ИСТОРИЯ
ЭСТЕТИКИ
В ПАМЯТНИКАХ
И ДОКУМЕНТАХ

ДЖУЗЕППЕ
МАЦЦИНИ
ЭСТЕТИКА
И
КРИТИКА
ИЗБРАННЫЕ
СТАТЬИ
МОСКВА
«ИСКУССТВО»
1976

7
Μ 36
Редакционная
коллегия
Председатель
м. Ф. ОВСЯННИКОВ
А.	А. АНИКСТ
В. Ф. АСМУС
к. м. ДОЛГОВ
А.	Я. ЗИСЬ
М. А. ЛИФШИЦ
А.	Ф. ЛОСЕВ
В.	П. ШЕСТАКОВ
Составление,
вступительная статья,
перевод
с итальянского
и комментарии
В.	В. БИБИХИНА
10507-028
т 025(01)-76 8’75
© Издательство «Иокусство», 1976 г.
© Скан и обработка: glarus63

СОДЕРЖАНИЕ
В. В. Бибихин
ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
7
ЭСТЕТИКА И КРИТИКА
39
ИЗ «АВТОБИОГРАФИЧЕСКИХ ЗАМЕТОК»
[ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ]
41
О ЛЮБВИ ДАНТЕ К ОТЕЧЕСТВУ
45
«ПЕРТСКАЯ КРАСАВИЦА»,
ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН ВАЛЬТЕРА СКОТТА
59
«ТРИДЦАТЬ ЛЕТ, ИЛИ ЖИЗНЬ ИГРОКА»
62
«БИТВА ПРИ БЕНЕВЕНТО»
66
КАРЛО БОТТА И РОМАНТИКИ
74
«ФАУСТ», ТРАГЕДИЯ ГНТЕ
77
О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
95
ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
129
МЫСЛИ О ПОЭТАХ XIX ВЕКА
183
ПОЭТИЧЕСКАЯ ЛИТЕРАТУРА БОГЕМИИ
201
ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО К ИТАЛЬЯНСКОМУ ПЕРЕВОДУ
«ЧАТТЕРТОНА» АЛЬФРЕДА ДЕ ВИНЬИ
203
ПРЕДИСЛОВИЕ К ЛИТЕРАТУРНОМУ ЖУРНАЛУ
«ИТАЛЬЯНО»
211
ФИЛОСОФИЯ МУЗЫКИ
229
О РОКЕ КАК ЭЛЕМЕНТЕ ДРАМЫ
265
ЛИТЕРАТУРНОЕ ДВИЖЕНИЕ В ИТАЛИИ
290
поэзия. — ИСКУССТВО
316

ОТРЫВОК НЕИЗДАННОЙ КНИГИ
ПОД НАЗВАНИЕМ
«ДВА ЗАСЕДАНИЯ АКАДЕМИКОВ-ПИФАГОРЕЙЦЕВ»
321
БАЙРОН И ГЁТЕ
337
ДАНТЕ
357
КОММЕНТАРИЙ ФОСКОЛО
К «БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ» ДАНТЕ
367
МАКИАВЕЛЛИ
372
ТОМАС КАРЛЕЙЛЬ
377
МАЛЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ ДАНТЕ
401
ИЗ ПИСЕМ
429
КОММЕНТАРИИ
438
ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
470
ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ
472

ЗА СОЦИАЛЬНОЕ
ИСКУССТВО
За социальное искусство... Этот ло¬
зунг выражает существо литературно-эстетических работ Джузеппе
Маццини * , великого итальянского революционера и патриота. Историк
эстетики, возможно, остановится перед ними в недоумении. Они плохо
вписываются в линию развития европейской эстетической мысли. За¬
держиваться на их теоретическом содержании трудно уже потому, что
сам их автор сознательно ставил себе отнюдь не теоретические задачи.
От обычных критических работ, даже свободных философствующих
эссе, вращающихся все же всегда в сфере чистой мысли, они очень
далеки. Читатель сразу понимает: это не научные трактаты, это про¬
поведь. Маццини проповедует социальное искусство.
Какое дело нам до проповеди, посвященной почти полтора века
назад злободневным нуждам освободительной борьбы? Живая актуаль¬
ность жарких призывов Маццини для нас, по-видимому, утрачена. Они
вряд ли смогут теперь заражать нас тем энтузиазмом, каким заражали не¬
когда кипевших жаждой свободы и социальных преобразований италь¬
янских патриотов раннего Рисорджименто. Дело даже не только в
разнице эпох. Уже и в Италии конца 20-х и начала 30-х годов про¬
шлого века многих, в первую очередь людей академического склада,
предлагавшиеся Маццини планы «литературной реформы» оставляли
вполне равнодушными. Стоило ли поднимать сейчас эти старые статьи?
Но у Маццини мы находим не только забытую романтическую фра¬
зеологию и кажущиеся нам теперь уже немного наивными воззрения,
в которых много еще от эпохи Просвещения. Маццини — это и непо¬
средственно понятое человеческое чувство, которое помогает осмыс¬
лить линию романтического протеста в европейской культуре XIX века.
Формула «социальное искусство», многократно варьирующаяся на
страницах Маццини и часто им самим подчеркиваемая, кажется вна¬
чале невразумительной. В самом деле, под ней можно понимать и ис-
* Также Мадэини и Иосиф Мадзини. Мы придерживаемся более точной транс¬
литерации, введенной Герценом, Чернышевским, Добролюбовым.
7

ДЖ. МАЦЦИНИ
кусство как социальное служение, и социум как искусство — две со¬
всем разные вещи. Что имеет в виду Маццини: искусство ли должно
проникнуться идеалами общественности или социальное устроение
должно стать само искусством? В текстах Маццини сколько угодно
подтверждений и первому и второму пониманию, что на первый взгляд
только увеличивает наше замешательство. Однако двойственность ис¬
чезает и непонятная расплывчатость формулы превращается в ясную
цельность, если, вчитываясь в Маццини, мы поймем, что ее смысл —
в единстве обоих пониманий. Маццини предвидит и призывает такой
мир, в котором все общество причастно творчеству, и оно творит при
этом само себя как произведение искусства.
«Социальность, социальность — или смерть!» Этот вопль нашего
Белинского, уставшего мириться с «расейскою действительностью»,
невольно приходит здесь на память. Белинский писал эти слова
(В. П. Боткину, 8 сентября 1841 г.) как раз тогда, когда Маццини за¬
канчивал свои последние литературные статьи, решив целиком посвя¬
тить себя революционной борьбе. Русский критик грезил о «золотом
веке», когда осуществится «любимая (и разумная) мечта — возвести до
действительности всю нашу жизнь» *, то есть сознательную жизнь гор¬
стки передовых людей России. Но в силу специфических условий «ра-
сейской действительности» Белинский не имел возможности даже вы¬
сказать в печати свои взгляды. В предреволюционной Италии голос
Маццини громко и широко звучал в многочисленных нелегальных
изданиях. Мало того, идеал единства романтико-поэтического мироощу¬
щения и общественной практики нашел у него не только подробное
литературное выражение; он самоотверженно попытался воплотить его.
Чтобы понять эстетику Маццини не просто как очередную «систе¬
му», пассивный предмет анализа и классификации, чтобы проникнуть в
ее живое содержание, нужно вспомнить о том, как его убеждения пре¬
творялись в «поэзию действия»; точно так же как для того, чтобы
лучше понять пределы и последние выводы воззрений Маццини на
искусство, нужно проследить, к чему он в этом действии пришел.
Джузеппе Маццини родился в Генуе 22 июня 1805 года. Его отец,
профессор анатомии в Генуэзском университете и известный в городе
врач, был умеренным либералом и антиклерикалом — обычное сочета¬
ние для эпохи наполеоновских войн и для Пьемонта, территориально
и культурно близкого к Франции. Огромное влияние на Маццини ока¬
зала мать, Мария Маццини Драго, пылкая религиозная натура, янсе-
нистка. Она рано уверовала в высокое призвание сына и до конца
*В. Г. Белинский, Избранные философские сочинения, т. 1, 1948, стр. 585.
8

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
жизни (умерла она в 1852 г.) оказывала ему беззаветную нравствен¬
ную и материальную поддержку. По признанию Маццини, он воспри¬
нял от родителей культ духовной свободы, неприятие католической
догматики, убеждение в равенстве всех людей, «лишь бы они были
честными и порядочными», идею общественного служения «и, главное,
веру в идеал добра».
Маццини получил юридическое образование в Генуэзском универ¬
ситете. Однако большее значение, чем университетские лекции, имело
для него интенсивное чтение. Судя по сохранившимся (весьма обшир¬
ным) выпискам из книг и библиографическим пометкам, первым увле¬
чением Джузеппе были Руссо, Дидро, Вольтер, Рейналь, Робине, а так¬
же Кондорсе и найденная в библиотеке отца кипа французских газет
1793 года. Позднее, после того незабываемого переживания, каким ста¬
ло для Маццини поражение революции 1821 года в Пьемонте, когда
волна разгромленных повстанцев прокатилась через Геную на пути в
Испанию, он открывает для себя итальянского патриота, страдальца и
изгнанника Уго Фосколо. «Среди бурной и суматошной студенческой
жизни я был мрачным, сосредоточенным, как бы прежде времени по¬
старевшим,— вспоминал Маццини в 1861 году. — «Ортис»* попался мне
тогда в руки и сделал меня фанатиком; я выучил его наизусть» **. Че¬
рез Фосколо Маццини пришел к нравственно-патриотическому понима¬
нию Данте. Впоследствии он испытал сильнейшее влияние Ф. Ламенне
и французской социально-утопической литературы; затем наступило ув¬
лечение Шиллером, В. Скоттом, Байроном и другими романтиками.
В университете вокруг Маццини сложился кружок способных и
деятельных молодых людей: Якопо Руффини, «первый и лучший», му¬
ченически погибший в 1833 году; его брат Джованни Руффини (1807—
1881), впоследствии писатель и общественный деятель; Дж. Э. Бенца
(1802—1890), будущий журналист, политик-демократ, ближайший со¬
ратник Маццини, и другие ***. Энтузиастическая атмосфера прекрасно¬
душия, восторженной гражданственности, сложившаяся среди генуэз¬
ской республиканской молодежи, навсегда определила и литературный и
жизненный стиль Маццини. Он во всем как бы исходит из презумпции
*	Роман У. Фосколо «Последние письма Якопо Ортиса» (1802).
** G. Mazzini, Note autobiografiche, Firenze, 1944, p. 5—6.
*** В романе «Лоренцо Бенони» Дж. Руффини под именем Фантазио так опи¬
сал молодого Маццини: «Фантазио прекрасно знал историю и литературу не
только своей страны, но и других народов. Шекспир, Байрон, Гёте, Шиллер бы¬
ли ему столь же близки, как Данте и Альфиери. Слабый и хрупкий телом, он
имел неутомимо деятельный дух, писал много и хорошо как в стихах, так и в
прозе, и не было литературного жанра, в котором он не испытал бы своих сил:
исторические очерки, литературная критика, трагедия... Он был влюблен во вся¬
кую форму свободы, и его гордая натура дышала неукротимым духом бунта про¬
тив тирании и угнетения» (G. R u f f i n i, Lorenzo Benoni, Leipzig, 1861, p. 116).
9

ДЖ. МАЦЦИНИ
чистой непоколебимой юношеской веры в торжество добра, предпола¬
гая эту веру или хотя бы способность к ней в своем читателе *.
В мае 1828 года кружок получил возможность выступать в еже¬
недельной коммерческой газете «Индикаторе дженовезе». Начав с но¬
востей книжной торговли, литературный отдел скоро сделался главным
в газете. В те годы, вспоминал позднее Маццини, «бушевала ожесто¬
ченная война между «классицистами» и романтиками, между старыми
приверженцами литературного деспотизма, опиравшегося на авторитет
двухтысячелетней давности, и теми, кто хотел независимости во имя
свободного вдохновения. Мы, молодые, были все романтиками» **. Ос¬
нованный в 1818 году журнал ранних итальянских романтиков, милан¬
ский «Кончилиаторе», с его девизом «Отечество, совершенствова¬
ние, цивилизация», был закрыт австрийскими властями уже через
год. Флорентийская «Антология», средоточие прогрессивного в италь¬
янской литературе, просуществовала с января 1821-го по март 1833 го¬
да благодаря осторожности и умеренности своей позиции. Во всей
Италии только генуэзский «Индикаторе» открыто проповедовал со¬
циальный прогресс, совершенствование человека, свободу литературы
и искусства от классицистских канонов. Однако уже тогда Маццини
видел в романтической раскованности не самоцель, а лишь начало
грядущего обновления мира. Миссию передовых умов он понимал как
пробуждение народа к новой жизни, литературу — как служение нацио¬
нальному и культурному возрождению.
«Индикаторе дженовезе» был закрыт за «расхождение со взгляда¬
ми правительства» в декабре 1828 года, после того как Маццини объ¬
явил в программе на следующий год, что газета превращается цели¬
ком в литературно-критический орган и начинает выходить вдвое
чаще. Так или иначе были пресечены и другие попытки Маццини вы¬
сказываться в подцензурной прессе. Вскоре в его жизни наступил пе¬
релом.
С марта 1827 года Маццини работал в бесплатной адвокатуре для
бедных. Около того же 1827 года он стал карбонарием. В условиях
монархического произвола карбонаризм казался знаменем всего пере¬
дового и, не в пример беспомощному прекраснодушию либералов, дея¬
тельного в Италии. Однако уже на обряде посвящения Маццини по¬
*	«Многие из его произведений (особенно если знакомишься с ними в пере¬
воде) поражают нас сегодня как искусственные, высокопарные и — смею ли ска¬
зать? — немножко странные; но это не вина Маццини, это наша вина. Это наш
недостаток исторического воображения, мешающий нам подняться на ту же вы¬
соту, что и он. Его отправной пункт легко понять: это сотрудничество всех лю¬
дей доброй воли»(Р. W. Pick, Mazzini e il mondo moderno.— In: O. Spinelli,
Mazzini e la cooperazione, Pisa, 1956, p. 42).
** G. Mazzini, Note autobfografiche, p. 6.
10

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
разило, что текст клятвы не содержал ни слова о целях организации,
а был лишь формулой беспрекословного повиновения. Отталкивала
Маццини и сложная символическая обрядность карбонариев. Он полу¬
чил вскоре право посвящения новых членов; в 1829 году им была
организована вендетта карбонариев в Ливорно. Великий магистр Рай-
мондо Дориа, глава генуэзских карбонариев, оказался авантюристом
и шпионом *. В ноябре 1830 года Маццини был арестован как член
запрещенной организации и после двух месяцев тюремного заключе¬
ния поставлен перед выбором: поселиться в деревне без права выезда
или отправиться в эмиграцию.
Меж тем началась революция в Центре Италии. Это повлияло на
выбор Маццини, который надеялся через Францию попасть в восстав¬
шую Романью. Так в феврале 1831 года началось первое, семнадца¬
тилетнее изгнание Маццини. Он отправился сначала в Женеву с ре¬
комендательным письмом к Сисмонди, затем в Лион и Марсель, где
сотни итальянских эмигрантов кипели жаждой дела и строили один
за другим проекты вооруженного вторжения на родину. Однако не¬
слаженность затянула экспедицию до того дня, когда пришло известие
о поражении восставших. Австрийские войска оккупировали Парму,
Модену, Реджо. Вместо того чтобы объединиться, другие города, счи¬
тавшие себя самостоятельными государствами, придерживались «ней¬
тралитета». «События в Модене не касаются нас,— заявило 6 марта
временное правительство Болоньи, — невмешательство есть закон для
нас, равно как и для наших соседей, и никто не должен вмешиваться
в спор между двумя пограничными государствами»** (то есть между
Моденой и Австрией). Семьсот «иностранцев», армия Модены, были
остановлены и разоружены на границе Болоньи. В середине марта ав¬
стрийцы захватили и Болонью; части революционной армии, не поже¬
лавшие сдаться, были разбиты в Римини.
Маццини откликнулся на события в Центре Италии своим первым
политическим произведением, «Ночь в Римини», нарисовав зловещую
картину поля боя, усеянного телами борцов за свободу, преданных
*	Сохранилась характеристика Маццини, написанная Р. Дориа для сардин¬
ской тайной полиции. «Я познакомился с ним в 1828 году, и если, отдавая ему
должное, я говорю, с одной стороны, что его нравственный характер безупречен,
следует заявить, с другой, что он — один из опаснейших и влиятельнейших чле¬
нов секты. Когда возбуждены его политические страсти, нет ничего, перед чем он
остановился бы, как это явствует из его планов убить его величество императо¬
ра Австрии и принца Меттерниха. Поскольку он также и весьма замечательный
писатель, его связи с людьми пера в разных странах Европы очень широки, а
его энергия такова, что все близкие к нему подпадают под его влияние»
(E. E. Y. Hales, Mazzini and the secret societies, London, 1956, p. 47).
** G. Mazzini, Note autobiografiche, p. 59.
11

ДЖ. МАЦЦИНИ
дипломатами и нерешительными вождями *. В апреле на трон Сар¬
динского королевства (Пьемонта) вступает Карл Альберт, бывший кар¬
бонарий, участник революции 1821 года, и Маццини пишет свое изве¬
стное «Письмо Карлу Альберту», призывая короля провозгласить «един¬
ство, свободу, независимость» и начать своим правлением «новую эру,
эру будущего» **. Конечно, сам Маццини мало надеялся на успех свое¬
го призыва. Столь же мало надеялся он на успех и впоследствии, об¬
ращаясь к римскому папе, к преемнику Карла Альберта, к Наполео¬
ну III. И все же дело здесь было не только в желании получить ши¬
рокую политическую трибуну. Сказывалась неистребимая утопическая
вера Маццини в преображение человеческого сознания, даже сознания
короля или папы, под воздействием несомненной истины; и он был
уверен, что эта истина открыта всем, кто с доброй волей к ней стре¬
мится.
В том же 1830 году Маццини организует, пока среди итальянских
изгнанников во Франции и Швейцарии, тайное общество «Молодая
Италия». Оно что-то заимствовало от карбонаризма: обряд посвяще¬
ния, трехступенную иерархию членства, условные жесты, пароль («Те¬
перь и навеки»), тайные имена (для чего брались имена героев италь¬
янской истории). Но если у карбонариев не было политической прог¬
раммы, то в уставе «Молодой Италии» было уже записано: исходя из
веры в бесконечный прогресс человечества по пути свободного и гар¬
монического развития всех его способностей и сознавая миссию че¬
ловечества во вселенной, организация ставит целью объединение Ита¬
лии, установление Республики, возрождение страны, а затем всемирное,
во главе с Италией, обновление человечества на началах духовного
братства! Даже простое объединение Италии крупный либеральный
политик и историк Ч. Бальбо называл в начале 1840-х годов «ребя¬
чеством, грезами учеников риторики»***, а граф Кавур в 1856 году —
«глупой шуткой» ****. Маццини оказался единственным безусловным
*	«...И тогда невнятный гул пронесся по полю, через рвы, среди павших,—
писал Маццини. — Это были голоса, обессиленные смертной мукой, бессвязные
возгласы боли, крики ярости, судорожные моления. Были видны лица бледные,
как лица привидений; они поднимались здесь и там от земли, чтобы бросить
свое последнее проклятие; были видны окровавленные пальцы, изуродованные ру¬
ки, вздымающиеся в жесте угрозы и вновь упадающие. Умирающие и мертвые
проклинают вас!»
♦♦Guiseppe Mazzini, Scritti editi ed Inediti. Edizione nazionale, vol.
1—101, Imola, 1906—1951, vol. 2, pp. 33—36. Далее сочинения Маццини цитируются
в тексте по этому изданию. Цифры в скобках указывают: первая —том, вто¬
рая — страницу. Исключения оговорены.
*** См.: E. Serra, Italiano prima del tempo.— ”11 messageno", 1972, marzo,
Nr 12, p. 3.
**** Cm.: L. Salvatorelli, Spiriti e figure del Risorgimento, Firenze, 1961,
p. 336. От падения Римской империи в 476 году до 1861 года Италия дроби-
12

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
сторонником, а также активнейшим проповедником итальянского един¬
ства вплоть до его провозглашения в 1860 году, тогда как «умеренные»
почти до этого самого времени колебались и сомневались.
Но как раз отсюда особенно ясно, что максимализм Маццини, ко¬
торый шел даже еще гораздо дальше единства, вытекал не столько
из трезвого учета политических условий, сколько из утопической меч¬
ты, был властным вторжением поэзии и романтизма в социальную прак¬
тику. А. И. Герцен справедливо характеризовал учение Маццини как
«революционный романтизм, идеально-восторженное воззрение на судь¬
бы народов», в котором «бездна поэзии, напоминающей нам нашу
юность» *. Маццини был, по существу, не политиком, а реформатором
идеологии, и его сила была не в реалистической оценке ситуации, а
в проповеди, апеллирующей к идеалам романтического гуманизма.
Для многих современников осталось неясным, что, даже говоря о един¬
стве Италии, Маццини мыслил отнюдь не административное объеди¬
нение, а то возвышенное «единство всех и братство со всеми», которое
он предвидел в статье «О единой европейской литературе».
Годы 1831—1833 были наполнены для Маццини и итальянской ре¬
волюционной хунты в Марселе лихорадочной, тревожной, но и радо¬
стной деятельностью. В 1833 году речь шла уже о 60 тысячах членов
«Молодой Италии», рассыпанных по всей стране. Маццини влекло,
увлекая за ним и окружавших, «инстинктивное предчувствие всеоб¬
щего кризиса, который нарастает с невероятной быстротой» (4, 348);
ему казалось, что он слышит «глухой шум, который производит вре¬
мя, пожирая свою добычу: целая эпоха обрушивается кусками, облом¬
ками, как разлагающийся труп» (6, 117). «Будущее — вот что нужно
изучать, рассчитывая основания организаций,— писал он.— Встать
между настоящим и будущим, раскрыть это будущее, направить к нему
волю и усилия всех и таким путем смягчить резкий и опасный пере¬
ход, который совершился бы по одной логике вещей, если бы умы не
были подготовлены к изменению — вот роль организаций, как мы их
себе представляем» (4, 38). Человечество недаром в течение тысячеле¬
тий накапливало уроки, проходя одну за другой ступени историческо¬
го развития; теперь наконец оно готово было вступить в эпоху зри-
лась на несколько государств. Единства не дал ей и Наполеон. По решению Вен¬
ского конгресса (9/VI 1815 г.) она разделялась на семь государств: Ломбардско-
Венетское королевство (под эгидой Австрии), королевство Сардинии, обеих Сици-
лий (все эти три — абсолютные монархии), Папское государство, герцогство Мо¬
дена, Парма и эрцгерцогство Тосканское. Модена зависела от Австрии, держав¬
шей под своим влиянием и другие государства полуострова и препятствовавшей,
в частности, превращению Сардинского королевства в конституционную монар¬
хию. В Неаполе и Парме правили Бурбоны, Папское государство опиралось на
военную помощь Франции.
*	А. И. Герцен, Собрание сочинений в 30-ти томах, т. 14, стр. 33.
13

ДЖ. МАЦЦИНИ
мого, окончательного воплощения своих нравственно-эстетических
откровений.
«Всеитальянская революция» была назначена на август 1833 года.
Весной этого года в Пьемонте два интендантских сержанта в пьяном
споре проговорились о своей принадлежности к «Молодой Италии»,
были схвачены и допрошены; обнаружилась широкая тайная сеть в
армии и среди населения. Расправа Карла Альберта была неслыханно
жестокой по тем временам: десять военных и двое штатских расстре¬
ляны, многие арестованы. Обманутый следователем, якобы преданный
друзьями, Якопо Руффини вскрыл себе в камере вену выдернутым из
дверного косяка гвоздем. Маццини был заочно приговорен к смертной
казни.
С удвоенной энергией он продолжает готовить восстание. Пресле¬
дования французских властей сделали невозможным его пребывание в
Марселе; он уезжает в Женеву, бросив в гневных статьях обвинение
Луи-Филиппу и его правительству, предавшим революционные прин¬
ципы 1830 года. Летом 1833 года всеитальянское восстание считается
подготовленным; предписания разосланы, приказ дан. Тянутся дни
ожидания, проходят все сроки прибытия итальянской почты в Женеву.
Ни в одном городе никто не двинулся с места.
Маццини наполняет отчаянная решимость: нужно показать, как
умирают за Италию. Он организует в Швейцарии добровольческий от¬
ряд из итальянских, немецких и польских изгнанников, командовать ко¬
торыми приглашен эмигрант генерал Раморино, ветеран русской кам¬
пании Наполеона, сражавшийся в Польше в 1830 году; ему в Париж
посланы последние деньги революционного фонда и обещаны в Женеве
семьсот человек. Выступление назначается на конец декабря; Рамори¬
но прибывает лишь 31 января 1834 года, без денег и без оружия; на
место сбора приходит около двухсот человек. Отряд идет вдоль гра¬
ницы Сардинского государства; Маццини умоляет Раморино немед¬
ленно направиться в глубь страны, развернув знамена, на которых
начертано: «Бог и народ», «Свобода, Равенство, Человечество». С ме¬
фистофелевской улыбкой Раморино советует ему не торопиться. Отряд
захватывает пограничный пост и арестовывает таможенную кассу; по¬
граничники разбегаются без сопротивления. Собравшийся народ очень
настороженно встречает призыв пополнить боевые ряды. У революцио¬
неров нет теплой одежды, ими овладевает сомнение, сам Маццини в
жару и лихорадке, он давно не спал. Задремав на минуту ночью, он
слышит выстрел. Наконец-то! Схватив ружье, он выбегает, чтобы
сразиться в долгожданном бою, но ему говорят, что часовой поднял
ложную тревогу. Маццини падает без чувств и приходит в себя на
руках у друзей, которые сурово спрашивают у него: «Что ты принял?»
Они подозревают ампулу с ядом, приготовленную на случай пленения.
14

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
Маццини кажется, будто его спрашивают, что он взял у врагов револю¬
ции, чтобы предать товарищей, и он снова теряет сознание. Меж тем
Раморино спешно объявляет о роспуске отряда и уезжает в Париж.
11 февраля в Генуе молодой военный моряк и поэт Джузеппе Гари¬
бальди, принятый в Марселе в «Молодую Италию», покинув корабль,
приходит на площадь Сарцано, откуда должно начаться нападение на
казармы в целях поддержки экспедиции Маццини, и не встречает в
условленном месте ни души. Чудом избежав ареста, он пробирается за
границу и оттуда в Южную Америку; правительство заочно пригова¬
ривает его к смертной казни.
История этой савойской экспедиции — прообраз всех будущих
больших и малых вооруженных выступлений и «конспираций» Мацци¬
ни, которых уже в 1858 году было на его счету не менее двадцати
(61, 7). Полным нежеланием учитывать реальную обстановку, надеждой
лишь на возвышенный энтузиазм Маццини в конце концов настроил
против себя всех сколько-нибудь «реальных» революционеров, даже
Гарибальди, ссора с которым отравила последние годы его жизни. Но
самого Маццини практический неуспех не мог поколебать; напротив, он
гордился тем, что чистота его идеала не запятнана никаким практи¬
ческим расчетом! После каждого поражения еще более страстными и
убежденными становились его призывы; именно публицистика Мацци¬
ни, разбудив не одно поколение революционеров и демократов, и обус¬
ловила его роль в итальянском Рисорджименто. «Как бы различны ни
были мнения людей о личности римского триумвира,— писал К. Маркс
по поводу опубликования в Италии манифеста Маццини «Война» в
1859 году,— никто не станет отрицать, что в течение почти тридцати¬
летнего периода итальянская революция связана с его именем» *.
В Швейцарии (1833 — конец 1836 г.) Маццини издает журнал, вы¬
ступает в швейцарской и французской печати; вокруг него группиру¬
ются около двадцати немецких, польских эмигрантов и швейцарских
радикалов, и в 1834 году возникают «Молодая Польша», «Молодая
Германия», «Молодая Швейцария», наконец, «Молодая Европа» — ор¬
ганизации, призванные «конституировать» Человечество таким образом,
чтобы оно могло как можно быстрее приблизиться, идя путем непре¬
рывного прогресса, к открытию и осуществлению управляющего им
Закона» (4, 9). В Швейцарии написана книга «Вера и будущее» (1835),
которую Маццини считал своим лучшим произведением. Он вновь об¬
ращается к литературе и искусству, задумывает издание «Библиотеки
мировой драмы», переводит. Под давлением австрийской, русской и
итальянской дипломатии швейцарское правительство высылает его из
страны. С января 1837 года Маццини — в Англии.
*	К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 13, стр. 381.
15

ДЖ. МАЦЦИНИ
Нужна была целеустремленность Маццини, чтобы не пасть духом
без средств и без работы в незнакомой стране. Благодаря журналист¬
скому таланту и редкой трудоспособности Маццини становится лон¬
донским корреспондентом парижской «Монд» и уже в конце 1837 года
помещает первые политические и литературные статьи в английских
журналах. Англия вскоре становится его второй родиной. Среди его
друзей и знакомых здесь были Т. Карлейль, позднее А. Герцен, Дж.
Ст. Милль, романистка Элизабет Гэскелл, Р. Браунинг, Ч. Диккенс.
Маццини приобретает здесь также учеников и последователей *.
Большую роль сыграла для Маццини близость к итальянским тру¬
дящимся в Лондоне. «Чтобы доказать Вам, что у неграмотных, у
«бедных духом» больше хорошего, чем у интеллигенции,— писал Мац¬
цини матери в 1840 году,— скажу, что некоторые итальянские рабочие,
присутствовавшие на польском собрании, где я сказал несколько слов,
договорились на следующий день с другими и решили заняться на¬
циональным воспитанием своего класса, здесь, в Англии, довольно зна¬
чительного; поэтому они послали ко мне двоих своих товарищей про¬
сить указаний, советов и проч., предлагая помесячно складываться,
чтобы можно было перепечатывать или печатать что-либо для них»
(19, 25). На эти взносы был основан журнал «Апостолато пополаре»,
выходивший с ноября 1840-го по сентябрь 1843 года. Маццини орга¬
низовал в Лондоне «Союз итальянских рабочих», бесплатную школу
(аналогичные школы для рабочих открылись затем в Нью-Йорке и Бос¬
тоне). «В первый период нашей жизни мы работали для народа, но
не с народом,— пишет Маццини в мае 1840 года.— Нужно сделать
это теперь... Поэтому я пытаюсь обратиться к многочисленному и здесь
классу, которым до сих пор пренебрегали: классу наших рабочих» (19,
119). Это не значит, что Маццини перешел на пролетарские позиции.
Он всегда призывал рабочих уважать частную собственность; в улуч¬
шении их экономического положения он не шел дальше кооперации и
ассоциации **. Установка на сознательность и жертву помимо всяких
экономических факторов и привела его впоследствии к известной по¬
лемике с Марксом по вопросу Интернационала и Парижской коммуны.
В 1837—1843 годах Маццини пишет крупные критические статьи
о Гюго, Ламартине, Ж. Санд, Карлейле, итальянской живописи, статьи
«Байрон и Гёте», «Малые произведения Данте», в 1842—1843-х издает
в Лондоне «Божественную комедию» Данте. Но литературная дея¬
тельность все менее удовлетворяет Маццини. В нем крепнет уверенность,
•	Известности Маццини в Англии способствовало, в частности, разоблачение
им в 1844 году министра почт Грехема в связи с перлюстрацией писем на лон¬
донском почтамте (см.: К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 27, стр. 227).
** К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 17, стр. 396.
16

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
что шествие нации и всего человечества к жизни в идеале не¬
возможно без некоего «сотрясения сознания», которое решительно сме¬
стило бы «ось мышления» людей. «В Италии нужны теперь ружья,
а не стихи. Рабов не перевоспитать, не сделав их прежде свободны¬
ми»,— говорит Маццини в 1843 году (24, 76). От 1844 года он ждет
«великих событий» (там же). Он предпочитает теперь воздействовать
на сознание людей непосредственно, через конспирацию.
Маццини строго отличает конспирацию от заговора. Заговор —
это презренная хитрость рабов. Конспирация, «соустремление» едино¬
мышленников— это решительный прорыв человеческой воли из давя¬
щего мрака косной действительности в светлое и живительное буду¬
щее, реальное начало подлинной истории человечества, создание пер¬
вого очага истины и единства: единства мысли и действия, традиции
и будущего, земли и неба. Так и только так понимает отныне Мац¬
цини «воспитание». Для него остается лишь одно дело на земле: «Ита¬
лия должна восстать; этот долг не подлежит обсуждению, его надо
чувствовать, и жалок итальянец, не понимающий этого» *.
Революционная борьба окончательно вытесняет литературу. «Мац¬
цини, теряя сегодня друзей, деньги, едва ускользая от цепей и виселицы,
становится завтра настойчивее и упорнее, собирает новые деньги, ищет
новых друзей, отказывает себе во всем, даже в сне и пище, обдумы¬
вает целые ночи новые средства и действительно всякий раз создает
их, бросается снова в бой и, снова разбитый, опять принимается за
дело с судорожной горячностью» **. Среди неустанных «конспираций»
и попыток восстания Маццини пишет и выступает, издает газеты и
журналы, выпускает отдельными оттисками обращения и воззвания к
итальянской молодежи, рабочим, солдатам, организует сборы,
подписки, займы, общества, союзы, комитеты, кооперативы, профсоюзы,
и все это вместе образует ту школу идейного республиканства и ради¬
кализма, через которую прошли так или иначе все деятели Рисорджи-
менто.
Революционные бури 1848—1849 годов ожидались Маццини с не¬
терпением. Его влияние на народные настроения было уже весьма ве¬
лико, все политические партии так или иначе стремились использо¬
вать его авторитет. Но чем вернее верх берет буржуазный практи¬
цизм, тем тягостнее предвидит Маццини неосуществимость своей
*	Из призыва к национальной подписке на 10 тысяч ружей, которые должны
быть вручены первой восставшей провинции (57, 3).
♦* А. И. Герцен, Собрание сочинений в 30-ти томах, т. 10, стр. 69. С этим
портретом Маццини у Герцена перекликаются восторженные строки об «упругой
человечьей энергии, неуклонном стремлении к цели», написанные под влиянием
чтения Маццини А. М. Горьким (М. Горький, Собрание сочинений в 30-ти то¬
мах, т. 28, стр. 263—264).
17

ДЖ. МАЦЦИНИ
мечты. Его письма свидетельствуют о тяжелейшей душевной
драме. «Я грустен, расслаблен, разбит, не знаю, что во мне происхо¬
дит,— пишет он Жорж Санд (37, 331).— Надежда, по крайней мере
в том, что касается нас, умерла... Мы мечтали: вы — о народной рево¬
люции для Франции, о днях братства; я для Италии — о приходе На¬
циональности, какою она должна быть, о коллективной личности, вно¬
сящей свой вклад в великое дело Человечества. Мы приняли судороги
за пробуждение. Мы ошиблись. Буржуазия еще не столь прогнила во
Франции, вера еще не имеет достаточных корней в Италии» (37, 42).
Шовинистический антиавстрийский пыл восставших горожан и осмот¬
рительная «умеренность» их революционной программы были чужды
Маццини. «Последнее переживание, испытанное мною,— признавался
он,— было в Альпах среди снегов Сен-Готаррд; источником его было не
отечество, а нечто иное. В Италии, среди знаков симпатии, сопровождав¬
ших мой приезд, я ни на минуту не переставал чувствовать себя из¬
гнанником» (37, 42). Но забота о будущем Италии превозмогает и
нравственную усталость и колебания. «Я действую и буду действо¬
вать,— решает Маццини,— гальванизируя себя самого, как мертвую ля¬
гушку, просто потому, что нет никого, кто энергично взялся бы за де¬
ло» (57, 157)—за дело, которое отвечало бы высоте «итальянской
миссии», а не сводилось к простому политическому лавированию меж¬
ду Австрией, папой, Францией и пьемонтским королем.
В Италии возникло несколько революционных республик. Сбросив¬
ший австрийское владычество Милан обратился за помощью к пье¬
монтской короне, вопреки призывам Маццини к объединению всех ре¬
спубликанских сил страны. Когда после разгрома пьемонтских войск
австрийцами под Новарой в марте 1849 года стала ясна неизбежность
войны с Австрией, а следовательно, отказа от позиции умеренного ли¬
берализма, Римская республика передала исполнительную власть три¬
умвирам Карло Армеллини, Аурелио Саффи и Маццини; последний
стал фактическим главой государства. Цвет революционной Италии со¬
брался тогда в Риме — будущие полководцы Рисорджименто Дж. Ме¬
дичи, Биксио, Бертани, вождь восстания Пяти дней в Милане Л. Ма-
нара, поэт Гоффредо Мамели (умерший от ран в последние дни обо¬
роны города), популярный прогрессивный священник Уго Басси, гене¬
рал Джузеппе Гарибальди.
Казалось, Маццини как никогда близок к осуществлению своей
мечты. Однако все три с небольшим месяца жизни Римской республи¬
ки она была занята вооруженной обороной против неаполитанского
короля, французского экспедиционного корпуса, Австрии. Те немногие
мероприятия триумвира, которые не были продиктованы настоятельны¬
ми нуждами текущего момента, вызвали горькие упреки в непрак¬
тичности, неумелости, в нереальности политической программы. Упреки
18

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
исходили от Гарибальди. Маццини возражал, что Гарибальди, на¬
против, слишком увлекается материальной стороной дела, забывая о
нравственной, думает «больше о теле Италии, чем о ее душе».
В последующие годы крепнущие политические партии Италии по¬
степенно отмежевываются от романтического радикализма Маццини,
хотя почти все их деятели в свое время так или иначе прошли
через его школу. За дело объединения берется министр пьемонтского
короля Виктора-Эммануила граф Камилло Кавур, крутой и расчетливый
дипломат европейского размаха. Кавур ненавидел демократию и респуб¬
лику, обещал Луи-Наполеону «приложить все силы, чтобы национальное
движение не превратилось в революционное» *; его целью было лишь
присоединить остальные государства Италии к пьемонтской короне, и,
конечно, он всего менее был готов вникать в идеи Маццини, в котором
видел лишь злостного заговорщика и агитатора. Маццини объявил
партии Кавура беспощадную ^ойну и тем вызвал новые недоумения
среди своих бывших последователей. Разве Кавур не за то самое един¬
ство Италии, о котором всегда твердил Маццини?
Но Маццини остался непоколебим. Когда в 1859—1860 годах про¬
ходило политическое объединение Италии (кроме Рима и Венеции),
Маццини играл в нем очень оригинальную роль. С одной стороны, все
правительства, партии, группировки, начиная от Наполеона III и кон¬
чая Гарибальди, держались практицизма, имевшего очень мало общего
с романтическими лозунгами Маццини; с другой стороны, немалое
воздействие его проповеди на широкие массы направлялось по мере
возможности этими же правительствами, партиями и группировками
в интересах своего дела. Для нажима на Наполеона III Кавур успешно
применял угрозу «спустить с цепи» республиканца Маццини. Благода¬
ря агитации последнего началось восстание в Сицилии; но когда
Гарибальди, опять-таки с помощью Маццини и по его настоянию,
начал знаменитый сицилийский поход, Маццини намеренно отстранил¬
ся, чтобы не лишать Гарибальди поддержки монархистов, католиков
и федералистов, которых было много в числе гарибальдийской Тысячи.
Маццини жил в Италии в «двойной эмиграции». Его присутствие во
Флоренции терпели, но взяли с него слово, что он не объявит о нем
публично. В Неаполе временное правительство предложило ему поки¬
нуть страну: «Даже не желая того, вы разъединяете нас» (66, 253).
Потребовалось личное вмешательство Гарибальди, чтобы разогнать тол¬
пу возле дома Маццини, требовавшую его смерти.
Объединение страны под эгидой пьемонтского короля при торже¬
стве буржуазной партии «умеренных» Маццини пережил как круше¬
ние лучших надежд. «А где же Италия,— писал он,— моя Италия, ка¬
*	L. Salvatorelli, Spiriti e figure del Risorgimento, p. 337,
19

ДЖ. МАЦЦИНИ
кую я проповедовал? Италия нашей мечты? Италия, великая, пре¬
красная, нравственная Италия моей души? Я думал, что зову к жизни
душу Италии, а вижу перед собой лишь труп» *. Он еще всеми силами
пытается «рассеять, если возможно, это наваждение, нависшее над
Италией и сузившее народное движение до герцогств и дипломати¬
ческих миссий» (65, 195). Ненавистен был ему и итальянский нацио¬
нализм, наметившийся в ходе итало-австрийской войны. Как писал
Б. Кроче, «национальная идея сама по себе и в классической форме,
которую она приняла от Маццини, была общечеловечна и космополи¬
тична, а потому противоположна тому национализму, который прев¬
ратился в «активизм» и описал параболическую дугу, уже давно пред¬
сказанную Грильпарцером в его формуле: «Гуманизм, помноженный на
национализм, есть зверство» **.
Маццини не только отказался от места в парламенте, но и не при¬
нял амнистии от короля, оставаясь теоретически под угрозой смертного
приговора, вынесенного ему дважды, в 1833-м и 1857 годах. Он обра¬
щается теперь прямо к «народным множествам»: рабочим, ремеслен¬
никам, изредка — к крестьянам. В апреле 1869-го и в марте 1870-го он
организует неудачные «конспирации» в Милане. В 1871-м при попытке
поднять республиканское восстание в Сицилии его арестовывают и за¬
ключают на два месяца в тюрьму в Гаэта. Снова, как сорок один год
назад, одиночная камера в башне на вершине скалы, над морем...
По-видимому, Маццини перестает уже удовлетворять кого бы то
ни было. «Я стал теперь отступником,— с горечью восклицает он,—
попом, реакционером, подзуживателем версальской клики; наконец, я
весь во власти своей амбиции, у меня старческие предрассудки и так
далее» ***. «Я отчаиваюсь, хотя еще действую по долгу и чувству
борьбы; но это ненадолго»,— признается он в письмах (65, 309). «Эта
жизнь машины, которая пишет и пишет и пишет в течение тридцати
пяти лет, начинает странным образом тяготить меня» ***♦. Чувствуя
приближение конца, он посещает могилу матери в Генуе, гробницу Фос¬
коло во Флоренции, куда незадолго перед тем был перенесен прах пи¬
сателя из Лондона. Маццини умер 12 марта 1872 года в Пизе, где
последние недели жил под чужим именем. Его похороны вылились в
огромную республиканскую демонстрацию. Но это было уже событием
второй жизни Маццини, жизни его образа в сознании современников.
*	L. Salvatorelli, Spiriti e figure del Risorgimento, p. 335.
** B. Croce, Storia d’Europa nel secolo XIX, Bari, 1956, p. 299.
*** N. Rosselli, Mazzini e Bakounln, Torino, 1927, p. 332.
·*** Bolton King, The life of Mazzini, London, 1956, p. 220.
20

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
*	* *
В чем же существо этико-эстетического идеала, который Маццини
столь безуспешно пытался осуществить в общественной практике? Об¬
ратившись к его прямым формулировкам, мы не обнаруживаем здесь
какой-то исключительной оригинальности идей. Средоточием своей мыс¬
ли Маццини называет бога (понимаемого как вселенский закон), пред¬
ставление о человечестве как едином организме и о его непрерывном прог¬
рессе. Подобные идеи в эпоху Маццини носились в воздухе.
Так, учением о воспитании человека, класса, нации и всего чело¬
вечества как первом требовании прогресса Маццини мог быть обязан
Лессингу, согласно которому человечество непрестанно испытывает не¬
кое божественное воспитующее воздействие, которое хотя не привносит
от себя ничего такого, что не было бы уже заложено в природе самого
человека, но ускоренно и уверенно развертывает скрытые в нем потен¬
ции совершенствования. Кажущийся противоречивым и круговым путь
на деле кратчайшим образом приведет человечество через узкие пред¬
ставления его младенчества (библейская религия) и отрочества (хри¬
стианство) к совершенству возмужания, когда оно поднимется наконец
над всеми частными откровениями и познает «новое вечное евангелие» *.
Определение новой эпохи у Лессинга чисто формально: будет достиг¬
нута цель полного развития человечества. У Маццини все эти воззрения
налицо, хотя религиозно-профитическая окраска стирается.
Подобно тому как Лессинг называет своим идейным предтечей
«средневекового мечтателя» Иоахима Флорского (XII—XIII вв.), Мац¬
цини обращается к итальянцу Данте и у него находит пророчества
новой эпохи, идею прогресса и прозрение в человечестве организма
высшего порядка, а не простой совокупности индивидов, связанных
между собой, например, общественным договором. По Данте, всякий
частный социум (семья, селение, город, страна) есть член единого
тела, лишь в своей полноте развивающего ту качественно высшую
жизнедеятельность, которая доступна «монархии» всего человечества.
Под «монархией» Данте понимает, исходя из этимологии слова, тор¬
жество «единого начала» **. И вот именно XIX век, согласно Мацци¬
ни, есть та угаданная Данте эпоха, когда орудие (то есть человече¬
ство как единый организм) налажено, и «мы ищем закон его действия
и присущее ему назначение» (см. ниже, стр. 379). Однако если Дан¬
те рядом со светским началом сохраняет религиозное, то для Мац¬
цини духовный авторитет должен полностью внедриться в обществен¬
*	G. E. Lessfng, Die Erziehung des Menschengeschlechts, § 9!.—Gesam¬
melte Werke, Bd 8, Berlin, 1956, S. 613.
** Д а h T e, О монархии, I, 2, 1; 4, 7—8.
21

ДЖ. МАЦЦИНИ
ную организацию, вследствие чего «прекратится абсурдный раскол меж¬
ду духовной и светской властью» *. Что именно светское начало пре¬
обладает у Маццини над религиозным, сомневаться, по-видимому, не
приходится. В определении религии у Маццини на первом месте не
бог, а человечество, его коллективный труд и идеальное стремление к
прогрессу (см. ниже, стр. 192, 385).
В понимании бога, как и во многом другом, Маццини следует за
Сен-Симоном (отчасти через его учеников П. Леру, Ж. Рейно), по ко¬
торому бог есть «тот, который есть все, что есть; который живет и
ощущается живущим во всем, что есть; который бесконечен как по
своему сознанию, так и по своей сущности» **. Вера в бога неотличима
здесь от непосредственного жизненного чувства. Если это жизненное
чувство ослабло в обществе, если над полнотой ощущения начинают
преобладать разлад, анализ, дисгармония, то это значит, по Сен-Симо¬
ну и Маццини, что прежняя религия обессилела и устарела и необхо¬
димы новые символы новой веры, упование на которую в свою очередь
становится религией, «религией прогресса». Осознание современности
как «критического момента»; идея перехода от «пустоты в душах»,
оставленной прошлым, к «новой вере» (общие выражения Сен-Симона
и Маццини); идея закономерности и стадиального исторического раз¬
вития; различение «критических» и «органических» эпох; требование
единства социальной организации, веры, науки; «позитивность» соци¬
ального творчества (Сен-Симон) или «единство мысли и действия»
(Маццини); ассоциация; равнодушие к конкретной форме правления
при условии осуществления предыдущих принципов; предпочтение «со-
фократии» при равенстве прочих условий и презрение к диплома¬
тии и традиционной политической кухне; проект «энциклопедии XIX ве¬
ка»— все эти ключевые понятия и ориентиры одинаковы у Маццини и
Сен-Симона. Но индустриалистский пафос Сен-Симона, его установка
на материальное процветание общества, техницизм, превознесение пред¬
приимчивости, изобретательства начисто отсутствуют у Маццини, ко¬
торый знает лишь одно общественное благо и одно истинно ценное
«национальное достояние»: осознание нацией своего призвания и ее
жертвенное служение духовному прогрессу.
«Набросок исторической картины прогресса человеческого духа»
Кондорсе Маццини прочел впервые в возрасте семнадцати лет, и его
влияние несомненно сказывается в тех описаниях восхождения чело¬
веческой культуры по ступеням зрелости, которые Маццини дает, на¬
пример, в статье «Об исторической драме», приходя к тем же опти¬
мистическим выводам, что и французский философ. В Джордано Бру¬
*	Из письма Маццини к Пию IX, 1847 г.
** Saint-Simon, Oeuvres, 8-me vol., Paris, 1875, p. VI.
22

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
но и Кампанелле Маццини ценил единство мысли и действия; у своего
«духовного отца» Уго Фосколо он учился непримиримости в борьбе за
освобождение родины; призыв Байрона завоевать свободу Италии
(в служении этой цели Байрон видел «истинную поэзию политики» *)
прозвучал для Маццини как программа действий; у Ламенне он ценил
социальную активность при уважении к традиции; Альфиери, Гер-
дер, Мандзони, Мицкевич, Гёте — все эти «лучшие умы человечества»
оставили заметный след в сознании и фразеологии Маццини.
Но если сила Маццини не в теоретической новизне, а, как мы ви¬
дели, она также и не в трезвой опоре на материальную действитель¬
ность, то, спрашивается, в чем жизненность его воззрений? Представ¬
ляется, что если не упираться в терминологические и стилистические
особенности его фразеологии, он раскроется как яркий выразитель в
основном двух тенденций весьма глубоко сказавшихся и до сих пор
продолжающих сказываться в истории западноевропейской культуры.
Это, во-первых, пафос отрицания и протеста. Возвышенное него¬
дование, поднимающееся из глубины души бурное и очистительное
возмущение, беспощадная и бескомпромиссная критика даже не обя¬
зательно направлены у Маццини на конкретные возмутительные яв¬
ления. Протест определяет первое движение его мысли. Ничто в
существующем не должно быть принято так, как оно есть, все за¬
пятнано, несовершенно или обречено. Прислушавшись к Маццини, мы
убедимся, что таких вещей, которые вполне избегали бы его кри¬
тики, пока еще нет и, более того, они вообще плохо представимы
в земной действительности. По сути дела, Маццини отвергает «мир
сей» во имя начал, которые всегда окажутся выше своего вопло¬
щения. Подоплека протеста обнаруживается у него в самых, казалось
бы, позитивных постулатах. Так построено едва ли не центральное
для Маццини учение о долге, обязанности. Оно наполняется смыслом
лишь в качестве отрицания доктрины личного права, развязавшей,
по Маццини, анархический индивидуализм. Эгоистическое утверждение
прав личности, указывает Маццини, ввергло европейские народы в
пучину бедствий; значит, надо обратиться к противоположной идее,
к «религии долга» **. «В войне, которая идет в мире между Добром
и Злом, вы должны отдать свое имя знамени Добра и неослабно
противостоять Злу»,— пишет Маццини в своем знаменитом этическом
кодексе «Об обязанностях человека» ***. Ясно, что здесь отвергается
не столько зло во имя добра, сколько реально существующий, слишком
*	Запись Байрона в дневнике 26 января 1821 г.
** И. Маццини, Обязанности человека. Перевод Нины Вейцлер, под ред.
В.	Тотомианца, М., 1917. Введение.
*** G. Mazzini, Dei doveri dell’uomo, Milano, 1965, p. 18.
23

ДЖ. МАЦЦИНИ
своевольный человек во имя будущего, идеального. Далее, существо¬
вание бога, по Маццини, столь несомненно, что доказывать его уже
богохульство *. Принудительная, подгоняемая угрозой греха вера пи¬
тается здесь максималистским протестом против колеблющейся и не¬
стойкой человеческой природы самой по себе. Даже всеобщая «ассо¬
циация» Маццини, представляющая личность, вобравшую в себя целый
мир («мессией будет целый народ, свободный, великий и сплоченный
единой любовью»**), наполняется жизненным пафосом прежде всего
за счет энергичного отрицания индивидуализма с его вопиющим не¬
совершенством и невыносимым для Маццини духом особности.
Другой основой Маццини был романтический пафос чувства и
предчувствия. Мы встречаем у него настоящий культ переживания,
когда в неразличенное единство сливаются мысль и порыв к действию,
ощущение и рассудок, этические и эстетические эмоции. Это «святое»,
возвышенное переживание, в котором снимается всякий дуализм, Мац¬
цини именует «чувством единства жизни», «действительной поэзией»,
ощущением гармонии вселенной (59, 39), «поэзией действия» (89, 128).
«Настойчивое, систематическое, как его называют, единство принци¬
пов,— читаем мы в одном письме 1840 года,— обнаруживается помимо
моей воли во всем, что бы я ни писал. В самом деле, ощущение един¬
ства жизни — вот мое постоянное и самое сильное чувство. Это единст¬
во...— для меня главный источник уверенности в своей правоте» (19,
237).
Культ чувства, энтузиастическую углубленность в некую таинствен¬
ную, но дружественную бесконечность надо интерпретировать, безуслов¬
но, в связи с главными чертами европейского романтизма ***. Правда,
Маццини уже в ранних литературных выступлениях 1827—1830 годов
не был вполне романтиком. Он считал, что эпоха романтизма завер¬
шилась, и ожидал новых, более позитивных, откровений. Но, не будучи
романтиком по системе своей мысли, он остается им по ее пафосу ****.
Его построения могут быть классическими, просвещенческими, в какой-
то мере уже позитивистскими, но поэтическое стремление к пережива¬
нию глубин жизни навсегда сохраняет у него романтическую окраску.
Правда сердца противостоит здесь лжи человеческого общества, пере¬
кликаясь с дружественным миром природы.
Попытки анализировать источник «чувства единства жизни» вы¬
зывают у Маццини столь же энергичный протест, как и желание до-
*	G. Mazzini, Dei doveri dell'uomo, pp. 32, 34.
** G. Salvemini, Mazzini, London, 1956, p. 37.
*** H. Я. Берковский, О романтизме и его первоосновах.— «Проблемы
романтизма». Сборник статей. Вып. 2, М., 1971, стр. 7 и сл.
**** В. Croce, Problemi di estetica, Bari, 1966, p. 296.
24

