимание на этом примере, где слово homme
больше не идея для рассмотрения (idée regardante), a идея
рассмотренная (idée regardée). Горизонты слова в сознании изменились.
Поскольку вариативность расширенности предназначается для
речи и не происходит в языке, то идеи, связанные со знаками
языка (слово подразумевает идею, прочно присвоившую себе
определенный знак), представляют собой идеи для рассмотрения,
образуя в целом идеальный универсум рассмотрения.
К сожалению, в учебниках по грамматике раздел имени
привлекает внимание к такому соотношению содержания и объема
(la compréhension et l'extension): chien 'собака' и animal
'животное' отличаются тем, что в первом немного больше
содержания и немного меньше объема, чем во втором. Но в этом
разделе мы не найдем изложения вариативности объема как
расширенности, которая остается безразличной к содержанию слова,
ограничиваясь тем, что расширяет или сужает поле его применения:
широкого, если говорят: L'homme est mortel 'Человек смертен';
узкого, если говорят: Un homme entra 'Вошел человек', или:
L'homme s'assit 'Человек сел'; широкого в едва наметившемся
движении от широкого к узкому в: Un homme est un homme
'Каждый человек есть человек', или в: Un enfant est toujours
l'ouvrage de sa mère 'Ребенок всегда творение своей матери',
тоже широкого, но по-другому, в некотором роде в более
высокой степени, в результате обратного движения, далеко
продвинувшегося в направлении от узкого к широкому, в L'homme est
l'homme 'Человек есть человек' или в L'enfant a droit à la
protection de la société 'Ребенок имеет право на защиту в обществе'.
Расширенность—это свойство, полученное именем довольно
поздно. Если его отнять у имени и сделать из него отдельное
означаемое, то получится в результате дефлексивности
грамматическое слово, специально предназначенное для обозначения
формы и величины расширенности имени, которое должно
появиться и структурные признаки которого, в силу продолжающейся
дефлексивности, объявляются этим словом. Данное слово —
артикль.
...Часть речи, называемая грамматистами артиклем,
представляет собой результат последовательных психомеханических
операций, описанных выше, конструктивная логика которых такова,
что можно без малейших трудностей представить графически их
взаимную зависимость и последовательную связь.
Несомненно, одна из задач структурной лингвистики и двух ее
вспомогательных дисциплин — психосистематики и
психосемиологии—состоит в как можно более глубоком постижении актов
представления (а артикль среди них вызывает наибольший
интерес), образующих язык. Но наряду с этой задачей у структурной
лингвистики есть еще одна, другого рода, которую тоже
необходимо выполнить. Она состоит в обосновании существования
у мыслящего человека расширяющегося идеального универсума,
неизбежно растущего в количественном и качественном отноше-
158
f
нии; это внутренний универсум, который среди мыслящих
существ может создать в себе только человек. Этот идеальный уни-
[ версум, который человеческий разум содержит в себе в свернутом
виде, и представляет собой язык. Животные, которым природа
' отказала в способности производить в себе такое определение
идеального универсума, не имеют языка; они обладают только
1 речевой деятельностью, и их речь, лишенная посредничества пред-
*ставления, связана непосредственно с переживаемым опытом.
В этой разнице, делающей человека исключением среди
мыслящих существ, следует видеть результат только ему присущей
измеряемости отношений независимости, существующих между
■ мыслящим человеком и окружающим миром, в котором он живет
и в котором он себя осознает, пока мыслит.
Неизмеримое в мышлении животных, это отношение незави-
i симости становится в мышлении человека предметом
измеримости, которая на разных этапах развития человечества, выступая
в качестве субстрата, определяет своеобразие и потенцию челове-
" ческого мышления.
Это измерение, которое представляет собой постоянно меняю-
) щуюся меру самостоятельности человеческой личности по
отношению к универсуму, силам которого она противостоит только
собственными силами, является крупным явлением духовного
уровня, которому мыслящий человек обязан тем, что он собой
представляет и чем становится во вселенной, в месте своего
существования. В этом универсуме он выделяет и приобретает
идеальный универсум наблюдения, составляющий его язык, идеальный
, универсум, местом существования которого он становится.
Базовый контраст состоит в инверсии противопоставления
физического универсума, места существования человека, своему
антагонисту— психическому, нефизическому универсуму, существующему
в человеке.
Следствием этого непрерывного и неосознанного
контраста (он не порождается сознанием, наоборот, сознание порожда-
, ется им) являются следующие основные особенности
психомеханизма.
Отношение человека и универсума—это отношение
принадлежности, крайними теоретическими формами которой могут
быть:
а) полная принадлежность человека универсуму и,
соответственно, нулевая принадлежность универсума человеку, откуда
полное подчинение человека мировым силам, игрушкой которых
он становится;
б) полная принадлежность универсума человеку и,
соответственно, нулевая принадлежность человека универсуму, откуда
полное подчинение мировых сил силам человека, т. е.
бесконечному, абсолютному знанию человека.
Именно между этими двумя крайними, чисто теоретическими
формами устанавливается действительная форма отношения
человека и универсума. Она состоит в следующем: какая угодно,
11-631
159
но не абсолютная принадлежность человека универсуму в самом
начале, от которой постепенно, на протяжении веков, человек,
умеющий ее измерять (это его привилегия), освобождается/Это
освобождение дает людям данного пространственно-временного
ареала бесповоротную самостоятельность относительно
универсума, отождествляемую с цивилизацией, которая изучается в
связи с тем, какими максимальными возможностями и глубиной
она обладает в данном ареале.
Человеческий ум напоминает объемную картину, где самый
близкий горизонт несет то, что рассмотрено самой мыслью, а
самый дальний — то, что, будучи еще невидимым, является
наблюдаемым. К горизонту рассмотренного относятся речь,
составляющие ее фразы и слова в этих фразах. К горизонту наблюдаемого
принадлежат слова, из которых состоит язык и условие
существования которых заключается в ожидании их обработки для
перевода с горизонта наблюдения, где они постоянно находятся, на
горизонт рассмотренного, куда они могут быть призваны.
Что касается существительного, эта обработка для перевода
представляет собой добавление к необходимым и достаточным
условиям содержания и объема, которым удовлетворяет слово
в языке, дополнительного условия расширенности, которому
должно удовлетворять слово в речи.
Число идей, которые можно рассматривать от случая к
случаю, намного превышает число идей наблюдения, причем
единственных имеющих в речевой деятельности право на
действительное представление. На основе одной и той же идеи наблюдения,
например homme 'человек', получаем путем изменяющейся
расширенности такие разные рассмотренные идеи, как homme с
артиклем un и homme с артиклем le во фразе: UN HOMME qui fait
honneur à L'HOMME 'НЕКИЙ человек оказывает честь
ЧЕЛОВЕКУ'. На основе одной и той же идеи наблюдения, словечка le,
получаем такие разные идеи, как le во фразе: L'homme s'endormit
'Человек уснул', и le во фразе: L'homme est mortel 'Человек
смертен'.
Из этого видно, что для облегчения груза идей, который он
постоянно носит в себе, человеческий разум сократил его только до
идей наблюдения и получает рассмотренные идеи, с помощью
которых он изображает реальный мир, используя реализующую
обработку идей наблюдения, которые заключены в идеальном
универсуме, полностью принадлежащем наблюдению.
Элегантная экономия этого языкового механизма и то, как он
приоткрывает природу языка и человеческого мышления,
побуждают к рассмотрению его действия со всеми его особенностями.
Здесь перед структуралистами открывается широкое поле
плодотворных исследований.
Переход от имени в наблюдении, лишенного неустойчивости
по отношению к расширенности и обладающего только устойчивым
и обратно пропорциональным отношением содержания и объема,
означает переход от наблюдаемого имени в потенции к рассмот-
160
ренному имени в реализации. В языках, где из-за отсутствия
собственного обозначения необходимая дополнительная
расширенность сообщается имени посредством простого определения,
переход является имплицитным, а в языках, где необходимая
дополнительная расширенность при наличии обозначения в виде артикля
сообщается имени посредством этой части речи, он является
эксплицитным.
В тех языках, где есть артикль, он представляет собой знак-
носитель перехода имени потенциального в имя реализованное.
В этих терминах он и был определен в первой нашей работе,
посвященной артиклю.
Язык — это общественное явление. Никто в этом не
сомневается, это очевидно. Какое средство помогло бы людям лучше,
чем язык, избежать индивидуального одиночества и укрепить
объединяющую их фактическую связь, протянув ее от
материального к духовному? Язык (langage) позволяет людям сообщать
друг другу мысли и чувства самого разного свойства. Но в
своей человеческой форме, т.е. в форме речи, соединенной
с языком, является ли речевая деятельность следствием
единственно только этой цели? Если в языке видеть только некоторый
оптимальный способ взаимоотношений между людьми, не значит
ли это принижение и недооценку его сущности? Разве в этом
дискретном взаимоотношении создается и формируется язык?
На первый взгляд такой вопрос может показаться
парадоксальным. Тем не менее он нужен, пока существует риск принять
видимое за действительное.
Язык, при условии, что он содержит общую для людей
понятийную и структурную базу, выступает посредником между
людьми, желающими друг другу сказать какие-то вещи, не
обязательно связанные с их отношениями в обществе, к которому
они принадлежат, а связанные с отношениями совсем другого
рода, отношениями всех и каждого к миру (универсуму), к
месту их существования. Именно благодаря этим отношениям,
основе всех других, включая непосредственные социальные
отношения, люди могут общаться друг с другом. Они не могут
выйти за их пределы.
В истоках языка человека—и прозорливые философы это
понимали— лежит не маленькое противостояние Человек/Человек,
но великое противостояние Универсум/Человек, Здесь его истоки,
и структура языка содержит в себе неопровержимые
доказательства, уже известные читателю, которые тем более видимы, чем
выше от видения к пониманию поднялся язык, где они
наблюдаются...
...Ставшее общим местом положение о том, что язык и речевая
деятельность относятся к общественным явлениям, представляет
собой один из упрощенческих и недостаточно продуманных
взглядов, которые больше всего повредили прогрессу
структурной лингвистики, сосредоточивая внимание исследователей на
отношении Человек / Человек, оказавшем небольшое влияние на
и*
161
структуру языка, и отвлекая его от отношения
Универсум/Человек, которому она обязана если не всем, то почти всем, поскольку
то, чем она обязана отношению человек/человек, в конечном
счете входит в состав отношения универсум/человек, за пределы
которого язык как идеальный универсум наблюдения, согласно
определению, не выходит.
Одно из доказательств этого заключается в том факте, что за
выражением 1-го лица (кто говорит) и 2-го лица (с кем говорят),
отношение между которыми непосредственно входит в
отношения человека с человеком, обнаруживается имплицитное
присутствие 3-го лица (о ком говорят), которое так же, как имя и
местоимение 3-го лица, субститут имени, принадлежит отношению
универсум/человек, заключающему в себе все содержание языка. 1-е
лицо — это тот, кто говорит и кто, говоря, говорит* о себе,
становясь, таким образом, по синапсии не только 1-м говорящим
лицом, но и 3-м лицом, о котором говорится, а это 3-е лицо может
быть более или менее экстенсивным существом, принадлежащим
универсуму, или даже, на границе объема и расширенности, само
может быть универсумом. 2-е лицо—это тот, кому говорят и
кому говорят о нем самом в процессе речи, поэтому в силу синапсии
оно является не только 2-м лицом, которому говорят, но и 3-м
лицом, о котором идет речь. Эксплицитно выраженное 3-е лицо
находится за пределом синапсии разрядов, являясь тем, о ком
говорят и кто, будучи пассивной стороной в беседе, не говорит и к
которому не обращаются.
Устойчивость имплицитного 3-го лица под эксплицитными
лицами более высокого разряда (1-го и 2-го) следует из
неразрывной связи малого противостояния Человек/Человек с великим
противостоянием Универсум/Человек, из которого оно возникает,
но от которого не отделяется.
Признавать в языке социальное явление, каким он является
в силу его использования людьми в качестве средства экстериори-
зации и передачи своих мыслей и чувств, и не видеть в нем
собственно человеческого явления, т.е. внесоциального,
заключенного в самом человеке, говорящем или не говорящем, но
думающем,— это значит лишить себя всякой возможности познания его
структуры, возникшей не из встречи человека с человеком, а из
вечного противостояния человека и вселенной, универсума, из
специфически человеческих условий этого столкновения,
определенным зеркалом которых и стала структура языка.
(«Пролегомены...»)
Язык и общая мысль
...Отношение всеобщего (универсального) и единичного...
Отношение, на котором везде строится архитектура речевой
деятельности.
162
Конкретная основа этого отношения — отношение
универсум/человек. Антиконкретная основа, противоположная
конкретной,—конечное/бесконечное. См. рис. х:
Общее свойство универсума и бесконечности — это отсутствие
внешнего выражения. Иначе говоря: имеется только внутреннее
содержание, и ничего больше. Немыслимое. Человеческий разум,
автор операции, встречает отношение всеобщее (универсаль-
ное)/единичное2. Но о каком разуме идет речь? Конечно, о
разуме ученого, появившемся на позднем этапе истории
человеческого разума; но речь идет также о более раннем разуме, не ученых,
а просто всех людей. И здесь не было необходимости в
размышлениях; все происходило сразу, неизбежно, интуитивно,
бессознательно, с помощью одной из тех операций интуитивной
механики, которые образуют языки и составляют средства их
построения.
Определенным основанием этой механики служит: близко
к конкретному (при наблюдении за количеством) — отношение
человек/универсум, дальше (в качественном аспекте) — отношение
единичное/всеобщее. Эксплицитно будет так: универсум
(бесконечность) обладает полным внутренним содержанием и нулевым
внешним выражением; человек (конечность, дискретность)
обладает неполным внутренним содержанием и ненулевым внешним
выражением. Именно на этом основании или на одном из
сходных (имеется в виду три представления)3 человеческий разум
начинает свой круговорот. И этот круговорот позволяет ему
проявить возможности, или потенциал своей мысли. Именно в
условиях устранения немыслимости и в условиях создания мыслимо-
сти, т. е. при условии:
— для немыслимого: полное внутреннее содержание (все)
и
нулевое внешнее выражение (ничего);
— для мыслимого: неполное и ненулевое внутреннее
содержание
и
ненулевое и неполное внешнее выражение,
он начинает и построение потенциальной мысли и построение
языка. Оба построения идут рука об руку.
Операцией, фундаментальной для построения потенциальной
мысли, является перехват мышлением самого себя. Без этой
остановки мышление не существует относительно себя самого...
1 Условные обозначения: U — univers, H — homme, oo — знак бесконечности,
F — знак конца, конечности.— Прим. перев.
2 В оригинале используются деривационные связи: univers 'мир, вселенная,
универсум' и universel 'универсальное, всеобщее'.— Прим. перев.
3 Таковы: Универсум/Человек, Всеобщее/Единичное, Бесконечное/Конечное.
U
/н
163
...Благодаря языку мышление знает, в каком месте своего
более или менее замедлившегося круговорота оно находится, в
какой мере его потенциал позволяет сделать перехват в себе своей
собственной потенции.
Язык человека обладает антропогенным аспектом. Он
говорит человеческому мышлению, в каком пункте своего
естественного развития оно находится в себе, в мышлении, которое для
того, чтобы быть действенным, накладывает на идею бесконечного,
лишенного внешнего выражения, идею конечного, обладающего
внешним выражением. Это обеспечивается механизмом,
состоящим везде в осознании бесконечного как потенции мысленного
построения, находящей в себе центр инверсии, в обе стороны от
которого, направо и налево, она представляет собой выход во
внешнее выражение. Вся механика построения языка заключается
в движении мысли — внутреннего содержания движения мысли,—
находящей в себе центр инверсии. Схематически это можно
представить примерно так:
S
Ьт! > / А ч > U2
1 и2
Посмотрим внимательно. Универсализирующее
(обобщающее) движение типа Uj D> U2 , означающее только
внутреннее содержание без внешнего выражения, немыслимо. Тогда
происходит восстановление внешнего выражения введением
внутреннего содержания, и с этого момента создается контраст
внутреннего содержания по бесконечности содержимого и
содержания. Отсюда, после того как мысль начинает свой круговорот,
два изображения:
— линии (незаконченной) как изображения бесконечного
содержания,
— точки как изображения бесконечного содержимого.
Другими словами: мышление для сохранения своей потенции
уничтожает в себе (оно нашло такой механизм) условие
немыслимое™, состоящее в Uj > U2 , и это уничтожение приводит
к Ux 0 t> U2 , гдеБ— минимальное внутреннее содержание,
S
—¡>_ -Н>
a US SU —максимальные внешние выражения S, т.е. это
две формы внешнего выражения, каждая из которых
представляет внешние выражения центра инверсии.
Отметим, что чрезвычайная простота этих операций делала
их обязательными для общей человеческой мысли (la pensée
humaine commune). Операции общей мысли оказываются весьма
учеными, не заключая в себе тем не менее ничего научного. Я
считаю их неизбежными в человеческом мышлении, в моем
человеческом мышлении, где есть немыслимое (Vx —1> U2),
164
которое должно это немыслимое преобразовать в мыслимое
(Uj S 1> U2) и преобразовать только теми
средствами, которые у него для этого есть.
Обычно в психомеханике используется такое символическое
изображение:
Движение Движение
(тензор) I (тензор) II
Щ — > S > U2
Его ценность вполне очевидна. Оно удобно для лингвистики.
Однако можно было бы изобразить это и так:
оо О 8 1>°°
Это тоже неплохо, поскольку такое изображение включает в себя
интуитивное изображение продольного среза:
>
и поперечного среза:
В отношении продольного среза необходимо сказать, что это це
что иное, как использование канонической формулы:
применяемой при решении трудных задач, которые мышление
встречает на пути сохранения своей потенции при построении
языка как средства сохранения этой потенции. Отсюда в
результате многократного применения канонической формулы к самым
разным случаям видение на уровне понимания открывает в языке
многочисленные аналогии. Язык придает форму этим аналогиям,
и получившаяся в результате конфигурация составляет
грамматику языка и еще кое-что большее. В этом многообразном
диахроническом изображении все время встречается отношение
всеобщее/единичное, и все время этот механизм сводится к
элементарному поиску точного местоположения, где всеобщее представляет
собой место, больше которого ничего быть не может, а в глубине
всеобщего единичное представляет собой место, меньше которого
ничего быть не может...
...Здесь заметим: в основе лежит отношение универсум/человек.
Человек — наименьшее местонахождение специфической мысли,
мысли человека, отличающейся от мысли животного; а
универсум— местонахождение мысли, которая, если человек должен ее
понять, должна в очень большом масштабе быть формальным
эквивалентом мысли человека в том очень малом, каким она
является. Разница здесь в размере, но не в форме. В глубинах
человеческого разума, всех его умозаключений происходит ассими-
165
ляция универсальной мысли с мыслью человеческой. Тема эта
широка. Сокращение ее широты применительно к лингвистике
показывает нам отношение универсализации и сингуляризации...
...В речевой деятельности наблюдается большая свобода
конфигурации все того же отношения: U/S/U. Интуитивная
механика представляет собой тонкую вариантность этой
инвариантности, вариантность изнутри. В своей основе каноническая
формула U/S/U конкретна и имеет форму:
Универсум / Человек
— там, где живет
человек
(место вне человека) -
— и внутри него
универсум в человеке
(язык) —
Затем следует отношение человек/человек (речь). Или в целом для
речевой деятельности:
речевая деятельность
язык
внутренний универсум
человека (язык)
речь
отношение человека к
человеку (речь)
Речь строится на основе языка.
