Новое в лингвистике. Выпуск 4 - Звегинцев В.А.

I. Математические аспекты структуры языка
Н. Хомский, О понятии „правило грамматики.
X. Путнам, Некоторые спорные вопросы теории грамматики.
Г. Карри, Некоторые логические аспекты грамматической структуры.
М. Халле, О роли простоты в лингвистических описаниях.
$Ч. Фриз, „Школа\$
Г. Хойер, Антропологическая лингвистика.
А. Соммерфельт, Французская лингвистическая школа.
Р. Якобсон, Разработка целевой модели языка в европейской лингвистике в период между двумя войнами.
III. Доклады IX международного конгресса лингвистов
Е. Курилович, О методах внутренней реконструкции.
Э. Бенвенист, Уровни лингвистического анализа.
А. Мартине, Структурные вариации в языке.
Н. Хомский, Логические основы лингвистической теории.
Р. Якобсон, Итоги Девятого конгресса лингвистов.
Автор: Звегинцев В.А.
Теги: лингвистика филология языкознание
Год: 1965
Похожие
Пролегомены к теории языка
Новое в лингвистике
История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях. Часть 2
Философия марксизма и неопозитивизм. Вопросы критик современного позитивизма
Текст
                    НОВОЕ
В ЛИНГВИСТИКЕ
Выпуск IV
составил
В. А. ЗВЕГИНЦЕВ
ИЗДАТЕЛЬСТВО «Π Ρ О Г Ρ Ε С С»
Москва 1 9 6 5

перевод с английского и французского
под редакцией
в. а. звегинцеβa (ii и iii разделы)
и Д. Ю. ПАНОВА (I РАЗДЕЛ)
ВСТУПИТЕЛЬНЫЕ СТАТЬИ В. А. ЗВЕГИНЦЕВА
Настоящий выпуск сборника «Новое в лингвистике» состоит
из трех разделов. Первый включает материалы симпозиума
«Структура языка и его математические аспекты», проведенного
Американским математическим обществом. Во втором разделе
даются работы, опубликованные к IX международному конгрессу
лингвистов, излагающие историю лингвистических направлений.
Третий раздел содержит доклады пленарных заседаний IX
международного конгресса лингвистов.
Редакция учебников и филологии

I
МАТЕМАТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ
СТРУКТУРЫ ЯЗЫКА

ПРИМЕНЕНИЕ В ЛИНГВИСТИКЕ
ЛОГИКО-МАТЕМАТИЧЕСКИХ МЕТОДОВ
1.
Не подлежит сомнению, что использование в
языкознании математических и логических методов в значительной
степени было стимулировано задачами прикладной
лингвистики. Если и делались попытки приложения этих
методов к решению проблем, непосредственно относящихся
к области теоретического языкознания, например для
разграничения явлений языка и речи 1, то в перспективе
(хотя, может быть, и не всегда ясной и близкой) имелись
в виду все же потребности прикладной лингвистики.
Успех использования этих методов в совершенно новой
области с общей точки зрения во многом обусловливается
ответом на вопрос о том, в какой мере допустимо
отождествление логически правильного языка с естественным
языком, или, в другой формулировке, возможно ли
сведение второго к первому2. Ответ на этот вопрос обычно
дается в практической форме — посредством построения
статистических, теоретико-информационных, теоретико-
множественных, теоретико-вероятностных и других
моделей языка, не всегда, впрочем, ориентирующихся на
конкретные задачи. При построении подобного рода моделей
их авторы нередко исходят из того допущения (очевидного
с их точки зрения), что любое приложение
формальнологического или математического аппарата к
лингвистическому описанию и исследованию автоматически
способствует их совершенствованию. По этому поводу хорошо
1 См. G. Herdan, Language as Choice and Chance, Gronigen,
1956.
2 Ср. замечание Г. Карри: «To, что существует тесная связь
между математикой и логикой, с одной стороны, и языком —с другой,
стало очевидным уже довольно давно, а сейчас этот факт оказался
в центре внимания в более строгом смысле...» (см. ниже, стр. 98).
7

сказал Уоррен Плат в своем обзоре работ по
математической лингвистике: «Если рассматривать языковые
модели как абстрактные системы дискретных элементов, то
к ним можно применять различные математические
понятия и методы, начиная от элементарной идеи числа и
кончая сложными логическими, статистическими и теоретико-
множественными операциями. Однако представление о
том, что всякое привлечение чисел и математических
операций для описания таких систем элементов делает
утверждения более «точными» или более «научными»,
является абсолютно ошибочным. Нужно прежде всего
показать, что новая система, полученная таким образом,
является более удовлетворительной моделью, чем
исходная система, — либо в том отношении, что она дает
возможность формулировать более простые и более общие
теоретические утверждения о некоторых аспектах
моделируемой области, либо потому, что операции над моделью
проливают свет на результаты соответствующих операций
в моделируемой области. Одна из самых больших
опасностей, связанных с построением математических моделей
языка, в особенности количественных, состоит в том, что
неразборчивое использование математического аппарата
неизбежно приводит к бессмысленным и дезориентирующим
результатам. Поэтому необходимо ясно понимать, что
предпосылкой обогащения лингвистики с помощью
математики является не только знание соответствующих
областей математики, но и, кроме того, глубокое понимание
сущности лингвистических проблем, на разрешение
которых должны быть направлены математические методы» 3.
С тем чтобы по возможности избежать указанной
Уорреном Платом опасности, необходимо располагать не
только чисто эмпирическими попытками ответа на
сформулированный выше вопрос, но и стремиться к его
общетеоретическому осмыслению. По сути дела вопрос о
сводимости естественного языка к той или иной
логико-математической его модели или интерпретации есть основной
вопрос теории прикладной лингвистики, необходимость
создания которой ощущается все более настоятельно. Для
решения данного вопроса в первую очередь должна быть
рассмотрена природа тех явлений, которые составляют
предмет изучения, с одной стороны, логики и математики,
3 См. статью Плата в настоящем сборнике, стр. 202.
8

а с другой — естественного языка, а затем также
возможности тех методов, которые использует каждая из этих
наук. Уже из сопоставительного изучения этих моментов
окажется возможным сделать некоторые общие выводы.
Последние могут быть не бесполезными для всех тех, кому
по необходимости приходится проводить свои
исследования на пересечении указанных наук.
До известной степени эту цель преследовал и
симпозиум «Структура языка и его математические аспекты»,
проведенный Американским математическим обществом.
Избранные работы этого симпозиума и составляют
нижеследующий раздел. Но все они, как это явствует и из
самого названия симпозиума, затрагивают только
отдельные и в ряде случаев весьма частные аспекты
интересующей нас проблемы. Хотя в своей совокупности они и
создают достаточно аргументированные предпосылки для
ответа на поставленный нами вопрос, однако в них все же
отсутствует четкое и недвусмысленное формулирование
необходимых выводов. Во многом участники симпозиума
продолжают линию эмпирических попыток разрешения
данного вопроса, отнюдь не навязчиво предлагая свои
опыты вниманию лингвистов в надежде, что последние
уже сами разберутся в том, насколько предоставленные
в их распоряжение гипотезы и решения окажутся
пригодными для целей лингвистики.
2.
Как кажется, мы уже располагаем недвусмысленным
ответом на наш вопрос. Так, Н. Д. Андреев и Л. Р. Зиндер
пишут: «Математическое представление (модель) языков
отнюдь не тождественно самому языку» 4. Эту мысль
развивает и автор книги «Модели языка» И. И. Ревзин,
который указывает, что результатом моделирования может
явиться лишь «более или менее близкая аппроксимация
данных конкретной действительности» 5. Однако сказать
так, значит еще ничего не сказать, поскольку остается
4 Н. Д. Андреев, Л. Р. Зиндер, Основные проблемы
прикладной лингвистики, «Вопросы языкознания», 1959, № 4,
стр. 18
5 И. И. Ρевзин, Модели языка, Москва, 1962, стр. 8. Кстати
говоря, выражение «близкая аппроксимация» — прямая тавтология:
близкая приближенность.
9

нераскрытым, почему это так, и следует ли все же
обращаться к методу математического и логического
моделирования, а если да, то в каких пределах и для какой
цели.
Прежде чем приступить к решению этих вопросов,
необходимо сначала установить, к каким наукам —
индуктивным или дедуктивным — относятся лингвистика,
логика и математика. Что касается последних двух наук,
то их положение ясно — они, бесспорно, относятся к
дедуктивным наукам, которые опираются в своей
исследовательской методике на умозаключение. Лингвистику
же традиционно определяют как эмпирическую науку,
поскольку полагают, что ее главной научной целью
является описание фактов. Это значит, видимо, что
лингвистика должна быть отнесена к области индуктивных наук.
Это значит также, что, стремясь использовать в
лингвистике формальный аппарат логики и математики, пытаются
применить в индуктивной науке дедуктивные методы
исследования.
Впрочем, в последние годы индуктивная природа науки
о языке косвенно или прямо стала подвергаться сомнению.
В наиболее резкой форме это сделал Л. Ельмслев. Правда,
используемая им терминология весьма сбивчива и, в
частности, характеризуется своеобразным и очень личным
пониманием терминов дедукция и индукция (фактически
он истолковывает их в обратном смысле). Однако основы
его лингвистической теории не оставляют никаких
сомнений относительно ее методологической сущности. Так,
он считает допустимым использование любых исходных
операционных определений, что характерно для
дедуктивных наук. И сам он в следующих выражениях
характеризует свою теорию: «1. Теория в нашем смысле сама по
себе независима от опыта. Сама по себе она ничего не
говорит ни о возможности ее применения, ни об отношении
к опытным данным. Она не включает постулата о
существовании. Она представляет собой то, что было названо
чисто дедуктивной системой, в том смысле, что она одна
может быть использована для исчисления возможностей,
вытекающих из ее предпосылок. 2. С другой стороны,
теория включает ряд предпосылок, о которых из
предшествующего опыта известно, что они удовлетворяют условиям
применения к некоторым опытным данным. Эти
предпосылки наиболее общи и могут поэтому удовлетворять
10

условиям применения к большому числу
экспериментальных данных»6.
Как явствует из этого высказывания, Л. Ельмслен
стремится провести идею о двойственной методической
природе объектов лингвистического исследования с
преимущественным акцентом на их дедуктивные признаки. Ему
следует приписать и тот довольно двусмысленный способ
(«с одной стороны.., но с другой стороны...»), который
вообще стал характерным для рассмотрения данного
вопроса (и который дает возможность повернуть в любую из
сторон). Идея методической двойственности лингвистики
получила в последнее время широкое распространение
и даже послужила теоретической основой для
формулирования принципов самого последнего по времени своего
возникновения направления в науке о языке —
лингвистики универсалий (универсалиализма). В «Меморандуме
относительно лингвистических универсалий» говорится
по этому поводу: «Изучение лингвистических универсалий
ведет к целой серии эмпирических обобщений
относительно языкового поведения — как еще требующих
эксперимента, так и уже установленных. Эти обобщения
представляют собой потенциальный материал для построения
дедуктивной структуры научных законов. Впрочем,
некоторые и, может быть, большинство из них пока располагают
всего лишь статусом эмпирических обобщений, которые
при современном состоянии наших знаний не
представляется возможным соотнести с обобщениями или
дедуктивно вывести из законов более общей значимости»7.
С не меньшей определенностью выражается и Дж.
Гринберг в своем предисловии к сборнику, посвященному
лингвистическим универсалиям. Полемизируя с известными
словами Л. Блумфилда о том, что «единственно
правомерными обобщениями относительно языка являются
индуктивные обобщения», он пишет: «Все же, по-видимому,
считается общепринятым, что научный метод должен быть
не только индуктивным, но и дедуктивным.
Формулирование обобщений, полученных индуктивным
исследованием, приводит к теоретическим гипотезам, на основе
6 Л. Εльмслев, Пролегомены к теории языка, Сб. «Новое-
в лингвистике», вып. I, М., 1960, стр. 274—275.
7 «Memorandum Concerning Language Universals», в «Universals
of Language», ed. by J. Greenberg, Cambridge, Mass., 1963, pp. 262 —
263.
11

которых путем дедукции в свою очередь могут быть
выведены дальнейшие обобщения. Эти последние затем должны
быть подвергнуты эмпирической проверке»8.
То обстоятельство, что история языкознания состоит не
только из накопления фактов языка и их классификации,
но и из смены точек зрения на сам язык, что неизбежно
предполагает различие подходов к языковым фактам и
даже различное их теоретическое истолкование, заставило
и некоторых советских лингвистов также прийти к
выводам о методической двойственности их науки. С. К.
Шаумян предпочитает, правда, говорить при этом о методе
гипотетико-дедуктивном, и следующим образом излагает
его особенности: «Гипотетико-дедуктивный метод
представляет собой циклическую процедуру, которая начинается
с фактов и кончается фактами. В этой процедуре
различаются четыре фазы:
1) фиксирование фактов, требующих объяснения;
2) выдвижение гипотез для объяснения данных фактов;
3) выведение из гипотез предсказаний о фактах,
лежащих за пределами круга фактов, для объяснения которых
были выдвинуты гипотезы;
4) проверка фактов, которые предсказываются
гипотезами, и определение вероятности гипотез.
Гипотетико-дедуктивный метод принципиально
отличается от индуктивного метода, применяемого в таких
областях знания, как, например, описательная ботаника
или зоология»9. Метод С. К. Шаумяна полностью
повторяет метод лингвистики универсалий и Дж. Гринберга.
Единственное различие состоит в наименовании. Если,
например, Дж. Гринберг говорит о сочетании
индуктивного и дедуктивного метода, то С. К. Шаумян именует
свой метод гипотетико-дедуктивным — обозначение явно
непоследовательное для метода, который «начинается
с фактов и кончается фактами».
Вопросом о том, куда следует отнести языкознание,
задается и И. И. Ревзин. «По самой своей природе,— от-
8 «Universals of Language», p. IX.
9 С. К. Шаумян, Проблемы теоретической фонологии, М.,
1962, сгр. 18—19. Относительно гипотетико-дедуктивного метода
см. также статью В. С. Швырева, Некоторые вопросы логико-
методологического анализа отношения теоретического и
эмпирического уровней научного знания, в сборнике «Проблемы логики
научного познания», М., «Наука», 1964, стр. 66—75 (3-й раздел статьи).
12

вечает он на этот вопрос,— языковедение должно прежде
всего пользоваться индуктивными методами, оно
описывает конкретные речевые акты конкретных языков...
С другой стороны, наличие бесконечного множества
речевых актов, изучаемых лингвистом, едва ли дает
возможность сформулировать основные понятия науки о
языке обобщением по индукции.
Отсюда следует, что лингвисты нуждаются не только
в индуктивных, но и в дедуктивных методах исследовав
ния, чтобы получить систему общих знаний, помогающих
осмыслить те данные, которые добываются при анализе
конкретных языков...
В своей дедуктивной части языковедение, по-видимому,
может быть построено так, как строится логика или
математика, а именно: выделяется некоторое минимальное
количество первичных, неопределяемых терминов, а все
остальные термины определяются через первичные. При
этом должны быть четко сформулированы некоторые
первичные утверждения о связи этих терминов между собой
(аксиомы), и все остальные утверждения должны
доказываться, то есть сводиться к некоторым другим
утверждениям»10.
Здесь метод дедукции, воплощающийся в логике и
математике, выступает всего лишь как средство упорядочения
«множества речевых актов», для целей создания «системы
общих понятий». В прямом противоречии с этой задачей
стоит, однако, изложение самого дедуктивного метода,
рекомендуемого для использования в языкознании. Он
полностью отмысливается и от актов и от фактов и за
исходный момент построения системы общих
лингвистических понятий принимает набор неопределяемых и,
по-видимому, абсолютно условных первичных терминов,
через посредство которых определяются все последующие
термины.
Это противоречие не случайно, оно кроется в самой
природе рассматриваемых нами наук. Казалось бы, вывод
о том, что при изучении лингвистических объектов
допустимо сочетание индуктивного и дедуктивного методов,
открывает двери для использования в лингвистике
логических и математических методов, а конкретной
реализацией этого вывода является создание многочисленных
10 И. И. Ρевзин, Модели языка, М., 1962, стр. 7—8.
13

формально-логических и математических моделей языка.
Но, как будет показано в дальнейшем, такой упрощенный
подход не может дать удовлетворительных результатов.
Можно согласиться с тем, что в лингвистическом
исследовании допустимо и даже необходимо сочетать дедуктивную
и индуктивную методику. В конце концов, как писал
В. Брёндаль, «индукция есть не что иное, как
замаскированная дедукция, и за чистыми связями, установленными
между наблюдаемыми явлениями, совершенно неизбежно
предполагается реальность, специфический объект данной
науки»11. Но это еще не значит, что в лингвистику следует
безоговорочно и механически переносить формальный
аппарат логики и математики без всякого учета
«специфического объекта данной науки». Как справедливо
замечает тот же И. И. Ревзин, «доказательства, полученные
дедуктивным путем, сколь бы безукоризненными они ни
были с логической точки зрения, еще ничего не говорят
о свойствах реального языка, описываемого моделью»12.
И для определения действенности моделей он
рекомендует обратиться к практике, каковую представляет
машинный перевод и «другие практические приложения,
языкознания».
А практика прикладной лингвистики свидетельствует,
что на использование математических и логических
методов при изучении явлений языка накладываются очень
строгие ограничения.
3.
Логика дает пример наиболее последовательного
использования дедуктивного метода. Математика во многом
следует в этом отношении за логикой, и поэтому они могут
рассматриваться совместно.
Разумеется, и логика, и математика в отношении своих
методов и интерпретации целей не представляют
гомогенных систем. Так, например, применительно к логике мы
можем говорить о логике диалектической, формальной,
математической и в более узком смысле — о предметной,
семантической, феноменологической, трансцедентальной,
или конструктивной, комбинаторной, многозначной, мо-
11 В. Брёндаль, Структуральная лингвистика. Цит. по
книге В. А. Звегинцева «История языкознания XIX и XX вв. в
очерках и извлечениях», ч. II, М., Учпедгиз, 1960, стр. 41—42.
12 И. И. Ревзин, Модели языка, М., 1962, стр. 10.
14

дальной и пр. По необходимости, однако, придется
отмыслиться от всех подобных подразделений и говорить
только о самых общих чертах, свойственных логике и
математике в целом, и главным образом о тех, которые с
наибольшей отчетливостью демонстрируют дедуктивный
характер методов этих наук.
Став на эту позицию, мы, следовательно, не будем
обращаться к индуктивной логике. Отметим только, что
выводы в индуктивной логике не определяются
предпосылками — тем самым они не являются тавтологическими.
Выводы в индуктивной логике находятся в прямой
зависимости от фактов, а эти последние определяются объемом
наших знаний — таким образом, они устанавливаются на
вероятностной основе. Вероятность является основным
методическим орудием индуктивной логики.
Дедуктивную логику наиболее полным образом
представляют формальная и математическая логики, имеющие
много общего. Дедуктивная логика — наука, изучающая
человеческое мышление или мыслительные акты со
стороны их структуры или формы, отвлекаясь от их
конкретного содержания. Таким образом, дедуктивная
логика стремится сформулировать законы и принципы,
соблюдение которых является обязательным условием для
достижения истинных результатов в процессе получения
выводного знания. Основным методическим орудием
дедуктивной логики является импликация. Выводное
знание она получает без непосредственного обращения к
опыту или к практике, лишь посредством применения
законов логики. В процессе дедукции предпосылка
обусловливает вывод: если предпосылка истинна, то и вывод
должен быть истинным. Таким образом, вывод
заключается уже в предпосылке, и цель дедукции —
сделать очевидным то, что в скрытом состоянии заключено
уже в предпосылке. Отсюда следует, что всякий
полученный посредством дедукции вывод тавтологичен, то есть
логически является пустым, хотя с иных точек зрения,
например в случаях применения формально-логического
аппарата для целей других наук, может быть новым,
неожиданным и оригинальным.
Аналогичное положение имеет место в математике —
обоснованность доводов в ней полностью покоится на
дедукции. При этом в математике, как правило, приемлема
любая исходная точка зрения, любой подход к решению
15

проблемы — лишь бы они удовлетворяли условиям
математической дедукции. Математика располагает богатым
набором такого рода «исходных точек зрения» и
«подходов», которые исследователь альтернативно может
использовать для решения своей задачи. Математическая
проблематика часто переводима в разные эквивалентные
формы, а каждая из них предполагает использование
различных областей математической теории с целью решения
проблемы. Таким образом, математик обладает фактически
неограниченной свободой выбора предпосылок — он
выбирает те из них, которые, с его точки зрения, таят в себе
самые обещающие возможности для наиболее простого,
небанального, изящного решения задачи. Его талант и
опыт проявляются именно в удачном выборе предпосылок,
тех «допустим, что...» или «если..., то», которыми пестрят
математические работы. Так же как и в логике,
математические предпосылки — аксиомы или постулаты —
обусловливают определения еще не определенных единиц.
Свобода выбора предпосылок в математике находится
в прямой зависимости от тех нематериальных единиц или
объектов, которыми она оперирует,— ее внимание
направлено на отношения между ними. Математические объекты
выступают в качестве символов, выражающих структуру
чистых отношений. Математическую систему можно, таким
образом, рассматривать как набор формальных
отношений, существующих лишь в силу констатации этих
отношений. Разумеется, в частности в прикладных целях,
констатации отношений могут быть направлены на
воплощение в них корреспонденции с внешней реальностью, что
не окажет никакого воздействия на сами эти констатации,
скорее, наоборот. Математики исследуют не «истинность»
своих аксиом, хотя и требуют между ними взаимной
согласованности. Исследование внутри математической
системы есть исследование и установление связей, которые
позволяют доказать, что факт теории А предполагает факт
теории Б. Следовательно, основной вопрос в математике
не «что такое А и Б», а «предполагает ли А (или
обусловливает ли) Б?»
Совершенно иное положение в лингвистике — она в
основном ориентируется на первый из этих вопросов, и
это не дает ей возможности оторваться от реальности; она,
следовательно, оперирует не абстрактными, а
конкретными единицами, хотя и стремится в ряде случаев к
16

созданию абстрагированных объектов вроде понятия
фонемы или морфемы. Такое положение характерно не только
для традиционной лингвистики, но в равной степени
свойственно и новейшим ее направлениям, объединившимся под
знаменем структурализма. Выше уже приводился ряд
высказываний, авторы которых, пытаясь использовать в
науке о языке не только индуктивные, но и дедуктивные
методы (или математические и логические методы), не
смогли все же обойти необходимость обращения к
реальному лингвистическому факту. В дополнение к ним можно
привести еще одно, которое вносит полную ясность в
рассматриваемый вопрос. «Лингвистический анализ,—
пишет в указанной связи П. Гарвин,— в основном
индуктивный процесс в том смысле, что он стремится
установить список элементов или набор констатации, исходя из
лингвистических стимулов информантов или же из
изучения текста. Он основывается на предположении, что
в обоих этих источниках сведений окажется возможным
распознать регулярно встречающиеся элементы
различных типов и порядков сложности. Классификация этих
типов и констатация их условий дистрибуции,
полученные в результате анализа, образуют индуктивное описание
языка»13.
В лингвистике, конечно, также можно использовать
метод предпосылок, исходя из которых затем
определяются частные объекты, факты или единицы языка. Но
здесь мы сталкиваемся с двумя особенностями, которые
вносят существенные коррективы в использование этого
метода. В отличие от логики и математики в этом случае
будет искаться «истинность» полученных таким способом
определений, то есть их соответствие данным опыта.
Таким образом, устанавливается взаимозависимость
предпосылки и выводного знания: предпосылка определяет
вывод (определение частного лингвистического объекта
в терминах предпосылки), но если вывод не соответствует
данным опыта, то возникает необходимость коррективы
самой предпосылки. Но такого рода коррективы
предпосылки не имеют ничего общего с той переводимостью в
эквивалентные формы, которая, как указывалось выше,
допустима в математике, так как они обусловливаются не
13 P. Garvin, A Study of Inductive Method in Syntax,
«Word», vol. 18, 1962, p. 107.
2 —2238
17

формальными соображениями, а данными опыта. Все
сказанное дает основание заключить, что само понятие
предпосылки и свобода ее выбора обладают в лингвистическом
анализе специфичностью, с которой нельзя не считаться
при использовании в языкознании дедуктивного метода.
Лингвисты не могут пользоваться с такой свободой
методом «если» или «допустим», как математики. Свобода
предпосылок у них очень строго ограничена. История
науки о языке знает немало смен «точек зрения» или, иными
словами, исходных предпосылок, которые были
подсказаны открытием новых фактов, распространением на
лингвистику общенаучных идей или даже формированием
оригинальных теорий. Но для лингвиста во всех подобных
случаях смена «если», или исходной предпосылки, есть
смена всей научной концепции. Поэтому лингвист
говорит не «если», а постулирует свое понимание предпосылки,
то есть фактически понимание предмета своего
исследования, и, исходя из этого понимания, дает определение
частных единиц языка, проверяя эти определения данными
опыта. Последнее же обстоятельство, в силу
взаимозависимости предпосылки и вывода в лингвистике, служит
средством проверки и правомерности самой предпосылки,
стоящей в начале дедуктивного по форме лингвистического
анализа. Так, если обращаться к конкретным примерам,
в прошлом язык истолковывался как выражение духовной
сущности народа (у Гумбольдта), как естественный
организм (у Шлейхера), как индивидуальная
психофизиологическая деятельность (у младограмматиков) и т. д.
Исследовательская практика, основывающаяся на этих
концепциях, показала их недостаточность. Ныне исходной
предпосылкой лингвистического анализа является постулат, что
язык есть система знаков. Он подлежит такой же
проверке опытом и практикой, как и любая другая
концепция в науке о языке.
Уже эти предварительные и самые общие соображения
показывают, что дедуктивные методы вовсе не
противопоказаны лингвистике, но применение их требует
соблюдения специфических условий. Именно эти специфические
условия накладывают определенные ограничения на
механическое перенесение методов логики и математики в
область лингвистики. Однако, если мы ограничимся такой
общей констатацией, многое останется все еще неясным.
Именно поэтому следует углубить разбираемый нами
18

вопрос и для подкрепления потенциальных выводов
обратиться к практике прикладной лингвистики, где с
наибольшей отчетливостью проявляется правомерность
предпосылок и соответствие опытным данным сделанных на их
основе выводов.
4.
Отношения между языком и логикой носят весьма
своеобразный характер. Представители эмпирических наук,
к которым относится и лингвистика, изучают тот или
иной предмет или явление с целью описать или объяснить
его. Полученные ими результаты они формулируют на
языке, который именуется языком-объектом. Логик
орудует доказательствами, умозаключениями, суждениями и
пр., но они доступны ему только в языковой форме. Таким
образом, получается, что логик на одну ступень находится
дальше от реального мира, чем представители
эмпирических наук. Его анализ направляется не непосредственно
на реальный объект, изучаемый эмпирическими науками,
а на их язык14. Иными словами, он исследует язык и
формулирует полученные результаты на языке, который
именуется метаязыком.
С логической точки зрения основной единицей языка
является не знак и не обозначаемый им объект, а
предложение, так как только в нем может развернуться
логический процесс. Именно поэтому только предложение может
быть истинным или ложным. А слова сами по себе не могут
обладать этими качествами. Но прежде чем мы сможем
установить, является ли предложение истинным или
нет, мы должны констатировать, что оно имеет значение.
Понятия истинности и значения относятся к области
семантики, изучающей отношения между языком и
обозначаемыми им объектами. Через посредство этих
отношений и определяется истинность или ложность
предложения: если предложение описывает объекты правильно, оно
истинно, а если неправильно — нет. Но языковые
выражения могут вступать в отношения иные, чем те, которые
14 «Логический анализ научного знания,— пишут в этой связи
П. В. Таванец и В. С. Швырев,— есть прежде всего и
непосредственно анализ языка, в котором выражается это знание». См. статью
«Логика научного познания» в сборнике «Проблемы логики научного
познания», М., «Наука», 1964, стр. 161.
2*
19

существуют между обозначаемыми ими объектами.
Кроме того, предложения могут вступать в отношения с
другими предложениями. Задача логика заключается в том,
чтобы выяснить природу отношений между языковыми
выражениями и предложениями и установить правила
для определения того, выдерживается предписанная
в данном случае процедура или нет. При решении этого
последнего вопроса логик не обращается к объектам,
описываемым предложением. Он интересуется
лингвистической формой, а не ее содержанием, что, разумеется, не
препятствует интерпретации ее содержания, в результате
чего возникает формализованный язык. Формализованный
язык может быть представлен в виде абстрактной системы,
например исчисления предикатов.
Итак, логик может в зависимости от задач
исследования работать на двух уровнях — синтаксическом
(логический синтаксис) и семантическом (логическая
семантика). Рассмотрим сначала приложение первого из этих
уровней к естественному языку.
Если логик, занятый изучением языковых форм и
существующих между ними отношений, может оставаться
в пределах синтаксического уровня, оперируя
несодержательными терминами, то лингвист этого сделать не может.
Все уровни естественного языка (за исключением, может
быть, фонематического) содержательны и поэтому вне
семантики немыслимы. И более того, естественный язык
не существует вне прагматики, которая не может быть
легко отслоена от него в силу той простой причины, что
в речевом акте она постоянно трансполируется в
семантику. Поэтому естественный язык — всегда
интерпретация и притом двуступенчатая, поскольку связана и с
семантикой и с прагматикой15. И эта интерпретация не
поддается пока никакой формализации.
Перейдем теперь ко второму уровню, когда
исчислению посредством семантических правил приписывается
интерпретация. И в этом случае мы получим образование,
никак не сопоставимое с естественным языком. Правда,
15 Ср. замечания Нилса Бора о математическом языке, где
«необходимая для объективного описания однозначность
определений достигается при употреблении математических символов
именно благодаря тому, что таким способом избегаются ссылки на
сознательный субъект, которыми пронизан повседневный язык».
(Нилс Бор, Атомная физика и человеческое познание, М., ИЛ,
1961, стр. 96.)
20

здесь мы имеем дело с содержательными терминами, но
в логическом и естественном языке они строят свое
отношение к «истинности» на совершенно иных основаниях.
Как пишет А. Тарский, «истинное», «во всяком случае, в
его классической трактовке» является таковым в той мере,
в какой оно «совпадает с действительностью»16. Но этот
критерий истинности фактически применим лишь к
естественным языкам, всегда ориентированным на
действительность. По-иному обстоит дело в логической семантике.
Семантический анализ опирается лишь на логическую
интерпретацию системы и предполагает установление
определенных правил, формулирующих условия истинности, ι
Он предписывает следование этим правилам, не отвечая
на вопрос о том, в какой мере здесь имеет место
«совпадение с действительностью». Кроме того, сама
ориентированность на действительность осуществляется в
естественном языке не непосредственно, а через человека, что
опять-таки делает необходимым обращение к третьему
уровню,— прагматическому. «...Переход на
семантический уровень,— констатируют П. В. Таванец и В. С.
Швырев,— не есть само по себе возвращение к живому языку
в его конкретности, как может показаться на первый
взгляд благодаря тому, что смысловая функция языка
есть как будто существо языка как «непосредственной
действительности мысли». На самом деле исходная схема
семантики «язык — действительность» не дает еще
конкретного образа языка как непосредственной
действительности мысли по той простой причине, что язык связан с
действительностью не сам по себе неким мистическим
способом, а через человека, через его действия, его
поведение. Поэтому, собственно говоря, конкретное
представление о языке как носителе мысли может быть достигнуто
лишь на уровне его прагматического анализа по схеме
«язык — действия человека с языком и на основе языка —
действител ьность»17.
Но и это еще не все. Касаясь данного вопроса, В. Μ.
Глушков пишет: «Живой человеческий язык может
рассматриваться как формальный язык лишь после того, как
будет сформулирована строгая система правил, позволяю-
16 Α. Tarski, Grundlegung der Wissenschaftlichen Semantik
(Actes du Congrès International de Philosophie Scientifique, 1936).
17 См. статью «Логика научного познания» в сборнике
«Проблемы логики научного познания», М., «Наука», 1964, стр. 16.
21

щая отличить выражения, допускаемые в языке, от всех
прочих выражений, то есть осмысленные предложения
от бессмысленных»18. Разъясняя трудности, возникающие
при формализации естественного языка, он далее
указывает, что «...никакой фиксированный формализованный
язык не может быть адекватен живому человеческому
языку, поскольку последний в отличие от первого
непрерывно развивается и совершенствуется. Поэтому
всякая формализация любого живого человеческого языка
представляет собой лишь более или менее удачный его
мгновенный слепок, утрачивающий сходство с
оригиналом по мере развития последнего»19. Если бы все сводилось
только к этому, то это было бы еще полбеды. В прикладной
лингвистике отмысливаются от моментов развития языка,
стремятся рассматривать его как совершенно стабильную
систему и все же никак не удается добиться
формализации естественного языка. Происходит это по весьма
простой причине. Формальная система и естественный язык
основывают свою действенность на полярно
противоположных качествах. Всякая формальная система всегда
тождественна самой себе. Именно это ее качество делает
возможным выполнение ею своих функций во всех
конкретных случаях ее приложения. А естественный язык —
в плане своего содержания, своей семантики или, как в
этих случаях принято говорить, в своем информативном
плане — никогда не тождествен самому себе. Именно
эта его способность дает возможность функционировать
ему во всех конкретных случаях его применения.
Оставаясь тем же самым языком, он в разных ситуациях
всегда иной. При этом он не обладает ни эксплицитными,
ни формативными правилами, ни правилами истинности,
ни трансформационными правилами для определения того,
какое из потенциальных значений или оттенков значений
получит данное слово в той или иной ситуации. Более
того, почти любое слово естественного языка может
получить значение, которое не зафиксировано никаким
языком,— оно может, возникнув, закрепиться в языке, но
с таким же успехом, подобно беглому огоньку, вспыхнув,
затеряться в лингвистическом космосе и погаснуть.
18 В. Μ. Глушков, Мышление и кибернетика, «Вопросы
философии», 1963, № 1, стр. 37—38
19 Там же, стр. 38.
22

И при всех этих своих качествах естественный язык
оказывается изумительно совершенным орудием, которое
позволяет добиться полного взаимопонимания относительно
самых сложных понятий и в любых ситуациях. Почему
это происходит?
Видимо, ответ на этот вопрос частично следует искать
в одной из мыслей основоположника семиотики Ч. Пирса,
которую он настойчиво повторяет во многих своих работах.
Она сводится к следующему. В современной лингвистике
язык принято определять как систему знаков. Это исходная
предпосылка для всего лингвистического анализа. Если
это так, то язык не просто система знаков, а система
взаимно интерпретирующих друг друга знаков, существующих
в нем постольку, поскольку они интерпретированы в
других знаках. Ч. Пирс формулирует это следующим образом:
«Ни один знак не может функционировать в качестве
знака, если он не интерпретирован в другом знаке.
Следовательно, для знака абсолютно существенно, чтобы он
воздействовал на другой знак»20. И в другом месте: «Все
назначение знака состоит в том, что он будет
интерпретирован в другом знаке»21. И, наконец, пожалуй, наиболее
важное: «Знак не есть знак, если только он не переводит
себя в другой знак, в котором он получает более полное
развитие»22.
Следовательно, естественный язык есть система
знаков, которые посредством взаимной интерпретации
получают возможность отвечать на все потребности человека
в смысловом выражении. Но здесь необходима одна
существенная оговорка. Ведь все потребности этого рода
обусловливаются отношением человека к явлениям
внешнего мира и общественной средой, в которой протекает
его жизнь. В силу этого обстоятельства
трансформационная семантика, если бы ее удалось создать, не может
опираться лишь на правила взаимной интерпретации
знаков, то есть носить закрытый и конечный характер.
Она оказывается производной от очень большого
количества величин, которые всячески противятся
формализации.
20 Ch. Peirce, Collected Papers, Cambridge, Mass., vol. 8,
p. 225.
21 Там же, vol. 8, p. 191.
22 Там же, vol. 5, p. 594.
23

В связи со сказанным важно рассмотреть особенности
процедуры решения задач и само понятие решаемости в
логике и математике, с одной стороны, и в лингвистике —
с другой.
Прежде чем приступить к решению проблемы в
математике, эта проблема должна быть формулирована в
точных терминах. Само это формулирование является
предпосылкой успешного решения проблемы. При этом, как уже
указывалось, математик может свободно трансформировать
данное формулирование проблемы в эквивалентный
вариант — она располагает для этого и соответствующими
средствами. Уже на этой первой стадии исследовательской
методики лингвистика существенно отличается от математики.
При формулировании своих проблем лингвист располагает
некоторым количеством наблюденных эмпирических
данных, которым он не всегда может дать точную
формулировку, но которые тем не менее он волей-неволей должен
положить в основу своего исследования — уже в процессе самого
этого исследования уточняются формулировки, нередко
являющиеся целью самого исследования. Чтобы не идти
далеко за примерами, можно сослаться на
лингвистическое значение, которое лежит в основе исследований в
области автоматической переработки речевой информации,
но вместе с тем определяется весьма туманно и
разноречиво. Именно это обстоятельство и заставляет
исследователей данной области постоянно менять свою стратегию.
Но вот исследование начато и достигнуто какое-то
решение. Что это значит применительно к логике и
математике и применительно к лингвистике? Логика, как
указывалось выше, дает возможность эксплицитно
представить заключения, имплицитно присутствующие в
предпосылке. Однако логика не располагает правилами,
использование которых может гарантировать, что при этом
будет добыто желаемое решение, так как она есть не
средство достижения новых выводов, а всего лишь методика
определения их правильности. Она — не волшебный ключ
ко всем тайнам. Совершенно очевидно, что если бы логика
обладала подобными правилами, то тогда бы не было
и нерешенных проблем. Достаточно было бы приложить
определенный набор логических правил, и мы бы
автоматически получали готовый ответ на любой мучающий нас
вопрос. В свете сказанного специфическое значение
приобретает и понятие решаемости проблемы или задачи.
24

В логике и в математике всякий конечный результат
признается истинным, если в процессе доказательства
не было нарушено никакое формальное правило. Так как
при этом возможны разные пути доказательства,
допустимо существование различных решений. Но все они могут
быть подвержены проверке с точки зрения требования
логики или математики. По-иному обстоит дело в
лингвистике. Она не располагает аппаратом, с помощью
которого можно проверить или доказать правильность
полученных выводов. Соответственно с этим определяется и
истинность достигнутых решений — она устанавливается
не формальными правилами, а своим соответствием
данным опыта. При этих условиях теоретически следовало
бы ожидать единого конечного решения. Однако
практически, как свидетельствуют об этом разноречивые
лингвистические определения даже основных категорий
языка, это не имеет места. В данном случае всегда
присутствует известный субъективизм оценок, который в
немалой степени определяется объемом фактов, находящихся
в распоряжении исследователя. Отсюда следует, что
истинность решения в лингвистике всегда дается в некотором
приближении и имеет не детерминативный, а
вероятностный характер.
В этих условиях очень важно подвергнуть проверке
на основе объективных критериев правильность
лингвистических определений и истолкований. Возможность
такой проверки дает широкая область прикладной
лингвистики, где естественному языку противостоит машина,
представляющая интересы логики и математики.
5.
Для решения практических задач прикладной
лингвистики используется цифровая вычислительная машина. Она
способна воспринимать, хранить, передавать,
перегруппировывать и выдавать информацию. Она интерпретирует
и выполняет набор команд (программу команд), а также
модифицирует их в процессе выполнения задания. Она
в состоянии решать весьма сложные проблемы, но при этом
весь процесс перехода от задания к решению должен быть
исчерпывающе и непротиворечиво описан в терминах
последовательности основных элементарных операций.
Информация вводится в машину с помощью двузначного
25

(бинарного) кода или языка. Машина оперирует
закодированными таким образом словами, соответствующими
основным логическим связям или функциям исчисления
высказываний или предикатов. Машина может решать
сложные математические задачи именно в силу того, что
сложные математические операции оказывается
возможным свести к последовательности арифметических
операций, а эти последние в свою очередь к логическим
операциям. Следовательно, цифровую вычислительную машину
можно рассматривать так же, как логическую машину.
Таким образом, какой бы сложности ни была задача,
машина решает ее с помощью последовательности
элементарных операций, программа которых должна быть
формулирована абсолютно недвусмысленно (непротиворечиво),
точно, детально и исчерпывающе полно. Другими
словами, она не должна выходить за те пределы, которые
устанавливаются логическим исчислением высказываний; и
когда мы задаемся вопросом о том, может ли машина
совладать с обработкой информации, заключенной в
естественных языках, нам прежде всего нужно выяснить, в
какой степени логическое исчисление высказываний
является адекватной моделью для естественного языка.
Учитывая специфику цифровой вычислительной
машины, описанную выше, первое, что необходимо сделать,
чтобы машина «поняла» задание и начала обработку
речевой информации в соответствии с этим заданием, это
переформулировать информацию, содержащуюся в
естественном языке, на логический язык. Речь идет о переводе
естественного языка на язык логического исчисления
высказываний.
При этом, как показал Бар-Хиллел 23, приходится
сталкиваться с такими трудностями, которые рисуют
перспективы автоматической обработки информации в весьма
мрачном свете, если не будет изменено все направление
поисков решения данной проблемы. По меньшей мере
придется считаться с перечисленными ниже
препятствиями, для преодоления которых мы пока не располагаем
необходимыми средствами.
А. Логическое исчисление высказываний слишком
бедно для того, чтобы можно было бы, даже с далеким при-
23 Y. Bar-Hillel, A Demonstration of the Non-feasibility
of Fully Automatic High Quality Translation, «Advances in
Computers», ed. by F. Alt., vol. I, N. Y., 1960, pp. 158—163.
26

ближением, произвести переформулировку естественного
языка, невероятно сложного по своей семантической
структуре, обладающего огромным объемом избыточных
элементов и — самое главное — часто отличающегося
такой неясностью и неопределенностью в выражении
«смысла», что никакая двузначная логика не способна
справиться с созданием искусственного двойника естественного
языка24. Правда, логика, как указывалось, имеет дело
лишь с лингвистической формой. Но поскольку дело идет
об автоматической обработке информации, необходимо
уметь различать и семантическую информацию, и если
этого невозможно достичь с помощью имеющихся в нашем
распоряжении логических средств, то откуда мы можем
почерпнуть уверенность, что наш перевод естественного
языка на логический правилен?
Б. Машина не может учитывать того, что Бар-Хиллел
называет «общими предварительными данными
информации» (general background of information), которые
фактически остаются за пределами естественного языка и
поэтому не подлежат переводу на логический язык.
Лингвисты в этих случаях говорят о внеязыковом контексте
(frame of reference), который неприметным для нас, но
очень решительным образом корректирует или даже
подвергает полному переосмыслению все наши слова. Ведь
даже такая простая фраза, как «Я вернусь засветло», для
точного ее понимания и определения содержащегося в
ней временного указания как минимум требует
предварительного знания того, где она была произнесена и в какое
время дня и года. Только подобного рода
предварительная информация часто является единственным средством
для уяснения тех внутрифазовых отношений, с которыми
не в состоянии справиться ни исчисление высказываний,
ни исчисление предикатов. Так, привлекая для примера
два промелькнувших в газетах предложения:
Аспирант университета из города Курска.
Заслуженный рационализатор Сибири,
мы видим, что каждое из них может быть истолковано
двояким образом. Если придерживаться лишь формально-
24 В статье Ч. Хоккетта «Грамматика для слушающего»,
включенной в настоящий раздел, приводится много примеров такого
рода сложностей в «естественном» понимании предложения, которые
разрешаются последующими и далеко уходящими шагами анализа.
27

грамматических признаков, то первое предложение с
одинаковым успехом можно понять и как «Аспирант из
университета, расположенного в городе Курске» и как
«Аспирант университета, проживающий в городе Курске
(или происходящий из города Курска)». А второе
предложение может быть трактовано и как «Заслуженный
рационализатор, полем деятельности которого является Сибирь»
и как «Заслуженный рационализатор, являющийся
жителем Сибири». И только предварительные и никак не
выраженные в предложениях знания (предварительная
информация), констатирующие, что в городе Курске нет
университета и что заслуженный
рационализатор есть почетное звание, присваиваемое в Советском
Союзе отдельными административными округами, дают
возможность правильного понимания этих предложений.
Если внимательно приглядеться, то почти за каждой
фразой разговорного языка стоит весьма основательная и
разветвленная предварительная информация, само собой
разумеющаяся для человека, но лежащая за пределами
«разумения» машины, которая не знает ни рода, ни
племени.
В. Машина не может делать внутритекстовые
смысловые заключения, распространяющиеся на несколько
предложений (а иногда даже намеренно на целый рассказ,
чтобы до конца не раскрыть его персонажа или сюжетного
хода). На это обстоятельство обратил внимание
голландский лингвист А. Рейхлинг25, иллюстрируя свою мысль
следующим примером. Допустим, что мы читаем некое
повествование, которое начинается предложением: «Я
играю с моим братом». Если мы на этом остановимся, то
в нашем распоряжении не будет никаких данных для
выяснения того, как же следует понимать эту фразу, о какой
игре здесь идет речь. Ведь можно играть на деньги (в
карты и пр.), на музыкальном инструменте, в театре или
в кино, в игрушки, в футбол, играть для забавы, играть
человеком и его судьбой и т. д. Но вот мы читаем дальше:
«Я сказал это, когда Вильгельм однажды встретился мне
25 На коллоквиуме «Stichting Studiecentrum voor
Administrative Automatisering», организованном в 1961 г. Имеется и немецкий
перевод доклада: A. Reichling, Möglichkeiten und Grenzen der
mechanischen Obersetzung, aus der Sicht des Linguisten, «Beiträge
zur Sprachkunde und Informationsverarbeitung», Heft I., Wien, 1963.
28

в баре». Теперь уже с большей вероятностью мы можем
заключить, что, по-видимому, речь идет об игре на деньги.
Но все же существуют и другие возможности. Далее
следует: «Мой брат подошел к столу, и кости были брошены».
Теперь ясно, о какой игре идет речь, хотя нигде в тексте
точного указания на действительный смысл слова «игра»
не был дан. Мы догадались о нем по совокупности тех
внешних примет, которые даны в тексте в разных
предложениях. Эти приметы следуют здесь одна за другой, но
в письменном повествовании они могут значительно
отстоять друг от друга. Человек может выбрать их из
широкого языкового контекста, сопоставить их и затем уже
сделать соответствующее умозаключение. Машина же
лишена этой возможности.
Но, может быть, это не так важно? Действительно,
при машинном переводе данных предложений на
немецкий или французский языки особых трудностей не
возникает (но трудности могут, конечно, возникнуть при
переводе других предложений). При переводе на немецкий
мы можем употребить буквализм: Ich spiele mit meinem
Bruder. Точно так же и во французском мы можем начать:
Je joue avec... При переводе же на английский возникают
сложности грамматического порядка, потому что в
приведенном тексте нет никаких указаний на то, какую
форму должна выбрать машина: 1. I am playing with my
brother, 2. I play with my brother, или 3. I'll play with
my brother. И уж совсем плохо будет обстоять дело при
переводе на испанский язык, так как машине придется
выбирать по меньшей мере между тремя глаголами: jugar,
tocar или trabajar.
Тут логический язык беспомощен.
Г. Машина фактически имеет дело с речью (или,
точнее, с речевыми отрезками) — в ее письменной и устной
форме. Каждая из этих форм речи имеет свою систему
прагматических элементов, способных к тому же
переходить в семантические (а правила такого перехода и не
изучены и во многом произвольны). Так, например,
устная речь обладает такой супрасегментной надстройкой,
как интонация. Интонацию ныне представляется
возможным классифицировать по функциональным типам,
выделяя вопросительную, повествовательную и пр. интонации.
Однако совершенно ясно, что интонация не существует в
отрыве от предложений. Она, конечно, взаимодействует со
29

смыслом, заключенным в них. В подтверждение этого
достаточно сослаться на риторический вопрос, который
является вопросом только по своей внешней структуре,
но не по значению — он не требует ответа со стороны
слушающих. Таковы новые трудности, с которыми логический
язык не имеет возможности справиться.
Д. Но если даже удастся справиться с перечисленными
языковыми трудностями, существуют еще препятствия
собственно логического порядка — речь в данном случае
идет о так называемых «правилах вывода решения» (decision
rules). Ведь если мы хотим быть уверенными, что машина
будет действовать логически безукоризненно, мы должны
снабдить ее набором правил, следуя которым она и сможет
последовательно пройти путь от исходной информации к
необходимым выводам. Применительно к логическим
исчислениям высказываний мы располагаем такими
правилами, но для более сложных логик таких правил нет,
и, более того, есть основания полагать, что такие правила
нельзя найти. Если же ориентироваться на правила,
которые в нашем распоряжении уже имеются, то
использование их сделает процесс разрешения настолько сложным
(даже при применении усовершенствованных
вычислительных машин), что игра не будет стоить свеч.
В таком виде рисуется проблема применения
логических и математических методов в науке о языке на
основании данных прикладной лингвистики. Каковы же
выводы? Выводы уже формулировались выше —
лингвистический анализ допускает сочетание индуктивных методов
с дедуктивными, но когда мы говорим об использовании в
лингвистике дедуктивных методов, не следует все сводить
к слепому подчинению лингвистического исследования
логико-математическим методам. Естественный язык
восстает против такого насилия. И практика прикладной
лингвистики подтверждает эти выводы, устанавливая,
что между формализованным логическим языком и
естественным языком существуют такие различия, что
достаточно полный (в информативном плане), перевод второго
в первый невозможен. Значит ли это, что в лингвистике, и
в частности в прикладной, следует отказаться от
использования логико-математических методов? Конечно, нет.
Но только не следует полагаться целиком на них, а
сочетать их с другими. И чтобы не быть голословными,
обратимся к свидетельству математиков и логиков, ко·
30

торым на практике приходится применять свои знания к
исследованию естественного языка.
Вот что говорит математик: «Помощь математики в
изучении естественного языка еще далека от очевидности...
Прежде чем мы можем думать об использовании
математики для исчисления, необходимо определить границы и
функции лингвистических единиц... Это — внематемати-
ческая задача, она является частью индуктивных методов
в лингвистике.
Выяснилось, что математика не заменяет эмпирической
методологии, хотя некоторые лингвисты и стремятся к
этому. Наоборот, только после того, как единицы и
отношения естественного языка будут установлены
индуктивным методом и соответствующим образом
подтверждены (верифицированы), будут созданы необходимые условия
для реалистического применения математики к
естественному языку. При этом математики либо обнаружат,
что они имеют дело с новой манифестацией того, что по
своей сущности уже знакомо им, либо получат стимул
для математического мышления нового порядка»26.
А вот что говорит логик: «Перспективы автоматической
обработки речевой информации очень хороши, но роль
логики в этой области ограничена. Впрочем, как орудие
лингвистического анализа, не как набор правил для
выведения заключений, она дает реальные обещания»27.
И далее он устанавливает, какая исследовательская
стратегия при этом более предпочтительна: «Проблемы нужно
решать не посредством непреклонного следования набору
правил, установленных логиком, а скорее с помощью
эвристической техники... Для автоматической
обработки речевой информации предпочтителен эмпирический,
индуктивный подход, при котором ищутся грубые
правила для решения информационных проблем. Не следует
пытаться переводить обычный язык на логический с
целью дальнейшей его обработки, но скорее искать
правила эвристического типа, которые позволят совладать с
естественным языком. Необходимо прекратить поиски
20 P. Garvin and W. Karush, Linguistics, Data
Processing and Mathematics, «Natural language and the computer», N. Y.,
1963, pp. 368—369. См. также в той же книге статью W. Karush,
The use of mathematics in the behavioral sciences, pp. 64—83.
27 M. Maron, A Logician's View of Language—data
Processing, указанная книга, стр. 144.
31

абсолютной достоверности и обратиться к приближенным
методам, которые с накоплением опыта будут уточнены
и усовершенствованы. Мы предпочитаем рассматривать
аппроксимации таким же образом, каким рассматривают
теорию в науке, где видоизменения и усовершенствования
производятся на основе данных, полученных в результате
эксперимента» 28.
Таковы общие выводы. Они говорят о том, что в
совместной работе с логиками и математиками лингвистам
принадлежит ведущая роль. В обязанность лингвистов
входит подготовка языкового материала таким образом,
чтобы сделать его доступным обработке
логико-математическими методами. Именно в этом наgравлении следует
искать реалистического сочетания в лингвистике
индуктивных методов с дедуктивными. А когда при решении
задач прикладной лингвистики речь идет об
эвристических гипотезах, то они в первую очередь должны исходить
от лингвиста, так как он ближе к языку и по своей
должности обязан лучше знать и понимать его.
6.
С учетом изложенных соображений следует
подходить к включенным в данный раздел статьям. Как уже
указывалось, они взяты из сборника материалов
симпозиума по прикладной математике «Структура языка и
его математические аспекты» (симпозиум проходил в Нью-
Йорке в апреле 1960 г., материалы симпозиума были
опубликованы в 1961 г.).
В симпозиуме принимали участие математики,
логики и лингвисты, то есть как раз представители тех наук,
о совместной работе которых говорилось выше. Тема
симпозиума, формулированная довольно свободно, давала
его участникам возможность говорить как об очень
частных и специальных вопросах, так и о достаточно общих,
не связывая себя ни единым пониманием задач
рассматриваемых вопросов, ни оценкой их удельного веса во
всей проблеме в целом. Пожалуй, единственным
объединяющим участников симпозиума теоретическим началом был
тезис, приведенный Р. Якобсоном в «Предисловии» к
материалам, в соответствии с которым лингвистику сле-
28 Там же, стр. 143—144.
32

дует рассматривать в качестве моста между
математическими и гуманитарными дисциплинами. В остальном
каждый автор сообщения выступал сообразно со своими
индивидуальными интересами и в соответствии с
направлением его исследовательской работы.
В связи с определенным лимитом листажа настоящего
сборника не представилось возможным использовать
все включенные в материалы симпозиума статьи. Пришлось
произвести некоторый отбор работ, однако с таким
расчетом, чтобы он давал советскому читателю возможность
составить достаточно полное представление об общих
тенденциях в изучении той проблемы, которая стоит в
названии симпозиума. В своем информационном качестве все
статьи настоящего раздела представляют бесспорный
интерес и для теории языкознания и для исследовательской
практики прикладной лингвистики.
В. Звегинцев

H. Хомский
О ПОНЯТИИ „ПРАВИЛО ГРАММАТИКИ"*
1. Общие требования к грамматической теории.
Традиционная задача грамматики состоит в том, чтобы
выделить класс правильно построенных предложений и дать
каждому из них то, что мы могли бы назвать
«структурным описанием», то есть перечень единиц, из которых
предложение образовано, способ их соединения,
формальные соотношения этого предложения с другими
предложениями и т. д. Если мы хотим пойти дальше
традиционной грамматики, то необходимо дать точную
формулировку понятия «структурное описание предложения» и точное
объяснение того, каким образом структурные описания
предложений строятся посредством «грамматических
правил». Правила, содержащиеся в традиционной
грамматике, чрезвычайно разнохарактерны, и не существует
сколько-нибудь ясных указаний на то, какова должна быть в
точности природа структурного описания. Современная
лингвистика уделяет немало внимания уяснению этого
вопроса, но она не рассматривает с достаточной
серьезностью понятия «грамматическое правило». Невнимание
к процессу, посредством которого структурные описания
порождаются и приписываются предложениям, оставляет
серьезный пробел в лингвистической теории и дает
основания для серьезных сомнений относительно частных
решений, касающихся выбора элементов грамматики в
фактически проведенных описательных исследованиях.
Ведь ясно, что такой выбор не может быть независимым
от сложности той системы правил, посредством которой
* См. Noam Homsky, On the Notion «Rule of Grammar»,
в «Structure of Language and Its Mathematical Aspects» (Proceedings
of Symposia in Applied Mathematics, vol. XII), 1961, pp. 6—24.
Источники финансирования те же, что и в работе Ингве — см.
стр. 126, сн.*.— Прим. ргд.
34

строится структурное описание каждого предложения.
Во всяком случае, нам кажется, что по-настоящему
проникающая в суть дела лингвистическая теория должна
начинаться с определения типов допускаемых
грамматических правил и точного указания их форм и способа,
посредством которого они налагают структурное
описание на каждое из бесконечного множества
грамматических предложений.
Под «грамматикой языка L» я буду понимать некоторую
систему (то есть совокупность правил), которая по
крайней мере обеспечивает полное определение бесконечного
множества грамматических предложений языка L и их
структурных описаний. В дополнение к точному
определению понятия «структурное описание» теория
грамматики должна удовлетворять требованиям следующего
рода. Она должна предоставлять в наше распоряжение:
(1) а) класс возможных грамматик G1 G2,...,
б) класс возможных предложений s1 s2,...,
в) функцию f, при которой f(i, j) есть множество
структурных описаний предложения si , предусматриваемых
грамматикой Gj,
г) функцию m(i), которая дает некоторое число,
соответствующее грамматике Gi,
д) функцию g, при которой g(i, n) является описанием
конечного автомата, который, получив предложения (б)
на входе, дает на выходе структурные описания,
предусматриваемые грамматикой Gi- для этих предложений (то
есть все возможно разные элементы множества f(i,j)); n
является здесь параметром, определяющим козможности
автомата.
По поводу этих пунктов можно сделать следующие
замечания:
а) есть требование о том, чтобы общая теория языка
обязательно давала схему и обозначения для
грамматического описания, точную формулировку понятия
«грамматическое правило»;
б) может встретиться при разработке фиксированного
фонетического алфавита, например теории различительных
признаков Якобсона как части лингвистической теории;
в) просто констатирует, что вполне можно определить,
не прибегая к интуиции, что утверждает грамматика об
отдельных предложениях. f(i, j) должно содержать больше
одного структурного описания в том случае, если предло-
з*
35

жение si неоднозначно,— то есть это одно из многих
разумных эмпирических условий для грамматики
некоторого языка;
г) сводится к требованию оценки преимущества
грамматик. Иначе говоря, m может быть мерой сложности,
с помощью которой производится выбор между
альтернативно предлагаемыми грамматиками, совместимыми с
заданными условиями1. Совершенно очевидно, что если
вообще возможно существенным образом удовлетворить
условия (в) и (г), то ограничения, налагаемые на
описательный аппарат условиями (а) и (б), должны быть
чрезвычайно узкими и жесткими. Иначе говоря, только
достаточно жестко ограниченная и специальная совокупность
утверждений относительно природы лингвистических
универсалий даст возможность оправдать с общей точки
зрения предпочтительный выбор тех или иных грамматик;
д) является требованием другого рода. Грамматика в
описанном выше смысле является по существу теорией
предложений для данного языка; она определяет
множество предложений для данного языка (или порождает его,
если употреблять специальный термин, который стал
привычным в этой связи)2 и дает каждому порождаемому
предложению соответствующее структурное описание.
Однако грамматика не является моделью говорящего
или слушающего. Она не синтезирует конкретных
предложений, как это делает говорящий, и не узнает
структуру конкретных предложений, как это делает слушающий.
Она занимает нейтральное положение между слушающим
и говорящим. Требование (1д) приближает нас на один
шаг к теории реального использования языка. Мы можем
попытаться так построить функцию g, чтобы g(i, n)
явилось разумной моделью для образования (или
распознавания) предложений говорящим (или слушающим),
который освоил грамматику Gi и имеет объем памяти, оп-
1 Вопрос об оценке грамматик обсуждается также в моей
книге "Syntactic Structures",The Hague, 1957, chapter 6 (русский перевод:
«Новое в лингвистике», вып. II, ИЛ, М., 1962, стр. 412—528), и в
«A Transformational Approach to Syntax» (Proceedings of the 1958
University of Texas Symposium on Syntax, § 10); см. также Morris
Halle, On the Role of Simplicity in Linguistic Descriptions
(статью Халле см. в настоящем сборнике, стр. 117—125).
2 См., например, Post, Recursively Enumerable Sets of
Positive Integers and Their Decision Problems, «Bull. Amer. Math. Soc.»„
vol. 50, 1944, pp. 284 — 316.
36

ределяемый числом п. Заметим, что хотя грамматика Gi,
освоенная человеком, использующим данный язык,
является конечной, нельзя надеяться (а в случае
естественных языков это заведомо неверно), что можно построить
конечный автомат, который был бы способен принимать
(или порождать) все предложения, порождаемые Gi, и
только их, или который был бы в состоянии «понимать»
именно эти предложения (то есть выдавать
структурные описания для предложений в соответствии с Сi,
если на его вход поступают именно эти предложения,
а не какие-либо другие). Это не более странно, чем,
например, случай с человеком, который прекрасно выучил
правила умножения (возможно, не умея их
формулировать), но оказывается не в состоянии вычислить в уме
произведение 3872x18694, хотя правила, которые он
вполне усвоил, дают однозначный ответ. Нам нужно
только, чтобы существовал разумный метод g(i, п),
с помощью которого при возрастании η можно было бы
понимать, в соответствующем смысле, все большее
количество предложений, порождаемых Gi (именно такая
процедура может послужить моделью для действий человека,
который, выучив арифметику, может выполнять все
больше и больше вычислений, если его память и
предоставляемое для работы время возрастают). Было бы
абсурдным требовать от грамматик G1 и G2.., упомянутых в
пункте (1а), чтобы они порождали множество цепочек или
множество структурных описаний, которые можно было бы
обработать строго конечными автоматами, совершенно
так же, как было бы абсурдным требовать (для целей
математических или психологических исследований) таких
формулировок арифметических правил, которые бы вполне
отражали возможности человека по выполнению точных
вычислений в уме. Такое требование ни теоретически, ни
практически не было бы достаточно мотивировано.
Среди правил грамматики существуют и такие,
которые играют роль в порождении бесконечного множества
цепочек; каждая из этих цепочек является, по существу,
орфографическим представлением некоторого
грамматического предложения. Мы будем называть такие правила
«синтаксическими правилами» (syntactic rules);
окончательный результат применения только таких правил мы
назовем «терминальной цепочкой» (terminal string). Другие
правила, называемые «морфофонематическими» (morpho-
37

phonemic), превращают терминальную цепочку в
фонетическое описание высказывания, то есть в одно из
предложений si пункта (1б). Морфофонематические аспекты
грамматики здесь больше рассматриваться не будут3.
Частью структурного описания терминальной цепочки
t будет разложение t на составляющие, обобщаемые в
определенные типы. Мы назовем эту часть структурной
характеристики «показателем НС-структуры»4
(Phrase-marker) терминальной цепочки t или, сокращенно,
«НС-показателем» (P-marker). НС-показатель может быть
изображен в виде дерева с отметками, на котором символ S
(заменяющий слово sentence — «предложение») стоит у
основания, символы t — в конечных узлах дерева, а отметки,
указывающие типы составляющих (а именно: NP (Noun-
Phrase), VP (Verb-Phrase), N (Noun) и т. д.), размещаются
на остальных узлах. При изучении синтаксической теории
мы считаем эмпирически заданными НС-показатели
многих предложений на многих языках. При этом необходимо
знать, каким образом можно построить лингвистическую
теорию указанного выше типа, так чтобы грамматики,
выбранные при помощи метода оценки га, обеспечивали бы
такие НС-показатели, которые соответствовали бы данным
эмпирическим условиям адекватности.
2. Грамматики непосредственно составляющих. В
основе грамматики лежит некоторый словарь символов,
используемых для' представления высказываний и их
частей и содержащий, в частности, «априорный»5
фонетический алфавит, предоставляемый нам
лингвистической теорией в соответствии с указанным выше условием
(16). Предположим, что грамматика содержит,
дополнительно, специальный «начальный» (initial) символ S
и специальный «граничный» (boundary) символ #.
Обычным простым предположением относительно типов
грамматик (см. выше (1 а)) было бы такое: каждое правило
является командой вида «написать φ вместо ψ» (символи-
3 См. Morris Hallе, Sound Pattern of Russian, The Hague,
1959 — для детального изучения структуры этих компонентов
грамматики.
4 Сокращение— от «показатель структуры непосредственно
составляющих».— Прим. ред.
5 С точки зрения обычной грамматики.
38

чески φ—ψ), где φ и ψ —цепочки символов. Если дана
такая грамматика, то мы скажем, что σ' следует из σ,
если σ= ...φ... и σ'=...ψ... (то есть, если σ' получается в
результате подстановки ψ вместо φ для некоторого случая
появления φ в составе σ), где φ->ψ является правилом
этой грамматики. Мы говорим, что последовательность
цепочек σ1..., σп является φ-деривацией, если φ = σ,
и для каждого i цепочка σί+1 следует из σj. Мы назовем
φ-деривацию терминированной (terminated), если ее
последняя цепочка не содержит ни одной подцепочки χ,
такой, что χ--> ω является правилом. В частности, мы будем
интересоваться терминированными #S#-деривациями, то
есть терминированными деривациями, которые
начинаются с цепочки #S# 6.
Предположим, что каждое синтаксическое правило
φ—ψ удовлетворяет дополнительному условию,
состоящему в том, что существует одиночный символ А и ненулевая
цепочка ω, такие, что
и
Ψ = Χ1ωΧ2
Это правило предполагает, следовательно, что А
можно заменить на ω (то есть что ω относится к типу А) в
контексте χ1—χ2 (где χ1 или χ2 может, конечно, быть нулем).
Совокупность правил, сопровождаемых таким условием7,
я назову грамматикой непосредственно составляющих
(constituent structure grammar).
Если в каждом правиле φ—>ψ символ φ является
одиночным символом, то грамматика (и каждое ее правило)
будут называться контекстно-свободными (context-free),
в остальных случаях — контекстно-связанными (context-
restricted)8.
6 Для более подробного ознакомления с такими системами и
изучения некоторых из их свойств см. мою работу: "On Certain
Formal Properties of Grammars" ("Information and Control", vol. 2, 1959).
7 Фактически здесь нужно было бы добавить еще некоторые
условия, обеспечивающие единственность соответствующего
НС-показателя. Но они никак не повлияли бы на наше рассуждение. Нет
необходимости требовать, чтобы морфофонематические правила
удовлетворяли таким условиям, поскольку структурное описание на
этом уровне не предусматривает деления на дальнейшие группы.
8 Анализ по непосредственно составляющим в том виде, какой
он получил в лингвистике (в частности, в той форме, которую
39

В случае грамматики непосредственно составляющих
нетрудно построить функцию f, согласно требованию,
предъявляемому пунктом (1в). Эта грамматика определит
НС-показатели терминальных цепочек. Нетрудно также
дать достаточно разумное определение m условия (1г)9.
Далее в этой главе мы будем рассматривать только
контекстно-свободные грамматики непосредственно
составляющих.
Мы будем говорить, что φ доминирует над ψ
(символически φ=ψ), если существует деривация σ1,..., σn,
при которой σ1 = φ и σп= ψ (то есть если ψ является
некоторым шагом при построении φ-деривации).
В терминах «самоподчинения» (self-dominance)
каждый нетерминальный символ А можно отнести к одному
или более из следующих четырех важных типов:
придал этой теории Зеллиг Харрис в своей работе "Methods in
Structural Linguistics", Chicago, 1951, chap. 16), предполагает тип
грамматики, близкий к тому, что здесь названо
«контекстно-свободной грамматикой непосредственно составляющих». Другой подход,
основанный на довольно близких идеях, восходит к теории
семантических категорий Лесневского (Lesniewski) и был видоизменен
применительно к лингвистическим целям Бар-Хиллелом
(BarHillel, A Quasi-arithmetical Notation for Syntactic Description,
"Language", vol. 29, 1953) и Лэмбеком (Lambek, The Mathematics
of Sentence Structure, "Amer. Math. Monthly", vol. 65, 1958, а также
"On the Calculus of Syntactic Types" в "Structure of Language and
Its Mathematical Aspects", Amer. Math. Soc, 1961).
Эквивалентность контекстно-свободной грамматики непосредственно
составляющих, категорийной грамматики в смысле Бар-Хиллела и
категорийной грамматики в более узком смысле Айдукевича
(Ajdukiewicz, Die Syntaktische Konnexität, "Studia Philosophica",
vol. 1, 1935) доказана в работе "On Categorial and Phrase Structure
Grammars" Бар-Хиллела, Гайфмана (Gaifman) и Шамира· (Shamir),
которая должна выйти в свет в «Бюллетене Исследовательского
Совета Израиля» ("Bull. Res. Council Israel"); в этой работе две теории,
определяющие тип грамматики, называются «эквивалентными»
при условии, что любой язык, который может быть представлен
грамматикой, допускаемой одной теорией, может быть также
представлен грамматикой, допускаемой другой теорией. Контекстно-
связанные грамматики непосредственно составляющих имеют
большие порождающие возможности (см. "On Certain Formal Properties
of Grammars", Theorem 4, p. 147), а контекстно-связанные
правила в грамматическом описании практически неизбежны, какие
бы теоретические возможности их исключения ни возникали.
9 См. мою работу "Logical Structure of Linguistic Theory",
1955, chap. 3 (в библиотеке Массачусетского Технологического
Института имеется микрофильм).
40

(2) (I) А является нерекурсивным (non-recursive), если
ни для каких ненулевых φ и ψ нельзя написать
А=$уАу[\
(II) А является леворекурсивным (left-recursive), если
имеется ненулевое φ, такое, что
А =» Aφ;
(III) А является праворекурсивным (right-recursive),
если имеется ненулевое φ, такое, что
A =>φA;
(IV) А является самовставляющимся (self-embedding),
если существуют ненулевые φ и ψ, такие, что
Α =>φAψ.
Если грамматика содержит леворекурсивные
символы, она будет порождать НС-показатели, которые
неограниченно ветвятся влево, как на рис. (2i); если она
содержит праворекурсивные символы, то она будет порождать
(i) А
/ \ (ii) А
X в в/ ч
(2) (iii) А
такие конфигурации, как (2ii); если она содержит
самовставляющиеся символы, она будет порождать
конфигурации типа (2iii) и в отдельных любопытных случаях
содержать в получающихся терминальных цепочках
вставные структуры любой глубины. Вставные структуры
обычны в естественных языках10. Следовательно, если
10 Примеры для английского языка, которые легко могут быть
умножены, см. в моей книге "Syntactic Structures", chap. 3. Как
леворекурсивные, так и праворекурсивные символы были найдены
в НС-показателях всех языков, изученных до сих пор с этой точки
41

эти языки вообще допускают грамматики
непосредственно составляющих, то эти грамматики должны содержать
много самовставляющихся символов.
Предположим, что Q есть НС-показатель. Тогда мы
скажем, что В = (a1,..., ak) является ветвью Q, для
которой каждое ai есть узел, если a1 есть корень и ai
связано с ai +1 для каждого i<k. Каждый узел отмечен
некоторым символом. Будем считать, что ai·= aj, если один
и тот же символ отмечает ai- и aj.
Предположим, что B1, В2 и В3 являются тремя
различными ветвями Q, причем
(3) (I) B1 = (a1,..., аj+к),
(II) В2 = (a1,..., aj, b1..., br),
(III) В3= (a1,..., aj, c1,..., cs) (j, k, r, s>l),
(IV) aj+k= aj = aj+i. (1<i<k),
(V) br находятся в Q слева от aj+k, а cs — справа
от aj+k
зрения. В некоторых из них (например, в английском)
праворекурсивные структуры являются гораздо более частыми, в других —
наоборот (например, в японском. Ср. Bloch, "Studies in Colloquial
Japanese", II: Syntax, "Language", vol. 22, 1946, перепечатано в
"Reading in Linguistics", ed. Joos. Предложение 24 анализируемого
текста на стр. 182 этого последнего издания содержит, например,
вставленную фразу такой структуры:
/"4 Pt
/Стч N
NP N*
Cm NN
R PP К XS
У / \
N Pt N Pt
Этим примером я обязан Карлу В. Титеру). Хотя еще не был найден
язык, в котором не встречался бы каждый из типов (I)— (IV), следует
подчеркнуть, что изучение вопросов такого рода только начинается.
42

(в очевидном смысле, который, чтобы быть точным,
требует отметки не только узлов, но и строк в Q). В этом
случае мы будем говорить, что aj является
самовставляющимся узлом (self-embedding node) в В1. Теперь мы
определим степень Q как наибольшее целое п, такое,
благодаря которому существует ветвь В = (a1,..., ak) и
последовательность целых чисел (b1,..., bn), l<bi<bi+1< k
такую, что каждый узел abi является самовставляющимся в
В, а для каждой пары i и j справедливо abi _-_ abj.
Другими словами, степень НС-показателя есть
максимальное число самовставлений одной и той же
составляющей или, иначе, максимальная глубина самовставления в
этом НС-показателе. Так, например, для (2iii) степень
была бы равна 2.
Используя эти понятия, мы можем вернуться к (1д),
то есть к вопросу о том, как грамматика непосредственно
составляющих соотносится по своей производящей
способности с конечным автоматом11, то есть устройством,
которое обладает, как мы считаем, производящей способностью
говорящего или слушающего, а кроме того,
фиксированными вспомогательными средствами (хотя и не в каждом
случае), и которое каким-либо образом выдает или
воспринимает предложения. Нетрудно доказать, что:
(4) Множество предложений не может быть представлено
с помощью конечного автомата (то есть не является
регулярным событием)11 именно в том случае, если все
11 Или конечному марковскому источнику в смысле Шеннона
(ср. Shannon, Mathematical Theory of Communication, Urbana,
1949). Конечный автомат есть устройство с конечным числом
состояний S0, ..., Sq и конечным словарем а0, ..., ат. Его поведение может
быть описано с помощью конечного множества правил (i, j, k), причем
каждая такая тройка букв указывает, что, будучи в состоянии Si,
данное устройство может перейти в состояние Sk, выдавая при этом
переходной символ aj (соответственно при чтении вводя в него
символ aj). Обозначая начальное состояние через S0, мы можем
определить порождаемую автоматом цепочку как последовательность
переходных символов, выданную устройством (соответственно,
последовательность символов, воспринятую на входе), когда оно,
последовательно переключаясь, переходит от состояния S0 к первому
возвращению в S0. Мы можем считать а0 элементом идентичности
выходного (входного) алфавита. Множество предложений, выданных
(воспринятых) таким устройством, есть то, что Клини назвал
«регулярным событием» (ср. Kleene, Representation of Events in
Nerve Nets and Finite Automata, Automata Studies, Princeton, 1956;
об изучении таких устройств с точки зрения, близкой к принятой
здесь, см. также Chomsky and Miller, Finite State Langua-
43

его грамматики непосредственно составляющих
содержат самовставляющиеся символы 12.
Мы можем также обнаружить тесно связанный с этим,
но гораздо более интересный результат, который (в слегка
упрощенном13 виде) состоит в следующем:
(5) Существует механическая процедура g, с помощью
которой для каждой грамматики Gi непосредственно
составляющих можно построить функцию g(i, п),
ges, "Inf. and Control", vol. 1, 1958; Rabin and Scott,. Finite
Automata and Their Decision Problems, "IBM J. Res. Develop.",
vol. 3, 1959). Как рассматривать такое устройство — в качестве
производящего или воспринимающего предложения — вопрос, не
столь существенный; это всего лишь вопрос о том, как читать
обозначения, объясняющие это устройство.
Предположение о том, что предложения производятся или
воспринимаются устройством такого рода, почти ничего не говорит нам
о способе его работы. Например, конечный автомат как
воспринимающее устройство может запоминать длинную (хотя и
ограниченную) последовательность символов, которую он затем обрабатывает
справа налево, от центра к краям, или еще как-нибудь; он может
обрабатывать цепочку в том порядке, в каком он получает ее
символы,— слева направо; он может делать и то и другое некоторым
более сложным путем. Если предложение узнает человек, то
запоминание больших его частей должно во многих случаях
предшествовать окончательной обработке; нетрудно найти примеры
предложений, первые части которых нельзя понять, пока не будут получены
последующие части.
Вообще я считаю необходимым предостеречь от такого взгляда,
что модель конечного автомата (марковский источник) каким-то
образом предполагает обработку подлинных предложений слева
направо (по мере их поступления) как при их производстве, так и
при восприятии их. Не удивительно, конечно, что абстрактная
система неструктурного типа, подобного описанному выше, является
столь несовершенной (и сопровождаемой таким количеством
альтернатив частного характера) моделью фактического поведения.
12 Простое доказательство этого см. у Xомского в работе
Chomsky, A Note on Phrase Structure Grammars, «Inf. and
Control», vol. 2, 1959. Более раннее доказательство, вытекающее из
приведенного ниже результата (5), представлено в работе «On Certain
Formal Properties of Grammars», где дано доказательство (5).
13 Упрощение состоит в том (это показано в цитированной
работе Xомского), что результат (5) имеет место только для
определенного класса К грамматик непосредственно составляющих. Этот
класс грамматик должен быть ограничен (для простоты
доказательства (5)) требованием, состоящим в том, чтобы словарь грамматик
(то есть правила, которые дают терминальные символы) был
полностью отделен от грамматических правил и чтобы эти грамматики
допускали только двоичные разветвления составляющих (с некоторыми
другими ограничениями). Таким образом, класс К ограничивается
грамматиками того типа, которые лингвистами обычно рассматри-
44

дающую описание конечного автомата, который,
получая на входе цепочку s, выдает на выходе все
НС-показатели степени, меньшей п, приписываемые
грамматикой Gi цепочке s.
Попросту говоря, (5) предусматривает такую
программу для универсальной вычислительной машины, что после
ввода в запоминающее устройство машины с
фиксированным объемом памяти правил грамматики
непосредственно составляющих машина будет «понимать» любое
предложение, порождаемое G, которое не будет
содержать слишком много вставных образований
непосредственно составляющих одного типа. Далее, устройство (5)
оптимально. Другими словами, из (4) следует, что
конструкция g не может быть улучшена по существу. Если бы
грамматика G порождала НС-показатели любой степени,
то, вообще говоря, конечного устройства, которое бы
воспринимало (производило) именно предложения
данного языка, предусматриваемые грамматикой G, не могло
бы существовать. Поэтому метод g дает наилучший
возможный способ удовлетворить условия (1д) в случае
лингвистической теории, которая лимитирует грамматики
контекстно-свободными грамматиками непосредственно
составляющих g(i, n) не приносит плодов только тогда,
когда успех в принципе недостижим.
Мы можем думать об автомате g(i, n) как о модели14
говорящего или слушающего (безразлично), который знает
ваются как типичный результат анализа по непосредственно
составляющим. Однако в данной работе показано, что класс К достаточно
широк для того, чтобы содержать грамматику языка, для которого
вообще существует контекстно-свободная грамматика
непосредственно составляющих. Далее, нетрудно так расширить класс К
(к которому применима формулировка (5)), что в него могут быть
включены и грамматики с правилами многих других типов, и,
вероятно, даже так, что в него можно будет включить и все контекстно-
свободные грамматики. Результат (5) в том виде, как он дан здесь,
представляет собой тривиальную модификацию того, что
фактически доказано в цитированной работе Xомского (он содержит также
незначительную модификацию понятия конечного автомата, который
имеет цель получить специальный род выхода). К приведенной
конструкции нужно добавить лишь небольшое число правил, чтобы
позволить g(i, η) выдавать НС-показатели предложений, которые он
«понимает».
14 См. сн. 11. Следует еще раз подчеркнуть, что g(i, η) в том
виде, как это определено здесь, никоим образом не является
реальной моделью говорящего или слушающего, который владеет
грамматикой Gi; это в лучшем случае первый шаг к такой модели.
45

и использует грамматику Gi, но имеет конечную память,
определяющую допустимую степень η самовставления
(self-embedding). Конечно, если ограничение памяти
сопровождается увеличением времени или вспомогательных
средств, то граница η возрастает. Мы могли бы
предсказать, что такой говорящий или слушающий не в
состоянии «обработать» предложение в том случае, если оно
содержит слишком много самовставлений; но он должен
быть в состоянии понимать или составлять предложения
с леворекурсивными или праворекурсивными
НС-показателями большой сложности или даже с различными
вставными составляющими. Это единственное предсказание,
которое следует из допущения о конечности памяти, и
оно, по-видимому, в достаточной степени подтверждается
фактами15.
Поскольку в обсуждаемых вопросах было много
путаницы, я хочу вновь подчеркнуть некоторые основные
15 Ингве высказал предположение («A Model and a Hypothesis
for Language Structure», в печати), что грамматика может содержать
средства, состоящие в переформулировании (reformulation)
предложения, в результате чего частично преодолевается ограниченность
памяти. Это важное наблюдение. По-видимому, многие своеобразные
грамматические трансформации описываемого ниже типа являются
чисто «стилистическими» в том смысле, что они не меняют
существенно содержания, а ведут лишь к превращению некоторой цепочки
в другую, ей эквивалентную, но с меньшим количеством
самовставлений. Таковой является трансформация, благодаря которой that
he left was unfortunate (которое содержит вставленное
предложение he left) превращается в предложение It was unfortunate that he
left, являющееся правоветвящимся, а не самовставляющимся.
Cyществуег и другая трансформация, которая превращает the cover
that the book that John has has в предложение John's book's cover —
скорее левоветвящееся, чем самовставляющееся.
Для полноты картины мы должны отметить, однако,
некоторые трансформации, способствующие в общем увеличению сложности
предложения, которое они переформулируют. Таковы, например,
трансформации, благодаря которым I saw the old man превращается
в It was the old man whom I saw или I gave the book to the old man—
в It was to the old man that I gave the book и т. д.
Следует также отметить, что концепция структурной
сложности, предлагаемая Ингве, отличается от данной выше. В его
формулировке левоветвимссть (left-branching) и самовставление
(self-embedding) одинаково принадлежат к тому, что он называет
«глубиной» (depth) (т. е. к структурной сложности). Таким образом,
при его понимании «глубины» получается, что существуют
НС-показатели сколь угодно большой глубины, которые могут быть
восприняты (соответственно, произведены) строго конечным автоматом,
таким, как g (i, n), пункта (5) (при фиксированном п).
46

положения. Из той предпосылки, что память конечна, а
предложение слушается или говорится «слева направо»
(то есть во времени), как и из той, что правила
порождающей грамматики (которую следует резко отличать от
модели говорящего или слушающего) могут быть частично
упорядочены, нельзя ничего заключить относительно
левого и правого ветвления НС-показателей. Все эти
условия полностью совместимы с левым или правым
ветвлением, продолжающимся как угодно далеко. Только само-
вставление несовместимо с конечностью памяти.
Предположим, однако, что мы приняли
дополнительную гипотезу о том, что (А) говорящий производит НС-
показатель предложения только «от головы к хвосту» (то
есть что он неизменно выбирает грамматические
конструкции раньше, чем слова, которые хочет употребить, и т. д.).
Тогда окажется, что левые ветвления сверх некоторого
предела допустить нельзя16. При совершенно
аналогичном рассуждении из дополнительной гипотезы о том, что
(В) слушающий производит НС-показатель (то есть строит
структурное описание услышанного предложения)
строго «от хвоста к голове», будет следовать, что нельзя
допустить сверх некоторого предела правые ветвления,
хотя левое ветвление в этом случае не представляет
затруднений. Из этих двух дополнительных гипотез (А)
представляется мне неоправданной ни теоретически, ни
эмпирически, в то время как (В) не производит впечатления
неправдоподобной 17.
На основании гипотезы (В) мы могли бы предсказать,
что слушающий будет стремиться группировать левовет-
16 Именно предположение (А), а не то, которое было
сформулировано в предыдущем параграфе, лежит в основе модели,
предложенной Ингве (см. наст, сборник, стр. 126—138).
17 Это, тем не менее, далеко не так очевидно, как кажется
на первый взгляд. Существуют, как я думаю, более
многообещающие подходы к теории слушающего. Ср., в частности, работы:
Halle· and Stevens, Analysis by Synthesis, публикуемую в
«Information and Control»; Halle, Review of Sbornik po masinnomu
perevodu, «Language», vol. 36, 1960; MacKay, Mindlike Behavior
in Artefacts, «British J. Philos. Sei.», vol. 2, 1951; Bruner,
Neural Mechanisms in Perception» в «The Brain and Human Behavior»,
Solomon, Cobb and Penfield editors, p. 122f, и, в более общем плане,
многочисленные исследования эффекта последовательности и ожи-
даемости при восприятии, которые имеют прямое отношение к этим
высказываниям.
Попытка дать разумную оценку говорящему была, я думаю,
затруднена преобладающим и совершенно ошибочным взглядом,
47

вящиеся элементы сложного предложения (например:
many more than half of the rather obviously much too
easily solved problems «много больше половины довольно
очевидно слишком легко решаемых задач») вполне
охотно как цельные элементы, тогда как правоветвящиеся
элементы (например: the book that was on the table that was
near the door that was newlypainted «книга, которая была
на столе, который был около двери, которая была свеже-
выкрашена» и т. д.) он при первом слушании будет
рассматривать как последовательные и не связанные, а не
как единые отрезки речи18.
Какие бы факты ни обнаружились при надлежащем
эмпирическом изучении этого вопроса, важно помнить, что
ни (А), ни (В) не подтверждаются тем фактом, что
говорящие (или слушающие) не в состоянии без
вспомогательных устройств производить (или понимать) предложения с
чересчур большим числом самовставлений. Этот факт,
и только он один, следует из предположения о конечности
памяти (в чем, конечно, никто и никогда не сомневался).
Автомат g (i, п), существующий в силу (5), по сути дела
производит анализ систематическим образом с помощью
НС-показателя, избегая ограничений как в отношении
левого, так и правого ветвления, но сохраняя
ограничение памяти. Подобно этому, и другие доказательства,
которые можно было бы привлечь для подтверждения
первой или второй из гипотез (А) и (В), следует
принимать во внимание с осторожностью. Так, неоднократно
отмечалось, что существует тенденция избежать нарушения
непрерывности, если вторгающийся элемент длинен или
будто порождающая грамматика содержит в себе модель
говорящего или каким-то очевидным образом связана с ней.
Мне кажется весьма вероятным, что попытки построить модель
для говорящего или слушающего, в данный момент явно
преждевременны, поскольку мы едва ли можем претендовать на
обладание адекватной характеристикой тех форм грамматики,
которые предоставляют средства, используемые каким-либо образом
при произнесении или понимании речи.
18 Это не кажется невероятным. Так, в правоветвящейся
структуре (например, в The house that Jack built «Дом, который построил
Джек» и в других подобных примерах) читающий стремился бы, я
думаю, сделать интонационную паузу перед «that» в каждом
предложении (в противоположность анализу по непосредственно
составляющим) — обстоятельство, которое может навести на мысль, что
эти правоветвящиеся структуры действительно труднее распознать.
48

сложен19. Такие предложения, как a) I called the man who
read the book that was on the table that was near the
door up «Я позвал человека, который читал книгу, которая
была на столе, который стоял поблизости от двери» (с
разъединенным глаголом call up) чрезвычайно неуклюжи
и обычно заменяются на б) I called up the man... Если,
принимая указанную выше гипотезу (А), мы измерим
«глубину» способом, предложенным Ингве, то глубина
б) будет или той же самой, что и для а)20, или меньше, чем
для а), на единицу21. В обоих случаях, однако, едва ли
глубина в указанном смысле способствует тому, что
предложение а) становится неуклюжим, так как глубина а)
при любом вычислении будет меньшей, чем глубина таких
вполне нормальных предложений, как quite a large
majority of the students here are hardworking «огромное
большинство студентов здесь усиленно работают» и т. п.
Внимательный разбор таких случаев, по-видимому, ведет к
заключению, что тенденция избегать нарушения
непрерывности не зависит от каких-либо простых соображений
относительно левых ветвлений, самовставления или
правых ветвлений.
3. Трансформационные грамматики. До сих пор наши
рассуждения основывались на предположении, что
грамматика непосредственно составляющих может породить
множество правильных НС-показателей, построенных
естественным и формально хорошо мотивированным
способом. Однако имеются серьезные основания считать, что
19 Ср., например, мою работу «Syntactic Structures» (русск.
перевод см. в сб. «Новое в лингвистике», вып. II, М., 1962, стр.
412—527). Вопрос представляется нетривиальным. Такие
предложения, как I called the man you saw up, кажутся мне менее
естественными, чем I called almost all of the men from Boston up, и,
вообще, вставление короткого предложения (а следовательно, и
самовставление) кажется менее естественным, чем вставление
довольно длинной конструкции. Никоим образом не очевидно, что
грамматические или интонационные исследования будут достаточны в
таких случаях для определения меры относительной естественности.
20 Если анализ конструкции «артикль—существительное —
относительное придаточное предложение» будет: (артикль —
(существительное — относительное придаточное предложение)).
21 Если принятый анализ будет:
(артикль — существительное — относительное придаточное
предложение) или ((артикль — существительное) — относительное
придаточное предложение).
4 -2238
49

это не так. Анализ по непосредственно составляющим как
накладывающий на предложения слишком много
структурных требований 22, критиковался резко и, я думаю,
правильно. Рассмотрим, например, такое предложение:
(6) Why has John always been such an easy fellow to please?
«Почему Джон был всегда таким приятным парнем,
которому легко угодить?»
Все высказывание в целом является предложением, а
последние несколько слов образуют именную группу
(Noun-Fhrase); слова могут быть распределены по
категориям. Но для дальнейшего деления на структурные
группы оснований недостаточно. То же самое можно сказать
о предложении I-brought-it-in-yesterday-from the garage-
after dinner и о многих других. Во всех таких случаях
анализ по непосредственно составляющим не отвечает
сути дела, и грамматика непосредственно составляющих
оказывается совершенно неэффективной. Примером
крайних затруднений такого рода является случай
правильного согласования, например, в предложении The man
was old, tired, tall..., but friendly «Человек был стар,
утомлен, высок..., но дружествен». Единственно правильный
НС-показатель не приписал бы никакой внутренней
структуры в пределах последовательности согласованных
прилагательных. Однако грамматика непосредственно
составляющих может обеспечить такую возможность только с
помощью бесконечного числа правил; это значит, что
неизбежно потребуется вводить новые структуры, притом
совершенно произвольным образом. Примеры такого рода
важны как напоминание о том, что для достижения
адекватности лингвистическая теория должна предоставлять
грамматики для любого желаемого бесконечного
множества НС-показателей, а не только для любого,
интересующего нас бесконечного множества предложений
(естественный язык). Этому требованию теория непосредственно
составляющих не в состоянии удовлетворить.
Итак, намеченная выше теория грамматики не может
быть принята в основном по той причине, что она
непригодна для практического построения простых и
эффективных грамматик. Попытка доказать это выходит далеко за
пределы настоящей работы. Я не думаю, тем не менее,
22 См., например, Sledd, A Short Introduction to English
Grammar, Chicago, 1959.
50

что тот, кто предпринял бы серьезную попытку приложить
данную теорию в ее деталях к естественному языку,
усомнился бы в этом.
Большая часть затруднений23, которые встают на пути
у грамматики непосредственно составляющих,
по-видимому, может быть преодолена, если мы пересмотрим
схему для грамматического описания (то есть (1а), см. выше)
следующим образом. Мы ограничим рассмотренные выше
правила подстановки φ—>ψ последовательностью правил,
используемых для порождения конечного числа дериваций
терминальных цепочек, с каждой из которых мы связываем,
как и раньше, дерево с отметками, представляющее
структуру составляющих. Таким способом мы порождаем только
те терминальные цепочки, которые лежат в основе
простейших предложений. Эти цепочки, тем не менее, включают
в себя все или большую часть избирательных ограничений,
налагаемых на выбор элементов. Теперь мы добавим к
грамматике совокупность операций того типа, который
был назван Хэррисом24 «грамматическими трансформация-
23 Указания на некоторые из них даны в моей работе «Logical
Structure of Linguistic Theory», chap. 7 и 8, «Syntactic Structures»,
chap. 6 (перевод на русск. последней см. в сб. «Новое в
лингвистике», вып. II, стр. 412—528).
24 В своих работах («Discourse Analysis» в журн. «Language»,
vol. 26, 1952 и «Discourse Analysis: a Sample Text», там же) Хэррис
освещает важное обстоятельство, заключающееся в том, что большие
области традиционной грамматики, которые оказались совершенно
вне поля зрения современной лингвистики, могут быть
единообразно исследованы при помощи введенного им понятия
грамматической трансформации. В своей работе «Co-occurrence and
Transformation in Linguistic Structure» в «Language», vol. 33, 1957 (русск.
перевод см. в сб. «Новое в лингвистике», вып. II, стр. 528—636)
он развивает понятие грамматической трансформации (с
приложениями к английскому языку), трактуя его как отношения,
сохраняющиеся между двумя последовательностями классов морфем. Эти
классы могут быть частично спаяны друг с другом таким образом,
что в спаянных классах может иметь место одинаковый набор
морфем. Уорс приложил это понятие к изучению флексий в русском
языке в своей работе «Transform Analysis of Russian Instrumental
Constructions», «Word», vol. 14, 1950 (русск. перевод см. в сб. «Навое в
лингвистике», вып. II, стр. 637—683). Излагаемые мною соображения
будут иметь лишь небольшое формальное сходство с данной
концепцией, хотя они и были подсказаны наблюдениями Хэрриса. Хэррис
основывается па теории грамматических трансформаций, данной
в работах, ссылки на которые приведены в сносках 2 и 9 и в моей
работе «Three Models for the Description of Language», «I. R. E.
Transactions on Information Theory», vol. IT—2, 1P56. По поводу
исследования больших разделов английской грамматики, по суще-
4*
51

ми». Каждая из них является отображением
НС-показателей на НС-показатели. Рекурсивное свойство грамматики
теперь целиком приписывается этим трансформациям.
Я кратко расскажу сейчас, каким образом схему для
грамматического описания можно расширить так, чтобы
получить операции требуемого типа, и каким образом эти
операции накладывают НС-показатели на терминальные
цепочки, образованные путем их применения к уже
порожденным НС-показателям (то есть каким образом следует
пересмотреть функцию f в условиях 1в (см. выше), в
соответствии с описываемым здесь расширением типа
грамматик25).
Основания для добавления трансформационных
правил к грамматике совершенно ясны. Существуют
определенные предложения (в сущности, простые
утвердительные предложения в активном залоге, без каких-либо
сложных именных или глагольных групп или, более
точно, терминальные цепочки, лежащие в основе этих
предложений), которые могут порождаться грамматикой
ству, в том же направлении, которое, однако, выходит за пределы
изложенного в указанных работах, см. R. В. Lees, A Grammar of
English Nominalizations, Baltimore, 1960 (приложение к
«International Journal of American Linguistics»). Эта книга содержит
также некоторый материал по турецкому и немецкому языкам. Кроме
того, материалы по немецкому языку даются в работе J. R.
Applegate, Structure of the German Noun Phrase (готовится к
печати). Дескриптивные исследования по английскому языку
существенным образом расширены следующими работами: Lees,
Adjectival Constructions in English (печатается в «Language»); Lees and
Klima, «Rules for English Pronominalization» (печатается) и
Klima, Negation in English (печатается). Klima дает материал по
русскому языку в своем обзоре работы Галкиной-Федорук
«Безличные предложения в современном русском языке» («Int. Journ. of
Slavic Ling, and Poetics», vol. 5, 1961). В сущности, с тех же самых
теоретических позиций подходит к исследованию языка
американских индейцев и Мэтьюс (см. G. H. Matthews, A grammar of
Hidatsa (в печати); ср. также его работу «Ergative Relation in Hidatsa»,
Quart. Prog. Rep. of Re?. Lab. of Electronics, January, 1960), а
также грамматики нескольких языков Филиппинских островов,
подготавливаемые к печати Стоквеллом (R. Stockwell) и несколькими
его студентами.
25 Действительно, само понятие «структурное описание
предложения S» следует расширить так, чтобы оно включало наряду с
ПС-показателями для S и цепочками, лежащими в основе
трансформаций S, также некоторый объект, который мы назвали бы
Т-показателем, представляющим трансформационную историю 5.
Однако здесь я не намерен углубляться в этот вопрос.
52

непосредственно составляющих совершенно естественным
образом. Но имеются и другие предложения (например, с
пассивными или вопросительными конструкциями,
предложения с прерывными группами или сложными
группами, включающими трансформы предложений, и т. д.),
которые не могут быть порождены экономным и
естественным путем с помощью грамматики непосредственно
составляющих, но которые соотносятся систематическим
образом с предложениями более простой структуры.
Трансформации, создаваемые для выражения такого
соотношения, могут реально упростить грамматику, в тех случаях
когда ими будут пользоваться для порождения более
сложных предложений и их структурных описаний из уже
полученных более простых предложений.
Задача состоит в том, чтобы создать общее и
абстрактное понятие грамматической трансформации,
воплощающее в себе, а также облегчающее выражение именно тех
формальных отношений между предложениями, которые
имеют значащую функцию в языке26. Прежде всего ясно,
что применение трансформации к цепочке требует знания
структуры составляющих этой цепочки. Так,
вопросительная трансформация (question transformation) сводится
к постановке в начальную позицию (препозицию)
некоторого элемента основной глагольной группы
утвердительного предложения. Будучи применена к (7), она дает (8),
но не (9):
(7) The man who was here was old.
«Человек, который был здесь, был старым».
(8) Was the man who was here old?
«Был человек, который был здесь, старым?»
(9) Was the man who here was old?
«Был человек, который здесь был, старым?»
26 Так же как и в случае с НС-показателями (см. выше), для
построения серьезной концепции мы должны заранее знать
некоторые эмпирические условия, которым понятие «грамматической
трансформации» должно удовлетворять. Так, мы уславливаемся,
что разумное понятие грамматической трансформации должно
приводить к заключению, что John saw Bill и Bill was seen by John
соотносятся совершенно иначе, чем John saw Bill и Bill saw John,
и т. д. Я не думаю, что существует какая-либо разумная
альтернатива к этому подходу в теории трансформаций или в любой другой
лингвистической теории; да и ни в каком другом смысле этот подход
не вызывает никаких возражений.
53

Следовательно, мы должны знать, что второе, а не
первoe was следует внести в начало предложения, а это
требует, чтобы мы располагали знанием структуры
составляющих.
Аналогичным образом, мы хотим, чтобы трансформация
пассивного залога (passive transformation) применялась к
предложению The man saw the boy «Человек заметил
мальчика» и давала The boy was seen by the man «Мальчик
был замечен человеком», а не к предложению The man
saw the boy leave «Человек заметил, что мальчик ушел»,
образуя, скажем, The boy leave was seen by the man
«Мальчик уйти был замечен человеком»*. Следовательно, мы
должны знать, какие подцепочки каждого предложения
являются именными группами, а какие вспомогательными и
глагольными. Трансформация не может быть просто
операцией, определяемой для терминальных цепочек или
последовательностей классов морфем без каких-либо
дальнейших структур.
Столь же бесполезно для трансформационного анализа
было бы рассматривать трансформации как более высокий
уровень правил подстановки (rewriting rules), которые
применяются при невыработанных обозначениях групп.
В случае пассивного залога, мы, как правило, имеем
(10) NP1 Auxiliary Verb NP2— NP2 Auxiliary be Verb en
by NP1
или что-нибудь в этом роде. Такое правило принадлежало
бы к типу, рассматривавшемуся в § 2, но не удовлетворяло
бы дополнительному условию, накладываемому на
правила анализа по непосредственно составляющим (а именно,
условию, гласящему, что подставляется только
единичный символ — ср. § 2) и представляющему конструкцию
НС-показателя в том виде, как было предложено выше27.
* Невозможный английский оборот соответственно дан
по-русски.— Прим. ред.
27 Это значит, что грамматика превратилась бы просто в систему
правил φ —> ψ, где φ и ψ являются цепочками символов. Другими
словами, она стала бы системой хорошо изученного типа, именуемой
обычно «полу-Туевой системой» («semi-Thue system») (ср., например,
Davis, Computability and Unsolvability, New York, 1958, chap.
6). Лингвистическая теория при этой совершенно не структурной
формулировке сократилась бы, в сущности, до утверждения, что
грамматика есть произвольная машина Тьюринга. Это наиболее
общая (и следовательно, наименее интересная) возможная
формулировка грамматической теории. Очевидное увеличение гибкости,
54

Трансформации, сформулированные таким образом, не
дали бы возможности упростить грамматику, в которой
появляются избирательные ограничения на выбор
элементов. Так, в числе предложений активного залога мы
обнаруживаем:
(11) (a) The fact that the case was dismissed doesn't surprise
me.
«Тот факт, что дело было прекращено, не удивляет
меня»;
(б) Congress enacted a new law.
«Конгресс утвердил новый закон»;
(в) The men consider John a dictator 28.
«Люди считают Джона диктатором»;
(г) John felt remorse.
«Джон чувствовал угрызения совести»,
и т. д., но не отрезки, полученные путем взаимозамены
субъекта и объекта в таких предложениях. В
соответствующих предложениях пассивного залога избирательные
отношения вполне очевидно сохраняются, получая другое
оформление. Если бы трансформацию пассивного залога
пришлось применить в качестве «правила подстановки»
на стадии деривации, предшествующей применению
контекстно-связанных правил подстановки, дающих
избирательные ограничения на выбор подлежащего, глагола,
дополнения (как, например, в том случае, если бы (10)
было взято в качестве формулировки этого правила), то
тогда потребовалось бы дать совершенно независимую
систему контекстно-связанных правил, чтобы определить
соответствующий выбор подлежащего, глагола и действую-
возникающее в результате отбрасывания всех ограничений на форму
грамматики, совершенно иллюзорно, поскольку это лишь сдвигает
проблему выявления формальных черт, которые отличают
естественный язык от произвольных эффективно различаемых (рекурсивно
перечисляемых) систем, с характеристики условия (1а), описанного
выше (куда по-настоящему должна быть отнесена эта проблема),
к характеристике условий (1в,г). Пересмотр трансформационной
теории, критикуемой здесь, в сущности, в неявной форме подсказан
Хаузхолдером (Householder) (если я правильно его понимаю). См.
егс работу «On Linguistic Primes»,«Word», vol. 15, 1959, p. 233 и
реценз. на книгу Хоккетта «A Course in Modern Linguistics» в
«Language», vol. 35, 1959, pp. 506—507, 517.
28 Точнее, мы должны были бы здесь иметь терминальную
цепочку «the men—consider a dictator—John», которая сама, конечно,
является трансформом более простых цепочек.
55

щего лица (agent) в пассиве. Одно из достоинств
трансформационной грамматики состоит в том, что она дает
возможность избежать этого бессмысленного дублирования
избирательных правил. Но это преимущество
утрачивается, если применить трансформацию раньше, чем
произведен выбор конкретных элементов29. То же самое
справедливо и в отношении большинства трансформационных
правил.
Таким образом, на мой взгляд, вполне очевидно, что
трансформационное правило должно применяться к
полному НС-показателю. Поскольку трансформационные
правила должны затем вновь применяться к трансформам, то
из этого следует, что результатом применения
трансформации должен быть снова НС-показатель, а именно
деривационный НС-показатель терминальной цепочки,
получившейся из трансформации. Грамматическая
трансформация, таким образом, есть отображение (mapping)
НС-показателей на НС-показатели.
Мы можем формулировать понятие «грамматической
трансформации» следующим образом. Предположим, что
Q есть НС-показатель терминальной цепочки t и что t
можно разделить на последовательные отрезки t1, ..., tn
таким образом, что каждое ti будет соотноситься в Q
с узлом, обозначенным Аi. Мы говорим в этом случае,что
(12) t анализируема как (t1, ..., tn; A1, ..., Ап)
относительно Q.
В простейшем случае трансформация Τ будет частично
определяться последовательностью символов (А1, ..., Ап),
которая ограничивает ее область следующим правилом:
(13) цепочка t с НС-показателем Q является областью T,
если t можно анализировать как (t1, ..., tn; А1,···, Ап)
относительно Q.
В этом случае мы будем называть (t1,..., tn) собственно
анализом (proper analysis) t относительно Q, T, а (A1, ...,
Ап) — структурным индексом (structure index) T.
Чтобы завершить определение трансформации Γ,
покажем, какое влияние оказывает эта Τ на члены собственно
29 В каждом частном случае можно использовать то или иное
правило или прием «на данный случай» (ad hoc), чтобы справиться с
задачей. Но какой-либо альтернативы общего характера к
трансформационному подходу в этом вопросе пока еще не предложено.
56

анализа цепочки, к которой она применяется. Так, Τ
может приводить к сокращению или перестановке
определенных членов, к подстановке одного вместо другого,
к добавлению постоянной цепочки в фиксированном месте
и т. п. Предположим, что мы связываем с трансформацией
Τ некоторую основную элементарную трансформацию Те1,
которая является формальной операцией некоторого рода
над п-членами, где структурный индекс для Τ имеет длину
л. Пусть
<14) Tel(i; t1 ..., tn)=σi
где (ti, ..., tn) есть собственно анализ t относительно Q,
Τ и где Те1 лежит в основе Т. Тогда цепочка,
получающаяся в результате применения трансформации Τ к
цепочке t с НС-показателем Q, есть
(15) T(t, Q)=σ1, ..., σn.
Вполне очевидно, что мы не хотим квалифицировать
некоторое произвольное отображение только что
описанного типа как грамматическую трансформацию. Так, нам
бы не хотелось допускать в грамматике трансформацию,
которая связывает такие пары, как:
(16) (I) John saw the boy — I'll leave tomorrow.
«Джон видел мальчика — Я уеду завтра»;
(II) John saw the man — why don't you try again.
«Джон видел мужчину — почему ты не
попробуешь снова»;
(III) John saw the girl—China is industrializing
rapidly.
«Джон видел девочку — Китай
индустриализуется быстро»,
и т. д.30, а только такие правила, которые выражают истин-
30 Точнее, теорию трансформаций следует определить так,
чтобы отношение этого рода можно было выразить только с
помощью некоторой последовательности трансформаций. Заметим, что
программа, подобная (1) (см. выше), становится непригодной, если
строго не ограничить выбор возможных трансформаций. Чем шире
класс допускаемых трансформаций, тем труднее становится
удовлетворить требованию (1г) по существу. (Ср. замечание на стр. 35—36
относительно условий (1в, г), а также прим. 26.)
Более адекватную и точную формулировку для (17) (см. далее)
можно найти в моей работе «Three Models for the Description of
Language», p. 122, (44)-(46).
57

ные структурные отношения между формами предложения,
например между активными и пассивными,
утвердительными и вопросительными предложениями и т. п. Мы
можем избежать этого с помощью дополнительного и вполне
естественного требования к элементарным
трансформациям, которое можно сформулировать приблизительно так:
(17) Если Те1 есть элементарная трансформация, то для
всех целых i, n и цепочек х1, ..., хп; у1 ..., уп должно
быть справедливо, что Tel (i; х1, ..., хп) образуется
из Tel (i; y1, ..., уп) путем замены в ней yi- на хi для
каждого i < п.
Другими словами, действие элементарной
трансформации не зависит от конкретного выбора цепочек, к которым
она применяется.
Это требование исключает возможность применения
трансформаций к цепочкам, состоящим из действительно
встречающихся слов (или морфем). Таким образом, никакая
элементарная трансформация, удовлетворяющая условию
(17), не может привести к замене (18а,б) на (19а,б),
соответственно:
(18) (a) John will try «Джон будет пробовать»,
(б) John tried «Джон пробовал»,
(19) (a) will John try «будет ли Джон пробовать»,
(б) did John try «пробовал ли Джон»,
хотя ясно, что такая замена является результатом простой
вопросительной трансформации (question-transformation).
Элементарная трансформация, в которой мы нуждаемся
в данном случае, это та трансформация, которая
превращает x1—x2—x3 в x2—x1—x3, то есть это трансформация
Те1, определяемая для произвольных цепочек x1, x2, x3
следующим образом:
(20) Те1(1; х1, х2, х3) = х2; Tel(2; x1, х2, х3)=х1; Те1(3; х1,
х2, х3) = х3.
Но если она должна дать (19б), то необходимо
применить ее не к (18б), а, пожалуй, к некоторой
гипотетической форме:
(21) John past try
«Джон в прошедшем времени пробовать»,
параллельной структуре(18а), которая лежите основе(18б).
58

Вообще, мы не можем требовать, чтобы терминальные
цепочки соотносились каким-либо очень простым образом с
реальными предложениями. Обязательные отображения
(трансформационные и морфофонемные), которые
определяют реальную форму (physical shape), могут
преобразовывать, добавлять или сокращать элементы, и т. д.31
Для того чтобы описанное только что понятие
трансформации соответствовало эмпирическим фактам, его
следует обобщить в нескольких направлениях. Прежде
всего, мы должны допустить трансформации, которые
применяются к парам НС-показателей. Так,
терминальная цепочка, лежащая в основе предложения (22),
конструируется с помощью трансформаций из
образованных ранее цепочек, лежащих в основе (23а, б) (с
соответствующими им НС-показателями):
(22) his owning property surprised me
«его владение собственностью удивило меня»,
(23) (a) it surprised me
«это удивило меня»,
(б) he owns property
«он владеет собственностью».
Мы можем обеспечить такую возможность, позволив
всем цепочкам
(24) #S##S#...#S#
возглавлять деривации в грамматике непосредственно-
составляющих, вместо цепочек #S#, как показано выше
(или с помощью нескольких других эквивалентных и столь
же простых способов). Тогда мы должны будем ввести
31 Отношение между порядком элементов в представляющей,
цепочке и действительной речевой последовательностью
сохраняется только на уровне слов. Мы не можем надеяться
удовлетворить это условие на уровне морфем, фонем или на каком-либо из.
более абстрактных синтаксических уровней.
Важно отметить, что в данном, описанном здесь случае
выявляется несколько совершенно независимых обоснований для
появления одних и тех же абстрактных первоначальных цепочек.
Отметим также, что результатом вопросительной трансформации
является конверсия (18а) в (19а) и (21) в «Past John try», которое
превращается в (19б) с помощью обязательной трансформации
весьма общего характера, вводящей «do» в качестве носителя без-
аффиксного (unaffixed) аффикса.
59

такие индексы структур, как
(25) (#, NP, V, NP, #, #, NP, V, NP, #),
обеспечивая таким образом возможность для (22) и
подобных случаев (в связи с этим возникает необходимость в
простой модификации случая (13), которую я не буду здесь
описывать).
Мы должны также расширить представление о способе,
с помощью которого определяется область трансформации
и собственно анализа трансформированной цепочки. Во-
первых, нет необходимости требовать, чтобы элементы
структурного индекса были простыми одиночными (single)
символами. Во-вторых, мы можем допустить, что
определение трансформации было дано с помощью конечного
множества структурных индексов. Обобщая, можно
определить область трансформации просто с помощью
структурного условия с предикатом «анализируемо» в основе
(ср. выше (12)). В терминах этого понятия мы можем
определить тождество терминальных цепочек, а также
допустить, что элементы структурного индекса остаются
неопределяемыми. С помощью этих допущений, которые я не
стану здесь описывать, можно получить эксплицитную
и точную основу для тех неформальных описаний
трансформаций, которые появились ранее в лингвистической
литературе32.
Грамматическая трансформация определяется, таким
образом, на основе структурного условия, записанного с
помощью предиката «анализируемо», и элементарной
трансформации33. Выше отмечалось, однако, что трансформа-
32 В частности, трансформационные аспекты синтаксиса,
описанные в работах, цитированных в сносках 2, 9 и 24.
33 То, что мы определяем таким образом, является не просто
«грамматической трансформацией» в более широком плане (то есть
некоторым классом пар НС-показателей), а «трансформационным
правилом». Это означает, что подобные различные определения
могут вести к одной и той же трансформации в более широком
ллане в некотором конкретном языке. Вообще говоря, нас
интересует не столько расширение понятий «грамматика» (то есть
последовательность элементов σ1, σ2, ... класса, данного в (16)),
«трансформация» и т. д., сколько конкретные приемы, с помощью
которых они определяются. Изучение грамматических трансформаций
в более широком плане будет интересным, только если окажется
возможным распространить на трансформационные грамматики
такие же исследования, какие проводятся для грамматик
непосредственно составляющих в работах, цитированных в сн. 12.
60

ция должна выдавать не просто цепочки, а производить
НС-показатели. Итак, остается показать, каким образом
структура непосредственно составляющих приписывается
терминальной цепочке, образованной путем
трансформации. По-видимому, лучше всего сделать это с помощью
системы правил, которые составляют часть общей
лингвистической теории, а не с помощью дополнительного
усложнения определения каждой индивидуальной
трансформации. Точная формулировка этих правил потребовала бы
анализа основных понятий, выходящего далеко за
пределы неформального описания, намеченного выше, или же,
во всяком случае, более точных его вариантов, чем те,
которые имели место до сих пор. Но все-таки некоторые
черты общего решения этой проблемы достаточно
очевидны. Прежде всего, мы можем приписать каждую
трансформацию одному из небольшого числа классов,
зависящих от элементарной трансформации, которая лежит
в их основе. Для каждого такого класса мы можем
сформулировать общее правило, приписывающее трансформ
производному НС-показателю, форма которого, будучи
зафиксированной, зависит от НС-показателей основных
терминальных цепочек. На нескольких примерах
проиллюстрируем те принципы, которые представляются нам
необходимыми.
Обобщенные (generalized) трансформации,
производящие цепочку из пары первоначальных цепочек (например,
(22)—(23), см. выше), являются, по-видимому, основными
рекурсивными приемами в грамматике. Это означает, что
существует, по всей вероятности, ограничение на число
единичных (singulary) трансформаций, которые могут
применяться последовательно. Большинство обобщенных
трансформаций базируется на элементарных
трансформациях, которые подставляют трансформированный вариант
второго члена пары первоначальных терминальных
цепочек34 на место некоторого члена собственно анализа
первого члена этой пары36. В таких условиях, по-видимому,
34 В терминологии, предложенной Лизом (Lees, A Grammar of
English Nominalizations), это—«цепочка-компонент» (constituent
string). По ряду причин удобно различать в операции, такой, как
(22)—(23), две трансформации, из которых одна конвертирует (23б)
в «his owning property», что замещается с помощью второй
трансформации на «it» в (23а). Именно вторую из этих трансформаций мы здесь
и рассматриваем.
36 В терминологии Лиза — «матричная цепочка» (matrix string).
61

достаточно одного общего принципа, чтобы определить
полученную структуру составляющих данного трансформа.
Предположим, что трансформация замещает символ а в σ1
(матричное предложение) с помощью σ2 (составляющее
предложение — constituent sentence). НС-показатель
результата является тогда просто НС-показателем для σ1 с a,
замещенным НС-показателем для σ236.
Представляется, что все другие обобщенные
трансформации являются «присоединительными трансформациями»
(attachment transformations), которые берут некоторый
элемент собственно анализа α и вместе с элементом
структурного индекса β, весьма приблизительно подчиняющим
его (а также со всеми промежуточными частями
НС-показателя, которые подчиняются β и которые подчиняют а),
присоединяют его (а возможно, и вместе с постоянной
цепочкой) к некоторому другому элементу собственно
анализа. Таким путем мы образуем, например,
предложение John is old and sad «Джон стар и печален» с
НС-показателем (26) из John is old «Джон стар» и John is sad «Джон
печален» с помощью трансформации со структурным
индексом (NP, is, А, ##, NP, is, А)37.
NP
(26)
s4 .
VP
/ Ч
is' Pred
А
1
1
old ar
ч
id sa
Многие единичные трансформации являются
перестановками членов собственно анализа. Например, одна из
36 Ту же идею можно, очевидно, распространить на единичные
подстановочные трансформации (substitution transformations).
37 Кроме того, структурное условие, связываемое с
трансформацией, покажет, что первый член собственно анализа должен быть
идентичен четвертому. Ясно, что это особый случай гораздо
более общей конъюнктивной трансформации (conjunction
transformation), или семьи трансформаций. Я упростил описание в нескольких
отношениях.
Опять-таки можно сразу же расширить это толкование таким
образом, что сюда войдут единичные присоединительные
трансформации.
62

трансформаций превращает (27а) в (27b):
(27) (а)
ч
V Prt Determ Ν
ι ι /\ ч
turn out Prdt Art lights
/4 I
some of the
(b) ^^ V|P>\^
Verb NP Prt
1 / \ \
V Determ N out
turn Prdt Art lights
some of the
Общий принцип деривационной структуры
составляющих в этом случае заключается просто в том, что в
НС-показателе первоначальной цепочки производится
минимальное изменение с тем расчетом, чтобы результирующий
НС-показатель можно было снова представить в виде
дерева. Трансформация, дающая turn some of the lights
out «выключи некоторые из ламп», базируется на
элементарной трансформации, переставляющей второй и
третий члены трехчленного собственно анализа; она имеет
структурный индекс (V, Prt, NP). Пример (27)
иллюстрирует характерный результат перестановок, а именно:
в результате перестановок сокращается количество
структур, связанных с терминальной цепочкой, в которой они
применяются. Так, если (27а) представляет собой
разновидность чисто двоичной структуры, рассматриваемой
в качестве парадигматической большинством
лингвистических теорий, то в (27b) содержится на одну двоичную
структуру меньше и одно новое троичное деление; а наречие
(Prt) здесь уже более не подчиняется глаголу (Verb).
Хотя двоичные деления характерны для простых
структурных описаний, порождаемых грамматикой
непосредственно составляющих, они отнюдь не так часто вс реча-
ются в НС-показателях, связанных с реальными
предложениями. Трансформационный подход к синтаксическому
63

описанию позволяет нам, таким образом, отразить
элемент истины, содержащийся в известных теориях анализа
по непосредственно составляющим с их тенденцией к
двоичному разделению (binary splitting), но освобождает нас от
произвольного приписывания лишних структур, требуемых
этими теориями. Далее, путем последовательного
применения присоединительной и перестановочной
трансформаций (так, как было показано выше) можно порождать
классы НС-показателей, которые в принципе не в
состоянии порождать грамматики непосредственно составляющих
(особенно те, которые связаны с сочинительными
конструкциями — coordinate constructions). Таким путем можно
преодолеть внутреннюю неполноценность грамматик
непосредственно составляющих, о которой говорилось в начале
настоящего раздела.
Наконец, определенные единичные трансформации
просто добавляют постоянные цепочки в указанном месте
собственно анализа, а другие просто сокращают
определенные члены собственно анализа. С первыми обращаются
совершенно так же, как с присоединительными
трансформациями. Во втором же случае мы сокращаем узлы,
которые не доминируют ни над какой терминальной цепочкой,
и оставляем прочие НС-показатели без изменения. Можно
ограничить применение сокращающих трансформаций
(deletion transformations) и, по-видимому, весьма
существенно. В частности, представляется возможным
лимитировать как число сокращений, которые применяются при
деривации цепочки, так и длину цепочки, которая
подвергается этой операции. Ограничения на применимость
сокращающих трансформаций играют основную роль в
определении того, какого типа язык (бесконечный ряд
цепочек) может в принципе порождаться
трансформационными грамматиками.
Трансформационная грамматика состоит, таким
образом, из конечной последовательности
контекстно-связанных правил подстановки φ->ψ и конечного числа
трансформаций только что описанного типа, которые
сопровождаются наложением ограничений на порядок применения
этих трансформаций. На каждой стадии анализа
НС-показатель, представляемый в виде дерева с отметками,
ассоциируется с терминальной цепочкой, полученной к этому
времени. Итак, мы наметили контуры теории, которая
отвечает требованиям (1а, в). Имеются довольно веские осно-
64

вания предполагать, что реальные условия такого рода, как
упомянутые в конце § 1, будут удовлетворены в самых
различных языках38, в связи с чем поиски относительно
простого метода преобразования (1г) окрыляются надеждой
на успех. Однако вопрос, связанный с требованием (1 д),
как, собственно, почти все вопросы относительно
порождающей способности трансформационных грамматик и
реалистических моделей для говорящего и слушающего,
использующих такую грамматику, остается полностью
открытым и, в сущности, вряд ли может быть поставлен
на повестку дня без дальнейшего выяснения связанных
с ним теоретических положений.
38 См. работу, цитированную в сн. 24.