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
называть существование бога. Поэтому его мысль во многом остается
нечеткой; завершение ее Маццини оставляет будущему. Он не знает
сейчас, какой облик примет творчество ожидаемого поэта-мессии. О
соответствии искусства своему назначению можно будет говорить, лишь
когда явится великий гений, способный объять разумом все чаяния
человечества, привести к единству и гармонии все нити, из которых не¬
зримо сплетается человеческая история, и в радостной и жизнеутверж¬
дающей поэзии явить людям смысл и цель их борьбы. Общество, ко¬
торое будет в состоянии принять это грядущее откровение, избавится
от анархического брожения, губящего сейчас его лучшие силы, и
сплотится вокруг гения так, что тесный круг наиболее одаренных мы¬
слителей объяснит смысл его пророчеств и сделает доступным более
широкому слою писателей, а те в свою очередь донесут его в дейст¬
венной форме до народа и человечества. Опять-таки, идеал всеобщей
гармонии и упорядоченности отнесен здесь к будущему, а для настоя¬
щего оставлено лишь стремление и упование. Недаром Маццини так
восстает против созерцательности. Грубо говоря, в настоящем для
Маццини просто нечего созерцать: «живо лишь будущее» (см. ниже,
стр. 186), за которое и нужно бороться. «Чувство единства жизни»
подлежит не анализу, а прямому воплощению в жизненном творче¬
стве, по мере того как гений и его предтечи указывают пути бу¬
дущего; и пока будущее не сбылось, чувство остается нераскрытым.
Искусство, поэзия, по Маццини, есть не только выражение чувст¬
ва единства, но и само это чувство. Неотличение широкого понимания
слов «поэзия», «музыка», «вдохновение» (поэзия революции, музыка
души, вдохновение любви) от искусствоведческого может озадачить
историка эстетики, но для Маццини вдохновение поэта и воодушевле¬
ние народа, подвигнутого на социальное созидание,— действительно од¬
но и то же. Больше того, как раз в отделении поэтического творче¬
ства от социального заключался для него главный порок буржу¬
азной современности. Искусство, которое не горит жаждой обновле¬
ния всей жизни, становится «убежищем ничтожной праздности», пре¬
вращается в пустую игру внешних форм. Поэзия в своей сущности
прежде всего «вера, душевный жар, готовность самопожертвования,
словом — жизнь».
Представление о художнике как носителе какого-то особенного
дара — фикция, созданная эгоистическим обществом для того, чтобы
оградить себя от глубоких и потрясающих переживаний (см. ниже,
стр. 205). Препоручив художнику вдохновение, самозабвенное творче¬
ство, любовное участие ко всему в мире, такое общество освободило
себя от труда всерьез волноваться этими составляющими человече¬
скую сущность переживаниями. Именно ввиду такой существенности
искусства Маццини не может отвести ему обособленной сферы. Ведь
25

ДЖ. МАЦЦИНИ
тогда цельность человеческой жизни распадется, «простые люди» ока¬
жутся ущербными, художники — единственными носителями подлинной
человечности. Всякий, кто служит высокой альтруистической любви, для
Маццини тоже поэт, «поэт перед богом, перед своей совестью, перед
совестью любимого существа».
Таким образом, профессиональная поэзия, например писание сти¬
хов, не привносит само по себе ничего существенного в общежизнен¬
ную поэзию. Просто человек, который умеет «видеть, чувствовать,
любить и действовать лучше, чем другие» (см. ниже, стр. 208), на¬
чинает от полноты своего чувства сообщать его другим. Эстетическая
форма — единство, гармония, порядок — создается поэтом не в силу
профессионализма; она привносится в содержание еще на том уровне,
который присущ или по крайней мере доступен всякому человеку.
Если же предметом искусства является природа, то и здесь оно не
вырабатывает красоту и цельность в самом себе, а лишь являет гар¬
монию, существующую во вселенной. Эстетическое оформление содер¬
жания достигается не техническими средствами искусства, а гораздо
глубже, в жизненном творчестве, доступном каждому человеку. На¬
оборот, только когда переживание достигает в самом себе гармонии,
единства и порядка, становится возможным и профессиональное твор¬
чество. Обретаемое в недрах жизненного чувства единство восприятия
мира и есть настоящее искусство. Когда оно достигнуто, обнаруже¬
ние во внешних формах происходит чуть ли не само собой: «И жизнь,
и искусство, и гений согласно расцветут, когда в наше сознание все¬
лится идея и единство, а в сердце — энтузиазм» (см. ниже, стр. 225).
Такую трактовку внешнего выражения мы с полным правом счи¬
таем однобокой. Выковывание цельности, гармоничности, стройности
совершается, по-видимому, во взаимодействии формы и жизненного по¬
рыва. Если Маццини отдает безусловное предпочтение второму, это
объясняется, конечно, реакцией на «аркадскую» поэзию позднего клас¬
сицизма, на увлечение внешними данными в итальянской опере начала
прошлого века, вообще на свойственное искусству несвободной страны
преобладание формы над сутью.Однако причина теоретического невни¬
мания Маццини к форме может лежать и глубже. На практике ему
была присуща отчетливая, хотя, возможно, и не во всем осознанная
установка на внешнюю выраженность. Она сказывается в стиле Мац¬
цини, современников она поражала в его поведении, а главное, о ней
свидетельствует знаменитая формула Маццини «мысль и действие»:
мыслительное содержание должно сразу же и непосредственно вопло¬
щаться в реальности. Не скрывается ли здесь у самого Маццини тот
самый «материализм формы», против засилия которого в современном
ему обществе он с такой страстью восстает? Если это действительно
так, то от Маццини позволительно вести линию к позднейшей пози¬
26

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
тивистской эстетике и критике искусства (например, отчасти у Писа¬
рева), которая принижала художественную форму во имя осязатель¬
ности художественного воздействия, то есть... во имя все той же фор¬
мы, только недостаточно осмысленной.
Однако хотя Маццини призывал к непосредственности жизненного
переживания, искусство вовсе не было для него беспорядочным вы¬
плескиванием эмоционального содержания. Напротив, возможно, ни од¬
но явление в художественном творчестве он не осуждал с большей
убежденностью, чем безвольное отражение душевного произвола. Де
Санктису не случайно в стиле Маццини чудилась лапидарность ран¬
него средневековья; действительно, все у него тяготеет к замкнутому
кругу отстоявшейся и упорядоченной символики. Очень существенно
замечание Маццини, что живущий в глубинах человеческой души источ¬
ник высшей красоты нельзя понять или выразить, если прежде не
переменить свою натуру и не найти способа «выразить бесконечное —
конечным языком» (см. ниже, стр. 81).
Однако подробного развития этой мысли мы у него не находим.
Имеются лишь отдельные замечания о том, что стилю гениального
писателя присущи краткость, сила и некоторая содержательная тем¬
нота (см. ниже, стр. 95), что ключ к пониманию деталей произведе¬
ния — в единой скрепляющей его идее, что существуют законы на¬
родной символики, которым следует истинный поэт. Едва коснувшись
природы художественного выражения, Маццини переходит от этой не
подлежащей для него анализу сферы к социальной роли искусства.
Отсюда его понимание критики как философии.
Если искусство не развлечение, не избыточный и произвольный
элемент цивилизации, а живое дыхание человечества и условие его
существования, то задача критики — не разыскание любыми средства¬
ми секретов и тайн искусства, а сначала его культивирование, береж¬
ное взращивание. Маццини боится, что очарование искусства рассеет¬
ся, если приблизиться к нему с холодным разбором. Наше невольное,
но оттого не менее правомерное чувство при встрече с художествен¬
ным произведением — восхищение, а не попытка в нем разобраться.
Форма талантливого произведения искусства, по Маццини, не забота
критики; форму и норму творчества «давно пора предоставить усмот¬
рению личности и суду гения». Разымать художественную форму, а тем
более предписывать законы искусству — нелепое и ненужное занятие.
Критика должна восходить от формы к мысли, мерить художественное
произведение критерием всеобщих принципов, управляющих прогрессом
цивилизации. В органическую «правильную» эпоху критика сопутствует
свободно развивающемуся искусству как его высокое философское
обобщение. Не так обстоит дело в ущербное время распыленности и
анархии.
27

ДЖ. МАЦЦИНИ
С одной стороны, Маццини как романтик выступает сначала за сво¬
боду и суверенность творчества. Но он видит, что предоставление ис¬
кусства самому себе на практике чревато опасностью. Искусство зави¬
симо от способности людей впечатляться им. Поскольку художествен¬
ное творчество несет истину в чувственной форме, эта истина чувства¬
ми и воспринимается, и если чувства эти искажены, притуплены, ху¬
дожник вынужден заострять выразительную форму в ущерб содержа¬
нию. Маццини печально констатирует, что в истории итальянской ли¬
тературы и искусства почти никому, за редчайшими исключениями, не
удалось вполне избежать чувственного искажения своего искусства
ради остроты непосредственного воздействия. Тем более в буржуазной
Европе XIX века, погрязшей в индивидуализме и материальных инте¬
ресах, степень нравственного падения уже такова, что подлинное твор¬
чество возможно лишь случайными вспышками. Принцип суверенности
и свободы творчества Маццини из-за этого не отвергает, но осущест¬
вление его отодвигается в ожидаемое будущее, а для настоящего «пе¬
реходного времени» вступает в силу совершенно иное соотношение ве¬
щей. Все должно служить борьбе нового со старым, все должно под¬
чиниться «социальной цели, более высокой и полезной, чем искусство
само по себе» (см. ниже, стр. 292).
Так социальное искусство, единое в будущем, не избегает в на¬
стоящем расслоения на социальное действие и служащее его целям
профессиональное искусство. Как мы видели, жизнь, борьба, социаль¬
ное служение для Маццини — тоже поэзия, бессмертная и непреодоли¬
мая, не могущая знать упадка, но она еще не может произнести за¬
вершительного и примиряющего слова. Пока не открыта заветная зем¬
ля преображения, уделом борца остается высокая, но как бы еще
немотствующая и несовершенная поэзия упования и действия. Посвя¬
щая себя делу создания «органического» общества, поэт-борец во из¬
бежание двойственности должен сознательно преодолеть в себе поры¬
вы к художественной игре. «Нам приходится оттеснять поэзию к ее
источникам»,—говорит Маццини, то есть, посвящая все силы борьбе, от¬
казываться от специфических художественных манифестаций и возвра¬
щаться к неразличенному единству жизни, где искусство еще тож¬
дественно с общежизненным творчеством. В мучительно неясный пе¬
риод перехода от старого к новому, от анархии к гармонии Маццини
не может предложить иного пути к жизненной цельности, кроме та¬
кого опрощения.
Соответственно меняется задача критики. Она должна теперь го¬
товить сознание людей к принятию истины, а для этого надо снача¬
ла «сотрясти оцепеневший разум людских множеств». Словом, крити¬
ка тоже должна включиться в социально-революционное действие. А
поскольку в условиях несвободы, экономического и военного принуж¬
28

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
дения воспитание словом невозможно, то единственным способом вос¬
питания остается уже известная нам «конспирация». «Романтики,— пи¬
шет Н. Я. Берковский,— хотели найти историческую реальность, ко¬
торая вмещала бы без оговорок красоту бесконечной жизни, индиви¬
дуальной свободы, вечной новизны» *. Маццини не только искал; оп¬
рокинув казавшееся ему условным разделение искусства и действитель¬
ности, он с безоглядной решимостью шагнул в романтическую мечту...
По достижении своей социальной цели Маццини, конечно, не захо-
чет вернуться к традиционному искусству «символического выражения
идеала». Еще в многообещающем начале «Молодой Италии» он зая¬
вил, что «век символов завершился» (1, 318) и должно начаться реаль¬
ное воплощение идеала. Здесь вспоминаются законодатели Платона,
изгоняющие трагедию из своего идеального государства тоже во имя
прямого социального творчества. «Мы и сами,— говорят они,— творцы
трагедии, наипрекраснейшей, сколь возможно, и наилучшей. Весь наш
государственный строй представляет собой выражение самой прекрас¬
ной и наилучшей жизни» **. Правда, платоновское государство скорее
художественный образ, чем реальная программа общественного уст¬
ройства. Но это не ослабляет параллели с Маццини, и вот почему.
Если искусство у Маццини подчинялось нуждам социальной борь¬
бы, то социальная действительность в свою очередь была оформлена
у него поэтическими и художественными представлениями. Мы виде¬
ли, что всего меньше в своей революционной практике он хотел быть
материалистом. Политическое мышление Маццини совершалось в худо¬
жественных образах. На высшем месте здесь стояло человечество, но
не как совокупность реальных племен и народов земного шара, а как
исполненное благодати, всеобъемлющее, бесконечно благое, разумное и
могучее существо, с которым должен в конечном итоге слиться каж¬
дый народ и, через свой народ, каждый человек. Далее шел образ
Италии, но опять-таки не реальной страны в ее конкретных социально¬
исторических условиях, а некоего живого единства неисчерпаемых воз¬
можностей, бесконечной красоты и великой судьбы — женственной сущ¬
ности, которая призвана сбросить теснящие ее вот уже триста лет
оковы сонного бессилия и, воспрянув, соединиться в обновляющем
слиянии с ожидающим ее человечеством. Человеческие существа, или,
но обычному выражению Маццини, «умы» или «души», занимают роли
в развертывающейся таким образом мировой драме смотря по тому,
принадлежит ли их сознание индивидуалистическому и не знающему
«откровения человечества» прошлому, борющемуся и ищущему настоя¬
щему или предвидимому и угадываемому великому будущему.
*	Н. Я. Берковский, указ. соч., стр. 14.
••Платон, Законы VI 817Ь; ср. «Государство» III 395с; 399а; X 595а.
29

ДЖ. МАЦЦИНИ
Такая картина мира обладала для Маццини высшей достоверно¬
стью, которую не только не надо было проверять, но в которой ему
казалось безнравственным даже сомневаться. Совсем напротив, каж¬
дый действительный факт получал осмысление лишь в терминах опи¬
санной вселенской драмы; она делалась тем самым прообразом всякой
реальности. Маццини очень скоро должен был убедиться, что реальное
человечество, реальная нация, реальный человек мало соответствуют
его идеальной картине. Но тогда он поставил под сомнение не идею,
а реальность.
Нотки досады на людей появляются в письмах Маццини уже по¬
сле неудачи 1833 года (9, 278; 67, 137; 80, 335 и мн. др.). Из верности
романтическому образу человека, отвечавшему его собственному внут¬
реннему опыту, Маццини готов был отвергнуть реального человека. Но
действительность, изгнанная в дверь, проникала в окно. На пути осу¬
ществления своих идеалов Маццини пришлось столкнуться с препят¬
ствиями, которые он не мог преодолеть уже просто потому, что не
учитывал их. Так, финансовые потребности революционной печати, не¬
легальных организаций ложились тяжелым бременем на идеалистиче¬
скую проповедь Маццини. Он был лишен возможности продумать до
конца свои идеи, о чем всю жизнь мечтал. Тоска по ученому досугу
выражается в его письмах с навязчивым упорством (27, 305; 59,
94; 70, 60; 74, 264 и др.).
Однако тот факт, что Маццини попытался вполне соединить тео¬
рию и социальную активность в романтико-художественной «поэзии
действия», представляет его эстетическую мысль в совершенно новом
свете. Она становится для нас не столько еще одним теоретическим
построением, сколько весомым человеческим документом, живым сло¬
вом личности, органически неприемлющей роль пассивного созерцания.
Не случайно главная часть наследия Маццини — это десятки томов
его писем, развертывающих сорокалетний захватывающий роман борь¬
бы, любви, веры, отчаяния, а главное, неустанной деятельности в гуще
людей и в самом центре великих общественных движений. Неудача
Маццини, разоблачившая беспочвенность его гуманизма, это одновре¬
менно торжество его непреклонной воли, которая не поддалась соб¬
лазну компромиссного половинчатого осуществления идеала и тем са¬
мым провела четкую разграничительную линию между романтической
утопией, которой в логически завершенном виде суждено было остать¬
ся более или менее красивой отвлеченной мечтой, и социальной дейст¬
вительностью, предъявившей гораздо более высокие требования к по¬
пыткам сознательного овладения ею, чем это оказалось возможным для
Маццини. Мысль его восполняется тем, что она не плод кабинетной
учености, а подкрепленное подвигом жизни утверждение действенности
искусства.
30

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
*	* *
В ранних статьях генуэзского периода Маццини еще держится
некоторой условной литературности, хотя уже угадываются его не¬
примиримость к «искусству прошлого» и социальный размах тезиса
«нового искусства». Во все более острой полемике с риторикой и
отвлеченностью позднего классицизма он отвергает здесь представление
об искусстве как развлечении, забаве, отдушине жизни или надмирном
полете чистого ума и вырабатывает свое понимание искусства как ра¬
бочего орудия человечества в труде по претворению в жизнь его высших
идеалов. Маццини весь еще погружен здесь в грандиозные историко-куль¬
турные построения, на первом плане у него, вполне в духе его вре¬
мени, стоит идея стадиальности человеческой истории, с помощью ко¬
торой он обосновывает «фатальную необходимость» прогресса, неиз¬
бежность грядущего преображения общества. Отчетливо прослежива¬
ется желание найти общий язык для всех людей, «верующих в про¬
гресс», приемлемую для всех литературную теорию.
После изгнания стиль Маццини резко меняется. Он бросает вызов
обществу, которое враждебно истинному искусству. Маццини утверж¬
дает, что современное буржуазное общество духовно мертво. Оно мерт¬
во не потому, что в нем иссякли источники поэзии; наоборот, они, воз¬
можно, сильны в нем, как никогда. Но они не могут развиться, пото¬
му что европейская действительность не признает поэзию жизненно
важным делом, ища опору в том, что, по Маццини, уже мертво и
мертвяще: в чувственно осязаемом, низменно ощутимом, опытно фик¬
сируемом. Болезнь Европы в том, что она пока еще не умеет опереть¬
ся во всех сторонах своей жизни на пророческую поэзию. Живитель¬
ному синтезу она предпочитает разлагающий анализ, человеческая лич¬
ность распадается на бездушную механическую силу и бессильный дух.
Избавление Маццини видит в изменении сознательной установки об¬
щества и возвращении искусству ведущей воспитательной и направ¬
ляющей роли.
Та же тема упадка искусства в современной Европе, в первую оче¬
редь во Франции, разрабатывается и в лондонских статьях 1837—
1844 годов. В работах о В. Гюго, А. Ламартине Маццини признает,
что буржуазное общество позволяет художнику любую степень искус¬
ности и эффектности. Казалось бы, перед искусством раскрываются
необъятные возможности, оно может достичь необыкновенной тон¬
кости, богатства и разнообразия,— но для чего все это, спрашивает
Маццини, если те, кому это искусство предназначено, поглотив любую
èro дозу и тут же обратив его в свою собственность, лишь еще боль¬
ше замыкаются в оболочке эгоизма? Проблема не в том, чтобы от¬
крывать в искусстве новые формы, а в том, чтобы вернуть жизненную
31

дж. млцципи
силу источникам искусства в человеческой душе, воспитать в каждом
творческую способность. В последних статьях лондонского периода
можно видеть, как мысль Маццини окончательно выходит за рамки ли¬
тературно-эстетических проблем.
В зарубежных оценках эстетики и литературной критики Маццини
бросается в глаза наличие противоположных точек зрения. Разумеет¬
ся, нравственное величие Маццини при этом не подвергается сомне¬
нию. Иногда можно видеть, как из уважения к патриотическим заслу¬
гам великого демократа некоторые биографы и исследователи проявля¬
ют «снисхождение» к Маццини — фантазеру, «нереальному политику»,
беспочвенному мечтателю. Действительно ли это необходимо?
Ф. Де Санктис не считает Маццини «настоящим философом» *.
Дж. Джентиле приводило в раздражение, что под внешне блестящей
формой у Маццини он не видел ничего, кроме беспочвенности **.
Г. Сальвемини, давший превосходную сводку философских и полити¬
ческих воззрений Маццини, считал его весьма недалеким теоретиком
литературы, который «измеряет ценность произведения искусства сте¬
пенью его соответствия своим собственным социальным, политическим
и религиозным идеалам, совершенно пренебрегая эстетической фор¬
мой» ***.
Напротив, один из лучших биографов Маццини, Болтон Кинг, осо¬
бенно хорошо изучивший его литературную деятельность в Англии,
считает, что «если бы в бурной жизни Маццини осталось больше вре¬
мени для литературных занятий, он стал бы, возможно, одним из
величайших критиков столетия; возможно, он и теперь может числить¬
ся среди таковых» ****. Э. Ненчони, литературовед конца прошлого века,
находил, что по сравнению с произведениями Маццини «немногие про¬
изведения итальянской критики содержат столь же большое количест¬
во идей, замечательных по своей истинности, новизне и разнообразию,
по глубине анализа и плодотворности синтеза» *****. Тот же Г. Сальве¬
мини, отвергая «утилитаризм» теории искусства у Маццини, признает
его «от природы хороший вкус» ******.
Высоко оценивает музыкальную эстетику Маццини А. Луальди,
обстоятельно исследовавший его «Философию музыки» *******. Обоз¬
*	F. De Sanctis, Storia della letteratura italiana nel secolo XIX. III.
Mazzini e la scuola democratica, Milano, 1958, pp. 24—72.
** G. Gentile, Albori della nuova Italia, p. 1, Firenze, 1969, pp. 204—205.
*** G. Salvemini, Mazzini, London, 1956, p. 96.
**** Bolton King, ibid., p. 312.
***** E. Nencioni, Gli scritti letterari di G. Mazzini, Roma, 1884, p. 3.
****** G. Salvemini, ibid., p. 96.
******* G. Mazzini, Filosofia della musica, Roma — Milano, 1954. (Преди¬
словие).
32

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
ревая историю итальянской критики гётевского «Фауста», В. Сантоли *
убедился, что посвященная «Фаусту» работа Маццини была не только
первым в Италии, но и, возможно, лучшим во всей Европе эпохи Рес¬
таврации разбором этого произведения.
Наиболее обстоятельным литературоведческим исследованием о
Маццини продолжает считаться курс лекций Ф. Де Санктиса «Мацци¬
ни и демократическая школа», прочитанный в 1874 году. По Де Санк-
тису, Маццини отличает единство и цельность принципов, теорий,
поступков, всей жизни. В литературе, как и в политике, философии,
религии, основой его мышления является «коллективность»: признание
за всяким многообразием единого источника («абсолютная истина»,
«вселенская мысль», бог). Всеобщая истина, раскрываемая свободным
гением, есть основа искусства. В то же время мысль Маццини пред¬
ставляется Де Санктису туманной: она подобна, говорит он, вершине
горы, очертания которой можно лишь угадывать, так как она окруже¬
на облаками. Увлеченность Маццини мешает ему производить фило¬
софские абстракции путем хладнокровной работы разума; а человек,
«сердце которого полно политическими, религиозными и философскими
переживаниями и страстями, неспособен иметь чистого художествен¬
ного чувства». Кроме того, Маццини не был специалистом, тогда как
подлинно культурным человеком, по Де Санктису, может стать лишь
тот, «кто избирает одну область культуры и углубляется в нее». Буду¬
чи умелым «агитатором и изобретателем удачных и действенных фор¬
мул» («нет человечества без родины», «мыслить и действовать», «жизнь
есть долг», «долг есть жертва»), Маццини «сумел встать в центре ши¬
рокого европейского движения без средств, без власти, единственно
благодаря силе своего слова». Маццини следовало бы заняться исклю¬
чительно литературой, но, «поглощенный своими конспирациями, вол¬
нуемый политическими страстями», он не нашел в себе сил отказаться
от политики, что было бы, как считает Де Санктис, более достойным
его. Из-за перевеса чувства над разумом Маццини «начинает гимном
о свободе искусства, а затем, из ненависти к индивидуализму, вновь
порабощает искусство и сводит его к простому отражению идеи». Тео¬
рия Маццини полезна и важна, когда она направлена против форма¬
лизма и пустоты аркадиков и академиков, но она перерестает в ошиб¬
ку, когда требует от искусства политического, религиозного и фило¬
софского содержания; она ведет к «олицетворению, метафизической,
типической, мифической индивидуальности, символическому и мистиче¬
скому искусству средних веков». Со средними веками Маццини сбли¬
жает, по Санктису, еще и форма его изложения: она повторяет «ста-
*	V. Santoli, Die italienische Faustkritik von Guiseppe Mazzini bis Bene¬
detto Croce. — Tn: *‘Stoff, Formen, Strukturen”. Mönchen. 1962. SS*. 160. 163.
2—6342
33

ДЖ. МАЦЦИНИ
рую итальянскую форму, когда анализ еще не придал движения во¬
ображению». Со своей героической моралью, со своей торжественной
и пророческой, часто отчуждающей, однообразной манерой Маццини
«подобен турецкому барабану в оркестре», который необходим, но
лишь в определенные моменты. Непреходящее значение Маццини — в
поставленной им задаче духовного и нравственного, а не только поли¬
тического возрождения нации.
Анализ Де Санктиса произведен с позиции тех классов итальян¬
ского общества, для которых политическое объединение Италии в кон¬
ституционную монархию казалось наилучшим возможным на данном
этапе «устроением земли». Маццини, напротив, воспринимал сложив¬
шийся буржуазный порядок как национальное бедствие. Де Санктису
казалось, что Маццини из себялюбия устремляется в прошлое, к поре
своих юношеских мечтаний, и отвергает достигнутые успехи, отдаваясь
чувству личного раздражения. Маццини же видел продолжающееся
угнетение народа, нравственное нездоровье нации, узость позитивистских
теоретиков и хватался за идеалы юности как за то единственное, что
он мог противопоставить катастрофе, приближение которой он ощущал
всем существом.
Оценивая с современной точки зрения место Маццини в истории
итальянской критики, Р. Фраттароло * считает, что, удержав тесную
связь литературы со всеми другими проявлениями человеческого духа,
но отступив при этом от классических схем и смягчив контраст меж¬
ду жизненным идеалом и реальностью исторического развития, Мацци¬
ни явился продолжателем У. Фосколо; а с другой стороны, стараясь
проследить понятийную связь между стадиями развития искусства,
отказавшись от классицистской манеры выносить суждение о разби¬
раемом произведении и опираясь прежде всего на свои личные впечат¬
ления от прочитанного, Маццини был предшественником Де Санктиса.
Произведения Маццини, по мнению Р. Фраттароло, служат не столько
образцом критического разбора текстов, сколько «отправной точкой для
новых культурных перспектив» *·.
Первые русские писатели, у которых мировоззрение и деятель¬
ность Дж. Маццини получили подробное, хотя и разнородное, освеще¬
ние, а именно Н. Г. Чернышевский и А. И. Герцен, не касались его
теории искусства. Н. Г. Чернышевский, много писавший о Маццини
в политических обозрениях «Современника» в бурные для Италии
1859—1860 годы, по-видимому, ничего не знал о ранних произведениях
Маццини. Но в эстетическом учении самого Чернышевского можно ви¬
•	R. Frattarolo, Mazzini critico.—“Accademie e biblioteche d'Italia”, anno
XL, N. 3, Maggio - Giugno 1972, p. 213-219.
** I Ы d.. p. 217.
34

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
деть не одну точку соприкосновения с воззрениями Маццини. А. И. Гер¬
цен познакомился с Маццини в 1851 году. Единственный, по-видимо¬
му, раз, когда 1 ерцен имел беседу с Маццини о поэзии, последний
показался ему утилитаристом, неспособным понять природу искусст¬
ва, настолько ограниченным в своем осуждении пессимистического ро¬
мантика Леопарди, что Герцен принужден был вступиться за поэта,
заметив, что Леопарди не мог участвовать в римской революции, как
того, очевидно, хотелось бы Маццини, по уважительной причине: он
умер в 1836 году*. Позднее, в 1861-м, когда в Милане начало изда¬
ваться первое Полное собрание сочинений Маццини, Герцен смог оз¬
накомиться с его юношескими литературными произведениями. Но, как
этого можно было ожидать, он рассма!ривал их уже всецело под впе¬
чатлением развертывавшейся перед его глазами жизненной трагедии
Маццини, социальные идеалы которого оставались неосуществленными.
В «романтических мечтаниях» Маццини Герцен увидел лишь «оезум-
ный протест во имя родины и человеческого достоинства, против шты¬
ков и военной дисциплины» **.
Впервые в России Маццини как собственно мыслитель (хотя и не
как теоретик искусства) получил самостоятельную и притом востор¬
женную оценку у Л. Н. Толстого. Уже при посещении Герцена в Лон¬
доне Толстой хорошо знал о Маццини и выпросил у Герцена только
что принесенную от него записку, которую потом долго хранил. Тол¬
стой перевел известное «Письмо Маццини о бессмертии», широко поль¬
зовался цитатами из его произведений в «Круге чтения»; он умиленно
плакал, когда только что вышедшую в переводе Л. П. Никифорова
книгу Маццини «Об обязанностях человека» читал ему в 1902 году
А.	М. Горький, сам увлеченный Маццини***. В определении искусства
Толстой практически сходится с Маццини. Искусство, по Л. Толстому,
есть «необходимое для жизни и для движения к благу отдельного че¬
ловека и человечества средство общения людей, соединяющее их в
одних и тех же чувствах» («Что такое искусство», V). Но и жизне¬
творческая сила искусства, и его нравственная функция, и его обра¬
щенность к будущему, и, главное, его социальный смысл — все это цен¬
тральные положения эстетики Маццини. «Искусство не есть наслажде-
*	А. И. Герцен, Собрание сочинений в 30-ти томах, т. 10, стр. 80. Инте¬
ресно, что Маццини запомнился этот разговор с Герценом. 2/1V 1853 года он пи¬
сал в Лондон Эмилии Хоке: «Все, что вы говорите о Леопарди, есть то самое, что
я сказал Герцену и что я написал бы на эту тему. Сердце Леопарди, его гений
были в его голове; а его голова была затуманена страданием, проистекавшим
от его физического несовершенства. Он был то, что мы называем «классицистом».
Как поэт, он язычник с примесью современного скептицизма».
** А. И. Герцен, Собрание сочинений в 30-ти томах, т. 16, стр. 116.
*** М. Горький, Собрание сочинений в 30-ти томах, т. 28, стр. 263—264.
2*
35

ДЖ. МАЦЦИНИ
ние, утешение или забава; искусство есть великое дело. Искусство
есть орган жизни человечества, переводящий разумное сознание людей
в чувство». Это слова JI. Толстого («Что такое искусство», XX). «Ис¬
кусство не есть фантазия, каприз личности,— пишет Маццини.— Мис¬
сия искусства — подвигать людей на воплощение мысли в действие».
Первое суждение на русском языке о Маццини как авторе статей
по литературе и искусству мы находим у Н. Г-ской в 1906 году*.
Эстетика Маццини описывается здесь как цельная система; интересно
указание на то, что у Маццини предвосхищаются некоторые музыкаль¬
но-эстетические идеи Р. Вагнера. Но Н. Г-ская, рассматривая учения
Маццини в плане «чистой» эстетики, не видит их общекулыурной про-
блемности. «Много хороших и важных мыслей высказывает Маццини
об искусстве»,— пишет Н. Г-ская, и добавляет: «Маццини не понима¬
ет, что если бы осуществился его идеал искусства, оно пало бы, стало
бы скучно». Ясно, однако, что теорию, которая проповедует скучное ис¬
кусство, не спасут уже никакие «хорошие и важные мысли». В двой¬
ственной оценке Маццини как чуткого ценителя и неудачного теорети¬
ка искусства Н. Г-ская следует за Ф. Де Санктисом. Та же зависи¬
мость от Де Санктиса чувствуется в кратком упоминании о Маццини
у В. Фриче ** и у С. Мокульского в «Литературной энциклопедии»
1932 года. Вслед за Де Санктисом они повторяют, в частности, будто
Маццини «отвергает Гёте и Байрона, потому что находит у них содер¬
жание, противоречащее его концепциям, и превозносит до небес поэму
«Изгнанник» П. Джанноне, теперь всеми забытую, за ее патриотиче¬
ское содержание»,— ошибочное утверждение, которое исправляет Дж.
Борджезе в «Истории романтической критики в Италии» ***, замечая,
что достаточно прочесть соответствующие статьи Маццини, чтобы убе¬
диться в противоположном.
Сочувственный разбор идей Маццини дает А. В. Луначарский в ра¬
боте «Ибсен и мещанство» ****, на материале статьи «Байрон и Гёте».
«Прежде всего, статья поражает искренностью тона, блеском изложе¬
ния, страстью,— начинает А. В. Луначарский.— Теперь так что-то не
пишут. Публицистика либо ругается, либо ходит в перчатках и белом
галстуке. Но главное в статье юноши Маццини — глубина мысли». «За¬
дача новейшего времени... по мнению Маццини, заключается в том,
*	Н. Г-с к а я. Джузеппе Маццини.—«Русская мысль», т. 27, 1906, июль, стр.
54—75.
** См.: В. Фриче, Итальянская литература XIX века, М., 1916, стр. 140—
141, 143—144, 164-168, 238-241.
*** G. В о г g е s e, Storia della critica romantica in Italia, Milano, 1965, pp.
315—316.
**** См.; A. В. Луначарский, Собрание сочинений, т. 5, М., 1965, стр.
132—135.
36

В. БИБИХИН. ЗА СОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО
чтобы соединить свободу и общественность, индивида и коллектив¬
ность». В устремленности к искусству будущего, в раскрытии проро¬
ческого значения гениев искусства прошлого, продолжает А. В. Луна¬
чарский, Маццини близок нашему времени. «Маццини был в полном
смысле этого слова гениальным человеком». Вместе с тем он «неяс¬
но представлял себе, в чем будет заключаться опора, материальный
базис нового духа, великого коллективизма». «Коллективизм Маццини
был скорее поздним отсветом Великой французской революции, Конвен¬
та, он мечтал о ее продолжении, о законченности демократии, опираю¬
щейся на народ. Народ и государство противопоставлял он личности,
хотя, конечно, не был слепым последователем Руссо и думал о рес¬
публике, в которой громадная солидарность не убьет индивидуально¬
сти, в которой новая «личность» — народ не убьет своей составной ча¬
сти — человека».
Маццини от имени искусства заявил тот бескомпромиссный мак¬
симализм, без мужественной решимости на который творчество и в
самом деле едва ли способно вырваться из круга вечного повторения;
без напряженного порыва к воплощению своих возможностей в пов¬
седневной действительности оно уготовило бы себе участь более или
менее почтенной праздности. Однако, не сойдя с твердыни этой, в сущ¬
ности, отрицательной истины — не мирящейся с косной обыденностью
и с расколом мира на жизнь и искусство, — великий бунтарь остался
на пороге желанной ему подлинной социальности и не услышал слова,
говорящего о превращении силы отрицания в залог созидания. Лишь
в полуосознанной музыке мацциниевской риторики, в движущем ею
волнении мы угадываем голос недвойственного утверждения и необ¬
манчивой надежды.
По-видимому, на этих путях, в широком историко-культурном кон¬
тексте, и должна рассматриваться проблема, поставленная Маццини
в тезисе «социального искусства».
В.	В. Бибихин

ЭСТЕТИКА
И
КРИТИКА

ИЗ «АВТОБИОГРАФИЧЕСКИХ ЗАМЕТОК»
[ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ]
Никто еще до сих пор не го¬
ворил, что романтизм в Италии был борьбой Свободы про¬
тив угнетения, борьбой Независимости против всяческих
форм и норм, которые бы не мы сами избрали, повинуясь
личному вдохновению или коллективной мысли, живущей
в глубинах нации. Мы сказали это. Вот единственное до¬
стоинство статей, которые здесь помещены.
Но, говоря это, мы хотели выразить литературную, а не
просто политическую истину. Истина едина, она господст¬
вует над всеми проявлениями жизни. Каждой ступени вос¬
питания человечества или отдельного народа предпослана
социальная идея, определяющая уровень прогресса, кото¬
рый должен быть на этой ступени достигнут. Религия, ис¬
кусство, политика, промышленность выражают и воплоща¬
ют эту идею различными способами, в соответствии со сво¬
ими особенными задачами и средой. Отдельная редкостно
одаренная личность, гений может стать завершителем про¬
шлого или пророком будущего; но коллективная литера¬
тура, искусство целого народа или многих народов не мо¬
гут не принять облика, отвечающего прямому социально¬
му смыслу настоящей эпохи.
Истинная миссия искусства — подвигать людей на пре¬
творение мысли в действие. Об этом единственно верном
определении искусства будет подробно говориться в каж¬
дой статье, включенной в это издание. В час, когда воз¬
рождение нации обещает скорое пробуждение итальянско¬
го искусства мне остается лишь повторить это и отослать
сомневающихся к Истории.
Различие между искусством и другими дисциплинами,
чисто рассудочными и спекулятивными, есть такого же ро¬
да различие, какое отделяет веру от философии.
41

ДЖ. МАЦЦИНИ
Главная идея эпохи, с тех пор как существует филосо¬
фия, почти всегда заключена в этой последней; но здесь
эта идея остается для личности холодным объектом бес¬
плодного созерцания, будучи сама по себе неспособна из¬
менить социальные условия, воплотиться в человеке, пра¬
вить его поступками. Вера приемлет идею эпохи и, связав
ее с небом, освятив ее печатью божественного рождения и
будущего, делает ее законом и высшей целью человеческо¬
го действия и преобразует ею мир.
Такова и миссия искусства. Оно восприемлет неподвиж¬
ную идею разума, поселяет ее в сердце, окружает ее чувст¬
вом, превращает ее в страсть и делает человека из созер¬
цателя подвижником.
Я не говорю, что искусство, как его понимают сегодня
люди, не имеющие веры, выполняет эту миссию; я хочу
лишь сказать, каким оно должно стать, каким оно было в
свои лучшие эпохи и как оно мельчало, опускалось и де¬
лалось минутной игрушкой пресыщенных людей, пародией
на самое себя всякий раз, когда позволяло отклонить себя
от цели.
Итак, высшее требование к искусству — проникнуться
идеей эпохи, нации и человечества, претворить ее в симво¬
лы и образы и найти для нее такое выражение, которое
побудило бы людей посвятить ей все свои душевные силы,
все мечты и всю любовь и добиться ее торжества.
Идея эпохи для нации требует создания свободной и
великой Италии, которая бы высоко подняла знамя угне¬
тенных и обездоленных народов, призывая их к единой и
самостоятельной жизни и борясь за них своим примером
и делами. Идея же эпохи для человечества есть в послед¬
нем счете религиозное преобразование: надо отслужить
торжественную панихиду старой вере, уже не способной
по причинам, о которых было бы долго говорить, освящать
человеческую жизнь; и надо призвать души, сегодня еще
колеблющиеся, изверившиеся, неудовлетворенные, разде¬
ленные, возродиться для жизни, юности и братства у колы¬
бели веры новой.
Новое небо и новая земля — это ли тесная сфера для
будущего итальянского искусства? Она ли менее поэтична,
чем та пустыня ощущений, переживаний и индивидуальных
капризов, где в середине жизненного пути погибли столь
большие таланты, как Альфред де Мюссе? И неужели ис¬
кусство, ставшее в первую очередь религиозным и поли¬
42

ИЗ «АВТОБИОГРАФИЧЕСКИХ ЗАМЕТОК*
тическим, уверенно следующее общей цели, осознанному
общему убеждению, должно будет непременно оставить ис¬
точники своей жизни и нарушить отведенные ему пределы?
Неужели оно будет менее возвышенным, если его символом
станет тот столп облачный и огненный, который шел перед
Израилем 2 в его пути через пустыню, а не холодный блу¬
ждающий свет, следуя за которым путник теряется в лесу?
Две опасности грозят искусству: представление, что оно
есть «подражание» природе, и теория, согласно которой
его закон есть служение самому себе, — теория, в недав¬
ние времена породившая формулу «искусство для искус¬
ства». Это представление отнимает у искусства малейший
признак собственной жизни; эта теория разрывает его
связь со вселенной и заставляет блуждать без системы, без
цели, без сознания долга на поводу у ощущений, наподо¬
бие больного бреда.
Искусство не подражает, оно выражает. Оно будит
идею, спящую в символе, и представляет символ таким об¬
разом, что люди видят идею сквозь него. Если это не так,
к чему искусство? Природа есть одеяние вечности, действи¬
тельность есть конечное выражение всеобщей истины,
«формы» суть временные и пространственные пределы еди¬
ной жизненной силы. Искусство должно представить при¬
роду, действительность, внешние формы так, чтобы сквозь
них людям светил луч истины, более глубокий и более об¬
ширный смысл жизни. Думающий иначе низводит служе¬
ние поэта до ремесла фотографа.
Но искусство не есть и фантазия, каприз личности. Это
великий голос мира и бога, услышанный избранной душой
и в гармонии открытый людям. Этот голос, когда он нисхо¬
дит непосредственно от вселенной к смертному, грозит по¬
давить своим величием его деятельную силу, как это сде¬
лал пантеизм с древним восточным миром: искусство же
смягчает его, очеловечивает его и дает нам услышать его
эхо в страданиях, радостях и чаяниях одного из наших
братьев. Искусство не есть изолированное, разъятое, необъ¬
яснимое явление. Оно живет жизнью мира и вместе с ним
из эпохи в эпоху стремится к богу. В этой коллективной
жизни оно черпает свою силу, подобно тому как растения
берут сок из земли, общей матери; обособившись, оно ут¬
ратило бы свою власть над сердцами. «Искусство для ис¬
кусства» есть формула безбожная, подобно политической
формуле «каждый за себя»; такое искусство в период на¬
43

ДЖ. МАЦЦИНИ
родного упадка может овладеть умами на краткий срок,
но оно бессильно, когда народ поднимается к новой жизни,
к великому служению.
Юные ревнители искусства Италии — когда Италия бу¬
дет, ибо до той поры искусство имеет право быть лишь
боевой песнью — избегнут, надеюсь, обеих этих опасно¬
стей.
Они не забудут своих великих людей, от Данте до Фос¬
коло, учивших, что искусство должно быть нравственным
служением.

О ЛЮБВИ ДАНТЕ
К ОТЕЧЕСТВУ
Когда словесность была, как
ей подобает, частью учреждений, управляющих народной
жизнью, и считалась еще не забавой, а служением на об¬
щую пользу, тогда поэтом назывался не сочинитель метри¬
ческих строк, но человек свободный, от богов поставлен¬
ный вещать людям истину под видом аллегории. Древние
воображали себе Муз чистейшими девственницами, обита¬
тельницами гор, чтобы показать, что поэзия, дочь неба, пи¬
тается свободой, и чтобы певцы учились не продавать свои
цитры земным властителям.
В лучшие века Греции поэты, помня о своем высоком
назначении, посвящали свой гений пользе Отечества. Одни,
как Феогнид, сеяли среди сограждан слова мудрости; дру¬
гие, как Солон, говорили в своих стихах о законах, дела¬
ющих приятной общественную жизнь; третьи, как Гесиод,
вверяли своей поэзии религиозные тайны и аллегории. Оте¬
чество поручало своим поэтам столь святое дело, как вос¬
питание в юношестве любви к свободе и уважения к рели¬
гиозным и гражданским законам; и пока гимны Гармо-
дия и песни Алкея1 звучали в устах молодых греков,
можно было не бояться ни своей тирании, ни чужеземного
ига.
Но когда развратившаяся в пороках общественность,
роскошь, падение нравов и время, губитель всего цветуще¬
го, склонили дух людей к рабству, а деспотизм одиночек
вознесся над подобострастным раболепием большинства,
то отступила от своей первородной свободы и поэзия, ра¬
зум стал продажным, и его стали покупать те, кто надеял¬
ся, что звон цитр заглушит стон угнетенного человечества.
Поэзия стала искусством льстить народному легкомыслию
и распущенности толпы, разжигать страсти и сластолюбие
45

ДЖ. МАЦЦИНИ
тиранов, и часто она делалась наставницей порока, почти
всегда — праздного безделья.
У каждого народа, особенно же в нашей Италии, всегда
есть несметное число писателей и, возможно, чрезмерное —
поэтов. Но много ли было таких, кто не продал талант и
перо тирании (ибо даже республика словесности имеет
своих диктаторов)? Придворные нравы, секты, школы, ака¬
демии, лжеучения и суеверия, которые плодит каждый век,
развратили большинство писателей; великих людей, кото¬
рые не шли ни под каким знаменем, кроме знамени исти¬
ны и справедливости, было очень мало. Потомство вынесло
первым суровый приговор забвения, любовь же ко вторым
сберегло в памяти достойнейших, поручив им хранить в
чистоте этот священный дар, чтобы он служил ободрением
в несчастьях и поощрением в лучшие времена. Из таких
гениев, которые остались чисты среди всеобщего рабства,
лишь благу родины посвятив свой труд и свою жизнь, Ита¬
лия, спеша смыть пятно старой несправедливости, дала
первое, никем не оспариваемое место божественному Али¬
гьери; и если провинциальная гордость или дух противоре¬
чия толкал кого-то восстать против всенародного пригово¬
ра, это было легкой дымкой в спокойном солнечном небе.
Человек, чей прах еще не остыл и чей возвышенный об¬
раз будет жив среди нас2, пока рождаются в Италии бла¬
городные души, возвратил Данте славу истинного гражда¬
нина; и, казалось, никто уже не решится оспаривать ее.
И все же в некоторых появившихся недавно книгах под¬
вергается сомнению любовь Данте к отечеству. Голоса эти
не встретили возражений, и их подхватил один итальян¬
ский литератор, который в своем письме, помещенном в од¬
ном из последних номеров «Антологии», обвинил Данте в
нетерпимости, упрямой гордости и неразумном гневе про¬
тив Флоренции. Мы считаем поэтому нужным выставить
некоторые свои соображения против этого вновь возро¬
дившегося мнения; и если даже нам не придется сказать
ничего нового, нас утешит мысль, что наши слова, каковы
бы они ни были, не пройдут совсем бесследно для тепереш¬
него поколения, ибо речь идет о вещах, касающихся италь¬
янской славы.
Чтобы верно судить о произведениях искусства, о моти¬
вах, вызвавших его, о чувствах, под влиянием кото¬
рых оно было создано, а значит, и о смысле его, есть, мне
кажется, лишь единственный путь, которым слишком ча¬
46

О ЛЮБВИ ДАНТЕ К ОТЕЧЕСТВУ
сто пренебрегают: изучение эпохи, в которую писал его ав¬
тор, и изучение жизни писателя.
Любовь к отечеству всегда едина по своей сути и ко¬
нечной цели, но, как всякое человеческое чувство, она ис¬
пытывает различные изменения и принимает разные фор¬
мы, смотря по тому, как меняются обычаи, нравы, вера,
гражданские убеждения и страсти людей, составляющих то
отечество, к пользе которого стремится любящий. Поэтому
с изменением нужд отечества должны измениться и сред¬
ства, которыми добиваются их удовлетворения или ограни¬
чения; а следовательно, направление, которое примет лю¬
бовь к отечеству в одном веке, будет совершенно иным,
чем в другом. В лучшие годы римской республики истин¬
ная любовь к отечеству была любовь Цинцинната; Брут
показал, какова она при зарождении тирании; Кокцей Нер¬
ва 3 научил сограждан, какое высокое доказательство люб¬
ви к родине остается принести, когда рабство утвердилось
бесповоротно. Вот как видоизменяла эпоха одну и ту же
страсть, пылавшую в душе этих трех великих людей. Так
же влияет эпоха и на писателей, отчего возникает многооб¬
разие форм, отмечающих разные периоды любой литера¬
туры. Пока историю литературы путали с историей писа¬
телей, оставались незамеченными теснейшие связи, прохо¬
дящие между учреждениями, нравами народа и его лите¬
ратурой; они обнаружились лишь когда историко-литера-
турные исследования приняли более философское направ¬
ление. Тенденции писателя немало зависят от окружающих
его обстоятельств. Поэтому любовь к отечеству, живущая
в его груди, будет проявляться в тысяче форм в зависимо¬
сти от состояния общественных стихий, которое он так или
иначе выражает. В одну эпоху он явится, дыша благород¬
ным гневом, тогда как в другую голос его польется напе¬
вами ласки и покоя. Заставьте историка, одаренного всеми
достоинствами великого человека, быть в век Августа сви¬
детелем мира, детища усталости, современником государя,
сообщавшего новое направление деятельности римского
ума, среди видимости благоденствия, созданной прогрессом
цивилизации и литературы, и вы получите Ливия. Теперь
перенесите того же самого человека в эпоху после импе¬
раторства Нерона, в начало правления Домициана, когда
погибла вся древняя доблесть, когда человек пресмыкался,
утратив благородство и честь, под пятой жесточайшей ти¬
рании, среди унизительной подлости, — и вы получите Та¬
47

ДЖ. МАЦЦИНИ
цита. Оба питали горячую любовь к отечеству; но первый,
соблазненный зрелищем покоя, уверовал, что Рим счаст¬
лив, и потому представил историю его древнего величия
скорее наподобие гимна, услаждающего слух сильных мира
сего, чем в виде горького упрека, брошенного застывшему
в вялом оцепенении обществу, — меж тем как Тацит, жив¬
ший в эпоху, утратившую остатки иллюзий, сделал свое
повествование последним отзвуком былой свободы, безжа¬
лостно открыв своим современникам картину их чудовищ¬
ного падения.
Итак, следует рассмотреть эпоху, прежде чем судить по
языку писателя, любовь ли к родине вдохновляет его, то
есть служит ли он тому отечеству, каким оно стало в его
время. Каковы же были времена Алигьери? В каком соот¬
ношении находились тогда общественные стихии? Краткое
описание особенного облика той эпохи, черт, характеризу¬
ющих ее и отличающих ее от последующих эпох, не ока¬
жется, думаю, бесполезным для тех, кому не приходилось
погружаться в историю средних веков.
Италия тринадцатого века одновременно являла взору
все то, что история земного шара лишь постепенно раз¬
вертывает в своем течении. Разнообразнейшие формы гра¬
жданских и политических учреждений делали непохожими
друг на друга ее города. Все те начала, на которых осно¬
вывается несчастье или благосостояние народов, таились в
ее лоне. Неистовая энергия, неустрашимая доблесть, не¬
терпеливое свободолюбие, неистощимая плодовитость в
создании проектов общественного устройства, мужествен¬
ное постоянство в преодолении любых препятствий — все
это уживалось рядом с манией господства, со страстью раз¬
рушения, с необузданной дерзостью, с яростным духом ме¬
сти, с немилосердной жестокостью. Высокие добродетели и
гнусные преступления, люди благороднейших чувств и низ¬
кие негодяи соседствуют в этом веке, подобно тому как в
странах, где природа всего более плодовита, противо¬
положности прекрасного и отвратительного особенно ог¬
ромны.
При такой энергии, при таком избытке сил Италия мог¬
ла бы уже в том столетии заложить основу своей нацио¬
нальной независимости, если бы в ней нашелся правитель,
обладающий трудным искусством подчинять все страсти
единой цели. Но помешал врожденный разброд итальян¬
ских умов, и буйное племя, для которого покой был смер¬
48

