Автор: Соломон П.
Теги: биографические и подобные исследования история бывшего ссср история ссср история ссср
ISBN: 978-5-8243-1016-0
Год: 2008
Текст
УДК 929 (092) :ББК 63.3(2)6 С60
Редакционный совет серии:
Й. Баберовски (Jorg Baberowski), Л. Виола (Lynn Viola), А. Грациози (Andrea Graziosi), А. А. Дроздов, Э. Каррер Д’Анкосс (Helene Carrere D’Encausse), В. П. Лукин, С. В. Мироненко, Ю. С. Пивоваров, А. Б. Рогинский, Р. Сервис (Robert Service), Л. Самуэльсон (Lennart Samuelson), А. К. Сорокин, Ш. Фицпатрик (Sheila Fitzpatrick), О. В. Хлевнюк
Соломон П.
С60 Советская юстиция при Сталине / П. Соломон; [пер. с англ.
Л. Максименкова].— 2-е изд. — М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина, 2008. — 464 с., илл. — (История сталинизма).
ISBN 978-5-8243-1016-0
Питер Соломон — профессор университета Торонто (Канада), автор ряда работ, посвященных истории советской юстиции, а также проблемам развития права и системы судопроизводства в СССР и Российской Федерации. Данная книга —первое на русском языке обобщающее исследование истории развития юстиции, юриспруденции, системы судебных учреждений, органов прокуратуры в 1920-1950-е гг.
УДК 929 (092)
ББК 63.3(2)6
ISBN 978-5-8243-1016-0
© Cambridge University Press, 1996
© P. H. Solomon, Jr., 1998
© Российская политическая энциклопедия, 2008
4'
;;г’>
ПРЕДИСЛОВИЕ
К АНГЛИЙСКОМУ ИЗДАНИЮ
Подобно большинству исторических исследований, эта книга отражает то время, когда она была написана. В последние годы советской власти, с отменой цензурных ограничений, исследование сталинского прошлого стало в России не только популярной, но и актуальной задачей. Почти моментально появились историки и журналисты, которые разделяли мой интерес к сталинской уголовной юстиции. В то же время новая эпоха была отмечена архивной революцией, когда советские власти и их последователи открыли для историков значительную часть архивных материалов, включая и те, которые использованы в этой книге.
Мой интерес к развитию уголовной юстиции при Сталине возник до раскрепощения истории в России. Более пятнадцати лет назад, в брежневское время, я изучал преступления и наказания в 20—30-е годы и еще до прихода Горбачева начал исследование сталинской уголовной политики и органов юстиции. Когда я решил писать эту книгу, то полагал, что необходимые архивные материалы останутся недоступными. Поэтому в 1984—1989 гг. я в большом количестве и очень внимательно читал опубликованные источники, особенно журналы и газеты, и одновременно проводил интервью с бывшими советскими чиновниками юстиции, оказавшимися в эмиграции.
К моему удивлению и радости, архивы советского правительства и коммунистической партии начали открываться уже в 1990 г., и с каждым годом после этого становились доступнее новые и все более секретные документы учреждений юстиции. Пять лет работы в архивах понадобились мне для того, чтобы решиться наконец поставить точку.
С особым удовольствием я хочу выразить благодарность моим друзьям, коллегам и научным учреждениям, оказавшим мне помощь. Прежде всего, хочу поблагодарить Юджина Хаски, Роберта Шарлета, Йорама Горлицкого и Сюзан Гросс Соломон за вдумчивое чтение рукописи на различных стадиях ее подготовки. Несколько групп сменявших друг друга студентов моего семинара также читали различные варианты глав, что заставляло меня делать текст более точным и доступным.
В проведении исследования и проверке идей работы мне оказали большую помощь ассистенты, особенно Геннадий Озерной и Тодд Фоглисон, а также Роберт Дэвис, Шейла Фитцпатрик, Левон Григорян, Джеймс Харрис, Джулия Хеслер, Питер Джувилер, Олег Хлевнюк, Всеволод Курицын, Харри Лейч, Юрий Лурье, Питер Маггс, Виктор Манийчук, Елена Наумова, Джоан Нейбергер, Дина Нохотович, Марина Реброва, Вильям Розенберг, Рая Розина, Луиз Шелли, Льюис Сигельбаум, Роберт Такер, Аркадий Ваксберг и Вильям Вагнер. Кроме того, хочу выразить благодарность Юджину Хаски, с которым я* про-
5
вел много часов, разгадывая загадки уголовной юстиции 30-х годов, и моим «товарищам по архивному фронту» Габору Риттершпорну и Йораму Горлицкому, которые великодушно делились со мной многим из своих открытий.
Я хочу поблагодарить сотрудников следующих архивов и библиотек: в России: Российской государственной библиотеки, библиотек Института научной информации по общественным наукам, Института государства и права и Института прокуратуры; Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) и обоих его предшественников — Центрального государственного архива Октябрьской революции и Центрального государственного архива Российской Федерации, Российского центра хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ, бывший Центральный партийный архив); в Северной Америке: Гарвардской юридической библиотеки, библиотеки Конгресса и библиотеки университета Торонто, особенно зала микрофильмов (Икбел Бегал и Джоан Линге), отдела межбиблиотечного обмена и отдела заказов (Мэри Стивенс).
Мои коллеги по университету Торонто оказали такое влияние на это исследование, о котором они сами не подозревали. Центр криминологии (Тони Дуб, Ричард Эриксон, Клиффорд Ширинг и Филипп Стенинг) в течение многих лет помогал формированию моих представлений об уголовном праве. Центр российских и восточноевропейских исследований и особенно мои коллеги по проекту «Сталинские архивы» (Роберт Джонсон, Рон Пруссен, Сюзан Соломон, Линн Виола) обогащали меня исследованиями различных проблем советской истории. Мой родной отдел политических наук демонстрировал поддержку, редкую в университетской жизни, и своим широким пониманием проблем политических наук обеспечил плодотворное сочетания преподавания и исследования.
Многие другие также способствовали осуществлению этого проекта. Институт государства и права РАН был моим вторым домом во время пяти научных командировок в Москву. Мне помогали мои коллеги, сотрудники этого института Александр Яковлев, Софья Келина, Владимир Кудрявцев, Игорь Петрухин, Валерий Савицкий и Вилиам Смирнов. За поддержку и ободрение в течение многих лет я также благодарен Харольду Берману, Шейле Фитцпатрик, Джону Хазарду, Леону Липсону, Леону Радзиновичу и Роберту Шарлету.
Выпуск этой книги состоялся благодаря добросовестной и аккуратной работе Хил Леви, Яны Олдфилд и Марианы Рид, редакторской проверке Кинси Бен, Холли Джонсон и Франка Смита из Кембриджского университетского издательства.
В течение десяти лет работы над этой книгой я получал финансовую помощь от разных источников: для проведений интервью и исследований на первой стадии работы — от фонда леди Дэвис (Израиль) и Проекта советских интервью университета Иллинойса; для научных командировок в СССР — от Совета по международным исследованиям и обменам (АЙРЕКС) и Ассоциации университетов и колледжей Канады. Отдельные исследования поддерживались Центром криминологии университета Торонто (из гранта Министерства главного прокурора Канады), юридическим факультетом университета Торонто (из гранта фонда Каннота) и отделом научных исследований университета Торонто. Большая помощь (три гранта) была оказана
6
Советом гуманитарных и социальных исследований Канады, а в течение решающего года подготовки рукописи — фондом Гугенхайма. Я признателен всем им за помощь.
Излишне говорить, какую значительную помощь и поддержку в эти годы я получил от своей жены Сюзан. Нашим детям Рафаэлу и Речел, которые теперь достаточно взрослые для того, чтобы прочитать эту книгу, я благодарен за то, что они заставляли меня наслаждаться полнотой жизни помимо создания книги.
Ранний вариант седьмой главы был напечатан в журнале «Slavic Review» (1987. Vol. 46. № 3/4) под названием «Советская уголовная юстиция и большой террор». Расширенная версия третьей части четвертой главы публиковалась в книге: W.G.Rosenberg and L.H.Siegel-baum, eds., Social Dimensions of Soviet Industrialization (Bloomington: Indiana University Press, 1993) под заголовком «Уголовная юстиция и индустриальный фронт».
ПРЕДИСЛОВИЕ
К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ
Прошло уже тридцать пять лет с тех пор, как я впервые посетил Россию в качестве студента, и тридцать лет с тех пор, как я провел академический год в качестве стажера юридического факультета Московского университета, тогда на улице Герцена. Все это время я продолжал исследования и писал об уголовном праве, политике и системе управления юстицией в СССР и России. Большинство моих работ предназначались западному читателю и публиковались только на английском языке. Теперь, в это необычное новое время в России, я получил возможность представить свой самый значительный труд новой и особой аудитории, российскому читателю. Я счастлив сделать хотя бы что-нибудь для страны и народа, которые так обогатили мою жизнь в эти годы.
«Советская уголовная юстиция при Сталине» отличается от большинства предшествующих изысканий на эту тему в России. Это — не официальная, «славная история», воспевающая героическое прошлое советской прокуратуры и судов, а также не «обличительная речь» против репрессий, призванная разоблачить тех, кто был виноват в многочисленных «ошибках» и «преступлениях». Скорее, это попытка представить взвешенное и разностороннее исследование, которое позволяет определить наиболее важные аспекты проблемы. Моя цель — объяснить и прояснить эти исторические сюжеты, представить читателю интерпретацию, которая могла бы способствовать пониманию прошлого и, возможно, настоящего.
С особым удовольствием хотел бы поблагодарить коллег, которые помогали подготовить русское издание книги. Я благодарен Леониду Максименкову за перевод текста на русский язык, а также Олегу Хлевнюку за его помощь в качестве редактора. Оба они занимаются историей сталинского периода, о которой я пытался писать, и поэтому их помощь не ограничивалась лишь ролью переводчика и редактора. Наконец, я хотел поблагодарить моих издателей, директора издательства «Российская политическая энциклопедия» Андрея Сорокина и, особенно, Аллу Морозову, за профессиональный подход к публикации этой книги.
Питер Соломон апрель 1998 г.
ВВЕДЕНИЕ
В предлагаемой вниманию читателей книге рассказывается о советском правосудии в годы, когда во главе страны стоял И.В.Сталин (1924—1953 гг.). Вполне возможно, что многие найдут словосочетание «Сталин и юстиция» весьма необычным, а соседство двух слов оксюмороном. Ведь английское слово «justice» переводится на русский язык как «юстиция» и «справедливость», а имя Сталина ассоциируется с террором и незаконными репрессиями. Поэтому трудно представить советские суды, которые вершили правосудие в более менее нормальном правовом русле. Что можно ответить на это? Безусловно, при Сталине тайная полиция достигла огромной власти, применяя репрессии против большого числа советских граждан. Особенно это относится к 1937—1938 гг. Однако террор был не единственной формой осуществления контроля над обществом, которая применялась советскими руководителями в период до 1953 г.
В ЗО-е и 40-е годы Сталин и его соратники преодолели наследие двойственного отношения к праву, которое исповедовали старые большевики. Сталинское руководство стало широко использовать уголовное право как инструмент власти. В процессе проведения в жизнь этой политики решались такие проблемные вопросы, как определение значения правовых механизмов, функций уголовного права, форм и структур правовых учреждений, подбор и расстановка кадров и пределы автономности в действиях чиновников, работавших под руководством политических деятелей. Весь комплекс решений по перечисленным проблемам и вызвал к жизни ту систему советского правосудия, которая пережила Сталина и сталинский террор. Оговоримся, что у возникшей системы были серьезные недостатки. В первую очередь — уклон в сторону обвинения. Во-вторых, система подразумевала наличие бюрократического и политического давления. Но эти отклонения не были просто следствием террора.
В западной советологии есть немного исследований по истории правосудия в СССР. Отдельные ученые, например, Харольд Берман, Юджин Хаски, Питер Джувилер, Роберт Шарлет, Хироши Ода и Габор Тамаш Риттершпорн, рассматривали отдельные аспекты этой темы. Можно назвать также небольшую группу исследователей в бывшем СССР и в постсоветской России1. Но никто из них не предпринял комплексного исследования. Обращаясь к данной теме, автор надеется внести вклад в познание советского государства и общества в эпоху Сталина, прежде всего в уяснение проблемы взаимосвязи между политикой сталинского руководства и конкретными формами ее проведения в жизнь. Одновременно автор предполагает, что знакомство с пестрой картиной истории советского правосудия в сталинские годы поможет осознанию трудностей в процессе проведения правовой реформы в государствах, пришедших на смену Советскому Союзу.
В процессе изучения истории уголовного права и судопроизводства в СССР автор использовал свою собственную научную методологию. Она отличается от подходов, которые встречаются в ранних трудах по данной теме. С одной стороны, книга продолжает изучение роли, которую играли в центре диктатор и высшая бюрократия. Но одновременно равнозначное внимание уделяется деятельности конкретных людей, исполнителей и учреждений. Автор задается вопросом о том, как личные взгляды этих людей, их субъективные интересы и поведение придали форму советской юстиции и повлияли на формирование политики в области правосудия2. Этот подход находится в русле традиций таких научных дисциплин, как криминология и история юстиции. Это, в свою очередь, дополнит картину, созданную теми исследователями, которые при изучении темы синтезировали политическую и общественную историю Советской России3.
В предлагаемой книге изучаются не только правосудие, но и роль права в советской системе, взгляды советских руководителей на значение права и на его взаимоотношения с политической действительностью. Концентрируя свое внимание на уголовном праве, автор лишь частично может воссоздать картину того, как советские лидеры восприняли и интерпретировали концепцию утилитарности права вообще. Но эта часть картины исключительно важна. Как часть публичного (государственного) права в его западном понимании, уголовноправовое измерение представляло собой арену борьбы за определение роли и предназначения права.
Развитие права и уголовного правосудия в СССР началось в условиях существования труднопреодолимых отрицательных факторов. Прежде всего, следует отметить, что правовая традиция в России была слабой4. В царской России, как и в других автократических государствах, правитель стоял над законом. Хотя право служило царям инструментом власти, оно не являлось главным инструментом. Отдельные области государственного управления оказывались за пределами правового регулирования. Лишь в последние десятилетия, предшествовавшие падению царизма, правительственные чиновники в Санкт-Петербурге осознали, что именно право может помочь им установить рычаги контроля над чиновниками на местах. Однако к 1917 г. под юрисдикцию подобных правовых учреждений на практике попадало лишь меньшинство населения империи5.
Отношение к праву большевиков лишь усугубило невысокий уровень престижа права в русской политической культуре. Следуя в русле марксистского анализа, большевики рассматривали право как исключительно прикладное явление, как инструмент в руках правителей, а не как самодовлеющую ценность. Кроме того, некоторые революционеры подвергали сомнению саму способность права служить пролетарскому государству, занимали нигилистическую позицию в вопросах правовых форм и процедур.
В российской и большевистской культурах престиж права был низок. В царской России правовые институты начинали пускать лишь первые корни. За десятилетия, непосредственно предшествовавшие революции, была организована новая система судов и введены новые правовые процедуры, которые отражали современные европейские образцы. У этих реформ нашлась поддержка среди заинтересованной общественности в крупных российских городах6. Однако уголовное пра
10
восудие не смогло охватить широкие слои населения. Даже суды самой низкой ступени иерархической пирамиды (мировые суды) располагались только лишь в городах. Большая часть сельских районов оставалась без судов. Жители сел и деревень предпочитали игнорировать работу таких судов и не обращаться к помощи инстанций, которые находились на расстоянии нескольких дней пути. Большинство крестьян имело дело как с общественными судами на уровне сельских районов, известными под названием волостных судов, так и с земскими начальниками и местными представителями органов власти (полицией, сборщиками налогов и лесничими). Задача создания унифицированной правовой системы на территории всей страны выпадет на долю большевиков7.
Цели большевистских руководителей не останавливались на решении этой задачи. После победы революции они попытались заменить учреждения царского правосудия новыми, альтернативными социалистическими институтами права. Кроме того, большевики пришли к выводу о необходимости заполнить штаты новых учреждений не кадрами юристов, получивших образование при старом режиме, а «своими людьми» — политически проверенными непрофессионалами, членами большевистской партии. Однако, вопреки всем ожиданиям, такая стратегия не привела к созданию эффективного корпуса юристов. В определенный момент Сталин подчеркнет необходимость того, чтобы чиновники-юристы стали получать наравне с партийными билетами еще и юридическое образование. Сталин также будет поощрять выбор чиновниками профессиональной карьеры в правовых учреждениях. Подручные вождя позаботятся о том, чтобы эти чиновники положительно отвечали на приказы своих непосредственных начальников по бюрократической лестнице.
Усилия советской власти по развитию новых правовых учреждений и воспитанию проверенного чиновничества в юридической сфере были заторможены и искажены самим бурным потоком советской истории. Право и уголовное правосудие не развивались в вакууме. В большой степени они были изменяемыми величинами, которые испытывали на себе воздействие важнейших событий эпохи и отражали их. К ним относятся коллективизация, большой террор 1937—1938 гг., а также события, приведшие к началу второй мировой войны. Все это, наряду с поворотом в середине тридцатых годов в сторону консерватизма в советской социальной политике и с бюрократизацией и профессионализацией общественной жизни в конце этого десятилетия, оказало серьезное влияние на уголовное право и на правосудие. Изучение истории уголовного права СССР во многом равнозначно исследованию этих событий, хотя и в своеобразной перспективе.
Наконец, политическая система, возникшая при Сталине, ставила перед советскими юристами и работниками правопорядка необходимость разрешения целого ряда проблем. Одна из них была связана с деятельностью самого Сталина. Огромная власть диктатора легла тенью на все советское правосудие. С начала тридцатых годов Сталин превратил советское уголовное законодательство в свое собственное право. Практически все изменения в законодательстве несли на себе отпечаток его руки. Сталин использовал уголовное право для многих целей: для того, чтобы выжать остатки зерна из закромов голодных крестьян, для оказания давления на своих чиновников, для предотвра-
11
ционировали в соответствии с законом. Однако они оставляют за собой право и прерогативу вторгаться в другие области жизни общества вопреки закону или выходя за пределы его компетенции. История советского уголовного права дает примеры подобных решений этого вопроса.
1 Berman Н. Justice in the USSR. Rev. ed. Cambridge, Mass., 1963. Chaps. 1—2; Juviler P. Revolutionary Law and Order. New York, 1976. Chaps. 1—2; Huskey E. Lawyers and the Soviet State: The Origins and Development of the Soviet Bar, 1917—1939. Princeton, N.J., 1988; Huskey E. Vyshinsky, Krylenko, and the Shaping of the Soviet Legal Order // Slavic Review. 1987. Vol. 46. № 3/4. P. 414—428; Sharlet R. Stalin and Soviet Legal Culture // Stalinism / Ed. by R.Tucker. New York, 1977; Sharlet R., Beime P. In Search of Vyshinsky: The Paradox of Law and Terror // International Journal of the Sociology of Law. 1984. № 12. P. 153—177; Ritterspom G.T. Soviet Officialdom and Political Evolution: Judiciary Apparatus and Penal Policy in the 1930’s // Theory and Society. 1984. № 13. P. 211—237; Ritterspom G.T.Stalinist Simplifications and Soviet Complications: Social Tensions and Political Conflicts in the USSR: 1933—1953. Chur, Switzerland, 1991. Esp. chap. 5; Oda H. Revolutionary Legality in the USSR, 1928—1930 // Review of Socialist Law. 1980. Vol. 6. № 2. P. 141-151; Oda H. The CPSU and the Procuracy on the Eve of the Revolution from Above // Ruling Communist Parties and Their Status under Law / Ed. by D.A.Loeber. Dordrecht, 1986.
Кожевников M.B. История советского суда, 1917—1956. M., 1957; Швеков Г.В. Первый советский уголовный кодекс. М., 1970; Курицын В.М. Переход к НЭП’у и революционная законность. М., 1972; Буков В. Суд и общество в советской России: у истоков тоталитаризма. М., 1992; Хлевнюк О.В. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992.
2 Wilson J. Varieties of Police Behaviour: The Management of Law and Order in Eight Communities. Cambridge, Mass., 1969; Eisenstein J., Jacob H. Felony Justice. An Oiganizational Analysis of Criminal Courts. Boston, 1977; Ericson R., Baranek P. Criminal Reform and Two Realities of the Criminal Process // Perspectives in Criminal Law: Essays in Honour of John LI. Edwards / Ed. by A.Doob, E.Greenspan. Aurora, Ont., 1985. P. 255—276; Radzinowicz L., Hood R. The Emeigence of Penal Policy in Victorian and Edwardian England. London, 1986; Rothman D. Conscience and Convenience, The Asylum and Its Alternatives in Progressive America. Boston, 1982; Friedman L., Percival R. The Roots of Justice: Crime and Punishment in Alameda County, California, 1870—1910. Berkeley, Calif., 1981.
3 Lewin M. The Making of the Soviet System: Essays in the Social History of Interwar Russia. New York, 1985; Fitzpatrick S. Education and Social Mobility in the Soviet Union 1921—1934. Cambridge, 1979; Suny R. Toward a Social History of the October Revolution // American Historical Review. 1983. Vol. 88. № 1. P. 31—52; Viola L. The Campaign to Eliminate the Kulak as a Class: Winter, 1929—1930 // Slavic Review. 1986. Vol. 45. № 3. P. 503—524; Gill G. The Origins of the Stalinist Political System. Cambridge, 1990; Stalinist Terror: New Perspectives / Ed. by Getty J., Manning R.T. Cambridge, 1993.
4 Berman H. Justice in the USSR. Rev. ed. New York, 1963. Part 2.
5 Yaney G. The Systematization of Russian Government. Urbana, Ill., 1973.
6 Kucherov S. Courts, Lawyers, and Trials under the Last Three Tsars. New York, 1953; Wagner W. Tsarist Legal Policies at the End of the Nineteenth
14
Century: A Study of Inconsistencies // Slavonic and East European Review. 1976. Vol. 54. № 3. P. 371-394.
7 Solomon P., Jr. Criminalization and Decriminalization in Soviet Criminal Policy, 1917—1941 // Law and Society Review. 1981—1982. Vol. 16. № 1. P. 9—44. О практике работы волостных судов см.: Yaney G. The Urge to Mobilize: Agrarian Reform in Russia, 1861 — 1930. Urbana, Ill., 1982. P. 21-35.
8 О взаимоотношениях партийных руководителей и работников государственного управления областного масштаба см.: Hough J. The Soviet Prefects. Cambridge, Mass., 1969.
9 Packer H. The Limits of the Criminal Sanction. Stanford, Calif., 1968.
10 Provine D. Judging Credentials: Nonlawyer Judges and the Politics of Professionalism. Chicago—London, 1986.
11 Unger R. Law in Modern Society. New York, 1976. P. 64—66. В этой книге Ангер проводит сходные рассуждения о противоречиях права, которое он называет «бюрократическим».
Часть I.
НАЧАЛЬНЫЙ ЭТАП
Глава 1.
ПЛАН ЭКСПЕРИМЕНТА
В конце гражданской войны перед вождями большевистской партии встали три вопроса. Что должно быть включено в советское уголовное право? Кто должен его осуществлять? Как его следует применять на практике? В поисках ответов на эти вопросы главной целью большевиков было заставить уголовное право служить социализму. Логично, что они рассматривали свою миссию как историческую. Их задача заключалась в создании чертежа эксперимента, в котором впервые в истории человечества система уголовной юстиции должна была действовать в пользу угнетенных масс, а не против них. Формалистическую и отдаленную от народа систему буржуазного правосудия предстояло заменить новой социалистической системой, простой и доступной для народа. Решение проблемы было найдено большевиками в начальный период НЭПа. Оно подразумевало работу по трем направлениям: а) содержание законодательства; б) кадры, которые смогут обеспечить функционирование системы права; в) учреждения и процедуры, которые станут необходимыми для этой работы. В предстоящей главе рассматриваются эти вопросы.
Но прежде всего нам представляется необходимым остановиться на подходе большевиков к проблеме права и на их опыте осуществления правосудия в годы гражданской войны. Идеи о праве, принесенные революционерами на вершину власти, были отнюдь не последовательными. Не случайно, что вскоре они стали почвой для противоречий и конфликтов, которые с самого начала эксперимента сделали подозрительными нэповские рецепты для нового советского уголовного права.
Большевики, право и суды
В первое время после победы Октябрьской революции многие большевистские руководители встали на точку зрения оценки характера права как орудия власти. Не придавая праву священной ценности и всегда подчеркивая его подчиненный статус, В.И.Ленин и его коллеги использовали право как инструмент проведения своей политики. Такой подход к роли права находился в полном соответствии с автократической традицией царских времен. Он также имел свои корни в идеях и представлениях российских марксистов. Парадоксально другое. Та же марксистская традиция, которая защищала взгляд на право как на орудие власти, одновременно высказывала5сомнения по поводу роли права в новом социалистическом государстве.
17
Согласно политической культуре марксизма право представляло собой инструмент, благодаря которому правящий буржуазный класс формировал и защищал капиталистический строй, в особенности систему частной собственности. Многие большевики считали поэтому, что коммунистическая революция разрушит буржуазное государство и его законы, освободит пролетариат для организации его жизни и деятельности без сдерживающих механизмов частного права. При коммунизме многие аспекты права и правовые учреждения докажут свою ненужность, и поэтому последует их уничтожение. Но большевистская революция привела Россию не на порог коммунизма, а к началу переходного периода, длительность и природа которого оставались неопределенными. Сущность права и правовых учреждений в новом советском государстве зависела, по крайней мере теоретически, от того, как советские руководители понимали этот переходный период. Так как отдельные члены партии имели различные взгляды по этому поводу, закономерно, что у большевиков возник целый спектр идей о праве. Центральный пункт этого спектра время от времени менялся1.
Одним из первых законодательных актов, принятых после прихода большевиков к власти, была отмена царских законов и роспуск судов. В дни послереволюционного ажиотажа немногие большевики были готовы к восстановлению частного или гражданского права. Многие из них, утверждая коммунизм на фабриках и в среде Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, надеялись просуществовать без помощи механизмов государственного строительства, унаследованных от капиталистического прошлого. В.ИЛенин разделял подобные взгляды. Однако, будучи политиком-реалистом, он быстро осознал, что возникнет необходимость, по крайней мере, в публичном праве. В качестве оружия против целого ряда отрицательных явлений Ленин использовал уголовное право. Одновременно целый ряд первых юристов-большевиков (например, Петр Стучка) оправдывали действия Ленина. По мнению Стучки, в период перехода от капитализма к социализму советское право имело право на существование в целях защиты интересов нового правящего класса, а именно рабочих2.
Ленин соглашался со Стучкой в том, что пролетарское право, приспособленное для несения службы социализму, было необходимым и желательным. Ленин также настаивал на том, чтобы советское право было простым и доходчивым и, прежде всего, было лишено бюрократических деформаций. Сам Ленин встречался с подобными перекосами во время своей непродолжительной карьеры адвоката в годы царизма. Но по мере того, как Ленин определял для права все новые и новые функции, становилось все труднее сохранять его упрощенность. К весне 1918 г. Ленин ожидал, что уголовное право будет служить задаче борьбы с бывшими эксплуататорами и с наследством, которое они оставили. Он рассчитывал на то, что право также будет дисциплинировать и воспитывать тех рабочих, которые показали себя неспособными к самоуправлению. Как только разразилась гражданская война, Ленин однозначно заявил, что для достижения поставленных задач потребуется соблюдение всех законов советского государства. К осени 1918 г. появился новый ленинский лозунг: о «социалистической законности».
Борясь за соблюдение законов со стороны местных должностных лиц и граждан на территории всей страны, Ленин отнюдь не стремил
18
ся к ограничению власти пролетариата. В действительности он нисколько не колебался, разрешая широкое применение незаконных мер устрашения (террор) как еще одного оружия в арсенале борьбы молодого государства против своих врагов. Уже в феврале 1918 г. Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем (ЧК) получила право не только расследовать преступления контрреволюционеров, но также судить и выносить им приговоры. Более того, большевики установили особые суды для рассмотрения дел политических противников. Эти революционные трибуналы были вольно скопированы с судов времен Великой французской революции. Председатель ЧК Ф.Э.Дзержинский и его соратники считали, что молодое и окруженное врагами государство не может рассчитывать на эти трибуналы в деле нанесения ударов по своим врагам. Какими бы скорыми ни были подобные разбирательства, трибуналы оставались своеобразными судами; на практике их судьи оправдывали одних подсудимых и выносили мягкие приговоры другим.
В течение 1918 г. ЧК расширила диапазон использования внесудебных расправ на область преступлений, которые обычно не считались политическими. Как результат, ЧК стала одним из основных соперников судов и трибуналов3. В ответ на это работники юстиции и судьи из революционных трибуналов подвергли критике широкие полномочия ЧК. Они пытались добиться подчинения «чрезвычайки» губернским судебным органам. В январе 1919 г. московская организация РКП(б) последовала совету видного работника Наркомюста Н.В.Крыленко и поддержала предложение лишить ЧК права выносить судебные приговоры. Противочекистское наступление заставило большевистское руководство ограничить права ЧК на вынесение приговоров только в тех областях страны, где было введено военное положение или имели место мятежи. Но подобная законодательная оговорка не сыграла существенной роли в общей динамике террора. Для того, чтобы обойти революционные трибуналы, работники ЧК перевозили подозреваемых в районы, находившиеся на военном положении4.
В использовании террора против действительных или вымышленных политических противников Ленин и большевики пошли дальше их царских предшественников. В восьмидесятые годы XIX века, когда суды присяжных, созданные в рамках судебной реформы 1864 г., оправдывали убийц царских чиновников, власти создали особое судопроизводство по политическим делам. Направляя дела политических преступников в Сенат или в военные трибуналы, режим застраховывал себя тем, что судьи вынесут нужные властям приговоры5. Отделяя политическое судопроизводство от обычного уголовного, российские императоры следовали по классическому пути, проделанному всеми осажденными автократическими режимами. Но большевики пошли дальше подобной системы. Они применяли силу напрямую, минуя судебные слушания. Противоправовая тенденция в теории большевизма, возможно, облегчила применение террора. Но по правде говоря, многие большевики и не занимались поисками оправданий. Для них террор представлял собой целесообразное и необходимое орудие в борьбе за защиту революции. Кроме того, это было орудие, которое одновременно использовалось их врагами6.
Санкционируя террор, развязанный ЧК, Ленин одновременно поддерживал дело развития судов и уголовного права. По одному из
19
первых большевистских декретов в стране были учреждены суды. Новый режим обнародовал целый ряд законов, которые регулировали деятельность судов Советской России. Для управления системой судов большевики создали Народный комиссариат юстиции (Наркомюст). С лета 1918 г. юристы из этого наркомата начали работать над проектами кодекса законов. Работа над ними продолжится в течение всей гражданской войны. С первых дней существования наркомата его сотрудники собирали информацию о судебной практике на местах. Их оценка этой практики повлияла на процесс разработки уголовной политики после окончания гражданской войны7.
Правосудие, практиковавшееся до 1921 г., не могло не прийтись по душе многим из тех большевиков, которые всегда относились с подозрением к формальным законам и к учреждениям правопорядка. Царские суды были разгромлены. По крайней мере официально было отменено царское право. Новые советские народные суды находились под контролем Советов, т.е. местных органов власти. В них работали преданные революции люди. Уголовное и уголовно-процессуальное право развивались медленно и расчлененно. Там, где закон не был руководством к действию, судьям предписывалось исходить из «революционной совести и правосознания».
Руководителям советской юстиции в Москве такое положение дел казалось далеким от удовлетворительного. Они отдавали себе отчет в том, что у них было немного власти для контроля за поведением судей и нижестоящих судебных работников. Они понимали, что общее положение дел в советской юстиции отличалось децентрализацией и даже анархией. В результате этого руководители Наркомюста начали борьбу за создание ряда механизмов, направленных на упрочение судебной системы и на закрепление власти их ведомства. В цели работников Наркомюста в Москве входили: достижение административного подчинения местных судебных органов непосредственно комиссариату, независимость судей от местных политических руководителей и, наконец, кодификация законов.
По крайней мере, в течение года после победы революции суды в Советской России были детищем местных властей. Декрет от 17 ноября 1917 г., изданный советским правительством в Петрограде, разрешал создание местных судов. Однако Советы разных уровней, уездные съезды Советов и даже собрания губернских судебных работников взяли на себя ответственность за непосредственную организацию судов, подбор судей и выработку правил для ведения судопроизводства. Отражая факт их рождения «на местах», первые советские суды назывались по-разному: «народные суды», «временные народные суды», «революционные суды», «временные революционные суды», «народные общественные суды». Многие губернские исполкомы образовали свои собственные «комиссариаты юстиции» (этот термин еще не стал полным эквивалентом «министерства»). Эти губернские судебные органы боролись как за право контроля над местными судами, так и за автономию от Наркомюста в Москве8.
Главной трудностью для Народного комиссариата юстиции (НКЮ) в Москве было создание унифицированной структуры судов и установление власти над отдельными судами. К середине 1919 г. Наркомат проделал большую работу для достижения двух поставленных целей. НКЮ установил общую структуру и номенклатуру долж
20
ностей для судов, находившихся в его юрисдикции. Он подчинил себе губернские комиссариаты юстиции, преобразовав их в губернские отделы юстиции9. С 1919 по 1922 г. сами суды (за исключением военных судов и особых трибуналов на железнодорожном транспорте) были включены в систему, состоявшую из двух частей. На нижней ступени находились народные суды, т.е. местные суды, заменившие мировые суды периода царизма. Они отличались от последних как по широте юрисдикции, так и тем, что дела слушались смешанным присутствием (судья и два народных заседателя). Процессуальные правила все же часто заимствовались у мировых судей. Кассации из народных судов направлялись в губернию на съезд народных судей, аналогичный бывшему съезду мировых судей. На этом уровне кассационный процесс заканчивался10. Революционные трибуналы, предназначенные изначально для слушания политических дел, занимали верхний ярус судебной системы. Организованные на губернском уровне, ревтрибуналы включали в свою юрисдикцию наиболее крупные неполитические дела (спекуляция, взяточничество). На практике в ревтрибуналах слушались и иные уголовные дела, даже те, которые обычно рассматривались народными судами. В 1920 г. более 80% рассмотренных в ревтрибуналах дел не были политическими. Трибуналы оправдали или прекратили дела в отношении одной трети подсудимых. Они присудили наказания, не связанные с лишением свободы, или условные наказания 60% осужденных. 3,5% был вынесен смертный приговор11. Хотя ревтрибуналы, как и нарсуды, слушали дела обычно быстро, без присутствия защиты, обвинителей и без соблюдения формальных процедур, все же их приговоры подлежали утверждению кассационного трибунала при Всероссийском центральном исполнительном комитете (ВЦИК) в Москве12.
Установление униформированной типологии судов и системы их функционирования не привело к упорядочению приговоров и обвинительных заключений. В условиях отсутствия кодексов и законов, определявших параметры судебных действий, судьи или следовали приказам местного партийного и советского начальства, или действовали по своему усмотрению. Руководство Наркомюста не могло согласиться ни с одним из этих сценариев.
В первые послереволюционные годы большинство судей находились в подчиненном положении по отношению к политическим руководителям. Для начала местные Советы и съезды Советов издавали законодательство, определяя форму судов, их власть и процедуры судопроизводства. В отдельных случаях они оставляли за собой право пересматривать решения судов. После того, как Наркомюст установил единую структуру судов, местные власти продолжали относиться к судьям, как к своим подчиненным. Они давали инструкции по отдельным судебным делам. От работы отстранялись те, кто не следовал этим инструкциям. В попытке разрушить связь между уездными властями и судьями аппарат Наркомюста издал в 1920 г. положение о судах. В нем губисполкомам предписывалось координировать отзыв любых судей с их постов. К 1922 г. некоторые ведущие юристы-большевики хотели пойти еще дальше. Они предлагали утвердить неограниченный по времени срок пребывания советских народных судей на их постах. Такими гарантиями ранее обладали царские судьи окружного уровня и выше. Крыленко, Славин и другие работники Наркомюс-
21
та считали, что только долговременные и даже пожизненные назначения смогут защитить судей от произвола местных властей и тем самым повысят авторитет судов. Эта позиция противоречила более ранней точке зрения о «судебной независимости» как буржуазном предрассудке. Такую нигилистическую точку зрения разделяли наркомюст Курский и марксисты-правоведы Стучка и Рейснер, а также работник НКЮ Лисицын13.
Определяя ущерб, нанесенный правосудию зависимостью судей от местных властей, Крыленко и его коллеги доказали свою дальновидность и понимание важности этой проблемы. Как мы увидим далее, ни та организационная форма, в которую выкристаллизовались советские суды в 1922—1923 гг., ни грядущие реорганизации и реформы не смогли оборвать связи между судьями и местными партийными и государственными деятелями. Местная власть останется главной силой, которая определит форму уголовного правосудия в СССР на все годы существования советского государства. В нашем исследовании мы часто будем обращаться к этой теме.
Наконец, отсутствие уголовного кодекса (или его эквивалента) давало судьям большее поле для маневрирования или для реализации власти, чем то, на которое могли согласиться руководители Наркомюста. На совещании судебных работников в 1920 г. представители наркомата объявили о своей решительной поддержке традиционного уголовного кодекса, в котором четко были бы определены наказания и преступления, равно как и зафиксированы общие принципы14. Для многих из них подобная декларация являлась серьезной корректировкой предыдущей позиции. В 1918 г. М.Козловский, который был в наркомате ответственным за разработку нового уголовного законодательства, заклеймил разработку кодекса как «бессмысленную затею». Она была ненужной, поскольку большевики были преисполнены желания дать революционным массам шанс заняться собственным правотворчеством. Годом позже наркомюст Дмитрий Курский в положительном смысле писал в одной из своих статей о том, как судьи пользовались своим правом усмотрения при наказании и вынесении приговоров по повторявшимся преступлениям, которые еще не были оговорены законом. Тем не менее, к 1920 г. эти сотрудники наркомата изменили свою позицию по вопросу о необходимости принятия уголовного кодекса15.
Возникает закономерный вопрос: почему? Что изменилось за истекший период времени? Прежде всего, Наркомюст собрал более полную информацию о профессиональном поведении судей в условиях отсутствия утвержденного перечня преступлений и наказаний. В середине 1919 г. приговоры, вынесенные большевиками, определяли три типа преступлений: государственные, должностные и экономические. Ничего более. При этом наказания не оговаривались. Оставленные на произвол судьбы, советские судьи доказали свое нежелание просто следовать революционному сознанию. На самом деле, в случае обычных преступлений (воровство, грабеж, убийство, пьянство, оскорбления) судьи нарсудов и ревтрибуналов вершили правосудие по царскому законодательству. Такое обращение к царскому прошлому не было просто подспудным. Работники НКЮ поняли, что судьи «сплошь и рядом» цитировали Уголовное уложение 1845 года! Но и при выборе наказаний судьи действовали независимо и непоследовательно. Един
22
ственное, что проходило красной нитью через все приговоры, — их чрезмерный либерализм!16
Работники НКЮ признали существование и осудили практику разнобоя в вынесении приговоров и мягкости наказаний. Они оценили это как симптом более серьезной проблемы — слабости власти центрального правительства в Москве. Особенно это относилось к Наркомюсту. Тот же Козловский, который в 1918 г. призывал дать народным массам право законотворчества, к июню 1920 г. изменил тон своих речей. На конференции судебных работников он заявил: «Мы не можем стоять на той точке зрения, что каждый судья... разрешает тот или иной вопрос о тех или других преступлениях; получается такая пестрота, что, например, за спекуляцию... налагается в одном месте маленький штраф... в другом месте применяется исключительное лишение свободы и т.д. ...В интересах централизации власти мы должны кодекс издать». Без кодексов, — продолжал Козловский, — центр не может давать указаний периферии. При отсутствии такого руководства будет не «государство, а кочевая орда». Точку зрения Козловского разделял будущий нарком юстиции Николай Крыленко. Рассуждая об уголовном кодексе, Крыленко объяснял: «Я бы начал с заявления о том, что социалистическое правосознание, а не старый закон — это тот принцип, на оснований которого мы действовали. Но социалистическое правосознание является не только сознанием того или другого суда, оно является также и совокупностью накопленного опыта». В то же время Крыленко выступил против увязывания наказания с конкретными преступлениями. Эта идея станет навязчивой для Крыленко. Он пытался привить ее советскому уголовному праву в конце двадцатых — начале тридцатых годов. Однако в 1920 г. Крыленко присоединился к Козловскому и к тем работникам Наркомюста, которые поддерживали идеи упорядочения и централизации на основе принятия уголовного кодекса1*. В этом вопросе не все соглашались с позицией Наркомюста. За несколько недель до этого съезд судей революционных трибуналов принял резолюцию, в которой осуждались планы принятия кодекса, в котором были бы определены преступления и типы наказаний. Козловский с особой язвительностью говорил об этих и иных противниках своих новых взглядов. «У нас нет сомнений [в необходимости нового кодекса]. Таких же сомнений не должно быть ни у одного разумного человека в государстве, даже у анархиста и у того, кто боится старого кодекса, который, по сути дела... продолжает управлять нашей жизнью»18.
Увязка права с централизованной властью, на которой настаивало руководство Наркомюста, не должна пройти незамеченной. Эта тема будет повторяться и в будущем. Мы увидим, что начиная с середины тридцатых годов Сталин лично будет поощрять авторитет изданных советским государством законов в целях усиления централизации и борьбы с местным партийно-государственным руководством.
Какой вклад внес в последующее развитие советского уголовного права опыт большевистского правления за период с 1917 по 1922 г.? Можно утверждать, что сам факт удержания большевиков у власти обеспечил победу взгляда на право как на орудие этой власти. Это означало победу над той большевистской «школой», которая исповедовала нигилистические и антиправовые взгляды. Однако победа была далеко не окончательной. Антиправовые воззрения сохраняли силь
23
ные позиции в большевистской политической культуре. На протяжении десятилетий, как ранее во время гражданской войны, они продолжали оказывать влияние на уголовное правосудие. Во-вторых, борьба большевиков за удержание власти (мы включаем сюда и период гражданской войны) породила параллельную систему террора и внесудебного насилия. Эта система соперничала с правовыми учреждениями и брала на себя роль подавления политических (контрреволюционных) преступников. Ведомства террора переживут времена, когда большевики находились в состоянии осажденной крепости. Непосредственный преемник ЧК — Государственное политическое управление (ГПУ) сначала потеряло право выносить судебные приговоры и приводить их в исполнение, но в 1924 г. вновь обрело его. При Сталине Объединенное государственное политическое управление (ОГПУ) выросло в суперведомство террора. Наконец, в-третьих, начиная с 1920 г. непосредственный опыт работников юстиции по управлению судами подготавливал почву внутри Наркомюста для создания такой упорядоченной и централизованной системы правосудия, которая включала бы в себя традиционные уголовный и гражданский кодексы. Работники Наркомюста пришли к выводу, что без таких кодексов невозможно ни достижение автономности судов, ни укрепление власти центральных правовых ведомств.
Провозглашение новой экономической политики в 1921 г. обеспечило руководству НКЮ более быструю и убедительную победу, чем они могли ранее рассчитывать19. Политика руководства наркомата получила новый импульс потому, что принятие решений по экономическим вопросам подразумевало усиление роли права. Новую легитимность и новые функции законность приобрела ввиду частичной реанимации капиталистических отношений, в том числе рынка и частной собственности. Первоочередным следствием этих изменений стало решение возродить гражданское право и ускорить работу по составлению новых кодексов. Для тех, кто разрабатывал советское уголовное право (в первую очередь, работников НКЮ), все это означало серьезную поддержку их программы по нескольким параметрам. Уголовное правосудие должно было сосредоточиться в традиционных институтах власти и соблюдать установленные принципы, хотя и с оговоркой о его особых чертах. В более широком плане новый статус права, достигнутый в годы НЭПа, являлся победой сторонников прикладного взгляда на закон в ущерб тем, кто стремился к уничтожению права как такового.
Эта специфическая победа оставила у отдельных большевиков определенное чувство неудовлетворенности. Как нэповское право, так и нэповская экономика чересчур напоминали старый порядок вещей, порождали видимость возможности возрождения традиционных институтов власти и форм управления. (Следует отметить, что долговременная жизнеспособность правовой системы, разработанной в начале 20-х годов действительно объясняется присутствием элементов традиции.) Для некоторых большевиков эти нововведения были равнозначны признанию поражения. Отдельные юристы были предельно откровенны в публичном выражении своих сомнений. Один из зачинателей советского гражданского права А.Г.Гойхбарг предупреждал, что восстановление права может принести с собой реанимацию идеологии права. Для избежания подобной катастрофы он призывал развернуть 24
антиправовую пропаганду. Не для того, добавлял юрист, чтобы поощрять неподчинение в выполнении законов советской власти, а с целью лишить правовые нормы «ореола» святости20.
Несмотря на статус, который приобрело право в период НЭПа, напряженное противоречие между идеями использования закона и его уничтожения сохранялось в душах и умах многих большевиков. Суммируя, можно сделать вывод, что открытые атаки на юстицию, нередкие в первые годы советской власти, прекратились. Критика права как такового была все менее явной. Однако предрассудки некоторых большевиков против права сохранились. Они проявлялись в открыто выраженных предубеждениях политических деятелей против профессиональных адвокатов, давали знать о себе в марксистской юриспруденции, созданной группой ведущих юристов, в борьбе против усложненности новых законов, которая влияла на уголовную политику в последние годы НЭПа. В конце 20-х годов, когда вопрос о продолжении новой экономической политики стал весьма проблематичным, антиправовая, нигилистическая точка зрения в советском правоведении вновь восторжествовала и на время оказала решающее влияние на правосудие в СССР.
Содержание права
Уголовный кодекс 1922 года, на котором были основаны все последующие советские кодексы, представлял собой характерную смесь из традиции и новаторства. В его структуре, во многих направляющих положениях, спецификации преступлений и в арсенале наказаний многое было унаследовано от прошлого. В то же время, некоторые новые категории преступлений, подход к наказанию и закрепленные в нем новые основные принципы составления документа придали кодексу социалистический привкус.
Подготовка кодекса растянулась на несколько лет, хотя некоторые из его составителей считали, что документ был написан «наспех». Сам кодекс, который был одобрен и стал законом, был составлен весной и летом 1921 г. Затем он был просмотрен Институтом советского строительства. В январе 1922 г. текст обсуждался четвертым съездом деятелей советской юстиции и претерпел некоторые изменения. В феврале — апреле 1922 г. над кодексом работала комиссия Совета народных комиссаров. Наконец, в мае 1922 г. кодекс поступил на утверждение Всероссийского центрального исполнительного комитета, который посвятил кодексу четыре пленарных сессии и три заседания специальной комиссии21. Но даже до этого наполненного интенсивной работой года кодексу было уделено много внимания и усилий. Серьезная работа над ним началась в Наркомюсте уже в 1919 г. К 1921 г. в процессе обсуждения находились три соперничающих проекта. Все проектные группы имели возможность воспользоваться проектом уголовного кодекса образца 1903 г. Это — немаловажная деталь. Хотя проект царского кодекса так и не стал законом, его текст ознаменовал собой вершину двадцатилетних дискуссий. По мнению многих, он был одним из лучших кодексов в современной Европе. Основанный на тщательном сравнении уголовного права во всем западном мире, российский кодекс послужил эталоном для правовой реформы в Германии и в Австро-Венгрии22. В 1918 г. наркомюст левый эсер
25
Штейнберг использовал проект кодекса 1903 г. как основу для своего проекта советского уголовного кодекса. Хотя большевики-правоведы относились к идее заимствований из этого «буржуазного кодекса» двусмысленно, в нем заключались ответы на некоторые теоретические вопросы, слишком значимые, чтобы их можно было просто отвергнуть23. Кроме того, проект 1903 г. так и не стал царским законом.
Основой нового уголовного кодекса стал перечень правонарушений, которые повсюду квалифицируются как преступные. Один из ведущих криминологов назвал этот список «постоянной сердцевиной преступлений». Преступления против личности (от нападения до убийства) были определены в соответствии с проектом кодекса 1903 г. Имущественные преступления (мелкая кража, грабеж и т.д.) квалифицировались в духе сложных и поэтому частично неработоспособных положений собственно царского законодательства (Уголовного положения 1845 г.)24. Но было три вида преступлений, которые большевики сформулировали в собственных интересах. Именно эти новые категории сделали кодекс особенным документом. Речь шла о контрреволюционных, хозяйственных и должностных преступлениях.
Российские цари, подобно другим абсолютистским правителям, включали государственные преступления в текст своих уголовных законов. Более того, эти преступления формулировались как можно шире для того, чтобы охватить любую угрозу для императорской власти. Составители советского кодекса не только восприняли эту традицию, но и развили ее. Они составили длинный список политических преступлений, которые были окрещены «контрреволюционными». Язык, использованный для их описания, был довольно расплывчатым. Все это делалось ради защиты молодого советского государства, которое только что вышло из огня гражданской войны. В результате у политического раздела кодекса появилась такая эластичность, что при желании власти могли политизировать практически любое преступление25.
Когда Уголовный кодекс 1922 т. вступил в действие, все дела, связанные с контрреволюционными преступлениями, должны были рассматриваться в судах. ГПУ не унаследовало от ЧК ни права определять высшую меру наказания, ни осуждать политических преступников на административную ссылку. Более того, революционные трибуналы были намечены к роспуску. Однако уже через несколько месяцев ГПУ начало постепенно возвращать утраченные права. В августе 1922 г. дополнительное законодательство дало новому полицейскому ведомству право на высылку за пределы страны и ссылку внутри СССР обвиненных в «контрреволюционной деятельности». В октябре 1922 г. к этой прерогативе было добавлено право заключать в лагеря на срок до трех лет активных деятелей бывших политических партий, которые раньше соперничали с большевиками26. Возвращение политической полиции судебных функций по государственным преступлениям не удалило суды из области политических преследований. Произошло определенное разделение труда. В годы НЭПа суды рассмотрели значительное число дел, связанных с террором против советских должностных лиц и совершенных в большинстве своем крестьянами, дела о сопротивлении революции бывших царских «чиновников», половина из которых также оказались крестьянами27. ОГПУ во внесу
26
дебном порядке занималось такими преступлениями, как измена и саботаж.
«Хозяйственные преступления» были вторым типом правонарушений, который большевики сформулировали с целью обеспечения своих политических интересов. Описать целый тип новых преступлений потребовалось в процессе установления нового экономического порядка. Характерным в этом отношении было преступление, названное «спекуляцией». В первой версии послереволюционного кодекса оно определялось как «сбыт, скупка или хранение с целью сбыта». Частичное восстановление рынка в годы НЭПа привело к более узкой формулировке: «искусственное повышение цен на товары путем сговора или стачки торговцев между собой или путем злостного невыпус-ка товара на рынок» (оставалась преступлением любая торговля валютой)28.
В первые годы НЭПа самыми распространенными хозяйственными преступлениями были изготовление самогона с целью сбыта и торговля самогоном. Советские законодатели перевели эти проступки из категории административных нарушений (при царе) в раздел преступлений. Уголовный кодекс также включил в себя список нарушений, определение которых было предназначено для своеобразного патрулирования границ смешанной экономики. Они включали в себя невыполнение договорных обязательств, в особенности с государственными предприятиями; нарушение нанимателем трудовых законов и положений коллективных соглашений; уклонение от уплаты налогов. Хотя эти нарушения рассматривались судами нечасто, само их присутствие в уголовном кодексе означало, что уже задолго до сталинской революции советские руководители рассматривали право как орудие контроля над экономикой29.
Третьей категорией преступлений, которой составители кодекса уделили пристальное внимание, стали должностные преступления. Подвергать проступки государственных чиновников уголовным санкциям было частью европейской традиции, что нашло свое отражение в проекте уголовного кодекса 1903 г. Но если в проекте царских времен лишь мельком говорилось о самых серьезных должностных преступлениях, то советский кодекс предусмотрел широкий диапазон правонарушений. Как объяснял нарком юстиции Курский, эти преступления приобретали значение в условиях советской власти, поскольку государственная собственность на промышленные средства производства неминуемо увеличивала число должностных лиц. Для западного читателя отдельные из этих преступлений покажутся знакомыми, включая и наиболее часто преследовавшиеся в годы НЭПа — например, получение взяток и присвоение государственной собственности. (Последнее преступление позднее будет квалифицироваться как имущественное, а не должностное.) Кодекс также включал такие преступления, как превышение власти, злоупотребление властью и преступная халатность — излюбленные орудия режима во время политических битв, которые он поведет в 30-е годы30.
Наказания, предусмотренные в Уголовном кодексе 1922 г., представляли собой резкий разрыв с царским прошлым. Для большинства проступков диапазон возможных приговоров демонстрировал либеральные подходы, что стало новостью в российском праве. Вместо кратких тюремных сроков, которые царский закон предусматривал за
27
мелкие преступления, большевики вводили наказания, не связанные с лишением свободы. Даже в случае серьезных преступлений сроки лишения свободы редко превышали несколько лет. Сначала высший срок заключения ограничивался десятью годами. Смертная казнь сохранялась только для тех «классовых врагов», которые совершали серьезные государственные преступления. Этот новый либеральный подход ввел Советскую Россию в орбиту той западноевропейской уголовной практики, где на протяжении нескольких десятилетий прививались прогрессивные идеи о реформировании наказания. В соответствии с этой традицией следует рассматривать принятие большевиками идеи «принудительного труда», не связанного с лишением свободы, а также их искреннее желание использовать тюремное заключение в целях перевоспитания преступников. Юристы-большевики разработали именно такую систему наказаний, так как они имели дело с преступниками-уголовниками из «трудящихся классов». Для «классовых врагов» они по-прежнему не демонстрировали излишнего милосердия31.
Цель поставить уголовное право на службу социализму не только затронула определение преступлений и арсенал наказаний, но оказала влияние и на сами принципы, зафиксированные в уголовном кодексе. Помимо правовых принципов, имевших свои истоки в более ранних моделях (например, в проекте кодекса 1903 г.), в Уголовном кодексе 1922 г. были освящены три новых принципа, ставших сердцевиной большевистского построения уголовного права. Речь идет о принципах аналогии, свободы действия суда и о классовом подходе. Все они вызвали споры.
Как советские юристы, так и политические деятели разделились по поводу вопроса об аналогии. Достаточно ли предоставить судьям список преступлений, отдельные из которых сформулированы широко? Было ли необходимым судьям право засудить человека, который совершил поступок, не направленный против интересов нового правящего класса, но просто аналогичный запрещенному акту? Царское право, как и законодательство во многих европейских автократических государствах, предусматривало принцип аналогии и не оставляло места для противоположного принципа (nullem crimen sine lege). Реформисты, которые в 1903 г. составили проект кодекса, решили исключить принцип аналогии. Первые три проекта большевистского кодекса содержали целый спектр позиций по этой проблеме. Проект Наркомюста 1920 г. включал аналогию. Проект, подготовленный Институтом советского строительства, отмежевался от этого принципа. Проект консультативной группы шел к еще большей крайности — вообще не предусматривал конкретного описания преступлений. По мнению составителей этого проекта, приговор должен был основываться на «опасности состояния» обвиняемого32. Защищая идею включения аналогии в текст кодекса, один из авторов проекта кодекса 1922 г. доказывал, что аналогия была неизбежной необходимостью, поскольку «мы не можем предвидеть всех преступлений» и потому, что «подготовка детального кодекса (который бы перечислял все преступления) заняла бы несколько лет, а кодекс нам нужен уже сейчас»33. Но когда специальная комиссия, назначенная Советом народных комиссаров РСФСР, рассматривала проект кодекса, она отвергла принцип аналогии и вместо него включила nullem crimen sine lege.
28
Этот шаг заставил наркома Д.Курского и его коллегу Н.Крыленко апеллировать к делегатам ВЦИК с просьбой восстановить в кодексе принцип аналогии. Крыленко повторил свой аргумент о том, что молодое государство не может предвидеть все виды преступлений, которые готовят против него враги, а поэтому судьям при вынесении приговоров требовалась дополнительная гибкость. Его аргументы возымели эффект, и аналогия стала частью советского уголовного права и оставалась ею вплоть до 1958 г. Через несколько месяцев после обнародования кодекса Наркомюст издал разъяснительный циркуляр, который ограничил право использования аналогии только чрезвычайными случаями. В данном случае речь шла о судьбе более крупного вопроса, имевшего принципиальное значение*4. Защитники принципа аналогии боролись за то, чтобы уголовное право никогда не могло вмешиваться в сферу защиты молодого социалистического государства. Даже на короткий срок закон не мог быть превращен из оружия нового правящего класса (пролетариата) в препятствие на пути достижения целей этого класса.
Самый важный принцип, красной нитью проходящий через текст нового уголовного кодекса, — принцип усмотрения. Большинство из статей кодекса, определявших преступления, давали в распоряжение судей широкий диапазон санкций. Это включало, как минимум, набор сроков заключения и приговоров, не связанных с лишением свободы, как, например, такое типичное советское наказание, как «принудительные работы без содержания под стражей». Кодекс предписывал судьям выбирать наказание в соответствии с их «социалистическим правосознанием». В случае, если диапазон наказаний за конкретное преступление был чересчур узким, судьям было дано право судить «ниже нижнего предела», предусмотренного за данный проступок. В раннем проекте за судьями сохранялась привилегия выносить приговор также выше верхнего предела!35 Разъясняя подобную систему санкций, нарком Курский применил технический термин из западноевропейской пенологии: «относительно детерминированные санкции». Согласно украинскому профессору Гродзинскому, эта система имела свои истоки в идеях немецкого профессора Листа и представляла собой «передовые принципы» социальной защиты36. Но для большинства советских партийно-государственных деятелей и правоведов главная причина принятия принципа свободы действий суда заключалась в желании сохранить в советской судебной практике место для революционного сознания судей. По словам председателя одного из революционных трибуналов, «мы стоим между двумя мирами, и для того, чтобы не возвратиться в мир прошлого, мы должны по-прежнему скорее опираться на революционную сознательность судей, чем на букву закона»37. Однако многие судебные работники на местах были не согласны с подобной интерпретацией и требовали спецификации точных наказаний за конкретные преступления. Некоторые из их коллег возражали, что такие списки «лишат суд возможности избирать меру наказания в соответствии с революционным правосознанием»38. Короче говоря, большевистское недоверие к ограничениям, накладываемым формальным правом, превращалось в навязчивую приверженность принципу свободы действий судей. Именно судьи, считали многие, могли обеспечить то, чтобы уголовное правосудие
29
продолжало служить интересам революции с не меньшей эффективностью, чем в годы гражданской войны.
Третий принцип, включенный большевиками в уголовный кодекс, был наиболее спорным. Это — принцип дискриминации по классовому признаку. Сначала он прозвучал в несколько приглушенной форме. Уголовный кодекс 1922 г. обязался защищать государство трудящихся масс от контрреволюционных преступлений, которые имели классовую окраску (например, активные действия против рабочего класса, агитация с целью поддержки международной буржуазии). Кодекс также включил в список обстоятельств, смягчающих вину за совершение преступления, такие факторы, как «голод или нужда*. «Основные начала уголовного законодательства*, изданные в октябре 1924 г., расширили классовый характер советского законодательства. «Основные начала* определили настоящие или прошлые связи осужденного правонарушителя с классом, который эксплуатирует труд, в качестве основания для вынесения более сурового приговора. Соответственно, определение статуса осужденного как трудящегося или «трудового крестьянина* было достаточным для более мягкого приговора39. Такое открытое принятие классовой дискриминации было ответом на критику кодекса 1922 г. со стороны некоторых большевистских руководителей, когда, например, Арон Сольц с ужасом сделал для себя открытие, что московские тюрьмы были до предела забиты бедняками-безработными, все преступление которых заключалось в поисках пропитания путем незаконной продажи самогона40.
Как только большевики — политики и правоведы — приняли принцип дискриминации по классовому признаку, у них появились сомнения в верности принятого решения. Летом 1925 г. Верховный суд РСФСР, возродив лозунг «революционной законности», занял позицию против дискриминации по классовому признаку, особенно в отношении мягких приговоров, которые выносились рабочим. К осени тот же Сольц, который за два года до этого сокрушался по поводу большого числа заключенных трудящихся в тюрьмах, настаивал, что выбор наказания не должен зависеть от связи осужденного с каким-то определенным классом. Эта точка зрения была поддержана Н.И.Бухариным. Когда в 1926 г. был издан новый уголовный кодекс, формулировки, обеспечивающие классовую дискриминацию, оставались на месте, но уже в 1927 г. они были исключены как из текста «Основных начал», так и из Уголовно-процессуального кодекса41.
Однако идея о том, что правосудие должно основываться на принципе классовых различий, не ушла в небытие. Она осталась в интеллектуальном багаже многих большевиков, готовая в любой момент быть извлеченной на свет в новой форме. Для этого требовалось изменение политического климата и возобновление борьбы между классами.
Кадры для советского правосудия
Как много ни спорили политики и юристы по вопросу о содержании советского права, они были едины в вопросе о кадрах для советского правосудия. Судьи и прокуроры должны были быть членами коммунистической партии, а по социальному происхождению — выходцами из трудящихся классов. Однозначно подразумевалось, что уголовное право могло быть поставлено на службу социализму только
30
при условии, что его администрация была бы поручена «нашим людям». Только коммунисты и пролетарии могли быть вдохновлены «революционным сознанием». Только они могли использовать широкие полномочия, предоставляемые им уголовным правом, в интересах нового режима42.
Большевистские руководители действовали, исходя из этой убежденности. Заполняя штатные должности в системе правосудия, они прежде всего ориентировались на членов партии. Очень скоро среди работников права был достигнут высокий процент партийности43. К 1923 г. членами партии были 78,9% прокуроров. На губернском уровне число партийцев на прокурорских должностях достигло 97,6%. Из числа народных судей 63% были членами РКП(б) (соответственно — 76% нарсудей губернского масштаба и 100% их начальников). К 1928 г. уже 100% прокуроров были партийцами, а число нарсудей-большевиков выросло до 85,6%. Даже среди следователей к 1928 г. в партии состояло 54,1% от их общего числа44.
Оборотной стороной медали большевизации было то, что лишь небольшое число из выдвиженцев, служивших судьями и прокурорами, обладали юридическим образованием. Парадоксально, но в двадцатые и тридцатые годы у большинства работников советского правосудия не было даже образования на уровне средней школы. Могут сказать, что у большевиков не было выбора. После победы революции и окончания гражданской войны в России наблюдалась хроническая нехватка образованных юристов. Лишь у немногих из них были политические характеристики, необходимые для занятия поста прокурора или судьи. На ключевые посты в центральных правовых ведомствах (и в меньшей степени на уровне губернских властных структур) был поставлен тот небольшой корпус юристов, который состоял из старых большевиков или людей, ставших коммунистами недавно. Проводя такую политику, партия отдавала предпочтение прокуратуре в ущерб судам. В 1923 г. 26,7% работников губернских прокуратур обладали высшим юридическим образованием, плюс 17,5% имели университетские дипломы в других областях. Это контрастировало с губернскими судами, где высшее образование было только у 18,9% работников45. Так как прокуроры должны были наблюдать за законностью деятельности властных учреждений, логично, что для них непременным условием становилось знание законов. Однако более половины работников прокуратуры на губернском уровне было лишено этой необходимой квалификации.
Нехватка юристов — членов партии заставила большевиков заполнять правовые учреждения людьми, у которых не было специального образования. Но это не вызывало особого беспокойства. С самого начала партия подозрением относилась к юристам и с большой готовностью давала шанс поуправлять юстицией политически проверенным новичкам-любителям. На протяжении почти двух десятилетий советские руководители относились к низкому образовательному цензу кадров юстиции как к чему-то обыденному. Почти ничего не делалось для изменения этого положения дел. Руководители правовых ведомств пытались наверстать ущерб в образовании своих подчиненных путем их обучения в процессе практической работы. К середине 20-х годов многие губернские суды поощряли деятельность краткосрочных юридических курсов для работников суда и прокуратуры. Обычно эти
31
курсы продолжались три месяца. В 1926 г. Наркомат юстиции добился разрешения организовать Высшие юридические курсы. На них правовая подготовка горстки талантливых юристов длилась уже год. Несмотря на академическую некомпетентность подобных начинаний, всевозможные курсы все-таки вооружили значительное число юристов какими-то начальными, основополагающими знаниями по праву. К 1932 г. 35% народных судей приняли участие в подобной системе юридической подготовки"*6.
Такие курсы едва ли можно было считать эквивалентом высшего юридического образования. Но большевики ничего не делали для развития в стране собственно профессионального образования. В 20-е годы ежегодно в РСФСР готовилось всего по пятьсот юристов. Это лишь ничтожная доля от того числа, которое было выпущено российскими университетами в последние годы царизма47. В 30-е годы этот показатель снизился до немногим более трехсот юристов в год. В 1933 г. дипломы юристов получили только 180 человек48. Большинство из новоиспеченных юристов не попали на работу в правовых ведомствах, а заняли более престижные посты в экономическом секторе. У тех же, кто имел политические амбиции, было больше шансов стать председателями районных исполнительных комитетов, чем судьями49.
Итак, большевики не смогли продвинуть дело юридического образования, хотя система высшего технического образования развивалась очень высокими темпами. Этот парадокс требует пояснения. Частично такая ситуация объясняется тем, что многие члены партии были убеждены в постепенном отмирании права в условиях социализма. Тогда и юрист становился бы ненужной профессией. Можно предположить, что более важным было мнение политического руководства, что юстиция не отличалась от других областей государственного управления, в силу чего не требовалось и особой подготовки для работы в органах правосудия. Если партийные и советские работники городского и областного масштаба обходились без высшего образования, то чем отличались от них судьи? Ведь по своей сути их задача была политической, а значит, для ее выполнения достаточно политической преданности и революционного сознания.
Сокращение подготовки юристов и использование немногих профессионалов в областях, далеких от права, привело к падению профессионально-образовательного ценза прокуроров и судей. По СССР число прокуроров с высшим образованием упало с 29% в 1923 г. до 11 — 12% в начале 30-х; народных судей — с 8,4% в 1923 г. до 4,2% в 1935 г. К 1935 г. 84,6% всех народных судей не учились нигде дальше начальной школы. Одновременно у адвокатов-защитников было законченное юридическое образование; большинство из адвокатов, работавших в тридцатые годы, получили свое образование еще при царе50.
Метод отбора кадров, предназначенных для вершения уголовного правосудия, и высокая степень их текучести еще больше подрывали работу юстиции. На бумаге схема отбора судей и прокуроров выглядела хорошо организованной: ни один кандидат не мог быть утвержден на эту должность без предварительной проверки юридическими и партийно-советскими инстанциями. Так, выдвижение на выборный пост народного судьи (выборы проводились не на альтернативной основе) должно было быть поддержано партийным комитетом (сначала
32
на уровне обкома, затем райкомом партии) и областным судом. Назначение на пост районного прокурора зависело от согласия партийных и юридических органов областного масштаба51. Однако на практике ни одна из этих инстанций не использовала свою власть для проверки кандидатов, и партийные секретари обращали мало внимания на особенности характера или психологии людей и их соответствие должностям. Они относились к выдвижению судей и прокуроров как к очередному номенклатурному назначению. Работники областных судов, проверяя кандидатуры, предложенные секретарями партийных комитетов, не могли позволить себе роскошь излишней щепетильности. В большинстве государственных учреждений ощущалась нехватка способных работников. Многие посты в юридических учреждениях оставались вакантными52.
Неосторожный и поверхностный отбор судей, прокуроров и следователей не мог не привести к отрицательным результатам. Компетентность отдельных назначенцев была настолько низкой, что их пришлось снимать с работы и переводить на другие должности. В конце 20-х годов показатель текучести среди судей достиг 24%. Из общего числа покинувших систему правосудия 35% были уволены за служебные проступки, 25% за поступки, несовместимые со званием судьи. Уровень текучести среди следователей прокуратуры в начале 30-х годов в среднем достигал 40%53.
Но не только самые некомпетентные судебные работники покидали свои посты, но и некоторые из самых способных. Судьи и прокуроры, отлично зарекомендовавшие себя, переводились на более престижные посты в местных органах власти. Такой перевод был нетрудным делом: судьям платили исключительно мизерные зарплаты, не предусматривались повышения заработков за заслуги или за выслугу лет, лишь немногих ожидало возможное повышение до работы в областном суде. Таким образом, для большинства перспектива была одна: покинуть систему правосудия и делать карьеру в других сферах государственного управления54.
Правосудию в СССР эта текучесть судебных кадров нанесла особо тяжелый ущерб. В судебной практике, как и в иных сферах общественной жизни, опыт может заменить недостаток формального образования. Но высокий уровень текучести кадров привел к тому, что большинство советских судебных работников оказались и без опыта, и без образования.
Тем не менее, общая картина кадрового состава советского правосудия не была полностью безнадежной. В десятилетие, начавшееся с середины 20-х годов, основную часть этих кадров составляли необразованные чиновники, которые не только не имели никакого опыта, но и постоянно менялись. Однако существовали еще две категории: тонкий слой кадров с высшим образованием (эта прослойка составляла в прокуратуре 10%, а в судебной сфере — 5%) и меньшинство, имевшее за плечами по крайней мере опыт работы в судебных органах в течение нескольких лет плюс некоторую практическую подготовку. Работники с высшим образованием, как правило, сосредоточивались в Москве и в областных центрах. Вторая категория (правоведы с опытом) рассредоточивалась более планомерно по всей территории страны.
2—1295
33
Суды и прокуратура в большей степени располагали подготовленными людьми, чем другие правоохранительные органы. В конце 20-х годов начальники милиции и руководители уголовного розыска в своем большинстве происходили из крестьян (более 90% имели начальное образование), менее одного на тысячу имели высшее образование. В 1929 г. текучесть среди начальников районных отделений милиции составляла 58%. Лишь четверть из них прошли профессиональную подготовку для занимаемой должности55.
Для историка уголовного судопроизводства готовность большевиков опереться на необразованных, но политически лояльных людей в деле организации советской судебной системы свидетельствует о том, что именно кадровая политика являлась основным рычагом создания социалистического правового строя. Понимали ли это большевики или нет, но фактически они занимались экспериментированием в широких масштабах. В отличие от предыдущих властей страны они пытались оперировать современной правовой системой. Институты и процедуры функционирования этой системы в советском обществе были такими же сложными, как и в любом ином. Но осуществлялся этот эксперимент с опорой на кадры, у которых не было квалификации, профессиональной подготовки и образования. Советские работники правовой сферы не были общественниками, работавшими бесплатно, но они не были также профессионалами, поскольку не обладали образованием и чувством корпоративной солидарности, присущим статусу юриста. Большинство работников судебной сферы в СССР, как и большинство политических руководителей на местах, были любителями, простыми людьми, которые исполняли новые для них роли, странные и прекрасные.
Процедуры и учреждения советского права
Из всего списка отличительных черт «буржуазного правосудия» большевики особенно осуждали его формализм. По их мнению, усложненные процедуры служили одной цели: одурманить и запутать рабочих и крестьян вместо того, чтобы защитить их. Большевики стремились к созданию в новом государстве таких правовых механизмов, которые были бы простыми в применении, а правовые учреждения — доступными для обыкновенных людей. Эта цель сочеталась с обязательством укомплектовать суды «своими» людьми, большинство из которых не имело правового образования. Тем не менее, в 1922 г. советские власти обнародовали уголовно-процессуальный кодекс, который закрепил целый ряд формальных и полноценных с юридической точки зрения процедур. На первый взгляд, такой шаг может показаться загадочным.
К чему было воскрешать уголовно-процессуальный кодекс? Одна из причин заключалась в том, что нарком юстиции Д.М.Курский был глубоко убежден в важности процессуальных правил. Еще в 1919 г. он отмечал: «Мы вправе требовать, чтобы народный суд соблюдал все формы судопроизводства, которые декретируются Советской властью». Другая причина сводилась к тому, что часть советских юристов осознавала неспособность существующих процессуальных законов разрешить ряд основополагающих проблем. Взятые в своей совокупности, эти законы были далеко не простыми, а процессуальные пра
34
вила разбросаны по многочисленным положениям и указам. Судьи тратили много времени на то, чтобы выяснить, как правильно применять эти установки. В глазах населения престиж правосудия падал именно из-за сомнений в процессуальных вопросах56. Провозглашение НЭПа было последним аргументом в пользу принятия нового кодекса; в этот период активизировалась роль закона в связи с регулированием экономических отношений в стране. Новый статус права заставил противников правовых процедур занять оборонительные позиции. Это позволило защитникам права утверждать, что процессуальный кодекс — не просто одна из альтернативных возможностей, а насущная необходимость57.
Не все юристы-большевики согласились с такой постановкой вопроса. Некоторые судьи настаивали на том, что уже существующие процессуальные законы позволяли разрешать все проблемы, возникавшие в практической работе судов. Достоинством этих законов было якобы отсутствие той «схоластической сложности», которой отличался царский процессуальный закон. Даже председатель комиссии по выработке проекта нового уголовно-процессуального кодекса Н.В.Крыленко выразил озабоченность перспективой возврата к усложненным процедурам. Тем не менее, осенью 1921 г. возглавляемая им комиссия начала составлять замысловатый кодекс, в котором насчитывалось 450 статей. Многие из них были написаны после консультаций с учеными-правоведами, имевшими дореволюционный опыт работы. Представляя проект кодекса делегатам IV съезда судебных работников, смущенный Крыленко отмежевался от него, как от сборника технических правил, которые были недостойны обсуждения58. Но официальная на тот момент точка зрения была высказана председателем ВЦИК М.И.Калининым. Процедуры, — указал всероссийский «староста», — были важны из-за новой роли права и судов в условиях НЭПа. По словам Калинина, соблюдение процедур должно было неминуемо привести к росту уважения народных масс к судам. В этом большевики должны были воспользоваться опытом буржуазных правительств, которые «выполнением процессуальных норм внедряют в сознание масс уважение к суду»59.
Трудно было спорить против утверждений Калинина во времена, когда Ленин руководил отступлением от революционных перегибов и хаоса периода гражданской войны. Однако некоторые большевики продолжали выражать принципиальное несогласие с формальными процедурами. Через несколько месяцев после обнародования кодекса они начали критиковать его открыто. В 1923 г. к этой критике подключился сам Крыленко. Затем и другие юристы, которые рассматривали спор не с точки зрения принципиальных разногласий, а исходя скорее из практической целесообразности. Советским чиновникам становилось все сложнее работать с теми или иными предписаниями, зафиксированными в уголовно-процессуальном кодексе, т.к. часто они становились ненужными препятствиями в борьбе за эффективность судебной практики60. Как мы увидим, позднее, в 20-е годы, упрощение процедуры станет центральным пунктом в политических баталиях по вопросу о реформе уголовного правосудия.
Большевистские руководители и юристы продемонстрировали схожую двойственность подхода и в вопросе об учреждениях, создаваемых для осуществления правосудия. В вопросе о завоевании доверия
2*
35
к закону и восстановлении его функций как регулятора экономических отношений выбор был сделан в пользу традиционных институтов права. В то же время, ради придания этим учреждениям социалистического вида, большевики предоставили им особые функции, которые будут играть все большее значение в посленэповскую эпоху.
В 1922 г. советское руководство сделало выбор в пользу следующей иерархии судов. На нижней ступени — народные суды (нарсуды), на следующей ступени — губернские суды (губсуды), которые после административно-территориальной реформы 1929 г. были заменены на краевые и областные суды (крайсуд и облсуд). За ними следовали республиканские суды. К этому уровню относился и Верховный суд РСФСР. Революционные трибуналы были ликвидированы. В 1924 г. был образован Верховный суд Союза ССР. Народные и губернские (областные) суды слушали дела по существу (суды первой инстанции). Губернские (а затем областные и краевые) и республиканские суды рассматривали кассационные жалобы. В 20-е годы Верховный суд СССР в основном занимался конституционными вопросами и разбором конфликтов в области юрисдикции. Рассмотрение им кассаций ограничивалось военным правосудием. Обвинительное заключение и приговор заслушивались на судебных заседаниях в нарсудах и губ(обл)судах, которые состояли из коллегии в составе трех человек: судьи и двух народных заседателей61. Хотя в середине 20-х годов наиболее серьезные дела рассматривались губсудами (около 8% от общего числа дел), юрисдикция народных судов расширялась и к концу десятилетия распространилась на многие неполитические преступления62.
Функция обвинения во время судебного заседания была возложена на обретшее независимость учреждение — прокуратуру. Но у прокуратуры была и другая функция, которая быстро отодвинула работу по подготовке обвинений на второй план. Главной функцией советской прокуратуры стал общий надзор, т.е. проверка законности действий местных и областных органов власти и, в меньшей степени, также подразделений центральных ведомств. До 1864 г. в числе прерогатив царской прокуратуры (которая являлась частью Министерства юстиции) уже было своего рода общее наблюдение. Возрождение этой контрольной функции заставило Ленина настоять на том, чтобы учреждения прокуратуры в губерниях и на местах были подчинены только центральному правительству в Москве, а не соответствующим местным властям. Детальная проверка законности деятельности работников сферы государственного управления занимала большую часть времени и энергии прокуроров и их заместителей. Соответственно, они уделяли относительно мало внимания проведению заседаний судов или исполнению иных обязанностей, связанных с уголовным правосудием (например, наблюдению за следствием или протестам на приговоры)63.
Прокуроры и их заместители уездного масштаба вообще редко появлялись в суде. В 1927 г. прокуроры присутствовали только на 1,6% слушаний в народных судах. В губернских судах, где рассматривались более важные дела, представитель прокуратуры присутствовал на 30% заседаний (данные по РСФСР за 1927 г.); в Москве эта цифра падала до 11,6%, но, например, в Саратове приближалась к отметке в 100%. Обычно этим представителем был помощник прокурора, а иногда его 36
замещал следователь64. В результате большинство судебных заседаний вели судьи. Одним из факторов, которые обуславливали недостаточное участие прокуроров в судебных слушаниях, было недостаточное количество адвокатов, присутствие которых было обязательным, если прокурор появлялся в суде. Если в Москве была многочисленная адвокатура, то в большинстве провинциальных городов наблюдалась нехватка адвокатов. Большинство из них занимались гражданскими делами. В сельской местности адвокатов не было вообще.
Для ведения расследования до судебной стадии устанавливалась должность «следователя», который являлся работником правосудия, а не уголовного розыска. В обязанности следователя входили допросы подсудимого и свидетелей и оформление показаний в виде протоколов допроса. Обычно это делалось после того, как работники уголовного розыска завершали свой этап работы. Судебные следователи также собирали и анализировали вещественные доказательства, обеспечивали экспертизу и обобщали результаты в виде обвинительного заключения. Подборка документов по результатам предварительного следствия (обычно это был увесистый том) допускалась в качестве доказательства на суд и служила основой для судебного заседания. Следуя французской модели «судебного следователя», советские власти размещали следователей в зданиях судов и делали судей ответственными за их работу. В то же время, оперативная деятельность следователей по разработке дел находилась под наблюдением прокурора. В течение 20-х годов такое двойное подчинение следствия, характерное также для позднего периода царизма, вызывало немало споров. В конце концов, в 1928 г. следователи перешли в исключительную юрисдикцию прокуратуры. На практике, даже до этого решения, на большей части территории страны следователи уже служили в качестве заместителей прокуроров. При обилии работы и недостатке персонала прокуроры стали использовать следователей для выполнения многих обязанностей, например, для рассмотрения жалоб граждан. В результате этого более трех четвертей рабочего времени следователей было занято деятельностью, не связанной с разработкой уголовных дел65.
Следствие было обязательным для серьезных преступлений. Для многих других оно было факультативным. В этих случаях обычно ограничивались дознанием, проведенным милицией. На практике следователи не удосуживались проводить предварительное следствие по делам, которые находились вне сферы их непосредственной юрисдикции. В результате в 20-е и в начале 30-х годов более 90% всех уголовных дел поступали на рассмотрение судов, не пройдя стадию предварительного следствия. Более того, даже по тем делам, которые формально прошли этот этап, не проводилось тщательного расследования. Следователям разрешалось пренебрегать активным расследованием и приступать к непосредственному составлению обвинительного заключения, если они считали, что милицией было собрано достаточно материалов для осуждения подсудимого. Как правило, следователи делали выбор в пользу такой упрощенной процедуры в случаях насильственных преступлений, сосредотачивая основное внимание на экономических и должностных преступлениях66.
В обязанности следователей также входило составление обвинительных заключений по наиболее крупным преступлениям, расследу
37
емым исключительно силами милиции. С одной стороны, это было вызвано стремлением должным образом проверять дела, исходящие из милиции. С другой — желанием привить милиции определенные высокие стандарты ведения следствия. Однако организаторов подобной практики ожидал провал по обоим направлениям. Чаще всего следователи просто переписывали сведения, предоставленные милицией, внося их в формуляры, необходимые для формулирования обвинительного заключения. Сделав это, они отсылали дела в суды67.
В советском уголовном праве существовали две модели уголовного процесса даже до того момента, когда движение за упрощение процедуры начало давать первые результаты. Первая модель была сложной и многоступенчатой. Она включала тщательное досудебное расследование, проводившееся следователем. Затем — суд, на котором прокуроры и защитники спорили в присутствии судей и народных заседателей. Вторая модель представляла собой упрощенную альтернативу: предварительное расследование было заменено выводами милицейского дознания, а суд обычно проходил без прокурора и защиты. (Следует заметить в скобках, что помимо случаев, когда на суде присутствовал обвинитель или обвиняемый был несовершеннолетним или инвалидом, защита допускалась лишь по усмотрению судьи.) В 20-е годы рассмотрение подавляющего числа уголовных дел следовало второй, упрощенной модели. Атаки против усложненности уголовного процесса сконцентрировалась, таким образом, на первой модели правосудия. Она применялась лишь при рассмотрении меньшей части серьезных дел, которые в основном слушались в губернских судах.
Внешне практика уголовного судопроизводства в СССР в 20-е годы напоминала судопроизводство в Англии в XVIII в. Там суды магистратов велись образованными людьми, но не профессионалами, рассматривали основную массу уголовных дел без защиты подсудимых и без тщательного досудебного дознания. Такое сравнение имеет смысл в тех случаях, когда в СССР народные суды разбирали незначительные преступления, а более серьезные дела поступали в губернские суды. Но к 1930 г. юрисдикция нарсудов расширилась до уровня, когда многие серьезные преступления стали рассматриваться в первой инстанции. Одновременно не наблюдалось никакого прогресса ни в использовании предварительного следствия, ни в участии судебной защиты. Как ничто другое, именно эти два принципиальных подхода отмирали в начале 30-х годов.
Организуя традиционные учреждения права и процедуры ведения уголовного правосудия, большевики одновременно стремились избежать воспроизведения формальных и оторванных от простого народа институтов. С этой целью поощрялась организация показательных процессов и разрабатывались механизмы участия общественности в работе правосудия.
Показательный процесс был формой судебного заседания в выездной сессии. Подобно их английским коллегам за двести лет до описываемых событий, советские судьи должны были проводить часть судебных разбирательств вдали от постоянного места работы. Делалось это ради того, чтобы приблизить суды к местностям, где проживали герои процессов68. В 1926 г. 17,1% всех уголовных дел были рассмотрены на выездных сессиях судов. Для более значительных дел этот по-
38
казатель был еще выше. Так, губернские суды 44,1% всех уголовных дел заслушивали во время выездных сессий, в основном в небольших городах и в поселках. В 1926 г. 15,7% всех выездных сессий пришлось на заводы и деревни. Именно эти суды получили известность как «показательные». На заводах и фабриках такие суды обычно проводились в перерывах между рабочими сменами, что позволяло собирать большие аудитории69.
Для достижения полного воспитательного эффекта показательные суды должны были проводиться в простой форме, а обвинение и приговор отвечать утвержденному плану. Иначе подобные суды-лекции (как их метко назвал один из наблюдателей) не смогли бы стать агитационным примером. Однако становилось очевидным, что у подобной практики были издержки. Прежде всего, защите давали понять, что она не может слишком настойчиво выполнять свои прямые обязанности. Приговоры почти всегда были предрешены. Наказание, определяемое на показательных процессах, почти всегда было более суровым, чем во время обычных судов. Один из комментаторов намекал, что это было неизбежно, поскольку зрители расценили бы обычные меры наказания как слишком мягкие70. Осознавая, что народ предпочитал суровые наказания, судьи, однако, настаивали на том, что жесткие приговоры не должны выноситься по этой популистской причине. «Мы не должны идти на поводу у масс, но совсем наоборот. Те, кто присутствует на заседаниях [показательных процессов], должны получить гражданский урок». По-видимому, отдельные процессы на заводах и в деревнях превращались в шумные и беспорядочные собрания, так как присутствующая публика стремилась активно «участвовать» в заседаниях, на которые она была приглашена в качестве немых статистов. Один из судей указывал, что в обязанности нарсудей входило создание на процессах атмосферы спокойного обсуждения, с тем чтобы оглашение приговора не воспринималось как акт возмездия’71 Отсутствие на показательных процессах оправдательных приговоров и преобладание суровых наказаний заставило одного видного большевика заклеймить подобную практику. Выступая на XV съезде В КП (б), А. Сольц охарактеризовал показательные процессы как «самое неправосудное дело», не имевшее ничего общего с тем, что задумывал Ленин, когда выдвигал идею показательного суда для политических преступников72.
Однако на самом деле показательный суд на заводе или в деревне во многом был аналогом показательных политических процессов над руководителями небольшевистских партий, целый ряд которых состоялся в Москве в период с 1921 по 1924 г. Этим процессам, целью которых было недопущение распространения оппозиционной деятельности, уделялось много внимания во всероссийской печати73. Подобным образом показательные суды по уголовным делам подробно освещались как в местной, так и в центральной прессе. В то же время между этими видами показательных процессов существовала разница. Если обычные показательные суды демонстрировали предрасположенность следовать мнению и решениям прокурора, исход политических показательных процессов предопределялся волей политических руководителей. Политические процессы проходили только в определенные периоды советской истории. Уголовные же показательные суды оста
39
вались отличительной чертой советского правосудия на протяжении всех 20-х и большей части 30-х годов.
До 1928 г. представители общественности могли участвовать в работе правосудия в двух формах: или исполняя обязанности народных заседателей, или появляясь в суде в качестве общественных обвинителей. Позже, между 1928 и 1933 гг., появятся новые формы участия общественности, отражавшие возрождение нигилистического отношения к советскому праву. К таким нововведениям следует отнести общественные суды, группы содействия прокуратуре и так называемых «социалистических совместителей»74.
За все время существования советской власти институт народных заседателей был самой важной формой участия общественности в деятельности правосудия. Каждый уголовный процесс требовал присутствия двух народных заседателей. Без заседателей суд считался недействительным. Таким образом, выбор заседателей становился делом первостепенной важности для работников народных и губернских (областных) судов. Они прилагали немало усилий для того, чтобы в резерве кандидатов на эту должность были в наличии представители различных классов и социальных слоев советского общества. Там, где это позволяли условия, кандидаты получали необходимый краткосрочный инструктаж по вопросам права. Чем доскональнее заседатели могли разбираться в юридических вопросах, тем было больше шансов для их независимости от судей, а ведь именно совместно с судьями они выдвигали обвинительное заключение и выносили приговор75.
Во время судов в 20-е годы представителям общественности отводилась еще одна роль: роль общественных обвинителей. Это были обыкновенные граждане, которые «добровольно» вызывались выступать на суде по поручению общественности или общественных организаций. Таким образом устанавливалась «смычка между прокуратурой и народными массами». Но находить людей для подобной роли оказалось непростым делом. Крестьяне опасались преследований со стороны односельчан, а рабочие — потери заработка за время, проведенное вне рабочего места. Как правило, директора заводов отказывались материально компенсировать своих работников за время, проведенное в стенах суда. В 1927 г. это материальное препятствие было устранено и найдены средства для оплаты работы общественных обвинителей. Получив подобную помощь, только за один год организаторы движения общественных обвинителей смогли достичь показателя в восемнадцать тысяч человекоприсутствий обвинителей во время судебных заседаний. Правда, это была лишь небольшая доля всех судов, и она варьировалась в зависимости от региона. В отдельных местностях общественные обвинители участвовали в слушаниях по всем значительным делам (особенно в показательных процессах). В других районах их участие было нулевым.
Качество участия также было неодинаковым. Нередко одни общественные обвинители появлялись на судах при отсутствии прокурора. У других не было времени для предварительной подготовки к заседаниям. Не всегда обвинители действовали согласно утвержденному плану. Например, по сообщениям того времени, один общественный обвинитель в Сталинградском областном суде сделал следующее признание: «Вам, судьям, лучше знать, как судить, а я — человек без-
40
опытный». В другом случае, сначала поддержав обвинение, обвинитель затем в реплике от обвинения отказался, заявив, что он согласен с защитой76.
Выводы
По своему первоначальному замыслу советская уголовная юстиция действительно представляла собой социалистический эксперимент. Большевики сумели разорвать связь с царским прошлым по нескольким направлениям. Во-первых, они заполнили должности в правовых учреждениях необразованными рабочими и крестьянами, отличавшимися приверженностью делу партии. Во-вторых, этим людям было доверено право творчески применять законы и использовать мандат на принятие решений в интересах трудящихся масс. Элементы новизны были приданы советскому праву оригинальным определением состава преступлений, организацией показательных судов и привлечением общественности к участию в работе правосудия.
В то же время большевики стали использовать элементы организации традиционных учреждений и процедур права. К этому начинанию с подозрением отнеслись отдельные члены партии. Однако выбор в пользу традиционализма был одновременно и рациональным, и облеченным в тогу легитимности. НЭП, введенный Лениным, возвестил о наступлении эры консолидации; сам вождь подчеркивал значение права и правовых процедур. Однако провозглашение НЭПа некоторым большевикам виделось как тактическое отступление. Поэтому ряд юристов считали, что нэповские правовые институты, как и непосредственно НЭП, будут временными явлениями; рано или поздно их заменят менее формальные, более простые и гибкие подходы к судопроизводству вообще и к наказанию подсудимых в частности.
Короче говоря, эксперимент не был однозначным, по крайней мере, для некоторых ключевых участников этой политической игры. Как только появилась подходящая возможность, отдельные юристы выступили в открытую против традиционных форм правосудия.
Однако главный источник уязвимости советского правосудия заключался не столько в разногласиях по вопросу о форме советского уголовного права, сколько в спорах вокруг проблемы главенствующего принципа правосудия, его прикладного характера. Приверженность политического руководства правовым учреждениям и процедурам была условной. До тех пор, пока законы и правовые процедуры служили делу революции, им было позволено функционировать более менее беспрепятственно. Но как только руководство ставило перед страной более радикальные цели и соответственно открывало новые нюансы в применении права, незамедлительно падали все барьеры, защищающие правовые ценности и учреждения. Натиск на них шел со всех сторон, в том числе из лагеря тех критиков, которые находились внутри самого советского юридического сообщества.
1 Основные взгляды В.И.Ленина на вопросы права рассматриваются в следующих работах: Berman Н. Justice in the USSR. Rev. ed. New York, 1963. P. 13—32; Lapenna I. Lenin, Law and Legality // Lenin: The Man, the Theorist, the Leader I Ed. by L.Shapiro, P.Reddaway. New York, 1967. P. 235—264; Beime P., Hunt A. Law and the Construction of Soviet Society:
41
The Case of Comrade Lenin // Revolution in Law: Contributions to the De-м velopment of Soviet Legal Theory, 1917—1938 / Ed. by P.Beime. Armonk-
London, 1990. P. 61—98; Burbank J. Lenin and the Law in Revolutionary Russia // Slavic Review. 1995. Vol. 54. № 1. P. 23—44.
2 Editors’ Introduction // Pashukanis: Selected Writings on Marxism and Law / Ed. by P.Beime, R.Sharlet. London, 1980. P. 20—22. Также см.: Стучка П. Пролетарское право // Стучка П. 12 лет борьбы за революционномарксистскую теорию права. М., 1931; Стучка П. Революционная законность // Там же. С. 102—104.
2 Leggett G. The Cheka: Lenin’s Political Police. Oxford, 1981. P. 41—61, 172—175; Полянский H. Революционные трибуналы // Право и жизнь. 1927. № 8—10. С. 67—79; Кожевников М.В. История советского суда 1917—1956 годы. М., 1957. С. 86; Портнов В.П., Славин М.М. Станов-.4 ление правосудия Советской России (1917—1922 гг.). М., 1990. С. 53— 7L
f Leggett G. The Cheka. Р. 138—151; Журнал пленарных заседаний второго всероссийского съезда областных и губернских комиссаров юстиции, 2—6 июля 1918 года, г. Москва // Материалы Наркомюста. 1918. № 3. С. 14—17; Из истории взаимоотношений чрезвычайных комиссий и революционных трибуналов И Вопросы истории. 1990. № 7. С. 155—163.
^Wagner W.G. Tsarist Legal Policies at the End of the Nineteenth Century: A Study in Inconsistencies // Slavonic and East European Review. 1976.
Vol. 54. № 3. P. 371—394; Полянский H. Царские военные суды // Социалистическая законность (далее в тексте при цитировании этого журнала используется сокращение «СЗ»). 1937. № 12. С. 64—75.
4* Lewin М. The Civil War: Dynamics and Legacy // Party, State and Society in the Russian Civil War / Ed. by D.P.Koenker et al. Bloomington, Ind., 1989. P. 406.
7 Полную коллекцию ранних советских законов о суде и анализ их развития см.: Крыленко Н.В. Судоустройство РСФСР (лекции по теории и истории судоустройства). М., 1923. О роли Наркомюста в разработке кодексов, уставов и декретов см.: Кожевников М.В. История советского суда. С. 105—113; Швеков Г.В. Первый советский уголовный кодекс. М., 1970; Чистяков О.И. Организация кодификационных работ в первые годы советской власти (1917—1923) // Советское государство и право (далее в тексте «СГИП»). 1956. № 3.
8 «О суде». Декрет СНК 24 ноября 1917 г. // Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР 1917—1952 гг. / Под ред. И.Т.Голякова. М., 1951. Р. 15—16; Материалы Наркомюста. 1918. № 1-3.
9 Подробное изложение процесса упорядочения и централизации советской судебной системы см.: Hazard J.N. Settling Disputes in Soviet Society. New York, 1960. Chap. 3 and 4.
10 Токарев Ю.С. Документы народных судов (1917—1922 гг.) // Вопросы историографии и источниковедения истории СССР. М., 1963. С. 145— 175; Портнов В.П., Славин М.М. Становление правосудия. С. 14—52; Кожевников М.В. История советского суда. С. 62—77.
11 Гернет М.Н. Преступность за границей и в СССР. М., 1931. С. 74; Петухов Г.Е. Советский суд и становление революционной законности в государственном управлении. Киев—Одесса, 1982. С. 67—68; Кожевников М.В. История советского суда. С. 86; Тарновский Е. Движение преступности в пределах РСФСР по сведениям местных судов за 1919— 20 гг. И Пролетарская революция и право. 1921. № 15. С. 1—13.
12 Huskey Е. Russian Lawyers and the Soviet State, The Origins and Development of the Soviet Bar, 1917—1939. Princeton, N.J., 1986. P. 63—71; Порт
42
нов В.П., Славин М.М. Становление правосудия. С. 81—85. Согласно данным архивов, использованных В.П.Портновым и М.М.Славиным, в 1920 г. Кассационный трибунал ВЦИК рассмотрел 1420 приговоров из общего числа в 23325, вынесенных революционными трибуналами в 1920 г. ВЦИК отменил 268 приговоров, в основном из-за таких процедурных нарушений, как непред оставление обвиняемому обвинительного заключения, незаконно организованное судебное присутствие или неоконченное расследование. Следует отметить, что революционные трибуналы в 1920 г. рассмотрели лишь 2% уголовных дел, которые поступали в советские суды. Нарсуды рассматривали 84% всех дел, а революционные военные трибуналы — 14%. Последние занимались исключительно расследованием случаев дезертирства из Рабоче-Крестьянской Красной Армии (Тарновский Е. Движение преступности. С. 12— 13).
13 Полянский Н. Советское законодательство о судоустройстве в его основных моментах (общие судебные учреждения) // Право и жизнь. 1927. № 8—10. С. 91—94; Протоколы III Всероссийского съезда деятелей советской юстиции // Материалы Наркомюста. 1921. № 11—12. С. 38; Портнов В.П., Славин М.М. Становление правосудия. С. 40—41; Курицын В.М. Переход к НЭП’у и революционная законность. М., 1972. С. 108. В.М.Курицын считает, что вмешательство в ход судебных процессов со стороны местных работников (из исполкомов Советов) было оправданным в годы гражданской войны из-за политической неблагонадежности многих судей. Но он подчеркивает, что, как только война окончилась, подобное вмешательство стало нетерпимым.
14 Протоколы III Всероссийского съезда. С. 73—80.
15 Козловский М. Пролетарская революция и уголовное право // Пролетарская революция и право. 1918. № 2. С. 21—28; Курский Д. Новое уголовное право // Там же. 1919. № 2—4. С. 23—24. В отличие от этих деятелей, работник Наркомата юстиции Я.Берман еще в начале 1919 г. выступил за полную кодификацию. См.: Берман Я. К вопросу об уголовном кодексе социалистического государства // Там же. С. 35—39. Сокращенный вариант статьи М.Козловского был опубликован по-английски в книге: Soviet Political Thought. An Anthology / Ed. by M.Jawor-skyi. Baltimore, 1967. P. 69—71.
16 Швеков Г.В. Первый советский. С. 67—100; Протоколы III Всероссийского съезда; Тарновский Е. Движение преступности.
17 Протоколы III Всероссийского съезда.
18 Там же. Несколько месяцев спустя съезд судебных работников в Петрограде присоединился к судьям ревтрибуналов в их оппозиции к уголовному кодексу. Один из докладчиков настаивал на том, «что пролетарское право потеряет многое» в случае, если будет принят кодекс. Резолюция, одобренная на съезде, отвергла даже саму идею установления максимальных и минимальных пределов наказаний для конкретных преступлений. Швеков Г.В. Первый советский. С. 129.
19 Автор согласен с мнением Николая Крыленко о том, что советское уголовное право было развито уже до введения НЭПа. НЭП только лишь ускорил полный расцвет этой политики. Крыленко полемизировал с тезисом Курского о том, что НЭП являлся движущей силой советской юстиции. Согласно Крыленко, мысль Курского была верна только в отношении гражданского права (Крыленко Н.В. Судоустройство РСФСР. С. 157—160). Джон Хазард дал прекрасное описание этого тезиса Крыленко в книге: Setling Disputes. Р. 485—486.
20 Goikhbarg A.G. Justice, the Ideology of Law, and Revolution // Soviet Political Thought. P. 121—134.
43
21 Стенограммы IV Всероссийского съезда деятелей советской юстиции (26—30 января 1922 г.) // Материалы Наркомюста. М., 1922. № 16—17. С. 22; Швеков Г.В. Первый советский. С. 137—159; III Сессия ВЦИК IX созыва (12—17 мая 1922 г.). Бюллетени № 3, 4, 8, 9, 10.
22 Швеков Г.В. Первый советский. С. 105—142; Timashev N.S. The Impact of the Penal Law of Imperial Russia on Soviet Penal Law // American Slavic and East European Review. 1953. Vol. 10. № 4. P. 442—444.
23 Швеков Г.В. Первый советский. С. 105—112; Timashev N.S. The Impact of the Penal Law. P. 442—462.
24 Radzinowicz L., King J. The Growth of Crime: The International Experience. London, 1978. Гл. пятая; Timashev N.S. The Impact of the Penal Law. P. 455-469.
25 Там же; Carr E.H. Socialism in One Country, 1924—1926 (первоначально книга вышла в Лондоне в 1959 г., а в мягком переплете в Балтиморе в 1970 г.). Vol.-2. Р. 453-459; Уголовный кодекс РСФСР (1922); Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. № 154.
26 Leggett G. The Cheka. Р. 344—346; История советского государства и права / Под ред. А.П.Косицына. Т. 2. М., 1968. С. 580. Данная глава была написана В.П.Портновым.
27 Роднянский А. Карательная политика губернских судов по контрреволюционным преступлениям в 1926 г. // ЕСЮ. 1927. № 33. С. 1009— 1011.
28 «О спекуляции». Декрет СНК от 22 июля 1918 г.// Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. № 41; Уголовный кодекс РСФСР (1922). Ст. 137.
29 Solomon Р.Н., Jr. Criminalization and Decriminalization in Soviet Criminal Policy, 1917—1941 // Law and Soviet Review. 1981. Vol. 16. № 1. P. 9—43; Уголовный кодекс РСФСР (1922). Ст. 146—141; Швеков Г.В. Первый советский. С. 194—199.
30 Утевский Б.С. Общее учение о должностных преступлениях. М., 1948. С. 171—271; Timashev N.S. The Impact of the Penal Law. P. 460—461; Курский Д.М. К вопросу об издании Уголовного Кодекса // Материалы Наркомюста. 1921. № 13. С. 12; Уголовный кодекс РСФСР (1922). Ст. 105-118.
31 Более детальный анализ см.: Solomon Р.Н., Jr. Soviet Penal Policy, 1917— 1934: A Reinferpretation // Slavic Review, 1980. Vol. 39. № 2. P. 196—203.
32 Timashev N.S. The Impact of the Penal Law. P. 448—449; Швеков Г.В. Первый советский. С. 130—137, 144.
33 Стенограммы IV Всероссийского съезда. С. 17—18. Советский Уголовный кодекс 1922 г. включал в себя 227 статьи в сравнении с 687 статьями в проекте кодекса 1903 г. и 1711 статьями в «сокращенной версии» 1885 г. Уголовного уложения 1845 г. См. также: Timashev N.S. The Impact of the Penal Law.
34 Курицын B.M. Переход к НЭП’у. С. 95—97; Швеков Г.В. Первый советский. С. 147, 152—155, 170; III сессия ВЦИК IX созыва.
35 Уголовный кодекс РСФСР (1922). Ст. 9 и 28; Стенограммы IV Всероссийского съезда. С. 25.
36 III сессия ВЦИК. Бюллетень № 3. С. 27—30; Стенограммы IV Всероссийского съезда. С. 23—24, 28.
37 Там же. С. 28.
38 Курицын В.М. Переход к НЭП’у. С. 96.
39 Уголовный кодекс РСФСР (1922). Ст. 5, 67, 70, 25; Основные начала уголовного законодательства СССР и Союзных республик // Сборник
44
документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. № 213. Ст. 316 и 326.
40 Стенограммы IV Всероссийского съезда. С. 30; Сольц А. Наша карательная политика (Обследование Московских тюрем) // Правда. 1923. 22 августа. С. 1; Сольц А., Файнблит Ш. Революционная законность и наша карательная политика. М., 1925; Solomon Р. Criminalization and Decriminalization. Р. 16—17.
41 Carr Е.Н. Socialism in One Country, 1924—1926. Vol. 2. P. 465—469; Уголовный кодекс РСФСР (редакция 1926 года) // Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. № 266. Ст. 476 и 486; «Об изменении основных начал уголовного законодательства СССР и Союзных республик». Постановление ЦИК СССР от 25 февраля 1927 г. И Там же. № 225.
42 Этот тезис подспудно прозвучал в одном из первых заявлений большевиков по вопросу о праве. В статье в «Правде» 1 декабря 1917 г. А.В.Лу-начарский разъяснил, что революция призывала к рождению нового типа права, основанного на «интуиции народа». Такой тип права потребовал бы появления нового типа судей. Ведущие юристы — участники Третьего съезда юристов-активистов в июне 1920 г. упоминали о «наших юристах-коммунистах». Один из выступавших (А.С.Лисицын) был безапелляционен: «У нас не будет профессиональных судей. Суд должен быть коммунистическим по своему содержанию и по своей работе». Лучшей подготовкой для юридической работы будет не правовое образование, а чтение «Азбуки коммунизма» Н.И.Бухарина (Протоколы III Всероссийского съезда. С. 13). Один судья с трехлетним опытом работы настаивал на том, что для достижения главной цели судебного процесса — установления достоверности показаний свидетелей — профессиональные судьи были «наихудшими из возможных». С этой «истиной», продолжал выступавший, «согласны почти все законодатели и теоретики» (Симеон С. Спорные вопросы действующего уголовного процесса // Материалы Наркомюста. Москва, 1921. № 13. С. 29—38).
43 В 1921 г. только 35% судей в нарсудах были членами Российской коммунистической партии (большевиков). Но уже в течение 1922 и 1923 гг. были предприняты максимум усилий для набора в правовые учреждения большего числа коммунистов (Наркомюст. Отчет к Всероссийскому Съезду Советов. М., 1921. С. 25—27; Курицын В.М. Переход к НЭП’у. С. 111).
44 Панкратов А.С. Кадры советской прокуратуры // На страже советских законов. М., 1972. С. 135; Год работы правительства РСФСР // Материалы к отчету правительства за 1927—1928. М., 1929. С. 185—189; Кожевников М.В. История советского суда, 1917—1956. М., 1957. С. 105— 186.
45 Панкратов А.С. Кадры советской прокуратуры; Кожевников М.В. История советского суда. С. 186.
46 Панкратов АС. Кадры советской прокуратуры. С. 137; Кожевников М.В. История советского суда. С. 265.
47 Панкратов А.С. Кадры советской прокуратуры. С. 138. В последние годы существования царской империи право было популярной специальностью в российских университетах. 37,9% от общего числа студентов в крупнейших университетах были зачислены на правовые факультеты. Даже принимая во внимание уровень отчисления в 15% в год, из 4 171 студента, зачисленных на этот факультет Московского университета в 1914 г., более 2-х тысяч получили диплом юриста. Это больше, чем общее количество юристов, подготовленных тем же университетом
45
за первые десять лет советской власти. См.: Шебанов А.Ф. Юридические высшие учебные заведения. М., 1963. Гл. 1.
48 Александрович Н. Повышение квалификации кадров работников юстиции — важнейшая задача // ЗаСЗ. 1935. № 1. С. 29—30. Падение в начале 30-х годов числа выпускников-юристов не было запланировано. Согласно плану, утвержденному Коллегией Наркомюста в 1929 г., сокращение числа юристов не должно было опускаться ниже уровня пятисот человек в год. Сохранялась надежда, что можно будет возвратиться к норме в 10% юристов с высшим образованием от общего числа судебных работников (Панкратов А.С. Кадры советской прокуратуры. С. 138).
49 Согласно данным Кожевникова, в 1928 г. из 315 выпускников юридического факультета Московского университета в учреждения Наркомюста (суды и прокуратуры) пошли работать 52 человека. В 1929 г. соответственно 40 человек из 315. По всей стране в целом не более половины всех выпускников-юристов остались работать в области права (Кожевников М.В. Пути развития советской прокуратуры. Ч. 2 // Ученые записки МГУ. Вып. 147. Труды юридического факультета. Кн. 5. М., ( 1950. С. 45). В 1933 г. только 25—30% выпускников оказались в системе ( судов и прокуратуры (Гайшпуйт. Реорганизация правовых вузов и по-становка дела подготовки кадров работников юстиции // Органы юстиции на новом этапе (5-е совещание руководящих работников юстиции, июнь 1931 г.). М., 1931. С. 108; Кожевников М.В. Наши кадры // СЮ. 1935. № 35. С. 4-6).
50 Панкратов А.С. Кадры советской прокуратуры. С. 135; Состав руководящих работников и специалистов СССР. М., 1936. С. 304—315; Кожевников М.В. История советского суда. С. 185; Кожевников М.В. Пути развития советской прокуратуры. С. 44; Кожевников М.В. Наши кадры. С. 4; Huskey Е. Russian Lawyers and the Soviet State. P. 100.
51 См. подробный разбор этого вопроса в статье: Solomon Р.Н., Jr. Local Political Power and Soviet Criminal Justice, 1922—41 // Soviet Studies. 1985. Vol. 36. № 3 (July). P. 306-309.
52 Богомолов H. О распределительной работе местных парторганизаций (К постановлению ЦК от 27 июня 1927 г.) // Известия ЦК. 1927. № 30— 31. С. 1—3; Solomon Р.Н. Local Political Power. Прим. 13, 14.
53 Стельмахович А. Чистка органов юстиции, ее цели и задачи // ЕСЮ. 1929. № 26. С. 594—595; Нюрина Ф. К вопросам следствия // ЗаСЗ. 1936. № 4-6.
54 Фокин-Бельский М. Покончить с уравниловкой в органах юстиции // СЮ. 1931. № 34. С. 23; Костин С. Уравниловка и текучесть работников в органах юстиции // СЮ. 1932. № 14. С. 25—26.
55 Год работы правительства РСФСР за 1927—28. С. 187—189; Административные органы в новых условиях. М., 1930. С. 24—30; Состояние и работа местных органов НКВД // Административный вестник. 1930. № 4. Также см. неопубликованную работу: Weissman N. Policing the ‘ New Order: The Soviet Militsiia, 1917—1928.
л Курский Д.М. О едином народном суде // Пролетарская революция и '»*• право. 1919. № 1. С. 18; Тагер А.С. Спорные вопросы действующего -♦* уголовного процесса // Материалы Наркомюста. Москва, 1921. № 9.
С. 3-17.
В резолюции, принятой на XI Всероссийской конференции РКП(б), г подчеркивалась роль права в условиях новой экономики. «Новые формы отношений, созданные в процессе революции и на почве проводимой властью экономполитики, должны получить свое выражение в законе и защиту в судебном порядке... Судебные учреждения Советской
46 .
республики должны быть подняты на соответствующую высоту». О влиянии НЭПа на роль права см.: Курицын В.М. Переход к НЭП’у и революционная законность. Гл. 1.
58 Симеон С. Спорные вопросы действующего уголовного процесса; Hazard J.N. Settling Disputes. Р. 330 ft; Чистяков О.И. Организация кодификационных работ в первые годы советской власти (1917—1923 гг.) // СГИП. 1965. № 5, 7.
59 ЕСЮ. 1922. № 5. С. 6—7. См. также: Стенограммы IV Всероссийского съезда. С. 95—96.
60 Hazard J.N. Settling Disputes. P. 340; Лисицын A.C. Нужно упростить судопроизводство // ЕСЮ. 1922. № 43. С. 1—3; Тезисы доклада А.Я.Вы-шинского по п. 5 повестки дня Всероссийского съезда деятелей советской юстиции: «Вопросы уголовного судебного процесса» // ЕСЮ. 1924. № 12—13. С. 299—300. Следует отметить, что во вступлении к комментариям к Уголовно-процессуальному кодексу председатель ленинградского губернского суда Нахимсон отмечал в 1925 г.: «Не все нормы уголовно-процессуального кодекса являются обязательными» (Полянский Н. Очерк развития советской науки уголовного процесса. М., 1960. С. 28).
61 Крыленко Н.В. Судоустройство РСФСР. М., 1923; Hazard J.N. Settling Disputes; Kucherov S. The Organs of Soviet Administration of Justice: Their History and Operation. Leiden, 1970. В Германии смешанное судебное присутствие, включавшее судью и представителя общественности, было введено в действие в 1877 г. для мелких преступлений и в 1924 г. распространено на более серьезные преступления. Такой суд большинством европейских юристов считался более совершенным, чем суд присяжных (Casper G., Zeisel Н. Lay Judges in the German Criminal Courts // Journal of Legal Studies. 1972. № 1. P. 135-141).
62 Децентрализация юрисдикции судов была постепенной. В 1928 г. ново-созданные выездные окружные суды взяли на себя обязанности по рассмотрению большего количества уголовных дел, рассматриваемых до этого губернскими судами. Когда выездные суды в 1930 г. были ликвидированы, большую часть их дел передали по инстанции вниз, т.е. в народные суды (Кожевников М.В. История советского суда. С. 195—197, 227).
63 Руденко Р.А. Ленинские идеи социалистической законности и принципы организации и деятельности советской прокуратуры // На страже советских законов. С. 5—19; Morgan G. Soviet Administrative Legality. The Role of the Attorney General’s Office. Stanford, Calif., 1962; Кожевников М.В. Пути развития советской прокуратуры. С. 38; Казанцев С. История царской прокуратуры. СПб., 1993. Гл. 3.
64 Полевой-Генкин М. Деятельность низовой (уездной и районной) прокуратуры И ЕСЮ. Ч. 2. 1927. № 38. С. 1176-1178; Кудрявцев П.И. Прокурорский надзор за рассмотрением уголовных дел в суде // На страже советских законов. С. 285; Huskey Е. Russian Lawyers and the Soviet State. P. 95, 127-142.
65 Zelitch J. Soviet Administration of Criminal Law. Philadelphia, 1931. P. 128—138; Жогин. Надзор за расследованием преступлений // На страже советских законов. С. 238—241; Кожевников М.В. За создание единого аппарата по расследованию преступлений // ЕСЮ. 1928. № 12. С. 353—354; Сорок лет советского права. Л., 1957. С. 581—590.
66 Филин. Где обязательно предварительное следствие // ЕСЮ. 1927. № 50. С. 1531—1532; Кожевников М.В. За создание единого аппарата; Полевой-Генкин М. Деятельность низовой (уездной и районной) прокуратуры И ЕСЮ. Ч. 2. 1927. № 37. С. 1143-1144.
47
67 Полевой-Генкин М. Деятельность низовой (уездной и районной) прокуратуры. Ч. 1 и 2.
68 Landau N. Justice of the Peace, 1679—1760. Berkeley, Calif., 1984.
69 Наркомюст активно поощрял выездные сессии и показательные суды. Наркомат требовал от судей отчетности по количеству подобных мероприятий (см.: О порядке, формах и сроках представления статистической отчетности в статистический отдел НКЮ... // Сборник циркуляров Наркомюста РСФСР за 1922—1925. М., 1926. С. 24—37). Об английской разновидности «выездного» правосудия см.: Webb S. and В. English Local Government: Parish and the County. London, 1906.
70 «О выездных сессиях губсудов и нарсудов». Инструктивное письмо НКЮ. № 2. 13 ноября 1927 г. Ц ЕСЮ. 1927. № 47. С. 1484-1485; Ели-фамов. О показательных процессах // Рабочий суд. 1925. № 19—20. С. 831—832; см. также: Huskey Е. Russian Lawyers and the Soviet State.
71 Бродянский З.М. О показательных процессах // Рабочий суд. 1925. № 27-28. С. 1104-1105.
72 Пятнадцатый съезд ВКП(б). Декабрь 1927 года. Стенографический отчет. Т. 1. М., 1961. С. 605.
73 Большинство из этих процессов (особенно тех, обвинительные речи на которых были включены в сборник выступлений Н.Крыленко) описаны А.И.Солженицыным (The Gulag Archipelago, 1918—1956. New York, 1973. Chap. 9). См. также: Процесс предателя-провокатора Окладского-Петровского в Верховном Суде. Л., 1925.
74 Нюрина Ф. Органы юстиции на новом этапе // СГиРП. 1932. № 5—6. С. 133-151.
75 Стельмахович. Итоги кампании по перевыборам нарзаседателей и общественная работа суда // Пролетарский суд. 1927. № 1—2. С. 1—4; Ла-говиер Н. Народные заседатели. М.—Л., 1926; Демократия в советском суде // Советское строительство. 1929. № 3. С. 27—40. В 1928—1929 гг. журнал «Рабочий суд» публиковал приложение «Спутник народного заседателя». В нем обсуждались вопросы социального состава, подготовки и выборов народных заседателей.
76 Лаговиер Н. Прокуратура и общественные обвинения // ЕСЮ. 1922. № 42. С. 8—9; Его же. Общественные обвинители // ЕСЮ. 1925. № 14. С. 351—356; Его же. Новый этап в развитии института общественных обвинителей // ЕСЮ. 1927. № 35. С. 1085—1087; Его же. Институт общественных обвинителей в 1927 г. // Рабочий суд. 1928. № 15. С. 1133—1138; Порм-Кошицк Н. Общественные обвинители в деревне // ЕСЮ. 1927. № 41. С. 1283; Ураков Л.И. Общественное обвинение и общественная защита. М., 1964. С. 10—18.
Глава 2.
УГОЛОВНОЕ ПРАВО В ПЕРИОД НЭПА
В любой стране практика уголовной юстиции не замыкается на том, что зафиксировано в нормах уголовного права и процесса. Поведение работников правосудия неминуемо обуславливается факторами, которые выходят за пределы сферы права. К ним относятся требования ведомств; система личных ценностей, а также особенности культуры страны. Разрыв между ожиданиями законодателей и практически достигнутыми результатами был особенно велик в СССР в пе
48
риод НЭПа. Одной из главных причин этого следует считать несоответствие между реальными способностями работников судебной сферы и теми требованиями, которые выдвигались перед ними. Свою роль сыграли огромные различия между культурой столиц и остальной России.
Для того чтобы понять практику уголовного правосудия во время НЭПа и то, как реагировали на нее советские власти, необходимо рассматривать проблему на двух уровнях. Первый — точка зрения судебнопрокурорского начальства в центре, где боролись за то, чтобы работа их подчиненных достигала определенной эффективности. Общая картина положения дел в стране составлялась в Москве на основе докладов, которые присылались из местных учреждений, и благодаря работе ревизоров, проводивших инспекционные поездки. Московское руководство отдавало себе отчет в несоответствии профессиональных качеств личного состава ведомства тем процессуальным нормам, которым они должны были следовать. Эта проблема становилась главной и требовала оперативного вмешательства тех, кто вершил политику советской страны.
Необходимо учитывать также восприятие действительности самими работниками суда и органов прокуратуры. Судьи, прокуроры, следователи должны были выполнять требования, исходившие из Москвы. В то же время они находились под равнозначным давлением местных руководителей, должны были следовать традициям тех регионов, в которых служили. Более того, являясь политическими назначенцами без профессиональной подготовки, эти люди были изначально предрасположены следовать политическому давлению центра или мест даже в том случае, когда речь шла о неминуемом нарушении правовых норм.
В настоящей главе рассматривается работа прокуратуры и судов сначала такой, какой она виделась работникам в центре, затем с точки зрения местных функционеров. Наконец, более подробно мы остановимся на вопросе о том, как видные политические деятели реагировали на работу юридических ведомств и как боролись за реформу этих учреждений на заключительном этапе НЭПа.
Эксперимент на практике. Взгляд из центра
В начале 1927 г. Народный комиссариат рабоче-крестьянской инспекции СССР (Рабкрин) занимался проверкой работы органов юстиции. Под руководством члена Центральной контрольной комиссии ВКП(б) В.А.Радус-Зеньковича ревизоры из юридического отдела Раб-крина при помощи внештатных консультантов проанализировали информацию, содержавшуюся в отчетах, посланных на имя Наркомюста. К этой информации были добавлены и их собственные выводы, сделанные в ходе проверок на местах1. Инспекция Рабкрина представляла собой прекрасный обзор деятельности органов суда и прокуратуры. В ней также была отражена оценка работы этих органов со стороны московских центральных ведомств. Проверка стала отправным пунктом для дискуссии о судебной реформе, которая имела место в 1927 и 1928 годах.
Самым сенсационным из обнаруженных Рабкрином фактов стала констатация того, что большая доля уголовных дел, открытых мили
49
цией, не приводила к осуждению подозреваемых. Многие дела были прекращены на стадии расследования. В 1926 г. из всех дел, дознание по которым проводилось непосредственно милицией, 64% были приостановлены следователями прокуратуры по ходатайству самих правоохранительных органов. В 1927 г. эта цифра поднялась до 74%. Из всего количества дел, рассматриваемых следователями, менее половины были переданы в суды. Эти цифры показывали, что милиция начинала расследования по каждому конкретному случаю при получении жалоб, независимо от того, были ли доказательства совершения преступления или нет. Если доказательства имелись, то личность совершившего преступление не принималась во внимание2.
Однако эта практика не означала, что расследование, проводимое милицией или следователями, было эффективным. Из дел, предварительно проработанных милицией и переданных следователями в суд (подразумевалось, что в ходе этого было подготовлено обвинение), большое количество отклонялось судьями во время досудебного просмотра. Судьи народных судов отклонили таким образом 32,5% всех уголовных дел, поданных на их рассмотрение. Судьи в губернских судах остановили 49,3% более серьезных дел, проработанных старшими следователями’3 Высокий процент дел, прекращенных на досудебной стадии, свидетельствовал, во-первых, о том, что милиция и следствие не затруднялись представлением доказательств, и, во-вторых, что непосредственная работа следователей и прокуроров по конкретным делам была минимальной. Процессуальный закон предусматривал, что следователи рассматривали доказательства вины и составляли обвинительное заключение во всех случаях, когда речь шла о возможном осуждении подозреваемых на срок от одного года лишения свободы. Однако вместо того, чтобы проверять заключения милиции, следователи переписывали выводы работников милиции в формуляры обвинительных заключений. Предполагалось, что и прокуроры должны были проверять дела, проработанные следователями. Но они также уделяли этой обязанности минимум внимания, даже в тех случаях, когда должны были поддерживать обвинение в судебном заседании4.
Наконец, в середине и в конце 20-х годов одна четверть всех дел, рассматриваемых судами, оканчивалась оправдательным приговором: 25% в народных судах и 26% — в губернских5. Оправдания выносились на всякого рода процессах, в том числе на политических, как, например, суды над крестьянами, которые в годы гражданской войны воевали на противоположной стороне баррикады, а в годы мирного строительства находили иные пути для выступления против советской власти6. Однако по стандартам царского правосудия подобный уровень оправдательных приговоров нельзя считать высоким.
Если сложить данные по делам, приостановленным судьями во время распорядительных заседаний, и оправдательные приговоры, то получится, что 40% от общего числа дел, посланных следователями в суды, завершились осуждением подсудимых. Такая статистика была особенно вопиющей в контексте инквизиционной системы правосудия, предполагавшей, как известно, что расследование должно выработать правдоподобные выводы по существу дела, закрепленные в письменной форме.
50
Трудно сказать, в какой мере оправдательные приговоры были заслуженными. Во времена НЭПа прокуроры почти никогда не опротестовывали оправдательные приговоры в высших инстанциях. С другой стороны, рассмотрение кассационных жалоб, поданных защитой по существу осуждения, нередко показывало, что многие судьи безразлично относились к требованиям предоставления доказательств или соблюдения процессуальных норм7. Многие из оправдательных приговоров могли отражать и такие факторы, как взятка или политический фаворитизм.
Отчет Рабкрина содержал факты о некомпетентности судей, которая производила такое же негативное впечатление, как и слабая работа милиции и следственных органов. Однако при более тщательном анализе зафиксированные в официальном отчете показатели наводят на мысль о том, что поведение судебных работников не было намного хуже практики эпохи царизма.
Когда судебное разбирательство оканчивалось осуждением, это не означало, что осужденные получили суровое наказание. Советская карательная политика в те годы тюремным приговорам предпочитала приговоры, не связанные с лишением свободы. В первые годы НЭПа 80% осужденных в судебном порядке получали приговор в виде принудительных работ, исполнение которых обеспечивалось местными властями. Вынося подобные приговоры, судьи принимали во внимание незначительность многих правонарушений — например, когда речь шла о самогоноварении или незаконной рубке леса. Кроме того, большинство людей, которые оказывались на скамье подсудимых, были крестьянами или рабочими, подчас безработными. Во многих случаях, однако, местные власти оказались неспособными организовать работу для осужденных, особенно в условиях тогдашней безработицы. В целях избежания принятия по сути дела бессмысленных решений судьи вместо принудительных работ начали выносить приговоры, связанные с краткосрочным лишением свободы. К 1926 г. 40% осужденных получили тюремные сроки. Обычно они измерялись месяцами. Рост от 20% до 40% количества тюремных санкций был достаточным для того, чтобы тюрьмы оказались перенаселенными. Хотя уголовный кодекс 1926 г. все еще давал судьям по широкому диапазону правонарушений возможность делать выбор в пользу приговоров, не связанных с лишением свободы, судьи продолжали оказывать предпочтение кратким срокам заключения в тюрьму. Делалось это тогда, когда судьи считали, что преступники того заслуживали, как, например, в случаях хулиганства8. Настойчивая решимость судей давать тюремное заключение за все «настоящие преступления» стала предметом критики в отчете Рабкрина. Позднее она превратится в источник трудностей для советских судей9.
Данные о судьбе обвинительных заключений и приговоров по ним, которые был обжалованы и опротестованы в судах высшей инстанции, были главным показателем при оценке качества работы судей. Этому показателю отдавали предпочтение и в 20-е годы, и позднее. Советское законодательство разрешало, по крайней мере, одну обязательную проверку итогов суда — на советском юридическом языке «кассацию». Этот термин быстро доказал свою лингвистическую неполноценность — на практике в СССР кассационная проверка представляла собой полнокровную апелляцию. В ходе этой процедуры
51
подвергался ревизии не только судебный процесс, но также представленные на нем доказательства и сам приговор. Начиная с 1924 г. кассационные инстанции имели право не только отменять приговор и передавать дела на повторное рассмотрение, но и снижать уровень наказания или полностью закрывать дела10.
Сводная статистика о судьбе уголовных дел, рассмотренных в кассационном порядке, дает следующую картину. В 1926 г. на кассацию поступило 20% всех приговоров, вынесенных низовыми, народными судами, и 30% — вынесенных губернскими судами. Кассационные коллегии, рассматривавшие эти жалобы и протесты, оставили в силе 57,3% приговоров нарсудов и 71% приговоров губернских судов (данные на 1927 г.). Во всех других рассмотренных делах кассационные коллегии губернских судов (по делам нарсудов) и уголовно-кассационная коллегия Верховного суда РСФСР (по делам губернских судов) снижали приговоры или отменяли их, иногда с передачей на новое судебное разбирательство. При рассмотрении хода судебного разбирательства кассационные коллегии уделяли первостепенное внимание документации и только в исключительных случаях прибегали к участию в разбирательстве представителей обвинения и защиты. Дела подвергались пересмотру прежде всего потому, что прилагаемые документы не соответствовали духу и букве обвинительных заключений или приговоров11. Иногда обоснованием для пересмотра служило обнаружение процессуальных нарушений. Но это случалось только тогда, когда (согласно директиве Верховного суда) устанавливались факты нанесения ущерба качеству представленных судебных доказательств12.
Если сравнить данные о частоте кассационных жалоб и протестов и об их результативности, то обнаружится, что изменение приговоров произошло в 9,1% случаев, рассмотренных нарсудами, и в 10% — рассмотренных губернскими судами. Для большинства современников подобные цифры казались довольно высокими, и, по их мнению, они свидетельствовали о неудовлетворительной работе судей. Но, как продемонстрировал старейший ученый-статистик Е.Тарнов-ский, подобные результаты соответствовали показателям царских времен. В 1914 г. 9% приговоров царских судов (как мировых судов, так и окружных) были скорректированы, как на кассационной, так и на апелляционных стадиях13. Хотя содержание этой информации приобретало несколько иное значение, учитывая советскую предрасположенность к приговорам, не связанным с лишением свободы. В царское время судебная практика почти исключительно опиралась на тюремные санкции. Если предположить, что приговоры судов главным образом обжаловали осужденные, приговоренные к лишению свободы, то получится, что в первое десятилетие советской власти правом обжалования воспользовался один из двух осужденных на лишение свободы. Один из четырех осужденных, в свою очередь, мог в результате подобных кассационных жалоб добиться определенного успеха. Остается гадать, в какой мере подобная логика соответствовала действительности. Не следует забывать также, что показатели кассаций варьировались в зависимости от районов страны14. Более того, они могли также зависеть от факта присутствия (или отсутствия) защиты во время судебных разбирательств. Тем не менее, поря
52
док обжалования приговоров был предельно прост. Требовалось лишь устное заявление подсудимого.
Для того чтобы завершить картину системы кассаций, необходимо упомянуть о последней стадии данного процесса, а именно о надзоре. Из 180 тыс. судебных дел, рассмотренных в кассационном порядке по РСФСР в 1926 г., Верховный суд РСФСР произвел надзор по двум тысячам приговоров. В большинство из этих двух тысяч приговоров были внесены изменения15. Эта ситуация вполне объяснима. Принимая дела для надзора, член Верховного суда или прокурор высокого ранга уже имели основания для пересмотра. Надзор также осуществлялся на пленумах губернских судов или в ходе заседаний президиумов судебных органов. Однако в распоряжении автора нет информации о результативности подобной практики. Пленумы Верховного суда РСФСР и президиум этого органа рассматривали ограниченное число решений, принятых Уголовно-кассационной коллегией Верховного суда.
Ревизоры из Рабкрина на основе сбора и анализа этих данных пришли к выводу о том, что в Советской России требовалось уделить правосудию первостепенное внимание. Многочисленные статистические показатели и данные, о которых шла речь, свидетельствовали о том, что работа милиции, органов следствия и судов не обязательно была некомпетентной, но, по крайней мере, неэффективной и проделывала много оборотов на холостом ходу. До рассмотрения вопроса о том, как ревизоры и политические руководители предполагали разрешить эти проблемы, мы остановимся на практической работе судебных ведомств с точки зрения низового аппарата.
Уголовная практика. Взгляд с мест
Большинство следователей, прокуроров и судей, работавших на низовом и губернском уровнях, были выходцами из рабочих и крестьян, которые получали должности в судебных ведомствах благодаря политическим связям. Хотя многие из них серьезно относились к исполнению своих служебных обязанностей, они оставались детьми тех мест, где выросли, были частью местного политического пейзажа и в разной степени исполняли требования местных политических руководителей, от воли которых зависела их служебная карьера. Судебные работники не могли оставаться безучастными к императивам культуры и традиций своих земляков.
В течение 20-х годов взаимозависимость между судебными работниками и местными партийно-государственными руководителями постоянно укреплялась. Как уже говорилось, вплоть до 1928 г. партийные руководители губернского масштаба располагали решающим голосом в вопросе о назначении народных судей. Затем эта прерогатива перешла на одну ступень ниже, к руководителям уездного уровня. В 1930 г. такое право получили партийные секретари на уровне районов. Уже к 1926 г. судьи зависели от уездных (позднее от окружных) влас-гей в вопросе расходов по бюджетным статьям. Хотя отсутствие двойной подчиненности давало прокурорам защиту от влияния местных властей, у партийных руководителей все равно оставались возможности для давления даже на прокуроров. Как говорилось ранее, это вли
53
яние осуществлялось путем консультаций по назначениям и о предоставлении дополнительных бюджетных субсидий16.
По мере того, как образовывались клики местных властей и они стали захватывать все большую власть в конкретных губерниях и местностях, неформальные группы чиновников втягивали в сферу своей деятельности работников судебной сферы. Таким образом они страховались на случай разоблачения и преследования за совершенные проступки17. Традиционно факт занятия руководящего поста в российской провинции приносил с собой целый пакет преимуществ и финансовых привилегий. Та же традиция сохранилась и в советское время — молодые руководители быстро воспользовались теми возможностями, которые предоставлялись им новыми должностями. С момента объявления НЭПа советские власти из центра боролись против преступлений и коррупции своих служащих. В первые годы после провозглашения НЭПа прошли две крупные кампании: против взяточничества и растраты государственных средств. В ходе периодических проверок партийные контрольные комиссии производили чистку партии от многих должностных преступников18. Однако все эти усилия центральных властей не предотвратили корыстную долговременную деятельность местных клик. Красноречивым примером этого можно считать события 1928 г. в Смоленской губернии (позднее ставшей Западной областью). Разразившийся там скандал привел к увольнению партийно-советского руководства губернии, а также руководителей отдельных уездов. Помимо других проступков, эти деятели прикрывали и защищали заводских и сельских руководителей, замешанных в преступных действиях. Партийно-советские руководители «посемейному» обходились со своими протеже, используя в этих целях как прямое вмешательство в работу правоохранительных органов (милиции, следствия), так и манипуляции при рассмотрении персональных дел в партийных контрольных комиссиях19.
Работники суда и прокуратуры на местах могли быть принуждены к сотрудничеству с местным руководством, стремившимся к защите своих друзей от судебных преследований, но могли использовать служебное положение в корыстных целях и по собственной инициативе. Крестьянские судьи из дореволюционных волостных судов имели репутацию людей, берущих взятки. В азиатской части СССР сохранялись общественные структуры, в которых преобладали отношения, основанные на обмене услугами. Предвидя усугубление этой проблемы, авторы советских законов включили в тексты уголовных кодексов 1922 и 1926 годов особую статью, которая объявляла преступлением вынесение судьями из «корыстных или иных личных видов неправосудного приговора»20. Однако выдвижение конкретных обвинений судьям было редким делом, поскольку7 обвинения в коррупции оказывались труднодоказуемыми. Один известный случай в 1926 г. завершился оправданием обвиняемого, который доказал, что автор доноса испытывал к нему личную неприязнь. Но в 1928—1929 гг. пять судебных дел закончились осуждением обвиняемых. В ходе одного из разбирательств власти сумели доказать, что судья встречался с посетителями на своей квартире, устраивал с ними попойки и принимал «подарки», которые, по-видимому, состояли из продовольствия, а также денежных средств. Самое известное в годы НЭПа дело о коррупции судебных работников было раскрыто в Рязани. В нем оказались заме
54
шанными два десятка судей, прокуроров, следователей и других чиновников. Центром этой разветвленной и спаянной группы был секретарь губернского суда, в прошлом царский чиновник. По слухам, он «мог сделать все». Адвокаты в Рязани знали, что именно через секретаря суда был открыт доступ к большинству судей губернского суда, к заместителю прокурора губернии (который занимался наиболее серьезными уголовными делами), а также к ряду следователей. В ходе расследования было также доказано, что начальник губернского управления милиции получал взятки от местных торговцев в обмен на либеральное отношение к нарушениям ими правил и законов о торговле. Подобные махинации были раскрыты и в губернском суде в Твери21.
Немало судей были готовы к злоупотреблениям. Уровень заработной платы всех судебных работников был низким, и неудивительно, что они искали возможности для увеличения заработка. В середине 20-х годов судьям выносились порицания дисциплинарных трибуналов за то, что они работали на стороне в качестве подпольных адвокатов, за использование вещественных доказательств в своих личных целях, за организацию платных выступлений свидетелей на суде! Другим судьям вменялось в вину участие в таких судебных разбирательствах, в положительном исходе которых у них была личная заинтересованность. Документы Наркомюста показывают, что ежегодно 8% судей в пределах РСФСР увольнялись с работы «за преступления, за связи с сомнительными лицами и за чрезмерное пьянство». Как правило, преступное поведение раскрывалось во время периодических, но нечастых ревизий, которые вышестоящие власти проводили в подопечных организациях. К моменту подобных инспекций умные и находчивые судьи, по-видимому, успешно прятали свои прегрешения22.
Попытки вручить взятки судьям, разбиравшим уголовные дела, были немногочисленными, поскольку лица, совершившие преступления, могли беспрепятственно делать это еще на уровне милиции. Согласно официальным данным, ежегодно 1400 милиционеров осуждались за взяточничество и воровство, еще большее число подвергалось дисциплинарным взысканиям23. В Смоленске, где представители из Москвы проводили расследование деятельности партийного и советского руководства, обвиненного в коррупции, под подозрением оказались все работники уголовного розыска. Работники смоленского угрозыска продавали право на освобождение из тюрем, прекращали судебные разбирательства за «крупные суммы денег, ворованные вещи, а также за секс». Они устраивали пьяные оргии с уголовниками, беспричинно останавливали прохожих на улицах и вымогали у них деньги. Наконец, они организовали частное сыскное бюро, которое брало деньги с жертв преступлений за рассмотрение их жалоб. Нет оснований считать, что все работники милиции и уголовного розыска опускались до такого уровня, но в 1929 г. в Ленинграде и в Астрахани начальники угрозысков были пойманы с поличным на сокрытии преступлений24.
Татарская АССР представляла собой другой пример коррупции в судебных ведомствах. На большой территории в сельской местности банда конокрадов, частично организованная по клановому принципу, фактически захватила власть в свои руки. Она держала крепкой хваткой местные власти, в том числе работников милиции и судебных ор
55
ганов. Все обвинения против членов банды или глохли в пределах милицейского участка, или распадались на суде. В одном случае судья вынес условное наказание в обмен на возвращение украденного коня! Когда местные жители пытались сорвать маску с бандитов, им грозила физическая расправа. Лишь через несколько лет вышестоящие власти вмешались в этот произвол и восстановили порядок. Уголовное обвинение было выдвинуто против 78 человек. Дело рассматривалось выездной сессией Верховного суда РСФСР25.
Местничество советских судей не ограничивалось их участием в деятельности политических клик и предрасположенностью к злоупотреблениям. Этот феномен включал в себя согласование судьями своего поведения с местными традициями, а также их личные представления о служебных приоритетах и целесообразности. Объявляя приговоры, судьи, например, демонстрировали значительную степень независимости от центральных властей. Они использовали такие судебные санкции, которые представлялись целесообразными самим судьям и жителям тех областей, где они жили и работали. Так, к середине 20-х годов судьи все чаще прибегали к кратким срокам тюремного наказания в ущерб приговорам, не связанным с лишением свободы (как, например, принудительные работы). Действуя подобным образом, они отнюдь не следовали политическим инструкциям из центра, который требовал проведения иной политики. Судьи использовали свое право «усмотрения» при обнародовании приговоров таким образом, чтобы приговоры находили понимание и имели смысл в глазах местных граждан, а не в далекой Москве. Как отмечал один компетентный наблюдатель, приговоры, не связанные с лишением свободы, в «крестьянской среде» не имели никакого смысла. Когда судьи не могли присудить лишение свободы, они представали в глазах публики бессильными. Тем более, что не связанные с лишением свободы санкции не приводились в исполнение26.
Преступление, за которое в середине двадцатых годов судьи требовали тюремного заключения, было хулиганство. Например, в 1926 г. 75% приговоров за хулиганство предусматривали лишение свободы. Подобная практика отражала растущее общественное недовольство отсутствием порядка на улицах городов и сел27. С помощью журналистов страх населения перед опасностями улиц был доведен до высокой степени и сфокусировался вокруг расплывчато определяемого феномена «хулиганства», который стал синонимом пьяных дебошей и преступлений, связанных с насилием28. В течение 1926 г. милиция разработала много дел по фактам хулиганства. Директива, выпущенная в декабре 1925 г., давала милиции право задерживать всех, кто появлялся в общественном месте в нетрезвом виде, штрафовать таких нарушителей, если они отказывались удалиться, и, наконец, задерживать, если штраф не был заплачен. Судьи, в свою очередь, поддержали эту кампанию тем, что давали «настоящие наказания»29. Центральные власти подключились к проведению данной кампании далеко не сразу. Они повысили срок формального наказания за хулиганство спустя долгое время после того, как местные судьи стали применять это на практике30.
Иногда судьи и другие судебные работники на местах демонстрировали неформальный подход к законам и к директивам, издаваемым в центре. В какой-то степени это и ожидалось от молодых судей и
56
следователей-коммунистов, которым технические детали законодательства казались чуждыми, загадочными, а иногда и ненужными понятиями. Как мы увидим, отдельные руководители поощряли подобное отношение к закону. Но презрение к праву не было всеобщим феноменом. Многие из новых работников правосудия стремились добросовестно исполнять свои обязанности, хотя на этом пути их ожидали преграды. Прежде всего, существовало чересчур много законов и директив, издаваемых центральными властями. Во-вторых, система распространения законов, административных приказов и решений судов была неэффективной, многие из этих документов так и не достигали провинции. В-третьих, когда директивы все же поступали на места и чиновники могли понять их смысл, возникали трудности в систематизации этих инструкций и, попросту говоря, их запоминании. Если мы примем во внимание высокую степень текучести кадров (особенно на губернском и низовом уровнях), то не приходится удивляться, что многие следователи и судьи не знали о существовании ряда законов и приказов. Они считали совершенно достаточным следить за основополагающими документами, кодексами и приказами, перепечатанными в специальных сборниках (если могли достать подобные издания)31.
Доклады с мест были самым эффективным инструментом контроля со стороны центра и руководства за работой ведомств юстиции. Вышестоящее начальство в течение всего десятилетия бомбардировало нижестоящие инстанции требованиями отчетности. При этом постоянно подчеркивалось, что вся документация должна была быть представлена в установленный срок32. 30% судей, персональные дела которых рассматривались в дисциплинарных судах, обвинялись именно в несоставлении требуемой отчетности33. Со своей стороны, судебнопрокурорские работники научились представлять свою деятельность в наилучшем свете и приспосабливаться к нормативам по количеству рассматриваемых дел и по их продвижению. Специальные отчеты требовались тогда, когда московские власти хотели привлечь внимание к конкретным преступлениям (иными словами, начать очередную кампанию) и добиться повсеместного применения определенных наказаний34.
Кампании играли свою роль в работе правоохранительных органов во многих государствах. Это был самый дешевый способ добиться от местных властей следования политике, разработанной центральным руководством. Особенно важную роль кампании сыграли в истории советской власти. Большевистские руководители всегда боролись за то, чтобы многочисленные цели их политики были усвоены широкими массами (будь то кампания по ликвидации неграмотности, против пьянства и т.д). Мобилизационная технология в работе правоохранительных органов, как и в других сферах государственного управления, достигнет особой степени интенсивности в годы предстоящей коллективизации. До наступления этих времен, в годы НЭПа, кампании против преступности большей частью напоминали традиционные мероприятия35. Одна из них, а именно кампания против хулиганства образца 1926 г., началась даже не по инициативе советского правительства. Власти включились в эту борьбу на более позднем этапе, пытаясь установить контроль над настоящей паникой, царившей в общест-вех Типичными кампаниями, в которых власти предписывали мест
57
ным руководителям приоритетные цели, была борьба против взяток и расхищения социалистической собственности. Власти из Москвы указывали, как и где можно было подвергать чиновников судебным преследованиям, предписывали выносить по этим делам как можно более суровые приговоры. Хотя эти мероприятия отличались от надрывных сталинских кампаний 30-х годов, у авралов 20-х была одна общая черта с последующими массовыми акциями. Они начинались в областях государственной политики, далеких от уголовного правосудия, как правило, диктовались стремлением улучшить управление обществом в целом.
Политические деятели и уголовная политика
В течение 20-х годов во всех дискуссиях и в самом процессе определения политики в области юстиции и охраны правопорядка доминировала группа политических деятелей, занимавших руководящие посты в соответствующих центральных ведомствах — в Народном комиссариате юстиции РСФСР и подчиненных ему структурах, в Прокуратуре и Верховном суде РСФСР, в Народном комиссариате внутренних дел РСФСР (Наркомвнудел), в Народном комиссариате рабоче-крестьянской инспекции СССР (Рабкрин). В эту группу ведущих политиков входили: Николай Крыленко, Арон Сольц, Петр Стучка, Дмитрий Курский, Николай Янсон, Виктор Радус-Зенькович, Евсей Бранденбургский и Евсей Ширвиндт. Руководители из высших эшелонов власти и Политбюро подключались к работе органов правопорядка на непостоянной основе. Своеобразным третейским судом по разбирательству конфликтов, возникавших между ведомствами, а также инстанцией, утверждавшей законодательные инициативы, был Совет Народных Комиссаров36. Такой механизм действовал при определении политики в областях, не представлявших первостепенного общегосударственного интереса. Политбюро сохраняло за собой приоритет руководства конкретными уголовными делами, которые представляли чрезвычайный политический интерес. В сентябре 1926 г. была образована Комиссия по политическим (судебным) делам, которая по поручению Политбюро рассматривала обвинительные заключения по делам, передаваемым на обсуждение первыми секретарями губернских партийных комитетов. В конце десятилетия Комиссия переключила свое внимание на рассмотрение смертных приговоров37.
Хотя большинство из перечисленных деятелей имели личную заинтересованность по поводу функционирования системы, они не действовали исключительно как защитники интересов своих учреждений. К вопросам уголовного правосудия они подходили не просто как практики, но также как революционные критики системы, продолжавшие борьбу за утверждение социалистической юстиции. На протяжении пяти лет (с 1922 по 1926 г.) они продемонстрировали достаточно терпения. Являясь в большей степени политическими деятелями, занимавшимися вопросами судопроизводства, они рассматривали созданную ими систему как своеобразный эксперимент, который требовал наблюдения, оценки и корректировки в соответствии с накопляемым опытом. Своеобразная настройка системы являлась в те годы сердцевиной судебной политики. Необходимые поправки в большинстве случаев вводились с помощью изменений в законодательстве, ко-58
торое руководство считало главным инструментом для руководства деятельностью судебных работников. Но к 1927 г. подобная стратегия «настройки» механизма уже не казалась достаточной. Накопился целый ряд оперативных проблем, некоторые из которых достигли стадии кризиса. Все это привело большинство судебных деятелей к выводу о том, что наступило время рассмотреть вопросы реформирования судебных учреждений и процедур.
Каким бы ни стало содержание этих реформ, большевистские руководители не собирались отказываться от тех отличительных особенностей советских правовых учреждений, которые делали их социалистическими. Целью реформ было обеспечить работоспособность социалистического эксперимента. Подвергая в 1927—1928 гг. тщательному изучению работу уголовного правосудия, правоведы-большевики были единодушны по поводу принципов построения этой системы. Прежде всего, речь шла о необходимости и впредь опираться на кадры коммунистов. Что бы ни произошло, правовые учреждения должны состоять из «наших людей», т.е. из большевиков, пролетарских должностных лиц, а не из юристов, которые преобладали в буржуазных судах до победы Октябрьской революции. Поскольку судьи и прокуроры занимали руководящие посты, облекавшие их властью и авторитетом, они неизбежно должны были быть «красными», и не обязательно «специалистами». Нужно признать, что власти отдавали себе отчет в том, что отсутствие юридической компетенции влияло на качество работы следователей и судей. В 1926 г. Наркомюст даже пошел на то, чтобы убедить Совнарком выделить средства для дополнительных трехмесячных юридических курсов для оказания помощи своим работникам. Но руководство Наркомюста отнюдь не стремилось к тому, чтобы превратить следователей и судей в юристов. Даже при наличии подобного желания оно не смогло бы сделать этого, поскольку в обществе оживлялись настроения против профессиональных юристов. Появление ораторского стиля защиты в ходе некоторых хорошо разрекламированных процессов в губернских судах оскорбляло чувства отдельных большевиков. Это заставило Янсона и Сольца, работавших в Рабкрине, на XV съезде ВКП(б) в 1927 году критиковать советское правосудие за то, что в юстиции проявился «некоторый профессиональный юридический уклон»!38
Руководители советского правосудия не выказывали заметного беспокойства по поводу низкого общеобразовательного уровня судебных кадров, хотя в судебной системе, которая подчеркивала приоритет документа, неспособность многих следователей и судей написать элементарную бумагу могла нанести вред функционированию правосудия. Определенная степень неотесанности и некомпетентности считалась приемлемой ценой за право использовать «наших людей» в процессе комплектования правовых ведомств. До тех пор, пока судьи не подрывали престиж власти, появляясь пьяными в судах, и пока они выполняли элементарные требования, выражавшиеся в количественных показателях, их работа считалась удовлетворительной. Именно это имел в виду Серго Орджоникидзе, когда заявил на XV съезде ВКП(б), что «мы не требуем очень многого от нашего суда сегодня»39.
Второй по значению в шкале ценностей, важных для руководства советского правосудия, была эффективность. В середине 20-х годов на всех уровнях советского государства начали бороться за повышение
59
эффективности работы органов государственного управления. Эта борьба нашла свое выражение в движениях за рационализацию, за научную организацию труда, за «режим экономии»40. Такие кампании находили широкую поддержку у руководителей, обеспокоенных оживлением бюрократизма и волокиты, порожденных новой властью. В мире юстиции наблюдались схожие процессы, которые стали мишенью для чиновников из Рабкрина, этих хранителей принципов эффективности работы советского государства. В контексте правительственной кампании за эффективность даже руководство Наркомюста соглашалось с позицией проверявших их работу чиновников из Рабкрина, которые считали, что борьба с балластом должна стать для правовых учреждений основной задачей. Во всем этом также присутствовал момент персонального влияния. С 1923 по 1925 г. В.Радус-Зенькович работал в Прокуратуре в качестве заместителя Н. Крыленко и начальника отдела общего надзора41. Как уже говорилось, отчеты Наркомюста и Рабкрина свидетельствовали о значительной неэффективности судопроизводства. Такая нелицеприятная оценка положения дел, по мнению современников, подтверждалась значительным количеством прекращенных дел, оправдательных приговоров, а также обвинительных заключений и приговоров, измененных в высших инстанциях. Людям, которые испытывали на себе последствия предания суду (отстранение от работы, увольнение, заключение под стражу) и в конце концов были оправданы, подобная практика не могла казаться нормальной42. Политические деятели, занятые в судопроизводстве, отдавали себе отчет в том, что корень проблемы лежал в противоречиях между низкой квалификацией судебных работников и теми требованиями, которые предъявлялись к их обязанностям. Руководство безоговорочно решило, что для изменения положения дел должны быть модифицированы требования, изменены правила и процедуры, а не повышена квалификация судейского корпуса. Разрыв между низким уровнем квалификации необразованных судей, следователей и высоким уровнем сложных формальных правил и процедур, которым эти люди должны были следовать, предлагалось преодолеть при помощи реформы, упрощающей судебный процесс.
Как лучше упростить? Вот главный вопрос, сердцевина советской уголовной политики в 1927 и 1928 гг. В эти годы руководство правовых ведомств обсуждало возникшие проблемы и приняло комплекс мер по их разрешению. В ходе дебатов был высказан широкий диапазон мнений по проблеме сущности перемен. Подтекстом всех разногласий было фундаментальное различие в подходе к вопросу о месте права в условиях социализма. Эти разногласия существовали уже во время Октябрьской революции. Однако введение НЭПа и последующий возврат к традиционным правовым учреждениям заглушил споры. Все ли законы должны были соблюдаться теми, кто сам их провозглашал? Могли ли судебные решения, принятые в духе политической целесообразности, оттеснять законы на второй план? Насколько важными были процессуальные правила? Как заставить чиновников следовать правилам игры без того, чтобы превратить их в бездушных бюрократов, и без угрозы потери революционного духа советской юстиции? Все эти дилеммы буквально преследовали советских правоведов. Их сомнения по поводу нэповской правовой системы прорывались на поверхность, несмотря на существование офици-60
альной политики, провозглашавшей поддержку права и закона. Например, в 1925 г. в центральной прессе была опубликована статья Арона Сольца, которая по своей сути была атакой на государственных служащих, чья бесчувственная и формальная приверженность законам приводила к принятию ошибочных решений. Прокурор РСФСР Н.Крыленко ответил, что позволить молодому чиновнику действовать вне закона во имя революционной сознательности было бы опасным делом43. На XV съезде ВКП(б) ряд ораторов вновь поставили под сомнение важность формальных правил и процедур, на этот раз в связи с работой судей. Они дали понять, что при разрешении конкретных судебных дел вместо приверженности букве закона, предпочтительнее следовать «революционному инстинкту». И снова Н.Крыленко пришлось выполнять роль защитника законности и правовой системы44.
В том, что именно Крыленко в 1927 г. защищал правовые институты против града циничных атак, есть определенная доля иронии. Потому что тот же самый Крыленко незадолго до этого начал всеобъемлющую реформу уголовного права и процесса, главной целью которой было их упрощение. Позиция Крыленко была одной из самых радикальных в среде деятелей советского права. В данном случае, как до, так и после этого, Крыленко употреблял один язык во время политических форумов и другой в среде юристов, причем в такой непоследовательности он не был одинок. Руководящий работник правового отдела Рабкрина и член Верховного суда РСФСР А.Сольц каждый раз обрушивался на правовой формализм, когда следствием такового становились результаты, которые он считал несправедливыми. Он же защищал правовые процедуры, когда их несоблюдение приводило к равнозначно несправедливым решениям. Сольц был олицетворением подобной двойственности, характерной для взглядов целой группы ведущих советских юристов. Этот острый на язык холерик и революционер хотел иметь систему правосудия, которая была бы справедливой. Под справедливЬстью подразумевалась последовательность, классовая чуткость и соответствие взглядам самого Сольца (в данный момент). В то же время к системе правосудия предъявлялось требование не быть бюрократической и формалистской. Эта неразрешенная, а возможно, и неразрешимая дилемма оставалась для Сольца камнем преткновения, как, кстати, ранее и для самого Ленина. Сольц настаивал на прерогативе пользования преимуществами права без обязательства платить за них45.
В этой общественной дикуссии о роли юстиции, в напряженном противостоянии между законностью и своеобразной гибкостью наблюдалось двойственное отношение к одной важной проблеме. Кого имел в виду каждый автор статьи или оратор, когда он говорил или писал о необходимости соблюдать законы революционного государства или призывал следовать своей революционной убежденности? Кто должен был соблюдать и кто должен был следовать? Только ли судьи и остальные работники правовой сферы? Все государственные служащие? Был ли этот вопрос последовательности и дисциплины актуален только для системы юстиции? Или речь шла о важности этих качеств для всей системы государственного управления? Как правило, в середине 20-х годов защитники строгого соблюдения законов придерживались последней точки зрения, т.е. широкого применения правового сознания во всех частях государственной маши
61
ны. К этому лагерю принадлежали не только руководители правовой сферы, но и такие большевистские лидеры, как М.И.Калинин, Л.М.Каганович и Н.И.Бухарин. Для них закон представлял собой бастион в борьбе с такими качествами чиновничества, как лень, нежелание знать законы, зависимость от «местных соображений», открытый произвол46. Согласно одному из современников, лозунг «революционной целесообразности» превратился для многих молодых работников в оправдание права действовать по своему усмотрению. В таком поведении не было ничего «революционного», не говоря уже о «законности». Скорее, это было воспроизведение старой традиции царских времен, когда каждый чиновник считал себя «Богом и Царем» и соответствующим образом вершил правосудие47. Отдельные критики понятия «революционная законность» ставили вопрос широко. Они, например, спрашивали: что могло быть революционного в соблюдении законов? Но эти критики подчас запутывали проблему, выступая против формального применения права в общем и целом, привлекая в качестве примеров иррациональности подобной системы случаи из практики48.
Различие между соблюдением законов самими работниками правосудия и чиновничеством вообще может показаться чисто академическим упражнением. Трудно бороться за верховенство права в одной области и в то же время ничего не делать в другой. Трудно поддерживать сосуществование различных сфер общественной жизни, одна из которых управляется, а другие не управляются в соответствии с буквой закона. Однако большая часть советской истории характеризуется именно таким сосуществованием, менялись лишь размер и форма этих сфер. Для нашего рассказа важно установить еще одну закономерность. Склонность советских руководителей на отдельных этапах придерживаться законности или исповедовать конъюнктурное отношение к праву вызывалась обеспокоенностью судьбой правовой системы или страхом потерять контроль над чиновничеством.
Политика реформ
В течение 1927 и 1928 гг. руководители советского правосудия обсуждали возможность проведения ряда реформ в уголовном правосудии. При этом предполагалось, что подобные реформы разрешат возникшие проблемы, упростят процедуры и заставят всю систему работать более эффективно. Одни из предложений были приняты быстро, другие — отложены и утверждены позднее, третьи — отвергнуты полностью. Претворение всех этих поправок в жизнь произошло только в 1929 г., когда резко изменилась политическая ситуация, а соответственно, часто иным становилось значение самих поправок. Тем не менее, реформы были задуманы и утверждены как реакция на трудности, возникшие в системе уголовного правосудия в годы НЭПа. Важно понять истоки этих реформ и их результаты, подчас оказавшиеся отличными от задуманного сценария.
Реформы могут быть подразделены на две категории. В первую группу входили преобразования, являвшиеся своеобразной реакцией на огромный объем работы судов и на перенаселенность тюрем. Во вторую — отражающие реакцию на усложненность процедур, используемых для рассмотрения уголовных дел до и во время суда.
62
Реакция на загруженность судов
Работники Рабкрина, которые в 1927 г. проводили ревизию правоохранительных ведомств, выразили глубокое удивлением тем, что большое количество судебных дел, поступавших в суды, позднее прекращались или завершались оправданием подсудимых. Это казалось не только пустой тратой усилий и времени, столь большой объем непродуктивных дел был частичной причиной того, что многие суды не могли продвигать эффективно и в установленном порядке рассмотрение отдельных дел. Такая «пробка» в работе советских судов случалась не впервые. В 1924 г. для разрешения схожей проблемы А.Сольц и Ш.Файнблит предложили передать рассмотрение большинства мелких преступлений в административные органы. К таким проступкам они относили самогоноварение, незаконную рубку леса, мелкое хулиганство, составлявшие до 40% всех уголовных дел. Эта инициатива была одобрена советскими законодателями и вступила в силу в 1925 г. Однако вскоре скамьи подсудимых вновь оказались переполненными. Снова в судах стало преобладать разбирательство мелких проступков, на этот раз личных споров между крестьянами, результатом которых становились гражданские иски, а подчас и уголовные дела. По мнению контролеров из Рабкрина в 1927 г., подобные мелкие конфликты были недостойны рассмотрения в судах. Их внесение в судебные реестры только замедляло работу и ослабляло эффективность судов в случае с более важными делами. Решение вновь виделось в декриминализации. В.Радус-Зенькович из Рабкрина предложил для разрешения мелких споров организовывать общественные суды как в деревнях, так и на заводах*9.
Отдельные юристы приветствовали идею создания неформальных «товарищеских» судов и «сельских общественных судов» (СОСы). В них виделся шаг вперед от формальных правовых структур к более социалистическим и революционным формам разрешения споров. Однако участие общественности в данной форме правосудия вызвало оппозицию. Некоторые доказывали, что правосудие, осуществляемое крестьянами, будет менее последовательным, чем правосудие в народных судах. Крестьянский суд мог стать коррумпированным, как когда-то волостные суды времен царизма. Другие считали, что товарищеские суды на заводах и фабриках превратят работников профсоюзов не в защитников, а в надсмотрщиков над рабочими. (В скобках заметим, что такой поворот произойдет вне зависимости от судьбы товарищеских судов.) Большинство работников правосудия в конце концов согласились с идеей общественных судов как наиболее удобного механизма для разгрузки судов от дел по мелким спорам. В марте 1928 г. Совнарком утвердил предложение и принял постановление о создании в виде эксперимента общественных судов50.
В 1928—1929 гг. в ходе культурной революции упор был сделан на радикализм и на поддержку нигилистического и уничижительного отношения к праву. В этом контексте общественные суды превратились из простого эксперимента в 1928 г. в составную часть советского правопорядка в 1930-м. Автор данной книги в одной из своих статей продемонстрировал, что сельские суды показали себя более эффективными институтами, чем товарищеские суды на заводах и фабриках. Однако, освободившись от мелких правонарушителей, скамьи подсуди-
63
мых в результате политики коллективизации вскоре вновь заполнились «преступниками»51.
Когда в 1927 г. Рабкрин предпринял широкое обследование судебных учреждений, до предела были загруженными не только суды, но и тюрьмы. Разрешение данной проблемы стало частью конфликта между чиновниками из Наркомюста и тюремными властями из Народного комиссариата внутренних дел РСФСР (Наркомвнудел). В первооснове этого «тюремного кризиса» была неспособность местных советских властей обеспечить исполнение приговоров, не связанных с лишением свободы, в частности приговоров к принудительным работам. У большинства местных властей не было финансовых и людских ресурсов, а также организационных возможностей для реализации трудовых проектов для осужденных (особенно в условиях безработицы). В такой ситуации власти попросту игнорировали решения судов. Со своей стороны, судьи быстро поняли, что без проведения в жизнь приговоров к принудительным работам судебные решения не имели смысла и лишь подрывали авторитет суда. В результате в 1925 г. судьи начали использовать краткосрочные приговоры к тюремному заключению вместо приговоров, не связанных с лишением свободы. Так как тюрьмы оказались переполненными, тюремные власти увеличили применение условно-досрочного освобождения. Нередкими были амнистии заключенных. Эта практика работников Наркомвнудела раздражала судей и их руководство в Наркомюсте. Судебные власти считали, что администрация тюрем злоупотребляла своим правом усмотрения и обращала его против карательной политики судов.
Пока два комиссариата обменивались взаимными обвинениями, рассмотрение дел взял в свои руки Совнарком. Осенью 1927 г. Совнарком заслушал доклады двух противоборствующих сторон и Рабкрина и постарался достичь компромисса. В постановлении от марта 1928 г. Совнарком призвал Наркомюст обеспечивать замену краткосрочных приговоров к лишению свободы принудительными работами во всех случаях, когда это представлялось возможным с точки зрения закона. В свою очередь, Наркомату внутренних дел предписывалось умерить свой пыл в досрочном освобождении заключенных и проведении амнистий. Совнарком предписал обоим наркоматам разработать планы по улучшению постановки дела принудительных работ.
Однако московские комиссариаты не смогли заставить местных руководителей обеспечить реализацию этих решений. Судьи отказывались сотрудничать с властями и выносить приговоры, которые они считали неразумными. В течение всего 1928 г. судьи в РСФСР игнорировали директивы Наркомюста, которые предписывали им шире применять осуждение к принудительным работам. В свою очередь, тюремные власти продолжали регулировать населенность тюрем путем досрочного освобождения заключенных. В январе 1929 г. руководство Наркомюста издало директиву, которая угрожала судьям уголовным преследованием в случае их противодействия новой политике. Судьи подчинились. Санкция принудительного труда, не связанная с лишением свободы, восстановила свою прежнюю главенствующую позицию в арсенале наказаний советских судов и сохраняла ее до середины 30-х годов. Однако тюрьмы не получили никакой передышки. Возросший уровень репрессий в годы коллективизации привел к тому, что тюрьмы оставались заполненными до предела. Одновременно эти 64
репрессии обеспечивали контингенты заключенных для организуемых лагерей ОГПУ52.
Преодоление так называемого «тюремного кризиса» имело широкое значение. Оно представляло собой первую крупную попытку политических руководителей и бюрократов разработать и провести в жизнь уголовную политику, вынося ее за пределы границ законодательства. До марта 1928 г. такое случалось нечасто. Подводя итоги, можно напомнить, что во время кампании по борьбе с растратами Наркомюст предписывал судьям выносить более суровые приговоры. СНК указывал Наркомату уделять особое внимание борьбе с хищениями. Как правило, власти стремились придать уголовному правосудию новую форму путем внесения изменений в законодательство, например, поощряя судей более широко применять приговоры, не связанные с лишением свободы. Власти добились того, что уголовный кодекс 1926 г. предоставлял больше возможностей для вынесения таких мягких приговоров, чем версия кодекса образца 1922 г.53. До марта 1928 г. на заседаниях СНК чаще рассматривались вопросы финансового и организационного порядка, чем политические проблемы54. До 1928 г., когда советские ученые-правоведы писали об уголовной или о карательной политике, они констатировали то, как действовали советские судьи, но не рассматривали предписания по поводу вынесения приговоров,’спущенные в суды политическим руководством55.
После мартовского постановления 1928 г. это положение изменилось кардинальным образом. На этот раз СНК не просто предложил внесение изменений в законодательство, а обязал Наркомюст предписать судьям, как они должны были использовать свое право усмотрения, предоставленное им законом. Стремясь обеспечить выполнение этого постановления, нарком юстиции Н.Янсон в январе 1929 г. даже выступил с угрозой в адрес сопротивляющихся судей, пообещав, что они будут подвергнуты судебному преследованию. Выступление Янсона некоторые юристы квалифицировали как «хулиганское». Но оно было симптоматическим предвестником грядущих перемен56. В будущем политические руководители и начальствующий состав органов прокуратуры и суда в Москве будут часто направлять ход развития уголовной политики без проведения синхронных изменений в законодательстве. Исследования в области уголовной политики будут сосредотачиваться на всевозможных инициативах вождей и властей вообще: будь то законы, постановления, ведомственные циркуляры и распоряжения, речи или газетные «передовицы».
Упрощение уголовного процесса
Дискуссия 1927—1928 гг. об упрощении следствия и судопроизводства развернулась вокруг проекта нового уголовно-процессуального кодекса, разработанного заместителем народного комиссара юстиции Н.Крыленко. Отдельные из предложений Крыленко вызвали такую ярую оппозицию, что принятие проекта кодекса было отложено. Правительственные учреждения одно за другим настаивали на пересмотре текста. Ключевые части кодекса все-таки получили официальную поддержку. Одни — путем внесения изменений в действующее законодательство, другие — в форме административных инструкций. Реформы,
3 —1295
65
проведенные параллельно с дискуссией, были не столько лоббированы лично Крыленко или вызваны оппозицией нововведениям, сколько стали результатами предложений, выдвинутых ранее в ходе обследования судебной системы работниками Рабкрина. Более того, эти изменения пользовались широкой поддержкой в системе государственного управления и на местах.
В.Радус-Зенькович, М.Полевой-Генкин, А.Герцензон и другие проверяющие советской уголовной юстиции из Рабкрина были потрясены уровнем неэффективности судопроизводства. Одним из самых серьезных симптомов кризиса был большой процент уголовных дел, которые открывались, проходили через стадии следствия или дознания, но прекращались в судах уже на распорядительных сессиях или оканчивались оправдательными приговорами во время процессов. Группа инспекторов из Рабкрина прекрасно отдавала себе отчет в том, что ни милиция, ни следствие не проводили удовлетворительного досудебного расследования. Инспекция также пришла к выводу о том, что ни один из механизмов фильтрации судебных дел на стадии от завершения расследования до поступления дел в суды не был эффективным. С одной стороны, следователи приостанавливали все дела, которые милиция определяла как мертворожденные. С другой, следствие просто штамповало обвинительные заключения по делам, которые органы внутренних дел считали готовыми для судебного разбирательства. Прокуроры проделывали идентичные операции с делами, подготовленными следователями.
Единственным выходом из этого тупика, по мнению рабкринов-ских ревизоров, было полностью отменить распорядительные заседания в судах. Такой шаг сделал бы следователей и прокуроров полностью ответственными за досудебную фильтрацию дел. Это, в свою очередь, в случае успеха эксперимента сэкономило бы время судей и заседателей^7.
Ликвидация досудебных разбирательств при суде была основным предложением Рабкрина в его программе реформирования судебного процесса. В то же время реформаторы призвали к дальнейшим изменениям как в работе следователей, так и суда. Рабкрин поддержал борьбу прокуратуры за полный контроль над следствием. Рабкрин также стремился добиться сокращения бумажной волокиты, в ходе которой дважды оформлялась одна и та же документация. В духе этого вывода Рабкрин предложил, что любое ведомство (милиция, прокуратура, следственные органы и т.д.), которое занималось досудебным расследованием, должно составлять также обвинительное заключение. Другими словами, для большинства судебных дел, рассматриваемых органами внутренних дел, вся подготовленная милицией информация не должна была копироваться следствием и заноситься в другие формуляры. На долю следователей оставалась лишь проверка правильности этой информации58. В дополнение к этому Рабкрин был готов начать всеобъемлющую реформу, направленную на разделение обязанностей внутри судебных органов. Эта мера включила бы в себя децентрализацию самих судов и системы пересмотра кассационных жалоб. По этому плану более половины дел, рассматриваемых в то время в областных судах (это составляло 8% всех уголовных дел), передавалось бы во вновь созданные окружные суды или еще на одну ступень ниже, в народные суды. В свою очередь, кассационные жа
66
лобы должны были подаваться в суды не выше областного уровня. Таким образом, Верховному суду РСФСР оставалась бы задача усовершенствования его роли по наблюдению над судопроизводством59.
Весной и осенью 1927 г., когда Рабкрин распространял вышеизложенные предложения, прокурор РСФСР Н.Крыленко выдвигал идею о необходимости нового уголовно-процессуального кодекса. Первый вариант проекта включал изменения, напоминавшие предложения Рабкрина. Одновременно этот документ отражал личные идеи и представления Крыленко. Во всем тексте проекта прослеживалось враждебное отношение к элементам состязательности во время процессов и к обязанности следовать процессуальным нормам. Спор по поводу этих радикальных ударов, нанесенных по правовым стандартам, не заставил себя ждать. Крыленко попал под огонь критики своих коллег, правоведов и рядовых работников юстиции60.
Крыленко был давно недоволен проведением сложных формальных судебных разбирательств в том виде, в котором они реализовывались губернскими судами. Поскольку иногда такие суды оканчивались победой обвиняемых, Крыленко объявил, что наступило время сократить объем состязательности на процессах, ликвидировать нормы, которые защищали подсудимого и давали в распоряжение защитников ресурсы, способные отвести наказание от врагов революции. Крыленко настаивал на том, что Уголовный кодекс 1922 года представлял собой компромисс между философией революционных трибуналов времен гражданской войны (они облегчали преследование врагов) и правилами буржуазного состязательного процесса в том виде, в котором они встречались в царском Судебном Уставе 1864 г. Для того чтобы ликвидировать этот компромисс, Крыленко предложил разрешить присутствие судебной защиты во время процессов исключительно по усмотрению судей. Исключения должны были делаться при следующих условиях: присутствие на суде прокурора, несовершеннолетие обвиняемого или в случае, если на помощь подсудимому приходил профсоюз. Как будто всего этого было недостаточно, Крыленко готов был урезать участие защиты даже в тех разбирательствах, на которые она допускалась. Это достигалось путем расширения возможности судей контролировать ход разбирательства. Проект кодекса давал судьям право прекращать в любое время допрос любого свидетеля, полностью приостанавливать на любом этапе судебное разбирательство, а также вообще не прибегать к судебному разбирательству, если обвиняемый признавал свою вину. В последнем случае суд непосредственно приступал к вынесению приговора61.
В довершение всего этого Крыленко атаковал правовой статус процессуальных правил. Он настаивал на том, что при социализме уголовный процесс должен рассматриваться не как вопрос юридического права, а как техника, а поэтому правила для ведения этого процесса не должны быть обязательными для исполнения. Вместо длинного, замысловатого кодекса, состоящего из 400 статей, судебные работники должны были иметь в своем распоряжении краткий кодекс, который бы определял структуру судебного разбирательства (в первом проекте насчитывалось 83 статьи). В дополнение к этому кодексу издавался бы административный наказ, включавший в себя технические правила для направления работы судей в данный, конкретный момент. Наказ выполнял бы роль «ориентировки», а не роль инструк
ций, подлежащих обязательному исполнению. Крыленко был не первым, кто развивал подобные идеи. Уже в 1925 г. Н.Я.Нахамкин указывал в предисловии к комментарию к Уголовно-процессуальному кодексу 1922 г., что не все, а лишь некоторые нормы кодекса являются обязательными, «другие мы низводим до степени обыкновенных инструкций, отнюдь не претендующих на всю силу “закона”»62. То, что Крыленко встал на подобную точку зрения, имело особое значение. Поддержка такой философии заместителем народного комиссара юстиции придавала ей легитимность и потенциальную возможность достичь статуса официальной политики.
