Ревность. Геометрия желания - Дюпуи Ж.-П.

Часть первая. Исчезнувший треугольник миметического желания

Глава III. Развенчание мифа о самодостаточности медиатора

Оливье Рей. Глубинные пространства желания

Автор: Дюпуи Ж.-П.

Теги: философия психология история философии

ISBN: 978-5-89059-428-0

Год: 2021

Похожие

Интерпассивность. Желание влечение. Мультикультурализм

Сферы. Микросферология. Том 3. Пена

Волшебный дневник желаний

Желание одержимого. Невроз навязчивости в лакановской теории

Текст

Jean-Pierre Dupuy
La jalousie
Une géométrie du désir

Жан-Пьер Дюпюи
Ревность
Геометрия желания
с послесловием Оливье Рея
Перевод с французского
Аллы Смирновой
г
Издательство Ивана Лимбаха
Санкт-Петербург
2021

УДК 1(44) (091) «20»
ББК87.3(4Фр)6
Д95
Дюпюи Жан-Пьер. Ревность. Геометрия желания /
Д95 Послесл. Оливье Рея; Пер. с фр. А. Н. Смирновой. —
СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2021. — 264 с.
ISBN 978-5-89059-428-0
Желание начинается с ревности. Так считает Жан-
Пьер Дюпюи (р. 1941), франко-американский
философ, профессор Стэнфордского университета и член
французской Академии технологий. На самом
разном материале — от романов Пруста и пьес
Шекспира до рекламы капсульного кофе — он доказывает, что
в основе желания лежит не столько подражание, как
полагал Рене Жирар, сколько исключенность
субъекта из мира, к которому он хотел бы принадлежать
и который именно в силу своей недоступности
становится для него желанным и притягательным. Автор
исследует механизм возникновения ревности и
обнаруживает ее действие в различных сферах нашей
жизни: в любви, в семье, в карьере — и даже в политике.
Книга включает послесловие Оливье Рея (р. 1964),
в котором французский философ и специалист по
трансгуманизму соотносит теорию ревности с
психоанализом.
В оформлении обложки использована литография
Эдварда Мунка «Ревность» (1896)
© Editions du Seuil, 2016
© Α. Η. Смирнова, перевод, 2021
© Η. Α. Теплов, оформление обложки, 2021
© Издательство Ивана Лимбаха, 2021

Памяти Репе Жирара,
учителя, образца, друга

БЛАГОДАРНОСТИ
Рене Жирар умер 4 ноября 2015 года, когда я уже
почти завершил эту книгу. Вскоре ему должно
было исполниться девяносто два года.
Последние пять лет вследствие нарушения мозгового
кровообращения он не мог говорить. Хотя
мысли, изложенные на этих страницах, зародились
во мне давно, я не успел ознакомить с ними
автора книги «Ложь романтизма и правда романа»
и не знаю, что бы он мне ответил. Не сомневаюсь,
что состоялся бы живой, плодотворный, весьма
полезный разговор, каких у нас с ним за
последние сорок лет было немало.
В своей книге я критикую его работу в самом
существенном пункте, теории миметического
желания, чтобы через эту критику
подступиться к теории ревности. Вот два ее основных
положения: первая теория (миметического
желания) не полна, и лучший способ выйти на вторую
(теорию ревности) — исходить как раз из этой
7

ее неполноты. Если говорить с субъективной
точки зрения, я никогда бы не смог провести
исследования, легшие в основу этой книги, без
всестороннего понимания нас самих, а это
самое понимание и дано нам жираровской
теорией. Поэтому, завершая свою работу, я
испытываю огромную признательность к автору теории
и в то же время глубокую скорбь по поводу его
кончины.
Могу добавить, что эти исследования
касаются лишь одной составляющей жираровской
теории — именно она служит основой для других —
и лишь вскользь затрагивают антропологию
насилия и священного, интерпретацию иудео-
христианства и вытекающую из него
эсхатологию. Об этих интеллектуальных конструкциях
я много рассуждал в других работах*. Да будет
мне теперь позволено упомянуть о странном
совпадении: когда 13 ноября 2015 года в
Калифорнии хоронили Рене Жирара, в Париже слу-
*В частности, в книгах «Малая метафизика цунами»
(Paris: Carnets Nord, 2009; СПб.: Издательство Ивана
Лимбаха, 2019. Перевод А. Захаревич) и «Знак
священного» (Paris: Flammarion, «Champs», 2010; M.: НЛО,
2021. Перевод A. Захаревич).
8

чилось то кровавое безумие*. «Возненавидели
меня напрасно», — говорится в Евангелии от
Иоанна, которое он любил цитировать.
«Напрасно», «без причины»**... Греческое слово down
может переводиться и как безвозмездный дар.
Эта беспричинная жестокость имеет на самом
деле множество причин, но ни одна из них не
похожа на исходную: ту, что объясняла бы
убийственную глупость. Эту жестокость Жирар
именовал основной, важнейшей, которая угрожает
всё смести на пути; возможно, он предсказал ее
в последней книге «Завершить Клаузевица»***.
Что же касается причин, самая объективная
из них, то есть присущая самому человеческому
существованию, коренится как раз в том, что
является сюжетом этой книги. Молодые террористы
* 13 ноября 2015 г. в Париже произошло несколько
террористических актов, ставших крупнейшими по
числу жертв за всю историю Франции. Примег. пер.
** Французское прилагательное gratuit может
переводиться как «бесплатный, безвозмездный» и
«беспричинный, безосновательный». Примег. пер.
*** GirardR. Achever Clausewitz. Paris: Carnets Nord, 2007,
перевод на русский язык: Завершить Клаузевица.
Беседы с Бенуа Шантром. М.: Издательство ББИ,
2019. Перевод А. Зыгмонта. Примег. пер.
9

захотели разрушить то, чего сами страстно
желали, не в силах признаться в этом себе, а
именно недоступный им образ жизни, причем в этом
акте они подверглись саморазрушению.
Парадоксальная логика исключения через
самоисключение и есть материал данной работы.
С критикой теории миметического желания
дело обстоит сложно. Здесь много противоречий,
что объясняет неприятие, порой категорическое
неприятие, если не остракизм. И напротив: как
всякая мощная интеллектуальная конструкция,
она возбуждает восторги, затрудняющие
критическое осознание. Редко можно встретить тех,
кто сумел бы соблюсти правильную дистанцию
между необоснованным неприятием и бурным
восхищением. Мне очень повезло найти в Оливье
Рее читателя, способного критически
дистанцироваться и от работы Рене Жирара, и от моей
книги. Будучи математиком по образованию, он
в своих исследованиях сумел соединить
хладнокровную точность с блестящим концептуальным
воображением. Достоинством этого в высшей
степени содержательного послесловия к моей
работе, которое он согласился написать,
является то, что автор, возможно, впервые сумел вы-
10

строить плодотворный диалог между теорией
Рене Жирара и психоанализом. Я ему за это
горячо благодарен.
Хочу отдельно поблагодарить еще одного
соратника — Марка Анспаха, американского
антрополога, одного из первых «жирардистов» и
блестящего диалектика. Он о многом заставил меня
задуматься, последовательно защищая от моей
критики понятия и фигуры теории. Хотя я
остался верен своему чутью, должен признать, что он
в очередной раз наглядно продемонстрировал
неисчерпаемые ресурсы теории.
За те пять лет, что я обдумывал эту книгу,
многочисленные читатели и друзья по обеим
сторонам Атлантики присылали мне
комментарии и критические замечания; возможно,
некоторые из них упрекнут меня в том, что я не учел
их идеи и возражения. Вероятно, они правы,
хотя я пытался быть внимательным ко всему, что
мне говорили. Но в самой теме и моем подходе
к ней есть своя внутренняя динамика и весьма
убедительная логика, указавшая путь, которым
мне оставалось лишь следовать. Что бы там ни
было, я благодарю за прочтение и советы Анри
Атлана, Марию Стеллу Барбери, Алена Буайе,
11

Моник Канто-Спербер, Бенуа Шантра, Жерара
Доннадье, Робера Дорана, Эрика Ганса, Жан-
Люка Жирибона, Шандора Гудхарта, Алексея
Гринбаума, Марселя Энаффа, Джеймса Калтрей-
дера, Джошуа Лэнди, Пола Лесли, Пьера Ливе,
Фредерика Лордона, Пьера Манана, Тревора Мер-
рилла, Вольфганга Палавера, Тьерри Полмье,
Доминика Пекку, Жана Петито, Стефана Райхе
и Люсьена Скубла.
И наконец, я выражаю глубокую
признательность фонду Питера Тиля из Сан-Франциско за
его щедрость.
Париж, 20 ноября 20IS

ПОДНЯТЬ ЗАНАВЕС
Никогда нельзя начинать с определения. Это
правило великого философа науки Карла Поппера
применимо к ревности, как ни к чему другому.
Как очертить контуры понятия, которое
ускользает у нас между пальцами, стоит лишь
попытаться его ухватить?
В разговорном языке понятия «ревность»
и «зависть» стоят рядом. А
философы-рационалисты, напротив, подчеркивают контраст между
этими двумя чувствами. Говорят, например, что
ревность возникает от страха что-то потерять,
а зависть предполагает желание что-то иметь1.
Если речь идет о ревности в любви, то потерять
боятся именно любимого человека. Тогда как
следует понимать знаменитый монолог Дон Жуана
в мольеровской пьесе, действие первое, явление
второе? «Знатный господин еще и дурной
человек»2 признается своему слуге Сганарелю:
13

О, не будем думать о злоключениях, которые
могут нас постигнуть, будем думать лишь о том, что
может доставить нам удовольствие! Особа, о
которой я тебе рассказывал, просто очаровательна;
привез ее сюда тот самый человек, за которого
она должна здесь выйти замуж, а я эту чету
влюбленных случайно встретил дня за три или за
четыре до их путешествия. Я еще никогда не видел,
чтобы два человека были так довольны друг
другом и выказывали друг другу больше любви.
Нежные проявления их взаимного пыла взволновали
меня, они поразили мое сердце, и любовь моя
началась с ревности. Да, мне было невыносимо
смотреть на то, как им хорошо вдвоем, досада
распалила во мне желание, и я представил себе, какое
это будет для меня наслаждение, если я смогу
нарушить их согласие и разорвать эти узы,
оскорблявшие мою чувствительную душу, однако до сих пор
все мои усилия были тщетны, и я прибегаю уже
к крайнему средству3.
Дон Жуан отнюдь не боится утратить
богатство, которым не обладает, его любовь не
является почвой, породившей ревность, напротив,
она сама произрастает из ревности. Следователь-
14

но, им движет именно зависть, то есть он хотел
бы пользоваться теми же преимуществами,
наслаждаться теми же удовольствиями, что и тот,
другой? Выходит, он стремится причинить зло
другим.
Аналитическая философия интересуется
в первую очередь грамматикой ревности, ее
синтаксисом. Будь то ревность или зависть, в игре
участвуют три действующих лица. Если говорить
про зависть, то это субъект, соперник и объект
соперничества. Но объект соперничества —
составляющая переменная, главное беспокойство
для субъекта — как бы не проиграть битву со
своим соперником. Если же это ревность, то
треугольник будет выглядеть так: субъект, соперник
и возлюбленный субъекта. И главное
беспокойство субъекта — не потерять возлюбленного.
Личность соперника не имеет значения: окажись
на его месте кто-либо другой, страдание будет
таким же4.
Навязчивые идеи представителей
аналитической философии хорошо известны. По примеру
полиции из рассказа «Похищенное письмо»
Эдгара По, они наивно полагают, будто познать мир
можно, разбив его на отдельные герметичные
15

фрагменты. Нам же вскоре предстоит
убедиться, что огромное многообразие форм, какие
принимает ревность, выбивается из ограниченного
пространства того определения, которое мы
только что прочли.
Я не знаю более волнующего изображения
ревности, чем работы норвежского художника
Эдварда Мунка на рубеже XIX и XX веков, в
частности та, что фигурирует на обложке данного
издания. Всю жизнь Мунк страдал от мук ревности:
он-то знал, насколько это страшное чувство, его
ощущениям можно верить. Прежде всего
поражают искаженные черты лица человека на
первом плане, его выпученные глаза, восковая
бледность кожи, и вспоминаются знаменитые стихи
Вольтера:
И Ревность бледная шагает столько лет
Нетвердой поступью за Подозреньем вслед5.
Мы понимаем, что этот обезумевший от боли
человек готов совершить убийство. Но реальны
ли обнимающиеся влюбленные, которые как
будто выходят из комнаты и могли ему просто
привидеться в дверном проеме? Не являются ли
16

они плодом его больного воображения? Во
всяком случае, руки мужчины, обнимающие
спутницу, образуют своего рода замкнутый мир, куда
человеку на первом плане нет доступа. Видимо,
стоит согласиться с загадочной формулировкой
Ролана Барта:
Ревность — уравнение с тремя
взаимозаменяемыми (перестановочными) переменными;
ревнуешь всегда сразу двоих — я ревную и того, кого
люблю, и того, кого любит тот6.
Однако три переменные не всегда образуют
треугольник. То, что мы наблюдаем здесь, это,
скорее, другая фигура: замкнутый круг,
очерченный влюбленными, и отдельная точка,
персонаж, чувствующий себя изгнанником.
Проанализируем с этой позиции чувства ревнивой
женщины, Федры Расина. Вот что пишет Клод
Хабиб:
«Их страсть взаимная чиста, и перед ней — /
бескрайняя чреда незамутненных дней»7, —
восклицает в отчаянии Федра. В этих строках
незамутненные дни влюбленных — это иллюзия.
17

Женщина, охваченная ревностью, предается
мечтаниям о том, чего ей самой недостает. Ее
страдания наделяют влюбленную пару
безмятежностью и страстью, которые не могут существовать
одновременно. Ибо боль все концентрирует и
усиливает. Федра не описывает покой влюбленных —
он так непрочен, — или тихую супружескую жизнь
с угасшими порывами и страстями. Чистота и не-
замутненность, о которых она говорит, видятся
ей из ее ада, безмятежность создана в
воображении хаосом. В данном случае причина
прозорливости — во взгляде издалека*.
Этот очерченный влюбленными круг
представляется замкнутым лишь потому, что существует
в больном воображении ревнивца. Его
позиция — в стороне, отдельно — не дает ему
объективности, необходимой для беспристрастного
взгляда на вещи, а заставляет бредить. Бред
ревности — крайне распространенное явление: тех,
кто говорит о ней, кто о ней думает, то есть, по
сути, всех нас, разрушает это беспощадное зло.
Эта книга появилась по двум причинам:
объективной и субъективной. Прежде всего, ревно-
18

сти нужно было придать форму. Надеюсь,
вышесказанного достаточно для того, чтобы показать:
если существует наука ревности, то это раздел
математики, именуемый геометрией, то есть
линии, треугольники и круги, замкнутые и
открытые, как говорят в топологии, а не анализ,
имеющий дело с вычислением. Зависть
подсчитывает, потому что сравнивает — это хорошо
понимал Жан-Жак Руссо, именуя ее
самолюбием. Ревность рисует границы, которые
очерчивают «маленькие замкнутые миры», как
говорил Пруст, и единственный важный вопрос
здесь — понять, где ты сам находишься: внутри
или снаружи.
Вторая причина, побудившая меня начать
исследования, — личная. Невозможно говорить
о ревности, не говоря о себе самом. Впрочем,
я не стану этого делать, по крайней мере в
открытую. Я буду ссылаться на собственный духовный
путь. Он, если можно так выразиться, изменил
направление после одной встречи, встречи с
одним человеком и одной книгой: я имею в виду
Рене Жирара. Мне понадобилось время, чтобы
принять его работу, которая противоречила
воздвигнутым мною теоретическим конструкциям.
19

Теория миметического желания оставила во мне
чувство неудовлетворенности, и не потому, что
объясняла слишком многое — парадоксальное
обвинение, высказанное литературными
кругами, которым, вероятно, неведомо, что theory of
everything («теория всего») есть Грааль, мечта
любого, хоть сколько-нибудь амбициозного
ученого, — но, напротив, потому, что мне казалось,
будто она обошла, оставила в стороне целые
пласты реальности, относятся ли они к духовной или
социальной жизни.
Прошло четыре десятилетия, и теперь на это
завершенное ныне сочинение мы смотрим с
огромной благодарностью. Рене Жирар
окончательно освободил теорию желания от
романтической ауры, которая делала из самостоятельного
сюжета лишь источник человеческих чувств.
Выявленные им понятия воодушевили огромное
количество людей по всей земле, большинство
из которых отнюдь не были
«профессиональными мыслителями», то есть учеными,
интеллектуалами, философами, а просто — и эта
простота, вероятно, и есть самое главное — людьми
доброй воли. Многие благодаря его книгам
осознали собственные жизненные ситуации и
наго

шли силы сойти с проторенной дороги и
покончить с рутиной, в которую их погрузили личные
обстоятельства.
У этого успеха имелась и обратная сторона.
Слишком много «жирардистов», как их
прозвали и как они называли себя сами,
довольствовались лишь частью истины, открывшейся им
благодаря знакомству с этой работой, и стали
распространять ее или напрямую, когда
говорили и писали на эту тему, или — самые
любознательные — косвенно, когда пытались
приспособить эту истину к новым реалиям. Я не случайно
в начале упоминал Поппера: наука
развивается не так. Необходимо постоянно
подвергать ее обстрелу критики, бросать ей новый
вызов, искать ответ в умозрительных допущениях
и предположениях, — не для того, чтобы ее
уничтожить, а, как раз напротив, чтобы определить
ее уровень резистентности перед лицом
всевозможных попыток «фальсификации». Если она
способна сопротивляться, то, скорее всего,
сможет доказать свою прочность и основательность;
точно так же любовь, пережившая
исторические и жизненные испытания, становится
только крепче.
21

Когда я подписывал книгу в печать, у меня
возникло сильное искушение отнести на свой
счет то, что Бенжамен Констан говорил о
творчестве Жан-Жака Руссо, когда ему пришлось его
критиковать, и что Ханна Арендт цитирует в
своей критике Маркса9:
Без сомнения, рассказывая о том, что именно я
рассматриваю как серьезную ошибку, требующую
опровержения, я буду осмотрительным в своем
отрицании и почтительным в осуждении. Я ни
в коей мере не хотел бы присоединяться к
хулителям великого человека. И я испытываю недоверие
к самому себе, когда случайно схожусь с ними
в каком-то пункте. Но это сходство внешнее, по
отдельным и частным вопросам. И когда оно
обнаруживается, я нахожу утешение,
отмежевываясь от мнимых помощников, опровергая их,
насколько это в моих силах10.
Мы не устанем вспоминать, каким нападкам,
порой весьма жестоким, подвергалось
творчество Жирара11, которое не исчерпывается
теорией миметического желания, изложенной в его
первой книге «Ложь романтизма и правда рома-
22

на»12. В дальнейшем он выдвинул невероятно
дерзкую «гипотезу»13, объясняющую то, что
должно бы стать основным вопросом любой
науки о человеке: все известные человеческие
сообщества формировались и управлялись
религиозностью — все, за исключением нашего,
которое мы именуем весьма расплывчатым
термином «современность». И все это увенчано
теорией христианства, в которой особое
внимание уделено этому невероятному исключению,
представляющемуся нам, однако, нормой14.
Таким образом, Жирар предстает апологетом
христианства — с его-то репутацией ученого,
специалиста в науках о человеке!
В высшей степени по-человечески —
объясняет нам Жирар — из жертв делать богов. Когда
обезумевшая толпа обрушивает единодушный
гнев на невиновного, она становится машиной
по производству сакрального и
трансцендентного. Она снимает с себя вину за собственную
жестокость, вменяя ее радикально Другому,
который не может быть никем иным, нежели
божеством, поскольку одновременно и бесконечно
плох — он виновен в разрушении общества —
и бесконечно хорош, ведь благодаря его уходу

наступили порядок и покой. Механизм един, но
порожденные им явления многообразны, как
человеческие культуры и институции,
поскольку основываются на ошибочной интерпретации
исходного события. Мифы суть тексты-гонения,
написанные с точки зрения гонителей. Как
религиозная антропология до структурализма, так
и Ницше, хорошо ее знавший, понимали:
Страсти Христовы — по сути дела, еще одно
коллективное убийство. Но что, безусловно, отличает
евангельское повествование от какого-нибудь
раннего религиозного текста, так это то, что здесь
невиновность жертвы дана в откровении. С тех
пор «всё» и начинается; так живет современный
мир, наделенный знанием, которое оставляет
ему лишь такой выбор: производить все больше
и больше жертв — только отныне уже нельзя
оправдываться неведением — или отказаться от
механизма воспроизводства сакрального.
Вопреки, а возможно, и вследствие своей
необузданности, история человечества в целом
движется в одном направлении. И это
направление нам доступно: наука о человеке возможна,
но творит ее не сам человек. Она дана ему
Божественным откровением. Истина о человеке ре-
24

лигиозна. Из всех религий лишь одна обладает
полным знанием о человеческом обществе и,
следовательно, о всех предшествующих ей
вероучениях. Это христианство, в той мере, в какой
оно основано на Евангелиях, то есть на
повествованиях об умерщвлении и воскрешении
Христа.
Жирар настаивает: превосходство
христианства определяется его интеллектуальной мощью.
После XVIII века принято считать, будто
религия Иисуса Христа повержена в прах, а сами
христиане именуют себя негодяями и глупцами.
Поднимите голову, — говорит им Жирар, —
поскольку ваша вера дарует разум, что бесконечно
совершеннее всех наук, но не гордитесь
слишком, ведь этот разум отнюдь не ваш, он дарован
вам и вас превосходит.
Как нетрудно понять, подобных
высказываний вполне достаточно, чтобы вас исключили
из научного сообщества, будто то сообщество
антропологов, социологов, экономистов или
историков. Но пусть мой читатель не
беспокоится: я не стану здесь говорить о религии15. Долгое
время труды Жирара я представлял в виде
пирамиды, вершина которой являет собой теорию
25

миметического желания16. Похоже, все следует
именно из этого. Мне видится, что в центре этой
теории и лежит камень преткновения, о который
спотыкается жираровское учение: ревность.
Именно о ревности и пойдет речь в данной
книге. Я просто счел нужным напомнить, что
принесло Жирару известность, к его славе и к его
несчастью, и сделало из него человека, «через
которого приходит скандал»17. Антропология
как наука окрепла благодаря ученым спорам,
вызванным ею к жизни: она питалась критикой
в свой адрес, но эта же самая критика оказала
совершенно противоположное действие на
теорию миметического желания. Те, кто воспринял
эту теорию, считали ее завершенной, и,
поскольку она очевидно являлась частью теории
литературы, то есть, как полагали специалисты в
области наук о человеке и обществе, дисциплины,
не подпадающей под критерии научности, они
не особо заботились о ее судьбе.
Целью исследований, приведших к созданию
этой книги, было распространение общей
теории ревности. Метод, который я использовал, —
критика изнутри жираровской теории миметиче-
26

ского желания. Его выбор обусловлен,
разумеется, моим собственным жизненным опытом,
но, помимо этого, предопределен двумя
основными причинами.
Первая — это невероятная логичность и не
менее невероятная убедительность жираров-
ской теории. Лишь взгромоздившись на плечи
гиганта, я сумел разглядеть то, чего сам он,
возможно, увидеть не мог. Или, если угодно,
наоборот: то, что необходимо было разглядеть,
находилось совсем близко, ибо оказалось скрыто
в складках и изгибах теории.
Вторую причину сформулировать сложнее
и понять ее можно, лишь дочитав книгу до
конца. Она основывается на двух суждениях,
которые если и не противоречат друг другу, то тянут
в противоположные направления.
С одной стороны, похоже, Жирар не
считает нужным четко разграничить два понятия —
«ревность» и «зависть», — зачастую сводя их
в одну категорию миметического желания, то
есть желания как подражания чужому желанию.
Следующая цитата недвусмысленно это
показывает:
27

Мы и не подозреваем, <...> что ревность и
зависть, подобно ненависти, суть только
общепринятые названия для [миметического желания]18 —
и почти всегда при этом скрывающие от нас ее
истинную природу. Понятия ревности и зависти
предполагают наличие трех элементов: объекта,
субъекта и того, к кому ревнуют или кому
завидуют. Оба этих «изъяна» организованы, таким
образом, по принципу треугольника: однако же
мы никогда не воспринимаем того, к кому
ревнуют, как образец, потому что всегда смотрим
глазами ревнующего [ЛР, с. 41-4219].
С другой стороны, Жирар многократно,
причем все чаще по мере того, как работа близится
к завершению, демонстрирует фигуры, которые
продолжает называть треугольными и
миметическими, хотя они не являются ни
треугольными, ни миметическими. Когда мы пройдем этот
путь до конца, появятся веские основания
включить вышеупомянутые фигуры в особую
категорию, обозначенную как ревность, весьма
отличную от другой категории — зависти. Случается,
что и сам Жирар употребляет термин «ревность»
вместо «зависти» или «миметического жела-
28

ния». В частности, в самой сложной из своих
книг о миметическом желании, а именно в той,
что посвящена театру Шекспира, основному
источнику его вдохновения. Подсчет терминов,
используемых в этом сочинении, показывает,
что слово «ревность» употребляется не реже,
чем «зависть». И все же название этой книги,
написанной вначале по-английски, — «А Theater
of Envy. William Shakespeare»*20. Но автор имел
бы полное право назвать ее «А Theater of
Jealousy»**.
В конечном счете может показаться, будто
моя критика жираровской теории желания
заключается в том, что Жирар употребил не ту
метафору. Ему повсюду видятся треугольники, хотя
в действительности он говорит совсем о другой
фигуре, другой геометрической форме, которую
никогда не описывает и не анализирует21. И коль
скоро эта форма — ревность, получается, что
жираровская теория желания без ведома автора
становится теорией... ревности.
* «Театр зависти. Уильям Шекспир» (англ.). Здесь и
далее, кроме оговоренных случаев, примечания
переводчика.
** «Театр ревности» (англ.).
29

Мы увидим, что в действительности все
гораздо сложнее. Не рискуя предположить, что
читатель хорошо знаком с теорией
миметического желания, в первой части книги я
собираюсь представить ее основные понятия со всей
мерой подробности и тщательности, какая
необходима, — порой непосредственно, порой
опосредованно. Всякий раз, когда Жирар будет
говорить не о том, о чем, как ему
представляется, он говорит, я уточню, что на самом деле он
говорит о другом, и это «другое» есть ревность.
Во второй части останется определить ее форму.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ИСЧЕЗНУВШИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
МИМЕТИЧЕСКОГО ЖЕЛАНИЯ

ГЛАВА I
МЕДИАТОР И ОБЪЕКТ
Поначалу Жирар называл «треугольным»
желание, которое впоследствии стал именовать
«миметическим»1, хотя и не отказывался от первого
определения2. Эта терминологическая
неопределенность самого Жирара, похоже, вовсе не
смущает, поскольку для него очевидно, что
подражательный характер желания подразумевает его
треугольную форму, и напротив: треугольная
форма желания свидетельствует о его
миметической сущности. Эта равнозначность далеко не
само собой разумеющаяся.
Треугольное ли это желание или
миметическое — треугольное, поскольку миметическое,
и наоборот, — поначалу всё, в принципе,
понятно. Форма желания — это не прямая линия
между субъектом и объектом, а треугольник,
состоящий из субъекта, объекта и образца. Этот образец
есть медиатор желания, тот, кому подражают:
зз

желание субъекта проявляется не спонтанно,
оно имитирует желание образца. Если
обладание объектом не предполагает совместного
владения — самый очевидный пример — это страсть
мужчины к женщине, — то автоматически, без
какого-либо сознательного намерения, образец,
отмеченный положительным знаком,
превращается в соперника, отмеченного отрицательным
знаком, притом что его статус образца
нисколько не изменился, напротив: чем более
обостряется соперничество, тем большим препятствием
на пути объекта становится образец. Эти
позиции образца и препятствия усиливают одна
другую, между тем как объект становится все ценнее,
а динамику этой валоризации Жирар
обозначает термином, позаимствованным у антрополога-
кибернетика Грегори Бейтсона: double bind*.
Вспомним, что говорил Жирар по этому поводу
в книге «Вещи, сокрытые от создания мира»,
используя откорректированные (относительно
первоначальных формулировок, которые автор
употреблял в книге «Ложь романтизма и правда
романа») термины:
* «Двойное послание», «путаница понятий» {англ.).
34

Объект желания — это объект запрещенный, но
не «законом», как думает Фрейд, а тем, кто делает
его для нас желанным, желая его и сам. Один
только не установленный законом запрет
соперничества может на самом деле ранить и травмировать.
Тут нечто иное, нежели какая-то статичная
конфигурация. Элементы системы реагируют друг на
друга; авторитет-престиж образца,
сопротивление, которое он противопоставляет,
значение-ценность объекта, сила внушаемого им желания — все
это не перестает усиливаться в процессе
положительной «обратной связи» (feedback). Тут только
и становится объяснимым злое коварство всего
того, что Фрейд называет «амбивалентностью»,
вредоносным динамизмом, который он прекрасно
уловил, но который ему не удалось объяснить. <...>
Субъект, как только он вступает в этот порочный
круг, скоро начинает приписывать себе
радикальную недостаточность, которую образец видит
насквозь и которая оправдала бы отношение к нему
образца. Тесно связанный с этим объектом,
который он ревниво хранит при себе, образец,
кажется, обладает самодостаточностью и
всеведением, которыми субъект мечтает завладеть.
Объект становится желанным как никогда. Раз образец
упорно закрьшает доступ к нему, то лишь обладание
35

этим объектом должно создать различие между
полнотой Другого и пустотой субъекта, между
самодостаточностью и недостаточностью.
Это преображение, которое не соответствует
ничему реальному, показывает, однако,
преображенный объект как нечто самое что ни на есть
реальное. Можно отнести это преображение к
разряду онтологии или метафизики. Можно решить
использовать слово «желание» лишь с того
момента, как непонятый механизм миметического
соперничества сообщит это онтологическое или
метафизическое измерение тому, что прежде
было всего лишь потребностью и нуждой. <...>
Метафизический «порог», или, если угодно,
переход к желанию как таковому, — это порог
ирреального [ВС, с. 345-346].
Обратим внимание на выделенное мною
выражение: этим объектом, который он [образец]
ревниво хранит при себе. Да, здесь есть отсылка
к ревности, но отсутствует статус понятия. И так
будет на протяжении всей работы. Однако, дабы
прояснить дальнейшее, отметим, что, по
мнению Жирара, с появлением треугольного
желания субъект воспринимает влечение (желание)
образца к объекту именно кгкревностъ.
зб

Отметим также, что с точки зрения
аналитики всякое желание «метафизично» в том
смысле, что оно преображает как образец, так и объект.
С самого начала Жирар указывает на отличие
(которое впоследствии не будет принимать в
расчет3) между двумя типами медиации: медиацией
внешней и медиацией внутренней, то есть двумя
позициями по отношению к субъекту —
удаленной и близкой. Если это отличие стирается, так
это оттого, что Жирар не верит в стабильность
первой позиции: подчиняясь собственной
динамике, она «неизбежно» примыкает ко второй,
как мы вскоре и увидим.
Внешняя медиация существует, поскольку
дистанция — отнологическая, духовная,
социальная, культурная, географическая и т. д. — между
субъектом и образцом такова, что, подражая
желанию последнего, субъект почти наверняка
не станет с ним соперничать. Вспомним о
традиционных отношениях отец-сын,
мастер-подмастерье или учитель-ученик. Здесь, однако,
может проявиться double bind — например, когда
подмастерье сравнится с мастером или даже
превзойдет его в ремесле, или отец установит с
сыном приятельские отношения и будет устраивать
с ним перебранки по пустякам, — все равно из
37

сознания действующих лиц соперничество
вытеснено, поскольку в данном случае право на
существование имеют лишь иерархические
отношения.
При внешней медиации отчетливо
различимы три вершины. Но разве они образуют
треугольник? Похоже, искаженное зрение субъекта
воспринимает лишь прямую линию, иными
словами, субъект полагает, будто образец
самодостаточен и не подвержен миметическому желанию,
то есть желает спонтанно. Но теория
утверждает, что миметическому желанию подвержены
все — и образец, и субъект, и, следовательно,
у каждого образца есть свой образец. Таким
образом, перед субъектом «миметик» видит не
прямую, а очередной треугольник,
прикрепленный к первому, потом еще один, то есть
возникает целая цепочка спаянных друг с другом
треугольников. А цепочка треугольников не есть
треугольник.
Однако внешняя медиация неизбежно
уступает место внутренней, когда — поскольку
медиатор максимально приблизился к субъекту и для
стороннего наблюдателя они почти
неразличимы — имеет место то самое double bind и сопер-
38

ничество становится одержимостью, связывая
двоих неразрывно, так что каждый из них
делается навязчивым двойником другого. Тогда в их
восприятии процессов, побуждающих к еще
большей имитации и еще большему насилию,
происходит резкий поворот: теперь они видят только
соперничество и упорно отрицают подражание,
при этом становятся до такой степени важными
один для другого, что теряют из вида объект их
желания и их ссоры. Данный деструктивный
процесс Жирар называет «миметическим
соперничеством» — это все равно подражание, хотя
соперники не желают этого признавать. Вот что
он пишет в книге «Ложь романтизма и правда
романа»:
Субъект испытывает по отношению к образцу
душераздирающее чувство, образованное
единством двух противоположностей, то есть
благоговейной покорности и чудовищной злобы. Именно
это чувство мы и называем ненавистью.
Объектом подлинной ненависти может стать только тот
человек, который мешает нам удовлетворить
желание — притом что сам же его и внушил.
Ненавидящий ненавидит прежде всего самого себя и за
39

своей ненавистью скрывает потаенное
преклонение. Пытаясь скрыть от других и от себя самого
это отчаянное преклонение, он отказывается
видеть в своем образце что-либо, кроме препятствия.
Второстепенная роль образца, таким образом,
выходит на первый план и совершенно
перекрывает собой изначальную, заключавшуюся в
религиозном ему подражании [ЛР, с. 40].
Уже на этой стадии возникает первое
возражение. Его высказал один из самых
рассудительных критиков жираровской теории, философ
и антрополог Люсьен Скубла. Он — и это
совершенно логично — отказывается признавать
тождественность двух понятий: «миметического
желания», краеугольного камня «Вещей,
сокрытых от создания мира», и «треугольного
желания», исходной точки всей теории. Разумеется,
подражание желанию предполагает наличие
треугольника и трех его вершин: субъекта,
объекта и медиатора. Но можно получить
треугольник и без подражания. В более поздней книге
Жирар находит корни миметического желания
в биологии: человеческий мозг — поразительный
подражательный прибор, и способность под-
40

ражать распространяется на все аспекты жизни,
в том числе и на присвоение объекта. Этот
«мимесис присвоения», как называет данный
процесс Жирар, — важнейший элемент, который
коренится в самой природе, поскольку
наблюдается и у приматов, и в человеческих
обществах, — пробуждает желание объекта4.
А с треугольным желанием, утверждает Люсь-
ен Скубла, дело обстоит не так:
Его <желания> исходная точка — то, что Жирар
называет «внешней медиацией» : связь с тем, кем
восхищаешься и кто поэтому может служить
образцом и, следовательно, объектом подражания.
Здесь подражание не заданная величина, а
следствие восхищения. В аристократических
обществах это дворяне, в демократических — те, кто
занял видное положение; это всё образцы для
обычных смертных. Но если рассматривать
процесс более основательно, в любом обществе, не
только иерархическом, человек с самого
рождения имеет дело с внешними медиаторами,
необходимыми для его выживания: это родители,
взрослые. Как совершенно справедливо утверждают
Декарт и Фрейд, все мы, прежде чем вырасти, были
41

детьми. Даже у обезьян миметизм отнюдь не
случаен: подражают доминирующему животному.
Следовательно, подмена миметического желания
треугольным — не только вопрос терминологии,
но упрощение и обеднение концепции
человеческого желания и взаимодействия как следствия
этого желания5.
Сильный аргумент, но он никак не
опровергает наличие треугольника. А ход наших мыслей
приведет к уничтожению этого понятия.

