ЕЖЕМЕСЯЧНЫЙ
ЛИТЕРАТУРНО¬
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ
И ОБЩЕСТВЕННО-
ПОЛИТИЧЕСКИЙ
ЖУРНАЛ
ОРГАН СОЮЗА
ПИСАТЕЛЕЙ СССР
Основан в 1939 году
Издательство
«Известия
Советов народных
депутатов СССР»
Москва
Редакционная коллегия
Главный редактор
Первый заместитель
главного редактора
Ответственный секретарь
Адрес редакции:
121827 ГСП
Москва, Г-69,
ул. Воровского. 52.
Телефоны:
главный редактор
и первый заместитель
главного редактора —
291-62-27.
заместитель
главного редактора
и зав. редакцией —
291-62-49.
ответственный секретарь—
202-52-03.
отдел прозы—291-63-63,
отдел поэзии—291-85-10,
отдел публицистики —
291-63-54.
отдел критики
и библиографии—291-05-09,
отдел художественного
перевода
и отдел культуры
и искусства,
редактор приложений —
291-64-50.
Сдано в набор 07.06.88 г.
Подписано в печать
27.07.88 г.
А 01103.
Формат бумаги 70Х108»/м.
Бумага кн.-журн.
Гарнитура <Балтика».
Печать высокая.
Объем 17 п. л.
4-0.25 цв. вкладка.
Усл. печ. л. 23.8.
Усл. кр.-отт. 26,25.
Уч.-изд. л. 29,28.
Тираж 820 000 экз.
Зак. 1920.
(1-й завод 1—-430.000 экз.).
Цена 1 руб. 10 коп.
Издательство
«Известия Советов
народных депутатов СССР»
103798 ГСП. Москва. К-6,
Пушкинская пл.. 5
Зам. главного редактора
Ордена
Трудового Красного
Знамени
типография «Известий
Советов народных
депутатов СССР»
имени
И. И. Скворцова-Степанова,
Москва, Пушкинская пл., 5.
Сергей
БАРУЗДИН
Леонид
ТЕРАКОПЯН
Акрам
АЙЛИСЛИ
Ануар
АЛИМЖАНОВ
Лев
АННИНСКИЙ
Альгимантас
БУЧИС
Василь
БЫКОВ
Игорь
ЗАХОРОШКО
Наталья
ИВАНОВА
Анатолий
ИВАЩЕНКО
Наталья
ИГРУНОВА
Юрий
КАЛЕЩУК
Николай
КАРЦОВ
Алим
КЕШОКОВ
Юрий
КИРШИН
Григорий
КОРАБЕЛЬНИКОВ
Георгий
ЛОМИДЗЕ
Елена
МОВЧАН
Рафаэль
МУСТАФИН
Леонид
НОВИЧЕНКО
Александр
ОВЧАРЕНКО
Борис
ПАНКИН
Вардгес
ПЕТРОСЯН
Тимур
ПУЛАТОВ
Александр
РУДЕНКО-ДЕСНЯК
Юрий
СУРОВЦЕВ
Бронислав
ХОЛОПОВ
Константин
ЩЕРБАКОВ
Художественный редактор Николай
ПШЕНЕЦКИЙ
Технический редактор Анна
СЕЛИВЕРСТОВА

Вальтраут Шелике
Родина
ВРЕМЯ И ЛЮДИ
Три месяца я снималась в кино. Не как актриса, а в качестве главного героя до¬
кументальной ленты, которая крутится на экране двадцать минут. И как в капельке
воды при желании можно узреть весь океан, так и мне в дни съемок вспомнилось
многое: обступили меня, тесня друг друга, воспоминания, словно заново увиделись
каждодневные проблемы — все то, из чего складывается жизнь. И я хочу капля за
каплей снова испить те дни, неделю за неделей, встречу за встречей. И рассказать
о них.
Замир и я
— Я за мир,— сказал мужской голос в телефонной трубке, а я, бестолковая,
ничего не поняла. Он за мир. Ну и что? Я тоже...
Так началось и так продолжалось — непонимание и понимание между мной и
Замиром, режиссером картины. Самое простое неясно, и самое сложное тоже непо¬
нятно. Он мне вопрос, я ему ответ, а в его голове все переворачивается вверх тор¬
машками. Полный шиворот-навыворот...
— Мы будем снимать фильм о родине. И главная героиня — вы, ваша судьба,—
объяснил Замир вторжение в мое рабочее расписание.— Скажите, как вы решили
проблему выбора родины для себя?
Мы встретились с ним в доме отдыха «Лесной курорт». Замир сидит напротив
меня на маленьком диване, Игорь-звукооператор целится прямо мне в рот тру¬
бой-микрофоном. Несколько поодаль оператор Сергей Александрович заботливо по¬
правляет осветительные лампы, чтобы их яркий свет согрел мою комнату и меня,
насквозь промерзшую от сырости осеннего дня и волнения перед камерой. Но вол¬
новаться не стоит — мой ответ всего лишь проба голоса, притирочка техническая. Од¬
нако сам вопрос ставит меня в тупик.
— А никак! — лихо отвечаю я.— Все было естественно и просто. Родилась в
Берлине, выросла в Москве, сейчас работаю во Фрунзе. Вот и все.
— Не верю! — кричит Замир и вскакивает с дивана.— Я вот не мог бы жить
в другой стране, не в той, где родился! Я киргиз — и Киргизия моя родина!
О господи, думается мне. И как мы будем работать вместе, если с самого на¬
чала он меня не понимает, мне не верит, не может вобрать мою позицию в себя?
Не его она. А что за фильм получится тогда?
Я молча гляжу на Замира. И он что-то читает в моих глазах.
— Расскажите свою биографию, где родились, кто были родители,— задает За¬
мир второй вопрос, явно меняя пластинку.
Ну, это уже полегче. Тут мне пушка-микрофон не страшна. Биографию я рас¬
сказывала не раз и письменно и устно, заикаться не стану. И я начинаю говорить —
быстро, складно, как в анкете для отдела кадров. Родилась в 1927 году в Берлине
в семье немецких коммунистов. Отец я мать были в 1931 году посланы для работы
и учебы в Советский Союз. С ними приехала и я, четырехлетняя...

186
Вальтраут Шелике. Родина
— Это совершенно не годится,— обрывает меня Замир.— Вы говорите как лек¬
тор. А это плохо.
Батюшки мои, еще и это. Теперь ему мое лекторство не по душе, только этого
мне не хватало. Я ведь горжусь своим лекторским мастерством. Я преподаватель
вуза, историк, и мне нравится доводить аудиторию порой до того состояния, когда
муха пролетит — и то слышно будет. За владение словом меня не раз хвалили — и вот
тебе раз, Замиру не подходит. Что ему вообще от меня надо?
— Зритель вам не поверит,— холодно объясняет Замир.— Надо говорить иначе.
Проще.