Проект кодекса Крыленко сразу же после его обнародования оказался в центре дискуссии. Предложения Рабкрина отступили на задний план. Обсуждение сосредоточивалось на противоречивых идеях Крыленко, которые добавились к списку вопросов об упрощении судопроизводства, который существовал ранее6<
Почти никто из коллег Крыленко, из официальных судебных работников и правоведов, не согласился с его планом иметь краткий кодекс, дополненный административным наказом. Были исключения среди некоторых лояльных деятелей, особенно среди прокурорской части Наркомюста (например, Н.Лаговиер), которые обеспечили Крыленко поддержку Коллегии Комиссариата. Однако против самой формы кодекса выступили Московская областная прокуратура, Московский областной суд и Пленум Верховного суда РСФСР. Такую же позицию заняло большинство правоведов-марксистов, которые входили в отделение права Коммунистической Академии64. Для некоторых из них вопрос представлялся важным из принципиальных соображений. Другие рассматривали проблему с практической стороны — замена одного документа двумя усложнила бы работу судебных органов, вместо того чтобы облегчить ее. Столкнувшись с такой сильной оппозицией, Крыленко быстро отказался от подобной схемы в следующей версии проекта процессуального кодекса65. Есть основания подозревать, что сделал он это помимо своей воли. Эксперименты с кодексами льстили революционному духу Крыленко. Его коллеги, мягко говоря, не разделяли эксцентричности своего начальника. Они не просто подвергли осуждению форму проекта уголовно-процессуального кодекса. С одинаковой силой они отвергли план Крыленко по созданию странного нового уголовного кодекса, в котором бы отсутствовали списки преступлений и соответствовавших им наказаний, а вместо них вводился сгруппированный перечень преступлений, которым бы соответствовал список наказаний на выбор судей66.
Самые большие споры вызвали те из предложений, содержавшихся в проекте уголовно-процессуального кодекса, которые ущемляли роль судебной защиты. На собрании в отделении права Коммунистической Академии атака Крыленко на состязательный процесс вызвала ярую оппозицию. Руководитель уголовного отдела Института советского строительства А.Я.Эстрин (он также был прокурором) доказывал, что состязательный процесс необходим для того, чтобы суд был признан легальным. Лишение «обвиняемого трудящегося» права на защиту он охарактеризовал как «левый уклон». Председатель Верховного суда РСФСР П.Стучка заявил, что состязательный процесс и связанные с ним принципы (такие, как неприкосновенность личности, гласность и право на защиту) представляли собой «культурные до- 68
68
стижения человечества», которые должны быть сохранены, а не буржуазные институты права, без которых вполне можно обойтись. Стучка утверждал, что состязательный процесс должен применяться в целях «помощи нашим трудящимся», и добавил, что у Советской власти не было причин ждать сто лет, как это сделали французы, для того чтобы предоставить своим гражданам полную защиту на суде. Стучка имел в виду судебную реформу во Франции в 1897 г., в ходе которой судебная защита была, наконец, допущена на стадию предварительного рассмотрения дела67. В последнем вопросе у Крыленко, однако, нашлась поддержка. Несмотря на страстные выступления Председателя Верховного суда Стучки, Пленум Верхсуда проголосовал за ограничения прав защиты, предложенные Крыленко. Точно так же поступило большинство членов Московского областного суда (вопреки возражениям его председателя)68. Однако в этом вопросе Стучка и Эстрин, по-видимому, выражали общественное мнение полнее, чем их оппоненты. В ходе опроса, организованного среди членов профсоюзов Ленинграда, областной суд обнаружил, что существовала широкая поддержка института судебной защиты и роли адвокатов в суде69. Высшие правительственные чиновники, которые не были юристами, также с подозрением отнеслись к мудрым предложениям оскопить институт защиты. Члены комиссии, назначенной СНК с целью просмотреть самый последний по времени проект (1928 г.), равно как и комиссия Малого Совнаркома (1929 и 1930 гг.), настаивали на изменении положений о праве на защиту. Планка ограничений постепенно снижалась, пока не исчезла полностью к 1931 г. Несмотря на все это, частью третьего проекта кодекса, подготовленного Крыленко в 1931 г., оставалось положение о праве судей на приостановление деятельности защиты во время судебных разбирательств70.
Проект уголовно-процессуального кодекса Крыленко никогда не был утвержден и не приобрел силу закона. В 1929 и 1930 гг. происходили дополнительные проверки и вносились изменения в текст проекта из-за неурегулированности проблемы допуска судебной защиты к рассмотрению дел. Хотя Крыленко не прекращал своих усилий по принятию кодекса, делать это к 1931 г. стало уже поздно. В условиях войны против крестьянства было невозможно обнародование любого кодекса законов. К 1934 г., когда воцарилось определенное спокойствие, политика упрощенчества, которую олицетворял Крыленко, уже отжила свой век.
Спор вокруг наступления Крыленко на состязательный процесс не должен заслонять другие элементы в его проекте уголовного кодекса, по которым не было разногласий. Эти элементы стали официальной политикой в Форме законов или административных распоряжений. Прежде всего, Крыленко присоединился к Радус-Зеньковичу и к Раб-крину в их походе за отмену распорядительных сессий судов и передачу функции досудебной фильтрации в руки прокуратуры. Хотя Пленум Верховного суда РСФСР поддержал позицию своего председателя П.Стучки, выступавшего против подобной меры, аргументация юристов не оказала серьезного влияния на решение об отмене распорядительных сессий, особенно после перевода следователей в исключительное подчинение прокуратуры. Почти повсюду прокуроры и следователи поддержали отмену этих сессий, что в октябре 1929 г. было закреплено в законе71. Отныне суд не проверял дела до начала судеб-
69
ного разбирательства. Только в том случае, если судья обнаружил бы серьезные нарушения в деле, созывались предварительные сессии. Во всех остальных случаях дело прямо передавалось в суд. Целью этой реформы было изменение стиля работы следователей и прокуроров. Отныне они несли единоличную ответственность за проверку дел, которые поступали на их рабочие столы. Новая система прокурорской проверки могла бы функционировать удовлетворительно, если бы в прокуратуре работали компетентные кадры и количество поступавших дел оставалось бы на приемлемом уровне. К тому времени, когда реформа была введена в действие, ни одного из этих условий в наличии не было.
Крыленко также поддержал некоторые другие предложения Рабкрина по упорядочению досудебного процесса: уравнивание статусов разных форм предварительного расследования и уменьшение бюрократической переписки. Оба эти положения были включены в проект уголовно-процессуального кодекса. Их поддержали в прокурорских кругах, и они были сначала одобрены в июне 1929 г. директивой Наркомюста, а затем в октябре 1929 г. приобрели форму закона72. Ликвидация различий в статусе дознания, проделанного органами внутренних дел, и следствия, проведенного следователем из прокуратуры, дала возможность освободить следователей от изнурительной обязанности проверять материалы, поданные милицией, а затем составлять обвинительное заключение. Отныне милиция непосредственно готовила заключение, а следователи проверяли эти материалы до их подачи в суд. По мнению одного теоретика-правоведа, этот шаг представлял собой последнюю ступень на пути ослабления системы доказательств73. В инквизиционном процессе было обычным явлением применять в суде доказательства, добытые во время предварительного следствия или допросов, без детального изучения. Эта практика обосновывалась тем, что информация была представлена нейтральным чиновником суда, а не представителем административного органа, каковым была полиция или милиция. Даже в середине 20-х годов этот принцип был скомпрометирован, поскольку следователи работали в оперативном подчинении у прокуратуры. Их полное подчинение прокуратуре в 1928 г. нанесло еще один удар по независимости судопроизводства. Все же теоретически существовали значительные различия в качестве проработки дел, представленных следователями (они были юридическими работниками), и дел, подготовленных органами НКВД. Это оправдывало различный подход к ним в процессе суда. На практике, однако, низкое качество работы следователей сводило все различия к нулю. Качество расследования, даже проведенного ведущими следователями, было таковым, что 49% этих дел были прекращены при их разбирательстве в суде. Вклад следователей в разработку дел, которые поступали из органов милиции, был минимальным. До тех пор, пока работники уголовного розыска и следователи из прокуратуры демонстрировали низкий уровень служебной компетенции, уравнение их статуса не имело никакого практического значения. Все доказательства, поступавшие в суды, были собраны работниками милиции и прокуратуры. Они не только не поступали на независимую экспертизу третьей стороны, но даже не перепроверялись74.
Наконец, Крыленко разделял выводы ревизоров из Рабкрина о необходимости перестройки подсудности внутри судебной иерархии. Ос- 70
70
новным двигателем этой реформы была идея децентрализации и упрощения. Кодекс Крыленко призывал к расширению юрисдикции народных судов за счет как губернских, так и только что образованных окружных судов. Так как очень редко процессы в народных судах проходили с участием судебной защиты, при принятии предложения Крыленко неминуемо бы возросло число судебных слушаний, не омраченных состязательным противостоянием. Крыленко согласился с выводами Рабкрина о том, что некоторые мелкие преступления не заслуживали ни судебного разбирательства, ни кассационного рассмотрения. Для таких преступлений, как отказ приступить к исполнению воинских обязанностей призывником, окончательное решение мог бы вынести один судья75. Объективные условия в стране были благоприятными для принятия предложений Крыленко. В конце 20-х годов децентрализация стала модным лозунгом в советском строительстве. Царство правосудия не было исключением. В 1930 г., после ликвидации округа как административно-территориальной единицы, были ликвидированы и окружные суды, а их функции в основном перешли в ведение народных судов. В то же время, в праве на кассационную жалобу отказывалось всем осужденным и приговоренным на сроки, не превышающие три месяца исправительно-трудовых работ, или к штрафу до ста рублей76.
Эти изменения представляли собой лишь часть из большого списка мероприятий, принятых в годы коллективизации властями различного уровня с целью упрощения процессов следствия и суда. Как мы увидим далее, в 1929 и 1930 гг. работникам суда будет предписано упростить столько процедур, по такому количеству типов дел, что станет вообще непонятным, какие правила оставались в силе.
Рассмотренные в данной главе реформы объединяет одна закономерность. Идея упрощения уголовного процесса и проведенных во имя этого реформ уходит своими корнями в период НЭПа. Тогда на них смотрели как на рецепты от болезней, поразивших систему уголовного правосудия. Если бы НЭП не был свернут, возможно, что эти реформы не приобрели бы нового смысла и послужили бы своему первоначальному предназначению, а именно: смогли бы приспособить уголовное правосудие в СССР к уровню способностей его администраторов.
1 Описание этого обзора см.: Иконников С.Н. Создание и деятельность объединенных органов ЦКК-РКИ в 1923—1934 гг. М., 1971. С. 271— 276. Главными публикациями по этому вопросу следует считать: Зень-кович В. Низовая сеть суда, следствия и прокуратуры (по материалам НК РКИ СССР) в двух частях // ЕСЮ. 1927. № 35. С. 1078-1083; № 36. С. 1109—1114; Полевой-Генкин М. Деятельность низовой (уездной и районной) прокуратуры (по материалам обследования НК РКИ СССР) в двух частях // ЕСЮ. 1927. № 37. С. 1142-1145; № 38. С. 1176—1178; Постановление объединенного заседания коллегии НК РКИ СССР и НК РКИ РСФСР «Низовая сеть судебно-следственных органов и прокуратуры» в двух частях // ЕСЮ. 1927. N? 39. С. 1222— 1225; № 40. С. 1255—1257; Радус-Зенькович В. Судебная система: прокуратуры (Система построения, работы, руководства) (По материалам НК РКИ РСФСР) в двух частях // ЕСЮ. 1928. № 30. С. 829-832; № 31. С. 853—856; Зенькович В. Низовая сеть суда, следствия и прокуратуры (К реорганизации судебного дела) // Известия. 1927. 11 ок
71
тября. С. 6. Также см. исследование, написанное консультантом Рабкрина А.АТерцензоном: Борьба с преступностью в РСФСР. М., 1928.
? Роднянский А. Работа органов дознания в 1927 году (по отчетам губ-прокуроров) И ЕСЮ. 1928. № 36—37. С. 991—997; Кожевников М.В. За создание единого аппарата по расследованию преступлений // ЕСЮ. 1928. № 12. С. 353—354; Zelitch J. Soviet Administration of Criminal Law. Philadelphia, 1931. P. 348.
3 Радус-Зенькович В. Судебная система. Ч. 2.
4 Полевой-Генкин М. Деятельность низовой прокуратуры. Ч. 1.
5 Радус-Зенькович В. Низовая сеть суда, следствия и прокуратуры. Ч. 1; Zelitch J. Soviet Administration of Criminal Law. P. 353.
6 Роднянский А. Карательная политика губернских судов по контрреволюционным преступлениям в 1926 г. // ЕСЮ. 1927. № 33. С. 1009— 1011.
7 Полевой-Генкин М. Деятельность низовой прокуратуры. Ч. 2.
8 Solomon Р., Jr. Soviet Penal Policy, 1917—1934: A Reinterpretation 11 Slavic Review. 1980. Vol. 39. № 2. P. 195-208.
9 Зенькович В. Низовая сеть суда, следствия и прокуратуры. Ч. 2.
i0 Тагер А.С. Основные проблемы кассации в советском уголовном процессе // Проблемы уголовной политики. 1937. № 4. С. 67—68; Zelitch J. Soviet Administration of Criminal Law. P. 271—320.
11 Там же; Гайлис К. Доклад о работе Уголовно-Кассационной Коллегии Верховного Суда за 1928 г. // Судебная практика. 1929. № 10. С. 8—14; № 11. С. 3—6; Радус-Зенькович В. Судебная система. Ч. 2.
12 Челышев М. Пять лет работы УКК Верхсуда РСФСР // Рабочий суд. 1928. № 8-9. С. 677-684.
13 Zelitch J. Soviet Administration of Criminal Law. P. 316.
14 В Ленинграде, где отдельные судьи в народных судах имели формальное юридическое образование, в 1926 г. только 8,7% их приговоров были обжалованы. В том же году в Харькове были обжалованы 42% приговоров народных судов (Нахимсон Ф.М. Работа судебно-следственных органов Ленинградской губернии за 1926 год // Рабочий суд. 1927. № 4. С. 258—260; Сорок семь тысяч неразрешенных судебных дел // Правда. 1926. 27 октября. С. 4).
15 Гайлис К. Доклад о работе... за 1928 год. Ч. 1. С. 10.
16 Solomon Р.Н., Jr. Local Political Power and Soviet Criminal Justice 1922— 1941 // Soviet Studies. 1985. Vol. 37. № 3. P. 306-310.
17 О политических кликах в губерниях (позднее в краях и областях) см.: Rigby Т.Н. Early Provincial Cliques and the Rise of Stalin // Soviet Studies. 1981. Vol. 33. P. 3-28.
18 Утевский Б.С. Общее учение о должностных преступлениях. М., 1948. С. 257—269; Герцензон А.А. Основные тенденции динамики преступности за десять лет // Советское право. 1928. № 1.С. 69—85; Сборник циркуляров Наркомюста РСФСР за 1922—1926 гг. М., 1927. С. 267 и далее.
19 «О положении в Смоленской организации». Постановление ЦКК, согласованное с ЦК ВКП(б) Ц Известия ЦК. 1928. № 16-17. С. 15-16. Также см.: Brower D. The Smolensk Scandal and the End of NEP // Slavic Review. 1986. Vol. 45. № 4. P. 689-706.
20 Leroy-Beaulieu A. The Empire of the Tsars and the Russians. New York, 1894. P. 270-291; Wallace D. Russia. London, 1912. P. 542-544; Czap P., Jr. Peasant Class Courts and Peasant Customary Justice in Russia, 1861— 1912 11 Journal of Social History. 1967. Vol. 1. № 2; Уголовный кодекс РСФСР (1922). Ст. Ill; Уголовный кодекс РСФСР (1926). Ст. 114 //
72
Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР, 1917-1952 / Под ред. И.Т.Голякова. М„ 1954. С. 116, 256.
21 Либ. Ложный донос И Правда. 1926. 5 ноября. С. 6; Либ. Дискредитирование власти И Там же. 1928. 12 января. С. 6; Дигаров К. Судья-взяточник // Крестьянский юрист. 1928. № 23. С. 2; Либ. Разложившиеся // Правда. 1929. 5 марта. С. 5; Судьи, купленные бандитами // Там же. 1929. 23 марта. С. 5; Либ. Дела рязанских судебных работников // Там же. 1928. 12 марта. С. 6; Говоров Л. Вопиющие безобразия в Тверском губсуде И Там же. 1929. 19 января. С. 3; Говоров Л. Судебный аппарат Тверской губернии нуждается в генеральной чистке // Там же. 1929. 2 февраля. С. 4.
22 Немцев Н. О дисциплинарных проступках наших судей // Рабочий суд. 1925. № 47—48. С. 1755—1758; Стельмахович А. Чистка органов юстиции, ее цели и задачи // ЕСЮ. 1929. № 26. С. 594—595.
23 Роднянский А. Работа органов дознания в 1927 году (по отчетам губ-прокуроров) Ц ЕСЮ. 1928. № 36-37. С. 991-997.
24 Мих. Типограф. Процесс бывших сотрудников Смоленского уголовного розыска (по материалам предварительного и судебного следствия) // Суд идет. 1929. № 6. С. 303—305; Арест начальника Ленинградского областного угрозыска И Правда. 1929. 30 января. С. 2; Арест начальника Астраханского уголовного розыска // Там же. 1929. 27 июня. С. 4.
25 Либ. Деревня Чутей // Правда. 1926. 23 октября. С. 6.
26 Доклад Народного Комиссара Юстиции РСФСР тов. Янсона — Отчет НКЮ РСФСР Ц ЕСЮ. 1929. № 9-10. С. 193-212.
27 Брискин Б. Некоторые итоги борьбы с хулиганством // ЕСЮ. 1928. № 16. С. 491—494; Weissman N. The Soviet Campaign against Hooliganism in the 1920s — доклад, прочитанный на конференции Американской ассоциации историков в 1986 г.
28 В момент наивысшего роста паники (сентябрь—октябрь 1926 г.) пресса расценивала факты группового изнасилования женщин как хулиганские акты. Позднее при освещении этих дел подобное определение состава преступления уже не встречалось (Обвинительное заключение по делу сорока хулиганов // Правда. 1926. 14 октября. С. 3; Приговор по Чуба-ровскому делу // Правда. 1929. 29 декабря. С. 5).
29 О мерах борьбы с уличным хулиганством, бесчинством на почве пьянства. Циркуляр НКЮ № 252 и НКВД № 677 от 14 декабря 1925 г. Ц Сборник циркуляров Наркомюста РСФСР. С. 277—279.
30 «О мероприятиях по борьбе с хулиганством». Постановление СНК от 29 октября 1926 г. И Бюллетень НКВД. 1926. № 28. С. 279.
31 Немцов Н., Корницкий Д. Ревизионные заметки // ЕСЮ. 1928. № 40— 41. С. 1055-1057.
32 Сборник циркуляров Наркомюста РСФСР за 1922—1925 гг. С. 24—57; Перечень отчетных сведений, подлежащих представлению местными органами юстиции в НКЮ // ЕСЮ. 1929. № 398—399.
33 Немцев Н. О дисциплинарных проступках наших судей.
34 Во время кампании 1925 г. по борьбе с разворовыванием государственных средств Наркомюст требовал составления ежемесячных отчетов («О мероприятиях по борьбе с растратами». Циркуляр от 26 августа 1925 г., № 167 // Сборник циркуляров Наркомюста. С. 267).
35 О роли кампаний в опыте советской истории см.: Kenez Р. The Birth of the Propaganda State. Soviet Methods of Mass Mobilization 1917—1929. Cambridge, 1985.
36 Rigby Т.Н. Stalinism and the Monoorganizational Society I I Stalinism / Ed. by R.Tucker. New York, 1977. P. 53-76.
73
37 Согласно положению о Комиссии Политбюро по политическим (судебным) делам местные партийные руководители должны были представ--л лять документы по делам, которые они считали политически важными, я а также по которым они хотели организовать показательные суды.
Предполагалось, что материалы по наиболее важным делам комиссия должна была передавать непосредственно на рассмотрение Политбюро ЦК. Положение подчеркивало, что местные партийные органы не имели права давать указания по таким делам судам или учреждениям прокуратуры без разрешения Политбюро. В сентябре 1928 г. в состав комиссии входили нарком юстиции Н.М.Янсон (председатель), В.Р.Менжинский (председатель ОГПУ) и М.Ф.Шкирятов (член Центральной контрольной комиссии ВКП(б)) (Положение о комиссии ЦК ВКП(б) по политическим] (судебным) делам (утв. Политбюро ЦК ВКП(б) 23 сентября 26 г.) // Сталинское Политбюро в 30-е годы. Сборник документов / Сост. О.В.Хлевнюк и др. М., 1995. С. 58).
38 Совет народных комиссаров РСФСР об очередных задачах НКЮ // ЕСЮ. 1926. № 30. С. 913—916; В Совнаркоме (Резолюции СНК РСФСР по отчетному докладу Наркомюста) // Там же. С. 927—928; Пятнадцатый съезд ВКП(б). Декабрь 1927 г. Стенографический отчет. М., 1961. Т. 1. С. 527.
39 Там же. С. 613.
40 Bailes К. Revolution, Work and Culture: The Controversy over Scientific Management in the Soviet Union, 1920—1924 11 Soviet Studies. 1977. Vol. 29. № 3. P. 373—394; Carr E.H. Foundations of a Planned Economy 1926— 1929. London, 1971. Vol. 2. P. 306—324; Лаговиер H. Задачи органов юстиции в связи с проведением режима экономии // ЕСЮ. 1926. № 34. С. 1009—1012; В коллегии НКЮ: Мероприятия по режиму экономии в органах НКЮ Ц ЕСЮ. 1926. № 54. С. 1239.
41 Юридический календарь на 1923. М., 1923. С. 225. В 1925 г. В.Радус-Зенькович стал председателем ЦИК и наркомом РКИ Белорусской ССР (Иконников С.Н. Создание и деятельность объединенных органов ЦКК-РКИ. С. 66).
42 Зенькович В. Низовая сеть суда, следствия и прокуратуры.
43 Сольц А. О революционной законности // Правда. 1925. 25 ноября. С. 4; Крыленко Н. По поводу «философских размышлений тов. Сольца о революционной законности», о «старом» и «новом» праве и о практическом смысле его предложений // Правда. 1925. 8 декабря. С. 4; Сольц А.
। Прокурорская критика // Правда. 1925. 16 декабря. С. 4.
44 Пятнадцатый съезд ВКП(б). С. 577—598.
45 На XV съезде ВКП(б) Сольц критиковал прокуратуру за ее неспособность преследовать местные партийные и советские власти, которые допускали нарушения законности. В то же время он обвинял милицию и суд за то, что они подвергали судебному преследованию из-за пустяковых правонарушений слишком много рабочих и крестьян. По мнению Сольца, это происходило из-за чересчур усердного и формалистского применения законов о борьбе с хулиганством и воровством. Власти критиковались Сольцем за проведение «показательных судов» с их предубеждением против обвиняемых. Во время НЭПа Сольц направлял большую часть своих стрел против несправедливостей, допущенных судебными работниками, которые усердно следовали букве закона или увязали в волоките своих бюрократических процедур. Во время коллективизации Сольц обнаружит больше несправедливостей, связанных с нарушением все той же «социалистической законности» со стороны местных властей. См., например: Сольц А. Наша карательная политика (Обследование московских тюрем) // Правда. 1923. 22 августа. С. 1;
74
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
Сольц А. Нелепое дело // Правда. 1928. 2 января. С. 2; Улучшить качество работы судов // Советская юстиция. 1931. № 24. С. 13—16; Задачи советского суда в новой обстановке (из доклада т. Сольца на Всесоюзном партсовещании по вопросам судебной работы) // СЮ. 1933. № 10. С. 1-3.
Carr Е.Н. Socialism in One Country, 1924—1926. Baltimore, 1970. Vol. 2. P. 498-501.
Зайцев П. Революционная законность или революционная целесообразность Ц ЕСЮ. 1925. № 51. С. 1573—1575; Нехамкин Н. Революционная законность на местах // ЕСЮ. 1926. № 2. С. 33—34.
См., например: Сольц А. О революционной законности.
Solomon Р.Н., Jr. Criminalization and Decriminalization in Soviet Criminal Policy, 1917—1941 // Law and Society Review. 1981—1982. Vol. 16. № 1. P. 15—21; Зенькович В. Низовая сеть суда, следствия и прокуратуры. Ч. 1.
Solomon Р.Н. Criminalization and Decriminalization in Soviet Criminal Policy.
Там же. С. 27—34.
Solomon P.H. Soviet Penal Policy, 1917-1934. P. 204-208.
Ширяев В. Уголовный кодекс РСФСР редакции 1926 г. // Право и жизнь. 1927. № 2. С. 51-59.
См., например: В Совнаркоме.
См., например: Ширвиндт Е. Перспективы уголовной политики и лишение свободы // Проблемы преступности. М., 1928. № 3. С. 3—16. «О карательной политике и состоянии мест заключения». Постановление В ЦИК и Совнаркома РСФСР от 26 марта 1928 г. по докладам НКЮ и НКВД Ц ЕСЮ. 1928. № 15. С. 417-419; Доклад Народного Комиссара Юстиции. С. 209.
Зенькович В. Низовая сеть суда, следствия и прокуратуры; Постановление объединенного заседания. Следует обратить внимание на то, что мелкие судебные дела, которые поступали из органов внутренних дел непосредственно в суды без формальной проверки следователями (в соответствии со статьей 1052 Уголовно-процессуального кодекса), отныне должны были просматриваться судьей единолично.
Зенькович В. Низовая сеть суда, следствия и прокуратуры. Ч. 2. С. 1110—1111; Полевой-Генкин М. Деятельность низовой прокуратуры. Ч. 1.
Постановление объединенного заседания. С. 1223; Радус-Зенькович В. Судебная система и прокуратура. Ч. 1, 2.
Крыленко Н. Пора // Революция права. 1927. № 4. С. 84—91; Тезисы о реформе УПК. Постановление коллегии Наркомюста РСФСР от 9 июня 1927 г. // ЕСЮ. 1927. № 47. С. 1471-1473; Крыленко Н. К проекту нового УПК И ЕСЮ. 1927. № 47. С. 1457—1459; Проект Уголовного Процессуального Кодекса РСФСР с постатейным наказом НКЮ о порядке производства уголовных дел в судебных учреждениях РСФСР // ЕСЮ. 1927. № 47. С. 1473-1481; № 48. С. 1510-1520; Реформа советского уголовного процесса: Доклад Н.Крыленко и содоклад А.Я.Эстри-на // Революция права. 1928. № 1. С. 99—119.
Ранее, в 1924 г., в своем выступлении на Пятом Всероссийском съезде деятелей советской юстиции А.Я.Вышинский предлагал не проводить судебного расследования по делам, в которых имелось признание вины со стороны обвиняемого. Вышинский также критиковал сложность процессуального кодекса в целом (Тезисы доклада А.Я.Вышинского // ЕСЮ. 1924. № 12-13. С. 299-300).
75
62 Полянский Н.Н. Очерки развития советской науки уголовного процесса. М., 1960. С. 28.
63 Два заседания в Коммунистической Академии, на которых обсуждался проект, были обобщены в: А.Л. К реформе уголовного процесса (Диспут в Коммунистической Академии) // ЕСЮ. 1928. № 4. С. 115—119. Более подробный отчет о диспуте был опубликован в следующем материале: Реформа советского уголовного процесса: Прения по докладу Н.Крыленко и заключительные слова Н.В.Крыленко и А.Я.Эстрина // Революция права. 1928. № 2. С. 67—93.
64 Лаговиер Н. Перспективы упрощения нашего уголовного процесса // ЕСЮ. 1928. № 3. С. 720; Пленум Верхсуда РСФСР о проекте УПК // ЕСЮ. 1928. № 8. С. 240—241; Реформа советского уголовного процесса: Прения.
65 Проект Уголовно-Процессуального Кодекса РСФСР // ЕСЮ. 1928. № 28. С. 799-803; № 29. С. 818-824; Йодковский А. Проект УПК // ЕСЮ. 1928. № 29. С. 781-784, 905-908.
66 Крыленко настаивал на том, что, ликвидируя принцип дозированного наказания, он исключал из уголовного кодекса принцип «эквивалента», связанный с рыночной психологией. Когда его оппоненты выступили с контраргументами, говоря, что дозирование в юстиции было необходимой составной частью для предотвращения потенциальных преступлений, Крыленко возражал, что ни одно преступление, помимо самозащиты, не может избежать наказания. С самой острой критикой плана Крыленко по устранению «эквивалентности» выступил Е.В.Пашуканис — ученый, который внес наибольший вклад в развитие этого понятия в марксистском анализе правовых отношений. Он соглашался с Крыленко в той части, что предотвращение не требовало спецификации наказаний. Относясь к идее дозированности с некоторым подозрением, Па-шуканис, тем не менее, спрашивал Крыленко, возможно ли исключить «дозы» из арсенала судебных репрессий. «Но различие суда и администрации, судебного приговора и административного имеется. Суд действует на основании норм, заранее известных». Для административных ведомств возможно наличие широкой «дискретности» и отсутствие строгих правил. Даже суды могут осуществлять свою работу в административном режиме. «А если суд будет сегодня решать дело, а завтра, спохватившись, что он узнал еще что-нибудь [...] начнет перерешать свой приговор, — будет суд? Нет, это не будет суд». Такая аргументация Пашуканиса, выдвинутая им в 1929 г., подтверждает вывод американского историка и политолога Юджина Хаски о том, что Пашуканис не заслуживает репутации правового нигилиста, которой его позднее удостоил Вышинский (Крыленко Н.В. Основы пересмотра УК РСФСР, вторая часть (с дискуссией) // Революция права. 1929. № 2. С. 105—130 (цитаты на с. 117—118); Huskey Е. Russian Lawyers and the Soviet State. P. 172).
67 Реформа советского уголовного процесса. Доклад; Тезисы П.И.Стучки о реформе УПК // Революция права. 1928. № 1. С. 120—125.
68 Пленум Верхсуда РСФСР; Проект УПК на пленумах губсудов и совещаниях прокуроров // ЕСЮ. 1928. № 8. С. 242—246; Стельмахович А. К проблемам нашего судоустройства // Пролетарский суд. 1928. № 1— 2. С. 2—9. Московский губсуд был готов отменить участие судебной защиты на процессах целиком и полностью. Этот вопрос был предметом жаркой общественной дискуссии в апреле 1928 г. Ходом дискуссии руководил А.Сольц (Huskey Е. Russian Lawyers and the Soviet State. P. 146).
76
69 Упрощение судебного процесса и роль защитника в суде (Мнение работников суда, прокуратуры и профсоюзов) // Рабочий суд. 1928. № 3. С. 253—255; Huskey Е. Russian Lawyers and the Soviet State. P. 148—149.
70 Вначале было добавлено положение об обязательном участии судебной защиты в разбирательстве дел подсудимых, которые были неграмотны и не могли вести свою собственную защиту. После этого право судей отказывать в привлечении защиты было ограничено делами, которые считались «простыми и однозначными». Наконец, в другой версии проекта привлечение судебной защиты стало обязательным и обеспечение защитой, назначенной судом в случае неграмотности подсудимых, было закреплено в законе (Ундревич В. Уголовно-процессуальный кодекс РСФСР Ц Ежегодник советского строительства и права. М., 1931. С. 379—393; Zelitch J. Soviet Administration. Р. 375—380; Huskey Е. Russian Lawyers and the Soviet State. P. 174—175).
71 Проект Уголовно-Процессуального Кодекса (1927) и (1928); Пленум Верхсуда РСФСР о проекте УПК: Тезисы П.И.Стучки; Ундревич В. Уголовно-процессуальный кодекс РСФСР. В Белоруссии распорядительные сессии были отменены в апреле 1929 г., за шесть месяцев до того, как это было сделано в Российской Федерации (История государства и права Белорусской ССР. Т. 1. (1917—1936). Минск, 1970. С. 442).
72 Проект Уголовно-Процессуального Кодекса (1927); О работе органов расследования и надзора за ними (Резолюция третьего совещания прокурорского надзора, утвержденная коллегией НКЮ 9 апреля 1928 г.) // ЕСЮ. 1928. № 15. С. 420—422; Ундревич В. Уголовно-процессуальный кодекс.
73 Zelitch J. Soviet Administration. Р. 138—139.
74 Детальное описание этой новой системы следствия и доказательств см.: Громов В.И. Предварительное расследование в советском уголовном процессе. Руководство для органов расследования. 5-е изд., испр. и доп. М., 1931.
75 Уголовно-процессуальный кодекс (1928).
76 Кожевников М.В. История советского суда. С. 195—197; Ундревич В. Уголовно-процессуальный кодекс.
Часть II*
ГОДЫ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ
Глава 3.
КАМПАНЕЙСКОЕ ПРАВОСУДИЕ
В 1929 г. коренным образом изменился политический контекст, в котором функционировало советское правосудие. Сталин и его окружение заменили НЭП политикой ускоренной индустриализации и кампанией в сельском хозяйстве, начало которой стало равносильным объявлению войны против крестьянства. Коллективизация имела серьезные последствия для права и уголовного правосудия. Уже зимой 1928 г. Сталин разрешил проведение конфискаций зерна в качестве ответа на действия тех крестьян, которые отказывались продавать хлеб по низким ценам. Ко второй половине 1929 г. подобные административные методы заменили рынок как главный механизм доставки продовольствия в быстро растущие города. Наряду с продовольственной разверсткой, приоритетным ориентиром политики стала коллективизация крестьянских хозяйств. Борьба вокруг этих двух целей составила главное содержание новой гражданской войны. Политические руководители и полномочные представители из городов пытались внести раскол в крестьянство и завоевать деревню.
Война с крестьянами преобразила советское правосудие. Для начала резко сократился объем рассматриваемых гражданских дел. Законы о собственности оказались устаревшими. Судьба уголовного правосудия была несколько иной. Вместо того чтобы потерять свое значение, уголовное наказание стало оружием в развернувшейся борьбе. Работники судебной сферы проводили целые месяцы в деревнях и селах, помогая предавать суду и осуждать тех крестьян, которые отказывались приспособиться к политике режима. Под давлением местных руководителей, требовавших решительных мер, работники прокуратуры и суда часто отказывались от соблюдения процессуальных норм. Их действия напоминали принуждение, с которым отождествляют органы ОГПУ.
Коллективизация оказала влияние на право еще в двух аспектах. Во-первых, в среде местных руководителей и чиновников она поощряла пренебрежительное отношение к законам. Конфискация зерна и другой собственности крестьян, организация колхозов требовали такого уровня внеправового принуждения, что процессуальные нормы попросту превратились в препятствие на пути к достижению политических целей. Во-вторых, мобилизации судебных и прокурорских работников, требовавшие их многомесячного присутствия на местах проведения сельскохозяйственной кампании, привели к ухудшению качества неполитического уголовного правосудия в городах страны.
78
До того момента, когда крестьянство отказалось от сопротивления и вступило в колхозы (а это случилось после голода 1932— 1933 гг.), советское руководство почти ничего не делало для того, чтобы остановить репрессии или восстановить статус закона. Правда, каждую весну власти в центре клеймили левацкие перегибы предыдущей кампании по хлебозаготовкам. Они обвиняли слепой энтузиазм местных властей в совершении наиболее вопиющих нарушений. К тому же некоторые из высших судебных работников поддерживали политику «революционной законности» как средство утихомирить пыл боевиков и восстановить ценности закона. Однако Сталин лично выступил за восстановление авторитета закона только в 1934 г., заявив, что война против крестьянства выиграна и восстановление правового строя приобретало первоочередное значение.
Период коллективизации представлял собой низшую точку падения в истории советского уголовного права. В главах третьей и четвертой настоящей книги рассказывается об этих годах. В третьей главе упор сделан на анализе проведения правосудия методом кампаний, т.е. описывается деятельность работников суда и прокуратуры в деревнях и селах. Мы называем такую юстицию «кампанейским правосудием». В главе изучаются истоки практики кампанейского судопроизводства (1921 — 1929 гг.); его динамика; политическое давление на правосудие на местах и из центра; роль закона как сдерживающего механизма с учетом ограниченных возможностей права. В начале четвертой главы мы остановимся на анализе последствий кампанейской практики для работы советского правосудия; на последующем ухудшении правовых стандартов во время голода 1932— 1933 гг. и на практике обычного правосудия за весь период 1929— 1935 гг. В заключение будет рассмотрена проблема применения уголовного наказания в сфере советской промышленности в 1929— 1935 гг. и значение судебных преследований.
Переход к кампанейскому правосудию
Нарастание принуждения в деревне и мобилизация работников суда и прокуратуры для помощи на хлебном фронте произошли не в один день. Кампания коллективизации, развернувшейся зимой 1930 г., придала этим процессам всеобщий характер, но в некоторых местностях подобные феномены наблюдались и до этого периода. Всегда и везде, где районные власти издавали приказы о сборе зерна, начинали выявляться очертания «кампанейского правосудия». Распространение такого правосудия сопровождало расширение объема хлебозаготовок.
Первая кампания заготовки зерна зимой 1928 г. продемонстрировала характерные особенности грядущего синдрома. Для начала политическое руководство в центре призвало к уголовному преследованию тех, кто выступал против объявленной политики. С этой целью власти расширили сферу применения уголовного законодательства, не потрудившись переписать его. Так, в директиве Политбюро ЦК ВКП(б) в феврале 1928 г. говорилось, что кулаки (якобы богатые крестьяне), которые укрывали излишки зерна от сборщиков хлеба, должны предаваться суду как «спекулянты»1. Более того, местные ру-
79
ководители и активисты на практике применяли методы принуждения, выходящие за пределы, установленные законом и партийной политикой. Установки партии призывали к конфискации зерна только у кулаков. Причем речь шла об излишках зерна, за которые предполагалось платить по минимальным расценкам. Однако в одном округе недалеко от Одессы тройка, созданная секретарем окружного комитета партии, установила обязательства по сдаче зерна не только для кулаков, но и для середняков и даже для бедных крестьян. Члены комиссии приступили к обыскам в жилищах этих крестьян и конфисковывали столько хлеба, сколько им представлялось необходимым. При этом зерно, как правило, не оплачивалось2. За это «искажение партийной линии» отдельные участники операции подверглись судебному преследованию по обвинению в «дискредитации советской власти». Такая судьба была нетипичной для большинства местных властей, которые применяли незаконные методы для изъятия зерна.
В течение 1929 г., по мере того как хлебозаготовки становились высшим политическим приоритетом для руководства страны, соблюдение правовых норм в процессе конфискации зерна все более и более отходило на второй план. Те смелые прокуроры и судьи, которые пытались преследовать наиболее рьяных «перегибщиков», сами рисковали потерять свою работу. «Правда» призывала работников суда и прокуратуры не ставить формальную законность выше политической линии3.
Это не означало, что работники суда и прокуратуры заняли позицию сторонних наблюдателей. От следователей, прокуроров и судей ожидалось оказание помощи руководителям и активистам в деле продразверстки, а не навязывание им правовых стандартов. Для начала необходимо было преодолеть крестьянское сопротивление. Крестьяне не так просто поддавались принуждению. Летом 1929 г. крестьяне начали прибегать к поджогам и нападениям на деревенских активистов, на селькоров и работников сельсоветов. Это была первая реакция на попытки конфискации зерна и раскулачивание. Деяния, которые раньше квалифицировались как обычные преступления (поджог, умышленные телесные повреждения, убийства), стали рассматриваться милицией и судьями как политические преступления (например, терроризм). По мере того, как произвол властей в деревне нарастал, усиливались и ответные действия крестьян. В то время как в 1928 г. суды РСФСР зафиксировали 144 случая терроризма, в 1929 г. они рассмотрели уже одну тысячу дел по данной статье. Наибольшее количество дел по терроризму наблюдалось в Нижне-Волжском крае, где коллективизация шла полным ходом4.
Работники ОГПУ на областном уровне подключались к милиции в расследовании фактов терроризма, однако, как правило, госбезопасность передавала подобные дела в суды. Первоначально, в первой половине 1929 г., судьи в духе прежней традиции продолжали применять умеренные сроки наказания (например, лишение свободы на срок от трех до пяти лет). Постепенно, под давлением выступлений печати, обвинявшей судей в мягкотелости и в «правом уклоне», многие судьи начали менять курс. В начале 1930 г. две трети осуж-80
денных за терроризм были приговорены к 8—10 годам заключения, а одна шестая — к высшей мере наказания5.
Власти смогли широко разрекламировать эти судебные процессы, поскольку дела о сопротивлении крестьян рассматривались в судебном порядке, а не келейно, в недрах ОГПУ. Режим драматизировал конфликты и навязывал свою версию событий при помощи всесоюзной и местной печати и организации показательных судов на заводах и в деревнях. Суд по шахтинскому делу в 1928 г. был построен на сфальсифицированных обвинениях, но он открыл широкое наступление режима на буржуазных специалистов. Таким же образом в 1929 г. сообщения в «Правде» о ряде процессов по подлинным фактам сопротивления крестьян помогли создать в массовом сознании образ кулака как врага политики советской власти на селе. Дьявольский образ нэпмана, частного собственника и родного брата кулака, разоблачался в ходе одного процесса, организованного осенью 1929 г., о котором ежедневно писала «Правда». Работники частных рыболовецких контор в Астрахани якобы подкупили более пятидесяти служащих финансовых и налоговых ведомств. Суд по астраханскому делу проходил в местном театре и длился два с половиной месяца6.
Помимо борьбы с крестьянской оппозицией перед судебными работниками стояла еще одна, более сложная задача. Речь шла о том, как применять законодательство при проведении конфискаций зерна и крестьянских хозяйств (последнее мероприятие преследовало своей целью поощрить коллективизацию). Одно направление атаки предусматривало судебное преследование по обвинению в спекуляции крестьян, запасавших зерно. Начиная с лета 1929 г. наиболее распространенным орудием такой политики стало применение статьи 61 Уголовного кодекса: «отказ от выполнения повинностей, заданий или производства работ, имеющих общегосударственное значение». Задания, о которых шла речь, включали обязательства сдавать зерно, которые индивидуальные хозяйства брали на себя в форме твердых заданий или контрактов. Согласно правилам, введенным в действие весной и летом 1929 г., власти на селе могли вводить эти повинности в отношении кулаков и зажиточных середняков. Невыполнение обязательств рассматривалось как «отказ от выполнения повинностей». Вариант статьи 61 УК РСФСР образца июня 1929 г. предусматривал для нарушивших закон в первый раз штраф до пятикратного объема невыполненного обязательства. В случае повторного нарушения речь шла об одном годе принудительных работ или лишения свободы7.
Практическое применение статьи 61-й и оказание помощи в проведении разверстки зерна и коллективизации в целом требовало личного присутствия властей на селе. Для советских судей и прокуроров поездки в сельские местности не были новостью. С первых годов НЭПа судьи проводили выездные сессии в деревнях, обычно в тех населенных пунктах, где было совершено крупное преступление. Прокуроры также совершали регулярные выезды в поле с целью проверки законности действий сельских властей и выслушивания жалоб крестьян. Тем не менее, в начале 1928 г. третье совещание прокуроров пришло к выводу, что районные и городские власти не уделяли достаточного внимания нуждам села. Резолюция совещания указыва
81
ла, что в будущем судьи должны предпринять нечто большее, чем «эпизодические» наезды в села, где они представали перед местными жителями как какие-то гастролеры. Вместо этого прокуроры были обязаны осуществлять «активное вмешательство на стороне бедноты и батрачества в происходящую на деревне классовую борьбу» путем установления связей с местным активом и во время встреч с крестьянами8. Сердобольные резолюции, принимаемые на конференциях, не меняли стиль поведения прокуроров на селе. Мобилизации и кампании, проводимые местными властями, напоминали вспышки молнии.
С 1929 по 1933—1935 гг. (в зависимости от региона) главным методом проведения политики на селе были кампании. Самые главные из них были приурочены к циклам сельскохозяйственного производства. Весенняя посевная кампания, во время которой устанавливались контрактные обязательства, обычно длилась около шести недель. Осенняя заготовительная кампания продолжалась от двух до трех месяцев. Понятно, что начало и продолжительность этих кампаний менялись в зависимости от географического положения местности. В теплых климатических условиях, где за календарный год собиралось до двух урожаев, соответственно увеличивались сроки кампаний. В дополнение к этому проводились периодические кампании по выборам в местные советы, в ходе которых власти устанавливали классовый и правовой статус крестьянских хозяйств.
В течение 1929 г. судебные и прокурорские работники начали принимать участие во всех этих кампаниях9. Это потребовало определенной организационной перестройки. Судьи и прокуроры должны были проводить недели и даже месяцы вдали от их постоянного места работы. Это неизбежно отрицательно сказывалось на исполнении ими своих непосредственных обязанностей. Один прокурор с Нижней Волги, где циклы кампаний начинались рано, жаловался, что у него оставалась только треть времени для его непосредственной работы10. Еще более серьезными были проблемы, возникавшие в ходе самой кампании. С одной стороны, судебные и прокурорские работники выполняли задачи, которые ставили перед ними власти: действовать быстро и решительно. Молниеносное следствие, суд на месте, обязательное осуждение — вот что ожидалось от судей, которые служили пролетарскому делу. Иногда судьи даже получали конкретные указания о том, какие обвинения выдвигать и какие приговоры выносить11. С другой стороны, представители прокуроратуры и суда были вынуждены выходить за круг своих прямых обязанностей и принимать непосредственное участие в проведении кампаний как таковых. Эвфемизмом, который скрывал это участие, было словосочетание «административная работа». К осени 1929 г. судьи, прокуроры и следователи уже жаловались на необходимость исполнять эти несвойственные им функции12.
Большей частью прямое давление судебные и прокурорские работники испытывали первоначально со стороны областного и местного политического руководства. Это вмешательство во многом определило форму кампанейского правосудия на первом этапе коллективизации. Одновременно Наркомюст РСФСР в Москве также давал своим подчиненным соответствующие указания. В одном циркуляре летом
82
1929 г. Наркомюст указывал, что работники правосудия должны уделять первостепенное внимание делам, связанным с хлебозаготовками, и выявлять кулаков и спекулянтов зерном. В то же время Наркомюст осудил «преступно пассивный, бюрократический формализм со стороны заготовительных учреждений и местных властей». Наркомат обязал судебных работников открывать уголовные дела против должностных лиц, которые не смогли добиться сдачи зерна или выявить крестьян, не выполнявших свои обязательства перед государством. Так впервые судебные работники получили однозначный приказ отдавать местных работников под суд по обвинениям в злоупотреблении властью и в халатности. Во второй директиве, вышедшей позднее летом того же года, судебные власти призывались организовывать группы содействия среди деревенского актива. Предполагалось, что эти группы будут сигнализировать об организаторах беспорядков и оказывать прокурорам помощь в деле проведения обследований на местах13.
К осени 1929 г. московским наблюдателям стало ясно, что судебные работники не только не смогли дать отпор незаконным действиям чересчур ретивых участников кампании коллективизации, но и сами допускали злоупотребления. Участники Второго всероссийского совещания местных судебно-прокурорских работников в ноябре 1929 г. подтвердили, что в нарушение закона и политики классовой дифференциации прокуроры не заостряли свое внимание на кулаках и зажиточных крестьянах. Твердые задания навязывались середнякам и даже беднякам. Они подвергались судебному преследованию за невыполненные разверстки, не говоря уже о спекуляции. В ходе дискуссии на совещании также стало очевидным, что зачастую приговоры выносились на основании голословных обвинений. Следователи не собирали доказательств вины, а судьи не проверяли правдивость представленных материалов. Некоторые из судебных работников резко реагировали на подобные факты. Член Верховного суда РСФСР и начальник юридического отдела Рабкрина, «совесть партии» А.Сольц осудил тех прокуроров, которые сдавались под напором местных властей и позволяли, чтобы допускались подобные злоупотребления. Даже заместитель наркома Н.Крыленко пообещал, что Наркомюст «снова приложит усилия» к тому, чтобы его подчиненные не действовали чересчур ретиво14. Но голоса, призывавшие к осторожному подходу, тонули в море большой политики. Накануне совещания Сталин объявил о начале сплошной коллективизации. Какими бы ни были сомнения судебных и прокурорских работников, они были обязаны заглушить их и проводить объявленную политику. Борьба с «перегибами» отошла на второй план в выступлениях, а также в резолюциях, принятых совещанием. На первое место вышли осуждение «правого уклона» и призывы к наращиванию «боевых темпов». Лозунг, принятый на совещании, звучал следующим образом: «минимум формы и максимум классового содержания в судебных делах, где речь идет о врагах нашего класса»15.
Через несколько дней после окончания совещания обнаружилась открытая конфронтация между понятиями политической целесообразности и законности. В одной из статей в ведомственном журнале Наркомата юстиции председатель Московского областного суда, старый большевик и секретарь партийного комитета аппарата Наркомюста Николай Немцов призвал не обращать внимания на процессуальные
83
нормы. Немцов заявил, что процессуальные нормы мешали, когда речь шла о фактах контрреволюционной деятельности, совершаемой кулаками. Эти нормы «объективно, помимо нашей воли, играют роль защитника нашего классового врага». Поскольку прокуратура и органы суда были тесно связаны с активом, хорошо знавшим положение на местах, считал Немцов, следователям не требовалось много усилий для проведения расследования. Тем не менее, нормы предварительного расследования и судопроизводства, с их «лазейками и возможностями», давали кулацким элементам шанс предъявлять свою версию событий и топить разбирательство в болоте бюрократизма. Возможные удары по обвиняемым запаздывали и теряли свою эффективность16. Аргументы, подобные только что высказанным, можно было нередко услышать от руководителей местных партийных организаций. Для них правовые нормы были препятствием на пути к победе. Но для ведущего юриста, каким был Немцов, высказываться в подобном духе означало, как сказал один из его критиков, «подливать масло в огонь»17. Классическое выражение правового нигилизма, нашедшее свое выражение в позиции Немцова, вызвало критику со стороны ряда работников правовой сферы и ученых-правоведов. Среди последних был Михаил Строгович, который с годами станет ведущим специалистом в области уголовно-процессуального права. Тем не менее, в заключительном комментарии к статье редакция журнала Наркомюста солидаризировалась с позицией Немцова. Признав «левый уклон», выражавшийся в принижении революционной законности со стороны судебно-прокурорских работников, недопустимым, редакция полагала, что эти работники могут быть оправданы, если игнорировали законы, которые они считали устаревшими. От судебных работников требовалось действовать в «установленном порядке»18.
Этот редакционный комментарий появился в журнале «Советская юстиция» в январе 1930 г. Кампания сплошной коллективизации шла полным ходом. События разворачивались быстро, опережая комментарии теоретиков и действия бюрократов. Переходный период окончился.
Природа правосудия
в условиях политических кампаний
С ноября 1929 г. и по крайней мере до 1934 г. кампании на селе занимали главенствующее место в работе народных судов. Весной 1930 г. Сталин лично подверг суровой критике жестокость коллективизации, той самой кампании, которую он сам и начал. Некоторые судебные работники разделили вину за злоупотребления наряду со своими партийными и советскими коллегами19. Но судьба незадачливых «козлов отпущения» не изменила направление течения кампанейского правосудия20. Менялись времена года, приходили и уходили посевные и уборочные кампании, а с ними возрождались новые вспышки борьбы за ликвидацию кулачества и коллективизацию крестьянства. И каждый раз местные власти мобилизовывали судебные кадры. Кампании привели к созданию бригад, состоявших из следователей, прокуроров и судей. Эти бригады совершали набеги в сельскую местность, которые назывались «рейдами» или «наступлениями». Иногда наезжая в деревни на конях, иногда приходя пешком, бригады выдви
84
гали обвинения, проводили расследование, судили и выносили приговоры крестьянам и сельским властям, чьи действия тормозили ход кампаний. Партийные начальники также использовали судебных работников в качестве уполномоченных. Иногда бригады организовывали выездные судебные сессии с целью «ликвидации кулачества»21.
Судебные работники были не одинокими путниками на дорогах кампании коллективизации. Они сопровождали разноликую толпу, состоявшую из советских и партийных работников из городов, а также из активистов, многие из которых применяли насилие и производили аресты крестьян. Участие представителей правоохранительных органов требовалось для проведения конфискаций собственности или для выселения крестьян. Самой важной альтернативой судебным работникам в этом смысле были сотрудники ОГПУ. В деле конфискаций и депортаций кулаков работники ОГПУ играли ведущую роль. Но в 1930 г. у чекистов не было на селе достаточного количества сотрудников, необходимого для проведения самостоятельных действий. Работники органов госбезопасности, подобно судебным властям, должны были опираться на армию помощников и уполномоченных, делегируемых для проведения конкретных мероприятий22.
Во время коллективизации правительство утвердило новые штаты ОГПУ, пополнив его за счет демобилизованных бойцов Красной Армии. ОГПУ не только руководило растущей сетью лагерей и спец-поселений, но также выполняло определенные полицейские функции на селе23. В большинстве районов СССР милиция испытывала недостаток в кадрах, который усугублялся постоянной их текучестью. Работники милиции также втягивались в проведение кампаний, для которых они были слабо подготовлены24. Один районный инспектор жаловался, что зимой 1930 г. он должен был в одном месте противостоять кулацкой агитации за саботаж колхозов, священникам и их пособникам, не позволявшим закрыть церковь, — в другом; кулакам и попам, сопротивлявшимся раскулачиванию, — в третьем; убою скота — в четвертом; беспорядкам на лесоповале — в пятом. Все это вместе, — жаловался милиционер, — и без коня! Начальство в районном отделении милиции, жаловался он, помогало только «бумажными инструкциями»25. Тем не менее, милиция активно принимала участие в кампаниях на селе. Уральская областная милиция отправила в деревню около трех тысяч человек для борьбы с кулацкими элементами. В это число входили курсанты и резервисты кавалерийских частей милиции26.
Однако цель данной книги — деятельность работников суда и прокуратуры, формы и содержание кампанейского правосудия и отличительные черты кампанейской юстиции за период с 1930 по 1934 г.
Расследования и судебные процессы на селе почти исключительно сосредоточились на обеспечении поддержки продразверстки и коллективизации. Главные задачи, выполняемые во время рейдов, сводились к следующему:
1) Оказание давления на крестьян с целью получения зерна и доведение крестьянских хозяйств до состояния банкротства. Это достигалось путем судебного преследования кулаков и середняков по обвинению в невыполнении твердых заданий (статья 61, части 1—3 [т.е. статья 611-3] Уголовного кодекса РСФСР). В меньшей степени применялась статья за спекуляцию (статья 107).
85
&
2) Оказание давления на сельских должностных лиц, таких как председатели сельских советов и колхозов. Судебное преследование за злоупотребление властью и преступную халатность (статьи 109 и 111 УК РСФСР). Это делалось с двойным прицелом. Во-первых, с тем чтобы принудить сельские власти подчиниться приказам районного начальства, особенно в части продразверсток. Во-вторых, выявить «козлов отпущения» в случае провалов в политике коллективизации.
3) Пресечение сопротивления, оказываемого политике коллективизации: поджогов колхозной собственности (статья 589 — поджог, статья 587 — вредительство); агитации против колхозов (антисоветская агитация, статья 5810); убоя скота (статья 791>3); порчи тракторов и сельскохозяйственных машин (статья 792).
4) Защита сторонников режима — должностных лиц, сельских учителей и селькоров, а также двадцатипятитысячников — от нападений или преследований (статья 731 — угрозы должностному лицу, статья 588 — терроризм).
В целях установления личности совершавших преступления прокурорские работники завязывали контакты с местным активом и осуществляли набор сельских жителей в группы содействия. Члены этих групп должны были сообщать прокурорам и следователям о проступках односельчан и оказывать помощь должностным лицам, прибывающим на село.
Судебно-прокурорские работники Центрально-Черноземной области оставили следующий отчет о своей деятельности в ходе кампании коллективизации. За период с 1 января по 15 марта 1930 г., определяемый как «весенняя посевная кампания», 53 бригады работников юстиции совершили 347 выездов на село. Было проведено 253 собрания, по итогам которых составлено 1158 отчетов. 51 человек был осужден по обвинению в терроризме, 117 — за контрреволюционную агитацию, 1544 — за убой скота, 2115 — за невыполнение плана посевной, 753 должностных лица — за халатность или за злоупотребление властью. Осенью, во время уборочной страды, судебные и прокурорские работники провели на селе 8409 человекодней. За невыполнение заданий были осуждены 7347 крестьян, 1414 — получили срок за спекуляцию или за сокрытие зерна, 3066 должностных лиц — за халатность или за злоупотребление властью27. В течение зимы 1930— 1931 гг. Наркомюст направил бригаду своих сотрудников в областной суд Центрально-Черноземной области с целью оказания помощи местным судебным властям. Даже эта бригада была завалена разбором дел, в числе которых было восемь тысяч жалоб по приговорам, вынесенным во время предыдущей уборочной кампании*8.
Хотя абсолютные цифры многое говорят о масштабах карательной операции, они не раскрывают ее хаотической и импровизационной сути. Согласно одному отчету об уборочной кампании 1929—1930 гг., в Дальневосточном крае бригады, посланные на места для расследования дел, «в течение 14 дней объехали 31 село и разрешили 62 дела [...] Естественно, такая установка не могла не отражаться на качестве: суд фактически превращался в исключительный административный придаток, и притом худшего типа, поскольку гастролировавшие сами не знали местной обстановки»29. Когда бригады прибывали в села, они получали информацию от крестьян из числа местных активистов. Организовывались группы захвата и арестовывались крестьяне-едино-86
яичники, подозреваемые в сокрытии зерна. Как правило, бригады незамедлительно рассматривали дела по невыполнению твердых заданий. Согласно одному авторитетному отчету, 52% соответствующих дел рассматривались в день раскрытия факта преступления, остальные 33% — в течение последующей пятидневки30. Суды по возможности организовывались на открытом воздухе посреди поселковой площади или в поле. Например, ряд судов был проведен у избы, в которой размещался Круглицкий поселковый совет. На суде присутствовала вся деревня. Поначалу люди вели себя спокойно. Но как только обвиняемые начали оправдываться, толпа загудела, обвиняя и издеваясь над подсудимыми: «А кто самогон торговал?.. А кто идти в колхоз отговаривал? А кто агитировал против займа?» «Каждый приговор толпа встречала шумным сочувствием». Сессия суда завершилась пением Интернационала31.
Судебные работники на селе были обязаны обеспечивать преследование по тем новым видам преступлений, которые были добавлены к существующим в Кодексе в целях поддержки дела коллективизации. В январе 1930 г. был объявлен преступлением убой собственного скота. В ноябре того же года судебному преследованию стали подвергаться руководители колхозов, забивающих скот всех видов или коров, годных для воспроизводства. В апреле 1932 г. к этому списку был добавлен убой лошадей без получения разрешения ветеринара. В марте 1931 г. к преступным деяниям была причислена «порча трактора»*2.
Тем не менее, основная масса судебных дел, рассматриваемых в это время на селе, затрагивала не новые типы преступлений, а старые, давно закрепленные в уголовном кодексе. Они попадали под три категории: государственные преступления (статья 58, в том числе терроризм, контрреволюционная агитация и вредительство), невыполнение твердых заданий (статья 61), халатность или злоупотребление служебным положением (статьи 111 и 109).
Во время зимней кампании 1929—1930 гг. резко возросло число дел по государственным преступлениям, что продолжало тенденции, наметившиеся в предыдущем году. Однако такие преследования все еще составляли малую долю в общем числе дел33. Отличительной чертой таких дел была суровость приговоров — большинство обвиняемых осуждалось на 8—10 лет заключения, а некоторые — к смертной казни. Квалификация государственного преступления требовала расследования причин и обстоятельств его совершения, а также определения классового происхождения преступника. Однако очень немногие судьи рассматривали такие дела с необходимой тщательностью, независимо от того, рассматривались ли дела в окружных судах во время выездных сессий в селах или на заседаниях областных судов в городах34. Постоянный поток разъяснений и директив, издаваемых Верховным судом РСФСР по делам о контрреволюционных преступлениях, наводил на мысль о том, что судебно-прокурорские власти продолжали выдвигать обвинения по 58-й статье, хотя в 1931 и 1932 гг. уровень ее применения заметно снизился по сравнению с 1930 г.35. С конца 1932 г. дела о хищениях социалистической собственности согласно закону от 7 августа 1932 г. заменили терроризм и антисоветскую агитацию в списке наиболее серьезных преступлений.
Во время кампаний 1930 и 1931 гг. самым распространенным обвинением было невыполнение твердых заданий, т.е. личных обяза
87
тельств по сдаче зерна государству (статья 61). Большие штрафы, которые предусматривались для впервые совершивших это преступление, заставляли крестьян сдавать зерно, предназначенное для личного пользования, и даже продавать свои дома. Однако в ряде таких случаев судьи применяли более суровые санкции — лишение свободы или высылки, запрещенные законом. Подобная практика была поддержана Верховным судом РСФСР с оговоркой: «если только она применялась по отношению к кулакам»36. Во время уборочной кампании в Центрально-Черноземной области только 12% осужденных по статье 61 должны были заплатить штрафы (часто включавшие в себя конфискацию имущества), 15,9% — были лишены свободы на разные сроки и 24,7% — приговорены к выселению (с января 1930 г. разрешенному в качестве замены заключения на срок до одного года), 45,9% были осуждены на принудительные работы. В городах, где большинство правонарушителей имели постоянную работу, принудительные работы без содержания под стражей означали денежные вычеты из заработной платы. В сельской местности такой определенности не было. Поселковые советы, призванные подыскивать соответствующую трудовую повинность, часто игнорировали эту свою обязанность. Иногда местные власти оформляли фальшивые документы о якобы совершенном приведении приговора в исполнение. Когда исправительно-трудовые учреждения, расположенные в городах, наблюдали за приведением приговоров в исполнение, они могли присудить крестьян-правонарушителей к «массовой работе в отдельных областях». Это происходило даже тогда, когда временные рамки для принудительных работ были слишком малы для вынесения подобного наказания37
Какими бы ни были наказания по статье 61 УК РСФСР, с большой долей вероятности можно утверждать, что приговор в конце концов приводил к разрушению крестьянского хозяйства. Причем уязвимыми оказались почти все крестьянские семьи. Хотя твердые задания вводились в действие с прицелом на кулаков и зажиточных крестьян, организаторы продразверстки навязывали задания значительному числу крестьян в каждой деревне. Часто недавние кулаки покидали места постоянного жительства вследствие депортации или самораску-лачивания и бегства в города. В подобных условиях у сельских властей не оставалось иного выхода, как устанавливать задания для крестьян, которые попадали в разряд середняков и даже бедняков. Когда эти несчастные не могли выполнить обязательства, им грозило судебное преследование. Рано или поздно это приводило к развалу хозяйства. Крестьянам, которые не были заключены в латеря или депортированы, не оставалось иного выхода, как вступить в колхоз или покинуть деревню.
Другим приоритетом работы органов юстиции во время сельскохозяйственных кампаний было выявление преступлений, совершенных должностными лицами. Речь, в первую очередь, шла о злоупотреблениях властью и о халатности. Подобные обвинения давали районным начальникам возможность свалить на сельские власти и уполномоченных из райцентров ответственность за «перегибы», допущенные в ходе конфискаций зерна и коллективизации в целом. В Ивановской Промышленной области зимой 1930—1931 гг. были осуждены 1409 должностных лиц. 27,3% из них были председателями или замес
88
тителями председателей сельских советов, 8,4% — председателями колхозов, 28,5% работали в кооперативах, и, наконец, 6,3% были сотрудниками районных исполнительных комитетов. Преследования не щадили новичков, лишенных всякого опыта. Например, председатель одного сельского совета, занимавший должность в течение двадцати четырех дней, был осужден на шесть месяцев принудительных работ за преступную халатность. Его грехи включали в себя то, что он проявил «преступную бездеятельность в даче твердых заданий, не довел плана посевной кампании до села и двора, произвел срыв организации семенных фондов, не принял мер к мобилизации рабочей силы на лесозаготовки, не наложил взысканий на уклоняющихся от платежных заданий»38. Судебные дела подобного рода способствовали высокому уровню текучести кадров в сельских органах власти. Хотя большинство из осужденных получали приговоры, не связанные с лишением свободы, многие из них в результате подобных расследований теряли свою работу39.
Бездумное преследование сельских должностных лиц продолжалось вплоть до середины 30-х годов. Однако основной удар переместился с сотрудников сельских советов и кооперативов на председателей колхозов. Верхний предел приговоров рос вплоть до 1936 г. В течение всего этого периода судебные преследования служили интересам районных партийных и советских руководителей. Они находили виновников провалов на колхозном фронте и одновременно оказывали давление на сельские власти. Нередко уголовные обвинения служили орудием в борьбе различных групп сельских руководителей.
Проводя расследования и судебные процессы на селе, работники суда и прокуратуры не сумели обеспечить соблюдение самых элементарных юридических правил. Руководители Верховного суда РСФСР выделяли четыре вида главных недостатков: крах процессуальных норм и требований доказательств; неспособность определить классовое положение обвиняемого и, где это было целесообразно, жертвы; нарастание политических обвинений; осуждение на сроки, превышающие пределы, установленные уголовным кодексом.
Под давлением кампаний работники органов юстиции полностью отказались от следования процессуальным нормам и стандартам системы доказательств. Характерный случай относится к практике работы Тюменского окружного суда. Во время выездных сессий в деревнях в период первой кампании за коллективизацию (1929—1930 гг.) члены окрсуда вынесли смертные приговоры по обвинению в совершении контрреволюционных преступлений 75 подсудимым. Когда Верховный суд РСФСР рассмотрел эти дела, было установлено, что три четверти судебных заседаний имели место при полном отсутствии свидетелей и пострадавших. Не было представлено документации о социальном происхождении обвиняемых. Наконец, в отдельных случаях не было проведено никакого судебного расследования. Во время кассационного пересмотра Уральский областной суд не только не исправил допущенные ошибки, но усугубил нарушения, издав собственные директивы, требовавшие заслушивать дела без привлечения свидетелей40. Хотя практика тюменского суда может быть признана чрезвычайным событием, она не была исключительной. Обследование дел по контрреволюционным преступлениям, проведенное в сибирских судах в 1930 г., раскрыло «недопустимое упрощенчество судебного процес
89
са, заключающееся в рассмотрении этих дел без вызова свидетелей или с вызовом одних свидетелей обвинения, в систематическом отказе обвиняемым в истребовании оправдывающих их доказательств». Более того, во имя увеличения производительности сибирские власти объединяли в одно судебное разбирательство дела, не связанные между собой. Так, однажды группа из 50 кулаков была обвинена в совершении контрреволюционных преступлений41. Подобным образом ревизоры, проводившие инспекцию судов в первой декаде сентября 1930 г. в Смоленской области, обнаружили, что судьи часто отказывались принимать к рассмотрению доказательства, представляемые защитой. Отдельные судьи также отказывали подсудимым в их законном праве подать просьбу о пересмотре дела в кассационном порядке до момента вступления приговора в силу. Подобная практика заставила одного современника сделать вывод: «Судьи проделали путь от упрощенчества к максимальному упрощенчеству или к уничтожению»4*.
Разрушение процессуальных норм и правил оформления доказательств шли намного дальше того упрощенчества, за которое ратовал Н.Крыленко и которое пользовалось поддержкой Наркомюста. Несомненно, что директивы, поступавшие от руководителей органов юстиции из Москвы, были одной из причин низкого качества кампанейского правосудия. Однако центральные власти поддержали курс на упрощенчество, но не отказ от процедуры и правил вообще. Директивы Наркомюста разрешали ведение упрощенной документации, но не ее отмену; сокращение списков свидетелей, но не суды без какого-либо участия свидетелей. П.Стучка и Верховный суд РСФСР давали указания судьям прекращать рассмотрение во время судебных процессов тех пунктов обвинения, которые не вызывали сомнения, но не отказывать защите в праве представлять доказательства43.
Несмотря на важность такого показателя, как классовое происхождение, судебные власти редко снисходили до выяснения социального положения обвиняемого или потерпевшего, что легко можно было установить путем проверки его или ее имущества или на основании того, использовались ли в личном хозяйстве наемные работники. В глазах местных властей подобные проверки были излишними. Соответственно, игнорировали их и работники юстиции, которые этим властям служили. Например, сопротивление коллективизации квалифицировалось как политическое преступление только в том случае, если обвиняемый был кулаком. Однако для представителя власти, который делал все возможное, чтобы загнать крестьян в колхозы, любой сопротивляющийся был достоин ярлыка «кулака», вне зависимости от его имущественного положения. Поэтому не вызывает удивления то, что в Северо-Кавказском крае «под влиянием “ура-коллективизаторских настроений” отдельные судьи применяли методы голого администрирования в ходе проведения кампаний; они без оснований осуждали середняков и бедняков по обвинению в агитации против коллективизации». Все преступление этих крестьян заключалось в «высказывании своих взглядов на собраниях или в отказе вступить в колхозы»44. Краевой суд отменил многие из этих приговоров. Таким же образом в 1930 г. краевой суд в Сибири прекратил 57,3% дел по 58-й статье, начатых против середняков. На территории Дальневосточного края вскрытие ошибок в «классовой по
90
литике» привело к внесению изменений в половину всех приговоров, вынесенных по политическим делам45.
В то время работники сельскохозяйственного фронта продолжали устанавливать твердые задания для середняков. Закон предусматривал подобную разверстку только в отношении кулаков и зажиточных крестьян. Со своей стороны, судебные работники, не колеблясь, выносили обвинения и осуждали тех середняков, которые не выполняли планы сдачи хлеба государству46. Один работник из Смоленска сообщал, что его коллеги с трудом отличали середняка от зажиточного крестьянина. «Но это, — продолжал наблюдатель, — уже не имело никакого значения, как только кампания входила в ударную фазу. В ноябре 1930 г. после нескольких месяцев попыток соблюдать нормы закона судебные работники в Смоленске допускали конфискацию имущества не только у зажиточных, но и у середняков, а это и значительные штрафы приводили фактически к ликвидации хозяйств»47. Для многих организаторов кампаний подобный результат был абсолютно удовлетворительным. По свидетельству старых работников Наркомюста, «некоторые беднейшие сельскохозяйственные работники рассматривают факт применения твердых заданий по отношению к бедным и середняцким хозяйствам как своеобразную форму давления с тем, чтобы заставить их вступать в колхозы»48. Когда речь шла о заготовке хлеба и об образовании колхозов, мифы о приоритете классовых ценностей улетучивались.
Третьим признаком кампанейского правосудия, который непосредственно вытекал из первых двух, была переквалификация обычных уголовных обвинений в политические. Судебная политика советского режима требовала усиления обвинений, их переквалификации тогда, когда речь шла о нападениях представителей чуждых классов на советских работников. Обвинения в терроризме были обычными, если кулак нападал, убивал или поджигал дом председателя сельского совета или селькора. Следователи и судьи не доискивались, был ли в наличии политический умысел при совершении подобных деяний, не проверялось и классовое происхождение замешанных лиц. К возмущению членов Верховного суда РСФСР и руководства Наркомюста, судебные работники обычно рассматривали как терроризм нападения на сельских должностных лиц, даже если эти нападения были следствием личных конфликтов, подчас на почве пьяных скандалов49. Поджог мог быть квалифицирован как террористический акт, даже если отсутствовали политические мотивы. Иногда жертвы нападения или поджога делали ложные заявления о том, что они были советскими работниками, или сами назначали себя «общественниками-активистами»50. Сельские власти охотно обвиняли в проведении контрреволюционной агитации любого крестьянина, критиковавшего их действия.
Наконец, назначая наказания во время судебных заседаний, проводимых в деревнях, судьи очень часто не соблюдали нормы уголовного кодекса. Как уже говорилось, зимой 1930 г. обычной практикой стало применение санкций, предусмотренных за повторное нарушение (тюремное заключение или депортация), по отношению к тем, кто не выполнил твердые задания только в первый раз. Верховный суд РСФСР поддержал подобную практику51. Судебные власти в центре все чаще выражали сожаление по поводу несоблюдения законов при вынесении приговоров. Они постоянно критиковали тех судей, кото
91
рые подменяли конфискацию имущества раскулачиванием или за халатность приговаривали к высылке и ссылке52. Некоторые из судебных решений имели просто анекдотический характер. Так, судья послал работать в качестве уполномоченных на уборочную двух советских работников, обвиненных в халатности и осужденных к принудительным работам!53
Одним из следствий подобной судебной практики было постепенное ужесточение выносимых приговоров, особенно в отношении дел, связанных с кампаниями. Так, в 1930 г. было запрещено выносить краткосрочные приговоры. В это время только 10% приговоров по РСФСР предусматривали лишение свободы, а в большинстве случаев обвиняемые приговаривались к принудительным работам или уплате штрафов. Однако уже к 1933 г. 29% приговоров предусматривали лишение свободы, причем на более длительные сроки, чем в 20-е годы. В определенной мере рост количества приговоров, связанных с лишением свободы, произошел в силу сокращения приговоров к ссылке и высылке. Большая часть таких приговоров, однако, стала заменой мягких альтернатив, не связанных с лишением свободы54.
Истоки кампанейского правосудия
Самым важным источником кампанейского правосудия было давление, которое оказывали на судей местные власти. Это давление порождало незаконные действия судебных работников и их безразличие к фактам нарушения законов. «Почему судебно-прокурорские работники теряют свое лицо?» — спрашивал один прокурор из Смоленска и сам же отвечал на поставленный вопрос: «Исключительно потому, что на этих работников оказывается чересчур большое местное влияние. Они испытывают большой страх перед обвинением в “уклонизме” В этих действиях лежит основа перегибов и игнорирования революционной законности»55. Многие представители суда и прокуратуры в центре присоединялись к обвинениям в адрес местных работников, хотя московские власти и сами были далеко не безупречны. Особенно Н.Крыленко и некоторые из его соратников по Наркомюсту, поощрявшие следователей и судей следовать политическим приоритетам в ущерб правовым нормам.
Местные партийные и советские власти районного и городского масштабов давали непосредственные указания судебным и прокурорским работникам. Они предпочитали делать это лично, не прибегая к замысловатым бумажным циркулярам. У работников юстиции были причины прислушиваться к указаниям местных властей. Прокуроры и судьи зависели от своих партийных начальников по месту работы, которые решали не только вопросы назначений, но распределяли финансы и различные льготы. В период между 1930 и 1932 гг. от районного комитета партии зависело утверждение и увольнение судей. После 1932 г. отзыв судей требовал согласия областного исполнительного комитета Советов. До 1935 г. суды полностью финансировались по линии соответствующего исполкома, а это означало, что народные суды попадали в зависимость от райисполкомов. Соответствующим образом по воле местных властей решались вопросы о жилье для судей, о денежных средствах для найма штатов судов (машинистки, стенографистки и т.д.), о расходах на поездки (эти расходные статьи
92
считались роскошью), а также такие личные вопросы, как разрешение на отпуск. Теоретически исключительное подчинение прокуроров их начальникам по прокуратуре предотвращало их зависимость от местных властей. На практике независимость от местных начальников была частичной. Назначение новых прокуроров, которое входило в список обязанностей самой прокуратуры, все-таки требовало получения согласия со стороны местных партийных органов. Хотя у партийных руководителей не было права увольнять прокуроров, они могли подавать жалобы на имя их вышестоящих начальников по прокуратуре. Хотя средства на текущие расходы прокуратуры и поступали из бюджета республиканской прокуратуры, местные власти часто предоставляли в распоряжение своих прокуратур дополнительные денежные фонды. Поддержание добрых отношений с властями также могло положительно повлиять на освобождение прокуроров от непосильного бремени особых заданий56.
Для партийных руководителей районного масштаба исполнение политических требований было абсолютным приоритетом. Многие из партийцев верили в свою миссию и вели войну против крестьянства с подлинным энтузиазмом57. Все они находились под давлением своего непосредственного начальства, которое требовало, чтобы зерно было собрано, а крестьянские хозяйства коллективизированы. Провал в этой борьбе мог означать для партийных функционеров увольнение (немедленное или в ходе предстоящей чистки), а также угрозу уголовного преследования.
Местные власти охотно применяли те статьи уголовного кодекса, которые способствовали проведению хлебозаготовок и коллективизации. В то же время, они отвергали все судебные правила и процедуры, соблюдение которых служило препятствием к достижению этих целей. Их презрительное отношение к закону находило выражение в постоянных антиправовых настроениях, проявлявшихся в местной печати, которая намного чаще критиковала «правый уклон», чем «левацкие загибы»58. (Напомним, что в начале 30-х годов местная, т.е. районная и городская, печать находилась в подчинении у партийных комитетов.) Местные партийные начальники часто снимали судей и прокуроров с их постов, обвиняя их в нерасторопности и в «правом уклоне». Один из судей, чей неторопливый ритм работы вызывал нарекания и обвинения в преступной халатности, решив исправиться, за один день заслушал 60 дел и вынес по ним приговоры. Во время кассационных пересмотров сорок из этих приговоров были отменены59.
Некоторые из работников прокуратуры и суда разделяли взгляды местных руководителей. Образно говоря, и те, и другие были сделаны из одного теста. Это были молодые члены партии, вышедшие из народа, не имевшие юридического образования и элементарного знания законов. По крайней мере, на некоторых из них большее впечатление производили социальные изменения в обществе, которые они осуществляли своими руками, чем идеалы права, которые они в теории должны были проводить в жизнь. Прокурор Дальневосточного края оправдывал перегибы, допущенные на огромной территории края, тем, что «ритм был соблюден, а планы по продразверстке выполнены». Другой прокурор предупредил судебных и прокурорских работников, что они проиграют ГПУ в борьбе за ликвидацию политических преступлений, если будут медлить с введением приговоров в силу,
93
ожидая результатов проверки жалоб60. Прокурор Мечено-Ингушской области говорил своим подопечным: «Слушайся не закона, слушайся меня!» Начальник органов внутренних дел Центрально-Черноземной области сказал в Курске, что «законы (Уголовно-процессуальный кодекс) устарели, ими руководствоваться теперь в работе нельзя»61.
Даже если у прокуроров или судей и были сомнения в правильности своих действий, они обычно предпочитали сотрудничать с местными властями. Шла ли при этом речь о проведении политической линии в ущерб закону или о выполнении конкретных просьб и заданий. Мы уже рассмотрели отдельные формы подобного сотрудничества. Прокуроры очень редко призывали к ответу уполномоченных и активистов, которые нарушали законы. Судьи почти бездумно осуждали середняков и бедняков даже в тех случаях, когда невыполнение планов по сдаче зерна государству предполагало преследование только более зажиточных крестьян. Сельские власти игнорировали все процессуальные правила и не обращали внимания на любые доказательства, которые могли привести к оправдательному приговору.
Одним из показателей того, как работники правосудия подыгрывали своим политическим хозяевам, была их готовность обходиться без процедуры обжалования. Местные власти с презрением относились и к обязательным проверкам в порядке кассационного надзора. Соблюдение процессуальных норм при рассмотрении кассационных жалоб не только задерживало вступление приговора в силу, оно также могло привести к изменению приговора. В любом случае задержка или отмена конкретных решений по конфискации зерна или объявления об экспроприации отдельных крестьянских хозяйств вносили сумятицу в решение политических задач, выполнение которых стояло перед прокуратурой. Для того чтобы избежать подобных результатов, прокуроры (конечно же, в нарушение закона) давали указания о приведении приговоров в силу, не ожидая результатов обжалований. Так, у крестьянина могли конфисковать лошадь, а после успешного обжалования он узнавал, что не может получить ее назад. Однако если бы конфискация не была осуществлена немедленно, то осужденный мог продать лошадь, что сделало бы исполнение приговора невозможным и в обратном случае: если бы решение суда и приговор были оставлены в силе. Еще одна уловка, к которой прибегали судьи в целях избежания возможных неблагоприятных для них результатов кассации, заключалась в снижении сроков приговоров к принудительным работам до трех месяцев. При этом судебное дело переходило в категорию, не попадавшую под действие кассации62.
Особую проблему представляло осуждение к высшей мере наказания, т.е. к смертной казни. Начиная с зимы 1930 г. судьи начали применять эту меру поистине в безрассудных размерах. Тогда Верховный суд РСФСР потребовал, чтобы приведение любого подобного приговора в силу получало отсрочку до того момента, когда члены суда провели бы свою проверку, а работники ВЦИКа рассмотрели бы прошение осужденного о помиловании. В дополнение к этому начиная с декабря 1929 г. по принятому секретному решению прокуроры республиканского уровня должны были докладывать Комиссии Политбюро по судебным делам о всех приговорах к смертной казни. Комиссия Политбюро проверяла и утверждала эти приговоры. Однако судебно-прокурорские власти на местах (не говоря уже об их партийных
94
начальниках) просто не могли ждать. Судьи из областных судов буквально бомбардировали Верховный суд республики телеграммами по конкретным делам. Некоторые прокуроры игнорировали «категорический запрет» и приказывали приводить приговоры в исполнение, «потому что прошло семьдесят два часа с тех пор, как телеграмма была послана на имя Верховного суда»63.
Работники суда и прокуратуры с пониманием относились к предложениям местных районных властей по ведению отдельных уголовных дел. Типичными были попытки властей использовать суды для сведения счетов с критиковавшими их сельскими корреспондентами или двадцатипятитысячниками, которые вмешивались «не в свои дела». Власти не только инициировали судебные преследования, но также пытались диктовать исход дела. Так, заведующий организационно-распределительным отделом Даниловского райкома партии приказал судье осудить на два года двух двадцатипятитысячников по обвинению в халатности «с тем, чтобы они не посмели снова появиться в этих местах»64. Другой случай, имевший место зимой 1930 г. в Центрально-Черноземной области, касался учителя, который регулярно критиковал местные власти. На этот раз он потребовал от них лишить избирательных прав кулака, уже осужденного за дачу взятки. Однако кулак был собутыльником председателя районного совета, и учитель получил приказ от районного комитета партии убраться из пределов района, а также повестку с сообщением о том, что против него открыто уголовное дело. Обвинение, выдвинутое против учителя, состояло в том, что «он использовал наемную рабочую силу» (речь шла о женщине, которая стирала учителю рубашки и готовила ему пищу). Представитель облсуда, рассматривавший это дело, отметил «характерную» деталь: «местные следователи и прокуроры покорно смирились с фактом выдвижения подобных смехотворных обвинений»65.
Наряду с постоянным давлением, которое оказывали на работников юстиции местные власти, требовавшие оказания им поддержки в выполнении политических задач, они постоянно получали указания и от своих московских начальников. Выступления, передовые статьи, директивы и инструкции, издаваемые Наркомюстом, республиканской Прокуратурой и Верховными судами СССР, РСФСР и союзных республик, часто ужесточали избранный на местах курс, устанавливали политические задачи, требовавшие нарушения правовых норм. Уточним, что сигналы из центра были противоречивыми, менялись в зависимости от времени их появления и авторства. Однако многие большевики-юристы разделяли политические приоритеты режима и признавали необходимым подчинять закон политическим целям.
Перед руководителями органов юстиции стояла дилемма. Принимая на себя растущие обязательства перед режимом, они в то же время были обеспокоены задачей поддержания элементарного уровня соблюдения законности и качества правосудия. Как юристы, а у большинства работников в центре было юридическое образование, они не могли не испытывать беспокойства, видя противоречия, заложенные в основу проводимой судебной политики. Например, государственная политика и закон ограничивали применение твердых заданий кругом зажиточных крестьян, однако на практике продразверстка затрагивала и середняков. Наркомюст, который ранее призывал юристов целиком и полностью подключаться к проведению кампаний, стал настаивать
95
на пересмотре неправильно рассмотренных уголовных дел. В целях обеспечения двухмесячных поездок уполномоченных судейских работников в «наихудшие населенные пункты» нарком юстиции Янсон просил СНК выделить особую сумму в 100 тыс. рублей. СНК выделил для этой цели 30 тыс.66.
Что же должны были предпринимать работники суда и прокуратуры по фактам наиболее вопиющего насилия и произвола? Должны ли они были привлекать к ответу уполномоченных и их заместителей? Руководителям органов юстиции было непросто дать ответы на эти вопросы. Многие юристы отдавали себе отчет в том, что «перегибы» местных властей до или после свершившегося факта обычно поддерживались московскими властями, если вообще не совершались при непосредственном руководстве из Москвы. В начале 30-х годов среди руководящих работников юстиции не было единства по вопросу о чрезвычайных мерах принуждения. Многие из этих юристов по нескольку раз меняли свою точку зрения на данную проблему.
Как правило, эти изменения прежде всего отражали зигзаги в политике, проводившейся режимом. Весной 1930 г. после открытой атаки Сталина на «перегибы» руководство органов юстиции единодушно выступило за наказание чересчур усердных активистов, а также за соблюдение «революционной законности» в будущем. Однако с лета 1930 г. в условиях новых кампаний эти призывы были забыты. В разгар посевных и уборочных работ политические цели получали приоритетное внимание. В лучшем случае директивы из центра призывали избегать «правого и левого» уклонов. Но после того, как зерно поступало в закрома, было уже легче критиковать злоупотребления, допущенные в ходе прошедшей кампании, в том числе нарушения закона. Однако никогда после весны 1930 г. мы не обнаружим у руководящих работников советской прокуратуры и суда последовательной линии в вопросе о соблюдении закона во время проведения сельскохозяйственных кампаний.
На втором этапе коллективизации — с лета 1930 г. и до лета 1932 г. — руководство органов юстиции в столице и сами ведомства разделились по вопросу о трактовке понятия «законность». Как мы увидим далее, Верховный суд РСФСР и Рабкрин уделяли первостепенное внимание вопросам законности и стали защитниками политики сдерживания. Напротив, Наркомюст, и особенно нарком Крыленко, постоянно напоминали судебным работникам о том, что политические цели стояли превыше всего остального. Наркомюст обеспечивал проведение своей линии путем рассылки указаний о формировании бригад, об активизации работы во время кампаний. Что более важно, Наркомюст требовал от каждого региона детальной отчетности о работе правосудия во время кампаний. Эти отчеты включали в себя данные о количестве человекодней, проведенных на селе; численность и категории начатых уголовных дел, график рассмотрения дел и вынесения приговоров; наконец, количество сделанных докладов и количество людей, привлеченных к работе в активах67. Указания, поступавшие от Наркомюста, могли включать в себя и элементы сдерживания: предупреждения о необходимости избегать «левацких перегибов», призывы следовать классовой линии или указания лучше собирать судебные доказательства. Но эти призывы были сбалансированы предупреждениями о «правом уклоне». Передовицы и статьи, публи
96
куемые в журнале, издаваемом комиссариатом, подчеркивали задачу достижения политических целей.
Если содержание указаний, даваемых Наркомюстом судебным работникам, и несло в себе какое-то подобие соблюдения равновесия, то речи наркома Крыленко явно нарушали этот баланс. Крыленко безусловно поддерживал проводимую политику и поэтому не торопился осуждать «перегибы». В отличие от исполняющего обязанности наркома внутренних дел РСФСР Евсея Ширвиндта (он публично высказался по этому вопросу в марте 1930 г.) и председателя Верховного суда Петра Стучки (он выступил с претензиями в январе того же года), Крыленко впервые осудил чрезвычайщину только в мае 1930 г. Но даже летом он с оговорками выступал за принципы социалистической законности. Среди руководящих судебных работников Крыленко представлял радикальное крыло. В июне 1931 г. в выступлении на совещании судебно-прокурорских работников, где вопросам нарушений законности отводилось первостепенное внимание, Крыленко даже не упомянул об этой проблеме. Отвечая на критику по поводу этого факта, Крыленко высмеял «схематизм» своих коллег, которые призывали «ни при каких условиях не трогать середняка»68. Подобным образом зимой 1932 г. Крыленко подчеркивал необходимость «покончить с классовыми врагами», в то время как другие высказывали сожаление по поводу нарушений, допущенных при проведении в жизнь классовой политики6*.
В дополнение к директивам и расчетам, с которыми выступали руководители юстиции в центре, местные прокуроры и судьи также получали приказы от прокуроров и судей областного уровня. Сигналы, поступавшие от областных структур, были такими же противоречивыми, как и приказы из центра. Областные судьи и прокуроры в своих директивах, обращенных к подчиненным районного уровня, могли одновременно высказывать поощрение по поводу успехов, достигнутых в ходе текущей кампании, и осуждать за «перегибы», допущенные в ходе другой кампании. Кассационные коллегии областных судов регулярно меняли приговоры по делам, неудовлетворительно рассмотренным судьями из народных судов, но делалось это так же непоследовательно. Более того, ход судебных разбирательств на уровне областных судов не отличался от заседаний нарсудов в лучшую сторону. Верховный суд РСФСР был вынужден часто пересматривать многие из решений нижестоящих инстанций70.
Закон как сдерживающая сила
В то время как Наркомюст и Н.Крыленко предписывали прокурорам и судьям оказывать поддержку в деле успешного проведения кампаний, два других центральных ведомства и их руководители подчеркивали необходимость того, чтобы судебные работники поддерживали «революционную законность». Речь идет о Верховном суде РСФСР и о юридическом отделе Народного комиссариата рабоче-крестьянской инспекции (Рабкрин). В обязанности этих учреждений входила борьба с нарушениями законности. Методы работы включали в себя заслушивание жалоб на решения судов и на работу официальных лиц. Деятельность этих ведомств, как никаких других, отражала личные качества людей, которые занимали в них руководящие должности.
4—1295 97
Председатель Верховного суда РСФСР Петр Стучка и заведующий правовым отделом Рабкрина Арон Сольц обладали многолетним опытом в борьбе за создание социалистического правопорядка. Старые большевики с дореволюционным партийным стажем, они подчеркивали значение классового подхода в социалистическом праве и особое внимание уделяли тому, как относятся в судах к представителям трудящихся классов. Когда хлебозаготовки в полную силу ударили по рядовым крестьянам, имевшим мало общего с распространенным образом кулака, Стучка и Сольц были шокированы. В исключительно эмоциональном личном заявлении (весна 1930 г.) Стучка осудил политику по отношению к крестьянству. Подчеркивая свои заслуги в революционном движении, он писал: «Я за революцию, но в данном случае допускается классовый перегиб, и я выступаю против классового перегиба»71. Арон Сольц, который был страстным оратором, защищавшим принцип гибкости в судебной практике, был не менее потрясен судьбой, выпавшей на долю крестьянства. По его мнению, отношение к крестьянству было нарушением элементарных принципов справедливости. Верховный суд РСФСР пытался контролировать эти процессы при помощи проверок деятельности судов низшей инстанции. В инструкциях и решениях по индивидуальным жалобам Верховный суд вновь подтверждал требования об учете классовой принадлежности обвиняемых, о сборе доказательств, обеспечении элементарного заслушивания дел и установленного порядка в вынесении приговоров. Такая позиция была занята Верховным судом в ходе зимней кампании 1930 г. Уже в январе в одном из постановлений была осуждена неудовлетворительная работа Тюменского окружного суда. Особой критике была подвергнута тюменская практика вынесения смертных приговоров на основании голословных обвинений, без допросов свидетелей и выяснения социального положения обвиняемых72. Начиная с этого момента Верховный суд стал применять ужесточенные критерии при рассмотрении жалоб, часто менял обвинительные заключения или пересматривал приговоры, когда устанавливал факты пренебрежительного отношения к процессуальным правилам и стандартам представления вещественных доказательств. Печатный орган Верховного суда сообщал о целом потоке подобных случаев.
В ходе кассационных слушаний по политическим делам (статья 58 УК РСФСР), особенно когда речь шла о вынесении смертного приговора, Верховный суд обычно следовал указаниям Комиссии Политбюро по судебным делам. Согласно резолюции Политбюро от декабря 1929 г., судьи, разбиравшие дела по государственным преступлениям, были обязаны посылать текст приговора в целях его проверки на рассмотрение Комиссии. Заключительное решение Комиссии направлялось в судебный орган, который организовывал кассационный пересмотр. Обычно это был Верховный суд РСФСР. Благодаря работе Комиссии Политбюро удавалось временно держать под контролем процесс вынесения смертных приговоров. Комиссия умеряла чрезмерную суровость приговоров, которая наблюдалась на нижних этажах судебной лестницы. Но, держа в секрете свою роль, Политбюро отдавало право демонстрации «милосердия» в руки Верховного суда73.
Верховный суд, почти не рассматривал политические дела и смертные приговоры. Большая часть акций, направленных на укрощение беззакония, предпринималась судом по собственной инициа
98
тиве. Для того чтобы охватить наиболее широкий круг судей, особенно на уровне нарсудов, Верховный суд РСФСР издавал поток резолюций и инструкций, в которых осуждал многочисленные факты беззаконий, допущенные кампанейским правосудием. Резолюции основывались на судебных делах, которые поступали в суд, а также на специальных обзорах и исследованиях, подготовленных сотрудниками суда. Верховный суд требовал устанавливать классовую принадлежность обвиняемых, прекращать злоупотребления политическими обвинениями и применение процессуальных упрощений (например, сокращение сроков для подачи кассационной жалобы). Постановления также рассматривали такие новые проблемы, как уголовная ответственность лиц, которые незаконно возвращались из мест ссылок, и допустимость применения твердых заданий во время хлебозаготовок по отношению к несовершеннолетним. Верховный суд призывал судей оказывать поддержку двадцатипятитысячникам и защищать сельские власти от бездумного преследования по обвинениям в халатности. Суд также стремился упорядочить применение таких наказаний, как конфискация имущества, ссылка и смертная казнь74. Мы уже рассмотрели вопрос о том, как суд оставил за собой право пересматривать все приговоры по высшей мере наказания и как некоторе прокуроры сопротивлялись этому. В 1932 г. суд пригрозил судебным преследованиям любому работнику, который не соблюдал это распоряжение75.
Указания Верховного суда достигали судебных работников всех уровней. По крайней мере, это ведомство настаивало на том, чтобы корпус советской юстиции четко соблюдал правовые установки и был готов пересмотреть приговоры, в которых обнаруживались нарушения закона.
Верховный суд мог оказывать лишь ограниченное влияние на ход проведения коллективизации, под его опекой находились только следователи и судьи. У суда не было инструментов для того, чтобы влиять на злоупотребления, совершаемые иными должностными лицами и активистами. Суд также не мог предписать прокурорам разбираться с подобными злоупотреблениями. Но эти ограничения не могли заставить председателя Верховного суда РСФСР Петра Стучку молчать о фактах беззаконий. В одной речи весной 1930 г. Стучка осудил все местные инициативы, которые пренебрегали законом, — например, решение Московского областного суда игнорировать целый ряд законов, принятых в годы НЭПа, а также заявления других работников прокуратуры и суда о том, что «революционная законность была делом прошлого, чуть ли не правым уклоном». Стучка также заклеймил случаи произвола, «фантастическое море беззакония» на местах, в основном против середняков и бедняков7®. Годом позже в отчете о рассмотрении дел кулаков Стучка также поднял свой голос против произвола, в том числе по поводу преследований кулаков вне рамок кампаний коллективизации.
В отличие от Верховного суда РСФСР, Верховный суд СССР делал очень немного для того, чтобы бороться против злоупотреблений. Главная причина этого заключалась в ограниченной юрисдикции суда. До 1933 г. Верховный суд СССР не имел отношений с республиканскими судами. Он не мог заслушивать апелляции, подаваемые этими судами или судами нижестоящих инстанций. К его юрисдик
4*
99
ции относилась ограниченная сеть советских судов (военные трибуналы, а позднее линейные суды железнодорожного и водного транспорта). В 1931 г. суд получил право производить проверку деятельности нижестоящих судов по поручению Президиума ЦИК СССР. Он расследовал работу судей во время сельскохозяйственных кампаний 1931 и 1932 гг. Ни результаты этих проверок, ни основанные на них постановления не были опубликованы77.
Вторым центральным учреждением, которое боролось против злоупотреблений органов юстиции, был юридический отдел Рабкрина, которым руководил Арон Сольц. В нем работали другие старые большевики, как, например, Шмуэль Файнблит. Эта группа «крестоносцев» рассматривала индивидуальные судебные дела, а также проводила проверку работы судебных органов в отдельно взятых местностях. Отдел использовал свой моральный и политический авторитет для исправления ошибок судебных органов. Отдельные дела поступали через отдел жалоб Рабкрина или от областных отделов Рабкрина, другие — непосредственно от заинтересованных сторон. Когда Сольц, Файнблит или их подчиненные приходили к выводу, что суд поступил неправильно, они направляли протесты в прокуратуры или в суд высшей инстанции и часто добивались пересмотра дела или отмены приговора. В рабкриновский отдел жалоб также поступали сигналы о действиях уполномоченных и сельских активистов. Иногда эти жалобы рассматривались, и эти случаи даже приводили к судебному преследованию лиц, ответственных за беззаконие78.
Пересмотр ошибочного решения мог произойти в случае обращения в центральный отдел в Москве. Нижние уровни наркоматовской иерархической лестницы были завалены текущей работой и не могли разбираться с действиями бюрократии их собственного уровня. Так, отдел Рабкрина в Центрально-Черноземной области за один год получил десять тысяч жалоб от кулаков, частных собственников и рабочих по фактам злоупотреблений властей. Хотя сотрудники отдела и пытались разобраться с некоторыми из этих жалоб, возможности их были весьма ограниченными. Часто что-либо предпринять было просто поздно («дом был уже разрушен»). Работники Рабкрина районного уровня были переутомлены и не горели энтузиазмом конфликтовать с местными властями. Часто они разбирали от ста пятидесяти до двухсот дел за один вечер. На всех жалобах появлялась одинаковая резолюция: «отказать»79. Хотя и были исключения. Весной 1931 г. (весна была временем года, когда нарастало количество «перегибов») рабкриновская команда из Бобровского района совершила двадцать пять поездок на село, заслушала 426 жалоб и сумела удовлетворить одну пятую часть из числа этих ходатайств80.
В дополнение к опротестованию индивидуальных дел правовой отдел Рабкрина в Москве проводил проверку деятельности судебных органов на Кавказе, в Белоруссии, на Украине, в Средней Азии и в отдельных областях РСФСР. Необычайно информативные и аргументированные по своей сути, эти проверки оставили очень живую и критическую картину практики проведения кампании в отдельных областях и районах страны. Каждое обследование служило первоосновой для постановления, с помощью которого Рабкрин пытался из
100
менять форму работы как своих подчиненных, так и судебных органов в целом.
В начале 30-х годов движущей силой в работе правового отдела Рабкрина оставался его заведующий Арон Сольц. Старый большевик, видный член Центральной контрольной комиссии ВКП(б), оратор и страстный борец, Арон Сольц на протяжении 20-х годов был ведущим партийным работником, отвечающим за сферу юстиции. Сольц обладал значительным личным авторитетом. Его взглядам уделялось такое большое значение, что по докладу Сольца о положении осужденных самогонщиков в московских тюрьмах (1923 г.) немедленно был принят закон, который декриминализировал самогоноварение81. Гнев товарища Сольца, продемонстрированный в 1930—1932 гг. по поводу несправедливого и «некоммунистического» отношения к середнякам и другим трудящимся, отличался схожим пафосом. Однако на этот раз Сольц не находился в таком положении, чтобы повлиять на принятие незамедлительных мер. За десятилетие советской власти отношение Сольца к вопросам формального права претерпело изменения, однако в направлении, противоположном эволюции взглядов большинства его коллег. Тогда как в годы НЭПа Сольц видел в праве источник несправедливостей, которые у него вызывали ненависть, в годы коллективизации он стал относиться к праву как к основному бастиону на пути произвола и методов принуждения. Сольц никогда не смог примириться с той формой, в которой была проведена коллективизация. В речи, произнесенной на похоронах Стучки в 1932 г., Сольц утверждал, что к закону можно относиться творчески, не впадая в нарушения закона. Он подчеркнул, что, осуществляя «социалистическое строительство» (т.е. коллективизацию), не следовало терять из виду конечную цель этого строительства. Позднее в том же году на сессии Верховного суда Сольц разоблачил и раскритиковал феномен «сверхполитизации уголовных дел»82. Мы увидим далее, что Сольц превратится в одного из главных критиков злоупотреблений, связанных с голодом 1932—1933 гг.
Маловероятно, что речи Сольца и Стучки, а также директивы их ведомств сыграли реальную сдерживающую роль в деятельности органов юстиции. Во время кампаний у многих прокуроров и судей не оставалось иного выхода, как следовать такой линии поведения, которой требовали от них местные власти. Однако на судьбу отдельных лиц могли повлиять и решения, принятые в порядке надзора Верховным судом РСФСР, и инициативы Рабкрина по обеспечению рассмотрения этих протестов. В 1930—1931 гг. одна четверть всех уголовных дел прошла через кассационную проверку вышестоящего суда. Поскольку общее количество приговоров к лишению свободы, высылке, ссылке и к смертной казни в 1930 г. составило 12,3% (в 1931 г. эта цифра поднялась до 16,7%), можно сделать вывод, что большая доля рассмотренных дел, которые оканчивались такими приговорами, подвергалась проверке. Тот же вывод можно сделать о делах по поводу твердых заданий83.
Кассационные пересмотры большинства из этих дел проходили в областных судах, которые вносили изменения в 30% приговоров. Наиболее значительные дела, разбирательство которых имело место в областных судах, поступали на кассационное рассмотрение Верхов
101
ного суда РСФСР (наряду с другими делами, поступавшими по надзору). Согласно официальным данным, за первую половину 1931 г. Верховный суд изменил 90% приговоров, поступивших на его рассмотрение! Проверкам Верховного суда подлежали большинство приговоров по политическим делам (статья 58 УК РСФСР). Так, в 1930 г. почти 60% приговоров по контрреволюционной агитации были пересмотрены на том основании, что обвиняемые были середняками. Наконец, все приговоры к высшей мере наказания требовали утверждения Верховным судом (а через него и Комиссией Политбюро по судебным делам). Суд настаивал на том, чтобы наказание было оправданным. Из 76 смертных приговоров, вынесенных Тюменским окружным судом во время первой кампании по коллективизации, Верховный суд изменил 46 приговоров. Из оставшегося количества девять приговоров были приведены в исполнение84.
Самым характерным признаком того, что жалобы влияли на исход судебных дел времен политических кампаний, является то раздражение, которое испытывали по отношению к ним местные политические руководители. Как уже говорилось, кассационные обжалования угрожали проведению политических кампаний, и местные власти оказывали давление на прокуроров и судей с тем, чтобы были найдены пути для избежания отрицательных последствий кассаций.
Тем не менее, не следует преувеличивать значение обжалований. Качество кассационной работы областных судов было далеко не безукоризненным (решения принимались на основании неадекватной документации). Многие дела, в пересмотре которых было отказано, могли бы быть пересмотрены в других условиях. Более того, многие неудовлетворительные решения судов и вовсе не были перепроверены. В то же самое время вопиющие нарушения законности местными властями и полномочными представителями совершались беспрепятственно. Работники ОГПУ после 1930 г. действовали без видимых сдерживающих механизмов85. При пересмотре приговоров судов суды вышестоящих инстанций могли оказать помощь отдельным жертвам, но были бессильны удержать волну произвола и насилия.
Несмотря на относительно ограниченное влияние, действия Верховного суда РСФСР и Рабкрина все-таки имели большое значение. Принимая отдельные судебные решения в духе правовых требований, эти учреждения помогали поддерживать саму структуру советского права, а также чувство самоуважения в тех людях, которые руководили советской юстицией. Если бы в те годы руководители судебных органов в столице не смогли хоть частично воспрепятствовать дискредитации судебной практики со стороны работников юстиции, то почва для относительного восстановления правосудия после коллективизации вряд ли бы сохранилась.
1 Правда. 1928. 15 февраля. С. 1; Oda Н. The Communist Party of the Soviet Union and the Procuracy on the Eve of the Revolution from Above // Ruling Communist Parties and Their Status under Law / Ed. by D.A.Loeber. Dordrecht, 1986. P. 120.
2 Преступления хлебозаготовителей в Благоевском районе // Правда. 1928. 6 мая. С. 5.
102
3 Oda H. The Communist Party of the Soviet Union and the Procuracy. P. 124-125.
4 Шепилов Д. Террористические акты классового врага // Классовая борьба и преступность / Под ред. Е.Г.Ширвиндта. М., 1930. С. 36—70, и особенно с. 38 и 54.
5 Ширвиндт Е.Г. Обострение классовой борьбы и уголовная репрессия // Там же. С. 8.
6 Камочкин (Хоперский округ). Классовая борьба в казачьем центре и участие в ней органов суда // СЮ. 1929. № 47. С. 1110—1112; Дело Астраханских вредителей // Правда. 1929. 30 августа. С. 4. См. последующие номера газет с освещением этого дела в сентябре и октябре (последний материал был опубликован 29 октября).
7 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР 1917—1952 гг. / Под ред. И.Т.Голякова. С. 314. См. также: Davies R.W. The Socialist Offensive: The Collectivization of Soviet Agriculture. Cambridge, Mass., 1980. Chap. 2.
8 Драгунский И. Работа прокуратуры в деревне в 1927 г. // СЮ. 1928. № 49-50. С. 1251-1256; № 51-52. С. 1258-1288; Санин М. Недочеты работы прокуратуры в деревне // СЮ. 1928. № 36—37. С. 975—976; Резолюции третьего совещания прокурорского надзора // Там же. 1928. № 14. С. 419.
9 См., например: Голунский С. Прокуратура и посевная кампания // ЕСЮ. 1929. № 12. С. 262—263; «Об усилении участия органов юстиции в перевыборной кампании». Директивное письмо НКЮ краевым... судам, прокурорам... от 20 января 1929 г. // ЕСЮ. 1929. № 4. С. 95.
10 Доклад Наркомюста РСФСР тов. Янсона // ЕСЮ. 1929. № 9—10. С. 214-215.
11 Oda Н. The Communist Party of the Soviet Union and the Procuracy; Davies R.W. The Socialist Offensive. P. 133; Viola L. The Best Sons of the Fatherland. Oxford, 1986. P. 28.
12 Доклад Наркомюста; На втором совещании местных судебно-прокурорских работников Ц ЕСЮ. 1929. № 48. С. 1126; Работники юстиции о себе (На всероссийском съезде работников юстиции) // Правда. 1929. 23 февраля. С. 5.
13 «О делах, связанных с хлебозаготовительной кампанией». Циркуляр Наркомюста Ns 104 от 26 августа 1929 // ЕСЮ. 1929. Ns 34. С. 808; «Директивное письмо о систематической проверке соблюдения революционной законности». Циркуляр Наркомюста Ns 112 от 23 сентября 1929 г. // ЕСЮ. Ns 39. С. 926-927.
14 На втором совещании. С. 1123—1134.
15 Там же; Михайловский. О наплевательском отношении к закону // СЮ. 1930. Ns 1. С. 1-2.
16 Немцов Н. Революционная законность и работа суда в реконструктивном периоде // ЕСЮ. 1929. Ns 47. С. 1101-1102.
17 Михайловский. О наплевательском отношении к закону. С. 2; Ховер Н. Как хорошие стремления иногда приводят к неправильным практическим выводам // СЮ. 1930. Ns 1. С. 4—6; Строгович М. Революционная законность и суд // СЮ. 1930. Ns 2. С. 12—13.
18 О социалистической реконструкции революционной законности и борьбе на два фронта // СЮ. 1930. Ns 5. С. 1—3.
19 Сталин И. Головокружение от успехов // Сталин И.В. Вопросы ленинизма. 11-е изд. М., 1952. С. 331-336.
20 См., например: Постановление облКК ВКП(б) по докладу о результатах обследования Бобруйской КК-РКИ // Контроль масс. 1931. Ns 5—6.
103
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
37
38
С. 38—40. Как было сказано в данном постановлении, «уроки перегибов 1930 г. не были усвоены в Бобруйске».
Стучка П.И. Доклад об общих директивах Верховного Суда по кулацким делам // Судебная практика. 1931. № 7. С. 4—7.
Наиболее интересные материалы по работе ОГПУ в 1930 г. находятся в Смоленском архиве. См.: Fainsod М. Smolensk under Soviet Rule. New York, 1958. Chap. 8.
Алдекеев А. На страже законности (Становление и развитие прокуратуры Казахской ССР). Алма-Ата, 1981. С. 84.
Состояние и работа местных органов НКВД (по материалам с 1/Х 29 г. по 1/II 30 г.) Ц Административный вестник. 1930. № 4. С. 60—61.
С.К. В районе сплошной коллективизации // Административный вестник. 1930. № 4. С. 60-61.
Кизилов И.И. НКВД РСФСР (1917-1930). М., 1969. С. 149.
Гуревич Я. Органы юстиции ЦЧО на хлебозаготовительном фронте // СЮ. 1931. № 9. С. 22—24; Работа судебных органов по весенней посевной кампании // СЮ. 1930. № 16. С. 13—15.
Н. На третьем совещании (из зала совещаний). Ч. 1 // СЮ. 1930. № 16. С. 13-15.
Н. На третьем совещании судебно-прокурорских работников РСФСР (из зала совещаний). Ч. 2 // СЮ. 1930. № 22—23. С. 15.
Лаговиер Н. Из практики судебно-прокурорской работы на хлебозаготовительном фронте И идет. 1931. № 21. С. 3—8.
Грузинский А. Суд в полях // Суд идет. 1931. № 18. С. 11 — 14.
Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 350, 359, 362-363.
Количество контрреволюционных преступлений выросло с 1111 в 1928 г. до 4612 в 1929 г.; дел по терроризму со 184 до 2175 (Эстрин А. Уголовная политика и уголовное законодательство в 1929 и 1930 гг. и реформа УК Ц ЕСЮ. С. 394, 399).
Выводы из доклада о контрреволюционных преступлениях (утверждено пленумом Сибкрайсуда в заседании от 19—20 апреля 1930 г.) // Судебная практика. 1930. № 11. С. 11—12; Из практики по контрреволюционным преступлениям // Там же. 1931. № 7. С. 18—19.
Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР. 3-е изд. М., 1932; Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР. 4-е изд. М., 1935. Количество осуждений по государственным преступлениям (статья 58), вынесенных общими судами в РСФСР (исключая военные трибуналы и линейные суды на транспорте), упало с 6822 в 1930 г. до 1666 в 1931 г. и 1779 в 1932 г. (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 29. Д. 42. Л. 126).
Выводы по докладу о работе судаппарата Сибири в хлебозаготовительной кампании 1929/1930 года, утвержденные пленумом краевого суда 17 января 1930 года // Судебная практика. 1930. № 3. С. 19—20. Публикация данного решения Сибирского краевого суда в журнале Верховного суда РСФСР свидетельствовала о поддержке указанной резолюции.
Гуревич. Органы юстиции ЦЧО // Советская уголовная репрессия / Под ред. Н.В.Крыленко. М., 1934. С. 103-104, 179-181.
Из резолюции Иваново-Промышленного облсуда о судебной практике по должностным преступлениям, связанным с хозяйственно-политическими кампаниями на селе (30 мая) // Судебная практика. 1931. № 13. С. 13—14. См. также: Итоги изучения дел нарсудов по должностным преступлениям, связанным с проведением хоз.-полит. кампаний (Из
104
39
40
41
42
43
44
45
46
47
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
протокола Главсуда ТаССР от 19 июня 1931 г.) // Там же. 1931. № 14. С. 15.
Viola L. Best Sons of the Fatherland. P. 8. Количество осуждений по статьям 109—111 УК РСФСР (злоупотребление властью, превышение полномочий и халатность) по РСФСР составляло: 153261 в 1930 г., 204790 в 1931 г. и 181141 в 1932 г. Эти результаты были получены путем вычета из общего количества осужденных за «должностные преступления» тех, кто был приговорен за взяточничество, присвоение государственных средств и фальсификацию документов (статьи 116—120 УК РСФСР) (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 42. Л. 133-134).
О работе Тюменского окрсуда. Постановление Верхсуда РСФСР от 18 января 1930 г. // Судебная практика. 1930. № 3. С. 3—4.
Выводы из доклада о контрреволюционных преступлениях // Судебная практика. 1930. № 11. С. 11—12.
Кон А. Хлебозаготовительная кампания в судебной практике // СЮ. 1931. № 3. С. 27-28.
Ундревич В. Уголовно-процессуальный кодекс; О некоторых перегибах в судебной работе // СЮ. 1930. № 9. С. 1—13.
О борьбе с перегибами, возникшими в судах в связи с колхозным движением. Из циркуляра № 6, 1930 г. Северо-Кавказского крайсуда // Судебная практика. 1930. № 7. С. 20.
Выводы из доклада о контрреволюционных преступлениях; На третьем совещании.
См., например: О борьбе с перегибами; В коллегии НКЮ // СЮ. 1933. № 19. С. 22—23. В отдельных местностях власти устанавливали твердые задания для большого числа жителей. На Средней Волге в отдельных сельсоветах эта пропорция достигала 53% и 80% (Брагинский М.М., Лаговиер Н. Революционная законность и прокурорский надзор в сельскохозяйственных политических кампаниях. М., 1933. С. 65).
Кон. Хлебозаготовительная кампания // Советская юстиция. 1931. № 3. С. 27-28.
Брагинский М.М., Лаговиер Н. Революционная законность и прокурорский надзор.
О некоторых перегибах в судебной работе. Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР. 2-е изд. М., 1931. С. 372—375.
Там же; О расследовании дел о контрреволюционных преступлениях. Инструктивное письмо всем краевым... прокурорам... Циркуляр № 61 // СЮ. 1930. № 16. С. 27-30.
Верховный суд РСФСР публикацией в своем бюллетене директивы Сибирского областного суда негласно поддержал подобную практику. См.: Выводы по докладу о работе судаппарата Сибири.
Сборник разъяснений Верховного Суда. Т. 2. С. 354, 361.
П.Т. Совещание нарсудей Москвы // СЮ. 1930. № 29. С. 18.
Шаргоролский М.Д. Наказание по советскому уголовному праву. М., 1958. С. 74-75.
Кон. Хлебозаготовительная кампания. С. 28.
Solomon Р. Local Political Power.
Viola L. Best Sons of the Fatherland.
Н.Л. Органы юстиции на хлебозаготовительном фронте // СЮ. 1931. № 4. С. 28. Просмотренные мною номера «Молота» за 1929 и 1930 гг. подтверждают правоту этого наблюдения Н.Л. (Лаговиера).
На третьем совещании; В Коллегии НКЮ // СЮ. 1930. № 22—23. С. 15—17; Гуревич. Органы Юстиции ЦЧО // Там же. 1930. № 16. С. 13-15.
105
60 На третьем совещании. Ч. 1 // СЮ. 1930. № 21.
61 За незыблемость советского закона, за социалистическое правосознание // ЗаСЗ. 1934. № 8. С. 1-4.
62 Кон. Хлебозаготовительная кампания. С. 28; Постановление Коллегии НКЮ о делах, не подлежащих кассационному обжалованию // СЮ. 1931. № 27. С. 5-6.
63 Сборник разъяснений Верховного Суда. Т. 3. С. 341; Т. 4. С. 35.
64 И.Н. Больше чуткости и внимания к колхозным кадрам // За темпы, качество, проверку. 1931. № 1. С. 42.
65 Русаков. Невероятно, но факт // СЮ. 1930. № 11. С. 6—12.
66 «Об отпуске из резервного фонда СНК РСФСР 100000 р. на расходы по командировкам работников прокуратуры для ликвидации и исправления перегибов, допущенных местными органами власти при коллективизации сельского хозяйства и ликвидации кулачества». СНК РСФСР, 5 апреля 1930. WKP (Smolensk Party Archive). 525. 195-196. (Коллекция смоленского партийного архива хранится в Вашингтоне.)
67 Об основных требованиях, предъявляемых к составлению отчетности в середине 1929 г., см.: Перечень отчетных сведений, подлежащих представлению местным органам юстиции в НКЮ // ЕСЮ. 1929. № 398— 399. Примеры отчетной информации см.: Гуревич Я. Органы юстиции ЦЧО.
68 Крыленко Н.В. Из итогов сибирских впечатлений // СЮ. 1930. № 15. С. 1—3; О хлебозаготовках. Доклад тов. Н.В.Крыленко на 3 совещании судебно-прокурорских работников // СЮ. 1930. № 22—23. С. 1—7; О революционной законности. Речь т. Крыленко на XVI партийном съезде И СЮ. 1930. № 24—25. С. 20—21. Следует обратить внимание, что на XVI съезде ВКП(б), где Крыленко представлял советских судебных работников в целом, он занял более положительную позицию по вопросу о социалистической законности по сравнению с его же собственными выступлениями на совещаниях, где собирались исключительно работники юстиции.
Т-хов П. Пятое совещание руководящих работников органов юстиции... // СЮ. 1932. № 5. С. 1—3; Доклад Н.В.Крыленко // Там же. № 6. С. 13— 26.
70 Лаговиер Н. На шестом совещании руководящих работников органов юстиции... И СЮ. 1932. № 5. С. 1—3; Доклад Н.В.Крыленко // Там же. № 6. С. 13-26.
71 Стучка П. Революция и революционная законность // Советское государство. 1930. № 3. С. 15—22.
72 «О работе Тюменского окрсуда». Постановление Верхсуда РСФСР от 18 января 1930 г. // Судебная практика. 1930. № 3. С. 3—4.
73 В 1932 г. Комиссией руководил Председатель ЦИК СССР Михаил Калинин, т.е. номинальный глава советского государства. Членами Комиссии были: Секретарь ЦК ВКП(б), ответственный за правовую сферу, Павел Постышев, член Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б) Матвей Шкирятов, Народный комиссар юстиции РСФСР Николай Крыленко, заместитель председателя ОГПУ и член Политбюро ЦК КП(б) Украины Иван Акулов (вскоре он будет назначен на должность Генерального прокурора), а также член Верховного суда РСФСР А.П.Егоров. Во время уборочной кампании 1932 г. в целях убыстрения процесса проверки вынесения смертных приговоров были внесены новые упрощенные процедуры. Одни из них были связаны с законом от 7 августа 1932 г., другие давали возможность тройкам, созданным ОГПУ, приводить выносимые ими смертные приговоры в исполнение
106
74
75
76
77
78
79
80
81
82
83
84
85
без проверки приговоров со стороны Комиссии Политбюро (см.: Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 58—66).
См. номера журнала «Судебная практика» за 1930 и 1931 гг., а также «Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР». № 2 и № 3 (отдельные номера).
Сборник разъяснений. № 3. С. 341.
Стучка. Революция и революционная законность; Стучка П. Доклад об общих директивах Верхсуда по кулацким делам // Судебная практика. 1931. № 7. С. 4-7.
Председатель Верховного суда СССР А.Винокуров с сожалением высказывался по поводу ограниченной юрисдикции своего суда. Он говорил, что «главный поток жизни проходит мимо Верхсуда Союза... последний по своей компетенции не может принять участия, как это нужно было бы, в содействии делу социалистического строительства, в борьбе с оппортунизмом...» В 1930 г. Винокуров призывал к превращению суда в союзное учреждение «по типу директивного органа» со всей полнотой власти над нижестоящими судами. Эта просьба будет удовлетворена только в 1938 г. (см.: Высший судебный орган СССР / Под ред. Л.Смирнова. М., 1984. С. 45; Добровольская Т.Н. Верховный суд СССР. М., 1964. С. 33—37; Solomon Р., Jr. The USSR Supreme Court: History, Functions and Future Prospects // American Journal of Comparative Law. 1990. Vol. 38. № 1).
Файнблит Ш. В борьбе за укрепление революционной законности (Из опыта юротдела ЦКК-РКИ) // За темпы, качество, проверку. 1932. № 15—16. С. 85—86; Больше внимания к людям (Из текущих дел юротдела ЦКК-РКИ) И Там же. № 17—18. С. 77—78. В своем романе «Дети Арбата» (М., 1987) Анатолий Рыбаков описал личную притягательную силу Арона Сольца. В романе Сольц использовал свою власть ради исправления зла, допущенного по отношению к молодому человеку со стороны партийной организации.
Усилить борьбу за революционную законность (Доклад т. Ермолаева на сентябрьском пленуме ОблКК ВКП(б)) // Контроль масс. 1932. № 10— 11. С. 9-12.
Постановление ОблКК ВКП(б) по докладу о результатах обследования Бобровской РайКК-РКИ // Контроль масс. 1931. № 5—6. С. 38—40. Файнблит Ш. В борьбе за укрепление революционной законности; Файнблит Ш. Суд и прокуратуры под контроль партии и масс // За темпы. 1931. № 4. С. 19—21; Файнблит Ш. КК-РКИ должны уделять больше внимания работе суда (Как работают суд и прокуратура в БССР) // Там же. 1932. № 2. С. 54—56. Также см.: Solomon Р.Н. Criminalization and Decriminalization.
Траурное заседание пленума Верховного Суда РСФСР, посвященного памяти П.И.Стучки // СЮ. 1932. № 9. С. 39—40; Вопросы судебной политики на расширенном Пленуме Верховного Суда // Там же. № 10. С. 40.
Улучшить качество работы судов // СЮ. 1931. № 24. С. 13—16; Шар-городский М.Д. Наказание по советскому уголовному праву.
Улучшить качество; О работе Тюменского окрсуда.
В марте 1930 г. прокурор Западной области подал письменную жалобу на имя руководителя областного управления ОГПУ по фактам действий одного оперативного работника, который без ведома окружного представительства ОГПУ мобилизовал и подчинил себе следователей из областной прокуратуры. Он приказал им (и начальнику отделения милиции) выехать в сельскую местность, схватить кулаков и открыть против всех них уголовные дела по статье 5810 УК РСФСР. Затем этот работ
107
ник ОГПУ приказал судье объехать села и провести судебные заседания. Областной прокурор потребовал уволить сотрудника ОГПУ и начать против него уголовное преследование (Начальнику ОГПУ тов. За-линю от прокурора Западной Области Куликова от 24 марта 1930 г. // WKP (Smolensk Party Archive). 260. 44).
Глава 4.
УПАДОК ЗАКОННОСТИ
Зима 1933 г. ознаменовала собой низшую точку падения советской уголовной юстиции. Конфискация зерна у крестьян, которые сопротивлялись наступившему голоду, требовала еще большего применения насилия, чем предыдущие уборочные кампании. Многие прокуроры, следователи и судьи, несмотря на первоначальные колебания и даже сопротивление политике насилия, стали принимать участие в репрессиях, применяя жестокий сталинский закон о борьбе с хищениями. В начале 30-х годов советское правосудие упало ниже упрощенных стандартов, установленных в годы НЭПа. В то же самое время сталинское руководство не устояло перед искушением использовать уголовное право в целях поиска «козлов отпущения», ответственных за провалы в промышленности и в торговле, которые к тому времени находились под контролем государства. Все эти процессы способствовали общему ухудшению качества правосудия и подрывали авторитет закона и процессуальных норм. Рассмотрение этих вопросов составляет содержание четвертой главы1.
Кампания 1932—1933 гг.
В июле 1932 г. Сталин и его соратники приняли решение конфисковать хлеб у советских крестьян в таком объеме, что это неминуемо бы вызвало голод и смерть крестьян. Руководители страны знали о неудачах предыдущих хлебозаготовок, которые были результатом коллективизации. Они также получили предупредительные сообщения от руководителей компартии Украины о том, что в этой республике так мало хлеба, что выполнение новых планов приведет к голоду. Но Сталин, избрав жесткий курс, ввел страну в период голода, репрессий и нарушений закона. Кампания 1932—1933 г. станет решающим этапом в настоящей войне против крестьянства, развязанной Сталиным.
Прежде всего, правительство боролось с растущими хищениями зерна, которые превратились в акт самозащиты и широко распространенное средство борьбы крестьян за выживание2. 7 августа 1932 г. советское правительство обнародовало новый чрезвычайный закон — постановление ЦИК и СНК СССР, провозгласившее хищение государственной и общественной собственности (включая собственность колхозов) преступлением, достойным смертной казни, а при наличии смягчающих обстоятельств грозившим как минимум десятилетним сроком лишения свободы. Принятый по инициативе Сталина, закон был практически написан самим вождем. Новый закон провозгласил, что общественная собственность была «основой советского строя, священной и неприкосновенной». Лица, которые посягали на эту соб
108
ственность, будут рассматриваться как «враги народа». Хотя констатирующая часть закона осудила воровство общественной собственности всех видов, особо выделялись хищение грузов на железных дорогах и На речном транспорте, кражи в колхозах и кооперативах и особенно хищения «урожая на полях, общественных запасов и кооперативных складов». С самого начала большинство судебных дел, инициированных законом от 7 августа, было связано с хищениями зерна в сельской местности3. Спустя две недели еще один новый закон объявил спекуляцию товарами массового потребления (в том числе и зерном) преступлением, заслуживающим пяти лет заключения в концентрационных лагерях^. Но именно закон от 7 августа играл ведущую роль в судебной практике. Он широко пропагандировался как орудие в борьбе за выполнение хлебозаготовок не только во всесоюзной печати, но и в местных советских и партийных газетах. Закону уделялось больше внимания, чем предыдущим решениям, в том числе и постановлению от 25 июня 1932 г. «О революционной законности»5. Этот документ, посвященный десятилетнему юбилею советской прокуратуры, установил сдерживающие пределы для использования кампанейских методов незаконного принуждения. (Мы обсудим это постановление в главе пятой настоящей книги.) Как сам закон от 7 августа, так и миссия, которую он был призван исполнить, буквально затмили постановление «О революционной законности» и превратили его на предстоящий год в поистине бесправный документ.
Сталин лично сыграл ведущую роль как в подготовке закона от 7 августа, так и в его обосновании. Вождь объяснил свое представление о новом законе о хищениях в трех письмах, отправленных Л.М.Кагановичу и В.М.Молотову и написанных за неделю между 20 и 26 июля 1932 г. В первом письме отмечались участившиеся факты хищений грузов на железнодорожном транспорте и в колхозах, «организуемые главным образом кулаками (раскулаченными) и другими антиобщественными элементами, старающимися расшатать наш новый строй». Сталин продолжал, что согласно существующему закону «эти господа рассматриваются как обычные воры, получают два-три года тюрьмы (формально!), а на деле через 6—8 месяцев амнистируются». Сталин сделал вывод, что подобное положение дел только «поощряет их по сути дела настоящую контрреволюционную работу». Исходя из этого, он предложил как минимум десятилетнее заключение, а «как правило — смертную казнь». «Без этих (и подобных им) драконовских социалистических мер невозможно установить новую социалистическую дисциплину, а без такой дисциплины — невозможно отстоять и укрепить наш новый строй». Во втором письме Сталин обосновал необходимость принятия подобного закона. Отметая возможные возражения, разъяснял, что капитализм не «мог бы разбить феодализм», «если бы он не сделал частную собственность священной собственностью, нарушение законов которой строжайше карается... Социализм не сможет добить и похоронить капиталистические элементы и индивидуальнорваческие привычки, навыки, традиции (служащие основою воровства)... если он не объявит общественную собственность (кооперативную, колхозную, государственную) священной и неприкосновенной... если не будет охранять это имущество всеми силами». В третьем письме Сталин указывал, что для предотвращения воровства необходимо, чтобы меры наказания широко пропагандировались и были оформле-
109
ны в виде закона. В этом случае решительные меры не только станут эффективными, но вызовут уважение в народе, потому что «мужик любит законность». Сталин уделил особое внимание вопросу обнародования закона. Через некоторое время после опубликования нового закона он попросил Кагановича подготовить директиву ЦК ВКП(б) о порядке его применения, а еще через несколько дней указал тому же Кагановичу, что «Правда» недостаточно полно осветила закон. Требовалась, писал Сталин Кагановичу, «длительная и систематическая кампания»6.
Для руководителей органов юстиции закон от 7 августа создал ряд новых проблем, — судьям требовалось указать направление и оказать поддержку в применении этих драконовских наказаний. Основополагающие правила были установлены в ряде директив, изданных коллегией Наркомюста, Верховным судом СССР, Президиумом ЦИК СССР и ОГПУ вскоре после того, как закон вступил в силу. Прежде всего, были выделены две категории обвиняемых: те, кто заслуживал смертного приговора, и те, для кого предполагалось десятилетнее лишение свободы. В соответствии с инструкциями высшая мера наказания могла выноситься людям, осужденным за хищения в крупных размерах, кулакам и классово-чуждым элементам (при отсутствии смягчающих вину обстоятельств) и кулакам, расхищавшим колхозное зерно. Когда в краже зерна были уличены колхозники или простые единоличники, они получали десятилетний срок заключения (при отсутствии отягчающих обстоятельств). Руководители органов советской юстиции подчеркивали, что даже кража зерна в самых незначительных размерах должна рассматриваться в судах и удостаиваться внимания, которое уделялось серьезным преступлениям. Сельские общественные суды потеряли право на рассмотрение подобных дел. Эта новая политика контрастировала с фабрично-заводской практикой, при которой товарищеские суды (также непрофессиональные судебные органы) поощрялись к рассмотрению всех хищений, ущерб от которых не превышал 50 рублей. Руководящие работники юстиции предусмотрели осуждение за мелкие кражи по закону от 7 августа только в сельских местностях. Включение мелких краж на селе в сферу применения закона поощряло судей применять статью 51 УК РСФСР, которая разрешала вынесение приговоров за совершение данного преступления ниже нижнего предела. Таким образом, судьи могли выносить по 51-й статье приговоры ниже десяти лет лишения свободы. Однако Наркомюст разрешил применять статью 51 только в исключительных случаях, обязав судей докладывать в вышестоящий суд о каждом случае ее применения. Для обеспечения наблюдения за судебным применением таких суровых приговоров власти учредили обязательные кассационные проверки всех приговоров по новому закону. Верховный суд РСФСР проверял приговоры к высшей мере наказания, а областные суды — к лишению свободы. Кроме этого, Наркомюст проинструктировал все суды отправлять каждые десять дней телеграфные отчеты о ходе применения закона7.
Наконец, Наркомат юстиции РСФСР расширил компетенцию народных судов, включив в нее рассмотрение дел по закону от 7 августа. С момента упразднения в 1930 г. окружных судов обвинения, которые могли привести к вынесению смертного приговора, рассматривались только в областных или верховных судах. Но работники правосудия 110
были уверены в том, что областные суды просто физически не смогут вынести наплыв новых дел. Разрешая судьям из нарсудов заслушивать дела по закону от 7 августа, наркомат подчеркнул, что они не имели права выносить смертные приговоры! Если в деле в качестве обвиняемого был замешан кулак или речь шла о хищениях в крупных масштабах (т.е. налицо имелись факторы, которые делали возможным применение высшей меры наказания), то судебный процесс должен был проходить в стенах областного суда. Народные суды должны были рассматривать дела по закону от 7 августа, только когда обвиняемый принадлежал к трудящимся классам и объем кражи был средним или незначительным. Это различие, введенное Наркомюстом РСФСР, вызвало острую критику со стороны прокурора Верховного суда СССР Петра Красикова. Он обвинил Наркомюст в создании из закона от 7 августа двух законов: одного с максимальным приговором в десять лет заключения, другого — с высшей мерой наказания. Он несколько раз призывал вышестоящие власти лишить народные суды права рассматривать эти дела, однако его обращения остались без внимания8.
Разрешение заслушивать дела по закону, данное народным судам РСФСР, имело двоякие последствия. Во-первых, это позволило российским судам рассматривать большой объем дел. На Украине, где дела по этому закону остались в исключительной подсудности областных судов, оказалось в два раза меньше дел на душу населения, чем в РСФСР9. Во-вторых, судьи в народных судах России продемонстрировали тенденцию выносить более мягкие наказания, чем их коллеги в областных судах. В определенной степени это было отражением различной природы дел, заслушиваемых в судах двух разных инстанций, — но также свидетельствовало о том, что многие молодые члены партии, служившие судьями в народных судах, неохотно применяли строгие положения закона от 7 августа. Для этих судей использование статьи 51 УК РСФСР о наказании ниже нижнего предела (т.е. десятилетнего срока лишения свободы) было не исключением, а правилом. По данным наркома Крыленко, за сентябрь — декабрь 1932 г. судьи в России использовали статью 51 в 40% случаев приговоров по закону 7 августа. Более того, секретная резолюция Наркомата указывала, что 80% осужденных с применением статьи 51-й получали приговоры, не связанные с лишением свободы!10 Эта резолюция сделала очевидный вывод: многие суды прямо нарушали инструкцию Наркомюста по применению 51-й статьи. Были вариации в вынесении приговоров и по регионам. В Московской области судьи использовали статью 51 в половине из своих решений; в Нижне-Волжском крае — в 84% случаев; а на Урале — в 90%. Еще одной реакцией судебных работников на чрезмерную суровость закона было его игнорирование. Отдельные следователи и судьи осенью 1932 г. продолжали судебное преследование уличенных в краже колхозной собственности по статье 162 УК РСФСР, которая предусматривала намного более мягкие наказания. Этот подход широко применялся в Западной и Лениградской областях, в Горьковском крае, а также в Чеченской Республике (в последней, в отдельных районах, закон от 7 августа вообще не применялся)11.
Усилия, предпринимаемые судьями с целью смягчить и даже пройти мимо закона от 7 августа, были сродни тому «глухому сопро
111
тивлению», с которым часть российского общества восприняла этот закон. Даже политически активные лица часто не сотрудничали в вопросе о проведении закона в жизнь. Так, комсомольцы, которые оказывались свидетелями хищений, делали вид, что ничего не заметили; члены партийных активов также недостаточно подключались к борьбе с воровством. Со своей стороны, должностные лица пытались скрыть донесения о хищениях на государственных предприятиях и в учреждениях12.
17 ноября в целях подавления сопротивления отдельных судей из нарсудов применению закона коллегия Наркомюста приняла решение запретить использовать статью 51 в судебных делах по закону от 7 августа. В отличие от прежней практики, судьи получали право в отдельных случаях обращаться в областные суды с просьбой о разрешении применять статью 51. Несанкционированное применение статьи отныне отменялось. В исключительных ситуациях, когда незначительное хищение было вызвано бедственным экономическим положением обвиняемого, суды могли скорее закрыть дело вообще (используя статью 6 УК РСФСР), чем осудить и применить статью 51 УК. Несмотря на этот новый запрет, большинство судей из нарсудов продолжало использовать статью 51, по крайней мере до конца 1932 г. Применение статьи резко сократилось только после речи И.В.Сталина, произнесенной 7 января 1933 г.13.
Сопротивление, с которым судьи встретили появление закона, несмотря на политическое значение последнего, отражало их внутреннюю борьбу с собственным чувством справедливости. По словам одного судьи, переданным Крыленко, «у меня рука не поднимается, чтобы на десять лет закатать человека за кражу четырех колосьев». В своей речи на январском пленуме ЦК ВКП(б) в 1933 г. Крыленко заявил, что подобное отношение было широко распространено: «Мы сталкиваемся тут с глубоким, впитанным с молоком матери предрассудком и традициями старых форм правовой буржуазной мысли, что этак нельзя, что обязательно судить, исходя не из политических указаний партии и правительства, а из соображений “высшей справедливости”»1'1.
Судьи из вышестоящих судов также избегали применять закон в его полном объеме. Хотя в областных судах и заслушивались более серьезные дела, которые могли приводить к вынесению смертных приговоров, там ограничивали высшую меру наказания 4% всех приговоров по данному закону. Более того, российский Верховный суд пересмотрел почти половину этих приговоров (без получения указаний со стороны Комиссии Политбюро по судебным делам). Еще больше оправданий вынес Президиум ЦИК. Согласно Крыленко, на первое января 1933 г. общее количество людей, казненных по закону на территории РСФСР, не превысило тысячи человек15.
У советских судей был ряд оснований для скептического отношения ко многим делам, которые поступали на их рассмотрение. Прежде всего, подавляющее большинство дел по закону от 7 августа состояло из мелких или незначительных хищений, совершенных крестьянами. Во-вторых, качество предварительного расследования дел достигло катастрофически низкого уровня даже по невысоким советским стандартам. В середине ноября, до того как уборочная кампания вступила в высшую стадию, большинство дел о нарушении закона расследова
112
лись органами внутренних дел, которые не обращали внимания на наличие важных сопутствующих обстоятельств совершения преступления и проваливали выполнение элементарных процессуальных требований. «Нетерпимое упрощенчество» было широко распространенным явлением. Со своей стороны, судьи также допускали много погрешностей. Например, они соединяли в одном судебном разбирательстве несколько не связанных между собой дел. Отдельные судьи в народных судах, вопреки запрету, выносили смертные приговоры. Другие применяли закон с обратной силой по делам, не имевшим достаточного политического значения для того, чтобы оправдать подобные действия16.
Изменения в общем политическом положении в стране зимой 1932—1933 гг. сделали возможным более частое, суровое и беспорядочное применение закона от 7 августа. Развал законности и нарастание репрессий приняли наиболее крайние формы в главных хлебопроизводящих районах страны, где начался голод. «Практически в каждом колхозе и станице мы имеем десятки, сотни случаев кражи пшеницы, — сообщал секретарь Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) Борис Шеболдаев, — и особенно по всей Кубани». Некоторые сельские руководители, включая председателей колхозов, скрывали зерно для нужд голодающих колхозников или подозревались в неспособности вырвать у них последние крохи запасов17. Чрезвычайный план по борьбе с этим «кулацким саботажем» выделил в качестве объекта особого внимания три станицы. Городские власти из Краснодара послали в каждую из этих станиц группу, состоявшую из следователей, прокуроров и судей, которые были готовы принимать на месте решения по фактам хищения зерна или сопротивления, оказываемого продразверстке местным руководством. Уже к концу ноября по этим трем станицам было открыто 33 дела против местных властей, которые или «скрывали зерно», «сопротивлялись плану по сдаче хлеба», или «продавали хлеб крестьянам»18. К концу года к этому черному списку было добавлено еще пятнадцать станиц. Их постигла такая же участь. По данным историка В.П.Данилова, около половины руководителей-коммунистов было «вычищено». В большинстве случаев их также подвергали судебному преследованию. Были факты депортации населения целых деревень. В проведении этих операций ОГПУ играло большую роль, чем представители судебных властей19.
Атака на местные власти руководилась Политбюро ЦК ВКП(б). Оно направляло специальные комиссии для организации насильственного сбора зерна. С этой целью Сталин приказал своим соратникам использовать судебные преследования. Разъяренный тем, что местные власти в одном районе в Днепропетровской области разрешили колхозам утаить часть зерна для предстоящей посевной, Сталин заявил, что «обманщики партии и жулики, проводящие кулацкую политику под флагом согласия с генеральной линией партии», «должны быть немедленно арестованы, сняты со своих постов и осуждены на пять-десять лет каждый». Итогом этой кампании стал ряд процессов над местными руководителями и по обвинениям в «преступном срыве сдачи хлеба» и «организации кулацкого саботажа»20.
Только в начале января Сталин публично обрушился на хищения социалистической собственности. В широко опубликованном выступлении на пленуме ЦК ВКП(б) Сталин назвал хищения «контрреволю
113
ционным преступлением» и заявил, что закон от 7 августа представлял собой «основу революционной законности в наше время». На том же пленуме нарком юстиции Крыленко ответил своему хозяину призывом казнить еще больше воров. Крыленко заклеймил Верховный суд СССР и Президиум ЦИК за практику отмены смертных приговоров и раздачу помилований. Он даже предложил, чтобы судьям нарсудов было дано право выносить смертные приговоры21. Свою жесткую позицию Крыленко высказал вновь неделю спустя на совещании коллегии Наркомюста, но некоторые члены коллегии выступили против его предложений.
Речь Сталина имела огромное значение в деле применения на практике закона от 7 августа. В течение последующих нескольких месяцев количество преследований по этому закону выросло в четыре раза, и большинство осужденных получили полные десятилетние сроки заключения, несмотря на то, что они были крестьянами и похитили небольшое количество зерна. Приговоры, выносимые ниже нижнего предела (с применением статьи 51), резко упали до уровня в 10% (согласно большинству источников) или до 20% (согласно информации, цитированной А.Вышинским). Часть осужденных, которым был вынесен смертный приговор, выросла с 4% до 5%22. Короче говоря, под сильным давлением большинство судей сдались. Личное вмешательство Сталина, сопровождаемое угрозами применения карательных санкций, заставило советских судей широко выносить жестокие приговоры, даже если эти решения шли вразрез с личными понятиями судей о справедливости. Однако это принуждение судей имело свою цену — злоупотребления и снижение личной ответственности, которые всегда сопровождают проведение кампаний.
Зимой 1933 г. работники суда и прокуратуры, разбирая случаи хищений на селе, почти полностью забросили процессуальные нормы. В большинстве дел (согласно одному отчету речь идет о 90%) «расследование» проводилось органами внутренних дел даже без формального участия прокуроров. Примитивные «расследования», проведенные милицией и прокуратурой, обычно не устанавливали факта совершения кражи, времени, когда она произошла, была ли кража серьезной, каковы условия жизни и общественное происхождение главных исполнителей преступления, наличие соучастников. Стремились только завершить предварительное расследование в «установленный срок». В Ивановской области (конец осени 1932 г.) половина расследований была окончена в течение суток, а другая четверть — за три дня. На Украине большинство дел было рассмотрено за один — два дня. В этих условиях оставалось мало возможностей для того, чтобы права обвиняемых были соблюдены. Критики называли это «грубейшим упрощенчеством процессуальных правил». Следователи не представляли обвиняемым официального обвинения и не давали им возможности ознакомиться с делом до начала судебного заседания23. Сами суды были не намного лучше. Несмотря на серьезность обвинений, в российских народных судах заслушивалось большинство дел, проходивших по закону от 7 августа. В Звенигородском районе суды проводились без приглашения свидетелей, и в 45% случаев их приговоры были отменены после подачи кассационных обжалований. В другом районе на Средней Волге слушания были настолько некачественными (один судебный исполнитель заслушал семьдесят дел), что были от
114
менены 87% приговоров. В марте 1933 г. один прокурор из Белоруссии сообщил, что хлебная разверстка была выполнена, но только благодаря «мобилизации других для оказания помощи расследованию и суду*. Судебный работник из Горьковской области докладывал, что областной суд подтвердил назначение 22 «запасных* членов суда и распределил их для работы над делами. Качество их работы оказалось очень низким, поскольку «существует мнение... что каждый может быть судьей». Без сомнения, это было правдой при условии, что судьи выполняли указания начальника областного суда. Он инструктировал судей из народных судов: «У тебя есть глаза. Читай обвинительное заключение милиции. Милиция зря писать не будет... Есть такой закон от седьмого августа. Возьми его, прочти и шпарь десять лет»24.
Исчезновение даже подобия соблюдения законности в действиях судебных работников в сельской местности только подливало масло в огонь произвола и репрессий. По приказу районных властей избивались крестьяне, которые отказывались работать в колхозах, совершались ночные конфискации собственности без ордеров и без составления описи конфискованного имущества25. Но прежде всего наблюдался рост количества арестов всякого рода не уполномоченными на это работниками, или, как Сталин сказал в мае 1933 г., «любым, кому это пришло в голову». Беспочвенные аресты и незаконные заключения под стражу не были каким-то новым феноменом. Начиная с осени 1929 г. они были неотъемлемой частью проведения кампаний26. Но согласно всем свидетельствам положение дел в 1933 г. стало намного хуже, чем оно было раньше. По мнению прокуроров, которые в конце этого года расследовали факты произвола, действия активистов, которые производили аресты, напоминали самосуды, совершаемые в прошлом восставшими крестьянами. По инициативе Генерального прокурора Вышинского, Верховный суд СССР приказал всем судьям квалифицировать действия властей, замешанных в самосудах, как факты «превышения власти» (статья НО Уголовного кодекса РСФСР)27.
На Украине положение дел с законностью ни в чем не уступало ситуации в России, однако зимой 1933 г. преследования по закону от 7 августа достигли здесь только половины уровня РСФСР (на душу населения). Происходило это потому, что на Украине заслушивать дела по этому закону могли только областные, а не народные суды, как в России. В то же время приговоры на Украине выносились главным образом (в 89,5% случаев) по фактам мелких краж, таких, например, как кража кочана капусты или нескольких колосков. В РСФСР эти «преступления* составляли 51,5%. Когда по инструкции от 8 мая 1933 г. суды высшей инстанции стали проверять правильность приговоров по закону от 7 августа (инструкция призывала положить конец бессмысленным преследованиям), то без изменения было оставлено только 43,6% приговоров украинских судов, в то время как в России эта цифра составляла 54,2%28.
Ухудшение качества работы прокуратуры и судов в течение зимы 1933 г., особенно в том, что касается применения на практике закона от 7 августа, требовало реакции со стороны руководителей органов юстиции. Большинство из них заняло позицию выжидания в надежде на то, что буря скоро окончится. Они не могли, да и боялись критиковать политику, провозглашенную лично Сталиным. Исключение со
115
ставил Арон Сольц. Будучи членом Верховного суда РСФСР и заведующим юридическим отделом Рабкрина, он знал о том, как закон проводился в жизнь в советской деревне. Через несколько дней после окончания январского (1933 г.) пленума ЦК ВКП(б) Сольц начал кампанию за ограничение сферы применения закона. На основании итогов ревизии, проведенной его отделом, Сольц призвал возвратиться к практике применения статьи 162 УК по большинству из фактов хищений. Эта позиция была подвергнута критике наркомом Крыленко на заседании коллегии Наркомюста 19 января. Но Сольц не испугался и ответил призывом к другим руководящим судебным работникам, утверждая, что их долг пойти в ЦК партии и сообщить лично Сталину о том, как на практике применялся закон. Сам Сольц сделал именно то, к чему призывал. 1 февраля он «поставил вопрос» перед руководством страны. По некоторым свидетельствам, это якобы произошло на заседании Политбюро, в котором принял участие Сольц. Политбюро в качестве ответа на запрос одобрило секретную резолюцию, которая рекомендовала судьям отсеять дела по мелким хищениям, совершенным из-за нужды или несознательности (и не рецидивистами), и применять к совершившим эти преступления статью 162, а не закон от 7 августа29. Это решение обещало пресечь вопиющую несправедливость, связанную с законом. По данным Крыленко, не менее 40% фактов хищений в сельских районах могли быть переквалифицированы и изъяты из сферы применения закона. Несмотря на первоначальные сомнения в правильности этой меры, Крыленко быстро стал следовать новому курсу, поскольку его источником было решение руководства. 14 февраля коллегия Наркомюста приняла свою собственную резолюцию, которая не только повторяла решение Политбюро, но добавила, что по фактам мелких хищений, не попадающих под действие статьи 162, судьи или должны возвращаться к статье 51 в пределах, установленных ранее Наркомюстом, или прекращать преследование вообще30.
Но на практике изменения в политической линии не имели значительных последствий. В условиях голода и чрезвычайной кампании, поднятой против крестьянства, большинство судебных работников не соблюдали ни февральскую резолюцию Наркомюста, ни вдохновившее ее решение ЦК31. Секретный характер этих документов также не мог способствовать их распространению. Они не обсуждались в печати или в специализированных журналах. Более того, в течение февраля и марта аргументы Сольца о том, что в использовании закона от 7 августа были допущены злоупотребления, не получили почти никакой общественной поддержки. Заметным исключением стал коллега Сольца по Рабкрину Шмуэль Файнблит, отчет которого о судебной практике на Нижней Волге отмечал новые факты осуждения по закону за мелкие кражи, а также такое явление, как «гонку за количество дел». Главная причина того, что судебная практика осталась неизменной, была очевидной. Судьи, участвовавшие в процессах, особенно те из них, кто работал в хлебопроизводящих районах, находились под огромным давлением со стороны местных руководителей, требовавших и впредь применять закон от 7 августа в духе указаний Сталина на январском пленуме ЦК. В результате этого главный эффект от февральской резолюции Наркомюста проявлялся не в ходе судебных заседа
116
ний, а во время пересмотра дел, когда кассационные коллегии переквалифицировали приговоры по статье 162 УК РСФСР32.
Однако товарищ Сольц не собирался сдаваться. Под эгидой своего ведомства — Рабкрина в середине марта он организовал всесоюзное партийное совещание судебных работников. На этой уникальной встрече собрались 167 делегатов: представители контрольных комиссий, судов, прокуратуры, исправительно-трудовых учреждений, общественных судов, экономических организаций, Красной Армии, печати и комсомола. Среди них были посланцы из большинства союзных и автономных республик и регионов страны. На конференции были заслушаны выступления Крыленко, Вышинского и Сольца. В течение четырех дней шли прения, в ходе которых делегаты сообщили об ухудшении правовой практики. Доклады и резолюции конференции были «утверждены», но ни один из этих документов не был опубликован33, за исключением фрагмента из речи Арона Сольца. Сначала он появился в журнале Рабкрина, а затем и в журнале Наркомюста.
Почти за два месяца до того момента, когда Сталин в инструкции от 8 мая 1933 г. без шума призвал приостановить массовое насилие на селе, Сольц открыто взывал к умеренности. Для начала Сольц утверждал, что закон от 7 августа был использован с лихвой. Он напомнил слушателям, что главная цель закона заключалась в борьбе с организаторами хищений, которые подрывали социалистическое строительство, и он не предназначался для применения против мелких краж, не был направлен против трудящихся. Груз принятия решений лежал на плечах судей, заявил Сольц. Каждый судья должен избегать формального подхода, различать типы краж и сверяться со своей совестью. «Каждый судья [должен] подумать и проверить, что он сделал для того, чтобы было меньше этих дел». «Лучше меньше, да лучше»; «не количество, а качество — вот что должно быть нашим лозунгом и в судебной работе». Более того, Сольц настаивал на том, что «это закон не на долгий период времени. Он должен нанести удар для того, чтобы положение дел изменилось». Характеристика закона, данная Сольцем, контрастировала с оценкой того же документа, высказанной сталинским подручным Л.Кагановичем. За день или за два до совещания юристов он заявил на съезде колхозников-ударников, что «такие законы живут десятилетиями, даже веками»34.
Вскоре после конференции позиция Арона Сольца в вопросе о сдержанном применении закона от 7 августа получила дальнейшую официальную поддержку. Президиум ЦИК СССР обсудил этот вопрос на своем заседании 27 марта и принял секретное решение, в котором вновь подтверждались ограничения на применение закона, зафиксированные в резолюции Политбюро от 1 февраля. Еще раз советское руководство подтвердило свою новую позицию, заключавшуюся в том, что закон от 7 августа должен ограничиваться серьезными преступлениями классово-враждебных элементов. В случаях незначительных краж, совершенных крестьянами из нужды или в силу несознательности, судьи должны были применять статью 162 УК. Хотя эта резолюция ВЦИК с течением времени и станет авторитетной директивой, это произойдет после принятия сталинской инструкции от 8 мая35.
Еще один голос против репрессий и беззакония, совершавшихся в районах, охваченных голодом, принадлежал писателю Михаилу Шо-
117
лохову. В апреле 1933 г. Шолохов послал два письма Сталину с описанием ужасов, имевших место на Кубани (Северный Кавказ). Он призывал Москву провести расследование. Сталин приказал отгрузить дополнительное зерно в два района, чье угрожающее положение встревожило Шолохова, а также согласился послать члена ЦК ВКП(б) Матвея Шкирятова с заданием проверить положение дел на месте. Это расследование, в свою очередь, привело к заседанию Политбюро 4 июня 1933 г., на котором присутствовал Шолохов. На этом заседании ряд местных партийных работников из районов, о которых шла речь в письмах писателя, были изгнаны со своих постов за «совершение перегибов». Тем не менее, Сталин не хотел явно соглашаться с критикой Шолоховым его политической линии. В написанном от руки ответе (письмо помечено 6 мая 1933 г.) Сталин соглашался с писателем в том, что «произволу» не было оправдания, однако настаивал на том, что «вы видите только одну сторону проблемы. Хлебопроизво-дители в вашей области (и не только в вашей) занимаются саботажем и оставляют Красную Армию без зерна». Они ведут «войну против Советской власти»3®.
Несмотря на подобный ответ, Сталин, похоже, уже испытывал тревогу по поводу репрессий. Два дня спустя он сказал своим подчиненным, что наступило время свернуть методы принуждения и возродить авторитет правоохранительных органов. В секретной, хотя и широко упоминаемой инструкции от 8 мая 1933 г., обращенной ко всем партийным и советским работникам, ко всем органам ОГПУ, суда и прокуратуры, Сталин и Молотов приказали: 1) разрешить производство арестов только работникам правоохранительных органов и установить, что все аресты должны получать санкции прокурора; 2) положить конец массовым высылкам крестьян; 3) сократить вдвое, с 800 тысяч до 400 тысяч, число лиц, содержащихся в тюрьмах и в колониях (за исключением лагерей).
Анализ ситуации, сделанный Сталиным и Молотовым, был неутешительным. Они писали: «Массовые беспорядочные аресты в деревне все еще продолжают существовать в практике наших работников. Арестовывают председатели и члены правлений колхозов. Арестовывают председатели сельсоветов и секретари ячеек. Арестовывают районные и краевые уполномоченные. Арестовывают все, кому только не лень и кто, собственно говоря, не имеет никакого права арестовывать. Не удивительно, что при таком разгуле практики арестов органы, имеющие право ареста [...] зачастую производят аресты без всякого основания, действуют по правилу: “сначала арестовать, а потом разобраться”». Делая достоянием руководящих работников тот факт, что в тюрьмах и в небольшой сети колоний содержалось по крайней мере восемьсот тысяч заключенных (многие из них в ожидании суда), вожди страны давали понять, какой черты достигло положение дел. По официальным данным, вместимость советских тюрем еще с царских времен составляла только 175 тыс. человек. В течение двух месяцев после указаний Сталина и Молотова произошла массовая разгрузка указанных мест заключения до 387 284 человек в июле37.
Инструкция от 8 мая также имела значение для правовой и уголовной политики. Во-первых, в целях оправдания проводившихся изменений руководители страны заявили, что эра чрезвычайщины репрессий закончилась, война против хищений подошла к концу. «Трех-118
летняя война в деревне завершилась. Победа завоевана. Колхоз победил. Важной частью этой победы была битва против хищений в 1932 г.». Руководящим работникам юстиции эти слова сигнализировали, что закон от 7 августа должен быть оставлен в силе только для наиболее серьезных, крупного масштаба фактов хищений. Директива Наркомюста отмечала, что даже хищения, связанные с весенней посевной кампанией, должны подводиться под статью 162. Середняки и бедняки могли получать сроки лишения свободы только в случае, если в их действиях были обнаружены корыстные мотивы38. Однако директивы правительства и центральных органов юстиции оказывали лишь постепенно нараставшее влияние на судебно-прокурорскую практику. Политические руководители районного масштаба во многих регионах страны продолжали настаивать на широком использовании закона от 7 августа. Они даже увольняли тех судей, которые отказывались использовать закон как инструмент для проведения репрессий. В октябре 1933 г. Арон Сольц жаловался, что отдельные судьи все еще давали длительные сроки лишения свободы тем крестьянам, которые были осуждены за мелкие кражи, широко распространенными оставались незаконные аресты и действия воинствующих активистов. Были районы, где замена закона статьей 162 даже не начиналась. Там судьи продолжали применять высшую меру наказания, несмотря на тот факт, что Верховный суд РСФСР отменял большую часть из этих приговоров39. Но в целом уголовное преследование за хищения, совершенные в сельской местности, все-таки начало движение от закона 7 августа 1932 г. в сторону статьи 162. Во второй половине 1933 г. количество осуждений по закону сократилось вдвое по сравнению с первыми шестью месяцами того же года, а применение статьи 162 выросло в еще больших размерах. В 1934 и 1935 гг. применение закона резко сокращалось. В 1936 г. по закону от 7 августа было осуждено лишь 4262 человек по всей РСФСР (по сравнению с 103388 человек в 1933 г.). На Украине падение было еще более впечатляющим40. Во-вторых, устанавливая правила и регламентацию для проведения и санкционирования арестов, инструкция от 8 мая 1933 г. даровала дополнительную власть органам прокуратуры и освящала процессуальные правила ореолом значительности, которого они были лишены с начала периода коллективизации. В течение 1933 и 1934 гг. политические руководители и юристы, которые пытались восстановить авторитет права и нормализовать атмосферу в советском правосудии, будут цитировать в качестве первоисточника новой политики именно эту инструкцию, равно как и более ранее постановление «О революционной законности» (от 25 июня 1932 г.).
Объявление Сталиным и Молотовым того, что процессуальные правила вновь обретали свое значение, остановило маисовые репрессии на селе не больше, чем прекратило судебное преследование по закону от 7 августа. Несмотря на самовосхваляющую фразеологию инструкции, процесс коллективизации еще не был завершен в отдельных частях Советского Союза. Местные власти относились со снисхождением и даже поощряли продолжение произвола. В 1934 г. в Западной области наблюдатели сообщали о фактах незаконных обысков и арестов, избиений задержанных, о самосудах, учиненных местными властями. Прокуроры и судьи тем временем стояли в стороне, как сторонние наблюдатели. Такие же случаи имели место в Средней Азии, в от
119
дельных областях Украины, в Западной Сибири, а также в Челябинской и Воронежской областях. Согласно сообщению прокуратуры Дальневосточного края, инструкция от 8 мая не достигла всех партийных работников на периферии. В результате этого часть из них не была поставлена в известность о личной ответственности за свертывание репрессий. Они думали, что эта задача была исключительно делом прокуроров и судей41.
Более того, чрезмерное и беспочвенное преследование председателей колхозов и других сельских работников превратилось в главный инструмент давления со стороны районных администраций. По крайней мере, до наступления «большой чистки» эти преследования стали заменителем механизмов контроля и регулирования. Как правило, районные власти не поддерживали систематических контактов с деревнями. Периодические наезды представителей районного масштаба, случавшиеся в лучшем случае один раз в несколько месяцев, превращались в мероприятия по вскрытию ошибок и реагированию на недостатки, реальные или выдуманные. Уголовные обвинения выдвигались по малейшему предлогу: в случае обнаружения нескольких гнилых картофелин или пропавшего корма, наличия больной лошади, недостачи в урожае. Обвинения, как правило, в халатности, выдвигались уполномоченными или сотрудниками органов внутренних дел. К 1935 г. участие в этих действиях районного прокурора стало редким явлением42. Тогдашние наблюдатели признавали значение, которое уголовное преследование играло в управлении селом. Один из них писал, что «дамоклов меч висит над головами председателей колхозов», существовала «политика конвейера», при которой сельским властям на регулярной основе предъявлялись обвинения, они попадали под суд, а затем увольнялись или снимались с ответственных должностей и переводились на менее престижную работу43.
К середине 1935 г. Сталин принял решение предпринять несколько новых шагов по пути ограничения репрессий и произвольных преследований на селе. Были утверждены два новых секретных совместных постановления ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР, которые осудили практику несанкционированных арестов и требовали обеспечить согласование арестов с прокуратурой (постановления от 17 июня 1935 г. и 19 декабря 1935 г.)44. Другая мера заключалась в амнистии или, по крайней мере, в пересмотре судимости многих жертв репрессий начала 30-х годов. Постановление от 29 июня 1935 г. объявляло амнистию колхозникам, получившим не более пяти лет заключения. Многим представителям сельских властей в 1932—1934 гг. были вынесены приговоры, не связанные с лишением свободы. Они теряли свои посты, но им разрешалось оставаться членами колхозов. Они также попадали под эту амнистию, при условии, что отличились хорошей работой. Второе постановление декретировало амнистию бывших руководителей, несмотря на их нынешний статус, осужденных за совершение определенных преступлений (например, за саботаж во время хлебозаготовительной кампании)45. Наконец, третий указ (16 января 1936 г.), который не был опубликован, давал разрешение на пересмотр всех приговоров по закону от 7 августа 1932 г., вынесенных до 1 января 1935 г. Этот пересмотр был проведен по инициативе А.Вышинского. В декабре 1935 г. он подал ходатайство в Политбюро ЦК ВКП(б), в котором указывалось, что закон от 7 августа все еще
120
не применялся должным образом. В 1937 г., по словам одного из членов Верховного суда СССР, 97% попадавших под этот указ дел были пересмотрены. В более чем 80% случаев результатом пересмотра стала переквалификация обвинений, главным образом, по статье 162 (обычная кража). Приговоры были снижены для одной трети заключенных, а многие были немедленно освобождены46.
Путем пересмотра дел и благодаря ряду амнистий Сталин публично сигнализировал о том, что политическая необходимость в репрессиях в советской деревне становилась делом прошлого. Положение дел на селе потеряло свое особое политическое значение. При новом колхозном строе уголовное преследование отныне станет играть ограниченную роль. Трудно с точностью определить, как быстро эта новая политика изменила судебную практику в деревне. Работники центральной прокуратуры и Наркомюста в своих журнальных статьях, в отчетах и на совещаниях стали уделять меньше внимания судебной практике на селе. Но на самом деле заготовительные кампании и в 40-е годы будут сопровождаться специальными мероприятиями прокуратуры. Например, преследование председателей колхозов снова достигнет недопустимо высокого уровня в 1946-м и в начале 1947 г. Можно предположить, что активность судебно-прокурорских работников зависела от давления, оказываемого на них местным руководством, и, соответственно, менялась в зависимости от конкретного района и от времени.
Неполитическое уголовное право во время коллективизации
В «нормальные» советские времена (например, во время НЭПа) расследование и судебное преследование за совершение убийств, нанесение телесных повреждений и хулиганство было одним из приоритетов в работе советского правосудия. В годы коллективизации борьба с преступлениями, связанными с насилием, за исключением наиболее серьезных, отошла на задний план в общей панораме кампанейского правосудия. Любая юридическая работа, которая не была связана с проведением сельскохозяйственных кампаний, должна была выполняться работниками суда и прокуратуры только после того, как они решили очередные приоритетные политические задачи.
Время, которое оставалось у судебных работников на ведение обычных дел, было исключительно ограниченным. Ответственность за проведение кампаний заставляла большинство следователей, прокуроров и судей районного (а подчас и областного) масштаба на целые месяцы покидать кабинеты или залы заседаний судов. В 1930—1931 гг. в Западной области судьи и прокуроры проводили 40% своего времени в деревнях. В Тюмени залы судов закрылись вообще47. В то же время местное и областное политическое руководство навязало прокурорам исполнение различных административных обязанностей, не связанных с их прямыми юридическими функциями. Например, они должны были производить проверку работы транспорта, состояния мостов, работы магазинов, базаров и т.д. и т.п. Чем больше времени прокуроры проводили вдали от места своей работы, тем больше прокурорских обязанностей брали на себя те следователи, которые работали в прокуратурах48.
121
Немногие из судебно-прокурорских работников были готовы взвалить на свои плечи двойной груз работы во время кампаний. Этот вызов времени мог бы стимулировать работу наиболее квалифицированных и опытных профессионалов, но большинство прокуроров и судей не имели ни опыта, ни квалификации. Низкие зарплаты, а также растущая потребность в кадрах для экономики страны делали в начале 30-х годов все более сложной проблему набора подготовленных сотрудников для органов юстиции. Образовательный ценз работников правовых ведомств упал ниже невысокого уровня, наблюдавшегося в 20-е годы49. В отдельных районах в глубокой провинции проблема с кадрами приняла угрожающие формы. Например, в Дагестане местные партийные и советские начальники нанимали работников для судебно-прокурорских учреждений «с улицы». Многие из этих новобранцев не задерживались подолгу на своих постах. Уровень текучести кадров среди следователей достиг в начале 30-х 40% в год. Во все времена часть постов в прокуратуре и в судах оставалась вакантной50.
Участие в кампаниях заставляло судебных работников из ведомств с неукомплектованными и слабо подготовленными штатами так приспосабливаться к новым условиям, что это не могло не нанести ущерб обычному судопроизводству. Следователи забывали о предварительном следствии, когда имели дело с крупными, но не политическими преступлениями. Они должны были рассчитывать на органы внутренних дел в проведении дознания. Судебные работники поощряли практику передачи большего количества дел в общественные суды и на рассмотрение в административном порядке. Они набирали для работы в судах и в прокуратуре непрофессионалов — общественников. Наконец, судебные работники, находясь под давлением, старались не вникать в тонкости дел, ускоряя их рассмотрение. Каждая из этих корректировок способствовала ухудшению качества судопроизводства при рассмотрении обычных, неполитических дел.
Милиция всегда играла существенную роль в досудебном расследовании. Большинство таких незначительных преступлений, как хулиганство, обычные кражи и самогоноварение, не требовали предварительного следствия под руководством следователей. Закон требовал лишь проведения милицией краткого дознания. Предварительное расследование следователем из прокуратуры становилось необходимым тогда, когда речь шла о более серьезных делах: о политических преступлениях, преступлениях должностных лиц, крупных имущественных преступлениях и делах, связанных с насилием51. В течение 20-х годов эти правовые нормы в основном соблюдались. В 1926 г. следователи из прокуратуры рассмотрели 150 тыс. дел — наиболее крупные преступления по всем категориям. Многие расследования проводились следователями областного уровня, так как серьезные преступления относились к исключительной подсудности областных судов. Но в 1930 г. большая часть крупных преступлений была передана на рассмотрение народных судов. Основной груз расследования, таким образом, перешел к районным прокуратурам, где штаты и так не были укомплектованы52. Более того, этот поворот в судебной политике совпал с мобилизацией следователей и прокуроров районного масштаба на выполнение задач кампании коллективизации. Не имея возможности рассматривать все дела, помимо политических, работники про
122
куратуры передали в руки представителей органов внутренних дел работу по сбору улик и по подготовке серьезных уголовных дел.
В результате этого роль милиции в расследовании обычных преступлений заметно расширилась. Один из работников Наркомюста писал, что наблюдалась тенденция, при которой милиция расследовала все дела, связанные с насилием, вне зависимости от степени их сложности. Делалось это даже тогда, когда у милиционеров не было возможности произвести фотосъемки тел жертв убийств или снять отпечатки пальцев. В декабре 1933 г. один прокурор из Ленинградской области издал приказ, согласно которому районные прокуроры были обязаны отсылать наиболее сложные неполитические дела в органы внутренних дел. В полном соответствии с этим приказом, как показало изучение дел по фактам хищения социалистической собственности в Ленинградской области (1932 г.), следователи занимались только 14% подобных дел. Расследование по большинству иных дел было проведено милицией, частично — ОГПУ53.
Во время напряженной кампании 1932—1933 г. милиция взяла на себя большую часть досудебной работы и по делам, связанным с сельскохозяйственными битвами. В Московской области, каковая не являлась хлебопроизводящим регионом, 90% дел, рассмотренных судами по закону от 7 августа, было расследованно милицией, а не прокуратурой54.
Подмена работы следователей прокуратуры дознаниями органов милиции имела серьезные последствия. Каким бы низким ни было качество работы следователей, какие бы лазейки для ускорения судопроизводства они ни выбирали, профессиональные способности и результаты работы милиции были еще хуже. Органы внутренних дел в основном состояли из случайных людей. Уровень текучести был исключительно высоким: в 1929—1930 гг. он составлял 60% среди начальников районных отделений милиции и 100% у рядовых милиционеров. Не более одной четверти руководителей имели двухмесячную подготовку на курсах. Такой подготовки не было у их подчиненных, в том числе у одного или двух следователей, которых обычно прикрепляли к каждому районному отделению милиции55. Многие из работников милиции, расследовавших уголовные дела, не испытывали уважения и не понимали правил системы судебных доказательств и процессуальных норм. Они часто не удосуживались заполнять требуемую документацию или проверять показания свидетелей. Когда прокуроры, производившие надзор за делами, настаивали на том, чтобы милиция предоставила больше доказательств своих обвинений, милиция отвечала недовольными протестами типа того, что имеет место «вмешательство в пользу обвиняемого». В одной ситуации милиция обвинила прокурора, призвавшего органы внутренних дел к ответу, в том, что он являлся «неразоблаченным защитником классового врага»56.
Освобождение от обязанностей вести обычное, неполитическое (некампанейское) правосудие потребовалось не только следователям, но также и судьям. В силу загруженности системы уголовного правосудия произошло перемещение рассмотрения ряда категорий дел в несудебные учреждения. К тому времени, когда кампания коллективизации сельского хозяйства уже была в полном разгаре, советские власти широко пользовались подобным приемом. Они начали делать это
123
Немногие из судебно-прокурорских работников были готовы взвалить на свои плечи двойной груз работы во время кампаний. Этот вызов времени мог бы стимулировать работу наиболее квалифицированных и опытных профессионалов, но большинство прокуроров и судей не имели ни опыта, ни квалификации. Низкие зарплаты, а также растущая потребность в кадрах для экономики страны делали в начале 30-х годов все более сложной проблему набора подготовленных сотрудников для органов юстиции. Образовательный ценз работников правовых ведомств упал ниже невысокого уровня, наблюдавшегося в 20-е годы49. В отдельных районах в глубокой провинции проблема с кадрами приняла угрожающие формы. Например, в Дагестане местные партийные и советские начальники нанимали работников для судебно-прокурорских учреждений «с улицы». Многие из этих новобранцев не задерживались подолгу на своих постах. Уровень текучести кадров среди следователей достиг в начале 30-х 40% в год. Во все времена часть постов в прокуратуре и в судах оставалась вакантной50.
Участие в кампаниях заставляло судебных работников из ведомств с неукомплектованными и слабо подготовленными штатами так приспосабливаться к новым условиям, что это не могло не нанести ущерб обычному судопроизводству. Следователи забывали о предварительном следствии, когда имели дело с крупными, но не политическими преступлениями. Они должны были рассчитывать на органы внутренних дел в проведении дознания. Судебные работники поощряли практику передачи большего количества дел в общественные суды и на рассмотрение в административном порядке. Они набирали для работы в судах и в прокуратуре непрофессионалов — общественников. Наконец, судебные работники, находясь под давлением, старались не вникать в тонкости дел, ускоряя их рассмотрение. Каждая из этих корректировок способствовала ухудшению качества судопроизводства при рассмотрении обычных, неполитических дел.
Милиция всегда играла существенную роль в досудебном расследовании. Большинство таких незначительных преступлений, как хулиганство, обычные кражи и самогоноварение, не требовали предварительного следствия под руководством следователей. Закон требовал лишь проведения милицией краткого дознания. Предварительное расследование следователем из прокуратуры становилось необходимым тогда, когда речь шла о более серьезных делах: о политических преступлениях, преступлениях должностных лиц, крупных имущественных преступлениях и делах, связанных с насилием51. В течение 20-х годов эти правовые нормы в основном соблюдались. В 1926 г. следователи из прокуратуры рассмотрели 150 тыс. дел — наиболее крупные преступления по всем категориям. Многие расследования проводились следователями областного уровня, так как серьезные преступления относились к исключительной подсудности областных судов. Но в 1930 г. большая часть крупных преступлений была передана на рассмотрение народных судов. Основной груз расследования, таким образом, перешел к районным прокуратурам, где штаты и так не были укомплектованы52. Более того, этот поворот в судебной политике совпал с мобилизацией следователей и прокуроров районного масштаба на выполнение задач кампании коллективизации. Не имея возможности рассматривать все дела, помимо политических, работники про
122
куратуры передали в руки представителей органов внутренних дел работу по сбору улик и по подготовке серьезных уголовных дел.