ГЛАВА II
ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ОБЪЕКТА
В конце предыдущей главы я говорил об
исчезновении объекта. Точнее следовало бы сказать
об исчезновении интереса к объекту,
исчезновении внимания к объекту, поскольку, по мере того
как усиливается double bind миметического
желания, интерес и внимание
сосредоточиваются исключительно на образце-препятствии. Это
очень важная у Жирара тема, один из «ударных»
образов, который с трудом понимают и
воспринимают те, кто знакомится с его работой.
Возможно, так он заявляет о том, что его теория — это
радикально новый взгляд на все сказанное
прежде на тему подражания: подражание — это не
только способ быть или казаться, поступать или
чувствовать, можно подражать желанию.
Иначе как объяснить, что, когда усиливающееся
соперничество делает объект все более и более
желанным, превращая его в некую умозрительную
сущность, отвлеченное понятие, наделенное
43

самостоятельным бытием, которое мы
называем, к примеру, «престижем», этот объект вдруг
исчезает, словно повинуясь взмаху волшебной
палочки?
Истина заключается в том, что при
внутренней медиации объект не предшествует желанию.
У треугольника отсутствует одна вершина.
Каждый из соперников искаженным зрением видит,
что называется, «сразу всё»: нерасторжимую
«ревнивую» связь между соперником и
объектом желания, и в его глазах соперник
превращается в самодостаточное существо. Эта связь может
оказаться хотя бы частично реальной, но чаще
всего она полностью воображаема. У Жирара
это называется двойной медиацией.
Еще раз рассмотрим вместе с ним один из
самых наглядных примеров подобной ситуации:
в романе Стендаля «Красное и черное» Жюльен
Сорель превращается в объект желания и,
следовательно, в субъект. Мэр городка господин де
Реналь хочет сделать Жюльена, человека,
лишенного каких-либо достоинств, если не считать его
одержимость образом Наполеона, воспитателем
своих детей. Стендаль объясняет нам истинный
мотив мэра: господин де Реналь воображает, что
того же хочет Вально, самый богатый и влиятель-
44

ный человек городка после мэра. Причем
господина Вально, «мещанина во дворянстве»,
могущественного, хотя и менее влиятельного, чем
мэр, «дворянин в мещанстве», обуревают те же
мысли. Аристократия утратила привилегии, но
буржуа ею одержимы как никогда, а
аристократы одержимы буржуазией.
Далее мы видим, как Вально предлагает отцу
Жюльена выгодные условия. «Неужели Стендаль
спутал Вально, каким видел его в своих грезах
г-н де Реналь, с настоящим, которому Жюльен
и даром не сдался?» — задается вопросом Жирар.
Но романист не ошибся. Это история
подражателя, которому подражают. Вально — медиатор
господина де Реналя, но, даже не подозревая об
этом, он сам подражает желаниям своего
образца-последователя. Двум людям, подражающим
друг другу в желании объекта, недостает
главного элемента: личности объекта, о котором идет
речь. За этим дело не станет: они его
воображают. Скажем точнее: один из них первым
воображает объект желания другого. Господин де Реналь
с тревогой спрашивает себя, что именно может
желать его образец-последователь. Он сам
выдумывает ответ и стремится опередить соперника,
что Стендаль и показывает нам далее в романе.
45

Тем самым мэр демонстрирует цель
соперничества своему alter ego. Когда последний
обнаруживает, в свою очередь, что его желанию
подражают, изначальная иллюзия уже стала реальностью.
Первому ничего не показалось, теперь у него есть
доказательства. Жирар пишет:
Возникая из иллюзии, реальность придает ей
некое подобие истинности. Этот процесс несколько
напоминает то, как народы и политики с
честнейшими глазами перекладывают друг на друга
ответственность за возникающие между ними
конфликты [ЛР, с.132-133].
Мы наивно полагаем, будто чем важнее
причина конфликта, тем он более жесток. Однако
история показывает, что часто нации и
народы терзают друг друга из-за вещей ничтожных
и бессмысленных. В недавно вышедшей книге
наглядно показано, что европейские державы
вступили в Первую мировую войну в
«сомнамбулическом состоянии»6. Объективных причин не
было, лишь ненависть и озлобленность. Войны
никто не хотел. Однако достаточно было
локального конфликта — убийства в Сараево
наследника Австро-Венгерской империи — и разразилась
46

мировая бойня, в результате которой погибли
пятнадцать миллионов человек, оказались
разрушены три империи и была подготовлена почва
для еще более чудовищной войны. Сегодня
Япония и Китай грозят друг другу уничтожением
в борьбе за право обладания островами Сенкаку,
несколькими безлюдными скалами в Восточно-
Китайском море, не представляющими собой
ни стратегического, ни экономического
интереса. Почему Иран хочет любой ценой заполучить
атомное оружие, рискуя окончательно
дестабилизировать обстановку на Ближнем и Среднем
Востоке и, возможно, даже спровоцировать
новую мировую войну? В самом деле, чтобы стереть
Израиль с мировой карты? Иранские правители
утверждают: великая цивилизация, наследница
Персидской империи, не может сегодня обойтись
без этого главного признака могущества —
Бомбы. На карту поставлена честь иранской нации.
И ради подобных ставок люди готовы взорвать
планету. А что говорить о совершенно нелепом
поведении Путина по отношению к Украине? Как
будто он предпочитает хаос у собственных
границ, а не стабильную, хотя и
присоединившуюся к Европейскому союзу Украину. Типичное
поведение ревнивца: он предпочитает скорее сломать
47

игрушку, чем отдать ее в руки соперника. Но кто
в таком случае миметический соперник
Путина? Это явно не президент Украины, а президент
США, который стремится расширить влияние
американской империи на весь мир.
Битва за желание — это война, которую ведут
с определенной целью: сфокусировать на себе
самом точку схождения желаний. Как будто
существует некий условный объект — я назову его
«квазиобъект», — право обладания которым все
оспаривают. Причем обладание им увеличивает
шансы обладать им в следующий момент — это
означает лишь то, что конвергенция желаний —
самоусиливающийся механизм, к тому же с
позитивной обратной связью (feedback), как сказал
бы Жирар. Похоже, все существующие культуры
интерпретировали этот механизм как объект,
то есть представляя вступающие в отношение
силы как нечто материальное, овеществленное,
причем называли это по-своему7. Греки
говорили про kudos, полинезийцы про тапа, маорийцы,
которых изучал Марсель Мосс, называли это hau,
и т. д. Мы же будем использовать слово престиж,
поскольку этимологически оно означает «обман,
иллюзия». Следовательно, надо обладать
квазиобъектом. Но вот парадокс: в то же время не-
48

обходимо освободиться, избавиться от него,
чтобы им овладел медиатор, — и это не щедрость
и не «мазохизм», просто квазиобъект имеет
ценность (да и просто существует) лишь в том
случае, если им обладает образец. Таким
образом, double bind миметического желания
принимает следующую форму:
1. Я хочу обладать квазиобъектом, потому
что он имеет ценность;
2. Для того чтобы он имел ценность, надо,
чтобы я им не обладал.
Если медиатор обладает квазиобъектом, я его
хочу. Если же я его получаю, он рассеивается,
как дым. Чтобы я мог желать и получить его,
необходимо, чтобы он существовал,
следовательно, необходимо, чтобы им обладал медиатор.
Но, приобретая его, я его теряю. Как прекрасно
выражаются героини комедий, которые Корнель
написал до «Сида», например Селидея в
«Галерее суда» : «Хочу его прогнать, он пылок и
влюблен, / Хочу его любить, он сразу равнодушен»;
или, еще более лаконично, Анжелика в
«Королевской площади» : «Коль я люблю, он изменяет
мне; коль изменяю я, он страстно любит». Али-
дор, возлюбленный Анжелики, отказывается от
нее, поскольку, как он уверяет, ее любовь его
49

связывает и лишает свободы; он «уступает» ее
своему лучшему другу Клеандру, который —
какое совпадение! — влюблен в красавицу, но
довольно скоро Алидор спохватывается и делает
всё, чтобы ее вернуть. В «Королевской
площади» три подобных сцены8.
Что касается Дон Жуана Мольера или Дона
Жуана Да Понте, герой пытается избежать этой
парадоксальной ситуации, стремясь решить
в принципе нерешаемую задачу: он истощен
«количественно» — mille е tre, и т. д. Разумеется,
свойства квазиобъекта кажутся
парадоксальными потому лишь, что о нем рассуждают в
терминах, относящихся к объекту, что
свидетельствует о наличии желания. Но ни один объект
не обладает свойствами квазиобъекта. Главный
миметический треугольник утратил одну из
своих вершин.
Вместо треугольника вырисовывается некая
фигура, которую можно изобразить так: с одной
стороны, субъект, с другой — в его
воображении — исключительные отношения между
другим субъектом и квазиобъектом. Здесь важное
слово «исключительные»: эти отношения, что
субъект выстраивает в воображении, исключа-
50

ют его самого, поэтому он оказывается
жестоким образом лишен свойства, которое
приписывает другому: самодостаточности. Отметим, что
это не треугольник, пусть даже снабженный
префиксом «псевдо» или «квази», поскольку
субъект не видит перед собой двух элементов —
другого субъекта и объект, он видит единое целое,
неделимое, неразложимое на элементы, и это
целое — отношение между другим субъектом и
квазиобъектом.
Многие жирардисты назовут это бредом. И
будут не правы. Самому Жирару случалось
говорить именно то, что я только что написал. Это
оговорка или он интуитивно чувствовал, что есть
не только миметическое желание, но и нечто
другое? В завершение блестящего анализа
миметического соперничества между Вально и де
Реналем он пишет:
В ситуации двойной медиации мы не столько
хотим чего-то, сколько боимся, что им завладеет
кто-то еще. Как и все прочее в мире, который
буржуа хотели бы видеть целиком «позитивным»,
преображение желаемого оказывается негативным
[ЛР, с. 133; курсив мой].
51

Далее мы увидим, что выделенная фраза очень
точно определяет логику прустовскои ревности.
Жирар говорит нам не о двойной медиации, а
именно о ревности. Тому, кто еще сомневается, я
просто скажу, прибегая к тем же аргументам, что
выше Люсьен Скубла: подражание как
причинный фактор не играет здесь никакой роли. Следуя
за рассуждениями Жирара, можно подумать,
будто желание Вально заполучить Жюльена
заразительно и оно передается господину де Реналю.
Но все происходит совсем не так! Не «ты хочешь
Жюльена, следовательно —
причинно-следственная связь — я тоже его хочу и заполучу прежде
тебя», а «ты хочешь Жюльена, я получу его
прежде тебя не потому, что нахожу особо
привлекательным, а для того, чтобы ты его не получил».
Чтобы увидеть здесь действие мимесиса, надо
весьма слабо представлять себе, что такое
подражание.

ГЛАВА III
РАЗВЕНЧАНИЕ МИФА
О САМОДОСТАТОЧНОСТИ
МЕДИАТОРА
В реалиях миметического соперничества секрет
успеха коренится в сокрытии мыслей и чувств.
Демонстрация желания — путь к поражению.
Жирар говорит об аскезе ради желания. Эта
аскеза, как и религиозная аскеза, инверсным
образом которой она и является, — ключ к мудрости.
Равнодушие, сосредоточенность на себе самом —
вот что волнует других и заставляет их
подчиняться. Субъект презирает себя, он беспрестанно
ищет у других самодостаточность, которой так
недостает ему самому. Ему кажется, что он
находит ее в человеке равнодушном. Этому
последнему, судя по всему, не нужен никто: он
наслаждается своим собственным «я», он не страдает
оттого, что ему чего-то не хватает. Может быть,
притворяется? В таком случае, лучший
притворщик — тот, который и сам не знает, что
притворяется или — что еще лучше — не притворяется
вовсе. Нрав от природы холодный и бесчувственный
53

может быть преимуществом, а может
свидетельствовать о глупости. Жирар цитирует эти слова
Алена, которые не решают воспроизводить «из
политкорректное™»: «Влюбленный
устремлен к душе, и безрассудство кокетки
представляется ему поэтому хитростью...» Более всего
вселяют в нас уверенность восхищенные взгляды
других.
Чтобы отвратить нас от Другого и обратить к
самим себе, укрепиться в себе, ничто не подходит
лучше, чем зрелище того, как этот Другой
принимает нас за объект желания и сообщает нам ту
блаженную самодостаточность, которой он тем
самым лишается [ВС, с. 430].
В то же время появившееся в результате
этого чувство превосходства влечет за собой новые
желания, все более интенсивные. Успех в
собственных глазах и успех в глазах других — это
отнюдь не два независимых полюса и не две
переменные с противоположными знаками: как
всё относящееся к миметическому желанию, они
состоят в причинно-следственных отношениях
и подпитываются одно другим на условиях
позитивной обратной связи (feedback). Но подоб-
54

ная динамика в высшей степени нестабильна.
Достаточно искры, и силы станут действовать
в одном направлении, другая искра заставит их
действовать в направлении противоположном.
И это имеет огромное значение в любых, даже
самых незначительных обстоятельствах
повседневной жизни, от этого зависит, принимают нас
или отвергают. В сущности, есть лишь один
рецепт для того, кто хочет преуспеть: убедить
других, что ты успешен.
Именно эти особенности и позволили Жера-
ру довольно резко и жестко раскритиковать
фрейдовскую теорию нарциссизма. Фрейд и в самом
деле верил в существование нарциссических
личностей, влюбленных в самое себя, полностью
поглощенных собой, как эти красавицы,
прогуливающиеся по улице Грабен в Вене, не
удостаивающие его взгляда! Воспользовавшись примером
с кокеткой, уже упоминаемой Аленом, Жирар
пишет:
Кокетка куда лучше Фрейда знает о желании. Она
знает, что желание вызывает желание. Поэтому,
чтобы заставить желать себя, нужно убедить
других, что сама себя желаешь. Именно так Фрейд
и определяет нарциссическое желание, желание
55

себя собой. Если нарциссическая женщина
возбуждает желание, то именно тем, что, делая вид,
будто желает сама себя, предлагая Фрейду это
круговое желание, никогда не выходящее за ее
пределы, она предоставляет мимесису других
неодолимое искушение. За объективное описание Фрейд
принимает ловушку, в которую он сам попался.
То, что он именует самодостаточностью кокетки,
ее блаженным психологическим состоянием, ее
неприступной либидинозной позицией, есть на
самом деле метафизическое преображение образца-
соперника <...>.
Если кокетка стремится заставить желать себя,
то это потому, что она нуждается в этих мужских
желаниях, обращенных к ней, чтобы питать ими
свое кокетство, чтобы вести себя как кокетка.
Иными словами, у нее не больше самодостаточности,
чем у желающего ее мужчины, но успех ее
стратегии позволяет ему поддерживать видимость этой
самодостаточности, когда он и ей предлагает
желание, которому она может подражать. Желание,
направленное на нее, важно для него потому, что
оно обеспечивает необходимую подпитку
самодостаточности, которая исчезнет, если женщину
полностью лишить поклонения. В общем, так же,
как поклонник, попавший в ловушку кокетства,
56

подражает желанию, которое он в
действительности считает нарциссическим, пламя кокетства для
того, чтобы произвести взрыв, нуждается в
топливе, которое ему обеспечивают желания
Другого [ВС, с. 429].
Эта фигура, именуемая Жираром псевдонар-
циссизмоМу есть, в сущности, частный случай
двойной медиации, когда позиции объекта и
образца смещены и спутаны. Два соперничающих
желания подражают одно другому и
возбуждаются одно от другого. Влюбленный подражает
желанию кокетки, желая ее; кокетка
подражает желанию возлюбленного, желая самое себя.
Эта фигура не имеет ничего общего с
треугольником. Зато она являет собой форму, лишь
слегка нами намеченную: субъект видит то, что
считает замкнутой, самодостаточной целостностью,
которая запрещает ему доступ к своей
самодостаточности.

ГЛАВА IV
ПРОПАЖА МЕДИАТОРА
В завершение этого критического разбора
базовых понятий миметического желания
рассмотрим одну из самых важных фигур в области
психопатологии и страдания, связанные с нею. Долгое
время я полагал, что этим понятием и
очерчивается ревность, если говорить о теории. Теперь
же я считаю, что истина и проще, и сложнее. Речь
идет о псевдомазохизме, термине, с помощью
которого Жирар намеревается подвергнуть
деконструкции9 понятие «влечение к смерти»,
введенное в оборот Фрейдом, чтобы обозначить
деструктивное поведение, когда субъект, склонный
к навязчивому повторению ранее пережитых
травматических моментов (Wiederholingszwang),
добровольно стремится оказаться в ситуациях,
которые могут привести его к поражению или
унижению. Используемый Жираром термин
«псевдомазохизм» ясно демонстрирует его скептицизм:
он не верит, что субъект хоть в какой-то мере
58

желает поражения или страдания, даже если есть
«нечто», якобы действующее от его имени.
Напротив, мы имеем здесь дело с одним из ярчайших
проявлений гордыни — обостренным
самолюбием, принимающим черты ненависти к себе.
Субъект презирает себя за собственную
ничтожность оттого, что полагает, будто
самодостаточность, то есть освобождение из
миметического ада, в принципе возможно если и не для
него самого, то, по крайней мере, для некоторых
других. Именно безумная надежда достичь
этого состояния непреодолимо влечет его к другим,
словно для того, чтобы он мог впитать,
поглотить их сущность, и он оказывается вовлечен
в своего рода порочный круг: образец
превращается в соперника, а соперник в образец. Double
bind, усиливающий его непреодолимое
влечение к образцу, укрепляет убежденность
субъекта в собственной недостаточности. И он с еще
большим рвением стремится искать вне себя то,
что может возместить эту ощущаемую им
чудовищную нехватку. Круг замыкается, поскольку
желание все вернуть себе и бегство к Другому
взаимно подпитывают друг друга.
В этой борьбе любая победа обречена стать
поражением. Как правило, лишь метафизическая
59

дистанция, отделяющая субъекта от пары
образец-объект, способна, преображая, придать
ценность образцу и объекту. А победа означает
устранение этой дистанции. Субъекту удается овладеть
объектом, вещью или человеком, очарованный
соперник покорен. Взгляды, устремленные на
субъекта и воспринимающие его как образец
или желанный объект, тотчас гаснут: он утратил
вожделенную ценность. В этом лишенном
ориентиров мире он уверен лишь в одном: в своей
собственной ничтожности. Он слишком
ненавидит себя, поэтому неизбежно презирает и того,
кто им восхищается или просто желает ему добра.
Такова психология «подполья», которое так
беспощадно изобразил Достоевский в «Записках
из подполья» (1864).
Субъекту доступен лишь один неизменный
вариант желания: когда любой образец
превращается в препятствие, а после преодоления
этого препятствия остается ощущение поражения.
Он, разочарованный, меняет объект, затем
образец, но все напрасно. Следуя некой
несокрушимой, но безумной логике, из своих
многократных поражений он делает вывод, что способен
обрести полноту жизни, лишь померившись
силами с непреодолимым препятствием. Мимети-
бо

ческое желание начинается с того, что субъект
превращает образцы в препятствия, а
заканчивается тем, что в качестве образцов он
выбирает лишь непреодолимые препятствия.
Желает ли субъект поражения? Если он чего-
то и желает, так это свидетельства божественной
самодостаточности медиатора. Следовательно,
он желает его успеха. Но не потому, что этот успех
знаменует его собственное поражение, а
напротив, он хочет присвоить его, захватить.
Отвращение к себе оказывается неразделимо связано
с непомерной гордыней, поскольку субъекта
раздирают две сущности: Я и Другой. Чтобы выйти
из этой ситуации double bind, следовало бы стать
Другим. Но коль скоро это невозможно, то
субъект будет искать связь с универсальным в
презрении, которое ему демонстрирует медиатор,
и даже в препятствиях механического
свойства. Самообожествление не выражается, как при
обычном индивидуализме — это обман
псевдонарциссизма, — стремлением вызвать
восхищение других и поклонением себе самому; оно
проявляется через унижение и саморазрушение.
Симметрия безупречна, движение вперед
неукоснительно, поиски Жизни ведут напрямую
к смерти. Такое можно сказать далеко не про
61

всех нас, но, по мнению Жирара, все, что
именуется стремлением к риску, влечением к
бесконечности, желанием превзойти самого себя,
всё это проявление — в разных социально
приемлемых формах — тех же исканий, обреченных
на поражение.
Коль скоро мы используем понятие псевдо-
мазохизма, то миметический треугольник, если
только вообще его когда-либо было уместно
применять при анализе, исчезает совершенно.
Становится невозможным идентифицировать ни
позицию объекта, ни позицию медиатора, если
мы подразумеваем под ними конкретную особу.
Тем заколдованным рифом, на который
наткнулся и о который разбился субъект, может быть
что угодно: разумеется, в том числе отношение
с другим субъектом и объектом его желания, но,
как я уже не раз утверждал, препятствием
являются именно отношения, тесно их связывающие,
а не та или иная фигура. А еще это может быть
среда, окружение, рассматриваемое как некая
замкнутая совокупность, куда вам нет доступа:
особый «мир». В книге «Ложь романтизма и правда
романа», в восхитительной главе, озаглавленной
«Миры Пруста», Жирар рассматривает салон
62

Вердюренов, сравнивая его с другим замкнутым,
но куда более приятным миром Комбре:
Салон Вердюренов — не просто место для
собраний, это манера видеть, чувствовать, выносить
суждения, все та же «закрытая культура».
Поэтому салон вытесняет все то, что угрожает его
духовной цельности. У него есть собственная
«выделительная функция» — совершенно как у Комбре
[ЛР, с. 232].
Сванн узнает, как нелегко быть жертвой этой
«выделительной функции». Но «победа» —
оказаться допущенным наконец в салон, который
боготворили именно потому, что доступа в него
не было, — оборачивается для него лишь новым
разочарованием :
Попав наконец к Германтам, рассказчик
испытывает ужасное разочарование: он констатирует, что
здесь думают и говорят точно так же, как и в
прочих домах. Сущность предместья будто бы
исчезает. Салон Германтов утрачивает
индивидуальность и сливается с мутной серостью знакомых
окружений [ЛР, с. 251].
63

Возникает вопрос: как определяются контуры
этих замкнутых миров, как появляются границы,
их очерчивающие и отсекающие от внешнего
мира? Могут ли нам здесь помочь общественные
науки? В полном соответствии с принципами жи-
раровской теории, мы можем ответить, что эти
контуры и эти границы — суть порождение
миметического желания в чистом виде:
Случись социологу заинтересоваться Сен-Жермен-
ским предместьем, ему вряд ли следует
обращаться к «Поискам утраченного времени». Этот цикл
будет ему не только бесполезен, но и вреден:
только ему покажется, что объект исследования перед
ним, — как тот от него ускользает. Предместье —
это не сословие, не группа, не социальный слой;
ни одна из категорий, которыми оперируют
социологи, к нему не применима. Оно похоже на
некоторые частицы атома: стоит ученому мужу
направить на них свой инструмент, как те сразу
же исчезают. Изолировать этот объект не
получится. Предместья вот уже сто лет как нет — и все-
таки оно существует, поскольку люди страстно
его желают. Где оно начинается, где
заканчивается? Мы этого не знаем, но сноб — он знает и не
колеблется ни секунды. Нам даже кажется, что
64

у сноба есть некое шестое чувство, которым он
точно оценивает светскую ценность салона [ЛР,
с. 252].
Как при индивидуальной медиации — Жирар
говорит здесь о «коллективной внутренней
медиации» [ЛР, с. 236] — объект, притягивающий
желание, есть творение самого желания.
Как мы уже видели, медиатор-препятствие
может также заключаться в кажущейся
замкнутости на себе существа, просто-напросто
лишенного воображения. Это может быть человек,
в котором нас очаровывает именно то, что он
находится на более низкой ступени культурного,
духовного или интеллектуального развития —
Одетта для Сванна, Морель для Шарлюса. Весь
цикл романов «В поисках утраченного
времени» изобилует примерами подобного
«„нисходящего" снобизма» [ЛР, с. 243]; также это может
быть какой-нибудь механизм или «движущаяся
и говорящая статуя», которая так страшит Сго-
нореля, а Дон Жуана оставляет равнодушным;
или же Олимпия из рассказа Э. Т. А. Гофмана, чья
пугающая странность приводит студента
Натаниэля к сумасшествию; а еще Фаустина из
«Изобретения Мореля» Адольфо Биой Касареса, которая
65

оказывается бесконечно повторяющимся
изображением из голографического кино; или ее хичко-
ковское воплощение — Мэделин из
«Головокружения», — до такой степени лишенное собственной
сущности, что является всего лишь иллюзией
иллюзии; это может быть камень, риф, это может
быть Всеобщность, это может быть Смерть.
Изо всех многочисленных фигур, через
которые, подобно Протею10, проявляется
миметическое желание, нет ни одной, которую нельзя
было бы охарактеризовать следующим образом:
субъект противостоит замкнутому миру, причем
очерченность и замкнутость этого мира суть
результат и причина желания субъекта. Как и мир,
так и субъект определяются через устранение,
изгнание, жертвой которого чувствует себя
субъект вследствие замкнутости мира. В каком-то
смысле субъект является дополнением к
замкнутому миру в его кажущейся самодостаточности.
Существует ли название для подобной
структуры? Поскольку мы пришли к ней через
псевдомазохизм, можно было бы использовать
именно этот термин. Но данный выбор совершенно
очевидно неудачен. На самом деле Жирар уже
назвал эту самую структуру: метафизическое
66

желание. Но я полагаю, что нашел более удачный
термин: ревность. Все фигуры миметического
или метафизического желания суть фигуры
ревности. В самом начале исследований я должен
был задаться вопросом: где же место ревности
в теории миметического желания? Что
касается зависти, представляющей собой отношение
с конкретным человеком, для меня всегда было
очевидно: ее место в теории — это отношение
double bind с медиатором. Во многих
публикациях я касался этой темы11. А вот ревность?
Сегодня я могу предложить ответ в виде парадокса
в духе Агаты Кристи или Эдгара По: если
невозможно в жираровской теории отыскать место для
ревности, значит, она везде, она скрыта за каждой
из фигур миметического желания — от внешней
медиации до псевдонарциссизма и
псевдомазохизма. Именно лживый образ треугольного
желания и препятствовал разглядеть это до сих пор.
И опять-таки верные указания дает нам сам
Жирар. Я уже говорил о его анализе
исчезновения одной из вершин треугольника,
обозначающей объект. Это очень важный анализ,
поскольку объясняет, каким образом осуществляется
переход от желания к насилию: мир, в котором
67

люди более не разделены, а объединены единым
миром объектов, — это мир, где насилие
распространяется подобно вирусу среди населения,
лишенного иммунной защиты. Теперь же
представим, что вершина, обозначающая медиатора,
исчезает тоже. Придется признать, что, если
треугольник лишен двух вершин, от него остается
лишь название.
Один из таких случаев как раз и
рассматривается Жираром. Он говорит об этом
применительно к Достоевскому. Позволю себе привести
длинную цитату, поскольку она раскрывает и его
аналитический гений, и в то же время
абсолютную неуместность треугольной метафоры, от
которой тем не менее он не отступается:
На стадии, описываемой Достоевским, оба — и
объект, и образец — необходимы, но они обладают
ценностью лишь один для другого. В итоге субъект
желает не женщину и не соперника, а некоторым
образом их обоих в качестве пары. Только эта пара,
кажется, и осуществляет ту автономию, о
которой грезит субъект: своего рода счастливый
нарциссизм на двоих, из которого субъект чувствует
себя исключенным. Таким же образом в «Федре»
Расина желание героини возбуждается, когда она
68

узнает, что у ее возлюбленного есть
возлюбленная, и кажется, что оба они взаимно желают друг
друга. Конечно, такова же тема «Новой Элоизы».
Тогда нам легко объяснить тот момент, что
в многочисленных произведениях раннего
Достоевского субъект усердно старается соединить
любимую женщину со своим соперником; он
надеется, что они, узнав друг друга, выделят местечко
и ему в качестве третьего в своей райской
близости.
Эта тема у Достоевского выявляет
неразрешимость ситуаций, создаваемых миметическим
соперничеством. Субъект не хочет полностью
восторжествовать над соперником; он также не хочет
и того, чтобы соперник полностью
восторжествовал над ним. Действительно, в первом случае
объект достается ему, но утрачивает всякую ценность;
во втором объект приобретает бесконечную
ценность, но он никогда не досягаем.
При всей своей болезненности треугольные
отношения менее болезненны, чем любая
попытка их разрешить. Вот почему треугольник имеет
тенденцию увековечивать либо воспроизводить
себя, если он вдруг расстроился, посредством
подражания теперь всегда уже соперническому
желанию еще прежде, чем оно станет образцом. Всю
69

эту последовательность, однако, нужно мыслить
исходя из образца, но также исходя из подражания.
Соперничество нетерпимо, но отсутствие
соперничества нетерпимо еще больше; оно
помещает субъекта перед небытием; поэтому-то субъект
проявляет упорство и все начинает снова и снова,
часто при темном соучастии партнеров,
преследующих аналогичные цели [ВС, с. 417-418;
курсив мой].
Я намереваюсь сделать сжатый анализ этого
сложного текста в свете того, что до этого
пытался показать:
1. Феномен исчезновения треугольника
изложен довольно ясно: объект желания субъекта —
«некоторым образом пара как таковая», а не
женщина или соперник, поскольку «только эта
пара, кажется, и осуществляет ту автономию,
о которой грезит субъект: своего рода
счастливый нарциссизм на двоих, из которого субъект
чувствует себя исключенным». Эта фигура,
которая, по мнению Жирара, является фигурой
псевдомазохизма, в каком-то смысле сводится
к фигуре псевдонарциссизма: субъект увлечен
существом — в данном случае это собирательное
существо, пара, — которое, как ему кажется, об-
70

ладает той автономией, о которой он грезит.
Неоднократный повтор таких выражений, как
«некоторым образом», «кажется», «объектчувствует»,
здесь означает, что все происходит в мире,
преображенном желанием: то, что двое влюбленных
желают друг друга и что субъект исключен из
этого «нарциссизма на двоих», то есть пары,
которую они образуют, — не совсем верно. Пара,
образовавшаяся как единая замкнутая общность,
и субъект, образовавшийся через исключение из
этой общности, находятся в отношениях
взаимного определения. Они подпитываются один от
другого, как псевдонарциссизм кокетки подпи-
тывается направленными на нее мужскими
желаниями;
2. Есть нечто странное в утверждении, что
субъект «желает» пару, что пара представляет
собой объект его желания. Проще было бы сказать,
что субъект желает не саму пару, а ее
собственность, то есть то, что ей принадлежит. Но что это:
ее мнимая самодостаточность
(псевдонарциссизм) или же тот факт, что эта самодостаточность
ведет к устранению субъекта (псевдомазохизм)?
Еще проще было бы в первое время вообще
обойтись без словаря желания и утверждать,
подобно мольеровскому Дон Жуану, с которого
71

мы, собственно, и начали, что он страдает из-за
своего устранения, исключения из чужой
общности. Именно это страдание мы и назовем
ревностью. Она влечет за собой самые
разнообразные реакции. А «знатный господин еще и дурной
человек» мстит за себя, разрывая круг,
образованный влюбленными. Измученный герой
«подполья» у Достоевского довольствовался
бы крошечным местечком в этом круге, чтобы
убедиться, что влюбленные, занимаясь любовью,
думают о нем. А это значит, что ревность —
понятие не из категории желания, это особая
структура, способная, как механизм миметического
желания, порождать самые разнообразные
формы. Мы неоднократно будем возвращаться к
этому во второй части;
3. Однако эта структура, по мнению Жирара,
имеет отношение к «стадии, описываемой
Достоевским», то есть к одному из самых
патологических проявлений: «психологии подполья» или
псевдомазохизму. Последняя же подразумевает
превосходство соперника над образцом. Это
значит, что субъект выбирает в качестве образца
людей, которые, насколько ему известно, возьмут
над ним верх, когда он неизбежно начнет с ними
72

соперничать: желание субъекта становится
«подражанием теперь всегда уже соперническому
желанию еще прежде, чем оно станет образцом».
Я же, напротив, утверждаю и настаиваю —
основываясь как на чтении множества текстов
Жирара, так и на собственном познании этих
вещей, — что все стадии метафизического желания,
включая наименее патологические и самые
невинные, представляют собой ту же структуру;
4. Если перейти к объекту, то становится
ясно: объект желания не является чем-то
самостоятельным, независимым от желания, он ему
не предшествует, а создан им. Объект — это
квазиобъект, он имеет ценность лишь для того, кто
им не обладает;
5. И хотя треугольником пожертвовали,
лишив его и объекта, и образца, в конце концов он
возрождается во всей своей полноте, как
восставший из пепла феникс: «Вот почему треугольник
имеет тенденцию увековечивать либо
воспроизводить себя, если он вдруг расстроился <...>.
Всю эту последовательность, однако, нужно
мыслить исходя из образца, но также исходя из
подражания». Это «однако», которое я здесь
выделил, и «своего рода» выдают замешательство
73

Жирара, осознавшего, что треугольник исчез
(и всегда исчезает) и его необходимо спасти. В
самом деле, непростая задача: «Всю эту
последовательность, однако, нужно мыслить исходя из
образца, но также исходя из подражания». Без
образца, без треугольника под сомнение
ставится сам миметический характер желания.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ФОРМА РЕВНОСТИ

ГЛАВА I
НАДО ЛИ СПАСАТЬ МЕДИАЦИЮ?
В жираровской теории заложено множество
возможностей опровергнуть критику, высказанную
мною в первой части. В этой и следующей
главах я собираюсь рассмотреть некоторые из них.
В процессе этого я надеюсь найти способ яснее
определить свой подход к ревности. Главным
образом мы попытаемся понять: следует ли
настаивать на том, что любое человеческое
желание осуществляется через образец, будь это
поначалу образец, а затем препятствие, когда все
происходит на начальных стадиях, или же, когда
речь идет о стадиях более продвинутых, вначале
препятствие, а затем образец. Если же говорить
о теории миметического желания, наша цель —
понять, достойна ли она этого определения:
« миметическое ».
Существует огромное количество кандидатов
на роль медиатора, некоторые из них весьма
странные. Рассмотрим четыре главных типа.
77