А может быть он не очень умен, мелькает у меня тревожная мысль. Я ведь
просто говорю, а ему непонятно. Почему? На самом деле это я была не очень умна,
не понимая, что экран не кафедра в аудитории. И Замир с первой встречи упрямо
стирал с меня профессиональный идиотизм, а я сопротивлялась во всю мощь своего
характера, пока наконец до меня не дошло, как надо говорить с экрана. Нелегкая
была у Замира работа — из болота тянуть такого упрямого бегемота, как я. Ох и не¬
легкая...
А на съемки документального фильма киностудией отводится по правилам ров¬
но двадцать восемь съемочных дней. И за это время режиссер и главный герой, до
тех пор совершенно не знакомые друг с другом, должны понять друг друга, принять
и даже полюбить. Иначе фильм не получится. Но разве это возможно?
Зачем мы едем в Шеманиху!
— Должен вам честно признаться, что я совершенно не хотел снимать эту кар¬
тину,— на второй день признался мне Замир.
Мы тряслись в маленьком разбитом автобусе по ветлужским лесам и полям, по
совсем не лучшим в мире дорогам. Замир уселся рядом со мной и вдруг начал испо¬
ведоваться:
— Зашел я как-то на киностудию посмотреть сценарии. Я только что отснял
свой фильм о чабане и был без работы. Решил взглянуть, не найдется ли чего-нибудь
подходящего, перебрал все, ничего для себя не нашел, хмыкнул по поводу «Слова
о родине»: «Это интересно»,— просто так сказал, скорее от нечего делать, и ушел.
А меня вдруг вызывает главный и сует этот сценарий. «Снимай,— говорит,— раз тебе
показалось интересным».—«Мне?»—оторопел я. «Но ведь ты сказал: «Это интересно!»—
«Да мало ли что, на самом-то деле мне совсем не интересно».— «Но ведь ты сказал
«интересно»? А слово свое надо держать».— «Какое слово?!» — «А ты сказал: «Это
интересно»... Вообще перестань препираться, никто этот сценарий брать не хочет, а
тебе он интересен, вот я бери. И снимай. Двадцать восемь съемочных дней — и клади
картину на стол. Все». Вот так я стал вашим режиссером.
Не могу сказать, что мне приятно было выслушивать Замировы откровения. Кое-
что к этому времени мы уже успели отснять в первые часы моего пребывания в «Лес¬
ном». Но, главным образом, из серии «Пойдите туда, смотрите сюда». Я послушно
шагала, куда велят, совершенно не представляя себе, что же изо всего этого в конце
концов получится. И уже поняла и примирилась и с тем, что съемки будут долгие,
и с тем, что предстоит еще много споров, и с тем, что на работу во Фрунзе я вернусь
с опозданием в несколько дней. Но раз надо ради дела... А тут оказывается, что За¬
мир вовсе и не рвался снимать фильм.
Но откуда тогда энтузиазм, который я вяжу в глазах Замира? Почему мы встаем
ни свет, ни заря и без завтрака, поеживаясь от осеннего свежего воздуха, спешим
снимать? Откуда все это, если картина вовсе не любимая, не выбранная режиссером,
а насильно данная ему? И зачем мы едем в Шеманиху, за тридевять земель от Фрун¬
зе? Чтобы увидеть учителя Павла Михайловича Евстропова, которому в сценарии не
отведено ни одного-единственного кадра? Зачем? Ведь придется отвечать за само¬
вольство — Замиру в киностудии, мне на работе. И все это ради нелюбимого дела?
Так не бывает.

Вальтраут Шелике. Родина
187
Павел Михайлович Евстропов
Течет в Горьковской области река Ветлуга. Сорок с лишним лет тому назад,
в самые первые дни войны плыли по реке и ее маленькому притоку баржа и лодки,
на которых везли со станции Ветлужская эвакуированных из Москвы детей работни¬
ков Коминтерна — разнонациональное племя детей антифашистов. Детей было около
тысячи. На берегу, у пристани «Лесного курорта» их ждали работники дома отдыха.
Самых маленьких на руках несли к телегам, детям побольше помогали вылезти из
лодки. Всех привезенных — и малых, и подростков — бережно и любовно повели по
аллее сосновых великанов к корпусам, где им предстояло прожить несколько лет
войны без мам и без пап.
«Лесной курорт» был до войны домом отдыха Горьковского автозавода. И се¬
годня он снова дом отдыха рабочих того же завода. А тогда, в годы войны, только
дети и немногие взрослые заселяли деревянные корпуса. В интернате царило полное
самообслуживание. Даже четырехлетние вместе с воспитательницей пололи грядки
близ своих корпусов. Одна-единая семья, без родителей, под крылом Родины-мате¬
ри — вот чем был интернат ИККИ для его воспитанников. Для всех, и для меня тоже.
Наши съемки и начались в «Лесном». Я бродила по аллее, заходила в корпуса,
заглядывала на танцплощадку — все было родным, моим, домом.
А Замир ходил за мной и спрашивал:
— Что вы чувствуете?
Кругом лес, какого больше нет нигде. Сосны — огромные, стройные, верхушка¬
ми до неба — обступают корпуса со всех сторон. Дом отдыха будто в гнезде, создан¬
ном природой из раскидистых, охраняющих от бед сосен.
— А теперь что вы чувствуете? — снова вторгался Замир в мои воспоминания.
Замиру была нужна я, мое настроение, мои ощущения, мое чувство родины.
Режиссеру надо было решить, как снимать героиню, он весь был в работе, каждую
секунду. А я была в воспоминаниях, из которых меня беспрестанно вырывали на¬
сильно, неожиданно. Но и я приехала в «Лесной» работать — сниматься в фильме, и
времени у меня тоже было очень мало. И хотя Замир и мешал, но правильно делал.
А у Сергея Александровича, неутомимого оператора, чесались руки, разбега¬
лись глаза. Скорее, скорее надо снимать, пока солнце светит в осеннем небе. Пока
сосны покрыты золотом заходящего солнца. Пока пристань серебрится от неведомого,
всего пять минут длящегося света. Пока рябь на реке. Гладь на озере, а в нем вверх
ногами березы и ели, отраженные веточка к веточке в зеркале воды.
И мы снимали. И ажурную пристань, бело-голубую. И аллею, утреннюю и ве¬
чернюю, и искры речной ряби, и берег песчаный, и обрыв над рекой. И вид оттуда,
и вид отсюда. И там я стояла и тут проходила думала, грустила, улыбнулась, еще
раз, еще... Под команды режиссера, ловившего мои состояния каждую минуту пре¬
бывания на родине детства.
А теперь мы ехали в Шеманиху.
Я знала, к кому мы едем. В селе на горьковской земле, небольшом и уютном,
живет старый учитель Павел Михайлович Евстропов. Воевал, был в плену. Бежал,
и не один раз, но его ловили За первый побег гестаповцы выбили молодому парню
все зубы. А он бежал снова. И только в третий раз побег удался, когда бежал он
вместе с тремя товарищами — русским, грузином и таджиком. И была у той много¬
национальной четверки страшная клятва, скрепленная кровью: если выживут, нена¬
видеть немцев и мстить им всю жизнь, до конца дней своих.