В результате этого роль милиции в расследовании обычных преступлений заметно расширилась. Один из работников Наркомюста писал, что наблюдалась тенденция, при которой милиция расследовала все дела, связанные с насилием, вне зависимости от степени их сложности. Делалось это даже тогда, когда у милиционеров не было возможности произвести фотосъемки тел жертв убийств или снять отпечатки пальцев. В декабре 1933 г. один прокурор из Ленинградской области издал приказ, согласно которому районные прокуроры были обязаны отсылать наиболее сложные неполитические дела в органы внутренних дел. В полном соответствии с этим приказом, как показало изучение дел по фактам хищения социалистической собственности в Ленинградской области (1932 г.), следователи занимались только 14% подобных дел. Расследование по большинству иных дел было проведено милицией, частично — ОГПУ53.
Во время напряженной кампании 1932—1933 г. милиция взяла на себя большую часть досудебной работы и по делам, связанным с сельскохозяйственными битвами. В Московской области, каковая не являлась хлебопроизводящим регионом, 90% дел, рассмотренных судами по закону от 7 августа, было расследованно милицией, а не прокуратурой54.
Подмена работы следователей прокуратуры дознаниями органов милиции имела серьезные последствия. Каким бы низким ни было качество работы следователей, какие бы лазейки для ускорения судопроизводства они ни выбирали, профессиональные способности и результаты работы милиции были еще хуже. Органы внутренних дел в основном состояли из случайных людей. Уровень текучести был исключительно высоким: в 1929—1930 гг. он составлял 60% среди начальников районных отделений милиции и 100% у рядовых милиционеров. Не более одной четверти руководителей имели двухмесячную подготовку на курсах. Такой подготовки не было у их подчиненных, в том числе у одного или двух следователей, которых обычно прикрепляли к каждому районному отделению милиции55. Многие из работников милиции, расследовавших уголовные дела, не испытывали уважения и не понимали правил системы судебных доказательств и процессуальных норм. Они часто не удосуживались заполнять требуемую документацию или проверять показания свидетелей. Когда прокуроры, производившие надзор за делами, настаивали на том, чтобы милиция предоставила больше доказательств своих обвинений, милиция отвечала недовольными протестами типа того, что имеет место «вмешательство в пользу обвиняемого». В одной ситуации милиция обвинила прокурора, призвавшего органы внутренних дел к ответу, в том, что он являлся «неразоблаченным защитником классового врага»56.
Освобождение от обязанностей вести обычное, неполитическое (некампанейское) правосудие потребовалось не только следователям, но также и судьям. В силу загруженности системы уголовного правосудия произошло перемещение рассмотрения ряда категорий дел в несудебные учреждения. К тому времени, когда кампания коллективизации сельского хозяйства уже была в полном разгаре, советские власти широко пользовались подобным приемом. Они начали делать это
123
в последние годы НЭПа, стремясь разгрузить суды, заваленные мелкими уголовными и гражданскими делами. Согласно законодательству, утвержденному в 1928 г., власти передали дела по оскорблению чести и достоинства граждан, а также по фактам мелкого хулиганства в компетенцию административных органов. Так, милиция налагала штрафы на правонарушителей. К такому административному судопроизводству подключились новообразованные общественные учреждения — сельские общественные суды, производственно-товарищеские суды на фабриках. У судей, таким образом, оказалось больше времени для участия в кампаниях. В 1928 г., например, 40,7% всех уголовных дел, рассмотренных в судах Российской Федерации, касались хулиганства. В 1933 г. этот показатель упал до 9,7%, и это несмотря на то, что снижения самого количества фактов хулиганства не наблюдалось57.
В первые годы коллективизации, однако, освобождение судей от дел, связанных с оскорблением личности и мелким хулиганством, не спасало положения. Участие судей в кампаниях требовало огромного количества времени, а в судах попросту не хватало людей. Местные власти пытались решить проблему путем перемещения еще большего количества дел в иное русло. Например, в декабре 1931 г. партийные начальники Сталинграда жаловались на то, что судьи отвлекались на «бытовые дела», которые следовало бы рассматривать в административном порядке или в товарищеских судах58. Есть указания на то, что иногда власти оказывали давление на сельские общественные суды с тем, чтобы они брали на себя рассмотрение дел, которые выходили за пределы их компетенции. В течение 1933 г. Наркомюст даже получал запросы по поводу того, какие из дел по фактам хищений могли рассматриваться общественными судами59. Ответ был твердым: только мелкие кражи и только по получении разрешения суда. Более значительным в облегчении работы судов было привлечение на помощь им общественников при помощи кампании набора «социалистических совместителей», начатой властями в конце 1929 г. Утопическая по своей цели, эта кампания должна была привлечь облеченных доверием рабочих с заводов и фабрик к работе в администрации на непостоянной основе. Эта практика особенно широко применялась в области правосудия, где требовалось оказание помощи судебным учреждениям. Между 1930 и 1933 гг. около 40% всех «социалистических совместителей» трудились именно на поприще советской юстиции60.
Согласно этому плану отобранные на предприятиях рабочие служили вместе с настоящими судьями, а также с прокурорами. Совместители должны были оказывать помощь судьям, но не брать на себя их обязанности. Так, восемь рабочих из Москвы получили возможность служить в составе присутствия Верховного суда РСФСР (каждый уделял этой работе один день в течение десятидневки). В начале 1931 г. в ряде краевых судов с помощью привлеченных представителей рабочего класса были заполнены кассационные коллегии. Однако и на этот раз местные власти использовали «социалистических совместителей» намного больше, чем предусматривал первоначальный план. Районные власти на Урале стали назначать «общественных судей» и «общественных прокуроров». Вскоре этот почин распространился и на другие регионы страны. Проблема с использованием «совместителей» заключалась в том, что участники этой программы
124
брали на себя исполнение обязанностей судей народных судов или помощников прокуроров. Общественные судьи единолично, без руководства настоящего судьи проводили судебные разбирательства в народных судах. «Совместители» брали на себя роль руководителей народных заседателей! Работник Наркомюста, ответственная за работу обшественников-юристов, Фанни Нюрина подвергла подобную практику критике. В 1931 г. ее ведомство издало разъяснения, которые ограничивали количество общественных судей и призывали к более строгому контролю над их деятельностью. Но эти предостережения почти не имели последствий. К 1933—1934 гг. «совместители» играли большую роль в работе отдельных судов. В 1933 г. в Западной области судьи-совместители провели 257 выездных сессий судов в 27 районах. Лично они рассмотрели 2340 дел. Подобная практика наблюдалась на Средней Волге и в Сталинградской области61.
«Совместители» не принимали участия в работе каждого суда. В 1934 г. проведенное в девяти областях исследование показало, что в 70% районов вообще не имели место факты назначений общественных судей. В целом на 1583 народных суда приходилось 774 совместителя. Неравномерное распределение кадров приводило к тому, что в отдельных местностях на каждого судью приходилось по два или по три «общественных совместителя». Качество их работы также не было одинаковым. Хотя многие из «совместителей» были членами большевистской партии, а некоторые выполняли свои обязанности так сносно, что могли бы подойти для работы в судебных органах, отдельные лица «получили чересчур много обязанностей чересчур быстро». «Совместители» работали и в прокуратуре. В 1934 г. они составляли 23% от числа всех помощников прокуроров. В Москве у 20 из 27 следователей в качестве помощников работали «совместители»62.
Широкое применение в правосудии совместительства способствовало подрыву престижа и значения установленного порядка назначения судебных работников и поощряло импровизации. Например, в феврале 1931 г. Наркомюст санкционировал назначение отдельных народных судей в качестве «запасных членов областных судов», готовых для замещения вакантных постов по мере необходимости. В 1933 г. в Горьковской области было назначено 22 запасных судьи. Когда их послали в сельскую местность, то результаты их деятельности были настолько неудовлетворительными, что одна пятая часть из них была отозвана. На местном уровне судебные работники замещали друг друга. В Дальневосточном крае, когда один из судей заболел, прокурор выехал в деревни для проведения судебных заседаний. Позднее он заявил, что это местные власти оказали на него давление. В Азербайджане и в Армении следователи работали как судьи. На Средней Волге судья уполномочил своего судебного исполнителя рассмотреть 70 дел63.
Другим видом самодеятельности судебных работников было применение своеобразных скоростных методов для ускорения судопроизводства. Один из несанкционированных методов заключался в направлении дел в так называемые «дежурные камеры» — залы судебных заседаний, где простые дела, не требовавшие особенной подготовки, рассматривались по конвейерному принципу. На заседаниях в дежурных камерах от судей требовалось соблюдение элементарных стандартов судопроизводства. Но в начале 30-х годов камеры заслушивали се-
125
рьезные дела, в том числе и те, в которых были замешаны несовершеннолетние нарушители. Эти дела быстро, в течение одного дня, проводились через суд, без всякого обсуждения причин совершения преступления. Часто в итоге заседаний выносились приговоры к лишению свободы. Как правило, слушания в дежурных камерах проводились без составления протокола. В Ростове-на-Дону это делалось по приказу краевого суда!64
Когда дела передавались на полноценное судебное разбирательство, судьи также стремились закончить их рассмотрение в кратчайшие сроки и расценивали действия защиты как препятствие на этом пути. В начале 30-х годов еще чаще, чем в предыдущий период, судьи выражали свое неудовольствие по адресу защитников и даже публично издевались над ними во время заседаний. В то же самое время отдельные судьи демонстрировали тесное сотрудничество с прокурорами (когда прокурор принимал участие в судебном разбирательстве). Иногда создавалось впечатление, что все было предрешено заблаговременно. Это не было типичным явлением для всех судов, так как в начале 30-х годов уровень оправдательных приговоров, выносимых в судах, оставался неизменным на отметке в 8—10%, т.е. на уровне 20-х годов65.
Все эти явления в советском правосудии свидетельствовали о падении качества обычного правосудия. Речь шла о расширении роли органов внутренних дел в расследовании преступлений, о чрезмерной опоре на административное производство и на работу общественных судов, об использовании «социалистических совместителей» и о поисках ускоренных процедур в ведении судопроизводства. Участие судебных ведомств в проведении кампаний стало причиной невыполнения судьями своих обычных обязанностей, да и сыграло отрицательную роль в ходе самих кампаний.
Возможно, что в начале 30-х годов возросло количество и общая пропорция неудовлетворительных решений, принятых судами СССР. Это ухудшение могло бы быть сбалансировано изменениями, внесенными в практику кассаций. Но этого не произошло. Анализ документов показывает, что в начале 30-х годов не наблюдалось ни увеличения кассационных жалоб, ни пропорционального увеличения пересмотра приговоров. В 1931 г. обвиняемые требовали кассационных пересмотров (обязательных в случае требований подсудимых) только по одной четверти всех уголовных дел. 35% пересмотров привели к внесению изменений в обвинительные заключения или в приговоры. В результате были пересмотрены 9% приговоров, что соответствовало уровню 1926 г. (тогда были пересмотрены 9,1% решений народных судов). Более того, качество отдельных из этих изменений было сомнительным. Поэтому Верховный суд РСФСР изменил почти все кассационные решения, которые он рассмотрел в порядке надзора. Более серьезная проблема заключалась в том, что подсудимые часто не подавали кассационные жалобы после того, как суды выносили неправильные решения66.
Ухудшение качества уголовного судопроизводства по обычным делам происходило в неблагоприятное время. Оно совпало с миграцией миллионных крестьянских масс в города, где они поступали на работу на промышленные предприятия или выполняли сезонную работу. Это грандиозное передвижение населения привело к социально-126
му хаосу, что в свою очередь вызвало значительный рост преступлений, связанных с насилием. Многие, если не все из этих правонарушений попадали под категорию хулиганства67.
Увеличение числа хулиганских выступлений не нашло отражения в статистических данных, составляемых судами. К 1932 г. большинство случаев хулиганства рассматривалось органами внутренних дел в административном порядке (90%). Но путем сопоставления информации по милицейским и по судебным сводкам можно прийти к выводу о том, что количество дел по хулиганству, рассмотренных властями в 1931 г., было в два раза больше, чем в 1926 г., а в 1933 г. уже в три раза больше! Как будто и этого было недостаточно, действия, которые попадали под определение «хулиганских», становились все более серьезными. Если в 20-е годы почти половина обвинений была связана с личными оскорблениями, то уже в начале 30-х даже инциденты, которые рассматривала милиция, обычно включали в себя нападение на людей или использование оружия. Теоретически милиция должна была рассматривать «мелкие» преступления. В 1932—1933 г. более половины дел по этой статье, поступавших в суды, попадали под определение «злостного хулиганства». Положение было особенно тревожным в Москве. По сообщениям печати того времени, банды молодчиков в столице терроризировали население среди бела дня. В начале 30-х хулиганские действия стали главной причиной убийств, оттеснив на второе место «ревность» (хотя в общем и целом количество убийств сократилось)68.
В начале 30-х годов, наряду с хулиганством, также увеличилось количество преступлений, совершенных несовершеннолетними. Ломка привычного образа жизни на селе, вызванная депортациями и голодом, стала причиной появления новой волны бездомных детей. Власти сдерживали эту волну в течение 1933 г. Более серьезные последствия имело формирование когорты молодых правонарушителей, которые имели в живых одного из родителей. Обычно эти банды состояли из хулиганов, которые бросили или были изгнаны из школ и чьи родители просто не могли уследить за их поведением. Наблюдатели связывали эту проблему с увеличением занятости женщин на производстве69.
Только в 1934 и 1935 гг. были предприняты первые шаги по борьбе с хулиганством и с преступностью несовершеннолетних. Тогда была замечена и озабоченность общественности возникшими проблемами. Но в тот момент режим уже начал политику восстановления авторитета закона и правовых процедур.
Уголовное право, «козлы отпущения» и советское народное хозяйство
Коллективизация была отнюдь не единственной политической кампанией, реализованной в конце 20-х и начале 30-х годов. Советский режим также вел войну на втором, промышленном фронте. Это была борьба за расширение производства и рост промышленной продукции. Велась она сногсшибательными темпами. Так как новые и старые заводы принадлежали государству и управлялись им, то уголовная санкция была удобным подспорьем и своего рода инструментом управления. В действительности, уголовное право представляло
127
собой естественное дополнение к дисциплинарным санкциям, которые всегда были в арсенале владельцев и управляющих частных предприятий в других странах. Это обстоятельство приобрело особое значение, когда во главе битвы за индустриализацию стал такой человек, как Сталин.
Сталин поощрительно относился к применению уголовного закона в народном хозяйстве и неоднократно пытался направлять поведение хозяйственников с помощью угроз наказаний. Даже в тех случаях, когда сдерживающий эффект этих угроз оказывался минимальным, Сталин использовал уголовную санкцию как средство публичного объявления виновных. Пример этого, уже знакомый читателям данной книги, — массовое преследование председателей колхозов за провалы со сдачей зерна. От этой практики Сталин отказался только в 1935 г. Можно с уверенностью сказать, что Сталин испытывал особую привязанность к поискам виновных, к перекладыванию ответственности за провалы на других лиц. Это было рассчитано не только на широкие слои населения; в ходе подобных операций вождь как бы находил оправдание для самого себя70. Эта особая черта личности Сталина способствовала широкому использованию уголовного закона в механизме управления советским народным хозяйством.
В начале и середине 30-х годов поиск «козлов отпущения» расцветал в СССР не только из-за наклонностей Сталина, но стал логическим следствием ситуации, которую создал вождь. Во время кампаний за индустриализацию и коллективизацию работники всех секторов экономики страны работали под огромным давлением, нацеливались на выполнение задач, которые часто изначально были невыполнимыми. На всех ступеньках иерархии официальные лица несли персональную ответственность за допущенные ошибки. В их интересах было переложить вину на плечи других руководителей.
Важно уяснить то новое, что во время борьбы за индустриализацию появилось в «промышленном» уголовном судопроизводстве. Практика уголовного преследования хозяйственников, которые были уличены в таких корыстных действиях, как воровство на предприятиях, обман государства и принятие взяток в особо крупных размерах, не была новостью. Все эти явления подвергались преследованию в 20-е годы еще в большем объеме, чем в 30-е. Нововведением было то, что уголовная санкция использовалась как ответ на неудовлетворительную работу заводов и фабрик. Так, в 1929—1931 гг. был издан бесконечный ряд циркуляров от имени Совнаркома, Наркомюста и других ведомств, которые предписывали судебно-прокурорским работникам привлекать к уголовной ответственности тех руководителей промышленности, которые не следовали правилам бухгалтерского учета, брали на работу людей без соответствующих документов и без соблюдения тем самым правил паспортного режима, за допущение задержек при разгрузке железнодорожных вагонов и т.д.71. Таким же образом интерпретация Наркомюстом закона, изданного в 1929 г., сделала преступлением, за которое несли ответственность руководители предприятий, производство недоброкачественной или некомплектной продукции!7^ Наконец, власти особенно поощряли привлечение к ответственности тех командиров производства, которые допускали аварии и перебои в производственном процессе. Точно так же, как «порча тракторов» стала уголовно наказуемым преступлением на селе в 1930 г., «порча
128
оборудования» и «дезорганизация производства» в промышленности стали предлогом для уголовного преследования73.
Правовые инструменты для этих преследований состояли из определения двух типов уголовных преступлений: должностные преступления и государственные преступления.
Царское правительство в полном соответствии с европейской традицией того времени регулировало поведение своих чиновников с помощью угрозы судебного преследования. С этой целью были созданы специальные трибуналы. Большевики продолжили эту традицию. В их уголовный кодекс была включена целая часть о должностных преступлениях и образованы особые дисциплинарные суды для расследования некоторых из преступлений (эти суды вскоре были ликвидированы). Должностные преступления включали в себя не только такие корыстные преступления, как мошенничество и взяточничество, но также собственно чиновничьи правонарушения («превышение или злоупотребление властью» и «халатность»). При узкой интерпретации и применении только к ответственным работникам отношение к этим преступлениям не шло дальше дореволюционного подхода к дисциплинарным мерам по отношению к государственным чиновникам. Но в условиях государственного господства над народным хозяйством всегда существовала возможность для более широкого использования санкций. Начиная с 1929 г. директивы СНК СССР, Прокуратуры и Наркомюста требовали применения статей о злоупотреблении властью (статья 109 УК РСФСР 1926 г.) и о халатности (статья 111) по отношению к должностным лицам в промышленности, в торговле, на транспорте, которые могли обвиняться в ошибках, несчастных случаях и провалах в работе. Более того, круг работников, попадавших под категорию «должностных лиц», быстро расширился и стал включать в себя начальников цехов и директоров небольших железнодорожных депо, а также простых служащих. Серьезнее всего было то, что эти люди могли нести уголовную ответственность не только за совершенные действия, но и за бездействие, за несчастные случаи, за неумышленные ошибки, которые подчас происходили не по вине обвиняемых. В 30-е годы наиболее часто преследуемым должностным преступлением была халатность, т.е., говоря другими словами, неспособность лица, облеченного властными полномочиями, действовать или выполнить свой долг или проявление таким лицом небрежного отношения к своим обязанностям в виде волокиты или медлительности74.
Советские власти также создали другое, более острое оружие, направленное против должностных лиц: обвинение в совершении политических преступлений. Уже в 20-е годы советское уголовное право предусматривало возможность того, что в случаях, когда злоупотребление служебным положением или халатность были допущены лицом «чуждого социального происхождения» с целью нанесения ущерба советской власти, его действия могли быть квалифицированы как политическое преступление, а именно как «вредительство» (статья 587). Однако эта статья УК применялась редко частично из-за того, что суды требовали доказательств наличия злого умысла с целью причинить вред государству, а также вредных последствий этих действий. Обвинения во вредительстве стало легче проводить через суды после января 1928 г., когда Верховный суд СССР разъяснил (возможно, по приказу Сталина), что доказательство «контрреволюционного умысла»
5 — 1295
129
впредь не было необходимым для судебного преследования по обвинению во «вредительстве». Отныне было достаточным лишь доказать существование намерения совершить преступление75. Внесение подобных изменений совпало по времени с началом сталинской кампании по преследованию и запугиванию «буржуазных специалистов», т.е. тех управленцев советской промышленности и инженеров, которые не состояли в большевистской партии. Эта кампания продемонстрировала не только наращивание количества вымученных уголовных дел (как, например, знаменательное шахтинское дело и показательный процесс по делу «промышленной партии»), но также эскалацию переквалификации простых обвинений в халатности и злоупотреблении властью в обвинения во вредительстве. Такая накаленная атмосфера 1928—1930 гг. заставила журналистов и даже юристов описывать обычные случаи халатности в политических терминах. Например, порча оборудования по причине незнания того, как обращаться с ним, становилась «мелким вредительством»76.
Кампания за индустриализацию, которая ввела уголовное наказание в сферу промышленности, могла привести к массовым судебным преследованиям хозяйственников. Бездумное расширение старых производственных мощностей и строительство новых заводов и фабрик привели к лавине несчастных случаев и обусловили падение качества продукции. Провалы подобного рода стали причиной уголовного преследования и осуждения многих председателей колхозов и других должностных лиц в деревне. Однако если судебные разбирательства в промышленности широко освещались в печати, то действительный объем подобных дел, особенно после 1930 г., был небольшим. Для этого имелось две главных причины: недостаток персонала, который был бы способен проводить закон в жизнь, и политика Сталина по «защите специалистов», введенная в действие начиная с 1931 г.
В начале 30-х годов главными инициаторами судебных преследований по обвинению в халатности и злоупотреблении властью на промышленных предприятиях были прокуроры, особенно те из них, которые работали в новообразованных промышленных отделах областных прокуратур. В отделениях прокуратуры на районном уровне не было штатных единиц, которые могли бы уделять достаточно времени промышленности, тем более в условиях постоянных кампаний на селе. Все, что они могли предпринять, так это обращать внимание на серьезные аварии77. По мнению наркома юстиции РСФСР Крыленко, работники прокуратуры должны были играть активную роль, устанавливать контакты с руководством крупных заводов и периодически посещать промышленные предприятия. Уже на месте прокурорам следовало проверять факты перебоев в производственном процессе, низкого качества продукции, аварий. Они должны были формировать группы содействия из числа рабочих для того, чтобы те сигнализировали прокуратуре о возникающих проблемах. Поездки на фабрики, которые на политическом просторечьи назывались «обследованиями», «массовыми проверками» и «рейдами», стали частью работы прокуроров по общему надзору78. Вместо того чтобы сконцентрировать свое внимание на проверке законности распоряжений властей, прокуроры в качестве объекта ревизий избирали промышленность.
С целью обеспечить выполнение этой новой обязанности прокуроров власти образовали промышленные отделы в областных и рес-130
публиканских прокуратурах. Но новые отделы были небольшими — в среднем состояли из пяти-шести следователей и помощника прокурора с низким уровнем подготовки. В результате отделы могли наблюдать за работой лишь незначительной части промышленных предприятий на своей территории, да и то поверхностно79. Один из лучших промышленных отделов, в Ленинградской областной прокуратуре, в течение 1931 г. смог обеспечить посещение только семидесяти семи предприятий, многих из них дважды. Во время рейдов на заводы и фабрики работники ленинградской прокуратуры предпринимали шаги, направленные на улучшение качества выпускаемой продукции. Они заставили одного директора принять меры по совершенствованию производственной безопасности и санитарных условий, другому помогли достать сырье, необходимое для производства. Прокуроры также инициировали уголовные расследования. За период с апреля 1932 г. по март 1933 г. дела были заведены на 1 581 человека, в том числе на десятки руководителей предприятий. Но качество расследований было исключительно низким. В результате судьи сняли многие обвинения (35% по машиностроительным заводам), многие судебные разбирательства закончились оправдательными приговорами (до 25%), а другие приговоры были отменены кассационными инстанциями. Наконец, в Ленинграде наказания, вынесенные по производственным делам (т.е. по делам, которые были связаны с авариями и недоброкачественной продукцией), редко превышали штрафы или осуждения к исправительно-трудовым работам. Лишь в редких случаях, когда речь шла о пьяных рабочих, испортивших оборудование, судьи прибегали к лишению свободы80.
Прокурорам, которые осуществляли надзор за промышленностью, помогали представители других ведомств. До момента своей реорганизации в 1934 г. учреждения Рабкрина также осуществляли надзор подобного рода над некоторыми промышленными предприятиями. Работники ОГПУ оперативно появлялись на месте серьезных аварий и всегда бдительно искали следы саботажа или вредительства. Однако в общем и целом у советского правительства не было возможностей осуществлять полицейский контроль над промышленностью в целях борьбы с провалами в производственном процессе.
Важным обстоятельством, стоявшим на пути широкого размаха судебных преследований хозяйственников, стала политика защиты специалистов, начатая Сталиным в 1931 г. До этого времени, с весны 1928 г. до начала 1931 г., Сталин поощрял преследование инженеров и руководителей производства, у которых не было партийного билета или соответствующего классового происхождения. Но в 1930 г. Серго Орджоникидзе и другие руководители промышленности стали выступать против подобной политики. К весне 1931 года они убедили Сталина прекратить преследование специалистов. В мае Наркомюст издал подробный циркуляр, который обязывал прокуроров и судей подходить с осторожностью к привлечению к ответственности управляющих и специалистов и вводил в действие новые процедуры наложения вето на подобные уголовные дела. В июне Сталин полностью солидаризировался с этой линией, публично объяснив, что специалисты стали лояльными по отношению к советской власти людьми и поэтому были достойны уважения. После этого Верховный суд РСФСР объявил, что он привлечет к уголовной ответственности тех прокуро
5*
131
ров и судей, которые будут уличены в беспочвенном преследовании специалистов81.
Новая политика защиты специалистов, пришедшая на смену их преследованиям, привела к резкому падению случаев судебного разбирательства действий руководителей промышленности82. Эта политика также сняла давление на судебных работников, которые находились в затруднении, когда речь шла о судебном преследовании хозяйственников, пользовавшихся защитой местных властей или московских наркоматов. Даже до объявления новой политики по отношению к специалистам судебные преследования по фактам выпуска недоброкачественной продукции применялись к работникам среднего звена. За период с 1931 по 1936 г., до тех пор, когда в условиях «большого террора» возродилось преследование командиров советской промышленности, работники среднего и нижнего уровней (начальники цехов и железнодорожных депо) вынесли на себе основную тяжесть судебных преследований — не только ответственность за некачественную продукцию, но и за аварии, перерывы в производственном процессе и за другие неполадки83.
В 30-е годы наиболее распространенным предлогом для судебных преследований руководителей промышленности были аварии на производстве и изготовление недоброкачественной продукции. Документация по этим делам показывает, как судебные разбирательства использовались для того, чтобы переложить вину за совершенные ошибки с руководства и с проводимой политической линии на плечи работников низшего и среднего звеньев. Некоторые из руководителей, похоже, также были убеждены в том, что судебное преследование может предотвратить аварии и снизить объем брака продукции. Но даже если так и было в действительности, немногочисленность и низкое качество расследований подрывали эффективность подобных мер.
Нет ничего необычного в том, что советские власти пытались снизить число аварий. В Великобритании в XIX веке во времена промышленной экспансии частного сектора экономики правительство использовало уголовный закон для защиты общества от частных предпринимателей, ответственных за небезопасные условия на рабочем месте или на транспорте. Но как и большинство других западных правительств, английское делало упор на предотвращение аварий путем введения в действие регулирующего законодательства, а не на судебные преследования и уголовные наказания84. Подобный подход, однако, отсутствовал у советских властей. Пока они проводили политику бездумной экспансии промышленности и оказывали давление на руководителей индустрии с целью производить продукцию любой ценой, было невозможным снизить количество аварий при помощи уголовных преследований за них. Вина за аварии была переложена с плеч политических руководителей (например, самого Сталина) на плечи работников промышленных предприятий.
В начале и середине 30-х годов любая крупная авария в СССР, в результате которой имелись человеческие жертвы, обычно давала повод для возбуждения уголовного дела. Реакция на менее серьезные аварии была непредсказуемой и непоследовательной, поскольку для глубокого расследования не хватало ни прокуроров, ни судей. Более того, качество расследований по фактам аварий было низким. Согласно одному ленинградскому криминологу, следователи или допрашива-
132
ли несколько человек и делали выводы без соответствующей проверки документов, или после допроса обвиняемого «полностью игнорировали представленные им объяснения и передавали дело в суд»8<
Аварии на общественном транспорте служили основой для еще большего, чем в промышленности, количества уголовных дел. Происходило это потому, что на транспорте милиция всегда была под рукой, да и в результате аварий часто имелись жертвы. Аварии на трамваях, равно как на железных дорогах и на пароходах, часто приводили к уголовным делам86. Только по Москве ежемесячно зафиксировано по пятьдесят раненых в результате трамвайных аварий. В 1931 г. были образованы особые линейные суды на железнодорожном и водном транспорте. Эти неполитические дела часто расследовались прокуратурой совместно с ОГПУ. Однако следователи ОГПУ разрабатывали дела ничем не лучше, чем их коллеги по прокуратуре87.
Вполне закономерно, что уголовные преследования не уменьшили периодичность аварий в советской промышленности и на транспорте. Этот факт не воодушевлял тех советских вождей, которые верили, что страх перед наказанием может предотвратить аварии. По словам одного наблюдателя, Лазарь Каганович в 1935 г. пожаловался на то, что «прокуроры обвиняют, судьи судят, а число крушений растет»88. Другого результата и быть не могло. У рабочих не было необходимой подготовки, они должны были работать на плохо отремонтированных машинах. Однако репрессии перекладывали вину за происходившие аварии с тех, кто разработал политику форсированной индустриализации, на тех, кто эту политику проводил в жизнь.
Другим следствием ускоренного роста промышленности было резкое ухудшение качества продукции, особенно товаров широкого потребления. Многолетний приоритет, который советская плановая экономика отдавала количеству производственной продукции в ущерб ее качеству, стал отличительной чертой советской промышленности. Еше в декабре 1929 г. советские вожди постарались разрешить проблему некачественной продукции, объявив, что руководители предприятий, допускавшие брак, попадали под удар уголовных статей о преступной халатности. Однако прокуроры возбудили всего лишь несколько уголовных дел, что частично было связано с нежеланием преследовать «больших начальников». В первые месяцы 1933 г. Сталин начал кампанию за расширение практики возбуждения уголовных дел по фактам производства некачественной продукции. Когда эта кампания провалилась, был издан новый закон89.
Указ от 8 декабря 1933 г. ввел личную ответственность директоров и других руководителей предприятий за производство недоброкачественной и некомплектной продукции. Им грозило как минимум пятилетнее лишение свободы90. Но на практике этот суровый закон оказалось трудно провести в жизнь, прежде всего из-за его расплывчатых формулировок. Должны ли директора совершить действия, которые непосредственно приводили к выпуску недоброкачественной продукции? Должны ли их действия быть умышленными? Законы, исходившие от Сталина, редко отвечали требованиям юридического мастерства.
Однако Сталин всерьез отнесся к своему новому закону о недоброкачественной продукции. Появление этого документа сопровождала интенсивная, хотя и быстротечная кампания. Под свое личное
133
руководство проведение кампании взял А.Вышинский, к тому времени назначенный на пост заместителя Генерального прокурора СССР. Через месяц после обнародования закона Вышинский выступил соавтором длинной директивы о применении закона, которая требовала завершения следствий по нему в течение десяти дней. Вышинский выступил с речью о законе в одном научно-исследовательском институте; сделал доклад о документе на коллегии Прокуратуры и организовал двухдневные радиопередачи о низком качестве продукции. По радио выступили руководящие работники Наркомюста и директора крупнейших предприятий, а в общей сложности в радиопередачах приняло участие сто человек91. Когда все эти усилия дали лишь девяносто судебных приговоров за первые два месяца, Вышинский решил принять более жесткие меры. Подтвердив катастрофические результаты первоначального применения закона на практике во время совещания областных прокуроров в конце января 1934 г., Вышинский организовал селекторное совещание с участием промышленных прокуроров и областных судей по всей территории РСФСР. В течение 13 февраля 1934 г. названные судебные работники слушали речи таких светил юстиции, как Генеральный прокурор Иван Акулов, председатель Верховного суда СССР Александр Винокуров, нарком юстиции РСФСР Николай Крыленко и его заместительница Фанни Нюрина. Прокуроры и судьи на проводе должны были отвечать на поставленные вопросы. Вышинский лично допрашивал их по поводу ведения конкретных дел. Помимо прочего он выразил сожаление в связи с наметившейся тенденцией к снижению наказаний по фактам выпуска недоброкачественной продукции и квалификации подобных дел как халатности (статья 111 УК РСФСР) с целью избежать вынесения суровых приговоров92.
Давление, оказанное Вышинским, привело к желаемым результатам. После радиопередачи прокуроры во всех областях и республиках провели собрания по вопросу выпуска недоброкачественной продукции. В марте и апреле они открыли сотни новых уголовных дел. Качество расследования по этим делам, состряпанным по требованиям вышестоящих инстанций, упало еще ниже обычных стандартов93. К чести судей следует отметить, что они продемонстрировали нежелание выносить приговоры без наличия правового обоснования. Как судьи по уголовным делам на областном уровне, так и Верховный суд РСФСР установили ограничительные рамки для интерпретации закона. Он применялся только в случае плохого качества конечной продукции, а не запасных частей и ремонтных работ. Закон требовал доказательства наличия умысла или, по крайней мере, причинной связи. Применимость закона к нижестоящим служащим на предприятиях была ограничена94. По этим и другим причинам суды отклонили или пересмотрели более четверти всех дел, рассмотренных в соответствии с законом от 8 декабря 1933 г. Еще больше приговоров было пересмотрено Верховным судом РСФСР. За весь 1934 г. 747 уголовных дел, зарегистрированных в СССР, завершились 163 приговорами, которые выдержали испытание судом и кассацией95- Формулируя обвинения, прокуроры не смогли сконцентрировать свое внимание на тяжелой промышленности, как того требовал закон. Лишь 27% дел было открыто по этому сектору, и немногие из них привели к осуждению обвиняемых. Помимо прочего, Народный комиссариат тяжелой про-134
мышленности требовал прекращения дел против того или иного хозяйственника. Но возбуждение дел не ограничивалось руководящими работниками промышленных предприятий. Директора, заместители и главные инженеры составляли одну треть от общего числа обвиняемых, остальные принадлежали к среднему и к низшему звеньям хозяйственных руководителей96.
Как и большинство других кампаний истерического типа, эта выдохлась довольно быстро. К осени 1934 г. новые уголовные дела по фактам производства недоброкачественной продукции представляли собой едва заметный ручеек. В 1935 г. кампания практически прекратилась. По всей Российской Федерации было открыто 92 уголовных дела97.
Если единственной функциональной целью уголовных преследований по закону от 8 декабря было найти «козлов отпущения», ответственных за плохое качество продукции, то, возможно, требовалось большее количество уголовных дел. Если вожди страны действительно стремились запугать руководителей предприятий и заставить их улучшить качественные показатели промышленного производства (вне зависимости от того, была ли эта затея реалистической по своей сути), то следует признать, что применение на практике закона от декабря 1933 г. было неэффективным. Однако советские руководители не смогли расстаться с иллюзиями. В июле 1940 г. советское правительство издало еще одно постановление о недоброкачественной продукции. Не меняя сути наказания, новый указ попросту заменил формулировку «не менее пяти лет лишения свободы» на «от пяти до восьми лет тюремного заключения». Этот закон также поднял на несколько октав выше свой риторический тон, заявив, что производство недоброкачественной продукции являлось «антигосударственным преступлением, равносильным вредительству». Вполне очевидно, что применение на практике закона 1940 г. было ничем не эффективнее законов 1933 г.98.
Уголовные преследования в промышленном секторе могли выполнить поставленную перед ними задачу только при том условии, что общественность знала об этих процессах. В соответствии с этим, начиная с 1929 г., суды на производственную тему получали беспрецедентную гласность. Многие из них принимали форму показательных процессов. Газетные отчеты о процессах представляли собой театрализованные драмы в лучших традициях жанра99. Например, «Правда» сообщала о ряде процессов над работниками заводских столовых100. Во время коллективизации качество питания населения Страны Советов резко упало, из рациона исчезли мясо и молочные продукты. Причиной этого была дезорганизация сельскохозяйственного производства. Однако суды в Москве и Ленинграде находили иные причины трудностей. Так, на одном процессе, подготовленном ОГПУ в 1930 г., группа работников торговли была обвинена в том, что она уничтожила запасы продовольствия, предназначенного для Москвы. Среди подсудимых были бывшие царские чиновники. Согласно отчету о процессе, опубликованному в «Правде», эта группа «сознательно стремилась создать голод и вызвать нехватку товаров для рабочих»101. Не менее фантастические обвинения выдвигались против поваров. На многих процессах была доказана халатность в работе поваров, имевшая место в рабочих столовых. В пище были обнаружены гвозди,
135
мыло, муравьи и тараканы, на тарелках рабочих посетителей появлялись даже вареные мыши. В результате одного из расследований подобных фактов повар был осужден за вредительство. Это дело было необычным и запутанным. Повар, о котором идет речь, — бывший кулак, совершил побег из тюрьмы и после побега оказался замешанным в убийстве. К моменту, когда расследование было завершено, он признался в том, что являлся «убежденным троцкистом» и сознательно портил пищу, с тем чтобы нанести вред рабочим102.
Для Сталина пропаганда уголовных преследований была средством предотвращения преступлений. Он верил в эффективность угрозы наказания как таковой. Например, в 1934 г. сталинское руководство издало новый закон, который требовал лишения свободы для работников торговли, которые обвешивали и обманывали покупателей, пользуясь неправильными весами и гирями. Новый закон мог умерить пыл некоторых продавцов, которые сознательно обманывали покупателей (в отличие от тех, кто делал это бессознательно по причине неисправности весов, которые невозможно было починить). Однако многие судьи расценили лишение свободы как слишком суровую меру по отношению к рядовым продавцам, по крайней мере, когда их проступки были незначительными или даже неумышленными. Как правило, судьи избегали обязательного осуждения к лишению свободы. Они переквалифицировали статьи обвинения в случаях обвеса и обмана с помощью весов и гирь в обвинения в халатности и в превышении служебных обязанностей (статьи 111 и 109). Подобным образом судьи народных судов Москвы умудрились лишить свободы только 21,7% подсудимых, обвиненных в обмане покупателей103.
Отказ судей следовать требованиям политических руководителей страны в данном случае не был исключительным. Как мы видели ранее, судьи сопротивлялись применению закона от 7 августа и примирились с ним только после того, как на них было оказано давление. Подобным образом судьи настаивали на представлении веских доказательств в делах о недоброкачественной продукции. Мы встретимся и с другими случаями, когда судьи использовали право усмотрения для того, чтобы избежать или, по крайней мере, смягчить последствия применения суровых или расширительных уголовных законов. Это происходило даже тогда, когда было очевидно, что законы исходили непосредственно от самого Сталина.
В свете последующего развития советской истории уголовные преследования в промышленности в первой половине 30-х годов имели еще одно значение. Они стали своеобразной составной частью грядущего «большого террора». Как мы увидим в главе седьмой настоящей книги, ключевым элементом террора будет кампания усиления бдительности, в ходе которой рабочие будут призываться разоблачать тех руководителей, чьи действия наносили вред производственному процессу или приводили к срывам иного рода. Кампания бдительности 1937—1938 гг. в качестве своей первоосновы воспримет традиции привлечения к ответственности руководителей промышленности за неполадки на фабриках или заводах. Как практика самих преследований, так и метафоры описания грехов руководителей стали привычными элементами советской политической культуры еще до наступления 37-го года104.
136
Заключение
В главах третьей и четвертой настоящей книги мы показали, как коллективизация и хлебозаготовительные кампании повлияли на уголовное судопроизводство. Мобилизация судебных работников для выполнения миссий в деревнях фактически привела к отмене законных процедур производства обысков, арестов, проведения судов и вынесения приговоров. Кульминацией этого процесса стал крах законности на селе зимой 1933 г. Судьи и прокуроры большей частью выступали как агенты местных властей, выполняя политические цели, поставленные режимом. Упор на кампанейское правосудие, сделанный в начале 30-х годов, привел к соответствующему упадку обычного уголовного судопроизводства. Расцвели упрощенчество и всевозможные суррогаты, которые еще больше дискредитировали советскую юстицию.
Два феномена сделали последствия мобилизации уголовного права и краха законности менее сокрушительными. Во-первых, сопротивление судебно-прокурорских работников, оказанное применению на практике уголовных законов в случаях, когда они считали это несправедливым. Смягчающие действия судей поставили ограничительные рамки для репрессивного потенциала закона от 7 августа 1932 г. Хотя многие крестьяне на самом деле получили по десять лет лишения свободы за хищение зерна, количество осужденных было бы большим, если бы судьи не отказались соблюдать букву закона, по крайней мере, в первые четыре месяца после его обнародования. Этот образец сопротивления сталинскому беспределу в уголовной политике был одним из многих примеров, которые мы встретим в книге. Во-вторых, силой, которая в небольшой мере сдерживала беззаконие, были слова и дела нескольких ведущих советских работников. Они обладали достаточной смелостью для борьбы с беззаконием, особенно совершавшимся работниками суда и органов прокуратуры. Достойны признания имена Петра Стучки, Евсея Ширвиндта, Ивана Булата и Александра Винокурова, но прежде всего Арона Сольца, который неоднократно и в резких выражениях выражал протесты по фактам несправедливого осуждения. Звездный час Сольца наступил тогда, когда он почти единолично провел кампанию, в ходе которой убедил Сталина урезать широкое применение закона от 7 августа 1932 г.
Несмотря на все усилия этих руководящих работников юстиции, качество уголовного правосудия в СССР в годы коллективизации пришло в упадок. Вместе с тем резко снизился престиж юридических форм и процедур судопроизводства. Сталин и Вышинский отдавали себе отчет в подобном развитии событий. Мы увидим, что они попытаются исправить положение дел путем поощрения возврата к традиционному правопорядку. Однако для того, чтобы восстановить авторитет закона, придется урезать права представителей местных политических элит. Достижение этой цели станет огромным испытанием для режима.
1 См.: Conquest R. The Harvest of Sorrow. Soviet Collectivization and the Terror-Famine. Oxford, 1986; Lewin M. The Making of the Soviet System. New York, 1985. Chap. 6.
137
2 В начале 1932 г. хищение общественной собственности резко увеличилось. Так, в Таганроге на Северном Кавказе за период от 1 января до 15 августа (т.е. до начала кампании, связанной с законом от седьмого августа) было вынесено 243 судебных приговора. За тот же период 1931 г. — всего лишь 16 приговоров (см.: Беспощадный отпор расхитителям общественной собственности // Путь Советов. Ростов-на-Дону, 1932. № 19-20. С. 43-47).
3 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР 1917-1952 гг. / Под ред. И.Т.Голякова. С. 335-336; Шляпочников А. Закон 7 августа об охране общественной собственности // СГиРП. 1933. № 5. С. 21—31. Из-за чрезвычайных наказаний, которые вводил закон от 7 августа, ему была посвящена целая глава в основополагающем труде по этой теме. См.: Герцензон А.А. и др. Государственные преступления (Уголовное право, Особенная часть). М., 1938. С. 95-109.
4 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 336.
5 Там же. С. 333—334. Автор данной монографии сравнил освещение постановления «О революционной законности» и закона от 7 августа в следующих журналах: «Путь советов» (Ростов); «Партработник Северного Кавказа»; «Коммунист» (Самара); «На Советском посту» (Западная Сибирь).
6 Письмо Сталина Кагановичу и Молотову, 20 июля 1932; Письмо Сталина Кагановичу и Молотову (без даты, конец июля 1932); Письмо Сталина Кагановичу, 26 июля 1932; Письмо Сталина Кагановичу, 4 августа 1932; Письмо Сталина Кагановичу, 11 августа 1932; Письмо Сталина Кагановичу, 17 августа 1932.
♦ ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 21. Л. 5—6 (Постановление коллегии Наркомюста от 21 августа 1932); Ф. Р-353. Оп. 16. Д. 11. Л. 101—106; Д. 16. Л. 4—5 (Инструкция по применению...); Ф. Р-8131. Оп. 27. Д. 21. Л. 5-18.
8 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 21. Л. 8-18.
9 ГАРФ. Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 80. Л. 24-25.
10 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 514. Вып. 2. Л. 20; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 11. Л. 127—128. Осенью 1932 г. и зимой 1933 г. центральные юридические ведомства испытывали особые трудности при сборе статистических данных. Материалы, поступавшие с мест, были неполными и неточными (ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 11. Л. 174—174 об.). В результате обобщенные данные, которые цитировались в разных официальных отчетах, демонстрируют расхождения, подчас весьма существенные. Цифра в 40% применения статьи 51-й судьями нарсудов за период * до 1 января 1933 г., обнародованная Н.Крыленко, корреспондирует с цифрой в 36%, которая встречается в отчете председателя Верховного суда РСФСР Ивана Булата. Более разительными были различия в показателях по использованию 51-й статьи за первые три месяца, последовавшие после принятия закона от 7 августа. Резолюция коллегии Наркомюста от ноября 1932 г. упоминала 24,9% (это ниже показателя Крыленко в 40%). Но сам Крыленко на совещании в 1934 г. вспомнил, что на первом этапе применения закона судьи присуждали приговоры по 51-й статье в 60% судебных разбирательств (Булат И. Год борьбы за охрану социалистической собственности // СЮ. 1993. № 15. С. 1—2; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 11. Л. 127—128; О задачах органов юстиции, доклад т. Крыленко // СЮ. 1934. № 9. С. 3).
11 Булат И. Год борьбы; Шляпочников А. Закон 7 августа. В Ленинградской области судьи применяли статью 162 в 90% случаев по фактам со
138
вершенных хищений (Маслов В., Чистяков Н. Сталинские репрессии и советская юстиция // Коммунист. 1990. № 10. С. 106—107).
12 Хлевнюк О.В. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992. С. 23-24.
13 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 11. Л. 127—133 (Постановление коллегии Наркомюста от 17 ноября 1932 г.); Шляпочников А.С. Охрана общественной (социалистической) собственности // ЗаСЗ. 1935. № 1. С. 14— 17. Обобщенные данные (по март 1933 г.), которые привел Генеральный прокурор Вышинский в апреле 1933 г., не говорят о снижении уровня применения статьи 51 до января 1933 г. (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 21. Л. 32), но в одной речи в 1934 г. Крыленко будет утверждать, что спад начался в конце ноября после появления резолюции Наркомюста («О задачах органов юстиции»).
14 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 514. Вып. 2. Л. 17-21. Судебный работник с Северного Кавказа тому же самому факту дал положительную оценку. Он считал, что судьи в поисках путей ограничения последствий закона от 7 августа продемонстрировали «юридическую сознательность» (На восьмом расширенном // СЮ. 1933. № 7. С. 7).
15 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 514. Вып. 2. Л. 19-21; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 11. Л. 127—128. Согласно инструкции Политбюро от 16 сентября 1932 г. Верховный суд РСФСР и иные суды высшей инстанции, которые занимались рассмотрением смертных приговоров, вынесенных по закону от 7 августа 1932 г., были обязаны заканчивать рассмотрение в течение сорока восьми часов с момента получения документов по делу. Их решения были окончательными, не подлежащими обжалованию, и если ими приговор не отменялся, то он должен был приводиться в исполнение в кратчайшие сроки. Эта процедура заменила установленную практику рассмотрения смертных приговоров. Подразумевалось, что Комиссия Политбюро отныне не принимала участия в этих обсуждениях (см.: Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 61—62). Обратим внимание на то, что эта инструкция ничего не говорит о процессе помилования. Другие документы свидетельствуют о том, что ЦИК продолжал выносить помилования осужденным по закону от 7 августа (см. речь Крыленко на январском пленуме ЦК ВКП(б) 1933 г.). РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 514. Вып. 2. Л. 21. Статистические данные о количестве смертных приговоров, вынесенных в 1932 г. по закону от 7 августа, содержат определенные расхождения, отражающие несовершенство системы отчетности по преступлениям и наказаниям в те непростые времена. Так, согласно одному источнику, в СССР в общем было вынесено 5320 смертных приговоров (в общих судах в РСФСР — 2686, на Украине — 1297, в Белоруссии — 83, в Узбекистане — 56, в Туркменистане — 27, в Таджикистане — 27, в Азербайджане — 115, в Армении — 7, линейные транспортные суды вынесли 812 смертных приговоров, а военные трибуналы — 208) Другие источники устанавливают общее число 6883. ГАРФ. Ф. Р-9474. Оп. 17. Д. 30. Л. 170, 222; On. 1. Д. 76. Л. ПО. Эти источники не сообщают точной информации о количестве приговоров, приведенных в исполнение.
16 Там же. С. 129—133; Ботвинник С. Органы юстиции в борьбе за проведение закона от 7 августа // СЮ. 1934. № 24. С. 1—4.
17 Шеболдаев Б. Сломить саботаж сева и хлебозаготовок, организованный кулачеством в районах Кубани // Партработник Северного Кавказа. 1932. № 25-26. С. 3-12.
18 Либуркин (прокурор из Краснодара). В борьбе за хлеб и сев // СЮ. 1933. № 2—3. С. 28—29; О ходе чистки сельских партийных организаций. Постановление объединенного заседания бюро Сев. Кав. крайко-
139
fc ма и президиума КрайКК ВКП(б) от 24 ноября 1932 // Партработник Северного Кавказа. 1932. № 27—28. С. 42—45.
? Данилов В.П., Ивницкий Н.А. Ленинский кооперативный план и его осуществление в СССР // Очерки истории коллективизации сельского хозяйства в союзных республиках / Под ред. В.П.Данилова. М., 1963. С. 155; Shimotamai N. A Note on the Kuban Affair: the Crisis of Kolkhoz Agriculture in the Caucasus // Acta Slavica Japonica. 1983. № 1. C. 46—47.
20 Ильин А. Коллективизация: как это было // Правда. 1988. 16 сентября. С. 3; Conquest R. Harvest of Sorrow. Chap. 12; United States Congress. Commission on the Ukrainian Famine. Report to Congress. Washington, D.C., 1988. P. XV.
21 Сталин И. Итоги первой пятилетки // Сталин И.В. Вопросы ленинизма. 11-е изд. М., 1952. С. 427-429; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 514. Вып. 2. Л. 20.
22 Ботвинник. Органы юстиции; Шляпочников А. Охрана общественной (социалистической) собственности // ЗаСЗ. 1935. № 1. С. 14—17; Шляпочников А. Закон 7 августа; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 21. Л. 32.
23 Лаговиер Н. Недочеты предварительного расследования по делам о хищениях социалистической собственности // СЮ. 1932. № 35—36. С. 8— 9; Органы юстиции и борьба за хлеб // Революционное право. 1933. № 1. С. 1—5 (на укр. яз.); На восьмом расширенном совещании работников юстиции РСФСР. Ч. 2 И СЮ. 1933. № 8. С. 5—12; Расследование дел о хищениях // СЮ. 1933. № 4. С. 6—9.
24 На восьмом расширенном совещании работников юстиции РСФСР. Ч. 1; Крыленко Н. Практика применения закона от 7 августа 1932 г. // ЗаСЗ. 1934. № 6. С. 1-10.
25 В Коллегии НКЮ Ц СЮ. 1933. № 19. С. 22-23.
26 «О применении репрессивных мер в отношении кулаков и других, срывающих заготовки и сбор налогов и платежей». Письмо Зам. прокурора области всем окружным прокурорам Западной области от 26 октября 1929 Ц WKP 261. 22—23; «О борьбе с незаконными арестами». Циркуляр № 51 Наркомюста от 24 апреля 1930 г. // СЮ. 1930. № 12. С. 32; Алдекеев А. На страже законности (Становление и развитие прокуратуры Казахской ССР). Алма-Ата, 1981. С. 87. См. также: Viola L. L’ivresse de succes: Les cadres Russes et le pouvoir Sovietique // Revue des Etudes Slaves. 1992. Vol. 64. № 1. P. 75-101.
27 ГАРФ. Ф. P-8131. On. 37. Д. 24. Л. 108—112; О квалификации самосудов. Постановление 45 пленума от 23 октября 1933 г. // Сборник постановлений, разъяснений и директив Верховного Суда СССР, действ, на 1 апреля 1935 г. / Под ред. А.Н.Винокурова. М., 1935. С. 97.
28 ГАРФ. Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 21 (Шляпочников А. Преступность в СССР). Л. 24-25; Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 21. Л. 12-13; Вышинский А. XVII партсъезд и наши задачи // СЮ. 1934. № 9. Л. 6—13.
29 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 11. Л. 159-164; Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 40 (Стенограмма Первого Всесоюзного совещания судебно-прокурорских работников, прения). Л. 119-120; Д. 21. Л. 12; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1091. Л. 8. Протокол заседания Политбюро ЦК ВКЛ(б) от 1 февраля 1933 г. см.: Сталинское Политбюро в 30-е годы. С. 224.
30 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 21. Л. 12-15, 40-50 (Постановление Коллегии НКЮ... от 14 февраля 1933 г.); Ф. А-353. Оп. 16. Д. 11. Л. 166-174.
31 Статистические данные по приговорам, вынесенным по закону от 7 августа, распределенные поквартально, показывают, что во второй четверти 1933 г. судьи рассмотрели больше дел по статьям закона, чем за
140
первые три месяца года (см.: Шляпочников А. Охрана общественной (социалистической) собственности).
32 Файнблит Ш. Надо претворять директивы в жизнь. (Работа органов юстиции Нижне-Волжского края) // За темпы, качество, проверку. 1933. № 6. С. 38—40; Крыленко Н. О задачах органов юстиции; Шляпочников А. Органы юстиции РСФСР в борьбе за охрану общественной (социалистической) собственности // СЮ. 1934. № 2. С. 10.
33 Информационное сообщение // СЮ. 1933. № 6. На обороте обложки. Хотя дискуссия на совещании не была опубликована, можно предположить, что она была не менее откровена, чем прения на Восьмом совещании судебно-прокурорских работников РСФСР. Эта встреча имела место непосредственно после окончания работы XVII конференции ВКП(б) (Москва, 30 января — 4 февраля 1932 г.). См. обзор части из принятых документов в материалах «На восьмом расширенном», части 1 и 2.
34 Сольц А. Задачи советского суда в новой обстановке (Из доклада на Всесоюзном партсовещании по вопросам судебной работы) // За темпы, качество, проверку. 1933. № 7—8. С. 27—32; СЮ. 1933. № 10. С. 1—3; Сурово карать врагов народов // Известия. 1933. 16 марта. С. 1.
35 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 13. Л. 27-29; Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 79. Л. 14-15.
36 Речь товарища Н.С.Хрущева // Правда. 1963. 10 марта. С. 1—3; РЦХИДНИ. Ф. 558. On. 1. Д. 3459. Л. 1-6; Письма И.В.Сталина В.М.Молотову, 1926—1936 гг.: Сборник документов. М., 1995. С. 245— 246. См. также: Шолохов и Сталин. Переписка начала 30-х годов // Вопросы истории. 1994. № 3. С. 3—25.
37 Инструкция всем партийно-советским работникам и всем органам ОГПУ, суда и прокуратуры (секретно) от Председателя СНК В.Молотова (Скрябин) и Секретаря ЦК ВКП(б) И.Сталина, от 8 мая 1933 // WKP 178. 135-136; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 13. Л. 78-79.
38 Инструкция всем партийно-советским работникам; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 13. Л. 44-46.
39 Там же. Л. 78-79.
40 Количество осуждений по закону от 7 августа 1932 г. в общих судах РСФСР представляло следующую картину:
1932 22347 1935 12827 1938 858
1933 103388 1936 4262 1939 241
1934 37729 1937 1177 1940 346
Во время Великой Отечественной войны применение закона получило новый импульс и достигло апогея в 1944 г., когда было осуждено 4190 человек (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 42 (Движение осужденных общими судами РСФСР за 1927—1946 гг.). Л. 127). Динамика осуждений по закону от 7 августа и статье 162, части «г» и «д» в общих судах РСФСР и их эквивалентах в Украинской ССР (за исключением линейных судов на транспорте и военных трибуналов) дает следующую картину:
Закон от 7.08.1932 Статья 162, § г, § д РСФСР
1933 1 полугодие 69523 54903
II полугодие 33865 97236
1934 I полугодие 19120 70480
II полугодие 14609 68720
1935 I полугодие 6706 45035
141
□акон от /.ue.iyjz > итатья 102, 9 г, 9 д Украина
1933 12767 65504
1934 2757 34489
1935 730 32364
Источник: ГАРФ. Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 80. Л. 24-25.
41 «О судебной практике по делам, связанным с уборкой и госпоставками 1934 года». Постановление 49 Пленума Верховного Суда СССР от 28 декабря 1934 // СЗ. 1935. № 2. С. 58—59; «Работа органов суда и прокуратуры Западной области». Постановление Наркомюста РСФСР от 11/Х 1934 И СЮ. 1934. № 29. С. 4—5; Попов. Государственный террор;
, РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 165. Д. 47. Л. 50.
42 Раусов Р. Органы юстиции — на борьбу за улучшение почтово-телеграфной и телефонной связи // СЮ. 1933. № 9; Митричев. Должностные преступления в колхозах Веневского района Московской области // СЮ. 1935. № 2. С. 4—5; Гусев. Горьковская прокуратура; Ле-пенди Е.Г. Практика привлечения к уголовной ответственности председателей колхозов по Горьковскому краю и «вывихи» в работе следствия И СЮ. 1935. № 21. С. 14—15; Целиев. Надо покончить.
43 Митричев. Должностные преступления в колхозах Веневского района.
44 «О порядке согласования арестов». Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 17 июня 1935 года Ц РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 965. Л. 75.
45 Постановление ЦИК и СНК СССР о снятии судимости с колхозников от 29 июля 1935 // ЗаСЗ. 1935. № 8. С. 53; «Об освобождении от дальнейшего отбывания наказания, снятии судимости и всех правоограничен ий, связанных с осуждением ряда должностных лиц, осужденных в свое время в связи с саботажем хлебозаготовок и выпуском трудовых займов и бон и прочих денежных суррогатов». Постановление ЦИК СССР от 11 августа 1935 г. // ЗаСЗ. 1935. № 9. С. 63. Претворение в жизнь первого указа было поручено комиссиям районного масштаба. Члены этих комиссий объезжали сельские местности и проводили церемонии «очищения». Прощенных колхозников заставляли выступать с покаяниями, рассказывать о своих преступлениях и наказании, а также демонстрировать соответствующее раскаяние. См.: Кокорев Д. Снятие судимости с колхозников Воронежской области // СЮ. 1936. № 3. С. 7. Кроме того, многие кандидаты на амнистию просто не подавали документы, «видимо, потому что они не знали о постановлении». Поэтому Политбюро продлило срок для подачи заявлений на амнистию (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1090. Л. 57).
41 ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 109. Л. 12; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1091. Л. 5—8. Согласно данным, содержащимся в ГАРФ (Ф. Р-3316.
- Оп. 84. Д. 1837. Л. 88—89), из лиц, осужденных по закону от 7 августа 1932 г., немедленно было отпущено на свободу 40 879 чел. Произошло это по указу от 16 января 1936 г. (эти цифры были предоставлены в мое распоряжение профессором Габором Риттершпорном). Кроме того, секретная резолюция Политбюро от 23 октября 1937 г. предписывала Прокуратуре и Наркомату юстиции пересмотреть дополнительное количество дел по сельским местностям, уделяя особое внимание бывшим должностным лицам и мелким преступлениям, совершенным членами колхозов (Khlevniuk О. The Objectives of the Great Terror, 1937—1938 // Soviet History, 1917—53: Essays in Honour of R.W.Davies / Ed. by J.Cooper et al. London, 1995. P. 168-169).
47 На четвертом совещании (Из зала совещания). Ч. 1 // СЮ. 1931. № 3. С. 22; О работе Тюменского окрсуда.
142
48
49
50
51
52
53
54
55
56
57
58
59
60
61
Н. На втором совещании местных судебно-прокурорских работников (Наброски) Ц ЕСЮ. 1929. № 48. С. 1126; Файнблит Ш. КК-РКИ должны уделять больше внимания работе суда (Как работают суд и прокуратура в БССР) // За темпы, качество, проверку. 1932. № 2. С. 55; Вышинский А.Я. Судоустройство в СССР. 3-е изд. М., 1936. С. 205—207. В августе 1933 г. в одном из своих циркуляров Наркомюст запретил прокурорам поручать следователям исполнение обязанностей, не связанных с их непосредственной работой (Сборник циркуляров и разъяснений Наркомюста РСФСР. М., 1934. С. 15—17).
Панкратов А.С. Кадры советской прокуратуры // На страже советских законов. М., 1972. С. 137—151; Кожевников М.В. История советского суда. 1917—1956. С. 265—267; Состав руководящих работников и специалистов Союза ССР. М., 1936. С. 308—311.
Первое всесоюзное совещание судебно-прокурорских работников // СЗ. 1934. № 5. С. 21-25.
Уголовно-процессуальный кодекс РСФСР (1923) // История законодательства СССР и РСФСР по уголовному процессу и организации суда / Под ред. С.А.Голунского. М., 1955. С. 261—262. В связи с передачей рассмотрения ряда серьезных преступлений в юрисдикцию нарсудов прилагался список преступлений, которые требовали предварительного расследования (Там же. С. 489).
Отчет прокуратуры РСФСР Президиуму ВЦИК за 1926 г. М., 1927. С. 111; О реорганизации местных органов юстиции в связи с ликвидацией округов // История законодательства СССР и РСФСР по уголовному процессу. С. 521—522.
Фокин-Бельский М. Следователь или милиция // СЮ. 1932. № 13. С. 21—22; Альперин М., Шейнин Г. Методика расследования дел о хищении общественной (социалистической) собственности // Вопросы советской криминалистики. Л., 1933. С. 13—15.
На восьмом расширенном совещании работников юстиции РСФСР. Ч. 2 Ц СЮ. 1933. № 8. С. 11.
Бардулин Н. Милиция и уголрозыск нуждаются в коренной чистке // СЮ. 1930. № 15. С. 13—16; Административные органы в новых условиях / Под ред. Е.Г.Ширвиндта. М., 1930. С. 24—30.
Скорняков Л. Как мы упростили процесс расследования // СЮ. 1930. № 28. С. 12—13; Вышинский А.Я. Наши задачи // ЗаСЗ. 1935. № 5. С. 13; Сирин. За соблюдение процессуальных норм // СЮ. 1935. № 34. С. 10.
См. главу вторую. Герцензон А.А. Классовая борьба и пережитки старого быта Ц СЮ. 1934. Ng 1. С. 16-17.
«О перестройке органов юстиции г.Сталинграда». Постановление бюро Сталинградского горкома ВКП(б) от 31 декабря 1931 г. // СЮ. 1932. № 8. С. 23.
«Дела о хищении социалистической собственности...». Циркуляр Наркомюста № 125 от 26 июня 1933 г. // СЮ. 1933. № 15. С. 6.
Нюрина Ф. Опыт социалистического совместительства в органах юстиции И За темпы. 1931. № 7. С. 95—97; Первое всесоюзное совещание судебно-прокурорских работников: Прения по докладам // ЗаСЗ. 1934. № 6. С. 34.
Сборник циркуляров Наркомюста РСФСР (1931). С. 16; Нюрина Ф. Опыт социалистического совместительства; Володарский П.Г. Социалистическое совместительство в органах юстиции. М., 1934. С. 13; Москвичев. Соцсовместительство в органах юстиции Средней Волги // СЮ. 1934. № 7, С. 14-15.
143
62 Володарский П.Г. Социалистическое совместительство в органах юстиции. С. 17, 60.
63 Сборник циркуляров Наркомюста (1931); На восьмом расширенном совещании работников юстиции РСФСР. С. 10.
64 Сборник разъяснений Верховного Суда РСФСР. М., 1930. С. 340 и далее по тексту.
65 Первое всесоюзное совещание судебно-прокурорских работников. Доклад Вышинского И ЗаСЗ. 1934. № 5. С. 30; Первое всесоюзное совещание судебно-прокурорских работников. Прения по докладам // ЗаСЗ. 1934. № 6. С. 38—40; Huskey Е. Russian Lawyers and the Soviet State. P. 176—178. В 1935 г. доля оправдательных приговоров по РСФСР составляла 10,2%. См.: Кожевников М.В. История советского суда. С. 283.
66 Улучшить качество работы судов // СЮ. 1931. № 24. С. 13—16; Первое всесоюзное совещание судебно-прокурорских работников. Прения по докладам // ЗаСЗ. 1934. № 6. С. 29-31.
67 Вуль Л. Хулиганство в Москве и борьба с ним // ЗаСЗ. 1935. № 8. С. 18—21; Juviler Р. Revolutionary Law and Order. New York, 1976. P. 57— 58.
68 Булатов С. Хулиганство и меры борьбы с ним в реконструктивном периоде // СГиПР. 1933. № 4. С. 63—74; Шляпочников А. Преступность и репрессия в СССР (краткий обзор) // Проблемы уголовной политики. Т. 1. 1935. С. 75—100; Герцензон А. Органы юстиции в борьбе с хулиганством И ЗаСЗ. 1935. № 2. С. 14—19; Герцензон А., Вишневская 3. Охрана личности и борьба с убийствами (обзор) // Проблемы уголовной политики. Т. 3. 1937. С. 70, 72.
® Расширенный пленум деткомиссии ВЦИК (3—6 марта, 1934) // Сборник по вопросам охраны детства. 1934. № 2—3. С. 6—38; Борьба с детской преступностью // Сборник по вопросам охраны детства. 1935. № 2. С. 33—35; Тадевосян В. Преступная среда и несовершеннолетние // СЮ. 1935. № 31. С. 9-11.
70 Tucker R. Stalin in Power: The Revolution from Above, 1928—1941. New York-London, 1990. P. 166.
71 Сборник циркуляров и разъяснений Наркомюста РСФСР, действующих на 1 мая 1934 г. М., 1934. С. 95-216.
72 Сборник циркуляров Наркомюста РСФСР, действующих на 1 июня 1931 г. М., 1931. С. 81; Липкин Арк. Внимание вопросам качества продукции // СЮ. 1931. № 2. С. 21-22.
73 Хотя применение статьи 111 в случаях аварий стало широко распространенным явлением в 1929 г., циркуляры Наркомюста, которые регулировали эту практику, появились в основном в начале 1931 г. См.: Суд и прокуратура на охране производства и труда / Под ред. Ф.М.На-химсона и др. М., 1931. С. 338—360; Сборник циркуляров Наркомюста (1931). С. 84-88.
74 Утевский Б.С. Общее учение о должностных преступлениях. М., 1948. С. 386—394; Сборник циркуляров (1931); Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. О судебном преследовании за совершение должностных преступлений за период до 1927 г. см.: Герцензон А.А. Борьба с преступностью в РСФСР. М., 1928.
75 «О прямом и косвенном умысле при контрреволюционном преступлении». Разъяснение 18 пленума Верховного суда СССР от 2 января 1928 г. И Сборник постановлений, разъяснений и директив Верховного суда СССР, действующих на 1 апреля 1935 г. М., 1935. С. 100.
76 Каменский Ф. Пособники вредителей (порча оборудования на писчебумажной фабрике им. Зиновьева в Ленинграде) // Суд идет. 1929. № 7.
144
С. 357—360; Садовников И. Задачи прокуратуры и суда в строительном сезоне // СЮ. 1930. № 13. С. 19; Луппов Вс. Как работают органы юстиции промышленных районов Урала // Там же. 1931. № 19. С. 24—26.
77 Сахов Б. Органы юстиции в борьбе за качество продукции и выполнение планов капитального строительства // СЮ. 1931. № 1. С. 14—16; «Борьба с явлениями, вызывающими прорывы в выполнении промфинплана в машиностроении». Постановление Коллегии НКЮ от 1/Х 1931 г. Ц СЮ. 1932. № 2. С. 15-16.
78 Роль и задачи прокуратуры по охране труда и производству (Тезисы к докладу т. Крыленко на 4-м совещании руководящих работников органов юстиции краев (обл.) РСФСР) // СЮ. 1932. № 2. С. 5—8.
79 О новой структуре органов прокуратуры // СЮ. 1931. № 24. С. 31—32; Сборник циркуляров Наркомюста (1931). С. 40; Кожевников М.В. Пути развития советской прокуратуры. Ч. 2 // Ученые записки МГУ. Вып. 147. Труды юридического факультета. Т. 5. М., 1950. С. 55.
80 Альперин М. и др. Перестройка органов юстиции в борьбе за промфинплан И Классовая борьба и преступность на современном этапе / Под ред. Б.С.Маньковского и В.Ундревича. Т. 1. Л., 1933. С. 104—141; Ал-бицкий и др. Как Ленинградская прокуратура перестраивает по-новому работу в промышленности // СЮ. 1931. № 2. С. 17—20. Для более детального рассмотрения работы промышленного отдела Ленинградской прокуратуры см.: Solomon Р.Н. Criminal Justice and Soviet Industrialization // Social Dimensions of Soviet Industrialization / Ed. by L.Siegelbaum, W.Rosenberg. Bloomington, Ind., 1993. P. 223—247.
81 Bailes K. Technology and Society under Lenin and Stalin. Princeton, N.J., 1978. Chap. 5, 6; Lampert N. The Technical Intelligentsia and the Soviet State. London, 1979. Chap. 3, 4. P. 99 ff.; «О порядке привлечения к уголовной ответственности хозяйственников и специалистов». Циркуляр НКЮ № 58 край(обл)прок. от 22 мая 1931 // СЮ. 1931. № 16. С. 15; Сборник разъяснений Верховного суда РСФСР. Т. 3. М., 1931. С. 238-241.
82 Так, в Московской области в третьем квартале 1931 г. было заслушано 2500 дел (обвинительные приговоры против этих лиц в основном были вынесены до речи Сталина). В последнем квартале того же года на скамье подсудимых оказалось всего лишь 56 специалистов. Подобное падение количества дел наблюдалось также на Урале и в областном суде Центрально-Черноземной области. Только в Ленинградской области сохранялась определенная стабильность. Весной 1932 г. председатель Московского областного суда пожаловался на то, что у специалистов было чересчур много защитников. Один из специалистов получил год исправительно-трудовых работ за изнасилование четырнадцатилетней девочки. Такой приговор, по словам судьи, был вынесен ради «недопущения перерыва в производстве» (Немцов Н. Судебная практика Московского областного суда по делам, связанным с охраной прав специалистов // СЮ. 1931. № 12. С. 1—6; Липкин Арк., Краснопевцев П. Итоги проверки выполнения директив НКЮ о специалистах // Там же. С. 6-9).
83 Сахов Б. Органы юстиции в борьбе за качество продукции и выполнение планов капитального строительства // СЮ. 1931. № 1. С. 14—16; Утевский. Учение о должностных. С. 386—394.
84 Для обсуждения данной темы и источников см.: Solomon Р.Н. Criminal Justice and Soviet Industrialization; Bartrup P.W.J., Fenn P.T. The Evolution of Regulatory Style in the 19th Century British Factory Inspectorate // Journal of Law and Society. 1983. Vol. 10. № 2. P. 201-222.
145
85 См.( например, следующие материалы: Взрыв на шахте «Мария» на Донбассе // Суд идет. 1930. № 17. С. 17—18; Суд над виновниками аварии на заводе им. Сталина // Правда. 1933. 6 апреля. С. 4; Борьба с явлениями; Альперин М. и др. Недочеты в расследовании должностных и хозяйственных преступлений в промышленности // Вопросы советской криминалистики. Л., 1933. С. 32—40.
86 Гураль И. Борьба с преступностью на местном транспорте в Москве // ЗаСЗ. 1935. № 9. С. 26—28; Витбаум Я. На борьбу с авариями на городском транспорте // СЮ. 1933. № 23. С. 10.
87 Кожевников М.В. История советского суда. С. 346—347; Одинцов В. Как работают линейные железнодорожные суды Московского областного суда // СЮ. 1931. № 9. С. 17—20; Ленинградский областной суд в борьбе за перестройку железнодорожного транспорта // Там же. № 23. С. 2, 11—13; Липкин А.М. Прокуратура в борьбе с хищениями // ЗаСЗ. 1934. № 5. С. 5-6.
88 Сегал Г. К итогам майского совещания судебно-прокурорских работников железнодорожного транспорта // ЗаСЗ. 1935. № 7. С. 7—9.
89 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 250; Сахов Б. Органы юстиции; Чекалов Н. В борьбе за качество продукции И СЮ. 1931. № 30; П.П. Борьба за качество продукции. Опыт ленинградских органов юстиции в 1933 г. // СЮ. 1933. № 20. С. 2—3; Володарский. Московский рейд по борьбе за качество продукции ширпотреба // СЮ. 1933. № 21. С. 13—14.
90 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 340.
91 СЮ. 1934. № 3. С. 12—13; Производственный поход органов юстиции имени XVII партсъезда // Там же. № 1. С. 110—111.
92 Орлов Р. Прокуратура в борьбе за проведение закона от 8 декабря // СЮ. 1934. № 9. С. 16—17; Как мы боремся за качество продукции // ЗаСЗ. 1934. № 19. С. 15.
93 Там же; «О работе органов юстиции по применению закона 8 декабря 1933 г.». Постановление 48 пленума Верховного Суда СССР // ЗаСЗ. 1934. № 10. С. 33.
94 Как ленинградский областной суд проводит в жизнь закон 8 декабря // ЗаСЗ. 1934. № 3. С. 43—44; Год борьбы Московской прокуратуры за качество продукции // Там же. № 12. С. 7—10; Пригов С. Закон 8 декабря в практике прокуратуры Саратовского края // Там же. 1935. № 12. С. 7—14; Сборник разъяснений Верховного суда РСФСР. Т. 4. М., 1935. С. 299-301.
95 Орлов Р., Чернов Л. Год закона 8 декабря // ЗаСЗ. 1934. № 11. С. 15— 18; Нюрина Ф. Два года закона 8 декабря // ЗаСЗ. 1935. № 12. С. 5—6.
96 Орлов Р., Чернов Л. Год закона 8 декабря; Рогинский Г. Практика применения закона 8-го декабря // ЗаСЗ. 1934. № 6. С. 11 — 17.
97 Нюрина Ф. Два года закона 8 декабря.
98 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 406; Лифшиц С. Судебная практика по делам о выпуске недоброкачественной продукции // СЮ. 1941. Ns 8. С. 3—6; № 9. С. 6—9; Толст Г. Борьба с выпуском недоброкачественной, некомплектной и нестандартной продукции // СЗ. 1950. № 6. С. 13.
99 Роль и задачи прокуратуры; Сборник циркуляров Наркомюста (1931). С. 81—88. Иногда судебные заседания проводились в помещениях театров. См.: Суд над виновниками катастрофы на Волге // Правда. 1933. 22—26 июля. См. номера газеты «Правда» за 1930—1936 гг.
100 «Итоги выполнения постановлений четвертого совещания руководящих работников органов юстиции РСФСР и очередные задачи органов юс
146
тиции». Доклад Н.В.Крыленко на пятом совещании руководящих органов юстиции РСФСР 5 июня 1931 г. // СЮ. 1931. № 22. С. 7; Лип-кин Арк. Внимание вопросам качества продукции // Там же. 1932. № 2. С. 21—22; Равич М. Дела рабочего снабжения в Ленинградских судах // СЮ. 1932. № 22. С. 13-18.
101 Раскрыта контрреволюционная организация вредителей рабочего снабжения // Правда. 1930. 22 сентября. С. 3—4.
102 Либ. Враг не дремлет // Правда. 1933. 9 июля. С. 4; 10 июля. С. 4; Пролетарский суд над вредителями общественного питания // Там же. 1933. 12 июля. С. 4.
103 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 345; Постановление президиума Верхсуда РСФСР от 8 дек. 1934 по докладу об обследовании работы судов по делам об обмеривании и обвешивании покупателей и нарушении розничных цен // СЮ. 1935. № 1. С. 23; Бабичев Б. Как борются с обманом потребителей органы юстиции Новороссийска // Там же. № 2. С. 10.
104 Подобным образом в советскую народную культуру вошла мания присутствия шпионов и врагов. См.: Ritterspom G. The Omnipresent Conspiracy: On Soviet Imagery of Politics and Social Relations in the 1930s // Stalinism: Its Nature and Aftermath. Essays in Honour of Moshe Lewin / Ed. by N.Lampert, G.Ritterspom. London, 1992. P. 101—120.
Часть III.
КОНСЕРВАТИВНЫЙ ПОВОРОТ
Глава 5.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
К ТРАДИЦИОННОМУ ПРАВОВОМУ СТРОЮ
В СССР в 1934—1936 гг. начался поворот к традиционному правопорядку. Происходило это именно тогда, когда Сталин оттачивал оружие внесудебного террора и стал применять его против своих врагов, в большинстве своем вымышленных. В итоге то, что начиналось как попытка восполнить ущерб, нанесенный престижу закона коллективизацией, привело к отказу от отдельных большевистских принципов построения юстиции и к возвращению к ключевым аспектам правосудия времен царизма. Главная цель, которую преследовали эти изменения, заключалась в укреплении уголовного права и превращении его в надежное орудие сталинской власти. Происходило это в то время, когда основными приоритетами политики стали стабилизация и консолидация общества, а задача общественного переустройства отошла на второй план. В более широком контексте эта политика укрепления авторитета закона свидетельствовала о приверженности Сталина делу строительства сильного и централизованного советского государства. Эта задача стала основной для Сталина в последние два десятилетия его жизни.
Процесс возвращения к традиционному правопорядку был постепенным и многосторонним. Он включал в себя принятие ряда решений и внесение изменений в политику, которые не могли быть проведены в жизнь одновременно. Поворот начался в 1934 г. с отказа от упрощенных процедур в ведении судебного производства и с попытки оживить авторитет закона. Через несколько лет эта тенденция приведет к отказу от приверженности «антизаконным» течениям в советском теоретическом правоведении. Этот процесс включал в себя несколько составляющих. Во-первых, принятие ряда решений, направленных на реорганизацию органов юстиции с целью усиления централизации власти и роли прокуратуры как ведомства, на которое Сталин мог опираться с большей эффективностью. Во-вторых, произошел фундаментальный поворот в подходе самого Сталина и высшего руководства страны к вопросам кадровой политики в правовых учреждениях. Кадры, не имевшие формального юридического образования, отвергались. Профессиональная подготовка служащих юстиции выдвигалась на первый план. В-третьих, применение советского закона использовалось для повышения престижа Советского государства внутри страны и за рубежом.
Можно интерпретировать этот феномен как попытку «восстановления» права или придания ему «второго дыхания». В данном случае следовало бы четко уяснить, о каком типе права идет речь. То поло-148
жение дел, которое Сталин стремился культивировать, не было «господством права» и даже не приверженностью общеполагающим принципам закона. Скорее, речь шла о воскрешении закона в его исконно российском, автократическом смысле. Закон как подручное средство для вождя и инструмент его власти1. Сталинская концепция закона, как царская и большевистские концепции в прошлом, исходила из того, что закон находился в подчиненном положении по отношению к политической власти. Более того, такая трактовка подразумевала отсутствие сдерживающих механизмов в использовании мер внесудебного воздействия и террора. Воскрешение авторитета закона подразумевало усовершенствование именно этого инструмента принуждения путем внедрения механизмов подчинения закону.
Хронологически эта попытка восстановить авторитет закона и упрочить развитие традиционного законопорядка не была игрой случая. Процесс начался в 1934 году, когда советская экономическая политика стала приносить первые плоды после разрушительных кампаний коллективизации сельского хозяйства и индустриализации. Более того, укрепление закона представляло собой часть более обширного «поворота к консерватизму», который наблюдался во многих областях социальной политики и культуры. Социальная политика в середине 30-х годов была отмечена, помимо прочего, введением уголовной ответственности за совершение абортов и борьбой с преступностью среди несовершеннолетних. В шестой главе будет подробно рассмотрено то, как эти изменения в советском обществе сопровождались отказом от прогрессивных подходов к разрешению этих проблем, подходов, которые широко практиковались в 20-е годы. На деле речь шла о возврате к практике времен царизма и к появлению еще худших форм правосудия. Одновременно 30-е годы в жизни советской культуры ознаменовали эпоху уточнения новых официальных нормативов, связанных с теорией «социалистического реализма» и проводимых в жизнь творческими союзами деятелей искусств. Охранители ортодоксии в области культуры отвергли модернизм в форме произведений искусства и в их содержании и вместо этого навязали искусству классическое, героическое, доступное народу и целомудренное содержание. В то же время советская культура становилась все более ксенофобской и антизападной. Это, в свою очередь, возвещало о воскрешении русского национализма — еще одной традиции, которой воспользовался Сталин. Если добавить к этим процессам возврат к традиционным нормам законопорядка, то получится синдром, названный русским эмигрантским социологом Николаем Тимашевым «великим отступлением»2. Это понятие описывает то явление, которое мы называем «поворотом к консерватизму».
В контексте этого поворота в области социальной политики и культуры необходимо рассматривать шаги, предпринятые Сталиным в деле строительства сильного централизованного государства. Даже в условиях партийной дисциплины и контроля партии над ключевыми назначениями было нелегко обеспечить выполнение политических решений центра со стороны областных и местных руководителей. Немного позднее, ради достижения целей коллективизации, Сталин поддерживал многие местные инициативы, которые выпадали из сферы директив, исходящих из центра. Но по мере того, как война с крестьянством подходила к победному концу, Сталин стал проявлять все
149
больший интерес к пресечению местной инициативы. Как выражение центральной власти, законы советского государства обретали новое значение в глазах диктатора. Этот тезис был предельно ясно выражен в знаменитых словах, произнесенных на XVII съезде ВКП(б) в январе 1934 г., когда Сталин осудил руководителей, которые считают, «что партийные и советские законы писаны не для них, а для дураков»3. Для Сталина возрождение авторитета закона служило делу укрепления его личной власти и централизации государства.
Как мы увидим, реорганизация органов юстиции, произошедшая в середине и в конце 30-х годов, на самом деле подняла на новый уровень степень централизации власти в области юстиции. Таким же образом поощрение служителей Фемиды к получению юридического образования, наделение их новым статусом должно было создать более конформистский контингент судей, прокуроров и следователей в отдаленной временной перспективе.
В связи с этим «консервативным поворотом» и попытками консолидации политического строя глубоко символичным событием стало провозглашение в 1936 г. сталинской Конституции. Она сыграла огромную роль в разворачивании новой сталинской политики использования закона в целях поднятия авторитета советского государства. Кроме того, Конституция стала своеобразным камуфляжем нарушений законности. Многочисленные уровни смысла Конституции и ее значения будут подробнее разобраны в конце главы.
В середине 30-х годов борьба за восстановление традиционного правового строя была переплетена с политическими конфликтами. Знаменитое противоборство Вышинского и Крыленко сыграло решающую роль как в официальном отказе от правового нигилизма, так и в выдвижении Прокуратуры СССР в эпицентр политической жизни страны4. Таким же образом личная неприязнь Сталина к Крыленко и к другим лидерам старой гвардии большевистского правосудия привела диктатора к логичному решению найти или выдумать предлог для замены этих людей более послушной группой действующих лиц, замены, проведенной до, во время и после окончания «большой чистки».
Помимо пропагандистских причин и перипетий политической борьбы, попытка Сталина и Вышинского укрепить роль уголовного права как инструмента власти была искренней. Сталин не только использовал уголовный закон в целях разрешения общественных и экономических проблем, но начал относиться к судам как к институту, чья деятельность требовала пристального внимания партийных работников на местах5. Новое отношение режима к вопросу получения юридического образования прокурорами, следователями и судьями одновременно отражало реальную озабоченность низким уровнем качества правосудия.
Настоящая глава анализирует истоки и значение попыток восстановить авторитет закона весной 1934 года. Затем рассматриваются борьба и конфликты, связанные с реорганизацией органов юстиции, которые привели к централизации всех этих институтов и к выдвижению на позицию верховенства Прокуратуры СССР. Внимание в главе уделяется изменениям в подходе к образовательному цензу для работников прокуратуры и суда. Наконец, мы дадим оценку значению сталинской Конституции для советской юстиции.
150
Восстанавливая авторитет закона
Весной 1934 г. под руководством заместителя Генерального прокурора СССР А.Я. Вышинского советские власти официально осудили нигилистический подход к закону, который они же сами насаждали во время коллективизации. Политика отрицания была заменена новым курсом на восстановление статуса правовых и, особенно, процессуальных норм, а также принятием мер, направленных на обеспечение их соблюдения.
Некоторые из сделанных в 1934 г. открытых авторитетных деклараций провозглашали цель соблюдения закона не только со стороны органов юстиции, но и всеми органами управления в целом. На XVII съезде ВКП(б) Сталин раскритиковал руководителей областей и ряд местных властей, которые не сумели соблюсти «советские и партийные законы» и снисходительно относились к директивам центральных органов. Речи, произнесенные Вышинским, как и передовые статьи в «Правде», призывали к глубокому уважению законов. За сценой член Политбюро и секретарь ЦК ВКП(б) Лазарь Каганович в своем выступлении на совещании работников прокуратуры, состоявшемся в августе 1934 г., настаивал на том, чтобы законы советской власти «были бы обязательными» без исключения как для коммунистов, так и для беспартийных, и особенно для тех из них, кто занимал руководящие посты в государственном аппарате, снизу доверху. Но пропаганда уважения к закону в общественной жизни не дала больших результатов. Ни всесоюзная печать, ни органы партийных и советских комитетов на местах не превратили эти установки в кампанию принципиального значения6. Ни одна из идентифицируемых групп ученых или государственных деятелей не преследовала достижение подобных целей. Новая политика по отношению к правовым нормам имела, главным образом, отношение к прокуратуре и судам.
Обнародование нового курса произошло на Первом всесоюзном совещании судебно-прокурорских работников, состоявшемся в апреле 1934 г. Однако первые сигналы изменения подходов стали явственными за несколько месяцев до этого совещания. Истоки нового курса относятся к 1932 г. Даже тогда политика уважения к закону ассоциировалась с именем Андрея Вышинского.
Как могло произойти, что из всех советских государственных деятелей именно Вышинский оказался отождествленным с политикой возрождения авторитета права? Тот самый Вышинский, который вошел в историю как прокурор и главный режиссер больших показательных процессов времен сталинских чисток, процессов, на которых прозвучали вымученные признания и было рассказано о фантастических заговорах. Это явное противоречие оказывается еще более глубоким, если учесть, что Вышинский руководил проведением чистки в стенах самой прокуратуры, чистки, которая нанесла сокрушительный удар по этому ведомству. Вышинский участвовал в работе особого совещания НКВД, которое осудило множество «врагов». Наконец, Вышинский создал юриспруденцию террора, которая была призвана придать чистке законность. Тот же самый Вышинский оказался главным сторонником укрепления авторитета закона и ведущим реформатором судебных учреждений в 1931 — 1936 гг., т.е. накануне самой чистки.
151
Разгадка парадокса Вышинского уходит корнями в его биографию. До известной степени Вышинский олицетворял большевистский подход к закону, который, как мы помним, рассматривал закон и законность в исключительно прикладном смысле.
Как правило, сторонники подобной практики терпимо относились к использованию внесудебных репрессий, когда они представлялись политически целесообразными. Однако в основе двойственной природы роли Вышинского как борца за восстановление престижа закона, с одной стороны, и как участника террора и чистки, с другой, лежат его взаимоотношения со Сталиным7. Бывший меньшевик, Вышинский был принят в большевистскую партию в 1920 году по настоянию Сталина. В 20-е годы он сделал карьеру как прокурор, судья, работник Наркомпроса и ученый-правовед. Всегда оставаясь лояльным слугой Сталина, сыграл главную роль на шахтинском процессе в 1928 г. Но наиболее важным его успехом, видимо, было то, что этот высокообразованный и франтоватый юрист, блестяще владевший приемами риторики, едва ли не раньше всех остальных разгадал, в какой форме потребуется Сталину право и как он станет его использовать. Уже в 1927 г. Вышинский отмежевался от правовых нигилистов, которые тогда входили в моду. В то время как сторонники нигилистических теорий видели в уголовном судопроизводстве свод технических правил, подлежащих забвению, Вышинский рассматривал право как систему норм. В 1930 г. Вышинский писал, что советское уголовное право выполняло важную функцию защиты социалистического государства и его правопорядка от всех посягательств на него8. Это произошло еще до того момента, как Сталин начал говорить о необходимости укрепления роли государства в деле строительства социализма.
В начале 30-х годов Вышинский выдвинулся на роль главного глашатая закона, ибо он понял растущий интерес Сталина к праву во всех его проявлениях. Вышинский услужливо присоединился к своему хозяину в насаждении лицемерия и обмана. «Умный и осмотрительный, Вышинский разгадал вероломство вождя и принял его как установку к действию. И Сталин знал, что Вышинский понял это. Что и скрепило их союз»9. Эти слова принадлежат Аркадию Ваксбергу, журналисту-правоведу и биографу Вышинского. Ваксберг писал о демонстративном сталинском покровительстве закону и демократическим институтам власти для маскировки террора. С другой стороны, есть основания верить, что Вышинский, равно как и Сталин, оценил полезность хорошо организованных судебно-прокурорских ведомств в системе органов мощного централизованного государства. Закон мог не только служить тому, чтобы сделать террор менее заметным, но и служил инструментом политики Сталина. Далеко не каждая проблема должна была разрешаться с помощью грубой силы.
Итак, тот же самый Вышинский, который помогал Сталину развязать террор, стал помощником вождя в попытке восстановить авторитет закона и эффективность правосудия. Особого противоречия в этом дуализме не было, потому что в выполнении обеих задач Вышинский служил одному хозяину, который увидел пользу в использовании мер как судебного, так и внесудебного принуждения.
Проследим развитие идей Вышинского в 1932—1933 годах и те изменения в политическом контексте, которые сделали возможным появление новой линии поддержки авторитета закона. Затем остановим-152
ся на работе совещания судебно-прокурорских работников весной 1934 года, где проявились элементы новой политики по отношению к закону и его служителям, и, наконец, оценим последствия нового курса для функционирования советских органов юстиции в середине 30-х годов.
Два политических события объективно послужили тому, что защита соблюдения закона стала для Вышинского выгодной исходной позицией. Постановление от 25 июня 1932 г. «О революционной законности» узаконило использование правовых рычагов для сдерживания чиновничества тогда, когда это представлялось политически целесообразным. Инструкция от 8 мая 1933 г., получив благословение Сталина и Молотова, декретировала необходимость соблюдения законов и борьбы с перегибами на селе и создания такого правопорядка, который центральные власти могли бы контролировать10.
Постановление «О революционной законности» было издано советским правительством (ЦИК Союза и Совнаркомом СССР) по случаю десятой годовщины со дня основания прокуратуры. Его текст был выдержан в том осторожном стиле, в котором каждую весну высшие органы юстиции критиковали перегибы проведения осенне-зимних сельскохозяйственных кампаний. Однако документ имел свои отличия. Во-первых, он исходил от правительства, а не от отдельных наркоматов и ведомств, что придавало ему большую весомость. В отличие от обычных деклараций, которые уравновешивали критику «левых перегибов» и «правых уклонов», в постановлении от 25 июня упор был сделан на критике «левацких перегибов». Помимо прочего, документ призвал к прекращению политики неправильного наложения твердых заданий, к судебному преследованию официальных лиц и уполномоченных, виновных в незаконных арестах и обысках, соблюдению законов, регулировавших колхозную жизнь. В последние годы два российских историка выдвинули идею о том, что постановление «О революционной законности» было маневром Сталина, направленным на смягчение напряжения, нараставшего в обществе. Эта напряженность выражалась в увеличивавшемся потоке писем с протестами11. Выбор момента для опубликования документа подтверждает эту точку зрения. Каждую весну во время коллективизации Сталин привлекал внимание общества к перегибам, допущенным во время предыдущих осенних уборочных кампаний. Упор делался на наказании должностных лиц, которые становились «козлами отпущения». Тем не менее, руководящие судебные работники приняли постановление всерьез. Через месяц после его опубликования Крыленко и Наркомюст досрочно созвали совещание работников юстиции РСФСР. Претворение закона в жизнь стало главной темой этого совещания. Хотя первоначальная реакция Крыленко на постановление была прохладной, на конференции он говорил о необходимости мобилизации судебно-прокурорских работников на защиту законности12. Согласно Крыленко, главным приоритетом закона от 25 июня было пресечение злоупотреблений на селе. Он призвал прокуроров проверять каждую жалобу, «каждое письмо в “Правду”», дело каждого заключенного в тюрьме. Вскоре после конференции Верховный суд РСФСР издал свою собственную резолюцию, которая предписывала судьям соблюдать революционную законность, исполнять свои непосредственные судебные обязанности13.
153
Несмотря на первоначальные усилия руководителей юстиции, постановление «О революционной законности» едва ли повлияло на поведение местных властей на селе. Не прошло и двух месяцев, как призыв к сдержанности стал анахронизмом. Это произошло после опубликования указа от 7 августа, который вводил драконовские наказания за кражу зерна. Власти уже не могли одновременно проводить в жизнь новый сталинский закон — орудие для конфискации зерна у голодающих крестьян и соблюдать правовые нормы! Работники суда и прокуратуры без труда смогли уяснить то, какой из двух документов имел приоритет. «Правда» и «Известия» освещали июньское постановление лишь в течение нескольких дней, закон же от 7 августа — десять дней подряд. Ему были посвящены масса статей, писем тружеников и передовиц. Точно так же областная и местная партийная и советская печать уделили больше внимания закону от 7 августа, чем июньскому постановлению14.
Постановление «О революционной законности» помогло его главному автору А.Я.Вышинскому оказаться отождествленным с делом защиты закона. Рекламируя это постановление, Вышинский объяснил в газете «Правда», что отныне соблюдение законов приобретало новое значение, и выступил против левацких взглядов в этом вопросе. Оценивая значение этого документа для юридической науки в целом, Вышинский назвал революционную законность «творческой силой», которая поможет трудящимся в деле социалистического строительства. Он также пытался разуверить своих читателей в том, что это понятие ассоциировалось с НЭПом15.
Позиция Вышинского отличалась от взглядов Крыленко и других работников органов юстиции в том, что касалось оценки значения закона от 7 августа. В то время как большинство судебно-прокурорских работников быстро оттеснили «революционную законность» на задний план в целях оперативного включения в новую сталинскую кампанию борьбы против хищений и в битву с крестьянством, сопротивлявшимся наступавшему голоду, Вышинский не отступил от своих позиций. Само собой разумеется, что он присоединился к своим коллегам в деле восхваления нового указа о хищениях. Он назвал августовский закон, наряду с июньским постановлением, краеугольными камнями советской уголовной политики. Но, в отличие от других работников юстиции, Вышинский продолжал привлекать внимание современников к июньскому постановлению. Даже в своей первой статье, появившейся после опубликования закона от 7 августа, Вышинский ратовал за дело «революционной законности». Более того, осенью 1932 года он разрешил напечатать свою брошюру под названием «Революционная законность на современном этапе». В этой работе Вышинский не определял место закона как стоявшего выше политической линии, но настаивал на том, что «революционная законность», т.е. соблюдение законов, была методом диктатуры пролетариата, который отнюдь не противоречил принципам «революционной целесообразности» и «социалистического правосознания». Все эти понятия, по мнению Вышинского, находились в диалектическом взаимодействии. Необходимая точка равновесия между ними в данный конкретный момент зависела от политической целесообразности. В то время как Вышинский в целях собственной защиты от обвинений в ереси использовал разумную риторику, в своей книжке он особенно под
154
черкнул важность соблюдения законов. В отличие от других руководителей, работавших в области юстиции, Вышинский подверг открытому осуждению теории об отмирании государства, судов и законов, как «левацкие рассуждения и настроения»16. Позиция Вышинского отличалась от той, которую после 7 августа заняли нарком юстиции Крыленко, председатель ЦИК Калинин и секретарь ЦК ВКП(б) Постышев, ответственный за работу ведомств юстиции17.
Причины, по которым Вышинский поступал подобным образом, не ясны. Были ли они следствием исполнения им его официальных обязанностей прокурора РСФСР? (Он занимал эту должность с мая 1931 г. по июнь 1933 г.) Шла ли речь о его убежденности в правоте своего дела? Или Вышинский почувствовал, что в будущем Сталин станет использовать любое средство для укрепления диктатуры, в том числе и силу закона?
В ходе битв, развернувшихся зимой 1932—1933 гг., подход Вышинского к проблеме «революционной законности» казался странным. Но он приобрел новое значение после того, как Сталин и Молотов издали свою инструкцию от 8 мая. Эта широко распространяемая и неоднократно цитируемая секретная резолюция признавала тот факт, что произвол и принуждение на селе изжили свою целесообразность, Вожди предупредили, что на повестку дня встал вопрос соблюдения законов при арестах, а также освобождение многих заключенных18.
Вскоре после опубликования инструкции в июне 1933 г. Сталин санкционировал создание Прокуратуры СССР19. Вышинский был назначен на пост заместителя Генерального прокурора СССР и стал служить под началом тихого номинального главы ведомства — Ивана Акулова. В результате этого назначения Вышинский перешел с поста прокурора РСФСР, находившегося в подчинении у наркома юстиции РСФСР Крыленко, на новую должность, независимую от российского комиссариата. Кроме того, он продвинулся выше по лестнице политической иерархии. Этот официальный пост открывал перед Вышинским новые возможности.
Первое публичное заявление в поддержку законности Вышинский сделал летом 1933 г., через некоторое время после появления инструкции от 8 мая. 23 августа «Правда» и «Известия» напечатали текст речи Вышинского, с которой он в качестве прокурора выступил на процессе должностных лиц, обвиненных в некомплектной отгрузке комбайнов. Текст был опубликован под заголовком: «Советский закон — крепкий, твердый, непререкаемый закон!». Подзаголовок гласил: «Железная дисциплина, строжайшее соблюдение советского закона ОБЯЗАТЕЛЬНЫ для всех». В речи встречались следующие заявления: «Роль советского закона, роль социалистической законности в связи с этим требует от всего населения, от всех граждан нашей страны — коммунистов в первую очередь — точного и святого (так! — П.С.), как говорил Ленин, исполнения законов»20. Стиль этого выступления отличался особой спецификой. Казалось, что Вышинский только что вернулся со встречи со Сталиным и воспроизвел заявления вождя. Вспомним, что в декрете 7 августа Сталин назвал собственность «священной». По крайней мере, Вышинский старался подражать стилю вождя.
155
В течение осени 1933 г. и зимы 1934 г. Вышинский продолжал борьбу за соблюдение законности. Например, в декабре ЦИК СССР выслушал его осуждение фактов недооценки советского закона, упрощенчества в процедурах и отношения к закону как к «семейственному делу»21. Это произошло за месяц до того, как Сталин обвинил областных и местных руководителей в несоблюдении законов. В то же самое время работники всесоюзной Прокуратуры последовали примеру Вышинского в осуждении низкого качества проводимых расследований и судебных процессов и неадекватного уровня подготовки судебнопрокурорских работников22. Один из старых работников Наркомюста, только что переведенный на работу в Прокуратуру, развернул широкомасштабную атаку на упрощенчество в судебной практике. Такая атака была бы немыслима всего год назад23.
Однако реклама новых стандартов в работе, которую провела Прокуратура, и даже заявления Сталина и Вышинского не улучшили судебную практическую работу. В ходе сельскохозяйственных кампаний 1933 г. наблюдались те же перегибы и то же принуждение, что отличали и предыдущие акции, хотя в отдельных местностях крайности не были такими вопиющими, как во времена массового голода. Нар-комюст РСФСР и Верховный суд СССР продолжали мобилизации судебных работников для участия в кампанейском правосудии. Нужны были чрезвычайные меры для того, чтобы укоренить новый подход в политике и дать сильный импульс реформе правосудия24.
Поворотный момент наступил на первом всесоюзном совещании судебно-прокурорских работников. В отличие от предыдущих совещаний бойцов юридического фронта, данная конференция была организована Прокуратурой, а не Наркомюстом. Такое организационное отличие дало возможность Вышинскому в качестве заместителя Генерального прокурора взять инициативу в свои руки и обнародовать новую программу для развития уголовной юстиции. Совещание открылось вступительной речью Генерального прокурора Акулова. Затем Крыленко представил обзор по фактам произвола и насилия, возникавшим в связи с проведением в жизнь закона от 7 августа. Своеобразным апогеем совещания был доклад Вышинского о работе Прокуратуры и судов25.
Вышинский объявил, что эпоха упрощенных процедур закончилась и отныне соблюдение процессуальных правил становится обязательным. Вместо подмены знания закона «революционным чутьем» (как это когда-то предлагал Немцов), работники советского правосудия должны были знать и применять на практике правовые нормы. По словам Вышинского, задача юридического корпуса заключалась в сочетании «революционной законности», выраженной в правовых нормах, с социалистическим «правовым сознанием». Для достижения этих правовых стандартов требовалась перестройка в работе следователей, прокуроров и судей. Вышинский разъяснил, что подразумевала эта «перестройка».
Например, следователи прокуратуры должны были прекратить сужать диапазон своей деятельности и недооценивать значение правовых норм, возобновить настоящее следствие (вместо простого расследования) по серьезным преступлениям. Следовало запретить милиции брать на себя исполнение прокурорских обязанностей. Прокуроры должны были ответственно и вдумчиво заниматься сбором веществен
156
ных доказательств. По окончании следствия все судебные материалы необходимо было предоставлять в распоряжение обвиняемых и защиты (все это в соответствии с Уголовно-процессуальным кодексом).
Еще больше критики Вышинский обрушил на прокурорский корпус. Он осудил органы прокуратуры за то, что они предпочитали общий надзор в ущерб работе над уголовными делами. Он настаивал на том, что работа над этими делами на стадии расследования, суда и кассации — главная цель прокурорской деятельности. Вместо кассационной проверки, проводимой в тиши кабинетов, прокуроры должны были активно проверять работу следователей, обеспечивать проведение судами досудебного просмотра материалов следствия (на так называемых распорядительных заседаниях), лично присутствовать как на распорядительных, так и на судебных заседаниях и, наконец, подавать свои жалобы на решения судов, адресованные в кассационные инстанции. Для большинства прокурорских работников выполнение перечисленных требований означало серьезные изменения в стиле их работы. Такое смещение акцентов легче бы далось работникам областных прокуратур, где штаты были крупнее и реорганизация смогла бы облегчить переход от надзора к работе по конкретным делам. Но районным прокурорским отделам, в которых числилось по два-три прокурора, предстояло расстаться с исполнением некоторых из их привычных обязанностей, по крайней мере с административной деятельностью, которую навязали прокурорам местные власти, а возможно, также и с большей частью общего надзора.
Перемещение упора в деятельности прокуратуры с надзорной работы на уголовное расследование неминуемо должно было привести к повышению влияния и престижа этого учреждения. В 20-е годы прокуратура превратилась во второстепенное ведомство, которое, главным образом, занималось проверкой законности актов, издаваемых местной властью и органами государственного управления. Обязанности прокуратуры были необъятными, и исполнять их удовлетворительно было просто невозможно. Кроме того, имелись другие учреждения надзора, которые соперничали с прокуратурой. Политические реальности ограничивали возможности прокурорских работников в предотвращении перегибов и злоупотреблений в деятельности государственных учреждений и местных органов власти. Однако как ведомство уголовного преследования прокуратура могла быть продуктивной. Для этого была необходима ее централизация и наделение дополнительными властными полномочиями. К последним следовало отнести право на надзор за предварительным следствием и за законностью самих судебных заседаний. Схожая перемена фокуса в работе прокуратуры (с надзорной на функцию преследования) имела место в 1864 г. Тогда это было частью судебной реформы, предпринятой Александром II. В результате этого российская имперская Прокуратура превратилась в более важное и авторитетное ведомство, хотя формально она и оставалась частью Министерства юстиции26. В 30-е годы XX века была еще одна дополнительная причина для того, чтобы подобная перестройка привела к увеличению власти прокуратуры. Речь идет о личной заинтересованности Сталина в расширении уголовного преследования, направленного против обычных, а особенно против политических преступников. Уже в начале 30-х годов карательные и правоохранительные ведомства приобрели особое значение. Вышин
157
ский безусловно предвидел, что их значение неминуемо вырастет еще больше, а по мере того, как будут увеличиваться престиж и власть прокуратуры, будет возвышаться и ее руководитель.
Во время совещания 1934 г. Вышинский нашел обличительные слова и для судей. Они должны были покончить с обвинительным уклоном и не выступать в качестве простых подручных правоохранительных органов. Вместо того чтобы действовать так, как будто исход судебного дела предрешен, судьям следовало выслушивать во время суда показания обвиняемых, положить конец неуважительному отношению к защите, запугиванию адвокатов. Судьям, по словам Вышинского, следовало приобрести необходимые навыки культуры. Во время судов — пресекать факты фамильярности по отношению к прокурорам типа реплик: «Вася, нужен тебе перерыв?», научиться грамотно составлять протоколы и приговоры, которые часто «затрагивали все важнейшие международные проблемы, но нет главного, нет ясности относительно того, кто в чем виноват. Некоторые [судьи] считают, что если приговор напичкан ссылками на индустриализацию, вторую пятилетку, классовую борьбу, империалистические происки и пр., то, значит, приговор политически выдержан»27.
Доклад Вышинского означал большее, чем простое представление новой программы деятельности органов суда и прокуратуры. Это был своего рода обвинительный приговор тому, как вершилось правосудие в годы коллективизации, и тем работникам, кого Вышинский счел виновными в нарушениях законности. Докладчик не упомянул о том давлении, которое оказывали на судебных работников местные власти. Он также не увязал нехватку квалифицированных кадров с неудовлетворительной работой судебных работников.
Основной заряд критики Вышинский приберег для коллег по Наркомюсту. Ухудшение состояния правосудия, по его мнению, происходило из «недооценки роли судов и прокуратуры», что, в свою очередь, было результатом «левацких установок». Руководящие работники Наркомюста, и в первую очередь соперник Вышинского Крыленко, своими циркулярами давали работникам суда и прокуратуры право упрощать процедуры и находить пути для ускорения судопроизводства. Именно эти люди поощряли неудовлетворительное отношение к закону.
Крыленко, будучи в прошлом сторонником упрощенных процедур, оказался на новом этапе уязвимым, что Вышинский использовал в полной мере. У Вышинского было преимущество по сравнению с Крыленко, ведь он следовал новой линии Сталина. То, что готовность Крыленко подчинить правовые процедуры диктату политической целесообразности всего лишь несколько лет назад отражала тогдашние приоритеты вождя, лицемерный Вышинский, конечно же, не упомянул.
Программа Вышинского получила благословение участников совещания. В его резолюциях содержался призыв полностью соблюдать процессуальные правила, новые указания по поводу деятельности прокуроров в суде и формулировались новые стандарты для судей. Через несколько недель свое одобрение программе выразил Верховный суд СССР. В своем разъяснении суд призвал к оживлению работы распорядительных сессий (для досудебного просмотра материалов по уголовным делам) и потребовал осуществления новых подходов к
158
ведению судебных заседаний. Судьи обязывались обеспечивать независимую оценку вещественных доказательств (обычно с помощью показаний свидетелей), брать на себя ответственность за составление протоколов, составлять грамотные обвинительные заключения и приговоры, а также предъявлять объяснения для внесения изменений на этапе кассационных рассмотрений приговоров. Верховный суд РСФСР не только утвердил резолюции совещания, но также добавил свои собственные предложения — необходимость обеспечения бюджетных средств для найма судебных секретарей и введение практики переэкзаменовки для судебных работников28.
Хотя не существует подтверждений тому, что программа Вышинского была формально одобрена Политбюро, она получила поддержку руководства партии. На специальном совещании прокуроров, созванном в ЦК ВКП(б) в августе 1934 г., Л.М.Каганович и В.М.Молотов подробно остановились на задаче улучшения качества правосудия и повышения уважения к закону. В работе совещания также приняли участие Г.К.Орджоникидзе, Г.Г.Ягода и М.И.Калинин29. Более того, по словам Кагановича, вождь лично проявил интерес к проблеме слабых сторон в работе органов юстиции. «В течение долгого времени, — заявил Каганович участникам другого совещания в сентябре 1934 г., — буквально ежедневно он настаивал на искоренении дефектов в процессе следствия и на суде и спрашивал о ходе борьбы против произвольных решений и за социалистическую законность»30.
Комментарии соратников Сталина также прояснили, что он был заинтересован в укреплении роли судов и прокуратуры, готов придать этим органам новые полномочия в рассмотрении дел по политическим преступлениям. Когда в июле 1934 г. ОГПУ было реорганизовано и включено в состав нового союзного наркомата НКВД, то политическая полиция потеряла право заслушивать и выносить приговоры по большинству политических судебных дел. Каганович объяснил, что реорганизация ОГПУ «означает, что пролетарская диктатура настолько выросла... что мы можем уже сейчас карать [классовых врагов] через суд, не прибегая к несудебным карам, как это было до сих пор»31. Решение политических проблем с помощью судов и в соответствии с законом означало для Сталина признак стабильного положения дел. Он был уверен или демонстрировал уверенность, что такие времена наступили. Убийство С.М.Кирова в декабре 1934 г. привело к расширению участия внесудебных органов не только в вынесении приговоров по политическим делам, но также в проведении оперативных действий против обычных правонарушителей. Однако последующее развитие событий не должно отбрасывать тень на первоначальные намерения Сталина и его коллег в 1934 г.
Политбюро ЦК ВКП(б) в дополнение к общеполитической поддержке дела улучшения качества правосудия также приняло конкретные организационные меры. В июле 1934 г. в секретной резолюции, которая определила юрисдикцию особых коллегий областных и республиканских верховных судов, Политбюро утвердило целый пакет мероприятий. Речь шла о проведении набора кадров для областных судов и прокуратур из числа работников ОГПУ и исполкомов Советов. Предлагалось повысить заработную плату следователям (и довести ее до зарплаты судей), а также техническим работникам судов, приравняв ее к оплате труда сотрудников исполкомов. Наконец, пла
159
нировалось расширение сети вспомогательной профподготовки для судебных работников. К середине осени руководители органов юстиции сформулировали учебные планы для своих работников, которые должны были подготовить их к сдаче экзаменов по программе «юридического минимума»32.
В отличие от Прокуратуры СССР и Верховного суда РСФСР, Наркомюст РСФСР почти ничего не предпринимал для проведения в жизнь программы обновления. Правда, журнал комиссариата публиковал незначительный, но постоянный «ручеек» статей по проблеме качества расследований и судебных заседаний, учебные материалы и отчеты о практической работе на местах. Но ни сам журнал, ни публиковавшиеся в нем инструкции наркомата не оказали существенной помощи в «перестройке», которую проводил Вышинский33. Пассивность Наркомюста могла отражать общее бюрократическое направление в работе этого ведомства. В течение всего 1934 г. в работе учреждения отсутствовали четкие ориентиры. Осенью сам нарком Крыленко практически оставил свой пост по состоянию здоровья или по причине продолжительного отпуска34. Более вероятно, что позиция Наркомюста в вопросе о «перестройке» произрастала из личного негативного отношения Крыленко к этой кампании.
На совещании прокурорских работников, состоявшемся в августе, Крыленко обнародовал свою позицию как по вопросу о новом статусе права, так и по программе реформ Вышинского. Принимая во внимание то обстоятельство, что преобразования отражали новую линию самого Сталина, Крыленко отверг большую часть реформы без шума. Он согласился с тем, что по сравнению с предыдущим периодом законность приобретала более важное значение. Но вместо того, чтобы обращать внимание на вопросы правосудия (а именно этого требовал Вышинский), прокуроры должны уделять больше, чем ранее, внимания надзору над государственным управлением. Крыленко назвал эту задачу «обязательной функцией прокуратуры, от которой она не может отступать». В то же время, продолжал нарком, судебные работники должны сосредоточить свое внимание на сельских местностях в целях завершения борьбы против классовых врагов. Отличие текущего момента от недалекого прошлого заключалось в том, что строительство социализма было почти полностью завершено. Выросла новая созидательная роль закона. «Сейчас мы выставляем лозунг правового строя, — объяснил Крыленко, — не в том смысле, что предыдущий строй был не правовым, а в том смысле, чтобы деятельность советских учреждений базировалась на более четких, точных обоснованиях в смысле формального закона»35.
Нежелание Крыленко оказать поддержку подходу Вышинского к проблеме перестройки прокуратуры, а также его взгляды на вопрос о значении широкой надзорной работы прокуратуры уменьшали заряд программы Вышинского. Работники юстиции, которые участвовали в совещаниях или читали ведомственные журналы прокуратуры и наркомата, не могли не заметить разногласий, возникших между двумя руководителями.
Еще больший урон делу укрепления закона в советском государстве нанесло уменьшение поддержки реформ на самом высоком уровне. В течение весны и лета 1934 г. передовицы и статьи в «Правде» подчеркивали новый статус права. 8 мая в годовщину инструкции
160
Сталина и Молотова передовица подчеркнула значение права как источника роста производства — трудящиеся отдадут себя целиком делу строительства социализма, если будут уверены в том, что ненарушае-мый советский закон защитит их права. В августе, в связи с ликвидацией коллегии ОГПУ, Вышинский утверждал, что любое отклонение от советских законов сыграет на руку классовому врагу. Два дня спустя о «социалистической законности» рассуждал Арон Сольц. 7 августа в годовщину декрета о хищениях другая передовица подчеркивала, что «советский закон был живыми и действенным выражением воли партии и правительства»36. 1 августа и 21 сентября видные деятели из ЦК партии руководили работой двух совещаний. Одно из них, для прокурорских работников, было проведено непосредственно в ЦК. Второе было созвано для судебных и прокурорских работников города Москвы. На двух этих встречах Л.М.Каганович сообщил о приверженности руководства страны делу укрепления закона и правосудия*7. Однако начиная с осени 1934 г. эта кампания утратила свое место в списке приоритетных установок, которые распространял режим. Это могло произойти из-за того, что Сталин оставил эту проблему в стороне в связи с новыми заботами (например, кампанией чистки после убийства Кирова). Причиной могла стать и ужесточившаяся секретность в политической жизни страны. Точный ответ на этот вопрос дать нелегко. Проблема, однако, заключалась в том, что без постоянной и гласной поддержки со стороны высшего политического руководства страны кампания по укреплению правосудия должна была преодолеть огромные препятствия. Таких препятствий было три: характер власти на местах, продолжение сельскохозяйственных кампаний, проблема кадров. К этим трем проблемам в скором времени присоединится вопрос об автономности и власти политической полиции.
Программа перестройки работы правосудия должна была проводиться в жизнь в городах, областях и местностях, где партийные руководители продолжали господствовать во всех сферах общественной жизни. Юстиция не была исключением. Общепринятой оставалась практика, когда местные начальники направляли судебных работников по конкретным уголовным делам, равно как и указывали на то, какой линии следовало придерживаться в работе. Начиная с середины 30-х годов прокуроры и судьи не могли оказывать сопротивления местным политическим хозяевам по причине того, что чересчур зависели от их воли38. Местные судебные ведомства были заражены коррупцией. Известны случаи массовой аферы со взятками в Одессе, расхищений государственных средств в Наркомюсте Украины, а также не менее шокирующие эпизоды в Дагестане и в других южных регионах39.
В то же время заявление Сталина о том, что победа социализма близка, не привело к исчезновению необходимости в кампаниях, обеспечивающих поступление зерна с полей в закрома государства. В 1934 и 1935 гг., по крайней мере, ритм и требования сельскохозяйственных кампаний продолжали оказывать влияние на работу органов правосудия. Летом и осенью 1934 г. судебные работники выезжали в сельские местности, вооруженные новыми инструкциями, которые призывали избегать работы, не связанной с исполнением прямых юридических обязанностей. Политбюро в секретной резолюции даже предложило местным руководителям отказаться от практики «мобили-
6-1295 161
заций» судебных работников на проведение сельскохозяйственных кампаний*0. Но, как мы указывали ранее, проведение разверсток осуществлялось испытанным методом: репрессиями.
Наконец, кампания улучшения качества правосудия должна была неминуемо столкнуться с проблемой кадров, которая оставалась такой же острой, как и в 20-е годы. Как большевики могли заставить необразованных политических выдвиженцев понять и руководить работой следователей, прокуроров и судей? Большевистские правоведы всегда настаивали на том, что это было возможно, но реальная деятельность судебных работников подрывала веру даже самых преданных фанатиков и крестоносцев большевистского дела. Сам Крыленко рассуждал об этой проблеме в конце своего выступления на апрельском совещании в 1934 г. Упомянув о фактах беспочвенных арестов осенью 1933 г. (например, один учитель арестовал восемь колхозников, которых он подозревал в воровстве, избил их и посадил в холодную избу), нарком угрюмо покачал головой: как могли произойти подобные вещи? «На нашей судебной периферии, — продолжал Крыленко, — 96 и больше процентов партийцев, 48% рабочей прослойки, недурные кадры... Партийная принадлежность должна быть лучшей гарантией того, что мы имеем человека, который сознательно, как мы полагаем, продумал свою работу, цели своей работы и действует с соблюдением партийной дисциплины... С таким составом на периферии фактов приведенного порядка не должно было бы быть, а они есть»41. Не только такие руководители юридического фронта, как Крыленко и Вышинский, но и политическое руководство страны в целом начинало высказывать свое беспокойство по поводу низкого профессионального уровня подготовки судей, прокуроров и следователей. На совещании прокуроров, состоявшемся в ЦК в августе 1934 г., Каганович и Молотов неоднократно жаловались на существование этой проблемы. «Вы должны показать, что знаете юриспруденцию», — сказал Каганович. В данный момент «трудно отличить прокурора от секретаря райкома, а различие должно быть». «В идеале я бы считал, — говорил Каганович месяц спустя, — что в течение следующих четырех лет районные, городские прокуроры и судьи по всей стране должны получить среднее или высшее юридическое образование». Молотов заявил, что «мы (т.е. руководство страны. — П.С.) обмениваемся мнениями по вопросу о необходимости восстановить юридические факультеты, создать литературу и ответственных работников для прокуратуры и судов»42. Как мы объясним далее в настоящей главе, в течение 1935 и 1936 гг. произойдет переоценка всего эксперимента с укомплектованием органов юстиции профессионально необразованными кадрами. Из архивных источников становится очевидным, что этот процесс начался в 1934 г.
В дополнение к этим очевидным препятствиям на пути улучшения уголовного правосудия появилась и скрытая преграда. Казалось, что ликвидация летом 1934 г. коллегии ОГПУ и предполагаемая передача расследования дел по политическим преступлениям судам предвещали закат карательной власти ОГПУ. Но с убийством Кирова Главное управление государственной безопасности в новосозданном НКВД СССР вновь получило право рассматривать дела, по которым резко сокращался срок ведения следствия. Это находилось в противоречии с линией защиты правовых норм. Рост количества дел, инициированных и рассмотренных органами внутренних дел в 1935 и 1936 гг., был 162
существенным. Многие из них, по-видимому, не были политическими делами по своей сути. Деятельность политической полиции прямо не соприкасалась с работой большинства судей и прокуроров на местном уровне43. Нараставшая волна внесудебных репрессий по сути дела противоречила сигналам, обращенным к судебным работникам и возвещавшим о начале эры законности. Нарастание террора на протяжении 1935—1936 гг. свело на нет прежние публичные заявления Сталина и Вышинского о значении закона и правовых процедур.
В конце 1934 г. падение государственной поддержки статуса и авторитета закона не означало полного отказа руководства страны от приверженности делу обеспечения эффективного уголовного правосудия. (Можно напомнить о том, что во время обсуждения сталинской Конституции 1936 г. эта поддержка получит новый импульс.) Пока же обозначился переход к закулисной проработке этих вопросов и к рассмотрению возможного принятия ряда мер секретного порядка. В мае 1935 г. СНК СССР под руководством ближайшего соратника Сталина В. М.Молотова поручил Комиссии советского контроля (КСК) провести проверку деятельности судов. Осенью того же года Комиссия представила неутешительный отчет, который в подытоженном виде принял форму меморандума на имя Сталина и Молотова. Хотя, как мы увидим, у проверки работы судов имелся политический подтекст (подрыв положения Крыленко), основная идея документа была достаточно очевидной. Весной 1936 г. аппарат ЦК подготовил закрытое письмо к партийным организациям по поводу работы судов, прокуратуры и следственных органов. Письмо сопровождалось проектом постановления ЦК ВКП(б). Эти документы не просто повторили острую критику, содержавшуюся в заключении КСК, но и обещали всемерную политическую поддержку высшего руководства страны в укреплении судебных ведомств. Второй (и последующие) из четырех проектов этого письма заканчивался следующими словами: «ЦК ВКП(б) считает, что нынешнее состояние судебно-прокурорских органов на местах [...] нетерпимо, приводит к дискредитации советского суда и закона, подрывает авторитет советского суда». Далее в закрытом письме ЦК давались конкретные указания: «Обязать крайкомы, обкомы и ЦК нацкомпартий без вмешательства в оперативную работу, систематическим контролем за работой органов юстиции и неуклонным соблюдением органами следствия и прокуратуры установленных законов, определяющих порядок привлечения граждан к уголовной ответственности, [обеспечить. — 77. С.] искоренение малейших проявлений произвола и нарушения прав и интересов граждан»44. Иными словами, речь шла об улучшении работы органов юстиции и превращении этой задачи в одну из основных обязанностей партийных руководителей областного масштаба. Подразумевалось, что к этому делу должны были подключиться районные и городские власти. До этого времени партработники в областях и на местном уровне несли ответственность за назначения, продвижение по службе и за снятие с должностей персонала в прокуратуре и в судах. Они также проводили периодические, но не регулярные проверки работы этих ведомств. Обычно это делалось в ответ на поручения о сборе информации о том, как исполнялись решения ЦК, или на сигналы по фактам злоупотреблений. Кроме того, резолюция партийной конференции по работе судов и по вопросам уголовной политики, организованной ЦКК ВКП(б) в
6*
163
1933 г., рекомендовала судьям и прокурорам регулярно подавать партийным комитетам отчеты о проделанной работе45.
Проект закрытого письма не был утвержден в связи с затягиванием обсуждения проекта новой Конституции, который, по мнению властей, должен был внести изменения в текст письма. Затем вся затея была целиком отброшена ходом развития террора и чистки. Хотя весной 1937 г. нарком юстиции Крыленко и заведующий политико-административным отделом ЦК ВКП(б) И.А.Пятницкий будут использовать факты обнаружения «троцкистов» среди судебных и прокурорских работников как основание для активизации работы по утверждению текста письма, их усилия окажутся безрезультатными46.
В 1935 и 1936 гг. советские руководители разработали две новых стратегических линии, направленные на преодоление препятствий, вставших на пути политики активизации правовых процедур и улучшения качества судопроизводства. Каждая из этих линий будет иметь долговременные последствия для развития советской юстиции. Первая стратегия сконцентрировалась на организационных вопросах — подразумевала реорганизацию правовых ведомств с целью создания более централизованного и послушного правосудия, увеличения власти прокуратуры. Централизация власти в судах и прокуратуре могла бы потеснить зависимость областных работников от местных руководителей и превратить уголовный закон в более надежное орудие власти в руках вождя. Вторая стратегия сосредоточилась на кадрах судебно-прокурорских органов. Начавшись с попыток уволить наиболее слабо подготовленных работников и дать остальным какое-то подобие юридического образования, эта стратегия привела в 1936—1937 гг. к появлению более радикальных идей. К ним следует отнести всеобщую юридическую подготовку судебно-прокурорских работников, развитие системы высшего юридического образования. Сейчас мы приступим к подробному рассмотрению этих стратегий, уделив особое внимание политической подоплеке принятия этих мер.
Реорганизация ведомств советской юстиции.
Политика и власть
Весной 1936 г., работая над текстом новой советской конституции, Сталин принял решение о проведении крупной реорганизации судебно-прокурорских ведомств: Прокуратуры, Верховного суда и НКЮ. В ходе реорганизации управление внутри каждого из этих ведомств было централизовано, а их функции перераспределены таким образом, что свобода властных действий Прокуратуры резко возросла. Приверженность Сталина идее укрепления государства сделала эту централизацию неминуемой. Однако смещение баланса в пользу Прокуратуры могло бы и не произойти, если бы уже в ходе бюрократических баталий 1934—1935 гг. Вышинский не одержал победы над своим соперником Крыленко.
Сначала мы рассмотрим первую кампанию, развернутую Вышинским и направленную на ослабление влияния Крыленко и Наркомюста в целом. Затем мы обсудим вопрос о реорганизации органов юстиции — предпосылки, содержание и последствия этого процесса.
В 1934 и 1935 гг. проведение в жизнь политики восстановления авторитета закона и укрепления правосудия было глубоко связано с
164
перипетиями ведомственной борьбы. Конфликты того времени были одновременно и личностными, и учрежденческими. Политическая реальность была благосклонна к А. Вышинскому. Вышинский был протеже Сталина, исполнителем планов вождя по строительству надежных правовых ведомств. Крыленко, в свою очередь, был ведущим юридическим работником прошлого, воплощением старой, но постепенно уходившей в небытие политики мобилизации судебно-прокурорских работников на службу политическим кампаниям (которая также была сталинской), политики, поощрявшей упрощенчество правовых процедур и правил. Соответственно имело место и соперничество между ведомствами, особенно между новообразованной Прокуратурой СССР (учреждение Вышинского) и Наркоматом юстиции РСФСР (бастион Крыленко).
Мы уже обратили внимание на то, что соперничество между Вышинским и Крыленко возникло в 1932 г. Тогда Вышинский начал активно агитировать за соблюдение правовых норм («революционная законность»). Крыленко же делал акцент на вкладе юридических работников в проведение борьбы с крестьянством. Этот конфликт вылился на поверхность в 1934 г., когда Вышинский объявил о начале новой политики восстановления авторитета закона и статуса процессуальных правил и норм и пытался отсечь работников органов юстиции от проведения политических кампаний.
Это межведомственное противостояние имело долгую предысторию. В советской России прокуратура начала свое существование как ведомство, подчиненное Комиссариату юстиции. Точно так же в дореволюционное время прокуратура была частью царского Министерства юстиции. Вначале автономия и власть прокуратуры были ограниченными. Хотя прокуроры в областных центрах на местах находились в подчинении только у вышестоящих прокуратур, а не у местных государственных органов, Прокуратура РСФСР как единое целое оставалась частью Наркомюста. Прокуроры республик являлись одновременно заместителями народных комиссаров юстиции. Только в июне 1933 г. учреждения прокуратуры начали расставаться со своим подчиненным статусом. Именно тогда была образована Прокуратура СССР, ведомство единственное в своем роде, поскольку еще в течение трех лет не будет образован общесоюзный Наркомат юстиции. В то же время республиканские прокуратуры все еще оставались частью республиканских наркоматов юстиции. С технической точки зрения, республиканские прокуратуры оказались в двойном подчинении, как по отношению к Прокуратуре СССР, так и по отношению к республиканским наркоматам юстиции. Прокуратура СССР осуществляла «общее руководство» деятельностью республиканских прокуратур, в то время как наркоматы юстиции обеспечивали «оперативное руководство»47. В секретной резолюции Политбюро ЦК ВКП(б), принятой в июле 1934 г., подчеркивалась «целесообразность» выведения республиканских прокуратур из состава наркоматов юстиции. Но это не произошло в один день. Вышинскому предстояло в течение еще двух лет бороться за полный контроль над всеми учреждениями прокуратуры.
Неспособность достичь полного и исключительного контроля над нижестоящими звеньями прокурорской лестницы вызвала недовольство Вышинского. Ему приходилось сталкиваться с многочисленными проблемами во взаимоотношениях с республиканскими прокуратура-
165
ми. У руководства Прокуратуры РСФСР, например, были свои собственные взгляды по многим вопросам. При поддержке Наркомюста РСФСР они тормозили или саботировали мероприятия, декретируемые Вышинским. Так, когда в 1934 г. Вышинский призвал к реорганизации работы отделений прокуратуры по принципу соответствия сферам государственного управления (в противовес отраслевому принципу), его идеи вызвали серьезные нарекания со стороны Прокуратуры РСФСР. А ведь предложения Вышинского по реформе прокуратуры отражали новую линию Сталина, направленную против отраслевого строительства аппарата. Были случаи, когда работники российской прокуратуры не обеспечивали передачу приказов союзной прокуратуры вниз по цепочке областным и районным прокуратурам. В середине 1935 г. Вышинский резко осудил подобное промедление. Особый шум он поднял по поводу своей директивы о делах несовершеннолетних48.
Еще одной причиной недовольства Вышинского двусмысленным положением Прокуратуры СССР было то, что его ведомство достигло серьезных побед в усилении своей власти по отношению к судам. Теперь эту власть следовало закрепить. Мы уже указывали во второй главе этой книги, что в 1928 году прокуратура добилась полного контроля над ходом ведения предварительного следствия. Тогда следователи были выведены из двойного подчинения судам и органам прокуратуры и были поставлены под исключительный контроль прокуратуры. Более того, закон 1933 г. об учреждении Прокуратуры СССР дал этому ведомству широкие полномочия по «наблюдению за правильным и единообразным соблюдением законов судебными учреждениями». Прокуратура могла требовать для пересмотра дела на любой стадии производства. Начиная с 1922 г. у прокуроров было право опротестовывать решения судов как в ходе кассации, так и на стадии пересмотра дел в порядке надзора. Новый закон предоставлял прокуратуре верховенство в организации судебных мероприятий. Именно этот закон о Прокуратуре СССР положил начало доктрине, согласно которой прокуроры во время судебного заседания одновременно несли ответственность как за обвинение, так и за соблюдение законности заседания. Такое понимание роли прокурора на суде приобрело особое значение в середине и в конце 30-х годов. Тогда прокуроры начнут присутствовать на все большем числе судебных заседаний, и в конце концов фокус их деятельности переместится собственно на исполнение функции обвинения49. В 1933 г. прокуратура получила большие полномочия в отношении органов внутренних дел50.
Начиная с середины 30-х годов прокуроры превратились в ведущих исполнителей советского уголовного процесса. Они осуществляли контроль над предварительным следствием, получили широкие полномочия по обеспечению соблюдения законности во время рассмотрения судебных дел. Они могли в любое время опротестовывать решения судов. По власти и престижу они стояли выше обычных судей. Повышая статус прокуроров, советский режим укреплял свои позиции. Начиная с 20-х годов прокуроры городского, районного и областного уровней развили довольно тесные отношения с местными и областными руководителями — имели право присутствовать на заседаниях исполкомов, а также давать консультации властям. С середины 30-х годов многие прокуроры стали избираться в составы мест-166
ных и областных партийных комитетов, а иногда становились членами бюро парткомов. Таким образом, прокуроры укрепили свои позиции в качестве составной части местных политических элит. Слабой стороной в организации работы республиканской прокуратуры оставалось лишь ее двойное подчинение51.
Возрастание власти Прокуратуры не осталось незамеченным руководителями других органов советской юстиции. В начале 1934 г. председатель Верховного суда РСФСР И.Л.Булат провел в своем ведомстве обсуждение вопроса о целесообразности изъятия из ведения Прокуратуры следствия и передачи его в компетенцию Наркомюста. На съезде работников суда и прокуратуры в 1934 г. Вышинский отверг этот план на основании того, что следователи лишались бы в этом случае четко обозначенного хозяина. Это возвратило бы их к тому двусмысленному положению, в котором они находились с 1864 по 1928 г.52.
В течение 1935 г. Вышинский вел кампанию дискредитации Крыленко и возглавляемого им ведомства. Свою атаку Вышинский начал уже зимой этого года, за несколько месяцев до своего назначения на должность Генерального прокурора. Он критиковал своего соперника не только за его позиции по текущим вопросам, но также и за взгляды, которые он исповедовал в прошлом.
Одной из арен конфликта стала работа по составлению нового уголовно-процессуального кодекса. В 1929—1930 гг. Крыленко продвигал проект кодекса радикального покроя. В нем отменялся принцип соответствия конкретного преступления конкретному наказанию и вводилось в оборот понятие двух категорий преступлений (более или менее опасных) и двух категорий наказаний. Судьям давалось право делать выбор из этих альтернатив. Хотя в 1930 г. проект кодекса получил поддержку сообщества советских юристов, он никогда не приобрел силу закона. Когда в конце 1934 г. была создана новая комиссия по составлению УПК, она отвергла проект Крыленко. Несмотря на протесты наркома, комиссия заменила его проектом уголовного кодекса традиционного образца. Позднее Крыленко публично высказался в поддержку новой версии документа, но для Вышинского это не играло существенной роли. Ощущая уязвимость положения Крыленко, Вышинский подверг критике идеи наркома, отраженные в проекте кодекса образца 1930 г., равно как и его нежелание отказаться от этих идей в 1935 г.53.
Вышинский также разносно критиковал Крыленко за его позиции в конце 20-х годов — отрицание необходимости существования состязательности судебных заседаний, готовность разрешить проведение судебных заседаний силами одних судей. В противоположность подобной точке зрения Вышинский призывал к возрождению адвокатуры и даже к допуску адвокатов к предварительному следствию54.
В ходе дискуссии Крыленко выдвинул контробвинения. Он обвинил Вышинского в непоследовательности, выразившейся в поддержке указа, появившегося вслед за убийством Кирова, который ввел упрощенную процедуру в ведении дел по терроризму55. Крыленко был прав в том, что этот декрет противоречил новой позиции Вышинского в поддержку упорядочения уголовного процесса и отсечения упрощенчества, введенного Крыленко и Наркомюстом во время коллективизации. В этом раунде дебатов одно очко получил Николай Васильевич. Но Вышинский еще раз продемонстрировал эластичность, кото-
167
рой требовало от него верное служение Сталину. К лету 1935 г. события развивались в пользу Вышинского. Никакие аргументы, выдвигаемые Крыленко против Вышинского, уже не имели значения.
В дополнение к атакам против Крыленко с трибун совещаний и со страниц журналов Вышинский, возможно, также постарался дискредитировать наркома юстиции за кулисами политической сцены. В достижении этой цели он получил неожиданную помощь. В мае 1935 г. по приказу председателя СНК СССР Молотова КСК при СНК СССР, как уже говорилось, начала детальную проверку деятельности судов в десяти областях и территориях в нескольких союзных республиках. По своему размаху эта обзорная проверка напоминала ревизию, произведенную Рабкрином в 1928 г. (ее описание см. в главе второй). Результаты проверки 1928 г. были опубликованы в открытой печати. Но в 1935 г. КСК ограничила распространение своих выводов в форме двух коротких постановлений. В каждом из них подвергалась осуждению работа конкретного окружного суда. В качестве козлов отпущения были избраны руководители этих судов. Комиссия не обнародовала ни масштабы проверки, ни итоги расследования. Вместо этого в ноябре 1935 г. председатель КСК направил секретный отчет на имя Сталина и Молотова. В отчете не только перечислялись грехи судей, но в неудовлетворительных результатах их работы был обвинен Наркомат юстиции. Именно комиссариат, которым руководил Крыленко, оказался неспособным заменить слабых судей лучшими (как того требовала директива ЦК ВКП(б) от 10 июля 1934 г.), именно Наркомюст не обеспечил четкого исполнения программы профессиональной переподготовки судей (как это предписывало постановление СНК от 5 марта 1935 г.), именно Наркомюст допускал факты коррупции (взяточничество судей и секретарей), волокиты, нарушения процессуальных правил и необоснованного привлечения к ответственности и осуждения советских граждан56.
Уже в августе 1935 г., до того как КСК окончила составление отчета, Крыленко взял инициативу в свои руки и обратился с письмом на имя Сталина. Николай Васильевич постарался смягчить удар предстоящей атаки и лично вскрыл недостатки в системе правосудия. Одновременно он указал и на достижения его ведомства — отметил определенный прогресс в деле профессиональной подготовки судей. Он также обвинил Совнарком в непредоставлении финансовых средств, необходимых для увеличения числа студентов, принимаемых на юридические факультеты университетов. Крыленко жаловался и на другие проблемы, связанные с бюджетными вопросами: низкую оплату труда судебных работников, неприспособленность помещений судов. Он обратился за помощью к Центральному Комитету, т.е. к Сталину. Крыленко также направил письмо на имя Молотова (в адрес Совнаркома), в котором отвергал обвинения в том, что не занимался вопросами юридического образования. Ответ Крыленко дал председатель КСК Н.К.Антипов57.
В 1935 г. под обстрел закулисных атак попал не только Крыленко, но и председатель Верховного суда РСФСР И.Л.Булат. Технология нападения была одинаковой в обоих случаях. Расследование также проводилось КСК. Ее отчет подверг Верховный суд РСФСР разносу за задержки в проверке судебных дел, за перекосы в уголовной политике (неспособность изменить приговоры, не связанные с лишением сво-168
боды, по делам о спекуляции) и за «преступно безответственное» отношение к вопросу о защите государственной тайны (у многих судей Верховного суда не было допуска для работы с секретными документами). Подобно Крыленко, Булат написал письмо в свою защиту на имя Сталина и Молотова. Никакого значения это не имело: проект постановления ЦК в 1936 г. призвал к «укреплению руководства Верховного суда РСФСР»58.
Хотя расследование деятельности Наркомюста и Верховного суда РСФСР (самого влиятельного Верховного суда того времени)59 было проведено по приказу Молотова, возможно, что Сталин знал об этой проверке. Автору неизвестно, насколько глубоко было соучастие Вышинского в инициировании и проведении проверки, но она служила его целям. Дискредитация его соперника Крыленко (равно как и руководителя второго ключевого учреждения Булата) способствовала возвышению Вышинского в мире советского правосудия.
Ослабление позиций Крыленко и Наркомюста совпало по времени с первыми заседаниями комиссии, созданной с целью пересмотра текста Конституции СССР. В рамках этой комиссии были образованы несколько подкомиссий, одна из которых — подкомиссия по юридическим вопросам — получила мандат на подготовку разделов о суде и прокуратуре60. Именно в этом контексте родились идеи о реорганизации ведомств юстиции.
Было ясно, что доминирующим мотивом перестройки функций и структуры правовых ведомств станет идея централизации власти. Однако предстояло решить вопрос о разграничении обязанностей и власти между этими учреждениями. Победителем из этого противостояния вышла прокуратура. Но вопрос о победе Вышинского решился в самый последний момент.
Подкомиссия по юридическим вопросам, возглавляемая Вышинским, собралась только один раз, летом 1935 г. Она утвердила проект, предложенный самим же Вышинским. По проекту, Верховному суду СССР отводились «руководство и надзор за деятельностью всех судов СССР». Эта фраза подразумевала наличие новых кассационных прерогатив. (До этого большинство кассационных жалоб не поднимались выше республиканских верховных судов.) По проекту, Прокуратура также получала исключительные полномочия по надзору за законностью действий судов и по проверке соответствия этих действий юридической политике61.
Крыленко находился в это время на отдыхе. Он не смог принять участия в работе подкомиссии. Однако по возвращении из отпуска он написал полное критики письмо на имя Сталина и Вышинского. Крыленко с особой силой подверг критике план передачи Прокуратуре исключительной власти по надзору за деятельностью судов и настаивал на том, чтобы эту функцию наравне с Прокуратурой выполнял Верховный суд СССР, а также республиканские верховные суды. Окончательная версия главы Конституции о судебно-прокурорских ведомствах включила в себя предложения Крыленко62. Но победа наркома в конечном итоге оказалась пирровой.
Для начала на заседаниях самой конституционной комиссии весной 1936 г. Вышинский вновь добился для Прокуратуры более высокого по сравнению с Наркомюстом статуса. Сталин принял решение дать Прокуратуре «право надзора за деятельностью народных комис
169
сариатов и подведомственных им учреждений...». Согласно Вышинскому, Крыленко взял слово для того, чтобы опротестовать данное право Прокуратуры. Но он снял свои возражения после того, как Сталин закрепил это положение в тексте окончательного проекта (15 мая 1936 г.)63. Следует отметить, что окончательный текст проекта предполагал за Верховным судом СССР право опротестовывать решения судов. В этом контексте Прокуратура СССР вообще не упоминалась. Но на практике это не имело никакого значения. Прокуратура уже располагала правом опротестовывать решения любого суда и обязанностью осуществлять надзор за законностью судебных заседаний.
Тогда же Вышинский добился своей давнишней цели — покончить с системой двойного подчинения республиканских прокуратур. Реорганизация центральных юридических ведомств, утвержденная Сталиным в мае (объявлено о ней было в июле), придала Прокуратуре СССР исключительную власть над республиканскими прокуратурами. Отныне и навсегда они были отделены от наркоматов юстиции®4.
Как и предполагалось, в ходе реорганизации власть была централизована не только в прокуратуре, но и во всей системе советской юстиции. Согласно Конституции СССР и закону о деятельности суда (завершенному в мае 1936 г. и обнародованному в июле того же года), Верховный суд СССР получал право заслушивать в порядке надзора любое дело из любого советского суда. Если до этого подсудность, которой обладал Верховный суд СССР, включала пересмотр жалоб лишь по делам, исходившим из транспортных судов, военных коллегий, и по делам, заслушанным до этого пленумами и президиумами республиканских судов, то отныне его юрисдикция достигала отметки, за которой были практически все дела, заслушанные республиканскими верховными судами, а также областными судами и народными судами в небольших республиках65. Ни Конституция, ни закон о судебной деятельности не определяли власть Верховного суда в делах, заслушиваемых народными судами на территории Российской Федерации. Но эти законы устанавливали, что Верховный суд осуществлял надзор за всеми судами, и к 1939 г. он действовал так, как будто мог заслушивать любые дела в порядке надзора.
Эта прерогатива Верховного суда СССР стала возможной благодаря проведению еще одной реформы. С целью снизить общее количество проверок (и даже многочисленных перепроверок по отдельным делам) руководство советского правосудия решило ликвидировать президиумы и пленумы областных судов. Естественным следствием проведения этого решения в жизнь стало то, что проверки в порядке надзора были оттеснены в компетенцию Верховного суда СССР и верховных судов трех крупнейших республик Союза (России, Украины и Белоруссии). Однако без кардинального улучшения в работе судов первой и второй инстанций проведение надзорных проверок продолжалось в значительном объеме. Это происходило несмотря на все неудобства, связанные с тем, что адвокатам приходилось ездить в Москву, Киев или Минск66.
Наконец, был создан новый общесоюзный Наркомат юстиции. Изначально он получил часть тех полномочий республиканских наркоматов юстиции, которые оставались в их власти после ликвидации республиканских прокуратур. К Наркомюсту СССР отходила ответственность за организацию системы юридического образования, за кад
170
ровые вопросы, за подготовку законодательных предложений и проектов, за издание юридической литературы и, кроме того, надзор за деятельностью областных адвокатских коллегий и нотариальных контор. Новый союзный Наркомюст получил также за счет Верховного суда СССР обязанность организовывать административную деятельность советских судов67.
Этот передел сфер влияния в центральных органах юстиции должен был неминуемо вызвать несогласие многих судебных работников, которое некоторые из них осмелились высказать публично. В их числе были трое членов Верховного суда СССР. Один из судей Верховного суда Антон Антонов-Саратовский в статье, опубликованной в «Правде», подверг уничтожающей критике идею создания Наркомата юстиции без включения в его состав прокуроров. По его мнению, в результате получился просто комиссариат судов, а не комиссариат юстиции. Согласно Антонову-Саратовскому, было бы лучше реорганизовать комиссариат юстиции, подчинив Прокуратуру СССР новосозданному Наркомюсту СССР! Выдвигая это предложение, Антонов-Саратовский делал выпад против новой главенствующей позиции Прокуратуры и ее руководителя Вышинского. Проработав вместе с Вышинским во время двух крупных политических процессов («трудовой крестьянской партии» и «промпартии»), а незадолго до появления статьи и в составе редакционной коллегии журнала Вышинского «Социалистическая законность», Антонов-Саратовский, возможно, уяснил ту опасность, которая крылась в сосредоточении чрезмерной власти в руках Вышинского68. Другой член Верховного суда СССР, Л.Лебедев, также возражал против новых полномочий Прокуратуры, выдвинув предложение, согласно которому республиканские Верховные Советы и областные советы депутатов должны были получить право утверждать назначения соответствующих прокуроров. Наконец, председатель Верховного суда СССР А.Винокуров сосредоточил свое внимание на властных полномочиях, утраченных его ведомством. Чтобы возвратить что-нибудь из потерянного, он настаивал на том, что функция судебного надзора Верховного суда должна интерпретироваться в широком смысле, включать в себя не только проверку по отдельным делам, но и изучение того, как суды низших инстанций проводили законы в жизнь. По мнению Винокурова, Наркомюст вообще не должен был заниматься надзором за судебной деятельностью. Его полномочия должны были сводиться к проверке того, чтобы суды низших инстанций следовали постановлениям Верховного суда СССР, и к обеспечению чисто административной работы69. Один из чиновников, близких к Вышинскому, подверг критике широкое понимание Винокуровым проблемы судебного надзора. В то же время он предсказал появление длительного конфликта между Наркомюстом и Верховным судом при таком положении дел, когда значение терминов «судебный надзор» и «судебное управление» продолжали бы оставаться туманными70.
План реорганизации судебно-прокурорских ведомств, объявленный в июне и июле 1936 г. и полностью проведенный в жизнь только в 1938 г., представлял собой первый важный шаг на пути централизации власти в системе советской юстиции. Прежде всего, он подчинил республиканские прокуратуры и наркоматы юстиции новым общесоюзным органам. Проверка многих судебных дел перешла в веде-
171
ние Верховного суда СССР. Однако реорганизация не привела к увеличению власти ни центральных, ни республиканских властей над судебными работниками на уровне области, района и города. Для этого предстояло провести дополнительные мероприятия, в том числе и превращение самой службы в судебных ведомствах в профессиональную карьеру. Потребовались поиски новых путей для оценки профессиональной деятельности и обеспечение того, чтобы низшие судебные работники отвечали тем требованиям, которые предъявляли им их начальники.
Кадры. Вопросы образования и карьеры.
Оценка эксперимента
Невысокое качество работы судебно-прокурорских работников и их склонность игнорировать директивы соответствующих учреждений были отражением существовавшей проблемы с кадрами. Ведь среди судей, следователей и прокуроров преобладали необразованные любители, которые не делали служебные карьеры в системе юстиции. До середины 30-х годов большинство политических руководителей и верхушка советской юстиции расценивали подобное положение дел как вполне нормальное. В новом рабоче-крестьянском государстве оно было едва ли не желательным. Не предпринималось никаких усилий для изменения этого положения. Но, как мы видели ранее, в 1934 г. Сталин и высшее политическое руководство начали осознавать необходимость появления более образованных работников юстиции. В 1935 г. идея юридического образования судей, прокуроров и следователей получила среди руководства еще большую поддержку. К середине 1936 г. Сталин утвердил планы как расширения сети юридической подготовки работников прокуратуры и суда, так и создания системы высшего образования для подготовки юристов. В дополнение к этому были предусмотрены первые шаги для поощрения устойчивости кадрового состава судебно-прокурорских структур, увеличения привлекательности профессиональной карьеры в системе судов и прокуратуры. Эти меры отражали определенную тревогу политического руководства по поводу работы судов и прокуратуры и осознание вождями того факта, что частая смена работников не приводила к улучшению ситуации.
Новую критическую оценку деятельности судов и прокуратуры можно проследить по страницам журналов, публиковавшихся центральными правовыми ведомствами страны. Авторы частично концентрировали свое внимание на выполнении объявленной Вышинским в 1934 г. программы по повышению авторитета процессуальных норм и правовых учреждений. Они задавались вопросом, до какой степени процессуальное упрощенчество было заменено строгим соблюдением юридических норм и процедур, изменили ли учреждения прокуратуры акценты в своей работе с надзора за законностью деятельности местных органов власти на обеспечение хода рассмотрения уголовных дел на судебных заседаниях, возродили ли судьи практику распорядительных заседаний? Проверки показали, что прогресс был достигнут по всем из указанных направлений. К 1935 г. отдельные следователи начали грамотно составлять обвинительные заключения71. Областные прокуроры смогли обеспечить посылку своих представителей на поло-172
вину из судебных заседаний, проводившихся в областных судах. Однако районные прокуроры и их заместители присутствовали лишь на 3% заседаний народных судов. Следует уточнить, что районным прокурорам было нелегко сопротивляться продолжавшемуся давлению со стороны местных властей, требовавших участия прокуроров в проведении сельскохозяйственных кампаний. Многие судьи (хотя далеко не все) возродили практику проведения распорядительных заседаний судов в случае особо запутанных уголовных дел. Они также с уважением стали относиться к правам судебной защиты72. Но это обещающее начало кампании не удовлетворило руководство органов юстиции. Под давлением политического руководства они требовали немедленного разрыва со старой практикой.
В 1935 г. надзирающие за работой правосудия начали выдвигать требования повышения судебными работниками стандартов работы до уровня, достигнутого до начала кампании коллективизации и последующего ухудшения качества советского правосудия. Нет оснований утверждать, что качество работы советской прокуратуры и судов в середине 30-х годов было хуже того, которое существовало в 1927— 1928 гг., однако партийные и государственные руководители придерживались иной точки зрения. Например, критики отмечали, что большая часть подготовленных следователями дел оказалась приостановленной прокурорами (при просмотре дел до начала судов) или самими судьями на распорядительных сессиях73. Критики также выражали неудовольствие тем, что у прокуроров была привычка поверхностно проверять обвинительные заключения, которые готовились в органах внутренних дел (в отличие от заключений, составлявшихся самой прокуратурой). Вызывали сомнения и факты отсутствия прокуроров на подготовительных заседаниях в судах и их участия на судебных слушаниях без соответствующей подготовки7*. Выражалось порицание судьям за неформальный стиль ведения судебных заседаний, за неграмотное написание приговоров и, прежде всего, за вынесение приговоров, которые изменялись в кассационных инстанциях. Без изменений оставлялись менее двух третей судебных решений. Однако этот показатель существенно не отличался от уровня, достигнутого в 20-е годы75.
Одним словом, в оценке судебной практики, дававшейся представителями центральных ведомств, начал преобладать критический тон вместо более терпимого и покровительственного подхода 20-х годов. Для таких изменений были веские причины. Прежде всего, они исходили из новых требований, ставившихся политическим руководством страны. Начиная с середины 1934 г. ЦК ВКП(б) начал регулярно заниматься вопросами правосудия. Весной 1935 г. В.М.Молотов дал распоряжение КСК при СНК СССР начать проверку деятельности советских судов, о которой мы уже рассказывали в данной работе. Эта проверка привела к принятию ряда постановлений и директив о работе судов и прокуратуры. В глазах Сталина и его соратников эти ведомства были виновны в неэффективности, отсутствии порядка, которые выражались в высоком уровне дел, приостановленных на разных стадиях судопроизводства, оправдательных приговоров, а также обвинительных приговоров, измененных на стадии кассационного рассмотрения76. Снятые обвинения, оправдательные приговоры и изменения приговоров были для Сталина не свидетельством удовлетво-
173
рительного функционирования системы судебных инстанций, целью которых должно было бы быть предотвращение наказания невиновных. Практика «необоснованных привлечений к ответственности» и «необоснованных осуждений» казалась ему признаком плохой работы следователей, прокуроров и судей.
Для Сталина, как и для большинства советских руководителей, простым и очевидным решением проблемы неудовлетворительной работы любых чиновников было их смещение. Соответственно, одновременно с программой Вышинского по повышению стандартов деятельности органов юстиции появилось постановление ЦК ВКП(б) (от 10 июля 1934 г.) о проверке работы судей и об отстранении некомпетентных судей от занимаемых должностей. В ходе этой конкретной, едва или первой в советской истории, проверки (или чистки) 12% судей были отстранены от работы77. Но пришедшие им на смену чиновники оказались ненамного лучше, что не вызывает удивления. Было трудно найти способных, грамотных и уважаемых кандидатов для должностей в судебных учреждениях. На протяжении многих лет власти были вынуждены постоянно снимать судебных работников с работы. Это происходило всегда, когда до них доходили сведения об аморальном поведении (пьяные дебоши), должностных преступлениях или об элементарной некомпетентности. Кроме того, многие из лучших судей и прокуроров предпочитали менять работу в органах юстиции на другую, лучше оплачиваемую и более престижную. В общей сложности в 1936 г. годовой уровень текучести кадров среди следователей и помощников прокуроров достиг 50%. Среди судей в отдельных областях страны эта цифра превысила 25%78. Часто им вообще не находилась замена. В начале 1936 г., т.е. за год до начала «великой чистки», 12% судейских должностей на уровне народных судов оставались вакантными, среди судей областных судов эта цифра составляла 34%, в городских и районных прокуратурах — 29,6%, а в областных прокуратурах — 35%79.
Несмотря на очевидную бесперспективность постоянной замены судебных работников, Сталин не отказался от этих методов. В 1936 г. ЦК ВКП(б) запланировал еще одну проверку судебных кадров, которая ко времени ее проведения в конце 1936 — начале 1937 г. приняла политический характер. Только по прокуратуре с 1 августа 1936 г. по 1 марта 1937 г. по обвинениям в «троцкистской деятельности» было уволено 164 человека, исключено из ВКП(б) — 137 человек и арестовано 3980. Это стало прелюдией к массовой чистке судебно-прокурорских работников в 1937—1938 гг.
Тем не менее, в середине 30-х годов даже для советского руководства стал очевидным тот факт, что реальное улучшение качества работы судей, прокуроров и следователей было невозможным без развития юридического образования и снижения текучести кадров. Для более эффективного функционирования правосудия были необходимы лучше подготовленные кадры, делавшие карьеру в суде или прокуратуре и заинтересованные в нормальной работе системы. Это станет ключевой составной частью реформы.
Открытое недовольство уровнем профессиональной подготовки работников органов юстиции проявилось в 1935 г. Уже зимой этого года один из ответственных работников прокуратуры критически отметил тот факт, что в органах юстиции работало мало юристов. Вес-174
ной Вышинский заявил на совещании работников юстиции, что они не ощущали себя юристами и не говорили на общепонятном профессиональном языке8*. Каким образом работники советской юстиции могли себя чувствовать и говорить как юристы, если большинство из них юристами не являлись? Почти две трети следователей вообще не имели никакого юридического образования (даже краткосрочного или заочного). 60% из них даже не переступали порога средней школы. Более половины судей были профессионально неподготовленными, в том числе 41 из 56 судей Верховного суда РСФСР! Высшим образованием могли похвалиться 24,2% судей областных судов и мизерные 4,3% судей из нарсудов. Образовательный ценз прокуроров был лишь немногим выше — у 56,3% из них не было юридического образования82.
Призыв юристов на работу в суде и прокуратуре не смог бы разрешить проблему. Ведь юридические факультеты университетов и институты выпускали небольшое количество специалистов. Под влиянием антиправовой философии, которая исповедовала ненужность закона, власти допустили падение количества абитуриентов, поступавших на юрфаки. В 1932 г. общее количество студентов, готовившихся стать юристами в вузах СССР, составляло 1131 человека. В 1933 г. эта цифра повысилась до 1276 чел., а в 1933 г. — до 1675 чел. Количество выпускников ежегодно колебалось от 250 до 300. И это при населении страны в 160 миллионов! Кроме того, большинство новых юристов поступали на работу не в органы правосудия. Многие из числа судебно-прокурорских работников с высшим юридическим образованием получали его заочно83. В феврале 1935 г. правительство одобрило скромное расширение сети высшего юридического образования, разрешив создание двух новых юридических институтов в Харькове и Ташкенте. Совнарком также увеличил сроки обучения юриспруденции с трех до четырех лет. Целью этих мероприятий стал выпуск в 1937 г. ста юристов для работы в судебно-прокурорских ведомствах84.
Единственным эффективным и быстрым способом улучшения квалификации судебно-прокурорских работников была организация юридической подготовки для новоназначенных чиновников и для тех сотрудников, которые уже работали в органах юстиции. Начинать с нуля не было никакой необходимости. Уже существовал небольшой, но расширяющийся Центральный заочный институт советского права, который предоставлял высшее заочное юридическое образование тем судебным работникам, которые окончили среднюю школу. Также была задействована программа заочной юридической подготовки на уровне средней школы. Существовала сеть одногодичных юридических школ и шестимесячных курсов для уже трудившихся на поприще правосудия работников85.
Новой попыткой улучшения качества квалификации работников юстиции стало объявление в самом конце 1934 г. о создании скромной, но обязательной системы обучения. Речь шла о программе подготовки всех сотрудников суда и прокуратуры к сдаче экзамена, известного под названием «юридического минимума». В течение 1935 г. учебные кружки по этой программе были организованы во многих городах страны. Однако нередко участники этих кружков не имели доступа к обязательной методической литературе. Почти не публикова-
175
лось никаких материалов на языках народов СССР, помимо русского. Чтобы как-то компенсировать эту нехватку, руководители правовых ведомств в Москве организовали чтение серии лекций по радио. Вышинский прочитал трехчасовую лекцию об уголовном процессе, Крыленко — о «революционной социалистической законности и задачах судебных ведомств», Пашуканис — о государстве. Но эти три лекции можно было услышать в небольшом регионе — в Москве и в пределах Московской области. Тогда были подготовлены стенографические отчеты с записями их текстов, предназначенные для более широкого распространения. Прогресс в работе учебных кружков был настолько медленным, что дата выпускных экзаменов была отложена на конец 1935 г. Когда экзамен на юрминимум все же состоялся, требования при вынесении оценок были отнюдь не строгими86.
В дополнение к введению юридического минимума политическое руководство также утвердило ряд новых механизмов для получения юридического образования. Была создана Правовая академия, в которой будущим кадрам советской юстиции давалась возможность получить двухгодичное образование. Также расширялась сеть одногодичных юридических школ (с 15 в 1934 г. до 19 в 1935 г. и до 32 в 1936 г.). Выросло число шестимесячных курсов (с 14 в 1933 г. до 31 в 1935 г.). Создавались новые трехмесячные курсы для подготовки секретарей с юридическим уклоном, судебных исполнителей и нотариусов87
Было нелегко добиться того, чтобы эти программы улучшили качественный состав кадровой советской юстиции. Возьмем, к примеру, обучение, которое предоставлялось в рамках шестимесячных юридических курсов. Ощущалась не только нехватка учебников (по отдельным предметам учебная литература не публиковалась с 20-х годов), но у преподавателей не было необходимой подготовки. Большинство из них являлись практикующими адвокатами без дипломов о высшем образовании и без какого-либо преподавательского опыта работы. Хотя эти курсы посещали многие судьи, полученные ими знания были весьма поверхностными. Согласно утверждениям одного наблюдателя-современника, большинство выпускников были подготовлены исполнять обязанности секретарей или судебных исполнителей, но не больше88. Всесоюзная Правовая Академия, которая должна была готовить новую юридическую элиту для страны, испытывала трудности при наборе абитуриентов. Академия имела средства для выплаты 250 стипендий. Местные власти, однако, показывали свое нежелание отпускать служащих на двухгодичное обучение вдали от постоянного места работы. Правительство Молдавской автономной республики (в составе УССР) отказалось послать членов местного республиканского суда на учебу в Академию. Краевой суд Северо-Кавказского края отозвал одного из своих судей, который только что приступил к учебе. Ему было предъявлено обвинение в халатности. Затем этот человек был послан на работу главного судьи в одном из нарсудов! Многим из служащих, которые поступали в Академию, не хватало знаний в русском языке, математике, географии, равно как в вопросах собственно правоведения89.
Весной 1936 г. четко обозначился перелом в подходе высшего руководства страны к вопросам юридического образования. В ответ на катастрофические результаты проверки деятельности органов юсти-176
ции, проведенной КСК при СНК СССР, был утвержден план радикального расширения сети высшего юридического образования и наращивания мероприятий по обеспечению юридической подготовки уже действовавших судебно-прокурорских работников. Для начала руководство пришло к мысли о повышении количества абитуриентов, принимаемых на юридические факультеты университетов и в юридические институты. К осени 1936 г. количество студентов-юристов должно было бы увеличиться вдвое, до 2455 человек. Далее утвержденный план предполагал довести количество абитуриентов до 2935 человек в 1938 г. и до 3550 человек в 1940 г. В результате в 1939 г. предполагалось иметь 11 тыс. студентов-юристов (против 2400 чел. в 1935—1936 гг.) В то же время руководство разрешило соответствующее расширение других форм юридического образования для работников юстиции — одно- и двухгодичных юридических школ, а также заочного среднего и высшего образования90.
Однако самым неожиданным было предложение, согласно которому все судьи без юридического образования (а их насчитывалось около двух с половиной тысяч) должны были в обязательном порядке в течение 1936 г. и первой половины 1937 г. окончить шестимесячные курсы91. Претворению этого конкретного проекта в жизнь помешало начало «чисток». Однако в контексте других принятых решений оно сигнализировало о появлении нового подхода советского руководства к вопросам юридического образования и к его роли в процессе подготовки судебно-прокурорских работников. Слабо подготовленные чиновники могли оставаться на своих постах, но отныне они не рассматривались как приемлемые и, тем более, как желательные кадры92.
Само время введения новой политики в вопросах юридического образования придало этим мерам особое значение. Эти решения совпали с другими мероприятиями Сталина по реорганизации работы органов юстиции и с обнародованием проекта новой Конституции СССР. В результате новая политика представала в свете целостной программы возвращения к традиционному правовому строю — программы, которую Вышинский претворял в жизнь по поручению Сталина.
Изменение политики в вопросе о юридическом образовании получило немедленную поддержку со стороны руководящих работников юстиции СССР и придало им смелости для выдвижения дальнейших инициатив. На одном из совещаний в середине 1936 г. член Верховного суда РСФСР Яков Берман настаивал на том, что через несколько лет все судебные работники СССР должны получить юридическое образование. Предложение Бермана было тепло встречено присутствовавшими на совещании судебными деятелями. Осенью Крыленко лично поддержал план расширения юридического образования, а ведь за несколько лет до этого его обвиняли в противодействии этому процессу93. В ходе общественного обсуждения проекта новой Конституции звучали предложения сделать получение юридического образования конституционным требованием для судей из нарсудов. Председатель Коллегии по уголовным делам Верховного суда РСФСР Ф.На-химсон просто говорил о «юридической подготовке», не уточняя, каким должен быть требуемый уровень этого образования. Но один из помощников прокурора из Алма-Аты использовал слова о «правовом
177
образовании», что обычно подразумевало высшее юридическое образование. В любой из версий это предложение было радикальным, ведь оно ограничивало набор судей тем контингентом, который уже обладал какой-то юридической подготовкой. Однако это предложение встретило возражения94. Один районный прокурор из Западной области заявил, что требование юридического образования лишит судебные органы тех сотрудников, чей «опыт, культура и политическое чутье» перевешивали отсутствие «формального» образования. Два других оппонента настаивали на том, что не было необходимости превращать юридическое образование судей в конституционное требование, поскольку в этом случае вопрос о правовом образовании станет первостепенным фактором при избрании судей. Похоже, что эти доводы возобладали, ибо в сталинскую Конституцию не была включена норма об образовательном цензе для судей95.
Повышение образовательного ценза работников юстиции могло оказать влияние на качество их работы только при условии снижения текучести и выбора большим числом следователей, судей и прокуроров профессиональной карьеры в суде или прокуратуре. Начиная с 1936 г. руководство советской юстиции и сотрудники аппарата ЦК ВКП(б) стали признавать необходимость разрешения проблем, лежавших в основе текучести кадров. К этим проблемам следует отнести низкую заработную плату и невысокий престиж работы в органах юстиции, а также отсутствие перспектив для продвижения по службе с точки зрения должностей и зарплаты. Тот же проект резолюции ЦК (июль 1936 г.), который санкционировал расширение сети высшего юридического образования, также призвал к введению дифференцированной сетки зарплаты для судебно-прокурорских работников, основанной на таких критериях, как образовательный уровень и трудовой стаж конкретного сотрудника. Резолюция также признала необходимость введения специальной формы одежды для работников юстиции. Была назначена комиссия для утверждения ее образцов. Позднее, летом 1936 г., заместитель Генерального прокурора Рогинский объявил о плане профессионального продвижения по служебной лестнице в рамках прокуратуры, согласно которому для следователей устанавливалось восемь рангов («классных чинов»), а для прокуроров — четырнадцать. Каждому рангу соответствовал свой уровень зарплаты. Продвижение по службе зависело как от выслуги лет, так и от достижений в работе. Снижений по должности не предполагалось; исключения бы делались только тогда, когда показатели работы оказывались отрицательными. Деятельность каждого сотрудника должна была периодически оцениваться аттестационными комиссиями, чьи заключения передавались вышестоящим инстанциям, принимавшим решения о продвижении по службе. Эта система должна была быть единой для новой Прокуратуры СССР, которой отныне подчинялись все республиканские прокуратуры. Однако реализация этого плана в жизнь заняла больше времени, чем предполагали авторы проекта. К весне 1938 г. еще не было достигнуто никакого прогресса. Вышинский заявил тогда на совещании работников культуры, что наступило время обратиться с конкретными предложениями по этому вопросу к советскому правительству. Окончательное принятие этого плана, введение классных чинов и дифференцированной зарплаты (с соответствующей
178
служебной формой одежды и отличительными знаками и погонами) состоялось только в 1943 году96.
Как мы смогли увидеть, 1936 год ознаменовал поворотный момент в развитии подхода советского руководства к вопросам юридического образования. Сталин и его соратники взяли на себя обязательство подготовить большее количество юристов и создать возможности для получения образования большинством работников советской юстиции. Принимая подобные решения, руководство признало тот факт, что эффективное правосудие требовало от работников профессиональных юридических навыков. Но, с другой стороны, руководство осталось верным своему давнему принципу набора новых работников юстиции по партийным каналам и получения ими образования после того, как они приступали к работе в органах юстиции. В последующих главах книги мы обсудим причины и последствия подобной настойчивости в судебной политике.
Сталинская Конституция
По мнению западных историков советского права, провозглашение сталинской Конституции в 1936 году знаменовало собой факт возврата к традиционному правопорядку и возрождения принципа авторитета закона97. Правильная по своей сути, подобная точка зрения на вклад Конституции в развитие советского правосудия требует определенного комментария. Во-первых, следует подчеркнуть, что Конституция отнюдь не ознаменовала собой начала этого процесса. Решение о восстановлении авторитета юридических норм и процессуальных правил относится, скорее, к 1934 г. Планы централизации власти внутри органов юстиции и усиления юридической подготовки судебных работников получили свое развитие в 1935 и 1936 гг. Это происходило параллельно работе над текстом новой Конституции. Реализация этого плана не требовала существования основного закона страны. Во-вторых, за принятием Конституции последовало дальнейшее развитие уголовного права и судопроизводства в СССР. Для оценки этих последствий представляется необходимым остановиться на политическом значении Конституции.
Целью сталинской Конституции, как это точно объяснил гарвардский профессор Мерл Фейнсод, не было установление каких-то ограничительных рамок власти советского правительства. Понятие «конституционности» в его западном понимании не имело места в условиях режима, который представлял собой диктатуру одной партии. Скорее, при разработке новой конституции Сталин преследовал две главных цели: представить СССР в глазах окружающего мира как демократическое государство и укрепить авторитет, легитимность и уважение к советскому строю внутри страны9*
Требования, выдвигаемые советской внешней политикой, вынуждали Сталина создать новый образ СССР перед лицом остального мира. Рост мощи фашистской Германии представлял угрозу безопасности СССР. В 1935 г. Сталин переориентировал советскую внешнюю политику на заключение международных соглашений, направленных против Гитлера, и налаживание сотрудничества коммунистических партий Европы с их соперниками-социалистами в форме антифашистских народных фронтов. Для привлечения новых союзников и
179
представлялось необходимым заменить отрицательный образ СССР как страны диктатуры и насилия на образ нормального демократического государства. Созданию этого нового образа и служила новая Конституция. Сторонники СССР представляли ее как демократический документ. Сталин лично подчеркнул «международное значение» этой хартии".
На поверхности новая Конституция действительно представляла собой видимость демократического порядка. Список политических прав и свобод помогал упрочению образа демократии. То же следует отнести к обещаниям принятия законов исключительно парламентом — Верховным Советом СССР (отсюда проистекала бы стабильность этих законов) и прямых состязательных выборов. Внимательный читатель новой Конституции мог обратить внимание на то, что свобода слова, собраний и печати разрешалась только «в целях укрепления социалистического общества», т.е. подразумевалось, что свобода критики режима была исключена100. Но большинство людей не были придирчивыми читателями. Другие лишь понаслышке знали об обещанных свободах и не вдавались в детали. Кроме того, не многие читатели советской Конституции знали, что помимо «стабильных законов» правительство Советского Союза и Коммунистическая партия издавали бесчисленные указы, инструкции и директивы. Многие из них были секретными документами и имели силу закона. Не многие из читателей слышали и о том, что осенью 1937 г. Сталин поменял свое первоначальное мнение о разрешении нескольким кандидатам выставлять кандидатуры на один депутатский мандат в ходе предстоящих выборов101. Следующим демократическим элементом в тексте новой Конституции была гарантия независимости судей. Частично включение этого положения должно было убедить западное общественное мнение в том, что советская законность являлась реальностью именно тогда, когда начинал бушевать «великий террор». По иронии судьбы, гарантия независимости судей вызовет некоторую неразбериху внутри страны. Отдельные судьи воспримут ее как разрешение игнорировать директивы местных властей102.
Демократические элементы в сталинской Конституции также могли служить укреплению легитимности советского государства внутри страны. Одновременно Конституция, с одной стороны, оформляла процесс централизации власти в советской системе государственного управления, а с другой стороны, мобилизовывала народные массы на участие в общественном управлении. Это достигалось путем хорошо организованного общественного обсуждения проекта новой Конституции, а также в ходе подготовки и проведения выборов в Верховный Совет СССР. Наконец, определяя государственные структуры, Конституция придавала им образ легитимности. Обычные законы сделать это были не в состоянии103.
В основе внутриполитического и международного аспектов значения советской Конституции лежал общий принцип, новый для советского права. Он будет играть большую роль и иметь серьезные последствия для развития уголовного правосудия в СССР. Речь идет о принципе «видимости». Начиная с 1937 г. и в дальнейшие годы, даже много лет спустя после смерти Сталина, советские руководители будут ревниво охранять внешний облик своего строя во всех его ипостасях. Они будут прилагать все усилия для создания внутри страны и за ру
180
бежом образа советского государства как нормального и демократического. Видимость нормального положения дел, порядка, эффективности и даже справедливости играла особую роль в области правосудия. Деятельность в этой сфере государственного управления непосредственно влияла на облик СССР как государства, уважающего юридические права человека, закрепленные в советской Конституции. Иными словами, если высший закон страны, каким была советская Конституция, должен был спроектировать положительный образ советского государства, такую же функцию должно было исполнять все советское право, подчиненное Конституции.