X. Путнам
НЕКОТОРЫЕ СПОРНЫЕ ВОПРОСЫ
ТЕОРИИ ГРАММАТИКИ*
Введение. Хотя этот симпозиум посвящен проблемам
относящимся к области математической лингвистики,
(своеобразная область науки, в существовании которой
сомневаются ее ведущие специалисты), я в своем докладе
не стану предпринимать попыток к доказательству каких-
либо теорем или установлению каких-либо результатов.
Будучи философом, я предпочитаю дать обзор работы,
проделанной другими в данной области, и остановлюсь на
некоторых вопросах, поднятых лингвистами в связи с
исследованиями, произведенными в этом направлении.
Наряду с трудными техническими проблемами (каждый
согласен, что они существуют) возникают также
различные концептуальные трудности; взять хотя бы тот факт,
что книга Хомского «Синтаксические структуры», которую
некоторые ученые считают основной работой в этой области,
была охарактеризована таким авторитетом, как Роман
Якобсон, как argumentum a contrario 1, показывающим
невозможность всего предприятия.
Сначала я хочу дать, так сказать, перечень понятий,
используемых в работе Хомского. Я думаю, что этот
перечень будет приемлем и для самого Хомского, хотя это,
конечно, несущественно. Интерпретации научной теории,
вполне приемлемые для того или другого ученого, нередко
оказываются самыми неподходящими, и поэтому нас будет
* Hilary Putnam, Some Issues in the Theory of Grammar,
«Structure of Language and Its Mathematical Aspects»
(Proceedings of Symposia in Applied Mathematics, vol. XII), 1961,
pp. 25—42.
1 Cm. «Boas' View of Grammatical Meaning», в журн. «American
Anthropologist», vol. 61, 1959, pp. 139—145.
66

интересовать установление такого перечня понятий теории
грамматики, который, на наш взгляд, будет правильным,
а не такого, который будет одобрен каким-либо одним
лингвистом.
В частности, я предлагаю соединить теорию грамматики
с программой исследований в лингвистике, данной Паулем
Циффом в его готовящейся к выпуску книге «Семантический
анализ» (Р. Ζiff, Semantic Analysis). Цифф касается не
только и не столько вопросов грамматики, сколько
вопросов значения. Если сейчас большинство лингвистов не
вникает еще в вопросы семантики даже поверхностно или
неглубоко, то для меня почти очевидно, что в очень
недалеком будущем они займутся этими вопросами в более
широком масштабе, и тогда программы исследований
грамматики будут оцениваться, по крайней мере в какой-то
степени, по тому, насколько они согласуются с
приемлемыми программами лингвистического исследования в
целом. Это означает, в конечном счете, что будет проведено
исследование не только грамматического, но и
семантического аспектов естественных языков.
1. О понимании неправильных высказываний.
Основным понятием, которым оперирует Цифф, является
понятие неправильного предложения (или, как он предпочитает
говорить, «неправильного высказывания» — «deviant
utterance»). Под этим он понимает любое предложение,
которое отклоняется каким-либо образом от какой бы то ни
было лингвистической закономерности. Эту закономерность
можно понимать или как индуктивно проверяемое
обобщение наблюдаемого поведения информантов, или как
стандарт, вводимый лингвистом для достижения
систематической простоты, то есть как своего рода идеализацию.
Я предполагаю, что идеализация — это в некоторой степени
неизбежное явление в лингвистике, но считаю также, что
вопрос о том, в какой мере идеализация законна,
остается пока открытым. Этот вопрос следует решать в каждом
частном случае, и тогда мы сможем узнать, насколько
велика идеализация того или другого лингвиста в данное
контексте.
Закономерности, от которых отклоняется предложение,
могут быть либо грамматическими, либо семантическими.
Предложение She goed home, вероятно, мы все будем
5*
67

рассматривать как неправильное и, очевидно, не колеблясь
классифицировать его как неправильное на уровне
грамматики. Предложение же The star by which seafarers
normally steer is graceful, хотя является также
неправильным, но на более высоком уровне. Отклонение от нормы
представлено здесь в использовании слова graceful
«грациозный», обычно употребляемого по отношению к форме и
движению, тогда как звезда не имеет формы или движения,
о которых можно было бы сказать «грациозное». Такая
неправильность является, очевидно, неправильностью на
уровне семантики.
Сразу же необходимо отметить следующие два момента.
Во-первых, некоторые лингвисты считают, что они
могут обойтись без понятия лингвистической неправильности;
это ошибка. Если вообще признавать лингвистическую
закономерность, тогда нужно признать и уже имеющее
место или возможное отклонение от этой закономерности.
Далее, грамматика языка — это не что иное, как
констатация определенных предполагаемых лингвистических
закономерностей. Поэтому пишущий грамматику любого
естественного языка автоматически классифицирует
предложения на такие, которые соответствуют нормам
грамматики, и такие, которые отклоняются от нормы.
Во-вторых, некоторые лингвисты утверждают, что
любое предложение, которое при любых, самых
искусственных обстоятельствах могло бы быть «принято»
информантом, является правильным. Может быть, это и удачное
теоретическое положение, но я буду его оспаривать, а
кроме того, нужно заметить, что ни один лингвист
практически не придерживается этого теоретического положения,
даже если оно и правильно. Я совершенно уверен, что те
самые лингвисты, которые утверждают, что любое
предложение, если оно разумно использовано информантом,
является правильным, при написании грамматики какого
бы то ни было языка исключат, по крайней мере путем
импликации, многие из тех предложений, которые мог бы
использовать информант. Джозеф Эплгейт рассказал мне
однажды, какой забавный разговор произошел у него
с одним из лингвистов. Этот последний до некоторой
степени опрометчиво утверждал, что человек, говорящий на
английском языке, ни при каких обстоятельствах не
поймет предложения, в котором слово «чихал» использовалось
бы в качестве переходного глагола. Буквально через не-
68

сколько минут, в той же беседе, Эплгейт получил
возможность посмеяться над лингвистом, употребив несколько
«экзотическое» предложение Pepper does not sneeze me,
«Перец не чихает меня», которое тот понял. Интереснее
всего то, и в этом вся суть, что каким бы неправильным ни
было предложение, совершенно неразумно утверждать,
что нет таких обстоятельств, при которых говорящий не
мог бы высказать его, а слушающий не мог бы его понять.
Но из этого примера в то же время не видно, что
предложение Pepper does not sneeze me «Перец не чихает меня»
является правильным. Я покажу это ниже. Сейчас я
лишь отмечу следующее: если даже лингвист, обосновывая
лингвистическую теорию, и утверждает, что, например,
предложение Pepper does not sneeze me является
правильным, то при составлении грамматики английского языка
он, вероятно, в противоречие своей собственной
лингвистической философии, исключит это же самое предложение
из числа правильных. Он мог бы не делать этого явно,
назвав его грамматически неправильным; в сущности он
вообще мог бы не употреблять термин «грамматически
неправильный». Не в этом дело. Если он дает правила
порождения грамматических предложений английского
языка и эти правила таковы, что они не могут породить
только что упомянутое предложение, то мы, очевидно,
можем сказать, что он исключает только что упомянутое
предложение путем импликации. Ясно, что единственным
путем, который предоставил бы возможность избежать
исключения предложений типа Pepper does not sneeze me
«Перец не чихает меня» как неправильных, был бы путь
создания такой грамматики английского языка, в которой
бы разрешалось использовать каждый глагол в качестве
переходного. Но даже и это не помогло бы! По-видимому,
до тех пор, пока грамматика не будет грамматикой,
состоящей из одного предложения, гласящего: «Любая конечная
последовательность английских слов является
предложением»,— должны существовать некоторые конечные
последовательности английских слов, которые, по крайней мере
путем импликации, будут исключаться как неправильные.
Ясно, что можно найти ситуации, при которых информанты
будут порождать какие-то из этих предложений, а
слушающие будут понимать некоторые из них. Короче говоря,
если кто-нибудь задает вопрос: «Почему бы не принять
разумную программу для лингвистической теории, то
69

есть почему бы не написать грамматику, скажем,
английского языка, предписывающую те и только те
предложения, которые могли бы со смыслом употреблять говорящие
по-английски или понимать слушающие английскую
речь?», то ответ будет двояким. Во-первых, грамматика в
этом смысле не напоминала бы ни одну из когда-либо
написанных тем или иным лингвистом грамматик (включая и
тех лингвистов, которые утверждают, что их программой
является очерченная здесь программа), и, во-вторых, эта
программа была бы или тривиальной, или невозможной
для выполнения. Она была бы тривиальной, если бы мы
приняли ту точку зрения, что любая конечная
последовательность английских слов, не превышающая
определенной длины, могла бы использоваться при определенных
обстоятельствах. В этом случае мы получаем упомянутую
выше грамматику из одного предложения. Действительно,
с этой точки зрения можно сразу написать одну
грамматику из одного предложения для всех естественных
языков. Однако, если сделать более узким понятие
предложения, которое может употреблять говорящий по-английски
или понимать слушающий английскую речь, то, я думаю,
мы столкнемся с двумя обстоятельствами: во-первых,
появится некоторый произвол (то есть один лингвист будет
считать Pepper does not sneeze me «Перец не чихает меня»
предложением, которое мог бы употребить говорящий по-
английски, а другой будет отрицать это), а во-вторых, даже
с помощью произвола никому не удастся выполнить
подобную задачу. Этот вывод не является таким дерзким, как
может показаться на первый взгляд. Ведь моментально
можно сообразить, что в программе, которую мы только
что подвергли критике, лингвистическая теория лишена
какой бы то ни было идеализации. Однако ни одной науке,
ни гуманитарной, ни естественной, никогда не удавалось
сделать ни единого шага вперед без самого свободного
использования идеализации.
Даже лингвисты, а их, к счастью, немного, питающие
преувеличенное доверие к возможностям таких
статистических методов, как мультифакторный анализ, забывают,
что этот мультифакторный анализ является одной из самых
остроумных идеализации, когда-либо введенных в
эмпирические науки.
Поэтому будем считать, что наша цель состоит в
установлении некоторой системы лингвистических правиль-
70

ностей, характеризующих отдельные аспекты
определенного естественного языка, и что мы хотели бы
идеализировать и до некоторой степени «сверхупрощать». Другими
словами, нас будет беспокоить критика по поводу того,
что кто-то дал лучшее, чем мы, описание рассматриваемого,
нами языка, но мы не будем обеспокоены тем, что наше
описание не является идеальным в том недостижимом
смысле, который предполагает точное соответствие
поведению каждого слушающего и говорящего, если оно точно
описано.
Существует еще два вопроса, ожидающие нашего
решения. Они таковы: что можно сказать о правильных и о
неправильных предложениях? Первая проблема — это
проблема, показывающая, как создаются правильные
предложения, каково их строение, как их значения
определяются их строением и т. д. Это та проблема, которая на
грамматическом уровне занимает Хомского в его книге
«Синтаксические структуры», а на семантическом уровне—
Циффа в его «Семантическом анализе».
Здесь я хочу пренебречь этой важной и кажущейся
непреодолимой проблемой и сконцентрирую свое внимание
на втором вопросе, а именно на вопросе о том, что можно
сказать о предложениях, представляющих собой
отклонение от нормы. С одной стороны, мы, конечно, могли бы не
говорить о них ничего. Мы могли бы встать на ту точку
зрения, согласно которой назвать предложение
отклоняющимся от нормы — это значит сказать: «Не стоит
говорить о нем. Лингвистическая теория не рассматривает
такие предложения». Но если бы мы приняли такую точку
зрения, то все мои симпатии оказались бы на стороне тех
лингвистов, которые не любят такие понятия, как
«неправильный», «грамматически неправильный» и т. д. Закрывать
глаза на те самые эмпирические факты, которые надо
объяснить,— это не в стиле хорошей научной практики. Как
раз это, по-видимому, и имеют в виду люди, выдвигающие
нереальный тезис о том, будто правильным следует
считать каждое когда-либо услышанное предложение. И
действительно, как неоднократно подчеркивает Цифф,
поскольку большая часть обычной речи и особенно речь,
имеющая самое большое концептуальное значение — речь
пионеров в каждой области знания: в науке, политике,
этике, философии,— состоит из неправильных
предложений, отрицать проблему использования и понимания
71

неправильных предложений — это значит снимать одну
из самых интересных проблем лингвистики. Поэтому Цифф
предлагает не просто дать описание правильных
предложений языка, но пойти дальше и, приняв это описание за
основу, попытаться объяснить различные виды
неправильностей в терминах значения, функции, структуры
и т. д. В «Семантическом анализе» Циффа эта программа
только постулируется, главное внимание уделяется в ней
правильным предложениям. С момента завершения
«Семантического анализа» Цифф начинает работать над теорией,
объясняющей, как надо понимать неправильные
высказывания.
Мы не будем здесь касаться деталей этой теории, но я
хочу привести два самых простых примера для того, чтобы
проиллюстрировать тот путь, каким мы приходим к
пониманию неправильных предложений, и показать ту роль,
какую здесь играет само понятие неправильного
предложения. Первый пример взят у Дилана Томаса: A grief
ago I saw him there «Печаль тому назад я видел там его».
Ясно, что «grief» употребляется здесь фигурально. Но что
это значит, когда говорят, что слово употребляется
фигурально? Самым вероятным может быть следующее
объяснение: слушающий, услыхав предложение A grief ago I
saw him there, немедленно обнаруживает, что
предложение, которое он только что услышал, является
неправильным. И тогда он пытается подобрать сходное предложение,
которое является правильным и из которого в том или ином
смысле можно вывести данное предложение. Одним из
таких предложений могло бы быть: A moment ago I saw
him there «Мгновение назад я видел его там», или еще
другое: A year ago I saw him there «Год назад я видел его там»,
или: An age ago I saw him there «Давным-давно я видел его
там» и т. д. Заметьте, что подстановка одного-единственного
слова вместо слова «grief» способна превратить все
предложение A grief ago I saw him there в правильное. И кроме
того, следует обратить внимание на то, что все слова,
которые мы подставляли в определенном порядке, чтобы
сделать предложение правильным, имеют общее
семантическое свойство: они являются единицей измерения
времени. Это согласуется с естественным объяснением
рассматриваемой строки, а именно: grief «печаль»
используется так, как будто оно является мерой времени.
Рассмотрим, что мы здесь сделали. Хотя мы называем предложе-
72

ние A grief ago I saw him there неправильным, это не значит,
что данное предложение является в каком-то смысле
плохим или что его не должен был употреблять Дилан Томас.
Термин «неправильное», очевидно, является техническим
термином, который выполняет функцию объяснения, а не
оценки.
Назвать предложение неправильным не значит также
сказать, что оно является причудой, грамматическим
вывертом (freak), то есть чем-то таким, что превосходит
любую возможность лингвистического объяснения.
Напротив, назвать его неправильным — это значит уже в
значительной степени объяснить его.
Но тогда возразить может читатель: «Если вы намерены
признать это предложение «хорошим» предложением, если
вы намерены объяснить его, почему вообще называть его
неправильным? Почему бы не изменить вашу грамматику
так, чтобы слово «grief» могло встречаться в любой
позиции, в которой может встретиться мера времени?» Однако
это только что внесенное предложение снова заводит нас
в тупик, отрицая всяческие идеализации. Более разумно
поступить следующим образом. Сначала мы довольно
строго, даже, пожалуй, чересчур строго исключим как
неправильные все употребления слова grief, кроме некоторых
привилегированных. Затем мы выработаем такое
определение слова grief, которое покроет остающиеся
правильные его употребления. Заметим, что это возможно в случае,
если мы будем достаточно строги при выборе того, что мы
именуем правильными употреблениями. Один из
многочисленных недостатков самой снисходительной точки зрения,
в соответствии с которой все возможные употребления
должны быть равноправными, состоит в том, что при ней
сформулировать или проверить обычные словарные
определения оказывается невозможным. Формулировка
адекватного словарного определения слова grief невозможна,
если предполагается, что определение будет учитывать
все употребления слова grief и все его употребления
считать одинаково хорошими. Попробуйте определить слово
grief так, чтобы оно годилось для употребления в словаре и
могло бы употребляться как для выражения настроения или
чувства, так и для передачи «меры времени». С другой
стороны, если мы будем придерживаться обычных словарных
определений и вместе с тем считать все употребления
равноправными, просто сказав, что определение может
73

не согласовываться с теми употреблениями того слова,
определение которых не положено в основу определения,
то становится совершенно непонятно, в чем заключается
функция определения или на каком основании можно
сказать, что одно определение является правильным, а
другое — неправильным. Все эти вопросы
рассматриваются довольно подробно в упомянутой мною книге Циффа,
и я не буду к ним больше возвращаться.
Далее, следует отметить, что программа, которая сначала
объясняет закономерности, представленные определенным
множеством правильных употреблений, а затем пытается
объяснить огромное множество неправильных
употреблений, рассматривая их в некотором смысле как
производные от правильных употреблений, согласуется с довольно
старым интуитивным различием буквальных и
фигуральных употреблений слова.
Наконец, заметим — и это наиболее важный момент,—
что рекомендация не проводить различия между
употреблением «grief» в предложении A grief ago I saw him there
и в предложении She was in a state of grief «Она была в
печали»,— хотя она и звучит более мягко и беспристрастно,
чем у Циффа,— фактически не дает ни малейшего намека
на процедуру, направленную на объяснение обсуждаемой
строки Дилана Томаса.С другой стороны,
дискриминационный метод, состоящий в том, что мы исходим из положения,
согласно которому предложение является неправильным,
фактически дает нам возможность не отбросить
предложение, а понять его. В самом деле, у нас есть метод (он,
конечно, является пригодным только для очень простого
класса неправильных предложений), с помощью которого
мы можем найти правильное предложение, а из него,
заменив одно слово на другое, можем вывести данное
неправильное предложение и затем найти значение, связанное
со всем классом подходящих для данного случая
однословных замен. Это тот метод, который мы использовали выше,
и, конечно, рассмотренное нами частное предложение
является вполне подходящим для иллюстрации этого иетода.
Отнесение предложения к классу как неправильных
часто может быть первым шагом к его анализу путем
отыскания того, от чего оно отступает, как отступает и почему.
Если следовать Фодору 2, мы могли бы пойти еще дальше
2 В «Some Uses of «Use»» (докторская диссертация), 1960.
74

и ввести, например, понятие стандартных отклонений
от стандартности, единообразных механизмов для
порождения и понимания целых классов неправильных
предложений, например иронии.
В связи с этим мне хотелось бы возвратиться к
аргументу Якобсона, направленному против работы Хомского.
Якобсон заявляет, что некоторые предложения,
исключаемые Хомским при описании английского языка,
например Ideas are green «Идеи зеленые», являются
совершенно правильными, ни в чем не отклоняющимися от
норм грамматики. Его точка зрения такова, что
предложение Ideas are green является просто ложным
предложением. И нельзя называть предложение грамматически
неправильным или даже неверным на семантическом
уровне, если единственный его недостаток состоит в том, что
оно является ложным. Но я думаю, что точка зрения,
согласно которой такие предложения, как Ideas are green
или Virtue swims «Добродетель плавает», являются только
«ложными», в корне неверна.
Я не собираюсь обсуждать этот вопрос более детально
просто потому, что он уже обсуждался на протяжении ряда
лет многими философами, но позвольте мне обратиться к
результатам философской дискуссии. Прежде всего
философы нашли целесообразным провести различие между
типом предложения или предложением, с одной стороны,
и между различными действиями, которые можно было бы
выполнить с предложениями этого типа, например
высказыванием утверждения, с другой стороны. Как только
начинает проводиться это различие, сразу же возникают
недоразумения с понятием ложное предложение. Если бы
предложение обладало таким свойством, что каждый
образец данного типа можно было бы использовать для
высказывания одного и только одного утверждения и если бы
это утверждение находилось в одной оценочной
плоскости, то есть всегда было истинным или всегда ложным,
тогда выражение «Это предложение ложно» (This
sentence is false) могло бы пониматься как сокращение для
выражения «Утверждение, которое было бы сделано,
если бы использовался образец предложения этого типа
для того, чтобы сделать утверждение, было бы ложным»
(The statement that one would be making, if one employed
a token of this type in order to make a statement, would be
false). Но дело в том, что в английском языке очень мало,
75

а может быть, и совсем нет предложений, которые можно
использовать, чтобы сделать одно и только одно
утверждение.
В частности, я думаю, что предложение Ideas are green
явно не является таким предложением.
Если произнести предложение Ideas are green, то его
воспримут, возможно, не как высказывание утверждения,
а как нечто другое, например как шутку, прерывающую
беседу, и т. д.
Проверьте и увидите! Лингвисты и философы не
склонны проводить такие простые эксперименты, как этот. Но я
предлагаю его совершенно серьезно. Попытайтесь
использовать предложение Ideas are green для высказывания
утверждения и посмотрите, какая реакция будет у ваших
слушателей. По вашему мнению, вы можете достичь цели,
используя предложение Ideas are green для высказывания
утверждения, но я сомневаюсь, что люди, слушающие вас,
воспримут это как утверждение. Скорее хихиканье, а не
расхождение в мнениях будет реакцией, с которой вы
столкнетесь. И надо сказать, что хихиканье является
естественной реакцией, когда считают, что кто-то,
произнося предложение в утвердительном тоне, не высказал
утверждения и даже не собирался его высказывать.
Но, предположим, мы согласились, что при каких-то
неестественных обстоятельствах предложение Ideas are
green могло бы быть использовано для высказывания
утверждения. Якобсон говорит, что такое утверждение было
бы ложным, но откуда он это знает? По-видимому, он
думает, что имеется только одно утверждение, которое можно
было бы высказать внушающим доверие образом,
используя предложение Ideas are green, и что это
утверждение является явно ложным.
Но я думаю, и многие философы со мной согласятся, что:
а) не существует утверждения, которое можно было бы
высказать внушающим доверие образом с помощью
предложения Ideas are green, б) имеется ряд утверждений,
которые можно высказать не внушающим доверие
образом, используя предложение Ideas are green, и из этих
утверждений некоторые, вероятно, истинны, а некоторые
ложны.
Заметим, что бесполезно заявлять авторитетным
тоном, что когда говорят предложение Ideas are green ложно,
то допускают, конечно, что предложение Ideas are green
76

используется для высказывания особого утверждения, а
именно утверждения, что идеи — зеленые. Сказать, не
давая контекстуального ключа в руки слушателей: «Когда
я говорю «идеи — зеленые», я действительно хочу
сказать, что идеи зеленые»,— означает ничего не сказать.
Если же кто-то скажет: «Давайте рассмотрим контекст
философской дискуссии. Допустим, что если бы в качестве
абстрактной истины утверждалось Ideas are green, то ведь
это было бы ложное утверждение, не так ли?», то, с моей
точки зрения, здесь не будет высказано вообще никакого
утверждения, которое бы я понял.
Но я не хочу ограничиваться рассмотрением только что
упомянутого различия между утверждением и
предложением. Предположим на какой-то момент, что Якобсон
прав; предположим, что существует, если рассматривать
вопрос отвлеченно, такое утверждение, как утверждение
о том, что идеи зеленые, и что это утверждение является
явно ложным. Вытекает ли из этого, что, когда мы
отвергаем предложение Ideas are green как неправильное, мы
отрицаем его только потому, что оно «ложное»? Вовсе нет!
Предположим, что мой галстук не зеленый, и рассмотрим
два предложения: Ideas are green «Идеи зеленые» и My
necktie is green «Мой галстук зеленый». Оба они «ложны»,
но совершенно ясно, что эти два предложения должны быть
«ложными» по-разному. Традиционные философы
различали два вида «ложности»: ложность a priori и ложность
a posteriori. В соответствии с этим утверждение «Мой
галстук зеленый» является ложным в зависимости от
обстоятельств (a posteriori), а утверждение «Идеи зеленые»
должно быть, если оно вообще может иметь значение
истинности, ложным a priori. Это различие является вполне
достаточным для того, чтобы назвать предложение «Идеи
зеленые» неправильным предложением, поскольку,
проводя различие между ложностью a priori и ложностью в
зависимости от обстоятельств, мы можем спросить: «Что
характерно для существительных N, таких, с которыми
предложение «N — зеленые» (N's are green) не является
a priori ложным или бессмысленным?» Характерным для
таких существительных было бы, по-видимому, то, что
они представляли бы собой так называемые конкретные
существительные. Это можно сформулировать иначе,
сказав, что сочетание «are green» требует конкретного
подлежащего и что предложение «Ideas are green»
77

отклоняется от лингвистической правильности ввиду
употребления с сочетанием «are green» такого подлежащего,
которого это сочетание «не приемлет».
Таким образом, предложения Ideas are green «Идеи
зеленые». Virtue swims «Добродетель плавает», Golf
plays John «Гольф играет в Джона» и т.д. отклоняются от
установившихся лингвистических закономерностей, по
крайней мере на уровне семантики. И это не зависит
от того, рассматривают ли их как «ложные» или нет. Их
рассмотрение в качестве неправильных может вызвать
постановку методологических проблем, но эти проблемы
(обоснования описания языка) возникают даже на уровне
грамматики.
2. Пограничная черта между грамматикой и семантикой.
Единственный вопрос, который мы пока обсудили,— это
вопрос о том, каким является предложение: неправильным
или правильным. Показав, что предложение является
неправильным, мы не затрагивали вопроса о том, следует
ли считать эту неправильность грамматической или
неграмматической. Откладывать этот вопрос нельзя, так как
задача грамматики заключается не в том, чтобы
исключать все неправильные предложения — например,
грамматика не должна исключать предложение The star by
which seafarers normally steer is graceful «Звезда, по
которой мореплаватели обычно ведут корабль,
грациозна»,— а только те, неправильность которых является в
некотором смысле грамматической неправильностью. Но
как установить, с какого рода неправильностью в
данном случае мы имеем дело, с грамматической или
семантической?
Точка зрения, которую, как я слышал, выдвигают
лингвисты, состоит в следующем: существует два резко
отличных друг от друга вида неправильности — грамматическая
неправильность и семантическая неправильность, причем
грамматически неправильных предложений не очень много.
Иначе говоря, большинство предложений, называемых
нами неправильными, являются неправильными, но по
причинам, которые должны быть названы семантическими,
а не грамматическими.
Несколько примеров могут пояснить характер этого
спора. Упомянутые лингвисты отвергли бы, например,
78

категорию «одушевленное существительное» как
«допустимую» грамматическую категорию, хотя, конечно, они
признали бы ее вполне возможной семантической
категорией. Предположим, указывая на стол, француз говорит:
She is red «Она красная», или, расширив предложение с
помощью возможного контекста, он, предположим, скажет:
George gave me a table and I saw at once that she was red
and had four legs «Джордж дал мне стол, и я сразу же
увидел, что она была красная и имела четыре ножки». Хомский
сказал бы, что это предложение грамматически
неправильное, потому что местоимение she «она» не согласуется
с неодушевленным существительным table «стол».
Лингвисты же, упоминавшиеся выше, считали бы это
предложение грамматически правильным просто потому, что у них
нет оснований назвать его грамматически неправильным.
Интересно, как бы они оперировали с такими языками,
как немецкий и французский, где вопросы рода долгое
время рассматривались как вопросы грамматики.
Продолжали ли бы они оставаться на своей точке зрения или
подошли бы к английскому языку с одних позиций, а к
французскому — с других, и если так, то на какой основе?
Их точка зрения, как я ее понимаю, состоит в том, что
только произвольные свойства, то есть свойства, которые
не имеют никакого отношения к значению, называются
грамматическими. Однако я согласен с Якобсоном и Боа-
сом, что в языке нет каких-либо произвольных свойств в
указанном смысле. Например, если считать произвольным,
что мы говорим She is here, а не Is she here, то, очевидно,
следует заметить, что хотя это и может быть произвольным
в некотором абсолютном смысле, в контексте английского
языка оно не является произвольным; мы употребляем
первое из предложений, когда хотим высказать
утверждение, а второе — когда хотим задать вопрос. Заметим, что
если мы согласимся с тем, что категории «абстрактный»
и «конкретный» не должны быть приняты грамматикой, то
на тех же основаниях мы не должны вводить в грамматику
«мужской род» и «женский род», с одной стороны, и
«изъявительное наклонение», а также «вопросительное
предложение» — с другой.
Конечно, существует абсолютный смысл, который
трудно выразить словами, хотя мы его в какой-то мере и
ощущаем. Он-то и вынуждает заявить, что порядок слов
79

в английском языке является произвольным, то есть сказать,
что соглашение, определяющее, какой порядок слов
является повествовательным, а какой — вопросительным,
можно было бы изменить, по-видимому, без ослабления
функциональной эффективности языка. Беда в том, что
в этом абсолютном смысле, если в нем вообще может быть
какой-либо смысл, семантические свойства так же
произвольны, как синтаксические. В конце концов, любое
слово могло бы означать нечто отличное от того, что оно
действительно значит.
Не желая затягивать этот спор, скажем только, что
введение какой-либо категории в нашу грамматику дает
нам главным образом возможность констатировать
большее число закономерностей. Если эти закономерности
характерны лишь для небольшого класса предложений, то мы
будем неправы, назвав их грамматическими
закономерностями; если они встречаются во многих предложениях или
имеют отношение к использованию важных классов
морфем, например местоимений или артиклей, тогда,
по-видимому, более удобно назвать их грамматическими регулярно-
стями. С этой точки зрения вопрос о том, где именно
должна быть проведена пограничная черта между семантикой
и грамматикой, является вопросом удобства, а отнюдь не
вопросом теоретическим.
3. Независимость значения. Спорный вопрос, который
мы едва ли сможем обойти, хотя бы только потому, что
он послужил причиной весьма острой полемики,
заключается в разногласии между теми, кто утверждает, и теми,
кто отрицает, что грамматику можно построить
«независимо от значения». Среди американских лингвистов,
насколько я знаю, Зеллиг Хэррис был первым, кто
сформулировал этот лозунг. С другой стороны, Якобсон в
упомянутой выше статье утверждает, что монография
Хомского является «великолепным» argumentum a contrario
как раз по этому вопросу, и с оптимизмом высказывается
об ожидающей своего разрешения «иерархии
грамматических значений».
Для того чтобы предварительно ознакомиться с этим
горячо дебатируемым вопросом, разрешите мне
рассмотреть до некоторой степени параллельный, хотя на первый
взгляд и не относящийся к делу вопрос: «Можно ли опре-
80

делить профессию человека, не видя его за работой?»
Очевидно, ответ будет гласить «да», ибо можно, например,
задать вопрос: «Чем вы зарабатываете на жизнь?» Но даже
если исключить возможность вопросов такого характера,
то ответом не обязательно будет «нет». Как известно,
Шерлок Холмс мог получить огромное количество
сведений о человеке вообще, а не только о его профессии из
самых, казалось бы, не относящихся к делу источников.
А потому наиболее подходящим ответом на поставленный
выше вопрос будет, грубо говоря: «Это зависит от
того, насколько хороши ваши детективные
способности».
Возвратимся к языку. Несомненно, что вопрос «Можно
ли открыть фонемы (морфемы, классы форм и т. д.) языка,
не изучая язык (не изучая значения ни одной формы, не
изучая того, что любые две формы синонимичны)?»
параллелен вопросу о профессии, и кажется очевидным (по
крайней мере для меня), что немедленный ответ будет
таким же, как и выше: «Это зависит от того, насколько
хороши ваши детективные способности».
Итак, некоторые лингвисты придерживаются, по-
видимому, той точки зрения (по крайней мере, когда они
обсуждают этот вопрос), что нельзя обнаружить фонемы
языка без изучения значений форм в этом языке (или по
крайней мере без установления того, что определенные
пары являются парами несинонимичных выражений).
Однако я уверен, что те же самые лингвисты не удивились
бы (при условии, если бы утверждение не было связано
с этой «полемикой), узнав, что какой-то лингвист вывел
фонемы языка X из того варианта языка, па котором
говорит по-английски человек, знающий этот язык X
с самого рождения (a fortiori, без изучения языка X).
Конечно, это можно было бы рассматривать как забавный,
но не невозможный в принципе tour de force. И если кто-
нибудь смог бы сделать это как tour de force, то почему бы
он не смог сделать это еще раз и даже научить этому
искусству своих аспирантов? (Ср. результаты, достигнутые в
этой области Пайком, который добился быстрого
понимания отдельных частей фраз чужого языка. Его результат
рассматривался бы как единичный tour de force, если бы он
не повторил этот «трюк» много раз и не научил ему
некоторых своих студентов.) Наконец, почему бы даже не
«механизировать» такой трюк, сведя его, скажем, к некоторого
6 —2238
81

рода стандартизированному испытанию, какое можно
было бы провести соответственно подготовленным
сотрудником или машиной?
Наконец, если нет ничего невероятного в том, что кто-то
может вывести фонемы некоторого языка из того, как
говорящий на этом языке будет говорить на другом языке,
то возникает мысль, почему бы вместо этого другого языка
не взять просто список бессмысленных слогов. Я не
говорю, что какой-либо из этих методов является
практически достижимым в настоящее время или будет когда-либо
практически достижимым, я лишь утверждаю, что здесь
не затрагивается никакого принципиального вопроса.
Каждый лингвист верит, что фонемный состав имеет
«обязательный» характер и что фонемный состав родного языка
любого человека влияет в подавляющем большинстве
случаев на манеру его разговора на другом языке, даже
если он повторяет или составляет бессмысленные слоги
и т. п. Но тогда почему же на деле невозможно обнаружить
фонемы чужого языка иначе, как только
одним-единственным способом?
Если рассматривать вопрос в этом свете, то методы
Хэрриса не покажутся нам такими странными. Хэррис
обнаруживает фонемы языка приблизительно следующим
путем: лингвист произносит вслух некоторую
последовательность выражений, например: «cat, cat, cad, cab, cab,
cad», а информант описывает, что он слышит. Если
информант говорит: «Вы сказали два раза А, затем В, затем два
раза С, затем В» (где А, В, С обозначают cat, cad, cab в
данном примере в том виде, как они произнесены
информантом), то можно сделать вывод, конечно ориентировочно,
что b, d, t являются аллофонами различных фонем в чужом
языке. С другой стороны, если информант говорит: «Вы
сказали три раза А, а затем два раза В, а затем опять А»
(где А есть cad или cat или нечто среднее, а В есть cab),
то можно быть вполне уверенным, что b, d являются
аллофонами различных фонем, a d, t — аллофонами одной и той
же фонемы в чужом языке. (Хэррис. обычно использует
в этом тесте выражения из чужого языка, но тест, по-
видимому, может «работать» и с бессмысленными
слогами, то есть реализовать возможность, рассмотренную
выше.)
Переходя к границам морфемы, Хэррис снова
пользуется «структурными» методами, вместо того чтобы поло-
82

житься на такие понятия, как «наименьшая значащая
единица». Я не буду детально описывать эти методы, но
они зависят, грубо говоря, от подсчета «исключений», то
есть звуков, которые не могут встречаться непосредственно
после определенных начальных сегментов предложения;
так, например, все звуки, кроме t, исключаются после
начального сегмента Isn't that a daguerreo- «Это не
дагерро-». Эти исключения являются исключениями,
«идущими слева направо». Сходным образом можно подсчитать
исключения, «идущие справа налево», то есть звуки,
которые не могут встречаться непосредственно перед
определенными конечными сегментами предложений (например,
"h" исключается непосредственно перед "-ing"). Затем,
как обнаружил Хэррис, границы морфем можно
отождествить с локальными минимумами числа исключений,
которые являются минимумами при подсчете и слева
направо и справа налево. Этот тест не только не «зависит
от значения», но и представляется более успешным,
насколько я знаю, чем любой тест, который «зависит от
значения».
Но почему все это должно вызывать разногласия среди
лингвистов? Я имею в виду не методы Хэрриса (в частности,
методы любого исследователя, естественно, вызывают
разногласия в любой науке), может быть, эти его частные
методы не годятся для работы. Меня интересует, почему
выдвигаются такие возражения, что методы подобного
рода в принципе не могут быть пригодны? Почему не
может существовать лингвистического двойника Шерлока
Холмса?
Я предполагаю, что оппонентов Хэрриса беспокоит
следующее: понятия «фонема» и «морфема» были
традиционно опоеделены в терминах семантических понятий;
значит, любой метод обнаружения того, что представляют
собой фонемы/морфемы языка, должен использовать
семантическую информацию. Но это заключение не
логическое! (Мы уже видели, что из определения «профессии» как
способа добывания средств к существованию нельзя
сделать вывод, что невозможно узнать профессию человека,
пока не увидишь его непосредственно за работой.)
Несомненно, язык изучается в условиях, когда его различные
части выполняют свои различные семантические
функции; но, после того как мы научились сегментировать
язык на части, мы можем «отбросить» такую сегмента-
6*
83

цию в других, очевидно не соотносящихся с данными,
контекстах точно так же, как мы можем пренебречь
чем-нибудь другим, о чем мы знаем, что оно не относится
к делу.
Конечно, мне бы не хотелось создавать впечатления,
будто я верю, что Хэррис нашел безотказный (в принципе)
метод обнаружения фонем или морфем естественного
языка. Как Хэррис, так и его оппоненты, кажется,
думают, что лингвистика может дать единообразные
процедуры открытия. Я согласен с Хомским, что независимо
от того, используется или нет «семантическая информация»
о языке, стремление найти единую процедуру,
открывающую точное описание, является настолько же утопичным
в лингвистике, как и в любой другой естественной науке.
И это — еще одно существенное соображение, говорящее
о том, что псевдовопрос «о независимости от значения» не
так уж интересен. Он слишком сильно связан с
неправильным представлением о том, будто задачей лингвистической
теории является полное устранение теоретика, а не
снабжение его полезными орудиями (тестами, методами и т. д.).
4. Автономность грамматики. Этот вопрос тесно
связан с вопросом, рассмотренным в предыдущем параграфе.
Он заключается в следующем: можно ли определить
основные понятия грамматики, такие, как «морфема» и
«фонема», в несемантических терминах? Хотя этот вопрос
и очень тесно связан с вопросом, рассмотренным в
предыдущем параграфе, важно понять, что все же это два разных
вопроса. В предыдущем параграфе мы обсуждали
возможные процедуры открытия в лингвистике, которые не
требуют какой-либо семантической информации в качестве
входных данных. В настоящем разделе мы рассмотрим
способ, с помощью которого должны определяться
основные понятия в лингвистике. К сожалению, немалую
путаницу внесло в лингвистику неразличение указанных
вопросов.
Хомский, как кажется, склонен придерживаться той
точки зрения, что основные понятия структурной
лингвистики можно определить, не прибегая к использованию
каких-либо семантических понятий, и, по-видимому, он
имеет в виду именно это, когда говорит об автономности
грамматики. С другой стороны, нужно признать, что, даже
84

если Хомский неправ, его работу не следует понимать как
argumentum a contrario против тезиса об автономности
грамматики просто потому, что фактически Хомский
вообще не определяет основных понятий структурной
лингвистики. Он считает их первоначальными или
неопределяемыми понятиями во всей своей работе. И как раз
благодаря этому обстоятельству атака Якобсона на концепцию
Хомского кажется нам довольно странной. Критика
Якобсона вызвана в своей основной части тем, что Хомский
исключает некоторые предложения как грамматически
неправильные просто потому, что они ложны или в какой-
то степени бессмысленны с точки зрения их значения. Но
это как раз говорит не о том, что Хомский отводит
значению слишком малую роль, а скорее о том, что он уделяет
значению слишком много внимания. Тогда, если хотите,
обвинение должно заключаться в том, что работа Хомского
является argumentum a contrario против возможности
основывать грамматику на некоторых основных
семантических понятиях, таких, как ложь и истина. И уж,
конечно, работа Хомского не является argumentum a
contrario против того тезиса, что в лингвистике существуют
несемантические процедуры открытия. Хомский вообще
воздерживается от рассуждений о процедурах открытия,
за исключением только тех случаев, когда он выражает
пессимизм (который я разделяю) по поводу возможности
отыскания полезных единообразных процедур открытия,
независимо от того, используется или нет семантическая
информация. Как было уже отмечено, Хомский вообще
не определяет такие фундаментальные понятия, как
«фонема», «морфема», «существительное», «глагол» и т. д.;
он строит свою грамматику по гипотетико-дедуктивной
системе, в которой некоторые термины принимаются за
«первоначальные». Но оставив в стороне работу Хомского,
мы все же должны будем решить следующий вопрос: как
определить, если это вообще возможно, такие понятия,
как «фонема» и «морфема».
Однако, прежде чем сказать что-либо по этому вопросу,
рассмотрим сначала, как можно различать семантические
и синтаксические понятия в естественном языке. Я думаю,
что основным синтаксическим понятием мы могли бы
считать понятие «структурного тождества». Мы бы сказали,
что две последовательности звуков в естественном языке
структурно тождественны, если говорящий на этом языке
85

считает их одним и тем же выражением; в противном
случае они структурно нетождественны. Конечно, здесь
возникает целый ряд проблем: не вполне ясен смысл
утверждения о том, что говорящий на естественном языке считает
две последовательности звуков одним и тем же
выражением, если не даны контексты, которые мы можем
исследовать с помощью двуязычного информанта, желающего
сделать вполне ясные металингвистические утверждения
по крайней мере очень простого вида («Вы сказали то же
самое слово дважды!»), и с лингвистом, желающим
довериться этим ясным металингвистическим утверждениям.
Если же мы пожелаем узнать, что означает выражение
«информант считает две последовательности звуков одним
и тем же...», где информант говорит только на одном
языке χ и характеристика должна полностью основываться
на поведении информанта, а не на высказывании каких-
либо металингвистических утверждений об х, то едва ли
мы сможем сказать многое. Больше того, если бы даже нам
удалось придумать ряд вещей, которые мы могли бы
назвать «симптомами» такого положения, когда две
последовательности звуков принимаются за одно и то же
выражение, все же было бы ошибкой думать, что можно
достигнуть ясного определения этого положения с помощью
таких симптомов. Я не собираюсь углубляться в данную
проблему, поскольку это может привести нас к известному
спору за и против операционализма. Вместо этого я просто
замечу, что здесь нам следует вспомнить о том, что, в
конце концов, лингвистика является общественной наукой,
и ее основные понятия отражают некоторые особенности
человека в той же мере, как и основные понятия любой
другой общественной науки.
Другая, менее серьезная проблема, с которой нам
придется столкнуться, заключается в следующем: что,
если кто-нибудь скажет, что отношение структурного
тождества, как оно определено выше, является
семантическим понятием и потому синтаксис как изучение свойств
последовательностей звуков, которые инвариантны в этом
отношении, является ветвью семантики? Эта проблема
несерьезна, ибо она, очевидно, чисто словесна. Конечно,
можно «доказать», что синтаксис не является автономным,
определяя термины «синтаксис» и «семантика» и, таким
образом, синтаксис, no определению, станет частью
семантики. Но при этом мы не достигнем ничего существен-
86

ного. Я предложил бы, руководствуясь обычной
практикой в формальных языках, принять в качестве основных
понятий семантики понятия истины и синонимии; моя
точка зрения заключается в том, что отношение
структурного тождества выражений является более
основательным, чем понятия семантики в двух значениях. Понятия
последней предполагают первое понятие, а понятие
структурного тождества, я думаю, не определяемо в
соответствующих терминах семантических понятий.
Допуская, что понятие структурного тождества и
нетождества является приемлемыми понятиями, мы делаем
шаг по пути к определению понятия фонемы. Теперь можно
определить и понятие контрастирующей пары. Две
структурно нетождественные последовательности звуков А и А1
являются контрастирующей парой, если А тождественно
А1, за исключением того, что А1 содержит один звук Р1
в том месте, где А имеет один раз встречающийся звук Р.
В этом случае мы будем также говорить, что Ρ и Р1
являются доказуемо неэквивалентными звуками. Если бы
обратное отношение, при котором звуки не являются
доказуемо неэквивалентными, оказалось бы только
отношением эквивалентности этих звуков и ничем другим, то
мы получили бы полное определение понятия фонемы.
Фонемы были бы как раз классами эквивалентных
последовательностей звуков, эквивалентно порождаемыми этим
отношением эквивалентности. К несчастью, хотя понятие
фонемы, очевидно, основывается на отношении, в котором
звуки не являются доказуемо неэквивалентными, это
отношение будет отношением эквивалентности между
двумя звуками тогда и только тогда, когда они являются
аллофонами одной и той же фонемы. Именно это и делает
понятие фонемы таким трудным. На практике пытаются
отыскать самое большое отношение, которое является
отношением эквивалентности и дополнение которого
включает отношение упомянутой выше доказуемой
неэквивалентности. Но такого отношения вообще не
существует, и поэтому возникает некоторая степень произвола
в классификации звуков языка по отдельным фонемам.
Однако это не доказывает, что понятие фонемы является
в основе своей семантическим. Это свидетельствует лишь
о том, что оно в какой-то степени недостаточно или, точнее,
что оно должно быть соотнесено не просто с языком, а с
особым описанием языка.
87

Резюмируем: классификация звуков в плане фонем
является до некоторой степени искусственной
классификацией. Она опирается на предумышленное игнорирование
того факта, что дополнение доказуемого отношения
неэквивалентности не является отношением
эквивалентности. Но эта классификация, какой бы искусственной она
ни была, в соответствии с нашими разъяснениями является
чисто структурной. Фонемика, таким образом, является
автономной, в смысле Хомского. Однако когда мы
подходим к понятию морфемы, то здесь что-либо сказать гораздо
труднее. Что касается меня, то я бы сказал, что я еще
никогда не встречал удовлетворительного определения
этого понятия ни в семантических, ни в несемантических
терминах. Я не согласен также со взглядами Хомского,
который считает это понятие первоначальным. Затруднение
с построением лингвистической теории как гипотетико-
дедуктивной системы заключается в том, что это
построение оказывается не особенно убедительным. Гипотетико-
дедуктивная система вполне приемлема для построения
физической теории, в которой ненаблюдаемые сущности
выводятся из наблюдаемых сущностей. Но я не думаю, что
Хомский хочет сказать, что морфемы — это выводимые
сущности. Если же он имеет в виду именно это, тогда я
должен сказать, что мне совершенно не ясна ни
постулируемая природа этих выводимых сущностей, ни природа
предполагаемого вывода об их существовании. Иногда,
читая работы Хомского, можно подумать, что автор, с
одной стороны, как будто разделяет ту точку зрения, что
гипотетико-дедуктивная система является приемлемой
для построения физической теории, а с другой стороны,
придерживается того мнения, что первоначальные
понятия в такой системе не обязательно считать связанными
с чем-либо. С этой точки зрения научные теории являются,
так сказать, вычислительными устройствами. Я не знаю,
справедлив ли я по отношению к Хомскому, приписывая
ему эту точку зрения. Но я знаю, что для физики это
неприемлемая философия науки, и очень сомневаюсь
в том, что эта философия науки может быть
приемлемой для любой из общественных наук, включая
лингвистику.
Другой возможный выход из положения заключался
бы в следующем: мы могли бы сказать, что морфемы языка,
88

относящиеся к некоторой частной грамматике, являются
самыми короткими последовательностями звуков, которые
соотносятся с категориями непосредственно
составляющих в этой грамматике. Помимо привнесения большого
числа новых, еще не определенных терминов (например,
категории непосредственно составляющих), новое
утверждение имеет еще и тот недостаток, что понятие морфемы
относится в нем к грамматике. Это противоречит очень
глубоко укоренившемуся интуитивному чувству,
свидетельствующему о том, что в языке имеются «естественные
строительные блоки», как бы ни было трудно уточнить это
понятие, и что ими являются морфемы.
Можно было бы внести и еще одно предложение,
которое вытекает не столько из работы Хомского, сколько из
дискуссии с Хомским. Понятие морфемы только что
предложенным способом можно было бы сначала отнести к
грамматике, а затем сказать, что «реальные» морфемы
в языке должны быть отождествлены с морфемами,
согласующимися с простейшей грамматикой этого языка.
Последнее предложение имеет, однако, два качества,
вызывающих возражения. Во-первых, совершенно не ясно,
существует ли такая вещь, как вполне определенная
простейшая грамматика естественного языка, и, во-вторых,
если такая грамматика существует, то тогда могут
существовать не одна, а две простейшие грамматики А и В,
которые не могут делить язык на строительные блоки
одним и тем же способом. Если этот последний случай —
возможность двух неизоморфных простейших описаний
естественного языка — в действительности невозможен,
то причина этого в том, что естественный язык реально
имеет систему основных строительных блоков в таком
смысле, который не имеет никакого отношения к описаниям
этого языка. Но тогда мы должны попытаться выяснить
этот смысл, а не ходить вокруг да около, говоря о
всевозможных теориях и используя всеохватывающий термин
«простота».
Я не предлагаю отбросить понятие «морфемы»; я думаю,
что неясная характеристика морфем как мельчайших
единиц, которые принадлежат к категориям
непосредственно составляющих, является достаточной для того, чтобы
пока работать с ней. С другой стороны, дальнейшие
попытки найти основу для определения этого понятия,
безусловно, необходимы. Грубо говоря, я чувствую, что
89

в языке существует еще немало непонятных вещей и,
прежде чем мы будем в состоянии определить точно,
какой смысл имеют в языке естественные строительные блоки,
мы должны будем гораздо глубже проникнуть в структуру
языка как целого.
5. Грамматические предложения языка являются
рекурсивным множеством. В этом параграфе мне хотелось
бы продемонстрировать некоторые обстоятельства,
подтверждающие ту точку зрения, что грамматические
предложения естественного языка при небольшой идеализации
образуют рекурсивное множество. Мне кажется, нужно
указать не следующие факты.
1) Независимость языка. Под независимостью языка я
понимаю тот факт, что говорящие могут, по-видимому,
классифицировать предложения на приемлемые и
неприемлемые, или неправильные и правильные и т. д.,
независимо от экстралингвистических соображений. Конечно,
имеются и исключения из этого правила, но на меня
большее впечатление производит огромное количество
подтверждений этого правила. Я представляю себе, например,
что если бы мне был дан список предложений и меня
попросили бы сказать, какие из них, на мой взгляд,
являются грамматически правильными, а какие —
грамматически неправильными, то я бы в каждом таком случае
и без какой бы то ни было информации о предполагаемом
контексте использования классифицировал предложение
Mary goed home как грамматически неправильное
предложение, a Mary went home как грамматически правильное
предложение. Этот акт классификации предложений на
грамматически правильные и грамматически
неправильные кажется мне актом, который я могу совершить, не
имея никаких входных данных, за исключением самих
предложений. Короче говоря, мне кажется, что, выполняя
такую работу по классификации, я неявно опираюсь на
нечто сходное с какой-то эффективной процедурой.
В этой связи я, конечно, опираюсь на некоторые очень
общие гипотезы относительно характера человеческого
мозга. Говоря точнее, я считаю, что имеется немало
соображений, которые наводят на мысль, что машина
Тьюринга плюс случайные элементы составляют приемлемую
модель человеческого мозга. Тогда, хотя мысль о том, что
90

случайные элементы являются частью человеческого мозга,
важна в общественных науках во многих отношениях, наш
случай из тех, где случайные элементы не могут играть
никакой роли, по крайней мере для целей идеализации.
Даже если в действительности мое поведение при
классификации данного списка предложений на грамматически
правильные и грамматически неправильные было бы до
некоторой степени случайным, так что один раз из ста
я мог бы классифицировать предложение Mary goed home
как грамматически правильное, вместо того чтобы отнести
его в разряд грамматически неправильных предложений,
то именно это обстоятельство мы опустили бы в нашей
идеализации. Другими словами, будем считать, что если
классификатор относит предложение в разряд
грамматически правильных предложений в одном случае, то он
будет классифицировать его как грамматически правильное
и в любом другом случае. Приняв эту идеализацию, мы
рассматриваем классифицирующего (если мы приняли
механическую точку зрения на мозг, которую я описал)
просто как машину Тьюринга.
Однако если даже рассматривать классифицирующего
как машину Тьюринга, то отсюда еще не следует, что
множество грамматических предложений является
рекурсивным. Это будет иметь место только тогда, когда
классифицирующий предстанет перед нами в виде машины
Тьюринга без выходных данных, или, более строго, без
каких бы то ни было входных данных, за исключением
того индивидуального предложения, которое он
классифицирует. Индивидуальное предложение, которое он
классифицирует, можно рассматривать как единственные
относящиеся к делу входные данные. В связи с этим если
предложение признано грамматически правильным, то
оно будет признано таковым в любом другом случае
независимо от других предложений, которые были уже
представлены до этого. Такова, если и не абсолютно
точная, то, во всяком случае, разумная идеализация. Именно
это я понимаю под независимостью языка.
2) Второй аргумент, подтверждающий ту точку
зрения, что классификация предложений на грамматически
правильные и грамматически неправильные является
чем-то механическим (а отсюда вытекает, что множество
грамматически правильных предложений является
рекурсивным, если мы примем тезис Черча), состоит в том, что
91

можно классифицировать и бессмысленные предложения.
Как указал Хомский, можно с полным основанием просить
классифицирующего просмотреть список бессмысленных
предложений и сказать, какие из них грамматически
правильны, а какие грамматически неправильны. Здесь мы
снова имеем случаи, когда релевантные входные данные
суть просто предложения, которые классифицируются,
и когда те черты классифицируемого предложения,
которые являются релевантными, оказываются почти
наверняка чисто структурными.
Якобсон указал, что так называемые грамматически
бессмысленные предложения часто могут быть
проанализированы, но мне кажется, что в данном случае мы можем
этим пренебречь. Если даже верно, что вскоре после того,
как произнесено предложение Colorless green ideas sleep
furiously, мне удастся проанализировать его тем способом,
который предлагается в статье Якобсона, я не смогу
сказать сразу, является ли оно грамматически
правильным.
3) Третий аргумент, подтверждающий ту точку
зрения, что классификация предложений на грамматически
правильные и грамматически неправильные является
автоматической, заключается в возможности обучения
грамматике и в относительной независимости уровня
грамотности от интеллектуального развития. Обычно даже
человек очень низкого интеллектуального уровня обучается
и тому, как говорить грамматически правильно на своем
особом диалекте, и тому, как узнавать отклонения от
грамматической правильности. Конечно, в связи с этим
вопросом важно не путать грамматику какого-либо
диалекта с «грамматикой» в школьном смысле, то есть с
грамматикой привилегированного диалекта. Я заметил, что
люди, относящиеся к низкооплачиваемым группам
населения, часто говорят «неграмотно». Это значит, что они
говорят на своем собственном диалекте совершенно
правильно грамматически, но говорить на своем диалекте —
это и называется обычно «говорить неграмотно». Я думаю,
что слабоумный, родители которого говорят на
привилегированном диалекте, может иметь серьезные пробелы
в словаре, но его речь редко страдает грамматическими
дефектами. Он также учится говорить на
привилегированном диалекте и чувствовать неправильность предложений,
которые отклоняются от грамматических норм этого диа-
92

лекта, даже если он не обладает сложным умением
производить грамматический анализ, который требуется для
того, чтобы сказать, что здесь неправильно. Но
способность этого вида, усваиваемая практически каждым,
а также используемая почти каждым, независимо от его
интеллектуального уровня, является по своему характеру,
почти несомненно, квазимеханической.
Я согласен с тем, что ни одно из соображений, на
которые мы ссылались выше, не является само по себе
решающим; но мне кажется, что все взятые вместе факты —
независимость языка, возможность классификации
бессмысленных предложений и относительная
универсальность грамматической интуиции в пределах группы
говорящих на данном диалекте — подтверждают законность
представления классифицирующего в качестве машины
Тьюринга, обрабатывающей каждое новое предложение,
которым ее снабжают, по некоторой механической
программе. Однако принятие этой идеализации как раз и
означает принятие такой модели грамматики, при которой
рассматриваемые грамматические предложения образуют
рекурсивное множество.
Принятие этой идеализации узаконивает поиски
рекурсивных теоретико-функциональных структур,
которые могли бы служить в качестве моделей для грамматики.
В книге Хомского «Синтаксические структуры» исследуется
ряд таких моделей, и они признаются слишком узкими.
В частности, широко используемая грамматика
непосредственно составляющих признается Хомским слишком
ограничивающей, поскольку она отвергает некоторые
очень удобные типы правил. Так, например, следующее
простое правило, которое, как кажется, должно было бы
быть законным видом лингвистического правила, не
является правилом грамматики непосредственно
составляющих.
Если S1 и S2 грамматически правильные предложения, а
S1 отличается от S2 только тем, что χ находится в S1 там,
где y находится в S2, и если x и y являются составляющими
одного и того же типа в S1 и S2 соответственно, то S3,
представляющее собой результат замены χ через «x и y» в S1,
в свою очередь есть грамматически правильное
предложение.
Проводя аналогию с формальными языками, мы можем
сказать, что грамматики непосредственно составляющих
93

используют правила, которые соответствуют схемам
аксиом, скажем, в исчислении высказываний. С другой
стороны, трансформационное правило, аналогичное
известному правилу, гласящему, что: «Любая формула вида
(x) Ad A' является аксиомой при условии, что А'
отличается от А только тем, что А' содержит свободное y там, где А
содержит свободное x», уже выходит за пределы грамматики
непосредственно составляющих. В связи с этим в
структурной грамматике Хомский предлагает использовать
правила, которые опираются также и на последнее
упомянутое правило, а не только на схемы аксиом.
Я считаю весьма убедительными примеры Хомского из
области трансформаций английского языка. (Я имею в
виду его примеры допустимых видов лингвистических
правил. Могут возникнуть эмпирические возражения
против того, чтобы считать некоторые из них
утверждениями об английском языке.) Однако общая
характеристика Хомским трансформационной грамматики является
слишком широкой. Легко показать, что любое рекурсивно
перечислимое множество предложений могло бы быть
порождено трансформационной грамматикой в смысле
Хомского. Поскольку, однако, все мотивы для поисков
трансформационных грамматик должны учитывать
характер естественных языков, а основным постулатом
(если это вообще можно назвать постулатом), на котором
основываются трансформационные грамматики, является
постулат о том, что множество предложений в естественном
языке является рекурсивным множеством, то
трансформационные грамматики должны характеризоваться таким
образом, чтобы это свойство «органически» входило в их
характеристику.
Короче говоря, я думаю, что Хомский поднял важную
проблему, а именно проблему выделения такого класса
трансформационных грамматик, который был бы
достаточно широким, чтобы включить все грамматики, какие
мы захотим написать когда-либо в качестве грамматик
естественных языков, но не настолько широк, чтобы
включить любую грамматику для нерекурсивного языка (то
есть для языка, где множество грамматических
предложений не является рекурсивным). Однако эта проблема
представляется исключительно трудной. В заключение я
сделаю несколько замечаний о направлении, в котором
можно было бы искать ее решения.
94

6. Проблема описания трансформационных грамматик.
Как можно заметить, результаты трансформаций,
рассматриваемых Хомским в его работе «Синтаксические
структуры», в большинстве случаев оказываются длиннее
исходных данных.
1) Не исключена возможность, что, не изменяя
результирующего множества «терминальных цепочек»
(грамматически правильных предложений, производимых
грамматикой), можно будет переписать грамматику так, чтобы
использовать только правила с этим свойством (назовем
их «ограниченно свободными» правилами — «cut-free»
rules). Тогда (и это нетрудно показать) множество
терминальных цепочек было бы всегда рекурсивным.
Однако приведенное выше предложение (1) кажется
неудачным, поскольку использование только ограниченно-
свободных правил, даже если бы это можно было
осуществить (а пока не ясно, можно ли это сделать), влечет за
собой усложнение формулировок грамматики, а основной
довод для допущения «трансформаций» прежде всего
заключался в упрощении результатов.
2) Можно было бы наложить два ограничения на все
грамматики для естественных языков:
а) не более чем ni-слов может быть вычеркнуто
трансформацией зачеркивания и
б) не более чем n2-тpaнcфopмaций зачеркивания может
встречаться в деривации терминальной цепочки, где n1
и n2 — постоянные, зависящие от языка.
Второе ограничение, однако, представляется взятым
ad hoc и непривлекательным. (Первое ограничение можно
обычно получить естественным путем, например
ограничивая вычеркивания случаями вида «предлог +
местоимение».) Мне кажется, что было бы вполне естественным и
важным найти доказательство теоремы вида: Всякий раз,
когда можно вывести σ в L (где σ является переменной на
множестве терминальных цепочек, a L — каким-либо
языком), можно найти деривацию (той же самой цепочки
σ), которая не использует более чем п2 вычеркиваний
(где n2 может зависеть от L); этот случай существенно
отличается от того случая, когда мы накладываем
ограничение на число вычеркиваний при определении деривации.
Разумеется, нет надежды доказать теорему этого вида для
всех языков L·, которые обладают трансформационной
грамматикой, пока в нашем распоряжении не будет удов-
95

летворительного определения «трансформационной
грамматики». Итак, мы стоим перед важным (и, вероятно,
очень трудным) вопросом — дать такое определение
«трансформационной грамматики», чтобы оно было: (I)
достаточно широко применимым для всех лингвистических
целей, (II) свободно от «искусственных» условий,
подобных условию, ограничивающему количество
вычеркиваний в деривации, и (III) таким, при котором теорема
«ограниченной элиминации» будет приближением ко всем
языкам L с трансформационной грамматикой. К
сожалению, я не вижу путей для решения этой проблемы.

Г. Kappa
НЕКОТОРЫЕ ЛОГИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ
ГРАММАТИЧЕСКОЙ СТРУКТУРЫ*,1,2
1. Введение. Общеизвестно, что человеческий
прогресс гораздо медленнее развивается в тех областях науки,
которые не принадлежат только к одной из самых главных
и самых распространенных ее отраслей. Сталкиваясь с
такой наукой, мы часто оказываемся в положении слепых,
как в известном рассказе о шести слепых и слоне. Один
из слепых, который завладел ногой слона, заявил, что
слон похож на столб; второй, у которого в руках оказался
хвост животного, сказал, что слон похож на веревку;
третий, прислонившись к боку слона, утверждал, что
слон похож на стену; трое же остальных, которые
притрагивались к уху, хоботу и клыку слона, с одинаковой
категоричностью отстаивали мнение о том, что он похож
соответственно на парус, шланг и копье.
Рассматриваемая нами область — общая грамматика —
имеет почти такой же характер. К ней можно подойти и с
* Haskell В. Curry, Some Logical Aspects of Grammatical
Structure, «Structure of Language and Its Mathematical Aspects»
(Proceedings of Symposia in Applied Mathematics, vol. XII)K1961,
pp. 56—68.
1 За основу данного доклада взята лекция, прочитанная 23
ноября 1948 г. группе компаративистов колледжа штата Пенсильвания
под заглавием «Логическая структура грамматики». Группа
Чикагского университета размножила ее на мимеографе и разослала ряду
лиц. С небольшими изменениями лекция была переиздана в
университете штата Пенсильвания 27 июля 1959 г. После просмотра
рукописи был добавлен новый раздел (§ 7), но сохранен элементарный
характер первых шести параграфов (т. е. первые шесть параграфов
были оставлены без изменений).
2 Некоторая помощь в подготовке этой рукописи была оказана
Национальным научным фондом.
7—2238
97

точки зрения лингвистики, и с точки зрения логики, и с
точки зрения психологии; и каждый раз мы будем узнавать
что-то новое, чего нельзя увидеть, если мы подойдем к ней
с точки зрения другой, соседней науки. Более того,
логический аспект будет выглядеть несколько иначе с точки
зрения математики, чем с точки зрения философии. Но
даже и в лингвистический аспект может быть внесена
специфика тех конкретных языков, которыми мы занимаемся;
и именно поэтому возникает подозрение, что
преимущественное внимание к индоевропейским языкам
привело к искаженным представлениям в некоторых
вопросах.
При таких обстоятельствах прогресс, вероятно, лучше
всего достигается на основе смелого сотрудничества.
Поэтому к данному вопросу мы должны подойти по
возможности с самых различных точек зрения, не боясь на
первых порах ошибок, которые неизбежны из-за отсутствия
всесторонней осведомленности. Каждый должен сообщать
о своих наблюдениях таким образом, чтобы это было
понятно другим, не особенно заботясь о том, разобрались
ли они уже сами в этих вещах или нет.
Имея это в виду, я и попытаюсь объяснить некоторые
свои впечатления о грамматическом «слоне», подобно
одному из тех слепых, о которых говорилось выше. Я не
претендую на революционный характер этих впечатлений,
но даже в этом случае, я думаю, они все равно могли бы
представить известный интерес. В связи с этим я изложил
в § 7 некоторые детали логического обоснования.
2. Язык и математическая логика. Позиции, с которых
мы начнем обсуждение, представляют собой частный аспект
математической логики. Поэтому полезно начать с
обсуждения логических аспектов языка вообще.
То, что существует тесная связь между математикой и
логикой, с одной стороны, и языком — с другой, стало
очевидным уже довольно давно, а сейчас этот факт оказался
в центре внимания в более строгом смысле благодаря
существованию настоящего симпозиума. Подход с позиций
математической логики имеет следующие преимущества.
Прежде всего, сама математика является языком—конечно,
не в том смысле, в каком являются языками английский,
немецкий, китайский, эскимосский, но тем не менее языком
98

со своей собственной грамматикой и словарем 3. Более
того, она является таким языком, который был специально
разработан для целей, для достижения которых необходима
строгая логика. Поэтому естественно предположить, что
ее грамматика должна была бы более точно отражать
требования логики, чем грамматика естественных языков.
Во-вторых, большинство современных работ по логике
явным образом связано с искусственными языками
идеализированного и упрощенного типа, и поэтому разумно
полагать, что решение проблемы о логических аспектах
грамматики в этих случаях явится полезной
предварительной ступенью для решения более сложных проблем,
связанных с естественными языками. Конечно, логическая
точка зрения имеет свои ограничения; среди них не
последнее место принадлежит тому обстоятельству, что во
всех естественных языках логика является только одним
из факторов, подлежащих рассмотрению. Тем не менее
и в пределах этих ограничений логический подход может
оказаться интересным и продуктивным.
Для логики термин «язык» приобрел смысл, отличный
от того, к которому привыкли лингвисты. В самом общем
смысле язык для логика является системой объектов,
называемых символами, которые могут быть сгруппированы
в комбинации, называемые выражениями. Здесь термины
«символ» и «выражение» не определяются, но они
устанавливаются в соответствии со специальными условиями для
каждого конкретного языка. Однако под символами
понимаются объекты, не слишком отличающиеся от фонем или
печатных букв, количество которых можно увеличивать
неограниченно. Выражения же вообще являются
конечными линейными рядами (или «цепочками») таких
символов; в этом случае я буду называть такой язык линейным
языком. Если язык используется или может быть
использован для целей коммуникации, то он будет называться
коммуникативным языком, а язык в лингвистическом
смысле будет называться естественным языком.
3 В 1937 г., то есть лишь через несколько лет после
опубликования своей книги [2] (объяснение цифр в скобках см. в библиографии
в конце статьи), Блумфилд представил лингвистическому обществу
Америки рукопись в триста страниц, озаглавленную «Язык науки».
Я был одним из тех, кто имел счастливую возможность просмотреть
и оценить этот труд. Рукопись содержала много интересных
наблюдений о природе математики. К сожалению, Блумфилд, очевидна,
не смог ее закончить.
7*
99

3. Простой язык. Прежде чем приступить к общему
обсуждению, будет полезно рассмотреть простой
искусственный язык, который мы назовем языком А. Он будет
иметь три символа, а именно:
a, b, c;4
язык этот будет линейным языком, так что его выражения
будут конечными рядами символов, такого, например,
вида, как
ababcbbca.
Теперь мы определим класс выражений, называемых
«самами» («sarns»), как наименьший класс, такой, в
котором: 1) символ а принадлежит классу, и 2) если b добавить
после любого члена класса, то новое выражение будет
принадлежать классу. Тогда «самы» будут охватывать все
выражения бесконечного списка
а
ab
abb
abbb
abbbb
и только их.
Определим теперь класс «тетлов» («tettles») как
выражения, образованные двумя «самами» с разделяющим их
символом с. Наконец, определим класс «тантетов»
(«tantets») как наименьший класс «тетлов», таких, что: 1) aca
принадлежит классу; и 2) если А и В являются «самами»,
такими, что АсВ принадлежит классу, тогда AbcBb также
принадлежит классу. Нетрудно заметить, что «тантеты»
являются теми «тетлами», компоненты которых похожи на
«самы», т. е. «тантет» является «тетлом» формы АсА, где А
есть «сам».
Все эти определения были даны без приписывания
какого-либо значения любому из выражений языка А.
Все, что мы сделали, относится только к способу
формирования выражений из символов. Такого рода рассмотрения
большинством современных логиков называются «син-
4 Мы будем рассматривать буквы «а», «6», «с» не как сами буквы
языка А, а как буквы, используемые в настоящем контексте в
качестве названий для букв языка А. По этим соображениям опущены
кавычки при указанных буквах.
100

таксическими». Теперь пора объяснить смысл, который
можно приписать языку А. Это будет сделано в три этапа.
Прежде всего заметим, что «тетлы» языка А являются
его предложениями. Это простое объяснение подсказывает
нам, чем является грамматика языка А. «Самы», очевидно,
являются чем-то таким, что аналогично существительным;
с есть двуместный (two-place) глагол, который образует
предложение, когда его заключают между двумя
существительными, такой, например, как «ударяет», «тащит»,
«любит», «является» в английском языке; b — суффикс,
с помощью которого образуются существительные от
существительных.
Далее, «тантеты» языка А являются его истинными
предложениями. В этом случае с выражает отношение
равенства, которое в обычной математике мы обозначаем
знаком «=».
Наконец, укажем, что «самы» обозначают числа: а
обозначает число 0, ab — число 1, abb — число 2 и т. д.
Сами названия «сам», «тетл», «тантет» представляют собой
англизированные искажения венгерских слов «szâm»,
«tétel», «tantét», которые соответственно означают «число»,
«предложение» и «теорема».
Итак, мы имеем теперь полное объяснение смысла
языка А. Следует заметить, что b, используемое в качестве
суффикса, указывает на операцию образования
следующего за а числа в арифметике.
4. Семиотика. Возникла и существует целая школа
философов и математиков, которые придают большое
значение квазилингвистическому анализу (его образец
был только что нами проиллюстрирован). Некоторые из
них называют семиотикой5 изучение символических
систем и подразделяют предмет на три части: 1) синтактика,
то есть изучение тех аспектов рассмотрения, которые
зависят только от структуры выражений, представленных
цепочками символов; 2) семантика, то есть изучение тех
аспектов рассмотрения, которые требуют обращения к
коммуникативным функциям; и 3) прагматика, которая
включает отношения между языком и его потребителями
5 См. Morris, [16], а также в некоторой степени — [17];
Carnap, [3].
101

(психологические и физиологические факторы и т. д.).
Таким образом, обсуждение языка А, при котором
говорилось о «самах», «тетлах» и «тантетах», было чисто
синтаксическим, без примеси какого бы то ни было
семантического или прагматического элемента. Однако, когда
мы интерпретировали эти термины, мы занимались
семантикой. Прагматика, хотя она и является в некотором
смысле базисом, на основе которого создаются путем
абстракции все остальные аспекты, нас здесь интересовать
не может. Семиотические значения слов «синтактика» и
«семантика» нельзя смешивать со значениями, которые
они имеют в лингвистике. Термин «синтактика» является,
возможно, неудачным, но он уже вошел в обиход.
Как показывает пример языка А, мы можем считать,
что семантика в свою очередь имеет три ступени. Первая
ступень касается образования предложений; назовем ее
грамматикой. Сама терминология подсказывает, что мы
имеем дело с теоретической наукой, частью семиотики,
которая является родственной обычной грамматике.
Вторая ступень имеет отношение к истинности; назовем ее
алетевтикой (aletheutics). Третью ступень можно назвать
ономатикой6.
Теперь следует сделать несколько замечаний, которые
имеют отношение к данному обсуждению.
Во-первых, употребление термина «семантика» может
показаться несколько странным. Существуют
определенные расхождения в употреблении этого термина.
Некоторые авторы, по-видимому, используют его в значении
«ономатика». Таково было, пожалуй, намерение Карнапа
в его книге «Введение в семантику»7. Он различал
правила образования (в нашем понимании —грамматика),
правила истинности (в нашем понимании — алетевтика) и
правила обозначения (в нашем понимании —ономатика).
Однако строго ономатические аспекты рассмотрения
играли лишь второстепенную роль и могли быть совсем
опущены; практически все теоремы, доказанные в этой
книге, можно рассматривать как чисто алетевтические.
Подобным же образом работа Тарского, по-видимому,
отождествляет семантику с ономатикой; понятие
истинности определяется при помощи понятия удовлетворения
6 Эти термины были впервые предложены в [7] и [8]. См. также
дискуссию в [9], стр. 35—37.
7 См. сноску 5.
102

(satisfaction), которое является ономатическим. Широко
распространено также мнение, что понятие истинности —
это понятие семантическое, в то время как понятие
предложения не является таковым. Но когда я спросил однажды
одного из друзей, который решительно отстаивал это
положение, что бы он сказал о том, чем же является
предложение, то он ответил, что в конечном счете это решает
говорящий на данном языке, как на своем родном. Если
это так, то тут привлекается коммуникативный (а
возможно, и прагматический) элемент, и данное понятие в
соответствии с принятым здесь определением является
семантическим. С нашей точки зрения, любое отношение к
использованию языка в целях коммуникации является
семантическим. Язык А также свидетельствует, что, хотя
некоторое понятие и является семантическим, может
существовать и синтаксическое понятие, ему эквивалентное.
Так, например, предложения языка А являются «тетлами»,
а истинные предложения — «тантетами»; но понятия «тет-
ла» и «тантета» — понятия чисто синтаксические. В
математике и особенно в математической логике мы имеем
тривиальные примеры той же самой ситуации. Многие
полагают, что в естественных языках наблюдается нечто
подобное и в грамматике. И хотя еще точно не
установлено, так ли это, тем не менее вполне допустимо для целей
исследования пытаться найти такого рода теории. Однако
мы должны иметь в виду, что с тех пор, как стали известны
логические системы, которые допускают свои собственные
правила синтаксиса, но не правила истинности, может
оказаться, что синтаксическая теория грамматики
невозможна или по крайней мере практически недосягаема.
Мы займемся здесь грамматикой в семиотическом смысле
или, если угодно, в лингвистическом. Ее можно
определить как тот аспект рассмотрения, который определяет,
что собой представляют предложения в языке. Однако
для многих не ясно, и я не знаю, как выяснить,
что же такое предложение. Так, Хомский заявляет, что
Sincerity admires John
«Искренность восхищается Джоном»
не является предложением в английском языке. Как
говорящий по-английски я с этим не согласен. Для меня —
это грамматически вполне правильное предложение, хотя
оно и бессмысленно. Однако бессмысленность — по край-
103

ней мере так подсказывает мне языковая интуиция —
является не грамматическим, а алетевтическим понятием.
Отсюда ясно, что граница между грамматикой и
алетевтикой не так отчетлива, как может показаться. Линия
границы окажется, конечно, не четкой, если мы будем
опираться в своем анализе на дистрибуцию, поскольку
истинные предложения встречаются в речи нормальных
людей значительно чаще, чем ложные. Я не знаю, как
преодолеть эту трудность. Может быть, не лишне
рассмотреть еще и другие ступени семантики, промежуточные
между грамматикой и алетевтикой, или какие-то их
подразделы, соответствующие различным уровням граммати-
кальности. Как бы то ни было, я пока могу только
предположить, что категория предложения достаточно хорошо
известна и может служить основой настоящего
исследования. После предварительных соображений обратимся к
нашей основной теме, а именно к изысканию концепций
и принципов для всеобщей грамматики (в семиотическом
смысле).
5. Фразы и их основные классы. Прежде всего,
очевидно, что (для линейного языка) выражения не образуют
естественного класса комбинаций символов. Так, в
английском предложении
I see both red and blue flowers
«Я вижу и красные и синие цветы»
встречаются следующие выражения:
see both red,
ed and bl.
С другой стороны, слова both и and вместе составляют
семантическую единицу, а потому должны образовывать
и грамматическую единицу. Позвольте нам пользоваться
термином фраза для комбинации символов, которая
образует грамматическую единицу, то есть единицу в правилах
определения того, что представляет собой предложение.
Этот термин мы должны рассматривать, подобно
«символу», «предложению», «выражению», как иным образом
не определяемый. Фраза, как мы видели, может состоять
из отдельных частей.
Каковы же основные классификации фраз? В языке А
встречаются следующие классы фраз:
104

1) «Самы». С точки зрения грамматики они являются,
в сущности, существительными.
2) Предложения, то есть «тетлы».
3) Фразы, которые связывают фразы для
формирования новых фраз. Таковым является, например, суффикс
b, который, будучи присоединен к существительному,
образует другое существительное, или инфикс c, который,
будучи помещен между двумя существительными,
формирует предложение. Такие фразы были названы польским
философом Котарбиньским «функторами»; этим термином
будем пользоваться и мы8. Нетрудно понять, что это
фундаментальные категории для всякого мыслимого
математического языка. Может быть, необходимо
рассмотреть две или более различных категории существительных
(таких, как индивидуальные существительные,
существительные-классы., существительные-отношения и т. д.) 9;
но номинальный характер каждого из этих видов ясен.
Существительные, предложения и функторы являются,
таким образом, основными грамматическими категориями.
Первые две в отличие от функторов мы назовем
замкнутыми фразами.
6. Функторы. Рассмотрим теперь функторы более
подробно. Каждый функтор объединяет одну или более
фраз, называемых аргументами, для образования новой
фразы, называемой его значимостью. Очевидно, функторы
можно классифицировать по числу и виду аргументов и
по природе значимости. Так, в языке А суффикс b является
функтором с одним номинальным аргументом и
номинальной значимостью; инфикс с представляет собой функтор
с двумя номинальными аргументами и сентенциальной
8 Термин «суффикс» используется здесь для обозначения
функтора, который следует за аргументом или аргументами, «префикс»—
для функтора, который предшествует его аргументам, и «инфикс»—
для функтора от двух* аргументов, который расположен между
ними.
9 Различение, проводимое иногда между отдельными
существительными и существительными фразы, не принимается здесь во
внимание. С нашей точки зрения, они представляют собой
различные виды существительных. Так, из исследования Хилла (см. [12],
стр. 175) можно сделать вывод, что он насчитывает семь или
более различных видов существительных в английском языке. Хэррис
в [11] (гл. 16) настаивает на четырех или более видах.
105

значимостью. Но перед тем, как следовать далее,
необходимо ввести еще некоторые обозначения.
Функтор, по определению, является средством
объединения фраз для образования других фраз. Полное
описание функтора должно показать, из чего состоит его
значимость. Другими словами, мы не можем представить
функтор без пропусков или других приемов обозначения10,
указывающих, где должны быть вставлены аргументы.
В некоторых естественных языках эту функцию выполняют
определенные падежные окончания и порядок слов. Мы
будем использовать тире с индексами; первый аргумент
должен заменять тире с индексом 1, второй — тире с
индексом 2 и т. п. Так, два упомянутых выше функтора для
языка А будут соответственно —φ и —ic—2· (Они не
являются единственными функторами в языке А; мы имеем,,
например, также функтор —ibb.)
Необходимо подчеркнуть, что понятие функтора не
ограничено словами или аффиксами, которые ставятся
перед или после своих аргументов, а в случае двух
аргументов — между ними. Они при соответствующем указании
положения аргументов являются действительно
функторами, но не самыми общими. Мы только что
рассматривали пример (а именно, both —1and — 2) функтора,
состоящего из разъединенных частей. Возможны и еще
более общие формы.
То, что Хэррис и Хомский называют трансформациями,
также является функтором. Функтор есть любого рода
лингвистический прием, который оперирует с одной или
более фразами (аргументами), чтобы сформировать другую
фразу. Функтор может так изменить свои аргументы, что
даже обозначения, вводящие пропуски, будут
неадекватными для его описания. Введем обозначения для описания
видов или «категорий» функторов. Пусть Χ, Υ, Z, U будут
грамматическими категориями. Тогда мы будем иметь
FXr,
F2XYZf
FsXYZU,
,
то есть, соответственно, категории функторов с одним
аргументом в X и значимостью в У; категории с двумя
10 Если функтор описан как префикс, инфикс или суффикс,
а эту возможность не следует упускать из виду, то приемы
обозначения могут стать необязательными.
106

аргументами в X и Y и значимостью в Z; категории с
тремя аргументами, а именно в Χ, Υ, Ζ и значимостью в U
и т. д. Если N представляет категорию существительных,
a S —категорию предложений, тогда два первоначальных
функтора для языка А вместе с указанием категорий, к
которым они относятся, могут быть записаны в виде:
— !b, FNN\
—ic—2, F2NNS\
в то же время both—iand—2 в упомянутом выше
предложении I see both red and blue flowers принадлежит
категории
F2(FNN)(FNN)(FNN)l\
Для того чтобы получить полную общность, мы должны
допустить функторы с другими функторами в качестве
аргументов. Что же касается значимости, то мы замечаем, что
FX(FFZ), F2XY(F3UVWT)
являются соответственно теми же категориями, что и
F2XYZ, F5XYUVWT
и т. д. Классифицируя функторы, мы можем, таким
образом: а) либо ограничиться рассмотрением функторов с
одним аргументом, но допустить, что значимость может
быть функтором, либо б) допустить функторы с любым
числом аргументов, но потребовать, чтобы значимость
была замыкающей,— и в этом случае мы будем говорить
о значимости как о «замыкании».
Первому из Этих путей обычно следуют в лингвистике, и
его используют также в некоторых работах по логике;
второй путь — в духе математики и обычной
символической логики. Для целей классификации последний метод
более удобен. Следует заметить, что в определенных
случаях один из этих двух методов может оказаться
неестественным. Так, анализ
both—iand—2 F2(FNN)(FNN)(FNN)
более естествен, нежели
both—та F(FNN){F(FNN)(FNN))
11 В этом предложении фраза «both red and blue», а также
отдельные слова «red» и «blue» понимаются как прилагательные
(то есть принадлежат к категории F NN).
107

или
both— iand—2—3; F3{FNN)(FNN)NN.
Следующая таблица дает несколько примеров фраз,
относящихся к различным категориям в вышеуказанной
схеме12. Первый столбец указывает категорию, во втором
содержатся примеры из обычного английского языка,
в третьем даны примеры технического языка математики.
Следует заметить, что функторы разделяются на два
основных класса: первичные и вторичные; первичными
функторами будут являться те, все аргументы которых —фразы,
вторичными — те, у которых по крайней мере один
аргумент является функтором.
Замкнутые фразы
N
Примеры фраз
Собственные имена
ществительные
Нарицательные имена
существительные (без
четкого
разграничения)
Местоимения
Предложения в обычном
смысле
Междометия
Существительные в
звательном падеже
су- 0, 1, 2,..., е
х = у\ 1 <2; 2 = 3
Первичные функторы
FNN
F2NNN
FNS
F2NNS
F.NNNS
FSN
FSS
F.SSS
Атрибутивные
прилагательные
Существительные в
родительном падеже
Суффиксы
прилагательного
Окончание родительного
падежа
Непереходные глаголы
Переходные глаголы,
связка
Глаголы с двумя
дополнениями
Что —J,
Трансформации
отглагольного
существительного
Отрицание
Сочинительные союзы
| —г | (абсолютное
значение);
(—,)2 (возведение в
квадрат)
- >0_
Г» — 2' 1 > 2
—! находится между
—9 и —о
—ι &—2
12 Дальнейшие примеры см. в [9], pp. 264—265, 274—275.
108

Вторичные функторы
F (FNN) (FNN) Наречие, определяющее Повторение операции
прилагательное
Операция определения Квадрат функции
F(FWyV)(F(F;VyV)X Суффикс «-1у» санкция от функций
X(FNN))
F(FNS)N Трансформации отгла- Наименьшее число,
гольного существи- удовлетворяющее
тельного некоторому условию
F (FNS) (FNS) Наречия, определяющие Дополнение к некото-
переходные глаголы рому условию
FN(F(FNS)(FNS)) Суффиксы, образующие
такие наречия от
существительных
7. Заключительные замечания. Идея о выражении
категорий при помощи функтора возникла в связи с тем,
что было необходимо удовлетворить потребности
определенного типа логики. Вероятно, нам легче будет осознать это
понятие, а также некоторые из его ограничений, если
кратко описать его применение.
В типе логики, называемом комбинаторной логикой 13,
формальный метаязык, то есть та часть языка, которая
служит для называния формальных объектов и для
выражения утверждений, получаемых внутри системы, состоит
исключительно из следующих элементов: 1) конечное
число основных существительных; 2) функтор от двух
аргументов, называемый аппликацией, образующий
существительное из двух существительных, и 3) функтор,
образующий предложение от одного номинального аргумента.
Однако при помощи этой системы могут быть представлены
очень сложные типы логических систем. С целью
объяснить парадоксы, которые были известны логикам в
течение почти полувека, уже довольно давно пришли к
осознанию необходимости формализовать различия
семантической категории внутри системы.
Для этого требуются:
(а) существительные, представляющие основные
категории;
(б) механизмы для образования производных
категорий;
13 Дальнейшую информацию, относящуюся к этой системе,
см. в [9], особенно гл. 1 и 8. Краткое изложение, помимо докладов,
цитированных по [9] (стр. 1), см. в вводной части [6].
109

(в) аксиомы, приписывающие категориям
первоначальные понятия, представленные существительными;
(г) средства для доказательства (внутри системы) о том,
что понятия, созданные из первоначальных на основе
операций, принадлежат к соответствующим категориям.
Так как (XY), то есть аппликация X и Y,
интерпретируется как значимость X (или функция) аргумента У,
то соответствующее средство формализации (б) и (г)
должно постулировать понятие F, называемое
первоначальной функциональностью, для того чтобы затем сказать
следующее: когда X есть Faß и Y есть а, то (XY) есть β.
На этой основе, я думаю, можно рассматривать унифи-
цированно все приемы, которыми пользуются разные
ученые логики во избежание парадоксов14.
Сходные идеи, касающиеся семантических категорий,
высказывались и прежде. Лесневский придавал, по-
видимому, особое значение той мысли, что ликвидация
парадоксов требует изучения семантических категорий.
От X. Хижа я узнал, что эта идея восходит к одной из
ранних работ Гуссерля. Для ознакомления с
содержанием этой работы и современным развитием ее идей
наиболее доступными источниками являются работы
Айдукевича [1] и Сушко [19]15.
Итак, о логическом происхождении F было сказано
достаточно. Применение указанных идей в лингвистике
возникло как бы в качестве некоторого дополнительного
вывода. Естественно ожидать, что лингвистическое
применение потребует некоторых модификаций этих идей. Но
я думаю, что как раз это и будет способствовать
улучшению современной техники лингвистического анализа.
Закончу некоторыми замечаниями на этот счет.
Прежде всего комбинаторная логика была
сформулирована как система, в которой формальные объекты
понимались несколько иначе, чем это имеет место в случае со
стандартными формализациями логики. Стандартные
операции в то время сводились к требованию, чтобы формаль-
14 Так, теория типов, «определенные» понятия Цермело,
Френкеля и их последователей, «стратификация» Куайна — все являются
специализациями этой идеи в том смысле, что их, по крайней мере
в принципе, можно рассматривать как примыкающие к
комбинаторной теории функциональности специальные допущения,
приведенные в данном тексте под пунктами (а) и (в).
15 Историю этих идей см. в [9], стр. 273.
110

ные объекты были выражениями некоторого «объектного
языка». Это значит, что они должны были быть цепочками,
образованными из символов такого объектного языка
при помощи операции сцепления. В комбинаторной логике
эти формальные объекты, называемые обами (obs), были
полностью неопределяемыми; просто постулировалось,
что: 1) имеется бинарная операция аппликации над ними;
2) «обы» должны составляться из первоначальных
объектов, называемых атомами (atoms), при помощи этой
операции, причем конструкция «оба» является единственной.
Это значит, что «обы» рассматривались не как цепочки
атомов, а как структуры, похожие на генеалогическое
дерево. Теперь, конечно, известны различные пути
сопоставления такого дерева с цепочкой. Любой метод,
позволяющий устанавливать взаимно-однозначное
соответствие между «обами» и специальным классом выражений,
именуемых вефами (wefs) (то есть хорошо образованными
выражениями —well formed expressions), называется
представлением системы. Для того чтобы линейный язык стал
представлением в этом смысле, нужно, чтобы каждый «веф»
указывал только одну-единственную конструкцию (то
есть единственное дерево): в этом случае язык будет
называться монотектоническим 16.
Аналогичным образом мы можем представить себе и
язык, то есть мы можем думать о нем не как о системе
выражений, а как о системе фраз (в смысле, определенном
в § 5), которые образованы функторами из первоначальных
или атомарных фраз. Мы даже можем несколько расширить
это представление, рассматривая сами функторы в
качестве фраз и воспринимая фразу как конструкцию,
возникшую при применении единственной операции аппликации
функтора к его первому аргументу. Таким образом, мы
можем воспринимать грамматическую структуру языка
как нечто независимое от способа, каким он
представляется при помощи выражений; и эта грамматическая
структура может изучаться посредством функторов F (а
возможно, и других аналогичных понятий). Конечно, это
требует дополнительного изучения тех путей, которым
следуют, чтобы представить фразы с помощью выражений.
16 В [7] я назвал это свойство тектоническим свойством. Но
теперь я думаю, что термин «монотектонический» гораздо лучше, ибо
его можно сопоставить с термином «политектонический»,
выражающим противоположное свойство.
111

Так, мы получаем два уровня грамматики: первый, где
мы имеем изучение грамматической структуры самой по
себе, и второй, который так относится к первому, как
морфофонемика к морфологии. Для того чтобы получить
термины, которыми можно пользоваться незамедлительно,
я назову эти два уровня соответственно
тектограмматикой и фенограмматикой; не сомневаюсь, что со временем
будут предложены более удачные термины.
Одним или двумя примерами проиллюстрирую только
что сказанное. Оператор аппликации в комбинаторной
логике может быть представлен функтором '—1—2',
включающим скобки, или префиксом '*—1—2' без скобок.
Можно доказать, что оба эти представления будут
монотектоническими. Таким образом, для представления
комбинаторной логики мы могли бы иметь два языка, которые
обладали бы одной и той же грамматической структурой,
но отличались бы по своим фенограмматикам. Другой
пример —теория «самов», в которой суффикс '—1 b' может
быть заменен префиксом 's— 1'.
Хэррис и Хомский предложили разделить грамматику
на три ступени: грамматика «непосредственно
составляющих» («phrase structure» grammar), трансформационная
грамматика и морфофонемика. Но если грамматика
«непосредственно составляющих» прибегает к построению фраз
путем связывания примыкающих фраз, то тогда она имеет
фенограмматический вид. С точки зрения тектограмма-
тики, я не вижу причин располагать грамматику
«непосредственно составляющих» и трансформационную
грамматику на отдельных уровнях, а также предполагать, что
операции грамматики непосредственно составляющих
обязательно либо предшествуют, либо следуют за
трансформационными операциями.
В том же духе Ламбек 17 предложил недавно исчисление
грамматической структуры, базирующееся на двух видах
понятия функциональности, изображаемых косыми
линиями. Так, NjS могло бы означать функтор, образующий
существительное из сентенциального аргумента на его
правой стороне, в то время как N\S означало бы функтор,
образующий предложения из номинального аргумента
слева. Это скорее классификация выражений в
связывающей грамматике, чем классификация функторов в смысле
См. Ламбек, [15], а также его доклад на этом симпозиуме.
112

§ 6. Если мы будем употреблять "f' как сокращение для
выражения, то «'f' есть N/S» Ламбека будет означать
то же самое, что и мое «"f—1' есть FSN», а его «'f' есть
N\S» будет означать то же самое, что и мое «"—1f' есть
FNS».
Таким образом, концепция Ламбека имеет примесь
фенограмматики. Кроме того, она, по-видимому,
полностью порывает с функторами, которые не являются ни
префиксами, ни суффиксами.
Можно ожидать, что грамматическая структура будет
меньше варьировать от языка к языку, чем фенограмма-
тика. Различные языки используют совершенно различные
приемы для обозначения грамматического построения фраз.
В некоторых языках важен порядок слов, как это имеет
место в английском языке; но, например, в латинском
языке три слова во фразе
Puer puellam amat
«Мальчик девочку любит»
могут быть сгруппированы любым из шести возможных
способов без изменения структуры. Такие языки обычно
имеют функторы, состоящие из отдельных частей или из
частей, значительно отдаленных от аргументов.
Наконец, я упомяну два явления, которые встречаются
в естественных языках, но редки в искусственных языках
логики и математики. Можно ожидать, что они послужат
причиной некоторой модификации понятий грамматики.
Первое из них представляет собой явление эллипсиса.
В естественных языках наблюдается тенденция опускать
все то, что не является необходимым для общения в данном
контексте. Так, почти любое отдельно взятое слово в
английском языке само по себе способно образовать
предложение; и можно представить себе вопрос, осмысленным
ответом на который мог бы быть отдельно взятый
суффикс. Большинство языков имеет местоимения и,
как недавно указал Хэррис18, может обладать также
проморфемами других типов, в частности
«словами-заместителями глаголов» (proverbs). Это необходимо учитывать
при обсуждении вопроса о грамматических структурах.
Второе явление заключается в том, что одна и та же
фраза может быть сконструирована по-разному. При этом
18 См. Harris, [10].
8—2238
113

я не принимаю во внимание омонимию, которая
представляет собой (по форме) подобие того, что многие из нас
стали бы рассматривать как различные фразы. Я имею
в виду тот факт, что даже фразы, которые мы хотели бы
рассматривать как семантически тождественные, можно
все же анализировать различными путями. Так,
предложение
he clams were eaten by the children
«Моллюски были съедены детьми»
рассматривается Хомским как необходимо полученное из
предложения
The children ate the clams
«Дети съели моллюсков»
при помощи трансформации для пассивного залога,
которая представляет собой функтор FSS. Но существует
и альтернативное объяснение, поскольку данное
предложение можно рассматривать еще и как образованное при
помощи функтора FNS
—iwere eaten by the children
«—ι были съедены детьми»
путем применения его к существительному «моллюски»,
взятому в качестве аргумента. В случае предложения
The clams were eaten by the seashore
«Моллюски были съедены берегом моря»
это будет единственное возможное объяснение. Верно, что
by во втором предложении просто омоним для by в первом
(и в немецком языке оно выражалось бы другим словом).
Но я не могу согласиться с утверждением, что второй
анализ правилен во втором случае, но не в первом.
Искусственные языки математики и логики, вообще говоря,
обладают тем свойством, что каждая фраза имеет
единственную конструкцию, то есть это языки
монотектонические. Но было бы ошибкой допустить a priori, что и
естественные языки обладают тем же свойством. Они могут
быть (и я полагаю, что большинство из них действительно
является) политектоническими, и эквивалентность
различных конструкций одного и того же предложения
является одним из тех признаков, который следует принимать
114

во внимание в грамматике, удовлетворяющей всем
требованиям.
Эти обстоятельства, как и сверхупрощение N и S,
взятых лишь в качестве единственных основных
категорий, могут, я думаю, быть приняты во внимание. Они не
влияют на основное положение о том, что можно с успехом
изучать грамматическую структуру как таковую.
ЛИТЕРАТУРА
Сокращенные обозначения цитируемых работ с указанием
или без указания автора состоят из чисел в квадратных скобках
(см. нижеследующий список). (Когда нет никакой ссылки на
автора, то это обычно Карри или Карри и Фейс.) Названия журналов
сокращены в соответствии с принятыми сокращениями в
«Mathematical Reviews».
1) Kazimierz Ajdukiewicz
[I] — Die syntaktische Konnexität, «Studia Philos.», vol. 1, 1935,
pp. 1—27.
2) Leonard Bloomfield
[2] — Language, New York, 1933.
3) Rudolf Carnap
[3] — Introduction to Semantics, Cambridge, Mass., 1942.
4) Noam Chomsky
[4] — Logical Structure in Language, «American Documentation»,
vol. 8, 1957, pp. 284—291.
[5] —Syntactic Structure,'s Gravenhague, 1957.
5) Haskell B. Curry
[6] — The Deduction Theorem in the Combinatory Theory of
Restricted Generality, Logique et Analyse, 3-е Année, 1960, pp. 15—39.
[7] — Languages and Formal Systems (Proceedings of the Tenth
International Congress of Philosophy), 1949, pp. 770—772.
[8] — Mathematics, Syntactics and Logic, Mind, vol. 62, 1953, pp.
172—183.
6) Haskell B. Curry and Robert F e y s
[9] — Combinatory Logic, Amsterdam, 1958.
7) Zellig Harris
[10] — Co-occurence and Transformation in Linguistic Structure,
«Language», vol. 33, 1957, pp. 283—340.
[II] —Methods in Structural Linguistics, Chicago, 111., 1951.
8) Archibald A. Hill
[12] — Introduction to Linguistic Structure, New York, 1958.
9) Charles F. Hockett
[13] —A Course of Modern Linguistics, N. Y., 1958.
8* 115

10) Otto Jespersen
[14] — Philosophy of Grammar, London, 1924.
11) Joachim Lambek
[15] — The Mathematics of Sentence Structure, «Amer. Mathem.
Monthly», vol. 65, 1958, pp. 154—170.
12) Charles Morris
[16] — Foundations of the Theory of Signs, Chicago, 1938.
[17] —Signs, Language and Behavior, N. Y., 1946.
13) Josef Schächter
[18] — Prolegomena zu einer kritischen Grammatik, Vienna, 1935
(ср. обозрение этой работы— Weinberg, «Phil. Rev.», vol. 46,
1937, pp. 334—335).
14) Roman S u s ζ к о
[19] —Syntactic Structure and Semantical Reference I, «Studia
Logica», vol. 8, 1958, pp. 213—244.