— Я нарушил эту клятву. — сказал уже при первой встрече Замиру старый во¬
ин.— И не жалею об этом Неверная то была клятва.
Вернувшись с войны. Павел Михайлович стал учителем истории. И понял, что
нельзя ненавидеть целую нацию. Он, учитель поселковой школы, сам рассказывал
детям и о зверствах немецких фашистов, и о самоотверженной борьбе немецких ком¬
мунистов — первых жертв немецкого фашизма. Он говорил и о новой, демократиче¬
ской Германии, и о немцах, строящих социализм. О том, что и в Советском Союзе
живет почти два миллиона немцев, потомков тех, кто двести лет тому переселил¬
ся в Россию, учитель не рассказывал детям Об этом он, возможно, просто-напросто
не знал. А в учебниках по истории СССР о них не написано. Но если бы Павел Ми¬
хайлович ведал об этих людях, он обязательно объяснил бы детям, что наших, со¬
188
Вальтраут Шелике. Родина
ветских немцев никак нельзя путать с немецкими фашистами. Он — интернациона¬
лист, сельский учитель — поднял своих пионеров и комсомольцев на «Поиск Ком¬
интерн» — задумал найти бывших питомцев интерната ИККИ, проследить их судьбы,
чтобы передать ученикам эстафету интернационализма, любви ко всем народам земли
и ненависти ко всякому фашизму в мире. На его родной ветлужской земле родина
охраняла жизнь детей всех национальностей — и англичан, и немцев, и американ¬
цев, и венгров, и итальянцев, и румын, и французов — детей антифашистов всех на¬
родов планеты. И учитель хотел, чтобы эта страница нашей истории не осталась за
семью печатями от его учеников.
Теперь мы ехали по ухабистой дороге через ветлужские леса к Павлу Михай¬
ловичу, в его школу, чтобы поближе познакомиться с ним и членами его кружка
и снять эпизод для фильма.
— Он вам очень понравится, Вальтраут Фрицевна,— говорил по пути Замир.—
Настоящий русский интеллигент, почти чеховского типа. Тот, кто несет свет людям
и стоит за свои идеалы до конца. И, знаете, похож на такой крепкий гриб-боровик,
вернее, на доброго лесовика из русских народных сказок. Я сделаю все, чтобы он
попал в кадр.
Шеманихинский учитель истории был первым человеком, которого крепко по¬
любил режиссер будущего фильма о родине. Замир еще не видел меня, еще не знал,
как глянется ему главная героиня. Но один герой будущей ленты был найден до
моего приезда в «Лесной», хотя и не было его в сценарном плане, зато он существо¬
вал в реальной жизни.
Сама я знала Павла Михайловича уже более десяти лет, правда, заочно, по
переписке в связи с «Поиском Коминтерн». По просьбе учителя я писала ему в Ше¬
маниху о тех интернатовцах, кого помнила и чью дальнейшую судьбу знала. И о Во¬
лоде Д. (сейчас он научный сотрудник, работает у нас, в Москве) и о Дионизо Б.,
бразильской коммунистке, и о Петьке М., вернувшемся с родителями в Фин¬
ляндию. А Павел Михайлович приглашал меня на им организованные встречи
с интернатскими, коих разыскали юные следопыты, на две встречи, но я так и не
нашла времени — то сессия студенческая, то лекции для заочников, как их покинуть,
да и кто меня отпустит в жаркую рабочую пору? Я даже не заикнулась на факультете
о таком приглашении. Зато приехал на встречу мой брат с сыном и захлебывался
потом от впечатлений.
А теперь наконец ехала и я. Предстояла встреча со знакомым и незнакомым
мне человеком. И я волновалась.
Машина наконец въехала в поселок и остановилась во дворе у двухэтажной
школы.
Там уже стояли дети. Девочки в белых фартуках, с большими белыми бантами
на головах или в косичках. Мальчики в белых рубашках, с пионерскими галстуками
или комсомольскими значками. А среди них Павел Михайлович. Большой, грузный,
лохматый. Глаза маленькие, живые, но какие взволнованные, какие умные и какие
добрые. А грудь вся в орденах и медалях. Сверху донизу на могучей груди ордена
и ордена, один к одному.
Мне сразу захотелось кинуться к Павлу Михайловичу, да и он сделал шаг мне
навстречу. Но вперед чинно, приветливо улыбаясь, зная, что надо делать, вышла
красивая девочка с большущим бантом в волосах. В руках она несла огромный, пыш¬
ный каравай с полной солонкой, как положено по российскому обычаю, когда
встречают дорогих гостей. Мы ту чудо-буханку потом ели всей киношной группой
несколько вечеров подряд, а она не черствела, и шел от нее такой хлебный дух, ко¬
торый я вдыхала, пожалуй, первый раз в жизни.
Я отломила кусочек хрустящей, золотистой корочки, макнула в соль и с удо¬
вольствием стала есть. Павел Михайлович терпеливо ждал, пока я справлюсь с «хлеб-
солью». А дети кругом радостно смеялись. Им было хорошо и почему-то весело.
И когда хлебушек был наконец проглочен. Павел Михайлович и я сразу шагнули
друг другу навстречу. Мы обнялись, поцеловались, и я бережно погладила рукой
грудь в орденах, таких заслуженных, таких почетных, кровью добытых.
Дети захлопали в ладоши и преподнесли нам обоим букеты цветов. Но лучшими
Вальтраут Шелике. Родина
189
цветами были они сами — удивительно открытые, смешливые, нисколечко не стесняв¬
шиеся, влюбленные в своего Учителя и уже заранее любившие нас — киношников и
меня, героиню будущего фильма (моя фотография, оказывается, висела у них на
стенде «Поиск Коминтерн»).
Все мы сразу почувствовали себя как дома. Появилось ощущение: Павла Ми¬
хайловича я знаю всю свою жизнь, родной он мне человек, близкий и понятный.
И чем-то мы одного с ним корня, может быть, оттого, что оба педагоги, оба истори¬
ки. И, думаю, похожее ощутил тогда и Павел Михайлович.
Но опять Замир (настырный Замир!) напомнил — мы приехали работать, сни¬
мать фильм. И всю встречу нашу, и каравай хлеба, и объятие, и радостные лица де¬
тей — все надо было повторить еще раз, для камеры, для дубля, на случай, если
первая съемка окажется браком.
— И не забудьте погладить ордена. Это у вас замечательно получилось,—
скомандовал Замир.
Ну что ж, мы все повторили еще раз. И так будет повторяться с каждым, са¬
мым малюсеньким кадром.
— Дубль. Еще раз дубль. Еще. Все. Отснято. Всем спасибо,— будет командовать
Замир.