В результате начиная с 1937 г. советские руководители стали ожидать от советского правосудия если и не действительного улучшения качества работы, то хотя бы видимости эффективной работы. В течение второй половины 30-х годов образ нормально функционирующего правосудия мог замаскировать методы внезаконного принуждения и террора и отвлечь от них внимание. После окончания второй мировой войны видимость эффективного, упорядоченного и справедливого правосудия получила дополнительное значение. Образование народных демократий в Восточной Европе превратило советскую модель социализма в образец политической формации, достойный для подражания новообразованными государствами. Эта новая роль советского социализма заставила Сталина еще настойчивее проводить мысль о важности видимости достижения нового уровня совершенства в работе советского государственного управления, в том числе и уголовного правосудия. О том, как это требование привело к перекосам в практической работе судов и прокуратуры, будет рассказано в главе одиннадцатой настоящей книги.
Как только Сталин принял решение об использовании Конституции для легитимизации советского государства и для проецирования его респектабельности за пределы страны, он не мог более терпимо относиться к существованию антиправовой тенденции в советском правоведении. В 20-е годы марксисты-правоведы исповедовали идеи, которые отныне звучали вызывающе. Это были идеи типа того, что право — временная категория, которая должна уйти в небытие вместе с капиталистическими производственными отношениями, или что процессуальное право — вопрос технический и его упрощение достойно всяческой похвалы. Отныне подобные идеи по сути дела подрывали новый миф о конституционных основах советского политического строя.
Задолго до 1936 г. идеи правовых нигилистов потеряли авторитет и в контексте советского юридического развития, и уже к 1934 г. официальная линия отвергала их, однако эти идеи сохраняли свое остаточное влияние: в сфере преподавания права, а также в сердцах и в умах многих функционеров, которым всегда была близка антиправо-вая перспектива в советской юстиции.
С целью разгромить остатки антиправовых взглядов и утвердить новые функции советского права Сталин организовал нападение на Евгения Пашуканиса. В январе 1937 г. в «Правде» была опубликована статья сотрудника аппарата ЦК ВКП(б) Павла Юдина. Вскоре после этого Пашуканис был арестован. Вышинский и компания присоединились к хору новых разоблачений, детально описывающих то враждебное влияние, которое Пашуканис и его школа оказали на совет-
181
волюционной законности // Там же. № 22. С. 1—3. В констатирующей части резолюции Верховного суда отмечалась неудовлетворенность решениями, принятыми Наркомюстом. Разница в подходе Наркомюста и Верхсуда заключалась в том, что Крыленко делал акцент на отношении судебных работников (прокуроров) к незаконным действиям, совершенным их коллегами, а Булат и Верховный суд — на том, чтобы поведение судебных работников более соответствовало правилам.
14 См. номера газет «Правда» и «Известия» за июнь, июль и август 1932 г., особенно за 27, 28 июня, 8 и 9 августа и 20—25 августа. Большая доза материалов, посвященных закону от 7 августа, опубликованных в конце августа в двух ведущих советских газетах, свидетельствует о том, что их издатели следовали инструкциям, полученным от вышестоящих инстанций.
15 Вышинский А. Революционная законность и наши задачи // Правда. 1932. 28 июня. С. 2; Революционная законность на нынешнем этапе социалистического строительства. Доклад т. Вышинского на открытом собрании ячеек ВКП(б) в НКЮ Ц СЮ. 1932. № 19. С. 2-8.
16 Вышинский А. Революционная законность и охрана общественной собственности И Известия. 1932. 21 августа. С. 2; Вышинский А.Я. Революционная законность на современном этапе. М., 1932.
17 Старовойтов Ф., Шляпочников А. За укрепление революционной законности (обзор) Ц СГиРП. 1932. № 11-12. С. 116-122.
18 Инструкция всем партийно-советским работникам.
19 История законодательства СССР и РСФСР по уголовному процессу и организации суда / Под ред. С.А.Голунского. М., 1955. С. 510—511.
20 Правда. 1933. 23 августа. С. 3.
21 «За высокое качество нашей работы». Речь А.Я.Вышинского на вечернем заседании 30 дек. 1933 г. на третьей сессии ЦИК СССР 6 созыва И ЗаСЗ. 1934. № 1. С. 5—8; Сталин И. Отчетный доклад XVII съезду партии. С. 517.
22 СЮ. 1933. № 19. С. 17; № 20. С. 18; также см.: Тагер А.С. Основные проблемы кассации в советском уголовном процессе // Проблемы уголовной политики. Т. 4. 1937. С. 84—85.
23 Пятаков А. За четкое применение закона // СЗ. 1934. № 2. С. 39—40; Лаговиер Н. Вредное упрощенчество в следственной судебной работе // СЮ. 1934. № 10. С. 7-8.
24 Калугин Н. Больше принципиальности в борьбе за социалистическую законность // СЮ. 1934. № 7. С. 12—13; СЮ. Номера за осень 1933 г.; Постановления и разъяснения Верховного суда СССР, 40—44 пленумы. С. 23-26.
25 Первое всесоюзное совещание судебно-прокурорских работников // СЗ. 1934. № 5. С. 7-41.
26 Казанцев С.М. История царской прокуратуры. СПб., 1993. Гл. 3.
27 Первое всесоюзное совещание судебно-прокурорских работников // СЗ. 1934. № 5. С. 29-32.
28 Резолюция совещания // СЮ. 1934. № 13. С. 31—34; Разъяснение 47 пленума Верховного суда СССР по вопросу о необходимости строжайшего соблюдения судами уголовно-процессуальных норм от 7 июня 1934 г. И СЮ. 1934. № 19. С. 2—3; В Президиуме Верховного суда РСФСР Ц СЮ. 1934. № 15. С. 20-21.
29 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 165. Д. 47. Л. 2-3, 37, 53, 158, 165.
30 Выступление тов. Кагановича на совещании судебно-прокурорских работников Московской области. 21 сентября 1934 (в описи выступлений Кагановича Л.М. за 1934 г.). С. 47.
184
31 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 165. Д. 47. Л. 2.
32 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 948. Л. 95—98 (О работе судов и прокуратуры); В Совнаркоме СССР // Правда. 1934. 26 июля. С. 3; Юридический минимум для практических работников прокуратуры и следствия // СЮ. 1934. № 28. С. 2; «Юридический минимум сдать не позднее, чем первого апреля 1935 г.». Приказ № 416 по НКЮ РСФСР от 16 сентября 1934 Ц Там же. С. 3.
33 Номера журнала «Советская юстиция» за 1934 год.
34 Большая часть директив Наркомюста осенью 1934 г. выходила за подписями Булата или Нюриной в качестве исполняющих обязанности наркома.
35 Неозаглавленный фрагмент из речи Крыленко на совещании прокурорских работников, произнесенной 2 августа 1934 г., был опубликован: СЮ. 1934. № 22. С. 1-2.
36 Незыблемость советского закона — основа социалистического правосознания И Правда. 1934. 8 мая. С. 1; Вышинский А. О социалистическом правосознании // Там же. 1934. 3 августа. С. 2—3; Сольц А. О социалистической законности // Там же. 1934. 5 августа. С. 6; На страже советского закона // Там же. 1934. 7 августа. С. 1.
37 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 165. Д. 47 (Совещание при ЦК ВКП(б) работников Прокуратуры от 1 августа 1934 года); Выступление тов. Кагановича на совещании.
38 См., например: Портной, Михайленко. А судьи кто? // Правда. 1934. 17 сентября. С. 2; Мнухин. А прокурор молчит... (Письмо начальника политотдела) // Там же. 1934. 6 октября. С. 4. Другие примеры и их анализ см. в работе: Solomon Р.Н. Local Political Power.
39 Штен Д. Одесский облсуд засорен чуждыми людьми // Правда. 1933. 29 августа. С. 4; О незаконном расходовании и разбазаривании средств в Наркомюсте Украины // Там же. 1934. 28 октября. С. 2; Е.Ш. Каленым ' железом выжечь политическое и бытовое разложение // Партийное строительство. 1935. № 14. С. 44—46; Ш. Дагестан — к итогам чистки парторганизации НКЮ Ц ЗаСЗ. 1935. № 1. С. 56-57; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 171. Л. 14, 141.
*Р Рогинский Г. О работе прокурорского надзора по уборочной кампании 1934 г. И СЗ. 1934. № 7. С. 3—4; Зорин. Задачи прокуратуры в уборочной кампании // Там же. С. 4—7; Лебединский В., Большаков А. Уроки о борьбе прокуратуры за урожай и зернопоставки в 1933 г. // Там же. С. 7—9; «Об участии судебных органов в уборочной кампании». Постановление 48 пленума Верховного суда СССР // Там же. № 11. С. 32— 33; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 948. Л. 98.
41 Крыленко Н.В. Практика применения законов от 7 августа 1932 г. // ЗаСЗ. 1934. № 6. С. 1-10.
42 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 165. Д. 47. Л. 179-180; Выступление тов. Кагановича на совещании. С. 63; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 165. Д. 47. Л. 165.
43 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и х РСФСР. С. 347; Попов В.П. Государственный террор в советской России, 1923—1953 (Источники и их интерпретация) // Отечественные архивы. 1992. № 2. С. 28; Getty J., Ritterspom G.T., Zemskov V. Victims of the Soviet Penal System in the Pre-War Years: A First Approach on the Basis of Archival Evidence // American Historical Review. 1993. Vol. 98. № 4. P. 1032, 1034-1035.
44 РЦХИДНИ. Ф. 17. On. 120. Д. 170. Л. 51-54.
45 Так, в 1934—1935 гг. некоторые районные партийные комитеты в Западной области (административный центр Смоленск) провели проверку работы местных судов и прокуратуры по выполнению программы пере
185
стройки, которую выдвинул Вышинский. Один из райкомов расследовал деятельность суда после того, как на судью поступил донос, написанный одним из работников ОГПУ. В начале 1936 г. Западный обком издал директиву работникам райкомов, призывая их уделять больше внимания заполнению вакансий в судах (Протоколы № 8, 9, 11 и 21 заседаний Медынского райкома ВКП(б) от 15 и 30 апреля, 18 мая и 11 октября 1934 г. // WKP, 80. 34—42, 140—143; Протокол № 21 заседания Тумановского райкома ВКП(б) от 27 августа 1935 // WKP, 86. 157—163; «Об укреплении народных судов и прокуратуры». Выписка из протокола № 77 заседания бюро Запобкома ВКП(б) от 8 марта 1936 г. // WKP, 237. 60. См. также: РЦХИДНИ. Ф. 613. On. 1. Д. 151. Л. 94-96 об.).
46 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 244. Л. 37, 89, 119-127.
47 Кожевников М.В. Пути развития советской прокуратуры. Ч. 2 // Ученые записки МГУ. Вып. 147. Труды юридического факультета. Кн. 5. М., 1950. С. 56; Вышинский А.Я. Судоустройство в СССР. 3-е изд. М., 1936. С. 201—204; Кудрявцев П.И. Прокурорский надзор за рассмотрением уголовных дел в суде // На страже советских законов. М., 1972. С. 283-286; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 948. Л. 95-96.
48 Кожевников М.В. Пути развития советской прокуратуры. С. 59—62; Нельзя ли без организационной путаницы, плодящей волокиту // ЗаСЗ. 1935. № 6. С. 36.
49 Кудрявцев П.И. Прокурорский надзор за рассмотрением уголовных дел в суде. С. 284—285; Положение о Прокуратуре СССР. 17 декабря 1933 г. // СЗ СССР. 1934. № 1. С. 2а и б.
50 Положение об органах Прокуратуры 1922 года давало работникам этого ведомства полномочия по надзору за предварительным следствием и расследованием, особенно в той части, которая касалась предварительного заключения. Положение 1933 г. вменяло в обязанности Прокуратуры более широкий круг задач: «надзор за законностью и правильностью деятельности ОГПУ, органов внутренних дел и исправительно-трудовых учреждений». Даже если исполнение этих обязанностей в более поздние годы сталинского правления превратилось в чистую формальность, их наличие в тексте Закона о Прокуратуре придавало ореол престижа этому ведомству (Положение о Прокуратуре СССР; Рагин-ский М.Ю., Терехов Г.А. Развитие законодательства о прокурорском надзоре в СССР // На страже. С. 217—228).
51 Интервью.
52 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 41. Л. 64-67.
53 См., например: Крыленко Н. Проект нового уголовного кодекса СССР // Проблемы уголовной политики. Т. 1. 1935. С. 3—25; Вышинский А.Я. Речь тов. Сталина 4 мая и задачи органов юстиции // СЮ. 1935. № 18. С. 7. Для детального анализа дискуссии по вопросу о проекте уголовного кодекса (и библиографии по этой теме) см.: Oda Н. Criminal Law Reform in the 1930s // The Distinctiveness of Soviet Law / Ed. by F.Feld-brugge; Huskey E. Vyshinskii, Krylenko. P. 422—423. По иронии судьбы, в определенный момент в 1930—1931 гг. Вышинский поддержал проект уголовного кодекса в версии Крыленко. За это Винокуров (Верховный суд СССР) упрекал Вышинского в декабре 1936 г. (ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 101. Л. 158-166).
54 Вышинский А.Я. Наши задачи // ЗаСЗ. 1935. № 5. С. 15; Huskey Е. Vyshinskii, Krylenko. Р. 421.
55 Крыленко Н.В. Точка над «i» Ц СЮ. 1935. № 33. С. 8-11.
56 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 171. Л. 2-20; «О работе судов Северо-Кавказского края». Постановление Комиссии советского контроля при Совнаркоме СССР от 11 августа 1935 // СЮ. 1935. № 25. С. 2—3; «О
186
работе судов Куйбышевского края». Постановление Комиссии советского контроля при СНК СССР от 5 октября 1935 // Там же. № 30. С. 1.
57 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 171. Л. 1-10, 20 и далее по тексту.
58 Там же. Л. 31, 43-57.
59 До 1938 г. у Верховного суда СССР были ограниченные возможности в сфере надзорного производства. Подавляющее число дел пересматривалось в Верховном суде РСФСР как в высшей инстанции. Solomon Р., Jr. The USSR Supreme Court: History, Role and Future Prospects // American Journal of Comparative Law. 1990. P. 201—215.
60 Берхин И.Б. К истории разработки Конституции СССР 1936 г. // Строительство Советского государства. М., 1972. С. 63—80; Кабанов В.В. Из истории создания Конституции СССР 1936 г. // История СССР. 1976. № 6. С. 116-127.
61 ГАРФ. Ф. Р-3316. Оп. 40. Д. 81 (Протоколы заседаний конституционного комитета). Л. 9, 41—46.
62 Крыленко также выступил против предложений Вышинского о том, чтобы не только судьи народных судов, но и судьи областных судов избирались прямым голосованием. В очередной раз Вышинский согласился с критическими доводами Крыленко. Декабрьский проект предусматривал, что судьи областных судов должны были избираться соответствующими исполкомами областных Советов.
Пожалуй, самое интересное предложение Вышинского, заключавшееся в его проекте раздела о судах и прокуратуре, касалось Верховного суда СССР. Вышинский предлагал, чтобы этот орган получил право рассматривать протесты о конституционности актов, принимаемых республиканскими совнаркомами и общесоюзными наркоматами. Право инициирования подобных протестов могло принадлежать исключительно правительству и Прокуратуре СССР. Решения или рекомендации Верховного суда по конституционным вопросам должны были бы получать одобрение Верховного Совета. Эти предложения сохранились в тексте декабрьского проекта, но были исключены Сталиным перед самым опубликованием окончательного проекта новой конституции летом 1936 года (ГАРФ. Ф. Р-3316. Оп. 40. Д. 81. Л. И, 42-52).
63 Кабанов В.В. Из истории создания Конституции СССР 1936 года. С. 120—125; Вышинский А. Сталинская конституция и задачи органов юстиции Ц СЗ. 1936. № 8. С. 19-20.
64 «Об образовании Народного Комиссариата Юстиции СССР». Постановление ЦИК и СНК СССР от 20 июля 1936 // Голунский. История законодательства. С. 556; Крыленко Н. Союзно-республиканский наркомат юстиции И Правда. 1936. 27 июля. С. 1.
65 Кожевников М.В. История советского суда. С. 298—301; Вышинский А.Я. Сталинская конституция. С. 19; Solomon Р.Н. The USSR Supreme Court.
66 Крыленко Н.В. Задачи судебных органов в связи с проектом конституции // СЮ. 1936. № 26. С. 1—8; Винокуров А. К вопросу о судоустройстве Союза ССР и союзных республик // ЗаСЗ. 1935. № 1. С. 35—38; Кабанов В.В. Из истории создания конституции СССР 1936 года.
67 «Положение о Народном Комиссариате Юстиции СССР». Постановление ЦИК и СНК СССР от 8 декабря 1936 // Голунский. История законодательства. С. 557—558.
68 Антонов-Саратовский А. Наркомюст или Наркомсуд? // Правда. 1936. 29 июня. С. 3. Крыленко ответил на критическое выступление Саратовского в статье: Наркомюст или Наркомсуд? (Ответ тов. Антонову-Са-ратовскому) // Правда. 1936. 8 июля.
187
69 Бажанов А. Предложения к главе девятой проекта Сталинской Конституции И СЗ. 1936. № 11. С. 21-26.
70 Винокуров А. Проект Конституции СССР и судебные органы // СЗ. 1936. № 9. С. 24—27; Голунский С. Нужна ясность // СЗ. 1936. № 11. С. 12—15. Конфликты подобного рода были широко распространенным явлением во многих странах. Появления их в СССР следовало ожидать, поскольку обязанности между ведомствами были там редко четко разграничены.
Голунский С. Первые успехи в борьбе за улучшение следствия // СЮ. 1936. № 10. С. 8—9; Лаговиер Н. Перестройка проводится слишком медленно и нерешительно (о судебно-надзорной практике прокуратуры) Ц СЮ. 1935. № 9. С. 5—6; Прения по докладу прокурора Союза т. А.Я.Вышинского // СЗ. 1936. № 8. С. 41.
72 Лаговиер Н. Подготовительные заседания суда // СЮ. 1936. № 1. С. 9; Антипов. Один из лучших // Там же. № 10. С. 16.
73 Голунский С. О возбуждении уголовного преследования // ЗаСЗ. 1936. № 2. С. 38-42.
74 Ростовский И. Прокуратура Новониколаевского района Сталинградского края не перестроилась // СЮ. 1935. № 6. С. 8—11; Лаговиер Н. Перестройка проводится слишком медленно и нерешительно; Зайцев В. Как работает прокуратура Западной области // Там же. 1935. № 24.
d С. 14—16; Ливов Е. О судебной работе прокуратуры (заметки судей) // ЗаСЗ. 1935. № 9. С. 12-24.
Ф «О результатах обследования работы судебных органов Челябинской области». Постановление Президиума Верховного суда РСФСР от 24 сен-ы тября 1935 г. И СЮ. 1935. № 29. С. 23—24; Булат И. Качество работы судов — на уровень требований Сталинской Конституции // СЮ. 1936. № 24. С. 7-10.
76 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 171. Л. 2-9.
77 Там же. Д. 170. Л. 2-20.
78 Нюрина Ф. К вопросам следствия // СЗ. 1936. № 5. С. 4—6; Рогинский Г. Организационные вопросы перестройки работы органов Прокуратуры в свете проекта Сталинской конституции // СЗ. 1936. № 8. С. 28-40; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 170. Л. 14-15.
79 Там же. Л. 9—10.
80 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 244 («О мероприятиях по улучшению качества работы судебных, прокурорских и следственных органов». Проект постановления ЦК ВКП(б)). Л. 22—35; Пятницкий. Справка о положении с кадрами в органах прокуратуры (28 апреля 1937 г.) // Там же. Л. 122-127.
81 Вышинский А.Я. Наши задачи. С. 5—6.
82 Кожевников М.В. Пути развития советской прокуратуры. С. 79; Кожевников. Наши кадры // СЮ. 1935. № 35. С. 4-6; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 170. Л. 11-12.
83 Александрович Н. Повышение квалификации кадров работников органов юстиции — важнейшая задача // ЗаСЗ. 1935. № 7. С. 29—30; Кожевников. Наши кадры; На совещании руководящих судебных работников И СЮ. 1936. № 24. С. 10—14. На 1937 г. население СССР насчитывало около 162 млн человек (Всесоюзная перепись населения 1937 г. / Под ред. Ю.А.Полякова. М., 1991. С. 22).
84 Крастин И. Реорганизация правового образования // ЗаСЗ. 1935. № 4. С. 25-26.
188
85 Малсагов. Заочное юридическое образование // СЮ. 1936. № 29. С. 9— 11; Шебанов А.Ф. Юридические высшие учебные заведения. М., 1963. С. 50-51.
86 Болдырев. Прокуроры, суды, следователи Западной области за учебой // ЗаСЗ. 1935. № 5. С. 49; Крастин И. Юридическая подготовка судебнопрокурорских работников // Там же. № 8. С. 26—28; Маслов К., Тарасов-Родионов П. Сдать юрминимум на отлично // Там же. С. 29—31; Строгович М. О юрминимуме и юридической грамотности // Там же. 1936. № 7. С. 67-68.
87 Крастин И. Реорганизация правового образования.
88 На совещании; Склярский. Подготовка и переподготовка судей // СЮ. 1937. № 8. С. 10-11.
89 Крастин И. Всесоюзная правовая академия // СЗ. 1936. № 1. С. 18—20.
90 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 242. Л. 22-35; Крастин И. Сталинская конституция и задачи правового образования // СЗ. 1936. № И. С. 27— 30; Грановский М. Организация судов в третьей пятилетке // СЮ. 1937. № 12. С. 5-7.
91 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 242. Л. 22-35. Согласно Крастину, руководство издало совместное партийно-государственное постановление по вопросам юридического образования 23 июня 1936 г. (Крастин И. Сталинская конституция).
92 Следует обратить внимание на то, что в 1938 г. власти сделали получение среднего заочного юридического образование обязательным для всех судебных работников, у которых этого образовательного ценза не было (Сборник приказов и инструкций Народного Комиссариата Юстиции. Вып. 1. М., 1940. С. 46).
93 Содоклад тов. Бермана; Крыленко Н. Наркомат юстиции СССР и его задачи // СЮ. 1936. № 23. С. 12-13.
94 Нахимсон Ф. О народном суде и судьях // Известия. 1936. 26 июня. С. 3; Пригов Е. Кого избирать народными судьями // Правда. 1936. 18 июня. С. 3.
95 Стельмахов П. Дополнения тт. Пригова и Ленского — ошибочны // Правда. 1936. 27 июня. С. 2; Бажанов А. Предложения к главе девятой.
96 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 244. Л. 22-25; Рогинский Г. Организационные вопросы перестройки; Всесоюзное прокурорское совещание // СЗ. 1938. № 6. С. 8; Об установлении классных чинов для прокурорско-следственных работников органов прокуратуры. Указ Президиума Верховного Совета СССР от 16 сентября 1943 г. // Справочник по законодательству для судебно-прокурорских работников / Под ред. Г.Сафонова. М., 1949. С. 81—85. О проблемах, связанных с введением рангов в рядах прокуратуры, см.: РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 770. Л. 111-121.
97 Berman. Justice in the USSR; Sharlet R. Stalinism and Soviet Legal Culture // Stalinism / Ed. by R.Tucker. New York, 1977.
98 Fainsod M. How Russia is Ruled. Revised ed. Cambridge, Mass., 1963. P. 349-350.
99 Getty A. State and Society under Stalin I I Slavic Review. 1991. Vol. 50. № 1. P. 18—25; Сталин И.В. О проекте конституции Союза ССР // Сталин И. Вопросы ленинизма. С. 572.
100 Конституция (Основной закон) СССР // Сборник законов СССР и Указов Президиума Верховного Совета СССР (1938 — ноябрь 1958 г.). М., 1959. С. 15—17 (см. особенно статью 125); Сталин И. О проекте конституции Союза ССР. С. 569.
101 Getty A. State and Society. Р. 29—31.
189
102 См. главу восьмую настоящей книги.
103 Wimberg Е. Socialism, Democratism and Criticism: The Soviet Press and the National Discussion of the 1936 Draft Constitution // Soviet Studies. 1992. Vol. 44. № 2. P. 313—332; Fainsod M. How Russia is Ruled. P. 350. Дискуссия по проекту Конституции даже на страницах «Правды» привела к появлению многих жалоб и запросов самого неудобного для властей характера. В том числе речь шла и о вопросах судебного порядка, о юридических процедурах и о защите прав граждан. Западный историк Габор Риттершпорн выдвинул гипотезу о том, что информация, которую власти почерпнули в ходе дискуссии по проекту Конституции, и данные о степени общественного недовольства сыграли свою роль в принятии решения о начале «массовых операций» 1937—1938 гг. См.: Rjttersporn G.T. Stalinist Simplifications and Soviet Complications, Social Tensions and Political Conflicts in the USSR: 1933—1953. Harwood, 1991. P. 87-89, 160.
104 Sharlet R. Stalinism and Soviet Legal Culture. P. 168—178.
105 Huskey E. Russian Lawyers and the Soviet State. P. 172.
Глава 6.
СТАЛИНСКАЯ УГОЛОВНАЯ ПОЛИТИКА:
ОТ ТРАДИЦИЙ К ЭКСЦЕССАМ
В главе пятой мы рассмотрели вопрос о том, как Сталин поощрял возврат к традиционному правовому строю с целью превращения уголовного права в надежный инструмент власти. В главе шестой исследуется практика использования Сталиным в середине и в конце 30-х годов этого оружия в борьбе с обычными, неполитическими преступлениями.
В период между коллективизацией и началом Великой Отечественной войны Сталин санкционировал три крупных мероприятия, расширявших сферу применения уголовного права. Он криминализировал преступность несовершеннолетних в 1935 г., аборты — в 1936 г. и, наконец, нарушения трудовой дисциплины — в 1940 г. В данной главе изучаются два первых мероприятия. В то же самое время советское руководство утвердило решения, которые привели к постепенному усилению суровости наказаний, выносимых советскими судьями. Это особенно касалось таких обычных преступлений, как хулиганство и воровство. Сталин не предусматривал того, что наказания в целом должны стать более суровыми. Но отдельные аспекты его политики привели именно к такому результату.
Криминализация преступности несовершеннолетних и производства абортов, а также тенденция вынесения более суровых приговоров представляют собой часть общего поворота в сторону консерватизма во внутренней политике СССР, которым была отмечена середина 30-х годов. С одной стороны, эти изменения характеризовали собой возврат к традиции, а по сути дела, частичную реставрацию царской политики и практики. До 1917 г. правонарушения несовершеннолетних и производство абортов являлись преступлениями, подвергавшимися уголовному преследованию. Действия Сталина в 1935 и 1936 гг. вновь криминализировали те формы поведения, которые большевистские
190
руководители вскоре после победы Октябрьской революции декриминализировали. Наказания, которые предусматривались царским законодательством и применялись российскими судами, были более суровыми, чем те, которые использовались большевиками в конце 20-х и в начале 30-х годов применительно к неполитическим преступлениям. Под влиянием прогрессивной западноевропейской пенологии составители советских уголовных кодексов 1922 и 1926 гг. делали упор на применении наказаний, не связанных с лишением свободы. Особенно показательным было введение большевиками практики «принудительных работ» (с 1933 г. они стали именоваться «исправительно-трудовыми работами»). В 1928 г. по сугубо практическим причинам советские руководители решили отменить все тюремные наказания сроком до одного года (в целях снижения перенаселенности тюрем и уничтожения практики постоянной отсидки в тюрьмах одних и тех же лиц). Результатом этого стало то, что в начале 30-х годов в судебной практике стали доминировать наказания, не связанные с лишением свободы.
С другой стороны, сталинский возврат к дореволюционной практике означал больше, чем простой поворот стрелки часов назад. Прежде всего, это ознаменовало отказ от завоеваний, достигнутых в первый послереволюционный период, завоеваний, которые выдвинули советскую уголовную и пенитенциарную практику в основное русло европейской системы (как в случае с преступностью среди несовершеннолетних) или сделали ее еще более прогрессивной, чем на Западе (как в случае с абортами). С другой стороны, отдельные консервативные «шаги назад» приобретали новое значение ввиду изменений, происходивших в социальном строе. Так, в перенаселенных советских городах, заполненных крестьянами, спасавшимися бегством от коллективизации и жившими в нищете, все большее по сравнению с царским периодом количество женщин должно было прибегать к средствам контроля над рождаемостью. Спрос на аборты увеличился именно тогда, когда Сталин принял решение о запрещении абортов. Следующее различие заключалось в степени тяжести преследований правонарушителей. В то время как общее число молодых правонарушителей, отправленных в тюрьмы в конце 30-х годов, не превышало показателей царского периода, многие из них все же должны были отбывать более долгие сроки заключения, чем в годы царизма. Точно так же меры по проведению в жизнь сталинского запрета на аборты стали намного обширнее по сравнению с царскими. Наконец, возврат в течение 30-х годов к наказаниям, связанным с лишением свободы, в случаях со многими обычными преступлениями соответствовал практике не только царского периода, но и большевистского уголовного правосудия 20-х годов. Однако в середине и в конце 30-х при отмене приговоров до одного года лишения свободы отдельные правонарушители должны были проводить за решеткой больше времени, чем это было обычным в предыдущие годы.
Глава шестая иллюстрирует еще одну сквозную тему данной монографии. Эксцессы в процессе криминализации или при определении наказаний имели тенденцию вызывать сопротивление со стороны работников юстиции. В результате размах претворения этих мер в жизнь становился меньшим, чем рассчитывали авторы подобных нововведений. Этот тезис подтверждается реакцией, возникшей после введения уголовных наказаний за аборты и преступления несовершен
191
нолетних. В главе четвертой мы рассмотрели сопротивление, поднявшееся на волне жестоких приговоров, предусмотренных законом от 7 августа 1932 г., равно как и противодействие закону об обмеривании и обвешивании покупателей. Сопротиаление чрезмерным приговорам станет еще более распространенным явлением в период после окончания Второй мировой войны.
Преступность среди несовершеннолетних
Постановление «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних» от 7 апреля 1935 г. снизило минимальный возраст для уголовной ответственности за совершенные преступления с 14 (16) лет до 12. Список преступлений состоял из небольшого перечня: «совершение краж, причинение насилия, телесных повреждений, увечий, убийство или попытка убийства». Закон предполагал, чтобы все несовершеннолетние, уличенные в совершении этих преступлений, «привлекались к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания» наравне со взрослыми1.
Указ стал шагом назад от предыдущей большевистской политики либерального отношения к молодым правонарушителям. После экспериментов с минимальным возрастом для уголовной ответственности в 17 лет большевики постепенно стали снижать этот предел и в 1922 г. остановились на 14 годах для отдельных типов преступлений и преступников и 16 годах для остальных. Минимальный возраст для уголовной ответственности в царском законодательстве был определен в 10 лет, с оговоркой о необходимости установить, что преступление было совершено «с разумением». Советский уголовный кодекс также не поощрял вынесение приговоров тем молодым правонарушителям, по отношению к которым оказывались достаточными меры медицинского или педагогического характера, предписанные комиссией по делам несовершеннолетних. Когда же наказание виделось необходимым, судьи должны были применять скидки: 14—15-летним — половину срока, который за то же преступление получил бы совершеннолетний, а для 16—17-летних — одну треть срока. Ни при каких обстоятельствах осужденный, не достигший восемнадцати лет, не мог получить более половины предусмотренного в уголовном кодексе максимального срока отбытия наказания2. Следует отметить, что, устанавливая четырнадцатилетний минимальный возраст для несения ответственности, большевики ставили себя в один ряд с другими европейскими странами. Англия только в 1908 г. повысила минимальный возраст до 14 лет3.
В течение 20-х и в начале 30-х годов большинство молодых правонарушителей в Советском Союзе представали не перед судьями, а на заседаниях комиссий по делам несовершеннолетних. Более того, даже преступление, совершенное четырнадцати- и пятнадцатилетними подростками, не могло рассматриваться судами без получения соответствующего направления от указанной комиссии. Эти отношения почти полностью исчезли в 1929 г., когда комиссии получили право непосредственно осуждать молодых правонарушителей на отбытие срока в колониях для малолетних преступников. Постановление от 7 апреля 1935 г. предусматривало, что многие подростки из этого контингента предстанут непосредственно перед судом и большее число из
192
Н. В. Крыленко, выступающий на судебном процессе (конец 1920-х годов)
4
них получат уголовное наказание. Соответствующий закон, изданный в РСФСР 25 ноября 1935 г., вообще отменил скидки по приговорам, основанные на возрастных критериях4.
Этот суровый указ несет на себе отпечаток сталинской руки. Простой, отнюдь не юридический язык (список преступлений был абсолютно бессмысленным с юридической точки зрения), отказ от прогрессивного подхода в пользу традиционного российского, а также сама строгость этого документа свидетельствуют о личном участии Сталина в его составлении. Тем не менее, постановление откликалось на реально существующую проблему роста преступности среди несовершеннолетних, бывшую частью общей картины ухудшения состояния общественного правопорядка. В то же время постановление отражало неуверенность руководящих лиц в ведомствах, ответственных за борьбу с преступностью, в эффективности этой борьбы.
Как уже говорилось в четвертой главе, бегство крестьян от коллективизации и голода привело к массовой миграции в города. Это, в свою очередь, стало источником роста хулиганства и преступности среди несовершеннолетних. Новые молодые рабочие, только что прибывшие из сельских местностей, часто занимались пьянством и отличались хулиганским поведением, приводившим к актам насилия. В то же самое время подростки, обычно жившие лишь при одном из родителей, промышляли хищениями, мелким воровством, хулиганили. Все это создавало картину ухудшения общественного порядка в городах страны. Уже в 1934 г. режим ответил на проблему хулиганства законом, повышавшим ответственность за хулиганское поведение на транспорте, постановлением, опубликованным от имени Всесоюзного комсомола, которое призывало молодых активистов-комсомольцев бороться с хулиганством. В связи с этим была развернута целая кампания. В течение зимы 1935 г. в Москве в два раза выросло количество судебных приговоров по фактам хулиганства, в полтора раза — административные санкции. В марте 1935 г. советское правительство усилило уголовную ответственность за злостное хулиганство. Одновременно стало уголовным преступлением хранение или ношение холодного оружиял
Отпор росту преступности среди несовершеннолетних усиливался. Главным институтом, курировавшим разбор дел молодых правонарушителей и надзор за их поведением по месту жительства, были комиссии по делам несовершеннолетних. В 1934 г. в Москве была одна общегородская комиссия и десять подчиненных ей районных комиссий по числу городских районов. Члены комиссий пристально следили за ростом преступлений среди несовершеннолетних. Документы комиссии свидетельствуют о том, что с 1933 г. по 1934 г. количество молодых правонарушителей в Москве выросло с 5108 человек до 8858. Из этого числа 69% были моложе 14 лет, 33% были исключены из школ. У половины из них был только один из родителей, способный следить за их поведением. Оставленные на произвол судьбы, эти подростки занимались воровством (65% дел; сюда включаются и карманные кражи), а также были замешаны в драках или домашних скандалах (26%), часто квалифицируемых как хулиганство6.
Работники комиссии выражали озабоченность не только фактами роста правонарушений среди несовершеннолетних, но также и своей собственной неспособностью дать отпор несовершеннолетней пре
7 —1295
193
ступности. В 1934 г. на учете в десяти районных комиссиях Москвы состояло 16 тысяч подростков-беспризорников и правонарушителей. В штате каждой комиссии было по два-три сотрудника. По словам председателя городской комиссии, перед районными комиссиями стояли поистине невыполнимые задачи. На заседаниях комиссии, состоявшей из трех членов (включая председателя, врача и часто отсутствовавшего судью), могли приниматься решения о лишении родителей отцовства или материнства, но часто в детских домах не было мест для того, чтобы подобные решения проводились в жизнь. Таким же образом у комиссий было мало возможностей для трудоустройства подростков. В 1934 г. у них имелось в распоряжении шесть мастерских всего на 400 рабочих мест. Как правило, комиссия могла организовать лишь наблюдение за трудновоспитуемыми подростками или над юными правонарушителями, которых не отсылали в трудовые колонии для несовершеннолетних. Это наблюдение принимало форму нерегулярных посещений детей и их семей по месту жительства. На каждого работника в комиссии приходилось по 500 подростков. Понятно поэтому, что подобные проверки не могли быть частыми. Короче говоря, объем работы комиссий по делам несовершеннолетних был чрезвычайно большим, а ресурсы, имевшиеся в их распоряжении, чересчур мизерными7.
Решение проблемы, которое предпочитали работники этих комиссий и осуществлявшие надзор за деятельностью комиссий прокуроры, заключалось в учреждении судов для несовершеннолетних. Эта идея была подвергнута серьезной проработке на совещании по вопросам детской преступности, созванном Прокуратурой СССР 17 марта 1935 г. Председатель московской городской комиссии Файшевская привела в защиту этой идеи тот довод, что суды для несовершеннолетних могли бы не только лучше комиссий рассматривать дела наиболее закоренелых нарушителей, но помогли бы разгрузить комиссии от текущей работы. Идея создания судов для несовершеннолетних была отнюдь не новой. Она представляла собой возврат к практике царского времени. Суды для несовершеннолетних в одиннадцати городах России в годы до начала Первой мировой войны рассматривали дела всех подозреваемых, которые не достигли четырнадцатилетнего возраста. Предложение о возрождении судов для несовершеннолетних получило поддержку не только представителей органов внутренних дел, присутствовавших на совещании, но и лично Генерального прокурора СССР Андрея Вышинского. Вышинский взял на себя инициативу, призвав к внесению таких изменений в Уголовно-процессуальный кодекс, которые бы позволили рассматривать в судах без получения предварительной санкции комиссий те уголовные дела, где были замешаны несовершеннолетние. Он также призвал к разработке проекта закона о судах для несовершеннолетних силами судей и следователей из своего собственного ведомства. Нет свидетельств о том, что это совещание по вопросам борьбы с преступностью среди несовершеннолетних хотя бы мельком рассматривало вопрос о снижении возрастной планки для привлечения к уголовной ответственности. Предполагалось, что новые суды для несовершеннолетних должны были заслушивать дела, в которых были замешаны подростки в возрасте четырнадцати—шестнадцати лет8.
194
Всего лишь через несколько дней после окончания совещания руководители Прокуратуры СССР подали на утверждение предложение о возрождении практики судов по делам несовершеннолетних и по сужению функций комиссий по делам несовершеннолетних. Более того, они призвали республиканские прокуратуры срочно организовать исследование проблемы состояния преступности среди несовершеннолетних в союзных республиках. Им предлагалось доложить о результатах проверки не позднее 25 апреля9. Очевидно, что высшее руководство Прокуратуры не предвидело того, что Сталин лично вмешается в решение этого вопроса.
Всего лишь две недели спустя без какого-либо предупреждения Сталин издал свой закон. Кроме снижения возраста для привлечения к уголовной ответственности до двенадцати лет по списку неполитических преступлений, по указу все юные правонарушители, обвиняемые в совершении преступлений, отсылались в общие суды. Они должны были нести общее наказание (без применения к ним мер медицинско-педагогического характера). Указ устанавливал уголовную ответственность для взрослых, которые вовлекали подростков в преступления (или в занятие проституцией и попрошайничеством). Наряду с обнародованием этого постановления руководство страны приняло решение о ликвидации комиссий по делам несовершеннолетних. Архивные документы подтверждают тот факт, что постановление о борьбе с преступностью среди несовершеннолетних было личным творением Сталина. Проект закона, представленный Сталину Вышинским за неделю до обнародования этого документа, предусматривал внесение в действующее законодательство двух незначительных изменений. Он устанавливал уголовную ответственность для совершеннолетних, которые вовлекали подростков в преступления. Для небольшой группы распространенных преступлений он отменял требование применения мер медико-педагогического характера в ущерб уголовным наказаниям. Проект закона предусматривал, что в будущем судьи при вынесении приговора несовершеннолетним смогут выбирать между двумя указанными альтернативами. Сталин собственноручно отредактировал проект указа. Во-первых, он расширил перечень преступлений, которые охватывал указ, — включил в этот список убийство и попытку убийства, а также совершение краж как таковых (а не только «систематических»). Во-вторых, отменялись меры медицинско-педагогического характера и судьям предписывалось применять по отношению к несовершеннолетним «все меры уголовного наказания». Наконец, были добавлены ключевые слова, которые снизили возраст для применения уголовного наказания с четырнадцати до двенадцати лет10.
Этот жестокий и реакционный указ шокировал советских юристов. Как мы увидим, он вынудил их искать пути для его менее широкого применения на практике11. Представляется важным скорректировать общее и несколько ложное впечатление об указе, прежде всего в пункте о смертной казни12. Действительно, указ говорит о применении к несовершеннолетним «всех мер уголовного наказания». Циркуляр Верховного суда и Прокуратуры от 20 апреля 1935 г. пояснял, что статья Уголовного кодекса, которая запрещала применение высшей меры наказания по отношению к несовершеннолетним (статья 22 УК), отныне теряла свою силу. Однако в том же циркуляре
7*
195
подчеркивалось, что смертная казнь может быть применена к несовершеннолетним «только в исключительных случаях, по решению областных судов, утвержденному Верховным судом СССР и Прокуратурой»13. Но это отнюдь не означает, что смертная казнь на практике применялась по отношению к несовершеннолетним. Прежде всего, едва ли не за все преступления, перечисленные в новом законе, даже взрослые не подвергались высшей мере наказания. Убийство до 1950 г. не являлось преступлением, за совершение которого полагалась смертная казнь. Единственным видом кражи, по которому в 1935 г. предусматривалось вынесение смертного приговора, могло быть преступление, за которое предполагалось судебное преследование по закону от 7 августа 1932 г. Решение Верховного суда СССР в декабре 1935 г. действительно разъяснило, что указ о борьбе с преступностью среди несовершеннолетних имел отношение не только к обычным кражам, но и к хищениям, предусмотренным законом от 7 августа (официально за них полагалось минимальное наказание в десять лет тюремного заключения). Это решение открывало двери для судебного преследования подростков за те преступления, которые взрослым грозили смертной казнью. Однако на практике вынесение смертного приговора несовершенолетним было маловероятным. Во-первых, к 1936 г. Прокуратура и суды высшей инстанции давали разрешение на применение закона от 7 августа только по отношению к хищениям государственной собственности в особо крупных размерах, речь уже не шла о законе о «пяти колосках». На практике в 1936 г. судами РСФСР по этому закону было осуждено всего лишь 4300 человек, что составляло 1% всех осужденных за хищения. Из этого числа только 44 лицам был вынесен смертный приговор. После 1936 г. закон от 7 августа практически не применялся. Общее количество осуждений по этому закону по всей территории РСФСР составило: 1200 человек в 1937 г., 858 — в 1938 г. и 241 — в 1939 г.14. Более того, официальные данные о приговорах несовершеннолетним правонарушителям, проходившим по этому закону, свидетельствуют о том, что в течение 1936 г. и по крайней мере в первой половине 1937 г. смертная казнь не приводилась в исполнение ни по одному делу. В отчете был раздел, предполагавшийся для информации о смертных приговорах. Но этот столбец в таблице остался незаполненным15. В ходе работы с обширными архивными документами (как самого автора, так и его коллег) не удалось обнаружить примеров приведения в исполнение смертных приговоров. Только в июне 1936 г. руководство органов юстиции информировало Сталина и Молотова об одном инциденте, когда восемь подростков в возрасте от 15 до 18 лет систематически насиловали школьниц под угрозой применения оружия. Судебные власти запрашивали руководство партии и правительства о разрешении судить этих преступников по статье «бандитизм» (статья 593 УК) и применить смертную казнь по отношению к шестнадцатилетнему главарю банды. (Следует обратить внимание на то, что «бандитизм» не являлся преступлением, упомянутым в указе.) Нет документальных свидетельств об ответе Сталина и Молотова на это письмо. Цитированные выше официальные документы того времени позволяют сделать вывод о том, что вожди ответили отказом16.
Самый известный источник, доказывавший, что закон о борьбе с преступностью среди несовершеннолетних поставил детей подростко-
196
вого возраста под угрозу смертного приговора, — это мемуары Александра Орлова, высокопоставленного сотрудника органов государственной безопасности. Орлов сообщал, что по личному приказу Николая Ежова, который в конце 1936 г. занял пост народного комиссара внутренних дел СССР, следователи по политическим делам показывали текст указа арестованным с целью добиться у них признания вины. Следователи якобы говорили обвиняемым, что указ позволял применять смертную казнь по отношению к их детям. Подразумевалась, что дети обвиняемых могли оказаться под угрозой в случае, если против них будет возбуждено уголовное дело. Хотя свою книгу Орлов написал после того, как уже находился за пределами СССР, этот рассказ о вопиющем произволе может быть правдоподобным1'.
Сталин сказал свое веское слово в постановлении от 7 апреля 1935 г. Работники просвещения и правосудия должны были собирать по кусочкам осколки, оставшиеся после взрыва. Им предстояло превратить худо в какое-то подобие добра. Нужно было локализовать ущерб, причиненный новым законом, и постараться каким-то образом улучшить работу по предотвращению подростковой преступности.
После ликвидации комиссий по делам несовершеннолетних новые обязанности появились у работников народного просвещения. Согласно постановлению от мая 1935 г., работники областных и городских отделов народного образования брали на себя ответственность за надзор и устройство жизни трудновоспитуемых подростков, которые не были осуждены за совершение преступлений. Эти работники должны были исполнять обязанности бывших комиссий без соответствующего опыта работы и без дополнительных штатов. Тот же указ преобразовал систему учреждений для трудновоспитуемых подростков (дома, трудовые колонии). Однако вместо их улучшения указ призвал республиканские власти увеличить финансовую поддержку этих учреждений18.
Еще больший объем работы предстояло выполнить судебно-прокурорским работникам. Следователям и судьям пришлось разбираться не только с возросшим количеством судебных дел, перед ними предстал правонарушитель нового типа. Следователи, которые исполняли поверхностную рутинную работу, часто не могли установить возраст правонарушителей, кроме как со слов самого подозреваемого или по его внешнему виду. Они допрашивали свидетелей-подростков без необходимой тщательности и не обеспечивали привода на допросы взрослых опекунов несовершеннолетних правонарушителей. В то же самое время и судьи проявляли тенденцию небрежного отношения к процессуальным нормам, например, к проведению предварительных заседаний и обеспечению юных правонарушителей консультациями защиты. Через несколько месяцев Верховный суд и Прокуратура отреагировали на подобное положение решением, в котором было сказано, что дела несовершеннолетних требовали соблюдения более высоких стандартов, чем дела взрослых правонарушителей. Эти требования включали в себя: назначение следователей, которые бы специализировались по судебным делам, в которых были замешаны несовершеннолетние; обязательное присутствие защиты; строгое соблюдение процессуальных норм во время судебных заседаний. Более того, в своем совместном директивном письме руководители союзных юридических ведомств призвали судей по возможности избегать вынесе-
197
ния приговоров, связанных с лишением свободы, и вместо этого применять меры общественно-педагогического характера (т.е. помещение подростков в детские дома, назначение опекунов)1*.
Самым важным по своему значению начинанием в решении проблемы возросшего числа судебных дел было создание особых судов по делам несовершеннолетних. В своем первом публичном заявлении после опубликования апрельского постановления Генеральный прокурор Вышинский вновь выразил свою поддержку идее о создании судов по делам несовершеннолетних20. Вместо того чтобы ждать разработки и утверждения нового закона, судебные работники без особого шума и по собственной инициативе стали проводить эту идею в жизнь. Через несколько недель после сталинского указа при городском суде в Москве специальные камеры по делам несовершеннолетних начали рассматривать судебные дела подростков (11 мая 1935 г.). Расположенные в помещениях бывшего Свято-Даниловского монастыря в Москве (где раньше заседала комиссия по делам несовершеннолетних), новые специальные камеры должны были стать для всей страны образцом для подражания. На судебные заседания общественность не допускалась, судьи рассматривали только по четыре дела в день (в отличие от обычных двадцати дел в народных судах). В качестве постоянных консультантов присутствовали врачи и педагоги. Обвиняемый обеспечивался особой судебной защитой и консультациями. Председателем спецкамер стала спокойная и отзывчивая дама, товарищ Макарова из московского городского суда. Спецкамеры по делам несовершеннолетних рассматривали все дела, по которым проходил обвиняемый, не достигший семнадцатилетнего возраста (при условии, что одновременно не осуждался совершеннолетний). Уже через месяц у спецкамер было два помещения для проведения судебных заседаний. Спецкамеры сосредоточили свою работу на делах самых молодых правонарушителей. Две трети обвиняемых за первый месяц работы камер были в возрасте 12—14 лет. Большинство из них обвинялось в совершении карманных краж и в других видах воровства21.
Имея в виду эту модель вершения правосудия, Верховный суд РСФСР приказал в сентябре 1935 г. создавать спецкамеры по делам несовершеннолетних в народных судах в Москве, Ленинграде, Росто-ве-на-Дону, Свердловске, Горьком, Новосибирске и Ленинграде. Если бы спецкамеры на самом деле были организованы во всех этих городах, то власти по сути дела вернулись бы к положению, которое существовало накануне Октябрьской революции. Тогда суды по делам несовершеннолетних существовали в девяти российских городах. Однако проведение этого решения в жизнь оказалось неполным. В 1935 г. примеру Москвы в организации судов последовали Саратов и Куйбышев. В Ленинграде суды появились в 1937 г. Однако в Росто-ве-на-Дону и в Воронеже суды так никогда и не были организованы22.
Даже там, где не существовало спецкамер по делам несовершеннолетних, отдельные судьи находили способы решения проблемы обвиняемых подростков. Один высокопоставленный судья в Калуге избегал вынесения приговоров и тюремных наказаний по обвинениям несовершеннолетних в совершении краж и избиений путем рассмотрения этих дел на «совещаниях специалистов». Там при участии учителей и родителей принимались решения о мерах воспитательного 198
воздействия по отношению к подросткам. Другой судья в Марийской АССР организовывал неформальные встречи с родителями подростков. Он добился того, что в 1937 г. уже до начала судебного разбирательства по делам двенадцати—шестнадцатилетних подростков 27 из 34 дел были приостановлены. Криминологи в 90-е годы нашего века назвали бы подобную практику «отвлечением внимания»23.
Все же города с эффективными судами по делам несовершеннолетних и изобретательными судьями, готовыми избавляться от дел подростков, были исключениями из правил. В большинстве же мест дела несовершеннолетних разбирались не лучше, чем другие уголовные дела. Следователи систематически проваливали задачу сбора доказательств или расследования причин совершения преступлений, родители в суд не вызывались, санкции от прокуроров не получались, предварительные заседания не проводились. Сами судебные заседания были быстрыми и механическими. Иногда под суд попадали и даже осуждались подростки, не достигшие двенадцатилетнего возраста. Однако эти приговоры отменялись при кассационном рассмотрении. За первые два года действия новый закон использовался чересчур часто. Власти буквально наперегонки отсылали дела в суды. Многие из этих дел касались таких преступлений, как мелкие кражи. Директора школ стремились избавляться от трудновоспитуемых подростков, отдавая их под суд. Обычной практикой стало применение закона по отношению к тем преступлениям, которые отсутствовали в тексте закона. Верховный суд РСФСР резко осудил подобную практику. Он категорически запретил осуждение даже по преступлениям, аналогичным тем, которые перечислялись в постановлении. Например, за разбой (в отличие от краж) или за хулиганство (в отличие от причинения насилия). Верховный суд СССР не согласился с подобной трактовкой, настаивая на том, что закону должен быть придан какой-то уровень эластичности. Верховный суд РСФСР также поощрял судей к усилению использования мер воспитательного воздействия, заменяя ими приговоры. Однако Верховный суд СССР объявил инструкцию Верховного суда РСФСР ошибочной. С одной стороны, он считал неправильным «противопоставлять меры воспитательного воздействия тюремному заключению, как будто тюремное заключение не являлось формой воспитания», с другой стороны — «ошибочным поощрять либерализм на периферии»24.
Выбор формы наказания для молодых правонарушителей был непростым делом. Излюбленное наказание, не связанное с лишением свободы, — исправительные работы — не имели особого смысла применительно к подросткам, чересчур юным для выполнения трудовой повинности. В то же время условное осуждение расценивалось отдельными специалистами как неэффективное, если одновременно с этим не обеспечивался надзор какого-либо вида. Тем не менее, судьи не испытывали желания отправлять в тюрьму многих юных преступников и продолжали использовать в большом объеме обе из указанных альтернатив25. На гребне кампании борьбы с преступностью среди несовершеннолетних, которая пришлась на последние восемь месяцев 1935 г., судьи по РСФСР вынесли приговоры, связанные с лишением свободы, 59,4% подсудимых шестнадцати—семнадцатилетнего и 53,5% двенадцати—пятнадцатилетнего возраста26. Эти показатели превысили уровень лишения свободы для совершеннолетних (45%), но средний
199
срок, получаемый несовершеннолетними, оставался намного ниже нормы, применяемой по отношению к взрослым. Типичный приговор для подростка колебался в пределах одного-двух лет, в то время как средний срок для взрослых правонарушителей был на один год выше. Иногда судьи приговаривали подростков на сроки ниже одного года, и это несмотря на то, что больше не существовало законных оснований для применения подобной меры27. На длительные сроки заключения осуждалось небольшое число молодых правонарушителей. Так, в 1936 г. 793 подростка в возрасте до 18 лет получили сроки от пяти до десяти лет, 14 человек — десять лет. Соответствующие цифры за 1937 г. составили 965 и 11. Но многие из этих приговоров были сокращены кассационными или надзорными инстанциями, и часто на сроки до двух лет28.
Хотя большинство подростков получали относительно мягкие приговоры, их перспективы на будущее оставались весьма мрачными. Осужденные, которым не исполнилось 16 лет, должны были отбывать сроки только в трудовых колониях для несовершеннолетних, которых было немного (например, на Украине ни одной). В результате многие подростки оказывались в обычной колонии или в лагере вместе с совершеннолетними правонарушителями. Однако, за исключением небольшого числа подростков, чьи приговоры даже после пересмотра превышали три года, большинство несовершеннолетних отбывали свои сроки в исправительно-трудовых колониях, расположенных поблизости от крупных городов, а не в отдаленных лагерях ГУЛАГа. Следует отметить, что в тех же самых исправительно-трудовых колониях находилось значительное количество несовершеннолетних, осужденных не судами, а внесудебными органами, такими, например, как милицейские тройки29.
В 1938 г. борьбе за аккуратный подход к преступникам-подросткам, которую вели судебные работники, был нанесен серьезный удар. Новый закон о судоустройстве, принятый в связи с утверждением новой Конституции СССР, предусматривал, что все судьи народных судов должны избираться гражданами по месту жительства. Это положение не оставляло возможности для назначения специализированных судей на уровне целых городов. Судья-ветеран из московского суда по делам несовершеннолетних Макарова предложила, чтобы избиратели в столице получили возможность голосовать как за народного судью в своих районах, так и за особого городского судью по делам несовершеннолетних. Ее предложение было отвергнуто. Были также ликвидированы суды и специальные камеры по делам несовершеннолетних30. Почти одновременно с этим городской суд Москвы образовал специальную коллегию по делам несовершеннолетних, которая разбирала эти дела в кассации из народных судов. Один из нарсудей городского суда начал группировать дела несовершеннолетних для разбора их по особым дням каждого месяца. Наркомюст одобрил почин и предложил судьям в других областях последовать этому примеру. Это ведомство также рекомендовало, чтобы народные заседатели при слушании дел несовершеннолетних состояли только из числа учителей31. Тем не менее, разброс многих дел по различным судьям не оправдал себя на практике. В марте 1940 г. Коллегия Наркомюста предложила Президиуму Верховного Совета СССР, чтобы все дела несовершеннолетних рассматривались специальными судьями
200
в городских и областных судах. Это предложение было в конце концов утверждено в 1943 г. В отдельных городах вновь заработали камеры по делам несовершеннолетних. Тем не менее, в 1948 г. эти камеры были ликвидированы вновь32.
Отдельные судебные работники, которые вели борьбу за смягчение последствий закона от 7 апреля 1935 г., понесли новые поражения в 1940 и 1941 гг. Накануне Отечественной войны Сталин издал три новых закона о преступности среди несовершеннолетних. Все из них ужесточили уголовную ответственность подростков. Один закон добавил еще одно преступление к списку, по которому подростки несли уголовную ответственность начиная с двенадцатилетнего возраста, — действия, могущие вызвать крушение поездов. (Возможно, до Сталина дошла новость о том, что какая-то шалость вызвала крушение поезда.) Другой закон уточнил, что за все преступления, не упомянутые в постановлении от 7 апреля, уголовная ответственность устанавливалась начиная с четырнадцатилетнего возраста. Этот закон прочно прикрыл одну юридическую лазейку. С момента закрытия комиссий по делам несовершеннолетних не существовало возможностей для судебного преследования четырнадцати—шестнадцатилетних по преступлениям, не перечисленным в указе. Проблема заключалась в том, что у комиссий было исключительное право непосредственно заниматься этими правонарушителями или передавать их дела на рассмотрение судов. После ликвидации комиссий работники органов внутренних дел и народного образования должны были бы заполнить создавшийся вакуум и взять на себя обязанность по передаче подобных дел в суды. Однако совместная директива руководящих органов юстиции, изданная летом 1935 г., четко запретила подобную практику. В ней было сказано: «Все остальные случаи нарушений со стороны детей в возрасте от 12 до 16 лет в уголовном порядке не наказуются». Наконец, третий закон отменил решение Верховного суда СССР, которое защищало от судебного преследования по закону подростков, которые совершили преступление по недосмотру или из-за халатности. СНК заявил, что Верховный суд допустил ошибку, пытаясь сузить диапазон применения закона. Уголовная ответственность за преступления, перечисленные в законе, начиналась с двенадцатилетнего возраста, вне зависимости от того, были они совершены преднамеренно или нет33.
Применение на практике сталинского закона о борьбе с преступностью среди несовершеннолетних продемонстрировало, насколько упрямо и упруго могли себя вести советские чиновники, когда политика режима призывала к применению чрезвычайно жестоких и нецелесообразных мер. Как мы видели, следователи и судьи присоединились к учителям и работникам милиции в поисках альтернативных путей решения проблемы судебного преследования и наказания согласно новому закону. По крайней мере, периодически к претворению этих усилий на практике присоединялись руководящие судебные работники из Наркомюста и Верховного суда СССР. Несмотря на раздававшиеся время от времени окрики Сталина и его окружения, судебные работники смогли ограничить потенциальный ущерб, который мог бы нанести этот закон.
Тем не менее, закон о борьбе с преступностью среди несовершеннолетних имел свои последствия. До 1935 г. никто до достижения 14 лет не мог быть подвергнут судебному преследованию, число осуж
201
денных четырнадцати-пятнадцатилетних также было относительно невелико. После 1935 г. тысячи подростков из этой возрастной группы были отданы под суд. Из них значительное число получило приговоры, связанные с лишением свободы. По критериям царского уголовного правосудия, это положение не было необычным. Мой анализ официальных статистических данных показывает, что почти одинаковое количество правонарушителей до шестнадцатилетнего возраста было лишено свободы в 1940 г. и в 1916 г. Отличие заключалось в сроках. В то время как в 1914 г. большинство подростков проводили в тюрьмах не более трех месяцев (в ожидании суда или исполнения приговора), их одногодки в конце 30-х годов получали сроки от одного до двух лет. При Сталине отдельные подростки получали даже более длительные сроки, но высшие инстанции обычно сокращали приговоры до диапазона одного-двух лет34. Данные об отношении к самым молодым правонарушителям (до 14 лет) свидетельствуют о сходном положении дел. Общее количество двенадцати- и тринадцатилетних, направленных в исправительные учреждения в 1940 г., примерно совпадало с цифрами за 1914 г., но все они получали более длительные сроки35.
В 40-е годы для некоторых советских юристов подобное положение дел представлялось неприемлемым. Особенно нетерпимой была практика судебного преследования детей в возрасте до 14 лет. Эта проблема была поднята на совещании, созванном в 1940 году Нар-комюстом с целью обсуждения судебной практики по делам несовершеннолетних. После продолжительной дискуссии о недостатках в работе по этим делам один из участников совещания осмелился задать ключевой вопрос: не наступило ли время теперь, спустя пять лет после постановления от 7 апреля 1935 г., обсудить возможность поднятия минимального возраста для несения уголовной ответственности до старого предела в 14 лет? Вопрос этот был задан не кем иным, как старым большевиком Шмуэлем Файнблитом. В то время он был сотрудником Наркомюста, а ранее, в 20-е годы, работал прокурором Москвы и был близким другом и соратником Арона Сольца, известного на юридическом фронте как «совесть партии»36.
В 1940 г. предложение Файнблита не получило поддержки в руководящих сферах. Даже проект Уголовного кодекса СССР 1946 г. сохранял двенадцатилетний возраст как минимальный для несения уголовной ответственности. Однако летом 1947 г. Совет министров поддержал идею о поднятии минимального возраста до 14 лет. Комиссия по составлению проекта кодекса соответственно изменила свою позицию и включила изменение в текст документа. В результате этого вариант проекта Уголовного кодекса СССР 1949 г. установил 14 лет как минимальный возраст для несения уголовной ответственности37. Как основание для внесения изменений Совет министров приводил тот довод, что существовало небольшое количество дел по преступлениям, совершенным двенадцати- и тринадцатилетними детьми. Однако более вероятным ключевым фактором, который повлиял на изменение позиции группы по составлению проекта кодекса, стало обнародование указов от 4 июня 1947 г., которые резко повысили ответственность за кражи. Именно кражи были тем видом преступлений, который наиболее часто совершался несовершеннолетними.
202
Решение повысить возраст для несения ответственности, закрепленное в проекте кодекса 1949 г., не имело прямых последствий, поскольку этот кодекс так и не был никогда принят. Действительная отмена уголовной ответственности для подростков моложе четырнадцати лет должна была подождать до наступления постсталинской эры. Тем не менее, есть основания утверждать, что после 1947 г. резко сократилось судебное преследование несовершеннолетних в общем и целом. Вполне вероятно, что прежде всего это касалось самых юных преступников. Как мы подробнее объясним в главе двенадцатой данной книги, руководство органов юстиции проинструктировало своих сотрудников, что следует избегать судебного преследования несовершеннолетних по статьям новых законов о кражах и хищениях. Многие из судебно-прокурорских работников с удовольствием последовали этому совету. В результате количество несовершеннолетних в возрасте до 16 лет, осужденных в 1948 г. за совершение уголовных преступлений, сократилось на две трети. В последние годы сталинского правления этот показатель оставался на уровне, который составлял половину от уровня 1940 г.27 * * * * * * * * * * 38. Таким образом, узаконивая необычайно суровые наказания за кражи и хищения, Сталин неосознанно ослаблял эффективность своего раннего указа, подвергавшего уголовной ответственности преступность среди несовершеннолетних. Что касается юридической практики, то декриминализация подростковой преступности началась в 1948 г. Тогда из судов исчезла значительная часть дел по фактам краж, совершенных несовершеннолетними. Они больше не подвергались уголовному преследованию за эти правонарушения.
Введение уголовной ответственности за аборты
27 июня 1936 г. советское правительство издало постановление, по
которому запрещались все аборты. Исключения составляли те случаи,
когда речь шла о защите здоровья беременных женщин или о пред-
отвращении рождения ребенка с наследственной болезнью. Принимая
подобное решение, Сталин отказался от прежней большевистской политики, которая с начала 20-х годов разрешала свободное производ-
ство абортов врачами в больницах. Советский закон, таким образом,
был возвращен к его царским истокам39. До Октябрьской революции
российский закон подвергал лиц, которые производили операцию аборта, уголовному наказанию, достигавшему шести лет лишения свободы, а для женщин-рожениц, которые извлекали плод инструмента-
ми, — четырех или пяти годов. Редкое применение закона на практике приве/о к тому, что царский запрет затронул минимальное количество людей. Так, в момент наибольших преследований в 1910 г. было зарегистрировано 83 приговора40. По сталинскому указу будет
вынесено намного больше приговоров. К середине 30-х годов количество абортов, которые ежегодно производились в СССР, в несколь-
ко раз превышало уровень 1914 года. Намного больше абортов про-
изводилось в городах. Но, подобно иным случаям расширения уголов-
ного права, предпринимавшимся Сталиным, криминализация абортов оказалась трудноисполнимым делом в такой форме, в какой это пред-
полагал сделать Сталин. Акция не достигла своей цели. Не только ра-
203
ботники судебной сферы, но также врачи и сами пациенты участвовали в том, чтобы сорвать претворение запрета на аборты в жизнь.
Путем запрета абортов Сталин стремился поднять уровень рождаемости. Таким образом он пытался исправить одно из самых отрицательных последствий своего правления. Начиная с 1927 г. в СССР наблюдалось устойчивое падение рождаемости. Оно достигло такой точки, что рост населения, особенно среди славянских народов, был поставлен под угрозу. Причины этого лежали, собственно, в сталинской политике коллективизации и депортаций. С одной стороны, эти общественные процессы разделили и разрушили многие семьи. С другой стороны, они привели в движение массовую миграцию в города. Это, в свою очередь, обусловило уменьшение жилой площади, имевшейся в распоряжении семей, и вынудило значительное число женщин уйти на производство. Горожане, как из рабочего класса, так и из служащих, все в более значительных масштабах оказывались не в состоянии содержать большие семьи. Женщины именно из этих семей составляли подавляющее большинство пациенток на аборты. Именно они обусловили то, что аборты стали широко распространенным и Эффективным средством для уменьшения размера семей4*.
Проводя в жизнь свою политику в области деторождаемости, Сталин опирался не только на такой грубый инструмент силы, как запрет абортов. Эта мера была включена в большой «пакет» других решений. Для начала, закон, которым были запрещены аборты, обещал финансовую поддержку многосемейным женщинам; выделял средства для строительства родильных домов, яслей и детских садов; усложнял процедуру получения развода; увеличивал штрафы за уклонение от алиментов. Параллельный указ повышал ответственность работодателей, которые дискриминировали беременных женщин, увольняя или отказываясь принимать их на работу. Секретное распоряжение Нар-комздрава предписывало изъятие из торговой сети всех противозачаточных средств42. Но весь этот комплекс мероприятий, даже если бы он был полностью претворен в жизнь, не смог бы ликвидировать спрос на аборты. Немного городских женщин было в состоянии или испытывало желание воспитывать более одного или двух детей. (Их современницы в деревнях, возможно, назвали бы цифру в три человека.) При отсутствии противозачаточных средств для большинства советских женщин аборты оставались единственно доступной формой контроля над рождаемостью.
Неожиданный и экстремистский по своей сути сталинский запрет на аборты не был первой советской попыткой ограничения количества абортов. В первые два десятилетия Советской власти происходило постепенное накопление ограничений на аборты. Многие из этих ограничений поддерживались врачами и политическим руководством страны. Следует учесть, что судебное преследование подпольных исполнителей абортов, которые продолжали свое ремесло при большевистском режиме, намного превысило размах гонений времен царизма.
Легализация абортов в больницах произошла в 1920 г. только потому, что радикально настроенные врачи и адвокаты заняли ключевые руководящие позиции в Наркомате здравоохранения и Наркомате юстиции. Эти две группы уже до Октябрьской революции выступали за декриминализацию абортов. В 1913 и 1914 гг. на совещаниях едино
204
мышленников они добились поддержки этой цели43. Издавая указ, который легализовал производство абортов, большевистские руководители поставили Советскую Россию впереди западноевропейских стран44. Но при этом у них не было широкой поддержки со стороны профессионалов. Либерально настроенные адвокаты (в отличие от радикалов) поддерживали снижение наказаний за производство абортов, но не их легализацию. Более того, совещания врачей в российской провинции в 1920 г. выступили против легализации, поддержанной Наркомздравом. Даже те большевистские деятели, которые приняли решение о легализации абортов, выражали свое несогласие с практической реализацией этого решения. Та же самая директива, которая легализовала аборты в больницах, заявила, что аборты сами по себе являлись злом и что они неминуемо сойдут на нет, как только советская власть выйдет из войны и условия жизни улучшатся. Авторы директивы поддержали легализацию абортов только в целях дать женщинам, страдавшим из-за пережитков старого общества, возможность получить медицинскую помощь без угрозы для их здоровья45.
До победы революции и во время гражданской войны многие женщины прибегали к помощи подпольных производителей абортов. Обычно это были пожилые крестьянки, которых в народе звали бабками-повитухами. Методы их работы были грубыми. Работали они в условиях антисанитарии. Как указывалось в декрете 1920 г., бабки убивали 4% своих пациенток. Почти половина женщин в результате подобных операций продолжительное время страдала от болезней. Одновременно с тем, как большевики легализовали аборты, производимые врачами в больницах, они продолжали квалифицировать все остальные виды абортов, особенно сделанные бабками, как уголовное преступление. Уголовный кодекс РСФСР 1922 г. (ст. 146) предусматривал лишение свободы вплоть до одного года для всех, кто производил аборты, не являясь врачами, или делал эту операцию в антисанитарных условиях. Был установлен срок до пяти лет для лиц, которые профессионально занимались производством абортов или если их действия приводили к смерти пациентки.
Попытка большевиков вывести практику абортов из подпольного мира бабок-повитух и передать ее в руки врачей имела значительный успех. Конечно, в отдаленных сельских районах страны мало что изменилось. У женщин не было транспортных средств для поездок в города. Они прибегали к препаратам традиционной медицины в случае многих болезней. Однако в городских центрах доля абортов, производимых в больницах, достигла в 1925 г. 70%. Согласно отдельным источникам, в последующие годы этот процент поднялся еще выше. Вскоре возникла проблема мощностей, имевшихся в распоряжении больниц. Спрос на аборты в больницах рос быстрыми темпами, а нехватка больничных коек стала приводить к недопустимым задержкам. Уже в 1924 г. Наркомздрав инструктировал больницы в смысле организации комитетов по абортам, которые должны были просматривать заявления и в обязательном порядке отдавать предпочтение незамужним матерям, необеспеченным женщинам и тем женщинам, которые уже не могли воспитывать еще одного ребенка. Для дальнейшей разгрузки больниц Наркомздрав легализовал производство абортов врачами в частных клиниках (в 1925 г.)46.
205
Рост количества абортов подтвердил наихудшие опасения наиболее консервативно настроенных врачей. В конце 20-х годов они начали новую дискуссию по проблеме абортов, которая велась на страницах журналов и на совещаниях гинекологов и акушеров. Меньшинство врачей-прагматиков поддерживали идею борьбы с абортами путем распространения противозачаточных средств. Большинство же выступало за введение в действие еще большего количества ограничений*7. Эти настроения против абортов возобладали и были переведены на язык практических мер. В 1926 г. Наркомат здравоохранения ввел запрет на производство абортов после первых месяцев беременности и в течение шести месяцев после проведения предыдущего аборта. В 1933 г. Наркомат рекомендовал больничным комитетам по надзору отвечать отказами большему количеству кандидаток на аборты. В 1935 г. это ведомство, по-видимому, ввело запрет на производство абортов для женщин, которые были беременны впервые4*
В середине 30-х годов органы суда и прокуратуры присоединились к Наркомздраву и возродили судебное преследование подпольных исполнителей абортов. Наказание для них стало более суровым. Уже во ч времена НЭПа власти поощряли преследование подпольных исполнителей абортов, заручившись определенной поддержкой со стороны правоохранительных органов. Помимо прочего, причиной этого было существование легальных альтернатив подпольным абортам. Но во время коллективизации судебные преследования против бабок-повитух смягчились. К 1933 г. количество осуждений, отмеченных в РСФСР, упало до одной четверти от уровня 1929 г. (407 вместо 1629). Резким контрастом подобному положению дел в 1934 и 1935 гг. стало отмечаться увеличение случаев судебного преследования против подпольных исполнителей абортов. Так, в Ленинграде за первую половину 1935 г. по сравнению с первыми шестью месяцами предыдущего года преследования возросли в два раза. К началу 1936 г. количество осуждений по РСФСР превысило уровень 1929 г. В то же время наказания, которым подвергались эти лица, стали более суровыми. В Ленинграде наказания, связанные с лишением свободы, выросли от 19,6% в первой половине 1934 г. до 46% во второй половине. К 1935 г. наиболее типичный приговор за доказанное производство аборта (так квалифицировались факты производства абортов как ремесла или операции, в результате которых наступала смерть роженицы) вырос от одного года — трех лет до трех — пяти лет заключения. Некоторые из специалистов-современников выдвинули версию о том, что рост судебного преследования был зеркальным отражением роста производства подпольных абортов49. Но неожиданный поворот в приговорной практике наводит на мысль о том, что произошло изменение в отношении правоохранительных органов к этой проблеме и даже изменение в общем направлении политики.
В 1935 г. другими признаками, свидетельствовавшими о новой линии политики в борьбе с подпольными абортами, стал циркуляр Прокуратуры РСФСР и то приоритетное освещение, которое получила эта проблема в общесоюзной печати. Циркуляр призвал областных прокуроров усилить судебное преследование исполнителей абортов. Авторы этого документа особое внимание уделили частному письму с жалобой, которое было получено в Прокуратуре РСФСР. В письме сообщалось о вреде, который нанесли «бабки-убийцы» своим ремес-206
лом в одном из сельских районов. Автор жалобы не скрывал презрения к местной прокуратуре, которая не только не раскрыла деятельность преступников (местные жители сами донесли на них в местную районную газету), но и своевременно не отреагировала на поступившие сигналы50. Месяц спустя газета «Известия» опубликовала статью, которая в исключительно сильных выражениях описала страдания одной молодой беременной женщины, которую отовсюду гнали потенциальные и реальные работодатели. Женщина в итоге оказалась перед «дверьми абортария». Схожие статьи появились и в областной печати51.
Ни вводившиеся исподволь медицинскими учреждениями ограничения на аборты, ни чрезмерная активность в борьбе против подпольных абортов не могли подготовить советскую общественность к сталинскому решению, запретившему аборты. Сам декрет означал наступление трудных времен для всех, кто имел какое-либо отношение к производству абортов. Он грозил одним или двумя годами тюремного заключения врачам, которые производили неразрешенные аборты (в случаях, когда больничный комитет не устанавливал жизненной важности подобной операции). Закон установил тюремный срок — три года — для немедицинского персонала, который производил аборты. Таким образом, было ликвидировано действовавшее прежде разграничение между теми, кто нерегулярно производил аборты, и теми, для кого это было ремеслом. Закон также грозил всем, кто поощрял женщин на производство абортов, двухлетним заключением. Наконец, любая беременная женщина, которая подвергала себя самоаборту, становилась объектом общественного порицания в судебном порядке, а при повторном осуждении на нее налагался штраф52.
Советским лидерам было не так просто «продать» этот указ населению. Сталин и Молотов оправдывали принятие этого закона тем, что после завершения в основном строительства социализма неминуемо последовало улучшение жизненных условий и в распоряжение матерей могло быть предоставлено все для них необходимое. Руководство страны также обеспечило заблаговременное опубликование проекта нового закона в целях начала общесоюзной дискуссии.
Большинство участников дискуссии выстроились в очередь, чтобы заявить о своей поддержке закона. Но среди безумных славословий — закон, по словам одного журнала, продемонстрировал, что «наша страна является подлинной демократией», — можно было различить отдельные возражения. Письма, опубликованные в «Правде» и в «Известиях», отмечали, что жилищные условия и состояние яслей и детских садов не позволяли женщинам иметь детей. Другие авторы писем и комментаторы текста закона предупреждали, что могут быть разрушены судьбы осужденных людей, и вред будет нанесен самим родившимся детям, поскольку они стали бы воспитываться в семьях, в которых их рождение являлось нежелательным событием. Большинство юристов, которые комментировали закон, сдержанно хвалили его. Они чересчур подчеркивали его значение в смысле обещанных новых благ для женщин и детей. Лишь несколько юристов открыто высказались против закона, в котором столь очевидно виделась сталинская рука. Арон Сольц был одним из них. Он принял главные направления этого закона, но одновременно призвал к гибкости при его применении на практике, предложил, чтобы комиссии были наделены полно-
207
ё
мочиями разрешать аборты тогда, «когда трудности жизни требовали бы этого». Другим критиком был ответственный работник Прокуратуры СССР, курировавший преступность среди несовершеннолетних, — В.Г.Тадевосян. Он предупредил, что новый закон неминуемо приведет к росту числа трудновоспитуемых детей, брошенных на произвол судьбы, утверждал, что было бы лучше поощрять рождаемость путем «колоссального строительства детских учреждений» и проведения в жизнь «постепенных мероприятий по улучшению жизненных условий», а не при помощи политики «насильственных рождений». Тадевосян также предвидел рост количества подпольных абортов53.
Тадевосян был прав. Новый закон неминуемо привел к массовому росту подпольных абортов, многие женщины отнюдь не устрашились теми предупреждениями, которые содержались в указе. Только меньшинство из них, по крайней мере на первом этапе, возможно, и решили не прерывать беременность. Без закона они поступили бы иначе. Советские и западные специалисты соглашаются в том, что запрет привел к временному, а по официальным данным к значительному, падению в общем количестве абортов, произведенных на всей территории СССР. Соответственно вырос и уровень рождаемости. В то же время расширилась сеть подпольных клиник. Вскоре они удовлетворяли весь спрос на аборты, который возник после практического прекращения абортов в больницах. К началу Великой Отечественной войны количество абортов, по всей вероятности, возвратилось к уровню, существовавшему до июня 1936 г.54.
Вполне очевидно, что также выросло количество судебных преследований против нелегальных производителей абортов. В критический момент кампании, который пришелся на первые месяцы 1937 г., уровень преследований по РСФСР вырос почти в два раза по сравнению с соответствующим периодом 1936 г., с 1374 осужденных за первые шесть месяцев 1936 г. до 1228 — в первой трети 1937 г.55. В 1938— 1940 гг. уровень преследований снизился. Однако даже на самом гребне кампании размах репрессий не оправдал ожиданий советского руководства. Для всех наблюдателей (в том числе и для членов Верховного суда СССР) было ясно, что лишь небольшое число лиц, занимавшихся производством абортов, было схвачено и подвергнуто суду. Представитель Наркомата здравоохранения заявил, что большинство врачей, которые производили аборты в легальных клиниках до введения в действие закона, продолжали делать это. Для компенсации большего риска, которому они подвергались, врачи просто подняли цены за предоставляемые услуги. По Москве плата выросла в среднем от ста рублей за аборт до семисот. Бабки-повитухи также продолжали заниматься старым ремеслом. Им на помощь при растущем спросе на подобные услуги подоспели женщины из деревень5®.
Почему даже в пик кампании наблюдалось столь незначительное увеличение количества судебных преследований? Почему даже этот уровень упал так быстро? Ответ заключается в том, что ни пациенты, ни врачи не оказали содействия правоохранительным органам. Ответ нужно искать и в отсутствии интереса, и даже в пассивном сопротивлении со стороны работников суда и прокуратуры.
Следователи из прокуратуры не могли открывать дела против лиц, замешанных в производстве абортов, без помощи со стороны пациентов и врачей. А ведь именно следователи несли ответственность за
208
практическое проведение в жизнь закона о запрете абортов. Большое количество женщин поступало в больницы с кровотечениями и с болями в результате незаконных или неудовлетворительно произведенных абортов. Только при условии, что врачи или другой медицинский персонал сигнализировали следователям о фактах абортов, работники прокуратуры могли начинать расследование. Все было бы иначе, если бы прокуратура делегировала следователей на постоянную работу в течение полного рабочего дня в больницы. Но такая возможность полностью исключалась, поскольку штат прокуратуры был поистине мизерным. В большинстве случаев усилия следователей оказывались бесплодными. Большинство женщин отказывалось признаться в том, что они посещали специалиста по абортам, тем более они не собирались раскрывать его имя. Из сотен женщин, которые поступили в больницы города Воронежа в 1937 г. с кровотечением, наступившим в результате аборта, только шесть назвали имена бабок, которые произвели операцию. Согласно мнению одного члена Верховного суда СССР, молчание жертв неполных абортов отражало факт наличия «женской солидарности», чего судебно-прокурорские работники (в своем большинстве мужчины) не имели возможности преодолеть57. При отсутствии сотрудничества со стороны жертв врачи очень часто не могли отличить работу профессиональных специалистов по абортам от само-произведенных или даже естественных абортов. Более того, врачам не нравилось встречаться со следователями и спорить с пациентками, не говоря уже о присутствии на судебном заседании в случае разоблачения подпольных исполнителей абортов. Как правило, большинство врачей ограничивало свои отчеты о подозреваемых абортах теми случаями, когда сама жертва указывала на нарушителей закона, когда дело заканчивалось смертельным исходом или когда были очевидными признаки работы постороннего лица. Остальные случаи классифицировались ими как несчастные случаи или самопроизведенные аборты, т.е. как категории, которые отсутствовали в законе от июня 1936 г. В 1940 г. в Ленинграде врачи сообщали в прокуратуру только об одном из каждых шестидесяти случаев подозрений на совершенные аборты58.
Следователи и прокуроры также содействовали неэффективной реализации на практике закона о запретах на аборты. Они были завалены расследованием дел иного рода и не интересовались делами об абортах. Можно сказать, что они испытывали к ним двойственное отношение. Поскольку часто расследования оказывались безуспешными, постольку дела по абортам не вызывали интереса. Иногда прокуроры не могли подвергать подозреваемых судебному преследованию даже тогда, когда имелись для этого самые веские доказательства. На Украине один прокурор отказался принять меры против мужа и свекрови, которые заставили сделать аборт молодую женщину, а также против «тетушки», которая этот аборт произвела. В Днепропетровске больница сообщила в прокуратуру о пяти случаях со смертельным исходом. Однако сотрудники следственных органов оказались не в состоянии расследовать поступивший сигнал. Оказалось, что человек, произведший аборт, наблюдал за состоянием здоровья жен местного партийного руководителя и председателя Совета. В городе Горловка Донецкой области (также на Украине) прокурор был снят с работы потому, что прокуратура расследовала только 7% всех сигналов об
209
абортах, поступивших из местных больниц. Многие прокуроры, которые даже начинали расследование материалов, поступавших из больниц, приостанавливали расследование до проведения судов. В Москве анализ 163 приостановленных дел показал, что основанием для подобных решений были следующие мотивировки: в 23% случаев по причине неустановленной вины, в 14,1% случаев по причине смерти потерпевшего, 11,7% — болезни, в 10,5% — «потому что аборт был произведен в первый раз и не привел к неудовлетворительным последствиям»59.
Со временем следователи нашли простой путь для разрешения этой дилеммы. Они обвиняли женщин в том, что те подвергали себя абортам (следователи называли это «самоаборт»), и попросту забывали о тех, кто эти аборты производил. Этот метод сначала стал превалировать в Ленинграде в 1939—1940 гг., а затем возобладал на всей территории СССР. Преимущество подобного подхода заключалось в том, что следователи избегали проведения бесплодных поисков практикующих специалистов по абортам. В то же самое время они могли сообщить о достаточном количестве судебных преследований и приговоров по закону об абортах и удовлетворить требования начальников. Что касается уличенных женщин, то они отделывались простым порицанием или штрафом, который был незначительным по сравнению с той денежной суммой, которую они платили специалисту по абортам. Иными словами, ничто не могло омрачить прокурорскую совесть60. После окончания Второй мировой войны следователи развили практику посещения больниц с целью разработки дел по «само-абортам». Делали они это тогда, когда отставали в выполнении общего плана по выдаче дел. В результате этого осуждения по обвинениям в самоабортах достигли десятков тысяч и в десять раз превысили количество дел по преследованию лиц, которые производили аборты61.
Со своей стороны, судьи также умудрялись сглаживать острые углы закона, запрещавшего аборты. Верховный суд РСФСР предупредил судей о том, что они должны строго придерживаться того списка наказаний, который предусматривался законом. Однако судьи использовали право усмотрения. Закон предписывал тюремное наказание только для осужденных производителей абортов. Однако даже во время кампании 10% осужденных получали приговоры, не связанные с лишением свободы. Этот процент только вырос к концу 30-х годов. В Воронежской области между 1937 и 1939 гг. 36 женщин, уличенных в производстве абортов, получили следующие приговоры: четыре — условные приговоры, четыре — исправительно-трудовые работы и лишь одна — год тюремного заключения. Следует напомнить, что по закону минимальный срок заключения составлял три года. Точно так же на Украине в 1940 г. четверть осужденных за производство абортов получили наказания, не связанные с лишением свободы (10% был вынесен условный приговор, 14,4% — исправительно-трудовые работы)62.
В сентябре 1937 г. трудности в применении на практике закона о запрещении абортов были рассмотрены Верховным судом СССР на его пленарном заседании63. Большая часть дискуссии сосредоточилась на проблеме «самоабортов». Закон, запрещавший аборты, предполагал применение административных мер и небольших штрафов по отношению к женщинам, которые совершали аборты. Однако при этом не
210
уточнялось, что подразумевались женщины, которые производили аборты сами себе. Тем не менее, большинство женщин, попадавших в больницы, утверждали, что они сами себе делали аборты, и обычно не имелось возможностей доказать обратное. В целях превратить запрет в более эффективное оружие докладчик на пленуме Верховного суда предложил, чтобы преследованию подвергались все женщины, которые для совершения абортов использовали посторонние предметы, вне зависимости от того, кто применял эти инструменты. Напомним, что царское законодательство наказывало женщин, которые использовали инструменты для производства самоабортов. Судья подчеркнул, однако, что он не хотел бы распространения действия закона на женщин, которые использовали йод для выкидышей или «прыгали со стола», чтобы вызвать аборт. Нарком юстиции Крыленко выступил против преследования даже тех женщин, которые использовали инструменты. Он утверждал, что многие из них делали выбор в пользу абортов «из-за плохих материальных условий», в которых они жили. Дискуссия по вопросу о судебном преследовании самоабортов была приостановлена после резкого выступления представителя Нар-комздрава. По мнению этой женщины-врача, проблема заключалась в том, что представлялось невозможным определить, какой аборт был естественным, а какой результатом постороннего вмешательства. Она утверждала, что в целях снижения количества абортов Наркомат здравоохранения должен был изменить свою политику в вопросе о противозачаточных средствах. После того как за год до описываемых событий эти средства исчезли из аптек, Наркомат собрал большие запасы соответствующих препаратов. Поставки их населению существенно сократили бы потребности женщин в производстве абортов. После этого заявления Верховный суд СССР, проявив мудрость, решил снять вопрос о производстве самоабортов.
К 1938 г. судебное преследование абортов начало резко снижаться. Процесс этот продлится три года. В Воронежской области снижение достигло 50% по сравнению с 1937 г. На Украине факты преследования абортов можно было пересчитать по пальцам64. С одной стороны, кампания попросту выдохлась. С другой — арест многих прокуроров во время «большой чистки» существенно ограничил возможности этого судебного ведомства (см. главу седьмую настоящей книги).
Но сталинские власти никогда полностью не снимали запрет на производство абортов. В октябре и ноябре 1940 г. суд, прокуратура и органы здравоохранения издали новые директивы, обращая внимание на существование запрета и настаивая на более оперативных расследованиях подобных дел65. Это давление вызвало появление дополнительных осуждений. Данные за 1941 г. были вполне сравнимы с данными за 1937 г. Однако преследование абортов резко снизилось в годы войны.
Криминализация абортов, проведенная Сталиным, представляет собой пример особенно неэффективного расширения сферы применения уголовного закона, которое привело к исключительно отрицательным результатам. Уже через несколько лет стало очевидным, что продолжительный рост уровня рождаемости не произойдет, как и не упадет количество произведенных абортов. Аборты «ушли» в подполье. Для врачей, которые производили аборты, это означало, что они сталкивались с риском ареста и судебного преследования, который рань-
211
абортах, поступивших из местных больниц. Многие прокуроры, которые даже начинали расследование материалов, поступавших из больниц, приостанавливали расследование до проведения судов. В Москве анализ 163 приостановленных дел показал, что основанием для подобных решений были следующие мотивировки: в 23% случаев по причине неустановленной вины, в 14,1% случаев по причине смерти потерпевшего, 11,7% — болезни, в 10,5% — «потому что аборт был произведен в первый раз и не привел к неудовлетворительным последствиям»59.
Со временем следователи нашли простой путь для разрешения этой дилеммы. Они обвиняли женщин в том, что те подвергали себя абортам (следователи называли это «самоаборт»), и попросту забывали о тех, кто эти аборты производил. Этот метод сначала стал превалировать в Ленинграде в 1939—1940 гг., а затем возобладал на всей территории СССР. Преимущество подобного подхода заключалось в том, что следователи избегали проведения бесплодных поисков практикующих специалистов по абортам. В то же самое время они могли сообщить о достаточном количестве судебных преследований и приговоров по закону об абортах и удовлетворить требования начальников. Что касается уличенных женщин, то они отделывались простым порицанием или штрафом, который был незначительным по сравнению с той денежной суммой, которую они платили специалисту по абортам. Иными словами, ничто не могло омрачить прокурорскую совесть60. После окончания Второй мировой войны следователи развили практику посещения больниц с целью разработки дел по «само-абортам». Делали они это тогда, когда отставали в выполнении общего плана по выдаче дел. В результате этого осуждения по обвинениям в самоабортах достигли десятков тысяч и в десять раз превысили количество дел по преследованию лиц, которые производили аборты61.
Со своей стороны, судьи также умудрялись сглаживать острые углы закона, запрещавшего аборты. Верховный суд РСФСР предупредил судей о том, что они должны строго придерживаться того списка наказаний, который предусматривался законом. Однако судьи использовали право усмотрения. Закон предписывал тюремное наказание только для осужденных производителей абортов. Однако даже во время кампании 10% осужденных получали приговоры, не связанные с лишением свободы. Этот процент только вырос к концу 30-х годов. В Воронежской области между 1937 и 1939 гг. 36 женщин, уличенных в производстве абортов, получили следующие приговоры: четыре — условные приговоры, четыре — исправительно-трудовые работы и лишь одна — год тюремного заключения. Следует напомнить, что по закону минимальный срок заключения составлял три года. Точно так же на Украине в 1940 г. четверть осужденных за производство абортов получили наказания, не связанные с лишением свободы (10% был вынесен условный приговор, 14,4% — исправительно-трудовые работы)62.
В сентябре 1937 г. трудности в применении на практике закона о запрещении абортов были рассмотрены Верховным судом СССР на его пленарном заседании63. Большая часть дискуссии сосредоточилась на проблеме «самоабортов». Закон, запрещавший аборты, предполагал применение административных мер и небольших штрафов по отношению к женщинам, которые совершали аборты. Однако при этом не
210
уточнялось, что подразумевались женщины, которые производили аборты сами себе. Тем не менее, большинство женщин, попадавших в больницы, утверждали, что они сами себе делали аборты, и обычно не имелось возможностей доказать обратное. В целях превратить запрет в более эффективное оружие докладчик на пленуме Верховного суда предложил, чтобы преследованию подвергались все женщины, которые для совершения абортов использовали посторонние предметы, вне зависимости от того, кто применял эти инструменты. Напомним, что царское законодательство наказывало женщин, которые использовали инструменты для производства самоабортов. Судья подчеркнул, однако, что он не хотел бы распространения действия закона на женщин, которые использовали йод для выкидышей или «прыгали со стола», чтобы вызвать аборт. Нарком юстиции Крыленко выступил против преследования даже тех женщин, которые использовали инструменты. Он утверждал, что многие из них делали выбор в пользу абортов «из-за плохих материальных условий», в которых они жили. Дискуссия по вопросу о судебном преследовании самоабортов была приостановлена после резкого выступления представителя Нар-комздрава. По мнению этой женщины-врача, проблема заключалась в том, что представлялось невозможным определить, какой аборт был естественным, а какой результатом постороннего вмешательства. Она утверждала, что в целях снижения количества абортов Наркомат здравоохранения должен был изменить свою политику в вопросе о противозачаточных средствах. После того как за год до описываемых событий эти средства исчезли из аптек, Наркомат собрал большие запасы соответствующих препаратов. Поставки их населению существенно сократили бы потребности женщин в производстве абортов. После этого заявления Верховный суд СССР, проявив мудрость, решил снять вопрос о производстве самоабортов.
К 1938 г. судебное преследование абортов начало резко снижаться. Процесс этот продлится три года. В Воронежской области снижение достигло 50% по сравнению с 1937 г. На Украине факты преследования абортов можно было пересчитать по пальцам64. С одной стороны, кампания попросту выдохлась. С другой — арест многих прокуроров во время «большой чистки» существенно ограничил возможности этого судебного ведомства (см. главу седьмую настоящей книги).
Но сталинские власти никогда полностью не снимали запрет на производство абортов. В октябре и ноябре 1940 г. суд, прокуратура и органы здравоохранения издали новые директивы, обращая внимание на существование запрета и настаивая на более оперативных расследованиях подобных дел65. Это давление вызвало появление дополнительных осуждений. Данные за 1941 г. были вполне сравнимы с данными за 1937 г. Однако преследование абортов резко снизилось в годы войны.
Криминализация абортов, проведенная Сталиным, представляет собой пример особенно неэффективного расширения сферы применения уголовного закона, которое привело к исключительно отрицательным результатам. Уже через несколько лет стало очевидным, что продолжительный рост уровня рождаемости не произойдет, как и не упадет количество произведенных абортов. Аборты «ушли» в подполье. Для врачей, которые производили аборты, это означало, что они сталкивались с риском ареста и судебного преследования, который рань-
211
ше выпадал на долю лишь бабок-повитух. Уход в подполье означал для женщин необходимость платить за операции большие денежные суммы и подвергаться большей опасности болезни или смерти, не говоря о том, что им приходилось лгать врачам и следователям об исполнителях абортов. Для судебно-прокурорских работников запрет означал, что явился еще один закон, который они решили не проводить в жизнь, за исключением тех отдельных случаев, которые отвечали их целям и нуждам.
Усиление наказаний
В середине и в конце 30-х годов в СССР наблюдалось постепенное и значительное усиление строгости наказаний по отношению к рядовым преступникам. Оно происходило от изменений в судебной практике в большей степени, чем от изменений в законе. Этот поворот отличался ростом количества приговоров к лишению свободы, причем сроки заключения выносились более длительные, чем за те же самые преступления в 20-е годы. Тенденция к более суровым приговорам была связана с конкретными политическими действиями, отражала отношение Сталина к принуждению как таковому и к применению суровых наказаний по отношению к политическим преступникам.
Для того чтобы понять то, что произошло с наказаниями в середине 30-х годов, мы должны начать с важнейших изменений в политике, которые имели место в 1928—1929 гг. Накануне начала коллективизации советские руководители решили быстро и навсегда разрешить кризис, связанный с перенаселенностью тюрем и колоний. Они отдали приказ судьям прекратить вынесение приговоров к лишению свободы сроком до одного года. Вместо краткосрочного заключения, которое измерялось месяцами, судьям сначала предлагалось, а затем было приказано выносить приговоры, не связанные с лишением свободы. Предпочтительным видом наказания были принудительные работы (после 1933 г. ойи стали именоваться исправительно-трудовыми работами). Как автор данной книги уже указывал в других своих трудах, судьи с неодобрением восприняли эту директиву. Они рассматривали принудительные работы по месту постоянной службы осужденного как своего рода штраф, не более. Они также знали о том, что принудительные работы часто не проводились на практике66. Тем не менее, к 1930 г. большинство судей применяли эту санкцию по отношению к большинству правонарушителей, осужденных за совершение рядовых краж и актов хулиганства, по отношению к крестьянам, которые нарушали контракты по сдаче зерна государству, а также по отношению к должностным лицам, осужденным за халатность. Даже более серьезные преступления наказывались в форме, не связанной с лишением свободы. В 1932 г. четверть убийц и треть сексуальных преступников избежали тюремного заключения. 1930 г. стал высшей точкой либерализма приговоров, выносимых советскими судами. Лишь 9,6% приговоров были связаны с лишением свободы, и большинство из них не превышали трехлетнего заключения67.
Явный отход от подобной политики произошел после принятия и проведения на практике закона от 7 августа 1932 г. Как уже говорилось в главе четвертой, этот закон был своеобразным ответом Сталина голодным крестьянам, которые пытались приобретать или утаивать 212
зерно, необходимое для выживания. После оказания непродолжительного сопротивления применению этого закона большинство судей сдались. Они открыли шлюзы для потока приговоров к длительным срокам лишения свободы, которые были беспрецедентными не только для советской, но и для многовековой российской истории. Только по РСФСР в 1932 г. были осуждены 22400 человек. В 1933 эта цифра возросла до 103400, а в 1934 г. составила 37700 человек. Затем закон заглох и перестал применяться. Подавляющее большинство этих людей получило длительные сроки. Обычно они измерялись в диапазоне пяти — десяти лет68. Понятно, что наплыв приговоров повлиял на официальную статистику. Доля тюремных приговоров выросла в 1932 г. до 17% всех вынесенных наказаний, в 1932 г. — до 29% и несколько упала в 1934 г. — 25,7% (преследование по закону от 7 августа несколько ослабло). Средняя продолжительность срока лишения свободы выросла от двух лет и двух месяцев в 1931 г. до трех лет и восьми месяцев в 1932 г. и четырех лет и шести месяцев в 1933 г. В 1934 г. она немного упала, до трех лет и восьми месяцев69. Закон от 7 августа представлял временную политизацию проблемы хищений. Его влияние на создание модели наказания не было продолжительным. Скрытым в официальной информации того периода оказалось увеличение санкций, связанных с лишением свободы, вынесенных за совершение других преступлений. Многие из этих приговоров были значительными по срокам. По моим подсчетам, закон от 7 августа охватывал лишь 8% всех приговоров, вынесенных в 1933 г. В 1934 г. почти половина приговоров к лишению свободы была вынесена на сроки от трех до пяти лет. Это не были преступления, предусмотренные законом от 7 августа. Обратим внимание на то, что трехлетний приговор имел особое значение — он означал большую вероятность отбытия срока в лагерях, которые управлялись ОПТУ, в отдаленных местностях страны, а не в колониях и тюрьмах системы Наркомюста. Осужденные, получавшие сроки лишения свободы от трех до пяти лет, совершили более серьезные преступления, например, должностные преступления (присвоение государственных средств при исполнении служебных обязанностей, злоупотребление служебным положением), преступления против собственности, не предусмотренные законом от 7 августа. В категорию осужденных, получивших среднесрочные тюремные приговоры, не входили осужденные за совершение обычных краж (большинство из них получали наказания, не связанные с лишением свободы) или за хулиганство (за первые шесть месяцев 1934 г. только 12,8% из них были осуждены к тюремному заключению)70.
К середине 1934 г. помимо пострадавших от закона от 7 августа 1932 г., которые обычно были крестьянами, большинство осужденных советскими судами все еще получали наказания, не связанные с лишением свободы. Это относится к таким распространенным правонарушениям, как хулиганство и воровство. Постепенное увеличение осуждений к лишению свободы и возрастание их длительности пока касалось случаев относительно серьезных преступлений. За их совершение выносились тюремные сроки и в 20-е годы, хотя и не такие продолжительные. Одним из последствий практики более суровых приговоров, выносимых по закону от 7 августа, стала переоценка жестокости тюремных приговоров. Трехлетнее тюремное заключение могло показаться более либеральной мерой, чем это было раньше.
213
Год 1935 нарушил прежний баланс судебных приговоров. Удельный вес приговоров к лишению свободы вырос от 24,7% всех судебных приговоров за 1934 г. до 37% в 1935. В последующие годы этот показатель останется на отметке в 40%71. Это изменение в 1935 г. было отражением двух тенденций — одной временной, другой более продолжительной. Первая была связана с новым потоком дел, переданных судам органами НКВД. В течение 1935 г. на волне, вызванной убийством С.М.Кирова, суды рассмотрели 118 тыс. подобных дел (против 32500 в 1934 г.), многие из которых касались антисоветской агитации, и результатом их стали долгие сроки лишения свободы. В итоге продолжительность среднего срока заключения выросла с трех лет и восьми месяцев до четырех лет и двух месяцев. Суды рассмотрели примерно то же количество подобных дел и в 1936 г.7*. Другая перемена, которая повлияла на уровень лишения свободы, была вызвана изменениями в политике режима по отношению к хулиганству.
Как мы видели ранее, в советских городах в 1932—1934 гг. наблюдался значительный рост инцидентов, вызванных хулиганством. Наметился рост более жестоких преступлений — нападений и использования оружия. Многие из правонарушителей были молодыми рабочими, часто сезонными или временными, которые мигрировали в города из сельских местностей. Они занимались беспробудным пьянством, ибо другие развлечения отсутствовали. Часто их правонарушения карались в административном порядке. Но многие дела, включавшие наиболее серьезные, в том числе драки и применение оружия, передавались в суды. Судьи рассматривали почти половину этих инцидентов как «злостное хулиганство». Тем не менее до середины 1934 г. приговоры обычно не предусматривали лишения свободы73.
Однако в 1934 г. власти стали активнее реагировать на эту новую опасность. В местной печати вопросам борьбы с хулиганством стало уделяться особенное внимание. Руководство в центре ответило на это изданием нового указа о борьбе с хулиганством на транспорте. Комсомол призвал своих активистов бороться с хулиганством. В последние месяцы 1934 г., возможно в ответ на директивы местных властей, судьи стали выносить приговоры, предусматривавшие лишение свободы. Крупное изменение в политике произошло в начале 1935 г.74.
Политические руководители в некоторых городах страны, возможно, в ответ на секретную директиву руководства партии, а возможно, и по своей инициативе, начали кампанию борьбы против хулиганства, которая приобрела всеобщий размах после специальной директивы Верховного суда РСФСР (14 февраля 1935 г.). В конце марта высшее руководство присоединило к кампании свой голос, издав указ о повышении уголовной ответственности за злостное хулиганство до пяти лет тюрьмы. Было также запрещено владение определенными видами холодного оружия75.
Кампания была весьма интенсивной. В марте количество судебных дел по хулиганству удвоилось по Москве. Количество мер административного порядка, принятых за этот месяц, возросло в полтора раза76. В то же время резко увеличилась численность приговоров, связанных с лишением свободы. Они достигли половины всех приговоров по хулиганству. Во время кампании судьи обнаружили склонность выносить чересчур суровые приговоры. В 1935 г. число приговоров по этой статье выросло на 43,6%; 42,4% осужденных хулиганов получили 214
сроки лишения свободы77. Хотя количество дел по хулиганству несколько снизилось в 1936 г., достигнув обычного уровня, привычка выносить приговоры к тюремному заключению не отошла в небытие.
В течение 1937 и 1938 гг. осуждение к лишению свободы за хулиганство перешло за отметку в 50%. Согласно одному источнику, в 1939 г. оно достигло двух третей. Это произошло не по причине передачи дел из компетенции судов в руки административных органов. Общее количество хулиганов, осужденных в 1938 г., почти возвратилось к высокому уровню, достигнутому в 1935 г. В действительности хулиганство было единственным неполитическим уголовным преступлением, по которому не отмечалось существенного снижения количества судебных приговоров за 1938 г. В 1939 г. осуждения за хищения возросли, а за хулиганство снизились78.
Хищение было вторым видом неполитических преступлений, которые способствовали развитию тенденции к повышению пропорции приговоров, связанных с лишением свободы. Фрагментарный характер имеющейся в нашем распоряжении информации делает невозможным четкое описание всех тенденций, но подсчеты, произведенные автором, показывают небольшой рост удельного веса приговоров к лишению свободы за пятилетие между 1934 и 1939 гг. Например, за кражу личной собственности от 10—15% до 20—25%. За хищение государственной собственности от ориентировочный цифры в 35% до официальной цифры в 43%79.
Таким образом, в 1939 г. около 45% правонарушителей приговаривались к лишению свободы. В эту цифру больше не включались политические преступники, чьи дела рассматривались внесудебными органами НКВД и статистика по которым не включалась в данные судебных органов. Двое из каждых пяти лиц, осужденных за хищение государственной собственности, отправлялись в колонии или в лагеря, за хулиганство — трое из пяти. В первой половине 30-х годов почти все из этих правонарушителей получали приговоры, не связанные с лишением свободы. Следует оговориться, что в 1927 г. отдельные из этих правонарушителей также получили бы тюремные приговоры, но тогда сроки заключения измерялись бы месяцами. В 1939 г. большинство приговоров по делам этих неполитических преступников попадали в категорию от одного до трех лет.
Почему за два года, начиная с 1937 г., наказания за неполитические преступления ужесточились? Это интересный повод для догадок. Один из возможных ответов заключается в том, что во время «большой чистки», когда многие судьи и прокуроры пали жертвами террора, суды потеряли часть своих возможностей для нормальной работы и сконцентрировались на более серьезных преступлениях. Статистические данные свидетельствуют о том, что именно это могло произойти с делами по кражам и хищениям в 1937—1938 гг. и в случае с хулиганством в 1939 г.80. В иной форме более суровые наказания могли также стать отражением террора. Возможно, отдельные судьи старались защитить себя от обвинений и критики и последующей угрозы репрессий. Поэтому они добивались такой статистики приговоров, которую никто не смог бы подвергнуть сомнению. Возможно, что некоторые из них получали директивы от своих местных политических хозяев, которые, как никогда ранее, несли ответственность за деятельность судов и также жаждали безукоризненных показателей. Кроме
215
того, шкала приговорных ориентиров судей могла находиться под влиянием длительных сроков, которые выносились так называемым политическим преступникам. Последние осуждались как специальными коллегиями судов, так и внесудебными органами. Сталин лично способствовал ужесточению приговоров, установив в 1937 г. новый максимальный срок лишения свободы в двадцать пять лет, вместо прежнего предельного срока в десять лет81.
В течение нескольких лет Сталин косвенно поощрял увеличение суровости наказаний, делая упор на трактовке наказаний как формы возмездия, а не перевоспитания преступников. В то время как законы 20-х годов упоминали об «исправительно-трудовых» колониях и лагерях, законы в 30-е годы отбросили эти эвфемизмы. Закон от 7 августа 1932 г. предусматривал заключение виновных в «концентрационные лагеря». По указу о борьбе с хулиганством от марта 1935 г. злостные хулиганы должны были отправляться «в тюрьмы». Указ от 7 апреля 1935 г. предписывал подвергать «тюремному заключению» совершеннолетних, которые толкали подростков на совершение преступлений. Эта же фразеология трижды встречается в законе, который подвергал уголовному преследованию производство абортов82. Подобным образом в проектах нового уголовного кодекса в 1934 г. и в конце 1939 г. термин «мера социальной защиты» был заменен на «наказание»83. Глубоко символичной, свидетельствующей об отказе от реформаторского направления в концепции наказания стала ликвидация условнодосрочного освобождения в 1939 году84.
Такое положение дел, когда большинство выносимых советскими судами приговоров предусматривали лишение свободы (обычно в пределах от одного до двух с половиной лет), означало усиление суровости приговоров по сравнению с началом 30-х годов, а также с предыдущим десятилетием. Можно задать справедливый вопрос: как это соотносится с наказаниями, выносимыми судьями в последние годы царизма? Представляли ли новые сроки тюремного заключения для воров и хулиганов возврат к дореволюционной традиции?
Делать подобные сравнения представляется нелегким делом. Для этого следовало бы принять во внимание существование нескольких типов судов, которые функционировали в дореволюционной России, широкую административную юрисдикцию в ранний советский период, а также различия в определении типов преступлений. Но приблизительную оценку все же дать можно. Дела о хулиганстве, которые в середине и в конце 30-х годов приводили к лишению свободы, обычно были связаны с драками (т.е. в наличии имелся элемент нападения), а также с использованием оружия. В царской России дела по нападениям с причинением физических увечий могли попадать в окружной суд, и виновникам грозили значительные сроки тюремного заключения. В то же время дела по фактам драк (особенно в тех случаях, когда не наносились серьезные телесные повреждения) могли рассматриваться в судах низших инстанций, например, в мировых судах. Тогда наиболее распространенным наказанием был арест на срок в один месяц, а в случае чистосердечного признания вины можно было отделаться одним штрафом, особенно в тех местностях, где тюрьмы были переполнены85. В отличие от царской России, в СССР лишь отдельные случаи хулиганства и насилия приводили к наложению штрафов административными комиссиями. В других случаях
216
суды выносили приговоры к исправительно-трудовым работам. Большинство же приговоров, как мы видели в этой главе, состояли в лишении свободы на срок от одного до двух лет.
В дореволюционной России наиболее серьезные факты краж (например, из церквей) приводили к длительным срокам заключения. Однако обычные и мелкие кражи вызывали более мягкое наказание — обычно в форме штрафов, налагавшихся судами низших инстанций. Если речь шла не о штрафе, то срок тюремного заключения измерялся месяцами86. Приговор на один или на два года тюрьмы за совершение обычной кражи в то время мог бы показаться исключительно завышенным. Следует оговориться, что отдельные виды мелких краж, за совершение которых царские суды налагали штрафы, и в конце 30-х годов приводили к приговорам, не связанным с лишением свободы. Одни из них выносились судами, другие в административном порядке. Но все остальные виды незначительных краж в конце 30-х годов приводили к лишению свободы на срок от одного года и более.
Крупной проблемой в конце 30-х годов была непоследовательность в практической работе следственных и судебных органов. Следователи и судьи, которые не были подготовлены в вопросах права и работали в условиях оказываемого на них давления, сильно различались в оценке отдельных инцидентов и определении обвинений. Принципиальным остается тот вывод, что в 1939 г. были высоки шансы получить срок от одного до двух лет за участие в пьяной драке в общественном месте. В то время существовала возможность (хотя и более редкая) получить тот же срок за незначительное хищение государственной собственности. Ни один из этих исходов не был типичным в дореволюционный период.
Намного большее количество осужденных получали более продолжительные сроки лишения свободы в 1940 г., чем в 1914 г., намного большее, чем это могло бы быть объяснено изменениями в структуре и динамике самих преступлений. Согласно данным царского Министерства юстиции, в 1914 г. 30838 человек отбывали тюремное наказание или каторжные работы на срок от четырех лет и больше. Так как эти цифры охватывают правонарушителей, осужденных на различные сроки (приговоры некоторых из них исчислялись в восемь, десять и двенадцать лет), можно предположить, что не более 6 тысяч из них получили наказание в 1914 г. Кроме того, эта цифра включает в себя и политических преступников. В 1940 г. 26510 человек были осуждены за совершение неполитических преступлений на пять лет и более. Органами НКВД было осуждено 22033 человек на срок от шести лет и более и 43684 человек на срок от трех до пяти лет87. По моим подсчетам, количество приговоров на срок от четырех лет и более в 1940 г., по крайней мере, в восемь раз превышало количество соответствующих приговоров, вынесенных в 1914 г.
Можно сделать вывод о том, что к концу 30-х годов типичные наказания для уголовных преступников в СССР превышали нормы, характерные для последних лет господства царизма. Однако, как мы увидим в дальнейшем, Сталин лишь начинал оттачивать оружие уголовного наказания. Для начала с помощью указа, опубликованого 10 августа 1940 г. (см. главу девятую), было установлено новое минимальное наказание в один год лишения свободы как за хулиганство,
217
так и за «мелкие хищения на производстве». В результате этого, а также в условиях всеобщего ужесточения трудовой дисциплины в условиях начавшейся войны, доля приговоров к лишению свободы поднялась до высокой цифры в 67% во второй половине 1941 г.88. Еще более драконовскими станут сталинские законы о хищениях, опубликованные 4 июня 1947 г. (см. главу двенадцатую). Путем введения в действие этих послевоенных законов Сталин усилил суровость наказания за совершение обычных преступлений в СССР и поднял ее на новый, поистине экстремистский уровень.
1 «О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних». Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 апреля 1935 г. Ц Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 381— 382.
2 Уголовный кодекс РСФСР (1922); Куфаев В.И. Юные правонарушители. 2-е изд., доп. М., 1922. С. 39—42. См. также: Juviler Р. Contradictions of Revolution: Juvenile Crime and Rehabilitation // Bolshevik Culture: Experiment and Order in the Russian Revolution / Ed. by A.Gleason et al. Bloomington, Ind., 1985. P. 261—278.
3 Radzinowicz L., Hood R. The Emergence of Penal Policy in Victorian and Edwardian England. Oxford, 1990. P. 629—633.
4 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 314, 398—399. В конце апреля Прокуратура объяснила, что новый закон отменял скидки при вынесении приговоров (путем использования статьи 50-й УК РСФСР). Однако это разъяснение оказалось недостаточным, и потребовалось внесение изменений в законодательство. См.: ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 6. Л. 73.
5 Герцензон А. Органы юстиции в борьбе с хулиганством // ЗаСЗ. 1935. № 2. С. 14—18; Буль Л. Хулиганство в Москве и борьба с ним // Там же. № 8. С. 18—21; О мерах борьбы с хулиганством. Постановление ЦИК и СНК СССР от 29 марта 1935 г. // Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 381.
6 В.К. О детской преступности (на совещании прокуроров Союза) // СЮ. 1935. № 13. С. 11—12; Авербах И., Булатов С. Закон 7 апреля 1935 г. и борьба с преступностью несовершеннолетних // Проблемы уголовной политики. Вып. 2. 1936. С. 22—54.
7 Расширенный пленум деткомиссии ВЦИК (3—6 марта 1934 г.) // Сборник по вопросам охраны детства. Изд. комиссии по улучшению жизни детей при ВЦИК. 1934. № 2—3. С. 20—24; Борьба с детской преступностью // Там же. 1935; Авербах И. Закон 7 апреля 1935 г. и борьба с преступностью несовершеннолетних // ЗаСЗ. 1935. № 8. С. 10—15; Авербах И., Булатов С. Закон 7 апреля.
8 Борьба с детской преступностью; Совещание по борьбе с детской преступностью // ЗаСЗ. 1935. № 4. С. 42; О детской преступности.
9 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 55 (Протокол оперативного совещания Прокуратуры СССР). Л. 26—28.
10 О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних; О работе ОНО в связи с ликвидацией Комонес. Приказ Наркомпрос № 20/003 от 15 июля 1935 Ц Сборник по вопросам охраны детства. 1935. № 4. С. 48-49; СЮ. 1935. № 28. С. 23; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1059. Л. 23, 27.
218
11
12
13
14
15
16
17
18
Ю
20
21
X
22
18
Авербах И., Булатов С. Закон 7 апреля 1935 г.; Тадевосян В. Закон 7 апреля 1935 г. и борьба с преступностью среди несовершеннолетних // СЮ. 1937. № 10-11. С. 48-51.
Orlov A. The Secret History of Stalin’s Crimes. New York, 1953. P. 38—41; Conquest R. The Great Terror. P. 86, 142.
ГАРФ. Ф. P-8131. On. 28. Д. 6. Л. 47 об.
Тадевосян В. Закон 7 апреля 1935; Попов. Государственный террор. С. 26; ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 109. Л. 8-9.
ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 533. Л. 203.
ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 72. Л. 7. Автор выражает благодарность Габору Риттершпорну за то, что он предоставил в мое распоряжение приведенные данные. Следует обратить внимание на то, что одно из советских критических (времен гласности) исследований об истории преступлений несовершеннолетних в России не упоминает о возможности вынесения смертного приговора подросткам. См.: Мельникова Е.В. Правосудие по делам несовершеннолетних: история и современность. М., 1990. С. 45-51.
Orlov A. The Secret History of Stalin’s Grimes.
О ликвидации детской беспризорности и безнадзорности. Постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) от 31 мая 1935 // Собрание законов и распоряжений. 1935. № 32. С. 473—477; Работа отделов народного образования. Правительство РСФСР выделило дополнительно 24,6 млн рублей за счет областных исполкомов для решения вопросов, связанных с бездомными и безнадзорными детьми. Но эти средства в лучшем случае заменили те деньги, которые были урезаны у тех же исполкомов. См.: Сборник по вопросам охраны детства. 1935. № 5. С. 25; № 4. С. 1-2.
«О мерах борьбы с преступностью среди несовершеннолетних». Директивное письмо Верховного суда и Прокуратуры СССР от 23 июля 1935 г. № 36/71 И Сборник по вопросам охраны детства. С. 70—73; Тадевосян В.С. Расследование дел о преступности несовершеннолетних. М., 1946. С. 46-51.
Вышинский А.Я. Борьба с преступностью среди несовершеннолетних // Известия. 1935. 10 апреля. С. 1.
Бендик А. О работе народных судов по борьбе с несовершеннолетними преступниками в г. Москве // СЗ. 1935. № 8. С. 15—17; Файвуш Б. Дела несовершеннолетних в народных судах // Сборник по вопросам охраны детства. 1936. № 1. С. 4—10; Файвуш Б.И. Из истории специализированных судебных органов по делам несовершеннолетних в 1935—1948 гг. // Предупреждение преступности несовершеннолетних. М„ 1965. С. 231-234.
«Об организации специальных камер нарсуда по делам несовершеннолетних». Постановление Президиума Верховного суда РСФСР от 3— 4/Х 1935 г. // СЮ. 1935. № 29. С. 24; Мякинникова. Как работает Саратовский нарсуд по делам несовершеннолетних // Там же. № 12. С. 7; Свидлер А. Как борются с преступностью несовершеннолетних в Харькове // Там же. № 8. С. 22—23; Безрукова. Борьба с детской преступностью в Ленинграде // СЗ. 1936. № 4. С. 13; Акименко. Недочеты в борьбе с детской преступностью в Ростове-на-Дону // СЮ. 1937. № 6. С. 43; Гурченко К. Борьба с детской преступностью в Воронежской области // Там же. № 10—11. С. 74—75.
Гинзбург В. Опыт народного суда Калужского района по борьбе с детской безнадзорностью // Там же. № 19. С. 18; Немченко. О чем говорят дела о несовершеннолетних преступниках в Марийской АССР // Там же. № 8. С. 19-21.
219
24 Тадевосян В. Закон 7 апреля 1935.
25 В зависимости от конкретного населенного пункта применение этих наказаний в совокупности достигало 40—45% от всех приговоров (Старовойтов. Областная прокуратура Киевщины в борьбе с детской беспризорностью и преступностью // СЗ. 1936. № 4. С. 11—12; Тадевосян В. Прокурор и следователь по делам несовершеннолетних // СЗ. 1937. № 4. С. 25—27; Нахимсон Ф. Три года действия закона о мерах борьбы с преступностью несовершеннолетних // СЮ. 1938. № 8. С. 1—12).
26 ГАРФ. Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 79. Л. 73. Автор выносит благодарность Габору Риттершпорну за указание данного источника.
27 Тадевосян В. Борьба с преступлениями несовершеннолетних // СЗ. 1935. № 11. С. 4-8.
28 Тадевосян В. Закон 7 апреля 1935; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 533. Л. 203; Президиум Верховного суда РСФСР о судебной практике по делам несовершеннолетних // СЮ. 1936. № 1. С. 24; Нахимсон Ф. Три года действия закона о мерах борьбы с преступностью несовершеннолетних.
29 Розовский. Колонии для несовершеннолетних // СЮ. 1937. № 12. С. 32—33; № 1. С. 24; Нахимсон Ф. Три года действия закона о мерах % борьбы с преступностью несовершеннолетних. Гетти и др. утверждают, что 55% несовершеннолетних, которые прошли через трудовые колонии в 1935—1940 гг., были осуждены органами внутренних дел (это намного выше процента, характерного для совершеннолетних преступни-м ков) (Getty J.A. et al. Victims of the Soviet Penal System). О работе милицейских троек см.: Шрейдер М. НКВД изнутри. Записки чекиста. М., 1995. С. 74.
30 Будовниц И. В народном суде по делам о несовершеннолетних преступниках // СЮ. 1983. № 8. С. 18—19; Файвуш Б.И. Из истории специализированных судебных органов.
31 Горвиц Д. Из судебной практики по делам несовершеннолетних // СЮ. 1939. № 7. С. 44—46; Порядок рассмотрения дел о преступлениях несовершеннолетних // Там же. 1939. № 17—18. С. 77—78.
32 Горвиц Д. Рассмотрение дел о несовершеннолетних в Москве // СЗ. 1938. № 12. С. 82—83; Файвуш Б.И. Из истории специализированных судебных органов.
33 Тадевосян В.С. Расследование дел о преступности несовершеннолетних. С. 43—51. В июле 1940 г. Прокуратуре СССР было сообщено о нескольких случаях, когда дети отвинчивали болты на железнодорожных путях или помещали на рельсы посторонние предметы (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 243. Л. 131—132). Автор приносит благодарность Габору Риттершпорну за указание данного источника.
34 Согласно официальным данным, в 1939 г. в СССР было зарегистрировано 24467 приговоров лицам, не достигшим шестнадцатилетнего возраста. Немногим более половины из общего количества приговоров за этот год (как подросткам, так и совершеннолетним) составили приговоры к лишению свободы. Из их числа 45% за кражу личного имущества граждан — за самое распространенное среди несовершеннолетних к правонарушителей преступление. Если допустить, что несовершеннолетние подвергались лишению свободы в той же пропорции, что и взрослые, можно сделать вывод, что в 1939 г. в тюрьмы и колонии было отправлено не более 12 тысяч правонарушителей-подростков. Если мы возьмем российские данные в 53,5% (процент осужденных к лишению п, свободы в возрасте до 16 лет за 1935 г.) и применим их к показателям по СССР за 1939 г., то мы получим цифру в 13094 заключенных подростка. Сравним полученные данные с показателями за последние годы
дао
царского режима. В 1914 г. в заключении в тюремных учреждениях, находившихся под эгидой центральной тюремной администрации (тюрьмы и дома заключения), отбывали наказание 14800 подростков в возрасте до 16 лет. В то же время был контингент подростков, который не включался в указанное число. Они отбывали сроки в местных тюрьмах, куда поступали лица, осужденные мировыми судами (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 26, 30; Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 79. Л. 73. Эта информация предоставлена автору Габором Ритгершпорном; Мякинникова. Как работает Саратовский нарсуд. С. 7; Гурченко К. Борьба с детской преступностью; Попов В.П. Государственный террор в советской России, 1923—1953 // Отечественные архивы. 1992. № 2. С. 23; Люблинский П.И. Борьба с преступностью в детском и юношеском возрасте (социально-правовые очерки). М., 1923. С. 43—53). Следует обратить внимание на то, что в ходе дополнительной проверки соответствующих данных было установлено, что цифра в 63,5% молодых правонарушителей в возрасте до 16 лет, заключенных в тюрьмы и в колонии в 1935 г. и за первую половину 1936 г., приведенная АТетти и др., оказалась неправильной (Getty J.A. et al. Victims of the Soviet Penal System. P. 1026-1027).
35 В 1946 г., когда был отмечен необычайно высокий уровень преступности из-за роста беспризорности, 14,5% осужденных несовершеннолетних было по 12 и 13 лет. Норма для царского периода составляла 10%. Сколько приговоров в конце 30-х годов выносилось ежегодно подросткам, не достигшим шестнадцатилетнего возраста? Цифры колебались год от года. Пик пришелся на 1939 г., когда были осуждены 24474 человека в возрасте до 16 лет. 12% от этой цифры, т.е. 2936 человек, составляли дети в возрасте до 14 лет. Они были осуждены судами. Если предположить, что от 45% до 53,5% из них осуждены к лишению свободы (см. сноску 34), то получится, что тюремное заключение отбывали в пределах от 1321 до 1571 человека. Количество детей в возрасте до 14 лет, которые находились в царских тюрьмах в 1914 г., составляло 1521 (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 26; данные были сообщены автору проф. Ритгершпорном в частной беседе; Люблинский П.И. Борьба с преступностью). Следует подчеркнуть, что подсчет в сносках 34 и 35 произведен только по подросткам, осужденным судами. По данным Гетти (Victims of the Soviet Penal System. P. 1026), в конце 30-х годов более 80 тысяч молодых людей отбывали лишение свободы в исправительных учреждениях без вынесения формального приговора. Возможно, что некоторые из этих подростков были детьми взрослых заключенных, в то время как многие другие были осуждены внесудебными органами, такими, например, как тройки НКВД.
36 Совещание о судебной практике по делам несовершеннолетних // СЮ. 1940. № 6. С. 17—19. В середине 30-х годов Арон Сольц работал в отделе жалоб Прокуратуры СССР, но в 1938 г. он был заключен в больницу для душевнобольных (Medvedev R. Let History Judge. New York, 1971. P. 217-218).
37 ГАРФ. Ф. P-9492. On. 1. Д. 1962 (Отзывы и предложения по проекту УК СССР). Л. 5—6; Д. 1946 (Уголовный кодекс СССР. Проект). Ст. 12.
38 См. главу двенадцатую настоящей книги, сноску 70; Попов В.П. Государственный террор в советской России. С. 23; ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 26.
39 «О запрещении абортов, увеличении материальной помощи роженицам, установлении государственной помощи многосемейным, расширении сети родильных домов, детских яслей и детских садов, усилении уголовного наказания за неплатеж алиментов и о некоторых изменениях в законодательстве о разводах». Постановление ЦИК и СНК СССР от
221
27 июня 1936 г. // Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 390—393; Василевские Л.А. и Л.М. Аборт как социальное явление. М.—Л., 1924. С. 104—105.
40 Василевские Л.А. и Л.М. Аборт как социальное явление. С. 21—22; Равич М. Аборт в истории уголовного права // СЮ. 1936. № 34. С. 9— 10; Waters Е. From the Old Family to the New: Work, Marriage and Motherhood in Urban Soviet Russia, 1917—1931 (неопубликованный текст докторской диссертации. Университет Бирмингема, 1985). Р. 251.
41 Lewin М. The Making of the Soviet System. New York, 1983. Chap. 9; Goldman W. Women, Abortion, and the State // Russia’s Women: Accommodation, Resistance, Transformation / Ed. by B.E.Clements et al. Berkeley, Calif. 1991. P. 262-266.
to «Об уголовной ответственности за отказ в приеме женщин на работу и за снижение им зарплаты по мотивам беременности». Постановление ЦИК и СНК СССР от 5 октября 1936 г. // Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 393; ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 109. Л. 143.
43 Василевские Л.А. и Л.М. Аборт как социальное явление. С. 81—105; Waters Е. From the Old Family to the New. P. 251—256.
44 Веймарская Германия стала самой либеральной страной в Западной Европе в политике в области абортов, когда перевела аборт из категории уголовного преступления в категорию судебно-наказуемого проступка. В результате этого уличенные в совершении абортов женщины проводили в тюрьме лишь несколько месяцев вместо более продолжительных сроков. В 1922 г. более пяти тысяч беременных женщин и их сообщников получили более продолжительные сроки тюремного заключения. См.: Woycket J. Birth Control in Germany, 1871—1933. London, 1988. P. 147—148; Usborne C. The Politics of the Body in Weimar Germany.
r London, 1992. P. 174.
45 Changing Attitudes in Soviet Russia: The Family in the USSR / Ed. by R.Schlesinger. London, 1949; Василевские Л.А. и Л.М. Аборт как социальное явление; Waters Е. From the Old Family to the New. P. 258; О запрещении абортов.
46 Waters E. From the Old Family to the New. P. 222—226; Авдеев А. Аборт — дамоклов меч над каждой семьей... // СССР: Демографический диагноз / Под ред. В.Т.Мукомела. М., 1990. С. 314—344.
47 Там же; см. также: Solomon S.G. The Demographic Argument in Soviet Debates over the Legalization of Abortion in the 1920s // Cahiers du Monde Russe et Sovietique. 1992. Vol. 33. № 1. P. 59—82; Solomon S.G. The Soviet Legalization of Abortion in German Medical Discourse: A Study of the Use of Selective Perceptions in Cross-Cultural Scientific Relations // Social Studies of Science. 1992. Vol. 22. № 3. P. 455-487.
48 Авдеев А. Аборт — дамоклов меч над каждой семьей... С. 345—346; Масе D. and V. The Soviet Family. Garden City, N.Y., 1963. P. 246.
49 Герцензон А., Лапшина H. Закон о запрещении абортов // СЗ. 1936. № 10. С. 26—31; Хуторская, Красильников. Борьба с подпольными абортами Ц Там же. № 4. С. 20-25; ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 113. Л. 32-37.
50 «О борьбе с незаконными абортами и с уклонением от алиментов». Циркуляр НКЮ РСФСР № 69 от 8 июня 1935 всем край (обл.) прокурорам И СЮ. 1935. № 20. С. 25.
51 У дверей абортария // Известия. 1935. 8 июля. С. 4; Хуторская, Красильников. Борьба с подпольными абортами.
52 О запрещении абортов... Постановление ЦИК и СНК СССР.
222
53
54
55
56
57
58
59
60
61
62
63
64
Goldman W. Women, the State, and the Family: Soviet Family Policy and Social Life, 1917—1930. Cambridge, 1993; Changing Attitudes in Soviet Russia. P. 251—279; Лисицын А. К законопроекту о запрещении аборта // СЮ. 1936. № 17. С. 1—2; Тадевосян В. Законопроект о запрещении... // Там же. С. 3—4; Сольц А. Аборт и алименты // Там же. С. 4—5; Передовая И Там же. № 18. С. 1; Работники юстиции активно участвуют в обсуждении законопроекта // Там же. С. 2.
Waters Е. From the Old Family to the New. P. 306; Авдеев А. Аборт — дамоклов меч над каждой семьей... С. 346—347; ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 111. Л. 93. Согласно официальным данным о зарегистрированных абортах, количество абортов, совершенных в 1940 г., составляло 76% от уровня 1936 г. (см.: ГАРФ. Ф. Р-9415. Оп. 3. Д. 1396. Л. 3. Выражаю благодарность Габору Риттершпорну за предоставление в мое распоряжение последней сноски).
ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 113. Л. 32—37; Тадевосян В. Закон 27 июня 1936 г. в действии // СЗ. 1937. № 8. С. 43—47. В отличие от Российской Федерации, на Украине не был зарегистрирован рост судебного преследования против производителей абортов (ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 113. Л. 48 и далее).
ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 109. Л. 139—140; Алимбек А. Закон о запрещении абортов в практике народных судов г. Саратова // СЮ. 1938. № 12. С. 14-17.
Копелянская С. Борьба с абортами // СЗ. 1939. № 8—9. С. 51—58; Авербах М. Борьба с незаконными абортами в Воронежской области // Там же. 1940. № 12. С. 62-64; ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 109. Л. 97-98.
Слепышев И. Неполные аборты // СЗ. 1940. № 2. С. 53—54; Шаргород-ский М., Хуторская Д. Судебная практика по делам о подпольных абортах Ц СЮ. 1941. № 20. С. 11-12; № 21. С. 7-9.
Осенин В. Усилить борьбу с преступными абортами // СЗ. 1941. № 6. С. 28—32; Копелянская С. Борьба с преступными абортами // Там же. С. 25-36.
Шаргородский М., Хуторская Д. Судебная практика по делам о подпольных абортах; Яковлев. Борьба с преступными абортами // Там же. № 5. С. 5—6. В 1937 г. количество женщин, осужденных за совершение самоабортов, лишь слегка превысило количество тех, кто был уличен в производстве актов аборта на других. В 1939 г. первая группа превысила вторую в три раза (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 15).
Интервью. В год апогея, в 1952 г., было зарегистрировано 64865 фактов уличения женщин в производстве «самоабортов». В то же время было выявлено 6380 производителей абортов (также высокая цифра) (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 15).
«О мероприятиях, вытекающих из постановления ЦИК и СНК СССР от 27 июня 1936 г.». Постановление Президиума Верховного суда РСФСР Ц СЮ. 1936. № 23. С. 20; ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 113. Л. 32—37; Авербах М. Борьба с незаконными абортами; Дужанский Н. Борьба с незаконными абортами // СЮ. 1941. № 14. С. 16—17. Те же самые тенденции наблюдались в Ленинграде; однако современники относили это на счет судебного преследования «помощников» исполнителей абортов: Шаргородский М., Хуторская Д. Судебная практика по делам о подпольных абортах. Ч. 2.
ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 109 (Стенограмма заседания 58-го Пленума Верховного суда). Л. 93—149.
Авербах М. Борьба с незаконными абортами; Копелянская С. Борьба с преступными абортами.
223
65 Директивы призывали к тому, чтобы больницы сообщали обо всех подозрительных случаях в течение первых двадцати четырех часов после поступления женщин в медицинские учреждения. Прокуратура должна была в течение следующих двадцати четырех часов решать вопрос о возбуждении уголовного дела. В распоряжении судей было три дня для проведения предварительных сессий. Судебное разбирательство должно было заканчиваться в десятидневный срок. Этот минимум был установлен Верховным судом СССР в 1937 г. (Осенин В. Усилить борьбу с преступными абортами).
66 Solomon Р., Jr. Soviet Penal Policy, 1917—1934: A Reinterpretation // Slavic Review. 1980. Vol. 39. № 2. P. 195—217. Также см.: Шаргородский М.Д. Наказание по советскому уголовному праву. М., 1958. С. 83—84.
67 Там же. С. 74—84; Герцензон А. Классовая борьба и пережитки старого быта Ц СЮ. 1934. № 1. С. 16-17.
68 Попов В.П. Государственный террор в советской России. Закон от 7 августа 1932 г. также привел к вынесению смертных приговоров. Только в 1932 г. к высшей мере наказания по этому закону была приговорена тысяча человек. По крайней мере, столько же людей было казнено в 1933 г. до того момента, когда 8 мая 1933 г. инструкция сигнализировала судьям о том, что они должны были приостановить исполнение закона в полную силу. См.: Ильин А Коллективизация: как это было // Правда. 1988. 16 сентября. С. 3.
69 Шаргородский М.Д. Наказание по советскому уголовному праву. С. 74—75; Van der Berg G.P. The Soviet System of Justice: Figures and Policy. The Hague, 1985. P. 295, 307-308.
70 Шляпочников А. Преступность и репрессии в СССР (Краткий обзор) // Проблемы уголовной политики. Вып. 1. 1935. С. 75—100.
71 Van der Berg G.P. The Soviet System of Justice, основывается на различных первоисточниках, в том числе и на работе: Герцензон А. Советская судебная статистика. М., 1937. С. 203. Схожие результаты наблюдались и по Российской Федерации: удельный вес приговоров к лишению свободы от общего числа приговоров вырос в 1934—1935 гг. с 25,7% до 36,3%; в 1937 г. эта цифра подскочила до 44,6%. Эти данные можно найти в статье Б.Маньковского «Вопросы уголовного права в периоде перехода от социализма к коммунизму» (СГиП. 1939. № 3. С. 88—101). ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 104. Л. 4, 8. Архивные данные дают цифру приговоров к лишению свободы по РСФСР в 19,8% за первую половину 1934 г., 26% за вторую, 33,0% за первую половину 1935 г., 38,8% за вторую и, наконец, 38,19% за первую половину 1936 г.
72 Попов В.П. Государственный террор в советской России. С. 28; Van der Berg G.P. The Soviet System of Justice. P. 307.
73 Буль Л. Хулиганство в Москве и борьба с ним // ЗаСЗ. 1935. № 8. С. 18—21; Шляпочников А. Преступность и репрессия. С. 93.
74 Там же; Герцензон А. Органы юстиции в борьбе с хулиганством // СЗ. 1935. № 2. С. 14-19.
75 Александровская Н. Прокуратура и печать в борьбе с хулиганством // СЗ. 1935. № 10. С. 33—36; Курманин. Борьба с хулиганством в Иркутске // Там же. № 6. С. 46—47; Лаговиер Н. Судебные органы в борьбе с хулиганством // СЮ. 1935. № 13. С. 9—10; ТТьвов Е. По хулиганам, бандитам — беспощадный удар // Там же. № 14. С. 6; Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 361.
76 Буль Л. Хулиганство в Москве и борьба с ним // ЗаСЗ. 1935. № 8. С. 20.
77 Судебная практика по делам о хулиганстве // СЮ. 1939. № 12. С. 25— 29; см. также: Глазков. Вернее и тверже удар по хулиганству // СЗ.
224
1935. № 5. С. 24—26; Кирзнер А. Хулиганство // Там же. № 10. С. 48— 50; Чернов Вяч. О чем говорит судебная практика по делам о хулиганстве // СЮ. 1934. № 16. С. 6.
78 Шавер Б. Борьба с хулиганством и хулиганами // СЗ. 1940. № 1. С. 12— 18; Судебная практика по делам о хулиганстве // СЮ. 1939. № 2. С. 25, 29; Маньковский Б. Вопросы уголовного права. С. 91; ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 14; Оп. 2. Д. 42. Л. 130. По вопросу снижения уровня судебного преследования по обвинению в хищениях см.: Красногорская М. Судебная практика по делам о хищениях социалистической собственности и растратах // СЮ. 1940. № 9. С. 1—66; а также: Маньковский Б. Вопросы уголовного права.
79 Данные по городу Ленинграду и по Ленинградской области показывают рост с 9% от общего количества приговоров за первую половину 1934 г. до 25,6% за первую половину 1935 г. Этот рост может показаться чрезвычайно быстрым, но его высший предел, возможно, представлял собой норму для других областей страны, если и не на 1935 г., то на последующие годы десятилетия (Красильников. Борьба с кражей личного имущества // СЗ. 1936. № 3. С. 19—22). Невысокая ценность большинства украденных вещей и докучливые жалобы на недооценку важности этого вида преступлений наводят на мысль о том, что эта пропорция в дальнейшем могла возрасти. Согласно Дурманову (Кража личного имущества трудящихся // СЗ. № 5. С. 38—42), доля лишения свободы за все виды хищений (статья 162 УК) в РСФСР за первую половину 1934 г. составила 21,3%. Если ленинградские данные по кражам личного имущества свести воедино с данными Дурманова, пропорция тюремных приговоров за хищение государственного имущества достигнет 32%. Если мы добавим к этой цифре количество осуждений по закону от 7 августа 1932 г., которые выносились в городах (около 30% от общего количества, которое приводится Поповым в «Государственном терроре») и которые в значительной мере вновь повторились после исчезновения преступлений, связанных с голодом, мы получим новую общую цифру в 35% приговоров к лишению свободы за хищение государственного имущества. В 1939 г., согласно И.Афанасьеву (Усилить борьбу с преступностью // СЗ. 1940. № 10. С. 44—46), эта цифра достигла 43,8%. Рост с 35% до 43,8% мог вполне очевидно отражать падение в количестве преступлений по менее крупным категориям хищения государственной собственности (уровни на 1938 и 1939 гг. составили на 16%—25% меньше, чем в 1937 г.) и соответственное увеличение количества более серьезных фактов в общей картине этого вида преступности (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 14).
80 Маньковский Б. (Вопросы уголовного права) указывает на падение судебных преследований по обвинениям в хищениях, но одновременно говорит о сохранении того же уровня преследований за хулиганство в течение четырехлетнего периода.
81 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 396.
82 Там же. С. 335-336, 282-283, 390-392.
83 Oda Н. Criminal Law Reform in the Soviet Union under Stalin. The Distinctiveness of Soviet Law / Ed. by F.M.Feldbrugge. Dordrecht, 1987. P. 77—95; Пионтковский А.А. Сталинская конституция и проект уголовного кодекса. М., 1947.
84 Там же; Solomon Р.Н. Soviet Criminologists. Р. 29.
85 Общий обзор статистических сведений о деятельности судебных установлений за 1914 год. Пг., 1916. С. 6; Свод законов уголовных / Под
8 —1295
225
ред. Н.Озернецковского. 2-е изд. СПб., 1915; беседа с Джоан Нейбер-гер, 16 октября 1992 г.
86 Там же.
87 Отчет по главному тюремному управлению за 1914 год. Ч. 2, приложения. Пг., 1915. С. 24—25; Попов П.В. Государственный террор в советской России. С. 23, 28; ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 4157. Л. 201.
88 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 407—408; Якубович М.И. О правовой природе института условного осуждения И СГиП. 1946. № 11—12. С. 55—59; Попов П.В. Государственный террор в советской России. С. 23. Начиная с 1943 г. судьи получили разрешение смягчить это положение при помощи использования условного осуждения.
Глава 7.
«БОЛЬШОЙ ТЕРРОР»
И УГОЛОВНОЕ ПРАВОСУДИЕ
«Большой террор» 1937—1938 гг., как и кампания коллективизации в начале 30-х годов, нанес огромный ущерб деятельности и делу уголовного правосудия в целом. Многие, хотя и не большинство, работники советской юстиции сыграли определенную роль в реализации внесудебных репрессий. Значительное количество судебно-прокурорских работников сами пали жертвами чисток и репрессий. Сталин и Вышинский использовали уголовное право в качестве средства для легитимизации своих действий и создали подлинную юриспруденцию террора. Очевидно, что был нанесен серьезный ущерб борьбе с обычной преступностью. Значительное снижение количества приговоров по уголовным делам, которое было зарегистрировано в 1937—1938 гг., отражало не изменения в поведении преступников, а ослабление суда и прокуратуры. Была прервана реализация начатой Сталиным и Вышинским в 1934 г. программы развития эффективной и надежной системы правосудия, которая предусматривала создание системы централизованного управления и повышение профессиональной квалификации судебно-прокурорских работников. Террор отложил проведение этой программы в жизнь.
Несмотря на это, прямое воздействие террора на деятельность суда и прокуратуры оказалось недолговременным. К началу Отечественной войны эта система существенно оправилась от нанесенных ей ударов. Прокуратура и суды возвратились к их привычным оперативным методам работы. Был достигнут высокий уровень централизованного управления. Вновь началось исполнение планов внедрения юридического образования.
Этому восстановлению способствовало взаимодействие нескольких факторов. Одним из них был низкий профессиональный уровень кадров в годы, предшествовавшие началу террора. Это превращало многих бывших работников правосудия в тот груз, которым можно было пренебречь. Вторым фактором было наличие разработанной программы реформирования органов юстиции, которая без особого труда могла быть возобновлена после того, как утихла буря террора. Третьей причиной этого своеобразного «выздоровления» системы
226
стало отстранение судебно-прокурорских органов собственно от реализации политических преследований после 1938 г. (особенно преследований, инициированных сверху). Это означало, что впервые в советской истории произошло действительное разделение сферы деятельности между теми ведомствами, которые осуществляли обычное уголовное правосудие, и теми, которые были ответственны за репрессии политического характера.
Истоки этого разделения лежат в решениях, принятых в конце периода коллективизации. Битва за село втянула в водоворот проведения политических репрессий всех работников юстиции, в том числе ее низшего эшелона, что и проявилось наглядно в деле реализации закона от 7 августа 1932 г. Советские власти начали процесс разделения судебных ведомств с лишения судов ниже областного уровня права рассматривать дела по государственным преступлениям. Затем рассмотрение подобных дел стало сосредоточиваться в судах более высоких инстанций и в различных коллегиях этих судов. Образованные в 1934 г., эти судебные институты получили название специальных коллегий областных и республиканских судов. Эти органы изъяли большинство, а по сути, все дела по политическим преступлениям из юрисдикции судей, которые работали в обычных подразделениях судов этих уровней, а также из ведения низших судов. Спецколлегии наряду с военными трибуналами стали главными судебными органами для рассмотрения политических дел1.
В 30-е годы политические дела разбирались и внесудебными органами, например, несколькими подразделениями ОГПУ и его правопреемника НКВД. На короткий срок после окончания гражданской войны большевистские руководители лишили политическую полицию судебных функций. Однако после принятия ряда декретов в 1922 г. и в 1924 г. ОГПУ восстановило часть утраченных прав. Это касалось отдельных категорий преступлений, которые включали в себя не только политические дела, но, например, и бандитизм. К особому совещанию ОГПУ, созданному в 1924 г., во время коллективизации присоединились вездесущие тройки. Эти комиссии, состоявшие из трех человек, заслушивали политические дела. В 1937 г. они были восстановлены в больших количествах2.
В предлагаемой главе рассматривается то влияние, которое террор оказал на уголовное правосудие. Мы обсудим прежде всего роль права и судебно-прокурорских работников в проведении политических репрессий, проследим перипетии судьбы прокуратуры и суда. Далее постараемся объяснить, каким способом режим приостановил террор и сократил тот долговременный ущерб, который он нанес уголовному правосудию.
Роль работников юстиции в терроре
С начала 1937 г. и до конца 1938 г. в СССР наблюдалась вспышка внесудебного произвола беспрецедентных масштабов. Не менее 1330 тыс. человек (по сегодняшним официальным данным) было подвергнуто арестам, за которыми следовали неправедные суды, а затем — лагерные приговоры или смертная казнь3.
Репрессии 1937—1938 гг. не возникли из ничего. Между декабрем 1934 г., когда был убит секретарь Ленинградского горкома и обкома
8*
227
ВКП(б) и секретарь ЦК партии С.М.Киров, и началом 1937 г. в стране развернулся «тихий» террор. Репрессиям подвергались ранее исключенные из партии (за враждебное социальное происхождение или за участие во фракционной борьбе) лица, обвиненные в воображаемом двурушничестве, жители Ленинграда и др. По обвинениям, выдвинутым органами безопасности, в 1935—1936 гг. было осуждено более полумиллиона человек. Большинство из этих людей было осуждено за неполитические преступления или в ходе периодических облав на «социально-враждебные элементы». Однако ежегодно не менее 100 тыс. человек арестовывалось (и, вероятно, осуждалось) за совершение контрреволюционных преступлений, в том числе и за ведение антисоветской агитации. Около половины дел, инициированных НКВД в 1935—1936 гг., рассматривались судами, т.е. спецколле-гиями областных судов и военными трибуналами4.
Некоторые из судей и прокуроров, которые разбирали эти дела, не научились относиться к обвинениям, выдвигаемым органами госбезопасности, как к священным и неприкосновенным. Они продолжали проверять имеющиеся доказательства и пользоваться своим правом судебного усмотрения. Делали они это точно так же, как в 1933— 1934 гг. при рассмотрении обвинений, выдвигаемых по закону от 7 августа. Так, на волне репрессий, поднявшейся вслед за убийством Кирова, в спецколлегиях нашлись судьи, которые выносили условные приговоры или приговоры к исправительно-трудовым работам людям, осужденным за ведение «контрреволюционной агитации». В конце февраля 1935 г. Президиум Верховного суда СССР «категорически запретил» подобный либерализм. Однако в июне 1935 г. председатель Верховного суда СССР Винокуров проинструктировал судей проявлять бдительность перед фактами необоснованных преследований и пресекать их «в целях сохранения кадров для социалистического строительства». Винокуров попытался использовать недавний афоризм Сталина: «кадры решают все» для того, чтобы противостоять волне преследований, поднятых НКВД. Этот смелый шаг не остался незамеченным. После протеста Вышинского партийная фракция ЦИК СССР осудила директиву Винокурова как политически вредную и добилась ее отмены* Позднее в том же году Президиум Верховного суда РСФСР утвердил решение своей спецколлегии, которая заменила приговор к высшей мере наказания на десятилетнее лишение свободы «раскаявшемуся» контреволюционному агитатору. Судьи по чисто юридическим причинам пришли к выводу, что при отсутствии доказательств о существовании террористической группы они не могли применить соответствующую статью Уголовного кодекса (ст. 58, п. И), которая подразумевала вынесение смертного приговора. Это решение было также опротестовано Генеральным прокурором Вышинским. Он обратился с жалобой в Комиссию партийного контроля ВКП(б). Заместитель председателя КПК Матвей Шкирятов подготовил соответствующий документ на имя Сталина. Возможно, что по указанию Сталина Комиссия приказала снять с занимаемых должностей двух членов спецколлегии Верховного суда РСФСР. Она также вынесла выговор председателю суда И.Л.Булату, среди прочего за то, что он продемонстрировал «грубо-бюрократический подход» в решении данного вопроса. Комиссия также приказала наркому юстиции
228
Крыленко обеспечить «наблюдение» за деятельностью специальной коллегии Верховного суда РСФСР6.
Несмотря на поражения, которые постигли руководителей двух Верховных судов, ни Генеральный прокурор Вышинский, ни нарком юстиции Крыленко не могли смириться с возраставшей властью органов госбезопасности, которая стала очевидной в 1935 г. В начале 1936 г. сперва Крыленко, а затем и Вышинский направили жалобы в адрес Сталина по поводу злоупотреблений работников НКВД в деле судебного преследования по обвинениям в антисоветской агитации и пропаганде. Как отмечалось в этих жалобах, одна треть таких обвинений касалась обычных критических высказываний о работе должностных лиц учреждений. В таких случаях уголовное преследование представляло собой «превышение власти» (согласно Крыленко) и «необоснованные» действия (согласно Вышинскому). В то время как оба деятеля просили Сталина информировать НКВД о допущенных ошибках, Вышинский также выступил за то, чтобы, за редкими исключениями, эти дела рассматривались спецколлегиями областных судов, а не особым совещанием НКВД, которое применяло упрощенные процедуры7.
В то же самое время вдали от главной сцены описываемых событий в 1936 г. отдельные работники в провинции продолжали исполнять свои обязанности по рассмотрению политических дел. Они приостанавливали судебные преследования, отказывались давать санкции на аресты. Эти действия вынуждали руководителей областных управлений НКВД обращаться с жалобами к своему руководству в Москве на то, что судьи и прокуроры вмешивались в их работу. Работники НКВД из Азово-Черноморского и Северо-Кавказского краев, из Челябинской области, а также из Узбекской ССР направляли детальные отчеты о «дефектах» в работе суда и прокуратуры, которые приводили «к нарушению карательной политики». Руководство НКВД в Москве переправляло эти отчеты в ЦК партии. В январе 1937 г. Вышинский присоединился к своим коллегам из НКВД и высказал жалобу на то, что в работе спецколлегий имелись «ошибки и задержки». Он предложил, чтобы Наркомюст занялся проверкой деятельности этих учреждений. Крыленко быстро дал подобное поручение краевым и областным судам8.
Оппозиция широкомасштабным политическим преследованиям, которую продемонстрировала даже весьма незначительная группа судебных и прокурорских работников, может объяснить роль и судьбу этих людей в условиях «большого террора». С одной стороны, неспособность судей спецколлегий и военных трибуналов полностью сотрудничать с НКВД, возможно, вынудила Сталина искать в деле реализации террора альтернативу судам. В 1937 г. большая часть почти 800 тыс. случаев политических преследований была осуществлена не судами, а непосредственно НКВД (прежде всего возрожденными тройками). Вполне понятно, что суды, которые рассматривали политические дела, не могли справиться с троекратным увеличением объемов работы. Определенное расширение «производственных мощностей» для рассмотрения политических дел было необходимым. Если бы спецколлегий и военные трибуналы исполняли свои обязанности (с точки зрения режима) более удовлетворительно, то возможно, что эти учреждения были бы расширены. Но на практике, по единодушному
229
мнению некоторых исследователей, объем их работы сократился. Согласно одному источнику, количество дел, рассмотренных этими двумя институтами, резко упало в условиях начавшегося террора: с 114283 в 1936 г. до 39694 в 1937 г.9. С другой стороны, демонстрация отдельными судебно-прокурорскими работниками в решении политических дел способности к независимому мышлению могла бросить тень на всех бойцов юридического фронта, сделать их подозрительными в глазах политического руководства. Одновременно возрастали шансы того, что многие из них в 1937—1938 гг. будут подвергнуты репрессиям.
«Большой террор» сам по себе состоял из взаимодействия трех процессов: кампании бдительности, чисток конкретных групп и лиц, а также массовых арестов. Террор начался в сентябре 1936 г., когда был запущен механизм чистки, направленный против бывших членов партии, чьи связи с бывшими внутрипартийными оппозициями ставили их под подозрение. Когда этот процесс шел полным ходом, в феврале 1937 г. к нему присоединилась кампания по укреплению бдительности. Начатая Сталиным и Молотовым, кампания предупреждала советских граждан о том, что среди них находились шпионы, и призывала разоблачать и по малейшим предлогам доносить на начальников, коллег и просто посторонних людей, заподозренных во вредительстве. Затем, в мае — июне 1937 г., Сталин начал широко известную чистку политических деятелей и официальных лиц, смещение с постов и последующий арест по обвинению в саботаже многих руководящих партийных и государственных деятелей как по всей стране в целом, так и в Москве. Наконец, параллельно с кампанией по усилению бдительности и чисткой «больших» людей (в отличие от ранней чистки «бывших» людей), летом 1937 г. начались «массовые операции». Политбюро (т.е. Сталин) приказало руководителям парторганизаций и органов НКВД на местах произвести аресты значительных групп бывших кулаков и преступников (в том числе всех тех, кто когда-либо боролся против советской власти). Каждому региону были спущены квоты по числу лиц, которых предстояло арестовать, подвергнуть заключению или расстрелять (т.н. лимиты). Второй цикл массовых арестов, также при установленных лимитах, последовал в начале 1938 г. В то время как чистка «больших» людей направлялась из центра, выбор жертв «массовых операций» был оставлен на усмотрение руководителей нижнего звена. Их поощряли на превышение показателей установленных лимитов. Как чисткам, так и «массовым операциям» способствовали появившийся поток доносов, поддерживаемый кампанией по усилению бдительности, а также пытки, которым подвергались арестованные. Все потоки террора были направлены на достижение цели, поставленной Сталиным, а именно: на ликвидацию всех лиц (и категорий граждан), которые якобы представляли собой потенциальную опасность для вождя или для его режима, особенно в условиях опасности новой войны (на это указывают новые документы, появившиеся в последнее время). Вождь включил в состав потенциальной пятой колонны не только большую часть современной ему политической элиты, но также лиц, которые подвергались преследованиям и лишались прав в прошлом10.
230
Право и работники юстиции сыграли значительную роль как в деле легитимизации «большого террора» в целом, так и в проведении кампании усиления бдительности в частности11.
Во-первых, Сталин и Вышинский уделили много внимания тому, чтобы обеспечить проведение чистки и террора при соблюдении видимости законности. Для начала они придали законные рамки следствию и судебным заседаниям, проводимым органами НКВД. Уже в декабре 1934 г. после убийства Кирова новый закон дал органам внутренних дел право применять резко упрощенные процедуры при расследовании террористической деятельности. По этому закону обвиняемым предоставлялось двадцать четыре часа для того, чтобы ознакомиться с сутью предъявленного обвинения и с доказательствами вины. Слушания проходили в закрытом порядке, без присутствия защиты и без права обжалования приговора. Указ разрешал незамедлительное приведение смертного приговора в исполнение. В сентябре 1937 г. другой закон разрешил применять эти положения по отношению к обычным политическим обвинениям того времени12. Даже в условиях упрощенного судопроизводства прокуратура должна была доказывать правильность выдвигаемых обвинений. Но эту задачу становилось выполнять все легче и легче. В 1928 г. Верховный суд СССР отменил необходимость доказательства прямого контрреволюционного умысла по многим политическим преступлениям13. Затем в лекции, прочитанной в апреле 1936 г. (опубликованной в 1937 г.), Вышинский начал развивать свою теорию о доказательствах, которая приуменьшала значение «объективных доказательств» и придавала особый вес признанию, особенно в случае контрреволюционных преступлений14.
Во-вторых, работники юстиции были обязаны сотрудничать с органами госбезопасности. Прокуроры, особенно на местах, должны были давать санкции на аресты, запланированные и проводимые в жизнь органами внутренних дел. Ведь несмотря на неограниченную власть, у НКВД не было законного права производить аресты без формального разрешения прокурора. Вполне очевидно, что в условиях «большого террора» большинство прокуроров не осмеливались пользоваться своим правом определять обоснованность предполагаемых арестов. Хотя наблюдались исключения: прокуроры, в том числе десятки из них в военных прокуратурах, оказали сопротивление арестам по явно сфабрикованным делам и сами подвергались репрессиям15. Большинство прокуроров просто штамповали ордера на аресты после того, как эти аресты осуществлялись оперативными работниками органов НКВД. Иногда прокуроры предоставляли в распоряжение НКВД подписанные бланки с ордерами на арест, в которых отсутствовали фамилия, имя и отчество арестованного. Когда работники органов «забывали» получить санкцию на арест, многие областные прокуроры заполняли требуемые ордера, подписывая их задним числом. Для того чтобы прокуроры могли подписывать ордера даже ночью, Вышинский дал разрешение прокурору Иркутской области назначить заместителя прокурора для работы в ночную смену. В Сталинграде существовала та же практика16.
В результате кампании по усилению бдительности спецколлегии областных и республиканских судов получали новые дела. К 1938 г. объем их работы значительно вырос, что одновременно повысило статус коллегий в системе областных судов17. В то же время военные
231
трибуналы также продолжали рассматривать дела по контрреволюционным преступлениям. В марте 1937 г. Военная коллегия Верховного суда СССР начала проводить выездные сессии в отдельных областях и республиках Союза. Коллегия рассматривала обвинения во вредительстве и терроризме. Обычно они выдвигались по спискам, представляемым Ежовым и Вышинским. Напротив фамилий стояли рекомендуемые формы наказаний18. Вскоре производительность труда органов безопасности потребовала задействования дополнительных механизмов. Все возрастающее количество дел рассматривалось во внесудебном порядке Особым совещанием НКВД в Москве, а также тройками и двойками, организуемыми республиканскими и областными подразделениями наркомата. До августа 1937 г. предполагалось, что областные прокуроры должны были присутствовать на всех заседаниях троек в качестве обвинителей. После августа 1937 г. они стали простыми членами троек. В дополнение к этому 27 декабря 1937 г. прокуроры на местах получили от Вышинского приказ, который предписывал использовать тройки вместо судов, «когда доказательства вины не позволяют их использование во время суда». Иными словами, тогда, когда в доказательствах присутствовали доносы или лжесвидетельства провокаторов19.
Самым театрализованным и широко известным средством для легитимизации чистки и террора, которым воспользовался Сталин, стал публичный показательный процесс. Этот прием был успешно проработан во время более ранней кампании по борьбе с буржуазными специалистами. В качестве подсудимых на трех главных показательных процессах в Москве (август 1936 г., январь 1937 г. и март 1938 г.) представали бывшие ведущие политические деятели страны. Процессам было уделено первостепенное внимание в общесоюзной печати. Ходом процессов руководил Генеральный прокурор Вышинский. Подсудимые признавались в участии в подлейших и утонченных заговорах, направленных против Советского государства. Судьи Военной коллегии Верховного суда СССР приговаривали подсудимых к высшей мере наказания или к длительным срокам лишения свободы. Но эти крупные показательные процессы были лишь вершиной айсберга. Для того чтобы объяснить, каким образом враги и предатели могли проникнуть в самые захолустные районы страны, во второй половине 1937 г. и в течение 1938 г. был организован ряд показательных процессов в республиках, областях и даже в отдельных районах. Сделано это было с одобрения Политбюро (читай, Сталина). В реестр судебных дел специальных коллегий областных судов и верховных судов союзных республик попали ведущие партийные и государственные деятели областного и районного масштабов. На этих судилищах прокурор республики или области лично обвинял подсудимых во вредительстве в колхозах, в подрыве торговли или в совершении иных действий, причинивших ущерб благосостоянию страны. Из-за того, что эти суды освещались только в областных и в местных газетах, большинство западных наблюдателей их попросту проглядели. Однако советский историк Рой Медведев обнаружил ссылки на процессы, имевшие место в Ленинградской области, в Северо-Осетинской Автономной Республике, на Дальнем Востоке, а также в таких городах, как Куйбышев, Воронеж и Ярославль. Другие источники указывают на суды в Тбилиси, в Абхазской АССР и в Ивановской области. Солженицын
232
описал одно из судилищ, которое обернулось провалом для его организаторов. Во время этого процесса несколько подсудимых отказались признать свою вину и, в свою очередь, бросили вызов своим обвинителям. Архивные источники указывают, что Политбюро утвердило проведение около семидесяти показательных процессов в регионах20.
Помимо прокуроров и судей, заседавших в спецколлегиях, остальные работники юстиции имели мало общего с деятельностью органов безопасности или с обеспечением легитимизации террора. Это, однако, отнюдь не означает, что работники суда и прокуратуры избежали участия в терроре. Ведь кампания по укреплению бдительности непосредственно затрагивала и их работу.
Эта кампания была развернута зимой 1937 г. Она призывала советских граждан к разоблачению врагов и вредителей и началась сразу же после проведения второго показательного московского процесса (против руководителей советской промышленности) и окончания февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б). Следует оговориться, что фундамент для этой кампании был заложен раньше. В марте и апреле 1936 г. советская общественность узнала о «саботажниках», которые пытались сорвать стахановское движение. После августовского процесса 1936 г. стало известно и о «вредителях» в тяжелой промышленности21. В конце ноября секретная директива Генерального прокурора Вышинского приказала прокурорам проверить все инциденты, связанные с авариями, выпуском недоброкачественной продукции и поджогами. Предлагалось устанавливать наличие в них «элементов контрреволюционного вредительства». Но в 1936 г. советское правосудие все еще не реагировало на кампанию против вредительства. Обзор тех уголовных дел за 1936 г., которые касались несчастных случаев, произошедших из-за нарушений правил техники безопасности, показывает, что признанные виновными лица обычно не осуждались к лишению свободы22.
В действительности начало кампании по укреплению бдительности было отложено из-за того, что Серго Орджоникидзе воспротивился преследованиям против директоров и управляющих в промышленности. Так же, как он когда-то пришел на помощь буржуазным специалистам в 1930—1931 гг., в 1936 г. народный комиссар тяжелой промышленности СССР защитил директоров и главных инженеров заводов от новой неминуемой сталинской облавы. Когда Орджоникидзе потерпел поражение, он покончил жизнь самоубийством. Его смерть наступила некоторое время спустя после завершения второго показательного процесса против таких руководителей советской промышленности, как Юрий Пятаков. Самоубийство Орджоникидзе произошло накануне открытия пленума ЦК ВКП(б), на котором было провозглашено начало кампании по укреплению бдительности.
План этой кампании был разработан Сталиным. Он дал поручения докладчикам и проверил проекты их докладов к пленуму ЦК. Первоначально предполагалось, что с докладом о вредительстве в тяжелой промышленности выступит Орджоникидзе. Он использовал проект своего выступления как попытку сдержать кампанию, утверждая, что враги большей частью разоблачены и основной задачей становилась борьба за ликвидацию последствий вредительства. Критические замечания Сталина на черновике доклада Орджоникидзе наводят на мысль о том, что попытка наркома была обречена на провал. После само
233
убийства Серго его роль докладчика взял на себя Молотов. Председатель Совнаркома выступил на пленуме с такой речью, которую хотел услышать Сталин23.
В отличие от других докладов о вредительстве, с которыми на февральско-мартовском (1937 г.) пленуме ЦК ВКП(б) выступили Л.М.Каганович, Н.И.Ежов и А.А.Андреев, доклад В.М.Молотова получил широкое освещение в печати. Он имел особенное значение для работников судебной сферы. Молотов объяснил участникам пленума ЦК, что вредительство было причиной таких явлений, как аварии на заводах и фабриках, взрывы целых цехов и агрегатов, обвалы газопроводов, взрывы коллекторов, массовая порча механизмов, подземные обвалы в рудниках, дискредитирование стахановского движения, массовый выпуск бракованной продукции, создание тяжелых бытовых условий для рабочих, задержка выплаты зарплаты, массовое отравление рабочих газами. Иными словами, речь шла практически обо всем, что могло мешать рабочему или служащему на производстве. Часто, продолжал председатель Совнаркома, эти инциденты рассматривались судами как нарушения правил техники безопасности или как должностное преступления, хотя за подобными фактами могли скрываться намного более серьезные вещи. Молотов объяснил, что нельзя было терпеть даже незначительные нарушения, ибо они часто служили «подготовкой» для более крупных, более серьезных акций24. Доклад Молотова имел первостепенное значение для судебных работников, которые к тому времени уже непосредственно занимались многими из этих дел и при этом выдвигали обычные обвинения уголовного порядка. Генеральный прокурор Вышинский повторил эти предостережения на тот случай, если кто-либо из следователей или прокуроров не обратил внимания или не прислушался к словам Молотова. В своих речах перед подчиненными Вышинский делал упор на изощренности методов, которые использовали «предатели» и «вредители». Он подчеркивал необходимость выдвижения политических обвинений против этих врагов уже до того, как они могли бы приступить к реализации более крупных акций2<
В течение весны и в начале лета 1937 г. давление на следователей, прокуроров и судей постоянно росло. От них требовалось обнаружить и покарать «вредителей» и «предателей», несших ответственность за злонамеренные действия, обнародованные Молотовым. Центральная периодическая печать была заполнена историями об отвратительных преступлениях и подонках, их совершавших. Местная печать подвергала травле судей, которые в прошлом либерально относились к случившимся авариям26. Наконец, руководство органов юстиции призвало к расширению размаха политических преследований. В реализации этого начинания впереди всех находился Вышинский. Он издал циркуляр, предложив, чтобы поджог государственного имущества квалифицировался как вредительство вне зависимости от мотивов этого акта. Прокурорам предлагалось искать контрреволюционные планы или намерения во всех судебных делах, связанных с сельскохозяйственными уборочными кампаниями. Когда в 1937 г. были обнаружены сельскохозяйственные продукты, зараженные клещом, Вышинский заявил, что это было делом вредителей, для которых потребовал применения высшей меры наказания. (Похоже, что отдельные крестьяне подбросили клещей для того, чтобы их урожай был отвергнут при
234
приемке властями.) Вышинский четко дал понять областным прокурорам, что недостаточное количество судебных преследований по политическим преступлениям будет рассматриваться как признак неудовлетворительной работы27. Создается впечатление, что Крыленко и Наркомюст немного медленнее проводили в жизнь установки кампании по усилению бдительности, чем это делал Вышинский. По крайней мере, одна из инструкций Наркомюста в начале июня, посвященная вопросам нарушения техники безопасности на производстве, говорила о необходимости более строгих наказаний и о проведении дополнительной экспертизы по этим делам. Тон документа был прямым и отнюдь не истерическим. Однако вскоре после этого Наркомюст призвал к перепроверке всех дел за 1936 и за первую половину 1937 г. Смысл последнего призыва заключался в том, что областным судам предлагалось проверить, не было ли более целесообразным применять вместо приговоров по халатности (статья 111 УК) обвинения во вредительстве (по статье 58, п. 7 УКг8.
К лету 1937 г. работникам суда и прокуратуры стало все труднее выдерживать давление требований выдвигать политические обвинения повсюду, где только это было возможно. Чистка вступила в свою высшую стадию. Судьи и прокуроры сами становились ее жертвами. Для работников советской юстиции активное участие в кампании по усилению бдительности стало вопросом жизни и смерти.
Кампания бдительности активизировала выдвижение политических обвинений, чаще всего во «вредительстве», в связи с неурядицами и провалами в народном хозяйстве страны. Мы уже установили в главе четвертой данной книги, что в начале 30-х годов использование уголовных обвинений за подобные провалы стало широко распространенным явлением. Делалось это в целях поиска «козлов отпущения» и ради предотвращения повторения подобных инцидентов в будущем. Однако, как правило, подобные судебные разбирательства попадали под категорию «должностных преступлений», а приговоры часто не предусматривали лишения свободы. Если доказывалось наличие злого умысла, то тогда могло выдвигаться обвинение в «злоупотреблении властью», в противном случае — в «халатности», что было одним из самых распространенных обвинений в советском суде в начале и в середине 30-х годов. Хотя в теории эти обвинения касались лишь ответственных должностных лиц, на практике их широко применяли против технического персонала на заводах и фабриках и даже против рядовых колхозников. Короче говоря, под жернова попадали все те, кто мог быть обвинен в совершении аварии, в поломке оборудования или в производстве недоброкачественной продукции29.
Начиная с лета 1937 г. и в течение 1938 г. произошла переквалификация обвинений из обычного статуса «халатности» в более высо-коконнотированную категорию «вредительство». Это касалось многих, если не большинства, заурядных судебных дел по авариям, производству недоброкачественной продукции, поломкам оборудования и т.д. Очевидность подобной метаморфозы становится особенно наглядной на примере аварий на речном транспорте. Анализ статистических данных за 1936 г. и за первые девять месяцев 1937 г., хотя и проделанный в общих чертах, показывает, что на начальном этапе кампании за усиление бдительности не наблюдалось превышающего нормальный уровень количества аварий, а количество связанных с ними судебных дел
235
«увеличилось значительно» (число аварий при этом не приводилось). Удельный вес вынесенных обвинительных приговоров вырос с 63,9% до 80,1%. Сами приговоры при этом стали намного более суровыми30. Эта статистика, однако, ничего не говорит для уяснения того, как выдвигались эти обвинения, проводились следствие, судебные заседания и выносились приговоры. Более поздняя проверка, проведенная Верховным судом СССР, установила, что во многих из этих аварий на реках страны нарушения правил безопасности были мизерными, а последствия аварий незначительными. Одн< ко в результате этих судебных преследований «было выведено из строя большое количество хороших машинистов и капитанов»31.
Нет оснований утверждать, что положение дел на водном транспорте отличалось от положения дел в других отраслях народного хозяйства. Похоже, что судебные работники выдвигали обвинения во вредительстве везде, где это было возможно. В отдельных прокуратурах, например в Калмыцкой Автономной республике РСФСР, у прокуроров «совершенно исчезло понятие об обычных должностных и хозяйственных преступлениях; всякое преступление они стали рассматривать как вредительство». Происходило это потому, что, как объяснял один из областных прокуроров, «очень часто, когда отдельный райпрокурор ставил вопрос о том, что в данном деле нет вредительства, этого товарища брали под сомнение, и в отношении его проявлялось какое-то недоверие»32. Согласно свидетельству одного московского прокурора, многие дела были возбуждены по инициативе предприятий и учреждений. В результате «райпрокуроры, стараясь перестраховаться, не чувствуя иногда контроля над собой и конкретного руководства, старались снять с себя ответственность, переложить ее на следователя». Последний, в свою очередь, был вынужден одновременно заниматься сорока-пятьюдесятью делами, высокой нагрузкой до начала этой кампании считалась цифра в двадцать дел. Прокурор из Омска признал тот факт, что он не удосуживался проверять дела о вредительстве, которые поступали к нему от следователей, и автоматически, «просто на глаз», визировал все судебные документы и ордера на аресты33.
Судьи также не оказывали никакого сопротивления потоку слабо проработанных политических дел, представлявшихся на их рассмотрение. Согласно одному источнику того времени, «отдельные судьи, недостойные высокого звания советского судьи, из карьеристских побуждений, ради показной бдительности, без достаточных оснований или по соображениям перестраховки выносят обвинительные приговоры невиновным»34. Когда местные прокуроры или судьи не были способны наращивать массу обвинений, их коллеги областного масштаба часто поправляли подобное положение дел. Так, один районный прокурор в Белоруссии хотел выдвинуть обвинение в преступной халатности по факту недостачи ста тонн картофеля. Республиканская прокуратура отменила это решение и взамен настаивала на обвинении в экономической контрреволюции. Когда народный суд осудил нового директора свиноводческой фермы по обвинению в халатности, приведшей к потере двухсот поросят, на шесть месяцев исправительно-трудовых работ, Верховный суд Белоруссии отменил этот приговор и настоял на проведении нового судебного разбирательства по факту экономической контрреволюции. Спецколлегия Смоленского област
236
ного суда даже создала отдельную комиссию для просмотра дел, поступавших из нижестоящих судов. Делалось это в целях обнаружения дел, которые могли быть переквалифицированы в политические35.