M. Халле
О РОЛИ ПРОСТОТЫ
В ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ОПИСАНИЯХ*1
Почти с самого возникновения абстрактного подхода
к изучению языка предлагались какие-то схемы
классификации звуков речи. Это и не удивительно, поскольку
вполне очевидно, что звуки речи образуют различные
пересекающиеся классы. Так, например, все конечные звуки
в словах ram, ran, rang обладают свойством назальности,
то есть они возникают в тот момент, когда опущено мягкое
нёбо, и воздух может проходить через нос. Аналогичным
образом звук [m], так же как звуки [р] и [b], образуется
в тот момент, когда губы сомкнуты или, как сказали бы
фонетисты, этот звук имеет губно-губную артикуляцию.
Таким образом, отдельные звуки речи можно
охарактеризовать как комплексы назальности, определенного места
артикуляции и некоторых других свойств. Из всех
подобных свойств складываются различные системы
классификации.
Такие системы, конечно, отличаются одна от другой,
и вплоть до настоящего времени фонетисты не пришли к
какой-либо единой системе, которую можно было бы
применить к любому описанию языка. В дальнейшем я буду
пользоваться термином «различительные признаки»
(distinctive features), который ввел в обиход Роман Якобсон.
* Morris Halle, On the Role of Simplicity in Linguistic
Descriptions, в «Structure of Language and Its Mathematical Aspects»
(Proceedings of Symposia in Applied Mathematics, vol. XII), 1961,
pp. 89—94.
1 Эта работа финансировалась частично военными организациями
США (Управлением войск связи, Научно-исследовательским
управлением ВМС, Управлением научных исследований ВВС) и частично
Национальным научным фондом.
117

Система различительных признаков отличается от всех
других тем, что она состоит из бинарных свойств. Если
мы будем строить свою классификацию на основе
различительных признаков, то о звуках речи мы должны будем
говорить только в терминах двузначных характеристик,
то есть таких свойств, которыми данный звук может или
не может обладать.
Способ характеристики отдельных звуков речи в
терминах различительных признаков показан на рис. 1.
В этой системе звук [s] характеризуется как негласный,
согласный, ненизкий, некомпактный, резкий, неносовой,
непрерывный, глухой;звук [m] описывается как негласный,
согласный, низкий, некомпактный, нерезкий, носовой,
прерывный, звонкий. Следовательно, знаки алфавита s и m,
которыми мы условно обозначаем эти звуки, являются
не чем иным, как сокращениями, заменяющими комплексы
только что упомянутых признаков. Ниже мы будем
рассматривать звуки именно как такие комплексы, а не как
неделимые сущности. Будет показано, что подобный
подход открывает путь для дальнейших исследований в этой
области.
Заметим, что с помощью указанных признаков очень
удобно описывать различные классы звуков речи. Так,
например, все звуки, представленные на рис. 1, относятся
к классу согласных и в качестве таковых обладают
признаками «негласный» и «согласный». Можно заметить также,
что единственными согласными, которым свойственны
признаки «ненизкий» и «резкий», являются звуки [s ζ с
3 s ζ], а звуки [ρ b f ν m] обладают общими признаками
«резкий, некомпактный». С другой стороны, [m] и [s] не
имеют таких признаков, которые бы отличали их и только
их от других согласных. Если бы мы захотели
охарактеризовать с помощью различительных признаков класс,
содержащий только звуки [m] и [s], нам пришлось бы
составить длинный, громоздкий список признаков. Мы
будем говорить, что множество звуков речи образует
естественный класс в том случае, если для описания этого
класса требуется меньшее количество признаков, чем для
характеристики любого отдельного звука в классе.
Следовательно, первые три множества звуков образуют
естественные классы, а множество, содержащее [m] и [s],
класса не образует.
118

pbmfvkgtdö on s z с 3 S z
согласный -f + -j-
низкий + + +
компактный
резкий
носовой +
непрерывный
звонкий — + +
+ + + + + +
1 1 1 1
1 1 1 1
— + + —
+ н
+ +
—+—+—+
+
—
—
—
+
—
++++++++
+ + + +
+ + + + + +
- +
+ - + + + +
+ -1 h _ + _ +
Рис. 1. Различительные признаки согласных в английском языке.
Якобсон показал, что при описании самых различных
лингвистических фактов мы обычно встречаемся с
множеством звуков, которые образуют естественные классы в
системе различительных признаков, и что классы звуков,
требующие для своей характеристики длинных,
громоздких списков различительных признаков, встречаются
редко. В качестве примера рассмотрим образование
множественного числа имен существительных в английском
языке. Каждый говорящий по-английски знает из
практики, что только в тех случаях, когда существительное
оканчивается на [s z s z с jl, при образовании
множественного числа к нему добавляется слог [iz]. Но, как мы
уже видели, именно этот класс согласных исчерпывающе
характеризуется признаками «ненизкий, резкий». Такое
совпадение является важным, поскольку различительные
признаки не составлялись специально для того, чтобы дать
удобное описание правил образования множественного
числа английских существительных.
Сделанные выше замечания наводят на мысль о
целесообразности использования особого понятия экономии
описания. Хотелось бы, чтобы в той части
лингвистического описания, которая имеет отношение к звуковому
аспекту языка, экономия измерялась количеством
используемых при описании различительных признаков. Чем
меньше упомянуто в описании признаков, тем больше его
экономия. Не трудно заметить, что в простых случаях,
как мы того и ожидали, можно найти подтверждения
этому критерию. Если налицо две формулировки, из которых
119

одна применима ко всем согласным, а другая — только
к резким, то мы, не колеблясь, должны сказать, что первая
является более общей и более экономичной. Но это
касается и количества различительных признаков, поскольку,
говоря о классе всех согласных, достаточно упомянуть
только признаки негласный и согласный, в то время как
для обозначения класса резких согласных мы должны
характеризовать его еще и как резкий, то есть к общим
признакам, характеризующим класс всех согласных,
добавить еще один признак. Аналогичным образом
правило, применяемое без ограничений, мы считаем более
общим, а следовательно, и более простым, чем правило,
которое применяется лишь в определенных контекстах.
Последнее также потребовало бы упоминания большего
количества признаков, чем правило, применяемое без
ограничений, поскольку здесь нужно было бы назвать по
крайней мере еще один различительный признак, чтобы
отличить один контекст от другого.
Предложенный критерий имеет, однако, и другие
интересные следствия. Для обнаружения их вернемся к
образованию множественного числа английских имен
существительных. При образовании множественного числа
можно констатировать следующее:
(а) [4-z] добавляется, если основа оканчивается на звук,
который является негласным, согласным, ненизким и
резким;
(б) [s<] добавляется, если основа оканчивается на звук,
который является негласным, согласным, глухим и
нерезким; или: негласным, согласным, глухим, резким и низким;
(в) [ζ] добавляется, если основа оканчивается на звук,
который является гласным; или: негласным, согласным,
звонким и нерезким; или: негласным, согласным, звонким,
резким и низким.
Следует заметить, что приведенные выше три
формулировки не упорядочены по отношению друг к другу, и
именно это обстоятельство делает их такими громоздкими.
Мы можем их значительно упростить, если сформулируем
их в следующем виде:
Для образования множественного числа:
(А) добавляется [tz], если основа оканчивается на звук,
который является негласным, согласным, ненизким,
резким;
120

(Б) добавляется [s], если основа оканчивается на звук,
который является негласным, согласным и глухим;
(В) добавляется [z].
Относительная длина этих двух групп формулировок
графически отражает их относительную простоту.
Поэтому упорядочение в данном случае является
обязательным, если мы желаем, чтобы наш критерий простоты был
удовлетворительным.
Предложение о необходимости упорядочения
применения правил не является новым. Любое описание, которое
использует фразы типа «во всех других случаях», для того
чтобы избежать необходимости подробной расшифровки
того, чем могли бы быть эти «другие случаи»,
устанавливает порядок среди дескриптивных формулировок. Новым
здесь является только то, что причина установления
порядка указывается совершенно точно, то есть
непосредственно вытекает из предложенного критерия простоты.
Заметим, однако, что упорядочение, установленное на
такой основе, не является универсальным,
поскольку в некоторых случаях упрощения описания может и
не быть.
Теперь рассмотрим гипотетический диалект
английского языка 2, который отличается от стандартного языка
в двух отношениях.
Там, где стандартный язык в положении, кроме
начального, имеет непрерывный (фрикативный) согласный,
наш диалект содержит прерывный (взрывной).
Там, где стандартный язык имеет несколько
идентичных прерывных согласных в слове, в диалекте они
все, за исключением первого, заменяются гортанным
взрывным.
[р'л9
[Ь' е*
[t'o'j
id'af1
2 Диалект, имеющий почти точно такие же признаки, был
описан моим коллегой по Массачусетскому технологическому
институту доктором Дж. Р. Эпплгейтом. Для того чтобы яснее
проиллюстрировать мою точку зрения, я несколько изменил фактическую
сторону. Однако это ни в коей мере не влияет на правдоподобие
приведенного примера.
Примеры:
I
cuff (cup) [к'л ρ]
gave (gäbe) [g'eb]
sauce (sought) [s'ot]
lies (lied) [l'ajd]
II
puff [р'лр]
brave [br'eb]
toss [t'ot]
dies [d'ajd]
III
pup
babe
taught
died
121

Следует заметить, что в диалекте допускаются слова с
несколькими идентичными взрывными согласными — это
видно из примеров второго столбца. Но в каждом из этих
примеров второй взрывной соответствует фрикативному
стандартного языка.
Фонетические особенности этого диалекта
регулируются следующими двумя упорядоченными правилами, не
функционирующими в стандартном языке:
1. Если в слове имеется несколько идентичных
негласных, согласных прерывных (взрывных), то все они, кроме
первого, становятся негласными, несогласными
прерывными (то есть в терминах различительных признаков,
гортанными взрывными). См. примеры в столбце III.
2. В положении, кроме начального, негласные,
согласные непрерывные становятся прерывными.
Я думаю, что эти формулировки, предложенные Эппл-
гейтом, относятся скорее к фонологической системе
диалекта, чем к описанию фонологической системы стандартного
языка. Как мне кажется, более правильным было бы в
данном случае сказать, что диалект отличается от
стандартного языка только двумя относительно маловажными
дополнительными правилами нижнего уровня, чем
утверждать (что мы должны были бы сделать, если бы
отбросили предложенное решение), что диалект отклоняется от
стандартного языка в гораздо большей степени и в связи
с этим обладает или иным фонемным составом по
сравнению со стандартным языком, или совершенно отличной от
последнего дистрибуцией фонем. Нужно подчеркнуть, что
в формулировках, предложенных Эпплгейтом,
упорядочение правил имеет решающее значение. Если, например,
правило 1 будет действовать после правила 2, то
прерывные, согласно правилу 2, окажутся превращенными в
гортанные взрывные, согласно правилу 1, и тогда
невозможно будет объяснить примеры второго столбца. Без
упорядочения правил мы должны будем принять
неинтуитивные альтернативы, упомянутые выше.
Если рассматривать процесс синтезирования
высказывания как своего рода исчисление, конечные результаты
которого передаются в качестве команд органам речи, а
последние в свою очередь производят акустический
сигнал, возбуждающий наши органы слуха, то описанные
правила будут просто шагами в исчислении. Мы
обнаружили, что при упорядочении этих шагов особым образом наше
122

исчисление становится менее трудоемким. Теперь мы могли
бы задать вопрос, не отражает ли порядок правил
хронологической последовательности появления их в языке.
Прошел ли, например, только что подвергнутый
обсуждению диалект английского языка сначала стадию, на
которой он был идентичен стандартному языку, а затем
стадию, на которой он отличался от стандартного языка
только наличием гортанных взрывных, согласно правилу 1, но
отсутствием прерывных, образованных по правилу 2?
Если порядок правил можно рассматривать в этом свете,
тогда предложенный критерий простоты описания
становится важным средством для понимания истории языков,
так как он дает нам возможность реконструировать
различные стадии развития языка даже при отсутствии
внешних доказательств, таких, например, какие
представляют записи речи или заимствования из других языков.
Этот взгляд на фонологические правила языка отнюдь
не является новым. Мне бы хотелось доказать, что
реконструкция истории европейских языков, которая явилась,
по-видимому, наиболее важным достижением лингвистики
девятнадцатого столетия, оказалась возможной только
благодаря использованию предложенного критерия
экономии для установления порядка в дескриптивных
формулировках; было принято допущение, что установленный
порядок отражает их относительную хронологическую
последовательность. Наиболее наглядно это можно,
пожалуй, проиллюстрировать на примере законов Гримма
и Вернера, которые с полным основанием относятся к числу
самых серьезных достижений в исследованиях по
индоевропеистике. Эти законы описывают стадии эволюции
германских языков, происшедших из индоевропейского
праязыка,— стадии, которые, как это следует заметить, не
подтверждены никакими внеязыковыми
доказательствами.
Предполагается, что индоевропейский праязык должен
был обладать единственным фрикативным согласным [s],
который был глухим, и довольно сложной системой
взрывных, из которых для наших целей необходимо рассмотреть
только два — глухой и звонкий. Законы Гримма и
Вернера описывают то, что произошло с этими согласными в
процессе эволюции германских языков.
Интересующая нас часть закона Гримма состоит из
двух правил, формулируемых следующим образом:
123

Γ.-l. В определенных контекстах, удовлетворяющих
некоторому условию С1, природа которого не интересует
нас в данном случае, негласные, согласные, глухие
прерывные (взрывные) становятся непрерывными
(фрикативными). (Именно в соответствии с этим законом можно
сказать, что англ. five сходно с греч. pente, русск. pjat'
«пять» и скр. рапса).
Γ.-2. Негласные, согласные, звонкие прерывные
(взрывные) становятся глухими. (Γ.-2 устанавливает
соответствие между англ. ten и греч. deka, русск. desjat'
«десять» и скр. daça).
Существующие учебники подтверждают, что эти два
правила вошли в язык именно в указанном порядке,
потому что (и это особенно важно, поскольку нет иных
доказательств), если бы Γ.-2 действовал раньше Γ.-l, то
глухие непрерывные, образованные по правилу Γ.-2,
стали бы прерывными, согласно правилу Γ.-l. Такая
аргументация, как мы видим, соответствует изложенным выше
соображениям (см. пример, взятый из английского
диалекта). Единственный новый фактор здесь состоит в том,
что порядку правил, который не имел хронологического
значения в английском примере, здесь придано
хронологическое значение.
В более позднее время германский язык подвергся
влиянию закона Вернера, который можно сформулировать
следующим образом:
В. В контекстах, удовлетворяющих некоторому
условию С2, негласные, согласные, глухие непрерывные
(фрикативные) становятся звонкими.
Если, как думает большинство из нас, закон Вернера
стал действовать в языке гораздо позже, чем закон Гримма
(Γ.-l), то мы должны допустить, что на этой стадии язык
обладал глухими непрерывными двоякого происхождения:
звуком [s], который пришел неизменным из
индоевропейского праязыка, и глухим фрикативным, полученным в
результате действия закона Гримма (правило Γ.-1).
Тот факт, что закон Вернера применяется без различия к
глухим фрикативным, полученным из этих двух
источников, всегда приводился в качестве решающего аргумента
для доказательства того, что закон Вернера действовал
позже закона Гримма. Однако этот аргумент будет иметь
вес только в том случае, если мы изберем такой критерий
экономики описания, который будет совпадать с установ-
124

ленным выше. Приведенные факты можно исчерпывающе
объяснить (как и в случае с именами существительными
множественного числа в английском языке) следующими
тремя неупорядоченными правилами.
В контекстах, удовлетворяющих условиям Ci и С2>
негласные, согласные, глухие прерывные становятся
звонкими и непрерывными.
В контексте С2 звук [s], то есть полный перечень его
признаков, требующий упоминания целого ряда
характеристик, становится звонким.
С помощью предложенного критерия простоты мы
должны отвергнуть неупорядоченные правила, так как
они требуют большего количества признаков по сравнению
с упорядоченными альтернативами Γ.-l и В. Поскольку
не имеется внеязыковых доказательств того, что язык
изменялся согласно законам Гримма и Вернера, то
принятие этих законов как исторического факта полностью
базируется на соображениях простоты. Но соображения
простоты,— безусловно, соображения очень веские, ибо,
как заметил профессор Куайн, мы конструируем картину
нашего мира на основе того, «что существует плюс
простота законов, посредством которых мы описываем и
экстраполируем то, что существует».

В. Ингве
ГИПОТЕЗА ГЛУБИНЫ*1
Общеизвестно, что наблюдается поразительное
различие и столь же поразительное сходство между
естественным языком, таким, как английский, и языками или
системами обозначений в математике. На одном полюсе мы
имеем богатства сложнейших систем естественных языков,
особенно на уровне структуры предложения, на другом —
простоту и изящество математических обозначений.
Некоторые из синтаксических особенностей английского
языка имеют четкую функцию указателя роли и
соподчинения, но до сих пор еще не ясно, почему существует такое
разнообразие средств указания на роль и соподчиненность,
если можно воспользоваться одним-единственным
средством, которое избрал Лукасевич или которое принято в
польской префиксальной системе нотации. Далее, можно
привести длинный список других сложностей английского
синтаксиса, функции которых совершенно непонятны.
Многие типы прерывных составляющих могут служить
примерами этих синтаксических приемов без какой-либо
определенной функции.
Для объяснения многих из не раскрытых ранее
особенностей английского синтаксиса2 мы воспользуемся так
* Victor H. Yngve, The Depth Hipothesis, см. «Structure of
Language and Its Mathematical Aspects» (Proceedings of Symposia in
Applied Mathematics, vol. XII), American Mathematical Society,
1961.— Прим. ред.
1 Эта работа частично финансировалась Национальным
научным фондом (National Science Foundation), а частично Управлением
войск связи (Signal Corps U. S. Army), Управлением научных
исследований ВВС (Office of Scientific Research, Air Research and
Development Command) и Научно-исследовательским управлением
BMC (Office of Naval Research).
2 Более подробное и полное изложение публикуется в
«Ученых записках Американского философского общества» («Proceedings
of the American Philosophical Society»).
126

называемой «гипотезой глубины». Психологи измерили
то, что они называют объемом непосредственной памяти.
Мы способны запомнить с одного взгляда и правильно
воспроизвести приблизительно семь взятых наугад
десятичных цифр, около семи не связанных между собой слов,
около семи наименований. Это уже давно известно, а
специально изучено в Гарвардском университете
Джорджем Миллером3. По-видимому, нам приходится считаться
с этим ограничением, когда мы говорим. Мы можем
вспомнить сразу лишь около семи грамматических или
синтаксических ограничений. Гипотеза глубины гласит, что,
приняв во внимание ограничение памяти, можно понять
многие сложные черты английского синтаксиса.
Синтаксис английского языка располагает разнообразными
средствами для того, чтобы автоматически удерживать
высказывание в пределах, определяемых ограничением, а также
многими средствами, позволяющими успешно обойти это
ограничение таким образом, чтобы компенсировать
потерю экспрессивной силы из-за указанной
ограниченности объема непосредственной памяти. Гипотеза глубины
предсказывает, что все языки имеют усложненные
синтаксические особенности, служащие той же цели. Это
утверждение требует проверки.
Ограничение объема непосредственной памяти не
должно, по-видимому, оказывать какого-либо влияния на
структуру математических обозначений, поскольку они
являются обозначениями письменными.
Чтобы понять, каким образом ограничение объема
памяти влияет на синтаксическую структуру языка, нужно
обратиться к простой модели построения предложения. Эту
модель можно легко запрограммировать для
вычислительной машины. Она и в самом деле была предназначена для
использования в системе механического перевода. Важные
в лингвистическом отношении особенности этой модели
можно понять, лишь приняв во внимание два допущения.
Первое допущение: для описания синтаксиса языка
необходимо применить анализ по непосредственно
составляющим. Но поскольку такое описание является
статическим, нужно ввести еще и аспект времени (то есть
порядок следования операций для данной модели) — и это
3 George А. Miller, Human Memory and the Storage of
Information, «I. R. E. Transactions on Information Theory», vol. IT—2,
№ 3, 1956, pp. 129—137.
127

второе допущение. Оно предполагает, что слова
предложения появляются каждое по одному в их естественной
временной последовательности, то есть слева направо, в
соответствии с обычной орфографией, и что для правил
грамматики непосредственно составляющих применяется
метод расширения, то есть раскрытие сверху вниз, как
показано на наших диаграммах.
S
NP
VP
Τ
Ν
Ν
V
·
—
·
►
*
►
NP + VP
Τ +
V +
the
mon
ball
hit
N
NP
ball,4
Рис. 1. Построение предложения включает применение
грамматических правил, подобных тем, какие приведены справа.
Для этих правил применяется метод расширения, и
расширяются они слева направо. Номера индексов показывают
порядок применения правил.
На рис. 1 показано, как действовали бы эти допущения
при реальном построении предложения с помощью данной
модели. Где-то в памяти машины хранится перечень
правил грамматики непосредственно составляющих,
подобных приведенным справа, который обеспечивает
непосредственно составляющие для каждой конструкции
данного языка. Предполагается, что этот перечень правил
является конечным и что в лингвистическом отношении
безразлично, в каком порядке эти правила перечисляются.
Любой порядок годится. Например, может оказаться
удобным алфавитный порядок. На вершине дерева находится
128

символ S, обозначающий предложение. Первое правило,
которое следует применить, предписывает расширить
символ S до его непосредственно составляющих: именной
группы (NP) — подлежащего и глагольной группы (VP) —
сказуемого. Затем именная группа подлежащего
расширяется до артикля (Т) и имени (N), и так далее (в
соответствии с приведенными правилами). Порядок расширения
конструкций до их составляющих обозначается индексами.
Этот порядок во всех случаях предусматривает в первую
the
Рис. 2. Неограниченно длинные предложения можно
получить путем повторного применения определенных правил.
Здесь правило S->NP+VP применялось в узле 1 и затем
вновь в узле 13.
очередь расширение левостороннего члена каждой
конструкции, а после того, как будет достигнут конец ветви,—
возвращение к следующему, более высокому,
правостороннему члену. Таким путем слова производятся в их обычном
порядке, слева направо.
Хотя принятая нами грамматика состоит из конечного
числа правил, наша машина благодаря своим
особенностям может произвести любое предложение, выбранное из
бесконечного множества предложений. Она делает это
путем повторного применения правил неограниченное
число раз, вновь и вновь создавая придаточные
предложения внутри предложения. Рис. 2 показывает, как одно и
то же правило может быть применено дважды. На вершине
9—2238
129

дерева предложение S расширяется до NP и VP, а справа
оно расширяется до NP и VP снова, но уже в зависимом
предложении. Так может продолжаться без конца.
Например: The girl knows that the papers reported that
the woman said that the man... и т. д. «Девочка знает, что
газеты сообщили, что женщина сказала, что мужчина...».
Каким образом ограниченность объема памяти
отражается в нашей модели, можно понять из
нижеследующего. При выдаче предложения машина должна как-то
запоминать, что ей предписывается правилами грамматики
данного языка делать далее. Расширив S до подлежащего
NP и сказуемого VP, она переходит к расширению самой
левой составляющей NP. Но где-то в своей памяти она
должна записать информацию о том, что когда она
закончит со всеми ветвями, зависящими от NP, она обязана
расширить некоторое VP, так как иначе она не получит
грамматически правильного английского предложения.
Подобным же образом после расширения NP до Τ и N она
должна отослать N в запоминающее устройство на то
время, пока она расширяет Т. Таким образом, всякий раз,
когда машина спускается по левой ветви, она должна
записывать в своей оперативной памяти один символ для
каждого шага, сделанного вниз по этой ветви. На левой
диаграмме рис. 3 машина работает над узлом 5 некоторого
предложения. Она отослала в запоминающее устройство
четыре названия узлов, отмеченных кружками. На
диаграмме справа эта же самая структура показана на более
поздней стадии. Машина закончила с узлом 5, получила
узлы 6 и 7 из своей памяти и расширила их, а теперь
работает над узлом 11. Она все еще имеет в своей памяти
четыре символа: два из записанных первоначально и два
новых, которые появились в результате расширения узлов
7 и 10. В конечном счете ей придется вернуться и
расширить их все.
Если в соответствии с правилами грамматики
разрешается производить неограниченно длинные предложения
(или, что то же самое, если перечень предложений
бесконечен), то, спрашивается, какого объема оперативная
память потребуется машине? Неограниченно большого?
Попробуем исследовать этот вопрос. На рис. 4, слева,
показана регрессивная структура. Мы называем ее
регрессивной структурой потому, что машине приходится
спускаться по стволу, расширяя узлы 1, 2, 3, 4 и 5 и записы-
130

Рис. 3. Применяя правила, необходимо удерживать в
оперативной памяти символы, обеспечивающие грамматическое
завершение предложения. Кружками представлены названия
узлов, которые сохраняются в оперативной памяти на
указанных двух стадиях построения предложения. Цифры
показывают порядок применения правил.
2 /
/
9V
/
/
Регрессивная Прогрессивная
структура структура
Рис. 4. Регрессивная структура, подобная представленной
слева, требует, чтобы запоминался дополнительный символ
для каждого шага вниз. Структура, имеющая глубину,
равную четырем, требует запоминания четырех символов Л, В, С
и D. Прогрессивная структура, подобная представленной
справа, может расширяться неограниченно, путем
использования оперативной памяти, которая может сохранить только
один символ.
131

вая в своей памяти некоторое количество символов (в
данном случае четыре, потому что имеются четыре
нерасширенных ветви), после чего она должна вернуться наверх
и расширить по очереди ветви, отходящие от A, B, С и D.
Данная регрессивная структура имеет глубину, равную
четырем. Глубина узла численно равна количеству
символов, записанных в оперативной памяти непосредственно
перед тем, как очередной узел должен быть расширен.
Справа представлена прогрессивная структура. Машина
может продолжать спускаться вдоль главного ствола,
производя расширения по мере продвижения и ни разу не
возвращаясь назад, причем при каждом шаге она
отсылает в оперативную память только один символ, всякий
раз выбирая его снова из памяти и расширяя его. Понятно,
что регрессивные структуры, становясь все более длинными,
требуют все большего и большего запоминания, тогда как
прогрессивные структуры этого не требуют. Последние
могут продолжаться бесконечно, удовлетворяясь
минимумом памяти.
Остается описать схему, представленную на рис. 5.
Если бы память позволяла запоминать одновременно
только три символа, то можно было бы построить структуру,
подобную представленной на рис. 5, но было бы
невозможно построить такую структуру, которая проникла бы за
пунктирную линию. Мы уже говорили, что человек может
запомнить одновременно и воспроизвести только около
семи наименований. Английские предложения можно
представить деревьями, которые как бы ограничены
пунктирной линией на глубине, равной примерно семи.
Таким образом, структура английского языка оказывается
внутренне асимметричной в том смысле, что она не
располагает такими возможностями ветвления влево, какие
имеют место при ветвлении напразо. Интересно, что
системы обозначений в математике и символической логике не
имеют этого ограничения. По существу своему они
являются письменными языками. Проблема запоминания
дальнейших шагов разрешается математиком при помощи
просмотра того, что он написал; продолжая записывать,
он не обязан хранить все написанное в своей памяти.
Напротив, при устном общении приходится держать
в голове высказанную часть сообщения, имея
ограничение на объем непосредственной памяти, равное
приблизительно семи названиям.
132

s
Рис. 5. Если оперативная память может хранить только три символа,
то структуры, которые могут производиться при этом,
ограничиваются глубиной, равной трем, и никогда не смогут проникнуть
за пунктирную линию.
Утверждать, что очень глубокие структуры
допускаются в английском языке, но не употребляются из-за
ограничения памяти, нельзя. Суть дела здесь в следующем:
грамматика английского языка строится таким о0разом, что
в ней исключаются слишком глубокие конструкции, а
взамен их вводятся конструкции меньшей глубины.
Именно этим и объясняется большая сложность
английского языка по сравнению с системами обозначения в
математике и символической логике.
Одной из наиболее удивительных особенностей
английского синтаксиса является связь системы частей речи с
правилами порядка слов. Мы имеем в виду следующее.
Возьмем, к примеру, предложение Very clearly projected
133

pictures appeare «Очень четко спроектированные [на
экран] изображения появились». Это чисто регрессивная
структура с глубиной, равной четырем.
На рисунке 6 показано, как строится это предложение.
Считая вниз от вершины, мы имеем сначала глагол
«appeared», затем существительное «pictures», затем
прилагательное «projected», затем наречие «clearly» и наконец
вторичное наречие «very» особого, ограниченного класса.
VERB
noun
ADJECTIVE
SEC. ADVERB ADVERB
Рис. 6. Иерархия частей речи в английском
языке служит для подсчета регрессивных шагов и
помогает избежать предложений слишком
большой глубины. В английском языке отсутствует
аналогичный подсчет в прогрессивном
направлении.
Дальше продолжать построение этой структуры в
регрессивном плане весьма затруднительно. Система частей речи
обеспечивает способ автоматического подсчета шагов вниз
по регрессивной ветви и прекращения расширения
конструкции прежде, чем она пересечет предел глубины.
Ясно, что эта система представляет собой схему подсчета
и не связана со значением слов, потому что нередко
оказывается возможным передвигать слова вниз и вверх по этой
лестнице, относя их в соответствии с этим то к одним, то
к другим частям речи. Например, в сочетании a very clear
projection «очень четкая проекция [на экран]» причастное
прилагательное projected «спроектированный» становится
существительным projection «проекция», а наречие
clearly «четко» — прилагательным clear «четкий». Неизменными
остаются и категории частей речи, которые служат для
учета длины регрессии. Для английского языка характер-
134

но, что он не располагает средствами для подсчета в
прогрессивном направлении.
Существует немало прогрессивных конструкций,
которые могут продолжаться бесконечно. Прежде всего это
координация (co-ordination) [=сочинительная связь],
которая, например, имеет место в длинной цепочке коорди-
нативных именных групп. В прогрессивном направлении
она может продолжаться бесконечно. Затем нужно
отметить модель накапливания нескольких прилагательных
перед именем существительным. Но когда мы
сталкиваемся с подчиненными придаточными предложениями,
мы должны рассмотреть их более детально.
у\
/\
/\
/\
/\
/\
Рис. 7. Неограниченное применение правила А, соответствующее
схемам, показанным слева, привело бы к структурам, превышающим
любой предел глубины. Эти структуры грамматически неправильны.
Неограниченное применение в соответствии со схемами, данными
справа, не приводит к беспредельному возрастанию глубины и
поэтому они безопасны.
На рис. 7 представлены разнообразные структуры,
предполагающие повторное применение правила А.
Структуры, находящиеся слева от пунктирной линии, были бы
грамматически неправильными, потому что требуемая ими
возможность неограниченного применения правила А
привела бы к неограниченному возрастанию глубины.
Таким образом, мы были бы введены в заблуждение,
стремясь к достижению слишком большой глубины. Структуры,
находящиеся справа, не приводят к ошибке, поскольку
135

они могут встретиться на самом деле. В английском языке
имеется значительное количество структур, включающих
подчиненные придаточные предложения, которые могут
повторяться в неограниченном числе. Эти структуры
аналогичны данным справа. В качестве примера
приведем придаточное дополнительное предложение: I watched
him watch Mary watch baby feed the kitten «Я наблюдал,
как он наблюдал, как Мэри наблюдала, как ребенок
кормил котенка». Или придаточное дополнительное
предложение другого типа: I imagined him hearing the announcer
reporting Bill catching Tom stealing third base «Я
вообразил, что он слышал, как диктор сообщил, что Билл
«запятнал» Тома, который пытался достичь третьей «базы дома»».
Или, например, придаточное предложение с that
[относительное «что»]: John said that Paul said that Bill said
that he had won the race «Джон сказал, что Поль сказал,
что Билл сказал, что он выиграл гонки». Но придаточное
предложение с that можно поставить также в качестве
придаточного-подлежащего перед глаголом, и это уже будет
регрессивная конструкция. Ее нельзя повторять
неограниченно, например: That it is true is obvious «To, что это
справедливо, очевидно». Теперь рассмотрим два придаточ-
ных-подлежащих с that: That that it is true is obvious isn't
clear «To, что то, что это справедливо, очевидно, не ясно».
Грамматически это построение неправильно. Эта структура
расположена в левой половине рис. 7 ближе к пунктирной
линии. Вместо нее в английском языке употребляется
«вводящее» it — одно из типичных усложнений английского
синтаксиса: It isn't clear that it is obvious that it is true
«He ясно, что очевидно, что это справедливо».
Наконец, надо сказать, что существует еще одна
прогрессивная структура, которую можно расширять
неограниченно — это дополнительное придаточное предложение с
what (вопросительное «что»): Не knows what should have
been included in what came with what he ordered «Он
знает, что следовало бы включить в то, что пришло с тем,
что он заказывал». Но если придаточное предложение с
what выступает в позиции подлежащего, тогда повторение
не должно иметь места. Вот попытка использовать сразу
три придаточных-подлежащих с what: What what what
he wanted cost would buy in Germany was amazing «Что,
что, что он хотел бы заплатить, купило бы в Германии,
было поразительно». Это грамматически неправильное по-
136

строение. Оно является регрессивной структурой. Вместо
нее, используя три принятые в грамматике усложненные
структуры — прерывную составляющую, пассивный залог
и номинализацию,— можно построить заменяющую ее
прогрессивную структуру: It was amazing what could be
bought in Germany for the cost of what he wanted «Было
поразительно, что можно было бы купить в Германии за ту
цену, за которую он хотел».
Прерывные составляющие в английском языке служат,
по-видимому, для того, чтобы отложить построение
потенциально глубоких структур до момента, когда будет
достигнута точка наименьшей глубины, осуществляя это
путем перенесения структур из левой части дерева в
правую. Приведем интересный пример. Если пассивный залог
используется таким образом, что подлежащее активного
залога может оставаться невыраженным, тогда построение
с большой мерой глубины можно передвинуть на место
подлежащего, где оно приобретает начальную величину
глубины, равную единице. Например: In a recent paper,
measurements of the effect of alloying on the
superconductive critical temperature of tin were presented «В недавней
статье результаты измерения влияния примесей на
критическую температуру сверхпроводимости олова были
изложены». Такие структуры получили у грамматистов
название «сверхгромоздких» («top heavy»). В качестве
альтернативы подлежащее нередко расщепляется на прерывные
составляющие: In a recent paper, measurements (were
presented) of the effect of alloying on the superconductive
critical temperature of tin «В недавней статье результаты
измерений (были изложены) влияния примесей на
критическую температуру сверхпроводимости олова». Здесь, в
результате синтаксического усложнения, предложная
группа, определяющая подлежащее, ставится после
сказуемого, и таким образом мы получаем грамматически
правильный, но «нелогичный» порядок слов: подлежащее,
сказуемое, определения к подлежащему. Из-за недостатка
времени я ограничусь этими примерами, хотя их
существует гораздо больше.
На основании концепции, изложенной в настоящей
статье, мы утверждаем, что английские предложения
можно производить с помощью машины с конечным числом
состояний. Синтаксис английского языка не представляет
собой бесконечного списка замысловатых усложнений,
137

хотя в нем и сохраняются некоторые следы прошлого.
Но английский язык не оказывается и абстрактной
формальной системой, выступающей наравне с определенными
изящными системами обозначений в математике. Вместо
этого он предстает как чрезвычайно хорошо построенное
орудие общения, обладающее многими искусными
инновациями, позволяющими приспособить его к возможностям
его носителей и обойти, насколько возможно, ограничения
человеческой памяти.
Остается выяснить, насколько удачно можно применить
нашу гипотезу к другим языкам. Я надеюсь, что некоторые
из вас заинтересуются проведением таких экспериментов.
Несомненно, что другие языки отличаются от английского.
У них может не оказаться именно тех черт, какие мы
объяснили на основе гипотезы глубины. Они могут
обладать особенностями, прямо противоположными тем,
которые присущи английскому языку, например наличием
послелогов вместо предлогов. Не смущаясь этим, следует
подвергнуть анализу в свете нашей гипотезы общую
структуру синтаксиса рассматриваемого языка, поскольку
обычно как раз взаимодействие ряда особенностей языка
и препятствует тому, чтобы то или другое предложение
становилось слишком глубоким. Следует ожидать, что все
языки располагают способами ограничения регрессии,
способами сохранения глубины, а также способами,
которые дают возможность обойти ограничения объема
памяти, для того чтобы сберечь экспрессивную силу.
В последней части гипотезы предлагается причислить
явления глубины к списку уже известных факторов,
влияющих на развитие языка. Фактор глубины в языковых
изменениях, если таковой существует, должно быть,
нетрудно обнаружить, и он, вероятно, быстро проявится,
если сравнить грамматические описания различных
периодов в развитии языка.

Ч. Хоккетт
ГРАММАТИКА ДЛЯ СЛУШАЮЩЕГО*
Введение. Этот доклад служит введением к обсуждению
проблемы построения грамматики с точки зрения,
выгодной для слушающего, то есть человека, владеющего
языком, который в данный момент молча слушает говорящего.
Впрочем, эта точка зрения скорее должна быть названа
невыгодной, чем выгодной. Грамматист может
рассматривать предложение как постоянную структуру,
поддающуюся тщательному и повторному изучению, причем как
справа налево, так и слева направо или в любом другом
порядке. Это возможно потому, что грамматист оперирует
не непосредственно с предложением, а только с его
изображением, распростертым перед ним, подобно трупу на
мраморной плите, который он может рассечь по своему
усмотрению. Слушающий же не имеет ни одного из этих
преимуществ. Он слышит высказывание только один раз и
вынужден регистрировать все его составные части в той же
самой временной последовательности, в какой они до него
доходят.
Слушающий не может определить точно, по ходу
предложения, что будет сказано дальше; самое большее, он
может строить предположения, основанные на его
предыдущем опыте (то есть на его знании языка) и на том, что
уже было сказано до этого (то есть на его частичном
знании произносимого предложения). Таким образом,
грамматическая система с точки зрения слушающего должна
рассматриваться как стохастический процесс.
Наиболее простой стохастической моделью, которую
необходимо рассмотреть, является конечная марковская
* Charles F. Hockett, Grammar for the Нearerb «Structure of
Language and Its Mathematical Aspects» (Proceedings of Symposia in
Applied Mathematics, vol. XII), 1961, pp. 220—236.
139

цепь. Такая модель, представляющая собой
«порождающую грамматику», называется грамматикой с конечным
числом состояний, и она порождает «язык» с конечным
числом состояний. Хомский показал, что если мы примем
некоторые вполне резонные эмпирические допущения в
отношении английского языка, то английский язык не
будет являться языком с конечным числом состояний 1.
Он также утверждает, что никакая аппроксимация с
конечным числом состояний к английскому языку не может
сочетать известные факты этого языка в той мере, чтобы
они представили какой-нибудь интерес. Я думаю, что это
второе утверждение является несостоятельным. В
настоящем докладе будет показано, что теоретически возможно
связать факты английского языка с конечной марковской
цепью так тесно, как это было бы желательно.
1. Эмпирические допущения. Для настоящего
исследования мы примем некоторые обычные и два специальных
допущения.
Обычные допущения включают следующие три:
(A1) Словарь языка конечен.
(А2) Грамматика и семантика могут быть разграничены.
(A3) Мы можем с полным основанием сосредоточить
наше внимание на отрезках конечной длины, называемых
предложениями (хотя они и необязательно должны точно
отвечать любому традиционному определению
«предложения»).
Кроме того, обычные допущения включают еще и
следующие два допущения, которые очень редко
формулируются в явном виде:
(A4) Мы можем различать обстоятельства, при которых
слушающий изучает язык, и обстоятельства, при которых
он его просто использует, причем первыми мы можем
пренебречь.
(А5) Слушающий всегда слышит правильно, то есть он
воспринимает два слова или последовательности слов как
различные, если и только если они имеют разный фонемный,
состав.
1 Нестрогое доказательство дано Хомским в книге
«Синтаксические структуры», 1957 [2, гл. 3] [русск. перевод см. в сб. «Новое
в лингвистике», вып. II, 1962, стр. 412—527]. Строгое
доказательство см. в его же книге «Три модели для описания языка», 1956 [I].
140

Каждое из этих пяти допущений, за исключением,
пожалуй, второго, можно исследовать на эмпирической
основе, и каждое из них можно считать почти истинным, так
что результаты, основанные на этих допущениях,
могут составить некоторую разумную аппроксимацию к
фактам.
Нашими двумя специальными допущениями являются
следующие:
(А6) Для того чтобы понять, что он слышит,
слушающий иногда должен произвести синтаксический анализ
предложения, то есть вскрыть его грамматическую
организацию почти тем же самым образом, как это делает
грамматист.
(А7) Любой факт, касающийся предложения и
используемый слушающим при синтаксическом анализе
предложения, сам по себе является грамматическим фактом.
Допущение (А7) должно предотвращать возможность
того, чтобы в некоторых случаях слушающий мог сначала
сообразить, о чем сказано в предложении, а затем,
используя эту информацию о смысле предложения, наметить его
грамматическую структуру. Это чаще наблюдается при
изучении языка. При простом использовании уже
известного языка эти два процесса в такой последовательности,
по-видимому, не всегда имеют место, так как основной
целью слушающего является понять, что он слышит; если
он достигает понимания, не прибегая к детальному
синтаксическому анализу предложения, то надобность в
завершении анализа для него отпадет.
Допущение (А6) требует уточнения, прежде чем мы
сможем им воспользоваться. В качестве одной крайности
мы могли бы предположить, что слушающий никогда не
производит синтаксического анализа предложения до тех
пор, пока он не услышит предложения целиком. Такое
предложение едва ли будет правильным: не говоря уже о
том, что последующий синтаксический анализ пришлось бы
производить очень быстро, это, кроме того, могло бы
поставить слушающего в один ряд с грамматистом в том
смысле, что синтаксический анализ, сделанный тем и
другим, был бы основан на всем объеме информации,
которую содержит предложение: слова, полученные в
последнюю очередь, оказались бы существенными для
синтаксического анализа первой части предложения, и наоборот. Этот
вариант допущения является почти очевидно неверным.
141

Тем не менее он представляет своего рода
противоречащее фактам «допущение от противного», которое часто
принималось на определенных этапах анализа в любой
области исследования. В сущности, оно является как раз
тем допущением, на котором базировался грамматический
«анализ на мраморной плите» от Дионисия Фракийского и
Панини до наших дней.
В качестве противоположной крайности мы могли бы
считать, что слушающий производит максимальный
синтаксический анализ непосредственно вслед за восприятием
каждого последующего элемента предложения, скажем,
после каждой новой морфемы или после каждого нового
слова. Этот крайний вариант, несомненно, также является
ложным. Более правдоподобно, что реальная частотность
проведения слушателем синтаксического анализа
варьирует от случая к случаю, так же как изменяется
завершенность, точность и степень осознания слушающим этого
процесса. Некоторые из предложений, какие мы слышим,
представляют собой длинные «идиомы», и они вовсе не
нуждаются в синтаксическом анализе. Правда, они
обладают внутренней организацией, поддающейся анализу
грамматиста, но слушающий, если только он узнает, что
произносится такая-то и такая-то идиома, может
рассматривать ее как единую лексическую единицу.
В других предложениях большая часть компонентов
строится говорящим заново. А слушающий, возможно,
производит их синтаксический анализ, привлекая
большее количество последовательных элементов.
Но поскольку в большинстве реальных ситуаций мы
не можем знать, как часто или с какой полнотой
проводится слушающим синтаксический анализ, то имеет смысл
рассматривать синтаксический анализ, проводимый
слушающим, принимая допущение о том, что возможности его
ограничены. Такое допущение является противоположным
по отношению к общепринятому. Иначе говоря, будем
считать, что слушающий после восприятия каждого
последующего слова в предложении проводит синтаксический
анализ наилучшим образом в рамках его возможностей.
Тогда ячейка в нашей рыбацкой сети, хотя и более мелкая,
чем требуется, будет по крайней мере меньше той рыбы,
которую мы хотим поймать. Слушающий едва ли сможет
произвести более последовательный синтаксический
анализ, чем это предусматривается нашей моделью.
142

2. Поясняющие примеры. Представим себе, что мы
слушаем лекцию и что первым словом, которое мы
услышим, оказывается empathy «эмпатия». Допустим, что это
слово не сопровождается интонацией, указывающей на
«законченность высказывания».
Как может проанализировать это единственное слово
слушающий и грамматист? В сущности они не могут
сделать этого. Поскольку, однако, первое слово не
сопровождается интонацией, указывающей на законченность
высказывания, то мы ожидаем, что за ним последует еще
какое-либо слово и что любое последующее слово будет
находиться в той или иной грамматической связи с первым
словом. Таким образом, можно представить различные
грамматические отношения, в которые может вступать
это первое слово с любым соседним, следующим за ним
словом, в виде диаграммы, показанной на рис. 1.
I empathy
Рис. 1. Рис. 2.
Символ «Na» означает, что слово, которое мы слышим,
является существительным определенного подкласса.
Знаки на этих диаграммах не имеют никакого отношения к
семантике, символической логике или математике и
означают следующее:
«>» означает, что то, что будет сказано дальше,
может оказаться определением по отношению к тому, что
уже было сказано, как, например, в сочетании
«эмпатические методы» (empathy methods) и т. п.;
«О означает, что то, что будет следовать дальше,
может быть постпозиционным атрибутом, определяющим
empathy «эмпатия», как, например, в сочетании
empathy in psychotherapy «эмпатия в психотерапии»;
«+» означает, что то, что последует затем, может
находиться в сочинительной конструкции с тем, что уже было
сказано: empathy or intuition «эмпатия или интуиция»,
или, например: empathy and all similar magic
«эмпатия и все подобные средства магии»;
1 empathy
222.
1 as
1 Jb
/гХ« >
143

«=» означает, что то, что может последовать дальше,
явится приложением к слову «эмпатия» и прозвучит,
скажем, как empathy, a method used in modern
psychotherapy «эмпатия — метод, используемый в современной
психотерапии».
Через «е» мы хотим передать, что в слове «эмпатия»
заключен весь комплекс подлежащего и следующим
элементом в предложении будет сказуемое: empathy
is a powerful tool «эмпатия — это мощный инструмент».
Таков широкий диапазон грамматических
возможностей, хотя не исключено, что по невнимательности какие-
то из них были упущены. Но некоторые грамматические
особенности, функционирующие в английском языке,
заведомо должны быть опущены. Так, например,
полностью исключено, что следующим за «эмпатией» элементом
может быть дополнение в том смысле, в каком you «вы»
является дополнением к for «для» в выражении for you
«для вас» или к слову see «видеть» в выражении see you
«видеть вас», поскольку слово «эмпатия» — это слово
такого сорта, которое не может встречаться в начальной
позиции ни в одной из подобных конструкций.
Предположим теперь, что следующим словом, которое
мы действительно слышим, является слово as «как».
Последовательность двух слов empathy as... «эмпатия как...»
можно изобразить на диаграмме, которая будет сильно
отличаться от первой (см. рис. 2). Большинство
возможностей, остававшихся открытыми после произнесения слова
«эмпатия», теперь исключены. «As» является первым
компонентом грамматической формы, которая будет выступать
как постпозиционный атрибут к слову «эмпатия»2. Этот
факт обозначен знаком «<» на грани соединения столбцов
диаграммы для empathy и для as. За as «как» должно
следовать то, что выступает по отношению к нему как
дополнение — в этом смысл знака «->». Смысл трех других
знаков не изменился; они взяты в скобки, так как уже не
указывают на то, что может случиться немедленно вслед
за этим. Возможность появления последующего
постпозиционного атрибута или какого-нибудь приложения или
чего-нибудь в этом роде остается «замороженной» до тех
пор, пока не будут произнесены элементы, требуемые сло-
2 Возможность чего-то, похожего на «Эмпатия, как вы знаете...»,
устранена предполагаемой интонацией.
144

вом as. Все эти возможности не могут быть исключены,
хотя в данный момент еще нельзя решить, имеет ли место
какая-либо из них. В дальнейшем они еще активно себя
проявят.
ill I empathy I as I a I technique
Рис. 3. Рис. 4.
Рисунки 1 и 2 получены на основе того, что мы назовем
открытым синтаксическим анализом (open-ended parsing),
и представляют грамматические состояния, установленные
соответственно первым и первыми двумя услышанными
словами. Мы можем представить себе, что наш идеальный
слушающий не регистрирует поступление слова empathy
просто как цепочку фонем. Скорее всего сам факт
восприятия этого слова порождает в нем всю информацию,
показанную на рис. 1, частично определенную, а частично
данную в виде некоторой «схемы ожидаемого» (pattern of
expectation). Поскольку наш идеальный слушающий не
делает ошибок, то каждое последующее слово
соответствует одной из возможностей, предусматриваемых
схемой ожидаемого, и заменяет эту схему новой схемой
ожидаемого, в то же самое время расширяя ту часть, которая
уже определена. Таким образом, каждое новое слово
заменяет прежнее грамматическое состояние новым
грамматическим состоянием.
На рисунках 3—8 представлены открытые
синтаксические анализы рассматриваемого предложения после
восприятия его слушающими, начиная от третьего и кончая
восьмым словом.
Заметим, что восприятие слова technique «метод» (рис.
4) может быть описано как «восстановление» тех
возможностей, которые были временно «заморожены». Так,
например, ни за empathy as, ни за empathy as а не могло
следовать ничего, что представляло бы собой постпозиционное
определение к слову empathy, или к сочетанию слов,
зависящих от слова empathy; с добавлением же слова
technique такая возможность восстанавливается, и поэтому
круглые скобки у знака > на рис. 4 опущены.
10-2238
145

Рис. 5.
empathy
as
Jb
technique
M
behavioral
k<&
"Ф
■e-
-Ф
■β
-< + >
-< + >
-< + >
Рис. 6.
Отметим также резкое различие в ситуациях после
слова research и после слова designates (рис. 7 и 8).
Грамматические возможности, открывающиеся после
произнесения слова research, весьма многочисленны; если
диаграммы точны — их одиннадцать. После слова designates
of I behavioral I research
2*1 Δ I fia
+<€
Рис. 7.
их оказывается гораздо меньше; все, кроме одной из
одиннадцати возможностей, имеющих место после
произнесения слова research, исключаются, и только одна
превращается в достоверность. В конечном счете
устанавливается, что все до сих пор сказанное, за исключением
самого designates, образует единицу (то есть подлежащее
предложения) и что любые дальнейшие элементы в
предложении будут относиться к этой составной единице в
целом, а не к каждому из ее отдельных компонентов. Сле-
146

Рис. 8.
дует также отметить, что отнюдь не то, что мы
воспринимаем как последнее слово в подлежащем, указывает на его
завершение; об этом сигнализирует скорее всего то первое
слово, которое воспринимается нами после завершения
подлежащего.
3. Остаточная неопределенность. В нашем первом
контрольном предложении, как покажет рассмотрение
рис. 1—8, неопределенности после первых η слов связаны
только с грамматическими отношениями, которые имеют
место между чем-то уже сказанным и чем-то еще не
сказанным. Но вполне возможно также, что при
синтаксическом анализе уже услышанных слов последние могут
частично оставаться неопределенными, пока не будет
добавлен еще один «решающий» элемент.
Например, предположим, что говорящий начинает с (1):
(1) The old men and women...
«Пожилые мужчины и женщины...»
Открытый
синтаксический анализ этого
начального фрагмента
дает нам нечто похожее
на то, что изображено
на рис. 9.
Происходящее в дальнейшем
зависит отчасти от того, с
чем сочетается old — с
men или с men and
women; однако
слушающий не может сказать,
какой из этих двух
Рис. 9.
10*
147

случаев будет иметь место, пока он не услышит
дальнейшего. Даже когда предложение завершено, может
оказаться, что синтаксический анализ остается двусмысленным,
например, если в конце предложения мы имеем:
(2) ... were all frightened.
«... были все испуганы».
В каждом таком случае мы будем говорить об
остаточной двусмысленности. Остаточная двусмысленность
является структурной основой для одного из видов словесных
шуток — каламбуров.
С другой стороны, предположим, что наше предложение
было бы продолжено следующим образом:
(3) ...stayed at home while the young folks went off to the
dance.
«.. .остались дома, тогда как молодежь пошла на танцы».
(4) ...stayed at home while the young men went off to the
war
«...остались дома, в то время как молодые мужчины
ушли на войну».
Кажется, что существует незначительная
семантическая двусмысленность в выражении old men and women,
если оно дополнено одним из этих предложений (1—3 или
1—4). Но прежде чем мы сможем сделать вывод, что
существует также остаточная двусмысленность
синтаксического анализа, мы должны вспомнить допущение (А7).
Если слушающий снимает двусмысленность
синтаксического анализа (1) посредством информации, полученной
позднее в предложении, то эта информация должна быть
грамматической, а не информацией семантического
порядка. Рассматривая высокую степень параллелизма
между (3) и (4) примерами, мы можем заключить, что folks и
men или dance и war, или обе эти пары слов имеют более
глубокие грамматические отличия, чем различные в
лексическом отношении члены одних и тех же классов форм.
Подобное же рассмотрение других предложений в
дальнейшем покажет, что для слушающего словарь языка должен
распадаться на значительно большее количество
грамматически различных классов, чем то, с которым хотели бы
иметь дело многие грамматисты3.
3 Хэррис в своей работе в 1946 г. [3] привлек приблизительно
восемнадцать классов форм слов, а в работе 1957 г. [4] — только семь;
148

Я не вижу ничего плохого в таком заключении, но
необходимо рассмотреть и его альтернативу. Мы могли бы
сказать, что никакое продолжение не устраняет
двусмысленности синтаксического анализа примера (1). Однако
если никакой контекст не может устранить
двусмысленности, то лучше сказать, что грамматической
двусмысленности в нашей фразе не существует, ибо любая
двусмысленность является чисто семантической. Нашу схему
синтаксического анализа в этом случае следовало бы
построить таким образом, чтобы она обеспечивала одно и
то же грамматическое описание фразы old men and women
независимо от контекста предложения, в котором
встречается это сочетание. Сделать это довольно легко: мы
просто выделяем конструкцию из четырех частей, в которой
первая составляющая должна быть описательным
прилагательным, вторая и четвертая — существительными во
множественном числе, а третья — словом and.
Эта вторая альтернатива могла бы быть приемлемой,
если бы мы могли сказать, что в конце предложения
нельзя зафиксировать никаких остаточных двусмысленностей
синтаксического анализа. Однако я сильно сомневаюсь в
том,что мы могли бы достичь такого результата, если
только не решимся отнести к сфере семантики огромное число
различий, которые, по нашему мнению, всегда являлись
грамматическими и без которых наша концепция
грамматики заметно бы оскудела. То, что нам кажется на
интуитивном уровне неопределенностью значения, по-видимому,
соотносится с двоякой интерпретацией грамматической
организации. Мы хотим формализовать грамматические
различия отчасти как шаг для объяснения семантических.
Поэтому всякий раз, когда нам предстоит некоторый
выбор, мы должны предпочесть более «богатую» грамматику
более бедной. В этой связи наши эмпирические допущения
не навязывают нам ни одного из двух типов решения, а
только позволяют сделать выбор4. Мы выберем более
«богатую» грамматику, не обязательно надеясь на то, что
приведенные выше частные примеры должны быть среди
но в обоих случаях его классы не были попарно разделяющимися,
как этого требуем мы.
4 Конечно, третья возможность позволяет устранить допущение
(А7). Но это бы угрожало очень ценному фундаментальному
постулату о разделимости грамматики и семантики (наше
допущение А2).
149

тех, которые предусматривает данная грамматика,
поскольку эти примеры имели эвристический характер. Наше
заключение можно, пожалуй, подкрепить вторым примет
ром. Начальная последовательность (5) демонстрируе-
двусмысленность синтаксического анализа, не
устраняемую завершением предложения (6), разрешаемую одним
способом (или по крайней мере стремящуюся к такому
результату)— завершением (7),и другим способом —
завершением (8).
(5) A man eating fish...
(6) ...has an unbalanced diet.
«Человек, питающийся рыбой...
...имеет несбалансированную диету».
или
«Человекоядная рыба...
...имеет несбалансированную диету».
(7) ...called the piranha is found in the tropical waters
of Brazil.
[«Человекоядная рыба...]
...называемая пиранхой, найдена в тропических водах
Бразилии».
(8) ... on Friday is not necessarily a catholic.
[«Человек, кушающий рыбу...]
... в пятницу,—не обязательно католик».
Или еще такой пример (благодарю за него Наума
Xомского):
(9) Flying planes...
(10) ...can be dangerous.
«Летящие самолеты...
... могут быть опасны»;
или
«Летать на самолетах...
... может быть опасным».
(11) ... is dangerous.
[«Летать на самолетах...]
... опасно».
(12) ... are dangerous.
[«Летящие самолеты...]
... опасны».
4. Двусмысленные шутки. Придя к выводу, что
двусмысленность синтаксического анализа можно устранить
150

благодаря следующим за двусмысленной фразой словам,
мы должны задаться вопросом, может ли иметь место
обратное? Иными словами, можно ли недвусмысленную
структуру, выраженную ранее в предложении, превратить
в двусмысленную посредством того, что будет сказано
после нее?
Нечто подобное встречается в определенного рода
шутках. Остряк убеждает слушающего в том, что слово или
фразу нужно интерпретировать определенным образом,
а затем добавляет что-нибудь такое, что делает фразу либо
двусмысленной, либо вынуждает к другой,
недвусмысленной интерпретации.
(13) Не waxed wroth when I hit him and Roth didn't like
it a bit.
«Он пришел в гнев, когда я ударил его, и Роуту это
не понравилось». (Гручо Маркс)*.
(14) We were going to take the plane to Chicago but it was
too heavy.
«Мы собирались взять самолет до Чикаго, но он был
слишком тяжел».
(15) Woman who cooks carrots and peas in same pot very
unsanitary.
«Женщина, которая готовит морковь и горох в одном и
том же горшке, очень негигиенична» (Конфуций).
Однако в нашей модели мы имеем дело со слушающим,
не допускающим ошибок. Он всегда производит весь
возможный для него открытый синтаксический анализ
после каждого последующего слова, не обращая внимания
на относительные вероятности, связанные с различными
возможностями. Недостаток такого не допускающего
ошибок слушающего заключается в том, что он может не
обладать чуством юмора. Он не может уловить разницу между
прилагательным wroth и фамилией Roth, когда он впервые
слышит эти слова, так как они являются омофонами.
Поэтому его открытый синтаксический анализ начальной
последовательности Не waxed wroth оказывается
двусмысленным.
Таким образом, влияние подобного рода шутки на
слушающего зависит от того факта, что реальные слушающие
* Примеры (13) и (15) имеют смысл лишь при чтении вслух
соответствующих английских предложений.— Прим. ред.
151

допускают ошибки: их можно ввести в заблуждение. Их
можно побудить пренебречь некоторыми из
грамматических возможностей и ожидать других, и тогда они будут
поражены неожиданным, хотя и вполне грамматическим
оборотом.
Следовательно, в пределах принятых нами
предложений ту структуру, которая была вначале недвусмысленной,
нельзя сделать двусмысленной с помощью того, что
последует дальше. Всякий раз, когда это случается,
структура, о которой идет речь, оказывается по существу
двусмысленной с самого начала.
5. Конец предложения. До сих пор мы пользовались
выражением «конец предложения», не определяя его;
теперь пора задать вопрос, что же сигнализирует о «конце
предложения» (для слушающего)?
Многие специалисты по английскому языку сразу бы
сказали, что о конце предложения сигнализирует
появление заканчивающей предложение интонации. Несомненно,
существует позитивная статистическая корреляция между
так называемой интонацией законченного предложения и
грамматическим концом предложения, но эта корреляция
далеко не совершенна. Так, кто-нибудь мог бы сказать
(мы используем для обозначения интонации символы
Смита и Трейгера)5
(16) I didn't want to go there at3all1#
«Я не хотел идти туда совсем».
Открытый синтаксический анализ показывает, что это
предложение может быть предложением полным (по
крайней мере в смысле обычного определения «предложения»).
Слушающий, регистрируя эту возможность, мог бы
продолжить разговор, сказав что-нибудь в ответ. Если же
этого не происходит, то говорящий после значительной
паузы может продолжить это предложение словами:
(17)3yesterday2 || , 2though to3day2 | 2don't 3mind so much1 #
«вчера, хотя сегодня я не имею особых возражений».
Теперь последовательность (16) может стать полным
предложением, так же как и последовательность (16—17);
5 Отмечены только нужные нам интонации. Голос повышается
снизу вверх, от (1) до (4); ( | ), ( || ) и (#) представляют конечные
паузы в порядке возрастания их значимости.
152

однако последовательность (17), взятая отдельно, не может
быть полным предложением. Поэтому, если после (16) в
действительности следует (17), то оказывается, что (16)
не было целым предложением, а только началом
предложения.
В общем, самое большее, что может дать слушающему
открытый синтаксический анализ начальной
последовательности — если даже слушающий принимает во
внимание сопровождающие интонации, что он, конечно,
делает,— это ответ на вопрос, может или не может быть
данная начальная последовательность законченным
предложением. (16) является примером последовательности,
которая может быть законченным предложением. На рис.
3 представлена последовательность, которая не может
быть предложением. Если начальная последовательность
способна быть полным предложением, тогда единственным
надежным сигналом того, является ли действительно она
предложением, будет то, что сказано дальше. Если
сказанное дальше — тем же говорящим или кем-либо другим,
например прежним слушающим,— начинает новое
предложение, то предшествующая последовательность должна
являться предложением — только так и не иначе.
Примером может служить ситуация, представленная
на рис. 7 и 8: research заканчивает подлежащее, но
слушатель не может этого знать, пока он не услышит designates.
6. Конструкционная грамматика. Наше понимание
грамматики для слушающего и выбор той или другой
абстрактной грамматической модели тесно связаны. Прежде
чем продолжать исследование первой, мы должны
ненадолго вернуться к последней.
Диаграммы, представленные на рис. 1—9, являются
в этом случае хорошей отправной точкой. Они
предусматривают символическое изображение для четырех
различных видов элементов: 1) слов; 2) классов форм, к которым
слова относятся; 3) иерархической организации или
структуры непосредственно составляющих (НС); 4) типов
конструкций.
Тип конструкций представляет собой множество
конструкций, которые обладают некоторым общим
формальным свойством, например black cat «черный кот» и ran
quickly «бежал быстро» — обе построены с помощью кон-
153

струкций так называемого «атрибутивного» типа, где один
из составляющих элементов более близок всей форме,
чем другой (black cat можно использовать скорее как cat,
но не как black; ran quickly можно использовать как ran,
но не как quickly).
На наших диаграммах мы стремились символически
изобразить типы конструкций, а не индивидуальные
конструкции, представленные в интересах удобства.
Конструкцию можно определить как способ соединения
форм в более крупные формы — слова в словосочетания,
слова и словосочетания в более сложные сочетания.
Обобщая, можно сказать, что конструкция есть отношение:
это класс упорядоченных п-членных форм, где число
η всегда конечное, обычно малое, часто равное 2, но
иногда 1. Форма, «построенная» при помощи конструкции,
необходимо является составной; это значит, что
наименьший элемент (слово в нашем предположении) не
принадлежит конструкции.
Две формы, простые или составные, относятся к одному
и тому же классу форм, если они обладают совершенно
одинаковыми условиями появления, то есть если каждая
из них может фигурировать в качестве i-той составляющей
в той конструкции, где в качестве i-той составляющей
фигурирует другая. Две составные формы относятся к одной
и той же конструкции, если для всех значений (возможных
для данной формы) t-тая составляющая каждой из этих
двух форм относится к тому же самому классу форм, что
и i-тая составляющая другой, и если сами эти две
составные формы относятся к одному и тому же классу
форм. Отсюда следует, что каждый член конструкции
относится к одному и тому же классу форм, но обратное
не всегда имеет место.
Расположение (arrangement) составляющих в
составной форме определяется конструкцией: две конструкции
различны, если расположение их составляющих
различно. Так, предложения John is here «Джон здесь» и Is
John here? «Джон здесь?» оба имеют непосредственно
составляющие John и is here, которые соединены двумя
различными конструкциями одного и того же типа. Первая
конструкция требует, чтобы составляющая John
предшествовала is here, в то время как вторая — чтобы
John было поставлено в определенное место внутри is
here.
154

В английском языке эмпирическим фактом является
то обстоятельство, что во многих случаях конструкция,
к которой принадлежит основная форма, выводится без
остатка из тождества составляющих (и их расположения).
Так, black cat, по-видимому, встречается только в
контекстах, конструкция которых принадлежит к типу
«определение + существительное = конституент». Однако имеют
место и двусмысленные случаи, а потому многие свойства
нашей абстрактной грамматической модели зависят от
того, как мы будем обращаться с этой двусмысленностью.
Рассмотрим составленную из двух слов форму yellow
clothes «желтые платья». Она может встречаться в
контекстах предложений одного из двух следующих
вариантов:
(18) Washing in streng soap will yellow clothes
«Стирка в крепком мыле желтит платье».
(19) She likes to wear yellow clothes
«Она любит носить желтые платья».
С позиций конструкционной грамматики мы говорим,
что yellow в обоих случаях является одним и тем же
словом и что одним и тем же словом является также clothes,
хотя эти слова и соединены посредством разных
конструкций. Первая конструкция — это конструкция типа
«глагол+дополнение», вторая конструкция типа
«определение+существительное=конституент». Кроме того,
следует заметить, что: а) два слова являются одним и тем же
словом, если и только если состав их фонем тождествен
(нет омофонов или нулевых фонем), и б) ни одно слово
нельзя отнести более чем к одному классу форм.
Двусмысленность, таким образом, снимается полностью или при
помощи конструкций (yellow clothes), или при
рассмотрении организации по непосредственно составляющим (old
men and women).
Другой метод состоит в введении не воспринимаемых
на слух различий между словами, для того чтобы
конструкции как независимые ингредиенты грамматической модели
были полностью исключены. Так, например, мы считаем,
что существует два слова yellow: yellowi и yellow2. Первое
принадлежит некоторому подклассу класса глаголов,
второе — некоторому подклассу класса прилагательных.
Предложение (18) содержит первое, предложение (19) —
второе. (Или, что тоже возможно, одно слово yellow при-
155

писывается двум различным классам форм, и говорится,
что оно является членом одного класса форм в одном
контексте, а другого — в другом.) Данный альтернативный
метод старается разрешить двусмысленность при помощи
понятия омофонии или рассмотрения классов форм yellow
clothes и организации по непосредственно составляющим
(old men and women). Этот метод исключает конструкции,
сводя их все к единой «конструкции», часто называемой
словосочетанием. При помощи некоторых дальнейших
установок,— например при помощи требования, чтобы
формы в словосочетании всегда были примыкающими
и никогда— разделенными,— этот метод дает то, что было
названо грамматикой непосредственно составляющих 6.
Грамматика непосредственно составляющих (в
обычном понимании) имеет ряд известных недостатков,
осознание которых послужило главной причиной развития
трансформационных грамматик. Конструкционная грамматика
не имеет этих недостатков. Прежде всего конструкционная
грамматика, как мы сейчас увидим, способна совершенно
просто управлять такими явлениями, какие любая
практически приемлемая грамматика непосредственно
составляющих в лучшем случае оставляет для
трансформационного анализа. Во-вторых, в конструкционной грамматике
можно допустить интуитивно желательное представление
о том, что некоторые слова, такие, как and или or, совсем
не входят в число составляющих, а скорее являются
показателями конструкции (если нет конструкции, то тогда,
очевидно, этими элементами нечего и отмечать). Наконец,
отнесение двусмысленности к построению по
непосредственно составляющим и к конструкциям и исключение
омофонии на уровне слов, как нам кажется, подтверждает,
особенно в случае грамматики для слушающего, что
грамматику непосредственно составляющих, даже при условии
дополнения ее трансформационной грамматикой, можно
использовать только более косвенным и сложным
путем.
Однако, для того чтобы использовать конструкционную
грамматику в качестве основы для нашего построения
грамматики для слушающего, необходимо, очевидно, до-
6 См. Хомский, 1956, 1957 (1, 2). Здесь мы не будем
ограничивать термин «грамматика непосредственно составляющих/
условием, что составляющие должны находиться по соседству.
156

бавить еще одно допущение к допущениям, приведенным
в § 1:
(А8) Число конструкций в языке конечно.
Эмпирически это допущение так же реально (или
нереально), как и наши прежние допущения. Оно должно
быть записано отдельно, так как нельзя доказать, что оно
вытекает из ранее принятых допущений. Если бы нам
нужно было рассмотреть только те конструкции, в которых
обе (или все) составляющие могут быть отдельными
словами, то тогда на основе допущения (A1) о том, что словарь
конечен, мы, безусловно, получили бы лишь конечное
число различных конструкций. Однако в ранее принятых
допущениях нет ничего, что устраняло бы такие
конструкции, в которых составляющие сами являются
составными формами.
Допущение (А8) гласит, что для некоторого конечного
n любая составная форма, содержащая более чем n слов,
строится с помощью конструкции, которая требует
составных форм не более чем из п слов. Его также можно
перефразировать в терминах класса форм: для некоторого
конечного n любая составная форма более чем из n слов
принадлежит к классу форм, которые включают формы
не более чем из n слов (отсюда вытекает, что и само
количество классов форм в языке является конечным).
Наконец, следствие из (А8) можно формулировать с
помощью понятия циклической эндоцентричности. Если,
несмотря на конечное число конструкций, не существует
предела для длины грамматических форм, как это,
очевидно, имеет место, то должно существовать по крайней
мере одно конечное множество конструкций Ci, С2, ..., Сп
со следующим свойством: для 1<i<п конструкция Сi
образует формы, которые можно использовать в качестве
составляющих в формах, образованных посредством Сi+1;
а Сп образует формы, которые могут быть использованы
в качестве составляющих в формах, образованных
посредством С1. (Если n=1, то одна конструкция С1 будет
эндоцентричной в традиционном смысле.)
7. Сводимость трансформаций. Грамматика, которая
использует как конструкции, так и некоторое конечное
число трансформаций, может быть превращена в чисто
конструкционную грамматику.
157

Для подтверждения этого достаточно рассмотреть
пассивную трансформацию в английском языке как типичный
случай всех необязательных трансформаций7.
Предположим, что начальной последовательностью является
(20) The corpse of the seventh victim...
«Труп седьмой жертвы...»
Среди возможностей нужно выбрать такую, при
которой (20) будет являться целиком подлежащим. Тогда
возможные сказуемые будут включать:
(21) ... was lying behind some bushes.
«... лежал в кустах».
(22) ...was found by a troop of Boy Scouts,
«...был найден отрядом бойскаутов».
Открытый синтаксический анализ примера (20) может
предусматривать различие между этими двумя типами
возможностей следующим образом. Мы заменяем единственный
символ «е» двумя. Пусть «6» будет обозначать, что то, что
предшествует, может стать подлежащим предложения в
активном залоге, а «е»— что то, что предшествует, вместе
с тем, что следует за ним, образует пассивный трансформ
предложения активного залога, в котором то, что
предшествует, становится дополнением. Как только окажется,
что предложение достаточно «выросло» для того, чтобы
исключить одну из этих возможностей, в открытом
синтаксическом анализе будет не хватать символа для
обозначения этой возможности.
Таким образом, мы видим, что конструкционная
грамматика создает основу для трансформации путем
увеличения количества конструкций. Так как имеется лишь
конечное число различных необязательных трансформаций
в добавление к конечному числу конструкций, это
увеличение дает опять-таки конечное число конструкций.
Преобразование в противоположном направлении
также, очевидно, является возможным при условии, что
некоторые из конструкций в чисто конструкционной
грамматике могут быть определенным образом связаны. По
многим соображениям смешанный тип конструкционно-
трансформационной грамматики может обладать преиму-
7 Обязательные трансформации являются предметом
морфофонемики и поэтому не представляют для нас никакого интереса.
158

ществами компактности и тем, что она позволяет
выдвинуть на первый план такие отношения, которые в противном
случае могли бы быть упущены. При построении
грамматики для слушающего чисто конструкционная
грамматика кажется в какой-то мере более предпочтительной.
8. Сводимость конструкций. Истолковав
трансформации как конструкции, мы получаем более «однородную»
абстрактную грамматику, в которой имеется меньшее
разнообразие кажущихся различными элементов. В свою
очередь конструкционная грамматика может быть
превращена в более однородную, если мы заново определим
конструкции уже не как отношения между составляющими,
а как сами составляющие. Сравнение рис. 10 с рис. 8
показывает, как это можно осуществить. На рис. 8, где
конструкции рассматриваются как отношения,
конструкция, в которой имеются две составляющие, указана
(посредством символа для типа конструкции) в точке
соединения столбцов для этих составляющих. На рис. 10 те
же самые символы поставлены в одной строке со словами;
теперь столбцы показывают не что иное, как структуру
непосредственно составляющих.
empathy! <|
£»
techniquel
ü£
behavioral
Л
research
Na
€|designatсs
Vt3
Рис. 10.
(Это становится еще очевиднее на рис. 11, где структура
непосредственно составляющих представлена в виде
«дерева», то есть наиболее популярным в настоящее время
способом.) Обратное преобразование требует различения
составных форм с тремя, а не с двумя непосредственно
составляющими, но это, очевидно, тривиально.
По-видимому, менее тривиальным является то, что наше
преобразование требует различения двух видов основных
элементов словаря: таких элементов, которые слушающий
может слышать (слова), и таких (конструкции), которые
слушающий не может слышать, а может только примыс-
159

лить. Для абстрактной грамматики это несущественно,
поскольку примысливание такого рода всегда можно
осуществить (эта тема уже обсуждалась). Во всяком
случае, дихотомия очерчена здесь не вполне ясно.
С точки зрения, принятой нами раньше, некоторые
«слова» понимаются не как составляющие, а как
указатели конструкций. Согласно нашей прежней точке
зрения, men and women можно было бы изобразить так, как
fia Jb fi£ £& Δ fia V££ "Τ"
Рис. 11
это показано в верхней половине рис. 9: здесь and и знак
«+» действительно дают одинаковую информацию.
Согласно новой точке зрения, диаграмма выглядела бы так,
как это показано на рис. 12, где опущен лишний знак «+».
Логический статус слышимой формы
and является таким же, как и статус
неслышимых элементов, написанных в
строке на рис. 10 и 11. Сходным образом
обращение со словами а и of на рис. 10
и 11 основывается на представлении, что
некоторые составляющие могут
находиться во взаимно однозначном соответствии с
конструкциями, так что каждая из них не нуждается в
специальном распознавании.
Итак, мы видим, что конструкционная грамматика
может быть превращена в грамматику непосредственно
составляющих; в соответствии с § 7 можно сделать вывод, что
и трансформационную грамматику можно превратить в
men I and
Л*
women
160

грамматику непосредственно составляющих. Однако это
превращение влечет за собой расширение (хотя и
конечное) основного словаря. Если мы будем считать, что
основной словарь должен быть инвариантным при переходе от
одной возможной абстрактной грамматики к другой, то
эти редукции окажутся невозможными.
В следующем параграфе будет более целесообразным
говорить о конструкциях как об отношениях, но сказанное
нами будет в одинаковой степени относиться и к тому виду
грамматики непосредственно составляющих, который мы
получаем при помощи описанного выше преобразования.
9. Формальная законность грамматических состояний.
Мы представили себе слушающего, который не допускает
ошибок и может произвести весь возможный для него
открытый синтаксический анализ. Но в какой степени это
законно? Если возможности, приписанные идеальному
слушающему, решительным образом отличаются от
возможностей реальных слушающих, а также грамматистов,
тогда данная схема не принесет нам никакой пользы.
Грамматист, пытаясь открыть и описать грамматическое
состояние, установленное начальной последовательностью
слов, применяет процедуру испытания различных
предложений этой последовательности и определяет, каким
образом каждое возможное продолжение будет
грамматически согласовываться с начальной последовательностью.
Если он не занимается этим систематически, он легко
может пропустить ряд возможностей. Но даже если он
продолжает поиски систематически, он все же может
пропустить некоторые из этих возможностей, если только они
все не будут вскрыты путем конечного числа операций по
методу проб и ошибок. Нам кажется, что это подходящее
ограничение, наложенное на возможности нашего
идеального слушающего.
Теперь ясно, что грамматическое состояние,
установленное данной начальной последовательностью, не может
быть связано с целым классом предложений, которые
могли бы начинаться с начальной последовательности, так как
обычно этот класс предложений является бесконечным.
Мы все еще должны были бы оперировать бесконечным
классом, если бы потребовалось рассматривать только одно
из каждого множества грамматически тождественных
предложений всего класса, поскольку два предложения
11—2238
161

необходимым образом грамматически отличны, если они
имеют разную длину, а теоретического ограничения длины
предложения не существует.
Дальнейшую процедуру, по-видимому, можно
изложить так: предложения, которые начинаются с данной
начальной последовательности, распадаются на
семейства. Два предложения принадлежат к одному и тому же
семейству, если все конструкции (недвусмысленные и
двусмысленные) в пределах начальной последовательности
будут одинаковыми для обоих предложений и если
одинаковыми для обоих будут все конструкции
(недвусмысленные и двусмысленные) на границе между
последовательностью и продолжением. Большинство, а может быть,
все семейства включают бесконечное число предложений, но
число семейств конечно. Если последнее верно, то
грамматическое состояние в конце начальной
последовательности можно вскрыть с помощью конечного числа
операций по методу проб и ошибок, поскольку в рассмотрении
нуждается только одно предложение каждого семейства.
Но в этой форме наше допущение является, безусловно,
истинным. Допустим, что мы ничего не знаем о начальной
последовательности, за исключением того, что она состоит
из η слов. Каждое из η слов является грамматической
формой. Может оказаться, что каждая пара слов, все равно —
примыкающая или нет, будет грамматической формой;
таким же образом каждые три слова, каждые четыре слова
и т. д., вплоть до целого предложения, будут
представлять собой грамматическую форму. Поэтому
действительное число грамматических форм в начальной
последовательности не может превышать
η
которое, очевидно, конечно. Любая из этих
грамматических форм входит в конструкцию только с другими
грамматическими формами в пределах начальной
последовательности, а также еще с грамматическими формами в
предложении. Таким образом, возможно только конечное
число грамматических форм с составляющими по обеим
сторонам границы, проходящей между начальной
последовательностью и продолжением. Далее, согласно
допущению (А8), каждая из этих последних форм может вхо-
162

дить в состав лишь той или иной конструкции, так как
число разных конструкций конечно. Это доказывает, что
существует лишь конечное число семейств. Бесконечное
число членов любого отдельного семейства объясняется
отсутствием предела длины грамматических форм в
возможных продолжениях. Предельным случаем нужно
считать выраженную начальную «последовательность», не
имеющую слов вообще. Тогда все возможные
«продолжения» дают предложения одного семейства.
10. Стохастическое представление. Общее число
грамматических состояний, предусматриваемых языком, не
является конечным. Достаточно посмотреть на рис. 7,
чтобы вскрыть причину этого. Число дополнительных
постпозиционных определений, которые можно было бы
добавить после Empathy as a technique of behavioral research,
неограниченно отодвигая начало сказуемого,—
беспредельно. Каждое из них усложнило бы диаграмму
добавлением горизонтальной строки справа, и таким образом
каждое дало бы новое грамматическое состояние, а не
повторение уже имеющихся. Однако за каждым
грамматическим состоянием может непосредственно следовать только
одно из конечного числа грамматических состояний. Это
вытекает из допущения A1; данная начальная
последовательность может быть расширена за счет одного
дополнительного слова только конечным числом способов.
Указанные два факта, описывающие состояния,
означают, что грамматику для слушающего можно было бы
рассматривать как марковский процесс с бесконечным
числом состояний. Для того чтобы построить матрицу, мы
задаем бесконечное множество состояний таким образом:
первым следует то, какое имеет место, когда ничего не
сказано; затем все те (их конечное число), которые могут
быть установлены начальной последовательностью из
одного слова; затем мы задаем остальные в таком
порядке: для некоторого конечного n и для всех т>п
абсолютная вероятность (m+1)-го состояния (или частота его
появления) не больше, чем вероятность m-го состояния.
Суммы вероятностей перехода по строкам равны
единице, потому что вероятность того, что за грамматическим
состоянием будет следовать некоторое следующее
грамматическое состояние, равна единице. Для любой строки
можно будет зафиксировать некоторое конечное п, такое,
11*
163

что все элементы этой строки после п-го будут равны нулю.
Элементы, не равные нулю, будут появляться только в
двух местах: на узкой полоске столбцов у края матрицы
слева и на узкой полоске диагоналей. Первое
расположение ненулевых элементов объясняется тем, что
существуют некоторые относительно общие состояния (они
устанавливаются без начального слова или после
единственного начального слова), которые могут появляться после
большого числа различных состояний. Второе
расположение имеет место потому, что любое действительно редкое
состояние может иметь место только после такого
состояния, которое встречается почти так же редко, как первое.
Из этого стохастического представления следует, что
грамматика языка может быть аппроксимирована с такой
степенью точности, какая нам нужна, при помощи
марковского процесса с конечным числом состояний: из
бесконечной матрицы для процесса с бесконечным числом
состояний мы можем вычеркнуть все ряды и столбцы после
n-го для некоторого довольно большого n и сделать
значительные добавления к элементам, не равным нулю, для
того чтобы сохранить единичную сумму в строке.
11. Грамматика для слушающего и для говорящего.
Существует большой и важный класс явлений,
обнаруживающихся при использовании английского языка, который
не предусматривается ни одной существующей
абстрактной теорией грамматики, в том числе и грамматикой для
слушающего. Любое добросовестное исследование
современного разговорного английского языка показывает, что
четкое и полное «грамматическое» предложение является
редкостью (и это утверждение, по-видимому, будет
справедливым независимо от нашего выбора определения
«предложения», если, конечно, мы не изберем настолько слабое
определение, что оно окажется бесполезным). Без
сомнения, мы найдем несколько таких «грамматических»
предложений; но мы найдем также и немалое число
неправильных начал предложений, вводных конструкций,
неграмматичных псевдопредложений и т. д. Грамматисты
десятилетиями старательно игнорировали эти явления.
Но говорящие и слушающие не игнорируют их, поскольку
они несут порядочную долю коммуникативной нагрузки.
Таким образом, нам следовало бы пересмотреть наши
основные посылки, а может быть, совершенно перестроить
164

их и ввести новые. Однако, прежде чем предпринимать
такой решительный шаг, нужно проанализировать те пути,
которые позволили бы нам практически использовать
результаты абстрактной грамматической теории.
Можно оспаривать, что грамматика для слушающего
в таком виде, как она изложена в настоящей статье,
является более важной, чем грамматика для говорящего.
Говорящий иногда знает, что он собирается сказать дальше;
слушающий же не может знать, что последует дальше,
пока он не услышит продолжения. Однако различие между
терминами «слушающий» и «говорящий» является
обманчивым. Некоторое время мы можем находиться в роли
слушающего. Но альтернативой этому не является роль
говорящего — ею будет роль как говорящего, так и
слушающего, поскольку каждый слышит свою собственную речь.
Проекцию в будущее, к которой, очевидно, прибегает
говорящий, можно рассматривать как быстрый обзор
альтернатив, допускаемых грамматически уже сказанным
к данному моменту, и как выбор одной из них. Эти
альтернативы являются общественной собственностью, в
равной степени доступной как публике, так и самому
говорящему. Таким образом, слушание не включает операций,
которые не входили бы в говорение; но говорение
включает все операции, входящие в слушание, плюс
логические операции обозрения будущего и выбора.
Логистика говорения напоминает в какой-то степени
любительскую игру в шахматы, где позволяется «брать ходы
обратно» и где можно не увидеть часть ситуации на
шахматной доске (даже не заметить, что королю объявлен
шах!). Однако обратный ход не уничтожает звуковых
волн, которые были произнесены: присутствующие
слышали их и сделали свои выводы. Например:
(23) I felt like kiss — like shaking his hand.
«Мне захотелось поцеловать — попрощаться».
От прежнего направления можно отказаться ввиду
изменения внешних обстоятельств:
(24) I felt like— Get out of here, Joe!
«Мне захотелось — Убирайся отсюда, Джо!»
Изменение может быть временным, и возобновление
прежнего направления может повлечь (или не повлечь)
за собой краткое повторение:
165

(25) I felt like — Get out of here, Joe! — like shaking his
hand.
«Мне захотелось — Убирайся отсюда, Джо! —
попрощаться».
Говорящий может «потерять нить» и построить
предложение, не поддающееся синтаксическому анализу, которое
тем не менее будет понято в его контексте.
(26) Empathy as a technique of behavioral research
developed originally in psychiatry but later taken over by
anthropologists, and some of the latter have put it to work
in ways the psychiatrists never dreamed of.
«Эмпатия, как метод изучения поведения,
первоначально развитый в психиатрии, но позднее принятый
на вооружение антропологами,— и некоторые из них
нашли ему такое применение, о каком никогда и не
мечтали психиатры».
Читая эти строки, мы, пожалуй, сможем, наконец,
прийти к пониманию различия между языком как
абстрактной системой и тем, как реальные человеческие существа
пользуются этой системой.
Однако одно общее явление препятствует этому:
редукция слов в слитной речи. Я однажды хотел сказать:
«people born and raised in a culture» «люди, рожденные и
воспитанные в культуре», а выпалил: «people braised in а
culture» «люди, тушенные в культуре». Каждый понял и то,
что я сказал, и то, что намеревался сказать. Я не знаю,
как анализировать данную фразу, чтобы выявить
редукцию. Но до тех пор, пока мы не найдем пути к этому, наши
грамматические теории будут оставаться неадекватными.
ЛИТЕРАТУРА
1. Noam Chomsky, Three Models for the Description of
Language. «IRE-Trans. on Information Theory», vol. IT—2, 1956, pp.
113—124.
2. Noam Chomsky, Syntactic Structures,'s-Gravenhage, 1957
[русск. перев. см. в сб. „Новое в лингвистике", вып. II, 1962,
сгр. 412—527].
3. Zellig Harris, From Morpheme to Utterance, «Language»,
vol. 22, 1946, pp. 161—183.
4. Zellig Harris, Co-occurence and Transformation in Linguistic
Structure, «Language», vol. 33, 1957, pp. 283—340 [русск. перев.
см. в сб. „Новое в лингвистике", вып. II, 1962, стр. 528—636].
166

Р. Уэлз
МЕРА СУБЪЕКТИВНОЙ ИНФОРМАЦИИ*1
1. Цель статьи. Можно ожидать, что теория
информации будет иметь три аспекта, если к ней применить
деление семиотики, предложенное Чарлзом Моррисом.
Синтаксическая часть будет иметь дело со знаками
(символами), рассматриваемыми в отвлечении от их значений;
семантическая часть должна иметь дело со знаками qua
значимыми, но таким образом, что она будет отвлекаться
от тех индивидуумов, или существ (не принимать их во
внимание), которые используют эти знаки; и, наконец,
прагматическая часть принимает во внимание как
потребителей (интерпретантов), так и носителей знака и их
значения и, следовательно, завершает дело семиотики.
До последнего времени теория информации была
синтаксической. Указывая на то, что «часто... сообщения
имеют значение», Шеннон2 затем отмечает, что «эти
семантические аспекты связи не имеют отношения к
техническим проблемам». Основной вклад в семантическую
теорию информации сделали Карнап и Бар-Хиллел3. Они
применили логику Карнапа (включая и его трактовку
* Rulon Wе11s, A Measure of Subjective Information, в
«Structure of Language and Its Mathematical Aspects» (Proceedings of
Symposia in Applied Mathematics, vol. XII), 1961, pp. 237—244.
1 Исследования по этому вопросу финансировались научно-
исследовательским управлением ВМС; тема: «Решение проблем и
социальное взаимодействие».
2 Claude Ε. Shannon and Warren Weaver, The
Mathematical Theory of Communication, Urbana, University of Illinois
Press., 1949, p. 3.
3 Rudolf Carnap and Yehoshua Bar - Hillel, An Outline
of a Theory of Semantic Information, Massachusetts Institute of
Technology, Research Laboratory of Electronics, Technical Report,
№ 247, October 27; Υ. Bar - Hillel, Semantic Information and Its
Measures. Cybernetics—Circular Causal and Feedback Mechanisms in
167

вероятности) к теории информации. Прагматическая часть
мало разрабатывалась; в теории информации, в том виде
как она развивалась до сих пор, «мы не проводим различия
между полезной и бесполезной информацией... Идея
«ценности» говорит о возможном ее использовании живым
наблюдателем. Это выходит за рамки нашей теории»4. К этому
вопросу имеют отношения работы некоторых экономистов5.
В настоящей статье намечаются в общих чертах два
положения: первое в области прагматики, второе в
области семантики. В прагматической части рассматривается
«субъективная информация», благодаря которой одно
предложение, даже логически истинное, может быть
субъективно более информативным (важным, ценным,
эвристичным), чем другое; в семантической части
рассматривается функция предложений, называемая
«информативностью».
Ввиду того что возможности синтактики в некотором
смысле более ограниченны и бедны по сравнению с
возможностями семантики, а возможности семантики в свою
очередь более бедны по сравнению с возможностями
прагматики, то хотелось бы знать, насколько третья может быть
представляема второй, а вторая — первой. В настоящей
статье обсуждается как раз этот вопрос. Информативность
служит семантической моделью или репрезентацией
субъективной информации. Дело в том, что каноническая форма
прагматического утверждения о субъективной информации
имеет вид: «А считает, что предложение S1 более
информативно, чем предложение S2»; и если просто опустить фразу:
«Л считает, что», то можно получить семантическое
утверждение. Полученное семантическое утверждение будет,
если оно истинно, истинным a priori.
2. Подход Карнапа — Бар-Хиллела. Основная идея
теории информации заключается в том, что объем
информации в сообщении следует рассматривать как функцию
Biological and Social Systems. Transactions of the Tenth Conference
[April, 22, 23, и 24, 1953], New York, The Josiah Macy, Jr.
Foundation, 1955, pp. 33—48.
4 Leon Brillouin, Science and Information Theory, New
York, Academic Press., 1956, pp. 9—10.
5 J acob Marschak, Towards an Economic Theory of Information
and Organization, «Decision processes», ed. by R. M. Thrall, С. H.
Coombs, and R. L. Davis, New York, Wiley, 1954, pp. 187—220.
168

числа возможных альтернативных сообщений. Основная
идея Карнапа и Бар-Хиллела заключается в
необходимости работы с семантическим аналогом информации как с
функцией числа возможных условий, при которых
сообщение было бы истинным.
Для того чтобы реализовать эту основную идею, они
истолковывают «возможные условия» посредством
предложенного Виттгенштейном термина «описание», которое
Карнап положил в основу своих последних работ по
логике. Число элементов множества описаний зависит от того
языка, на каком даны эти описания. Некоторые
теоретические трудности, возникающие для всех языков, за
исключением очень простых, нас не интересуют (Кемени6
указал, как разрешить некоторые из них), поскольку
оказывается, что для нашей цели подход на основе
описания является в корне неверным.
Подход, основанный на описании (то есть подход,
который является общим для всего многоообразия моделей
описания), формализует ряд философских идей «Логико-
философского трактата» Виттгенштейна: 1) Всякая
необходимая истина является логической, а всякая
случайная истина — эмпирической. 2) Логические истины можно
рассматривать как истины, которые сохраняют свое
значение во всех возможных положениях вещей (или во всех
возможных мирах). 3) «Все предложения логики говорят
одно и то же. А именно ничего» (5.43; ср. 5.142 и 6.11).
Все три идеи включены в теоремы (Т4—2а, Тб—lb, Т6—4b,
Т7—8b, ср. R5—2*) Карнапа и Бар-Хиллела, которые
придают числовое значение нуля всем L-истинным
предложениям.
3. Необходимость альтернативы для подхода,
основанного на описании состояния. Карнап7 перечисляет три
«требования для экспликата», первое из которых является
требованием «сходства с экспликандой». Мейтс8 в сущности
6 John G. Kemeny, A Logical Measure Function, «Journal
of Symbolic Logic», vol. 18, 1953, pp. 289—308.
7 Rudolf Carnap, Logical Foundations of Probability, Chicago,
1950, p. 5.
8 Benson Mates, Synonymity. University of California
Publications in Philosophy, vol. 25, 1950, pp. 201—226, p. 209. Ho cp.
Carnap (см. сноску 7), pp. 430—435, § 80: «Requirements of
Adequacy».
169

уточняет это требование, предлагая положить в основу
условия адекватности, которым должен удовлетворять
успешный экспликат. Его предложение может быть
использовано дальше, поскольку оно подсказывает нам, как
отличать различимые экспликанды в тех случаях, где
требуется специальная помощь. Например, объяснения
вероятности, данные Карнапом, основаны на гипотезе, что
существует две различимые экспликанды под одним
названием «вероятность», которые следует эксплицировать.
Однако у Карнапа нет развитой методологии для
подкрепления этой гипотезы, если не считать обычных методов
проверки гипотез по их следствиям. В данной статье я
выдвигаю ту гипотезу, что существует по крайней мере
две различимые экспликанды под одним названием
«информация», но кроме обычных методов проверки гипотез я
использую еще и метод «условий адекватности» и
предлагаю следующее.
Смысл слов «объем информации» (а отсюда и слова
«информация») таков, что не все логически истинные
предложения имеют один и тот же объем информации.
Это условие адекватности служит критерием
различения по крайней мере двух смыслов: смысла, который
требует этого условия, и смысла, который его не требует.
Карнап и Бар-Хиллел объяснили смысл «информации»,
который его не требует; я предлагаю назвать это
«фактической (или «случайной», или «a posteriori») информацией».
Задача настоящей статьи состоит в том, чтобы
подготовиться к объяснению смысла, который требует этого
условия.
Если понимать «информацию» в этом смысле, то мы
будем наблюдать в сфере a priori различные случаи,
аналогичные существующим в сфере эмпирического факта.
Например, нам известно, что эмпирические предложения могут
отличаться по содержанию информации (information-
content, 1С), степени информации (information-degree,
ID) и объему информации (information-amount, ΙΑ);
оказывается, что те же особенности присущи и
предложениям, которые являются истинными или ложными а
priori. Вероятное следствие предложения S может нести
информацию, превышающую информацию S; то же самое
может иметь место и с необходимым следствием. Как
(Карнап и Бар-Хиллел, стр. 30—31, §9) конъюнкция двух
предложений о фактах, так и конъюнкция двух
предложе170

ний a priori может дать значительно больше информации,,
чем каждое из них, взятое в отдельности.
При изложении теории информации принято связывать
информацию с неожиданностью: чем предложение более
информативно, тем оно более неожиданно, если оно
передается в синтаксических вариантах или если оно является
истинным (в семантических вариантах). Например, если S
является истинным L, то IA (5) = 0, то есть данное
предложение полностью согласуется с учением Виттгенштейна
о том, что в логике не существует неожиданностей, а также
ошибок (5.473) или экспериментов (6.2331). Виттгенштейн
мог иметь в виду только то, что имел в виду Аристотель
(«Метафизика», А.З: 983а, строки 12—21) в своем
высказывании, гласящем, что хотя «у всех и вызывает удивление,
что некоторые вещи нельзя измерить самою малой мерой»,
все же «ничему бы так не удивился человек, сведущий в
геометрии, как тому, что соизмеримой оказалась
диагональ». Но существует и другой вид неожиданности, который
никогда не уменьшается или не исчезает, или если не
неожиданности, то информативности, важности,
значимости или чего-нибудь в этом роде. Например, все
соглашаются, что теорема Пифагора является более
информативным предложением, чем «7+5=12», хотя оба они L-
истинны. То же самое относится ко всем системам
предложений. Грамматику языка можно рассматривать как
систему предложений; для того чтобы грамматика считалась
«хорошей» или «удовлетворительной», она, в соответствии
со взглядами многих грамматистов, должна быть не только
эмпирически истинной, но также «эвристичной» и
«нетривиальной». Что касается меня, то я бы сказал, что
формальные изложения Карнапа и Бар-Хиллела, хотя их
легко можно было бы выразить на формализованном
метаязыке как L-истины, являются в значительной степени
информативными.
То обстоятельство, что априорные истины могут
различаться по информативности, вытекает также из
другого факта. Этот факт состоит в том, что мы судим об
открытиях и о первооткрывателях, подходя к некоторым из них
как к более важным, а к другим как к второстепенным.
Главным открытием в сфере a priori будет открытие
важной истины (например, теоремы Гёделя), то есть открытие
того, что такое-то и такое-то важное предложение является
истинным. Гением же, то есть великим первооткрывателем,
171

будет тот, кто сделал это очень важное открытие, то есть
нашел очень важные (высокоинформативные) истинные
предложения.
Существует и третий аргумент в пользу признания
переменной информативности в сфере a priori; это то, что
фигурирует в «рациональности» (rationale) исследования.
Математическая трактовка Пирса, рассматривающего эту
«рациональность»9, принимает во внимание две
переменные: стоимость и полезность. При более детальном
рассмотрении, которое сможет адекватно объяснить
«рациональность» как в сфере a priori, так и в сфере a posteriori,
полезность должна быть расчленена на ее компоненты, из
которых одной будет вероятность успеха, а другой —
информативность различных возможных результатов.
4. Мера субъективной информации. Принципы,
изложенные в предыдущем параграфе, представляют собой
эмпирические утверждения об определенных суждениях,
выраженных или подразумеваемых человеком. Эти
суждения можно было бы собрать и обработать при помощи
уже известных методов10. Их структура была бы
последовательной (сравнительной), подобно структуре
сравнительных суждений о вероятности a posteriori 11; на эту
последовательную структуру можно было бы наложить
метрику, произвольно во всяком случае и возможно на основе
некоторого подходяще выбранного отношения
соединения j (Гемпель, стр. 63—65), например, в таком виде:
m(xjy)=m(x)+m(y). (Очевидный кандидат, на первый
взгляд,— логическая конъюнкция — не может служить
этой цели; мы хотим доказать, что объем информации не
является аддитивным относительно логической
конъюнкции. Аддитивность определяется у Гемпеля, стр. 75).
Принципиальный интерес в эмпирическом
исследовании вышеприведенного типа будет представлять степень
согласия различных экспертов, чьи суждения собраны.
9 Charles S. Peirce, Note on the Theory of the Economy of
Research (первоначально опубликованы в 1879 г. Перепечатано
в его Собраниях сочинений, т. 7, под редакцией Артура В. Беркса,
Кембридж, издание Гарвардского университета, 1958, § 139—157).
10 Cari G. Hempel, Fundamentals of Concept Formation
in Empirical Science, Chicago, 1952, в разных местах, особенно стр.
-54—78.
11 Carnap (см.сн.7),стр. VIII—IX, 22— 23, 219— 226,428—482.
172

Одна из причин для наложения метрики, при условии, что
она будет наложена на последовательные суждения
каждого эксперта до сравнивания с суждениями других
экспертов, состоит в том, что метрика делает сравнение
суждений возможным и легким. Метод, подобный
«коэффициенту корреляции ранга» Кендалля 12, который
метрически сравнивает просто последовательные сравнения,
возможен, но не так прост. Не известно, как повлиял бы
выбор самих экспертов на степень согласия. Было бы
интересно изучить суждения группы экспертов, которые, будучи
однажды избранными, оценили бы самих себя и друг друга
по своим знаниям и значению таким образом, чтобы при
конечном синтезе суждений можно было бы приписать
различную весомость суждениям различных экспертов.
Многие согласились бы с Гемпелем (стр. 62) в том, что
«использование „человеческих инструментов" сравнения не
свободно от недостатков... Согласие сонаблюдателей часто
является далеко не полным..; вместе с тем даже один и
тот же наблюдатель может дать противоречивые ответы.
К тому же, по-видимому, большинство понятий,
определяемых при помощи соотнесения с показаниями
„человеческих инструментов", имеет весьма ограниченное
теоретическое значение, поскольку они не могут быть основой для
точных и исчерпывающих обобщений». Однако по поводу
этого заключения можно сделать несколько замечаний.
Во-первых, может случиться, что согласие между
наблюдателями и согласие сонаблюдателей будет заметно
улучшено некоторыми мерами предосторожности, (а) Нет
оснований считать, что суждения должны выноситься
поспешно и в уединении, как это часто практикуется в
психологических экспериментах; нет оснований считать, что
эксперты не должны совещаться друг с другом и
обдумывать свои суждения на протяжении многих месяцев или
лет, прежде чем сообщить о них. (б) В частности, каждый
эксперт мог бы использовать некоторые методы проверки
непротиворечивости своих суждений, убеждаясь,
например13, что они никогда не нарушают транзитивности
отношения «является более информативным, чем».
12 Maurice G. Kendall, Rank Correlation Methods, London,
1948. ,
13 Kenneth J. Arrow, Mathematical Models in the Social
Sciences, The Policy Sciences, ed. by D. Lerner and H. D. Lasswell,
Stanford, Stanford University Press, 1951, pp. 129—154; см. стр.
135—136 и сн. 20.
173

Во-вторых, если даже не все эксперты придерживаются
одного и того же мнения, то все-таки иногда они могут
составить относительно небольшое число групп,
представляющих различные точки зрения, таким образом, что
члены каждой группы в основном будут согласны друг с
другом. И тогда может случиться, что две группы расходятся
в мнениях не по основным вопросам, а только в деталях.
В-третьих, все собранные и синтезированные суждения
можно использовать не один раз. Можно считать, что они
имеют эмпирическое значение. Но их также можно считать
и ценными в эвристическом отношении данными для
теоретика a priori, который поставил бы себе целью построение
чистой теории, допускающей эмпирическое применение
(интерпретацию), удовлетворительно согласующееся с
этими данными.
Исследования, которые были здесь намечены, связаны
с «субъективной информацией», то есть с информацией в
таком виде, как она представляется различным
субъектам. Их суждения могут быть или не быть субъективными
в общераспространенном смысле, а именно неустойчивыми,
непостоянными и не согласующимися друг с другом.
Следовательно, можно было бы без ущерба для дела назвать
наш предмет «прагматической информацией». Однако среди
философов и ученых широко распространено мнение, что,
поскольку суждение не является просто субъективным в
этом уничижительном смысле, его можно заменить
суждением, которое также не будет являться прагматическим.
Если привлечь пример из теории вероятности — области,
тесно связанной с нашей,— то критика субъективной
теории вероятности побуждает нас к тому, чтобы вероятность
определялась или устанавливалась не на основании той
степени уверенности, которую имеет человек, а на
основании той, которую он должен иметь14. Принудительная
сила иногда включается в понятие «идеальный верующий»,
то есть верующий, убеждения которого имеют как раз ту
силу, которую они должны иметь. Но в действительности
вероятность является семантической; ее прагматическая
видимость (через ее отношение к наблюдателю) является
иллюзорной, поскольку этот фактор может быть без
ущерба для дела опущен.
Теперь я перехожу к описанию чисто семантического и
априорного рассмотрения информативности.
14 Carnap (см. сн. 7), pp. 46, 50.
174

5. Чисто семантическая модель: информативность.
Здесь будет изложено несколько утверждений, которые,
как мне кажется, целесообразно включить в строгую
систему. IA(S) является (метрическим) объемом
информативности (informativeness-amount) предложения S; IC(S)
является (качественным) содержанием информативности
(informativeness-content) предложения S. Переменные S
(с индексами или без них) пробегают по всем необходимо-
-истинным предложениям. Мы ограничиваемся только
истинными предложениями, потому что надеемся избежать
проблемы смешения объемов информативности IA ложных
предложений (и, в частности, необходимо ложных
предложений) с объемами информативности IA истинных
предложений (например, при приписывании первым
отрицательных значений). Ограничиться только необходимо-
-истинными предложениями мы вынуждены для того, чтобы
избежать проблемы смешения объемов информативности
IA необходимо-истинных предложений с объемами
информативности IA случайно-истинных предложений. Может
случиться, конечно,что кто-то захочет произвести одно или
оба эти смешения или, наоборот, оставить два или четыре
«промежутка», не связанных друг с другом. Следующие
утверждения нельзя воспринимать как застывшие
аксиомы. Они слишком не полны и слишком избыточны, чтобы
быть удовлетворительными с этой точки зрения. Они
скорее являются примерами того, что должно было бы быть
включено в число теорем адекватно формализованной и
аксиоматизированной экспликации информативности.
1. 0<1А(5)<оо.
2. (3Sb S2) ΙΑ^χίΑ^).
3. (35ь S2) IAiS^S^^AiSO + IAiS^-IAiSiV^^.
4. (3Sb S2) (Si^S2)&lA(S2)>lA(Si).
5. (Slf S2) IAiSi&S^^IAiSO + IAiSa)—IA(SiVS2).
6. (35i, S2) IA(S1V-S1)<IA(S2V-S2).
7. (3£i, E2) ЩЕ1=Е1)<:ЩЕ2=Е2).
8. (3Sb S2) IC(Si)C!IC(S2) & IA(Si)>IA(S2).
9. (3Si, S2) St<*S28clA(Si)<lA(S2).
10. (3Si, S2) lC(St) =£lC(S2)&lA(Si)=lA(S2).
11. (3Si, St, SJlCiS^lCiSà&lCiSi^lCiSsWCiS^IC
(Ss)&lA(Si):>\A(S2) + \A(Sz).
175

Комментарии. (1) ограничивает диапазон значений
объема информативности IA положительными реальными
(конечными) числами. (2) допускает необходимые истины
для различения объема информативности. (3) отрицает
аддитивность по отношению к логической конъюнкции.
(4) допускает, что следствие предложения S может быть
более информативно, чем само предложение S. (5)
фиксирует, что логическая конъюнкция никогда не может
уменьшить объем информации. (6) и (7) будут обсуждаться в
следующем параграфе. (8) допускает, что интенсионально
более слабое предложение может быть более
информативным, чем более сильное. (9) допускает, что логические
эквиваленты могут различаться по объему
информативности. (10) допускает, что качественно различные
предложения могут иметь в количественном отношении одну и ту
же информативность. (11) является примером
утверждения, которое расширяет пункт (2), допуская довольно
широкие различия в объеме информативности.
Пункты (6) и (7) требуют специального объяснения.
Они, будучи довольно простыми, предоставляют весьма
полезные данные изучающему эвристику. Мы часто даем
высокую оценку кому-либо не потому, что он доказал
новую теорему, а потому, что он ввел новое понятие или
поставил новый вопрос. Это как раз и осуществляется в тех
условиях, когда имеют место (6) и (7). Мы можем
установить между вопросами и дизъюнкциями одно-однозначное
соответствие таким образом, что, например, вопрос
«Сходятся ли все бесконечные ряды»? будет соответствовать
дизъюнкции «Либо все бесконечные ряды сходятся, либо
не все бесконечные ряды сходятся». В таком случае можно
признать значительным вклад тех математиков, которые
впервые серьезно поставили этот вопрос, приписывая более
высокую ценность объему информативности IA этой
дизъюнкции, чем объему информативности, скажем,
дизъюнкции «Два — четное число или два — нечетное число».
Данный метод легко применим к вопросам, на которые
можно дать ответ «да» или «нет». Другие же вопросы, такие,
как: «При каких обстоятельствах сходится бесконечный
ряд?» или «Сколько имеется простых чисел?», требуют
сведения с помощью того или иного метода к вопросам,
предполагающим ответы «да» или «нет», прежде чем будет
установлено разумным способом соответствие с дизъюнктивной
тавтологией. Аналогичным образом формулой (7) можно
176

воспользоваться для проведения различия между
понятиями неодинаковой ценности на основе различения
объемов информативности тех тождеств, в которых они
соответственно встречаются.
Ни одно из вышеприведенных утверждений, образцы
которых могла бы использовать семантическая теория
информативности, не приписывает определенных
значений объемам информативности. Следовательно, эту
теорию можно интерпретировать в эмпирическом и
прагматическом отношении таким образом, что она не будет
противоречить каким бы то ни было эмпирическим значениям,
которые сможет обнаружить эмпирическое исследование,
изложенное в § 4.
Отрицание аддитивности (пункт (3)) заслуживает
дальнейшего разъяснения15. Оно предлагается в качестве
частичного объяснения того, что Вильям Уэйвелл назвал
коллигацйей [соединением]16. Концепция Уэйвелла в
настоящее время стала широко известна благодаря частым
ссылкам на нее Чарлза Пирса17. Коллигация связывает
идеи или мысли и устанавливает между ними
взаимозависимости; и как идеи могут быть представлены
предложениями, так и их соединение может быть представлено
логической операцией конъюнкции. Тогда коллигация, или
процесс, о котором говорят попросту: «сообразить что
к чему», может стать очень важным научным достижением,
а формулировка (3) представляет собой способ выражения
этого обстоятельства, приписывая более высокое значение
объема информативности IA(S1 & S2) конъюнкции S1 и S2,
16 В правостороннем выражении (3) и (5) пунктов вычтен
IA (S1 & S2) для того, чтобы не подсчитывать дважды то, что общо Slf
взятому в отдельности, и 52, взятому в отдельности. Ср. Карнап и
Бар-Хиллел, Т6—1 j; Т6—4j; Т7—8h.
16 Novum Organum Renovatum, 1858, II, iv. См. ценное
исследование С. J. Ducasse, Whewell's Philosophy of Scientific
Discovery, «Philosophical Review», vol. 60, 1951, pp. 56—69 и
213—234. На стр. 213 цитируется отрывок, в котором говорится
о двух способах: экспликации, «при помощи которой понятие
становится более ясным», и коллигации, «при помощи которой понятия
более тесно связывают вместе факты». Заметьте сходство в
употреблении термина «экспликация» у Уэйвелла и Карнапа. Слова
Уэйвелла относятся к знанию a posteriori; я не знаю, различал ли
он те же самые два способа по отношению к знанию a priori.
17 Основные места в собрании сочинений: том 2, 1932, §§ 253,
442, 451, 469, прим. 2 и т. 5, 1934, §§ 579, 581.
12-2238
177

чем исправленной сумме двух объемов инфэрмативностей
IA(Sj) и IA(S2), взятых отдельно.
6. Две возможные связи. Почему модель, основанная
на описании положения, не может адекватно объяснить
информативность? Одна из основных причин заключается
в том, что если из SiL-следует S2, то модель требует,
чтобы Si было по крайней мере таким же информативным,
как и S2. С другой стороны, как указывают Карнап и Бар-
Хиллел (стр. 12, обсуждение R5—1*), это требование в
свою очередь не требует модели описания положения. Из
этого требования, независимо от того, рассматривается ли
оно как аксиома или как производная теорема,
непосредственно вытекают теоремы: (а) L-эквивалентные
предложения одинаково информативны и (b) L-истинные
предложения все минимально информативны (то есть имеют
информативность, равную нулю, если мы условимся, что
минимум выражается нулем).
Ясно, что данное требование не вступает в противоречие
с интенсиональностью. Интенсиональность имеет
различные аспекты, и некоторые из них допускают различия в
степенях. Однако некоторые логики поставили своей целью
создать настолько сильно интенсиональные системы, что
они не рассматривают все L-эквивалентные предикаты и все
L-эквивалентные предложения как сходные, что
присуще логике Карнапа вообще и приведенному выше
требованию в частности.
Последняя и очень обнадеживающая система этого вида
дана Андерсоном и Белнапом18. Ее сильно
интенсиональное отношение влечения выражается в том, что не каждое
предложение влечет за собой логическую истину, так что
не может быть доказано, что все логические истины
являются в одинаковой степени и минимально
информативными.
18 (1) A. R. Anderson, N. D. Belnap, A Modification of
Ackermann's 'Rigorous Implication', «Journal of Symbolic Logic»,
vol. 23, 1958, pp. 457—458; (2) A. R. Anderson,
Completeness Theorems for the Systems Ε of Entailment and EQ of Entailment
with Quantification, «Z. Math. Logik Grundlagen Math.», vol. 6, №3,
1960; (3) N. D. Belnap, Jr., The Formalization of Entailment,
специальный доклад № 7, Научно-исследовательское управление
военно-морских сил, 1960.
178

Второй подход к строгой интенсиональности предложен
Черчем19. Содержание информативности 1С
вышеприведенных утверждений (8), (10) и (11) можно было бы
отождествить со «смыслом» Фреге. Трудность заключается в
том, что из предложенных до настоящего времени
различных объяснений наиболее привлекательное объяснение
(«альтернатива (0)» Черча) является несостоятельным,
поскольку противоречит теореме Кантора20. Но любое
изменение, которое позволило бы избежать как этого, так
и других противоречий, заслуживало бы рассмотрения в
качестве экспликации содержания информативности.
19 Alonzo Church, A Formulation of the Logic of Sense and
Denotation, из книги «Structure, Method, and Meaning», ed. by
P. Henle, H. M. Kallen, and S. K. Langer, New York, Liberal
Arts Press., 1951, pp. 3—24.
20 John Myhill, Problems Arising in the Formalization of
intensional Logic, «Logique et Analyse», Nouvelle série, vol. 1, 1958,
pp. 74-83 (p. 82).