А потом окажется, что за все время съемок не было ни одного бракованного
кадра. И тысячи метров уйдут в корзину... Пока выступал Павел Михайлович, Замир
сидел в зале. Когда выступали школьники, Замир гоже внимательно слушал. Когда же
слово предоставили мне, Замир поднялся и вышел из зала. Как педагог и оратор я
была ему неинтересна: не об этом фильм. И я расстроилась, хотя и сумела заста¬
вить детей смеяться над смешными приключениями нашего военного детства в ин¬
тернате Коминтерна.
— Расскажите еще что-нибудь смешное,— просили дети. Но Замир всего этого
не видел и не слышал. Он снимал стенд с моей фотографией. Чтобы не терять по¬
пусту время. И был, конечно, прав, хотя мне и было обидно. Но мы на съемке —
и тут не до сантиментов. Такие вот были дела у нас в киногруппе в селе Шеманиха
Горьковской области. Дела в связи с фильмом о родине, стране, где живет себе и по¬
живает некая Вальтраут Фрицевна. немка, родившаяся в Берлине. К тому же еще
и педагог, но разве в этом дело? Замиру надо было понять, почему я осталась в СССР.
Почему не уехала в ГДР? Способна ли «выкинуть финт» и уехать в ФРГ? А если нет,
то почему, собственно? А остальное побоку, остальное не тема фильма. Вот и встал,
вот и вышел.
Как будто можно понять человека вне его профессии, вне того дела, которым
он необходим людям. Но Замиру тогда было трудно понять это. В Шеманихе он ме¬
ня еще не знал. Не принял. И были на то у него свои причины, которые мне откры¬
лись только потом, позже, когда Замир и я стали друзьями, настоящими, подлинны¬
ми друзьями.
Еще до знакомства с героиней фильма
А сперва... Сперва Замир, согласившись снимать фильм по «не своему» сцена¬
рию, к тому же еще и о человеке, которого три месяца не было во Фрунзе и которого
он никогда в жизни не видел, решил узнать меня заочно —- через друзей моих, че¬
рез взрослых детей, через сотрудников по факультету и декана. И каждый мазал мой
портрет по-своему — кто ярко-красной краской, кто черной тушью спешил залить
предшествующий слой, а кто и вовсе кромсал противоречивое полотно на мелкие
части.
— Я вас понял и полюбил сразу! — похвастался позже неутомимый оператор
Сергей Александрович — А Замир все канителился, все никак не хотел вас принять.
И то была чистая правда.
Замиру было трудно со мной.
Трудно с самого начала уже потому, что автор сценария, с которой мы два
года вместе делали общее телевизионное дело, и вообще инициатор всей этой сума¬
сшедшей идеи о кино предупредила Замира: «Вы обязательно влюбитесь в В. Ф.»

190
Вальтраут Шелике. Родина
Замир, естественно, тут же ощетинился. Какое «влюбитесь», когда героине почти
шестьдесят, а ему, режиссеру, тридцать пять! И пусть речь идет о совсем другой
влюбленности, не об очаровании мужчины женщиной, все равно влюбляться каж¬
дый любит без подсказки. Замир решил ни за что не влюбляться. Но тогда — какой
фильм получится у режиссера? Откуда взяться тогда теплу, без которого зритель
уйдет из зала, не согретый ни мыслью, ни чувством? Замир понимал всю опасность
равнодушия к героине фильма, но ничего не мог с собой поделать. Упрямство, же¬
лание чувствовать не-по чужой указке было выше доводов разума.
Трудно было Замиру и потому, что на моем факультете отнеслись к идее филь¬
ма более чем прохладно. Наш декан даже пытался вразумить киношников: «О Шели¬
ке кино? А верно ли вы выбрали героиню ленты? Хорошо подумали? Согласовали?
Со всеми инстанциями?»— и добавил совсем уже доверительно и по секрету: «Она,
знаете ли, очень ненадежный человек. Откровенно говоря, никого не удивит, если
она уедет в ФРГ». И Замиру слушать эту чушь было и неприятно, и тревожно. От¬
куда ему знать, кто прав — декан факультета или автор сценария?
И особенно трудно было Замиру оттого, что он приготовился смотреть на меня
только сквозь шоры контрпропагандистского фильма о жизни и проблемах советских
немцев, представляя свою задачу очень ясно и просто. Вот, мол, некоторые совет¬
ские немцы по глупости своей уезжают в ФРГ, а тут немка, родившаяся в Берлине,
выбрала жизнь в Советском Союзе. Об этом и расскажем. А я с самого начала, при
первой же нашей встрече на «Лесном курорте» стала вносить путаницу в столь яс¬
ные установки. Во-первых, моя судьба —- не судьба советских немцев. Меня никто во
время войны насильно никуда не выселял. Я как жила в Москве, так в ней и оста¬
лась по возвращении из интерната. И на спецучет меня тоже никто никогда не ста¬
вил. Правда, когда по распределению я приехала во Фрунзе и муж пошел с моим
паспортом прописывать нас на найденной частной квартире, то молоденький лейте¬
нант паспортного отдела, со всех сторон изучив мой паспорт, сурово и бдительно
спросил: «А где отметка о спецучете?» Муж ничего не понял. Мы, москвичи, и не ве¬
дали о тех бедах, которые стряслись во время войны с советскими немцами, ингуша¬
ми, чеченцами, крымскими татарами, а еще раньше с корейцами, их в двадцать че¬
тыре часа насильно переселяли с насиженных мест и отправляли в теплушках в Си¬
бирь, Казахстан и Киргизию, выразив недоверие исключительно в силу их националь¬
ной принадлежности. А тут как гром среди ясного неба. Молоденький лейтенант
попытался арестовать мой паспорт и велел срочно прийти для подписания докумен¬
та о невыезде. «Раз она немка! А все немцы подлежат спецучету». Мне было всего-то
двадцать два года, я ждала первого сына, когда грянула эта неожиданность. Мы очень
испугались. Но все же не растерялись и ночью - было одиннадцать часов вечера —
стали звонить в Москву и какому-то начальству во Фрунзе Ночь я не спала. «Ника¬
ких спецучетов! Что за сумасшествие? Утром же — обратный билет в Москву!
К черту всяческие распределения! Авось в общежитии Коминтерна мне вернут на¬
шу комнату! С ума сойти!» Но утром все утряслось, кто-то кому-то позвонил, и мо¬
лодой лейтенант по чьему-то распоряжению извинился передо мной сквозь зубы и
вернул паспорт со штампом о прописке.
Так кончилось лично для меня. А что должны были пережить советские люди,
которых все-таки ставили на спецучет? Не имевшие права покидать место своего
жительства без специального разрешения? Люди, никогда ничего не совершившие
антисоветского, противоправного, но которых подозревали в предательстве из-за их
национальности? Что? Я знаю что, ибо много лет проработала во Фрунзе на одной
кафедре с людьми, стоявшими на спецучете, одной ингушкой и двумя карачаевцами.