О ЛЮБВИ ДАНТЕ К ОТЕЧЕСТВУ
ти подобен, никем не руководимое, необузданное, ежечасно
подстрекаемое тщеславием тех, кто на чужом раздоре хо¬
тел построить свое господство, необходимо должно было,
заражаясь захватническим пылом от чужеземцев, обратить
во вред своей общей матери безудержную потребность дей¬
ствия. В причинах для смуты не было недостатка. Почти
на всем пространстве нашей несчастной земли предвестием
зла для итальянского уха звучали названия гвельфов и ги¬
беллинов 4, ибо партии обычно долговечнее повода, из-за
которого они возникли. И эти две тем более расходились
между собой, что часто не имели никакой определенной це¬
ли. Ни попытка реформы, предпринятой Джованни да Ви¬
ченца 5, ни республиканское правительство, благодаря ко¬
торому во Флоренции возродились словесность и искусст¬
ва, не помешали раздору все более разгораться на лом¬
бардской земле и в Тоскане. От границы до границы
итальянские мечи обагрялись итальянской кровью. Неапо¬
литанские государства, раздираемые долгой войной Ман¬
фредов с узурпатором Карлом Анжуйским, стонали под
кровавым игом; Сицилия мстила своей вечерей за молодо¬
го Конрадино — месть бессмысленная, временно отдавшая
ее под власть арагонского короля 6. В Ломбардии Делла-
Торре пытались утвердиться на развалинах тирании Эцце-
лино 7. Сиена, Ареццо, Флоренция вели между собой оже¬
сточенную войну. Владычица морей вызывала на смертный
бой Геную и Пизу, и на горе Пизе соединили свое оружие
Флоренция, Лукка, Прато, Пистойя, Вольтерра и другие
города, которые сами были заклятыми врагами между со¬
бой до тех пор, пока ярость гвельфов не сблизила их ин¬
тересы в общей вражде против единственного гибеллинско-
го города в Тоскане 8. Это были войны, не упорядоченные
теми нормами, которые совесть предписала нациям, заста¬
вив их признать то, что называется международным пра¬
вом. Они велись со всей жестокостью эпохи и той цели, ра¬
ди которой их начинали, а целью этой чаще было полное
истребление противника, чем перемена у него способа
правления и изменение границ. Хватались за каждую слу¬
чайность, лишь бы она вредила врагу; любое средство ка¬
залось хорошим, лишь бы оно вело к победе. Перемирия
превращались в ловушки, любое коварство, любое преда¬
тельство представлялось законным приемом войны. И у
всякого, кто вспомнит, из событий одной лишь войны меж¬
ду Генуей и Пизой, о клятве разрушить стены Пизы и рас¬
49

ДЖ. МАЦЦИНИ
сеять ее жителей по окрестным землям, которой связали
себя союзные с генуэзцами города, или о бегстве графа
Уголино в битве под Мелорией 9, или о том, как обошлись
лигуры с одиннадцатью тысячами пизанских пленных, взя¬
тых после победы, когда десять тысяч из них погибли на
плахе, — душа содрогнется в груди, для которой наши
слова не пустой звук.
Если мы теперь окинем взором внутреннее состояние
городов, то откроется такая картина, что можно лишь
скорбеть о нашей родной Италии, показавшей миру столь
плачевный пример. Повсеместно граждане сбегались на
бунты и резню с тем же неистовством, с каким беснующий¬
ся раздирает собственные язвы. Повсеместно насилия, из¬
биения, убийства оскверняли прекрасную землю, как бы
самой природой предназначенную для безмятежного и веч¬
ного покоя, ибо одни поднимали смертоносный меч, снедае¬
мые жаждой тиранической власти, другие — из страха
перед порабощением или из слишком далеко зашедшей
любви к независимости. Почти все знатнейшие аристокра¬
тические роды были в открытой вражде между собой; ме¬
нее знатные разделялись, вставая на сторону то тех, то
других. Поэтому города были вечно тревожимы кровными
распрями, исход которых решался обычно оружием; тут
каждый дворец был бастионом, каждая площадь могла
стать местом боя. Меж тем люди приучались презирать
порядок и закон; подчинение судебным решениям почита¬
лось низостью среди знати; когда один привлекался к су¬
дебному разбирательству, все его родственники стремились
силой вырвать его из рук стражей — так преступление од¬
ного делалось преступлением многих. Существовали зако¬
ны, но правительства были бессильны добиться их строгого
исполнения; поэтому когда ничто уже не могло сдержать
неуемную дерзость аристократов, народ, уставший от не¬
мого страдания, поднимался с оружием на обидчиков. Та¬
кие народные революции, не направляемые мудростью пра¬
вительств, побуждаемые чувством личной обиды, разжига¬
емые свежей памятью о прошлых несправедливостях, при
подстрекательстве какого-нибудь льстивого демагога почти
всегда переходили границу поставленной цели, чему ярким
примером (о других умолчим) служит нам восстание, ко¬
торое поднял во Флоренции Джано делла Белла 10. Тогда
бич анархии поражал все окрест, и на смену тирании знати
приходил не менее тиранический разгул народа. Так ста¬
50

О ЛЮБВИ ДАНТЕ К ОТЕЧЕСТВУ
рая смута продолжалась в новом виде, пока власть не за¬
хватывал какой-нибудь более осторожный и расчетливый
аристократический род.
Такова была эпоха, в которую протекала горестная
жизнь Данте, эпоха, служащая глубоким уроком для каж¬
дого, кто способен вглядеться в нее философским взором,
эпоха, от изучения которой Италия может получить только
пользу. И если найдется хоть один, кто, прочтя историю тех
времен, лишь усмехнется усмешкой безучастного сожале¬
ния, то это будет более либо менее чем человек, ибо не¬
счастье полного дерзаний и сил народа, который с неисто¬
вой яростью обращается против собственных сыновей и го¬
товит приход чужеземцу, бессмысленно расточая свою
энергию, всегда будет повестью скорби и слез для чувству¬
ющего сердца. Скорби и слез, говорим мы, ибо большинст¬
во всегда довольствуется лишь тем, что молча стенает о
бедах, которым не могут помочь. Но всегда есть и пламен¬
ные души, неспособные ни смириться со всеобщим падени¬
ем, ни онеметь от бесплодной скорби. Вознесенные приро¬
дой на огромную высоту, они единым взором схватывают
положение и нужды своих братьев; их чувства тем более
живы, чем более они чужды порокам века; их объемлет
святой гнев, волнует властное желание сделать своих со¬
братьев лучшими; они поднимают голос мощный и суро¬
вый, как голос пророка, бросающего укор народам. Их
слушают обычно с недовольством; так дети принимают
горькое лекарство. Но кто осмелится сказать, что похвалу
переменчивой лести надо предпочесть запоздалой призна¬
тельности потомков? Лишь об этой признательности думал
Данте, как говорит он в строках, которые не должен забы¬
вать никто из берущих в руки перо:
А если с правдой побоюсь дружить,
То средь людей, которые бы звали
Наш век старинным, вряд ли буду жить.
«Рай» 17 й
Нам кажется, что Данте скорбел о суровой необходи¬
мости, вынуждавшей его обнажать язвы родной земли;
нам кажется, что каждый стих, в котором он клеймил за¬
пятнавшие ее пороки, стоил ему слезы, и он страдал, что
речи его суждено быть «вначале горькой», но утешался
мыслью, что «она составит жизненную пищу, когда ее усво¬
ят» 12,— утешение, поистине достойное высокой души. Ибо
51

ДЖ. МАЦЦИНИ
чудная похвала ожидает того, кто слагает гимн славе оте¬
чества, но более прекрасная — того, кто предпринимает
трудную и опасную попытку вернуть своих сограждан древ¬
ней доблести. Благотворно ласкали слух юных греков пат¬
риотические оды Пиндара, когда доблесть олимпийских по¬
бедителей блистала незапятнанной славой на площади
народных собраний и на поле боя; но те же самые оды
прозвучали бы горькой насмешкой или трусливой лестью
после того дня, когда греческая свобода погибла на Херо-
нейской равнине. Ясно поэтому, что в народе, который
страдает множеством пороков или сделался бесчувственно¬
праздным, высшим и святейшим из всех будет дело, ис¬
полняемое сатирой, если только его делают не с шутовст¬
вом Сеттано или слепой злобой Розы 13, но с той суровой
добродетелью, с какой Персий клеймит ничтожество свое¬
го века, или с целомудренной сдержанностью нашего Па-
рини. Но для итальянцев XVII века, для людей, опьянен¬
ных яростью междоусобных и внешних воин, мечтавших
о мести, как о небесном блаженстве, для людей, воображе¬
ние которых могла потрясти лишь картина страданий греш¬
ников и вечных мук *, и строгий стиль Персия и изящная
ирония Парини прозвучали бы всуе, как робкий голос сре¬
ди рева бури. Им нужны были слова пламенные, как сам
их нрав, слова величественного презрения, гневного состра¬
дания, горького упрека, слова, которые смогли бы пора¬
зить их ожесточенный ум; ведь зефир, от которого прячет¬
ся нежная красотка, незамеченным касается огрубелой ко¬
жи крестьянина. Писатели должны говорить языком, кото¬
рого требует эпоха, если только они мечтают о пользе оте¬
чества, а не о пустой и кратковременной славе. И эти сло¬
ва нашел Алигьери. Их внушило ему зрелище великих не¬
счастий родины, преступлений и пороков, грозивших эти
несчастья увековечить; их внушила ему кипучая душа, от
природы печальная и суровая, вскормленная горем, не
знавшая иных друзей, кроме истины. Облекшись в непре¬
клонность судии, он бичевал вину и виновных, кто бы они
ни были, невзирая на партии, союзы, старую дружбу.
Страх перед сильными мира сего не сделал его рабом, он
не обманулся видимостью свободы; но, беспристрастно ра¬
зоблачая преступные души, он стремился изображением
злодейства отвратить соотечественников с пути заблужде¬
•	Джованни Виллан и, История Флоренции, кн. VITI, гл 70
52

О ЛЮБВИ ДАНТЕ К ОТЕЧЕСТВУ
ния, на который они встали, подобно тому как спартан¬
ские старейшины показывали юношам, которые вышли из
границ умеренности и тем унизили себя, отвратительное
зрелище пьяного илота. Если подобная цель недостойна
звания хорошего гражданина, то, признаемся, мы не пони¬
маем смысла этого выражения. Но если кто-нибудь станет
отрицать, что именно такой цели подчинена вся поэма, мы
возразим ему словами самого Алигьери, который в Треть¬
ей Песне обнаруживает такую убежденность в святости
своего творения, что заблуждается насчет благодарности
современников и тешит себя надеждой, что его поэма смо¬
жет открыть ему двери любимой Флоренции *. Это свиде¬
тельство чистой совести не кажется нам легковесным до¬
водом, ибо подобное желание, подобная надежда не посе¬
щают человека, который горит гневом к родному городу и
хочет лишь оскорбить его в своих писаниях. А ведь Данте
выразил эту свою мечту в двадцать пятой песне «Рая», то
есть уже на закате своих дней, когда он испил всю горечь
изгнания, когда, казалось, его должны были уже ожесто¬
чить несчастья, всегда преследующие человека бедного с
душою гордой.
Впрочем, мы не станем утомлять читателя, выстраивая
перед ним в ряд все места божественной Поэмы, явствую¬
щие о той глубокой любви к отечеству, которою пылал
славный изгнанник; да это было бы и ненужным после под¬
робного разбора Пертикари !5. Мы скажем лишь, что если
бы даже не было великолепной песни, в которой выступает
Сорделло 1б, и прочих подобных ей, и тогда те самые ме¬
ста, которые обычно выставляются доказательством мсти¬
тельности Алигьери, полностью оправдали бы Данте перед
человеком, умеющим проникнуть в мысль писателя. Да, он
сурово клеймил пороки, бесчестившие итальянскую землю,
но это не было взрывом безрассудной ярости или оскорб¬
ленной гордости. Это был голос благородной печали чело¬
века, который пишет, обливаясь слезами,— это говорил
*	Коль в некий день поэмою священной.
Отмеченной и небом и землей,
Так что я долго чах, в трудах согбенный,
Смирится гнев, пресекший доступ мой
К родной овчарне, где я спал ягненком,
Не мил волкам, смутившим в ней покой...
и т. д.
«Рай» 25, 1—6
53

ДЖ. МАЦЦИНИ
дух свободы, скорбящий о разоренном алтаре отечества и
восстающий против его осквернителей. В стихах, где, каза¬
лось бы, всего более ожесточения, слышишь как бы стон,
плач о суровой необходимости, заставившей поэта бичевать
безрассудных соотечественников; и узнаешь как бы чув¬
ство отца, который наперекор собственному сердцу стара¬
ется быть жестоким 17, чтобы пресечь гнездящуюся в груди
сына гибельную страсть. Слова «отечество», «родная сто¬
рона», «моя земля» появляются то и дело, напоминая нам,
что поэт любит Флоренцию с тем же пылом, с каким бичу¬
ет волков, не дающих ей покоя 18. Он часто черпает груст¬
ное утешение в воспоминаниях о былых днях и, останавли¬
ваясь усталым взором на прошлом величии родного горо¬
да, с благородной гордостью вспоминает, чем было когда-
то его отечество, рисуя несказанно сладостными красками
мир, безмятежный покой и простую добродетель, делавшие
эту землю небесной обителью, пока мерзость «мужика из
Агульоне» и «негодяя из Синьи» не запятнала чистоту ее
нравов 19.
Нет, мы не отрицаем: горькими были упреки Данте. Но
того требовали эпоха, нравы, обстоятельства времени; и
верно понятая любовь к отечеству велит поступать так ка¬
ждому, кто талантом или добродетелью превосходит ос¬
тальных *. Пертикари указал обвинителям Данте не менее
ядовитые и колкие места из Боккаччо, из Виллани, напом¬
нил им, что столь же суровыми словами клеймили пороки
своей земли Демосфен, Аристофан, Платон, Туллий, Сене¬
ка, Тацит и многие подобные им, и посетовал на неблаго¬
дарность потомков, которые за одно и то же хвалят одних
и обвиняют других. Поэтому мы не будем останавливаться
на этом вопросе и вспомним только, что Петрарка, о кото¬
ром Пертикари не сказал ни слова, заходил в выражении
своего гнева еще дальше Алигьери всякий раз, как от веч¬
ного предмета своей любви он обращал взор к Италии.
Три сонета, в которых он призывает на Рим страшные ка¬
ры, превосходят по выраженному в них негодованию все,
*	Если верно, как это следует из «Жизнеописания Данте» Боккаччо, из двух
новелл Франко Саккетти и других свидетельств, что по крайней мере шесть пер¬
вых песен были уже написаны и разошлись по Флоренции еще до того, как Дан¬
те был изгнан, то по тону этих песен и но их стилю каждый увидит, что жесто¬
кие слова и упреки, которым он дает место в своей Поэме, надо приписать не гне¬
ву оскорбленного человека, но благородному и непреклоннейшему намерению пи¬
сателя .
54

О ЛЮБВИ ДАНТЕ К ОТЕЧЕСТВУ
что когда-либо было сказано Данте или любым другим по¬
этом. В канцоне
Италия мояÌ Хоть речь не может...20 —
он во весь голос говорит о своем презрении к своре терза¬
ющих родину ничтожных тиранов. В другой, посвященной,
вероятно, Стефано Колонна и начинающейся словами:
Высокий дух, царящий в этом теле...21 —
он называет Италию «состарившейся», «медлительной»,
«праздной» и мечтает о том, чтобы кто-нибудь вцепился в
ее «почтенные волосы и растрепанные косы». А ведь Пет¬
рарка жил в менее жестокие, хотя и не менее развращен¬
ные времена; он, во всяком случае, не был смертельно оби¬
жен отечеством, и притом имел душу необыкновенно неж¬
ную, вспоенную любовными воздыханиями, привычную к
учтивости двора, при котором он находился, возможно, че¬
ресчур долго для своей чести.
Окончательным доводом в пользу защищаемой нами
истины послужат нам другие произведения Алигьери. По¬
скольку идеи писателя, подобно статьям закона, надо тол¬
ковать одну через другую, то, рассмотрев все, что в разное
время вышло из его пера, мы лучше поймем, к чему стре¬
мился его дух. Во всех сочинениях Данте, какого бы рода
они ни были, в различных формах обнаруживается вели¬
кая любовь, которую он нес своему отечеству, — любовь,
питавшаяся не мелкими предрассудками или муниципаль¬
ным тщеславием, но светлыми идеями единства и мира,
любовь, не замкнувшаяся в кольце городских стен, но раз¬
литая на весь край, где звучит si, ибо отечество итальянца
есть не Рим, Флоренция или Милан, но вся Италия. С этой
думой в сердце писал он книгу «Монархия», где, видимо,
не все мысли можно принять целиком, но где все они по
крайней мере выдают ум такой высоты, на какую только
могла подняться эпоха. В этой книге он ставит целью сое¬
динить в едином теле раздробленную Италию и спасти ее
от порабощения, которое было тогда главной опасностью.
И если латинский язык, схоластическая внешняя форма и
малочисленность изданий трактата заставили почти забыть
этот труд, тем не менее верно, что Данте заронил в нем те
семена независимости и свободы, которые он рассеял затем
и в своей Поэме и которые принесли обильный плод в по¬
следующие века. С этой думой в сердце он замыслил трак¬
55

ДЖ. МАЦЦИНИ
тат «О народном красноречии», который побудил в послед¬
нее время раздражительных итальянских литераторов к
спорам более изощренным, чем полезным. В этом трактате
он возвысился светлым разумом над всем отродьем грам¬
матиков, которые удушают язык, желая втиснуть его в пе¬
ленки его младенчества; он доказал, что истинная италь-
янская речь не есть ни тосканская, ни ломбардская, ни
речь какой-либо другой провинции, но что она едина и
принадлежит всей земле, «которую разделяют Апеннины и
окружают море и Альпы» 22. Уча своих современников, что
этот просвещенный всеобщий язык не знает никаких огра¬
ничений, но украшает себя всем, что есть лучшего в каж¬
дом диалекте, Данте стремился кончить всякие споры о
первенстве наречий различных провинций и внушал ту вы¬
сокую истину, что от общения идей во многом зависит про¬
гресс человеческого духа. Подобные мысли всего более
развиты им в «Пире», где он с жаром выступает в защиту
простонародной итальянской речи и предсказывает этой
скромной девственнице, которую он готовил к высоким
судьбам, славу и победу над уходящим латинским языком.
Как заметил один писатель, Данте, по-видимому, гораздо
более гордится гибкостью и силой родного языка, чем до¬
стоинством собственных стихов. Кажется, что, упиваясь
мыслью о будущем, Данте хочет забыть о скорби, которую
вызывали в нем политические беды Италии и собственные
несчастья: ведь он писал это произведение, когда уже ис¬
пытал, сколь острые стрелы шлет лук изгнания 23, и когда
его жизнь уже клонилась к концу. И все же любовь к оте¬
честву по-прежнему ярко горела в его сердце, в чем убеж¬
дают нас те трогательные места, где он оплакивает судь¬
бу, вырвавшую его «из сладостного лона прекраснейшей и
славнейшей дочери Рима, Флоренции» 24. Эта преданность
отечеству никогда не оставляла его, сопровождая его во
всех странствиях по Италии, и каждая его мысль, каждое
движение сердца были внушены ею. Не говоря уж о пре¬
красной канцоне:
Мое три дамы сердце окружили,—
и о великолепной
О родина, достойна громкой славы,—
даже когда он пишет слова, внушенные любовью, он не
56

О ЛЮБВИ ДАНТЕ К ОТЕЧЕСТВУ
столько думает о своей Беатриче, сколько говорит о городе,
где родился. Так, в канцоне:
Когда меня Амор обрек печали,—
жалоба на жестокость донны служит Данте поводом
вспомнить о жестокости Флоренции, которая заперлась от
него в своих стенах,
Сложив любовь, отбросив состраданье,—
а в другой канцоне:
Безжалостная память вновь и вновь,—
полный любви, он вспоминает оставленный им сладост¬
ный край.
Наконец, если даже некоторые места поэмы могут оста¬
вить в душе противоречивое чувство, у нас есть одно неоп¬
ровержимое свидетельство, не оставляющее никакого сом¬
нения в характере идеи, вдохнувшей жизнь в песни поэта.
Это свидетельство — жизнь Данте. Самое важное в ней
уже достаточно известно, хотя Италия, несмотря на целый
потоп комментариев, примечаний, историй и очерков, еще
не имеет достойного жизнеописания этого великого челове¬
ка и голос нашего доброго Пелли до сих пор еще не услы¬
шан... 25.
О итальянцы! Изучайте Данте; но ищите его не в ком¬
ментариях и не в примечаниях, а в истории его века, в его
жизни и в его произведениях. И смотрите! В его Поэме со¬
крыто нечто большее, чем стихи, а потому не доверяйте
грамматикам и толкователям. Они подобны анатомам, рас¬
секающим труп: вы видите составлявшие тело кости, мус¬
кулы, вены, — но где одушевлявшая его искра жизни?
Вспомните слова Сократа, что лучший истолкователь Го¬
мера — гений, одержимый божественным наитием 26. Име¬
ете ли вы пламенную душу? Испытывали вы хоть раз свя¬
щенный трепет, слушая древние предания? Молились ли у
гробниц немногих гигантов, которые отдали жизнь и та¬
лант отечеству? Случалось ли вам пролить слезу о прекра¬
сной земле, которую довели до края падения ненависть,
партии, раздоры и чужеземное насилие? Если да, изучайте
Данте, впитывайте с его полных глубокой энергии страниц
благородный гнев, которым славный изгнанник напоял
свою душу; ибо гнев, вызванный пороками и развратом,
есть добродетель. Учитесь у него, как служат родной земле,
57

ДЖ. МАЦЦИНИ
когда служить возможно, и как живут среди бедствий. Си¬
ла обстоятельств лишила итальянцев многого, но ничто не
отнимет у нас великого прошлого. Славу наших гениев,
память о них не смогли затмить ни злоба завистников, ни
рабское равнодушие; и сегодня они возвышаются, как те
колонны, которые предстают перед странником в немых
пустынях Египта и указывают ему, что в этих местах был
когда-то великий город. Окружим же их образ сыновней
любовью. Каждая ветвь бессмертного лавра, который века
возложили на их гробницы, есть залог нашей славы, и
нельзя прикоснуться к этому венцу кощунственной рукою,
не нанеся глубокой раны чести той земли, которая дала
им жизнь. О итальянцы! Никогда не забывайте, что первое
условие рождения новых гениев есть почитание уже ушед¬
ших из этого мира.

«ПЕРТСКАЯ КРАСАВИЦА»,
ИСТОРИЧЕСКИЙ РОМАН
ВАЛЬТЕРА СКОТТА
С гор древней Каледонии спу¬
скается к своим сестрам, рассеянным по всей Европе, чи¬
стая, светлая девушка, прекрасная добродетелью, энтузи¬
азмом и душой, далекой от праздной косности. Мы совету¬
ем всем, у кого чуткое сердце и свободный ум, одарить
своим вниманием молодую красавицу из Перта; кто не в
состоянии любоваться простотою ее родного наряда, может
увидеть ее в галльском, который приготовил для нее неуто¬
мимый Дюфокомпре 1.
События, составляющие этот новый роман, восходят к
концу XIV века, к эпохе Роберта III, когда Шотландия яв¬
ляла картину хаотического столкновения различных обще¬
ственных сил, не упорядоченных правосудием, не сдержи¬
ваемых энергической властью. Замки самовластных фео¬
далов зловеще высились над безоружными городами. Опья¬
ненная невежеством и гордыней, знать не хотела чтить
иного начала, кроме собственной прихоти, и нанимала для
свершения темных злодеяний дружины головорезов, вспо¬
енных преступлением и готовых продать душу и силу сво¬
их рук любому, от кого можно было ожидать взамен про¬
текции и милости. Имя закона было пустым звуком, пото¬
му что судьи, эти вершители правосудия, были по большей
части робки или продажны. Можно было безнаказанно^
пренебрегать и королевским словом, ибо нерешительные
и бессильные государи боялись нажить себе врагов среди
тех, кто мог защитить их от иноземного вторжения. Отсю¬
да частые возмущения народа. Доведенный до крайности,
он поднимался, чтобы по-своему отомстить за обиды и
оскорбления. Проповедь сторонников Вайклиффа2 лишь
еще более разжигала пламя раздора и злобу преследова¬
телей. Безраздельный культ красоты и редкие песни труба¬
59

ДЖ. МАЦЦИНИ
дуров были единственным лучом, светившим в этом мраке
грубости и жестокости, ибо в нашем мире любовь и поэзия
имеют жизнь вечную. Но и благоухания розы недостаточ¬
но, чтобы защитить ее от мерзкого червя, и часто лучший
цвет красоты становился жертвой высокомерной распу¬
щенности молодых феодалов.
Поистине грустная картина! Но общая в определенную
эпоху всем народам и потому представляющая поучитель¬
ный источник наблюдений для тех, кто на опыте прошед¬
ших времен изучает, как изменилось к лучшему человече¬
ство. Романист сделал, таким образом, хороший выбор, хо¬
тя и трудный из-за запутанности событий и скудости исто¬
рических памятников. В Шотландии поздно появились соб¬
ственные хронисты; Мэр, Бойс и немногие другие писали
уже в XVI столетии; составленные ими истории, не исклю¬
чая и «Истории» Бьюкенена3, надежнейшей среди всех,
заражены легковерием, пороком всех первых летописцев.
Эти препятствия Скотт преодолел, как нам кажется, до¬
стойным своего таланта образом: основательно зная про¬
шлое свое родины, умея в самом незначительном памят¬
нике былых времен найти глубокий и неожиданный смысл,
он оживляет перед нашим взором облик давней эпохи. Буд¬
ни, темная ярость простого люда, суровое великодушие
горцев, традиции, обычаи народа, двор, феодалы и их на¬
емные головорезы проходят перед нами, как по мановению
волшебника, восстав из праха, в котором они покоились
много веков; и порой романист рисует их красками, столь
живыми и яркими, что заслуживает имени «пророка про¬
шлого», как назвал историков один острый ум.
Что же касается художественного вымысла — честь и
слава человеку, когда, несмотря на пятьдесят семь лет и
сто сорок томов за плечами, так свежо улыбается ему
вдохновение, так живо бьется его сердце, что он способен
создать характеры, подобные Праудфуту, оружейнику,
Дуайнингу, и образы таких милых и обаятельных женщин,
как Катерина и Луиза!
При всем восхищении романом мы, однако же, не на¬
столько ослеплены энтузиазмом, чтобы не заметить несо¬
вершенств, кое-где омрачающих красоту книги, каких-то
маленьких неправдоподобностей, нескольких, может быть,
слишком растянутых диалогов, чрезмерного увлечения де¬
талями, некоторого разрыва между историческими событи¬
ями и художественным вымыслом в романе, что в совокуп¬
60

«ПЕРТСКАЯ КРАСАВИЦА*
ности утомляет читателя и притупляет его интерес. Но об
этих родимых пятнах всех почти романов Вальтера Скотта
у нас, возможно, еще будет случай поговорить в другом
месте. Тесные рамки газетной статьи не позволяют нам
задерживаться на подробном анализе. Можно дать в не¬
скольких строках разбор драмы (особенно классической),
греческого романа, критической работы, опирающейся на
аристотелевские нормы, какой-нибудь «Кармен», даже если
много отвлекаться, — но из исторического романа Вальте¬
ра Скотта, четырех томов, наполненных переплетениями
множества событий, где тысячами и тысячами встают пе¬
ред нами разнообразнейшие чувства и картины, не имеет
права сделать схему тот, кто знает, каким уродливым ка¬
жется самое прекрасное человеческое тело, когда в нем га¬
снет огонь одухотворяющей его пламенной жизни.

«ТРИДЦАТЬ ЛЕТ,
ИЛИ ЖИЗНЬ ИГРОКА»
Вечером 23 июля Комической
труппой была представлена (правду сказать, довольно пло¬
хо) комедия, или драма, или мелодрама, или трагическое
представление — я не хочу спорить о словах, и мне нра¬
вится прекрасное, какое бы имя ни дать ему, — в переводе
(еще более плохом) с французского, под названием «Три¬
дцать лет, или Жизнь игрока». Автор ее, уже известный
несколькими хорошими романами, Виктор Дюканж *, по¬
ставив себе целью убедительно изобразить порочную и ги¬
бельную страсть игрока, понял, что классические двадцать
четыре часа не смогут вместить сколько-нибудь впечатля¬
ющую картину ее, ибо для этого требуются широкие сроки,
как обычно бывает в жизни у питающих подобную страсть,
и многие особого рода события, которые, возможно, вооб¬
ще нельзя представить в театре. Дюканж понял, что, под¬
чинившись системе драматических единств, немыслимо по¬
казать, как разнузданная страсть понемногу завладевает
человеческой душой, пока не опутает всю ее, как змеи —
Лаокоона; как эта страсть, дошедшая до крайности, толка¬
ет к греху; как один проступок ведет к длинному ряду дру¬
гих, проступки — к преступлению, преступление — к не¬
счастью и мучительным укорам совести. Поэтому он от¬
рекся от Аристотеля и задумал в трех больших картинах
представить всю жизнь игрока.
В первом акте это пылкий двадцатипятилетний юноша,
молодой и нежно любимый супруг. Но ему неведомо чувст¬
во дружбы, если не считать развращающего влияния его
злого гения Варнера; он жаден до денег и один раз уже
обвинен в краже. Будучи проклят умирающей матерью, он
на краю разорения, хотя еще не лишен средств.
Проходят пятнадцать лет, и чудовищным плодом взра¬
62

«ТРИДЦАТЬ ЛЕТ, ИЛИ ЖИЗНЬ ИГРОКА*
стает в сердце Жоржа страсть к игре, страсть тем более
преступная, что он уже не только муж, но и отец. Проиг¬
рав все свое состояние, он силой отнимает у жены остатки
ее приданого. Он подделывает векселя; вечно обеспокоен¬
ный, преследуемый страхом наказания, снедаемый раская¬
нием, он в ослеплении ревности поддается искусной интри¬
ге Варнера, тайно влюбленного в его жену, и обагряет ру¬
ки в крови родственника.
Проходят еще пятнадцать лет. Дядей жены взят на вос¬
питание сын Жоржа; сам он, преступный подделыватель
бумаг и убийца, бежав из Франции, блуждает в горах Бо¬
гемии. Бесприютный странник, он вынужден выпрашивать
кусок черствого хлеба для себя, жены и маленькой дочери.
Непрестанные, хотя бесплодные и безнадежные, упреки со¬
вести душат его; жители деревни, где он нашел пристани¬
ще, ненавидят и боятся его; ему ничего не стоит совершить
новое преступление. Сделавшись грабителем на большой
дороге, он нападает на прохожего офицера, заносит уже
нож над его головой... «Это твой сын!» Этот крик матери
возвещает Жоржу, что его жизненный путь окончен; он
убивает себя.
Эта драма — глубокий урок, и публика выслушала его
в тишине и глубоком волнении, несмотря на все тридцать
лет, — ибо публике, которой нет дела до Аристотеля, до¬
статочно простого упоминания об условностях, которые на¬
мерен ввести автор, лишь бы они служили занимательно¬
сти и действенности представления. Спор о «единствах»
для всех мыслящих людей уже бессмыслен. Кто читал
Шлегеля, Висконти, Мандзони 2, кто внял доводам здраво¬
го смысла, тот знает, что соблюдение подобных правил,
первоначально вызванное потребностями античного театра,
стало опираться затем на ложную теорию иллюзии, кото¬
рая невозможна и которой никто никогда на театре и не
мог достичь. Допустим даже — хотя в действительности
это не так, — что быстрый переход действия из одного ме¬
ста в другое и увеличенный сверх обыкновения промежу¬
ток времени, которое представляется протекшим, создает
легкое впечатление неправдоподобности; я все ж сочту бла¬
гом, если ценою такого легкого неправдоподобия будет
куплен важный урок. Жалок тот, кто судит о внутреннем
достоинстве драмы с хронометром в руках!
Есть другой разряд критиков, сетующих, что итальян¬
цам представляют картины ужаса, отвратительные для
63

ДЖ. МАЦЦИНИ
итальянского ума. Такие критики утверждают, что бандит,
убийца, фальшивомонетчик выходят за пределы, назначен¬
ные подражательным искусствам. Но мне неприятен чело¬
век, который отворачивается от покрытого струпьями ни¬
щего и избегает смотреть на него под предлогом, что серд¬
це его не вынесет зрелища такого убожества. Потому и в
области литературы я не верю людям, которые кричат, что
у них разрывается сердце, когда им показывают вызываю¬
щий содрогание предмет, — не верю тем, кто бежит от
зрелища злодейства, нарисованного приличествующими ему
красками, порока, изображенного в непригляднейшем ви¬
де, — и не верю тем, кто хочет изгнать из сферы подража¬
ния все страшные сами по себе или по своим последствиям
пороки, для которых не может стать достаточным лекар¬
ством смех. Пусть эти люди, если могут, вечно созерцают
цветистые луга, улыбаются зрелищу скупца, гасящего из
бережливости последнюю свечу, и услаждают свою празд¬
ность аркадскими сонетами. Но и пусть же они не обрека¬
ют на ленивое бездействие — удел недорослей — итальян¬
ский ум. Ведь перед теми же итальянцами Данте нарисо¬
вал однажды картину человека, вгрызающегося в череп
другого, и показал отца, в муках голода вынужденного по¬
жирать тела своих детей, в надежде отнять их у жестокого
страдания 3, — а небо Италии было тогда столь же безмя¬
тежным, как и в наши дни. Я знаю, что чудная улыбка ла¬
зурного неба, безмятежная летняя ночь прекрасны и на¬
полняют влюбленную душу невыразимой сладостью. Но я
знаю также, как величествен рев бури или волнующегося
моря и как он поднимает человека над холодным расчетом
и узким эгоизмом. Я знаю, что на земле, где нам суждено
влачить свою жизнь, на долю страдания приходится глав¬
ная часть жизненного пути, что в этом мире высокие доб¬
родетели перемежаются с великими злодеяниями и что по¬
этому изучать гибельные последствия порока есть необхо¬
димость, да грустная, но необходимость. Я знаю, что посто¬
янно удалять от нашего взора глубоко поучительную
картину страдающего преступника и сглаживать ужас не¬
счастного положения — значит жестоко обманываться, зна¬
чит неосторожно и безрассудно отправляться в путь, усеян¬
ный терниями и шипами, как если бы это была аллея
вечноцветущих роз. Конечно, душа ученого педанта способ¬
на старательно удалить от себя все то, что может властно
нарушить ее сон. Но умы Италии не уступят никому по
64

«ТРИДЦАТЬ ЛЕТ, ПЛИ ЖИЗНЬ ИГРОКА*
своей энергии, и «человеческое растение», по словам Аль-
фиери, рождается в Италии более крепким, чем где бы то
ни было. Поэтому я призываю и всегда буду призы¬
вать писателей: не изгоняйте из сферы подражания це¬
лую половину природы; ведь природа равно являет нам
и достоинства и пороки, и великодушные подвиги и
низкие преступления. Рисуйте же людей правдиво. Не
льстите себя надеждой, что вам удастся искоренить силь¬
ные страсти оружием смеха. В тот день, когда зрелище
отца, приносящего дочь в жертву своему сребролюбию, зре¬
лище эгоиста, ради своих интересов влекущего к гибели
семью, вызовет в партере лишь улыбку, театр станет шко¬
лой порока. Разве способны излечить застарелую азартную
страсть игроки Гольдони или Реньяра? Глубокие уроки
почти невозможны без сильных потрясений. Всего дальше
от порока человек, бледнеющий и содрогающийся перед его
изображением. Не страшитесь глубоко поразить воображе¬
ние и чувствительность своих собратьев; лишь бы ваша
картина явила их взорам нравственную истину. Истинные
границы искусства определены пользой и бесполезностью.
Опишите добродетель во всем ее прекрасном блеске, ибо
вы тем вызовете наибольшую любовь к ней. Но опишите и
преступление в его отвратительной и низменной крайности,
ибо тогда вы вызовете к нему наибольшую ненависть...
3-6342

«БИТВА ПРИ БЕНЕВЕНТО»,
история XII века, написанная доктором Ф-Д. Гверрацци,
в 4-х томах, Ливорно, 1827
Я смотрю на картину кого-то
из тех многочисленных художников, кто без искры гения
пустился в долгий путь учения и труда по следам одного
из Великих. Точность пропорций соблюдена, рисунок пра¬
вилен, краски нанесены искусно, — почему ж при виде
стольких достоинств я холоден и бесчувствен, ни одна мысль
не зарождается в моей голове и ни одно переживание,
воспоминание, ни одно желание не пробуждаются в моем
сердце? Да потому, что эта картина имеет лишь отрица¬
тельное достоинство, в ней всего лишь отсутствуют ошиб¬
ки; потому, что ей недостает вещи, которую Менгс 1 назы¬
вал «симпатической частью картины», недостает выраже¬
ния. Покажите мне теперь пейзаж Розы 2, где грозовое не¬
бо нависло над сценой дикой природы, где ветер разбива¬
ется о крутые голые утесы, где свирепый главарь банди¬
тов, как злой гений, стоит посреди пустынного берега. Ху¬
дожник, воспитанный в лоне академий, среди трактатов и
теорий, возможно, обнаружит тут погрешность в отборе
предметов, в точности их изображения. Однако же душа
моя глубоко тронута, и тысяча мыслей и чувств теснит ее.
Почему?.. Вот женщина, в которой вам не найти ни ма¬
лейшего недостатка; на любой черте ее лица ваш взор ос¬
тановится с удовольствием, но никогда — с восхищением,
ибо природа, создав ее прекрасной, забыла вложить в нее
искру духа. Меж тем вот перед вами другая женщина;
черты ее лица несколько резки, формы представляют опре¬
деленную неправильность, контуры не обладают совершен¬
ной гармонией, — но вы забываете первую и не можете
отвести взор от второй, потому что невинная радость рож¬
дает на ее устах улыбку и прекрасная душа любовью све¬
тится в ее прекрасных очах. И мне представляется бесспор¬
66

«БИТВА ПРИ БЕНЕВЕНТО»
ной истиной, что как отсутствие порока еще не есть красо¬
та, так наличие какого-то недостатка еще не исключает ее.
Тысячи музыкальных сочинений не содержат ни одной по¬
грешности против контрапункта, ни одной модуляции, ко¬
торая не вытекала бы естественным образом из предшест¬
вующих ей аккордов, но исполнение еще не дошло до сере¬
дины, как на язык вам просятся слова Фонтенеля: «Mu¬
sique, que me veux-tu?»3. Тысячи книг могут гордиться
ясностью и порядком изложения и не содержат ни единого
слова, которое не было бы одобрено целой академией, но
они способны вызвать в душе лишь чувство скуки. Чего
недостает им? Недостает глубокой мысли, которая обогати¬
ла бы ваш разум, слова, которое тронуло бы душу; недо¬
стает движения и жизни, чего не даст никакое образова¬
ние, но дарует лишь сердечное чувство и гений.
И движение, и жизнь, и ум есть в этой истории битвы
при Беневенто, которую молодой автор «Белых и черных»4
подарил недавно Италии. Кого не ослепил предрассудок и
не иссушила низкая зависть, непременно воскликнет вме¬
сте с нами: «Этот человек рожден для величия», — ибо на
каждой странице обнаруживается здесь пламенная душа,
переплетениями судеб правит здесь безграничная способ¬
ность фантазии, прошедший школу жизненных испытаний
разум проникает здесь в глубочайшие тайники человече¬
ского сердца.
Вспоенный великодушной гордостью, этой музой силь¬
ных, пылая благородными чувствами, очищающими душу,
оскорбленную зрелищем мелких страстишек, в которых пре¬
смыкается человеческий род, автор черпает вдохновение в
вечном великолепии красоты природы, в воспоминаниях о
древнем величии, о страданиях, постоянно преследовавших
край, достойный быть безмятежной страной вечного сча¬
стья. Печаль раскрыла ему свои сокровища, печаль, кото¬
рая не унижает, но облагораживает душу, болеющую о
других. Стиль его всегда несет неповторимый отпечаток су¬
ровости, часто глубокой энергии; у него есть целые стра¬
ницы, где каждое слово таит идею, и идею из тех, которые,
как было кем-то сказано, «обжигают бумагу». Словом, это
стиль человека, стремящегося нарушить дремоту падших
братьев.
Однако нет ли в этой книге недостатков? Есть, и, воз¬
можно, немалые, как тому и надлежит быть всегда рядом
с большими красотами, ибо гений, стремительно воспаряя
3*
67

ДЖ. МАЦЦИНИ
на крыльях вдохновения, часто не замечает ловушек, кото¬
рые видит и обходит более умеренный ум. Кратко и отры¬
вочно, как велят нам стеснительные рамки газеты, мы ска-
жем о некоторых из этих недостатков, чтобы искренняя по¬
хвала, только что вырвавшаяся у нас, не показалась про¬
явлением лести или слепого восторга.
Действие происходит на неаполитанской земле. Вре¬
мя— XIII век, начиная с 1264 года, когда узурпатор Карл
Анжуйский, призванный Климентом IV и неапольскими
предателями, пришел в Италию, чтобы изгнать с трона
Манфреда, короля Сицилии, сына Фридриха II. Образ от¬
цеубийцы и братоубийцы Манфреда, его преступления, ве¬
личие его натуры, опасность, в которой он находится, его
отчаянное упорство, его мечты, его раскаяние, интриги ба-
ронов-заговорщиков, поход Карла, предательства, сраже¬
ния, продолжавшиеся до 1266 года, когда побежденный в
битве Манфред пал «там, за мостом, вблизи от Беневен-
то», — все это составляет историческую часть книги 5. Ее
вымышленная часть — любовь Иолы, дочери Манфреда, и
Роджеро, который оказывается впоследствии родным сы¬
ном Манфреда, интриги двух баронов против Роджеро,
картины похода Карла и военные действия Манфреда.
Каждый может видеть, сколь сильно историческая часть
преобладает здесь над вымыслом. Отсюда вытекает недо¬
статок, во многом усиливающий позицию тех, кто осуждает
жанр исторического романа как противоестественный и не¬
избежно искажающий подлинную историю. Метод Скотта
лишает основания это обвинение; но оно сохраняет силу в
отношении авторов, у которых исторические личности ста¬
новятся главными героями, вместо того чтобы время от
времени появляться в глубине сцены; меж тем именно этот,
последний подход принят нашим автором, почему у него и
получился, скорее, не роман, которому история сообщила
бы значительность и достоверность, но история, вокруг ко¬
торой местами вьется узор романтических происшествий.
Оттого неясна у него разделительная линия между собы¬
тиями истинными и воображаемыми; оттого теряется неис¬
кушенный читатель, когда он без специального изучения
желает отличить в книге достоверную историю от вымыс¬
ла. Упрек, брошенный «Ревю энсиклопедик»6 нашему
Мандзони по поводу того, что последний назвал свой ро¬
ман историей, не столь уж мелочен, как может показать¬
ся. История и исторический роман — два совершенно раз¬
68

«БИТВА ПРИ БЕНЕВЕНТО»
личных жанра, хотя они поддерживают и подкрепляют
друг друга. И если мы знаем, что многие события родились
в пылком воображении автора, а не пришли с бесстраст¬
ных страниц старой хроники, то уже по одной этой причи¬
не название истории не приличествует такому повествова¬
нию. Все ж наилучшим представляется нам способ, при¬
нятый в романах Скотта.
Размышляя над всем этим, автор «Битвы при Беневен¬
то» сделает, конечно, свой вывод. Мы же заметим лишь,
что даже и при той системе, которая была им принята, сле¬
довало бы избежать досадного перерыва в событиях после
V главы. Прочитав следующие три главы, читателю при¬
ходится потом снова возвращаться к этой V главе, чтобы
перейти затем к главе IX, а это дурно в любой книге, тем
более в романе, где первое впечатление всегда самое силь¬
ное. Описание жизни народа свевов в XII и XIII веках мо¬
жно было бы, вероятно, поместить в самом начале в виде
вступления.
Хотя писатель часто очень ярко рисует общие черты
изображаемой эпохи, все же иногда эти общие черты сти¬
раются и на их место слишком открыто выступают собст¬
венные черты писателя. Мысль кипит в его голове. Когда
какая-нибудь мелочь коснется одного из его заветных прин¬
ципов или убеждений, идеи набегают, как волны в бурном
море; но поскольку он не может удержаться от их выраже¬
ния в романе, то люди XIII века невольно приобретают у
него облик, приличный скорее XIX веку. Они слишком ча¬
сто дают волю философским размышлениям, отвлеченным
рассуждениям, идеям трансцендентального порядка. Уста¬
лость от жизни, сомнения в конечной судьбе человечества,
возвышенное презрение к людям, неверие, отчаяние — вот
обычные черты, составляющие характер действующих лиц
романа. Здесь столько качеств, общих для всякой личности
вообще, что от этого страдает необходимое разнообразие
типов.
Когда нити рассказа многочисленны и переплетены, а
события громоздятся одно на другое, редко удается свести
все к одной связующей точке без видимого усилия. Не
вполне лишен здесь недостатка и роман, о котором мы
говорим. Большая часть X главы кажется нам мало прав¬
доподобной. Козни, которые Джисфредо строит Роджеро,
беспрепятственность, с которой он, сделавшись шпионом,
разгуливает ночыо по дворцу Манфреда, проникая до са¬
69

ДЖ. МАЦЦИНИ
мых королевских покоев, сцена, в которой Иола, слабая
свевская девушка, застигнув его врасплох, выхватывает у
него кинжал и, угрожая этим кинжалом, понуждает его
пройти через весь дворец и привести ее в темницу возлюб¬
ленного, причем ни одна служанка, ни один страж не заме¬
чают их; далее, способ, каким Роджеро обнаруживает за¬
говор баронов против короля, равно как и бегство его с
Иолой, грешит, как нам кажется, все тем же пороком.
Пороком представляется нам и чрезмерная растяну¬
тость монологов. Всякий раз, когда перед нами выступает
действующее лицо, глубоко пораженное каким-либо горем,
мы слышим его длинную речь, в которой описаны все чув¬
ства, волнующие его грудь; это утомляет внимание и впо¬
ловину ослабляет интерес и любопытство читателя. Когда
страсть подлинно сильна, человек не жалуется и не плачет,
но молча вперяет перед собою взор и стонет стоном, не
слышным для внешнего слуха.
Как нам кажется, следовало подробнее изобразить
нравственное состояние неаполитанского народа. Можно
было более яркими красками обрисовать господствующее
в нем суеверие; тогдашнюю моду на схоластические учения
автору удалось бы, возможно, изобразить столь же удачно,
как в фигуре Дренготто он изобразил манеру преподава¬
ния jus 7. Описание хитростей, к которым прибегли тогда
францисканские монахи, чтобы восстановить против Ман¬
фреда крестьян, могло бы подкрепить описание глубокой
ненависти римского двора к правящему роду свевов.
Наконец, критики не преминут отыскать в этих четырех
томах несколько исторических ошибок, некоторую темноту
стиля, словом, разные мелочи, которые всегда приятно об¬
наружить людям, измеряющим с циркулем в руке создание
чувства и воображения, — и я предоставляю эту задачу им,
потому что сам при чтении измеряю лишь удары своего
сердца и за одну искру вдохновения прощаю автору мно¬
гие и многие мелкие погрешности; когда же мне случается
уронить слезу на лежащие передо мной страницы, то одна
эта слеза заставляет меня забыть все суровые замечания,
которые успел мне выставить холодный рассудок. Но «Ис¬
тория битвы при Беневенто» изобилует этими искрами
вдохновения, и слезы часто текут из глаз читателя. Стес¬
ненные рамками статьи, мы не можем сделать всех выпи¬
сок, какие нам хотелось бы, и потому решаем не делать ни
одной, отсылая всех, кто хочет узнать, на что способен
70

«ЬИТВЛ ПРИ БЕНЕВЕНТО»
Гверрацци, к XXII главе. Картина, которую он здесь рису¬
ет, глубоко нравственна; она величественна, она достойна
Шекспира. Тихая, полная веры в помощь свыше печаль,
объявшая пораженных горем, но черпающих силы в созна¬
нии своей невиновности родных Манфреда, составляет чуд¬
ный контраст с волнением снедаемого честолюбием пре¬
ступника, которого мучит тень убитых им брата и отца и
который бродит по залам дворца, ища покоя, но, мучимый
сознанием вины, не находит его. Эта ночь обнажает всю
преступную жизнь, всю бездну раскаяния, пожирающего
венчанного и порфироносного злодея.
Но что сказать об общем характере книги, о ее нравст¬
венном назначении? Поставленная автором цель (жалок
не заметивший ее!) уж во всяком случае не такова, чтобы
можно было обойтись стершимися словами и поблекшими
красками. Когда имя добродетели звучит тщеславным
чванством на устах самодовольной толпы, когда души од¬
них томятся в плену холодного расчета и эгоизма, меж
тем как другие живут бездумной, бездеятельной жизнью
малодушных, преступник тот, кто одевает в мантию лести
бесчестные деяния первых или ласкает слащавой аркади-
кой и лицемерными похвалами сонный слух вторых! Чтобы
пробудить в такое время умы к новой жизни, нужно сна¬
чала глубоко поразить их; и не следует бояться слишком
сильного потрясения, ибо в подобном состоянии каждое
потрясение есть шаг на пути к добродетели. Поэтому я не
бегу от тягостного переживания, если могу ждать от него
нравственного блага, как не отвергаю лекарства за его го¬
речь. И все же боюсь, что наш автор в излишней горячно¬
сти переступил назначенный себе предел; боюсь, что, же¬
лая выпрямить согнувшееся растение равносильным изги¬
бом в противоположную сторону, он незаметно для себя
перешел тот предел, когда можно сломать его. Мнится, что
он прочел лишь одну страницу жизненной книги, мрачную
страницу ужаса и порока. Весь роман служит комментари¬
ем к ней, он прямо-таки сочится кровыо. Я знаю, что силь¬
ный дух возрастает и крепнет в бурях. Но тут уж не осен¬
няя непогода, скрашенная лучом солнца, который пробива¬
ется время от времени сквозь тучи, давая надежду вскоре
увидеть небо еще более чистым; нет, перед нами долгая,
глухая зимняя буря, когда нас мучит горькое чувство че¬
ловеческого бессилия перед всевластием стихий: ничего не
видать во мраке, кроме крови, и нечего ждать от завтраш¬
71

ДЖ. МАЦЦИНИ
него дня, кроме сумрачного, холодного и дождливого рас¬
света. От монолога отчаяния Роджеро (гл. I) до последней
страницы романа мы влекомы от измены к измене, от не¬
счастья к несчастью, и душе ни на миг не дано отдохнуть
пред картиной возвышенной добродетели или спокойного
чувства. Но ведь непрестанные потрясения не обостряют
горестного переживания, а лишь превращают его в чувст¬
во мрачной усталости. Человеческой душе ведомо, что та¬
кое боль; однако и способность страдать в ней ограниче¬
на— особенно во времени — пределами, переступив кото¬
рые человек, тая в себе мощный инстинкт самосохранения,
восстает против безжалостно влекущей его силы или же
вместо нового возбуждения надламывается и тупеет от не¬
померного страдания. Впрочем, сильные и полные потрясе¬
ния чрезвычайно редки, и обычно душа познает все в
сравнении; поэтому теория контраста, как мне кажется, на¬
всегда останется основанием подражательных искусств в
том, что касается их воздействия. Безгласный труп девуш¬
ки поразит вас всего сильнее, если незадолго перед тем
вы видели ее цветущей, веселой и резвой. Но в этой книге
почти нет контрастов, и уж, конечно, не потому, чтобы ав¬
тору гимна к Солнцу и закату (гл. X), автору страниц,
рисующих Роджеро у постели спящей Иолы (гл. XXVII),
были недоступны краски Рафаэля или Гвидо. Почему же
нельзя было подробнее очертить едва намеченный характер
Иолы, этого нежного и страстного создания, которое в
первых главах кажется ангелом, спустившимся с неба в
глубины ада? Или вспомнить о зарождавшейся тогда поэ¬
зии провансальских трубадуров, об итальянской поэзии?
Хочу, чтобы меня правильно поняли. Я хвалю автора
«Битвы при Беневенто» за то, что он нарисовал преступле¬
ние черным, как оно того заслуживает, а последовавшую
за ним месть — достойными ее адскими красками. Но мне
жаль, что он изобразил лишь злодейство и бедствия, при¬
чем так, будто только эти две стихии составляют всю
жизнь народов; мне больно, что многие страницы отравле¬
ны равнодушием и мизантропией, чуждыми сердцу самого
писателя, и больно, что эта мизантропия, возведенная в
систему в XIII и в XXVI главах, может стать для иных
читателей оправданием их отчаяния в людях и в жизни.
Прекрасен энергический упрек, брошенный праздности; пре¬
красен гнев в благородной груди, когда за ним стоит
стремление к нравственному совершенствованию. Но цели
72

«БИТВА ПРИ БЕНЕВЕНТО»
не достичь, если кричать падшему человеческому роду:
«Вечно пресмыкайся в грязи; для тебя нет надежды воз¬
рождения». Я ненавижу того, кто способен запеть гимн ра¬
дости над руинами отечества; но кроме радости и отчая¬
ния природа дала нам гнев и печаль — гнев, который не
обессиливает, но бодрит, и печаль, которая не только пла¬
чет и скорбит, но порой с упованием вперяет взор в буду¬
щее, ибо и в стане побежденных расцветают розы на¬
дежды.
О юноша! Ты обладаешь силой воображения, чувства
и ума. Тебе природа дала душу, которая в пылком вдох¬
новении обнимает все творение и которой достаточно со¬
средоточиться в себе, чтобы открыть источник жизни и
энергии. Не забудь же теперь о своих братьях; не омрачай
свой талант тьмою отчаяния, ибо оно превращает вселен¬
ную в пустыню. Ты рожден чувствовать и прекрасно живо¬
писать любовь, природу, сострадание; твой гений способен
будить благородные мысли, но ведь и сострадание, и при¬
рода, и любовь покажутся пустой тенью для человека, ска¬
завшего: «Для меня нет более надежды». Ты еще не испил
всю чашу жизни до дна и не можешь с уверенностью ска¬
зать, что для тебя не осталось в ней еще капельки бальза¬
ма; и не все люди злы и несправедливы, хотя многие по¬
рочны и все — несчастны. Италия вправе ждать от тебя
многого; так пиши, вселяй жизнь в бездушную персть, об¬
нажай низость преступления, потрясай картинами ужаса
косность и праздность, когда мало простого упрека. Но
помни, что цель писателя — волнуя чувства, просвещать;
что потрясение излишне, когда оно не служит раскрытию
глубокой истины; что картина бесполезна, если из глуби¬
ны ее не светит луч надежды.