Рассматривать речевую деятельность подобным образом —
значит быть реалистом. Почему? Потому что, если
рассматривать ее в целом, она составляет законченное сооружение,
построенное для сохранения потенции мышления и, кроме этого,
для того, чтобы дать возможность общаться человеку с
человеком, используя такое средство, как язык. Но это вторично, это
применение вещи, а не строительство ее, которое составляет
действительный предмет науки о языке. Строительство и
построенное состояние: к счастью, одно строительство обнаруживается
в другом (в построенном состоянии). Строительство само по себе
убыстряется или замедляется, и в силу замедления становится
способным преломлять свое предшествующее быстрое развитие.
Именно это преломление в самом строительстве и образует
построенное состояние языка. Таким образом, в построенном
состоянии мы имеем, к счастью, образ процесса построения. Мы
должны быть благодарны богам за это, поскольку, если бы дело
обстояло иначе, не было бы людей, говорящих на человеческом
языке, и не было бы лингвистов.
166
Надо обязательно подчеркнуть, что при всем при этом я не
философ, не логик и не психолог, а всего лишь человек с общим
мышлением («простой прохожий», как мне сказал один ученый-
латинист), мышление которого, абсолютно общее, занято
проблемой, тоже вполне общей,— проблемой того места, каким
является мыслящий человек (это место самое узкое); места, которым
обладает мыслящий человек (in fine, универсум, самое
большое место, за пределы которого невозможно выйти), и,
соответственно, строительства в нем внутреннего универсума —
языка, которым он пользуется для подтверждения своей
самостоятельности в мире «вне-меня» (во внешнем универсуме), и,
наконец, применения этого мира «во-мне», т.е. речи с себе
подобными (в универсуме «вде-меня»).
Большая ясность царит в этих результатах наблюдений и
анализа, которые не были бы достигнуты, если бы я был философом,
логиком, психологом или традиционным лингвистом. Для
достижения этой простой ясности мне надо было стать неважно кем
с обычным человеческим мышлением (la pensée commune humaine).
Затронутые проблемы неизбежны для человеческого мышления.
Избежать их можно при условии опуститься ниже человеческого
мышления. Но для homo loquens они неизбежны с того момента,
как он появился в истории в таком качестве. Это объясняется
тем, что ему необходимо их знать, решать, а для того, чтобы
их решить, надо получить для себя образ их решения. Этот
образ и есть язык (langage).
{Лекция 29 мая 1958 г.)
ПОСЛЕСЛОВИЕ
В 1983 г. исполнилось 100 лет со дня рождения одного из
оригинальных лингвистов XX века — Гюстава Гийома (16 декабря
1883 — 5 февраля 1960). Юбилей был отмечен международным
коллоквиумом, который собрал в г. Серизи-ла-Саль (Франция)
ученых из разных стран мира. Это был третий международный
коллоквиум, посвященный проблемам психосистематики1.
Теория психосистематики, или систематики языка и речевой
деятельности, создателем которой является Г. Гийом, получила на
коллоквиуме освещение не только со стороны языковедов, но и
психологов, педагогов, врачей. В библиографических
справочниках2 встречаем также работы по проблемам афазии, методики
преподавания языков, в которых используются идеи Гийома.
Материалы симпозиумов и конференций показывают, что эти идеи
проникают в разные науки, занимающиеся изучением языка и
речи, лингвистического сознания, коммуникативных и
информационных систем. Чем можно объяснить такой необычный
интерес, вспыхнувший к теоретическому наследию ученого, долгое
время находившегося в поле зрения сравнительно ограниченного
круга специалистов?
Можно предположить, что своим содержанием менталистская
теория Гийома отвечает тем запросам дня, которые
формируются в исследованиях семантики языкового знака. Долгие годы
Гийом занимался анализом означаемого, обращаясь к структуре
означающего как к той стороне знака, которая приспосабливается
более или менее успешно к структуре означаемого. В своих
работах он стремился раскрыть общее в частном и частное в общем,
и этот поиск языковых универсалий на фоне языкового
своеобразия не может не привлечь внимания лингвистов, особенно если
учесть, что установление отношений частного и общего
происходит в совершенно оригинальном теоретическом контексте. Это —
контекст времени, где время выступает категорией реального
и воображаемого планов, категорией лингвистической и
операциональной. С того момента, когда время оказывается
включенным в арсенал технических приемов анализа, меняется ракурс
наших наблюдений и рассуждений. Так, языковой знак предстает
перед нами не в статике, а в динамике или, употребляя выражение
Гийома, в своем кинетизме. Это довольно любопытно.
168
Не менее любопытными оказались идеи Г. Гийома о системе
языка как системе представления, а речи — как системе
выражения. Гийом обратился к отражательно-познавательному аспекту
языка, который он назвал человеческим, оставив социальный
аспект языка на втором плане. Он ввел в рассуждение такие
понятия, как Вселенная и Человек, время космическое и время
оперативное, гоминизаторская и ноэтическая функции языка,
интуитивные механизмы речевой деятельности, операциональные
программы языка и речи, потенциальность системы и актуальность
ее реализации, непрерывность языка и прерывность речи и др.,
сосредоточив свое внимание на мыслительных процессах, лежащих
в основе языковых.
Нельзя не отметить также такой особенности теоретического
наследия французского ученого, как наличие разнообразных
конструктивных подсказок для специалистов самого разного
профиля, не только лингвистов, но и философов, историков,
психологов, антропологов. Языковеды применяют положения теории
Гийома при работе с материалом по истории языка и стилистики
при изучении системы и нормы, правила и аномалии, грамматики
и лексики. Но содержательная сторона рассуждений ученого
служит не только источником сведений о языке как феномене и как
системе, но и весьма полезным примером диалектического
подхода к исследованию предмета. Очевидно, это обстоятельство
явилось также одной из причин обращения многих специалистов
к трудам Г. Гийома.
Наконец, не лишено оснований мнение Марка Вильме о том,
что за последние десятилетия не появилось теории, которая
обладала бы такой же объяснительной силой, какой обладает теория
Гийома. Вильме писал, что школа Гийома, обогнав
американскую дескриптивную лингвистику, заняла верхние ступени экспли-
кативного языкознания. Когда будут даны все ответы на вопрос
«как?», объяснения наблюдаемым явлениям мы сможем получить
только из психомеханики языка, отвечающей на вопрос
«почему?». Это может случиться через десять, а может, и через двести
лет3. Следует добавить, что нескончаемые споры, которые
ведутся вокруг Гийома начиная с его первых публикаций, являются
также залогом долгого и плодотворного использования его
гипотез при изучении языка, ибо монолог часто ведет к догматизму,
а диалог обеспечивает движение мысли.
1
Сведения о жизни Г. Гийома довольно скудны. Существует
немало статей и книг4, в которых анализируются его научные
взгляды, но нет сколько-нибудь полной биографии, несмотря на
то что некоторые разыскания все же предпринимались: в 1976 г.
Карина Витрие подготовила в Брюссельском университете под
руководством М. Вильме ряд материалов о жизни Гийома, но они
остались неопубликованными5.
169
Знакомство с частью архива Г. Гийома, хранящегося в
Университете им. Лаваля, помогло автору этих строк узнать об
обстоятельствах жизни ученого и приблизиться к пониманию его
личности, хотя многое по-прежнему неясно. Неизвестно, где он
учился (сохранились лишь два переводных листа начальной
школы, свидетельствующие о его успехах), как приобрел
разнообразные познания в древнегреческом и латинском, философии и
математике, когда овладел русским языком. Никто из общавшихся
с ним не знал, при каких обстоятельствах Гийом начал
преподавать французский язык русским эмигрантам в Париже;
свидетельством этой работы являются двенадцать брошюр,
предназначенных для подготовки учителей французского языка в России6,
а также обширная переписка с учениками, в том числе на русском
языке.
Нет никаких сведений о его матери, Франсуазе Каролине
Гийом, которую он не покидал вплоть до самой ее смерти в 1926 г.
и которую, как и отца, нежно и преданно любил. Его отец, Гюстав
Ахилл Гийомэ (Gustave Achille Guillaumet, 1840—1887),
талантливый художник, «певец пустынь», как его называли, был одним из
лучших ориенталистов XIX в., «гордостью» французской школы,
по словам Э. Мутона7. Создание Общества художников-
ориенталистов практически сразу после его похорон
расценивается как несомненное признание его таланта и влияния на
французскую культуру8. Гийомэ оставил огромное количество
произведений, сделанных в разной технике (масло, пастель, кроки, офорты,
рисунки). Поиск света, обращение к душе, философские мотивы,
пронизывавшие его творчество,— все это, очевидно, стало
известно (значительно позднее, разумеется) его сыну, у которого мы
встречаем немало созданных воображением картин, где
присутствуют игра света и тени, контрасты четкого и нечеткого,
объемные и плоскостные изображения. Только эти картины
относятся к сфере человеческого сознания и языка. Остаются
неизвестными обстоятельства семейной драмы, предшествовавшей
рождению мальчика, названного Франсуа-Гюставом и
получившего фамилию матери. Р. Вален предполагает, что определенную
роль сыграла принадлежность отца к католической, а матери — к
протестантской религии.
Первыми теоретическими сочинениями Гийома по
языкознанию были три книги, посвященные изучению формы и
содержания в языке. Опубликованные последовательно в 1911, 1912,
и 1913 гг., они содержали сравнительный анализ русского,
немецкого и французского глаголов, этюд по артиклю и анализ времен
французского индикатива9. Это работы автодидакта, которые
опираются на практическое знание языков, на опыт преподавания
французского языка русским и на глубокие теоретические
размышления. Слог изложения ясный, четкий. Из переписки Гийома
с учениками, которые в эти годы уже сами стали преподавателями
французского языка (одна из его русских учениц, Э. Кестер,
преподавала в Гренобле, затем в России, позднее — в Париже), вид-
170
но, что идеи его первых публикаций проверялись и оттачивались
в аудитории. Э. Кестер пишет ему осенью 1912 г.: «Вы увидите,
Ваши работы заинтересуют всех. Заканчивайте скорее Вашу книгу
о глаголе». Она успешно проводит занятия по переводу, что
объясняет знаниями, полученными у Гийома, о чем говорит и своим
слушателям, и руководству университета в Гренобле10.
Этюды по глаголу и артиклю явились своего рода конспектом
последующих публикаций молодого ученого. В них содержится
одно из важнейших положений теории, которое получит свое
развитие в дальнейшем: положение о бессознательной логике,
руководящей языковыми построениями. Бессознанию, или
подсознанию, приписывается определенная последовательность, в ходе
которой материя (содержание) приобретает форму. Рассуждения
даются на конкретных примерах, взятых из разных языков
(русского, французского, немецкого).
В 1919 г. была опубликована книга об артикле во французском
языке г1. Работа над ней продолжалась долгие годы, что также
получило отражение в переписке Гийома с его русскими
учениками. В частности, в своем письме от 7 июля 1914 г. Н. Семенова
задает вопрос: «Вышла ли из печати та книга об употреблении
члена, над которой Вы работали?» По некоторым
предположениям12, книга была закончена к 1915—1916 гг., т.е. к моменту
появления «Курса общей лингвистики» Ф. де Соссюра (1916),
и представляет собой самостоятельную разработку идеи язык/
речь в виде противопоставления потенции и реализации,
потенциальных и актуализованных единиц. И если можно принять
предположение о самостоятельном развитии идеи дихотомии
языка и речи (каждый исследователь самостоятельно развивает
свои идеи), то вряд ли можно принять предположение о
независимом развитии этой идеи. Гийом находился не в вакууме. В 1909 г.
он познакомился с А. Мейе, учеником Ф. де Соссюра, а
диссертация по артиклю была защищена в 1917 г. как дипломная
работа в Школе Высшего образования при Сорбоннском
университете.
История знакомства Гийома с Мейе относится к тому
времени, когда Гийом работал служащим одного из парижских банков,
в котором у Мейе был открыт счет. Антуан Мейе (1866—1936),
известнейший компаративист и глава французской
лингвистической школы, обратил внимание на неординарность молодого
человека и настоял на том, чтобы тот прослушал ряд курсов у него
и других специалистов в Школе Высшего образования и во
Французском коллеже при Сорбоннском университете. В 1914 г. Гийом
расстается с банком, где перед ним открывалась, как считали,
блестящая карьера, и посвящает себя лингвистике. В 1917 г. по
рекомендации А. Мейе и Л. Аве он становится членом Парижского
лингвистического общества, где неоднократно выполняет
поручения в финансовой комиссии, а в 1931 г. избирается вице-
президентом этого общества. Следует, очевидно, добавить, что
один из тех, кто постоянно поддерживал Гийома, Луи Аве (1848—
171
1925), был известен не только как крупнейший лингвист и
компаративист своего времени, но и как весьма прозорливый
открыватель молодых талантов. Достаточно сказать, что он был
единственным в Западной Европе, кто заметил и по достоинству
оценил ставший позднее знаменитым «Мемуар» Ф. де Соссюра13.
В своей рецензии на «Проблему артикля» он писал, что глубина
трактовки предмета свидетельствует о длительном опыте
абстрактных размышлений Гийома, о его необычайном даре видеть
невидимое. «Духовная сущность языка особенна и загадочна,-
добавлял он,— и если кому-то дано проникнуть в его тайны, то
это, несомненно, г-н Гюстав Гийом»14.
Монография Г. Гийома по артиклю была отмечена премией
Французской академии (премия имени Вольнея, присуждавшаяся
за выдающиеся исследования по филологии). Этой же премии
была удостоена вторая монография ученого, завершенная в 1927 г.
и вышедшая в 1929 г. под заголовком «Время и глагол»15. Два
кардинальных теоретических понятия, введенных в первой книге
(противопоставление потенциальных единиц языка актуализован-
ным единицам речи) и во второй (понятие оперативного времени),
получили высокую оценку у тех, чье слово очень много значило
для Гийома,— А. Мейе, Л. Аве, А. Кюни, Л. Мариеса. Л. Ма-
риес, специалист по армянскому языку, писал в своей обширной
вступительной статье к книге А. Кюни 16, что рядом с
историческим языкознанием появилось новое языкознание, которое и
противопоставляется ему, и не может не опираться на него, это —
учение Гийома. Ученик А. Мейе, Г. Гийом прислушивается
к урокам А. Кюни, Э. Бенвениста, но идет своим путем и создает
лингвистику позиций в противоположность лингвистике
оппозиций11.
Большой друг А. Мейе, Луи Мариес приводит его
высказывание по поводу работ Г. Гийома: «Он слишком умен, а его книги
слишком сложны, чтобы лингвисты их поняли»18.
Подтверждением этой мысли является, по мнению Л. Мариеса, упоминание
о концепции Гийома, сделанное Мейе в обзоре по истории
языкознания для Французской энциклопедии: «Выдвигая понятие
сублингвистических схем, он определяет лингвистическую
виртуальность, хранилище в нас концептов и их употреблений, чтобы
через это достичь целостного понимания формы. Он применил этот
метод к проблеме артикля и понятию времени во французском
языке, что привело его к признанию в языке имманентности
и трансцендентности»19.
Публикации Гийома, последовавшие за работой по глаголу,
представляют собой статьи, посвященные проблемам общего
языкознания и французской грамматики. Позднее они будут
собраны и переизданы Р. Валеном под названием «Язык и наука
о языке»20. В большинстве своем эти статьи написаны в довольно
сложной форме, изобилуют философскими терминами и требуют
для своего понимания определенной предварительной
подготовки. Гийом стремится дать на небольшом страничном простран-
172
стве емкое изложение своей доктрины. Более подробное и
развернутое представление положений этой доктрины содержится в его
лекциях.
В 1938 г. началась преподавательская деятельность Гийома
в Школе Высшего образования, продолжавшаяся почти до самой
^ его смерти (последнюю лекцию он прочел за неделю до кончины;
в этот день он впервые позволил себе сесть, извинившись перед
слушателями за слабость). В курсах, прочитанных Гийомом за
двадцать лет работы, получили изложение идеи, занимавшие
ученого в течение всей его жизни. Отношение к этим курсам со
стороны лингвистов довольно своеобразное. О его лекциях мало кто
знает; на них присутствуют на первых порах всего несколько чело-
; век, среди которых жена, родственница, друзья. Постепенно число
постоянных слушателей возрастает до десяти — пятнадцати, в
последние годы — до двадцати — двадцати пяти человек. В списках,
которые Гийом подает ежегодно вместе с отчетами о лекциях,
встречаем имена известных компаративистов того времени и
многих будущих знаменитостей. Некоторые посещают лекции
ежегодно, в течение нескольких лет подряд, среди них Л. Мариес, ба-
сколог Лакомб, эллинист Мейл, испанист Ж. Бузе, кельтолог Ле-
* венталь, синолог Ли Лон Ци, молодые П. Имбс, Б. Потье, Р.
Вален, А. Бонар, Д. Садек, А. Жакоб, А. Жоли; много
иностранных студентов: шведы, датчане, корейцы, китайцы (Флюдаль,
< Спанг-Хансен, Тинь Мин Чен, Котяну, Йегги) и др. Некоторые —
в течение одного-двух лет, среди них Ж. Стефанини, Ж. Муанье,
М. Мольо, Якобсон (инициалы не указаны), Л. Варнан, П. Риф-
фатер, А. Одрикур, А. Жюльян, Степанов (инициалы не
указаны) и др.21
В воспоминаниях французских лингвистов о годах своей
молодости (30—40-е годы) Гийом упоминается как известный, но не
очень популярный теоретик22. Объяснение этому можно искать
во множестве обстоятельств. Одна из причин кроется в
распределении сил и интересов среди французских языковедов этого време-
V ни. Картина состояния лингвистической мысли во Франции, по
воспоминаниям ученых, далеко не столь радужная, как можно
было бы себе представить. Одни лингвисты прямо и без обиняков,
как Ж. Страка, говорят о серьезном отставании Франции в
области теоретического языкознания (он приехал в Париж в 1934 г.
после окончания Пражского университета; Мейе уже не преподавал,
Вандриес читал свой курс по книге, не добавляя ничего нового;
Страка замечал, что о структурализме никто ничего не знает, хотя
многие и называют себя соссюрианцами). Другие дают понять
это косвенно, признаваясь, как Ж. Стефанини, что к лингвистике
и структурализму они пришли вне Сорбонны и под влиянием
почти случайных обстоятельств (Стефанини познакомился с
работами Н. Трубецкого в 1944—1945 годах в Эксе и приблизительно
в это же время прочел работы Г. Гийома). А. Мартине говорит
о том, что приложил немало усилий, чтобы вырваться из плена
филологии, в которой было больше литературоведения, чем линг-
173
вистики, а чтобы сформировать себя как
лингвиста-структуралиста, ему пришлось работать самостоятельно (поэтому он
относит себя к автодидактам).
Если просмотреть научную и педагогическую литературу тех
лет, то становится понятной нота неудовольствия, которая
слышится в воспоминаниях ученых, описывающих засилье
сравнительно-исторических и филологических исследований. Наблюдения
и описания языковых употреблений составляют основное занятие
классиков и филологов, историков языка и диалектологов,
лексикологов и лексикографов, фонетистов и лингвогеографов. Работа
ведется колоссальная. Языковой материал, даже если говорить
только о французском языке, представлен во всем своем
богатстве и разнообразии23. Однако новая теоретическая
интерпретация— в рамках складывающегося структурализма—отсутствует.
Поэтому 30—40-е годы предстают в воспоминаниях французских
лингвистов как годы теоретического тупика.
Другой причиной определенной непопулярности Гийома (если
видеть популярность в численности аудитории и немедленном
повышении индекса цитируемости) является, по-видимому, его
движение против течения. Он движется не только против
господствующего университетского течения--филологии24, но и
против нового, набирающего силу течения — структурализма.
Начиная свои исследования в рамках компаративизма25, он
занимается немыслимым для сравнительно-исторического языкознания
делом — реконструкцией психической стороны знака. Называя
себя структуралистом26, он строит свою теорию в стороне от
европейского и американского структурализма. Рассуждая о
системе и системах языка, он вкладывает в эти термины иное
понимание, нежели то, которое разрабатывается в постсоссюровском
языкознании; система и диахрония не противоречат друг другу;
субъект не исключен из лингвистического анализа.