И есть у меня подруга — крымская татарка, которую в четырехлетием возрасте спеш¬
но, в двадцать четыре часа выселили и увезли в Сибирь с братишкой и старенькой
восьмидесятилетней бабушкой, не дав задержаться даже на три часа, пока мама вер¬
нется домой из города. И мать найдет своих детей на руках у умирающей старухи
только через два года Что пережила мать, когда вернулась в дом, из которого неиз¬
вестно куда увезли ее детей? И кто? Не фашисты, а свои же?..
У Замира расширялись глаза, когда я обрушивала на него шквал эмоций, свою
боль за пережитые людьми страдания, безвинно пережитые. Нельзя мною упрекать
других людей.
— Но зачем тогда фильм? — в сотый раз спрашивал Замир. И взгляд его делал¬
Вальтраут Шелике. Родина
191
ся суровым, почти прокурорским. А сердце уже болело болью чужих людей. Ибо серд¬
це у Замира — сердце художника.
— Фильм об интернационализме, о чувстве родины, но не о советских немцах,—
в сотый раз повторяла я свою трактовку фильма, в котором согласилась сниматься.—
Моя судьба, я сама — средство разговора о родине. И фильм может помочь тем, кто
вздумал покинуть родину, поможет кому-то одуматься.
— Вот и скажем об этом с экрана советским немцам. Пусть на вашем примере
учатся,— снова заводил Замир старую шарманку.— Вы ведь немка? Вот и обратитесь
к немцам. Они вас поймут.
— Не поймут! И правильно сделают.
— Вы что, не хотите сниматься в контрпропагандистском фильме? — с нотками
политического недоверия спросил Замир. Ему показалось, что он наконец понял мою
«настоящую» суть, суть действительно ненадежного, не во всем нашего человека.
— Хочу! Но и вам надо понять, что нельзя снимать фильм о моем военном дет¬
стве, о том, как меня и других детей коминтерновцев спасала Родина-мать, и ставить
это в упрек людям, которым больно вспоминать, как в это же время Родина-мать вы¬
разила им недоверие только за то, что они немцы. А ведь Россия уже двести лет их
Родина! Родина не только русских, но и советских немцев.
— Так зачем же тогда фильм? — снова задавал вопрос Замир. Но вопрос звучал
уже тише. Замир думал.
И я думала о том, как же втолковать Замиру мое вненациональное чувствова¬
ние, дающее возможность понять боль самых разных наций. И что моя националь¬
ность, то, что я немка,— это не самое главное в моей жизни, определяющее мои по¬
ступки, мысли и чувства.
— Нет, все-таки в тысячу раз легче снять сто чабанов, чем одного интеллиген¬
та! — восклицал Замир, когда я в очередной раз лезла со своими идеями и предло¬
жениями. Я была активный герой фильма, и потому Замиру было со мной трудно.
Очень трудно. Сопротивление материала — так, кажется, называется такое состояние.
И я действительно сопротивлялась, когда из меня хотели сделать не меня. И Замир
сопротивлялся, когда из его картины хотели сделать — не его. Искры из глаз! Громы
и молнии внутри каждого! Но дело-то у нас было общим...
И я старалась. Мы трудно шли к пониманию друг друга, пока снимали картину.
А теперь, когда фильм пошел по экранам, мы стали друзьями, часами изливающими
душу друг другу по телефону. Замир тоже стал частью моей родины.
Мой самый счастливый день
За время съемок я поняла — недюжинно крепкие нервы нужны режиссеру, что¬
бы преодолевать каждодневные препятствия, встающие на пути киногруппы. То ба¬
рахлит камера, то заедает звук, то перегорают пробки и так далее и тому подобное.
Но по роду своей деятельности режиссер должен быть и человеком сверхвпечатли¬
тельным — всей кожей чувствовать настроение другого... Как может сочетаться такое
в одном человеке? В Замире сочеталось. Но давалось ему это ценой немалого нервного
напряжения.
Я это чуяла, и такое ощущение все время заставляло меня искать и находить
пути к взаимопониманию с Замиром, щадя его, помогая. Хотя я отлично понимала,
что сама же ему и очень мешаю. Но и Замир тоже искал ко мне пути-дорожки
сквозь все споры и непонимания. Наконец дело придвинулось к концу. Предстояло
снять заключительный кадр. Ведущая — красавица Гюльсара и я должны были произ¬
нести, беседуя, какие-то главные, заключительные слова. Предстоял последний ак¬
корд — за журнальным столиком в телестудии.
Гюльсара и я уселись на свои рабочие места. Замир с техниками спешил нала¬
дить аппаратуру.
— Замир, а о чем мы должны разговаривать в этой сцене? — спросила Гюльсара.
— О самом главном. Вы спросите Вальтраут Фрицевну, какой день в ее жизни
был самым счастливым,— ответил Замир и снова уткнулся в аппаратуру.
Господи ты боже мой! Да как ответить на такой вопрос коротко и ясно? Да и
что Замир имеет в виду? Я была, например, очень счастлива, когда впервые ощутила
192
Вальтраут Шелике. Родина
удивительное по нежности прикосновение мокрых и теплых ножек своего первого
сына, бивших по моим ногам, только что помогавшим ему родиться. Но об этом с
экрана? Я пережила много счастливых дней вместе с любимым. А когда мне впервые
на целый день и целую ночь была доверена первая внучка, я от счастья, что рядом
снова сопит ребенок, не могла уснуть всю ночь. Ну и что? Кому это интересно? Не та¬
ких откровении ждет от меня режиссер.
— Замир, а что я должна ответить? — в свою очередь, спросила я.
— Правду,— сказал Замир.
— Но какую? Ответ ведь должен лежать в русле проблемы фильма, а не моей
личной жизни.
— А вы сами говорили,— отвечает Замир.
— Что я говорила?
— А что ваш самый счастливый день, когда вы стали гражданкой СССР,— на¬
поминает Замир и отворачивается к своей технике.
Вот тебе и на! Я действительно так и писала в своем дневнике в день, когда моим
родителям (а заодно и мне) 30 мая 1940 года дали советское гражданство. «Читайте,
завидуйте, я — гражданин Советского Союза!» И Замир мой дневник читал. Но ведь
я была тогда шестиклассницей. А сегодня, полвека спустя, вот так прямо, без обиня¬
ков повторить это с экрана? Не громко ли прозвучит? Не покажется ли фальшивым?
И поверят ли мне, не воспримут ли как лозунг, откровенно пропагандистский?
— Замир, и вправду такой ответ — как из наведенной пушки. Нельзя так,—
мягко замечает Гюльсара Замиру.
Замир поднимает голову от камеры и резко бросает:
— Зато правда! Вальтраут Фрицевна сама так говорила!
Все-то он запомнил, что я ему рассказывала о себе, все мотал на ус, наблюдатель.
— Но надо найти контекст,— терпеливо объясняет Гюльсара.
— Вот и ищите,— парирует Замир.