Эскалация переквалификации обвинений из обычных в политические не ограничивалась должностными и экономическими преступлениями. Некоторые судьи рассматривали как контрреволюционную деятельность обычное хулиганство. Один судья усмотрел контрреволюцию в факте поломки стеклянной двери пьяным сторожем, основываясь на том, что дверь вела в здание, которое было предназначено для избирательного участка на время предстоящих выборов в Верховный Совет СССР. Один из следователей выдвинул обвинение в терроризме против колхозника, который, будучи пьяным, ударил на вечеринке другого приглашенного, оказавшегося стахановцем36.
Таким образом, кампания по усилению бдительности вынудила многих работников юстиции (большинство прокуроров и следователей, а также часть судей из областных судов) отбросить процессуальные стандарты сбора доказательств. Среди работников советской юстиции лишь судьи из народных судов не играли активной роли в проведении террора. Однако они были широко представлены среди его жертв.
Правосудие как жертва
В течение второй половины 1937 г. и в начале 1938 г. «большая чистка» нанесла значительный удар по работникам советской юстиции. Около половины всех прокуроров и судей в СССР были смещены со своих постов. В большинстве случаев они также подверглись аресту. К началу 1938 г. учреждения прокуратуры наняли на службу около двух тысяч новых сотрудников (в качестве следователей и прокуроров). При этом все же оставалось большое количество вакантных мест*7. Весной 1938 г. в отдельных районах Молдавии вообще не было прокуроров. Такое же положение наблюдалось в семи районах Грузинской ССР, в десятках районах в среднеазиатских республиках, в двадцати из тридцати шести районов Читинской области. В одном из районов Белоруссии в течение четырех месяцев работали без прокурора, без следователя и без судьи38. Подобная ситуация наблюдалась и в судах. К началу 1938 г. 51,4% судей в Казахской ССР были новичками. Половина судей в Туркменской ССР менее одного года работали в судебных органах. В одном районе в Москве только один из восьми судей, имевшихся в наличии в июне 1938 г., занимал этот пост с весны 1937 г. Согласно отчету Наркомюста, на I января 1939 г. 35,9% нарсудей находилось на этом посту менее одного года, а еще 31% — менее трех лет. Только в течение 1938 г. было заменено 40% судей областных судов и верховных судов союзных республик39.
Временная нехватка судебно-прокурорских работников привела к тому, что неполитические уголовные дела рассматривались тройками, создававшимися органами милиции (т.н. милицейские тройки). С момента своего образования в 1935 г. милицейские тройки (в отличие от более широко известных специальных троек по политическим делам, образованных в 1937 г.) взяли на себя рассмотрение дел так называемых «социально-вредных» элементов. Эта категория включала в себя
237
осужденных преступников, которые возвращались из мест лишения свободы и восстанавливали контакты с преступными элементами, тунеядцев, лиц без постоянного места жительства, профессиональных нищих, нарушителей паспортного режима. Все они подлежали лишению свободы на срок до пяти лет или ссылке в отдаленные районы (по статье 35 Уголовного кодекса РСФСР). Когда в 1937 г. в силу нехватки работников суды не могли в полном объеме разб трать уголовные дела, часть дел переправлялась в адрес милицейски/ троек. Согласно одному источнику, Ежов лично санкционировал подобную практику40.
На счету чистки числится большое количество жертв и в центральных органах юстиции. В конце 1937 г. были замещены многие ведущие работники прокуратуры. Массовые аресты были проведены в начале 1938 г. в Наркомюсте, а весной того же года — в Верховном суде СССР41.
Первыми и главными лицами в списках жертв были прокуроры и судьи, которые находились на передовой линии и занимали посты, дававшие им властные полномочия. Как писал заместитель Генерального прокурора, который исследовал архивы Прокуратуры СССР в хрущевские годы, чисткам подверглись 90% областных прокуроров. Эти выкладки подтверждаются данными 30-х годов о перемещениях по службе. К январю 1938 г. 400 прокуроров были выдвинуты на «ответственные руководящие должности» в следственно-прокурорских органах. Речь шла о постах ранга прокурора области, начальника отдела в республиканской прокуратуре или выше42.
В отдельных областях РСФСР, согласно одному прокурору республики, более 75% районных прокуроров потеряли свои посты и были заменены молодыми коммунистами или членами ВЛКСМ, у которых не было ни юридических знаний, ни опыта работы43. В большинстве случаев увольнений и арестов сыграл свою роль Генеральный прокурор СССР Вышинский. Уже летом 1936 г. он издал приказ, согласно которому никто из его подчиненных не мог быть уволен без получения предварительной санкции генпрокурора. Как и многие другие приказы, эта инструкция не была строго проведена в жизнь. В июне 1937 г. Вышинский повторил свое указание, «категорически запретив» увольнение почти всех прокуроров и следователей без его согласия. Но так как чистка становилась все обширнее, даже Вышинский был вынужден сделать оговорку: «по необходимости» он даст разрешение республиканскому прокурору принимать соответствующее решение при условии, что задним числом об этом будет сообщено в союзную прокуратуру^*4.
В списке жертв к прокурорам присоединились многие судьи народных и областных судов. Однако самые большие шансы попасть под удар имелись у председателей и заместителей председателей областных судов45. Пример Смоленского областного суда (мы будем часто обращаться к этому суду) наводит на мысль о том, что как только попадали под прицел первые лица в области, то незамедлительно под подозрением оказывались их коллеги из других местных госучреждений, в том числе из судебного ведомства4®.
Другая категория работников юстиции, которые почти неминуемо подвергались репрессиям, включала в себя тех, чьи сознательные или неосознанные действия мешали проведению в жизнь кампании уси
238
ления бдительности и чистки. Обращения с жалобами о незаконных методах работы НКВД, с которыми выступила группа прокуроров из Брянска и военный прокурор пограничных войск в Сибири, привели к их аресту. По словам Вышинского, этот прокурор понес заслуженную кару, ибо у него не было «классового чутья». Этот человек был в числе десятков военных прокуроров, чья неспособность участвовать в репрессиях окончилась их арестом. Прокуроры попадали в беду из-за нежелания подписывать ордера на аресты. Один из них настаивал на перепроверке политической биографии подозреваемого и был обвинен в том, что «безосновательно задерживал арест». Иногда прокуроры, которые получали ордера на аресты, предупреждали людей, которым грозила опасность. Подобные действия были квалифицированы председателем Военной коллегии Верховного суда СССР Василием Ульрихом как «прямая измена»47. Под арест и суд попал главный прокурор водного транспорта Ремнев, который выступил против процедур, применяемых особым совещанием. Та же судьба постигла Ивана Акулова, который потерял свой пост Генерального прокурора в 1935 г. якобы за то, что протестовал против злоупотребления властью со стороны шефа НКВД Ягоды48. В то время как отдельные прокуроры, подвергнутые репрессиям, осуществляли сознательное противодействие террору, другие могли попросту неправильно воспринять в должное время значение сигналов о начале новой политики, тем более что всякого рода повороты осуществлялись слишком часто.
Пострадали и судьи, которые не оказывали содействия работе органов НКВД. За проявление либерализма или за вынесение оправдательных приговоров часто клеймились как «враги народа» судьи военных трибуналов. Председатель Военной коллегии Верховного суда СССР Василий Ульрих вел особую папку на таких судей, материалы на которых сообщались ему НКВД. Как мы уже видели ранее, в 1935 г. Председатель Верховного суда СССР А. Н. Винокуров зашел настолько далеко, что издал директивное письмо, которое призывало положить конец необоснованным преследованиям граждан. Вышинский тогда опротестовал эту директиву. Позднее, в 1937 г., эта «политическая ошибка» стала предлогом для смещения Винокурова с его поста49. Другой ветеран юридического фронта, старый большевик Арон Сольц также не смог смириться со сталинской кампанией массовых репрессий. Работая в Прокуратуре СССР, он требовал предоставления доказательств по делам, связанным с политическими репрессиями. Это произошло с делом отца известного советского писателя Юрия Трифонова. Сольц попытался обратиться по этому вопросу с протестом лично к Сталину, но ему был дан отпор. Сольц был изолирован и исключен из состава Комиссии партийного контроля. В феврале 1938 г. его уволили из Прокуратуры (якобы на том основании, что он говорил Трифонову-отцу о необходимости замены сталинского руководства). Позднее его заключили в психиатрическую больницу5*
Еще одной категорией работников юстиции, пострадавших в чистке, были люди, которых считали чуждыми элементами (по происхождению или по политическим соображениям). Пострадали и те чиновники, которые показали свою некомпетентность при исполнении служебных обязанностей или не пользовались уважением у
239
своих подчиненных. Многие из них были жертвами доносов, получивших широкое распространение. Обвиняя другого, доносчик демонстрировал свою благонамеренность и тем самым защищал себя. Донос также давал возможность расквитаться за личные обиды и продвинуться по службе за счет других51. Обзор отчетов о собраниях судебно-прокурорских работников, опубликованных в местной печати (июнь 1937 г.), показывает, что взаимные обвинения чиновников были распространенной практикой. Так, в Омске секретарь суда «разоблачил» своего начальника за то, что он был груб со своими подчиненными в присутствии посетителей. Судья оказался «троцкистом». В Хасском районе прокурор пытался обвинить своих сотрудников в различных грехах, но подчиненные ответили контробвинениями, разоблачив в прокуроре «троцкиста», который якобы приостанавливал дела по вредительству. В другом отделении прокуратуры следователь, пытавшийся разоблачить своего начальника, получил гневную отповедь. Прервав перечень обвинений, с которыми выступил подчиненный, прокурор заявил: «Я прокурор, коммунист, могу распоряжаться как хочу, не имеете права травить коммуниста среди беспартийных»52.
Протоколы заседаний партийной организации Смоленского областного суда содержат богатейший материал, который иллюстрирует динамику чисток в судебной сфере. Как и следовало ожидать, местная четверка (председатель суда, его заместитель, который также был председателем уголовной коллегии, председатель коллегии по гражданским делам и секретарь партийной организации) пала жертвой террора во второй половине 1937 г. Первые двое из списка, председатель суда Андрианов и его заместитель Грачев, стали объектами детальной проверки и критики со стороны собственной парторганизации. Произошло это, как только областной партийный руководитель Румянцев и его «банда» были разоблачены и арестованы. В поисках предлогов партийные активисты в суде выдвинули целый реестр обвинений против своего руководства. Типично, что обвинения были мелкотравчатыми и отражали личные обиды. Проверка быстро показала, что коллеги недолюбливали Грачева за «его диктаторский стиль» и за «грубость по отношению ко всем». Особенное возражение вызвал его приказ народным судьям области, согласно которому они должны были приостановить вынесение приговоров к исправительно-трудовым работам за целый ряд преступлений. Грачев в самооправдание заявил, что, настаивая на том, чтобы судьи выбирали между тюремным приговором и передачей дел в сельские общественные суды, он попросту выполнял инструкцию Верховного суда СССР. Коллеги же настаивали на том, что таким образом Грачев пытался улучшить свои отчеты, и не более. Грачев был также обвинен в том, что не уволил шофера областного суда, который якобы избивал людей перед входом в здание суда! Андрианов был обвинен также в более мелких прегрешениях: в неспособности добывать средства для оплаты свидетелей, в потворствовании должностным преступлениям в судебной администрации (так, например, администратор суда не выдавал зарплату своим подчиненным; он же продал в корыстных целях печку, которая являлась собственностью суда). Более серьезными были обвинения в неспособности разоблачить «ру-240
мянцевскую банду», в участии в пьяных дебошах на государственной даче областных воротил. (По иронии судьбы, лишь за несколько месяцев до этого Андрианова критиковали за то, что он не поддерживал тесные связи с городским комитетом партии, и поэтому у его подчиненных не было доступа к распределению добротных квартир.) Ни содержание обвинений, ни качество объяснений обвиняемого не играли существенной роли: вслед за потерей должности было неминуемым исключение из рядов партии53.
Секретарь парторганизации суда Панов был настолько популярной личностью, что его товарищи по партии отказались исключить его из своих рядов. Они ограничились вынесением Панову выговора за то, что он не сумел раскрыть злодеяния «предателей и вредителей» Грачева и Андрианова. Тем не менее позднее, осенью того же года, областной комитет партии настоял на снятии Панова с работы54. История председателя коллегии по гражданским делам областного суда Леймана была несколько иной. До того как чистка обрушилась на суд в июне, Лейман уже получил выговор по партийной линии за ряд выпадов, которые он допустил во время лекции, прочитанной им на вечерних курсах для нотариусов. Лейман заявил слушателям, что сталинская конституция даст право голоса заключенным, а также то, что хотя конституция установила минимальный возраст для судей, восемнадцать лет, новые судьи должны быть немного старше. Как будто всего этого было недостаточно, во время лекции Лейман случайно задел ручкой плакат с портретом Сталина и поставил на нем пятно! Тем не менее Лейман не был выделен для персональной атаки во время погрома судебного руководства. Он продержался на своем посту до конца года. В декабре он был все же арестован органами НКВД. Это вынудило парторганизацию суда исключить его из рядов ВКП(б). В течение 1937 г., по крайней мере, еще три члена областного суда были арестованы как троцкисты55.
В Смоленске, как и повсюду по стране, многие работники областного суда пострадали во время чистки. Предлоги для увольнений (и для возможного последующего ареста) широко варьировались. Например, народная судья Ветрова была уволена и изгнана из партии весной 1937 г. за то, что своевременно не разоблачила одного знакомого как троцкиста. По неизвестной причине в июле Ветрова была восстановлена в партии и на прежнем месте работы. Однако в октябре партком облсуда решил опротестовать ее восстановление. Два члена областного суда были уволены с занимаемых должностей потому, что открылись новые факты в их биографиях. У одного обнаружилось сомнительное поведение в годы гражданской войны. Второй незаконно пересек государственную границу в 1921 г. и на раннем этапе своей карьеры состряпал свои партдокументы. Парторганизация суда исключила из партии одного из судей за то, что он встретился с родственником одного арестованного, а затем начал переквалификацию судебного дела и вынес необычайно мягкий приговор. Хотя проверяющие не могли установить факта получения взятки, они пришли к выводу, что человек, допустивший подобную неосторожность, не заслуживал быть членом партии или работать судьей56.
241
Среди членов парторганизации Смоленского областного суда была группа активистов, которые с особым энтузиазмом занимались разоблачениями. Типичным представителем этой группы был некий Селиловский. Несмотря на свою молодость и отсутствие опыта, этот человек вел разбирательство дел руководителей суда Андрианова и Грачева. Оказалось, что у Селиловского были причины личного порядка для преследования этих лиц: Андрианов выговаривал Селилов-скому за непосещение лекций на юридических курсах, Грачев отказался выдать ему деньги на какую-то поездку. «Бдительность» Селиловского была вознаграждена. После отставки Панова он был назначен новым секретарем парторганизации суда57.
За исключением Андрианова и Грачева, парторганизация Смоленского областного суда действительно старалась провести серьезное расследование обвинений, выдвигавшихся против ее членов. Благодаря этому всегда существовал шанс, что человек, на которого поступал донос, мог выжить. Этот тезис подтверждается историей члена областного суда с 1934 г. и судьи с 1921 г. Карпова. Во время выездной сессии суда в мае 1937 г. Карпов остановился по пути, чтобы выпить с районным прокурором. В ходе застолья он процитировал комментарии Ленина о Сталине, сделанные в так называемом «Завещании». Прокурор посчитал, что Карпов выражал контрреволюционные взгляды, и сообщил об этом в партийные органы. После подачи длинных объяснительных записок в районный комитет партии и ряда обсуждений этого вопроса в парторганизации суда Карпов отделался предупреждением за «нетактичное поведение». Этот судья-ветеран пережил весь 1937 г. без серьезных инцидентов. Однако в декабре в анонимном письме он был обвинен в пьянстве и избиении жены58.
Не все судьи Смоленского областного суда пали жертвами чистки. Однако каждый из них пережил период чрезвычайного напряжения и страха, которые легко могли повлиять на качество их работы в зале судебных заседаний59. Документы о чистке в Смоленске наводят на мысль о том, что надежного способа для выживания у судей просто не существовало. Даже если учесть, что партийная организация областного суда пыталась проверить состоятельность многих обвинений, выдвинутых против ее членов, нет указаний на то, что органы безопасности Смоленска поступали таким же образом.
Процесс возрождения правосудия и его причины
«Большой террор» 1937—1938 гг. оставил значительный отпечаток на деятельности органов юстиции. Хотя большинство жертв были новичками без опыта и образования, значительное по численности меньшинство обладало и знаниями, и опытом (особенно те, кто работал в центральном аппарате). Террор также нарушил привычный ход работы органов юстиции. Как мы видели, он вынудил работников юстиции превращать обычные уголовные дела в политические, осуществлять необоснованные преследования и выносить приговоры без необходимых доказательств. Произошло общее падение стандартов работы органов юстиции. Огромный объем работы, как по уго-242
ловным, так и по гражданским делам, приходилось выполнять сотрудникам, не имевшим опыта60. Особенный ущерб был нанесен практике надзора прокуратуры за законностью действий органов государственного управления. Прокуроры на всех уровнях имели дело с потоком жалоб, многие из которых касались фактов незаконных увольнений и других нарушений, связанных с террором и чисткой61. Тем не менее, уже через несколько лет, накануне Отечественной войны, последствия чистки и террора уже не были столь заметны. По крайней мере, на местах деятельность суда и прокуратуры возвратилась в привычное русло, характерное для периода до начала чистки.
Первые сигналы о том, что наступило время притормозить чистку и террор, руководство страны начало подавать уже в январе 1938 г. Январский (1938 г.) пленум ЦК ВКП(б) подверг осуждению «огульные, массовые исключения из партии, которые часто приводили к арестам», и обвинил областных партийных руководителей в том, что допускались подобные факты62. В свете решений пленума ЦК, журнал Наркомюста указал судьям, что они должны вести дела более осторожно, избегать «формализма» и уделять внимание обоснованности судебных преследований. «Некоторые суды, — писали с упреком авторы передовой статьи, — не ведут большевистской борьбы с карьеристами-клеветниками, перестраховщиками, нарушающими советский закон и вызывающими своими действиями гнев оклеветанных, обиженных ими людей». В том же духе приказ Прокуратуры в январе требовал от прокуроров республик и областей проверки обоснованности следственных дел, по которым подозреваемый находился в заключении63.
Первоначальные последствия этих новых сигналов для практической работы уголовного правосудия были ограниченными. Так как террор и чистка продолжались, а органы госбезопасности выполняли новые разнарядки, прокуроры в областях и краях попросту не верили, что стало безопасным приостанавливать эскалацию обвинений. Смесь инерции и страха подхлестывала необоснованные преследования. Похоже, что очень немногие из высокопоставленных прокуроров были готовы противодействовать этой волне. Однако, по крайней мере, в Москве и в Ленинграде судьи начали отправлять неудовлетворительно подготовленные дела назад в прокуратуру для дополнительного расследования, в том числе политические дела64.
Весной 1938 г. новые тенденции укрепились. Во-первых, в апреле Прокуратура СССР проинструктировала областные и республиканские прокуратуры о том, что для возбуждения новых дел по политическим статьям (статья 58 УЮ необходимо получение согласия Прокуратуры СССР. В то же время инструкция давала право подвергать судебному преследованию «клеветников». Андрей Вышинский созвал совещание союзных и республиканских прокурорских работников, на котором были осуждены многие извращения правосудия, которыми отличился период террора и чистки. В то время как Вышинский в своем выступлении сосредоточился на таких мягких проблемах, как текущее состояние органов юстиции, другие участники совещания подняли вопрос об эскалации обвинений и о необоснованных преследованиях. Эта дискуссия заставила Вышинского включиться в словесную баталию и
243
A'
подвергнуть уничтожающей критике прокурора из Омской области Бусоргина, который признался в том, что автоматически подписывал обвинительные приговоры, не читая их. Вышинский избрал этого прокурора в качестве «козла отпущения» и призвал изгнать этого горе-юриста с совещания65.
Конкретизируя новую линию, о наступлении которой было объявлено на совещании, 1 июня Прокуратура СССР издала основополагающую директиву о перестройке своей работы. Директива однозначно предписала следователям и прокурорам «прекратить все необоснованные преследования граждан по начатым делам» и «прекратить подобную практику в будущем». Этот приказ возвестил о наступлении шестимесячного периода, во время которого происходило снижение размаха необоснованных преследований и эскалации превращения обычных уголовных обвинений в политические. Происходило это не без борьбы. Для отучения от навыков терррора требовалось больше, чем простая директива. Сюзная прокуратура широко использовала свое новое право утверждения преследований по политическим делам. Между маем и декабрем она получила от прокуроров, работавших на территории РСФСР, 98 478 просьб о начале новых дел политического порядка. Из этого числа Вышинский удовлетворил лишь 237 ходатайств66. Более того, союзная прокуратура выдвинула уголовные обвинения против горстки областных и районных прокуроров за превышение власти, хотя всего лишь за несколько месяцев до этого их действия удостаивались всяческой похвалы. В июле «Правда» начала публиковать материалы о судах над этими прокурорами. Все они состоялись в Верховном суде РСФСР и окончились вынесением приговоров к лишению свободы. В октябре среди осужденных оказался прокурор из Омска67. В то же самое время, после медленной раскачки в течение весны, уже летом и осенью состоялся ряд широко освещаемых судебных процессов над «клеветниками». Работники прокуратуры подвергли судебному преследованию доносчиков вместо того, чтобы принять к сведению их «сигналы»68.
Возможно, что прокуроры с неохотой относились к пересмотру уже начатых дел по фактам политических преступлений. Но у них не было выбора, поскольку комиссии партийного контроля начали проверку апелляций жертв чистки. Комиссии настаивали на том, чтобы были приостановлены судебные преследования лиц, восстановленных в рядах партии. Необходимость положить конец необоснованным преследованиям была подчеркнута в октябре 1938 г., когда Коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР рассмотрела политическое дело, по которому была подана жалоба, и переквалифицировала его в обычное уголовное дело. Затем Верховный суд СССР, рассматривая тот же вопрос по требованию Генерального прокурора Вышинского, вообще прекратил данное уголовное дело69.
Несмотря на все эти усилия, уменьшение количества случаев необоснованных преследований и эскалации приговоров было постепенным и отнюдь не всеобъемлющим, хотя и наблюдались признаки перемен. Осенью 1938 г. ряд аварий в промышленности вызвал обычные, а не политические уголовные преследования. Судьи, которые применяли более строгие критерии при подходе к сбору доказательств, начали возвращать все больше дел в прокуратуры для доследования70. Однако многие сигналы были противоречивыми. В августе
244
1938 г. серия показательных процессов состоялась в областном суде в Донецкой области. В сентябре и октябре «Правда» сообщала о фактах поджогов, которые квалифицировались как саботаж. Вплоть до конца года «клеветники» продолжали поставлять свои доносы, а прокуроры принимать их как руководство к действию71.
Прекращение массового террора было маловероятно без решительного вмешательства самого Сталина. В августе Сталин назначил своего протеже Лаврентия Берия на пост первого заместителя наркома внутренних дел СССР. Внутри наркомата Л.П.Берия возглавил Главное управление государственной безопасности. Целью этого шага была изоляция Н.И.Ежова (который к тому времени получил должность наркома водного транспорта по совместительству) и отрешение его от непосредственного руководства органами госбезопасности. В сентябре НКВД потерял многие свои прерогативы по ведению политических дел72. Однако поворотный момент наступил 17 ноября 1938 г., когда было принято совместное постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия»73.
Это секретное постановление, подписанное Молотовым и Сталиным, предписывало положить конец массовым арестам и высылкам; ликвидировать все тройки (отныне дела могли рассматриваться только судами и особым совещанием НКВД СССР); возродить практику проверки ордеров на арест со стороны прокуратуры; наконец, установить прокурорский надзор за следствием, которое вели все органы внутренних дел (в том числе и органы госбезопасности). Постановление также возложило всю вину за террор исключительно на его исполнителей: органы НКВД (из-за того, что в их ряды якобы проникли враги) «сознательно извращали советские законы», производили «массовые и необоснованные аресты», забросили следственную работу, применяли такие упрощенные методы, как массовые аресты, ориентировались на доказательства, полученные у обвиняемых во время допросов. Сосредотачивая свое внимание на исполнителях террора, а не на его вдохновителях, постановление от 17 ноября 1938 г. было поразительно похожим на инструкцию от 8 мая 1933 г., которая призывала положить конец массовым арестам, связанным с коллективизацией. (В постановлении 1938 г. есть упоминание этого раннего документа.)
Ряд последующих мер, принятых Сталиным и его соратниками, помог претворению в жизнь той политической линии, которая была заявлена в постановлении от 17 ноября. Во-первых, были ликвидированы специальные коллегии областных судов и верховных судов союзных республик. Эта мера еще более сократила количество органов, которые могли рассматривать политические дела. Большая часть ответственности за рассмотрение подобных дел легла на плечи военных трибуналов и особого совещания НКВД74. Во-вторых, руководящими постановлениями Верховного суда СССР были установлены новые стандарты доказательств, применявшихся при расследовании политических преступлений. На декабрьском (1938 г.) пленуме Верховный суд отменил свое предыдущее решение от 1928 г. (подробнее об этом пленуме см. ниже) и отныне по делам о вредительстве, саботаже и нападениях на транспорте требовал доказательства умысла, политической мотивации преступления. Однако, поскольку тезис Вышинского
245
A'
подвергнуть уничтожающей критике прокурора из Омской области Бусоргина, который признался в том, что автоматически подписывал обвинительные приговоры, не читая их. Вышинский избрал этого прокурора в качестве «козла отпущения» и призвал изгнать этого горе-юриста с совещания65.
Конкретизируя новую линию, о наступлении которой было объявлено на совещании, 1 июня Прокуратура СССР издала основополагающую директиву о перестройке своей работы. Директива однозначно предписала следователям и прокурорам «прекратить все необоснованные преследования граждан по начатым делам» и «прекратить подобную практику в будущем». Этот приказ возвестил о наступлении шестимесячного периода, во время которого происходило снижение размаха необоснованных преследований и эскалации превращения обычных уголовных обвинений в политические. Происходило это не без борьбы. Для отучения от навыков терррора требовалось больше, чем простая директива. Сюзная прокуратура широко использовала свое новое право утверждения преследований по политическим делам. Между маем и декабрем она получила от прокуроров, работавших на территории РСФСР, 98 478 просьб о начале новых дел политического порядка. Из этого числа Вышинский удовлетворил лишь 237 ходатайств66. Более того, союзная прокуратура выдвинула уголовные обвинения против горстки областных и районных прокуроров за превышение власти, хотя всего лишь за несколько месяцев до этого их действия удостаивались всяческой похвалы. В июле «Правда» начала публиковать материалы о судах над этими прокурорами. Все они состоялись в Верховном суде РСФСР и окончились вынесением приговоров к лишению свободы. В октябре среди осужденных оказался прокурор из Омска67. В то же самое время, после медленной раскачки в течение весны, уже летом и осенью состоялся ряд широко освещаемых судебных процессов над «клеветниками». Работники прокуратуры подвергли судебному преследованию доносчиков вместо того, чтобы принять к сведению их «сигналы»68.
Возможно, что прокуроры с неохотой относились к пересмотру уже начатых дел по фактам политических преступлений. Но у них не было выбора, поскольку комиссии партийного контроля начали проверку апелляций жертв чистки. Комиссии настаивали на том, чтобы были приостановлены судебные преследования лиц, восстановленных в рядах партии. Необходимость положить конец необоснованным преследованиям была подчеркнута в октябре 1938 г., когда Коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР рассмотрела политическое дело, по которому была подана жалоба, и переквалифицировала его в обычное уголовное дело. Затем Верховный суд СССР, рассматривая тот же вопрос по требованию Генерального прокурора Вышинского, вообще прекратил данное уголовное дело69.
Несмотря на все эти усилия, уменьшение количества случаев необоснованных преследований и эскалации приговоров было постепенным и отнюдь не всеобъемлющим, хотя и наблюдались признаки перемен. Осенью 1938 г. ряд аварий в промышленности вызвал обычные, а не политические уголовные преследования. Судьи, которые применяли более строгие критерии при подходе к сбору доказательств, начали возвращать все больше дел в прокуратуры для доследования70. Однако многие сигналы были противоречивыми. В августе
244
1938 г. серия показательных процессов состоялась в областном суде в Донецкой области. В сентябре и октябре «Правда» сообщала о фактах поджогов, которые квалифицировались как саботаж. Вплоть до конца года «клеветники» продолжали поставлять свои доносы, а прокуроры принимать их как руководство к действию71.
Прекращение массового террора было маловероятно без решительного вмешательства самого Сталина. В августе Сталин назначил своего протеже Лаврентия Берия на пост первого заместителя наркома внутренних дел СССР. Внутри наркомата Л.П.Берия возглавил Главное управление государственной безопасности. Целью этого шага была изоляция Н.И.Ежова (который к тому времени получил должность наркома водного транспорта по совместительству) и отрешение его от непосредственного руководства органами госбезопасности. В сентябре НКВД потерял многие свои прерогативы по ведению политических дел72. Однако поворотный момент наступил 17 ноября 1938 г., когда было принято совместное постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия»73.
Это секретное постановление, подписанное Молотовым и Сталиным, предписывало положить конец массовым арестам и высылкам; ликвидировать все тройки (отныне дела могли рассматриваться только судами и особым совещанием НКВД СССР); возродить практику проверки ордеров на арест со стороны прокуратуры; наконец, установить прокурорский надзор за следствием, которое вели все органы внутренних дел (в том числе и органы госбезопасности). Постановление также возложило всю вину за террор исключительно на его исполнителей: органы НКВД (из-за того, что в их ряды якобы проникли враги) «сознательно извращали советские законы», производили «массовые и необоснованные аресты», забросили следственную работу, применяли такие упрощенные методы, как массовые аресты, ориентировались на доказательства, полученные у обвиняемых во время допросов. Сосредотачивая свое внимание на исполнителях террора, а не на его вдохновителях, постановление от 17 ноября 1938 г. было поразительно похожим на инструкцию от 8 мая 1933 г., которая призывала положить конец массовым арестам, связанным с коллективизацией. (В постановлении 1938 г. есть упоминание этого раннего документа.)
Ряд последующих мер, принятых Сталиным и его соратниками, помог претворению в жизнь той политической линии, которая была заявлена в постановлении от 17 ноября. Во-первых, были ликвидированы специальные коллегии областных судов и верховных судов союзных республик. Эта мера еще более сократила количество органов, которые могли рассматривать политические дела. Большая часть ответственности за рассмотрение подобных дел легла на плечи военных трибуналов и особого совещания НКВД74. Во-вторых, руководящими постановлениями Верховного суда СССР были установлены новые стандарты доказательств, применявшихся при расследовании политических преступлений. На декабрьском (1938 г.) пленуме Верховный суд отменил свое предыдущее решение от 1928 г. (подробнее об этом пленуме см. ниже) и отныне по делам о вредительстве, саботаже и нападениях на транспорте требовал доказательства умысла, политической мотивации преступления. Однако, поскольку тезис Вышинского
245
о достаточности признания как доказательства вины продолжал оставаться догматом советской юриспруденции, это решение Верховного суда могло помочь только тем подсудимым, у которых было достаточно сил, чтобы сопротивляться давлению со стороны следователей75, что было почти невозможно, потому что во время допросов, как и прежде, применялись пытки. В телеграмме, посланной Сталиным 10 января 1939 г. руководителям органов внутренних дел и секретарям обкомов, крайкомов и нацкомпартий, применение «физического воздействия... в отношении явных и неразоружающихся врагов народа» было санкционировано официально как «совершенно правильный и целесообразный метод»76. Лишь некоторые гарантии защиты членов партии и государственных деятелей давало постановление, восстанавливавшее систему согласования арестов указанных лиц с партийными организациями77.
Тем не менее, работники органов внутренних дел и юстиции имели все основания считать, что времена массового террора прошли, хотя сохранялась угроза, связанная с кампанией поиска «козлов отпущения» — чисткой тех, кто сам недавно осуществлял репрессии. Помимо руководителей среднего звена НКВД в ходе этой кампании была арестована небольшая группа судебно-прокурорских работников, обвиненных в причастности к «массовым необоснованным арестам». В эту группу попали прокуроры Омской области (не Бусоргин, уже арестованный к тому времени, а его преемник Ярчук), Ворошиловской железной дороги, Восточно-Казахстанской и Смоленской областей. Классическим примером жертвы изменений политического курса можно считать смоленского прокурора Терентьева. За несколько недель до своего пленума Верховный суд СССР начал проверку фактов необоснованных преследований граждан по политическим делам. Он дал указания конкретно разобраться по одному делу, которое ранее в том году было рассмотрено спецколлегией Смоленского областного суда и привело к расстрелу обвиняемого. Прокурор и председатель суда послали одинаковые телеграммы по этому делу в Верховный суд. В результате расследования эти два чиновника были сняты с занимаемых должностей. Выездная сессия Верховного суда СССР приговорила прокурора к трем годам лишения свободы «за указанное преступление и другие злоупотребления»; его коллега, председатель областного суда Андреев, отделался более мягким приговором — годом исправительных работ78.
В дополнение к мероприятиям, принятым с целью приостановления массового террора, Сталин стремился восстановить доверие общественности к справедливости советского государственного строя и органов юстиции в частности. Инструментом, который Сталин использовал для достижений этой цели, стал Верховный суд СССР, который возобновил свою деятельность осенью 1938 г. Напомним, что весной того же года он подвергся опустошительной чистке. Благода--ря Закону о судоустройстве СССР, принятому Верховным Советом СССР в августе, новым членам суда было предоставлено беспрецедентное право принимать в порядке надзора любое дело из любого суда СССР79. На своем первом после возобновления работы пленуме, в конце декабря 1938 г., суд начал пересматривать и отменять приговоры, вынесенные ранее по политическим делам80. Как работа
246
пленума, так и деятельность суда в целом получили детальное освещение в общесоюзной печати. Например, статьи, опубликованные в газете «Известия», подчеркивали право суда вновь открывать любые дела, а также призывали нового председателя суда Ивана Терентьевича Голякова обратить внимание на факты необоснованных преследований и уделять внимание «живым людям»81. В последующие месяцы Верховный суд действительно перепроверил и отменил приговоры, вынесенные «десяткам тысяч» лиц по обвинениям в совершении контрреволюционных преступлений (35—40 тысяч), прежде всего приговоры, вынесенные линейными судами железнодорожного и водного транспортов, которые перешли в прямое подчинение Верховному суду СССР. НКВД также дал санкцию на пересмотр политических дел, которые разбирались бывшими тройками. Но эта процедура требовала непосредственного участия начальников областных управлений НКВД, и в результате общее количество заключенных, осужденных тройками, которые обрели свободу в 1939 и 1940 гг., было незначительным. Вероятно, оно не превышало нескольких тысяч человек. Хотя пересмотр затронул лишь небольшой процент дел (еще меньше среди них было приговоров, вынесенных тройками), этого было достаточно для того, чтобы у советской общественности зародилась надежда, что наступила новая эра законности. Так как репрессии недавнего прошлого ассоциировались с Ежовым, многие историки отнесли на счет его преемника, Берия, заслугу прекращения массового террора. Берия не заслуживал этой славы. Необоснованные репрессии продолжались и при нем82.
Одним из признаков того, что политические репрессии будут продолжаться (хотя и не в массовых масштабах), было то обстоятельство, что Сталин и Вышинский не уничтожили юриспруденцию террора. Два законодательных положения, которые создавали базу для террора, оставались в полной силе: закон от 1 декабря 1934 г., предусматривавший упрощенное рассмотрение дел по терроризму и немедленное приведение приговоров (в том числе и к высшей мере наказания) в исполнение, а также закон от 14 сентября 1937 г., запрещавший обжалование приговоров по делам о вредительстве и саботаже. Так как во время «большого террора» обвинения во вредительстве и в саботаже были особенно распространены, второй закон значительно облегчил проведение репрессий в жизнь. На пленуме Верховного суда СССР в декабре 1938 г., который рассмотрел и исправил отдельные факты необоснованных преследований, судьи подвергли широкому обсуждению вопрос о том, следует ли отменить закон от 14 сентября 1937 г. Некоторые выступали за отмену, хотя говорили осторожно, опасаясь обвинений в либеральном отношении к врагам Советского государства. Большинство не согласилось с подобной постановкой вопроса и выступило за сохранение закона в силе83.
Чиновником, который сделал больше всего для претворения в жизнь сталинской политики частичной реабилитации, стал председатель Верховного суда СССР И.Т.Голяков. Он был ветераном военного правосудия. В качестве члена Военной коллегии Верховного суда СССР сыграл свою роль в терроре. Однако в большей степени, чем его коллеги-судьи, он нашел возможность для искупления своей
247
г
вины84. Приверженность этого тихого, эрудированного человека букве закона явственно проступает как в его собственных статьях и книгах, так и в воспоминаниях адвокатов, которые сталкивались с ним при совместном рассмотрении кассационных жалоб и протестов85. И.Т.Го-ляков не заслужил того издевательского изображения, которым удостоил его А.И.Солженицын в «Архипелаге Гулаг».
Страстный коллекционер книг (особенно художественной литературы), много позже, после отставки, Голяков напишет книгу о месте судов и закона в западноевропейской и русской художественной литературе. По иронии судьбы, пристрастие И.Т.Голякова к коллекционированию книг ввергнет в беду другого судью. В 1946 г. высокопоставленный военный судья Ф.Л.Бережной, чей либерализм раздражал НКВД, но у которого была сильная протекция в Москве, побывал в командировке в Харбине (Маньчжурия). По возвращении в СССР он ввез большое количество книг, среди них были и дореволюционные российские издания по вопросам права (например, книга Новоторж-ского «Что такое правовое государство», изданная в Санкт-Петербурге в 1906 г.). Используя этот факт в качестве предлога, сотрудники ЙКВД обвинили юриста в злоупотреблении служебным положением, «массовом приобретении запрещенной литературы и ее незаконном провозе через государственную границу». Обвиняемый объяснил, что многие книги он приобрел для председателя Верховного суда Голякова, которого он ранее встретил на одном из приемов. Бережному был вынесен приговор к трем годам лишения свободы. Этот срок он отбыл в заключении и был реабилитирован в 1953 г.86.
Иван Голяков был тем человеком, который мог выполнить задачу восстановления престижа системы советского правосудия. Есть указания на то, что он был избран на эту роль Вышинским. На первом пленуме Верховного суда стало очевидным, что Вышинский оставался политическим деятелем, ответственным за вопросы судебной политики. Когда Голяков спрашивал аудиторию, есть ли у них вопросы по повестке дня пленума, Вышинский ответил за всех присутствующих лаконичным «нет». В ходе работы пленума Вышинский неоднократно прерывал выступавших87. Хотя Голяков проводил в жизнь политику, намеченную руководством, он продемонстрировал большой энтузиазм по отношению к программе восстановления законности и даже зашел настолько далеко, что предпринял попытку расширить эту программу: пытался добиться для суда права пересмотра тех политических дел, которые Военная коллегия суда заслушивала в качестве суда первой инстанции. Заручившись поддержкой Генерального прокурора М.Панкратьева и наркома юстиции Н.М.Рычкова, Голяков предпринял смелый шаг и 3 декабря 1939 г. обратился с письмом непосредственно на имя Сталина и Молотова. Это письмо информировало вождей партии и государства о том, что оперативная проверка некоторых дел, рассмотренных Военной коллегией, показала наличие «ошибочных» приговоров, которые подлежали отмене. Например, многие эпизоды, квалифицированные как контрреволюционные преступления, должны были рассматриваться как должностные преступления. Однако согласно Закону о судоустройстве СССР пересмотр решений Военной коллегии Верховного суда мог происходить только на пленарном заседании суда по представлению протеста
248
председателя суда или Генерального прокурора. Голяков запрашивал санкцию разрешить пересмотр этих дел в комиссии узкого состава: председателя Верховного суда, заместителя председателя И.Т.Никит-ченко и председателя Военной коллегии Василия Ульриха, при участии Генерального прокурора Панкратьева. Голяков также просил предоставить право пересматривать подобные дела в большом количестве. Молотов взял этот вопрос под свой контроль. Он запросил мнение Берия, который ответил, что было бы «нецелесообразным» нарушать Закон о судоустройстве. Через несколько дней на заседании высших чиновников из окружения Молотова предложение Голякова было отвергнуто. Вышинскому было поручено сообщить об этом Голякову, Панкратьеву и Рычкову88.
Инициатива Голякова не затрагивала вопроса о необоснованных осуждениях граждан, проведенных непосредственно органами внутренних дел. А ведь именно эта категория составляла более 90% политических дел в 1937 и 1938 гг. Как мы уже видели ранее, в конце 1938 г. НКВД установил внутреннюю процедуру для проведения таких проверок, но при этом была затронута мизерная доля приговоров, вынесенных тройками. В октябре 1939 г. группа работников Прокуратуры СССР обратилась с письмом на имя секретаря ЦК ВКП(б) А.Жданова, в котором подвергла осуждению процедуру внутриведомственной проверки, предпринятой НКВД, как абсолютно неадекватную. Эта процедура проверки не оправдала себя, утверждали авторы, потому что преемник Ежова Л.П.Берия больше заботился о сохранении чести ведомства, чем о деле справедливости. Генеральный прокурор Панкратьев, по мнению авторов обращения, был чересчур слаб для того, чтобы противостоять Берия и настоять на рассмотрении этого вопроса. Прокуроры, написавшие письмо, умоляли Жданова заменить Панкратьева89.
Подобные обращения не могли увенчаться успехом. Ведь автором репрессий 1937—1938 гг. был не Ежов, а Сталин. Принимая постановление от 17 ноября 1938 г., Сталин просто приостановил массовый террор и возложил вину за него на исполнителей. Он не собирался облегчить судьбу репрессированных, тем более, что многие из них были расстреляны. Через девять месяцев Сталин все же сместил Панкратьева (см. главу девятую). Но ему на смену не пришел человек, готовый противостоять Берия, который к тому же был, прежде всего, лишь слугой Сталина90. Реабилитация большинства жертв сталинских репрессий произошла после смерти тирана.
Приостановив массовый террор, Сталин продолжал и впредь использовать политические репрессии, поручив их осуществление органам, которые находились вне пределов обычной системы уголовного правосудия. Путем ликвидации специальных коллегий областных и республиканских судов Сталин изъял дела по политическим преступлениям не только из рук судей, но и из компетенции следователей и прокуроров. Большинство дел по государственным преступлениям отныне рассматривались или военными прокуратурами и военными трибуналами, или следователями НКВД и особым совещанием наркомата. Начиная с 1939 г. и до момента смерти Сталина в 1953 г. обычная прокуратура и обычные суды принимали минимальное участие в решении политических дел91.
249
Фактическое разделение обычного и политического правосудия было логическим следствием сталинской политики, проводившейся начиная с 1934 г. Эта политика заключалась в одновременном насаждении двух различных типов системы принуждения: традиционного правового строя и внесудебных репрессий. В определенном смысле правовая система в результате этого оказалась в выигрышном положении. Оставленные наедине со своими собственными планами, руководители суда и прокуратуры смогли возродить и возобновить выполнение программы реформ, начатой до 1937 года.
Одним из аспектов возрождения было повышение требований к стандартам доказательств и процедуры. В большем объеме, чем когда-либо до этого за весь период советской истории, Прокуратура и Наркомюст стали посвящать страницы своих журналов объяснениям значения законов, установлению стандартов судебно-прокурорской деятельности и* пропаганде методов работы образцовых следователей и судей, которые представлялись как пример для подражания. Суды под руководством Верховного суда СССР стали требовать предоставления более веских доказательств. Решение о том, что по делам о вредительстве требовалось доказательство наличия умысла, было не единичным эпизодом, а началом новой тенденции. Так, лишь несколько месяцев спустя журнал, издаваемый Прокуратурой, сообщал своим читателям о том, что по делам о преступной халатности (а они были источником многих обвинений во вредительстве в 1937 г.) отныне было необходимым доказательство связи между действиями обвиняемого и их якобы вредными последствиями92. В деле утверждения на практике этих и других стандартов доказательств Верховный суд был не одинок. К 1939 г. возобновили свою деятельность кассационные коллегии других судов. В конце 1939 г. Голяков сообщил, что, вместо недавней практики штамповки протоколов (когда в большинстве решений по кассациям было сказано: «Вина установлена материалами дела, и наказание соответствует»), ныне кассколлегии областных судов и верховных судов союзных республик рассматривали имевшиеся в наличии доказательства и часто приходили к «мотивированным решениям»93. Похоже, что возрождение прежних стандартов в работе судей имело прямое воздействие на качество работы следователей. Процент дел, возвращенных в прокуратуры на доследование, упал с 15,4% в мае 1938 г. до 7,6% в мае 1939 г. Следователи все еще необоснованно возбуждали дела, но умудрялись останавливать многие из них до начала судебного разбирательства (по Москве за первую половину 1939 г. их количество составило 27,6% от общего числа начатых расследований)94.
Процесс восстановления системы правосудия после террора и чистки требовал большего, чем простое продвижение новых стандартов доказательств и процессуальных правил. Это восстановление требовало профессиональной подготовки новой в своем большинстве когорты судебных работников, следователей, прокуроров, которые должны были заменить своих предшественников, уволенных и уничтоженных в горниле чистки. Это восстановление подразумевало придание нового импульса процессу централизации правосудия, начато
250
му до чистки, что могло повысить эффективность советской юстиции и противостоять все еще существовавшему влиянию на правосудие местной власти. Эти процессы будут рассмотрены в следующей главе данной книги, которая посвящена реконструкции системы уголовного правосудия.
1 Предшественником специальной коллегии, по-видимому, была существовавшая в 20-е годы на Украине «чрезвычайная сессия» краевого суда. См.: Van der Berg G.P. The Soviet System of Justice: Figures and Policy. The Hague, 1985. P. 18—19. До начала большой чистки в Смоленске к спецколлегий относились как к второстепенному органу. Из-за нехват-ч ки площади в здании суда у коллегии не было даже собственного помещения. Ей приходилось рассматривать дела в коридоре! Не было финансовых средств для оплаты свидетелей. Как считали члены суда, спецколлегия служила последним пристанищем для наиболее некомпетентных работников. Весной 1937 г. члены спецколлегий начали обращаться с жалобами по поводу своего положения. Один из них был приглашен в Москву для участия в работе совещания членов спецколлегий. Задачи этих органов начали видоизменяться в условиях начавшегося террора (WKP. 103, 78-79, 85, 100).
2 Детальное описание истории внесудебных органов см.: О внесудебных органах // Известия ЦК КПСС. 1989. № 10. С. 80-82.
3 Попов В.П. Государственный террор в Советской России, 1923—1953 гг. (источники и их интерпретация) // Отечественные архивы. 1992. № 2. С. 28. В этой статье приводятся официальные данные о количестве репрессированных по делам, расследуемым НКВД. За 1937 г. 790 665 человек, за 1938 г. 554 258 человек. Из этого числа было казнено более половины! Также см.: Getty J.A., Ritterspom G.T., Zemskov V.N. Victims of the Soviet Penal System in the Pre-War Years: A First Approach on the Basis of Archival Evidence // American Historical Review. 1993. Vol. 98. № 4. P. 1017-1049.
4 Tucker R.C. Stalin in Power: The Revolution from Above, 1928—1941. New York, 1990. P. 302—314; Попов В.П. Государственный террор. С. 28. Согласно документам из ГАРФ (Ф. Р-9401. On. 1. Д. 4157. Л. 203), предоставленным автору Габором Ритгершпорном, в 1935 г. за совершение контрреволюционных преступлений (по статье 58-й) было арестовано 108 935 человек. Из их числа 43 686 человек было арестовано за ведение антисоветской агитации.
5 Хлевнюк О. 1937-й. Сталин, НКВД и советское общество. М., 1993. С. 63—66; Жогин Н.В. Об извращениях Вышинского в теории советского права и практики // Советское государство и право (СГиП). 1965. № 3. С. 25—26. Предварительная исследовательская работа по сбору материалов к статье Жогина была проведена Игорем Петрухиным (сообщено автору в личной беседе).
6 ЦК ВКП(б) — тсв. Сталину И.В. от Шкирятова, «О грубой политической ошибке Верховного суда РСФСР, допущенной при рассмотрении дела контрреволюционерки и террористки бывш. княжны Гагариной В.А. и ее соучастников» (без даты); «Записка из протокола № 32 заседания Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) от 27 ноября 1935 г.». Автор благодарен Дж.Арч. Гетти за предоставление копий этих документов.
7 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 73. Л. 228-235; Д. 71. Л. 127-133; Д. 70. Л. 163—166. Ответ наркома внутренних дел Г.Г.Ягоды на одно из критических посланий А.Я.Вышинского см.: Там же. Д. 70. Л. 138—142.
251
Вышинский также пытался добиться для Прокуратуры права освобождать лиц, арестованных сотрудниками НКВД. См.: Д. 70. Л. 166.
8 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 171. Л. 130-151, 170-190; Хлевнюк О. 1937-й. С. 65; Муранов А., Звягинцев В. Суд над судьями (особая папка Ульриха). Казань, 1993; ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 20-а. Д. 854. Л. 1—6 об.
9 Попов В.П. Государственный террор. С. 28. Согласно данным, приводимым Поповым, в 1938 г. количество политических дел, рассмотренных спецколлегиями и военными трибуналами, выросло до 95 057 (Там же). Этот рост, возможно, был причиной потока новых политических дел (многие из них накопились с 1937 г.), а также замены многих судей, заседавших в спецколлегиях и в военных трибуналах. По-види-мому, эти назначенцы сделали эти органы более надежными учреждениями. Габор Риттершпорн (в частной беседе, цитируя: ГАРФ. Ф. Р-9401. On. 1. Д. 4157. Л. 202) считает, что Попов недосчитался 45 060 человек, осужденных спецколлегиями в 1937 г. Если мы добавим эту цифру к данным Попова, то падение, отмеченное между 1936 и 1937 гг., и соответственный рост между 1937 и 1938 гг. покажутся менее резкими.
Следует отметить, что другой источник, который не включает военные трибуналы, называет такие данные о политических делах, рассмотренных судами: 59 325 в 1937 г. и 79 883 в 1938 г. Этот рост был вызван главным образом тем, что удвоилось количество дел Военной коллегии Верховного суда СССР. Количество дел, рассмотренных спецколлегиями областных судов, оставалось на постоянном уровне в течение 1937 и 1938 гг. (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 9). Тем не менее, третий источник (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 15. Л. 7) приводит общее количество дел, рассмотренных спецколлегиями, как 39 953 в 1937 г. и 53 911 в 1938 г. Однако эти цифры включают в себя все дела по уголовным преступлениям, рассмотренные этими органами, а не только политические дела.
10 Наиболее убедительная и основанная на архивных документах интерпретация «большого террора» содержится в работе Олега Хлевнюка (хотя и в предварительной форме) «The Objectives of the Great Terror, 1937—1938» // Cooper J. et al. Soviet History, 1917—1953: Essays in Honour of R.W.Davies. London, 1995. P. 158—176. Традиционные подробные описания террора даны в следующих книгах: Conquest R. The Great Terror: Stalin’s Purge of the 1930s. London, 1968; Medvedev R. Let History Judge. New York, 1971. Chap. 5—10. Более поздние и новейшие интерпретации террора см.: Getty J.A. Origins of the Great Purges. Cambridge, 1985; Stalinist Terror: New Perspectives / Ed. by J.A.Getty, R.T.Manning. Cambridge, 1993.
11 Шрейдер M. НКВД изнутри. Записки чекиста. М., 1995. С. 41 и далее.
12 «О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик». Постановление ЦИК и СНК СССР от 1 декабря 1934 г. // Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 347; «О внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы союзных республик». Постановление ЦИК СССР от 14 сентября 1937 г. // Там же. С. 396.
13 «О прямом умысле при контрреволюционном преступлении». Разъяснение 18 пленума Верховного суда СССР от 2 января 1928 г. О последствиях этой директивы см.: Сорок лет советского права, 1917—1957. Т. 2. Л., 1957. С. 486-487.
414 Эти идеи развились из понятия о том, что задачей судьи являлось не-установление абсолютной, а максимально возможной истины. См.: Вышинский А.Я. Проблема оценки доказательств в советском уголовном процессе // Проблемы уголовной политики. Т. 4. 1937. С. 13—38. Глу
.252
бокий анализ юриспруденции террора см.: Sharlet R. Stalinism and Soviet Legal Culture // Stalinism: Essays in Historical Interpretation / Ed. by R.Tucker. New York, 1977. Esp. p. 163—168.
15 Расправа — прокурорские судьбы I Под ред. Т.С.Панферова. М., 1990; Рашковец И.П. Против произвола // Они не молчали / Сост. А.В.Афанасьев. М., 1991. С. 226—242.
16 Medvedev R. Let History Judge. P. 393; ГАРФ. Ф. P-8131. On. 14. Д. 23. Л. 20—22. По данным Габора Риттершпорна (сообщено автору книги в частной беседе), в августе 1937 г. Прокуратура СССР разрешила не использовать прокурорские санкции на проведение арестов во время «массовых операций», т.е. во время широкомасштабных арестов, осуществлявшихся в целях выполнения запланированных квот.
17 Весной 1937 г. члены специальной коллегии в Смоленске начали требовать от областного суда предоставления квартир и средств для оплаты показаний свидетелей (WKP. 103, 100, 130, 209).
18 Овчаренко Г., Черняк А. Вернуть верховенство закону: страницы истории (Беседа с Е.Скрыплевым, В.Масловым и Н.Чистяковым) // Правда. 1989. 1 сентября. С. 1; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 14. Д. 4. Л. 57.
19 «О внесудебных органах»; Овчаренко Г., Черняк А. Вернуть верховенство закону; Маслов В.П., Чистяков Н.Ф. Сталинские репрессии и советская юстиция И Коммунист. 1990. № 10. С. 107; Они же. Вопреки закону и справедливости. М., 1990. С. 34.
20 Medvedev R. Let History Judge. P. 236—238; Conquest R. The Great Tenor. P. 340—341; Баазова Ф. Прокаженные. Иерусалим: Библиотека «Алия», 1980. С. 7—8; Solzhenitsyn A. The Gulag Archipelago, 1918—1956. Vol. 1— 2. New York, 1973. P. 419—431. Солженицын также утверждал, что провал показательного процесса в городе Иваново привел к прекращению практики проведения местных показательных процессов. Однако подобное утверждение не подтверждается другими источниками. Профессор Шейла Фитцпатрик проанализировала отдельные из этих судилищ. См. ее работу: How the Mice Buried the Cat: Scenes from the Great Purges of 1937 in the Russian Provinces // Russian Review. 1993. Vol. 52. July. P. 299—320. О роли Политбюро в утверждении решений по проведению областных показательных процессов см.: Khlevniuk О. The Objectives of the Great Terror. P. 163—166.
21 О саботаже во время стахановского движения см.: Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization: The Formation of Modem Soviet Production Relations, 1928-1940. Armonk, N.Y., 1986.
22 Жогин H.B. Об извращениях Вышинского в теории советского права. С. 24.
23 Хлевнюк О. 1937-й. С. 15—18; Он же. Сталин и Орджоникидзе. Конфликты в Политбюро в 30-е годы. М., 1993. С. 95—110.
24 X. Шпионы, диверсанты, вредители (Обзор литературы) // СЮ. 1937. № 15. С. 6—9; Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) И Вопросы истории. 1993. № 8. С. 3—26.
25 Там же; Актив прокуратуры // СЗ. 1937. № 6. С. 96—101.
26 Обозреватель. Враги народа и их пособники в судебных органах // СЮ. 1937. № 15. С. 26—27; X. Местная печать о работе суда // Там же. С. 27—28; Винокур. Судьи, недостойные этого звания // Там же. С. 33-34.
27 Жогин Н.В. Об извращениях Вышинского в теории советского права. С. 24—25. Благодарю Габора Риттершпорна за информацию об этой крестьянской «проделке с клещами».
28 СЮ. 1937. № 15. С. 50-51; Там же. 1937. № 16. С. 50-51.
29 Утевский Б.С. Общее учение о должностных преступлениях. М., 1948. С. 244—281; Гуревич Я. Органы юстиции ЦЧО на хлебозаготовитель
253
ном фронте // СЮ. 1931. № 9. С. 22—24; Йодковский, Лаговиер. Необходим решительный перелом в практике применения ст. 3 УК // СЮ. 1936. № 20. С. 8—10; О судебной практике по делам о должностных преступлениях (Ст. 109, НО, 111 УК РСФСР) // СЮ. 1937. № 6. С. 56.
30 В 1937 г. 82,3% осужденных были осуждены к лишению свободы (в 1936 г. этот процент составлял 62,6%). 43,8% получили сроки от трех и более лет лишения свободы (соответственно 21,2% за предыдущий год) (Дела об авариях на водном транспорте // СЮ. 1938. № 10. С. 13—14). Данные, обнаруженные Габором Риттершпорном в профсоюзных архивных документах, показывают, что, хотя в целом по народному хозяйству условия техники безопасности труда не изменились, в 1936 г. было отмечено увеличение количества аварий на отдельных участках транспорта и в добывающей промышленности (ГАРФ. Ф. Р-5451. Оп. 9. Д. 4. Л. 8-9).
31 Прения по докладу тов. А.Я.Вышинского // СЗ. 1938. Ns 6. С. 23; См. также: В Народном Комиссариате Юстиции СССР // СЮ. 1938. № 12. С. 22.
32 Прения по докладу тов. А.Я.Вышинского. С. 16, 18.
33 Прения по докладу тов. А.Я.Вышинского. С. 18, 19; также см.: ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 15. Д. 3. Л. 96-101.
34 Задачи судебных органов в свете январского Пленума ЦК ВКП(б) // СЮ. 1938. № 2-3. С. 4-5.
35 Всебелорусское прокурорское совещание // СЗ. 1938. Ns 7. С. 84. Из 883 неполитических дел, рассмотренных комиссией в сентябре — октябре 1937 г., комиссия переквалифицировала в политические 105 дел (WKP. 103, 209).
36 Прения по докладу тов. А.Я.Вышинского. С. 21; WKP. 103, 79. В отдельных случаях даже милиция политизировала обычные уголовные дела. Один молодой человек, не зная, с кем он имеет дело, в пьяном виде повздорил с самим Алексеем Стахановым. До этого Стаханов выгнал юношу из пруда, в котором было запрещено купаться. Местное отделение милиции не только обвинило этого человека в злостном хулиганстве, но и направило его дело в тройку НКВД. Тройка добавила к этому обвинение в «антисоветской агитации» и осудила несчастного хулигана к высшей мере наказания (Астафьев Н. Высшая мера по делу о хулиганстве // Записки криминалистов. Т. 2. М., 1993. С. 161—165).
37 Горбулев Я., Рахунов Р. Кадры // СЗ. 1938. № 1. С. 26-31.
38 Прения по докладу тов. А.Я.Вышинского. С. 14, 29, 37, 38; Всебелорус-ское прокурорское совещание. С. 84.
39 Речь депутата Бурмашева // СЗ. 1938. Ns 9. С. 63—64; Приказ наркома юстиции в действии // СЮ. 1938. Ns 9. С. 6—8; Беседа автора с рывшим членом московского народного суда, назначенным на эту должность в 1938 г.; ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 23а. Д. 312. Л. 65-75. Следует отметить, что небольшая часть судей, снятых в 1937 г., потеряла свои должности до начала чистки, в ходе проверки мандатов в процессе выдвижения кандидатур при подготовке к выборам народных судей.
40 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 38. Д. 6. Л. 62-64; Шрейдер М. НКВД изнутри. С. 74. Деятельность милицейских троек в 1935—1936 гг. была отмечена поверхностным характером расследований, произвольными решениями после слушаний, которые в среднем продолжались три минуты. Многие приговоры выносились без требуемого присутствия обвиняемого (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 38. Д. 8. Л. 1-4, 7-9, 25-26). Согласно совершенно секретной корреспонденции, отосланной наркомом НКВД
254
Г.Г.Ягодой И.В.Сталину и В.М.Молотову (датирована 11 февраля 1936 г.), милицейские тройки в 1935 г. осудили 122 726 человек за совершение обычных, неполитических преступлений (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 70. Л. 138).
41 Горбулев Я., Рахунов Р. Кадры; Рычков Н.М. Задачи судебных органов И СЮ. 1938. № 2—3. С. 16—18; также см. сноску № 71. За первую половину 1938 г. Наркомюст РСФСР потерял 8 начальников отделов, 11 инспекторов и 14 консультантов. В то же время были приняты на работу 6 новых начальников отделов, 24 инспектора и 18 консультантов. На сентябрь месяц девять ответственных постов продолжали оставаться вакантными (ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 4 (Совещание у Народного Комиссара Юстиции РСФСР. 4 сентября 1938 г.). Л. 200).
42 Жогин Н.В. Об извращениях Вышинского в теории советского права. С. 26; Горбулев Я., Рахунов Р. Кадры.
43 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 15. Д. 3. Л. 89.
44 Сборник приказов Прокуратуры СССР. 2-е изд., доп. М., 1939. С. 231.
45 За первую половину 1938 г. только по РСФСР 769 человек потеряли свою работу нарсудей и членов областных судов (ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 4. Л. 201). По крайней мере, столько же (если не больше) пали жертвами во второй половине 1937 г.
46 WKP. 103; WKP. 238. 302—305. В Дальневосточном крае чистка одного из секретарей обкома ВКП(б) и его клики привела к увольнению край-прокурором прокурора области. Прокурор, о котором идет речь, по мнению второго секретаря обкома, был «неплохим парнем». Он всегда сотрудничал со своими хозяевами. Среди прочего, он приостановил дело против одного из их друзей (заместителя председателя городского совета). Он унес материалы с его делом к себе на квартиру. Уволенный прокурор смог найти работу в качестве помощника в прокуратуре соседней области. Тем не менее, его наметили к аресту (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 14. Д. 4 (Протокол совещания актива краевой прокуратуры). Л. 43— 52).
47 Жогин Н.В. Об извращениях Вышинского в теории советского права. С. 26; Зайка Л. В реабилитации отказать // СЗ. 1990. № 2. С. 61—65; Маслов В.П., Чистяков Н.Ф. Вопреки закону и справедливости. С. 32; Расправа — прокурорские судьбы. С. 50, 226; ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 119. Л. 138.
48 Жогин Н.В. Об извращениях Вышинского в теории советского права. С. 26; Medvedev R. Let History Judge. P. 217. В 1935 г. Акулов был понижен с должности Генерального прокурора до должности секретаря ЦИК Союза СССР. Он был арестован в 1937 г.: Barry D. Leaders of Soviet Legal Professions // Canadian-American Slavic Studies. 1972. Vol. 6. № 1. P. 73-92.
49 Муранов А., Звягинцев В. Суд над судьями. С. 69—76; Жогин Н.В. Об извращениях Вышинского в теории советского права. С. 25—26; Хлев-нюк О. 1937-й. С. 66.
50 Трифонов Ю. Отблеск костра // Знамя. 1965. № 2. С. 142—177; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 111. Л. 2, 37.
51 Подобная «приватизация» террора путем использования доносов в личных целях была одной из особенностей сталинской разновидности террора. См.: Gross J.T. A Note on the Nature of Soviet Totalitarianism // Soviet Studies. 1982. Vol. 34. № 3. P. 367-376.
52 Активы судебно-прокурорских работников на местах // СЗ. 1937. № 7. С. 93-97.
255
53 WKP. 103, 126-142. 174-184; WKP. 238, 302-305.
54 WKP. 103. 187, 195-196; WKP. 238, 302-305.
55 WKP. 103. 120-122, 146-147, 212.
56 Там же. 81-82, 87, 142, 188-189, 194, 198-199, 203-204.
57 Там же. 78, 134, 2046.
58 Там же. 98-99, 104-113, 207.
59 Осенью 1937 г. значительное число судей попало под подозрение и была намечена проверка их полномочий в течение 1938 г. Однако в нашем распоряжении нет данных об их судьбе.
60 Актив Народного Комиссариата Юстиции Союза ССР // СЮ. 1937. № 8. С. 12; Об организации руководства народными судами. Приказ НКЮ СССР от 4 марта 1938 г., № 21 // Сборник приказов и инструкций Народного комиссариата юстиции Союза ССР. М., 1940. С. 53; 59 Пленум Верховного суда СССР: Практика судов по гражданским делам (26-29 дек. 1937 г.) // СЗ. 1938. № 2. С. 116-123; Бошко Б. Судебная практика СССР по алиментным делам // СЗ. 1938. № 11. С. 50—54. Актив Прокуратуры Союза // СЗ. 1938. № 2. С. 126—140; Всесоюзное прокурорское совещание // СЗ. 1938. № 6. С. 12—13. В мае—июне 1938 г. прокуроры были мобилизованы на то, чтобы оперативно отреагировать на отдельные из этих жалоб. См.: «О надзоре органов прокуратуры за правильным расследованием жалоб на незаконное увольнение и незаконный отказ в приеме на работу». Приказ от 28 мая 1938 г., . , № 547 // Сборник приказов прокуратуры. С. 120—122.
Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, г. о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков. Постановление Пленума ЦК ВКП(б) от 20 января 1938 г. Ц СЮ. 1938. № 2-3. С. 1-5.
® Задачи судебных органов в свете январского Пленума ЦК ВКП(б) // Там же. С. 4—5; цит. в: Львович М. За большевистский контроль исполнения // СЗ. 1938. № 10. С. 15—18. См. сходную осторожную директиву, изданную 25 февраля 1938 г. в: ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 24. Л. 6-8.
Я Муругов А., Каганович И. Год работы на основе июньского приказа // СЗ. 1939. № 7. С. 12—19; Бродский Д., Вяткин К. О делах, обращенных к доследованию // СЗ. 1939. № 2. С. 64—66.
65 Актив Прокуратуры Союза // СЗ. 1938. № 9. С. 119; О решительной борьбе с клеветническими обвинениями честных людей. Приказ от 5 апреля 1938 г. № 346 // Сборник приказов Прокуратуры СССР. М., 1939. С. 146; Всесоюзное прокурорское совещание. С. 41—46.
66 Муругов А., Каганович И. Год работы на основе июньского приказа. С. 12; ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 116. Л. 114—115. Проверки в основном проходили на территории РСФСР. От прокуратуры Украинской ССР поступило лишь шесть просьб. Из них Генеральный прокурор удовлетворил лишь три.
67 Ярцев И. Прокурор-самодур // Правда. 1938. 22 июля. С. 6; Прокурор-самодур // Там же. 1938. 27 июля. С. 6; Ярцев И. Прокурор-перестраховщик // Там же. 1938. 2 августа. С. 6; Небольшевистская позиция рязанского прокурора // Там же. 1939. 21 сентября. С. 6; Преступление прокурора // Там же. 1938. 27 октября. С. 6.
68 В 1938 г. в «Правде» были опубликованы следующие материалы: Ярцев И. Клеветник // 6 апреля. С. 6; Виновники увольнения педагогов привлекаются к ответственности // 7 апреля. С. 5; Кузовкин Н. Разоблачитель Гронский // 8 апреля. С. 6; Клеветники // 27 августа. С. 2; Клеветники // 6 сентября. С. 5; Клеветники остались «безнаказанные» //
256
24 ноября. С. 2; Лидов П. Клеветники // 28 ноября. С. 6; Табгалов К.М. Клеветники // 3 декабря. С. 1; Мануйлов П. Клеветники // 27 декабря. С. 6. Также см.: Перегибщик // Известия. 1938. 9 июля. С. 4; Клеветники // Там же. 1938. 6 сентября. С. 4.
69 За период между февралем и августом 1938 г. Комиссия партийного контроля Башкирского обкома ВКП(б) рассмотрела 1308 апелляций исключенных из партии лиц. В партии было восстановлено 687 человек, многие из которых стали жертвами клеветников (Солодий. Безнаказанные клеветники). Были другие признаки того, что и иные партийные органы присоединились к попытке приостановить маховик преследований. Делегаты партийной конференции, состоявшейся в Курской области, осудили «произвольные действия органов внутренних дел, суда и прокуратуры Курской области, которые допустили грубые нарушения социалистической законности» (Курская областная партийная конференция // Правда. 1938. 13 июля. С. 2; Ярцев И. Необоснованный приговор // Правда. 1938. 7 ноября. С. 6).
70 Михайловский Н. Преступное отношение к технике безопасности // Правда. 1938. 16 октября. С. 6; Интервью № 524, проведенное в рамках проекта Гарвардского университета по изучению Советской социальной системы. О неопубликованных материалах проекта см.: Balzer М.М. Guide to Materials from the Harvard Project on the Soviet Social System. Soviet Interview Project Working Paper № 1. Urbana-Champaign, III. Aug. 1980). В мае 1939 г. судьи возвратили немногим менее половины судебных дел на дополнительное расследование по сравнению с количеством, зарегистрированным годом ранее (Муругов А., Каганович И. Год работы на основе июньского приказа. С. 13). Хотя недочеты во многих судебных делах были следствием неопытности судей в большей степени, чем давления императивов террора, эти два фактора трудно отделить один от другого. Даже весной 1939 г., по свидетельству некоторых наблюдателей, отдельные дела расследовались из-за страха прокурора поступать по-иному.
71 «Социалистический Донбасс» (1 августа 1938 г.) опубликовал стенографический отчет процесса «право-троцкистской группы» должностных лиц, которые несли ответственность за пожар, возникший на шахте. 4 августа в той же газете было объявлено о раскрытии второй подобной группы, орудовавшей в двух шахтоуправлениях. Автор выражает благодарность Льюису Сигельбауму за предоставление этой информации. О фактах поджогов, совершенных «предателями», см.: Ярцев И. Диверсанты-поджигатели И Правда. 1938. 24 сентября. С. 6; Ярцев. Поджигатели // Там же. 1938. 10 октября. С. 6. Один клеветник в Киеве продолжал свою деятельность вплоть до конца 1938 г. (Клеветник // Правда. 1939. 4 февраля. С. 6). Следует обратить внимание на то, что о последующих судебных преследованиях клеветников сообщалось в «Правде» в марте, апреле и в июле 1939 г.
72 Антонов-Овсеенко А. Путь наверх // Берия — конец карьеры. М., 1991. С. 60—63. По свидетельству сына Георгия Маленкова, его отец восстановил Сталина против Ежова в августе 1938 г. См.: Маленков А. О моем отце Георгии Маленкове. М., 1992. С. 33—35.
73 Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия. Постановление Совета Народных Комиссаров СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. № П 4387 // РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1003 (перепечатано в: Исторический архив. 1992. № 1. С. 125—127).
74 Следует обратить внимание на то, что в Грузии в первой половине 1939 г. все еще продолжала свою деятельность спецколлегия Верховного суда Грузинской ССР: Баазова Ф. Прокаженные. Иерусалим: Биб
9—1295
257
лиотека «Алия», 1980. С. 64. О примере одного политического дела, рассмотренного Верховным судом автономной республики в 1941 г. и прекращенного Верховным судом РСФСР, см.: Авторханов А. Мемуары. Франкфурт, 1983. С. 605—610.
75 О применении ст. 587, 589 и 5814 УК РСФСР и соответствующих статей других союзных республик. Постановление Пленума от 31 декабря 1938 г. И Сборник действующих постановлений / Под ред. И.Т.Голя-кова. С. 5.
76 Реабилитация. Политические процессы 30—50-х годов. М., 1991. С. 40— 41.
77 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1004. Л. 6, 51.
78 Medvedev R. Let History Judge. P. 244; ГАРФ. Ф. P-9474. On. 1. Д. 119 (Стенограмма Первого Пленума Верховного суда СССР от 25 декабря 1938 года). Л. 117-121.
79 Новый список судей был опубликован под заголовком: Об избрании Верховного суда СССР // Правда. 1938. 24 августа. С. 2. В нем встречается фамилия только одного из десяти членов Верховного суда, которые выступали на пленуме в декабре 1937 г. или на активе в марте 1938 г. (ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 111 (59 Пленум Верховного суда СССР); Каменский Ф. На собрании актива работников Верховного суда СССР // СЮ. 1938. № 5. С. 20—21; Закон о судоустройстве СССР, союзных и автономных республик // Правда. 1938. 24 августа. С. 1—2. Ст. 63, 64). До этого Верховный суд мог рассматривать дела, которые до этого уже были рассмотрены верховными судами союзных республик, и даже тогда только по инициативе Прокуратуры СССР.
80 Сборник постановлений пленума и определений коллегии Верховного суда СССР (1938 г. и первое полугодие 1939 г.). М., 1940; ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 119.
81 Собрание актива работников Верховного суда СССР // Известия. 1938. 9 декабря. С. 3; Голяков И.Т. Революционная законность нерушима // Там же. 1938. 22 декабря. С. 3; Первый пленум Верховного суда СССР // Там же. 1938. 27 декабря. С. 3; 28 декабря. С. 4; 29 декабря. С. 4; 30 декабря. С. 3.
82 Медведев Р. К суду истории. Нью-Йорк, 1974. С. 471 пишет о нескольких десятках тысяч человек. Переводчик этой книги на английский язык передал эту фразу как «несколько тысяч» (Let History Judge. Р. 247). Ощущение веры в укрепление справедливости заметно у Александра Уралова (Авторханова): The Reign of Stalin. London, 1953; Баа-зова Ф. Прокаженные. С. ПО, 132; Гарвардский проект интервью. № 50, 306, 1498.
Согласно архивным данным, по делам, расследуемым органами госбезопасности, было вынесено 63 889 приговоров в 1939 г. и 71 806 в 1940 г. Это ниже беспрецедентного количества приговоров, вынесенных в 1937 и 1938 гг. Однако эти цифры подтверждают, что террор оставался существенным явлением (Попов В.П. Государственный террор. С. 28). Сын Лаврентия Берия утверждает, что ответственность за этот террор полностью ложится на «лицемерное партийное руководство» и что его отец всегда оказывал сопротивление репрессиям. Автору неизвестны доказательства подобного утверждения (см.: Берия С. Мой отец — Лаврентий Берия. М., 1995. С. 74—89).
За период с 26 декабря 1939 г. по 22 апреля 1940 г. руководители областных управлений НКВД имели право отменять решения бывших троек и обращаться в центральный аппарат НКВД с ходатайствами о разрешении на освобождение заключенных из лагерей. Начиная с 23 апреля 1940 г. руководители НКВД областного масштаба могли лишь
258
просить Особое совещание НКВД в Москве о принятии подобных решений. Подобная процедура была уже установлена в октябре 1939 г. для ходатайств о простом сокращении наказаний по делам, рассмотренным тройками. Единственные данные, обнаруженные автором на момент написания книги, касаются решений Особого совещания, вынесенных за первые три месяца 1940 г. по пересмотру дел троек на железнодорожном транспорте. Это особая категория дел, пересмотр которых требовал вмешательства союзного НКВД. Совещание вынесло решение об освобождении по восьмидесяти делам из общего количества в 92 дела, внесенных на его рассмотрение (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 136. Л. 2-13).
83 ГАРФ. Ф. Р-9474. On. 1. Д. 119 (Стенограмма Первого Пленума). Л. 40, 85, 112, 125.
84 Другие члены Военной коллегии Верховного суда СССР, которые пережили чистку, также получили повышение по службе. Наряду с Голяковым, в состав Верховного суда вошли такие бывшие члены Военной коллегии, как И.Т.Никитченко (заместитель председателя), П.А.Каме-рон — председатель уголовной коллегии и И.М.Зарьянов — председатель коллегии по железнодорожным судам. Новый нарком юстиции СССР Н.М.Рычков и нарком юстиции РСФСР Я.ПДмитрев также до этого назначения в 1938 г. служили в Военной коллегии Верховного суда СССР. См.: Сувениров О.Ф. Военная коллегия Верховного суда СССР (1937-1939) // Вопросы истории. 1995. № 4. С. 145-146.
85 Баазова Ф. Прокаженные. С. 113—124; Беседы с бывшими советскими юристами, находящимися в эмиграции, проведенные автором книги в 1985—1987 гг.; Голяков И. Некоторые вопросы науки и судебная практика в решениях Пленума Верховного суда СССР. Ч. 1 // СЮ. 1940. № 4. С. 1-5; Ч. 2 // СЮ. 1940. № 5. С. 5-10; Голяков И. Советский суд как орудие воспитания // СЗ. 1944. № 2. С. 6—10; Solzhenitsyn А. Gulag Archipelago. Vol. 1—2. Р. 172.
86 Муранов А., Звягинцев В. Суд над судьями. С. 91—112.
87 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 15. Д. 3. Л. 118; Ф. 9474. On. 1. Д. 119. Л. 10 и по тексту документа.
88 ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 23а. Д. 303. Л. 1—7. Упрощенную версию описываемых событий см.: Скоморохов П. Из истории Верховного суда СССР // Бюллетень Верховного суда СССР. 1964. № 2. С. 34—35. О бесславной роли, которую сыграла в ходе террора Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством Василия Ульриха, см.: Antonov-Ovseenko A. The Time of Stalin: A Portrait of a Tyranny. New York, 1981. P. 150. Есть и другие указания на то, что Верховный суд СССР на своем пленарном заседании по просьбе политического руководства рассмотрел несколько дел из ведения Военной коллегии (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 239. Л. 45; Д. 542. Л. 94-95).
Это был не единственный случай, когда Иван Голяков пытался добиться пересмотра несправедливых приговоров. За несколько месяцев до описываемых событий он представил А.Вышинскому на усмотрение СНК СССР проект указа по судебной практике по делам об антисоветской агитации. В случае принятия этот указ позволил бы судьям пересматривать приговоры. Голяков пытался заручиться поддержкой Вышинского для того, чтобы обсудить и принять проект на следующем пленуме суда, который намечался на 15 сентября. Сначала Вышинский согласился с проектом документа. Он послал Голякову записку с резолюцией: «Не возражаю». Но всего лишь через несколько дней он послал вторую записку, в которой разъяснял, что «Совет Народных Комиссаров счел нецелесообразным обсуждение и принятие этого указа»
9*
259
(ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 23а. Д. 299. Л. 1—33). При другой попытке добиться восстановления справедливости Голяков, однако, занял более осторожную позицию. В августе 1939 г. министр юстиции РСФСР Я.ПДмитрев предложил пересмотреть дела по фактам необоснованного вынесения приговоров к высшей мере наказания, которые уже были приведены в исполнение. Препровождая это прошение Молотову, Голяков высказал свое мнение о том, что было бы нецелесообразным пересматривать подобные дела, поскольку известия об «ошибках в применении смертного приговора могут быть использованы против СССР». Однако одновременно Голяков пояснил, что сотрудник аппарата СНК Файнгольд считал подобные проверки своевременными, поскольку формальная реабилитация могла помочь семьям покойных. Вышинский дал разрешение: «Вы можете рассматривать конкретные дела, в которых есть признаки необоснованного применения смертного приговора» (ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 23а. Д. 296. Л. 1-2).
89 Письмо от 28 октября 1939 г. от прокуроров Прокуратуры СССР к тов. Жданову // РЦХИДНИ. Ф. 77. On. 1. Д. 1949. Ч. II. Л. 4, 40 об., 5 об. Этот документ был представлен на выставке, названной «Разоблачения из российских архивов» и организованной в Библиотеке Конгресса ’ США в Вашингтоне с 17 июня по 16 июля 1992 г. Автор приносит благодарность доктору Харольду Лайх из Библиотеки Конгресса за предоставление копии этого документа.
90 Barry D. Leaders of the Soviet Legal Professions.
91 Похоже, что в отдельных местах страны проведение сталинского указа о ликвидации спецколлегий заняло несколько лет. По крайней мере, один ветеран, который работал в прокуратуре в конце 30-х годов, вспоминает о существовании особого отдела в Ленинградской областной прокуратуре, который готовил дела для закрытых заседаний спецколле-гии Ленинградского областного суда в 1939—1940 гг.: Теребилов В.И. Профессия — юрист. Ч. 1 // СЗ. 1991. № 5. С. 61. Помимо военных 1 трибуналов, небольшая часть политических дел (т.н. государственные преступления) рассматривалась линейными судами на транспорте, судами в лагерях, а также областными судами и верховными судами союзных республик (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 8).
Свыше двух десятков бывших следователей, прокуроров и судей, которые работали в органах юстиции СССР в 1945—1953 гг., согласились с тем выводом, что прокуратура и суды, особенно на местном и областном уровнях, не имели почти никаких контактов с органами государ-1 ственной безопасности. Давление и вмешательство в судебные дела происходило не со стороны НКВД, а со стороны партийных работни-* ков. См.: Solomon Р.Н., Jr. Soviet Politicians and Criminal Prosecutions: The Logic of Party Interventions // Cracks in the Monolith I Ed. by J.Millar. Armonk, N.Y., 1992. P. 3-32.
92 См. номера СЮ за 1939 г.; О квалификации преступлений // СЗ. 1939. № 10-11. С. 15.
93 Голяков И. Некоторые вопросы науки и судебной практики. Ч. 1—2.
94 Лебединский Б. Годовщина приказа Прокуратуры Союза от 1 июня « 1938 И СЗ. 1939. № 7. С. 7—11; Муругов А., Каганович И. Год ра-* боты на основе июньского приказа. В архивах сохранился отчет за середину 1939 г., в котором сообщается о продолжающемся применении старых методов расследования и приводится совместная директива НКВД и Прокуратуры на этот счет (ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 23а. Д. 318. Л. 1-14).
Глава 8.
РЕКОНСТРУКЦИЯ УГОЛОВНОГО ПРАВОСУДИЯ
Как только чистка в органах юстиции отошла на второй план, руководящие работники суда и прокуратуры возобновили усилия своих предшественников по обеспечению профессионального образования и централизации руководства. В основном, за исключением А.Я.Вышинского, это были новые люди. Неудивительно, что поднять качество подготовки судебно-прокурорских работников выше достаточно низкого уровня, характерного для середины 30-х годов, оказалось непростым делом. Чистка образовала множество вакантных должностей в органах прокуратуры и в судах. Для того чтобы заполнить эти вакансии, власти (в который раз!) были вынуждены прибегнуть к набору новых рекрутов, у которых не было никакой, даже элементарной подготовки для работы в области права. В отличие от этой проблемы, дело централизации власти в органах юстиции было более достижимым предприятием. В годы, которые непосредственно предшествовали началу Отечественной войны, руководство советского правосудия создало механизмы для централизованного управления этой областью государственной машины. Но централизация оказалась на деле обоюдоострым оружием. С одной стороны, она создавала благоприятные условия для единообразия и эффективности в работе прокуратуры и судов. С другой стороны, были задействованы методы оценки работы, которые на практике оказались контрпродуктивными. С конца 30-х годов количественные показатели стали служить основным мерилом при оценке деятельности конкретного работника. Чиновников беспокоило лишь то, как найти пути для достижения требуемых показателей.
Предполагалось, что централизация в деятельности прокуратуры и суда поможет уменьшить степень влияния, которое оказывали на их работу местные власти. Однако эта цель была достигнута лишь отчасти. Установление приоритета контроля вышестоящих звеньев помогло свернуть использование механизмов, получивших развитие в период коллективизации, в частности, поручение местными властями работникам юстиции исполнения несвойственных им обязанностей. Но укрепление диктата вертикального контроля не смогло подорвать базу власти контроля горизонтального. Партийные работники на местах продолжали занимать такое положение, в котором они могли требовать и добиваться сотрудничества со стороны как прокуроров, так и судей. Причем делать это как в сфере общей правоохранительной политики (как, например, при проведении кампаний), так и в решении индивидуальных уголовных дел.
В данной главе рассматриваются проблемы кадров, предназначавшихся для работы в органах юстиции, а также вопросы юридического образования за период, предшествовавший началу Великой Отечественной войны, анализируется феномен централизации власти внутри прокуратуры, судов и Наркомата юстиции. Также уделяется внимание практике использования руководством количественных показателей. Наконец, мы увидим, как продолжалась практика давления местных властей на работу правосудия, как до начала, так и после окончания войны.
261
Проблема кадров ъ
В главе седьмой мы говорили, что «великая чистка» вывела из рядов бойцов юридического фронта до половины личного состава. Даже до начала чистки органы юстиции страдали от высокого уровня текучести кадров. В 1935—1936 гг. положение дел уже стало таковым, что по сути приблизилось к ситуации, которая станет характерной для периода чистки. Однако у этих двух периодов есть одно фундаментальное различие. Во время чистки суды и прокуратуры потеряли не только большое количество своих сотрудников, но самые опытные и самые талантливые кадры. В годы до начала чистки большинство работников, которые покидали сферу правосудия, были чиновниками-новичками. В их число входили те, у кого был неудовлетворительный послужной список, а также те компетентные лица, которые переходили на более перспективные должности в других областях государственного управления. Чистка обрушилась на иную категорию работников — чиновников, которые уже занимали положение, сопряженное с властью внутри судов и прокуратуры. Для того чтобы быть утвержденным на посту районного прокурора или судьи города или области, требовались как демонстрация способностей, так и опыт работы на более низких должностях. Также существовало больше шансов, что люди, выдвигаемые на ответственную работу, обладали юридическим образованием. Чаще, чем другие, они проделывали карьеру в органах юстиции. Короче говоря, чистка лишила прокуратуру и суд их наиболее опытных кадров.
Как мы уже указывали в главе пятой, в 1936 г. Сталин принял решение о поощрении получения работниками юстиции профессиональных умений и навыков за счет совершенствования сети юридического образования и прохождения служебной карьеры в прокуратуре и судах. Чистка нанесла удар по воплощению этих двух целей в жизнь, заставила начать с нуля дело профподготовки новых сотрудников и поиски способов для удержания их на занимаемых должностях.
Набор новых кадров занял все второе полугодие 1938 г. и первую половину 1939 г. Он проходил в соответствии со старыми методами и критериями. Как правило, местные партработники (многие из них сами были новичками на своих постах) намечали кандидатов, которые обычно были молодыми партийцами. Их личные дела направлялись в органы юстиции. Тогда сотрудник Наркомюста в областном центре (в случае назначения судей) или чиновник в республиканской прокуратуре (в случае назначения следователей или помощников прокуроров) проводил проверку поступивших документов и утверждал кандидатуры. Эти кураторы мало что могли делать самостоятельно. Большинство кандидатов на должности в прокуратуре впервые выдвигались на ответственную работу. Даже у будущих судей не было соответствующего опыта работы. Их образовательный уровень был низким, как правило — начальное образование. Любой кандидат, который имел подготовку в рамках годичной юридической школы, автоматически назначался на должность следователя или помощника прокурора. Тщательная проверка личных дел кандидатов, согласно замечанию одного работника прокуратуры, была «выяснением, кто были дедушка и бабушка». Собеседования обычно ограничивались формальной проверкой кандидата1.
262
Этот принцип подбора кадров мог означать, что качество новой когорты работников юстиции, в лучшем случае, могло оказаться весьма неоднородным. Вышестоящее руководство органов юстиции стремилось решить эту проблему путем увольнения и отзыва тех работников, у которых первые результаты деятельности на новом посту оказывались неудовлетворительными. Более того, многие из лучших работников, как и прежде, покидали свои посты из-за отсутствия перспектив продолжения работы в юстиции. Уровень оплаты труда в судах и прокуратуре был ниже, чем в других государственных учреждениях. Это продолжалось и тогда, когда была введена дифференциация оплаты в зависимости от стажа работы и занимаемой должности. В 1939 г. в Кирове следователь получал жалованье на 10% меньше, чем прокурор. В Туле — разница составляла 20%. В Саратовской области все работники прокуратуры на всех уровнях получали одну и ту же мизерную зарплату в 675 рублей в месяц2. Для своеобразной компенсации руководство в центре изобрело конкурсы на звание «лучшего судьи» или «образцового прокурора». Победители получали дипломы и денежные премии. Но это не могло компенсировать низкую зарплату и неудовлетворительные условия работы3.
В результате возвратились времена высокой текучести кадров. В течение 1939 г. среднее количество следователей и помощников прокуроров, которые покидали свои должности, колебалось от 25% до 50% (в зависимости от региона страны) от их общего состава. Большинство из этих молодых чиновников покидало свои посты в первые полтора года после начала работы. Уровень текучести кадров среди судей в 1939 г. достиг отметки в 28%. В 1940 г. этот показатель несколько снизился. Один комментатор заметил по этому поводу, что «почти все судьи в течение последних трех лет оставили свои рабочие места»4.
Высокий уровень текучести приводил к тому, что продолжала существовать вечная нехватка персонала. Она только обострилась, когда в 1939 г. было увеличено количество должностей для судей по всей стране. Каждое из ведомств юстиции возвратилось к применению паллиативных средств, испытанных в прошлые годы. В 1939 г. А.Вышинский, который все еще занимал должность Генерального прокурора, издал приказ о наборе новой когорты «социалистических совместителей» (по крайней мере, одного-двух для каждого районного отделения прокуратуры, 10—15 для областной прокуратуры и 100 — для Прокуратуры СССР). В то же самое время Наркомюст предложил своим сотрудникам создать резерв из пяти человек на каждого судью. Эти помощники должны были служить как запасные судьи на тот случай, когда действующий судья находился в отпуске или отсутствовал по болезни. На практике эти запасные судьи могли исполнять свои обязанности в течение многих месяцев, хотя директива определяла двухмесячный временной лимит. Эти запасные судьи помогли снизить объем нерассмотренных дел и оказались полезными при разрешении трудных и спорных судебных дел, «когда судья не хотел портить своих отношений с районными учреждениями»5.
Единственным способом прорвать порочный круг снижения качества набора работников и высокого уровня текучести кадров было обеспечение юридического образования для судей и прокуроров. Программа юридического образования теоретически находилась в дейст
263
вии начиная с 1936 г. Она предполагала оказание помощи существующему персоналу, а также расширение системы юридического образования. 1^ководство советской юстиции до начала и после окончания чистки осуществляло мероприятия по реализации этой двуединой задачи.
В течение 1938—1941 гг. руководство Прокуратуры и Наркомюста уделяло особое внимание вопросам среднего юридического образования. Для начала это подразумевало переориентацию работы юридических школ и продление сроков обучения в них с одного до двух лет. В середине 30-х годов юридические школы подготовили многих новых назначенцев. К 1938 г. одна треть судей, прокуроров и следователей прошла обучение в этих школах, которые превратились в «основной канал для пополнения кадров» в прокуратурах. Однако качество этих школ оставляло желать лучшего. Подобно юридическим курсам, о которых шла речь в главе пятой, в юридических школах не было постоянных штатных преподавателей и необходимых учебников. Иногда не имелось даже стабильных планов и учебных программ. Совещание директоров юридических школ, состоявшееся в середине 1938 г., пришло к решению преодолеть эти недостатки путем облегчения программы и ограничения ее двумя годами, включая семимесячную производственную практику. Такая практика на рабочем месте дала бы студентам опыт судебной или прокурорской работы до их назначения на соответствующие посты, что, как предполагалось, позволило бы избегать увольнения кадров за служебное несоответствие. На 1940 г. по РСФСР насчитывалось 37 юридических школ. В них было зарегистрировано 4 225 студентов. Предполагалось, что все выпускники поступят на работу в суды, прокуратуру, в нотариальные конторы или в областные адвокатуры6.
Более того, от тех работников юстиции, которые уже исполняли свои обязанности без диплома о среднем юридическом образовании, власти стали требовать прохождения дополнительной подготовки. Начиная с 1 октября 1938 г., по крайней мере, для судей и инспекторов Наркомюста стало обязательным заочное юридическое образование. Эти чиновники получали один дополнительный выходной в неделю за положительные успехи в обучении. Им также оплачивались транспортные расходы на поездки для сдачи экзаменов. Поощрение получения юридического образования привело к тому, что среди работников юстиции выросло число абитуриентов (8 361 человек были записаны в 1940 г. на двухгодичные курсы для получения среднего юридического образования). Однако многие из них не справлялись с учебой. Так, в Ленинграде в 1939 г. в школы записалось три четверти всех судей, у которых не было юридического образования. Из них три четверти провалили письменный экзамен и лишь половина была допущена до выпускных экзаменов. Только треть из оставшихся судей смогла продолжить свое обучение на втором курсе7.
В конце 30-х годов руководство Наркомюста также достигло успехов в расширении сети высшего юридического образования. Так, в 1936 г. 2 490 человек учились на очных отделениях университетов по специальности «право», к 1938 г. — 4 тыс., к 1940 г. — 5 тыс. Эти показатели были ниже запланированных уровней (7 тыс. к 1938 г. и 9— 10 тыс. — к 1940 г.), но, тем не менее, они представляли собой достижение8. Главные препятствия на пути расширения высшего обра
264
зования были чисто практическими. Нехватка общежитий и помещений для классов мешала приему новых студентов. Очевидно, что реализацию программы расширения высшего образования затрудняли аресты большинства тех работников Наркомюста, которые занимались этими вопросами. Тем не менее, в институтах и на юридических факультетах советских университетов высшее образование получили следующее количество юристов: 816 человек в 1938 г., 1 150 человек в 1939 г. и 828 человек — в 1940 г. Для сравнения отметим, что в середине 30-х годов в год выпускалось по 250—300 юристов. В 1937 г. эта цифра составила 390 человек. Создание в 1939 г. вечерних отделений в ряде юридических институтов сделало возможным дальнейшее расширение сферы высшего юридического образования без дополнительного открытия новых юридических факультетов в университетах9. Однако даже одна тысяча юристов, которые выпускались ежегодно, не отвечали запросам органов юстиции. Лишь некоторая часть из этих выпускников займет должности в судах и в органах прокуратуры. При этом они в весьма незначительной степени заполнят существовавшие там вакансии.
Политика расширения юридического образования также привела к возобновлению дискуссии о содержании этого образования. Разгром, которому подверглись Пашуканис и антиправовое направление в «Правде» в январе 1937 г., привел к переписыванию учебников в таких областях юридической науки, как гражданское право, трудовое законодательство, колхозное и государственное право, а также в сфере правовой теории и юриспруденции. Устранение влияния нигилистической перспективы означало в большинстве случаев возрождение традиционных правовых учений и учебных курсов. Этот процесс не был встречен особенными разногласиями10. Дискуссия возникла по поводу специализации юридического образования. Начиная с 1930 г., когда все высшее юридическое образование было сосредоточено в институтах под эгидой Наркомюста, студенты стали подразделяться на потоки. Согласно этому разделению они готовились для работы в прокуратуре и в судах, в области криминалистики и народного хозяйства. Повторяя принцип, который существовал в технических институтах, на каждом потоке существовала (по крайней мере, на бумаге) особая программа курсов, в которых делался упор на подготовке для работы в конкретной области. Более того, ни одна из курсовых программ не делала акцента на преподавании юридических предметов общего или чисто академического плана (например, таких, как современное буржуазное право или история государства и права). Несмотря на подобное разделение, которое часто было скорее формальным, чем реальным, выпускники-юристы часто занимали должности, которые не имели ничего общего с тем, для чего их готовили. В 1937 г. такое формальное разделение вышло из моды. В список учебных предметов возвратились некоторые основополагающие предметы. Однако все институты продолжали оставаться в ведении Наркомюста. Учебные дисциплины продолжали делать упор на подготовку для работы в прокуратуре, судах и в адвокатуре. В конце 1940 г. группа видных (и менее видных) ученых-правоведов предложила в газете «Известия» воссоздать юридические факультеты в университетах для подготовки юристов широкого профиля, которые могли бы работать как в сфере народного хозяйства, так и в области государственного управления. Сту
265
денты получали бы «не только юридические, но также экономические, философские и исторические знания, необходимые для успешной работы в советском аппарате». Идея воспитания корпуса широко образованных юристов в целях улучшения государственного управления и идея о роли права в жизни общества не вызвали возражений. Еще в декабре 1935 г. А. Вышинский обратился с предложением к партийному руководству о возобновлении преподавания на юридических факультетах таких предметов, как история философии, политическая экономия, римское право, история государственного права, конституционное право капиталистических государств, иностранные языки и латынь. Проблема, связанная с инициативой 1940 г., лежала в другой области. Продвигая идею создания нового типа университетского юридического образования, ученые-правоведы игнорировали существующую под эгидой Наркомюста сеть институтов. Эти институты должны были и впредь готовить юристов для судов и прокуратуры и разрабатывать предметы, соответствующие этой задаче11. В результате осуществления предполагаемой реформы юридического образования возникли бы два типа юристов: выпускники юрфаков университетов стали бы специалистами широкого профиля, а выпускники юридических институтов обладали бы более узкой специализацией.
Против этого резко выступил видный ученый-правовед профессор Алексей Герцензон, в то время ректор Московского юридического института, головного учебного подразделения в системе Наркомюста. Герцензон полагал, что в юристах широкого профиля испытывали необходимость не только народное хозяйство и органы государственного управления, но также суды и прокуратура. Герцензон настаивал на том, что все советские юристы были обязаны изучать марксистско-ленинскую философию, государственное право, а также всевозможные гражданские и уголовные процессы. Все они должны были быть знакомы с историей государства и права и с современным буржуазным правом. Целью советского юридического образования в общем и целом, а не одного лишь его отдельного подразделения, должна была стать подготовка «глубоко и всесторонне образованных, культурных специалистов». Предложения же его коллег предполагали не расширение юридического образования, а его ограничение лишь одной группой юристов12.
До того как закончилась эта дискуссия по вопросам юридического образования, разразилась Отечественная война. Однако поднятые проблемы не исчезали. Они сохраняли свое значение в течение последующих десятилетий. Хотя предлагавшееся разделение труда между юридическими факультетами университетов и институтами так никогда и не было проведено на практике, высшее образование, полученное большей частью судебно-прокурорских работников после окончания второй мировой войны, будет отличаться по своей сути от того, которое станут получать юристы, работавшие в качестве адвокатов и юрисконсультов в народном хозяйстве и в госучреждениях.
К июню 1941 года, т.е. через пять лет после принятия советским руководством решения о развитии сферы юридического образования, достигнутые результаты оказались весьма скромными. Да, действительно, выпускалось большее количество юристов. Если бы не разразилась война, то их число, безусловно, выросло бы значительным образом. В системе юридических школ среднего звена (дневные и заоч
266
ные отделения) многие работники юстиции получали основополагающую подготовку. Однако высокая степень текучести кадров, наблюдавшаяся до и после чистки, означала, что на деле образовательный уровень работников юстиции изменился лишь незначительно. Накануне войны большинство из них так и не прошли юридическую подготовку в средних юридических школах. 30% судей, которые сумели закончить эти школы, заменили подобную группу судей, которые в 30-е годы оканчивали шестимесячные юридические курсы13. Итак, если бы не началась война, то большее число работников юстиции получило бы также и среднее образование. Но война не только приостановила процесс подготовки работников юстиции, но отбросила его назад. Многие работники суда и прокуратуры 1941 г. не возвратились к исполнению своих обязанностей. Несмотря на эту неудачу, руководство не оставило своей приверженности делу подготовки работников юстиции. О том, как эта работа возобновилась в новых условиях, будет рассказано в главе десятой.
Централизация и руководство
с помощью показателей
Централизация являлась одной из главных целей реорганизации системы суда и прокуратуры, утвержденной советским руководством в 1936 г. В результате этого каждое из центральных ведомств юстиции не только приобрело новые функции, но также усилило свою власть над подчиненными звеньями системы и ее чиновниками. Так, Прокуратура СССР получила исключительный контроль над прокуратурами союзных республик, а через них и над прокуратурами низшего уровня. Верховный суд СССР приобрел чрезвычайные права в сфере рассмотрения обжалований (на деле это означало право заслушивать жалобы, поступавшие из любого суда страны). Функции Наркомюста сконцентрировались на вопросах судебной администрации. Наркомат получил мандат на централизацию и упорядочение своей работы.
Годы террора и чистки замедлили реализацию наметившихся изменений. Только в 1938 г. и 1939 г. центральные органы юстиции на деле полностью обрели свои новые права и смогли отточить свои инструменты власти. Одним из самых главных инструментов контроля было руководство кадрами. В прокуратуре и судах, как и в других областях советского государственного управления, принятие решений по вопросам подбора, расстановки и продвижения кадров переместилось в сферу компетенции союзных и республиканских ведомств. Однако централизации решений по кадровым вопросам будет суждено иметь серьезные, не предполагавшиеся вначале последствия.
Новая централизованная система руководства кадрами была вызвана к жизни с помощью ряда директив, изданных между 1936 и 1939 гг. Уже в 1936 г. Прокуратура СССР взяла на себя обязанность по назначению прокуроров в областях и в союзных республиках; прокуроры городов и районов должны были назначаться республиканскими прокурорами. В 1938 г. инструкции установили, что работники республиканских прокуратур стали также назначать помощников прокуроров и следователей, которые работали в любом отделении прокуратуры, в том числе в городах и в районах. Прокуратура СССР должна была ставиться в известность об этих назначениях. Порядок утверж-
267
дения даже самых низших номенклатурных должностей союзной и республиканскими прокуратурами поначалу не означал серьезных изменений — набор новых штатов по-прежнему оставался в основном в руках местных властей. Для высших чиновников прокуратуры намного более важным стало наделение их властью решать вопросы продвижения работников по служебной лестнице и увольнения. Согласно директиве от июня 1937 г., подтвержденной в апреле 1939 г., увольнение любого прокурора или следователя (помимо работавших на городском уровне), а также прокурорских работников районного масштаба, требовало получения предварительного согласия Генерального прокурора14.
Наркомюст, со своей стороны, также сконцентрировал в своих руках решение вопросов руководства кадрами, наряду с принятием решений по оперативной деятельности. В отличие от Прокуратуры, Наркомюст в результате реорганизации приобрел ряд новых функций: организацию выборов судей (в том числе отбор кандидатов), надзор за судебной практикой и сбор статистических данных юридического порядка. Исполнение этих функций, которые ранее поручались работникам областных судов, потребовало присутствия представителей Наркомюста на областном уровне. В декабре 1938 г. Наркомюст РСФСР получил право создавать управления в областях. Их предшественниками были судебные отделы Наркомюста РСФСР, упраздненные в 1923 г. В отличие от прежней практики, новые областные управления Наркомюста не подчинялись местным органам власти. Как и областные прокуратуры, областные управления юстиции были подотчетны только по вертикальной линии своему начальнику по Нарком юсту РСФСР. Руководство этого наркомата в Москве назначало и увольняло начальников областных управлений юстиции. В республиканском наркомате также был создан отдел судебных учреждений, который наряду с отделами кадров и учебных заведений осуществлял надзор за деятельностью областных управлений15. В руках у реорганизованных наркоматов остались многие прерогативы по решению кадровых и текущих вопросов. Однако руководство всесоюзного Наркомата юстиции обеспечило такое положение, чтобы эти обязанности не означали автономизацию власти республиканских наркоматов. Наркомюст СССР в целях обеспечения власти над ними в августе 1938 г. постановил, что республиканские комиссариаты были обязаны отсылать свои директивы в это центральное ведомство немедленно после их принятия. В феврале 1939 г. союзный наркомат приказал республиканским наркомюстам подавать свои директивы заранее на предварительное утверждение всесоюзного комиссариата. В июне 1939 г. это ведомство стало настаивать на том, чтобы республиканские комиссариаты получали «визы» (т.е. письменные разрешениях) от Наркомюста СССР до распространения любой директивы16. Само собой разумеется, что за Наркомюстом СССР оставалось право издавать свои собственные, обязательные для исполнения директивы практически по любому вопросу. И наркомат пользовался этим правом.
При помощи Закона о судоустройстве СССР, принятого в августе 1938 г., Верховный суд СССР получил существенную власть в сфере проверки работы всех нижестоящих судов, начал рассматривать большое количество дел в порядке надзора. Многие из этих дел поступали непосредственно из народных судов без предварительной проверки 268
областными судами. В преддверии наплыва значительного числа дел в состав Верховного суда были включены сорок пять судей. К 1945 г. его состав был расширен до шестидесяти членов. Большая часть работы по пересмотру дел проделывалась судебными коллегиями, состоящими из трех судей, которые работали под руководством одной из коллегий суда (по гражданским, уголовным делам, по транспортным судам и по военным трибуналам)17. В 1939—1940 гг. Верховный суд изменил приговоры и обвинительные заключения или назначил новые судебные расследования почти по всем делам, которые он выделил для проверки. В результате этого суд получил репутацию органа, который давал ходатаям возможность для пересмотра их дел. Иногда осужденные сами появлялись у порога суда, чтобы лично вручить свои жалобы18.
Централизация власти в органах юстиции не установила четкого разграничения между ними в вопросах практической деятельности. Как и в других областях советского государственного управления, ведомства в судебной сфере часто совмещали свои обязанности, и их функции пересекались19. Например, право проверять судебные дела, опротестовывать решения и начинать проверки дел в порядке надзора распространялось не только на республиканских и союзных прокуроров и председателей соответствующих верховных судов, но также и на наркомов юстиции. Последние редко пользовались этим правом, но их подчиненные чувствовали себя уверенно, когда «сигнализировали» прокурорам и судьям о делах, в пересмотре которых они были заинтересованы. Эта зыбкая граница в распределении труда между Верховным судом СССР и Наркомюстом вызывала продолжительную напряженность в их взаимоотношениях. В 1939 г. Наркомюст стал настаивать на своем праве просматривать все инструкции и циркуляры, которые издавал Верховный суд. Вполне логично, что Верховный суд опротестовал это требование. Даже после того, как новое законодательство прояснило положение дел, Наркомюст продолжал издавать инструкции по вопросам, которые входили в исключительную компетенцию Верховного суда. Например, о том, как квалифицировать отдельные виды преступлений и какие конкретные процедуры должны использоваться судьями при рассмотрении отдельных дел. Этот спор вспыхнул с новой силой в 1947 г., когда к нему подключился один из конфликтивных членов Центральной ревизионной комиссии ВКП(б), который одновременно являлся заместителем министра юстиции, С.Дукельский (напомним, что в 1946 г. народные комиссариаты были переименованы в министерства). То, что министерство настаивало на своем праве издавать директивы по вопросам юридической практики, было одной из «ошибок», которую Дукельский подверг осуждению в письме к Сталину (в котором критиковал только что опубликованный тогда «Справочник для судей»)*0.
Спор по поводу того, у кого было право издавать директивы по конкретным вопросам или проверять правильность циркуляров, подготовленных другими ведомствами, не затронул главного инструмента руководства, который использовали союзные и республиканские ведомства для обеспечения контроля над своими подчиненными. Руководство в центре широко использовало такие рычаги, как продвижение по службе, увольнения, вынесения выговоров и присуждения денежных премий. Однако для их применения требовалась оценка дея
269
тельности работников, которые трудились далеко от Москвы и от столиц союзных республик.
Как можно было осуществить подобную оценку? Республиканские и московские чиновники могли запросить у своих подчиненных в областных, местных отделениях и управлениях характеристики, оценивающие качество работы кадров. Организация специальных проверочных поездок также была одним из возможных вариантов. Центральные и республиканские ведомства пользовались обоими методами. Но существовал и другой подход, более легкий и надежный — использование статистических данных о подготовке и рассмотрении судебных дел и их исходе.
Статистическая информация подобного рода была вполне доступна руководству органов юстиции. В России существовала давняя традиция сбора статистических данных по преступности, наказаниям и судебным преследованиям. В течение десятилетий царские органы юстиции собирали и даже опубликовывали статистическую информацию, которая документально прослеживала как ход прохождения судебных дел, так и результаты их рассмотрения. Как правило, статистики времен царизма классифицировали собранный материал по губерниям и по типу совершенных преступлений и совершивших их преступников. Большевистские чиновники, которые взяли под свой контроль юстицию, продолжили дореволюционную практику сбора статистических данных, почти не изменив их форму21. Как и их предшественники в императорской России, большевистские руководители использовали статистику для осуществления надзора за деятельностью как системы в целом, так и по отдельным регионам страны. Так, республиканский Наркомюст занимался сравнением стабильности приговоров, вынесенных судьями в конкретных регионах страны (процент тех приговоров, которые после кассационного рассмотрения не подвергались изменениям). Прокуратура Московской области сравнивала результаты работы следователей в отдельных районах. В то же время, к традиционной обеспокоенности по поводу эффективности работы подчиненных советские власти добавили такой новый оценочный показатель, как ход претворения в жизнь политических установок режима. Каждая новая кампания означала необходимость составления новых отчетов. Прокуратура и суды должны были продемонстрировать, что они возбудили достаточное количество уголовных дел, рассмотрели их в быстром темпе и вынесли суровые приговоры. Более того, советские руководители перегнали царских чиновников в том, что упор делался на производительности работы правосудия. Эта озабоченность отражала как презрение большевиков к бюрократическим тенденциям в работе судов, так и личное убеждение Сталина в том, что быстро вынесенный приговор служил лучшим способом предупреждения преступлений в будущем.
Хотя руководители советской судебной системы опирались на статистические показатели с целью оценки работы прокуратуры и судов в конкретных районах, нет указаний на то, что до конца 30-х годов они использовали эти данные для регулярной оценки конкретных работников22. Это не означает, что такая информация о работниках не собиралась, не хранилась и не использовалась их непосредственными начальниками на местах. В действительности похоже, что статистическая оценка органов юстиции в областях или в районах иногда за
270
вершалась изучением работы конкретных чиновников. Так, если в каком-либо одном районе прокуратура демонстрировала низкий уровень расследования дел, то прокурорам грозила серьезная критика, и они проверяли работу каждого из подчиненных им следователей в отдельности. Следственный отдел областной прокуратуры, который осуществлял надзор за этими следователями, мог начать свое собственное расследование. Короче говоря, неудовлетворительные статистические показатели деятельности одной из групп чиновников могли пробудить у их начальников интерес к показателям работы отдельных чиновников. Тем не менее статистические показатели не играли существенной роли для регулярной оценки отдельных работников прокуратуры и судей со стороны их непосредственных начальников, которые лично знали проверяемых и могли непосредственно знакомиться с их работой. Централизация принятия кадровых решений изменила существовавшее положение дел. Это привело, начиная с 1939 г., к возрастающей озабоченности по поводу статистических показателей при оценке деятельности работников суда и прокуратуры.
Применение статистических данных для оценки и сравнения отдельных работников выдвигало новые вопросы. Какие показатели должны были использоваться? В какой последовательности? Каким критериям следовало отдавать предпочтение в случае, когда возникали конфликтные ситуации? Ведь многие цели, которые советские политические руководители ставили перед органами юстиции, находились в постоянном противоречии друг с другом. Целью следователей являлось обеспечение незначительной доли дел, которые после посылки в суд требовали бы доследования; судей — высокий процентный показатель приговоров, которые бы не изменялись при кассационном пересмотре. Все это требовало проведения вдумчивой и серьезной работы. Но руководители одновременно требовали эффективности и высоких темпов, а также предотвращения накопления нерассмотренных дел. Эти конфликты обострялись во время кампаний: наращивание количества новых дел и более суровых приговоров, требовавшееся ради выполнения ориентиров кампаний, очень часто означало нарушение правовых норм. Иерархия различных показателей часто была неясной и нередко просто не формулировалась. Кроме того, относительная значимость отдельных показателей менялась с течением времени. Такой ключевой в конце 40-х и в начале 50-х годов показатель, как количество вынесенных оправдательных приговоров, до начала Отечественной войны вообще не входил в оценочный реестр работы большинства прокуроров и судей.
В 1939—1940 гг. достижение требуемых показателей стало основной заботой для любого работника, который стремился полностью оправдать доверие своих хозяев и проделать успешную карьеру в юстиции. Одним из способов, благодаря которому судебно-прокурорские работники узнавали о том, что же конкретно от них требовалось, было их участие в ряде конкурсов на звание «лучшего судьи» или «лучшего следователя». С конца 1938 г. и вплоть до 1941 г. областные и районные власти организовали эти конкурсы по указаниям союзных органов юстиции. Почти во всех из них ключевым и едва ли не единственным критерием оценки были количественные показатели. Именно на этом пункте делался акцент при публикации очерков о работе образцовых судей и следователей, которые появлялись на страницах
271
юридических журналов и в отчетах об этих конкурсах. Победители в соревновании на звание «лучшего» обычно получали денежные премии наряду с дипломами. Предполагалось, что в 1941 г. «лучшие следователи» соберутся на всесоюзное совещание. (Это совещание было отложено из-за разразившейся войны и созвано только в 1950 г.)23
Борьба за показатели оказала большое и контрпродуктивное влияние на поведение следователей, прокуроров и судей. Для прокуроров, которые занимались разбирательством уголовных дел, самым важным критерием работы была в то время частота выступлений на судебных заседаниях. Уже в 1934 г. прокуратуры получили инструкции Вышинского об обеспечении более частого присутствия прокуроров в качестве обвинителей на заседаниях судов. В октябре 1938 г., по прошествии почти пяти лет и в результате небольшого продвижения в решении этого вопроса, Генеральный прокурор издал приказ, по которому присутствие прокуроров на предварительных заседаниях, на суде и при кассационных слушаниях становилось обязательным. Вышинский также приказал обеспечить проверку того, как местные прокуроры проводили эту директиву в жизньХ Прокурор Нижнего Тагила сообщал, что его ревизор, заместитель прокурора Смоленской области,'делал неформальные предупреждения такого рода: «Имейте в виду, что вашу работу мы будем оценивать по тому, сколько раз вы выступали в суде». Не должно вызвать удивления, что районные прокуроры действительно увеличили число посещений судебных заседаний: с 8,5% судебных заседаний в первой половине 1938 до 41,5% во второй половине 1939 г. За тот же период участие в кассационных пересмотрах увеличилось с 15% до 89,7%. Однако во время судебных заседаний прокуроры в основном отсиживались. Согласно одному отчету, «прокурор молчит или мало что говорит... играет пассивную роль. Прокуроры должны научиться выступать в суде»25.
Другим показателем, который применялся для оценки деятельности прокуроров, был процент дел, которые отсылались после судов на дополнительное расследование. В отличие от оправдательных приговоров, которые до войны не считались провалом в работе следователей и прокуроров, возврат дел на доследование служил для многих проверяющих индикатором того, что работники прокуратуры допустили ошибку. В 1939 г. многие из возвращенных дел относились ко времени террора. Тогда вымученные и сфальсифицированные дела были обычным явлением. Но к 1940 г. положение стало меняться. Высокий объем возвращенных дел стал отрицательным фактором в глазах тех прокуроров, которые проверяли дела, рассмотренные следователями, а также препровождаемые в суды органами НКВД. На практике прокуроры редко исполняли указанные обязанности. В 1939 г. количество возвратов на доследование сократилось от 20% всех судебных дел в начале года до 13% в его последней четверти. Областные прокуроры, которые несли ответственность за работу прокуроров, чувствовали себя в положении оборонявшейся стороны. На совещании в мае 1940 г. они неоднократно обвиняли судей в том, что те отсылали назад исключительно большое количество дел и портили послужной список прокуроров! В большинстве случаев у судей имелись веские причины для отсылки дел, но иногда они допускали злоупотребления. В Дагестанской АССР один из судей обычно использовал возврат дел на доследование как способ сократить свой собственный балласт не
272
рассмотренных дел. Другой судья из того же района сказал членам районного комитета партии: «Прокурор сам поставил себя выше меня, а мне это не нравится». Если бы было по-другому, признавался судья, он не возвращал бы столько дел!26
Чиновниками, которые заслуживали большего осуждения за высокий уровень возврата дел на доследование, были следователи. Еще одним критерием оценки их деятельности был процент дел, приостановленных на досудебной стадии. До начала Отечественной войны этому критерию отдавалось предпочтение по сравнению с провалами собственно во время судебных заседаний. Работник прокуратуры, который занимался надзором за работой следователей в Азербайджанской ССР, сообщал, что нередко его подопечные отсылали в суды слабо подготовленные дела ради недопущения недозволенных показателей по количеству дел, приостановленных на стадии следствия! Мотивировкой при введении этого показателя была необходимость заставить следователей серьезно продумывать судебное дело до того, как они начинали расследование. Но следователи часто были просто не в состоянии делать это, т.к. многие дела начинались с того, что органы внутренних дел арестовывали людей. Другие дела открывались «под давлением со стороны местных организаций», как, например, дела о преступной халатности председателей колхозов. Иногда даже вышестоящие работники прокуратуры отдавали приказы о начале судебного рассмотрения слабо проработанных дел. По общему убеждению руководителей следственных отделов областных прокуратур, без этого дополнительного давления большинство дел, открытых следователями в 1940 г., не появились бы. Несмотря на давление, в наличии уже имелась горстка образцовых, ставившихся в пример и награжденных премиями следователей, которые умудрялись не приостановить ни одного дела за весь подотчетный период и представить все эти дела на заседания судов27. Вполне вероятно, что этим следователям повезло: им приходилось работать с исключительно легкими делами.
Следователям часто приходилось проходить проверку на эффективность. Как быстро расследовались дела? Сколько дел было расследовано за данный отрезок времени? Каков был объем балласта нерас-следованных дел? Осенью 1939 г. прокурор Молотовской области сообщал, что в то время, как лучшие следователи области рассматривали двенадцать дел в месяц, пара медлительных следователей на двоих рассмотрела лишь девять дел. Ни словом не оговаривалась степень сложности дел, качество работы. Давление, оказываемое на следователей с той целью, чтобы дела пропускались с максимально высокой скоростью, заставляло их передавать в суды неудовлетворительно подготовленные материалы. Они также передавали многие дела для расследования в органы внутренних дел28.
Для судей самыми главными показателями были темпы (скорость прохождения судебного дела), объем нерассмотренных дел, а также стабильность приговоров (процент приговоров, которые подтверждались вышестоящими судами). Поскольку совместить требования эффективности и стабильности было невозможно, власти периодически акцентировали внимание то на одном, то на другом показателе. В 1938—1939 гг. наивысший приоритет приобрело снижение количества нерассмотренных дел, оставшихся от периода террора. Как говорил один руководящий судебный работник того времени, это преврати
273
лось в своего рода «навязчивую идею». Наркомюст оказывал давление на судей, судьи использовали народных заседателей для того, чтобы они председательствовали на судебных заседаниях и помогали разгрузить завалы. К середине 1940 г., когда этот балласт был сокращен, Наркомат юстиции вновь переместил акцент на стабильность приговоров. Во многих регионах страны количество приговоров, измененных при рассмотрении кассационных жалоб, превышало 50%, а в среднем по СССР — 40% (15%—20% от общего количества приговоров было обжаловано). По Российской Федерации процент приговоров, которые не были подвергнуты изменениям, вырос с 58,7% в 1936 г. до 61,5% в 1940 г.29 Число приговоров, измененных при рассмотрении кассационных жалоб и протестов, отражало неопытность судей; давление, оказываемое на них, чтобы дела проходили как можно быстрее, а также уровень профессиональной подготовки судей, которые рассматривали приговоры в кассационной инстанции.
Судьи выглядели лучше, когда меньшее количество их решений подлежало пересмотру. Однако они не могли контролировать этот процесс. Недовольные подсудимые и их адвокаты обладали автоматическим правом на кассационную жалобу. Прокурорские работники вышестоящего уровня опротестовывали ряд приговоров. В дополнение к этому прокуроры, которые выступали на судебных заседаниях в качестве обвинителей, имели право опротестовывать оправдательные или слишком мягкие приговоры, хотя немногие из них удосуживались делать такие демарши. В городе Коломне Московской области в 1940 г. прокуратура дважды в неделю проверяла все дела, рассмотренные в городских судах, с целью обнаружения «неправильных приговоров и решений» и инициирования протестов в десятидневный срок. Судьи в этом городе быстро поняли, что необычные действия городской прокуратуры угрожали их послужным спискам, и дали творческий ответ. Судебные секретари задерживали информацию по отдельным законченным делам под предлогом того, что «они еще не подшиты». Проволочка длилась до того момента, когда истекал срок для подачи протестов. Один из современников назвал действия судебных работников отражением их «“патриотизма” по отношению к своему участку»30.
Чем большее значение приобретали отчеты, тем больше их требовали различные органы юстиции. Ситуация кардинальным образом усложнилась после того, как произошла централизация руководства в органах юстиции и были введены новые показатели для оценки деятельности служащих. Начальник следственного отдела одной областной прокуратуры жаловался на то, что из союзной и республиканских прокуратур поступал целый «поток приказов» с требованием «отчетов... которые, очевидно, никто в прокуратуре не читал». Кроме того, областные прокуратуры издавали свои собственные приказы. В 1940 г. прокуратура Чкаловской области издала 92 приказа, в которых требовалось представление 44 обобщающих сводных таблиц и отчетов. Все это помимо и наряду со статистической отчетностью, которую запрашивали союзная и республиканские прокуратуры. Согласно одному свидетельству, городские и районные прокуратуры были обязаны ежегодно составлять 138 отчетов, в среднем — по одному отчету каждые два рабочих дня. Многие из этих отчетов повторяли друг друга. Не стоит удивляться, что некоторые из отчетов так и не составлялись.
274
Когда прокуратура Кировской области потребовала дополнительной ежемесячной проверки дел, которые расследовались органами внутренних дел, ей ответили только одиннадцать из пятидесяти районных прокуратур, причем представленные отчеты были составлены неправильно31.
Положение дел в судах было еще хуже. Как всесоюзный, так и республиканские наркомы юстиции буквально бомбардировали руководителей областных судебных учреждений всевозможными циркулярами (эти ведомства издали в 1940 г. более трехсот циркуляров, что почти в два раза превысило ежегодный средний уровень, характерный для конца 20-х годов). По свидетельству наркомюста СССР Н.М.Рычкова, в 1941 г. многие из этих директив были оставлены без внимания. Отдельные руководители управлений юстиции интересовались содержанием приказов наркомата только тогда, когда в них упоминались их имена или фамилии их подчиненных. Вполне понятно, что еще более трудным было положение народных судов, т.к. они получали вдобавок директивы от областных управлений юстиции. В 1940 г. судьи в Москве получили 502 приказа, т.е. по два приказа на каждый рабочий день. Многие из этих приказов требовали предоставления отчетов32.
Важным результатом этого пристрастия к показателям стало наращивание сбора статистических данных в ущерб столь нужному инструктированию и поддержке работников суда и прокуратуры. По словам сотрудника одной из областных прокуратур, поездки руководства из союзной прокуратуры в 1940 г. обычно были «миссиями по сбору статистики». Следственные отделы республиканских прокуратур посылали в эти командировки своих бывших следователей, которые выполняли порученную им задачу «бюрократически». Ревизоры, делегируемые областными прокуратурами, обычно обладали весьма ограниченным опытом, и все, что они могли сделать, так это собрать статистические данные33.
Сбор статистических сведений занимал равнозначно ведущее место и в надзорной деятельности Наркомюста. Значительная часть штатов в областных управлениях юстиции состояла из ревизоров, единственная обязанность которых заключалась в объезде и инспектировании народных судов в данной области. В ходе инспекций требовалось заполнение формуляров, сообщение фактов общего порядка (местопребывание и оборудование суда), описание судебной канцелярии («работа канцелярии построена не в соответствии с требованиями инструкции НКЮ от 27 февраля 1939 г., отсутствуют такие-то книги») и составление общей картины работы судей. Ревизоры должны были собирать статистические данные, а также сообщать о фактах неправильного применения законов. Как правило, ревизоры приезжали, заполняли свои документы и отъезжали. Они не беседовали с судьями, не оказывали им какой-либо помощи. Одной из причин этого была низкая квалификация ревизоров. Они были образованны не лучше судей, а часто даже хуже. Они не имели понятия о решениях Верховного суда СССР, которыми были обязаны руководствоваться. У них не было опыта работы (уровень текучести среди ревизоров составлял 55% в год). Поэтому не удивительно, что они сосредоточивали свое внимание на бумажной канцелярии и находили лишь «сенсационные, анекдотические недостатки»34. До 1939 г., пока существовала практика
275
участия в инспекционных поездках в народные суды членов областных судов, нижестоящие судьи ощущали больше опеки, чем после перехода судебной администрации в ведение Наркомюста35.
Короче говоря, централизованное руководство органами юстиции, в частности в деле продвижения кадров, превратило количественные показатели в главный инструмент власти чиновников из центральных ведомств. Хотя у этой приверженности к статистике были свои критики, в Наркомате юстиции РСФСР пришли к выводу, что «без статистики мы не можем руководить работой судей»36. Несколько раз менялись лишь показатели, считавшиеся основополагающими при оценке деятельности конкретной категории чиновников. Постоянной темой окажется конфликт между мероприятиями по повышению количественных показателей и качеством работы. Организация очередных кампаний будет резко менять акценты то в одном, то в другом направлении, но до тех пор, пока управление прокуратурой и судами оставалось в руках всесоюзных и республиканских ведомств (а подобная ситуация сохранится до 80-х годов), статистические отчеты будут оставаться главным инструментом оценки.
В то же время погоня за хорошими показателями будет оказывать большое влияние на поведение судебно-прокурорских работников. Уже до начала Отечественной войны следователи, прокуроры и судьи находили пути достижения требуемых результатов, которые на деле являлись контрпродуктивными, часто наносили ущерб работникам одного судебного ведомства в пользу сотрудников другого. После окончания войны эти конфликты только усилились. Особенно явным это станет тогда, когда относительно стабилизируется кадровый состав в ведомствах юстиции.
Озабоченность работников сферы юстиции хорошими показателями могла бы быть не такой острой, если бы партийные и советские руководители на местах также не уделяли им первостепенного внимания. Чем более усиливалось участие секретарей местных партийных организаций в надзоре за деятельностью органов юстиции, тем больше они использовали для оценки деятельности своих подопечных количественные показатели.
Местное влияние на работу правосудия
В середине 30-х годов одним из направлений политики сталинского режима стало сокращение чрезмерной власти местных руководителей в вопросах юстиции, в том числе при помощи централизации власти внутри органов юстиции. Уже в условиях НЭПа прокуроры и судьи попали в зависимость от местных партийных феодалов и привыкли исполнять их приказания. Децентрализация власти, которая сопровождала проведение коллективизации, укрепила контроль местных руководителей. В 1935 г. высшее советское руководство предприняло первый шаг, направленный на ослабление этого контроля, — формирование бюджетов судов из ведения местных органов власти было отдано в руки областных исполкомов. Вместе с централизацией оперативной деятельности, в том числе руководства кадровыми вопросами, все это должно было привести к созданию нового равновесия между горизонтальными и вертикальными связями в советской юстиции.
276
Мероприятия по централизации на деле изменили это равновесие. По мере того как союзные органы юстиции усиливали свой контроль над подчиненными, они превратились в хозяев положения, регулярно (почти ежедневно) руководили деятельностью следователей, судей и прокуроров. Зависимость работников суда и прокуратуры от местной власти также сохранялась, хотя наблюдались изменения в характере требований, которые местные руководители предъявляли работникам юстиции. Местная власть продолжала оставаться вторым хозяином, которому, как правило, необходимо было повиноваться. Это отражало глубинную реальность советского государственного управления, которая сохранялась вплоть до времен Н.С.Хрущева и Л.И.Брежнева. Гиперцентрализация усугубила бюрократическую болезнь «ведомственности», но она никогда не смогла покончить с проявлениями ее alter ego, с местничеством. Централизация всего лишь уменьшила степень влияния местничества по сравнению с ведомственными интересами. Судебные работники зависели от доброй воли местных властей как при продвижении по служебной лестнице, так и при получении ограниченных финансовых средств.
Новые правила назначений на должности в судах и прокуратуре не удаляли партийных руководителей от принятия решений по кадровым вопросам. Достаточно сказать, что реальный набор новых сотрудников на должности в прокуратуре и передача этих кандидатур на утверждение республиканских прокуратур в основном производились местными партийными комитетами. За исключением выпускников юридических школ и институтов (а вместе они составляли одну четверть новых назначенцев), поиск кандидатов на должности следователей и помощников прокуроров находился в руках местных властей. Многие назначенцы чувствовали себя обязанными за оказанную им помощь. Конечно, работники республиканских прокуратур не должны были автоматически утверждать все кандидатуры, которые поступали с мест, но серьезную перепроверку личных дел кандидатов на этом уровне осуществить было трудно. У большинства из кандидатов не было опыта. Многие не имели даже среднего образования. Потребность в новых работниках была настолько острой, что неутверждение кандидатуры грозило тем, что должность оставалась вакантной37. Для прокурорских работников республиканского уровня самым простым решением вопроса было согласиться с большинством рекомендаций, поступавших снизу, а потом быстро увольнять плохих работников. Схожий принцип принятия решений наблюдался и в судебной сфере. Областные управления юстиции утверждали назначения на должности судей, рекомендации на которых поступали от местных партийных руководителей, а затем по первому сигналу о возникших трудностях увольняли их (путем отзыва).
Контроль за служебной карьерой работников после их зачисления на должность (в том числе вопросы продвижения по служебной лестнице и увольнений) теоретически находился исключительно в руках органов юстиции. Но местные партийные руководители демонстрировали свое нежелание следовать правилам игры. Когда действия судьи или следователя вызывали их неудовольствие, местные руководители принимали меры и увольняли провинившегося чиновника. Часто это делалось до получения необходимого разрешения со стороны руководства прокуратуры или Наркомюста, которые постоянно осуждали
277
подобную практику, но не могли приостановить ее. Даже ЦК партии осудил несанкционированные снятия работников юстиции с их должностей38. Для судей, прокуроров и следователей стало рискованным делом вызывать неудовольствие своих хозяев, как в ведомствах юстиции, так и на местах.
Важным фактором зависимости работников юстиции было то, что местные боссы контролировали распределение финансовых средств и фондов поощрения. В конце 30-х годов из-под их контроля были выведены бюджетные фонды, предназначавшиеся для основной деятельности судебных ведомств. В 1935 г. бюджеты судей были переданы из ведения районных и городских советов в юрисдикции областных советов. К тому времени бюджеты прокуратур поступали по вертикали непосредственно от союзной прокуратуры. В 1938 г. Прокуратура СССР обеспечивала поступление значительных дополнительных средств, которые направлялись в республиканские и областные прокуратуры с целью оплаты предметов первой необходимости, до этого получавшихся как своего рода поощрения от городских и областных властей, — пишущих машинок, велосипедов, а иногда автомобилей39. Однако из средств местных исполкомов все еще финансировалось строительство зданий для судов, прокуратуры и юридических школ, ремонт и поддержание в порядке этих зданий, обеспечение их топливом, обеспечение судебных работников квартирами, путевками и т.д. Местные власти также могли выбрать претендентов для исполнения почетных обязанностей, с чем были связаны определенные привилегии (например, депутатов местных советов). Все это были вопросы кардинальной важности, в решении которых местные власти имели больше возможностей, чем чиновники из Москвы40.
Предоставление зданий и помещений для органов юстиции — один из примеров, широко документированных в открытых источниках конца 30-х годов. У местных руководителей было право распределения зданий, и они пользовались этим рычагом для достижения своих целей. Так, в июне 1938 г. «руководящие органы» Воронежа приняли решение о выселении юридической школы из удобно расположенного в центре города здания с тем, чтобы предоставить освободившееся помещение для милицейского участка. Они переселили, а вернее, разбросали школу по семи небольшим, полуразрушенным зданиям, которые находились в двенадцати километрах от города и до этого принадлежали колхозу. В этих зданиях не было электропроводки, водопровода и кухонных помещений. Не было и приличной дороги, которая проходила бы поблизости, не было автобусов, которые привозили бы преподавателей на место работы (а многие из них жили в Воронеже). Можно было бы ожидать, что Наркомюст опротестует это решение. Однако представитель наркомата решил найти другой выход из создавшегося положения и предложил построить образцовую школу, «подобную курорту с чистым воздухом». Возможно, он заручился поддержкой горсовета для починки дороги, но Наркомюст должен был предоставить сто тысяч рублей на реконструкцию зданий. Понадобилось столько времени для реализации этого проекта, что был пропущен целый учебный год. Наркомюст и в других городах испытывал сходные затруднения в деле защиты своих школ. Так, юридическая школа в Смоленске примерно в то же самое время осталась без общежития. Через год под угрозой выселения оказалась другая 278
юридическая школа, на этот раз в Алма-Ате. Ее отделения были закрыты, ибо здание избрали для размещения в нем школы журналистики, которой, кстати, не требовалось дополнительных помещений41.
Рассказы о бедности судов становились легендарными. В одном здании суда в потолке образовалась большая дыра, и судьи объявляли в судебных заседаниях «перерывы на дождь»4*. Итак, только ради поддержания своих зданий в нормальном состоянии судьи уже должны были поддерживать добрые отношения с местными властями. Что все это означало на практике? Как нити зависимости влияли на работу суда и прокуратуры на местах?
В конце 30-х годов требования, выдвигавшиеся местными властями к работникам юстиции, начали видоизменяться в нескольких отношениях. Во-первых, отмирала практика поручения работникам юстиции административных обязанностей, которые не имели ничего общего с их функциями, как это было во времена кампании коллективизации. Хотя те чиновники, которые были чересчур связаны с местными властными структурами и удостаивались чести стать членами бюро районных партийных комитетов (в отличие от просто членства в райкоме), были вынуждены брать на себя исполнение дополнительных обязанностей. Во-вторых, партийные работники несли более прямую ответственность за работу органов юстиции в своем районе, прежде всего за ведение успешной борьбы с преступностью. Эта ответственность заставляла местные власти курировать работу прокуратуры и судов и иногда даже проверять выполнение показателей, которые спускались на места центральными органами юстиции43. Однако значительная конвергенция интересов этих двух хозяев судебного чиновничества произойдет только после окончания второй мировой войны. Тогда большинство чиновников-юристов начнут делать карьеры в прокуратуре и в суде, а надзор за правосудием превратится в обязанность конкретных партийных работников в данном регионе.
Однако ни в конце 30-х годов, ни после войны не исчезло вмешательство местных политических руководителей в ход решения конкретных уголовных дел. Они регулярно отдавали приказы прокурорам прекращать одни уголовные преследования (например, против хозяйственников) и возбуждать другие (особенно против председателей колхозов). Со своей стороны, прокуроры обычно исполняли эти приказы44. Подобным образом местные политические воротилы продолжали попытки оказывать давление на судей. В подавляющем большинстве эти попытки были успешными45. Лишь отдельные судьи и прокуроры оказывали сопротивление требованиям местных властей и настаивали на праве собственного видения событий, вне зависимости от того, было ли оно правильным или ошибочным. В конце 30-х годов сопротивление судей вспыхнуло с новой силой. Непосредственно после окончания войны местные прокуроры поставили вопрос о практике проверки партийными органами судебных преследований. Сделано это было при помощи подачи жалоб своим начальникам в Москве.
По иронии судьбы, в конце 30-х годов отдельные судьи в качестве предлога для противодействия политическому давлению использовали гарантию судебной независимости, зафиксированную в совет-
279
ской Конституции 1936 г. Цитируя текст Конституции, отдельные суды предприняли попытку прервать все контакты с местными партийными и советскими властями. Такая ситуация убедила высшее руководство государства и руководство органов юстиции в необходимости артикуляции того, какими должны быть взаимоотношения между органами юстиции и политическими руководителями. Ведь помимо всего прочего после 1936 г. от партработников ожидалось активное руководство деятельностью органов юстиции. Хотя в областных партийных комитетах до 1948 г. не было конкретных работников, ответственных за это дело, даже до начала войны секретари многих партийных комитетов время от времени проверяли работу ведомств юстиции46.
Еще до принятия нового Основного закона Генеральный прокурор СССР А.Я.Вышинский пытался определить границы между необходимым партийным руководством и нецелесообразным вмешательством в работу органов прокуратуры. По его мнению, партработники были обязаны проверять, насколько правильно прокуроры проводили в жизнь политику партии в деле построения социализма или •в области классовой борьбы, но не имели права вмешиваться в оперативную работу прокуратуры. Партийные работники не должны были также высказывать свою «точку зрения», «мнение» по отдельным делам, лицам, действиям или вмешиваться в оперативную работу судов. Эта позиция была поддержана И.В.Сталиным в секретном постановлении, утвержденном ЦК ВКП(б) в 1932 г., и вновь подтверждена в 1933 г. в резолюции, одобренной ЦКК. Однако на практике было трудно провести линию между необходимым контролем и нецелесообразным вмешательством. Ошибкой считалось вмешательство в конкретные дела, но одновременно допускалась возможность запроса о ходе расследования по важному делу. В ответе, посланном прокурорам города Киева, которые жаловались на вмешательство со стороны партийных работников, Вышинский разъяснял: «Лишь плохой партийный секретарь просто позволит своим прокурорам и судьям делать то, что они захотят». Генпрокурор продолжал, что только ленивый прокурор, который не подготовил дела, будет испытывать трудности в убеждении партийного секретаря, имея при этом документы и доказательства47.
От судей (в неменьшей степени, чем от прокуроров) ожидалось поддержание тесных и взаимовыгодных отношений с местными властями. Сам народный комиссар юстиции СССР Н.М.Рычков объяснял в июне 1940 г., что судьи, которые избегали контактов с местными властями, неправильно понимали статью конституции, в которой говорилось о независимости судей. В результате судьи не могли при решении дел использовать «местный опыт», а местные органы государственного управления — пользоваться в своей работе данными, предоставляемыми судами48. Несколько месяцев спустя в статье в авторитетном издании эта точка зрения была сформулирована в более категоричной форме: «Трудно себе представить большую нелепость, чем такого советского судью, который вообразил себя хоть на минуту какой-то экстерриториальной особой, глубокомысленно пребывающей где-то в полете, вне связи с прочими учреждениями и организациями своего района». Для того чтобы принимать правильные 280
решения, судья должен был обладать глубоким знанием своего района и всех его особенностей. Как же иначе он мог оказать помощь в деле предотвращения преступности? Автор этой проповеди привел в пример одного судью в Москве, который придерживался правильных взаимоотношений с местными руководителями. Этот судья считал, что теперь дело обстояло не так, не как в старые времена, когда районные власти не заботились о судах, а проявляли интерес только к отдельным приговорам. Еще в 1936 г., рассказывал судья, ему случалось получать «директивные звонки» из районного комитета партии или из районного совета, в которых ему «пытались просто по телефону диктовать угодный руководству приговор». Более того, председатель исполкома районного совета обычно приглашал судью для обсуждения конкретных дел. Однако теперь, в 1940 г., с прочно вошедшей в жизнь новой конституцией, подобная практика ушла в прошлое (так!), а вместо этого развился новый тип взаимоотношений между судьями и местными властями. Теперь «мы помогаем им с информацией по конкретным преступлениям (там хулиганство, здесь преступность среди несовершеннолетних) и сообщаем дополнительные соображения... а они дают нам информацию, необходимую для ведения наших дел. и помогают нам при решении политических вопросов... в том числе и по выборам»49.
Эта идиллическая картина не являлась типичной для описания взаимоотношений между большинством судей и их местными хозяевами. Даже этот образцовый портрет заключал в себе элементы того, что отдельные комментаторы посчитали бы недопустимым во взаимоотношениях судебных работников с местными властями. Какого типа информацию, влияющую на ведение дел, партийные и советские работники могли предоставлять в распоряжение судей? Указания, что определенный тип преступлений приобретал на данный период времени первостепенное значение и что следовало относиться к этим преступлениям с повышенной осторожностью (со «строгостью»)? Действительно, это стало широкораспространенной практикой. Так, по инициативе местного прокурора и начальника органов внутренних дел один райком партии в Москве провел собрание с повесткой дня о проблемах хулиганства и спекуляции. Собрание завершилось принятием резолюции, в которой содержалось указание судьям ужесточить приговоры за совершение обоих этих правонарушений! Автор, который комментировал итоги этого собрания, указал на то, что он счел недопустимым: на собрании отсутствовали судьи. Но у него не вызвало никаких возражений, что политические руководители давали указания о том, какой тип приговоров должен стать приоритетным50. Хотя подобные директивы не представляли собой вмешательство в ход расследования конкретных дел и, возможно, действительно отвечали требованиям, вставшим перед конкретным районом, они показывали, насколько легко уголовная политика могла подменять уголовное право в качестве основы для приговора и наказания.
Идея о том, что от судей ожидалась отзывчивость к приоритетам, выдвигаемым уголовной политикой (поступавшим от партийных и государственных органов всех уровней и не обязательно находившим свое отражение в законе), содержится в другом панегирике, в котором
281
прославлялся судья, наладивший нужный тип взаимоотношений с районными властями и одновременно являвшийся членом райисполкома и райкома партии. Немногие судьи удостаивались подобной чести. Этот судья знал местного партийного руководителя, поскольку до этого работал в том же районе в качестве прокурора. Понятно, что этот образцовый судья занял ведущую роль в разрешении проблем, стоявших перед районом. Он проводил непримиримую линию в делах, связанных с поставками картофеля с частных приусадебных участков. Он нанес удар по аферистам, засевшим в потребительской кооперации. Он помог покончить с хищениями, связанными с лесозаготовками. В среднем четыре дня в месяц он проводил на заседаниях райисполкома, на которых заслушивались доклады и рассматривались вопросы, имевшие первостепенное значение для советских руководителей районного масштаба. За предыдущие два года он не получил от них ни единого указания по конкретным делам. Но это не должно вызывать удивления. Ведь своеобразные политические антенны этого судьи всегда были начеку. Правильное решение он принимал без специального нацеливания51.
Согласно портрету, который в 1940 г. обрисовал журнал Наркомюста, образцовый судья должен был быть чутким к претворению в жизнь политики руководителей как в центре, так и на местах. Судьи подобного калибра были относительной редкостью, поэтому их чрезмерно оберегали. Большинство судей менее последовательно выполняли ожидания своих хозяев. Одной из причин этого было то, что многие из них (подобно их предшественникам из предыдущей когорты советских судей) не рассчитывали всю свою жизнь продолжать карьеру в судах. Типичный советский судья не обладал юридическим образованием и не имел оснований стремиться к продвижению в органах юстиции. На его пути могли возникнуть другие, более перспективные должности в системе государственного управления.
Прокуроры, как и судьи, испытывали трудности в поддержании добрых отношений с местными партийными руководителями. Исполнение прокурорских обязанностей требовало периодического преследования важных лиц. Центральные власти также время от времени оказывали давление на прокуроров, заставляя бороться с незаконными действиями должностных лиц. Так, в 1945 г. первый заместитель председателя Совнаркома СССР В.М.Молотов призвал прокуратуру «навести порядок в областях», критиковал тех прокуроров, которые «хотят жить со всеми в мире, быть хорошими людьми, ни с кем не ругаться, чтобы все были довольны»5*. В то же время прокурорам приходилось иметь дело с местными партийными руководителями, большинство из которых считали своим правом не только исключать из партии оказавшихся под судом членов ВКП(б), но и решать, следует ли продолжать судебное преследование или нет. Имели ли партийные руководители право рассматривать вопросы, связанные с судебными преследованиями членов партии или представителей партийной номенклатуры? С технической точки зрения, нет. Хотя они давали прокурорам письменное разрешение на судебное преследование коммуниста из их партийной организации, им не следовало высказывать своего мнения по поводу целесообразности отдельных преследований. Предполагалось, что исключение большевика из партии должно было следовать за обоснованным представлением прокуратуры.
282
Реальное положение дел было иным. Многие, если не большинство партийных руководителей захватили в свои руки право контролировать судебные преследования, невзирая ни на какие правила. В начале 1947 г. прокурор одной области пытался добиться разъяснения существовавшей практики. Первый секретарь обкома сообщил ему, что в случаях судебных преследований членов ВКП(б) (статья обвинения при этом не имела никакого значения) прокурор должен получить добро секретаря партийной организации не ниже уровня районного комитета партии, на учете в котором состоял обвиняемый. Многократные запросы к генеральным прокурорам и обращение с вопросами в ЦК партии привели лишь к официальному правильному ответу: «Согласие партийных организаций было необязательным для возбуждения конкретных дел»53.
Противоречивые указания, которые получали прокуроры от своего начальства по вертикали и от местных партийных боссов, приводили к тому, что отдельные прокуроры вызывали гнев партработников и оказывались в центре скандалов. В июне 1946 г. бюро Пластовского горкома партии сняло с должности прокурора за возбуждение дела против начальника финансового отдела горисполкома без разрешения на то горкома партии. Челябинский обком ВКП(б) одобрил это увольнение. В Красноярске прокурор был призван к ответственности и уволен за то, что санкционировал обыск на квартире председателя областного союза потребкооперации. При этом была конфискована часть материалов. Все это было сделано без разрешения секретаря краевого комитета партии. Оба уволенных обратились за помощью к высшим чинам в прокуратуре. По обоим случаям заместитель Генерального прокурора РСФСР начал специальное расследование. В первом деле он не нашел никаких оснований для увольнения. Прокурор не принимал никакого участия в расследовании, а последующий приговор был правильным! В результате Генеральный прокурор СССР обратился в ЦК партии с просьбой пересмотреть решения городского и областного партийных комитетов54.
Нежелание прокуроров заручаться партийными санкциями отражало их несогласие с партийным вмешательством. Открытое неподчинение партийным приказам было рискованным делом. Райпрокурор в Мордовской АССР был уволен областным комитетом партии после того, как он выразил свое несогласие с попыткой оказывать на него давление в конкретных судебных делах. Обвинение, выдвинутое против него, звучало так: «помошь в саботаже во время сбора зерна и попытка хищения социалистической собственности». Высшие партийные инстанции восстановили его в партии55. Более благоразумным путем для прокуроров, которые пытались сопротивляться инструкциям партийных секретарей, было апеллировать к более высоким инстанциям в прокуратуре или в партийных структурах. В 1948 г. прокурор одной области сообщил о возбуждении уголовных дел против директоров четырех машинно-тракторных станций (МТС). Когда дело дошло до директора по фамилии Пакас, прокурор уперся в стену. Секретарь обкома бросил прокурору вызов: «Кого вы хотите подвергать преследованиям? Пакаса я вам не дам». Прокурор переслал это дело в республиканскую прокуратуру. Генеральный прокурор Георгий Сафонов лично отдал приказ о возбуждении уголовного дела. Но партийный секретарь не сдавался. Смысл его приказа был следующим:
283
«Не возбуждайте этого дела. Нам неизвестны ни ваш Горшенин, ни ваш Сафонов» (Горшенин в то время был министром юстиции). Прокурор подчинился и приступил к директору другой МТС. Но до того, как он смог что-либо предпринять, обком послал этого человека на учебу в Высшую партийную школу в Москве. Таким образом, для возбуждения уголовного дела против абитуриента теперь требовалось разрешение ЦК ВКП(б)56.
Были пределы тому, что работники прокуратуры в Москве могли сделать для своих подчиненных в отдаленных местностях страны. Прокурор Карагандинской области Казахской ССР писал Генеральному прокурору СССР Константину Горшенину о невозможности получить разрешение на судебное преследование группы районных руководителей — начальника сельхозотдела райисполкома, председателя и зампреда райисполкома и первого секретаря районного комитета партии. Этот вопрос трижды обсуждался на заседании бюро областного комитета партии, и каждый раз обком отказывался дать санкцию на возбуждение уголовного дела. Двум подозреваемым были даже присуждены премии. Обращение прокурора в Москву возымело свое действие. Одного из подозреваемых лишили премии. Была дана санкция на судебное преследование троих лиц из этой четверки. Однако Горшенин предупредил, что для возбуждения уголовного дела против секретаря райкома партии требовалось получение разрешения обкома партии5'
Жалоба другого райпрокурора, обращенная к Генеральному прокурору, привела к отставке секретаря райкома, которая была произведена обкомом. Жалоба состояла в том, что этот секретарь вмешивался в ход расследования по нескольким делам. По одному из них работники типографии сфальсифицировали бухгалтерскую документацию с целью скрыть недостачу в 4360 рублей. Секретарь райкома несколько раз вызвал прокурора и следователя к себе в кабинет и, используя угрозы и обещания, пытался прекратить преследование. Он также привлек к этому судью. По другому делу тот же партийный секретарь на заседании райкома открыто заявил, что прокурор и следователь будут сняты со своих должностей, если разорвут свои связи с местной партийной организацией. Секретарь обосновал свою позицию народной мудростью типа «закон можно обойти» или «нужно исполнять, как говорят». Похоже, что подобные грубые действия этого партийного секретаря вызвали его падение58.
Архивные источники показывают, что в конце 40-х годов районные прокуроры регулярно опротестовывали перед областными комитетами партии отказы райкомов санкционировать судебные преследования коммунистов, и иногда добивались успеха59. Однако эти инициативы таили в себе определенный риск. Итог противостояния зависел от распределения сил и от фактической стороны каждого конкретного дела.
Для победы местных прокуроров не существовало четкой формулы успеха. Ни абсолютное подчинение требованиям партийных руководителей на местах, ни настаивание на полной автономии не встречали поддержку у центральных властей. В 1946 г. Генеральный прокурор уволил прокурора Днепропетровской области, который «не проявил достаточной твердости и принципиальности в борьбе с нарушениями законности в области и примирился с пассивным отношением област
284
ных партийных и советских органов к фактам серьезных извращений советской законности». В то же время он утвердил увольнение прокурора Томской области, предпринятое областным комитетом партии, за неправильное отношение к «справедливым требованиям, предъявлявшимся обкомом партии к областной прокуратуре как к вмешательству в его функции областного прокурора». Прокурора обвинили в неспособности взаимодействовать с областным комитетом партии в борьбе с преступностью, а также информировать обком ВКП(б) о фактах нарушения законности со стороны областных организаций60.
Часто работники общесоюзной прокуратуры пытались оказать поддержку своим подчиненным в их конфликтах с местными властями. В 1945 г. Генеральный прокурор Горшенин предложил политическому руководству страны, чтобы «оценка деятельности районных прокуроров и право их смещения в партийном порядке» была передана из рук районных в компетенцию областных комитетов партии, областных прокуроров — ЦК компартий союзных республик, а республиканских прокуроров — доведена до уровня ЦК ВКП(б). Похоже, что произошли некоторые изменения, но приведенные выше примеры наводят на мысль о том, что все это не защитило прокуроров от их хозяев на местах. На втором всесоюзном совещании республиканских и областных прокуроров, состоявшемся в апреле 1948 г., областные прокуроры завалили своих руководителей жалобами по фактам вмешательства и безобразного отношения к ним со стороны партработников. Руководство прокуратуры, однако, попыталось сгладить остроту этой проблемы. Оно настаивало на том, что в протестах областных прокуроров факты конфликтов с партийными руководителями на местах были преувеличены61.
В конце концов местным прокурорам не оставалось ничего иного, как самим искать золотую середину, свою собственную формулу поведения, которая бы удовлетворила обоих хозяев, несмотря на то что их требования иногда противоречили друг другу. В большинстве случаев было достаточным максимально возможное взаимодействие с местными властями. Проблема прорывалась наружу тогда, когда очевидными становились вопиющие и явно противозаконные действия на местах.
У более менее постоянного сотрудничества с местными властями была еще одна выгодная сторона. Это не только позволяло избегать конфликтов, но и давало прокурорам выгоды: готовность партработников занять сторону прокуроров и их спорах с судьями, а также принимать меры дисциплинарного порядка против тех судей, которые затрудняли работу прокуроров. Мы рассмотрим роль и место прокурора в местной системе власти в главе одиннадцатой книги. Несмотря на растущую ответственность за наблюдением над работой органов юстиции, до 1948 г. большинство партработников на местах уделяли этому лишь мимолетное внимание. Но было одно исключение. Уникальная ситуация, которая привела местных руководителей в тесный и даже каждодневный контакт с прокуратурой и судами, была создана благодаря нараставшим кампаниям по укреплению законопорядка, которые являлись квинтэссенцией советской уголовной политики. В ходе кампаний руководители страны давали указания, какие типы преступлений требовали вынесения более суровых приговоров, а также нацеливали на проведение в агрессивно-наступательной форме
285
политики укрепления порядка. Кампании, по сути дела, представляли собой определение цели для нападения и проведение операции, направленной на осуществление этой цели. Сталин отдавал особое предпочтение именно такой форме политического руководства. Делал он это по многим причинам, а не только исходя из императивов уголовной политики. В главе девятой мы увидим, что правоохранительные кампании снова встанут в центр работы суда и прокуратуры и заставят местных руководителей серьезно подключиться к работе органов юстиции.
Заключение
За два с половиной года, которые прошли после окончания «великого террора» в ноябре 1938 г. и до начала войны Советского Союза с Германией в июне 1941 г., руководители органов юстиции достигли успехов в деле реконструкции системы правосудия. При поддержке местных властей они подобрали замену для многих судей, следователей и прокуроров, которые пали жертвами террора и чистки, обеспечили новичкам доступ к разным формам юридического образования. В то же время были осуществлены мероприятия по централизации власти внутри прокуратуры и судов.
Руководители советской юстиции централизовали принятие решений по кадровым вопросам и стали применять статистические показатели для оценки деятельности отдельных работников. Использование статистики в этом качестве происходило, с одной стороны, в силу удобства подобного подхода для руководства юстиции: цифры представляли собой легкий, «технократический» путь выполнения требований высшего политического руководства о достижении удовлетворительных показателей. С другой стороны, использование количественных показателей для оценки деятельности конкретных чиновников было результатом гиперцентрализации процесса руководства кадрами юстиции. У руководящих работников отсутствовали непосредственные контакты с подчиненными. К тому же они не могли полагаться на отчеты, которые готовились работниками среднего звена (из-за некомпетентности и своекорыстия последних). Новый упор на статистические показатели был тем нововведением, которое просуществует на протяжении последующих десятилетий. Развитие этой проблемы мы проанализируем в главе одиннадцатой.
1 Кудрин Ф. О подборе и расстановке кадров // СЗ. 1939. № 10—11.
С. 60—61; Его же. Работа с кадрами в Прокуратуре РСФСР // СЗ. 1941. № 6. С. 40—42; Рычков Н.М. Итоги XVIII Всесоюзной партийной конференции и задачи органов юстиции // СЮ. 1941. № 9. С. 1—5.
2 Кудрин Ф. Работа с кадрами в Прокуратуре РСФСР; Башкеев, Ники-точкин. К итогам совещания февральского актива НКЮ РСФСР // СЮ. 1940. № 6. С. 19—24; Республиканское совещание следственных отделов прокуратуры АССР, краев и областей РСФСР // СЗ. 1940. № 7. С. 33-39.
3 Л.Шейнин (составитель), «Дела и люди», периодическая рубрика в журнале СЗ, начала публиковаться в 1940, № 3, стр. 59—65; Гинзбург Г. Энтузиаст // СЮ. 1941. № 1. С. 19—20. См. другие материалы из серии
286
4
5
б
7
8
9
10
11
12
13
14
«лучшие судебные работники»; Гречуха М. Моя работа народным судьей / Предисл. И.Т.Голякова. М., 1940.
ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 29 (Стенограмма совещания актива Наркомюста РСФСР от 13 февраля 1940 г.). Л. 2—5; Д. 45 (Стенограмма республиканского совещания руководящих работников юстиции РСФСР и материалы к совещанию от 9 апреля 1941. Т. 4). Л. 57, 84; Республиканское совещание следственных отделов; Кудрин Ф. Работа с кадрами в Прокуратуре РСФСР.
В конце 30-х годов широко распространенной практикой был призыв на работу в областные адвокатуры людей, у которых не было высшего юридического образования. Отчасти это было следствием нехватки новых адвокатов и периодических попыток, предпринимаемых большевиками в целях изменения политического состава адвокатуры. Прием на работу менее квалифицированных кадров изменил природу самой адвокатской службы. В то время как в 20-е годы большинство адвокатов были юристами (часто получившими образование при царском режиме), к 1938 г. высшее образование было только у 53,3% адвокатов. В 1939 г. эта цифра упала до 37% (Huskey Е. Russian Lawyers and the Soviet State. P. 217—218).
Кожевников М.В. Пути развития советской прокуратуры. Ч. 2. С. 88; Работу с соцсовместителями на высшую степень // СЗ. 1939. № 5. С. 50—51; Сборник приказов и инструкций народного комиссара юстиции Союза ССР. М., 1941. С. 30; Васнев А. Народные суды столицы. М., 1939. С. 16; Речь Наркомюста СССР Н.М.Рычкова на совещании актива НКЮ РСФСР Ц СЮ. 1941. № 21. С. 3-4.
П.П. Всесоюзное совещание по вопросам юридического образования // СЗ. 1938. № 7. С. 99—101; Сборник приказов и инструкций народного комиссара юстиции. С. 41—49.
Сборник приказов и инструкций народного комиссара юстиции. С. 46, 51; Козлов. Заочное юридическое образование // СЮ. 1940. № 1. С. 12—14; Среднее заочное образование // Там же. 1941. № 24. С. 16— 17; ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 25-а. Д. 375. Л. 65-69.
Крастин И. Сталинская конституция и задачи правового образования // СЗ. 1936. № 11. С. 27—30; Грановский М. Организация судов в третьей пятилетке // СЮ. 1937. № 12. С. 5—7; Горшенин К.П. Важнейшая работа Наркомюста // СЮ. 1938. № 18; Юридическое образование в СССР Ц СЮ. 1941. № 16. С. 1-4.
Там же; Сборник приказов и инструкций народного комиссара юстиции. С. 129-130; ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 25-а. Д. 375. Л. 65—69.
Sharlet R. Stalinism and Soviet Legal Culture I I Stalinism: Essays in Historical Interpretation. New York, 1977. P. 170—178; Шебанов А.Ф. Юридические высшие учебные заведения. М., 1963. С. 65.
О юридических факультетах (Письмо в редакцию) // Известия. 1940. 7 декабря. С. 4. В группу подписавших это письмо входили М.П.Трай-нин, М.А.Арженов, С.А.Голунский, М.С.Строгович, а также восемь других юристов <ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 58. Л. 62—66).
Герцензон А. Юридическое образование // СЮ. 1941. № 2. С. 10—11. ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 41 (Стенограмма республиканского совещания. Т. 1). Л. 89.
«О порядке назначения, увольнения и перемещения прокурорского работника». Приказ 14 августа 1938 г., № 1003 // Сборник приказов прокуратуры СССР. 2-е изд. М., 1939. С. 231—232; Рогинский Г. За большевистскую перестройку работы органов прокуратуры // СЗ. 1938. № 5. С. 20; Кудрин Ф. О подборе и расстановке кадров // СЗ. 1939. № 10— 11. С. 60-61.
287
15 Кожевников M.B. История советского суда. С. 310; «Положение о Народном Комиссариате Юстиции СССР» (утв. 15 июня 1939) и «Положение об управлениях Народного Комиссариата Юстиции РСФСР» (утв. 1 июня 1939) Ц Справочник по законодательству для судебно-прокурорских работников / Под ред. Г.Н.Сафонова. М., 1949. Т. 1. С. 47— 54; Казаков А. Органы судебного управления РСФСР в период с 1930 по 1970 годы. Дисс. канд. юрид. наук. Свердловский юрид. ин-т, 1984. С. 136 и далее.
16 Сборник приказов и инструкций Народного Комиссариата Юстиции СССР. С. 13-14.
17 Добровольская Т.Н. Верховный Суд СССР. М., 1964. С. 44—50, 56.
18 Всесоюзное совещание прокуроров уголовно-судебных отделов // СЗ. 1940. № 6. С. 50; Сборник действующих постановлений Пленума и директивных писем Верховного Суда СССР 1924—1944 гг. М., 1946. С. 9.
19 Bialer S. Stalin’s Successors. Leadership, Stability and Change in the Soviet Union. Cambridge, 1980. P. 16—17; Fairbanks C. Bureaucratic Politics in the Soviet Union and the Ottoman Empire // Comparative Strategy. 1987. Vol. 6. № 3. P. 333—363; Idem. Jurisdictional Conflict and Cooperation in Soviet and American Bureaucracy // Studies in Comparative Communism. 1988. Vol. 21. № 2. Summer. P. 153-174.
20 Кожевников M.B. История советского суда. С. 314—315 (основано на архивных данных); ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 42. Л. 243—247; Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 311. Л. 43-49.
21 См., например: Отчет Келецкого окружного суда за 1885—1889 гг. Кель-цы, 1890; Свод статистических сведений по делам уголовным, производившимся в 1904 году в судебных учреждениях. СПб., 1907; Всеподданнейший отчет Министра Юстиции за 1914. Пг., 1915; Сборник статистических сведений Министерства Юстиции. Вып. 13; Сведения о личном составе и о деятельности судебных установлений Европейской и Азиатской России за 1914. Пг., 1916. Для соответствующей информации за советский период см., например: Отчет Прокуратуры РСФСР Президиуму ВЦИК за 1926 г. М., 1927; Преступность и репрессия в РСФСР / Под ред. Н.А.Черлючакевича. М., 1930. Всеобъемлющий путеводитель по статистическим изданиям советского периода (которые после 1930 г. стали редким явлением) можно найти: Van den Berg G.P. The Soviet System of Justice: Figures and Policy. The Hague, 1984.
22 В журналах, посвященных вопросам юстиции, за 1939—1941 гг. содержится значительное количество материалов по вопросам статистической оценки работы работников юстиции. До этого подобной проблеме уделялось весьма спорадическое внимание, и то лишь в контексте конкретных мероприятий. Так, конкурс на лучшего следователя, проведенный в Московской области в 1934 г., сосредоточился на таких показателях, как скорость прохождения и степень законченности рассматриваемых дел, равно как и на проценте дел, возвращенных на дополнительное доследование (В борьбе за высокое качество следствия // СЮ. 1935. № 33. С. 1-3).
23 СЮ. 1938. № 22. С. 1—5. Здесь содержится отчет о первом соревновании среди судей. Более позднее обсуждение этого вопроса см. в статье: Социалистическим соревнованием нужно руководить // Там же. № 23—24. С. 4—5, а также в материале: О работе судебных органов представительств НКЮ РСФСР по Москве. Премирование лучших судебных работников Москвы // Там же. 1939. № 7. С. 46—47. О соревновании среди следователей и прокуроров см.: Ушнов П. Социалистическое соревнование между Ивановской и Киевской городскими про-/куратурами // СЗ. 1939. № 5. С. 84; Ленов И. Об учете работы следо-
288
24
25
26
27
28
29
30
31
32
33
34
35
36
й
37
38
39
вателей //Там же. № 6. С. 75—77; Рахунов Р. О руководстве следствием И Там же. 1940. № 7. С. 14—17. О примерах образцовых работников, добившихся хороших показателей, см.: Берлезев В. Народный следователь // Там же. 1939. № 5. С. 69—71; Красененко А. Народный судья А.М.Сухова Ц СЮ. 1939. № 7. С. 51-53.
Сборник приказов прокуратуры. С. 251—23; Всесоюзное совещание прокуроров. С. 40; Кокозалов А. Судебная работа прокуратуры Краснодарского края // СЗ. 1939. № 2. С. 61—63.
Золотов М. Задачи уголовно-судебных отделов // СЗ. 1940. № 6. С. 9— 14; Свердлов Г. Некоторые вопросы перестройки // СЗ. 1939. № 1. С. 28-32.
Панкратов М. Назревшие вопросы следствия // СЗ. 1939. № 8—9. С. 11—17; Свердлов Г. Некоторые вопросы перестройки; Всесоюзное совещание прокуроров. С. 40—43.
Республиканское совещание следственных отделов прокуратуры АССР, краев и областей РСФСР // СЗ. 1940. № 7. С. 22-41.
Там же; Рахунов Р. О руководстве следствием. С. 14—17.
Сборник приказов и инструкций Народного Комиссариата Юстиции. С. 133—136; Горшенин К. За высокое качество работы судов // СЮ. 1940. № 8. С. 1-4; Совещание актива НКЮ РСФСР Ц СЮ. 1940. № 23-24. С. 8-15.
Шур Н. Как организован надзор за судами в Коломенской прокуратуре Ц СЗ. 1941. № 4. С. 36-37.
Республиканское совещание следственных отделов. С. 22—29; Фар-кин С. Недочеты в организации работы прокуратур Чкаловской области Ц СЗ. 1941. № 3. С. 51-53.
Речь Наркомюста СССР Н.М.Рычкова на совещании актива НКЮ РСФСР // СЮ. 1941. № 21. С. 5—9; Из зала совещания актива НКЮ РСФСР Ц Там же. № 17. С. 6.
Республиканское совещание следственных отделов. С. 24—25, 28—29.
Соколов. Роль и задачи ревизора // СЮ. 1941. № 2. С. 4—5; Роль и задача ревизора. Обсуждаем статью тов. Соколова // Там же. № 9. С. 9— 11; Речь Наркомюста СССР. С. 5—6.
Казаков А. Органы судебного управления РСФСР. С. 149—152.
Одно из первых по времени и хорошо аргументированных критических выступлений против опоры на статистические данные: П.А. Учеты и оценка работы следователей и районных прокуроров в Московской областной прокуратуре // СЗ. 1939. № 3. С. 92—94. Приведенная цитата содержится в: Совещание актива НКЮ РСФСР. С. 9. После окончания войны заместитель Генерального прокурора дал следующий ответ критикам чрезмерного пристрастия к количественным показателям: «Конечно, не может быть количества без качества. Я бы сказал, что нам нужно не качество вообще, а качественное количество. Такова наша задача» (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 27. Д. 4034. Л. 304).
Горбулев Я., Рахунов Р. Кадры // СЗ. 1938. № 1. С. 26—31; Всебело-русское прокурорское совещание // Там же. № 7. С. 80—99.
Кудрин Ф. О подборе и расстановке кадров; Письма И.В.Сталина В.М.Молотову. С. 243—244.
Белкович Н.Н., Шаврин В.А. Местное хозяйство и местные бюджеты СССР. М., 1938. С. 172; Йодковский А. Больше внимания народному суду // Власть Советов. 1936. № 6. С. 23—24; Всесоюзное прокурорское совещание // СЗ. 1938. № 6. С. 45; Solomon Р.Н., Jr. Local Political Power and Soviet Criminal Justice, 1922—1941 // Soviet Studies. 1985. Vol. 37. № 3. P. 309-310, 319.
10—1295
289
40 Этот список судей составлен в основном при помощи интервью с бывшими следователями, прокурорами и судьями. Многие из этих бесед были проведены под эгидой проекта «Советские интервью», а также в Израиле. Большинство участников интервью начали свою карьеру в советской юстиции после окончания Отечественной войны. Однако те из них, кто работал в этой системе в конце 30-х годов, подтвердили, что те же более поздние по времени механизмы зависимости существовали и в более ранний период.
41 Кириченко, Дворецкий. Как НКЮ РСФСР создает «образцовую» юридическую школу И СЮ. 1939. № 8. С. 42—43; Вернуть школе помещение Ц СЮ. 1941. № 1. С. 22.
42 Гинзбург Г. Энтузиаст // СЮ. 1941. № 1. С. 19-20.
43 Solomon Р.Н. Local Political Power and Soviet Criminal Justice. P. 314— 318; ГАРФ. Ф. P-8131. On. 37. Д. 4034. JI. 127, 337-338; Протокол № 31 заседания бюро Медынского РК ВКП(б) от 9/XI/1934 года. WKP 80, 184-185.
44 Голунский С. Ленин о прокуратуре // СЗ. 1939. № 1. С. 8; Рогинский Г. За большевистскую перестройку работы органов прокуратуры // СЗ. 1938. № 5. С. 20; Республиканское совещание следственных отделов.
ч С. 22-23.
45 В НКЮ СССР Ц СЮ. 1937. № 15. С. 23; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 29. Д. 11. Л. 95-99.
46 В Смоленском архиве сохранились документы, свидетельствующие о том, что районные комитеты партии проверяли работу органов судов и прокуратуры уже в 1934 г. Начиная с 1936 г. эта практика стала регулярной (см.: WKP 80, 34-42, 48-54, 100-113, 140-143, 154-155; WKP 86, 157-163, 238-241.
47 Вышинский А. Судоустройство в СССР. 3-е изд., М., 1936. С. 23; Вышинский А.Я. Наши задачи // ЗаСЗ. 1935. № 5. С. 6; Письма И.В.Ста-лина В.М.Молотову. С. 243-244; РЦХИДНИ. Ф. 613. On. 1. Д. 157. Л. 97.
48 Рычков Н.М. Работу суда сделать отличной // СЮ. 1940. № 6. С. 2—4.
49 В.Х. Независимость судей и связь их с руководящими органами района // СЮ. 1940. № 10. С. 1-8.
50 Там же.
51 Субботин В. Правильно понимается независимость судей // СЮ. 1940. № 11. С. 7-9.
52 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 2241. Л. 185-187.
53 Solomon Р.Н. Soviet Politicians and Criminal Prosecutions. P. 8—9; ГАРФ. Ф. P-8131. On. 37. Д. 4034 (Второе всесоюзное совещание прокуроров республик, краев, областей и городов республиканского подчинения. Стенограмма, 5—15 апреля 1948). Л. 125—126.
54 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 2821 (Справка о фактах освобождения от должности руководящих прокурорских работников, противопоставивших себя партийным органам...). Л. 12.
55 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 2818. Л. 21.
56 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4037 (Второе всесоюзное совещание). Л. 100.
57 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 29. Д. 11 (Сообщения прокуратур о разногласиях с партийными органами в вопросах привлечения членов партии к уголовной ответственности). Л. 50—53.
58 Там же. Л. 100-122.
59 Там же. Л. 43-49; Оп. 37. Д. 2821. Л. 14.
60 Тдкх т? ГТ 0—10
61 Там же^ Д 2241. Л. 185-187; Д. 4037. Л. 131.
290
Глава 9.
В ПРЕДДВЕРИИ ВОЙНЫ. КАМПАНИИ 1940 ГОДА
Не успели работники советской юстиции оправиться от водоворота террора и чистки, как Сталин возложил на их плечи новую ношу. В целях повышения производительности труда в промышленности и подготовки советского общества к предстоящей войне летом 1940 г. были приняты две чрезвычайные меры: введена уголовная ответственность за такие распространенные нарушения трудовой дисциплины, как самовольный уход с работы и прогулы, а также ужесточены и до того суровые санкции за хулиганство, за мелкие хищения на заводах и фабриках и за выпуск недоброкачественной продукции. Каждое из этих мероприятий приводило к началу соответствующей кампании. В своей совокупности они превратили год 1940-й для советских судебно-прокурорских работников в год кампаний. Более того, введение уголовной ответственности за самовольный уход с работы и за прогулы (неявку на работу или опоздания) оказало долговременное влияние на деятельность советских судей. Резко возросшее количество дел против нарушителей трудовой дисциплины на многие годы станет предметом особых забот судей. Во время кампании 1940 г. по статьям новых указов прошли более двух третей всех уголовных приговоров, вынесенных советскими судами. Даже в 1945 г. нарушения трудовой дисциплины займут более половины всех уголовных преследований. Позднее, в 1949 г., их доля будет оставаться на уровне, превышающем 40%L
Наращивание череды кампаний летом и осенью 1940 года подорвало усилия, направленные на укрепление системы правосудия, которые были рассмотрены в предыдущей главе. Во время коллективизации и террора работники советской юстиции исполняли свои обязанности более халатно, чем в обычное время, и уделяли минимальное внимание таким вопросам, как соблюдение процедур уголовного процесса. Кампании 1940 г. привели к идентичным последствиям, поскольку проводились в истерической и политизированной форме. Руководители страны в целях оперативного осуждения и вынесения приговоров значительным группам рабочих и служащих санкционировали использование упрощенных процедур. Судьи, со своей стороны, также разработали собственные методы для экономии времени. Позднее параметры деятельности судей пали еще ниже. Случилось это после того, как им самим стали угрожать репрессиями. Так, судьям, которые сопротивлялись реализации драконовского указа, вводившего уголовную ответственность за уход с работы и за прогулы, грозили увольнение и даже уголовное преследование. Подобная судьба постигла даже тех судей, которые проводили указ в жизнь. На определенном отрезке времени дамоклов меч мог опуститься на любую судейскую голову только за промедление с рассмотрением дел о нарушениях трудовой дисциплины и невынесение максимальных приговоров, предусмотренных указом. В результате этого запуганные судьи стали применять указ от 26 июня 1940 г., можно сказать, в паническом состоянии. Противоречие между последствиями кампаний и целями, ориентированными на достижение последовательности в работе правосудия, отражало основополагающую проблему, характерную для всей истории
10’
291
советского уголовного права. Это противоречие так и не будет разрешено в годы сталинского правления. Даже если Сталин осознавал пользу централизованного и эффективного уголовного правосудия, он никогда не отказывался от взгляда на уголовное право как на оружие, которым можно пользоваться по своему усмотрению.