II
ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ НАПРАВЛЕНИЯ

СОВРЕМЕННЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ
В ЗАРУБЕЖНОМ ЯЗЫКОЗНАНИИ
1.
Быть может, существуют науки, где каждый
последующий этап (как более «высший» в смысле научного развития)
отрицает предшествующий. Языкознание не принадлежит
к их числу. В нем допустимо сосуществование
разновременно возникших количественно не ограниченных и иногда
несовместимых в методическом отношении точек зрения.
В силу этого обстоятельства современное состояние
лингвистических исследований как по своей проблематике, так
и по используемым методам представляет довольно
пеструю и противоречивую картину. Об этом, в частности,
свидетельствует сборник «Направления в европейской и
американской лингвистике (1930—1960)», из которого
взяты статьи, включенные в настоящий раздел.
Сборник не дает исчерпывающей картины
современных лингвистических направлений. В нем отсутствует
изложение принципов многих и при этом в научном
отношении важных школ и направлений, теоретический
удельный вес которых довольно велик. Это признают и сами
составители и редакторы сборника (Кр. Мормен, Альф
Соммерфельт и Дж. Уотмоу), которые обещают
дополнительно выпустить вторую часть сборника. Из
предназначенных для этой второй части работ в настоящий раздел
включена статья Р. Якобсона1.
Кроме того, необходимо отметить, что статьи сборника
весьма неоднородны и неравноценны в
научно-теоретическом отношении. В кратком предисловии к сборнику
1 Статья Р. Якобсона напечатана также в приложении к книге
Josef Vасhеk, A Prague School Reader in Linguistics, Bloomin-
gton, 1964.
183

составители и редакторы пишут:«Нельзя понять настоящую
ситуацию в нашей науке без знания того, как она
развивалась. Именно поэтому наш сборник содержит статьи,
представляющие главным образом исторический интерес».
К сожалению, это не всегда так. Историчность ряда работ
(например, посвященных общему языкознанию в США или
языкознанию в Италии) сводится (так же как и все
содержание статей) к простому перечислению опубликованных
за указанный период работ, разгруппированных по
предметно-тематическому принципу. Нельзя не признать их
безусловной полезности, но место им не в сборнике,
ставящем своей задачей теоретическое осмысление
лингвистических направлений, а в библиографическом
справочнике. Работа же Р. Годеля о Женевской школе носит
чересчур эскизный характер.
По этим причинам сборник «Направления в европейской
и американской лингвистике» использован не полностью.
Из него взяты лишь теоретически наиболее значительные и
интересные работы. Они, естественно, разбиваются на три
подраздела. К первому, трактующему проблемы, которые
выходят за пределы географических или национальных
границ, относится статья Уоррена Плата о
математической лингвистике. Ко второму — статьи,
характеризующие преимущественно американское языкознание (школа
Блумфилда и антропологическая лингвистика). И,
наконец, к третьему — работы собственно
«европейского» происхождения.
Рассмотрим их последовательно в данном порядке.
2.
Вторжение математики в лингвистику проходило
настолько бурно, что некоторые лингвисты начали робеть и
выказывать признаки откровенного уныния — уж очень
уверенно (и даже самоуверенно) держались математики
и уж очень было непонятно то, что они говорили,
уверяя, что сами лингвисты не способны на подлинно
научные утверждения. Другие, иногда почтенные
языковеды, в которых не угас дух предприимчивости, решили
пойти в ногу со временем и довольно невразумительно
заговорили на мало им самим понятном наречии, смиренно
при этом признавая свою научную непродвинутость по
сравнению с математиками.
184

В этих условиях и проходило становление
математической лингвистики, объявившей себя особой, пограничной
дисциплиной и потребовавшей себе статуса суверенности.
Но затем явилась необходимость трезвого пересмотра того,
что было наговорено сгоряча. Такого рода пересмотру был
посвящен доклад X. Спанг-Ханссена (по основной своей
специальности представителя точной науки) на IX
Международном конгрессе лингвистов. Автор доклада
«Математическая лингвистика — ярлык или факт?» в следующих
словах суммирует свои выводы: «С моей точки зрения,
„математическая лингвистика" в действительности не образует
особого направления. Соответственно я рассматриваю это
обозначение как простой ярлык. В качестве такового он
может быть безобидным, но в действительности его
употребление затрудняет лингвистические дискуссии, с одной
стороны, смазыванием существенных различий, а с
другой стороны, созданием (совершенно ненужного) раскола
на «нематематическую» лингвистику и мнимую
«математическую» лингвистику, часто выдаваемую за новый, особый
и более точный подход к лингвистическим явлениям»2.
О математической лингвистике как отдельной дисциплине
ныне уже никто и не говорит. Более того, сам термин
«математическая лингвистика» изжил себя. Если все же
он иногда употребляется, то под ним разумеется
совокупность математических методов, которые наряду с другими
методами применяются в лингвистике и которые также не
противопоказаны этой последней, как и другим наукам.
Именно в этом смысле понимает «математическую
лингвистику» и Уоррен Плат — автор статьи под этим
названием, включенной в настоящий раздел.
Однако, когда делаются подобные оговорки
относительно действительного смысла термина «математическая
лингвистика», этим еще не все решается. Существует точка
зрения, которой, к сожалению, все еще придерживаются
слишком пылкие поклонники новейших методов,
состоящая в том, что (грубо говоря) достаточно
переформулировать лингвистические понятия на язык математики, чтобы
получить безошибочное определение того или иного
языкового явления. Это слишком простой путь решения
трудностей, с которыми приходится сталкиваться каждой науке.
2 H.Spang-Hanssen, Mathematical Linguistics—a Trend
in Name or in Fact? Preprints of Papers for the Ninth International
Congress of Linguists, Cambridge, Mass., 1962, p. 133.
185

Против чересчур свободного употребления
математических операций для лингвистического описания
предупреждает и Уоррен Плат. Он совершенно справедливо
указывает на то, что необходимо доказать
полезность применения математического аппарата в
лингвистике и наглядно показать, что полученные в
результате системы не только не уступают традиционным,
но и превосходят их —иначе теряется всякий смысл
обращения к ним.
Уоррен Плат дает в своей статье объективный и
достаточно полный обзор использования математических
методов для решения различных лингвистических задач. Они
касаются проблем разного охвата, но преимущественно
связаны с ограниченными участками лингвистической
работы. В одних случаях математические методы
представляются перспективными, в других — нет, и Уоррен Плат
не считает нужным скрывать возникающие при этом
трудности. Однако в отношении всех их можно сделать три
общих вывода: 1) внедрение математических методов
находится на начальной стадии, и оценка их полезности для
лингвистики в большей мере покоится на априорном
уважении к научным заслугам математики, чем на реальных
результатах использования их при изучении языка; 2)
полученные при посредстве математических методов
результаты пока еще не представляются для значительной
части лингвистов убедительными; и 3) математический
подход часто не учитывает лингвистической специфики,
сопряжен с известной односторонностью и поэтому не
дает безусловных выводов (что было бы естественно
ожидать от математики).
Дабы проиллюстрировать эти общие замечания на
конкретном примере, обратимся к недавно опубликованным
исследованиям, относящимся к такой в общем ясной уже
теперь в своих границах области, как стилостатистика,
которая, кстати говоря, располагает большим количеством
работ.
В 1962 г. были изданы две работы Альвара Эллегорда,
в которых с помощью статистических методов определяется
авторство политических писем, опубликованных в 1769—
1772 гг. и подписанных псевдонимом «Юниус» (так
называемые «Письма Юниуса»)3. Надо заметить, что в свое время
3 Alvar Ellegard, Who was Junius?, Stocholm, 1962; его
ж e, A Statistical Method for Determining Authorship, Göteborg, 1962.
186

Эллегорд выступал против статистического метода
определения родства языков, предложенного Крёбером и
Кретьеном4. Эллегорд при этом указывал не только на
допущенные ошибки (Кретьен и сам их обнаружил), но и на
принципиальную неправомерность использования
статистического метода при определении родства языков.
Теперь Дуглас Кретьен подвергал критическому
рассмотрению указанные работы А. Эллегорда 5.
Пожалуй, наиболее интересным в его рецензии является
сравнение работ Эллегорда с другими работами
аналогичного характера: К. Бринегара относительно авторства
писем, подписанных именем Квинтия Куртиуса
Снодграсса и приписываемых Марку Твену 6, и Ф. Мостеллера
и Д. Уоллеса о произведении «Федералист», автором
которого считают либо Александра Гамильтона, либо
Джеймса Мэдиссона7. «Бринегар, Мостеллер и Уоллес, а также
Эллегорд,— пишет Д. Кретьен,— представляют нам три
современных исследования, которые как будто имеют одни
и те же цели: 1. Они идентифицируют авторство; 2. Они
используют лексику в качестве основы этой
идентификации; и 3. Они обрабатывают лексику статистически. Но
фактически их исследования согласуются только в
одном — в идентификации авторства. В остальном они
пользуется различными видами лексических единиц и
различными статистическими методами8. Из этого сравнения
явствует, что результаты во многом определяются
субъективным в своей основе отбором лингвистического
материала и даже набором статистических приемов.
Естественно, они не могут дать безусловных и однозначных
выводов. Оправдан и тот ответ, который в качестве вывода
дает Д. Кретьен на поставленный им риторический
вопрос: «Какой интерес для лингвиста представляют такие
исследования? Большинство исследований, и, может быть,
4 A. L. Kroeber and С. D. Chretien, Quantitative
Classification of Indoeuropean Languages, «Language», vol. 13, 1937,.
pp. 83—103.
5 См. рецензию в журнале «Language», vol. 40, 1964, pp. 85—90.
6 С. S. Brinegar, Mark Twain and the Quintus Curtius
Snodgrass Letters..., «Journal of the American Statistical Association»,
vol. 58, 1963, pp. 850—896.
7 F. Mostelle r, and D. L. Wallace, Inference in an
Authorship Problem, «Journal of the American Statistical Association»,
vol. 58, 1963, pp. 275—309.
8 Указ. работа, стр^ 89—90.
187

значительное, очень малый или никакой , хотя сам
по себе лингвистический анализ стиля привлекал и
увлекал некоторых лингвистов, и это увлечение вполне
оправдано»9.
3.
Американскую лингвистику представляют две статьи —
Ч. Фриза («„Школа" Блумфилда») и Г. Хойера
(«Антропологическая лингвистика»). Они воплощают в себе два
направления, разделившие когда-то американских языковедов
на два лагеря — «механистов» и «менталистов», между
которыми в свое время велись горячие дискуссии по
поводу основных проблем науки о языке. Сам Л.
Блумфилд в следующих словах определял различие
теоретических позиций двух направлений: «Менталистическая
теория, более старая и все еще превалирующая как в народных
представлениях, так и в научном обиходе, предполагает,
что многообразие человеческого поведения
обусловливается вмешательством некоего внефизического фактора—духа,
воли или разума, наличествующего в каждом человеческом
существе. Этот дух, согласно менталистической точке
зрения, совершенно отличен от материальных вещей и
соответственно подчиняется причинности иного порядка или
вообще не подчиняется никакой причинности...
Материалистическая (или, лучше, механистическая) теория
предполагает, что многообразие человеческого поведения,
включая речь, обусловливается только тем фактом, что
человеческое тело представляет чрезвычайно сложную систему.
Человеческие действия, согласно материалистической точке
зрения,— это часть тех процессов, причин и следствий,
которые мы, например, наблюдаем при изучении физика
или химии»10.
Как всегда в подобных случаях, противники
упрощали в пылу спора теоретические аргументы друг друга.
Но уже и из приведенного высказывания Л. Блумфилда
ясно, к чему сводилось основное разногласие двух
спорящих сторон. Механисты, борясь с психологизмом младо-
9 F. Mosteller and D. L. Wallace, Inference in an
Authorship Problem, «Journal of the American Statistical Association»,
vol. 58, 1963, p. 90.
10 Л. Блумфилд, Язык, Цит. по книге В. А. Звегинцева
«История языкознания XIX и XX веков в очерках и извлечениях»,
ч. 2, М., Учпедгиз, 1960, стр. 136.
188

грамматиков, настаивали на исключении из языкознания
всего того, что не могло быть объяснено данными
физиологии, физики, химии и других вполне «положительных»
естествоведческих наук. Говоря современным языком,
можно сказать, что речевую деятельность человека
(именно она, а не язык была фактическим предметом изучения
в блумфилдовской лингвистике) они рассматривали как
функционирование сложного кибернетического
устройства. В соответствии с этой точкой зрения внимание
лингвиста должно было быть направлено лишь на действие
механизма этого кибернетического устройства и не
должно было отвлекаться на рассмотрение таких явлений,
которые «не имеют вида». Это привело к последствиям двоякого
порядка. Язык оказался замкнутым в самом себе, причем
он был «выпотрошен» и от него осталась лишь доступная
непосредственному наблюдению внешняя оболочка — «с
корабля современности», как ненужный балласт, было
выброшено значение, за которым якобы тянулся хвост
всяких метафизических представлений. Тем самым язык
лишался своего оправдания. В речевом акте исправно
действовали стимулы и реакции, но направляющая сила
работы всего «кибернетического
устройства»—информация (или значение) была намеренно исключена.
Чарльз Фриз затратил немало усилий на
доказательство того, что Л. Блумфилд вовсе не игнорировал
значения, а совсем наоборот — оказывал ему много знаков
почтения! Об этом говорится в настоящей его статье, но
еще больше в другой — «О значении и лингвистическом
анализе»11, где приводятся в подтверждение даже цитаты
из частных писем Л. Блумфилда. Нельзя не отдать
должного глубокой преданности Ч. Фриза своему учителю —
он сделал все от него зависящее, чтобы снять с Л.
Блумфилда тяжкое с современной точки зрения обвинение.
Нельзя также сказать, что и в своем основном
теоретическом труде — «Язык», и в своей
исследовательской практике сам Л. Блумфилд полностью
обходил значение. Он этого не делал, но главным образом
потому, что этого сделать было нельзя. Однако в его
работах содержались необходимые теоретические
предпосылки для осуществления акта изгнания значения из
лингвистического царства. И духовные последователи
Л. Блумфилда — дескриптивисты — предприняли смелую
11 См. «Новое в лингвистике», вып. 2, М., ИЛ, 1962.
189

попытку практического осуществления заветов учителя —
с теми же плачевными результатами.
Было бы, однако, совершенно неправильно и
несправедливо рассматривать многогранную, плодотворную и
проникнутую чувством ответственности деятельность Л.
Блумфилда только с точки зрения его борьбы с
лингвистическим значением. И сводить лишь к этому понятие
«школа» Блумфилда (что время от времени делается) и
нелепо, и безграмотно. Да и само понимание человеческого
организма как кибернетического устройства не имеет
научных противопоказаний — оно методологически
несостоятельно, так как страдает односторонностью, но
практически может быть плодотворным. На его основе нельзя
также достигнуть адекватного познания языка, но с его
помощью можно решать конкретные практические задачи.
В этой связи следует заметить, что, пожалуй,
напрасно Ч. Фриз употребляет понятие «школа» Блумфилда —
оно столь же неопределенно и неясно, каким, например,
было бы понятие «школа» Соссюра. Деятельность Л.
Блумфилда придала американской лингвистике наиболее
«американский» характер, но когда мы стремимся дать оценку
научной роли Л. Блумфилда, речь может идти не о каких-
то введенных им рабочих приемах, проблемах или
догматах, а лишь об определенных тенденциях
лингвистической мысли, инерция которых была сообщена Л.
Блумфилдом. Вкратце эти тенденции можно охарактеризовать
следующим образом.
Во-первых, он всячески настаивал на необходимости
объективизации методов научного исследования языка.
По сути говоря, эта тенденция была обратной стороной его
борьбы с психологизацией лингвистики, его механизма,
физикализма или вульгарного материализма. Он хотел
уйти от всего, что носило малейший оттенок
неопределенности и что он суммарно обозначал метафизикой, но при
этом допускал обратную крайность. Да, кстати говоря,
он и сам не избежал психологии, примкнув к тому ее
направлению, которое обладало качествами, любезными его
сердцу в науке о языке,— бихевиоризму.
О бихевиористских основах лингвистической
концепции Л. Блумфилда писалось очень много. Собственно,
всякий раз, когда заходила речь о Блумфилде, ему почти
автоматически припоминали бихевиоризм, полагая, что
этим сказано все и что уже эта ссылка полностью перечер-
190

кизает все научное творчество Л. Блумфилда.
По-видимому, бихевиоризм как таковой — это действительно
плохо. Однако будем логичны. Ведь использование в
лингвистике объективных методов исследований,
фактически связанное с бихевиористскими уклонами
механистов, ныне отнюдь не является противопоказанным. И если
внимательно приглядеться, например, к работе академика
А. Колмогорова «Автоматы и жизнь»12, справедливо
привлекшей к себе пристальное внимание нашей научной
общественности, то разве она не содержит в себе довольно
основательную дозу механицизма, физикализма и в
конечном счете бихевиоризма? Видимо, вообще есть все
основания полагать, что отчасти в бихевиоризме были
заложены теоретические предпосылки кибернетического
подхода к изучению интеллектуальной деятельности
человеческого организма.
Сказанное, разумеется, не следует расценивать как
попытку реабилитировать бихевиоризм. Оно имеет в виду
более скромные цели — отметить бесспорные заслуги
Л. Блумфилда в деле объективизации методов
лингвистического исследования. Дело историка науки установить,
что в этой тенденции от бихевиористской позиции Л.
Блумфилда и что от потребностей дальнейшего развития
языкознания, отбирающего рациональные зерна в
теоретических построениях своего прошлого.
Во-вторых, Л. Блумфилд способствовал расширению
границ науки о языке. Пожалуй, основной областью,
расширившей пределы лингвистического анализа, было
синхроническое исследование. Хотя Л. Блумфилд в
соответствии с этой целеустановкой своего учения очень
положительно (Ч. Фриз даже употребляет эпитет
«восторженно») отнесся к «Курсу» Ф. де Соссюра, этот
последний не оказал никакого влияния на становление
синхронического уклона у Л.Блумфилда. Синхронизм Л.
Блумфилда собственно американского происхождения и его
истоки следует искать в работах Ф. Боаса. Именно
поэтому дескриптивная лингвистика, воплотившая в своей
методике эту тенденцию лингвистической теории Л.
Блумфилда, не только не опирается на Соссюра, но даже
отталкивается от него.
12 Она перепечатана в сборнике «Возможное и невозможное
в кибернетике», М., Изд. АН СССР, 1963, стр. 10—28.
191

Важно при этом отметить, что, настаивая на
необходимости синхронического описания языков, Л. Блумфилд
вовсе не стремился к тому, чтобы оно вытеснило
диахроническое исследование. Он ставил одно рядом с другим,
признавал за ними равные права, указывая при этом,
что они преследуют разные цели. Среди работ самого
Л. Блумфилда одинаково хорошо представлены как
исторические, так и синхронические исследования.
В-третьих, Л. Блумфилд всячески подчеркивал
практическую значимость науки о языке. Речь при этом идет
не о важности изучения иностранных языков, хотя сам
Л. Блумфилд составил методическое пособие по
практическому изучению языков, а о языке как определенном
аспекте человеческих знаний 13 и роли языка в
объединенной системе поведенческих наук. Методологически
это, пожалуй, наиболее сомнительная часть научной
деятельности Л. Блумфилда, но она в какой-то мере
предугадала и даже подготовила возникновение таких
проблем, как анализ содержания (content analysis) и даже,
как это ни может показаться парадоксальным, гипотезу
Сепира — Уорфа. Тем самым механисты неожиданным
образом смыкаются с менталистами.
Следует вообще отметить, что хотя менталисты и
механисты не раз вступали в жаркие дискуссии, последние
носили в значительной степени абстрактный, а не
персонифицированный характер, или же затрагивали лингвистов
крайних позиций. Главой менталистов, условно говоря,
можно считать Э. Сепира, но сам Л. Блумфилд очень
высоко ценил этого ученого и многократно опирался в своих
выводах на его суждения и авторитет. Весьма
примечательно и то обстоятельство, что многих
американских лингвистов последующего поколения — К. Пайка,
Ч. Хокетта, Г. Хойера и др.— в одинаковой мере можно
назвать учениками и Л. Блумфилда и Э. Сепира. Об этом
пишет в своей статье и Ч. Фриз. Это объясняется тем, что
в лингвистической теории Л. Блумфилда не было
никакой теории, способной выполнять ограничительные
функции. Это обстоятельство отмечает и М. Холлидей, когда
пишет: «Готовность, с какой лингвисты, ранее
придерживавшиеся «блумфилдовской» традиции, отказались от
13 См. две его статьи под одним и тем же названием «Linguistic
Aspects of Science», 1935 и 1939. Данные о них—в статье Ч. Фриза.
192

этого метода в пользу метода Хомского, частично
коренится в отсутствии у них теоретического основания»14.
Менталистские установки американской науки о языке
находят свое выражение в антропологической
лингвистике — пожалуй, наименее известном в Советском Союзе
направлении, несмотря на то, что оно имеет и свой
специализированный журнал — «Anthropological Linguistics»
(другой периодический орган — «International Journal
of American Linguistics» — собственно, также в
значичительной мере обслуживает потребности
антропологической лингвистики), и уже богатую библиографию15»
а самое главное, представляет бесспорный интерес для
советских языковедов хотя бы уже потому, что само
дается им в руки в силу наличия в нашей стране великого
многообразия культур и языков. Малую популярность
у нас антропологической лингвистики, быть может,
следует (во всяком случае, отчасти) приписать тому факту,
что ее границы и задачи остаются весьма
неопределенными16. Эта неопределенность начинается уже с названия
данного направления. Наименование «антропологическая
лингвистика» очень свободно чередуется с наименованием
«этнолингвистика» (Г. Хойер — см. далее его статью —
рассматривает этнолингвистику как часть антропологической
лингвистики, что является отнюдь не общепринятым),
а иногда довольно неясным образом перекрещивается и
с психолингвистикой 17.
Такая же неопределенность и даже противоречивость
наблюдается и при определении содержания
антропологической лингвистики. Г. Хойер ориентируется при этом
на языковой материал, с которым ей приходится иметь
14 М. Halliday, Categories of the Theory of Grammar,
«Word», vol. 17, 1961, p. 241.
16 Библиографию, составленную R. J. Goodell, см. в
«Anthropological Linguistics», vol. 6, 1964, № 2. Вышла также хрестоматия
по антропологической лингвистике. См. D. H. H у m е s, Language
in Culture and Society. A Reader in Linguistics and Anthropology,
N. Y., 1964.
16 Это обстоятельство, в частности, было продемонстрировано
и программой последнего Международного конгресса
антропологических и этнографических наук (Москва, август 1964 г.), на
секции этнолингвистики которого стояли доклады самой неожиданной
тематики.
17 См. сборник (точнее, хрестоматию) под редакцией Sol Saporta
«Psycholinguistics. A book of readings», Ν. Y., 1961.
13—223 8
193

дело. Он указывает, что лингвист-антрополог имеет дело
с бесписьменными языками и вынужден получать свой
материал непосредственно из уст туземца-информанта —
якобы только этим он и отличается от «нормального»
лингвиста. Однако этому определению противоречит
включение в проблематику антропологической лингвистики
гипотезы Сепира—Уорфа, которая, конечно, уходит далеко
в сторону от обычной проблематики «нормального»
лингвиста. Именно проблематику, подобную гипотезе Сепира—
Уорфа, считает центральной для антропологической
лингвистики (или этнолингвистики) другой автор
исторического обзора этого направления — Д. Хаймз18.
Все подобные факты дают основания заключить, что
антропологическая лингвистика (или, все же вернее,
этнолингвистика) в определении Г. Хойера предстает в
чересчур обедненном виде. На основании тематики работ,
относимых к области этнолингвистики, видимо, более
правильно определять ее как направление, сосредоточивающее
свое внимание на изучении связей языка с культурой,
народными обычаями, социальной структурой общества и с
народом или нацией в целом. В таких своих более
широких границах, включающих и экстралингвистические
модели, данное направление не может не заинтересовать
советских лингвистов.
4.
Статья X. Спанг-Ханссена о глоссематике оставляет
впечатление чересчур затянувшейся эпитафии для
надгробия подававшего большие надежды, но преждевременно
скончавшегося человека. С эпитафиями, разумеется,
спорить неприлично, но по поводу них можно говорить.
Прежде всего хочется отметить, что X. Спанг-Ханссен
весьма удачно выбрал жанр своей статьи — уже в самом
этом жанре вольно или невольно находит свое отражение
определенное отношение к глоссематике. В общем обзоре
современных лингвистических направлений сказать о
ней, конечно, надо, но едва ли кто-нибудь отважится
теперь на утверждение, что это — живая и продуктивная
концепция, хотя вместе с тем нельзя отрицать того, что
18 См. «Anthropological Linguistics», vol. 5, 1963, № 1.
194

она стимулировала возникновение идей, которые не
только продолжают свое существование, но и получают
дальнейшее развитие. Несколько иную, но по сути
сходную формулировку этих двух сторон глоссематики мы
находим у X. Спанг-Ханссена. Он отмечает, что
«глоссематическая теория в том виде, в каком она представлена в
имеющихся публикациях, видимо, не соответствует
реальным запросам различных отраслей знания», но вместе
с тем «стремление глоссематики к точности в отношении
посылок, определений и процедуры исследования в
значительной степени стимулировало интерес к этому
специфическому подходу изучения языка»19. И первое и
второе утверждения, бесспорно, справедливы.
Собственно, этим сказано все, что в самой краткой
форме можно сказать относительно исторической судьбы
глоссематики. Однако так просто от нее не отделаешься,
поскольку она все же слишком глубоко вросла в
современную лингвистику.
Как отмечает сам фактический создатель и
единодержавный глава глоссематики Луи Ельмслев, глоссематика
характеризуется четырьмя особенностями: это,
«во-первых, трактовка аналитического процесса как единственно
адекватного; во-вторых, выдвижение на первый план
формы, которой до сих пор предпочиталось содержание;
в-третьих, стремление видеть в языковой форме не только
форму выражения, но и форму содержания; наконец,
в-четвертых — и это вытекает из перечисленных выше
черт,— трактовка языка как частного случая
семиотической системы»20. Рассмотрим кратко указанные черты.
Первая черта сводится в основном к взаимоотношению
индуктивных и дедуктивных методов. Процедура анализа
строится у Л. Ельмслева на основе операционцого набора
функций и на первый взгляд носит явно выраженный
дедуктивный характер. Но при ближайшем рассмотрении
это оказывается не совсем так, и неспроста Л. Ельмслев
называет свой метод эмпирическим. В действительности
метод глоссематики комбинированный, сочетающий
индукцию с дедукцией, хотя и с превалирующей ролью
второй. В подтверждение этой точки зрения можно было бы
19 См. ниже, стр. 353.
20 L. Hjelmslev, La Stratification du langage, «Word;
vol. 10, 1954, p. 164.
t3*
195

привести немало высказываний Л. Ельмслева —
ограничимся одним. Говоря о принципах анализа, он пишет:
«Поскольку лингвистическая теория начинает с текста
как единственно данного и пытается прийти к
непротиворечивому и исчерпывающему описанию этого текста путем
анализа или последовательного разделения, т. е. с
помощью дедуктивного перехода от класса к сегменту и
сегменту сегмента, постольку основные положения
системы определений этой теории должны относиться к
самому принципу анализа. Эти определения должны
установить природу анализа и понятия, которые входят в
него... Принцип анализа также должен быть установлен
с учетом эмпирического принципа, и, в частности, именно
в связи с этим требование исчерпывающего описания имеет
в данном случае практический интерес. Мы должны
установить, что является необходимым для обеспечения
исчерпывающего результата анализа, и позаботиться, чтобы не
вводился заранее метод, исключающий возможность
регистрации факторов, которые другой анализ также признал
бы принадлежащими объекту, изучаемому лингвистикой»21.
Такая процедура анализа обычно связывается с
гипотетико-дедуктивным методом, успешно используется рядом
наук и сама по себе не противопоказана также и
лингвистике. Но в лингвистической теории Л. Ельмслева она
образует лишь часть ее постулатов, и притом, конечно,
не автономную.
Вторая черта глоссематики, касающаяся
взаимоотношения формы и субстанции, вне всякого сомнения,
является для нее основной. Она есть организующее начало всей
теории, ставящее все прочие ее черты в отношение
производности.
В языке нет субстанции вне формы, но также и нет
формы вне субстанции — именно эта взаимосвязь
обусловливает дискретный характер всех единиц языка на
всех его уровнях. Но Л. Ельмслев, разорвав эту
взаимосвязь и приписав форме качества первичности, поставил
свою теорию вне языковой реальности, сделал ее,
например, неспособной установить различие между
конкретными языками, что можно осуществить лишь на основе
субстанции. Бессилие глоссематики как действенной ос-
21 Л. Ельмслев, Пролегомены к теории языка, «Новое
в лингвистике», вып. 1, М., ИЛ, 1960, стр. 281—282.
196

новы для лингвистического описания проявляется даже
и в пределах одного языка. Л. Ельмслев, например,
многократно говорит о том, что для формы языка совершенно
безразлична ее субстанциональная манифестация. При
этом он ссылается на пример Соссюра, отождествлявшего
язык с шахматной игрой. Уже Скаличка отмечал
двусмысленность этого сравнения, указывая, что для шахматной
игры как таковой далеко не безразличны внешние
факторы ее осуществления22. Но особенно поучительны в
этом отношении работы Й. Вахека, доказавшего, что язык,
выступающий в двух своих субстанциональных формах —
устной и письменной,— это не одна языковая система,
а две, во многом отличающиеся друг от друга23.
В конечном счете отношение абстрактной глоссемати-
ческой алгебры языка, ориентированной на чистую форму,
к языковой реальности можно свести к отношению
формализованного языка к естественному. В этом отношении
кроются все отрицательные качества глоссематики как
универсальной теории лингвистического описания, но
также и ее положительные стороны, создавшие инерцию
использования логико-математических методов в
лингвистике для решения некоторых частных задач.
Подробнее этот вопрос рассматривается в статье «Применение
логико-математических методов в лингвистике»,
помещенной в настоящем сборнике24.
Две последующие черты глоссематики — третья и
четвертая, детализируют и подтверждают то, что было
сказано о ней в связи со второй чертой. Третья черта
предписывает использование формальной процедуры и для
описания того, что вне субстанции фактически вообще не
существует — значения; точнее, не существует вне
отношения формы и субстанции, так как, говоря словами Э.
Бенвениста, «форма и значение определяются друг через
друга, поскольку в языке они членятся совместно»25.
Так же как и в плане выражения, Л. Ельмслев в плане
содержания (то есть в значимой стороне языка) спускаясь
на уровень, находящийся ниже знакового, обращается
22 V. Skalićka, Kadańsky structuralismus a «PraZska Skola».
«Slovo a Slovesnost», t. X, 1948, № 3.
23 Josef Vachek, To Chapters on Written English. «Brno
Studies in English», vol. I, Prague, 1959.
24 См. ранее, стр. 7—33.
25 См. далее, стр. 443.
197

к фигурам плана содержания. Тут уж начинается
сплошная фантастика, ибо установление этих фигур не знает
никаких строгих правил и построено на чистом произволе
и домысле того, чего в фигурах недостает для
поддержания всей теории в целом. Быть может, фигуры плана
содержания следовало бы определить как набор элементарных
понятийных элементов, извлеченных из реальных
значений и используемых для исчерпывающего описания
совокупности реальных значений данного языка. Но такой
сугубо эмпирический подход никак не укладывается в
схему логического построения глоссематики.
Четвертая черта, трактующая язык как частный случай
семиотической системы, во многом тавтологична. Она —
логический вывод из предпосылки, заложенной в третьей
черте. К ней целиком относится то общее заключение,
которое было сделано относительно этой последней,—
повторять его нет надобности26.
В период 30—50-х годов глоссематика составляла
весьма значительный компонент «европейской» лингвистики.
Сейчас интерес к ней главным образом исторический.
Однако не следует забывать того, что она — источник многих
вопросов, которые волнуют и современное языкознание.
5.
В значительной мере на прямом противопоставлении
(вольном или невольном) глоссематике строится
лингвистическая концепция Пражского лингвистического кружка,
несмотря на то, что оба эти направления имеют общий
теоретический источник — «Курс» Ф. де Соссюра, и оба
они взяли на вооружение принцип структурности.
Деятельности «Кружка» посвящена статья Р. Якобсона, в
прошлом активного его участника. В ней кратко, но ясно
изложены основные теоретические установки и проблемы
этого лингвистического направления.
Пражский лингвистический кружок (или просто
Пражская школа), организационно оформившийся в 1926 г.,
очень скоро перерос локальные рамки и превратился в
«общеевропейское» направление, обладавшее довольно чет-
26 О значении семиотического аспекта языка см. статью
В. А. Звегинцева «Актуальные проблемы современного
теоретического языкознания», «Вестник Московского университета», 1961, № 2.
198

кой лингвистической концепцией, несмотря на
«интернациональность» своего состава. Это подчеркивалось и
организационным единством «Кружка», выступавшего на
многих лингвистических съездах и конгрессах по всякого
рода дискуссионным вопросам не персонифицированно, а
от имени «Кружка» в целом.
В «Тезисах», приуроченных к I съезду славистов
(Прага, 1929), намечена широкая программа исследований
и изложены теоретические принципы «Кружка», которым
он оставался в основном верен и в дальнейшем, хотя
отдельные его члены затем отошли от него по тем или иным
причинам. Эту программу исследований «Кружку»
удалось выполнить лишь в небольшой ее части, очевидно,
не в малой степени и потому, что вторая мировая война
прервала естественное развитие его идей. В аспекте идей
«Кружка» наиболее детальным образом оказались
разработанными вопросы фонологии и поэтического языка. В
меньшей мере — вопросы морфологии и синтаксиса (здесь
главные заслуги принадлежат В. Матезиусу, по мысли
которого и произошло организационное оформление
«Кружка»). Как показывает ознакомление с «Тезисами»,
пражские ученые в общем сохраняли представление о
филологии как комплексной науке и не разрывали связей
между отдельными ее компонентами — языком,
литературой, фольклором, мифологией. Это способствовало
тому, что понятие структурности проникло не только в
изучение языка, но и в традиционно сопредельные
языкознанию науки.
Связь между составляющими традиционную
филологию науками поддерживалась также единым подходом к
их изучению — с точки зрения их целенаправленности.
Сами пражцы предпочитают в данном случае говорить о
функциональности. Такой подход может опираться только
на реальные качества изучаемых объектов, так как лишь
в этих качествах может проявляться
целенаправленность. Таким образом, основной теоретический принцип
«Кружка» направляет исследование по определенному
руслу, полярно противоположному тому, который
прокламируется глоссематикой.
Методическая ориентированность на функционализм,
который особенно подчеркивается в последние годы (в
этом отношении весьма характерна коллективная статья
«К дискуссии по вопросам структурализма», опублико-
199

ванная в 1957 г. первоначально на русском языке27),
ставит вопрос об общеевропейском (а может быть, и еще
шире) теоретическом наследии «Кружка», которое, к
сожалению, остается еще совсем нетронутым. А между
тем совершенно очевидно, что, например,
творчество многих лингвистов, официально не
провозглашавших своей принадлежности к «Кружку», стоит под тем
же знаменем функционализма или целенаправленности,
хотя и формулируется иногда по-иному.
Статья Альфа Соммерфельта («Французская
лингвистическая школа») относит нас на несколько десятилетий
назад и касается очень конкретных вопросов. Советским
лингвистам они хорошо известны по многочисленным
переводам книг А. Мейе и Ж. Вандриеса (об этих двух
лингвистах и идет преимущественно речь в данной статье).
Тем не менее полезно будет вспомнить о том, что
творчество языковедов «французской школы» во многом
подготовило возникновение современных идей, а в ряде
случаев и современное толкование таких понятий, как
«система», «внутренний закон», «общественная сущность языка»
и пр. Не следует забывать и того, что «французская
школа» — это не то, что «все в прошлом». К ней
принадлежат и такие крупные и активно действующие
лингвисты, как М. Коэн, Ж. Марузо, А. Вайан, Ж. Кантино
и др.
Следует надеяться, что в своем целом статьи
настоящего раздела помогут советским лингвистам
ориентироваться в разноречивости школ и направлений
современной науки о языке.
В. Звегинцев
27 См. «Вопросы языкознания», 1957, № 3. Перепечатана в
книге В. А. Звегинцева «История языкознания XIX и XX вв. в очерках
и извлечениях», ч. 2, М., Учпедгиз, стр. 100—110.

У. Плат
МАТЕМАТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА*
1. ВВЕДЕНИЕ
За время, прошедшее после Восьмого международного
конгресса лингвистов (1957 г.), интерес к математической
лингвистике и количество исследований в этой области
сильно возросли как в Америке, так и в Европе. В
последние годы математическая лингвистика стала развиваться
также и на Дальнем Востоке, результатом чего было
возникновение в Японии журнала «Mathematical Linguistics»
(1957) и «Японского общества математической
лингвистики». Профессор Джошуа Уотмоу в своем докладе на
Международном конгрессе в 1957 г. упомянул, что за два
года до этого конгресса начал работать семинар по
математической лингвистике в Гарвардском университете, и с этих
пор впервые математическая лингвистика появилась в
учебном расписании. В течение последующих лет
математическая лингвистика стала завоевывать все более важное
место как в исследованиях отдельных ученых, так и в
университетских курсах — не только в Гарварде1, но и в
других университетах Европы и Соединенных Штатов.
Центрами математической лингвистики стали Массачу-
сетский технологический институт, Мичиганский и
Пенсильванский университеты в Соединенных Штатах,
Боннский университет в Германии, а также Московский и
Ленинградский университеты в Советском Союзе.
Имеются свидетельства того, что математическая лингвистика
получает все большее признание как академическая дис-
* Warren Plath, Mathematical Linguistics в „Trends in
European and American Linguistics 1930—1960", Utrecht/Antwerp, 1961,
pp. 21—57. — Прим. ред.
1 В библиотеке Гарвардского колледжа имеется подшивка
работ, доложенных на этом семинаре в течение года.
201

циплина. Курс по квантитативной лингвистике был введен
в Индианском и Калифорнийском университетах, а в
1958 г. Министерство высшего образования СССР вынесло
постановление о введении факультативных курсов по
математической лингвистике и машинному переводу для
студентов-филологов и математиков в Московском,
Ленинградском, Горьковском, Саратовском и Томском
университетах.
Задача этой статьи— дать обзор последних достижений
в области математической лингвистики, уделяя главное
внимание основным теоретическим понятиям и тем сферам
применения математической лингвистики, которые
вырисовываются наиболее четко в обширной и разнообразной
литературе по этому вопросу. Поскольку времени на
изучение материалов у нас было мало, некоторые ценные
результаты и даже целые области2, непосредственно
связанные с математической лингвистикой, не отражены в
настоящем обзоре. Мы надеемся, однако, что
библиографический список, приложенный к настоящей работе
(хотя он и не является ни в какой мере исчерпывающим),
будет полезным пособием для тех, кто хотел бы составить
себе более полное представление о предмете.
Большая часть последних достижений лингвистики
была основана на тех возможностях практического и
теоретического описания формальных свойств естественного
языка, которые заключены в дискретных моделях3. Хотя
модели отдельных языков, начиная с орфографической
системы английского языка и кончая построенными
недавно грамматиками экзотических языков, часто
подвергались суровой критике за их многочисленные недостатки,
никто, как правило, не утверждал при этом, что
дискретные модели являются в принципе неадекватными.
Напротив, критика чаще всего сводилась к тому, что одна
дискретная модель должна быть заменена другой, в большей
степени обладающей желательными (с точки зрения
критикующего) свойствами.
Если рассматривать языковые модели как абстрактные
системы дискретных элементов, то к ним можно применять
2 К ним относится, в частности, анализ и синтез речи. Читателя
можно отослать в этой связи к журналу «Journal of Acoustical Society
of America», где опубликовано много статей по этому вопросу.
3 О понятии модели см. Oettinger, 1957; см. также Joos,
1950, где лингвистика называется дискретной математикой.
202

различные математические понятия и методы, начиная от
элементарной идеи числа и кончая сложными логическими,
статистическими и теоретико-множественными
операциями. Однако представление о том, что всякое привлечение
чисел и математических операций для описания таких
систем элементов делает утверждения более «точными» или
более «научными», является абсолютно ошибочным. Нужно
прежде всего показать, что новая система, полученная
таким образом, является более удовлетворительной
моделью, чем исходная система,— либо в том отношении,
что она дает возможность формулировать более простые
и более общие теоретические утверждения о некоторых
аспектах моделируемой области4, либо потому, что
операции над моделью проливают свет на результаты
соответствующих операций в моделируемой области. Одна из
самых больших опасностей, связанных с построением
математических моделей языка, в особенности количественных,
состоит в том, что неразборчивое использование
математического аппарата неизбежно приводит к бессмысленным
и даже дезориентирующим результатам. Поэтому
необходимо ясно понимать, что предпосылкой обогащения
лингвистики с помощью математики является не только
знание соответствующих областей математики, но и,
кроме того, глубокое понимание сущности
лингвистических проблем, на разрешение которых должны быть
направлены математические методы.
Элементарные математические операции, основанные
на счете, применялись при изучении языка еще в древние
времена5. В последние годы простой подсчет символов
уступил место исследованиям, в которых к результатам
подсчета применяются методы математической статистики
и теории информации 6. Эти методы с большим успехом
использовались для изучения широкого круга языковых
явлений; налицо результаты в самых разных областях —
от изучения общих закономерностей дистрибуции слов
в тексте до измерения степени генетического родства двух
языков. Некоторые из важнейших достижений квантитатив-
4 Хомский (Chomsky, 1957) подчеркнул важность
критериев такого рода в связи с оценкой относительных достоинств
различных типов грамматик.
5 Ср. Whatmough, 1957.
6 За исчерпывающей библиографией по статистической
лингвистике мы отсылаем читателя к книге Гиро (Guiraud, 1954 в).
203

ной, или статистической, лингвистики будут рассмотрены
более подробно в разд. 2.
Современная лингвистика усиленно занимается
построением моделей языка, описывающих язык через
возможные структурные конфигурации и взаимосвязи
элементов на разных уровнях (фонологическом,
морфологическом, синтаксическом). Для построения таких систем,
по-видимому, особенно хорошо приспособлены понятия
и методы современной алгебры, и большое количество
исследований проводится сейчас именно в этом
направлении7. В разд. 3, посвященном структурным моделям,
будет показано, что хотя количественные методы и не
имеют в этой области первостепенного значения, они
все же могут играть вспомогательную роль в некоторых
структурных моделях языка.
Разд. 4, заключительный, содержит краткий перечень
важнейших практических приложений математической
лингвистики. Интенсивная работа в таких областях, как
машинный перевод, переработка информации и построение
автоматических программирующих языков для
вычислительных машин, уже сейчас оказалась важнейшим
стимулом для развития математической лингвистики и в
дальнейшем, по всей вероятности, будет сильно влиять на
развитие лингвистики в целом.
2. СТАТИСТИЧЕСКИЕ МОДЕЛИ ЯЗЫКА
«Макролингвистические» модели. По-видимому,
наиболее известной и широко обсуждаемой формулой
статистической лингвистики является так называемый закон Ципфа
(Zipf, 1949): r-f=C8. Эта формула гласит, что если
слова достаточно длинного текста упорядочить по рангам,
то есть расположить в порядке убывающей частоты их
встречаемости в этом тексте, так что наиболее частое
слово будет иметь ранг г= 1, следующее по частоте — ранг
7 Мы предлагаем читателю обратиться к трудам «Симпозиума
по структуре языка в его математических аспектах», происходившего
в 1960 г., где было представлено большое число работ, касающихся
этой, а также других областей математической лингвистики.
8 Первое изд.—1929 г.; см. Harvard Studies in Classical
Philology, 40, 1929, p. 89, гдеЦипф пишет XY = η (впоследствии — r-f = C)
и приводит тот же самый график. Ту же формулировку см. в его
диссертации по лингвистике (Harvard, 1929, pp. 2—3, η. 1); см.
также его: Selected Studies (H. U. P., 1932), p. 27.
204

r=2, и т. д., то произведение ранга r на частоту f для
любого слова в тексте будет равно приблизительно
постоянному числу С, где С зависит от длины текста.
Регулярность этого соотношения, проверенного
Ципфом на текстах, взятых из широкого круга языков,
привлекала внимание большого числа исследователей,
поскольку в этом соотношении пытались найти ключ к
объяснению самых общих закономерностей языкового
поведения. Сам Ципф интерпретировал свои данные как
свидетельство в пользу существования
фундаментального закона человеческого поведения — закона, который
он назвал «принципом минимального усилия» по аналогии
с принципом минимального действия в физике. Однако
такое объяснение соотношения частоты и ранга не
получило достаточного признания, поскольку расплывчатость
предложенного принципа не давала возможности строить
математические модели порождения текста, которые
можно было бы оценить с точки зрения их соответствия
наблюдаемым данным.
В прошедшее десятилетие появился целый ряд
исследований, отталкивающихся от работы Мандельброта,
в которых делались попытки «объяснить» соотношение
частоты и ранга с помощью математических моделей,
основанных на гипотезах, отличных от ципфовской.
Мандельброт (Mandelbrot, 1957) изложил результаты своих
исследований в этом направлении в большой теоретической
работе о «макролингвистике». Эту дисциплину он
определяет как новую область лингвистики, в задачи которой
входит изучение (статистическими методами)
«крупномасштабных» языковых явлений. Роль макролингвистики по
отношению к микролингвистике (грамматике) должна
быть, по Мандельброту, аналогична роли термодинамики
по отношению к механике индивидуальных молекул газа:
описание на макроскопическом уровне хотя и не
противоречит микроскопическому поведению, описываемому
грамматикой или законами механики, но игнорирует некоторые
детали поведения на этом нижнем уровне.
Макроскопический подход термодинамики в силу своей упрощенности
дает, естественно, лишь очень неполное описание
поведения газов; однако он оказался чрезвычайно
полезным, так как привел к формулировке количественных
соотношений, которые практически невозможно было
получить при наблюдении за движением отдельных мо-
205

лекул, Мандельброт предположил, что таким образом
макролингвистика может стать инструментом описания
грубых свойств больших совокупностей текста, для
которых полная, детальная грамматическая обработка может
оказаться немыслимо громоздкой и сложной.
При исследовании соотношений ранга и частоты с
«макролингвистической» точки зрения Мандельброт
предложил изменить исходную формулу Ципфа, чтобы
приблизить ее к реально наблюдаемым данным; он ввел в нее
два новых параметра ρ и B, получив то, что он назвал
каноническим законом9: pr=P(r+p)~ß. Здесь г — это,
как и ранее, ранг слова, рг — относительная частота
слова с рангом r, а Ρ, ρ и В — константы данного текста;
ρ дает поправку для слов низкого ранга, а —В (в формуле
Ципфа —В равно —1) соответствует скорости убывания
логарифма рг в зависимости от r.
Мандельброту удалось вывести канонический закон
математически из двух различных теоретических моделей
порождения текста. В соответствии с первой, простейшей,
моделью предполагается, что слова текста порождаются
буква за буквой с помощью марковского процесса10 с
конечным числом состояний, причем каждый символ,
включая пробел между словами, характеризуется некоторой
фиксированной вероятностью появления в тексте. Если
текст порождается вероятностной моделью такого типа,
со случайным распределением пробела, то распределение
частот слов в этом тексте в точности следует
каноническому закону (при этом В больше единицы)11. Вторая
модель Мандельброта была разработана на основе аналогии
с термодинамикой. Математически определяется «наиболее
вероятное состояние» текста, на который наложены два
ограничения: при декодировании слова отделяются друг
от друга пробелами, и цена оптимального декодирования
(то есть цена декодирующей системы, при которой для
декодирования наиболее часто встречающихся слов
требуется минимальное число операций) фиксирована. Эти
условия вызывают максимизацию энтропии (в смысле
9 Канонический закон приводится здесь в такой форме, в какой
он формулировался в некоторых ранних работах Мандельброта (см.
Mandelbrot, 1954, 1955).
10 Марковские процессы с конечным числом состояний
рассматриваются более подробно в ч. 3, разд. «Модели синтеза...»
11 Mandelbrot, 1957, стр. 36—37.
206

Шеннона)12, связанную с распределением вероятностей
слов, и опять-таки результатом является такое
распределение частот слов, которое подчиняется
каноническому закону, на этот раз без ограничения на величину В.
Из второй модели, которую Мандельброт явно
предпочитает первой, он выводит несколько следствий; в
частности, заключение о том, что слова являются основными
единицами текста, а также и то, что теория информации
чрезвычайно важна для лингвистики. Другие
исследователи, изучающие ту же проблему, не соглашаются с Ман-
дельбротом, уверяя, что для сильных допущений,
требуемых моделью с максимизацией информации, нет
достаточных оснований и что вытекающие отсюда заключения
не являются обязательным следствием наблюдаемых
данных. Миллер и Ньюман (Miller and Newman,
1958) привели особенно веские аргументы в пользу первой
модели Мандельброта, указав, с одной стороны, что
длинные последовательности букв, не прерываемые пробелом,
менее вероятны, а с другой, что число различных длинных
слов больше, чем коротких. Отсюда следует, что в
достаточно длинном тексте размещение пробелов всегда будет
по существу случайным18.
Среди прочих моделей мы можем выделить модель
Саймона (Simon, 1955), который трактует
формирование текста как вероятностный «процесс порождений» и из
этого допущения выводит функцию распределения,
связывающую число слов заданной частоты с частотой их
появления в тексте. Мандельброт (Mandelbrot,
1959) показал, что в выводе Саймона обнаруживается
круг, и что поэтому хотя и можно построить функцию,
которая будет соответствовать наблюдаемым данным,
но это не дает положительного ответа на вопрос о том,
действительно ли имеет место что-либо вроде «процесса
порождений». Белевич (Belevitch, 1959) и Сомерс
(Somers, 1959) утверждают, что для ципфовского
соотношения частоты и ранга достаточно допущения о том,
что логарифм относительной частоты слов имеет
нормальное распределение. С помощью приближений (рядом
Тейлора первого и второго порядка) нормального рас-
12 Ср. параграф «Теоретико-информационные модели» в разд. 2.
13 Ср. более раннюю фор\^лировку этого утверждения у
Миллера (Miller, 1957).
207

пределения на ограниченном отрезке Белевич выводит
сначала закон Ципфа, а затем канонический закон
Мандельброта. Белевич считает, что для объяснения
нормального распределения не требуется никаких
специальных допущений, хотя фактически он делает
очень сильное допущение, утверждая, что логарифм
вероятности может рассматриваться в статистической
лингвистике как естественная переменная.
Поскольку различные статистические модели, в том
числе очень простые модели со случайным размещением
пробела, приводят к классическому соотношению частоты
и ранга, описанному Ципфом и Мандельбротом, то
распределение, которое имеет место в подавляющем
большинстве длинных текстов, не должно нас удивлять. Скорее
всего, регулярность распределения частоты и ранга
в текстах сама по себе ни в какой мере не вскрывает
сущности основных языковых процессов; по-видимому,
проверка более сложных моделей, которые могут быть
построены в будущем, должна производиться на основе
других источников, в частности, с помощью психологических
тестов. Все это не означает, что усилия, направленные на
решение рассматриваемой проблемы, были затрачены
впустую; установление того факта, что канонический
закон весьма часто выполняется при B=l, наталкивает
на мысль об использовании таких распределений в качестве
единицы отсчета при измерении существенных отклонений
в языковом поведении.
Мандельброт еще раньше предположил, что параметр
B (собственно говоря, в форме 1/B) может явиться
полезной мерой эффективности словаря; это дает возможность
использовать его для измерения умственных
способностей и обнаружения некоторых патологических
нарушений работы мозга. Таким образом, оказывается, что
«макролингвистика» гораздо ближе к области, пограничной
между лингвистикой и психологией, чем к области
традиционной грамматики. Это вполне естественное следствие
использования таких моделей, которые в соответствии со
своим определением не включают деталей, составляющих
самое существо грамматического описания.
Статистика стиля и установление авторства. Если в
в работах, о которых мы говорили ранее, главное внимание
208

обращается на сходство распределений частоты и ранга, то
в других работах изучение статистики текста имеет прямо
противоположную цель: здесь стремятся найти
статистическую меру, которая наилучшим образом выражала
бы различия в стиле у разных авторов14. Ученые этой
группы пытались найти количественные критерии для решения
таких проблем, как проблема установления авторства,
относительная хронология работ одного и того же автора
и описание литературного стиля вообще, видимо надеясь,
что эти критерии могут привести к суждениям более
объективным и обоснованным, чем те, которые были возможны
ранее.
В обиходном употреблении термину «литературный
стиль» могут придаваться различные значения; этот термин
может обозначать и характеристику отдельных
произведений одного писателя (или даже какой-то части
произведения), и характеристику писателя и даже группы
писателей или исторического периода. При описании стиля
часто принимается во внимание как форма, так и
содержание произведения; это описание может содержать анализ
звуковой модели стихотворения и исследование
расположения фактического материала в прозаическом
произведении. Понятие столь расплывчатое и общее,
разумеется; нельзя сразу «свести к математике», надеясь при
этом получить хоть сколько-нибудь осмысленный
результат. Что в ряде случаев удавалось сделать — так это
выделить некоторую частную стилистическую особенность
(почти всегда формальную) и выразить ее
количественно — обычно через относительную частоту языковых
форм какого-то одного типа15.
Классическим примером подобного подхода является
работа Юла (Yule, 1944) по статистике литературного
словаря, которая выросла из его интереса к спору об
авторстве сочинения «De imitatione Christi». Начав с
изучения распределения частот имен существительных в
указанной работе и в работах двух наиболее вероятных
14 О попытках Луна (Luhn, 1958) и других применить
аналогичные методы в автоматическом реферировании см. разд. 4.
15 Гиро (Guiraud, 1954) особенно настаивает на
целесообразности использования относительных частот при изучении
литературного стиля.
14-2238
209

ее авторов, Юл столкнулся с рядом важнейших
методологических проблем, которые заставили его значительно
расширить первоначальный объем исследований. Работа Юла
очень важна, так как в ней четко выделяются два основных
момента: первый — огромные трудности, которые
приходится преодолеть, чтобы установить объем выборки и
обеспечить ее нейтральность; второй — необходимость
нахождения таких статистических характеристик, которые были
бы независимы от размера выборки; при несоблюдении
этого условия результаты, полученные для текстов
различной длины, нельзя сравнивать друг с другом. Основным
достижением Юла, имеющим большое значение для
решения последней из упомянутых проблем, является введение
им «характеристики К» — параметра, который, как он
показывает экспериментально, не зависит от размера
текста, если материал последнего однороден. Основной
недостаток этой характеристики состоит в ее чрезмерной
чувствительности к вариациям стиля в разных
произведениях одного и того же автора; иногда
чувствительность к вариациям стиля бывает столь же велика, как и
чувствительность к различию между стилями разных
авторов. Это свидетельствует, однако, лишь о том, что даже для
одного и того же автора частные количественные
характеристики распределения слов являются постоянными только
в пределах группы произведений, объединенных единством
темы. Как подчеркивает сам Юл, прежде чем
целесообразность оценок типа характеристики К будет окончательно
установлена, необходимо провести большое количество
контрольных вычислений, базирующихся на новейших
данных.
Юла критиковали за то, что он ограничил свои
исследования только словарем (и, более того, только
существительными), но он и сам полностью осознавал эти свои
недостатки и скромно оценивал свою работу как
начальное и еще далекое от совершенства исследование лишь
одного из важных аспектов литературного стиля.
Ограничение масштаба исследований играло скорее не
отрицательную, а положительную роль, так как оно
способствовало тщательному и добросовестному анализу всех
возникавших проблем; книга Юла в целом служит
примером преданного, ответственного отношения к науке, и
только такое отношение является залогом дальнейших
существенных достижений в этой области.
210

Отдельные разделы вышедших недавно книг Хердана
(Herdan, 1956, 1960) и Фукса (Fucks, 1955) также
посвящены рассмотрению вопросов, связанных со
статистикой литературного стиля. В своей первой книге Хердан
вводит величину vm, очень близкую к «характеристике»
К, не зависящую, однако, от допущения Юла о том, что
распределение частот слов подчиняется закону Пуассона;
более того, величина vm может быть описана просто как
коэффициент вариации относительно среднего значения.
Если не считать этого новшества, из которого Хердан
делает весьма далеко идущие выводы, не имея на это
достаточных оснований, то раздел о стилостатистике у
Хердана в значительной степени является пересказом работы
Юла. В соответствующем разделе второй книги Хердан
вводит, однако, и некоторые оригинальные методики; в
частности, показано использование отношений областей в
диаграммах Лоренца для измерения концентрации
словаря16. К сожалению, контрольные вычисления,
связанные с этими оценками, аналогичные вычислениям Юла,
в достаточно широком масштабе пока еще не были
проведены.
Работа Фукса основана на совершенно ином подходе к
статистике литературного стиля, чем работы Хердана или
Юла, поскольку за основную единицу Фукс принимает не
слово, а слог. В связи с этим возникает необходимость
изучения распределения слогов в слове, а также
распределения других метрических и слоговых моделей. В процессе
изучения статистических характеристик метрики Фукс
вводит интуитивно оправданную меру метрических
ограничений — величину, которая изменяется от 0 в
«абсолютной прозе» (absolute Prosa) до 1 в «абсолютно
связанной речи» (absolut gebundene Rede). Правда, он не
приводит примеров применения этой простой оценки, а вместо
этого переходит к разработке сложного
математического аппарата, в котором используются векторы в
двенадцатимерном пространстве, представляющие
двенадцать типов рассматриваемых им метрических единиц.
Хотя намерение Фукса, очевидно, состояло в том, чтобы
наметить возможные пути подхода к статистическому
анализу стиля, его книга тем не менее вызывает ощущение
перегруженности математической техникой, примени-
18 Herdan, 1960, гл. 2.
14*
211

мость которой именно в этой области должна быть
показана стдельно. Система с n измерениями не может быть
использована для точного установления авторства до
тех пор, пока не будет получено доказательств
адекватности хотя бы некоторых из этих n стилистических
характеристик.
В области статистики литературного стиля предстоит
еще очень много работы, так как придется попытаться
найти новые оценки стиля, по возможности более
постоянные, чем те, которые связаны со словарем.
По-видимому, очень многое могут дать исследования на
синтаксическом уровне, включая статистическое исследование
соотношения между сочинением и подчинением,
исследование типов и глубины «самовставления»17 в предложениях
т. д.; эти аспекты литературного стиля никогда еще не
подвергались изучению с количественной точки зрения.
Важнейшей предпосылкой расширения масштабов
исследования и превращения статистики стиля в более
эффективное оружие анализа является участие в этой работе
лингвистов — предпочтительно лингвистов, в какой-то
мере владеющих статистическими методами. Статистика
стиля — это такая область, где ничто не может заменить
тщательной предварительной работы (как со стороны
лингвистов, так и со стороны статистиков), которая должна быть
проделана до начала подсчетов и тем более до
формулирования каких бы то ни было выводов. Можно надеяться,
что исследования, удовлетворяющие этим требованиям,
перестанут в будущем быть исключением и в результате
более тесного сотрудничества статистиков и лингвистов
станут обязательными.
Теоретико-информационные модели. После того как
вышли в свет основные математические работы Винера
(Wiener, 1948) и Шеннона (Shannon, 1949),
теория информации стала полем активной деятельности не
только для специалистов по теории связи, но и для
ученых целого ряда других областей 18. В частности, линг-
17 Об этом понятии см. анализ работ Ингве и Эттингера по
синтаксису в разд. 3.
18 Мы отсылаем читателя к работе Stumpers, 1953, где
имеется указатель соответствующей литературы.
212

висты, психологи и инженеры пытались применить
некоторые понятия и методы теории информации к решению
лингвистических проблем. Особое внимание привлекла
шенноновская мера энтропии (или «информации
выбора») — величина, которая в сущности является средней
статистической оценкой «неожиданности» знаков,
производимых источником в данной системе связи. Измерение
энтропии рассматривалось как возможное средство
количественного описания языковых процессов и структуры
языка.
Как много раз подчеркивалось в литературе, мера
информации, используемая в теории информации, не имеет
ничего общего со смысловым содержанием передаваемых
сообщений, а относится исключительно к статистической
структуре их формального представления. Это сразу же
исключает возможность применения теории информации
к изучению семантических проблем (хотя если вырвать
термин «информация» из его точного математического
контекста, то именно такая связь прежде всего приходит
в голову). Черри (Cherry, 1957, стр. 177) подчеркнул,
что рассмотрение поведения источника знаков в терминах
шенноновской меры информации имеет силу лишь в случае
статистически стационарного источника, то есть такого
источника, для которого наблюдение частот его знаков за
ограниченный период времени дает достаточно точные
оценки его статистических параметров. По мнению Черри,
в подавляющем большинстве областей коммуникации в
человеческом обществе знаковое поведение не является
стационарным, так что в строгом смысле слова
математическая теории здесь вообще не применима. Эту оговорку он
делает только по отношению к языковому поведению
отдельных индивидов, оставляя открытым вопрос о нормах
поведения для групп. Хердан (Herdan, 1956, гл. 9),
с другой стороны, настаивает на том, что распределение
вероятностей языковых единиц постоянно и что теория
информации является поэтому надежным средством
лингвистического исследования.
Какова бы ни была относительная ценность этих двух
в значительной мере противоречащих друг другу точек
зрения, энтропия распределения вероятностей фонем и
букв подсчитана (и она оказалась в достаточной мере
устойчивой); подсчитано также распределение длины слов с точки
зрения числа слогов. В последнем случае Фукс (Fucks,
213

1955) использовал меру энтропии по Шеннону как
статистическую характеристику индивидуального стиля, никак не
учитывая роли этого понятия в теории связи. Такое
использование информации выбора само по себе вполне
правомерно. Однако оно получает практическое
применение только в том случае, если собраны достаточно
полные статистические данные о рассматриваемом классе
распределений.
Значительно больший интерес представляют те
исследования, которые выходят за пределы чисто
статистических приложений меры информации и используют в какой-
то мере саму теорию. Особенно существенным для
моделирования некоторых формальных свойств естественного
языка явилось рассмотрение его как кода и применение к
нему теоретико-информационного понятия избыточности.
Коротко говоря, избыточность источника (и,
соответственно, избыточность кода, используемого источником)
определяется как R= 1 — Н/Нмакс, где Я есть
действительная скорость передачи информации данного источника,
а Hмакс —максимальная скорость, которая реализуется
только в том случае, если знаки, порождаемые источником,
являются статистически независимыми друг от друга и
обладают равными вероятностями. Условие, при котором
H=НМаксу то есть избыточность равна нулю, состоит, таким
образом, в том, что знаки, порождаемые источником, не
должны иметь иерархической структуры: в коде не должно
быть предпочтительных последовательностей или
комбинаций знаков. Код такого рода, хотя он и использует
максимальным образом какой-то алфавит, обладает, однако,
тем недостатком, что ошибки, возникающие при передаче
сообщения, останутся незамеченными, поскольку все
сообщения являются равновероятными. Между тем
естественные языки с их предпочтительными и запрещенными
комбинациями формальных единиц на нескольких
структурных уровнях обладают относительно высокой степенью
избыточности, что обеспечивает их эффективность как
средства общения при неблагоприятных условиях.
Произведенные независимо друг от друга исследования
Шеннона (Shannon, 1952), с одной стороны, и
Миллера и Фридмана (Miller and Friedman, 1957) —
с другой, включали проведение разного рода
психологических тестов для оценки энтропии и избыточности
письменного английского языка. Их подсчеты показывают, что
214

избыточность английского языка на уровне букв
составляет приблизительно 50%. Миллер и Фридман, которые
проверяли способность испытуемых восстанавливать
печатные тексты, подвергнутые искажениям разных типов
и разных степеней, рассматривали также вопрос о том,
каким образом можно производить компрессию (сжатие)
письменного английского языка в целях экономии
пропускной способности канала связи при их передаче. Они
сделали вывод, что наилучшие результаты дает
систематический пропуск гласных и пробелов между
словами — вывод, представляющий определенный интерес
для лингвистов (а именно для изучения систем письма
и процессов фонетических изменений19).
Применение теории информации к устному языку
производилось главным образом на основе анализа по
различительным признакам, принципы которого разработаны
Якобсоном и его сотрудниками. Поскольку
предполагается, что различительные признаки являются по своей
природе бинарными (Halle, 1957), использование бита—
двоичной единицы информации — оказывается здесь
особенно удобным. При анализе структуры
фонологических систем число различительных признаков можно
сопоставить с минимальным числом бинарных
противопоставлений, которым должен обладать код для того, чтобы
закодировать каждую фонему однозначным образом (ср.
Cherry, Halle, Jakobson, 1953; этот подход
рассматривается также у Белевича — Belevitch,
1956). Продолжая работу в этом направлении, Гринберг,
Осгуд и Сапорта (Greenberg, Osgood and
Saporta, 1954) предложили рассматривать простое
соотношение этих двух величин как меру эффективности
фонологической системы. Несколько иной подход к анализу
по различительным признакам будет рассмотрен в разд. 3
в параграфе «Теоретико-множественные модели».
Количественные методы в историческом и
сравнительном языкознании. Использование количественных методов
в сравнительном и историческом языкознании, как ука-
19 Более полное описание роли избыточности в естественных
языках см. в книге Глисона (Gleason, 1955, гл. 19).
215

зал Уотмоу (Whatmough, 1957), отнюдь не
является чем-то совершенно новым. В индологии, например,
имеется целая серия работ, начатая работой Арнольда
(Arnold, 1905) о метрике Вед, где простые подсчеты
частот являются средством определения относительной
архаичности различных фрагментов «Ригведы». Однако
средствам такого рода всегда уделялось относительно
меньшее внимание. Между тем за последние несколько
лет как лингвисты, так и антропологи проявили глубокий
интерес к количественным методам измерения степени
сходства между языками. Хотя было сделано несколько
попыток (некоторые из них будут упомянуты ниже)
установить количественную основу для типологического
сравнения языков, в большинстве случаев«мера сходства»
тщательно вычислялась лишь затем, чтобы использовать ее в
качестве критерия генетической близости между языками
одной семьи. Более сложные цели ставит перед собой то
направление исследования генетических отношений,
которое использует методы лексикостатистики, или
«глоттохронологии», как она иногда называется. Здесь делается
попытка не только представить отношения между
членами данной семьи языков в форме родословного древа,
но, кроме того, также датировать каждую из точек
разветвления. Началом количественного подхода к установлению
родства языков можно, по-видимому, считать работу Чека-
новского (Czekanowsky, 1927), который пытался
измерить степень близости родства индоевропейских
языков на основе числа фонологических и морфологических
признаков (из специально подобранного списка,
включающего двадцать признаков), общих для рассматриваемой
пары языков. Примерно на десять лет позже аналогичное
исследование провели Крёбер и Кретьен (Kroeber
and Chrétien, 1937), которые использовали
расширенный список, содержавший семьдесят четыре признака.
Их метод включал использование формул корреляции и
таблиц с четырьмя клетками, из которых одна клетка
содержит признаки, общие для данной пары языков,
другая — признаки, присутствующие в первом языке, но
отсутствующие во втором, и т. д. Результаты, полученные
Крёбером и Кретьеном с помощью применения самых
различных формул корреляции, оказались весьма сходными
и в целом подтверждали общепринятое мнение о
генетических отношениях между индоевропейскими языками.
216

Авторы сообщили, однако, что, по их сведениям,
германская группа языков оказывается ближе к
балто-славянской, чем к итало-кельтской, и что греческий язык более
тесно связан с санскритом, армянским и иранским
языками, чем с италийскими и другими языками группы
centum.
Позднее Эллегорд (Ellegard, 1959) показал (как
это, впрочем, обнаружил до того и сам Кретьен —
Chrétien, 1943), что большое число первоначальных оценок
корреляции у Кретьена и Крёбера было статистически
недостоверно. Эллегорд доказал, что во многих формулах
Кретьена и Крёбера число признаков, присутствующих
в обоих языках, и число признаков, отсутствующих в
обоих языках, выступает в качестве симметричных
переменных, что является потенциальным источником
серьезных ошибок. Он предлагает формулу, в которую
последняя из этих величин вообще не входит, и применяет ее к
данным Росса (Ross, 1950) об индоевропейских корнях,
а также к данным Крёбера и Кретьена. Несмотря на то
что две серии результатов в основном соответствуют
друг другу, Эллегорд все же находит расхождения,
достаточные для того, чтобы утверждать, что никакая единая
статистика не может оценить степени сходства между двумя
языками в целом. Тем не менее он не отрицает возможности
значительного прогресса в измерении сходства языков—
при условии взаимно благоприятного развития
лингвистической таксономии и статистических методов,
разработанных в пределах некоторой заданной таксономической
системы.
Количественный подход к типологии языков
разрабатывался Мензератом и Мейером-Эпплером
(Menzerath and Meyer-Eppler, 1950), а также
Гринбергом (Greenberg, 1954) — в обоих случаях на основе
формальной структуры слов. Мензерат и Мейер-Эпплер
предлагают следующие три критерия для классификации слов
произвольного языка: число слогов в слове, число звуков
в слове и формальный тип слова, определенный через
допустимые сочетания гласных и согласных. После этого
языки классифицируются с точки зрения распределения их
словарного запаса по этим классам. Гринберг, основываясь
на работе Сепира, развивает свою классификацию слов с
точки зрения их морфологической структуры. Он вводит
десять характеристик, отражающих относительную частоту
217

определенных типов морфем. Эти характеристики являются
показателями тенденций к аналитическому или
синтетическому строю, к агглютинации, к преимущественному
использованию префиксов или суффиксов и т. д. Хотя
разработка общей таксономии языков все еще остается делом
будущего, очевидно, однако, что количественные методы,,
аналогичные тем, о которых здесь идет речь, будут
занимать в таких исследованиях очень видное место.
Подсчеты «глубины лингвистического времени»,
которые производятся в лексикостатистике, разработанной
Сводешом (Swadesh, 1950) и усовершенствованной
Лизом (Lees, 1953), основаны на весьма специфическом
аспекте сходства между языками: для каждой пары языков
устанавливается множество корневых морфем,
соответствующих тщательно разработанному списку понятий;
после этого подсчитывается число случаев, когда
соответствующие друг другу морфемы двух данных языков
являются родственными (это устанавливается сравнительным
методом); определяется процент таких случаев от общего
числа слов в списке. На основе этой величины оценивается
время, прошедшее от того момента, когда два языка
начали развиваться независимо, до того периода, к которому
относятся рассматриваемые языки. Подсчет производится
по формуле i = logC / 2log r, где i — время (или
«глубина времени»), обычно измеряемое в тысячелетиях, С—
процент пар, составленных из родственных морфем, и
r — коэффициент сохранения, то есть процент пар,
сохраняющихся за единицу времени.
Использование этой формулы основывается на ряде
предварительных допущений (Lees, 1953). Первое из
них состоит в том, что в каждом языке имеется множество
основных корневых морфем, настолько устойчивое, что
за такой большой период, как тысяча лет, лишь небольшая
часть из них заменяется другими морфемами. Более того,
предполагается, что некоторые из этих корневых морфем
соответствуют универсальным понятиям, общим для всех
языков; поэтому можно составить такой список понятий,
что каждому из них в любом языке будет соответствовать
корневая морфема. Иными словами, предполагается, что
данный список может служить средством нахождения
сравнимых между собой устойчивых словарных единиц
различных языков. Второе допущение состоит в том, что
скорость «отмирания морфем», то есть постепенной замены
218

элементов этого исходного списка, остается неизменной
в различные периоды и в различных языках. Наконец,
последнее допущение состоит в том, что рассматриваемые
языки все это время развивались совершенно независимо
друг от друга. Впрочем, Сводеш (Swadesh, 1955)
попытался изменить формулу (по крайней мере
символически) таким образом, чтобы она отражала различные
степени взаимного влияния между языками. Для этого он
ввел в формулу «фактор разделения» s.
Коэффициент сохранения r в формуле «глубины
времени» был определен на материале индоевропейских языков,
поскольку в этой семье языков время разделения языков
во многих случаях известно довольно точно. Лиз
подсчитал величину r для тринадцати пар индоевропейских
языков, используя первый список Сводеша, состоящий
примерно из двухсот понятий; он получил для r значение,
равное примерно 80% на тысячелетие. Сводеш
(Swаdesh, 1955), который применял свою формулу для
решения проблемы генетического родства языков
американских индейцев, отнесся к результатам Лиза несколько
критически, так же, как, впрочем, и к своим собственным
результатам более ранних лет. В частности, он
подчеркивает, что при установлении коэффициента сохранения
необходима более тщательная общая проверка
результатов, чем та, которую удалось обеспечить Лизу; он считает
необходимым дальнейшее усовершенствование
контрольного списка, который он доводит в этой работе до ста
единиц. Сводеш выражает большие надежды на то, что,
несмотря на все несовершенства лексикостатистики в ее
современном состоянии, она будет в дальнейшем широко
развиваться и превратится в «инструмент точного
исследования» в сравнительно-историческом
языкознании.
Критика лексикостатистического метода,
представленного работами Сводеша и Лиза, шла по нескольким
различным направлениям. Хойер (Hoijer, 1956) заявил,
что список понятий, пригодный для всех языков, составить,
невозможно, поскольку универсальным понятиям в языке
может соответствовать более чем одно слово. В
подтверждение он приводит ряд примеров из языка навахо,
показывая, что во всех случаях, когда имеется неоднозначное
соответствие, мы можем в зависимости от того, как сделан
выбор, констатировать либо сохранение, либо утрату
219

морфемы и таким образом прийти к ошибочным
заключениям. Крёбер (Kroeber, 1955) особенно критически
относится к вычислениям «глубины времени» как к
свидетельству генетической близости в тех случаях, когда
общая часть в словаре двух языков составляет менее чем
10%, поскольку в этих случаях заимствования и
случайные сходства лишь в небольшом числе слов могут очень
существенно изменить все результаты. По этой
причине он считает, что лексикостатистику целесообразнее
применять для изучения заведомо родственных
языков, чем для обнаружения отдаленного родства.
Одной из наиболее интересных работ в
лексикостатистике, содержащих как критику, так и собственные
исследования, является работа Арндта (Arndt, 1959) о
германских языках. Арндт ставит перед собой сразу две
цели: проверить пригодность методов лексикостатистики,
а затем использовать эти методы для проверки
нестатистических теорий, характеризующих исторические
отношения между различными германскими языками. Его
результаты во второй части довольно убедительно
свидетельствуют против традиционного деления германских
языков на три группы и дают основания для разделения
германских языков на восточногерманские,
северогерманские, германские языки Северного моря и языки
внутренней части материка.
Несмотря на кажущуюся пригодность
лексикостатистических методов для решения такого рода теоретических
вопросов, Арндт находит достаточно свидетельств их
несовершенства. Один из его главных аргументов состоит
в том, что применение формулы Сводеша к современным
языкам регулярно дает меньшую глубину времени, чем для
соответствующих пар древних языков, причем исторически
наиболее правдоподобные хронологические оценки
получаются для наиболее древних языков. Он видит в этом
свидетельство сильного взаимного влияния и конвергенции
различных языков более позднего периода и поэтому
считает, что всякое усреднение расходящихся друг с другом
результатов должно быть отвергнуто (аналогичные
наблюдения сделал Ри (R е а, 1958), который применял
лексикостатистический метод к романским языкам и получил для
момента разделения датировку от 800 до 1600 г. н. э.
вместо действительной даты около 100 г. н.э.). В
заключение своей работы Арндт поднимает ряд вопросов, касаю-
220

щихся использования контрольного списка, возможных
колебаний коэффициента сохранения и возможного
влияния возрастающей грамотности на стабильность словаря.
Существование столь многих источников потенциальных
ошибок делает, с его тачки зрения, весьма сомнительной
достоверность глоттохронологических выводов в
отношении тех языковых групп, для которых мы располагаем
более ограниченными историческими и лингвистическими
данными, чем в индоевропеистике.
Глисон (Gleason, 1959) предложил расширить
понятие лексикостатистики, включив в него
неглоттохронологические методы определения наиболее вероятных
генетических отношений между членами языковых семей.
Два предлагаемых им метода свободны от спорных
допущений, о которых мы упоминали выше, поскольку они не
претендуют на установление хронологии и не требуют
обязательного использования списка, включающего
только универсальные понятия. Первый метод, метод
«противопоказаний», состоит в подсчете числа тех случаев, когда
слова, соответствующие данному понятию, не являются
родственными в данной паре языков, но для каждого из
этих слов имеется родственное слово хотя бы в одном из
языков данной группы. Главное допущение, лежащее в
основе этого подхода, состоит в том, что всякое нарушение
преемственности поведения (например, переход от одного
слова к другому для обозначения одного и того же
понятия) представляет собой исключительное явление и,
таким образом, наиболее вероятной следует считать такую
структуру родословного древа, в которой
противопоказания минимальны.
Второй метод Глисона, использующий так называемый
характеристический словарный индекс, основан на
применении таблицы с двумя входами, где заглавиями как
столбцов, так и строк являются названия языков
изучаемой группы. Каждому множеству родственных слов,
найденному для данного понятия (из некоторого списка),
присваивается значение единица. Если слово является
родственным в трех языках, то в каждую из клеток,
определяемых пересечением соответствующих столбцов и строк,
ставится число 1/3; если данное слово является общим для
семи языков, то в каждую из клеток ставится цифра 1/7
и т. д. После того как процесс закончен, относительная
величина сумм, содержащихся в каждой клетке, рас-
221

сматривается как мера родства соответствующей пары
языков.
Методы Глисона, которые можно использовать для
проверки результатов, полученных при
глоттохронологическом подходе, помимо того, что они привлекают своей
непосредственностью, обладают тем дополнительным
достоинством, что основную часть работы по подсчету и
вычислению может производить человек, не имеющий никакого
лингвистического образования, поскольку вся процедура
здесь чисто механическая и вполне может быть
запрограммирована для вычислительной машины. Тем самым
весь процесс может быть значительно ускорен, что
избавляет лингвиста от большей части утомительной черновой
работы, давая ему возможность сосредоточиться на более
поздних этапах процесса, которые требуют
лингвистических знаний и интуиции.
Очень удачным оказалось то обстоятельство, что
исследования по лексикостатистике, получившие широкое
распространение, привлекли к себе внимание не только
ученых, стремящихся к получению новых результатов,
но и проницательных критиков. Использование
вычислительных машин для выполнения громоздких операций по
обработке данных будет иметь двойной эффект: с одной
стороны, это освободит лингвистов для интенсивной работы
над собственно лингвистическими проблемами, а с другой
стороны, перспектива широких контрольных подсчетов
(которые являются необходимой предпосылкой для
точной оценки полученных результатов) станет менее
устрашающей, чем прежде.
3. СТРУКТУРНЫЕ МОДЕЛИ ЯЗЫКА
Теоретико-множественные модели. За последние
несколько лет предложен также ряд структурных моделей
описания и анализа языковых явлений. Беглый просмотр
соответствующей литературы убеждает нас в том, что
ученые основываются в большинстве случаев на
современной алгебре и математической логике. Заимствуются не
только понятия и методы анализа; во многих случаях все
металингвистическое описание строго следует образцу
дедуктивных математических систем20. Описание не-
20 Некоторые ученые только такие работы и относят к
математической лингвистике, исключая из нее те, где математические
222

скольких исследований, содержащих применение теории
множеств и родственных областей математической логики,
поможет нам осветить характер достижений, имеющихся
в этой области.
Харари и Пейпер (Harary and Paper, 1957)
в своей статье описывают применение теории отношений
для построения строгой математической схемы описания
дистрибуции фонем. Авторы исходят из множества Ρ
всех фонем языка и из отношения «непосредственно
предшествовать» R; затем они описывают дистрибуцию
данной фонемы на основе шести свойств отношений, в
число которых входит рефлексивность, симметричность и
транзитивность. В рамках этой системы типичное
утверждение о дистрибуции фонем имеет следующую форму:
«фонема x симметрична фонеме y»; это означает, что в
рассматриваемом языке встречается как
последовательность /xy/, так и /ух/. После этого на основную
алгебраическую структуру модели накладываются
дополнительные количественные характеристики: вводится множество
простых числовых индексов, которые определяются
процентом числа случаев, при которых дистрибуция фонемы
обладает данным реляционным свойством21. Индексы,
представленные в этой работе, очень напоминают те
индексы, которые использовал в своих типологических
исследованиях морфологии Гринберг (Greenberg,
1954); Харари и Пейпер и сами предполагают, что их
модель может быть использована для типологического
исследования дистрибуции фонем. Каковы бы ни были
успехи этого направления исследований в будущем,
утверждение авторов о том, что их модель сделала понятие
«свободы дистрибуции» более точным, достаточно хорошо
подтверждается их собственными примерами. Спорным
является только вопрос о том, в какой мере возможно
распространение этой модели на п-местные
последовательности без утраты простоты и ясности, свойственных
данному варианту.
Ряд алгебраических и логических представлений
фонологических систем был предложен Унгехойером
(Ungeметоды играют более вспомогательную роль; ср. например,
Koschmieder, 1956.
21 Это иллюстрация того, что различение количественных и
структурных моделей не есть дихотомическое деление; одна модель
может иметь как структурные, так и количественные характеристики.
223

heuer, 1959a) в его исследовании логических оснований
теории различительных признаков Якобсона. Унгехойер
рассматривает различительный признак как класс с
заданным дополнением; с другой стороны, он представляет
различительный признак как переменную, принимающую
два значения; на множестве таких переменных задаются
булевы функции22. С помощью этих моделей он оказывается
в состоянии выразить различие между «естественной»
избыточностью звуковой системы и избыточностью
формальной системы, возникающей в результате анализа,
при котором некоторые признаки обычно объявляются
иррелевантными. Второй подход, описанный
Унгехойером, учитывает некоторые психологические соображения;
здесь значимым признается лишь наличие
положительного значения признака. Продолжая идти по этому пути,
он описывает «пространство» всех возможных фонем в
теоретико-множественных терминах — как множество N всех
подмножеств множества различительных признаков. Он
утверждает, что множество N может быть описано
математически различными способами — например, как
булева алгебра, где признаки играют роль образующих.
Унгехойер делает, впрочем, вполне уместное
предупреждение о том, что в этих моделях не следует «читать»
слишком многое: любое применение высокоразвитой
математической теории требует более полного понимания сути
описываемых явлений.
Построение грамматик для машинного перевода,
основанных на теоретико-множественных понятиях,
описывается в недавней работе Кулагиной (Кулагина,
1958). Неопределяемые понятия, такие, как «слово»,
отмеченная фраза, играют в формальных построениях
Кулагиной роль аксиом. На этом фундаменте
воздвигается иерархия грамматических классов — она
получается в результате точно определенной
последовательности делений исходного множества на
непересекающиеся подмножества. На самом низком уровне — на
уровне разделения слов на «семейства» — члены данного
подмножества могут подставляться один вместо другого
в предложение, не меняя его грамматической правильности.
Переходя постепенно к более высоким уровням, Кулагина
вводит формальный аппарат, который достаточен для
22 Булевы функции упоминаются в этой связи также у Белевича
(Belevitch, 1956).
224

анализа некоторых простых грамматических понятий
французского языка; Кулагина утверждает при этом, что
для русского языка эта система недостаточна — в
частности из-за того, что в любом падеже существительные
образуют три различных семейства в единственном числе
и только одно во множественном. Предложенная модель
имеет ряд ограничений также в других отношениях; в
частности, в системе взаимно исключающих друг друга
грамматических категорий не предусматривается тех
случаев, при которых одна и та же форма может
принадлежать к более чем одной части речи — а такую
возможность, разумеется, нельзя игнорировать в машинном
переводе.
Прежде чем переходить к синтаксическим моделям,
уместно, по-видимому, упомянуть об усилиях,
затраченных на построение «исчисления неколичественных
функций» лингвистами глоссематической школы; это
исчисление представляет собой, по замыслу, новую алгебру,
предназначенную для описания явлений, тесно связанных
с человеком, таких, как язык. Алгебра глоссематиков,
так, как она представлена Ульдаллем (Hjelmslev
and Uldall, 1957), во многом использует
терминологию и символику логической теории множеств, с той
особенностью, что некоторые вполне обычные понятия —
такие, как функция или отрицание,— определяются
совершенно необычным образом. Более того, как указывал
один из критиков (Ungeheuer, 1959 b), терминология
глоссематики не всегда используется последовательно
самими Ельмслевом и Ульдаллем, видимо, вследствие
смешения понятий, которые в формальной логике
обычно трактуются как различные. Из анализа того, что
написано глоссематиками к настоящему времени,
следует, по всей вероятности, что их алгебра сильно выиграет
от перехода на обычную систему логических понятий.
Модели синтеза предложения и описания
синтаксической структуры. Вся остальная часть разд. 3 будет
посвящена рассмотрению синтаксических моделей. Прежде
всего мы рассмотрим описание синтаксической структуры
и синтез предложения, а после этого перейдем к моделям,
предназначенным для синтаксического анализа. Хотя
исследования, которые описываются в этой второй части,
15 -2238
225

значительно отличаются друг от друга по своим
масштабам и общей направленности, все они подчинены одному
и тому же замыслу — построить систематическую
механическую процедуру синтаксического анализа текстов,
прежде всего в связи с машинным переводом. Первая
группа в этом отношении менее однородна; тем не менее
модель Ингве для порождения предложений (Yngve,
1960) будет рассматриваться вместе с описательными по
своему характеру моделями Хэрриса (Harris, 1957) и
Хомского (Chomsky, 1957), поскольку все эти модели,
без сомнения, имеют между собой много общего.
Классификация грамматик, произведенная Хомским, согласно
которой все грамматики делятся на три типа —
грамматики с конечным числом состояний, грамматики
непосредственно составляющих и трансформационные
грамматики,— представляет для нас удобную схему изложения,
хотя центр внимания здесь будет несколько иным.
Грамматика с конечным числом состояний (Chomsky,
1957) может быть охарактеризована как устройство
с конечным числом внутренних состояний, которое
порождает23 предложения языка следующим образом:
от начального состояния устройство переходит во
второе состояние, «производя» первое слово предложения;
затем, производя по слову при каждом новом
переходе, устройство переходит от одного состояния к
другому, пока не достигнет конечного состояния. За это
время оно порождает законченное предложение.
Такое устройство является особым видом марковского
процесса с конечным числом состояний, и поэтому оно
может быть представлено, как обычно представляют такие
процессы,— «диаграммой состояний», в которой каждое
состояние обозначается точкой или маленьким кружочком,
а каждый дозволенный переход — стрелкой, связываю-
23 Хомский (Chomsky, 1959) моделирует свойства
различных типов грамматик, основываясь на терминологии теории
автоматов: с каждой грамматикой ассоциируется тип автомата,
достаточно сильный для того, чтобы порождать предложения в
соответствии с правилами этой грамматики. Лиз (Lees, 1959) заметил,
что грамматики Хомского «порождают» предложение лишь в очень
специфическом смысле, а именно, они дают правила, достаточные
для построения всех предложений языка. Такие грамматики имеют
своей целью прежде всего компактное описание синтаксиса и
не совпадают с программой порождения предложений,
предназначенной для вычислительной машины.
226

щей соответствующие точки. Диаграммы такого типа,
обычно дополненные указанием вероятности каждого
перехода, часто используются в теории информации
для моделирования статистических свойств источника с
конечным алфавитом символов24.
В одной из своих ранних статей по машинному
переводу Ингве (Yngνе, 1955) предлагает использовать
диаграммы состояний как возможное средство сжатия
грамматики — средство, достаточно сильное для того,
чтобы предложения целиком могли помещаться в память
вычислительной машины. Как первый шаг в достижении
этого сжатия предлагается связать переход от одного
состояния к другому не со словом, а с частью речи.
Дальнейшее упрощение может быть достигнуто за счет
объединения отдельных путей в типовые синтаксические
группы, далее, в типы простых предложений и, наконец,
в типы фраз. Последние уровни этих многоступенчатых
грамматик с конечным числом состояний до конца не
разработаны, поэтому об их возможностях пока судить
трудно. Хомский (Сhоmskу, 1956, 1957) показал,
однако, что грамматики с конечным числом состояний по
самому своему существу неспособны отразить свойства
некоторых конструкций английского языка, где возможна
бесконечная рекурсия. Такие чисто теоретические
аргументы, разумеется, не исключают возможности построения
грамматики с конечным числом состояний для довольно
сложных предложений, с которыми приходится иметь
дело при машинном переводе; тем не менее это достаточно
убедительное свидетельство того, что такая грамматика
будет недопустимо сложной.
Вторая грамматическая модель, рассмотренная
Хомским,—это модель структуры составляющих или
грамматика непосредственно составляющих. В различных своих
формах эта модель использовалась американскими
лингвистами в течение достаточно длительного периода25.
Хомский формализовал эту теорию, определив грамматику
непосредственно составляющих как операционную сис-
24 Ср. Shannon and Weaver, 1949, стр. 15 и далее;
ср. также параграф «Теоретико-информационные модели» в разд. 2
настоящей работы.
25 Наиболее известной является работа Уэллса (Wells, 1947),
который попытался объединить и систематизировать результаты,
имеющиеся в этой области.
15*
227

тему (Σ, Γ), состоящую из конечного множества Σ
начальных цепочек и конечного множества F правил,
определяющих структуру составляющих; правила имеют
простую форму X-+Y. Правила из Γ применяются к
цепочкам по одному и производят новые цепочки; каждое
правило определяет замену одного символа одним или
несколькими другими символами.
Во всех интересных случаях повторное применение
правил развертывания, начиная с одной из начальных
цепочек, дает такую последовательность цепочек, что к
самой последней из них правила из Γ уже неприменимы.
Такие неизменяемые цепочки, называемые
терминальными, являются предложениями языка, описываемого
(Σ, ^-грамматикой. Последовательность цепочек,
полученная в ходе порождения предложения, определяет
структуру составляющих этого предложения, которая
может быть представлена диаграммой вида дерева.
Грамматики непосредственно составляющих, как
показал Хомский, лишены тех недостатков, которые в первую
очередь бросаются в глаза при рассмотрении грамматик
с конечным числом состояний: такие грамматики способны
отразить рекурсивные свойства естественных языков —
для этого достаточно включить в Γ рекурсивные правила.
Хомский показал, однако, что в английском языке
имеются типы конструкций — в частности, конструкции с
прерванными составляющими,— для которых модель
непосредственно составляющих в лучшем случае даст
громоздкое описание. Считая на этом основании, что на
уровне составляющих никакой приемлемой модели
построить нельзя, Хомский (Chomsky, 1957, сноска 6,
стр. 41—42) предлагает в качестве пути преодоления этих
трудностей новый, более высокий уровень описания —
уровень грамматических трансформаций. Однако прежде
чем перейти к обсуждению трансформаций, рассмотрим
модель автоматического синтеза предложения,
построенную преимущественно на аппарате грамматики
непосредственно составляющих.
Некоторые из последних работ Ингве посвящены
исследованию моделей устройства предложения, которые можно
было бы использовать в качестве составной части
программы синтеза при машинном переводе. Поскольку
подход Ингве ориентирован на машинное использование
модели, то в основе его лежит требование о том, что уст-
228

устройство, порождающее предложения, должно иметь
конечную оперативную память. Используя грамматику
ненепосредственно составляющих, описанную выше26,
механизм порождает предложение слева направо, причем
правила подстановки всегда применяются сначала к более
левому символу в цепочке, чем к тому, который правее его;
таким образом производится вся терминальная цепочка.
Промежуточные результаты хранятся в оперативной
памяти, где ввод и считывание возможны всегда только с одного
конца, в соответствии с правилом о порядке развертывания
символов. Этот тип устройства памяти, описанный в
литературе как магазинная память (pushdown store), как было
показано Эттингером (Оеttinger, 1960b), имеет
важные применения в автоматическом синтаксическом
анализе; некоторые из этих применений будут рассмотрены
ниже27.
Один из интересных аспектов модели Ингве состоит в
том, что предложение порождается вместе с
эксплицитным описанием его разложения на составляющие. Это
описание построено по принципу бесскобочной символики
Лукасевича (Lukasiewicz, 1957): за каждым узлом
дерева составляющих непосредственно следуют узлы,
которые от него ответвляются. В ходе обсуждения
адекватности этой модели Ингве показал непосредственную
связь между структурой дерева предложения и объемом
оперативной памяти, который необходим для ее
порождения. На основе нумерации ветвей, отходящих от одного
узла (нумерация производится справа налево), он
определяет «глубину» каждого из конечных (тупиковых) узлов:
это сумма чисел, сопоставленных ветвям, которые ведут
к этому узлу. Максимальная из длин конечных узлов
называется глубиной предложения. Оказывается, что это
как раз число «единиц объема» оперативной памяти,
необходимое для порождения данного предложения.
Ингве показал, что глубина предложения зависит от
направления ветвей в соответствующем ему дереве.
Предложения, у которых деревья ветвятся преимущественно
влево, имеют относительно большую глубину; те, у кото-
26 Ингве предложил также принципиально несложную схему
включения в порождающее устройство правил типа А-+В-{-... + С,
которые позволяют производить некоторые конструкции с
прерванными составляющими.
27 Ср. описание предсказательного анализа в разд. 3.
229

рых деревья ветвятся в основном вправо,— относительно
малую. Эти два типа структур Ингве назвал
соответственно регрессивным и прогрессивным. Из наблюдения над
явлениями, связанными с глубиной предложений
английского языка, Ингве заключает, что в английском языке
существуют верхний предел глубины предложения, и это
довольно точно согласуется с данными Миллера (Miller,
1956) о приблизительном объеме непосредственной
памяти у человека. Ингве указывает, кроме того, что в
английском языке существуют многочисленные средства
уменьшения глубины предложений при сохранении
выразительных возможностей языка; к таким средствам
относятся прерванные конструкции, вводное употребление
it и т. д. Многие ненужные на первый взгляд сложности
грамматики, как он утверждает, оказываются вполне
целесообразными, так как использование разных
конструкций в одном и том же значении является одним из средств
ограничения глубины.
Ингве обобщил свои наблюдения над английским
языком в форме гипотезы о том, что различные языки будут
вести себя по отношению к глубине одинаковым образом.
Эта гипотеза, несомненно, имеет значение не только для
лингвистики, но и для психологии. Если проверка
гипотезы Ингве на других языках даст положительные
результаты, то этот механизм порождения предложений нужно
будет принять в качестве модели порождения речи
человеком — независимо от того, какова окажется роль этого
механизма в машинном переводе.
Возвращаясь теперь к грамматическим трансформациям
(это понятие было формализовано Хэррисом — Harris,
1952 — в связи с его работой по анализу текста), мы
рассмотрим самые последние описания трансформационного
анализа в работе Хэрриса (Harris, 1957) и Хомского
(Chomsky, 1956, 1957). Хотя в работах Хэрриса и
Хомского, как они сами указывают, имеется большее число
общих идей, исследования этих ученых развиваются
сейчас в резко различных направлениях. Хэррис описывает
грамматические трансформации через совместную
встречаемость различных классов морфем в разных
предложениях. Он вводит трансформацию как средство
соотнесения друг с другом различных конструкций с одинаковыми
классами совместной встречаемости. После того как
введен уровень трансформаций, нет оснований рассматривать
230

вать все типы предложений независимо друг от друга:
предложения, в которых дистрибуция контекстных
классов такая же, что и в ранее рассмотренных предложениях,
может считаться результатом трансформации последнего.
Далее, сложные предложения и некоторые
последовательности предложений часто должны рассматриваться
как результат соединения одного предложения с
результатом трансформации другого предложения.
Развивая более формальную часть своей
грамматической теории трансформаций, Хомский и Хэррис сходятся
на том, что в языке имеется так называемое ядро. Ядро
состоит из элементарных предложений, из которых с
помощью трансформаций получаются все остальные
предложения языка.
В трансформационной грамматике Хомского к
ядру относятся простые предложения в утвердительной
форме, не содержащие пассивных конструкций, то есть
предложения, которые могут быть порождены с помощью
грамматики непосредственно составляющих.
Трансформационная часть грамматики, которая составляет
уровень, независимый от уровня непосредственно
составляющих, содержит правила, превращающие цепочку с
некоторой заданной структурой составляющих в цепочку
с другой структурой составляющих. Эти правила
трансформаций в результате применения их к простым
предложениям из ядра способны породить все оставшиеся
предложения языка. Хомский подчеркивает, что
трансформационные грамматики по своей природе являются
более сильным средством порождения предложений, чем
грамматики непосредственно составляющих,— не только
ввиду упрощения, связанного с различением двух уровней
в синтаксическом описании28, но и вследствие
фундаментального различия этих уровней: символы данной цепочки
содержат всю информацию, необходимую для определения
того, какие из правил грамматики непосредственно
составляющих могут быть к ней применены; между тем, для
определения применимости трансформации к данной
цепочке может потребоваться информация о предыдущих
этапах вывода этой цепочки, например информация о том,
принадлежит ли эта цепочка к типу NP (именная группа)
28 Помимо двух синтаксических уровней, трансформационная
грамматика Хомского включает третий уровень, состоящий из
правил морфонемики, превращающих цепочки слов в цепочки фонем.
231