И мы с Гюльсарой лихорадочно начинаем думать. А что если Гюльсара сперва
спросит, счастлива ли я вообще. А я отвечу, что если в счастье включать и неприят¬
ности, то счастлива вполне. Можно и Маркса помянуть, когда он определил счастье
как борьбу.
— Маркса не надо,— говорит Замир из-под аппаратуры.— Зритель вас не поймет.
Почему не поймет? Ну да ладно, не будем цитировать Маркса. Но как вообще
спрашивать про счастье ни с того ни с сего? Почему, собственно?
— Пусть Гюльсара спросит, почему вы не уехали в ГДР к родителям. А отсюда
перейдете к вопросу о счастье,— подсказывает Замир.
— А чего это я должна была ехать в ГДР? Поймите наконец, что вам, а не мне
все кажется что уж ежели я родилась в Берлине, в немецкой семье, то и должна была
уехать в ГДР. А я перед собой так вопрос вообще никогда не ставила. Моя родина —
СССР, с самого начала, как вы не поймете!
— Вот гак и отвечайте! — радуется Замир — Только короче.
Сама уже знаю, что все время надо короче. Такие приказы внутренними моло¬
точками все время колотят меня, пока я ищу формулировки своих ответов перед
камерой. Короче! Короче!
А как ответить на такой вопрос коротко, когда за ответом — вся моя жизнь?
...Это не совсем так, что я никогда не ставила перед собой вопрос о переезде
в ГДР. Первый раз он был поставлен не мной, а моей матерью, когда мне было девят¬
надцать. Шел 1946 год, и мама, не спросясь меня, ни на секунду не усомнившись в
своей правоте, оформила документы о возвращении на родину — в Германию, к уже
работающему там с весны 1945 года отцу, всех нас — себя, меня и братишек. И когда
разрешение уже было получено и дело оставалось за малым — назначить день отъезда
и купить билеты, мать объявила мне ошеломившую меня новость. Я вскочила со
стула, уселась зачем-то повыше, на письменный стол, и сказала:
— А я не поеду.
Мама от неожиданности вся сжалась, напряглась, но спросила:
— Почему?
— Я хочу доучиться В Берлине нет университета,— ответила я.
— Будет! — выбила мама мой аргумент.— Мы откроем!
— Но там не будет преподавателей, которые помогут мне стать историком-марк¬
систом. А быть буржуазным я не хочу!

Вальтраут Шелике. Родина
193
Мама задумалась. Я пошла в новую атаку:
— Окончу МГУ и буду в Германии еще нужнее и полезнее со своим историче¬
ским образованием. Но три года вам придется меня подождать.
Маме нечего было возразить. О работе в Германии после победы над фашизмом
в нашей семье говорили как о само собой разумеющемся, но не часто. О такой перс¬
пективе я писала из интерната в своих письмах подруге детства, моей Эльге, хотя
одновременно строила планы быть учителем, подразумевая под учениками своих же,
советских ребят. Короче, родину я не выбирала. Я просто и в юности жила, как все
подростки, в основном, настоящим а не мучила себя проблемами будущего. А настоя¬
щим была Москва, МГУ, третий курс исторического факультета, друзья и любимый.
А теперь неожиданно предстояло близкое покинуть, навсегда оставить в прошлом.
И я взбунтовалась.
Моя мудрая мать поняла меня лучше меня самой.
— Ты никогда не приедешь к нам. Пойми себя.
— Приеду! Ты что? Обязательно приеду через три года!
Я не хотела расставаться и с мамой, братишками, папой.
— Нет, или сейчас или никогда,— поставила вопрос мама.
Все во мне разрывалось на части. И мама уже чувствовала себя победительницей.
Но тут в дверь постучала Фрида Рубинер, старая большевичка, внешне — копия
старухи графини из «Пиковой дамы», а душой и всем сердцем — подлинная револю¬
ционерка, и мать моя, волевая, сильная, так и кинулась к ней за помощью:
— Ты послушай, что Траутхен выдумала!
Но Фрида в ответ неожиданно спросила не меня, а маму:
— Тебе, Луиза, сколько было лет, когда ты приняла решение жить не в Берлине
с матерью, а совсем одной, в Эссене?
— Шестнадцать,— ответила мама, еще ничего не подозревая.
— Так что же ты мешаешь девятнадцатилетней дочери самой взять судьбу в
свои руки, а?
И мама сдалась. Уж как она там переоформила готовые документы, я не знаю.
Но уехала мать к отцу только с младшими братишками. Я осталась в Москве.
А через четыре месяца, в летние каникулы я взяла да и смоталась туда и обратно
(Москва — Берлин, Берлин — Москва), съездила в гости к родителям. Тогда, в сорок
шестом, никто в гости еще не ездил. Только насовсем возвращались на родину бывшие
политэмигранты, немецкие коммунисты. Моя поездка в составе одной из таких групп
была чистейшей авантюрой, которую поддержали умные и ответственные люди, оформ¬
лявшие отъезды насовсем. Мой заграничный паспорт готовым и целехоньким лежал
в несгораемом шкафу, никто его по маминому заявлению не стал уничтожать. И я,
несколько месяцев тому назад уже оформленная на выезд, за пару дней доделала все
дела и села в поезд.
Поезд из Москвы в Берлин шел по разрушенной нашей советской земле. На каж¬
дой остановке к поезду бежали люди, голодные, в лохмотьях, и просили хлеба. Впере¬
ди всех успевали быстроногие дети, малые и постарше. Им и доставалось больше всех.
На первых же станциях мы раздали свои припасы, ибо невозможно было видеть
голодные глаза детей и подростков. А станции все не кончались, и мы подавали через
окно в протянутые руки уже и то, что сперва думали было оставить в виде НЗ себе
на дорогу. И когда уже действительно все без остатка было отдано, к вагону прико¬
выляла старая женщина на костылях и протянула руку. «И мне, доченька, подай
корочку, Христа ради».— «Бабушка, ничего больше нет, честное слово. Все детишкам
раздали»,— пояснила я ей. «Что же гы, доченька, меня старую не дождалась?» — горько
и безнадежно упрекнула меня старуха и обиженно повернулась спиной. А я заплакала.
Заплакала оттого, что не было у нас даже корочки, чтобы отдать голодной, а станций
предстояло еще видимо-невидимо. И как это выдержать?
А потом, уже в Берлине, в очереди я услышала жалобу немецкой женщины на
тяжкое время, на вечное недоедание и в заключение: «И представьте себе, фрау Марта,
именно сегодня, в субботу у меня подгорел сливовый пирог!»
Вот в это мгновение я четко ощутила — не моя страна! Не моя!
Конечно, сливовый пирог был в 1946 году не в каждой немецкой семье. Да и
у нас тоже были люди, которые рядом с умирающей от голода бабушкой на костылях
жрали свои сливовые пироги. Но в те минуты разумные мысли не лезли в мою голову.
Я все еще слышала причитания той бабуси, вымаливавшей у меня корочку хлеба,
194
Вальтраут Шелике. Родина
и ненавидела эту фрау, у которой по субботам бывают сливовые пироги. И пусть они
у нее горят ярким пламенем все субботы подряд!