Вызванные грядущей войной изменения в советском уголовном праве имели далеко идущие последствия для советского уголовного правосудия в целом. Во время войны наказания за самовольный уход с работы и прогулы были распространены на учащихся фабрично-заводских и ремесленных училищ, на лиц, мобилизованных на работу в строительстве, на сельскохозяйственных рабочих, которые не могли выполнить трудовые нормативы. В совокупности с первоначальным указом от 26 июня 1940 г., который вводил уголовную ответственность за самовольный уход с работы и за прогулы, все эти меры вызвали поток дел, который заполонил советские суды и вынудил судей искать пути упрощения уголовного процесса. После окончания войны работники центральных органов юстиции станут бороться за отмену этих «указов военного времени». Работа судов будет вводиться в более нормальное русло. Однако, как мы увидим в главе двенадцатой, внесению изменений в указ от 26 июня 1940 г. будет оказано сопротивление.
Для того чтобы понять нежелание Сталина снять запрет с самовольных уходов с работы, следует рассмотреть и оценить значение и смысл указа. Хотя в конце 40-х годов указ от 26 июня 1940 г. описывался как «указ военного времени», он представлял собой нечто большее, чем просто ответную меру на угрозу войны. Он стал своего рода кульминацией десятилетнего конфликта между режимом и рабочим классом.
В данной главе рассматриваются истоки указа от 26 июня 1940 г., чрезвычайная кампания по его применению на практике, появление элементов рутины и автоматизма в деле последующего применения указа. Наконец, анализируются другие смежные кампании 1940 г.
Истоки указа от 26 июня 1940 г.
Указ от 26 июня 1940 г. распространил советское уголовное право на область трудовой дисциплины. Во-первых, по указу, любой работник государственного предприятия, который покидал свою постоянную работу без разрешения администрации, подвергался тюремному заключению на срок от двух до четырех месяцев. Получить такое разрешение было весьма трудным делом. Руководители предприятий могли и были обязаны положительно рассматривать ходатайства подчиненных об увольнении только в случае невозможности исполнять ими любую работу на предприятии по состоянию здоровья. Это ходатайство должно было сопровождаться заключением врача. К другим веским основаниям относились поступление в высшее учебное заведение или достижение пенсионного возраста. В результате больший-’ ство рабочих и служащих оказались приписанными к своим предприятиям и учреждениям, став, по сути дела, военнообязанными. Во-вторых, согласно указу, хозяйственным руководителям запрещалось увольнять своих сотрудников за прогулы и опоздания на работу. До этого подобные увольнения были обязательными, и некоторые работники совершали сознательные прогулы с целью спровоцировать реше
292
ние об увольнении. По новому указу, любой работник, совершивший прогул, т.е. отсутствовавший на рабочем месте часть или полный рабочий день или попросту опаздывавший на работу на двадцать минут, подвергался наказанию (от одного до шести месяцев исправительно-трудовых работ) с вычетом до 25% из его заработной платы. Наконец, в-третьих, закон грозил уголовным преследованием тем руководителям предприятий, которые не сообщали о рабочих, нарушавших положения указа2.
Введение уголовной ответственности за нарушения трудовой дисциплины было частью программы советского режима по подготовке страны к войне. К тому времени из-за воинских призывов уже значительно сократился контингент рабочей силы. Угроза войны делала в глазах руководства страны любое падение выпуска промышленной продукции недопустимым. Согласно мемуарам одного крупного руководителя советского народного хозяйства — наркома вооружений Б.Л.Ванникова, ряд наркомов обратились зимой 1940 г. к Сталину с жалобой на нехватку рабочих рук и недисциплинированность работников и предложили принять указ о борьбе с текучестью кадров. Сначала вождь якобы сопротивлялся принятию подобного решения. Однако затем изменил свое мнение и разрешил проработку нового указа «в Центральном Комитете». Он назначил обсуждение этого документа на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) в присутствии всех тех наркомов, которые одновременно являлись членами ЦК большевистской партии. После утверждения на Политбюро проект указа поступил в Президиум Верховного Совета «по инициативе Всесоюзного Центрального Совета Профессиональных Союзов»3.
Непосредственный предлог для принятия подобного указа не объясняет, однако, ни его содержания, ни того, почему он оставался в силе на протяжении многих лет после окончания второй мировой войны. В действительности введение уголовной ответственности за нарушения трудовой дисциплины не было ударом грома среди ясного неба. Скорее, оно явилось кульминацией десятилетней борьбы между советским режимом и промышленным рабочим классом. До 1940 г. усилия режима, направленные на обеспечение дисциплины среди неуправляемых рабочих, проводились в основном в русле трудового и административного права.
Эта борьба усилилась в конце 20-х и начале 30-х годов в условиях кампании за индустриализацию советского народного хозяйства. Быстрое развитие и расширение промышленности привело к исчезновению безработицы, характерной для конца 20-х годов, и создало беспрецедентную потребность в рабочей силе. В результате многие рабочие стали попросту пренебрегать правилами трудовой дисциплины. Они постоянно переходили с одного завода на другой в поисках лучших зарплат и жизненных условий. Советские власти ответили на это изданием сурового трудового закона от 15 ноября 1932 г., который впервые обязывал хозяйственных руководителей принимать меры против рабочих и служащих. Любой из них, уличенный в прогуле даже одного рабочего дня, подвергался автоматическому увольнению с изъятием продовольственной карточки и выселением (вместе с семьей) из зданий, принадлежавших предприятию. Однако из-за недостатка рабочих рук большинство хозяйственников ограничилось увольнением лишь небольшой горстки нарушителей. Отказываясь от
293
увольнений, директора находили способы обойти положения этого закона. и некоторые из них были осуждены по обвинению в халатности. Хотя подобных «козлов отпущения» были считанные единицы, судебное преследование их за несоблюдение трудовых законов установило прецедент4.
В середине и в конце 30-х годов наблюдалась интенсификация усилий советского режима по формированию из новых рабочих крестьянского происхождения продуктивной трудовой армии. Сталин в 1935—1936 гг. сделал ставку на подчеркивание положительных стимулов, обещая передовикам почет, известность и многочисленные материальные блага. В глазах большинства советских рабочих так называемые стахановцы были не только рекордсменами, но и орудием в руках командиров промышленности, которые создавали особые условия для стахановцев. В силу этого на многих стахановцев обрушились насмешки со стороны их товарищей по работе, преследования и даже физические нападения. С точки зрения политической, стахановцы были своего рода «советскими святыми». Прокуроры получали инструкции подвергать судебному преследованию любую форму «оппозиции стахановскому движению» и квалифицировать нападения на стахановцев как государственные преступления5.
После двух лет террора и чистки трудовая дисциплина ухудшилась. Это явилось следствием того, что среди рядовых работников поощрялись нападения на начальников, упало уважение к управленцам. Время для этого оказалось весьма неподходящим, поскольку к моменту окончания террора опасность войны в Европе стала весьма реальной6. Два новых закона, принятых в декабре 1938 г., были ответом на существовавшую в то время жгучую проблему с трудовой дисциплиной. С их принятием СССР встал на путь введения полувоенной трудовой повинности. По новым законам, рабочие и служащие были обязаны иметь трудовые книжки, в которые заносились все санкции дисциплинарного порядка. Они также были обязаны подавать заявление об уходе за один месяц до предполагаемого увольнения. Более того, советским трудящимся грозило автоматическое увольнение и выселение из принадлежавших заводам жилых зданий за три опоздания на работу на двадцать минут в течение одного месяца или за четыре опоздания в пределах двух месяцев. Так же как и в случае с забытым законом от 1932 г., проведение в жизнь законов, принятых в декабре 1938 г., было обязательным. Акцентируя этот момент, Генеральный прокурор СССР А.Я.Вышинский проинструктировал прокуроров по поводу возбуждения уголовных дел по обвинению в халатности против хозяйственников, которые не соблюдали положений этого закона. Тем не менее руководители производства старались избегать увольнения рабочих. Отдельные хозяйственники стали применять своеобразный механизм мимикрии. Например, они увольняли и тут же принимали рабочих, даже не начиная формальную процедуру их выселения из заводских общежитий. Другие руководители добились того, что закон функционировал в их пользу. Директор одного завода защищал своих наиболее ценных работников и увольнял тех, которыми можно было пренебречь. При этом он не обращал никакого внимания на сущность конкретных дел7. Когда его разоблачили, он потерял свою должность, был изгнан из партии, против него было возбуждено уголовное дело. Директор одной судоверфи утверждал, что
294
закон не имел к его предприятию никакого отношения, поскольку у него наблюдалась нехватка рабочих рук. Однако в целях успешного завершения кампании он сфальсифицировал статистические данные по количеству уволенных рабочих. Когда дела по расследованию деятельности хозяйственников, не обеспечивших увольнения правонарушителей-рабочих, все-таки поступали на рассмотрение судов, судьи были вынуждены осуждать руководителей к лишению свободы, но избегали назначать длительные сроки. Верховный суд СССР дал разрешение игнорировать минимальный срок лишения свободы в один год, установленный в уголовном кодексе. Похоже, что количество подобных судебных преследований было достаточным для того, чтобы некоторые из хозяйственников бросились в другую крайность. В целях самозащиты они увольняли всех, кого могли, не обращая никакого внимания на объяснения, которые представляли их подопечные. В результате этого на некоторых заводах увольнялись сотни рабочих и служащих8.
Не только хозяйственники, но и рабочие искусно находили пути для того, чтобы перехитрить декабрьские указы 1938 г. Для избежания задержки в течение месяца после подачи заявления об уходе (в том случае, когда возможность получения нового рабочего места была вполне реальной) некоторые рабочие и служащие «зарабатывали» немедленное увольнение после преднамеренных опозданий. Подобная тактика сделала очевидным тот факт, что был необходим новый подход к прогулам в целях ограничения движения рабочей силы9.
К середине 1939 г. кампания вокруг законов о трудовой дисциплине от декабря 1938 г. несколько спала. Но проблемы от этого не оказались разрешенными. Наличие в рабочем классе многочисленных молодых новобранцев, культивированное террором неуважение к начальникам и развившиеся в 30-е годы традиции культуры труда продолжали оказывать серьезное влияние на поведение рабочих, не только на дисциплину на производстве, но и на производительность труда. Более того, в условиях кризиса снабжения, разразившегося во второй половине 1939 г. и продолжавшегося в течение первого полугодия 1940 г., многие рабочие в течение рабочего дня стояли в очередях за дефицитными продуктами10. Однако в Европе началась вторая мировая война. Подъем уровня производства стал первостепенной задачей, тем более что часть рабочих покинула заводы для прохождения воинской службы.
Как мы видели, найденное решение заключалось во введении уголовной ответственности за самовольный уход с производства и за прогулы. Сталин решился на этот шаг по ходатайству наркомов промышленных ведомств. Тем не менее, указ основывался на определенных традициях. В советской истории были прецеденты введения воинской повинности для рабочего класса, а также уголовных наказаний против лиц, которые нарушали трудовую дисциплину. На начальном этапе советской власти большевики применяли воинские призывы для рекрутирования рабочей силы, а уклонение или уход с этой службы мог повлечь уголовную ответственность за трудовое дезертирство. В Уголовном кодексе РСФСР 1922 г. сохранялась соответствующая статья, которая применялась по отношению к лицам, призванным по трудовой мобилизации, и предусматривала наказание в форме принудительных работ. Однако, когда трудовые призывы прекратились, сошли
295
на нет и судебные преследования по этому поводу. Из Уголовного кодекса 1926 г. была изъята статья о трудовом дезертирстве, но идея о трудовых призывах, обеспеченных уголовным правом, не умерла. Наследством гражданской войны было уголовное наказание за опоздания. В 1920 г. СНК РСФСР объявил, что члены исполнительных комитетов местных советов (исполкомов), опаздывавшие на заседания больше, чем на пятнадцать минут, наказываются в дисциплинарном порядке11.
Короче говоря, принятое в июне 1940 г. решение о введении уголовной ответственности за нарушения трудовой дисциплины представляло собой отчаянный ответ на существовавшие трудности в данной области. Другие, менее жесткие меры в этой сфере не смогли привести к желаемым результатам. Опасность войны придала суровому характеру этих законов как объективную первопричину, так и оправдание. С одной стороны, этому служила необходимость поддерживать требуемый уровень промышленного производства с меньшей по численности рабочей силой. С другой стороны, и на более ранних этапах истории советского государства война служила оправданием для введения трудовой повинности. То же можно сказать и о других странах. Когда война разразилась, указ от 26 июня доказал свою особую актуальность. К нему вскоре прибавится ряд других законов, которые расширят применение и новых ограничений, и стандартов трудовой дисциплины. Все же указ от 26 июня являлся не только выражением духа подготовки к войне. Он был ответом режима на провал менее решительных мер, направленных на формирование послушного и покорного рабочего класса. Этот момент, по крайней мере, никогда не забывал Сталин. Как мы увидим далее, он проявит нежелание отменить этот указ. Вождь найдет в императивах послевоенного восстановления народного хозяйства достаточные мотивы для оставления в силе этого закона, который тиранически довлел над рабочими и служащими СССР.
Кампания
Претворение в жизнь указа, вводившего уголовную ответственность за нарушения трудовой дисциплины, проходило в три этапа. Первый месяц после обнародования указа был отмечен проведением обычной кампании, в ходе которой работники органов юстиции призывались уделять особое внимание этому документу. Однако особенного давления на них при этом не оказывалось. В конце июля Сталин превратил кампанию в напряженную и истерическую, по форме напоминавшую охоту на ведьм. Он настаивал на разгроме не только нарушителей указа, но также и их «укрывателей» — руководителей производства, которые не подавали своевременных сигналов о нарушениях, а также судей, не обеспечивавших проведение репрессивных мер с необходимой долей суровости или своевременности. Наконец, после двух месяцев лихорадочных репрессий против нарушителей и «укрывателей» власти начали предупреждать против перегибов и ошибок в ходе проведения кампании. Кампания затихла и к началу 1941 г. вошла в рутинное русло.
Свою жизнь указ от 26 июня 1940 г. начал без особого шума. В день его обнародования Генеральный прокурор СССР М.И.Панкра-296
тьев и народный комиссар юстиции СССР Н.Рычков издали совместный приказ, в котором предупреждали своих подчиненных о том, что нарушения трудовой дисциплины должны получить особое, приоритетное внимание. Инструкция призывала рассматривать дела по этим правонарушениям быстро, применяя при этом установленные процедуры. Следователям из органов прокуратуры предлагалось посещать заводы и учреждения, собирать факты и изучать предыдущую трудовую деятельность обвиняемых. Дела предполагалось заканчивать в течение трех дней после получения первоначального сигнала о правонарушении. От судей ожидалось рассмотрение дел о нарушениях трудовой дисциплины в судебном порядке в течение пяти дней после получения соответствующих досье из прокуратуры. По возможности судьи должны были проводить показательные суды на заводах и фабриках с участием прокуроров12. В свете последующих событий становится очевидным, что этот приказ страдал от заключавшихся в нем внутренних противоречий. Для работников органов юстиции было абсолютно невозможно рассматривать значительный объем дел по нарушениям трудовой дисциплины в таком ускоренном порядке и при этом умудряться соблюдать обычные процессуальные нормы.
По указу от 26 июня руководителям производства вменялось в обязанность осуществление поистине полицейского контроля над нарушениями трудовой дисциплины. По обнаружении нарушений работники заводских администраций были обязаны сообщать о них в прокуратуру. Понятно, что хозяйственники без восторга восприняли эту новую обязанность. Многие из них проигнорировали указ. Прокуроры ответили на это судебным преследованием некоторых руководителей. Риск попасть под удар был настолько велик, что значительное число руководителей производства вскоре стали сообщать о нарушениях трудовой дисциплины. Однако в случае с особо ценными рабочими и служащими администрация дополнительно прилагала к доносу сведения об удовлетворительном поведении и добросовестной трудовой деятельности правонарушителя (типа: «такой-то был стахановцем»). В отдельных случаях директора предприятий даже посылали заводских представителей на судебные заседания с целью оказать помощь при защите обвиняемого. Одновременно профсоюзные организации на многих заводах постарались смягчить удары, а иногда даже не допускали поступления дел в суды13.
Подобным образом и работники юстиции пытались смягчить силу ударов, по крайней мере, направленных против тех рабочих, чьи нарушения казались тривиальными. Один прокурор не принимал к рассмотрению все дела, в которых шла речь об опозданиях, не превышавших три часа, и поддерживал преследование только тех лиц, которые отсутствовали на рабочем месте без уважительной причины, по крайней мере, половину рабочего дня. В другом городе прокурор отказался подвергнуть уголовному преследованию сорок правонарушителей, против которых в течение предыдущего года не выдвигалось никаких обвинений. Судьи использовали все средства, которые находились в их арсенале. Некоторые судьи оправдывали всех обвиняемых, которые предъявляли уважительную причину, например, такого типа, что проспали, еще не успели привыкнуть к новой работе или что им пришлось «смотреть за коровой». Другие судьи выносили условные приговоры и приговоры ниже нижнего предела, установлен
297
ного в указе (например, исправительно-трудовые работы в случае самовольного ухода с работы, а за прогулы — исправительно-трудовые работы в таких мизерных дозах, как десятидневный срок или 2% удерживаемой зарплаты). Для большинства правонарушителей судьи устанавливали наказания в пределах положений указа, но на самом низком пределе. Так, используя право усмотрения, судьи Киевского района Москвы в июле 1940 г. вынесли 71% прогульщиков приговоры от одного до трех месяцев исправительных работ с вычетами от 5% до 15% из зарплаты. Обычно судьи избегали вынесения длительных приговоров и высоких денежных вычетов по той простой причине, что они не видели никакого смысла поступать иначе. Один судья из Московской области так отвечал своим критикам: «В общем я даю трехмесячные сроки, потому что думаю, что это является сегодняшней судебной практикой». Ни директивы органов юстиции, ни печать не намекали на то, что судьи должны были поступать по-другому. В целом такие центральные газеты, как «Известия» и «Труд», освещали указ мельком, и даже более полное освещение указа в «Правде» стало сходить на нет к середине июля14.
Сопротивление указу со стороны хозяйственных руководителей, работников профсоюзов и судей сочеталось с презрением к нему, которое испытывали сами рабочие и служащие. Как правило, они держали свое отношение в тайне, но во время показательных процессов, проводившихся на заводах в течение первых недель кампании, эти скрытые чувства прорывались на поверхность. На многих из этих судилищ, по свидетельствам как профсоюзных, так и партийных работников, публика быстро переходила на сторону обвиняемых. Иногда это принимало открыто демонстративную форму. На суде, проводившемся на Горьковском автозаводе, слушатели начали кричать, когда прокурор потребовал вынесения максимального приговора на шесть месяцев исправительных работ. Обвиняемая была неграмотной женщиной, которая проспала из-за того, что накануне родственники засиделись у нее в гостях, и в первый раз в своей жизни опоздала на работу. Во время другого суда, на этот раз на текстильной фабрике в Ярославле, обвиняемая в незаконном уходе с работы женщина так сильно плакала, что публика встала на ее сторону. Когда суд приговорил ее к трехмесячному тюремному заключению, толпа из трехсотчетырехсот человек «с возгласами возмущения приговором» проводила женщину до тюрьмы. Реакция общества на указ была достаточно враждебной для того, чтобы показательные суды оказались продуктивными. Во многих случаях они позволили рабочим выражать недовольство суровым и несправедливым указом1*
Рабочие и служащие мешали претворению в жизнь указа еще одним способом. Всегда внимательно искавшие в законе лазейки, рабочие, которым нужно было уволиться или которые планировали сделать это без предоставления уважительной причины, нашли новый способ. Уловка из времен недавнего прошлого, какой было опоздание на работу, более не отвечала этой цели — ведь отныне опоздания приводили к приговорам к исправительно-трудовым работам (т.е. к вычетам из зарплаты), а не к увольнениям. В этих условиях широкое распространение получили увольнения за кражи предметов незначительной стоимости или за буйство на предприятиях. Уже через несколько дней после опубликования указа рабочие начали трясти на проходной
298
«украденной колбасой» или сами сдавали фабричным сторожам украденные на работе предметы. Другие рабочие напивались и поднимали дебоши в цехах. Поступали сообщения о своеобразных соглашениях, которые заключали рабочие: «Я украду, а ты докажи, на меня донесешь, ты покажешь некоторую революционность, а я этим воспользуюсь и уйду с завода». Уволенные таким образом переходили на новое место, не подвергая себя угрозе судебного преследования за самовольный уход с работы16.
Несмотря на сопротивление, исходя из объективных оценок, реальное претворение указа в жизнь было весьма удовлетворительным. Согласно официальной статистике того времени, в течение первого месяца после опубликования указа было возбуждено 100 тыс. уголовных дел. Из этого количества прокуратура передала в суды 85 тыс. дел. К концу первого месяца суды заслушали около 51 тыс. дел из 85 тыс. Но эти цифры не отвечали ни тем масштабам, ни тем темпам внедрения закона, на которые рассчитывало руководство страны17.
Рутинный при отсутствии энтузиазма способ проведения кампании и новые уловки, найденные рабочими и служащими для обхода закона, вызвали гнев Сталина. Раздражение вождя было настолько велико, что он принял решение превратить указ в главный пункт повестки дня, вынесенной на обсуждение пленума Центрального Комитета ВКП(б), который был созван 29 .июля 1940 г.18. Только однажды в прошлом вопросу об исполнении уголовного закона было уделено внимание на уровне пленума ЦК (постановление от 7 августа 1932 г. обсуждалось на январском (1933 г.) Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б)). Также никогда в прошлом подобный вопрос не был в центре такой продолжительной и напряженной дискуссии19. С большим докладом по этому вопросу на пленуме выступил секретарь ЦК ВКП(б) Г.М.Маленков. Сталин принял непосредственное участие в ходе представления этого доклада, прерывая оратора и подавая реплики с места.
Маленков начал свое выступление, отметив, что в течение месяца после принятия указа от 26 июня 1940 г. трудовая дисциплина улучшилась весьма несущественно и не наблюдалось особого роста производства. И это несмотря на увеличение на час рабочего дня и на угрозу судебного преследования за самовольный уход с работы. Причиной такого неудовлетворительного положения дел, по словам Маленкова, была неспособность должностных лиц (секретарей партийных организаций, хозяйственных руководителей, равно как и судебно-прокурорских работников) обеспечить исполнение указа. Работники областных комитетов партии не смогли организовать реализацию указа, не провели достаточной разъяснительной работы с сотрудниками районных комитетов партии, не оказали требуемого давления на судей и допустили, что показательные судебные заседания превратились в контрпродуктивные мероприятия. Директора заводов «болтают о дисциплине, а не насаждают ее». Их начальники в наркоматах попросту издавали формальные директивы. Прокуроры затягивали ход следствия, запрашивая чересчур много дополнительной информации от заводской администрации. Судьи рассматривали дела недопустимо медленно и не добивались вынесения максимальных приговоров. В будущем, как предупредил Маленков, все указанные должностные лица будут нести персональную ответственность за обеспечение практичес
299
кой реализации указа. Акцентируя это положение, Маленков выделил для незамедлительной атаки одно конкретное высшее должностное лицо, а именно Генерального прокурора СССР М.И.Панкратьева20.
М.И.Панкратьев исполнил классическую роль «козла отпущения». На пленуме его пригвоздили к позорному столбу Г.М.Маленков, И.В.Сталин и Л.М.Каганович. В конце концов он был снят с занимаемой должности «за неисполнение своих обязанностей и за необес-печение выполнения указа»21. Согласно обвинителям прокурора, его основной грех заключался в том, что он издал приказ от 27 июня, разрешавший проведение показательных судов, чем «фактически сильно подорвал дело выполнения указа». Следует отметить, что этот совместный приказ был также подписан наркомом юстиции Рычковым. Как выразился Маленков, Рычков «спустя почти месяц... стыдливо дал новый приказ», в котором он осудил открытые процессы, но «вместо того, чтобы честно признаться, что директива о проведении всех дел прогульщиков на открытых процессах является грубейшей ошибкой... стал замазывать дело». С другой стороны, Панкратьев был также обвинен в том, что выступил с либеральной речью на заседании СНК и издал еще один ошибочный приказ о прогулах среди работников органов милиции. Однако главным предлогом для нападения оставались показательные процессы. Как подытожил Сталин в одном из своих диалогов с Маленковым: «Он [Панкратьев] не вооружил своих людей на местах, он дезорганизовал». «Да, — согласился Маленков, — дезорганизовал». Сталин: «Дезорганизовал»22. На пленуме нарком юстиции Рычков также был подвергнут инквизиционному допросу. Но было ясно, что по сценарию его должны были пощадить. Рычков доказал, что он был способен на большее «сотрудничество» с руководством. Хотя оба руководителя признали свою вину, Панкратьев делал это с оговорками: «Эти недостатки безусловно в ряде мест в большей или меньшей степени имели место. Мы в конкретных случаях поправили нашу систему, но не сделали из всего этого, видимо, достаточных выводов». Рычков же утверждал, что самая большая его ошибка заключалась в том, что он издал приказ об организации показательных судов, «не посоветовавшись ни в Совете Народных Комиссаров, ни в Центральном Комитете партии». Но в СНК, как он объяснил, «нам указали в последний раз, что мы часто ходим по ряду мелких вопросов». Рычков доказал свою способность стать более верноподданным исполнителем бешено-истерической кампании, которая последовала за окончанием пленума23.
Несколько секретарей обкомов, которые присутствовали на пленуме, также пытались защищаться. А.А.Кузнецов из ленинградского обкома партии представил неубедительное объяснение своего бездействия: «Надеялись на то, что сам Указ автоматически должен снизить все прогулы и опоздания». Далее он обвинил ленинградскую прокуратуру в том, что она неудовлетворительно справлялась с потоком дел. Прокуроры в Ленинграде говорили, что раз на пленуме ВЦСПС была указана цифра в 3—4% прогульщиков в среднем по стране, то такой показатель должен быть и в Ленинграде. Для достижения этой цифры прокурор приказал возвратить многие дела на заводы и принять там меры дисциплинарного порядка. Кузнецов также сообщил о существовании практики основного внимания к мелким предприятиям, чтобы «не дискредитировать крупные предприятия»24.
300
Пленум рассмотрел некоторые ошибки в практической реализации указа. Для начала он одобрил посланную Рычковым телеграмму, которая запрещала проведение как показательных, так и других судов во время рабочего дня. Маленков сообщил о случае прогула, совершенного группой рабочих. Они опоздали на тридцать минут. Однако в ходе рассмотрения этого дела, от начала следствия до суда, было потеряно семнадцать часов рабочего времени. Сталин назвал подобную практику «организацией прогулов»2*. Результатом подобного запрета стало то, что судьи стали проводить судебные заседания по разбору дел о нарушениях трудовой дисциплины по ночам. Во-вторых, пленум ЦК рассмотрел вопрос о хищениях и хулиганских актах, совершавшихся на производстве с целью добиться увольнения. Подняв этот вопрос, Маленков предложил внести изменения в уголовное законодательство: за мелкие хищения или за хулиганство на производстве установить наказание — один год тюремного заключения. Бывший Генеральный прокурор СССР А.Я.Вышинский (к этому времени он занимал должность заместителя председателя СНК СССР) возразил, что новая санкция не должна была ограничиваться хулиганством лишь на заводах и фабриках, а распространяться на все хулиганские выходки вообще. Предложение Вышинского было принято. Резолюция, принятая пленумом ЦК, призывала к введению осуждения на один год за совершение мелких хищений на производстве и за совершение хулиганских поступков. Указ от 10 августа 1940 г. узаконил эту меру26.
Пленум ЦК ВКП(б), состоявшийся 29—31 июля 1940 г., означал поворотный пункт в ходе проведения кампании по реализации указа. Сам пленум, принятая на нем секретная резолюция, последовавшая за его окончанием передовая статья в «Правде» прояснили тот факт, что Сталин и его соратники настаивали на проведении кампании нового типа. Согласно «Правде», особенно нетерпимым явлением были «вредная антигосударственная практика» тех хозяйственных руководителей, которые не обеспечивали выявления всех прогульщиков, а также действия тех судей, которые не применяли закон в его полную силу. И тем, и другим было приказано прекратить проявления «гнилого либерализма» и «мелкобуржуазной сентиментальности». Иначе им самим грозило наказание. В то же время руководство партии и правительства обещало сделать процессуальные нормы по делам о нарушении трудовой дисциплины более упрощенными, а темпы рассмотрения дел более ускоренными27. Незамедлительно после окончания пленума Генеральный прокурор СССР приказал всем прокурорам страны пренебречь стадией предварительного расследования по делам о нарушении трудовой дисциплины. Отныне становилась достаточной проверка материалов, поступавших с предприятий, и отсылка этих материалов непосредственно в суд. Затем СНК СССР отменил даже поверхностную проверку дел прокурорами. С этого момента исключительную персональную ответственность за сообщение фактов о прогулах судам стали нести представители заводских администраций. Не позднее двадцати четырех часов после обнаружения совершенного правонарушения они должны были подавать прямо в суды короткое заявление по этому вопросу и характеристику на обвиняемого2* Роль прокуратуры в реализации указа была сведена к выявлению и судебному преследованию тех хозяйственных руководителей, которые уклонялись от возбуждения уголовных дел против своих подчиненных. В
301
течение последующего месяца прокуроры инициировали сотни новых уголовных дел против хозяйственников*9. Руководство также объявило о введении укороченных процедур при проведении судебных заседаний по вопросам о нарушениях трудовой дисциплины. Судьям предстояло в одиночестве заслушивать дела о самовольном уходе с работы и о прогулах. Помощью народных заседателей в данном случае пренебрегли. Некоторые судьи окрестили это упрощенчество «нарушением социалистической традиции организации работы судов»30.
На плечи Верховного суда и Наркомюста СССР пала обязанность лимитировать диапазон права усмотрения судей и оказать на них давление с целью вынесения более суровых приговоров. Суд инструктировал судей в том смысле, что по делам о нарушении трудовой дисциплины недопустимо выносить условное осуждение или приговоры ниже нижнего предела, установленного в указе. Судьям предписывалось не обращать внимания на положительные трудовые характеристики подсудимых (даже на их известность как стахановцев). За прогулы требовалось приговаривать только к исправительно-трудовым работам на срок от четырех до шести месяцев с вычетом 25% заработной платы. Верховный суд сообщал судьям, что приговоры от одного до трех месяцев с более низкими уровнями вычетов из зарплат представляли недопустимое отклонение от проводившейся политики (даже если они и оставались законными мерами согласно тексту указа). При этом в текст указа не вносились никакие изменения. На плечи судей также легла дополнительная ответственность за приведение приговоров в исполнение. Часто повестка о вычете денег прогульщика задерживалась на целые недели: пока печатались тексты приговоров, пока их передавали в финотделы бюро исправительно-трудовых работ, а эти отделы, в свою очередь, давали приказы заводским бухгалтериям о вычетах. Директива Наркомюста приказывала судьям обеспечить недопущение подобных проволочек31.
Главным методом работы Наркомюста по наведению порядка в рядах судейских работников была «охота на ведьм». Этот процесс начался с приказа-телеграммы наркома Рычкова, помеченной 29 июля 1940 г. Это был первый день работы пленума ЦК ВКП(б). Приказ предупреждал судей, которые не смогли обеспечить должной организации судебных слушаний (быстро и без вызова свидетелей в дневное время) или допустили искривления при вынесении приговоров (что-либо меньше высшего предела, предусмотренного законом), что впредь они будут подвергаться наказаниям «вплоть до предания суду». Наркомы юстиции союзных республик и начальники управлений юстиции на областном уровне предупреждались о том, что они будут нести ответственность за работу судей и ревизоров32.
Атака на судей началась мгновенно, снизу доверху. 2 августа Наркомюст СССР приказал уволить одного московского судью за то, что он вынес условный приговор летуну. 6 августа после проверки в отдельных районах Москвы нарком уволил еще троих судей, а двоих отдал под суд за «ошибки», допущенные при рассмотрении дел и вынесении приговоров. Начальник городского управления юстиции получил предупреждение о том, что ему также грозит увольнение в случае, если московские судьи не изменят линии своего поведения. 9 августа коллегия НКЮ обсудила доклад о ходе выполнения указа в Калининском районе столицы. Нарком уволил и отдал под суд четырех
302
судей и самого начальника управления юстиции города за «бюрократизм» и «извращения». 16 августа коллегия собралась еще на одно заседание, стенограмма которого сохранилась. Был обсужден вопрос о практической работе судей в Москве, в Московской области и в Белорусской ССР. Результатом заседания стало увольнение четырех народных судей, трех судей областного суда, начальника судебной администрации Белоруссии и наркома юстиции этой союзной республики. Грехи наркома (помимо того, что он «в действительности вообще не работал») заключались в личной оппозиции, которую он проявил на заседании ответственных работников в Наркомюсте БССР к предложению распространить положения указа на сезонных и сменных рабочих. Такой меры требовали руководители, ответственные за торфоразработки и за строительство в этой республике (в этих отраслях промышленности большинство рабочих не были постоянными). Нарком юстиции республики не только отказался сотрудничать в решении этого вопроса, но пообещал «засудить всех судей, которые бы поддерживали обвинения против этих людей». В течение августа предупреждения из Наркомюста СССР были получены наркомами таких союзных республик, как Украина, Узбекистан и Азербайджан, а также рядом их заместителей33.
До сих пор мы указали только на некоторые из санкций против работников юстиции, инициированных Наркоматом юстиции СССР и одним республиканским наркоматом. Десятки других судей стали жертвами «инициатив» других республиканских наркоматов юстиции. Некоторые пострадали от местных партийных деятелей. Прокуроры также заплатили за свои воображаемые грехи. Например, один прокурор отказался возбуждать уголовные дела за опоздания, если они не превышали три часа. Другой не обращал внимания на дела «летунов», у которых был добросовестный послужной список. Третий затянул рассмотрение одного дела на целый месяц34.
Очевидно, что репрессии против десятков работников советской юстиции представляли собой классический пример «охоты на ведьм». Часто наказанные ничем не отличались от своих коллег, о чем свидетельствовали две истории, которые стали предметом расследования на заседании коллегии Наркомата юстиции СССР, состоявшемся 16 августа 1940 г.
Судья Бродский из одного сельского района Московской области, подобно большинству других судей, начал кампанию, осуждая большинство прогульщиков к исправительным работам на срок до трех месяцев (71% его приговоров). Проверкой было установлено, что Бродский оправдал рабочего, обвиненного в опоздании на работу на три часа. Оправдан он был на том исключительном основании, что был пенсионером. Судья, совершивший перечисленные «ошибки», начал работать в суде в 1939 г. К тому времени он был работником комсомола, а на подготовительных курсах для областных судей получил оценку «отлично», главным образом потому, что «он рассмотрел семьсот дел (вместо обычных четырехсот) за трехмесячный период». Молодой судья Бродский с удивлением наблюдал за перипетиями своей судьбы. Однако он был готов исправиться. «Для меня самого получается как-то странно, — признался Бродский, — что я, долгое время работая на руководящей комсомольской работе, на сегодняшний день оказался политически отсталым человеком». Далее он объ
303
яснил коллегии, что находился в отпуске до 15 июля. Многие из обсуждавшихся дел были рассмотрены замещавшим его судьей, который был народным заседателем! Тем не менее, признавал Бродский, «я не осознал политической сущности вопроса, поставленного указом от 26 июня». После визита ревизора, однако, Бродский изменил линию своего поведения. Он продвигал дела намного быстрее и выносил более суровые приговоры. Для обеспечения незамедлительного приведения приговоров в исполнение «я сам превратился в курьера, езжу в бюро исправительно-трудовых работ и отвожу им приговоры». Что касается своих прошлых грехов, Бродский добавил, что, по крайней мере, он никогда не выносил прогульщику условного приговора, даже несмотря на положительные характеристики, которые давали ему по месту работы. Кроме того, прокурор проконсультировал его (как стало ясно, ошибочно) в том смысле, что на пенсионеров указ не распространялся. Своей защитой Бродский убедил присутствующих и завоевал расположение наркома юстиции Рычкова. Так как Бродский находился в отпуске и его работа улучшилась, ему объявили предупреждение. Однако дело не ограничилось выговором в случае с судьей Бутской из Краснопресненского района Москвы.
Линия поведения Бутской в июле месяце 1940 г. не отличалась от деятельности Бродского. Но в отличие от этого судьи, она не сумела исправиться. По словам ее обвинителей, в августе, даже после приказа от 29 июля, она продолжала давать 76% прогульщиков краткосрочные приговоры к исправительно-трудовым работам с вычетом мизерной суммы в 10% из их зарплат. Судья Бутская также не соблюдала упрощенные процессуальные правила, продолжала рассматривать дела в присутствии народных заседателей. Даже на 13 августа она все еще вызывала свидетелей для дачи показаний в суде в рабочее время. Бутская, кроме того, выносила оправдательные приговоры. Так, она оправдала одного прогульщика, который не явился на работу из-за того, что его брат вернулся с финского фронта. Обвинителям Бутской особенно возмутительным показалось вынесение судьей мягкого приговора (один месяц исправительных работ и вычет 10% из зарплаты) служащему, который отсутствовал три дня на работе из-за приступа хронического колита. Он позвонил в поликлинику и попросил, чтобы врач пришел к нему домой. Однако в поликлинике не подтвердили факта подобного звонка. Вынося приговор, Бутская с пониманием отнеслась к доводам подсудимого, но ее чуткость оказалась заблуждением, т.к. этот же самый мужчина через две недели прогулял еще два рабочих дня, на этот раз из-за пьяного загула!
Подобно Бродскому и большинству других народных судей того времени, Бутская вступила в должность в 1939 г. До этого она работала судебным секретарем. На новую работу ее выдвинуло партийное руководство. Она объяснила, что до 13 августа ее работа никогда не вызывала критики. Так, в конце июля один товарищ «из городского комитета партии» проверил ее дела и сказал ей, что у него не было замечаний по приговорам и темпам ее работы. У прокурора, который осуществлял еженедельные проверки, также не было никаких замечаний. Появившийся вдруг 13 августа ревизор из Наркомюста отобрал для проверки лишь 29 дел с самыми мягкими приговорами. Бутская объяснила, что, например, у подсудимого, страдавшего от колита, были образцовые трудовые характеристики и медицинское заключе
304
ние с подтверждением состояния его здоровья. Только причины личного порядка не позволили провести его госпитализацию. Более того, Бутская добавила, что решение по этому делу было принято не одною ею, а «целым судом», т.е. коллегией, в состав которой входило два народных заседателя. Многие другие случаи оправдательных или мягких приговоров затрагивали учащихся из технических училищ, которые только начали свою летнюю практику. Опоздали они на работу всего лишь на двадцать пять минут. Что касается изменений в политике Наркомюста, Бутская утверждала, что она никогда в глаза не видела телеграмму с приказом от 29 июля.
Все объяснения Бутской ни к чему не привели. Нарком Рычков не прислушался ни к одному из них. Присоединившись к насмешкам над этой достойной, но политически наивной женщиной, Рычков поддержал как решение об увольнении Бутской, так и предание ее суду по обвинению в служебной халатности. Не имело никакого значения то, что опоздания отдельных учащихся во время производственной практики были широко распространенным явлением. На том же самом заседании коллегии на это пожаловался представитель московского городского суда. Также было неважно, что Бутская была незнакома с приказом Наркомюста. Начальник московского областного управления юстиции заметил, что для судьи не было никакой необходимости ждать указаний наркомата, когда во всех газетах нашло свое отражение изменение в политической линии. «Каждый народный судья, — объяснил этот чиновник, — должен читать газеты, во всяком случае, соответствующий раздел о работе народного суда». В августе газета «Правда» ежедневно публиковала целую колонку о ходе проведения кампании. У этого руководителя не было никакого сомнения в том, что судьи были обязаны следовать карательной политике данного момента. Более терпимые и менее политически ангажированные судьи «неправильно понимали свою независимость». Поэтому судье Бутской следовало преподать суровый урок35.
Бродский и Бутская были в числе полудюжины судей, которых подвергли допросу на заседании коллегии Наркомата юстиции СССР. В то время как немногие из их коллег из судов низшего уровня должны были пройти по этому крестному пути, десятки, а возможно, сотни членов судов более высокой ступени и работники судебных администраций пали жертвами подобных проработок, предпринятых чиновниками на других уровнях иерархии Наркомюста. В течение августа коллегия Наркомюста посвятила семь заседаний проверке того, как наркоматы юстиции союзных республик реализуют указ от 26 июня. Ожидалось, что республиканские ведомства, в свою очередь, обеспечат собственные проверки деятельности судей. В то же самое время Наркомюст делегировал комиссии для ревизии положения дел на местах. У инспекционных комиссий был простой мандат: собрать информацию, наметить судей и работников юстиции в качестве кандидатов на проработку и выявить наличие таких судебных дел, которые могли бы быть использованы против них36.
Подобными упражнениями занимались и республиканские наркоматы юстиции. Например, в начале августа тридцать высших чиновников из Наркомата юстиции РСФСР были командированы в области Федерации для проведения встреч с начальниками областных управлений юстиции и для проверки того, как суды работали по реализа
305
ции положений указа. После этого коллегия Наркомюста РСФСР обсудила судебную практику по применению указа в Ростове-на-Дону (9 августа), в Горьком (14 августа) и по РСФСР в целом (19 августа). В конце этого месяца работники наркомата провели собрания с судьями в Москве, Ярославле, Ростове, Новосибирске, Саратове и Казани37.
К делу выполнения указа подключились и работники местных партийных органов. Секретари районных комитетов партии и сотрудники аппаратов райкомов выносили предупреждения или увольняли руководителей заводов и фабрик за нерадивую реализацию указа, исключали из партии рабочих, осужденных за прогулы. Во многих городах страны партийные руководители заставили судей выступать на активах с отчетом о том, как они работали по проведению указа в жизнь. Собрания партийно-хозяйственных активов разъяснили судьям «факты политической работы», а в одном случае судья был уволен за то, что вынес один оправдательный приговор38.
Не должно вызывать удивления, что такое давление на судей возымело свое действие. Во время апогея кампании, который пришелся на период с начала августа до конца сентября, большинство работников советской юстиции полностью подчинилось требованиям указа. Резко возросла жесткость наказаний за прогулы. В то время как в июле 38% прогульщиков получали приговоры к исправительно-трудовым работам на срок от трех месяцев и более, в августе этот показатель достиг 64%, а в первой половине октября — 78%. Там, где приговоры не отвечали вновь установленным требованиям, прокуроры часто проводили проверки правильности вынесенных приговоров. В Украинской ССР, по сообщениям того времени, прокуроры проверили все приговоры по делам о прогулах и опротестовали более одной тысячи из них. Из общего количества дел, рассмотренных в порядке надзора Верховным судом РСФСР, 57% были возвращены в суды низших инстанций по причине мягкости приговоров^9.
Большинство судей в ответ на давление также ускорили прохождение дел. На практике оказалось нелегко рассматривать в судебном порядке все дела по самовольному уходу с работы и по прогулам в пятидневный срок после получения документов с предприятий. Судьи по-разному ответили на эти императивы кампании. Например, в Запорожье 45% дел выпадали из пятидневного предельного лимита. В Белорусской ССР один судья нашел более простой выход из этого затруднительного положения: попросту менял даты на расписках о получении дел. Это стоило ему должности. Более распространенной практикой было проведение судов в пределах установленного срока, хотя за последствия такого планирования приходилось платить. Часто ключевые фигуры, обвиняемые или свидетели, не могли вовремя получить повестки и просто не появлялись в здании суда. Некоторые судьи в таких случаях откладывали судебные разбирательства на более поздний срок и чувствовали себя спокойно, потому что полагали, что, назначив слушание в пределах установленного законом срока, они полностью соблюдали правила. Однако другие судьи решали защититься от возможных нареканий и рассматривали дела без присутствия подсудимых, несмотря на то, что подобная практика являлась нарушением процессуального права. Приговоры по таким делам должны были неминуемо рассматриваться в кассационной инстанции, и суще
306
ствовала большая вероятность того, что они могли быть отменены или изменены40.
От кампании к повседневности
Правоохранительные кампании не длятся долго. Ведь для их проведения необходима мобилизация человеческих и материальных ресурсов, которых так недостает. Кампании вносят разнобой в нормальный ход деятельности работников судебно-прокурорских органов. Кроме того, они приносят очевидное неудобство политическим и ведомственным начальникам. При этом остается открытым вопрос о судьбе самого закона, указа или политики, стоящих в центре организованной кампании. Проведение в жизнь ни одного закона не может оставаться на уровне, достигаемом во время кампании, после того как отключаются ресурсы, мобилизованные на время кампании. Некоторые кампании после спада первоначальной волны оставляют небольшое наследство (например, кампания борьбы с выпуском недоброкачественной продукции 1933 г.). Другие кампании, подобно кампании борьбы с абортами 1936 г., оказываются успешными в том смысле, что закрепляют понятие о новом виде наказания, которое применяется, хотя и на скромном уровне, на практике. Это различие, возможно, объясняется существованием ряда факторов. Проведение посткампанейских мероприятий должно быть прежде всего возможным. Соответствующие участники мероприятий (как исполнители драмы, так и ее режиссеры) должны ощущать веские причины для продолжения намеченной линии. Наконец, более широкий социальный контекст должен служить дополнительной причиной для продолжения избранной политики.
В случае с указом от 26 июня 1940 г., который вводил уголовную ответственность за нарушения трудовой дисциплины, все из вышеперечисленных факторов вступили во взаимодействие. После окончания самой кампании в значительной степени продолжалось осуществление поставленных ею целей. В дополнение к этому (об этом мы расскажем далее) Сталин и его помощники потребовали от работников советской юстиции приостановить лишь перегибы кампании, но не ее реализацию в общем и целом. Рассматривая этап сворачивания кампании, мы проанализируем сигналы, содержавшиеся в печати того времени, судебную политику Верховного суда СССР и новую юриспруденцию, созданную в связи с указом учеными-юристами. Затем мы остановимся на характерных посткампанейских формах применения указа во время и после окончания Отечественной войны. Наконец, мы постараемся объяснить, почему продолжение применения указа стало успешным
Сворачивание кампании началось с изменений, которые были внесены в освещение указа в советской печати. Уже в середине сентября колонки о самовольном уходе с работы и о прогулах стали появляться с меньшей регулярностью. Корреспонденты «Правды» по судебному отделу стали уделять больше внимания новым законам о борьбе с хулиганством и против производства недоброкачественной продукции41. Юридические вопросы в целом получали меньше освещения. Важно отметить, что когда пресса рассматривала указ, то она в большей мере критиковала перегибы и глупые судебные преследо
307
вания, чем пропагандировала дело реализации этого документа, например, 29 сентября «Правда» напечатала материал о совещании учителей в Дагестанской АССР. В своей вступительной речи нарком юстиции этой автономной республики призвал положить конец опозданиям на работу среди дагестанских учителей. Эта речь вдохновила одного из подчиненных наркома на составление списка из семнадцати делегатов, которые опоздали на конференцию, и посылку этого списка в суд! Работник наркомата, подготовивший список, пригрозил судье: «Судить, непременно судить, иначе вас будут судить как покры-вателя прогульщиков». «Податливый судья», как окрестил его корреспондент «Правды», осудил четырнадцать из обвиненных учителей (один из оправданных не был даже делегатом конференции, а одним из местных учителей, который зашел в зал заседаний из простого любопытства). Верховный суд республики отменил приговоры на том основании, что извещения, о времени проведения мероприятия не были разосланы. Не было предусмотрено и необходимого времени, достаточного для приезда делегатов из отдаленных мест этой горной республики. Однако наиболее интересной для читателей центрального органа партии могла показаться реакция бюро областного комитета партии. После рассмотрения этой эпопеи бюро вынесло выговор первому секретарю районного комитета ВКП(б), который якобы знал обо всем, что произошло, и нес ответственность как за судебное преследование, так и за осуждение учителей в судебном порядке. Обком уволил судью, председательствовавшего на заседании, и вынес ему выговор по партийной линии. Работник, организовавший это дело, был не только уволен, но привлечен к уголовной ответственности42.
Немногим менее, чем через две недели, «Правда» опубликовала в тоне предупреждения еще одну повесть о чрезвычайщине в деле реализации указа об укреплении трудовой дисциплины. Заголовок статьи — «Клеветники и перестраховщики» — многие читатели могли расшифровать как сигнал о прекращении кампании. Вспомним, что схожие эпитеты применялись во второй половине 1938 г., когда на повестку дня встало торможение «большого террора». В новой прав-динской истории два работника из транспортного отдела (так получилось, что и на этот раз дело происходило в Дагестане) разоблачили своего начальника как прогульщика. В поданном заявлении было указано, что директор покинул свой кабинет в 1 час 35 минут пополудни якобы для того, чтобы пойти на склад. Но согласно достойным доверия источникам, он пошел к себе домой и возвратился на работу только в 2 часа 45 минут дня. Директор объяснил суду, что он ходил домой обедать. Действительно, он ушел на обед позднее, чем обычно, потому что сначала должен был разрешить неотложные дела. Это принятое к сведению объяснение заставило прокурора проверить, откуда исходил донос. Выяснилось, что источником был не кто иной, как секретарь парторганизации транспортного отдела. Он не только продиктовал донос, который подписали другие, но и организовал группу соглядатаев, которые следили за директором и записывали время всех его перемещений. За эти махинации «клеветник» был изгнан с работы и «вычищен из партии»43.
В середине октября освещение в центральной печати указа об укреплении трудовой дисциплины практически прекратилось. Когда другая история была напечатана в «Правде» в декабре, в ней говори
308
лось о неправильном применении указа должностными лицами, которые преследовали цели личной мести. Кампания завершилась. Новая задача заключалась в том, чтобы обеспечить повседневное исполнение указа44.
Даже до появления на страницах печати первых сигналов послания идентичного смысла стали издаваться Верховным судом СССР. На гребне кампании Председатель Верховного суда И.Т.Голяков опубликовал в газете «Известия» статью, в которой предупреждал, что даже по делам о нарушениях трудовой дисциплины судьи обязаны соблюдать процессуальные нормы45. Кроме того, на основании принятых в августе Верховным судом решений можно было говорить об определенном духе умеренности. Однако промедление с опубликованием решений суда привело к тому, что судьи узнали о них только осенью, когда кампания практически выдохлась.
Отдельные из решений, принятых Верховным судом СССР за период между августом и ноябрем, подтверждали правительственный запрет на вынесение мягких приговоров, на применение условного осуждения и на использование положительных характеристик с места работы в качестве смягчающих вину обстоятельств. В то же время другие решения отвергали несправедливые и просто бессмысленные приговоры, выносимые судьями во время кампании. Отдельные из решений суда проясняли следующий вопрос: когда опоздания или прогулы могли быть оправданными и не составляли преступления? Согласно Верховному суду СССР, у судей не было никакого права игнорировать медицинские справки (бюллетени) или карать людей, которые уходили с работы, чтобы попасть на прием к врачу в поликлинике. Судьи были неправы, когда засудили одинокого старика, который был слишком болен для того, чтобы пойти к врачу. То же относилось к случаю с врачом, который опоздал в больницу из-за другой медицинской работы в институте, и к истории с медсестрой, которая опоздала на работу после того, как две предыдущие ночи провела у постели своего больного ребенка46.
Одним из самых приемлемых предлогов для прогулов и даже для самовольного оставления работы была необходимость ухода за детьми. Так, Коллегия по уголовным делам отвергла заключение по делу одной женщины, электрика по профессии, которая не пошла на завод и осталась дома, потому что у ее сына болели зубы. Так как ребенка нельзя было оставить без присмотра, суд постановил: факт преступления не обнаружен. Также неправильным было признано осуждение за незаконный самовольный уход с работы женщины, которая возвратилась на службу на шесть недель позже после установленного законом срока для отпуска по беременности и родам. Эта задержка случилась из-за болезни новорожденного. Мать-роженица просто следовала указаниям врача, который посоветовал отвезти ребенка в деревню и продолжать его кормить грудным молоком. Тем не менее работодатель отказался дать разрешение на продление отпуска. Женщина была осуждена, а Верховный суд Армянской ССР подтвердил приговор. Подобным же образом лишь Коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР могла отменить приговор другой женщине, которая была вынуждена покинуть работу, т.к. после неожиданного ухода домработницы осталась одна с двумя детьми на руках. Когда это произошло, она только что поступила на работу и в течение первого
309
пробного месяца имела полное право подать заявление об уходе. Однако администрация не удовлетворила ее ходатайства и проигнорировала жалобу, поданную местной профсоюзной организацией. Вместо этого начальство настояло на передаче дела в суд. Судья осудил женщину, кассационная коллегия Днепропетровского областного суда подтвердила правильность вынесенного приговора47.
Хотя эти решения корректировали отдельные случаи несправедливости, допущенные судами первой инстанции, они не давали в руки судей руководящие установки по вопросам применения указа. Для того чтобы заполнить создавшийся вакуум, Председатель Верховного суда СССР И.Т.Голяков призвал провести юридическую экспертизу закона от июня 1940 г. Такие ученые-правоведы, как Зинаида Вышинская (дочь А.Я.Вышинского) и Владимир Меншагин, ответили на этот призыв публикацией статьи, в которой содержался своего рода синтез разрозненных правительственных и судебных интерпретаций по такому вопросу, как содержание понятия «прогул» (например, в него входило опоздание на работу после обеденного перерыва на двадцать минут и бездельничанье на рабочем месте в продолжение более двадцати минут). В статье были указаны уважительные причины для опоздания, а также случаи, исключающие несение уголовной ответственности (состояние здоровья, дорожно-транспортное происшествие, пожар, оказание помощи заболевшему члену семьи, помощь жертве несчастного случая). Проспавший человек был невиновен, если его сосед по комнате передвинул стрелки часов. Наконец, был подвергнут обсуждению вопрос о диапазоне применения закона (он не применялся по отношению к учащимся, бойцам Красной Армии и членам колхозов)48.
Появившиеся в печати сигналы, разъяснения Верховного суда, а также новая юриспруденция привели к желаемому результату. В конце 1940 г. кампания по применению на практике указа от 26 июня выдохлась, и реализация указа вошла в «нормальное» русло. Сразу же начал падать уровень судебных преследований по указу. В октябре в Белорусской ССР судебные преследования за прогулы составляли половину по сравнению с августом. По РСФСР количество возбужденных в последнем квартале года дел составляло 70% от третьего квартала. В первые месяцы нового 1941 г. этот уровень упал еще ниже49. Однако сводные статистические данные по всему Союзу показывают, что судебные преследования и осуждения за самовольный уход с работы и за прогулы продолжали оставаться распространенным явлением. Осуждения за уход с работы держались на уровне в 51% от среднегодового уровня 1940 г., а за прогулы — 54,6%. В этих показателях также нашло свое отражение то, что летом 1941 г. огромная часть рабочей силы Советского Союза оказалась на временно оккупированной немецкими войсками советской территории. Значительная часть рабочих, кроме того, была мобилизована на фронт. В 1942 и 1943 гг. наблюдалось постепенное снижение количества судебных преследований за прогулы. Все больше и больше молодых мужчин призывалось на военную службу, и по нарастающей их места в промышленности занимали женщины. Самое большое падение преследований за прогулы было отмечено в 1943 г. Возможно, его следует отнести на счет ослабления общего потенциала правоохранительной сферы50.
310
В начале 1941 г. советские комментаторы-юристы приветствовали снижение судебных преследований как признак подлинного укрепления трудовой дисциплины. Безусловно, отдельные рабочие и служащие стали действительно с большей ответственностью относиться к приходу на работу в установленное время. Однако большая часть судебных дел по прогулам проистекала не из-за безответственности нарушителей, не из-за их семейных неурядиц и не из-за того, что «часы отставали» (до войны советские часы отличались весьма невысоким качеством), а по причине пьянства51. Трудно представить, что угроза судебных преследований предотвратила бы совершение правонарушений и перевоспитала бы неуправляемых молодых рабочих, столь склонных к пьянству.
Более правдоподобным объяснением падения количества судебных преследований было снижение потока сообщений о нарушениях, которые подавали руководители предприятий в суды. Лишь немногим из хозяйственников нравилась роль полицейских. Они сотрудничали с властями в решении этой проблемы только под угрозой репрессий. Эти репрессии, которых опасались хозяйственные руководители, зависели от прокуроров, занимавшихся надзором за работой предприятий (что было частью «общего надзора» за деятельностью государственного управления). В городских и районных прокуратурах не было соответствующих штатов для обеспечения какой-либо регулярной проверки предприятий и учреждений. Даже отделы по общему надзору в областных прокуратурах могли производить инспекции лишь на небольшой доле предприятий, за которые они несли ответственность52. Чем больше фабрик и заводов посещались ревизорами, тем менее тщательными могли быть подобные ревизии. От прокуроров ожидалась проверка наличия производства недоброкачественной продукции, фактов нарушения правил техники безопасности и нарушений финансовой дисциплины. Это вдобавок к контролю за выполнением указа о прогулах. По окончании кампании многие областные прокуроры решили сосредоточить контроль лишь на нескольких наиболее крупных предприятиях, на которых организовывались так называемые «группы поддержки». Прокуратура Ростовской области заверяла, что получила 1100 сигналов о нарушениях исполнения указов руководством предприятий, которые поступали от двух тысяч помощников из «групп поддержки», работников, которых вербовали с целью доносительства. Только шестьдесят три из этих сигналов привели к возбуждению уголовных дел. Ревизоры в союзной прокуратуре, ответственные за проверку соблюдения указа и получавшие отчеты снизу, подтверждали, что подобное внимание наиболее крупным предприятиям было широко распространенной практикой. Они утверждали, что им было мало что известно о судьбе указа на «предприятиях республиканского и местного подчинения»53.
Как только давление спало, судьи также нашли средства для того, чтобы заглушить жестокие последствия указа от 26 июня 1940 г. Даже в момент апогея кампании 20% их приговоров выпадало из пределов нормы. При отсутствии давления доля подобных приговоров возросла. Более того, к 1941 г. удельный вес оправдательных приговоров по этим делам составлял в среднем 25%. Эта цифра вдвое превышала показатель по другим видам преступлений. Многие из оправдательных приговоров были отражением того, что заводские чиновники не могли
311
представить необходимые документы, доказывавшие правонарушения. По мнению прокуроров того времени, судьям просто нравилось находить предлоги технического порядка54.
Тем не менее преследования за прогулы и за самовольный уход с работы продолжались в значительном объеме. Даже при заниженных темпах применения в 1943, 1944 и 1945 гг. ежегодно регистрировалось более миллиона осуждений по указу (главным образом, за прогулы). Даже в 1945 г. осуждения по статьям указа все еще составляли 51,5% всех уголовных приговоров по Советскому Союзу в целом55. Как можно объяснить такое массовое применение указа от 26 июня 1940 г.?
Он пережил рожденную им кампанию по трем причинам. Во-первых, после того, как через месяц после обнародования указа руководство страны ввело упрощение его применения, этот закон стал легким для исполнения. Работники заводов и учреждений могли передавать в распоряжение судей материалы по конкретным фактам правонарушений, а судьи быстро их прорабатывать. Конечно, летуны, которые уезжали в другие города или прятались от правосудия, могли избегать (и в действительности избегали) осуждения. Заводская администрация также сознательно недосматривала многих прогульщиков. Но применение указа все же было весьма эффективным. Во-вторых, по крайней мере, отдельным прокурорам и судьям неисполнение требований указа грозило серьезными последствиями. Руководители крупных заводов и предприятий стратегического значения также находились под угрозой уголовных преследований. То же касалось руководителей любой фабрики, если они вступали в конфликт с местными политическими боссами. Наказывая прогульщиков и самовольно уходящих с работы лиц, судьи должны были оправдывать ожидания, возлагавшиеся на них начальством, а также достигать требуемых показателей. В-третьих (и эта причина видится особенно важной), новое значение придало указу начало войны. Страна перешла на чрезвычайное положение. Большинство физически годных мужчин были призваны на службу в вооруженных силах. В ряды рабочего класса влились значительные контингенты женщин, тыл был мобилизован на дело обороны страны. В этом контексте указ приобретал особый смысл. Ряд дополнительных указов распространил требования соблюдения трудовой дисциплины на членов колхозов, на строительных рабочих и на учащихся фабрично-заводских и ремесленных училищ. После окончания войны указ от 26 июня 1940 г. продолжил спорадическое существование. Судебные преследования за прогулы резко сократились, хозяйственники видели все меньше причин для следования императивам указа. За кулисами событий судебно-прокурорские работники развернули лоббирование отмены уголовной ответственности за прогулы. Частичное ослабление преследований наступит в 1951 г., о чем будет сказано в главе двенадцатой данной книги. В конце 40-х годов возродятся судебные преследования за незаконный уход с работы, что было отражением как заинтересованности хозяйственных руководителей в удержании рабочих в условиях жестокой нехватки рабочей силы, так и политики режима по контролю над рабочим классом во время послевоенного возрождения народного хозяйства56.
В истории советского правосудия наследие введения уголовной ответственности за нарушения трудовой дисциплины было весьма пе-312
чальным. Применение упрощенных процедур являлось необходимой мерой для того, чтобы судебно-прокурорские работники могли оперативно обрабатывать новый наплыв уголовных дел. В то же время эти мероприятия нанесли урон усилиям по упорядочению дел в судебной сфере. Более того, расширение уголовного наказания за пределы его привычного применения привело к непоследовательному и несколько хаотическому применению указа на практике. Это стало характерным фактом как для периода самой кампании, так и после ее завершения. Как только кампания подошла к концу, хозяйственники стали игнорировать указ, но многие руководители предприятий, находившиеся под пристальным вниманием властей, допускали чрезмерные преследования. Одни судьи наказывали нарушителей по всей строгости закона, а другие пытались смягчить суровый удар. Указ от 26 июня 1940 г. продемонстрировал, что сталинская программа совершенствования советской юстиции не помешала вождю проводить уголовную политику, наносившую ущерб достижению этой цели. Особым вопросом остается проблема: привело ли введение уголовной ответственности за прогулы и за самовольный уход к сокращению подобных нарушений? К сожалению, мы не можем с достоверностью узнать об этом, ибо сталинское руководство приняло подобный вывод за аксиому и никогда не пыталось определить степень воздействия указа на укрепление трудовой дисциплины57.
i Другие кампании
Введение уголовной ответственности за нарушения трудовой дисциплины являлось лишь частью сталинской программы повышения промышленного производства в преддверии войны. Тем же летом 1940 г. было издано два последующих указа. Согласно первому из них усиливалось уголовное наказание за выпуск недоброкачественной или некомплектной продукции (ранее санкция составляла до пяти лет тюремного заключения, по новому указу она увеличивалась до пяти — восьми лет). Второй указ (мы его рассмотрели ранее) устанавливал новое минимальное наказание в один год тюремного заключения за мелкие кражи на производстве и за хулиганство58. Каждый из этих указов привел к проведению отдельной кампании. Власти оказались в затруднительном положении, контролируя реализацию этих мероприятий параллельно с кампанией против прогульщиков. Более поразительной оказалась неспособность обеспечить длительное осуществление этих указов. Это было закономерным в случае с указом о производстве недоброкачественной продукции. Противники уголовных преследований хозяйственных руководителей, обвиняемых в производстве недоброкачественной продукции, были настолько сильными, что кампания по претворению этого указа закончилась полным провалом. По сути дела, серьезные преследования в духе этого указа были просто нереальными. С другой стороны, более суровые наказания, предусмотренные за мелкие кражи и за хулиганство, в принципе могли иметь долговременные последствия. Это произошло бы, если бы лица, ответственные за реализацию указа (в данном случае речь шла о руководителях предприятий, работниках органов внутренних дел и о судьях), не противодействовали применению этого документа. Как уже случалось, исполнители закона придали ему такую форму, которая со-
313
ответствовала их собственным понятиям о правилах игры. Высшие власти не сумели заставить исполнителей поступать по-другому.
По предыдущему закону о производстве недоброкачественной продукции от 1933 г. было возбуждено небольшое количество уголовных дел. Как мы видели в главе четвертой, большинство из них попросту распадались на суде. К 1939 г. этот закон почти не использовался^9. Указ от 10 июля 1940 г. поставил перед прокурорами задачу возбуждения уголовных дел против тех хозяйственных руководителей, которые одновременно нередко преследовались за неисполнение указа о прогулах. В создавшихся условиях прокуроры направили в суды немного дел о производстве недоброкачественной продукции, но даже в них отсутствовали убедительные доказательства вины подозреваемых60. Более того, в 1940 г. судьи настаивали на четком доказательстве связи между выпуском некомплектной продукции и действиями (бездействием) обвиняемых руководителей. В результате судьи оправдали многих обвиняемых «из-за отсутствия доказательств» или потому, что «количество дефектов в продукции было незначительным». Судьи возвращали дела на доследование в целях «установления наличия объективных связей». Поступая подобным образом, судебные инстанции на уровне областных судов следовали директивным указаниям, разработанным в 1939 г. Верховным судом СССР, которые требовали высоких стандартов доказательств по делам об экономических и государственных преступлениях. Эти установки помогли приостановить поток раздутых и неубедительных обвинений, который остался в наследие от периода «великой чистки»61. Судьи также с пониманием отвечали на тревогу областных партийных руководителей, озабоченных проблемой защиты своих подчиненных, а вернее, клиентов. Остается только предполагать, как часто юридические аргументы, представлявшиеся судьями при вынесении оправдательных приговоров, в действительности являлись камуфляжем услуг, предоставляемых местным политическим властям.
Подобное поведение судей не имело никакого смысла в глазах одного из членов Верховного суда СССР, который занимался проверкой судебной практики по делам, вытекавшим из указа. Этот проверщик задавался следующим вопросом: почему вдруг судьи стали так беспокоиться об объективных доказательствах и о причинно-следственных связях? Ведь если продукция была недоброкачественной, то она была недоброкачественной и хозяйственные руководители должны были нести ответственность. Все казалось предельно просто. Как судьи могли недопонимать дух и предназначение нового сталинского указа?62
Кампания против производства недоброкачественной продукции проковыляла до начала Отечественной войны. Хотя в ходе ее проведения было организовано несколько разрекламированных судебных разбирательств против руководителей крупных народнохозяйственных объектов (например, Московского кабельного завода), большинство преследований сосредоточилось на хозяйственниках местной промышленности, в частности пищевой. Некоторые из этих дел окончились вынесением приговоров63. Во время войны и после ее окончания дела против хозяйственников по обвинению в производстве недоброкачественной продукции стали редкостью, хотя нарушения оставались реальными. Готовить соответствующие уголовные дела было трудно, 314
часто даже рискованно (если уголовное преследование не получало добро со стороны местного партийного руководства). Подобно более ранним законам о борьбе с производством недоброкачественной продукции, указ 1940 г. имел в основном символическое значение.
Указ от 10 августа 1940 г., которым устанавливался как минимум один год тюремного заключения за мелкие кражи на предприятиях и за хулиганство, ставил своей целью предотвращение использования рабочими подобных действий для облегчения увольнения. Служа подспорьем указу о борьбе с нарушениями трудовой дисциплины, этот закон по сути являлся требованием резко усилить репрессии. В предыдущем году немногим менее двух третей осужденных по статьям УК о хулиганстве отделывались приговорами, не связанными с лишением свободы. В 1937—1940 гг. из общего количества осужденных за бытовые (не мелкие) кражи государственной собственности 60,7% получили приговоры к лишению свободы. Подобный показатель для лиц, уличенных в краже личной собственности, составил 45%64. Более того, подавляющее большинство менее серьезных инцидентов, связанных с хулиганством и воровством, вообще не приводило к возбуждению уголовных дел. Начиная с 1928 г. мелкое хулиганство являлось административным правонарушением, а не уголовным преступлением. За него грозил штраф, налагаемый в административном порядке. Тот же принцип применялся в случае любой кражи, объем которой не превышал пятнадцати рублей в масштабе цен 1938 г. В результате внесенных изменений новый указ грозил не только более суровыми приговорами, но также и появлением потока уголовных преследований именно в той области, где такого раньше не наблюдалось. Для обеспечения вынесения суровых приговоров Верховный суд СССР немедленно приказал судьям прекратить вынесение хулиганам или мелким ворам приговоров ниже минимального предела, а также оправдательных приговоров65.
Одновременно была дана команда о применении упрощенных процедур рассмотрения дел. В случае хулиганства дознание, проводимое органами внутренних дел, которое всегда было менее тщательным по сравнению со следствием, проводимым органами прокуратуры, заменялось составлением краткого протокола (с фамилией, именем, отчеством и адресом арестованных, жертв, а также свидетелей). Милиция должна была пересылать составленные протоколы в суды, суды — проходить не позднее чем через два дня после получения протокола. Сотрудники ведомственной охраны на заводах и фабриках, которые задерживали рабочих с украденными вещами, должны были составлять соответствующий протокол. Суд в этих случаях также проходил в пределах установленного двухдневного срока6®. Здесь также наблюдалась ситуация, полная иронии. Новые правила устанавливали упрощенные процедуры, за введение которых неоднократно ратовал Николай Крыленко и за что он был разоблачен и репрессирован. Но не прошло и двух лет после физической ликвидации бывшего наркома юстиции, как Сталин и Вышинский ввели упрощенные процедуры за хулиганство, мелкие хищения на заводах и фабриках, а также за нарушения трудовой дисциплины. Сделано это было без звуков фанфар и без идеологической свистопляски.
Судебное преследование по каждому из правонарушений, определенных августовским указом, началось с кампании. В течение не
315
скольких месяцев заводские администрации организовывали поток разоблачений воров. Качество представляемых доказательств было при этом весьма сомнительным, и показатель по оправдательным приговорам по этим делам в два раза превышал привычный уровень. Как и в ходе других кампаний, и на этот раз судьи были дезориентированы оказываемым на них давлением и действовали весьма непоследовательно. В то время как некоторые судьи осуждали обвиняемых за малейшие пустяки (как пример приведем дело одного рабочего, использовавшего простые листы бумаги со своего завода в качестве портянок, которыми он обворачивал продрогшие ноги, а поверх бумаги надевал носки), другие судьи искусственно раздували показатели по новому закону, квалифицируя серьезные инциденты как «мелкие» кражи. Неудивительно, что два месяца спустя после начала кампании ритм судебных преследований за мелкие кражи резко замедлился. Кампания отхлынула, и многие предприятия попросту перестали передавать в суды дела.
Как руководители заводов, так и судьи вскоре разработали свои собственные средства для обеспечения исполнения закона о мелких кражах. Часто при первом, а подчас и при повторном правонарушении заводская администрация делала предупреждение или выносила выговор. Только дела закоренелых «рецидивистов» передавались в суды. В результате в годы Отечественной войны количество осуждений за мелкие кражи оставалось на среднем уровне в 60 тыс. в год (это составляло около 7% всех осуждений кроме осуждений за нарушения трудовой дисциплины). Более того, примерно с середины войны, и даже несколько ранее, судьи возобновили практику осуждения мелких воров к исправительно-трудовым работам (наказание ниже нижнего предела). Делалось это даже тогда, когда указ недвусмысленно требовал тюремного заключения, а Верховный суд категорически запрещал любые послабления в ходе применения статей указа. Понять мотивы такого поведения судей нетрудно. Ведь другие части статьи о хищениях в Уголовном кодексе РСФСР (статья 162) не были приведены в соответствие с требованием о тюремном наказании за мелкие кражи на производстве. При этом лица, виновные в совершении более крупных краж, продолжали получать приговоры, не связанные с лишением свободы. К 1944 г. подобные нетюремные приговоры за мелкие кражи на заводах и фабриках стали широко распространенным явлением. Их получили 42% осужденных в Москве, 63% — во Владимирской области и 68% — в Костромской области68. В действительности, показатель наказаний за кражи любого вида, в том числе и за мелкие кражи, возвратился на довоенный уровень. Он будет оставаться на этой отметке до обнародования драконовских указов от 4 июня 1947 г. (см. главу двенадцатую данной книги). Похоже, что судьи вступили на подобный путь по своей собственной инициативе. Открытой поддержки в этом со стороны судебно-прокурорских работников в центре не наблюдалось. Однако равнозначное отсутствие критики со стороны руководства наводило на мысль о наличии своего рода молчаливого одобрения. Помимо естественной склонности к возврату в русло привычных стандартов приговорной практики, судьи, возможно, также отреагировали на своеобразную феминизацию промышленного рабочего класса Страны Советов. В 1942 г. женщины заполняли более 50% рабочих мест в промышленности, на 1944 г. они
316
составляли 43% всех осужденных за обычные (не мелкие) хищения государственной собственности69.
Судьи могли также принимать к сведению общий дух «либерализации», который характеризовал советское общество на завершающем этапе войны. Их неспособность выносить более суровые приговоры после окончания войны вплоть до указов о хищениях 1947 г. превратила преследование за мелкие хищения на производстве в своего рода анахронизм. Ни работники заводских администраций, ни судьи не испытывали склонности выносить соответствующие решения. Многие хозяйственники предпочитали не терять своих рабочих, отправляя их в тюрьмы. По крайней мере, и отдельные судьи избегали применять против мелких воришек более суровые приговоры, чем те, которые выносились обычным ворам. В условиях отсутствия настоятельных императивов для выполнения норм этого указа его исполнители скорее приспособили закон к практике, чем наоборот.
Начавшаяся в конце лета 1940 г. кампания по борьбе с хулиганством имела более драматические последствия, чем битва против мелких хищений на заводах и в учреждениях. Уровень судебных преследований за хулиганство вырос в три — четыре раза. В итоге за весь 1940 г. было осуждено почти вдвое больше лиц, чем в предыдущем 1939 г.70. Существовали веские причины для того, чтобы судебные преследования против хулиганов оказались более созвучными настоятельным требованиям этой кампании. Исполнителями этого указа были не мало заинтересованные заводская охрана или администрация, а милиционеры. Хулиганство, т.е. «поведение, сопровождающееся открытым неуважением к обществу», перекрещивалось как с другими правонарушениями, зафиксированными в уголовном кодексе, так и с рядом правонарушений административного порядка. Так, хулиганство вполне реально могло подразумевать инциденты, подходящие под квалификацию «нанесения оскорблений», «нанесения мелких телесных повреждений» или нападения. Следует отметить, что до появления указа судебная политика в этом конкретном вопросе была непоследовательной71. В 1939 г. Верховный суд СССР после длительного обсуждения на пленарном заседании издал разъяснение, предупреждая против злоупотребления обвинениями в хулиганстве в ситуациях, когда конфликты на личной почве разыгрывались в общественных местах. В результате этого решения количество судебных преследований по фактам хулиганства в течение 1939 г. снизилось в целом по СССР на одну треть. Во время кампании по борьбе с хулиганством в 1940 г. как органы внутренних дел, так и судьи избрали путь игнорирования директивы Верховного суда. Они возвратились к практике квалификации нападений на граждан как проявления хулиганства72.
Хулиганство также могло быть перепутано с такими административными правонарушениями, как мелкое хулиганство и появление в нетрезвом виде в общественном месте. Эти проступки часто приводили к незамедлительному налаганию взысканий, а иногда и к милицейским штрафам на месте совершения противоправных действий. В погоне за выполнением установленных показателей кампании милиция стала подвергать преследованию в качестве преступлений такие инциденты, которые раньше рассматривались бы теми же органами внутренних дел как административные нарушения или вообще бы игнорировались. Так, в Москве милиция предъявила обвинение в хулиган-
317
стве за отказ заплатить штраф за безбилетный проезд в трамвае, выпрыгивание на ходу из поезда, появление на улице в нетрезвом виде или даже за пролитую на пол воду в столовой'3. Однако линия поведения органов милиции была далеко не последовательной. Многие милиционеры, патрулирующие улицы городов, и начальники отделений милиции продолжали пользоваться своим правом усмотрения при вынесении решений. Так, милиция отказывалась от выдвижения уголовных обвинений по потенциальным делам на основании «отсутствия вредных последствий», или того, что у правонарушителя до этого не было «приводов в милицию», или что «он был членом партии и находился в нетрезвом виде»74.
В гонке времен кампании милиция также совершила много ошибок. Она квалифицировала как обычное хулиганство действия, которые заслуживали обвинения в злостном хулиганстве. Часто милиция оказывалась не в состоянии предоставить в распоряжение судей необходимые доказательства. Милиционеры появлялись в зале суда в качестве единственных свидетелей75. Судьи также действовали непредсказуемым образом. Иногда они оправдывали подсудимых по причине отсутствия доказательств, иногда осуждали обвиняемых и оставляли на усмотрение кассационной инстанции задачу пересмотра принятых ими решений76.
В начале 1941 г. Наркомюст начал подавать сигналы об окончании кампании борьбы с хулиганством. Количество приговоров по статьям УК о хулиганстве быстро сократилось77. Почти все лица, осужденные во время кампании, получали сроки тюремного заключения (в последнем квартале 1940 г. по РСФСР эта цифра составляла 96,7%, в то время как в первой половине 1940 г. она достигла уровня в 63,9%). Похоже, что та же тенденция сохранялась и на протяжении 1941 г. Однако к началу 1942 г. правоохранительные меры против хулиганства возвратились к довоенному уровню78.
Прежде всего, в 1942 г. было зарегистрировано чрезвычайное падение в количестве уголовных дел по фактам хулиганства. Среднегодовая цифра за 1942 г. составила 17% от уровня 1941 г. и упала еще ниже в 1943 г. Затем начнется новый медленный подъем, который продлится на протяжении послевоенных лет. Одна из причин этой тенденции была демографической. Потеря значительной части территории страны, оккупированной немецко-фашистскими захватчиками, и мобилизация молодых людей удалила из юрисдикции советской милиции и судов значительный контингент населения, представители которого отличались хулиганским и нетрезвым поведением в общественных местах. Кроме того, многие из этой возрастной группы погибли на фронтах войны. Следовательно, потребовалось бы несколько лет для того, чтобы дела по фактам хулиганства возвратились к довоенному уровню. Другой причиной снижения проявлений хулиганских действий было возвращение в милицейско-юридическую практику понятия «легкие телесные повреждения» взамен прежнего — «хулиганство». На то, что подобное смещение понятий имело место, указывают тенденции, отмеченные в официальных статистических данных того времени и в послевоенной критике форм борьбы с хулиганством79.
Не испытывая давления, судьи перестали приговаривать к лишению свободы почти всех, кто обвинялся в совершении хулиганских поступков. Используя привычные ресурсы, предоставлявшиеся в их 318
распоряжение уголовным кодексом (условное осуждение и приговоры ниже нижнего предела), судьи в Свердловской области в 1945 г. вынесли приговоры, не связанные с лишением свободы, 43% лиц, уличенных в бытовом хулиганстве, и 12% из обвиненных в серьезном или квалифицированном хулиганстве. Взятые вместе, эти цифры дают общую цифру приговоров к лишению свободы по данным статьям УК в 67%. Данные по Советскому Союзу в целом наводят на мысль о том, что уровень лишения свободы за хулиганство, зафиксированный по Свердловской области, был типичным для всего Союза начиная с 1942 г. и далее80. После окончания второй мировой войны уголовная наказуемость и приговоры за хулиганство ужесточились. В 1946— 1952 гг. среднегодовой уровень выносимых тюремных приговоров составлял 86,7%. Однако общее количество заключенных по этим статьям УК было намного меньше, чем в предвоенные годы. Частично это происходило из-за потерь в группе молодых мужчин81. Органы внутренних дел также усилили использование альтернативных обвинений (как, например, нанесение мелких телесных повреждений или оскорблений). Понуждаемые выносить тюремные приговоры большинству хулиганов, милиция и судьи стали квалифицировать большую долю менее серьезных инцидентов таким образом, чтобы это позволяло им выносить приговоры, не связанные с лишением свободы82.
Причины этого понятны. Милиция и судьи могли отправить в тюрьмы большее количество буйных молодых людей, но такая реакция не соответствовала их оценке серьезности многих инцидентов. Особенно это касалось тех случаев, в которых были замешаны новички и которые не приводили к серьезным последствиям83. Ни политическое руководство страны, ни высшее руководство судебно-прокурорских органов не высказывали неудовольствия по поводу подобного упорядочения в практическом применении указа. Судьи могли расценить подобную терпимость как молчаливое согласие с возникшим положением дел. Нехватка молодых мужчин в Советском Союзе во время и после войны, возможно, служила оправданием тенденции некоторого либерализма по отношению к отдельным молодым нарушителям спокойствия.
Представляется необходимым отметить контрастное различие между долговременным эффектом указов, появившихся летом 1940 г.: указа о хулиганстве и мелких кражах на производстве и указа о самовольном уходе с работы и прогулах. Милиция и судьи нередко использовали свое право усмотрения при выдвижении обвинений и вынесении приговоров для того, чтобы заглушить эффект первого из них. Однако второй указ принес горе и страдания многим людям, которые в обычных условиях не испытывали никаких проблем с уголовным правом. Как заводские руководители, которым была вменена в обязанность реализация указа от 26 июня 1940 г., так и судебные работники восприняли этот документ с неудовольствием. По крайней мере, это относится к тем его положениям, в которых говорится о прогулах. Они старались обойти указ. Однако многие подчинились его требованиям. Введение и развитие подробной системы учета и контроля по делам о прогулах и самовольных уходах с работы делало судей весьма уязвимыми в том случае, если они не выносили приговоры, которых от них ожидало начальство. Эти ожидания могли видоизменяться. В послевоенные годы, когда руководство судебно-про
319
курорских органов само стало лоббировать снятие уголовной ответственности за прогулы, оно смягчило категоричность своих требований по неукоснительному соблюдению положений указа. Но ни подобное развитие событий, ни частичная декриминализация прогулов в 1951 г. (см. главу двенадцатую) не умаляют значения этого указа в истории советского уголовного правосудия. Указ стал одной из самых трагических попыток использования уголовного закона для целей, к которым он не предназначен.
1 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14 (Статистика судимости). Л. 11—16. См. также: Попов В.П. Государственный террор в советской России, 1923— 1953 гг. (источники и их интерпретации) // Отечественные архивы. 1992. № 2. С. 23.
2 «О переходе на восьмичасовой рабочий день, на семидневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений». Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 г. // СЮ. 1940. № 11. С. 5—6; сокращенная версия указа напечатана в книге: Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 405—406. Подробное описание этого закона содержится в статье: Хлевнюк О. 26 июня 1940 г.: иллюзии и реальности администрирования // Коммунист. 1989. № 9. С. 86—96.
3 Barber J., Harrison М. The Soviet Home Front. 1941—1945: A Social and Economic History of World War II. London—New York, 1991; Ванников Б.Л. Записки наркома // Знамя. 1988. № 1. С. 148—150; «О переходе на восьмичасовой рабочий день».
4 Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization. The Formation of Modem Soviet Political Relations. 1928—1941. Armonk, N.Y., 1986. P. 111—115. См. также: Schwarz S.M. Labour in the Soviet Union. New York, 1952. Ch. 3.
5 Schwarz S.M. Labour in the Soviet Union. Ch. 7; Органы юстиции в борьбе за Стахановское движение // ЗАСЗ. 1936. № 3. С. 1—3; Кравцев П. Органы юстиции Ленинградской области в борьбе с противодействием стахановскому движению // Там же. 1936. № 6. С. 26—30.
6 Siegelbaum L. Stakhanovism and the Politics of Productivity in the USSR, 1935—1941. Cambridge, 1988. P. 260—267; Ванников Б.Л. Записки наркома.
7 Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization. Ch. 9; «Об участии органов прокуратуры в укреплении трудовой дисциплины». Приказ Прокуратуры СССР № 192 от 31 дек. 1938 // СЗ. 1939. № 1. С. 108-109; «О практике применения закона от 9 декабря 1938 г.». Приказ Прокуратуры СССР № 102-103 от 29 мая 1939 г. Ц Там же. № 7. С. 105-106.
8 «О возможности применения лишения свободы на срок ниже одного года по делам об уклонении руководителей предприятий и учреждений от проведения мер по укреплению трудовой дисциплины». Постановление пленума Верховного Суда СССР от 4 мая 1939 г. // СЗ. 1939. № 6. С. 121; Шлыков Н. Об извращениях постановления СНК СССР, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС от 28 дек. 1938 г. Ц СЗ. 1940. № 1. С. 44-46.
9 Хлевнюк О. 26 июня 1940 г. С. 88.
10 См.: Осокина Е.А. Люди и власть в условиях кризиса снабжения 1939— 41 // Отечественная история. 1995. № 3. С. 16—32.
11 Вишневская З.А. Преступления в области трудовых отношений. М., 1949. С. 17-47.
12 Приказ Наркомюста СССР и Прокурора СССР от 27 июня 1940 г. № 72/117 // СЮ. 1940. № 11. С. 6-7.
320
13 Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization. P. 240—243; Самарин. Борьба с прогульщиками, летунами и покровителями прогульщиков — боевая задача прокуратуры г. Москвы // СЗ. 1940. № 9. С. 54— 56; Хлевнюк О. 26 июня 1940 г. С. 90.
14 Беспощадно карать прогульщиков, летунов и их покровителей // СЗ. 1940. № 9. С. 1—5; Егиазаров С. За выполнение указа 26 июня на железнодорожном транспорте // Там же. С. 23—25; Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization. P. 243—246; ГАРФ. Ф. P-9492. On. 1. Д. 56. JI. 65. «Правда», «Известия», «Труд» за июль 1940 г. (отдельные номера).
15 Хлевнюк О. 26 июня 1940 г. С. 90; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 671 (Пленум ЦК ВКП(б), 29—31 июля 1940. Стенографический отчет. Доклад Маленкова). Л. 60.
16 Там же. Л. 98; Д. 673 (Пленум ЦК ВКП(б), 29-31 июля 1940. Стенографический отчет. Прения по докладу Маленкова). Л. 7.
17 Там же. Л. 30, 61-62.
18 Признаком того, что обсуждение вопросов о нарушении трудовой дисциплины на пленуме организовывалось впопыхах, были две докладные записки о хулиганстве на заводах в течение первого месяца после принятия указа, подготовленные Прокуратурой СССР. Эти документы были необычайно рыхлыми и состояли из явно случайных примеров, которые авторы записок смогли подобрать буквально за считанные часы (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 27. Д. 157. Л. 50-58).
19 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 514. Вып. 2. Л. 3-21.
20 Там же. Д. 671. Л. 50-112.
21 Там же; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 157. Л. 35-36 об. («О контроле над проведением в жизнь Указа Президиума ВС СССР от 26 июня 1940 г.». «О переходе на восьмичасовой рабочий день...» Постановление Пленума ЦК ВКП(б) от 31 июля 1940 г.). См. также замаскированный намек на причины снятия Панкратьева с должности в: Освобождение тов. Панкратьева М.И. от обязанностей Прокурора СССР // Труд. 1940. 5 августа. С. 3.
22 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 671. Л. 82-93; Д. 673. Л. 27-36.
23 Там же. Д. 673. Л. 58-70.
24 Там же. Л. 39-53.
25 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 157. Л. 35-36 об.; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 671. Л. 79, 101-103.
26 Там же. Л. 95-103; Д. 673. Л. 70-72; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 157. Л. 36—36 об.; Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 407—408.
27 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 157. Л. 35—36 об.; Покровительство прогульщикам — преступление против государства // Правда. 1940. 5 августа. С. 1; Беспощадно карать прогульщиков...
28 СЮ. 1940. № 13. С. 5; Волин А. Прокуратура РСФСР в борьбе за указ 26 июня И СЗ. 1940. № 9. С. 9—14; Беспощадно карать прогульщиков...; О порядке направления в суд дел о прогулах. Постановление СНК СССР от 21 августа 1940 г. № 1502 // СЮ. 1940. № 14. С. 5-6.
29 Самарин. Борьба с прогульщиками...; Ячанин Л. Мощный рычаг в борьбе за победу коммунизма // СЗ. 1940. № 9. С. 14—17.
30 «О рассмотрении народными судами дел о прогулах... без участия народных заседателей». Указ Президиума Верховного Совета СССР от 10 августа 1940 г. // СЮ. 1940. № 14. С. 5; Арсеньев Б. Процессуальные особенности рассмотрения дел о прогулах и самовольном уходе с работы И СЮ. 1941. № 2. С. 508.
11 —1295
321
31 «О недостатках судебной практики по делам о самовольном уходе...». Постановление Пленума Верховного Суда от 15 августа 1940 // СЮ. 1940. № 13. С. 6-8.
32 В Народном комиссариате юстиции СССР // СЮ. 1940. № 13. С. 9—11.
33 Там же; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 56. Л. 65, 99, 111-114.
34 НКЮ и судебные органы РСФСР в борьбе за проведение в жизнь указа През. Верх. Совета СССР от 26 июня 1940 г. // СЮ. 1940. № 11. С. 1— 5; Шварц С. Разгром суда в СССР // Социалистический вестник. 1941. 22 мая. С. 123—127; Konstantinovsky В.А. Soviet Law in Action. The Recollected Cases of a Soviet Lawyer. Cambridge, 1953. P. 10.
35 ГАРФ. Ф. P-9492. On. 1. Д. 56, 57—70 (Протокол № 29 Заседания Коллегии Наркомюста от 16 августа 1940 г.). Л. 8.
36 В Народном комиссариате юстиции СССР; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1, Д. 56. Л. 48-50, 71-77.
37 НКЮ и судебные органы РСФСР.
38 Собрание партийного актива // Правда. 1940. 14 августа. С. 3; Рябов И. Судья Комарков и другие // Там же. 19 августа. С. 4; Собрание партийного актива Еревана // Там же; Собрание партийного актива // Там же. 21 августа. С. 3; Konstantinovsky В.А. Soviet Law in Action.
39 Надеждин. Судебный надзор по Указу 26 июня 1940 г. // СЗ. 1941. № 2. С. 11—14; Ячанин Л. Мощный рычаг в борьбе за победу коммунизма; Громов Л. Судебная практика РСФСР по делам о прогулах и самовольном уходе Ц СЮ. 1941. № 24-25. С. 9-10.
40 Надеждин. Судебный надзор по Указу 26 июня 1940 г.; В Малой Вишне прогульщиков не судят // Известия. 1940. 29 сентября. С. 3; В Нар-комюсте СССР // СЮ. 1940. № 19—20. С. 5; Авдеева М. Судебная практика по делам о мелких кражах на производстве. Ч. 1 // Там же. № 10. С. 3-6.
41 См. номера «Правды» за сентябрь—октябрь 1940 г.
42 Юрзин П. Унтер-Пришибеевы из Кахита // Правда. 1940. 26 сентября. С. 2.
43 Юрзин П. Клеветники и перестраховщики // Там же. 9 октября. С. 2.
44 Конец одного «хронометража» // Известия. 1940. 17 декабря. С. 4. В этой истории, которая казалась пародией на события из реальной жизни, рассказывалось о том, как руководство одного из трестов решило проверить распределение рабочего времени начальника планового отдела. С этой целью к главному плановику были приставлены два человека. Они фиксировали все его движения, записывая, как он перекладывал бумаги и делал заметки с 8 до 8 час. 26 минут угра, затем зашел к директору треста. Только две из десяти минут, проведенных вместе с директором, были посвящены обсуждению рабочих вопросов! Сыщики установили, что в течение всего угра плановик растратил время в пустых разговорах и перекурах. После подобного треадневного наблюдения установленные факты были опубликованы в местной газете «Алтайский труд», затем переданы в суд. Судья пришел к выводу, что плановик занимался прогулами, и приговорил его к пяти месяцам исправительно-трудовых работ с вычетом 20% из зарплаты. Неудивительно, что алтайский краевой суд принял решение приостановить этот бессмысленный приговор. Однако один из судей из кассационной коллегии составил частное определение, в котором настаивал на том, что плановик действительно был прогульщиком. Верховный суд РСФСР не только согласился закрыть это дело, но дал распоряжение о возбуждении уголовного преследования против контролеров рабочего времени по обвинению в извращении закона от 26 июня. Ведь сами эти люди, записывая передвижения плановика, впустую тратили рабочее время.
322
45 Голяков И. О технике судебного процесса и качестве приговора // Известия. 1940. 16 августа. С. 3.
46 Судебно-надзорная практика прокурора Союза // СЗ. 1940. № 11. С. 64—68; Постановления Пленума Верховного Суда СССР по отдельным делам И СЮ. 1940. № 16. С. 39; В Судебно-Надзорной Коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР // Там же. № 19—20. С. 34—43; Судебная практика // Там же. 1941. № 1. С. 24—30.
47 Там же; Судебно-надзорная практика прокурора Союза; В Судебной коллегии.
48 Вышинская 3., Меншагин В. Уголовная ответственность за прогул без уважительной причины и самовольный уход с работы // СЗ. 1940. № 12. С. 7—13; Голяков И. Борьба за дисциплину и задачи науки права И СГиП. 1941. № 1. С. 12—25. Один местный прокурор критиковал исследование, проделанное Вышинской и Меншагиным, за то, что в нем была высказана необходимость представления доказательств того, что прогульщик действительно спал на рабочем месте или был пьян в течение двадцати минут. Прокурор считал, что сам факт обнаружения человека в подобном состоянии был достаточным для квалификации преступления: Сафронов. О применениях Указа 26 июня 1940 Ц СЗ. 1941. № 6. С. 67-68.
49 Гинзбург В. Прокуратура Белорусской ССР в борьбе за выполнение Указа 26 июня 1940 г. // СЗ. 1941. № 1. С. 32—33; Волин А. Год борьбы органов прокуратуры РСФСР за выполнение указа 26 июня 1940 г. // Там же. № 6. С. 9—11.
50 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 11, 16; Barber J., Harrison М. The Soviet Home Front. P. 216; Тщательно, глубоко изучайте каждое дело по указу 26 июня // СЮ. 1940. № 23-24. С. 30-32.
51 Горшенин К. Указ в действии // Известия. 1940. 26 июля. С. 3; Тщательно, глубоко изучайте каждое дело по указу 26 июня; Гинзбург В. Прокуратура Белорусской ССР в борьбе за выполнение Указа.
52 Согласно официальным подсчетам, работники прокуратур во второй половине 1940 г. провели инспекции на 50 тыс. заводов и фабрик. В первой половине 1941 г. было 40 тыс. инспекционных поездок (Кудрявцев П. Из практики надзора за выполнением Указа 26 июня 1940 г. // СЗ. 1941. № 6. С. 12—15). Если учесть, что в то время в СССР около пятисот прокуроров работало в области общего надзора, то приведенные цифры были равнозначны посещению 200 предприятий на одного работника прокуратуры в 1940 г. и 320 — в 1941 г. Среднепродолжительная поездка занимала один день. В ходе ее прокурорские работники должны были проверить наличие производства недоброкачественной продукции, нарушений финансовой дисциплины и правил безопасности труда, а также выяснить положение дел с трудовой дисциплиной. Даже опытные работники с трудом могли бы добросовестно справиться со всеми возложенными на них обязанностями. Тем более, что половина прокурорских работников, осуществлявших функции общего надзора, были неопытными новичками.
53 Кудрявцев П. Из практики надзора за выполнением Указа; Волин А. Год борьбы органов прокуратуры РСФСР; Республиканское совещание прокуроров по общему надзору // СЗ. 1941. № 5. С. 34—38.
54 Гинзбург В. Прокуратура Белорусской ССР в борьбе за выполнение Указа; Волин А. Год борьбы органов прокуратуры РСФСР.
55 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14 (Статистика судимости), а также подсчеты, проведенные автором данной книги. См. также: Попов В.П. Государственный террор в Советской России. С. 23.
11
323
50 См. указы от 28 декабря 1940 г., 26 декабря 1941 г. и 13 февраля 1942 г. в книге: Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 410, 417-418; ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14.
57 Хлевнюк О. 26 июня 1940 г. С. 94.
58 «Об ответственности за выпуск недоброкачественной или некомплектной продукции и за несоблюдение обязательных стандартов промышленными предприятиями». Указ Президиума Верховного Совета СССР от 10 июля 1940 г. С. 406; «Об уголовной ответственности за мелкие кражи на производстве и за хулиганство». Указ Президиума Верховного Совета СССР от 10 августа 1940 г. // Там же. С. 407—408.
59 О практике применения закона от 8 декабря 1933 г. // СЗ. 1939. № 7. С. 105-106.
60 Важнейшие задачи органов прокуратуры // СЗ. 1940. № 10. С. 1—6; Львов К. Органы прокуратуры в борьбе с выпуском недоброкачественной... продукции И Там же. С. 6—9; Указ 10 июля 1940 г. // Там же. № 12. С. 14-18.
61 О квалификации преступлений // СЗ. 1939. № 10—11. С. 15.
62 Борьба с выпуском недоброкачественной продукции (Беседы с судебны-> ми работниками) // СЮ. 1941. № 7. С. 3—6.
63 Львов К. Органы прокуратуры в борьбе с выпуском недоброкачественной продукции; Выпуск нестандартной продукции // СЮ. 1941. № 3. С. 23—24.
64 Судебная практика по делам о хулиганстве // СЮ. 1939. № 12. С. 25— 29; Статистические данные. С. 30—31; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 4 (Стенограмма республиканского совещания руководящих работников юстиции РСФСР и материалы к совещанию от 9 апреля 1941). Л. 47—70.
65 См. главу вторую данной книги; Тадевосян В. Указ 10 августа 1940 г. и наши задачи // СЗ. 1940. № 9. С. 26—28; Сборник действующих постановлений Пленума и директивных писем Верховного Суда СССР 1924-1944 гг. М., 1946. С. 8.
66 «О порядке направления в суды и судебном рассмотрении дел о хулиганстве». Приказ НКЮста СССР, НКВД СССР и Прокуратуры СССР № 111/786/200 от 6 сент. 1940 // СЮ. 1940. № 17-18. С. 4; «О порядке рассмотрения дел о кражах на предприятиях и учреждениях». Постановление СНК СССР № 1679 от 13 сентября 1940 г. // Там же. С. 3.
67 Иоффе 3. Путаники из Днепропетровского областного суда // СЮ. 1941. № 19. С. 22; Надеждин П. Указ от 10 августа в действии // СЗ. 1941. № 3. С. 26—28; Авдеева М. Судебная практика по делам о мелких кражах на производстве // СЮ. 1941. № 10. С. 3—6; № 11. С. 7—9; Кожевников М.В. Пути развития советской прокуратуры. С. 102.
68 Сапожников И. Борьба с хищениями на предприятиях текстильной промышленности // СЗ. 1945. № 3. С. 25-28; ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14.
69 Barber J., Harrison М. The Soviet Home Front. 1941—1945. P. 216; ГАРФ. Ф. P-9492. On. 6. Д. 14. Л. 19.
70 Там же. Л. 14.
71 Эйдовицкий Р. Практика проведения в жизнь Указов 26 июня и 10 августа в Воронежской области // СЗ. 1940. № 12. С. 48—49; Совещание актива НКЮ РСФСР // СЮ. 1940. № 23. С. 15; Яновский. Усилить борьбу с хулиганством // СЗ. 1940. № 5. С. 58—60.
72 Чернявский К., Клейнер Б. Усилить борьбу с хулиганством // СЗ. 1952. № 4. С. 35—38. За период с 1939 г. по 1940 г. официальная статистика по СССР зарегистрировала падение в количестве судебных приговоров по делам о телесных повреждениях (обычных и легких) на 12 тыс. случаев. Эта цифра может объяснить 13%-ный рост в количестве приговоров в 1940 г. по фактам хулиганства (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 16).
324
^Совещание актива НКЮ РСФСР. С. 11; Афанасьев И. Ошибки в работе по выполнению Указа 10 августа 1940 г. // СЗ. 1940. № 12. С. 53—55; Исаев М. Судебная практика по делам о хулиганстве // СЮ. 1941. № 12. С. 4-6; № 13.
74 Каганович И. Борьба с хулиганством в Москве // СЗ. 1940. № 10. С. 14-19.
75 Бойцов Е. Надзор прокурора за выполнением указа 10 августа 1940 г. // СЗ. 1941. № 2. С. 14—16; Афанасьев И. Ошибки в работе по выполнению Указа 10 августа 1940 г.; В судебных органах Москвы // СЮ. 1941. № 6. С. 17.
76 Бриткевич О., Лифшиц С. Судебные дела о хулиганстве // СЮ. 1941. № 18—19; Совещание актива НКЮ РСФСР.
77 Исаев М. Судебная практика по делам о хулиганстве // СЮ. 1941. № 13; Хулиганство уменьшается // СЮ. 1941. № 8. С. 16.
78 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 4. Л. 70.
79 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 14-16; Barber J., Harrison М. The Soviet Home Front. Ch. 9; Чернявский К., Клейнер Б. Усилить борьбу с хулиганством. В 1942 г. уголовная наказуемость за мелкие нападения составляла 41% от 1941 г. Наказуемость за хулиганство упала до 17%. (Подсчет проведен автором на основании «Статистики судимости».)
80 Подсчеты, проведенные автором данной книги, исходят из предположения, что одна треть всех осуждений была осуществлена за более серьезные формы хулиганства (статья 74 УК, часть вторая) (ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 580 (Протокол областного совещания народных судей Свердловской области, состоявшегося 23—27 января 1946 г. в Свердловске). Л. 13). ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 31 содержит документ, в котором сообщается о среднем показателе тюремных наказаний за хулиганство в 84,5% за период с 1940 по 1945 г. Если мы сделаем предположение, что в 1941 г. картина была такой же, как в конце 1940 г. (95% приговоров к тюремному заключению), и далее вычтем приговоры, вынесенные за первые семь месяцев 1940 г. (тогда процент тюремных приговоров был на уровне 64%), тогда мы получим средний уровень тюремных приговоров за 1942—1945 гг. Полученная искомая цифра составит 68—69%. Эти предположения и подсчеты представляют объяснение феномена постепенного падения доли тюремных приговоров, зарегистрированного в 1941 г.
81 В 1946—1952 гг. среднегодовое количество приговоров по обвинению в хулиганстве поддерживалось на уровне 73 тыс. В 1938 г. эта цифра составила 152 621, а в 1941 г. - 140 167. См.: ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 14, 21-22, 31.
82 В то время как между 1946 г. и 1950 г. уровень осуждений по фактам хулиганства оставался почти неизменной постоянной величиной (их количество выросло с 69 789 до 71 907), осуждения за легкие телесные повреждения выросли на 60% (с 39 299 до 58 700), а за оскорбления (и клевету) почти вдвое (с 24 153 до 55 802). Там же. Л. 14—16.
83 Одной из причин тенденции, при которой органы внутренних дел выдвигали альтернативные обвинения, было, видимо, простое удобство. Ведь судебные преследования по обвинениям «легкие телесные повреждения» и «нанесение оскорблений» требовали большей канцелярской работы, чем возбуждение уголовного дела по фактам хулиганства, да еще применяя при этом упрощенные процедуры.
325
Часть IV. СТАЛИНСКИЙ СИНТЕЗ
Глава 10.
ПОДГОТОВКА ЮРИДИЧЕСКИХ КАДРОВ: ОБРАЗОВАНИЕ ВО ИМЯ КАРЬЕРЫ
Начиная с 1936 г. Сталин проводил политику поощрения получения судебно-прокурорскими работниками юридического образования и кадровой стабильности в ведомствах советской юстиции. Этот процесс был прерван дважды: сначала «великой чисткой», затем войной. Значительное число работников юстиции покинули свои посты, а их места были заняты новичками. В результате этого в 1945 г. юридическая подготовка прокуроров, следователей и судей ничем не отличалась от образовательного ценза их коллег образца 1936 г. Сразу же после окончания войны органы юстиции возобновили свои усилия по привлечению работников к учебе по юридической образовательной программе. Однако Сталин и его соратники попросту потеряли терпение из-за медленного прогресса в этом направлении. В октябре 1946 г. они объявили о новой программе превращения судебно-прокурорских работников в юристов. Постановление ЦК В КП (б) обязало всех работников юстиции, у которых не было высшего юридического образования, записаться в юридические учебные заведения среднего и высшего звена, включая заочное образование. Постановление также предусматривало расширение сети дневного очного юридического образования среднего и высшего уровней (с отрывом от производства). Целью всего этого была подготовка «потока молодых специалистов», готовых влиться в органы советской юстиции1.
К моменту смерти Сталина в марте 1953 г. эта программа принесла значительные плоды. Почти одна треть судебно-прокурорских работников получила высшее юридическое образование, а оставшееся большинство — юридическую подготовку среднеобразовательного цикла. К 1956 г. почти половина работников юстиции обладала высшим юридическим образованием. К середине 60-х годов прием на работу в этих ведомствах не-юристов стал редкостью2.
После смерти вождя вся система советской юстиции функционировала с помощью юристов. Вопрос заключается в том, какого рода были эти юристы. Работники судов и прокуратуры в своем подавляющем большинстве были членами коммунистической партии и выдвиженцами рабоче-крестьянского происхождения. Полученное ими образование давало им определенное представление о праве. Автор берет на себя смелость утверждать, что это образование повысило их способность соблюдать процессуальные правила и нормы. Большин-326
ство корпуса советских юристов получило заочное образование, которое отнюдь не делало их профессионалами-юристами автоматически. Этот тип образования также не внушал им приверженности к законности и ценности права, которая могла бы помочь им противостоять политическому и бюрократическому давлению. В действительности все происходило как раз наоборот. Высшее юридическое образование, впервые полученное следователями, прокурорами и судьями, открывало для них перспективу карьеры в судебно-прокурорских ведомствах. Следовательно, это образование помогало появлению более послушного и конформистски настроенного корпуса чиновников. Таким образом, расширение юридического образования, которое получили судебно-прокурорские работники, способствовало дальнейшей бюрократизации советской юстиции в большей степени, чем повышению ее профессионального уровня.
В начале предлагаемой главы рассматривается новая программа юридического образования и та роль, которую она сыграла в карьерах советских судебно-прокурорских работников. Далее мы остановимся на соотношении между системой юридического образования и соблюдением процессуальных норм. Автор постарается доказать тезис о том, что, хотя юридическое образование и привело к снижению количества процессуальных ошибок, оно не ликвидировало пристрастия советских судебно-прокурорских кадров к поискам и использованию упрощенных процедур. В условиях отсутствия серьезной приверженности принципам законности эти упрощения, неформальные процедуры, а подчас и злоупотребления (как, например, вымученные у подозреваемых признания) представляли собой естественную реакцию на давление политического и бюрократического руководства. В следующей главе будет рассказано о том, как эти императивы давления развивались в послевоенный период и как они придали советскому уголовному правосудию ту форму, которая сохранится на долгие годы после смерти Сталина.
Образование на службе карьеры
Вторая мировая война вызвала еще один кадровый кризис в советской юстиции. Многие молодые следователи и судьи, заступившие на эти должности в 1939—1941 гг., заполняя оставленные чисткой прорехи, отправились на фронты Отечественной войны. Многие из них так и не возвратятся к исполнению своих довоенных обязанностей. Прокуратура и суд были вынуждены рекрутировать новые кадры. Необходимость заставила искать их среди демобилизованных бойцов советской армии. В первую очередь речь шла о солдатах, которые вступили в ряды коммунистической партии в годы войны. Большинство из них были рабоче-крестьянского происхождения. Их образование было прервано войной. Большей частью у них не было никакой юридической подготовки, а многие не получили диплома об окончании средней школы3. В действительности, новая когорта судебно-прокурорских работников мало чем отличалась от предыдущих. Однако на этот раз низкая квалификация этого контингента всерьез обеспокоила как руководителей советской юстиции, так и политическое руководство страны.
327
После окончания войны органы юстиции возобновили работу по развитию системы юридического образования для своих сотрудников. Например, в декабре 1945 г. Наркомюст издал директиву, обращенную к областным прокуратурам и управлениям юстиции. В ней предлагалось четко определить тех сотрудников, которые не могли учиться удовлетворительным образом. Многие из них записывались в систему заочного юридического образования, но или не учились вообще, или не появлялись на экзаменах. Позднее, в том же декабре, представители Наркомюста сообщили на совещании директоров юридических школ, что большое число заочников будут исключены из этих учебных заведений, а многие также будут отстранены от должностей. Работники Наркомюста не только очищали от «мертвых душ» списки студентов заочных училищ, но пообещали назначить выпускные экзамены на другое время года. Многие студенты не появлялись на сентябрьских экзаменах, потому что они совпадали с уборочной сельскохозяйственной кампанией. Кроме того, Генеральный прокурор указал областным прокуратурам, что они должны были вызывать своих подчиненных на экзамены с помощью особых письменных отношений, подписанных областным прокурором и директором юридической школы. От каждого работника прокуратуры, не представшего перед экзаменационной комиссией, требовалось представление в отдел кадров областной прокуратуры письменного объяснения4.
Но даже эти особые меры оказались недостаточными для того, чтобы убедить многих судебно-прокурорских работников отнестись к получению образования серьезно. Презрение к юридическому образованию было чересчур распространенным явлением среди судей и работников органов прокуратуры. Консультант по вопросам заочного образования при управлении юстиции в Свердловске сообщал в 1946 г., что многие судьи в его области заявляли: «Зачем мне нужно учиться? Я не один, кто не учится. Никто из нас не учится». По его убеждению, именно подобное отношение (даже в большей степени, чем послевоенные трудности) было причиной медленного продвижения юридического образования5.
Казалось, что только давление сверху могло сдвинуть с мертвой точки развитие системы юридического образования и придать ему больше динамики. Ранним летом 1946 г. И.В.Сталин и его соратники приняли решение действовать. В результате появилось постановление ЦК ВКП(б) от 5 октября 1946 г. Несомненно, что решение руководства было вызвано простым желанием иметь образованных судебнопрокурорских работников. В то же время необходимость дать импульс профподготовке кадров советской юстиции именно после окончания войны наводит на мысль о том, что для этого существовали дополнительные причины, беспокоившее советское руководство. Вполне возможно, что Сталин и другие руководители той великой державы, в которую превратился Советский Союз, неудовлетворительно оценивали деятельность юридической сферы. Если это являлось поводом к действиям, то превращение советских судебно-прокурорских работников из полукомпетентных любителей в образованный профессиональный корпус было необходимостью как с точки зрения повышения эффективности советского правосудия, так и в целях придания ему более привлекательного образа в глазах окружающего мира. Сталин всегда уделял большое внимание форме, но никогда в такой степени, как в
328
послевоенный период, когда СССР играл новую роль на международной арене.
По приказу секретаря ЦК ВКП(б) А.А.Жданова пять сотрудников аппарата ЦК из Управления пропаганды и агитации, а также из Управления кадров провели анализ положения дел в сфере юридического образования. 5 августа 1946 г. они представили Жданову докладную записку и приложили к ней проект постановления ЦК. Авторы записки подчеркнули факт острой нехватки юристов как в органах юстиции, так и в сфере государственного управления в целом. Они отметили, что юристы были единственной специальностью, по которой выпускалось меньше специалистов, чем в царское время. Проект составленной ими резолюции призывал к широкому развитию сети высшего юридического образования, включая открытие новых юридических факультетов, публикацию учебников и введение одногодичной практики в органах суда и прокуратуры для выпускников юридических факультетов и вузов. 28 августа Оргбюро ЦК ВКП(б) рассмотрело проект постановления и образовало редакционную комиссию по его доработке. В состав комиссии вошли руководители органов юстиции наряду с пятеркой аппаратчиков, которые провели первоначальное расследование. Главным пожеланием, высказанным Ждановым членам редакционной комиссии, было сделать постановление более конкретным. Например, четко указать, какие должности в судебно-прокурорских ведомствах требовали от кандидатов незамедлительного обладания дипломом о высшем образовании. Отчитываясь на Оргбюро через неделю, комиссия представила текст радикально переработанного проекта. Хотя в содержании документа мало что изменилось, сильно заостренным оказался тон документа. Он читался как важный, а не как заурядный текст. Впервые в постановлении дело повышения образовательного уровня судебно-прокурорских работников было названо «важнейшей задачей» как для Министерства юстиции (народные комиссариаты были переименованы в министерства), так и для Министерства высшего образования. Следуя указаниям Жданова, в текст постановления был включен подробный список должностей, на которые могли назначаться только те лица, которые имели высшее образование (в отдельных случаях допускалось наличие среднего юридического образования при условии длительного опыта работы в органах юстиции). Постановление уже не «предлагало» Министерству высшего образования и юридическим научно-исследовательским институтам составить необходимые учебники, а «приказывало» сделать это. Наконец, постановление ставило в вину министру юстиции СССР Н.М.Рычкову допущенные провалы в деле улучшения системы юридического образования6.
Версия проекта постановления, разработанная комиссией, после внесения в нее небольших поправок была утверждена через месяц на другом заседании Оргбюро ЦК ВКП(б). Хотя текст постановления не был опубликован, подробное изложение документа появилось на страницах журнала Прокуратуры и Министерства юстиции. Значение этого постановления становится очевидным ввиду наличия частых и срочных проверок его претворения в жизнь, которые будут проводиться в последующие месяцы и годы сотрудниками аппарата Центрального Комитета7, л
329
Постановление ЦК ВКП(б) от 5 октября 1946 г. призывало к резкому увеличению выпуска советских юристов, частично для работы в органах суда и прокуратуры. Прием в систему высшего юридического образования должен был увеличиться до 6 тыс. абитуриентов в год, что почти в три раза превышало уровень 1946 г. и было намного выше рекордного уровня приема, отмеченного в 1937 г. Даже при условии отсеивания студентов в ходе учебного процесса, в 1951 г. было бы выпущено намного больше юристов, чем 749 человек в 1946 г., или выше довоенного рекорда в 800 человек. Некоторым студентам предстояло учиться на пяти новых юридических факультетах, у других появлялась возможность получить высшее образование в расширенной сети юридического заочного образования. В постановлении также предусматривалось расширение сети средних юридических училищ. В этих двухгодичных центрах выпускники среднеобразовательных школ готовились для работы в органах прокуратуры и в судах. Особое внимание было уделено заочному среднему юридическому образованию. Наконец, постановлением вводились курсы по повышению квалификации работников юстиции, для чего предоставлялись отпуска по основному месту работы. В целях подготовки преподавателей-юристов постановление разрешало увеличить количество аспирантов, которые изучали право. Объявлялась ускоренная программа подготовки учебников8.
Кроме расширения сети юридического образования, постановление Центрального Комитета призвало к улучшению качества этого образования. В документе говорилось о необходимости подготовки «юристов широкого профиля и юристов, специализирующихся в вопросах международных отношений, структуры советского государства и государственного управления». Эти призывы отражали взгляды тех ученых-правоведов, которые до войны выступали за создание системы юридического образования широкого профиля (см. главу восьмую). В определенной степени это было отголоском позиции, занятой в 1944 г. председателем Верховного суда СССР И.Т.Голяковым. Голяков указывал тогда, что для превращения в хорошего судью, способного на самостоятельные действия, было необходимо не только знание права в узком смысле этого понятия, но также (по словам российского дореволюционного судьи и ученого-правоведа А.Ф.Кони) обладание «широким и глубоким образованием, знакомством с историей искусства и литературой». У Голякова, в большей степени, чем у других, было право призывать к гуманитарному образованию. Он сам хорошо знал русскую и всемирную литературу. Позднее он напишет ряд статей и выпустит книгу об образе судов и судей в западноевропейской и русской литературах. Голяков не был одинок в цитировании слов Кони. На совещании судей в Свердловске сотрудник Наркомюста и будущий член Верховного суда СССР Г.З.Анашкин привел вышеприведенный фрагмент в поддержку призыва к созданию юридического образования широкого профиля9.
У широкого юридического образования были свои сторонники. Однако большинство руководящих судебно-прокурорских работников все же предпочитало более практически ориентированную подготовку. Им было нужно юридическое образование, способное заполнить прорехи в чисто технических навыках работников советской юстиции. В подавляющем большинстве у самих этих руководящих работников 330
было именно такое юридическое образование узкого профиля. Как мы увидим далее, большинство работников юстиции, и особенно те из них, кто делали продолжительную карьеру в органах прокуратуры и в судах, получили юридическое образование в средних юридических школах и на заочных курсах (как среднего, так и высшего учебного звена). Эти учреждения обеспечивали получение такого образования, которое предпочитала большая часть руководителей советской юстиции.
Постановление ЦК превратило юридическое образование в «важнейшую» первоочередную задачу для ведомств советской юстиции. Их руководители обязали работников на нижних уровнях обеспечить выполнение новой политической линии. Совместно с работниками аппарата ЦК руководящие работники Прокуратуры и Министерства юстиции составили план получения высшего образования рядом категорий судебно-прокурорских работников в течение предстоящих четырех-пяти лет. К последним относились все судьи, прокуроры и следователи, которые работали на областном уровне и выше, районные прокуроры и народные судьи в столицах союзных республик и в областных центрах. В исключительных случаях допускалось наличие только длительного практического опыта работы. Остальные представители судебно-прокурорского чиновничества должны были, по крайней мере, получить диплом об окончании средней юридической школы или посетить девятимесячные курсы по переподготовке кадров10.
Реализация программы профобразования судебно-прокурорских работников была нелегким делом. Типичной была такая ситуация, когда местные руководители не желали отпускать работников юстиции на учебу с отрывом от производства. Одновременно многие сотрудники органов прокуратуры и судьи не испытывали желания заниматься на заочных курсах после окончания рабочего дня. После того как они записывались на эти курсы, они не читали обязательную для учебы литературу. Более четверти из этих студентов не смогли перейти на второй курс. Для преодоления подобной инерции требовался целый полк ревизоров в отделах кадров областных прокуратур и управлений юстиции, которые наблюдали бы за набором студентов для средних юридических училищ, за приемом судебно-прокурорских работников в систему заочного образования и за учебой этих двух групп учащихся. В 1949 г. Министерство юстиции приказало всем судьям участвовать в программе образования. Иначе им грозило увольнение с работы11.
Соблюдение сроков получения юридического образования, установленных в плане, оказалось невозможным. Однако сотрудники отделов кадров добились успеха в том, что большинство судебно-прокурорских работников записались в учебные заведения того или иного рода. Через несколько лет был выпущен контингент работников юстиции, который, по крайней мере на бумаге, обладал юридическим образованием. Так, через три года после принятия постановления ЦК ВКП(б), в 1949—1950 учебном году, в системе высшего и среднего юридического образования числилось 48 193 студента, что в три с половиной раза превышало уровень 1940 г. Из этого количества более 32 тыс. человек учились в вузах: 11 772 на дневных отделениях и 21 тыс. — на заочных. Эта цифра в три раза превышала показатель
331
1940 г. Весной 1949 г. дипломы юристов получили более четырех тысяч студентов (2153 на очных отделениях и 1828 на заочных). Тогда же дипломы о среднем юридическом образовании получили 3 тыс. человек. Почти все они продолжили свое образование в высших учебных заведениях12.
Не все из выпускников поступили на работу в органы советской юстиции. В качестве судебно-прокурорских работников в 1949 г. на службу поступила только одна треть выпускников очных юрфаков университетов и институтов. Тем не менее, образовательный уровень чиновничества советской юстиции начал меняться. Если в 1949 г. только у 21,4% судей было юридическое образование (у 6,2% высшее, у 15,2% среднее), то к 1951 г. этот показатель вырос до 57,6% (20,2% и 37,4% в соответствующих категориях). Аналогичные изменения произошли в органах прокуратуры. В сельских районах Витебской области Белорусской ССР в 1946 г. только у 28% следователей и прокуроров было юридическое образование (в том числе и среднее). К 1952 г. этот показатель вырос в три раза и достиг 85,1% ( соответственно 40,5% — высшее образование и 44,6% — среднее)13.
Эти данные позволяют сделать вывод, что прокуроры улучшали свой образовательный профиль более быстрыми темпами, чем судьи. Причина этого заключалась в том, что суды не могли принять на работу многих выпускников юридических школ и юридических факультетов университетов по причине их возраста. Для того чтобы быть избранным народным судьей, по закону требовалось достижение двадцатитрехлетнего возраста, а также обладание определенным опытом работы. Распределение выпускников школ и юрфаков не принимало во внимание возрастной фактор. Судам не оставалось ничего иного, как отказать многим молодым специалистам. Такое положение дел заставило министра юстиции СССР Горшенина дважды обратиться к секретарям ЦК ВКП(б). Он предложил в 1949 г. отправить на работу в суды весь контингент выпускников очных факультетов. Горшенин считал, что в Прокуратуру могут быть распределены оставшиеся после этого набора выпускники. По мнению министра юстиции, это был единственный способ выполнить план по юридическому образованию в свете решений постановления ЦК и сделать это не хуже, чем прокуратура14. Горшенин был прав в этом вопросе. Позднее он вновь обратился с подобным призывом, но политическое руководство отказалось принять соответствующие меры. Секретари ЦК отвергли эти предложения, и вплоть до середины 50-х годов образовательный ценз работников прокуратуры оставался выше, чем работников судов. По иронии судьбы, в феврале 1947 г., когда Горшенин возглавлял Прокуратуру СССР (до его перевода на работу в Министерство юстиции), он просил о предпочтительном подходе к проблеме подбора кадров для прокуратуры. В частности, он просил ЦК дать указание местным партийным руководителям направлять в органы прокуратуры «лучших людей из партийного и советского актива» с высшим образованием. В результате этой инициативы Горшенина Центральный Комитет потребовал от ЦК республиканских компартий и от обкомов направить 450 «руководящих партийных и советских работников» для работы в прокуратуре и в судах15.
Оценивая общую картину кампании повышения профобразования судебно-прокурорских работников, имевшей место в конце 40-х и в 332
начале 50-х годов, следует признать, что в количественном отношении она оказалась поразительно успешной. Хотя наблюдались определенные различия между прокуратурой и судами, многие сотрудники этих ведомств получили дипломы о среднем и высшем юридическом образовании. Проблема заключалась не в количестве выпускников, а в качестве их образования. Образование, полученное большинством чиновников, было узкопрофильным и упрощенным.
Несмотря на призывы И.Т.Голякова и поддержку со стороны ЦК партии в вопросе организации новых учебных курсов по советскому государственному и по международному праву, список преподаваемых предметов даже на лучших юридических факультетах университетов оставался весьма ограниченным. Студенты большую часть своего времени посвящали изучению предметов, необходимых для их практической работы, — уголовного и гражданского права и процесса. Почти не преподавалась философия и история. Юриспруденцию изучали через призму марксизма-ленинизма. Хотя на лучших факультетах преподавалась история политических учений, этот предмет не стал стандартным и обязательным. Даже к концу 1955 г. так и не были выпущены учебники по советскому государственному праву, по международному праву, по истории политических учений и по государственному праву буржуазных стран16.
Учебники по основополагающим юридическим предметам представляли учебный материал в упрощенной и описательной форме. При этом не выделялись проблемные вопросы, не стимулировалось их обсуждение. Профессора в конце 40-х и в начале 50-х годов подготовили ряд учебников. Это была своего рода попытка ответить на новый спрос. Эти книги были результатом коллективного труда. Их проверяли, рецензировали, запрещали как комиссии, так и чиновники в министерствах высшего образования и юстиции, а подчас и сотрудники аппарата ЦК партии. В результате, по мнению одного критика, высказанному в 1956 г., большинство учебников «носили описательный характер и страдали от обилия слов, а часто и от догматизма»17.
Ограниченный список предметов и примитивные учебники не помешали тому, чтобы талантливые преподаватели вводили своих студентов в мир спорных вопросов, историю отдельных областей права, применяли теоретические и сравнительные подходы или знакомили слушателей с нюансами юридического мышления. Лучшие профессора на престижных юридических факультетах (например, Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова и Ленинградского им. А.А.Жданова) преодолели ограничения учебных планов и недостатки учебников. Многие из этих преподавателей получили свое образование до революции или в 20-х годах, когда их менторами были дореволюционные профессора18. Некоторые из московских и ленинградских профессоров превратились в живые легенды. Но у большинства студентов-юристов в послевоенном Советском Союзе так никогда и не появилась возможность иметь подобных преподавателей. Квалифицированных преподавателей-правоведов было весьма немного. Еще меньше было эрудированных профессоров, готовых вдохновить своих студентов. Все это усугубилось нехваткой профессорско-преподавательских кадров, необходимых для заполнения вакансий на расширенных или вновь созданных юрфаках и в институтах. Аспирантура для юристов в 30-х годах практически исчезла. Постановление ЦК
333
ВКП(б) 1946 г. поддержало дело возрождения аспирантуры и подготовки нового поколения преподавателей-юристов. Предполагалось достичь этого в предельно короткие сроки. Тем временем многие преподаватели не обладали ни докторскими, ни кандидатскими званиями, а иногда не имели даже высшего образования19.
Большая часть следователей, прокуроров и судей изучали право заочно. Некоторые из них занимались на курсах университетского уровня, предоставляемых Всесоюзным заочным юридическим институтом. Это головное учебное заведение было расположено в Москве и руководило работой целой сети филиалов, разбросанных по областям страны. Чиновники, которые не имели среднего образования, занимались на заочных юридических курсах среднеобразовательного уровня.
Положительная сторона заочного образования заключалась в том, что оно могло охватить бесчисленное количество чиновников, которые работали в провинциальных городах и в сельских местностях. Иначе они остались бы без образования вообще. Отрицательная сторона скрывалась в том, что учиться им предстояло большей частью самостоятельно. Они заучивали материал, содержавшийся в учебниках, вместо обсуждения поднимавшихся вопросов и изучения дополнительной литературы. Организаторы Заочного института отдавали себе отчет в этих ограничительных рамках предоставляемого образования и пытались преодолеть их. Теоретически институт предоставлял своим студентам не только учебный план и учебники, но и возможность дважды в год лично посещать близлежащий филиал института и в течение десяти дней получать консультации у преподавателей. Подобное непосредственное общение с преподавателями во время коротких учебных периодов было ограничено нехваткой квалифицированного учебного персонала (большинство из них были местными юристами), недостаточным количеством учебников, а также отсутствием условий для размещения студентов (не было учебных помещений для лекций, а также общежитий). Филиалы Всесоюзного заочного юридического института располагали весьма скромными помещениями. Так, филиал в Киеве размещался в одной комнате в здании областного суда, а филиал в Одессе занимал комнату в квартире директора филиала. В библиотеке одесского филиала числилось шестьдесят книг, причем многие из них были в единственном экземпляре. Не хватало учебников20. Причиной такого неудовлетворительного положения дел было то, что прием тысяч судебно-прокурорских работников в систему заочного образования происходил без всякой подготовительной работы. Неожиданное расширение системы заочного юридического образования было примером сталинской штурмовщины. По снижению качества в пользу количества и темпам все это напоминало расширение системы технического образования в СССР в начале 30-х годов21.
Среднее заочное юридическое образование давало такую минимальную подготовку, что к его отмене отдельные критики начали призывать уже в 1948 г., хотя она произошла только в 1956 г. Хотя отдельные студенты работали судьями или в прокуратурах, у них не было необходимой общеобразовательной подготовки для продолжения учебы по установленной программе. Они не были готовы к самостоятельной учебе и нуждались в большой помощи со стороны учителей, с которыми они встречались урывками. При этом некоторые препо-334
даватели были такими же неподготовленными, как и их студенты. В Мордовской АССР гражданский процесс преподавал работник юстиции, который в то время сам учился на втором курсе Всесоюзного заочного юридического института и сам еще не сдал экзамена по преподаваемому предмету. Училища испытывали проблемы организационного порядка. В одном среднем юридическом училище в Алма-Ате не было документации о том, какие студенты записаны на какие курсы, какие экзамены были ими сданы, а какие нет22.
Советские юристы, преподававшие в заочных юридических учреждениях среднего и высшего звена, а в 70-е и 80-е годы эмигрировавшие из СССР, резко критически высказывались о выпускниках-заочниках. По словам собеседников автора, большинство выпускников были демобилизованными участниками войны и членами партии с очень ограниченными знаниями. Одни из них научились неплохо выступать, но неважно разбирались в вопросах права. Это находило отражение в отметках за успеваемость. Несмотря на давление, оказываемое на преподавателей заочных юридических учреждений с целью беспрепятственного пропуска большинства студентов на экзаменах, 20% из них проваливались, а 30% получали отметку «удовлетворительно». Даже при таких результатах ревизоры из Московского заочного института критиковали местных преподавателей за проявления «либерализма». Судебно-прокурорские работники наслаждались пересказом историй, которые случались с их малограмотными коллегами. Например, райпрокурору из Запорожской области на экзамене был задан вопрос: «Что такое юридическое лицо?» Когда экзаменаторы стали настаивать на получении ответа и спросили, являлся ли сам райпроку-рор юридическим лицом, он задумался, «посмотрел на свои плечи (где были погоны, соответствующие его рангу) и ответил: “Нет, я еще не юридическое лицо”. “А Генеральный прокурор СССР является юридическим лицом?” “Конечно, да!” — ответил незадачливый прокурор-студент»23.
Однако заочные программы все же предоставили в распоряжение уже работавших в судебно-прокурорской системе советских чиновников посредственный багаж знаний о технической сущности советского права. Это было достаточно для того, чтобы улучшить соблюдение правовых норм, хотя при этом чиновникам не была привита приверженность к правовым ценностям.
Конечно, существовал еще один потенциальный источник для получения образованных кадров, готовых для работы в судебно-прокурорской сфере, — выпускники очных юридических факультетов и институтов. Некоторые из этих вузов давали весьма серьезную подготовку. 40% выпускников очных вузов по специальности «юрист» получили свое первое распределение на трехлетнюю работу в органах прокуратуры и в судах24. Кроме того, для назначений в этой области имелись выпускники очных отделений юридических школ. Хотя их образование не достигало уровня высшей школы, они подчас изучали отдельные аспекты права лучше, чем их коллеги, закончившие вузы заочно. В виде признания факта превосходства очного образования с отрывом от производства выпускники учебных учреждений среднего и высшего уровней были известны в стране как «молодые специалисты».
335
Многие из этих молодых специалистов, которые поступили на работу в судебно-прокурорских ведомствах, не задержались на своих постах и не стали делать карьеру в этой области. Одной из причин было безобразное отношение к ним со стороны областных и местных властей. Несмотря на рекомендации из Министерства юстиции и Прокуратуры, областные власти часто отказывали молодым кадрам в трудоустройстве, в жилье. Один молодой специалист, посланный на работу в Сталинградскую прокуратуру, вынужден был в течение двух недель спать со своей семьей на скамейках в парке. Отдавая себе отчет в трудностях, которые могли встать перед молодыми специалистами на местах, чиновники из Министерства юстиции издали ряд директив, которые предписывали работникам отделов кадров в областных управлениях юстиции обеспечить выпускников как работой, так и жильем25. Но даже приступив к исполнению своих обязанностей в органах юстиции, молодые специалисты часто обнаруживали, что им придется работать во враждебной среде. Часто местные власти предпочитали брать на работу в качестве судебно-прокурорских работников лиц из своего собственного круга, лично им обязанных, а не чужаков, присланных Москвой. Для увольнения молодых специалистов пользовались любым предлогом. Только в тех местностях, где было трудно найти какую-либо замену новичкам, местные боссы терпели молодых специалистов. К тому же эти люди оставляли свои рабочие места по многочисленным причинам личного плана. Некоторые так и не смогли привыкнуть к условиям жизни в отдаленных областях страны. Один ветеран прокуратуры в Тюмени отозвался о них как о «просто детях», которые оказывались неготовыми жить в условиях сурового климата и межэтнических конфликтов. Другие переходили на лучше оплачиваемую работу в качестве адвокатов или юрисконсультов. Кто-то уходил в отчаянии от необходимости вступать в компромиссы, требуемые бюрократической и политической действительностью26.
Статистика текучести кадров отражает те напряженные взаимоотношения, которые существовали между молодыми юристами и местными властями. В 1949 г. 15% всех работников прокуратуры ушли со своих постов (в 1947 г. эта цифра составляла 19%). Однако среди молодых специалистов в органах прокуратуры этот процент достигал 36%. По официальной версии, более половины молодых специалистов были уволены за неудовлетворительную работу или за проступки (это все же превышало привычную норму для работников прокуратуры в целом). Остальные ушли по собственному желанию27.
Расширение сети юридического образования с отрывом от производства имело поразительно небольшое влияние на состав работников органов прокуратуры и судов. В начале 50-х годов 60% выпускников находили работу на стороне. Из оставшихся 40%, начинавших в судебно-прокурорских органах, одна треть покидала свою новую работу в течение первых трех лет. Так, из 850 юристов, которые поступили в органы прокуратуры и в суды в 1949 г., на своих местах в 1952 г. оставалось 500 человек. В сравнении с многими тысячами чиновников, которые к тому времени уже работали в органах юстиции и при этом учились заочно, подобные цифры кажутся весьма несущественными^8.
Поколение судебно-прокурорских работников, которое начало работать в период между 1939 г. и 1955 г., можно считать олицетворе-336
нием переходного периода от довоенных экспериментов с правосудием, проводившихся руками необразованных политических выдвиженцев, к этапу осуществления правосудия собственно юристами. Основной формой получения образования этим поколением была заочная учеба.
Заочное образование дало судебно-прокурорским работникам весьма хрупкое, но все же представление о сути советского права. Оно также вручило в их руки своего рода верительные грамоты для продолжения карьеры в ведомствах советской юстиции. Тем не менее, подобного рода юридическое образование не превратило большинство из них в приверженцев правовой этики и не заставило их самоидентифицироваться в качестве юристов, а не чиновников. Под «правовой этикой» автор подразумевает систему убеждений и установок, которые служат основой для самоопределения этих людей как юристов. Подобная этика может включать в себя: убежденность в «автономной и научной природе права» (по крайней мере, это условие желательно); уважение к правовым нормам и процедурам (вплоть до восприятия необходимости их соблюдения как более высокой ценности, чем достижение предполагаемых результатов). Если мы выразим эту мысль в более сжатой форме, то правовая этика подразумевает приверженность правовому процессу как чему-то отличному от других форм государственного управления и даже стоящему над государственностью29. Критики юридического образования в Соединенных Штатах жаловались на то, что существует преувеличенная установка на автономность юридического мышления. Эта автономность якобы поощряет будущих юристов игнорировать политическое и этическое измерения правовых проблем30. Однако появление правовой этики судебнопрокурорских работников оказалось ключевым фактором в деле развития права в России XIX столетия. При этом право отсекалось от его традиционного подчинения политике. Судебная реформа 1864 года имела своими истоками появление именно таких убеждений среди корпуса элитарных государственных чиновников. Реализация этой реформы, при всех ее противоречиях и конфликтах, была отражением глубокой приверженности части российских чиновников-юристов принципам права31. Любое значительное улучшение в системе правосудия в СССР при Сталине и после его смерти потребовало бы подобных изменений в умонастроениях чиновничества.
Юридическое образование автоматически не порождает сильной приверженности правовому процессу. Для того чтобы это произошло, необходимо взаимодействие, по крайней мере, трех факторов. Ни один из них не имелся в наличии в СССР в конце 40-х и в начале 50-х годов. Первый фактор заключается в предрасположенности к убежденности в том, что право — автономно, а юридические правила носят приоритетный характер. Эта убежденность воспитывается предыдущим опытом юриста, накопленным в семье и школе. Такая предрасположенность является широко распространенным явлением в Западной Европе и в Северной Америке. В России она, вероятнее всего, ограничивалась детьми из западнических семей российской интеллигенции. Второй фактор, играющий роль в формировании правовой этики, заключается в самом существовании профессии юриста, которая перекрывала узкие рамки различных видов деятельности, исполняемых юристами, и давала им общую профессиональную тожде-
337
ственность. Такая юридическая профессия существовала в англо-саксонском мире. В СССР, как и в Западной Европе, не было единой профессии юриста. Выпускники юридических факультетов в Советском Союзе делали ряд параллельных карьер в сфере юстиции (прокурор, судья, адвокат, юрисконсульт). Когда советские юристы меняли место своей работы, они обычно удалялись от ведомств юстиции, а не приближались к ним. Человек не становился судьей после того, как проработал некоторое время адвокатом, а наоборот. Тот, кто делал карьеру в органах прокуратуры или в судах, обычно идентифицировался как судебно-прокурорский работник, а отнюдь не как юрист, который всего лишь работал в системе государственного управления. Подобно многим западноевропейским странам, в России не существовало общенациональной организации, к которой бы принадлежали все юристы. Такая формальная организация могла бы способствовать формированию и поддержанию профессиональной общности32.
Третьим фактором, влиявшим на воспитание правовой этики, было предоставление всем юристам общего юридического образования уже в молодости и до того, как они начали свою специфическую Юридическую карьеру33. В Западной Европе изучение права всеми юристами начиналось на первых курсах обучения в университетах. Например, немецкие комментаторы считали, что подобное унифицированное образование служило первоосновой для монолитности профессии юристов в Германии путем создания «Einheitsjurist». Содержание юридического образования в западноевропейских странах было далеко не идеальным. Критики этого образования указывали на то, что в Германии оно было узким и догматическим по своему стилю, а во Франции настолько широким, что напоминало политологию. В этих двух странах многие студенты-правоведы так и не становились юристами. Но все, кто стремился к карьере юриста, испытывали на себе влияние единого образования34. Более того, изучение права для этих студентов занимало все их время без остатка. Учебники могли быть сухими и неумно написанными, но профессора на лекциях и во время семинарских занятий, по крайней мере, имели возможность передать студентам восхищение, а подчас и энтузиазм по отношению к традициям права. Кроме этого, продолжительное взаимодействие и контакт с однокашниками, которых живо интересовали вопросы права, помогало развитию у студентов уважения к правовому мышлению и к правовым процедурам.
Преобладающая форма юридического образования в СССР в период между 1945 г. и 1960 г. — заочное обучение — лишало как возможности изучать право до наступления зрелого возраста, так и постоянного контакта с преподавателями и соучениками. Дело обстояло еще хуже. Эта форма образования как бы гарантировала, что большинство советских следователей, прокуроров и судей изучали право только после того, как они начинали карьеру в органах юстиции. В формировании поведенческих навыков и ценностей накопленный трудовой опыт довлел над образованием. Наконец, влияние правового образования было еще больше сужено его почти что факультативным характером. Широту можно было найти только на лучших очных отделениях юридических факультетов. Короче говоря, при существовании системы заочного образования судебно-прокурорские работники
338
вряд ли могли получить сильную приверженность праву и его ценностям.
Целесообразно сравнить опыт работы в ведомствах юстиции тех судебно-прокурорских работников, которые обучались заочно, с теми «молодыми специалистами», которые получили высшее образование на очных отделениях юридических факультетов университетов и институтов с отрывом от производства. Согласно свидетельствам бывших работников советской юстиции, молодые специалисты с большей вероятностью, чем их коллеги, испытывали неудовольствие по отношению к политическому и ведомственному давлению, доминировавшему в работе органов юстиции. Они с большей вероятностью могли оказывать сопротивление этому давлению на своем рабочем месте и оставлять работу в судах и прокуратуре и переходить на другие места, связанные с правом^5. Своеобразный конфликт двух культур — судебно-прокурорских работников, получивших свои верительные грамоты на заочных курсах, и группы молодых специалистов, прошедших очное обучение, усугублялся различиями общественно-классового порядка. По крайней мере, некоторые из молодых специалистов, особенно те из них, кто получил высшее юридическое образование, были выходцами из образованных семей. Большинство юристов, получивших образование без отрыва от основной работы, были более скромного происхождения. Для них работа в судебно-прокурорских ведомствах представляла собой продвижение по общественной лестнице.
Опора в послевоенном Советском Союзе на заочное образование в подготовке судебно-прокурорских работников имела практические и экономические первопричины. Обстоятельства заставили власти набирать новую когорту чиновников среди необразованных работников юстиции. Было легче дать образование этим людям, уже работавшим по специальности, чем увеличить мощности очного юридического образования в три или в четыре раза. Руководство советской юстиции целиком и полностью было удовлетворено подобным подходом. По свидетельству одного чиновника из Министерства высшего образования, Прокуратура и Министерство юстиции часто предпочитали выпускников средних юридических школ лучше образованным дипломникам юрфаков университетов. В отличие от юристов с университетской подготовкой, выпускники юридических школ были «взрослыми людьми, имевшими богатый жизненный опыт и принимавшими активное участие в работе и в общественной жизни, в своем большинстве они были членами или кандидатами в члены коммунистической партии»36. Другими словами, выпускники средних юридических школ компенсировали свою более слабую подготовку готовностью поставить выше всего лояльность и уступчивость в ущерб приверженности правовым ценностям.
Политическая зрелость продолжала оставаться главным качеством, которое ценилось в чиновничестве юстиции политическим руководством и высшими начальниками судебно-прокурорской сферы. Однако они также хотели, чтобы их подчиненные обладали необходимыми профессиональными навыками. Признавая врожденную ущербность заочного образования, в 1954 г. они приняли решение развить вместо него вечерние отделения на многих юридических факультетах и в институтах. Эти вечерние отделения, на которых занимались по учебным планам высшего юридического образования, привлекали лиц, рабо-
339
тавших в судебно-прокурорских органах (закончивших заочные средние юридические школы), а также сотрудников органов внутренних дел (милиционеров), которые стремились стать следователями или судьями. К началу 60-х годов значительная часть кадров органов прокуратуры и судов обучалась на вечерних отделениях институтов и университетов, а не на заочных курсах. Выпускники вечерних отделений овладевали лучшими техническими навыками, чем их коллеги, обучавшиеся заочно. Но приверженности к правовой этике у них не наблюдалось. Они в большей степени продолжали оставаться чиновниками своих ведомств, чем юристами37.
Если руководители органов юстиции были не удовлетворены тем образованием, которое получали чиновники на вечерних и заочных отделениях, они могли бы оказать давление в целях расширения очных отделений с отрывом от производства. Однако свидетельств подобного подхода не обнаружено. В отличие от расширявшейся сети вечерних и заочных отделений, количество студентов, выпускавшихся дневными отделениями юрфаков и институтов, оставалось на постоянном уровне в две тысячи человек в год3&. Разрыв между учебными планами студентов дневных отделений и остальных абитуриентов неимоверно увеличился в годы после смерти Сталина. В ответ на возобновленную критику по поводу узкого прикладного характера юридического образования Министерство высшего образования СССР поддержало введение в учебный план новых предметов более широкого профиля. Но улучшения в учебных планах затронули в основном дневные отделения, на которых обучались будущие адвокаты, юрисконсульты и государственные чиновники. Заочные и вечерние отделения, готовившие собственно судебно-прокурорские кадры, продолжали делать акцент на формировании технических правовых навыков.
Расширение высшего заочного юридического образования, проведенное в конце 40-х и в начале 50-х годов, имело положительный эффект. Как и ожидали сторонники подобного подхода, даже рудиментарное юридическое образование вдохновляло судебно-прокурорских работников продолжать карьеру в органах юстиции. До начала Отечественной войны необразованные политические выдвиженцы обычно продерживались в судебно-прокурорских ведомствах всего лишь несколько лет, а затем переходили на работу в других сферах государственного управления. Если это были способные люди, то их продвигали на более высокие должности. Если способностей в наличии не имелось, то их часто увольняли. Приобретение основополагающих юридических знаний дало большинству чиновников такие навыки, которые им были просто необходимы для работы в суде и прокуратуре. Все меньше из этих людей испытывали искушение дезертировать с юридического фронта. Некоторые становились юрисконсультами и адвокатами, так как эти должности лучше оплачивались. В дополнение к сказанному можно отметить, что первое послевоенное десятилетие было относительно спокойным для чиновников временем. Хотя уровень текучести среди работников судов и прокуратуры продолжал оставаться высоким — от одной четверти до одной трети новых назначенцев (в том числе и многих молодых специалистов) покидали органы юстиции в течение первых лет после начала работы, — для тех, кто оставался в органах, нормой стали длительные карьеры. Процент чиновников с продолжительным стажем работы вырос сущест-
340
венным образом. Так, доля чиновников в органах прокуратуры, чей стаж работы в сфере юстиции превышал десять лет, выросла с 31,3% в 1954 г. до 48,2% в 1958 г. и 55,4% в 1965 г.39.
Переход от случайной кратковременной работы в судебно-прокурорских органах к осознанному выбору карьеры неминуемо должен был повлиять на поведение работников советской юстиции. Став карьерными чиновниками, они стали более восприимчивыми к требованиям начальства, к соответствию тем оценочным показателям, на которые ориентировалась власть.
В то же время (как мы увидим в главе одиннадцатой) эти ожидания становились все более жесткими и служили бюрократической и политической целесообразности в большей степени, чем интересам права.
Санкционированное и несанкционированное упрощенчество в советском правосудии
Несмотря на имевшиеся недостатки, приобретенное советскими судебно-прокурорскими работниками в конце 40-х — начале 50-х годов юридическое образование повлияло на их профессиональную деятельность. Одним из аспектов советского правосудия, который был подвергнут особым изменениям, стало соблюдение процессуальных правил. Как мы отмечали в предыдущих главах, взятое на вооружение большевиками уголовно-процессуальное право было чрезмерно сложным для применения его необразованными судебно-прокурорскими работниками. Поэтому в 20-е годы официальная поддержка стала оказываться требованию упрощения уголовного процесса. В середине 30-х годов И.В.Сталин и А.Я.Вышинский демонстративно отвергли элементы упрощенчества, защитником которых был Н.В.Крыленко. Они настаивали на том, что в обычных уголовных делах, в отличие от политических, должны соблюдаться все правила представления доказательств и процессуальные нормы. Однако у многих судебно-прокурорских работников попросту не было способностей, необходимых для выполнения этих указаний.
К концу 40-х годов политика поощрения соблюдения процессуальных норм и отвержения упрощенчества прочно утвердилась. Это произошло в сфере рассмотрения всех уголовных дел, за исключением дел, связанных с нарушениями производственной дисциплины.
Как мы уже указывали, для этих дел были установлены особые упрощенные процедуры. В 1939—1940 гг. и снова в 1946—1949 гг. руководство обязало ученых-правоведов провести подготовительные работы по составлению нового, детализированного Уголовно-процессуального кодекса СССР. Предполагалось, что новый кодекс уточнит и расширит область уголовного процесса. До этого все проекты уголовно-процессуальных кодексов имели тенденцию к упрощению процедур. В ходе работы над проектом ученые выступили за расширение охраны прав обвиняемого путем введения таких реформ, как допуск защиты к делу на ранней стадии расследования. Было желательно, чтобы этот допуск происходил в конце и даже в начале стадии предварительного следствия40. Проект Уголовно-процессуального кодекса так и не был утвержден. Советское руководство было не одиноким в
341
своей поддержке укрепления процессуальных норм. Судьи из кассационной и надзорной инстанций также настаивали на их соблюдении народными судьями. Даже небольшие технические ошибки, допускавшиеся нарсудьями, приводили к повторным слушаниям по многим делам41.
Сильная поддержка формальной законности в обычных уголовных делах контрастировала с продолжавшей царствовать «юриспруденцией террора» в делах политических. Закон по-прежнему допускал резко упрошенные процедуры по делам о саботаже и вредительстве. Однако после ликвидации в 1939 г. спецколлегий республиканских и областных судов политические преследования осуществлялись только органами государственной безопасности и отдельными военными трибуналами. В полном объеме действовал постулат Вышинского о роли признания при расследовании политических преступлений42. Но, как мы объясним далее, влияние идей Вышинского о роли признания в обычном уголовном правосудии было ограничено рубежами между обычным и политическим правосудием.
Сочетание официальной поддержки процессуальных норм и получения большинством судей, следователей и прокуроров юридического образования должно было бы привести к улучшению соблюдения правовых стандартов. Автор считает, что такое улучшение имело место. С конца 40-х и в 50-е годы действительно уменьшились количество и частота ошибок, проистекавших из невежества, некомпетентности, нерасторопности и пренебрежения соблюдением правил. Однако что нисколько не уменьшилось, так это приверженность судей наряду с прокурорами к применению неформальных методов работы и поиску обходных путей при принятии решений (несанкционированные упрощения), которые были им или просто удобны, или облегчали работу. Подобная практика имеет место во всех системах уголовной юстиции. Но ее природа зависит от каждой конкретной страны и от местных правовых традиций. В СССР правовой процесс не имел глубоких корней. Поэтому последствия применения неформальных методов работы были более серьезными в СССР, чем в западных странах.
Доказательства улучшения соблюдения процессуальных правил были особенно убедительны в случае с судьями. Еще в конце 40-х годов судьи, рассматривавшие уголовные дела, допускали ряд процессуальных ошибок, каждая из которых могла, в свою очередь, привести к изменениям приговоров, которые вносили суды более высоких инстанций. Среди этих ошибок были необеспечение ведения судопроизводства на родном языке подсудимого, присутствия подсудимого в зале суда или представления интересов подсудимого защитником всегда, когда на суде появлялся прокурор. При отсутствии одного из вышеперечисленных условий судьи должны были переносить дату заседаний. Однако из-за невежества или из-за желания завершить судебное расследование в установленный законом срок отдельные судьи проводили заседания в нарушение правил. Судьи также нарушали и другие правила судопроизводства. Например, они оставляли без внимания прошения о вызове свидетелей в суды, о предоставлении заключительного слова подсудимому или объявление о сроках, в которые можно было подать кассационное обжалование. Кроме того, судьи часто составляли протоколы о вынесении приговора поверхностно, что мешало кассационным инстанциям проверять соответствующим
342
образом правильность первоначального решения. Это было особенно очевидным, когда отсутствовала информация о природе преступления, об участии в нем подсудимого или причинах для выдвижения обвинительного заключения. Судьи также забывали подписывать протоколы. Иногда они обвиняли в этой погрешности машинисток43.
Отмена приговоров и направление дел на новое рассмотрение — нередко таковыми были решения кассационных судов. В общей сложности в конце 40-х годов 60% от общего числа измененных при кассационном рассмотрении приговоров были вызваны наличием перечисленных выше процессуальных погрешностей. Другие изменения вносились ввиду использования судьями несанкционированных упрощений при принятии решений по делам о прогулах (об этом мы рассказали ранее)44.
Официальная статистика о прохождении уголовных дел подтверждает вывод о том, что в конце 40-х и в начале 50-х годов снизилось количество допущенных процессуальных ошибок. Для начала следует отметить, что вырос процент приговоров народных судов, которые оставались без изменения при кассационных пересмотрах. В 1946 г. эта цифра составляла 65,5% по всем преступлениям, за исключением нарушений трудовой дисциплины, в 1952 г. она достигла 78,8%. Эти показатели контрастируют с довоенными средними показателями в 60,5%. Следует отметить, что вплоть до 1954 г. в большинстве случаев при кассационном рассмотрении приговоры отменялись. Часто это сопровождалось указаниями на проведение повторного судебного разбирательства или даже дополнительного расследования. Отмены более вероятно происходили по причинам наличия серьезных процессуальных ошибок или нарушений в использовании доказательств. Из этих данных следует, что качество судебной работы возросло. Такой вывод подтверждается также снижением количества дел, по которым подавались кассационные жалобы: с 37,1% в 1946 г. до 30,6% в 1952 г. При этом мы исключаем все дела по нарушениям трудовой дисциплины. Происходило это несмотря на то, что суровость наказаний возросла45. Очевидно, что уменьшение количества приговоров, измененных в кассационной инстанции, могло бы отражать изменения в самом процессе кассаций. Согласно информации, которой располагает автор, такие изменения не произошли до смерти Сталина. Только после 1956 г. судьи, заслушивающие кассационные жалобы и протесты, стали нести ответственность за решения нижестоящих судей, чьи приговоры они рассматривали. Такой конфликт профессиональных интересов приведет в 60-е годы к падению количества и процентной доли измененных приговоров. Одновременно произойдет повышение уровня стабильности приговоров (он подступит к отметке в 90%)46.
Более трудным делом представляется изучение изменений в соблюдении процессуальных правил со стороны следователей. Одна из причин этого заключается в том, что следователи испытывали меньшее давление по сравнению с судьями. Большая часть их работы проходила на досудебной стадии уголовного процесса и была в основном скрыта от глаз общественности. Защита не допускалась к производству дознания и предварительного следствия: к обыскам, допросам обвиняемых, беседам со свидетелями и экспертами. Факты о многих совершавшихся нарушениях так и не всплывали на поверхность. Поэтому не должно вызывать удивления то, что во время обсуждений на со-
343
вещаниях прокурорских работников путей улучшения работы следователей уделялось мало внимания вопросам соблюдения процессуальных норм или требованиям к грамотному заполнению служебной документации47.
От следователей требовали представлять дела, способные убедительно прозвучать во время судебного разбирательства. Избежание таких «провалов» в работе, как оправдательные приговоры или возврат дел на доследование, станет предметом озабоченности следователей (об этом будет рассказано в главе одиннадцатой). Процедуры имели значение в той степени, в какой обеспечивали качество доказательств, представляемых суду. Так, если новый и неопытный следователь из органов прокуратуры неправильно составлял протоколы допросов свидетелей или не мог убедительным образом представить свои заключения о доказательствах, судья мог возвратить дело на дополнительное расследование. Такой результат часто приводил к критике следователя или к вынесению ему выговора.
В послевоенные годы значительно снизились показатели по возврату дел на дополнительное расследование, равно как и оправдательные приговоры. В 1949—1952 гг. народные судьи возвратили на доследование 4,1% дел. На уровне областных и республиканских судов эта цифра достигала 14,9%. Но уже в 1953—1956 гг. эти показатели снизились соответственно до 2,3% и 9,2%. Кассационные коллегии в 1946—1952 гг. возвратили для проведения нового расследования 6% проверяемых ими дел. В 1953—1956 гг. и этот показатель упал до 2,7%48. Вполне вероятно, что это падение действительно отражало улучшения в технике следственной работы, в том числе в сборе доказательств и соблюдении процессуальных норм. Однако статистика отражала и другие факторы. В главе одиннадцатой нам предстоит объяснить, почему судьи с пониманием отнеслись к нуждам прокуратуры и сотрудничали с ней в поддержании на низком уровне таких показателей, как оправдательные приговоры и возврат дел на доследование.
В последние годы сталинского правления советские судьи регулярно использовали несанкционированные упрощенные процедуры в делах по прогулам. Как мы видели в главе девятой, эти меры санкционировало политическое руководство страны. Судьи принимали решения самостоятельно, не прибегая к помощи народных заседателей, и без участия органов внутренних дел и сотрудников прокуратуры. Согласно утвержденным правилам, от судей ожидалось рассмотрение коротких протоколов, представляемых заводскими администрациями, в присутствии обвиняемого, но не в рабочее время. Однако некоторые суды были завалены таким огромным потоком дел, что ночные заседания и суды во время обеденных перерывов, проводимые на заводах и предприятиях, оказывались недостаточными. Поэтому не стоит удивляться тому, что судьи начали применять свои собственные несанкционированные формы работы, например, рассматривать дела «пачками». Обычно при этом они даже не записывали выносимые решения, а делали всю канцелярскую работу дома вечерами (при условии, что им не предстояло присутствовать на ночных заседаниях). Ведь у большинства судей не было собственных служебных кабинетов в тех неприхотливых зданиях, которые служили помещениями для судов49. Подобная практика сузилась в июле 1951 г., когда большая
344
часть различных видов прогулов была декриминализирована (см. главу двенадцатую).
Более распространенным, чем неформальные способы решения дел о прогулах, в конце 40-х годов стал такой вид несанкционированного упрощенчества, как использование «заместителей судей». Уже в 1939 г. в Москве сто народных заседателей были назначены в качестве заместителей судей, находившихся в отпусках или на больничном бюллетене. Для того чтобы разобраться с накопившимися делами и обеспечить быстрое их продвижение, другие города последовали московскому почину. В годы Отечественной войны, когда многие судьи ушли на фронт, эта практика расширилась еще больше, заставляя Наркомат юстиции регламентировать создавшееся положение дел. Наркомат приказал местным органам власти прекратить назначение народных заседателей практически без предупреждения на должности судей, где им предстояло проработать несколько дней. Также запрещалось открытие временных судебных залов. Вместо этого предлагалось, чтобы каждый народный судья получил себе в помощь из группы резерва не более двух заседателей, готовых исполнять обязанности судьи. Они должны были утверждаться исполкомами местных советов и готовиться к будущему участию в рассмотрении уголовных дел50. Эти весьма сложные правила были большей частью проигнорированы. В одном письме Министерства юстиции в 1948 г. сообщалось, что заместители судей набирались не только из числа народных заседателей, но также из секретарей судов и судебных исполнителей. Их направляли на заседания в дополнительные судебные залы для снижения объема нерассмотренных дел без какого-либо утверждения их кандидатур местными органами власти и без соответствующей подготовки. В Киевской области в качестве заместителей судей работали не только народные заседатели и судебные работники, но всевозможные чиновники вообще. В 1953 г. на Украине на регулярной основе работали более тысячи заместителей судей. Ежемесячно они рассматривали от шести до десяти дел51.
У заместителей судей отсутствовало юридическое образование. Поэтому они допускали намного больше ошибок, чем обычные судьи, и большая часть их приговоров отменялась. Руководство ведомств советской юстиции отдавало себе в этом отчет. В 1951 г. Председатель Верховного суда СССР Анатолий Волин призвал к ликвидации должностей заместителей судей52. Однако подобная практика сохранилась и после смерти Сталина, потому что заместители судей позволяли обычным судьям и ответственным за их работу местным политическим руководителям добиваться улучшения показателей по количеству нерассмотренных дел53.
Использование заместителей судей противоречило политике режима по развитию системы правосудия силами кадров, обладавших юридическим образованием, что отбрасывало правосудие к тем временам, когда практически любой член партии мог исполнять обязанности судьи. Эти заместители напоминали тех «социалистических совместителей», которые в 30-е годы работали бок о бок с обычными судьями. Однако если в довоенные годы контраст между совместителями и обычными судьями был не особенно разительным — ведь и у судей была лишь минимальная юридическая подготовка, то к концу 40-х годов различия между обычными судьями и «заместителями» стали
345
значительными. У большинства судебных работников к тому времени уже было юридическое образование того или иного рода.
Следователи в большей степени, чем судьи, применяли несанкционированные упрощения и неформальные методы работы, находясь вне сферы общественного надзора. Некоторые из весьма сомнительных форм их работы будут рассмотрены в главе одиннадцатой, когда мы проследим, как судебно-прокурорские работники приспосабливали свое поведение к новым требованиям. Подобные несанкционированные приемы включали в себя неосновательные возбуждения уголовных дел с целью выполнения установленных квот, задержку официального начала предварительного следствия с целью избежания нарушения установленных законом сроков для проведения следствия. Сейчас мы подробно рассмотрим один вид несанкционированных методов, который применяли следователи, — использование признания обвиняемого и нежелание собирать дополнительные вещественные доказательства, которые могли быть поставлены в вину подсудимому.
В кульминационный момент официального противодействия «большому террору», в середине декабря 1938 г., народный комиссар юстиции СССР Н.М.Рычков и Председатель Верховного суда СССР И.Т.Голяков дали указание своим подчиненным, «как правило, не принимать к производству дела, которые исключительно основывались на признании обвиняемым своей вины». Однако уже через месяц после этого Председатель Совета Народных Комиссаров СССР В.М.Молотов заставил руководителей советской юстиции отменить эту директиву. Основанием для подобной отмены было то, что согласно статье 319-й Уголовно-процессуального кодекса РСФСР признание обвиняемого составляло допустимую форму доказательства вины и должно было приниматься во внимание в контексте всех иных обстоятельств дела54.
Тем не менее, неспособность предоставить в распоряжение судей другие доказательства помимо признания обвиняемого могла привести к нежелательным последствиям. Если обвиняемый менял свое первоначальное решение и на суде отказывался от признания, сделанного на стадии следствия, все построенное против него уголовное дело могло рассыпаться55. В 1950 г. судьи, заседавшие в городском суде Москвы, жаловались, что им часто приходилось иметь дело именно с такими ситуациями, что приводило к вынесению оправдательных приговоров и отсылке дел на доследование. Судьи настаивали на том, что вина за это полностью ложилась на следователей. Бывшие советские следователи, позднее эмигрировавшие из СССР и беседовавшие с автором этой книги, согласились с тем, что от них ожидалось появление в суде с чем-то большим, чем просто признание обвиняемого. Они настаивали на том, что никто из них лично не опирался на признание и только некоторые из их коллег якобы были менее добродетельными. Архивные источники не подтверждают данный тезис. В 1948 г. Председатель Верховного суда СССР И.Т.Голяков напомнил ответственным работникам прокуратуры о трудностях осуждения исключительно на основе признания обвиняемого. Он призвал положить конец «вредной практике добиваться признания как главной вещи». Отчет прокуратуры за 1950 г. подтверждал, что «многие следователи думают, что, добившись признания, их обязанности выполнены»56.
346
То значение, которое следователи придавали признаниям, неизбежно порождало желание вынудить эти признания силой, хотя работники прокуратуры были редко замешаны в таких действиях. Проверка преступлений, совершенных работниками прокуратуры в 1947 г., обнаружила лишь несколько подобных инцидентов. Беседовавшие с автором бывшие следователи и заместители прокуроров того периода подчеркивали, что работники прокуратуры имели мало общего с подобной практикой вымученных признаний57. В основном это было делом рук сотрудников органов внутренних дел. Запросы прокуратуры о нарушениях, допущенных органами внутренних дел, представляют яркую картину насилия во время следствия, незаконных арестов и нарушений правил обысков и конфискаций. Так, в Новосибирске по подозрению в совершении убийства милиция арестовала четырех человек и «незаконными методами» вынудила их «признаться» в совершении еще двадцати убийств, а также грабежей, имевших место в течение предыдущих двух лет. Сотрудники милиции в Кузнецком районе Кемеровской области угрожали обвиняемому пистолетом и нанесли ему ножевое ранение, требуя, чтобы он признал свою вину. Для добычи признаний милиционеры в Тырновском районе Молдавской ССР «систематически избивали» шестерых мужчин, раздели их догола и заперли в холодной комнате58. Проверка допущенных милицией нарушений, проведенная Прокуратурой РСФСР в 1950 г., отметила рост соответствующих жалоб, подчеркнув, что подобные инциденты имели место на всей территории Российской Федерации. Почти всегда они сопровождались избиением подозреваемых59.
Наличие насильственных признаний в обычных уголовных делах требует своего объяснения. Ни факт использования вымученных признаний в политических делах, ни оправдывавшая подобную практику доктрина Вышинского не давали органам внутренних дел и судебнопрокурорским работникам права на расширение этого приема и применение его в обычных уголовных делах. В годы, последовавшие за «большой чисткой», две сферы — права и террора — становились все более разграниченными. Большинство судебно-прокурорских работников, а предположительно и работников органов внутренних дел, не имели взаимоотношений с органами государственной безопасности. Главным исключением из этого правила были прокуроры, которые были обязаны подписывать ордера на арест по поручению органов госбезопасности60. Более того, в своих трудах Вышинский проводил четкую грань между обычными (уголовными) и политическими преследованиями. Так, в своей книге «Теория судебных доказательств в советском праве» он разработал целый ряд понятий, которые упрощали судебные преследования по уголовным делам, — отказ от понятия абсолютной истины в пользу «максимальной вероятности», распространение вины на всех каким-то образом замешанных в преступлении лиц, перемещение бремени доказывания на обвиняемого, когда у него обнаруживали украденные предметы. Но потому Вышинский и стал широко известен, что он предложил, чтобы в делах об антисоветских, контрреволюционных организациях и группах признания обвиняемых «неминуемо приобретали бы характер и значение фундаментального, жизненно-важного и решающего доказательства» вины61. Книга Вышинского о теории судебных доказательств впервые
347
увидела свет в 1941 г. В доработанном и дополненном виде она переиздавалась в 1946 и 1950 гг. Издание 1946 г. было удостоено Сталинской премии первой степени. Один из рецензентов этого Труда (бывший коллега Вышинского Михаил Строгович) писал: «Без малейшего преувеличения... эта книга является наиболее известным, наиболее читаемым и наиболее изучаемым юридическим произведением [...]». Она «стала настольной книгой» для всех следователей и прокуроров. Основополагающие идеи Вышинского перекочевали из его трактата на страницы учебников, которые были опубликованы в конце 40-х и в начале 50-х годов. Хотя сам Вышинский уже давно не работал в прокуратуре, в мире советской юстиции он сохранял свой непререкаемый авторитет62.
Влияла ли позиция Вышинского по политическим делам на расследование обычных уголовных дел? Возможно, что до определенной степени влияла. Сам Вышинский подчеркивал, что его учение о признаниях было применимо исключительно к политическим делам. В обычных делах, писал Вышинский, следствие не должно строиться вокруг добычи признаний. В наших беседах с бывшими следователями и прокурорами того времени они вспоминали это различие мгновенно, без наводящих вопросов и настаивали на том, что идеи Вышинского распространялись только на дела по политическим преступлениям63. Ограничение ценности насильственного признания только политическими делами представляло собой прогресс в сравнении с царским правом. Статья 316 Свода уголовных законов, изданного в 1845 г. и сохранявшего свою силу вплоть до 1917 г., заявляла, что признание было «лучшим доказательством»64.
Если ни террор, ни предписания Вышинского не объясняют случаи насильственно добытых признаний в обычных уголовных делах в конце 40-х годов, то почему же они все-таки имели место? Самым простым ответом является то, что насильственные признания служили интересам милиции и были выгодны следователям. Для милиции получение признания (пусть и насильственное) представляло самый короткий и легкий путь к раскрытию конкретного преступления. Плюс за это ставился органам внутренних дел. Для следователей уже добытые милицией признания помогали закрыть дело в тот кратчайший срок, который устанавливался начальством. Дела передавались затем в суд. Более того, в условиях отсутствия каких-либо сдерживающих социокультурных механизмов милиционерам и прокурорам было легко преследовать своекорыстные интересы. Большое значение бюрократического давления и правовой культуры при анализе деятельности правоохранительных органов в последние годы сталинского правления подтверждается всем будущим развитием советской уголовной юстиции. В 1953 г. наследники Сталина прекратили внесудебные преследования по политическим делам. В начале 60-х годов они санкционировали разоблачение юриспруденции Вышинского65. Тем не менее, насильственные признания продолжали иметь место в обычных уголовных делах. Как ничто иное возросло бюрократическое, ведомственное давление на милицию и на следственные органы с целью достижения видимости успеха. Продолжала свое существование и правовая культура, которая поощряла появление новых злоупотреблений66.
348
Распространение в конце 40-х и начале 50-х годов юридического образования способствовало формированию подготовленного контингента чиновников, способных соблюдать нормы уголовного процесса. Уже к моменту смерти Сталина улучшилось среднее качество следственной и судебной деятельности. Но юридическое образование подобного рода (особенно заочное) не устраняло и не могло устранить приверженности работников правоохранительных органов злоупотреблениям, которые облегчали их работу. Ограничения самого образования, предназначенного, главным образом, для привития чиновничеству юридических навыков и умений, служили тормозом в развитии такой правовой культуры, которая могла бы препятствовать злоупотреблениям в следственном процессе.
Заключение
Разработанная в конце 40-х годов программа юридического образования для судебно-прокурорских работников оправдала надежды советского политического руководства. Судьи, следователи и прокуроры приобрели навыки, которые были достаточными для улучшения их деятельности. Однако при этом не произошло их «привязанности» к правовой этике или к ценностям профессии юриста. Подобно своим царским предшественникам, советские руководители не поощряли появления юридической профессии в западноевропейском, и особенно в англо-американском, смысле этого слова. Они не только не приняли решения предоставить образование большинству будущих юристов на юридических факультетах с отрывом от производства, но также предотвратили появление любой профессиональной юридической организации выше областного масштаба. Даже такая избранная и элитная группа практикующих юристов, как адвокаты, не имела своей общесоюзной организации до 1989 г.
Для Сталина и его соратников первоочередной задачей являлся поиск способа создания таких органов юстиции, которые служили бы интересам государства без сопутствующего появления профессиональной юридической корпоративности. В более широком плане советское руководство вновь, во второй раз, оказалось перед характерной дилеммой правовой модернизации — глубинной связью этого процесса с порождаемой им автономией профессии юриста67. Большевистские вожди после победы Октябрьской революции избрали путь недопущения засоренности своих судов и органов прокуратуры потенциальными юристами-профессионалами и призвали политических выдвиженцев, у которых не было юридического образования. Однако в длительной перспективе деятельность этих назначенцев не оправдала возлагавшихся на них надежд. Поэтому сталинское руководство признало значение юридического образования и карьерной стабильности как для деятельности судебно-прокурорских работников, так и для поддержания их лояльности власти. Сталин сделал выбор в пользу юридического образования, которое получали уже работавшие в органах юстиции люди. Речь шла о заочном образовании и о вечерних отделениях университетов и юридических институтов. Таким образом, возможно неосознанно, был найден путь для получения карьерными чиновниками образования. Хотя в результате эти чиновники становились скорее лучшими бюрократами, чем юристами.
349
Получение юридического образования было только частью превращения просто должностей в области юстиции в ступени карьеры. По мере того как большая часть следователей и судей становилась карьерными чиновниками (а подобная тенденция стала очевидной уже в 50-е годы), они оказывались все более внимательными к требованиям своих ведомственных и партийных начальников. Содержание этих требований, т.е. смысл того, что новые карьеристы в судебно-прокурорских ведомствах должны были делать для удовлетворения требований хозяев, обрело свою форму в последние годы жизни Сталина. Об этом пойдет речь в следующей главе.
1 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 116. Д. 227 (О расширении и улучшении юридического образования в стране). Л. 4—8; Оп. 118. Д. 644. Л. 98—102.