и может ли она подвергаться трансформациям, которые
являются законными для именных групп29.
Как утверждает Хомский, трансформационные
грамматики не только дают более простой и более
мощный аппарат описания синтаксиса естественных
языков, но обладают и другими достоинствами. К таким
достоинствам относится, например, то, что
двусмысленность выражений типа the shooting of hunters
(«стрельба охотников» или «расстрел охотников»)
получает в трансформационной грамматике простое
объяснение: данная конструкция является результатом
трансформации двух различных ядерных предложений; в одном
hunters является подлежащим, во втором — дополнением.
Уорс (Wоrth, 1958) попытался недавно использовать
это свойство трансформаций для классификации
конструкций с творительным падежом в русском языке. В
заключение своего исследования Уорс выдвигает общий тезис о
том, что трансформационный аппарат может не только
оказаться полезным для установления более тонкой
классификации конструкций, но и послужить удобной схемой
проверки обязательности того или иного типа
определения. Работа Уорса в силу своей чрезвычайно узкой
направленности не может еще служить доказательством
возможности построения полных трансформационных
грамматик естественных языков. Успешность этой работы
показывает, однако, что время для широкомасштабной
проверки модели Хомского уже назрело. Как указывает
Лиз (Lees, 1957), оценка модели Хомского в конечном
счете должна определяться тем, каковы будут результаты
ее применения к естественным языкам.
Модели синтаксического анализа. Как известно,
искусственно построенные системы обозначений в логике и в
математике обладают регулярностью и простотой
синтаксического построения, отсутствующей в естественном
языке. Как подчеркивает Ингве (Yngνе, 1960),
синтаксическая система естественного языка может содержать
29 Выходами порождающего устройства Ингве являются
цепочки, содержащие именно эту информацию, в связи с чем
выходы устройства Ингве как раз могут быть входами устройства,
совершающего трансформационные операции по грамматике
Хомского.
232

большое количество различных средств для выражения
одного и того же грамматического отношения (например,
отношения подчинения), тогда как характерным свойством
формально-логических языков является то, что они, как
правило, пользуются в таких случаях каким-то
единообразным способом. Несмотря на огромные различия
по степени сложности, между синтаксическими системами
естественных и логических языков существует немалое
сходство, и это позволяет утверждать, что логические
языки моделируют свойства естественных языков,
притом нетривиальным образом. Эта тесная связь между
естественными и логическими языками имеет большое
значение для разработки автоматических методов
синтаксического анализа языка в связи с машинным переводом.
Главное понятие в синтаксической теории
формальнологических языков — понятие правильно построенной
формулы — тесно связано с понятием грамматической
правильности, обычно используемым в применении к
конструкциям и предложениям естественного языка.
Правильно построенными формулами, а также грамматически
правильными предложениями являются такие выражения,
которые построены в соответствии с правилами; при этом
ясно, что большое практическое значение имеет
существование надежных средств различения правильно
построенных последовательностей и неправильно построенных, или
неграмматических, последовательностей, так как в
противном случае язык теряет свою ценность как средство
сообщения информации. В работе по автоматическому переводу
проверка правильной построенности имеет первостепенное
значение — она служит средством определения границ
конструкции, которая является частью другой
конструкции, а также ценным способом проверки правильности
общего анализа предложения. По всем этим соображениям
некоторые из ранних работ по машинному переводу
содержали попытки построения синтаксических исчислений,
которые могли бы использоваться как основа машинных
операций для проверки грамматической правильности.
Типичная в этом отношении работа Бар-Хиллела
(BаrНillеl, 1953), основанная на некоторых идеях логики
Айдукевича (Ajdukiewiсz, 1935), беспристрастно
характеризует все те усилия, которые были предприняты
в этом направлении. Бар-Хиллел исходит из двух
элементарных символов s и η (первые буквы английских слов
233

sentence «предложение» и noun «имя существительное»)
и строит систему грамматических обозначений, которые
позволяют затем использовать для проверки
грамматической правильности очень простую операцию, похожую на
арифметическую операцию сокращения дробей. Глаголам,
которые сочетаются с существительным и дают в
результате предложение, приписывается символ s/n. Например,
последовательность, состоящая из имени
существительного, за которым идет глагол, будет проанализирована как
предложение, поскольку п, соответствующее имени
существительному, сократится с п в «знаменателе» обозначения,
соответствующего глаголу, и останется только символ s.
Бар-Хиллел определяет цепочку грамматических символов
как «синтаксически связную», если существует такая
последовательность операций сокращения, которая сводит
всю цепочку к одному элементарному символу.
Синтаксически связные цепочки представляют собой
грамматически правильные предложения или правильно
построенные части предложений.
Как разъясняет сам Бар-Хиллел, его модель страдает
несколькими недостатками; в частности, первоначальная
цепочка символов, обозначающих классы, может быть
приписана фразе несколькими различными способами,
в зависимости от того, как мы представим
комбинацию элементов предложения друг с другом.
Дальнейшие трудности (аналогичные тем, на которые
наталкивается грамматика непосредственно составляющих в связи
с прерванными составляющими) обусловлены тем, что
сокращаться могут только символы, расположенные в
цепочке непосредственно рядом. Ламбек (Lambek,
1958), построивший синтаксическую модель, аналогичную
модели Бар-Хиллела, предложил следующий способ
преодоления первой из указанных трудностей: вначале в
рассматриваемом предложении всеми возможными
способами расставляются скобки; затем слову приписываются
все возможные грамматические индексы; после этого
вычисляется тип результирующего выражения — в
соответствии с той группировкой элементов, которая указана
скобками. Существование конечной процедуры такого
рода может удовлетворить чистого математика или логика,
который скажет, что проблема таким образом решена.
Однако «решения» такого характера являются слишком
сложными и общими по своей природе и не дают эффектив-
234

эффективных операций, которые могли бы практически
использоваться в машинном переводе.
В противоположность теоретическим исследованиям
синтаксических исчислений, работы, описывающие
практические попытки решения проблем автоматического
синтаксического анализа, начали появляться лишь недавно.
Несколько групп машинного перевода объявили об успехе,
достигнутом в распознавании синтаксических
конструкций, меньших, чем предложение,— таких, как
предложные или именные группы; обнаружение конструкции
происходит обычно в результате поиска в ограниченном
контексте. Подобного рода «микросинтаксические» методы
синтаксического анализа обладают, однако, по крайней
мере двумя недостатками. Первый состоит в том, что
группировки, полученные в результате такого анализа,
часто оказываются неправильными из-за ограничений
после высокого уровня, природа которых не может быть
установлена в результате такого просмотра
предложения. Второй недостаток заключается в том, что методы
микросинтаксического анализа не дают в ходе своего
естественного развития никакого сколько-нибудь
плодотворного подхода к анализу предложения в целом: ни
увеличение просматриваемого контекста, ни простое
повторение процесса не могут привести к решению проблемы.
Некоторые из лиц, занимающихся машинным
переводом, осознав, что микросинтаксический подход в каком-
то смысле заводит в тупик, попытались найти более
эффективную процедуру анализа предложения. Эти ученые
разрабатывают сейчас двухступенчатую систему анализа, в
которой «макросинтаксические» операции (применяемые
к предложению, уже обработанному «микросинтаксичес-
ки») определяют более общие характеристики структуры
предложения и исправляют ошибки, сделанные на более
низком уровне анализа. Более желательной, с точки
зрения как красоты, так и экономичности, была бы, однако,
единая схема, охватывающая весь синтаксический анализ.
Система предсказательного анализа, первоначально
предложенная Родес (Rhodes, 1959 а, b) из Национального
бюро стандартов, и усовершенствованная Шерри
(Shеrrу, 1960), Эттингером (Оеttinger, 1960b) и другими
исследователями в Гарвардском университете30, по-ви-
30 Воssert, 1960 и Bossert, Giuliano and Grant,
1960.
235

димому, не только удовлетворяет этому требованию, но
обладает также и другими важными положительными
качествами.
Поскольку детальное описание механики
предсказательного анализа можно найти в указанной литературе,
мы упомянем здесь лишь две характеристики этого
процесса.
Очевидно, наиболее важное, с точки зрения
машинной реализации, свойство предсказательного анализа
состоит в том, что элементы предложения
просматриваются здесь один за другим по очереди слева направо
по одному разу. Для каждого слова в предложении
необходимо определить, соответствует ли оно списку
«предсказаний», который хранится в оперативной памяти.
Предсказания — это, по существу, информация о
различных синтаксических единицах всех структурных
уровней, которые можно ожидать в данном положении.
Некоторые предсказания, например предсказания о
подлежащем и сказуемом, хранятся в оперативной памяти
к началу анализа любого предложения. Остальные
определяются в процессе анализа, в соответствии с
синтаксической функцией, приписанной ранее пройденным
словам. Оперативная память, содержащая список
предсказаний, работает по принципу «последний внутрь — первый
наружу», как и магазинная память, так что предсказания,
добавленные непосредственно предшествующим словом,
всегда будут проверяться первыми. Слову приписывается
синтаксическая функция, определяемая первым из
предсказаний, которым это слово может соответствовать.
Например, личная форма глагола может быть главной
частью сказуемого, и ей в качестве синтаксической
функции будет приписано: «главная часть сказуемого»; после
этого предсказание «главная часть сказуемого» будет
снято из списка предсказаний, а взамен в список будет
вставлено предсказание «объект» — в том падеже,
которого требует данный глагол. Такой способ анализа,
использующий все преимущества магазинной памяти, как
оказалось, особенно хорош в случае «самовставленных»
конструкций с прерванными составляющими.
Рассмотренная система имеет две возможности
самопроверки. Прежде всего на особой ленте записываются
все случаи, когда слово может удовлетворять более чем
одному предсказанию. Поскольку в этих случаях слову
236

приписывается только одна синтаксическая функция, то
всегда имеется некоторая вероятность неправильного
выбора. Наличие такой записи дает возможность
пересмотреть информацию, если на более поздней стадии
анализа будет обнаружено противоречие. Второй путь
самопроверки: если данное слово не удовлетворяет ни одному
из предсказаний, то это значит, что нарушена
«синтаксическая связность» предложения — либо в результате
неправильного анализа, либо из-за неправильности
начальной информации, обусловленной, например,
типографскими ошибками.
Экспериментальная проверка алгоритмов
синтаксического анализа, составленных Эттингером и его
сотрудниками для русского и английского языков, показывает,
что предсказательный анализ является многообещающим
аналитическим инструментом для самых разнообразных
синтаксических систем естественных языков. Работа над
русским языком доведена до такого уровня, что для
большинства предложений научного текста правильный анализ
получается уже после первого просмотра. Одна из главных
особенностей этой системы состоит в том, что, несмотря
на одновременный анализ явлений, принадлежащих
разным уровням, ошибки на верхнем уровне, каковы бы ни
были их источники, как правило, не препятствуют
получению правильного результата на более низких уровнях.
Так, даже если предложение в целом будет
проанализировано неверно, его правильно построенные части, такие,
как предложные группы, тем не менее часто получают
правильное истолкование.
Последнее свойство предсказательного анализа может
оказаться очень ценным при создании автоматических
программирующих систем, которые осуществляют перевод
с символического языка алгоритма на язык машинных
операций. Если в такой системе будут использоваться
приемы предсказательного, анализа, то в случае обнаружения
первой ошибки программирующее устройство может не
останавливаться, как это происходит обычно, а
продолжать свою работу дальше, поскольку можно рассчитывать
на то, что по крайней мере отдельные части алгоритма
будут запрограммированы правильно. Эттингер
сформулировал это свойство предсказательного анализа в виде
«теоремы Aw», которая доказана им
(Оеttinger, 1960) с полной строгостью для ряда алгорит-
237

алгоритмов предсказательного перевода в формальных
языках31.
Последняя работа Шерри и Эттингера (Sherry and
Oettinger, 1960) также посвящена изучению
соотношения между естественными и искусственными
языками; авторы создают новый формальный язык,
моделирующий поведение естественного языка, подвергнутого
предсказательному синтаксическому анализу. Определив
последовательность абстрактных моделей, каждая из
которых отражает большее число свойств естественного
языка, чем предшествующая, авторы дают описание
предсказательного анализа шаг за шагом, причем из этого
описания вырисовываются не только его возможности в
настоящее время, но и области, в которых этот анализ
должен быть улучшен в ближайшем будущем.
4. ПРИКЛАДНАЯ МАТЕМАТИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА
Как неоднократно указывалось ранее, некоторые
модели и методы математической лингвистики имеют важное
практическое применение за пределами самой
лингвистики. Статистические методы анализа языка, например,
с давних пор играют важную роль в криптографии и
криптоанализе. Однако в силу атмосферы секретности, которая
по понятным причинам окружает все достижения в этой
области, лингвисты не могут извлечь из этих достижений
обратную выгоду для себя. Такая ситуация, разумеется,
весьма неблагоприятна, в особенности если учесть, какие
усилия затрачиваются лингвистами на дешифровку
древних письменных памятников — область, в которой опыт,
накопленный при дешифровке секретных документов,
по-видимому, весьма значительно способствовал бы более
быстрому прогрессу.
В течение последних десятилетий коммерческая
доступность разного рода систем обработки данных, с одной
стороны, и постоянное увеличение объема публикуемой
литературы, в особенности технической,— с другой,
явились двойным стимулом развития автоматических систем
31 Вундхейлер и Вундхейлер (Wundhеilеr and
Wundheiler, 1955) утверждали в свое время, что перевод с
«фронтальных» языков (вроде бесконечной символики Лукасевича)
возможен с помощью одного лишь словаря. Работа Эттингера
подтвердила это экспериментально.
238

поиска и переработки информации32, которые
используются в библиотеках, государственных учреждениях, в
промышленности и в частных заведениях. Многое из
аппарата математической лингвистики, включая не только
технику построения искусственных языков, моделирующих
естественный, но и статистическое описание языка, все
шире и шире используется в этой области. Так, например,
замечено поразительное родство между некоторыми
проблемами реферирования литературы так, как они были
поставлены Луном (Luhn, 1958), и проблемами
статистического изучения литературного словаря33. Ввиду
указанных связей дальнейшие достижения в области переработки
информации будут представлять непосредственный
интерес для лингвистов.
Однако следует сказать, что практической областью,
где математическая лингвистика применяется наиболее
интенсивно, несомненно, является машинный перевод.
Мы не пытаемся здесь обозреть всю ту огромную
литературу, которая имеется по данному вопросу34. О влиянии
машинного перевода на математическую лингвистику
можно судить уже по тем многочисленным ссылкам на работы
по машинному переводу, которые приводились нами в
разд. 3. Помимо обогащения лингвистической теории,
которое является побочным продуктом таких достижений
машинного перевода, как предсказательный анализ или
гипотеза Ингве35, работа в области машинного перевода
может иметь и дальнейшее далеко идущее влияние на
будущее развитие лингвистики в целом. Богатый опыт,
собранный лингвистами и математиками в области применения
алгоритмов автоматической обработки данных к
естественному языку, является весьма ценным
фундаментом для будущих лингвистических исследований в
областях, не имеющих отношения к переводу. Как указал Сгалл
32 Мы обращаем внимание читателя прежде всего на
публикации Патентного бюро Соединенных Штатов (с 1957 г.) и на работы,
опубликованные в сборнике «Preprints of Papers for the
International Conference on Scientific Information», 1958.
33 Ср. параграф «Статистика стиля и установление авторства»
в разд. 2 данной работы.
34 За руководством к литературе по машинному переводу мы
отсылаем читателя к работе Делавене и Делавене (Delavenay
and Delavenay, 1959) и к журналу «Mechanical Translation»
(с 1954 г.).
35 См. разд. 3 настоящей работы.
239

(Sgall, 1959), достижения в области построения
вычислительных машин впервые дали возможность «ввести» в
машину языковую систему, в связи с чем структурные и
статистические исследования языка могут осуществляться
теперь в таком широком масштабе, какой был немыслим
еще лет десять назад. Ввиду того, что вычислительные
машины занимают ключевую позицию в различных
аспектах математической лингвистики, специалисты по
математической лингвистике должны испытывать большое
удовлетворение от того, что некоторые из их достижений
применяются при синтезе автоматических кодирующих систем
в вычислительных машинах. Как уже было замечено ранее,
попытки автоматического перевода с одного языка на
другой привели к открытию возможности простых и надежных
алгоритмов перевода для формальных языков, и это
окажет большое влияние на развитие автоматического
программирования. Такая цепь событий некоторым может
показаться весьма необычным случаем поэтической
справедливости, но на самом деле это лишь яркий пример
тесной и взаимно благоприятной связи, которая
установилась между математикой и лингвистикой.
ЛИТЕРАТУРА
Ajdukiewiсz, Α., Die syntaktische Konnexität, "Studia
Philosophica", vol. I, Lwow, 1935, pp. 1—27.
Arndt, W. W., The Performance of Glottochronology in
Germanic, "Language", vol. 35, 1959, pp. 180—192.
Arnold, Ε. V., Vedic Metre in Its Historical Development,
Cambridge, 1905.
Вar-Hillel, Y., A Quasi-Arithmetical Notation for Syntactic
Description, "Language", vol. 29, 1953, pp. 47—58.
Вeleνitсh, V., Langage des machines et langage humain,
Bruxelles, Office de Publicité, 1956.
Вeleνitсh, V., On the Statistical Laws of Linguistic
Distributions, "Annales de la Société Scientifique de Bruxelles", 1959,
vol. 7B, pp. 310—326.
Booth, A. D., Вrandwооd, L., and Cleave, J. P.,
Mechanical Resolution of Linguistic Problems, New York, Academic
press., London, Butterworths, 1958.
Воssert, W., The Implementation of Predictive Analysis,
"Mathematical Linguistics and Automatic Translation", Rpt. №
NSF-4, Harvard Comp. Lab., Sec. VIII, 1960.
Воssert, W., Giulianо, V. E., and Grant, S. В.,
Automatic Syntactic Analysis of English, "Mathematical Linguistics
and Automatic Translation", Rpt. № NSF-4, Harvard Comp. Lab.,
Sec. VII, 1960.
240

Cherry, Ε. С, On Human Communication, New York, Wiley,
1957.
Cherry, E. C, Halle, M., and Jakobson, R., Toward
the Logical Description of Languages in Their Phonemic Aspect,
"Language", vol. 29, 1953, pp. 34—46. [Русск. перев. см. в сб. «Новое в
лингвистике», вып. II, М., 1962, стр. 279—298.]
Chomsky, Ν., Three Models for the Description of Language,
"IRE Trans, on Information Theory", vol. IT-2, 1956, pp. 113—124.
Chomsky, N., Syntactic Structures, 's-Gravenhage, Mouton,
1957. Русск. перев. см. в сб. «Новое в лингвистике», вып. II,
М., 1962 стр. 412—527.]
Chomsky, Ν., On Certain Formal Properties of Grammars,
"Information and Control", vol., 2, 1959, pp. 137—167.
Chomsky, N., and Miller, G. Α., Finite State Languages,
"Information and Control", vol. 1, 1958, pp. 91—112.
Chrétien, С. D., U.C.P.L., vol. 1, 1943, pp. 11—20.
Czekanowski, J., Wstep do historii Slowian (Lwow;
Poznan, 1957), 1927.
Delavenay, E. and Delavenay, K., Bibliography of
Mechanical Translation (International Study Group on Mechanical
Translation, "UNESCO"), 1959.
Εllegard, Α., Statistical Measurement of Linguistic
Relationship, "Language", vol. 35, 1959, pp. 131—156.
Fucks, W.,· Mathematische Analyse von Sprachelementen,
Sprachstil und Sprachen, «Arbeitsgemeinshaft für Forschung des
Landes Nordrhein-Westfalen», Köln und Opladen, Westdeutscher
Verlag, 1955.
Gleasοn, Η. Α., An Introduction to Descriptive Linguistics,
New York, Holt, 1955. [Русск. перев.: Г. Глисон, Введение в
дескриптивную лингвистику, М., ИЛ, 1959.]
Gleasоn, Η. Α., Counting and Calculating for Historical
Reconstruction, "Anthropological Linguistics", vol. I, № 2, 1959,
pp. 22—33.
Gleasоn, H.A., Genetic Relationship in Language
(«Proceedings of the Symposia in Applied Mathematics», vol. 12 (Providence,
American Mathematical Society), 1960.
Greenberg, J. H., A Quantitative Approach to the
Morphological Typology of Language в "Method and Perspective in
Anthropology" (Papers in Honor of Wilson D. Wallis), ed. R. Spencer,
Minneapolis, 1954, pp. 192—220.
Greenberg, J. H., Osgood, С Ε., and Saρоrta S.,
Language Change, Sec. 6.3 of Osgood, С. E. and Sebeok, T. A. (eds.),
"Psycholinguistics: A Survey of Theory and Research Problems",
Дополн. к журн. "International Journal of American Linguistics",
vol. 20, 1954.
Gudsсhinsky, S. C, The ABC's of Lexicostatistics
(Glottochronology), "Word", vol. 12, 1956, pp. 175—210.
Guiraud, P., Les caractères statistiques du vocabulaire,
Paris (Presses Universitaires de France), 1954a.
Guiraud, P., Bibliographie critique de la statistique
linguistique. Revised and completed by T. D. Houchin, J. Puhvel, and
С W. Watkins, under the direction of J. Whatmough, Utrecht,
Spectrum, 1954b.
16 —2238
241

Halle, M., In Defense of the Number Two, Studies Presented
to Joshua Whatmough, 's-Gravenhage, Mouton, 1957, pp. 64—72.
Harаry, F. and Paper, H. H., Toward a General .
Calculus of Phonemic Distribution, "Langauge", vol. 33, 1957, pp.
143—169.
Harris, Z. S., Discourse Analysis, "Language", vol. 28, 1952,
pp. 1—30.
Harris, Z. S., Co-occurrence and Transformation in Linguistic
Structure, "Language", vol. 33, 1957, pp. 283—340. [Русск. перев.
см. в сб. «Новое в лингвистике», вып. II, М., 1952, стр. 528—636.]
Hаrwооd, F. W., Axiomatic Syntax — The Construction and
Evaluation of a Syntactic Calculus, "Language", vol. 31, 1955, pp.
409—415.
Herdan, S., Language as Choice and Change, Groningen,
Noordhoff, 1956.
Herdan, G., Type-Token Mathematics, 's-Gravenhage,
Mouton, 1960.
Hjelmslev, L. and Uladall H. J., Outline of
Glossematics, Copenhagen, 1957, Nordisk Sprog- og Kulturforlag.
Hockett, C.F., Two Models of Grammatical Analysis, «Word»,
vol. 10, 1954, pp. 210—234.
Hoijer, H., Lexicostatistics: A Critique, "Language", vol. 32,
1956, pp. 49—60. [Русск. перев. см. в сб. „Новое в лингвистике'*,
вып. I.j
Hymes, D. H., Genetic Classification: Retrospect and
Prospect, "Anthropological Linguistics", vol. I, № 2, 1959, pp. 50—66.
"Information and Control" (Journal), New York, 1957, Academic
Press.
Joos, M., Description of Language Design, «Journal of the
Acoustical Society of America», vol. 22, 1950, pp. 701—708.
Josselson, H. H., The Russian Word Count (Detroit,
Wayne University Press.), 1953.
Keller, К. C. and Saporta S., The Frequency of
Consonant Clusters inChontal, "International Journal of American
Linguistics", vol. 23, 1957, pp. 28—35.
Koschmieder, E., Die Mathematisierung der
Sprachwissenschaft, "Forscnungen und Fortschritte", vol. 30, 1956, pp: 210—216.
Kroeber, A. L., Linguistic Time Depth Results So Far and
their Meaning, "International Journal of American Linguistics",
vol. 21, 1955, pp. 91—104.
Kroeber, A. L. and Chrétien, C. D., Quantitative
Classification of Indoeuropean Languages, "Language", vol. 13, 1937,
pp. 83—103.
Кyлaгинa, О. С, Об одном способе определения
грамматических понятий на базе теории множеств, (Проблемы Кибернетики,
I, Москва, Государственное издательство физико-математической
литературы, стр. 203—214).
Lambek, J., The Mathematics of Sentence Structure,
"American Mathematical Monthly", vol. 65, 1958, pp. 154—170.
Lees, R. В., The Basis of Glottochronology, «Language», vol. 29,
1953, pp. 113—127.
Lees, R. В., „Review of Chomsky "Syntactic Structures", в
"Language", vol. 33, 1957, pp. 375—408.
242

Lees, R. В., Automata and the Generation of Sentences,
"Anthropological Linguistics", vol. 1, №4, 1959, pp. 1—4.
Luhn, H. P., The Automatic Creation of Literature Abstracts,
"IBM Journal of Research and Development", vol. 2, 1958, p. 159.
Lukasiewicz, J., Aristotle's Syllogistic, Oxford, 1957.
Mandelbrot, В., Structure formelle des textes et
communication: deux études, "Word", vol. 10, 1954, pp. 1—27.
Mandelbrot, В., On Recurrent Noise Limiting Coding
(Symposium on Information Networks, Proceedings, 1954, New York,
1955, Polytechnic Institute of Brooklyn), pp. 205—221.
Mandelbrot, В., Linguistique statistique macroscopique
в книге Apostel, L., Mandelbrot, В., and Morf, Α.,
Logique, langage, et théorie de l'information, Paris, Presses
Universitaires de France, 1957.
Mandelbrot, В., A Note on a Class of Skew Distribution
Functions: Analysis and Critique of a Paper by H. A. Simon,
"Information and Control", vol. 2, 1959, pp. 90—99.
"Mathematical Linguistics" (Journal), Tokyo (National Language
Research Institute), 1957.
"Mechanical Translation" (MT) (Journal), Cambridge, Mass.,
M.I.T., 1954.
Menzerath, P., Typology of Languages, "Journal of the
Acoustical Society of America", vol. 22, 1950, pp. 698—701.
Menzerath, P. and Meyer-Eppler, W., Sprachty-
pologische Untersuchungen, I, Lund, 1950.
Meyer-Eppler, W., Anwendung der
Kommunikationsforschung auf lautsprachliche und tvpographische Probleme,
"Sprachforum", vol. 1, 1955, pp. 70—77. "
Meyer-Eppler, W., Grundlagen und Anwendungen der
Informationstheorie, Berlin-Göttingen-Heidelberg, Springer, 1959.
Miller, G. Α., Human Memory and the Storage of Information,
"IRE Transactions on Information Theory", vol. IT-2, 1956, pp.
129—137.
Miller, G. Α., Some Effects of Intermittent Silence, "American
Journal of Psychology", vol. 70, 1957, pp. 311—313.
Miller, G. A. and Friedman, Ε. Α., The Reconstruction
of Mutilated English Texts, "Information and Control", vol. 1, 1957,
pp. 38—55.
Miller, G. A. and Newman, E. G., Tests of a Statistical
Explanation of the Rank-Frequency Relation for Words in Written
English, "American Journal of Psychology", vol.71, 1958, pp. 209—218.
Miller, G. Α., Newman, E. G., and Friedman, Ε. Α.,
Length-Frequency Statistics for Written English, "Information and
Control", vol. 1, 1958, pp. 370—389.
Oettinger, A. G., Linguistics and Mathematics, в "Studies
Presented to Joshua Whatmough", 's-Gravenhage, Mouton, 1957,
pp. 179—186.
Oettinger, A. G., Automatic Language Translation:
Lexical and Technical Problems в "Harvard Monographs in Applied
Science", № 8, Cambridge, Mass., Harvard University Press, 1960a.
Oettinger, A. G., Automatic Syntactic Analysis and the
Pushdown Store, Proceedings of the Symposia in Applied
Mathematics, vol. 12 (Providence, American Mathematical Society), 1960b.
16*
243

Patent Office, Research and Development Report (U. S. Dept.
of Commerce).
Preprints of Papers for the International Conference on Scientific ^
Information (Washington, D. C, National Research Council), 1958.
Rea, J. Α., Concerning the Validity of Lexicostatistics,
"International Journal of American Linguistics", vol. 24, 1958, pp. 145—150.
Rhodes, I., A New Approach to the Mechanical Translation of
Russian (Washington, D. C, National Bureau of Standards;
неопубликованный доклад), 1959a.
Rhodes, I., A New Approach to the Mechanical Syntactic
Analysis of Russian (Washington, D. C, National Bureau of
Standards; неопубликованный доклад), 1959b.
Ross, A. S. С, Philological Probability Problems, «Journal of
the Royal Statistical Society», vol. 114, series Α., 1950, pp. 19—59.
Saporta, S., Methodological Considerations Regarding a
Statistical Approach to Typologies, "International Journal of
American Linguistics", vol. 23, 1957, pp. 109—113.
Sgall, P., Nové otâzky matematickych metod ν jazykovèdë,
"Slovo a slovesnost", vol. 20, 1959, pp. 44—55.
Shannon, С. Ε., Prediction and Entropy of Printed English,
"Bell System Technical Journal", vol. 30, 1951, pp. 50—64.
Shannon, С Ε. and Weaver W., The Mathematical
Theory of Communication, Urbana, University of Illinois Press., 1949.
Sherry, M. E., Syntactic Analysis in Automatic Translation,
в "Mathematical Linguistics and Automatic Translation", Rpt. No.
NSF—5, Harvard Comp. Lab., 1960.
Sherry, M. and Oettinger, A. G., A New Model of
Natural Language for Predictive Syntactic Analysis (Proceedings of the
Fourth London Symposium on Information.Theory, Sept., 1960).
Simon, Η. Α., On a Class of Skew Distribution Functions,
"Biometrika", vol. 42, 1955, pp. 425—440.
Somers, H. H., Analyse mathématique du langage, Louvain,
1959.
Stumpers, F. L., A Bibliography of Information Theory—
Communication Theory—Cybernetics, "IRE Transactions on
Information Theory", vol. PGIT—2. First Supplement в vol. IT—1, №2
(Sept., 1955), pp. 31—47. Second Supplement в vol. IT—3 (June,
1957), pp. 150—166.
Swadesh, M., Salish Internal Relationships, "International
Journal of American Linguistics", vol. 16, pp. 157—167.
Swadesh, M., Towards Greater Accuracy in Lexicostatistic
Dating, "International Journal of American Linguistics", vol. 21,
1955, pp. 121—137. [Русск. перев. см. в сб. «Новое в лингвистике»»
вып. I, М., 1960, стр. 53—87.]
Symposium on the Structure of Language and Its Mathematical
Aspects, «Proceedings of the Symposia in Applied Mathematics», vol.12
(Providence, American Mathematical Society), 1960.
Ungeheuer, G., Das logistische Fundament binärer
Phonemklassifikationen, "Studia Linguistica" 1959a, pp. 69—97.
Ungeheuer, G., Logischer Positivismus und moderne
Linguistik (Glossematik), Uppsala, Almqvist and Wiksell, 1959b.
Wells, R., Immediate Constituents, "Language", vol. 23,
1947, pp. 81—117.
244

Whatmough, J., Language, London and New York, chapter
XI, 1956.
Whatmough, J., Poetic, Scientific and Other Forms of
Discourse (California University Press), 1956.
Whatmough, J., Mathematical Linguistics, Proceedings of
the VIII International Congress of Linguists, Oslo, 1957.
Wiener, N., Cybernetics or Control in the Animal and the
Machine, New York, Wiley, 1948.
Worth, D. S., Transform Analysis of Russian Instrumental
Constructions, "Word", vol. 14, 1958, pp. 247—290. [Русск.
перев. см. в сб. «Новое в лингвистике», вып. II., М., 1962, стр.
637—683.]
Wundheiler, L. and Wundheiler Α., Some
Logical Concepts for Syntax, в "Machine Translation of Languages", eds.
Locke W. N., and Booth A. D., New York, Wiley, 1955.
Υngve, V. Η., Sentence-for-sentence Translation, "Mechanical
Translation (MT)", vol. 2, 1955, pp. 29—37.
Υngve, V. H., A Model and an Hypothesis for Language
Structure, "Proceedings of the American Philosophical Society", vol. 104,
1960, pp. 444—466
Yule, G. U., The Statistical Study of Literary Vocabulary,
Cambridge, Cambridge University Press, 1944.
Ζipf, G. K-, Human Behavior and the Principle of Least Effort,
Cambridge, Mass., Addison-Wesley, 1949.

Ч. Фраз
„ШКОЛА" БЛУМФИЛДА*
Название этой статьи, наверное, очень огорчило бы
Блумфилда. Он презирал «школы», считан, что обычно
поведение приверженцев той или иной «школы» подрывает
самое основание всякой серьезной науки. Он полагал, что
наука должна быть преемственной и объективной. Она не
может строиться на теориях того или иного отдельного
лица. Подводя итоги двадцатилетнего существования
Лингвистического общества Америки, Блумфилд указывал,
в частности, что оно «спасло нас от пагубы odium
theologicum (т. е. присущей богословам ненависти к
инакомыслящим) и догмата „школ"».
Сам Блумфилд всегда оставался «неизменно
великодушным», скромным и непритязательным. Его скромность
«мешала ему осознать свое собственное величие и
принимать всерьез то почтение, с которым относились к нему
другие ученые»1. Приводимое ниже высказывание
Блумфилда о «школах» отражает не только его взгляды, но
также его собственный опыт и правила поведения,
особенно по отношению к младшим коллегам.
«Когда несколько американских лингвистов
обнаруживают, что их объединяют какие-то общие интересы или
точки зрения, они не поднимают из-за этого шума,
провозглашая себя «школой» и понося всех, кто придерживается
иного мнения или просто предпочитает говорить о чем-то
другом. Но они также, за небольшим исключением, не
* Charles С. Fries, The Bloomfield 'School', в "Trends in
European and American Linguistics 1930—1960", Utrecht/Antwerp,
1961, pp. 196-224.
1 Bernard Bloch, Leonard Bloomfield, "Language", 25,
1949, p. 94.
246

выдвигают обвинения в формировании «школы» и против
других ученых и, следовательно, не вводят в действие
правило коллективной ответственности.
Единоборство с упрямыми фактами, неподатливыми
и сложными, приучает активно работающих ученых к
скромности, вырабатывает привычку объективно
признавать ошибки; но в немалой мере эта скромность
усиливается и развивается в чувство терпимости и
сотрудничества благодаря общению с товарищами по работе и
социальной дисциплине, которую рождает участие в
определенном коллективе людей, работающих в одной и той же
области науки. Коллега (часто более молодой)
высказывает мнение, которое кажется нам неправильным до
тех пор, пока в последующей беседе мы не обнаружим, что
его суждение основано на более широком и более верном
наблюдении или на рассуждении более точном или более
соответствующем фактам, и у нас рождается прозрение,
которое никогда не смогло бы возникнуть, если бы мы
работали в одиночку»2.
И все же, несмотря на свою скромность и постоянное
стремление избегать публичных выступлений, Блумфилд
оказал огромное влияние на американских лингвистов
и американскую лингвистику в целом. Источником этого
влияния были не его лекции, которые он в качестве
преподавателя читал своим студентам. По правде говоря,
если не считать молодых «докторов философии», которые
толпами приходили на его лекции, посвященные общим
вопросам «науки о языке», в течение тех немногих лет,
когда он был штатным преподавателем Института
лингвистики в Мичиганском университете,
студентов-лингвистов как таковых у него было очень немного.
Могущественное влияние оказывали его рецензии, его статьи
и его книги, особенно книга «Language» (1933), которой
пользовались как учебником и которую широко изучали
во всех университетах страны. Поэтому наиболее глубокое
влияние Блумфилда испытали именно представители более
молодого поколения — те, кто только начинал в то время
свою ученую карьеру, а не уже сложившиеся и
признанные лингвисты и исследователи языка старшего
поколения.
2 Twenty-One Years of the Linguistic Society, «Language», 22,
1946, p. 23.
247

Сам Блумфилд рассматривал книгу «Language» просто
как «упорядоченный обзор» достижений «науки о языке»,
предназначенный главным образом для «широкого
читателя и для ученых, только приступающих к работе
в области лингвистики». Он считал, что эта книга
является как бы пересмотренным изданием другой его
работы—«Introduction to the Study of Language» (1914),
которая в свою очередь преследовала те же цели, что и
работы Уитни «Language and the Study of Language»
(1867) и «The Life and Growth of Language» (1875).
Блумфилд считал, что в каждый из периодов — с 1875 по 1914
и с 1914 по 1930 г.— наука о языке («наша наука»)
достигала все новых и новых успехов в понимании природы
и функционирования человеческого языка —
«достаточное оправдание для моей попытки дать краткое резюме
того, что нам теперь известно о языке». В 1933 г. еще одно
обстоятельство побудило его изложить материал гораздо
полнее — убеждение, что «и ученые, и образованные люди
вообще придают теперь все большее значение правильному
пониманию человеческой речи».
Книга Блумфилда «Язык» (1933) оказалась, однако,
отнюдь не простой; она представляла собой нечто гораздо
большее, чем общий обзор. Для младшего поколения
лингвистов, полного энтузиазма, эта книга явилась
источником приемлемой научной доктрины. Бернард
Блок, по-видимому, правильно охарактеризовал
положение, когда в 1949 г. писал следующее:
«Не будет преувеличением сказать, что все
значительные усовершенствования метода анализа,
осуществленные в Америке с 1933 г., явились прямым результатом
того стимула, который дала лингвистике книга Блумфилда.
И если сейчас наши методы в каких-то отношениях лучше,
чем методы Блумфилда, и мы более ясно, чем он,
представляем себе некоторые аспекты структуры языка,
впервые открытые Блумфилдом, то все это потому, что
мы стоим у него на плечах» 3.
Таким образом, если и существует сейчас нечто вроде
«школы» Блумфилда, то возникла она потому, что
значительное число исследователей в области лингвистики
усвоило основные принципы, которыми руководствовался
Блумфилд в своей собственной работе. Для него важны
3 Блок, Цит. раб., стр. 92.
248

были именно эти основополагающие принципы, а не
конкретные приемы и методы исследования сами по себе.
Однако в разработке и понимании этих принципов у
последователей Блумфилда (то есть среди всех тех
лингвистов, которые признают, сколь глубоко они обязаны
поддержке и влиянию Блумфилда) можно обнаружить
большие расхождения 4.
Охарактеризовать «школу» Блумфилда и значит
поэтому изложить прежде всего те принципы, которые он
рассматривал как основу всякой серьезной научной
работы в области лингвистики. Некоторые из них были и
остаются спорными. Но хотя в целом Блумфилд
уклонялся от полемики, в этих основных вопросах он был
непреклонен. Принятые им принципы служили ему
критерием для суждений, которые он высказывал в своих
рецензиях, а также вселяли в него уверенность в том, что
лингвистика — это образец, который позволит сделать
и другие науки о человеке (human sciences) плодотворными
в научном отношении.
И именно эти важнейшие принципы, лежащие в основе
учения Блумфилда и его убеждений, вызвали уже при
жизни Блумфилда серьезные возражения и явились
причиной недоразумений, которые имеют место и в наши
дни. Многие из лингвистов, извлекших огромную пользу
из той или иной части обширнейшего лингвистического
наследия Блумфилда и признающих большую зависимость
своих концепций от концепции Блумфилда, возражают
вместе с тем против некоторых из его основных
положений, без которых учение Блумфилда утрачивает по
существу свою стройность и последовательность. Точнее
говоря, они выступают против некоторых черт в «образе»
Блумфилда, сложившихся, как мне представляется, в
результате неполного и неправильного прочтения ряда
его сочинений. Характеризуя «школу» Блумфилда, мы
попытаемся поэтому привлечь внимание к тем его
воззрениям, которые он высказывал наиболее часто, и особо
подчеркнем те из его высказываний, которые, по-види-
4 Следует также иметь в виду, что многие из «последователей»
Блумфилда признают, что они испытали также и значительное
влияние Эдуарда Сепира. Некоторые, несомненно, захотят, чтобы их
считали одновременно «последователями» и того, и другого ученого,
несмотря на большие различия между этими двумя учеными.
249

мому, ускользнули от внимания лингвистов, по
недоразумению относящих себя к оппозиционерам.
Все, кто знал Блумфилда лучше других, согласятся,
вероятно, с тем, что главной его заботой было сделать
лингвистику наукой. И все подлинные «последователи»
Блумфилда стремились продолжить его работу. Время
от времени, правда, разгорались горячие споры о том,
что такое «научная» лингвистика, но сама конечная цель
всегда оставалась неизменной.
«Нет никакого сомнения, что величайший вклад
Блумфилда в языкознание состоял в том, что он сделал эту
отрасль знания наукой.
И другие ученые, до Блумфилда, подходили к
лингвистике как к науке, но никто из них не отверг столь
бескомпромиссно все донаучные методы и никто с такой
последовательностью не старался, говоря о языке,
использовать только те термины, которые не были связаны с
молчаливым допущением факторов, лежащих вне сферы
наблюдения»5.
Стремясь подойти к языку научно и расширить круг
языковых явлений, доступных научной обработке,
Блумфилд обращался к разным проблемам, но в этом
последовательном изменении проблематики нет внезапных
скачков. У того, кто рассматривает работы Блумфилда в
хронологическом порядке, неизбежно возникает
впечатление глубокой внутренней связи между каждой новой
проблемой, оказывающейся в центре внимания Блумфилда,
и прежними проблемами, то есть впечатление стройности
всей картины в целом. Ниже мы остановимся на
основных лингвистических принципах Блумфилда.
А. „РЕГУЛЯРНОСТЬ" ЗВУКОВЫХ ИЗМЕНЕНИЙ
Примечательно, что именно более строгий научный
анализ остаточных явлений — отклонений от
установленных типов фонетических соответствий — неожиданно
открыл перед Блумфилдом в самом начале его научной
деятельности новый мир и стал делом всей его жизни6.
5 Блок, Цит. раб., стр. 92.
6 В июне 1906 г. девятнадцатилетний Блумфилд получил в
Гарварде степень бакалавра искусств, завершив там курс в три
года. Этим же летом он отправился в университет в Висконсине, как
250

Строгое и точное применение «метода, лежавшего в
основе этого анализа»,— допущение «регулярности
звуковых изменений» в противовес теории
«спорадических необъяснимых изменений» — стало главным
критерием, которым Блумфилд руководствовался в своих
рецензиях 1910—1914 гг. Он считал негодными все
телеологические «объяснения» остаточных форм, настаивая
на необходимости научного признания того, что
«обусловленные звуковые изменения являются чисто
фонетическими» и «не зависят от нефонетических факторов, таких,,
как значение, частотность, омонимия и т. д. и т. п. той
или иной конкретной языковой формы». Блумфилд не
шел ни на какие компромиссы в этом вопросе, полагая,
что допущение «регулярности» звуковых изменений —
это основа прогресса лингвистики как науки. Во всех
своих лингвистических работах, от самых ранних до
самых последних, Блумфилд постоянно подчеркивал
принципиальное научное значение указанного допущения7.
он рассказывал, «только что из колледжа в поисках вакансии
ассистента. Я хотел зарабатывать на жизнь научным трудом,
но у меня не проявилось еще ни понимания, ни склонности
ни к какой определенной отрасли науки. Любезный
профессор Холфилд поручил Прокошу, одному из своих молодых
преподавателей, на один день взять шефство надо мною как
гостем. На маленьком столе в столовой Прокоша стояло несколько
книг по лингвистике (мне помнится, что среди них была «Грамматика
древнеболгарского языка» Лескина), и в беседе перед завтраком
Прокош объяснил мне их назначение и содержание. К тому времени,
когда мы сели завтракать, то есть минут через пятнадцать, я уже
принял решение, что буду работать в области лингвистики. К концу
двухлетнего ученичества, которое последовало за этой встречей,
я не знал большего интеллектуального наслаждения, чем слушать
Прокоша...» («Language», 14, 1938, р. 311—312.)
7 Приведем лишь некоторые из многочисленных высказываний
Блумфилда, взятые главным образом из его рецензий.
а) «Следующие этимологии представляются мне ошибочными —
они включают и те очень немногие отклонения от надежного и
строгого принципа, которые снижают (хотя и в равно небольшой степени)
ценность другой брошюры Лоу». ("Journal of English and Germanic
Philology", 10, 1911, p. 124.)
б) «Синонимия сама по себе — это еще недостаточное
свидетельство родства... Из такого обширного материала легко
набрать 6 изобилии параллельные слова для доказательства почти·
любого желаемого «фонетического закона», особенно если закон,
подобно шифру "Baconians", сформулирован ad hoc; но подобные
беспредметные группировки слов и претенциозные гипотезы не имеют
отношения к истине...в рецензируемой книге нет пустого и бездока-
251

С допущением «регулярности звуковых изменений»
неразрывно связан и так называемый «механицизм»
Блумфилда. В одной из своих ранних статей, написанной на
основе наблюдений над американо-индейскими языками
алгонкинской семьи, Блумфилд определенно намеревался
со всей строгостью применить к этим языкам
бесписьменных народов принцип «регулярности звуковых
изменений».
зательного теоретизирования». ("Journal of English and Germanic
Philology", 10, 1911, p. 628, 630.)
в) «Излишне оговаривать, что звуковые изменения и изменения
ло аналогии не подвластны нашим потребностям выражения, но
являются соответственно психо-физиологическими и
психологическими процессами, которые происходят непроизвольно и не могут
быть направляемы нашими потребностями и желаниями. Эти
процессы постоянно изменяют форму нашего речевого материала.
Определенный отбор слов и форм из этого речевого материала,
производимый образованными людьми, не имеет никакого отношения
к звуковым изменениям и изменениям по аналогии; в свою очередь
и эти процессы не оказывают даже отдаленного «влияния» на отбор,
происходящий в литературной и образованной речи и
представляющий собой дело коллективного вкуса — социальной нормы.
«...ошибочно мнение, будто бы семантическое значение или
отсутствие значения у соответствующих звуков может каким-то
образом регулировать звуковое изменение. ...Подобные взгляды
вполне естественны, но поскольку никаких фактов в их пользу так и не
было найдено, наука их отвергла;более того, при конкретном анализе
условий маловероятно, что такие факты будут когда-либо
обнаружены. Явления, которые мы называем фонетическими
изменениями, представляют собой непрерывные и постепенные
бессознательные изменения в навыках производства некоторых в высшей
степени отработанных, употребительных и потому в большой мере
автоматизированных движений, а именно движений, связанных
с артикуляцией. ...Подобное желание или потребность [выразить
свои мысли — Ч. Ф.] может повлиять на мой выбор слов или целых
выражений, на их расположение, эмфазу и мелодику, может даже
привести к изменению по аналогии, но не может повлиять на ту
глубоко сокрытую часть моей психики, которая без моего
приказания или ведома заставляет меня, по мере того как идут десятилетия,
передавать последующим поколениям некоторые навыки
положения языка, отличающиеся на миллиметр или на несколько сигм от
тех, которым учили старшие меня самого». ("Journal of English and
Germanic Philology", 11, 1912, pp. 623, 624.)
г) «И представляется сначала, когда изучаешь эти сочинения,
что социальная психология Вундта сыграла точно такую же роль
для нашего понимания развития языка, какую она сыграла в
других сферах социальной деятельности. В частности, процессы
языкового изменения слишком часто трактовались как акты логического
мышления; положив конец подобным объяснениям и показав
конкретный психологический характер изменений в языке, Вундт
оказал языкознанию неоценимую услугу...»
252

«Я надеюсь также помочь избавиться от представления
о том, что обычные процессы языкового изменения
утрачивают силу на американском континенте (Meillet,
Cohen, Les Langues du monde, Paris, 1924, стр. 9).
Если предположить, что где-то существует язык, в
котором эти процессы не происходят (звуковые изменения,
независимые от значения, изменения по аналогии и т. п.),
тогда с их помощью нельзя объяснить и истории индоевропей-
« Когда же Вундт высказал мнение, что отсутствие
словоизменения является характерной чертой примитивных языков, он
вступил в прямое противоречие с всем известными фактами истории
языков. В подтверждение своего взгляда он сослался затем на широкое
распространение так называемого звукового символизма, но и здесь
имеет место явление, которое мы наблюдаем в процессе эволюции
некоторых высокоразвитых языков... Причина ошибки Вундта
заключается в том, что его социальная психология не содержит
представления об общем развитии языка, сопоставимого с подобным
представлением в других областях социальной деятельности...
Достаточно сказать, что рационализирующая интерпретация, которая
и здесь искажает действительный ход развития, не преодолена
полностью и в «Völkerpsychologie». («American Journal of Psychology»,
24, 1913, pp. 450—452.)
д) «...характеристика «фонетических законов» как «законов
природы» не может считаться правильной: звуковое изменение —
это не закон природы, но историческое явление. Тот, кто считает
приведенное выше определение чем-то большим, чем простая
метафора, введен в заблуждение одной из разительных особенностей
фонетических изменений — их асемантическим характером...»
«Исследователи, не имеющие специальной лингвистической
подготовки, часто утверждают, что возможного звукового изменения
не происходит потому, что в противном случае стертым оказалось
бы какое-то важное семантическое различие, или, наоборот, что
данное звуковое изменение происходит именно потому, что то или иное
семантическое различие, которое оно затемняет, уже не ощущается
как необходимое. Для того чтобы продемонстрировать
несостоятельность подобных утверждений, нет нужды обращаться к
конкретным деталям процесса. Следует заметить, что в настоящее время на
наших глазах осуществляется звуковое изменение, которое должно
уничтожить самые четко выраженные из самых универсальных
различий в английском языке. По крайней мере именно это
наблюдалось вновь и вновь во всех языках, история которых нам известна».
(«Language», 1914, pp. 204, 205, 206.)
е) «Понимание процессов звукового изменения, имеющее
огромную «диагностическую ценность» для психологии,
этнографии и, по существу, для всех форм науки о человеке,— это наше
ценнейшее наследие, полученное нами от исторического в полном
смысле этого слова языкознания XIX в. Оно отражает ту стадию
развития, на которой наши предшественники воздерживались от
скороспелых и непродуманных психологических объяснений...» («The
Classical Weekly», 15, 1922, p. 143.)
253

ских и любыхдругих языков. Закон, подобный принципу
регулярности фонетических изменений, не связан с какой-то
определенной традицией, передаваемой каждому новому
говорящему на данном языке, но представляет собой либо
универсальную черту человеческой речи, либо вообще
ничего собой не представляет, то есть является ошибкой»8.
Для Блумфилда особая важность допущения
«регулярности» звуковых изменений заключалась в том факте,
что оно было в высшей степени продуктивно с научной
точки зрения. Все другие допущения не давали научных
(доказуемых) результатов, а лишь затемняли проблемы,
возникающие при анализе «остаточных форм» (так
называемых исключений)9.
ж) «...и было там одно место, из которого в конечном счете
следовало, что утрата (в результате звуковых изменений)
словоизменительных окончаний в английском языке была обусловлена тем
обстоятельством, что эти окончания уже больше не были нужны
для выражения значения. ...достаточно указать, что с самого
зарождения лингвистической науки именно такие идеи — соотносящие
языковые изменения с желаниями или потребностями
людей — проверялись вновь и вновь: ведь они находятся на
столбовой дороге нашего коллективного здравого смысла; но эти идеи были
отброшены как несостоятельные, потому что оказались бессильными
объяснить факты. ...Несостоятельность научного метода (или
гипотезы, или допущения) может быть доказана только путем строгого
применения самого этого метода — и никогда при помощи
перечисления специально отобранных изолированных фактов или
апелляций, пусть даже очень хитроумных, к здравому смыслу. В этих
вопросах не должно быть никаких уступок».
«Заслугой Гримма (не говоря уже о гениальности этого человека)
было то, что силой своего метода он завоевал для науки такую
огромную массу фактов, что с ними работают вот уже многие поколения
лингвистов, так почти и не выходя за их пределы». («American
Journal of Philology», 43, 1922, pp. 371, 372, 373.)
з) «Постулат о звуковых изменениях, не знающих исключений,
вероятно, так и останется лишь допущением, поскольку другие типы
языковых изменений (изменения по аналогии, заимствования)
также неизбежно оказывают влияние на весь наш материал. Тем не
менее, и в качестве допущения этот постулат позволяет без особого
труда делать предсказания, что в других случаях было бы
невозможно. Иными словами, положение о том, что фонемы изменяются
(звуковые изменения не знают исключений),— это проверенная
гипотеза, насколько вообще можно говорить о таких вещах,
истинность ее доказана». («Language), 4, 1927, р. 100.)
8 «Language», 1, 1925, р. 130.
9 «В 1870 г., когда специальные термины были менее точными,
чем в наши дни, допущение единообразных звуковых изменений
получило туманную и метафорическую формулировку: «Фонетические
законы не знают исключений». Очевидно, термин «закон»
употреблен здесь не в прямом значении, поскольку звуковое изменение
254

«В действительности спор идет об объеме классов
фонетических соответствий и значении форм, не охваченных
этими соответствиями. Младограмматики утверждали,
что результаты исследований позволяют сделать классы
соответствий непротиворечивыми, а также произвести
полный анализ остаточных форм... Младограмматики,
в частности, настаивали на том, что их гипотеза
плодотворна в этом последнем направлении: она помогает
выделить черты сходства, возникшие в результате не
фонетических, но других изменений, и тем самым приводит нас
к пониманию этих факторов».
«Задача, следовательно, заключается в том, чтобы
устранить ложные этимологии, пересмотреть наши
формулировки фонетических соответствий и признать наличие
других языковых изменений, кроме изменений звуковых».
«Противники младограмматиков утверждают, что
совпадения, которые не подводятся под установленные
типы фонетических соответствий, могут быть вызваны к
жизни просто спорадическими явлениями, или
отклонениями от звуковых изменений, или тем, что звуковые
изменения остались неосуществленными...»
«Младограмматики же видят в этом серьезное
нарушение научного метода. Возникновение нашей науки
было связано с появлением метода, который исходил из
регулярности фонетических изменений, и ее дальнейшие
успехи, как, например, открытие Грассманна, также
основывались на том же неизменном допущении.
Разумеется, вполне возможно, что какое-либо другое
допущение привело бы к установлению еще более правильного
соотношения фактов, но защитники спорадических
звуковых изменений не предлагают ничего подобного; они
признают результаты, полученные благодаря применению
существующего метода, и вместе с тем пытаются
объяснять некоторые факты при помощи прямо
противоположного метода (или, точнее, при отсутствии метода), который
подвергался проверке на протяжении всех столетий,
предшествовавших Раску и Гримму, и был признан
несостоятельным» 10..
ни в каком смысле не является законом, но лишь историческим
явлением. Выражение «не знают исключений» очень неточно передает
мысль о том, что нефонетические факторы, такие, как частотность
или значение отдельных языковых форм, не оказывают влияния на
изменение фонем». («Language», 1933, р. 354.)
10 «Language», 1933, pp. 354—355.
255

Таким образом, положение о строгой «регулярности»
звуковых изменений не является догмой, в которую нужно
верить слепо, без рассуждений. Это, скорее, вполне
обоснованная гипотеза, оказавшаяся достаточно
плодотворной на практике.
Б. „ИСКЛЮЧЕНИЕ" ПСИХОЛОГИИ
Как было сказано, Блумфилд, занимаясь
лингвистическими проблемами, с самого начала осуждал
«бездоказательное теоретизирование» (1911), «телеологическую
интерпретацию» (1912), «скороспелые психологические
объяснения» (1914). Он полностью присоединялся к
следующему заключению Лескина, сделанному в 1876 году:
«Тщательный анализ остаточных форм, не подходящих
под установленные звуковые соответствия, настолько
часто приводил к открытию непротиворечивых фактов
или к устранению ошибочных этимологии, что лингвисты
вправе предполагать, что изменения фонем являются
абсолютно регулярными». Еще в 1912 г. Блумфилд писал:
«Явления, которые мы называем фонетическими
изменениями, представляют собой непрерывные и постепенные
бессознательные изменения в навыках осуществления
некоторых в высшей степени отработанных и потому в
большой мере автоматизированных движений, а именно
движений, связанных с артикуляцией».
Формирование «механистического», а не «менталист-
ского» подхода к языку у Блумфилда относится к более
раннему времени, чем его первое знакомство с
психологом А. Р. Вайссом (осенью 1921 г.). Правда, особое
внимание к «механистическим» формулировкам
обнаруживается у Блумфилда с наибольшей ясностью после 1921 г.
Но в целом факты, по-видимому, свидетельствуют не о
том, что под влиянием Вайсса Блумфилд начиная с
1922 г. становится «бихевиористом», а затем
«механистом», а о том, что, напротив, Вайсе под воздействием
Блумфилда пришел к новому пониманию значения языка,
которое соответствовало и отвечало его собственному
пониманию «некоторых возможностей прогресса
человечества, когда за основной постулат поведения человека
берется научный механицизм».
Приводимые ниже строки являются частью
высказывания Блумфилда о Вайссе.
256

«Вайсс не был исследователем языка, но он был,
вероятно, первым, кто увидел его огромное значение.
Он понял, что язык дает ключ к тем явлениям
человеческого поведения и прогресса, которые до того относили
за счет нематериальных сил. Всегда находились ученые,
которые отказывались верить в призраки нашего
коллективного анимизма (мозг, сознание, воля и т. п.), но эти
ученые никогда не давали четкого и удовлетворительного
объяснения сверхбиологическим действиям человека —
поступкам, которые выходят за пределы возможностей
животных. В наше время такими учеными являются бихе-
виористы — безобразный термин, по мнению Вайсса,
который, однако, принял его за неимением лучшего. Вайсc
был верным учеником Макса Мейера; система последнего,
наиболее законченная в тех своих частях, которые
направлены против анимизма и финализма, легла в основу
работ Вайсса. Огромный шаг вперед по сравнению с
учителем ученик смог сделать именно благодаря признанию
первостепенной роли языка...»
«Механизм языка составляет специфический фактор
в поведении человека...»
«Знаменательно, что, найдя этот ключ, Вайсc
посвятил все последние годы своей жизни исследованию
эстетических и этических явлений, которые до сих пор меньше
всего поддавались материалистической интерпретации»11.
С другой стороны, «бихевиоризм» Вайсса в том виде,
в каком он изложен в его книге «A Theoretical Basis of
Human Behavior» (не «бихевиоризм», приписываемый
обычно Д. Уотсону), произвел на Блумфилда огромное
11 «Language», 7, 1931, pp. 219—221.
Часто утверждают, что книга Блумфилда 1914 г. была основана
на психологической системе Вундта, что к 1933 г. Блумфилд уже
стал бихевиористом и что в книге 1933 г. свой анализ языка он
строит на бихевиоризме. Подобные утверждения не соответствуют
тому, что говорил сам Блумфилд. В «Предисловии» к книге
«Language» (1933) есть следующее место, которое необходимо читать очень
тщательно и принимать буквально: (курсив мой.—Ч. Ф.) «Глубоко
укоренившиеся языковые навыки, наиболее важные для всех нас,
обычно игнорируются во всех исследованиях, кроме самых передовых
и новых: данная книга ставит своей целью рассказать о них простыми
словами и показать их воздействие на человека и его дела. В 1914 г.
я исходил на этой стадии изложения из психологической системы
Вильгельма Вундта, которая была тогда общепринятой. С того
времени в психологии произошли большие сдвиги; мы узнали, во
всяком случае, то, что один из наших учителей подозревал еще тридцать
17 —2238
257

впечатление именно потому, что он полностью
соответствовал основным взглядам, уже выработавшимся у
него по отношению к лингвистическому исследованию, и
подтверждал их. Но вместе с тем абсолютно
безосновательно представлять себе Блумфилда крайним
«бихевиористом», который руководствуется в своем подходе к языку
самой вульгарной разновидностью бихевиористской
психологии.
Что касается блумфилдовской «бихевиористской
психологии» и того значения, которое он придавал
«механицизму», то необходимо с максимальным вниманием
отнестись к следующим замечаниям.
1) Блумфилд решительно настаивал на том, что «мы
можем изучать язык независимо от какой бы то ни было
психологической теории и что, поступая так, мы
обеспечиваем надежность наших результатов и увеличиваем их
значение для ученых в смежных областях».
Такая точка зрения не была новой для Блумфилда
в 1933 г. Еще в 1914 г. он писал: «Ученый, который
работает в области науки, имеющей дело с психикой
[например, лингвистика.— Ч. Ф.], вероятно, может и в
идеале должен воздерживаться от каких бы то ни было
поспешных психологических объяснений»12.
Он с удовлетворением цитировал следующий отрывок
из статьи Эдуарда Сепира:
«Это более новое направление затрагивает два
важнейших вопроса... Во-вторых, мы уже не зависим от
психологии, сознавая, что лингвистика, как и всякая другая
наука, должна изучать свой объект в себе и для себя,
исходя из своих собственных основных принципов;
только при этом условии полученные нами результаты
будут представлять ценность для смежных наук (в нашем
случае особенно для психологии), и в свете данных этих
смежных наук они будут в конечном итоге поняты нами
более глубоко. Иными словами, мы должны изучать
языковые навыки у людей—то, как люди говорят,—не заботясь
лет назад, а именно, что мы можем изучать язык независимо от какой
бы то ни было психологической теории и что, поступая так, мы
обеспечиваем надежность наших результатов и увеличиваем их
значение для ученых в смежных областях. В настоящей книге я также
пытался избегнуть такой зависимости-, и только с целью разъяснения
я в отдельных случаях показываю то, как различаются в своей
интерпретации два основных направления современной психологии».
12 Language, 1914, р. 318.
258

о тех психических процессах, которые, как мы полагаем,
лежат в основе этих навыков или сопутствуют им».
«Физиологу или психологу, возможно, покажется, что
мы прибегаем к ничем не оправданному абстрагированию,
когда намереваемся изучать наш объект — речь — без
постоянных и ясных ссылок на ее основу — психические
процессы. Однако такая абстракция вполне правомерна.
Мы можем с большой пользой изучать назначение, форму
и историю речи, точно так же как изучаем природу любого
другого аспекта человеческой культуры — скажем,
искусства или религии,— считая его явлением социальным
или культурным и оставляя в стороне как нечто само собой
разумеющееся стоящие за ним органические и
психологические механизмы... Наше изучение языка не должно
ограничиваться изучением происхождения и
функционирования какого-либо конкретного механизма; оно
должно, скорее, представлять собой исследование
функции и формы условных систем символизма, которые мы
называем языками»13.
В 1924 г. он высказывался еще более конкретно и
решительно.
«За пределами исторической грамматики лингвисты
совершали отчаянные попытки, стремясь дать
психологическую интерпретацию фактам языка, а в фонетике—
бесконечное и бесцельное перечисление различных
артикуляций звуков речи. У Ф. де Соссюра не
было, по-видимому, никакой психологической теории,
помимо самых элементарных общераспространенных
представлений, а его фонетика — это абстракция от
французского и немецкого языков Швейцарии, которая
не выдерживает даже такого испытания, как приложение
ее к английскому языку. Таким образом, на примере своей
фонетики де Соссюр, сам того не сознавая, доказал то,
что он стремился доказать намеренно и по всем правилам,
а именно, что психология и фонетика совершенно
несущественны и в принципе не имеют никакого отношения к
изучению языка. Конечно, человек, который собирается
записать незнакомый язык или намеревается учить людей
иностранному языку, должен иметь познания в фонетике,
а также обладать тактом, терпением и многими другими
добродетелями; в принципе, однако, все это аспекты одного
13 «The Classical Weekly», 15, 1922, pp. 142—143.
17*
259

рода, и все они не имеют отношения к лингвистической
теории»14.
В вводной части своей статьи «Postulates for the Study
of Language» Блумфилд стремится исключить психологию
из научного обсуждения лингвистических проблем.
«...метод постулатов оказывает большую помощь в
научных спорах потому, что он ограничивает наши
формулировки определенной терминологией; в частности, он
избавляет нас от дебатов по психологическим проблемам.
...Существование и взаимодействие социальных групп,
объединенных языком, признает и психология, и
антропология».
«Психология, в частности, дает нам такой ряд: на
определенные стимулы (А) человек реагирует речью; его речь
(В), в свою очередь, побуждает слушающих к известным
реакциям (С). Благодаря наличию социального навыка,
который каждый человек усваивает в детстве от взрослых,
А—В—С тесно связаны. Внутри этого соотношения
стимулы (А), которые вызывают акт речи, и реакции (С),
которые являются результатом данного речевого акта,
находятся в очень тесной связи, потому что каждый
человек выступает попеременно и как говорящий, и как
слушающий. Поэтому мы вправе без дальнейшего
обсуждения говорить о звуковых явлениях, или звуках (В) речи,
и о явлениях речи, связанных со стимулами-реакциями
(А—С)»15.
Иными словами, для Блумфилда характерно не то,
что языковые явления интерпретируются или
классифицируются им в терминах бихевиористской психологии.
Напротив, он настаивает на исключении «психологии»
вообще при научном изучении языка. Лингвистика может
существовать как наука независимо от какой бы то ни
было психологической теории; но научная психология
(так же как другие науки, изучающие человека) не
должна забывать о языке.
2) Некоторые утверждают, что «Блумфилд
предпочитал описывать речевой акт исключительно в терминах
стимулов и ответных реакций (курсив мой.— Ч. Ф.),
14 «Modern Language Journal», 8, 1924, p. 318. (Блумфилду
было известно также и утверждение Бертольда Дельбрюка (1901 г.)
о том, что «не имеет значения, в какую систему психологии лингвист
верит».) («Grundfragen der Sprachforschung».)
15 «Language», 2, 1926, pp. 153—154.
260

обозначая посредством цепочки индексов S—г — s—R
тот факт, что стимул S (языковой или неязыковой,
безразлично) вызывает у говорящего речевую реакцию (г),
которая в свою очередь играет роль языкового стимула
(s), воздействующего на слушающего и вызывающего у него
реакцию (R), возможно, также речь или какой-то
поступок, не связанный с речью»16. Однако подобные
утверждения не дают, разумеется, сколько-нибудь
удовлетворительного представления о позиции Блумфилда. И дело не
изменится, если мы добавим следующие два предложения:
«связь между неязыковым стимулом и ответной реакцией
в виде «поступка» может быть опосредована многими
сменами речевых актов. Мы замечаем, таким образом,
отсутствие какого бы то ни было упоминания о сознании
или мышлении, что согласуется с общими взглядами
Блумфилда».
Блумфилд действительно использует формулу S —г —
s — R, так же как термины стимул и ответная реакция,
но совсем не для того, чтобы «описать» акт речи. Он
пользуется этой формулой скорее для того, чтобы
проиллюстрировать функцию языка в обществе — показать,
что «язык позволяет вызвать реакцию (R) у одного
человека, хотя стимул (S) был получен, другим»17. Приводимое
ниже высказывание самого Блумфилда, относящееся к
1927 г., характеризует в общих чертах явления, из
которых складывается акт речи.
«Для лингвиста, заинтересованного в выяснении
научных возможностей своего метода, неприемлема никакая
психологическая теория, которая пытается на основе
индивидуальной психологии объяснять явления, исторически
связанные, как известно лингвисту, с той или иной
социальной группой. Для лингвиста акт речи представляет
16 W. Е. Collinson, Some Recent Trends in Linguistic
Theory, «Anglia», 1, 1948, p. 307.
17 «Таким образом, в дополнение к обычному биологическому
ряду S — R человек имеет еще ряд S — г — s —R. Здесь г—s
обозначает языковой акт; эффективный с точки зрения биологии
стимул S и реакция R не обязательно наблюдаются у одного и того же
человека. Язык перебрасывает мост через пропасть, отделяющую
нервную систему одного человека от нервной системы другого. (Курсив
мой.— Ч. Ф.) Он делает возможным детальное разделение труда и
высокую специализацию индивидуальных способностей». («The
Linguistic Aspects of Science», 1939, p. 15.)
261

собой результат явлений, которые можно сгруппировать
следующим образом:
1. Обстоятельства данного конкретного случая.
а. Физический стимул.
б. Сугубо индивидуальное состояние говорящего в
данный момент.
2. Обстоятельства, социально обусловленные.
а. Внеязыковые групповые навыки (например,
обычаи, такие, как табу или этикет).
б. Языковые модели (язык данного коллектива).
Как лингвисты, мы знаем, что факторы в пункте
2б нельзя объяснить, исходя из особенностей
индивидуума, какой бы терминологией при этом мы ни
пользовались — менталистской или любой другой; те факты
исторической (и даже описательной) грамматики, о
которых идет речь, не имеют никакого отношения к
индивидууму. Он говорит так, как говорят другие. Подобным
же образом рассматриваются этнографией и другими
социальными науками факты в пункте 2а».
«Позвольте мне теперь сформулировать гипотезу,
которая, как я полагаю, устранит противоречия между
психологической теорией лингвиста и его
профессиональной лингвистической практикой. Если бы другие
социальные науки дошли в своем развитии даже не до идеального
уровня, но просто до уровня, которого достигла
лингвистика, то социально обусловленные факторы (2а) можно
было бы выразить в чисто физиологических терминах —
состояние тела говорящего в тот или иной момент».
«Социальные модели, языковые и прочие,— это,
разумеется, лишь абстракция... Если мы не прибегнем к
такой абстракции, перед нами откроются два пути: (А)
Мы можем изучать индивидуум с самого раннего детства,
когда его действия полностью объяснимы при помощи
1а и 1б, и наблюдать за тем, как последовательные
поступки его сотоварищей по группе (родителей и т. п.)
акт за актом «подготавливают» его к социальным
навыкам 2а и 2б. Это — индивидуальная психология. ...Или
(Б) Мы можем изучать группу, наблюдая за каждым
действием данного типа (например, каждым случаем
произнесения слова centum «сто»), с тем чтобы установить
способ передачи и его изменения с течением времени.
Это — социальная психология».
262

«Лингвистика не занимается ни тем, ни другим, но
остается в сфере абстракции. ...Как только индивидуум
усвоил навык использования той или иной языковой
формы, мы полагаем, что при определенных комбинациях
(1а, 1б и 2а) он эту форму и произнесет. И, наоборот,
если в каком-то обществе существует определенная
языковая форма, то мы можем предположить, что она
произносится именно при таком сочетании условий, и нас
интересует только ее место в общей системе языка и ее
постепенные модификации».
«Все это, включая нашу схему, сохраняет силу также
и применительно к тому, кто слушает речевое
высказывание... Напыщенная тирада может достичь барабанных
перепонок слушающего и вызвать лишь улыбку, а
несколько слов, произнесенных шепотом,— трагедию
Отелло. Но лингвист не идет так далеко; его интересует
абстракция, то есть особенности дальнейшего поведения,
общие для «всех», кто слышал данную форму, и
исторические изменения этих особенностей — значение и
семантическое изменение. ...лингвист определяет те особенности
акта (грамматические), которые являются привычными
для данной группы, устанавливает их место в системе
навыков (языке) и прослеживает их историю;
представители других социальных наук, каждый в своей сфере,
идут аналогичными путями...»
«Поскольку психологическая теория не является
необходимой для лингвиста, все сказанное выше можно
было бы рассматривать просто как беглое описание того,
что, по моему мнению, вытекает при решении чисто
лингвистических проблем из реальной практики всех
лингвистов, каковы бы ни были психологические теории,
которых они придерживаются»18.
В. НАУЧНЫЕ ДЕСКРИПТИВНЫЕ ФОРМУЛИРОВКИ
Известно, что Блумфилд упорно настаивал на строго
научных дескриптивных формулировках без
«менталистской» фразеологии. Однако этот вопрос следует
полностью отделить от обсуждения бихевиористской
психологии. «Всякое научное утверждение строится в мате-
18 Leonard Bloomfield, On Recent Work in General
Linguistics, «Modern Philology», 25, 1927, pp. 212—214.
263

риальных терминах» — это правило не зависит от какой
бы то ни было психологической точки зрения. Оно не
сужает и не ограничивает ни материал, избираемый для
исследования, ни даже приемы, используемые при этом.
Указанное правило формулирует основное свойство,
которым должно обладать любое описание или изложение
результатов исследования, для того чтобы это описание
или изложение можно было назвать научным.
Блумфилд сформулировал это так: «Индивидуум может
основываться на чисто практическом, художественном,
религиозном или научном восприятии мира, и тот аспект,
который он считает главным, будет вторгаться в пределы
других аспектов и поглощать их. Выбор при современном
состоянии наших познаний может быть осуществлен
только слепо — посредством акта веры; и с этим не
следует смешивать вопрос о ментализме».
«Автор настоящей статьи глубоко убежден, что
научное описание мира, какое бы оно ни было, вовсе не
требует менталистских терминов, потому что те пропасти,
через которые эти термины должны перекинуть мост,
существуют только до тех пор, пока не принимается во
внимание язык»19.
Речь здесь идет, таким образом, не об
общетеоретических взглядах ученого на сущность мира и даже не о
психологической теории, которой он придерживается;
Блумфилд говорит лишь о составлении «научных»
дескриптивных формулировок. Блумфилд был убежден,
что «научные» дескриптивные формулировки должны
19 "Linguistic Aspects of Science", 1939, p. 13. (Эту статью не
следует смешивать с более ранней и более короткой статьей,
носящей то же название и опубликованной в "Philosophy of Science",
2, 1935, pp. 499—517.)
Ниже мы приводим несколько формулировок (в том виде, как
их суммировал Блумфилд), к которым независимо друг от друга
пришли различные ученые.
а) «что наука должна иметь дело только с теми явлениями,
которые доступны по времени и месту любому исследователю
(бихевиоризм в строгом смысле этого слова)»;
б) «только с явлениями, которые поставлены в определенные
координаты времени и места (механицизм)»;
в) «что наука будет применять только такие исходные
формулировки и предсказания, которые ведут к действительным
операциям (оneрационализм)»;
г) «только такие термины, которые выводятся путем строгого
определения из ряда повседневных терминов, относящихся к
материальным явлениям (физикализм)».
264

быть составлены в «материальных» терминах —
«терминах, которые выводятся путем строгого определения из
ряда повседневных терминов, относящихся к
материальным явлениям». Этот физикализм, к которому он стремился
в своих работах, явился основой для его постулатов.
В этом одна из причин, почему для людей, малоопытных
в области лингвистики, работы Блумфилда не кажутся
трудными и сложными. Но простота и ясность его
изложения весьма обманчивы: «каждое слово здесь важно, и
каждое определение нужно принимать всерьез».
Блумфилд ведет свое изложение «объективно, точно и при
помощи слов, которые значат не более того, что известно
из действительного наблюдения»20.
Именно это подчеркивает и сам Блумфилд:
«В каждом речевом коллективе существуют речевые
формы, по отношению к которым наша реакция является
относительно постоянной и единообразной. Физик,
физиолог, психолог и антрополог, изучающие ситуации,
в которых такие речевые формы произносятся, и реакции,
которые они вызывают у слушающего, могут обнаружить,
что эти речевые формы вовсе не просты, но это нас сейчас
не интересует. Нас интересует лишь тот факт, что наши
реакции (в том числе и речь) на известные речевые формы
относительно постоянны и единообразны и что эти
речевые формы составляют основу языка науки. Здесь опять
нет абсолютных границ: чем более постоянным и
единообразным является наше использование какой-то речевой
формы, тем более она подходит для научного описания.
При прочих равных условиях, чем больше мы будем
применять в нашем научном описании речевые формы,
вызывающие максимально единообразные реакции, тем
более успешным будет это описание».
Для подтверждения своей мысли Блумфилд ссылается
на математику, которая использует языковые формы,
отличающиеся наивысшей степенью единообразия реакции
со стороны тех, кто получил математическое
образование.
«Количественные числительные используются в
обычной речи весьма многообразно. Простейшим является
такой случай, когда мы ставим в одно-однозначное
соответствие ряды объектов, не имея их в действительности
20 Блок, Цит. раб., стр. 93.
265

перед собой. Поскольку при этой операции люди
обнаруживают большое единообразие реакций, она играет
важную роль в науке; вероятно, всякая наука,
оперирующая терминами количества, должна будет
предположить существование отдельных объектов, и наш ловкий
прием распределения объектов по классам, часто весьма
условный...»
«...Какое бы положительное целое число мы ни
называли, говорящий на английском языке всегда может
«досчитать» до него. Однако ему не нужно попусту
тратить на это свое время, поскольку в любом реальном
употреблении нас интересуют только некоторые
отношения последовательности того числа, которое было названо.
Когда мы говорим, что английский язык предусматривает
«бесконечность» положительных целых чисел, мы вовсе
не имеем в виду, что кто-то будет вести счет до
бесконечности; мы подразумеваем только, что в английском
языке имеются речевые формы для того, чтобы назвать
число, «непосредственно следующее» за любым другим
целым числом. Когда мы говорим, что тот или иной класс
«бесконечен», мы не имеем в виду, что какой-то человек
или ряд людей осуществил бесконечное множество
реакций; мы подразумеваем под этим только, что мы
договорились о какой-то определенной ответной реакции
(функции) на определенный тип стимула (аргумент) и
посредством наглядной демонстрации или словесных
наставлений закрепили наше соглашение настолько прочно, что
единообразно реагируем на любой новый стимул такого
же типа...»
«Математика не стоит на одном уровне с другими
науками; в принципе она является частью каждой науки;
она представляет собой технические приемы составления
формулировок при помощи речевых форм, вызывающих
наиболее единообразную реакцию. Логическое
исчисление и условная запись фонем в лингвистике носят
математический характер; поскольку общение посредством
чисел обеспечивает, по-видимому, наиболее высокое
единообразие реакции, целесообразно было бы попытаться
свести такие нечисловые типы, по крайней мере в теории,
к форме чисел»21.
21 "Linguistic Aspects of Science" в "Philosophy of Science", 2,
1935, pp. 505, 509, 512.
266

Принятие этого типа физикализма — убеждение, что
дескриптивные формулировки для того, чтобы стать
научными, должны быть сформулированы «в
материальных терминах»,— не предполагает, однако, что тем самым
решаются все проблемы изложения научных выводов
в лингвистике. Блумфилд постоянно боролся за то, чтобы
распространить научный анализ и научное
формулирование результатов на всю сферу лингвистических знаний.
И в этом отношении он, по мнению некоторых ученых,
оказал самое большое влияние на своих последователей22.
Трудно сказать, насколько соответствует
действительности мнение о том, что особое внимание Блумфилда
к дескриптивным формулировкам как единственно
научным (в подтверждение этому приводились его
собственные работы) превратило американскую лингвистику
скорее в «способ формулирования», чем в «систему
формулировок»; как бы то ни было, многие из тех, кого считают
необлумфилдианцами, действительно обратились к
созданию новых терминов, с тем чтобы сделать приемы
исследования более ясными,
«...а поэтому можно говорить не только о языке, но
также и о том, как говорить о языке. ...Обсуждение
приемов лингвистического исследования — это не
лингвистика, как мы ее понимаем, но скорее металингвистика»23,
то есть метаязык, предназначенный для того, чтобы
говорить о лингвистике.
Фактически ту же мысль, хотя и иными словами,
высказал Фёгелин: «Значительная часть
лингвистов-необлумфилдианцев занята переформулированием в духе
структуральной лингвистики определенных грамматических
моделей, установленных для того или иного языка нашими
22 «...два основных постулата Блумфилда, благодаря которым
было твердо установлено, что лингвистика должна быть способом
формулирования, а не определенным набором формулировок.
Первый из них говорит, что лингвистическая наука возможна. Второй
определяет направление, в котором она должна развиваться. Это
направление, называемое нами «дескриптивной лингвистикой»,
является одним из ведущих течений американской лингвистической
школы (не единственным). Таков тот «переход»,о котором говорилось
выше; начиная с этого времени мы попадаем в современный период
развития американской лингвистики» (Martin Joos, Readings in
Linguistics, предисловие).
23 Einar Haugen, Directions in Modern Linguistics, "Language",
27, 1951, p. 212 [Русск. перев. см. в сб. «Новое в лингвистике»,
вып. Ï, 1960, стр. 246—247.]
267

предшественниками, уточнением определений,
характеризующих такие модели, усовершенствованием
формулировок, касающихся трансформационных возможностей и
возможностей сочетаемости — как правило, ради
достижения большей ясности или большей краткости
изложения, а иногда и того, и другого...»24
В целом даже те, кто не принимает некоторых
принципов учения Блумфилда, признают вместе с тем
важность требования строго «научных» дескриптивных
формулировок.
«Высказав эти предостережения и оговорки, я хотел бы
теперь выразить уверенность в том, что противники мен-
тализма в лингвистике сметут, как очищающий ветер
сметает мертвые листья, все препятствия, стоящие на
пути многих описаний или исследований языка.
Желательно было бы, чтобы они довели до конца свои попытки
сделать лингвистику автономной и самостоятельной
научной дисциплиной и продолжали совершенствовать и
уточнять уже разработанные ими четкие и компактные
методы исследования»25.
г. использование значения
Дерзкий вызов, брошенный старому и традиционному
использованию «значения» в лингвистическом анализе,
поднял такую бурю возражений, что у многих сложилось
впечатление, будто бы американские лингвисты,
особенно лингвисты блумфилдовской «школы», отбрасывают
значение вообще — что они не только отвергают
«использование значения» в лингвистическом исследовании, но
что они также категорически отказываются уделить
«изучению значений» хотя бы какое-то место в научном
языкознании.
«Одной из общих характерных особенностей
методологии дескриптивной лингвистики, как она применяется
сейчас американскими лингвистами, является попытка
анализировать языковую структуру независимо от
значения» 26.
24 С. F. Voegelin, Review of Eastern Ojibwa, by Leonard
Bloomfield, "Language", 35, 1959, p. 117.
25 W. E. Collinson, op. cit., p. 310.
26 John В. Carroll, A Survey of Linguistics and Related
Disciplines, 1950, p. 15.
268

«Некоторые ведущие лингвисты, особенно в Америке,
считают возможным исключить изучение того, что они
называют «значением», из науки о языке, и при этом
сознательно исключают все, имеющее отношение к разуму,
мышлению, мысли, понятию. «Ментализм» является табу»27.
Полагают, по-видимому, что лингвист, стремящийся
избежать «ментализма», не может изучать значение; что
механисты не могут сколько-нибудь успешно говорить
о значении потому, что они намеренно игнорируют
определенные стороны человеческого опыта. Блумфилд
действительно неоднократно указывал на то, как трудно
дать «точное с научной точки зрения определение
значения каждой формы языка», и не раз говорил, что
«формулирование значений — это слабое место в исследовании
языка, и оно останется таковым, пока человеческие
знания не шагнут далеко вперед по сравнению с их
современным состоянием»28. Все же, несмотря на это, он
рассматривал проблемы значения 29 и формулирования значений,
главным образом лингвистических значений, и
утверждал, что «на практике менталист определяет значения
совершенно так же, как это делает механист,—в терминах
реальных ситуаций» зс. Он даже давал определение
значению как таковому.
27 J.R.Firth, General Linguistics and Descriptive Grammar,
"Transactions of the Philological Society", 1951, p. 82.
28 «...даже в тех случаях, когда мы располагаем научной (то
есть общепризнанной и точной) классификацией, мы часто
обнаруживаем, что значения слов не согласуются с этой классификацией.
Так, «кит» по-немецки называется Walfisch—«рыба» (ср. русск.Чудо·
юдо рыба-кит.— Перев.), а «летучая мышь»—Fledermaus—«мышь».
Физики рассматривают цветовой спектр как непрерывную шкалу
световых волн различной длины в пределах от 40 до 72
стотысячных миллиметра, но в различных языках различные части этой
шкалы выделяются, совершенно условно и без точных границ, в
значениях таких терминов цвета, как, например, фиолетовый, синий,
зеленый, желтый, оранжевый, красный, причем термины цвета других
языков охватывают другие оттенки. Родственные отношения людей
кажутся простым делом, но вот терминология родства,
используемая в различных языках, поддается анализу с огромным трудом».
("Language", 1933, pp. 139—140.)
29 См., в частности, его книгу "Language", 1933, pp. 138—157 и
425—443; "Language or Ideas" в "Language", 12,1936, pp. 89—95;
"Linguistic Aspects of Science", 1939; "Philosophical Aspects of Language",
в "Studies in the History of Culture", 1942, pp. 173—177; "Meaning"
в "Monatshefte für Deutschen Unterricht", 35, 1934, S. 101—106.
30 «Явления, которые менталист обозначает как психические
процессы, а механист классифицирует по-иному, затрагивают в
269

«Термин „значение", который используется всеми
лингвистами, является неизбежно многообъемлющим,
поскольку он должен охватывать все стороны
семантического содержания (semiosis), которые можно установить
благодаря философскому или логическому анализу:
отношение на различных уровнях речевых форм к другим
речевым формам, отношение речевых форм к неязыковым
ситуациям (предметы, явления и т. д.) и отношения, опять
на различных уровнях, к лицам, принимающим участие
в процессе общения»31. Иными словами, «значение»
присуще не речевым формам как таковым, но
складывается из трех типов отношений речевых форм:
а) отношения речевых форм к другим речевым формам,
б) отношения речевых форм к неязыковым ситуациям
(предметы, явления и т. д.),
в) отношения речевых форм к лицам, принимающим
участие в процессе коммуникации.
Нельзя также сказать, что Блумфилд отказывался от
использования «значения» в лингвистическом
исследовании. В качестве доказательства можно привести
многочисленные цитаты из его книги «Language» (1933):
«Чтобы установить различительные признаки того или
иного языка, мы должны выйти за пределы области чистой
фонетики и действовать так, как если бы наука шагнула
настолько далеко вперед, что стало возможно
отождествить все ситуации и реакции, которые и составляют
каждом случае только одного человека: каждый из нас реагирует на
них, когда они происходят в нем самом, но не умеет реагировать
на них, когда они происходят у кого-нибудь другого. Психические
процессы и внутренние физиологические процессы других людей
известны нам только по речевым высказываниям и из других
действий, доступных наблюдению. Поскольку это все, с чем нам
приходится работать, менталист на практике определяет значения
совершенно так же, как и механист,— в терминах реальных
ситуаций; он определяет яблоко не как «образ широко известного твердого
и т. п. ...фрукта», но, как и механист, он опускает первое из этих
слов и, по существу, для всех говорящих, за исключением самого
себя, просто делает вывод о наличии у них образа, исходя из того
факта, что говорящий употребил слово яблоко, или из какого-то
более определенного высказывания говорящего («У меня был
мыслительный образ яблока»). На практике, следовательно, все
лингвисты, как менталисты, так и механисты, определяют значения,
исходя из ситуации говорящего, и в тех случаях, когда это вносит
что-то новое,— из реакции слушающего. (Language, 1933, pp. 143—
144.)
31 "Linguistic Aspects of Science", 1939, p. 18.
270

значения речевых форм. Если мы имеем дело с нашим
родным языком, то, решая вопрос о том, „одинаковы" ли
данные речевые формы или „различны", мы полагаемся на
наш повседневный опыт. В том же случае, когда
изучаемый язык является чужим, нам приходится узнавать все
это, учась на своих собственных ошибках или обращаясь
за помощью к кому-то, кто знает этот язык...»
«Изучение значимых звуков речи — это фонология
пли практическая фонетика. Фонология должна
учитывать значения» (77, 78).
«Исследователь может научиться узнавать
фонематические различия, только устанавливая, какие
высказывания сходны по значению, а какие различны» (93).
«По этой причине даже совершенное знание акустики
не даст нам представления само по себе о фонетической
системе языка. Нам всегда приходится определять, какие
из общих акустических признаков, судя по передаваемым
значениям, „одинаковы" для говорящих, а какие
„различны"» (128).
«Важно помнить, что практическая фонетика и
фонология предполагают знание значений: без этого мы не
могли бы установить фонематические признаки» (137, 138).
«Только таким путем необходимый анализ (то есть
такой, при котором принимаются во внимание значения)
позволяет установить предельные составляющие
морфемы» (161).
В действительности Блумфилд неоднократно
указывал, что изучение языка с необходимостью должно
включать рассмотрение и использование значения.
«Люди производят различные голосовые шумы и
используют их многообразие: под воздействием
определенных типов стимулов они произносят определенные звуки,
а окружающие, воспринимая эти звуки, соответствующим
образом на них реагируют. Короче говоря, различные
звуки человеческой речи имеют различные значения.
Изучать эту соотнесенность определенных звуков с
определенными значениями и есть изучать язык» (27).
«После того как мы установили фонематическую
систему языка, мы должны определить, какие значения
закреплены за рядом фонетических форм» (138).
К приведенным выше цитатам мне хотелось бы
добавить выдержку из частного письма, написанного
Блумфилдом 29 января 1945 г.:
271

«Как ни грустно это слышать, но многие утверждают,
что я или, точнее, целая группа исследователей языка,
к которой я принадлежу, не обращает внимания на
значение или игнорирует его или даже что мы пытаемся
изучать язык без значения, просто как совокупность
звуков, лишенных какого бы то ни было смысла... Это
вопрос далеко не личный. Такие заявления, если их не
пресечь, могут надолго затормозить прогресс нашей
науки, создав не существующее в действительности
разделение ученых на тех, кто учитывает значение, и тех, кто им
пренебрегает или его отвергает. Последних, насколько
мне известно, вообще не существует».
По Блумфилду, серьезное изучение человеческого
языка не должно и не может игнорировать значение.
Но он действительно считает, что некоторые
традиционные случаи использования значения как основы для
анализа, определения и классификации не приводят к
удовлетворительным, надежным и плодотворным
результатам и что от них следует отказаться. Он настаивает на
том, что «значения нельзя использовать для наших
определений»32. Отличительные особенности предложений,
частей речи и т. д. нельзя установить путем анализа
смыслового содержания. Только тогда, когда нам удается
найти и описать различительные формальные признаки,
нам удается понять грамматические структуры настолько
глубоко, что появляется возможность предсказания.
Грамматические структуры, несомненно, являются
носителями значения; это верно, и эти значения должны быть
описаны. Но из значений нельзя исходить при
отождествлении и различении структур. Речь,
следовательно, идет не об альтернативе между полным
игнорированием значений вообще и любым или всяким
использованием значений. С самого начала развития современной
лингвистической науки (разрешая, например, проблемы,
связанные с регулярностью звуковых изменений)
необходимо было ограничить использование значения как прием
ненаучный. Для Блумфилда и многих из его
последователей некоторые признаки и типы значения, определенным
образом сформулированные и строго контролируемые,
были и продолжают оставаться необходимой частью
исследовательского аппарата. Мы должны каким-то об-
32 "Language", 7, 1931, р. 208, note.
272

разом — непосредственно или через информанта —
контролировать значения достаточного числа анализируемых
элементов высказывания, чтобы знать, «одинаковы» они
или «различны». В основе лежит, по-видимому,
допущение, состоящее в том, что все сигналы языковых
значений представляют собой формальные явления, которые
можно (и в конечном счете нужно) описывать в
материальных терминах.
Однако некоторые американские лингвисты, испытавшие
значительное влияние Блумфилда, попытались пойти еще
дальше по пути исключения значения — по крайней мере
они предложили в качестве теоретической возможности
полное исключение использования значения при анализе
языка. Правда, нужно сказать, что ни одного образца
дескриптивного исследования, осуществленного на этой
основе, не появилось.
«Поскольку наш подход в некоторых отношениях
отличается от подхода Блумфилда — главным образом в
том, что Блумфилд прибегает к значению как к одному из
основных критериев и приходит к своему определению
фонемы, не констатируя всех предшествующих
допущений, которые к нему ведут,— мы не будем присоединять
наши постулаты к его постулатам, но начнем с самого
начала».
«С теоретической точки зрения можно было бы
построить фонематическую систему того или иного диалекта
исключительно на основе фонетики и дистрибуции, без
какого бы то ни было обращения к значению, при
условии, если в высказываниях данного диалекта реально
встречаются не все возможные сочетания фонем. При
наличии достаточно обширного материала, скажем
двадцати- или тридцатичасовой связной речи информанта,
записанной при помощи машины с высокой точностью
воспроизведения или абсолютно точной фонетической
транскрипцией, лингвист смог бы, вероятно, установить
фонематическую систему данного диалекта, не зная значений
ни одного отрезка речи, не зная даже, значат ли какие-
либо два отрезка одно и то же или нет. (Но ему
понадобилась бы, правда, своего рода гарантия в том, что
каждый отрезок речи имеет какое-то значение.) Окажется ли
осуществленное им в конце концов описание речи
информанта адекватным описанием диалекта в целом, зависит,
разумеется, от того, насколько всеобъемлющим и пока-
18 —2238
273

дательным был его материал. Однако это до известной
степени верно и в том случае, если лингвист следует
обычной (и более разумной) методике и определяет
значение каждой части анализируемого материала»33.
«При современном состоянии морфологического
анализа часто оказывается удобным использовать значения
элементов высказывания в качестве общего ориентира и
указателя при отождествлении морфем. Особенно ясно это
проявляется в тех случаях, когда языки более или менее
хорошо известны исследователю, что наблюдается в
большинстве работ по морфологии, появившихся до сих пор.
Однако, когда мы сталкиваемся с языком, который нам
известен мало (то есть когда мы знаем мало о соотношении
языкового поведения говорящих и их поведения,
связанного с другими областями культуры), выясняется, что
значения здесь как ориентир помогают слабо. В этом случае,
становится очевидной теоретическая основа анализа:
она заключается в установлении повторяемости
(recurrences) и дистрибуции сходных моделей и
последовательностей. Лингвист должен постоянно иметь в виду
эту теоретическую основу и помнить, что его догадки
относительно того, какие именно сочетания в языке
возможны, являются на самом деле приблизительными
выводами, основанными на фактах дистрибуции»34.
«Определяя морфемы того или иного конкретного
языка, лингвисты используют в добавление к критерию
дистрибуции также (в разных случаях в неодинаковой
степени) критерий различия в значении. Однако в строго
дескриптивном лингвистическом исследовании значение
может быть использовано только эвристически, как
источник догадок, а определяющие критерии приходится
всегда выражать в терминах дистрибуции... Методы
дистрибутивного анализа, охарактеризованные в
предыдущей главе, предлагаются нами в качестве альтернативы
исследований, исходящих из значений. Дистрибуционный
анализ сможет заменить нам критерий значения только
в том случае, если мы научимся привлекать все более
широкие окружения интересующего нас элемента.
Элементы, имеющие различные значения (соотносящиеся с
33 В. Bloch, A Set of Postulates for Phonemic Analysis,
"Language", 24, 1948, p. 5 (note 8), p. 6.
84 George Trager and Henry Lee Smith Jr., An Outline
of English Structure, 1951, p. 54.
274

различными социальными ситуациями), выступают, по-
видимому, в целом в различных окружениях, что
обнаруживается при наличии достаточно обширного
материала»35·
Д. ГРАНИЦЫ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ НАУКИ
Блумфилд занимался не только внутренними
проблемами лингвистики как науки, основными проблемами
сущности и функционирования человеческого языка и
важнейшими принципами, лежащими в основе научно
оправданных методов анализа и описания, он также живо
интересовался вопросом о границах лингвистики и ее месте
среди других наук. На протяжении значительного времени
сравнительное и историческое изучение индоевропейских
языков составляло, по мнению многих, единственный
научный метод изучения языковых явлений36. Некоторые
вообще отрицали ценность дескриптивных
лингвистических данных37. В Америке именно Францу Боасу удалось
поставить дескриптивное изучение языка на подлинно
научную основу. В этом отношении Блумфилд испытал
значительное влияние Боаса и называл его «нашим общим
учителем в том или ином смысле».
«Вероятно, наиболее крупным вкладом Боаса в науку
и по крайней мере вкладом, который мы выше всего
ценим, была разработка изучения языка с позиций дескрип-
35 Z. S. Harris, Methods in Structural Linguistics, 1951,
p. 365, note 6.
36 Как указал Д. Лейн, некоторые описательные грамматики
были составлены в XIX в.
«В 1851 г. замечательный петербургский санскритолог Отто
Бётлинк смело переступил пределы области индоевропейских
языков и попытался исследовать язык якутов Сибири. Эта работа не
только представляет собой шедевр описания, но и содержит также во
введении один из наиболее проницательных критических разборов
современных Бётлинку общелингвистических теорий». George
S. Lane, Changes of Emphasis in Linguistics with Particular
Reference to Paul and Bloomfield, "Studies in Philology", 18, 1945. p. 465.
37 «До сих пор существуют еще экстремисты, утверждающие,
что дескриптивная лингвистика — это вздор ("Classical Philologv",
38, 1943, pp. 210—211; 39, 1944, pp. 218—222), и некоторые
представители не менее крайних взглядов, которые презирают
сравнительный метод в исторической лингвистике как неуместную
древность или в лучшем случае гадание на кофейной гуще. Charles
F. Hockett, Implications of Bloomfield's Algonquian Studies,
"Language". 24, 1948, pp. 117—131.
18*
275

тивной лингвистики. Коренные языки Америки изучались
многими очень талантливыми людьми, но ни одному из
них не удалось поставить это изучение на научную
основу. Кроме того, в распоряжении лингвистов было тогда
мало отточенных приемов исследования, за исключением
сравнительно-исторического метода, но именно им
воспользоваться здесь было нельзя. Боас собрал огромное
количество фактов и наблюдений, в том числе немало
тщательно записанных текстов, и почти в одиночку, без
всякой помощи, создал приемы описания фонетики и
структуры языка. Это достижение кратко и скромно
суммируется им во введении к книге "Handbook of
American Indian Languages"38. Успехи, которые с того
времени были достигнуты в фиксировании и описании
человеческой речи, произрастали из корней, ствола и мощных
ветвей работы Боаса на протяжении всей его жизни.
Боас сам заботился об этом росте: он был учителем
Уильяма Джоунза, Трумена Майкельсона, Эдуарда Сепира и
других ныне здравствующих ученых; с бесконечной
добротой помогал он и тем исследователям, которые не были
формально его учениками»39.
Сепир, ученик Боаса, также в огромной мере
способствовал развитию нового направления, которое сделало
«дескриптивное» изучение языка подлинно научным.
Влияние книги Сепира "Language" (1921) до сих пор
неизмеримо велико. В 1922 г. Блумфилд приветствовал
появление этой книги как одно из свидетельств коренных
сдвигов в лингвистике.
«Мы приходим к убеждению, что ограничиваться
историческими исследованиями, неразумно и, в конечном
итоге, методически невозможно. Утешительно видеть
поэтому, что д-р Сепир обращается к синхронии
(употребляя термины де Соссюра), прежде чем перейти к
диахронии, и что он уделяет проблемам синхронии столько
же внимания, сколько и проблемам диахронии»40.
88 Smithsonian Institution Bureau of American Ethnology в
Bull. 40, Washington, 1911.
89 "Language''. 19, 1943, p. 198.
40 "The Classical Weekly", 15, 1922, p. 142. Сепир вряд ли был
знаком с "Cours de linguistique générale" де Соссюра (впервые
опубликованном в 1916 г.) до того, как он написал свою собственную
книгу "Language", работа над которой была завершена весной
1921 г.
276

В Европе Фердинанд де Соссюр совершенно иначе, чем
Франц Боас в Америке, также содействовал расширению
области научной лингвистики за счет включения в нее
дескриптивного изучения языка—«синхронической»
лингвистики наряду с лингвистикой «диахронической». Заслуга де
Соссюра (если судить по содержанию его лекций в том
виде, в каком они были впервые опубликованы два года
спустя после его смерти, главным образом на основе
записей, сделанных его учениками) не в детальном
дескриптивном исследовании большого числа живых
языков, а скорее в том, что он раскрыл и проанализировал
краеугольные принципы лингвистики. В 1924 г.
Блумфилд в своей рецензии на второе издание книги де
Соссюра восторженно писал о ней:
«Важно, однако, то, что де Соссюр впервые начертал
здесь карту мира, на которой историческая
индоевропейская грамматика (великое достижение прошлого
столетия) составляет лишь одну из областей; он создал
теоретическую основу для науки о человеческом языке»41.
Под влиянием Боаса и в некоторых отношениях
Сепира Блумфилд в 1920—1921 гг. серьезно занялся
самостоятельным дескриптивным полевым исследованием
языка меномини, а позднее в 1925 г. и в 1938 г.— языков
кри и оджибве. (К 1917 г. он уже изучил несколько ма-
лайско-полинезийских языков и опубликовал "Tagalog
Texts with Grammatical Analysis".) Результаты этих
дескриптивных исследований были для него неотделимы
от исторической лингвистики, к которой он обратился
сначала42. Он подверг эти дескриптивные данные самой
41 "Modern Language Journal", 8, 1924, p. 319.
42 «Было бы, я полагаю, исторически неточно говорить, что
Блумфилд возглавил дескриптивное направление и противопоставил
его старой исторической лингвистике. Вклад Блумфилда во все
отрасли лингвистики настолько велик, что все мы, лингвисты,
являемся, по существу, блумфилдианцами; однако Блумфилд всегда
проявлял глубокий интерес к историческому изучению языка, и
наиболее известной среди его опубликованных работ, посвященных
алгонкинским языкам, является статья в
сравнительно-историческом плане ("On the Sound'System of Central Al gon qui an", "Language",
1, 1925, pp. 130—156). Верно, что в работе "A Set of Postulates for
the Science of Language" (см. «Language», 11, 1936, pp. 153—164)
Блумфилд сформулировал некоторые в высшей степени важные и
неоспоримые положения, но даже сюда он включил и материал по
исторической лингвистике. Однако в своей книге «Language», а
также в лекциях и беседах с коллегами он (это мое впечатление)
277

серьезной исторической обработке. Хоккетт, например,
утверждал, что «если бы единственным доказательством
любого из шестнадцати [принципов и приемов
сравнительно-исторического языкознания, которые он
сформулировал.— Ч. Ф.] служили факты алгонкинских языков,
приведенные Блумфилдом, то есть если бы не существовало
сравнительной германистики, сравнительной
романистики, сравнительной индоевропеистики, сравнительной
семитологии и т. п., то и этого единственного
подтверждения принципа было бы вполне достаточно»43.
Однако в связи с проблемами дескриптивного изучения
языков в работах Блумфилда стал довольно четко
намечаться еще более важный сдвиг. Об этом свидетельствуют
его замечания по поводу материалов, включенных в
"Cours" де Соссюра.
«В любой данный момент («синхронически») язык того
или иного коллектива следует рассматривать как систему
сигналов... Эта строгая система — объект изучения
«дескриптивной лингвистики», как мы бы сказали,—
представляет собой язык (la langue). Но человеческая речь
(le langage) включает нечто большее, потому что
индивидуумам, составляющим общество, не всегда удается
придерживаться системы с абсолютным единообразием. В
реальной речи — высказывании (la parole) —
варьируются не только явления, не закрепленные системой
(как, например, точный фонетический характер каждого
звука), но также и сама система как таковая: нет по
существу ни одного явления в системе, которое не
нарушалось бы время от времени говорящими. Это подводит
нас к «исторической лингвистике» (linguistique diachro-
несколько уклонялся от точных и ясных формулировок и от
последовательного изложения своей доктрины. В действительности
систематизацию и гораздо более четкое изложение дескриптивной теории
и методов мы находим у других лингвистов,начиная с Сепира ("Sound
Patterns in Language" в "Language", 1, 1925, pp. 37—51) и кончая
трудами группы ученых, среди которых выделяются Юджин Найда и
Кеннет Пайк, а также в основных исследованиях лингвистов,
принимавших участие в недавней лингвистической работе по военной
программе (Army's recent language program)». George L. Trager,
Changes of Emphasis in Linguistics: A commente "Studies in
Philology," 18, 1946, pp. 461—462.
См., однако, также С. F. Voegelin, Review of Eastern Ojib-
vva, by Bloomfield, "Language," 35, 1959, pp. 109—125.
43 Charles F. Hockett, Implications of Bloomfield's Algon-
quian Studies, "Language", 24, 1948, p. 131.
278

nique); в тех случаях, когда индивидуальные или
временные явления речи (la parole) становятся всеобщими и
привычными в обществе, они вызывают изменения в
системе языка (la langue) — звуковые изменения или
изменения по аналогии, подобные тем, которые
фиксируются в наших исторических грамматиках»44.
Блумфилд высказывает те же взгляды в несколько
иной форме в других рецензиях и развивает их более
подробно в книге "Language" (1933).
«Для Есперсена язык — это способ выражения; формы
языка выражают мысли и чувства говорящих и
передают их слушающим; и этот процесс протекает как
непосредственная часть человеческой жизни и подчиняется,
в огромной степени, требованиям и превратностям жизни
человека. Для меня, как и для де Соссюра («Cours de
linguistique générale», Paris, 1922), a также в известном
смысле и для Сепира ("Language", New York, 1921), все
это (la parole у де Соссюра) лежит за пределами
возможностей нашей науки... Наша наука может изучать только
те черты языка (la langue у де Соссюра), которые
являются общими для всех говорящих того или иного
коллектива,— фонемы, грамматические категории, словарь
и т. п. Это абстракции, поскольку они представляют собой
лишь (повторяющиеся) частичные признаки речевых
высказываний. Ребенок усваивает эти явления настолько
прочно, что в дальнейшем ни изменения в его характере
и взглядах, ни превратности человеческой судьбы не
могут оказать на них уже больше никакого воздействия.
Они образуют строгую систему — настолько строгую,
что мы можем подвергнуть ее научному рассмотрению
даже при том условии, что у нас нет адекватных
физиологических познаний, а психология пребывает в
состоянии хаоса. Любая грамматическая и лексическая
формулировка в своей сущности абстракция».
«Можно утверждать, что причиной изменений в языке
являются в конечном счете отклонения от строгой системы,
которые наблюдаются у отдельных говорящих. Но
представляется, что даже в данном случае индивидуальные
отклонения не дают эффекта; для того чтобы произошло
языковое изменение, должны (по какой-то неизвестной
нам причине) совпасть отклонения у целых групп говоря-
44 «Modern Language Journal», 8, 1924, pp. 318—319.
279

щих. Изменения в языке не являются результатом
индивидуальных отклонений, но представляют собой, по-
видимому, массированную, непрерывную и постепенную
перестройку, в любой момент которой система языка
остается столь же строгой, как и в любой другой момент.
Мы не можем поэтому изучать живые реальности,
действительные высказывания. Ведь подавляющее
большинство явлений, из которых они составлены, не поддается
лингвистическому изучению. Эти явления, рассуждая
оптимистически, будут когда-нибудь, вероятно, описаны
другими социальными науками и физиологией или
психологией, и, возможно, даже так, как мы сейчас абстрагируем
и описываем явления системы языка».
«При изучении языковых форм я не стал бы поэтому,
что иногда делает Есперсен, обращаться ни к значению,
которое нельзя отделить от формы, ни к реальным
потребностям людей, ни к удобству общения. С одной
стороны, мы преувеличиваем свои возможности, полагая,
что (как лингвисты) можем их правильно оценить, с
другой же стороны, эти факторы не затрагивают тех
довольно скудных абстракций, которые мы можем
изучать и действительно изучаем. Устанавливая
грамматические категории, такие, как система частей речи, я бы
обращался только к реально существующим формам
изучаемого языка. К формам языка мы должны, разумеется,
отнести синтаксические явления и явления субституции»45.
Такова основа «структуральной лингвистики»
Блумфилда. Мы не можем заранее предсказать, заговорит ли
тот или иной человек в какой-то момент, что именно он
скажет, в каких словах или других языковых формах он
это выразит. Все это акты речи (la parole). Однако и
совокупность речевых актов коллектива не составляет
языка данного коллектива. Язык (la langue) — это строгая
система моделей противопоставлений, благодаря которой
индивидуальные речевые акты говорящего становятся
эффективными заместителями стимулов (сигналами) для
слушающего. При наличии этой строгой системы моделей мы
можем предсказать регулярные реакции членов того или
иного языкового коллектива в том случае, когда они
эффективно стимулируются одной из моделей данной системы.
45 "Journal of English and Germanic Philologv", 26, 1927, pp.
444—445.
280

Дескриптивный структуральный анализ как раз и имеет
своей целью такое дескриптивное формулирование моделей
системы языка, которое позволит нам «вычислить»
регулярные реакции на моделированные сигналы.
Интерес современных языковедов к «дескриптивной»
лингвистике значительно расширил границы науки о
языке. «Историческая» лингвистика не была вытеснена
«описанием». Глубокое понимание «структуры», которое
родилось первоначально главным образом из попыток
описать многочисленные и совершенно не похожие друг
на друга живые языки, в равной степени важно как для
синхронических, так и для диахронических
исследований. Область лингвистической науки в наши дни весьма
обогатилась, но объединяющим моментом является
«структуральный» подход, получающий все большее
распространение.
Вряд ли можно определить, что именно в деятельности
и интересах современных американских лингвистов и в
какой мере восходит к учению и основным принципам
Блумфилда. Блумфилд очень многое сделал в самых
различных областях лингвистического исследования.
Но, вероятно, большинство тех исследователей, которые
чаще всего обращались к его работам, согласится, что
его главной заботой было создание общелингвистической
теории. Блумфилд последовательно шел от одной
важнейшей проблемы к другой — от признания «строгой
регулярности» в механическом процессе звуковых
изменений, через непреклонное требование строгого
«научного» доказательства и формулирования в материальных
терминах к полному переносу центра тяжести в
лингвистике с отдельных единиц на модели в рамках
всеобъемлющего, единого «структурализма».
Когда-то он сказал: «Глубоко укоренившиеся
языковые навыки, наиболее важные для всех нас, обычно
игнорируются во всех исследованиях, кроме самых
передовых и новых; данная книга ставит своей целью
рассказать о них простыми словами и показать их влияние на
поступки людей»46.
Влияние Блумфилда так или иначе ощущалось и
ощущается до сих пор во всех областях
научно-исследовательской лингвистической работы в Америке. Оно
Language, 1933, Предисловие, VII.
281

всеобъемлюще. Точно таким же было и влияние Сепира.
Такие лингвисты, как Кеннет Пайк, Зеллиг Хэррис,
Карл Фёгелин и Чарльз Хоккетт, бесспорно, хотя и в
неодинаковой мере, обязаны чем-то и Блумфилду, и
Сепиру. Наука, как настойчиво повторял Блумфилд,
характеризуется преемственностью, и названные выше, а также
и другие активно работающие американские лингвисты
добились своих самостоятельных успехов, усвоив все
то, что было достигнуто Блумфилдом, особенно в
лингвистической теории.
Напротив, следует, как нам кажется, отметить, что
пристальное внимание к методике и приемам анализа,
широко распространенное сейчас среди большого числа
профессиональных лингвистов, не идет непосредственно
от Блумфилда. Его собственные методы, особенно приемы
работы с информантами, были в высшей степени
индивидуальными47. Блумфилд обычно изучал язык информанта
и использовал его (или по крайней мере фразы и
предложения на этом языке), чтобы побудить информанта
говорить. Книга Блумфилда «Outline Guide for the Practical
Study of Foreign Language» по существу содержит
многочисленные рекомендации относительно использования
информанта. Блумфилд очень редко занимался
конкретными приемами и методами анализа. Некоторые из
лингвистов, пытавшиеся применить рекомендации Блумфилда
на практике или приспособить их к практическим нуждам
исследовательской работы, в конце концов написали
свои собственные руководства и после этого перешли к
созданию своей собственной последовательной
общелингвистической теории. Превосходный пример тому —
книга Кеннета Л. Пайка «Language in Relation to a
Unified Theory of the Structure of Human Behavior»
(1954, 1955, 1960). Зеллиг С. Хэррис в книге «Methods
in Structural Linguistics» (1951) подробно разбирает
«систему структурных методов, применяемых
дескриптивной лингвистикой» и основанных на «логике дистри-
буционных отношений». В его статье «Co-occurrence and
Transformation in Linguistic Structure» («Language», 33,
1957, pp. 283—340) и в более ранних, связанных с ней
статьях рассматриваются новые аспекты лингвистической
теории и методов.
47 См., например, Voegelin, Review of Eastern Ojibwa,
«Language», 35, 1959, pp. 114—115.
282

Для общелингвистической теории Блумфилда
характерен был также живой интерес к тем социальным
выводам, которые можно сделать на основе всестороннего
научного изучения функционирования языка.
«Несомненно, действиям людей присуща какая-то
особенность, которой не существует в действиях растений
и животных, точно так же как действиям этих последних
присуща особенность, не свойственная неорганическим
веществам. Раньше думали, что растения и животные
имеют некий «жизненный принцип», «источник жизни»,
которого недостает неодушевленным предметам. Это был
анимизм; теперь мы знаем, что специфическая
особенность живых организмов — это в высшей степени
специализированное нестойкое химическое соединение —
протоплазма. И мне хотелось бы выразить уверенность,
что своеобразная особенность человека, которая не
позволяет нам объяснять его поступки в плане обычной
биологии, представляет собой в высшей степени
специализированный и нестойкий биологический комплекс и
что эта особенность — не что иное, как язык...»
«Благодаря общим навыкам речи отдельные
индивидуумы в речевом коллективе воздействуют друг на друга
и трудятся сообща с такой точностью и слаженностью,
которая делает речевой коллектив похожим на единый
биологический организм... (Стада животных, не знающих
языка, либо объединены очень непрочными узами, либо
же, как, например, муравьи и пчелы, ограничены
немногими неизменными схемами действия.) Вполне вероятно,
далее, что именно социальная значимость, и огромное
воздействие произносимых речевых форм дает человеку
возможность, даже при отсутствии значительных внешних
событий, жить в высшей степени интенсивной жизнью и
запечатлевать навечно отдельные моменты в
произведениях искусства».
«В этих ли вопросах или в других, но я уверен, что
изучение языка будет тем плацдармом, на котором
укрепится наука, стремясь достичь понимания человеческих
поступков и управления ими»48.
48 «Studies in Philology», 27, 1930, p. 555. См. также
«Philosophical Aspects of Language» в «Studies in the History of Culture: The
Disciplines of the Humanities» [Presented to Waldo Gifford Leland],
1942, pp. 173—177.