Несправедливое было во мне чувство, неправильное, но я, признаюсь, в свои
максималистские девятнадцать лет в немецкой очереди тогда не могла чувствовать
иначе Так тоже совершался выбор родины, уж если применять Замировы выражения.
Второй раз вопрос о переезде в ГДР встал — и снова не по моей инициативе —
в 1952 году. В письме отец сообщал, что Ульбрихт на заседании ЦК СЕПГ между про¬
чим поставил вопрос о моем возвращении в ГДР, поскольку историк с советским
образованием крайне необходим. «Подумай»,— писал мне отец. А я в ответ даже ухом
не повела. Я жила тогда с мужем и сынулей во Фрунзе на частной квартире. С работы
меня, правда, год как уволили в связи с преобразованием пединститута в универси¬
тет. «Еще молоко на губах не обсохло, а уже лезут с критикой».— так отреагировал
тогдашний ректор на ходатайство друзей оставить меня в университете. Ну и что из
того? Моя родина здесь, теперь не Москва — Фрунзе, а в Берлине делать мне нечего.
Так я чувствовала и так я жила. Отец настаивать не стал.
Человек не рождается с чувством родины, как не рождается он и с чувством
национальной принадлежности. Эти чувства — не природой данные инстинкты, а отно¬
шения, неосознанно, а порой и сознательно создаваемые людьми, тебя окружающими,
природой, тебя обступающей, всем тем, что близко и понятно с детства...
А я росла в СССР, здесь прошло мое детство и те годы, когда начинаешь осозна¬
вать себя человеком, когда появляется собственное «я». И что удивляться, если именно
эта страна стала моей родиной. Эта природа, эти люди, эти трудности и никакие другие.
Здесь я трудилась и тружусь, здесь проблемы еще не решенные — мои проблемы, как
у миллионов граждан моей страны. И зачем это вечно пихать меня мысленно в ГДР
или, как мой декан, даже в ФРГ, только оттого, что я немка? Зачем?
Я действительно была бесконечно счастлива в шестом классе, когда наконец вся
семья наша получила советское гражданство. Неужели гражданства недостаточно для
полного, безоговорочного принятия меня абсолютно всеми такой, какая я есть, а глав¬
ное, доверия к моим марксистским, коммунистическим убеждениям? Что за дурацкий
вопрос — могла ли я и хотела ли бы я уехать? Себе его и задавайте, себе, потому что я
такая же, как и вы, советский человек в своей советской стране. А вы бы могли?
Но этого всего я, конечно, не сказала. Да и можно понять, откуда дуют ветры
недоверия, если существуют нации и есть у людей национальные чувства. Если боль¬
шинство людей не мыслит себя вне той или иной нации, в которую закинула человека
судьба, случайность его рождения. И если судьбы разных наций не во всем одина¬
ковы. Ну да ладно, не об этом речь. Не об этом стану я говорить в конце фильма.
И потому на вопрос Гюльсары:
— А могли бы вы переехать в ГДР?
Я ответила:
— В общем-то. могла бы. Но, откровенно говоря, я так перед собой вопрос —
чтобы уехать в ГДР — никогда не ставила.
И на этом мы с данной проблемой покончили. Таковы законы документального
кино. Короткий вопрос и короткий ответ — вот что остается в картине.
А как же с самым счастливым днем?
А с ним тоже все завершилось просто.
Гюльсара тепло спросила меня, довольна ли я своей жизнью, счастлива ли. И я
ответила, как мы условились: да, если в счастье включить и неизбежные в жизни
неприятности и даже борьбу.
И тогда Гюльсара еще более доверительно спросила:
— А ваш самый счастливый день, Вальтраут Фрицевна?
И я, пожав плечами, сказала, что дней счастливых в жизни, наверное, много. Но
если вернуться к началу нашего разговора, к главной теме нашей беседы, то среди
счастливых дней можно выделить один — в мае 1940 года, когда мои родители и я полу¬
чили советское гражданство Свое чувство счастья я тогда выразила в дневнике словами
Маяковского о советском паспорте.
А Замир снял эту страничку из дневника шестиклассницы для экрана крупным
планом.
Так и было во все дни съемок лавина воспоминаний внутри меня и коротенькие,
по возможности отточенные ответы для кинокамеры.
Был ли самым счастливым день, когда мы кончили наконец снимать? Или тот день,
Вальтраут Шелике. Родина 					195
когда я увидела в час ночи в киностудии весь фильм на экране? И да, и нет. Фильм
был прежде всего работой, тяжелой, ответственной и выматывающей до конца. А па¬
раллельно я ведь продолжала свою основную работу — читала лекции, вела семинары,
ходила на нужные и ненужные заседания. Писала книгу. Конец съемок принес чувство
покоя и удовлетворенности от завершения дела Не больше. А сам фильм? Он мне
понравился. Увидев его впервые от начала до конца, я поняла, чего все время доби¬
вался режиссер. И добился. Фильм удался.
Я радовалась тишине в зрительном зале, когда на экране крутили нашу картину.
Но счастье? Нет, счастья не было. Наверное, от сильной усталости, которой я
расплачивалась за свою деятельность «кинозвезды».
И... вместо заключения
Моя внучка, еще ясельного возраста, лукаво и явно не желая меня обидеть,
спросила:
— Бабуля, а правда, что ты немка?
— Правда,— сказала я. Внучка глядела на меня, потрясенная.— А ты почему
спрашиваешь? — спросила я.
— Тети в ясельках сказали. Но ты ведь не немка, правда? — в голосе еще звучала
надежда.
— Немка, Юленька, немка,— не сдалась я. И добавила:— А ты тоже немножко
немка.
— H-E-E-T! — возмущенно закричала внучка.— НЕТ!
— Немка. И ничего плохого в этом нет,— стала я объяснять малышке, еще только
недавно научившейся говорить, азы национального вопроса.
Неужели это необходимо уже в неполные три года?
Мы с четырехлетней внучкой возимся в саду нашего многоквартирного дома, очень
дружного дома, ссоры в нем — величайшая редкость. А с третьего этажа вдруг раз¬
дается через открытое окно — пьяная брань бывшего партизана:
— У-У-У. фашисты проклятые, немцы окаянные! Да чтоб вам сдохнуть! Сгореть!
Ненавижу!
Внучка уже знает, что немцы бывают разные, нельзя смешивать фашистов и
коммунистов. Но дядин голос из окна... И ей не хочется верить.
— Бабуля, это кино, да? — находит она спасительный выход.
— Кино, моя лапушка, кино,— я так и не решилась на правду. Мала еще моя
кисанька.
А моего трехлетнего внука, которого интеллигентные родители решили обучить
говорить по-немецки, вчера в песочнице шестилетние мальчики первый раз стали
дразнить. Сперва они пошептались о немцах и фашистах тихонечко и очень серьезно.