Нулевой, несостоявшийся медиатор
Двое мужчин желают одну женщину.
Непременно ли они являются «миметическими
соперниками» ? Здесь и в самом деле возникает
треугольник. Но обязательно ли это тот «миметический»
треугольник, о котором говорит Жирар?
Когда Дон Жуан из оперы Моцарта (либретто
Лоренцо Да Понте) начинает приставать к
крестьянке Церлине, при этом присутствует ее
жених Мазетто. Но кто же будет настолько наивен,
чтобы утверждать, что именно Мазетто является
медиатором желания, которое Дон Жуан
испытывает к Церлине ! Да, он стоит на пути Дон Жуана,
мечтающего соблазнить Церлину. Но
превращается ли он от этого в привлекательное
препятствие, привлекательное именно оттого, что
является препятствием? Вряд ли при этом возникнет
двойное послание {double bind) двойной
медиации, и уж конечно, не возникнет никакой
внешней медиации по причине ничтожности этого
псевдомедиатора1 :
Дон Жуан: От этого чурбана мы с тобой, мой
дружок, теперь свободны! Что ж не хвалишь меня за
эту ловкость?
78

Церлина: Но он, синьор, жених мой.
ДонЖуан: Он? Жених? Но честный человек, к тому
же благородный, не допустит, чтоб это личико
с таким румянцем, улыбкою прелестной досталось
бы таким медвежьим лапам.
Церлина: Но, синьор мой, ведь Мазетто дала я
обещанье.
ДонЖуан: И оно ничего не значит2.
Однако Дон Жуан все же сталкивается с
препятствием, которое и побуждает его к действию,
но препятствие это — не псевдомедиатор
Мазетто: это на первый взгляд крепкая связь,
соединяющая Мазетто и Церлину, — впрочем, не такая
уж она и крепкая, коль скоро Дон Жуану с
удручающей легкостью удастся ее разорвать. Прочтем
еще раз отрывок, в котором литературная
модель героя из оперы Моцарта, мольеровскии Дон
Жуан, оказывается в подобной ситуации:
Я еще никогда не видел, чтобы два человека были
так довольны друг другом и выказывали друг
другу больше любви. Нежные проявления их
взаимного пыла взволновали меня, они поразили мое
сердце, и любовь моя началась с ревности. Да, мне
было невыносимо смотреть на то, как им хорошо
79

вдвоем, досада распалила во мне желание, и я
представил себе, какое это будет для меня наслаждение,
если я смогу нарушить их согласие и разорвать эти
узы, оскорблявшие мою чувствительную душу3.
Скажем прямо: Дон Жуан в определенном
смысле импотент. Ему не довелось познать
счастья обоюдного сексуального наслаждения и тем
более радости взаимной любви. Каждый раз
некое препятствие, на первый взгляд инертное и
пассивное, возникшее отнюдь не в результате чьего-
либо намерения именно «воспрепятствовать»,
встает на его пути в самый ответственный
момент — например, если говорить про Дон
Жуана, это неожиданный приход Донны Эльвиры как
раз тогда, когда он начинает раздевать Церлину.
Или вспомним историческую тираду Дон Жуана
в уже цитированной сцене:
Но когда ты своего достиг, когда уже нечего ни
сказать, ни пожелать, то вся прелесть страсти
исчерпана, и ты засыпаешь в мирном спокойствии
этой любви, если только что-нибудь новое не
разбудит вновь наши желания и не соблазнит твое
сердце чарующей возможностью новой победы.
Словом, нет ничего более сладостного, чем одер-
8о

жать верх над красавицей, которая
сопротивляется, и у меня на этот счет честолюбие завоевателя,
который всегда летит от победы к победе и не в
силах положить предел своим вожделениям. Ничто
не могло бы остановить неистовство моих
желаний. Сердце мое, я чувствую, способно любить всю
землю, и я, подобно Александру Македонскому,
желал бы, чтобы существовали еще и другие миры,
где бы мне можно было продолжить мои
любовные победы.
Она не должна питать иллюзий. Он —
непревзойденный мастер любовных соблазнений, но
этим его мастерство и ограничивается. Энергия,
побуждающая его действовать, возникает из
желания реванша, но, даже утоленное, это желание
не приносит ему счастья, которое он
приписывает другим, возможно переоценивая его. Его
несчастье, его страдание заключается в том, что ему
никогда не удается обладать женщиной, ведь
в его представлении обладать — это значит
заключить с ней союз, отвергающий посторонних,
а ему представляется, что этот союз она
заключила с другими и что это союз против него,
поскольку ему в нем места нет. Следовательно, ему
необходимо обладать ими всеми, уже не распознавая
8ι

разницы между бесконечным множеством в
математическом смысле и полнотой бытия, а
чтобы достичь этой цели, ему нужно все время
разрушать связи с другими, связи, его отвергающие.
Паскаль называл похотью эту трагическую
ошибку, это недифференцированное множество, в
котором невозможно вычленить отдельные
элементы и которым наверняка не удастся овладеть,
и полагал, что эта ошибка ведет к неминуемой
смерти. Мне представляется довольно
показательным, что проводник, за которым следует Дон
Жуан в своих последних исканиях, — это
ожившая статуя, то есть механизм, ничтожнейшая
форма автономии, что подходит скорее
рационалистическому веку. (Вспоминаются
современные рассказы, где герой, трагический и жалкий
одновременно, умирает от страстной любви к
надувной кукле.)
Если говорить простым языком, ревнивое
существо снедает тревога потерять благо,
которым оно обладает. И то, что Мольер использует
слово «ревность», именуя зло, мучившее Дон
Жуана, в принципе неспособного обладать
никаким благом, должно помочь нам лучше
определить наш объект.
82

Медиатор без желания
В предисловиях, предваряющих жираровскую
теорию, почти всегда приводится один пример,
кажущийся авторам простым и убедительным:
реклама. В действительности же это не
подтверждение теории, а камень преткновения.
Красивый мужчина, какая-нибудь
голливудская звезда, изображенный на гигантской афише
или фигурирующий в рекламном ролике,
притворяется, будто наслаждается ароматом,
исходящим от стоящей перед ним чашки кофе, и вот-вот
лишится чувств от наслаждения. Неужели кого-
то может обмануть это равнодушие к
остальному миру: а ведь он так убедительно изображает
это равнодушие, и как актер, и как персонаж?
Все же прекрасно понимают, что Джордж Клуни,
а речь идет, разумеется, о нем, всего лишь делает
свою работу, изображая, причем за
умопомрачительные гонорары, желания, которые не
испытывает. Неужели зритель, возвращаясь домой
и заходя в магазин купить ту самую марку капсу-
лированного кофе, уступил силе
миметического желания? Это было бы слишком просто.
Миметическая теория подразумевает — и это
представляется само собой разумеющимся, —
83

что субъект верит, будто образец
действительно желает данный объект, это и будет желание из
подражания. Внимание: это вовсе не
подразумевает, что данная вера оправданна — она может
возникнуть в воображении субъекта. Как мы уже
видели, это представляется особенно
разительным в случае двойной медиации, когда объект не
предшествует желанию ни того ни другого
партнера. Ни господин де Реналь, ни Вально
поначалу не мечтают заполучить Жюльена. То, что
желание, приписываемое образцу, существует лишь
в воображении, вовсе не означает, что вера в это
тоже воображаема. Хотя эта вера и существует
лишь в воображении субъекта, она вполне
реальна. Все мы, за исключением разве что самых
наивных людей, догадываемся, что Клуни не
испытывает к данной марке кофе такого пристрастия,
какое изображает перед камерой. И все же
некоторые из тех, кто покупает именно ее, делают
это, чтобы «быть, как Клуни». Они в самом деле
так думают? Экономисты, разрабатывающие так
называемую теорию сигналов4, выдвигают
следующую гипотезу: если владельцы марки не
скрывают, что платят знаменитым актерам
астрономические гонорары, они делают это не столько
для того, чтобы воздействовать на потребителей,
84

сколько желая сдержать конкурентов — у нас есть
возможность оплачивать бесполезную роскошь,
не вторгайтесь в наши владения.
Может, объяснение ревностью покажется
убедительнее? Возможно, предпочтение, которое
актер явно оказывает определенной марке кофе,
создает маленький мир — он и чашка кофе, —
куда нет допуска большинству потребителей?
Это маловероятно в условиях рынка, где
пресыщенный потребитель гордится тем, что его не
обманешь. Но именно этому миру адресуют свои
послания авторы рекламы, и они не
останавливаются на том, на чем остановился я. К столику
кинозвезды приближается соблазнительная
молодая женщина. Похоже, мужчина уже
наслаждается грядущей победой, но тут оказывается, что
молодая женщина совершенно не интересуется
им, а привлек ее исключительно аромат кофе.
Демонстрируя растерянность и униженность
лучшего кандидата на роль медиатора, реклама,
используя гениальный ход, сводит эту роль к нулю.
Она доносит до нас — и именно в этом нас
обманывает, — что только качество самого продукта,
безо всякого медиатора, привлекает клиента.
Молодая женщина — это Джейн Доу5, первая
встречная, кто угодно, вы, я6. Именно она, то
85

есть недифференцированная масса, допустим
это на мгновение, оказывается «медиатрисой»
желания.
Но масса, которая толпится вокруг одного
объекта, вызывает ли она миметически желание
у тех, то к ней еще не присоединился?
Представим, что вы заметили толпу, собравшуюся вокруг
некоего главного объекта, будь то иллюминация,
уличный артист или агонизирующая жертва
дорожной аварии. Толпа и ее центр образуют
замкнутый мир. Кто сможет сопротивляться
искушению проникнуть в его тайну, кто найдет в себе
силы добровольно покинуть этот маленький
мирок, образованный таким способом? Но это как
раз объясняется ревностью, а не миметическим
желанием.
Разумеется, одноименная теория может
утверждать, что здесь имеет место как раз подражание,
подражание желанию объекта: я хочу оказаться
в этой толпе и созерцать объект, поскольку
другие его созерцают. Но в данном случае
совпадающие желания не вступают друг с другом в
конфликт, потому что хватает места всем. Из этого
следует, что предел метафизического желания
достигнут не будет, если говорить словами Жирара.
Совсем напротив, каждый желает этой общно-
86

сти, даже если она неуместна, если, к примеру,
это нездоровое любопытство и его желание
резонирует с желаниями других. Из-за ревности —
что не удалось попасть в эту общность —
человек может испытывать разочарование.
Мне возразят, что кофе в капсулах может
приобрести любой и поэтому мое сравнение
неуместно. Скажут ли подобное, если привести
любимый пример теории миметического желания,
а именно пример с младенцами и плюшевыми
мишками? Если мы оставим семь младенцев в
комнате с семью абсолютно одинаковыми
плюшевыми мишками и вернемся четверть часа спустя,
почти наверняка мы застанем такую картину: все
дерутся за одного мишку, которого первый
ребенок выбрал случайно, но его выбор сделал эту
игрушку достойной всеобщего внимания. С
рекламой случай совершенно иной, поскольку она
существует в мире, в котором одинаковые
товары можно воспроизводить до бесконечности
и желания разных людей не сойдутся на одном
экземпляре, предпочтя именно его всем прочим.
Нам, массовым потребителям, чудесным образом
удалось преодолеть эту младенческую стадию.
Так, если я захочу «ламборджини» Пьера, мне,
дабы утолить страсть, достаточно купить такой
87

же у дистрибьютора фирмы. Про младенческую
стадию мы еще поговорим далее.
Боюсь, все эти объяснения были необходимы,
чтобы понять: реклама бросает вызов теории
миметического желания.
По крайней мере один раз в своих работах
Жирар рассматривает случай медиатора «без
желания». Следует отметить, что под этим я
подразумеваю медиатора, о котором совершенно
точно известно: он не испытывает желания,
которое ему приписывают или которое он симулирует.
Речь как раз идет о создателях рекламы, об этих
подстрекателях желания, этих посредниках,
сводниках или — почему бы не использовать более
вульгарное слово — сутенерах. Английский
эквивалент этого слова звучит кшрапаег7. Оно
происходит от Pandarus (Пандар), имени персонажа из
пьесы Шекспира «Троил и Крессида», который
как раз выступает в роли сводника и не
успокаивается, пока не укладывает племянницу Крессиду
в постель благородного троянца Троила. В книге,
посвященной Шекспиру, на примере этой пьесы,
которой он выделил целых пять глав, Жирар
убедительно излагает свою теорию рекламы.
Коротко напомним интригу, сюжет
позаимствован скорее из средневековых легенд, а не
88

у Гомера. Действие происходит в Илионе — это
другое название античной Трои. «Беглая
супруга Менелая, Елена, спит с виновником войны»8,
если цитировать самого Шекспира. Идет война,
начавшаяся из-за ее похищения. Троил — брат
Париса и Гектора, это трое сыновей Приама,
короля Трои. Юная Крессида — дочь Калхаса,
троянского жреца, сторонника греков,
следовательно, Пандар — ее дядя. В начале пьесы мы
видим, как тот превозносит перед каждым из
главных действующих лиц достоинства другого.
Это заставляет жестоко страдать Троила,
который убежден в несравненной прелести Кресси-
ды, не уступающей по красоте Елене. Да и
сексуальной привлекательности у Крессиды не
меньше, чем у Елены, ради которой ежедневно
проливаются реки крови. Перед племянницей
Пандар так восхваляет достоинства Троила, в
которых она сама и не сомневается, что девушка
смущена. Затем Пандар принимается
рассказывать довольно скучную историю с эротическим
подтекстом, как Елена, по его мнению,
безумно влюбленная в Троила, ласкает ямочку на его
подбородке. Таких историй у него припасено
огромное количество, и Крессида просит его
прекратить.
89

Оставшись одна, Крессида произносит
сильный, глубокий монолог, который дает Жирару
повод утверждать:
Главная идея этого исследования состоит в том,
что Шекспир не только драматургически
иллюстрирует миметическое желание, но и
теоретически исследует его. Если бы этот тезис
требовалось доказать на материале только одной пьесы,
я бы выбрал «Троила и Крессиду» [ТЗ, с. 167].
В самом деле, такое впечатление, будто
Крессида уже поняла тонкости жираровскои теории
псевдонарциссизма. Судите сами:
Мольбы, подарки, слезы в жертву снова
Он принесет от имени другого.
А мне Троил давно милее стал
Всех отражений в зеркале похвал.
Но я сдержусь. Мы ангелы, пока
От рук мужчин добыча далека;
Добыл — забыл, и вещь уже не нужна;
А недоступному высокая цена.
Мы, женщины, одно лишь твердо знаем —
Что издали сильнее привлекаем.
90

И потому мне твердо помнить надо:
Кто взял — тиран; кто не взял — жаждет взгляда.
Так, хоть любви душа моя полна,
Останусь я по виду холодна9.
Побудительные причины мужского
желания — будь то желание Троила или живущего
несколько веков спустя Дон Жуана — для Крес-
сиды не являются тайной.
Вернемся к предполагаемому медиатору
желания, Пандару, который призывает
помощницу — прекрасную Елену. Вот что пишет об этом
Жирар:
Бурная назойливость Пандара не менее
утомительна, чем современная реклама, но Шекспиру
важно показать роль повторов. Если постоянно
твердить об одном и том же, неизбежно возникнет
соблазн подражания.
Даже если Крессида не поверит, что Елена
влюблена в Троила, картина, которую настойчиво
подсовывает ей дядюшка, предполагает обязательное
присутствие третьей стороны, выступающей
«образцом» для подражания [ТЗ, с.172; курсив мой].
91

Итак, перед нами именно тот случай, который
мы собирались проанализировать в этом разделе:
когда субъект не верит, что медиатор
действительно желает объект. Пандар, которого она
называет сводником (реплика в сторону), напрасно
повторяет ей это сотню раз. Крессида так же не
верит, что царица Елена увлечена юным Троилом,
как и мы не верим, что Джордж Клуни
испытывает всепоглощающую страсть к марке капсуль-
ного кофе, за что и получает царские гонорары.
И тем не менее медиация через третье лицо
работает, — утверждает Жирар. Как? Через
бесконечное повторение одного и того же. Мы с
трудом можем допустить — учитывая ее потенциал,
ее изящество, — что теория миметического
желания, столкнувшись с этим концептуальным
вызовом, прибегает к столь вульгарному
средству, как «обработка» мозгов. Вероятно, есть
объяснения убедительнее. Пандар такой же
нулевой, несостоявшийся медиатор, как Мазетто
или Джордж Клуни в той нелепой рекламе.
Что же остается, чтобы объяснить любовь
Крессиды к Троилу? Авторы амбициозных
теоретических систем делятся на два типа: те, кто
любой ценой держится за свои способы интер-
92

претации, и те, чей гений слишком велик и не
помещается в жесткие рамки, сковывающие
воображение. Жирар принадлежит как раз ко второму
типу. Ответ, предлагаемый им на
поставленный вопрос, поражает своей естественностью,
хотя и противоречит постулатам теории:
любовь Крессиды к Троилу обходится без
медиации, она так же чиста и непосредственна, как
детская любовь.
Это тем более примечательно, что именно
Жирар первым обратил внимание на
теоретические знания Крессиды «законов»
миметического желания, знания, которые она неумело
пытается применить на практике:
Мудрая женщина, догадываясь о миметической
природе влечения к ней, из стратегических
соображений не спешит отдаться своему возлюбленному.
<...> Отказываясь уступить Троилу, она [Кресси-
да] разжигает его желание и тем самым смещает
центр влечения на саму себя [ТЗ, с. 173].
Однако наивность Крессиды становится
очевидной, когда, утолив любовь, она признается
возлюбленному в жалком притворстве — отчего
93

тот немедленно отдаляется, при этом не
преминув похвалиться перед товарищами своей
удачей. «Never explain», даже когда нет никаких
причин сетовать: Крессида слишком простодушна,
она не могла предугадать мудрый совет, который
королева Виктория даст своему сыну10. Жирар,
похоже, испытывает нежность к героине — он,
который обычно становится на сторону великих
писателей, когда те безжалостно разоблачают
«миметические» проделки своих персонажей.
О Крессиде он говорит, что она — «влюбленная
женщина, готовая в ущерб себе отказаться от
всех игр и маневров». Он восхваляет то, как она
«приносит себя ему в дар» [ТЗ, с. 174].
Портрет шекспировской героини, принесшей
себя в дар, поражает еще сильнее, если
вспомнить, что до появления пьесы в английском
менталитете имя Крессида ассоциировалось с
темой женской неверности. И мы увидим, что тому
есть причины. Развращенная своим дядей Пан-
даром, увидев все в истинном свете после
поступков Троила, Крессида проявит себя
настоящим экспертом в искусстве манипулирования
мужчинами.
94

Коллективный, анонимный,
потенциальный, виртуальный,
фальшивый или несуществующий
медиатор
По поводу великих шекспировских ревнивцев
(например, Отелло или Клавдий из комедии
«Много шума из ничего») Жирар писал:
<...> герои миметически возбуждаются при
мысли о множестве мужчин, которых эти женщины
якобы любили, и хотят присоединиться к этой
воображаемой толпе. Когда эротическое желание
становится коллективным, оно превращается
в низменную похоть, и возникает тоска в связи
с якобы падшим объектом этого желания [ТЗ,
с. 403; курсив мой].
Наречие «миметически», которое Жирар
использует в своих работах бессчетное
количество раз, здесь, похоже, совершенно уместно,
учитывая многочисленность воображаемой толпы
любовников. Она и в самом деле многочисленна,
поскольку условия, позволяющие мужчине к ней
присоединиться, вполне осуществимы: он якобы
был любим возлюбленной субъекта. Не станем
95

мелочиться и включим в это количество тех, кто
мог бы иметь с ней отношения при
благоприятных условиях, а так же тех, кто вступит или,
может быть, вступит с ней в отношения, если
представится случай.
В самом деле, количество получается
немаленькое, но отметим, что эта толпа является
«воображаемой», поскольку существует взаимообратная
зависимость: люди, в нее входящие, существуют
лишь в воображении субъекта, но главное, они
составляют эту толпу, оказываются вместе лишь
в том случае, если то, что возбуждает субъекта,
предстает в форме группового изнасилования.
Это не похоже на пример с младенцами, который
мы приводили выше. То есть здесь, собственно
говоря, нет коллективного феномена. Если не
брать частный случай с весталкой (ее мужским
эквивалентом являлся бы «альфа-самец»), нет
никаких оснований предполагать, что
сменяющиеся любовники подражают один другому.
В данном случае уместнее было бы говорить
об анонимном, потенциальном, виртуальном или
фальшивом сопернике. Является ли он
медиатором в том смысле, в каком трактует это понятие
теория миметического желания? У нас есть
серьезные основания в этом сомневаться.
96

Прежде чем рассуждать об этом дальше (на
материале все той же шекспировской пьесы),
отметим, что именно к этому образу —
воображаемой толпы — прибегает Крессида, желая
отомстить за безразличие, которое проявляет к ней
Троил, удовлетворив свои сексуальные
потребности. Только что случился неожиданный
поворот сюжета: Крессида должна как можно скорее
покинуть Илион и присоединиться к грекам,
в лагере которых уже находится ее отец. Ее
обменяют на троянского воина, взятого в плен
эллинами. Несколько слов, что она произносит,
прощаясь с Троилом, будут восприняты последним
как катастрофа:
Грустить я буду средь веселых греков!
Увидимся ли вновь?11
В комментариях к этому отрывку говорится,
что во времена Шекспира выражение «веселые
греки» (в оригинале merry Greeks) означало
«веселые малые», то есть, как отмечено в словаре,
«позволяющие себе смелые любовные
эксперименты». Троил тут же впадает в панику,
многократно умоляя Крессиду поклясться ему в
верности, и ведет себя так, будто любовь его вовсе
97

не охладела. Разумеется, Жирар видит здесь
убедительную иллюстрацию теории миметического
желания. Крессида прекрасно понимает тайные
механизмы этого явления и умело
манипулирует желаниями Троила: достаточно столкнуть его
с соперником, и тот вновь пылает к ней любовью.
Возможно ли из такого расплывчатого
понятия, как «веселые греки», сделать медиатора в том
смысле, в каком трактует его теория
миметического желания? Здесь тоже возможны сомнения.
Разумеется, как тонко замечает Жирар, троянец
Троил испытывает по отношению к этой
воображаемой толпе огромный комплекс
неполноценности. Причем не боится признаться в этом
Крессиде, что свидетельствует о его незрелости
во всех отношениях. Например, он сожалеет, что
не умеет танцевать, как юные греки. А поскольку
танцы являются метонимией сексуального акта,
он словно признает свою неопытность в
любовном искусстве. Но таким образом он скорее дает
оценку самому себе, а не сознается в наличии
соперника — медиатора во плоти. Каким образом
double bind, превращающий образец в
препятствие и наоборот, стал бы медиатором, который
мог бы, вероятно, быть одним из
многочисленных эфебов эллинской армии, но в данный мо-
98

мент остается виртуальным существом, не
имеющим ни личности, ни характерных черт?
Начиная с книги «Ложь романтизма и правда
романа», реальное присутствие медиатора
Жирар делает условием существования желания.
Субъект, столкнувшийся с любовным или каким-
либо иным соперничеством, склонен
приписывать свои страдания некой абстракции, чтобы не
произносить имя соперника. Воздавая должное
книге Дени де Ружмона «Любовь и западный
мир», поспособствовавшей воспитанию чувств
нескольких послевоенных поколений, Жирар
упрекает автора в том, что тот откровенно
склоняется к подобного рода абстракции. На
примере мифа о Тристане и Изольде Ружмон
замечает, что любовная страсть, какой представлял ее
себе западный мир, не может существовать без
препятствий, которые расставляет на
собственном пути, эти препятствия — словно условия ее,
страсти, существования. Это перекликается с тем,
что Жирар, как мы видели, называет
псевдомазохизмом. Но, добавляет последний:
В своей книге «Любовь в западном мире» Дени
де Ружмон отмечает, что всякая страсть питается
от встреченных ею препятствий — и увядает, коль
99

скоро те отсутствуют. Поэтому, говорит он,
желание всегда отталкивается от препятствия.
Приводимые в этой работе наблюдения
примечательны, но принцип объяснения нам на данном этапе
уже кажется неудовлетворительным. Если вместо
живого отношения двух индивидов синтез
приводит к объектам или абстрактным концептам —
значит, он не завершен. Даже притом, что мазохисты
ищут себе препятствий, ставить их на первое место
не следует. Поиск медиатора утрачивает
непосредственность, но именно ему служит опосредующее
препятствие [ЛР, с. 211-212; курсив мой].
Весь вопрос заключается в том, может ли эта
величайшая абстракция виртуального
препятствия — знаменитые веселые греки — заменить
«живые» отношения с конкретным индивидом.
Это представляется маловероятным по двум
причинам: с одной стороны, соперник слишком
неопределенный, с другой — препятствием
является не он сам, а его связь с возлюбленной
героя, тот «своего рода счастливый нарциссизм
на двоих, из которого субъект чувствует себя
исключенным». Мы уже показывали, что фигуру,
которую Жирар отыскал у Достоевского, можно
свести к миметическому желанию лишь ценой
100

умозрительных, нелепых искажений и
передергиваний и гораздо проще называть ее
собственным именем: ревность.
На протяжении всей книги о Шекспире Жирар
отнюдь не случайно упоминает это самое
понятие. Поэт куда в большей степени оказывается
художником ревности, нежели теоретиком
миметического желания. Однако для Жирара
ревность остается именно «миметической»12.
Поскольку предполагается, что этот тип ревности
согласуется с теорией миметического желания,
Жирар, описывая его проявления, использует
терминологию ревности. В частности, это
относится к главе, посвященной сонетам Шекспира.
В них взаимодействуют: поэт, его юный друг
и dark lady (темная или смуглая леди), его
возлюбленная. Похоже, миметический треугольник
здесь вполне уместен, и Жирар описывает его
происхождение следующим образом:
Поэт подозревает любовную связь между двумя
своими друзьями и огорчен этим, но находит
утешение в мысли, что они интересуются друг другом
из-за него. «Любя меня, ее ты полюбил» и т. д.
означает, что поэт — посредник «любящих
преступников». Если его влияние останется преобладающим,
ιοί

он сможет позволить себе великодушие; его
гордость не пострадает [ТЗ, с. 414; курсив мой].
По поводу 61-го сонета, в котором мы видим
лишь самого поэта и его юного друга, к
которому он пылает ревнивой любовью, а треугольник,
похоже, отсутствует, Жирар пишет следующее:
Бессонница поэта связана с молодым человеком,
и, в отсутствие конкретного соперника, его
angoisse* поначалу кажется беспричинной. Ревность —
это опять же настоящая проблема, но она
проявляется только в последний момент, в
заключительных пяти словах13. Тот факт, что он боится
всех других без разбору, тот факт, что никто из
этих других не свободен от его подозрений,
подтверждает навязчивый характер этой ревности
[ТЗ, с. 420; курсив мой].
Похоже, сам Жирар здесь готов согласиться,
что невозможность определить соперника
бросает вызов теории миметического желания и, для
того чтобы объяснить состояние поэта,
обуреваемого навязчивыми мыслями, следует прибег-
' Встревоженность {φρ.).
102

нуть к другому объяснению, а именно к ревности,
не ограничивающейся миметическим желанием.
Но он так и не может сделать этот шаг. Его вывод
обескураживает: «Возникает объединяющая
тема, и это не молодой человек и не смуглая леди,
и даже не оба они вместе, а страдания поэта,
вызванные его гипермиметической
чувствительностью» [ТЗ, с. 421]. Миметизм, даже с приставкой
«гипер», похоже, здесь не в состоянии объяснить
эту ужасную боль, вызванную именно ревностью.
Неуверенность, которую демонстрирует
Жирар по поводу этого важного, можно сказать,
ключевого момента исследования, мы почувствуем
в его работе не раз. Особенно показательным
мне представляется то, что он говорит о
ревности у Пруста в книге «Ложь романтизма и
правда романа». Этому вопросу мы посвятим
отдельную главу, а следующая цитата может служить
своего рода переходом. Жирар пишет:
Не будет преувеличением сказать, что у всех
персонажей «Поисков утраченного времени» любовь
почти совершенно подчинена ревности, то есть
присутствию соперника. Поэтому особая роль
медиатора в генезисе желания здесь очевидна, как
никогда прежде [ΛΡ, с. 53; курсив мой].
юз

Это высказывание довольно необычно.
Жирар начинает с уверенного заявления, и у нас
будет возможность подтвердить его истинность.
У Пруста любовь рождается из ревности.
Ревность первична, она предшествует желанию
и порождает его. Но Жирар тотчас смягчает силу
высказывания, уточнив, что для ревности
необходимо присутствие соперника, то есть она
ничем не отличается от миметического желания.
В подтверждение этого он приводит цитату из
«Поисков» — не менее необычную, но при этом
значительно сокращенную. Имеет смысл
сравнить оригинал и жираровскую цитату,
поскольку это сравнение и обнаруживает природу
замешательства, охватившего автора.
В квадратных скобках я привожу опущенные
слова и фразы:
Наш счастливый соперник в любви, иными
словами, наш враг, на самом деле является нашим
благодетелем. К ничтожному физическому влечению,
что мы испытываем к некоему существу, он
добавляет нечто огромное, странное. [Если бы не было
у нас соперников, удовольствие не перерастало
бы в любовь.] Если бы у нас их не было или же мы
не думали, будто они у нас есть. Ведь совершенно
104

необязательно, чтобы они существовали в
действительности. [Для нашего блага достаточно этой
иллюзии соперника, которую порождают к жизни
наше подозрение и наша ревность.]14
Теперь Жирару сложно было бы продолжать
настаивать на том, что ревность подразумевает
наличие соперника, поскольку во фразе
утверждается как раз противоположное. Для ревности
не нужно присутствие реального соперника,
поскольку его заменяет сила воображения.
Ревность и самоустранение
Завершая анализ различных способов сохранить
«миметический принцип» в тех случаях, когда
распознать его можно с большим трудом,
вернемся к Пандару из комедии Шекспира «Троил
и Крессида», которой Жирар придавал большое
значение. Как и всегда, его критические замечания
необыкновенно убедительны и проницательны.
Но когда автор пытается втиснуть их в слишком
жесткие рамки теории миметического желания,
они кажутся явно натянутыми. Именно
фигура ревности позволяет сказать то, что говорит
105

Жирар, значительно экономя средства. Если бы
бритва Оккама15 была арбитром, она бы, вне
всякого сомнения, «высказалась» в пользу ревности.
В «великой комедии», какой является «Троил
и Крессида», как пишет Жирар, Пандар
«воплощает сам миметический принцип» [ТЗ, с. 210].
Мы должны понять, так ли это.
Мы покинули Троила в тот момент, когда он
попал в довольно невинную ловушку, устроенную
Крессидой, давшей понять, что вскоре окажется
среди «веселых греков», сильных и талантливых,
которые, вероятно, не останутся равнодушны
к ее красоте. Вновь воспылав любовью, Троил,
однако, будет испытывать это чувство недолго.
Мы увидим, как он сам станет изображать
посредника, превознося красоту Крессиды перед
греками, пришедшими за нею, и расхваливая греков
перед Крессидой, хотя она в этом и не
нуждается — ее судьба решена. Иными словами, Троил
делает в точности то же самое, что делал Пандар,
стремясь уложить его в постель к Крессиде.
Троил, в свою очередь, становится эдаким пандаром,
то есть сводником.
В нашем исследовании жираровской
демистификации концепции мазохизма уже встречалось
понятие «сексуальнаящедрость». «Псевдомазо-
Юб

хизм» Алидора, печального героя комедии Кор-
неля «Королевская площадь», заключался в том,
что он «отдавал» возлюбленную Анжелику
своему лучшему другу, ставшему соперником. Троил,
по сути, действует так же и всегда, как
утверждает Жирар, «ради того, чтобы возгреть
охладевшую страсть» [ТЗ, с. 185]. Итак, это известные
нам вещи, но Жирар идет гораздо дальше.
Троил, в сущности, всего лишь бледная
копия, соперник Пандара. Его поведение
подчеркивает непорядочное поведение последнего.
Жирар не находит достаточно резких слов,
чтобы описать его, поскольку видит здесь
«точку омега»16 миметического желания, ее самую
деструктивную сторону. Апогей трагического
совпадает с апогеем комического. Если
наслаждение представляется невозможным, что же,
субъект будет наслаждаться через других, «по
доверенности».
О Пандаре Жирар пишет следующее:
Он не довольствуется одним лишь отказом от
радости обладания, но делает всё, чтобы передать
эту радость другим, прежде всего столь
обаятельному юному сопернику, как Троил. Свободная от
влиятельнейшего «предрассудка» о единоличном
107

обладании, его страсть становится более яркой,
и тем не менее на ней — печать обреченности. В
действиях Пандара есть своя, безумная, логика: как
только желание отказывается от своей цели
завладеть объектом, объект утрачивает
исключительность [ТЗ, с. 214].
Мы видим логику Жирара: из желания он
делает сущность, обладающую интенционально-
стью, оно намеревается упорствовать в своей
сущности любой ценой. С Пандаром, — пишет
он, — мы приходим к наивысшей точке, «в
которой распаленная до предела страсть сочетается
с предельным унижением, страданием и
позором» [ТЗ, с. 215]. Однако, пытаясь
конкретизировать это последнее высказывание об «утрате
исключительности», он уточняет:
Пандар не мог бы «наслаждаться» романом
Троила и Крессиды, если бы их связь не причиняла ему
огромных страданий. Он толкает молодых людей
друг к другу — и одновременно без надежды
надеется, что Крессида предпочтет его, Пандара.
«Незадачливый сводник», таким образом,
оказывается безупречным эротическим воплощени-
ю8

ем того истеричного «альтруизма», который
ничем не отличается от «эгоизма» миметического
желания. Чем порочней страсть, тем, как правило,
она романтичней. Гадости, на которые способен
пылко влюбленный, — оборотная сторона его
идолопоклонства [ТЗ, с. 214-215].
Обилие кавычек в данной цитате
свидетельствует о том, что обычные слова не способны
описать неопределенную — весьма
неопределенную! — ситуацию, когда пытаешься это
сделать через концепты теории миметического
желания. Через концепт ревности данную ситуацию
изобразить гораздо проще, что, впрочем,
предвидит Жирар, который, рассуждая о «пандари-
зации», изобретает новое понятие: «jalousie
angoissé»*. Описав ее черты, мы обнаружим
главнейшую особенность ревности, которая до сих
пор от нас ускользала.
Я обращаюсь здесь к опыту большинства из
нас, если не каждого: счастливы, кому не довелось
испытать того, о чем сейчас пойдет речь. Мы
яснее увидим подоплеку грязной игры Пандара.
* «Ревность, подверженная тревоге» (фр.).
109

Если Жирар прав, нам всем суждено
уподобиться ему, пока логика желания будет развиваться,
следуя естественным законам.
Что же говорит Жирар? Тому, чей
«псевдонарциссизм потерпел поражение» [ТЗ, с. 191],
то есть кому не удалось сконцентрировать на
себе желания других, остается лишь
погрузиться в бездну: желание, устав желать объекты,
которые перестают быть желанными, стоит лишь
их заполучить, не в силах прекратить поиски
объекта, не подчиняющегося этой роковой
неизбежности, и ставит перед собой все более
недостижимые задачи, цели, с каждым разом все
более нелепые и бессмысленные.
Когда же приводят примеры (впрочем,
всегда заимствованные из литературы) того, к чему
стремится это самое желание, ставшее
субъектом, ему приписываются намерения довольно
банальные. «Вы думали обо мне, когда
занимались любовью? В конце концов, это ведь я вас
познакомил!17», «Вы говорили обо мне, строя
планы на будущее?», «Отдаваясь ему, разве ты
не думала, что я лучше его?» Контекст, в
котором эти мысли сформулированы, делает их
нелепыми, комичными, непристойными,
неуместно пафосными.
но