Некоторая странная непоследовательность характеризует
оценки и действия Мейе, что в какой-то степени отражается на
судьбе открытого им многообещающего исследователя. С одной
стороны, Мейе с похвалой отзывается о работах Гийома, а с
другой— формируя группу участников подготовки первого тома
Французской энциклопедии, приглашает, кроме французских
специалистов, иностранца В. Брёндаля. Между тем раздел,
выполненный Брёндалем, по своему содержанию совершенно отвечает
склонностям Гийома, так как в нем затронуты вопросы логики
и грамматики, мышления и языка и др. Любопытно
воспоминание А. Мартине о том, что в 1919—1920 годах Мейе поручил Гий-
ому преподавание в Школе Высшего образования, намереваясь
создать французскую школу общей лингвистики. Мартине
считает, что потом, с появлением фонологии, Мейе решил, что
с идеями пражского структурализма дело пойдет лучше, чем
с идеями Гийома27. Наконец, по-разному можно оценивать тот
факт, что А. Мейе два года держал рукопись монографии Г.
Гийома о глаголе (Teriips et Verbe). Он получил ее в 1927 г., о чем Гий-
174
ом упоминает в своем письме в редакцию журнала
«Французский язык» 28. Такой срок мог означать и глубокий интерес метра
к сочинению своего ученика, и некоторые его сомнения. Впрочем,
книга была рекомендована к печати и вышла с посвящением
автора памяти Луи Аве. Как уже упоминалось, Г. Гийом получил за
эту работу премию имени Вольнея.
Как бы то ни было, научная карьера Гийома в течение двух
десятилетий развертывается вне стен основного (и единственного)
научного и педагогического центра Франции — Сорбоннского
университета. По свидетельству Р. Валена, Гийом не прекращает
все это время работать корректором в издательстве Albin Michel.
В Советской России начала 20-х годов имя Гийома известно
постольку, поскольку становятся известными имена авторов книг,
поступающих в научные библиотеки. Несмотря на трудности
послереволюционного периода, гражданскую войну и разруху,
научная мысль не стояла на месте, продолжались и лингвистические
исследования. Достаточно напомнить о том, что немало работ
крупных зарубежных языковедов было переведено и издано уже
к началу 30-х годов (среди них труды Мейе, Вандриеса, Соссюра,
Сепира и др.). Это говорит об огромном интересе советских
ученых к вопросам общего языкознания. Следует добавить, что
вместе с тем был велик интерес и к частным вопросам, ибо к этому
времени относится изучение и описание многих языков, которые
до революции не имели своей письменности. Начинается работа
по созданию алфавитов, составлению грамматик, словарей. В
конечном итоге эта работа выливается в мощный поток
типологических исследований.
Гийом мог предложить немало интересных идей для
складывающейся типологии языков 29. Но он погубил себя в глазах
многих советских лингвистов некоторыми суждениями. Речь идет
о его оценке темпов и качества развития языков, о так
называемом прогрессе и, соответственно, об иерархии языков на шкале
«прогресса».
Говоря об артикле как достижении работы мысли, Гийом
выделил французский язык как наиболее развитый. В своей книге
«Проблема артикля» он писал о том, что есть этапы в развитии
лингвистического сознания. Одни народы способны представить
себе «чистую» идею, другие—нет, ибо мыслят идею очень близко
к действительности30. Развитие артикля в индоевропейских
языках происходило параллельно разрушению склонения. Склонение
свидетельствует о том, что мысль не в состоянии
абстрагироваться от второго элемента в слове, указывающего на функцию. Это
значит, что мысль не может разделить чистую идею (идею
объекта) и конкретную (идею использования объекта). Эти идеи слиты
воедино в одном имени31.
Все эти положения сопровождаются порой такими
утверждениями: «Языки, не обладающие значением артикля,
представляют собой архаический тип с рудиментарной психологией»32.
Можно ли рассчитывать, что в стране, где проходила культурная
12-631
175
революция и где провозглашалось равенство народов, эти
положения будут приняты? Разумеется, нет. Реакция на рассеянные по
книге заявления подобного типа, а затем и на повторение их в
статьях33 была резко отрицательной. Гийом был признан
шовинистом и националистом (позднее — еще и идеалистом).
Замечено, что лингвист, работающий на материале родного
языка, с наибольшей глубиной оценивает структуру и
выразительные возможности именно этого языка. Бельгийский ученый
М. Земб, переводя с немецкого на французский книгу Г. Зиверта,
не без ехидства упомянул распространенное шовинистическое
мнение насчет того, что немецкая философская мысль улучшается
при ее передаче на французский язык34, хотя за Рейном,
добавляет он тут же, придерживаются противоположного мнения.
Нечто подобное подспудно прорывается сквозь высказывания
французских лингвистов по поводу качеств своего родного языка
(ясность, логичность, абстрактность — вот основные характеристики
французского языка, которые кочуют из одной работы в другую
и из одного учебника в другой). Восторг Гийома перед богатыми
возможностями своего языка можно, очевидно, отнести к общему
хору высказываний об основных особенностях французского
языка35.
Кроме того, Гийом был увлечен идеей прогресса в развитии
языка. Это, во-первых, прогресс языка как феномена и, во-вторых,
прогресс языка (и языков) как определенного, конкретного языка.
В лекциях, где встречаются выражения «предназначение языка»,
«развитие предназначения» (vocation du langage, devenir de
vocation) и др. (см., например, наст, изд., с. 149), он утверждает, что
установленный им путь следования структурных типов нерушим
и неизбежен. Перед всеми языками совершенно определенно
прочерчен этот путь восхождения к совершенству. В позднейших
работах, посвященных разработке именно этой идеи, он не раз
выражает свое восхищение перед достигнутыми красотами в
архитектонике того или иного языка. Таковы, например, элегантность
вертикальной морфологии слова в семитских языках,
сбалансированность форм имени и глагола в индоевропейских, остроумность
решения проблемы языковой единицы в китайском языке и т. п.36
Но оценки типа «более развитые—менее развитые языки»
сохраняются, так как совершенствование языков заключено в рамки их
структурной типологии, за пределы которой выхода нет37. В
конце 40-х годов Гийом нашел необходимым сказать, что «языковой
национализм есть наиболее пустая страсть из всех пустых
страстей» (лекция 6 марта 1947 г.), добавив при этом, что тех же
взглядов придерживался А. Мейе.
Все эти идеи нашли свое выражение в устных и письменных
выступлениях ученого. Несмотря на их противоречивость, они не
помешали распространению разрабатывавшейся теории. Влияние
концепции Гийома на состояние лингвистической науки
прослеживается начиная с 30-х годов. Особое признание получают его
интерпретации языковых употреблений; их принимают и во
176
Франции, и за ее пределами. Постепенно начинают все более
широко использоваться не только тонкие языковые и стилистические
гийомовские трактовки контекста, но и теоретические
обоснования этих трактовок38.
Остается добавить несколько слов об отношении к Гийому
тех, кто его знал. В воспоминаниях современников Гюстав Гийом
предстает как необыкновенно привлекательная личность, они
отзываются о нем с глубочайшим уважением. Р.-Л. Вагнер писал
о некоей таинственной силе притяжения, которой обладал Г.
Гийом, о присущем ему внутреннем достоинстве и неизменной
приветливости, о величии и одновременно большой человечности,
которые не могли не вызывать в окружающих чувство огромной
симпатии39. Это отмечали и другие. Однако М. Вильме
скептически оценивает одноплановость таких воспоминаний, видя
в Г. Гийоме личность сложную и противоречивую, «свет и тень»
одновременно. Он показывает, что судьба ученого, его долгая
изоляция от научного мира способствовали созданию ореола
мученичества, так что быть «гийомистом» значило для молодых
исследователей бороться с несправедливостью. В конце концов
история стала складываться в легенду40. Вместе с тем он верно
подметил, что и двенадцать лет спустя после кончины учителя его
бывшие ученики продолжали называть своего преподавателя с
нежной почтительностью: «Господин Гийом»41. Гийом не имел
ученых степеней и званий; подписывался он так:
дипломированный выпускник Школы Высшего образования.
2
Как уже упоминалось, прижизненные издания работ Г. Гийо-
ма немногочисленны. Однако к опубликованным книгам и
статьям следует добавить курсы лекций, своего рода устные
публикации, которые весьма способствовали не только распространению
идей, но и уточнению положений теории, создававшейся
последовательно и упорно в течение полувека. Все эти труды объединены
одной идеей—«язык есть система систем» — и одной задачей —
найти доказательства этому тезису, показать особенность
системы языка.
Формулируя концепцию о языке как системе систем, Гийом
неизменно обращается к А. Мейе, повторяя вслед за ним: «Язык
образует систему, где все взаимосвязано и подчинено плану
удивительной строгости»42. Довольно часто в этих рассуждениях
упоминается имя Ф. де Соссюра, в чем можно усмотреть и
влияние времени, и способ размежеваться с властителем дум
большинства структуралистов.
Положение о системном характере языка представляется
Гийому истиной, не требующей доказательства. Однако «наука живет
не истинами, а доказательствами», — цитирует Гийом
высказывание Мейе (см. с. 27), и, хотя часто, по его собственному
признанию (см. с. 28), истина открывается ему сразу, он ищет доказатель-
12*
177
ства, которые в конечном итоге выстраиваются в стройную
и продуманную теорию, в которой, если снова употребить
выражение Мейе, все взаимосвязано и подчинено плану удивительной
строгости.
Остановимся вначале на методе поиска истины. Следом за Гий-
омом сформулируем его так: «Мы можем объяснить в меру
своего умения понимать. Мы можем понять в меру своего умения
наблюдать»43. Здесь даны три необходимых этапа в научном
исследовании: 1) наблюдение, 2) понимание, 3) объяснение.
Нелишне обратить внимание на цифру 3, которая является своего рода
маркером рассуждений Гийома (она будет появляться не раз).
Значение этой цифры раскрывается при обращении к любому
движению, в котором есть начало и конец и середина,
объединяющая или разъединяющая их. Это и составляет магию числа 3 44.
В последовательности «наблюдение—понимание—объяснение»
есть отправная точка, необходимая для всякого рассуждения и
особенно для научного исследования. Это — начало
(наблюдение), которое предполагает существование наблюдаемых вещей.
Есть середина, необходимая для того, чтобы поддержать
интуитивные догадки, появляющиеся на первом этапе исследования.
И наконец, последний этап (объяснение), который
заключается в изложении того, что открылось исследователю в ходе его
работы. Весь цикл протекает с перемещением и возвращением на
ступени наблюдения и понимания, чтобы закончиться
объяснением. Ничего особенного как будто в таком представлении хода
наших размышлений нет: цикл предполагает участие
интуитивных и дискурсивных мыслительных операций45, однако в том
случае, когда этот цикл относится к изучению языка, вступают в
силу осложняющие обстоятельства. Они состоят в том, что объект
наблюдения (язык) и наблюдаем, и не наблюдаем.
Наблюдаемой частью языка является его семиологическая, знаковая
сторона, ненаблюдаемой — психическая. Поэтому Гийом пишет о
необходимости зрения и физического, и мысленного для того, чтобы
не упустить из виду ни одну из частей целого, которое составляет
объект наблюдения. Наука о языке, который сам является пред-
наукой и условием существования всех наук46, должна с
помощью наблюдения проникнуть в область природного знания (le
su naturel), без которого было бы невозможно ни построение,
ни дальнейшее существование языка. Природному знанию
отводится роль источника света, который освещает строительство
языка. Это то самое ясновидение, озаренное лингвистическое
предсознание (lucidité), о котором неоднократно говорит
Гийом в связи с представлением своей теории глоттогенеза
и праксеогенеза.
Таким образом, основное расхождение психосистематики
с другими теориями языка состоит, по мнению Гийома, в том, что
объектом наблюдения систематики является и семиология,
и главным образом система означаемых, а объектом наблюдения
других лингвистических наук является семиология. По операцио-
178
нальной последовательности предшествующей системой является
система языка, последующей — система речи. Гийом занимается
первым этапом речевой деятельности, системой языка. Результат
речевого акта относится ко второму этапу и к непосредственно
наблюдаемым фактам, он содержит материал для проверки и
подтверждения гипотез, выдвигаемых для первого этапа.
Идея наблюдения и теоретизирования в связи с обоснованием
права ученого на умозрительные построения занимает Гийома
постоянно; так, еще в своих методических разработках он
использует для перевода на французский язык отрывок из сочинения
В. Г. Белинского, помещая его под заголовком «О методе
умозрительном и эмпирическом»47: «Математика есть наука по
преимуществу положительная и точная. И между тем нисколько не
эмпирическая, а выведенная из законов чистого разума... Что такое все
гипотезы, на которых основана астрономия, как не умозрение?..
Два величайшие открытия в области нашего видения — Америка
и планетная система—сделаны a priori. Над Колумбом и
Галилеем смеялись как над сумасшедшими, потому что опыт явно
опровергал их; но они верили своему разуму, и разум был
оправдан ими»48. Любопытно, что доказательства, используемые
Белинским для утверждения в правах умозрительных, абстрактных
построений, встречаются позднее не только у Гийома, но и у его
учеников, например у Р. Валена.
В своем стремлении создать теоретическую лингвистику
(подобно теоретической физике) Гийом был последователен. Уже
в работе «Проблема артикля» он неоднократно возвращается
к понятию априорного утверждения (а priori), объединяя
умозрительный и эмпирический методы. Вместе с тем, создавая теорию
языка, Гийом полагал, что он раскрывает истинное строение
языка, утверждая, что язык—сам теория самого себя49. Проследим
за дальнейшим ходом его рассуждений.
Триада «наблюдение — понимание — объяснение» получает
дополнительное описание в виде любимых Гийомом
инфинитивов: voir, —concevoir—voir2 50. Инфинитивы 'видеть, —
понимать— видеть2' передают значение наблюдения, но не
пассивного, а деятельного, познавательного, при котором первый
этап — «видеть,» — означает самое общее знакомство с объектом,
второй — «понять, перевести в понятия» — означает более
глубокое знакомство и третий — «видеть2» — означает полное
постижение объекта, его знание. Эта триада соответствует ходу
построения человеческого языка, в котором Гийом выделяет этапы
турбулентности, смутного видения, затем — формирования и
систематизации представлений и, наконец, операциональности в
порождении языковых единиц, потенциальных для уровня языковой
системы и актуализованных для уровня речевой (дискурсивной)
системы (см. с. 146—147).
Построение системы языка как системы означаемых дается
у Гийома в двух ракурсах: как реальное построение, имевшее
место в истории человечества (здесь выделяются история развития
179
языка как феномена и история развития конкретных языков),
и как воссоздание этого построения в гипотетико-дедуктивной
модели, которую он предлагает в своих работах. Большое место
отводится и в исследовательской практике ученого, и в его модели
языка интуиции. Как и многие другие понятия, например
оперативное время, вектор, тензор и др., интуиция относится к числу
совершенно новых теоретических величин.
Во-первых, это инструмент познания, способ проникновения
в суть вещей; во-вторых, часть характеристики построенной
модели языка.
Интуиция используется Гийомом как инструмент познания,
при этом он часто опирается на авторитет Лейбница, Локка,
Паскаля и Пуанкаре. Так, начальная цитата раздела «Интуиция»
(с. 23) принадлежит, очевидно, Паскалю51. Следующий абзац,
скорее всего, относится к словам известного математика Анри
Пуанкаре, ср.: «Логика служит доказательству, интуиция —
изобретению... Интуиция—это способность, которая учит нас
видеть; без нее геометр был бы подобен писателю, подкованному
в грамматике, но лишенному идей»52.
Как часть характеристики построенной модели языка
(langage), интуиция представляет собой основу психического
механизма, действующего по законам интуитивной механики (mécanique
intuitionnelle).
Идеи интуитивных механизмов, подчиняющихся мысли и
лежащих в основе языка и речи, появляются у Гийома очень рано.
Уже в первых его публикациях мы встречаем рассуждения о
мысли как содержании речи и мысли как условии речи; о мысли
материальной и мысли формальной; о сознательном и
бессознательном уровнях человеческого мышления53. Более тридцати лет
спустя он начинает свой курс лекцией, первые слова которой
посвящены интуиции и языку как системе (с. 7). В лекции от 28 января
1960 г. (за неделю до кончины) он говорит о грандиозной задаче,
которая стоит перед наукой о языке,—изучении механизмов
1 ) перехода (перевода) мысли в слово и 2) перехода состояний языка
(первый совершается в момент речи, второй—в диахронии). Оба
перехода представляют собой процесс, для которого важно
определить место, время и способ развертывания {где? когда? и как?):
где?—в думающем человеке и думающим человеком;
когда?—в векторном времени речетворчества;
как?—с помощью механизма перевода мысли в слово,
механизма мыслительных операций.
Только определив эти главнейшие условия существования
всякой вещи, мы сможем понять природу языка, так как, назвав
его социальным явлением, мы не вскрываем его природы, считает
Гийом. В своей последней лекции он подчеркивает необходимость
изучения языка и речи, не подменяя лингвистического анализа
психологическим или нейрофизиологическим (о новом
направлении в изучении речи — нейрофизиологическом — он говорит как
изучающем не речь, а нечто иное).
180
Механизмы перевода мысли в слово получили описание в
работах Гийома с помощью оперативных схем. Механизмы
перевода состояний языка представлены в рассуждениях о диахронии
синхронии и в изложении теории трех ареалов54.
Оперативные схемы принадлежат и методу исследования,
и объекту описания. Иными словами, это и методика, и теория.
В оперативных схемах отразилось и увлечение Гийома
математическими абстракциями, и его убежденность в том, что в глубинах
человеческого сознания, в лингвистическом подсознании
скрываются абстракции, отработанные в процессетлоттогенеза.
Обратимся к этой части учения Гийома.
Операциональность речевой деятельности как идея в конце XX
века не удивит никого. Сегодня каждому понятны такие слова, как
«алгоритм», «программа»; даже дети играют в компьютерные
игры. Гийом вводит эти понятия в 10—20-е годы нашего
столетия, называя их сублингвистическими, затем оперативными
схемами построения языковых единиц. Мы встречаемся с этими идеями
уже в его «Этюдах»; в «Проблеме артикля» читаем о срезах, через
которые должно пройти понятие, прежде чем актуализоваться
в речи; во «Времени и глаголе» появляются термины
«оперативное время», «операции во времени»55.
Оперативное время является частью дискурсивного и
бесконечного (космического) времени. Оно представляет собой
мгновение, которое невозможно измерить и которое имеет место в
моменты, предшествующие актуализации любого слова, которое мы
вводим в речь. В оперативном времени заключена вся
оперативная схема порождения слова, которая складывалась в ходе глот-
тогенеза и принадлежит поэтому не только оперативному, но
и глоттогеническому времени. Это некая программа, по которой
раскручивается построение слова. Гийом предлагает такую
оперативную схему рождения слова как потенциальной единицы:
идеогенезис морфогенезис
Рис. 1
В результате этой операции оформляется слово как часть речи
(см. с. 116—120). Различается слово в языке (потенциальная
единица) и слово в речи (актуализованная единица).
Рассмотрим термины и понятия, относящиеся к этому
противопоставлению потенции и реализации, возможного и
действительного. Это — основа противопоставления языка и речи в
рамках интегрального представления речевой деятельности.
Основной термин, который употребляет Гийом в
рассуждениях о языке и речи,— langage, традиционно воспринимаемый на-
181
ми как «речевая деятельность». В систематике Гийома понятия
смещены. Триада langage—langue—parole чаще всего
представлена как langage — langage puissanciel — langage effectif. Если мы
принимаем в качестве родового термина «язык», то в переводе,
следовательно, будет 'язык — потенциальный язык — актуали-
зованный язык', если «речь», то ряд будет таким: 'речь —
потенциальная речь — актуализованная речь'.