Г. Хойер
АНТРОПОЛОГИЧЕСКАЯ ЛИНГВИСТИКА*
1. Антропологическую лингвистику можно кратко
охарактеризовать как область лингвистического
исследования, посвященную в основном синхронному или
диахронному изучению языков, на которых говорят народы,
не имеющие письменности. Теория и методы современных
лингвистов-антропологов не отличаются сколько-нибудь
значительно от теории и методов других лингвистов.
Важнейшее различие состоит скорее всего в методике:
лингвисту-антропологу, поскольку в его распоряжении нет
литературных произведений или ранних памятников,
приходится собирать материал (набор высказываний)
самому, непосредственно от говорящих на этом языке.
Более того, поскольку экзотические языки, например
языки американских индейцев, европейцу, говорящему
на языке иного типа, изучить весьма трудно, изучение
туземного языка зачастую оказывается поверхностным,
не выходящим за пределы элементарного практического
овладения языком.
В Соединенных Штатах лингвисты-антропологи
занимаются главным образом исследованием
многочисленных и разнообразных языков американских индейцев.
До 1890 г. работа в этой области велась преимущественно
миссионерами, которые стремились перевести на
туземные языки религиозные книги с целью более широкого
распространения христианской религии. В 1891 г.
появилась первая полная классификация языков индейских
племен, расположенных к северу от Мексики, — труд,
подготовленный Д. У. Пауэллом с помощью ряда
* Harry Hoijer, Anthropological Linguistics, см. «Trends in
European and American Linguistics 1930—1960» Utrecht/Antwerp,
1961.
284

сотрудников 1. Начало современной антропологической
лингвистике было положено Францем Боасом, который
принял участие в создании монументальной книги «Handbook
of American Indian Languages»2, включающей
девятнадцать подробных монографий по девятнадцати индейским
языкам Северной Америки; он был также и редактором
этой книги.
Введение к этому «Справочнику», хотя и написанное
Боасом в 1911 г., до сих пор остается великолепным
изложением принципов дескриптивной лингвистики,
особенно полезным для исследователей бесписьменных
языков. В своем «Введении» Боас устанавливает основной
принцип лингвистического анализа: каждый язык должен
быть описан не с точки зрения какой-либо предвзятой
нормы (скажем, греко-латинской грамматики), но
исключительно исходя из его собственных моделей звуков, форм
и значений, взятых в том виде, в каком эти модели
выводятся индуктивно из соответствующих текстов.
Традиция Боаса в антропологической лингвистике
была достойно продолжена Эдвардом Сепиром, который
изучал антропологию и лингвистику под руководством
Франца Боаса. Труды Сепира (книги «Language»3,
«Selected Writings»4 и многочисленные статьи и монографии,
посвященные специальным вопросам) хотя и устарели во
многом с точки зрения современной структурной
лингвистики, однако и поныне являются превосходным
введением в антропологическую лингвистику. Как сказал
Мандельбаум,
«Формальные описания и исследования языка — это,
по мнению Сепира, лишь самая первая задача лингвиста,
поскольку он рассматривал лингвистику как социальную
науку, а каждый язык — как один из аспектов всей
культуры в целом. В своих трудах, да и в своей
преподавательской деятельности, он постоянно подчеркивал необходи-
1 J. W. Powell, Indian Languages of America North of
Mexico (Seventh Annual Report of the Bureau of American Ethnology),
Washington, 1891.
2 Franz Boas, Handbook of American Indian Languages,
«Bulletin», 40, Bureau of American Ethnology, часть 1, 2,
Washington, 1911. Часть 3-я «Handbook» была опубликована Аугустином
в Нью-Йорке в 1938 г.
3 Edward Sapir, Language, New York: Harcourt Brace, 1921.
4 Selected Writings of Edward Sapir. Ed. by D. L. Mandelbaum.
Berkeley and Los Angeles: University of California Press., 1949.
285

мость анализа явлений языка в связи с явлениями
культуры, необходимость изучения речи в ее социальном
окружении»5.
Подобные взгляды на изучение языка характерны и
для современных лингвистов-антропологов, многие из
которых были учениками Сепира или испытали влияние
его учения.
2. Американские лингвисты-антропологи, так же как
Боас и Сепир, занимаются в основном исследованием
туземных языков Северной и Южной Америки. На этой
обширной территории, где существует не менее, а то и
более тысячи в высшей степени различных языков, лучше
всего изученной является область Америки к северу от
Мексики. Для большого числа распространенных здесь
языков, представляющих почти все более крупные
языковые семьи, были созданы подробные описания в
современном духе. В последние годы появилось значительное число
исследований, посвященных туземным языкам Мексики
и Центральной Америки. В большинстве случаев это
результат работы Нормана А. МакКуоуна и миссионеров,
получивших подготовку в Летнем институте лингвистики
(Summer Institute of Linguistics) под руководством
Кеннета Л. Пайка. Языки Южной Америки до сих пор,
как правило, мало изучены, хотя и здесь сотрудники
Летнего института уже начали свою работу (главным образом в
Перу и Бразилии). Несмотря на достигнутые успехи,
многое еще предстоит сделать во всех трех районах.
Занимаясь сейчас изучением атабаскских языков Северной
Америки, я обнаружил, например, что необходимые
сведения о структуре имеются у нас лишь о шести из
тридцати или более живых атабаскских языков.
Глубокое изучение языков американских индейцев
крайне необходимо как для общего языкознания, так и
для антропологической лингвистики. Хорошо известно,
что подобные исследования внесли в прошлом
существенный вклад в науку о языке: характер и направленность
лингвистической теории и методов Боаса, Сепира и
Блумфилда во многом обусловлены работой указанных ученых
именно в этой области. Наука о языке, если она хочет
определить те общие законы, которым подчиняются все
5 Selected Writings of Edward Sapir, pp. V, VI. Превосходный
детальный анализ работ Сепира дал 3. С. Харрис в своей рецензии
на Selected Writings, в «Language», 27, 1951, pp. 288—333.
286

языковые структуры, не может опираться на слишком
ограниченную эмпирическую базу. Эти законы нуждаются
в длительной проверке, и языки бесписьменных народов
благодаря своей многочисленности и разнообразию
являются своеобразной лабораторией, в которой может быть
осуществлена такая проверка.
3. Совершенно очевидно, что историческому и
сравнительному изучению языков американских индейцев и
языков других бесписьменных народов препятствует
отсутствие ранних письменных памятников. Это
препятствие долгое время тормозило сравнительно-историческое
изучение бесписьменных языков, потому что многие
лингвисты XIX в., а некоторые и в XX в. отказывались
работать с языками, история которых
незасвидетельствована, и полагали, что историческое исследование языка
при полном отсутствии письменных памятников
невозможно. Блумфилд, исследуя алгонкинские языки, и
Сепир, исследуя ряд языковых семей американских
индейцев, скоро опровергли это мнение. Так, Сепир в
1931 г. писал:
«Есть ли какие-нибудь основания считать, что. процесс
регулярного фонетического изменения менее характерен
для языков неразвитых народов, чем для языков более
цивилизованных наций? На этот вопрос следует ответить
отрицательно. Быстро умножающиеся факты
свидетельствуют о том, что регулярные фонетические изменения
столь же широко представлены в языках американских
индейцев или негритянских племен, как в латинском,
греческом или английском. И если эти законы в языках
неразвитых народов обнаружить трудно, то это
объясняется не какими-то особыми чертами, присущими этим
языкам, но просто несовершенством методов тех
исследователей, которые пытались их изучать»6.
И если сравнительно-исторических исследований
бесписьменных языков пока по сравнению с
исследованиями синхронического характера мало, то причина здесь
в том, что лишь для немногих из них существуют
адекватные дескриптивные исследования и полные словари, без
которых такие исследования невозможны. В области
индоевропейских языков, как указывал Блумфилд7,
исторические исследования, напротив, преобладали над дескрип-
6 Selected Writings of Edward Sapir p. 74.
7 Language, New York, Henry Holt, 1933, chap. I, § 6.
287

тивными, и это объяснялось тем, что в большинстве
случаев ученые достаточно хорошо практически владели
сравниваемыми языками, что позволяло им проводить
необходимое сравнение. «Исследователи американских
языков,— продолжает Блумфилд,— не могли не
сознавать, сколь велика нужда в дескриптивных данных»8,
потому что у индейцев ведь нет своих лингвистов, а что
касается лингвистов-неиндейцев, то лишь немногие из
них, если вообще такие были, обладали более или менее
серьезными практическими познаниями в области
описываемых и сравниваемых языков.
Лингвисты-антропологи уделяли немало времени
классификации языков бесписьменных народов по группам
родственных языков, или семьям. Большинство этих
классификаций сходно с осуществленной Д. У. Пауэллом
классификацией индейских языков, распространенных к
северу от Мексики; языки в них группируются на основе
легко прослеживаемых сходных черт, и, следовательно,
история языков почти не учитывается. Используя такие
методы наблюдения, Пауэлл зафиксировал к северу от Мексики
55 индейских языков. Томас и Свэнтон установили 25
языков в Мексике и Центральной Америке, а Ривэ и другие
исследователи разделили языки Южной Америки на 77семей9.
С 1891 г., когда классификация Пауэлла впервые
увидела свет, она неоднократно подвергалась пересмотру,
и каждый раз число семей все сокращалось и
сокращалось. Коренные изменения внес в классификацию, в
частности, Сепир: он предложил распределить все семьи
языков, выделенные Пауэллом, а также ряд семей
Мексики и Центральной Америки всего лишь по шести
суперсемьям: I. Эскимосско-алеутская; II.
Алгонкинско-вакашская (алгонкинско-ритвские языки, кутенаи,
мосские); III. На-дене (языки хайда, тлингит, атабаскские);
IV. Пенути (языки калифорния, орегонский и пенути
мексиканский); V. Хокско-сиуская (хокско-коахуилтекские
языки, юки, керес, туник, ирокезско-каддоские,
сиускоючи, мускогские); VI. Астеко-таноская10.
8 Цит. работа, стр. 19.
9 Обзор этих классификаций дан в (Harry Hoijer and
others, Linguistic Structures of Native America (Viking Fund
Publications in Anthropology, № 6, 1946), pp. 9—29.
10 Edward Sapir, Central and North American Indian
Languages. Encyclopedia Britannica, 14th ed., 1929. (Перепечатана в
Selected Writings of Edward Sapir, pp. 169—178.)
288

Сепир назвал эту классификацию «многообещающей,
но далеко не очевидной в подробностях»11. Судя по
тем характеристикам, которые он дает указанным шести
группам, его классификация строится в целом на основе
структурных признаков (но скорее специфических
структурных параллелей, чем на базе общих структурных
явлений, например, таких, как префиксация и т.д.), хотя
частично учитываются и генетические связи, которые в других
работах Сепир подкрепил списками возможных
родственных слов12. Ясно, что цель Сепира состояла не в том, чтобы
дать окончательную и безусловную классификацию, а в
том, чтобы сформулировать гипотезу, которой можно было
бы руководствоваться в будущих научных изысканиях.
Классификация Сепира выдержала испытание
временем. Трейгер и Уорф в 1937 г. представили дополнительные
доказательства в поддержку выделенной Сепиром астеко-
таноской группы13, и мои собственные исследования в
области языков на-дене (еще не опубликованные) также
свидетельствуют в пользу такой группировки языков.
В 1958 г. Мэри Хаас опубликовала данные, позволяющие
«с полной определенностью утверждать, что
алгонкинские и ритвские языки генетически родственны»14. В своей
более поздней работе М. Хаас внесла существенные
поправки в классификацию Сепира, связав алгонкинско-
ритвские языки (II группа у Сепира) с туникскими и
натчез-мускогскими (V группа у Сепира)15. Родство
указанных языков подкрепляется внушительным числом
родственных элементов в протоцентрально-алгонкинском
(как его реконструировали Блумфилд и Хоккетт) и языках
11 Selected Writings of Edward Sapir, p. 172.
12 См., например, его «Southern Paiute and Nahuatl, A Study
in Uto-Aztecan», в «Journal de la Société des Américanistes de
Paris», 10, 1913, pp. 379—425; 11, 1914, pp. 443—488; «American
Anthropologist», 17, 1915, pp.98—120, 306—328; «The Nadene Languages:
A Preliminary Report», «American Anthropologist», 17, 1915, pp.
534 55g
13B.' L Whorf and G. L. Τrager, The Relation of Uto-
Aztecan and Tanoan, «American Anthropologist», 39, 1937, pp. 609—
624.
14 Mary Haas, Algonkin-Ritwan: The End of a Controversy,
«International Journal of American Linguistics», 24, 1958, pp. 159—
173.
15 Mary Haas, A New Linguistic Relationship in North America:
Algonkian and the Gulf Languages, «Southwestern Journal of
Anthropology», 14, 1958, pp. 231—264.
19—2238
289

туник и натчез-мускогских. Хаас заключает, что
«результаты исследования, хотя и предварительные... достаточно
убедительно демонстрируют генетическое родство алгон-
кинско-ритвских языков с индейскими языками Гудзонова
залива»16. За недостатком фактов она не распространяет
это родство на другие языки, отнесенные Сепиром к
группам II и V.
Индейские языки Латинской Америки (включая
Мексику, Центральную Америку, Вест-Индию и Южную
Америку) чрезвычайно многочисленны: по приблизительным
подсчетам МакКуоуна, здесь зарегистрировано 2 тысячи
языков и диалектов, «разделенных в настоящее время на
17 крупных и 38 мелких семей, причем несколько сот
отдельных языков остается вне классификации»17.
Огромное большинство этих языков известно только по кратким
словарям, несмотря на то, что в последние годы благодаря
усилиям ученых и миссионеров наука получила много
новых фактов.
МакКуоун в только что упомянутой статье (см. сноску
17) делает попытку обобщить все ранние классификации
индейских языков. Однако ни одна из этих классификаций
не строится на основе сравнительно-исторического метода.
Некоторые из них опираются на данные анализа и
сравнения небольших списков слов, а многие другие исходят
главным образом из таких нелингвистических критериев,
как современные политические союзы племен, черты
сходства в культуре, географическая близость. МакКуоун
делает поэтому вывод, что «классификация исконных
языков Латинской Америки... в том виде, в каком она
очерчена здесь... может быть использована лишь с
величайшей осторожностью и оговорками. Эти языки
разошлись настолько далеко, что их первоначальное
родство не является сейчас очевидным, поэтому отсутствие
метода сравнения и реконструкции звуков делает все
попытки их классификации сомнительными»18.
И, наконец, следует упомянуть еще одну попытку
классификации бесписьменных языков — осуществленную
16 Mary Haas, там же [см. сноску 15], стр. 235.
17 Norman A. McQuown, The Indigenous Languages of
Latin America, «American Anthropologist», 57, 1955, pp. 501—570
(p. 501).
18 Там же, стр. 562.
290

Гринбергом классификацию языков Африки, большинство
которых — это языки народов, не знающих
письменности19. Классификация Гринберга существенно отличается
от более ранней классификации Мейнхофа, которая, по
мнению Гринберга, «является преимущественно
типологической с оттенком эволюционизма» и, следовательно,
«не ведет к генетической классификации»20.
Метод Гринберга учитывает в основном лексическое
сходство в корневых или словоизменительных морфемах.
Гринберг говорит: «Выдвигая гипотезы о родстве языков,
я исходил прежде всего из сравнения слов. Затем я
анализировал в свете этих гипотез весь имеющийся
грамматический материал. Нередко я бывал вынужден отказаться
от первоначального тезиса, который казался вполне
вероятным, пока во внимание принимались лишь совпадения
в лексике»21. Гринберг указывает на сходство своей
методики с методикой, примененной Пауэллом при
классификации языков американских индейцев.
4. Одним из наиболее интересных достижений
антропологической лингвистики последнего десятилетия является
глоттохронология или лексикостатистика. Данные
термины часто используются как взаимозаменимые, но
Хаймз, учитывая пожелание Сводеша (а Сводеш является
одним из создателей нового метода), определяет лексико-
статистику как более широкую область исследования,
которая включает любое статистическое изучение
словарного состава, позволяющее сделать те или иные выводы
относительно истории языков. Глоттохронология
определяется как часть лексикостатистики, ограниченная более
узким кругом проблем: она «изучает степень изменений
в языке и использует полученные результаты для
исторических выводов, в частности для определения
хронологии языков, а также для восстановления модели
внутренних отношений в пределах той или иной языковой
семьи»22.
Метод глоттохронологии опирается на открытие,
сделанное Сводешом и заключающееся в том, что основная
19 Joseph H. Greenberg, Studies in African Linguistic
Classification, New Haven: Compass Publishing Co., 1955.
20 Τam же, стр. 3.
21 Τам же, стр. 2.
22 D. H. Hymes, Lexicostatistics So Far, «Current
Anthropology», I, 1960, pp. 3—44 (p. 4).
19*
291

часть словарного состава (основное лексическое ядро),
представленная в виде небольшого опытного списка, во
всех языках изменяется (или обновляется), по-видимому,
с постоянной скоростью. Под «основным лексическим
ядром» понимаются единицы словаря, 1) значения которых
универсальны (или почти универсальны) в том смысле,
что эти значения выражаются во всех или почти во всех
языках простыми языковыми формами (то есть словами
или морфемами), 2) которые встречаются (и, видимо,
имеют наибольшую частотность) именно в повседневной
речи людей (а не в научном или как-либо иначе
специализированном языке) и 3) которые во всех языках наиболее
устойчивы к историческим изменениям или заимствованию.
Из слов основного лексического ядра составляется
опытный список на 200 единиц. Безусловно, основное
лексическое ядро каждого отдельного языка может
теоретически быть гораздо обширнее. Однако найти больше
двухсот единиц, которые бы во всех языках отвечали
сформулированным выше требованиям, оказалось трудно.
Более того, при первых же попытках применения этого
нового метода даже составление списка из 200 единиц
вызвало столько затруднений, что Сводешу пришлось
разделить этот список на два списка по 100 единиц
каждый23. Первым списком можно пользоваться во всех
случаях, тогда как второй, или дополнительный, список
позволяет, если это необходимо, найти замену любой
единице первого списка, которая отсутствует в том или ином
конкретном языке.
Константа скорости изменения основного лексического
ядра, выраженная в виде коэффициента сохраняемости
(r) (ср. англ. retention «сохранение») на 1000 лет, была
установлена при изучении тринадцати языков (главным
образом индоевропейских), история которых
засвидетельствована памятниками на протяжении длительного
времени. Опытный список составлялся для двух периодов
в истории каждого языка, удаленных друг от друга
хронологически настолько, насколько это позволяли данные.
Полученные таким образом два списка затем
сопоставлялись. Если с одним и тем же значением в списках
выступали родственные формы (скажем, др.-англ. eall и
23 Morris Swadesh, Toward Greater Accuracy in
Lexicostatistic Dating, «International Journal of American Linguistics», 21,
1955, pp. 121—137 (см. стр. 149).
292

совр. англ. all «весь»), то это рассматривалось как случай
сохранения формы; если же со сходным значением
выступали неродственные формы (например, др.-англ. deor
и совр. англ. animal «животное»), то это рассматривалось
как случай утраты или замены. В среднем коэффициент
сохраняемости за 1000 лет для тринадцати изученных
языков при использовании опытного списка в 200 слов
приближался к 81%, а при использовании списка в 100
слов — к 86 %.
После того как мы установили коэффициент
сохраняемости, мы можем определить и время расхождения любой
пары родственных языков независимо от того, имеют ли
они засвидетельствованную памятниками историю или
нет. Это достигается при помощи: 1) перевода опытного
списка на оба языка и 2) сравнения полученных списков
с целью определения процента родственных форм. Для
таких вычислений используется формула t = log С/2 log r,
где t—время дивергенции, С — процент родственных
форм, a r=81 % (если используется список из 200 единиц).
Если же используется список из 100 единиц, то r = 86%.
Подобный метод анализа был применен к ряду
коренных языков Америки, а также к языкам бесписьменных
народов Океании и Африки. Эти исследования дали
результаты, представляющие огромный интерес для
лингвистов и историков культуры, но вместе с тем они подняли
большое число вопросов (так и не получивших пока
ответа), касающихся опытного списка, достоверности
коэффициента сохраняемости и точного значения получаемых
датировок. Обсуждение этих проблем, а также
всесторонняя и здравая оценка лексикостатистики содержится в
статье Д. X. Хаймза, упомянутой в прим. 22.
Определив с помощью метода глоттохронологии время
расхождения для языков единой семьи, мы можем тем
самым восстановить и модель группировки языков внутри
данной семьи. Появившиеся до сих пор исследования
показывают, что установленные таким образом
группировки языков не всегда совпадают с теми, которые
устанавливаются при помощи только
сравнительно-исторического метода. С. Гудшинская приводит один такой
случай в своей работе о мазатекских языках (семья
индейских языков Мексики) и заключает, что
«...лексикостатистические данные позволяют сделать
весьма полезные выводы относительно исторической по-
293

следовательности, в которой развивались диалектные
различия, но что обратное заимствование из других
диалектов, вызванное изменениями в границах
коммуникации или сдвигами в культурных или экономических
отношениях, может исказить картину настолько, что она
больше не будет отражать подлинного исторического
развития»24.
Мои собственные исследования в области атабаскских
языков Аляски и северо-западной Канады (они должны
скоро увидеть свет) также свидетельствуют о различии
между группировками языков, полученными на основе
применения сравнительно-исторического метода, и теми
группировками, которые устанавливаются, исходя из
времени дивергенции сравниваемых языков. Причина
несовпадения в нашем случае не столь ясна, как в
исследовании Гудшинской, но вполне вероятно, что и здесь
имела место та же самая причина.
Из многих других исследований в данной области
можно упомянуть уже почти завершенную работу Дайен
о малайско-полинезийских языках. В своем труде Дайен
предполагает при помощи метода глоттохронологии
классифицировать 550 малайско-полинезийских языков25.
Результаты исследования должны явиться необходимой
проверкой применимости метода глоттохронологии для
целей классификации языков.
Лексикостатистика нашла и другие применения,
помимо рассмотренного выше метода глоттохронологии.
Так, например, в настоящее время широко дискутируется
возможность использования списков слов основного
лексического ядра для изучения или доказательства
генетических связей между языками и, в частности, таких
родственных связей, которые ввиду большого расхождения
языков или языковых семей нелегко или вообще
невозможно продемонстрировать при помощи сравнительно-
исторического метода.
При подобного рода исследованиях лингвист
составляет опытные списки слов для каждого из языков,
генетическое родство которых он собирается проверить. Если
эти списки обнаруживают черты сходства между языками,
24 Sarah Gudschinsky, Lexicostatistical Skewing from
Dialect Borrowing, «International Journal of American Linguistics»,
21, 1955, pp. 138—149 (p. 149).
25 Из личной беседы с Айседорой Дайен.
294

более значительные, чем можно было бы ожидать при
случайном совпадении, то о языках говорят, что они
родственны. Необходимо устранить по возможности те случаи
сходства, которые могут явиться результатом
заимствования, звукоподражания или первичного звукового
символизма, но вовсе не обязательно, чтобы сходные черты
между формами были многочисленными или регулярными
и позволяли установить какие бы то ни было фонетические
соответствия. Опубликованные до сих пор работы (в
основном работы Сводеша по языкам американских индейцев)
приводят к мысли о наличии большого числа далеко
идущих родственных связей между языками, связей, гораздо
более радикальных, чем те, которые были намечены
Сепиром для языков Северной Америки.
Достоверность родства между языками,
установленного исключительно методами лексикостатистики,
вызывает, конечно, немало сомнений. Достаточно вспомнить,
что лексическое сходство всего лишь пяти процентов от
100 единиц основного лексического ядра превышает,
согласно Сводешу, сходство, которое может возникнуть
при случайном совпадении. Заслуживает внимания в этой
связи и высказывание С. Гудшинской в рецензии на
статью Д. Хаймза «Lexicostatistics So Far»:
«...Особенно я отвергаю то мнение, что будто бы если
мы обнаружим между языками большее сходство, чем
можно ожидать на основе случайности, то это само по себе
явится «доказательством» их генетического родства; и у
меня возникают серьезные сомнения относительно более
общего положения о том, что все доказательства родства
носят по преимуществу статистический характер. Конечно,
было бы много разногласий, если бы мы задались целью
определить, в каком количестве и какого рода факты
составляют неопровержимое доказательство родства языков.
Но лично я считаю более веским доказательством родства
наличие сравнительно небольшого числа регулярных
схождений (на основе которых можно реконструировать
фонематическую систему и часть грамматической
структуры), чем наличие пусть гораздо более
многочисленных, но нерегулярных совпадений»26.
Такая точка зрения прямо совпадает со взглядами
Сепира, который придавал большое значение регулярным
26 Hymes, Lexicostatistics So Far, p. 39.
295

систематическим схождениям в фонематической и
грамматической структурах. Следует, однако, помнить, что
лексикостатистические методы еще продолжают
совершенствоваться. По словам Сводеша, лексикостатистика еще
не «достигла и даже еще не приблизилась к
максимальному раскрытию своих потенциальных возможностей», и
он выражает надежду на то, что «дальнейшие исследования
позволят точно установить возможности и границы
применения лексикостатистических методов»27.
5. Одной из проблем, интересовавших Сепира,
проблемой, которую он сделал центральной в своей книге
«Language», была проблема типологии языков, то есть
проблема классификации языков в соответствии с общими
структурными критериями, а не теми критериями,
которые лежат в основе генеалогической классификации.
Сепир, как и многие другие, считал более ранние
классификации такого рода полностью несостоятельными, а
часто к тому же либо этноцентрическими, либо связанными
с эволюционистскими гипотезами, не выдерживающими
никакой критики.
Классификация Сепира исходит из «сущности понятий,
выражаемых языком»28. Он различает четыре типа
понятий, два из которых (корневые и реляционные)
обязательно находят выражение во всех языках. Корневые, или
конкретные, понятия (например, предметы, действия,
качества), «как правило, выражаются самостоятельными
словами [=одноморфемными словами] или корневыми
элементами [=основами многоморфемных слов]»29. В
отличие от них реляционные понятия «служат для
установления связи между отдельными конкретными элементами
предложения и придают ему таким образом определенную
синтаксическую форму»30. Они выражаются аффиксами,
внутренней флексией, полусамостоятельными частицами
или порядком слов. Остальные два типа понятий —
деривационные и конкретно-реляционные*— могут
встречаться в том или ином языке, а могут и отсутствовать.
Деривационные понятия, обычно выражаемые аффиксами
или внутренней флексией, отличаются от конкретных
27 М. Swadesch, Toward Greater Accuracy in Lexicostatistics
Dating, там же, pp. 124, 131.
28 Sapir, Language, p. 144.
29 Τ a m же, стр. 106.
30 Τ а м же, стр. 107.
296

понятий тем, что «определяют понятия иррелевантные
для предложения в целом, но добавляющие нечто новое
к значению корневого элемента и, следовательно, особым
образом неразрывно внутренне связанные с
[конкретными] понятиями...»31. Конкретно-реляционные понятия
обычно выражаются также, как и деривационные, и
включают как элемент конкретного значения, так и элемент
чисто реляционный.
Подобная классификация понятий приводит к
типологической классификации языков. Выделяются четыре
больших класса языков: 1) простые чисто-реляционные
языки, в которых используются только конкретные и
реляционные понятия; 2) сложные чисто-реляционные
языки, в которых используются конкретные,
деривационные и реляционные понятия; 3) простые
смешанно-реляционные языки, в которых используются конкретные и
конкретно-реляционные понятия, и 4) сложные смешанно-
реляционные языки, в которых используются конкретные,
деривационные и конкретно-реляционные понятия. В
пределах каждого из этих четырех основных классов, исходя
из других критериев, таких, как агглютинация и фузия
(относящиеся к особенностям соединения морфем), а
также степень синтеза внутри слова (например,
аналитичность, синтетичность, полисинтетичность и т. д.),
устанавливаются некоторые подклассы.
Недавно Гринберг вновь обратился к типологической
классификации Сепира. Он внес в нее ряд поправок и
добавил несколько квантитативных индексов. По мнению
Гринберга, типологическая классификация Сепира по
своему существу является классификацией формальной,
а не семантической, даже несмотря на то, что Сепир,
«казалось бы, говорит о понятиях»82, а не о языковых формах.
Гринберг предлагает пять параметров классификации
и десять индексов для их количественной характеристики.
Первый параметр связан со степенью синтеза и измеряется
посредством индекса синтетичности, то есть отношением
числа морфем к числу слов в последовательном связном
31 Sapir, Language, р. 106.
32 Joseph H. Greenberg, A Quantitative Approach to the
Morphological Typology of Language (Method and Perspective in
Anthropology, ed. by Robert E. Spencer, University of Minnesota
Press, 1954, pp. 192—220), p. 203.
297

тексте33. Низкий индекс (например, 1,68 для английского
языка) указывает на аналитический язык, более высокий
(например, 2,59 для санскрита) — на синтетический язык
и еще более высокий (например, 3,72 для эскимосского) —
на язык полисинтетический.
Второй параметр имеет в виду приемы, при помощи
которых морфемы соединяются в слова, и дает
возможность измерить различия между агглютинирующими
языками, в которых морфемы при соединении изменяются
очень мало или не изменяются совсем, и теми языками,
в которых фузия приводит к высокой степени
морфофонематических изменений. Индекс агглютинации определяет
это различие количественно; индекс исчисляется по
формуле A:J, «где А = числу агглютинативных
конструкций, a J = числу морфемных стыков (ср. англ. juncture
«стык»)»34. Агглютинирующие языки показывают высокий
индекс агглютинации (например, 0,51 для якутского
языка), фузионные языки — низкий индекс (например,
0,03 для эскимосского).
Третий параметр Гринберга ближе всего к основному
критерию, использованному в классификации Сепира;
он учитывает наличие или отсутствие в языке
деривационных и конкретно-реляционных понятий. Для того
чтобы избежать нечеткости термина «понятие», Гринберг
строит свой анализ на предположении о возможности
распределения всех морфем по трем классам: корневых
морфем, деривационных морфем и реляционных морфем.
Труднее всего дать определение корневым морфемам, но
на практике их выделить легче, чем остальные. Согласно
Гринбергу, «корневые морфемы в слове характеризуются
конкретностью значения, а также тем, что входят в
обширные и легко увеличивающиеся классы»
(словоизменительные морфемы, напротив, «малочисленны, а их
значения абстрактны и выражают [relational] отношения»)35.
Кроме того, все слова содержат хотя бы один корень, нов
33 Все подсчеты, необходимые для выведения десяти индексов,
были сделаны на основе анализа сплошного текста. Гринберг
приложил свой метод с целью иллюстрации к восьми языкам, взяв
для каждого из них небольшой текст из ста слов. Приведенные
индексы заимствованы из статьи Гринберга, указанной в сноске 32
(см. стр. 218).
34 Joseph H. Greenberg, A Quantitative Approach to the
Morphological Typology of Language, p. 205.
35 Τ a m же, стр. 215.
298

то же время некоторые слова (например, слова
одноморфемные) не имеют ни деривационных, ни реляционных
морфем. «Деривационные морфемы можно определить как
морфемы, которые, находясь в конструкции с корневой
морфемой, образуют последовательность. Ее всегда
можно заменить каким-то определенным классом отдельных
морфем, не вызывая при этом изменений в самой
конструкции»36. Словоизменительные морфемы составляют
остаток: это некорневые, несловообразовательные морфемы.
На основе указанных разграничений устанавливаются
следующие три индекса:
1) Индекс словосложения — R/W, где R есть число
корней, a W —число слов. Этот индекс характеризуется
узкими пределами: 1,00 для английского языка (низший предел)
и 1,13 для санскрита (высший), если исходить из тех
восьми языков, для которых Гринберг вычислил этот индекс.
2) Индекс словообразования (или деривации) — D/W,
где!) — число деривационных морфем, a W — число слов.
Самый низкий индекс — 0,00 — отмечен во вьетнамском
языке, самый высокий— 1,35 — в эскимосском; в
английском — 0,15.
3) Индекс словоизменения в целом — I/W', где I —
число словоизменительных морфем, a W — число слов.
Самый низкий индекс — 0,00 — установлен во
вьетнамском языке, самый высокий— 1,75 — в эскимосском;
в английском величина этого индекса равна 0,15.
Четвертый параметр имеет дело с порядком
расположения аффиксов по отношению к корню. Этот параметр
характеризуется двумя индексами: индексом
префиксации — P/W, где Ρ — число префиксов, a W — число слов, и
индексом суффиксации — S/W, где S— число суффиксов.
(Инфиксы встречаются редко и по этой причине во
внимание не принимаются.) Наиболее низкий индекс
префиксации — в якутском, вьетнамском и эскимосском
языках— 0,00; наиболее высокий — в суахили — 1,16; в
английском он равен 0,04. Наиболее низкий индекс
суффиксации — 0,00 — во вьетнамском, наиболее высокий —
2,72 — в эскимосском; в английском языке он равен 0,64.
Последний параметр относится к «способам,
применяемым для установления связи между словами», а именно
«словоизменение без согласования [Pi], значимый поря-
36 J. H. Greenberg, A Quantitative Approach to the
Morphological Typology of Language, p. 215.
299

док следования [О] и согласования [Со]. Предлагаются
три индекса, и для исчисления их «каждый случай
использования того или иного явления для указания
связи между словами в предложении»37 определяется как
нексус IN], а сами перечисленные выше три принципа
или способа обозначаются соответственно Pi, О и Со.
Таким образом, предлагаются:
1) Индекс изоляции — 0/N. Самый низкий — 0,02 —
в эскимосском языке; самый высокий — 1,00— во
вьетнамском; в английском — 0,75.
2) Индекс словоизменения в чистом виде — Pi/N.
Самый низкий — 0,00 — во вьетнамском языке, самый
высокий— 0,59 — в якутском; в английском — 0,14.
3) Индекс согласования — Co/N. Самый низкий —
0,00 — во вьетнамском; самый высокий — 0,41 — в
суахили; в английском — 0,11.
Гринберг рассматривает свое исследование как
предварительный набросок: «Некоторые индексы, вполне
вероятно, придется снять, другие — заменить. Ряд
конкретных определений в последующих работах также может
подвергнуться пересмотру»38. Все вычисленные им
индексы, основанные на анализе в каждом языке текстов
длиной только в 100 слов, тоже, возможно, изменятся
при привлечении более длинных отрезков.
Следует отметить, что морфологическая типология
языков интересовала весьма немногих из современных
американских лингвистов, в то время как попытки
создания типологической классификации фонематических
систем предпринимались неоднократно39. Причина этого,
возможно, кроется, как предположил Крёбер,.в
отсутствии определенного ответа на вопрос: «А что нам делать
с морфологической классификацией языков мира, когда
мы ее создадим?» На этот вопрос ответить нелегко,
а потому и ослабевает интерес к типологическим
классификациям, построенным на основе морфологических
критериев40.
37 J. Н. Greenberg, там же [см. сноску 32], стр. 208.
38 Τам же, стр. 220.
39 См., например, Charles F. Hockett, A Manual for
Phonology (Indiana University Publications in Anthropology and
Linguistics, vol. 11, 1955).
40 A. L. Kroeber, Critical Survey and Commentary (Method
and Perspective in Anthropology, ed. by Robert F. Spencer,
University of Minnesota Press., 1954, pp. 273—302), p. 297.
300

6. Как мы уже отмечали, Сепир был одновременно и
этнографом, и лингвистом, и его интерес к языку выходил
далеко за узкие рамки структурного и исторического
языкознания. Во многих своих наиболее оригинальных
работах он говорил о связях, синхронных и диахронных,
языка и его социального и культурного окружения,
указывал на влияние, которое языки оказывают на
поведение и мышление тех, кто на них говорит. Эта область
исследования, называемая в настоящей статье
этнолингвистикой, была возрождена в последние годы рядом
лингвистов-антропологов .
Большинство ранних работ американских
этнолингвистов было посвящено проблеме связи словарного
состава языка с неязыковым содержанием культуры.
Совершенно очевидно, что словарь дает своего рода индекс
содержания культуры и часто указывает на
относительную важность различных аспектов культуры. Так,
народы, живущие охотой и собирательством, как, например,
племена апаче на юго-западе Америки, обладают
обширным словарем названий животных и растений, а
также явлений окружающего мира. Народы же,
основным источником существования которых является
рыбная ловля (в частности, индейцы северного побережья
Тихого океана), имеют в своем словаре детальный набор
названий рыб, а также орудий и приемов рыбной ловли.
В некоторых случаях (например, в языках японцев и
корейцев) сложная иерархия социальных классов
находит отражение не только в словаре, но и в таких
формальных явлениях языка, как система местоимений.
Этнолингвистика может внести свой вклад и в
изучение истории культуры. Географическое размещение
родственных языков часто дает ключ к нахождению прародины
народов, говорящих на этих языках, и путей их
миграций. «Язык (так же, как и культура),— указывал Сепир,—
составлен из элементов, очень различных по возрасту»,
и «если нам удастся установить связь между меняющимся
лицом культуры и меняющимся лицом языка, мы
создадим критерий, приблизительный или точный в
зависимости от конкретных обстоятельств, для определения
относительного возраста элементов культуры»41. Сходные
приемы использовали, разумеется, и индоевропеисты, пы-
41 Selected Writings of Edward Sapir, p. 432.
301

тавшиеся методами исторической лингвистики обнаружить
прародину протоиндоевропейского речевого коллектива
и узнать что-либо о его неязыковой культуре.
В настоящее время этнолингвистические исследования
сосредоточены вокруг гипотезы, выдвинутой Бенджаменом
Ли Уорфом в ряде статей, опубликованных в 1940 и
1941 гг.42 Уорф, вдохновленный трудами Эдварда Сепира,
утверждал, что каждый язык не только по-своему,
неповторимым образом воссоздает природу и социальную
действительность, но в силу этого воплощает и
закрепляет некое неповторимое мировоззрение. Говоря словами
Сепира, «„Реальный мир" в значительной степени
бессознательно строится на основе языковых навыков той или
иной группы. Никакие два языка не бывают настолько
сходными, чтобы можно было считать, что они отражают
одну и ту же социальную действительность. Миры, в
которых живут различные народы,— это разные миры, а
не просто один и тот же мир, к которому лишь
прикреплены различные этикетки»43.
Полнее всего гипотеза Уорфа изложена и
проиллюстрирована в той работе, где он сравнивает хопи — один
из индейских языков Америки — с языками Западной
Европы (сокращенно обозначенными SAR — Standard
Average European «среднеевропейский стандарт»). Уорф
проводит свой анализ по двум линиям: 1) одинаковы ли
понятия «времени», «пространства» и «материи» в языках
«среднеевропейского стандарта» и хопи и 2) можно ли
заметить в сравниваемых языках черты какого-либо
сходства между общими языковыми моделями и нормами
культуры и поведения44? Выводы Уорфа, если их
суммировать, сводятся к тому, что в отношении понятий
„времени" и „материи" между языками «среднеевропейского
стандарта» и хопи существуют весьма реальные
различия, а различий в понятиях «пространства» гораздо
меньше. Рассматривая второй вопрос, Уорф утверждает,
что между «нормами культуры» и «моделями языка»
можно обнаружить «связи» (но не «соответствия»). «Эти
42 См. эти статьи у Benjamin Lee Whorf, Language, Thought,
and Reality (ed. by John B. Carroll), New York, 1956.
43 Selected Writings of Edward Sapir, p. 162.
44 Benjamin L. Whorf, The Relation of Habitual Behavior
and Thought to Language (Language, Thought, and Reality, pp. 134—
159), pp. 138—139. [Русск. перев. этой статьи см. в сб. «Новое в
лингвистике», вып. I, М., 1960, стр. 140.]
302

связи обнаруживаются не столько тогда, когда мы
концентрируем внимание на типичных рубриках
лингвистического, этнографического или социологического анализа,
сколько тогда, когда мы рассматриваем культуру и язык...
как некое единство, которое, как можно предполагать,
объединено взаимными связями, пересекающими
границы между ними, и если эти связи действительно
существуют, их можно в конечном счете обнаружить
путем исследования»45.
В том же направлении, что и работы Уорфа, идут
исследования и Дороти Ли о языке и мировоззрении
индейцев винту в Калифорнии46, и мои собственные работы,
посвященные языку навахо47. Очевидно также, что
гипотеза Уорфа обнаруживает поразительное сходство с
теориями поля так называемых неогумбольдтианцев —
Вальтера Порцига, Йоста Трира и Лео Вайсгербера, которые
«попытались претворить в жизнь глубоко интуитивное и
стимулирующее наблюдение фон Гумбольдта о том, что
„для человека мир, в котором он живет, в основном
таков, а может быть... только таков, каким этот мир рисует
ему его язык"»48.
Теория Уорфа вызвала много откликов, в большинстве
случаев неблагоприятных. В недавно вышедшей книге
Браун суммирует эти критические высказывания и анализирует
некоторые из исследований, осуществленных этнолингви-
стами. В целом выводы его сводятся к тому, что тезис
Уорфа остается недоказанным, что данные, полученные
до сих пор лингвистами-антропологами, не только
«с огромным трудом поддаются объяснению», но что на их
основе невозможно провести необходимую четкую
дифференциацию между языком (включая семантику) и
мышлением, определяемым «в терминах неязыкового поведения».
Он добавляет: «Мне неизвестно, чтобы до настоящего
времени предпринимались какие бы то ни было попытки
продемонстрировать исторический приоритет той или иной
45 Benjamin L. Whorf, там же, р. 159 [русск. изд., стр. 168].
46 Работы Д. Ли рассматриваются в моей статье "The Relation
of Language to Culture" ("Anthropology Today", ed. by A. L.
Kroeber, University of Chicago Press, 1953, pp. 554—573).
47 Harry Hoijer, Cultural Implications of Some Navaho
Linguistic Categories, "Language", 27, 1951, pp. 11—120.
48 John T. Waterman, Benjamin Lee Whorf and Linguistic
Field-Theory, "Southwestern Journal of Anthropology", 13, 1957,
pp. 201—211 (p. 201).
303

независимо определяемой языковой модели в целом или
в частности по сравнению с той или иной моделью
мышления, которую она якобы обусловливает. И хотя многие
антропологи имеют в виду, по-видимому, именно эту,
наиболее крайнюю форму релятивизма и детерминизма,
они не сделали пока и первых шагов для доказательства
своей теории»49.
Следует, правда, отметить, что один широкий проект
исследований был все же разработан («Southwestern
Project in Comparative Psycholinguistics» «Проект по
сравнительному психолингвистическому исследованию
языков Юго-запада»), для того чтобы подвергнуть по
мере возможности гипотезу Уорфа необходимой проверке.
Однако до настоящего времени опубликовано очень мало
материалов по этому проекту, и эти немногочисленные
материалы, представляющие известный интерес, вряд ли
могут служить подтверждением теории Уорфа. Вместе с
тем они не продемонстрировали сколько-нибудь
убедительно и несостоятельности этой гипотезы.
7. Резюме и выводы. Как мы отметили, в
дескриптивном изучении языков бесписьменных народов за
последние двадцать лет были достигнуты значительные успехи.
Об этом свидетельствует не только возросшее число
изученных языков, но также и более высокое качество
самих описаний. Однако большинство проведенных
исследований опубликовано далеко не полностью:
лингвисты-антропологи вообще занимались больше проблемами
методологии, чем описанием языков, и в результате
дескриптивные данные часто излагаются лишь как фон для
решения той или иной методологической проблемы50.
Всесторонние структуральные исследования, подобные
работам Сепира о языках такелма и южный пают или
Стенли Ньюмена о языке йокутс в Калифорнии,
встречаются весьма редко по сравнению с потоком кратких
обзоров, какие мы находим в «Linguistic Structures of
Native America», или статей, часто не выходящих за пределы
фонематических проблем, которые печатаются в журналах
„International Journal of American Linguistics" и
„Language". Нет также словарей и сколько-нибудь полных
49 Roger Brown, Words and Things (Glencoe, 111.: The Free
Press, 1958), p. 262.
50 John B. Carroll, The Study of Language, Cambridge: Har-
ward University Press, 1953, p. 20.
304

собраний текстов, что является первоочередной
потребностью в тех языковых областях, где отсутствуют (как у
американских индейцев) и литературная традиция, и свои
местные лингвисты.
Представители современного
сравнительно-исторического изучения языков бесписьменных народов большее
значение придают установлению отдаленных родственных
связей между языковыми семьями, чем разработке
необходимых основ для сравнения отдаленных языков. При
полном отсутствии древних памятников исследователи
исконных языков Америки, как подчеркивает Хаас,
вынуждены сначала «сравнивать близкородственные
дочерние языки, производя соответствующие
реконструкции», а затем переходить к более отдаленным сравнениям
праязыков двух или более таких семей51. В качестве
примера можно привести работу Сепира, анализирующую
языки на-дене, в которой в единую большую семью
объединяются атабаскские языки, а также хайда и тлингит
на севере Тихоокеанского побережья. Правильно оценить
гипотезу Сепира относительно языков на-дене мы сможем
лишь тогда, когда значительное число протоатабаскских
реконструкций будет сопоставлено с аналогичными
реконструкциями для языков хайда и тлингит.
Недавнее открытие и развитие лексикостатистики
позволяет выделить эту проблему особо. По мнению ряда
лингвистов, лексикостатистика является полезным
инструментом для установления отдаленного языкового
родства, подкрепленного лишь небольшим числом
лексических фактов. Лексикостатистика определила
пока лишь возможные показатели таких отдаленных
генетических связей — но не доказательства,— и многие
из них, если не все, следует считать в высшей степени
проблематичными, пока не будут найдены факты,
позволяющие сделать более точные выводы с помощью
сравнительно-исторического метода.
Одним из наиболее многообещающих событий в
историческом языкознании последнего времени является
использование метода глоттохронологии для установления
времени дивергенции подгрупп внутри языковой семьи.
Оценить полученные результаты в полной мере мы пока
еще не можем; в большинстве случаев применение глот-
61 Haas, A. New Linguistic Relationship in North America:
Algonkian and the Gulf Languages, p. 259.
20—2238
305

тохронологии носило характер эксперимента и скорее
преследовало цель проверить и усовершенствовать самый
метод, чем реконструировать исторические факты. Но,
я думаю, мы можем согласиться с выводом Хаймза о том,
что «общей стратегией лексикостатистики должно быть
постепенное, осторожное наступление на нескольких
фронтах. Дальнейшая исследовательская работа и
уточнение основ глоттохронологии позволит использовать
метод более широко и сделает его результаты более
надежными. Применение метода глоттохронологии к уже
известным языковым семьям поможет, как говорит
Крёбер, «отшлифовать его и, вероятно, раскроет перед
нами новые законы и непредвиденные новые общие
горизонты...»52.
Область этнолингвистики, которая многим
представляется потенциальным вкладом в науку именно
лингвистов-антропологов, является также той областью, где
создано меньше всего серьезных практических или
теоретических научных трудов. Эта область стала
объектом самой суровой критики как со стороны антропологов,
так и со стороны лингвистов. Причины подобного
положения вскрыть нетрудно — ведь этнолингвистика требует
от исследователей почти равных познаний в лингвистике,
антропологии и психологии. В каждом конкретном случае
она требует также такого глубокого овладения
изучаемыми языками и их культурным окружением, какое
возможно только для родного языка и очень редко может
быть достигнуто, если это вообще осуществимо, ученым,
имеющим дело с чужими языком и культурой.
Из сказанного, однако, не следует, что в будущем от
этнолингвистики ждать нечего. Исследования, которые
были проведены, и дискуссия, которую они вызвали,
способствовали по крайней мере более ясному пониманию и,
вероятно, более четкому формулированию тех проблем,
которые были подняты в связи с такими гипотезами, как
гипотеза Уорфа. Вполне возможно, что новые
исследования (а некоторые из них в настоящее время уже ведутся)
укажут бэлее плодотворные пути работы.
52 Hymes, цит. раб., стр. 33. Приведенная цитата взята из
статьи Крёбера "Linguistic Time Depth Results So Far and Their
Meaning" ("International Journal of American Linguistics", 21, 1955,
pp. 91—104), p. 103.

X. Спанг-Ханссен
ГЛОССЕМАТИКА*
1. Термин «глоссематика». Для глоссематики
немаловажно то обстоятельство, что специальный термин,
обозначающий теорию в целом, был создан уже на ранней
стадии исследований: понятие «глоссематика» было введено
в 1936 г. для обозначения определенных элементов
логической и терминологической ревизии, которую основатели
глоссематики считали непременным условием
лингвистического исследования; ср. PTL, стр. 51 (см.
библиографический указатель в конце статьи). Далее будет показано,
что именно подразумевается под этим термином, пока
же — в виде вступления,— возможно, будет не лишним
заострить внимание на некоторых второстепенных
деталях, связанных с введением данного термина, и в общих
чертах обрисовать различные концепции. Указанный
термин имеет определенные преимущества уже потому, что
он является нейтральным по отношению к личности
исследователя и к стране, в которой этот исследователь
работает; напротив, если речь идет о «блумфилдианцах»,
то подразумевается определенная преемственность; если
же говорят о «пражской фонологии» или «женевской
школе», то при этом подразумевается размежевание, и не
только географическое. Кроме того, при классификации
концепций «по школам» прежде всего принимаются во
внимание основополагающие утверждения авторитетов. Нет
сомнения, что лингвистические «школы» представляют
собой реальные явления, и прав был Фрэнсис Дж.
Уайтфилд, писавший, что «школы часто поражают постороннего
* H. Spang-Hanssen, Glossematics, напечатана в «Trends
in European and · American Linguistics 1930—1960», Utrecht/
Antwerp, 1961, pp. 128—162.— Прим. ред.
20*
307

наблюдателя тем, что бывают предельно инертными в
признании своего собственного существования» [1, 279] *. Что
касается «копенгагенской школы» («Escuela de
Copenhague»; ср. [1]), или «датской школы» (ср. «датский
структурализм» [2,152 и сл.]), то здесь важно указать на
различие между воззрениями Вигго Брёндаля (ум. в 1942 г.)
и представителей глоссематики: несмотря на то, что обе
концепции характеризуются структуралистским подходом
к языку, они имеют все же ряд существенных
расхождений :ср., например, [2, 153 и сл.], [4] и [5].
С другой стороны, термин «глоссематика» может
создать впечатление, что соответствующее направление
представляет собой нечто вроде секты. Нередко в тех обзорах
работ, где обсуждаются или развиваются глоссематиче-
ские концепции, проскальзывает мысль о существовании
некой группы убежденных и ортодоксальных глоссема-
тиков, окруженных еретиками и отступниками. Мы узнаем,
например, что Кнуд Тогби, разработавший — и это
рассматривается как вклад в учение об имманентном методе,
отстаиваемом глоссематиками — «принципы первого
исчерпывающего описания, основанного на имманентном
методе и применимого к любому языку», считает себя
противником ортодоксальной глоссематики [6,78] и что он
занимает «особую позицию среди глоссематиков» [7,94].
Авторы некоторых обозрений, помещенных в «Recherches
structurales» (RS), с нетерпением ожидают раскола в среде
глоссематиков, оставляя без внимания то обстоятельство,
что том RS, посвященный пятидесятилетию со дня
рождения Луи Ельмслева, не представляет собой справочника
по глоссематике (Рулон Уэллз ясно говорит об этом в своем
обзоре [3]) и что никто из авторов статей, помещенных в
RS, не присягал на верность этому учению.
Поскольку в действительности любая из
опубликованных до сего времени работ по глоссематике представляет
собой обсуждение общих или частных вопросов, и все
они написаны с целью развития теории, которая в
соответствии с ее природой и размахом открывает широкое поле
* Указания на литературу даются в квадратных скобках,
причем цифра до запятой указывает порядковый номер работы,
содержащейся в библиографическом списке в конце статьи. Цифры после
запятой указывают страницы соответствующей работы. В
библиографическом списке расшифровываются также сокращенные
названия работ, которые встречаются в тексте.— Прим. ред.
308

деятельности перед исследователем, возникает
возможность для отыскания расхождений между более ранними
и более поздними работами, даже если они принадлежат
перу одного и того же «глоссематика». Глоссематического
евангелия не существует. Серийное издание «Outline of
Glossematics», предпринятое основоположниками
глоссематического направления Луи Ельмслевом и X. И.
Ульдаллем (ум. в 1957 г.), первая часть которого вышла в 1957 г.
[8], представляет собой своего рода эксперимент, как и
любая другая работа по глоссематике, написанная одним
из ее основателей или лингвистом, рассматривающим
данную совокупность концепций как многообещающую
основу для дальнейших изысканий.
2. Литература по глоссематике. Глоссематике — как
термину, так и самой науке — не более 25 лет. Изложение
же ее более чем фрагментарных основ на одном из
важнейших языков относится к последним десяти или
пятнадцати годам. Надо, впрочем, признать, что за этот краткий
промежуток времени опубликовано довольно много работ
по глоссематике, представляющих собой либо
теоретические статьи, либо обзоры или оценочные работы, в
которых данное направление сравнивается с другими
направлениями в языкознании. Библиография, которая
содержится в конце настоящей статьи, служит лишь для ссылок
и не является поэтому ни образцовой, ни тем более
исчерпывающей. Глоссематика была даже предметом одного
исследования «по истории науки» (в котором в то же время
содержался детальный критический анализ этой теории;
см. монографию Б. Сиертсемы [9]). Таким образом, еся-
кий, кто специально интересуется глоссематикой, имеет
в своем распоряжении достаточно содержательный
источник информации, хотя в то же время надо сказать, что
глоссематика в целом, с учетом ее основ, методов и
перспектив развития представляет явление настолько
широкое, что ни одна работа — ни даже некоторая
совокупность работ — не может служить ее адекватным
отражением. В этом смысле имеет большое значение
опубликование к шестидесятилетию Луи Ельмслева собрания его
статей (большая часть была опубликована ранее в
различных периодических изданиях и т. п.) в виде отдельного
тома «Essais linguistiques» (EL), но даже и этой книгой
309

не исчерпывается вклад Ельмслева в глоссематику: в
сборник не вошло, например, его детальное исследование,
посвященное частному приложению глоссематической
теории, опубликованное в одном из филологических изданий
[10).
Мы не ставили перед собой задачи дать
систематический или тем более исчерпывающий обзор принципов
глоссематики. Это объясняется прежде всего ограниченным
объемом нашей работы: никто ведь не станет искать
детального изложения, скажем, принципов высшей
математики в статье объемом в тридцать страниц,— я не
говорю уже о требованиях, которые были бы предъявлены
автору и читателям в связи с идеей создания такой статьи.
В данном случае нас занимает лишь вопрос о том, что
именно понимают под словом «глоссематика» (разделы
3—7). Кроме того, автор задался целью
прокомментировать различные вопросы, поднятые в специальных или.
критических статьях, так или иначе связанных с
глоссематической тематикой.
3. Глоссематика и лингвистика. В разделе 1-м было
высказано следующее замечание: в определенном смысле
глоссематика предполагает, что приступая к изучению
языка, мы не имеем о нем никаких предварительных
сведений (требование tabula rasa) и что весьма симптоматично
введение специальных обозначений: «Лингвистика
должна... видеть свою главную задачу в создании науки о
выражении и науки о содержании на внутренней и
функциональной основе... Поскольку лингвистика стоит перед
этой главной задачей, решению которой до сих пор не
уделялось почти никакого внимания в лингвистических
исследованиях самого различного рода, ученые должны
быть готовы к проведению всесторонних изысканий,
связанных с напряженной работой мысли и интенсивными
исследовательскими поисками... Данная лингвистическая
теория была вдохновлена этой идеей уже во время ее
первой разработки, и она ставит себе целью создать именно
такую имманентную алгебру языка. Чтобы подчеркнуть
отличие этой теории от предшествующей лингвистики и
ее принципиальную независимость от неязыковой
субстанции, мы дали ей специальное название... мы называем
ее глоссематикой (от γλώσσα «язык») и используем термин
310

глоссема для обозначения минимальных формальных
единиц, которые теория устанавливает в качестве основы
для описания, то есть, иными словами, для обозначения
неразложимых инвариантов (PTL, р. 50—51; см. русск.
перев. «Новое в лингвистике», вып. I, стр. 335—337).
Требование tabula rasa, однако, применимо лишь к
принципам лингвистики, иными словами, к
эпистемологическим предпосылкам и к методологии лингвистического
описания. Глоссематика не требует обязательного отказа
от всех прежних результатов лингвистического
исследования и, таким образом, не порывает с принципами
лингвистического анализа; она требует лишь переоценки
ценностей. В этой связи определенное значение имеет то
обстоятельство, что глоссематические воззрения
вырабатывались в среде датских лингвистов, продолжающих
традиции Расмуса Раска, Карла Вернера, Вильгельма
Томсена и Отто Есперсена. Не следует также забывать и о
том, что многие идеи и «открытия» современных
структуралистов уже были на вооружении грамматистов XIX
века, а иногда и еще более ранних эпох. Несомненно, к
исследованиям по «прикладной лингвистике» и даже
«прикладному структурализму» можно отнести как многие
ранние грамматики, написанные в практических целях,
так и вводные или критические работы по правописанию,
относящиеся к различным эпохам. Правда, подобные
попытки структурного описания не всегда осуществлялись
в явной форме, тем не менее они имеют прочную традицию,
влияние которой в той или иной степени испытал каждый
из нас; лишь в более узком смысле структурный подход
может быть поставлен в связь с фонологией или, говоря
точнее, с функциональным определением «фонемы»,
содержащимся в TCLP, 4, 1931: «Именно из этого
определения фонемы родились в результате расширения сферы его
применения или как реакция на него все те различные
тенденции структурализма, которые существуют в наши
дни» ([11, 20]; см. русск. перев. «Новое в лингвистике»,
вып. I, стр. 438).
Аналогичным примером предвосхищения результатов
современных исследований может служить констатация
различий, существующих между числом фонем и числом
букв: в практике книгопечатания факт существования этих
различий принимается во внимание уже на протяжении
ряда веков; в лингвистике же этот факт был установлен
311

и стал предметом теоретических исследований лишь в
последнее время.
В литературе по глоссематике подчеркивается, что
обращение к традиционным языковедческим дисциплинам
представляет собой характерную черту
структуралистских и прежде всего глоссематических исследований:
«... исследователи всех эпох устанавливали или
конструировали звуковые (или графические) системы, а также
системы морфологические (или грамматические),
рассматриваемые как сети отношений (главным образом
корреляций). Этим дисциплинам структурная лингвистика дала
весьма удобное и гибкое выражение; ...беспристрастное
сравнение методики практических исследований,
используемых в традиционной фонетике и морфологии, с
методикой структурно-лингвистических исследований говорит
скорее о преемственности, нежели, о разрыве, а... то
новое, что внесла в эти дисциплины структурная
лингвистика, состоит главным образом в осознании тех или иных
явлений, в уточнении принципов, на которых строится
методика исследований, методика, необходимость которой
теперь не вызывает сомнений» (Luis Hjelmslev, R8C,
стр. 268—269).
Далее будет показано, что в тех случаях, когда
сторонники глоссематики подчеркивают свою независимость or
лингвистики вообще, речь идет о потребности в
определенной свободе действий при изучении языка как
имманентного объекта (ср. сл. раздел), что вовсе не означает
желания изолировать глоссематику от других направлений в
лингвистике, современных или относящихся к прежним
эпохам. Это обстоятельство известно всем лингвистам,
знакомым хотя бы в самой общей форме с литературой по
глоссематике. Надо, однако, принять во внимание другое
обстоятельство: поскольку в последнее время к
исследованию языка стали применяться самые разнообразные
методы, следует учесть, что подход к языку может стать
подлинно лингвистическим, без злоупотребления
результатами прежних исследований, тогда как некритическое
использование даже большого количества результатов
современных исследований (и соответствующей
терминологии) еще не означает, что данный подход к языку
является строго лингвистическим.
Проблема отношений между глоссематикой и
лингвистикой как таковой затрагивается в критической литера-
312

туре довольно часто, причем можно отыскать
противоречивые высказывания. С одной стороны, утверждают, что
глоссематика сужает область языковых исследований, в
частности ввиду того, что оказывается исключенным
описание языкового употребления или узуса (субстанции);
ср., например, [12, 249]. В своей книге о языке А. С.
Чикобава утверждает, что структурализм, под которым в
данном контексте понимается прежде всего глоссематика,
сводит содержание языкознания к морфологии и
синтаксису, ограничивая это содержание теми предметами,
которые рассматривались рациональной грамматикой XVII—
XVIII вв. [2, 166—167]. Чикобава замечает, кроме того,
что из рассмотрения неправомерно исключаются
семантика и фонетика. Однако эта точка зрения, видимо,
вытекает из отождествления глоссематической «формы» с
«грамматической формой», что исключает реализацию
«формальной семантики» и «формальной фонетики». Чикобава
говорит также об исключении «диахронической лингвистики»
([2, 161—162]) — этот вопрос, как известно, неоднократно
обсуждался в литературе по структурализму. Об этом
частном аспекте, связанном с «ограничением» объема
лингвистики, см. ниже, в разд. 14.
С другой стороны, глоссематику упрекают в том, что
она уклоняется от собственно лингвистического
исследования, уделяя, например, письменной форме языка то же
внимание, что и его устной форме (ср. ниже, разд. 11).
В заключительной части своего исследования о различиях
между формой и субстанцией Эуженио Косериу
приписывает глоссематике следующий специфический статус:
«...Глоссематика полностью оправдывает свое
существование потому, что она выражает более высокий уровень
абстракции по сравнению с тем, который называется
собственно лингвистикой. Обозначение этого высшего уровня
как «уровня собственно языкового» и отождествление глос-
сематики с лингвистикой суть простые семантические
условности, которые, будучи однажды интерпретированы
подобным образом, исключают ошибочную трактовку»[13, 211].
В действительности различные точки зрения на предмет
глоссематики в сравнении с предметом традиционной
лингвистики вовсе не являются противоречивыми, а лишь
односторонними, если их рассматривать в отрыве друг от друга.
Они не учитывают некоторых различных аспектов
положения, в соответствии с которым выявление определенных
313

черт «естественного» языка делает возможным как
изучение языка в связи с другими знаковыми системами, так
и создание последовательного описания «естественного»
языка, которое было бы более полным и в то же время
более простым по сравнению с описаниями,
предлагавшимися до сего времени в традиционной лингвистике [ср.
PTL, р. 65]. Разумеется, можно поставить вопрос и о том,
насколько последовательно проводятся в глоссематике ее
же положения, однако этот вопрос не представляется
принципиальным в свете затронутых нами проблем;
дискуссия по данному вопросу представляется
преждевременной хотя бы потому, что возможности глоссематики,
по-видимому, гораздо более значительны, чем результаты
уже проведенных прикладных исследований.
4. Одна или несколько «глоссематик»? В соответствии
с определением глоссематики (из «Пролегомен»),
приведенным выше в разделе 3, цель глоссематики состоит в
создании имманентной алгебры языка, то есть общего
исчисления, помогающего описать или понять любой текст и
язык, на материале которого оно построено [ср. PTL, р.
10]. Термин «глоссематика» употребляется для
обозначения теории, на которую следует опираться при создании
такого исчисления; содержание этой теории было описано
в PTL [см. стр. 8]: речь шла не о системе гипотез, а о
произвольной, но в то же время отражающей существенные
свойства системе предпосылок и определений. Другими
словами: глоссематика представляет собой модель,
сконструированную в целях осуществления описания
эмпирического текста, но в принципе независимую от этого текста.
Сказанное выше не дает оснований для суждения о том,
служит ли указанный термин для обозначения одной
специфической теории, то есть особой серии предпосылок и
определений, или же этим термином может быть
обозначено несколько сосуществующих теорий, каждая из
которых ставит целью создание имманентной алгебры языка.
Вопрос можно поставить и по-иному: спрашивается,
представляет ли глоссематика некоторое общее направление
или же это всего-навсего специфический набор
определений, служащих для составления четких описаний
различных текстов и языков. Ельмслев в своих «Пролегоменах»
достаточно ясно дал понять, что в принципе термин «глос-
314

сематика» используется для обозначения некоторой
специфической теории, а именно той, которая в наибольшей
степени соответствует эмпирическому принципу: «Мы
можем... контролировать лингвистическую теорию и ее
применение, проверяя, является ли решение, к которому
она приводит, не только непротиворечивым и
исчерпывающим, но также и наиболее простым». «... можно
вообразить несколько лингвистических теорий в смысле
приближений к идеалу, построенному и сформулированному
в терминах «эмпирического принципа». Одна из них
непременно должна быть окончательной». (PTL, р. 11, русск.
перев. «Новое в лингвистике», вып. I, стр. 278—279.)
Здесь напрашиваются два замечания. Во-первых,
крайне спорным является вопрос о том, действительно ли
сформулированный в «Пролегоменах» [PTL, р. 6] эмпирический
принцип может содействовать выбору окончательной
теории (ср. в этом отношении разд. 12 и 13). Во-вторых, если
даже удалось бы выбрать идеальную теорию, то
реализацию этой идеальной ситуации пришлось бы отложить
на неопределенный срок, поскольку развитие
имманентной алгебры языка представляет собой пока только
обширную программу. Поэтому вполне естественно, что
положения глоссематики использовались как создателями
термина, так и другими исследователями только в
предварительных или специальных целях, связанных с общей
задачей построения имманентной алгебры для описания
языка.
В целях полноты необходимо отметить, что если среди
исследований по фонетике и фонологии редко встречаются
работы, не использующие фонемный анализ, то глоссемы
исследуются лишь в немногих из опубликованных до сего
времени работах по глоссематике. Не следует смешивать
«глоссемы» с «таксемами»: если таксемы (а именно таксемы
выражения) в грубом приближении соответствуют,
например, фонемам, то глоссемы — это элементы (а именно
элементы измерения), система которых конструируется
на основе инвентаря, например инвентаря фонем, путем
выявления функциональных сходств и различий. При этом
некоторые глоссемы могут представлять собой элементы
фонем, но не в том смысле, в каком элементами фонем
являются «различительные признаки», выявленные иным
путем (более подробно, см. например, PTL, р. 63—64 или
[9, гл. XI]).
315

5. Выражение и содержание, форма и субстанция. С
другой стороны, было бы методологически неверно
пользоваться термином «глоссематика» для обозначения любого
вида имманентной алгебры языка или любой попытки
такого рода описания. Дело в том, что само понятие язык
трактуется на разные лады и, следовательно, по-разному
может быть понят объект приложения алгебры; кроме того
(и в данном случае речь в определенной мере идет о том
же), существуют самые различные взгляды на значение
слова «имманентный» в применении к явлениям языка.
Надо сказать, что слово «имманентный» не получило
широкого распространения в лингвистической литературе,
хотя в то же время цель ряда структуралистских работ,
особенно американских, фактически состоит в построении
имманентной алгебры (ср. замечания Пауля Л. Гарвина
в его рецензии на «Пролегомены» [14, 70 и 95] и сравнение
глоссематики с американской лингвистикой,
принадлежащее динару Хаугену [15, 123—125]. [Русск. перев.
см. в сб. «Новое в лингвистике», вып. I, 1960, стр.
244—263]). Понятно теперь, почему для того, чтобы
охарактеризовать отличия, существующие между глоссе-
матикой и другими направлениями структурализма,
нужно детальное обсуждение вопроса.
По мнению Ельмслева, лингвистика, если она хочет
быть имманентной, должна заниматься построением науки
о выражении, «не обращаясь к фонетическим или
феноменологическим предпосылкам», и науки о содержании,
«без обращения к онтологическим или
феноменологическим предпосылкам (но, конечно, не избегая
эпистемологических предпосылок, лежащих в основе любой науки)»
(PTL, р. 50 [см. русск. перев. «Новое в лингвистике»,
вып. I, стр. 335—336]). Это положение влечет за собой
констатацию двух различий: во-первых, различия между
выражением и содержанием и, во-вторых, различия между
формой (то есть предметом исследования имманентной
лингвистической науки (или наук)) и субстанцией (то есть
теми сторонами языковых явлений, которые не могут
получить исчерпывающего описания без помощи
нелингвистических предпосылок).
В этой предварительной формулировке форма
определена негативно, а именно как то, что не есть субстанция.
Что же касается теории имманентной лингвистики, то
здесь форма является исходным понятием по отношению к
316

субстанции, и языковая форма получает позитивное
определение: она рассматривается как иерархия функций (см.
следующий раздел). Отсюда следует, что предварительная
характеристика субстанции также должна быть заменена
определением, которое установило бы связь между
(языковой) субстанцией и имманентной лингвистикой (см.
ниже). Пока что нас интересует различие как таковое,
поскольку двойственное различие между выражением и
содержанием, с одной стороны, и формой и субстанцией —
с другой, составляет основу глоссематики и тем самым
коренное ее отличие от других направлений. В
соответствии с принципами глоссематики имманентная алгебра
включает форму содержания и форму выражения. «Если,
вслед за Мартине ("Anthropology To-day", pp. 574—586),
мы проведем классификацию этих доктрин (то есть
направлений структурализма) по их отношению к обеим
субстанциям (выражению и содержанию), то увидим, что пражцы
опираются как на звуковую, так и на смысловую
субстанцию, глоссематики игнорируют и ту и другую, а
блумфилдианцы исследуют звучание (фонетические сходства), но
игнорируют значение» (Alphonse Juilland, [16, 107]).
Утверждение, что глоссематика игнорирует оба вида
субстанции, предусматривает по крайней мере две вещи:
при любом адекватном эмпирическом описании языка
принимается в расчет субстанция, и любое исчерпывающее
описание имеет дело с субстанцией. Глоссематическое
описание не составляет в этом смысле исключения.
В своей рецензии на RS Р.Уэллз также подчеркивает
то обстоятельство, что глоссематике свойственно
настаивать на двух антитезисах (между содержанием и
выражением и между формой и субстанцией): «Глоссематика
совершенно правомерно настаивает на том, что
исключительно важно проводить различия между этими двумя
антитезисами, а не смешивать их, как это делали Блумфилд и
многие другие лингвисты» [3,555].
6. Анализ и синтез. Двойственное различие, о котором
шла речь выше, представляет собой результат развития
идеи де Соссюра о различии между формой и субстанцией,
означаемым и означающим.
Обсуждение вопроса о том, что подразумевается под
этими соссюровскими терминами, в частности вопроса о
317

том, какие выводы следуют из знаменитого изречения
«язык есть форма, а не субстанция», завело бы нас слишком
далеко. Концепция Соссюра в ее отношении к
глоссематике рассматривалась Луи Ельмслевом (ср. особенно [17])
и позднее Нильсом Эйе и Кристен Мёллер (оба обзора см.
в RS), а также Б. Сиертсемой, автором настоящей работы
[18] и другими.
Различие между формой и субстанцией,
составляющее часть глоссематической теории, является в то же время
звеном, сближающим глоссематику с основными
положениями формальной логики, особенно в той ее части,
которая была разработана Рудольфом Карнапом. Цель глоссе-
матики — создание имманентной алгебры языка — может
быть сопоставлена с положением Карнапа о том, что
всякий язык есть исчисление (Kalkül) (правда, он
настоятельно подчеркивает и то обстоятельство, что языки
характеризуются иными аспектами) [19]; проблемы языка
рассматриваются им в [18, 23 и сл.]. В свою очередь,
исчисление есть аксиоматическая система правил сочетаемости
элементов, которые характеризуются лишь своим
отношением к различным классам. Подобно исчислениям
формальной логики, алгебра глоссематики представляет
собой систему зависимостей (функций) между элементами,
которые характеризуются лишь их взаимозависимостями.
Имеется, однако, существенное различие между
формально-логическими исчислениями (к которым может быть
отнесена и математическая теория множеств) и алгеброй
глоссематики. Если первые, основанные на данных
элементах, обладают синтетической природой, то алгебра
глоссематики является по своей природе аналитической.
Ее цель — выделение элементов (из среды других таксем
и глоссем: ср. конец раздела 4), определяемых лишь по
особым видам функций, связывающих их между собой.
Здесь, таким образом, отсутствуют элементы, известные а
priori. Алгебра глоссематики отталкивается от множества
функций, в принципе произвольных, однако
предположительно органически связанных с анализом эмпирического
текста.
При описании искусственных языков, составляющих
в наше время «языковый материал» формальной логики,
процесс синтеза может быть формальным в том же смысле,
что и процесс анализа. Однако если мы имеем дело с
живыми языками, например с изучением эмпирического текста
318

или фонетической записи, имманентное описание должно
основываться на процессе анализа. Дело в том, что при
исследовании эмпирических языков исходные элементы
(необходимые при любом синтезе) могут быть
охарактеризованы как отличные друг от друга лишь на основе
исследования субстанции (то есть на основе фонетического
или графического описания элементов) — в противном
случае они должны будут рассматриваться как
априорные. Исследование, начинающееся с описания элементов,
определенных подобным образом, не может быть
охарактеризовано (если только мы не захотим выйти за пределы
разумного) как имманентное по отношению к языку. Если,
с другой стороны, текст рассматривается как «грубый
результат членения» (ср. замечания Гарвина о «речи» и
«тексте» в [14, 71]), то процесс анализа, на деле или в
принципе отталкивающийся от текста как от некоторого
единства и проходящий ступени уменьшения числа
единиц, выявляемых на основе определенного множества
функций, позволит описать эмпирический язык как форму.
(О той роли, которую играет при анализе субстанция,
см. ниже, разд. 12 и 13.)
В своей работе о стратификации языка [20] Луи Ельм-
слев делает определенные выводы, которые вытекают из
различия содержания и выражения, формы и
субстанции, частично используя символические обозначения,
дающие ему возможность избежать употребления
двусмысленных понятий формы и субстанции. Он подчеркивает, что
различие между формой и субстанцией общепринято,
то есть что оно не является специфическим
положением [имманентной] лингвистики. «Вероятно, любой научный
анализ какого бы то ни было объекта (последний
трактуется в этой связи как некоторый класс — в нашем
понимании этого слова) с необходимостью имплицирует
различие между двумя уровнями, или иерархиями, которые
могут быть определены по форме и по субстанции в соссю-
ровском (однако весьма общем) понимании этих слов»
[20, 172]. Это значит, что форма и субстанция суть
относительные понятия: то, что является субстанцией с точки
зрения лингвистики, может быть формой с иной точки
зрения, то есть может быть предметом имманентного
исследования какой-либо другой науки.
Ельмслев указывает также, что в этом общем и
относительном смысле различие между формой и субстанцией
319

не может рассматриваться как зависящее от различия
между содержанием и выражением, которое является
специфическим для языка и семиотических систем в целом,
входя в них в качестве составной части. Однако при
языковом анализе последнее различие является
определяющим по отношению к различию между (языковой)
формой и (языковой) субстанцией; поэтому правомерно
говорить, например, о «субстанции выражения», но не
о «выражении субстанции» (ср. [20, 169]).
7. Четыре свойства глоссематики. Итак, мы вкратце
охарактеризовали или, во всяком случае, затронули
четыре специфических свойства глоссематики, перечисленные
в [20, 164]: «Во-первых, трактовка аналитического
процесса как единственно адекватного; во-вторых,
выдвижение на первый план формы, которой до сих пор
предпочиталось содержание; в-третьих, стремление видеть в
языковой форме не только форму выражения, но и форму
содержания; наконец, в-четвертых — и это вытекает из
перечисленных особенностей,— трактовка языка (в том
смысле, в каком это слово обычно понимают лингвисты)
как частного случая семиотической системы...»
Два из этих четырех свойств, а именно второе и третье,
подверглись особенно интенсивному обсуждению в
специальной литературе. Точнее говоря, дискуссия велась
главным образом по вопросу о том, в какой мере
осуществимо внедрение формального анализа в практику
исследований, и по вопросу о том, может ли анализ плана
содержания основываться на тех же принципах и иметь тот
же объем применения, что и анализ плана выражения.
В следующем разделе рассматриваются как эти проблемы
глоссематики, так и некоторые другие, служившие на
протяжении последних десяти лет объектом оживленных
дискуссий и интенсивной разработки.
8. Система функций. Эта система, принятая в глоссе-
матической алгебре (ср. выше, разд. 6), в частности так
называемые функции солидарности и селекции
(определения см. в «Пролегоменах» — русск. перев. «Новое в
лингвистике», вып. I, стр. 384), явилась предметом дальнейшей
разработки в работах Ульдалля (RS и [8]), ставившего
себе целью построить на этой основе исчисление некванти-
320

тативных функций, которое имело бы широкую сферу
применения. Это исчисление должно было сделать
возможным четкое сопоставление результатов анализа
различных объектов (как лингвистических, так и относящихся
к другим гуманитарным наукам). Однако спорным является
вопрос о том, может ли сложная алгебра Ульдалля
удовлетворить требованиям простоты, необходимым в обычном
лингвистическом анализе.
В ином направлении попытка была предпринята
автором настоящей работы ([21, V, гл. II]). Функции,
описанные в «Пролегоменах», могут быть соотнесены с классами:
так, селекция, устанавливающая категории гласных и
согласных (а именно, наличие согласных предполагает
наличие в данном слоге гласных, но не наоборот),
представляет собой функции между классом гласных и классом
согласных. Однако, поскольку функции, определенные в
«Пролегоменах», существуют лишь между двумя
функтивами (объектами), «класс» должен пониматься здесь как
«класс как единство». Чтобы устранить проблему
случайных пробелов, которая возникает, например, при
поляризации фонем (на гласные и согласные) на основе селекции,
приходится рассматривать селекцию как соотнесенную
«классами как множествами», то есть с некоторым
количеством гласных и некоторым количеством согласных.
Такое определение классов представляется полезным в
случаях, когда языковой материал, о котором идет речь,
может рассматриваться как результат дистрибуции (в
значении, принятом в статистике; это значение не следует
путать со значением, принятым в американской
лингвистике, где оно, грубо говоря, может быть передано словом
«окружение». Возможно, заслуживает упоминания то
обстоятельство, что термина «дистрибуция»
(«дистрибутивный») нет в глоссематической терминологии).
Применимость глоссематической системы функций к
практическому анализу обсуждалась и в связи с другими
вопросами, представляющими общий интерес, а именно
в связи с проблемой аксиоматики и количественных
языковых различий. Функции глоссематики определяются с
помощью очень общих неопределимых категорий
(например, «наличие», «необходимость»; ср. PTL, р. 21 и сл.),
причем в целом «предпосылки языковой теории уводят нас
далеко назад. В результате предпосланные ей аксиомы
имеют столь общий характер, что кажется, будто ни одна
21—2238
321

из них не может быть свойственна языковой теории в
противоположность другим теориям. Это происходит потому,
что мы ставили своей задачей проследить (не выходя за
пределы того, что представляется непосредственно
относящимся к лингвистической теории), насколько далеко
уводят нас наши предпосылки» [PTL, 8] (см. русск. перев.
«Новое в лингвистике», вып. I, стр. 275). Ханс Кр. Сёренсен
[22, 41 и сл.] заметил в этой связи, что совершенно
независимо от проблем эпистемологии, связанных с
установлением универсальных неопределимых категорий (аксиом),
неопределимые категории (аксиомы) этого рода слишком
расплывчаты, чтобы сделать возможным четкое
применение постулированной таким образом функциональной
системы. «Мы считаем необходимым настаивать на том, что
аксиомы и постулаты, введенные в дедуктивную систему,
абсолютно адекватны, то есть что на их основе можно
построить систему, применимую при описании языка. Мы
считаем, что можно согласиться с обычной практикой
разработки подобного рода дедуктивных систем,
предназначенных для практического использования» [22, 59]. В
соответствии с этим Ханс Кр. Сёренсен разрабатывает особую
дедуктивную систему, способную служить
интерпретируемой моделью в его анализе видов и времен в славянских
языках. Однако по общему подходу и по отдельным деталям
его работа может быть охарактеризована как глоссемати-
ческая (в широком смысле слова; см. выше).
Иногда глоссематическая система функций
подвергается критике не за ее расплывчатые основы, а, наоборот,
за излишнюю жесткость, не позволяющую дать адекватное
описание. Утверждается, что языковая ситуация часто
обладает количественной природой (то есть является весьма
приблизительной) и не может быть втиснута в рамки
системы, которая базируется всего на нескольких
возможностях выбора. «Глоссематика ничего не знает о количестве
и значении (Weight). Все числа между нулем и
бесконечностью равны между собой; между несовместимостью и
селекцией, например, располагается лишь комбинация»
(С. Е. Bazell, [23, ПО]). Тот же вопрос затрагивает,
хотя и в менее резкой форме, Уэллз в своей рецензии на
RS [3,556—557]: «где можно провести границу между
явлениями, связанными с формой, и явлениями,
связанными с субстанцией, не ясно... Где, например, следует
322

поместить явления, связанные с частотностью?» (ср. также
его замечания в R8C, р. 206).
Ответ на указанный вопрос можно было
сформулировать в самой общей форме следующим образом: явления,
связанные с частотностью, должны трактоваться в
глоссематике как явления, связанные с субстанцией, то есть как
явления, связанные с использованием возможностей
(узусом), которые определяются формой (схемой) данного языка
(ср. ниже, разд. 12). Более основательной является
проблема, рассматривающая систему функций, на основе
которых строится эта схема: «Можно, разумеется,
согласиться с глоссематикой, считающей, что частотность есть
исключительно явление узуса, а не языковой системы.
Однако было бы ошибкой делать на основании этого
заключение о том, что частотностью можно пренебречь в
процессе построения системы» [24, 134, сноска]. В
соответствии со строгой глоссематической терминологией вместо
слова «система» в данном случае следовало бы употребить
слово «схема». «Система» же противопоставляется в
глоссематике «процессу» (тексту).
Требование учитывать частотность или, скорее,
вероятность в теории языкового описания не следует, однако,
связывать только с глоссематикой. В действительности
вопрос о том, можно ли связывать рассмотрение
количественных различий с описанием в терминах структуры,
является спорным (ср. доклад автора настоящей статьи в
R8C, стр. 164—165). Думается, что глоссематика с ее
явно выраженной аксиоматичностью представляет весьма
благодарный объект для дискуссий по этому вопросу
(ср. [21], где затрагивается эта проблема).
9. Знак и изоморфизм. В соответствии с соссюровским
использованием слова «знак» («signe linguistique») для
обозначения «двусторонней» единицы глоссематика
применяет это слово «для обозначения единицы, состоящей из
формы содержания и формы выражения и установленной
на основе солидарности между этими двумя формами,
которую мы назвали знаковой функцией» (PTL, р. 36;
см. русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. I, стр. 316).
Важно отметить, что содержание (форма содержания) и
выражение (форма выражения), как и некоторые другие
термины (функтивы), определяются на основе функций,
21*
323

которые их связывают, в данном случае на основе их
взаимной солидарности; таким образом, они определяются
лишь на основе взаимной оппозиции и только относительно
друг друга. С точки зрения формы трактовка данной, а
не другой сущности в качестве «выражения» не является
мотивированной (см. PTL, pp. 37—38; см. русск. перев.
«Новое в лингвистике», вып. I, pp. 317—318). Выбор может
быть мотивирован только тем различием, которое
существует в субстанциях, служащих манифестацией этих
двух формальных сущностей в обычном языке. Различие
может быть обнаружено в функционировании языка как
средства общения (ср. формулировку Мартине [11, 40]:
«Выражение — средство, содержание — цель») или в том,
что субстанция выражения, но не субстанция содержания
может считаться конечной — например, сведенной к
некоторой сфере звука; ср. рецензию Эли Фишер-Ёрьенсен
на «Пролегомены» [25]. Это наблюдение приобретает
особый интерес, будучи сопоставленным с утверждением
Ельмслева (см. PTL, р. 70, русск. перев. «Новое в
лингвистике», вып. I, стр. 364), что язык (отличающийся от других
видов семиотик и от несемиотик) «является семиотикой,
в которую могут быть переведены все другие семиотики —
как все другие языки, так и все другие мыслимые
семиотические структуры». Обсуждение этой особенности языка,
а также вопроса о том, связана ли она с неким
фундаментальным различием между планом содержания и планом
выражения, завело бы нас слишком далеко. Б. Сиертсема
[9, 220—226] критически рассматривает утверждение
Ельмслева, однако главным образом в связи с проблемой
различия между языком и другими видами семиотик.
В литературе по глоссематике слово «изоморфизм»
часто употребляется для обозначения состояния
параллелизма между планом содержания и планом выражения
(ср., например, Е. Курилович в RS; Р. Уэллзв [3]). Однако
это слово не входит в число глоссематических терминов,
а в теории глоссематики отсутствует какое-либо общее
положение, рассматривающее это понятие.
Предположительно проблема параллелизма между планами играет
в глоссематике важную роль, хотя и при определенных
условиях.
В первую очередь возможный параллелизм или
различие между содержанием и выражением в той степени, в
какой это касается узуса (субстанции), не может быть
234

предметом основной глоссематической доктрины, поскольку
глоссематика рассматривает узус с точки зрения схемы
(формы). Что касается формы, или, точнее, формы
содержания и формы выражения, то здесь необходимо учитывать
основное положение глоссематики, состоящее в том, что
план содержания и план выражения не обязательно
соответствуют друг другу: одно-однозначное соответствие
между элементами (функтивами) одного плана и
элементами (функтивами) другого плана на имеет места (ср. PTL,
р. 72). Если в действительности описание обоих планов
приводит к выявлению структур, между которыми
устанавливается одно-однозначное соответствие, то это не
означает формального оправдания независимой трактовки
обоих планов, так что в соответствии с принципом простоты
следует рассматривать лишь один план (одну структуру).
Тем не менее глоссематика настаивает на различении
содержания (формы содержания) и выражения (формы
выражения), которые характеризуют данный язык и
входят в определение языка (и семиотик вообще) как явления,
отличные от несемиотических систем. Отсюда следует, что
если данная доктрина исходит из изоморфизма между
формой содержания и формой выражения, то она явно «не-
глоссематична».
Однако по той же самой причине, в соответствии с
которой сопоставление планов с учетом возможного наличия
одно-однозначного соответствия существенно для
выявления данной структуры (или структур) как структуры
языковой, эти планы следует рассматривать изолированно в
течение всего процесса анализа, причем сам анализ
должен, в применении к обоим планам, основываться на одних
и тех же принципах и иметь целью установление
параллелизма между структурами обоих планов. Такой вывод
можно рассматривать в качестве некоторой доктрины
изоморфизма, если у кого-либо возникнет желание разработать
подобную доктрину для глоссематики. Но, как было
показано выше, речь идет всего лишь об одном следствии,
проистекающем из различения выражения и содержания.
Однако очевидно, что если глоссематическая теория
используется для описания эмпирического языка, то есть если
теория йе представляет собой независимой дедуктивной
системы, то приведенное выше заключение, как и вся
теория в целом, превращается в гипотезу относительно
специфических методов анализа и определения того явления,
325

которое обычно имеют в виду, когда говорят о «языке».
С этой точки зрения утверждение о том, что «план
выражения и план содержания могут быть исчерпывающе и
непротиворечиво описаны как совершенно аналогичные
по своей структуре, так что можно предвидеть идентично
определяемые категории в обоих планах» ([PTL, р. 371;
русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. I, стр. 318),
должно рассматриваться как эвристический
методологический принцип (ср. замечания Р. Уэллза [3, 561—562] о
природе изоморфизма).
Серьезным возражением в этой связи может служить
утверждение Базелля о том, что в данном случае, «как и
вообще в глоссематике, употребление терминов плана
содержания не совпадает с употреблением терминов плана
выражения» [26, 135]. Таким образом, дело здесь
заключается не только в терминологии, но и в использовании
одних и тех же методов анализа в применении к обоим
планам. Анализируя известное положение, он пишет:
«Например, в плане выражения такие коммутации, как
англ. bild «строю» и but «строил», используются для
доказательства коммутативных отношений в spild spilt
«пролил», несмотря на то, что различение между
элементами этой последней пары в плане содержания
отсутствует... С другой стороны, элементы плана содержания
«heavy» — «тяжелый» и «dark» — «темный», различению
которых соответствует различение в плане выражения,
не могут быть использованы для доказательства
существования различия между парами «light»— «легкий» = «un-
heavy» — «не тяжелый» и «light» — «светлый» = «un-
dark» — «не темный». Он связывает, далее, эту разницу в
трактовке обоих планов с той ролью, которую играет
различие между одновременностью и последовательностью в
анализе плана выражения, противопоставленном анализу
плана содержания, то есть с различием между
субстанциями обоих планов.
Несомненно, различие между субстанцией выражения
и субстанцией содержания оказывает влияние на результат
эмпирического анализа и описания, однако это не
дискредитирует принципа, в соответствии с которым одна и та
же аналитическая методика применяется к исследованию
обоих планов. Действительно, лишь на этой основе
оказывается возможной характеристика обеих субстанций,
рассмотренных с точки зрения формы, как взаиморазли-
326

чающихся явлений (ср. выше). Что же касается примеров
БазеллЯ, то здесь нужен еще и специальный комментарий:
нет доказательств того, что элементы d-t в spild-spilt
находятся в отношениях коммутации, поскольку эти слова
на уровне содержания не различаются. Вопрос о том,
следует ли рассматривать употребление spild-spilt как
реализацию различных единиц плана выражения (причем
таких единиц, каждая из которых может быть связана с
соответствующей единицей плана содержания), относится
к проблеме генерализации; изучение же данной системы в
целом необходимо для выяснения того, в каком случае
генерализация органична. Иными словами, вопрос
сводится к тому, являются ли соответствия light = «un-heavy»
и light = «un-dark» разными единицами плана содержания
(причем таким единицами, каждая из которых может быть
связана с соответствующей единицей плана выражения).
10. Анализ плана содержания. Специальный,
неоднократно обсуждавшийся вопрос проблемы аналогичного
анализа обоих планов сводится к вопросу о том, возможен
ли анализ плана содержания на уровне, более низком,
чем знаковый.
В соответствии с глоссематической процедурой уже на
первой стадии анализа текст подразделяется на план (или
линию) выражения и план (или линию) содержания. Не
существует стадий анализа, на которых минимальные
знаки или другие единицы, определяемые в терминах
знаков, например слова (ср. «Пролегомены», определение 61;
русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. 1, стр. 386),
рассматривались бы как элементы или как единицы,
которые можно разложить на элементы. Анализ, цель которого
состоит в выявлении языковой схемы, не может быть
анализом (минимальных) знаков, поскольку считается, что
данная единица плана выражения связана с данной
единицей плана содержания, и наоборот. Тем не менее
различие между знаком и не-знаком является в
определенном отношении основным в глоссематической теории
языка, как уже подчеркивалось в предыдущих разделах
работы: именно на основе функции знаков осуществляется
идентификация содержания (формы содержания) и
выражения (формы выражения) как лингвистических форм,
причем выявление фигур, или «таких не-знаков, которые
327

входят в знаковую систему как части знаков» ([PTL, р. 29]),
в обоих планах существенно при установлении различия
между языками (и вообще семиотическими системами) и
символическими системами. Ибо до тех пор, пока единицы
выражения, выявленные на основе анализа плана
выражения, остаются вместе с тем знаками выражения и находят
индивидуальные соответствия в плане содержания (и
наоборот), оба плана могут быть в конечном итоге сведены к
одному. Однако как при анализе выражения, так и при
анализе содержания наступает, наконец, такой момент,
когда единицы, подлежащие дальнейшему анализу, то
есть делению на части, и обладающие одной и той же
функцией, рассматриваются как единицы знакового выражения
или, соответственно, как единицы знакового содержания,
тогда как части, полученные в результате дальнейшего
деления, располагаются ниже уровня знаков и не находят
индивидуальных соответствий в противостоящем плане
анализируемого текста. Эти не-знаки, фигуры, могут вновь
стать объектом анализа, проводимого на основе тех же
методов, какие применялись при исследовании предыдущих
стадий. В результате выявляются единицы, также
представляющие собой не-знаки, то есть фигуры. Например
(в английском языке), фигурами являются как слоги, так
и фонемы.
Вследствие того что фигуры существуют в обоих
планах, ни один из них не может быть описан на основе
взаимного одно-однозначного соответствия, а это значит, что
объект анализа относится к сфере языка, противостоящего
символическим системам.
Различие между единицами знакового выражения и
фигурами, существующее в плане содержания, не являлось
поводом для специальной дискуссии, тогда как
соответствующее различие в плане содержания неоднократно
критиковалось как иррелевантное. Высказанные в этой связи
критические замечания можно свести к следующим
положениям: 1) на уровне содержания фигуры отсутствуют;
2) на уровне содержания фигуры логически возможны, но
тривиальны (во всяком случае, за пределами описания
содержания морфем-флексий типа лат. -ibus); 3) на уровне
содержания объективная констатация существования
фигур невозможна (за пределами указанной сферы).
Предположение об отсутствии фигур на уровне
содержания может быть связано с абсолютным отрицанием
328

уровня содержания как составной части языка; но в
данном случае речь идет не об этом. Необходимо установить,
действительно ли элементы, располагающиеся ниже
знакового уровня, могут служить объектом анализа плана
содержания. Отрицательный ответ на этот вопрос дает,
например, Хольгер Стен Сёренсен [27, 44] (ср. также выше,
положение 1): «...сомнительно, существует ли такая вещь,
как фигура плана содержания. Ельмслев, по-видимому,
придерживается той точки зрения, что содержание знака
«жеребец» можно разложить на фигуры содержания
«лошадь» и «он» [см. PTL, 44] ...Однако трудно уяснить себе,
почему содержание единицы «лошадь» должно именоваться
фигурой содержания? Ведь содержание этой единицы
соотносится с определенной единицей выражения: [лошат']
Столь же трудно уяснить себе, почему содержание единицы
«он» должно называться фигурой содержания? Ведь
содержание этой единицы соотносится с определенной
фигурой выражения: [он]. Очевидно, на уровне содержания
не существует единиц, которые не соотносились бы с
определенными единицами плана выражения, другими
словами, фигур содержания, по-видимому, не
существует».
Однако ничто не препятствует отождествлению фигур
содержания с (минимальными) знаками содержания (речь
идет о субстанции содержания), а также рассмотрению этих
элементов на уровне ниже знакового. Аналогичная
ситуация имеет место и в отношении фигур выражения; ср.,
например, употребление гласных для выражения
полноценных слов. В принципе (а в ряде языков, возможно, и в
действительности) любая фонема может употребляться в
качестве выражения некоторых минимальных знаков; ср.
англ. s; во всяком случае, нельзя считать «монофонемные»
способы выражения знаков каким-то исключительным
явлением (как это полагает Мартине [11, 39—40]). Фонемы,
как и прочие фигуры выражения, используются в качестве
элементов, расположенных ниже знакового уровня, ибо
две или более фонемы могут служить выражением
некоторого минимального знака (например, англ. so), содержание
которого нельзя описать на основе единиц
содержания, связанных с данными фонемами (например,
единицы содержания, связанные с s и о, в английском
иррелевантны к содержанию единицы so). Ср. PTL,
pp. 41—42.
329

Итак, если существование фигур содержания
отрицается по той причине, что они могут быть
противопоставлены определенным единицам содержания, то становится
неясным, как можно обосновать существование фигур
выражения. И наоборот, если фигуры выражения
выявлены (например, в работах С. Сёренсена), то едва ли можно
отрицать существование фигур содержания на более
высоком уровне.
Луис Прието [28], отстаивая существование фигур
содержания, указывает на их параллелизм в
вышеуказанном смысле с фигурами выражения, однако в другой связи
он отрицает мысль о параллелизме между обоими планами.
Эти замечания по поводу высказываний, отрицающих
существование фигур содержания, можно отнести и ко
второму пункту перечисленных выше положений,
связанному с утверждением о тривиальности фигур содержания
(предполагается, что каждая фигура содержания, за
исключением некоторых флексий, идентифицируется с
минимальным знаком содержания). Ибо несмотря на то, что
инвентарь фигур содержания всего лишь повторяет инвентарь
минимальных знаков содержания, взаимоотношение между
фигурами и их отношение к единицам, в состав которых
они входят, отличаются от отношений, которые
наблюдаются между минимальными знаками содержания. Таким
образом, выступая в качестве функтивов, фигуры
содержания не являются тривиальными с точки зрения описания
языка, или, говоря более скромно, в конечном итоге
окажутся не тривиальными. И несмотря на то, что
перспективы членения на фигуры содержания могут показаться
чрезвычайно интересными, до сих пор предпринимались
весьма робкие шаги в этом направлении, если не считать
широких исследований морфем-флексий, проведенных
Пенсом Хольтом [29], X. Kp. Сёренсеном [21] и Кнудом
Тогби [30 и 31].
Глоссематика весьма часто обращается к морфологии
(в европейском смысле этого слова). О том, что глоссе-
матики предпочитают исследования именно в этой области,
свидетельствует большое количество статей на данную
тему, включенных в ельмслевские EL. Важно отметить,
что по глоссематической концепции морфемы
представляют собой единицы содержания и что глоссематика не
рассматривает синтаксис как дисциплину, отличную от
морфологии. Различие между парадигматическими за-
330

висимостями (функциями си<;темы) и синтагматическими
зависимостями (функциями процесса, то есть текста)
может в грубом приближении соответствовать нечетким
различиям между морфологией и синтаксисом, хотя надо
отметить, что различия, констатируемые глоссематикой,
не являются специфическими различиями. На уровне
морфем в целом анализ и описание морфемных различий
основаны на использовании того же функционального
аппарата, которым пользуются при анализе других
различий, существующих на уровне содержания, а также при
анализе единиц выражения.
С точки зрения истории это утверждение, вероятно,
необходимо поставить с ног на голову, поскольку
«традиционная концепция управления и согласования
представляет собой исходную основу глоссематики» (Пауль
Дидерихсен, RS, стр. 152). Действительно, исследования
Ельмслева в области «теории морфем» [32] — это одна из
наиболее ранних попыток изложения принципов
глоссематики. Однако ни теорию, ни предлагаемое до сих пор ее
применение нельзя рассматривать как нечто завершенное.
В заключении к работе, представляющей собой попытку
выявить категории морфем в датском языке на основе
глоссематических принципов, Дидерихсен писал: «До тех
пор пока не будут опубликованы части глоссематической
теории, рассматривающие данные проблемы, пусть лишь
в предварительном и незавершенном виде,
морфологический анализ, основанный на глоссематических принципах,
будет оставаться рискованной задачей, весьма
неопределенной и плохо понимаемой» (RS, 1949, стр. 154). В
последующий период теория глоссематического анализа
применительно к морфологии разрабатывалась по мере
обсуждения, а также в специальных статьях (ср.
вышеупомянутые работы, а также некоторые статьи Ельмслева,
включенные в EL), но, к сожалению, наиболее существенная
часть полученных результатов представлена лишь в виде
предварительных сообщений в связи с информацией о
дискуссиях.
Возвращаясь к вопросу об анализе единиц содержания
на уровне, более низком, чем знаковый, мы можем
отметить, что в случаях, когда не затрагивалась морфология,
этот вопрос подвергался всестороннему обсуждению (см.
сообщения Ельмслева и Р. Уэллза в R8C). Однако, что
уже было отмечено, в этом направлении были предприняты
331

лишь немногие исследования. Анализ ограниченного
инвентаря корней был проделан Хольтом [33] и Γ. Бехом
[34]. Последний в одной из своих работ [35] осветил
некоторые общие и частные вопросы, связанные с указанным
анализом.
Практическое исследование фигур содержания не
вызывает интереса, и поэтому разложение корней (или основ)
на фигуры содержания не может быть проведено на
объективной основе, то есть в данном случае мы должны
придерживаться третьего из упомянутых выше положений.
Естественным следствием этого явилось перемещение интереса
в другие области. Подробно анализируя французский
язык на основе принципов глоссематики [30], Тогби
останавливается на уровне знаков плана содержания вне сферы
морфем (на уровне же плана выражения анализ
продолжается и заканчивается выявлением и определением
фонем); это объясняется следующим: «Полностью принимая
теоретические возможности предложенного анализа (то
есть анализа ниже уровня знаков), я воздерживаюсь от
его практического применения. Если расчленение знака
типа -us на несколько флективных элементов в
соответствии с их функцией и дистрибуцией вполне возможно, то
доказательство того, что знак типа vache членится на
несколько корней, весьма затруднительно, причем
формальный анализ последнего может превратиться в
субъективный семантический анализ» [30, 135].
Вопрос о том, можно ли производить расчленение на
фигуры содержания на объективной основе, есть вопрос
эмпирический, и, вероятно, дальнейшие исследования в
этом направлении дадут на него частичный или полный
ответ. Позволим себе еще пару замечаний. Во-первых,
необходимо отметить, что анализ, предусмотренный глос-
сематикой, вовсе не является разновидностью исследования
по общей семантике в смысле Лейбница (ср. Ельмслев
R8C); это и не разновидность семантического описания
отношений между внеязыковыми единицами и элементами
языка. Фигуры содержания суть элементы формы,
аналогичные формальным элементам плана выражения, и в
качестве таковых они объективны в той же степени, как и
другие элементы структуры.
Во-вторых, по всей вероятности, не лишено оснований
предположение, что объективный анализ фигур выражения
(то есть фонем) на материале речевого потока любого языка
332