Страдания субъекта, который видит себя
исключенным из мира, к коему хотел принадлежать
(или думал, что принадлежит), и который
находил (или думал, что находит) в них, этих
страданиях, живительный источник своего
существования, я полагаю, гораздо ужаснее, и объяснение
ревностью лучше всего помогает это осознать.
Оставив ненадолго пример любовной ревности,
представим себе человека, иностранца,
приглашенного в авторитетную организацию, давно
и успешно работающую и, как ему
представляется, прекрасно сплоченную. Восхищаясь более
квалифицированными коллегами, он не
решается в этом признаться. При этом он не понимает
две важные вещи: во-первых, в коллективе,
отнюдь не таком сплоченном, имеются два
противоборствующих и ненавидящих друг друга
лагеря. И во-вторых: каждый пытается перетянуть
иностранца на свою сторону, уповая на
собственный авторитет в его глазах. Но наш герой не
оправдывает ничьих надежд. Бывает достаточно
крошечного инцидента, чтобы разразился
конфликт и члены коллектива, чудесным образом
объединившись, отвергли иностранца с
жестокостью, которая поначалу сбивает его с толку, а
потом глубоко ранит. И эта рана надолго останется
111

в его сердце. Однако мы можем сказать, что ему
удалось то, чего никому до сих пор достичь не
удавалось: он сплотил коллектив, сплотил своим
изгнанием.
В этом примере, возможно слишком
умозрительном, мы видим логику «жертвы отпущения»,
которой Жирар-антрополог посвятил столько
убедительных страниц. Но насколько мне
известно, ни Жирар, ни литература никогда не
описывали особый вид страдания, что испытывает
отвергнутый, изгнанный.
Это страдание именуется ревностью. Как
жертва может пережить такое отчуждение? Я
предлагаю следующий ответ. В страдании
подобного рода есть необыкновенное наслаждение. Это
наслаждение настолько своеобразное, что его
невозможно объяснить тому, кто никогда его не
чувствовал. Тем не менее я пытаюсь это сделать.
Ревность — это скорее конструкция, а не
чувство. Она ставит субъекта лицом к лицу с миром.
Субъект представляет себе мир как нечто
закрытое и отвергающее его. Именно изгнание из
этого мира и делает его замкнутым. Так, по
крайней мере, думает субъект. Эта убежденность
чаще всего самореализующаяся: реакция субъ-
112

екта, оказавшегося в ловушке этой конструкции,
как раз и способствует тому, что мир
становится закрытым — по крайней мере, для субъекта.
Не надо выдвигать в качестве исходного
положения желание, действующее как квазисубъект,
который будет стремиться оставаться таковым, —
это слишком противоречивая гипотеза.
В приведенной мной притче (ее выводы
могут распространяться и на ревность в любви) как
объяснить наслаждение, сопутствующее
страданиям субъекта? Можно сказать, что ex nihilo
(из ничего) возникает второй замкнутый мир,
не менее герметичный, нежели первый: это сам
субъект, безумно гордый своим солипсизмом.
И речи нет о том, чтобы выклянчивать для себя
место в мире, его изгнавшем. Он может сказать:
«Я тот, кто я есть», — и добавить, как Рокантен18:
«Я один», или как человек из подполья у
Достоевского: «Я один, а другие вместе», и этим
невероятно горжусь. Парадокс заключается в том, что
это самообожествление возможно лишь потому,
что проистекает из самоисключения. В
пространстве, на котором ведутся любовные или азартные
игры, субъект потерял всякую надежду занять
«сакральный центр»19, то место, где сходятся
ИЗ

все желания. Для него есть иное решение: создать
другой центр в пространстве, в котором не будет
ничего, кроме этого центра, и самому занять его.
Предводитель несуществующей толпы20, субъект
может наслаждаться собой, упиваясь
бесконечной гордыней.
Вспоминаю об одном своем соученике,
который однажды мне доверился. Он был безумно
влюблен в девушку и не решался ей открыться.
Желая ее соблазнить, он купил красивый белый
автомобиль с откидным верхом. Узнав
привычки девушки, он поджидал в своем болиде, когда
она выйдет из дома, и проносился как
сумасшедший по ее улице, будто оказался здесь случайно.
Ему представлялось, что чем больше скорость,
тем сильнее его могущество, но тем меньше
времени у нее оставалось, чтобы восхититься им,
если вообще она была настолько глупа, чтобы
восхищаться кем-то из-за спортивной машины. Так
что его наслаждение было столь же бесплодно,
как мастурбация. В конце концов они все-таки
стали встречаться. Однажды в полночь,
возвращаясь из загородного дома родителей подруги, он
на долю секунды заснул за рулём и врезался в
платан. Скорость, позволявшая ему царствовать
безраздельно в мире, где он был один, отомстила ему.
114

Логика самоисключения — важная
составляющая ревности. Я не знаю лучшего ее
теоретика... чем сам Рене Жирар. Могу сослаться на его
безжалостную демистификацию романа Альбе-
ра Камю «Посторонний». В этом тексте, одном
из самых замечательных у автора, и речи не идет
о миметическом желании, что весьма
показательно. Мы рассмотрим это в следующей главе.

ГЛАВА II
РЕВНОСТЬ НА ПЕРИФЕРИИ ЖИЗНИ
Если, как иногда пытался сделать это сам Жирар,
интерпретировать анализируемые им примеры
в категориях ревности, то фундаментальные
понятия теории миметического желания
оказываются несостоятельны. Без объекта и особенно
без медиатора базовый треугольник уже не
похож на треугольник. И что еще важнее, само
понятие миметического желания, давшее название
теории, похоже, теряет смысл. От казавшегося
поначалу безобидным вопроса — где место
ревности в галерее жираровских символов? — я
незаметно перешел к анализу структуры. Я хотел
не этого. Но философская работа над
концептами сродни исследованиям в математике: выбора
нет. Ты повинуешься некой силе, которая тебя
за собой влечет. Во всяком случае,
сопротивляться поздно.
Два различных по структуре образца,
призванные объяснить одну и ту же категорию феноме-
116

нов, могут находиться в разных отношениях. Они
могли бы быть взаимоисключающими или же,
напротив, взаимодополняющими в том смысле,
в каком этот термин употребляется в физике: свет
состоит либо из частиц, либо из
электромагнитных волн, смотря в каком аспекте его изучаешь.
У каждого из них есть своя область допустимых
значений. Мне хотелось бы исследовать здесь
гипотезу, что ревность предшествует желанию
и хронологически, и логически: она скорее
порождает его, а не порождена им. Нам следует
вернуться в детство, даже в раннее детство.
Возможно, мы на собственном опыте познаем ревность,
попав в ловушку какого-нибудь сопернического
треугольника, начиная с эдипова?
Жан-Батист Ламот — в пятидесятые годы по
примеру Андре Мальро он живописал забавные
и трогательные ситуации, проистекающие из
столкновения культур французов и англичан —
в одном рассказе изображает юного
тринадцатилетнего парижанина, Филиппа, которого
родители посылают на месяц в Англию, где ему
предстоит провести весь июль в семье, живущей
на острове Уайт21. Отец, господин Рольф, —
преподаватель французского в лицее в
юго-восточном пригороде Лондона. Мать, лет тридцати, —
117

домохозяйка. И сын Джон, ровесник Филиппа,
собственно говоря, из-за которого тот и приехал
в семью практиковаться в разговорном
английском. На деле же этот Джон раздражает
Филиппа, и успехов в освоении языка у парижанина нет.
Филипп, единственный сын у родителей,
избалованный и заласканный матерью, которая, как ни
странно, согласилась отпустить его в другую
страну ради учебы, все время цепляется за юбку мадам
Рольф, боясь от нее оторваться. Место, если
можно так выразиться, вакантно, поскольку
господин Рольф всю неделю живет в Лондоне и только
на выходные, проделав долгое путешествие —
сначала на поезде до Саутгемптона, затем на
пароме через канал до Ньюпорта и, наконец, на
автобусе из Ньюпорта до Шанклина, где обитает
семейство, — возвращается домой. В прошлом
году, когда Филипп также жил в английской семье,
только в Рамсгите, курортном городке на юго-
восточном побережье Англии, он безумно
влюбился в дочь хозяев дома, хорошенькую
рыжеволосую девочку по имени Соня, которая все время
насмехалась над ним. Филипп не мог понять
почему; для него все было новым, чужим: язык,
еда, привычки, манера одеваться. Рассказ
называется «Мальчик в брюках гольф» — имеется
и8

в виду нелепый наряд а-ля Тентен22, который
мать Филиппа заставляет его носить, что и
вызывало смех у Сони, потому что в Англии все
носили джинсы. Филипп испытывает к мадам Рольф
нежные, глубокие чувства, природу которых не
понимает сам.
Драматические события происходят в
последние выходные перед отъездом мальчика во
Францию. Вернувшийся из Лондона господина
Рольф увлекает жену в супружескую спальню,
но от нее ни на шаг не отходит Филипп. Хозяин
дома резко захлопывает дверь перед носом
юного француза, и тот, обезумев от ярости и
отчаяния, принимается топать ногами и ломать всё
в гостиной. Рассказ заканчивается сценой
семейного совета в Париже. Отец Филиппа получает
письмо от господина Рольфа и зачитывает его
вслух сыну, жене и тестю, любимому дедушке
Филиппа. В письме, написанном на хорошем
французском, говорится следующее: «Уважаемый
господин Пюеш, к моему большому сожалению,
вынужден сообщить Вам, что, вопреки нашим
договоренностям, не смогу принять Вашего сына
на следующий год. Филипп, наделенный
незаурядным умом и чувствительностью, возможно, как
раз по причине этих качеств во время пребывания
119

у нас продемонстрировал совершенно
неподобающее поведение. Мы не желаем повторения
этого неприятного опыта. Примите, уважаемый
господин Пюеш, уверения... и т. д.». Мальчик
чувствует безмерное унижение.
В конце рассказа читатель невольно задается
вопросом, научится ли Филипп когда-нибудь
правильно говорить по-английски, но главное, как
эта история отразится на его будущей
эмоциональной и сексуальной жизни. Станет ли он
похож на несчастного героя романа Л. П. Хартли
«Посредник», по которому Джозефом Лоузи был
снят прекрасный фильм, превратит ли его
травма, полученная давним летом в Англии, в
бесчувственную деревяшку, не способную любить
и доверять людям? Или же он навсегда пронесет
в сердце ностальгическую нежность той
подростковой любви, вновь и вновь повторяя
первую фразу романа Хартли: «The past is a foreign
country: they do things differently there»*.
Когда этот рассказ был опубликован,
французские фрейдисты и структуралисты-лаканисты
пришли в бешенство. Критика отмечала, что Жан-
* «Прошлое — это чужая страна: там всё делают по-
другому» (англ.).
120

Батист Ламот заново определил то, что Фрейд
называл «первичной сценой»: и это не детская
травма ребенка, увидевшего, как родители
занимаются любовью, что маловероятно, учитывая
современные условия проживания, а именно та
закрытая дверь в родительскую спальню. За этой
дверью находится герметичный мир, для юного
Филиппа столь же незнакомый, пугающий и
манящий, что и странные нравы коварного
Альбиона. Литературный вымысел совершенно
необязательно является материалом наук о человеке,
но именно он побуждает нас вновь поставить
вопрос: не предшествует ли опыт ревности
опыту первоначального треугольника, как его
интерпретировали Фрейд, Лакан или Жирар? Ибо
то, что происходит за закрытой дверью,
объединяет отца и мать, мужчину и женщину,
объединяет нерасторжимо, ведь ребенок не может
различить их роли по отношению друг к другу. Перед
субъектом — замкнутый мир, который его
отвергает, а не два разных человека: образец и объект.
Именно так определяется ревность по контрасту
с миметическим треугольником.
Можно, разумеется, предположить, что юный
Филипп, достигший половой зрелости, уже имел
опыт эдипова треугольника со своими родителями,
121

то есть, согласно Жирару, первого
миметического треугольника. Чтобы проверить нашу
гипотезу, следует вернуться к далекому прошлому и
обратиться к миру самого раннего детства.
Недавние работы по психологии развития
выявили, что младенцы — гораздо в большей
степени, чем можно было бы подозревать, —
являются подражательными машинами (в том
смысле, в котором говорят о вычислительных
машинах). Я остановлюсь здесь на работах Эндрю
Мельцоффа из Государственного университета
Вашингтона. Это всемирно известный
специалист по вопросам психологии развития детей
и младенцев, а также когнитивных наук. Жирар-
дисты имели счастливую возможность
сотрудничать с ним в течение двух лет в рамках семинара,
организованного Скоттом Гаррелсом,
профессором Школы психологии Фуллеровской
богословской семинарии в Пасадине, Калифорния.
В семинаре также принимал участие Витторио
Галлезе, профессор психологии департамента
наук о нервной системе Пармского
университета в Италии, вместе со своим коллегой Джакомо
Риццолатти получивший всемирную известность
за открытие знаменитых зеркальных нейронов.
Трудно представить более подходящую среду для
122

фундаментальных исследований
функционирования жираровской теории в области наук о
нервной системе23.
Результаты экспериментов и наблюдений,
сделанных Эндрю Мельцоффом, весьма
впечатляющи. Он показал, что дитя человеческое, это
«незавершенное» существо,
характеризующееся Hilflosigkeit, беспомощностью, о которой
говорит Фрейд, активно реагирует на внешний мир,
отзывается на его призывы, вопреки тому, что
утверждали сторонники традиционной
когнитивной психологии, например, такие ее
представители, как Пиаже и Скиннер, считавшие
новорожденного солипсистом, а то и аутистом. Исследование
заключалось в том, чтобы заставить младенца
имитировать гримасы: взрослый показывал язык,
открывал рот, выпячивал губы и т. д., и
оказалось, что ребенок откликается, повторяя
гримасы, причем так точно и похоже, что оставалось
только удивляться. Согласно исследованиям
Эндрю Мельцоффа, лучше всех «гримасничал»
младенец сорока двух минут от роду.
Чтобы осознать этот феномен, следует
предположить наличие механизма, отвечающего за
немедленное формирование связей, что-то
вроде психологического резонанса, не возникшего
123

в результате обучения, а врожденного; это
взаимодействие между проприоцепцией (восприятием
себя) и восприятием другого. Открытие учеными
Галлезе и Риццолатти в 1996 году зеркальных
нейронов наводит на мысль, что это формирование
связей является областью нейрофизиологии.
Нейроны, расположенные в премоторной коре
головного мозга, обнаруженные сначала у
приматов, затем у человека, возбуждаются, когда
субъект выполняет определенное действие. Они
возбуждаются точно так же, когда субъект
наблюдает за выполнением подобного действия
другим. Многие жирардисты наивно предположили,
что данное замечательное свойство
подтверждает биологические, то есть природные,
основы теории миметического желания, а это
укрепляет ее научный статус24.
Эндрю Мельцофф, безусловно, понял: для
того чтобы доказать существование
аутентичных межличностных отношений между
младенцем и взрослым, не следует ограничиваться
поведенческой областью. Доказательство того, что
младенец следит за взглядом взрослого и не
просто понимает, на какой неодушевленный объект
обращен этот взгляд, но, в свою очередь, тоже
на него смотрит, — важный этап исследований.
124

Похоже, это еще один шаг в направлении жира-
ровской теории: ребенок признает «ценность»
объекта просто потому, что на него смотрит
другой. И что еще интереснее, начиная с
полуторагодовалого возраста он, похоже, способен по
жестам взрослого уловить его намерение и понимает
их смысл25. Еще раз подчеркиваем: все эти
способности зарождаются задолго до освоения языка.
Свой отчет Мельцофф завершает вопросом:
может, младенцы — жирардисты от рождения?
Он хорошо понимает, что, остановившись на
стадии интерпретации намерений, не достигает
области желаний. Тем не менее на свой вопрос
он отвечает утвердительно.
Однако вряд ли всё так просто. Чтобы быть
истинным «жирардистом», младенец должен
обладать врожденным даром имитации: он, конечно,
и есть имитатор, но этого мало, он должен
обладать способностью желать объекты, каковыми не
являются ни он сам — здесь Жирар прибег к
деконструкции положения о нарциссизме — ни его
мать, то же самое он проделал с эдиповым
комплексом. Но главное, он должен был бы достичь
стадии треугольного желания, затем стадии
двойной медиации, что предполагает соперничество
с другим, и даже — возможно, прежде всего —
125

стадии «метафизического» желания. А я
напоминаю, что это означает double bind между ним
и соперником, поскольку тот и образец, и
препятствие, причем чем в большей степени он
образец, тем в большей степени является
препятствием, и наоборот26. Не слишком ли многого
мы ждем от маленького ребенка?
Зато всем известно, что младенцы способны
ревновать. И причина кажется очевидной.
Ревность предшествует желанию. Однако и здесь
не стоит торопиться с выводами, поскольку всё
всегда сложнее, чем кажется.
Можно утверждать, что ревность
младенцев — это форма миметического желания со
всеми его признаками. Можно обосновать, что это
желание — опосредованное. Так делал один из
самых тонких толкователей жираровской теории,
талантливый американский антрополог Марк
Анспах. Когда-то, очень давно, Марк был моим
студентом. С тех пор именно он многому научил
меня. Человек, наделенный необыкновенным
творческим воображением27, относительно
жираровской антропологии он всегда сохранял
почтительную дистанцию, как и надлежит при научном
подходе, и был не склонен ни безоговорочно
одобрять, ни решительно отвергать ее. СлеДОВа-
126

тельно, стоит внимательно рассмотреть его
попытки сохранить медиацию, по крайней мере
в этом конкретном случае.
В уже цитируемой работе «Mimesis and
Science»28 Марк Анспах анализирует эксперимент
по психологии развития, поставленный на
годовалых младенцах. Раздел, в котором идет речь
именно об этом опыте, он выразительно
озаглавил: «When a doll comes between mother and child:
anatomy of a mimetic Triangle»*.
Эксперимент, проводимый Сибил Харт и ее
коллегами, ставился с целью выяснить, как ведут
себя младенцы, когда посторонний человек
пытается завладеть вниманием матери29. Вначале
мать играет с ребенком в комнате. Входит
«посторонняя», держа в руках либо целлулоидного
пупса размером с младенца, либо ярко
иллюстрированную кулинарную книгу. Мать подходит
к гостье, садится рядом с нею в углу комнаты
и демонстративно делает вид, что больше не
интересуется ребенком. Женщины беседуют об
этом предмете, кукле или книге, по очереди беря
его к себе на колени. Скрытая камера снимает
* «Когда между матерью и ребенком встает кукла:
анатомия миметического желания» {англ.). Курсив мой. Лет.
127

ребенка и его возможные реакции: интерес,
огорчение или протест.
Любопытно, что хотя результаты опыта
вполне предсказуемы, они тем не менее удивляют
экспериментаторов. Младенцы волнуются гораздо
сильнее, когда предмет — кукла, а еще больше
они беспокоятся, если мать держит ее дольше,
чем посетительница. Если же предмет — книга,
внимание ребенка к объекту остается
неизменным, вне зависимости от того, кто его держит.
Авторы эксперимента делают вывод, что
именно кукла, а не книга воспринимается младенцем
как соперник. Но они признают, что не в
состоянии объяснить, почему соперничество между
младенцем и куклой проявляется сильнее, если на
коленях ее держит именно мать, а не гостья.
Это невероятно. Слепота авторов тем более
непонятна, что они вскользь в комментариях
употребляют слово «ревность», как будто это не
концепт (понятие), а просто способ выражения,
и даже цитируют Дарвина, заметившего по
поводу своего полуторагодовалого сына: «Jealousy was
plaintly exhibited when I fondled a large doll»*30.
* «Он явно ревновал, когда я гладил большую куклу»
(англ.).
128

И это еще не всё. Эксперимент показал, что
младенцы плачут, когда их матери нежно
воркуют, лаская куклу. У авторов это вызывает
недоумение. Обычно — утверждают они, используя
жаргон экспериментальной психологии, —
«позитивный голосовой аффект» матери вызывает
у младенца аналогичный аффект. Это избавляет
их от необходимости говорить о подражании, но
идея именно такова, и Марк Анспах не боится
произносить запретное слово. Младенец должен
был бы подражать матери, а здесь мы видим
совершенно противоположное. Что за аномалия!
Что за слепота, — хочется добавить! Можно
подумать, младенцам недоступны деструктивные
чувства и они не могут ужасно страдать, когда
мать дарит любовь не им, а младенцу-сопернику,
пусть даже это копия младенца! Можно подумать,
младенцы не могут ревновать!
Однако Марк Анспах, словно пытаясь
компенсировать несостоятельность авторов
исследования, использует понятия теории
миметического желания, в частности треугольное желание.
Но какой именно треугольник? Какую роль он
играет в детской комедии? Существует
искушение представить мать в роли медиатора, а куклу
в роли объекта. Разумеется, мать — образец более
129

привлекательный, чем незнакомая гостья, и это
могло бы объяснить, почему младенец больше
интересуется куклой, когда ей интересуется мать.
Но если это так, справедливо замечает Марк Ан-
спах, точно такую же реакцию должна бы
вызывать и кулинарная книга, но этого не происходит:
младенец реагирует одинаково, вне зависимости
от того, держит ли ее мать или гостья.
Тогда Марк Анспах, словно желая расширить
границы теории треугольного желания,
пробует перераспределить роли: теперь мать — объект
соперничества, а кукла — медиатор! Ведь в
теории миметического желания double bind
превращает соперника в образец и наоборот. Итак, кукла
явно соперник младенца, а объект
соперничества — это его мать. Младенец хотел бы оказаться
на месте куклы, он хотел бы стать куклой. Марк
Анспах прекрасно понимает, что здесь мы
достигли пределов валидности теории
миметического желания. Разумеется, в ней утверждается, что
медиатор в прустовском мире может быть
буквально кем угодно, и в частности существом,
стоящим в духовном плане ниже субъекта.
Почему бы не неодушевленный предмет? Разве в
преисподнюю Дон Жуана ведет не ожившая статуя?
Однако есть другое препятствие, и довольно зна-
130

чительное: медиатор, который в силу своей
конституции, если можно так выразиться, не имеет
никакого желания. Это медиатор, желанию
которого не может подражать субъект, потому что
у того его нет. Утверждать, что кукла — это ме-
диатриса желания младенца, столь же странно,
как делать несчастного Мазетто медиатором
желания, которое Дон Жуан испытывает к Цер-
лине.
Марк Анспах настойчиво вопрошает: почему
бы не обобщить теорию миметического
желания и не допустить, в самом деле, что могут
существовать медиаторы без желания? Разве
реклама — не убедительный пример? Любопытно,
что жираровская теория всегда прибегает к
этому стандартному примеру, а он между тем ставит
важные концептуальные вопросы. Мы уже
рассматривали этот эффект, «эффект Джорджа
Клуни», и я не намерен к нему возвращаться.
Наблюдая за попытками Марка Анспаха
спасти теорию треугольного желания, нельзя не
вспомнить, как некогда пытались спасти
геоцентрическую систему с помощью
невразумительных добавлений к теории эпициклов — пока не
стало понятно, что следует поменять парадигму,
поместив в центр солнце.
131

Солнце — в данном случае черное солнце —
это ревность. Самое удивительное, что Марк Ан-
спах в примечании приводит тому убедительное
доказательство. На кого обращен гнев младенца,
когда его мать ласкает куклу? Результат
эксперимента поражает, — отмечает автор. И тем не
менее он весьма показателен для прояснения
природы ревности. Ревнивый субъект не видит перед
собой двух вершин треугольника, третьей
вершиной которого должен был бы стать он сам, —
образца и объекта. Он видит замкнутые на себе,
то есть не поддающиеся анализу, непостижимые
отношения. Эксперимент также показывает, что
невозможно выявить, на кого или на что
обращен гнев младенца: то ли на мать, то ли на куклу,
то ли на то и другое одновременно. Объект
скорби младенца — это отношения, из которых он
исключен, точнее, отношения, из которых, как
ему кажется, он исключен. Мы еще увидим
теснейшую связь между ревностью и логикой
самоисключения, о которой теперь пойдет речь.

ГЛАВА III
ЛОГИКА САМОИСКЛЮЧЕНИЯ
В 1964 году в реферативном журнале Ассоциации
современного языка (Modern Language
Association) Жирар опубликовал эссе на английском
языке, озаглавленное «Camus's Stranger Retried»31.
Вскоре это эссе выйдет по-французски под
заголовком «К новому процессу „Постороннего"»32.
Как следует из названия, речь идет о радикальной
критике творчества Альбера Камю, главным
образом двух его романов: «Посторонний» (1942)
и «Падение» (1956). В 1964 году Жирар
опубликовал книгу «Ложь романтизма и правда
романа» (1961), где, как нам известно, ввел понятия
треугольного и метафизического желаний, но
здесь еще нет понятия миметического желания.
Последнее появится в нескольких работах,
написанных до 1964 года. В эссе о Камю, которое, на
мой взгляд, является одной из самых блестящих
его работ, а главное, дает ключ к теории желания,
Жирар не использует ни один из этих терминов.
133

Через свое прочтение Камю Жирар разоблачает
современный романтизм, и в его тексте нет ни
малейшего упоминания ни о треугольнике, ни
о медитации. Возникает резонный вопрос: так
какое же отношение эссе имеет к остальной
теории, коль скоро треугольник является ее
центральным понятием?
Всем известно, какое важное значение имел
роман «Посторонний» для поколений молодых
читателей, которые, судя по всему, узнавали себя
в мятеже — сейчас бы мы сказали: в «бунте», но
в бунте сдерживаемом и подавляемом — его
грустного героя Мерсо. Всякий добросовестный
читатель должен, однако, признать, что, читая впервые
этот роман, испытал странное чувство
беспокойства и душевного дискомфорта. В своем
блестящем исследовании33 Сартр попытался
проанализировать литературный и философский прием,
с помощью которого автор сумел вызвать у
читателей это чувство. Сознание главного персонажа
прозрачно, мы видим все, что доступно этому
сознанию, но прозрачно оно лишь частично: сами
вещи понятны, их значения нет. От нас ничего не
скрыто, но мы ничего не понимаем. Сартр
цитирует Камю, размышляющего в «Мифе о
Сизифе» о «нечеловеческом в человеке»: «От людей
134

тоже может исходить нечеловеческое. В иные
моменты прозрения механический характер их
жестов, их лишенная смысла пантомима делает
нелепым все, что их окружает». Пример мы
находим там же: «Человек говорит по телефону за
стеклянной перегородкой, его не слышно, но
видна его непонятная мимика, — и вдруг
спрашиваешь себя, почему он живет». Сартр объясняет:
«В самом деле, что может быть нелепее людей
за стеклом? Сквозь стекло видно все, оно не
позволяет понять одного — смысла человеческих
жестов <...> оно [оказывается] прозрачным для
вещей и непроницаемым для их значений».
Сартр говорит о Камю: «Как и всякий
художник, он лжет, ибо претендует на то, чтобы
воссоздать человеческий опыт в его чистом виде,
а на самом деле тщательно отфильтровывает все
смысловые связи поступков, тоже ведь
принадлежащие к области опыта». Следует отметить,
что Сартр пользуется этим, чтобы пустить
стрелу — надеясь, что она отравлена смертельным
ядом, — в направлении англо-американского
эмпиризма, где подобный метод возведен в ранг
философии — так называемой аналитической
философии: «мир абсурдного человека совпадает
с аналитическим миром неореалистов».
135

Никто, насколько мне известно, с такой
прозорливостью и смелостью не мог объяснить
простыми словами, в чем же заключается ложь Мерсо-
« постороннего» и ложь его автора. Никто, кроме
Рене Жирара в анализируемом нами тексте.
Вспомним: Мерсо — персонаж безликий,
ничтожный, без выраженных желаний. Со своими
маленькими удовольствиями вроде утреннего
кофе с молоком, разглядывания прохожих с
балкона воскресными вечерами, унылой любовной
связью, которая, похоже, оставляет его
равнодушным. Если Барлтби Мелвилла34 — человек
«I would prefer not to»*, Мерсо, напротив, —
человек «Почему бы и нет?». Именно так
отвечает он своей подруге Мари, когда она
спрашивает, не хочет ли он на ней жениться. «Я ответил,
как и в прошлый раз, что это не имеет значения,
но, конечно, я ее не люблю. — Зачем же тогда на
мне жениться? — спросила она. Я объяснил, что
это совершенно неважно»35.
В середине романа Мерсо — совершенно
непонятно почему — убивает араба. Камю, как
и его критики, неоднократно говорил и
подчеркивал: нашего антигероя отправляют на эшафот
* «Я бы предпочел не» (англ.).
136

не за убийство, а за его чужеродность,
отстраненность, положение вне, за то, что он не плакал на
похоронах матери. Но что же приводит к
преступлению в романе? Критики и сам Камю отвечают:
случайность, судьба, непредвиденные
обстоятельства, ошибка. Но как с обескураживающей
иронией замечает Жирар, в романе «не
доказывается, что „каждый человек, который не плачет
на похоронах своей матери, рискует, что его
приговорят к смерти". Роман доказывает только то,
что этого человека приговорят к смерти в том
случае, если он также совершит
непреднамеренное убийство, и надо признать, что это важная
оговорка»36. Убийство, совершенное Мерсо,
обладает всеми свойствами «восполнения»37, если
пользоваться терминологией Деррида: оно и
бессмысленно — ничего не добавляет к целостности
судьбы, обременяющей Мерсо, — и в то же
время необходимо, поскольку без него эта судьба не
казалась бы завершенной.
Для деконструкции этой парадоксальной
логики, то есть чтобы деконструировать
деконструкцию, поскольку «логика восполнения» —
основное орудие последней, достаточно осознать, что
роман Камю страдает одним изъяном в
конструкте, возникшим отнюдь не вследствие случайности
137

или ошибки. У этого изъяна имеется своя
логика, и, как следует тотчас же уточнить, это
логика лжи — лжи самому себе. Камю становится
соучастником лживой стратегии «угрюмца».
Угрюмец страдает от равнодушия общества:
его одиночество среди всеобщей обезличенно-
сти для него невыносимо. И он внушает самому
себе, что желает быть один и что именно
общество, ревнуя к его «инакости», доводит его до
крайности. Чтобы это искаженное изображение
реальности оказалось хоть сколько-нибудь похоже
на правду, необходимо, чтобы общество
согласилось с этим видением. Угрюмец в самом деле
хочет быть одиноким маргиналом, но при
условии, что общество знает об этом. То есть ему
следует уведомить общество о своем отказе
общаться с ним. Странный парадокс, который можно
разрешить лишь через непостижимый разуму
поступок. Мерсо стреляет в араба, демонстрируя
полное равнодушие к совершенному деянию, —
так ребенок, наказанный родителями и
отправленный в свою комнату, от скуки случайно
поджигает занавеску. В принципе этот поступок не
должен иметь никакого значения, поскольку
ничего не добавляет к его положению в этом мире.
Если что и имеет значение, так это его
маргинале

лизация и абсолютное безразличие к грозящему
наказанию, а не сам поступок. Вот почему он
совершает его, не осознавая, что именно
совершает. И не чувствует никакой ответственности, во
всяком случае, не больше, чем за некое не
зависящее от него стечение обстоятельств. Однако
без этого не-поступка изображение не стало бы
реальностью. Благодаря этому действу субъект
оказывается в чистом виде «вещью в себе»,
вещью среди вещей. Палец Мерсо, спускающий
курок, — это такая же вещь, что и рука, которую
доверяет молодая женщина своему спутнику,
чувствуя его желание, как пишет Сартр в работе
«Бытие и Ничто» в главе «Действия из
самообмана» : «Молодая женщина доверяет свою руку,
но не замечает, что доверяет»38.
Участь Мерсо — самому создать себе судьбу,
ему нужно сделать всё, чтобы его судьба
свершилась, но чтобы при этом поступок — в данном
случае убийство — казался результатом
стечения обстоятельств, а не его активного
действия. Нельзя не увидеть, как близка эта
парадоксальная логика анализу Макса Вебера, когда он
рассуждает о выборе протестантов в
классическом труде «Протестантская этика и дух
капитализма».
139

Напомним. Именно в кальвинистской
доктрине предопределения Вебер искал то, что
способствовало развитию «духакапитализма».
Поначалу это были верования пуритан Новой Англии: на
основании божественного предначертания,
существующего с незапамятных времен, каждый
человек принадлежит к определенному лагерю —
лагерю избранных или лагерю отверженных, — и сами
люди не могут определить, к какому именно.
Они не в состоянии противиться этому велению
судьбы, не имеют возможности что-либо
сделать, чтобы удостоиться спасения или заслужить
его. Однако божественная милость являет себя
через знаки. Важно, что эти знаки нельзя увидеть,
их можно лишь обрести действием. И главное
из них — наследие лютеранства — это успех,
который возможно достичь, подвергнув свою веру
испытанию профессиональной деятельностью.
Это тяжелое испытание: надлежит трудиться
беспрестанно, методично, не позволяя себе ни
отдохнуть, ни воспользоваться богатством.
Если бы пуритане погрязли в праздности, —
утверждает Вебер, — это было бы вполне
логично: избранный ты или проклятый, зачем
прилагать усилия, от которых ничего не зависит? И тем
не менее большинство из них сделали другой
140

выбор, совершенно нелогичный, основанный на
магическом мышлении, как будто они,
«самопровозглашенные святые», за огромную цену
покупали себе благосклонность высших сил. В лучшем
случае они получали знак своей избранности, но
от знака до вещи очень далеко.
Но именно этот в высшей степени
иррациональный выбор, как утверждает Вебер, и породил
экономический разум! В другой своей работе я
показал, что возможно сохранить когерентность
этого положения, прояснив его, обратившись
с этой целью к трудам философа-этика,
профессора университета Глазго, автора «Теории
нравственных чувств» (1759) Адаму Смиту39.
Повинуясь той же парадоксальной логике,
и Посторонний Камю, и пуритане Макса Вебера
сакрализуют себя, подобно Наполеону, самого
себя увенчавшему короной. Имеются, однако, два
существенных отличия.
Во-первых, когда речь идет о Мерсо, мы
имеем дело не с самоизбранием, а с самоустранением
(самоисключением). Выбор Мерсо — убить араба
и кончить жизнь на эшафоте — это симметричная
противоположность выбору кальвиниста,
решившего обрести знак своей избранности. В обоих
случаях мы имеем дело с самообожествлением.
141

Но у сакрального две стороны, светлая и темная:
участь Мерсо — явить собой вторую. Сартр
прекрасно это почувствовал, когда написал про
персонажа Камю: «И все же его абсурдность
кажется нам не приобретенной, но заданной: он таков,
и это всё. Озарение придет к нему на последней
странице, однако всю свою жизнь он прожил в
соответствии с нормами г-на Камю. Если бы в
абсурде была своя благодать, то можно было бы
сказать, что на Мерсо снизошла благодать»*0.
Однако у Сартра этого нет. То, что он здесь
говорит нам, можно было бы истолковать
следующим образом: Камю для Мерсо — это то же,
что Бог для кальвинистов. Когда Сартр
упоминает это «озарение», пришедшее к Мерсо на
последней странице, он гораздо ближе к истине.
В последней фразе романа этот вечный
посторонний впервые демонстрирует человеческие
чувства: он надеется — это нужно для полного
завершения судьбы, — что в день казни злобная
толпа встретит его криками ненависти. Здесь
Бог это Другие — вот второе отличие. Мерсо
отчаянно нуждается в этих других, но ему важно,
чтобы они знали, что он в них не нуждается. Это
выражение, хотя и кажется парадоксальным, для
современного индивидуализма представляет со-
142

бой общее место. Например, писатель, который
хочет, чтобы его прочли для того лишь, чтобы
читатели поняли: ему нечего сказать себе
подобным; интеллигент, который пользуется
средствами информации, чтобы открыто заявить, как
плохо он о них думает; «воображаемый еврей»,
герой тяжелой, грустной книги Алена Финкель-
краута, совершает преступления, чтобы
благодаря грозящему ему наказанию почувствовать себя
достойным своих погибших родителей41.
Не различая Мерсо и его автора, Жирар
вопрошает: «Почему Камю в одно и то же время
жаждет одиночества и жизни в обществе? Почему его
одновременно привлекают и отталкивают
другие^ Это противоречие в действительности
присуще любой романтической личности. Романтик
на самом деле не хочет быть один; он хочет,
чтобы мы видели, что он выбрал одиночество»42.
Я повторяю поставленный вначале вопрос.
Когда Жирар писал эти строки, он только что
обнажил «ложь романтизма», которую определил
как утаивание миметической природы желания.
Взявшись за монументальный роман Камю,
проанализировав до этого сочинения Сервантеса,
Стендаля, Достоевского и Пруста, он не
испытывает никакой потребности обратиться к категории
ИЗ

миметического желания или треугольной связи.
Каким бы мог быть образец-препятствие Мерсо?
Какому треугольнику принадлежала бы одна из
его вершин? Ключа, открывающего любые
двери, не существует, однако дверь, за которой скрыт
«самообман» Камю, открывается, стоит лишь
Жирару толкнуть ее мизинцем. Выходит, у него
имеется какой-то другой способ?
Может, как раз ревность и является ключом
ко всему? Мысль ввести эту категорию, столь
же неуместную, что и категория миметического
желания, может показаться странной. Да, если
мы возьмем это слово в его обычном значении,
особенно если будем иметь в виду ревность в
любви. Но в том смысле, который вкладываю в него
я на страницах этой книги, эта структура,
проявляющая себя через страдание, порождает всю
гамму возможных реакций. Дон Жуан
испытывает ревность, просто-напросто встретив на пути
двух нежно обнявшихся влюбленных. Они не
намеревались ни изгнать его, ни принять в свои
любовные игры, он для них ровным счетом
ничего не значит. Так же, как пишет Жирар:
В последней фразе Мерсо практически признает,
что единственная казнь, которая ему действитель-
144

но угрожает, — это равнодушие других: «Чтобы
все завершилось, чтобы не было мне так одиноко,
остается только пожелать, чтобы в день моей
казни собралось побольше зрителей — и пусть они
встретят меня криками ненависти».
Автономным, самостоятельным субъектом
Мерсо может оказаться лишь в момент
собственной казни, в тот самый момент, когда другие
образуют единое целое, самим существованием
которого и идентичностью обязаны именно ему.
Есть от чего возгордиться. Это единое целое,
которое наконец признает его, потому что
отвергнуто им, огромно: оно состоит из других,
из всех других, из всего человечества, прежнего,
настоящего и будущего, из всей вселенной,
подобно страдающим психозом пациентам,
познавшим на собственном опыте свою «центрич-
ность», как говорил доктор Анри Гривуа43. Став
Богом, Посторонний может впервые открыться
«нежному равнодушию мира»44.