При рассмотрении каждого понятия в отдельности для langue
оставлена область системы языка, или потенциального языка-
речи; для parole — область звучащего языка-речи, или актуали-
зованного языка-речи, говорения. Гийом вводит термин
discours, который ему кажется более подходящим для
рассуждений о реализации потенциального языка, т.е. системы, в
различных видах речи (мысленной, звучащей, письменной) при ее
построении56.
Основанием любого вида речи является потенция, система,
неизменно присутствующая в человеке. Постоянный характер
этой системы противопоставляется временному характеру
другой системы — речевой, актуализованной. Схематически это
показано с помощью знака интеграла, который призван
выразить мысль о постоянстве языковой системы, находящейся в
основании множества возможных и реализуемых речевых
актов. Реализация имеет вид временного, эфемерного построения
(см. рис. 2—4):
discours
(речь)
langage
(язык)
Г
Î
Î
langage
(язык)
langue
у (система
языка)
Рис. 2
J
langage
effectif
(реализованный язык)
А
langage
puissanciel
(потенциальный язык)
Рис. 3
На рис. 2 дана общая схема отношения
langage—langue—parole, представленная в виде интеграла (в понятии
интеграла важно представление суммы малых величин; под
малыми величинами здесь скрываются оперативные моменты языка
и речи).
На рис. 3 в схему введены употребляемые Гийомом и его
последователями наименования составляющих языка как феномена:
это потенциальный язык как система и реализованный, актуали-
зованный язык как речь.
182
langage
effectif
effection
langage
puissanciel
Рис. 4
На рис. 4 введены дополнительные понятия, которыми Гийом
пользовался в последние годы; этот рисунок идентичен
предшествующим, т.е. следование потенциального и актуализованного
языка идет снизу вверх. Между ними отмечена область
собственно реализации, или актуализации. Гийом прибегает к
изображению этого процесса слева направо, см. рис. 5 (дается по лекции
17 декабря 1959 г.):
ПЕ
потенциальный язык
7 : &
(приводящий к
построению слова, ПЕ)
АЕ
актуализованный язык (речь)
(приводящий к
актуализации слова, АЕ)
Рис. 5
Сокращения ПЕ и АЕ означают соответственно: потенциальная
единица (слово) и актуализованная единица (предложение).
Между указанными состояниями слова находится этап собственно
актуализации (effection), так что последовательность будет такой:
потенциальный
язык
актуализация
Рис. 6
актуализов анныи
язык (речь)
В этой последовательности скрыта последовательность
возможности сказать и реальности говорения, разделенная порогом
актуализации, а это не что иное, как оперативное время, о котором
Гийом говорит в других своих работах.
Возможность сказать (dicible, dicibilité) является понятием,
относящимся к сфере доречевого, мысленного. Это область,
которая, будучи ненаблюдаемой, воссоздается теоретически.
Описание этой области языкотворчества дается с помощью терминов,
183
составляющих квинтэссенцию лингвистического ментализма:
perceptibilité, conceptibilité; visibilité, dicibilité; vision, visée; lucidité, le
su naturel; pensée commune; pensée pensante ou pensée; pensée
regardante ou regardée и др.
Сюда же следует добавить терминологию, связанную с
представлением содержания ментального пространства и
возможностей его организации: univers-espace, univers-temps; idéation
notionnelle et structurelle; incidence interne et externe;
représentation; saisie lexicale et phrastique; tension, tenseur;
turbulence; vecteur и др.
Противопоставляя свою концепцию как менталистскую
другим, нементалистским, Гийом отмечал следующие особенности:
менталистов интересует и физический, и психический аспекты
языка и его единиц, тогда как нементалисты занимаются только
физической, знаковой стороной (лекция 3 декабря 1959 г.).
Основное внимание менталистов приковано к значащей стороне, ибо
основу речи уже на этапе ее не физического, а психического
существования составляет значение, содержание. Главный принцип
ментализма состоит в том, что идея подбирает себе знак для
выражения, а не знак (означающее)—идею (означаемое). Отсюда
следующий принцип—приспособление знака к идее, а затем
и идеи к знаку. Отношение двух построений — семиологического,
знакового, и психического, означаемого,— составляет истинную
лингвистическую реальность.
Остановимся на основном термине теории — pensée — и
возможностях его перевода. В теоретических работах Гийома и его
последователей слово pensée употребляется в значениях,
которые в русском языке передаются как 'мысль' и 'мышление' (в
слове «мышление» следовало бы в данном случае поставить ударение
на первом слоге, как это делают до сих пор многие философы
и филологи, подчеркивая тем самым связь существительного
мышление с глаголом мыслить и выделяя значение процесса мысли,
см., например: Ожегов С.И. Словарь русского языка. М., 1986,
с. 315).
Наиболее употребительные значения слова pensée в работах
Гийома—это: 1) оперативная мысль (мышление), которая
рассматривается как бессознательная, или подсознательная, в
противоположность сознательной; 2) результат мысли, идея, имеющая
характер результата сознательной работы мозга и обдуманную
форму при своем выражении. В первом значении слово «мысль»
часто имеет при себе такие элементы, как разглядывающая,
думающая (pensée regardante, pensée pensante), во втором — такие,
как рассмотренная, обдуманная (pensée regardée, pensée pensée)57.
Мысль, которая «разглядывает» и «раздумывает» (о чем мы не
подразумеваем в этот момент), отнесена по своему
местопребыванию в глубины бессознательного, или подсознательного.
Гийом об этом не говорит, это само собой разумеется. Эта
операциональная мысль предстает в теории как обладающая
огромной конструктивной силой, огромной потенцией. Именно она
184
создает все здание языка как механизма, как системы; именно она
руководит работой этого механизма.
Когда речь заходит об этой конструктивной задаче, которую
решает операциональная бессознательная мысль (мышление),
появляется еще один очень любопытный эпитет: общая анонимная
мысль (la pensée commune). Выдвигается тезис о некоей общей для
всех говорящих на данном языке мысли, о свойственной всем
людям способности воспринимать окружающий мир в рамках
общей анонимной мысли, которая протекает бессознательно
и оставляет следы бессознательного познания мира в языке.
Общая анонимная мысль противопоставляется научной, логически
и словесно оформленной. Общая мысль протекает по законам
когерентности, научная — по законам логики.
Различаются разные этапы «строительства» языка как
системы. Если рассматриваются общие типологические
характеристики языков, то они связываются с типологией потенциальной
единицы: есть языки, в которых потенциальной единицей является
слово, в других — морфослог, в третьих — слово-предложение.
Гийом выдвигает теорию трех языковых ареалов.
Если рассматриваются частные характеристики конкретных
языков, то ход развития системы и частных систем языков
помещается в ментальное пространство, иными словами, вначале
анализируется содержательная сторона систем, а затем семиологичес-
кая. Для того чтобы сама эта идея была более понятной,
обратимся к одной из частных систем хорошо всем известного
латинского языка—к системе времен. Это система языка, уже
построенного, т. е. существующего как системно организованное целое.
Как в этом случае общая анонимная мысль представляет
настоящее время? Гийом показывает, что в латинском языке
представление настоящего времени соответствует опыту, который
отражает восприятие времени как текущего и как одновременно
приходящего и уходящего. Презенс мыслится как условная
граница между наступлением и уходом времени. Эта граница не
разрывает и не останавливает ход времени (общей мысли
приписывается необыкновенная проницательность). Не прерывая хода
времени, презенс, наоборот, объединяет моменты наступления и ухода
времени. Таким образом, настоящее время предстает как
объединяющее в своей семантике моменты наступления и ухода, планы
будущего и прошедшего времен. Схематически это изображено на
рис. 758:
со
прошедшее | "^
/
а
V
\
< ! / \
направление / \
/ \
хода времени
будущее
Рис. 7
185
С использованием семиологии эта система приобретает вид:
amabam amo amabo
<J О—,—> >
coi а
i
прошедшее настоящее будущее
Рис. 8
На рис. 7 мы видим систему координат (х—х'); позднее Гийом
прибегает к так называемому векторному изображению систем
означаемых, когда вектор передает направление движения мысли.
В данном случае мысленное представление будущего направлено
вправо, прошедшего — влево, так как для пишущих слева направо
такое представление естественно. В составе презенса видим две
частицы: частица будущего а и частица прошедшего со.
Как известно, латинский язык послужил базой для
французского. Гийом предположил, что в ходе складывания новой
грамматической системы произошло изменение в кинетической структуре
презенса (кинетизм презенса, выраженный в том, что в его составе
есть две частицы — а и со,— отражает субъективное восприятие
времени как текущего, движущегося). Это изменение было
связано со стремлением общей анонимной мысли представить презенс
как можно более узким.
Если презенс (настоящее) есть условная граница между
будущим и прошедшим и если эта граница объединяет в себе моменты
будущего и прошедшего, то сам момент представляет собой
последнее мгновение будущего и первое мгновение прошедшего.
Этот воображаемый момент может быть точкой. Можно ли
представить себе эту воображаемую точку еще более узкой? О
точечном презенсе Гийом говорил в 1945 г., показывая ход создания
геометрического, т.е. пространственного, образа времени59. Более
узким пространством оказывается «перевернутый» презенс, т.е.
так называемый вертикальный презенс. Во французском языке
условная точка, или условная граница, между будущим и
прошедшим из вертикальной становится горизонтальной, как на рис. 9:
< I---I >
со
прошедшее настоящее будущее
Рис. 9
Если сравнить вертикальную структуру презенса во
французском с горизонтальной структурой в латинском, то становится
ясно, что решение французского языка более удачно, ибо оно
лучше передает идею целостности презенса, идею отсутствия
разрыва во времени. В реальной действительности этого разрыва нет,
что великолепно схвачено общей анонимной мыслью, которая
перевела интуитивное постижение реальности в языковое (систем-
186
ное) представление. В латинском языке частицы будущего и
прошедшего, находясь рядом, продолжаются вправо и влево в
стороны футурума и претерита, тогда как во французском, находясь
одна над другой, они переходят, переливаются одна в другую.
Необычный характер этих рассуждений подкрепляется
фактами французского языка. В индикативе французский глагол
обладает пятью флективными формами (сложные аналитические
образования образуют другую систему), которые семантически
и морфологически находятся в строго симметричных отношениях
(см. рис. 10):
(i)' aimai (j)' aime (jY aimerai
« 1--—i >
(j)' aimais (j)' aimerais
Рис. 10
Глагольные формы верхнего уровня: левая — (j) 'aimai — простой
претерит (passé simple), правая — (j) 'aimerai — категорический фу-
турум (futur simple); нижнего уровня: левая — (j) 'aimais —
имперфект (imparfait), правая — (j) 'aimerais — гипотетический фу-
турум (futur dans le passé, conditionnel). Флективное подобие форм
отмечалось грамматистами давно, так же как использование
глагольного суффикса -г- в качестве показателя футуральности.
Системное объяснение этого подобия в теории Гийома основывается
на кинетизме презенса, состоящего из перемещающихся частиц
а и со. Этот кинетизм воспроизводится на каждом уровне системы
индикатива. Семиология, т.е. собственно знаковая, означающая
сторона, приспосабливается к стороне значащей. Наиболее
эффектно представлена эта особенность приспособления сторон
означающей и означаемой в морфологии глагола aller.
Распределение его трех корней (я//-, v-, ir-) по хронотезам, т. е. по срезам
системы глагольных времен, служит Гийому доказательством его
правоты. Примечательность этого распределения была им
открыта после того, как он построил систему глагольных времен
французского языка (см. рис. 11).
Взяты формы 3 л. ед. ч. (qu'il aille, qu'il allât, il alla, il allait, il va,
il ira, il irait) и 1 и 2 л. мн. ч. (nous allons, vous allez). Распределение
корней передает позиционные значения всех форм.
Корень all- употребляется там, где выражается значение
прошедшего, ушедшего времени. Это может быть, во-первых, время
актуального, действительного наклонения (формы простого
претерита и имперфекта), во-вторых, время модального генезиса,
т.е. тех наклонений, которые в хроногенезе предшествуют
индикативу; в-третьих, время сдвоенного лица. Сдвоенное лицо
системно предполагает две позиции в системе, так как в системе для
каждого значения существует одна позиция. Две позиции в плане
настоящего — это одна позиция пройденная, вторая — следующая
за ней. Если употребляется 1 л. мн. ч. (nous), то подразумевается
187
aller, allant, allé
\
\
\
\
v aille
III
\
\
4
\
alla ч
именное
наклонение
-y (инфинитив,
/ герундий,
y причастие)
„ ^ У сослагательное
allât -
наклонение
kl
/ (сюбжонктив)
У . изъявительное
наклонение
(индикатив)
allait va irait
allons
allez
Рис. 11
moi и кто-то еще; если употребляется 2 л. мн. ч. (vous), то
подразумевается toi и кто-то еще. Оперативно каждый раз предполагается
следование одного лица за другим; это — идея пройденного,
прошедшего, изображаемого с помощью со.
Корень ir- закреплен за планом гипотетического времени,
будущего категорического или будущего гипотетического.
Корень v- закреплен за планом настоящего. В этих
распределениях семиологии по системным позициям Гийом усматривает
направляющую силу мысли, руководящей и построением системы,
и ее функционированием60.
В целом хроногенез не имеет своего означающего, это
система «чистого значения», т.е. система мысленного представления
грамматического времени, получающая каждый раз конкретное,
определенное семиологическое выражение: это глагол être, avoir,
aller, partir, sourire, sauter и др.
Примером системы, имеющей свой знак, является система
французского артикля, с которой отчасти знакомит настоящая
книга, поэтому мы ограничимся лишь несколькими замечаниями.
Говоря о системе артикля, можно продолжить рассуждения
о работе общей мысли, сформировавшей эту систему.
Любопытно было бы при этом проследить развитие теории артикля по
ранним и поздним сочинениям Гийома; идеи его менялись с
течением времени. Однако здесь система артикля послужит нам для
рассмотрения более общих понятий: вектор, тензор, срезы,
контраст.
Термином «вектор» (vecteur) и его производными (vectrice,
vectoriel) Гийом передает значение движения в определенном
направлении (оно показано стрелкой) и движения ведущего, влекущего,
передающего что-то. Следует обратить внимание на этимологию
и первоначальное значение термина (это одно из главных правил
при чтении работ Гийома), в котором присутствует идея «вести,
приводить, передавать» (см. рис. 12):
188
Рис. 12
Вектор I ведет мысль от общего (Uj) к частному (Sj), вектор II
ведет мысль от частного (S2) к общему (U2). Косыми линиями
передается постепенное, градуальное сужение или расширение
движения от общего, как более широкого, к частному, как более узкому,
и обратно.
Понятия тензор (tenseur) и растяжение, натяжение (tension)
используются в дополнение к понятию вектора. С их помощью
передается градуальность61, поступательность движения,
возможность его остановки. Эти остановки (они называются также
перехватами, saisies) как бы фиксируют объем понятия, его
растянутость. Схемы с векторами и тензорами помогают оценить
объем понятия (и понятий) более наглядно:
Рис. 13
Точкам а, Ь, Ъ\ а' соответствуют примеры:
а—Un homme doit apprendre de bonne heure à dominer ses
passions 'Человеку следует научиться владеть своими страстями как
можно раньше'.
b—Un homme entra, qui avait l'air hagard 'Вошел человек, вид
y него был растерянный'.
b' — L'homme était entré et s'était assis au coin du feu 'Человек
вошел и сел к огню'.
а' — L'homme doit apprendre de bonne heure à dominer ses
passions 'Люди должны учиться владеть своими страстями как
можно раньше'62.
С помощью примеров Гийом показывает возможность
выражения идеи обобщения или партикуляризации, используя
противоположные артикли. Объем понятия «человек» может
мыслиться как широкий, но в сторону от общего к единичности или
как широкий, но в сторону от единичности к обобщению. Объем
этого же понятия может мыслиться как узкий, но в сторону от об-
189
щего или как узкий в сторону от единичного. Находясь в сфере
тензора II, артикль le является также постцедентом, репликой
артикля un.
Остановки, или перехваты, являются остановками по воле
говорящего. В теории Гийома существует целая область
сопутствующих понятий, призванных показать работу мысли для
построения дискурса; эти понятия группируются вокруг идеи
целевой установки (visée du discours, visée phrastique), которая служит
основой для различных разработок по лингвистике речи, теории
текста, стилистике наряду, естественно, с другими
теоретическими понятиями систематики речевой деятельности63.
Остановка, или перехват, в движении операциональной мысли
является одним из понятий теории глоттогенеза. Поскольку глот-
тогенез и праксеогенез в концепции Гийома всегда тесно
переплетены, то в оперативных схемах систематики языка и
дискурсивных операций мы встречаем одни и те же термины.
Часто идея остановки передается с помощью понятий тезис,
антитезис и синтез. Так, трудный для понимания пассаж о том,
как мысль устанавливает контраст (с. 12—159), разъясняется
следующей схемой, взятой из рукописи Гийома «Интуитивные
механизмы»
64.
начальная стадия
Пространство Время
производная стадия:
категория числа
Пространство Пространство
производная стадия:
категория артикля,
Пространство Пространство
ч>я
*
бесконечность
дискретность
недискретность дискретность
Рис. 14
Первый контраст, установленный мыслью, есть контраст
Пространства и Времени (тезис). При формировании именных
категорий оперативный механизм остается тем же (бинарный тензор),
по действует он в Пространстве (антитезис) и на базе начальной
стадии, являясь оперативно производным. На первой стадии
движение мысли идет от бесконечности (infini), внизу в основании
схемы, к дискретности, конечности (fini), наверху в точке между
Пространством и Временем. На второй стадии в основании
находится дискретное множественное число, в верхней точке —
единственное число. На третьей стадии верхняя точка служит то
единственным числом при дискретности основания, то
единичного
стью при недискретности основания. В целом все три стадии—и
тезис, и антитезис, и синтез—представляют собой
потенциальный контраст в своем начальном и производном состоянии. Это
значит, что во всех интуитивных механизмах, порождающих
языковые единицы (и далее—дискурсивные частицы),
обнаруживается эта схема (Гийом называет ее также базовой картезианской
схемой). Языку как системе систем отводится роль объединения
в себе этих интуитивных механизмов, роль своеобразного
контейнера, несущего в себе весь содержательный материал (лексику
и грамматику) и систематику (механику) его построения и
актуализации. Выделяется таким образом психосистематика,
психомеханика и психосемиология.
Подобие и повторяемость оперативных механизмов показаны
Гийомом иначе, с помощью сфер, в статье «Является ли язык
системой?» 65. Идея сферы, круга относится также к числу понятий,
часто используемых им в рассуждениях (например, закрытый —
открытый круг единиц и др.). Сфера, круг позволяют усилить
представление о повторяемости, итеративном характере
операций порождения языковых (и дискурсивных) единиц (рис. дается
по указ. статье):
Наружная сфера (п) символизирует систему систем (язык),
внутренние— каждую из частных систем. Таковы будут, если брать
область универсума-Пространства, после системы слова (п—1),
система имени (соответственно: существительное,
прилагательное, наречие), система числа (2) и система артикля (1),
расположенные почти в центре. Формирование всех этих потенциальных
единиц языка и категорий проходит по оперативному механизму
бинарного тензора, с постепенной утратой материального содер-
13-631
191
жания и увеличением формального содержания. Тогда форма
оказывается в положении материи (это называется эктопией формы).
Итак; основные постулаты психосистематики можно
сформулировать так:
— язык есть система (множество систем), обладающая
итеративным характером. Как система и множество систем, язык
образован единством означаемых и означающих. Означаемое
относится к области представления, означающее—к области
выражения;
— язык есть виртуальность и потенциальность речи, он
предшествует речи, как условие предшествует следствию.