рассматривался бы в качестве рискованного предприятия;
однако искусство письма и классификация
индивидуальных речевых навыков на ограниченное число «языков»
давно доказали не только осуществимость подобных
проектов, но и способствовали их осуществлению. Здесь
возникает следующий важный вопрос: является ли структура
неотъемлемым свойством материала или она накладывается
на материал. Но для всякого структурного подхода — это
проблема более или менее общая (ср., например,
замечания Ч. Хоккетта [36, 98—99] и З.Хэрриса [37, 149—151]
и здесь же ответ Хоккетту), и рассмотрение ее с точки
зрения глоссематики может завести нас слишком далеко.
Однако рассмотренное — не в связи со структурной
природой — подлинное коммуникативное функционирование
языка, используемого группой людей, доказывает (или,
если угодно, представляет другой аспект того же факта),
что оба языковых плана обладают объективной природой;
более того, если мы будем рассматривать множество
отношений между знаками (включая словокорни) с учетом их
содержания, отношений, действительно представляющих
собой существенную часть любого одноязычного словаря,
то мы придем к выводу, что объективность едва ли
ограничена уровнем знаков. Трудность в выявлении фигур
содержания едва ли обусловлена отсутствием объективных
отношений; скорее всего она обусловлена избытком таких
отношений.
11. Письменная и устная формы языка. Поскольку
природа субстанции, в которой происходит манифестация
языковой формы (формы содержания и формы выражения),
иррелевантна определению языка (как явления,
противостоящего не-семиотикам), «письменные» языки (письменные
формы языка) равнозначны «устным» языкам (устным
формам языка). И поскольку принципы анализа и описания
схемы не зависят от субстанции (то есть от различия между
субстанцией содержания и субстанцией выражения; ср.
разд. 9), то письменный текст может и должен
анализироваться тем же образом, что и устный текст
(«высказывание»). «Из графической манифестации языка мы в
состоянии извлечь... тем же путем, что и из звуковой
манифестации, инвентарь форм, определенных на основе их
взаимных функций, которые могут быть представлены либо
333

в звуковой, либо в какой-либо иной удобной форме и о
которых мы знаем, что в комбинациях, отмеченных нами,
они достаточно четко выражают сущность языка» (X. Я.
Ульдалль [38, 13]; ср. PTL, pp. 66—67). Мысль о том, что
письменный и устный тексты обладают с точки зрения
языкового статуса одной и той же структурой,
подтверждалась неоднократно (ср. критические замечания и
ссылки в [9, гл. VI]; к этой работе могут быть присоединены
более поздние, в особенности анализ этой проблемы у
Косериу [13,5 и 8]). В ходе обсуждения обычно
подчеркивалось, что письменная форма языка является
вторичной по отношению к его устной форме не только с точки
зрения развития языка, но и потому, что описание системы
письменной формы языка лишь в том случае может быть
адекватным, если оно основывается на описании
соответствующей устной формы. Другими словами, язык (текст),
представленный графической субстанцией выражения или
какой-либо иной субстанцией, отличной от звуковой,
рассматривается как производное от системы, первичная
(«естественная», «адекватная») субстанция которой
является звуковой. Ср., например, определение Фрица Хинце
[39, 98]: «...единственная адекватная субстанция языка:
звуковая субстанция». (Возможно, имеет значение то
обстоятельство, что в некоторых работах на эту тему
слово «субстанция» всюду употребляется в значении
глоссематической «субстанции выражения».)
Хотя подобные утверждения не обязательно должны
являться истинами, проистекающими из ряда
определений «языка» и «естественности» («адекватности» и т. п.),
они должны представлять собой суждения об отношениях
между языками и экстралингвистическими явлениями, то
есть об онтогенетических и/или филогенетических
приобретениях языковых навыков (но к чему в таком случае
следует отнести «естественную» тенденцию человека,
выражающуюся в развитии письма?), или о психическом
механизме, обусловливающем процесс письма и чтения как
противопоставленный процессу говорения и слушания
(в качестве таковых они весьма уязвимы, если учитывать
результаты гештальт-психологии). Как бы то ни было,
если бы мы стали последовательно придерживаться
такого взгляда на описание и анализ языковых явлений, то
лингвистика зашла бы в тупик. Правда, в определенных
случаях лингвист имеет возможность анализировать ма-
334

териал, воспринимаемый им на слух (услышанный
непосредственно от говорящего или же записанный на
магнитофонную ленту), который, таким образом, он может
записать сам. Однако во всех остальных случаях лингвист
зависит от уже записанного материала, причем иногда
он может иметь дело с чрезвычайно детализированной
стандартной фонетической записью, выполненной
специалистом, а иногда может оказаться перед необходимостью
пользоваться обычной графической записью. В последнем
случае, включающем использование всего материала,
зафиксированного в эпоху, предшествующую изобретению
транскрипции и механической звукозаписи, зависимость
от материала будет полной.
Таким образом, в большинстве случаев описания
языков представляют собой реконструкции (не в диахронном
смысле, хотя сюда может быть отнесен и этот случай),
выполненные на основе письменного текста. В принципе
не приходится возражать против такого вида описаний,
если только проводится четкое разграничение между тем,
чго выявляется непосредственно на основе эмпирического
материала, и тем, что реконструируется. Чтобы
последовательно придерживаться указанного разграничения,
необходимо изучить структуру письменной формы языка, а
также общие и специфические связи между письменной и
разговорной формами языков там, где это возможно (то
есть главным образом на материале живых языков). На
это положение обратил внимание Пауль Дидерихсен,
который и рассмотрел его в подробном обзоре анализа
письменной формы датского языка, проведенного им на основе
принципов глоссематики [40].
Поскольку манифестация реконструируемого языка
может быть осуществлена лишь по воле тех, кто
занимается его реконструкцией, гипотеза о его специфической
природе может иметь место лишь в том случае, если подобного
рода языки определятся как языки разговорные. Абсурдно
полагать, что в этом случае мы в состоянии
реконструировать звуковую субстанцию высказываний; звуковая
субстанция, приписываемая реконструируемому языку,
представляет собой набор постулируемых «усредненных»
произносительных типов инвариантов (модуляций, фонем
и т.д.), а возможно, и комбинаторных вариантов этих
последних. Такие специфические случаи, как произношение
индивидуальных вариантов или отдельных высказы-
335

ваний, при подобных условиях не поддаются
реконструкции. Указанное положение вещей, имеющее место также
и при генетической реконструкции (ср. [20, 171—172]),:
относится не только к письменной или устной формам
языка, но и к связи между формой и субстанцией
вообще.
Из сказанного следует, что лингвистическая теория и
процесс анализа, эксплицитно применимые лишь к устному
материалу, играют при структурном описании весьма
ограниченную роль. Глоссематика не может ставить себе
целью создание общей имманентной алгебры языка, если
алгебра оказывается неприложимой к письменному тексту.
С другой стороны, именно имманентная точка зрения делает
возможным анализ письменных текстов на основе тех же
принципов, которые применяются при анализе устного
текста (высказываний), несмотря на различие субстанций
этих текстов; следовательно, оказывается возможным и
выявление отличных друг от друга, но сопоставимых
структур.
Действительно, если можно показать, что структура,
выявленная на основе эмпирического письменного текста,
всегда имеет одно-однозначное соответствие со структурой
эмпирического устного текста (или наоборот), то
утверждение о том, что письменную форму языка можно
интерпретировать на той же основе, что и устную, может быть
отброшено как тривиальное. Как известно, такие одно-
однозначные соответствия, которые могли бы быть
получены на основе обычных текстов, редки, если они вообще
возможны. Несоответствия существуют не только между
инвентарем фонем и их структурными комбинаторными
особенностями в противоположность инвентарю графем и
их особенностям. Благодаря интонационным и акцентным
различиям весь уровень выражения может обладать двумя
различными структурами (ср. [40, 20]). Несоответствия,
связанные с существованием омонимов и синонимов, могут
обусловливать различия во флективных системах
(современный французский язык может служить иллюстрацией
этого процесса, хотя детальный структурный анализ
устной формы языка сводит на нет некоторые кажущиеся
различия, ср. [30]). Это может касаться и других частей
структуры содержания. Причем становится ясно, что нет
универсального пути к устранению таких различий между
письменной и устной формами языка, даже если прибег-
336

нуть к анализу ранних стадий устной формы языка,
как это обычно делается на основе письменных
свидетельств.
При обсуждении проблемы соотношения письменной и
устной форм языка часто затрагивается вопрос о том,
можно ли сказать о данном языке, представленном
письменными текстами (например, о письменной форме финского
языка), что это «тот же язык», что и разговорный (устная
форма). В этой связи ср. Ульдалль [38, 141]. Подобная
точка зрения может рассматриваться как особый аспект
структурной типологии, но не как принципиальное
положение, связанное с вопросом об эквивалентности
письменной и устной форм языка. Хотя в структурном плане языки
трактуются как отличные друг от друга, поскольку
установление одно-однозначных соответствий между данными
структурами невозможно, структуры могут
рассматриваться как отличающиеся друг от друга в определенной
степени или, если угодно, как более или менее сходные
друг с другом, в соответствии с чем в той или иной степени
могут сопоставляться присущие им реляционные сети. На
этой основе можно сказать, что письменная форма,
например, финского языка весьма сходна с устной формой этого
же языка, тогда как между письменными формами
финского и шведского языков можно обнаружить гораздо
меньше сходства. Для того чтобы измерить степень
сходства (или различия), нет необходимости исходить из
количества непарных связей, ибо определенная часть
структурной сети может трактоваться как более существенная,
чем другие части. В случае «соответствий» между
письменными и устными формами языков сравнение между
структурами содержания представляется релевантным, ибо они
могут быть сходными в очень большой степени.
Анализ письменной формы языка может быть
использован при анализе устной формы языка не только в качестве
основы для реконструкции (ср. выше), но и при
интерпретации различных теоретических и методологических
проблем, затрагиваемых при анализе письменной и устной
форм, однако более существенных для анализа письменной
формы. В этом отношении характерно, например,
субстанциональное сходство (сходство между формой букв,
аналогичное сходству между качественными
характеристиками фонем). В целом такой анализ плана выражения,
проводимый без учета звуковой субстанции, помогает
22—2238
337

понять ту роль, которую играют данные элементы
субстанции в процессе этого анализа (ср. следующий раздел).
«Чистый» графемный анализ был проведен на основе
принципов глоссематики Дидерихсеном (ср. [40]) и
автором настоящей работы [21].
12. Субстанция и анализ. Пожалуй, труднее всего при
глоссематическом анализе определить, можно ли, и в
какой степени, игнорировать субстанцию при проведении
структурного описания эмпирического текста. Некоторые
рецензенты работ по глоссематике и некоторые лингвисты-
теоретики глоссематического направления обращали
особое внимание на этот вопрос, или, вернее, комплекс
вопросов: общая формулировка, подобная вышеприведенной,
объединяет — или смешивает — проблемы различного
рода. Это обстоятельство часто не учитывалось в ходе
дискуссий, в результате чего высказывались категорические,
но явно неудовлетворительные суждения вроде
следующих: субстанция нерелевантна по отношению к анализу
формы, или: глоссематическое описание зависит от
субстанции в той же степени, что и другие языковедческие
дисциплины.
Прежде всего следует учитывать, что языковая теория
(в глоссематическом смысле) представляет собой чисто
дедуктивную систему, в принципе независимую от
приложений этой теории (ср. разд. 4). Система глоссематических
функций вместе с другими предпосылками позволяет
построить общее исчисление вероятностей. «Для этого общего
исчисления неважно, осуществлена ли манифестация
данного индивидуального структурного (языкового) типа,
а важно лишь то, что подобная манифестация возможна,
причем — nota bene — в любой субстанции. Таким
образом, субстанция не является необходимой предпосылкой
существования языковой формы, тогда как языковая форма
является необходимой предпосылкой существования
субстанции» ([PTL, 68]; ср. также [17, § 5]). Другими
словами: зависимость между формой и субстанцией является
односторонней, то есть относится к типу функций,
называемых детерминациями (или, если употребить более
специальный термин, селекциями).
Утверждение о существовании однонаправленной
зависимости между формой и субстанцией иногда интерпре-
338

тировалось (даже в глоссематической литературе) как
утверждение об эмпирических языках. В ходе дискуссии
выяснилось, однако, что это утверждение представляет
собой не что иное, как словесную формулировку
алгебраической возможности, которая может получить однозначное
выражение в символической записи [ср. 20, стр. 66 и сл.,
в особенности стр. 167—168]. Употребляя другую
формулировку, можно сказать, что в общем исчислении
возникает возможность оперировать схемой безотносительно к
субстанции (узусу), в которой она манифестируется, но
не наоборот, и тогда выяснится, что это утверждение, как
и любое другое утверждение, используемое в дедуктивной
системе (например, в математике), представляет собой
простое следствие принятых посылок и определений. Вопрос
о том, считать ли это утверждение важным или
тривиальным, частично зависит от данной аксиоматической
стратегии, частично от имеющегося запаса знаний и от
предубежденности читателя. Во всяком случае,
однонаправленная зависимость между формой и субстанцией не является
тривиальной по отношению к языковому описанию в
целом и может служить доказательством при реконструкции
языковой структуры (ср. предыдущий раздел).
Нет сомнения, что использование двусмысленных слов,
вроде «зависит» или «определяет», при «разъяснении»
глоссематических функций, то есть однонаправленной
зависимости между формой и субстанцией, приводит к
неправильному пониманию сущности упомянутого выше
утверждения. Такие слова не только предполагают наличие
причинных связей, но и употребляются различно в различных
контекстах разными лицами, во всяком случае, по
отношению к направленности однонаправленных связей («что
от чего зависит») (ср. в этой связи «управление» —
двусмысленный термин традиционной грамматики, о котором
пишет Ельмслев в [32]). Говоря об отношениях между
субстанцией и формой и упоминая использованную Соссюром
аналогию с игрой в шахматы, в которой пешки могут быть
заменены другими пешками, совершенно отличными от
прежних как по форме, так и по (физической) субстанции,
5. Сиертсема замечает: «...имеются виды субстанции,
которые не удовлетворяют определенным требованиям, а
именно такие виды субстанции, которые не в состоянии
служить показателями ценности данных единиц,
отличающей их от других единиц. Так, вода никогда не сможет
22*
339

удовлетворить шахматиста. Язык зависит от субстанции
постольку, поскольку субстанция в состоянии служить
языковой реализацией» [9,8]. Автор настоящей работы
готов рассматривать невозможность существования
шахматиста, использующего воду в качестве пешек,
показательной для односторонней зависимости, однако он вовсе
не склонен принимать за направление этой зависимости
то, какое постулируется в последней части цитаты. Это и
другие подобные противоречия, которые в
действительности не вытекают из данной проблемы, но могут
затруднить дискуссию, возможно, порождаются в результате
использования двусмысленных слов (вроде упомянутых
выше), выступающих в качестве специальных терминов.
В общем исчислении наличие субстанции, служащей
для манифестации формы, представляет собой
вероятность, которая может быть или может не быть
реализованной. Если исчисление применяется при исследовании
эмпирических языков, то субстанция (каждого из планов)
действительно налицо, и, таким образом, предусмотренная
вероятность оказывается реализованной. Это не
затрагивает природы функциональных отношений между формой
и субстанцией. Уязвима формулировка В. Хааса [41, 94]:
«Форма солидарна субстанции, хотя некоторая
определенная форма может сочетаться только с некоторой
определенной субстанцией»; с одной стороны, она не учитывает
возможного отсутствия субстанции, с другой же стороны, она
имплицитно содержит положение о том, что некоторая
данная субстанция может быть обнаружена и при
отсутствии языковой формы, что может быть верным по
отношению к «субстанции» лишь в том значении этого термина,
которое полностью отличается от предыдущего значения
(имеется в виду первая часть формулировки Хааса).
Первая часть трактует «языковую субстанцию», тогда как
вторая имеет в виду «содержание» (PTL, р. 31;
«matière» [20, 174]). Лишь первое из указанных значений, а
именно «языковая субстанция», учитывается в вопросе
об эмпирическом анализе.
Наличие (языковой) субстанции в эмпирических языках
не затрагивает функциональных отношений между формой
и субстанцией, постулированных исчислением. Однако
возможны следующие дополнительные соображения: какой
тип отношений используется при описании ситуации,
когда учитывается как форма, так и субстанция? Отношения
340

между формой и субстанцией как между единствами
(классами как единствами) далее не могут быть прослежены,
однако разумно принять положение о различных типах
отношений, например между частями определенной формы
выражения и определенной субстанции выражения
(манифестацией). С этой точки зрения, то есть когда классы
рассматриваются как множества, субстанция и форма
могут находиться в иных взаимоотношениях, чем при
рассмотрении классов в качестве единств.
При сравнении следует обращать внимание на то
обстоятельство, что если знаковая функция (существующая
между планом содержания и планом выражения — ср.
выше, разд. 9) представляет собой солидарность, то
отношения между классом (как множеством) специфических
знаковых единиц содержания и классом (как множеством)
специфических знаковых единиц выражения могут
рассматриваться как произвольные (ср. [21, 73]).
При анализе эмпирического текста, проводимого в
целях выявления языковой структуры на основе
объективной и адекватной методики, подобные отношения между
формой и субстанцией, очевидно, играют важную роль.
По-видимому, широко распространено мнение о том, что
«глоссематики» не учитывают этого обстоятельства и что,
следовательно, формальная сущность процесса глоссе-
матического анализа становится иллюзорной, поскольку
условия наличия субстанции не поддаются контролю и
наблюдению. В действительности же проблемы такого рода
не рассматривались «глоссематиками» со времен первого
изложения глоссематических концепций (ср. в этой связи
замечания Уайтфилдаио «истории науки» [42,673]). В
некоторых исследованиях, написанных на эту тему,
например в работах Эли Фишер-Ёрьенсен (RS, стр. 214—234;
[43], [44], [45]), эти проблемы трактовались как
релевантные даже применительно к фонологическому анализу,
основанному на других принципах.
С точки зрения формы (схемы), упомянутый тип
отношений свойствен субстанции (узусу), к которой сюда
по определению относится все, что оказывается за
пределами схемы (и языковой релевантности). И здесь,
по-видимому, обсуждение вновь наталкивается на препятствия,
вызванные тем, что употребительными становятся
второстепенные значения таких слов, как «субстанция» и «узус».
Когда используют слово «субстанция», имеют целью
341

привлечь внимание к тем данным языковой субстанции,
которые могут быть подвергнуты «физическому» описанию,
то есть к звуковой стороне. Под «узусом» же
подразумеваются условия появления соответствующих единиц (то
есть данные частотности), причем в этом случае обычно
избегают говорить о звуковой стороне, связанной с
манифестацией определенной фонемы (определенной таксемы
выражения), как об ее «узусе» — такая трактовка влечет
за собой излишние интеллектуальные усилия. Слова «узус»
и «языковая субстанция», будучи употребленными в
качестве терминов глоссематической теории, являются
синонимами, и, может быть, в этой связи следует упомянуть
о том, что именно по этой причине описание узуса (ср.
[42, 675]) включает описание фонетических явлений
постольку, поскольку они оказываются предметом изучения
лингвистики, а не только физики или других
неязыковедческих дисциплин.
Природа языковой субстанции иррелевантна в том
случае, когда она трактуется как нечто противопоставленное
схеме (в функциональном исчислении); то же справедливо
в отношении самих терминов. Однако при изучении той
роли, которую играет субстанция при анализе
эмпирических языков (текстов), представляется полезным проводить
различие не только между субстанцией, соотнесенной со
специфической языковой формой, и субстанцией, не
имеющей отношения к языковой форме («содержание» [PTL,
31—32]; см. выше), но и между типами отношений или
условий в пределах специфической языковой субстанции.
Качественная звуковая или графическая характеристика
единиц выражения, например таксем выражения,
манифестацией которых служат фонемы или графемы, может,
будучи обозначенной каким-нибудь способом (например,
посредством слова «облик»), противопоставляться узусу в
смысле совокупности данных об употреблении, например,
данной фонемы вместе с другими фонемами в определенных
эмпирических знаковых единицах выражения. Звуки
должны рассматриваться как единицы особой сферы,
описание которой производится в артикуляторных,
акустических или аудиметрических терминах (ср. [44]).
Аналогичным образом субстанция содержания эмпирического
языка может рассматриваться и описываться с различных
точек зрения (ср. обсуждение этой проблемы в [20, стр.
175 и сл.]). Такие взаимоисключающие или дополнитель-
342

ные аспекты языковой субстанции не могут
заблаговременно рассматриваться как аналогичным образом соотнесенные
со схемой: известно, что анализ, проводимый в каком-то
одном определенном аспекте, например анализ плана
выражения, проводимый в артикуляторном фонетическом
аспекте, может отличаться от анализа, проводимого в
каком-либо другом аспекте, например в акустическом (ср.
[44, стр. 613 и сл.]). Известны также различия между
анализом, основанным на фонетических критериях, и
анализом, основанным на морфологических критериях (они
могут служить примером «узуса» в определенном выше смысле
этого слова, если только они не являются непосредственно
релевантными применительно к схеме),— ср. исследования
автора настоящей работы, опубликованные в RS.
Подробное исследование различных видов
взаимоисключающих анализов, несомненно, будет способствовать
дальнейшему развертыванию дискуссии, посвященной той
роли, которую играет субстанция в эмпирическом
анализе.
Литература по проблемам субстанции и анализа
затрагивает, в частности, два вопроса: во-первых, вопрос об
идентификации фонетических вариантов и их сведений к
инвариантам и, во-вторых, вопрос об определении
фонемных категорий. Эти вопросы не всегда разграничиваются,
а чаще всего они смешиваются, поскольку инварианты
приобретают статус структурных элементов только в силу
того, что принадлежат к структурно-определимой
категории (например, к гласным или согласным); поэтому
инварианты (фонемы) не могут быть выявлены на первом шаге.
Однако, учитывая процессуальную сторону вопроса, не
следует допускать смешения понятий редукции
(идентификации) и определения: «От проблемы формальных и
субстанциональных критериев следует тщательно отличать
проблему формальных и субстанциональных определений...
После того как установлены все тождества на основании
критериев, которые могут быть только
субстанциональными, предстоит решить вопрос о том, будет ли наилучшим
определение, данное в чисто формальных терминах (см.
Базелль [24, 128]). Хотя слово «формальный» в [24]
значит не совсем то, что означает соответствующее слово
в глоссематической терминологии, однако возможность
формальных определений (фонемных) категорий вы является
тем же путем, что и у Эли Фишер-Ёрьенсен: «Коммутация
343

и идентификация образуют базу для выявления категорий.
Согласный не может рассматриваться как начальный
или конечный до идентификации этих обоих вариантов.
Однако после идентификации становится возможным
определение категорий на чисто функциональной основе, и
эта полностью формальная структура может быть
перенесена в другую субстанцию без какого бы то ни было
изменения в определениях. В заслугу глоссематики можно
поставить то, что она подчеркнула эти возможности»
[43, 12].
Как отмечалось Э. Фишер-Ёрьенсен [43], к
эмпирической сфере следует отнести вопрос о том, может ли в
данном языке (в выявленном инвентаре) каждая отдельная
фонема определяться как отличная от всех остальных,
или же здесь приходится ограничиваться выявлением
лишь небольшого количества широких категорий. Если
описание не зависит от обстоятельств, которые могут
рассматриваться как случайные по отношению к структуре,
то, вероятно, формальный анализ может быть прекращен
еще до того, как все индивидуальные фонемы окажутся
определенными. Эта проблема случайных зияний или
систематических лакун связана с субстанциональными
условиями, относящимися к узусу (определение см. выше),
но не с фонетической или графической стороной
соответствующих единиц. Постольку поскольку индивидуальные
фонемы не могут быть определены в терминах формальных
категорий, в их определениях должно учитываться
фонетическое качество. Это обстоятельство было особо
подчеркнуто Ельмслевом в [10, 19], где он, стремясь избежать
построения случайных категорий, предпочитает завершить
формальный анализ плана выражения датского языка на
той ступени, на которой гласные и согласные представлены
в виде отдельных категорий.
13. Идентификация и коммутация. При сведении
вариантов к меньшему числу единиц (редукция) или — что то
же — при выявлении инвариантов ситуация по отношению
к субстанции оказывается иной. Вопрос о критериях для
редукции (или идентификации; однако это слово
двусмысленно, ср. ниже) составляет органическую часть глоссе-
матической теории, которая рассматривает
«различительные оппозиции» в качестве исходных, но в которых этот
344

критерий формализован путем введения системы глоссе-
матических функций — точнее, парадигматических
функций коммутации. Операция, связанная с применением
этого формализованного критерия, известна под названием
коммутативного теста. В своей работе «о коммутативном
тесте и его применении в фонологическом анализе» [45]
Э. Фишер-Ёрьенсен подчеркивает, что этот термин
оказался удачным. Мимоходом можно отметить, что другие
элементы глоссематической терминологии были
подвергнуты резкой критике (ср. особенно [41, 105—110]) и что
терминология эта часто изменялась (то же относится и к
настоящей работе). Однако поскольку слово «коммутация»
является общеупотребительным, то в качестве
специального термина следовало бы употреблять другое
обозначение, например «пермутация» (ср. [46, 63]; следует, впрочем,
учесть, что «пермутация» в глоссематической
терминологии обозначает иную функцию, а именно
синтагматическую функцию, аналогичную коммутации).
Функция «коммутации» является чисто формальной, и
поэтому коммутативный тест может применяться к чисто
формальным единицам. Этот факт очевиден; он вытекает,
например, из следующей предварительной формулировки
[45, 141]: «две единицы находятся в отношениях
коммутации, если их взаимозамена в одной и той же парадигме
(окружении) приводит к изменениям на другом уровне
языка» (определение в точных терминах приводится в
«Пролегоменах»). Однако коммутативные тесты могут
применяться и для анализа эмпирических языков (текстов), в
которых варианты языковой субстанции иногда
рассматриваются как единицы (единица, подлежащая замене,
и единица, ее заменяющая). Инварианты, полученные в
результате применения (с соблюдением всех правил) теста
к данному тексту, могут классифицироваться как
структурные инварианты, если они находятся во
взаимоотношениях, определяемых иерархией структурных функций.
Важно отметить, что коммутативный тест может быть
использован для исследования вариантов на любой стадии
анализа, исходящего из текста как из единства. Это значит,
что элементы субстанции учитываются в процессе анализа
не как последнее спасительное средство, а как
объективная и безусловная основа взаимной редукции вариантов
на любой стадии («на любом протяжении»). «Мы говорим...
что коммутация, представляющая собой... корреляцию (ко-
345

торам связывает реляцию с корреляцией противоположного
плана) и, в более общем виде, корреляции между
вариантами, которые на любой стадии анализа любого плана
делают возможной идентификацию элементов, составляет
гу область, в которой приходит на помощь субстанция
(если таковая существует)» [20, 171].
Роль, какую играет субстанция в коммутативных
тестах и во взаимной редукции единиц, относящихся к
различным парадигмам (см. ниже), исследовалась самым
тщательным образом. Результаты этого анализа сводятся к
следующему: во-первых, коммутативный тест не зависит
от природы субстанции; этот тест одинаково успешно
может быть применен как к единицам содержания, так и к
фонетическим или графическим единицам; во-вторых,
субстанция (например, фонетическое качество) единиц,
подлежащих замене, не нуждается в сравнении с субстанцией
единиц, их заменяющих. Не имеет значения, являются
ли единицы более или менее сходными по своей субстанции;
необходимо лишь, чтобы были различными их «облики»
(в том смысле, как это было пояснено в разд. 12); в-третьих,
свойства субстанции другого уровня релевантны лишь в
той же самой либо в меньшей степени: природа
изменений, которые могут происходить на другом уровне, не
является релевантной, так что вопрос о степенях изменения
не стоит (предполагается, что анализируемый текст
достаточно велик; ср. [45, 141—142]). Более того, поскольку
изменений внутри формы (схемы) достаточно, наличие
субстанции в другом плане необязательно.
Таким образом, коммутативный тест делает возможной
редукции вариантов, которые встречаются в одном и том
же окружении (относятся к одной и той же парадигме);
что же касается субстанции, то здесь учитывается лишь
существование различия между единицами (вариантами),
которое в действительности, видимо, входит органической
частью в определение варианта.
Однако редукция на основе коммутативных тестов
предполагает, что данные знаковые единицы выражения (речь
идет об анализе выражения) представляют собой
«минимальные пары», обладающие релевантностью, так что
отпадает необходимость в интерпретации их в качестве
минимальных пар эмпирических знаковых единиц выражения,
например слов (ср. в этой связи обсуждение данной
проблемы в [45, 146—148]). В этом смысле сведение вариантов
346

к инвариантам, как и определение категорий инвариантов
(ср. разд. 12), зависит от неструктурных условий
употребления единиц, то есть от узуса в том специфическом
значении этого слова, о котором шла речь в предыдущем
разделе.
Как было сказано, в определенных условиях
коммутативный тест имплицитно подразумевает использование
субстанции, например если предполагается, что перед нами
одна и та же парадигма (окружение): «...утверждение о
том, что ρ и t в pin и tin соответственно находятся в
отношениях коммутации, предполагает идентификацию
сегментов in в pin и in в tin» [43, 12]. Однако такая
идентификация по своей природе отличается, например, от
идентификации предвокального t с поствокальным t и не влечет за
собой утверждения о фонетической близости между in в pin
и in в tin. Слову «идентификация» в обычном употреблении
придается два различных смысла: 1. Описание А и В как
не отличающихся друг от друга при трактовке (в другой
связи) возможных различий между А и В, которые
являются иррелевантными. 2. Сопоставление А с В, а не с С
или D и т. д., где θ, С и т. д. (но не А) в другой связи
рассматриваются как эквивалентные, то есть как
относящиеся к одной и той же «парадигме».
Идентификация -in в tin с -in в pin относится сюда
же. В результате сопоставления частей t- и р- сегмент -in
рассматривается фактически как инвариант (разумеется,
не как инвариант фонемы) (ср. недавнюю работу Eli
Fischer- Jorgensen, [45, 146]). Может показаться, что
эти рассуждения ведут к порочному кругу, поскольку с
точки зрения здравого смысла -in нельзя рассматривать
как инвариант до тех пор, пока не определены в качестве
инвариантов (фонем) i и n,— именно до этого пункта и
следует продолжить анализ с использованием
коммутативного теста. Однако эта трудность не является
принципиальной и может быть разрешена на основе метода,
который в других областях носит название метода
последовательной аппроксимации (или, если угодно, обратной
связи). Аналогичная ситуация возникает при сведении
вариантов к инвариантам на базе дополнительной
дистрибуции, если окружения, подлежащие анализу,
рассматриваются как данные (ср. работу автора настоящей статьи в
[R8C, 159—162]). Поскольку на основе применения
коммутативного теста возможно последовательное, исчерпы-
347

вающее и несложное выявление инвариантов, проводимое
с учетом всех правил, постольку нет необходимости в
обращении к субстанции (за исключением тех случаев, о
которых говорилось выше).
Последовательное сведение выявленных в
предварительном порядке инвариантов, относящихся к различным
парадигмам (например, начального t и конечного t к
единой фонеме t), представляет, однако, пример
идентификации в последнем смысле (см. разд. 2) и предполагает
обращение к субстанциональным критериям более
специфического свойства, чем обычно используемые в подобных
случаях. «...Чтобы недвусмысленно указать на то, какие именно
звуки, употребляемые в одних и тех же окружениях,
должны рассматриваться как относящиеся к одной и той же
фонеме, необходимо прибегнуть к понятию фонетического
сходства 1. С чисто функциональной точки зрения для
объединения начального [t-] в tip с конечным [-t] в bit и
начального [1-] в lip с конечным [-1] в bill как членов одной
и той же фонемы не больше оснований, чем для
объединения [t-] с [-1] и [-t] с [1-]; но существуют причины
фонетического порядка, заставляющие производить объединение
фонем первого типа. Если принимается во внимание
фонетическое сходство, то всегда можно прийти к
однозначному заключению, в связи с чем описание на фонетическом
уровне оказывается более простым» [44, 611] (о последнем
замечании см. ниже).
Необходимо, однако, помнить следующее: во-первых,
такой идентификации не подвергается каждый начальный
{или конечный) согласный в отдельности — она
производится путем сопоставления выявленных инвентарей
начальных согласных с выявленными инвентарями конечных
согласных; ср. часто приводимый пример из (устной формы)
датского языка, где начальное d сопоставляется в
фонологическом отношении с конечным б, а начальное t — с
конечным d в целях осуществления более полного сравнения
инвентарей; во-вторых, такая идентификация, являясь
составной частью глоссематического анализа, ведется на
основе простых фонетических (или графических) данных.
1 Доводы функционального порядка также могут быть
использованы для доказательства, однако обычно это имеет место лишь
в очень ограниченном числе случаев; ср. Е. Fischer-
Jorgensen, TCLC, 5, 1949, p. 214(= RS, 214).
348

а не потому, что эти данные просты, то есть при
такой идентификации применяется общий принцип
простоты (ср. замечания, приводимые ниже), или,
употребляя более специальную терминологию, она производится
в целях сокращения общего инвентаря инвариантов.
Критерии (фонетической) простоты учитываются как основания
для выбора между такими возможностями специфических
идентификаций, которые остаются открытыми благодаря
этому принципу редукции (а также благодаря
функциональным условиям, которые являются релевантными в
данном случае).
Мы все еще не упомянули о процессе редукции в связи с
трактовкой сочетаний согласных, именно — как
сочетаний, то есть как комбинаций фонем или графем, а не как
особых единиц (отдельных фонем). Разложение сочетания
bl- на b.l, а не к.г, например, производится путем
сопоставления, как и идентификация начальных и конечных
согласных, однако функциональные условия, видимо,
играют здесь более значительную роль. Разъединение
таких скоплений может быть с необходимостью связано со
структурной функцией между согласными, то есть с
селекцией между классами как множествами (ср. [21, 157
и сл.]).
Таким образом, субстанция играет мотивирующую роль
при выборе между возможностями, являющимися
эквивалентными с точки зрения имманентной структуры. В той
степени, в какой решение является мотивированным,
любое определенное описание эмпирического текста
предполагает связь с субстанцией, или точнее—критерии,
принимаемые в расчет в связи с данной специфической
субстанцией. Как известно, «фонетическая простота» едва ли
может рассматриваться как существенная качественная
особенность фонетической субстанции, но, видимо, она
представляет собой довольно удобный критерий, на
который оказала значительное влияние языковая форма.
До тех пор пока критерии, возникающие при
определенном способе описания, остаются однозначными, их
роль продолжает представлять чисто теоретический
интерес. Однако на деле субстанциональные связи порождают
множество критериев (ср. предыдущий раздел), которые
могут послужить основой для различных способов
описания. Спорным является вопрос о том, должен ли выбор
критериев мотивироваться описанием субстанции, другими
349

словами: можно ли выделить на основании принципа
«имманентной простоты» одно из нескольких
альтернативных описаний структуры (схемы эмпирического языка,
которые отличаются друг от друга различными
наборами субстанциональных критериев), или же необходимо
обращаться к нескольким описаниям субстанции и
выбирать в зависимости от обстоятельств либо то из
альтернативных описаний, которое, например, делает возможным
простое сопоставление формальных единиц и
фонетической субстанции, либо то описание, которое позволяет
проще сформулировать морфонологические
закономерности.
Таким образом, оказывается, что природа глоссема-
тического принципа простоты становится центральной
проблемой в дальнейшем исследовании, касающемся роли
субстанции в применении имманентной алгебры к
эмпирическим текстам. «Трудно уяснить себе, как алгебра может
стать объектом пристального внимания, если она
совершенно не соответствует возможностям ее применения.
И прежде чем принимать такое несоответствие, надо
попытаться определить, действительно ли «принцип
простоты» в состоянии выдержать ту нагрузку, которую ему
приписывают» (F. J. Whitfield,. [42, 674]).
14. Другие вопросы и перспективы. Совокупность
глоссематических принципов исследования языка может быть
использована не только для диахронического описания
схемы и манифестирующей ее субстанции в изолированном
эмпирическом языке. В настоящей работе мы коснулись
вопроса об использовании глоссематической теории в
изучении лингвистической типологии и генетической
реконструкции. В литературе проблема синхронии и
диахронии часто упоминается в связи с глоссематикой, однако
обычно глоссематическая теория не связывается с другими
структурными направлениями, по отношению к которым
данная проблема также является релевантной. Важно
отметить, что глоссематическая теория нейтральна по
отношению к различию между синхронным и диахронным
описанием. Время не входит в состав предпосылок алгебры
глоссематики; оно даже не фигурирует в качестве
вводящего в заблуждение понятия «одновременности», которое
составляет часть предпосылок определенного структур-
350

ного подхода. Если алгебра используется при изучении
некоторой хронологически определимой стадии данного
эмпирического языка, то описание, которое явится
результатом такого приложения, будет, разумеется, описанием
синхронным. Тем не менее глоссематические функции,
определенные гипотетическим образом, а также
глоссематические различия между системой и процессом в
принципе применимы не только к исследованию процесса,
называемого языковым текстом, но и при исследовании
других явлений, рассматриваемых как процесс. К таким
явлениям относятся изменения, происходящие во времени,
однако концепция времени, релевантная (в качестве
«субстанции») применительно к имманентному описанию
языковых изменений, не может трактоваться a priori как
тождественная физической или биологической концепции
времени. Нельзя, например, с уверенностью утверждать,
что «лингвистическое время» характеризуется
односторонней направленностью, то есть что некоторые изменения,
безусловно, необратимы (ср. учение о «прогрессе в
языке»). Для того чтобы исследовать, с имманентной точки
зрения, эпистемологические и методологические
проблемы диахронного описания, необходима длительная
работа.
Другой вопрос, который рассматривался и обсуждался
в литературе, правда в меньшей степени, чем вопросы,
затронутые в предыдущих разделах, касается
глоссематической теории метаязыков (точнее: метасемиотик и
коннотативных семиотик; ср. PTL, стр. 73 и сл.). Эта теория
релевантна не только применительно к тому статусу
лингвистики, который связан с другими науками,
но и непосредственно к описанию эмпирических
текстов, поскольку такие коннотаторы, как различные
стили, жаргоны, «языковые облики», связаны с денотативными
аспектами эмпирических языков как содержаний
коннотативной семиотики, план выражения которой обусловлен
планом содержания и планом выражения денотативной
семиотики (ср. PTL, стр. 73—76).
Применение глоссематических принципов к
исследованию данного специфического стиля, например языка,
используемого в названиях норвежских книг, было
осуществлено Л. Флюдалем [47].
Интересных результатов можно ожидать от
применения глоссематической теории метасемиотик (а также и
351

других разделов глоссематической алгебры и методологии)
к исследованию проблем машинного перевода; ср.
замечания В. В. Иванова в связи с этими перспективами [48, 13.
и 16].
Различия между американским и английским
направлениями структурализма часто объясняются различиями
в тех непосредственных задачах, которые стоят перед этими
направлениями. С одной стороны, существует
необходимость описания неисследованного материаларазнообразных
«туземных» языков, доступных лишь слуху исследователя;
с другой стороны, существует задача повторного анализа
уже хорошо известных описанных языков, что связано, в
частности, с проблемами генетической реконструкции (ср.,
например, замечания Хаугена [12, 251] и Дидерихсена
[R8C, 40]). Само собой разумеется, различия в задачах
обусловили различия в подходе к изучению языков, что не
исключает возможностей того, что структурные
направления иногда развиваются параллельными или даже
идентичными путями. Не исключается и такая возможность, когда
определенная методика начинает связываться с задачами,
отличными от тех, которые ее породили.
В этой связи можно отметить, что глоссематические
принципы и процедуры были использованы в ряде случаев
при описании диалектов датского языка, хотя именно
применение глоссематических методов анализа в датской
диалектологии оспаривалось в наибольшей степени.
В то же время нельзя не признать, что в описании
«свежего материала» глоссематическая методика используется
весьма редко. Это не значит, что глоссематика до сих пор
не привела к открытию новых фактов или новых знаний,
ибо если не придерживаться некоторого наивного
определения понятия «факт», то придется признать, что
установления идентичности функциональных условий,
например в области морфологии и в области фонологии, суть
открытия фактов, обладающих притом той же самой
природой, что и факты, полученные на основе анализа
«свежего материала».
Ср., однако, в этой связи скептические выводы А.
Неринга [49] и Л. Л. Хаммериха [50] (как и ответ П.
Дидерихсена [51]) относительно того, способна ли
глоссематическая теория привести к новому знанию.
По причине скудости «свежего материала» обсуждение
глоссематических проблем часто превращалось в сплошное
352

топтание на одном месте. В связи с этим резонно задаться
вопросом, не обусловлена ли такая ситуация
определенными «имманентными» особенностями глоссематического
направления. Две вещи заслуживают в этом отношении
особого внимания. Как уже говорилось, глоссематическая
теория в том виде, в каком она представлена в имеющихся
публикациях, видимо, не соответствует реальным запросам
различных отраслей знания; однако ее трудности едва ли
обусловлены принципом, поскольку исчисление можно
сделать более детальным на основе принятых посылок.
Несомненно, опубликование различных результатов
исследований и дискуссий (ср. разд. 10), которые пока что
доступны читателю лишь в виде предварительных сообщений,
сможет в значительной степени помочь решить
поставленные запросы.
Вторая проблема, о которой следует упомянуть,— иного
порядка. Стремление глоссематики к точности при
установлении посылок, определений и процедуры
исследования в значительной степени стимулировало интерес к этому
специфическому подходу изучения языка. Однако в то
же время требование эксплицитных формулировок,
посылок и определений оказало парализующее действие на
возможности действительного приложения теории,
особенно приложения ее к исследованию «свежего материала».
Ибо таким образом даже изучение весьма ограниченного
объекта в принципе потребовало бы анализа гораздо
более обширной области явлений. На практике эта проблема
относится к области стратегии, однако во многих случаях,
когда речь идет о несложных задачах, такого рода
эксплицитные формулировки посылок и определений могут
представляться излишне усложненными, и в результате
мы сталкиваемся скорее с иллюстрацией теории, чем с ее
приложением. Однако глоссематическая теория
разрабатывалась не только для того, чтобы быть использованной при
исследовании несложных объектов,— точная методика
оказывалась необходимой, как только речь заходила о
проблемах, разрешить которые даже последовательное и
исчерпывающее описание было до этого не в состоянии, я не говорю
уже о такой важной задаче, как разъяснение и
координация эпистемологического и методологического фона
хорошо известных и несложных явлений.
23-2238
353

ЛИТЕРАТУРА
EL = L. Hjelmslev, Essais Linguistiques, «Travaux du cercle
linguistique de Copenhague» (TCLC), XII, Copenhague, 1959.
PTL = L. Hjelmslev, Prolegomena to a Theory of Language
(перевод Φ. Уайтфилда), IJAL, 7, Baltimore, 1953 (датский
оригинал: «Omkring sprogteoriens grundlœggelse», K0benhavn,
1943. [Русск. перев. «Новое в лингвистике», вып. I, 1960, стр.
264—389.]
RS — Recherches structurales, 1949 (TCLC, V), Copenhague, 1949.
R8C — Reports for the 8th International Congress of Linguists, Oslo,
1957 (также в: Proceedings of the VIII Internat. Congress of
Linguists).
1. F. J. Whitfield, [рец. на:] Ε. A. Llorach's Gramatica
estructural (segun la escuela de Copenhague y con especial atencion
a la lengua espanola), «Word», 9, 1953, pp. 279—280.
2. А. С. Чикобава, Проблема языка как предмета
языкознания Москва 1959.
3. R. Wells, [рец. на:] RS, «Language», 27, 1951, pp. 554—570.
4. E.Fischer-J 0rgensen, Danish Linguistic Activity 1940—
1948, «Lingua», II, 1949, pp. 95—109.
5. Κ. Τogeby, Linguistics in Denmark 1940—1948. Symposium III,
1949, pp. 226—237.
6. A. Martinet, [рец. на:] /С. Togeby, Structure immanente
de la langue française, «Word» 9, 1953, pp. 78—82.
7. M. S. Ruipérez [рец. на:] Κ· Togeby, Mode, aspect et
temps en espagnol, «Word», 10, 1954, pp. 94—98.
8. H. J. Uldall, Outline of Glossematics I. A Study inJhe
Methodology of the Humanities with Special Reference to Linguistics
(TCLC X1), Copenhague, 1957.
9. В. Siertsema, A study of Glossematics, The Hague, 1955.
10. Louis Hjelmslev, Grundtrœk af det danske udtrykssystem
med sœrligt henblik pâ st0det. (Selskab for Nord. Filologi. Àrs-
beretning for 1948, pp. 12—24).
11. A. Martinet, Au sujet des Fondements de la théorie
linguistique de Louis Hjelmslev, BSL, 42, fasc. I, Paris, 1946, pp.
19—42.
12. E. Haugen, [рец. на:] PTL, IJAL, 20, 1954, стр. 247—251.
13. Ε. Coseriu, Forma y sustancia en los sonidos del lenguaje,
Montevideo, 1954.
14. P. L. Garvin, [рец. на:] J>TL, «Language», 30, 1954, pp. 69—96.
15. E. Haugen, Directions in Modern Linguistics, «Language»,
27, 1951, pp. 211—222. [Русск. перев. «Новое в лингвистике»,
вып. I, 1960, стр. 244—263.]
16. A. Juilland, [рец. на:] А. Cohen, The Phonemics of
English, «Word», 10, 1954, pp. 106—109.
17. L. Hjelmslev, Langue et parole, Cahiers F. de Saussure, 2,
1943, pp. 29—44 (также в E. L.).
18. H. Spang-Hanssen, Recent Theories on the Nature of
the Language Sign. (TCLC IX), Copenhagen, 1954.
19. R. Carnap, Logische Syntax der Sprache, Wien, 1934.
20. L. Hjelmslev, La stratification du langage, «Word», 10,
1954, pp. 163—188 (также в E. L.).
354

21. H. Spang-Hanssen, Probability and Structural
Classification in Language Description, Copenhagen, 1959.
22. H. Chr. S0rensen, Aspect et temps en slave, Aarhus,
1949.
23. C. E. Bazell, Glossematics Definitions, «Studies by Members
of the English Department, Istanbul University», vol. II.
24. С Ε. Bazell, The Choice of Criteria in Structural Linguistics,
«Word», 10, 1954, pp. 126—135.
25. E. Fischer-j0rgensen, [рец. на:] L. Hjelmslev,
PTL, «Nord. Tidsskr. for Tale og Stemme», VII, 1943,
pp. 81—96.
26. C. Ε. Bazell, [рец. на:] /С. Togeby, Structure immanente
de la langue française, «Studies by Members of the English
Departments, Istanbul. Univ.», vol. II.
27. H. S. Sorensen, Word-classes in Modern English,
Copenhagen, 1958.
28. L. J. Prieto, Figuras de la expresion y figuras del contenido
(Estructuralismo e Historia, t. I, pp. 243—249).
29. J.Hoît, Etudes d'aspect, «Acta Jutlandica», XV, 2. Aarhus,
1943.
30. K. Togeby, Structure immanente de la langue française,
TCLC, VI, Copenhague, 1951.
31. Κ. Togeby, Mode, aspect et temps en espagnol, «Kgl. Danske
Vid., Selsk., Hist.-filol. Meddel.», 34, I, K0benhavn, 1953.
32. L.Hjelmslev, Essai d'une théorie des morphèmes, «Actes du
IV Congrès international de linguistes, 1936», Copenhague, 1938
(также в EL).
33. J. Holt, Rationel Semantik (pleremik), «Acta Jutlandica»,
XVIII, 3, Arhus, 1946.
34. G. Bech, Grundzuge der semantischen Entwicklungsgeschichte
der hochdeutschen Modalverba («Kgl. Danske Vid. Selsk. Hist-
fil. Medd.», 32, 6), K0benhavn, 1951.
35. G. Bech, Zum Problem der Inhaltsanalyse, «Studia Neophi-
lologica», XXVII, 1955, pp. 108—118.
36. Ch. F. Hockett, [рец. на:] RS, IJAL, 18, 1952, pp. 86—99.
37. Ζ. Harris, Distributional Structure, «Word», 10, 1954, pp.
146—162.
38. H. J. Uldall, Speech and Writing, «Acta Linguistica», IV,
Copenhague, 1944, pp. 11—16.
39. F. Hintze, Zum Verhältnis der sprachlichen «Form» zur
«Substanz», «Studia Linguistica», III, Lund—Copenhagen, 1949,
pp. 86—105.
40. P. Diderichsen, Bidrag til en analyse aof det danske skrift-
sprogs struktur (Selskab for Nord. Filologi. Ârsberetning 1951 —
1952), K0benhavn, 1953, pp. 7—22.
41. W. Haas, Concerning Glossematics, «Archivum Linguisticum»,
VIII, pp. 93—110.
42. F. J. Whitfield, Linguistic Usage and Glossematic
Analysis, «For Roman Jakobson», The Hague, 1956, pp. 670—675.
43. E. Fischer-J 0rgensen, On the Definition of Phoneme
Categories on a Distributional Basis, «Acta Linguistica», VII,
Copenhague, 1952, pp. 8—39.
23*
355

44. Ε. Fischer-J0rgensen, The Phonetic Basis for
Identification of Phonemic Elements, «Journ. Acoustical Soc.
America», 24, 1952, pp. 611—617.
45. E. Fischer-j0rgensen, The Commutation Test and
Its Application to Phonemic Analysis, «For Roman Jakobson»,
The Hague, 1956, pp. 140—151.
46. P. Guiraud, La Grammaire, «Que sais-je», № 788, Paris, 1958.
47. L. Flydal, En sprâklig analyse av norske boktitler 1952,
Bergen, 1954.
48. Материалы по машинному переводу. Сборник I, Ленинград,
1958.
49. A. Nehring, [рец. на:] RS, «Word», 9, 1953, pp. 163—
167.
F»0. L. L. Hammerich, Les glossématistes danois et leurs
méthodes, «Acta Philologica Scandinavica», 21, 1950, pp. 1—21.
51. P. Dideriсhsen, M. Hammerich et ses méthodes, «Acta
Phlologica Scandinavica», 21, 1952, pp. 87—97.

А. Соммерфельт
ФРАНЦУЗСКАЯ ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ШКОЛА*
«Французской школой в лингвистике» часто называют
группу ученых, твердо придерживавшихся основных
положений теории языка и языкового развития, которые были
впервые сформулированы Морисом Граммоном и Антуаном
Мейе. Их идеи были восприняты и развиты дальше рядом
лингвистов-французов, а также и нефранцузов, но эти
взгляды отражают лишь некоторые направления
лингвистической мысли во Франции. Для ученых «французской
школы» характерно главным образом признание
необходимости изучения психо-физиологического элемента в
изменениях языка и подчеркивание важности языковой
системы, в которой происходят эти изменения (и Граммон,
и Мейе были учениками Фердинанда де Соссюра, который
занимался преподавательской деятельностью в Париже с
1881 по 1891 г.). Известно также, какое большое значение
Мейе и некоторые его ученики придавали тезису о
социальном характере языка. На них оказала влияние
современная лингвистическая география и особенно
результаты огромной работы Жильерона, а также
экспериментальные методы фонетического исследования, созданные
Пьером-Жаном Руссело. В то же время они критически
относились к теориям младограмматиков. Их взгляды имеют
точки соприкосновения с теориями таких ученых, как
Гуго Шухардт и Отто Есперсен. В этой краткой статье я
смогу охарактеризовать взгляды только главных
представителей названной школы и лишь некоторые их идеи, в
основном предвосхищающие возникновение структурной
лингвистики, хотя, как известно, подлинными вдохновителями
* Alf Sommerlelt, The French School of Linguistics.
Напечатана в «Trends in European and American Linguistics 1930—1960»,
Utrecht/Antwerp, 1961.
357

современного структурализма являются Ф. де Соссюр,
а для Пражского фонологического кружка — Бодуэн де
Куртенэ. Я не имею возможности также рассмотреть здесь
многие книги и статьи Мейе и Вандриеса, посвященные
общей истории и конкретным проблемам ряда
индоевропейских языков, как не имею возможности подробно
изложить взгляды учеников Мейе и Вандриеса, которые
развили их теорию далее, испытав в то же время влияние
пражской фонологии и американского структурализма.
Работы Мейе, посвященные славянским, индийским,
германским языкам, а также армянскому, греческому и
латыни, свидетельствуют о поразительно глубоком знании
истории всех названных языков. Вандриес же, помимо
проблем сравнительной индоевропейской грамматики,
занимался главным образом классическими языками и
кельтскими языками.
Ведущаяся во Франции интенсивная
исследовательская работа в области других языков (например, труды
Марселя Коэна по семитским языкам) также остается за
пределами настоящей статьи.
Начало тщательному изучению психо-физиологических
процессов изменения языка было положено диссертацией
Граммона: «La dissimilation consonantique dans les langues
indo-éuropeenneset dans les langues romanes» (1895).
Граммон изучает диссимиляцию в нескольких языках отдельно,
подходя к ним, так сказать, извне. Диссимиляция
затрагивает две фонемы, имеющие один или несколько общих
элементов; фонемы должны целиком или частично состоять
из одинаковых артикуляторных движений. От положения
взаимодействующих фонем в речевой цепи зависит, какая
из них изменяется — первая или вторая. Граммон
установил двадцать типов изменений и использовал
применительно к условиям, при которых происходят изменения
данных типов, термин «закон». «Закон» — это
формула, показывающая, как происходит диссимиляция, если
она происходит. При диссимиляции новых фонем не
возникает; если элементы, получающиеся в результате
диссимиляции, не соответствуют фонемам языка, они
заменяются теми из существующих фонем, которые к ним ближе
всего. Частичная диссимиляция встречается чаще, чем
полная.
La dissimilation c'est la loi du plus fort «диссимиляция
есть закон сильнейшего» [то есть диссимиляция происходит
358

под влиянием более сильного звука]. Сила фонемы может
зависеть от ударности или безударности слога, в котором
она находится: согласный или гласный ударного слога
диссимилирует согласный или, соответственно, гласный
безударного слога, например: нар. лат. alberga, albergo<
*arberg (ср. др.-в.-нем. heriberga), франц. devin < лат. dï-
uïum. Сила фонемы может зависеть от ее положения в
сочетании фонем: защищенный смычный, в соединении ли с
другим или нет (то есть смычный, образующий часть
сочетания согласных, которые предшествуют гласному
данного слога или следуют за ним и принадлежат тому же
слогу), диссимилирует интервокальныйсмычный, например:
нар. лат. cinque <quinque, cinquaginta< quinquaginta,
coliandru <coriandrum. Далее, из двух интервокальных
согласных диссимилируется обычно именно первый,
например: ит. veleno < лат. uenenum, др.-ирл. araile «другой»
< alaile. Последний случай связан с психологическими
причинами: la parole va moins vite que la pensée;
l'attention est en avance sur les organes vocaux «Речь движется
медленнее, чем мысль; внимание предвосхищает работу
органов речи».
Однако семантическая функция фонемы играет более
значительную роль, чем ее психо-физиологические
особенности. Если какой-то элемент слова является
суффиксом или префиксом или в сложном слове соответствует
самостоятельному слову, диссимиляция, когда она
происходит, принимает противоположное направление. Др.-в.-нем.
mulberi < murberi, morberi содержит лат. morum.
Согласно одному из законов Граммона, диссимиляции должно
было бы подвергнуться второе г (как в др.-в.-нем.
martolon < martoron, нар. лат. porfidu < porphyrum).
Обратная направленность диссимиляции объясняется тем
фактом, что beri существует в языке как самостоятельное слово
со значением «ягода».
Книга Граммона имеет особенно важное значение
потому, что в ней раскрыта сущность процесса изменения,
которое отнюдь не управляется «законами»
младограмматиков, а также подчеркнута роль системы языка. Часто в
тех случаях, когда одна фонема изменяется в другую,
приходится постулировать промежуточные стадии, не
имеющие протяженности. Так, если в языке, где
отсутствуют звонкие зубные спиранты, наблюдаются случаи
диссимиляции ...d...d> r...d, то это значит, что
359

изменение прошло через ступень #, которая не имеет
протяженности. Это 8 переходит в r — обычную фонему
данного языка. По существу, любое изменение в
фонематической системе следует рассматривать как скачок,
большой или малый, и постепенных изменений в
принципе не существует г.
Граммон рассматривал изменения двух смежных сог-
гласных, имеющих общие артикуляторные элементы, как
случай диссимиляции. Однако Мейе в статье,
опубликованной в 1903 г. 2, показывает, что, хотя результат
изменения последовательностей типа amna- или -anma-
соответственно в -abna- или -aima-, -arma- совпадает с
результатом диссимиляции, процесс изменения здесь
совершенно иной. Мы наблюдаем здесь изменение, в ходе
которого устраняются некоторые общие элементы
согласных, с тем чтобы согласные могли устоять перед
ассимиляцией. Этот тип изменения Мейе предлагает назвать
дифференциацией и определяет его следующим образом:
когда две взаимодействующие фонемы имеют один или
несколько сходных артикуляционных элементов, то один
или несколько из этих элементов могут подвергаться
изменению, в результате которого возникает более
устойчивое сочетание. Изменения в языке как раньше, так и
теперь многие лингвисты рассматривали и рассматривают
как уподобление (levelling). На самом же деле некоторые
изменения вызваны подсознательной реакцией против
такого уподобления. Тип изменения, изученный Мейе,
представляет большой интерес еще и потому, что он
затрагивает не только смежные фонемы—он обнаруживается
и в развитии противопоставления, например, между
напряженными и слабыми согласными. В тех случаях, когда
ряд напряженных согласных (простых или удвоенных)
ослабляется настолько, что почти перестает
противопоставляться ряду слабых согласных, он может
подвергнуться такому изменению, благодаря которому он снова
отграничится от других рядов. В ирландском языке
различие между напряженными и слабыми плавными и
носовыми в некоторых диалектах сохраняется до сих пор.
В южноирландских же диалектах, где это различие
исчезло, -11- во многих случаях превратилось в -Id-: buile
«безумие» > bil'i, но buille «удар» > bild'i. Во многих диалек-
1 Ср. нашу статью в В. S. L., XXIV, стр. 138 и сл.
2 M. S. L., XII, стр. 13 и сл.
360

тах норвежского языка интервокальное -11- превратилось в
-dl-, и таким образом оно продолжает отличаться от -1-.
Различие в результатах изменения в ирландском и
норвежском языках связано с различием в структуре слога
в этих двух языках. Аналогичным образом в других
норвежских диалектах старые интервокальные -11- и -пп-
подверглись палатализации и поэтому по-прежнему
отличаются от -1- и -п-.
Особый вид дифференциации, результатом которого
является распадение одной фонемы на две, был изучен
Жоржем Милларде («Etudes de dialectologie landaise. Le
développement des phonèmes additionels», 1910).
Артикуляция фонемы состоит из комплекса различных движений.
Случается иногда, что под влиянием последующей фонемы
равновесие различных движений нарушается, и часть
фонемы, которая возникла как скольжение, становится новой
самостоятельной фонемой. Таким путем возникли,
например, sumptus, emptus в латинском языке. В этих словах
конец m оглушился под влиянием последующего t, а
оглушенная часть m изменилась в фонему ρ по той причине,
что проход через полость носа был закрыт. Данное
изменение имело целью предотвратить ассимиляцию m в η
перед t, которая наблюдается в тех случаях, когда m
оказывается не защищенным другими формами (например, лат.
centum, ср. лит. äimtas; лат. contra, ср. com- и т. д.) 3.
Изменению могут помешать те же самые силы, которые
вызывают ассимиляцию и дифференциацию. Когда в
ионическо-аттических диалектах а после r не переходило в ё,
это объяснялось ассимилирующим влиянием r (r, которое
образуется при дрожании кончика языка, обычно
характеризуется опущением задней его части). Аналогичным
образом, когда а сохраняется после i неизменным,
причиной является дифференцирующее влияние i.
Если нам известна либо по литературным памятникам,
либо благодаря сравнению с другими языками история
того или иного языка, мы можем обнаружить, что
существует как бы определенная направленность развития
фонематической системы, какой-то своеобразный выбор между
различными возможностями изменения. В ирландском
языке, например, который унаследовал первоначально
фонетическое, а затем фонематическое различие между
3 Ср. нашу статью в В. S. L., XXIII, стр. 15 и сл.
361

напряженными и слабыми согласными, слабые взрывные
превращаются в спиранты и на протяжении истории
ирландского языка ослабляются все больше и больше (а в
некоторых случаях видоизменяются в более устойчивые
фонемы). В статье «Reflexions sur les lois phonétiques»,
опубликованной в «Mélanges Meillet» (1902), Ж- Вандриес
предлагает для этого явления термин тенденция (франц.
tendance). Он различает частные или внутренние
тенденции и общие или внешние тенденции, единые для всех
языков, такие, например, как ассимиляция и
дифференциация. Этот термин, по его мнению, следует предпочесть
термину фонетический закон. Граммон развил идею
внутренней тенденции в своих статьях «Notes de phonétique
générale» 4, где он прослеживает тенденцию перемещения
артикуляции в направлении к середине нёба: изменение
скр. о и е в а и т. д. 5
Подобного рода общие и частные тенденции наблюдаются
также и в других аспектах системы языка. Вандркес
указывает, в частности, на так называемые семантические
изменения, которые могут носить общий характер (например,
франц. plus meilleur, брет. gwelloc'h «лучше», где суффикс
сравнительной степени -oc'h присоединен к форме, которая
уже сама по себе значит «лучше», ср. валл. gwell). В своих
книгах и лекциях Мейе говорит о сходных тенденциях в
морфологии, например о постепенном исчезновении
флексий в западных индоевропейских языках.
Ни один из упомянутых здесь лингвистов не занимался
рассмотрением общих психо-физиологических
особенностей речевой артикуляции, и этот факт привел Блумфилда
к выводу, что подобные теории строятся на основе
«нескольких терминов популярной психологии,
расплывчатость которых оказывает нам телеологическую помощь в
трудные минуты» 6. В действительности же общие психо-
4 M. S. L., XIX, стр. 245 и сл.; XX, стр. 213 и сл.
5 Есперсен возражал против данного примера, поскольку
движение, состоящее в изменении о в а, совершенно иное, чем при
изменении e в а. Дело, однако, заключается в том, что этот случай
представляет собой пример ослабления артикуляции, когда язык
движется к положению покоя. Так как в санскрите не было звука а,
который подходил бы к этой точке покоя ближе всего, указанные
гласные перешли в ближайший из имевшихся звуков, каковым
является а.
6 "Language", VIII, р. 224; ср. также нашу статью в N. Т.
S., VIII, р. 491.
362

физиологические особенности речевой артикуляции
получили объяснение в исследованиях Пьера Жанэ о природе
психологического автоматизма. Это было показано Як.
ван Гиннекеном в его малоизвестной книге «Principes de
lingistique psychologique» (Paris, 1907). Ван Гиннекен
постулирует три основных закона психологического
автоматизма: 1) идеодинамический закон: всякое
представление о движении стремится реализоваться в движении
(toute representation motrice tend à réaliser son mouvement);
2) закон инерции: ни одно состояние мозга не может
измениться в иное само по себе, без связи с другими явления-
ми, — если мозг находится в состоянии покоя, он должен
оставаться в покое, пока не произойдет вмешательства
извне (une intervention étrangère), которое приведет его в
движение; если же он находится в движении, то должен
пребывать в этом состоянии, пока не передаст своей
энергии другим явлениям, окружающим его; 3) закон ритма:
когда определенное число психических актов, более или
менее равных, объединяется в единство более высокого
порядка, то в возникающих сложных актах можно заметить
тенденцию к дифференциации и группировке вокруг
одного из элементов как вокруг центра тяготения.
Что бы ни говорилось по поводу формулировок этих
законов, они тем не менее объясняют процессы
изменений, примеры которых были приведены выше. Так,
действие идеодинамического закона можно наблюдать в
случае регрессивной ассимиляции, а закона инерции — в
случае прогрессивной ассимиляции; закон ритма объясняет
сущность диссимиляции и дифференциации.
Что касается более глубоких причин тех изменений,,
которые имеют место в фонематических системах, то
Вандриес (см. упомянутую выше статью) видел их в
наследовании приобретенных признаков. Мейе придерживался
того же мнения. Опираясь на результаты исследования
Руссело, посвященного диалекту Селлефруэн 7, Мейе
считал, что в какой-то момент все дети той или иной
местности оказываются не в состоянии усвоить определенную
артикуляцию (в данном случае палатализованное 1) и
заменяют ее другой. Однако более детальное изучение
вопроса показало, что исчезновение или изменение фонем
7 «Les modifications du langage étudiées dans le patois d'une
famille de Cellefrouin», Charente, 1891.
363

обнаруживается сначала в некоторых словах в речи одного
индивидуума или небольшой группы индивидуумов и
только затем постепенно становится общим достоянием и
получает распространение в определенных географических
пределах. Та частная тенденция, которую можно
наблюдать в развитии языка, тот выбор, который язык как бы
производит между бесчисленными возможностями
изменения, является следствием специфических особенностей
языковой структуры (ср. приведенные выше примеры из
ирландского языка). Следует, однако, помнить, что
тенденция — это отнюдь не причина, но всего лишь термин,
при помощи которого мы описываем сущность процесса
изменения, когда что-то нарушает равновесие артикуляции.
Мне кажется, что позднее Мейе утратил веру в свое
объяснение, потому что видные биологи отвергли гипотезу о
наследовании приобретенных признаков.
В случае семантического изменения особенно важно
четко различать сам процесс изменения и его
причину. В статье «Sur la classification psychologique des
changements sémantiques» 8 Л. Рудэ показывает, как
семантические изменения, которые, без сомнения, происходят в
речи, распределяются с точки зрения характера процесса
по двум типам:
1) изменения, получающие объяснение, вытекающее из
ассоциации по смежности или сходству между идеями
(значениями);
2) изменения, получающие объяснение, вытекающее из
синтагматических или ассоциативных связей между
словами.
В первом случае слово как бы переходит от одного
значения к другому. Так, англо-сакс. gang «ходьба,
шаги» приобрело также значение «путь, дорога» (это
значение до сих пор сохраняется в некоторых диалектах
английского языка). В отношении ассоциации по
сходству ср. такие примеры, как англ. warm colours «теплые
краски», sharp sounds «острые звуки» и т. п.
Во втором случае значение переходит от одного слога
к другому, с которым первое слово связано
синтагматически или посредством ассоциации. Во французском
языке pas получило свое значение отрицания благодаря
сочетанию с ne, точно так же как в современном норвеж-
«Journal de Psychologie», XVII, p. 676 sqq.
364

ском языке отрицание ikke развилось из др.-норв. eitgi
«что-то, нечто», превратившегося в «ничто, не» под
воздействием предшествующего ne, которое впоследствии
исчезло. Примером семантического изменения под
влиянием ассоциации может служить норв. hindere
(заимствованное через средненижненемецкий из лат. fundare),
которое первоначально означало только «основывать,
учреждать», а позднее приобрело значение «обдумывать,
размышлять (над чем-либо)» благодаря ассоциации
с grunne, имевшим оба эти значения.
Здесь мы сталкиваемся с явлениями, сходными по
своей сущности с фонематическими законами. Они носят
всеобщий, панхронический характер 9. Однако следует,
мне думается, проводить различие между «тенденцией» и
«законом». «Тенденция» — это возможность, будь то
возможность всеобщего порядка или частного. «Закон» — это
точная форма, которую принимает изменение благодаря
тому факту, что все человеческие языки имеют много
общего. Примером подобных «законов» является следующий:
из двух интервокальных согласных диссимилируется
первый (если диссимиляция вообще имеет место). Или: если
в синтагматической группе один элемент исчезает, он может
передать свое значение оставшемуся элементу. В этих
случаях мы имеем дело только с возможностями, которые
реализуются при определенных условиях. В том или ином
конкретном языке закон принимает более определенную
форму, обусловленную структурой данного языка. Эту
форму можно выразить при помощи формулы; например,
-1- 1- > -г-1- или -sp- > -st- в языках, где такие фонемы и
последовательности существуют.
Все упомянутые лингвисты настойчиво подчеркивают
важность системы языка. Мейе всегда начинал лекционный
курс с характеристики фонетической системы. Может
поэтому показаться удивительным, что ни он, ни другие
представители «французской школы» лингвистов не дали
сколько-нибудь точных определений таким терминам, как
«фонема», «система» или «структура». Это объясняется,
по-видимому, тем, что лингвистов данной школы
интересовала главным образом история языка и языков, где
слишком многое нуждалось в объяснении. Более
систематическое изучение синхронического аспекта языка было
9 Ср. A. Sоmmеrfеlt, N. T. S., IX, р. 240 sqq.
365

предоставлено фонологам и структуралистам. Мейе и
Вандриес встретили новые идеи с большим сочувствием;
последний не однажды выступал в их поддержку (Мейе умер
в 1936 г., Вандриес — в 1960 г.). Граммон проявлял
интерес также к деятельности Пражского кружка, но, по всей
видимости, не занимался фонологическими проблемами
сколько-нибудь основательно. Так, в своей книге «Traité
de phonétique» (1933) он не принимает разграничения
«фонологии» и «фонетики», которое стало теперь
общепринятым среди лингвистов 10.
В настоящее время большинство европейских, а
также и американских лингвистов признает, что
язык представляет собой общественное явление. Работы
Ф. де Соссюра и Сепира оказали решающее влияние на
современное языкознание. Но в начале столетия
положение было иным; многие теории, в частности теории Мейе,
были истолкованы неправильно, потому что тезис о
социальном характере системы языка был неизвестен ученым
того времени или понимался ими превратно 11. Еще в 1906 г.
в своей статье «Comment les mots changent de sens»
(напечатана в «Année Sociologique», IX 12) Мейе показал, что язык
представляет собой наиболее типичное социальное
явление в соответствии с определением Дюркгейма; социальное
явление — это любой способ действия, зафиксированный
или нет, который может оказывать на индивидуума
внешнее принуждающее воздействие; или же — любой способ
10 Эта книга важна только в той части, в какой она излагает
общие идеи, однако анализ конкретных примеров часто вызывает
серьезные возражения. В своих лекциях Граммон всегда
подчеркивал значение фонематической системы (le système phonétique), но в
книге при объяснении явлений языка он во многих случаях
системы во внимание не принимает. Особенно много нареканий
вызывают приводимые им примеры из кельтских языков. Я не имею
возможности остановиться на ряде других работ Граммона,
наиболее ценными и оригинальными из которых являются его
исследования поэтических средств выражения во французском языке
(«Le vers français», изд. 4, 1937; «Petit traité de versification
française» (много изданий)).
11 Когда я опубликовал статью о важнейших понятиях
французской лингвистики («La philosophie linguistique française», В. S. L.,
XXV, pp. 22 sqq.) в ответ на критическое выступление Ё. Фалька,
многие ученые были весьма удивлены, узнав, что существует
последовательная теория о социальной природе языка.
12 Перепечатана в "Linguistique historique et linguistique
générale", I.
366

действия, общераспространенный в данном обществе и в
то же время существующий как таковой независимо от
индивидуальных проявлений13.
Один из основных принципов метода Дюркгейма
заключается в том, что социальные изменения вызываются
социальными же, а не психологическими причинами. Так,
А. Мейе показал, что при семантических изменениях
процесс является по своей сущности психологическим, но
причина имеет социальный характер. Причины семантических
изменений бывают трех основных типов. Существуют,
например, изменения, обусловленные изменением референта:
латинские слова реппа и papyrus изменили значение или,
точнее, приобрели дополнительное значение, когда для
письма стали использоваться гусиные перья и папирус.
Лат. pater, первоначально означавшее главу
патриархальной семьи, получило во французском языке основное
значение,, соответствующее лат. genitor. Другие изменения
могут быть связаны с разделением общества на классы или
группы. Когда слово, распространенное среди небольшой
группы, начинает употребляться всем обществом в целом,
оно обнаруживает тенденцию к расширению своего
значения, и наоборот. Французское arriver использовалось
моряками в значении «пристать к берегу, причалить» (лат.
arripare). Став общеупотребительным в языке, оно
означает «прибывать, приезжать». Латинские trahere, ponere,
cubare получили в языке французских крестьян значения
«доить», «откладывать яйца» (pondre) и «высиживать
цыплят» (couver). Эти слова вновь вошли в общий обиход,
но сохранили при этом свои специализированные
значения — явление, которое Мейе называет «заимствованием»
(loan).
Третий тип изменений можно объяснить, исходя из
использования слова в определенных синтагматических
контекстах (ср. во французском языке сочетание ne с pas,
rien, point, personne, объясняющее значение отрицания,
появившееся у данных слов). Этот тип семантических
изменений, по мнению А. Мейе, обусловлен лингвистическими
факторами. Я считаю, что в данном случае причину нужно
определить точнее: вероятно, здесь сыграли свою роль вне-
языковые условия, которые привели к созданию подобных
синтагм.
"The Rules of Sociological Method", p. 13.
367

Мейе полагал, что, поскольку язык — явление
социальное, между характерными особенностями цивилизации
и типом языка, который является частью этой
цивилизации, должна существовать известная корреляция. Для
подтверждения своей мысли он ссылался на постепенную
редукцию флексий в западно-индоевропейских языках.
Направление, в котором идет упрощение, определено
интеллектуальным развитием говорящих. Прогресс в
области культуры обусловливает прогресс в абстрактном
мышлении: в ходе развития индоевропейских языков
можно, наблюдать, как грамматические формы синтетического
характера постепенно исчезают, а грамматические формы,
соответствующие абстрактным категориям мышления, не
только сохраняются, но и развиваются дальше 14.
Особенно показательным примером, как обнаружил Мейе,
является история грамматического рода. На более поздних
ступенях развития индоевропейских языков род
выражался несистематически, не имел сколько-нибудь четкого
значения, а в тех случаях, когда обладал значением, это
значение было purement concret «совершенно конкретным» 15.
Однако первоначально категория рода в индоевропейском
языке, по-видимому, соответствовала некоторым
понятиям, существовавшим у древних индоевропейцев о самих
себе и о том, что их окружало. Название «ноги» в
индоевропейском было словом мужского рода, предполагавшим
нечто активное, движущееся; название же «руки»
являлось словом женского рода, так как рука выполняла
функцию получателя. Дерево, дающее плоды, обозначалось
словом женского рода; плоды, которые оно давало,—
средним родом. Когда «воды» в ведической мифологии
выступают как божество, они называются äpah (ж. р. мн.
ч.), в то же время «вода» как вещество — это udakâm.
Как и можно было ожидать, Мейе интересовался также
и внешней социальной историей различных языков, их
ролью в качестве faits de civilisation «явлений
цивилизации» в обществе. Примером тому могут служить созданные
им истории греческого и латинского языков.
Взгляды Мейе на социальную природу языка были
восприняты большинством французских ученых также и за
пределами той школы, о которой здесь шла речь. Эти взгля-
14 Ср. "Ling. Hist.", I, p. 201.
« Ср. "Ling. Hist.", I, p. 204.
368

ды нашли отражение в книге Вандриеса «Le langage»,
написанной в 1914 г., опубликованной в 1920 г. и в
известной степени сохранившей свое значение еще и по сей
день. Недавно появившаяся книга «Pour une sociologie
du langage» Марселя Коэна, которого можно считать
представителем этой же школы, хотя он и несколько моложе
(Коэн родился в 1884 г., тогда как Мейе — в 1866 г.,
Граммон — также в 1866 г., а Вандриес — в 1875 г.),
также свидетельствует о влиянии Мейе.
И, наконец, последнее: французские лингвисты особенно
много занимались разработкой современных принципов
сравнения языков с целью определения исторических
связей между ними. Мейе возглавлял также и это
направление, и его взгляды наиболее четко изложены в лекциях,
прочитанных им в Осло в 1924 г.: «La méthode comparative
en linguistique historique». Исторически родственными
являются те языки, которые представляют собой
различные формы первоначально единого языка. Доказательством
такого родства служат грамматические формы; соединение
определенной последовательности фонем с особой
грамматической функцией, обнаруженное в достаточном
количестве примеров, не может быть случайным. Грамматические
формы заимствуются редко; попытки объяснить некоторые
грамматические формы как заимствования из языка-
субстрата не были убедительными. Когда речь идет о
соответствиях, обнаруживаемых между грамматическими
формами различных языков одной и той же семьи, не
обязательно имеются в виду тождественные или сходные
последовательности фонем. Наиболее убедительными являются
те соответствия, на примере которых можно видеть, что
элементы языка прошли через определенные изменения,
обнаруживаемые у известного числа других слов и форм.
Так, например, арм. erku «два» мало похоже на лат. duo,
но другие формы свидетельствуют, что арм. erk-
соответствует dwi- других индоевропейских языков; ср. erki-( в
erkiw- «испуг») из dwi-, erkar «долгий, длинный»; ср. также
греч. (дорич.) däros «длинный» (из dwäros; ср. аттич. dêros).
Однако совпадения в словарном составе, даже
значительные, не свидетельствуют еще с неизбежностью об
историческом родстве, утверждал Мейе. В своих лекциях он часто
упоминал об одном из диалектов армянского языка, который
утратил почти весь исконный словарный состав, но остался
диалектом армянского языка, так как сохранил свой грам-
24—2238
369

матический строй. Поэтому Мейе считал, что в некоторых
случаях, имея дело с языками изолированных типов;
невозможно доказать их историческое родство. Путем
сравнения форм исторически родственных языков можно
получить известное представление об особенностях языка-
основы, но следует иметь в виду, что в полном виде систему
языка реконструировать невозможно. Пролить свет на
предшествующие системы языка могут прежде всего формы
нерегулярные, сохранившиеся остатки более древних
групп форм (например, формы глагола бытия в
индоевропейских языках). Характеризующиеся регулярностью
группы продуктивных форм обычно имеют недавнее про:
исхождение.
В настоящее время лингвисты, которые интересуются
общей теорией языка, заняты главным образом
исследованием различных языковых структур. Полученные при этом
результаты должны быть использованы и при изучении
языковых изменений. При таком изучении нельзя также
игнорировать психо-физиологический элемент, который
наряду со структурой языка и функциями форм может помочь
объяснить внутреннюю историю языка. Языковые
изменения происходят в головах людей. Процесс изменения —
это психо-физиологическая переменная функция,
зависящая от условий, обнаруживаемых у всех людей; причина,
в силу которой процесс становится языковым явлением,
носит социальный характер, то есть она специфична и
имеет место в определенное время и в определенном
обществе.
Классификация языковых изменений в соответствии с
внешними критериями разделяет однородные явления и
объединяет вместе явления не связанные. Как мы уже
видели, случаи диссимиляции и дифференциации, которые
большинством лингвистов объединяются вместе,
свидетельствуют о совершенно различных процессах изменения.
Напротив, обычно разграничиваемые умлаут и
передвижение гласных в древнескандинавских языках в
действительности являются результатом одного и того же
процесса изменения — несмежной ассимиляции гласных,
которая встречается в языках, где гласные различаются по
количеству во всех слогах и где ударный слог выступает в
ритмической группе как центральный. Если в первом
случае в результате возникла простая фонема, а не
дифтонг, то это произошло потому, что дифтонгизация долгой
370

гласной или дифтонга привела бы к появлению нового типа
количества (долгих дифтонгов или трифтонгов) или
потому, что появление дифтонга привело бы к возникновению
многочисленных омонимов 1в.
Будущие исследователи природы языковых изменений
должны принять во внимание методы так называемой
«французской школы», сопоставив и соединив их с
методами структурализма.
См. нашу статью в N. T. S., XVII, р. 29 sqq.

Р. Якобсон
РАЗРАБОТКА ЦЕЛЕВОЙ МОДЕЛИ ЯЗЫКА
В ЕВРОПЕЙСКОЙ ЛИНГВИСТИКЕ
В ПЕРИОД МЕЖДУ ДВУМЯ ВОЙНАМИ *
Когда несколько лингвистов, связанных с Пражским
лингвистическим кружком, прибыли в 1928 г. в Гаагу на
Международный конгресс лингвистов с письменным
ответом на основные вопросы, предложенные
организационным комитетом конгресса, они были уверены, что их
точка зрения, расходящаяся с традиционными догмами,
не найдет сочувствия и, возможно, встретит
категорические возражения. Однако в ходе дискуссий, и особенно
в частных беседах, среди молодых ученых самых разных
стран выявились сторонники сходных точек зрения. Эти
ученые, работая каждый отдельно и на свой страх и риск,
к своему величайшему удивлению, обнаружили, что все
они — борцы за общее дело.
Молодая неофициальная организация исследователей,
занимающихся теоретическими проблемами — Пражский
лингвистический кружок,— стала центром этого нового
направления. На первом Международном съезде славистов
(Прага, 1929) представители Пражского кружка
выдвинули подробную программу разработки узловых
положений лингвистической теории и практики; эта программа
была подкреплена выпуском первых двух томов серии
«Travaux du Cercle Linguistique de Prague», которая
издавалась вплоть до 1939 г. и сыграла важную роль в
развитии мировой лингвистики. В 1930 г. Кружок созвал в
Праге Международную фонологическую конференцию. На
этой конференции основные принципы нового подхода
* Авторизованный перевод рукописи, любезно
предоставленной издательству автором.— Прим. ред.
372

к языку и особенно к звуковой структуре языка были
подвергнуты всестороннему обсуждению.
С тех пор название «Пражская школа» стало вполне
обычным в среде лингвистов. Необходимо отметить, что
Пражский кружок принимал активное участие в работе
лингвистов всего мира по созданию подлинно научной
методологии; этому способствовала культурная традиция
и состояние науки в Чехословакии в двадцатые-трид-
цатые годы. Однако когда мы рассматриваем период между
двумя мировыми войнами sub specie historiae, мы
обнаруживаем следующее: то, что часто считалось
специфическим вкладом Пражской школы в современную
лингвистику, в значительной степени представляет собой общий
знаменатель нескольких параллельных течений в научной
жизни различных европейских стран той эпохи. Типичной
особенностью Пражского кружка являлась его
восприимчивость ко всем культурным импульсам с Запада и
Востока. Пражский лингвистический кружок был организован
в 1926 г. прозорливым чешским ученым Вилемом
Матезиусом по образцу ранее существовавшей авангардной
организации молодых русских исследователей — Московского
лингвистического кружка — и только что созданного
Американского лингвистического общества. Сотрудничество
с учеными различных стран было центральным моментом
в деятельности Кружка. Так, например, в 1928 г. среди
тринадцати докладов, прочитанных на заседаниях
Кружка, было пять чешских, один французский и семь русских.
При этом среди русских докладчиков было три гостя из
Советского Союза (Томашевский, Тынянов, Винокур).
Если сравнить лингвистические взгляды чешских,
немецких и русских участников Пражского кружка,
например Матезиуса, Ф. Слотти и Н. С. Трубецкого, со
взглядами других работавших в это время лингвистов, например
де Гроота и X. Поса в Голландии, Э. Бенвениста во
Франции, А. Соммерфельта в Норвегии, Е. Куриловича в
Польше, А. Росетти в Румынии, Д. Лазициуша в Венгрии
и Е. Д. Поливанова в СССР, то нетрудно обнаружить
индивидуальные черты, присущие каждому из этих
выдающихся новаторов. Однако едва ли нам удастся
найти такую общую характеристику для Пражской школы,
которая позволила бы противопоставить ее как целое
названным выше ученым. В то же время бросаются в глаза
типичные особенности, объединяющие работы всех этих
373

исследователей и резко отличающие их как от
представителей более ранней традиции, так и от сторонников
других учений, сложившихся также в тридцатые годы.
В заглавии нашего очерка эти общие особенности
определены как стремление к созданию целевой модели языка
(means-ends model, букв, «модель 'средства-цели'»)*.
Такое стремление вытекает из общепризнанного взгляда
на язык как на орудие коммуникации. Высказывания
о том, что язык есть орудие, инструмент, средство и т. д.,
можно найти в любом учебнике, но, как это ни странно,
напрашивающийся сам собой естественный вывод из этого
трюизма не был сделан лингвистикой прошлого столетия.
Таким образом, элементарное требование анализировать
все свойства языка, связанные с тем, что язык является
инструментом, под углом зрения задач, для выполнения
которых эти свойства предназначены, выглядело как
смелое новшество. Длительное пренебрежение к
исследованию целевого аспекта языка (то есть отношений
«средство — цель» в языке) — пренебрежение, которое все еще
живет в некоторых академических кругах,— исторически
объясняется укоренившимся страхом перед проблемами,
связанными с идеей целенаправленности. Поэтому
вопросы генезиса вытеснили вопросы направленности, а
поиск предпосылок заменил исследование целей.
Изучение процесса артикуляции звуков в отношении
к ее акустическому эффекту и анализ звуков речи с
последовательным учетом различных целей, которым они
служат в языке,— таковы были первые шаги на пути
систематического построения целевой модели языка. Конечно,
было бы ошибкой отрицать, что предварительные наметки
указанных проблем можно найти у отдельных лингвистов
предшествующей эпохи; подход к анализу звуков с
позиций целенаправленности прослеживается, как было
показано, в работах Бодуэна де Куртенэ, Крушевского,
Винтелера и Суита. Однако никто из этих ученых
по-настоящему не развил ни теории, ни техники такого анализа,
потому что все они были еще во власти голого
историзма, характерного для их времени.
Именно это обращение к роли, которую звуки языка
играют в речи, позволило исследователям постепенно
* Перевод «целевая модель» предложен автором; другой
возможный перевод — «телеологическая модель».— Прим. перев.
374

перейти от накопления сырого материала и описания
звуков речи по их физическим параметрам к анализу
отношений и расчленению звукового континуума на дискретные
компоненты. Последовательный анализ отношений был
распространен на морфологию и синтаксис и существенно
изменил и упростил наше представление о
грамматической системе — вскрыл ее внутреннюю логику.
Поскольку относительность, как известно, неразрывно связана
с принципом инвариантности, систематический поиск
фонологических и грамматических инвариантов стал
центральной задачей лингвистического анализа. Чем
больше внимания обращалось на роль, выполняемую
звуковыми элементами, тем яснее становилась внутренняя связь
между дифференциацией грамматических компонентов и
категорий и стратификацией звуковой структуры,
используемой для их выражения.
Тезис о двойственной природе языковых знаков,
развитый Ф. де Соссюром на основе учения стоиков
и схоластов, привел к новым результатам, как только
оба аспекта знаков — их означающее (signans) и
означаемое (signatum) — подверглись детальному
обследованию с точки зрения целевого подхода к языку. При
этом оба соссюровских «основных принципа» —
произвольность знака и линейность означающего — оказались
иллюзорными.
Если мы обратимся к двум основным языковым
операциям — селекции и комбинации — или, другими словами,
к парадигматическому и синтагматическому аспектам
языка, то увидим, что в работах, основанных на целевой
модели языка, исследовался главным образом
парадигматический аспект. Селекция или комбинация единиц — это
целенаправленные операции в противоположность таким чисто
избыточным комбинациям, которые не допускают
селекции. Проблема строгого различения самостоятельных и
комбинаторных вариантов с успехом изучалась как на
фонологическом, так и на грамматическом уровнях. Было
подвергнуто глубокому исследованию, особенно в
работах Куриловича, одно из сложнейших соотношений в
языке — глубоко иерархическая структура
парадигматического плана.
Постоянное внимание, которое проявляли сторонники
рассматриваемого направления к значению, и
систематический анализ грамматических значений со строгим разли-
375

чением общих и контекстных значений привели к
аналогичному исследованию лексических значений. Уже на Первом
съезде славистов Трубецкой всесторонне обосновал
необходимость рассматривать лексику как «сложную систему
слов, взаимно соотнесенных и противопоставленных друг
другу».
В «Тезисах», открывающих первый том «Travaux...»,
и в более поздних публикациях представители Пражского
кружка, настаивая на ведущей роли целенаправленности
в языке, предприняли исследование разнородных
функций языка, уделив при этом должное внимание
многообразным формам их соотношений. При этом из всех функций
языка наиболее продуктивно была изучена
поэтическая функция. Четкое осознание многостороннего
характера языка позволило представителям Пражской школы
избежать упрощенческого одностороннего взгляда на
язык. Язык рассматривался ими как система систем,
и особенно работы Матезиуса о сосуществовании
различных фонологических структур внутри одного языка
открыли в этом отношении новые перспективы.
Изучение различных функциональных диалектов, то
есть различных стилей в языке, в корне изменило взгляд
на языковые изменения. Две стадии происходящего
изменения стали интерпретироваться как два одновременно
существующих стиля языка, а само изменение стало
рассматриваться как факт языковой синхронии, который
следует анализировать, как и любой факт синхронии,
исследуемый с целевой точки зрения в отношении ко всей
системе языка в целом. Таким образом, историческая
лингвистика всецело преобразилась. Если до этого в
индоевропеистике, как утверждал Бенвенист в 1935 г.,
«значительная и заслуживающая всяческого уважения работа по
описанию форм не сопровождалась никакой серьезной
попыткой их интерпретации», то отныне, по его словам,
необходимо рассматривать реконструируемый язык не
как набор неизменных символов, а «как язык в процессе
становления» и учитывать функции элементов, затронутых
изменением.
Метод сравнения стал применяться в лингвистике более
широко и более разнообразно с тех пор, как наряду с
традиционным исследованием генетически родственных
языков (Sprachfamilie = языковое семейство) появился
живой интерес к изучению языков с благоприобретенным
376

сходством (Sprachbund = языковой союз, по
терминологии Трубецкого); таким образом, время и пространство
заняли надлежащее место в целевой модели языка.
Наконец, типологическое сопоставление, вводящее в эту модель
языковые универсалии — третья и наиболее
плодотворная форма сравнения,— выдвигалось начиная с
двадцатых годов как конечная цель того международного
направления в лингвистике, которое в 1929 г. было названо
в Пражском кружке «функциональным и структуральным
анализом».
Если мы и избегали этого названия в настоящем
обзоре, то только потому, что за последние десятилетия
термины «структура» и «функция» стали наиболее
двусмысленными и трафаретными словечками в науке о языке.
Особенно часто смешиваются омонимичные термины функция
как «роль, задача» (в аспекте целевой модели) и функция
как «соответствие между двумя переменными»; в
«Философском словаре» Лаланда справедливо подчеркивается,
что «здесь скрывается источник путаницы, которая делает
многие страницы, написанные в наше время,
непонятными».
Период «Бури и натиска», который лингвистика, как
и многие другие области знания, пережила между двумя
мировыми войнами, расчистил место для ведущейся в наше
время работы широкого масштаба над основами
многообещающей и точной науки о языке. В этой общей и
ответственной работе прежние разногласия между учеными
разных стран или даже разных континентов шаг за шагом
теряют свое значение. Соответственно многие недавние
сектантские споры между отдельными школами теперь
кажутся относящимися к далекому, изжитому прошлому.
Среди различных моделей языка, которые играют все
большую роль в современной теоретической и прикладной
лингвистике, проблематика целевой модели поднимается
на новый уровень и приобретает новое значение.

III
ДОКЛАДЫ
IX МЕЖДУНАРОДНОГО КОНГРЕССА
ЛИНГВИСТОВ

НОВЫЕ ЧЕРТЫ
СОВРЕМЕННОГО ЯЗЫКОЗНАНИЯ
1.
Вторая половина сороковых годов нашего столетия
представляет весьма важный рубеж в истории науки о
языке — есть все основания утверждать, что именно в
послевоенный период в лингвистике все отчетливей стали
проявляться тенденции, которые обусловили становление
черт и явлений, столь характерных для современного
состояния языкознания. Наглядное свидетельство новых
тенденций в развитии лингвистики можно обнаружить
в проблематике международных лингвистических
конгрессов.
На первом послевоенном и VI по общему счету
конгрессе (Париж, 1948) обсуждению были подвергнуты
следующие вопросы (предварительно разосланные всем
участникам):
1. Существуют ли категории, общие всем человеческим
языкам? В какой мере структурные классификации языков
могут помочь изучению их категорий? Какие данные
диахроническое изучение может предоставить для
синхронических заключений?
2. В какой мере и при каких условиях
синхроническое и диахроническое изучение обусловливают единство
и взаимозависимость между фонетической и
грамматической структурами языка?
3. В каких условиях и в каких пределах возможно
влияние морфологической системы одного языка на
морфологическую систему другого языка? Каким образом при
этом проявляется воздействие культурных языков на
менее развитые языки?
На VII конгрессе (Лондон, 1952) на пленарные
заседания были вынесены две проблемы:
1. Лингвистика и проблема значения.
381

2. Положение языка в философии, логике и
социальной антропологии.
Кроме того, на общее обсуждение был вынесен
коллективный доклад сотрудников лаборатории Хаскинса
«Речевой синтез как исследовательская техника».
На VIII конгрессе (Осло, 1958) на пленарных
заседаниях обсуждались следующие вопросы:
1. Что может дать типологическое изучение для
сравнительно-исторического языкознания?
2. Значение дистрибуции сравнительно с другими
критериями лингвистического анализа.
3. Что может дать лингвистике новая техника
акустической фонетики?
4. В какой мере значение можно рассматривать как
структурное образование?
И, наконец, на пленарные заседания последнего по
времени IX конгресса (Кембридж, США, 1962) были
вынесены на обсуждение проблемы:
1. Метод внутренней реконструкции.
2. Уровни лингвистического анализа.
3. Структурное варьирование языка.
4. Логические основы лингвистической теории.
5. Лингвистические аспекты перевода.
Все доклады, вынесенные на пленарные заседания
IX конгресса, включены в настоящий раздел. Исключение
представляет лишь последний доклад («Лингвистические
аспекты перевода»), представленный Н. Д. Андреевым,
который не соответствует принципу комплектования
наших сборников, дающих информацию только о работах
зарубежных авторов. В дополнение в несколько
сокращенном виде приводится заключительное слово Р.
Якобсона, подводящее итог работы конгресса.
Уже по приведенному перечню основных проблем,
стоявших на обсуждении послевоенных международных
лингвистических конгрессов, можно интерполировать
направление сдвига научных интересов в области
современного языкознания.
2.
Лингвистика — и молодая и старая наука. Над языком,
его особенностями и природой человечество задумывалось
уже очень давно, но вместе с тем наука о языке
«официально» оформилась, вычленилась из других наук сравнительно
382

недавно — лишь в прошлом столетии. По сути говоря,
это оформление не закончилось еще и до наших дней, так
как вопрос о границах лингвистики не только не отошел
в прошлое, но в последнее время приобрел особую остроту.
Не в малой степени это связано с тем, что лингвистика из
науки периферийной, привлекавшей внимание лишь
тесного круга профессоров-отшельников1 или понимавшейся
как руководство к «правильному» пользованию речью,
превратилась в науку, занимающую одно из центральных
мест в системе человеческих знаний.
Разумеется, в основе такого рода «выдвижения»
лингвистики лежали определенные причины. Едва ли уже
теперь возможно перечислить все эти причины, но
некоторые из них очевидны, и на них стоит остановиться.
Коснемся сначала некоторых, так сказать, внешних,
обстоятельств.
Если мы обратимся к трем наиболее авторитетным
работам по истории языкознания — изданным ранее книгам
В. Томсена «История языкознания до конца XIX в.»,
Б. Дельбрюка «Введение в изучение языка» и X. Педер-
сена «Наука о языке в XIX столетии»2,— то увидим, что
лингвистика замыкалась в довольно узкие национальные
рамки. Одно время языкознание рассматривали даже как
преимущественно немецкую науку. Выражением этой
точки зрения является, например, работа Ф. Шпехта
«Индоевропейское языкознание от младограмматиков до
первой мировой войны»3, в которой автор фактически
останавливается лишь на немецких языковедах и
ухитряется просмотреть современную им деятельность таких
ученых, как Асколи, Бодуэн де Куртенэ, Бреаль,
Жильерон, Есперсен, Мейе, Фортунатов и др.
Ныне наука о языке значительно расширила свою
географию. Об этом свидетельствуют и списки
участников международных лингвистических конгрессов, в
которых теперь широко представлены азиатские и африканские
1 Весьма характерно то обстоятельство, что в книге А. М.
Большакова «Вспомогательные исторические дисциплины» (4-е изд. Л.,
1924) языкознание находится в одном ряду с такими науками, как
сфрагистика, геральдика, эпиграфика, нумизматика и др.
2 К сожалению, русского перевода этой книги нет. В
оригинале: Н. Pedersen, Sprogvidenskaben i det nittende aarhundrede,
Copenhagen, 1924.
3 См. сборник «Общее и индоевропейское языкознание», М.,
ИЛ, 1956
383

университеты, и научные публикации. Одновременно
с этим произошел сдвиг в распределении центров
лингвистической мысли — недаром О. Есперсен приводил
шутливую статистику, в соответствии с которой в Дании на
количество населения приходится больше лингвистов,
чем в какой-либо другой стране. В результате этого сдвига
немецкое языкознание утеряло свое лидирующее
положение, уступив место другим, нередко молодым
национальным школам.
Параллельно с этим процессом шел другой —
значительное увеличение ассортимента школ и направлений.
В результате этого современное состояние
лингвистических исследований в методическом отношении
представляет весьма пеструю и противоречивую картину. Рядом
с традиционными методами ныне сосуществует (впрочем,
не всегда мирно) множество самых новейших и нередко
сугубо экспериментальных методов. Во всем этом
наблюдается даже известный спортивный азарт. Страсть к
глобальным теоретическим построениям стала настолько
обычным явлением, что лингвисты уже даже перестали
заботиться о доказательном материале, и никто его теперь
особенно и не требует. Если несколько десятилетий назад
молодой человек, решивший посвятить себя языкознанию,
начинал свою научную деятельность со скрупулезного
и даже мелочного изучения очень ограниченного вопроса
на очень ограниченном участке исследования, то ныне мы
сталкиваемся с обратной крайностью: молодой
исследователь заявляет о себе в науке, как правило,
оригинальным, универсальным и, конечно, всеобъемлющим
построением, которое в ряду других многочисленных
построений подобного же рода автоматически теряет всю
свою грандиозность.
Изменилось и само отношение к языку. Новейшие
изыскания в области языка внушили к нему чувство, похожее
на недоверие. Раньше пользовались языком бездумно,
легко и свободно. Восхищались его многообразием и
неисчерпаемостью, любовались гибкостью и красочностью
и любили преданной, почтительной и интимной любовью,
смешанной с чувством гордости. А теперь придирчиво
допытываются, добросовестно ли язык выполняет свои
функции, не позволяет ли он себе каких-либо излишеств,
уклоняющихся от строгих формальных предписаний
логики, достаточно ли полно и точно передает «информацию»,
384

и обшаривают его, меряют вдоль и поперек мерилами
объективных математических моделей. Вот как постепенно
и воспиталась подозрительная отчужденность в
отношениях с языком, вызвавшая чувство, близкое если не
враждебности, то, во всяком случае, недоверия к нему.
Ко всем этим внешним обстоятельствам,
сопровождавшим развитие науки о языке, конечно, можно отнестись
по-разному. Важно, однако, увидеть в них выражение
тех внутренних преобразований, которым в последнее
время подвергается наука о языке. Они, правда, разно-
направлены и иногда даже взаимоисключающи, но все
же в них уже с достаточной ясностью проявляются
некоторые общие тенденции, которые требуют того, чтобы они
были осознаны и введены в общетеоретические рамки.
3.
Пожалуй, наиболее существенным и глубоким образом
внутренние преобразования лингвистики затронули три
момента: оценку проблематики с точки зрения ее важности,
понимание задач науки о языке и отношение ее к другим
наукам.
Всякие преобразования всегда проходят в борьбе
мнений, раскалывающей ученых (условно говоря) на
«традиционалистов» и «модернистов». В истории
языкознания было немало таких разделений, выступающих,
правда, под разными знаменами и наименованиями. И
нашему времени также присуще это деление на два
враждующих лагеря.
Борьба двух враждующих станов развертывается
прежде всего вокруг вновь возникающих проблем.
Современные «традиционалисты» горячо убеждают своих
оппонентов заниматься историческим (диахроническим — по
новой терминологии) изучением языка, видя именно в
историзме методологическую основу языкознания. А
«модернисты» с не меньшей горячностью настаивают на
необходимости синхронического описания языка, полагая, что
только оно может считаться научным и что, прежде чем
заниматься историей становления «механизма», надо
изучить его действие. В данном случае обе стороны как будто
в конце концов убедили друг друга. Во всяком случае,
компаративисты стали использовать метод внутренней
реконструкции, который позволяет, говоря словами
25 — 2238
335

Ε. Куриловича (см. ниже его доклад), делать
диахронические заключения из синхронических отношений, а
«модернисты» — структуралисты — предприняли попытку
построения диахронической фонологии и даже ввели
временной фактор в структурное варьирование языка (см.
приводимый ниже доклад А. Мартине).
Вместе с тем серьезная полемика развертывается и
вокруг «старых» проблем, и «модернисты» занимают при
этом позиции, идущие вразрез с очевидными тенденциями
развития языкознания. Так случилось с проблемой
значения — фактически центральной проблемой современной
науки о языке, принимавшей, впрочем, многообразные
формы. Например, не сразу становится очевидным, что
именно значение является основной темой приводимых
в данном разделе докладов Э. Бенвениста и Н. Хомского.
В первом случае через посредство семантического
критерия осуществляется оценка уровней лингвистического
анализа, а во втором — значение присутствует в виде
логической основы лингвистической теории. Именно в силу
этого есть все основания подробнее остановиться на
проблеме значения, позволяющей чрезвычайно наглядным
образом проследить те преобразования, которым
подверглась лингвистика в последние десятилетия.
Никто не станет отрицать того, что язык существует
постольку, поскольку в человеческом обществе имеется
потребность в общении. А общение — это прежде всего
обмен «значениями», и все в языке подчинено задаче
осуществления этого обмена «значениями». Наиболее
лапидарным образом данную направленность языка
сформулировал А. Мартине: «Выражение — средство, содержание —
цель»4.И когда одно из ведущих современных направлений,
противопоставивших себя «традиционному» языкознанию—
дескриптивная лингвистика,— попыталось исключить
значение из науки о языке на том основании, что оно
является нелингвистической категорией и за ним тянется
длинный хвост психологических, метафизических,
логических и прочих представлений, то в результате язык
оказался лишенным своей основной функции, а
лингвистическое исследование — своей цели. С течением времени
значение не только восстановило свои лингвистические
4 См. А. Мартине, О книге «Основы лингвистической
теории» Луи Ельмслева. Сб. «Новое в лингвистике», вып. I, М., ИЛ,
1960.
386

права, но и заняло центральное положение в
исследовательской проблематике. Оно даже стало изучаться
посредством тех же дескриптивных методов5. Об этом победном
шествии значения картинно сказал Э. Бенвенист в своем
докладе на Конгрессе: «Соотношение формы и значения
многие лингвисты хотели бы свести только к понятию
формы, но им не удалось избавиться от ее коррелята —
значения. Что только ни делалось, чтобы не принимать во
внимание значение, избежать его и отделаться от него!
Напрасные попытки — оно, как голова Медузы, всегда
в центре языка, околдовывая тех, кто его созерцает»8.
Развитие науки последних десятилетий заставило
взглянуть на значение совершенно новыми глазами,
увидеть в его изучении огромные теоретические и
практические потенции и обнаружить его далеко идущие связи
и переплетения самого неожиданного характера. В
результате всех этих процессов исследования не только
семантики, но и других лингвистических областей получили
совершенно новую целенаправленность.
Лингвистика ныне начинает осознавать, что она стоит
на пороге огромных задач, решение которых уже нельзя
откладывать на неопределенное будущее ввиду того, что
еще не совсем и не всегда определенно ясны пути и методы
их решения. Лингвисты, пожалуй, даже несколько
неожиданно для себя обнаружили, что они фактически еще
не сделали нужных выводов из того обстоятельства, что
человек работает, действует, думает, творит, живет,
будучи погружен в содержательный (или значимый) мир
языка, что язык в указанном его аспекте, по сути говоря,
представляет собой питательную среду самого
существования человека и что язык, уж во всяком случае,
является непременным участником всех тех психических
параметров, из которых складывается сознательное и даже
бессознательное поведение человека. Иными словами, язык
есть не нечто постороннее по отношению к человеку, что
можно изучать лишь как некий «памятник» эпохи,
направления или художественного творчества отдельных
людей, а часть самого человека в такой же мере, в какой
частью человека является его способность ходить на двух
5 См. например, P. Garvin, A Descriptive Technique for the
Treatment of Meaning, журнал "Language", vol. 34, 1958, № 1,
pp. 1—32.
β См, ниже, стр. 442—443.
25*
387

ногах в вертикальном положении, создавать орудия труда,
мыслить понятиями и пр.
Человек является человеком потому, что он всегда
стремится целенаправленно утилизировать свои осознанные
им способности. При этом он не только утилизирует
их, но и совершенствует с помощью всякого рода орудий.
Он, например, способен посредством своих двух ног
передвигаться в пространстве, но транспортные средства,
созданные человеком, во много раз убыстрили скорость его
передвижения. Точно так же связь и телевидение сделали
его слух и зрение почти не знающими пространственных
ограничений и т. д. Теперь очередь дошла до языка. Но
тут выяснилось, что язык в этом плане еще совершенно
недостаточно изучен — не выявлены все его возможности,
не изучен механизм общения с помощью языка, не
определены связи языка с другими видами коммуникативного
поведения человека и даже еще не установлено, что же
такое языковое значение. Наличествовало лишь (и пока
дальше этого не пошло) сознание настоятельной
необходимости познать все это. И даже не ожидать того времени,
когда все это станет ясным, а уже теперь начинать работу
по утилизации языковых данных на основе того, что мы
уже знаем о языке, а иногда всего лишь на основе
(большей частью не проверенных) догадок о языке.
Возникает также необходимость исследований,
исходящих из недавно осознанного факта, что акт речевого
общения двусторонен и что одинаково важно изучать его
с обеих сторон. Ведь в речевом акте не только что-то
«выдается» (значение или информация), но это что-то и
«воспринимается» (опять-таки значение или информация,
но уже «с другой стороны»). Если язык рассматривать как
часть самого человека, то его коммуникативное
поведение, принимающее языковые формы, предстает как
разнонаправленная деятельность, управляемая разными
механизмами, но, безусловно, корректирующими друг
Друга.
Как может показаться на первый взгляд, в этом случае
мы вторгаемся в чуждую область и возвращаемся к
психологизированию младограмматиков, которые
устанавливали двойную перспективу применительно к каждому
изучаемому факту — языковедческую и психологическую.
Как раз за это упрекал их С. Д. Кацнельсон в своем
предисловии к «катехизису младограмматизма» — «Принци-
388