ГЛАВА IV
ПРУСТОВСКИЙ АД
В прекрасном романе «Безумие короля Марка»45
Клары Дюпон-Моно король, которому наставил
рога приемный сын Тристан, обращает к
Изольде, своей неверной супруге, полные боли слова:
Я знал, что люблю тебя безграничной любовью
вопреки страданиям, страхам и хуле, вопреки всем
законам любви. Я знал, что люблю тебя, потому
что уже в миг нашей первой встречи готов был
потерять тебя.
Ревность — это не страх потерять, как
зачастую полагают; это готовность принять потерю.
Поскольку, если согласиться с Жираром и
представить ревность субъектом, то ревность — не
опасность для любви, а условие ее существования.
Мнение Пруста по этому поводу
транслирует нам Никола Гримальди в книге «Эссе о
ревности. Прустовский ад». В плавании по прустовско-
146

му Ахерону я возьму его проводником. Никола
Гримальди, в отличие от Жирара, не
стремится вывести из литературы общую
антропологическую теорию человеческого желания. У него
более скромные намерения: он прочитывает
произведение Пруста через призму ревности. И
вопреки Жирару он видит в романе одно
исключение. Он пишет: «Чувство ревности испытывали
почти все, как и чувство любви. Поэтому
удивительно, почему в романах так мало
встречается его описаний, ведь почти все они посвящены
любви» [ЭР, с. 740; курсив мой]. Как известно,
Жирар считает, что вся великая литература
повествует исключительно об одном: о миметическом
желании. Однако выдержки из прустовского
текста, которые Никола Гримальди подбирает и
комментирует, следуя определенной схеме,
демонстрируют клиническую картину, в которой сложно
не распознать составляющую не менее
универсальную, чем миметическое желание.
В начале сочинения Никола Гримальди пишет
следующее:
Ревность почти всегда является тенью любви. Она
ее отражает, ей сопутствует, она следует за ней.
Поэтому принято считать, что ревности без любви
147

не бывает. Пруст единственный, кто осмелился
перевернуть эту связь и сделать любовь отражением
ревности. У него любовь не предшествует
ревности, а следует за ней. Вот почему любовь
характеризуется не столько удовольствием от присутствия
некой особы, сколько болью от ее возможного
отсутствия. Именно эта боль делает из ее
присутствия потребность, единственный анальгетик,
способный утолить тревогу, которую испытываешь,
не зная, где сейчас любимый человек. Если мы
смогли почувствовать всю силу любви, лишь терзаясь
не менее сильной ревностью, значит, перестав
ревновать, мы перестанем любить. Ревность,
породившая любовь, но не могущая родиться из
любви, — это психопатология воображаемого [ЭР, с. 7;
курсив мой].
Никола Гримальди ошибается. Пруст не
первый и, следовательно, не единственный. Как мы
видели, Мольер опередил его на два с половиной
столетия. Вспомним Дон Жуана: «Нежные
проявления их взаимного пыла взволновали меня,
они поразили мое сердце, и любовь моя началась
с ревности».
Никола Гримальди задается вопросом: как
Сванн смог полюбить женщину, которая была
148

совсем не в его вкусе и очень ему не нравилась —
иными словами, если поначалу он ее не любит
в привычном нам всем смысле слова «любить» ?
Вот ответ, данный рассказчиком «Поисков»:
Сванну, конечно, нередко приходило в голову, что
в Одетте нет ничего выдающегося, и ему не
должно бы слишком льстить, что при всех «верных»
открыто признается его власть над существом,
которое по всем статьям настолько ниже его, — но
с некоторых пор он обнаружил, что многим
мужчинам Одетта кажется обворожительной и
желанной, и теперь ее плотское очарование, очевидное
для других, будило в нем болезненную
потребность полностью подчинить ее себе,
господствовать в каждом уголке ее сердца. И он начал
невероятно ценить вечерние свидания у нее дома; он
сажал ее себе на колени <...>47.
Мы ясно видим здесь миметический
треугольник. Медиаторы желания, которое Сванн
испытывает к Одетте, — это вьющиеся вокруг нее
мужчины. Однако чуть далее рассказчик
добавляет следующие строки, тем самым опровергая
интерпретацию в категориях треугольного
желания:
149

Поэтому <...> главное счастье [которое она ему
дарит] состояло как раз в том, что ему,
влюбленному и из-за этой любви беззащитному, не
угрожают приступы ревности.
Этот отрывок можно соотнести с тем, что
пишет Никола Гримальди о ревнивом желании,
каковое у Пруста составляет единое целое с
любовью:
То, что мы стремимся все время находиться
рядом с любимой особой, и не из-за очарования,
которое она излучает, или удовольствия, которое
она нам доставляет, а исключительно для того,
чтобы не испытывать тревогу от ее отсутствия,
не зная, что она делает, — это и составляет смысл
любви у Пруста. Не столько любовь привязывает
нас к человеку, сколько ревность делает его
необходимым. Мы не столько желаем удовольствий,
которые он нам дарит, сколько страдаем,
представляя те удовольствия, что могут дать ему
другие [ЭР, с. 23].
Желание, которое Сванн испытывает к
Одетте, — это не желание в подражание, подпитыва-
ющееся желаниями других мужчин, обостряю-
150

щееся благодаря соперничеству с ними согласно
действию double bind. Это желания покоя,
отдохновения, безмятежности. Сванн хочет Одетту
просто для того, чтобы она не досталась другим.
Пруст пишет:
Но Одетта, от которой исходила вся эта мука, не
становилась ему безразличнее, наоборот: он
дорожил ею еще больше, словно чем сильнее было
страдание, тем больше возрастала цена
болеутоляющего, противоядия, которое могла ему дать
только она.
Никола Гримальди комментирует:
Мы только что видели, как Одетта парадоксальным
образом сделалась еще дороже и желаннее Сван-
ну, между тем как ее тягостные откровения,
напротив, должны были окончательно его от нее
отвратить. А произошло обратное. Поскольку, узнав
о ее распутстве, Сванн понимает, что нет
человека более неведомого, скрытного,
непредсказуемого. Поэтому, когда боль достигает апогея, он
чувствует всплеск любви, желание сильнее привязать
ее к себе, еще более тесно связать ее
существование со своим.
151

Точно так же мы видим, что любовь
рассказчика к Альбертине ослабевает по мере того, как
ослабевают его страдания, и возрождается вместе
с ними. Весьма примечательно, что он сам
откровенно признается в этом: «Я больше не любил
Альбертину, страдание прошло без следа»48. Но
ему достаточно вновь начать страдать, чтобы он
вновь начал любить [ЭР, с. 104-105].
Попробуем интерпретировать эти суждения
при помощи наиболее приближенных к теории
миметического желания категорий.
Псевдонарциссизм? Одетта не изображает безразличие
к своему любовнику, как это сделал бы человек
самодостаточный, привлекая (через миметизм)
желание того, кто готов на всё, чтобы покорить
эту самодостаточность. Напротив, когда она
показывает себя, как и Сванн, особой, обуреваемой
желаниями (к другим), следовательно, особой
несамодостаточной, испытывающей своего рода
абстинентный синдром, желание Сванна к ней
вспыхивает вновь. Так, значит, это
псевдомазохизм? Из противоборства с мощным медиатором
Сванн выйдет истерзанным и опустошенным,
поэтому он этого медиатора и не ищет. Он
страстно стремится (вновь) завладеть Одеттой просто-
152

напросто для того, чтобы не страдать больше.
Вот что говорит об этом Никола Гримальди:
Чтобы некая особа, которую мы никогда не
любили, вдруг сделалась нам необходима, достаточно
тревоги. Заставляя нас ощущать свое отсутствие
как страдание, она сделает свое присутствие нашей
потребностью. Другое имя этой потребности —
любовь. Вот почему любовь у Пруста это не
радость, а нечто вроде анестезии. Он не
отождествляет счастье с присутствием, он довольствуется
тем, что заставляет нас желать окончания
отсутствия как окончание мучений.
Вопреки тому, что принято считать, у Пруста герой
ревнует не потому, что любит. А напротив —
именно ревность ведет к любви, потому что мы
желаем присутствия любимой особы как окончания
тревоги. При этом нельзя сказать, что ее
присутствие нас восхищает, очаровывает, дарит радость.
Нет, оно приносит нам наркотическое успокоение.
И рассказчик безустанно это повторяет: «Теперь
от моей подруги веяло покоем, но это была для
меня не радость, а только утоление боли»49 [ЭР,
с. 46-47; курсив мой].
153

Любой взыскательный читатель заметит, что
в работах Жирара сексуальное удовольствие не
играет значимой роли. О нем упоминается как
о естественной «потребности», стоящей в одном
ряду с потребностью есть и одеваться, но тотчас
же оно подводится под понятие миметического
желания и теряет всякую специфику. Пруст же,
напротив, в наслаждении видит средство, пускай
временное, проявить свою самодостаточность,
совпасть наконец с самим собой. И это новый
источник тревоги для ревнивца. Вот что пишет об
этом Никола Гримальди:
Размышляя о ревности, Пруст неизменно
поднимает следующую тему: когда мы сжимаем
любимую особу в объятиях, она все равно ускользает от
нас. Ее тело дает нам лишь иллюзию присутствия,
поскольку в своем теле она не пребывает. Она
сбежала к тому, чего желает, или тому, чего ожидает.
То есть никто не может никем обладать в полной
мере, и только наслаждение способно оправдать
ожидание и исполнить желание. Только любовник,
который сопровождал свою возлюбленную в
наслаждении до полного слияния, может сказать,
что обладает ею [ЭР, с. 29].
154

Это полное слияние двух «я» через
наслаждение в теории миметического желания в лучшем
случае может быть лишь иллюзией,
заблуждением субъекта по отношению к себе самому и
заблуждением других по отношению к его «я». Его
подменяет либо наигранное безразличие, либо...
анестезия. Это прямое следствие теории
псевдонарциссизма:
Надеяться обратить на себя желание любимого
человека [любящий] может лишь при условии,
что будет изображать безразличие. Однако, чтобы
утаить желание, ему приходится подавлять
влекущий его к телу любимого человека порыв —
иными словами, подавлять все то, что есть в
любовном желании реального и конкретного [ЛР,
с. 193-194].
Что же до анестезии, она есть следствие той
же мрачной логики, согласно которой «в
сексуальной сфере, как и в прочих, двойная медиация
исключает любую взаимность между Мной и
Другим»:
Запрет, наложенный на желание, может быть снят
лишь в том случае, если любимый человек по той
155

или иной причине лишен возможности видеть
любящего и чувствовать его к себе нежность.
Любящий может уже не бояться унизить себя пред
любимым, выдав свое желание. Когда Матильда
бросается в объятия Жюльена, ему хочется
добить ее окончательно: «Если бы я мог покрыть
поцелуями эти бледные щеки, но только так,
чтобы ты этого не почувствовала!» <...> Прустов-
ский рассказчик ощущает наслаждение, лишь
когда Альбертина засыпает [ЛР, с. 194-195;
курсив автора].
Рассматриваемая нами теория в принципе
исключает возможность взаимного наслаждения.
А ревнивый ум не только ее не исключает, но
и считает непременным условием отношений при
адюльтере. Подобно Оноре из книги
«Наслаждения и дни» субъект восклицает: «Я буду рад, если
ей подарят счастье, если ей подарят любовь, но
не хочу, чтобы ей дарили наслаждение. Не хочу,
чтобы возбуждали ее чувственность, чтобы
другой дарил ей больше наслаждения, чем я <...>
Я ревную только к наслаждению, ревнует
только мое тело»50.
Теория, не допускающая, что взаимное
любовное желание — это опорная точка отноше-
156

ний, довольно стабильная, хотя и уязвимая, не
способна понять, что такое муки ревности. Нет
лучшего воплощения идеи мира, замкнутого на
самом себе, закрытого от всего внешнего, чем
двое влюбленных, слившихся в объятиях. Нет
более острых мук ревности, чем те, что
раздирают сердце человека, представляющего свою
возлюбленную в объятиях другого, поскольку его
устранение окончательно и безусловно.
В другой работе, более поздней, Никола
Гримальди пишет:
В самом делву разве счастье это не восторг
ощущать, как наше существование избавилось от
всего, что его обременяло и отягощало: от
одиночества, страха, тревог и тоски? А для этого им,
влюбленным, достаточно быть вместе — и все
становится так просто, — нужно, чтобы это
длилось всегда. Это и делает из любви нечто вроде
вновь обретенной невинности. Она не знает
иного зла, кроме расставания. А кроме возможности
быть вместе, для влюбленных нет иного блага. Не
испытывая никакого принуждения, не подчиняясь
никаким законам, не заботясь ни о чем, что
существует помимо нее, любовь стремится
уединиться и образовать свой собственный мир. <...>
157

Любовь — это желание обрести полноту
жизни, которую нам сулит другое желание в ответ на
наше. <...>
Чтобы разглядеть что-то, мне следует
оказаться на некотором расстоянии, то есть разлучиться,
а для того, чтобы прикоснуться, надо, напротив,
убрать всякую дистанцию между субъектом и
объектом. С тем, к чему я прикасаюсь, меня не может
разлучить ничто. А если я прикасаюсь не к
объекту, а к телу, оно получает от меня те же ощущения,
что и я от него. Следовательно, мы больше не
живем, запертые внутри себя, лишенные
возможности общаться и разделять чувства. Это ощущение
не только мое, оно наше. Оно не просто общее,
оно только для нас и ни для кого больше.
Поэтому прикосновение, убирая дистанцию, отменяет
отдаленность, необходимую взгляду. Не будем
полагаться на Аполлинера: невозможно
одновременно оставаться «лицом к лицу» и «держаться
за руки». <...>
Ведь любовь — это не только «быть вдвоем»
или «быть вместе», это еще и интимность, когда
другой становится ближе, чем ты сам. <...>
Итак, существует невинность и
экстерриториальность любви. Она отсекает влюбленных от
остального мира и вводит их в другой, особый
158

мир, куда нет доступа никому больше, где не
существует ничего, кроме них, и где каждый живет для
другого. В этом и сущность любви: соединяются
два воображения и условливаются создать
вселенную, в которой жили бы только они одни51.
Дон Жуан осознает, что полностью исключен
из таких вот любовей-миров. Мрак его
страданий раскрывают нам трагические аккорды мо-
цартовской увертюры.
Целую главу своей книги о ревности Никола
Гримальди посвятил ее особой разновидности:
«ревности постфактум», «jalousie del'escalier»*,
по выражению самого Пруста. Этот вид
ревности еще лучше, чем в предыдущих примерах,
показывает непригодность треугольной структуры,
когда речь идет о ревнивом желании.
Еще одна грустная новелла Жан-Батиста Ла-
мота повествует о страданиях человека,
терзаемого этой особой ревностью52. Главный герой
рассказа — француз, который пытается
оправиться от болезненного любовного расставания,
отправившись в семейный пансион в английской
провинции. Среди прочих гостей его внимание
* «Ревности задним числом» {φρ.).
159

привлекает красивая молодая женщина с очень
грустным лицом. Стремясь избавиться от своей
умозрительной любви, герой влюбляется в
реальную женщину. Он узнает, что годом ранее у нее
была бурная любовная связь с мужчиной,
занимавшим ту же комнату, что он сейчас. Тот
мужчина вернулся в родной Нортумберленд. Француз
одержим этим бывшим любовником, он хочет
знать о нем всё, маниакально собирает сведения
об этом Нортумберленде, о существовании
которого еще совсем недавно даже не догадывался:
о его природе, климате, покупает книги о жизни
в регионе и т. д. Эта болезненная фиксация на
бывшем любовнике заставляет его совершать
глупые поступки. Наметившиеся было любовные
отношении между ним и соседкой по пансиону
заканчиваются ничем.
И опять-таки было бы большим
упрощением видеть в бывшем любовнике медиатора
желания, которое француз испытывает к соседке по
пансиону. Герой не соперничает со своим
предшественником, и, хотя его боль, в сущности,
метафизического свойства, с ним
(предшественником) он оказывается связан не вследствие double
bind. Бывший возлюбленный столь же инертен,
1бО

что и кукла — соперник младенца. Любовь
начинается с ревности. Субъект не может принять
тот факт, что в силу обстоятельств (в данном
случае это необратимость времени) оказался
исключен из прошлой связи женщины, которую готов
полюбить. Если бывший любовник неотвязно
преследует его в мыслях, если герой его
обожествляет, это происходит не потому, что он
является препятствием его нынешней страсти,
вовсе нет. Это происходит потому, что этот
человек был — и, следовательно, остается —
членом общности, откуда герой исключен.
Пруст пишет:
Поэтому ревность не имеет конца: пускай даже
любимое существо, например, умерло и не
совершит больше ничего такого, из-за чего имело бы
смысл ревновать, всё равно после любого
события остаются воспоминания, которые способны
внезапно всплыть у нас в памяти и подействовать
на нас не хуже самих событий; этих воспоминаний
мы до сих пор для себя не уяснили, они казались
нам пустяками, но стоит над ними задуматься —
и они, безо всякого подкрепления внешними
обстоятельствами, обретут новый ужасный смысл.
1б1

И неважно, что вы один у себя комнате, неважно,
что ваша возлюбленная умерла — это не
помешает ей изменять вам снова и снова53.
Говоря о вероятности смерти любимого
существа, Пруст, возможно, вспоминал
примечательный — хотя и кажущийся
необязательным в общей линии повествования — эпизод из
«Принцессы Клевской». Мужчина уезжает на
несколько месяцев за границу, пылая любовью
к женщине, на которой намерен жениться по
возвращении, ибо убежден, что она также его
любит. Вернувшись в Париж, он узнает, что его
возлюбленная недавно скончалась. На
следующий день его лучший друг, заливаясь слезами,
поведал ему, что собирался жениться на
вышеозначенной особе. В отличие от Шекспира в пьесе
«Два Веронца» госпожа де Лафайет намеренно
устраняет фигуру миметического
соперничества. Умершая возлюбленная вела двойную игру;
друзья не знали, что являются соперниками, не
решаясь рассказать другому о своем счастье —
так каждому представлялось.
Главного героя зовут Сансер, его соперника
(о котором герой и не подозревает, что он
соперник) — Этутвиль, а неверную возлюбленную —
162

госпожа де Турнон. Сансер открывается
принцессе Клевской. У него имеются на руках письма
госпожи де Турнон его другу, которые тот,
охваченный горем, простодушно отдал ему. Разве есть
более жестокая мука, чем читать любовные
письма, адресованные любимой женщиной другому
мужчине? Это также верно сейчас, в эпоху CMC,
как и во времена написанных от руки нежных
посланий:
Но увы! Что же я там нашел? Какую нежность!
Какие клятвы! Какие твердые обещания выйти за
него! Какие письма! Мне она никогда не писала
подобных54.
Герой повествует о смятении чувств и
страданиях измученного сердца:
<...> я страдаю одновременно и из-за ее смерти,
и из-за ее неверности; эти два горя часто
сравнивают, но никогда один и тот же человек не
мучился тем и другим сразу. Признаюсь, к стыду своему,
что утрата ее мне все еще больнее, чем ее измена;
я не могу счесть ее настолько виновной, чтобы
смириться с ее смертью. Если бы она была жива,
я мог бы утешиться тем, что высказал бы ей свои
1бз

упреки и отомстил за себя, заставив ее понять, как
дурно она поступила. Но я не увижу ее больше, —
повторял он, — я не увижу ее; это несчастье —
величайшее из всех. Я желал бы вернуть ей жизнь
ценою своей. Что за мечты! Воскреснув, она жила
бы для Этутвиля. Как я был счастлив вчера, —
воскликнул он, — как счастлив! Я скорбел больше
всех на свете, но моя скорбь была естественна,
и мне было сладко думать, что я не утешусь
никогда. Сегодня все мои чувства извращены. Ее
притворной страсти ко мне я плачу ту же дань скорби,
какую был бы должен платить страсти искренней.
Я не могу ни ненавидеть, ни любить память о ней;
я не могу ни утешиться, ни страдать.
Редко кому доводилось с такой тонкостью
передать это мучительное, разъедающее душу
чувство: когда ревность смешивается со скорбью —
в данном случае это траур. Внезапно прошлое,
которое следовало бы воскрешать в памяти с
нежной грустью, предстает в новом свете, грязное
и отвратительное55.
Свои рассуждения о «ревности задним
числом» Никола Гримальди завершает так:
1б4

Все, что ревность способна представить себе, она
проживает в настоящем. Соотнесения во времени
ей чужды. Будь она основана на реальных фактах,
то и подчинялась бы тем же временным
детерминациям, что и реальность. Но... Ревность
повинуется стихийному Воображению, независимо и от
всякого разума, и от всякой реальности. Воображая
то, что она подозревает, она это проживает.
Проживая это воображаемое, она делает его
настоящим. Поэтому, предполагая задним числом давние
измены, она проживает их с такой же болью и
интенсивностью, как если бы узнала о них только
что. Ибо «для ревности нет ни прошлого, ни
будущего, и все, что бы она себе ни вообразила, —
всегда настоящее»56 [ЭР, с. 120-121].
«Таким образом, ревнивое воображение
воспринимает возможное столь же напряженно, как
и реальное», — замечает Никола Гримальди [ЭР,
с. 69]. Миметическое желание нуждается в
реальном медиаторе, живом и настоящем. Возможные
или отсутствующие медиаторы ему не подходят.
А могущество ревности заключается как раз
в том, что она не имеет ни границ, ни пределов.
Все, что она предполагает, она делает настоящим.

ГЛАВА V
НЕИСЧЕРПАЕМОЕ ЗНАНИЕ
В конце второго акта оперы Рихарда Вагнера
«Тристан и Изольда» есть невероятно
пронзительный пассаж. Любовники страшатся
наступления утра, когда солнце осветит их преступление:
адюльтер королевы Изольды и измену Тристана,
приемного сына короля Марка. «Близок враг! Он
не спит! Скоро ночь пройдет!»57 —
предупреждает служанка Брангена. Но любовники знают, что
этот день грядущий уступит место вечной ночи,
которая навсегда соединит их, создав новое
существо, Тристана-и-Изольду. В музыкальном
либретто особо выделяется этот маленький союз
«и/und». «Lass den Tag dem Tode weichen I Пусть
пред Смертью День отступит, — поет
восторженная Изольда. — Ewig währ9 uns die Nacht! I
Вечно да будет Мрак!» И вместе с Тристаном:
«Nun banne das Bangen, holder Tod, sehnend
verlangter Liebestod! I О, дай нам забвенье, дай нам
покой, страстно желанная смерть в Любви!»
166

Этот музыкальный пассаж следует за другим
отрывком, который является признанным
шедевром европейской музыки. Ярчайшее
изображение сакрального единения возлюбленных,
которое может осуществиться лишь в смерти, —
это Liebestod, смерть в Любви, гениальное
изобретение Рихарда Вагнера и вершина «лжи
романтизма». На сцене появляется Марк, этот terzo
incomodo*, несчастный рогатый муж, жалкий
обманутый отец, навсегда обесчещенный
король. Он слишком добр, всё, чего он хочет, — это
понять: почему, warum, warum, warum?. Именно
от Тристана ожидает он ответа: «Mir dies? Dies,
Tristan, mir? I Мне... это? Как? Это... мне?»
Следует долгая литания, которую критики считают
центральной арией оперы, — знаменитый
монолог Марка, где он бесконечно воспроизводит
цепь обстоятельств, приведших к трагедии.
Бездетный вдовец, он не помышлял жениться
снова, он не осмеливался приблизиться к Изольде,
он слишком почитал ее, чтобы желать. Но народ,
в том числе и Тристан, хотели, чтобы король
женился. Их доводы убедили Марка, и, сделав
своего племянника и приемного сына посланником,
* Третий лишний (итал.).
167

он сочетался браком с Изольдой. Судя по всему,
к этому шагу его подтолкнула логика ревности:
старый Марк женился на Изольде даже не для
того, чтобы обладать ею, а скорее чтобы
помешать другим ей обладать. Вот его сетования:
Die kein Himmel erlöst,
warum mir diese Hölle?
Die kein Elend sühnt,
warum mir diese Schmach?
Den unerforschlich tief
geheimnisvollen Grund,
wer macht der Welt ihn kund?
Небом проклятый ад
мной ужель был заслужен?
Тяжкий мой позор
за что достался мне?
Загадка так темна,
таинственна, страшна!
Кто нам решит ее?
Ответ Тристана — ключевой момент всей
оперы. Он сопровождается невероятной силы
музыкой, без которой неизбежно потерял бы свою
глубину. Дидаскалия (указание автора актерам)
168

композитора здесь очень важна — «поднимая на
Марка глаза, полные сострадания (mitleidig)»:
О König, das
kann ich dir nicht sagen:
und was aufragst,
das kannst du nie erfahren.
Король мой!
Ответить не могу я...
Ты никогда
той тайны не узнаешь.
Простые, очень короткие слова выражают
бесконечное страдание, которое мы именуем
ревностью. В этом ответе нет никакой неприязни,
нет соперничества отца и сына, миметического
или какого другого, лишь признание
собственной беспомощности. Как правило,
комментаторы не особо обращают внимание на этот момент.
Известный критик Вагнера Эрих Раппл
воспринимает буквально то, что Тристан произносит
после прихода короля Марка: он протирает глаза, он
еще окончательно не проснулся после ночи,
проведенной с Изольдой. Еще красноречивей
звучало бы: «Hier ist kein warum I Здесь нет никакого
1б9

почему», — слова охранника Освенцима,
которые приводит Примо Леви в книге «Человек ли
это?»58. Этой жестокости, превосходящей все
мыслимые законы, придуманные человеком,
чтобы выносить суждения о поступках себе
подобных, этой «беспричинной ненависти» (у
которой, разумеется, есть причины) и в самом деле
нельзя предпослать никакое «почему», ни
адресованное палачам, ни обращенное к жертвам.
Страдания ревности безграничны, понадобилось
бы бесконечно долгое время, чтобы выразить
их, и столь же бесконечно долгое время, чтобы
осознать деяния, ею вызванные. Здесь уместно
лишь молчание ночи.
Ревность, безусловно, трагична, но она также
являет собой сущую глупость. Король Марк
пытается понять причины измены. В факте самой
измены сомневаться не приходится. Но на вопрос
«почему» ответа нет. Он, классический
ревнивец, просто пытается узнать, что же произошло.
Ему нужны доказательства. Если понадобится,
он сам их выдумает — до такой степени его
мучит этот вопрос.
Иррациональность подобных исканий можно
весьма красноречиво продемонстрировать на
примере следующего отрывка из «Опасных свя-
170

зей» Шодерло де Лакло (1782). В письме от 4
декабря 17** года виконту де Вальмону маркиза
де Мертей пишет:
Я просто не могу этого понять! Посудите сами,
о чем идет речь? Вы застали у меня Дансени, и вам
это не понравилось? На здоровье! Но какие
выводы вы из этого сделали? Либо это вышло
случайно, как я вам и сказала, либо на то была моя
воля, чего я вам не говорила. В первом случае
письмо ваше несправедливо, во втором оно
смехотворно — так стоило ли его писать! Но вы
приревновали, а ревность не рассуждает. Либо у вас
есть соперник, либо нет. Если он есть, надо
понравиться настолько, чтобы вам оказали
предпочтение. Если нет, опять же надо понравиться, чтобы
соперника не появилось. В обоих случаях
следует вести себя одинаково. Зачем же мучить себя?
А главное — зачем мучить меня? Разве вы
разучились быть самым очаровательным из
поклонников? И разве вы утратили веру в себя? Нет, виконт,
вы плохо судите о самом себе59.
По мнению маркизы, у Вальмона небольшой
выбор: либо обнаружить свою ревность,
сетовать, выказьшать враждебность и злобу — словом,
171

вести себя как пошлый обманутый муж и т. д.,
либо продолжать бороться за любовь,
стремиться нравиться, стараться оказаться лучшим в
искусстве обольщения. Каковы бы ни были
обстоятельства (неведомые ему, терзаемому муками
сомнения), в которых находится Вальмон, —
есть ли у него соперник или нет — лучшее, что
он может сделать (опять-таки по мнению
маркизы), — это выбрать второй путь: «В обоих
случаях следует вести себя одинаково». Выбор
очевиден, следовательно, не стоит и мучиться.
Неопределенность ситуации нисколько не
влияет на принятие решения, поскольку оно от
ситуации не зависит.
Рассуждения маркизы де Мертей
демонстрируют неумолимый принцип действия аксиомы,
которую называют «принцип неизбежности»60.
Это одна из основ теории рационального
выбора, которая охватывает все аспекты современной
философской мысли, идет ли речь об
экономических, стратегических расчетах или о теории игр.
Но она же демонстрирует и ее пределы.
Несчастный Вальмон хочет знать! Он хочет знать,
изменяет ли ему любовница с юным Дансени или
нет. И за это знание он готов заплатить большую
172

цену: следующее письмо — это будет война!
В своем настойчивом стремлении узнать то, что
она именует правдой, ревность опровергает
кажущиеся неопровержимыми законы разума, по
крайней мере законы разумного61. Понять, как
в действительности обстоит дело, хотя бы для
того, чтобы узнать: худшее произошло,
избавиться раз и навсегда от ужасных сомнений и
подозрений — этому нет цены. Но дело как раз в том,
что цена есть, цена эта велика, и, пустившись на
поиски, самый умный человек может
превратиться в последнего дурака. Тристан предупреждает
об этом: ты спрашиваешь то, что узнать никогда
не сможешь.
Теперь дадим урок гносеологии для
начинающих. Универсальная фраза типа «все лебеди
белые» — весьма спорное изречение, поскольку
возможно сделать наблюдение, которое его
опровергнет: бывают и небелые лебеди. В самом
деле, в Австралии обнаружили черных лебедей,
что доказывает ошибочность приведенного выше
изречения. И тот факт, что до даты этого
открытия небелых лебедей никогда не видели, не может
рассматриваться в качестве подтверждения
исходного суждения. Вполне вероятно — а в данном
173

случае именно так и есть — просто плохо искали.
Универсальное суждение спорно, при этом не
поддается верификации62.
Рассмотрим теперь высказывание: «Моя жена
мне никогда не изменяла и не изменяет». Это
опровержимо? Поддается проверке?
«Гимпель-дурак» — грустная новелла
лауреата Нобелевской премии по литературе
американского писателя Исаака Башевиса-Зингера. Герой
этой истории вовсе не глуп — он до крайности
легковерен. Однажды вечером, поздно
вернувшись с работы, он видит в супружеской постели
рядом со своей женой какого-то мужчину. Он тут
же уходит из дома, не желая устраивать скандал,
могущий разбудить сына. На следующий день
просит жену объясниться при раввине, но та всё
отрицает. Раввин велит Гимпелю оставить свой
дом, и герой подчиняется. Проходит несколько
месяцев, Гимпель тоскует по семье и убеждает
себя, что ему все привиделось. Заливаясь
слезами, он заявляет раввину, что оболгал жену.
Раввины совещаются около года, и наконец
Гимпелю разрешено вернуться домой. Чтобы
никого не побеспокоить, он дожидается ночи.
Но жена в постели не одна: рядом с ней молодой
сосед-подмастерье. Жена удивляется неожидан-
174