Обеспечивая реализацию речи, язык раскрывает таким образом свой
пермиссивный характер;
— язык, подобно речи, обладает временной характеристикой,
поскольку принадлежит синхронии и диахронии; его синх-
ронно-диахронное функционирование выявляется благодаря
оперативному времени. Оперативное время составляет
материальный субстрат взаимодействия языка и речи в речевой
деятельности. На пространстве оперативного времени развертываются
ментальные (психические) операции формирования языковой
единицы (слова);
— речевая деятельность представляет собой не сумму
«язык + речь», а интеграл. В этом интеграле заключены как
операциональные схемы слов, так и этапы формирования речи
в виде говорения (parole) и построения речи (discours). К трем
известным терминам (langage, langue, parole) добавляется
четвертый (discours), пятый (effection), используются также
термины: dicible (langage puissanciel), dire (langage en effection),
dit (langage effectif);
— актуализация языковых единиц происходит на основе
позиционных характеристик этих единиц и прагматического
целеустремления (visée) говорящего. Многозначность единиц в
речи и их однозначность в языке отражают экономию языковой
системы.
3
В заключение следует сказать следующее. Трудно
предугадать, насколько могут быть использованы идеи Гийома,
представленные в сборнике и отчасти в послесловии. Но не трудно
предположить, что они вызовут интерес. Дело в том, что те
знания, которые можно было почерпнуть из его работ по артиклю
и глаголу, воспринимались как относящиеся к французской
грамматике и вне контекста общих теоретических рассуждений автора.
Знания, которые мы получаем при знакомстве с материалами
сборника, расширяют наше представление о концепции Гийома.
Она выступает в виде целостного учения о процессе
языкотворчества, руководимом и направляемом подсознательно так
называемой общей анонимной мыслью. Она выступает во всех своих
частях и на любом участке анализа как доктрина лингвистического
192
ментализма. Повсеместно в этом анализе присутствует субъект —
как мыслящий (уровень системы языка) и как мыслящий и/или
говорящий и слушающий (уровень системы речи).
Вместе с тем модель человеческого языка, создававшаяся Гийо-
мом на протяжении десятилетий, не имеет совершенно
законченной и застывшей в своем совершенстве формы. Знакомство с
опубликованными и неопубликованными работами ученого
показывает их неизменно поисковый характер. Гийом упорно движется
в раз избранном направлении; он повторяется, возвращается
назад, уточняет свои позиции, вновь возвращается к уже
рассмотренному— и так без конца. Это непрекращающееся движение
творческой мысли наглядно отражено в серии «Лекций по
лингвистике». Читатели этой серии должны были заметить частые
повторы, использование одних и тех же примеров и постепенные
и весьма ощутимые изменения в трактовке многих вопросов
теории. Такая особенность сочинений Гийома — с одной стороны,
продуманность и определенность теоретических оснований своей
концепции, а с другой стороны, продолжающийся поиск
подтверждений или исправлений найденного — привлекает лингвистов.
Поэтому наряду с ортодоксальными разработками (таковы
исследования Фонда Г. Гийомаб6) существует немало «смешанных»,
где анализ строится на базе гийомизма, т.е. с
использованием положений психосистематики, психомеханики или
психосемиологии, и с привлечением положений или методик других
школ: дескриптивной лингвистики, функциональной лингвистики,
прагмалингвистики и др. (таковы, например, работы Р. Лафона,
Б. Потье, Д. Лефлема, А. Жоли, Р. Мартена)67. При этом
оказывается, что множество новых понятий, разрабатываемых
современными направлениями, например лингвистикой текста и
теорией высказывания, и возводимых к Ш. Балли, Б.
Малиновскому, Э. Бенвенисту и др., были выдвинуты и раскрыты в
ранних публикациях Г. Гийома, начиная с его исследования по
артиклю. Это и субъект (автор, рассказчик, персонаж), и
три уровня значений, и целевая установка, и пресуппозиции,
и языковая и прагматическая компетенция и др.68
Примечательной характеристикой публикаций Гийома
является их тесная связь с философскими сочинениями мыслителей
древности, средневековья и нового времени. Ссылок на эти
сочинения Гийом обычно не дает. Его манера работать состояла в
усвоении и приспособлении к нуждам своей концепции созвучных ей
идей. Например, имена Бергсона, Паскаля, Лейбница, Декарта
мы встречаем в связи с изложением метода исследования; Гийом
нередко завершает свои рассуждения обращением к Аристотелю
или схоластам, как бы ставя последнюю точку в этих
рассуждениях; в картине глоттогонеза и систематике частей речи
присутствует дух Канта (координаты Время и Пространство) и Гегеля
(триада тезис — антитезис—синтез). Вот, может быть, и
неполный список имен ученых и мыслителей, которые мы встречаем
в трудах Гийома: Ампер, Аристотель, Бергсон, Бернар, Блондель,
13*
193
Вольтер, Гегель, Гумбольдт, Декарт, Делакруа, Лейбниц,
Паскаль, Спенсер, Стюарт-Милль, Тейяр де Шарден, Шопенгауэр;
сюда же следует добавить имена грамматистов средневековья,
писателей и лингвистов, мнение которых Гийом учитывает или
оспаривает.
В одной из статей Ж. Стефанини содержится высказывание
о том, что Г. Гийом был последним и величайшим из модистов.
Это высказывание опирается на сопоставление фундаментальных
идей Гийома о содержании и способах его выражения с идеями
модистов 69. Более широкий контекст сопоставлений дан в
диссертации М. Сасвиля, посвященной возможностям диалога
философа с лингвистом-систематиком, где автор рассматривает
теоретические положения психосистематики в связи с такими
философскими категориями, как часть и целое, общее и частное,
сущностное и случайное и др. (все эти понятия присутствуют в теории
Гийома); разбираются проблемы детерминизма, соотношения
языка и мышления, логики и когерентности, интуиции и интуитивных
механизмов, по которым высказывался Гийом70. Особое
внимание уделено сопоставлению идей Гийома с учением Аристотеля.
О диалоге философа и лингвиста-теоретика как весьма
полезном для обеих сторон Гийом говорил не раз (см., например,
с. 144, 161). Этот диалог, по его мнению, должен неизбежно
привести к диалогу лингвиста и антрополога, ибо и лингвист-
систематик, и антрополог изучают развитие человека как вида, а
в этом развитии как гоминизации языку отводится главнейшая
роль. Гийом приписывал языку, языковому сознанию (вернее,
подсознанию) необычайную силу познания и самопознания.
Именно этот крен теории психосистематики в сторону
познавательной функции языка, которая является также его
строительной функцией, обеспечивает этой теории ту характеристику,
которую дал ей Ю. С. Степанов как антропоцентрической: «Во
Франции антропоцентрический принцип с большой
определенностью утверждал, например, Г. Гийом, значение работ
которого только сейчас начинает осознаваться во всей полноте»71.
Остается задать последний вопрос: почему язык назван Г. Гий-
омом своей собственной теорией? И еще: почему и как язык мог
стать теорией самого себя? Почему эта теория сравнивается с
детской конструкцией? Для ответа надо еще раз прочесть эту книгу.
Примечания
1 Первый коллоквиум был организован в 1967 г. в Нанси (Франция),
второй— в 1981 г. в Квебеке (Канада), после чего было решено проводить
коллоквиумы каждые три года.
2 Veyrat С. Bibliographie des écrits d'inspiration guillaumienne (1919—1977)
Québec, 1971. — 32 p.; M e n e y L. Bibliographie de la recherche en psycho-systématique
du langage (1911 — 1977). Québec, 1978. —83 p.; Curat H., M en ey L. Bibliographie
de la psucho-systématique du langage. Fascicule I. Québec, 1980. — 90 p.; Fascicule II.
194
Québec, 1981. — 95p.; их же. Gustave Guillaume et la psychosystématique
du langage. Bibliographie annotée. — Cahiers de psychomécanique du langage. Québec,
1983. —235p.
3 W i 1 m e t M. Gustave Guillaume et son école linguistique. Paris — Bruxelles, 1972,
p. 131.
4 BonnardH. Guillaume, il y a vingt ans. — «Langue française», 1969, № 1 ; E i с h
Ch. Gustave Guillaume (1883—1960). —«Vox Románica», 1960, №18, 2, p. 388—395;
Fouché P., Pignon J. Gustave Guillaume.— «Le Français Moderne», 1960, № 28,
p. 81—85; Guillaume Gabriel. Echos d'un message linguistique: œuvres et leçons de
Gustave Guillaume.— «Revue de Linguistique Romane», 1965, № 29, p. 295 —
313; его же. Grand linguiste français: Gustave Guillaume. Présentation de son
œuvre. Témoignage bibliographique de son influence. Angers, 1970. — 23 p.; G u i r a u d P.
Gustave Guilaume and Generative Grammar. — «Language Sciences», 1970, №10,
p. 1—6; Hirtle W. H. The Science of Language and Gustave Guillaume. — «Etudes
Anglaises», 1965, № 18, 2, p. 139—144; Jacob A. Les exigences théoriques de la
linguistique selon Gustave Guillaume. Paris, 1970.—292 p.; M oigne t G. Gustave
Guillaume et la science du langage. — «Travaux de linguistique et de littérature», 1964, №2,
1, p. 7 —16; e г о же. Gustave Guillaume et la systématique du langage.— «Les Langues
Modernes», 1964, № 58,2, p. 139 —148; S t é p h a n i n i J. Approche du guillaumisme.—
«Langages», 1967, № 7, p. 74—92; Toussaint M. Gustave Guillaume et l'actualité
linguistique. — «Langages», 1967, №6, p. 93—100; Val in R. Introduction. — Leçons
de linguistique de Gustave Guillaume. Vol. I Québec, 1971, p. 9 — 58; его же.
Avant-propos. — Guillaume G! Temps et Verbe. Paris, 1965, p. XI—XXI; W i 1 m e t M.
Gustave Guillaume et son école linguistique. Paris—Bruxelles, 1972 (2e éd. 1978).—
182 p.; Hirtle W.H. Gustave Guillaume: comment discerner l'invisible.— «Alfa»,
1989, №2, p. 61—71.
5 Val in R. Centenaire d'une naissance: Gustave Guillaume (1883—1960).—
Historiographia lingüistica. Amsterdam, 1985, № 12, 1/2, p. 86.
6 Méthode Guillaume. Préparation aux divers certificats d'aptitude á
l'enseignement de la langue française en Russie. Fascicules I—XII. Paris, circa 1905.
7 M о u t о n E. Gustave Guillaumet, sa vie et ses œuvres. — Gustave Guillaumet.
Tableaux algériens. Ouvrage illustré. Paris, 1888. — 322 p.
8 S i b 1 о t P. Gustave Guillaumet. — «Parcours. L'Algérie, les hommes et
l'histoire». Revue de l'Association de Recherches pour un Dictionnaire biographique de
l'Algérie. 1985, №5, p. 28—31.
9 Guillaume F.-G. Etudes de grammaire logique comparée. Les passés de
l'indicatif français, allemands et russes. Paris, 1911. — 84 p.; его же. Etudes de grammaire
française logique. Le lieu du mode dans le temps, dans l'espace. Fascicule I: L'article.
Paris, 1912. —115 p.; его же. Etudes de grammaire française logique. Le lieu du mode
dans le temps, dans l'espace. Fascicule II: Les temps. Paris, 1913. —136 p.
10 Переписка с Екатериной Эммой Кестер составляет внушительную часть
архива Гийома и показывает этого человека с неожиданной стороны. Отметим,
например, прагматическую сторону корреспонденции 1912 г.: Кестер посылает Гий-
ому из Гренобля в Париж переводы и упражнения с болгарского и русского на
французский (и обратно) для проверки, с припиской «срочно». Она без стеснения
спрашивает его о причинах употребления или неупотребления артикля в случаях,
казалось бы, самых простых. Она описывает реакцию студентов на ее объяснения
артикля: «Г-н Россэ думает, что может объяснить нам, что такое артикль, но он
этого не знает. Только русские могут объяснить нам французскую грамматику,
195
они ее знают лучше французов!» Кестер поправляет их: «Есть французы, которые
знают грамматику!..» И направляет лучших студентов в Париж к Г. Гийому. Она
твердит, что ее успехи — это успехи ученицы Г. Гийома, молодого талантливого
ученого, которого она рекомендует руководству университета пригласить для
чтения курсов лекций. После Октябрьской революции Кестер работает в Саратове,
затем в Москве, в Коминтерне; во второй половине 20-х годов она преподает в
Сорбонне, по-прежнему пользуется поддержкой, в том числе и финансовой, Гийома.
11 G u i 11 а и m e G. Le problème de l'article et sa solution dans la langue française.
Paris, 1919. —318 p. (переизд.: Paris—Québec, 1975).
12 Eich Ch. Op. cit.; M olho M. Linguistique et langage. Bordeaux, 1969, p. 142.
13 См. об этом: Холодович A.A. Фердинанд де Соссюр. Жизнь и
труды.— Фердинанд де Соссюр. Труды по языкознанию. М., 1977, с. 657.
14 Havet L. Extrait du Journal des savants (Livres nouveaux, mai—juin 1919),
p. 158—159.— Guillaume G. Le problème de l'article..., 1975, p. XV—XVI.
15 Guillaume G. Temps et Verbe. Théorie des aspects, des modes et des temps.
Paris, 1929. —134 p. (переизд.: Paris, 1965).
16 Cuny A. Initiation à l'étude comparative des langues indo-européennes et des
langues chamito-sémitiques. Bordeaux, 1946. — 274 p.
17 Mariés L. Avant-propos. — Cuny A., op. cit., p. 30.
18 Ibid., p. 18.
19 Encyclopédie Française. T. I. Paris, Larousse, 1937, p. 1. 32 — 2.
20 Guillaume G. Langage et science du langage. Paris, 1964; 2e éd. 1969. — 287 p.
21 В отчетах Гийома имена слушателей даны без инициалов, за исключением
А. Жоли, Р. Жоли и Р. Валена.
22 Chevalier J.-CL, Encrevé P. La création de revues dans les années 60.—
«Langue Française». Paris, 1984, №63, p. 57—102.
23 Показателен обзор состояния дел во французской лингвистике, сделанный
профессорами Школы Высшего образования в сб.: Où en sont les études de français.
Paris, 1935. -344 p. Подробно описаны работы, в которых исследуется узус,
языковые употребления. Г. Гийом удостоен одной фразы, в которой сказано, что
в своих работах он попытался описать не узус, а концепты, руководящие узусом.
Небезынтересно заметить, что редактор сборника и один из авторов, А. Доза,
подарил сборник Г. Гийому с дарственной надписью. Не было ли это знаком
обоюдного признания маргинальности Г. Гийома?
24 А. Греймас в уже цитированной статье (см. примеч. 22) говорит о том, что
филологи дружно ненавидели Гийома. В этой полушутливой фразе есть намек на
неприемлемость построений Гийома для истых филологов старой Сорбонны.
25 Guillaume G. Le problème de l'article..., p. 11—14. Гийом пишет о том,
что заимствует свой метод исследования у компаративистов, которые
реконструировали формальную (семиологическую) сторону слов; он намеревается
теми же способами реконструировать содержательную (психическую) сторону
слов.
26 Наиболее развернутое изложение идей структурализма содержится
в пятом томе лекций по лингвистике, где Гийом еще раз подчеркивает, что его
понимание структурализма основано на онтологических свойствах языка как системы,
тогда как иное понимание исходит из анализа функций, принадлежащих речевым
образованиям (см.: Leçons de linguistique de Gustave Guillaume, 1956—
1957. — Systèmes linguistiques et successivité historique des systèmes. II. Québec—Lille,
1982, p. 37, 100).
196
27 Chevalier J-.CL, Encrevé P. Op. cit., p. 61.
28 Guillaume G. Lettre de protestation. — «Le Français Moderne», 1960,
№28.1.—p. 1943—1948.
29 В одном из писем Э. Кестер, которая, как уже было сказано, в начале 20-х
годов находилась в Москве, содержится предложение Гийому вступить в
организуемое филологическое общество; было ли принято это предложение, узнать пока
не удалось.
30 Guillaume G. Le problème de l'article..., p. 313.
31 Ibid., p. 87.
32 Ibid., p. 64.
33 Guillaume G. Langage et science du langage, p. 142, 153, 155, 181, 235, 250
и др.
34 Siewert h G. Ontologie du langage. Bruges, 1958, p. 20.
35 Нередко Г. Гийом прибегал к поддержке авторитета, как в данном, так и
в других случаях. Например, в т. 4 «Лекций по лингвистике» читаем: «Мейе имел
обыкновение говорить о французском языке (впрочем, он говорил это и о других
языках) как о достигшем успеха...» См.: Leçons de linguistique de Gustave Guillaume.
1949—1950. Série A. Structure sémiologique et structure psychique de la langue
française. IL Québec—Paris, 1974, p. 13.
36 См., например: Leçons de linguistique de Gustave Guillaume. 1948—1949.
Série B. Psycho-systématique du langage. Principes, méthodes et applications.
I. Québec, 1971.
37 См., например, об этом: Leçons de linguistique de Gustave Guillaume. 1956 —
1957; Systèmes linguistiques et successivité historique des systèmes. II. Québec—Lille,
1982, p. 126.
38 См., например: Matsubara H. Essai sur la syntaxe de l'article en français
moderne. Paris, 1931. — 230 p.; Sjoestedt-JonvalM. L. Description d'un parler
irlandais du Kerry. Paris, 1938. — 222 p.; Wagner R. L. Les phrases hypothétiques
commençant par «si» dans la langue française des origines à la fin du 16e siècle. Paris,
1939. — 552 p.; Lafont R. La phrase occitane. Essai d'analyse systématique. Paris,
1967. — 522 p. Более подробные сведения см. в библиографическом сборнике:
Curat H., Meney L. Op. cit.
39 Wagner R. L. Avant-propos. — Gustave Guillaume. Langage et science du
langage. Paris—Québec, 1969, p. 8 — 9. Вагнер рассказывает о том, как однажды
застал Гийома в его небольшом саду (это было в 40-х годах в Бельвю): Гийом
царил в этом саду с величием старого волшебника.
40 Wilmet M. Op. cit., p. 10.
41 Первое издание книги Вильме вышло в 1972 г. Могу засвидетельствовать,
что и 17 лет спустя, т. е. в 1977 г., А. Мартине в беседе со мной именно так
называл Г. Гийома, и 29 лет спустя, т. е. в 1989 г., Р. Вален продолжал этот обычай.
42 Meillet A. Introduction à l'étude comparative des langues indoeuropéennes.
Paris, 1915, p. 463.
43 Guillaume G. Langage..., p. 272.
44 Цифра 3 является не просто удобным для дидактических целей способом
представления излагаемого материала. Она скрывает в себе теоретическое видение
вещей. Это—понятие триады, которое Гийом широко использует. Например, он
прибегает к идее тезиса, антитезиса и синтеза с сохранением данных терминов при
рассуждении о развитии языка; она же присутствует во всех рассуждениях
о кинетизме в языке и речи и т.д.
197
45 Об интуитивных и дискурсивных операциях см., например: Lalande
A. Vocabulaire technique et critique de la philosophie. Paris, 1968 (10e éd.).
46 О языке как пред науке всех наук Г. Гийом говорит не только в цитируемой
статье, но и в других работах (см., в частности, наст, изд., с. 27). Характер языка
как преднауки всех наук заключается в том, что язык содержит в себе человеческий
опыт, получивший вид языковых представлений и, что особенно важно,
последовательности системных операций. Многие научные открытия, например в области
естественных и точных наук, в том числе физики и математики, предварены
бессознательным постижением сложнейших теоретических понятий, которое
совершается в подсознании так называемой «общей мыслью» (la pensée commune).