2 Мишугин А. Постоянно улучшать подбор, расстановку и воспитание прокурорски-следственных кадров // СЗ. 1956. № 1. С. 7—16; Правильно организовать работу по подбору и воспитанию народных судей // СЮ. 1957. № 8. С. 3-6; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 1383. Л. 29.
3 Сообщено в беседах, проведенных автором книги.
•4 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 580 (Протокол областного совещания народных судей Свердловской области, состоявшегося 23—27 января 1946 г. в г. Свердловске). Л. 63—65.
5 Там же. Л. 77.
6 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 636. Л. 92-101; Оп. 116. Д. 274. Л. 2; Д. 644. Л. 105-114.
7 Там же. Ф. 17. Оп. 116. Д. 277. Л. 4-8; Д. 283. Л. 88; Д. 291. Л. 61-64; Д. 293. Л. 10; Оп. 117. Д. 691. Л. 65—71. Изложение постановления было опубликовано: О расширении и улучшении юридического образования в стране. В ЦК ВКП(б) Ц СЗ. 1946. № 11-12. С. 13-14.
8 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 116. Д. 277. Л. 4—8; О расширении и улучшении юридического образования в стране; За расширение и улучшение юридического образования // СЗ. 1946. № 12. С. 15—18.
9 Голяков И. Советский суд как орудие воспитания // СЗ. 1944. № 2. С. 6—10; Голяков И. Суд и законность в художественной литературе // СЗ. 1949. № 3. С. 26-34; № 4. С. 32-39; № 7. С. 32-37; № 9. С. 34-39.
10 Актив работников юстиции // Там же. 1947. № 2. С. 7—12; В Министерстве юстиции И Там же. № 4. С. 28.
11 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 2426 (Протокол всесоюзного совещания заместителей прокуроров союзных республик по кадрам и начальников отделов кадров... 30 ноября—9 декабря 1950 г. в Москве); Ф. Р-9396. Оп. 2. Д. 293 (Годовой отчет о работе ВЮЗИ за 1948/49 учебный год); Ф. Р-9492. On. 1. Д. 198 (Наставление о работе с кадрами народных судей). Л. 347—358.
12 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 218 (Стенограмма совещания заместителей министров юстиции по кадрам союзных и автономных республик и заместителей начальников управлений министерства юстиции по кадрам, 18 по 21 сентября 1950 г.). Л. 49-52; Ф. Р-9396. Оп. 2. Д. 293. Л. 14-22; Д. 403 (Отчет о работе Главного управления юридических вузов, 1949— 1950). Л. 22.
13 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 243 (Об итогах выборов народных судов... в дек. 1951); Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 1092. Л. 112-115.
14 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 169. Л. 79-82; Оп. 2. Д. 67. Л. 335-338.
15 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 697. Л. 115-121; Д. 709. Л. 56-59; Оп. 116. Д. 300. Л. 10.
350
16
17
18
19
20
21
22
23
24
25
26
27
28
29
30
Шебанов А.Ф. Улучшить подготовку юридических кадров // СГиП. 1955. № 1. С. 10—19; За улучшение юридического образования в СССР // Там же. 1956. № 8. С. 3—12; Шебанов А.Ф. Юридические высшие учебные заведения. М., 1963. С. 72 и далее по тексту; Г.Г. Обсуждение макета учебника по истории политических учений // СГиП. 1954. № 5. С. 125-129.
ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 169. Л. 11, 130—136; За улучшение юридического образования в СССР // СГиП. 1956. № 8. С. 3—12.
Интервью; личный опыт автора этой книги, приобретенный в качестве студента юридического факультета Московского государственного университета в 1968—1969 учебном году. Московский университет отличался от большинства других юрфаков и институтов в том, что касалось качества курсовых работ, которые готовились студентами на четвертом и на пятом курсах. В то время как в других вузах студенты сочиняли скучные, повторяющие одно и то же курсовые работы (переписанные в основном из учебников), в МГУ существовал большой выбор интересных тем для курсовых (по словам одного комментатора), как, например, «Президентская власть в США». См.: За улучшение юридического образования.
О расширении и улучшении юридического образования; Шебанов А.Ф. Юридические высшие учебные заведения. С. 75 и далее. Согласно Ше-банову, в 1948 г. 38% преподавателей в системе высшего юридического образования обладали учеными степенями (кандидат или доктор наук). К 1953 г. этот показатель вырос до 60,7%.
ГАРФ. Ф. Р-9396. Оп. 2. Д. 293; Ф. Р-9492. On. 1. Д. 218. Л. 154; Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 2426. Л. 34-39, 142.
См.: Bailes К. Technology and Society under Lenin and Stalin: Origins of the Soviet Technical Intelligentsia, 1917—1941. Princeton, N. J., 1978. P. 3. Райтер А. Заочное среднее юридическое образование нецелесообразно И СЗ. 1947. № 7. С. 19—20; Русаков Г. Юридические школы и курсы перед учебным годом // СЗ. 1947. № 9. С. 7—9; Ветютнев В. Серьезные недостатки заочного юридического образования в Алма-Атинской юридической школе // Там же. 1948. № И. С. 49—50.
Интервью, проведенные автором книги; ГАРФ. Ф. Р-9396. Оп. 2. Д. 293. Л. 40-42; Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4038. Л. 24.
ГАРФ. Ф. Р-9396. Оп. 2. Д. 403. Л. 22.
ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 218. Л. 49—52; Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 2426. Л. 112 и далее; «Об итогах распределения молодых специалистов (юристов)...». Приказ Министерства юстиции от 6 сент. 1947 г. № 20 // Сборник приказов и инструкций Министерства юстиции СССР 1936— 1948 гг. М., 1949. С. 111.
ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 10936. Л. 200, 216; Оп. 27. Д. 4038. Л. 24. ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 2426. Л. 6; Д. 1092. Л. 107-111; Оп. 27. Д. 4038. Л. 32-34.
Эти данные вычислены автором, исходя из информации, содержавшейся в: ГАРФ. Ф. Р-9396. Оп. 2. Д. 293 (Годовой отчет).
Мое определение «правовой этики» основывается на: Wagner W. Marriage, Property and Law in Late Imperial Russia. Oxford, 1994. Ch. 1. P. 29-32.
KJare K. The Law-School Curriculum in the 1980s; What’s Left? // Journal of Legal Education. 1982. Vol. 32. P. 336—343; Halpern S. On the Politics and Pathology of Legal Education // Ibid. P. 383—394; Lopez G.P. Training Future Lawyers to Work with the Politically and Socially Subordinated: AntiGeneric Legal Education // West Virginia Law Review. 1986. Vol. 91. № 7. P. 305—387; Lesnick H. Infinity in a Grain of Sand: The World of Law and
351
Lawyering as Portrayed in the Clinical Teaching Implicit in the Law School Curriculum // UCLA Law Review. 1990. Vol. 37. P. 1157-1191.
31 Wagner W. Marriage, Property and the Struggle for Legal Order. P. 31—32; Wortman R. The Development of a Russian Legal Consciousness. Chicago, 1976. P. 244-250.
32 О профессии юриста в Европе см.: Merryman J. The Civil Law Tradition. Stanford, Calif., 1960. Ch. 15; Ehrmann H. Comparative Legal Cultures. Englewood Cliffs, N.J., 1976. Ch. 4; Abel R. Lawyers in the Civil World // Lawyers in Society. Vol. 2. The Civil Law World / Ed. by R.Abel, P.Lewis. Berkeley, Calif., 1988. P. 1-53.
33 Исследования по социализации молодых студентов-аспирантов в США получивших общее университетское образование и обучавшихся на юридических факультетах университетов, продемонстрировали, что юридическая подготовка для них началась чересчур поздно. Она уже не могла повлиять на их отношение к таким вопросам, как гражданские права, или культивировать у них чувство ответственности перед обществом. См.: Schwartz М. The Realities and Limits of Legal Education // Journal of Legal Education. 1987. Vol. 32. P. 543—568.
34 Blankenburg E., Schulz U. German Advocates: A Highly Regulated Profession I/ Lawyers in Society. P. 124—159; Sokol R. Reforming the French Legal Profession // International Lawyers. 1992. Vol. 26. № 4. P. 1033—1036.
35 Интервью, проведенные автором.
36 Шебанов А.Ф. Юридические высшие учебные заведения. С. 79.
37 Там же. С. 85; интервью, проведенные автором.
38 Там же. С. 81.
39 Эти данные получены с помощью таблиц, составленных Йорамом Гор-лицким на основе архивных материалов (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 1481. Л. 1; Д. 3941. Л. 2; Д. 5051. Л. 29). Для более полного представления см. приводимую ниже короткую таблицу.
Прокурорские работники по стажу работы в судах и прокуратуре
До трех лет 3—10 лет 10 лет и более
1954 29,5% 40,2% 31,3%
1958 12,4% 39,4% 48,2%
1965 19,1% 25,5% 55,4%
Похоже, что отдельные судьи также стали задерживаться на своих постах более продолжительное время. Уровень текучести судей в периоды между выборами, которые проходили каждые три года, существенно снизился. Между выборами 1948 и 1951 гг. 24,4% ушли со своей работы или были отозваны, а между выборами 1951 и 1954 гг. только 10,5%. Во время выборов народных судей, проведенных в 1948, 1951 и 1954 гг., судьи избирались впервые примерно на одну треть судейских постов. См.: ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 15. Л. 25.
40 Труды первой научной сессии Всесоюзного института юридических наук: 27 января — 3 февраля 1939 г. / Под ред. И.Т.Голякова. М., 1939. С. 229—230; Строгович М.С. К подготовке проекта Уголовно-процессуального кодекса СССР // СЗ. 1946. № 7—8. С. 6—10; Чельцов М. Усилить гарантии правильного разрешения дел в новом УПК // Там же. № 10. С. 10—11; Поволоцкий Л. К проекту УПК СССР // Там же. № 11—12. С. 43—44; Иванов И. Предложения по УПК // Там же. 1947. № 1. С. 19-20.
41 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134 (Стенограмма областного совещания народных судей, 30—31 января и 1 февраля 1950 г., Ростов-на-Дону). Л. 94 об., 95.
352
42 См. главу восьмую. Свидетельством того, что идеи Вышинского продолжали пользоваться поддержкой, стало присуждение его книге о теории доказательств Сталинской премии первой степени в 1946 г. См.: Вышинский А.Я. Теория судебных доказательств в советском праве. 3-е изд. М., 1950. С. 3.
43 Волин А. Строго соблюдать законность в работе судов // СЗ. 1950. № 1. С. 5-12; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 95-96; Д. 150 (Стенограмма межобластного совещания заместителей председателей верховных судов АССР, краевых и областных судов, 25 апреля 1951 г., Ростов-на-Дону). Л. 26—29; ЦГАОР гор. Москвы. Ф. 819. On. 1. Д. 33 (Протоколы оперативных совещаний при председателе московского горсуда за 1950). Л. ПА-12.
44 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 150. Л. 32 об. и далее.
45 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 15 (Таблицы сравнительных статистических данных). Л. 18, 16; Эффективность правосудия и проблема устранения судебных ошибок / Под ред. В.Н.Кудрявцева. М., 1975. В 2-х т. Т. 1. С. 9, 145—146, 181. Данный раздел этой книги был написан Игорем Петрухиным.
46 Там же. С. 205; Solomon Р., Jr. Tne Case of the Vanishing Acquittal // Soviet Studies. 1987. Vol. 39. № 4. P. 531-555.
47 Работа лучших следователей. Материалы учебно-методической конференции лучших следственных работников органов прокуратуры. Сб. 1. М., 1951; Сб. 2. М., 1951; Сб. 3. М., 1953; Сб. 4. М., 1954.
48 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 12, 13, 18. Показатели оправдательных приговоров за все преступления снизились с 9,9% в 1946 г. до 7,5% в 1952 г. В 1956 г. они составили 4,6%. Падение замедлилось после того, как нарушения трудового законодательства и дела о личных обвинениях (оскорблениях) были изъяты из компетенции судов. Так, оправдательные приговоры за хищение государственного имущества снижались следующим образом: 7,4% в 1946 г., 4,1% — 1952 г., 2,0% — 1956 г. Там же. Л. 14-15.
49 См. главу девятую, сноски 18 и 19; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 179. Л. 243; Д. 157. Л. 168—175 (Постановление Коллегии Министерства юстиции СССР от 15 октября 1947 г. «О фактах грубого нарушения Указа от 26 июня 1940 г. в народных судах Кемеровской области»).
50 Васнев А. Народные суды столицы. М., 1939. С. 16; «О порядке возложения на народных заседателей исполнения обязанности народного судьи». Приказ Министерства юстиции от 19 сентября 1943 г. № 72 // Сборник приказов и инструкций Министерства юстиции СССР. С. 15— 17.
51 «Об устранении нарушений установленного законом о судоустройстве СССР... порядка замещений народного судьи в случае временного его отсутствия». Директивное письмо от 7 июля 1948 г. № Д-36 // Там же. С. 17-19; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 287. Л. 159.
52 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 243 (Стенограмма всесоюзного совещания работников юстиции. 3—5 июля 1951). Л. 7; Д. 241. Л. 14; Д. 179. Л. 346—347; Д. 218. Л. 61.
53 Согласно Йораму Горлицкому, начиная с середины 50-х годов заместителей судей в основном использовали в отдаленных местностях страны. Там трудно было найти кадровых судей для замены уходящего в отпуск коллеги (сообщено автору в частной беседе).
54 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 139. Л. 67, 73.
55 Председатель Верховного суда СССР И.Т.Голяков подчеркнул этот факт во время Всесоюзного совещания руководящих работников прокуратуры (СЗ. 1948. № 6. С. 39).
12—1295
353
56 ЦГАОР гор. Москвы. Ф. 819. On. 1. Д. 33. Л. 70—71а; интервью; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4034. Л. 384-385; Оп. 29. Д. 108. Л. 30.
57 Там же. Оп. 37. Д. 3503. Л. 256.
58 Там же. Д. 457. Л. 2-17; Оп. 28. Д. 452. Л. 40-55; Оп. 29. Д. 466.
Л. 137-138. См. также: РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 653. Л. 167-170;
Оп. 116. Д. 280. Л. 211; Оп. 117. Д. 693. Л. 64-71; Оп. 116. Д. 293.
Л. 339.
59 Там же. Оп. 29. Д. 466. Л. 136-153; Оп. 27. Д. 4034. Л. 174.
60 Интервью; см. также: Эффективность правосудия и проблема устранения судебных ошибок. С. 183.
61 Вышинский А.Я. Теория судебных доказательств. С. 264.
62 Строгович М.С. Рец. на: Теория судебных доказательств // СЗ. 1946. № 11-12. С. 54-57.
63 Вышинский А.Я. Теория судебных доказательств. С. 263; интервью.
64 Чельцов-Бебутов М.А. Очерки по истории суда и уголовного процесса в рабовладельческих, феодальных и буржуазных государствах. М., 1957. С. 740.
65 Карев Д. Ликвидировать последствия культа личности в советской правовой науке // СЗ. 1962. № 2. С. 54—62; До конца ликвидировать вредные последствия культа личности в советской юриспруденции // СГиП. 1962. № 4. С. 3—16; Жогин Н.В. Об извращениях Вышинского в теории советского права и практике // Там же. 1965. № 3. С. 22—31.
66 Solomon Р.Н., Jr. Gorbachev, Judicial Reform and Soviet History // The Impact of Perestroika on Soviet Law / Ed. by A.Schmidt. Dordrecht, 1990. P. 15-22.
67 Cm.: Unger R. Law in Modern Society. New York, 1976.
Глава 11.
ДИНАМИКА СТАЛИНСКОЙ ЮСТИЦИИ: ПОЛИТИЧЕСКОЕ И БЮРОКРАТИЧЕСКОЕ ДАВЛЕНИЕ НА РАБОТНИКОВ ПРОКУРАТУРЫ И СУДА
Незадолго до начала второй мировой войны органы юстиции в СССР испытали на себе эффект централизации власти и контроля. Большая часть решений по кадровым и оперативным вопросам контролировалась республиканскими и союзными властями. В результате централизации усилилась зависимость судебно-прокурорских работников от статистических данных, оценивающих их работу. После окончания войны существенно выросло значение формальных показателей в работе прокуроров, следователей и судей. В целях подготовки для карьерной службы в этих ведомствах большинство из них записалось на учебу в заочных юридических учебных заведениях. В качестве карьерных работников следователи, прокуроры и судьи были поставлены перед необходимостью более чутко относиться к чаяниям собственного начальства.
Эти ожидания претерпели существенные изменения в 1948—1949 годах. Руководители органов юстиции более не уделяли исключительного внимания производительности правосудия. Фокус переместился на существо правосудия, его качество и, в первую очередь, на исправление «ошибок», которые приводили к оправдательным приговорам
354
или к отмене приговоров высшей инстанцией. Более того, в попытке противостоять явлению, которое получило название «необоснованные привлечения к ответственности» и «необоснованные осуждения», руководители органов юстиции заняли твердую и бескомпромиссную позицию. Целью нового подхода была ни больше ни меньше, как полная ликвидация таких явлений, как, например, оправдание, отмена или изменение приговоров. На протяжении почти четырех лет, с середины 1948 г. по 1951 г., руководители ведомств юстиции вели кампанию за совершенствование работы своих подчиненных.
Давление, которое оказывалось на судебно-прокурорских работников в целях достижения высоких показателей (низкого процента оправданий и стабильности приговоров), получило полную поддержку со стороны партийных руководителей областного и районного масштабов. Разумеется, партийное руководство не упускало из виду своих интересов — подчинения судей и работников прокуратуры. В то же время обкомы партии взяли на себя дополнительные функции контроля над органами юстиции. По крайней мере, на время партийные начальники районного и областного уровней присоединились к кампании по улучшению качества работы. Возможно, это произошло потому, что кампания пользовалась поддержкой со стороны высшего партийного руководства.
Борьба за недопущение «необоснованных привлечений и осуждений» имела катастрофические последствия. С одной стороны, к ним следует отнести углубление конфликтов между прокуратурой и судами, а также между различными уровнями власти внутри одного и того же ведомства. С другой стороны, кампания привела к ряду изменений в работе следственных органов, прокуратуры и судов. В то время как одни из этих изменений представляли собой безобидные упрощения, другие на деле явились серьезными нарушениями судопроизводства, которые на несколько десятилетий переживут сталинскую эпоху.
В главе одиннадцатой исследуется бюрократическое и политическое давление, которое оказывалось на работников советской юстиции в последние годы сталинского правления. В начале главы исследуются новые установки руководителей органов юстиции и то, какое влияние их взгляды оказали на работу низовых работников. Далее анализируется вопрос о том, как местные начальники стали солидаризироваться с позицией руководителей советской юстиции, и то, почему именно судьи особенно чутко отреагировали на новые императивы. Будут также документально разобраны конфликты между различными органами юстиции и нарушения, допущенные судебно-прокурорскими работниками. Наконец, оценивается роль высшего руководства партии в этих процессах.
На путях совершенствования правосудия
Первый сигнал о начавшемся давлении на судебно-прокурорских работников Союза ССР появился в речи, с которой в апреле 1948 г. на втором всесоюзном совещании руководящих работников прокуратуры выступил заместитель Генерального прокурора СССР Константин Мокичев. «В стране победоносного социализма, — заявил Моки-чев, — законность является основополагающим фактором государственной власти», и «в такой стране не может быть места для необосно
12*
355
ванных привлечений к ответственности. Со всей решительностью мы должны не допускать подобных фактов». Более того, «каждым необоснованным привлечением к ответственности и необоснованным осуждением мы дискредитируем себя, прежде всего как учреждение, занимающееся контролем за соблюдением законности». Под необоснованным привлечением к ответственности и неосновательным осуждением Мокичев подразумевал любое судебное дело, которое завершалось оправдательным приговором — или на стадии судебного разбирательства, или при кассационном рассмотрении — или было приостановлено прокуратурой после возврата на дополнительное расследование. Для того чтобы сократить, а в перспективе и полностью ликвидировать подобные факты, следовало «каждый факт неосновательного предания суду... рассматривать как чрезвычайное происшествие, имеющее большое политическое значение»1.
Мокичев не был первым деятелем, который начал использовать термины «необоснованное привлечение к ответственности» и «необоснованное осуждение» для описания судебных дел, которые завершались вынесением оправдательного приговора. Этот язык уже был заметен в документах, подготовленных работниками аппарата Центрального Комитета ВКП(б) в 1946—1947 гг., и даже до войны в отчетах, подготовленных Комиссией партийного контроля2. Прокуратура также не в первый раз пыталась добиться снижения количества слабо проработанных дел, которые завершались оправданием подсудимых. В конце 1943 г. по инициативе Генерального прокурора СССР Г.Н.Сафонова была начата секретная проверка состояния дел с оправдательными приговорами, вынесенными судами в отдельных регионах страны. Эта проверка пришла к выводу, что большинство оправданий было обосновано и являлось следствием плохо подготовленных дел. Более поразительными были действия министров юстиции Белоруссии и Украины, которые в 1947 г. послали письма в центральные комитеты соответствующих республиканских компартий, в которых содержались жалобы по фактам необоснованных привлечений к ответственности. (В случае с БССР письмо было отправлено в мае 1947 г., а в УССР — в конце того же года.) Партийное руководство Украины ответило на жалобы министра, выделив этот вопрос в секретном постановлении о социалистической законности, принятом 28 января 1948 г. Постановление призывало прокуратуру «расследовать каждый факт необоснованного привлечения к ответственности и незаконного задержания граждан и наказать лиц, виновных в совершении подобных грубых нарушений прав граждан». Постановление объясняло, что необоснованные привлечения и аресты были особенно распространены в западных регионах республики, которые попали в состав СССР только осенью 1939 г. В 1946—1947 гг. там было проведено обобществление частной собственности, в том числе коллективизация сельского хозяйства. По крайней мере, на Украине, а также, возможно, и в Белоруссии, проблема с необоснованными преследованиями заняла место в списке политически неотложных дел ранее, чем в Российской Федерации и в целом по СССР. Это произошло из-за необходимости умерить пыл органов внутренних дел, чьими руками проводились в жизнь социалистические преобразования. В другое время и в другом месте инструкция Сталина и Молотова от 8 мая 1933 г. также явилась ответом на подобные императивы3.
356
™ Оставив в стороне предшественников Константина Мокичева, следует отметить, что он явился в СССР первым работником юстиции высшего ранга, который связал оправдательные приговоры с «необоснованным привлечением к ответственности» и сделал это в опубликованном заявлении. Он стал первым, кто призвал к ликвидации слабо подготовленных судебных дел, которые приводили к оправдательным приговорам. На первый взгляд, призывы Мокичева могут показаться достойными одобрения. Если бы он попросту призвал следователей и прокуроров более внимательно относиться к проработке дел, которые они отсылали в суды, то вся риторика Мокичева не принесла бы никакого вреда. Однако в действительности все произошло наоборот. Речь заместителя Генерального прокурора стала предвестником кампании, направленной на то, чтобы резко сократить число и пропорцию оправдательных приговоров и возвратов дел на дополнительное расследование. В итоге этой кампании уголовное правосудие в СССР должно было представлять собой не просто панораму царящей справедливости, но и безукоризненности.
Похоже, что в течение нескольких месяцев, которые последовали за выступлением Мокичева, Прокуратура СССР не предприняла никаких шагов для решения проблемы оправдательных приговоров. Министерство юстиции СССР ограничилось тем, что отдало распоряжение республиканским министерствам юстиции изучить это явление в общем и лишь в отдельных регионах страны, в том числе по Москве и по Московской области4. Но в отличие от руководства союзного масштаба министр юстиции РСФСР И.Басавин разработал целую программу мер по противодействию «необоснованным привлечениям к ответственности и необоснованным осуждениям». После подачи нескольких отчетов в ЦК ВКП(б) и начала собственного изучения проблемы 28 июля 1948 года Басавин издал директиву, в которой призывал к принятию мер, подобных тем, о которых ходатайствовал ЦК Компартии Украины. Басавин предложил:
1. О каждом случае оправдания или возврата на дополнительное расследование дела, которое было в руках у районной прокуратуры, судья (так!) должен был ставить в известность областную прокуратуру для «решения вопроса об ответственности».
2. О каждом случае оправдательного приговора или отмены приговора областной суд должен был сообщать областному управлению юстиции с тем, чтобы последнее могло «принять соответствующие меры», в том числе по необходимости произвести проверку действий судьи дисциплинарной коллегией Министерства юстиции.
3. Областные управления юстиции и областные суды должны были провести расследования по фактам необоснованного привлечения и осуждения и совместно с прокуратурой созвать совещания по подготовке дальнейших мероприятий5.
Хотя директива Басавина была прочитана только судьями и работниками юстиции РСФСР, в ней содержалась основополагающая часть идеи широкой кампании против оправдательных приговоров, которая развернется в 1949—1951 гг., а именно: элемент персональной ответственности. Если судебное разбирательство оканчивалось вынесением оправдательного приговора, то те, кто подготовил и завизировал дело (следователь и прокурор), с самого начала не должны были посылать его в суд. Если приговор был отменен или изменен при кассационном
357
е-
пересмотре, то судья допустил профессиональную ошибку. В соответствии с директивой все работники юстиции, которые допустили подобные ошибки, должны были призываться к ответу.
Там, где директива Басавина проводилась в жизнь, она неминуемо должна была оказать давление как на судей, так и на работников прокуратуры, и даже настроить одних против других. Подобный конфликт возник в Чувашской АССР. В соответствии с директивой министр юстиции республики Алексеев издал приказ о проведении проверки фактов «необоснованного привлечения к ответственности и осуждений» за первые десять месяцев 1948 года. Окончательный отчет выявил существенное количество фактов по обеим категориям и указал на неудовлетворительное качество расследования, проведенного работниками следствия, как на причину вынесения оправдательных приговоров. Алексеев передал отчет в партийный комитет автономной республики и прождал три месяца, так и не получив ответа. После этого он послал отчет с личным письмом-жалобой непосредственно на имя секретаря ЦК ВКП(б) Г.М.Маленкова. Проверка сверху привела к выводу, что прокурор Чувашской АССР представлял своему непосредственному начальству в Прокуратуре РСФСР фальсифицированные данные. По слухам, прокурор «создавал видимость благополучия», сообщив всего лишь о 32 фактах оправдательных приговоров по делам, расследованным прокуратурой в течение 1948 г. На самом деле судебные работники республики зарегистрировали более 300 оправдательных приговоров. В результате этой проверки ЦК ВКП(б) и Прокуратура СССР уволили ветерана-прокурора с занимаемой должности, невзирая на его положительный послужной список в прошлом. Чувашский обком ВКП(б) добавил к этому взыскание по партийной линии. Бюро обкома партии посвятило одно заседание «необоснованный привлечениям к ответственности и осуждениям» (апрель 1949 г.). В принятой резолюции новому прокурору ставилось в обязанность «расследовать каждый факт необоснованного преследования граждан».
По мере того как разворачивалась эта драма в Чувашской автономной республике, судебные работники в других областях СССР стали обращать внимание на оправдательные приговоры. 18 февраля 1949 г. министр юстиции СССР, как сообщалось «по инициативе Прокуратуры СССР», проинструктировал республиканских министров юстиции дать указание всем судьям народных судов «сообщать прокурорам областей... о каждом деле, поступившем из прокуратуры и закончившемся прекращением его на подготовительном заседании или оправданием обвиняемого». Судьям предписывалось сообщать с предельной точностью о том, кто из работников милиции и прокуратуры составил обвинительное заключение, а также кто его утвердил. Эта инструкция распространила директиву министра юстиции РСФСР от июля 1948 г. (директива Басавина) на другие республики Советского Союза. Более того, в марте и апреле ЦК партии получил сообщения о необоснованных привлечениях к ответственности и осуждениях, посланные министрами юстиции РСФСР, Украины и Белоруссии, а также верховными судами Белоруссии, Узбекистана и Мордовской АССР6. Однако кампания была запущена на полный ход решительными действиями Генерального прокурора СССР.
В секретной директиве (приказ № 61 -с от 4 апреля 1949 г.) Генеральный прокурор Григорий Сафонов проинструктировал областные 358
прокуратуры взять под «оперативный контроль» каждый случай оправдательного приговора или прекращенного судебного дела. Районным прокуратурам предписывалось проводить расследование подобных фактов. Те же действия должны были предпринимать следственные отделы и отделы надзора за деятельностью органов внутренних дел в областных прокуратурах. Если работники областных прокуратур, производившие проверку, приходили к выводу о том, что оправдание было мотивированным, они должны были определять конкретное лицо или группу лиц, которые совершили ошибку (следователя или помощника прокурора), а также поднимать вопрос о персональной ответственности. Если же оправдание расценивалось как немотивированное, процедура предполагала посылку дела в отдел надзора над деятельностью судов в областной прокуратуре для внесения протеста. Опять же имелось в виду принятие дисциплинарных мер против того судьи, который вынес ошибочный приговор, и против прокурора, который не опротестовал его. В свою очередь, начальники судебных отделов в областных прокуратурах были обязаны вести точную отчетность по всем случаям прекращенных судебных дел и оправдательных приговоров7. Для этой цели вводились специальные карточки и статистические бланки. Для того чтобы никто из прокурорских работников не смог недооценить исключительную важность первого приказа по оправдательным приговорам, Генеральный прокурор Г.Н.Сафонов в декабре 1949 г. издал второй приказ. В нем подвергались осуждению якобы высокий уровень оправдательных приговоров и прекращенных дел по Москве и лица, несшие ответственность за подобное положение дел. В качестве «козлов отпущения» были избраны прокурор Москвы (ему был вынесен выговор), некоторые из его подчиненных (они отделались предупреждением) и прокурор одного из городских районов, где был зафиксирован наиболее высокий уровень «необоснованного привлечения к ответственности». Последний был снят с занимаемой должности за «антигосударственные действия»8.
Могло показаться, что в 1949 г. Прокуратура СССР действовала таким образом потому, что уровень оправдательных приговоров по стране достиг какой-то новой, критической точки. Но действительность была совершенно иной. В 1948 г. суды оправдали чуть более 10% представших перед ними обвиняемых, что соответствовало среднегодовому уровню, зафиксированному в предыдущее десятилетие. Следует отметить, что в 20-е и в начале 30-х годов уровень оправдательных приговоров был еще выше, а в последний период царизма он достиг одной трети всех судебных разбирательств9. В действительности, цифра за 1948 г. давала увеличение по сравнению с 1947 г., когда был отмечен исключительно нехарактерный низкий уровень в 6,3%. (Количество прекращенных дел в тот год было таким же низким.) В 1948 г. возврат к обычному уровню оправдательных приговоров происходил, по крайней мере отчасти, в результате нараставшего давления на следователей по поводу предотвращения досудебной приостановки дел. Но в любом случае такие ведущие работники прокуратуры, как Мокичев и Сафонов, никогда не упоминали приведенные выше статистические выкладки. Кроме того, в 1948 и 1949 гг. большинство оправдательных приговоров было вынесено по обычным причинам. В отдельных случаях, особенно когда речь шла о непосредственной проработке дел органами милиции без участия следователей прокуратуры,
359
в ходе судебных разбирательств обнаруживалось, что факта совершения преступления не имелось в наличии вообще. В большей части оправдания были вызваны отсутствием доказательств вины подсудимого. Иногда обвиняемый отказывался от признания своей вины, которую следователь или органы внутренних дел не могли подтвердить вещественными доказательствами. Еще чаще меняли свои первоначальные показания свидетели. Хотя более эффективная работа милиции и следствия могла предотвратить определенное количество оправдательных приговоров, они были не в состоянии разрешить эту проблему целиком и полностью10.
Озабоченность советских властей проблемой «необоснованных привлечений к ответственности и осуждений» имела своими истоками не желание внести изменения в практику работы прокуратуры и судов, а новый виток нетерпимости к фактам погрешностей в системе правосудия. Исходные причины и мотивировка подобных действий представляют собой особую проблему, к интерпретации которой автор возвратится в конце данной главы.
Претворение в жизнь кампании против оправдательных приговоров стало во главе приоритетных целей сотрудников областных прокуратур. Для обеспечения проверки каждого случая оправдания эти учреждения были обязаны представлять ежеквартальные отчеты, которые подавались в вышестоящие органы прокуратуры (например, по РСФСР — в Прокуратуру РСФСР). Хотя первые отчеты за 1949 г. продемонстрировали наличие определенных трудностей при подготовке соответствующих документов, особенно в сборе фактических данных, не говоря уже о проверке этих фактов, большинство областных прокуратур все же смогли представить карточки по конкретным прокурорам и следователям районного масштаба. Тем из них, у кого были обнаружены наихудшие показатели, были вынесены выговоры и предупреждения. Давление, оказываемое прокуратурами с целью снижения уровня оправданий, продолжалось безостановочно в течение трех лет. Это был достаточно продолжительный срок для того, чтобы неприменение оправданий стало обычным явлением11. Отчеты за 1951 г. показали «успехи» этого мероприятия. Прокуратура Смоленской области произвела проверку работы 28 из 44 районных прокуратур и в ходе открытых заседаний заслушала отчеты 8 прокуроров и 16 следователей. Отдел надзора за деятельностью судов областной прокуратуры заверял, что он проверил правильность каждого из вынесенных оправдательных приговоров. Кроме того, этот отдел послал районным прокурорам 79 писем по фактам конкретных оправданий. Отдел подал три докладных в областное управление юстиции с жалобой на работу судей, которые необоснованно вынесли оправдательные приговоры. Прокурор Смоленской области вынес выговоры, предупреждения или перевел на другую работу тех районных и городских прокуроров, в чьих регионах в 1951 г. был зафиксирован наиболее высокий показатель оправдательных приговоров. От занимаемой должности был освобожден своеобразный «лидер» — районный прокурор, ответственный за 13 оправдательных приговоров (8,7% общеобластного показателя). Борьба с «необоснованным привлечением к ответственности» в Смоленске и области оказалась особенно успешной. Уровень оправдательных приговоров здесь упал с 6,6% в 1950 г. до 2,7% в 1951 г.12.
360
Кампания прокуратуры против оправдательных приговоров, которая развернулась в 1949—1951 гг., опиралась на полную поддержку областных партийных руководителей. Как мы отмечали ранее, Чувашский обком ВКП(б) рассмотрел этот вопрос уже в апреле 1949 г. В июле того же года секретари партийных комитетов Свердловской области на состоявшемся активе приняли резолюцию, в которой делался особый упор на проблеме необоснованных привлечений к судебной ответственности. В соответствии с данным решением начальник отдела административных органов обкома партии подготовил документ о фактах необоснованных преследований и арестов в области (декабрь 1950 г.). Он также провел совещание работников юстиции, посвященное данной проблеме (март 1951 г.). В течение всего года он проводил сбор дополнительных отчетов, составленных судебно-прокурорскими органами Свердловска13. На июль 1950 г. бюро тридцати одного обкома ВКП(б) рассмотрели вопрос о необоснованных привлечениях к ответственности. Более того, в течение 1949 г. и за первую половину 1950 г. целый ряд областных комитетов партии (например, в Горьком, Иркутске, Курске, Орле, Ростове-на-Дону и Мордовии) издали распоряжения о проведении или оказали поддержку в организации совещаний прокурорских и судебных работников. Часто эти совещания проводились при участии секретарей обкомов. В конце 1950 г. и в 1951 г. другие партийные комитеты (Новосибирский и Дагестанский обкомы ВКП(б)) последовали примеру своих коллег. Одно из первых совещаний подобного рода прошло в марте 1950 г. в Орловской области. Во исполнение инструкции партийного комитета прокурор области организовал совещание прокуроров, судей, следователей, начальников органов внутренних дел и адвокатов. В общей сложности на совещании присутствовало 225 человек. Основными вопросами, обсуждавшимися на нем, были «уголовное расследование, необоснованное привлечение к ответственности и необоснованное осуждение граждан». Первый секретарь обкома партии не участвовал в работе совещания. Он находился на селе, руководя посевной кампанией. Однако по возвращении в Орел он подписал резолюцию по вопросу о необоснованных привлечениях к ответственности и осуждениях14.
Участие такого значительного числа областных комитетов партии в кампании наводит на мысль о том, что за всем этим была скрыта руководящая роль ЦК ВКП(б). Действительно, в мае 1950 г. отдел административных органов ЦК ВКП(б) подготовил проект резолюции, которая была подана на имя секретаря ЦК партии П.К.Пономаренко. Проект был озаглавлен следующим образом: «О мерах по устранению необоснованного привлечения к ответственности и осуждения граждан». В нем заключалось требование, обращенное к работникам обкомов, усилить конгроль за работой органов юстиции. Проект резолюции был составлен после получения Центральным Комитетом анонимной жалобы на Прокуратуру СССР, которая якобы не сумела принять необходимо строгие меры против фактов необоснованных преследований. Жалоба сначала привела к подготовке меморандума на имя П.К.Пономаренко, а затем к составлению проекта постановления. Автору неизвестно, было ли это постановление утверждено. Однако вполне очевидно, что даже до появления этого документа многие секретари областных комитетов ВКП(б) предприняли действия в соответствующем направлении15.
361
Сильное давление, которое оказывалось на следователей и прокуроров с целью предотвращения оправдательных приговоров, было лишь одним из аспектов кампании. Работники юстиции подвергались аналогичным санкциям за возврат дел на дополнительное расследование и производство арестов лиц, которые позднее не осуждались к лишению свободы. Также усилился контроль за соблюдением таких традиционных показателей, как выполнение квот по количеству судебных дел и соблюдение сроков рассмотрения дел. Судьи, равно как и работники прокуратуры, должны были добиваться новых высоких показателей.
Однако эти требования должны были неминуемо привести к перекосам в функционировании правосудия, ибо существовали пределы возможностей для достижения устанавливаемых показателей. Как заявил в 1951 г. на одном из совещаний министр юстиции РСФСР: «Статистика — это не наука, это — искусство». Судебные работники не могли избежать искушения отказаться от достижения требуемой от них правильной отчетности любой ценой, в том числе при помощи фальсификаций16. Но и у искусства статистики были свои границы. В итоге получалось, что сильное давление, оказываемое на прокуроров, могло привести к дополнительному нажиму на судей.
Сейчас мы проследим, как каждая из этих категорий работников юстиции (следователи, прокуроры и судьи) приспособилась к условиям кампании. Для начала мы рассмотрим вопрос об эффективности их деятельности, а затем содержание этой деятельности как таковой.
Следователи, прокуроры и судьи не столько искали пути для повышения эффективности своей работы, как зачастую вставали на путь манипуляций и подтасовок. Например, следователи должны были выполнять нормы, которые устанавливала всесоюзная прокуратура, — завершение определенного количества дел в течение одного месяца. Это требование приводило к тому, что следователи предпочитали легкие дела. Один образцовый следователь, которого поставили в пример на совещании лучших следователей в 1950 г., отметил в своем выступлении, что за предыдущий год он рассмотрел только два «трудных» дела (под «трудными» он подразумевал те дела, рассмотрение которых длилось более двух месяцев) и в результате за первые шесть месяцев 1950 г. рассмотрел и закрыл 44 дела. Это означало, что в среднем за месяц он рассматривал 7,3 дела. Таким образом, показатель в 4,5 дела в месяц, достигнутый в предыдущем 1949 г., был улучшен17. Вполне очевидно, что более легкие дела были наименее вероятными кандидатами для доследования или для прекращения до суда по причине недостаточных доказательств.
В то же время отдельные следователи больше своих коллег увязали в трудных расследованиях. Получилось так, что они отставали от выполнения общих показателей. Для избежания провалов в работе и в целях получения дополнительных «плюсов» в своих личных делах еле-, дователи изыскивали пути для того, чтобы добывать легкие дела. Когда выявлялась недостача дел, рассмотренных к концу каждого месяца или квартала, они направлялись в местные больницы и собирали данные для начала дел по фактам «самоабортов». Это было беспроигрышное и легкодоказуемое обвинение, которое не требовало трудоемкого расследования. Больницы определяли тех женщин, которые страдали от кровотечений, появившихся в результате кустарных абортов,
362
произведенных подпольными бабками-повитухами. Для того чтобы защитить повитух, жертвы обычно настаивали на том, что они сами произвели аборты. В результате эти женщины должны были заплатить незначительный штраф. Один следователь умудрился включить в свой послужной список рассмотрение подобных дел даже тогда, когда они направлялись в товарищеские суды и заканчивались вынесением предупреждения18.
Перед следователями также стояла задача уменьшить пропорцию дел, которые они прекращали в процессе следствия ввиду отсутствия подозреваемого или улик. Ответ следователей на подобный вызов был простым: они начали задерживать формальное начало следствия до тех пор, пока не завершали все необходимые процедуры дознания в целях обеспечения требуемых улик. Уже в 1950 г. начальник следственного управления Прокуратуры РСФСР отмечал, что задержка формального начала следствия на один и даже на два месяца становилась обычным явлением. Одна из директив от 1954 г. называла подобную практику как бы «предследствием», с помощью которого следователи создавали видимость успеха в работе19.
Прокуроры также должны были выполнять новые требования. С одной стороны, сохранялась довоенная тенденция наращивания количества присутствий прокуроров на самих судебных заседаниях. В 1946 г. прокуроры (обычно их помощники) присутствовали почти на половине всех судебных заседаний (в 1937 г. эта цифра составляла лишь 10%), а на наиболее серьезных судебных разбирательствах этот показатель достигал 81%. Согласно прокурору из Иркутска, к 1948 г. обычной для всех заседаний стала норма в 8О%20. Однако количество все еще опережало качество. Обычной была практика, когда прокуроры во вступительной речи попросту подтверждали подготовленное обвинительное заключение. Они не могли обеспечить даже надзор за соблюдением законности в зале суда, и большинство жалоб по фактам нарушения процессуальных норм исходило от защиты. Прокуроры предпочитали протесты по поводу либерализма, якобы проявленного судьями, особенно в случаях оправдательных приговоров. Даже в 1948 г. помощники прокуроров продолжали избегать проверки результатов тех судебных заседаний, на которых они отсутствовали21.
Продуктивность также играла важную роль при оценке деятельности судей. Количество нерассмотренных и оконченных дел за текущий месяц, продолжительность рассмотрения входили в список показателей, по которым оценивалась деятельность судей22. Это заставляло многих судей проводить долгие часы на рабочем месте вплоть до наступления ночи, приводило к поискам упрощенных сценариев. Например, оформлялась документация только по окончании ряда судебных разбирательств, намеченные заседания не откладывались в тех случаях, когда не были соблюдены все нормы их подготовки. Обвиняемый, его защитник или главный свидетель могли отсутствовать на заседании, но перенос судебного разбирательства мог отрицательно сказаться на общей картине показателей производительности судьи.
Количественные показатели занимали второе место в списке приоритетов руководителей системы советского правосудия. На первом месте стояла проблема качества. К 1950 г. главным показателем в деятельности следователей (и всех прокурорских работников, которые осуществляли надзор над ними) стало количество оправдательных
363
пршивирив и вилврсиив дел на дипилншсльнис расследование, для прокуроров этим показателем являлась частота «необоснованных арестов», а для судей — «стабильность приговоров». Усилия по достижению этих важных критериев привели к трагическим последствиям.
Мы уже анализировали то, как руководители прокуратуры в 1949 г. обрушились на практику вынесения оправдательных приговоров. Каждый случай оправдания приводил к особому расследованию, которое было потенциальным источником неприятностей для следователей и прокуроров. В то же время руководители прокуратуры продолжали рассматривать возврат дел на дополнительное расследование как еще один признак неудовлетворительной деятельности следователей. Прокуратура в 1949 г. заставляла прокуроров в отдельных городах страны начать проверку всех возвращенных дел на подведомственных им территориях. Для того чтобы прокуроры уделяли этой проблеме неустанное внимание, в ноябре 1949 г. Генеральный прокурор разослал «телеграмму-директиву», в которой подвергалось осуждению значительное число возвращенных дел. Этот показатель приобрел первостепенное значение при конкурсном отборе «лучших следователей»23. В 1950 г. на первом ежегодном совещании лучших следователей, созванном всесоюзной прокуратурой, образцовые следователи с гордостью сообщали о том, что они свели к нулю возврат дел на дополнительное расследование24. По крайней мере, в некоторых случаях «лучшие» следователи рассчитывали на поддержку своих начальников (например, им давали те дела, где улики были неопровержимы) для того, чтобы добиться «победы» в этом конкурсе.
На той же конференции в 1950 г. руководители следственных отделов описали принятые ими на вооружение методы работы в целях решения проблемы возврата дел и оправдательных приговоров. В Днепропетровской области отдел юстиции поручил городским и районным прокуратурам представлять ежемесячные сводки по делам, возвращенным на доследование, с сообщением подробностей каждого дела и объяснительной запиской от следователя. По поводу каждого оправдательного приговора, не опротестованного прокурором, последний был обязан послать в отдел объяснение. Прокурор Черниговской области сообщал, что по факту каждого возврата он требовал, чтобы следователь лично явился с объяснением в здание областной прокуратуры! В результате, как сообщал прокурор, Черниговская область добилась следующих успехов: в 1948 г. там имелось только три района, где не было отмечено возвращенных дел, в 1949 г. их число возросло до девяти, а в 1950 г. — до пятнадцати. (В состав этой области Украинской ССР входило сорок районов25.)
Несмотря на все эти усилия, заместитель Генерального прокурора СССР Мокичев повторил свою острую критику, впервые высказанную за два года до этого2®.
Прокуроры разделяли беспокойство следователей, озабоченных проблемой сокращения оправдательных приговоров и возврата дел на дополнительное расследование. Прежде всего прокуроры в качестве начальников следователей несли ответственность за их деятельность. Во-вторых, прокуроры несли свою долю ответственности: были обязаны предотвращать досудебное задержание подозреваемых или обвиняемых, которых судьи потом не могли осудить или приговорить к лишению свободы; санкционировать в качестве меры пресечения за
364
ключение под стражу на срок более трех суток. Когда задержанный не осуждался или ему выносился приговор, не связанный с лишением свободы, арест автоматически был обречен на квалификацию в качестве «необоснованного». Связанной с этим была проблема несоблюдения следователями и органами милиции норм, регулировавших заключение под стражу, например, получения от вышестоящей прокуратуры санкции на продление срока первоначального двухмесячного задержания. В 1943 г. Генеральный прокурор издал приказ (№ 20-с), в котором перед следователями и прокурорами выдвигалось требование исправить эти ошибки27. Этот приказ следовал в русле ранних директив, изданных от имени прокуратуры и руководства партии, требовавших держать под контролем практику производства арестов (в 1933, 1935 и 1938 гг.)28.
Своеобразная облава на «необоснованные аресты» началась в 1945 г. после того, как союзная прокуратура издала новый приказ (№ 172-с). Сосредоточившись на ошибках, допущенных прокуратурой Брянской области, приказ 1945 г. подверг осуждению местных прокуроров, санкционировавших арест лиц, которые позднее были освобождены или направлены на исправительно-трудовые работы. Далее в приказе впервые предусматривался регулярный сбор данных об освобождаемых лицах — предполагалось отмечать, на каких основаниях они освобождались, когда их дела были приостановлены на этапе следствия, когда их заключение было досрочно прекращено до суда, когда освобождение последовало за оправдательным приговором или дело было прекращено по решению суда, наконец, факт вынесения приговора, не связанного с лишением свободы. Новые формуляры для ведения отчетности по вышеперечисленным параметрам предусматривали по каждому конкретному делу идентификацию прокурора, который санкционировал арест, с целью привлечения его к персональной ответственности в случае, если арест оказывался необоснованным.
Год спустя Генеральный прокурор издал следующий приказ, в котором подвергались осуждению «необоснованные аресты» в Курской области. В нем выносились меры порицания и намечались увольнения работников местной прокуратуры. Начиная с 1947 г. республиканские прокуратуры были обязаны составлять особые отчеты по соблюдению правил производства арестов. Белорусская прокуратура представила отчет, в котором подтверждалось продолжение практики «необоснованных арестов» и сообщалось о выговорах, вынесенных работникам районных прокуратур. Наконец, в 1949 г. Генеральная прокуратура СССР издала еще один приказ. На этот раз критике была подвергнута система заключения под стражу в Саратовской области и приняты меры к наказанию виновных2л Следуя в русле директив «о необоснованных привлечениях к судебной ответственности», приказ от 1949 г. внес дополнительные мотивы. В реальной жизни проверка и критика практики оправдательных приговоров часто подменялась критикой «необоснованных арестов». Можно предположить, что работники прокуратуры могли резко урезать количество «необоснованных арестов» путем задержания меньшего количества лиц. Многие прокуроры предпринимали именно эти меры, особенно в тех случаях, когда доказательства вины были особенно неубедительными. (В результате руководящие работники местных органов внутренних дел
365
часто жаловались партийным руководителям, что прокуроры не оказывали им поддержки в «борьбе с преступностью».) Но «необоснованные аресты» оставались неминуемым явлением до тех пор, пока дела рассыпались в пух и прах на заседаниях суда. Отчет за 1949 г. по всей территории Союза показывал, что в общем было зафиксировано 31 068 подобных арестов. Из них в 16,9% случаях речь шла о приостановленных делах, в 34,8% — последовал оправдательный приговор, 48,3% — привели к приговорам, не связанным с лишением свободы^0.
В свою очередь, сильное давление с целью невынесения оправдательных приговоров оказывалось и на судей. Это происходило как следствие требований более высоких показателей в «стабильности приговоров», а частично становилось результатом усилий местных партийных работников по снижению показателей «необоснованных арестов».
Под стабильностью приговоров понимался процент приговоров конкретного судьи, которые утверждались кассационной инстанцией. При подобном подсчете внесенное в приговор изменение считалось ошибкой, допущенной судьей. Начиная с 20-х годов стабильность приговоров служила мерой оценки деятельности судей. Незадолго до начала Великой Отечественной войны этот показатель занял особую, по сути дела, ведущую позицию. В 20-е и в начале 30-х годов, в годы, когда необразованные политические выдвиженцы становились судьями, руководители ведомств юстиции предполагали, что значительная часть приговоров будет изменена. Кассационные проверки вносили требуемые коррективы в решения судей. К концу 30-х годов эта политика терпимости полностью изжила себя. Власти хотели, чтобы судьи изначально принимали правильные решения по каждому делу. Как мы уже видели ранее, расширение системы юридического образования помогло сократить количество вопиющих процессуальных ошибок. Среднестатистический уровень стабильности приговоров повысился. До начала Отечественной войны около 60% приговоров народных судов, на которые подавались кассационные жалобы и протесты, оставались неизменными. Эта цифра составляла 57,3% в 1927 г., 58,7% в 1936 г., 61,8% в 1940 г. В 1951 г. этот показатель достиг 74,7%, а в 1952 г. поднялся до 78,2%31. Стабильность приговоров областных судов повысилась от средней в 75,7% в годы войны, до 81,7% в послевоенный период (1946—1952 гг.). Удельный вес решений судебных инстанций, которые вызывали кассационные жалобы и протесты, оставался на протяжении всех этих лет неизменным32.
В 1948 г. Министерство юстиции СССР начало кампанию за совершенствование работы судей, аналогичную той, которая была развернута в Прокуратуре СССР. Коллегия министерства издала распоряжение об изучении опыта судей, которые в течение нескольких месяцев смогли работать без единого изменения приговора. Отдельные из этих судей были отмечены как «лучшие», и им присуждались награды. Руководители на Украине с гордостью докладывали, что в их* республике число таких судей возросло. По документам того времени становится очевидным, что председатели областных судов оценивали деятельность народных судей на основании самых минимальных изменений в стабильности приговоров33.
Для того чтобы добиться добротных показателей, требовалось, чтобы судьи не только правильно применяли букву закона (для пред
366
отвращения жалоб со стороны защиты), но и правильно следовали политической линии в судебной политике. В последние годы сталинского правления это означало избегать более мягких приговоров, чем предусматривала норма. Особенно это касалось серьезных преступлений, а также дел, попадавших под приоритеты очередных кампаний (таких, как борьба с хищениями). Многие советские прокуроры, выступавшие в судах, чувствовали себя обязанными опротестовывать приговоры, которые казались им либерально-мягкими. Делалось это даже тогда, когда для этого не было видимых оснований. Со своей стороны, судьи кассационных инстанций также были склонны менять отдельные недостаточно суровые приговоры для того, чтобы следовать политической линии. Более того, некоторые из них демонстрировали склонность к произволу и приводили в отчаяние судей, попадавших под их проверку34. В таких условиях большинство судей пришло к выводу, что предпочтительнее грешить по части суровости приговоров.
Другим противоядием против вынесения мягких приговоров было возможное подозрение в получении взятки. Послевоенная борьба с коррупцией в органах юстиции привела к осуждению за взяточничество десятков судей, в том числе ряда высокопоставленных. В 1948 и 1949 гг. были осуждены члены Верховного суда СССР, а также верховных судов Российской Федерации, Латвийской и Грузинской ССР, равно как и члены военных судов в Москве (в том числе и Военной коллегии Верховного суда СССР). Самыми драматическими были случаи в судах, располагавшихся в Москве (Московский городской суд, Верховный суд РСФСР и Верховный суд СССР). В ходе следствия покончил жизнь самоубийством один из заместителей председателя союзного Верховного суда, «не справившийся со своими обязанностями и проглядевший преступные действия ряда работников Верховного суда СССР». За ведение «аморального образа жизни» Василий Ульрих был снят с поста председателя Военной коллегии Верхсуда Союза. В то время как Ульрих остался членом Верховного суда, Голяков перешел на постоянную преподавательскую работу35. В 1949 г. в общей сложности обвинения были выдвинуты против 247 лиц, в том числе против 27 судей, 22 работников судов и 27 адвокатов36. Для избежания публичного скандала и в целях защиты авторитета советских судов руководители органов юстиции предложили секретарю ЦК ВКП(б) Г.М.Маленкову заслушивать подобные дела в закрытом порядке, без участия сторон (обвинения и защиты)37.
Не следует удивляться тому, что, выявив коррупцию даже в судах высшей инстанции, власти были убеждены, что все это было лишь вершиной айсберга. Они предполагали, что многие другие судьи и работники органов юстиции вели себя подобным образом и лишь оставались неразоблаченными. Для того чтобы выкорчевать коррупцию среди судебных работников, руководители Министерства юстиции проинструктировали ревизоров быть бдительными. К симптомам возможного взяточничества были отнесены систематическое вынесение оправдательных приговоров, приговоры ниже нижнего предела, переквалификация состава преступления. Как показала проверка, проведенная министерством, ревизоры выполняли возложенные на них обязанности поверхностно. Вместо того чтобы произвести расследование, они, например, писали, что «такой-то и такой судья не понимает политического значения закона о хищениях», и повторяли эту форму
367
лу в ходе одной проверки за другой. По мнению автора докладной записки, подобный диагноз был попросту бессмысленным. Действительно, при всей пропагандистской шумихе, поднятой вокруг законов от 4 июля 1947 г., судьям было трудно недооценить их политическое значение. «Или судья круглый идиот... или лицо, сознательно совершающее преступление из корыстных целей»38. Хотя в ходе большинства проверок факты взяточничества не обнаруживались, у судей все же были основания с тревогой относиться к вынесению мягких наказаний. Большинство судебных преследований, которые были начаты против них, использовали в качестве предлога факты несуровых приговоров. Кроме того, местные власти выдвигали обвинения в получении взяток по отношению к тем судьям, которые вызывали у них неудовольствие. Так, за период между 1945 и 1947 гг. в Азербайджанской ССР были обвинены во взяточничестве двенадцать судей. Все они подозревались в «либерализме». Доказательства были настолько неубедительны, что девять из них были или оправданы, или их дела были отправлены на дополнительное расследование. Но даже те судьи, которые выигрывали на суде, проводили месяцы в тюрьмах в ожидании судебного рассмотрения своего дела и при этом теряли свою работу. В 1948 г. подобная судьба постигла председателя Архангельского областного суда, а в 1949 г. — одного из нарсудей в Челябинской области39.
Для того чтобы добиться требуемой стабильности приговоров, судьи должны были избегать либеральных исходов рассмотрения судебных дел, особенно таких оправдательных приговоров, которые было бы трудно аргументировать. В 1948 и 1949 гг. судьям пришлось уменьшать количество даже мотивированных оправдательных приговоров, т.к. проверяющие «систематически злоупотребляли своими полномочиями и .карали судей за то... что они выносили оправдательные или мягкие приговоры»40. Более фундаментальная причина такого поведения судей заключалась в необходимости поддерживать добрые отношения с местным прокурором и партийным руководством. Последние обычно выступали на стороне прокурора в борьбе против оправдательных приговоров. Когда судья чаще, чем следовало, выносил оправдательные приговоры, прокурор подавал жалобу на имя секретаря партийного комитета. Такие просьбы обычно приводили к проверке судьи, часто судья должен был отчитываться перед парткомом, иногда ему выносились взыскания по партийной линии41. Для того чтобы понять податливость судей, следует провести оценку всей системы взаимоотношений между прокурорами, судьями и партийными руководителями на местном уровне.
Местное политическое руководство и правосудие
Почему партийные руководители в большинстве городов и районов страны пытались отучить судей от вынесения оправдательных' приговоров? Почему местные власти вообще обращали внимание на «необоснованное привлечение граждан к судебной ответственности»?
Одна из причин заключалась в том, что партийные руководители работали в тесном контакте с прокурорами. В качестве главного работника юстиции в данном регионе прокурор обычно являлся членом районного комитета партии или членом бюро райкома. Он почти еже
368
дневно по служебным делам посещал райком и хорошо знал секретарей райкома. Он выпивал вместе с ними, отдыхал на одних и тех же государственных дачах и выезжал с ними на охотничьи прогулки. Короче говоря, он был членом местной правящей клики. Этого нельзя сказать о многочисленных местных народных судьях. Немногие из них имели личные контакты с партийными боссами42.
Логика взаимных одолжений была второй причиной сотрудничества партийных боссов с прокурорами в конкретном вопросе неприятия оправдательных приговоров. Партийные бонзы требовали и ждали поддержки прокуроров в решении многих вопросов, в том числе в прекращении судебных преследований видных членов партии на местах. Мы уже отмечали в главе восьмой, что, несмотря на давление, оказываемое на прокуроров, это соучастие не возникало само по себе. Отдельные прокуроры сопротивлялись вмешательству партийных функционеров и апеллировали к прокурорам и политическим руководителям более высокого ранга, начиная преследование помимо воли местных партийных воротил. Одним из способов, которыми секретари партийных комитетов могли отблагодарить прокуроров за сотрудничество, было оказание поддержки прокурорам в исполнении их обязанностей и нажима на тех судей, которые выносили чересчур много оправдательных приговоров.
Третьей причиной, почему местные партийные боссы присоединились к борьбе против оправдательных приговоров, было то, что они несли персональную ответственность за работу судебных органов в своих регионах. Истоки этой практики уходили в середину 30-х годов, когда партийные руководители в отдельных областях страны стали тщательно проверять работу органов юстиции (см. главу пятую). К концу 30-х годов многие работники судов и прокуратуры стали, кроме того, отчитываться о своей деятельности на заседаниях местных партийных комитетов. Секретари обкомов ВКП(б) начали издавать свои собственные распоряжения прокурорам и судьям. Ответственность партийных руководителей за работу правосудия поднялась еще на одну ступень в 1948 г. после создания в составе обкомов партии отделов административных органов. Одновременно одному из секретарей городских и районных комитетов партии было поручено контролировать правоохранительные ведомства43.
В конце 40-х и в начале 50-х годов партийные органы решали прежде всего кадровые вопросы. Как и в прошлые годы, речь шла о подборе, воспитании, продвижении по службе и увольнении с нее судебно-прокурорских работников. При оценке конкретных судей, прокуроров и следователей партийные руководители принимали во внимание выполнение ими своих непосредственных служебных обязанностей и для этой цели часто использовали критерии, разработанные Прокуратурой и Минюстом, в том числе процент оправдательных приговоров и количество «необоснованных арестов». Как мы уже видели, в 1949 и 1950 гг. отдельные обкомы даже издали собственные постановления по борьбе с «необоснованными привлечениями к ответственности». Принятие местными партийными органами оперативных ведомственных ориентиров и стандартов было обычным явлением (например, это же наблюдалось в промышленности). Однако есть основания предполагать, что высшее партийное руководство в Москве поощряло партийных работников к участию в борьбе с необоснован-
369
ними преследованиями. Понятно, это отнюдь не означало, что партийные руководители на местах забывали о своих собственных интересах, например, стали отказываться от защиты управленцев на своих территориях от преследования и наказания. На совещании в 1950 г. ряд судей, обвиненных в либерализме при решении конкретных судебных дел, в свое оправдание выдвинули довод о необходимости отвечать местным политическим условиям. В то же время, многие партийные руководители ожидали того, чтобы работники юстиции в их регионах снижали количество оправдательных приговоров и необоснованных арестов44.
После окончания Великой Отечественной войны, как и во все послереволюционное время, судьи зависели от доброй воли партийных руководителей, как в отношении карьеры, так и при разрешении проблем, связанных с условиями их жизни и деятельности. От согласия секретаря местного партийного комитета зависело, например, повторное выдвижение кандидатуры судьи на выборы народных судей, а ведь после войны выборы проводились каждые три года. Секретарь также мог инициировать процесс досрочного отзыва судьи. Хотя, согласно установленным правилам, любое устранение судьи требовало согласования с областным управлением юстиции, а в случае с молодыми специалистами еще и визы Управления кадров Министерства юстиции СССР, местные руководители часто действовали по собственной инициативе, игнорируя эти процедуры. Более того, местные партийные руководители могли подвергнуть судей партийным взысканиям45. Партийные начальники иногда доходили до того, что вместе с прокурорами фабриковали обвинения против судей во взяточничестве и в совершении иных преступлений. Например, один народный судья из Тирасполя в Молдавской ССР направил жалобу на имя Сталина, в которой утверждал, что каждый раз, когда прокурор с неодобрением встречал судебный приговор, особенно в тех случаях, когда он сам отсутствовал на судебных заседаниях, он сообщал об этом секретарю районного комитета партии, и последний, не удосуживаясь свериться с действующим законодательством и попросту не зная его сути, вызывал к себе судью и подвергал его оскорблениям. Происходило это даже в тех случаях, когда Верховный суд республики оставлял вынесенный приговор без изменения. Этот судья осмеливался выносить оправдательные приговоры, даже когда «прокурор говорил, что ему нужен осуждающий приговор». Подобные инциденты привели сначала к разборкам на уровне городского комитета партии, а затем к фабрикации обвинений против судьи в пьянстве, взяточничестве и в связях с преступными элементами. Партийные функционеры и работники прокуратуры обеспечили «признания» нескольких граждан в фактах дачи взяток. Затем городской партийный комитет собрался на заседание для рассмотрения персонального дела судьи и объявил ему выговор. Шесть недель спустя тот же горком заслушал жалобу прокурора на то, что суд допустил задержку с рассмотрением дела арестованного преступника. Судья получил второй выговор. Попавший в беду судебный работник был образованным специалистом, в 1940 г. окончил юридический институт в Москве. В сентябре 1947 г. он обратился с жалобой в Министерство юстиции Молдавской ССР. Продолжительная проверка, проведенная ЦК компартии Молдавии, привела к переводу судьи на работу в другой, менее значимый район рес
370
публики. Но, по сообщениям того времени, преследования этого судьи не приостановились46.
Судьи также зависели от воли партийных руководителей в решении важных материальных вопросов, например, получение квартиры, путевок на курорты. Одна судья жаловалась, что каждый год в ее суде на шесть судей получали только одну курортную путевку. Судьи были вынуждены отдавать ее секретарше или уборщице. Кроме того, содержание в надлежащих условиях зданий судов, линий телефонной связи, отопления и транспортных средств часто требовало помощи со стороны властей. В предыдущих главах мы уже говорили об ужасающих условиях, в которых находились многие здания судов и прокуратур. В последние годы сталинского правления ситуация нисколько не улучшилась. Поистине ужасающие условия наблюдались на острове Сахалин, в Новосибирске и в Ростове-на-Дону. Даже в Москве в 1949 г. у одного из каждых шести районных судов не было собственного здания, а другие помещения находились в неудовлетворительном состоянии (например, в подвале вместе с судом помещалась и нотариальная контора)47. Остро не хватало секретарей-машинисток. «Хотя мы живем в век механизированного письма, — говорил прокурор из Омска, — мы продолжаем использование таких “средневековых методов”, как “писцы” и “переписчики”». Часто без помощи местных властей судьи не могли добыть топливо. Судья из Ростовской области сообщал в 1950 г., что районный комитет партии оказал ему поддержку в починке входной двери в здание суда, но вычеркнул его из списка на поставки угля. После многочисленных увещеваний партийные власти все-таки умудрились найти какое-то количество угля для суда. Но это оказался уголь такого качества, что его нельзя было использовать. В итоге судьи прекратили рассмотрение дел до наступления весны48.
Элементарные условия деятельности судов находились в таком неудовлетворительном состоянии, что в 1946 г. заместитель Председателя Совнаркома СССР В.М.Молотов потребовал от местных государственных органов обеспечить суды необходимыми средствами, в том числе мебелью. Но проведение этой директивы в жизнь было нерегулярным. Условия труда в судах продолжали оставаться источником конфликтов. Показательный случай произошел с судьей одного района в Ростовской области Лосевой. Лосева начала работать в качестве судьи в возрасте шестнадцати лет в 1947 г. сразу же после окончания средней школы. Она жаловалась на то, что районный комитет партии обращался с ней, как с маленькой девочкой, не оказывал ей помощи в работе, при этом оскорбляя ее и диктуя, как следует судить, «хотя я не давала никакого повода к этому». По своей личной инициативе Лосева произвела ремонт здания суда, и, по ее словам, «помещение суда стало лучшим в районе». По-видимому, так было на самом деле, поскольку местные власти начали активно использовать здание для проведения занятий, собраний, сельскохозяйственной выставки. По сути дела, они превратили его в клуб. Сперва судья обратилась с жалобой в областное управление юстиции, затем к районным партийным секретарям и, наконец, в отдел административных органов ЦК КП(б) Украины. ЦК приказал районному прокурору прекратить практику использования здания в целях, не связанных с работой суда. Но эта победа оказалась пирровой. Партийные власти сделали все для
371
того, чтобы жизнь Лосевой стала невыносимой. В итоге она переехала на работу в другой район49.
Для судей было попросту невозможно делать карьеру и работать в сносных условиях без поддержания добрых отношений с местными властями. Это требовало от них следования чисто бюрократическим и политическим директивам по вопросам вынесения приговоров, достижения требуемых показателей в работе и исполнения конкретных требований по приговорам и гражданским конфликтам. Обычно был достаточным скромный телефонный звонок, намекающий на необходимость наказать «помягче» или «посильнее». Неспособность исполнить подобные просьбы могла привести к неприятностям.
Вмешательство в ход решения гражданских дел обычно фокусировалось на чрезвычайно острых квартирных проблемах. Секретарь одного из райкомов в Свердловской области приказал судье немедленно освободить квартиру и пригрозил: если его приказ не будет исполнен, то «ваше поведение будет разобрано на райкомбюро. Доложить в течение трех часов»50. Следование местным требованиям часто означало для судей вынесение более суровых, чем обычно, приговоров. На начальном этапе кампании, последовавшей за опубликованием законов 1947 г. о хищениях, отдельные райкомы партии настаивали на том, чтобы выносились максимально жесткие приговоры. От судей требовали не только достижения высоких показателей в собственной работе, но и оказания помощи коллегам по прокуратуре. Так, секретарь одного из райкомов пригрозил уволить любого судью, который бы вынес оправдательный приговор! Более типичным ответом на действия судей, которые выносили оправдательные приговоры, было обсуждение их действий на заседании партийного комитета. За этим следовали предупреждение или выговор, а возможно, и месть, как, например, отказ отремонтировать здание суда или предоставить путевку на курорт51.
Положение, в котором оказывались судьи, теперь должно стать более ясным. Находясь в зависимости от местных партийных властей, судьи должны были отвечать их требованиям. Партийные власти, в свою очередь, ожидали, что судьи будут избегать вынесения оправдательных приговоров и проявления других признаков либерализма. Делалось это не только ради угождения прокурорам, с которыми партийные власти находились в тесных взаимоотношениях, но и потому, что партийцы также несли ответственность за достижение минимального, а возможно, нулевого количества случаев «необоснованного привлечения к ответственности».
' Конфликты и компромиссы
В конце 40-х и в начале 50-х годов работников юстиции особенно беспокоило достижение удовлетворительных статистических показателей, что определяло их взгляды на положение дел в области правосудия и поведение. В борьбе за показатели возникали конфликты между различными группами чиновников. Одним из источников конфликтов были различные подходы к вопросу об относительной важности конкретных показателей, особенно когда достижение одних из них вступало в противоречие с другими целями. Еще более распространенным источником конфликтов была зависимость выполнения показателей
372
одной группой чиновников от деятельности другой группы чиновников. Мы проиллюстрируем оба типа конфликтных ситуаций и затем детально рассмотрим средства, которые выработали судьи для предотвращения подобных коллизий.
Возникал вопрос: что было важнее, следовать очередным установкам политики на ужесточение уголовных санкций или достичь высокого уровня стабильности приговоров? Совещание заместителей председателей областных судов, состоявшееся в 1950 г., продемонстрировало, что чиновники из Министерства юстиции больше были обеспокоены следованием политической линии, а судьи по уголовным делам отдавали предпочтение стабильности приговоров. Конфликт между ними возник тогда, когда чиновники из Министерства юстиции подвергли критике народных судей одного из регионов страны за чрезмерную мягкотелость. Речь шла об использовании наказаний ниже предусмотренного законом предела (по статье 51-й) и об условном осуждении (по статье 53-й). Эти меры в 1949—1950 гг. чаще всего использовались судьями, стремившимися смягчить чрезвычайную строгость законов 1947 г. о хищениях, особенно тогда, когда они применялись по отношению к женщинам и несовершеннолетним. Такая практика, начатая судьями нижних инстанций, в дальнейшем получит поддержку судов высших инстанций, в том числе Верховного суда СССР. На совещании отдельные народные судьи утверждали, что они следовали почину Верховного суда РСФСР, который ранее внес изменения или вообще отменил более суровые приговоры, вынесенные ими по этим категориям преступлений52.
Министр юстиции РСФСР Федор Беляев ответил на эти аргументы, объяснив, что большинство судей не должны следовать решениям Верховного суда РСФСР! Этот суд, по мнению Беляева, отличался от судов первой инстанции. Прежде всего, многие дела он рассматривал в порядке надзора, «спустя два-три года, а то и больше, после совершения преступления». Его роль вместе с комиссией по амнистии заключалась в том, чтобы продемонстрировать «замечательный гуманизм и демократизм нашей Советской страны». В этом заключалась «политическая роль» Верховного суда РСФСР, и при исполнении этой роли, как подчеркивал министр, суд периодически получал руководящие указания от «директивных органов» (т.е. партийных инстанций). С другой стороны, судьи первой инстанции также были должны принимать во внимание политическую обстановку в тех местностях, где они работали. Если хулиганство демонстрировало тенденцию к снижению в данной области или в городе, «вы широко применяйте 53-ю статью, и вам никто ничего не скажет». Но если положение дел было прямо противоположным, судьям следовало отправить в тюрьмы как можно больше хулиганов. Иными словами, сказал в заключение Беляев, «суд — это гибкий партийный механизм, и поэтому нельзя говорить, что как это Верховный суд мог, с позволения сказать, помочь вашему делу»53. В этом кристальном по прозрачности политическом анализе сути советского судопроизводства министр юстиции РСФСР говорил судьям: если нет особой причины для либерализма, то нужно наказывать сурово и оставлять на усмотрение высших судебных инстанций, особенно Верховного суда РСФСР, право смягчать удар в соответствии с политическими установками. *
373
Совет Беляева не удовлетворил многих судей — участников совещания. Если использование условных приговоров и приговоров ниже предусмотренного законом нижнего предела оставлялось на усмотрение Верховного суда, когда последний вносил изменение в приговоры, то послужной список судьи был бы неминуемо испорчен. При оценке стабильности приговоров каждое такое дело было бы зафиксировано как «брак», даже если и принималось во внимание, что судья не совершил ошибки. Короче говоря, в случае, если суды высшей инстанции смягчали приговоры, происходил бы конфликт между требованием добиваться стабильности приговоров и политикой осуждения либерализма. По крайней мере некоторые из судей первой инстанции не желали мириться с подобным положением дел. Как заявил судья из Северо-Осетинской АССР: «Почему так могут мыслить члены Верховного суда Федерации, а мы не можем?»54
Конфликты между работниками юстиции также происходили по причине зависимости одной группы чиновников от другой. Кампания против «необоснованного привлечения к ответственности» вывела эти скрытые конфликты наружу, ставя в ущербное положение судей первой инстанции по сравнению с судьями кассационных коллегий и работников прокуратуры по сравнению с судьями.
Начиная кампанию против «необоснованного привлечения к ответственности», руководство советской юстиции пыталось оказать давление на следователей и прокуроров с тем, чтобы они улучшили качество своей работы и посылали в суды только те дела, которые имели под собой солидную базу доказательств. Но работники прокуратур не могли позволить себе роскошь приостанавливать значительное количество дел на стадии следствия. Это отрицательно сказалось бы на их послужном списке. Кроме того, как бы усердно они ни работали, достигнуть совершенства не могли. Действительно, в 1949 г. и 1950 г. произошло определенное снижение количества оправданий во время судебных разбирательств, но это случилось отчасти потому, что судьи, отвечая на нужды прокуратуры, осуждали нарушителей, которые в ином случае были бы оправданы. Вполне закономерно, что многие из этих дел поступали затем на рассмотрение кассационных коллегий областных судов, где принимались решения об оправдании. Реагируя на возрастание количества оправдательных приговоров в этой инстанции, Министерство юстиции РСФСР издало директивы, в которых говорилось, что «судебное преследование и осуждение лиц, которые были позднее признаны невиновными, являлось недопустимым». Возможно, что за подобной позицией стояло мнение высшего партийного руководства в Москве, поскольку областной комитет партии в Архангельске, например, также принял резолюцию, в которой говорилось, что «необоснованное осуждение граждан» — «антигосударственная практика». Под давлением соответствующих министерств и партийных руководителей судьи областных судов усилили нажим на народные суды. Председатель Архангельского областного суда сообщал, что в 1949 году его суд оправдал 434 человека, осужденных судами первой инстанции, из них 173 уже отбывали наказание в тюрьмах. «Это возмутительно, — писал судья. — Человек или не виновен, или его вина не доказана, а он сидит в тюрьме»55.
В начале 50-х годов судьи кассационных коллегий еще не испытывали на себе давления с целью снизить количество пересмотров 374
приговоров. Такая практика начнется только в 1956 г., когда оценка качества работы судов второй инстанции стала зависеть от стабильности приговоров судов первой инстанции56. В то же время для того, чтобы отвести от себя огонь критики, судьи из областных судов быстро стали обвинять народных судей в том, что они не оправдывали тех, кого оправдывать следовало бы. Очень часто, как объяснял один судья из кассационной коллегии облсуда, наши суды «судят на основании предположения при отсутствии незыблемого доказательства, и на продолжительные сроки»57. Но что оставалось делать судьям, когда прокуроры и партийные руководители не могли терпеть оправдательных приговоров?
Закономерно, что давление, оказываемое на судей с целью недо-! пущения оправдательных приговоров, заставляло судебных работай-' ков перекладывать вину на плечи своих коллег из прокуратуры. На одном из оперативных совещаний, состоявшихся в Московском городском суде в 1950 г., один судья зашел так далеко, что высказал следующую горькую, но редко признаваемую истину: «Народные суды подходят к неправильному осуждению, потому что они в какой-то степени зависят от прокурора». Когда управление юстиции Ростовской области начало расследование оправдательных приговоров, вынесенных кассационной коллегией, оно сделало открытие, что подавляющее количество оправданий было правильным. Иными словами, осуждения была достойна прокуратура, а не работники народных судов58.
Конфликты между судьями и работниками прокуратур разгорались во многих районах страны. Отдельные прокуроры были попросту убеждены, что они могли заставить судей делать все, что им заблагорассудится. В одном из районов Ростовской области прокурор отослал дело о хищении в суд и провел его через подготовительную сессию. Когда дело наконец поступило на рассмотрение суда, прокурор обратился к судье: «Ты знаешь, надо прекратить в отношении этого мальчика дело». Судья возразил: «Зачем же вы привлекли его?» Ответ был следующим: «Потому что захотела областная прокуратура». Судья был обижен и заявил, что необходимо дослушать дело до конца и что он не может предсказывать его исход, но при этом пообещал составить жалобу на действия прокурора59. Этот судья, однако, был необычайно смелым, и возможно, что в будущем он не долго пробыл на своей должности.
Для оказания прокуратуре помощи в контроле над прокурорами районного уровня в 1948 г. работники Министерства юстиции РСФСР, а в 1950 г. и Министерства юстиции СССР обязали судей из народных судов сообщать непосредственно в областные прокуратуры о всех фактах оправдательных приговоров. Однако большинство судей продемонстрировало свое нежелание следовать этим указаниям «из-за страха испортить свои добрые отношения с местными прокурорами»60. В последнем квартале 1949 г. судьи сообщили лишь о 20 оправдательных приговорах, вынесенных в Московской области (из общего количества в 430 приговоров). В Киевской области было сообщено лишь о 5 приговорах из 182. Отдельные прокуроры направили жалобы в соответствующие областные комитеты партии на то, что судьи не отчитывались о вынесенных оправдательных приговорах. Но даже при таких результатах работники областных прокуратур не успе
375
вали перепроверить всю информацию по делам, поступавшим на их рассмотрение. Так, за этот же период 1949 г. они проверили 2613 из 9815 поступивших оправдательных приговоров (цифры приводятся по всей территории СССР). Проблема отчасти заключалась в том, что прокуроры, занимавшиеся надзором за работой органов внутренних дел, отказывались сотрудничать с прокурорами, которые работали в отделах по надзору за деятельностью судов®1.
Как советские судьи могли реагировать на давление, которому они подвергались по всем возможным направлениям? Как они могли сократить количество вынесенных оправдательных приговоров без нанесения одновременного ущерба собственной репутации, если приговоры изменялись высшими инстанциями? Или, формулируя вопрос в более сжатой форме: было ли возможно освободиться от слабодоказуемых дел, доходивших до суда, без того, чтобы впасть в ересь «необоснованного привлечения к ответственности» и «необоснованного осуждения»? Советские судьи в начале 50-х годов нашли, по крайней мере, два заменителя оправдательных приговоров, которые отчасти снимали указанные проблемы62.
Первым заменителем оправдательных приговоров был возврат дел на дополнительное расследование. Как только дело вновь попадало в руки следователя, он мог закрыть его из-за отсутствия доказательств. Однако возврат дел на доследование означал также неприятности для работников прокуратуры. По этой причине судьи не могли отправлять все дела, которые распадались на суде. Отдельные прокуроры жаловались на судей, которые возвращали дела из-за перестраховки63. Но возврат не представлял для следователей и прокуроров такой проблемы, какой были оправдательные приговоры, он не попадал в категорию «необоснованного привлечения к ответственности» и не приводил к немедленному расследованию со стороны начальства. Однако и здесь заключалась одна проблема. Если обвиняемый по делу, которое было приостановлено на стадии дополнительного расследования, уже находился в заключении, прокурор мог подвергнуться взысканию за утверждение «необоснованного ареста».
Второй суррогат оправдательного приговора представлял собой осуждение по такой статье, которая была менее серьезной, чем та, которая фигурировала в обвинительном заключении. Далее выносился более мягкий приговор, избранный по принципу наибольшей убедительности. Если подсудимый до начала суда находился на свободе, судья избирал наказание, не связанное с лишением свободы. Если подсудимый в ожидании суда содержался под стражей, то судья осуждал его на срок, который он уже провел в предварительном заключении. Таким образом оправдывалось досудебное задержание и прокурор избегал опасности быть заподозренным в санкционировании «необоснованного ареста». Подобные компромиссные решения заключали в себе двойную «выгоду». Они поддерживали на более низком, умеренном уровне количество возвратов на дополнительное расследование и помогали избегать обвинений в «необоснованных арестах». При принятии компромиссных решений обычно прибегали к применению статьи 111 Уголовного кодекса РСФСР (преступная халатность). В поздние годы сталинского правления эта статья редко становилась основанием для уголовного преследования, но часто выполняла функцию остаточного обвинения, всегда была наготове для пере
376
квалификации более серьезных преступлений, таких как хищение государственной собственности или злоупотребление служебным положением. Последнее обвинение было более труднодоказуемым. Но если со склада пропадали товары, то ответственный за хранение работник мог быть обвинен в халатности, вне зависимости от того, играли ли его действия какую-либо роль в хищении.
Основанием для компромиссных решений могли служить и другие статьи обвинения. Иногда поиск компромиссов инициировали сами следователи. Рассмотрим лишь один пример. В одном из городов южной части России милиция обнаружила некоего киевлянина, который продавал на местном рынке платки. Он был немедленно арестован за спекуляцию. Прокурор без колебаний санкционировал арест и дал добро на начало следствия. Однако позднее обвиняемый сообщил следователю, что платки вышивала его собственная жена. Поездка в скромное жилище подсудимого в Киев подтвердила правильность представленной информации. Все дело оказалось подмоченным. Этот человек не мог быть обвинен в спекуляции, поскольку он не приобретал товары и не перепродавал их. Но подсудимый уже находился в тюрьме. Освобождение его без формального осуждения было бы неприятным эпизодом для прокурора. Следователь нашел выход из этой ситуации, снизив статью обвинения до формулировки «занятие недозволенным видом торговли». Это обвинение с формальной стороны описывало создавшуюся ситуацию. Судья проявил понимание и, сотрудничая со следствием, присудил обвиняемому срок, который он уже провел в заключении, а именно полтора месяца. Следователь согласился с тем, что оправдательный приговор был бы более подходящим решением, но, по его словам, «человек уже отсидел, и мне нужно было как-то сманеврировать»64.
С помощью возвратов дел на дополнительное расследование и путем принятия компромиссных решений советские судьи существенно снизили количество выносимых оправдательных приговоров: с 9,9% в 1946 г. до-7,5% в 1952 г. по всем преступлениям. Но эти цифры отражали и такие менее серьезные преступления, как прогулы, невыработка колхозниками нормы трудодней, личные оскорбления, которые не требовали предварительного следствия и качество расследования которых было ниже принятой нормы. Снижение оправдательных приговоров в случае с «настоящими» преступлениями было еще более резким: кража личной собственности — с 5,7% в 1946 г. до 2,7% в 1952 г., хищения государственного имущества — с 4,1% до 2,0%, спекуляция — с 9,9% до 5,5%, халатность и злоупотребление служебным положением — с 6,6% до 3,2%, хулиганство — с 11,5% до 2,6%. К 1956 г. средний уровень оправдательных приговоров поддерживался на отметке в 4,6%. Цифра для вышеперечисленных преступлений колебалась в пределах от 1,2% до 2,6%65. Используя суррогатные решения, которые не наносили существенного вреда подсудимым, судьи также предупреждали жалобы со стороны защиты, а это означало уменьшение количества приговоров, измененных в кассационном порядке66. Автор данной книги доказал в одной из своих работ, что давление с целью предупреждения оправдательных приговоров выросло в 60-е, 70-е и в начале 80-х годов. В результате суррогаты оправдательных приговоров, появившиеся в конце 40-х и начале 50-х годов, продолжали существование на протяжении десятилетий.
377
Эта практика достигла такой отметки, что работники юстиции стали рассматривать использование суррогатов как вполне обычное явление. Хотя в большинстве случаев многие из них не помнили, почему и когда они возникли67.
Политические лидеры
и руководители органов юстиции
Вполне логично предположить, что высшее руководство партии и правительства, включая Сталина, были соучастниками, если вообще не источником описываемой кампании. Автор книги не располагает соответствующими постановлениями ЦК ВКП(б) или Политбюро и не надеется обнаружить их. Отсутствие упоминания о подобных решениях в проекте постановления ЦК ВКП(б) от мая 1950 г. о необоснованных привлечениях граждан к судебной ответственности и осуждениях говорит о том, что это был первый документ на эту тему. Но существует значительное количество прямых и косвенных фактов, которые дополняют предположение о том, что партийное руководство поддерживало и поощряло политику борьбы с оправдательными при-гЬворами.
Несомненно, высшие партийные руководители знали о ходе кампании. В 1949 г. секретариат Г.М.Маленкова получил ряд материалов, связанных с «чувашским делом»: письмо министра юстиции этой автономной республики и специальный сводный отчет по этому инциденту, подготовленный в июне того же года для сведения секретаря ЦК сотрудниками отдела административных органов ЦК ВКП(б). В 1950 г. секретарь ЦК П.К.Пономаренко получил анонимную жалобу о работе прокуратуры по фактам необоснованных привлечений к ответственности. Пономаренко привел в действие механизм изучения проблемы и подготовки проекта резолюции. Более того, в 1948 г. министр юстиции РСФСР направил в адрес Центрального Комитета партии два письма по данному вопросу. Возможно, что были отосланы и две директивы министра, поскольку ЦК осуществлял надзор не только над союзными министерствами, но также и над министерствами РСФСР. В 1949 г. отдел административных органов ЦК получил ряд отчетов по этой проблеме, подготовленных республиканскими министерствами юстиции.
Другим свидетельством причастности к кампании высшего партийного руководства был сам характер борьбы против необоснованных привлечений к ответственности и осуждений. Активный этап кампании, который продолжался три года, был необычайно длительным. Озабоченность судьбой оправдательных приговоров на десятилетия вперед сохранит значимость для руководства. Более того, в 1949— 1951 гг. к кампании подключились партийные руководители областного и районного уровней. Они не только оказывали индивидуальное давление на судей, но и издавали свои собственные постановления. Как правило, резолюции, принятые областными комитетами партии, отвечали на приоритетные проблемы, сформулированные более высокопоставленными партийными работниками.
Помимо частностей кампании против оправдательных приговоров, сами принципы деятельности секретарей ЦК и их взаимоотношений с руководителями министерств и ведомств дают основания для ут-378
верждения, что партийные верхи были непосредственно замешаны в этой кампании. По крайней мере, в конце 40-х годов высшие партийные работники рассматривали министров как своих прямых подчиненных и принимали активное участие в том, что можно определить как микроуправление. Предполагалось, что по широкому диапазону вопросов (как рутинных, так и первостепенных) министр юстиции и Генеральный прокурор должны были заручаться поддержкой и одобрением секретарей ЦК. Анализ архивных документов за 1948 г. в той их части, которая касается переписки министра юстиции с секретарями ЦК, показывает, что министр запрашивал согласия своих партийных кураторов по таким вопросам, как закрытие отделения суда на водном транспорте, изменение требований для приема в юридические школы, начало публикации двух журналов — «Советский суд» и «Советская адвокатура» (в этом было отказано), повторное издание брошюры о выборах судей, издание юбилейного сборника в честь А.Я.Вышинского, наконец, даже утверждение выступления министра на предстоявшем совещании судей. Другие вопросы, рассмотренные в 1947 и 1949 гг. секретарями ЦК, включали в себя просьбы о строительстве нового здания Верховного суда СССР, о повышении зарплаты для судей и объяснения по поводу ошибки в только что опубликованном «Справочнике для судей»68. Характерный скандал разразился тогда, когда Генеральный прокурор СССР Г.Н.Сафонов организовал созыв Всесоюзной учебно-методической конференции лучших следователей без предварительного согласия ЦК. Работники отдела административных органов ЦК узнали о конференции случайно, за день до ее открытия (в октябре 1948 г.). По собственной инициативе они вызвали к себе основных докладчиков и проверили их выступления. (Работники аппарата ЦК сочли, что тезисы доклада «Исследования по уголовному праву в США» были недостаточно критическими!) Рассматривая факт несанкционированного созыва конференции как нарушение дисциплины, руководство отдела административных органов обратилось с жалобой на имя секретарей ЦК Г.М.Маленкова и А.А.Кузнецова. Секретариат ЦК принял постановление, в котором было предложено «проинформировать Генерального прокурора СССР тов. Сафонова Г.Н. о том, что созыв совещания следователей без согласия на то Центрального Комитета является недопустимым». На состоявшейся затем «беседе» в отделе административных органов ЦК Сафонов признал, что он допустил ошибку69. За два года до этого министр юстиции Н.М.Рычков получил аналогичный выговор от Секретариата ЦК за то, что он не обеспечил получение необходимых разрешений для назначения двенадцати председателей военных трибуналов70.
Помимо права наложения вето на самые незначительные инициативы министра юстиции и Генерального прокурора, секретари ЦК ВКП(б) выполняли роль высшей инстанции по разрешению как административных проблем, так и конкретных судебных дел. Почти как российские цари и императоры в прошлом, они получали и отвечали на петиции обиженных граждан.
Одним из таких жалобщиков был молодой судья из белорусского городка. Отчаявшись, он решился написать лично Сталину о тех ужасных условиях, в которых ему приходилось трудиться. После отступления немецко-фашистских войск в 1944 г. народный суд вновь
379
открыл свои двери. Но работал он в помещении частной квартиры, состоявшей из двух не приспособленных для этого комнат. В одной из них на стенах висели иконы. Хозяин квартиры категорически отказался снять их. В августе 1947 г. владелец квартиры вдруг решил выгнать суд на улицу! Облисполком отдал для нужд суда (и на непостоянной основе) неиспользуемый деревянный дом, который принадлежал железнодорожному отделу республиканского министерства внутренних дел. Через три дня сотрудник министерства потребовал от судьи освободить и это помещение на том основании, что министерство якобы приняло решение снести этот дом. Облисполком ничего не сделал для того, чтобы помочь судье. Вскоре сотрудники МВД республики начали выносить из дома все, что представляло хоть какую-либо ценность. Суду пришлось работать в «песке и пыли». Видел вождь письмо или нет, но обращение к нему дало определенные результаты. Секретарь ЦК, курирующий этот вопрос, направил письмо министру юстиции СССР для принятия необходимых мер. Союзное министерство, в свою очередь, оказало давление на министерство юстиции Белорусской ССР. В результате республиканское министерство изыскало 50 тысяч рублей для ремонта здания. Автору неизвестно, чем окончилась эта эпопея. Последний отчет в архивном деле свидетельствует о том, что через месяц после выделения необходимых денег ремонтные работы все еще не начались. Ведь поставка необходимых стройматериалов и рабочей силы для реконструкции здания зависела от доброй воли местного городского совета71.
Проблема зданий была острой не только для судов низшей инстанции на периферии, но и для высших судов в самой столице. В конце 40-х годов Верховный суд РСФСР занимал два средних этажа в здании республиканского Министерства юстиции. Восемь коллегий суда имели в своем распоряжении только два зала для судебных заседаний. Шесть из этих коллегий заслушивали дела в маленьких помещениях. Верховный суд СССР занимал аналогичную площадь в здании Прокуратуры СССР. Все коллегии этого суда заслушивали дела в небольших комнатках. Адвокаты, прокуроры, истцы и свидетели должны были прохлаждаться в коридоре. У судей этих двух высших судов не было достаточного количества служебных кабинетов. Неудивительно, что они прорабатывали дела и составляли заключения у себя дома, хотя им постоянно ставили в вину подобную практику. Может показаться ироническим тот факт, что скандал с коррупцией в 1948 г. помог Верховному суду выползти из этого болота. Новый председатель суда Анатолий Волин в «совершенно секретном» докладе, направленном лично И.В.Сталину, ходатайствовал перед руководством о передаче Верховному суду СССР здания по улице Воровского, дом No 13 (ныне ул. Поварская). Этот элегантный особняк до революции занимал один богатый московский купец, затем в нем размещался Московский областной суд и управление юстиции Москвы. Мудро апеллируя к сталинской привязанности к соблюдению внешних приличий, Волин предупреждал, что существующие помещения «дискредитировали Верховный суд как высший судебный орган и подрывали авторитет советского правосудия». Усилия Волина были вознаграждены. В соответствующие сроки суд получил это прекрасное здание и занимал его вплоть до распада СССР в 1991 г.72.
380
Высшие партийные руководители вмешивались через головы правительственных чиновников не только в рассмотрение обращений по административным вопросам, но получали жалобы по поводу конкретных уголовных дел. Хотя высшие руководители старались не вмешиваться в такой форме, которая могла бы показаться «неприличной», их ответы влияли на исход многих дел. Например, в ноябре 1952 г. партбюро обувной фабрики в городе Кузнецке Пензенской области обратилось непосредственно к А.Н.Косыгину, который в то время был кандидатом в члены расширенного на XIX съезде партии Президиума ЦК КПСС. В письме содержалась жалоба на факт осуждения к пяти годам лишения свободы директора фабрики за производство недоброкачественной продукции. Осторожно в письме говорилось об обстоятельствах дела и о замешанных в нем лицах, а также утверждалось, что и обвинительное заключение, и сам приговор были неправильными. Партбюро кузнецкой обувной фабрики просило Косыгина «до того, как это станет поздно (а кассационное рассмотрение приговора уже завершилось), вмешаться в это дело и помочь прийти к объективному и справедливому решению». Косыгин переслал ходатайство для расследования как министру юстиции СССР К.П.Горшенину, так и Генеральному прокурору СССР Г.Н.Сафонову73.
Другое обращение к политическому руководству в Москве было связано с судьбой начальника отдела снабжения Херсонского областного суда на Украине, арестованного за спекуляцию. Этот чиновник был близким другом областного судьи и его заместителя. Более того, заместитель судьи предоставил в распоряжение обвиняемого автомобиль, на котором тот разъезжал по городу и продавал по завышенным ценам муку, овощи и фрукты. Когда чиновника арестовали, друзья не оставили его в беде. Они обеспечили проведение судебного заседания за закрытыми дверями и вынесение условного приговора к шести месяцам исправительно-трудовых работ. Все это могло бы окончиться счастливым образом, если бы другие работники суда не восприняли такой исход как издевательство над правосудием и не написали «секретарю Центрального Комитета» Лаврентию Берия (который в действительности был заместителем Председателя Совета Министров СССР). Последний попросил министра юстиции рассмотреть этот вопрос и доложить в течение дня74.
Партийное руководство также принимало участие в проверке судебных приговоров. В 1947 г. все еще существовала комиссия Политбюро по судебным делам. Председательствовал в ней кандидат в члены Политбюро и Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н.М.Шверник. В ее состав входили: М.Ф.Шкирятов (Комиссия партийного контроля), В.С.Абакумов (министр госбезопасности), К.П.Горшенин (Генеральный прокурор). Комиссия собиралась на свои заседания еженедельно. На заседании 6 мая 1947 г. она просмотрела 76 дел, рассмотренных Военной коллегией Верховного суда СССР. Докладчиком выступал председатель коллегии Василий Ульрих. Большинство рассмотренных дел были связаны с вынесением высшей меры наказания. Неясно, были ли у комиссии иные обязанности, кроме рассмотрения дел, которые поступали из военных трибуналов, а также утверждения смертных приговоров. Вполне понятно, что документация комиссии имела гриф «совершенно секретно». В глубокой тайне содержался и сам факт ее существования75.
381
Наконец, в компетенцию секретарей ЦК входило, по крайней мере, ознакомление с нормативными актами, которые издавались министерствами и ведомствами. Как мы видели, политика противодействия оправдательным приговорам проводилась в форме секретных приказов и директив от имени Прокуратуры СССР, а также министерств юстиции Союза и Российской Федерации76. Автору книги неизвестно, требовали ли подобные приказы и директивы предварительного согласования с ответственными работниками аппарата ЦК (иными словами, с сотрудниками секретариатов конкретных секретарей ЦК ВКП(б)). Все же они должны были знать об их содержании. Издание важных инструкций и приказов обычно следовало за заседаниями коллегий, на которых иногда присутствовали сотрудники ЦК. Протоколы также обычно переправлялись в ЦК. Кроме того, как мы увидим в главе двенадцатой настоящей книги, постановления Верховного суда СССР, которые в качестве государственных директив имели авторитет закона, на их подготовительной стадии подвергались детальной проработке сотрудниками ЦК. Можно предположить, что копии министерских приказов подшивались в отделах Центрального Комитета.
’ Ясно поэтому, что в конце 40-х годов высшее партийное руководство, как и его младшие двойники на средних и низших ступенях административной лестницы, вмешивалось в работу суда и прокуратуры. Участвуя в принятии решений по рутинным вопросам, проверке жалоб по уголовным делам, в подготовке постановлений Верховного суда СССР, партийные руководители, несомненно, были причастны к кампании против необоснованных привлечений к ответственности. Мы это видели, по крайней мере, по тому, как занимались этим вопросом два секретаря ЦК: Маленков и Пономаренко. Пока лишь остается неизвестным, были ли руководители партии соучастниками организации кампании (отвечая на инициативы таких ведомств, как прокуратура) или являлись ее инициаторами. Можно найти убедительные аргументы для утвердительного ответа на обе части этого вопроса.
Хотя Министерство юстиции РСФСР приняло первые меры по сокращению количества оправдательных приговоров в 1948 г., уже к середине 1949 г. эта политика стала исключительно актуальной для прокуратуры, которая усиленно проводила ее в жизнь. В конце концов кампания стала служить своим собственным интересам. На плечи прокуроров тяжелым грузом легла вина за судебные преследования, которые оканчивались вынесением оправдательных приговоров. Руководство прокуратуры стремилось максимально уменьшить ущерб, наносимый престижу этого ведомства. С того момента, когда в 1934 г. была образована самостоятельная Прокуратура СССР, ее руководители постепенно превратили ее в самое влиятельное из всех советских юридических учреждений, которое приобрело следующие ключевые функции: исключительный контроль над предварительным следствием (1928 г.), право надзора за законностью судебных заседаний (1933 г.) и, наконец, право надзора за законностью действий всей системы государственного управления (1936 г.). Последняя задача включала надзор за деятельностью министерств. Когда А.Я. Вышинский незадолго до начала войны перешел из прокуратуры на другую работу, его ведомство занимало главенствующие позиции в системе советского пра
382
восудия. Его преемниками на посту Генерального прокурора стали менее способные люди, у которых не было таких обширных связей, как у Вышинского. Но они были преданы идее поддержания на высоком уровне как власти, так и престижа прокуратуры. Когда в 1948 г. возникла проблема с необоснованными осуждениями, заместитель Генерального прокурора СССР Мокичев сосредоточился на уяснении того, какие последствия эта кампания будет иметь для прокуратуры: «С каждым необоснованным судебным преследованием и осуждением граждан мы дискредитируем себя как ведомство, осуществляющее надзор за соблюдением законности»77. В 1950 г. он повторил те же слова о «дискредитации» прокуратуры. Для пресечения этой дискредитации, возможно, руководство прокуратуры, начиная с апреля 1949 г., само стало интенсивно наращивать кампанию против вынесения оправдательных приговоров.
Были и другие причины для того, чтобы предполагать, что И.В.Сталин, А.А.Жданов и Г.М.Маленков могли стремиться к созданию видимости безукоризненного функционирования системы советского правосудия. Одна из причин — международное положение Советского Союза. Соперничество с США в контексте холодной войны, а также новая роль СССР в качестве модели для союзников в Восточной Европе сделали важной задачу сохранения лица системы. Советские идеологи расписывали СССР как страну, которая находилась на более высокой стадии развития, чем восточноевропейские «народные демократии». В этом контексте репутация советского уголовного права приобретала особое значение, особенно из-за того урона, который был нанесен престижу советского государства «большим террором». В то время как после окончания войны органы безопасности осуществляли политику репрессий в относительной секретности, видимая часть деятельности советских судов могла сигнализировать окружающему миру о том, что отныне СССР отвечал стандартам правосудия. Сталин и другие советские вожди, вероятно, надеялись, что снижение количества «необоснованных осуждений граждан» поможет укрепить авторитет советского строя за границей. У подобной позиции были свои исторические прецеденты. Провозглашение Конституции СССР 1936 г. отчасти предполагалось как своеобразное послание миру о том, что в стране существовал нормальный правовой порядок.
Советские вожди также могли реагировать на угрозу зарубежной пропаганды внутри страны. В одной из речей, произнесенных в 1948 г., Председатель Верховного суда СССР И.Т.Голяков упомянул о необходимости идеологической борьбы с капиталистическим миром и отметил важность противодействия западной «правовой идеологии» пут^м создания такой системы советского правосудия, которая могла бы показывать образовательный пример для советской общественности78.
Наконец, не следует исключать возможности того, что отдельные члены советского руководства могли искренне верить в то, что борьба с «необоснованными преследованиями и осуждениями граждан» приведет к снижению числа тех граждан, которые становились жертвами несправедливости.
Конечно, читатель может задать законный вопрос: могли ли советские руководители быть настолько наивными, чтобы полагать, что от
383
мена практики оправдательных приговоров послужит становлению слаженно функционирующей и справедливой системы правосудия? С точки зрения англо-американской правовой традиции, по которой суд является местом разрешения конфликта двух сторон, подобный вопрос-тезис кажется, по крайней мере, странным. Но в рамках инквизиционной традиции права, в русле которой следовал СССР, судебное заседание представляло собой не место для поединка, а скорее последнюю стадию всеобщего поиска истины. Если следователи и прокуроры на предварительном следствии удовлетворительно справились с выполнением своих обязанностей (а ведь они обладали правом приостановить дело, если доказательства оказывались неубедительными), то оправдательных приговоров не могло быть много. В этом контексте оправдания можно было легко расценить как признаки наличия «ошибок» работников на стадии досудебного расследования. Подобная риторика стала применяться в СССР в связи с вопросом о внесении кассационными коллегиями изменений в приговоры. Когда суд высшей инстанции отменял решения суда нижней инстанции, это означало, что судья нижней инстанции ошибся. Хотя это может показаться странным для уха англичанина или американца, подобная аргументация употреблялась в СССР в 70-е годы юристами всех политических направлений, в том числе и реформаторами79.
Осуждение оправдательных приговоров облегчала также привычка поиска виновных. Автор данной книги утверждал в своих ранних статьях, что сталинский стиль политического руководства включал в себя своеобразную «культуру вины»80. Для Сталина выявление «козлов отпущения» превратилось в механизм для объявления и упрочения новой политической линии, особенно на этапах начала и окончания кампаний. В условиях многосторонней и взаимоперекрещивающейся системы подотчетности советского чиновничества для роли виновников всегда имелось достаточно кандидатов. Как мы уже видели, «кампания против необоснованных преследований и осуждений граждан» включала в свою структуру элемент персональной ответственности за допущенные ошибки, который стал ключевым и долгосрочным инструментом для управления деятельностью работников суда и прокуратуры в СССР.
Таким образом, кампания против оправдательных приговоров была следствием совмещения инквизиционной традиции в правосудии и сталинского стиля политического руководства, что позволяет рассматривать ее как объяснимое, хотя едва ли неизбежное событие.
Заключение
Кампания совершенствования работы советского правосудия представляла собой кульминацию длительного процесса в истории советской юстиции — формирования надежного контингента судебнопрокурорских работников и системы контроля и оценки их деятельности. Наряду с централизацией власти в ведомствах юстиции осуждение таких «ошибок», как оправдательные приговоры, завершило этап бюрократизации советского правосудия. Следует оговориться, что этот процесс не остановился со смертью Сталина, он достиг своего апогея спустя примерно десять лет после кончины вождя. Но к 1953 г. фундамент системы уголовного правосудия был уже заложен и
,t 384
укреплен и полностью отвечал требованиям политического руководства страны.
Какими бы благими ни были намерения советского руководства при принятии решения о начале кампании против «необоснованных преследований и осуждений граждан», последствия этой борьбы оказались поистине злополучными. Ни один работник юстиции не был в состоянии достичь заданных сверху показателей нормальными средствами, что привело к нарушениям в функционировании системы правосудия и распространению различных суррогатов оправдательных приговоров. В последние годы советской власти советские комментаторы назвали эти искажения «обвинительным уклоном» в правосудии. Вполне очевидно, что этот уклон стал частью обычного уголовного права в годы, последовавшие за окончанием второй мировой войны. Однако остается своеобразной загадкой, каким образом это произошло и почему.
1 Всесоюзное совещание руководящих работников Прокуратуры // СЗ. 1948. № 6. С. 38; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4034 (Стенограмма всесоюзного совещания прокурорских работников, 5—15 апреля 1948 г. Т. 1). Л. 297—318, особенно см.: Л. 300—302.
2 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 681. Л. 58-65; Д. 764. Л. 104-105; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 157. Л. 18. В этих документах также встречается термин «незаконные осуждения».
3 Центральный Державний Архив Громадских Объеднань Украины. Ф. 1. Оп. 6. Д. 1169. Л. 16—30, особенно л. 28 (цитата) и л. 21. Выражаю благодарность Виктору Манийчуку за то, что он предоставил этот документ в мое распоряжение.
4 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 174. Л. 62-63; Ф. А-353. Оп. 16. Д. 72. Л. 155. 5 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 70. Л. 42-47; Д. 72. Л. 34-37, 91-95, 155-206.
6 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 558, Л. 7; Ф. А-353. Оп. 16. Д. 713. Л. 13.
7 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 597. Л. 31—34 (Приказ Генерального Прокурора № 61-с от 4 апреля 1949 г. «Об усилении борьбы с фактами неосновательного привлечения к судебной ответственности»).
8 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 597. Л. 133-135.
9 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 15. Л. 12-13.
10 ГАРФ. Ф. А-461. Оп. 8. Д. 219. Л. 13; Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 5179. Л. 4. 11 ГАРФ. Ф. А-461. Оп. 8. Д. 1733, 1953, 219.
12 ГАРФ. Ф. А-461. Оп. 8. Д. 219. Л. 1-18.
13 Партийный архив Свердловского обкома КПСС. Ф. 4. Оп. 47. Д. 259. Л. 115-130; Оп. 49. Д. 251. Л. 14-20, 105-107, 112-117, 118-127. Автор выражает благодарность Джеймсу Харрису за выявление этих документов.
14 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. ПО. Л. 11-13; Ф. А-461. Оп. 8. Д. 1828. Л. 1-9, 17-29, 30-66, 82-86.
15 Текст анонимного письма см.: РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 720. Л. 91-95 об.
16 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 138. Л. 47; «Об укреплении отчетной дисциплины и повышении качества оперативных статистических отчетов». Приказ Генерального Прокурора СССР от 19 августа 1956 г., № 107 // Сборник действующих приказов и инструкций Генерального Прокурора СССР. М., 1958. С. 297-298.
13 —1295
385
17 Работа лучших следователей. Материалы учебно-методической конференции лучших следственных работников органов прокуратуры. Сб. 1. М, 1951. С. 63; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 1383 (Материалы учебно-методической конференции следственных работников страны, 8 июня — 13 июня 1953). Л. 24-25.
18 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 1383. Л. 58-59; интервью.
19 Работа лучших следователей. Сб. 1. С. 76; «О порядке разрешения первичных материалов и сообщений о совершенных преступлениях». Указание Генерального Прокурора СССР от 19 июня 1954 г., № 3/114 // Сборник действующих приказов и инструкций Генерального Прокурора СССР. С. 33-34.
20 Мокичев К. Судеб но-надзорная работа Прокуратуры // СЗ. 1947. № 5. С. 18; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4034. Л. 37.
21 Совещание начальников уголовно-судебных отделов прокуратур союзных республик, АССР, краев и областей // СЗ. 1948. № 3. С. 24—28. В начале 50-х годов Прокуратура СССР установила обязательные проверки по делам, которые разбирались на судебных заседаниях, где отсутствовали прокуроры. Как следствие этого посещаемость прокурорами улучшилась (интервью, проведенные автором книги).
?2 Файнблит III. Показатели оценки качества работы народных судов // СЗ. 1948. № 5. С. 25—28; Справочник народного судьи. М., 1946. С. 98-100.
23 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4037. Л. 43, 54, 65; Оп. 28. Д. 817. Л. 12, 15-17; Д. 1383. Л. 24-25.
24 Работа лучших следователей. Сб. 1. С. 49, 57.
25 Там же. С. 30-36, 60-61.
26 Там же. С. 6.
27 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 91, 93-93 об.; Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 155. Л. 33-36.
28 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 13. Л. 44-46; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1003. Л. 85-86.
29 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 235. Л. 111-116 (Приказ Прокуратуры СССР № 172-с от 1 августа 1945); Д. 282. Л. 100-103; Оп. 37. Д. 3871. Л. 6-12; Оп. 28. Д. 597. Л. 82-85.
30 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 150. Л. 29 об., 70; Ф. Р-8131. Оп. 29. Д. 108. Л. 36.
31 Радус-Зенькович В. Судебная система прокуратуры // ЕСЮ. 1928. № 31; Совещание актива НКЮ РСФСР (1940); ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 15. Л. 17.
32 В 1937—1940 гг. обжаловали и опротестовали 36,4% от всех приговоров, выносимых народными судами. В 1941—1945 гг. эта цифра составила 33,5% (за исключением преступлений, связанных с нарушениями трудового законодательства), а в 1946—1952 гг. — 35,6%. В послевоенный период были обжалованы 58,7% приговоров, вынесенных областными судами. Во время войны эта цифра составляла 55,5% (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 15. Л. 16).
33 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 26. Д. 12. Л. 101; Ф. Р-9492. On. 1. Д. 179. Л. 71-72; Ф. А-353. Оп. 13. Д. 150. Л. 111.
34 Круцких В. Повысить качество кассационных и частных процессов // СЗ. 1956. № 2. С. 26-31.
35 И.Т.Голяков (помимо того, что он проглядел скандал с коррупцией, ставший причиной его отставки) давно вызывал раздражение у руководства в аппарате Центрального Комитета ВКП(б). По крайней мере, в первые послевоенные годы (1945—1948 гг.) он стоял над внутриве
386
домственными сварами, оставляя вопросы оперативной работы судов на усмотрение своих подчиненных. Голяков значительную часть своего времени уделял работе в качестве преподавателя, ученого и руководителя научно-исследовательского института. Партийные чиновники, которые готовили документы для отстранения Голякова от должности, отмечали его «беспринципность и отсутствие организационных способностей». Они также жаловались на то, что «в течение десяти лет он ни разу не внес на рассмотрение Центрального Комитета ни одного вопроса, связанного с практической работой Верховного суда». (Для некоторых исследователей этот факт может показаться достойным похвалы!) Очевидно, что Голяков не отвечал бюрократическим требованиям, предъявлявшимся к высшим работникам юстиции, и тем требованиям, которые к концу 40-х годов выдвигались политическим руководством страны.
По слухам того времени, аморальный образ жизни Василия Ульриха состоял в закоренелом пьянстве и в том, что он сожительствовал с женщиной-алкоголичкой, которая к тому же употребляла морфий. В то же время жена Ульриха вмешивалась в решение судебных дел по ходатайству заинтересованных сторон. Да и сам Ульрих после отмены смертной казни стал выносить чересчур мягкие приговоры.
По мнению его разоблачителей, заместитель Председателя Верховного суда СССР Солодилов, который покончил жизнь самоубийством, не только регулярно получал взятки, но и занимался сексуальными домогательствами как по отношению к просительницам, так и к сотрудницам суда.
36 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 578. Л. 54; Оп. 2. Д. 44. Л. 112-115; Д. 58. Л. 237; Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4044. Л. 7, 173.
37 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 58. Л. 140—141. Один судья из Московского городского суда, осужденный за взяточничество, настаивал на том, что его осудили ошибочно. Он постоянно писал жалобы на имя политического руководства страны. Даже после освобождения по амнистии в марте 1953 г. (последовавшей за смертью Сталина) А.В.Васнев добивался поддержки секретаря ЦК КПСС Н.С.Хрущева в своем ходатайстве о реабилитации. Однако проверка по его делу, проведенная в конце 1953 г. сотрудниками аппарата Центрального Комитета, установила, что жалобы Васнева были беспочвенными.
38 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 169. Л. 181-185 (цитата на л. 184 об; Д. 515. Л. 287-294; Д. 242. Л. 102-105.
39 Там же. On. 1. Д. 514. Л. 143-153; Оп. 2. Д. 58. Л. 115-135, 149-150.
40 Там же. On. 1. Д. 197. Л. 81-113, 129-140; Ф. А-353. Оп. 16. Д. 70. Л. 47.
41 Там же. Ф. Р-8131. Оп. 29. Д. 108. Л. 42; Ф. А-461. Оп. 8. Д. 2185. Л. 35-36; Д. 2048. Л. 169-171; Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 57; интервью, проведенные автором книги.
42 Интервью, проведенные автором книги; см.: Solomon Р.Н. Soviet Politicians and Criminal Prosecutions.
43 ГАРФ. Ф. P-9492. On. 1. Д. 243. Л. 5-6; Ф. A-353. On. 13. Д. 134. Л. 8, 23 об., 91 и далее; Д. 150. Л. 13 об., 21, 38 об.; Knight A. The KGB: Police and Politics in the Soviet Union. Boston, 1988. P. 129.
44 ГАРФ. Ф. A-461. On. 8. Д. 1828. Л. 8; Д. 1829. Л. 169; Ф. A-353. On. 13. Д. 150. Л. 8, 21; Д. 134. Л. 42, 57, 91 и далее; интервью, проведенные автором.
45 Совещание министров юстиции союзных республик // СЗ. 1946. № 9. С. 26; В Министерстве юстиции СССР // СЗ. 1948. № 1. С. 29; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 181. Л. 100-101.
13
387
46 Там же. Оп. 2. Д. 50. Л. 119-166.
47 Там же. On. 1. Д. 179. Л. 120-124, 186-187; Д. 514. Л. 27—52; Д. 196. Л. 59-60.
48 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 10936. Л. 204-207; Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 15-17.
49 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 196. Л. 39-60; Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 15-17.
50 Solomon Р.Н. Soviet Politicians and Criminal Prosecutions; интервью, проведенные автором книги; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 179. Л. 100 и далее.
51 Solomon Р.Н. The Case of the Vanishing Acquittal. P. 537; интервью, проведенные автором книги; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 8.
52 Там же. Д. 150. Л. 16-18.
53 Там же. Л. 19—20.
54 Там же. Л. 91 об., 99, 54 (цитата).
55 Там же. Д. 134.
56 Solomon Р.Н. The-Case of the Vanishing Acquittal.
57 ГАРФ. Ф. A-353. On. 13. Д. 150. Л. 92.
58 ЦГАОР города Москвы. Ф. 819. On. 1. Д. 33 (Протоколы оперативных совещаний при председателе Московского городского суда за 1950). Л. 6 об.; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 150. Л. 70.
59 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 136-137.
60 ЦГАОР города Москвы. Ф. 819. On. 1. Д. 33. Д. 60 об.; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 150. Л. 32 об.
61 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 29. Д. 108. Л. 35-58.
62 Обсуждение этого вопроса основано на статье П.Соломона: Solomon Р.Н. The Case of the Vanishing Acquittal.
63 ГАРФ. Ф. P-9492. On. 6. Д. 15 (Таблицы). Л. 12-15.
64 Сообщено автору во время проведенных им интервью.
65 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 15 (Таблицы). Л. 12-15.
66 Даже с учетом этой новой практики возвратов дел на дополнительное расследование в качестве заменителей оправдательных приговоров частота и количество и этих возвратов сократились от 5,6% общего количества всех уголовных дел в 1948 г. до 4,0% в 1950 г., 3,6% в 1952 г. и 2,8% в 1954 г. Мои подсчеты основаны на таблицах, см. предыдущую сноску.
67 Solomon Р.Н. The Case of the Vanishing Acquittal.
68 ГАРФ. Ф. P-9492. On. 1. Д. 169 (Инициативные и информационные письма в ЦК ВКП(б), февр. - дек. 1948); Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 322. Л. 87-97; Д. 311. Л. 24-29; Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 58. Л. 180-182.
69 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 189. Л. 102-108. Следует обратить внимание на то, что Министерство юстиции также провело конференцию в октябре 1948 г., но при этом оно запросило и получило разрешение отдела административных органов ЦК ВКП(б).
70 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 116. Д. 283. Л. 295.
71 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 169. Л. 103-112.
72 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 34. Л. 62-70; Д. 96. Л. 131-141. Д. 184. Л. 38-59; Оп. 117. Д. 650. Л. 136-137; Оп. 116. Д. 279. Л. 310.
73 Там же. Оп. 116. Д. 267. Л. 63-67.
74 Там же. Л. 18-19.
75 Протокол № 18 заседания Комиссии Политбюро ЦК ВКП(б) по судебным делам от 6 мая 1947 г.
76 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 91 и далее.
77 Там же. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4034. Л. 301.
388
78 Там же. Л. 389.
79 Эффективность правосудия и проблема устранения судебных ошибок / Под ред. Кудрявцева В.Н. М., 1975.
80 Подробнее см.: Solomon Р.Н., Jr. The Bureaucratization of Criminal Justice under Stalin // Reforming Justice in Russia, 1864—1994: Power, Culture, and the Limits of Legal Order / Ed. by Solomon P.H., Jr. Armonk, N.Y. 1997.
Глава 12. *
ИСКАЖЕНИЯ И ПРЕДЕЛЫ УГОЛОВНОЙ ПОЛИТИКИ
Как мы уже отмечали, после окончания второй мировой войны советское руководство успешно развивало систему образования, предназначенную для работников юстиции. Одновременно велась борьба с такими «недочетами», как необоснованные аресты и вынесение оправдательных приговоров. Эти акции были частью комплекса мероприятий, нацеленных на формирование более податливого и быстро реагирующего корпуса следователей, судей и прокуроров. Одновременно с реализацией на практике указанных инициатив Сталин и его соратники продолжали использовать в своих целях уголовное право и систему судопроизводства в целом. Начиная с 30-х годов Сталин стал уделять пристальное внимание не только репрессиям, проводимым органами госбезопасности, но также более мягкой, рутинной и видимой форме принуждения. Начиная с 1932 г. многие (если не все) изменения в советском уголовном законодательстве несли на себе печать личного участия Сталина. Этот принцип сохранится и после окончания Отечественной войны вплоть до смерти тирана в марте 1953 г.
Главной тенденцией в развитии послевоенной уголовной политики нам видится появление в ней целого ряда крупных искажений, которые отражали личные оценки Сталиным возникавших проблем. Во-первых, речь идет о возросшем значении подзаконных актов — приказов, директив, инструкций, — являвшихся дополнением к закону, а часто и подменявших его. Это выражалось, в частности, в превращении руководящих разъяснений Верховного суда СССР в своего рода квази-законы. Во-вторых, наблюдалась практика сокрытия отдельных норм уголовного права от общественности путем использования секретных законов и инструкций. Наконец, в-третьих, за обычные, т.е. неполитические преступления стали вводиться наказания беспрецедентной суровости. Развивая эти черты уголовной политики, Сталин не был весьма оригинален. У всех у них были менее экстремистские прецеденты в уголовной политике времен царизма, предшествовавшей судебной реформе 1864 г. Однако этот факт не преуменьшал значения сталинских нововведений. Все эти искажения впервые стали частью советского уголовного правосудия уже в 30-е годы, но они достигли полного и даже чрезмерного своего воплощения только после окончания войны.
389
46 Там же. Оп. 2. Д. 50. Л. 119-166.
47 Там же. On. 1. Д. 179. Л. 120-124, 186-187; Д. 514. Л. 27-52; Д. 196. Л. 59-60.
48 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 10936. Л. 204-207; Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 15-17.
49 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 196. Л. 39-60; Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 15-17.
50 Solomon Р.Н. Soviet Politicians and Criminal Prosecutions; интервью, проведенные автором книги; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 179. Л. 100 и далее.
51 Solomon Р.Н. The Case of the Vanishing Acquittal. P. 537; интервью, проведенные автором книги; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 8.
52 Там же. Д. 150. Л. 16-18.
53 Там же. Л. 19—20.
54 Там же. Л. 91 об., 99, 54 (цитата).
55 Там же. Д. 134.
56 Solomon Р.Н. The Case of the Vanishing Acquittal.
57 ГАРФ. Ф. A-353. On. 13. Д. 150. Л. 92.
58 ЦГАОР города Москвы. Ф. 819. On. 1. Д. 33 (Протоколы оперативных совещаний при председателе Московского городского суда за 1950). Л. 6 об.; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 150. Л. 70.
59 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 136-137.
60 ЦГАОР города Москвы. Ф. 819. On. 1. Д. 33. Д. 60 об.; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 150. Л. 32 об.
61 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 29. Д. 108. Л. 35-58.
62 Обсуждение этого вопроса основано на статье П.Соломона: Solomon Р.Н. The Case of the Vanishing Acquittal.
63 ГАРФ. Ф. P-9492. On. 6. Д. 15 (Таблицы). Л. 12-15.
64 Сообщено автору во время проведенных им интервью.
65 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 15 (Таблицы). Л. 12-15.
66 Даже с учетом этой новой практики возвратов дел на дополнительное расследование в качестве заменителей оправдательных приговоров частота и количество и этих возвратов сократились от 5,6% общего количества всех уголовных дел в 1948 г. до 4,0% в 1950 г., 3,6% в 1952 г. и 2,8% в 1954 г. Мои подсчеты основаны на таблицах, см. предыдущую сноску.
67 Solomon Р.Н. The Case of the Vanishing Acquittal.
68 ГАРФ. Ф. P-9492. On. 1. Д. 169 (Инициативные и информационные письма в ЦК ВКП(б), февр. - дек. 1948); Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 322. Л. 87-97; Д. 311. Л. 24-29; Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 58. Л. 180-182.
69 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 189. Л. 102-108. Следует обратить внимание на то, что Министерство юстиции также провело конференцию в октябре 1948 г., но при этом оно запросило и получило разрешение отдела административных органов ЦК ВКП(б).
70 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 116. Д. 283. Л. 295.
71 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 169. Л. 103-112.
72 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 34. Л. 62-70; Д. 96. Л. 131-141. Д. 184. Л. 38-59; Оп. 117. Д. 650. Л. 136-137; Оп. 116. Д. 279. Л. 310.
73 Там же. Оп. 116. Д. 267. Л. 63-67.
74 Там же. Л. 18-19.
75 Протокол № 18 заседания Комиссии Политбюро ЦК ВКП(б) по судебным делам от 6 мая 1947 г.
76 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134. Л. 91 и далее.
77 Там же. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4034. Л. 301.
388
78 Там же. Л. 389.
79 Эффективность правосудия и проблема устранения судебных ошибок / Под ред. Кудрявцева В.Н. М., 1975.
80 Подробнее см.: Solomon Р.Н., Jr. The Bureaucratization of Criminal Justice under Stalin // Reforming Justice in Russia, 1864—1994: Power, Culture, and the Limits of Legal Order / Ed. by Solomon P.H., Jr. Armonk, N.Y., 1997.
Глава 12.
ИСКАЖЕНИЯ И ПРЕДЕЛЫ
УГОЛОВНОЙ ПОЛИТИКИ
Как мы уже отмечали, после окончания второй мировой войны советское руководство успешно развивало систему образования, предназначенную для работников юстиции. Одновременно велась борьба с такими «недочетами», как необоснованные аресты и вынесение оправдательных приговоров. Эти акции были частью комплекса мероприятий, нацеленных на формирование более податливого и быстро реагирующего корпуса следователей, судей и прокуроров. Одновременно с реализацией на практике указанных инициатив Сталин и его соратники продолжали использовать в своих целях уголовное право и систему судопроизводства в целом. Начиная с 30-х годов Сталин стал уделять пристальное внимание не только репрессиям, проводимым органами госбезопасности, но также более мягкой, рутинной и видимой форме принуждения. Начиная с 1932 г. многие (если не все) изменения в советском уголовном законодательстве несли на себе печать личного участия Сталина. Этот принцип сохранится и после окончания Отечественной войны вплоть до смерти тирана в марте 1953 г.
Главной тенденцией в развитии послевоенной уголовной политики нам видится появление в ней целого ряда крупных искажений, которые отражали личные оценки Сталиным возникавших проблем. Во-первых, речь идет о возросшем значении подзаконных актов — приказов, директив, инструкций, — являвшихся дополнением к закону, а часто и подменявших его. Это выражалось, в частности, в превращении руководящих разъяснений Верховного суда СССР в своего рода квази-законы. Во-вторых, наблюдалась практика сокрытия отдельных норм уголовного права от общественности путем использования секретных законов и инструкций. Наконец, в-третьих, за обычные, т.е. неполитические преступления стали вводиться наказания беспрецедентной суровости. Развивая эти черты уголовной политики, Сталин не был весьма оригинален. У всех у них были менее экстремистские прецеденты в уголовной политике времен царизма, предшествовавшей судебной реформе 1864 г. Однако этот факт не преуменьшал значения сталинских нововведений. Все эти искажения впервые стали частью советского уголовного правосудия уже в 30-е годы, но они достигли полного и даже чрезмерного своего воплощения только после окончания войны.
389
Поворотным пунктом в развитии советского послевоенного уголовного права следует считать обнародование 4 июня 1947 г. двух указов о борьбе с хищениями1. Как мы увидим, в результате принятия этих актов уголовная ответственность за хищения резко ужесточилась, причем до той отметки, при которой многие работники юстиции станут отказываться применять эти указы по отношению ко многим правонарушителям. Суды будут находить лазейки для того, чтобы смягчать удары, наносимые по несовершеннолетним, по женщинам и по мелким ворам. Органы внутренних дел и другие правоохранительные ведомства сократят преследования против многих правонарушителей. Сопротивление, которое будет оказано практическому претворению в жизнь этих указов о борьбе с хищениями, сравнимо с более ранним противодействием сталинским эксцессам в области уголовной политики. Все это представляет иллюстрацию того вывода, что у мер применения уголовного наказания есть свои пределы.
В начале данной главы рассматривается ведущая роль Сталина в определении того, каким быть уголовному праву. В качестве примера для исследования берутся указы от 4 июня 1947 г. Далее в главе анализируется ряд характерных черт уголовной политики этого периода: чрезмерный акцент на выполнении инструкций, секретность (и озабоченность соблюдением видимости законности), суровость наказаний. Наконец, в главе детально изучается, как эти указы проводились в жизнь, и описывается противодействие, которое им было оказано.
Сталин и уголовное право
Почти с самого начала своего восхождения на вершину диктаторской власти Сталин монополизировал уголовное право. Он не только использовал его в качестве инструмента для достижения политических целей (это было очевидным уже во времена коллективизации), но превратил его в свою личную вотчину. Начиная с середины 30-х годов большинство изменений, внесенных в уголовное законодательство, были либо плодом его собственных инициатив (как, например, введение уголовной ответственности за аборты), либо представляли собой сталинскую переработку инициатив, выдвинутых другими лицами (например, криминализация правонарушений несовершеннолетних или нарушений трудовой дисциплины). Как правило, эти изменения в уголовном законодательстве несли на себе печать руки Сталина, как в языке документов, так и в их содержании. После окончания второй мировой войны этот принцип стал всеобъемлющим. Изменения в уголовном законодательстве были инициированы Сталиным. В то же время количество и частота вносимых изменений резко упали. В течение 20-х годов сообщества работников юстиции и политических деятелей вели открытую борьбу за контроль над уголовным правом. Они регулярно меняли его содержание, однако ко второй половине 30-х годов такие изменения стали носить спорадический характер, а после войны и вообще превратились в редкость.
Помимо пресловутых указов о борьбе с хищениями, принятых в 1947 г., в послевоенный период можно зарегистрировать лишь горстку изменений, внесенных в уголовное право. В их число входят указы, которые ужесточали наказания за изнасилования и за самогоноварение, указы, которые вводили уголовную ответственность даже за
390
самые незначительные нарушения правил хранения государственной тайны, а также два указа, один из которых сначала отменил смертную казнь, а второй, три года спустя, восстановил ее. Похоже, что инициатива проведения всех этих изменений принадлежала верхушке власти. Одни из них были следствием реакции Сталина и его окружения на случайные события, которые были доведены до их сведения. Так, решение повысить уголовную ответственность за изнасилования состоялось якобы после того, как Сталин узнал, что дочь одного сотрудника аппарата Центрального Комитета стала жертвой изнасилования. С другой стороны, решение расширить сферу применения уголовных наказаний за разглашение государственной тайны последовало за скандалом, связанным с передачей на Запад информации о перспективных исследованиях в области медицины, которые велись в СССР («Дело Клюева и Роскиной»). Нам еще предстоит узнать, почему в мае 1947 г. Сталин принял решение об отмене смертной казни (одна из гипотез заключается в том, что подобная мера имела пропагандистское значение накануне принятия суровых законов о борьбе с хищениями). Но очевидно, что руководство напрямую заинтересовалось вопросом о высшей мере наказания: продолжала свою работу комиссия Политбюро, которая проверяла правильность вынесения всех приговоров к смертной казни. При этом она отменяла некоторые из них2.
Личное руководство Сталина в области уголовного права сокращало возможности руководителей юстиции. Генеральный прокурор, министр юстиции и Председатель Верховного суда могли ходатайствовать о внесении изменений в ранее утвержденные документы, особенно это касалось инструкций (в том числе и секретных), которые регулировали вопросы правоприменения. Иногда речь шла о внесении изменений в само законодательство. В случаях, когда они предчувствовали малейшую опасность, инициативы представлялись в форме совместно подписанных меморандумов. Тем самым высшее руководство советской юстиции разделяло ответственность, опасаясь, что Сталин или кто-либо из членов руководства выразит раздражение по поводу выдвинутых инициатив.
В последние годы сталинского правления оставалось одно средство для более широкого обсуждения и принятия к сведению вопросов уголовного права и процесса: подготовка новых Уголовного и Уголовно-процессуального кодексов СССР. Сталинская Конституция 1936 г. перевела вопросы уголовного права и процесса в общесоюзную юрисдикцию. Однако работа над текстом новых кодексов и дискуссии 1938 и 1941 гг. были прерваны германским нападением на Советский Союз. Работа над новым законодательством возобновилась, когда по решению руководства в июне 1946 г. была создана новая правительственная комиссия для разработки этого вопроса. За полтора года комиссия и подкомиссии провели девяносто два заседания, подготовив проекты кодексов. В ходе работы составители предполагали внесение определенных изменений в действующее законодательство. Так, проект УК СССР образца 1947 г., среди прочего, предусматривал исключение принципа аналогии и восстановление условно-досрочного освобождения от наказания (отмененного в 1939 г.). Проект также сужал определение понятия «прогул» до одного дня отсутствия на рабочем месте. Таким образом, прекращались бы судебные преследования за
391
опоздания на работу или за задержку с возвращением после обеденного перерывал Процесс составления кодексов включал в себя широкие закулисные консультации. Текст проектов в течение лета 1947 г. был разослан советам министров, верховным судам, министрам внутренних дел союзных республик, республиканским министрам юстиции, а также научно-исследовательским институтам, юридическим факультетам университетов и коллегиям адвокатов. Большинство из них ответили письмами или развернутыми докладными записками. Собранные в два объемных архивных дела, отдельные из этих комментариев содержали просьбы о разъяснении терминов, другие же призывали к внесению крупных изменений в законодательство. Так, в двух записках группа из трех профессоров совместно с Советом министров РСФСР рекомендовали, чтобы минимальный возраст для несения уголовной ответственности для подростков был поднят с 12 до 14 лет. В своем сопроводительном письме Совет министров РСФСР предоставлял информацию, которая указывала, что лишь небольшая группа подростков в возрасте 12—13 лет подвергалась судебным преследованиям: в 1945 г. — 4996, а в 1947 г. — 4432 человека (83% из них были осуждены за совершение краж). Составители кодекса приняли это конкретное предложение. В ранней версии проекта УК за 1949 г. минимальный возраст для несения уголовной ответственности устанавливался в четырнадцать лет. С другой стороны, из этой версии проекта исключалось возрождение практики условно-досрочного освобождения, несмотря на то, что эта идея имела достаточную поддержку со стороны бюрократии4.
Тем временем проект УК был подан на рассмотрение высшему руководству. В июле 1948 г. правительственная комиссия послала самый свежий вариант документа трем секретарям Центрального Комитета партии: А.А.Жданову, А.А.Кузнецову и М.А.Суслову. Объяснительная записка, которая сопровождала эти документы, была адресована непосредственно И. В.Сталину5.
В начале 1949 г. проект УК поступил в Верховный Совет СССР. Комиссия по законодательным предположениям образовала подкомитет по рассмотрению текста документа. Однако подкомитет по ряду важных пунктов разошелся с авторами проекта кодекса и принял решение разослать свой собственный документ, озаглавленный как «Основные дискуссионные вопросы проекта Уголовного кодекса СССР». Среди включенных в этот документ пятнадцати спорных пунктов были: введение условно-досрочного освобождения (в конце концов, подкомитет все же выступил за возрождение этого института); вопрос об аналогии (мнения по этому вопросу в подкомитете разделились); ограничение в проекте уголовного кодекса определения преступной халатности конкретным списком правонарушений (подкомитет считал, что такой подход разоружит государство); наконец, включение в проект положения о том, что статья 51-я УК, позволяющая судьям осуждать на срок ниже нижнего предела, установленного за данное преступление, должна была оговаривать предел в половину минимальной санкции (подкомитет счел такое предложение нецелесообразным). Этот отчет был, по крайней мере, доведен до сведения советов министров союзных республик. Ответ одного правительства (Латвийской ССР) продемонстрировал наличие иных мнений по поднятым вопросам6. В конце концов, этот проект УК СССР, как и его довоен
392
ный предшественник, оказался мертворожденным документом. Провал принятия кодекса стал отражением неспособности судебных и политических руководителей разрешить свои противоречия. Однако окончательное забвение этого документа было связано с нежеланием Сталина принимать новый кодекс в принципе. Сталин предпочитал разрешать наиболее насущные вопросы уголовной политики с помощью указов, например с помощью двух указов от 4 июня 1947 г. Более вероятно и то, что в 1950—1953 гг. из-за уменьшения работоспособности (ввиду ухудшения состояния здоровья) Сталин попросту потерял интерес к новому уголовному кодексу, отдав предпочтение разрешению более важных вопросов и ведению политических интриг.
Указы 1947 г. в их окончательной драконовской форме были личным творением Сталина. Однако истоки этих указов следует искать в более умеренных предложениях об ужесточении наказаний за хищения, которые готовы были поддержать многие работники правоохранительных органов. После войны в СССР наблюдалось увеличение фактов хищений. В 1946 г. по сравнению с предыдущим годом был зарегистрирован рост на 23% количества наказаний за всякого рода хищения. В отдельных случаях речь шла о несовершеннолетних правонарушителях. Они были представителями того поколения бездомных детей, которое оставила в наследство окончившаяся война. Другие преступления отражали рост хищений зерна, которые совершали голодающие крестьяне в районах, также опустошенных войной. Но у большинства из этих преступлений отсутствовали подобные специфические параметры7. По-видимому, рост количества осуждений за хищения не превышал показателей, зафиксированных в предыдущие годы. Но этого было достаточно для того, чтобы вызвать беспокойство у руководства и поставить на обсуждение вопрос об ужесточении наказаний. Для политического руководства страны и судебно-прокурорских работников набор наказаний, находившихся в распоряжении советских судей, был недостаточным для борьбы с ростом преступности. Действовавший закон от 7 августа 1932 г. (см. четвертую главу) предусматривал десятилетнее лишение свободы и даже вынесение смертного приговора за хищения государственной и социалистической собственности. Однако начиная с 1935 г. Верховный суд ограничивал применение этого закона случаями широкомасштабных хищений. Даже в условиях послевоенного оживления этого закона количество судебных преследований по нему ежегодно измерялось лишь в нескольких тысячах (4546 в 1946 г.)8. Большинство хищений не совершались в особо крупных размерах и не попадали под действие закона от 7 августа 1932 г. Для осуждения за совершение обычных хищений судебные работники должны были прибегать к статье 162-й Уголовного кодекса РСФСР 1926 г., предусматривающей максимальный срок приговора за квалифицированную кражу личной собственности (совершенную либо рецидивистом, либо при предварительном сговоре или с использованием специальных средств) в один год лишения свободы. За хищения государственного имущества срок устанавливался в два года (пять лет в том случае, если обвиняемый имел особый доступ к украденным вещам по должности). Те, кто совершал кражу в первый раз, в худшем случае могли получить трехмесячный тюремный срок или равнозначный приговор, не связанный с лишением свободы (к исправительно-трудовым работам). Это происходило в том случае,
393
Таблица 12.1. ГЕНЕЗИС УКАЗОВ 1947 г. О ХИЩЕНИЯХ
Виды хищения Вехи работы над документом
Уголовный кодекс 1926 г. с изменениями 1932 и 1940 гг. Проект 1947 г. Официальные проекты 1947 г. Май 1947 г. Первый проект Сталина Указы 4/6 1947 г.
1. Личная собственность До 3-х месяцев лишения свободы (или исправительно-трудовые работы) От 3-х месяцев до 3-х лет (или исправительно-трудовые работы) До 3-х лет 3—6 лет 5—6 лет
2. Квалифицированная кража личной собственности** 1 год 2—7 лет 2(3)—6(8) лет 6—10 лет 6—10 лет
3. Государственная собственность 3 месяца от 3-х месяцев до 3-х лет (1—5 лет) До 4-х лет 5—10 лет 7—10 лет
4. Квалифицированная кража госсобственности** 2 года (5 лет при наличии особого доступа) 2—7 лет От 3(5) до 10 лет 10—20 лет 10—25 лет
5. Мелкая кража на предприятии 1 год 1 год 1 год (1—5 лет) 5 лет 7 лет
6. Госсобственность в особо крупных размерах 10 лет или высшая мера наказания 10 лет или ВМН 10—20 лет или ВМН 10—20 лет 10—25 лет
7. Грабеж До 5-ти лет 5—10 лет 5—10 лет 10—15 лет 10—15 лет
8. Квалифицированный грабеж 5—10 лет 10—20 лет 10—20 лет или ВМН 15—20 лет или ВМН 15—25 лет
’Источник: Уголовный кодекс СССР. М., 1948; также см. сноски 11, 14 и 15.
**Под квалифицированным хищением подразумеваются повторные действия или действия по сговору с другими лицами.
если хищения были незначительными по объему и их совершение не сопровождалось насилием. Правда, имелось одно исключение. Начиная с середины августа 1940 г. мелкие кражи на заводах (см. главу девятую) карались одним годом тюремного заключения, т.е. наказанием, которое превышало обычные приговоры за кражу государственного имущества9 На практике, однако, начиная с 1943 г. почти половина лиц, осужденных за мелкие кражи на предприятиях и учреждениях, получали приговоры, не связанные с лишением свободы. В РСФСР в 1946 г. лица, осужденные за кражу личного имущества, вероятнее всего получали тюремные сроки (три четверти осужденных), в большинстве не превышавшие одного года. Уголовный кодекс Украинской ССР предусматривал вынесение более суровых приговоров за хищения. В результате этого более половины осужденных за кражи личного имущества получали на Украине от одного до двух лет тюремного заключения10.
Уже в апреле 1946 г. руководители наркоматов юстиции и внутренних дел, а также прокуратуры и Верховного суда подготовили на имя Сталина проект указа, по которому наказания за хищения в нормальных размерах повысились: за обычную кражу до максимального трехлетнего срока лишения свободы, за квалифицированную кражу до пяти лет, а за хищение государственной собственности до восьми лет. Этот проект был результатом восьмимесячных консультаций между руководителями страны и высшими авторитетами в мире юстиции. Начало этому процессу было положено в ноябре 1945 г., когда Генеральный прокурор СССР К.П.Горшенин в докладной записке на имя В.М.Молотова предлагал, чтобы РСФСР привела свои наказания за хищения в соответствие с существующим в других союзных республиках законодательством. Но проект указа от апреля 1946 г. был отложен в сторону. Больше о наказаниях за хищения ничего не было слышно до начала следующего года, когда 21 января 1947 г. руководители советской юстиции подали вторую совместную докладную. На этот раз она была адресована не только В.М.Молотову, но и И.В.Сталину. В ней доказывалась необходимость повышения по РСФСР наказаний за хищения. В докладной приводились данные о росте хищений за 1946 г. и соотношение наказаний в РСФСР и других республиках. Докладную сопровождал проект указа. С формальной точки зрения меморандум от января 1947 г. представлял собой инициативу руководителей судебно-прокурорских ведомств. Однако подобные документы часто готовились по заказу сверху для того, чтобы дать политическому руководству страны материалы для обоснования их собственных инициатив (как, например, в случае с указом об ужесточении наказаний за изнасилования, изданным в 1949 г.)11. Возможно, что инициатива ужесточения наказаний за хищения исходила лично от Сталина.
Независимо от того, был ли январский проект нового указа подготовлен по указанию Центрального Комитета партии или по инициативе руководителей судебно-прокурорских ведомств, этот документ предусматривал весьма скромные и осторожные изменения в существующем законодательстве.
В проекте не проводилось различие между хищениями личной и государственной собственности. Повышая наказания за наиболее серьезные виды хищений, проект одновременно расширял прерогативы
395
судей в вопросе вынесения приговоров. В руки судей давался инструмент для рассмотрения как крупных, так и мелких преступлений. Простые хищения всех видов могли приводить к лишению свободы до трех лет (взамен предыдущего лимита в один год). В распоряжении судей также оставались такие меры, как трехмесячное заключение и приговоры к исправительно-трудовым работам. Серьезные факты хищений (например, совершенные рецидивистом или группой лиц) карались лишением свободы на срок от двух до семи лет. Тем самым отменялся прежний максимум в один год12. Если бы этот вариант указа о борьбе с хищениями приобрел силу закона, наказания за почти все виды хищений увеличились бы в два раза. Подход к мелким кражам при этом оставался бы прежним.
Первый вариант проекта указа о хищениях 1947 г. неминуемо импонировал судьям. Те из них, кто был знаком с текстом документа, выступили в его поддержку. В марте 1947 г. проект был встречен с одобрением на совещании двух десятков судей Москвы. Некоторые из них сообщили, что в залах судебных заседаний общественность выражала неодобрение по поводу либерализма приговоров к одному году лишения свободы. Сами воры вызывающе заявляли: «Вы вновь встретитесь со мной через год. Больше вы мне дать не можете». Один судья рассказал, что некий закоренелый вор, задержанный за совершение одной кражи, признался в совершении за последние месяцы еще четырех краж. Когда его спросили о причине сделанного им признания, он заявил, что в любом случае ему присудят только один год! Согласно отчету об этом совещании, судьи не только одобрили возможность вынесения более длительных приговоров, но также и право усмотрения, которое им предоставлял проект указа13.
В течение марта комиссия, состоявшая из ведущих работников юстиции, дорабатывала текст проекта указа. Собирались сопроводительные документы и запрашивалось мнение заинтересованных сторон. В апреле официальный текст проекта был передан на рассмотрение партийного руководства. Первый официальный проект указа отличался от январского предложения 1947 г. в том отношении, что в нем вводилось различие между хищениями государственной и личной собственности. Простое хищение государственного имущества предполагало лишение свободы на срок от шести месяцев до четырех лет. За простую кражу личного имущества предполагалось заключение от трех месяцев до трех лет. За квалифицированное хищение государственного имущества грозило от трех до десяти лет лишения свободы (за квалифицированное хищение личной собственности — от двух до шести лет). Наконец, хищение государственного имущества в особо крупных размерах грозило лишением свободы от десяти до двадцати лет. По всей вероятности, эти изменения были результатом следования указаниям руководства страны. На заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) 16 апреля был рассмотрен проект указа (к тому времени слег-д ка видоизмененный). Документ был возвращен в комиссию для дополнительной проработки. Изменения предполагали повышение наказаний за мелкие хищения на предприятиях и учреждениях с одного года до пяти лет!14
В мае И.В.Сталин просмотрел проект указа и якобы пришел в негодование. Он утверждал, что, вопреки его предыдущим указани-396
ям, руководители судебно-прокурорских ведомств доказали свою неспособность очистить проект указа от всех содержавшихся в нем элементов попустительства. Ведь только Сталин знал, как следует обращаться с ворами. Это стало причиной решения полностью отбросить проект указа, над которым руководители юстиции проработали в течение нескольких месяцев. Вместо этого диктатор якобы лично телеграфным стилем продиктовал пару новых указов: один о кражах личной, другой — государственной собственности с абсолютно иными санкциями. По сталинским проектам, трехлетнее заключение стало минимальным сроком в случае кражи личного имущества вместо прежнего максимального (теперь максимальный срок был установлен в шесть лет). За повторные хищения нарушителям грозило от шести до десяти лет лагерей. Хищение государственного имущества приводило теперь не к максимальному заключению на четыре года, а к минимальному на пять при максимуме в десять и даже более лет, если кража была осуществлена организованной группой лиц. Однако это было еще далеко не все. Не более чем за день или за два до обнародования указов, а возможно, что даже в самый момент их подписания, Сталин еще раз внес изменения в тексты. Быстрым росчерком пера он резко сузил масштабы права усмотрения судей при вынесении судебных решений. Повысив минимальный срок приговоров за кражу личного имущества с трех до пяти лет, он оставил за судьями право выбора между пяти- и шестилетними приговорами. Минимальное наказание за хищение государственного имущества было повышено с шести до семи лет15. Вместо того чтобы дать в руки судей механизмы для установления различия между мелкими преступниками и ворами-рецидивистами, между рядовыми карманниками-воришками и опасными правонарушителями, Сталин отдал им приказ: выносить приговоры, по крайней мере, на пять или шесть лет всем, кто совершил кражу. Тем же, кто совершал кражу повторно или в составе группы, грозило от десяти до двадцати лет в исправительно-трудовых лагерях.
Для того чтобы смягчить силу нанесенного удара, а возможно, в целях получения положительной рекламы внутри страны и за рубежом Сталин в конце мая также издал указ об отмене смертной казни. Там, где в уголовном кодексе появлялась высшая мера наказания, отныне ее заменял приговор на двадцать пять лет тюремного заключения. Запрет на смертную казнь продлится всего лишь три года. В 1950 г. Сталин возродил это наказание за совершение государственных преступлений. В 1951 и 1952 гг. в Центральном Комитете партии были получены письма от нескольких работников суда и прокуратуры с призывом распространить применение смертной казни также на лиц, совершавших убийства. Однако восстановление высшей меры наказания за неполитические преступления произошло только после смерти Сталина16.
Указы о борьбе с хищениями были не только чрезвычайно суровыми и ограничительными, но также подняли много вопросов по поводу их интерпретации. Сталин уничтожил отдельные традиционные различия между типами хищений. Далее мы увидим, как работники юстиции ответили на жестокий и неясный характер этих указов
397
£
(см. таблицу 12.1 с описанием процесса разработки указов по борьбе с хищениями).
Инструктивное право
В конце 30-х и в течение 40-х годов, когда уголовное право в СССР исключительно выражало волю Сталина, ряд инструкций и подзаконных актов приобрели статус уголовного закона. К ним следует отнести постановления, публиковавшиеся от имени Совета Народных Комиссаров и его правопреемника Совета министров СССР, а также руководящие постановления Верховного суда СССР. Кроме того, директивы по вопросам уголовной политики продолжали издаваться Прокуратурой СССР и Наркоматом (Министерством) юстиции СССР. Часто, хотя и не всегда, последние документы сигнализировали судебно-прокурорским работникам о необходимости уделять особое внимание постановлениям Совнаркома. Многие из этих документов криминализировали определенные действия (для судебного преследования выделялись конкретные проступки, уточнялась буква закона), а также артикулировался перечень приговоров, которые долж-йы были выноситься судьями. Тем самым сокращался диапазон применения судьями права усмотрения, данного уголовным кодексом.
Сама по себе практика издания центральными органами юстиции директив и инструкций была отнюдь не нова. В 20-е годы Наркомюст и Верховный суд РСФСР продолжали царскую бюрократическую традицию управления чиновничеством посредством указов. Таким же образом в конце 20-х и в начале 30-х годов, во времена наивысшего влияния Н.В.Крыленко на формирование политики в области юстиции, директивы заменили законы и стали основным инструментом для установления целого ряда упрощенческих механизмов в судопроизводстве. Они также давали работникам юстиции указания о текущих приоритетах в политике режима по вопросам судебных преследований и вынесения приговоров. В течение определенного времени у идеи замены законов директивами была официальная поддержка. Но Сталин и Вышинский после окончания коллективизации в процессе возрождения авторитета власти отступили от политики полного игнорирования законов. В течение нескольких лет они не только восстановили официальный статус закона, но также представили миру образ такого Советского Союза, общественный строй которого покоился на конституционной основе.
Начиная с середины 30-х годов сердцевина уголовного и уголовно-процессуального права снова стала определяться соответствующими кодексами. Однако при этом не понизилось значение инструкций. Этого не произошло, несмотря на разоблачение и чистку, которой подверглись Крыленко и правовые нигилисты. Органы юстиции большей частью прекратили издание директив, которые являлись заменителями закона, однако учреждение, которое руководило народным хо-, зяйством СССР, — Совет Народных Комиссаров начал практику издания потоков постановлений, которые непосредственно влияли на уголовное право. Приведем несколько примеров. В апреле 1938 г. постановление СНК СССР (в данном случае принятое совместно с ЦК В КП (б)) дало указание судебно-прокурорским работникам рассматривать факты хищения колхозных средств как особо опасное преступле-
398
ние, которое должно было попадать под действие закона от 7 августа 1932 г. в качестве «саботажа» (статья 587 УК). Таким же образом постановления СНК определяли как уголовно наказуемые нарушения правил лесоповала и одновременно назначали наказания, которые должны были выноситься судьями. Новый вариант статьи 85 УК РСФСР, принятый в октябре 1936 г., устанавливал минимальную оценочную стоимость срубленного леса для его квалификации в качестве преступления; одновременно незаконная торговля лесоматериалами объявлялась серьезным преступлением; наконец, приводились руководящие указания по вопросу о вынесении приговоров. Однако подлинная спецификация конкретных нарушений, которые считались уголовно наказуемыми, содержалась в совместном постановлении СНК и ЦК ВКП(б), принятом несколько позже, 2 апреля 1937 г. Далее в 1939 г. она приняла расширенную форму в инструкции Наркомюста, Прокуратуры и Наркомата лесной промышленности, которая была утверждена СНК. В 1943 г. Совнарком добавил к этому еще один приказ, в котором лесные богатства Советского Союза были подразделены на три категории и одновременно утверждался ряд штрафов за незаконную рубку определенного количества древесины из лесов по каждой из этих категорий. Судьи, которые рассматривали дела по обвинениям в нарушении лесного законодательства (статья 85), должны были опираться на все эти постановления СНК. Они были перепечатаны в сборнике приказов и инструкций Министерства юстиции СССР, опубликованном в 1948 г.17 В этом сборнике также приводился целый ряд министерских приказов, которые вытекали из постановлений СНК. В каждом из них давалось определение конкретному правонарушению. Примеры из послевоенной эпохи включают в себя директивное письмо о том, как следует бороться с хищениями в сети потребительской кооперации. Другое директивное письмо обращало внимание судей на тот факт, что согласно постановлению Совета министров СССР от 1948 г. директора заводов и председатели колхозов были обязаны в случае особо крупных хищений искать для возврата утраченное имущество18.
Уточнение и расширение буквы и духа уголовного права путем принятия постановлений СНК затрудняло понимание содержания закона даже судебно-прокурорскими работниками, не говоря уже о тех слоях общества, которые могли попасть под действие этих законов. Многие постановления правительства, в том случае, если они не были секретными, публиковались в «Собрании постановлений». Однако это издание не было широко доступным для большинства судебно-прокурорских работников, не имелось в библиотеках судов и отделений прокуратуры. В 30-е и 40-е годы почти полностью отсутствовали издания республиканских уголовных кодексов, снабженные комментариями. Даже в изданиях 30-х годов отсутствовали ссылки на соответствующие постановления Совнаркома; их авторы почти полностью опирались на постановления Верховного суда СССР. Часто заинтересованные стороны просто не были знакомы с соответствующими постановлениями СНК. Так, в 1947 г. один руководящий работник Министерства юстиции СССР предложил, чтобы Верховный суд СССР разъяснил вопрос, попадали ли крестьяне-колхозники, которые не выполняли своих обязательств по лесоповалу перед лесозаготовительными учреждениями, под уголовное преследование по закону от 26
399
июня 1940 г. как прогульщики и летуны?19 Этот чиновник не знал того, что в 1946 г. Совнарком издал распоряжение по этому вопросу. (Возможно что Прокуратура СССР и Министерство юстиции не обеспечили принятия своих собственных директив для того, чтобы обратить внимание ведомственных работников на постановление правительства.)
Примеры, которые мы привели для иллюстрации того, как постановления СНК уточняли и расширяли уголовное право, представляют лишь одну часть существовавшего феномена. Подлинную глубину данной проблемы трудно восстановить из-за многих уровней секретности и ведомственности. Так, все постановления СНК, относящиеся к военно-промышленному комплексу СССР, были секретными. Нет оснований для заключения о том, что деятельность сотрудников учреждений и предприятий ВПК не регулировалась уголовным правом. Для тех граждан, которые работали на секретных предприятиях на территории СССР, существовала секретная сеть судов, известных под названием «специальных судов»20. В любом случае практика уточнения конкретных уголовно преследуемых преступлений и наказаний в форме постановлений Совета министров сохранилась и после смерти Сталина21. Она отражала желание руководителей командно-приказной советской экономики использовать уголовное наказание в ведомственных интересах. Эта практика также удовлетворяла Сталина, который предпочитал, чтобы законы выполняли своеобразную связную функцию с широкой общественностью. Для Сталина также имело значение символическое измерение права, т.е. его показная часть.
К началу послевоенного периода руководители органов юстиции осознали, что большинство уточнений, вносимых в уголовное право, должны были производиться не в форме новых законов, а в виде приказов, постановлений и инструкций, издаваемых либо Советом министров, либо их собственными ведомствами. Но эти работники, равно как и их политические хозяева, также отдавали себе отчет в том, что отдельные важные нюансы закона требовали широкой артикуляции каким-нибудь другим авторитетным учреждением. Ни постановления Совета министров, ни приказы ведомств (Прокуратуры или Министерства юстиции) не достигали широкой общественности. Однако «руководящие разъяснения» или постановления Верховного суда СССР были документами иного рода. Публиковавшиеся в открытой печати и широко распространяемые в юридических кругах, они представляли собой своеобразные декларации по вопросам уголовной политики.
По крайней мере, начиная с 1940 г. постановления Верховного суда более не представляли собой лишь отражение позиции судей высшего ранга по конкретным вопросам. До формального утверждения любого руководящего разъяснения пленумом Верховного суда проект постановления распространялся среди руководящих работников всех судебно-прокурорских ведомств, а также среди сотрудников аппарата ЦК коммунистической партии2\ Обсуждение продолжалось месяцами, а иногда длилось годами. Подчас инициатива принятия нового руководящего разъяснения принадлежала не самому суду, а Министерству юстиции. Так, в 1947 г. по получении неоднократных запросов со стороны судей по поводу применения указа о прогулах по отношению к крестьянам-колхозникам, работавшим по найму на лесоповалах, работники Минюста подготовили проект постановления
400
и направили его в Верховный суд. Новое, повторное постановление Совмина СССР свело на нет необходимость проекта резолюции суда. Это заставило Председателя Верховного суда Голякова поставить под сомнение необходимость подобного дополнительного комментария со стороны суда. Подобным образом в 1950 г. министр юстиции СССР Горшенин послал письмо новому председателю Верховного суда СССР Волину, в котором содержалось предложение принять руководящее разъяснение в отношении штрафов, налагаемых на женщин, которые подвергли себя подпольным абортам. Вопрос заключался в том, следовало ли засчитывать при этом более ранние аборты, которые не являлись наказуемыми. Министр предложил проект директивы, который позднее в том же году был утвержден пленумом Верховного суда23. Наконец, долгий и тернистый путь прошла подготовка разъяснения Верховного суда по указам о борьбе с хищениями от 1947 г. Первоначальный проект был подготовлен в 1949 г., но его положили под сукно. В сентябре 1951 г. было созвано оперативное совещание восьми членов суда (из общего состава в семьдесят два человека) и четырех консультантов. Целью совещания была отшлифовка проекта документа для его последующей рассылки и комментирования.
К марту 1952 г. Верховный суд получил назад детальный анализ и отзывы от Генерального прокурора СССР, прокурора РСФСР, союзного и российского министров юстиции, а также от Председателя Верховного суда СССР24.
Престижный статус постановлений Верховного суда СССР был признан учеными-правоведами в ходе дебатов, состоявшихся в 1946 г. в Институте права Академии наук СССР. Вопрос заключался в том, представляли ли руководящие разъяснения суда правовые нормы или являлись эквивалентами законов. Оппоненты разошлись в оценке этой проблемы. Один из них отвечал положительно, другой — отрицательно, третий указывал на важность определения того, вступал ли суд, принимая решение, на новое правовое поле26. Эта умеренная позиция была оправданной, поскольку в последние годы сталинского правления, по крайней мере, некоторые из решений суда затрагивали такие вопросы, которые в 20-е годы потребовали бы внесения изменений в существующее законодательство. Приведем несколько примеров. Руководящее постановление суда, изданное в 1942 г. во изменение указа, который устанавливал уголовную ответственность за уклонение от призыва на сельхозработы всех лиц, не являвшихся учащимися, определило, что от призыва освобождались лица четырнадцати-шестнадцати лет, которые не посещали школы. Таким же образом постановление Верховного суда СССР от 1949 г. установило наказания за повторные случаи прогулов (это было далеко не первым решением суда по данному вопросу). Наконец, в 1950 г. краткое разъяснение суда устанавливало, что случаи обычного хулиганства (статья 741) должны подвергаться всестороннему предварительному расследованию и рассматриваться на суде в соответствии с общими процессуальными нормами. Это решение на деле отменило особые упрощенные процедуры, применявшиеся в делах по хулиганству, которые были в силе начиная с августа 1940 г. и предусматривали, что органы внутренних дел составляли краткий протокол, вслед за чем не позднее чем через два дня происходил суд26. Следует уточнить, что эта упрощенная процедура не была введена в действие с помощью закона или указа,
14—1295
401
а стала результатом совместного приказа Наркомюста СССР, Прокуратуры СССР и НКВД СССР! Даже в 1940 г. советское руководство не удосуживалось вносить изменения в действующий Уголовно-процессуальный кодекс, даже в таких существенных случаях.
Тот факт, что ученые-правоведы могли даже вообразить, что руководящие разъяснения Верховного суда были равнозначны законам, свидетельствует, что постановления суда приобрели особый статус. Как минимум они воспринимались современниками как политические заявления. Например, на состоявшемся в 1951 г. совещании судей министр юстиции РСФСР Федор Беляев сказал своим подчиненным прямо, что решения пленума Верховного суда — это «партийная линия», постановления, которые апробируются если не руководством страны, то «аппаратом, который решает вопрос, насколько эти директивы отвечают партийным требованиям». Далее министр продолжал: «Я несколько раз говорил, что постановление пленума Верховного суда — это канонический текст, апробированный текст. Все, что там написано, обязательно для нас, независимо от того, кто подписал, им поручили, и они подписали!»27 Вот и все, что касалось авторитета суда и* закона.
Секретные инструкции и законы
В годы правления Сталина все более значительная часть правовых норм стала принимать форму секретных инструкций и законов, а также документов, издаваемых для служебного пользования. К началу 40-х годов волна секретности перекинулась с политического на обычное, неполитическое уголовное право. Несомненно, что развитие этого секретного измерения советского права полностью отвечало интересам советских руководителей. Гиперцентрализация и узкие рамки субординации внутри системы сами порождали подобную секретность. В то же время секретные законы были отражением того фетиша секретности, который в течение стольких лет культивировал параноидальный вождь. Сталинская забота о секретности нашла свое выражение в той манере, с которой советское уголовное право относилось к распространению секретных данных. В 1943 г. законом была введена уголовная ответственность даже за случайную утерю такой информации. До этого времени только передача, кража или сбор информации с целью ее последующей передачи представляли собой преступление. В 1947 г. новый сталинский закон повысил уголовную ответственность за нарушение правил соблюдения «государственной тайны», что включало в себя и случайную потерю документов. Согласно этому закону, за случайное разглашение секретной информации полагалось заключение в лагеря на срок от восьми до двенадцати лет. Был также утвержден новый, детальный список сведений, которые определялись как «государственная тайна»28.
Уже в 30-е годы существенная часть постановлений, издававшихся СНК и наркоматами СССР и союзных республик, сохранялась в тайне от общественности. К началу 40-х годов их доля только возросла. Неопубликованные документы можно подразделить на три категории: 1) «секретные» или «совершенно секретные»; 2) с грифом «для служебного пользования»; 3) те, которые формально были в открытом доступе, но так ограниченно распространялись, что были фактически
402
недоступны для большинства населения. В ЗО-е и в 40-е годы постановления СНК попадали под все три указанные категории. Те, на которых стоял гриф «секретно» или «для служебного пользования», распространялись по списку и хранились (если это допускалось) в специальных хранилищах отдельных закрытых коллекций. Постановления, которые предназначались для распространения, публиковались в «Собрании постановлений Правительства СССР». Это было официальное издание, которое в основном было доступно читателям юридических библиотек. Они также перепечатывались в учебниках и хрестоматиях, предназначавшихся для использования должностными лицами.
Закрытое распространение распоряжений и другой документации органов юстиции развивалось постепенно. В 20-е годы почти все директивы и инструкции Наркомюста опубликовывались как в журналах, так и в отдельных сборниках. В начале 30-х годов секретными стали директивы, которые относились к вопросам управления исправительно-трудовыми учреждениями и применения на практике закона от седьмого августа 1932 г. Учреждение в 1933 г. Прокуратуры СССР расширило количество секретных документов. С самого начала почти половина приказов и директив Прокуратуры СССР были секретными. Только часть открытых приказов печаталась в журнале, издаваемом прокуратурой. Между 1933 и 1953 гг. Прокуратура СССР опубликовала только один открытый сборник своих приказов (в 1939 г.), а все последующие сборники (например, 1957 и 1966 гг.) несли на себе гриф «для служебного пользования»29. Со своей стороны, и Наркомюст стал засекречивать все большее число своих приказов. Все меньше из них публиковалось в журналах. Сборники открытых документов были ограничены двумя изданиями в 1940 г. и в 1948 г. В послевоенный период был отмечен резкий рост количества засекреченных документов органов юстиции. В журналах прекратились публикации полных текстов любых инструкций30. Более того, примерно две трети приказов и распоряжений Прокуратуры СССР имели гриф «секретно»3*.
Даже при неплохом доступе к бывшим секретным коллекциям советских архивов трудно восстановить полную картину той глубины секретности, которая пронизывала советское уголовное право. Проследим в общих чертах историческое развитие этого феномена. Как и следовало ожидать, в 30-е годы существовал значительный массив секретных распоряжений, которыми регулировались политические преследования и уголовное преследование видных деятелей партии и государства. Мы уже познакомились с постановлением Совнаркома и Центрального Комитета ВКП(б) от 8 мая 1933 г. По сути, это было «письмо» Сталина и Молотова, которое призывало приостановить производство массовых арестов, связанных с последним этапом кампании коллективизации. Сходное совместное постановление от 17 ноября 1938 г. создало механизмы для окончания «большого террора». В промежуточный период появилось, по крайней мере, два схожих совместных постановления (оба они были секретными): по вопросам ареста и проведения следствия по политическим делам и получения разрешений на арест видных деятелей. Как элемент свертывания кампании «большого террора», еще одно секретное совместное постановление (от 1 декабря 1938 г.) устанавливало более упорядоченную сис
14*
403
тему получения разрешений на арест важных лиц32. Более того, архивные документы свидетельствуют, что Генеральный прокурор СССР А.Я.Вышинский издал многочисленные секретные приказы в связи с проведением террора и чистки, а также по вопросам управления лагерями и по работе органов внутренних дел. Однако автору книги не удалось обнаружить секретных постановлений или приказов этого ведомства, появившихся в ЗО-е годы, которые полностью были бы посвящены определению феномена или судебным преследованиям по обычным уголовным делам.
К началу сороковых годов, однако, секретность стала также частью обычного уголовного права. Произошло это потому, что природа преступлений и наказаний стала определяться не только секретными постановлениями Совета министров (этот вопрос уже был нами рассмотрен), но также и секретными указами Президиума Верховного Совета СССР, равнозначными законам. Помимо Указа Президиума об уголовной ответственности должностных лиц за перегрузку самолетов Ил-12 и ЛИ-2 пассажирами и грузами (возможно, принятого в ответ на авиакатастрофу), секретные указы Президиума в области уголовного права затрагивали два аспекта: досрочное освобождение заключенных и уточнение законодательства, которое регулировало уголовные преследования за нарушения трудовой дисциплины33.
До начала Отечественной войны большинство актов по освобождению целых категорий заключенных осуществлялось посредством амнистий, о которых сообщалось в форме широко публиковавшихся указов. Хотя амнистии увязывались с конкретными событиями, например с годовщинами Октябрьской революции, они выполняли функцию разгрузки мест заключения от избытка заключенных. Частота и масштабы амнистий отражали нужды управления местами заключения34, хотя из этого правила было одно важное исключение. Крупное единовременное досрочное освобождение заключенных стало результатом не амнистии, а секретной инструкции от 8 мая 1933 г. Особую форму осуществления этих освобождений оправдывала необходимость сохранения в тайне факта голода в советской деревне.
В течение первого года Отечественной войны советское руководство еще раз приняло решение об освобождении нескольких категорий заключенных, и сделало оно это не в форме открыто обнародованной амнистии, а при помощи ряда секретных указов. Они касались тех лиц, чья трудовая деятельность могла помочь усилиям страны в деле достижения победы: осужденных за самовольный уход с работы на заводах и фабриках, а также несовершеннолетних, получивших сроки до двух лет лишения свободы. Были освобождены также категории, составлявшие балласт: беременные женщины, женщины с малолетними детьми, инвалиды и старики35. Сама война была одной из веских причин для того, чтобы сохранять в секрете факт этих амнистий. Враг не должен был узнать о том, что Советский Союз был вынужден отослать заключенных на рабочие места на заводах, находившихся в тылу.
Почти перед самым окончанием войны, в январе 1945 г., беременные женщины и матери с малолетними детьми были «облагодетельствованы» еще одной секретной амнистией. Причина сохранения в секрете данного мероприятия заключалась в том, что мир не должен был знать об огромном количестве женщин этой категории, заключенных
404
в советских лагерях и тюрьмах. Всего лишь через несколько месяцев, когда окончится война, будет открыто объявлено о традиционной амнистии, под которую (среди прочих категорий) попадали все лица, осужденные на сроки до трех лет36. Но в тексте документа не упоминались ни беременные женщины, ни их дети, ни несовершеннолетние преступники. В действительности, привычка содержать в секрете указы, которые касались освобождения данных категорий заключенных, сохранялась вплоть до смерти Сталина. Крупномасштабное освобождение женщин (16 августа 1947 г., 22 апреля 1949 г.) и несовершеннолетних (26 сентября 1950 г.) опять-таки было осуществлено посредством секретных указов Президиума Верховного Совета СССР. Эти амнистии стали следствием поступления в лагеря женщин с детьми и несовершеннолетних, осужденных по указам о борьбе с хищениями, принятым в июне 1947 г.37.
Другая группа секретных указов Президиума касалась темы, уже знакомой читателю по главе девятой данной книги, — «прогулов» (необоснованного отсутствия на рабочем месте, а также опозданий). Целая цепочка указов и постановлений, в своем большинстве неопубликованных и секретных, относилась к распространению применения указа от 26 июня 1940 г. на колхозников. Эта история начинается с принятием 15 февраля 1942 г. неопубликованного указа Президиума Верховного Совета СССР, по которому здоровые члены колхозов несли уголовную ответственность, если в ходе сельскохозяйственного года они не вырабатывали требуемого количества трудодней. Этот указ был быстро заменен опубликованным совместным постановлением Совета Народных Комиссаров СССР и Центрального Комитета ВКП(б) от 13 апреля 1942 г. В нем детализировались основные положения, уже изложенные в неопубликованном указе38. Однако два дня спустя Совнарком издал еще одно секретное постановление, по которому ответственность за невыполнение квот по трудодням распространялась на колхозников, которые самовольно переходили на рабочие места в промышленности. Практическое применение этого закона привело к резким разногласиям. Можно ли было наказывать человека, который работал для блага государства? Если да, то каким образом? Должен ли приговор к исправительно-трудовым работам отбываться нарушителем в колхозе или на фабрике, на которой работал этот колхозник? Последний вопрос привел позднее, в 1950 г., к открытому конфликту между Министерством юстиции РСФСР и Верховным Советом РСФСР. Конфликт был разрешен постановлением Совета Министров СССР и Центрального Комитета ВКП(б) от 12 апреля 1951 г. Это не был мелкий, чисто технический вопрос. В отдельных сельских районах обвинения по секретному указу от 15 апреля 1942 г. были одними из самых ждирокораспространенных поводов для судебных преследований39. Неопубликованные или, по крайней мере, весьма неизвестные законы лишь ухудшали уязвимое положение колхозников. Несколько постановлений Совета министров СССР (в 1946 и 1947 гг.) автоматически распространяли обвинения в прогулах на всех крестьян, которые не выполняли обязательств по лесозаготовкам40. Наконец, в 1948 г. колхозники, которые настойчиво отказывались от выполнения работ в колхозах, начали нести не только ответственность в виде штрафов за прогулы (решение об этом выносилось судами), но привлекаться к более серьезной ответственности. В двух неопублико
405
ванных указах Президиума Верховного Совета СССР от 11 февраля и 2 июня 1948 г. было поддержано предложение Н.С.Хрущева о предоставлении общим собраниям колхозников (сначала на территории Украинской ССР, а затем и по всему Союзу) права выселять в отдаленные местности на срок до восьми лет всех неработающих членов колхозов, а также тех колхозников, которые вели «антиобщественный, паразитический образ жизни». В отличие от права НКВД осуществлять высылки в 1935—1936 гг., предоставленные собраниям колхозников в 1948 г. полномочия не вытекали из уголовного кодекса. Тем не менее, они грозили применением серьезных наказаний за действия или отсутствие таковых, причем природа этого действия/бездействия была отнюдь не политической41.
Указ Президиума Верховного Совета СССР от 14 июля 1951 г. стал другим важным секретным законом, который имел отношение к нарушениям трудовой дисциплины. По этому указу была отменена уголовная ответственность за многие формы прогулов. Хотя этот закон сократил более чем на две трети судебные преследования за прогулы, предусмотренные указом от 26 июня 1940 г., а также более ойной пятой судебных преследований вообще, он имел гриф «не для опубликования»42.