ному приходу мужа и велит ему пойти проверить,
хорошо ли привязана в саду коза. Когда Гимпель
возвращается, подмастерья уже нет. Гимпель
просит объяснений, но жена уверяет, что ему все
привиделось. Затем он получает по голове от
брата жены. Когда на следующий день Гимпель
просыпается и расспрашивает подмастерья, тот
говорит, что Гимпель бредит, и советует ему
лечиться. Гимпель вновь убеждает себя, что
увиденное — плод его воображения.
Двадцать лет Гимпель счастливо живет со
своей семьей, у них родилось несколько детей. Жена
серьезно заболевает и на смертном одре
признается мужу, что дети не его. «А чьи же они?» —
спрашивает Гимпель. «Не знаю. У меня было
столько мужчин. Но в одном я уверена: они не
от тебя». Наконец Гимпель всё понял.
Гимпель — обманутый муж, несчастный
рогоносец, в этом нет сомнений, но ведь он сам
многократно обманывал себя, поэтому жена так долго
и так легко могла его дурачить63. Высказывание
«Моя жена мне никогда не изменяла и не
изменяет» хотя и ложно, в его случае не является
опровержимым, поскольку нет никаких наблюдений,
могущих его опровергнуть64. Гимпель в высшей
степени смешон.
175

Не менее смешны и патологические
ревнивцы, которые словно являют собой отражение
в зеркале дурака Гимпеля. Их подозрения ни на
чем не основаны, по крайней мере вначале, но
никакие рассуждения, никакие наблюдения,
никакие проверки не могут опровергнуть их
сомнений, рассеять их. Это тоже своего рода
самообман, и конца ему не видно.
В книге о Шекспире Жирар демонстрирует
потрясающий анализ подобной ревности. И речь
не об Отелло. Интересен следующий диалог
между Дездемоной и женой Яго, Эмилией, которая
и говорит об этой ненужности:
Дездемона
Я поводов ему не подавала.
Эмилия
Но для ревнивых это — не ответ.
Не поводы велят им ревновать,
А ревность их — чудовище, собой же
Зачатое, рожденное собой же65.
176

Самое совершенное воплощение этого
чудовища, которое и есть ревность, Жирар видит
в персонаже поздней пьесы Шекспира «Зимняя
сказка», короле Сицилии Леонте. Поначалу мы
видим обычный треугольник: Леонт, его
очаровательная жена Гермиона и король Богемии
Поликсен, приехавший погостить к другу детства.
Охваченный ревностью, Леонт чуть было не
погубил все свое семейство и друга. Жирар ставит
беспощадный диагноз: «Глупость этого
огромного разума еще более ужасна, чем его вина»
[ТЗ, с. 439]. Что же произошло?
Леонту кажется, что его жена слишком
сдержанно ведет себя по отношению к его другу, он
хочет их познакомить поближе. Он любит обоих
и хотел бы, чтобы в этом празднике любви
принимали участие все стороны треугольника.
Вроде бы все логично! Все получается! Но первые же
признаки интереса к гостю, затем дружеские
чувства, которые начинают испытывать друг к другу
Гермиона и Поликсен, Леонт истолковывает как
преступную любовную связь. Ему слишком
хорошо известны механизмы миметического
желания, те, которые Шекспир, задолго до Жирара, так
блестяще теоретизировал в своих предыдущих
177

пьесах. Он знает, что его посредничество
приведет к катастрофе. И это знание погубит его,
поскольку доказательства измены он видит во
всем, ему достаточно малейшего признака:
легкого замешательства, мимолетного взгляда.
Падение в пропасть, которое Жирар
наблюдает в «Зимней сказке», происходит с
головокружительной быстротой. Шекспир наделяет
героя пьесы теоретическим знанием, каким
обладает он сам, автор. Это знание — яд, и он
смертелен для персонажа. Жирар пишет:
Подобно многим современным интерпретаторам,
Леонт ошибается из-за excès de soupçon*.
Влечение Гермионы к Поликсену — это его собственное
дитя, но он не понимает этого. Его неуверенность
всегда ведет к наихудшему из возможных с его же
точки зрения истолкований, и это ужасное
заблуждение неотделимо от его миметической
проницательности. Отнюдь не помогая в бедственную
минуту, его проницательность лишь ускоряет его
падение [ТЗ, с. 435; курсив мой].
* Избыток подозрений {φρ.). Примег. пер. цитируемого
издания.
178

И Жирар добавляет: «Такова судьба многих
теоретиков ! » Это почти конец его книги, и
данное утверждение следует принимать всерьез.
Поскольку теория, о которой идет речь, — это
теория ревности куда в большей степени, чем
теория миметического желания, в своей
собственной книге я пытаюсь разрешить следующий
вопрос: может ли наше понимание ревности во
всех ее аспектах помочь бороться с тем злом,
воплощением которого она является?66

ГЛАВА VI
ДВОЙНОЙ ГЕНЕЗИС ЖЕЛАНИЯ
Рене Жирар открыл не одну, а две морфогенети-
ческие первопричины желания. Он же
предположил, что она одна, и тщетно пытался вторую
свести к первой. Поначалу он назвал желание
«треугольным», затем «миметическим» и на
протяжении всего творчества любые, самые
патологические формы именовал «метафизическим
желанием». Вторую первопричину я называю
«ревностью»67. Эта ревность, как и
миметическое желание, представляет собой структуру,
порождающую бесконечно разнообразную гамму
различных чувств, эмоций, способов поведения.
Эти две структуры не сводятся одна к другой,
как показывают данные, неоднократно
подтвержденные на многочисленных
проанализированных мною фигурах, поскольку геометрия68, им
соответствующая, различна: в одном случае это
треугольник, вершины которого представляют
собой субъект, объект и медиатор желания, в дру-
ι8ο

гом — это окружность, обхватывающая
замкнутый «мир», и субъект, находящий вне ее. Когда
речь идет о миметическом желании, double blind
делает из медиатора-образца препятствие, а из
препятствия — образец; но если это ревность,
то мы имеем дело с другим double bind,
благодаря которому взаимно усиливаются и закрытость
мира, и горделивый солипсизм субъекта.
Ревность как образующая структура не может
быть сравнима с завистью, которая
представляет собой чувство, страсть, желание: ревность и
зависть относятся к различным логическим
категориям и находятся на разных уровнях анализа.
В данной книге мы условились именовать
завистью тип отношений, рассматриваемых
теорией миметического желания, то есть отношений
между субъектом и медиатором желания, причем
первому представляется, что осуществлению его
желания мешает второй, тот, кто и побудил это
желание.
Как и миметическое желание,
ревность-структура способна порождать огромное
разнообразие желаний и типов поведения. Человек,
истерзанный горем до смерти («Принцесса Клевская»),
Дон Жуан, для которого зрелище чужой любви
невыносимо до такой степени, что он делает всё,
ι8ι

чтобы ее уничтожить, младенцы в истерике,
извращения Пандара, тюремщики Пруста — различные
типы ревнивцев располагаются по своеобразной
дуге, и невозможно осознать их типологическое
единство, не сведя все точки в едином центре,
который представляет собой страдание, зачастую
невероятно жестокое, вызванное ревностью.
Ревность — структура, несводимая к
миметическому желанию, поскольку в ней
отсутствует и медиация, и имитация. Обратимся к фигуре,
которую Жирар именует двойной медиацией,
а именно к соперничеству между «дворянином
в мещанстве» господином де Реналем и
«мещанином во дворянстве» Вально. Объектом их
соперничества является Жюльен Сорель, которого оба
желают заполучить учителем для своих детей,
причем, согласно теории миметического
желания, оба имитируют желание, наличие которого
предполагают у другого. Но мы видим, что Жирар
говорит нам совсем о другом, и на стадии
анализа это вызывает недоумение. Жирар
недвусмысленно дает понять, что каждый из них хочет
получить Жюльена, чтобы его не получил соперник.
Это и есть фигура ревности: каждый слишком
страдал бы при виде связи, установившейся
между его соперником и Жюльеном, поэтому делает
182

все, чтобы перехватить эту возможность.
Именно так, и мы тоже могли в этом убедиться,
Никола Гримальди анализирует ревность у Пруста.
Отметим, что оба объяснения априори
возможны, и лишь эмпирическое исследование поможет
найти истину. Если в результате мы придем к
выводу, что перед нами — взаимная ревность, то
взаимное подражание желанию объекта исключено69.
Я не знаю более сильного и более грустного
произведения, трактующего драму ревности, чем
«Принцесса Клевская» госпожи де Лафайет. Мы
говорили о нем, когда речь шла о «ревности
задним числом», но на заключительных страницах
книги мне представляется важным напомнить
его основную тему. Все персонажи этой истории
в той или иной момент испытывают муки
ревности, но один умирает из-за нее, а другой
использует с невиданной жестокостью. Миметическое
желание, бесспорно, играет определенную роль
в динамике повествования, но эта роль
незначительна в сравнении с ролью ревности; при этом
ревность ни в коей мере не ведет начало от
миметического желания. Доказательство тому дается
в терминах, способных «восхитить
бога-геометра», если цитировать знаменитые слова,
приписываемые Фонтенелю.
18з

С момента публикации романа все задаются
вопросом, что заставило госпожу Клевскую
признаться мужу в чувствах, которые она
испытывает к другому мужчине, и умолять его позволить
ей удалиться от двора, чтобы она могла остаться
верной долгу супруги и сопротивляться соблазну.
Это должно свидетельствовать о ее силе.
Принцесса Клевская кичится этим самоотречением
перед мужем и самой собой, и зачастую это
выглядит неуместно.
Она не сразу соглашается назвать имя того, кто
пробудил ее страсть, но вскоре его открывает:
это герцог де Немур, самый красивый мужчина
при дворе. Перед нами был бы просто водевиль
и банальная «любовь втроем» — жена, муж и
любовник — если бы не определенные признаки, по
которым мы можем предположить, что это
базовый миметический треугольник.
Принц Клевский без ума от жены — она же его
не любит, она испытывает к нему уважение.
Герцог де Немур без ума от госпожи Клевской, но та
об этом не знает, лишь догадывается по
некоторым признакам. Принцесса Клевская влюблена
в герцога де Немура, тот об этом не знает, но
постепенно открывает правду: так, он подслуши-
184

вает ее разговор с мужем, во время которого она
признается, что любит другого.
Можно ли здесь говорить о миметическом
соперничестве героев? Ясно одно: они ревнуют
друг к другу. Но принцесса Клевская весьма
сведуща в любовных играх: эту науку ей
преподала мать, госпожа де Шартр, а также, разумеется,
и сама автор, госпожа де Лафайет. Она
прекрасно знает механизм псевдонарциссизма, хотя,
конечно же, не называет его так. Страсть герцога
де Немура она объясняет своей недоступностью.
А страсть собственного мужа — тем, что сама
она его не любит. Она понимает, что если бы
уступила первому — коль скоро ее муж мертв —
его желание, будучи утолено, ослабеет, а затем
и вовсе исчезнет. В этом и коренится основная
проблема браков по любви. Достаточно
представить себе, как предлагает нам Дени де Ружмон,
Изольду в роли госпожи Тристан!
Учитывая все вышеизложенное, попытаемся
ответить на вопрос, волнующий любого
читателя «Принцессы Клевской» уже более трех веков.
Почему же все-таки принцесса открыла мужу
свою страсть к другому мужчине? Чтобы
возбудить его желание? Но он и так ее пылко любит,
185

ей это известно, она ничего не может с этим
сделать. Почему она избегает герцога де Немура?
Чтобы возбудить его желание? Но он и так ее
пылко любит, ей это известно, и доставляет ей
радость. Нелепо было бы делать из принцессы
Клевской вторую Крессиду, которая, желая вновь
пробудить чувства у своего бойфренда, говорит
о том, что вскоре окажется среди «веселых
греков». Принцесса — в высшей степени
трагический персонаж. Боюсь, что теория
миметического желания нисколько не поможет постичь
тайну романа.
На взволнованный вопрос супруга: «Зачем
вы не оставили меня в том покойном неведении,
в каком пребывает множество мужей? Быть
может, я так и не знал бы всю жизнь, что вы
любите господина де Немура», принцессе ответить
нечего. Приведу собственную интерпретацию.
Принцесса Клевская представляется мне отнюдь
не «жертвой супружеской верности», как видят
ее некоторые великие умы70, но чудовищем
мщения. Кому ей мстить? Супругу, разумеется,
которого ей навязали и который ее не удовлетворяет.
Зло вовсе не обязательно совершается
намеренно. Я не утверждаю, что принцесса Клевская,
устраивая ловушку, осознает, что делает. Во всех
186

историях зла есть нечто общее: стремление
обмануть человека, который вас любит и которого вы
сами не любите, заставив его поверить в
отношения столь идеальные, что они не вписываются
в реальность. То, что Тристан и Изольда
получают благодаря смерти, принцесса Клевская
добивается благодаря тому, чего не было71. Она
заставляет супруга ревновать к тому, чего нет. От
этого он и умрет: от ревности.
Ревнивец, в крайнем случае, еще может
допустить, что жена спит с другим. Но его буквально
убивает мысль, что у нее с ним столь идеальные
отношения, что они не могут, не должны
воплотиться в жизнь.
Одна сцена из романа, которую обычно
оставляют без комментариев, свидетельствует об этом
так убедительно, что ни математик, ни философ
не может остаться равнодушным. Однажды
принцу Клевскому представляется, что герцог де Не-
мур днем нанес визит его жене и, возможно, до
сих пор у нее. Он спешит домой, охваченный
сильнейшей ревностью. Нам, читателям, уже
известно, что принцесса Клевская, верная своему
долгу перед супругом и собой, сделала всё, чтобы не
принимать у себя герцога де Немура. Итак, принц
Клевский возвращается к себе:
187

Он сразу же прошел в спальню жены и, поговорив
с ней какое-то время о вещах посторонних, не
смог удержаться и спросил, что она делала и кого
видела; она ему рассказала. Заметив, что она не
упомянула господина де Немура, он спросил,
трепеща, перечислила ли она всех, кого видела,
чтобы дать ей возможность назвать герцога и не
страдать оттого, что она с ним хитрит. Но поскольку
она не видела герцога, то и не назвала его, и принц
Клевский продолжал, тоном голоса выдавая свое
волнение:
— А господин де Немур, — сказал он, — вы его
не видели или забыли назвать?
— Я и вправду его не видела, — отвечала она, —
я почувствовала себя дурно и послала извиниться
перед ним.
— Вы почувствовали себя дурно только для
него, — возразил принц Клевский. — Коль скоро
вы приняли всех, отчего такое отличие для
господина де Немура? Отчего он для вас не такой, как
другие? Отчего вы должны бояться встречи с ним?
Отчего вы позволяете ему увидеть, что ее боитесь?
Отчего вы даете ему понять, что пользуетесь той
властью, которую его страсть дает вам над ним?
Отважились ли бы вы отказаться его принять, если
бы не были уверены, что он не сочтет вашу суро-
188

вость неучтивостью? И отчего вы должны быть
с ним суровы? У такой женщины, как вы,
сударыня, знаком особой благосклонности становится
всё, кроме безразличия.
Назовем «достойным» всякого мужчину,
которого принимает принцесса Клевская. В этот
день, если верить умозаключениям принца Клев-
ского, все мужчины достойны, кроме одного.
Перейдя на высший уровень обобщения, можно
сформулировать так: единственный
по-настоящему достойный мужчина — тот, кто не
«удостоился». Негативное стало позитивным через
самотрансцендентность72. Таков парадокс, о
который спотыкается логика ревнивца и его
рассуждения. Это можно сравнить с ситуациями,
возникающими во время тестов на психологическую
совместимость. Некая группа, члены которой
не имеют возможности общаться друг с другом,
должны прийти к согласию при выборе одного
элемента из совокупности элементов. Каждый
элемент, кроме одного, имеет символическую
ценность для некоторых членов группы, но не для
всех. Всем это известно. Лишь один элемент не
подчиняется этому правилу и не имеет ценности
ни для кого. И это также всем известно. Именно
189

на этот единственный «нейтральный» элемент
и должен пасть выбор группы. То есть этот
элемент выделяется среди прочих тем, что никто
конкретно его не выделяет как значимый для себя
или другого.
Реакция принцессы Клевской на эти
рассуждения вполне предсказуема: она сообразуется
как с логикой, так и со здравым смыслом, но
ирония заключается в том, что она, эта реакция,
обнажает все мрачное коварство ее слов,
возможно непреднамеренно:
— Какие бы подозрения вы ни питали
относительно господина де Немура, — проговорила
принцесса Клевская, — я не предполагала, что вы будете
упрекать меня за то, что я с ним не виделась.
Принц Клевский, как нам известно, умрет, так
ничего и не поняв в этой жестокой игре.
Выше я говорил, что Рене Жирар выявил две
морфогенетические причины желания: с одной
стороны, миметическое желание, с другой —
ревность. Я по-прежнему это утверждаю, но хочу
уточнить. Разумеется, Жирар полагал, что
доказал происхождение ревности из миметического
190

желания. На самом же деле, напротив: только
осознав, что это происхождение невозможно, мы
можем объяснить такое понятие, как ревность.
Прием, позволяющий постичь, что такое ревность,
созвучен негативной гносеологии — познанию
через отрицание. Что это означает? Нужно взять
за основу теорию треугольного желания,
проследить эволюцию ее фигур, отследить тот момент,
когда медиатор утрачивает свою конкретность:
вот поворотная точка, при которой проявляется
другая сущность, ревность. В данной книге мы
следовали именно этой методике.
Остается еще один важный вопрос. Ревность
как структура — источник широкой гаммы
различных чувств, но сама она представляет собой
эксклюзию, отчуждение, нехватку чего-либо, то
есть опять-таки желание: а именно желание
положить конец мучительным страданиям, вызванным
этой нехваткой. Что же это за невыполненное
обещание, делающее из ревности неумолимое зло,
свойственное человеческому существованию?
Первая версия этой книги появилась пять лет
назад в форме длинной статьи на английском
языке. Этот текст получил распространение, в
частности, среди жирардистов, но не только. Его
широко обсуждали, критиковали, комментировали,
191

опровергали, и этот обмен мнениями был мне
весьма полезен. Один из читателей сделал мне
настоящий подарок в виде ответа на только что
поставленный вопрос, и этот ответ меня потряс: он
открыл головокружительные бездны, которые
сам я не увидел, пройдя совсем рядом.
Математик, философ, писатель, автор монументальных
трудов, Оливье Рей в каком-то смысле проделал
с моим текстом такую же работу, какую я
проделал с книгами Рене Жирара. Его огромный вклад,
помимо прочего, состоит в том, что он впервые
сблизил теорию Рене Жирара с психоанализом.
Я с огромной благодарностью предоставляю ему
слово.

ПРИМЕЧАНИЯ

ПОДНЯТЬ ЗАНАВЕС
1 Toohey P. Jealousy. New Haven: Yale University Press,
2014.
2 Действие первое, явление I. Здесь и далее перевод
А. Федорова. Примег. пер.
3 Действие первое, явление П.
4 Entrée Envy // Standford Encyclopedia of Philisophy.
5 Вольтер. «Генриада». Примег. пер.
6 Цит. по: Барт Р. Фрагменты речи влюбленного. М.:
Ад Маргинем Пресс, 2002. Перевод В. Лапицкого.
Примег. пер.
7 Жан Расин. «Федра». Перевод М. Донского. Примег.
пер.
8 Habib С. Le gout de la vie commune. Paris: Flammarion,
2014. P. 40-41. Курсив автора.
9 Arendt H. Condition de Г homme moderne. Paris: Cal-
mann-Lévy, 1961. P. 91
10 Constant B. De la liberté des anciens comparée à celle des
modernes; цит. по: Констан Б. О свободе у древних
195

в ее сравнении со свободой у современных людей //
Полис. Политические исследования. № 2. С. 97.
Перевод М. Федоровой. Примег. пер.
11 С этого момента я, за некоторым исключением, буду
называть автора книги «Ложь романтизма и правда
романа» по фамилии, опуская имя, которое, однако,
очень ему подходит. Это лишь для того, чтобы
подчеркнуть: моя критика касается единственно его
творчества и только его. Дружба и глубокая привязанность
к этому человеку, которого я знаю уже сорок лет,
остаются неизменными.
12 Girard R. Mensonge romantique et vérité Romanesque;
цит. по: Жирар P. Ложь романтизма и правда романа.
M: НЛО, 2019. Здесь и далее перевод А. Зыгмонта.
Примег. пер. Далее: Л Р.
13 Girard R. La violence et le Sacré; цит. по: Жирар P.
Насилие и священное. M.: НЛО, 2000. Здесь и далее
перевод Г. Дашевского. Примег. пер. Далее: НС.
14 Girard R. Des choses cachées depuis la foundation du
monde; цит. по: Жирар P. Вещи, скрытые от создания мира.
M.: Издательство ББИ, 2016. Здесь и далее перевод
А. Лукьянова и О. Хмелевской. Примег. пер. Далее: ВС.
15 Вопрос религии — это поистине вопрос
основополагающий. Я много говорил о жираровской теории
насилия и священного в различных работах.
16 Сегодня я представляю все иначе. Если существует
перевернутая пирамида, то ее основание, которое
теперь оказывается наверху, а именно теория
современно

ности, интерпретированная через евангельские
тексты, указывает нам исходную точку, то есть теорию
желания. Жан-Мишель Угурлян в диалоге с Жираром
писал: «Хотя желание не является специфически
современным изобретением, оно расцветает именно в
современной жизни, или, вернее, оно расцветает как
современное, и, разумеется, именно в свете этой
современности мы перетолковываем в терминах желания
все виды явлений, которые, быть может, и не вполне
относятся к нему» [ВС, с. 337]. Иными словами, теория
миметического желания делает из него некий
побочный продукт воздействия христианства на
человеческое общество. Биологические корни желания — о чем
вскользь упоминается в ВС — не должны заслонять
этого основного положения.
17 См.: Girard R. Celui par qui le scandale arrive: entretiens
avec Maria Stella Barberi. Paris: Fayard/Pluriel, 2011.
18 Вместо «миметического желания» Жирар здесь
пишет «внутренняя медиация», что является одной из
его разновидностей. См. ниже.
19 Здесь и далее, за исключением оговоренных случаев,
в скобках страницы приводятся по русским изданиям.
Примег. пер.
20 См.: Girard R. A Theater of Envy. William Shakespeare.
New York, Oxford: Oxford University Press, 1990.
Французский перевод Бернара Венсана появился в том
же году в издательстве Grassset под названием
«Shakespeare. Les feux de l'envie» (перевод на русский:
197

Издательство ББИ, 2021. Перевод С. Панич, С.
Мартьяновой. Примег. пер.). Далее: ТЗ.
21 Подзаголовок книги — «Геометрия желания» —
говорит о том, что концептуальный анализ желания и
ревности должен, по моему мнению, сосредоточиться
именно на форме как математическом термине,
который лучше всего формализует вышеупомянутые
понятия. Слишком часто, вслед за Хайдеггером, путают
математическую формализацию и подсчет. Данный
подзаголовок я позаимствовал у антрополога Марка
Анспаха — разумеется, с его согласия. Такое название
сборника текстов Рене Жирара, который он собрал,
перевел и подготовил к печати (Geometries du désir.
Paris: L'Herme, 2011), Марк Анспах оправдывает,
цитируя Жирара: «Законы влечения вызывают к жизни
геометрически четкие схемы...» Он комментирует:
«Вечный любовный треугольник есть всего лишь
самая очевидная миметическая фигура». В этой книге
Марк Анспах, один из самых тонких толкователей жи-
раровской теории, будет упоминаться не раз.
Часть первая
ИСЧЕЗНУВШИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
МИМЕТИЧЕСКОГО ЖЕЛАНИЯ
1 В книге«Ложь романтизма...», первой работе
Жирара, опубликованной в 1961 г., в которой он высказал
идею миметического желания, это выражение появ-
198

ляется один-единственный раз. Соответствующий
ему речевой оборот звучит как «треугольное
желание». Но и он встречается гораздо реже, чем третий
термин: «метафизическое желание». Мы к этому еще
вернемся. Однако выражение «миметическое
желание» уже встречается в следующей — после Л Ρ —
книге Жирара (Dostoïevski, du double à l'unité. Paris:
Pion, 1963, перевод на русский язык: Достоевский: от
двойственности к единству. М.: Издательство ББИ,
2017. Перевод Г. Куделич. Примег. пер.).
2 Так, в работе Жирара о Шекспире, ТЗ, вышедшей
в 1990 г., используется в основном выражение
«миметическое желание», но прилагательное
«треугольный» встречается постоянно как определение к
слову «желание», и не только.
3 Если говорить о его крупных работах, то в «Театре
зависти» оно учитывается, но его нет ни в НС, ни в ВС.
4 Не один последователь Жирара впал в заблуждение,
предположив, что открытие зеркальных нейронов
придаст наконец научное основание теории
миметического желания. См. Часть вторую, главу И.
5 Люсьен Скубла, из личной беседы. См. также: ScublaL.
Contribution à la théorie du sacrifice // Deguy M., Du-
puy J.-P. René Girard et le problème du mal. Paris:
Grasset, 1982. P. 147.
6 Clark C. The Sleepwalker: How Europe Went to War in
1914. London: Harper, 2013.
7 To, что здесь я называю «квазиобъектом», я прежде
именовал «эндогенной опорной точкой»; ее теорию
199

я изложил в работе «Introduction aux sciences socials.
Logique des phénomènes collectives» (Paris: Ellipses,
1992). Эта самая опорная точка — результат
каузальной структуры в форме петли, что отнюдь не
свидетельствует о ее стабильности или нестабильности. На
нее могут влиять многие факторы: престиж, репутация
личности. Но она может быть стабильна как нечто
священное, например власть или деньги. В жираров-
ской теории эндогенная опорная точка называется
« жертвой отпущения ».
8 Я когда-то писал, что подобного рода «сексуальная
щедрость» демонстрируется не только в литературе
XX в., например у Гомбровича, — уже французский
театр эпохи Людовика XIV, скажем, Корнель, дает нам
великолепные образчики подобных ситуаций. См.:
DupuyJ.-P. Quasi-objet and symbolic exchange: from
Cornelle's Alidor to Molière Don Juan // Modern
Language Notes. Vol. 104. № 2. Septembre 1989. P. 757-786.
9 Деконструкция — понятие современной философии
и искусства, означающее понимание посредством
разрушения стереотипа или включения в новый контекст.
Примег. пер.
10 Протей — в греческой мифологии, морское божество,
сын Посейдона и Геры. Обладал уникальной
способностью к перевоплощению (метаморфозе), что
позволяло ему принимать любые обличья. Согласно
Вергилию, заменил Елену на ложе Париса ее призраком.
В знаменитом сборнике Carmina Burana трактуется
как антипод Христа: легкомысленный, переменчивый
200

человек, который «принимает незнакомые формы».
Примег. пер.
11 См., например: DupuyJ.-P. Le signe et l'envie // Dumou-
chel P., Dupuy J.-P. Venfer des choses. René Girard et la
logique de l'économie. Paris: Seuil, 1979; Idem. Le Sacrifice
et l'Envie. Paris: Calmann-Lévy, 1992; Idem. Invidious
sympathy in Adam Smith's Theory of Moral Sentiments II
The Adam Smith Review. Vol. II. 2006. P. 96-121.
Часть вторая
ФОРМА РЕВНОСТИ
1 Однако ничтожность персонажа отнюдь не помешала
Моцарту одарить Мазетто великолепной арией «Но
capito, signor si!» и не менее великолепным дуэтом
с Церлиной «Presto, presto, pria ch'ei venga».
2 Акт 1, сцена 3. Перевод M. Кузьмина. Примег. пер.
3 Действие первое, явление 2.
4 Например, Жозеф Штиглиц.
5 В англоязычных странах человек с улицы, некто,
имярек, начиная с XVIII в. именуется Джон Доу. Если речь
идет о женщине, то Джейн Доу.
6 Джордж Клуни для мужчин привлекателен не менее,
чем для женщин. Я благодарю Марка Анспаха,
выразившего сомнение, что я смогу раскритиковать теорию
миметического желания на этом примере.
7 Английский глагол to pander to означает «угождать,
потворствовать самым низким инстинктам».
201

8 Здесь и далее перевод Л. Некора. Примег. пер.
9 Акт I, сцена 2.
10 «Never complain, never explain» — «Никогда не
жалуйся, никогда не давай разъяснений» (англ.) — это
стало девизом английской короны.
11 Акт IV, сцена 4.
12 Ревности в обычном смысле этого слова, чувству
пассивному — субъекта обманывает тот, кого он любит, —
Жирар противопоставляет миметическую ревность,
когда субъект активно способствует собственному
несчастью.
13 Две последних строки 61 сонета звучат так: «Я не могу
забыться сном, пока / Ты — от меня вдали — к другим
близка» (Перевод С. Маршака). Примег. пер.
14 Марсель Пруст. «Обретенное время». С. 280. Перевод
мой. Примег. пер.
15 Бритва Оккама — принцип, в кратком виде гласящий:
«Не должно множить сущее без необходимости».
Примег. пер.
16 Точка омега — термин, введенный французским
философом и теологом Пьером Тейяром де Шарденом
для обозначения состояния наиболее организованной
сложности и одновременно наивысшего сознания,
к которому, по его мнению, эволюционирует
Вселенная. Здесь: Омега — некое высшее сознание,
рожденное из синергии всей совокупности человеческих
сознаний. Примег. пер.
17 «Это ведь благодаря мне Тристан наслаждается такой
женщиной и испытал такую любовь, — говорит
король Марк в прекрасном романе Клары Дюпон-Моно
202

«Безумие короля Марка» («La Folie du roi Marc»; Paris:
Grasset, 2000). — Без меня Тристан и Изольда были бы
никем. Мне они обязаны всем, даже своей преступной
любовью».
18 Антуан Рокантен — герой романа Сартра «Тошнота».
Примег. пер.
19 Авторство этого термина принадлежит Эрику Гансу,
которого я искренне благодарю за напоминание о том,
что именно он уже давно ввел понятие ressentiment
(горечь, горькое воспоминание), отведя ему
центральную роль в «Генеративной антропологии». См., к
примеру: GansE. The Scenic Imagination: Originary Thinking
from Hobbes to the Present Day. Palo Alto: Stanford
University Press, 2007; а также: Gans Ε. Resentment,
Jealousy, and Mimetic Desire // Chronicles of Love and
Resentment, 29 января 2011, http://www.anthropoetics.
ucla.edu/views/vw404.htm
20 По удачному выражению Марка Анспаха в
исследовании о психозе «Délire individuel et effervescence
collective» (см.: Grivois H., DupuyJ.-P. Mécanismes mentaux,
mécanismes sociaux. De la psychose à la panique. Paris:
La découverte, 1995).
21 Lamothe J.-B. Le garçon en culotte de golf //La Valise
rouge et autres récits. Paris: Editions de la Table Ronde,
1954. P. 125-157.
22 Тентен — персонаж известной серии французских
комиксов. Примег.пер.
23 Ученые записки этого семинара были
опубликованы под редакцией Скотта Гаррелса под заголовком
«Mimesis and Science. Emperical Research on Imitation
203

and the Mimetic Theory of Culture and Religion» в
издательстве Presses Мичиганского государственного
университета в 2011 г. В дальнейшем они будут
обозначены как MS.
24 См.: DupuyJ.-P. Naturalizing Mimetic Theory // MS.
P. 193-213.
25 Эксперименты, позволяющие сделать эти выводы,
весьма хитроумны. В кратком изложении с ними
можно ознакомиться в работе Эндрю Мельцоффа
«Imitation, Gaze, and Intentions» (MS, p. 55-74).
26 Я напоминаю, что в определении желания, которое
Жирар дает в ВС, выражение «метафизическое желание»
может показаться плеоназмом, поскольку лишь на
метафизической стадии и можно говорить о желании:
«Это преображение, которое не соответствует
ничему реальному, показывает, однако, преображенный
объект как нечто самое что ни на есть реальное.
Можно отнести это преображение к разряду онтологии или
метафизики. Можно решить использовать слово
«желание» лишь с того момента, как непонятый механизм
миметического соперничества сообщит это
онтологическое или метафизическое измерение тому, что
прежде было всего лишь потребностью и нуждой. <...>
Метафизический «порог», или, если угодно, переход
к желанию как таковому — это порог ирреального.
[ВС, с. 346-347; курсив мой].
27 Марк Анспах является автором книги, которая, на
мой взгляд, превосходит все, что было написано после
204

классического сочинения Марселя Мосса «Очерк
о даре» (1942) о символике обмена. Его книга
называется «A charge de revanche. Figures élémentaires de la
réciprocité» (Paris: Seuil, 2002).
28 AnspachM. Imitation and Violence: Empirical Evidence
and the Mimetic Model // MS. P. 129-154.
29 Hart S. et al. Infants Protest Their Mother's Attending to
an Infant-Size Doll // Social Development. Vol. 7. № 1.
1998. P. 54-61.
30 См.: Darwin С A biographical sketch of an infant // Mind.
Vol. 2, № 7, 1877. P. 285-294.
31 PMLA 79, декабрь 1964, С. 519-533. Статья была
переиздана в сборнике критических эссе: Girard R. То
double business bound: Essays on Literature, Mimesis,
and Anthropology. Baltimore: The Johns Hopkins
University Press, 1978.
32 Girard R. Pour un nouveau process de l'Etranger. Этот
перевод будет переиздан многократно, в частности
в сборнике: Girard R. Critique dans un souterrain.
Lausanne: LAge d'Homme, 1976. P. 112-142.
33 Sartre J.-P. Explication de l'Etranger; далее цит. по:
СартрЖ.-П. Объяснение «Постороннего» // Вопросы
литературы. № 9.1986. С. 189-194. Перевод Л.
Андреева и Г. Косикова. Примег. пер.
34 Бартлби — герой романа Германа Мелвилла «Писец
Бартлби». Примег. пер.
35 Здесь и далее цит. по: Камю А. Избранное. Пер. с фр.
Н. Галь, Н. Немчиновой и др. М., 1988. Примег. пер.
205

36 Цит. по: Жирар Р. К новому процессу над
«Посторонним» // Жирар Р. Критика из подполья. М.: НЛО,
2012. С. 134-170. Здесь и далее перевод Н. Мовниной.
Примег. пер.
37 «Восполнение» — механизм, регламентирующий
полноту и неполноту сложноорганизованных систем.
Примег.пер.
38 Цит. по: Сартр Ж.-П. Бытие и ничто. М.: Республика,
2000. Перевод В. Колядко. Примег. пер.
39 DupuyJ.-P. L'avenir de l'économie. Paris: Flammarion,
«Champs», 2012.
40 СартрЖ.-П. Указ. соч. Курсив мой.
41 Finkielkraut A. Le Juif imagiaire. Paris: Seuil, 1983.
42 Жирар P. К новому процессу над «Посторонним».
Курсив автора. Примег. пер.
43 Grivois N. Naître à la folie. Paris: Les Empêcheurs de
penser en rond, 2000.
44 Мой друг Марсель Энаф подарил мне прекрасный
комментарий, который проясняет мою собственную
интерпретацию и, возможно, трагические события
13 ноября 2015 года. С позволения автора я
воспроизвожу этот комментарий: «Если мы именуем
„ревностью" совершение преступления от недостатка
чего-либо (а бывает «от избытка»), тогда, в самом
деле, «Посторонний» — образец такого
преступления. Мерсо — первый встречный, самый
обыкновенный, меньше, чем «никакой», человек, каких
миллион; он, по крайней мере, имеет притязание сделать
206