Положение о языке как условии существования всех других наук разъясняется не только
тем, что язык служит формой выражения, но и тем, что так называемое
природное знание (le su naturel) предваряет приобретенное, или научное, знание.
Как это ни парадоксально. В отличие от других наук, не использующих при
описании объекта исследования части или принадлежности этих объектов, язык
использует сам себя для собственного описания.
47 Méthode Guillaume. Préparation aux divers certificats... Fascicule IX (série B),
p. 1 — 10.
48 Ibid., p. 7. Проверено по: Белинский В. Г. Поли. собр. соч. в 12-ти тт.
(под ред. С. А. Венгерова). Том III. СПб., 1901, с. 63 — 78. Р. Вален упоминает
о Галилее и Копернике, Ньютоне и Эйнштейне, см: V a li n R. Des conditions
d'existence d'une science du mentalisme linguistique. — «Les Langues modernes», 1968,
№62.3, p. 10; его же. Psychomécanique du langage. Perspectives—Grammaire
generative et psychomécanique du langage. Bruxelles—Paris, 1975, p. 275; его же.
Avantpropos.— Guillaume G. Temps et Verbe. Paris, 1970, p. XII.
49 См., например: Guillaume G. Leçons de linguistique... Vol 5, p. 223.
50 Guillaume G. Langage..., p. 273 — 275. См. также наст, изд., с. 44—45.
Здесь следует обратить внимание на то, что сема «знание, понимание»
присутствует во французском термине voir и соответственно в его производных (vision,
visibilité и др.), входящих в ту серию терминов, которые создают картину
внутреннего взора, думающей, или рассматривающей, мысли (vision, visibilité, pensée
regardante и др.), внутреннего света (lucidité), наконец, картину языка как зеркала
познания (это выражение Лейбница Гийом часто цитирует, хотя Лейбниц имел
в виду язык как словарь, а Гийом — язык как грамматическую систему). С другой
стороны, сема «взгляд, взор» присутствует в словах со значением знания,
понимания, например в слове «интуиция» (этимологически intuition от лат. intueor, -ěri
'пристально глядеть, рассматривать, обдумывать, иметь в виду'; intuitus 'взгляд, точка
зрения').
51 Вт. 5 «Лекций по лингвистике», с. 97—107, воспроизводится полный
текст лекции от 14 февраля 1957 г. После указанной цитаты Гийом добавляет:
«Это принадлежит одному философу-математику». См.: Guillaume G. Leçons
de linguistique... Québec—Lille, 1982, p. 97.
52 Цит по: Lalande A. Op. cit., p. 542 — 543.
53 Etudes... Paris, 1911, p. 4—5. Etudes... Paris, 1912, p. 10—12.
54 Теория трех ареалов не нашла отражения в настоящем сборнике.
Готовится специальное издание книги, посвященной теории ареалов (она была написана
Гийомом, но не опубликована). Упоминание о теории см. на с. 91, 138—139 наст,
изд. Суммарное изложение дано в.: Guillaume G. Leçons de linguistique..., 1982.
55 См. в трех выпусках «Etudes...» (1911, 1912, 1913), а также: Problème de l'ar-
198
ticle, p. 161; Temps et Verbe, p. 8; Langage..., p. 184—219; 143 —183. Об
оперативном времени см. также: СкрелинаЛ. М. Систематика языка и речевой
деятельности. Л., 1980, с. 21 —23; ее же. Грамматическая синонимия. Л., 1987, с. 18 — 20;
ее ж е. К вопросу о методах лингвистического исследования (векторный анализ).—
Сборник научных трудов. Вып. 270. М., МГПИИЯ им. М. Тореза, 1986, с. 21 —
33.
56 Эти идеи находят своё выражение в различных публикациях Гийома. См.,
в частности, с дальнейшим развитием на материале французского языка:
Guillaume G. Leçons de linguistique... Québec—Paris, 1973, p. 12 — 29.
57 M. Вильме замечает, что Соссюр остановился на pensée pensée, тогда как
Гийом—на pensée pensante. — См.: Wilmet M. Op. cit., p. 19.
58 Guillaume G. Temps et Verbe, p. 51.
59 Его же. Architectonique du temps, p. 21. О точечном, узком и
линейном, широком презенсе см. также: Guillaume G. Leçons de
linguistique... Québec—Lille, 1989. К идее вертикального презенса обращается
Р. Мартен при рассуждении о возможностях верификации или фальсификации
теоретических положений Г. Гийома, показывая, что эти операции
невозможны. См.: Martin R. Psychomécanique et formalisation de la théorie
linguistique.— Langage et psychomécanique du langage. Lille, 1980—Québec, 1981,
p. 525 — 536.
60 Подробное изложение материала содержится в различных публикациях
Г. Гийома. См., например: Leçons de linguistique... Québec—Paris, 1974.
61 Термин «градуальность» не принадлежит Гийому, но и не противоречит
ему, так как вполне передает идею континуальности, недискретности означаемого.
Термин введен для удобства объяснения и как объективно отражающий
представление о постепенности формирования объема понятия (см.: Скрелина Л.М.
Грамматическая синонимия. Л., 1987, с. 34 — 36. В работе содержится изложение
теоретической концепции Г. Гийома. См. рецензию Н. А. Слюсаревой и
Г. И. Скепской в журнале: «НДВШ. Филологические науки», 1988, №3, с. 91 —93).
62 Примеры даны по: Guillaume G. Langage..., p. 148—149.
63 См., например: La font R., Gardès-Madray F. Introduction à l'analyse
textuelle. Paris, 1976. —192 p.; Joly A. Personne et temps dans le récit romanesque. —
«Recherches anglaises et américaines», 1974, № 7, p. 95 —115; Bouton Ch. P.
Esquisse d'une systématique des traitements stylistiques de la phrase française. — Mélanges
Fouché. Paris, 1970, p. 247 — 261; Faik S. Applications stylistiques du schéma biten-
sionnel de Guillaume. — «Le langage et l'homme», 1972, № 20, p. 15 —17; Wilmet M.
Psychomécanique et stylistique. — Langage et psychomécanique du langage, p. 403 —
422; Joly A., Roulland D. Pour une approche psychomécanique de renonciation. —
Ibid., p. 537 — 581; Hirsch M. Flaubert: fonction de personne et distance
intérieure.—Ibid., p. 423—434.
64 Guillaume G. Psycho-systématique du langage. Essai de mécanique intui-
tionnelle. Espace et temps en pensée commune et dans les structures de langue.
Manuscrit (Fonds G. Guillaume).
65 Его же. Langage..., p. 220—240.
66 Из работ 80-х годов на степень доктора философии: Lowe R. Les trois
dialectes esquimaux de l'Arctique canadien de l'Ouest: analyse descriptive et étude
comparative (1986); Pattee J. L'article et ses emplois en allemand (essai d'interprétation
psychomécanique) (1987); Nkanira P. La représentation et l'expression du temps
grammatical en kirundi (essai de description psychomécanique) (1984); на степень док-
199
тора лингвистики: Curat H. La locution verbale en français moderne (essai
d'explication psycho-systématique) (1980); на степень магистра искусств и лингвистики: V а с -
hon-L'Heureux P. Interprétation psychomécanique de la place de l'adjectif épithète
en français moderne (1981). Работы носят характер лингвофилософский в 1-й части
и лингвистический— во 2-й.
67 Кроме уже указ. в примеч. 38 и 63 работ, см., например: L a f о n t R. Le
travail et la langue. Paris, 1978. — 301 p.; Pottier B. Systématique des éléments de
relation. Etude de morphosyntaxe structurale romane. Paris, 1962. — 375 p.; его же.
Linguistique générale. Théorie et description. Paris, 1974. — 339 p.; J oly A. Sur le système
de la personne. — «Revue des langues romanes», №80, 1. Montpellier, 1973, p. 3 — 56;
Le F lem D. Les indépendantes infïnitives du français: une remise en cause de la
morphologie de l'infinitif par sa syntaxe. — Systématique du langage I. Lille, 1984, p. 209—
228; Martin R. Psychomécanique et formalisation de la théorie linguistique.—
Langage et psychomécanique du langage, p. 525 — 536.
68 Joly A., RoullandD. Pour une approche psychomécanique de
renonciation.— Langage et psychomécanique du langage, p. 537 — 581.
69 S t é f a n i n i J. Avant-propos à une histoire de la psycho-mécanique. — Langage
et psychomécanique du langage, p. 14.
70 Sassevi'lleM. Des raisons motivant un dialogue entre philosophes et
psychomécaniciens du langage. Thèse. (Université Laval.) Québec, 1986.—271 p.
71 Степанов Ю.С. Эмиль Бенвенист и лингвистика на пути
преобразований. Вступительная статья. — Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974, с. 14.
Комментарии
К с. 7
* Г. Гийом неоднократно приводит высказывание А. Мейе о системе языка.
Эта фраза действительно принадлежит Мейе (см.: M е i 11 е t A. Introduction à
l'étude comparative des langues indo-européennes. Paris, 1915, p. 463).
** Под семиологией, или семиологической структурой (также:
поверхностной), Гийом понимает знаковую структуру, знак.
К с. 8
* ...когда спустя 36 лет... — Гийом произносит эту фразу в первой лекции,
открывающей курс 1952/53 учебного года, тем самым указывая дату
окончания работы над диссертацией по артиклю, опубликованной лишь в 1919 г. В том
же, 1916 году был опубликован «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра. На
с. 224 книги «Проблема артикля» также читаем: «Прошлым летом (1915),
например, можно было слышать повсеместно: зимняя кампания {la campagne d'hiver)»
и на с. 225 той же книги: «...в действительности 1916 года мы имеем войну {la
guerre)».
** Под любой реализацией лежит потенция, иначе говоря: в основе
действительности находится возможность: sous l'effet, il y a la puissance. В этой фразе
заключена одна из кардинальных идей доктрины. Система языка образуется особой
взаимосвязью элементов. Взаимосвязь состоит из последовательности «причина -»
следствие». В последовательности, выраженной терминами puissance и effet
скрывается отношение возможного и действительного, потенциального и
реализованного, множества готовых к употреблению элементов (категорий, значений) и
единичности выбора, который проявляется в определенном ситуативном контексте;
в конечном счете это последовательность языка и речи.
*** Термин «сорит» используется Гийомом для передачи значения
последовательности операций. Это ментальные операции, следующие одна за другой
в определенном порядке, подобно тому как в определенном порядке
выстраиваются силлогизмы, составляющие сорит. Не случайно при термине «сорит»
употреблен глагол развертывать, разворачивать (dévider). Говоря о развертывании
сорита (dévidement du sorite), Гийом передает идею последовательности условий
формирования языковых структур.
201
Ke. 12
* Речь идет о книге «Опыт интуитивной механики. Пространство и время,
в общей мысли и в языковых структурах» (рукопись хранится в Фонде Г. Гийома).
** Идея контраста есть идея разделения, необходимого для организации всей
материи языка. Эту организацию конструирующая мысль проводит с помощью
формы в ходе операций генерализации. Последовательность этих операций
совершается в сферах представления Пространства или Времени. Например, для
существительного это операции формирования концепта, категории рода, категории
числа. За пределом самого общего, финального представления контраста
(Пространство— Время) наше воображение, или обычное мышление, может
представить только пустой универсум, не-контраст. Такое представление немыслимо, оно
не может мыслиться, поэтому мысль возвращается к контрасту универсума-
Пространства и универсума-Времени. Этот контраст служит базой формирования
в языке именного плана и глагольного плана, затем среди имен происходит
выделение существительных, прилагательных и наречий, а среди глаголов —
инфинитива, причастия, деепричастия и личных форм. Так формируются части
речи, получившие в теории название предикативных. Затем идет формирование
транспредикативных частей речи. Как первая, так и вторая серия частей речи
включены в универсум-Пространство или универсум-Время. Теория частей речи
излагается в ряде томов «Лекций по лингвистике», см. в частности в т. 5: Leçons de
linguistique de Gustave Guillaume. 1956—1957. Systèmes linguistiques et successivité
historique des systèmes. II. Québec—Lille, 1982.— 309 p. См. также: отрывки из
работ Ж. Муанье, Б. Потье, Р. Лафона в кн.: Скрелина Л.М. Хрестоматия по
теоретической грамматике французского языка. Л., 1980. — 205с; Скрелина Л.М.,
Костюшкина Г. М., Игнатьева Т. Г. Систематика языка и речевой
деятельности (Школа Гийома). Красноярск, 1989. —120 с.
К с. 20
* Языковые сущности (êtres de langue) y Гийома—это части речи, которые
оформляются в ходе мыслительных операций, которым ученый приписывает
однообразный характер движения от общего к частному и от частного к
общему.
К с. 22
* Противопоставление возможности и действительности, т.е. мысленного
видения и мысленного высказывания действительной, или актуализованной, речи
есть не что иное, как противопоставление языка как потенциальной системы —
речи как реализованной, актуализованной системе. Гийом говорит о том, что
язык предоставляет нам множество возможностей, из которых в речи
реализуется каждый раз только одна. Именно ее мы можем воспринимать единовременно,
но она всегда существует как одна из тех возможностей, из которых строится
система языка. Например, существует такая система, как артикль. Она помещается
на ступени «возможность мысленного видения» как система из двух частей,
изображаемая с помощью бинарного тензора. На следующей ступени—«возможность
мысленного высказывания» — находится та часть системы, которая связана
потенциально с речевым психическим механизмом (это может быть тензор
первого движения или тензор второго движения). Затем следует ступень «возможность
202
устного или письменного высказывания», где находятся потенциальные знаки,
соответствующие бессознательному механизму потенциальных значений (это
или артикль un, или артикль le). После этих трех ступеней бессознательных
механизмов языка Гийом выделяет две ступени сознательных механизмов речи:
действительную, или актуализованную, речь и результат речи. На первой ступени
речи находится сознательное обращение к знаку, который несет данное системное
значение, на второй ступени мы видим реализованное, или актуализованное,
значение. Экономным переводом исходной, или базовой, возможности видения
Гийом называет в самом деле экономный, т.е. полученный с наименьшими
усилиями, перевод представления в выражение. Представление относится к системе
языка, выражение—к речи.
К с. 24
* Абзац об интуиции и кредо содержит мысль о последовательности
(поэтапности) становления человеческого языка, в том числе и о теории трех
ареалов. Примитивность, или первобытность,— это начальный 1-й структурный ареал.
«Неизбежное кредо поколений людей» (L'inévitable credo des successivités
humaines)—это также последовательность смены языковых структур.
* * Термин «ясновидение», предложенный переводчиком для lucidité, был
заменен редактором на «осознание, озарение, предсознание» и затем вновь
восстановлен. Это объясняется тем, что при его обсуждении со специалистами Фонда
Г. Гийома получили одобрение такие трактовки, как «ясновидение, ясность,
способность к озарению, предвидение». Это одно из постоянных свойств живого
существа, способность интуитивного понимания, понятливость, догадливость.
Ясновидение включает в себя внутренний взор, предсознание. Ясновидение исключает
осознанное, логическое размышление. При рассуждении о человеческом
ясновидении Гийом имеет в виду как тот момент в процессе созидания языка, т.е. в глоссо-
гении, который предшествует формированию языкового сознания, его
прояснению, так и тот момент в процессе внутреннего поиска истины (при уже
созданном языке), который предшествует осознанию и знанию. Первый момент имеет
свою специфическую окраску, так как он реализуется в различных языковых
структурах (романских, германских, славянских и др.). Второй одинаков для всех
языков и отдельных людей, он связан с интуитивным постижением истины, с
озарением.
Р. Вален подчеркивает мысль о национальной окраске ясновидения, т.е. о как
бы предсказывающем ту или иную конкретную языковую систему характере
ясновидения. У. Хёртл подробно описывает три типа ясновидения: первый, связанный
с глоссогенией, второй, связанный с коллективным прозрением, и третий,
связанный с озарением отдельной личности. Д. Галлоп привлекает внимание к тому, что
Гийом выбрал из двух возможных латинских слов со значением свет (lux и lumen)
первое, означающее свет солнца, а не второе, означающее отраженный свет луны.
Свет солнца как естественный и могучий, как идущий непосредственно от
источника, освещает и пронзает тьму. Так и ясновидение (lucidité) озаряет потемки предсо-
знания, высвечивая язык. Здесь нельзя не увидеть прямых параллелей со
Священным Писанием в части истории Слова и божественного света. В т. 5 «Лекций по
лингвистике» ясновидение описывается в связи с пониманием (entendement),
которое отражено в языковых структурах (см. у А. Ф. Лосева: «Грамматические
категории суть орудия понимания».--Л о с е в А. Ф. Знак, символ, миф. М., 1982,
203
с. 354). В истории человеческого языка как феномена Гийом отводит чрезвычайно
важную роль ясновидению, которое в тексте пятого тома сближается с языком,
языковым сознанием (entendement humain). Лингвистика как преднаука всех наук
названа также преднаукой ясновидения. См.: «Leçons de linguistigue...», Québec—
Lille, 1982, p.7.
К с 25
* Воскресение ясновидения, возрождение его (anastase, résurrection de la
lucidité expirante). Библейская лексика в данном случае передает всего лишь идею
восстановления дихотомии Пространство — Время. Эта дихотомия запечатлена, как
сказано в конце лекции, в структурах языка, иначе говоря, в структурах частей
речи, формируемых или в области представления Пространства (имя), или в области
представления Времени (глагол). «Ведь без структуры нет никакой
раздельности»,— говорил А.Ф. Лосев (См.: Лосев А.Ф. Дерзание духа. М., 1988, с. 17).
К этой структурной раздельности языковое сознание, понимаемое как
интуитивное, природное знание (ясновидение), пришло через представление контраста
Человека и Вселенной. Находясь во Вселенной, пишет Гийом в лекции 14 февраля
1957 г., человек стремится раскрыть безграничность этого мира, он приходит
к осознанию бесконечности через понимание конечности себя самого, сущности
конечной. Этапы этой мыслительной деятельности Гийом дает в схемах, которые
обладают абсолютным и поразительным сходством со схемами грамматического
времени. О сходстве структурного пространства грамматического времени и трех
языковых ареалов Гийом пишет в лекциях 1956—1957 гг. (см. т. 5 «Лекций по
лингвистике», с. 102—103, 245). Однообразие операций служит Гийому
дополнительным подкреплением его мысли о структуре языка как детской конструкции, т. е.
чрезвычайно простой. «Дети — великие структуралисты»,— пишет он там же,
с. 221. См. также с. 222- 223 и др.
К с. 32
* Противопоставляя сравнительно-историческую грамматику и систематику
языка по идеям и методам, Гийом неоднократно подчеркивал имманентный
характер объяснений сравнительно-исторической грамматики и трансцендентный —
систематики. Речь идет о том, что в первой наблюдаемые и восстанавливаемые
формы имеют одну природу, а во второй они разнородны. Например,
сравниваются фр. charogne, пров. caronha, исп. carroña, восстанавливается вульг. лат.
форма *carönia; то же: ит. faina, ст.-фр. faine, фр. fouine, пров. faina, порт, fuinha,
выводится вульг. лат. * fagïna, см.: Т a g 1 i a v i n i С. Le origini délia lingue neolatine.
Bologna, 1964, p. 173. Исследование не выходит за пределы фонетической оболочки
слов. В психосистематике в поле наблюдения находятся контекстные реализации
грамматических значений, а в поле восстановления — механизмы образования,
этих значений. Иными словами, в причинно-следственные отношения вводится
действие человеческого разума (подсознания). Философы говорят при этом об
однозначной и двузначной причинности. Например, М. Сасвиль пишет, что
отношение «причина -► следствие» однозначно при рождении человека и двузначно при
рождении произведения искусства. См.: SassevilleM. Des raisons motivant un
dialogue entre philosophes et psychomécaniciens du langage. Thèse. Université Laval. Québec,
1986, p. 67—68.