КАРЛО БОТТА И РОМАНТИКИ
Дурной поступок совершил
журналист, поместивший в тридцать седьмой книжке рим¬
ского «Аркадико» отрывок из иисьма Карло Ботта 1, в ко¬
тором целый разряд литераторов именуется самыми непри¬
ятными и оскорбительными словами, не делающими чести
такому человеку, как его автор, — дурной поступок, напол¬
нивший глубокой болью итальянские сердца. Слишком ча¬
сто у нас академические интриги, частные страстишки и
провинциальная обидчивость превращали поле важного
спора в арену гладиаторов, слишком часто перебранка вы¬
тесняла честную критику, чтобы при возобновлении этих
боев не болела душа у каждого, кто знает, к какому паде¬
нию и позору они всегда приводили Италию. Конечно, вся¬
кая толпа, говоря вообще, легковерна по природе, косна по
привычке; всякая толпа легко и бездумно смиряется с мне¬
нием большинства, тупо бредет вдоль протоптанной колеи,
часто ненавидит тех, кто хочет вывести ее на иную, более
плодородную ниву, и потому романтики, покинув старые
пути и пытаясь сообщить новое движение литературному
духу, не могли не ждать борьбы; но они ждали единобор¬
ства смелых, приличного собратьям, идущим различными
путями в поисках единой истины. Этого им не было дано.
Педанты объявили свой крестовый поход; посредствен¬
ность, которую крушение мифологии и «общих мест» об¬
рекло на вечное молчание, сплотилась вокруг старых на¬
ставников; праздность зубоскалила; люди, не принадле¬
жавшие к черни, но обманутые самолюбием, безоснова¬
тельно страшились, что с переменой направления они из
первых сделаются последними и увенчивающие их чело
лавры будут отняты у них; иные (и среди них, полагаем,
Ботта), глядя на немногих, слишком поспешно заключили
74

КАРЛО BOTTA И РОМАНТИКИ
о	цели большинства и не поняли тайного душевного поры¬
ва романтиков.
В письме Ботта говорится так... «Тем большее удовлет¬
ворение я получил от почетного мнения, составленного Ва¬
ми обо мне, что мне хуже ядовитых змей ненавистна та
чума, которую некоторые юнцы, жалкие рабы чужезем¬
ных идей, постепенно распространяют в итальянской лите¬
ратуре. Я называю их предателями отечества, и таковыми
они являются. Правда, виной тому частью их чрезмерное
самомнение, частью извращенность суждений — самомне¬
ние в рабстве у Каледонии и Эрцинии,—и суждения, извра¬
щенные дерзостью и бесстыдством. Я верю, что... эта не¬
годная зараза рассеется и мы еще увидим в должном по¬
читании Вергилия, Тассо, Альфиери...»
Предатели Италии! Нет, предатели Италии те, кто про¬
дал свой талант и душу силе, которая повелевает, или
роскоши, которая платит, — те, кто увековечивает раздор
между братьями нелепой провинциальной спесью или веч¬
ными спорами о языке — те, кто унижает Италию грамма¬
тическими безделками и ничтожными учеными спорами и
лелеет ее сон на лаврах давно умерших великих людей.
Это те, кто в XIX веке упрямо хочет заключить пылкие
итальянские умы в колодки их детства и как только мо¬
жет борется против всеобщего порыва человеческого разу¬
ма, обрекая его на вечную неподвижность и на суеверную
преданность басням, чуждым нации, ее традициям и нуж¬
дам — это те, кто пишет не из любви к истине, но из за¬
висти или тщеславия, или партийной горячности, это, нако¬
нец, те, кто лишает отечество хорошего гражданина, чтобы
дать ему взамен плохого и бесполезного писателя. Но лю¬
ди, которые все, что пишут, пишут ради совершенствования
сограждан, которые загораются всем, что есть прекрасного
и славного на нашей земле, у которых найдутся слезы для
каждого несчастья, поражающего их родину, улыбка для
каждой радости, веселящей ее, — люди, для которых ис¬
тина есть цель, а природа и сердце суть средства; которые
направляют свой гений по путям, не испорченным подра¬
жанием, не извращенным деспотией произвольных норм;
которые на место сказок, для всех нас уже бессмысленных,
утверждают веру, увлекая дух на просторы бесконечно¬
сти,— люди, которые лелеют память о прежнем величии
и выносят на свет, в пример и в ободрение потомкам, ка¬
ждую реликвию ушедших времен; которые, не страшась
75

ДЖ. МАЦЦИНИ
судьбы Прометея, готовы похитить любую искру, чтобы
одушевить мертвую глину, — эти люди не предают отечест¬
во и не раболепствуют перед чужеземными идеями. Они
хотят дать Италии оригинальную, национальную литерату¬
ру, литературу, которая была бы не летучим звуком ще¬
кочущей слух мелодии, но красноречивым выражением ее
чувств, ее дум, ее потребностей и социальных движений.
Каждый век властно преобразует людей и жизнь; каждый
век сообщает новое направление человеческому разуму;
каждый век увеличивает запас познаний — а литература
должна остаться косной, неизменной, чуждой миру, в кото¬
ром все есть движение и прогресс? Средства, при помощи
которых писатели воздействовали на человека прошлого,
не могут уже более воздействовать на людей, чьи права,
обычаи, культура существенно переменились. Литература,
являя одно и то же содержание и одинаковую форму раз¬
личным поколениям, уподобилась бы тем статуям древно¬
сти, которые прекрасны, если хотите, но у которых нет глаз
и рук. Да и странно теперь уже слышать, как романтиков
обвиняют в том, что они рабы «чужеземных идей, уродств
Каледонии и Эрцинии». Истинные романтики — не северя¬
не и не шотландцы: они итальянцы, как Данте, который
только по имени не был романтиком; но они знают, что ве¬
ликие люди не принадлежат никакой стране, что гений —
всеевропеец и что гениальные писатели суть благодетели
всего человеческого рода, под каким бы градусом широты
ни блеснула искра, одушевившая их.
Мы решили этими краткими и слабыми словами отве¬
тить на непродуманное обвинение, которое бросил Ботта
плохо понятому им литературному направлению, потому что
мы хотим, чтобы все города Италии откликнулись на бла¬
городное возмущение, выраженное флорентийской «Анто¬
логией» устами одного из своих лучших сотрудников. Об¬
винение исходило от Ботта, и нельзя было оставить его
без ответа. Посредственности же, которая, прикрываясь
знаменитым именем, осыпает стрелами тех, кому нет до нее
дела, романтики отвечают молчанием, молчанием благород¬
ных борцов, продолжающих свой труд среди криков и изде¬
вательств. Время, поглощающее педантов вместе с их бра¬
нью, увенчает короной бессмертия тех немногих, кого не
заставит отступить страх и не смягчит лесть и кто не жерт¬
вует возвышенной целью ради недолговечных славословий.

«ФАУСТ»,
трагедия Гёте.
Новый полный перевод в прозе и стихах Жерара,
Париж, 1828
I
Если бы те, кто переводит в
Италии книги иностранных писателей, больше руководст¬
вовались нуждами времени и внутренним достоинством
произведений, чем своими симпатиями и издательской вы¬
годой, мне не пришлось бы сейчас, говоря о «Фаусте»,
пользоваться его французским переложением. Во Франции
переводчики — но только не романов — поступают, вооб«
ще говоря, как должно, и основывают свой выбор на объ¬
ективном суждении. Возможно, плодам воображения и
чувства отдается при этом предпочтение за счет историче¬
ских, философских и политических трудов, но, во всяком
случае, если верно, что сначала образуется сердце, а затем
ум нации, все эти переводы прокладывают по крайней ме¬
ре путь в храм европейской науки, в храм всеобщей исти¬
ны и обогащают новейшими источниками фантазию моло¬
дых французских поэтов, которым после этого для увенча¬
ния себя лаврами не требуется уже ничего, кроме богатст¬
ва языка и разнообразия гармонии. Среди этой кипучей
переводческой деятельности произведения широчайшего из
современных умов не могли остаться незамеченными, и
«Вертер», драматические сочинения, поэзия и мемуары Гё¬
те уже вышли в хороших переводах. Перевод «Фауста», о
котором я пишу, уже третий во Франции, и мнение знато¬
ков немецкого языка признало его достаточно верным и
точным. Два прежних перевода, Олера и Стапфера, не ли¬
шены достоинств, хотя в первом, возможно, текст иногда
принесен в жертву элегантности и писательскому тщесла¬
вию, а во втором по неумению или нежеланию не переда¬
на поэзия нескольких сцен. Однако все три служат своей
цели, насколько то дозволяет необычный, отвечающий при¬
роде создавшего его таланта характер книги, при котором
77

ДЖ. МАЦЦИНИ
несовершенным останется любой перевод, если только —
вещь труднодостижимая — переводческое терпение не со¬
единится в нем с творческим гением.
У нас в Италии имя Гёте произносят с благоговением;
но причиной тому, думаю, больше магическая притяга¬
тельность всего иностранного и престиж авторитета, чем
основательное углубление в его труды, ибо немногие знают
язык, на котором они написаны, а переводов у нас либо
нет, либо они из рук вон плохи — из-за небрежности или
засилия старых доктрин, не знаю; может быть, по обеим
причинам. Будем, однако, надеяться, что пример горстки
достойных, Маффеи, Беллати, Амброзоли, найдет подража¬
телей. Пока же все написанное в Италии о Гёте — ибо в
силу застарелой привычки дерзкая заносчивость и безосно¬
вательность суждений сделались чуть ли не правом крити¬
ки * — продиктовано партийными интересами и предрас¬
судками. «Фауста» у нас то сумасбродно ругали, то бездар¬
но восхваляли, и при этом никто, насколько мне известно,
не показал ни связи идей в нем, ни его основной мысли.
Одни, не желая знать никакой нечистой силы, кроме гре¬
ческой или римской, признали «Фауст» колдовским сочи¬
нением; они заставили бы его автора принести повинную,
если бы у литераторов были тюрьмы и «альгвасилы» для
исиолнения их повелений. Другие, анархические умы, пре¬
возносили его до небес, усмотрев в нем идеал своей разнуз¬
данности. Все обращали внимание более на форму, чем на
существо, более на мертвую букву, чем на животворящий
дух; все выносили суждение о «Фаусте» на основании ста¬
рых систем, приложимых к целому роду произведений.
Между тем «Фауст» — произведение, не относящееся
ни к какому определенному поэтическому роду, а потому
о нем нельзя судить с помощью законов и теорий, выве¬
денных по большей части из условий жизни одного народа
или одного века. Главные условия драмы — а это единство
замысла, нарастание интереса и центральная важность
одного возвышающегося над всеми остальными характе¬
ра — в «Фаусте» соблюдены, и не столько вследствие уси¬
лий или намерений писателя, сколько потому, что изобра¬
женная им человеческая натура сама по себе глубоко
драматична. Но в выборе средств это произведение зани¬
мает особое положение, вне зависимости от какой-либо
*	См. сАркадико», «Лигустико» и т. д. н т. д.
78

«ФАУСТ». ТРАГЕДИЯ ГЕТЕ
системы или канона искусства; ни в одной его части к нему
не удается приложить правил, предписанных литераторами
для той поэзии, предмет которой не выходит из сферы
правдоподобия. Бесконечные, утомительные софистические
споры, которые ведутся (и будут, думаю, вестись безре¬
зультатно до скончания века) о формах, которым должно
подчиниться горение духа, совершенно неуместны, когда
речь идет о произведениях, не имеющих образца и не мо¬
гущих иметь подражателей. Что человеку, описывающему
факты и прослеживающему развитие какой-либо страсти
в отдельной личности, можно сказать: «Для твоей картины
удобна такая-то форма» — это я понимаю; но когда сюжет
произведения, как в «Фаусте», есть выражение универсаль¬
ной психологической истины, развитие в символах и види¬
мых знаках отвлеченной формулы, основу которой обра¬
зует не действие, но идея, то какой путь решится предпи¬
сать гению критик, чьи способности не превышают преде¬
лов, назначенных человеческому разуму? Суждения о
произведениях подобной зрелости должны исходить лишь
из рассмотрения двух крайностей: порождающей идеи и
производимого впечатления; но критики, сколько их есть,
по профессиональному долгу, но природной склонности или
по злобе сговорились превратить свое ремесло в прокру¬
стово ложе, на котором они и терзают вымысел посредст¬
венности и уродуют создание гения.
Два других довольно распространенных мнения вместе
с этим первым содействуют, как мне кажется, умалению и
разрушению впечатления, естественно создаваемого выда¬
ющимися творениями: первое единственным их судьей ири-
знает холодный анализ, второе обвиняет их в бесполезно¬
сти, если польза не проистекает из них непосредственно и
как задуманный писателем результат. Первое мертво для
энтузиазма, этого крыла души, рвущейся к истине и прав¬
де; второе изгоняет мысль из сферы бесконечного и замы¬
кает ее в тесном круге определенного.
Есть творения, недоступные анализу. Производимое
ими впечатление едино, сильно, всеобъемлюще, как поро¬
дившая их мысль. Созданные как бы на одном дыхании,
они должны рассматриваться в своей завершенности, как
неделимое целое; их надо понять и почувствовать, как мы
чувствуем великие сцены природы. Вызываемое ими воз¬
вышенное чувство гаснет, если разбирать в отдельности
каждую из их составных частей, а таинственное очарова¬
79

ДЖ. МАЦЦИПИ
ние, охватывающее душу под воздействием красоты, исче¬
зает и гибнет под анатомическим ножом. Картина вселен¬
ной, охваченной единым взором, который со скоростью
мысли переносится с вершин неба в бездны океана, вели¬
чественна и способна поднять смертного до возвышенных
мыслей; но стоит войти в подробности и заблудиться в раз¬
боре отдельных элементов, потеряв из виду великое це¬
лое,—и сколько представится пищи для иронии, для холод¬
ного сарказма в духе Вольтера и тех, кто смеется, отчаяв¬
шись во всем! Разбей одно звено цепи, связующей творе¬
ние, и все творение рухнет, распавшись в хаос. Но таковы
все гениальные произведения: части их сплетены столь тес¬
но, что покажутся бесполезными и странными, будучи взя¬
ты в отдельности: изначальная, придавшая им форму идея
настолько едина и объемлюща, что нельзя забыть ее на ми¬
нуту, не впадая в замешательство и сомнение. И гордыня,
которая, как гиена, пожирает посредственность, находя се¬
бе пищу в разрушении того, что так ее ранит, ликует, уви¬
дев безжизненными и разъединенными элементы создания,
которое полно силы в цельном и упорядоченном состоянии.
Пусть себе ликует. Но если исследование источников и
движущих мною скрытых сил даст лишь тот результат, что
выведет меня из сферы их действия или разрушит высо¬
кую мечту,— то я торжественно отрекаюсь от низкой по¬
хвальбы, что своим собственным трудом смешал себя с
грязью.
Я говорю о литературе, говорю о произведении гения и
о том роде анализа, от которого нет основания ожидать
настоящей пользы; и мне будет больно, если читатель за¬
ключит, что я не поступаю по логике собственных слов.
Анализ есть ступенька к истине, и придирчивость разбора
никогда не излишня, если относится к вещам, в которых
сознательный расчет занимает главное место: но есть впе¬
чатления, которые не подлежат человеческому расчету,
есть произведения искусства, которые обращены прямо к
сердцу и которым сердце единственный судья — сердце,
источник всех откровений о глубинах души и тайне бытия.
Часто за благородным словом «анализ» прячутся желчные
старания того, кто, не будучи в состоянии постичь величие
какой-либо вещи, пытается опошлить, уничтожить ее; это
месть ребенка, ломающего механическую игрушку, устрой¬
ство которой он не в силах понять. Систематический и ме¬
лочный анализ никогда не сможет раскрыть тайн гения;
80

«ФАУСТ», ТРАГЕДИЯ ГЕТЕ
для разгадки их всегда необходимо сосредоточенное само¬
углубление свободной души.
И нельзя обвинять поэтические произведения в беспо¬
лезности потому лишь, что назначение их темно для нас.
Пользу и нравственность книги надо оценивать шире, чем
это делалось до сих пор. Не большее ли благо проистекает
от сильного потрясения всей души, чем от внедрения в нее
одной определенной истины? Цель культуры и цивилиза¬
ции — в гармоничном развитии всех способностей челове¬
ка. Наш разум — после того как блага первоначального
образования смягчили его природную грубость — подобен
не пьянице или слабоумному, который не может сделать
шагу без поддержки вожатого, но ленивцу, чья сила и во¬
ля усыплены бездействием и привычкой, Поэтому книгу,
поднимающую нас из летаргического сна, окрыляющую ра¬
зум и приводящую в движение всю энергию, на какую мы
способны, не назовет бесполезной тот, кто знает, что силы
ума и духа в нас скорее должны быть разбужены, чем
привнесены извне. В человеческом сердце есть струны, ко¬
торых редко касаются, тайные чувства, которым редко
суждено развиться; в глубинах души каждого из нас живет
желание, идея, эхо высшей Красоты, которую не понять и
не определить, если прежде не переменить свою натуру или
не найти способа выразить бесконечное — конечным язы¬
ком. Но это не значит, что ее не существует. Где человек
настолько несчастный, что ни разу в своей жизни не испы¬
тал воздействия этой таинственной силы, не чувствовал,
как душа его отделяется от праха, из которого мы сотво¬
рены, как сердце его нетерпеливо волнуется в глубине,
подобно рабу, пытающемуся вырваться из своей темницы?
Где человек, в котором не блеснуло молнией это глубокое
чувство, когда в безмятежном великолепии ночи, среди
гармонии одинокой природы он поднимал взор к небесной
лазури, пытаясь измерить мыслью бесконечное, или когда
перед ним развертывалась поистине божественная картина
благодеяния, вознагражденного слезами признательного
несчастья? И общественные установления до сих пор, ка¬
жется, стремились не развить, но подавить это чувство, из¬
вратить его ложью построенного на предрассудках воспи¬
тания или удушить его насильственными запретами. Меж¬
ду тем несомненно — и подтверждение тому мы видим по¬
всюду, — что из источника этого чувства продолжает воз¬
никать все, что только есть возвышенного и великого в че¬
81

ДЖ. МАЦЦИНЙ
ловеческой расе, что его скрытая сила тысячелика в своих
проявлениях и его дыханием полны как стихи Данте и ме¬
лодии Россини, так и мученичество защитников Псары и
Миссолунгов *, что это чувство, когда оно переходит в дей¬
ствие, когда оно переживается чаще и острее, чем это до¬
ступно большинству людей, складывается в способность,
которую мы боготворим под именем Гения, и что его су¬
щество или, может быть, его первое проявление в том, что¬
бы все шире и шире раздвигать сферу нашей мысли, на¬
ших стремлений, наших страстей, чтобы, насколько воз¬
можно, поднимать нас над холодным расчетом индивиду¬
альной жизни и над всеми порождениями эгоизма, чтобы
воодушевлять нас для дум и порывов высшего, вселен¬
ского порядка.
Книга, способная разбудить в своих читателях эту та¬
инственную силу, это неопределенное чувство, источник
прекрасных и достойных дел, уже отвечает, как мне кажет¬
ся, замыслу цивилизации и достигает цели, к которой дол¬
жен стремиться иисатель. С этой стороны, по крайней мере,
я считаю «Фауст» высоконравственным произведением и
обращаюсь к тем самым людям, которые нападали на Гё¬
те: при первом чтении, когда душа их еще не была утом¬
лена темнотами книги, когда их суждение еще не искази¬
лось под гнетом укоренившихся и ревнивых мнений, не до¬
велось ли им пережить глубокого впечатления, минуты вол¬
нующей праздничности, трепетного напора неизведанных
страстей? Не пришлось ли им испытать ощущений возвы¬
шенных и плодотворных, подобных тем, что будит в нас
зрелище бушующего моря или ночи, которую мы наблюда¬
ем с высоты горной вершины? Не теснились ли в их голове
глубокие, всеобщие, громадные мысли? «Фауст» открывает
необозримое иоле для раздумий пылкой души, увлекая ее
через все повороты человеческих судеб и все видения
сверхъестественного мира к поискам неведомого блага, не¬
познанной правды. Чувствуешь, что эти страницы начерта¬
ла мощная рука и что где-то на них, должно быть, легла
тень будущего человечества. Возможно, твои поиски оста¬
нутся тщетными; возможно, тебе не удастся рассеять мрак,
облекающий изначальную идею, — но кто сочтет, сколько
истин встретится тебе в этом психологическом путешест¬
вии! Кто знает, сколько тайн раскроют тебе «микрокосм»
и «макрокосм», когда, взволнованный, увлеченный самими
трудностями книги, ты будешь жить чистой жизнью духа!
82

«ФАУСТ», ТРАГЕДИЯ ГЁТЕ
Но если разум читателя затемнен учеными предрассудка¬
ми, если его душа измельчала в душном плену жалких
теорий и сердце бьется вяло и глухо — то нет надежды.
Литераторы — я говорю о большинстве — цепко держатся
за свои старые, бог знает откуда взятые поэтические нор¬
мы и правила для произведений всевозможных жанров и,
не моргнув глазом, распространяют их на все века и на
писателей любого характера, подобно сапожнику — сми¬
ренно прошу прощения, если мое сравнение оскорбляет
правила приличия, — который захотел бы надеть на все
ноги сапоги одного и того же размера. Между тем гений
поставлен природой настолько же выше посредственности,
насколько творчество превосходит подражание; и гениаль¬
ный смертный гигантски возвышается над миром и людь¬
ми. Иным всей работы веков едва достаточно, чтобы су¬
меть вывести какие-то следствия — ему же иногда с пер-
вого взгляда раскрывается вся вселенная, ибо те силятся
заключить о причинах по их результатам, тогда как гений
парит над творением и лицом к лицу беседует с Истиной.
Когда его осеняет вдохновение, покров, окутывающий
судьбы поколении, приоткрывается для него, и перед ним
обнажаются колеса, приводящие в движение мир. Тогда
законом для него становится — писать. Его труд не пре¬
следует никакой определенной цели, никакая предвзятая
идея не привязывает его к старым привычкам, и как бы
некий громовой голос властно зовет его: «Внемли, и пи¬
ши». Он пишет. Проникает ли его взор в крайние сферы
неба или измеряет бездну — неважно. Неважно, в какую
форму выльются его видения — в драматическую, лириче¬
скую, эпическую или иную, более свободную. В любой фор¬
ме, в любом обдике его слово будет глубоко нравственным,
потому что оно есть тень Истины, потому что оно будит
заложенные в нас нравственные силы, потому что оно учит
глубокой мысли. Но откровений гениальности не постичь
ни ленивой праздности, ни мелочному рассудку, ни злопы¬
хательству цензора, ни холодной арифметике. Ваш дух го¬
рячо сочувствует всему великому и могучему? Ваши чувст¬
ва способны воспринять все прекрасное и возвышенное?
Вы искренне порываетесь к Истине? Так поднимитесь выше
личных страстей, презрите системы и рабские доктрины,
очистите душу созерцанием вселенной. И тогда принимай¬
тесь за эти сочинения с тем же благоговением, с каким в
старину раскрывали священные книги. Данте, Шекспир,
83

ДЖ. МАЦЦИНИ
Байрон, Гёте принадлежат к тому же племени пророков.
Многим сказанное здесь покажется, возможно, далеким
от моей цели. Я позволяю себе такое отступление потому,
что в Италии более, чем где-либо, укоренился дурной обы¬
чай судить о творении гения, как судят о рукоделии ре¬
месленника, и критики обычно выносят свой приговор, ру¬
ководясь обветшалыми кодексами и законами, ненавистны¬
ми для всякого, кто знает, насколько след, оставленный
карликом, отличается от следа гиганта. Теперь более под¬
робно о «Фаусте».
II
Жизнь человеческого рода прошла несколько различ¬
ных периодов, в течение которых общественные стихии,
всевозможным образом сочетаясь под действием скрытых
сил, развивающих сознание, изменили как бы самый лик
вселенной. Эпохи не проходят бесследно; ошибки, доброде¬
тели и страсти одного поколения служат уроком, приме¬
ром, побуждением для последующего, и невидимая рево¬
люция совершается в характере и тенденциях бесконечного
движения по тому пути, на который природа поставила че¬
ловеческую расу. В каждый из этих периодов появляется
человек, которого природа вдохновила быть как бы посред¬
ником между собою и человечеством, между вечными судь¬
бами, предписанными смертным, и стремлением живущих
поколений свершить их. Всякий раз, как века после завер¬
шения одной эпохи цивилизации вступали на порог новой,
возвышался гений, чтобы охватить в одном целом нити,
скрепляющие социальный организм, и представить в за¬
вершенном выражении характер и черты прошедшей эпохи.
Из этих периодов первый — первый в том, что касается
Европы, — рисует нам человека прямодушным, своенрав¬
ным, от природы грубым и воинственным, свободным ско¬
рее по жизненной необходимости, чем вследствие осозна¬
ния своих прав, почитающим, как божество, физическую
силу на поле боя и старческий опыт в собраниях. Челове¬
ческая мысль погружалась в ту эпоху в гущу явлений
внешнего мира и из него заимствовала средства для выра¬
жения своих представлений. В созданиях своей фантазии
человек превращал в символы природные силы, перенося
их в другую сферу, наделяя их всеми страстями, доброде¬
тельными и порочными, которые играют сердцами детей
84

«ФАУСТ*. ТРАГЕДИЯ ГЁТЕ
земли. Душа его была разделена между пылким стремле¬
нием к славе и жаждой богатства; он обращал взор вож¬
деления к женщине — ибо когда не проявлялась вечная
власть женщины? — но любил ее как отдохновение от рат¬
ных трудов и состязаний, любил любовью материальной,
редко выходившей за порог брачного чертога. Словом, по¬
ловина его существа сонно бездействовала, о ней не подо¬
зревали. Истолкователя этой эпохи люди назвали Гомером.
Его гений перечел нити, из которых сплеталась жизнь то¬
гдашних поколений, увидел, что областью, в которой мож¬
но было их все развернуть, была война, торжество физиче¬
ской силы, сумел упорядочить их и завещал векам бес¬
смертную эпопею.
Шли века, и с ними проходили по земле поколения лю¬
дей, каждое со своей жизнью. Идеи умножились; общест¬
венный прогресс, переменившиеся верования вызвали к
жизни новые отношения между людьми и добавили новые
струны к арфе души. Человеческие страсти приняли иные
формы и направления; круг жизни постепенно расширялся,
и каждый век делал еще один шаг к цели бытия — прав¬
да, лишь в силу внешних обстоятельств и более под влия¬
нием тайных судеб, чем по согласному желанию людей.
Данте, Шекспир и горстка других были в своем творчестве
представителями этого периода.
Прошли века — и колесо свершений вступило в ту
эпоху, последние дни которой видели еще наши отцы и
которая, если не обманывают надежды, ушла теперь уже
навсегда. Разум достиг господства над материей и увидел
бытие с новой стороны. Человек почувствовал, что в нем
бурлит множество ранее бездействовавших способностей,
осознал собственное достоинство, собственные силы, дога¬
дался о высоком предназначении, к которому зовет его го¬
лос природы. Тогда разум, сосредоточившись в самом се¬
бе, назвал священными умозрения внутренней жизни и
приучился считать себя центром вселенной; тогда научное
исследование встало на место слепой веры, чувство — на
место воображения. Страсти приобрели духовную окраску:
любовь стала уже не чувственностью, но чаянием, пищей
и высшим наслаждением сердца. Однако все это было по¬
ка у немногих, одиноких людей, преследуемых насилием,
которое в любую эпоху готово встать между усилием че¬
ловека и плодом, который должен дать ему счастье. Массы
колебались между неясными чувствами, закипавшими в
85

ДЖ. МАЦЦИНИ
груди, и предрассудками, и старыми страхами. Были вели¬
кие, они говорили слова мудрости и истины, но в их труде
не было единства и согласия. Меж тем препятствия, оста¬
навливающие движение цивилизации, можно преодолеть
лишь напряжением всех способностей, которыми природа
наделила человеческую расу; поскольку же единства не
было, борьба между действием, или свободой, и кос¬
ностью, или рабством, которая должна была позднее охва¬
тить все общество, оказывалась лишь борьбой внутри от¬
дельной личности между противостоявшими друг другу
нравственными и физическими силами. Гений, не будучи
способен в одиночку бороться с врагами Человечества, за¬
мыкался в себе, часто в поисках замены устремлялся в
отвлеченную бесконечность и создавал мир воображения,
чтобы дать пищу пожиравшему его пламени. Отсюда иде¬
ализм, магические опыты, кабалистические системы, мно¬
гочисленные предрассудки, более благородные в великих
умах, чем в пошлых, но все же предрассудки; отсюда лю¬
бовь к славе, язва возвышенных душ, последняя и бесплод¬
ная цель каждого, кому удавалось приподняться над все¬
общим ничтожеством. Словом, жизнь души родилась, но
жизнь душ еще даже не начиналась. Пришел человек, ко¬
торый орлиным взором охватил образы этой эпохи, раз-
мышляя о них, понял, какой глубокой нравственностью
может обладать картина, включившая бы их все, взял кан¬
вой старую легенду времен, которые хотел описать, и с
дерзновением и энергией Микеланджело потрудился над
ней. Вот вам «Фауст».
С литературной стороны, как форму, «Фауст» необходи¬
мо признать драмой, ибо столкновение между одиноким
Гением и враждебно окружающими его силами внешнего
мира в высшей степени драматично. Здесь есть элементы
сверхъестественного и чудесного, ибо предрассудки магии
были в свое время частью народной символики, сущест¬
венной чертой верований и нравов эпохи, они пронизывали
всю жизнь, утешая иллюзорной мечтой честных людей и
пугая негодяев, подобно Паркам и Эвменидам древности.
Здесь множество красот, способных глубоко тронуть всех,
чья душа открыта для любви и веры. В возрасте, когда
молчаливое до того желание начинает убыстрять ток кро¬
ви и биение сердца, когда, кажется, вся природа шепчет
нам о любви и воображение рисует влюбленной душе ты¬
сячи форм воздушной, неопределенной красоты, чарующей,
86

«ФАУСТ*, ТРАГЕДИЯ ГЁТЕ
как видения иного мира, — кому из юношей не являлся
топда порою ангельский образ Маргариты, чистой и впе¬
чатляющей, как девы Рафаэля и Гвидо? И в экстазах
первого чувства, когда целый мир становится единой
мыслью, когда каждая мелочь делается священной благо¬
даря тайной связи с любимым существом, какая девушка,
срывая лепестки розы, не повторяла невинного гадания, с
помощью которого Маргарита хочет вырвать у природы
тайну Фауста? Возвышенную печать гения несет мольба
бедной покинутой женщины к Скорбящей богоматери, по¬
трясающая сцена в храме, безумный бред Маргариты в
последней сцене; а перед лицом гения никакая теория не в
силах помешать восторгу.
С точки зрения философской, как идея, Фауст выступа¬
ет представителем эпохи перехода от периода, простираю¬
щегося с момента падения Римской империи до одиннадца¬
того века, к новому времени, настоящим началом которого
была Французская революция, хотя великие умы подготов¬
ляли ее уже с Реформации, — это промежуточное звено
между немотствующими, слепыми и косными поколениями
первого и лихорадочно деятельным, пылким, кипучим и
единодушным поколением последнего.
Среди людей есть существа, которым лишь дерзости и
власти недостает, чтобы превратить творение в алтарь по¬
зора, воздвигнутый гению зла. Чуждые всякому возвышен¬
ному переживанию, не способные к тем порывам велико¬
душия и бескорыстного энтузиазма, которые украшают
жизненный путь добрых, они низменны и душою и телом,
и если какая-то искра способна иногда зажечь их, то это
искра ада. Для них великолепная природа нема, сострада¬
ние и добродетель — пустое слово, бессмысленный звук.
Для них понятен лишь низкий язык чувственности; холод¬
ные, не знающие энтузиазма, они проходят по вселенной,
как по кладбищу, ибо у них «в сердцах ледяная зима», и
природа начертала у каждого из них на челе: «Ты не мо¬
жешь любить!» Они рождены от женщины — но не знают
ни слез, ни улыбки; им неведомы ни утешения надежды, ни
глубины отчаяния. Каменно-бесчуственные или злобно ус¬
мехающиеся, они видят в ближнем лишь орудие для собст¬
венного удовольствия или врага. Они движутся зигзагами,
как змеи, и, как змеи, брызжут ядом на все, что попада¬
ется им навстречу. Будем наслаждаться! — вот цель и круг
их существования; что им за дело, если наслаждение это
87

ДЖ. МАЦЦИНИ
покоится на преступлении, на гибели невинности? Каждый
век насчитывает большее или меньшее число подобных из¬
вергов, но всего больше было их, возможно, в описанную
Гёте эпоху — следствие распавшейся гармонии душ и ти¬
ранического феодального самоуправства, приучавшего че¬
ловека к эгоизму как закону жизни. Их в нашей драме
олицетворяет Мефистофель. Сам дьявол был избран Гёте
прообразом эгоизма.
Другую крайность жизненной цепи составляет род су¬
ществ простодушных, чистых, доверчивых, безыскусных в
жизни, чуждых всякого лукавства в отношениях с людьми.
Невинность, нравственный покой, чистые семейные привя¬
занности украшают их жизнь, от природы мирную, как сон
младенца. Не ведая трудов, утомляющих человека в пого¬
не за обманчивым знанием, они владеют наукой чувстви¬
тельности, наукой, которой не учат книги и которую не
развивает медитация. Мягкая улыбка часто чередуется у
них со светлой слезой, пока жаркое дыхание страсти не
возмутит их девственного покоя. Маргарита представляет
эту сторону человечества. Маргарита есть человеческая ду¬
ша, только что вышедшая из рук Природы, открытая для
добра и всего, что похоже на него, склонная к любви и
нежности, слабая, хрупкая, неосторожная: это Психея
древних, увенчанная лучами новой любви.
Между этими двумя крайностями, между изощрен¬
ностью эгоизма и невинностью природы, толпятся люди,
равно лишенные и чувствительности одной, и преступного
искусства другого. Грубые нравом и желаниями, суевер¬
ные, они не знают ни высшей радости добродетели, ни
преступной бездны порока. В силу общественного разделе¬
ния обреченные вечно вращаться внутри одной тесной сфе¬
ры, они не жаждут переступить за ее порог и рады брести
по колее, проведенной до них прежними поколениями. Не
для них мечты славы, стремление увековечить себя в ве¬
ках, самолюбивая жажда власти и известности; на науку,
как на запретный плод, они смотрят с почтением или подо¬
зрением, но редко с завистью и вожделением. Словом, они
прозябают в нравственной косности или хлопочут о дипло¬
ме, о деньгах как о высшем счастье жизни. Если они по¬
гружаются в разврат или порок, то скорее для того, чтобы
утопить в нем горечь нищеты или найти забвение, чем от
душевной испорченности; если они идут тропою добродете¬
ли, то более по природному инстинкту или религиозной
88

«ФАУСТ», ТРАГЕДИЯ ГЕТЕ
привычке, чем под влиянием глубокого чувства. Таких лю¬
дей олицетворяют в «Фаусте» персонажи четвертой сцены,
простонародье Лейпцига, Марта, Валентин и другие.
Но среди этих классов людей гигантами высятся немно¬
гие, кому дано больше чувствовать и страдать — две ве¬
щи, по-видимому, нераздельные, — чем прочим смертным.
Создавая их, природа вложила в них лишь одну четверть
глины и три четверти огня — блистательного и всепогло¬
щающего огня. Они живут всецело в нравственном мире;
их чувство красоты и справедливости кажется врожден¬
ным, и душа их готова объять все возвышенное и великое
во Вселенной. Познание для них — необходимость, покой-
смерть. Неутолимая жажда исследования непрестанно то¬
мит их; беспокойные, вечно деятельные, они стремятся к
свершениям, о которых и не снится посредственности, жаж¬
дут открыть первопричину вещей, найти за кругом чувст¬
венных объектов тайное и невыразимое; и часто их взор
простирается за пределы обычного горизонта и страстный
дух погружается в мысли о бесконечном. Они готовы спу¬
ститься в бездну или подняться до трона всевышнего, что¬
бы вырвать тайну у Вселенной, даже если потом их будут
ждать муки Прометея. В их груди живет неутомимый ин¬
стинкт страдания, но не того страдания, что губит или ло¬
мает души слабых; это плодотворное, энергическое, дея¬
тельное страдание, в котором человек парит между буду¬
щим и прошлым, ни на минуту не погружаясь в настоящее.
Словом, в них сосредоточены силы, способные прославить
их как благодетелей или злодеев человечества. В наши дни
обстоятельства, весь ход жизни и надежды на прекрасное
будущее открывают душам такого свойства возможность
достойно применить избыток своих сил, свою страстную
энергию, достичь истинного величия; но два века назад ус¬
ловия времени обрекали их на мертвое бездействие или то¬
мительное одиночество. Итак, жизнь, искушения и судьба
одинокого гения — вот то, что хотел описать Гёте; таков
его Фауст.
Фауст прошел все ступени человеческой мудрости, боль¬
шими глотками пил из чаши разумного знания, до устали
купался в океане науки. Все знание людей и все их заб¬
луждение вобрал он в себя. Взор его охватил все, от низ-
меннейшей реальности до полетов фантазии, от юриспру¬
денции до теологии и магии. Но душа Фауста не нашла
удовлетворения: где та наука, что может утолить силу же¬
89

ДЖ. МАЦЦИНИ
лания? Жажда истины у людей породы Фауста ненасыт¬
на, как волчица Данте, а границы сферы познания кажутся
расширяющимися с каждым шагом, сделанным для их до¬
стижения. Кто раскроет смертному тайну могилы? Кто
укажет ему источники жизни? При малейшей попытке шаг¬
нуть из царства следствий в царство причин мрак вокруг
него сгущается. Он сосчитал рычаги, держащие в равнове¬
сии вселенную, но тайная сила, вызвавшая движение и его
поддерживающая, не открылась ему. Он созерцал драму
природы во всем ее величии, душа его уже готова познать
движение, вечность и вселенную — но ужасом веет от них,
и он еще острее переживает горечь собственного бессилия
и ничтожества. Существо, способное мыслью воспарить ту¬
да, куда не проникал человеческий взор, способное лицом
к лицу бесстрашно увидеть тайну смерти и бытия, находит¬
ся в рабстве у презренной части самого себя: физические
ощущения владеют им помимо воли и грубая, косная ма¬
терия сковывает его способности и неодолимо гнетет его к
той самой земле, над которой он хочет подняться.
Утомленный безрадостным существованием, но и вол¬
нуемый тысячью бурных страстей, Фауст вспоминает утек¬
шие годы, затем мысленно измеряет дни, оставшиеся ему
в будущем. Что дали ему долгие раздумья, бессонные но¬
чи, борьба, которую он должен был вести с кричащими о
своих правах чувствами? Добытые науками истины, эта
гордость рода человеческого, для того, кто не видит в них
пользы и связи, выстраиваются в ряд формул, которые за¬
мыкают человеческое сознание в загадочном круге, выра¬
жая лишь громадный разрыв между способностями и же¬
ланиями человека. Приобретенные знания кажутся Фаусту
в одиночестве его кабинета сухими, бесплодными и хлад¬
ными, как мумии. Какой радостью наполнят они его
жизнь? Как увеличат его силы? Человек рожден разру¬
шать, не творить. Вокруг него, как бы в насмешку над его
бессилием, развернула свои силы природа, а он стоит по¬
среди ее великолепия, как голодный на пиру, и не может
ничем воспользоваться. Отчаяние прокрадывается в душу
Фауста, он проклинает мнимое величие разума, проклинает
иллюзии славы и бессмертия, проклинает энтузиазм и на¬
дежду, терпение. С этого момента судьба его решена. Мир
духовный рушится и исчезает, мир материальный — вот
единственное, что остается для его жажды деятельности; и
он отчаянно устремляется к нему в поисках тех радостей,
90

«ФАУСТ», ТРАГЕДИЯ ГЁТЕ
которые нанрасно сулила ему наука. Он решает наслаж¬
даться любой ценой — и вот союз с Мефистофелем: гений
в союзе с эгоизмом.
В человеческом сердце скрыта неиссякаемая способ¬
ность страдания: одно-единственное горе может омрачить
целую жизнь, одного наслаждения недостаточно, чтобы
сделать ее радостной. Почему так, не знаю; но знаю, что
мучительность страдания заключается более в длительно¬
сти, чем в силе его, меж тем как наслаждение от удоволь¬
ствия, особенно физического, измеряется противоположным
образом. И Фауст бросается от одного наслаждения к дру¬
гому, погружаясь то в бездны чувственности, то в лабирин¬
ты магии. Но в глубине его сердца горечь, яд, отравляю¬
щий все радости; он пробует отдаться любви, быть может,
единственной страсти, способной вернуть душу добродете¬
ли, но поздно. Эгоизм, неотступный спутник, которого он
не может, как ни желает того, отшвырнуть от себя, иссу¬
шает источник небесного наслаждения, оставляя Фауста
во власти обманчивого земного. Что любовь для отрекше¬
гося от духовных радостей и чистой совести? Первый шаг
на путях зла часто как бы невольно влечет человека к но¬
вым порокам, пока он не скатится на дно; а Фауст сделал
уже столько зла, что едва ли может остановиться.
Правда, какой-то свет еще проникает в его сознание;
но это светоч смерти, освещающий его преступления и все
дальше уводящий его от истины. И если он вопрошает ино¬
гда природу и пытается найти в ней очищение, то природа
нема для него, ибо ее откровения посещают лишь того, кто
ждет их с чистым умиротворенным сердцем, со святым эн¬
тузиазмом, в самозабвенном созерцании вселенской гармо¬
нии, но прячется во мраке от всякого, кто хочет вырвать у
нее секреты силой. От прежней гениальности у Фауста ос¬
талось лишь чувство превосходства над прочими смертны¬
ми, все более похожее на высокомерие; он — падший ар¬
хангел, отныне способный творить лишь зло. Невинность
сдается пороку. Маргарита встает на путь преступления.
Смерть матери и брата, детоубийство и мучительное нака¬
зание — вот последствия. Фауст в тоске отчаяния озирает
плоды своих дел; мрачный рок ведет его, преследует его,
душит; он подобен человеку, летящему вниз с обрыва и
увлекающему с собой схваченные им в падении ветви, стеб¬
ли, травы, камни.
Драма показалась некоторым незавершенной, но это не
91

ДЖ. МАЦЦИНИ
так. Раскаяние искупает вину Маргариты; ангел прощения
простер над ней свое крыло. Фауст бежит, мучимый угры¬
зениями совести, он хочет обмануть себя, ища забвения, ко¬
торое не дано виновному на путях порока; но печать Каина
лежит на его челе, червь отчаяния точит его душу и серд¬
це. Как кончится его жизнь? То, что Гёте не говорит об
этом *, кажется кое-кому нарушением всех норм — я вижу
в этом молчании величие. Кто сорвет завесу, скрывающую
судьбы гения? Кто измерит искупительную силу слезы,
пролитой в одиночестве над греховным прошлым? Единст¬
венный миг раскаяния может увенчать его голову венцом
добредетели — и никто не посмеет произнести приговор,
зная, сколько заблуждений может перевесить смерть, по¬
добная смерти Байрона.
Мне кажется, что «Фауст», рассмотренный таким обра¬
зом, не покажется столь непреодолимо темен, как пред¬
ставляется большинству читателей. Участие многих дейст¬
вующих лиц, необоснованных с точки зрения драматическо¬
го смысла, становится необходимостью, если каждое из этих
лиц символизирует целый человеческий тип; и многие на
первый взгляд излишние сцены великолепным образом до¬
полняют великую картину человечества в одну из его
эпох. Впрочем, подробное прослеживание этой идеи в каж¬
дой части драмы — слишком большая задача для жур¬
нальной статьи, и я оставляю ее тому, кто с чуткой душой,
отбросив предрассудки и системы, захочет читать и пере¬
читывать «Фауста». Возможно, какие-то сцены все же ос¬
танутся непонятными, и среди них та, что происходит на
кухне ведьмы. Однако и она, хотя объяснить ее невозмож¬
но, что-то говорит сердцу: пусть непонятен ее основной
смысл, но зато тысячи других идей возникают при чтении;
кажется, что душа блуждает по лабиринтам низменных
материальных страстей и созерцает гнусную часть челове¬
чества во всей ее наготе и отвратительности. Есть творе¬
ния, для высшего совершенства которых необходимо, что¬
бы часть их осталась в темноте. Так, освещенная часть го¬
ры, ласкаемая первым лучом солнца, всего прекраснее то¬
гда, когда она контрастирует с черной тенью, омрачающей
*	Гёте опубликовал впоследствии вторую часть «Фауста», о которой я скажу
в одном из следующих томов. Она подтверждает, как мне кажется, идею, очер¬
ченную в этой юношеской статье. И все же лучше было бы, если бы «Фауст»
остался незавершенным (186!) 3.
92

«ФАУСТ*, ТРАГЕДИЯ ГЁТЕ
ее склоны; и лицо красавицы, возможно, всего милее, ког¬
да часть его скрыта вуалью.
Для того, кто видит в Фаусте образ гения вообще, идея
драмы покажется ужасной: «Горе человеку, вкусившему
плод древа познания! Горе человеку, осмелившемуся за¬
глянуть в бездну, открываемую вселенной пред очами ра¬
зума!» Но для того, кто понимает, что Гёте выбрал своего
Фауста символом не совершенного гения, а, как я сказал,
одинокого гения, символом разума во всей его мощи, но
без определенной и постоянной цели, драма сияет прекрас¬
нейшим светом нравственности. В Фаусте все индивидуаль¬
но: гордость и сознание своих сил привели его к убежде¬
нию, что судьба его единственна, что цель, к которой он
должен идти, отлична от цели других существ. Его раз¬
думья, его поиски, подвиги его разума служат лишь удов¬
летворению личной воли; в горе, радости, сомнении он не
оглядывается на братьев, которых дала ему природа, и ес¬
ли взор его и падает временами на человеческий род, то
лишь с гневом или презрением, ибо Фауст «среди людей,
но не из людей», и, окруженный ими, он блуждает в одино¬
честве и бесцельно, как иностранец среди толпы, не пони¬
мающей его языка. «Горе одному!» — вот пророческий
ириговор всякому, кто хочет довлеть самому себе, ибо че¬
ловек рожден для человека и потребность породниться с
человечеством есть главная движущая сила всякой души.
Гений, лишенный всепоглощающего чувства, которое охва¬
тывало бы все способности его сердца и разума и побуж¬
дало бы их к общей цели, всегда будет несчастен, и в пер¬
вый же миг моральной усталости тяжко ляжет на него бре¬
мя жизни и одиночества. Его душа оглядится тогда вокруг
и увидит лишь пустоту: пустое небо, пустую землю. И от¬
чаяние просочится в его сердце, и ему останется выбирать
между жизнью в грехе и смертью.
Но есть чувство чистое, как сыновняя любовь, огром¬
ное, как вселенная, высокое, как божий промысел, подчи¬
няющее себе каждый шаг, трогающее каждую струну ду¬
ши, освящающее каждую мысль существа, в котором оно
живо, — чувство, покоящееся на вечных законах природы
и проявляющееся в тысяче форм, а потому способное на¬
полнить собой все существование человека или измучить и
сломить его, оставшись неудовлетворенным; чувство, спо¬
собное ввергнуть предавшегося сладким снам надежды че¬
ловека в агонию страдания, из эдема совлечь его в ад, но
93

ДЖ. МАЦЦИНИ
так, что и в самом страдании пребудет мысль, укрепляю-
щая душу против ударов судьбы, и ощущение благородной
гордости заставит поражение казаться менее жестоким.
Это чувство одно может спасти душу, подобную душе Фа¬
уста, от власти Мефистофеля. Нужно ли мне называть его,
обращаясь к моим братьям итальянцам?
Для моего утешения и ободрения достаточно сейчас со¬
знания, что этим чувством жарко дышат тысячи сердец,
что оно станет главной силой начинающейся эпохи и что
оно породит ту гармонию стремлений и усилий, которой не
хватало прошедшей, отраженной в «Фаусте» эпохе. Таким
образом, описывая заблуждения и печальную судьбу оди¬
нокого гения, Гёте невольно воспел необходимость чувства,
которое связало бы его с людьми, и отслужил, если можно
так выразиться, последнюю погребальную мессу исчерпав¬
шему себя периоду истории. Возможно, у него достало бы
энтузиазма и сил нарисовать нашу эпоху и показать нам
Фауста, горящего новой верой, примиренного с человечест¬
вом и с самим собою. О! Если бы с почтенных уст поэта,
старческих вещих уст знатока веков и человека, слетело
слово Возрождения, песнь новой жизни! С какой предан¬
ностью приняли бы мы его, с каким жаром устремились
бы мы тогда по прекрасному пути и каким священным да¬
ром передали бы это слово новому поколению!