собственную ничтожность исключительной, убив
другого первого встречного. Мерсо, в сущности, —
это козел отпущения наоборот. Ревнивец хочет быть
единственным объектом желания. А Мерсо
становится единственным объектом не-желания. Всем своим
поведением он показывает: я ничто, разве что тот,
которого все вы отвергаете, которого не желаете
знать. Я уникален как средоточие вашего безразличия.
Я то самое «ничто», которое имеет право считать, что
любой другой тоже «ничто» и я могу его убить. Или
же — выбирая спасение — он может произнести вслед
за Фернандо Пессоа: „Nâo sou nada. / Nunca serei nada. /
Näo posso querer se nada. / A parte isso, tenho em mim
todos os sonhos do mundo" [ Я никто. / Я никогда никем
не буду. / И захотеть стать кем-то я не могу. / Но мечты
всего мира заключены во мне»] («Табачный киоск»,
1928; перевод А. Богдановского; примег. пер.).
45 Dupont-Monod С. Op. cit.
46 Страницы указываются по следующему изданию:
GrimaldiN. Essai sur la jalousie. L'enfer proustien, PUF,
2010. Примег. nep.
47 Марсель Пруст. «В сторону Сванна». С. 336. Здесь
и далее перевод Е. Баевской. Примег. пер.
48 Марсель Пруст. «Пленница». Здесь и далее перевод
Е. Баевской. Примег. пер.
49 Там же.
50 Марсель Пруст. «Наслаждения и дни. Конец
ревности». Перевод Е. Баевской (в работе). Примег. пер.
207

51 GrimaldiN. Métamorphoses de Гатоиг. Paris: Grasset,
2011. P. 49-50, 56, 101-102,105, 106. Курсив мой.
52 LamotheJ.-B. La pension de famille //La Valise rouge et
autres récits. Op. cit. P. 125-127.
53 Марсель Пруст. «Пленница». Примег. пер.
54 Мари Мадлен де Лафайет. «Принцесса Клевская».
Здесь и далее перевод Н. Световидовой. Примег. пер.
55 О «страданиях покинутого» см. прекрасные, глубокие
тексты Моники Канто-Спербер, в частности главу «La
trahison d'amour» в книге «Sans foi ni loi. Amour,
amitié, séduction» (Paris: Pion, 2015).
56 Марсель Пруст. «Беглянка». Примег. пер.
57 Рихард Вагнер. «Тристан и Изольда». Здесь и далее
перевод В. Коломийцова. Примег. пер.
58 Levi P. Si c'est un homme. Paris: Julliard, 1987.
59 Шодерло де Лакло. «Опасные связи». Здесь и далее
перевод Н. Рыковой. Примег. пер.
60 Англ. Sure Thing Principle. В этой аксиоме говорится
о выборе во время принятия решений: если субъект
предпочитает опцию/> опции q в том случае, если
условия принадлежат подмножеству X, а также
предпочитает опцию р опции q в дополнении к X,
следовательно, он должен предпочесть опцию р опции q, даже
если не знает, принадлежат ли условия X или же его
дополнению. То есть люди мысленно оценивают и
отбрасывают те вводные данные, которые важны, но не
настолько, чтобы изменить уже принятое решение.
Этот принцип вывел великий американский матема-
208

тик и статистик Леонард Сэвидж в рамках теории
рационального действия. Об исторических условиях
данной конструкции см.: DupuyJ.-P. On the Origins of
Cognitive Science. The Mechanization of the Mind.
Cambridge (Mass.): MIT Press, 2009.
61 Я неслучайно написал «кажущиеся», поскольку
возможно доказать, что «принцип неизбежности»
вопреки своей очевидности вступает в противоречие с
такими основополагающими компонентами социальной
связи, как обязательство, договор или разубеждение.
См.: DupuyJ.-P. Economy and the Future. A Crisis of Faith.
East Lansing: Michigan State University Press, 2014.
62 Эти очевидности суть основа гносеологии Карла Поп-
пера, иногда именуемой «фальсификационизмом».
Поппер, как известно, опровергал существование
критерия истины.
63 См. рассуждения американского философа
Альфреда Р. Меле, специалиста, занимающегося проблемой
самообмана {Mêle A. R. Two Paradoxes of
Self-Deception // DupuyJ.-P. (ed.). Self-Deception and Paradoxes of
Rationality. Stanford : CSLI Publications, 1998. P. 37-58).
64 Неопровержимая ложь (то есть ложность
недоказуема) — словно дьявольская версия недоказуемой
истины, эта неразрешимость лежит в основе теорем Гёде-
ля о неполноте.
65 Акт III, сцена 4. Перевод М. Лозинского. Примег. пер.
66 На этот вопрос Оливье Рей предлагает в послесловии
блестящий по своей простоте ответ.
209

Я должен признать, что слово «ревность» тоже
подходит не идеально, поскольку используется для
обозначения не универсальной структуры, а просто чувства
или страсти. Это примечание в такой же мере
относится и к выражению «миметическоежелание», которое
у Жирара обозначает не особый тип желания, а
образующий принцип всех человеческих желаний.
Комментируя первую версию данного эссе, Пьер Манан
написал мне по этому поводу следующее замечание,
которое я нашел просто восхитительным (цитирую
с его разрешения): «Ваши рассуждения
представляются мне весьма убедительными, но слово „ревность",
имея исключительно негативную коннотацию, не
передает двусмысленности того, на что указывает. Тот
Олимп, на который я не имею доступа, — салон
госпожи Вердюрен, Америка, а я мечтаю туда
проникнуть, — это и унизительная иллюзия, и в то же время
некий горизонт, мотивирующий и
облагораживающий. То, чем обладают другие (им кажется, что они этим
обладают), — для него желанно, это есть „счастье"?
Иллюзия заключается в том, что другие счастливы,
но само счастье не иллюзия. Более того: это
единственно по-настоящему желанная нами вещь. Но коль
скоро мы живем в состоянии войны, поиски счастья,
как правило, окрашены враждебностью» (частная
переписка, письмо от 27 февраля 2011; курсив мой).
Здесь более всего подошло бы слово «топология».
Геометрия, как указывает само это слово,
подразумевает метрику, невозможную и нежелательную на при-
210

мере чувств, о которых говорится в данной книге.
Топология — это геометрия без метрики. Но это
слово не столь привычно, как геометрия.
Следует условиться о том, что именно
подразумевается под понятием «подражание». Два человека,
делающие одновременно то же самое, совершенно не
обязательно подражают один другому. Люди,
прогуливающиеся в воскресенье по Елисейским Полям от
Гран-Пале до Триумфальной арки, совершают в
принципе одни и те же действия: останавливаются перед
теми же витринами, отдыхают на тех же террасах
кафе, берут наличные в тех же банкоматах, — но это
вовсе не означает, что они подражают друг другу.
Вероятно, поведение тех и других продиктовано одними
и теми же причинами. Говоря о поведении и
формировании желания, мы можем утверждать, что речь идет
о подражании лишь в том случае, когда существует
«горизонтальная» причинная связь между
рассматриваемыми действиями или процессами, будь они
автоматические — младенец, показывающий язык в ответ
на аналогичный материнский жест, — либо
обусловленные одними и теми же рассуждениями, пусть даже
индивидуумы не отдают себе в этом отчета: так, люди,
охваченные коллективной паникой, возможно,
полагают, будто другие, в отличие от них самих, обладают
некой информацией и поэтому имеет смысл следовать
за ними.
Итак, вернемся к первоначальному треугольнику.
Перед нами две противоречащие друг другу гипотезы,
211

объясняющие, что субъект желает тот же объект,
который желает или которым обладает другой:
миметическая гипотеза, предполагающая, что субъект
подражает в своем желании другому, он и есть образец;
и гипотеза ревности, согласно которой субъект жела^
ет заполучить в исключительное обладание некий
объект, чтобы не страдать из-за того, что этим
объектом обладает другой. В данном случае было бы
ошибочно утверждать, будто субъект подражает желанию
образца или медиатора, поскольку это желание
имеет — или может иметь — виртуальную или
контрафактную природу, и не только желание, но и личность
медиатора: если я не буду эксклюзивно обладать объектом,
его присвоит кто-либо другой, полностью или
частично. Я уже говорил о своем смущении, когда обнаружил,
разумеется, с большим опозданием, что когда Жирар
формулирует в «Вещах, сокрытых...» свою
миметическую гипотезу, ему случается использовать словарь
ревности. И если он, похоже, не видит в этом
никакого противоречия, так это оттого, что, говоря о
«миметической ревности», он считает допустимым
включать ревность в концепцию миметического желания.
Поскольку жираровская теория получает все
большее распространение под названием «миметической
теории», ученые нередко переносят ее на области,
где ее применение просто опасно. Так, была сделана
попытка объяснить социальную отверженность в
развитых странах, используя виктимные механизмы:
неимущие в богатых странах рассматривались как «козлы
212

отпущения» этих обществ. Нет более эффективного
способа уничтожить концепцию, чем распространить
ее действие за пределы разумного. Это
предположение несостоятельно по крайней мере по двум
причинам. С одной стороны, «жертва отпущения» в
антропологической теории Жирара привлекает всеобщее
внимание: она находится на «вершине пирамиды».
Мы же, напротив, не замечаем изгоев
индустриального общества. Еще в XVIII в. по этому поводу
переживал Адам Смит. Наши «моральные чувства»
испорчены, — говорил он, — поскольку мы «отворачиваемся
от нищих точно так же, как отводим взгляд от порока».
Бедные не так страдают от материальной нужды, как
от того, что никто не обращает на них внимания.
Вторая причина заключается в том, что в основе
виктимного механизма лежит тот факт, что ненависть
заразна. Доброжелательность тоже может быть
заразна, но странно было бы распространять это свойство
и на безразличие. Если кто-то обращает внимание на
другого, он ему инстинктивно подражает, причем, как
нам доказали опыты Эндрю Мельцоффа,
происходит это с первых месяцев жизни человека. Когда же
речь идет об отсутствии внимания, все происходит
совершенно по-другому, и на то есть метафизические
причины. На эту тему см.: Dumouchel P. L'ambivalence
d е la rareté // Dumouchel P., Dupuy J.-P. L'enfer des
choses. Renais Girard et la logique de l'économie, op. cit;
Dupuy J.-P. Economy and the Future. A Crisis of Faith,
op. cit.
213

70JerphagonL. De lamour, de la mort, de Dieu et autres
bagatelles. Paris: Albin Michel, 2011. P. 191.
71 Об абсолютной трансцендентности небытия
относительно смерти см. мой анализ фильма Хичкока
«Головокружение» («Знак священного», указ. соч.).
72 Чтобы сформулировать базовые концепции жираров-
ской теории, мне прежде приходилось прибегать к
рациональному анализу логики различений,
сформулированной британским математиком и философом
Джорджем Спенсером-Брауном {Spencer-Brown G.
Laws of Form. London: Allen and Unwin, 1969). См.:
DupuyJ.-P. Le signe et l'envie // Dumouchel P., Dupuy
J.-P. L'enfer des choses, op. cit.

Оливье Рей
ГЛУБИННЫЕ ПРОСТРАНСТВА*
ЖЕЛАНИЯ
«Человек не может что-то пожелать сам: надо,
чтобы кто-то указал ему объект желания» — так
начинается аннотация, помещенная на обложке первой
книги Рене Жирара «Ложь романтизма и правда
романа», опубликованной в 1961 году. Возможно,
ни один выпускник Национальной школы Хартий
не начинал свою карьеру столь успешно. За началом
последовало не менее успешное продолжение —
этот путь за много лет, наполненных
размышлениями, исследованиями и творческой работой, увел
Жирара очень далеко, к новой антропологии. Сколько
* Arrière -pays (дословно: «земля позади»)
употребляется обычно как географический термин,
обозначающий «внутренние территории; районы, удаленные
от центра; районы, расположенные в глубине от
прибрежной полосы или границы» (ср.: нем. hinterland,
хинтерланд). В данном случае это авторский термин,
введенный ученым Жаном-Пьером Лебреном для
обозначения доэдиповой фазы развития. Примег. пер.
215

же было критики, противодействия, недоумения
и неприятия! Специалисты не могли смириться
с тем, что на их территории обосновался некий
аутсайдер. Даже не пытаясь отыскать
рациональное зерно в его аргументах, они мобилизовали все
свои ученые ресурсы, чтобы их отвергнуть. Мы
воздержимся от категоричного осуждения подобной
тенденции: как говорил Пирс — не разделявший
современные пристрастия к новому и
оригинальному, доходившие порой до патологии, —
«оригинальность есть последнее, что можно порекомендовать,
когда речь идет о фундаментальных концепциях» *.
Вот почему нам представляется совершенно
естественным, что новую идею воспринимают с
недоверием: необходимо предъявить доказательства.
Жирару удалось это сделать. Отныне его теории
являются неотъемлемой частью
интеллектуального пейзажа. Отнюдь не вызывая единодушного
одобрения — а какое хоть сколько-нибудь яркое
учение нравилось всем? — они приобрели
значительное число адептов, и их круг, что не менее
важно, со временем обновляется. Наступает момент,
когда угроза начинает исходить не извне, а изнутри,
* Peirce С. S. Collected Papers. In 8 volumes. Vol. 1 / Ed. by
Charles Hartshorne et Paul Weiss, 8 vol. Cambridge (Mass.):
Harvard University Press, 1960. P. 192.
216

то есть не от оппонентов, а от якобы соратников.
Вдохновленные новыми представлениями о
человеческой природе, приобретенными благодаря
философским идеям Жирара, «жирардисты»
принялись рьяно распространять эти представления
среди интеллигенции, прославлять и отстаивать
перед хулителями, применять к более широкому
кругу явлений, вместо того чтобы углублять свои
познания и размышлять о сущности этих явлений.
А для жизнеспособности теорий подобные
размышления — порой и переоценка собственных
мнений — необходимы. Известно, что маленький
ребенок, не имеющий возможности влиять на
окружающий мир, компенсирует это фантазиями, в
которых видит себя могущественным властелином.
По мере того как он растет и осваивает мир, его
воображаемая власть ослабевает, и это совершенно
нормально. То же самое можно сказать о науках
и теориях: поначалу их авторы и сторонники
убеждены, что благодаря этим открытиям они смогут
постичь все тайны мира; такая убежденность им
необходима, чтобы двигаться дальше. У них
завышены ожидания — претворение в жизнь новых теорий
сулит перспективы куда более грандиозные, чем
может им предоставить будущее, пусть самое
блестящее. В то же самое время завышенные ожидания
больших возможностей собственного открытия
217

заставляет их недооценивать, а порой и просто-
напросто игнорировать или отвергать
обоснованность других научных взглядов. Лейбниц замечал:
«Я считаю, что большинство сект правы в том, что
они утверждают, но не в том, что они отрицают»*.
Жирардисты не являются исключением из этого
правила. Так, они абсолютно правы, настаивая на
разоблачительной силе теории миметического
желания — субъект, объект и медиатор-образец,
направляющий желание от субъекта к объекту, —
когда необходимо развеять современное заблуждение
(крайнюю степень которого представляет собой
«романтизм»), будто объект автономен в своих
желаниях. Однако может ли эта фигура являть собою
единственную модель человеческого желания?
Следует ли ради нее отвергнуть все прочие
возможности? Стоит ли повсюду видеть именно эту форму?
Разумеется, задавая подобный вопрос, мы
рискуем: сомнение в универсальности жираровскои
* Письмо к Никола Ремону от 10 января 1714 г. Секта,
согласно этимологии (латинское secta происходит от
sequor, «следую»), — это группа людей,
причисляющих себя к последователям одного учителя и
проповедующих его доктрину. (В письме Лейбниц говорит
о формалистах, платониках, материалистах и
сторонниках Аристотеля.)
218

формулировки может показаться признаком
неприятия действительности, довольно жалкой
попыткой подстраховаться: «медийный» характер
желания оскорбителен для того, кто кичится своей
самостоятельностью. Но, во-первых, сама
постановка вопроса — может ли существовать желание
вне миметического феномена, — вовсе не
является признаком независимости этого самого
существования: подражание — не единственная форма
отсутствия самостоятельности. Во-вторых, то, что
некая теория способна обратить адресованную ей
критику в свое подтверждение (и психоанализ
часто приводится в качестве примера), само по себе
не является доказательством ее верности. У Дон
Кихота имеется весьма эффективный прием: не
желая расставаться с иллюзиями даже тогда, когда
реальность самым жестоким образом их
опровергает, он называет себя жертвой колдовства.
Поскольку колдуны являются частью воображаемого им
мира, реальность, которая должна была бы его
оттуда увести, напротив, оборачивается причиной не
покидать этот мир грез. В принципе любая теория
может породить подобный феномен: от отрицания
до универсальности — и теория миметического
желания не является исключением: отсутствие
пригодного для идентификации медиатора становится
219

просто признаком недостаточной
проницательности, а порой и слепоты. Речь не о конфронтации
с миром, а, напротив, о том, чтобы расшифровать
его, подобрав нужный код. Однако есть и
ограничения. Наблюдая за интеллектуальными трюками
и фантастической изобретательностью, с какой
некоторые необъяснимые ситуации пытаются
интерпретировать с помощью терминов
миметического желания, Жан-Пьер Дюпюи приходит к
такому выводу: «...нельзя не вспомнить, как некогда
пытались спасти геоцентрическую систему с
помощью невразумительных добавлений к теории
эпициклов — пока не стало понятно, что следует
поменять парадигму, поместив в центр солнце».
В результате подобных размышлений происходит
своего рода освобождение: они не позволяют
излишне восхищаться образцом, который, хоть и
углубил наше понимание человеческого феномена, не
должен тем не менее — ввиду отсутствия критики
в свой адрес — ограничивать это самое понимание.
Следует уяснить: речь не о том, чтобы поставить
под сомнение точность анализа в книге «Ложь
романтизма и правда романа». Пеги говорил:
«Великая философия — не та, против которой нечего
сказать, а та, которая что-то сказала; великая
философия — не та, которая выносит окончательные
суждения, а та, которая вносит тревогу, вызывает
220

потрясение»*. То же самое, безусловно, можно
сказать о философии Жирара, и главное чувство,
которое мы испытываем, — это благодарность,
благодарность к тому, кто вложил нам в руки
ключи, способные открыть столько дверей. Мы хотим
донести следующую мысль: много дверей и все
двери — это не одно и то же. Эссе Жан-Пьера Дюпюи
продемонстрировало, что есть двери, к которым
ключ миметического треугольного желания не
подходит.
Миметическая теория и психоанализ
Ко всей совокупности желаний Дюпюи подступает
через понятие ревности. Этим словом он
обозначает ситуацию, когда субъекта притягивает некая
общность (как правило, это два человека, иногда
больше), замкнутая на себе, и он страдает, чувствуя
себя исключенным из этой общности. Таким
образом, главный объект ревности — не один из этих
людей или они оба, а связь, их объединяющая.
* Péguy С. Note sur M.Bergson et la philosophie bersonien-
ne // Péguy C. Oeuvres en prose complètes. In 15 volumes.
Vol. 3 / Ed. by Robert Burac. Paris: Gallimard,
«Bibliothèque de la Pléiade», 1992. P. 1269.
221

Помимо прочих достоинств, данный подход
открывает возможности сближения с психоанализом,
между тем как тема «психоанализ и жирардисты»
до сих пор не разрабатывалась. Если и случалось
Жирару упомянуть психоанализ, то
исключительно в пейоративных выражениях. Высказываемое им
уважение к Фрейду как антропологу, автору
«Тотема и табу», сопровождалось презрением к прочим
фрейдовским трудам, которые он насмешливо
именовал историями про «папу-маму».
Притязания психоанализа рассматривать всё через эти
истории представлялись ему чрезмерными,
тщетными и в конечном итоге нелепыми. Жирар был
убежден, что его теория треугольного
миметического желания охватывает абсолютно все
компоненты человеческой психологии, следовательно,
эдипов комплекс отнюдь не краеугольный камень,
а в лучшем случае лишь одна из иллюстраций
среди прочих культурных и исторических структур.
Проблема в том, что если рассматривать вещи
под этим углом зрения, некоторые ключевые
вопросы остаются без ответа. В вину психоанализу
Жирар ставил то, что тот искал источник желания
в самом субъекте, в детских комплексах и
вследствие этого принципиально игнорировал
определяющее значение миметических феноменов. Вот
красноречивый пример: в мифе об Эдипе Фрейд
222

интересуется лишь темами отцеубийства и
инцеста и не видит остальных, которые Жирар как раз
считает главными, а именно тему принесения в
жертву—в чистом виде миметический процесс, когда
население Фив, измученное междоусобными
войнами и находящееся на грани исчезновения из-за
непрекращающегося насилия, пытается обрести мир
и восстановить единство путем жестокого
изгнания царя, обвиненного весьма кстати в позорных
грехах. То есть толпа изгоняет его не за
чудовищные злодеяния, а потому, что назначает козлом
отпущения, виновным в страданиях людей. Несмотря
ни на что, остается понять, почему эти
преступления именно отцеубийство и инцест. В жираровском
видении это происходит оттого, что убийство отца
сыном и инцест между матерью и сыном
представляют собой высшую степень насилия и десоциа-
лизации — иными словами, это архетипические
образы катастрофы, которую хочет предотвратить
общество на грани распада, объединившись
против того, кого считает виновником потрясений,
нарушителем порядка. Однако отцеубийство и
инцест могут обладать столь символической
значимостью лишь тогда, когда семейные связи (различные
по своей природе в зависимости от эпох и культур)
являют собой нечто большее, чем просто
частный случай человеческих отношений в целом. Как
223

утверждает Жирар, психоанализ, фокусируясь на
том, что движет человеком изнутри, совершенно
не видит механизмов, управляющих им извне.
Отчасти с подобной критикой можно согласиться. Но,
с другой стороны, сосредоточив внимание только
на этих механизмах, мы не способны объяснить, что
внутри человека заставляет его подчиняться
именно им. Лишь преодоление определенного порога
миметических установок, как утверждает Жирар,
станет началом процесса очеловечивания.
Возможно ли, однако, отличить этот поворотный пункт
в формировании группы гоминидов — от
доминирующих паттернов у крупных человекообразных
до господства миметического внутри
человеческого общества — от состояния крайней и длительной
зависимости, характеризующей человека при
рождении? Фрейд именует Hilflosigkeit* эту абсолютную
неспособность маленьких детей удовлетворять
собственные потребности; она влечет за собой очень
сильную, не встречающуюся у прочих видов
зависимость от взрослых, которые о них заботятся (Les
Nebenmenschen), поэтому связи, образующиеся
в этот период, особенно прочны. Рискнем провести
аналогию. Современная физика описывает
эволюционные процессы при помощи уравнений, кото-
* Беспомощность (нем.). Примег. пер.
224

рых самих по себе недостаточно для получения
результата: чтобы успешно завершить подсчеты,
необходимо также учитывать начальные или так
называемые граничные условия. Точно так же
миметизм у Жирара — лишь одна из основ поведения,
сама по себе она не может определить всего:
нужно также принимать во внимание контекст, в
котором начнут осуществляться поведенческие
модели, ведущие к определенным последствиям, и ту
внутреннюю структуру, что образуется в
результате. Интересуясь лишь начальными условиями, мы
не сможем должным образом постичь логику
процесса. И наоборот: понимания логики процесса
недостаточно для осознания реальности — не
хватает данных. Жирар прав, привлекая наше внимание
к определяющей роли медиаторов для желания
человека. Но все равно остаются некоторые
вопросы: как происходит отбор того или иного
медиатора? Вот всего лишь один пример: по мнению
Жирара, сосредоточение либидо маленького мальчика
на матери есть побочный продукт миметического
соперничества с отцом (или с мужчиной, который
находится рядом с матерью); но почему для этого
мальчика образцом является именно отец, а не мать?
Можно было бы ответить, что выбор сына
обусловлен факторами биологическими (это вызвало бы
возмущение тех, кто убежден, будто тендер — это
225

произвольная социальная конструкция) или
социальными (хотя не совсем понятно, как это
происходит). Тем не менее миметическая теория (в
отличие от психоанализа) ничего не говорит нам о роли
половых отличий, о том, как эти отличия
воздействуют на механизмы идентификации и
соперничества, в то время как во всех человеческих
обществах они играют структурирующую роль*. Как
определить различную — в зависимости от
обстоятельств и личности — восприимчивость к тому или
иному типу медиатора? Повторим: механизм —
это одно, а конкретные элементы,
осуществляющие его функционирование, — это другое. В
некотором смысле миметическая треугольная схема
не снимает вопрос выбора объекта (объекта
желания), а смещает фокус, переносит его на выбор
медиатора (причем при «выборе» нельзя
полностью исключить случайность). Тут психоанализу
есть что сказать.
* Любопытно, но концепции Жирара, претендующие на
трансисторичность, созвучны одной довольно
своеобразной черте современных западных обществ,
состоящих не из мужчин и женщин, а из людей и полагающих,
что принадлежность к мужскому или женскому полу -
второстепенное отличие, воздействие которого на
общественную жизнь должно быть нивелировано.
226

Следует добавить еще вот что. Современность
Жирар понимает как масштабный процесс
исчезновения всех отличий, в течение которого прежние
онтологические границы стираются одна за другой,
а появление психоанализа связывает с
определенной фазой данного процесса обезразличенности:
это как раз тот самый момент, когда отношения
между отцом и сыном становятся симметричны,
когда отец в силу патриархального наследия еще
остается образцом, но его власть уже ослабевает, он
все больше и больше превращается в препятствие
сыну, который с самых юных лет вынужден
оспаривать его авторитет. От «внешней медиации» —
когда образец слишком далек от подражателя,
чтобы они могли стать соперниками, — мы переходим
к «внутренней медиации», когда образец и его
подражатель достаточно близки, и на этой стадии
возникает соперничество. По мнению Жирара, эдипов
комплекс — это распространение взаимного
миметизма на частичное сохранение, хотя бы на
некоторое время, патриархальных семейных структур.
Это переходный период, который вот-вот
завершится: «Если психоанализ занимает определенное
историческое место, то он возвещает и готовит
то, о чем он абсолютно не способен сказать, — еще
большую степень обезразличенности,
приводящую к окончательному стиранию отцовской роли»
227

[НС, с. 249]. Не вызывает сомнений, что
психоанализ находится сейчас в сложном положении.
Происходит ли это оттого, что у него нет никаких
ресурсов для осмысления происходящего? Вряд ли.
Влияние эдипова комплекса уменьшается, как
и предсказывал Жирар, но психоанализ вовсе не
сводится к исследованию только этого комплекса.
Хотя бы по той простой причине, что до фазы
эдипова комплекса существует еще доэдипова фаза.
Период, когда позднейшие страты маскируются,
но не исчезают окончательно, и как писал Фрейд:
«Знакомство с доэдиповой доисторической эпохой
девочки производит такое же впечатление
неожиданности, как в другой области — открытие миной-
ско-микенской культуры позади греческой»*. Это
психическая страта, для обнаружения которой
требуется все меньше и меньше изысканий, — до
такой степени эволюция цивилизаций
способствовала «недостаточной зрелости» субъектов.
* Цит. по: Фрейд 3. О женской сексуальности // Фрейд
3. Сексуальная жизнь. М.: «Фирма СТД», 2006.
Перевод А. Боковикова. Примег. пер. В «Словаре по
психоанализу» Жан Лапланш и Жан-Бертран Понталис дают
такое различие доэдиповой фазы от догенитальной:
«Первая имеет отношение к межличностной ситуации
(отсутствие эдипова треугольника), а вторая касается
типа сексуальной активности».
228

Как устроены
глубинные пространства
Доэдипова фаза характеризуется необыкновенной,
безусловной привязанностью ребенка к матери —
третья составляющая отсутствует. Это понятие
очень быстро сузилось и свелось к малому.
Символическое, если говорить словами Лакана,
появляется сразу же, и диада «мать-ребенок» немедленно
уступает место триаде
«мать-ребенок-означающее». Психоаналитики-«лаканисты» по-прежнему
считают, что доэдипова фаза сегодня, как никогда,
достойна переосмысления. Чтобы ее обозначить,
Жан-Пьер Лебрен использует термин arrière-pays.
Речь о том, чтобы осмыслить отношение между
доэдиповой и эдиповой фазами не столько как
эволюцию, сколько как диалектическую связь между
двумя возможными вариантами очеловечивания
(один на основе Реального, другой на основе
Символического). Изабель Морен так представляет
эти два варианта: «Согласно первому, вначале
была Вещь, а затем только появились слова.
Согласно второму, все началось со слов, которые
породили Вещь. Ветхий Завет утверждает, что
вначале был хаос («[земля была] безвидна и пуста»),
между тем как в Евангелии говорится: «Вначале
было Слово». Что же первично: реальное или
229

символическое?»* По мнению Лебрена, отличие
между доэдиповой и эдиповой фазами
свидетельствует, вероятнее всего, о «существовании некой
границы между теми, кто еще не пришел к
договоренности — иными словами, для кого запрет на инцест
еще не установлен, кому предстоит еще извлечь
себя из хаоса и приобрести некую форму, — и
другими, которые, поскольку запрет уже установлен,
от запрета переходят к несказанному, к
реальности»**. Эта граница существует в каждом, она
неустойчива и способна перемещаться, не исчезая
тем не менее окончательно, отсюда и
противоречия, характеризующие психическую деятельность
на протяжении всей жизни человека.
* Morin I. Les mots et le Choses // Psychanalyse. № 8.
Eres, 2006. P. 6.
** LebrunJ.-P. Une économie derarrière-pays // Che vuoi?
2008/1 (№ 29). P. 121-134; Idem. L'erre de la jouissance.
Paris: L'Harmattan, 2008. Лебрен уточняет, что запрет
на инцест должен подразумеваться как
структурная составляющая: «Это означает, что для того,
чтобы иметь доступ к человеческому миру, миру языка
и слова, наслаждение должно оказаться под
запретом» {Lebrun J. -P., Gastambide M. Oreste, face cache
dOEdipe? Actualité du matricide. Toulouse: Eres,
Humus ,2013. P. 262). Как дерево с запретным плодом
в саду Эдема.
230

Употребляя выражение «глубинные
пространства», мы утрачиваем признак временного и
логического предшествования доэдиповой фазы по
отношению к эдиповой, зато приобретаем признак
постоянного и неизменного присутствия
глубинных пространств позади другого пространства.
В книге «Ложь романтизма и правда романа» Рене
Жирар мастерски анализирует некоторые важные
романы XIX — начала XX века, в которых желание
представлено в виде треугольно-миметической
модели. Жирар полагает, что эта структура
представлена во всяком сколько-нибудь значительном
литературном произведении. Допустим, это так, когда
речь идет о произведениях, повествующих о
пространстве. А если это другие, возможно менее
многочисленные, однако порой не менее значимые,
которые вызывают в представлении глубинные
пространства? В этом краю не происходит
триангуляции желания, поскольку любовники
упиваются взаимной любовью, пускай и недолговечной?
Не исключено, что это своеобразный отголосок
отношений «мать-дитя», без какой-либо
романтической иллюзии, независимо от медиатора;
отзвук А тог matris, любви матери к своему ребенку
и ребенка к матери, о которой Джойс говорил, что
это, возможно, самое подлинное, что есть в этой
231

жизни*. Мы не наблюдаем ни треугольника, ни
медиатора, которому подражают, когда Рильке в
отрывке из «Записок Мальте Лоуренса Бригге»
говорит о матери:
И мать — единственная, эту тишину
отстранявшая, когда-то в далеком детстве. Ты принимала
ее на себя, ты говорила: «Не бойся, это я». У тебя
доставало духу самой посреди ночи стать тишиною
для того, кто боится, кто погибает от страха. Ты
зажигаешь свечу, и уже ты становишься шорохом.
Ты держишь перед собою свечу, говоришь: « Это я,
не бойся». И — медленно — ты опускаешь свечу,
и сомнений не остается: это ты, ты свет вокруг
милых, ручных вещей, вставших рядом без задних
мыслей и без утайки. И когда что-то прошуршит
по стене, когда заскрипит половица, ты
улыбаешься, прозрачная на свету, улыбаешься вспугнутому
лицу, глядящему на тебя с вопросом, будто ты
заодно с робким звуком, будто ты в сговоре с ним.
Сравнится ли с твоей властью власть повелителей
мира? Вот — цари земные лежат, застыв, и раз-
* «Amor matris, родительный субъекта и объекта, —
единственно подлинное в мире» («Улисс», том II,
глава «Сцилла и Харибда». Перевод С. Хоружего, В. Хин-
киса. Примег. пер.).
232

влечь их не под силу никакому сказителю сказок.
В сладких объятьях возлюбленных их настигает
тоска, обессиливает, отнимает веселие сердца.
А ты — ты оставляешь страшное позади,
заслоняешь его собою; не как занавес, который ведь
может оно приподнять и отдернуть. Нет, ты его
обгоняешь, бросаясь на бедственный зов. Ты
обгоняешь все, что еще может стрястись, верная
только своей поспешности, вечному своему пути,
лёту своей любви*.
Читая эти строки, можно понять, почему
«вместе с материнской любовью на заре вашей юности
вам дается обещание, которое жизнь никогда не
выполняет»**. Это невыполненное обещание, но
оно тем не менее продолжает в нас звучать. И если
когда-нибудь эта жизнь слишком настойчиво
потребует, чтобы мы ее прожили по-настоящему,
по-настоящему получится лишь в негативном
ключе. И это основная побудительная сила того, что
именуется ревностью.
Райнер Мария Рильке. «Записки Мальте Лауридса
Бригге». Перевод Е. Суриц. Примег. пер.
Ромен Гари. «Обещание на рассвете». Перевод Е. По-
гожевой. Примег. пер.
233

Ревность
«Ревность — это удел молочницы», — говорится
у Монтерлана*. Нет, дорогой Анри, ревность — это
чувство, от которого не убережет никакое особое
положение в обществе, а тот или та, кто считает
себя счастливым исключением, вызывает не
восхищение, а недоумение: каким чудом удалось ему
этого избежать? Что это на самом деле: ослепление
или попытка привлечь к себе внимание?
В письме к Людвигу Бинсвангеру Фрейд пишет,
что именно ревность, похоже, «дает нам самое
глубокое понимание психологии человека, идет ли речь
о норме или патологии»**. В основе ревности —
опыт, пережитый каждым человеком в детстве:
отрыв от матери, «момент, когда младенец
ощущает боль, осознавая, что отдаляется от матери. <...>
И эта первичная, исходная боль подает сигнал об
утрате»***. Но какой бы мучительной ни была
* Montherlant H. de. Pitié pour les femmes. Paris: Grasset,
1936. P. 112.
** Письмо от 7 января 1920 г., см.: Freud S., BinswangerL.
Correspondance 1908-1938 / Gerhard Fichtner (éd),
read. Rith Menahem et Marianne Strauss. Paris: Cal-
mann-Lévy, 1995. P. 223.
*** Assoun P.-L. Leçons psychanalytiques sur la jalousie.
Paris: Economica Anthropos, 2014. P. 45.
234