— Гутен морген, гутен таг, бьют по морде просто так! — сказали они хором ему,
подходившему со своей машинкой на протянутой ладони. То, что мальчики дразнятся,
Христоф понял. А за что — не понял.
А нужно ли такое понимание?
И разве только он — немецкий мальчик — слышит обидное? Разве киргизскому
малышу, еврейскому, узбекскому и многим другим никто никогда не говорил ничего
плохого, глупого, неверного в ясельках, в саду, в школе? Если сегодня мы честно
признаем, что не изжит еще ни шовинизм, ни национализм, то разве на нежные головы
малых детей наших всех национальностей не падают незримые, но весомые бомбы
национальных амбиций? Бросаемые взрослыми и с их подачи детьми?
Это тоже моя родина.
И фильм обо мне, и Замир, и Гюльсара, и Сергей Александрович, и шеманихин¬
ские дети, и Павел Михайлович, и каравай хлеба с солонкой — моя родина. Но и драз¬
нилки детишек, и недоверие декана — теперь уже бывшего — тоже моя родина. Моя!
В ней мое место, в ней жить моим детям — уже взрослым, моим внукам — еще малы¬
шам. И нам всем, людям разных наций, всем и каждому, и мне тоже, нам делать ее
лучше, чище, радостней для детей всех народов нашей многонациональной отчизны.
Нам. А кому же еще? И разве можно сделать ее лучше, покинув ее?

СОДЕРЖАНИЕ
ПРОЗА И ПОЭЗИЯ
ОЛАФ ГУТМАНИС	Из лирики.
Стихи. С латышского. Перевод А. Зорина	3
АНАТОЛИЙ РЫБАКОВ	Тридцать пятый и другмие годы.
Ромам	5
ЮЛИЙ ДАНИЭЛЬ	«...A нужно ль былого чураться!»
Стихи	111
АЛЛА КАЛИНИНА	По образу и подобию.
Ромам	114
Л. ЛИХОДЕЕВ	Поле брани» на котором не было раненых	167
ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ
ЧУЛПАН	Увы, я — поэт» изнуренный мечтой...
Стихи. С узбекского. Перевод Т. Бек.
Вступительная заметка Т. Пу патова	156
МАКСИМИЛИАН ВОЛОШИН Сквозь пламена войны...
Стихи. Предисловие и публикация А. В. Лаврова 	161
БОРИС ПАСТЕРНАК —	Письма и воспоминания.
ОЛЬГА ФРЕЙДЕНБЕРГ	Продолжение. Публикация, составление
и примечания Е. В. Пастернак, Е. Б. Пастернака,
Н. В. Брагинской	238
ВРЕМЯ И ЛЮДИ
ВАЛЬТРАУТ ШЕЛИКЕ	Родина	185
ВЕЯЛО ЛАТТИК.	В ожидании Фортимбраса	196
КРИТИКА
АТНЕР ХУ3АНГАЙ	Право на наследство	215
ВИТАУТАС КУБИЛЮС	Время натягивает стих, как медный провод...
С литовского. Перевод А. Герасимовой	231
Из редакционной почты	257
РЕПЛИКА	Можно уточнить!	269
О НАШИХ АВТОРАХ	270
К НАШЕЙ ВКЛЕЙКЕ
ИГОРЬ ПИСАРЕВ	Ностальгия по настоящему.
Современная живопись Эстонии	159
НА ОВЛОЖКЕ:
на второй странице —	Д. ЛИОН.
Графические листы ив серим «Рембрандт».
на третьей странице —	Д. ЛИОН,
Из иллюстраций к лирике О. Мандельштама

Цена 1 руб. 10 коп.
Индекс 70250
к НАШИМ ЧИТАТЕЛЯМ!
Журнал в 1989 году опубликует:
Романы и повести:
ЧАБУА АМИРЭДЖИБИ.
ГРИГОРИЙ БАКЛАНОВ.
АЛЕКСАНДР БЕК.
АНДРЕЙ БИТОВ.
ВАСИЛЬ БЫКОВ.
ДАНИИЛ ГРАНИН.
ЧИНГИЗ ГУСЕЙНОВ.
ВЕНИАМИН КАВЕРИН.
ВЯЧЕСЛАВ КОНДРАТЬЕВ.
ЛЕОНИД ЛИХОДЕЕВ.
АНАТОЛИЙ РЫБАКОВ.
ВЛАДИМИР ТЕНДРЯКОВ.
ОЛЬГА ТРИФОНОВА-
МИРОШНИЧЕНКО.
ОТАР ЧИЛАДЗЕ.
КУДА ПАДАЮТ ЗВЕЗДЫ.
НОВЫЙ РОМАН.
НА ДРУГОЙ ДЕНЬ.
ОЖИДАНИЕ ОБЕЗЬЯН.
НОВАЯ ПОВЕСТЬ.
НЕИЗВЕСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК.
ДЕЛОВЫЕ ИГРЫ.
СТАРШИЙ БРАТ.
ЗАПИСКИ СТАРОГО ИНЖЕНЕРА.
ПОЛЕ БРАНИ...
(Повесть о Н. Бухарине).
ТРИДЦАТЬ ПЯТЫЙ И ДРУГИЕ ГОДЫ.
Книга вторая.
ЛЮДИ И НЕЛЮДИ.
ПОПЫТКА ПРОЩАНИЯ.
МАРТОВСКИЙ ПЕТУХ.
Свои произведения нам передают:
АЛЕСЬ АДАМОВИЧ, СВЕТЛАНА АЛЕКСИЕВИЧ, СЕРГЕЙ АНТОНОВ,
ДЖУМА АХУБА, ФАЗИЛЬ ИСКАНДЕР, ВИКТОР КОЗЬКО,
ГРАНТ МАТЕВОСЯН, РОЙ МЕДВЕДЕВ, БУЛАТ ОКУДЖАВА,
ТИМУР ПУЛАТОВ, ЕЛЕНА РЖЕВСКАЯ, АДЫЛ ЯКУБОВ и другие.
Из литературного наследия:	*
А. АВЕРЧЕНКО. ШУТКА МЕЦЕНАТА. Повесть; В. ВИННИЧЕНКО.
ИЗ ДНЕВНИКОВ; Н. ВИРТА. ДОЛГАЯ ЧЕРНАЯ СТРАШНАЯ НОЧЬ.
Из документальной повести; 3. Н. ПАСТЕРНАК. МОЯ ЖИЗНЬ (из
рассказов, записанных 3. Масленниковой); Б. ПИЛЬНЯК. КРАСНОЕ ДЕ¬
РЕВО. Повесть; воспоминания Л. БРИК, В. КАТАНЯНА о В. В. МАЯКОВ¬
СКОМ; воспоминания об А. АХМАТОВОЙ, И. СЕВЕРЯНИНЕ и дру¬
гих (из книги ГЕОРГИЯ ИВАНОВА «ПЕТЕРБУРГСКИЕ ЗИМЫ»).
Дружба народов, 1988, № 9 1—272