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Я предвижу зарю европейской
литературы; ни один из наро¬
дов не сможет назвать ее только
своей, все внесут свой вклад в ее
создание.
Гёте >.
I.	Чем более темными пред¬
ставляются нам слова великих, тем более глубокую и по¬
лезную истину они в себе таят. Гений проникает в тайны
вселенной, стремительно обозрев поколения людей; но
единственный взгляд открывает ему величественные карти¬
ны. Перед человеком, в котором живет этот возвышенный
инстинкт, обнажаются законы, управляющие жизнью на¬
родов; в его сознании прошлое и настоящее взаимно объ¬
ясняют друг друга, и часто он выводит из них будущее, ибо
гений есть пророк. Однако сила чувства, безраздельная
верность своим излюбленным идеям и привычная само¬
углубленность не дают ему думать о мере понимания дру¬
гих, и он выражается кратко и сильно, в манере смелой и
необыкновенной; поэтому тот, кто злостно не желает смот¬
реть или неспособен видеть, кричит о темноте. И часто
несбыточным сном называли идею, на столетия вперед
предугадавшую судьбы человеческого рода, пока время,
враг зависти и слепого поклонения, фактами не подтверж¬
дало ее истинность. Более ста лет назад среди насмешек
эрудитов и всеобщей душевной косности был предан забве¬
нию Вико, сегодня же его «Принципы новой науки» разби¬
раются в десятках книг, многие теории развивают ту или
иную из многочисленных идей, рассеянных обычно темны¬
ми намеками в его сочинениях. В XVI веке как нелепость
высмеивали выступления против торговли неграми, и в Ис¬
пании Сепульведа 2 авторитетом Аристотеля объявил раб¬
ство целой человеческой расы состоянием законным и необ¬
ходимым — сегодня же гнусная торговля запрещена, и
проклятие народов преследует торговцев кровью. Непре¬
станно усложняются связи между людьми и между собы¬
тиями; кто может проследить их все? Где насилие и разде¬
95

дж. млццини
ление тому не препятствуют, цивилизованное человечество
движется вперед по закону равномерно ускоренного движе¬
ния. Кто скажет ему: там остановишься ты в своем движе¬
нии, там конец твоему пути?
II.	Необходимость перемен в литературе народов стала
уже слишком очевидной, чтобы об этом нужно было особо
говорить. Ход событий, общественное развитие, обновление
веры, изменение нравов и обычаев, иное направление стра¬
стей создали потребность в новой литературе, которая смо¬
гла бы выразить движение и идею современного общест¬
ва, — ибо литература, когда она не коренится в нравствен¬
ной и политической жизни народов, есть праздная и рас¬
слабляющая души забава. И это потребность не одного
лишь XIX века; она стала ощущаться с тех пор, как на¬
чал редеть, рассеиваться средневековый мрак. Но если в
прошедшие века эта потребность осознавалась лишь не¬
многими и была удушаема невежеством и тиранией, то
теперь разум и согласное волеизъявление народов говорят
о ней во весь голос. По всей Европе какое-то веяние новой
жизни будоражит умы и влечет их на не испытанные дото¬
ле пути. По всей Европе кипит дух, бурлит жажда литера¬
турных преобразований, обличая бесплодность старых
норм и недостаточность древних образцов. И поскольку ни
давление обстоятельств, ни нетерпимость предрассудков не
могут заглушить голос народов, литература, о которой мы
мечтаем, возникнет; когда, как — кто может это знать до¬
стоверно? Если всеми ощущаемой потребности и беззавет¬
ного служения немногих подвижников достаточно для соз¬
дания новой литературы, время это близко; но для полно¬
го ее развития нужны многие и важные условия, и желан¬
ный исход скрыт в туманах будущего. Еще неясны формы,
в которые эта литература облечет свои идеи, ибо сделан¬
ное до сих пор было скорее лишь первым опытом, чем ре¬
зультатом решительного и продуманного замысла. Да и
вряд ли эти формы можно угадать заранее, потому что ис¬
тинно великие таланты выводят их из глубин своего пред¬
мета, а не из искусственных правил. Между тем уместно
уже теперь рассмотреть все, что имеет отношение к про¬
грессу и к современной точке развития цивилизации; уме¬
стно задуматься над нуждами, отношениями, идеалами и
стремлениями народов XIX века, насколько все это воз¬
можно охватить в единой картине. Исследования подобно¬
го рода, сколь бы неокончательными они ни казались при
96

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
изолирующем рассмотрении, никогда не останутся беспо¬
лезными. Рано или поздно, сведя их все к одному средото¬
чию, работу завершит высокий философский ум, и тогда
обнаружатся основы той литературы, которая составит,
возможно, славу XX века.
III.	В словах Гёте, взятых эпиграфом к нашей статье,
выражена, на мой взгляд, одна из основных черт этой ли¬
тературы. Мне кажется, что в их темноте заключена вели¬
кая истина, плод глубоких размышлений над молчаливой
созидательной работой веков; мне кажется, что в них най¬
дено коренное различие между старой и современной сло¬
весностью. Я знаю, что для многих выражение «европей¬
ская литература» означает разрушение всякого националь¬
ного духа, всякого индивидуального характера народов;
для других оно представляется причудой, утопической меч¬
той. Первые путают независимость народа с его духовной
изоляцией — и это ошибка ума; вторые не верят в людей
и в жизнь — и это сердечный изъян. Тщеславная патрио¬
тическая гордость не настолько укрепилась в моей душе,
чтобы настроить меня против литературы, которая объеди¬
нила бы все племена земли святым союзом идеи; и обна¬
женная реальность жизни не настолько очаровывает меня,
чтобы я заранее отверг все, что может показаться скорее
улыбкой воображения, чем детищем холодного рассудка.
Предоставленное своим собственным движениям сердце
без содействия разума не всегда ведет к истине; но не ве¬
дет к ней и холодный расчет ума, не оплодотворенного
сердечным движением. Предвидение Гёте не мечта, а если
мечта, то возвышенная; а разве не возвышенная мечта, хо¬
тя бы потому, что она пробуждает все нравственные силы
человека, должна считаться подлинной причиной успеха
трех четвертей великих предприятий, изгоняющих безнрав¬
ственность на земле? Итак, некоторые соображения отно¬
сительно этого вопроса не окажутся, надеюсь, при тепе¬
решнем состоянии умов бесполезными для читателей «Ан¬
тологии»; если же окажутся, то надо винить автора, а не
его предмет. Я пишу, как велит мне сердце — сердце доб¬
рое и пылкое, но часто обманывающееся в отношении соб¬
ственных сил.
IV.	Если беглым взором окинуть исторические пути ли¬
тературы разных народов, составляющих человеческую ра¬
су, то обнаружится такое различие методов, идей и стилей,
что на первый взгляд может показаться, что дух каждой
4-6342
97

ДЖ. МАЦЦИНИ
нации имеет свой собственный характер и особое, отлич¬
ное от иных направление, как если бы природа, своими го¬
рами и реками проведя границы для частных сторон все¬
общего разума, каждой из наций назначила пределы ее
идеи. Откуда эти различия? Самые ли причины, их поро¬
дившие, неизменны, так что и следствия их останутся на¬
вечно? Или, испытывая последовательные видоизменения,
национальные свойства могут развиваться, перемешивать¬
ся, гаснуть? Всякому понятно, что от решения этого вопро¬
са зависит, возможно ли вообще или невозможно сущест¬
вование европейской литературы.
Когда словесность, сбившись с пути под водительством
слепых академий, измельчавшая в аркадской лени, развра¬
щенная системой покровительств, забыла и помнить о сво¬
ем прежнем достоинстве и своем первейшем долге, тогда
литераторы, привыкнув видеть в своем искусстве скорее
средство услаждать слух сильных мира сего, чем орудие
служения народным множествам, стали заботиться не о
сути вещей, но о формах, не о важности идей, но о прият¬
ности выражения. Их ли в том следует винить или время,
я доподлинно не знаю; возможно, и их и время в равной
мере. И поскольку им не было дано созидать, они пусти¬
лись в воспоминания о славе ушедших веков, и появились
всевозможные комментарии, жизнеописания, истории лите¬
ратуры. Но монахам, хранителям библиотек, и придвор¬
ным литераторам, трудившимся над этими книгами, оста¬
валось непонятным тайное звено, соединяющее характер и
развитие словесности с обстоятельствами общественной и
политической жизни, и потому из-под их пера выходили ско¬
рее воспоминания о личностях, чем история духовной жизни
народов, труды огромной, но почти никогда не освещен¬
ной философским светом эрудиции, скопление имен и фак¬
тов, но фактов холодных и мертвых, как могильные камни.
Отличия, обнаруживающиеся в интеллектуальном развитии
каждой нации, и особенные черты, характеризующие раз¬
ные литературы, представлялись им проявлениями первич¬
ного и всеобщего вкуса. Решение нельзя было найти без
помощи истории и философии; но так как бездарность и
безвременье не позволяли им углубиться в эти свободные
науки, они терялись в поисках единой и неизменной при¬
чины, тогда как перевороты в литературе всех народов сви¬
детельствуют, что самые основания ее, очевидно, подверже¬
ны изменениям и прогрессу. Ослепленные видимостью, вве-

о европейской литературе
денные в заблуждение античными авторитетами и предвзя¬
тыми системами политиков, которые в зависимости от ка¬
кого-то природного предрасположения нации вменяли ей
то врожденное свободолюбие, то потребность в рабском
подчинении, они изрекли: природа предустановила разуму
очерченные пределы, соответствующие географическому ме¬
стоположению, причем первое и главное воздействие на
вкус нации оказывает климат. Значит, литературы разных
народов различны но самой своей сущности; значит, каж¬
дая из них неизменна в своем характере! Мнение едва ли
не вреднейшее из тех, что всегда сковывали и часто при¬
тупляли гениальность, полную кипучих и возвышенных
творческих сил.
Но дух совершенствования, направляющий род челове¬
ческий, всколыхнул наконец умы, сознание независимости
изгнало фантом авторитета, равенство прав и способностей
было признано за людьми всех широт. Однако единство их
идей и устремлений еще не было признано. Законы одного
государства исправляли с помощью норм и образцов, за¬
имствованных у другого; изучали нравы и обычаи всех на¬
родов; многие мнения канули в Лету, многие предрассуд¬
ки рассеялись, но предрассудок о непреодолимом влиянии
климата на дух литературы остался, утвердившись во мне¬
нии посредственности, по природе косной, в восторгах сле¬
пого национального тщеславия, в суждениях бессмертного
отродья педантов. Мы все еще слышим, как во имя его
кричат анафему каждому, кто стремится расширить сферу
вкуса, и при каждой попытке открыть новые иути, ири ка¬
ждом призыве к итальянцам изучать шедевры других на¬
родов раздаются сакраментальные фразы: «земля класси¬
ки», «прекрасное небо Италии», — слова, слыша которые
сразу узнаешь, кто в любви к отечеству довольствуется од¬
ними словами.
V.	Но факты упрямы; они одни при столкновении мне¬
ний составляют главный аргумент, факты — тот непрере¬
каемый авторитет, против которого бессильны и риториче¬
ское хитроумие и упорство догматика. И вот, когда я
открываю Историю литературы, она рассказывает мне о
чередованиях расцвета и упадка, о взаимовлиянии, о посто¬
янных метаморфозах и о вечной неустойчивости вкуса,
который то истинно национален, то извращен, то рабски
изменчив. Ни один народ не имел литературу столь глубо¬
ко оригинальную, что в нее не вошли бы снача-па с древ¬
4*
99

ДЖ. МАЦЦИНИ
ними преданиями, а затем в результате покорения других
племен те или другие чужеземные черты; ни один народ
не обладал вкусом столь укоренившимся и стойким, чтобы
он не менялся с течением веков, ибо вкус, который некото¬
рым представляется вечным и абсолютным, есть следствие
воспитания * и отражает степень социального развития на¬
рода. Так, итальянская литература в своих истоках носила
печать вкуса, привитого арабами Югу Европы; в одни века
она была платонической, мистической, склонной к идеа¬
лизму, в другие — она повернулась к материализму; в од¬
ну эпоху, суровая и патриотическая, она говорила на язы¬
ке свободы и благородного гнева, в другую — стала раб¬
ски подражательной, низменной, похотливой, усыпляя сла¬
бых и льстя сильным—а небо Италии разливало очарова¬
ние вечной улыбки в эпоху трубадуров, как и во времена
Гвиничелли, в эпоху Данте так же, как в эпоху «чика-
лат» 3. Подобно тому Испания, в продолжение пятисот лет
отличавшаяся пышностью образов и восточным стилем, за¬
тем, начиная с эпохи Хуана II, долгое время подражала
итальянцам благодаря изучению Данте, чему немало по¬
служили Вильена, Сантильяна и Мена, и благодаря «пет-
раркизму», пришедшему позднее через Гарсиласо и Бос-
кана,— а над Испанией Карла V светило то же самое солн¬
це, которое играло на кровлях Альгамбры, когда Гранада
была центром арабского владычества 4. Мрачный, холод¬
ный, сырой климат Англии не знает ни улыбки весны, ни
роскоши осени; а между тем в этом краю, среди шотланд¬
ских туманов, возникла поэзия, непревзойденная по ярко¬
сти описания, и никакой иной край за последние тридцать
лет не дал поэтов, умеющих, как Бёрнс, Кребб и Вордсворт,
угадать язык одиночества и излить в своих стихах самую
душу природы. Возвышенную метафоричность, запечатлев¬
шую создания восточных поэтов, приписывали знойному
климату их стран — но той же печатью отмечены поэтиче¬
ские творения Шотландии, изданные Макферсоном, и
Скандинавии, собранные и выпущенные в свет Малле. Объ¬
ясняли холодным климатом глубокую созерцательность,
склонность к абстракции у северных европейцев — и вот
теперь исследователи, обратившиеся к изучению Азии, на-
*	Нет надобности напоминать, что слово своспитание» взято здесь в самом
широком смысле и включает всё гражданские, политические и религиозные ус¬
тановления, способные и сковать нации в их движении вперед и породнить их.
100

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
ходят тот же созерцательный дух и идеализм в верованиях
и религиозных системах Востока, особенно Индии. Древо
познания пустило корни и в знойном Египте и во льдах
Исландии с тем же безразличием к климату, с каким оно
цвело в Аттике, не привившись в соседней Беотии. А сход¬
ства, которых много можно найти между Библией, Гоме¬
ром и Оссианом, между народными песнями Шотландии и
Корсики? А близость итальянской, персидской и арабской
любовной поэзии? А полное различие гения, которым ды¬
шит древняя греческая литература, и духа современной
поэзии, в устах клефти5 звучащей залогом отмщения и
свободы? Мы выбрали пример наудачу, но самые своеоб¬
разия, представляемые историей различных литератур,
слишком многочисленны, чтобы их можно было удовлетво¬
рительно объяснить влиянием одного лишь климата.
VI.	Каковы же причины, лежащие в основе развития
словесности у каждого народа? За счет чего должны мы
относить ее явное своеобразие? Вот непреложный принцип:
кто ищет объяснения особенностей, характера и прогресса
литературы не в истории создавшего ее народа, тот гоня¬
ется за призраками. В жизни народов, как и в жизни от¬
дельных людей, все последовательно, все связно. Там, где
литература свободно и самопроизвольно вырастает из кол¬
лективной мысли, она отражает нравственную жизнь наро¬
да; там, где она продажна или стеснена — его политиче¬
ское состояние. Поэзия — зеркало времен, говорит Шекс¬
пир. Поэтому лишь изучение времени, эпохи способно рас¬
сеять мрак, часто окутывающий положение словесности;
лишь изучение общественных установлений может объяс¬
нить причины особенностей вкуса, проявляющихся у раз¬
ных народов.
Именно различие учреждений, под одним и тем же не¬
бом, создало литературу в Афинах и не позволило ей
сложиться в Спарте, подобно тому как сегодня, хотя и по
иной причине, именно оно сообщает движение и жизнь
умам в государствах германской конфедерации и усыпляет
их в соседней с ними державе. Дурные учреждения произ¬
вели аллегорический гений Востока, ибо истина там не мо¬
гла быть представлена безнаказанно, не будучи окутана
символической пеленою; простые же и единообразные уч¬
реждения Швейцарии всегда сообщали прямой, невинный
и утилитарный характер швейцарской литературе, хотя
крайне переменчивый климат в течение одного дня бросает
101

ДЖ. МАЦЦИНИ
здесь путешественника из сенегальской жары в шпицбер¬
генские льды. Может быть, только любовь, эта божествен¬
ная страсть, не испытывает влияния общественных уста¬
новлений, ибо она возносит своего избранника выше вся¬
кого человеческого расчета, увлекая его в мир, где бьются
лишь два сердца. Оттого выражение этого чувства в чем-то
всегда неповторимо и в то же время универсально; и отто-
го-то иногда кажется, что один и тот же гений под одним
и тем же небом вдохновляет и итальянскую, и персид¬
скую, и арабскую любовную лирику. Но поскольку дейст¬
вие учреждений всемогуще, мы видим, как в Италии это
чувство, чистое, святое и гармоничное в XIII и XIV веках,
иод мертвящим дыханием тирании вырождается позднее в
заумную аффектацию или похоть сатира, ибо любовь не
вырастает в рабской душе.
Различия между литературой северных и полуденных
стран кажутся глубокими и очерченными навечно; кажет¬
ся, что самой природой людям Севера даны проникновен¬
ный ум и способность к анализу прекрасного, подобно то¬
му как живое чувство прекрасного, по-видимому, врождено
южным народам. В произведениях, приходящих к нам с
Севера, отчетливее отпечаток оригинальности, ярче стрем¬
ление к идеалу и абстракции. Но не говоря уж о том, что
время ежечасно сглаживает эти различия, мне представ¬
ляется, что большую часть их можно объяснить ходом ис¬
тории и характером учреждений. Связи Востока с Севе¬
ром были немногочисленны и кратки, и обстоятельства, не
давшие северным народам войти в тесное соприкосновение
с древней литературой, столь гармоничной и совершенной
по форме, заставили их, хотя и значительно позднее, со¬
здать более оригинальную литературу из родных начал.
Реформация, развив привычку к тщательному анализу,
вызвав необходимость серьезных и терпеливых исследова¬
ний и утвердив наконец право свободной критики, породи¬
ла у жителей Севера эту их наклонность разбирать много¬
различные стороны предмета и этот дух созерцания, кото¬
рый, будучи сначала долгое время направлен исключитель¬
но на религиозные контроверзы, распространился затем на
литературные вопросы и на искусство. Столь высокая спо¬
собность рефлексии должна· была дать прекрасные ре¬
зультаты; но так как политические установления препятст¬
вовали ее приложению к важным национальным задачам
и к действительности, то разум, замкнувшись в себе, из¬
102

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
лился в отвлеченные системы. Не будучи в состоянии тво¬
рить в положительной сфере, умы устремились в иной мир
и стали созерцать идеальные предметы и отношения, обо¬
готворив плоды собственной фантазии. Так явилась лите¬
ратура, причудливая по формам и внешне хаотичная, но по
внутреннему содержанию обширная и глубокая; возникла
психологическая или, как ее называют, субъективная поэ¬
зия, говорящая скорее о будущем, чем о настоящем, блу¬
ждающая у пределов неведомого мира, меланхолическая и
трогательная, как неопределенная надежда. Напротив, Ан¬
глия есть страна, где, возможно, всего более служат куль¬
ту положительного; общественный строй открывает здесь
широкое поле деятельности, и ни одна из сфер, служащих
национальному процветанию, не запретна для разума.
Промышленность, торговля и сельское хозяйство — три ос¬
нования, на которых покоится здание британской мощи,
требуют от умов пристального наблюдения действительно¬
сти; и поскольку настоящий момент сохраняет заслужен¬
ную ценность в глазах англичан, они не ощущают столь
острой потребности устремляться в вихри будущего. Поэ¬
тому литература англичан вся положительна, исторична и
фактична, поэзия — описательна и чувствительна. Черпая
силу в воспоминаниях о славном прошлом, наслаждаясь
почти неограниченной свободой мысли, английская литера¬
тура часто глядится в прошлое, чтобы затем вернуться к
настоящему. Исключительная любовь к отечеству, для ко¬
торой родные места священны, и повсеместное увлечение
сельским хозяйством обостряют наблюдательность, и опи¬
сательная поэзия похищает у природы тайны, которые
иным народам небо дарит само.
Так общественное устройство определяет характер каж¬
дой литературы. Отличия, разделяющие их, суть естест¬
венные следствия нравственных и политических обстоя¬
тельств, которые будят или усыпляют, развивают или сте¬
сняют мысль и воображение. Кратко, насколько позволяют
мне размер статьи и мои способности, я говорю о вещах,
которые нуждаются в более подробном изложении, но если
в намеченном здесь направлении будут проведены истори¬
ко-литературные исследования, то мы лишь яснее увидим
ту истину, что общественный строй и литература народа
развиваются параллельными путями. И у нас, итальянцев,
то строгие, то порочные, то бессильные, то чаще тираниче¬
ские, но никогда не отвечающие всеобщему волеизъявле¬
103

ДЖ. МАЦЦИНИ
нию порядки дали поэзию, прекрасную своими гармониче¬
скими формами, великолепную по колориту и образам, но
почти всегда пустую, изнеженную, ничего не говорящую
уму, и наша литература, то эрудитская, то академичная,
то льстивая, умела быть и ученой, и изящной, и приятной,
но полезной и национальной — никогда, если не считать
исторических писателей, нескольких философов и немногих
поэтических гениев, парящих над веками. Между тем мы
с упорством, достойным лучшего применения, толпимся
вокруг пенатов, не сумевших уберечь нас от падения; мы
безвольно кричим о любви к отечеству всякому, кто пыта¬
ется разбудить в нас прежнюю энергию ума. О итальянцы!
Хорошо защищать честь нации и древнюю славу, но для
чести нации полезнее избавиться от порока, чем похвалять¬
ся своими достоинствами, а древнюю славу всего лучше
хранит слава новая. Отцы наши много сделали; но пока
мы не сумеем понять, что время, даруя новые права, по¬
стоянно умножает обязанности, пока мы будем довольство¬
ваться почитанием великих гробниц, наша Италия, некогда
первая среди наций, окажется последней, потому что ни
небо, ни солнце не обеспечат первенства уму.
VII.	Итак, нет неизменной, вечной причины, чтобы ме¬
жду одним народом и другим встало непреодолимое раз¬
личие нравов, страстей и интересов; нет освященного при¬
родой закона, который тиранически предписывал бы осо¬
бенный вкус, некий неповторимый характер каждому из
племен, на которые разделен человеческий род. Общест¬
венные порядки, почти всегда определяемые единичной во¬
лей, а не голосом нации, способны лишь сообщить разные
направления нравственным силам, по-разному развить за¬
датки совершенствования, заложенные в каждой нации.
Один народ бодро шествует по пути прогресса и культуры,
другой — отстает или сбивается с пути. Отсюда различие
обычаев, которые по большей части суть пережитки зако¬
нов; отсюда различие верований, ибо потребность движе¬
ния, вечно зовущая людей вперед, находит выход в нацио¬
нальном творчестве, когда допущена свобода исповедания
прогресса 6, и истощается в суевериях там, где другие пути
закрыты. Между тем неравенство порождает гордость и за¬
висть; у одних сознание культурного превосходства легко
вызывает улыбку презрения, других ярость невежества за¬
ставляет тянуться к кинжалу. Так возникает взаимная не¬
нависть и войны, в которых победители учатся презирать
104

Ó ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЁ
li
культуру побежденных, а побежденные мстят отказом поде¬
литься с победителями сокровищами своего разума. Циви¬
лизация тем не менее распространяется и, разливая свой
свет народам, прежде лишенным ее, стремится сблизить
одних с другими. Но каждый шаг соседа по пути прогрес¬
са ущемляет гордость тех, кто первым встал на этот путь,
равно как и всякий совет, подсказанный опытом и знанием,
кажется неприемлемым тому, кто сознает свою силу и
энергию, — и люди продолжают яростно отстаивать мно¬
гие предрассудки, уже подточенные временем, из боязни
уступить, и многие прекрасные примеры отвергаются из
подозрения, что они служат укреплению ига. Так возника¬
ют и укореняются претензии на литературный вкус, пре¬
восходство которого якобы объясняется климатом; так
народы, наученные горьким опытом не доверять чужезем¬
цам и подстрекаемые врагами их единства, привыкают в
любой попытке сближения видеть ущемление своих прав и
отказывают в гражданстве гению потому лишь, что он ро¬
дился под другим градусом широты.
Итак, повторяю я, общественный строй и политические
порядки, разные в разных странах, произвели различия,
отделяющие одну литературу от другой. Поскольку обще¬
ственное устройство разных народов в наше время различ¬
но по своему характеру и основам, расхождения литера¬
турного вкуса могут все еще казаться неизбежными; но
основанное на фактах рассуждение устранит сомнение. По¬
ка культура народа лишь зарождается или делает первые
шаги, ее прогресс вверен горстке людей, сочетающих в себе
талант и энергию, а невежественная и бездеятельная мас¬
са довольствуется тем, что молчаливо пользуется дарами
их труда. Литература, ограниченная узким кругом, не
скрепленная коллективной мыслью, скорее отображает
фактическое и материальное состояние общества, чем его
внутренние нравственные тенденции; она скорее описыва¬
ет, чем творит, скорее следует за прогрессом цивилизации
и регистрирует его успехи, чем опережает его, взращивая
его семена. В таком случае силой и властью обладают
лишь государственные порядки; они-то и сообщают сло¬
весности те особенные черты, тот местный отпечаток, о ко¬
тором мы до сих пор говорили. Но когда культура настоль¬
ко развилась, что время ее первых шагов представляется
древностью, власть учреждений уже более и не всесильна
и не слепа. Возросший опыт и распространившееся обра-
105

ДЖ. МАЦЦИНИ
ь		-I	I	ми У ч -d ■, , у ■■ . · ч-иы
зование, преодолевая предрассудки и нелепые догмы, уве¬
личивают число желающих мыслить и судить самостоя¬
тельно; и тогда из согласия наблюдений и суждений на
обломках слепой веры постепенно возрастает могучее об¬
щественное мнение. Благодаря ему ход цивилизации ста¬
новится более быстрым и решительным, оно начинает пе¬
ревешивать влияние государственных институтов. Возникая
с благоразумной медлительностью, располагая бесчислен¬
ными средствами воздействия на умы, чистое в своих наме¬
рениях, опирающееся на потребности времени и социаль¬
ную справедливость, общественное мнение может звучать
приглушенно, быть презираемо, преследуемо, но его нельзя
уничтожить. Гонения и насилия лишь увеличивают его
энергию, и рано или поздно его приговор становится реша¬
ющим. В этот период развития общества меняется само
назначение литературы. Если раньше она подражала и
наблюдала, то теперь она ведет и пророчествует; писатели
изучают нужды народа, пытаясь постичь сердца своих со¬
братьев, и выражают их заветные чаяния, очищенные от
всего низкого, что затемняет их в человеческом обиходе.
Сделавшись выразителями общей мысли, писатели преду¬
гадывают глубокие социальные изменения и помогают им
совершиться, так что иногда кажется, что они творят исто¬
рию, хотя на деле они лишь помогают новому созреть и по¬
степенно преодолеть все препятствия.
Поэтому если движение умов обнаруживает теперь еди¬
ный характер во всех странах Европы, если нельзя сомне¬
ваться в тенденции человечества к постоянному сближению,
если мнение большинства постепенно восстает против на¬
циональной неприязни, разделения и изоляции, отделяющих
одну нацию от другой, если, наконец, народы жаждут
единства всех и братства со всеми — что нужды, если при¬
хоть или корысть горстки людей и различие политических
законов продолжает разъединять их? Цель литературы ос¬
тается определенной: она должна стать во главе этой тен¬
денции, направлять и совершенствовать ее, чтобы работа
веков не пропала даром. Государственные же порядки, ог¬
раниченные поверхностью общественной жизни, неспособ¬
ные создать условия для человеческого счастья, противные
общественному мнению, за которым будущее мира, надол¬
го еще останутся некими окаменелостями среди прогресса
цивилизации, пока время и логика вещей не лишат их пос¬
ледних остатков угасающей жизни.
106

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
VIII.	Теперь, действительно ли мы, люди XIX века, ис¬
пытываем действие причин, толкающих нас по сходным пу¬
тям к одной цели? Находимся ли мы в таких нравственных
условиях, подлинное выражение которых должно оказаться
одинаковым для всей Европы, так что народная литерату¬
ра должна повсюду приобрести единый характер? Краткий
очерк европейской цивилизации приводит нас именно к
этому заключению.
Долгий период, который мы назовем героическим вре¬
менем, в темных аллегориях и смутных легендах говорит
нам о первых шагах человеческого рода к общественной
жизни. Колеблясь между грубой дикостью, в которой они
прежде пребывали, и новыми отношениями, люди жили об¬
щинами, имели вождей, имели зачатки религии; но культу¬
ры, цивилизации не было. В ту эпоху господствовала физи¬
ческая сила; за эту силу или по жребию выбирали вождей,
и судьба хранила или опрокидывала их. О великой борьбе
между добром и злом, между зародышами духовного раз¬
вития и движениями слепой, неупорядоченной физической
природы свидетельствовали признаваемые большинством,
но часто неразумные законы, простые, но грубые нравы,
несправедливые и жестокие войны; и символами этой
борьбы для последующих поколений стал Гор и Тифон, Ор-
музд и Ариман, Зевс и титаны. Меж тем ранняя лирика, не¬
многие боевые песни выражали первые устремления духа
к более прекрасному будущему. Конечно, литература в
собственном смысле не существовала. Однако древнейшие
поэты, представляющие этот период, и исторические ана¬
логии позволяют заключить, что все нации начинались оди¬
наково и что человеческая душа являет почти одну и ту же
картину, в сколь бы различных климатах она ни боролась
с первобытным варварством. Полное отсутствие культуры
и ее высшая степень совпадают в том, что не знают наци¬
ональной замкнутости; оттого-то в основе всех древнейших
мифологий мы видим одни и те же немногие идеи; й оттого
столь схожи первые формы литературного творчества у
различных народов (например, афоризмы и двустишия
гномических7 поэтов Греции и метрические пословицы ин¬
дусов) .
IX.	Борьба завершилась. Стихии социального мира
улеглись8; у людей теперь были города, законы, религия,
обычаи — но повсеместно царили неравенство и неспра¬
ведливость, и все подчинялось прихотям и страстям горст¬
107

ДЖ. МАЦЦИНИ
ки смертных, которых ум или хитрость сделали законода¬
телями. Печать единства, которою природа отметила вна¬
чале своих детей, начала стираться, и различие общест¬
венных учреждений постепенно сообщило человеческим
племенам разный облик. Семена духовной культуры пере¬
неслись из Азии в Европу, но, иссушенные в одних стра¬
нах тираническими законами и ревниво соблюдаемой кас¬
товостью в других, растаптываемые непрестанными война¬
ми и нашествиями, они не имели возможности для разви¬
тия. Лишь Греция, раскинувшаяся на множестве островов
у морской границы азиатского мира, омываемая морем, ок¬
руженная горами, защищенная от чужеземных вторжений,
родина свободолюбивого и деятельного племени, смогла
вобрать эти семена, сумела дать им жизнь и на своих хол¬
мах взрастила величественное древо, которому позднее
суждено было раскинуть свои ветви над всей Европой.
Греция представляет нам первую эпоху* человеческой
культуры. Вместе с последней возникла и литература, ее
выражение, но литература вполне греческая и местная, к
чему необходимо вели и географическое положение, и кли¬
мат, и сознание своего превосходства. В самом деле, под
благотворным воздействием мудрых и энергичных учреж¬
дений Греция быстро достигла состояния, которому еще и
теперь мы должны во многих отношениях завидовать. Од¬
нако чем больших высот она достигала, тем более отдаля¬
лась от других народов. В своем развитии одинокая, как
оазис в пустыне, она с презрением смотрела на косные на¬
ции остальной Европы и называла их позорным именем
варваров. Впрочем, первый период культуры никогда и не
может быть периодом ее распространения, потому что, пре¬
жде чем расширяться, здание укрепляется и совершенст¬
вуется. И Греция, ценой кровавых жертв отстаивая собст¬
венную независимость, ограничивалась тем, что пожинала
плоды нравственного прогресса, не будучи в силах раздви¬
нуть его сферу, если не считать создания нескольких ко¬
лоний, посеявших семена цивилизации в Сицилии и на бе-
*	Я говорил о культуре, представленной словесностью. Италийская культура
существовала, вероятно, раньше, несомненно не позднее греческой, но от нес не
осталось памятников литературы пли искусства. Древний Восток, еще плохо изу¬
ченный в годы, когда была написана эта статья, до греческой эпохи еще не имел
литературы в собственном смысле слопп. если не считать больших религиозных
эпопей. «Сакунтала» не древнее двух тысяч лет (1861).
108

о европейской литературе
регах этой нашей Италии, в лоне которой дремали судьбы
целого мира.
Любовь к родине была главной чертой той эпохи — лю¬
бовь ревнивая, ограниченная кругом городских стен, в ко¬
торых грек первым криком новорожденного приветствовал
солнце; любовь, настолько привязанная к этому небу, к
окружающей природе, земле, воде, скалам, что человек,
родившийся вне этого замкнутого мира, считался достой¬
ным лишь жизни раба. Столь мощный индивидуализм не
мог не отразиться в литературе: язык, формы, стиль, со¬
держание и назначение — все было в ней греческое, только
греческое. Счастливый певец обласканного солнцем отече¬
ства, на зависть соседей превзошедшего остальной мир по
свой культуре, не имел причин искать для своего творчест¬
ва более широкую сферу. Он не был человеком, которого
природа вдохновила открыть смертным всеобщую истину:
он был грек и желал лишь увековечить славу отечества
или взрастить в груди юношей любовь к законам и рели¬
гии дедов. Земля, по которой ступала его нога, станови¬
лась материей его поэзии; небо, которое повсюду улыба¬
лось ему, дарило краски и формы. Потому в его песнях
редки глубокие общие идеи, редки чисто нравственные кон¬
цепции и описания общечеловеческих чувств. Струна Чело¬
вечества на его цитре молчала.
X.	Мир нравственный, так же как мир физический, веч¬
но стремится к равновесию своих частей. Народ, история
которого совершается отдельно от судеб других народов и
культура которого замыкается внутри собственных преде¬
лов, не может существовать вечно, ибо крайнее неравенст¬
во ведет к состоянию вечной войны между правом и силой,
между нравственными успехами передовой нации и косной
грубостью отсталых; войны, которая не прекратится, пока
цивилизованный народ не подарит соседям своих благо¬
творных учреждений или не падет. И Греция пала.
Новый колосс уже высился на Западе, когда внутрен¬
ние разногласия, ослабление гражданских законов и раз¬
вращающее влияние философских сект начали ослаблять
греческое могущество. Поднялся Рим, воплотивший в себе
принцип силы в действии, и безграничная любовь к оте¬
честву, грозный дух воинственности и вероломная полити¬
ка воздвигли ему престол, вершиной которого был Капи¬
толий, а основанием — весь Юг Европы. Одинокая Греция
не смогла устоять рядом с римским миром. Она пала, и с
109

ДЖ. МАЦЦИНИ
потерей независимости увял цветок греческого гения; но
его плоды остались. Народы, подобно отдельным людям,
живут и умирают; но культура бессмертна, и она лишь вы¬
играла в широте то, что потеряла в высоте и блеске. Как
вино из разбитого бокала растекается во все стороны, так
греческое знание, лишившись центра, распространилось по
периферии. Благодаря жадности победителей шедевры ис¬
кусства разошлись по всей Италии, а греческие философ¬
ские, эстетические и политические учения нашли себе про¬
поведников в лице тех, кого ненависть к рабскому состо¬
янию, насилие или интриги вынудили покинуть отечество.
Восток смешался с Западом; железный скипетр Рима за¬
ставил под одним игом склониться разные народности, и
они, подчинившись одному влиянию, получив в удел одну
участь, переживая одни чувства, сближались и уподобля¬
лись друг другу по крайней мере в несчастье, условиях
жизни и стремлениях. Начало стираться самое различие
религий. Многие из них и без того уже имели важные чер¬
ты сходства в своих основных принципах — это были те,
которые ограничивались одним вероисповеданием, служили
политике, но не руководили ею. Другие, создавшие в Гал¬
лии и других странах теократические государства, в кото¬
рых жрецы соединяли в себе священную и мирскую власть,
Рим преследовал и искоренял огнем и мечом. И в то время
как народные множества волей-неволей готовились к при¬
нятию единой веры, широкое распространение философ¬
ских сект, которые при всех своих различиях неизменно
имели сходные черты, посеяло среди выдающихся умов се¬
мена того эклектизма9, который должен был стать одной
из черт европейского мира. Литература тех веков могла бы
стать выразителем этого общего движения, этого прогрес¬
са южных народов, если бы сначала гражданские раздо¬
ры, неуемная жажда завоеваний, непрестанные тревоги и
войны, а затем подозрительная тирания и военное иго не
закрыли для римского гения путь к свободной националь¬
ной словесности. Величие нравов, язык, который можно
назвать совершенным, деятельный и предприимчивый дух—
все, казалось, вело к ней; но если можно так выразиться,
не хватило времени, чтобы взрастить эту литературу из
самих стихий эпохи, а когда наступил долгожданный по¬
кой, положение угнетателей уже не позволило мыслящим
умам проникнуться нуждами и чаяниями народов, входив¬
ших в огромную империю.
110

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Тогда литература, не сумев стать народной, устреми¬
лась по пути рабского подражания. Она заимствовала у
греков формы, мифологию, законы прекрасного, часто
самые темы, — все, кроме языка; при этом она перенимала
скорее достоинства простоты и естественности, чем драма¬
тическое разнообразие, скорее красоту выражения, чем глу¬
бину чувства. Чужеродная, изолированная, она сияет отра¬
женным светом. Подобно перенесенному в чуждый климат
растению, которое после пышного первого цветения оста¬
навливается в росте и не дает плодов, она вызывала восхи¬
щение, но была бесполезной и быстро выродилась. Иногда
покровительство государей, казалось, возвышало ее; но это
были объятия Геркулеса, поднявшего Антея над землей,
чтобы задушить его: вспышка была великолепной, но не¬
долгой. Несколько одиноких гениев коснулись неба; но дух,
животворивший их, угас вместе с великой душой Тацита.
И все же, сравнивая латинскую литературу с греческой,
чувствуешь, что сфера поэзии в ней хотя и немного, но
расширилась. Религиозные воззрения приходят в ней к
большему единству, некоторые страсти изображаются уже
в аспекте более нравственном, чем физическом. Любовь,
как ее описывает Вергилий, представляется скорее власт¬
ной потребностью души, чем чувственным влечением; от¬
тенок меланхолии, разлитый во всей его поэзии, кажется
плодом глубоких раздумий о человеческих судьбах. Сло¬
вом, струна сердца звенит уже чаще, и понимаешь, что
здесь сделан один шаг к открытию внутреннего человека.
Первый опыт этого величественного откровения осуще¬
ствило христианство. Римские владения невероятно расши¬
рились при императорах, но порочная политика, упрямо
называвшая Римом лишь то, что находилось в пределах
семи холмов, не допускала равенства собранных в единую
империю народов, что привело к бедствиям национальной
розни. Поиски выхода оказались запоздалыми и безуспеш¬
ными; в покоренных народах проснулось чувство собствен¬
ного достоинства. Росли духовные богатства, от немногих
и простых идей люди переходили к сложным, универсаль¬
ным и отвлеченным. Расширялось общение, и люди учи¬
лись узнавать и любить друг друга. С развитием граждан¬
ственности все ярче вырисовывалась нравственная сторона
человеческого существования, и становилось ясным, что все
люди от природы имеют священные и неотъемлемые права,
не зависящие от происхождения и обстоятельств жизни,—
111

ДЖ. МАЦЦИНИ
словом, уже угадывалось призвание человека. Между тем
все прежние религии, возникшие еще на заре цивилизации,
уже не отвечали ускорявшемуся прогрессу. Будучи боль¬
шей частью порождениями страха или обмана, символизи¬
руя материальные обстоятельства, оставаясь причудливы¬
ми и темными в своих обрядах, они взывали к чувству на
языке, форма которого была определена внешними усло¬
виями, и учитывали по большей части лишь физические
потребности. Была необходима религия, которая, обраща¬
ясь к людям из более возвышенной сферы, заполняла бы
создавшуюся пустоту, соответствовала бы новому направ¬
лению нравственных сил. Скепсис, безверие, распущен¬
ность, о которых свидетельствуют произведения той эпохи,
разрушали старые религии, и мыслящие умы уже предви¬
дели великую революцию. — И пришло христианство. —
Голос глубоких народных чаяний, выражение духовного
прогресса, откровение таинств души — христианство, если
рассмотреть его существо, а не внешние формы, завершило
второй период цивилизации, отразив его обширные резуль¬
таты в немногих величественных принципах. Христианство
увидело людей сверху, не в искаженном учреждениями и
обстоятельствами образе, но в самой их первичной сути;
поэтому все они предстали перед ним братьями, оно обра¬
тилось ко всем со словом мира и любви и повсюду провоз¬
гласило нравственное равенство. Братство и любовь было
начертано на знамени, которое христианство подняло сре¬
ди человеческих племен. Его первые шаги ознаменовались
отменой рабства; оно положило начало эпохе, когда все
народы должны были постепенно сплотиться в единой вере
и согласно вступить на путь бесконечного совершенствова¬
ния. Смягчив исключительность языческой любви к отече¬
ству, христианство заложило основы всеобщего права; оно
породило ту жажду познания, ту преданность истине, тот
апостольский дух, который позднее дал стольких борцов
за святое дело правды и человечности.
XI.	Но целая половина Европы оставалась чуждой дви¬
жению южных народов. Бродившие по своим лесам племе¬
на Севера, не имея определенных законов, поклоняясь гру¬
бой силе, оставались в стороне от всякого прогресса. Но¬
вое слово культуры было сказано на Юге; но триумф ве¬
ры как бы истощил силы, их не хватило для упрочения до¬
стигнутого. Если бы сознание своих прав оказалось тогда
равным решимости отстоять их — между судьбами двух
112

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
половин Европы могла навечно встать стена, ибо разрыв
между ними был, по-видимому, непреодолим. Но любопыт¬
ство и неудовлетворенность, неразлучные спутники челове¬
ка, позаботились о том, чтобы изменить такое положение.
Народы северных стран, подстегиваемые жаждой новизны
и мечтой о лучших землях, бесчисленными ордами высту¬
пали из своих пределов и устремлялись в полуденные стра¬
ны. Борьба, столкнувшая когда-то Восток с Западом, раз¬
горелась теперь между Севером и Югом, — но борьба еще
более разрушительная, ибо различия между народами,
вступившими в нее, были теперь глубже. И Юг должен
был сдаться. Христианство посеяло здесь семена великих
благодеяний, но поскольку языческие воззрения слишком
укоренились в привычках, убеждениях и нравах людей, ре¬
шительная смена религии не могла не пошатнуть общест¬
венного здания, создав неравновесие между силами нации.
Оттого первые материальные последствия новой религии
оказались гибельны для государства. Ее распространение
было подобно наводнению, орошающему окраинные поля,
но затопляющему то место, откуда оно разлилось. Рим
лишился древней веры, которая столько раз вела к победе
его героев, и был неспособен почерпнуть силы в новой.
Старая вера была кроной на сгнившем стволе, а новая не
пустила еще корней в сердцах. Дух измельчал в атмосфе¬
ре рабства, был развращен роскошью, истощился в бесчис¬
ленных сектах, расплодившихся на развалинах погибших
религий; ребяческие споры, теологические тонкости стали
пищей для умов. А меж тем эти люди называли захват¬
чиков варварами! Но варвары были по крайней мере му¬
жественны и воинственны, эти же не обладали ни энергией
гражданственности, ни силой варварства. И, подорванная
в самом своем внутреннем нерве, империя не могла проти¬
востоять вторжениям, которые накатывались, как волны
морского прибоя. Колосс рухнул. Орды готов, гуннов, вест¬
готов, вандалов затопляли одна за другой Италию, Гал¬
лию, Испанию. Язык, учреждения, обычаи — все тонуло в
разрушительном потоке; десятки различных рас сталкива¬
лись, смешивались, сметали друг друга, тысячи различных
элементов цивилизации и варварства переплетались во
всевозможных сочетаниях. Все было в смятении, нравст¬
венный мир являл картину хаоса; казалось, солнце циви¬
лизации закатилось и европейский мир навечно погрузил¬
ся во мрак.
113

ДЖ. МАЦЦИНИ
Но нет, не навечно. Неслышно вызревали ростки жизни
и движения; казавшаяся разрушенной культура стреми¬
лась к равновесию. Разбитая и ослабленная на Юге, она
неприметно крепла на Севере и мстила попиравшим ее ди¬
карям, смягчая их буйные нравы и грубые обычаи. В то
время как люди Севера, заражая побежденных суевериями
и невежеством варварства, вновь замыкали разум южан в
тесной физической сфере, из которой он незадолго до того
вышел, многие варвары, вернувшись в родные земли, а с
ними уведенные в рабство римляне провинций распростра¬
няли на Севере нравы и религию Юга; и христианство, в
которое захватчики обратились уже в завоеванных странах,
вскоре расцвело на берегах Британии и узами единой веры
скрепило народы на Эльбе, у Балтийского моря, на Висле.
В то время как памятники наук и словесности в самой
империи истреблялись или попадали в монастыри, где их
искажала и уродовала чрезмерная набожность монахов,
искорка южной культуры залетела в северные льды, и
вслед за готским переводом Евангелия Ульфилы повсюду,
от Альп до Ледовитого океана, стали появляться поэмы,
летописи и гимны. Начался период, который не был ни
вполне варварством, ни вполне цивилизацией, но переме¬
шал и привел к некоторому равновесию те и другие эле¬
менты, — период, который нам, потомкам, кажется сплош¬
ным мраком и падением, ибо обреченный на бездействие
разум остался бесплодным, а варварство произвело плоды,
горечь которых чувствуется до сих пор. Детище герман¬
ских нравов, возникла феодальная система, вызванная пот¬
ребностью утвердиться в достигнутом. Вначале она была
военным установлением, затем сделалась гражданским за¬
коном и, вырождаясь, создала дерзкую аристократию, за¬
полонившую всю Европу. Анархия стала законом, насилие
властью; крепостное право поставило на одну ступень че¬
ловека и вола. Из тысяч замков, воздвигнутых страхом за
совершенные преступления, на униженные народные мно¬
жества обрушилась тирания сеньоров, искажая и извращая
работу созидания.
Италии, тоже истерзанной, досталась, однако, среди
всеобщих бедствий менее злая судьба. Здесь все было раз¬
валины, но на этих развалинах еще лежала тень гигант¬
ской державы; величие древних воспоминаний делало их
прекрасными, и последний луч угасшей эпохи еще проре¬
зал сгустевший над ними мрак. Гений, вдохновляющий
114

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
смертных на великие дела, не мог покинуть землю, где
еще звучало эхо римских побед и греческой науки; а по¬
скольку благодатная земля и природа непрестанно при¬
влекали все новых завоевателей, благодаря постоянной
смене исторических обстоятельств не погасла та искорка
разума, которую, возможно, затушил бы долгий и однооб¬
разный гнет. Впрочем, лангобарды основали в Италии ис¬
ключительное по тем временам государство, в котором уже
содержался зародыш представительного правительства, и
создали систему законов, заслужившую похвалу Мон¬
тескье. Пали в свой черед и лангобарды, не устояв перед
Карлом Великим и папскими интригами; но следы их
правления остались. Все эти причины сообщили итальян¬
скому характеру энергию и те черты, которым суждено бы¬
ло позднее возродить Италию и доставить ей первенство в
Европе. И, увидев в следующий период Италию во главе
великого европейского движения, мы припишем это дейст¬
вию описанных причин, а не климата, подобно тому как
необычный отпечаток и яркая красота испанской и порту¬
гальской поэзии объясняются долгим пребыванием на ибе¬
рийском полуострове арабов, народа великодушного, ода¬
ренного живейшим гением и высоким поэтическим вообра¬
жением.
Однако еще слишком многочисленные цепи отягчали че¬
ловеческий дух, чтобы он мог подняться к возвышенным
идеям. Кроме народного эпоса и немногих латинских под¬
ражаний литературы в Европе не было. Карл Великий и
Альфред искали новых путей, но оказались бессильны про¬
тив абсурдной феодальной системы, а немногочисленные
достижения не закрепились. Единственным признаком
стремления духа к цивилизации было учреждение рыцар¬
ства. В его первоначальном замысле светится луч благо¬
родства и доблести. Чувство личной независимости — ибо
о народной свободе еще нельзя было и мечтать — состав¬
ляло душу рыцарства; и культ любви, которым оно окру¬
жило красоту, до тех пор беззащитную жертву грязной на¬
глости сеньоров, стал первым союзом доблести с состра¬
данием, первым алтарем, который сила воздвигла оскорб¬
ленной невинности. Но рыцарство было одиноким и скоро
увядшим цветком среди поля терниев. Страшившееся его
последствий духовенство применило все хитрости, чтобы
извратить его, взяв под свое руководство, что ему и уда¬
лось. Сделавшись из социального установления религиоз¬
115

ДЖ. МАЦЦИНИ
ным, рыцарство усвоило фанатизм, нетерпимость, жесто¬
кость, неотъемлемые свойства того, что именовалось тогда
религией и что было на деле лишь опорой беззакония вла¬
стителей. Таким был третий период цивилизации. Он за¬
вершился в XI веке первым крестовым походом — пред¬
приятием, в котором достиг наибольшего развития и
высшей степени проявления царивший в Европе дух суе¬
верия, аристократизма и рыцарства. По призыву одного
отшельника 10 весь Запад взялся за оружие и обрушился
на Восток.
XII.	Но тайный закон, сплетающий цепь человеческой
истории, часто делает началом падения того или иного об¬
щественного устройства те самые события, которые свиде¬
тельствуют, казалось бы, о его мощи и крепости. Силы,
враждебные прогрессу цивилизации, уже достигли своего
апогея, и им оставалось теперь лишь истощиться. Два ве¬
ка длились крестовые походы, и два века движения и сму¬
ты разбудили Европу ото сна. Пошатнулась власть сеньо¬
ров, воевавших в дальних странах и вынужденных из-за
трудности экспедиций продавать свои земли. Расширилось
общение между народами, и суеверия, вражда и взаимная
подозрительность стали терять опору, ибо, когда народы
сближаются, на них нисходит дух согласия. Люди разных
стран, направляясь в Святую Землю, сходились в Италии—
в Италии, где пламя цивилизации никогда полностью не
угасало, где Крещенцо11 уже сделал первую попытку
объединения, где торговые республики Венеция, Генуя и
Пиза распространяли дух свободы по всей Адриатике и
Средиземноморью. Из Италии крестоносцы шли в Констан¬
тинополь, где хотя и слабо, но еще мерцал свет науки и
литературы; они подолгу оставались на Востоке и завязы¬
вали отношения с арабами, заимствуя у них образ жизни,
книги, открытия, а возвращаясь в родные земли, насажда¬
ли у себя далеко не однообразные тенденции и обычаи.
Вот плоды, которые принесло Европе это безумное пред¬
приятие; и, уж конечно, Петр Отшельник не мог предви¬
деть, бросая клич «войны против неверных», что его слово
заронит семя всеобщего подъема. Но момент настал — ра¬
зум воспрянул и ощутил цепи, окутавшие его; казалось,
электрическая искра пробежала по всей обитаемой земле
от Северного полюса до Средиземного моря, и началась
величественная работа. Тогда-то пробудился в Европе дух
свободы—душа и жизнь современной цивилизации,—более
116

о европейской литературе
великий и возвышенный, чем чувство независимости, кото¬
рое есть черта античности, потому что основа первого —
человеческая природа, тогда как второе покоилось на граж¬
данстве. И тогда между разумом и силой, между законом
движения и косностью, между стремлением к лучшему и
вставшими на его пути препятствиями разгорелась война,
которая длится вот уже восемь веков. Все народы пере¬
жили одну и ту же судьбу рабства и унижения; все наро¬
ды поднялись, чтобы отстоять свои права. Италия дала
сигнал незабвенной в веках Ломбардской лигой, и все ее
города наперебой поспешили завоевать себе привилегии,
права, лучшие законы. Города Франции и Испании после¬
довали этому примеру. В Германии горожане сплотились,
чтобы оружием отстоять свои свободы против злоупотреб¬
лений императоров и аристократии. На Рейне образовалась
конфедерация, объединившая шестьдесят городов. У Север¬
ного моря и на берегах Балтийского поднялся Ганзейский
союз, открывший свои гавани торговле с Италией. Неза¬
долго до того Великая хартия определила основы упоря¬
доченного правления в Англии; а малое время спустя стре¬
ла Телля положила начало швейцарской независимости, и
над вершинами Ури, Швица и Ундервальда взвилось знамя
Свободы. Феодализм рушился повсюду, повсюду народ до¬
бивался участия в управлении и в составлении законов.
Одновременно с политическим возрождением наций
возобновилось прерванное духовное развитие. И первые
шаги поэзии имели везде почти один и тот же характер.
Арабы завещали Европе свой вкус, свою способность к
описанию, свою наклонность к мистическому, воздушному;
развитию этой наклонности способствовали платонические
учения, заимствованные христианством. Нашествия нор¬
маннов, народа чрезвычайно склонного к отважному рис¬
ку, оживили элементы рыцарства. Следствие всех этих
причин, живая, полная любви, «веселая наука» распрост¬
ранилась повсеместно, как если бы всеобщий гимн радости
приветствовал зарю новой жизни. Принесенная норманна¬
ми в Сицилию, в Англию, она стала достоянием всех, и
рожденные ею рыцарские и любовные песни, казалось, ли¬
лись из одного и того же источника. На Севере и на Юге,
на цитрах трубадуров и арфах менестрелей и миннезинге¬
ров, она блистала одинаковыми красками, облекалась в
сходные формы, имела даже почти одинаковые достоинст¬
ва и пороки. Рыцарский дух, наклонность к чудесному, от¬
117