утрата, через этот этап необходимо пройти, так или
иначе смириться с ней, чтобы состояться, чтобы
стать взрослым. Итак, символическое играет
определяющую роль, в частности в языке, в котором
то, что относится к «отсутствию»,
ограничивается именованием того, чего недостает
«присутствию», — правда, при этом присутствие тоже
становится относительным, оно уже никогда не будет
прежним, тем, чем было до языка, до
наименования: слова, позволяющие в плане отсутствия
предварить возвращение, суть те же слова, что в плане
присутствия предваряют уход. В основании первой
боли от разлуки еще не прослеживается никакой
ревности: лишь страдание оттого, что
распадается единство, — вернее, что вновь образованный
субъект присвоит потере статус нового единства.
Ревность появится лишь на втором этапе, когда
единство вернется к субъекту в виду образа —
полуреального, полувымышленного — образа радости,
отныне ему недоступной. Так, приводя архетипи-
ческий пример: «Я видел и наблюдал
ревновавшего малютку: он еще не говорил, но бледный,
с горечью смотрел на своего молочного брата»*,
Блаженный Августин задается вопросом, почему
* Блаженный Августин. «Исповедь». Перевод М. Сер-
геенко. Примег. пер.
235

ребенок испытывает такую ненависть к брату,
который сосет грудь, между тем как у кормилицы
достаточно молока для обоих. Почему он бледнеет
и «смотрит с горечью» ? «Единство, которое
замыкается само на себе»*, — утверждает Лакан. Это
внушенная — вольно или невольно — ревность от
радости другого принимает форму этакой «ревно-
радости»** — ревности от радости, испытываемой
другим. Ревность ребенка по отношению к
молочному брату тем более мучительна, что образ
единства, образуемого парой — кормящая грудью мать
и прильнувший к груди младенец, парой,
скрепленной контактом соска и губ, и молоком,
перетекающим из соска в губы, — этот образ появляется
перед ним в тот момент, когда сам он пытается
дистанцироваться от своей кормящей матери. Чтобы
стать независимым существом, он был готов
претерпеть расставание. Но теперь оно предстает
перед ним не как победа, одержанная над самим собой
и своим отчуждением от матери, а как поражение,
нанесенное братом и матерью, которые восполь-
* Le Séminaire de Jacques Lacan. Livre XI: Les quatre
concepts fondamentaux de la psychanalyse. Paris: Seuil, «Le
champ fredrien», 1973. P. 106.
* Ibid. Livre XX: Encore. Paris: Seuil, «Le champ
fredrien», 1975. P. 91.
236

зовались его удалением, образовав новое
счастливое единство. Вся боль от расставания
обостряется — и теперь ассоциируется с объектом, якобы
ответственным за эту потерю. В «Теории
нравственных чувств» Адам Смит в основу человеческих
отношений ставит симпатию, врожденную
способность поставить себя на место другого,
причастность к другому, умение разделить с ним его
пристрастия к чему бы то ни было. Однако не всегда
симпатии как способности сопереживать тому, что
чувствуют другие, сопутствует симпатия как
общность чувств. Если же говорить о ревности, то
счастье другого, настоящее или вымышленное,
напротив, представляется нам обидой и делает нас
несчастными.
Когда размышляешь о ревности, то всегда
поражает, с какой силой ревнивец себя мучает, как он
терзает себя картинами воображаемого счастья,
недоступного ему самому. «Ревнивец убежден, что
за его спиной „наслаждаются", но с какой
интенсивностью представляет он себе фантазматические
картины этих недоступных ему непристойных
наслаждений»*. В каком-то смысле он тоже в этих
действах участвует, поскольку чувствует
сопричастность чужому единству, пусть и негативную: вот
* Assoun P.-L. Leçons psychanalytiques sur la jalousie. P. 11.
237

оно, наслаждение, совсем близко, другие ему
радуются, а он сам его лишен. Но страдать от
отсутствия чего-либо означает оставить за собой хотя
бы иллюзорную возможность осуществления.
Впрочем, если «муки» ревности и
антагонистичны радостям наслаждения, по интенсивности они
друг другу равны. «Сгорая в пламени ревности,
„я" в полной мере ощущает интенсивность бытия.
Все то время, пока субъект воображает себе
наслаждения другого, он находится на вершине
возбуждения»*, и в этом возбуждении, каким бы
мучительным оно ни было, есть нечто от предполагаемого
наслаждения, испытываемого другим. Отсюда и
мазохизм ревнивца, подкрепленный тайной
убежденностью (своего рода комплекс виктимности),
что произошедшее с ним не есть случайность или
несправедливость, а в каком-то смысле заслужено.
Чтобы не погрузиться в пучину собственной вины,
ревнивец сосредоточивается на том, в чем другие
виноваты перед ним.
«Наслаждаются» за нашей спиной: вот, если
говорить словами Поля-Лорана Ассуна, основная
формула ревности. От этого самого
«наслаждаются» вновь обостряется прежняя боль от
расставания и усиливается ревность к тому или к той, кто
* Assoun P.-L. Leçons psychanalytiques sur la jalousie. P. 61.
238

воспринимается как похититель общности. В
некоторых случаях нельзя даже утверждать, что эта
самая общность представляется достижимой: просто
душевное страдание еще слишком свежо, чтобы
можно было вынести само существование этой
общности, реальной или вымышленной. Этим
объясняется, как замечает Дюпюи, влечение Дона
Жуана к Церлине в опере Моцарта: его привлекает не
столько красота девушки (автономное желание),
и уж тем более не бедный Мазетто делает ее
желанной для героя (миметическое желание), а скорая
счастливая свадьба; этим же можно объяснить
возбуждение, которое испытывает Дон Жуан к юной
невесте в пьесе Мольера: он хочет ею овладеть,
потому что ему было «невыносимо смотреть на то,
как им хорошо вдвоем». Дон Жуан вовсе не
собирается вкушать рядом с девушкой счастье, которое
надеялся обрести ее возлюбленный: едва завоевав,
он тут же ее оставит. Но ему нужно изгнать
влюбленных из их рая, в котором ему самому жить не
доведется, и он это прекрасно понимает. А если он
не может быть счастлив, то может, по крайней мере,
помешать счастью других.
Чтобы положить конец ревности,
существует радикальное средство: научиться не
обманываться картинами чужой общности, уверить себя,
что ни за нашей спиной, ни на наших глазах не
239

«наслаждаются». Вот это и есть «великий секрет»,
секрет всякого человеческого существа, «секрет,
самый повсеместно распространяемый и
которого люди сорока лет никогда не передавали»*, — как
утверждал Пеги: «Он знает, что люди не бывают
счастливы. Он знает, что с тех пор, как существует
человек, ни один человек не был счастлив». А зная
это, можно ли ревновать? Нарыв ревности
непременно прорвется. Если верить Пеги, это знание
приходит на исходе четвертого десятка
человеческой жизни. Скажем прямо — это зрелость, причем
зрелость — это не только вопрос возраста:
существуют и ревнивые старики. Возможно, они это
знали и забыли; возможно, впали в детство. Очевидно
то, что ревность — это нечто из незапамятных
времен. Вот почему когда «она проходит ураганом по
так называемой взрослой жизни, то делает это с
первобытной яростью»**.
Нам представляется, что осуществляемое Дю-
пюи исследование логики желания на примере рев-
* Шарль Пеги. «Вероника, или Диалог истории и
плотской души». Здесь и далее перевод Ю. Гинзбург. При-
мег. пер.
** Assoun P.-L. Leçons psychanalytiques sur la jalousie. P. 25.
240

ности позволяет выявить некий первичный,
фундаментальный пласт человеческой природы, который,
несмотря на позднейшие разработки, никуда не
пропадает и который нельзя заменить схематизмом
треугольно-миметического желания, поскольку оно
относится к другому пласту.
Примеры глубинных пространств
В своем исследовании Дюпюи ссылается на
многочисленные литературные источники. Позволим
себе остановиться на некоторых из них, самых
показательных, которые, как нам кажется, способны
проиллюстрировать совпадение его точки зрения
и наших размышлений, представленных выше.
Посторонний и его мать
Начнем с «Постороннего» Камю. В блестящем,
по мнению Дюпюи, жираровском анализе
произведения упоминается следующая фраза Камю из
предисловия к американскому изданию:
«Однажды, довольно давно, я уже определил суть
„Постороннего" фразой, которую и сам признаю весьма
парадоксальной: „В нашем обществе всякий, кто
241

не плачет на похоронах своей матери, рискует быть
приговоренным к смертной казни"»*. Жирару
несложно было разоблачить таящееся в этой фразе
лукавство. Разумеется, Мерсо оказался под судом
не за то, что не оплакал мать, а за совершенное на
пляже убийство: если бы не оно, никто бы не
привлек его к уголовной ответственности ! Но если бы
убийство было признано непреднамеренным,
случайным, то и саму судьбу Мерсо можно было бы
назвать случайной и не прослеживалось бы связи
между отсутствием слез и смертным приговором.
Можно было бы просто сказать, что отсутствие
слез на похоронах матери означает следующее:
если кто-то вдруг совершает убийство, имеющее
все признаки предумышленного, в преступлении
не найдут смягчающих обстоятельств. Но,
утверждая, что «в нашем обществе всякий, кто не плачет
на похоронах своей матери, рискует быть
приговоренным к смертной казни», Камю хочет сказать
нечто другое: тот, кто не оплакивал смерть матери,
отныне обречен — общество ждет первого же
удобного случая, чтобы избавиться от него. Каким
бы странным ни показалось это сравнение,
учитывая разницу в стилях, «Посторонний» имеет
* Альбер Камю. Предисловие к американскому изданию
«Постороннего». Перевод И. Волевич. Примег. пер.
242

структуру бальзаковского романа. В самом деле,
Бальзак в первой части описывает персонажей, их
характеры и социальное окружение, а во второй —
то, что неизбежным образом проистекает из
такого построения. Бедствия, невзгоды обусловлены
исходными данными: бывают случайности в
деталях, но общая структура являет завершенность
судьбы, ее неотвратимость и неизбежность.
«Посторонний» создан по тому же образцу: с одной
стороны, есть Мерсо (человек, который не плачет на
похоронах матери), с другой — общество
(единство, не терпящее, когда не выполняют его
предписаний), и уничтожение первого элемента вторым
не представляет сомнения, смертный приговор
в конце лишь реализует то, что предрешено с
самого начала. Это, по мнению самого Камю, призван
был показать его роман. Но в данном случае
показал очень плохо. Мы и в самом деле видим, как
совершенное Мерсо убийство вкупе с его
поведением на похоронах подвигнет суд вынести смертный
приговор, но какова же связь между поведением на
похоронах и убийством, повлекшим судебный
процесс? Если такой связи нет, то и роман
представляется каким-то «колченогим», когда все логическое
обоснование — тот, кто не плачет на похоронах
матери, закончит жизнь на эшафоте — зависит
от случайных и в высшей степени маловероятных
243

событий: в самом деле, мало кто без видимых
причин убивает на пляже из револьвера. А может, как
раз есть связь между отсутствием слез на
похоронах и убийством? Но в таком случае
подозрительность общества по отношению к тому, кто не плачет
на похоронах собственной матери, вполне
оправданна! Совершенно очевидно, что Камю хотел
сказать совсем не это. Остается третья возможность,
позволяющая утверждать следующее: вообще-то,
те, кто не плачет на похоронах матери, убийцами
не становятся, но конкретно в случае Мерсо связь
между этими двумя фактами существует.
Камю показывает нам Мерсо человеком,
равнодушным к обществу, а общество этого не выносит
до такой степени, что приговаривает его к смерти.
В действительности же, как утверждает Жирар, все
как раз наоборот: общество равнодушно к Мерсо,
а тот не может этого вынести и облекает свои
страдания в полнейшее равнодушие к обществу и его
обычаям в тайной надежде шокировать и заставить
других — делая вид, что ему ничего ни от кого не
нужно, — заинтересоваться им. Он не плачет на
похоронах матери — это не производит на них
особого впечатления; тогда он использует более
сильные средства и доходит до убийства, чтобы возбудить
ненависть к себе, коль скоро ему не удалось
возбудить любовь.
244

Остается сделать еще один решительный шаг.
Жирар показывает нам, что за равнодушием Мер-
со к правилам приличия в обществе таится его
неудовлетворенная жажда признания (то же самое
можно сказать и про Камю в эпоху написания
«Постороннего»). Если человек, страдающий от этой
жажды, приходит к убийству, значит, она и в самом
деле очень сильна. Чтобы попытаться понять, что
же привело к внешнему выражению
подсознательных психических процессов, следует обратиться
к первой главе романа. На первый взгляд,
отсутствие внешних проявлений горя во время похорон
матери явлено нам как признак аутентичности
героя: вместо того чтобы играть роль, которую ждет
от него общество, — роль безутешного сына, —
Мерсо следует за своими чувствами, и коль скоро
он не испытывает горя, ну что ж, значит, не
испытывает. Но в этом спокойствии, если не сказать
апатии, в этом оцепенении Мерсо есть что-то
подозрительное: он слишком явно демонстрирует свое
равнодушие, чтобы в него можно было поверить.
Так, когда служащий похоронного бюро
спрашивает его, идущего за катафалком, старой ли была его
мать, тот отвечает: «В общем, да», — и поясняет,
что «не знал точно, сколько ей было лет». Но ведь
всего лишь часом ранее он подписывал множество
документов, в которых дата рождения усопшей
245

была наверняка указана. Не обратил внимания?
Когда равнодушие достигает такой степени, у него
явно есть причина, это больше похоже на
неприятие действительности. Разумеется, Мерсо
отдалился от матери, живущей в богадельне, и навещал ее
очень редко. Тем не менее эта смерть могла
вызвать в нем какую-то глубинную боль, столь
далеко запрятанную, что она не видна не то что кому-то,
но даже ему самому (в этом смысле Мерсо
посторонний сам себе), — это боль, скажем так, от
невыполненного «обещания на рассвете». Если это
так, то становится очевидна тесная связь между
сценой похорон в начале и последующим
убийством. Достаточно лишь внимательно прочесть
текст: когда Мерсо видит араба на пляже, он мог
бы развернуться и уйти, и ничего бы не произошло,
но он не уходит. «Я помедлил. Солнце жгло мне
щеки, на брови каплями стекал пот. Вот так же
солнце жгло у когда я хоронил маму [курсив мой],
и, как в тот день, мучительней всего ломило лоб
и стучало в висках. Я не мог больше выдержать
и подался вперед». Когда во время судебного
процесса у Мерсо пытаются выяснить мотивы его
поступка, он отвечает, что это из-за солнца — не
уточняя, что через это солнце прослеживается
связь с похоронами матери, во время которых, как
его упрекали, он не плакал. Возможно, смерть ма-
246

тери, пробудив нестерпимо болезненную тоску по
утраченной общности, и заставила Мерсо вступить
на путь, приведший к роковому финальному
жесту? Поскольку путь наконец обозначился — это
потребность в «неведении» героя относительно
того, что его мотивирует и движет им, причем
активно культивируемом неведении, — Мерсо
разрядил револьвер, не желая пробуждаться от своего
гипноза, чтобы по-прежнему винить себя в этой
боли, стискивающей лоб на жаре, чтобы не
рождаться, чтобы оставаться посторонним себе.
Благодаря убийству полнота и завершенность единства
вновь будет обретена — конечно, с той разницей,
что на смену труднодостижимому целостному
включению в материнскую любовь придет радикальное
исключение из общества. Однако по причине
своей экстремальности это радикальное исключение
куда ближе к целостному включению, чем любой
компромисс. Чтобы постичь эту неумолимую
логику, достаточно прибегнуть к простому способу:
сопоставить первую и последнюю фразы романа.
«Сегодня умерла мама. <...> Чтобы все
завершилось, чтобы не было мне так одиноко, остается
только пожелать, чтобы в день моей казни
собралось побольше зрителей — и пусть они встретят
меня криками ненависти».
247

Разлука с матерью
Вернемся к Прусту. Похоже, у него всегда
наличествуют эти глубинные пространства и даже играют
доминирующую роль — они коррелируют с
привязанностью к матери, которая особенно сильна.
Можно даже утверждать, что сама цель его
писательской деятельности — освободиться от
материнского влияния*. Но если это так, представим
себе, что это было за влияние, раз для того, чтобы
избавиться от него, понадобилось посвятить жизнь
«Поискам» — ни больше ни меньше. В тринадцать
лет Марсель, отвечая на вопрос: «Что для вас самое
большое несчастье?» в альбоме своей
приятельницы Антуанетты Фор, написал: «Разлука с мамой».
А в девятнадцать-двадцать лет на вопрос о самом
большом несчастье он ответил: «Не знать своей
матери и отца». Рассказчик «Поисков» обнару-
* «Одно лишь писательство сильнее матери», — заявила
однажды (если быть точным, во время телепередачи
Апостроф 28 сентября 1984) Маргерит Дюрас, в этой
неприятно безапелляционной манере, на которую, как
полагают некоторые писатели, они имеют право,
будучи натурами творческими. Сама по себе
формулировка довольно нелепая, хотя в определенных случаях (как
раз в случаях Пруста, Дюрас) писательство и в самом
деле есть способ избавиться от материнского влияния.
248

живает такую же чувствительность. Обратимся к
начальным страницам, посвященным ожиданию
ребенком материнского поцелуя, и остановимся на
сцене разлуки, когда ( «Под сенью дев, увенчанных
цветами») рассказчик должен уехать в Бальбек.
Мать использует все свои чары, желая смягчить
боль от расставания. Но ничего не помогает, и вновь
воскресает это детское отчаяние — но на этот раз
оно еще сильнее, ведь отныне он представляет себе
жизнь матери вдали от него.
Впервые я почувствовал, что мама сможет жить
без меня, не так, как живет для меня, а по-другому.
Она будет рядом с отцом; возможно, она думает,
что мое слабое здоровье, моя нервность
осложняют его жизнь и постоянно его огорчают*.
<...>и сердце мое сжималось, когда я глядел
на нее <...> и воображал, что вот она уже
рассталась со мной; <...> словно уже принадлежала
вилле «Монтрету», где я ее не увижу**.
В «Поисках» ни разу не упоминается точный
возраст рассказчика. Учитывая последовательность
* Марсель Пруст. «Под сенью дев, увенчанных цветами».
Здесь и далее перевод Е. Баевской. Примег. пер.
** Там же.
249

событий в соотнесении с их длительностью, все же
можно предположить, что в этой сцене ему около
двадцати. Добавим, что, едва расставшись с матерью,
чувствуя себе одиноким и потерянным в номере
гостиницы, рассказчик находит ей замену — бабушку.
«Я был один, я хотел умереть. Тут вошла
бабушка—и перед моим сжавшимся в комок сердцем тут
же распахнулись безграничные пространства»*.
<...> я <...> бросился в объятия бабушки и
прижался губами к ее лицу, словно таким способом
мог добраться до ее огромного сердца,
открывшегося мне навстречу. Когда я касался губами ее
щек и лба, в меня вливалось нечто
благодетельное, целительное, — то, что нужно было жадно,
истово впитывать, замирая, подобно младенцу,
сосущему материнскую грудь**.
Бабушка помогает внуку раздеться, снять обувь,
лечь спать. И, едва разошедшись, эти двое
устанавливают тесную связь друг с другом, стучат в
стенку, разделяющую их комнаты. По тому, как долго
и подробно рассказчик говорит о любви между
ним и бабушкой, можно сделать вывод, что все же
обретена, хотя и весьма хрупкая, гармония между
* Марсель Пруст. « Под сенью дев, увенчанных цветами ».
** Там же.
250

доэдиповой фазой и эдиповыми потребностями,
найден компромисс, позволяющий и дальше жить
в глубинных пространствах, несмотря на
существование закона, с которым приходится считаться.
И рассказчик, и его бабушка могли бы произнести
эту фразу: «Я знаю, что инцест запрещен, но все-
таки»*. А коль скоро это так, ведь запрет все-таки
существует — замещение матери бабушкой, стена,
которую пытаются преодолеть постукиваниями
с той и другой стороны, хотя уничтожить ее не
удается, все эти маленькие договоренности могут
быть восприняты именно как договоренности, сами
по себе недостаточные, если сравнить это с
безусловной, не признающей постороннего
вмешательства связью, что могла существовать между матерью
и ее ребенком. Рассказчик проецирует на нечто
внешнее ту целостность отношений, из которой
он чувствует себя изгнанным. В Альбертине его
очаровывает не то, что она являет собой
самодостаточное замкнутое единство, а общность с тем
* Стоит отметить, что связь между матерью и бабушкой со
множеством реминисценций — от века Людовика XIV
до писем госпожи де Севинье дочери — чрезвычайно
сильна. Даже после смерти покойная по-прежнему
занимает мысли дочери и влияет на ее мнения. Иными
словами, рассказчик, вероятно, также прочно укоренен в
глубинных пространствах, как в свое время и его мать.
251

небольшим кругом, к которому она принадлежит,
в котором он надеется тоже получить место и в
конечном итоге обрести отношения, кажущиеся ему
идеальными в своей полноте и завершенности. Связь
с Альбертиной, в отличие от связи с матерью, не
обозначена никакими запретами. Однако она
никогда не будет так сладостна, как Amor matris.
Следовательно, эта общность будет восприниматься
рассказчиком как негативный опыт: то, откуда он
был исключен. Отсюда это мучительное
признание: «Я чувствовал, что, когда я не ревную, жизнь
моя с Альбертиной — сплошная тоска, а когда
ревную — сплошная мука»*. Хотя это в высшей
степени губительное страдание, оно связано с
единственной вещью на свете, которая представляет хоть
какую-то ценность, — с утраченной целостностью.
Постоянно возвращающаяся боль от потери не так
нестерпима, как прекращение боли.
Жюльен и госпожа де Реналъ
Дюпюи обращается к Стендалю, чтобы напомнить
о соперничестве в начале романа двух знатных
жителей Верьера, Реналя и Вально, — каждый из них
желает заполучить к себе на службу Жюльена Со-
реля. Как известно, Жюльен отправится к Реналю
* Марсель Пруст. «Пленница». Примег. пер.
252

и соблазнит его жену. Позднее, будучи на службе
у маркиза де Ла-Моля, он соблазнит дочь хозяина
дома, надменную Матильду. Когда маркиз желает
навести справки об учителе, госпожа де Реналь
отвечает ему письмом, в котором выставляет Жюлье-
на интриганом, — это письмо заставил ее написать
духовник, и все же ревность сыграла здесь не
последнюю роль. Тем более что госпожа де Реналь —
так считает Стендаль — сама себе не признается
в том, что лежит у нее на сердце: ей казалось, она
испытывает горе от угрызений совести, а на самом
деле горем для нее была разлука с Жюльеном. Узнав
о письме, Жюльен отправляется в Верьер и
стреляет в мадам де Реналь из пистолета — а потом
проводит с ней в тюрьме дни, наполненные огромной
нежностью, последние дни своей жизни.
Следует сказать несколько слов об отношениях Жюлье-
на с госпожой де Реналь и с Матильдой, поскольку
они, как нам представляется, могут стать
наглядным примером двух противоположных тенденций
в отношениях мужчины с женщиной (в них всегда
есть некая двойственность, но здесь речь о другом):
— тенденция к самоутверждению перед
другими мужчинами через обладание женщиной. Талле-
ман де Рео остроумно высмеивает такое поведение
в истории про Шарля де Лоррена, герцога де Гиза,
сына Балафре: «Он долгое время добивался
внимания одной дамы и наконец лег с нею в постель;
253

проснувшись рано утром, он стал проявлять
волнение и так сильно ворочался с боку на бок, что
дама осведомилась о причине его беспокойства:
„Мне нужно, — ответил тот, — поскорее встать
и рассказать об этом"». Здесь мы видим мужское
самоутверждение (воспринимаемое как
бахвальство) через отрицание изначальной фигуры
«маменькиного сынка», через решительное
дистанцирование от фигуры матери;
— надежда вновь обрести с женщиной
нежность и полноту чувств, свойственных прежним
отношениям с матерью.
Разумеется, отношения между мужчиной и
женщиной не ограничиваются двумя этими
тенденциями. И в той и в другой есть нечто детское, так
наивное существо, впервые имея дело с
противоположным полом, открывает для себя тайну. Но
чтобы отпустить проблему, совершенно
недостаточно назвать ее «детской». Детское в нас
присутствует всегда и порой проявляется слишком явно.
Мы видим, что в «Красном и черном» первая
тенденция преобладает в отношениях Жюльена с
госпожой де Реналь и — еще более выражено — в
отношениях с Матильдой. В том и в другом случае речь
идет не о любви, а скорее о самолюбии — именно
самолюбие заставляет героя добиваться своего,
образ идеального мужественного «я» обязывает
его стремиться к доминированию. Однако в пове-
254

дении Жюльена прослеживается и вторая
тенденция. В этом он подобен самому Стендалю, который
в автобиографическом сочинении «Жизнь Анри
Брюлара» напрямую признается: «Моя мать, Ген-
риета Ганьон, была очаровательная женщина; я был
влюблен в свою мать. Спешу добавить, что я
потерял ее, когда мне было семь лет. Влюбившись в нее
в возрасте шести лет (1789), я проявлял
совершенно такой же характер, как и в 1828 году, когда был
бешено влюблен в Альберту де Рюбампре»*.
Отметим еще, что именно по наущению Жюльена
маркиз де Ла-Моль обратился к госпоже де Реналь
с просьбой о рекомендации, результатом чего и
стало роковое письмо. То есть сам Жюльен в надежде
преуспеть в своих начинаниях приблизил
собственное падение: возможно, женитьба на Матильде
обнажила бы первую тенденцию, но тогда вторая
осталась бы скрыта. Рассчитывал ли он на
великодушие госпожи де Реналь, которая могла бы послать
маркизу хвалебное письмо? Или, в том себе не
признаваясь, он ждал, что она приедет избавить его
от его участи, блистательной, но все же лишенной
некой незавершенности? Что бы там ни было, крах
амбиций и безвременная смерть не кажутся ему
слишком высокой ценой за проведенные с нею
несколько дней счастья, предшествующих казни.
* Перевод Б. Реизова. Примег. пер.
255

Отметим еще, что в первой части «Красного и
черного» полностью предаться любви госпоже де
Реналь мешает страх: она боится, что грех падет на
ее детей, то есть Жюльен соперничает не с мужем
госпожи де Реналь, а с ее сыновьями, старшему из
которых одиннадцать лет, — что наводит на
размышления о природе связи, их объединяющей*.
Когда был вынесен смертный приговор — высшая
кастрация — Жюльен и госпожа де Реналь смогли
наконец в тюремной камере предаться любви,
ничего более не опасаясь**.
Разумеется, отношения, в которых
прослеживаются обе тенденции в полной мере и в течение
* В этом смысле показательно, что как дети не имеют
привычки называть мать по имени, так и в разговорах
и мыслях Жюльена она именуется именно как
госпожа де Реналь (по имени, Луиза, она во всем романе
названа лишь один раз, в мыслях мужа). Руссо
называл «мамочкой» свою любовницу мадам де Варан
(в конце концов той это надоело) и «тетушкой»
Терезу, родившую ему пятерых детей, которых он
заставил сдать в приют.
** В «Пармской обители» обрамлением любви между
Фабрицио дель Донго и Клелией тоже оказывается
тюремная камера. У Стендаля тюрьма, отсекающая
героя от остального мира, — идеальное место для
любви — угасающей любви, которая получает второе
дыхание.
256

длительного времени, встречаются не чаще, чем
квадратные окружности. Концепции Жирара
представляют собой обзор отношений с
доминирующей первой тенденцией. Зато отношения, в
которых превалирует вторая, в его работах практически
не рассматриваются.
Реальность глубинных пространств
По Фрейду, доэдипов период — или область —
особенно важен в жизни маленькой девочки (он
рассматривает это понятие именно в работе о женской
сексуальности), но у маленького мальчика тоже
наличествует, хотя со своими особенностями.
Причем это более выражено именно сейчас, в эпоху,
когда вследствие множества причин фрейдовская
схема не так очевидна. Вот один из признаков ее
разрушения: сокращение, а то и полное
исчезновение так называемого латентного периода между
ослабеванием эдипова комплекса у ребенка в
связи с сублимацией сексуальных импульсов и его
вступлением в пору отрочества. Это сокращение
(или исчезновение) есть симптом менее
выраженного комплекса, который, как раз вследствие того,
что менее выражен, оставляет больше места доэди-
повой фазе. Этому способствуют эволюционные
процессы, происходящие в семье, отмеченные
257

главным образом, ослаблением фигуры отца и его
отцовской роли, — а это приводит к тому, что Жан-
Пьер Лебрен назвал mèreversion*. «Поскольку
координаты общественного дискурса в настоящее
время значительно смещены <...>, вполне
возможно, что мы все больше будем сталкиваться со
следами этой первичной связи с матерью. А учитывая
утрату опоры на патриархат, то есть ослабление
роли отца, вполне возможно также, что эти
перемены отразятся на мальчике — он оказывается
зависим от первой связи с матерью»**. Подобному
развитию благоприятствует и содействует
безграничное господство общества потребления, от
щупалец которого уже нигде не укрыться: оно не
побуждает индивидуумов ограничивать себя, включать
ограничения в психическую структуру личности
и находить удовлетворение в умеренности и
осмотрительности, а напротив, поощряет то, что
Кристофер Лэш называл культурой нарциссизма, и активно
способствует стиранию всех границ и всех
ограничений. Граница между доэдиповой и эдиповой фа-
* Неологизм Лебрена, образованный из слов mère
(«мать») и éversion («выпячивание»,
«подчеркивание»). Примег. пер.
** Из предисловия Лебрена к новому изданию «Rien
n'est plus secret qu'une existence feminine» (Toulouse:
Eres, 2012. P. 10-12).
258

зами неизбежно оказывается смещена, причем за
счет увеличения пространства первой фазы*.
Между миметическим желанием, о котором
говорит нам Рене Жирар, и фигурой ревности,
представленной Жаном-Пьером Дюпюи, совершенно
необязательно выбирать что-либо одно. Древний
философ Фалес полагал, что все возникает из воды
и в нее возвращается: разумеется, философская
идея представляется наиболее совершенной, если
ей удается свести все разнообразие феноменов
или, по крайней мере, разнообразие
определенного вида феноменов к ограниченному числу
законов, а если возможно, к единственному главному
закону. Но в реальности такого почти никогда не
бывает: человеческое желание — огромный
материк, и тот факт, что для его освоения понадобится
множество фигур, вовсе не должно априори
вызывать возмущение. Известно, что в астрономии
на смену системы Птолемея, согласно которой все
звезды вращались вокруг Земли, пришла система
Коперника, сделавшего центром Солнце. Возможно,
следовало бы еще вспомнить о Тихо Браге с его
компромиссной системой мира, которая представляла
* Один — среди множества — из признаков этого
смещения: в списке великих любовных романов, написанных на
французском языке, непременно фигурирует, причем на
высокой позиции, «Любовь властелина» Альбера Коэ-
на, где mèreversion любви является ключевой темой.
259

собой комбинацию учений Птолемея и Коперника:
Солнце, Луна и звезды вращаются вокруг
неподвижной Земли, а все планеты и кометы — вокруг
Солнца. Есть множество причин, по которым
данная система не имела успеха. Многим этот
компромисс между древней геоцентрической и новой
гелиоцентрической системами представлялся
неубедительным. Однако если Коперник просто
поместил в центр системы не Землю, а Солнце, то Тихо
Браге в конечном итоге проявил куда больше
отваги: он представил идею двух центров вместо
одного. Мы, земляне, наблюдаем движения небесных
светил относительно Земли, но планеты
вращаются вокруг Солнца. Аналогичным образом, вполне
возможно, взгляды Жирара и Дюпюи могут
сосуществовать, поскольку логика желания — это не та
логика, которой мы пользуемся при исследовании
страны или ее глубинных пространств. Бритвой
Оккама надо пользоваться регулярно, отсекая
лишние гипотезы, но не следует орудовать ею слишком
исступленно, чтобы не повредить кожу реальности.
Есть нечто «за» миметическим желанием, вернее
«до», — во всяком случае «вне», и его наличие
среди нас с появлением «Лжи романтизма и правды
романа» только проявляется, хотя и существует
с давних пор. За последние полвека наши общества
значительно изменились, а с ними и типовые
психические структуры личности. Именно об этом преоб-
2бО

разовании и заставляет нас задумьшаться Жан-Пьер
Дюпюи, определив центральное место ревности.
По мнению Жирара, лишь подражание Христу
может вывести людей из ада, который они сами себе
создают, подражая себе подобным, воображая себя
богами. Потому что людям необходимы образцы,
а Иисус дает им тот самый подлинно
божественный образец, подражание которому не
сталкивает их друг с другом в борьбе за достижение цели,
ценность которой придает именно соперничество,
а убеждает жить в правде и согласии. А что
ревность? Она коренится в утрате, и приходится
признать, что утрата невозместима. Именно боль,
вызванная этой невозместимой утратой, заставляет
нас чувствовать себя столь глубоко
оскорбленными. Непростительные оскорбления, которые мы
все же должны простить. Но наших сил
недостаточно, да, впрочем, здесь нужны не силы, &метанойя*у
переосмысление: мы не можем его вызвать у себя,
мы можем только просить. И да будет нам дарована
в ответ радость понять и почувствовать, что даже
если утраченное нами возвращено не будет, нам
предназначено нечто большее, чем ревность.
* Метанойя — термин, обозначающий перемену в
восприятии фактов или явлений, обычно сопровождаемую
сожалением; в психологии и психотерапии: раскаяние.
Примег. пер.

СОДЕРЖАНИЕ
Благодарности 7
Поднять занавес 13
часть первая
Исчезнувший треугольник
миметического желания
глава ι
Медиатор и объект 33
глава и
Исчезновение объекта 43
глава ш
Развенчание мифа
о самодостаточности медиатора 53
глава iv
Пропажа медиатора 58

часть вторая
Форма ревности
глава ι
Надо ли спасать медиацию? 77
глава и
Ревность на периферии жизни 116
глава ш
Логика самоисключения 133
глава iv
Прустовский ад 146
глава ν
Неисчерпаемое знание 166
глава vi
Двойной генезис желания 180
Примечания 193
Оливье Рей
Глубинные пространства желания 215

1НП1ППЛУЧ
НЕЗАВИСИМЫЙ
АЛЬЯНС
Жан-Пьер Дюпюи
Ревность
Геометрия желания
с послесловием Оливье Рея
16+
Редактор Д. Л. Мордзиловиг
Корректор Л. А. Самойлова
Компьютерная верстка Я. Ю. Травкин
Подписано к печати 13.08.2021. Формат 70х90732.
Печать офсетная. Бумага офсетная.
Тираж 2000 экз. Заказ № 7759.
Издательство Ивана Лимбаха.
197348, Санкт-Петербург, Коломяжский проспект, 18
(бизнес-центр «Норд Хаус»)
тел.: 676-50-37, +7 (931) 001-31-08
E-mail: limbakh@limbakh.ru
www.limbakh.ru
Отпечатано с готовых файлов заказчика
в АО «Первая Образцовая типография»,
филиал «УЛЬЯНОВСКИЙ ДОМ ПЕЧАТИ»
432980, Россия, г. Ульяновск, ул. Гончарова, 14