204
Ke. 40
* В тт. 3 и 6 «Лекций по лингвистике» мы находим следующие уточнения
к терминам parole и discours. Есть говорение языкового уровня (parole de langue)
и говорение речевого уровня (parole de discours). Первое имеет вид
потенциального, непроизнесенного, психического (parole psychique silencieuse, parole de
puissance), второе — актуального, реализованного, физического говорения (parole
physique non silencieuse, parole effective). Гийом напоминает при этом о понятиях
фонологии и фонетики, введенных Н. Трубецким, и ставит в соответствие с этими
уровнями психическую и физическую стороны говорения. Единицей речевого
говорения является предложение, это — единица реализации, актуализации (unité
d'effet), а единицей языкового говорения является слово, это — потенциальная
единица (unité de puissance). Таким образом, говорение выступает в рече-языковом акте
дважды: на уровне системы языка при построении словесного содержания
(имеется в виду содержательная часть слова) и на уровне речи при построении
предложения (имеется в виду вертикальная и горизонтальная структуры высказывания).
Существенным моментом рассуждений является идея двуфазисности и языка, и
речи. Двуфазисность языка включает фазу психомеханизмов и фазу идеального
говорения: двуфазисность речи — фазы психомеханизмов и действительного
говорения. Постоянным качеством языка и речи является, таким образом, динамизм,
который проявляется и в проговаривании, и в построении речи, отсюда близость
терминов, употребляемых Гийомом, ср.: a) discours parlé, langue parlée, langage parlé;
b) discours intérieur /discours extérieur, langage intérieur/ langage extérieur; c) parole
effective, parole de discours, de langue, de langage; d) langage parlé /langage gestuel,
discours parlé/ discours gestuel. Leçons..., t. 3. Québec—Paris, 1973, pp. 17—18, 30—
31; Leçons..., t. 6. Québec—Lille, 1985, pp. 10—11.
** Одно из состояний языка, о котором пишет Гийом,— это состояние, или
этап третьего языкового ареала. В лекции содержится упоминание о теории трех
ареалов, которая составляет содержание одной из неопубликованных книг Гийо-
ма. Третий языковой ареал объединяет индоевропейские языки, обладающие
такой потенциальной языковой единицей, как слово. Оставленный позади второй
ареал — это языки той типологической группы, где находятся некоторые древние
и современные семитские языки. В них потенциальная языковая единица — не
слово, а корень, получающий в речи (не в языке!) огласовку с помощью гласных. Идея
Гийома заключается в том, что человеческий язык как феномен проходит
эволюционный путь становления и развития, на котором естественно обозначены этапы
пройденные и не пройденные. Можно увидеть в рассуждениях Г. Гийома
несомненное влияние теорий эволюционизма, развивавшихся в конце XIX — начале XX вв.
Не случайно одно из немногих имен, регулярно упоминаемых Гийомом,— имя
Анри Бергсона (1859—1941), который писал не только об интуиции, сознании
и пространственно-временном континууме, но и о творческой эволюция (см.,
например: Bergson A. L'évolution créatrice. Paris, 1981.— 372 p.).
Ke. 44
* В переводе даны существительные: наблюдение—понимание; в оригинале
используются инфинитивы: voir, comprendre.
Ke. 54
* Идея самослежения так называемых перехватов мысли (saisies), или
остановок (arrêts) в движении мысли как мысли конструирующей, строящей язык.
205
В этом понимании термин pensée соответствует русскому пониманию мысли как
процесса и может быть переведен словом мышление (об ударении в этом слове на
первом слоге, для того чтобы передать смысл оперативности, говорится в
послесловии, с. 184). Оперативный характер мысли противопоставляется
результативному по признаку — бессознательное-сознательное начало в размышлениях. В
лекции речь идет о первом аспекте понятия. Предполагаемые перехваты или останов-
1 ки описаны в работах Гийома и для глоссогении, и для праксеогении. В глоттоге-
ническом процессе перехваты отмечают формирование потенциальной языковой
единицы; на этом строится типология языков по трем ареалам. В праксеогении
разбираются моменты оформления языковых единиц. Перехваты обозначены
вертикальными векторами, например, при рассуждении о формировании слова как
части речи:
лексигенез
морфогенез
Векторами Р (род), Ч (число), Ф (функция), И (инциденция) обозначены
остановки, которые фиксируют появление грамматических значений рода, числа,
падежа и инциденции, необходимых для формирования такой части речи, как
существительное.
К с. 55
* Партикуляризация и генерализация являются основными, базовыми
операциями мышления на его бессознательном уровне, т.е. на том уровне, который
Г. Гийом называет общей мыслью, обычным (обыденным) мышлением. В
лекции идет речь о целевом устремлении, творящем язык и речь. Двойное движение
этой мысли есть ее движение от частного к общему и от общего к частному. Это
и есть операции генерализации (первая из упомянутых) и партикуляризации
(вторая). Результатом этих операций являются (в индоевропейских языках) слово как
потенциальная языковая единица и предложение как реализованная речевая
единица.
К с. 68
* Молчаливое мышление (pensée silencieuse) есть то состояние языкового
сознания, которое Гийом называет иногда пассивным. Это состояние говорит о
готовности языка к деятельности. Обеспечивая мысль средствами для ее выражения,
язык находится постоянно в нас, мыслящих субъектах, в состоянии покоя, готовый
служить для выражения любой мысли.
К с. 73
* Интериоризация понимается как внутреннее содержание и его организация,
экстериоризация — как внешнее выражение этого содержания. Это
противопоставление языка и речи.
206
К с. 74
* Гийом обычно использует термин «знак» в смысле означающее, но иногда
он употребляет термины в соссюровском понимании, как в данном случае.
К с. 87
* Различая синтаксис экспрессивный и синтаксис выражения, Гийом, по сути,
отвергает известное противопоставление Ш. Балли affectif/intellectuel
'аффективный/интеллектуальный'. Он считает, что речь всегда аффективна, так как
направлена на то, чтобы воздействовать на получателя. Об этом он писал еще в своей
диссертации по артиклю (см. его кн. «Le Problème de l'article», с. 36,251, a также
интерпретацию примеров). Много места уделено экспрессивному синтаксису в т. 3
«Лекций по лингвистике», где мы находим оригинальную теорию
высказывания, с типологией форм экспрессивного синтаксиса (см.: Leçons de linguistique de
Gustave Guillaume. 1948—1949. Grammaire particulière du français et grammaire
générale. IV. Paris—Québec, 1973). О прагматике см. также тт. 6, 8, 9 «Лекций по
лингвистике».
К с. 91
* Упоминание о языках первого типологического ареала, которые
характеризуются такой языковой единицей, как слово-предложение. Гийом видит в этой
единице объединение двух этапов (или состояний) речевой деятельности—этапа
языка и этапа речи. На первом формируются представления, на втором — выражение.
В индоевропейских языках эти этапы разделены. Речь для своего построения
использует готовый материал, существующий в языке (это—слова). В языках первого
ареала, названного в лекции примитивным, начальным, происходит объединение
актов представления и выражения, между ними нет интервала, который в теории
Гийома описывается как оперативное время. Подробно теория трех ареалов
изложена в т. 5 «Лекций по лингвистике» (полное описание тома см. в комментарии к
с. 12).
** Перехваты лексический и фразовый, ведущие к формированию слова и
предложения, являются также типологическими маркерами, позволяющими
рассматривать языковые единицы и языки трех ареалов.
К с. 125
*, ** Термины «вселенная» (univers), «идеи рассматривающие, наблюдающие»
(idées regardantes) и «рассматриваемые, рассмотренные» (idées regardées) относятся
к описанию языкового сознания как подсознания, которому свойственна
активность. Все операции, проходящие в этом мысленном пространстве, являются
бессознательными. Рассматривающие идеи являются принадлежностью языка,
рассмотренные принадлежат речи, где они получают свое выражение с помощью
языковых средств.
К с. 126
* Противопоставление высокосистематизированных языков языкам малоси-
стематизированным продолжает последовательно проводимую мысль о том, что
все языки мира находятся в едином потоке эволюции человеческого языка как
феномена.
14-631
207
К с. 129
* Термины «возможность» и «действительность» могут быть заменены на
«потенциальность» и «реальность» (во фр. тексте это соответственно potentialité
и realité). Сквозь все работы Гийома проходит эта корреляция философских
и лингвистических значений в употребляемых терминах. Наиболее часто
встречающиеся пары этого круга понятий: puissance et effet, puissanciel et effectif. Есть
и третий элемент: effection; он находится между puissance и effet (триада).
К с. 138
* Китайский язык назван по своей языковой единице буквенным, или
идеографическим (langue à caractères). Структура китайской языковой единицы
противоположна структуре индоевропейского слова по операциям построения. Если для
слова Гийом дает схему бинарного тензора с выходом к обобщению (генерализации),
то для китайской единицы (условно: «слова») он дает схему бинарного тензора
с выходом к единичности (партикуляризации), так:
индоевропейское слово китайское "слово"
как часть речи как морфослог
В китайской единице сформирован квант понятия, не оформленный
морфологически подобно такому оформлению в индоевропейском слове. Индоевропейское
слово получает серию грамматических (общих) значений и выходит в речь уже
готовым к употреблению словом-частью речи. Китайское «слово» не имеет такого
статуса, так как операции понятийной и грамматической структурации у него
разъединены между планами языка и речи. Китайские элементы, полученные в конце
движения бинарного тензора, заканчивают свое формирование на участке
партикуляризации, а не генерализации. Зато каждый из них имеет свой графический
знак, свою «характеристику». Этот знак (иероглиф) является, по Гийому,
единственной частью речи в китайском языке (см. об этом в т. 5 «Лекций по
лингвистике», с. 65). Упоминаемая «характеристика» Лейбница приводится Гийомом кстати
и по аналогии; речь идет об идее Лейбница записывать понятия прямо и
непосредственно. Эволюционная теория, представленная на трех ареалах человеческого
языка, вполне отвечает пониманию эволюции как психической трансформации
(см.: Тейяр де Шарден П. Феномен человека. М., 1987, с. 138). По Гийому,
в своем языковом ареале китайский язык достиг совершенства, за пределы
которого ему не дано выйти. Но в самом языке обнаруживаются элементы,
свидетельствующие о том, что китайский язык знал, может быть, этап флективного
состояния, о чем Гийом упоминает, ссылаясь на синолога Карлгрена (Leçons de
linguistique de Gustave Guillaume. 1948—1949. Psycho-systématique du langage.
Principes, méthodes et applications. I. Québec, 1971, p. 97). Гийом рассматривает это как
гипотезу.
К с. 141
* Гоминизаторская (от слова гоминизация) функция языка—это его участие
в постоянном прогрессе и возвышении человека: «Человек прогрессирует, лишь
208
медленно из века в век вырабатывая сущность и целостность заложенного в нем
мира... Гоминизация, если угодно, прежде всего индивидуальный мгновенный
скачок от инстинкта к мысли...» (Тейяр де ШарденП. Указ. соч., с. 147). Вполне
перекликается с постулатами психосистематики определение Тейяром науки о
человеке как теоретической и практической науки о гоминизации: «Углубление
в прошлое и начала» (там же, с. 221). Некоторые параллели возникают при
рассуждениях Тейяра о разуме, сознании и животных (с. 138), о сознании, которое
замечает само себя (с. 139) и др. П. Тейяр де Шарден (1881—1955) был сверстником
Г. Гийома.
К с. 143
* Говоря о работе разума в режиме moyen, Гийом имеет в виду семантику
среднего залога, в которой в определенном соотношении находятся идеи актива
и пассива. В целом залог связан с понятиями динамического и логического
субъекта. Объединение их, совпадение динамического и логического лица в субъекте
характерно для активного залога, разъединение—для пассивного, частичная потеря
динамизма логическим субъектом—для среднего. В этом последнем случае
логический субъект мыслится одновременно как ведущий и ведомый, управляющий
и управляемый. Так, например, в латинских отложительных глаголах sequor, iras-
cor и др. См. об этом в статье об отложительных глаголах французского языка:
Langage et science du langage, pp. 127—142; a также: Leçons de linguistigue, vol.
8 (1987) и др. В sequor 'следую' (инфинитив sequi 'следовать')—значение активное,
но форма пассивная. В глубине семантики этого глагола скрыта идея пассива, то
есть в активности субъекта замаскирована пассивная ситуация: тот, кто следует [за
кем-то], уже не ведущий, а ведомый. В irascor 'гневаюсь' (инфинитив irasci
'гневаться') значение чисто среднее (moyen), так как чувство гнева скорее владеет
субъектом, нежели субъект владеет этим чувством.
К с. 146
* Упорядочение потока мысли, или упорядочение турбулентности
производится с помощью языка как системы представлений. Лекция посвящена разъяснению
того, что отличает лингвистически оформленную мысль от мысли, не имеющей
лингвистической оформленности; турбулентность характерна для той стадии
размышлений, которая не имеет концептуальной основы. Концептуальность связана
с представлением. С появлением представления мысль теряет свой свободный
и несистематизированный характер, ибо представление есть систематизированная
и несвободная мысль. Снятие турбулентности является процессом двуплановым:
во-первых, это процесс, проходивший и проходящий в глоссогении, и во-вторых,
это процесс, проходящий в праксеогении. Говоря о реформе орфографии, Гийом
привлекает внимание к омофонам и омографам. В качестве примера снятия
возможной турбулентности с помощью орфографии можно привести фразу из
университетской газеты Квебека: L'air sur l'ère de l'aire 'Ария об эре пространства'. Во
фразе идет речь о недостаточности стоянок для автомашин. Три слова (air, ère,
aire) звучат одинаково, означают различное и написаны по-разному.
** Продолжается изложение противопоставления турбулентности и языка,
двух состояний языкового сознания. Беспорядочное течение мысли, или
турбулентность, предполагает бессознательный и неоформленный лингвистически
поток мысли. Языковые структуры (представления) появляются на следующем этапе,
а вместе с ними осуществляются условия для оформления осознанных,
продуманных мыслей.
К с. 148
* Обыкновенное мышление (pensée commune) есть также обычное, общее
мышление, или общая анонимная мысль. У Гийома это обычное мышление
противопоставляется научному как не оформленное по законам логики и неосознанное.
Основная характеристика обычного мышления — это его неосознанность. Это
мышление всех носителей языка, оно банально, оно совершается не на знаковом
уровне, а на уровне образов и понятий. Обычное мышление направляется
ясновидением, догадливостью, оно исторически изменчиво, ибо является строителем
языка. В один период развития языка существительное флективно (латинский, прото-
романский, старофранцузский и др.), в другой период при существительном
появляется протоартикль, развивающийся в артикль. Бессознательное обычное
мышление создает систему артикля. Обычное, обыденное, обыкновенное мышление
выступает как строитель языка и как пользователь языка. В отличие от научного
мышления оно не логично, а когерентно. Иногда Гийом прибегает к примеру
путника, находящегося в глухом лесу и ищущего путь. Этот путник действует по
неосознанной интуитивной логике, которая и есть когерентность. Общей мысли
приписывается большая сила понимания, ясновидение.
К с. 149
* Предназначением (vocation) и становлением предназначения (devenir de
vocation) Г. Гийом называет упоминавшиеся в предыдущем абзаце условия
представления. Совершенствование языка происходит в постоянном, прогрессивном
движении, медленно, но непрерывно. Математические знаки равенства ( = ) или
сравнения (меньше < ) призваны передать эту идею. Целеустремленность,
предназначение языка — это продвижение языка через известные, два языковых ареала
к состоянию третьего ареала, т. е. состоянию индоевропейских языков.
Использованием термина «станрвление, прогрессивное развитие» подчеркивается не только
идея движения вперед, но и идея непрерывности этого движения. О становлении,
самодвижности хорошо сказал А. Ф. Лосев: «...жизнь есть прежде всего
становление, а именно — нерасчлененное, сплошное, неделимое ни на какие устойчивые
и взаимораздельные точки становление. Жизненное становление нельзя составить
из одних дискретных точек. Движение вовсе не есть сумма неподвижных точек.
Это, как говорят математики, континуум, то есть нечто непрерывное» (см.:
Лосев А. Ф. Дерзание духа, с. 43).
УКАЗАТЕЛЬ ТЕРМИНОВ
Акт выражения (acte d'expression) 8—
9, 45, 54, 83, 91, 96, 155, 207
акт представления (acte de
représentation) 9, 45, 91, 96, 155, 158, 207
акт рече-языковой (acte de langage) 20,
84, 86—87, 89, 182, 205
акт речетворчества (acte effectif de
langage) 68
актуализация (actualisation) 9, 129,
183, 191, 205
ареал (aire) 40, 91, 139, 160, 181, 185,
198, 203—208
— начальный (prime, primitive) 91,
203, 207
— второй (seconde) 40, 205
— третий (tierce) 205, 210
артикль (article) 7—9, 11, 20—21, 32—
33, 52, 55—56, 74, 77, 92, 124—129,
138—139, 158, 160—161, 170—172,
175, 179, 181, 188, 189, 190—193, 195,
201—203, 207, 209—210
— нулевой (zéro) 77—78
Бесконечность (infinitude) 25, 55—56,
163—164, 190, 204 (см. конечность)
Вариант (variation) 88, 99
вектор (vecteur) 18, 88, 112, 180, 186,
188—189, 206
видение (la vue, une vision) 23, 25, 44—
45, 64, 74, 94, 114, 125, 143—144, 161,
165, 179, 197, 203
виртуальность (virtualité) 9, 154, 172,
192
вклад значения (apport de signification)
123—124 (см. опора)
включение (entendement) 114—115, 118,
130 (см. категоризация)
возможность (possibilité, puissance) 8,
17, 36, 39, 51—52, 54-56, 66, 114, 129,
141, 148, 162, 183, 201—202, 207 (см.
также потенция)
— мысленного видения (visibilité
mentale) 21—23, 202
— мысленного высказывания (dicibilité
mentale) 22—23, 42, 138—140, 202
— устного или письменного
высказывания (dicibilité orale ou
structurale) 22, 138—139, 202
— словесного высказывания
(dicibilité) 23, 125, 138—140
время (temps) 8—12, 21, 29, 33—34,
37—38, 41, 55—57, 60—62, 75, 77—78,
82—83, 97, 114—115, 119—122, 124—
125, 136 -137, 157, 168—170, 172, 181,
185- 188, 190, 199, 202—204
— историческое (historique) 124, 137
— оперативное (opératif) 124, 169,
180—181, 183, 192, 199, 207
вселенная (univers) 125, 155, 157, 159,
162, 169, 204, 207
всеобщее (universel) 42, 52, 55, 57—58,
84, 112—116, 144, 162—163, 165, 168
выделение, вычленение (discernement)
114—115, 118, 130
выражение (expression) 17, 42, 54—55,
64, 68, 72, 75—77, 81—82, 86—91,94—
101, 105, 119, 142—143, 155, 157—158,
163—164, 169, 184, 188,192, 198, 203,
206—207
выразительность (expressivité) 86—90
211
Генезис (genèse) 72, 112, 115, 117—118,
136, 188
генерализация (généralisation) 55, 112,
116, 119, 202, 206, 208
глоссогения (glossogénie) 66, 203, 206,
209
говорение (parole) 8, 38—40, 138, 155,
157, 166, 183, 192, 205
гоминизация (hominisation) 194, 208
Движение (mouvement) 18, 21—22, 27,
44, 55—57, 62, 64, 66, 73, 88, 93, 112—
114, 118—119, 127—129, 140—141,
144, 157—158, 164—165, 169, 178, 186,
188, 189, 190, 193, 210
действительность (réalité) 8, 12, 30,
129, 201—202, 207
диахрония (diachronie) 33—34,58,61—
64, 67, 174, 181, 192
Единица потенциальная (unité de
puissance) 84, 90, 92, 171—172, 181, 183,
185, 191, 205—206
единица действительная (unité d'effet)
91—92
единичное (singulier) 42, 52, 55, 57—58,
84, 86, 99, 112—113, 144, 162—163,
165, 190 (см. всеобщее)
единичность (unité) 39, 56, 73, 99, 130,
189—190, 208 (см. множественность)
Знак (signe, signifiant) 26,32,41—42,72,
74, 86, 89, 114, 119, 125, 138—140, 158,
161, 168, 174, 182, 184, 188, 201—203,
206, 208
значение (valeur d'emploi) 32, 77, 82—
84,87,99, 101, 114, 118, 120—123, 127,
135,179, 184, 188, 201, 203—204, 208—
209
Идея рассматривающая (idée
regardante) 125, 207
идея рассмотренная (idée regardée) 157,
160, 207
импровизация (l'improvisé) 86—87
имя возможное, потенциальное (nom
en puissance) 8, 161
имя действительное, реализованное
(nom en effet) 8, 161
индивидуализация (individualisation)
106, 115, 122
интеграл (intégrale) 36—37, 95—96,
182, 192
интеграция (intégration) 32, 83, 96
интериоризация (intériorisation) 23,
73—74, 206
интуиция (intuition) 7, 9, 23—24, 26,
131, 154, 180, 194, 198, 203, 205
инциденция (incidence) 30, 120—123,
206
Категория (catégorie) 8, 11, 30—31,
55—56, 75—76, 82, 114, 120—122,
127—129, 168, 190—191, 194, 201, 203
категоризация (catégorisation) 115,
117, 120—122, 139—141 (см.