ДЖ. МАЦЦИНИ
тенок идеализма» пышный, богатый сравнениями и обра¬
зами стиль — таковы были черты этой литературы, рож¬
денной общими условиями жизни, общими чаяниями, об¬
щими воспоминаниями и носившей повсюду единую печать.
По причине этой общности итальянская поэзия была тогда
более духовной и созерцательной, чем она стала позднее;
и, напротив, немецкая еще не отличалась отвлеченностью,
туманностью и мечтательностью, ибо, подражая южной
словесности, питаясь идеями, которые германцы заимство¬
вали при своих частых посещениях Италии, она еще не
испытала мощного воздействия Реформации. Но умы Ита¬
лии, побуждаемые указанными выше причинами, столь бы¬
стро устремились вперед, что оставили позади остальную
Европу. Всемогущество природы и гения воплотилось в од¬
ном человеке, и этим человеком был Данте. Любовь, это
чувство, связующее небо и землю, раскрыла свои тайны
Петрарке. Боккаччо показал, какою должна быть италь¬
янская проза. Другие народы следовали в отдалении и
подражали; однако ничто из того, что в Италии открывал
разум или подсказывал случай, не прошло для них бес¬
следно. С изобретением бумаги умножилось число рукопи¬
сей, а торговля пролагала все новые пути сообщения.
В 1137 году в Амальфи были найдены пандекты12, и спу¬
стя десять лет римское право стало предметом серьезного
изучения почти во всей Европе, а в Париже и в Оксфорде
возникли кафедры юриспруденции.
И пока совершалось таким путем изменение в законах,
в отправлении правосудия и в политическом устройстве
наций, многие нетерпеливые умы двинулись ожесточенной
войной против другого врага цивилизации, тем более мо¬
гущественного, что в нем соединились сила и коварство.
Пьер де Брюи 13 во Франции и Арнальдо да Брешиа 14 в
Италии смело возвысили голос против злоупотреблений и
безрассудных притязаний отошедшего от старых установ¬
лений духовенства, призывая народы к первоначальной чи¬
стоте евангельской религии. В Пьемонте и Ломбардии
Петр Вальдеец15 выступил против испорченности нравов
и суетности Рима, и Боккаччо вместе со многими другими
сатирой и насмешкой бичевал предрассудки и пороки, пре¬
вратившие падший культ в дело купли и продажи. Учения
этих первых реформаторов быстро распространились в
Швейцарии и во Франции, в Испании и в Германии. Горе¬
ние человеческого духа было так сильно, что захватило да¬
118

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
же далекую ледяную Россию, где Новгород и Псков заво¬
евали для себя государственную и религиозную независи¬
мость. Не обходилось без противодействия, ибо от интриг
до открытого насилия, от анафем и отлучений до кинжа¬
лов и костров все было пущено в ход, чтобы сдержать
этот порыв. Когда после крестовых походов были учреж¬
дены тамплиерский и иерусалимский ордены, рыцарст¬
во еще более слилось с религией, и ужасным плодом этого
союза были войны против вальдейцев, резня альбигойцев
и огромное число других позорных дел, о которых лучше
умолчать, чтобы тень их позора не легла на наши страни¬
цы; да и слов не хватит описать их все. Но Истину не за¬
душить насилием и кострами. Мученичество освящало де¬
ло борцов, и человеческий дух восставал из страданий,
огня и казней, как из очистительного испытания, еще бо¬
лее мощным и непобедимым.
Так в тревожной, славной и плодотворной борьбе про¬
тив многочисленных сил, препятствующих счастью народов,
в чередовании побед и поражений, успехов и бедствий, ко¬
гда нельзя было заранее предвидеть исхода, прошел чет¬
вертый период цивилизации. С одной стороны стояли сила,
единство, могущество и террор, с другой — мужество, по¬
стоянство и добродетель. Недоставало скорого, всеобщего,
непреодолимого средства общения, которое несло бы от
края до края земли мысль гения, слово истины, которое
показало бы народам их силу и изобличило опутывавший
их прежде искусный обман, которое выразило бы их общие
чаяния и единство их стремлений, уничтожив тем самым
вражду и раздор, это следствие различия исторических су¬
деб, умело использованное правителями, чтобы сделать их
навсегда чуждыми друг другу. И это средство было найде¬
но. Соединились случай, гений и терпение. Был изобретен
печатный станок — и разделение было преодолено, разли¬
чия сглажены, миллионы людей соединились в нерушимом,
святом союзе, и разрозненные усилия слились воедино,
пришли в согласие, многократно возросли. Науки и искус¬
ства воспрянули. Не было полезного открытия, которое
мгновенно не разнеслось бы по всей Европе; если в одной
стране новые пути раскрывались перед разумом, они сразу
же становились достоянием всех других.
Между тем пробуждение нравственных сил, вызванное
изобретением книгопечатания, должно было коснуться сна¬
чала религиозных идей, ибо именно они по большей части
119

ДЖ. МАЦЦИНИ
лежат в основе гражданских и политических. Реформация,
начавшаяся во многих частях Европы, пустила прочные
корни на Севере, но не удалась в других странах. Герма¬
ния показала пример, за ней последовали Швеция, Дания,
половина Швейцарии, Нидерланды и Англия. Первый важ¬
ный результат бурной четырехсотлетней активности — за¬
вершение четвертого европейского периода, когда Рефор¬
мация создала, казалось, непреодолимую пропасть между
Севером и Югом. Однако, рассматривая литературную
сторону дела, мы находим, что это не остановило неотвра¬
тимого прогресса цивилизации.
XIII.	Духовное развитие Юга Европы достигло уже вы¬
сокой точки, Север оставался еще позади; но Реформация
сообщила здесь умам более быстрое движение. Повсемест¬
ное изучение древних языков, а следовательно, и античных
учений, возросшая независимость мнений, жажда деятель¬
ности, неутомимость в исследовании, дух размышления и
анализа, наклонность к серьезности и основательности бы¬
ли следствием Реформации в культурной сфере. Следствия
эти проявлялись в разных странах по-разному, смотря по
ожесточенности противодействия. На Севере, где находился
очаг Реформации, они ощущались сильнее и в сочетании с
другими причинами придали быстро развивавшимся лите¬
ратурам Германии, Швеции, Дании тот своеобразный ха¬
рактер, о котором говорилось выше. В Южной Европе и
преследования и покровительство властителей душили или
развращали талант, и обреченные на гибельную празд¬
ность писатели обратили все душевные силы на достиже¬
ние того блеска форм и изящества слога, которым вызы¬
вают восхищение, возможно чрезмерное, века Карла V,
Леона X, Луи XIV16, или же увлекались причудливостью
идей и напыщенностью выражения, подобно гонгористам в
Испании, Дюбарта во Франции, Марино в Италии 17. Те
немногие, кто не хотел быть рабом иллюзий или страха,
были вынуждены облекать свои мысли в покров аллего¬
рии или философии, делавший их темными и чуждыми для
большинства. Потому-то значение и величие словесности
пало на Юге, тогда как на Севере оно возрастало: потому-
то возникли различия (скорее мнимые, чем существенные)
между вкусом Юга и Севера Европы — различия, которые
будут сметены временем и ходом событий.
Но все больше совершалось сближение в существе, раз¬
рушавшее старую национальную неприязнь. Религиозная
120

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
и политическая нетерпимость вынудила покинуть южные
страны многие тысячи людей, которые по своим убежде¬
ниям склонялись к Реформации; они нашли прибежище на
Севере. Там — ибо мысль о родине никогда не покидает из¬
гнанника — они насаждали свои старые обычаи и родные
привычки; там они смягчали страдания скитальческой
жизни песнями об утраченной родине и там скрепили с
иностранцами освященный страданием союз любви. Под¬
талкиваемые нуждой и одушевленные чувством призна¬
тельности, они старались любым путем сделаться полез¬
ными своим новым согражданам, и тысячи новых промыс¬
лов, тысячи усовершенствований искусства увеличили эле¬
менты процветания и возможности общения между наро¬
дами. Торговля распространялась на более широких осно¬
ваниях или более равномерно распределялась между на¬
циями. Тем временем книгопечатание расширяло свои воз¬
можности, из конца в конец Европы разнося открытия Га¬
лилея, идеи Томаса Мора и имевшие огромную важность
этюды Макиавелли. Гроций проповедовал необходимость
всеобщего гражданского права. Декарт упразднял автори¬
тет. Десятки писателей устремились по их следам, и все
они говорили о Европе в целом, все, казалось, решили осу¬
ществить на деле памятные слова: «Познание всего благо¬
го и достойного познания никогда не будет делом одного
человека, одной нации, одного века: сокровища универ¬
сального знания можно добыть лишь согласным усилием
всех человеческих способностей» !8. Итак, борьба между ис¬
тиной и заблуждением, начатая духом свободы в предше¬
ствующую эпоху, развернулась в этот пятый период в бес¬
численных формах. Успех ее в различных частях Европы
был различен. В то время как творческий гений Петра при¬
соединил Россию к цивилизованному миру, в то время как
Нидерланды кровью скрепляли свою независимость, а Ан¬
глия возвышалась на тройственном основании религиозной,
гражданской и политической свободы, Испания утрачивала
славу, богатство и силу под гнетом власти, безрассудство
которой можно сравнить разве что с ее беззаконием, раз¬
деленная Польша была вычеркнута из числа наций, Ита¬
лия же, которая дала культуру, знание и образцы для
подражания погруженному в варварство миру, Италия,
где каждая провинция обласкана природой и солнцем, где
каждый город хранит разнообразнейшие творения гения,
где под каждым камнем покоятся останки доблестных
121

ДЖ. МАЦЦИНИ
предков,— раздираемая гражданскими войнами, обесче¬
щенная чужеземцами, втоптанная в грязь собственными
детьми Италия теряла единство, политическое существо¬
вание, мужество и добродетель: все, кроме великих воспо¬
минаний и надежды. Но разве надежда — не залог воз¬
рождения, посылаемый от бога лежащим во прахе?
Я миную более близкие к нам времена, принужденный
к тому пределами моей статьи и другими причинами. Но
кто не видит, какой проделан путь и сколь прочными ста¬
ли основы согласия между народами, у того затуманен ра¬
зум или сердце ослеплено ненавистью. В последние сорок
лет одинаковая судьба через все катастрофы, несчастья и
перевороты привела европейцев к такому положению, ког¬
да они уже не могут жить разъединенно. Французская ре¬
волюция связала их энтузиазмом и согласием принципов.
Появился гигант, который простер одну руку к Северу, опи¬
раясь второю о полудень, и, казалось, готов был удушить
европейское движение — но цивилизация развивается по
спирали, и всякое отступление ее лишь видимость. Побеж¬
денный объединившимися государями, а более того, на¬
родным единством, колосс пал; а между тем две трети Ев¬
ропы уже имели за плечами десять лет жизни в одинако¬
вых условиях, в подчинении одинаковым законам и пра¬
вительствам. Разделявшие нации отличия уже стирались
в ходе взаимных столкновений, превратностей войны, ча¬
стых вторжений; люди Севера, снова покинувшие свои
фьорды, уже припали жадными устами к чаше южноевро¬
пейской цивилизации; и пока государи заключали свои
пакты и соглашения, народы скрепляли между собой иной,
вечный и нерушимый союз у алтаря свободы. Они окинули
взором протекшие века: повсюду взаимное истребление на¬
ций друг другом, повсюду нескончаемые реки крови омы¬
вают землю, их общую мать. Почему? Они рассмотрели
причины: почти всегда источником пагубной розни оказы¬
вались предрассудок, каприз, случайное слово — а в ре¬
зультате? Они истощали собственные силы, бессознательно
служили пустому тщеславию и коварным планам тех, кто
хотел тем вернее властвовать над ними. Они обратили взор
к будущему и воскликнули: зачем ненавидеть друг друга?
Что дала нам эта ненависть? Разве у нас не общее проис¬
хождение, не общие потребности и мечты, не одинаковые
способности? Разве не начертано на нашем челе, что все
мы братья? Разве не одно стремление вселила природа в
122

о европейской литературе
наше сердце, зовущее нас к высоким судьбам? Будем же
любить друг друга: человек создан для любви; объединим¬
ся: мы станем сильнее. И единодушный приговор предал
позору работорговлю, и, как на призыв к священному кре¬
стовому походу, тысячи защитников откликнулись на голос
греческой свободы; и чудный энтузиазм и согласие проя¬
вились в деятельности и прогрессе европейской культуры.
Между народами все еще есть различия, но они меньше,
чем думают: есть нации, над которыми позднее взошла за¬
ря цивилизации, но, пользуясь сокровищами, которые ве¬
ками накапливали их соседи, они с энергией молодости
стремительно взойдут на ступень, занимаемую другими.
Есть страны, где дурное государственное устройство пре¬
пятствует распространению благодеяний века; но рано или
поздно все препятствия исчезнут, ибо суд общественного
мнения уже вынес свой приговор и воля человечества пе¬
ревесит на чаше весов.
XIV.	Итак, в Европе существует согласие потребностей
и стремлений, единство мысли, общность духа, ведущего
нации по одним путям к одинаковой цели, — словом, су¬
ществует европейское движение. Поэтому литература, ес¬
ли она не хочет стать праздной безделкой, должна слиться
с этим движением, отразить его, помочь ему, возглавить
его — словом, должна сделаться европейской.
XV.	И дело уже начато. Литературные произведения
различных народов уже не имеют той печати частного,
исключительного вкуса, из-за которого они не могли полу¬
чить прав гражданства у других наций, разве что в испор¬
ченном или, как говорят, подправленном виде. Страсти сде¬
лались более духовными, идеи всеобщего порядка встре¬
чаются все чаще: перед разумом раскрылась неизмеримо
более обширная сфера. Несколько великих людей много
сделали для этого. Независимость мнений, глубина мысли,
чуткость сердца и величие души, воспитанной в долгих
странствиях и освященной страданием, могли бы сделать
Байрона примером европейского поэта, если бы клевета,
зависть и непонимание людей не повергли его в одиночест¬
во отчаяния, под влиянием которого он чаще изображал
сам себя, чем был выразителем человечества; но великая
душа всегда отражает образ вселенной и природы, и поэ¬
тому современники увенчали его лаврами и в родной стра¬
не и во всем мире, а плоды его вдохновения глубоко взвол¬
новали всю Европу. Энергия философского раздумья, не¬
123

ДЖ. МАЦЦИНИ
вероятная подвижность воображения и широта взглядов
делают Гёте величайшим умом эпохи, хотя борьба между
добром и злом, которую символизируют его создания, име¬
ет скорее идеологический, чем реальный характер, принад¬
лежит более прошлому, чем нынешнему периоду. И наш
Монти мог бы встать третьим рядом с этими двумя, если
бы глубина идей и постоянство души сравнялись в нем с
силою выражения и живостью образов. Но эти трое луч¬
ших поэтов равно вдохновлялись шедеврами всех наций,
равно улавливали прекрасное, где бы оно ни сияло, равно
наполняли свою поэзию вселенской гармонией.
Их воздействие было громадным. С небывалым усерди¬
ем началось изучение иностранных языков и литературы.
Этому помогают газеты, и во Франции и Англии сущест¬
вуют журналы, посвященные исключительно обозрению
иностранных событий. Переводы, путешествия сблизили
культуры, и в какой бы отдаленной части Европы ни раз¬
дался сегодня голос благородного чувства, он отзовется в
сердцах миллионов. Здание, воздвигнутое педантами на
античных воззрениях и мифах, распалось навсегда; попи¬
рая его развалины, кииящая жизнью и надеждами моло¬
дежь устремилась на поиски более великого и возвышен¬
ного идеала. На всем пространстве от Невы до Эбро это
стремление просвечивает в сочинениях многочисленных пи¬
сателей, которым отказано в праве говорить на языке ду¬
ши, и оно ярким светом сияет в песнях Делавиня, в мело¬
диях Томаса Мура, в драматических произведениях Мар¬
тинеса де ла Роса, в поэзии Никколини 19, подобно тому
как о потребности новой чистой веры и любви говорит по¬
эзия Ламартина, Гюго, Мандзони, Вордсворта, Уленшле-
гера и других. Даже в Испании, стране ныне отсталой,
свойственный ее народу вкус отступает перед вкусом более
всеобщим, чему свидетельство поэтические произведения
Мелендеса, Арруасы и Кинтаны20. Даже в России, стране,
недавно вышедшей из варварства, в поэзии Козлова, По¬
жарского и Пушкина слышится отзвук европейского дви¬
жения.
XVI.	Почему же в Италии злобная нетерпимость и
праздная посредственность упорно продолжают преследо¬
вать всякого, кто хочет сделаться выразителем европейских
чаяний? И почему нам бросают убийственый упрек 2I, об¬
винение в том, что мы продаем отечество? — Отечество?
О,	если бы в груди тех, кто бросает это нелепое обвинение,
124

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРЛТУРЁ
горело италийское пламя, снедающее нас, мы, возможно,
не сделались бы теперь праздными песнопевцами древней
славы, которую не умеем вернуть; возможно, имя итальян¬
ца не вызывало бы презрения или обидного сострадания в
песнях чужеземца 22. Нет, мы не хотим принизить Италию,
не стремимся обратить в рабство гений, внушивший Кано-
ве его «Граций», Россини — его бессмертные мелодии. Мы
хотим открыть ему простор для полета, показать чужой
прогресс и наше падение, направить его по новым тропам
к высокой и полезной цели. Уже давно Италия утратила
древнюю доблесть, давно лишена национального вкуса и
истинной литературы; мы пишем это с болью. Но когда
все так, зачем обманываться и жить прошлым? Нет, нико¬
гда славословия не вернут отечеству его величия, и мы не
станем менее ничтожными, если будем твердить слова са¬
модовольной гордости. Взглянем на вещи трезво! В погоне
за обманчивой тенью легко забыть о реальности. Возмож¬
но, в душе вы правы — но против вас многовековой опыт;
частная история наций кончается, начинается европейская
история, и Италии не пристало стоять в стороне от всеоб¬
щего движения. Италии нужно закалить свой вкус, а это
возможно лишь в раздумьях о сущности прекрасного — и
сущности этой не постичь, не сравнив всех многообразных
форм, которые принимало прекрасное в истории, и воздей¬
ствия, которое каждая из них оказывала на развитие духа.
Италии необходимо создать новую литературу, отражаю¬
щую во всех своих проявлениях единое, всеобщее и гармо¬
ническое начало, следуя которому человеческий род смо¬
жет шествовать к равновесию права и долга, способностей
и потребностей, а для создания такой литературы необхо¬
димо изучать все другие литературы, но не с тем, чтобы
подражать им, а чтобы со всеми ими сравниться; чтобы
изучить все формы, в которых природа открывает себя сво¬
им детям; чтобы узнать, сколько движений у сердца,
сколько источников у страсти, сколько созвучий в душе.
Так рука музыканта, перебирая струны арфы, пробует в
прелюдии разные тональности, проходит через все модуля¬
ции, пока не угадает ту, которая всего более способна вы¬
разить тайное чувство, волнующееся в груди. И мы чтим
волшебное имя Родины, и наше сердце улыбка итальян¬
ского неба наполняет тайной сладостью, и для нас свя¬
щенна память дедов — будь проклят, кто отречется от нее.
Но должны ли мы поэтому презирать все, что есть прекра¬
125

ДЖ. МАЦЦИНИ
сного и высокого за нашими пределами? Должно ли слово
истины стать для нас пустым звуком потому лишь, что эта
истина открыта под другим небом гением чужестранца?
Нет! Отбросим национальные предрассудки и скажем ве¬
ликим писателям всех народов и всех времен: «Придите!
Мы братски приветствуем вас; мы отдадим вам дань при¬
знательности и любви, ибо вы служили Вселенной. Ваш
гений переступил грань, которую физическая природа по¬
ставила племени людей. Ваша любовь к человеку переки¬
нула мост через пропасть, которую нетерпимость, обида и
ненависть, ее следствие, вырыли между детьми одной зем¬
ли. Вы сострадали всем: ваше сердце скорбело о несчасть¬
ях народов Юга не меньше, чем о страданиях Севера; не
было климата ни настолько холодного, чтобы он смог осту¬
дить в вашей груди жаркую любовь к человечеству, ни
настолько знойного, чтобы он мог усыпить вас сладостной
ленью. Вы обладали постоянством добродетели и энергией
свободы, ибо ваша душа не была запятнана мелкой за¬
вистью, эгоизмом, низкими страстями; вы стали граждана¬
ми земного шара. Поэтому мы приветствуем вас как
братьев. Придите! И у нас есть гении, дух свободы и люб¬
ви вдохновлял и нас на великие дела. Мы будем чтить
вас, как чтим своих дедов, ибо один и тот же луч божест¬
венной силы озаряет вас». Вот что мы говорим и всегда
будем говорить. Политическая независимость и нравствен¬
ное единство — вот что считаем мы вершиной цивилиза¬
ции. Окажется ли наш выбор благодетельным или гибель¬
ным для Италии, покажет время — время, которое спустя
три века устами иностранца оправдало нашего Макиавел¬
ли23, время, которое являет в следствиях достоинство при¬
чин.
XVII.	Но каковы будут формы европейской литерату¬
ры? Каковы законы, нормы и принципы, которыми дол¬
жен направляться желающий возвыситься до нее талант?—
Не знаю. Там, где успех измеряется достигнутым воздей¬
ствием, принципы нельзя отделять от их воплощения. Нор¬
мы удушают гений. Самое большое, что вообще возможно
для него сделать, — это очистить, глубоко тронуть, зажечь
душу и предоставить ее затем свободному полету. Поэтому
я не знаю, какими и сколькими путями можно прийти к
духовному обновлению, но я знаю, что мир, в котором вра¬
щается литература, должны составить отныне явления
нравственной природы и внутренней жизни человека, фи¬
126

О ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
зическая же природа и внешний человек должны занять в
нем свое место символов и образов первых. Я знаю, что
предметом литературы должен стать социальный человек
в действии, то есть развитие его сил и способностей, на¬
правленное к единой цели; что развитие это определяется
силою и тенденцией немногих главных страстей, которые
переживаются ныне всеми, но по-разному; что задача ли¬
тературы — воспитывать эти страсти и указывать их цель.
Я знаю, что раскол между разумом и вдохновением не мо¬
жет более продолжаться; что мир раскроет свою тайну
лишь тому, в ком всего теснее соединятся обе эти силы; что
истинным европейским писателем будет философ, но с ли¬
рой поэта в руках. Я знаю, что вселенская гармония и
внутренняя сила, источник всякой жизни и движения, про¬
являются во всем, подобно тому как солнце отражается
целиком в каждой капле росы; что единый прообраз кра¬
соты действует во всем, повсюду одинаково трогая чело¬
веческое сердце, но что элементы его рассеяны во всей
природе и в душе каждого человека, где под действием ма¬
териальных интересов, пороков, привычек они придавлены,
задушены или причудливо преображены. И я знаю, что
лучшее средство уловить эту красоту — постоянное и вдум¬
чивое наблюдение природы, как она есть; вернейший путь
к ее действенному изображению — глубокое психологиче¬
ское и историческое изучение живых людей; а совершен¬
нейший храм для восприятия откровений истины — чистая,
искренняя, пылкая и неутомимая душа. Вот, как мне ка¬
жется, принципы, которые критика должна предложить
писателям; остальное гений довершит по своему разуме¬
нию.
XVIII.	Юноши, жаждущие прогресса своих собратьев!
Человечество доверило вам важную миссию. Было время,
когда отечество передавало поэту все законы, всю религию
предков, говоря ему: «Храни это богатство в сердцах со¬
граждан; твой святой долг — любить лишь то, что заклю¬
чено в черте моих стен». Но сейчас поприщем вашей сла¬
вы является целый мир. — И к целому миру вы должны
обращаться. Каждый звук вашей цитры стал достоянием
человеческого рода, и стоит вам коснуться струны, как эхо
разнесется до последних пределов океана. Единый дух люб¬
ви говорит всем жителям этой нашей Европы, но неясно и
с неравной силой. Заблуждения долгих веков стерли пе¬
чать единства, но небесный голос Поэзии способен воссо¬
127

ДЖ. МАЦЦИНИ
единить разделенных братьев. Вы должны пробуждать и
повсюду распространять этот дух любви, должны разру¬
шить преграды, еще препятствующие согласию; вы долж¬
ны воспевать всеобщие чувства, вечные истины. Изучайте
же творения всех наций; кто знаком только с одной лите¬
ратурой, тот прочел лишь одну страницу книги, скрыва¬
ющей тайны гения. Сплотитесь в молчаливом союзе
со всеми, кто стонет под тяжестью тех же несчастий, кто
радуется тем же радостям, кто стремится к той же цели,
что и вы. Что нужды, если одним солнце посылает свои
лучи сквозь облака, а другим ярко сияет в небесной лазу¬
ри? У всех людей есть сердце, которое бьется чаще при
веянии красоты; у всех есть слезы сострадания и слова
утешения; и где человек, у кого не всколыхнется грудь при
слове «Свобода»? Вдохновляйтесь этими источниками; ва¬
ша поэзия станет голосом вселенной.
Пальма бессмертия высится в конце пути, простерше¬
гося перед вами: народы с любовью придут возложить ее
на гробницу человека, который первым сорвет ее, и Веч¬
ность напишет на мраморе надгробья: «Здесь покоится по¬
эт природы, благодетель человечества».

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
Статья I
I. Когда долгие и ожесточен¬
ные споры вокруг какой-либо идеи затихают и умолкают
в области ее первых начал и переходят на выводы и след¬
ствия, можно с уверенностью сказать, что день соглашения
близок и что триумф оспариваемой идеи неизбежен. Новая
идея не приходит в мир, не восстановив против себя всех,
кто состарился в прежних убеждениях или не обладает
врожденным мужеством, способным сломить предрассудки
порочного воспитания. Черпая силу по крайней мере в пра¬
ве давности владения, эти люди нападают на основания
новой идеи, пытаются задушить ее в главной сути, под¬
вергая первому и опаснейшему испытанию ее общий смысл.
Понеся в этих попытках поражение, противники берутся за
частности. Как войско, отброшенное от столицы, они остав¬
ляют главную идею, порождающий принцип, чтобы напасть
на второстепенные детали и следствия; правильная война
превращается в партизанские стычки, засады и облавы;
стараются извлечь выгоду из ошибок и преувеличений не¬
умелых сторонников нового или по крайней мере навязать
выгодное себе направление потоку, течение которого не
удается остановить. Это второе, более тягостное испыта¬
ние неослабно тянется до тех пор, пока наконец опыт,
многочисленные пробы и совершенные ошибки, закалив за¬
щитников новой идеи, научат их согласию и единству мы¬
сли.
II.	В стране, где свои мнения скрывают или замалчи¬
вают и где подсчитать голоса невозможно, я не осмелюсь
утверждать, что спор о романтизме прошел первую ступень
испытания и что теперь для него началась вторая. Ясно
лишь, что те самые, кто всего несколько лет назад оспа¬
ривал способность века к действию и право писателей на
5-6342
129

ДЖ. МАЦЦИНИ
проведение всеми желанной реформы, сегодня ограничи¬
ваются уже критикой результатов этой реформы. Раньше
бились, чтобы доказать, что в литературе надо держаться
только античных образцов и канонов искусства, установ¬
ленных две тысячи лет назад греками, теперь бьются, ста¬
раясь показать вред подражания иностранцам или неудач-
ность отдельных попыток. Раньше подпирали здание лите¬
ратурного деспотизма, теперь оплакивают вреднейшие по¬
следствия анархии — как если бы рядом с анархией и ти¬
ранией не высилось спокойно и непоколебимо свободное
цапство разума. Говорят —и бесполезно — об уступках,
союзах, условиях, но никто уже не отрицает жгучей необ¬
ходимости омолодить обветшавшую литературу или, ско¬
рее, создать из старинных преданий и общих надежд но¬
вую; кто отвергает ее, вопиет в пустыне. Итак, война явно
перешла на новые рубежи. Какими путями осуществится
и достигнет цели своих усилий литературная реформа?
Сколь далеко распространятся ее результаты? Вот о чем
идет теперь спор. Если таково уже отношение к романтиз¬
му, то его успех более чем наполовину обеспечен. Свобода
и веротерпимость — его девиз, и потому надо не останав¬
ливаться на том или ином исключительном способе совер¬
шенствования, но умножать труды и с жаром братства ис¬
пытывать каждый новый путь. Впрочем, допущение основ¬
ной идеи только и было нужным, остальное придет со вре¬
менем. Споры не длятся вечно, и необходимость единения
так чувствуется всеми, что души не замедлят породниться.
III.	Драма, существенная часть всякой литературы и,
возможно, прообраз литературы новой, самым ясным обра¬
зом отражает сказанное развитие воззрений. Кто теперь
хочет отнять у романтиков главную опору их веры? Спор
об аристотелевских единствах — ибо так они называются—
исчерпан письмом Мандзони к Шове *, и суд общественно¬
го мнения уже вынес свой окончательный приговор. За
малым исключением все согласно отвергают правило, пред¬
писывающее определенные и однообразные границы для
бесконечно различных по роду и обстоятельствам событий
и тем разрывающее или искажающее связь причин со сво¬
ими следствиями, нарушающее соответствие средств цели,
отвергающее историю и неизменные законы природы; все,
с необходимыми оговорками, согласны, что рамки времени
и места должны определяться характером предмета, что
единственно стоящее трудов правдоподобие есть та внут¬
130

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
ренняя, существенная правда, которая зависит от связи
частей события и от умения философски наблюдать дей¬
ствительность, и что воздействие картины в большой мере
заключено в ее цельности. Но до сих пор еще бушуют спо¬
ры о приложении всех этих принципов, о том, должен ли
поэт творить или лишь изображать, должен ли он перено¬
сить событие из истории в драму так, как оно есть, со
всеми особенностями, каковы бы они ни были, или же, от¬
бирая лишь те, что выходят из круга обыкновенной жиз¬
ни, всегда держаться определенного уровня возвышенно¬
сти и достоинства — словом, должны ли быть стержнем
драмы чувства или голая историческая реальность. Вопрос
этот связан с принципами высокой и всеобщей важности.
IV.	Нет нужды доказывать, что так называемая «клас¬
сическая» драма XV ii и XVIII веков не имеет ничего исто¬
рического, кроме имен действующих лиц. Кто определит ее
как изображение крайней ступени какой-либо страсти в
идеальном существе, имеющем подобие исторического ли¬
ца, не удалится от истины. Никакого местного колорита,
никакого намека на нравы и обычаи реальной эпохи и
страны, никакой картины страстей, верований, пороков и
добродетелей людей этой страны; вместо всего этого —
общие изображения по большей части поддельных чувств
и переживаний, изысканная, напыщенная, очень часто пу¬
стая, изредка величественная иоэзия. Но поэт и не вдох¬
новлялся тогда историей, не ставил себе целью всеобщую
пользу; в одиночестве кабинета он придумывал сюжет, за¬
вязку, тот или иной план, а затем смотрел, не найдется ли
в истории народов факта, подходящего к его замыслу. По¬
тому почти все такие драмы приобретали привкус одно¬
образия, часто вырождавшегося в монотонность. Это бы¬
ли, если хотите, вариации, написанные на разные темы, но
одинаковые по модуляциям и стилю и заключенные в рав¬
ное число тактов.
V.	Ход времени и рост цивилизации обнажили нищету
этого метода. Угасшее было пламя разума внезапно вновь
разгорелось; драматическая литература не могла одна ос¬
таться косной среди общего брожения. Ей надлежало быть
высоко национальной, свободной и народной, чтобы всей
своей силой неотразимо воздействовать на человеческие
множества,— она же была служанкой аристократического
барства, дипломатически обученной для развлечения силь¬
ных и знатных. Ей надлежало показывать жизнь челове¬
5*
131

ДЖ. МАЦЦИНИ
ческой души и тайны сердца во всем их бесконечном раз¬
нообразии и захватывающем величии — она же создавала
абстракции в лицах, а если решалась нарисовать дейст¬
вительного человека, то, удушаемая произвольными прави¬
лами и донельзя жалкой и ничтожной идеей единства, ри¬
совала его по частям и неполно, отражая всегда лишь одну
сторону человеческого многогранника. Все внимание со¬
средоточивалось на политических пороках. Пришел Аль-
фиери и возродил трагедию, заставив ее кричать и кор¬
читься в муках. Но это была разорвавшая тьму молния, а
не свет новой зари, обещающей прекрасный день; блеск ее
скорее явил нам глубину нашего падения, чем указал нам
путь к величию. Альфиери, родившийся аристократом и в
несвободной стране, двадцать шесть лет проведший в
праздности среди педагогов, умерщвлявших его дух, вы¬
нужденный затем подавлять все вольные силы своей души
в школьных филологических и грамматических занятиях,—
Альфиери, скажем это смело, ибо такова истина, неопро¬
вержимо встающая с каждой страницы его мемуаров, был
трагик более благодаря энергическому упорству воли, чем
в силу свободного вдохновения, и он не мог совершить у
нас полностью той реформы, которую ждала эпоха. Кто хо¬
чет сделаться преобразователем, нуждается в полном и
глубоком знании всех элементов, всех духовных богатств
и всех сил, из которых складывается культура его века и
его отечества. Альфиери, неутомимо изучавший книги и пи¬
сателей, принадлежавших к одной исключительной системе
литературы и цивилизации 2, смог угадать лишь ее нужды,
смог увидеть лишь внешнее. Родившись в эпоху, когда сти¬
хии итальянской культуры среди неблагоприятных обсто¬
ятельств находились еще в скрытом движении, возмущен¬
ный бездарностью и бессилием трусливых, ничтожных и
продажных литераторов, нетерпеливый по природе, мизант¬
роп из гордости, он шел по Италии, как по кладбищу, не
слыша тайного голоса, поднимавшегося среди кладбищен¬
ской тишины, не подозревая о существовании целой циви¬
лизации, которой недоставало лишь путей развития, не до¬
гадываясь об особых чертах нравственной жизни человече¬
ства в своем веке. И, однако же, увиденного и познанного
оказалось ему достаточно, чтобы убедиться, что вся скорбь
и вся надежда Италии сливаются в единое чувство; драма¬
тическая поэзия более, чем всякая другая, должна была
взывать к этому чувству, должна была будить его там, где
132

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
оно уснуло. Сильная и упорная работа одной-единствен-
ной мысли в сознании делает человека или безумцем, или
великим. Одной-единственной мыслью питался разум и би¬
лось сердце Альфиери — но это была благородная, вели¬
кодушная, возвышенная мысль, и она смогла доставить ему
славу гения. Пока над землею Италии будет сиять луч
солнца, она будет чтить в Альфиери человека, который
первым дал трагедии высокое предназначение, подняв ее из
ничтожества и сделав ее наставницей народа и вдохнови¬
тельницей великих дел. Но неужели нам суждено вечно
оскорблять память наших великих людей то безразличием
и забвением, то слепым и суеверным поклонением? Сего¬
дня слава Альфиери слишком прочно утвердилась, чтобы
внукам приходилось унижаться, поддерживая ее ложью.
Люди, живущие обманом и подозрением, обвинят нас, воз¬
можно, в недостаточной преданности родине за то, что мы
не считаем долгом любящего сына лесть, но от этого не
станет менее верным, что Альфиери, утвердив принцип ре¬
формы, не смог приложить его. Ступень развития цивили¬
зации, на которой стояла Италия в его эпоху, осталась им
незамеченной; век казался ему от природы изверившимся,
и он задумал возродить его страхом, не любовью. Не эдем
свободного человека рисует он нам, но ад раба, и из ужаса
перед тиранией мы поневоле бросаемся в объятия свобо¬
ды. Альфиери стремится к своей цели, не обогащая ум и
сердце красноречивой картиной вселенной, не возбуждая
в нашей душе представления о достоинстве и предназна¬
чении человека — нет, он иссушает в нас все источники
чувства и действия, чтобы оставить нам лишь одну страсть,
неутомимую, бурную, жгучую ненависть к угнетателям.
Пренебрегая народными множествами из сознания своего
превосходства, из недостатка наблюдательности, возмож¬
но, также и в силу своего происхождения, он совершенно
изгнал народ из своих драм и сосредоточил все внимание
и весь интерес на немногих героях, символах своей мысли.
Побочный сюжет, наперсники, аксессуар, словом, все внеш¬
ние украшения и завитушки, которыми французская школа
наполнила трагедию, исчезают в его произведениях без ма¬
лейшего намека на замену. Оттого какая-то тяжесть гне¬
тет душу зрителя, как если бы он слышал призыв к свобо¬
де, томясь в тесной темнице. И отсюда гнев, верный и
единственный результат его драм; а гнев, когда он не зна¬
ет цели и путей ее достижения, в большинстве случаев
133

ДЖ. МАЦЦИНИ
способен лишь на страшную, но бессмысленную месть.
Альфиери воздвиг монумент из кинжалов, колодок и кост¬
ров, веками мучивших человеческий род, и его мощная ру¬
ка начертала на нем огненными знаками «СВОБОДА» —
как писали на тюрьмах генуэзцы. Но это слово, простое и
точное в своем первоначальном значении, получает у лю¬
дей разные толкования, разные формы и разный почет,
смотря по духовным и нравственным условиям эпохи. Аль¬
фиери думал вернуть нас к дням, возможно, и лучшим, но
безвозвратно ушедшим. Кажется, что все эти сцены напи¬
саны для представления на форуме или во дворце первых
римских императоров, и лишь некоторые штрихи напоми¬
нают вам, что дело идет о менее строгой и суровой свобо¬
де, о тирании пусть не менее мучительной, но более низкой
и хитрой в сравнении с древней, великодушно-жестокой.
Современная цивилизация, разноликая, бурная, полная
жизни, но верная себе, многоразличная в средствах, но по¬
стоянная в выборе пути, богатая противоречивыми идеями,
но единая в основной концепции и в цели своих стремле¬
ний, не была или лишь изредка и случайно была пред¬
ставлена в его драмах. И эта неистовая страсть независи¬
мости, это обнаженное, неопределенное, вневременное, не
имеющее характерных черт, в любую эпоху, в любых об¬
стоятельствах неизменное пламя свободы являлось поэтому
у Альфиери все же в виде фантастического идеала, в виде
отвлеченной теории, приобретало видимость декламации и
открывало себя для нападок людей низких и злобных.
VI.	Начатое им дело замерло; почему — поняли те, кто
увидел, что, как в любом другом роде литературы, в тра¬
гедии содержание и форма должны прийти в согласие и
равновесие. Эти люди поняли, что когда расширяется со¬
держание, необходимо раздвинуть пределы и формы, чтобы
не вызвать противоречия, от которого страдает по крайней
мере действенность драмы. Они поняли, что идеал — пусть
даже великолепно выраженный — успешно воздействует
лишь тогда, когда в нем превозносятся стойкие и уже проч¬
но укоренившиеся страсти, но сила страстей дана немно¬
гим, и множества охотнее следуют логике фактов и живому
красноречию примера. Поэтому следовало ближе держать¬
ся истории, тем более что в годы, когда к истории обра¬
тился всеобщий интерес, сеять противоречия между раз¬
личными ветвями литературы неизбежно значило вызы¬
вать промедление и нерешительность. К тому же дело ис¬
134

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
тины слишком прекрасно, свято и верно, чтобы защитники
его должны были ограничиться отвлеченными типами: оно
постоянно подтверждалось фактами, а не одними лишь
идеями. Каждый народ хранил в своей памяти целый курс
исторических лекций, стоило лишь раскрыть его страни¬
цы. — Родился Мандзони, и с ним итальянская историче¬
ская драма. Конечно, этот жанр сочинений не был нов в
Европе. Шекспир и Шиллер обеспечили ему права граж¬
данства в Англии и Германии, но этим великим поэтам тре¬
бовалось лишь преодолеть присущие самому жанру пре¬
пятствия, тогда как против начинания Мандзони стояли
литераторы, академии, журналы, прочно внедрившиеся
предрассудки, вполне оправданные обстоятельствами стра¬
хи, высокомерие, зависть и интриги, ни в одной земле — я
краснею от стыда, говоря об этом, — не распускавшиеся
таким цветом, как в несчастнейшей нашей стране, более
всех других испытывающей настоятельную потребность в
братстве и верности.
VII.	Человеческой природе свойственно, по-видимому,
чтобы идеи доводились сперва до крайности, а затем воз¬
вращались в свою истинную меру. Путать крайность прин¬
ципа с самим принципом — безрассудство, часто столь же
обычное среди его противников, сколь среди защитни¬
ков. Одни опасаются, что первое же следствие увлечет их,
куда они не желают, и потому упрямо отвергают весь
принцип, или же, для удобства спора поставив вместо
принципа его крайнее следствие, убеждают себя затем, что
сам принцип и это его крайнее следствие — одно и то же.
Другие, возможно, в раздражении от необходимости в бес¬
численных стычках отвоевывать каждую строку в сути сво¬
ей верного положения, спешат без долгих слов потребо¬
вать принятия крайнего вывода, ибо, как только им это
удастся, все промежуточные условия будут тем самым от¬
воеваны. Так сомнение одних и нетерпение других ежечас¬
но запутывают дело и отрезают пути к примирению.
VIII.	И противники и защитники исторической драмы,
за малым исключением, безнадежно потерялись в этом бес¬
смысленном споре — с каким ущербом для литературы,
для Италии, бредущей от сомнения к сомнению, так и не
достигая твердости в вере, ясно без слов.
Одни неустанно твердят: «Чувство — душа драмы; во¬
ображение царит в ней, окрашивая в свои краски дейст¬
вительный мир. Мы ждем от театра не показа личности или
135

ДЖ. МАЦЦИНИ
события со всеми их случайностями и противоречиями, но
картины одной возвышенной страсти, черты которой все¬
общи. Ищите трагические образы в своей душе; приведите
свой замысел в соответствие с нормой великого, единооб¬
разного, неизменного, превосходящего сферу человеческой
действительности идеала, завещанного вам древними.
Жизнь, как она есть, не заслуживает подражания; и при¬
рода дана поэту, чтобы он исправлял, перестраивал, до¬
вершал ее по своей воле. Пусть ваш язык, ваш стих, ваши
образы помогут вам подняться над действительностью и
над частностью к идеалу * и абстракции. Никогда не от¬
ступайте от того стиля и порядка идей, который был вами
первоначально избран — иначе мы осудим вас за оскорб¬
ление драматического достоинства. Не ставьте перед собою
прямой нравственной цели: всякая определенная цель уби¬
вает поэзию и свободный гений писателя. Пытайтесь за¬
тронуть чувства; удастся ли вам этого достичь за счет ис¬
тины и в ущерб истории, неважно; оставайтесь лишь в пре¬
делах, завещанных отцом Аристотелем и его последовате¬
лями, и мы провозгласим вас поэтами». Другие отважно
отвечают: «Неправда, что чувство и переживание — осно¬
ва драматического искусства; неверно, что вся задача по¬
эта — разбудить чувство. Жизнь драмы покоится в истине;
дело писателя — в целом и чистом виде представить эту
истину внимающим народам. «Идеал» есть нелепость; это
попытка найти замену истине, когда не хватает знания лю¬
дей и природы, чтобы найти истину в них. Истина в дейст¬
вительном: то, что есть, и то, что было,— вот ваша об¬
ласть. Воображение — смертельный враг нравственности и
действенности, отрекитесь от него. Вот вам летописи и то¬
ма истории; истина на их страницах. Отыщите ее и пере-
*	Несколько лет спустя, сделавшись разборчивее в своих выражениях, я бы
уже не уступил «классицистам», с которыми хотел тогда спорить, этого слова
«идеал»: я бы отказал им в каком бы то ни было праве употреблять его. В их
драмах либо не было идеала, либо он был скопирован с идеала иной, отжившей
эпохи. Идеал есть высшее и священное назначение искусства, как и всякого дру¬
гого проявления жизни, и наша общая задача — разглядеть все, что есть в фак¬
тической реальности от идеала, и помочь другим узнать его и преклониться пе¬
ред ним. Но этот идеал, который мы ищем, есть истина, вечная, верховная ис¬
тина, закон, управляющий судьбами человечества, идея бога, который есть душа
вселенной; а в таком значении это слово было совершенно неизвестно «класси¬
цистам»: то, что они называли идеальным в противоположность действительно>
му, было отвлеченной, произвольной идеей одной личности или одной школы,
отрицавшей всякий прогресс (1861).
136

ОБ ИСТОРИЧЕСКОИ ДРАМЕ
несите в свои драмы, украсив чувством и поэзией. История
широкими мазками запечатлевает следы страстей, она со¬
держит их материальное выражение; вы же дайте их поэти¬
ческое выражение, опишите нам их тайную сущность, пи¬
тающую их внутреннюю жизнь, выпукло нарисуйте исто¬
ки событий, сокрытые в человеческих чувствах,— но ни ша¬
гу более. Все связано отношениями причины и следствия;
событие, которое вы избираете для представления, есть
гармоническое целое, где ничего нельзя прибавить или уба¬
вить, не изменив при этом его природы. Следствия строго
определены причинами; каждая случайность в событии
изменяет результат, каждое обстоятельство толкает колесо
главного события. Вы не можете поэтому ничего отсечь
или изменить в истории, не нарушив этим связь результа¬
тов со своими причинами, не можете ничего привнести от
себя, не оказавшись перед необходимостью изменить всю
сумму следствий или дать ложное представление о дейст¬
вии сил и законов природы. Итак, не выходите из границ
действительного, чтобы не впасть в ложь; заполните своим
словом молчание истории, но преданно и тщательно сохра¬
ните в целости область фактов».
Так они спорят — на мой взгляд, равно плохо, огра¬
ниченно, нетерпимо и упрямо и те и другие; разве что, ес¬
ли одни впадают в ошибку добровольно и прямо, другие
опираются на бесспорнейший принцип, чтобы извлечь из
него опрометчивые выводы.
IX.	Первым тысячи раз говорилось, что век устал блуж¬
дать во лжи и жаждет истины — что в реальном человеке
больше поэзии и драматизма, чем в абстрактных типах,
что движения сердца, не направленные на действие, не
идущие от доброго чувства, но вызванные внезапно и бес¬
цельно представлением персонажей, у которых нет и не
может быть действительной жизни, проходят бесследно,
как молнии летней ночью в песчаной пустыне. Им говори¬
лось: к чему «идеал», когда со всех сторон нас давит, тес¬
нит и волнует действительность? Печать божественного
единства лежит на собрании различных страстей и способ¬
ностей, составляющих человека; природа являет свои тай¬
ны и свои истины в откровении событий — а вы, почему
вы хотите показать себя мудрее бога и природы? Вы на¬
деетесь украсить ее и разбиваете ее на осколки; вы бере¬
тесь объяснить загадку человека и рассекаете его на гра¬
ни, как кристалл; вы устремляете весь поток света на одну
137

ДЖ. МАЦЦИНИ
точку огромной поверхности и оставляете во мраке все ос¬
тальное. Но природа — ревнивое и своевластное божество.
Всегда прекрасная, богатая и красноречивая в своих диссо¬
нансах и контрастах, она умолкает и прячется от того, кто
хочет осквернить ее своим вмешательством. Каким бы ни
представлялся нам человек, он целостен: единый принцип,
одна идея господствует обычно во всем его существе, на¬
правляя бег его жизни; но тысячи несообразностей, тысячи
несоответствий, тысячи кажущихся противоречий встают
перед тем, кто глядит на него поверхностно. Шекспиров¬
ский Гамлет есть, говоря вообще, человеческий тип в аб¬
стракции. Составленный из тысячи различных и противо¬
борствующих чувств, непоследовательный и странный в по¬
ступках, колеблющийся между двумя идеями, одной вели¬
кой и другой низкой, он неверным шагом идет к своему
несчастному концу. Но каким полным и правдивым выхо¬
дит из-под пера мастера этот характер, за который не решил¬
ся бы взяться ни один из наших классицистов! Нравствен¬
ность и сила описания в том и заключаются, чтобы тайна
человеческого существа, показанного во всей его широте,
обнаруживала цельность в различии: ту цельность, благо¬
даря которой вся жизнь личности становится проявлением
скрытой и всемогущей идеи, — ту цельность, благодаря
которой каждый жест, каждое слово, каждый поступок
выдает частицу человеческой души, ту цельность, кото¬
рая есть в Кромвеле и Бонапарте, равно как в Франклине
и Вашингтоне. Необходимо найти общий источник, средо¬
точие, к которому сходятся все разрозненные или внешне
противоречивые страсти; необходимо — употребим подхо¬
дящее для нашей цели выражение — привести дроби к об¬
щему знаменателю. Но кто, оставив правду жизни, пуска¬
ется в «идеальное» и отвлеченное, тот рубит, а не развя¬
зывает гордиев узел; кто упрямо рисует человека в одной
лишь его страсти, в одном из его ликов, подобен тем рас-
капывателям древностей, что упиваются зрелищем своих
обломков. Утверждают, что классическая трагедия труднее
исторической; даже если это так, я не вижу здесь причины
для предпочтения. Да еще и неизвестно, тяжелее ли труд
ритора, чем труд историка, сложнее ли для ума создать
произвольный образец, чем истолковать исторические со¬
бытия и объяснить таящийся в них скрытый смысл; не бо¬
лее ли редкостна, наконец, способность сочетать трагиче¬
ское с комическим и не сбиться с пути, странствуя по бес-
138

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
конечности, чем умение держаться внутри заданного тона
и в ограниченных пределах. Впрочем, всеобщее чаяние ве¬
ка, требующее единства от литературы, претендующей на
жизненность, стало теперь уже достаточным ответом на
доводы «идеалистов».
X.	Иное дело вторые. Откликаясь на это чаяние и вы¬
ступая решительными последователями бесспорнейших
принципов, они заслуживают более тщательного и строгого
внимания критика. Несомненно: историческая школа, как
понимают ее сегодня все в Италии, — лучшая из двух. Не
говоря о нравственной стороне и об отличающей эту шко¬
лу близости к тенденциям века, она по крайней мере нова
и уже поэтому более способна разбудить мысль и чувство
в душе, омертвевшей от долгого и однообразного воздей¬
ствия старых стимулов. Но в то же время, как всякая
новая система, пришедшая сменить прежнюю, она нетерпи¬
ма и неумеренна в своих выводах. Если для того, чтобы
стать подлинно романтической, драма должна опасливо
плестись в хвосте у истории, если поэт из страха исказить
истину обязан во всем отречься от самого себя и своего
гения, то новая драма станет одной нескончаемой и смер¬
тельной войной между исторической правдой, действитель¬
ными фактами, и вдохновением поэта. Меж тем только от
гармонии, от совершенного равновесия этих двух источни¬
ков поэзии можем мы ожидать великих результатов. В ли¬
тературе, как везде и во всем, ограниченность есть ошиб¬
ка, эклектизм * — истина.
XI.	Что факт есть единство, в котором взаимно перепле¬
тается исходное и случайное, причины и следствия, — не¬
возможно отрицать. Что исторически реальные обстоятель¬
ства заключают в себе необходимость события, другими
словами, что основание факта скрыто в способе существо¬
вания самого факта, есть также бесспорная истина. Одна¬
ко сколь далеко пойдем мы с выводами из этого принципа?
Если до последней крайности, то вопрос решится сам со¬
бою: поскольку связь между сторонами явления и воздей¬
ствие одной из них на другую универсальны, непреложны
и теряются в бесконечности, то ни одно самое ничтожное
обстоятельство не уступает по важности любому другому:
*	Не употребил бы я несколько лет спустя, лучше поняв его значение, и это¬
го слова «эклектизм». Тогда оно означало для меня лишь широту и терпимость
воззрений (1861).
139