Читатели могут вспомнить, что в главе девятой мы рассказывали о тех трудностях, которые встали перед советскими властями в реализации на практике указа от 26 июня 1940 г. Советские власти могли обеспечить выполнение закона только путем угроз директорам заводов и судьям. В послевоенные годы применение этого закона происходило от случая к случаю. Были отдельные города и районы страны, где преследования за прогулы стали весьма редким явлением. Однако во многих местностях они достигли такого уровня, что буквально заполонили суды. Типичным было и то, что степень проведения закона в жизнь варьировалась от одного предприятия к другому. В Мурманской области, например, где в 1945—1946 гг. по обвинению в прогулах привлекалось к уголовной ответственности 20% рабочих, руководящие работники двух заводов сами оказались на скамье подсудимых. Их обвиняли в «необоснованном предании суду рабочих и служащих»43. Несмотря на очевидную несправедливость подобной практики, работники юстиции не предпринимали никаких действий против нее. Действовать их заставили огромные нагрузки по делам о прогулах. Например, в шахтерском городе Кемерово в 1947 г. 73% всех уголовных дел, рассматриваемых народными судами, были делами о прогулах. Для того чтобы как-то разобраться с таким объемом работы, отдельные судьи экономили время и заслушивали дела по прогулам «пачками», не удосуживаясь даже вести протоколы заседаний и фиксировать приговоры. Судьи просто объявляли свои решения, а все бумаги оформляли позднее. Зачастую они заслушивали дела не в залах судов, а прямо на шахтах и заводах. У этих заседаний было мало общего с судами. В результате многие приговоры отменялись кассационной ин-* станцией44.
Хотя положение дел в Кемерово представляло собой исключительное явление (пример этого города часто приводился в качестве нарицательного в те годы), сибирский шахтерский город был не единственным местом в Союзе, где указ о борьбе с прогулами привел к появлению неуправляемого количества судебных дел. В апреле 1948 г.
406
заместитель министра юстиции Украинской ССР сообщал, что за последние месяцы было возбуждено более ста тысяч уголовных дел по фактам прогулов и это создало огромный затор в судебной системе. «Мы четыре раза сообщали в Министерство юстиции СССР, — жаловался он, — но вместо действий мы имеем обсуждение проблемы». В действительности проблема заключалась не в министерстве. За месяц до описываемых событий министр юстиции СССР Горшенин обратился к Сталину и Молотову с предложением передать в ведение товарищеских судов все дела по прогулам, которые не превышали одних суток45. Через три года министр юстиции объявил на совещании судебно-прокурорских работников о том, что наконец-то меры будут приняты. В июле 1951 г. Президиум Верховного Совета СССР утвердил секретный указ, по которому из системы уголовного преследования исключались все случаи прогулов, которые не приводили к длительному отсутствию на рабочем месте (исчислявшемуся днями) и не являлись рецидивами предыдущих прогулов. Все обычные случаи прогулов отныне должны были рассматриваться как административные (а не уголовные) правонарушения и по возможности разбираться товарищескими судами46.
Более того, новый указ предписывал, что для квалификации прогула даже в качестве административного правонарушения он должен был составлять полный день отсутствия на работе или нахождение на рабочем месте в нетрезвом виде. Отныне простое опоздание на работу или возвращение не вовремя после окончания обеденного перерыва считалось не прогулом, а дисциплинарным проступком. Подобное сужение определения прогулов предвидели советские юристы, которые разрабатывали проект Уголовного кодекса СССР. Уже в ноябре 1948 г. они планировали декриминализировать опоздания и отсутствие на рабочем месте, по времени не превышавшее одних суток. Введение подобных мер путем утверждения секретного указа потребовало дополнительных способов их доведения до исполнителей. Изменение определения прогулов было введено в 1951 г. в «Правила внутреннего рабочего распорядка» (впервые они были приняты в 1941 г.). Эти правила были утверждены Советом министров СССР и спущены заводам и в профессиональные союзы. Однако изменения, касавшиеся определения прогулов и уменьшения привлечения к ответственности, не получили своего отражения в Уголовном кодексе РСФСР. О них также не сообщалось гласно. Министр юстиции СССР Горшенин предлагал секретарю ЦК ВКП(б) Маленкову найти пути для пропагандирования указа, несмотря на то, что он не предназначался для печати. Похоже, что Маленков попросту проигнорировал эту просьбу47.
Секретный указ от 14 июля 1951 г. имел поистине огромные последствия для мношх советских судов. Так, во второй половине 1951 г. количество дел по прогулам в судах Москвы снизилось в семь раз. Подобное падение было зарегистрировано и в Ростове-на-Дону. Однако в отчете по фактам нарушения трудовой дисциплины по Ростову указывалось, что и в количестве административных осуждений не было отмечено никакого роста. Хотя товарищеские суды рассматривали отдельные дела, но, как правило, в новых условиях вопросы прогулов разрешались директорами заводов самостоятельно. В отчете по Москве также указывалось, что наблюдалось падение рассмотренных дел по незаконному уходу с работы (вторая часть закона от 26 июня
407
1940 г.), хотя новый указ не декриминализировал это правонарушение48.
Указ от 14 июля 1951 г. имел сходство с двумя советскими законами, принятыми в 20-е годы, которые передавали в сферу административного права целые категории мелких преступлений. Делалось это для разгрузки судов (см. главу вторую). Но существовало и одно отличие. Законы, которые в 20-е годы снимали уголовную ответственность за правонарушения, становились частью Уголовного кодекса РСФСР (путем внесения в текст кодекса поправок). Декриминализация прогулов проводилась в форме указа, который не был опубликован и о котором не упоминалось в открытой печати. На указ от 14 июля 1951 г. не было ни одной ссылки даже в официальных документах Верховного Совета СССР, чей Президиум издал этот документ. На указ не ссылались ни в общесоюзной периодической печати (газеты «Известия» или «Труд»}, ни в специализированных журналах по вопросам труда («Профессиональные союзы», «В помощь профсоюзному активу»). Текст указа не приводился даже в солидном по своему объему сборнике законов, имевших отношение к трудовому законодательству, вышедшем в свет в 1953 г. с грифом «для служебного пользования»49. Возможно, Сталин не желал сообщать рабочим о том, что отныне к прогулам станут относиться менее серьезно. Возможно, советское руководство считало, что изменения в определении преступлений, в типах уголовных наказаний и в способах их применения на практике были чисто техническими вопросами. Знать о них следовало лишь работникам профсоюзов и судебно-прокурорской сферы.
Суровость наказаний
за неполитические преступления
Законодательное закрепление суровых наказаний за преступления, которые не рассматривались как политические, произошло относительно поздно, в годы после окончания «большого террора», и особенно по завершении второй мировой войны.
Уже при Ленине советский режим предусматривал жестокие наказания за то, что он определял как политические преступления (то же самое до революции делал и царский режим). Сталин периодически расширял понятие политического преступления и включал в него правонарушения, которые обычно понимались как неполитические. Так, в годы коллективизации Сталин превратил в политическое преступление хищение социалистической и государственной собственности. По закону от 7 августа 1932 г. «расхитителям» грозили длительные сроки тюремного заключения и даже высшая мера наказания. Однако эта эскалация понятия хищений в категорию политического правонарушения оказалась временной.
Как только битва за деревню завершилась в пользу государства, Сталин ограничил применение закона от 7 августа небольшой группой наиболее крупных хищений. Во время «великого террора» органы внутренних дел и прокуратуры квалифицировали в качестве политических преступлений такие действия или бездействия директоров предприятий, которые прежде считались бы злоупотреблением властью или преступной халатностью. Но и это оказалось явлением временным.
408
В то же время, в течение 30-х годов приговоры, отмериваемые судьями за обычные преступления, становились все более суровыми. В середине и в конце этого десятилетия судьи, при поощрении сверху, использовали свое право усмотрения для того, чтобы выносить больше приговоров к лишению свободы и меньше приговоров, не связанных с лишением свободы (например, за хулиганство). Сроки за определенные преступления также обнаруживали тенденцию к росту. Однако в общем и целом это можно рассматривать как возврат к традиционной системе наказаний за неполитические преступления. Упор в 20-е годы на вынесение приговоров, не связанных с лишением свободы, сменился запретом в 1928 г. на вынесение краткосрочных тюремных приговоров. В начале 30-х годов последовало отступление от привычных образцов российского наказания, что было расценено как странное явление даже многими судьями. Политика возрождения в середине и в конце 30-х годов суровости приговоров за обычные преступления не потребовала внесения изменений в действующее законодательство. Путем использования права усмотрения при вынесении решений, которое было вмонтировано в уголовный кодекс 1926 г., судьи имели возможность выносить больше (или более длительные) приговоров к лишению свободы50. Кроме того, уничтожение в 1939 г. системы условно-досрочного освобождения придавало всем приговорам к заключению более зловещий оттенок51.
1940 год ознаменовал собой поворотный пункт в этом процессе. В этом году Сталин впервые в законодательном порядке закрепил необычайно суровые наказания за обычные преступления. Следует отметить, что до этого, вводя приговоры к лишению свободы на срок от пяти до восьми лет для директоров заводов, ответственных за производство недоброкачественной продукции (повышая прежний лимит приговоров на три года), соответствующий закон описывал это преступление как «противогосударственное», что намекало на своего рода мягкую степень политизации. Однако навязывание минимального срока в один год тюремного заключения как за совершение мелких краж на заводах, так и за хулиганство представляло качественно новое ужесточение законов. Этот указ не только значительно сузил использование приговоров, не связанных с лишением свободы, но также заставлял судей осуждать на целый год тюрьмы за небольшие проступки52. Как мы видели, этот указ был частью отчаянных усилий Сталина, направленных на повышение выпуска промышленной продукции накануне начала войны против Германии. Этот указ был направлен против тех рабочих, которые совершали кражи или устраивали пьяные скандалы для того, чтобы добиться увольнения и избежать таким образом уголовной ответственности за самовольный уход с работы.
Свое полное выражение готовность Сталина использовать суровые наказания в отношении обычных преступлений нашла только после окончания второй мировой войны. Самыми важными примерами этой политики стали указы по борьбе с хищениями. Мы уже отмечали, что они вводили минимальные сроки лишения свободы от пяти-шести лет. Были и другие примеры сталинской суровости. Наказание за изготовление и продажу самогона было поднято с максимального срока в один год до шести-семи лет. Наказание за изнасилование было поднято с предела «до пяти лет» до «от десяти до пятнадцати лет». За изнасилование несовершеннолетней — от «до пяти лет» до «от пятнад-
409
цати до двадцати лет». Наказания за простую потерю документов, предназначенных для служебного пользования, также были подобного порядка. Удивительно то, что наказание за умышленное убийство осталось на отметке «до десяти лет». И это несмотря на предложение министра юстиции Горшенина, сделанное им в июле 1949 г. (и повторенное вновь в декабре 1950 г.), повысить это наказание на срок от десяти до двадцати лет (и от двадцати до двадцати пяти лет, если убийство было совершено группой лиц). Аналогичное предложение со стороны Генерального прокурора о наказаниях за дачу и получение взяток также оказалось мертворожденным53.
Поистине трудно полностью оценить, насколько драконовскими были эти новые ориентиры для вынесения наказаний. Нам хорошо известны примеры приговоров, которые исчислялись в десять, пятнадцать и в двадцать лет. Но они были из области политической юстиции времен Сталина. Важно понять, что в случае с неполитическими преступлениями подобные приговоры были каким-то совершенно новым феноменом. Новая жестокость порывала связи не только с прежним советским опытом, но также и с наказаниями из арсенала царского уголовного права последних лет, предшествовавших Октябрьской революции. Возьмем, к примеру, хищения. Царское законодательство почти исключительно предусматривало в этом случае тюремные наказания. Даже за самые незначительные нарушения давались сроки, исчислявшиеся месяцами. Однако для наиболее серьезных хищений сроки не превышали четырех лет лишения свободы. Наиболее типичный случай хищения приводил к приговору от одного до двух лет заключения. Согласно уголовной статистике Министерства юстиции царской России, за период с 1899 г. по 1903 г. только 3,9% всех приговоров измерялись превышавшим четыре года периодом (т.е. речь шла о высылке в отдаленные места с осуждением на каторжные работы или без такового)54. Для того чтобы отыскать в российской истории параллели новой сталинской жестокости в этом вопросе, следует обратиться к началу XIX века, а возможно, и в более ранние времена. Автору неизвестно, чтобы подобный уровень суровости наказаний существовал в Европе в XX веке.
Смягчение законов
о хищениях: судьи и другие
Решение Сталина уничтожить хищения путем введения драконовских наказаний имело такую же судьбу, как и его предыдущие попытки расширить масштабы использования уголовного права. Работники юстиции и правоохранительных органов считали в различной степени неудобным и ошибочным как судебное преследование директоров заводов за выпуск недоброкачественной продукции, рабочих за нарушение трудовой дисциплины, так и женщин за производство абортов или подростков за совершение преступных деяний. Практическое проведение этих мероприятий было заторможено нежеланием соответствующих исполнителей этой драмы доносить о правонарушителях, привлекать к ответственности или выносить нужные приговоры.
В указах о борьбе с хищениями образца 1947 г. не были определены новые типы преступлений. Однако указы кардинальным образом изменили отношение государственных властей к уже существовавшим 410
правонарушениям. Таким образом, указы вызвали ту же самую реакцию, что и предыдущие шаги по расширению применения уголовного права. Судьи начали поиски и рано или поздно находили средства для того, чтобы избегать чрезвычайно суровых приговоров, вынесение которых требовалось по закону. Многие из лиц, ответственных за возбуждение дел по фактам хищений, избегали предпринимать соответствующие шаги. Основой этого противодействия новой волне жестокости была знакомая смесь совести и удобства. Повсюду власти считали ошибочным прятать за решетку детей или женщин, чьи деяния были итогом их отчаянного положения. В то же время, немногие директора фабрик и заводов могли позволить себе роскошь отправлять своих вороватых рабочих в места заключения сроком на несколько лет. Одновременно немногие из местных руководителей испытывали желание, чтобы ключевые командиры промышленности смещались со своих постов.
Как мы указывали ранее в данной главе, два указа о борьбе с хищениями, обнародованные 4 июня 1947 г., находились в резком контрасте с предыдущими правовыми нормами и практикой. В 1946 г. почти одна треть осужденных за хищения получала приговоры, не связанные с лишением свободы. Большинству же выносились приговоры к заключению на один год за кражу личной собственности и на два-три года за хищение государственного имущества55. Можно напомнить, что закон от 7 августа 1932 г. установил десять лет как минимальный срок для приговоров за хищение государственного имущества, была также зафиксирована возможность вынесения смертного приговора. Но мы также отмечали в главе четвертой, что немногие судьи испытывали желание применять высшую меру в тех случаях, когда речь не шла о наиболее серьезных инцидентах. Два года спустя именно такими случаями применение самого закона было ограничено Верховным судом СССР. До июня 1947 г. как уголовное право, так и практика отражали ту объективную действительность, что большинство краж, совершаемых в СССР, касались незначительных материальных ценностей. Возможно, что их нельзя было квалифицировать как «мелкие кражи», но от этого их вещественная ценность не возрастала.
Кампания по проведению в жизнь новых указов по борьбе с хищениями обеспечила существенный рост количества судебных дел. Особенно это касалось мелких хищений. Видное место среди них занимали факты воровства в сельской местности, особенно колхозной собственности. Кампания завершилась в сентябре 1947 г. В октябре было зафиксировано начало долговременного падения количества дел. Но в целом за весь 1947 г. привлечения к уголовной ответственности за хищения выросли на 47% (по государственному имуществу) и на 76% (по личному имуществу граждан). Большинство новых дел возбуждалось органами внутренних дел. Прокуроры очень часто проявляли нежелание рисковать, прекращая эти дела56. В результате судьи оказывались прижатыми к стенке: им приходилось работать с большим количеством таких обвиняемых, которые не заслуживали вынесения наказаний, предусмотренных указами.
Проблемы, вызванные принятием сталинских указов о борьбе с хищениями, внесли раздор в ряды советских судей, некоторые из которых постарались смягчить удар. По словам одного из судебных начальников, «судьи на всех уровнях использовали любую лазейку для
411
того, чтобы избежать вынесения наказаний, установленных законом». В первые месяцы после обнародования новых указов некоторые судьи их просто игнорировали. Вместо следования указам они опирались на соответствующую статью в уголовном кодексе, которую, предполагалась, указы и заменят (статья 162). Хотя Верховный суд СССР осудил подобную практику, она не прекратилась. Судьи также использовали свое право усмотрения при вынесении решений. Речь шла о статьях УК, разрешавших применение приговоров за конкретное преступление ниже установленного предела (статья 51 УК) или условного осуждения (статья 53)57. Как только были обнародованы сталинские указы, отдельные судьи начали запрашивать вышестоящие судебные власти по поводу применения указанных статей, проявляя, по мнению одного наблюдателя-современника, «негосударственный подход»58. Несмотря на сильное противодействие со стороны властей, некоторые судьи продолжали прибегать к этим статьям УК даже во время самой кампании (хотя речь не шла о значительной процентной доле от общего количества дел). Во второй половине 1947 г. условные приговоры, а также приговоры ниже предусмотренного законом предела составили 3% от общего количества приговоров, вынесенных в целом по Российской Федерации. Вынесение 5%—7% подобных приговоров сразу же делало судей объектом критики (по другим республикам эти показатели достигли в среднем 7%—9%). В первые месяцы после принятия новых законов по борьбе с хищениями распространенной практикой стала переквалификация судьями серьезных фактов хищений в обычные кражи. Тем самым предупреждалось вынесение приговоров за квалифицированное хищение на чрезвычайно длительные сроки заключения. Судьи добивались этого путем исключения из числа рецидивистов тех обвиняемых, чьи первые кражи не становились объектом судебного преследования. Они также включали в категорию «организованных групп» только тех лиц, которые совершали хищения совместно до совершения краж, фигурировавших в настоящий момент на суде59.
В противоположность этим сопротивляющимся судьям, которые старались сгладить острые углы новых указов, огромное большинство судей отдавали себе полный отчет в политическом значении сталинских декретов и фанатично подключились к их претворению на практике. Некоторые из самых осторожных судей стали применять новые указы о воровстве настолько буквально, что даже вызвали критику со стороны начальства. Некоторые судьи рассматривали любое хищение, совершенное двумя или более лицами, как «хищение организованной группой». Другие осуждали детей за кражу «простых безделушек»60. В сельских районах Украины и Казахстана милиция возбудила огромное количество уголовных дел против лиц, которые совершали кражу одного килограмма мяса или зерна. При каждом удобном случае судьи выносили суровые приговоры. В то время как некоторые из этих судей просто охотно применяли эти жестокие указы, другие стремились оградить себя от взысканий. Инстинкт самозащиты судей имел глубокие корни, уходящие в опыт их предыдущей работы. Ведь отдельные судьи, которые оказали противодействие применению сталинского указа против прогульщиков в 1940 г., были изгнаны со своих постов. Такая же охота на «козлов отпущения» имела место и после принятия указов по борьбе с хищениями. В 1948 г. была уволена не
412
большая группа судей из судов высоких инстанций за примирительное отношение отдельных народных судов к исполнению указов61.
С самого начала руководители органов юстиции пытались балансировать между обвинениями в либерализме и прояснением наиболее спорных вопросов нового законодательства. Некоторые из этих уточнений были направлены на сглаживание наиболее вопиющих последствий указов, но отнюдь не всех из них. Так, в августе 1947 г. Верховный суд СССР заявил, что указы по борьбе с хищениями от 4 июня фактически отменяли указ от 10 августа 1940 г., который устанавливал один год тюремного заключения за совершение мелкой кражи на рабочем месте. В марте 1948 г. Верховный суд СССР сообщил судьям, что те обвиняемые, чьи предыдущие кражи не приводили к осуждению, должны отныне рассматриваться как рецидивисты, однако в декабре 1949 г. суд отменил свое собственное решение62. Все же по двум крупным вопросам Верховный суд СССР и другие ведомства пришли к сбалансированному решению. Речь шла о привлечении к уголовной ответственности несовершеннолетних правонарушителей и определении понятия «организованная преступная группа».
Новые законы о хищениях представляли собой серьезную угрозу для юных правонарушителей. Согласно закону от 5 апреля 1935 г. (см. главу шестую) уголовная ответственность за кражи устанавливалось начиная с двенадцатилетнего возраста. Более того, во время Отечественной войны и в первые послевоенные годы наблюдался существенный рост краж, совершаемых несовершеннолетними. Частично это являлось результатом появления новой волны бездомных детей, которую оставила в наследство окончившаяся война. Для разрешения возникших проблем власти создали новые детские дома и колонии для несовершеннолетних, а также комиссии по вопросам детей, особые суды для несовершеннолетних и группы по делам несовершеннолетних в прокуратурах. Руководящие работники органов юстиции утвердили правила, согласно которым все дела, связанные с подростками, требовали предварительного расследования и представления интересов обвиняемых защитой63. Тем не менее, в 1946 г. было зарегистрировано 30 358 фактов осуждения за кражи подростков в возрасте до восемнадцати лет, что составляло 73% от всех преступлений, совершенных лицами этой возрастной группы. В их число входили 3679 судебных дел, по которым были осуждены дети в возрасте двенадцати-тринадцати лет64.
Указы о хищениях 1947 г. должны были неминуемо оказать влияние на приговоры, выносимые молодым правонарушителям. В течение первых месяцев после обнародования указов многие юные воры действительно стали получать длительные сроки лишения свободы. Когда судьи, выносившие приговоры, проявляли либеральное отношение к подсудимым, кассационные коллегии демонстрировали тенденцию отменять соответствующие решения. Однако высшие власти оперативно вмешались в решение этого вопроса. 17 сентября первый секретарь ЦК ВЛКСМ Н.А.Михайлов направил письмо секретарям ЦК ВКП(б) А.А.Жданову, А.А.Кузнецову и М.А.Суслову, в котором содержалась жалоба на практику преследования по указам о хищениях в случае с подростками в возрасте от двенадцати до шестнадцати лет (по Москве за июнь — июль было зарегистрировано 410 случаев, а по Московской области — 729). Руководитель всесоюзного комсомола
413
призывал к тому, чтобы директивой Верховного суда была обеспечена проверка фактов злоупотребления этими указами. Секретари Центрального Комитета партии ответили на эту просьбу в конце октября, образовав комиссию для проработки вопроса®5. Но уже в ноябре руководство органов юстиции начало проводить линию против привлечения несовершеннолетних. Во-первых, в своем определении, вынесенном в ноябре 1947 г., Верховный суд СССР сигнализировал о том, что длительные приговоры не представлялись целесообразными применительно к несовершеннолетним. В конце июля 1947 г. московский суд вынес тринадцатилетнему подростку условный приговор к пяти годам за то, что тот украл из комнаты соседа по коммунальной квартире две банки с вареньем и кусок хлеба. Московский городской суд отменил этот приговор нарсуда, настаивая на том, чтобы подросток был осужден на пять лет заключения и отбыл его. Верховный суд СССР, в свою очередь, отменил и это решение, поддержав первоначальный приговор (на том основании, что мальчик посещал среднюю школу и, как правило, не отличался неудовлетворительным поведением). Во-вторых, почти синхронно с описываемыми событиями министр юстиции СССР Н.М.Рычков направил всем судьям секретную директиву, в которой была подвергнута осуждению практика применения новых указов по отношению ко всем лицам, не достигшим шестнадцатилетнего возраста, особенно в случаях мелких краж. Министр напоминал судьям о том, что в соответствии с постановлением СНК от 1943 г. судьи были обязаны прекращать подобные дела и отдавать ребенка на поруки его родителям или на попечение опекунов. Наконец, Верховный суд СССР закрепил точку зрения Рычкова и в своем постановлении (о чем ходатайствовал Михайлов) указал, что законы по борьбе с хищениями 1947 г. были направлены против тех «преступных элементов, которые не желали честно трудиться», а не против детей, которые совершали кражи ради озорства. Суд напомнил о том же постановлении СНК, на которое ранее ссылался министр юстиции. Суд дал указание судьям применять статью 51 УК (приговоры ниже нижнего предела) во всех делах, которые касались несовершеннолетних, если судебные преследования к тому времени уже не были прекращены. Этим разъяснением Верховный суд (при поддержке политического руководства страны) давал понять, что существовала политическая линия на удаление подростков-правонарушителей из сферы полномасштабного применения законов о борьбе с хищениями66.
Вопрос о значении словосочетания «организованная группа (шайка)» на деле оказался более спорным, чем проблема несовершеннолетних. Точное определение смысла этого понятия имело значение, поскольку кражи, совершенные организованными группами, должны были приводить к вынесению особо суровых приговоров. Для того чтобы облегчить понимание этого термина и других сложных аспектов новых указов, издатели журнала «Социалистическая законность» пригласили * выступить на своих страницах Н.Д.Дурманова — профессора юридического факультета Московского государственного университета им. М.В.Ломоносова и члена комиссии по разработке нового Уголовного кодекса СССР. В своей статье Дурманов избрал чересчур узкое определение понятия «организованная группа (шайка)». По его мнению, этот термин означал лишь «устойчивую организованную группу». Ус-414
тойчивость подразумевала, что в прошлом группа уже занималась преступной деятельностью определенного рода. Простое совершение кражи двумя или более лицами, разделявшими преступные замыслы, было недостаточным (по мнению Дурманова) условием для установления факта наличия «устойчивой группы». Подобное узкое определение как бы обещало защитить многих правонарушителей, совершавших кражи в группах, от более высоких сроков лишения свободы67. Точка зрения Дурманова могла бы восторжествовать, если бы его статья не привлекла внимание высшего руководства партии и правительства. Но это произошло. Последовал скандал. По приказанию ЦК партии руководство советской юстиции (министр юстиции СССР, Генеральный прокурор СССР и Председатель Верховного суда СССР) созвало специальное совещание и издало необычное, а по сути дела, уникальное совместное постановление, в котором подвергались осуждению ошибки, содержавшиеся в статье профессора Дурманова. Председатель Верховного суда СССР И.Т. Голяков также выступил с отдельной статьей, в которой критиковалась творческая юриспруденция Дурманова. Однако, хотя на профессора и обрушился шквал словесных издевательств, он не лишился ни своей работы, ни свободы68.
Несколько месяцев спустя, в марте 1948 г., Верховный суд СССР издал свое собственное авторитетное определение понятия «организованная группа (шайка)», которое гласило, что шайка — это «группа, состоящая из двух или более лиц, организованных заранее с целью совершения одного или нескольких преступлений». Хотя суд отверг принцип устойчивости (т.е. совершение группой более ранних преступлений), по Дурманову, он также отверг и более широкое определение группы как любых, по меньшей мере, двух лиц, совершивших преступление. Этот термин оставался открытым для интерпретации. Суд настаивал на том, чтобы в наличии имелся элемент заблаговременной «предварительной организации», и таким образом давал судьям возможность избегать вынесения суровых приговоров за совершение хищений организованной группой. Однако не все судьи воспользовались предоставившейся возможностью. Особенно после выговора, вынесенного профессору Дурманову, многие из них выказывали нежелание производить тонкие различия при рассмотрении дел. Часто суды второй и третьей инстанции (в том числе и Верховный суд СССР) должны были сокращать приговоры, в которых неправильно интерпретировалось значение понятия «организованная группа»69.
Судьи и работники юстиции были не одиноки в своих попытках ограничить последствия удара, нанесенного суровыми сталинскими указами о борьбе с хищениями. Органы внутренних дел (милиция), прокуроры, заводская администрация, другие чиновники, вынужденные привлекать к уголовной ответственности, сыграли роль в противодействии курсу. Официальная статистика красноречиво свидетельствует о массовом падении судимостей за хищения. Этот спад начался в конце 1947 г. и неуклонно продолжался вплоть до 1951 г. Это падение последовало за огромным ростом количества дел по хищениям, который произошел во время кампании по проведению в жизнь указов в 1947 г. Однако уровень судимостей в 1948 г. упал до отметки ниже 1946 г. (95% по хищениям государственной собственности; 86,6% — личного имущества). К 1951 г. число осуждений за хищения
415
государственного имущества достигло 61,6% от показателей 1946 г., а личного имущества — 48%70.
Возможно, это падение стало результатом действительного уменьшения количества самих фактов хищений. Угроза суровых наказаний могла послужить предупреждением потенциальным правонарушителям. Однако документальные данные свидетельствуют о том, что в большей мере этот феномен зависел от изменения отношения общества и бюрократической машины к кампании против хищений.
Прежде всего, отныне большая часть краж, совершенных юными правонарушителями, вообще не приводила к уголовным делам. В 1948 г. судимости двенадцати- и пятнадцатилетних упали до уровня 38% от 1946 г., а шестнадцати- и семнадцатилетних — до 53%'*.
Администрация многих заводов и фабрик вообще прекратила сообщать о фактах хищений их рабочих и служащих, особенно если речь шла о мелких кражах. Так, на Старотагильском металлургическом заводе за первые месяцы 1947 г. до введения в действие указов имело место восемнадцать случаев мелких краж. После новых указов за девять месяцев не произошло ни одного случая хищений. На другом заводе в Нижнем Тагиле за пять месяцев до введения в действие указов было возбуждено 48 дел. В последующие месяцы — всего два. Согласно одному высокопоставленному сотруднику в Министерстве юстиции РСФСР, прекращение возбуждения дел на советских заводах по фактам мелких краж стало широко распространенным явлением. Даже когда директора заводов доводили подобные факты до сведения властей, милиция и прокуратура часто закрывали дела72. Если последние и не собирались поступать таким образом, то на это их поощряли судьи. На одном совещании в 1948 г. председатель Ивановского областного суда пожаловался, что в его суд поступало значительное количество дел по фактам хищений на фабриках, которые не следовало рассматривать в судебном порядке. Подобная проблема встала и перед его коллегой в Костромском областном суде, где во втором квартале 1950 г. судьи вынесли рекордное количество (34% от общего числа) приговоров, не связанных с лишением свободы. Председатель областного суда рассматривал возможность проинструктировать своих судей прекращать дела по фактам мелких краж, но ему посоветовали не прибегать к подобной мере. Тогда он постарался приостановить подобные дела путем организации двух межведомственных совещаний с участием представителей милиции и прокуратуры, а затем лично* проинформировал первого секретаря областного комитета партии и попросил его содействия в оказании влияния не только на работников прокуратуры, но и на директоров предприятий73.
Наряду с хищениями, совершенными подростками и на заводах, существовали и другие категории мелких хищений, по которым начиная с 1948 г. был зарегистрирован существенный спад. Речь идет о хищениях в сельских местностях и о кражах, совершенных женщинами. Уменьшение количества дел по фактам хищений в сельских районах страны последовало за первоначальным их ростом. В течение первых двух с половиной месяцев после введения в действие новых указов хищения в колхозах составляли 50% от рассматриваемых судами дел (против обычного уровня в 32%). Это означало возобновление органами внутренних дел кампании борьбы с хищениями зерна, развернутой в августе 1946 г. в связи с голодом. В ходе этой кампании про-416
куроры прекратили более половины уголовных дел, возбужденных органами внутренних дел74. При повторении кампании летом 1947 г. прокуроры также проверяли содержание дел. Прокурор одной из областей Украинской ССР утверждал, что он приостановил 60% дел о хищениях в сельских областях. Однако многие из них все же поступали на рассмотрение судов. Позже милиция будет обвинена в «перегибах». Суть новой политики, доведенной до сведения сельских властей, заключалась в том, что действие новых указов о борьбе с хищениями якобы не было направлено против мелких расхитителей зерна. По официальным данным, по всей территории СССР преследования за хищения зерна снизились соответственно: с 48 742 в третьем квартале 1947 г., 30 381 в четвертом квартале до 14 416 и 12 225 за первые два квартала нового, 1948 г.75.
Одновременно количество краж, совершенных женщинами, снижалось более высокими темпами по сравнению с хищениями, которые были делом рук мужчин. В то время как в 1946 г. уголовные преследования женщин составили 35,8% от всех фактов хищения государственной собственности и 21% — от краж личного имущества, то уже в 1952 г. эти показатели снизились соответственно до 20,7% и 16,1%. Эти изменения явились прежде всего результатом прекращения возбуждения дел по мелким кражам, в которых процент женского участия был непропорционально высоким. Однако это также явилось отражением осознания органами юстиции, а также работодателями отрицательных последствий преследования женщин. В послевоенные годы в СССР было много матерей-одиночек, в том числе и солдатских вдов, которые выбивались из сил, стараясь содержать семью на одну зарплату. Осуждение этих женщин за совершение мелких краж обычно отменялось в кассационных инстанциях. Комиссии по амнистиям, созданные при правительствах союзных республик, также снимали судимость с тех женщин, чьи приговоры не отменялись в кассационном порядке. Когда стал очевидным тот факт, что дела против солдатских вдов не приведут ни к какому результату, органы внутренних дел подверглись критике за эти преследования. Отсюда следовало неминуемое их уменьшение76.
Наконец, еще одна категория хищений выпадала из сферы применения суровых сталинских указов — хищения, совершенные должностными лицами. Директора фабрик и заводов продолжали подвергаться судебным преследованиям за присвоение государственных средств (иногда это именовалось «временно взять деньги в долг»). Партийные власти продолжали давать «добро» на возбуждение уголовных преследований по этим делам. Однако обвинения прочти всегда выдвигались по статье 109-й Уголовного кодекса РСФСР (злоупотребление служебным положением), а не по указам о хищениях. Вместо длительных сроков лишения свободы, которых требовали указы 1947 г., статья 109-я предусматривала минимальный приговор к шестимесячному тюремному заключению77. Использование статьи 109-й для защиты должностных лиц от выдвижения против них более серьезных обвинений не было новостью. Задолго до 1947 г. обвинения по статье 109-й служили заменителями обвинений в широкомасштабных хищениях, попадавших под действие статей закона от 7 августа 193278. Как правило, защита руководителей народного хозяйства от вынесения им длительных приговоров опиралась на поддержку мест-
417
ных партийных боссов. Судьи, которые зависели от них, находились в затруднительном положении. Когда один народный судья в Росто-ве-на-Дону выступил против выдвижения обвинения в злоупотреблении служебным положением по одному из подобных дел и возвратил дело в прокуратуру для переквалификации, то прокурор области, к которому за помощью обратился районный прокурор, отказался удовлетворить ходатайство судьи. Более того, прокурор области предложил вовсе закрыть дело, т.к. лица, замешанные в нем, были членами партии и ветеранами войны. Настырный судья, однако, не принял подобного «компромисса» и повторно возвратил дело в прокуратуру79.
Руководители органов юстиции никогда не поощряли защиту руководителей народного хозяйства от уголовных преследований за хищения путем использования статьи о злоупотреблении властью и неоднократно подвергали критике подобную политику. В 1952 г. после обсуждения, которое продолжалось несколько лет, Верховный суд СССР издал постановление, в котором еще раз подчеркивалась такая точка зрения. Но эти кроткие заявления не имели никаких существенных последствий, ибо защита директоров заводов имела поддержку местных руководителей, у которых были средства, достаточные для того, чтобы склонить к сотрудничеству судебно-прокурорских работников80.
Несмотря на то, что все эти факторы препятствовали реализации сталинских указов о хищениях, преследования по фактам краж продолжались. Перед судьями стояла незавидная задача выносить суровые приговоры, которых требовала буква закона. Как мы уже заметили ранее, некоторые судьи нашли обходные пути. Но во время кампании, которая продолжалась с июня по октябрь 1947 г., у них не было больших возможностей для маневрирования. Как только давление кампании снизилось, а сигналы, поступавшие из Верховного суда СССР, свидетельствовали о поддержке подобной линии, судьи на уровне народных судов увеличили применение наказаний, которых указы не предусматривали. Например, в третьем квартале 1950 г. судьи в шести областях Российской Федерации в среднем выносили до 20% условных приговоров или приговоров ниже нижнего предела. Этот «либерализм» стал возможным тогда, когда многие мелкие кражи перестали подвергаться прежним преследованиям. Поведение этих судей нельзя оценивать как какую-то аномалию. За первое полугодие 1951 г. судьи РСФСР использовали условные осуждения и приговоры ниже нижнего предела (в том числе и к исправительно-трудовым работам) в 22,8% от общего числа вынесенных приговоров. Во втором полугодии этот показатель вырос до 25%. В первом полугодии 1952 г. был отмечен последующий рост до 27,4%, но во второй половине этого последнего года сталинской власти произошло снижение до 23%81.
Кроме того, судьи в кассационных и надзорных инстанциях также отменяли приговоры судей первой инстанции по значительному числу дел. Эта практика началась в 1947 г. до того, как судьи нарсудов почувствовали безопасность вынесения более мягких приговоров. Кассационные инстанции областных судов регулярно снижали приговоры по делам о хищениях, которые выносились «обычно неосновательно», по словам одного должностного лица из Министерства юстиции. Верховные суды РСФСР и СССР также смягчали приговоры по делам о 418
хищениях. Обычно это делалось в тех случаях, когда стоимость украденного была несущественной или совершившее кражу лицо заслуживало снисхождения (как, например, мать, у которой были дети, или ветеран войны, подросток или пенсионер). Поскольку Верховный суд СССР следовал подобной практике весьма спорадически, на совещаниях в 1951 и 1952 гг. судьи жаловались на то, что они не могут расшифровывать намеки, которые делал Верховный суд РСФСР, и предотвращать последующее изменение этими руководящими органами выносимых приговоров. Наконец, когда верховные суды не могли изменять суровые приговоры, президиумы верховных советов союзных республик иногда брали инициативу на себя. Так, отдел по амнистиям Президиума Верховного Совета Казахской ССР освободил от уголовной ответственности лиц, осужденных за кражу небольшого количества продовольствия82.
Помимо судей и правоохранительных органов, руководители органов юстиции в Москве также несли ответственность за масштабы применения указов по борьбе с хищениями. Руководство Прокуратуры, Министерства юстиции и Верховного суда хорошо знало о том, что большая часть краж были мелкими, а многие приговоры по этим указам поистине зверскими. Но они оказались в ловушке, стараясь выполнить требования руководства страны о строгом исполнении буквы и духа указов и осознавая необходимость гибкости при исполнении этих указов. Во многих случаях, однако, руководство советской юстиции сумело преодолеть эту нерешительность и находило в себе смелость обращаться по спорным вопросам к руководству страны.
Летом 1948 г. оно предложило два пути для устранения мелких краж из сферы применения положений указов: поддержало использование статей 51-й и 53-й (приговоры ниже нижнего предела и условные приговоры), а также возрождение указа от 10 августа 1940 г. (который предусматривал один год тюремного заключения за мелкие кражи на заводах). Председатель Верховного суда СССР И.Т.Голяков в своем письме на имя секретаря ЦК ВКП(б) А.А.Жданова от 10 июня 1948 г. (за два с половиной месяца до кончины последнего) предлагал, чтобы в постановлении пленума Верховного суда была выражена поддержка практике применения статей 51-й и 53-й в случае совершения мелких краж беременными женщинами, женщинами с малолетними детьми, а также подростками и инвалидами. Однако Сталин и его соратники не согласились с подобным предложением. Они пошли еще дальше и полностью отвергли идею применения указанных статей уголовного кодекса. В 1949 г. сотрудники аппарата Министерства юстиции подготовили проект постановления Верховного суда, в котором содержалось открытое осуждение использования этих двух статей применительно к ворам. Согласование текста проекта этого постановления заняло необычайно много времени. Возможно, что кое-кто из руководителей органов юстиции затормозил принятие подобного документа. Само постановление было окончательно принято Верховным судом лишь в мае 1952 г. Среди прочего, судьи не поощрялись к использованию условных осуждений и приговоров ниже нижнего предела83.
Многообещающим средством удаления мелких краж из сферы действия июньских указов стало возрождение другого сталинского закона — указа от 10 августа 1940 г., который устанавливал приговоры
419
на один год лишения свободы за совершение мелких краж на заводах и фабриках. Хотя во время утверждения указа подобное наказание казалось весьма суровым, оно стало скромным в сравнении с минимальными приговорами к шестилетнему лишению свободы, которое устанавливалось в июньском указе о хищениях государственного имущества. Идея о возрождении августовского указа зародилась в недрах Министерства юстиции и была развита и поддержана Президиумом Верховного Совета СССР. В июне 1948 г. высокопоставленный чиновник этого высшего органа советской власти направил ряд предложений на имя председателя Президиума Н.М.Шверника о декриминализации всех видов краж, совершенных впервые, если стоимость украденного не превышала пятидесяти рублей. Также предлагалось, чтобы правонарушители-рецидивисты попадали под действие указа от 10 августа. Шверник оказался не в состоянии поддержать предложение о частичной декриминализации, но быстро согласился с идеей возрождения указа от 10 августа. В письме на имя И.В.Сталина и Политбюро ЦК ВКП(б), датированном 5 августа 1948 г., Н.М.Шверник подверг сомнению законность постановления Верховного суда СССР от 22 августа 1947 г., в котором объявлялись утратившими силу как указ от 10 августа, так и статья 162-я УК РСФСР. Шверник утверждал, что постановление суда (принятое, почти с полной вероятностью, при одобрении со стороны партийного руководства) «сознательно отменяло законодательные акты» и поэтому должно было быть отложено. Шверник отметил поддержку Министерства юстиции по данному вопросу и сообщал о получении в Президиуме многочисленных прошений о помиловании от родственников заключенных, отбывавших шести- и семилетние сроки за совершение мелких краж84. Несмотря на то, что предложения Шверника и Минюста были неплохо сформулированы, ответа на них получено не было.
Два года спустя, в октябре 1950 г., руководители юстиции вновь попытались выдвинуть подобное предложение. В письме на имя секретаря ЦК ВКП(б) Г.М.Маленкова министр юстиции, Генеральный прокурор и Председатель Верховного суда настойчиво ходатайствовали о возобновлении действия указа от 10 августа в той его части, которая касалась мелких краж, особенно совершенных несовершеннолетними и женщинами, у которых были малолетние дети. Три руководителя также представили проект постановления Верховного суда о применении указа от 10 августа ко всем лицам, осужденным за мелкие хищения государственного имущества в первый раз. В 1951 г. руководители советской юстиции вновь повторили эту свою просьбу. Со своей стороны, подкомиссия комиссии по законодательным предположениям Верховного Совета СССР, образованная в 1949 г. для проверки проекта Уголовного кодекса СССР, также выступила с предложением об изменении законодательства о хищениях в той его части, которая касалась осуждения в первый раз за хищения в незначительных размерах. Предлагаемые сроки заключения: от одного до трех лет за хищение государственной собственности и от двух месяцев до одного года и даже лишь исправительно-трудовые работы за кражу личного имущества. Излишне говорить, что ни одно из этих предложений не было реализовано85.
В то время как руководители органов юстиции безрезультатно пытались добиться поддержки Сталина в положительном решении во-
420
проса о возрождении указа от 10 августа 1940 г, они также предприняли шаги для оказания помощи отдельным жертвам указов о хищениях. Как мы уже отмечали ранее, существовал прецедент для особого подхода к несовершеннолетним, беременным женщинам, а также к женщинам с малолетними детьми. Эти категории граждан выиграли от особых акций по освобождению заключенных, осуществленных во время и вскоре после окончания Отечественной войны. В течение 1948 и 1949 гг. руководители органов юстиции вместе с коллегами в аппарате Президиума Верховного Совета СССР добивались и добились секретных указов об освобождении из мест заключения многих осужденных из этих категорий, в том числе осужденных по указам о борьбе с хищениями. В меморандуме на имя Сталина от 17 февраля 1949 г. руководители советской юстиции отметили, что на первое января 1949 г. из 503 тыс. женщин в местах заключения 9300 были беременными, 23 700 находились в местах лишения свободы вместе с малолетними детьми, а у 40 тыс. имелись малолетние дети по постоянному месту жительства. Предложение заключалось в том, чтобы освободить всех этих женщин. Указ от 22 апреля 1949 г. санкционировал такое освобождение. На январь 1950 г. 55 557 женщин обрели свободу (наряду с 15 990 детьми). Также обнаружилось, что 13 тыс. заключенных женщин представили фальшивую информацию о том, что по месту жительства они имели детей, не достигших семилетнего возраста. Многие женщины организовали посылку их родственниками фальшивых документов86.
Инициатива об освобождении из мест заключения несовершеннолетних содержалась в совместном письме на имя Н.М.Шверника, направленном 18 февраля 1949 г. министром юстиции Горшениным и Председателем Верховного суда А.А. Волиным. В письме отмечался факт снижения преступности среди несовершеннолетних, уменьшение количества подростков, поступавших в колонии для несовершеннолетних (с 55 659 в 1947 г. до 12 519 в 1949 г.). Общая численность заключенных в этих колониях на 1 января 1949 г. составила 37 280 человек. Указ от 26 сентября 1950 г. санкционировал освобождение всех заключенных, не достигших восемнадцатилетнего возраста, которые были осуждены в первый раз и провели в местах лишения свободы не менее одного года. Также выходили на свободу лица старше восемнадцати лет, осужденные за совершение преступлений, не достигнув шестнадцатилетнего возраста, и проведшие за решеткой не менее двух лет. Под действие указа не попадали лица, совершившие умышленное убийство, изнасилование, а также грабежи и хищения в особо крупных размерах. Освобожденные, которые в будущем совершали новые преступления, должны были получать более суровые наказания, чем те, которые устанавливались в кодексе. Это условие было непременной частью всех хранившихся в секрете освобождений начиная с 1941 г.87.
Защита мелких воров от длительных тюремных приговоров была лишь одним шагом на пути к нормализации применения указов о хищениях. Пока был жив Сталин, достижение этой цели оказалось невозможным даже для руководителей органов советской юстиции, т.к. эти указы былй плодом творчества самого Сталина. Он не только не был готов отказаться от них, но стремился придавать им все большее значение. В июле 1952 г. Верховный суд СССР издал давно отклады-
421
ваемое постановление, призывавшее к более строгому исполнению указов. Оно давало указание судьям прекратить преследование директоров заводов по статье о злоупотреблении власти и применять указы о хищениях, сократить количество выносимых оправдательных приговоров и приговоров ниже нижнего предела. Только смерть Сталина открыла двери для свершившегося позднее разрушения сталинских указов о хищениях. 27 апреля 1953 г. министр юстиции Горшенин взял инициативу в свои руки и послал докладную записку на имя но-воназначенного председателя Совета министров СССР Г.М.Маленкова, в которой предложил снизить срок наказания за кражу личного имущества до одного — шести лет (вместо существовавшего наказания от шести до двадцати лет), а за хищение государственной собственности до одного — семи лет и до восьми — двадцати за хищения в особо крупных размерах (это должно было заменить прежние приговоры от семи до двадцати пяти лет). В другом сообщении от 22 августа 1953 г., на этот раз на имя Н.С.Хрущева и Г.М.Маленкова, руководители четырех ведомств (в том числе МВД) призвали к ликвидации уголовной ответственности за мелкие кражи. Эта мера будет введена в советское уголовное право в 1955 г. Однако более общие изменения в концепции наказаний будут осуществлены только в 1960 г. после завершения работ по составлению текстов новых уголовных кодексов. В первые послесталинские годы смягчение последствий указов о борьбе с хищениями произошло путем постоянного расширения применения условных осуждений (статья 53-я) и приговоров ниже нижнего предела (статья 51-я), которое в конце концов было утверждено Верховным судом СССР в 1954 г.88.
Детализируя эти усилия работников советской юстиции, направленные на смягчение ударов, наносимых сталинскими указами о борьбе с хищениями, автор не хотел бы преуменьшать значения, которое имели сами указы. Несмотря на уменьшение количества судебных преследований и на частичное оживление использования права судебного усмотрения, указы навязывали чрезвычайно жестокие наказания и превращали все советское уголовное правосудие в систему, где оставалось все меньше правосудия. В начале кампании, когда число преследований резко возросло, а большинство судей оказались вынужденными строго применять букву указов, сотни тысяч людей получили длительные сроки лишения свободы за кражу предметов, имевших минимальную ценность. После того как пик кампании остался позади и судебно-прокурорские работники нашли пути для обхода указов, наиболее вопиющих фактов несправедливости становилось меньше. Большинство мелких краж, совершенных несовершеннолетними или на производстве, либо не приводили к возбуждению уголовных дел, либо оканчивались вынесением наказаний более мягких, чем те, которые предусматривались указами. Тем не менее факты несправедливости не исчезли. Целый поток дел по мелким кражам все еще заканчивался длительными сроками заключения. Большинство А оказавшихся на долгие годы за решеткой людей не были закоренелыми профессиональными преступниками. Например, в 1950 г. у 18,8% осужденных за хищения личной собственности граждан имелась предыдущая судимость по той же статье обвинения, а у 29,1% была судимость вообще. Среди осужденных за хищения государственного имущества предыдущую судимость по этой статье обвинения имели 422
только 3,6% (8,1% — судимость вообще). Таким образом, большинство осужденных были правонарушителями-новичками, тем не менее, многим из них предстояло отбыть долгие сроки заключения. За период с июня 1947 г. по декабрь 1952 г. из всех осужденных за хищение государственной собственности 91,8% получили приговоры к лишению свободы. Средний срок заключения составлял восемь лет и семь месяцев! За полтора года до введения в действие сталинских указов о хищениях лишь 73,8% лиц, осужденных за хищение государственного имущества, выносились тюремные приговоры. Средний срок заключения тогда равнялся трем годам и двум месяцам^9.
Указы не только устанавливали чрезмерно суровые приговоры, но также поощряли непоследовательность в отношении к проблеме хищений. Главным путем смягчения жестокости указов была практика исключения из сферы их применения отдельных правонарушителей или целых категорий. В то время как защита любого правонарушителя от чрезмерного наказания заслуживает похвалы, сам метод исключений из правила неминуемо вел к неравномерному применению указов на практике. Функционирование уголовного правосудия в СССР становилось в результате еще более непоследовательным. В зависимости от времени, места, от позиции представителя власти или судьи, занимавшихся делом, обвиненный в краже предметов умеренной ценности человек мог быть либо отпущен на свободу, либо почувствовать на себе полную силу сталинских указов. В последнем случае речь шла о приговоре к шести и более годам. Общество почувствовало подобные элементы произвола и не доверяло закону. Глубинной причиной этого неблагоприятного развития событий была настойчивость Сталина, требовавшего, чтобы наказания за хищения всех видов превышали тот предел, который представлялся разумным как в глазах общественности, так и правоохранительных органов.
Послесловие
Драконовские указы от июня 1947 г. установили такие суровые наказания за хищения, что заставили чиновников, ответственных за проведение этих мероприятий на практике, ограничивать их применение. Эти усилия свидетельствовали, что даже в авторитарных государствах у уголовного наказания имеются свои пределы. Следует обратить внимание на то, что стремление судебно-прокурорских работников смягчить удар указов о хищениях наблюдалось в то время, когда еще не были явственными последствия роста количества профессиональных карьерных судебно-прокурорских кадров и соответствующего усиления давления на них. В общем и целом судебно-прокурорские работники, ответственные за проведение в жизнь в 1947—1949 гг. указов, более напоминали своих предшественников, чем новую когорту кадров правосудия, которая находилась в процессе становления. Однако, при всем этом, средства, используемые в целях смягчения ударов указа, были таковыми, что даже наиболее конформистски настроенные и бюрократически ориентированные судебно-прокурорские работники могли применять их без существенного риска вызвать гнев со стороны своего начальства. Хотя отдельные судьи выносили либеральные приговоры и часто за это подвергались критике, наиболее распространенным явлением было простое предотвращение выдвижения
423
формальных обвинений (особенно в отношении несовершеннолетних и мелких воров), а также привлечение правонарушителей по альтернативным статьям обвинения (например, хозяйственников за халатность). Таковы были подходы, которые судебно-прокурорские работники применяли без существенной опасности для положительной оценки своей профессиональной деятельности. В годы, последовавшие за смертью Сталина, механизмы обеспечения покладистости советских судебно-прокурорских работников получат более полное развитие. Но если бы руководство страны стало расширять пределы применения уголовного наказания или вводило бы наказания, непропорциональные серьезности совершенных преступлений, работники юстиции могли и тогда снизить ущерб, наносимый этими мероприятиями.
Все извращения в советской уголовной политике, характерные для последних лет сталинского правления (использование инструкций в качестве заменителей законов, чрезвычайная секретность и необычайно суровые наказания), ассоциировались с именем самого вождя. По крайней мере, два из перечисленных феноменов надолго переживут их создателя. Наследники вождя обнаружат, сколь удобно пользоваться инструкциями и секретными директивами. Во времена Н.С.Хрущева советское руководство отменило большую часть драконовских наказаний (в конце концов, будут отменены и указы о борьбе с хищениями от 1947 года). Были уничтожены наиболее одиозные формы расширения применения уголовного наказания (как, например, преследования за самовольный уход с работы или за совершение аборта). Однако постепенно, особенно в годы правления Л.И.Брежнева, наказания вновь стали суровыми, более на практике, чем по букве закона. СССР продолжал занимать одно из ведущих мест в списке стран мира, отличавшихся суровостью приговоров. Однако наказания в послесталинскую эру никогда не достигали тех форм, которые отличали их в конце 40-х годов. Никогда более гражданам Советского Союза не станет угрожать нечто подобное указам о хищениях образца 1947 года.
1 «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества». Указ Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г.; «Об усилении охраны личной собственности граждан». Указ Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 г.; оба указа опубликованы в кн.: Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 430—431.
2 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 429—435; интервью автора с доктором Александром Штро-масом, состоявшееся 18 мая 1974 г.; Есаков В.Д., Левина Е.С. Дело «КР» (Из истории гонений на советскую интеллигенцию) // Кентавр. 1994. № 2. С. 54—69; № 3. С. 96—118; Протокол № 18 заседания Комиссии Политбюро ЦК ВКП(б) по судебным делам от 6 мая 1947 года. Следует отметить, что начиная с октября 1945 г. все смертные приговоры выносились судами. Особое совещание НКВД могло выносить максимальные приговоры на восемь лет лишения свободы (ГАРФ. Ф. Р-9401. Оп. 2. Д. 99. Л. 400-401).
3 Solomon Р., Jr. Soviet Criminologists ans Criminal Policy: Specialists in Policy-Making. New York—London, 1978. P. 21; ГАРФ. Ф. P-9492. On. 1.
424
Д. 1959 (Протоколы правительственной комиссии по подготовке проектов УК и УПК СССР). Л. 78-80, 113, 119.
4 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 1962 (Отзывы и предложения по проекту УК СССР, 1). Л. 5—6, 49; Д. 1963 (Отзывы и предложения, 2). Л. 60, 161, 198, 209; Д. 1946 (Уголовный кодекс СССР, Проект, 1949); Оп. 2. Д. 45 (Переписка по проекту Уголовного кодекса СССР). Л. 1—3; Д. 49. Л. 168-169.
5 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 169. Л. 119-121.
6 ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 65. Д. 243 (Основные дискуссионные вопросы проекта УК СССР). Л. 1-20.
7 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 14; Тадевосян В. Борьба за ликвидацию детской преступности в СССР: к десятилетию закона 7 апреля 1935 г. Ц СЗ. 1945. № 5. С. 5-12; ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 291; Зима В.Ф. Голод в России 1946—1947 годов // Отечественная история. 1993. № 1. С. 35-52.
8 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 42. Л. 24-29.
9 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 284-285, 407-408.
10 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 516 (Справка о судебной практике по делам о мелких кражах на предприятиях и учреждениях и порядке рассмотрения этих дел в народных судах). Л. 89—97; Оп. 2. Д. 42. Л. 24—29; Д. 44. Л. 27—29 (Молотову от зам. Минюст СССР Рубичева, 15 апреля 1947 г.).
11 ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 49. Д. 3403. Л. 1-52; Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 3405. Л. 92-96; Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 50. Л. 374-378, 390; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 697. Л. 127-131.
12 Там же.
13 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 514 (Справка о выступлении судей и судебных работников на совещании Министерства юстиции СССР от 15 марта 1947). Л. 256-260.
14 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 3405. Л. 105; Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 42. Л. 24-29; On. 1. Д. 514 (Проект указа об уголовной ответственности за похищение имущества граждан). Л. 261—262; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 733. Л. 15-22; Оп. 121. Д. 612. Л. 35-43.
15 Интервью, проведенные автором в процессе работы над книгой; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 1959 (Протокол № 60 Правительственной Комиссии по подготовке проектов УК и УПК СССР, 31 мая 1947, № 61... 2 июня 1947). Л. 176—179; Об уголовной ответственности за хищения; Об усилении охраны личной собственности.
16 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 429-430; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 1079. Л. 207.
17 Сборник приказов и инструкций Министерства юстиции СССР 1936— 1948 гг. М., 1949. С. 170-178.
18 Там же. С. 157--160.
19 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 157. Л. 125 и далее.
20 Luryi У. Special Courts in the USSR: A Comment // Review of Socialist Law. 1962. Vol. 8. P. 251—257; The Soviet Sobranie of Laws. Problem of Codification and Non-Pulbication I Ed. by R.Buxbaum, J.Hendley // Research Series of the International Area Studies. № 78. Berkeley, Calif., 1991.
21 Опять об инструкциях. Беседа обозревателя Ю.Феофанова с А.Пигол-киным и С.Полениной // Известия. 1987. 23 сентября. С. 3; Гульер В. и др. О верховенстве закона и стихии подзаконных актов // Там же. 1989. 26 февраля. С. 2.
425
" см. письмо, направленное председателем Верховного суда СССР И.Т.Голяковым секретарю ЦК ВКП(б) Г.М.Маленкову 6 декабря 1940 г., в котором содержалась просьба об утверждении постановления пленума Верховного суда, уже «завизированного» к тому времени Нар-комюстом, Прокуратурой и самим Верховным судом (ГАРФ. Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 162. Л. 157). Сглаженную и подцензурную версию процесса составления руководящих разъяснений (постановлений) Верховного суда СССР см. в книге: Исаев М.М. Вопросы уголовного права и уголовного процесса в судебной практике Верховного суда СССР. М., 1948. С. 28-31.
23 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 157. Л. 125 и далее; Ф. Р-9474. Оп. 10. Д. 79 (Протоколы заседаний Бюро Верховного суда СССР за 1950 г.).
24 Там же. Д. 65 (Материалы — проект постановления Пленума Верховного суда СССР, протокол оперативного совещания, заключения, докладные записки, статьи — о судебной практике по применению указа от 4 июня 1947 г.). Л. 10, 30, 47 и далее, 84—86.
25 В секторе судебного'права Института права АН СССР // СГиП. 1946. № 10. С. 41-43.
26 «О недопустимости привлечения к уголовной ответственности подрост-^ков до 16 лет за уклонение от мобилизации на сельскохозяйственные работы и за самовольный уход мобилизованных с этих работ». Постановление Верховного суда СССР № 16/М/18/у от 8 октября 1942 г. // Судебная практика Верховного Суда СССР. 1942. № 11. С. 5—6; «О порядке определения наказания за повторный прогул без уважительных причин». Постановление Пленума Верховного суда СССР от 22 июня 1949 г. № 9/4/у // Там же. 1949. № 9. С. 1—2; «О порядке рассмотрения судами дел о хулиганстве». Постановление Пленума от 3 февраля 1950 г. Ц Там же. 1950. № 4. С. 1.
27 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 150 (Стенограмма межобластного совещания заместителей председателей областных судов 25 апреля 1951). Л. 48 об., 49 об.
28 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 423-424, 431-433.
29 Сборник приказов прокуратуры СССР, действовавших на 1 дек. 1938. 2-е изд. М., 1939; Сборник действующих приказов и инструкций Генерального прокурора СССР. М., 1958 («Для служебного пользования»).
30 Сборник приказов и инструкций Министерства юстиции СССР. М., 1939; Сборник приказов и инструкций Министерства юстиции СССР. 1936—1948 гг. М., 1949; Отдельные номера журнала «Социалистическая законность».
31 Этот вывод основан на сравнении дел, хранившихся в полуоткрытом доступе («для ограниченного пользования») и в секретной части архива ГАРФ, фонд Прокуратура СССР.
32 Инструкция всем партийно-советским работникам и всем органам ОГПУ, суда и прокуратуры. WKP, 178. 135-136; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 16. Д. 1; «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 17 ноября 1938 г., № П. 4387 И Исторический архив. 1992. № 1. С. 125—128; «О порядке согласования арестов». Постановление Совнаркома СССР и ЦК ВКП(б) от 1 декабря 1938 года, № П. 4404. Последним постановлением отменялся схожий указ от 17 июня 1935 г.
33 ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 65. Д. 358.
34 Ромашкин П.С. Амнистия и помилование в СССР. М., 1959.
35 ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 65. Д. 97, 105.
426
36 ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 65. Д. 107; Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 426—427.
37 ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 65. Д. 346, 366, 363. Об освобождениях детей и беременных женщин см.: Зима В.Ф. Голод в СССР 1946—1947 годов: происхождение и последствия. М., 1996. С. 116—123. Инициатива по освобождению матерей и беременных женщин содержится в записке А.Абрамовой на имя А.А.Жданова от мая 1948 г. (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 121. Д. 642. Л. 1-7).
38 Советское право в период Великой Отечественной войны. Ч. 1. Гражданское право — Трудовое право. М., 1948. С. 226—230.
39 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 150. Л. 4-5, 129.
40 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 157, 125 и далее.
41 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 121. Д. 673. Л. 51-53, 78-79. Поразительно то, как инициатива предсовмина Украинской ССР Н.С.Хрущева в 1948 г. в отношении «паразитов» в колхозах предвосхищает его более широкомасштабную атаку на незанятых граждан в конце 50-х годов в бытность его первым секретарем ЦК КПСС.
42 См. текст указа, соответствующие правила, а также документы по их принятию: ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 59. Д. 7056. Также см.: ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 61 (Справка проверки дел о преступлениях, предусмотренных указом Президиума Верховного Совета СССР от 14 июля 1951 г.). Л. 18—26 (О замене судебной ответственности рабочих и служащих за прогул). Данные вычислены автором на основании материалов, содержащихся в ГАРФ. Ф, Р-9492. Оп. 6. Д. 14 (Статистика судимости). Л. 11—12.
43 Интервью, проведенные автором в ходе работы над книгой; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 530 (Протокол оперативного совещания нарсудей г. Харькова от 15 апреля 1947 года). Л. 247; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 122. Д. 257. Л. 4-7.
44 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 157 (О фактах грубого нарушения Указа от 26 июня 1940 года в народных судах Кемеровской области); Д. 179. Л. 243.
45 Там же. Д. 181 (Протокол заседания актива работников юстиции 23—26 апреля 1948 г.). Л. 52; Оп. 2. Д. 578. Л. 66-75.
46 Там же. On. 1. Д. 243. Л. 219; Сорок лет советского права. Л., 1957. С. 2, 337-338.
47 Там же; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 1959. Л. 78; Оп. 2. Д. 78 (Горшенин Маленкову). Л. 55. Ученые-правоведы сообщили Харольду Берману, находившемуся в Москве, о том, что была устранена уголовная ответственность за прогулы. См.: Justice in the USSR. Cambridge, 1963. P. 149.
48 ГАРФ. Ф. P-9492. On. 1. Д. 594 (О результатах изучения дел по указу «О замене судебной ответственности рабочих и служащих за прогул»). Л. 1—15; Д. 61 (Протокол кустового совещания... зам. начальников УМЮ краев и областей по судебной работе и по кадрам от 29/7/1952). Л. 38. Падение количества рассмотренных дел по фактам о незаконном уходе с работы оказалось кратковременным явлением. В 1952 г. их уровень вновь почти достиг предела, установленного в 1950 г. (ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 11).
49 Автору не удалось обнаружить ссылок на закон, снимавший уголовную ответственность за прогулы. Им были просмотрены следующие периодические издания: «Ведомости Верховного Совета СССР» за 1951 год, газеты «Известия» и «Труд» за июль 1951 г. Были также просмотрены «В помощь профсоюзному активу» и «Профессиональные союзы» за 1951 г. Авторитетный сборник законодательства по труду был издан в Москве в 1953 г. для служебного пользования: Законодательство о
427
труде. Комментарии к законодательству о труде СССР и к кодексу законов труда РСФСР. М., 1953. На с. 69 данного'сборника содержится замысловатая фраза о том, что «ответственность за прогулы без уважительной причины регулируется отдельно».
50 Solomon Р.Н. Soviet Penal Policy; Шаргородский М.Д. Наказание по советскому уголовному праву. М., 1958.
51 О постсталинской практике зачета трудодней в качестве заменителя условно-досрочного освобождения см.: Solomon Р.Н. Soviet Criminologists. Р. 42-45.
52 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. С. 406.
53 Там же. С. 431-435; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 456. Л. 132-135; ГАРФ. Ф. Р-5446. Оп. 80. Д. 8023. Л. 72-80; Оп. 51-а. Д. 5339. Л. 1-59. Оригинал проекта указа об изнасилованиях от августа 1949 г. был подготовлен руководством органов юстиции по просьбе Секретариата ЦК ВКП(б). В нем предусматривалось наказание на срок от пяти до десяти лет. Внесенное изменение было, возможно, делом рук Сталина и стало ответом на изнасилование, которому была подвергнута дочь одного из работников аппарата ЦК партии (РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 117. Л. 29-30; Оп. 116. Д. 373. Л. 47; Оп. 3. Д. 1073. Л. 299).
54 Фридман. Преступление и наказание по уложению о наказаниях. М., 1912. С. 67—72; Итоги русской уголовной статистики за 20 лет (1874— 1894 гг.). СПб., 1899. С. 95-96.
55 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 30-31. Также см.: Ф. Р-9492. On. 1. Д. 179. Л. 443.
56 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 14. За период между июнем и декабрем 1947 г. органы внутренних дел расследовали 87% дел по фактам краж личного имущества и 61,4% дел по хищениям государственной (общественной) собственности (ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4036. Л. 50).
57 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 183 (Стенограмма совещания актива работников Министерства юстиции СССР от 26—28 октября 1948 г.). Л. 5; Д. 179 (Стенограмма всесоюзного совещания председателей... областных судов). Л. 443—468.
58 Там же. Л. 458.
59 Там же. Л. 443—468, 534; Перлов И. Устранить недостатки борьбы с хищениями социалистической собственности // СЗ. 1948. № 1. С. 9—13.
60 Там же; «О применении указов от 4 июня 1947 г. в отношении несовершеннолетних». Руководящее постановление Пленума Верховного Суда СССР от 17 февраля 1948 г. // Исаев М.М. Вопросы уголовного права и уголовного процесса в судебной практике Верховного Суда СССР. М., 1948. С. 113-115.
61 «За извращение указов от 4 июня 1947 г. и ослабление борьбы с преступностью» были сняты со своих постов председатель Верховного суда Украинской ССР, один из его заместителей, а также председатель Верховного суда Азербайджанской ССР (ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 183. Л. 43).
62 ГАРФ. Ф. Р-7583. Оп. 65. Д. 384; «О применении указов от 4 июня 1947 г.». Руководящее постановление Пленума Верховного суда СССР от 16 декабря 1949 г.; приводится в: Пионтковский А. Основные вопросы практики применения указа 4 июня 1947 «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества» // СЗ. 1951. № 1. С. 20.
63 Тадевосян В. Борьба за ликвидацию детской преступности в СССР; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 515. Л. 77.
428
64 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 1960. Л. 195-198; Оп. 6. Д. 14. Л. 26. Не-совершеннолетние преступники, которых требовалось запрятать за тюремные решетки, отправлялись в колонии несовершеннолетних Министерства внутренних дел без формального осуждения за совершенные преступления.
65 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 952. Л. 3-9.
66 Дело Т., о котором было объявлено 19 ноября 1947 г. Текст приводится в: Исаев М.М. Вопросы уголовного права. С. 115—117; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 158 (Письмо министра юстиции Рычкова министрам юстиции союзных республик от 18 ноября 1947). Л. 103—106; О применении указов от 4 июня 1947 г. в отношении несовершеннолетних.
67 Дурманов Н.Д. Наказуемость хищения государственного и общественного имущества, кражи личного имущества и разбоя по указам от 4 июня 1947 г. Ц СЗ. 1947. № 10. С. 3-8.
68 Постановление совещания Министра юстиции СССР, Генерального Прокурора СССР и Председателя Верховного Суда СССР по поводу статьи проф. Дурманова «Наказуемость хищений...», помещенной в журнале Социалистическая законность № 10, за 1947 г. // Там же. № 11. С. 19; Голяков И.Т. Против извращения смысла указов от 4 июня 1947 г. И Там же. С. 21—23.
69 «О применении указов от 4 июня 1947» (18 марта 1948 г.). Судья из Башкирской АССР сообщал о путанице, возникшей вслед за ознакомлением с интерпретацией Дурмановым понятия «организованная группа». Судья выразил свое мнение, что было бы лучше оставить в формулировке слово «группа» без эпитетов (ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 179. Л. 164-165).
70 Общие данные по количеству преследований по фактам хищений выглядят следующим образом:
Хищение государственного имущества Кража личной собственности
1946 263085 135282
1947 387697 246512
1948 251553 117144
1949 221534 84678
1950 196518 68055
1951 162226 64901
1952 180485 68758
Источник: ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 14-15; On. 1. Д. 242. Л. 63—65; Д. 183. Л. 99; За искоренение хищений социалистической и личной собственности // СЗ. 1949. № 6. Л. 1—5.
71 Официальные данные по приговорам несовершеннолетним, обвиненным в совершении краж, выглядят следующим образом:
Возраст 12—15 лет Возраст 16—17 лет
Государственное имущество Личная собственность Государственное имущество Личная собственность
1946 10171 11760 25712 28684
1947 9896 13905 30349 36827
1948 3510 4910 13933 15406
1952 3818 4217 6914 10820
Источник: ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 26.
429
72 Перлов И. Устранить недостатки борьбы с хищениями социалистической собственности. С. 9—10.
73 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 179 (Стенограмма Всесоюзного совещания председателей). Л. 537; ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 138 (Стенограмма межобластного совещания начальников управления Министерства юстиции РСФСР и председателей областных и городских судов, 28 ноября — 1 декабря 1950). Л. 89—90, 99.
74 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 398. Л. 187; Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 17. Л. 27; Ф. Р-8131. Оп. 28. Д. 291 (Материалы оперативного совещания от 11 ноября 1946 г. о работе органов прокуратуры по борьбе с хищениями, разбазариванием и порчей зерна). Л. 48—66. Отдельные преследования периода 1946 г. — начала 1947 г. были направлены против председателей колхозов, которые выдавали зерно членам своих колхозов и поэтому не смогли выполнить задания по сдаче зерна государству. В июне 1947 г. Центральный Комитет ВКП(б) положил конец подобным преследованиям и дал распоряжение о проверке правильности уже вынесенных приговоров. См.: Зима В.Ф. Голод в СССР 1946—1947 гг. С. 102-104.
75 ГАРФ. Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4036. Л. 38-40, 74-75, 98; Из приговоров районных нарсудов о привлечении к уголовной ответственности колхозников по Указу 1947 г. Ц Советские архивы. 1990. № 3. С. 55—60; ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 50 (Справка о работе судебных органов по применению указа). Л. 232. Следует отметить, что ко второму кварталу 1948 г. количество дел по хищениям зерна снизилось на 75% по сравнению с уровнем третьего квартала 1947 г., в то время как количество дел по кражам личной собственности граждан упало на 64%.
76 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 14. Л. 24; Ф. Р-9427. Оп. 10. Д. 106. Л. SO-88; Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4036 (Всесоюзное совещание прокуроров). Л. 98.
77 ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 242. Л. 65—66; Пионтковский А. Основные вопросы. С. 10-14; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 2796. Л. 37.
78 Голяков И.Т. Речь т. Сталина от 9 февраля 1946 г. и наши задачи // СЗ. 1946. № 3. С. 4-5.
79 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 134 (Стенограмма областного совещания народных судей). Л. 72.
80 Пионтковский А. Основные вопросы; ГАРФ. Ф. Р-9492. On. 1. Д. 242. Л. 63—66; О судебной практике по применению указа Президиума Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 *Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества». Руководящее указание Пленума Верховного Суда СССР от 6 мая 1952 // Судебная практика Верховного Суда. 1952. № 6. С. 1—5.
81 ГАРФ. Ф. А-353. Оп. 13. Д. 138 (Стенограмма межобластного совещания начальников). Л. 111; ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 6. Д. 4 (Основные данные о работе судов по уголовным делам за 1951 г.). Л. 49—50; Д. 6. Л. 50— 51. Следует обратить внимание на то, что уровень использования условных приговоров и приговоров ниже нижнего предела по фактам хищений по всей территории СССР в целом был ниже уровня, наблюдавшегося на территории РСФСР. По Союзу в 1951 и 1952 гг. они колебались в пределах 18% — 21%. На Украине подобный «либеральный» подход в 1951 г. применялся лишь в 8% — 10% судебных дел.
82 Перлов И. Устранить недостатки борьбы с хищениями социалистической собственности; ГАРФ. Ф. Р-9474. Оп. 10. Д. 106. Л. 80—88; Ф. А-353. Оп. 13. Д. 150. Л. 16-18, 91 об.; Ф. Р-8131. Оп. 37. Д. 4036. Л. 98.
83 ГАРФ. Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 322 (Жданову от Голякова, 10 июня 1948). Л. 20—22; Оп. 10. Д. 79 (Материалы проекта постановления Пленума Верховного Суда); О судебной практике по применению указов (1952).
430
84 ГАРФ. Ф. Р-7523. Оп. 65. Д. 346. Л. 9-11; Д. 384 (И.В.Сталину от Н.М.Шверника, 5 августа 1948 г.); то же самое письмо хранится в коллекции РЦХИДНИ: Ф. 17. Оп. 118. Д. 147. Л. 68-70.
85 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 68. Л. 346-349; Д. 78. Л. 13; Ф. Р-7523. Оп. 65. Д. 243 (Основные дискуссионные вопросы проекта УК СССР). Л. 9; РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 119. Д. 159. Л. 108-113; Оп. 121. Д. 642. Л. 27-30, 32-35, 37-39.
86 ГАРФ. Ф. Р-9474. Оп. 16. Д. 322 (Жданову от Голякова). Л. 20-22; Ф. Р-7523. Оп. 65. Д. 346 (Жданову от Абрамова). Л. 1—7; Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 58 (Маленкову от Кузнецова и Горшенина, 9 февраля 1949 г.). Л. 59—60; Там же (Сталину от Круглова, Горшенина, Сафонова, Волина). Л. 108—111; Ф. Р-7523. Оп. 65. Д. 366 (Лопухову от Козлова). Л. 1.
87 ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 55 (Швернику от Горшенина и Волина, 18 февраля 1949 г.). Л. 43-46; Ф. Р-7523. Оп. 65. Д. 363. Л. 2-3.
88 «О судебной практике по применению указа... от 4 июня 1947... указания Пленума Верховного Суда от 6 мая 1952 г.»; ГАРФ. Ф. Р-9492. Оп. 2. Д. 93. Л. 105—116, 61—66; Gorlizki Y. De-Stalinization and the Politics of Russian Criminal Justice, 1953—1964. D. Phil, thesis. Oxford, 1992. P. 87—93.
89 ГАРФ. Ф. P-9492. On. 6. Д. 14. Л. 20, 24, 30.
итоги и выводы
Уголовное право и уголовная юстиция, которые сформировались и укрепились в годы сталинского правления, представляют собой классический пример авторитарного подхода к праву. Сталин использовал право исключительно в качестве орудия власти. Он рассматривал его как политический инструмент, применение которого не требовало согласия ни со стороны общественности, ни работников юстиции. В то же самое время работа следователей, прокуроров и судей находилась под контролем политических руководителей на всех уровнях бюрократическрй иерархии.
Эти характерные черты советской уголовной юстиции имелись в наличии уже при жизни Ленина, во времена новой экономической политики, т.е. до прихода Сталина к власти. Сталинская политика из-• начально несла на себе отпечаток предыдущего периода. Большевистские руководители формировали советское уголовное право таким образом, чтобы оно отражало их взгляды на общество. Они неустанно приспособляли его к решению оперативных задач. Для обеспечения практического функционирования советской юстиции они опирались на политически доверенных назначенцев, которые были рядовыми членами большевистской партии и находились в подчинении у местных партийных руководителей. Однако действенность применения уголовного права в качестве орудия власти была ослаблена и отчасти отодвинута на второй план теми нововведениями, которые большевики внесли в свой подход к праву. В первые годы советской власти готовность большевиков открыто применять террор по отношению к своим врагам существенно понизила престиж права. Распространению антиправовых взглядов также способствовала революционная лихорадка тех лет. Эти взгляды отразились в приверженности некоторых юристов-большевиков к максимальной гибкости в деле применения законов и к упрощенчеству в уголовном процессе. Подобным образом социалистические идеи подвели большевистских руководителей к отрицательному отношению к юристам. Большевики заполнили органы юстиции непрофессионалами. В работе обычных судов они использовали всевозможных общественных представителей и, кроме этого, организовывали общественные суды. Непрофессиональные судьи и работники прокуратуры, хотя и являлись членами партии, не стремились делать карьеру в органах юстиции. Оказалось, что руководить их работой из центра и контролировать их было непростым делом. Качество работы этих сотрудников упало до такого низкого уровня, что породило неуважение к советскому правосудию.
Со временем Сталин разрешит многие из перечисленных противоречий и недостатков в организации советской юстиции. К концу своей жизни он добьется того, что в руках советских руководителей уголовное право превратится в надежное орудие власти. Именно Сталин отверг антиправовые тенденции и отказался от многих революционных и социалистических аспектов большевистской юстиции. Имен-
432
но Сталин поддержал новые пути и средства для превращения работников юстиции в лояльных и послушных чиновников. Наконец, именно Сталин в качестве вождя партии и государства нашел новые и как бы вновь открыл старые пути для использования уголовного права. Короче говоря, рука Сталина тяжело довлела над развитием советской уголовной юстиции.
В центре политики Сталина находилась задача централизации власти в самих органах юстиции. В середине 30-х годов он принялся за разрешение кардинальной проблемы советского государственного управления, а именно: ликвидации слабого контроля руководящих ведомств юстиции над деятельностью местных судебно-прокурорских работников. Недостаточность этого руководства особенно контрастировала с тем влиянием, которое оказывали на чиновников местные руководители. В борьбе за разрешение этой задачи к Сталину присоединился целый ряд работников советской юстиции. В этой связи особенно следует выделить Андрея Вышинского, который уяснил желание Сталина превратить уголовное право в орудие централизованной власти.
Вплоть до конца 30-х годов руководители всесоюзных и всероссийских органов юстиции испытывали трудности в деле руководства деятельностью местных прокуроров, следователей и судей. Одной из причин подобного положения дел было использование в качестве судебно-прокурорских работников необразованных непрофессионалов. Без юридического образования и чувства корпоративной приверженности своей профессии лишь немногие из судебно-прокурорских работников избрали юстицию в качестве профессиональной карьеры. Многие из тех, кто работал удовлетворительно, получали повышение вне сферы органов юстиции, переходили на другие должности в области государственного управления, которые были и более престижными, и лучше оплачивались. Для получения назначения вне органов юстиции требовался патронаж местного руководства, а отнюдь не поддержка руководителей судебно-прокурорских ведомств в Москве. Лишь те из работников органов юстиции, которые стремились к продвижению по служебной лестнице в этих ведомствах, должны были удовлетворять запросам как местных, так и московских руководителей. Это происходило в условиях, когда в 20-е и в начале 30-х годов управление работой правосудия было децентрализовано. Судебно-прокурорские ведомства существовали лишь на республиканском, а не на всесоюзном уровне. К началу периода коллективизации местные власти получили контроль над бюджетами судов, а также несли ответственность за обеспечение работы как судов, так и прокуратуры. В по- 1 добных условиях руководителям органов юстиции оказалось нелегко добиться, чтобы работники на местах исполняли те директивы, которые не отвечали интересам ни самих работников, ни их местных начальников.
Централизация власти внутри советской юстиции началась с момента образования в 1933 г. Прокуратуры СССР, во главе которой с 1934 г. по 1939 г. стоял А.Вышинский. Последующая реорганизация судебно-прокурорских ведомств была одобрена в 1936 г., а на практике проведена в 1938 г. В ходе этой реорганизации Верховный суд СССР и новообразованный Народный комиссариат юстиции СССР получили большую власть над местными судами и судьями. В 1939—
15 — 1295
433
1941 гг. эти организационные изменения были подкреплены централизацией руководства кадровыми вопросами внутри судебно-прокурорских ведомств. Этому делу послужило и введение в конце 40-х годов новых методов и критериев для оценки деятельности судебнопрокурорских работников.
Укрепление центральных органов юстиции оказало бы минимальное влияние на работу судей и прокуроров, если бы Сталин не одобрил еще одно крупное нововведение — отказ от «эксперимента» с необразованными кадрами в судебно-прокурорской сфере и введение новых подходов к проблеме формирования чиновничества как такового. Новая политика, в полной мере одобренная руководством сразу после окончания второй мировой войны, заключалась в том, что должности судьи, прокурора и следователя отныне должны были стать карьерными. При первоначальном наборе этих чиновников все еще делался упор на политические качества (членство в коммунистической партии), однако от* судебно-прокурорских работников также ожидалось, что рано или поздно они должны были получить высшее юридическое образование. С подобными «верительными грамотами» они должны были служить в органах юстиции продолжительное время. В послевоенные годы большинство судебно-прокурорских работников в СССР начали работать на своих постах, не обладая необходимым юридическим образованием. Они получали его (как среднее, так и высшее) путем заочного обучения. Такой метод образования оставлял желать лучшего, слабо стимулируя обучавшихся к отождествлению с профессией юриста и их приверженность правовым ценностям. Однако это позволило большинству судебно-прокурорских работников получить технические знания и навыки. В результате все большая часть работников юстиции делала выбор в пользу продолжения юридической карьеры. В руках у начальства появился новый рычаг для контроля над поведением подчиненных. Отныне для продвижения в органах суда и прокуратуры было необходимым отвечать определенным требованиям. К концу сороковых годов эти требования были обозначены весьма прозрачным образом. В их число входило прежде всего достижение требуемых статистических показателей. Давление, которое оказывалось с целью достижения этих показателей, привело в уголовном судопроизводстве к нежелательным последствиям, способствовало развитию обвинительного уклона в советском уголовном праве. Одним из результатов этого стало резкое падение количества оправдательных приговоров как на стадии судебных разбирательств, так и при кассационных пересмотрах.
Централизация власти в области правосудия не привела к подрыву влияния местных руководителей на судебно-прокурорских работников. Как судьи, так и работники прокуратуры продолжали находиться в зависимости от местных властей при разрешении таких вопросов, как условия работы и удовлетворение жизненных потребностей, не говоря уже о поддержке в вопросе продвижения по службе в сфере юстиции. Например, повторное выдвижение судей на их должность все еще требовало утверждения кандидатур как местными партийными органами, так и представителями Министерства юстиции. Успешная работа на посту прокурора требовала поддержания добрых отношений с секретарем местной парторганизации. Со своей стороны, партработники также надеялись, что их периодические просьбы будут исполне
434
ны. В то же время, по крайней мере в начале 50-х годов, они поддержали усилия руководящих судебно-прокурорских работников в Москве, направленные на формирование новых стандартов деятельности прокуроров, следователей и судей. Создание в конце 40-х годов отделов административных органов в областных комитетах партии, по-ви-димому, усилило ответственность партийных руководителей за деятельность местных судебно-прокурорских ведомств. По крайней мере, на время это привело к тому, что местные власти поддержали те критерии оценок, которые применялись руководителями органов юстиции в Москве.
Смерть Сталина в марте 1953 г. не означала окончания процесса бюрократизации советских судебно-прокурорских органов или снижения у работников юстиции чувствительности к требованиям начальства. Продолжался процесс получения работниками суда и прокуратуры высшего юридического образования. Через несколько лет новых судей и следователей назначали из тех, кто уже обладал юридическим образованием. Также вырос процент работников, которые стремились делать карьеру в области юстиции. Устоялась система оценки деятельности суда и прокуратуры. В результате всего этого работники юстиции стали более податливыми в следовании требованиям и ожиданиям их начальников по ведомственной линии. По крайней мере, в этом смысле завершение формирования сталинистского уголовного правосудия произошло лишь после смерти тирана. Однако это представляет собой тему для отдельного разговора уже за рамками нашей книги.
Превращая уголовное право в более эффективное орудие власти, Сталин использовал его в качественно новой и отличной от прошлого форме. Уголовная политика Сталина в период с 1929 по 1953 г. (совершенно очевидно, что это была политика именно Сталина) характеризовалась значительным и необычным расширением сферы применения уголовного наказания. Все более суровыми становились приговоры, делался упор на секретные указы и директивы, начиная с 1938 г. дела по политическим преступлениям были отделены от обычного уголовного правосудия. Все эти изменения означали отступление от большевистской традиции. В 20-е годы в России уголовное право исключило большее количество преступников из сферы применения уголовного права, чем добавило к их числу. Большинство наблюдателей того времени отмечали мягкость приговоров по отношению к неполитическим правонарушителям. Так, с 1928 г. ударение делалось на приговорах, не связанных с лишением свободы. Тогда было принято лишь несколько секретных нормативных актов. Наконец, обычные суды рассматривали существенную долю дел по государственным (политическим) преступлениям. Сталин политизировал уголовное правосудие во время кампании за коллективизацию и мобилизовал судебно-прокурорских работников, послав их в деревню на борьбу с преступлениями, связанными с хлебозаготовками и организацией колхозов. В ходе этого были зафиксированы новые типы преступлений, одни — с помощью законов (как, например, убой собственной коровы или лошади), другие — в директивах (например, неспособность председателя колхоза сдать зерно). Даже суды низшей инстанции (народные суды) стали рассматривать дела по политическим преступлениям. Наказания за кражу зерна стали необычайно суровыми. Особенно это относится к хлебозаготовительной кампании 1932—1933 гг.
15’
435
Однако сталинская уголовная политика начала принимать свою характерную форму, главным образом, после окончания коллективизации советского сельского хозяйства. Во-первых, уголовное право стало играть все большую роль в процессе управления огосударствленным народным хозяйством — новые законы и директивы сделали из хозяйственных руководителей «козлов отпущения», ответственных за производство недоброкачественной продукции и за случавшиеся в промышленности аварии. Сталин также расширил сферу применения уголовного права и более традиционным способом — вновь ввел уголовную ответственность за совершение абортов и за преступления несовершеннолетних. Поступив подобным образом, Сталин отказался от прогрессивных аспектов большевистского уголовного права. Вводя уголовную ответственность за нарушения трудовой дисциплины (прогулы и самовольный уход с работы), Сталин вступал на своеобразную целину, расширяя уголовное преследование новаторским, хотя и не обязательно продуктивным образом. Во-вторых, выносимые при Сталине советскими судьями приговоры стали более суровыми — в середине и в конце 30-х годов это делалось с помощью судебной практики; затем — более решительным образом, путем внесения изменений в уголовное законодательство. Прежде всего здесь речь идет о введении в 1940 г. обязательного лишения свободы за хулиганство и за мелкие хищения на предприятиях, а также о драконовских указах о хищениях, обнародованных в июне 1947 г. В-третьих, с начала 30-х годов секретные партийные и правительственные постановления, а также инструкции и директивы центральных судебно-прокурорских ведомств стали играть все более значительную роль в определении того, какие действия являлись преступными и на какие из них в работе следователей и прокуроров должно обращаться приоритетное внимание. После окончания второй мировой войны секретные законы определяли границы конкретных областей уголовного процесса. Наконец, в-четвертых, в ходе и после завершения «большого террора» рассмотрение политических дел (по преступлениям, реально имевшим место или вымышленным) было выведено за пределы общих судов и находилось в ведении военных трибуналов или подразделений органов государственной безопасности.
Многие из действий Сталина по расширению диапазона применения уголовного права и введению суровых наказаний за конкретные преступления вступали в противоречие с системой ценностей судебно-прокурорских работников и с их пониманием проблемы справедливости и целесообразности. В действительности, как судьи, так и другие проводники этих законодательных изменений в жизнь оказывали сопротивление их применению на практике. Подобная модель противодействия судей тому, что они считали ошибочными директивами, появилась в конце 20-х годов. Тогда судьи отказывались заменять приговоры к исправительно-трудовым работам, не связанные с лишением свободы, на краткие сроки лишения свободы (особенно для лиц, осужденных за хулиганство). Только абсолютный запрет в 1929 г. на вынесение приговоров к лишению свободы ниже одного года и угроза увольнения убедили советских судей в необходимости выносить такие приговоры, которые казались им настолько мягкими, что были по сути дела бессмысленными. С другой стороны, в 30-е годы речь уже шла не о мягкости, а о суровости и о чрезмерности в
436
применении уголовного права как первопричине, которая заставляла судей оказывать сопротивление политике советских правителей. Такие указы, как о хищениях социалистической собственности (1932 г.), о преступности среди несовершеннолетних (1935 г.), об абортах (1936 г.), о нарушениях трудовой дисциплины (1940 г.) и о хищениях в целом (1947 г.), вызвали со стороны судей значительное противодействие. В сталинской России им часто удавалось смягчать удары этих указов. Происходило это благодаря переквалификации обвинений или путем использования особых приемов: статьи 51-й УК (наказание за конкретное преступление «ниже нижнего предела») и статьи 53-й (условное осуждение). В этом был определенный элемент иронии: обе статьи УК были отражением уверенности большевистских руководителей в том, что судьи при решении индивидуальных дел должны иметь в своем распоряжении достаточный запас права усмотрения. Это было необходимо для возможности следования ими голосу своего «революционного сознания», особенно в тех случаях, когда уголовные дела вступали в противоречие с буквой закона. Никто не предвидел того, что резервы судебного усмотрения однажды превратятся в руках советских судей в инструменты для массового противодействия проведению в жизнь указов, принимаемых советскими руководителями.
Не только судьи, но и другие работники, ответственные за проведение в жизнь инициатив Сталина, не всегда оправдывали его доверие. Местные партийные начальники блокировали привлечение к уголовной ответственности хозяйственных руководителей, обвиненных в производстве недоброкачественной продукции. Врачи не сообщали о фактах подозрений на произведенные аборты. Органы внутренних дел неформально относились ко многим несовершеннолетним правонарушителям или применяли по отношению к ним меры административного права, защищая тем самым от возбуждения уголовных дел. Директора предприятий скрывали многие случаи прогулов. Наконец, после указов 1947 г. милиция и директора заводов и фабрик рассматривали большую часть мелких хищений как недостойные уголовного преследования деяния. Одним словом, сталинские подручные достигали наиболее значительных изменений в уголовном законодательстве при помощи кампаний, во время которых добивались сотрудничества со стороны соответствующих лиц. Особенно это удавалось тогда, когда из числа сопротивляющихся избирались «козлы отпущения» (например, в случае с указом о нарушениях трудовой дисциплины 1940 г. речь шла о хозяйственных руководителях предприятий и судьях). Однако ни одна из кампаний долго не длилась. Как судьи, так и другие актеры этой драмы быстро находили пути для того, чтобы приспособить применение законов и вынесение судебных приговоров и увести их в стэрону от эксцессов, которые декретировал Сталин. Делалось это в соответствии с собственной системой ценностей этих людей и их представлениями об общественных нормах.
Работники центральных органов юстиции нередко разделяли склонности своих подчиненных. Но им не оставалось ничего иного, как исполнять свой долг и проводить кампании в жизнь. Однако, как только кампании оканчивались, работники Министерства юстиции СССР, Верховного суда СССР и Прокуратуры СССР часто содействовали достижению компромиссных позиций и новых официальных
437
подходов к применению законов. Хотя достижение подобных компромиссов должно было закрепляться поддержкой со стороны некоторых высших руководителей партии, остается неясным, знал ли Сталин о всех этих решениях. Были моменты, когда крупные судебно-прокурорские работники сопротивлялись суровым указам Сталина. Наиболее показательными в этом отношении были действия старого большевика Арона Сольца. В качестве начальника юридического отдела Рабкрина он возглавил сопротивление закону от 7 августа 1932 г., позднее высказал свое несогласие с законом об абортах. Председатель Верховного суда СССР в период с 1938 по 1948 г. Иван Голяков также заслуживает признания за свою попытку в 1939 г. расширить процесс реабилитации.
Способность и желание судей противодействовать тому, что казалось им нецелесообразным наказанием, наблюдались на протяжении всего сталинского периода. Однако это противодействие не надолго пережило смерть вождя. Как только работа в судах и прокуратуре превратилась для большинства чиновников в карьерную службу, а руководство органов юстиции сотрудничало с местными партийными работниками в проведении кадровой политики, работники юстиции ^должны были следовать директивам из центра. Согласно всем свидетельствам, советские судебно-прокурорские работники после смерти Сталина удовлетворяли больше требований руководства органов юстиции по сравнению со своими предшественниками. Они продемонстрировали более конформистское поведение. В действительности, судебно-прокурорским работникам в послесталинскую эпоху не приходилось иметь дела с постоянным потоком указов, которые недопустимым образом расширяли сферу применения уголовного права. Многие из введенных Сталиным указов были отменены в течение трех — четырех лет после его кончины (например, была снята уголовная ответственность за производство абортов, повышен минимальный возраст для привлечения к уголовной ответственности, декриминализированы трудовые нарушения, снижены наказания за хищения). При всем этом перед работниками юстиции в послесталинскую эпоху на повестку дня вставали экзамены на проверку стойкости их профессиональных ценностей. Речь шла о растущем давлении, целью которого было предотвращение вынесения оправдательных приговоров (особенно на уровне кассации), или о требованиях выносить смертные приговоры по делам об экономических преступлениях в особо крупных размерах. Можно утверждать, что работники юстиции оказались не способными воспротивиться давлению со стороны своих хозяев.
В этом заключался определенный парадокс. Несмотря на диктатуру и внесудебный террор, у судей и других работников юстиции в сталинские времена было больше возможностей противодействовать начальству и осуществлять свое право усмотрения, чем в годы правления Н.С.Хрущева и Л.И.Брежнева. Это утверждение справедливо не только применительно к поколению судей периодов революции или коллективизации, но и по отношению к тем, кто вышел на сцену после окончания «большого террора» и второй мировой войны и противодействовал, например, таким мероприятиям, как введение уголовной ответственности за опоздания на работу (1940 г.) или суровых наказаний за хищения (1947 г.). До тех пор, пока речь не шла о судьбе карьеры, многие советские судьи были готовы оказывать сопротивле-438
ние приказам, которые противоречили их представлениям о правилах ведения игры. Только когда на повестку дня становилась опасность возможной потери должности, судьи занимали более конформистскую и соглашательскую позицию.
Потребовались десятилетия (едва ли не весь период пребывания Сталина у власти) для того, чтобы сталинская система уголовной юстиции достигла своего полного расцвета. Главные черты этой системы — эффективный механизм обеспечения конформизма судебнопрокурорских работников; расширенное, суровое, отчасти секретное, уголовное право, которое регулировалось бюрократическими правилами; обвинительный уклон в судопроизводстве — апогея в своем развитии достигнут только к концу 40-х — началу 50-х годов. Уголовная юстиция сталинской чеканки докажет свое непреходящее значение в перспективе, просуществовав на протяжении нескольких десятилетий и после смерти диктатора. Хотя работники юстиции и политические руководители несколько раз попытаются подвергнуть эту систему изменениям, даже в 80-е годы сохранятся все эти ключевые черты сталинской уголовной юстиции. Для реформаторов эпохи перестройки и гласности они станут предметом особой озабоченности. У истории советской уголовной юстиции после смерти Сталина есть свои нюансы, которые заслуживают глубокого особого рассмотрения1.
Картина развития уголовной юстиции при Сталине существенным образом отличалась от привычных представлений об уголовной юстиции. Проведенное исследование поэтому имеет значение как для изучения сталинизма вообще, так и для сравнительной истории и социологии уголовной юстиции в частности.
Помимо рассмотрения таких проблем, которым ранее не уделялось внимания (например, коллективизация и уголовная юстиция, проведение уголовной ответственности за производство абортов и за нарушение трудовой дисциплины; бюрократизация уголовного правосудия и развитие механизмов, обеспечивавших конформизм судебнопрокурорских работников), наше исследование позволяет внести четыре поправки к прежним интерпретациям истории советского уголовного права и правосудия вообще.
Первая поправка касается значения антиправового или нигилистического течения в советской юридической науке после победы Октябрьской революции. Похоже, что такие авторы, как, например, Харольд Берман и Юджин Каменка, которые подчеркивали значение идеологии как движущей силы в истории развития советского права, преувеличили значение нигилистических взглядов. По крайней мере, это относится к реальному осуществлению уголовного правосудия2. Исследование, проведенное автором данной книги, наводит на мысль о том, что антиправовой подход никогда не был главенствующим фактором при формировании советской уголовной юстиции. Даже в годы гражданской войны, во время расцвета нигилистического подхода, строительство учреждений юстиции и работа над составлением уголовного и уголовно-процессуального кодексов основывались скорее на инструментальном, чем на нигилистическом принципе. Как только старое право и его институты были разрушены (а это заняло всего лишь несколько месяцев), архитекторы советской юстиции стали подчеркивать значение создания норм и учреждений, которые были бы
439
поставлены на службу новому режиму, а отнюдь не подрывали право. В годы НЭПа появление более стабильного права и судебно-прокурорских учреждений, в которых присутствовало много традиционных элементов, оскорбляло чувства некоторых юристов-большевиков, равно как и политических деятелей. Следствием этого явилась постоянная критика советской юстиции. Но эта критика, основанная на антиправовых марксистских предпосылках, в основном раздавалась за пределами сферы правосудия как такового. В сообществе советских юристов эти взгляды представляло меньшинство. Период господства Николая Крыленко в Наркомате юстиции РСФСР пришелся на 1928—1933 гг. Но даже тогда, когда нарком проповедовал упрощенчество в судопроизводстве, он был неспособен заручиться поддержкой бюрократии для утверждения своих вариантов уголовного и уголовнопроцессуального кодексов. Действительно, в 1929—1931 гг. Н.В.Крыленко издал ряд наркоматских директив, которые из-за кулис ввели в уголовный процесс ряд элементов упрощенчества. Но эти распоряжения являлись в большей степени реакцией на события того времени, чем просто пожеланиями инициаторов их принятия. Основное влияние на поведение судебно-прокурорских работников во время коллективизации оказали приказы местных партийных начальников, которые мобилизовывали работников юстиции на проведение кампаний. Директивы Наркомюста отвечали требованиям своего времени и выдвигали такие требования, которые были бы санкционированы и без вмешательства Наркомюста. К середине 1932 г. пропаганда антиправовых взглядов уже вышла из политической моды. Лидеры нигилистической юриспруденции поняли, что времена изменились. Об этом свидетельствовала новая сталинская доктрина об укреплении государства при социализме и июньский (1932 г.) указ о социалистической законности. Даже Пашуканис стал видоизменять свои публичные заявления. Юджин Хаски убедительно доказал, что бывшие представители антиправовой школы к середине 30-х годов заняли оборонительные позиции. Они были частично дискредитированы и оказались беззащитными перед критикой, которую обрушили на них соперники3. Репрессии против них в 1937 г. официально символизировали сталинскую приверженность восстановлению статуса закона как орудия власти. Хотя, конечно, чистка не являлась необходимой для преодоления влияния теории правового нигилизма.
Вторая поправка к общепринятым представлениям заключается в переоценке значения членства судебно-прокурорских работников в партии. Исследователи часто указывали на то, что набор судей и прокуроров из числа членов коммунистической партии обеспечивал их лояльность режиму4. Предложенная нами версия событий, однако, наводит на мысль о том, что обеспечение лояльности и подчинения работников юстиции было более сложным процессом. Простой набор политических назначенцев был недостаточным для достижения полного подчинения судебно-прокурорских работников. Особенно это относилось к тем руководящим указаниям и приказам из центральных' ведомств юстиции, с которыми подчиненные были несогласны. Большевистская формула воспитания лояльных и покладистых работников делала упор на выдвижение «наших людей», которые не были заражены культурой юридического профессионализма. Это первое поколение судебно-прокурорских работников прислушивалось к голосам по
440
литического начальства на местах. Но в конце концов этот контингент оказался неуправляемым даже для местного начальства. Судебнопрокурорские работники, которые не стремились делать карьеру в этих ведомствах, нередко сопротивлялись тем директивам, которые казались им неверными. Лишь под угрозой репрессий они перестраховывались и шли на перегибы. Поэтому не вызывает удивления, что руководство в конце концов отказалось от прежней формулы подбора кадров. Новая сталинская политика не отвергала критерия членства в партии. От судей и прокуроров, по крайней мере, ожидалось, что в дальнейшем они вступят в ряды партии. Изменения, прежде всего, заключались в том, что от всех судебно-прокурорских работников стало требоваться получение высшего юридического образования. Это нововведение, в свою очередь, усилило их интерес к карьерной службе в судах и прокуратуре. Вторым изменением стало развитие контролируемой из центра системы оценки работы чиновников. Контроль и использование при принятии решений о продвижении по службе количественных показателей стимулировали судебно-прокурорских работников соблюдать указания их начальников. В особенности это относилось к указаниям руководящих работников центральных партийных и государственных ведомств.
Третий момент, который отличает эту книгу от предыдущих исследований по истории советской уголовной юстиции, заключается в оценке тех трудностей, которые испытывало сталинское руководство при обеспечении должного проведения в жизнь своих инициатив в области уголовной политики. Габору Риттершпорну неспособность судебно-прокурорских работников проводить на практике законы и инструкции представлялась отсутствием дисциплины и контроля в партийно-государственной машине в целом. В основе этого явления была некомпетентность, а отчасти неопределенность критериев оценки деятельности чиновников. В конечном счете все это было отражением административной культуры, сформированной работниками юстиции. Эта культура ограничивала реальные возможности советского руководства. Так, согласно Риттершпорну, в 30-е и даже в 40-е годы судебно-прокурорские работники были неуправляемыми, готовыми превратить реализацию любой директивы в проблематичное дело. С другой стороны, российский историк Олег Хлевнюк оценивал действия судебно-прокурорских работников, которые отказывались проводить в жизнь сталинские указы (как, например, закон от 7 августа 1932 г.), как признаки наличия противодействия экстремистским аспектам сталинской политики и как симптомы более широкой оппозиции к ним со стороны общества. Когда судьи избегали применения закона в полную силу, то, пс мнению Хлевнюка, они выходили за пределы своих ролей судебно-прокурорских работников, выражали свое понимание справедливости, которое было следствием их принадлежности к советскому обществу в целом5.
В двух подобных интерпретациях есть элементы истины. Автор согласен с Габором Ритгершпорном в том, что советские судебно-прокурорские работники были по ряду причин трудноуправляемыми. Автор также разделяет взгляды Олега Хлевнюка на то, что действия ряда судей и других исполнителей чрезвычайно суровых сталинских законов представляли собой сознательное противодействие, а не просто упрямство или отсутствие дисциплины. Однако автор не уверен в
441
том, насколько глубокими были общественные корни этого противодействия. В то время как имеются свидетельства, что общество с презрением воспринимало отдельные сталинские указы, действия работников юстиции можно рассматривать как обычную неспособность выполнять свои служебные обязанности. Уголовное судопроизводство всегда подразумевает применение принципа судебного усмотрения. Это особенно верно в отношении Советского Союза, где согласно первоначальному плану предполагалось, что революционное сознание судей будет формировать судебные решения. В то же время сопротивление врачей указу о борьбе с абортами, а руководителей предприятий — закону о прогулах наводит на мысль о наличии сопротивления в обществе. Когда мы станем рассматривать действия судебнопрокурорских работников в этом контексте, то появятся основания для утверждений, что общество действовало помимо и даже вопреки государству.
Не только в Советском Союзе, но и в западном мире практическое осуществление уголовного права упирается в рамки, которые определяются спецификой мировоззрения работников юстиции и правопорядка. Реализация сталинского уголовного права не в полную силу, равно как открытое или подспудное сопротивление судебно-прокурорских работников его претворению на практике, доказывает, что у уголовного закона есть свои пределы. Оказывается, что это составляет проблему даже для диктаторов. Мы еще возвратимся к соответствующему значению советского опыта для западных теорий по данной проблеме.
Наконец, существует давний и жгучий вопрос о взаимоотношениях между законом и террором в сталинской России. В существующей литературе по этой проблеме встречаются две интерпретации. Возможно, что в массовой культуре самым распространенным является представление, что террор поистине затопил уголовное судопроизводство. Другое мнение, которое больше в чести у специалистов, состоит в том, что области права и насилия были различными и даже автономными сферами6. Исследование, предпринятое в данной книге, наводит на мысль о том, что оба этих взгляда частично правильны, но применимы к различным этапам советской истории. Образ террора, или внесудебного осуществления репрессий органами государственной безопасности, который влиял на уголовное правосудие, лучше всего подходит к годам коллективизации. Судебно-прокурорские работники, во время кампаний налетавшие в деревни и села для конфискации зерна и для оказания давления на сельские власти, работали под таким же политическим давлением, что и их коллеги по ОГПУ. Особенно в 1932—1933 гг. они действовали таким образом, что репрессии проводились без малейшего соблюдения юридической формы. В меньшей степени той же схеме следовали те судебно-прокурорские работники, которые принимали участие в «большом терроре» (главным образом, речь идет о прокурорах). Однако после 1938 г. разделение закона и террора стало нормой. Харольд Берман был прав, когда указывал на то, что в распоряжении Сталина имелись две различных формы репрессий: закон и произвол. Указание на автономизацию этих двух областей права применительно к последним годам сталинского правления поражает даже тех исследователей, которые в принципе ожидали подобного развития событий. Но тем не менее, 442
между правом и террором продолжала существовать важная взаимосвязь.
Судебно-прокурорские ведомства должны были платить определенную цену за свою удаленность от царства террора — обременительную необходимость демонстрировать перед всем миром, что советское государство обеспечивало функционирование приемлемого правосудия. В середине 30-х годов попытки создать СССР репутацию нормальной страны были одной из причин некоторого повышения авторитета закона. В период после второй мировой войны правители Советской России придавали еще большее значение видимости существования в стране нормальной законности. Эта озабоченность видимостью имела, по крайней мере, два последствия. Первое — расширение секретности в государственном управлении, которая скрывала внесудебные методы принуждения и предотвращала распространение информации, компрометирующей режим. В список подобной информации входило и открытое упоминание о фактах коррупции в судах, в том числе и в Верховном суде СССР (процесс над некоторыми из его коррумпированных членов был проведен тайно). Вторым последствием озабоченности руководства в поддержании видимости соблюдения в советском государстве законности стали попытки усовершенствования организации правосудия. Это нашло свое отражение в кампании против «необоснованных преследований» и «необоснованных осуждений». Как мы видели, эти усилия не были направлены против госбезопасности, по-прежнему выдвигавшей надуманные обвинения. Целью кампании было добиться такого совершенствования ведения следствия по уголовным делам, когда оправдания и дополнительные расследования стали бы ненужными, а приговор настолько убедительным, что изменения на стадии кассационного рассмотрения дел стали бы редкостью. Однако достижение на практике подобного совершенства оказалось невозможным. Кампания против необоснованных осуждений привела к резкому сокращению количества оправдательных приговоров и пересмотров дел на стадии кассации. Обвинительный уклон в советском уголовном праве приобрел наибольшую силу именно благодаря озабоченности соблюдением видимости законности.
История уголовного права при Сталине дает уроки и для более широкого изучения и понимания всего сталинистского эксперимента в целом. История сталинской юстиции напрямую соотносится с двумя дискуссиями об эпохе Сталина, которые ведутся среди западных историков: о корнях тирании и о структуре власти диктатора.
Как могло получиться, что Россия оказалась под властью волевого диктатора, который насаждал террор? Отдельные западные историки настаивают на том, что сталинизм был вероятным и даже неизбежным результатом развития политического строя, установленного Лениным. Другие ученые считают, что ленинская политика в ее нэповском варианте могла привести и к иным результатам. Последняя группа историков подчеркивает отличительные черты сталинизма, оценивает развязывание Сталиным коллективизации как резкий водораздел в политической истории Советского Союза. Третья группа западных специалистов находит корни сталинизма в досоветском периоде российской истории, в тех традициях автократии и полицейского государства, которые существовали при царях7.
Наше описание уголовной юстиции при Сталине в определенной степени подверждает правильность эволюционного взгляда на генезис сталинизма. В то же время оно еще в большей степени подчеркивает существование разрыва между большевистской и сталинистской практикой. Мы увидели, что основные черты советской юстиции получили свое развитие еще до наступления сталинской эры. К ним относятся подчинение судебно-прокурорских работников политическим руководителям и приоритет роли уголовного права как инструмента власти. Однако отличительные элементы юстиции сталинской эпохи появились на свет только во время пребывания диктатора у власти. Да и развивались они постепенно. Среди этих элементов — огромное расширение сферы применения уголовного закона и ужесточение суровости приговоров, выносимых за совершение неполитических преступлений; отказ от антиправовой перспективы; отступление от прогресса в уголовной политике и возрождение традиционализма; централизация власти в судебно-прокурорских ведомствах, успешный поиск путей обеспечения податливости чиновников; использование права как способа демонстрации «нормального» характера советского государства и связанная с этим борьба за достижение видимого совершенства в деятельности органов юстиции. Можно утверждать, что поворотный пункт в развитии советской уголовной юстиции пришелся не на начало сталинской эпохи (1928—1929 гг.), а на 1935—1936 гг. Именно тогда Сталин и советское руководство сделали выбор в пользу укрепления уголовного права путем централизации власти в судебно-прокурорских ведомствах, развития юридического образования, поощрения стабильности кадров. Этот процесс занял пятнадцать лет. Только по его завершении окончательно появилась на свет сталинская уголовная юстиция.
Интригующим остается вопрос о связи уголовного правосудия при Сталине с юстицией в царской России. Однако вплоть до настоящего времени немногие научные исследования предложили ответы, идущие далее осторожных теорий. Автор данной книги возьмет на себя смелость сделать более определенный вывод. Хотя можно обнаружить поразительные предпосылки сталинской уголовной политики в предыдущем опыте дореволюционной России, юстиция сталинского закала отличалась по нескольким параметрам, которые делали ее качественно отличной от царской. Одним из аспектов сталинской уголовной политики было возрождение понятия о традиционных преступлениях, таких как аборты и правонарушения среди несовершеннолетних. Кроме того, отражением российской авторитарной традиции стало стремление советских властей (как собственно большевистско-ленинских, так и сталинских) подчинить правосудие политическому руководству. Однако говорить о непрерывной линии влияния трудно. Ведь в России после 1864 года традиционное подчинение юстиции политическому руководству было в значительной степени подорвано, по крайней мере, на уровне окружных судов и выше. Тогда судьи назначались на должности пожизненно и могли беспристрастно рассматривать большинство как гражданских, так и уголовных дел. Следует оговориться, что автономность царских судей ограничивалась. Дела по политическим преступлениям передавались в Сенат, важные дела по общественным беспорядкам оказывались в компетенции военных трибуналов, суды присяжных действовали в определенных навязанных
444
рамках, существовали ограничения на судебные преследования государственных чиновников. Наконец, в последние годы XIX века появились новые механизмы перемещения судей, которые не оправдывали доверия Министерства юстиции или губернаторов. Однако в общем и целом движение по пути судебной контрреформы приостановилось. Россия сделала тогда первые шаги в деле развития автономной и беспристрастной юстиции8. Большевики доказали свое нежелание допустить развитие этой тенденции. При Сталине советское руководство создало такие механизмы подчинения судебно-прокурорских работников, которые могли бы вызвать только зависть у чиновников из Министерства юстиции в императорской России.
Вторая область споров в среде западных историков относится к вопросу о природе сталинской власти и в этой связи о возможностях диктатора. Традиционная версия предпочитает видеть такого Сталина, который управлял Советской Россией с помощью дисциплинированной партии, централизованной и подчиненной армии бюрократии и при поддержке органов государственной безопасности, державших чиновничество под контролем. Однако целый ряд последних исследований высветил трудности, которые испытывал Сталин в процессе управления как партией, так и государственными чиновниками. Арч Гетти и Габор Риттершпорн в числе других ученых документировали те проблемы, с которыми столкнулось сталинское руководство, контролируя местных чиновников. Эти авторы показали, до какой значительной степени местные власти продолжали определять административную практическую работу даже по завершении «большой чистки», одной из целей которой было подавление местничества. Риттершпорн даже поставил под сомнение высокую степень бюрократизации власти в условиях, когда практическая управленческая работа была объективно направлена на подрыв иерархических взаимоотношений9.
Для некоторых ученых задача примирения значительного объема информации о наличии при Сталине пределов управляемости с традиционным образом Сталина как деспота, проводившего террор, оказалась весьма сложным делом. Некоторые исследователи поспешно записались в сторонники одной интерпретации и постарались отвергнуть вторую. Таким образом, поле советской истории разделилось на две половины: на «традиционалистов» и «ревизионистов»10. В то же время для других историков личная диктатура и слабость контроля центра в отношении нижних этажей государственного управления представлялись двумя действительно существующими и взаимодополняющими друг друга аспектами политической жизни Страны Советов при Сталине. В своей книге «Истоки сталинской политической системы» Грэм Гилл убедительно представил доводы в пользу включения двух указанных феноменов в пересмотренную традиционную версию теории государственной власти в сталинской России. Этот автор указывал, что личная диктатура отнюдь не означала того, что Сталин лично принимал решения по всем вопросам. Сталин «принимал решения по тем вопросам, которые он считал нужными; а когда он вмешивался в принятие решений, его вмешательство оказывалось решающим». Г.Гилл продолжал, что у Сталина не было возможности на постоянной основе контролировать управление на уровнях ниже общесоюзного. Это отнюдь не означало, что руководство партии и государства не имело возможности выступить против «непреклонности
445
или оппозиции» со стороны отдельных местных руководителей, оно это делало по мере необходимости, но не могло вмешиваться в подобные дела на постоянной основе. В результате политические руководители областного и районного уровней обладали на практике значительной степенью автономности*1.
Наша интерпретация уголовной юстиции при Сталине подтверждает идеи о синтезе традиционных и ревизионистских взглядов на природу сталинского государственного управления, которые были выдвинуты Грэмом Гиллом. По крайней мере, до конца 30-х годов (а возможно, и до конца 40-х) органы юстиции в центре оказывали меньше влияния на поведение и карьеру работников юстиции по сравнению с контролем, который осуществляли местные партийные и советские начальники. Местная власть тяжело довлела над правосудием, особенно во время коллективизации, но не только. В результате этого судебно-прокурорским ведомствам в Москве было трудно обеспечивать выполнение своих директив на местах. В то же время Сталин предстает в нашем рассказе в качестве классического диктатора, способного на руководство уголовной политикой и доминирующего над принятием решений в сфере юстиции. По крайней мере, начиная с августа 1932 г. каждое изменение в уголовном законодательстве несло на себе печать сталинской руки. Тем не менее, как принятие решений о расширении сферы применения уголовного закона, так и решений о повышении срока наказания не означало их автоматического претворения в жизнь, особенно если они вызывали неудовольствие у чиновников, ответственных за осуществление подобных мероприятий. Большую часть своего правления Сталин не располагал таким государством, которое бы совмещало в себе централизованную власть и эффективный способ контроля за местным управлением и обществом в целом. Сталин отдавал себе в этом отчет. Начиная с середины 30-х годов он старался изменить подобное положение дел.
Наше исследование не только подтверждает «синтетический» взгляд на сталинизм, который выдвигается Г.Гиллом, но также дает аргументы в пользу тезиса о том, что сталинское государство в своей зрелой форме возникло не вдруг, а развивалось постепенно, причем своего апогея оно достигло незадолго до смерти вождя. Именно к концу правления в распоряжении диктатора появились высоко централизованные судебно-прокурорские ведомства, которые имели средства для контроля и управления работниками юстиции на местах. Автор хотел бы подчеркнуть, что в этом не было ничего необычного. Ведь и в более широком контексте Сталину потребовалась большая часть его жизни для создания институтов именно такого государства, которое мы обычно отождествляем с его диктатурой.
Еще одна оговорка. Создание высоко централизованного государства с соответствующими механизмами управления отнюдь не означает, что государственные работники в центре добились «полного контроля» над периферией. Функционирование могущественных ведомств в центре заставляло чиновников изобретать ряд неформальных механизмов — приспособлений для уклонения от выполнения решений, различных приемов для облегчения давления, исходящего из руководящих инстанций. Например, Джозеф Бэрлинер, проведя исследование советской заводской администрации в 40-х и 50-х годах, открыл неформальное измерение хозяйственного руководства. Наша
446
книга об уголовной юстиции также выявила ряд механизмов приспособления и сосуществования с директивами центральных ведомств, действие которых влияло на достижение поставленных политических целей12. К этим механизмам относятся: заменители оправдательных
приговоров, широкое применение судьями условного осуждения и приговоров ниже нижнего предела, опора следователей при рассмот-
рении отдельных дел на признания, привычка органов внутренних дел не включать в статистику преступлений дела, по которым не было подозреваемых, а также возбуждение следователями дел с единственной целью выполнить поставленные разнарядки. Даже в условиях чрезвычайно централизованной системы уголовного правосудия чиновники умудрялись в значительной степени определять ее контуры.
Наконец, автору хотелось бы сделать несколько выводов из истории уголовной юстиции при Сталине, которые имеют свою актуальность для сравнительного изучения уголовной юстиции. Мы обратим внимание на три области: пределы уголовного закона, использование в качестве работников суда и прокуратуры непрофессионалов и на природу уголовной юстиции в условиях авторитарных режимов.
Специалисты указывали на то, что в демократических государствах западного типа уголовный закон не является ресурсом, который правительство могло бы использовать беспредельно или неразборчиво. Как объяснил Херберт Пэкер, у уголовного закона есть свои пределы,
а за его чрезмерное или неправильное применение приходится весьма дорого платить. Иногда уголовный закон даже может терять свою эффективность в качестве уникальной меры принудительного характера, имеющейся в распоряжении демократических правительств и направленной на обеспечение требуемого поведения граждан. Его чрезмерное использование, особенно в обычных ситуациях, может вести к обесценению. Пэкер указывал: «Чем более мы неразборчивы при
оценке типа поведения как уголовного, тем менее устрашающим становится сам факт осуждения. Свои пределы имеет способность правительства обеспечить практическое проведение уголовного наказания в жизнь». Пэкер обнаружил, что применяемые лишь время от времени законы приносили больше вреда, чем пользы. Они снижали уровень уважения общества к праву, приводили к недозволенным формам
применения законов на практике, поощряли волюнтаристское ис-
пользование принципа усмотрения. Наконец, в экстремальных случа-
ях используемое без разбора и в принудительном порядке уголовное
право угрожает свободе, хотя предполагается государстве право должно защищать свободу
1з
что в демократическом
Наше исследование щая сегодня серьезных
наводит на мысль о том, что эта не вызываю-возражений идея об ограничениях уголовного
закона применима как к авторитарным, так и к демократическим государствам. Для начала следует отметить, что советский опыт показывает: беспорядочное и принудительное применение уголовного закона, приближающееся к неприкрытому насилию, дискредитирует как само право, так и режим, его применяющий. Во время кампании за коллективизацию сельского хозяйства советские судебно-прокурорские работники сократили применение процессуальных норм до такого низкого уровня, что их действия стали напоминать поведение представителей ОГПУ или местных властей. В результате под вопрос был поставлен авторитет и престиж права. Позднее будет приложено
447
много усилий к тому, чтобы восстановить статус закона. История уголовной юстиции при Сталине подтверждает и другую, ранее менее очевидную истину: возможности применения уголовного закона на практике в авторитарных режимах также ограничены. Когда Сталин пытался применять уголовное наказание для таких целей и такими методами, которые не разделялись исполнителями этих законов, когда вождь призывал к введению наказаний, казавшихся исполнителям чересчур суровыми, результатом было противодействие и непоследовательное применение законов на практике. Такие последствия проявлялись после того, как правительство расширяло сферу применения уголовного права (например, введение уголовного наказания за производство недоброкачественной продукции и прогулы); вновь вводило уголовную ответственность (аборты и преступность среди несовершеннолетних); резко увеличивало срок наказаний за хищения (в 1932 и 1947 гг.). Идея, которую мы хотим подчеркнуть, заключается в том, что даже диктатор, чья власть не обременена контролем, испытывает ограничения. Они проистекают из тех возможностей, которые имеются в его распоряжении для реализации принимаемых решений. Так, Мерл Фейнсод подчеркивал возможность советских чиновников придавать иную форму первоначально задуманной политике правителей СССР и делать это в ходе практического исполнения решений. Эта мысль с особенной силой применима к уголовному праву. Похоже, что повсюду его использование предполагало состыковку между системой ценностей исполнителей и теми нормами, внедрения которых от них требовали14.
Привлечение непрофессионалов (т.е. людей без юридического образования) к работе в качестве судей в судах низшей инстанции получило поддержку ученых-правоведов, которые исследовали деятельность данной категории лиц. В западных странах судьи, которые не являются юристами, заседают только в судах нижних инстанций и рассматривают только незначительные дела о мелких преступлениях и административных правонарушениях. Работают они не на полную ставку и безвозмездно. Иногда они работают в качестве судебных заседателей. Часто у них нет полномочий осуждать правонарушителей к лишению свободы. Дорис Мари Провайн, исследовав деятельность ряда судей-непрофессионалов в нескольких судебных округах США, пришла к выводу, что качество их работы было ничем не ниже качества работы их коллег, которые трудились на постоянной основе и обладали юридическим образованием. С другой стороны, Шэри Даймонд провела сравнительный анализ судебной практики профессионально-образованных, штатных и оплачиваемых магистров в судах Англии и нештатных общественных магистров-добровольцев. Она пришла к выводу, что судьи-общественники уделяли больше внимания деталям каждого рассматриваемого дела. Они выносили несколько более мягкие приговоры по сравнению со своими более циничными и образованными коллегами. Непрофессиональные судьи в Великобритании и в Соединенных Штатах, как правило, обладали достаточным общим образованием (диплом об окончании средней школы и обычно высшее образование)15.
Советский опыт использования судей-непрофессионалов демонстрировал иной пример. Сочетание идеологии и необходимости заставило большевистских руководителей набирать в качестве судей, про
448
куроров и следователей лиц, которые не обладали не только высшим юридическим образованием, но и достаточным общим образованием. В первые десятилетия советской власти многие советские судебнопрокурорские работники имели лишь начальное образование или не имели никакого. В результате этого у них не было элементарного уровня грамотности и основ логического мышления, необходимых для исполнения своих профессиональных обязанностей. Более того, их приверженность правовым нормам и правовому процессу была низкой. Последствия этого феномена были противоречивыми. С одной стороны, юристы-общественники с завидной готовностью отвечали на требования местных политических властей. Происходило это даже тогда, когда эти требования противоречили закону или директивам, поступавшим из центральных ведомств. С другой стороны, в тех случаях, когда закон или директивы центральных ведомств вступали в противоречие с их представлениями о должном, непрофессиональные судебно-прокурорские работники были всегда готовы действовать самостоятельно. В этом отношении советские судьи напоминали судей-непрофессионалов в других странах, которые нередко придерживались более либеральных подходов16. Однако в целом поведение советских судей оказалось непоследовательным, а временами и несколько хаотичным. Более того, в СССР низкий профессионализм судей имел большее значение, чем в других странах. В отличие от судей-непрофессионалов в Западной Европе и в Северной Америке, советские судьи работали на постоянной основе, рассматривали судебные дела самостоятельно (или в присутствии представителей общественности, так называемых народных заседателей, которые имели еще меньшее представление о законе, чем сами судьи). Они выносили приговоры по всему спектру крупных уголовных преступлений (а не только по мелким правонарушениям). Наконец, они использовали арсенал таких наказаний, как длительные сроки лишения свободы, а на областном уровне и право вынесения приговоров к высшей мере наказания. Разрыв между правами судей и их профессиональными возможностями способствовал дискредитации уголовного правосудия в СССР.
Подобно другим тиранам, Сталин стремился заполучить работников, которыми он мог бы руководить и деятельность которых контролировать. Но необразованные судебно-прокурорские кадры, у которых не было ни профессионального лица, ни компетенции, обычно не ставили своей целью делать служебную карьеру в ведомствах юстиции. В результате этого они оказались менее управляемым контингентом, чем профессиональные судьи и прокуроры. Простое членство в рядах большевистской партии и даже принадлежность к ее самой доверенной части (номенклатурам разного уровня) само по себе еще не обеспечивало желаемого отклика на приказы сверху. Подобный логический анализ применялся в 30-е годы и по отношению к поведению судей-общественников, которые в качестве добровольцев заполнили товарищеские суды в городах, а также общественные суды в деревне. Андрей Вышинский осознал данную проблему. В середине 30-х годов он подверг разгромной критике общественные суды как некомпетентные и ненужные органы. В то же время он стал продвигать дело получения штатными судебно-прокурорскими работниками высшего юридического образования.
449
В этом пункте развития событий намечается парадоксальный поворот. В то время как в демократических государствах профессионализация юридической администрации в общем приводит к улучшению качества рассмотрения дел (это, возможно, сопровождается определенным усилением суровости приговоров), в авторитарных странах этот процесс профессионализации юстиции приводит к тому, что судебно-прокурорские работники становятся менее защищенными перед диктатом, что ведет к вынесению более суровых приговоров. Перефразируя наш вывод, можно сказать: в таких авторитарных государствах, как СССР, судьи-непрофессионалы и судьи-общественники способствовали, с одной стороны, неравномерному применению законов, а с другой стороны, выносили менее предвзятые приговоры, чем их коллеги в последующих поколениях, получавшие образование и становившиеся профессионалами.
Хотя в современном мире в большинстве стран господствуют авторитарные режимы (в лучшем случае, исключительно несовершенные демократические режимы), имеется немного аналитических работ (це говоря уже о трудах теоретических) об уголовной юстиции в недемократическом контексте. В 1991 г. Леон Радзинович предложил список характерных отличий феномена, который он назвал «авторитарной моделью уголовной юстиции». Каждый из шестнадцати пунктов этого перечня прямо противоположен характерным признакам широко развитой демократической уголовной юстиции. Например, в этот список вошли следующие параметры: неточное определение преступлений, слабое соблюдение требований представления доказательств, исполнение судьями и прокурорами пожеланий правителей, традиционный и суровый характер приговоров, использование внесудебных трибуналов и, наконец, секретность17. Недавно Адам Подго-рецкий попытался определить, что делало законы в каждой данной стране тоталитарными. По Подгорецкому, суть тоталитарного закона заключается в сочетании якобы соблюдаемых правовых норм (сюда входит и роль конституций в качестве фасадов) с действительностью, в которой право служит политической власти и носит исключительно характер ее орудия. Признаками тоталитарного права являются услужливые судьи, которые действуют в качестве агентов режима; правовые нормы, ценность которых зависит от политических интерпретаций и социально-политической практики; непредсказуемость действующего права; наконец, регулярное использование как секретных указов, так и суровых наказаний. Так как подобный портрет тоталитарного права списан с опыта восточноевропейских социалистических стран и советского эксперимента, не должно вызывать никакого удивления его сходство со сталинской уголовной юстицией позднего периода правления вождя. Следует оговориться, что Подгорецкий признает тот факт, что в действительности большинство режимов в мире попадают в промежуточную категорию между демократией и тоталитаризмом. В результате этого их правовые системы и ведомства юстиции также представляют собой различные оттенки в этом спектре. Однако автор детально не исследовал природу этих вариантов18.
Задача развития теории уголовного права недемократических государств чересчур обширна для того, чтобы затронуть ее на нескольких страницах в заключении книги. Но советский, сталинистский опыт дает в наше распоряжение ряд материалов, которые заслуживают вни-450
мания в контексте теории права. Начнем с различия между авторитарными и демократическими режимами. При авторитарных формах правления политическая власть имеет тенденцию к большей концентрации и к меньшей подотчетности, прежде всего, к выходу из-под контроля со стороны общества. Кроме того, в условиях авторитаризма политическая власть обычно обслуживает узкий круг ценностных приоритетов, которые отвечают интересам правителей, соответственно право играет роль орудия власти. Происходит то, что подчеркивал Роберто Ангер, рассматривая проблему, названную им «бюрократическим правом». По Ангеру, главный ограничитель применения права в авторитарном контексте имеет источником напряженность между наращиванием усилий правителей по приданию закону характера орудия власти и, с другой стороны, попытками соблюдать правовые нормы и процедуры, достаточные для поддержания права и юстиции на легитимном уровне19.
Желая преодолеть это противоречие, многие авторитарные государства стремились, чтобы, по крайней мере, часть судопроизводства осуществлялась ведомствами, которые бы представали в глазах граждан в качестве беспристрастных органов, не обязательно находившихся под полным конролем режима. В этом смысле представляется полезным различать принятие решений по политически значимым делам и по обычным уголовным делам.
Для достижения желаемых результатов в политических судебных делах авторитарные правители должны обеспечить проникновение политической власти в правовой строй или вычленять политическую юстицию в отдельную область государственного управления. Для этого она должна быть отделена от судопроизводства по обычным уголовным делам. Сталин применял оба этих метода, хотя делал это на разных этапах своего правления. Во время коллективизации власти на местах добились успеха в мобилизации судебно-прокурорских работников на достижение поставленных режимом целей. После окончания коллективизации рядовые следователи и судьи большей частью были удалены от ведения дел по политическим преступлениям (отныне ограниченным статьей 58-й УК). Эти преступления были переданы в компетенцию спецколлегий в областных судах и в особое совещание НКВД. Тройки стали основными инструментами для реализации «большого террора». После 1938 г. дела по государственным преступлениям оказались сконцентрированными в военных трибуналах и в особом совещании НКВД. Обычные суды даже на областном уровне стали играть незначительную роль или вообще были отстранены от политического судопроизводства.
Похоже, что политизация деятельности обычных судов, как, например, во время коллективизации, особенно часто имеет место во времена революционных перемен, когда судопроизводство равнозначно мобилизации, а соблюдение закона кажется чем-то отжившим. Другое дело — фрагментация или выделение политической юстиции, которая достигается путем создания отдельных учреждений и появления чиновников, которые следуют правилам игры, отличным от тех, что обязательны для уголовного судопроизводства. Правителям такая модель кажется приоритетной в периоды стабильности. Такие различные режимы, как царская Россия, франкистская Испания или нацистская Германия, преследовали и репрессировали своих политических
451
противников с помощью надежных специальных трибуналов. Они оставляли рассмотрение обычных уголовных дел на долю судов и работников юстиции, которые в большинстве случаев избегали давления, оказываемого на трибуналы по политическим делам20. Когда в конце 1938 г. Сталин принял однозначное решение в пользу вычленения политической юстиции, он пошел по хорошо проторенной дороге. Автор отнюдь не хочет сделать вывод, что все страны с разделенной политической и уголовной юстициями добиваются одинаковых результатов. Даже в перечисленных выше государствах можно заметить как различия в масштабах политической юстиции, в степени ее справедливости (например, в балансе между подлинным судопроизводством и надуманными преследованиями), так и в уровне автономности и влияния политической юстиции на ход рассмотрения обычных уголовных дел.
Осуществление обычной уголовной юстиции также является отражением чаяний авторитарных правителей. По-моему, характерной особенностью этих режимов (но отнюдь не только их) является создание служебно-карьерных механизмов и структур поощрения работников юстиции, которые позволяют режиму управлять ими. К ним, по словам Мартина Шапиро, относятся «системы набора работников суда и прокуратуры, их образовательная подготовка, организация их продвижения по службе, обеспечивающие то, чтобы судья [...] оставаясь относительно нейтральным лицом между двумя абсолютно частными сторонами [...] являлся бы в то же время абсолютно верным слугой режима при решении всех юридических вопросов, которые затрагивали интересы этого режима»2*. К началу 50-х годов отличительной чертой сталинской уголовной юстиции стало централизованное управление карьерами судебно-прокурорских работников, которое отличалось четким (хотя подчас и противоречивым) набором требований к кандидатам на продвижение по службе. Эта система управления кадрами сохранилась на протяжении десятилетий после смерти Сталина и стала главным звеном в процессе превращения судебно-прокурорских работников в армию лояльных и конформистски настроенных чиновников. Такой ход развития событий может быть расценен как бюрократизация советской уголовной юстиции (например, Габор Риттершпорн отмечал ее отсутствие в 30-е годы). Однако этот процесс не был завершен к моменту кончины Сталина. Возможно даже то, что бюрократизация уголовной юстиции в послесталинской России никогда не была достигнута окончательно или, по крайней мере, она приняла формы, которые не соответствовали западным (т.е. веберовским) теориям бюрократии. Так, местнический элемент в советской юстиции, который принимал форму вмешательства местных властей в область правосудия, сохранялся и после смерти Сталина, несмотря на все усилия Н.С.Хрущева по борьбе с местничеством. Следствием бюрократизации советской уголовной юстиции со всеми ее особенностями стало создание (а в исторической перспективе доведение до максимума) системы подконтрольности советских судебно-прокурорских работников. Речь шла не о контроле со стороны общества или о подчиненности таким ценностям, как справедливость и объективность, а о служении интересам и политике партии и государства.
Может показаться, что четко бюрократизированная уголовная юстиция будет верно служить интересам авторитарных правителей вооб-452
ще и характеризовать их режимы в частности. Конечно, с оговоркой, что подобные страны достигали бы уровня политического развития, при котором роль юстиции была бы отличной от роли государственного управления и где имелись бы возможности для создания бюрократии, обслуживающей юстицию. Но у этой медали есть оборотная сторона. Бюрократизация уголовного правосудия несет в себе опасность и для демократических стран, где подобный упор на подотчетность вступает в противоречие с демократическими ценностями и институтами. К большинству авторитарных государств подходит определение уголовной юстиции как «самовоспроизводящейся бюрократии... самодостаточной машины, преднамеренно отрезанной от широкого влияния со стороны и от надежных критических оценок»22. Однако эти слова также отражают тенденции, которые появляются и в демократических государствах, где тенденции к самозамыканию особенно проявляются в полицейских ведомствах. По крайней мере, в США, Великобритании и Канаде судьи обладают иммунитетом против этого процесса. Но в странах континентальной Европы с юстицией так называемого «инквизиционного» типа положение дел в этой области менее однозначно.
Существует целый спектр показателей, по которым системы уголовной юстиции в разных странах отличаются друг от друга, отвечая природе их политического строя. Составление более четкой картины отличий, которые характеризуют как эти особенности, так и авторитарную уголовную юстицию вообще, прежде всего представляется необходимым для того, чтобы найти определенную точку отсчета. Такая точка отсчета необходима для изучения того, как уголовная юстиция в каждой конкретной стране отражает и даже олицетворяет переход общества от авторитарного прошлого к демократии. Автор надеется, что другие ученые присоединятся к исследованию этой проблемы.
1 Йорам Горлицкий и Тодд Фоглисон проводят серьезные исследования в области послесталинской советской уголовной юстиции. См.: Gor-lizki Y. De-Stalinization and the Politics of Russian Criminal Justice, 1953— 1964. D. Phil, thesis. Oxford, 1992; а также: Foglesong T. The Politics of Judicial Independence and Impartiality: Russian Criminal Justice, 1981— 1992. Ph. D. Dissertation. University of Toronto, 1995.
2 Berman H. Justice in the USSR. Rev. ed. Cambridge, Mass., 1963; Kamenka E. The Soviet View of Law // Problems of Communism. 1965. March—April. В «Stalinism and Soviet Legal Culture» (Stalinism: Essays in Historical Interpretation / Ed. by R.Tucker. New York, 1977. P. 155—179) Роберт Шарлет показал то разрушительное влияние, которое нигилистическая доктрина оказывала на преподавание права в СССР вплоть до середины 30-х годов.
3 Huskey Е. Russian Lawyers and the Soviet State. Princeton, 1988. P. 173— 185; Huskey E. Vyshinskii, Krylenko, and the Shaping of Soviet Legal Order // Slavic Review. 1987. Vol. 46. № 3/4. P. 414-428; Huskey E. From Legal Nihilism to Pravovoe Gosudarstvo: Soviet Legal Development, 1917— 1990 I/ Toward the «Rule of Law» in Russia? Political and Legal Reform in the Transition Period I Ed. by D. Barry. Armonk, N.Y., 1992. P. 23—42.
4 Kucherov S. The Organs of Soviet Administration of Justice: Their History and Operations. Leiden, 1970. P. XVI.
5 Ritterspom G.T. Soviet Officialdom and Political Evolution: Judiciary Apparatus and Penal Policy in the 1930s // Theory and Society. 1984. Vol. 13. P. 211—237; Ritterspom G.T. Stalinist Simplifications and Soviet Complications: Social Tensions and Political Conflicts in the USSR, 1933—1953. Chur, Switzerland, 1991. P. 277; Хлевнюк О. 1937-й: Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992. С. 23—24, 63 и далее.
6 Juviler Р. Revolutionary Law and Order. New York, 1976. P. 53—58, считает, что репрессии приносят вред осуществлению правосудия, в то время как Н.Berman (Justice in the USSR. C. 7—9) защищает противоположную точку зрения, согласно которой в сталинской России право и террор стали независимыми друг от друга областями.
7 Cohen S. Bolshevism and Stalinism // Stalinism: Essays in Historical Interpretation. P. 3—29; Tucker R.C. Sovietology and Russian History // Post-Soviet Affairs. 1992. Vol. 8. № 3. P. 175—196. См. также: Boffa G. The Stalin Phenomenon. Ithaca, N.Y.—London, 1992. Passim.
8 Wagner W. Tsarist Legal Policies at the End of the Nineteenth Century: A Study of Inconsistencies // Slavonic and East European Review. 1976. Vol. 54. № 3. P. 371—394; Wagner W. Marriage, Property and Law in Late , Imperial Russia. Chap. 1; Taranovski T. The Aborted Counter-Reform: Mu-c raviev Commission and the Judicial Statutes of 1864 I I Jahrbiicher fur Geschichte Osteuropas. 1981. Vol. 29. S. 161—184; Падение Царского режима. Стенографический отчет допросов и показаний, данных в 1917 г. я в Чрезвычайной Следственной Комиссии Временного Правительства. ff< Т. 2. М.—Л., 1925. С. 337—439 (допрос И.Г.Щегловитова).
* Примеры подобной интерпретации событий того времени можно найти в: Friedrich С., Brzezinski Z. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. Cam-ч bridge, Mass., 1953; Fainsod M. How Russia Is Ruled. Cambridge, Mass., я 1953. Аргументы этих авторов, подчас в сильно вульгаризированной форме, стали частью общепринятых представлений о советской поли-* тической системе. (Следует отметить, что Мерл Фейнсод отдавал долж-f ное тому, что советские чиновники не выполняли приказов своих начальников. Более того, он утверждал, что главный вклад этих людей в реализацию политики заключался в перетасовке решений руководства в ходе их претворения в жизнь.) Примеры новых трактовок сталинской R истории включают: Getty A. Origins of the Great Purges. Cambridge, 1985;
Idem. State and Society; а также: Ritterspom G.T. Stalinist Simplifications and Soviet Complications: Social Tensions and Political Conflicts in the USSR, 1933-1953. Chur, Switzerland, 1991.
10 Дискуссию, возникшую при обсуждении поднятых вопросов, можно проследить в следующих публикациях: Russian Review. 1986. Vol. 45. № 2. Р. 357-409; 1987. Vol. 46. № 4. Р. 375-431; существует, по крайней мере, два обзора этой дискуссии: Burbank J. Controversies over Stalinism: Searching for a Soviet Society // Politics and Society. 1991. Sept. P. 325—340; Andrle V. Demons and Devils’ Advocates: Problems in Historical Writing on the Stalin Era // Stalinism: Its Nature and Aftermath: Essays in Honour of Moshe Lewin I Ed. by N.Lampert, G.T.Ritterspom. London, 1992. P. 1-8.
11 Gill G. The Origins of the Stalinist Political System. Cambridge, 1990. P. 1—8.
12 Berliner J. Factory and Manager in the USSR. Cambridge, Mass., 1957.
13 Packer H. The Limits of the Criminal Sanction. Stanford, Calif., 1968. P. 3.
14 Fainsod M. How Russia Is Ruled.
15 Provine D.M. Judging Credentials. Nonlawyer Judges and the Politics of Professionalism. Chicago—London, 1986; Diamond S.S. Revising Images of Public Punitiveness: Sentencing by Law and Professional English Magistrates // Law and Social Inquiry. 1990. Vol. 15. № 2. P. 191—221. См. также: An
454
derson S. Lay Judges and Jurors in Denmark // American Journal of Comparative Law. 1990. Vol. 38. P. 839—864.
16 Однако этот «либерализм» советских судей не был отражением одного из самых распространенных источников «эффекта либерализма непрофессионалов», а именно того, что судьи работали не на постоянной основе. См.: Diamond S. Revising Images of Public Punitiveness. P. 215.
17 Radzinowicz S.L. Penal Regressions // Cambridge Law Journal. 1991. Vol. 50. № 3. P. 422-444.
18 Адам Подгорецкий предложил интересное понятие «точечной демократии», т.е. демократического строя, в котором существуют островки тоталитарной практики. К последним он отнес такие «тотальные» учреждения, как тюрьмы и психиатрические лечебницы (Podgorecki A. Totalitarian Law: Basic Concepts and Issues // Totalitarian and Post-Totalitarian Law / Ed. by A.Podgorecki, V.Olgiati. Aldershott, U.K., 1996). См. также: Tate C.N., Haynie S. Authoritarianism and the Functions of Courts: A Time Sense Analysis of the Philippine Supreme Court, 1961—1987 // Law and Society Review. 1993. Vol. 27. № 4. P. 707—739; Osiel M. Dialogue with Dictators: Judicial Resistance in Argentina and Brasil // Law and Social Inquiry. 1995. Vol. 20. № 2. P. 481-560.
19 Unger R. Law in Modem Society. New York, 1976. P. 48—76.
20 Wagner W. Tsarist Legal Policies; Toharia J.J. Judicial Independence in an Authoritarian Regime // Law and Society Review. 1975. Vol. 9. № 3. P. 475—496; Fraenkel E. The Dual State: A Contribution to the Theory of Dictatorship. London, 1941; Sharlet R. Stalinism and Soviet Legal Culture. Альтернативная, но убедительно доказанная версия работы судей в условиях нацистского господства содержится в книге: Muller I. Hitler’s Justice: The Courts of the Third Reich. Cambridge, Mass., 1991. См. критические отзывы на книгу Мюллера: Kommers D. I I Review of Politics. 1992. Vol. 54. № 4; Weyrauch W. // American Journal of Comparative Law. 1992. Vol. 40. № 1.
21 Shapiro M. Courts: A Comparative and Political Analysis. Chicago, 1981. P. 32.
22 Radzinowicz S.L. Penal Regressions. P. 428.
Именной указатель
Абакумов В.С. — 381
Абрамов — 431
Абрамова А. — 427
Авдеев А. — 222, 223
Авдеева М. — 322, 324
Авербах М. - 218, 219, 223
Авторханов А. (Уралов) — 257, 258
Акименко — 219
Акулов И.А. - 106, 134, 155, 156, 239, 255
А.Л. - 76
Албицкий — 145
Алдекеев А. — 104, 140
Александр II — 157
Александрович Н. — 46, 188
Александровская Н. — 224
Алексеев — 358
Алимбек А. — 223
Альперин М. — 143, 145, 146
Анашкин Г.З. — 330
Ангер Р. см. Unqer R.
Андреев — 246
Андреев А.А. — 234
Андрианов — 240—242
Антипов — 188
Антипов Н.К. — 168
Антонов-Овсеенко A. (Antonov-
Ovseenko А.) — 257, 259
Антон ов-Саратовский А. — 171, 187
Арженов М.А. — 287
Арсеньев Б. — 321
Астафьев Н. — 254
Афанасьев А.В. — 253
Афанасьев И. — 225, 325
Баазова Ф. - 253, 257-259
Бабичев Б. — 147
Бажанов А. — 188, 189
Бардулин Н. — 143
Басавин И. — 357, 358
Башкеев — 286
Безрукова — 219
Белкович Н.Н. — 289
Беляев Ф. - 373, 374, 402
Бен К. — 6
Бендик А. — 219
Бережной Ф.Л. — 248
Берлезев В. — 289
Берия Л.П. - 245, 247, 249, 257, 258, 381
456
Берия С.Л. — 258
Берман X. см. Berman Н.
Берман Я. - 43, 177, 189
Берхин И.Б. — 186
Бирн — см. Beime Р.
Богомолов Н. — 46
Бойцов Е. — 325
Болдырев — 188
Большаков А. — 185
Ботвинник С. — 139, 140
Бошко Б. — 256
Брагинский М.М. — 105
Бранденбургский Е. — 58
Брежнев Л.И. - 5, 277, 424, 438
Брискин Б. — 73
Бриткевич О. — 325
Бродский — 303— 305
Бродский Д. — 256
Бродянский З.М. — 48
Будовниц И. — 220
Буков В. — 14
Булат И.Л. - 137, 138, 167, 169,
184, 185, 188, 228
Булатов С. - 144, 218, 219
Бурмашев — 254
Бусоргин — 244, 246
Бутская — 304, 305
Бухарин Н.И. - 30, 45, 62
Бэрлинер Д. — см. Berliner J.
Вагнер В. см. Wagner W.G.
Ваксберг A. (Vaksberg А.) — 5, 152, 183
Ванников Б.Л. — 293, 320
Василевские Л.А. и Л.М. — 222
Васнев А.В. - 287, 353, 387
Вегал И. — 6
Ветрова — 241
Ветютнев В. — 351
Винокур — 253
Винокуров А.Н. — 107, 134, 137,
140, 171, 186-188, 228, 239
Виола Л. см. Viola L. 4
Витбаум Я. — 146
Вишневская 3. — 144
Вишневская З.А. — 320
В.К. - 218
Волин А.А. - 321, 323, 345, 353,
380, 421, 431
Володарский П.Г. — 143, 144, 146
Воровский В. — 380
Буль Л. - 144, 218, 224
В.Х. - 290
Вышинская З.А. — 310, 323
Вышинский А.Я. — 75, 76, 114, 115, 117, 120, 134, 137, 139, 140, 143, 144, 150-172, 175-178, 181, 184-188, 194, 195, 198, 219, 226, 228, 229, 231-235, 238, 239, 243-245, 247-249, 251-255, 259-261, 263, 266, 280, 290, 294, 301, 310, 315, 341, 342, 347, 348, 353, 354, 379, 382, 383, 398, 404, 433, 449
Вяткин К. — 256
Гагарина В.А. — 251
Гайлис К. — 72
Гайшпуйт — 46
Г.Г. - 351
Гернет М.Н. — 42
Герцен А. И. — 7
Герцензон А.А. — 66, 72, 138, 143, 144, 218, 222, 224, 266, 287
Гетти см. Getty J.
Гилл Г. см. Gill G.
Гинзбург В. - 219, 323
Гинзбург Г. — 286, 290
Гитлер — 179
Глазков — 224
Говоров Л. — 73
Гойхбарг АГ. (Goikhbarg AG.)— 24, 43
Голст Г. — 146
Голунский С.А. — 103, 143, 184, 187, 188, 287, 290
Голяков И.Т. - 42, 73, 103, 138, 247-250, 258-260, 286, 309, 310, 323, 330, 333, 346, 350, 352, 353, 367, 383, 386, 387, 401, 415, 419, 426, 429-431, 438
Горбачев М.С. — 5
Горбулев Я. - 254, 255, 289
Горвиц Д. — 220
Горлицкий И. см. Gorlizki У.
Горшенин К.П. — 284, 285, 289, 323, 332, 381, 395, 401, 407, 410, 422, 427, 431
Горшенин М.К. 287
Грановский М. — 189, 287
Грачев — 240—242
Гречуха М. — 287
Григорян Л. — 5
Гродзинский — 29
Громов В.И. — 77
Громов Л. — 322
Гронский — 256
Грузинский А. — 104 ’
Гугенхайм — 7 А йсмз
Гульер В. — 425
Гураль И. — 146
Гуревич Я. - 104, 106, 253
Гурченко К. — 219, 221
Гусев — 142
Даймонд Ш. см. Diamond S.S.
Данилов В.П. — 113, 140
Дворецкий — 290
Джонсон Р. — 6
Джонсон X. — 6
Джувилер П. см. Juviler Р.
Дзержинский Ф.Э. — 19
Дигаров К. — 73
Дмитрев Я.П. — 259
Добровольская Т.Н. — 107, 288
Драгунский И. — 103
Дуб Т. см. Doob А.
Дужанский Н. — 223
Дукельский С. — 269
Дурманов Н.Д. - 225, 414, 415, 429
Дэвид, леди — 6
Дэвис Р. см. Davies R.
Егиазаров С. — 321
Егоров А.П. — 106
Ежов Н.И. - 197, 232, 234, 238, 245, 247, 249, 257
Ермолаев — 107
Есаков В.Д. — 424
Жданов А.А. - 249, 260, 329, 333, 383, 392, 413, 419, 427, 430, 431
Жогин Н.В. - 47, 251, 253, 255, 354
Зайка Л. — 255
Зайцев В. — 188
Зайцев П. — 75 i
Зал инь — 108
Зарьянов И.М. — 259
Звягинцев В. — 252, 255, 259 i
Зенькович см. Радус-Зенькович B.AL
Зима В.Ф. - 425, 427, 430
Зиновьев Г.Е. — 144
Золотов М. — 289
Зорин — 185
Иванов И. — 352
Ивницкий Н.А. — 140
Иконников С.Н. — 71, 74
Ильин А. - 140, 224
И.Н. - 106
Иоффе 3. - 324
Исаев М.М. - 325, 426, 428, 429
Йодковский А. — 76, 254, 289
457
Кабанов В.В. — 187
Каганович И. - 256, 257, 260, 325
Каганович Л.М. — 62, 109, ПО, 117, 133, 138, 151, 159, 161, 162, 184, 185, 234, 300
Казаков А. — 288, 289
Казанцев С.М. — 184
Калинин М.И. - 35, 62, 106, 155, 159
Калугин Н. — 184
Каменский Ф. — 144, 258
Камерон П.А. — 259
Каминка Ю. см. Kamenka Е.
Камочкин — 103
Каннот — 6
Карев Д. — 354
Карпов — 242
Келина С. — 6
Кизилов И.И. — 104'
Кирзнер А. — 225
Кириченко — 290
Киров С.М. - 159, 161, 167, 214, 228, 231
Клейнер Б. — 324
Клюев — 391
Кожевников М.В. — 14, 42, 45—47, 72, 77, 143-146, 186-188, 287, 288, 324
Козлов — 431
Козлов — 287
Козловский М. — 22, 23, 43
Кокозалов А. — 289
Кокорев Д. — 142
Комарков — 322
Кон А. - 105, 106
Кони А.Ф. - 330
Копелянская С. — 223
Корницкий Д. — 73
Косицын А.П. — 44
Костин С. — 46
Косыгин А.Н. — 381
Кравцев П. — 320
Красиков П.А. — 111
Красильников — 222, 225
Красненко А. — 289
Красногорская М. — 225
Краснопевцев П. — 145
Крастин И. - 188, 189, 287
Круцких В. — 386
Крыленко Н.В. - 19, 21-23, 29, 35, 42, 43, 47, 58, 60, 61, 65-71, 74-76, 83, 90, 92, 96, 97, 104, 106, 111, 112, 114, 116, 117, 130, 134, 138-141, 145, 147, 150, 153-156, 158, 160, 162-165, 167-170, 176, 177, 183-187, 189, 211, 228, 235, 315, 341, 398, 440
Кудрин Ф. - 286, 287, 289 Кудрявцев В.Н. — 6, 353, 389 j Кудрявцев П.И. - 47, 186, 323 ч Кузнецов А.А. - 300, 379, 392, 41$, 431
Кузовкин Н. — 256
Куликов — 108
Курицын В.М. - 5, 14, 43-45, 47 Курманин — 224
Курский Д.М. - 22, 27, 29, 34, 43, 46, 58
Куфаев В.И. - 218
Лаговиер Н. — 48, 68, 74, 76, 104— 106, 140, 184, 188, 224, 254
Лайх X. - 260 ?
Лапшина Н. — 222 '
Лебедев Л. — 171 Лебединский Б. — 260 Лебединский В. — 185 }
Леви X. — 6 Левина Е.С. — 424 Лейман — 241 т
Лейч X. - 5
Ленин В.И. - 17-19, 35, 36, 39, 4|, 61, 155, 242, 351, 408, 432 Ленов И. — 288 Ленский — 189 ।
Лепенди Е.Г. — 142 j
Либ - 73, 147 Либуркин — 139 Ливов Е. — 188 Лидов П. — 256 Линге Д. — 6 Липкин А.М. — 144—147 Липсон Л. — 6
Лисицын А.С. - 22, 45, 47, 223 Лист — 29
Лифшиц С. — 146, 325
Ломоносов М.В. — 333, 414 Лопухов — 431 Лосева — 371, 372 Луначарский А.В. — 45 Луппов В. — 145 Лурье Ю. — 5 Львов Е. — 224 Львов К. — 324 Львович М. — 256 Люблинский П.И. — 221
Маггс П. — 5
Макарова — 198, 200 Максименков Л. — 7 Маленков А.Г. — 257
458
Маленков Г.М. — 257, 299, 300, 304, 321, 358, 367, 378, 379, 382, 383, 407, 420, 422, 426, 427, 431
Малсагов — 189
Манийчук В. — 5, 385
Мануйлов П. — 256
Маньковский Б.С. — 145, 224, 225
Маслов В.П. - 139, 183, 253, 255
Маслов К. — 189
Медведев Р. (Medvedev R.) — 221, 232, 252, 253, 255, 258
Мельникова Е.В. — 219 Менжинский В.Р. — 74 Меншагин В. — 310, 323 Митричев — 142 Михайленко — 185 Михайлов Н.А. — 413, 414 Михайловский — 103 Михайловский Н. — 257 Мишутин А. — 350 Мнухин — 185
Мокичев К. - 355-357, 359, 364, 383, 386
Молотов В.М. (Скрябин) — 109, 118, 119, 138, 141, 153, 155, 159, 161, 162, 163, 168, 169, 173, 196, 207, 230, 234, 245, 248, 249, 254, 260, 282, 289, 290, 346, 356, 371, 395, 403, 407, 425
Морозова А.Ю. — 7
Москвичев — 143
Мукомел В.Т. — 222
Муранов А. — 252, 255, 259
Муругов А. — 256, 257, 260
Мякинникова — 219, 221
Н. - 104
Надеждин П. — 322, 324
Наумова Е. — 5
Нахамкин Н.Я. — 68, 75
Нахимсон Ф.М. — 47, 72, 144, 177, 189, 220
Нейбергер Д. — 5
Немцов Н. - 73, 83, 84, 103, 145, 156
Немченко — 219
Никиточкин — 286
Никитченко И.Т. — 249, 259
Н.Л. - 105
Нохотович Д. — 5
Нюрина Ф.Е. - 46, 48, 125, 134, 143. 146, 185, 188
Обозреватель — 253
Овчаренко Г. — 253
Ода X. см. Oda Н.
Одинцов В. — 146 *
Озернецковский Н. — 226
Озерной Г. — 5
Окладский-Петровский — 48
Олдфилд Я. — 6
Орджоникидзе Г.К. — 59, 131, 159, 233, 234, 253
Орлов A. (Orlov А.) - 197, 219
Орлов Р. — 146
Осенин В. — 223, 224
Осокина Е.А. — 320
П.А. - 289
Пакас — 283
Панкратов А.С. — 45, 46, 143
Панкратьев М.И. — 248, 249, 289, 296, 300, 321
Панов — 241, 242
Панферов Т.С. — 253
Пашуканис Е.В. — 76, 176, 181, 182, 440
Перлов И. — 428, 430
Петрухин И. — 6, 251, 353
Петухов Г.Е. — 42
Пиголкин А. — 425
Пионтковский А.А. — 225, 428, 430
Поволоцкий Л. — 352
Подгорецкий А. см. Podgorecki А.
Полевой-Генкин М. — 47, 48, 66,
71, 72, 75
Поленина С. — 425
Поляков Ю.А. — 188
Полянский Н.Н. - 42, 43, 47, 76
Пономаренко П.К. — 361, 378, 382
Попов — 142
Попов В.П. - 185, 221, 224, 225, 251, 252, 258, 320, 323
Порм-Кошицк Н. — 48
Портнов В.П. — 42—44
Портной — 185
Постышев П.П. — 106, 155
П.П. - 146, 287
Пригов Е. — 189
Пригов С. — 146
Пруссен Р. — 6 о
Провайн Д.М. см. Provine D.M. р
П.Т.-105
Пэкер X. см. Packer Н.
Пятаков А. — 184
Пятаков Ю. — 233
Пятницкий И.А. — 164, 188
Равич М. - 147, 222
Рагинский М.Ю. — 186
Радзинович Л. см. Radzinowicz L.
459
Радус-Зенькович В.А. — 49, 58, 60, 63, 66, 69, 71, 72, 74, 75, 386
Райтер А. — 351
Раусов Р. — 142
Рахунов Р. — 254, 255, 289
Рашковец И.П. — 253
Реброва М. — 5
Рейснер — 22
Ремнев — 239
Рид М. — 6
Ритгершпорн Г. см. Ritterspom G.T.
Рогинский Г. - 146, 178, 185, 188, 189, 287
Роднянский А. — 44, 72, 73
Розенберг В. см. Rosenberg W.G.
Розина Р. — 5
Розовский — 220
Ромашкин П.С. — 426
Роскина — 391
Ростовский И. — 188
Рубичев — 425
Руденко Р.А. — 47
Румянцев — 240
Русаков — 106
Русаков Г. — 351
Рыбаков А. — 107
Рычков Н.М. - 248, 249, 255, 259, 275, 280, 286, 287, 289, 290, 297, 300-302, 304, 305, 329, 346, 379, 414, 429
Рябов И. - 322
Савицкий В. — 6
Садовников И. — 145
Санин М. — 103
Самарин — 321
Сапожников И. — 324
Сафонов Г.Н. - 189, 283, 284, 288, 356, 358, 359, 379, 381, 431
Сафронов — 323
Сахов Б. - 145, 146
Свердлов Г. — 289
Свидлер А. — 219
Сегал Г. — 146
Селиловский — 242
Сигельбаум Л. см. Siegelbaum L.H.?
Симеон С. — 45, 47
Сирин — 143
С.К. - 104
Склярский — 189
Скоморохов П. — 259
Скорняков Л. — 143
Скрыплев Е. — 253
Славин М.М. - 21, 42, 43
Слепышев И. — 223
Смирнов В. — 6
Смирнов Л. — 107
Смит Ф. — 6
Соколов — 289
Солженицын АИ. (Solzhenitsyn А.) — 48, 232, 253, 248, 259
Солодий — 257
Солодилов — 387
Соломон П. см. Solomon Р.Н.
Соломон Рафаэл — 7
Соломон Речел — 7
Соломон С.Г. см. Solomon S.G.
Сольц А.А. - 30, 39, 45, 58, 59, 61, 63, 74-76, 83, 98, 100, 101, 107, 116, 117, 119, 137, 141, 161, 185, 202, 207, 221, 223, 239, 438
Сорокин А.К. — 7
Сталин И.В. - 5, 7, 9, 11-12, 23, 24, 78, 79, 83, 96, 103, 108-110, 112-121, 128-133, 136-138, 140, 141, 145, 146, 148-153, 155-161, 163-166, 168-170, 172-174, 177, 179-184, 186, 187, 189-191, 193, 195, 196, 201-204, 207, 211, 212, 216-218, 226, 228-234, 239, 241, 242, 245-249, 251, 253, 254, 257, 261, 269, 270, 280, 286, 289-296, 299, 300, 307, 315, 326-328, 337, 340, 341, 343, 345, 348-351, 353, 356, 370, 378-380, 383, 384, 387, 389-393, 395-398, 400, 402-403, 405, 407-410, 420-422, 424, 430-439, 443-449, 452, 454
Старовойтов — 220
Старовойтов Ф. — 184
Стаханов А. — 254
Стельмахов П. — 189
Стельмахович А. — 46, 48, 73, 76
Стенинг Ф. — 6
Стивенс М. — 6
Строгович М.С. — 84, 103, 189, 287, 348, 352, 354
Стучка П.И. - 18, 22, 42, 58, 68, 69, 76, 77, 90, 97-98, 99, 101, 104, 106, 107, 137
Субботин В. — 290
Сувениров О.Ф. — 259
Суслов М.А. — 392, 413
Сухова А.М. — 289
Т. - 429
Табгалов К.М. — 256
Тагер А.С. - 46, 72, 184
Тадевосян В.Г. - 144, 208, 219, 220, 223, 324, 425, 428
Такер Р. см. Tucker R.
Тарасов-Родионов П. — 189
460
Тарковский Е. — 42, 43, 52
Теребилов В.И. — 260
Терентьев — 246
Терехов Г.А. — 186
Тимашев Н. — см. Timashev N.
Типограф Мих. — 73
Токарев Ю.С. — 42
Трайнин М.П. — 287
Трифонов В.А. — 239
Трифонов Ю.В. — 239, 255
Т-хов П. — 106
Ульрих В.В. - 239, 249, 252, 259, 367, 387
Ундревич В. - 77, 105, 145
Ураков Л.И. — 48
Утевский Б.С. - 44, 72, 144, 145, 253
Ушнов П. — 288
Файвуш Б.И. — 219, 220
Файнблит III. - 45, 63, 100, 107, 116, 141, 143, 202, 386
Файн гольд — 260
Файшевская — 194
Фаркин С. — 289
Фейнсод М. см. Fainsod М.
Феофанов Ю. — 425
Филин — 47
Фитцпатрик Ш. см. Fitzpatrick S.
Фоглисон Т. см. Foglesong Т.
Фокин-Бельский М. — 46, 143
Фридман — 428
X. - 253
Хазард Д. см. Hazard J.N.
Харрис Д. — 5, 385
Хаски Ю. см. Huskey Е.
Хеслер Д. — 5
Хлевнюк О.В. (Khlevniuk O.V.) — 5, 7, 14, 74, 139, 142, 251, 252, 253, 255, 320, 321, 324, 440, 454
Ховер Н. — 103
Хрущев Н.С. - 141, 277, 387, 408, 422, 427, 438, 4?2
Хуторская — 222, 223
Целиев — 142
Чекалов Н. — 146
Чельцов-Бебутов М.А. — 352, 354
Челышев М. — 72
Черлючакевич Н.А. — 288
Чернов В. — 225
Чернов Л. — 146
Чернявский К. — 324
Черняк А. — 253
Чистяков Н.Ф. - 139, 183, 253, 255
Чистяков О.И. — 42, 47
Шавер Б. - 225
Шаврин В.А. — 289
Шапиро М. см. Shapiro М.
Шаргородский М.Д. — 105, 107,
223, 224, 428
Шарлет Р. см. Sharlet R.
Шварц С. - 322
Швеков Г.В. - 14, 42, 43, 44
Шверник Н.М. - 381, 420, 421, 431
Шебанов А.Ф. - 46, 189, 287, 351, 352
Шеболдаев Б. - 113, 139
Шейнин Г. - 143
Шейнин Л.Р. - 286
Шелли Л. — 5
Шепилов Д. — 103
Ширвиндт Е.Г. - 58, 75, 97, 103^
137, 143
Ширинг К. — 6
Ширяев В. — 75 >
Шкирятов М.Ф. - 74, 106, 118k
228, 251, 381 V
Шлыков Н. — 320 >
Шляпочников А.С. — 138—141,
144, 184, 224 i
Шолохов М.А. — 118, 141 х
Шрейдер М. - 220, 252, 254
Штейнберг — 26
Штен Д. - 185 J
Штромас А. — 424
Шур Н. - 289
Щегловитов И.Г. — 454
Эйдовицкий Р. — 324
Эриксон Р. см. Ericson R. v
Эстрин А.Я. - 68, 69, 75, ~
Юдин П. — 181
Юрзин П. — 322
Ягода Г.Г. - 159, 239, 251, 254
Яковлев — 223
Яковлев А. — 6
Яновский — 324
Янсон Н.М. - 58, 59, 65, 73, 74, 96, 103
Ярцев И. - 256, 257
Ярчук — 246
Ячанин Л. — 321, 322
461
Abel R. - 352
Anderson S. — 455
Andrle V. - 454
Antonov-Ovseenko А. см. Антонов-Овсеенко A.
Bailes K. - 74, 145, 351
Balzer M.M. - 257
Baranek P. — 14
Barber J. - 320, 323, 324
Barry D. - 255, 260
Bartrup P.W.J. - 145
Beirne P. - 14, 41, 42, 183
Berliner J. (Бэрлинер Д.) — 446, 454
Berman H. (Берман X.) —.6, 9, 14, 41, 189, 427, 439, 440, 453, 454
Bialer S. — 288
Blankenburg E. — 352
BofTa G. - 454
Brower D. — 72
Brzlzinski Z. — 454
Burbank J. — 42, 454
Buxbaum R. — 425
Carr E.H. - 44, 45, 74, 75
Casper G. — 47
Clements B.E. — 222
Cohen S. — 454
Cooper J. - 142, 252
Conquest R. - 137, 140, 252, 253
Czap P. — 72
Davies R.W. (Дэвис P.) — 5, 103, 142, 252
Diamond S.S. (Даймонд Ш.) — 448, 454, 455
Doob A. — 6, 14
Edwards J. — 14
Ehrmann H. — 352
English B. — 48
Ericson R. (Эриксон P.) — 6, 14
Fainsod M. (Фейнсод M.) — 104, 179, 189, 190, 448, 454
Fairbanks C. — 288
Feldbrugge F.M. - 186, 225
Filtzer D. - 253, 320, 321
Fitzpatrick S. (Фитцпатрик Ш.) — 5, 6, 14, 253
Foglesong T. (Фоглисон T.) — 5, 453
Fraenkel E. — 455
Friedman L. — 14
Friedrich C. — 454
Getty J.A. (Гетти) - 14, 185, 189, 220, 221, 251, 252, 445, 454
Gill G. (Гилл Г.) - 14, 445, 446, 454
Gleason A. — 218
Goikhbarg AG. см. Гойхбарг AT.
Goldman W. - 222, 223
Gorlizki Y. (Горлицкий Й.) — 5, 6, 352, 353, 431, 453
Greenspan E. — 14
Gross J.T. — 255
Halpern S. — 351
Harrison M. - 320, 323, 324
Haynie S. — 455
Hazard J.N. (Хазард Д.) - 6, 42, 43, 47, 103
Hendley J. - 425
Hood R. - 14
Hough J. — 15
Hunt A. — 41
Huskey E. (Хаски Ю.) - 5, 9, 14, 42, 46, 47, 48, 76, 77, 144, 183, 186, 190, 287, 440, 453
Jacob H. - 14
Jaworskyi M. — 43
Juviler P. (Джувилер П.) — 5, 9, 14, 144, 218, 454
Kamenka E. (Каминка Ю.) — 439, 453
Kemp-Welch A. - 183
Kenez P. - 73
Khlevniuk P. см. Хлевнюк O.B.
King J. - 44
Klare K. - 351
Knight A. - 387
Koenker D.P. — 42
Kommers D. — 455
Konstantinovsky B.A. — 322
Kucherov S. - 14, 47, 453
Lampert N. - 145, 147, 454
Landau N. — 48
Lapenna I. — 41
Leggett G. — 42, 44
Leroy-Beaulieu A. — 72
Lesnick H. — 351
Lewin M. - 14, 42, 137,122
Lewis P. — 352
Loeber D.A. - 14, 102
Lopez G.P. — 351
Luryi Y. - 425 ')
Manning R.T. — 14, 252
Масс D. and V. — 222
462
Medvedev R. см. Медведев P.
Merryman J. — 352
Morgan G. — 47
Muller I. - 455
Oda H. (Ода X.) - 9, 14, 102, 103, 186, 225
Olgiati V. - 455
Orlov А. см. Орлов A.
Osiel M. - 455
Packer H. (Пэкер X.) - 12, 15, 447, 454
Percival R. — 14
Podgorecki А. (Подгорецкий A.) — 450, 455
Provine D.M. (Провайн Д.М.) — 15, 448, 454
Radziniwicz L. (Радзинович JI.) — 6, 14, 44, 218, 450, 455
Reddaway P. — 41
Rigby Т.Н. - 72, 73
Ritterspom G.T. (Риттершпорн Г.) — 6, 9, 142, 147, 185, 190, 219, 220, 221, 223, 251, 252, 253, 254, 440, 445, 452, 454
Rosenberg W.G. — 5, 7
Rothman D. — 14
Schlesinger R. — 222
Schwartz M. — 352
Schwarz S.M. — 320
Schulz U. - 352
Shapiro L. — 41
Shapiro M. (Шапиро M.) — 452, 455
Sharlet R. (Шарлет P.) - 5, 6, 9, 14, 42, 183, 189, 190, 253, 287, 453, 455
Shimotomai N. — 140
Siegelbaum L.H. (Сигельбаум JI.) — 5, 7, 257, 320
Sokol R. - 352
Solomon Р.Н. (Соломон П.) — 7, 15, 44-46, 72, 75, 105, 107, . 145, 185, 187, 224, 225, 260, 289, 290, 353, 354, 387-389, 424, 428
Solomon S.G. (Соломон С.Г.) — 5, 6, 7, 222
Solzhenitsyn А см. Солженицын АИ.
Suny R. — 14
Taranovski T. — 454
Tate C.N. — 455
Timashev N.S. (Тимашев H.) — 44, 149, 183
Toharia J.J. — 455
Tucker R. (Такер P.) — 5, 14, 73, 144, 189, 251, 253, 453, 454
Unger R. (Ангер P.) - 15, 183, 354, 451, 455
Usbome C. - 222
Vaksberg А. см. Ваксберг A.
Van der Berg G.P. - 224, 251, 288
Viola L. (Виола JI.) - 6, 14, 103, 105, 140
Wagner W.G. (Вагнер В.) — 5, 14, 42, 351, 352, 454, 455
Wallece D. - 72
Waters E. - 222, 223
Webb S. - 48
Weissman N. — 46, 73
Weyrauch W. — 455
Wilson J. - 14
Wimberg E. — 190 oj >
Wortman R. — 352
Woycket J. - 222
Yaney G. - 14, 15
Zeisel H. - 47
Zelitch J. - 47, 72, 77
Zemskov V.N. - 185, 251
4
yj'VU ЛЭ '.C
Г
0 r “i HJY'r.V/Q.,.
i
l ( fiJb3 И
j'jgh’ Ач. i
-I ’W
Научное издание *
ИСТОРИЯ СТАЛИНИЗМА : 1 '
Питер Соломон СОВЕТСКАЯ ЮСТИЦИЯ ПРИ СТАЛИНЕ
Пер. с англ. Л. Максименков Художественный редактор А. К. Сорокин Художественное оформление П. П. Ефремов
ЛР № 066009 от 22.07.1998. Подписано в печать 19.05.2008.
Формат 60*90 1/16. Бумага офсетная №1, Печать офсетная.
Усл. печ. л. 29,0. Тираж 2000 экз. Заказ 1295
Издательство «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН)
117393, Москва, ул. Профсоюзная, д.82.
Тел./факс: 334-82-42 (отдел реализации)
Тел.: 334-81-87 (дирекция)
Отпечатано в ППП «Типография «Наука)
121099, Москва, [Дубинский пер., 6