выделение)
каузация (causation) 65, 147
кинетизм (cinétisme) 111, 117, 127, 168,
186—187, 197
когерентность (cohérence) 18—19, 53,
64, 75—76, 105, 185, 194, 210
конечность (finitude) 55—56, 163, 190,
204, 210 (см. бесконечность)
конструкт (un construit) 65—66
контраст (contraste) 12, 130, 159, 164,
188, 190—191, 202, 204
кредо (credo) 24, 203—204
Лексигенез (lexigénèse) 136
логика (logique) 18—19, 30—31, 131,
158, 171, 174, 180, 185, 194, 209—210
лингвистика (linguistique) 12, 17—18,
20, 23, 26, 33, 35, 39-40, 44, 51, 53—
54, 56, 58—61, 67, 73—74, 82, 84, 90,
93, 95—96, 106, 112, 124—125, 129,
131, 133, 135, 137, 140—141, 144—145,
155—156, 161, 165—166, 169—174,
179, 190, 193, 196—200, 203—204,
207
— позиционная (de position) 53, 111 —
112
— структурная (structurale) 23,51,126,
129, 153—154, 158, 161
лицо (personne) 118—119, 123, 162, 188
— делокутивное (délocutive) 114
— порядковое (ordinale) 114
— сдвоенное (double) 77, 188
212
Ментальное (mentale) 71—74
ментализм (mentalisme) 72, 184, 193
метод (méthode) 7, 20, 27, 35, 38, 40,
52, 111—112, 125, 135, 172, 179, 181,
193, 196, 199, 204
механизм (mécanisme) 8, 10—11, 13,
17, 21, 23—25, 32, 38, 42—43, 52, 54,
58—59, 63, 73—74, 81, 99, 107, 111,
116, 119—121, 125, 128—129, 156, 160,
164-165, 169, 180—181, 185, 190—
191, 194, 202—204
механика (mécanique) 24, 42, 124, 155,
163—164, 166, 180, 191, 202
мир (univers) 11,20,47, 60,94,140,144,
147, 157, 159, 167, 185, 204
мир-пространство (univers-espace) 11
мир-время (univers-temps) Il
множественность (multiplicité) 39 (см.
единичность)
моментальность (momentanere) 85
морфогения (morphogénie) 18, 139
морфология (morphologie) 18, 40, 66,
77—78, 83, 108, 117, 176, 187
мысленное видение (le visible) 21, 23,
74, 125, 202
мысленное высказывание [\е dicible)
125, 202
мыслимое (le pensable) 11,94—96,106,
139, 163, 165
мыслимость (pensabilité) 163
мысль (pensée) 10, 12, 17, 19—20, 24,
26, 30, 39, 44, 46, 52, 58—59, 68, 81—
82, 84, 86, 93—97, 99, 114, 119, 136,
141, 145, 147—149, 157, 160—166, 169,
181—186, 188—190, 192—193, 198,
205—206, 209—210
мышление (pensée) 13, 17, 24, 29, 37—
38, 42, 51—56, 59, 61, 64, 67—68, 77,
81—83, 90, 93—95, 105, 107, 109—112,
114—115, 118—119, 124, 131, 133, 135,
137, 139—141, 146—149, 153, 155—
156, 159—160, 163—167, 174—176,
180, 184—185, 194, 202, 206, 210
— молчаливое (silencieuse) 68, 206
— обыкновенное, общее (commune)
148, 206, 209—210
— человеческое (humaine) 29, 59, 61,
64, 68, 95, 109, 146, 155—156, 167,
180
Наблюдение (observation) 7, 20—21,
27, 29, 40, 44-45, 47, 51, 58—60, 63,
66—67, 71—73, 81, 84—86, 142, 153—
156, 159—160, 163, 167, 178—179,
205
неизбежность (l'inévitable) 24, 26
немыслимое (l'impensable) 163—165
неустоявшееся (le non-institué) 87, 92,
98, 100, 107
ноологический (noologique) 114
Обдуманное (le pensé) 94—96
озарение (lucidité) 25, 44, 147, 203 (см.
ясновидение)
означаемое (signifié) 74—75, 82, 158,
168, 178—179, 184, 192
означающее (signifiant) 40, 74, 82, 84,
168, 184, 188, 192, 199, 206
онтогения (ontogénie) 18, 90, 137
операция (opération) 8, 10, 23—24, 31,
51—52, 55—56, 81—82, 84, 93—95,
111—112, 114-115, 117, 119, 124, 128,
130, 146, 148, 155—156, 158, 163—164,
181,190, 192, 196,199,201—202, 206—
208
— векторная (véctrîce) 116
— промежуточная (médiatrice) 117—
118
— формальная (formelle) 118
— мыслительная (mentale) 20—21, 35,
51—52, 55, 81, 85—86, 93, 112, 114,
123, 131, 178, 180, 202
оператор структурный (opérateur de
structure) 24, 119
опора (support) 63,121—124 (см. вклад)
опространствливание, спасиализация
(spacialisation) 10—11, 55
Партикуляризация (particularisation) 55,
111—113, 116—117, 119, 189, 206,
208
перехват (saisie) 54, 68, 91—92, 109,
111, 125, 163—164, 189—190,205—206
— лексический (lexicale) 91—92, 207
понимание (le comprendre) 25—26,
44-45, 71, 74, 93, 105, 109, 144, 153—
154, 161, 165, 172, 178—179, 196, 198,
203, 205, 210
213
понятие (notion) 29—30, 38, 67, 86,
107, 115—117, 122, 130, 139, 148, 157,
172, 179, 181, 183, 188—192, 196, 199,
205, 207
потенциальность (potentialité) 208
потенция (puissance) 8, 84—86, 91, 93,
95—96, 112, 114, 119, 127, 129, 136—
137,146, 148, 154, 157, 159—160, 164—
166, 171, 181—182, 184, 201
праксеогения (praxéogénie) 90, 137,
190, 206, 209
предназначение языка (vocation du
langage) 120, 149, 176, 210
представление (représentation) 9—12,
20, 30—31,47, 55—57, 60—68, 75, 82—
83,90—91,94—101, 105, 109, 111, 114,
125—126, 129—131, 137, 140, 144—
145, 148—149, 155—157, 159—160,
169, 181, 184—186, 188, 191—192, 196,
199, 202—204, 209—210
приращение (accrétion) 72
проблематика (problématique) 8—9,
15
пространство (espace) 9—12, 29, 56—
57, 114—115,121, 157,184-186,190—
191, 202, 204, 207, 209
процесс (procès) 20, 32, 40, 42, 54, 64,
74, 91, 96, 109, ИЗ, 124, 127, 129, 135,
140, 148, 155, 162, 166, 180, 183—184,
192, 203, 206
психогения (psychogénie) 136
психомеханизмы (psychomécanismes)
38—39, 54, 85, 88, 130, 141, 146, 159,
205
психомеханика (psycho-mécanique) 53,
165, 169, 191, 193
психосемиология (psycho-sémiologie)
24, 42, 74—75, 158, 191, 193
психосистематика (psycho-systématique)
8, 11, 21—22, 29, 40, 42, 53—54, 107,
111, 125, 158, 168, 178, 191—194, 204,
208
Расширение, экстенсия (extension) 52,
56, 122, 157, 160—161
расширенность (extensité) 157—158,
160—162
результат речи (dit terminal) 22, 203
речевая деятельность (langage) 36—
40, 68, 71, 81—82, 85—86, 88—90,96—
98, 107, 125, 129—131, 140, 143, 155,
159, 160—163, 166, 168—169, 179,
181—182, 190, 192, 199, 202, 207
речь (discours, parole) 8—9, 19—20, 23,
26, 31, 35—40, 46, 52—53, 55—56, 62,
68, 81—85, 87, 89, 91—96, 98—101,
107—108, 121—122, 129—130, 138,
146, 154—156, 158—162, 166—169,
171—172, 179—183, 190, 192—193,
197, 202—203, 205—208
речь действительная (le dire effectif)
22, 38—39
Семантеза (sémantèse) 30—31
семиология (sémiologie) 7, 9, 40—42,
74—76, 128, 178, 185, 187—188,
201
симметрия (symétrie) 31, 77
синапсия (synapse) 72, 162
сингуляризация (singularisation) 122,
166
синтаксис экспрессивный, синтаксис
выразительности (syntaxe
d'expressivité) 87—88, 206—207
синтаксис выражения (syntaxe
d'expression) 88—90, 206
синхрония (synchronie) 34—35, 61—
63, 67, 181, 192
система (système) 7—9, И—12, 21,
32—34, 41, 44, 47, 51, 53, 57—58, 60—
65, 68, 73, 75—76, 82—84, 89, 94, 96,
105—108, 110—111, 116—117, 124,
135—136, 139, 142, 168—169, 174, 177,
180, 182, 185—189, 191—193, 198,
201—203, 205, 209—210
— интегрируемая (intégré) 7, 12, 53,
106
— интегрирующая (intégrant) 12, 53,
84, 106
систематизация (systématisation) 31,
54, 62—63, 76, 94—95, 106, 108—109,
142, 168
систематика (systématique) 8—9, 31,
46, 52, 54—55, 64, 66, 126, 168, 182,
190—191, 193, 199, 202, 204
слово (mot) 21, 23, 29—41, 52, 55, 61,
63, 72, 81, 84—92,106, 111—113, 115—
124, 126, 127, 129, 135—136, 138, 140,
214
157—158, 160, 175—176, 180—181,
183, 191, 196, 203—208
сознание (l'esprit) 8, 20—21, 25, 47,
92—93, 95—96, 109, 112, И 5, 119, 122,
136, 143, 154, 156—157, 159, 168, 170,
175, 181, 203, 205, 209
сорит (le sorite) 8, 13, 201
структура (structure) 13, 22—25, 29,42,
51—52, 54, 56—57, 76, 84, 107—109,
117,124, 130, 137, 140—142, 149, 153—
154, 161—162, 175, 186, 201—204, 209
субстанция (substance) 12, 92, 127—
129
— материальная (matière) 127—128
— формальная (forme) 127—128
сужение (intension) 52, 56, 157
Тензор (tenseur) 119—120, 165, 180,
188—191, 202
— бинарный (binaire) 119—120, 190—
191, 202, 208
— коренной бинарный (binaire radical)
119—120
теория (théorie) 25—27, 35, 38, 44-46,
55, 59—60, 96, 118, 168—169, 171, 174,
176, 178—179, 181, 184—185, 190, 194,
198, 202—203, 205, 207—208
Узус (usage) 86, 196
универсализация (universalisation) 40,
111—112, 114, 116—117, 166
универсум (univers) 12, 114—116, 140,
157—163, 165—167, 202
универсум-Время (univers-temps) 55,
114—116, 202
универсум-Пространство
(univers-espace) 55, 114, 116, 191, 202
универсум-человек (univers-homme) 156,
159, 161—163, 165—166
устоявшееся (l'institué) 86—87, 89—90,
92, 98, 101, 107—108
Факт речи (fait de discours) 20, 39, 96,
100, 121, 146
факт языка (fait de langue) 20—21,
34—35, 46, 52, 63, 76, 96, 99—100, 105,
121, 145, 157
фонетика (phonétique) 205
фонология (phonologie) 39, 174, 205
форма (forme) 8, 11—13, 21, 30—31,
33, 41—42, 52—53, 57, 64—66, 72—73,
75—77, 82—84, 91—92, 94, 99—101,
105, 107—109, 112—114, 117—118,
120—121, 127—131, 137, 146, 156,
158—159, 161, 164—165, 170—172,
176, 184, 186, 193, 196, 209
— векторная (vectrice) 95, 111—112,
117—119
функция (fonction) 8, 30, 41, 81—82,
114—115, 137, 139, 141, 169, 175, 194,
196, 206
Хроногенез (chronogénèse) 10, 136—
137, 188
хронотеза (chronothèse) 10, 129, 136—
137, 187—188
Целевое устремление (la visée) 55—56,
93, 206
Части речи (parties du discours, parties
de langue) 11, 30, 40, 55, 73, 107, 112,
114—119, 121, 124, 135, 139, 157—158,
161, 181, 193, 202, 204, 206, 208
частное (le particulier) 59, 115—116,
168, 189, 202, 206
человек-универсум (homme-univers) 155,
157, 159—160, 163
Экономия (économie) 18, 21—22, 54,
86, 125, 129, 160
экстериоризация (extériorisation) 23,
73—74, 125, 162, 206
Явление речи (fait de discours) 85
явление языка (fait de langue) 85
язык (langue, langage) 7—13, 15, 17—
27, 29—42, 44^*6, 51—69, 71—78,
81—101, 105—109, 111—119, 121—
122, 125—126, 129—131, 133, 135, 137,
138—149, 153—172, 174—187, 191—
199, 201—210
ясновидение (lucidité) 24—25, 140,
145—148, 178, 203—204, 210 (см.
озарение)
215
Оглавление
К читателю 5
Предварительные замечания 7
Часть I. Проблематика науки о языке
Глава I. МЕСТО ЛИНГВИСТИКИ СРЕДИ ДРУГИХ НАУК
Предмет лингвистики 17
Логика и лингвистика 18
Глава II. МЕТОД АНАЛИЗА
Наблюдение за языковыми сущностями 20
Возможность мысленного видения и словесного выражения 21
Интуиция 23
Рабочая гипотеза и теория 25
Доказательство в науке 27
Глава IIL ГЮСТАВ ГИЙОМ И ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ
Всеобщая грамматика 29
Заблуждения логики 30
Заблуждения исторической грамматики 32
Язык и его история 33
Пробел в соссюровском анализе 35
Сравнительное языкознание и психосистематика 40
Глава IV. НАУКА О ЯЗЫКЕ И ТЕОРИЯ
Теория как высшая степень понимания 44
Язык сам является теорией 45
Предположение порядка в построении науки 46
216
Часть И. От проблематики к систематике языка
Постулат простоты 51
Психосистематика: определение и метод 52
Психосистематика и психомеханика 53
Партикуляризация (выделение) и генерализация (обобщение) в
построении языка 55
Закон отсутствия повторения 57
Система и диахрония систем 58
Непрерывное порождение (каузация) языка: предложенное и
преобразованное 65
Проблемы представления в языке и языковые состояния 67
Речевая деятельность и молчаливое мышление 68
Часть III. Означающее и означаемое
Основной дуализм: физическое и ментальное 71
Отношение физическое/психическое и значение 72
Интериоризация и экстериоризация в языке 73
Соответствие означающего означаемому 74
Закон психосемиологии: достаточность выражения 75
Взаимное приспособление психического и физического уровней ... 76
Отрицательная морфология (нулевой артикль) 77
Часть IV. Акт речевой деятельности
Природа акта речевой деятельности 81
Оперативная хронология рече-языкового акта 84
Устоявшееся и импровизационное в языке: выражение (экспрессия) и
выразительность (экспрессивность) 86
Место предложения (фразы) в речевой деятельности 90
Единицы потенции и единицы реализации: слово и предложение ... 91
Предшествование языка: его упреждающий характер 93
От мыслимого к обдуманному: язык и речь 94
Универсальность отношения представление/выражение 96
Обусловливающий характер языкового факта 99
Часть V. Речевая деятельность и система
Глава I. СИСТЕМНЫЙ ХАРАКТЕР ЯЗЫКА
Закон, присущий любой системе 105
Трудности исследования языковых систем 105
Язык как система систем 106
Устоявшееся и неустоявшееся в речевой деятельности 107
Система и не-система в языке 108
Проблема исторической преемственности систем и их обновление . . 109
217
Глава II. СИСТЕМНЫЙ ХАРАКТЕР СЛОВА
Открытие системы и надлежащая методика анализа 111
Генезис слова: материя и форма 112
Операции построения слова: выделение и включение 114
Механизм построения слова в индоевропейских языках 116
Морфология и генезис слова 117
Структурный оператор: коренной бинарный тензор 119
Детерминант категории слова: инциденция (падение) 120
Внутренняя инциденция и внешняя инциденция 122
Система слова и система артикля 124
Возможность и действительность в речевой деятельности 129
Часть VI. Мышление и язык
Язык и его порождение 135
Оперативный субстрат любой языковой системы 136
Язык и возможность словесного выражения: от невозможного высказать
словами к возможному 137
Структурные состояния языка и история категоризации 140
Гоминизаторская функция языка: лингвистика и антропология . . . . 141
Язык как способ упорядочения потока мысли 145
Специфика ясновидения как предсознания 146
Взаимная каузация мышления и языка 147
Обыкновенное и научное мышление 148
Вместо эпилога
Язык и научное любопытство 153
Язык, математика и лингвистика 155
Язык, человек и вселенная (универсум) 157
Язык и общая мысль 162
Послесловие 168
Комментарии 201
Указатель терминов (составитель Е. H. Михайлова) 211
Гийом Гюстав
Г 46 Принципы теоретической лингвистики/Общ. ред., по-
слесл. и коммент. Л.М. Скрелиной. — М.¡Прогресс,
1992. — 224 с. — (Языковеды мира).
Гюстав Гийом (1883 — 1960) принадлежит к числу наиболее
оригинальных и глубоких языковедов нашего времени. Он основал
школу психосистематики и стал создателем теории лингвистического мен-
тализма, которую по праву называют антропологической
лингвистикой, или феноменологией языка.
,_ 4602000000—172 ,.
1 00б(01)-92 бе3 °бЪЯВЛ-
ББК 81
Гюстав Гийом
ПРИНЦИПЫ
ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ЛИНГВИСТИКИ
Редактор Т.В. Есина
Художественный редактор СВ. Красовский
Технический редактор H.H. Касаткина
Корректор В.В. Евтюхина
ИБ 18413
Сдано в набоп 31.03.90. Подписано в печать 29.09.92.
Формат 60x90 /16. Бумага офсетная. Гарнитура тайме.
Печать офсетная. Условн.печ.л. 14,0. Усл.кр.отт. 14,12.
Уч.-изд.л. 12,09. Тираж 8 000 экз. Заказ №631 .
С 172. Изд.№ 46629
А/О Издательская группа «Прогресс»
119847, Москва, Зубовский бульвар, 17
Можайский полиграфкомбинат Министерства печати
и информации Российской Федерации
143200, Можайск, ул. Мира, 93