ДЖ. МАЦЦИНИ
все они, каким бы ни было их внешнее значение, оказыва¬
ются тончайшими кольцами, из которых нельзя убрать ни
одного, не разорвав цепи; и каждое событие становится
тогда подобием машины, в которой изъятие мельчайшей
части или добавление ничтожной детали нарушает ход и
работу. Однако скажем ли мы, что драма должна удов¬
летвориться ролью летописи в форме диалога, и не при¬
знаем ли, скорее, что принцип, выводы которого душат та¬
лант и иссушают вдохновение, едва ли может служить ос¬
нованием искусства столь поэтического? Драма, не надо
забывать об этом, есть в первую очередь поэзия, а поэзия
и не отвергает необходимого сцепления событий, но и не
живет одной голой реальностью: с высоты взирая на дела
земли, она делает их своим предметом, но питается в пер¬
вую очередь свободным вдохновением и присущим одной
ей изначальным, неповторимым и вечным огнем. Это ры¬
чаг, который, обходя предмет за предметом весь круг дей¬
ствительности, всегда твердо и неизменно покоится в своей
точке опоры — в сердце; это озеро, зеркало которого от¬
ражает окружающие холмы и леса тем вернее и отчетли¬
вее, чем чище и спокойнее его гладь. Дочь неба и гения,
поэзия касается земли так же, как, не смешиваясь и не ра¬
створяясь, касаются друг друга на горизонте земля и небо.
Прекрасное более живо в ней, чем во внешней природе3;
человеческая душа — вот сияющее в каждом ее стихе
солнце, от которого повсюду разливается, обнимая вселен¬
ную и оживляя ее прекрасными цветами, свет, раскрываю¬
щий тот элемент поэзии, что прячется в каждом предмете
действительности. Но отнимите точку опоры у этого рыча¬
га, нарушьте покой этого озера, ежеминутно бросая в него
материальные предметы, погасите свет души и сдержите
разум в его порыве, силой заставив его вечно влачиться в
пределах темной, немой, бессвязной действительности —
чего вы добьетесь? Гармония, сила, жизнь растают дымом
под гнетом рабства, возможно, менее дикого и несправед¬
ливого, чем старое, но ведь всякое рабство — смерть ге¬
ния. Поэт, задушенный фактами, леденящим правдоподо¬
биемвынужденный биться в конечных и ограниченных
пределах, оставит свой трон ради механического ремесла
переводчика, и мы получим холодную и ничтожную копию,
которой суждено будет к тому же остаться неоконченной,
ибо история никогда не являет цельного и совершенного
драматического действия и нельзя, не нарушив поэтично-
140

ОБ ИСТОРИЧЕСКОП ДРАМЕ
сти, ввести все стороны исторического события в пропор¬
ции, приличествующие поэзии и театральному искусству.
Чтобы заставить действительно ожить исторические персо¬
нажи, надо воссоздать их; надо, чтобы поэт, как ангел воз¬
рождения, вызвал их из праха и вдохнул в них новую ду¬
шу — душу гения, который вместе с ними возрождает те
силы и страсти, что тайно кипели в их груди, и начертыва-
ет на их челе их тайну. Где этого нет, там фигуры будут
подобны трупам, вызванным к движению силой гальваниз¬
ма, но хранящим запах могилы; они придут на пир жизни
холодные, бледные, немые, как тень Банко за столом Мак¬
бета 4. Неужели это все, что мы вправе ждать от первенца
природы?
XII.	Или я обманываюсь, или воззрение, обрекающее
драматического поэта на пользование одним лишь истори¬
ческим реквизитом, если только оно удержится надолго,
повергнет умы в растерянность. Беспредельное и педанти¬
ческое почитание часто превращается в скепсис, ибо у лю¬
дей, слепо и неосторожно уверовавших в какое-либо мне¬
ние, при малейшем сомнении происходит полная смена
убеждений. Это случится и со сторонниками строгой исто¬
ричности, когда они, рано или поздно, увидят, что история
не дает полной и верной картины событий. События про¬
исходили, бесконечно переплетаясь друг с другом, допуская
тысячи различных толкований, следуя тысячам тайных при¬
чин, но кто из историков знает или скажет, как и по ка¬
кому закону? Летописцы всего лишь люди: описывая со¬
временные им события, они подвержены ослепляющему или
искажающему влиянию предрассудков и партийных инте¬
ресов; описывая прошедшие, они вынуждены пользоваться
отрывочными воспоминаниями или неверными отголосками
преданий, а всякое предание есть не что иное, как перевод
с перевода. Наконец, и в том и в другом случае они не
знают множества подробностей; у них нет философского
подхода к фактам, они неопытны в заключении об истин¬
ных элементах событий по их следствиям. Они описывают
события изо дня в день, из месяца в месяц в календарном
порядке, смешивая частные дела с общественными, преры¬
вая рассказ о государственных переменах обстоятельства¬
ми, касающимися своих монастырей, ремесленных цехов,
наконец, домашнего круга, даже не подозревая, что факты
определенного порядка подтверждают и изъясняют друг
друга и что, замалчивая или разъединяя их, они сгущают
141

ДЖ. МАЦЦИНИ
мрак для своих правнуков. Дети и воспитанники эпох гру¬
бых, простых и бурных, они были подвержены всем энту¬
зиастическим увлечениям, всем страхам и фантазиям во¬
шедшей в их плоть суеверной религии, и потому они не от¬
вергали чудесного и часто, как античные трагики, призы¬
вали вмешательство сверхъестественной силы, чтобы раз¬
рубить гордиев узел событий. Если к этим источникам
ошибок прибавить еще и бушевавшие в те века сектант¬
ские страсти, под влиянием которых каждый писатель де¬
лался в большей или меньшей степени рабом какого-либо
одного знамени, приниженное положение большинства хро¬
нистов, редкие, ненадежные и чреватые опасностями сно¬
шения между городами — то кому придет в голову, кто
сможет, бездумно копируя эти записки, воскликнуть: «Вот
в точности, как они были, события, природой назначенные
служить нам глубоким уроком!» Не мне проповедовать тот
исторический скептицизм, который некоторые умы XVIII ве¬
ка вывели из разрозненных наблюдений, тщеславно гор¬
дясь своей философской системой 5. Но если мы посмотрим,
как трудно добиться ясности даже в отношении самых не¬
давних и значительных событий, сколь сильное влияние
оказывают темные, простонародные верования на истори¬
ков, как увековечивает ошибки безумное низкопоклонни¬
чество, а с другой стороны, как часто противоречивы в ис¬
торических книгах свидетельства об одном и том же фак¬
те, когда расхождения встречаются иногда на одной и той
же странице, — то придем к одному непоколебимому убеж¬
дению: всякая история суха и ненадежна, если она не ис¬
толкована и не воссоздана философией. Даже при макси¬
мальной точности хронистов кто может, не прибегая к до¬
гадкам, описать слова, жесты, поведение, намерения исто¬
рических лиц, что составляет столь важную долю событий?
Кто отгадает, не овладев методом заключений и анало¬
гий? И кто овладеет им, не применив к самой истории об¬
щих правил и закономерностей, выведенных с помощью
философии из отвлеченного исследования человека и его
души?
XIII.	Узость и ограниченность в рассмотрении истори¬
ческих явлений есть остаток слепого поклонения, с каким
мы относились и до сих пор относимся к прошлому. Умом
мы долго были рабы, и одного призыва к свободе недоста¬
точно, чтобы искупить вину веков. Рабские привычки въе¬
лись в нас и заставляют нас кадить то одному, то другому
142

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
идолу, лепеча слова о независимости. Потому-то на место
подражаний древним пришло подражание современникам,
и новые ограниченные системы пришли на смену старым.
Потому-то средства драматического искусства продолжают
втискивать в узкие рамки заранее определенной сферы: от¬
бросив идеальное, ставят на его место действительное и
делают оракулом истины хрониста.
Пришла пора подняться к более широким и возвышен¬
ным взглядам. Суеверная и мелочная вера в исторический
факт изжила себя; мы созрели для веры в принципы. До
сих пор мы бродили, как антикварии, среди развалин про¬
шлых веков, откапывая редкие камни и разрозненные па¬
мятники. Теперь находок и открытий накопилось достаточ¬
но, чтобы посреди них возжечь светильник философии. Не
для того рождаются новые поколения, чтобы повторять ра¬
боту старых. Мысль, нравственный закон вселенной — про¬
гресс; поколение, прошедшее по лицу земли без трудов, не
продвинув на шаг вперед работу совершенствования, не
найдет себе места в анналах человечества: новые поколе¬
ния растопчут его, как путник попирает прах под ногами.
У каждой эпохи есть свое служение — теперешняя откры¬
ла перед нами путь к всеобщности (al generale), к единст¬
венно важной, однородной европейской всеобщности. До
сих пор шел сбор фактов; они выстраивались во времен¬
ном порядке или упорядочивались в группы согласно раз¬
розненным наблюдениям эпохи, периода, народа. Просле¬
живалась действительная связь между естественно группи¬
рующимися фактами, но никто не смотрел, связана ли выс¬
шей связью одна их группа с другой. Делались лишь част¬
ные заключения, словом, изучались арифметика, геометрия
науки. Теперь пришло время основать всеобщую алгебру
ее. Установить последовательность общих формул движе¬
ния разума, найти способ проверять их историей, прило¬
жить их к различным областям науки — вот работа, вот
миссия XIX и последующих веков.
XIV.	Но можем ли мы выполнить эту миссию, представ¬
ляя лишь голую историческую реальность? Исповедуя ма¬
териализм фактов? Что такое факт, если он взят изолиро¬
ванно и сам по себе? Это цветок в поле истины; мы можем
насладиться им, опьяниться на момент его ароматом,
вплести его в косы красавицы. Но этот аромат недолгове¬
чен; сегодня цветок встречает солнце во всем великолепии
своих красок, солнце следующего дня освещает лишь го-
143

ДЖ. МАЦЦИНИ
лый поблеклый стебель. Факты были, факты есть, факты
будут — но мы должны использовать их, как геометр ис¬
пользует три точки, строя по ним полную окружность. Со¬
ставленные из двух сторон, одной внутренней, разумной
(razionale), непреложной, другой внешней, материальной,
случайной, факты суть порождения единых законов, но
они лишены очевидной связи; они подобны костям окаме¬
нелостей, сохранившимся от потопа веков, по которым гео¬
лог восстанавливает и очерчивает целый скелет; это кирпичи
здания, которое мы должны отстроить, рассеянные обрыв¬
ки пророчества, которое природа, подобно Сивилле, раз¬
брасывает перед нами, чтобы мы смогли, складывая их,
вывести вечные управляющие ею законы. Вот в чем истин¬
ная польза фактов, вот возвышенная точка, с которой мы
должны их рассматривать.
XV.	Но возможно, это труд, который надо целиком оста¬
вить философии; возможно, природа и форма поэтического
языка не могут служить глубоким философским раздумь¬
ям, выражению высоких всеобщих истин?
Так мы впадаем в старое заблуждение, предписываю¬
щее поэзии развлекать, не просвещая, и изгоняющее ее
из вселенной (universo), ее царства. К чему тогда громкие
слова о поэтической реформе? И зачем обманываться пыш¬
ной видимостью свободы, когда произошла всего лишь сме¬
на тирании? Как! Вы возмущаетесь тем, как профанирует
искусство Гомера и Данте толпа аркадцев и классицистов,
превращающих его в музыку без мысли и отзвука — а сами
заточаете его в плен действительности, низводите его до
положения бездушной копии, тени простых чувственных
фактов. Вы напыщенно именуете свою деятельность воз¬
рождением, но поэзия в наше время может возродиться,
лишь поднявшись до высот философии, жизни, средоточия
и тайны современной цивилизации. Я слышу, как те, что
видят существо поэзии в мечтах воображения и в фантази¬
ях чуждой положительного мира души, жалуются, что раз¬
витие науки и промышленности лишает век поэзии, иссу¬
шая ее источники, и, ставя на первое место расчет, обруба¬
ет ветви великого дерева, которое античность, менее иску¬
шенная в законах природы, населила иллюзиями и мечта¬
ми. Пусть имя Байрона будет для них ответом. Пока в не¬
бе еще останется солнце, в глазах слезы и в женщине кра¬
сота, пока надежда внушает человеку, что он рожден для
лучшего, пока эта надежда рождает подвижников, поэзия
144

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
будет законом человечества. Природа сделала наше серд¬
це поэтом, и заставить его умолкнуть не сможет ничто,
кроме религии бессилия и душевного рабства; но век Бо¬
напарта и греческой свободы — конечно уж, не век бесси¬
лия и немого рабства. В этих трех именах — Байрон, Бо¬
напарт, Греция — достанет поэзии на десять поколений,
ибо великие сердца, мощные умы, сильные души суть обе¬
щания новых талантов, новых героев, новых благородных
борцов. Поэтому у нас будут поэты. Возможно, они будут
являться реже; возможно, прогресс цивилизации откроет
другие пути самовыражения для посредственности — зато
поэты будут тем возвышеннее, что один лишь гений смо¬
жет вступать на это беспредельное и действеннейшее по¬
прище мысли. Но если мы возмутим источник поэзии, из¬
гнав ее из высоких областей философии, ограничив ее дейст¬
вительным, отняв у нее независимость; если мы, признавая в
поэте вдохновенного избранника небес, дитя гения, законо¬
дателя душ, все же скажем ему: «Стой, даже если природа
бесчисленными своими голосами повелит тебе: <гЛети, ты
царь мира»,— стой и не отступай от фактов»,— то погибла
надежда на воскресение, и итальянский мир никогда не бу¬
дет иметь поэзии. Вопросите гробницы тех немногих поэти¬
ческих гениев, что парят над эпохами, почему они велики
в веках и народах? — они ответят из своих могил: «Мы
были великими, потому что мы творили; философия есть
творчество человечества, и мы углубились в ее тайны; но
философия говорит загадочно и сурово в аксиомах и прин¬
ципах, которые питают разум немногих, рожденных мыс¬
лить, и отталкивают массу, рожденную чувствовать, и по¬
тому мы облекли ее в притягательные и прекрасные фор¬
мы, чтобы смертные с любовью приняли ее. Мы изучали
людей, характеры, события, ибо в действительном всегда
сокрыта истина и самый высший довод для человека —
пример; но мы глядели на них с вышины, лия на них свет
гения, и были как бы толкователями вселенских законов,
движущих событиями человечества. Народные множества
познают сердцем; изучайте же ведущие к этому пути, изу¬
чайте чувственный мир, чтобы вывести из него нравствен¬
ный; найдите среди явного тайное, затем откройте на поль¬
зу людям найденное вами; только тогда вы сделаетесь ве¬
ликими, как мы».
XVI.	И только тогда будет у нас драма, равно как и
всякая поэзия. Вся литература, по существу, едина в своих
145

ДЖ. МАЦЦИНИ
основаниях и в своем назначении; разделение жанров соз¬
дано разнообразием средств искусства и разносторон¬
ностью души, все свойства которой ищут применения, раз¬
вития, внимания. Верное само по себе, это разделение сде¬
лалось вредным, когда дробление дошло до бесконечности,
и педанты приписали каждому жанру особые законы и не¬
преодолимые пределы. В литературе, как в государстве, ча¬
сти соприкасаются, поскольку сходятся все к одному цент¬
ру, хотя обязанности их различны, более или менее важны,
более или менее непосредственны, более или менее обще¬
доступны. Есть части, работа которых почти материальна,
тогда как другим доверен духовный труд; одни заняты со¬
биранием элементов картины, другие показывают их раз¬
деление, третьи из бесчисленных наблюдений над всеми
веками выводят общие и непреложные законы, четвертые
должны представлять их на суд нации, ради которой —
все науки и всякое законодательство; и здесь должно дей¬
ствовать, по-видимому, лишь то чисто экономическое пра¬
вило, которое предписывает не умножать служб без нужды
и не вменять различным литературным жанрам одни и те
же задачи. Есть история; она накопляет сведения, запо¬
минает имена и поступки людей, затем предоставляет весь
этот материал работе человеческого разума. Драма, соз¬
дание глубоко философское, тем сильнее впечатляет души,
чем выше действенность театрального представления по
сравнению с описанием, а честь прямого общения с наро¬
дом драма разделяет разве лишь с ораторским искусством.
Отсюда неотделимая от нее идея совершенствования, опро¬
щения, высокого жизненного долга. Понимаешь, что драма
выше, чем история, воспаряет над человеческими судьба¬
ми и над загадкой существования; понимаешь, что драма¬
тическому поэту дано обнажить скрытую стихию явлений,
преподать сокровенный урок, заключенный в каждом ря¬
де событий; понимаешь, наконец, что если история по-
казывает нам в первую очередь внешнее лицо чувственно¬
го мира, то дело драмы — явить идеал в его символе и ос¬
ветить нас отблеском нравственного мира.
XVII.	Таким образом, система, кладущая в основу дра¬
мы историческую реальность, узка, недейственна, неполна.
Основанием этой важной части литературы может быть
лишь принцип; история же не есть принцип, но, скорее, вы¬
ражение, приложение принципа, комментарий к нему: это
ряд опытов, подтверждающих истинность принципа, это
146

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
собрание судебных приговоров, сделанных во исполнение
закона, и уже потому это не сам закон, да и не может та¬
ковым быть. Итак, следует подняться выше, чтобы найти
этот закон, этот руководящий драмою принцип.
Куда же?
Статья II
...# искушаю
Лишь истиной.— Люцифер.
«Каин», Байрон*
XVIII.	Вселенная концентрич-
на. В области физического, как и в области нравственного,
Единство есть необходимый, непреложный, первый закон.
Несколько общих начал правят гармонией чувственного ми¬
ра, одно солнце его освещает; но свет, посылаемый им пла¬
нетам и всему в мире, преломляется в атмосфере более или
менее плотной и расцвечивается по-разному. Несколько об¬
щих начал управляют нравственным миром, внутренним
ликом вселенной; происходящие в нем события кажутся
разнообразными, сложными, их сочетания не поддающи¬
мися исследованию, неисчислимыми в своих переплетени¬
ях, но Истина, солнце души, царит в вершине пирамиды,
разливая повсюду чистое, прекрасное, вечное и неизменное
сияние, и разве что зеркало веков и река событий отража¬
ют ее то более, то менее ярко. Вот стержень драматиче¬
ского искусства, как я мыслю его в эпоху, начинающуюся
сейчас в Европе.
XIX.	Если вы окинете взором мир, народы и события,
кипящие вокуг вас, вы увидите тысячи чувственных явле¬
ний, тысячи материальных сочетаний, которые сталкивают¬
ся, переплетаются, разбиваются друг о друга в беспорядке,
как попало. События толкают друг друга, как атомы Лев¬
киппа, без метода и видимости строгого закона; поколения
поднимаются, толпятся и поглощают друг друга, как мор¬
ские волны в бурю. Куда они идут, чего хотят? — Вы не
знаете этого; среди прочих загадок вы сами загадка, зате¬
рявшаяся в хаосе фактов; каждый из них имеет свое на¬
звание, свое средоточие, свою независимую, отдельную точ¬
ку притяжения, но всеобщий закон молчит, единый прин¬
цип сокрыт, общая цель погребена во мраке. На этой сту¬
147

ДЖ. МАЦЦИНИ
пени философия есть лишь собрание разрозненных на¬
блюдений, история — кладбище с расположенными в хроно¬
логическом порядке могильными камнями, поэзия — без¬
делушка или рифмованный рассказ. Иначе сказать, вы
философствуете, отстав на три века, как сенсуалисты; пи¬
шете гражданскую, политическую или литературную исто¬
рию, как Тирабоски, Коппи или, что хуже, Споторно7*,
сочиняете стихи, как метрические средневековые хронисты
или аркадцы,— словом, вы томитесь в жалкой сфере голых
фактов.
XX.	Но тайный инстинкт шепчет вам, что не это еще
вершина человеческой мысли. Вы чувствуете необходимость
охватить умом нечто такое, что может находиться лишь
вне чувственного,— вы понимаете, что какой-то общий
план, главная идея, закон стоит во главе этого сложного
готического строения, этого громадного и запутанного
лабиринта сталкивающихся друг с другом фактов, ибо
единство неотделимо от бытия. Так смелее ступайте вперед
твердым шагом, поднимитесь от следствий к причинам.
Сцена сразу меняется. Вы замечаете множество нитей,
готовых вести вас по лабиринту; вначале они связаны,
переплетены, почти безнадежно перепутаны, но рассмотри¬
те, разберите их, и вы увидите, что многие из этих нитей
продолжают, обвивают одна другую. Многие явления име¬
ют сходство, общую печать, родственное подобие. Сосредо¬
точьте, сведите вместе все те из них, что, выйдя из схо¬
жих точек, шли параллельными путями и вели к однород¬
ным результатам; старательно разграничьте те два элемен¬
та, что кроются в каждом факте, один прочный, твердый,
неизменный, другой непостоянный, изменчивый и случай¬
ный; словом, отыщите неизвестное, как это делают мате¬
матики; а потом, когда факты встанут перед вами в ряды,
•	Привожу имена этих писателей не потому, что считаю их равными по до¬
стоинству н по долготерпению в трудах; всех троих объединяет то, что в своих
сочинениях они не поднимаются над фактами и не пользуются светом филосо¬
фии. Первый из них — как все знают, монах, книгохранитель князя, рожденный
в эпоху, когда литература была приживалкой двора и академии, приверженец
секты, еще недавно порочившей у нас Данте,— не был способен ни на что луч¬
шее, оставаясь всего лишь человеком. О втором знаю лишь то, что дают его
книги, а это немного. В третьем, наименее известном, сошлись все описанные
черты, с прибавлением совершенной бездарности и подлости. В подтверждение
бездарности смотри, если можешь и хочешь, его «Историю литературы в Лигу¬
рии», подлости — «Джорнале Лигустико» в каждом номере, на каждой странице
и в каждой строке.
148

ОБ ИСТОРИЧЕСКОИ ДРАМЕ
как дисциплинированное войско, разделятся на семейства,
как растения, на роды, как люди, одним словом, когда вы
расклассифицируете их, тогда взгляните за них — и они
уже не будут казаться вам подобием мертвой буквы, они
получат душу и жизнь, как хаос получил ее от божьего
слова.— Тогда видимый мир и составляющие его явления
покажутся вам лишь первой страницей великой книги все¬
ленной; тогда вам будет подвластна сфера порождающих
и направляющих события принципов. Тогда вы захотите,
чтобы история писалась по Гизо, философия по Кузену8,
а поэзия была, как у Данте, Фосколо, Мандзони, Гёте и
Байрона.
Факты и принципы, форма и сущность, тело и душа
вселенной — вот два главных подразделения всего сущест¬
вующего.
XXI.	Между этими двумя порядками есть глубокая,
коренная, нерушимая связь. Никакой факт не может
явиться случайно, изолированно, без предшествования и
последования, без побуждения и главенства принципа.
Никакой принцип не может обнаружиться без факта или
фактов, которые его проявляют. Бытие как всеобщее явле¬
ние есть условие, предшествующее каждой вещи; но по¬
скольку нельзя представить себе бытия вне определенного
способа существования, поскольку тем самым между всем
существующим имеются определенные и неизбежные соот¬
ношения, поскольку связь следствия и причины обладает
роковой неизбежностью (fatale) и не может никогда быть
нарушена — то законы, равновеликие (coeve) самому
всеобщему факту бытия, возвышаются над вытекающими
из них вторичными и производными явлениями. Поэтому
всякое событие, происшедшее в силу непреложных и необ¬
ходимо направленных к одной цели причин, более или
менее ярко обнаруживает действие того или иного из этих
законов; оно есть строка великой страницы, открывающая
умеющему прочесть ее какую-то истину или часть истины.
Иначе говоря, за каждым фактом стоит идея, и каждая
идея, сочетаясь с бесчисленными другими, ведет к одному
из всеобщих законов, управляющих событиями. Поэтому
для всех необходимо восходить при изучении явлений к
принципам — для всех, кроме, возможно, гения, который
улавливает их как бы во вдохновении или открывает их
в себе, ибо сознание гения есть малое подобие вселенной.
Наоборот, изложение фактов, когда они по своей темноте
149

ДЖ. МАЦЦИНИ
или по вине описателя не поддаются истолкованию, ока¬
зывается всегда бесплодным, часто вредным: бесплодным,
ибо в своем бесполезном избытке они загромождают и отя¬
гощают память; вредным, ибо видимость различия или
противоположности неразгаданных фактов поселяет в ду¬
ше скептицизм и склоняет ее к плоскому материализму,
чуме всякого литературного учения. Устраните факты и
сохраните, если это возможно, разум: что-то останется, но
не вселенная, а пустота, пустыня, немая и бесконечная
бездна, где во мраке будут блуждать абстракции и где
неприложимые, неспособные претвориться в действие
принципы вечно будут грызть друг друга на своем одино¬
ком троне. Устраните принципы: останутся факты, но они
будут подобны скелетам неведомых существ, беспорядочно
и бессистемно разбросанным в тесном музее; останется
жизнь, но бесцельная, бессмысленная, подобная tread-mill9
английских тюрем; останется мир, но как вырванная стра¬
ница, на которой судьба написала несколько странных,
бессвязных, непонятных слов. Свяжите факты с принципа¬
ми — и вот перед вами Вселенная, прекрасная, плодотвор¬
ная, гармоническая Вселенная, чудо взаимосвязи и про¬
мысла, где ничто из свершаемого не бывает потеряно для
человечества, где свет надежды влечет человека к дейст¬
вию, где каждая капля мученической крови, каждое слово
философа ложится на весы будущего, где каждый век
поднимается на ступень к храму Истины.
XXII.	Но истинно все! Факты, принципы, все вообще
сущее в мире истинно, ибо ложь имеет лишь отрицатель¬
ное существование, есть лишь заблуждение человеческого
ума, часто видящего только одну сторону явлений. И тем
не менее не все истинно одинаковым образом в одной и
той же мере. Истина, как я сказал, едина; но как солнеч¬
ный луч в призме, она преломляется и распадается во
времени и событиях, приобретая различный облик и ок¬
раску.
XXIII.	Факты, события свершаются; они символизируют
разные стороны загадки человека, воплощают его страсти,
раскрывают действующие в нас силы по их результатам.
Поэтому для того, кто захочет пренебречь великим опытом
событий, человек, жизнь и воля мировой необходимости
навсегда останутся плохо познанными. Но составляют ли
факты и события Истину? Не есть ли они, скорее, путь к
постижению ее?
150

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
Та вечная, необходимая, абсолютная Истина, конечная
цель нашей мысли, которую с незапамятных времен ищут
бесчисленные поколения людей, стоит выше непрочной,
случайной и относительной правды фактов. Это Истина
единая, всеобщая по своей сущности, духовная по своему
стремлению, не зависящая ни от чего, кроме ab eterno10
роком предписанных миру и роду человеческому законов;
и здесь, в нашей Европе, где сложившиеся условия, про¬
гресс цивилизации, а более того общее несчастье, это
святейшее из уз, породнили души в гармонии потребно¬
стей, страстей и стремлений, Истина на одном языке обра¬
щается к тем, кто слышит ее и хочет жить, как подобает
мужу. Но различен язык событий, как и язык людей,
которые, пользуясь одними и теми же элементами, сочета¬
ют их столь различно, что в них теряешься, хотя един
характер и корень всех языков, если держаться наиболее
вероятной гипотезы. Завися от сочетания неожиданных
обстоятельств и от ничтожных, бесконечно изменчивых
случайностей, события неизбежно принимают облик, изме¬
няющийся со временем и местом, подобно тому как малей¬
шее движение изменяет расположение камешков, перека¬
тывающихся внутри калейдоскопа. Конечно, и о них есть
своя наука — но эта наука о следствиях, говорящая чув¬
ствам на языке чувств. В них проявляется вмешательство
нравственных законов, и они развивают и упражняют
душевные силы; но, как все материальное, они предстают
перед наблюдателем разными сторонами. С ними происхо¬
дит то же, что с иероглифами, которые каждый понимает
и объясняет по-разному, в зависимости от того, какой
системы он придерживается или каким слепым убеждени¬
ем руководится.
Но если бы сама Истина, подобно своим проявлениям,
была в самой себе множественной и неоднородной, где
было бы искать спасения? Где — силу надеяться на пере¬
дышку в медлительной, упорной и страшной войне, которая
с тех пор, как мир стал миром, совершается между Разу¬
мом и Материей, между человеческим сознанием и заблу¬
ждением? Плачевны выводы, к которым необходимо прихо¬
дят те, кто не поклоняется иной силе, кроме силы фактов,
рассмотренных к тому же не в их совокупности и не в их
отношении к высшим законам, но голо, изолированно и в
себе, как они являются поверхностному взору. К этим
выводам приходят, хвалясь философской решимостью
151

ДЖ. МАЦЦИНИ
никогда не отступать перед выводами, каковы бы они ни
были; и вот мы слышим, как торжественно и, что хуже,
холодно произносят они свой приговор, осуждая челове¬
ческий род вечно пресмыкаться в пыли, ставя над миром
два поочередно и временно царящих принципа добра и зла
(хотя опыт истории, начиная с двоих под Фивами 11 и до
наших дней, учит нас, что двух братьев слишком много для
одного трона) и оставляя народам лишь какую-то
игру в политические качели, когда они то взлетают к небу,
то низвергаются в ад. Но совесть и знание отвергают этот
приговор, и для всех, кто не легко отдается бесплодному
стону отчаяния, кто получил от природы в удел могучую
в страдании и действии душу, звучит гимн надежды: «Не
отчаивайтесь в людях и в жизни. Теряют веру слабые и
трусливые — но вы не слабы, ибо единство идеи свидетель¬
ствует о вашей силе, и вы не должны бояться, ибо на вас
глядят потомки, готовые увенчать вас лаврами бессмертия
или осудить вас на бесславие в веках. В войне цивилиза¬
ции против заблуждения несчастье всегда перед глазами,
ибо оно всей тяжестью ложится на индивидов, благодея¬
ния же проникают в людские массы медленно и неслышно.
Поэтому поверхностный ум, ощущая лишь ярмо несчастий
и ставя себя в центр вселенной, кончает проклятием или
насмешкой. Но неужели он должен отрицать весну лишь
потому, что родился зимой? Разве позже пробьют, разве
никогда не пробьют часы, если стрелка их движется неза¬
метно для человеческого глаза? Будьте постоянны. Посто¬
янство есть завершение всех человеческих добродетелей.
Личности страдают и умирают — но человеческий род,
цивилизация и культура не умирают. Сильные души и мо¬
гучие умы вызывают к жизни других сильных и могучих.
Народы учатся в несчастьях, страдание очищает массы.
Будьте постоянны; трудности — от людей и их временных
ошибок, всемогущество — от века. Вера в существование
истины, несущей счастье человеческому роду, и в способ¬
ность разума постичь ее при любых условиях —эта вера
пришла к нам из глубин сознания, о ней сказали нам
страстные порывы сердца, ее развернула затем сила рас¬
судка, доказала история, ее освятили тысячи мучеников от
Сократа до Галилея. Но ее пытаются опровергнуть или
унизить, называя мечтой, словом, которое профессора
словесности и философии узурпировали, чтобы крестить им
любую сильную и благотворную идею, природой взращен-
152

ОБ ИСТОРИЧЕСКОИ ДРАМЕ
ную в гении. Если это делается ради показной стройности
философской системы и «научного беспристрастия», то
заслуживает лишь проклятия; если от усталости долго и
тяжко страдавших людей — то сожаления; последних укре¬
пи господь на жизненном пути, ибо их суждение влечет
прямо к смерти. Сам же я, рассматривая условия времени
и состояние словесности, нахожу, что учение о бесконечном
совершенствовании есть философское выражение народной
идеи, рожденной настоятельной потребностью и внутрен¬
ним сознанием своих сил; я вижу, что оно есть вера душ
сильных и великих, и, как только могу, я проповедую это
учение и зову проповедовать его своих братьев итальянцев,
ибо оно представляется мне религией, чудесным образом
способной направить (far cospirare) все человеческие чув¬
ства и страсти к возвышенной цели.
XXIV.	Итак, та первая истина, о которой я говорил,
существует и управляет течением жизни; она покоится
в менее спорной области, среди более чистой атмосферы,
чем факты действительности; она заключена в принципах,
которых факты суть лишь символы, материальные и част¬
ные отражения. Это вселенская душа, срединный очаг, из
которого эманируют бесчисленные искры, начиная жить в
фактах; но, как алмазы в горной породе, они светят только
тому, кто их добудет и очистит от обволакивающей их
пелены. Словом, факты составляют лишь первую ступень
среди загадок человеческого знания; это индивиды мира,
в котором истина есть вид.
Таким образом, есть правда историческая, истина фак¬
тов, и есть правда нравственная, правда принципов. Эта
последняя относится к первой, как целое к части, как при¬
чина к следствию, как оригинал к переводу: одна исходна,
вторая развертывает ее приложения. Коротко говоря, пер¬
вая выражается в действительности, вторая — в истине;
обе они связаны между собой, но действительность есть
тень той или иной правды, истина же есть тень бога на
земле.
XXV.	Какой же из этих двух указанных мною правд
должна служить драма, провозглашенная итальянским
романтизмом?
Многим покажется невероятным, всем — очень стран¬
ным, что проблема встала так перед всеми критиками,
касавшимися этого предмета, и что никому не пришло в
голову, что драме присущи обе правды и разрывать их —
153

ДЖ. МАЦЦИНИ
значит отделять душу от тела в одном и том же существе.
Я не знаю никого, кто указал бы на это в Италии. На¬
сколько мне известно, автор «Двух рассуждений о рома¬
не» 12 первый у нас обратил внимание на это разделение
между исторической правдой и нравственной правдой, но,
сводя вторую к чувствам, он ничего не сказал о принци¬
пах, которые одни можно соотнести с фактами. Но и в
столь ограниченном виде он предписывал его писателям
как непреложный закон и, отрицая всякую возможность
соглашения между двумя этими правдами, приходил ка¬
ким-то образом к анафеме историческим романам и безу¬
словному одобрению романов бытописательных. С тех пор
повелось каждый раз, когда романтики говорят о правде
как основании новых теорий, понимать под ней фактиче¬
скую действительность. Вероятно, привычка рассматривать
литературу как чисто развлекательное искусство не допу¬
скала и подозрения, что драма когда-либо может стать
народной трибуной, кафедрой философии человечества.
Может быть, втайне противники уже признаются в бесси¬
лии устоять перед лицом подлинного романтизма; но,
ревнуя о своем авторитете, они стараются отвлечь от него
внимание юности, придумывая призраки и натравливая на
них толпу, чтобы никто не смог понять сущности и цели
начатой реформы,— уловка старая, как сам фанатизм, и
на какое-то время всегда удающаяся, но надолго ли? Как
бы то ни было, так повелось; и все критики, сколько их
есть, крупные, посредственные и пигмеи, без устали твер¬
дят, что для романтиков поэзия сводится к холодной
стихотворной хронике, а то и хуже, ибо есть человек, ко¬
торый боится, что новые теории исторической трагедии
исключают искусство, стихотворную форму и сам язык и
дают взамен «бесконечные, написанные на диалектах
диалоги»*. Где он откопал все эти пугающие его теории,
узнать мне не удалось. Во всяком случае, ему противоре¬
чит история литературы от Шекспира до Шиллера и Гёте,
от Мериме и Гюго до Мандзони. И история и теории —
хотя пока еще и фрагментарные — кричат ему и всем, кто
не понимает слова «романтизм», что молодая Европа
имеет совсем иную цель, чем голое копирование ушедших
эпох и событий; что когда мы начертали слово «Правда» на
наших знаменах, мы думали о высокой правде принципов,
*	«Очерк о характере итальянской литературы в XIX веке»
154

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
единственной властительнице людей и веков; что правду
эту, медленно, но неуклонно проступающую сквозь завесу
действительности, надо было отделить от произвольного
идеала и предпослать драме и роману факт, но не для
обуздания таланта и воображения, а как символ, из кото¬
рого вырастала бы идея, как опору для устремления мыс¬
ли в бесконечность; и что поэтому мы хотели не заглушить
поэзию, но обновить, возвысить ее и подвигнуть драму на
выражение законов будущего, выведенных из понимания
прошлого. И разкг для того, чтобы угадать эти намерения,
недостаточно было обратиться к произведениям знамени¬
тых писателей, которых я только что назвал? К многочис¬
ленным статьям в «Ривиста франчезе», в «Глобо», в «Анто¬
логии» и других журналах, излагавших романтические
учения? К поступательному развитию всего этого роман¬
тизма (которого никогда не понять, если ограничивать его
одной литературой) и его приложений к истории и филосо¬
фии у Гизо, Кузена и их последователей*? К течению,
постепенно распространившемуся на все общество? Но где
угадать что бы то ни было профессорам словесности,
академикам, ремесленным критикам и вообще всем тем,
кого Фосколо иронически называл своими наставниками?
Члены вемического трибунала 14 надевали плащи с ка¬
пюшоном, собирались по ночам; но из-под этих капюшонов
сквозь ночную тьму, как стрелы, устремлялись их взоры,
выслеживая вину и виновных и давая знак мстителю. И в
ранние годы моей юности, когда мне жужжали в уши об
ученых литераторах, одновременно законодателях и судьях,
о целых академиях и советах, следящих за соблюдением
чистоты нашей словесности и национальной чести, я пред¬
ставлял их себе немножко похожими на тех тайных судей:
чрезвычайно осмотрительные, проницательные и много¬
опытные, верные суровому голосу совести, молчаливые,
недоступные соблазнам, беспристрастные, в поте лица в
тиши своих скромных келий искали они, в моем вообра¬
жении, истину и клеймили ложь — и я, хотя мне не удалось
их полюбить, не презирал их. Но с тех пор, как я увидал
ближе этих судей, прочел их законы, услышал разъяснения
к ним, которые они делают со своих позолоченных кресел
и кафедр, а нередко еще и из передних знатных господ, я
понял, что они давно утратили дар зрения и действуют
*	Только к истории и философии.
155

ДЖ. МАЦЦИНИ
наподобие слепцов, которые ходят всегда одним путем,
чтобы не заблудиться, и кричат и громко стучат своей
палкой по мостовой, потому что если кто-нибудь, встретив¬
шись им на пути, вынудит их свернуть, они заблудятся и
уже не смогут сделать ни шагу. Двадцать лет они перепе¬
вают нам все ту же нелепицу; и можешь кричать, надры¬
ваясь, соотечественникам: «Послушайте! Мы хотим искать,
а не подражать иностранцам; мы хотим свободы, а не
анархии, возрождения низко падшей словесности, ее слу¬
жения нуждам эпохи, независимости от педантских кано¬
нов, а не безудержного нарушения вечных законов
природы»,— все равно ученый литератор, прервав тебя на
полуслове, невозмутимо начнет сначала все ту же сказку:
«Вы хотите подражать иностранцам, вы хотите безумной
анархии, нарушения вечных законов природы; послушайте
Аристотеля, Горация и Буало». А еще один остроумный
молодой человек и неутомимый писатель диктаторским
тоном заявляет, что романтики сделали «исключительным
украшением своих повестей вампиров, леших, домовых и
прочую нечисть», так что у них возникли самые ужасные
призраки, какие только может нарисовать воображение
больного, и «картины таких вещей и событий, что дрожь
берет от одного упоминания о них»*. И это в 1831 году,
в Италии, где Гросси и Мандзони, Торти16 и Гверрацци
стоят во главе романтизма — где ничто, если не считать
нескольких юношеских вольностей Тебальди-Фореса и не¬
многих лирических мелодий одного анонима, и не пахло
ведьмами или колдовством, где всеми и в первую очередь
•	«Очерк о характере... и т. д.» Дефенденте Сакки, напечатанный в 1830 го¬
ду и рекомендованный всем молодым итальянцам, занимающимся изящной сло¬
весностью, для постижения следующих первоистин: что никакая литература не
может существовать без идеальных образов — что вся миссия XIX века заклю¬
чается в довершении работы, начатой веком Леона X 15 — что высшая задача ли¬
тературы в том, чтобы ласкать слух и будить приятные ощущения, а все другие
задачи случайны — что романтики издеваются над всем, что создали великого Го¬
мер, Вергилий и Тассо, преклоняются перед варварством, заставляют плясать мерт¬
вых, а то и хуже. Это книга человека, который называет себя — и я верю, что
искренне — страстно любящим свою родину, желающим для нации лучшего бу¬
дущего и чувствующим потребность времени. Поразительно то заблуждение —
у других его надо было бы назвать недобросовестностью,— в котором он, лишая
романтизм всех составляющих его и уже много лет провозглашаемых принци¬
пов, смело объявляет их своими и противопоставляет их романтизму, а потом
обрушивает на него разом все нелепости, странности и фантазмы, обременяющие
его собственное сознание, подобно тому как евреи сваливали на козла отпуще¬
ния всю тяжесть грехов Израиля.
156

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
самими романтиками признано настоятельной необходи¬
мостью очищение религии от оскверняющих ее суеверий!!!
Можно ли над этим не смеяться?
XXVI.	Мне больно, что некоторые из романтиков в ви¬
димом раздражении от непрестанной бессмысленной брани
в адрес теории, которой следуют немногие из иностранцев
и никто, насколько мне известно, в Италии, но которая
способна все же лучше ответить нуждам времени и более
действенна, чем классическая, разгорячились в споре и
дали отчасти повод подозревать, что они выставляют эту
теорию голой фактической действительности единственным
основанием и высшим достижением обновленной драмы.
У ожидаемой веком реформы, если я правильно ее пони¬
маю, совсем другая цель. Это всеобщая, глубокая, полная,
решительная и энергическая реформа, переворот во мне¬
ниях, нравах и чувствах, определяющих события; она
созрела за долгие века несчастия и бессилия; XVIII век
расчистил для нее место, и XIX веку суждено начать
постройку. Должна идти тем же путем и следовать тем же
законам и литература. Ее нужно создать заново, ибо по¬
требность литературы от природы присуща человеку, а
старая литература безвозвратно погибла. Нужно, чтобы
составляющие ее различные жанры все пришли к позна¬
нию истины,, ибо нынешнее поколение жаждет истины, как
никогда ранее. Поэтому здание драматического искусства,
до наших дней стоявшее отдельно от других, должно быть
перестроено сверху донизу. Пока целая ветвь литературы
не достигла высшей ступени своего полезного воздействия,
реформа остается наполовину незавершенной. Бессмыслен¬
ные для большинства и эфемерные вопросы формы, един¬
ства времени и места надо оставить любителям, и пусть
они щебечут, сколько богу будет угодно. Романтизм выше
этого и ближе к жизни; он не подчиняется никакой форме
и никакому правилу, если они не вытекают из природы
вещей. Речь идет о внутренней жизни, об идее, из которой
рождается сущность драмы. Речь идет о поисках выраже¬
ния современной цивилизации в драме, как оно уже най¬
дено в истории, философии и лирике.
XXVII.	Яркое выражение последней ступени, на какую
поднялась цивилизация, было всегда, как мы говорили —
и никто не сможет этого отрицать,— чуждо той драме,
которая все еще присваивает себе в разных школах назва¬
ние классической. Она расцвела в эпоху, когда литература
157

ДЖ. МАЦЦИНИ
была рабой, и это рабство просочилось в души, и талант
смирялся перед долгой привычкой к нему; политическая
тирания порождала гражданскую, и писатели, в особенно¬
сти драматические, не могли добиться славы, известности,
богатства, не льстя двору и аристократии, которая одна
после двора имела имя и влияние; к гражданской присо¬
единялась литературная тирания академий и законодателей
моды, требовавшая подражания подражателям, громившая
Корнеля оракулами Скюдери и предпочитавшая Нрадона
Расину. Что могли сделать писатели, отягощенные этой
тройной цепью? Какой нормы, какого всеобъемлющего и
высокого образца им было придерживаться, когда среди
знати и при дворах все было узость, педантство, фальшь;
когда отважная независимость почиталась оскорблением
литературного достоинства; когда народ немотствовал и не
давал надежды на отклик, ободривший бы гения в одино¬
честве, на которое обрекали его времена? Они писали — но
душа их была надломлена рабством, разум затуманен
безраздельно господствовавшими суевериями, сердце полно
сомнений, а каждый шаг совершался в боязни навлечь на
себя анафему академий. Они писали — но не ради народа
и не для народа, а ради личностей и для личностей. Они
искажали, уродовали и смиряли свою мысль в согласии с
этикетом или рисовали своих современников в античных
одеждах и окружении — словом, они составляли свое про¬
изведение как мозаику; историческая истина извращалась,
чтобы оставить место для обязательных льстивых намеков,
истина нравственная приносилась в жертву общепринятому
вкусу и моде; гений блистал временами, как молния, но
не разливал ровного света по всему зданию драматической
поэзии: он порождал элегические красоты у Расина, эпи¬
ческие— у Корнеля, но драматические красоты не были
созданы.
XXVIII.	Шла работа цивилизации. Условия жизни оста¬
вались прежними, но слепое почитание доживало свой век
и души тянулись к независимости. Было неясное, неопре¬
деленное, поверхностное желание, подобное первому жела¬
нию любви в юношеском сердце. Была жажда новизны,
нетерпимость ко всякому ограничению, ропот души, пред¬
чувствовавшей свое освобождение, но не имевшей еще ни
глубины суждения, ни ясности цели, ни упорства в дости¬
жении ее. И все же дух реформы так силен, а здание,
построенное наставниками на легковерии учеников, так
158

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
шатко, что при первом дуновении ветра оно наполовину
развалилось, подобно ночным призракам, которые рассеи¬
ваются, едва мы захотим внимательно разглядеть их. Умы
смутно чувствовали, что нельзя сковать разум в одной и
неизменной форме — но глубже формы взглянуть не могли,
не думали о сущности драмы и блуждали, подобно рабам,
влачащим за собой свою цепь и воображающим себя сво¬
бодными потому лишь, что оторвали ее от колоды, к кото¬
рой она была прикреплена. Понимали, что нельзя учить
людей всех эпох плачу и смеху по предписаниям Аристо¬
теля и рецептам Горация, но не могли догадаться, что
составные черты этих двух ликов человеческого существа
надо черпать в поступательном развитии душевных сил,
в нравственном и политическом состоянии народов, в изу¬
чении эпохи. Читали Шекспира, но не изучали его; пере¬
нимали у него смешение жанров, использование иносказа¬
тельного стиля, внешний беспорядок, добросовестно копи¬
ровали его гигантские пропорции — к чему, если никто не
знал, чем надлежит их заполнить, если то бесконечное
искусство, с каким шекспировский гений сливался со своим
предметом, а его драмы делались миниатюрой эпохи,
ускользало от подражателей? И они разрушали капище по
частям, не решаясь опрокинуть жертвенник, ибо все еще
нуждались в идоле и не знали, каким новым заменить
старый. На семь замков запирали, как Лопе де Вега 17,
свои правила, придерживаясь все же идеального, созна¬
тельно нарушали классические единства — словом, вводи¬
ли новое ради новизны, не ради улучшения или исправле¬
ния. Не получалось ни глубины чувства, ни выражения
идеи цивилизации, ни настоящей исторической правды, ни
правды нравственной, разве лишь случайно и скорее ин¬
туитивно, чем по сознательному убеждению. Было ли это
романтизмом? Нет. Это был первый порыв школьника,
бунтующего против ферулы педагога.
XXIX.	Шла работа цивилизации. Условия оставались
все прежними, но слепое почитание умерло, и души созре¬
вали для независимости. Прошел первый порыв нетерпе¬
ливого гнева, сокрушающий внешние символы рабства, но
бессильный вырвать его корни; сознание подняло теперь
свой голос, увидев в литературе могучее средство возрож¬
дения, и глубоким чувством затрепетала душа, узнавшая
своего гения, понявшая высоту своего служения и скор¬
бевшая о потерянных в бездействии и пороке днях. Может
159

ДЖ. МАЦЦИНИ
быть, если бы Италия была чиста от школьной учености и
традиций педантизма, у нас внезапно родилась бы роман¬
тическая драма, которой Данте, глядевший на пять веков
вперед и пророчески наметивший целую эру цивилизации,
начертал первые и важнейшие строки. Но авторитет гос¬
подствовавшей в течение веков системы сковал плодотвор¬
нейшие поэтические умы. Всем казалось, что эта система
столь же стара, как сама европейская литература, что она
хранит верность тем грекам, в которых все чтили отцов
цивилизации, что она наследница их теорий. Смирившись,
ей следовали Корнель, Расин, Вольтер, эти великие умы —
а сколько литераторов, профессоров, академиков, эрудитов
брались воспитывать на ней поколения, поясняли, толко¬
вали и вымучивали ее в бесчисленных работах на всевоз¬
можных языках и во всевозможных манерах. Кто же
захотел и смог бы сделаться внезапно Наполеоном драма¬
тического искусства? Опрокинуть целую систему, высту¬
пить в одиночку против всей литературной аристократии,
когда раздражительное племя литераторов грозило не то
что насмешками и оскорблениями — преследованиями*?
Подобные таланты появляются обычно, когда народ уже
готов принять и понять их; а люди лишь с большим тру¬
дом, медленно и постепенно отвыкают от глубоко укоре¬
нившихся систем. Появилась необходимость решительной
перемены, хотя не было точного знания средств к ней.
Поэтому едва лишь пробившийся сквозь развалины тюрь¬
мы луч раскрыл бескрайний цветущий простор, умы устре¬
мились по различным путям. Люди могучего сердца, но
слишком привязанные к старым предрассудкам и не при¬
ученные выводить драматическую форму из исследования
своей эпохи, чувствовали, что всякая драма должна иметь
высокий замысел и возвещать истину — но не смея отре¬
шиться от узости старой системы, будучи вынуждены поэ¬
тому искажать или умалять до жалких пропорций избран¬
ные для представления великие исторические картины, они
пренебрегли той нравственной аксиомой, что истина оказы¬
вается более убедительной для человечества, когда выте¬
кает из полного и точного изображения его истории, чем
*	Вольтер побуждал своих друзей добиваться, чтобы шекспировские драмы —
которым он тем не менее подражал — были отданы палачу и сожжены публично
иа костре и чтобы Турнёр, который их в то время кое-как переводил, получил
в награду каторжные работы.
160

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
когда за нею скрываются лишь страсти самого писателя, и
той литературной аксиомой, которая гласит, что для про¬
буждения чувства прекрасного нужны согласие и гармония
между содержанием и формой. Другие, в ком рассудок,
проницательность и ум говорили громче, чем сердце, уви¬
дели, что классическая система обветшала, и учредили
новую. Старая драма покоилась на идеальном — следова¬
тельно, новая должна была опираться на противоположное
основание; и они погнались за одним лишь действитель¬
ным и погрузились в него, переписывая его из истории так,
как оно есть, во всей внешней неупорядоченности, непо¬
стоянстве, не одушевив его, не вложив в него символиче¬
ского толкования, не заботясь, вырастает ли из него ясный
принцип или, что случалось чаще, лишь выставляется
напоказ еще одна загадка. Первые, которых представите¬
лем раньше был Альфиери, а теперь стал Никколини*,
изменяли содержание, оставляя нетронутой или почти
нетронутой форму. Вторые, во главе которых сейчас Ви¬
те19 и другие, создавшие во Франции жанр «исторических
сцен», изменили и форму и содержание, но не отметили
последнее печатью главной идеи, которая создала бы и
форму. Это был романтизм первой ступени, первый шаг
человека, в душе которого окрепла воля к свободе.
XXX.	Шла работа цивилизации. Условия жизни не по¬
спевали за нею, они ухудшались, но мнения превратились
в силу, и души жаждали независимости. Долгое, хотя бы
даже поверхностное и догматическое изучение какой-либо
части науки рождает в конце концов философию самой
этой науки. Просматривая летописи, роясь в архивах в
поисках документов о фактах, еще и еще раз копируя
историю, писатели приучались понимать, оценивать ее,
замечать в ней многочисленные пустоты, которые она
неизбежно оставляет, и заполнять их, угадывая среди
достоверного неизвестное. Как выражение такого направ¬
ления возникала драма, новая по содержанию и но форме,
тем более близкая драме будущего, что в ней уже скры¬
валась вся реформа, хотя и в зародыше, хотя и не дове¬
*	Я не хотел бы, чтобы это мое мнение о системе, которой придерживается
Никколини, было истолковано шире, чем я ставлю здесь целью. Как писатель он
заслуживает особого исследования, что я и попытаюсь когда-либо сделать. Имя,
стоящее здесь рядом с его именем, достаточно свидетельствует о моем уважении
к одному из крупнейших талантов Италии ,§.
6-6342
161

ДЖ. МАЦЦИНИ
денная до своего максимально возможного развития. Это
еще не подлинно романтическая драма, тысячеликая и
многоязычная, с ее гигантским размахом, с ее единой,
великой, плодотворной идеей, подобной могучей душе в
могучем теле, драма, начертанная по дерзновенному за¬
мыслу и смелыми красками энергической рукой гения; но
уже ясно, что она найдена и что для ее осуществления
нужна лишь решимость.—Такова драма Алессандро Манд-
зони; это идея эпохи, но в зачатке или, если хотите, в со¬
кращении; не развернутая так, как хотелось и как желалось
бы. Избави бог, чтобы наши слова прозвучали с меньшим
уважением, чем велит нам душа. Слишком дороги Италии
лавры, увенчивающие эту священную главу, чтобы сердце
наше не восстало против желания, если бы такое когда-
либо пришло на ум, простереть к ним дерзновенную руку.
Мандзони — любовь наша, и имя его неотделимо от всего
прекрасного и великого, что освящает в Италии молодую
школу; и если бы слова юноши, безвестного и не способ¬
ного выразить чувства, вздымающиеся иногда в его груди,
смогли прибавить хотя бы крупицу к дани уважения, кото¬
рую платит поэту целое поколение, он устремился бы к
автору знаменитых хоров и, запечатлев на его челе поце¬
луй восторга и восхищения, проговорил бы ему: «Мандзо¬
ни! Ты велик и любим! Но только если поклонение других
слепо, то наша любовь зряча и больше гения мы любим
свободную силу истины; любовь же к истине велит нам
высказать такое свое убеждение: драма Мандзони не есть,
как это кажется иным, романтическая драма на своей
высшей ступени, но, скорее, подобна одной из тех увертюр,
где слышишь наброски напевов, развертывающихся затем
в ходе оперы». Мандзони творит как бы среди колебаний
и раздумий, подобно человеку, которому уже ясна идея,
но страшны ее возможные последствия. Народная драма
должна показывать не одну идеальную личность, но собы¬
тие, эпоху, в которую оно произошло, и черты этой эпохи
и нации. Правда просвечивает в трагедиях Мандзони; и
все же народная стихия нарисована в них так скупо и
робко, что часто ускользает от внимания. Контрасты —
жизнь драмы; прекрасное и безобразное, поэзия и проза
сочетаются в природе и человеке, и душа никогда не бы¬
вает поражена столь глубоко, как переходя от одной из
этих крайностей к другой. Но нигде или почти нигде в
«Адельки» и «Карньоле» мы не видим широкого воплоще¬
162

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
ния этих принципов, которые необходимо связаны с симво¬
лом Мандзони, но которые сам он всегда проявляет лишь
в одной определенной сфере, не связанной с самим явле¬
нием, не написанной подлинными красками эпохи. Он
знает, что надо показать в драме высокую и непреложную
правду принципов, чтобы люди не сбивались с пути, увле¬
каемые образом отдельного и необъясненного явления, но
извлекали из этого явления великое и благотворное поуче¬
ние, узнавая, в каком отношении стоит оно к нравственной
истине; а между тем, где выразил Мандзони это торжест¬
венное величие принципов, которые должны были царить
в драме, как солнце в безбрежной вселенной? Все его
проявление ограничено хорами, где оно блещет божествен¬
ной лиричностью, но не драматичностью, и тем самым то,
что должно было вытекать непременным следствием всей
картины, сделалось частностью, чуждой развитию действия
и но существу не связанной с ним. Может быть, Мандзони
боялся, что, пытаясь символизировать эту истину в герое
драмы, он впадает в фальшь идеального, но даже если он
не хотел обновлять старый классический прием, нарушать
всякое правдоподобие изображения и ломать единство
замысла, он должен был выразить ее каким-либо иным
способом — и это удалось бы ему, если бы он остался на¬
едине со своим свободным гением. Однако ни писательская
зависть, ни злопыхательство журналов не смогут в этих и
подобных им недостатках обвинить целиком Мандзони.
Это уступки, которые он делал рассудку против голоса
сердца, понуждаемый условиями времени. Он писал и вы¬
ступал как романтик, когда итальянский романтизм, про¬
клятый тем проклятьем, что всегда выпадает на долю
нового, почти целиком заключался в нем одном, когда
литература колебалась между трусостью и праздностью, а
единственный могучий голос, который мог бы беспощадно
обличить вздорность всех этих ученых литераторов, жур¬
налистов и аркадских поэтов, унижавших литературу,
независимость, сердце и талант, был лишь отголоском
дальнего эха, пугавшим продажных и бездарных. Это был
голос Фосколо — а Фосколо, чтобы не видеть перед глаза¬
ми зрелище великого позора, странствовал тогда по
чужим землям, где должен был скоро оставить свой прах.
Несчастный Фосколо! — Но кто из других поэтов смог бы
сделать больше, чем сделал Мандзони? Возможно, и он,
родившись на десять лет позже, свершил бы все, о чем мы
6*
163

ДЖ. МАЦЦИНИ
мечтаем, подобно тому как Корнель и Расин, родись онй
во времена Фронды, могли дать Франции романтическую
драму. Возможно также, что он сам отказался в пользу
других от славы решительного реформатора, опасаясь, что
преждевременная попытка не приведет к благополучному
исходу. Сейчас еще нет и, конечно, в эпоху Мандзони не
было еще общества, способного вдохновить писателя. И я
убеждаюсь, разбирая историю духа *, что из всех талантов,
представляющих эпоху и ее цельную систему, но меньшей
мере три четверти появляются на закате этой эпохи как бы
для того, чтобы подвести ей итог и оставить ее главную
идею для будущего. Так или иначе, читая произведения
Мандзони, чувствуешь, что этому человеку больше по
сердцу готовить перемены, чем осуществлять их. Чувству¬
ешь, что у него нет недостатка в необходимых для дела
силах, догадываешься, что ему препятствовали внешние
причины, и плачешь вместе с ним о суровой необходимо¬
сти, которая вынудила его остановиться на полпути. Чув¬
ствуешь, что втайне весь путь свершения был намечен им;
но это был путь, усеянный шипами и терниями, и он, по
натуре склонный к смирению, с душою нежной и полной
любви, он отшатнулся, он не захотел взять на себя больше,
чем мог вынести, и склонил голову, прошептав: «Я не
рожден для борьбы». Но и в то же время понимаешь, что
благородная надежда утешала его в горечи отречения и
что он с любовью глядел на молодое поколение, как бы
говоря: вы завершите мой труд, вы взрастите семена,
оставленные мною, вы развернете то, что я лишь набросал.
Но есть наброски Рафаэля и Микеланджело, в которых
заключены целые эпохи будущей живописи.
Так драма Алессандро Мандзони стала подобием того
дневника, в котором Байрон энергическими, но сжатыми
и краткими штрихами записывал свои впечатления во вре¬
мя путешествия по ледникам и вечным скалам Швейца¬
рии, и все те наброски, из которых родились впоследствии
его великие «Странствия». Это был романтизм на второй
ступени, и это была первая победа, решавшая успех всей
борьбы.
XXXI.	Работа духа продолжается. Он идет вперед
смело, ибо наш век есть век действия и славных начина¬
ний; он должен завершить реформу, основание которой
*	Geistesgeschichte.
164

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
положил Мандзони, и привести драму к ее высшему слу¬
жению— проповеди истины народам. Голое изображение
событий прошлого, выставленных без ключа толкования
и без поддержки философии, уже не отвечает потребностям
времени и прогрессу мнений. С другой стороны, представ-
ление принципов через посредство символов, целиком
созданных воображением писателя, остается — и, возмож¬
но, еще надолго останется — выше понимания народных
множеств, крайне недоверчивых в отношении всего, что
оказывается или кажется лишь личным мнением одного
человека, привыкших слепо верить фактам и безраздельно
чтить непререкаемый авторитет преданий. И пока поэты,
повинуясь одной ограниченной концепции, будут вступать
то на один, то на другой из этих путей, мы не получим
романтической драмы. Поэтому она должна стать соеди¬
нительным звеном, связующим истину фактов с истиной
принципов. Ее обычной сферой должна быть фактическая
действительность, ее постоянной целью — правда. Пусть,
сколько может и пока может, она вращается в первой, но
и пусть она постоянно взирает на вторую. Пусть она вызы¬
вает тени прошлого, но с тем, чтобы, подобно ендорской
волшебнице, заставить их раскрыть будущее или, лучше,
законы, породившие то, что было, управляющие тем, что
есть, и уготовляющие то, что будет: вот задача драматиче¬
ского писателя. Пусть из гущи событий он выберет одно,
великое, важное и плодотворное. Пусть он развернет его,
продумает его, рассмотрит его со всех сторон и в отдель¬
ных деталях, чтобы точнейшим образом схватить его про¬
порции. Пусть тщательное исследование истории раскроет
ему существенные обстоятельства, причины события и его
следствия. Общее изучение эпохи и ее характера поможет
ему воскресить действовавших в ней героев. Взяв в помощ¬
ники своему разуму индукцию — которая тоже есть исто¬
рия, если только подчиняется правилам философской кри¬
тики,— он сможет восполнить то, о чем история не говорит.
Затем, когда событие встанет перед ним в целости, пусть
он всиомнит, что за каждым событием кроется идея, пусть
он выразит, разовьет эту идею и углубится в нравствен¬
ный мир.
Два закона возвышаются над каждым явлением.
Один — крайнее выражение присущих данному веку граж¬
данских, религиозных и политических условий, совокуп¬
ность всех черт, отличающих его от всякого другого Βρε¬
ι 65

fi
ДЖ. МАЦЦИНИ
мени,— воплощает ступень духовного развития, систему
века (или нескольких веков): это общий закон эпохи,
которой принадлежит данное явление, и каждая идея,
вытекающая из отдельного явления, связана с ним какой-
то своей стороной. Другой закон — выражение высшей
точки духовного развития, какой дано достичь человече¬
ской расе,— есть принцип, господствующий над всеми явле¬
ниями одного порядка, всеобщий закон человечества, с
которым более или менее созвучны законы отдельных эпох,
в зависимости от того, идет ли цивилизация и культура в
данную эпоху вперед, временно отступает или покоится
в бездействии. В этих двух законах вся суть романтиче¬
ской драмы. В какой мере выбранное ее предметом явле¬
ние и выражаемая им идея представляют закон эпохи?
В каком соотношении стоит этот закон к всеобщему закону
человечества? Вот два вопроса, которые нужно разрешить
прежде всякого изображения.
Романтическая драма есть истолкование частицы все¬
ленной. Вселенную составляют действительные факты и
принципы — драма должна обнимать и те и другие: раз¬
вертывать факт, проповедовать принцип, представлять
историческую картину, извлекая из нее приложимый к че¬
ловечеству урок. Цель искусства — в достижении наиболь¬
шей действенности; но драматический писатель никогда не
сможет достичь ее вполне, если изображение события не
будет осуществлено таким образом, чтобы можно было
увидеть градус, отмеченный этим событием на термометре
цивилизации, и отношение, в котором он находится к нрав¬
ственной истине. Принцип, изъясненный через фактическое
событие, нравственная истина, преподанная посредством
действительного,— вот романтическая драма, лишь пред¬
вестия которой мы до сих пор имели и которую мы будем
непременно иметь, невзирая на болтовню наставников,
прежде чем XIX век закончит свое течение. Словом, нрав¬
ственный мир, явленный через мир физический,— небо,
открытое земле.
XXXII.	Теперь, если кто-то—а критика под видом воп¬
росов не редка в наши дни—спросит, как может поэт соеди¬
нить эти две стороны в одной драме и избежать искусст¬
венности, которая портит впечатление, заставляя заранее
догадываться о намерении автора, и не иссушить свою
поэтическую душу служением определенной цели, не иска¬
зить явно или не извратить молчаливо историю, не разру¬
166

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
шить представленную в событии иллюзию драматического
действия непрестанным и настойчивым выставлением нрав¬
ственного принципа в виде аксиоматической сентенции —
на этот и на тысячу других вопросов того же рода я чи¬
стосердечно отвечу: не знаю; да и не стал бы писать
статью, если бы мне казалось, что знаю. Это тайна гения,
и она раскроется, когда богу будет угодно; но не прежде,
вероятно, чем изменятся существующие условия, и, повто¬
ряю, не позже, чем завершится XIX век. Мне ясно лишь,
что иначе драма будет по прихоти писателей менять
сколь угодно форму, но не продвинется ни на шаг вперед,
не придет в гармонию с ходом просвещения и тенденцией
века, что высокая миссия быть апостолом истины для
людей не есть рабство и никогда не презиралась гением,
но как некое посвящение всегда возвлеличивала, зажигала
возвышенной надеждой, иногда даже создавала гения, что
истолковывать историю не значит искажать или извра¬
щать ее, что необходимость сделать очевидной заключен¬
ную в событии идею, ввести драматический символ чело¬
вечества и управляющих им принципов заставит писателя,
возможно, что-то прибавить к фактической действительно¬
сти или вычесть из нее, но что такая операция, для всяко¬
го драматурга необходимая (поскольку ведь ни сколь
угодно добросовестная история не передает всех граней
факта, ни драма, сколь бы свято она ни следовала исто¬
рии, не может вместить ее всю целиком), оказывается
преимуществом искусства, если оно стремится при этом к
философской и полезной цели, а не служит прихоти
писательского воображения, что соблюдение подобной цели
потребует менее произвольных изменений, чем иные дума¬
ют, ибо, поскольку нравственная истина всегда воплощает¬
ся в фактической действительности, соблюдение одной
часто обнаруживает другую, так что драматический поэт,
даже доверяясь работе воображения, легко попадет в точ¬
ку, угадав историю. И я с внутренней убежденностью
ощущаю возможность новой драмы и верю в нашу моло¬
дую Италию, которая сейчас немотствует и колеблется
между различными учениями, но скрывает в себе, если я
не обманываюсь, столько крепости, энергии, силы духа и
сердечного пыла, что самое дерзновенное и трудное начина¬
ние окажется ей по плечу. И мне верится, что призываемая
мною драма одна отвечает, хоть я и не могу изложить
всю ее теорию, величию судеб нашей страны. Пусть пока
167

ДЖ. МАЦЦИНИ
будет достаточно сказанного; впоследствии же я попыта¬
юсь показать неизбежность, необходимость этой драмы
и ее соответствие теперешней ступени итальянской куль¬
туры,
В этом и ни в чем ином задача критики, до сих пор не
понятая или забытая среди филологического, эстетического
и грамматического педантства комментаторов, журнали¬
стов и буквоедов, которые обкрадывают мертвецов, и снеси
ученых сочинителей, академиков и наставников, которые
повелевают живыми. Критик — не судья гению, и никакая
критика со времен Аристарха вплоть до наших лет не
могла создать таланта там, где его нет. Но критика стоит
между великими людьми и народными множествами, по¬
добно соединяющему звену; из состояния эпохи она заклю¬
чает о литературных потребностях и возвещает о них
нациям, чтобы они приучились предчувствовать их, жаж¬
дать их, взывать к ним. Словом, пророчествуя о писателях,
она готовит для них народ — дело более важное, чем
думают, ибо писатели по большей части появляются, лишь
когда созреют условия и лишь в редчайших случаях
прежде своего времени. Пусть же критика пытается обра¬
зовать этот народ. Когда он будет подготовлен и соединен
как бы в ожидании духа божия, дух божий придет. Из
гущи толпы гигантом восстанет гений, сила которого будет
в общем согласии, и рассечет своей могучей рукой узел,
остающийся сейчас гордиевым узлом для всех нас. Тогда
все мы, критики, если в нас останется хоть крупица здра¬
вого смысла, умолкнем и преклонимся перед ним. Он
восстанет, проповедуя ту правду, о которой я говорил, и
вводя ее в драму не путем составления мозаики из правил,
как Вольтер, и не каким-либо другим путем, когда выстав¬
ленная напоказ нравственная цель нарушает интерес дра¬
матической напряженности, но он разольет ее дыхание
изнутри по всему составу драмы и запечатлеет в нашем
сознании ее светлую идею неведомо каким приемом или
чудом искусства. Ведь и бог проявляется и вещает, не
показываясь; он распростер над нами величественную
страницу небес, явил свою силу и свой закон во вселенной,
зажег солнце, рассыпал звезды, эти огни, освещающие
смертному книгу природы. Кто же требует более явного
откровения? Хотите ли вы, чтобы в этой безбрежной лазу¬
ри протянулась его рука, чтобы начертать свои повеления
и принципы для человечества? Гений есть тень бога: он
168

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
действует так же, он достигает своей цели, не объявляя ее
непосредственно. У воздвигаемого им здания нет имени,
но при едином взгляде на него в твоем сердце звучит
струна, отвечающая его замыслу, и с представления его
драмы ты выйдешь всецело охваченный идеей, которую он
пожелает вселить в тебя, подобно тому как тебя делает
более добродетельным и сильным чтение Данте, музыка
Россини, созерцание Альп.
XXXIII.	Однако — ибо цветок гения редко взрастает
среди людей и иных могут устрашить кажущиеся непрео¬
долимыми трудности — я все же воспользуюсь примером,
показывающим возможность такой драмы, где изображе¬
ние фактического события сочеталось бы с представлением
нравственного принципа, соответствующего вытекающей из
самого события идеи. Он послужит мне сейчас для истол¬
кования одной мысли, в себе ясной, но потребовавшей бы
долгого развития, невозможного по характеру моей статьи.
Этим примером будет мне «Дон Карлос» Шиллера *.
Чтобы подойти к теме указанным выше путем, поэт
должен был рассмотреть три вещи:
действительный факт;
общий закон эпохи, делавший этот факт возможным и
объяснявший его существование;
♦	Среди всех драматических сочинений Шиллера я говорю именно об этом
не потому, что считал бы его лучше других или предлагал его моделью для всех
драматургов, но потому, что поэт работал над ним с любовью в годы пылкой
юности, когда не знал еще иных влияний, кроме влияния своего сердца и гения,
всего полнее излил в нем свою душу, этот источник прекрасных и благородных
страстей, и всего ярче выразил ту идею, которой он поклонялся и которая всегда
останется священной для будущего. Позднее годы и знания не угасили этот
огонь, но научили поэта владеть нм, и он писал уже драмы, более приемлемые
для тех, кто в произведениях литературы ищет скорее искусство и мастерство,
чем дыхание души и человека. Я знаю, что против «Дона Карлоса* литератора¬
ми выдвинуты многочисленные обвинения — впрочем, в большинстве ребяческие
и исходящие от людей, которые свои похвалы и порицания основывают на сис¬
теме, целиком и полностью отвергаемой мною. Действительный — и реже всего
упоминаемый — недостаток этой драмы в том, что Шиллер изобразил в ней бо¬
лее козни придворных Филиппа и всевластие суеверий, чем деспотизм самого
Филиппа. Филипп Шиллера — это, конечно, не испанский Тиберий, начертанный
Альфиери. Возможно, Шиллер не решился показать тирана во всей его низости
потому, что был увлечен чертами величия, которыми наделяет его история, а бо¬
лее того своею ангельской душой. Как бы то ни было, этот легко исправимый
недостаток, не меняя порядка и системы драмы, не мешает моему замыслу.—
Исторические ошибки в драме были ошибками своего времени и точно так же
имеются в «Филиппе» Альфиери и всех других драмах, писавшихся тогда на эту
тему (1861).
169

ДЖ. МАЦЦИНИ
всеобщий закон человечества или нравственный прин¬
цип, на основании которого следовало судить о факте.
Борьба этих двух законов в сфере фактической действи¬
тельности составляла сюжет драмы, частное и временное
торжество закона эпохи над законом человечества — ее
трагизм.
Поэтому драма должна была включить три разряда
символов или действующих лиц.
Первые, герои действительного события, Филипп, Карл,
Изабелла и другие, были даны самой историей, и их над¬
лежало списать с нее.
Вторые, которые должны были представлять Испанию
XVI века и бурлившие в ней страсти суеверия, феодальной
гордости, монархического фанатизма, похоти,— Лльба, До¬
минго, Эболи — выведены из размышления над эпохой.
Здесь, вероятно, остановился бы любой писатель, строя¬
щий свою драму в соответствии с системой историзма, как
ее понимали первые романтики. Но Шиллер не остановил¬
ся. Для него поэт был — как это и есть в действительно¬
сти— посредником между прошлым и будущим, не ремес¬
ленником, но гражданином эпохи, в которую он родился
и судьбы которой стремился предугадать. Шиллер писал
для молодого мира, стоявшего на заре своего развития и
ожидавшего раскрытия своей идеи; и в то время как умы
трудились повсюду над тем, чтобы возродить «идеал»,
отринуть все человеческое, что роднило их со своим веком,
и все божественное, что толкало их вперед, и превраща¬
лись, пятясь назад, в людей XIV или XV века, Шиллер
чувствовал, что гений зовет его посвятить себя священной
задаче низведения на землю, в людские массы плодотвор¬
ных и светлых принципов и возвышенных надежд, чтобы
эпоха, завершив свою разрушительную работу, не погру¬
зилась в сомнение и скептицизм. Ум глубоко философский,
он знал, что фактическое событие есть луч, идущий от
людей к богу, и потому переступал тесные пределы факта,
следуя за этим лучом туда, где он сливался с вселенским
очагом, с вечной истиной мира. Так ему явился величест¬
венный образ маркиза де Позы. Поза есть тип; он пред¬
ставляет принцип правды, принцип свободного разума,
прогресса, этой души вселенной. Чувствуешь, как при пер¬
вом появлении на сцене этого ангела, сошедшего в середи¬
170

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
ну ада, разливается какая-то священная аура сверхчелове¬
ческой добродетели, дыхание торжественной надежды,
покой откровения — ибо Поза любит, но так, что сердце
его бьется для всего мира, и любовь его обнимает челове¬
чество, со всеми будущими поколениями. Великий своей
верой и жертвенностью, венцом всех человеческих добро¬
детелей, сильный своей чистой совестью и постоянством во
всех испытаниях, он идет по пути, указанному ему той
силой, которая создает Гения и облекает его высокой
миссией, идет спокойно, уверенно, отрешенно, идет как
человек, отвергнувший надежды и наслаждения жизни,
недолговечную похвалу, радость триумфа, все — кроме
принципа и мученического подвижничества. Могло бы
показаться, что от человека в нем лишь речь и облик, что
это тип, вырванный у тайны поэтического вдохновения
лишь затем, чтобы люди отчаялись в его достижении —
если бы только чувство глубокой печали, которым полны
его движения, его жесты, его речи и которое распростра¬
няется на все его отношения с людьми, не открывало нам,
что и он рожден от женщины; и если бы его слезы, его
почти материнская нежность к другу своих ранних лет,
минутные возвращения к потребностям сердца, объятие с
Карлом, каким он знал его в своей первой молодости, не
убеждали нас, что он, как и его братья по несчастью,
рожден страдать и умереть, что душа его была очаг пре¬
красных страстей, благородных чувств и любви, но что он
смял, убил, задушил радости, мечты и надежды ради
одной великой идеи и по собственной воле превратил в
пустыню эту пылкую душу, чтобы воздвигнуть в ней
алтарь человечеству, с того момента, как ему было откры¬
то, что человек не рожден для себя самого. Но эта сила
любви, которая живет в подобных сердцах, и есть не что
иное, как устремление души к бесконечной красоте, это
пламя, которое хотело бы разлиться на весь мир и объять
вселенную, должно, чтобы не рассеяться, обратиться на
определенный и действительный предмет. Это поток лу¬
чей—к сожалению, я должен изъясняться материально,
чтобы по возможности выразить свою мысль,— которые,
отправляясь из глубины сердца, встречают на пути удоб¬
ный предмет, окружают его по касательным и, разодев,
раззолотив его ярчайшими своими цветами, чистейшими
идеальными красками, продолжают свой путь, чтобы раз¬
литься во всем творении. И Шиллер чудно воспользовался
171

ДЖ. МАЦЦИНИ
этой прекрасной дружбой — которая в то же время сама
есть откровение нашей эры, насколько я знаю, лишь им
угаданное,— чтобы связать свой тип с человечеством, за¬
ставив Позу любить молодого Карла как символ своей
религии, как посредника между идеей и человечеством, ибо
в молодом Карле Поза любит весь мир *. Знаю, что про¬
фессора словесности и преданные им журналисты бросили
обвинение Шиллеру в том, что он без уважения к колориту
эпохи и к исторической истине наделил страстями своей
души и своего времени персонаж XVI века. На это пусть
ответит за меня сила, воспитавшая великую душу Пета
Фрасея20 среди низостей римского патрициата и плебса
в императорство Нерона, а при Оттоне III внушившая Кре-
щенцо идею итальянского единства на девять веков рань¬
ше всякой возможности ее осуществления21. Гений и Лю¬
бовь одинаковы во все времена; души, согретые этими
двумя огнями, сияют в любую эпоху. Они глубоко несчаст¬
ны, если век препятствует им, но нет безвременья столь
мрачного, чтобы совсем отнять их у человечества; и пусть
профессора вспомнят, что когда Филипп II начинал свое
царствование, еще не остыл пепел Падильи, жива была
память о войне коммун и о героической защите Толедо под
предводительством женщины, Марии Пачеко22. Вместе с
тем общий закон эпохи не позволял еще, чтобы принципы,
символом которых был Поза, овладели множествами и
*	О Карле мы знаем, что также и он был поэтическим созданием, поскольку
исторические воспоминания и документы, собранные Льоренте, показывают его
диким, суровым и близким к какому-то безумию. Но вокруг его имени во вре¬
мена Альфиери и Шиллера царила крайняя неопределенность, которая оправды¬
вает поэтов перед судом молодцов, изощряющихся в доказательствах несуще¬
ствования Вильгельма Телля и внушающих юности, что самолюбие, а не любовь
к родине, внушило Данте его священную Поэму. Какая высшая польза должна
произойти от опрокидывания алтаря, на котором юность курила благовония пе¬
ред образом добродетели, знать мне не дано. К сожалению, людям нужно —
и еще долго будет нужно — преклоняться перед иконами, чтобы утвердиться в
любви к богу. Поэтому я благодарен Шиллеру за то, что он дал мне новый
символ добродетели, и у меня нет ничего, кроме презрения к людям, которые
пытаются опровергнуть его на основании недавно откопанной хроники, хотя ведь
то важное преимущество, которое дает историческая точность, состоит в опреде¬
лении века, его особенностей и социальных, политических и религиозных усло¬
вий, а вовсе не в возможности скопировать незначительный персонаж — хотя выс¬
шее искусство заключается в умении раскрыть лежащий в основе события прин¬
цип и осветить его по возможности ярчайшим светом — хотя, наконец, не тира¬
нию Карла, а тиранию Филиппа II хотим мы увидеть воочию, и контраст помо¬
гает сделать ее потрясающе убедительной.
172

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
превратились тем самым в действие. И Шиллер, подчиняя
свое произведение этому закону, заставил своего Позу
всеми силами воздействовать на одного человека королев¬
ской крови, стараясь вселить в Карла те принципы и те
семена вечной истины, которые, будучи освящены и под¬
держаны авторитетом правителя, воспитали бы в людях
желание понять, взрастить и воплотить их в действие. Для
Карла самодурство и подозрительность деспотизма, отняв¬
шие у него супругу, госпожу его сердца, и отнимавшие
отцовскую любовь, уважение придворных и привилегии
наследника престола, должны были представляться более
ненавистными, чем для других. И его страстная, чистая
душа, не знающая ничего, кроме страдания и любви, впе¬
чатлительная, верная, бескорыстная, как все молодые ду-
щи, должна была легко открыться для всех великодушных
мечтаний, для всех надежд будущего; ибо мысль гения,
чтобы принести плоды, должна пасть там, где есть вера
и отвага, а отвага и вера принадлежат нам, молодым.
Однако ради подтверждения существенного характера
эпохи, которая не допускала действия в массах, но лишь
в личностях, Поза испытывает самого Филиппа — испыты¬
вает, чтобы узнать, способна ли душа тирана заключить
союз с Истиной; но даже слово энтузиазма не может ожи¬
вить пустыню, и с того момента, как убеждаешься, что
Поза преследует несбыточную надежду влить жизнь в тру¬
пы, чувствуешь, что он погиб. С этого момента пропорции
картины гигантски расширяются: сталкиваются два прин¬
ципа, которых действующие лица драмы суть лишь слепые
проводники. Один олицетворен в Позе; другой, тайное
влияние которого ощущается в эпизодах и поворотах дей¬
ствия, остается невидимым, но оттого еще более значитель¬
ным и страшным, вплоть до последних сцен, в которых он
внезапно раскрывается в облике Великого инквизитора,
старого, как власть, слепого, как суеверие, неумолимого,
как рок. Исход борьбы для Позы — чем иным он мог быть
в судах Филиппа II, кроме мученической смерти? Он уми¬
рает— но мы чувствуем, что его великая душа воспаряет
над сценой и торжествует над ней, что он мученик принци¬
па и что этот принцип пребудет.
Большое искусство, тысячи отдельных красот можно
видеть в драме, но мне хотелось бы обратить ваше внима¬
ние на переплетение в ней великих общественных интере¬
сов Реформации, Нидерландской революции, нравственного
173

ДЖ. МАЦЦИНИ
прогресса с личными интересами, вращающимися вокруг
Изабеллы и Карла, на дыхание всеобщности, которая, воз¬
водя каждое отдельное событие на уровень борьбы, разго¬
рающейся в каждом веке между законом эпохи и законом
человечества, трогает струну, звучащую долго после того,
как утихнет вызванное самим фактом волнение, и остав¬
ляет в вас общую идею, приложимую ко всем явлениям
того же порядка, на то, как вы оказываетесь брошены
внутрь события и можете видеть, какими нитями оно
связано с законами нравственной природы, на то, как
пьеса неудержимо влечет вас мимо и дальше своих обсто¬
ятельств в бесконечное поле чистого разума. Драме клас¬
сической свойственно так привязывать зрителя к героям,
движущимся на сцене, что весь его интерес поглощается
самим кругом действия. Представление отдельного собы¬
тия, вымышленного или исторического, порождает разроз¬
ненные и столь тесно привязанные к перипетиям действую¬
щих лиц ощущения, что они появляются и исчезают вместе
с действием на сцене, а композиция, построенная без
философского замысла, ничего не оставляет для работы
ума тех, кто присутствует на представлении. Это называют
драматическим интересом! Но драма, как мы ее понимаем,
драма, построенная на высокой правде принципов, превра¬
щает весь зал в огромный трибунал, который поверяет
факт законом, унося со спектакля глубокую убежденность
в вечности одной из нравственных максим, наряду с тем
важным и стойким впечатлением, которое оставляет в душе
выполнение торжественного обряда нравственного служе¬
ния. Есть закон Канта, прекрасно определяющий нравст¬
венный долг молодой Европы: поступайте так, как если
бы каждая максима вашей воли должна была стать одним
из положений всеобщего законодательства. Я же скажу
драматургам: представляйте избранный вами в качестве
сюжета факт таким образом, чтобы частное следствие вело
к одному из великих нравственных или исторических зако¬
нов, управляющих вселенной. Борьба между силой инди¬
видуальной воли и высшим законом человечества состав*
ляет всю историю мира; согласие между этими двумя
принципами, слияние одного с другим составляет его тайну.
Вот вся проблема цивилизации, и одному богу известно,
когда она разрешится,— может быть, через две тысячи
лет; но так или иначе она разрешится, и тогда драма и,
возможно, всякая другая литература станут ненужными
174

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
или вредными. Пока же драма как любой литературный
жанр, если она хочет жить нашими нуждами, должна
изображать эту борьбу, должна быть излучением челове¬
чества, отражением, выразителем того всеобщего духа,
который религия воплощает в совести, философия в идее,
история в фактах, искусство в представлениях и образах.
Как —я не знаю; но среди многих других указываю путь,
который нашел и своим примером сделал возможным
Шиллер. Я считаю, что конечная цель искусства сводится
к тому, чтобы способствовать развитию просвещения в
народных множествах; считаю, что у множеств, как у де¬
тей, как у любого человека, душевные способности успеш¬
нее развиваются упражнением, привычкой выводить необ¬
ходимые следствия из факта и, анатомируя, определять
черты идеи, чем отвлеченным, ограниченным, односторон¬
ним обучением. Я нахожу, что большая часть драм клас¬
сических оставляет народ слишком в стороне и обрекает
его на бездеятельное созерцание, не более того, — частью,
возможно, из-за ложно понятой и ложно примененной
системы драматической иллюзии, а более из-за несчастней¬
ших условий, которые еще недавно делали из литературы
аристократическое учреждение, а народ оттесняли в сферу
бездействия, против чего вопиет историческая действитель^
ность. Но нельзя приговорить целую нацию к нравствен¬
ному остракизму, и плохо мы ей послужим, устраивая
театр на манер чувственной забавы. Если бы в театре
упрямо продолжали видеть новое подобие цирковых зре¬
лищ, не стремящихся к серьезному воспитанию, я выска¬
зался бы за их отмену. Нет сомнения: характер нашей
эпохи* и тем самым новой литературы, в высшей степени
народен. Народ томится жаждой прогресса, ждет помощи
гения; когда ее нет, идет вперед сам, в лучшем случае
угадывая дорогу, чаще ошибаясь и сбиваясь с пути. Новее
теперешние (и будущие) драмы, опирающиеся на старый
метод, состряпанный теми, кто украл у греков все, кроме
той жизненной сути, благодаря которой театр становился
у них дополнением общественных учреждений, — на метод,
приспособленный затем французами для развлечения
«юных маркизов» и двора,— только щекочут чувства наро¬
да, удерживают его живое внимание, лишь пока это по¬
зволяют перипетии действия, и с развязкой кладут конец
драматизму и возбуждению одновременно, или же, если
пытаются пробудить длительную страсть и взбороздить
175

ДЖ- МАЦЦИНИ
душу впечатлением, выходящим за пределы театра, то это
страсть отрицания, мания разрушения, а не побуждение к
созиданию; и кажется, что они учат ненависти, как если
бы ненависть, чувство, к несчастью, врожденное людям,
изредка принимая характер благородной страсти, не ока¬
зывалась чаще, без водительства рассудка или лучше —
веры, пагубной и бесполезной. Таковы многие драмы
Вольтера, точно отражающие суть XVIII века,века разру¬
шительного отрицания. Таковы почти все драмы Альфиери,
изливающие бурное чувство энергичной и мощной ненави¬
сти, которая достигает пределов неудовлетворенности и
одевает душу в траур. Слушая или читая их, ощущаешь
бушевание глухого гнева, неустанной и необузданной яро¬
сти. Но многим ли придаст силу на великие дела ярость,
бешеная властительница Альфиери, если склад их души
иной? А много ли среди целого народа таких, кто срав¬
нится но душевному закалу с Альфиери? Народы лишь
тогда смело идут по путям прогресса, когда видят вдали
озаряющий их путь свет надежды. Альфиери же как бы
писал в заглавии всех своих трагедий слова, которые
Виктор Гюго прочел над порталом собора Парижской
богоматери: ΑΝΑΓΚΕ. И все же Альфиери, мы уже гово¬
рили об этом (см. 1-ю статью), был великим преобразова¬
телем: он изменил если не формы и систему, то помень¬
ше« мере содержание и цель драмы; он не стал романти¬
ком. но не был и классицистом. Он понял властную необ¬
ходимость для драматического поэта изобличить во лжи
«фактическую действительность» и отвергнуть — вернемся
к нашей теме — повествующие о ней страницы истории.
И он изобличил ее с безумной яростью, заставив угнетен¬
ного унизить угнетателя23. Тем не менее закон контраста
заставил его посреди ужасов свирепой тирании и подлого
рабства вывести героя, который воплощает вечный разум
мира и протестует во имя попранного человечества против
могущественного злодея. Но его Перес в недостаточной
степени олицетворяет этот принцип: идея бессмертной
правды мелькает во мраке, как в темнице луч солнца,
затем этот луч гаснет, и ты остаешься в одиночестве, чтобы
проклинать в отчаянии, скрипеть зубами и рвать на себе
волосы, ибо в краткости и бесполезности протеста видишь
страшный приговор, ужасающий вывод о судьбах челове¬
чества. Иное дело Шиллер; здесь чувствуешь, как среди
ужасов развязки, подобно цветку над могилой, вырастает
176

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
откровение, рисующее картины любви, сладостных воспо¬
минаний и светлых надежд, убеждаешься, что такие люди,
как Поза, не станут мучениками ложного иринцииа—и от
немого, лежащего, подобно искупительной жертве, трупа,
перед которым властитель половины мира бледнеет, как
преступник перед лицом своего судьи, исходит могучее
осуждение века тирании. Все это, и не только это, чувство¬
вал я, читая и перечитывая страницы «Дона Карлоса»,
и, обливаясь слезами, я отчетливо слышал голос величест¬
венного утешения, ощущал трепет победы, веру, торжест¬
вующую на руинах, глубокую правду высшего закона
прогресса, обещающего мученикам прекрасное воскресение.
Может быть, все это мои личные переживания — и тогда
я не имею права навязывать их другим; но я прошу моих
юных собратьев еще раз без недоверия к собственному
сердцу, без суеверия системы прочесть эти драмы Аль¬
фиери и Шиллера; и я убежден, что две трети молодых
сердец моей родины почувствуют то же, что я. К остав¬
шейся трети я не обращаюсь.
XXXIV.	Я мог бы на других образцах показать, какими
и сколькими путями гений способен воплотить идею, кото¬
рую я хотел бы видеть в основе современной драмы, соче¬
тая с философски точным изображением истории и эпохи
другое и более важное изображение истины принципов,
истины, которая всегда оказывала свое влияние на лич¬
ность и на поколения, то оставаясь непознанной и незаме¬
ченной, то открываясь познанию, углубленному размыш¬
лению или но меньшей мере предчувствию. Мне кажется,
что «Гётц фон Берлихинген» обнаруживает стремление к
той же драматической основе, без введения единого сим¬
вола всеобщего закона, высшей истины. И я думаю, что
разбор драмы Гёте дал бы пример того, как в одном от¬
дельном характере писатель может сосредоточить выраже¬
ние двух законов: Гётц, человек XVI века, храня, с одной
стороны, колорит своего времени, отражает, с другой, свет
той истины, которая есть закон для человечества: он — как
бы образ умирающего феодализма, освещенный солнцем
новой цивилизации, символ, стоящий между двумя мирами.
Но и «Дон Карлос» достаточно свидетельствует о том, что
истинный талант всегда найдет себе путь; у посредствен¬
ности же, будь я судьей в литературе, я оспоривал бы
право не только на драму, но и на любой вид поэзии.
В ùàui век бессмертие не достигается подражанием, или
177

ДЖ. МАЦЦИНИ
порчей. Не знаю, кто стал бы в здравом уме утверждать,
что драма, с безрассудством привычки называемая «клас¬
сической», не погибла окончательно и бесповоротно. Но ни
так называемые «исторические сцены»24, в которых исто¬
рия, как старые картинки, берется из томов исторических
сочинений и без всякого изменения переносится в театр, ни
безумствующие сочинения, порождения фантазии порочной
или мятущейся без точки опоры в бездне нравственного
падения, которые затопили все сейчас, особенно во Фран¬
ции, и которые присваивают себе название «романтических
сочинений»25, не отвечают цели цивилизации. Первые,
сегодня знакомя вас с нравами и обычаями одного века,
завтра с нравами и обычаями другого, оставляют народ¬
ные множества среди сомнений и заставляют их блуждать
меж развалин прошлого. Вторые, упрямо распространяя
нравственную агонию, которую должны были бы стараться
прекратить, учат скепсису и отчаянию. Одни замедляют
приход нового поколения, другие рискуют сбить его с пути.
И те и другие — проявляй они сколько угодно ума и талан¬
та— умрут вместе с веком, если не раньше; они умрут,
ибо борьба между двумя принципами, в исходе которой
они сомневаются, все еще длится, но так, что заключает
в себе пророчество победы лучшего из них; они умрут, ибо
последние звуки гимна прошлому сменяются уже мощными
звуками гимна веры в будущее, отвратить которое не смо¬
жет никакая сила. История не может сегодня остановиться
на материализме фактов. Три тысячи лет, наполненных
событиями, свидетельствами, исследованием истины отно¬
сительной, как ее являет каждый век и каждый народ в
своих святынях, памятниках искусства, в летописях, в ре¬
лигиях, дают нам право, мне кажется, приподнять край
завесы, скрывающей истину абсолютную. Мы живем во
времена, когда возврат к младенческим методам противо¬
речит зрелости мира. Человеческая раса претерпела за
века бесчисленные преобразования; человек начинает исче¬
зать под причудливой пеленой, в которую его облекают
условия жизни, предрассудки и установления. Но где могу¬
чая рука, способная снять с него эту пеструю пелену, и в
тот момент, когда он, свободный от всех препятствий,
сможет лучше ответить на призыв собственной природы,
поставить его перед нами, сказав нам: «Приветствуйте
избранника вселенной»? — Раскройте историю: вот языче¬
ский человек, вот человек феодализма, человек XVII века;
178

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
вот человек Севера, человек Юга; но выше всех их, предста¬
вителей какой-либо одной ступеньки духовного развития,
созданной совокупностью физических и нравственных при¬
чин, присущих этой нации и этому времени, стоит человек
всех времен, всех стран: человек — первородный сын приро¬
ды, образ божий, созданный для бесконечного прогресса
и совершенствования; человек — средоточие вселенной, ес¬
ли рассмотреть его бессмертную часть, полноту его нрав¬
ственных сил; словом, не англичанин, не француз, не
итальянец, но гражданин огромной земли, миниатюра всех
вечных вселенских непреложных законов—ЧЕЛОВЕК.
Вот стержень современной социальной драмы, которую
до сих пор мы называли «романтической», чтобы нас луч¬
ше поняли люди, привыкшие видеть в поле словесности
лишь два знамени! Вот чего должен достичь гений, кото¬
рый захочет дать нам ожидаемую эпохой Драму! Диаметр
новой драматической сферы должен коснуться одной око¬
нечностью прошлого, другой — будущего: вот признак, по
которому молодая Европа узнает своего поэта,— поэта,
которому «романтики» расчистили и подготовили путь.
Статья III
А пока?
Что нам делать все это время между сегодняшними
робкими попытками и тем днем, когда Европа будет при¬
ветствовать драматического Гения, истолкователя предчув¬
ствий эпохи? Взывать к неверной судьбе? Ждать, что он
взметнется вдруг, как метеор, без постепенного возраста¬
ния света, без первых красок зари?
Я уже сказал раньше, что когда будет собран и подго¬
товлен полный веры народ, как бы ожидая духа божия,
дух божий сойдет к нему. В ранние эпохи, когда разум
нации погружен во мрак или мерцающий свет и подража¬
тельная литература не существует, вдохновленный родны¬
ми преданиями и своими врожденными наклонностями
гений самопроизвольно и своевластно делается основате¬
лем национальной литературы и законодателем будущего
искусства. Данте и итальянское искусство созданы богом
одновременно. Но когда после тысячекратного приложения,
испытания и воплощения оживлявшей ее идеи литература
стареет, истощается и исчерпывается, оригинальность ее
179

ДЖ. МАЦЦИНИ
притупляется за века подражания, богатство превращается
в бессилие, поэзия великих умов — в молчание, народное
уважение к искусству и художнику — в безразличие, тогда
лишь одна критика способна начать работу обновления.
Критике, правильно понятой и должным образом ведомой,
предстает тогда двойная задача перевоспитания народа
для гения и гения для веры — два условия, без которых
литература невозможна. Сначала Лессинг, затем Шиллер.
Мне кажется, что наша литература находится несом¬
ненно в этом втором периоде.
Итак, необходима критика; необходима работа воспи¬
тания, которая обновила бы дух впавшей в рабство и бес¬
силие нации, необходима итальянская школа.
Но — и это, по-моему, тоже теперь уже ясно — в
XIX веке итальянская школа не может стоять в стороне
от европейского духовного движения, и точно так же
литература не может возродиться, возвращаясь к своим
источникам без связи с определившей ее эпохой. У лите¬
ратуры, какую требует время, будут, вероятно, националь¬
ные формы и европейская идея. И если первые могут стать
доступными поэту лишь через изучение начал нашей лите¬
ратуры или национальной традиции, то вторая требует
долгого и глубокого исследования различных направлений,
намеченных писателями всех веков и всех стран. Следова¬
тельно, необходимы переводы.
И в переводах недостатка нет. Но так как их выбором
не руководит единый замысел и нет критики, которая из¬
влекала бы из каждого произведения главную мысль и
подвергала ее разбору, то эти переводы в своем большин¬
стве служат развлечению, но не воспитанию, собирают
беспорядочный материал, уводят молодых по ложным
путям бездумного подражания тому или иному образцу, но
не помогают развитию итальянской школы, не передают
ей, после обсуждения и оценки, наследие прошедших и
уходящих литературных эпох и школ. Не редкость теперь,
что итальянским переводам иностранных шедевров пред¬
посылаются замечания и критические суждения, вышедшие
тоже из-под пера иностранца.
Мне хотелось бы — и то, что я предлагаю теперь в отно¬
шении драмы, следовало бы сделать в отношении всех
областей духовного развития человечества от словесности
до религии,—чтобы трудами тех, кто молод талантом,
сердцем и верой в будущее, было основано Собрание всех
1Ö0

ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ ДРАМЕ
итальянских и иностранных драматических произведений,
наиболее явно обнаруживающих особое направление, осо¬
бую форму драмы, идею одной из эпох, наций, верований,
в сопровождении критико-теоретических работ, призванных
показать ее проявление и в жизни и в сочинениях писате¬
лей. Так возникнет Курс драматической литературы, где
принципы переплетались бы с фактами, теории — с приме¬
рами: документированная История драмы. Это Собрание,
предваренное исследованием о происхождении драмы и об
ее до сих пор не замеченной или отрицаемой связи с рели¬
гией в примитивные эпохи, началось бы с индийской или
персидской драмы, чтобы перейти затем через греческий
театр, немногие примеры римского театра и несколько
средневековых мистерий к английским, испанским, фран¬
цузским, итальянским, немецким произведениям вплоть до
некоторых современных поэм, особенно написанных изгнан-
никами-поляками *; стоя между лирикой и драмой, они,
как призраки, блуждающие на грани двух миров, предве¬
щают одновременно и разрушение одной формы драмы и
стремление к другой. Но среди многих авторов, которые
войдут в Собрание, возможно, только троих, Эсхила, Шек¬
спира и Шиллера, нужно будет перевести полностью, все
остальные потребуют отбора. Следуя за ходом истории,
Собрание могло бы выходить отдельными выпусками по
эпохам. Очерки, предшествующие каждому тому, а иногда
каждой драме, должны были бы показывать ее жизненную
стихию** и определять ее значение, пороки и достоинства;
в примечаниях делалась бы попытка установить путем
психологического анализа, в какой степени преобладание
этой стихии обязано влиянию времени и в какой — наклон¬
ностям или обстоятельствам личной жизни писателей.
Переводы, предельно верные и без тени искажений, следо¬
вало бы делать, за исключением, возможно, переводов с
греческого, все в прозе, ибо лишь истинным гигантам
оригинальной поэзии дано слиться с поэзией других; по¬
средственность всегда заменяет ее собственной***, среди
нас же великие редки и не привычны, как кажется, к пере¬
*	«Дзяды» Мицкевича, «Комедия смерти» Краснньского и т. д.
*ф Судьба у Вернера и Мюлльнера, религиозный материализм у Кальдерона,
личность у Шекспира и т. д.
*** См. для примера переводы кавалера Маффеи, которые объявили прекрас»
ыыми те, кто не хочет или не может сравнить их с оригиналами.
181

ДЖ. МАЦЦИНИ
водам *. Критика должна быть — за исключением одного
тома, в который войдет «Драматургия» Лессинга и неко¬
торые новые немецкие исследования о Шекспире,— вся
итальянская.
От такого Собрания, начатого и поддержанного терпе¬
ливой энергией группы талантов, сплоченных единой верой,
единым литературным синтезом, собравшихся не для того,
чтобы, как в коллегиях и на литературных и научных
конгрессах наших дней, представлять без единства направ¬
ления собственную личность, собственный метод, собст¬
венную систему наблюдений, несомненно распространится
познание тех двух стихий, без которых человеческий дух
не может сделать и шага на путях прогресса: традиции
прошлого и личного вдохновения, а значит, познание той
идеи, которую наш век предписывает драме и всей новой
литературе.
Что еще предложить, не знаю. Мы лишены сейчас дра¬
мы по тем же причинам, по каким лишены истории; и
пока эти причины удержатся, боюсь, нам придется доволь¬
ствоваться более или менее талантливой, более или менее
плодотворной работой критики.
•Не так в других странах: Кольридж перевел «Валленштейна», Шиллер —
«Макбета» и какую-то сказку Гоцци; Шелли, если бы ему хватило на это жизни,
перевел бы «Фауста».

МЫСЛИ О ПОЭТАХ XIX ВЕКА
Что такое поэзия? — Предчувствие
будущего мира.
Байрон *,
I.	Было двадцатое марта
1811 года — пушка будила Париж.
Париж в те дни был одной идеен — одним именем —
одним человеком. Одно имя было знаменем Франции: имя,
владевшее сердцами, вошедшее в плоть народную, сделав¬
шееся синонимом чести и славы. Улицы заполняли толпы
людей, охваченные единым трепетом нетерпеливого любо¬
пытства, движимые единым желанием, волнуемые единой
надеждой. Они настороженно считали залпы, словно от
последнего зависели судьбы нации, и когда этот послед¬
ний— сто первый — прогремел над замершими множества¬
ми, раздались рукоплескания, ликующие возгласы, единый
крик: «Слава избраннику победы! Радость и мир Франции!
У великого родился сын!» — Он же, великий, стоял у окру¬
женной приветствием миллионов колыбели гордый, сияю¬
щий, как после одного из своих блестящих сражений,
торжествуя мечтою над будущим, как он торжествовал
оружием над настоящим.
Прошел двадцать один год — было двадцать второе
июля 1832 года.
Юноша в австрийском мундире, с морщинами глубоких
дум на челе, с печатью мучительной идеи в чертах лица,
умирал в Шенбрунне, истерзанный и раздавленный име¬
нем, которое нельзя было безнаказанно носить — и бездей¬
ствовать. В голове умирающего был целый мир, вокруг
него была пустыня. Люди, слышавшие его последние
вздохи, не говорили на языке его родины. Знамя перед
ним не было тем знаменем, что под взглядом его отца
когда-то победно развевалось также и над тем самым
местом, где он теперь умирал. Он был тем инфантом двад¬
цатого марта, первый крик которого приветствовали мил¬
183

ДЖ. МАЦЦИНИ
лионы людей, ребенком, родившимся на царствие, а теперь
томившимся в плену и одиночестве. Тень незабвенной сла¬
вы еще простиралась над ним, но уже печальная, немая
и поблекшая, как память о невозвратно ушедших днях;
умирающий боялся этой тени. Все мысли о будущем, о
славе, о власти, все картины битв, побед, утраченных и
вновь обретенных корон, являвшиеся ему в этот послед¬
ний миг, бурно вздымались и бились в его больной голо¬
ве, тяжко и горько падая на сердце. Ничего вокруг, что
могло бы утешить его; ни отклика на боевой клич, в бре¬
ду срывавшийся с его уст. Сын могучего императора уми¬
рал в безвестности, и последний луч эпохи, поглощенной
его отцом, угасал вместе с ним.
Это были два момента возвышенной мысли, два мо¬
мента, равносильные и равнозначные целым двум эпохам
Поэзии. Первая — высокая, блестящая, сияющая силой и
жизнью, как полуденное солнце, поэзия славы, радости
и чувства; вторая — печальная, глубокая, суровая и молча¬
ливая, как солнце на закате, поэзия сосредоточения и раз¬
думья; поэзия победы и уверенности — и поэзия развалин;
поэзия мира настоящего — и мира ушедшего; слава Марен¬
го, иирамид, Аустерлица, Ваграма —и воспоминания о
Москве, Ватерлоо, Св. Елене; гимн —и элегия; поэзия
жизни — и поэзия смерти.
И, однако, один и тот же человек был причиной этих
двух столь различных моментов; один образ, одна мысль
была душой этих двух поэзий, ибо в глазах людей, про¬
стертых перед символом славы, Наполеон I и Наполеон II
были единой идеей: один был продолжением другого, и тот
миллион голосов, который эхом откликнулся на первый
крик младенца, не делал различия между ними. Для тех,
чьим идолом была империя, Наполеон II должен был оли¬
цетворять ту же самую систему. Слава, сила, абсолютная
централизация, позолоченные цепи, военная аристократия,
поощрение наук, пренебрежение к философии, пенсии и п