пам истории языка» Г. Пауля, указывая, что только
психология, изучающая психическую сторону корковых
процессов, обусловливающих речевую деятельность
индивида, нуждается в дополнительной терминологии сверх
лингвистической. Что же касается языкознания, то оно
якобы интересуется не психическими процессами речи, а их
«результативными» образованиями, элементами языкового
строя, рассматриваемого не в
индивидуально-психологическом, а в общественно-историческом плане. Пожалуй,
с большим основанием младограмматиков можно
упрекнуть в том, что они путали речь с языком. Но всё же,
учитывая, что и младограмматики изучали «результативные»
образования, их двойная научная бухгалтерия
действительно способствовала тому, что объект исследования терял
свои реальные очертания. Однако этот упрек действителен
лишь при том условии, что изучаются «результативные»
образования, вынесенные за скобки человеческого
поведения, которое проходит в языковой среде, и оказывающиеся
безжизненно-статичными, несмотря на весь
декларативный историзм младограмматиков. В том же случае, когда
речевая деятельность человека рассматривается как
динамический процесс, являющийся одним из компонентов
сложной и многообразной структуры коммуникативного
поведения человека, двусторонний подход не только
допустим, но и неизбежен. От него никуда не уйдешь, так
же как и от факта, что у каждой палки два конца. С
динамической точки зрения значение — это понимание.
И поэтому нельзя оставить неизведанным путь к познанию
природы лингвистического значения и с этой стороны,
имея в виду и теоретические и прикладные его аспекты.
4.
Новые требования, предъявляемые к языкознанию и
соответственно новое понимание его задач привели к
необычному с «традиционной» точки зрения факту —
лингвист уходит на производство, он там оказался нужным.
И это не в переносном, а в самом буквальном смысле.
Если для примера приглядеться к тому, по заданиям
каких организаций работают американские лингвисты, то
в числе их работодателей можно во многих случаях найти
деловые компании, заводские исследовательские
лаборатории, институты прикладного профиля и т. д. Весьма
389

показателен тот факт, что на лингвистическом конгрессе,
материалы которого приводятся ниже, присутствовали
представители следующих организаций: Международная
корпорация по производству машин для коммерческих
расчетов (International Business Machines), Лаборатория
Хаскинса (акустическая), Гарвардская медицинская
школа и Массачусетский центр психиатрии. Центр по
прикладной лингвистике, Массачусетский институт
технологии, Американское метеорологическое общество,
Национальное бюро стандартов, Общество по техническому
обслуживанию (Associated Technical Services), Центр по
изучению познавательных способностей, Лаборатория
компании «Белл Телефон», Международный
исследовательский центр по коммерческим машинам, Корпорация по
производству вычислительных машин, Бюро прикладных
социальных исследований, а также представители
военных учреждений.
Все это говорит о двух чрезвычайно важных
обстоятельствах, характеризующих современное состояние науки
о языке: возникновении обширной области прикладной
лингвистики, которая осуществляет реализацию
лингвистических знаний с целью решения всякого рода
практических задач, и увеличении контактов лингвистики
с самыми различными науками. На этих двух из трех
моментов, обозначенных в начале статьи, следует
остановиться с большей подробностью также и потому, что они
не всегда правильно трактуются.
Начать с того, что прикладную лингвистику на первых
порах отождествляли с довольно узкой по своим задачам
проблемой машинного перевода письменных текстов с
одного языка на другой. Затем ее стали путать с так
называемой математической лингвистикой. У этой последней
сначала были очень большие претензии — она имела
в виду переформулирование всех основных
лингвистических категорий и понятий в терминах различных
математических моделей7. При этом ставилась цель
пересоздания всей теоретической базы лингвистики на новой,
«объективной» основе. Такого рода задачи, конечно, находятся за
пределами прикладной лингвистики. С точки зрения при-
7 Об этом см. вводную статью к первому разделу настоящего
сборника «Применение в лингвистике логико-математических
методов».
390

кладной лингвистики математическое моделирование
имеет смысл лишь как предварительный и сугубо операцио-
налистский этап при решении отдельных
практических задач. В этом аспекте математическую лингвистику
следует трактовать лишь как совокупность
вспомогательных математических методов, применяемых при решении
таких практических задач. Так, например, она и
понимается в обзоре работ по математической лингвистике,
сделанном Уорреном Платом8. Теперь под прикладной
лингвистикой чаще всего понимают все виды автоматической
обработки речевой информации (Language-data
processing) — машинное распознавание устной речи,
машинный перевод, автоматическую классификацию
технических и иных документов, автоматическое аннотирование
текстов, автоматическое кодирование и пр. И
действительно, автоматическая обработка речевой информации
составляет в настоящее время основную исследовательскую
проблематику прикладной лингвистики — во всяком случае,
в ее реально достижимых очертаниях. Нетрудно заметить,
что эта проблематика основывается на новом понимании
лингвистического значения (и его роли в жизни человека),
о котором говорилось выше. Но все же было бы
неправильно замыкать прикладную лингвистику и в пределах лишь
данной проблематики.
По сути дела прикладная лингвистика, как она ныне
вырисовывается,— это не только та или иная
совокупность проблем. Хотя это и практикуется, нельзя все
направление целиком ставить в зависимость от
проблематики, которая может меняться, вследствие чего придется
менять и понимание сущности самого направления.
В частности, применительно к прикладной лингвистике
можно указать на то, что к ее области, бесспорно, следует
отнести также и такие недавно возникшие проблемы, как
налаживание «взаимопонимания» в системах «человек —
машина», и «человек — машина — человек», речевое
управление производственными и иными механизмами,
изучение деятельности человеческого понимания
(«узнавания») речи и его механическое моделирование (чем
занимается также и бионика), определение языковых структур
у животных (дельфинов, обезьян, собак и пр.) и
сравнительно-морфологическое (в биологическом смысле)
8 См. второй раздел настоящего сборника, стр. 201—244.
391

рассмотрение их с точки зрения близости и различий с
человеческим языком и пр.
Прикладная лингвистика представляет новый взгляд
на задачи изучения языка — исходя из этого нового
взгляда, она производит оценку достигнутого в науке о языке,
направляет по определенному руслу лингвистические
исследования и, конечно, комплектует свою собственную
тематику. Это может показаться преувеличением, но,
например, теперь, когда нам более или менее ясны
возможности дескриптивной лингвистики, мы имеем основания
утверждать, что она имеет право на существование постольку,
поскольку существует прикладная лингвистика,
использующая дескриптивный метод в своих целях. В конце
концов, прикладной лингвистикой было обусловлено и
возникновение порождающей грамматики, вышедшей из
недр дескриптивной лингвистики, но затем порвавшей
с ней.
Порождающая (трансформационная) грамматика, как
известно, возникла из потребностей машинного перевода.
В своем первоначальном виде она была очень «математич-
ной», но со временем становится все более и более
лингвистической. Об этом свидетельствует, в частности, ниже
приводимый доклад H. Хомского «Логические основы
лингвистической теории», вынесенный на обсуждение IX
Международного конгресса лингвистов. В этом докладе он с полной
недвусмысленностью приветствует «наметившееся в
современной лингвистике возвращение к традиционным задачам
и точкам зрения, хотя и на более высоком уровне строгости
и логической отчетливости...»9.
Характерно при этом то обстоятельство, что,
подготавливая свой доклад к печати, Н. Хомский счел
необходимым пополнить его многочисленными ссылками на
В. Гумбольдта, представляя его понимание «формы»
языка в качестве исходной точки своей порождающей
грамматики10.
На теории порождающей грамматики, справедливо
привлекающей ныне столь пристальное внимание линг-
9 СМ. ниже, стр. 482.
10 Он пишет: «Порождающая грамматика есть результат
попытки изобразить точным образом некоторые аспекты гумбольд-
товской формы языка; та или иная теория порождающей грамматики
есть результат попытки выяснить, какие именно аспекты этой формы
являются общечеловеческим достоянием». См. ниже, стр. 476—477.
392

вистов11, лежит печать современности троякого порядка.
Она стремится преодолеть тот статический подход к языку
как совокупности «результативных» образований, который
был (и остается) столь характерен для традиционного
языкознания, и рассматривает язык как динамическое
явление. Н. Хомский многократно выражает сожаление по
поводу того, что современное языкознание пренебрегает
«творческим» (в гумбольдтовском смысле) аспектом языка,
и цель порождающей грамматики видит теперь в установ»
лении строгих правил, по которым происходит эта
творческая деятельность в языке. Далее, порождающая
грамматика осуществляет (хотя и в несколько иной
формулировке, чем это было дано выше) двусторонний подход к
изучению актов речи. Сам Н. Хомский говорит по этому
поводу, что «задачей лингвистической теории является
построение и точное описание двух абстрактных устройств
(abstract devices), из которых первое является моделью
использования языка, а второе — моделью усвоения
языка» 12. И, наконец, вся она в действительности
обращена на преодоление тех трудностей, которые связаны
со всякой попыткой формализации семантической стороны
языка и с которыми он пытается совладать
синтаксическими средствами. Но как раз это последнее не удалось
Н. Хомскому сделать: семантика в естественном языке
оказалась несводимой к синтаксису (другое дело
логический язык — здесь, как показал А. Тарский, вполне
возможно трансполировать семантику в синтаксис). Семантика
в виде «исходных сообщений» присутствует как некая
данность в ядерных предложениях, и, когда они
преобразуются в окончательный текст степень их
грамматичности (так же как и соответствие «исходному сообщению»)
проверяется таким нестрогим, а проще говоря,
кустарным способом, как свидетельства информантов. Таким
образом, получается, что формализации подвергаются
лишь переходные процессы, а исходный и конечный
пункты по-прежнему остаются во власти интуитивных и нор-
11 Один из советских языковедов даже объявил urbi et orb ι,
что «влияние книги Η. Хомского «Синтаксические структуры» на
лингвистику 60-х годов можно сравнить со значением книги Соссюра
для лингвистики 1920—1940-х годов». (См. рецензию И. И. Ревзина
на сборник "Structure of Language and Tts Mathematical Aspects",
журнал "Word", vol. 19, № 3, 1963, p. 390.)
12 См. ниже, стр. 480.
393

мативных критериев. H. Хомский, впрочем, и сам признает
эту слабость своей теории, когда пишет:
«Порождающие грамматики подчиняются более сильным
ограничениям (в частности, в них почти не освящаются вопросы
семантики или структуры понятий). Это, впрочем,
объясняется не принципиальными соображениями, а тем, что
по указанным вопросам можно, по-видимому, сделать мало
утверждений, способных выдержать серьезную критику».13
Таким образом, в докладе Н. Хомского
обнаруживаются все те признаки, которыми характеризуется
современная наука о языке и которые, как указывалось, во
многом обусловлены точкой зрения прикладной
лингвистики. Этот единичный, но вместе с тем типичный пример
дает возможность сделать вывод еще об одной особенности
современной лингвистики,— пожалуй, наиболее
существенной. Как отмечалось, рядом с «традиционной» (или
сравнительно-исторической) и теоретической
лингвистикой ныне встала прикладная лингвистика. Но это не
два независимых друг от друга, суверенных и абсолютно
автономных научных королевства. Они взаимозависимы
и ныне не могут существовать друг без друга, образуя тот
симбиоз, которого явно не хватало науке о языке и
который составляет здоровую основу для развития всякой
науки. Теперь в языкознании трудно осуществлять
теоретическую работу, не делая оглядки на прикладную
лингвистику. Точно так же и прикладная лингвистика не
способна решить ни одной сколько-нибудь серьезной
практической задачи, если предварительно не найдено ее
теоретическое решение.
5.
Перейдем в заключение к третьему из установленных
в начале настоящей статьи моментов, в котором наиболее
наглядным образом проявляются глубокие внутренние
преобразования, происшедшие в современной
лингвистике,— к новым взаимоотношениям языкознания с другими
науками.
Здесь мы прежде всего должны отметить значительное
расширение круга наук, с которыми ныне приходится
общаться и сотрудничать лингвистике. Как явствует из
простого (далеко не полного) перечисления проблем
прием, ниже, стр. 477.
394

кладной лингвистики, приведенного выше, в этот круг
входят и логика, и математика, и кибернетика, и
электроника, и физика, и психология, и нейрохирургия, и
бионика, и теория связи, и многие другие науки.
Такого рода широкие взаимоотношения весьма
различных по своим целям и методам наук своим естественным
следствием имеют взаимообогащение научными идеями.
Приведем ряд примеров подобного заимствования
научных идей лингвистикой, что в свою очередь, бесспорно,
способствовало расширению ее проблематики и
становлению нового взгляда на задачи науки о языке.
Самым наглядным образом эта черта современного
языкознания проявляется в проникновении в лингвистику
логико-математических методов. Они принесли с собой не
только новую проблематику, но стали использоваться для
решения традиционных проблем. В последнем случае речь
идет, например, об определении родства языков на основе
статистических расчетов или о математическом
определении таких категорий, как падеж. Другое дело, что
результаты при этом были не всегда положительными.
В работе Р. Якобсона «Лингвистика и теория связи»
приводятся примеры того, как общение упомянутых в
названии наук послужило к взаимной пользе. Он пишет,
в частности: «Понятие «избыточности», пришедшее в
теорию связи из риторики, которая является ветвью
лингвистики, приобрело важное значение в развитии этой теории
и было несколько смело заново определено как «единица
минус относительная энтропия». В этом новом определении
юно опять попало в современную лингвистику в качестве
одной из основных категорий.
Необходимость строгого разграничения различных
типов избыточности в настоящее время признается как
в теории связи, так и в лингвистике, где понятие
избыточности включает, с одной стороны, многословные способы
выражения — в противоположность краткости (brevitas
в традиционной терминологии риторики), а с другой
стороны, полноту выражения — в противоположность
умолчанию (эллипсис). На фонологическом уровне лингвисты
умеют разграничивать фонематические различительные
единицы и контекстуальные, комбинаторные, аллофони-
ческие варианты, но обращение с такими
взаимосвязанными проблемами, как избыточность, предсказание и
условные вероятности в теории связи, позволило внести большую
395

ясность в отношении двух основных лингвистических
характеристик свойств звуков — различительных признаков
и избыточных признаков»14. Можно добавить, что
ныне понятие избыточности вышло уже за пределы такого
технического использования и в настоящее время, по
сути говоря, является одним из методологических
критериев, с помощью которых различаются естественные и
логические языки.
Другой пример связывает лингвистику с такой далекой
ей областью, как исследования по атомной физике. Именно
в ее недрах родился принцип дополнительности,
связанный с именем одного из крупнейших физиков
современности — Нилса Бора. Он много раз возвращался к нему
в своих работах, уточняя и совершенствуя его.
Чтобы не исказить истолкование принципа
дополнительности, целесообразно обратиться к самому Нилсу
Бору. Он пишет: «В понятии дополнительности мы
имеем дело с рациональным развитием наших способов
классифицировать и понимать новые опытные факты,
которые по своему характеру не находят себе места в
рамках причинного описания». И поясняет: «...[Данные],
полученные при помощи разных экспериментальных
установок, находятся в своеобразном дополнительном
отношении друг к другу. Действительно, следует
признать, что такого рода данные, хотя и кажутся
противоречащими друг другу при попытке скомбинировать их
в одну картину, на самом деле исчерпывают все, что
мы можем узнать о предмете. Отнюдь не ограничивая
наши стремления задавать природе вопросы в форме
экспериментов, понятие дополнительности просто
характеризует возможные ответы, получаемые в
результате такого исследования в том случае, когда
взаимодействие между измерительными приборами и объектом
составляет нераздельную часть явления»15.
Уже сам Ниле Бор сделал попытку возвести принцип
дополнительности в философское обобщение и в статье
«Философия естествознания и культуры народов»
применил его к истолкованию отношений, существующих между
14 R. Jakobson, Linguistics and Communication r Theory.
Сборник "Sturucture of Language and Its Mathematical Aspects",
Providence, 1961, p. 246.
15 См. Ниле Бор, Атомная физика и человеческое познание,
М., ИЛ, 1961, стр. 44 и 144.
396

разными человеческими культурами, которые, по его
мнению, показывают много признаков, общих с атомными
и психологическими проблемами 16.
В дальнейшем он высказывал утверждение, что
принцип дополнительности имеет силу также для биологии
и психологии. Были сделаны попытки перенести этот
принцип и в область лингвистических исследований. Так,
с принципом дополнительности связывает свою
двухступенчатую теорию фонологии С. К. Шаумян 17.
Он говорит при этом о возможности проведения
изучения звуков языка на двух уровнях — фонетическом
(«экспериментальными приемами») и фонологическом, в
результате чего мы получаем явления физического и
семиотического порядка. Эти результаты якобы
исключают и вместе с тем взаимно дополняют друг друга.
Думается, что ссылка в данном случае на принцип
дополнительности мало обоснована. Бесспорно,
исследования звуков языка на разных уровнях дополняют
друг друга, но отнюдь не исключают, хотя и дают
разные картины тождеств. Здесь просто разноаспектные
рассмотрения объекта, каждое из которых, естественно,
обладает своими критериями и принципами тождеств.
Принцип дополнительности можно обнаружить и в
гипотезе «лингвистической относительности» Сепира —
Уорфа. Еще более примечателен в этом отношении закон
обусловленного языком бытия, выдвинутый Вайсгербером 18.
Каковы основные черты принципа дополнительности?
Они, видимо, не сводимы к тому, что разноаспектные
рассмотрения взаимно дополняют друг друга — в этом ничего
нового нет, и такого рода взаимное дополнение давно
практикуется. В принципе Нилса Бора данные об объекте,
16 На возможности широкого использования принципа
дополнительности указывает акад. В. А. Фок в своем предисловии к
русскому изданию книги Нилса Бора. «Философская идея, — пишет
он, — которая больше всего занимает Бора, есть идея о
дополнительности между разными аспектами явлений. По нашему мнению, эту
«дополнительность» можно рассматривать как одно из следствий
общего положения о материальном характере акта наблюдения. Это
положение, конечно, применимо не только в физике, но и ε других
науках» (стр. 7).
17 См. С. К. Шаумян, Проблемы теоретической фонологии,
изд. АН СССР, 1962, стр. 182—185.
18 См. J. L. Weisgerber, Das Gesetz der Sprache,
Heidelberg, 1951, разд. Ill: Das Gesetz des sprachbedingten Daseins, стр.
161 и далее.
397

взаимно дополняющие друг друга, «кажутся
противоречащими друг другу при попытке скомбинировать их в одну
картину», они даже «не могут быть скомбинированы при
помощи обычных понятий в единую картину объекта»,
так как воспринимаются как взаимоисключающие. Это
во-первых, а во-вторых, в этих данных «взаимодействие
между измерительными приборами и объектом составляет
нераздельную часть явления», и, следовательно,
наблюдателя нельзя отделить от наблюдаемого, что фактически
и обусловливает противоречивость дополняющих друг
друга данных. Обе эти черты и выделяют Уорф и Вайсгер-
бер при рассмотрении роли языка в познании мира.
Согласно их утверждениям, «инструмент» (язык) и добытое
с его посредством знание представляет единое целое, и
так как различные языковые коллективы употребляют
разные «инструменты», то возникают разные «картины
мира», никак не сопоставимые друг с другом, не
образующие «единой картины объекта», хотя их дополнительность
по отношению друг к другу очевидна.
Характерно, что в этом многообразии языков и
обусловленном ими многообразии противоречащих друг другу
«картин мира» Л. Вайсгербер видит главное средство
преодоления субъективности отдельных языков и достижения
объективного знания о мире действительности. Он со
свойственной ему склонностью к гумбольдтианской
терминологии пишет: «...Каждый языковой мир содержит
одностороннюю картину, определенную действительностью
объективного бытия. Эта односторонность неизбежна и
имеет тенденцию усиливаться, так как каждый язык в своем
историческом развитии следует закону, который он
принял с самого начала. Так как каждый язык
рассматривается в своем языковом коллективе как нечто данное и само
собой разумеющееся и никто из его членов не имеет
возможности постигнуть действительной картины мира, чтобы
использовать ее для критического противопоставления,
то для каждого языкового коллектива возникает опасность
тупика, ориентированности лишь на о д н у возможность,
которая является ложной уже потому, что она
единственная. Если бы у человечества был только один язык, то
его субъективность определила бы навсегда путь
человеческого познания окружающего мира. Эту опасность
предотвращает, однако, многообразие языков:
многообразие языков есть множество путей
398

полного использования дара
человеческого языка... В противоположность
неизбежной односторонности одного-единственного языка
множественность языков способствует обогащению знаний через
посредство множественности способов видения и дает
средство переоценки частичного знания как единственно
возможного»19. Эти рассуждения дают основания для
выводов более широкого порядка, в частности
относительно понятийной основы языковых значений. В самом деле,
что такое мир понятий, выражающийся дискретными
единицами языка, и каков статус его существования? По
смыслу принципа дополнительности его нельзя изобразить в
виде цельной и непротиворечивой картины. Он всякий раз
по-разному воплощается в различных языках и вне своего
«инструмента» наблюдения, т. е. языка, не существует.
От приведенных суждений просто отстраниться нельзя,
так как они затрагивают очень серьезные вопросы. Они —
то новое, что явилось результатом общения лингвистики с
широким кругом наук. В данном случае эти суждения
воплощают в себе принцип дополнительности в более полном
виде, чем это сделал С. К. Шаумян и даже сам Нилс Бор,
который также пытался перенести его на языковую
почву20, что весьма характерно для современного положения
науки о языке. И это обращение физика к проблемам
языка далеко не единичный случай. Для примера можно
сослаться также на В. Гейзенберга, в книге которого
«Физика и философия» (русское издание, М., ИЛ, 1963)
уделяется много внимания роли языка в научном исследовании.
Рассмотренные характерные для современной стадии
развития науки о языке проблемы находят свое
отчетливое отражение и в статьях настоящего раздела.
В. Звегинцев
19 См. Л. Вайсгербер, указ. книга, стр. 170—171.
20 Ниле Бор пишет в этой связи: «...В физической науке на
ранних ее стадиях можно было опираться на такие стороны событий,
которые допускают простое причинное объяснение, тогда как при
описании нашего душевного состояния использовалось с самого
возникновения языков такое описание, которое по существу
является дополнительным. Богатая терминология, приспособленная для
таких повествований, направлена не на то, чтобы проследить за
непрерывным ходом событий, а скорее на то, чтобы указывать на взаимно
исключающие переживания. Эти переживания характеризуются тем,
что по-разному проводятся границы между содержанием того, что
мы узнали и на чем сосредоточено наше внимание, и тем фоном,
который обозначается словами „мы сами"» (стр. 107 указанной книги).

Ε. Курилович
О МЕТОДАХ ВНУТРЕННЕЙ РЕКОНСТРУКЦИИ*
1. Цель лингвистической реконструкции состоит в том,
чтобы установить относительную хронологию
доисторических состояний и изменений, непосредственно
предшествующих самым древним данным. Строить предположения
о происхождении грамматических категорий — таких,,
как род, вид, наклонение и т. д.,— это занятие для
любителей глоттогонии; поскольку оно носит весьма
проблематичный характер, ему не место в исторической и
сравнительной грамматике.
Выражение «внутренняя реконструкция» использовали
в качестве рабочего термина Пизани 1, Хёнигсвальд2,
Бонфанте 3 и другие (ср. также «innere Gründe» у Порцига 4
и «indizii intrinseci» у Пальяро б), подразумевая под этим
те диахронические выводы, которые можно сделать из
синхронического анализа языковых данных, не прибегая
ни к сравнению, ни к лингвистической географии, ни к
«ареальной лингвистике», ни к глоттохронологии.
Более или менее сознательно и явно методы
внутренней реконструкции начали применять младограмматики.
Так, например, они отвергли возможность спонтанных
фонетических переходов и достигли с помощью понятия
«фонетического закона» значительных успехов в изучении
обычных фонетических изменений. Аналогично при
расширении поля лингвистических исследований все больше
* Jerzy Kurylowicz, On the Methods of Internal
Reconstruction, см. Preprints of Papers for the Ninth International Congress
of Linguists, Cambridge, Mass., 1962, pp. 469—490.
1 "Paleontologia Linguistica", 1938, p. 32 и сл.
2 "Studies in Linguistics", II, 1944, № 4, p. 78.
3 «Word», I, 1945, p. 133.
4 «Die Gliederung des idg. Sprachgebiets», 1958, S. 58.
6 «Sommario di linguistica arioeuropea», 1930, p. 174,
400

внимания стало уделяться общим тенденциям в области
семантики.
Противопоставление между диахронией и синхронией,
влекущее за собой различия в целях и методах
лингвистических исследований, не вытекает непосредственно из
имеющегося в нашем распоряжении языкового материала.
Неоднократно подчеркивался переходный и в то же время
неустойчивый характер языковых явлений, наличие
колебаний между архаичными и непродуктивными элементами,
с одной стороны, инновациями и живыми законами —
с другой. Любое полное «синхроническое» описание языка
не может обойтись без понятий архаизма и инновации.
Вытеснение старой формы новой формой — это не
моментальное событие, а процесс, протекающий во времени и
пространстве. Рассматриваемый с исторической точки
зрения языковой материал, сколь бы он ни был ограничен
в пространстве и времени, состоит из разных
хронологических слоев. Чтобы убедиться в этом, достаточно
просмотреть несколько страниц какого-нибудь полного
описания любого современного языка.
Ставя перед собой задачу реконструкции более древних
языковых состояний, ученые полностью осознают
трудности, связанные с правильным выбором материала. Если
те или другие формы в родственных языках могут быть
объяснены каждая внутри своего языка как результат
живых словообразовательных процессов, напр. греч.
γόνος «рождение, отпрыск» — вед. jâna «существо, человек,
племя», то они не могут свидетельствовать о существовании
общего индоевропейского прототипа *gono-. Мейе, как
и некоторые другие ученые, утверждал, что реконструкция
доисторических состояний должна базироваться скорее на
исключениях и аномалиях, нежели на грамматических
правилах языка. Другой важный принцип состоит в том,
что если некоторая форма употребляется только в
застывших выражениях (идиомах), в то время как употребление
ее синонима (или синонимов) является свободным, эта
форма, очевидно, представляет более древнее состояние.
Указанные методологические принципы относятся к
«внутренней реконструкции» в широком смысле. Они не
могут быть применены в каждом частном случае, но если
их применение возможно, то полученные результаты
приобретают большее познавательное значение, чем выводы,
сделанные с помощью статистики, ареальной лингвистики
26 —2238
401

или лингвистической палеонтологии, так как эти выводы
носят вероятностный характер. В случае противоречия
между этими выводами и выводами, полученными путем
внутренней реконструкции, предпочтение должно быть
оказано последним.
2. Для последних десятилетий характерен
значительный прогресс в лингвистической теории. Хотя ценность
вышеупомянутых методологических принципов пока не
подвергается сомнению, многие недавно утвердившиеся
понятия структурной лингвистики существенно отли^
чаются от основных понятий, которые использовались
младограмматиками; ср. понятия системы,
предсказуемости, противопоставления (фонологического,
семантического), различие между фонологическим и
морфонологическим законами [напр., между альтернацией (vocalic
alternation) гласных и чередованием ступеней гласных
(vowel-gradation)] и т. д. В качестве примера мы приведем
одно понятие, совершенно чуждое старой школе,—
понятие промежуточных классов. Во многих языках предлоги
и союзы занимают промежуточное место между
несамостоятельными («синсемантическими») морфемами, такими,
как суффиксы и окончания, и полнозначными словами,
такими, как существительное и глагол. Аналогично
обстоит дело и в фонологии: в определенных языках
лабиовелярные могут функционировать, с одной стороны, как
отдельные фонемы, образующие параллель к лабиальным,
дентальным или велярным взрывным, а с другой
стороны,— как группы фонем (k+u, g+u), параллельные
группам ty, du. В некоторых языках фонема h и придыхание
у взрывных должны рассматриваться как один элемент,
функционирующий то как согласная фонема, то как
различительный признак фонем. В других языках i также
может выступать то как самостоятельная фонема, то как
признак мягкости. Так называемые «конкретные» падежи
образуют промежуточный класс между наречиями и так
называемыми «грамматическими» падежами.
В настоящее время можно ожидать как новых
постановок, так и новых решений задач реконструкции.
Понятие системы само по себе предполагает или исключает
определенные состояния или изменения, принятые
сравнительной грамматикой индоевропейских языков 30—40 лет
назад, когда анализ фактор, рассматриваемых
изолированно, часто приводил к ненадежным заключениям.
402

Чтобы проиллюстрировать применение современного
структурного подхода к лингвистической реконструкции,
мы проанализируем ряд хорошо известных проблем
сравнительной индоевропеистики — фонологических, морфо-
нологических и морфологических — и попытаемся показать
практическую полезность определенных понятий, которые
могут оказать помощь в решении этих проблем. Нашей
главной целью при этом будет относительная хронология.
3. Лингвистика накопила значительный опыт в
области фонологии благодаря ограниченному числу возможных
фонетических изменений и их механизмов. Поскольку одни
и те же типы фонетической эволюции, такие, как
дифтонгизация и монофтонгизация, назализация, палатализация
или передвижение согласных, встречаются в самых разных
языках, лингвист, изучающий аналогии и параллели,
легко может их обнаружить даже в языках, которые в
других отношениях изучены им недостаточно. Если он является
специалистом в области фонологии, он может
оперировать материалом, охватывающим сотни разных языков.
Однако интерпретация фонологических изменений еще
оставляет желать много лучшего. Пионерами в этой
области являются в первую очередь Хёнигсвальд и Мартине.
На базе сравнения германского консонантизма с
консонантизмом других индоевропейских языков были
установлены определенные фонетические законы передвижения
германских согласных (р, t, к > сильные
придыхательные; b, d, g > слабые глухие...). При этом целью
такого сравнения должны были бы быть не столько
соответствия между языками (лат. t- = герм, р-; лат. d- =
герм, t- и т. д.), сколько совпадения и слияния фонем
внутри самих германских языков при наличии различий
в других языках, и наоборот. Главным является то, что
участвующие в изменении фонемы находились в
отношении корреляции (t : d и т. д.): в определенных окружениях,
например в начале слова, они противопоставлялись как
глухие : звонкие, а в некоторых других позициях
(возможно, в конце слова) это противопоставление
нейтрализовалось в пользу глухого (d > t). Передвижение согласных,
по существу, представляет собой перестановку в
корреляции t : d, где t является немаркированным членом
корреляции, a d — маркированным: маркированная
фонема d, отныне наделенная нейтральной функцией,
становится немаркированной. Отождествление унаследо-
26*
403

ванного индоевропейского d (такого, как в *deßm) с
нейтральным зубным, ведущим свое происхождение из
индоевропейского *(e)st(i) = (ni)sd(os) (ср. герм, ist, Nest),
влечет за собой маркированный характер унаследованного
индоевропейского t, то есть перестановку в древней
корреляции; отсюда последующее развитие в сильный
придыхательный. Позднее слияние индоевропейских bh, dh, gh
с f, f), h (из ph, th , kh ),происходившее при определенных,
хорошо известных акцентуационных условиях, привело
к возникновению германских Ь, Й, д, которые входят в
фонологическую корреляцию с f, р, h.
Таким образом, германское передвижение согласных
в целом сводится к двум совпадениям, а не к четырем
отдельным законам (t> J>; d>t; dh>>fl; {Х>Й [закон
Вернера]). Различные объяснения физиологического характера,
такие, как предположение о возраставшей интенсивности
артикуляции, о «произношении à glotte ouverte», не
отражают лингвистической сущности этих изменений, где
единственным релевантным фактом является изменение
во внутренних отношениях между рассматриваемыми
элементами. Внешние стимулы изменений — это нечто
постороннее по отношению к системе фонем. Как только
мы оставляем язык sensu stricto и апеллируем к
внеязыковым факторам, мы теряем четкие границы поля
лингвистического исследования. Так, например,
физиологические (артикуляторные) явления могут быть следствием
социальных факторов, эти последние, в свою очередь,
могут быть вызваны определенными политическими или
экономическими фактами (завоеваниями, миграциями,
приводящими к билингвизму), которые опять-таки могут
быть обусловлены, например, климатическими
изменениями (засухой, наводнением...) и т. д. Возникает вопрос,
где же должно остановиться при объяснении германского
передвижения согласных. По-видимому, сфера
лингвистического объяснения должна быть ограничена именно
лингвистическим аспектом рассматриваемого изменения,
то есть действительным состоянием системы до и после
изменения («l'état momentané des termes du système», no
Соссюру). Изменение должно анализироваться и
объясняться как изменение системы; поэтому внимание следует
уделять прежде всего явлению нейтрализации,
совпадениям и возникновению новых фонологических
противопоставлений.
404

Накапливающиеся отклонения от традиционного
произношения не являются языковыми изменениями sensu
stricto. Только благодаря определенным совпадениям
в системе фонем эти отклонения становятся релевантными.
Момент, в который происходит такое совпадение (слияние),
следует рассматривать как момент языкового изменения
в буквальном смысле этого слова, когда чисто
артикуляторные признаки фонологизируются. С этой точки зрения
германское передвижение согласных возникло
одновременно с совпадением индоевропейских st и sd (zd);
подобным же образом и «закон Вернера» и изменение
индоевропейских bh, dh, gh в Ь, Ö, g представляют собой одно и то
же фонологическое явление.
Другой пример — романская система гласных. Здесь
ключевым фактом является совпадение закрытых и
открытых гласных в безударных слогах: лат. Ï, й> е, о;
лат. ë>ç>e; лат. о>»о;>о. Закрытые гласные е, о,
выступающие в позиции нейтрализации (= в безударных
слогах), становятся немаркированными членами фонемных
противопоставлений (е : с; о : о). По сравнению с
классической латынью, где ё, ö являются маркированными
членами, а е, о — немаркированными, романская система
представляет собой результат перестановки старой
корреляции: ё (немаркированный член>)с (маркированный)
и т. д.
Внутренний характер реконструкции состоит в том,
что какое-либо обращение к внешним,
экстралингвистическим факторам, включая артикуляторные, не допускается.
Эти последние могут быть выведены из фонологических
данных только путем умозаключений. Тот факт, что в
германских языках t становится сильным, ad — слабым, то
есть что t становится маркированной фонемой
(придыхательной и т. д.), может быть выведен из совпадения
индоевропейских -(s)t- и -(s)d- в германском t. Корреляция
t : d никогда не переставала существовать. Но зона
нейтрализации изменилась в пользу германского t
(соответствующего индоевропейскому d и t).
4. Если метод внутренней реконструкции
ограничивается фонологическим аспектом, он позволяет
избегать таких ошибок, какие, например, постоянно
допускаются при рассмотрении проблемы индоевропейских
ß, g, gh. В соответствии с широко распространенным
мнением эти фонемы возникли в языках satam вследствие
405

палатализации велярных к, g, gh перед передними гласными
ё, τ (или i), а во всех других позициях их появление
объясняется морфологическими факторами («аналогией»). При
этом, используя для объяснения только аллофоны и
морфологические факторы, оставляют в стороне главный
вопрос: как именно аллофоны й(е), k(i), в отличие от к(о),
k(u), k(t) и т. д., фонологизировались, то есть как они
стали самостоятельными фонемами. На самом деле,
проблема осложняется еще вторым вопросом: в чем состоит
фонологическая суть ассибиляции, то есть появления
в различных языках satgm фонологического отношения
между ß, g, gh и единственным унаследованным из
индоевропейского фрикативным s? Фундаментальными фактами
для решения этого вопроса являются совпадения, такие,
как скр. pista- «украшенный» < *pis-to- и *piß-to-, лит.
-rs-<*-rs- и *-rß- и т. д.
5. Реконструкция может быть проведена на базе
тщательного исследования одного языка. Так, анализ
индоиранских фактов показывает, что до момента, когда начал
действовать закон Бартоломе, в этой группе языков не
существовало глухих придыхательных ph, th, kh.
Поскольку в случае перехода bh+t в bdh (через стадию *bhdh)
имеет место прогрессивная ассимиляция, хотя вообще
ассимиляция по звонкости является в индоевропейском
регрессивной (b+t>pt), напрашивается вывод, что bh, gh, dh
не были фонологически звонкими во время действия этого
закона. Они могли быть фонетически звонкими /подобно
г, 1, n, m, которые не влияли на предшествующий t внутри
слова. Если же bh, dh, gh не были фонологически звонкими,
то они не имели и соответствующих глухих партнеров —
ph, th, kh. Если бы противопоставление ph : bh, th : dh,
kh : gh существовало прежде, чем начал действовать закон
Бартоломе, результат ассимиляции bh-f-t был бы иным,
ä именно (*phth)>pth.
Следовательно, глухие придыхательные ph, th, kh
не могли входить в состав первоначальной
индоевропейской системы согласных. С другой стороны, закон
Бартоломе напоминает нам об определенных ограничениях,
накладываемых на структуру индоевропейских корней:
глухие взрывные, с одной стороны, и звонкие
придыхательные взрывные, с другой, несовместимы друг с другом
в качестве начальных или конечных согласных корня
соответственно (невозможны корни типа *peudh, *bheut и т. д.)
406

Закон Бартоломе можно рассматривать как
специальный случай ассимиляции, а именно как контактную
ассимиляцию (bh+t>*bhdh>bdh, а также p + dh>*bhdh>
bdh), тогда как упомянутая выше несовместимость bh и t в
индоевропейских корнях заставляет предполагать
дистантную ассимиляцию. Поэтому, если такие суффиксы, как
-to-, -ter/tor-, -tro- и т. д., принимают форму -dho-, -dher/
dhor-,-dhro-, обусловленную звонким придыхательным
предшествующего корня, то мы можем допустить, что так
называемые «детерминативы» (^расширители элементарных
корней) испытывают сходные изменения в зависимости от
начального согласного в корне. Если это допущение
правильно, закон Бартоломе должен быть отодвинут к эпохе
индоевропейского языка-основы. Заметим, что, заменив
звонкие придыхательные эмфатическими взрывными, мы
получим аналогичные законы для структуры корня в
аккадском (см. Soden, Grundr. d. akk. Gramm., 1952, p. 53,
sec. 51 е.)
6. Имеются случаи, когда сравнение некоторого языка
с родственными языками показывает, что в данном языке
в доисторическую эпоху появилась некоторая новая
фонема, которая затем исчезла (в эту же эпоху) или совпала
с унаследованной фонемой. Таким образом, следы
доисторического существования этой фонемы полностью
стерлись. Проблема скр. ks — греч. κτ, χφ, φΦ может быть
сведена к следующим равенствам:
скр. ksiti- «местожительство», но syenâ- «ястреб» =
— греч. κτίσις «основ(ыв)ание», как ικτινος «коршун»
скр. ksam «земля», но hyah «вчера» = греч. χιτών
«земля», как χθες «вчерач>.
Греческий доисторический зубной согласный,
соответствующий санскритскому s, является, таким образом,
результатом слияния унаследованных s и i в определенной
позиции; это слияние привело к появлению новой
самостоятельной фонемы /*s/. Позднее эта фонема совпала с
фонемой t (вероятно, в связи с палатализацией
унаследованного t в определенных окружениях).
7. Теперь мы перейдем к самой главной,
центральной проблеме индоевропейской морфонологии и
морфологии.
Чередование ступеней гласных, или аблаут, будучи
морфонологическим явлением, тесно связано как с аль-
407

альтернациями фонем, так и с морфологическими
(словообразовательными и словоизменительными)
противопоставлениями.
Альтернация, будучи чисто фонологическим фактом,
состоит в мене фонем (но не аллофонов!) при определенных
условиях; она основана на нейтрализации некоторого
фонологического противопоставления. Ср. замещение фонем
b, d, g фонемами ρ, t, к в конце слов в польском и русском.
В этой позиции р, t, к нейтральны, хотя в других
окружениях р, t, к являются негативными
(немаркированными), a b, d, g позитивными (маркированными) членами
противопоставления. Следовательно, фонемы р, t, к имеют
две функции: первичную нейтральную функцию Φ и
вторичную негативную функцию Фь контрастирующую с
позитивной функцией Φ2 маркированной фонемы.
Однако альтернации могут обладать и
морфологической функцией. Это бывает, когда родственные формы,
содержащие фонему Ф2 (позитивную) и фонему Φι
(негативно-нейтральную), находятся в релевантном
морфологическом противопоставлении. Пусть Φ ι обозначает
краткий гласный, Φ2 — долгий гласный, а Φ — краткий
гласный, который выступает при нейтрализации
противопоставления по количеству в определенных фонологических
условиях (например, перед сонорным или полугласным
в пределах одного и того же слога).
Превращение альтернации ФА : Ф2в аблаут
(морфологическое удлинение) можно проиллюстрировать
следующим образом:
базисная форма: вокализм Φ ι
производная форма: вокализм Ф^Ф
(альтернация между Φι и нейтральным Ф)6
Отсюда:
базисная форма: вокализм Φι
производная форма: Ф2/Ф
Этот результат объясняется поляризацией, то есть
тенденцией к установлению как можно более резкого
контраста между производной и базисной формами.
Нейтральная фонема Ф, альтернирующая с Фь в силу
противопоставления с Φι базисной формы интерпретируется как
6 Например, альтернация внутри парадигмы, обусловленная
открытостью/закрытостью слога.
408

результат нейтрализации Ф2; отсюда замена фонемы Φί
фонемой Φ2 в производной форме. Правило деривации
претерпевает изменение: наряду с аффиксацией в
производные формы вводится дополнительный морф, а именно
удлиняется краткий гласный Φι(>Φ2). Таким образом, среди
производных форм мы можем выделить две группы,
играющие одинаково важную роль в возникновении аблаута
-Φι/Φ2, —формы, которые благодаря наличию Φ
допускают новую интерпретацию морфологического процесса
(как бы «voces mediae»), и формы, в которых Φ совершенно
явно интерпретируется как Φ2(Φι>Φ2).
Для объяснения происхождения различных видов
аблаута первостепенное значение имеет выяснение условий
нейтрализации, присущих соответствующим
альтернациям. Так, происхождение индоевропейского аблаута
е : о должно объясняться соответствующей альтернацией
е : о, и, следовательно, важнейшей задачей является
определение первоначальных условий для нейтрализации
противопоставления е : о. Имеется несколько возможных
решений этой задачи, из которых наиболее
правдоподобным является следующее: е и о совпадали в соседстве с
определенными ларингальными, а редуцированные е/о —
в соседстве с сонорными.
В отличие от альтернации, которая представляет собой
чисто фонологический факт, аблаут отличается более
сложным характером, причем фонологическое в нем
подчинено морфологической функции: внутри широкого
ряда случаев морфологической обусловленности
существует более узкий ряд случаев фонологической
обусловленности. Так, умлаут в немецких существительных
множественного числа на -er (Wälder «леса», Götter «боги»,
Güter «богатства», Häuser «дома») обусловлен: 1)
окончанием множественного числа -er; 2) задним гласным корня.
Последнее условие подчинено первому, поскольку задние
гласные встречаются не во всех, а только в некоторых
существительных, имеющих форму множественного числа
на -er.
Аблаут при наличии аффиксации является обычно
избыточным признаком, поскольку в морфологических
рядах формы с аблаутом встречаются наряду с формами,
для которых характерна только аффиксация, напр.
άπο-κοπ-ή «отсечение» <κοπ, подобно άπο-τομ-ή
«отрезание» <Γεμ(ε); οπ-ωπ-ή «зрение, вид», подобно έδ-ωδ-ή
409

«пища»; скр. аорист arâtsît<râdh «удаваться», подобно
avapsït<vap «рассеивать» и т. д. При изучении
происхождения апофонических изменений из индоевропейского
языка-основы следует иметь в виду их избыточный
характер. Эти изменения возникают и распространяются внутри
фонологически определенной сферы, например ступень
чередования о — внутри корней с вокализмом e, а Долгая
ступень чередования — внутри корней с кратким
вокализмом. Поскольку распространение аблаута связано
с его избыточностью, с его функционированием в качестве
усилителя различия между базисными и мотивированными
формами, мы должны допустить, что его первоначальная
сфера, ограниченная релевантными фонологическими и
морфологическими противопоставлениями, была
относительно узка.
8. Такой пример, как H.-e.*likt'os (>*leiq~),
показывает, что между тремя морфами, характеризующими это
образование, существует следующая иерархия:
основной морф — это суффикс -to-, необходимый для всех
образований данного типа; супрасегментный морф (ударение
над суффиксом), нейтрализующийся при определенных
условиях, например, если указанная форма
функционирует в качестве второй части сложного слова; наконец,
нулевая ступень корня, которая представляет собой явно
дополнительный морф, так как не появляется в случаях
типа *sett'os, *pekt'os.
Этот пример иллюстрирует иерархию морфов, которые
в то же время функционируют как целое в отношении
к базисному слову (скр. rinâkti, греч. λείπω, лат. linquo
«оставлять» и т. д.)
Вставные гласные («Bindevokale») или согласные
подчинены основному морфу, например, санскритский
аорист jambhis- «схватить» <3jambh + s + вставка i.
Иерархический порядок морфов совсем не обязательно
соответствует их линейной последовательности. Этот
порядок может быть описан строго фиксированной
последовательностью трансформаций (Хомский — Халле): и.-е,
(*linékti>) *leiq S >*leik-to-> *leik-to->*lik-to-.
Важно помнить о трансформационном аспекте этой
иерархии, так как это позволяет нам объяснить
существенные особенности индоевропейского аблаута.
Нулевую ступень индоевропейских корней с дифтонгами (та-
410

ких, как *leiql", *leuk) говорящие были склонны
анализировать как *leiq">liq">loiq"; *leuk>*luk>*louk, то
есть как выпадение основного гласного е (которое и
привело к возникновению нулевой ступени корня) с
последующей вставкой гласного о. Именно такая
интерпретация ступени о позволяет объяснить так называемый закон
Бругманна в индоиранском.
Цепь Ti ei T2>Tii T2>Ti oi Τ2 и т. д. дает возможность
вывести морфологически значимую ступень о
непосредственно из вокализма i, и без обращения к дифтонгам ei,
eu,которые часто даже и не засвидетельствованы. Ср. др.-в.-
нем. lûchan : претерит (перфект) louh; sûfan : souf; sû-
gan : souc; др.-англ. brûcan : bréac «ломать» и т. д.;
древнеирландские формы претерита (перфекта) lelag-, nenag-,
rerag- (корневой вокализм oi)<Hgid «он лижет», nigid «он
моет», con.rig «он связывает» (везде i).
9. Одной из важнейших задач реконструкции
является определение места формы в системе, нахождение
релевантного морфологического противопоставления, в
котором она участвует. Характерным признаком морфемы,
слова и т. д. является отсутствие функциональной
однородности. Функция языковой единицы может быть или
независимой, или зависимой от семантического (или
синтаксического) контекста. В первом случае можно говорить о
первичной функции данной формы, во втором случае—о
вторичной. Точно так же как в случае с фонетическими
вариантами (аллофонами), обусловленность вторичных
функций должна быть определена в положительных
терминах (=как исключение к общему правилу). Первичная
функция базируется на релевантных
противопоставлениях, вторичная — на первичной функции плюс контекст.
По отношению к вторичной функции первичная
функция может быть более высокого или более низкого
грамматического ранга. Так, например, морф
множественного числа (с первичной функцией «множественное
число») может в определенных контекстах (при
определенных основах) иметь значение собирательности
(вторичная функция), или наоборот. Есть только одна
категория, категория множественного числа в первом
случае и категория собирательности во втором. Но
категория множественного числа является словоизменительной,
в то время как категория собирательности, когда она
существует как самостоятельная категория, является
411

словообразовательной. Различие между ними состоит
в том, что множественное число присуще всем словам такой
части речи, как существительное, и является
неотъемлемым признаком его парадигмы, а собирательные имена
образуются только от определенных существительных.
Существительное в единственном числе и то же
существительное во множественном числе — это две
(словоизменительные) формы одного и того же слова. Существительное
и соответствующее имя собирательное — это два разных
слова (базисное слово и производное). Следовательно,
морфема множественного числа имеет более общее и
абстрактное значение, чем морфема собирательности, на
которую больше влияет значение основы. Ср. собирательные
имена, дифференцирующиеся в зависимости от смысла
базисного имени: неодушевленные, одушевленные,
личные и т. д.
Переход первоначального имени собирательного в
существительное множественного числа может быть назван
грамматикализацией, а противоположный процесс —
лексикализацией. В персидском собирательная морфема -hä
грамматикализовалась благодаря непрерывному и
постепенному распространению, а употребление древней
морфемы множественного числа -an ограничилось главным
образом личными именами.
Отношение, аналогичное отношению «множественное
число (словоизменительная форма) : собирательность
(производное слово)», существует между падежной формой
(напр., скр. mukhät «лицо» — абл. ед. ч.) и производным
наречием (напр., скр. mukhatâh), между видом и способом
действия, между инфинитивом и именем действия, между
причастием и отглагольным прилагательным и т. д.
Два полюса образуют словоизменительные морфемы,
с одной стороны, и полностью лексикализовавшиеся
(«конвертированные») — с другой. Морфема -ti (-tei) является
в балтославянском словоизменительной морфемой
инфинитива (nèati, nesti), в латинском — суффиксом отглагольных
существительных (-tiö), во французском она стала частью
основы в raison «разум», poison «яд» и т. д. Промежуточное
место занимают производные слова различного
иерархического порядка в зависимости от сферы данного
образования. Иногда трудно решить, является ли форма
словоизменительной или словообразовательной. Славянские имена
действия на -(t)bje, -(n)bje, как, например, польск. krycie
412

«скрывание», pisanie «писание», могут быть образованы от
любого глагола и функционируют в известном смысле
как склоняющийся инфинитив. Но в то же время они
управляют родительным падежом (а не винительным —
падежом прямого дополнения) и имеют определенные
вторичные семантические функции; в связи с этим им при
составлении словарей приходится посвящать отдельные
статьи.
10. Обычно целесообразно рассматривать
словоизменительные формы как древние словообразовательные. Что
касается правил словообразования, то они могут
представлять собой дальнейшее развитие более древних правил
с более узкой сферой действия (в этом случае мы имеем
дело с грамматикализацией), или, наоборот, они могут
быть результатом лексикализации правил с более широкой
сферой действия (лексикализоваться могут даже
словоизменительные категории).
Хорошо известно, что индоевропейская форма
множественного числа существительных среднего рода возникла
позже, чем форма множественного числа на -(e)s у
существительных общего рода. По своей структуре форма
множественного числа родственна производным
существительным женского рода и абстрактным существительным как
отыменным, так и отглагольным. Эта связь позволяет
нам реконструировать производные существительные на
-а, -й, -о, -ös и т. д., функционирующие и как
абстрактные имена (первичная функция), и как конкретные имена
(вторичная функция) в различных семантических
подклассах в зависимости от базисного существительного: формы
женского рода для названий одушевленных существ или
лиц, собирательные формы для названий неодушевленных
предметов, а также, возможно, сингулативы для названий
веществ, материалов и т. д.
Наряду с множественным числом среднего рода женский
род прилагательного также возник в результате процесса
грамматикализации. Хотя женский род существительного
образует производное слово, женский род прилагательного
в индоевропейском (по крайней мере на его поздней стадии)
является словоизменительной формой. В результате
анализа можно установить грамматические и отчасти
хронологические различия между следующими тремя формами на
-â: *néuâ—форма женского рода от *néuos; *néuâ —
форма мн. ч. от существительного среднего рода
413

*пецот; τομή «разрезание» — абстрактное имя от τομός.
Древнейший слой представлен типом τομή, который
первоначально был производным от τομός. К более
поздней стадии относятся образованные от существительных
производные слова женского рода и собирательные имена.
Собирательные имена грамматикализовались, став
словоизменительной формой (формой множественного числа
среднего рода). В конце концов, формы множественного
числа среднего рода и женского рода на -а вошли в систему
склонения прилагательного. Будучи
словообразовательной формой для существительного, женский род
становится словоизменительной формой для прилагательного.
Со сходной эволюцией и стратификацией мы
встречаемся в семитских языках: -(a)t — это
словообразовательный суффикс, с его помощью образуются существительные
женского рода, имена собирательные и сингулятивы; в то
же время это окончание прилагательного, обозначающее
не только женский род, но также и множественное число
придыхательных при неодушевленных или неличных
существительных (в классическом арабском).
11. Независимо от их специфической функции,
семантической или синтаксической, все индоевропейские падежи
грамматикализовались в том смысле, что все
существительные одного и того же рода, общего или среднего, стали
иметь одно и то же число падежных форм.
Структура так называемых слабых и сильных
падежей — со стороны их основы и акцентуации — напоминает
нам отношение между производными и базисными формами.
Сейчас мы располагаем данными, свидетельствующими
в пользу той гипотезы, что первоначально только в
сильных падежах встречались как окситонные основы, так и
баритонные основы (mâtér- : bhrater-), а в слабых падежах
ти основы были только оэкситонными. На такое
положение вещей указывают следующие факты: подвижное
ударение в корневых существительных (с одной стороны, скр.
аккуз. rucam «свет, сияние», номин. плюр, rucah, а с
другой — инструм. rucâ, дат. rucé, генит. rucâh, rucâm ит. д.),
парадигма скр. panthäh «путь», генит. pathâh, наречия типа
daksinâ «ловко; справа, направо» < dâksina и т. д. Кажется,
это заставляет предполагать производный, а именно
наречный, характер слабых падежей: первоначально они были
наречиями, образованными от имен (выступавших в
сильных падежах). Указанное явление характерно и для исто-
414

рического периода, ср. наречный суффикс -tos (скр. -tâh),
который становится регулярным словоизменительным
суффиксом (окончанием) в пракритах. Независимо от
акцентуации исходных существительных наречия на -tah всегда
имеют ударение на суффиксе, например: agratâh «перед»,
daksinatâh «справа, направо», madhyatâh «посередине»,
maryatâh, mukhatâh «перед» (от существительных с
баритонным ударением) и точно так же abhipatâh, savyatâh
«налево», rbhutâh, sïrsatâh (от существительных с окситон-
ным ударением).
Эти два хронологических слоя падежных форм
напоминают существующее в современных языках отношение
словоизменительных падежных форм к
грамматикализованным предложным оборотам (романское de, à, англ. of, to).
Первичной функцией индоевропейского аккузатива
является, обозначение прямого объекта (дополнения), а
важнейшей вторичной функцией — выражение цели при
глаголах движения. Очевидно, в конструкциях типа аро
divam ud vahanti (AV) «они проводят воды в небеса»
синтаксическая связь между ud vahanti и âpo является более
тесной, чем отношение между глаголом и divam.
Одинаковость выражения обеих функций (аккузатив цели и
аккузатив прямого объекта) может пролить свет на
происхождение аккузатива. Ср. параллельные факты в
испанском quiero a la madré «я люблю мать», а также salgo а 1а
calle «я выхожу на улицу».
Вообще говоря, некоторые выводы могут быть сделаны
из фактов синкретизма. Синкретизм аблатива и генитива
в единственном числе всюду, за исключением основ на
-о-, поднимает вопрос об иерархии этих двух функций
в таких формах, как скр. sénâyâh «копья», agnéh «огня»,
bâhoh «руки» и т. д. Иерархия главных функций формы
аблатива-генитива может быть представлена следующим
образом:
1) приименной генитив (генитив субъекта, объекта,
притяжательный, партитивный) -»- 2) приглагольный1
генитив (партитивный); и 1) генитив -^ 2) аблатив.
Иерархия 1) -* 2) вытекает из того, что приименной
генитив (субъекта, объекта) представляет собой
результат синтаксической трансформации предложения (лат.
amicus peregrinatur «друг странствует»> peregrinatio
adverbal genitive; не смешивать с adverbial.
415

amici «странствие друга»; hostem occidit «он убивает вра-
ra»>occisio hostis «убийство врага»), в то время как
аблатив функционирует только как приглагольное
определение. Древние санскритские формы генитива единственного
числа sénâyâh, agnéh, bähoh имеют, следовательно, в
качестве первичной функции генитивную, как и английские
обороты с of или французские с de. Конечно, с
генетической точки зрения мы должны допустить для всех этих
случаев местное значение (аблативную функцию). Поэтому
проникновение этих падежных форм в семантическую
зону генитива (связанное с потерей экспрессивности)
привело прежде всего к восстановлению у генитива
аблативной функции 8; так обстоит дело в индоевропейских
основах на -о-, возможно, под влиянием местоименных форм:
скр. tat, yät, откуда скр. vfkät : vrkasya. В пракрите эта
дифференциация распространяется и на другие основы:
senâo (абл.) : senâe (ген.), aggîo : aggissa, bâhûo : bâhussa;
в Авесте ayât : -aya; -öit : -oiè; -aot : aoè; в лат.-\(-е)\-\$\
-ü:-üs и т. д.
Из вышесказанного можно сделать следующий вывод:
первоначальной (в противовес первичной) функцией
санскритских падежных форм sénâyâh, agnéh, bähoh и т. д.
является аблативная функция; «потеря экспрессивности,
вызванная вторичной функцией, привела к
восстановлению падежной формы в ее вторичной (аблативной)
функции. В балтославянском процесс повторился. Проникая
в область генитива, аблатив на -t полностью вытесняет
старые формы на -s (таким образом сам превращаясь в
генитив), и различие между аблативом и генитивом в
основах на -о- снова стирается. Чтобы восстановить
аблативную функцию, язык прибегает к предложным оборотам.
12. Для формообразования прилагательного
характерно, что в любой момент прилагательное может
подвергнуться влиянию существительного. Изложим это вкратце:
если в женском роде, образованном от основ мужского/
среднего рода на -о-, употребляется основа на -а- (лат.
bonus, bona и т. д.), значит -а- первоначально служило
для образования существительных женского рода от
существительных мужского рода на -о-. Следовательно, тип
*eßuä — женский род от *eßuos (скр. âévâ, лат. equa,
лит. aSvà), возможно, является словообразовательным
Которая тем временем стала вторичной.
416

архаизмом (хотя, конечно, менее древним, чем греч.
ό ί'ππος:ή ίππος). Формант -а- в словах типа *eßuä,
вытесненный из системы именного словообразования суффиксом.
-i(y)-(vrki- «волчица»), должен рассматриваться как пере·
житочное явление. С другой стороны, этот формант
становится грамматикализованным благодаря своему
проникновению в склонение прилагательных. Такая эволюция
подтверждается последующим развитием в санскрите:
употребление нового словообразовательного суффикса
-Ï- распространяется и захватывает прилагательные (на
-а-), благодаря чему возникает стилистическое различие
между формами женского рода на -а- и на -Ï-.
Таким образом, проливается свет на относительную
хронологию формантов -i(y)-, -â-, -ï/yâ-, выступающих как
окончания или суффиксы женского рода. Простейшими
суффиксами были -i(y)- и-à-, тогда как -ï/yâ-следует
рассматривать как результат кумуляции (соединения)
простейших суффиксов и, следовательно, как более позднее
образование. Поскольку кумуляция суффиксов — это прием
для усиления экспрессивности вторичной функции, мы
должны допустить, что в формах женского рода атемати-
ческих прилагательных элемент -а- в -ï/yâ- представляет
собой расширение старого суффикса -i(y)-. В то время как
в основах на -о- проводилось различие между
словообразовательным суффиксом -i(y)- (существительных
ж. р.) и словоизменительным суффиксом -а- (женского рода
прилагательных), атематические основы для обоих
случаев имели один и тот же формант -i(y)-, который, хотя
первоначально носил словообразовательный характер, но
еще в доисторический период приобрел, кроме того, и
словоизменительную функцию. Суффикс -а-, будучи
однозначным и поэтому более экспрессивным, стал
расширителем словоизменительного суффикса -i/y- у атематических
прилагательных. Составной формант -i(y)+ä-, должно
быть, первоначально принадлежал только прилагательным.
Наличие в нем лишнего по сравнению с -i(y)- элемента
(чу+а-)было причиной того, что этот формант стал
употребляться как словообразовательный суффикс атематических
существительных. Но остались слова типа ведич. naptih
«дочь, знучка», генит. naptiyah от nâpât «сын, внук»,
которые ясно указывают на то, что-Цу)- является
предшественником составного суффикса в употреблении с атема-
тическими существительными.
27—2238
417

13. Переходя теперь к основным явлениям
индоевропейского спряжения, отметим, прежде всего, тот
любопытный факт, что хотя глагольные формы, относящиеся к
моменту говорения, всегда рассматривались как базисные
формы системы спряжения, некоторые очевидные выводы,
касающиеся иерархии функций и относительной
хронологии глагольных форм, все же сделаны не были. Мы
сталкиваемся здесь, точно так же как и в других разделах
морфологии,
1) с восстановлением форм в их первичной функции,
2) с распространением форм, принимающих вторичные
функции,
3) с явлениями грамматикализации и лексикализации,
которые сопровождают изменения 1) и 2).
Самым значительным процессом, повторявшимся снова
и снова и оставившим многочисленные следы в древних
индоевропейских языках, является восстановление
дуративного значения у глагольных форм, указывающих на
момент говорения (форм презенса и имперфекта).
Дуративная форма легко может вторгаться в другие семантические
сферы: сферы общего («вневременного») презенса,
модальности («способности», «возможности»), будущности
и т. д. Эта экспансия, ведущая за собой утрату
экспрессивности (то есть сосредоточенного выражения дуративности),
вызывала то, что для восстановления дуративной функции
стали привлекаться производные формы. В результате,
вероятно, возникло следующее размежевание форм:
дуративный презенс (новая форма) и общий или
неопределенный презенс (старая форма), индикатив (новая форма)
и конъюнктив (старая форма), презенс (новая форма) и
футурум (старая форма) и т. д.
Но и недуративные функции, отныне передаваемые
особыми формами, могут быть в свою очередь восприняты
новой формой, а старая форма в конце концов становится
лексическим архаизмом.
Для обоих случаев можно найти много примеров в
древних индоевропейских языках. Расщепление значений,
возникшее в результате восстановления дуративности,
совершенно очевидно в славянских языках, где замена
старого презенса производной формой (старым итеративом)
Привела к тому, что употребление презенса ограничилось
недуративными функциями: функциями футурума,
«вневременного» презенса, выражения способности. Аналогич-
418

ные процессы имели место в индоевропейском: корневой
презенс, вытесненный и сведенный к недуративным
функциям производными образованиями (то есть формами с
редупликацией, назальным инфиксом или формами на -sße/o-
и т. д.), употребляется как футурум или как конъюнктив,
ср. ведич. kârat(i) в отличие от krnoti. Индоевропейский
презенс и имперфект частично изменяют свою древнюю
первичную функцию, превращаясь в футурум и аорист.
Так, формы презенса на -s- в индоевропейском оставили
следы как в формах футурума-конъюнктива на -s-, так
и в формах сигматического аориста. Аналогичное развитие,
то есть восстановление дуративного презенса (-имперфекта)
и ограничение употребления старой формы недуративными
функциями, наблюдается и в другие периоды, например
в современных кельтских языках, и в других языковых
семьях: в то время как в большинстве семитских языков
древнее корневое образование ia-qtul-u «убивает»
сохранило свою имперфектную функцию, в аккадском и
эфиопском оно играет роль конъюнктива благодаря появлению
нового имперфекта, образованного от глагола с помощью
удвоения второго коренного согласного.
Новые образования, оказывающие давление на старый
презенс или имперфект, являются, как правило,
производными. Как только они проникают в систему спряжения
базисного глагола, они тотчас же грамматикализуются.
Первоначальной семантической функцией этих новых
(имперфективных) форм презенса является функция
итератива. В соответствии с тем, что можно проследить
в настоящее время, процесс восстановления
имперфективного презенса идет обычно по следующим направлениям:
I ► и ► III
первичные отглагольные сущест- отыменные глаголы (об-
глаголы вительные (имена дей- разованные от имен дей-
I ствия или деятеля) ствия или деятеля)
А
I отглагольные глаголы,
** непосредственно
соотносимые с I.
Следовательно, рабочая гипотеза состоит в том, что
такие формы презенса, как скр. ji-gâ-ti, pu-n-âti, ga-
ccha-ti «идти» и т. д., являющиеся отглагольными, в
исторических языках интерпретируются как отыменные глаголы,
27*
419

образованные от имен действия или деятеля (стадия
III).
Впрочем, не в этом состоит прямая задача
реконструкции. Прежде всего мы должны установить (для каждого
конкретного языка), в какой степени производные формы
презенса, восходящие к итеративам, зависят от первичных
глаголов действия или первичных глаголов состояния.
Следующий шаг состоит в определении недуративных
функций, принятых вытесненными формами презенса:
они могут оставаться внутри системы спряжения нового
глагола, или образовывать мелкие семантические группы,
или, наконец, подвергнуться полной лексикализации.
Различные индоевропейские языки ведут себя по-разному.
Например, суффикс-ske/o- играл важную роль в иранском,
где он приобрел непереходно-пассивное значение
(засвидетельствованное еще в среднеиранском), или в латинском,
где он в конце концов стал механическим расширителем
основы презенса (ср. -escere в иберо-романских языках
и румынском). Как в балтийских, так и в германских
(в готском) языках элемент η выражает непереходное и
начинательное значения, выступая как инфикс в балтийских
языках и как суффикс в германских. Эти примеры
иллюстрируют еще и то, что морфемы, обозначающие способ
действия, весьма часто переходят в морфемы, выражающие
залог. Такое развитие мы встречаем уже на самых
древних стадиях индоевропейского; ср. итеративы и каузативы
на -eie/o-.
Главная трудность реконструкции состоит в том,
чтобы выяснить, представляет ли собой набор глаголов,
характеризуемых общим суффиксом, такой
словообразовательный ряд, который еще не подвергся
грамматикализации, то есть еще не использовался для выражения
дуративности, или же эти глаголы уже были затронуты
процессом восстановления имперфективного презенса, но,
вытесненные новым образованием, ограничились
вторичными семантическими функциями или даже целиком лек-
сикализовались.
14. Некоторые выводы, связанные с относительной
хронологией, можно сделать, рассматривая совершенный вид
и перфект. Что касается так называемого перфекта, то
нормальное развитие здесь, как нам кажется, таково:
производная форма (или отглагольное имя +
вспомогательный глагол) >перфект>неопределенное прошедшее
420

(«passé [паеит»)>повествовательное время. Производная
форма становится регулярным элементом системы
спряжения, заменяя старую форму перфекта,
которая, выполняя дополнительно еще и
повествовательную функцию, уже утратила свою экспрессивность.
Грамматикализация романской перифразы amatum habeo
(которая представляет собой соответствие уже
существующей классической конструкции amatus est; mihi amatus
est с dativus auctoris>amatum habeo) объясняется
кумуляцией функций у лат. amavi: перфект и
повествовательное (историческое) время. Другой пример: древнеперс.
manä kr tarn (перфект): akunavam (повествовательное
время), но новоперс. karda am (перфект) : kardam
(повествовательное время)<тапа krtam. С первого взгляда может
показаться, что одновременно с усвоением
повествовательной функции старый перфект порывает со своей прежней
семантической сферой, которая становится сферой новой
формы перфекта. В действительности же механизм этого
изменения иной. В связи с расширением семантической
сферы у форм перфекта, то есть в связи с употреблением их
как в роли перфекта, так и в роли повествовательного
времени, эти формы теряют свое первоначальное значение,
повествовательная функция становится первичной, а
перфектная — вторичной; отсюда усвоение перфектной
функции новыми формами. Таким образом, для значения
перфекта всегда существовал формальный показатель, хотя
последний имел в разные моменты различную степень
экспрессивности.
Можно задаться вопросом, засвидетельствовано ли
также и обратное развитие (неопределенное прошедшее>
перфект), или, точнее говоря, всегда ли функция
неопределенного времени является первичной, а функция
перфекта — вторичной. Различие между романским amatum
habeo и amavi состоит в том, что последняя форма
обозначает действие в прошлом, а первая предполагает его.
Поэтому тип amavi должен рассматриваться как основной
по отношению к amatum habeo. Однако употребление в
современных романских языках формы, являющейся
результатом развития amatum habeo, как и соответствующей
перифразы в германских языках, уже вышло за рамки
перфекта в строгом смысле этого слова. Хотя в
большинстве этих языков указанная форма еще не проникла в зону
повествовательного времени, тем не менее она все более
421

и более стремится обозначать неопределенное действие
в прошлом (passé indéfini), в то время как первоначальное
значение (результат прошлого действия в настоящем) все
больше и больше отходит на задний план.
Следующий ряд: англ. I have my feet stuck out > I have
stuck out my feet>I stuck out my feet — может служить
хорошей иллюстрацией для приведенных выше рассуждений
об относительной хронологии некоторых категорий
спряжения глагола.
15. Впрочем, главной проблемой индоевропейской
сравнительной грамматики является другая проблема.
Сравнивая систему презенса и аориста в санскрите
(ведическом) с соответствующей системой в греческом, мы
устанавливаем следующие расхождения:
Форма I Функция
I греческий санскрит (ведический)
презенс имперфективность одновременность (с моментом
речи)
имперфект имперфективность одновременность (с моментом в
прошлом; повеств. время)
аорист перфективность предшествование (по отношению
I к моменту речи)
В греческом имеются виды. Противопоставление
имперфективность : перфективность выражено формами
имперфект : аорист; в презенсе же это
противопоставление нейтрализуется в пользу немаркированного члена
(в пользу имперфективности). Для санскрита (ведического)
характерна система временнйх отношений.
Противопоставление одновременность (или скорее непредшествование) :
предшествование является стержнем системы. Это
противопоставление реализуется с помощью форм презенса и
аориста и нейтрализуется в имперфекте.
Установить относительную хронологию этих двух
систем, то есть выяснить, какая из них должна считаться
унаследованной из индоевропейского,— это серьезная
проблема. Как кажется, многообещающим ключом к
решению этой задачи является морфологическая структура
форм презенса, имперфекта и аориста. В греческих формах
λείπω «оставляю»: <*л мы наблюдаем
непосредственное формальное противопоставление между λειπ
(нормальная ступень) и λιπ (нулевая ступень), соответствующее
422

минимальному различию. Это верно и для типа ΙΦελγον
«очаровывать» (имперфект): έθελξα (сигматический аорист;
предполагающий атематическое cπpяжeниe)илиέγίγvωσκov
(имперфект с аффиксом): εγνων (корневой аорист) и т. д.
С другой стороны, в таких санскритских примерах, как
rinâkti „оставляет" , . , sârpati „ползет" , ,
— Λ— :arinak или —F , " :asarpat,
ancat · asçpat r
противопоставление основ сопровождается различиями
окончаний (первичные : вторичные) и, следовательно,
лишено самостоятельной различительной силы. Это значит,
что греческое противопоставление ελειπον : ελιπον следует
считать более древним, чем санскритское
противопоставление sârpati : asrpat, которое, должно быть, является
о
результатом семантического сдвига. Чтобы объяснить этот
сдвиг, мы склонны допустить для индоевропейского
следующее исходное состояние:
Форма \ Функция
первичная вторичная
презенс имперфективность одновременность (с моментом
речи)
имперфект имперфективность одновременность (с моментом в
прошлом)
аорист перфективность предшествование (по отношению
I к моменту речи)
Семантический сдвиг в санскрите является результатом
отождествления имперфективного и перфективного прог
шедшего времени: в повествовании аорист был вытеснен
имперфектом, ставшим отныне единственным
повествовательным временем. Лишенный своей первичной функции
(перфективное прошедшее время), аорист стал
употребляться только в своей вторичной функции
(предшествование по отношению к моменту речи). Возникло новое
противопоставление: предшествование/одновременность
( = непредшествование), сходное по своему характеру с
некоторыми противопоставлениями в глагольных систег
мах западноевропейских языков (франц. j'écris : j'ai écrit
и т. д.). Различие между ведическим аористом и
имперфектом ничем не отличается от различия между
английским I have written (a letter) и I wrote (a letter).
Дуративность в значении имперфекта была отодвинута на задний
423

план (стала его вторичной функцией). В греческом старое
противопоставление имперфект (имперфективный): аорист
(перфективный) остается релевантным. Значение же
английского present perfect является лишь вторичной
функцией греческого аориста.
В приведенном выше примере внутренняя
реконструкция базируется на данных двух индоевропейских языков,
которые различают следующие «прошедшие» времена:
имперфект, аорист и перфект. Сфера индоевропейского
имперфекта в санскрите расширилась за счет аориста.
Хронологический приоритет греческого может быть
доказан анализом системы унаследованных из
индоевропейского глагольных форм. Противопоставление
презенс : имперфект
аорист
является противопоставлением по виду. Если бы в
индоевропейском аорист имел те же первичные функции, что
и в ведическом санскрите, следовало бы ожидать, что
основа аориста будет допускать как первичные, так и
вторичные окончания. Ср. франц. j'ai écrit : j'avais écrit
параллельно j'écris : j'écrivais.
16. Будущее время выражается в древних
индоевропейских языках либо вышеупомянутой формой на -е/о-
(идентичной «конъюнктиву»), либо сигматической производной
формой. В индоиранском, равно как и в греческом, в
древнейших текстах засвидетельствованы обе формы; как
правило, сигматическое будущее вытесняет форму на -е/о-.
Разновидности сигматического будущего (-s-ie/o- в
индоиранском, -s-e/o- в греческом, -s- в литовском) указывают,
по-видимому, на первоначальное атематическое
спряжение. Но здесь мы снова сталкиваемся с идентичностью
будущего времени и конъюнктива; ср. атематический
конъюнктив на -s- в древнеирландском. Таким образом, мы
приходим к следующему выводу.
Точно так же, как замена славянского pri-peceh>
(старый презенс), pri-pece (старый имперфект) новой
основой pripék-ajeta (старый итератив) сузила употребление
старых форм, сведя их к (вторичной) функции будущего
(pripecetb) и аориста (pri-pece), так и конъюнктив-будущее
на -s-t(i) и аорист на -s-t представляют собой результат
расщепления системы сигматических форм
презенса-имперфекта, вытесненных в индоевропейском другими формами.
424

Относительную хронологию конъюнктивов на -е/о-
и на -s- можно установить при рассмотрении следующих
фактов: формы конъюнктива- будущего на -s- еще выдают
его производный характер; этот конъюнктив стал
неотъемлемой частью спряжения только в самом начале
исторической эпохи. Кроме того, тот факт, что формы
сигматического будущего характеризуются сигматическим
расширителем, в отличие от форм конъюнктива на -е/о-, где корень
не имеет расширителя, свидетельствует об относительно
недавнем происхождении сигматического будущего.
Конъюнктив на -е/о- образуется от различных основ в
рамках системы спряжения, а конъюнктив-будущее на -s-
сохраняет форму производного образования от
глагольного корня. Что касается функций будущего времени, то
нам хорошо известно, что будущее всегда возникает из
форм, выражающих желание или долженствование (I wish
«я желаю», I want «я хочу», I am to «я должен», I have to
«я должен»). Ср. аналогичное отношение между перфектом
и глаголами состояния, которые служат источником для
возникновения перфекта. Как только глагольная форма
или глагольный оборот, выражающие желание или
долженствование, приобретают значение будущего времени
в качестве своей первичной функции, значение
модальности отходит на задний план и в конце концов
становится вторичной функцией указанных образований; ср.
франц. il sera malade «Он будет болен» — «Он,
вероятно, болен»/П aura été malade приблизит. «Он отболеет
[к некоторому моменту времени]» — «Он, вероятно, был
.болен».
Значение будущего времени у форм на -s- является
менее древним, чем у форм на -е/о-. В латинском старое
будущее на -е/о- еще употреблялось; инновация имела
место только в продуктивных классах (-â-bo, -ë-bo,
частично -ï-bo). В качестве наклонения, употребляющегося
в придаточных предложениях определенного типа,
конъюнктив был заменен оптативом на -а-. Отношение между
будущим на -s- и конъюнктивом на -s- с очевидностью
проявляется в древнеирландском, где старая форма была
сохранена для конъюнктива, а соответствующая
удвоенная форма (представляющая собой индоевропейский дези-
дератив) использована для будущего. Таким образом,
имели место две следующие стадии:
425

Функция
будущее время возможность
форма 1-ой стадии -{-s- -fs-
форма 2-ой стадии удвоение -j-s- -fs·
(Семантическое совпадение старого конъюнктива на -s-
и старого оптатива на -а- объясняет образование
удвоенного будущего на -а-).
17. Сходным образом решается проблема оптатива.
Существует определенная аналогия между конъюнктивом
(«возможность») — вторичной функцией будущего — и
оптативом («желание») — вторичной функцией претерита.
Ср., например, современные славянские языки: польск.
oby pisaî «пусть он пишет»<о+by (старый аорист)
+ причастие или русск. «пошел», «пошли» (в значении
«прочь!»). С точки зрения таких параллелей
индоевропейский оптатив на -(i)ië- может рассматриваться как форма,
лишившаяся своей прежней функции претерита. Эта
концепция подтверждается 1) окончаниями (только
вторичные), 2) характерным элементом -ё-, первоначально
принадлежавшим формам аориста и еще
засвидетельствованным в греческом и балтославянском, и 3) сходной
эволюцией другого характерного для аориста элемента—а-,
встречающегося, вообще говоря, в балтославянском и
надежно засвидетельствованного как оптативный
^«конъюнктивный») суффикс в италийском и кельтском. В
последнем случае хронологическая стратификация очевидна.
Древнелатинское -iië/ï- в siës, sïtis и в «конъюнктиве»
перфекта (-îs, -ïtis) является архаичным элементом по
сравнению с -а- в legâs, deleâs, audiâs: различие в составе морфем
между формами инфекта (-а-) и формами перфекта (-Ï-)
доказывает, что -а-, входящее в базисные формы
глагольной системы (формы инфекта), следует рассматривать как
инновацию.
18. Широко распространенным фактом является общее
происхождение пассива и форм, обозначающих состояние,
которое передает результат действия в прошлом (форм так
называемого перфекта). Ср. (лат. и) романское amâtus
est и mortuus est; первая форма является пассивом
(перфектом пассива — в латинском, презенсом пассива — в
романском), вторая — перфектом как в латинском, так
и в романском. Хотя обе категории выражаются внешне
426

одинаково (с помощью отглагольного прилагательного на
-to-), очевидно, что пассив образуется только от
переходных глаголов и что семантическое отношение amo:amätus
(состояние>перфективная пассивность) отлично от
семантического отношения morior : mortuus (состояние>
перфективность). На генетическое родство (медио)пассива
и перфекта в индоевропейском указывают их окончания,
а именно элементы -э2, -t, -нуль, -г, противопоставленные
окончаниям активного залога других времен (не перфекта):
-m, -s, -t, -nt. В исторически засвидетельствованных
языках окончания медиопассива и перфекта уже в
значительной степени дифференцировались, в связи с чем
возникают проблемы относительной хронологии.
Медиопассив, семантически противопоставленный активному залогу,
подвергается вполне понятным преобразованиям в
соответствии с определенной пропорцией (например, такой,
как скр. -ti : -te = -si : -se, в то время как перфект остался
вне этого противопоставления. Позднее перфект,
поскольку он являлся непереходным, мог интерпретироваться как
медиопассив, и его окончания могли подвергаться
соответствующему изменению. Или же, благодаря более поздним
формам переходного перфекта, окончания -з2, -t, -нуль,
-г интерпретировались как активно-переходные и возникал
соответствующий ряд форм медиопассива. При этом
кумуляция морфов медиопассива и перфекта становилась
возможной: такая форма, как скр. ca-kr-é, содержит
индоевропейское окончание -*е (скр. -а) плюс i, но акцентуация
и нулевая ступень корня взяты из медиопассива системы
презенса-аориста. Заключение, какое можно сделать в
связи с относительной хронологией, состоит в следующем:
хотя от непереходных глаголов медиопассив и не
образуется, переходные глаголы могут образовывать
«результативный» перфект; ср. лат. litterae scriptae sunt>mihi
litterae scriptae sunt>litteras scriptas habeo>j'ai écrit
une lettre. Латинская параллель доказывает, что с
генетической точки зрения переходный перфект является
вторичным и возникает на базе того общего, что есть в scriptus
est и mortuus est. В пользу предложенной здесь
характеристики древней семантической сферы индоевропейского
перфекта говорят и данные греческого языка эпохи Гомера;
тем не менее следует подчеркнуть, что проблема может
быть решена и без этих данных: ключом к ней являются
взаимоотношения окончаний медиопассива и перфекта.
427

Сходное развитие имело место в некоторых
неиндоевропейских языках; ср., например, аккадский формант
-ta-, который сначала служил для образования
непереходных глаголов, а затем стал показателем и медиопассива,
и перфекта.
19. Вышеупомянутые морфологические примеры
показывают, что одной из самых важных предварительных
операций, необходимых для внутренней реконструкции,
является правильная оценка распределения первичной
и вторичной функций. Иерархия функций внутри
некоторой семантической зоны носит панхронический характер,
вообще говоря, не зависящий от конкретных языков. Это
обстоятельство делает возможной реконструкцию
относительной хронологии, хотя только для грамматических
категорий, а не для изолированных лексических фактов
с их непредсказуемостью в отношении вторичных
семантических функций. Чем более грамматичной (то есть более
общей) является данная категория 9, тем менее
дифференцированы ее вторичные функции и тем проще установить
семантическое расщепление и относительную хронологию.
Так, например, вторичная функция множественного числа,
падежа, определенных глагольных категорий и т. д. или
вовсе не зависит от семантического содержания
конкретных корней, или зависит от общих семантических свойств,
которые делят корни на большие семантические
подгруппы (одушевленные : неодушевленные, личные :
безличные, глаголы действия : глаголы состояния, глаголы
движения : все остальные глаголы и т. д.).
Вообще можно сказать, что если грамматическая форма
F имеет первичную функцию Φι и вторичную функцию
Φ2, то изменение формы FbF' может привести к
расщеплению: F' = Фь F = Ф2, при этом новая форма F' будет
стремиться проникнуть также в функциональную сферу
Ф2. Причину этого можно видеть в том факте, что старая
форма F в течение определенного времени сосуществует
с F' в функциональной сфере Фь и такое сосуществование
легко может сделать возможным проникновение F' также
и в зону Φ2. В последнем случае грамматическая
дифференциация прекращает свое существование, и старая форма
9 Словоизменительные категории представляют собой более
высокую ступень грамматикализации, чем словообразовательные.
Внутри последних иерархия зависит от семантической сферы.
428

F, если она сохраняется, либо полностью
лексикализуется, либо начинает употребляться только как алломорф
или как стилистический вариант (архаизм).
Замещение формы F формой F' относится всецело к
уровню морфов и обычно представляет собой изменение в
строении формы, вызванное в конечном счете
изменениями фонем.
Однако, с другой стороны, дифференциация достигается
также с помощью семантической субституции: F
заменяется в своей вторичной функции новой формой F',
выполняющей идентичную первичную функцию. Здесь также
благодаря тенденции формы F' к проникновению в
оставшуюся часть функциональной сферы формы F первоначальная
дифференциация может стереться.
Таким образом, фазы дифференциации и интеграции
чередуются друг с другом.
Определение иерархии функций Oi и Ф2 часто бывает
сложной, хотя и важной задачей. Только после того, как
мы установим, что Φι является первичной функцией
(обусловленной противопоставлением внутри системы, а
не контекстом), а Ф2 — вторичной функцией (зависящей
от контекста), мы получим существенную информацию о
статусе формы F(Oi, Ф2) в данном языке.
20. Необходимо привлечь внимание к понятию
изоморфизма, которое, хотя и критиковалось, имеет, на наш
взгляд, важное методологическое значение. Обычно в
дополнение к аргументу о том, что невозможен подлинный
параллелизм между «планом выражения» (expression) и
«планом содержания» (contenu), так как содержание
является целью, а выражение — только средством, приводят
еще и тот аргумент, что так называемых «плерем» гораздо
больше, чем «кенем», и что структуры и комбинации
первых являются очень сложными и практически
неопределимыми по сравнению со структурами и комбинациями
вторых. Однако, на наш взгляд, это не доказывает отсутствия
параллелизма между разными уровнями языка, теми,
которые имеют более богатые возможности, и теми, которые
имеют менее богатые возможности. Так, различие между
синтагматикой и парадигматикой характерно как для
отношений между фонемами, так и для отношений между
морфемами. То же справедливо и для различия между
первичными и вторичными функциями, то есть для различия
между тем, что дано системой, и тем, что определяется
429

контекстом. Фонология, где все проще и яснее, толкает
нас на поиски параллельных различий в морфологии.
Наблюдая фонологическую структуру, мы можем заметить
чередование различных вариантов одной фонемы и
чередование некоторой одной фонемы с другими фонемами.
Примеры первого чередования: немецкие ich-Laut и ach-
Laut. Пример второго чередования: польское или русское
d>tß конце слова. В структуре морфов можно найти
соответствия этим двум случаям. Первый случай представлен
алломорфами, второй — зафиксированным в
определенных контекстах синкретизмом некоторого формального
различия, существующего в других контекстах. Второй
случай можно выразить следующим образом:
F(Q):F'(<&')
F (Φ')
Здесь F и F' обозначают морфы с первичными функциями
(Ф и Ф'), которые относятся к разным категориям.
Причем Р(Ф') символизирует синкретизм; морф F выступает
во вторичной функции Ф'. Например, скр.
bähoh (ген.) : vfkât (абл.)
bähoh (абл.)
В этом примере мы видим, с одной стороны, полисемию
(многозначность) словоизменительного суффикса -oh
(первичная функция : генитив; вторичная функция :
аблатив), с другой стороны, отношение «алломорфности»
между -ät и -oh: -ät — это первичная форма,
обеспечивающая независимый морфологический статус аблатива, -oh —
одна из вторичных форм (аблатива), основывающихся на
-ät. Появление в пракрите окончания аблатива -tas,
возможное только при размежевании между формами
аблатива aggîo, bâhûo и формами генитива aggissa, bä-
hussa, не означает возникновения новой морфологической
категории: оно является лишь распространением различия
ген./абл., уже существующего в осноцах на -о-.
21. Подобные факты существенно отличаются от
изменений, вызывающих появление новой морфологической
категории, которая прежде не имела специального
морфологического показателя. Однако в последнем мы едва ли
можем быть твердо уверенными. Так, исследуя
происхождение индоевропейского рода (см. выше), мы не можем
установить, является ли эта категория более древней,
чем засвидетельствованные способы ее выражения; старые
430

способы ее выражения могли быть целиком вытеснены
новыми (ж. р. -3-, -iy- и т. д.). С другой стороны, они,
может быть, никогда и не существовали. Внутренняя
реконструкция может предложить нечто более надежное
только при изучении относительной хронологии
засвидетельствованных морфологических показателей (морфов).
О возникновении некоторой морфологической категории,
например множественного числа или женского рода,
можно строить лишь предположения, поскольку
утверждение о том, что определенные морфы (морфологические
показатели), еще доступные лингвистическому анализу,
являются древнейшими, т. е. что именно они первыми
выражали данную категорию, вряд ли может быть
доказано.
Mutatis mutandis этот случай можно сравнить с
хорошо известной в индоевропейской фонологии ошибкой.
Некоторые ученые придерживаются мнения, что
первоначально индоевропейский располагал не системой
гласных, а только одним гласным (который обозначается
символом e или a). Эта теория основывается на следующих
аргументах: 1) гласный о всегда развивается из e;
примеры первоначального о слишком малочисленны и
сомнительны; 2) гласные Т, и представляют собой нулевую
ступень фонемных комплексов, содержащих e плюс
согласный элемент (i, у); 3) гласный a ограничен в своей
дистрибуции: он выступает в абсолютном начале слова и в
соседстве с определенными ларингальными; 4) долгие
гласные должны объясняться либо вторичными долготами, либо
стяжением сочетаний кратких гласных с последующими
ларингальными. Вывод, который делается на
основании изложенных аргументов (о том, что
индоевропейский имел лишь один гласный),— это как раз пример
той глоттогонической спекуляции, которой следует
избегать. Во-первых, процессы 1) — 4) относятся к различным
эпохам. Их относительная хронология до некоторой
степени может быть установлена. Во-вторых, мы можем
допустить a priori, что продуктивные морфологические
процессы, должно быть, содействовали распространению
морфологически обусловленного о, вытесняющего при этом
первоначальное о (κόπτω «ударять», οξω «пахнуть»). Однако
из того факта, что в большинстве случаев о может быть
возведено к первоначальному e, нельзя делать вывод
о том, что все о вторичны. Есть, кроме того, и примеры
431

вторичного происхождения e: *dhues : нулевая ступень
*dhus: вторичная полная ступень *dheus (герм, diuza-)
или так называемое vrddhi. Итак, существенное
возражение состоит в том, что нам точно не известна предыстория
индоевропейского вокализма; возможно, древние гласные
были поглощены гласными, появившимися в результате
апофонических процессов. Теория отсутствия гласных,
фонем в индоевропейском не принимает в расчет ни
хронологической стратификации аблаута, ни его
морфологических функций.
22. Из рассмотренных выше примеров можно сделать
определенные методологические выводы. Так,
классическая проблема индоевропейских палатальных должна быть
сформулирована в фонологических терминах, а не в
терминах фонетики и «аналогии», как это делалось раньше.
Правильный анализ германского передвижения согласных
показывает, что переход старого противопоставления,
характерного для доисторической эпохи, в новое
противопоставление, характерное для исторической эпохи,
выдвигает особый ряд проблем, связанных со сдвигом точки
нейтрализации. Возникновение или изменение
нейтрализации предполагает отождествление фонем или, по крайней
мере, фонологических признаков, которое следует
рассматривать как начальную точку языкового изменения
sensu stricto. Отождествление в определенных
позициях двух разных фонем может в дальнейшем привести
к появлению третьей фонемы; ср. скр. s<s и s (pistâ-
<*pis и *piß). Едва ли нужно специально доказывать, что
систему следует брать во всей ее полноте и цельности;
критерием полноты и цельности необходимо
руководствоваться, принимая то или иное решение (ср. проблему
индоевропейских глухих придыхательных).
23. В морфологии, чтобы прийти к правильной
трактовке форм и их изменений, следует принимать во
внимание основные понятия структурной лингвистики, в
частности понятие иерархии морфем и морфов,
принадлежащих к данной морфеме, и понятие иерархии семантических
и/или синтаксических функций морфемы. Вторичные
функции должны быть определены в положительных
терминах. Что касается реконструкции, то мы должны
считаться с распространением избыточных признаков,
вызванным противопоставлением между базисными и
мотивированными формами. С функциональной стороны яв-
432

ления дифференциации могут объясняться изменениями
в структуре, восходящими в конечном счете к
фонетическим изменениям, или же они могут быть результатом
семантической субституции, то есть замены форм с
вторичной функцией (обусловленной контекстом) формами с той
же самой первичной функцией (обусловленной системой
и не зависящей от контекста). Происшедшая
дифференциация может обнаружиться в последующую фазу
развития благодаря имитации, а именно, если расщепление F
на F' и F интерпретируется как замена формы F формой F\
Но главным ключом к решению вопросов
реконструкции являются, по-видимому, определенные панхрониче-
ские законы изменения функций, такие, как:
итератив > дуратив (презенс) > (общий или
неопределенный) презенс
глагол состояния > перфект > неопределенное
прошедшее >» повествовательное время,
дезидератив > будущее
наречие > «конкретный» падеж > «грамматический»
падеж
пол (в существительном) > род (в прилагательном)
собирательность > множественное число и т. д.
Короче говоря, существуют определенные
«универсалии» (универсальные законы), управляющие развитием
языка независимо от его индивидуальных особенностей.
Стоит заметить, что экспрессивность новых форм часто
обусловлена конкретной (hic — nunc — ego) ситуацией
речи: так, и претерит и будущее могут в конечном счете
восходить к специальным формам презенса.
То, чего здесь мы могли коснуться лишь весьма бегло,
заслуживает специального исследования, а именно самих
исследований «принципов истории языка» (ср.
«Prinzipien der Sprachgeschichte» Германа Пауля), которое,
подводя итог достижениям и опыту структурной лингвистики,
заложило бы новый фундамент для сравнительной
грамматики.
28 -2238

Э. Бенвенист
УРОВНИ ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА*
Когда предметом научного исследования является
такой объект, как язык, то становится очевидным, что все
вопросы относительно каждого языкового факта надо
решать одновременно, и прежде всего надо решать вопрос
о том, что следует понимать под языковым фактом, то есть
вопрос о выборе критериев для его определения как
такового. Коренное изменение, происшедшее в
лингвистической науке, заключается в следующем: признано, что
язык должно описывать как формальную структуру, но
что такое описание требует предварительно
соответствующих процедур и критериев и что в целом реальность
исследуемого объекта неотделима от метода, посредством
которого ее определяют. Следовательно, ввиду исключительной
сложности языка мы должны стремиться к упорядочению
как изучаемых явлений (с целью их классификации в
соответствии с определенным логическим принципом), так
и методов анализа, чтобы создать совершенно
последовательное описание, построенное на основе одних и тех же
понятий и критериев.
Основным понятием для определения процедуры
анализа будет понятие уровня. Лишь с помощью этого понятия
удается правильно отразить такую существенную
особенность языка, как его членораздельный характер и
дискретность его элементов. Только понятие уровня
поможет нам обнаружить во всей сложности форм
своеобразие строения частей и целого. Понятие уровня мы
* Emile Benveniste, Les niveaux de l'analyse linguistique,
см. «Preprints of Papers for the Ninth International Congress of
Linguists», Cambridge, Mass., 1962, p. 491— 498.—- Прим. ред
434

будем изучать применительно к языку (langue) как
органической системе языковых знаков.
Цель всей процедуры анализа — это выделение
элементов на основе связывающих их отношений. Эта
процедура состоит из двух взаимообусловленных
операций, от которых зависят и все остальные: 1) сегментация
и 2) субституция.
Рассматриваемый текст любой длины прежде всего
должен быть сегментирован на всё более мелкие отрезки,
пока он не будет сведен к не разложимым далее элементам.
В то же время эти элементы отождествляются при помощи
допустимых субституций. Так, например, франц. raison
«довод» сегментируется на [г]—[ε]—[ζ]—[ö], где можно
произвести подстановки [s] вместо [г] (^saison «сезон»); [а]
вместо [ε] (=rasons—1 л. мн.ч. глагола raser «бриться»);
[у] вместо [z] (=rayon «луч»); [г] вместо [ö] (=raisin
«виноград»). Эти субституции могут быть перечислены: класс
субститутов, возможных для [г] в [τεζο], состоит из [b],
[s], [m], [t], [ν]. Применяя к остальным трем элементам
в [Γεζο] ту же процедуру, получим перечень всех
допустимых субституций, каждая из которых позволит в свою
очередь выявить такой сегмент, который может быть
отождествлен с некоторым сегментом, входящим в состав
других знаков. Постепенно, переходя от одного знака
к другому, мы можем выявить всю совокупность элементов
и для каждого из них — совокупность возможных
субституций. Таков вкратце метод дистрибутивного анализа. Этот
метод состоит в том, чтобы определить каждый элемент
через множество окружений, в которых он встречается,
и посредством двух отношений: отношения к другим
элементам, одновременно представленным в том же
отрезке высказывания (синтагматическое отношение) и
отношения элемента к другим, взаимноподставимым
элементам (парадигматическое отношение).
Тут же отметим различие между обеими операциями
в сфере их применения. Сегментация и субституция не
одинаковы по охвату. Элементы отождествляются по
отношению к другим сегментам, с которыми они находятся
в отношении подставимости (субституции). Однако
субституцию можно применять и к далее нечленимым < не
поддающимся сегментации > элементам. Если
минимальные сегментируемые элементы идентифицируются как
фонемы, то анализ можно продолжить и выделить внутри
28*
435

фонемы различительные признаки. Но эти
различительные признаки не могут быть сегментированы, хотя они
идентифицируются и могут быть подвергнуты
субституции. В [d'l можно выделить четыре различительных
признака: смычность, дентальность, звонкость,
придыхательность. Никакой из признаков не может быть
реализован сам по себе, вне фонетической артикуляции, в
которой он проявляется. Между ними нельзя установить
синтагматического порядка; смычность неотделима от
дентальности, а придыхательность от звонкости. Тем не
менее по отношению к каждому из них возможна
субституция. Смычность может быть заменена фрикативностью,
дентальность — лабиальностью,
придыхательность—глоттализацией и т. п.
Таким образом, мы приходим к выделению двух
классов минимальных элементов: элементы, одновременно
поддающиеся сегментации и субституции, — фонемы, и
элементы, поддающиеся только субституции, —
различительные признаки фонем. Вследствие того, что
различительные признаки фонем не сегментируются, они не могут
образовывать синтагматических классов, но ввиду того,
что они поддаются субституции, они образуют
парадигматические классы. Следовательно, "мы признаем и различаем
фонематический уровень, на котором возможны обе
операции (сегментация и субституция) и субфонематический
уровень, то есть уровень различительных признаков, на
котором возможна только субституция, но не
сегментация. Здесь — предел лингвистического анализа. Все
данные ниже этого предела, получаемые при помощи
современной специальной техники, относятся к физиологии или
акустике и являются внелингвистическими.
Итак, мы приходим к двум нижним уровням анализа —
к уровню минимальных сегментирующихся единиц —
фонем, то есть уровню фонематическому, и к уровню
различительных признаков, которые мы предлагаем назвать
меризмами (греч. merisma-atos «отграничение»), то есть
к меризматическому уровню.
Мы определяем их отношение по их взаимной позиции
эмпирически, как отношение двух уровней,
последовательно достигаемых в ходе анализа: комбинация меризмов
дает фонему или же фонема разлагается на меризмы.
Какова языковая сущность этого отношения? Мы
выясним это, если продолжим наш анализ и займемся высшим
436

уровнем, поскольку спускаться далее мы не можем. Нам
придется оперировать с более длинными отрезками текста
и выяснить, как надо производить операции сегментации
и субституции, когда нашей целью является получение
не минимальных возможных единиц, а единиц большей
протяженности.
Предположим, что в английском высказывании [lr.virj-
Θιγ}ζ] "leaving things (as they are)" мы
идентифицировали в разных местах 3 фонематические единицы: [ι],
[θ], [η]. Постараемся выяснить, можно ли выделить
единицу высшего уровня, которая содержала бы эти
единицы. Логически возможны шесть комбинаций
указанных фонематических единиц: [ιθη], [ιγ)Θ], [Girj], [Grji],
[ηιθ], [ηθι]. Рассмотрим их все по порядку. Мы видим,
что две* из этих комбинаций действительно представлены
в данном высказывании, но реализованы они таким
образом, что имеют две общие фонемы, и мы вынуждены
избрать одну из них и исключить другую: в [H:virj6ir)z]
это будет либо [ηθι], либо [Gig]. Сомневаться в ответе
не приходится: мы отбросим [φι] и возведем [9irj] в ранг
новой единицы /Θιγ)/. Чем будет обусловлено такое
решение? Тем, что выявление новой единицы высшего
уровня должно удовлетворять требованию
осмысленности: [Θιγ)1 имеет смысл, a [rj9i] бессмысленно. К
этому присоединяется дистрибутивный критерий, который
может быть получен раньше или позже в ходе описанного
анализа, если проанализировать достаточное количество
текстов: [rj] не допускается в начальной позиции, и
последовательность [ф] невозможна; в то же время [rj]
принадлежит к фонемам, встречающимся в конечном
положении, a [θι] и [ig] в равной степени возможны.
В самом деле, осмысленность — это основное условие,
которому должна удовлетворять любая единица любого
уровня, чтобы приобрести лингвистический статус.
Подчеркиваем: единица любого уровня. Фонема
получает сбой статус только как различитель языковых
знаков, а различительный признак — как различитель
фонем. Иначе язык не мог бы выполнять свою функцию.
Все операции, которые должно проделать в пределах
рассматриваемого высказывания, удовлетворяют этому
* Если мы правильно понимаем автора, то из перечисленных
комбинаций в высказывание [h:virj θιΐ)ζ] входят не 2, а 3.—
Прим. перев.
437

условию. Отрезок [rj6i] неприемлем ни на каком уровне;
он не может быть заменен никаким другим отрезком и
не может заменить никакой другой. Его нельзя считать
свободной формой, и он не находится в дополнительном
синтагматическом отношении с другими отрезками
высказывания. То, что сейчас было сказано о [gBi], в равной
степени относится к [ι : vi] или к тому отрезку, который
за ним следует,— [rjz]. Для них невозможны ни
сегментация, ни субституция. Напротив, смысловой анализ
выделит две единицы в [6irjz]: одну — свободный знак
/9nj/ и другую—/ζ/, который затем будет признан
вариантом связанного знака /-s/. Вместо того чтобы играть
словом «значение» и изобретать сложные и недейственные
приемы для исключения последнего из анализа, то есть
оставлять только формальные признаки, чего, вообще
говоря, невозможно добиться, лучше честно признать, что
значение является первейшим условием лингвистического
анализа.
Необходимо лишь рассмотреть, каким образом значение
принимает участие в нашем анализе и с каким уровнем
анализа оно связано.
Из этих предварительных замечаний следует, что ни
сегментация, ни субституция не могут быть применены
к любым отрезкам речевой цепи. Действительно, ничто
не позволяет определить дистрибуцию фонемы, объем
ее комбинаторных, синтагматических или
парадигматических возможностей, то есть саму реальность фонемы, если
мы не будем постоянно обращаться к некоторой
конкретной единице высшего уровня, в состав которой данная
фонема входит. В этом заключается основное условие,
значение которого для настоящего анализа будет раскрыто
в дальнейшем. Из всего этого следует, что данный уровень
не является чем-то внешним по отношению к анализу:
он входит в анализ; уровень есть оператор. Если фонема
определима, то только как составная часть единицы более
высокого уровня — морфемы. Различительная функция
фонемы основана на том, что фонема включается в некую
конкретную единицу, которая только в силу этого
относится к высшему уровню.
Подчеркнем следующее: любая языковая единица
воспринимается как таковая, только если ее можно идентифи-
438

цировать в составе единицы более высокого уровня.
Техника дистрибутивного анализа не выявляет этого типа
отношений между различными уровнями.
Таким образом, от фонемы мы переходим к уровню
знака, который может выступать в зависимости от условий
в виде свободной формы или связанной формы (морфемы).
Для удобства проводимого нами анализа мы можем
пренебречь этой разницей и рассмотреть все знаки как
принадлежащие к одному классу, который практически
совпадает со словом. Да будет нам дозволено, в целях того
же удобства, сохранить этот многократно осужденный,
но незаменимый термин.
В функциональном отношении слово занимает
промежуточную позицию, что связано с его двойственной
природой. С одной стороны, оно распадается на
фонематические единицы низшего уровня, с другой — входит как
значащая единица вместе с другими такими же
единицами в единицу высшего уровня. Оба эти свойства
необходимо несколько уточнить.
Утверждая, что слово разлагается на фонематические
единицы, мы должны подчеркнуть, что это разложение
возможно даже тогда, когда слово состоит из одной
фонемы. Например, во французском языке каждая из
гласных фонем материально совпадает с каким-либо
самостоятельным знаком языка. Иначе говоря, во французском
языке некоторые означающие реализуются посредством одной
гласной фонемы. Тем не менее при анализе таких
означающих предполагается их разложение. Эта операция
необходима для получения единиц низшего уровня.
Следовательно, франц. а (глаг. avoir «иметь»—3 л. ед. ч. индикат.) или
à (предлог) будет анализироваться как /а/; франц. est
(глаг. être «быть»—3. л. ед. ч. индикат.)—как /е/; франц.
ait (глаг. avoir—3 л. ед. ч. конъюнктив) — как /ε/; франц.
у (адвербиальное местоимение), hie (техн. термин:
«трамбовка, баба, пест») — как /i|; франц. eau «вода» — как /о/;
франц. eu (причастие прошедшего времени от глаг. avoir) —
как /у/; франц. où «где» — как /и/', франц. eux «они» —
как /0/. Аналогично этому в русском языке возможны
означающие, выраженные одной гласной или согласной
фонемой: союзы a, и, предлоги о, y, к, c, в.
Труднее поддаются определению отношения между
словом и единицей высшего уровня. Такая единица не
является просто более длинным или более сложным сло-
439

вом. Она принадлежит к другому ряду понятий. Эта
единица — предложение. Предложение реализуется
посредством слов. Но слова — это не просто отрезки предложения,
Предложение — это целое, не сводящееся к сумме его
частей; присущий этому целому смысл распределяется
на всю совокупность компонентов. Слово — это компонент
предложения, в нем проявляется часть смысла всего
предложения. Но слово не обязательно выступает в
предложении в том же самом смысле, который оно имеет как
самостоятельная единица. Следовательно, слово можно
определить как минимальную значимую свободную единицу,
которая может образовывать предложения и которое само
может быть образовано из фонем. Практически слово в
основном рассматривается как синтагматический элемент —
компонент эмпирических высказываний.
Парадигматические отношения менее важны, когда речь идет о слове
как элементе предложения. Иначе обстоит дело, когда
слово изучается отдельно, как лексема. В таком случае
необходимо включить в состав лексической единицы все
флективные формы и т. п.
При определении характера отношений между словом
и предложением необходимо установить различия между
самостоятельными словами (mots autonomes),
функционирующими как компоненты предложения и составляющими
подавляющее большинство всех слов, и словами
вспомогательными (mots synnomes), которые могут выступать
в предложении лишь в соединении с другими словами:
например, франц. le (la...) (определенный артикль м. и
ж. p.), ce (cette... «этот, эта»); mon (Ion... «мой, твой...»)
или de, à, dans, chez (предлоги); однако не все французские
предлоги относятся к вспомогательным словам: например,
в предложениях типа c'est fait pour, букв, «это сделано
для»; je travaille avec, букв, «я работаю с»; je pars sans,
букв, «я уезжаю без» предлоги к ним не относятся. Это
различение между самостоятельными и вспомогательными
словами не совпадает с различением, которое проводится,
начиная с Марти, между «автосемантическими» и
«синсемантическими» словами. В разряд «синсемантических»
слов включаются, например, вспомогательные глаголы,
которые мы считаем самостоятельными уже потому, что
они глаголы, и особенно потому, что они непосредственно
входят в состав предложений.
440

При помощи слов, а затем словосочетаний мы
образуем предложения. Это есть эмпирическая констатация,
относящаяся к очередному уровню, достигаемому в
процессе последовательного перехода от единицы к единице.
Этот переход представляется нам в виде линейной
последовательности. Однако в действительности, что мы сейчас
и покажем, дело обстоит совсем иначе.
Чтобы лучше понять природу изменения, которое имеет
место, когда мы переходим от слова к предложению,
необходимо рассмотреть, как членятся единицы в
зависимости от их уровней, и тщательно вскрыть некоторые
важные следствия, вытекающие из связывающих эти
единицы отношений. При переходе от одного уровня
к другому неожиданно проявляются ранее не замеченные
особые свойства. Вследствие того что языковые сущности
дискретны, они допускают два типа отношений —
отношения между элементами одного уровня или отношения
между элементами разных уровней. Эти отношения
необходимо строго различать. Между элементами одного
уровня имеют место дистрибутивные отношения, а между
элементами разных уровней — интегратиеные. Лишь
последние и нуждаются в разъяснении.
Разлагая единицу данного уровня, мы получаем не
единицы низшего уровня, а формальные сегменты той же
единицы. Если французское слово /эт/ homme «человек»
расчленить на [э] — [m], то мы получим только два
сегмента. Ничто еще не доказывает, что [э] и [m] являются
фонематическими единицами. Чтобы убедиться в этом,
необходимо прибегнуть к /ot/ hotte «корзина, ковш»,
/os/ os «кость», с одцой стороны, и к /от/ heaume «шлем,
шишак», /ут/ hume (1 или 3 л. ед. ч. глагола humer
«втягивать, вдыхать») — с другой. Обе эти операции
являются противоположными и дополнительными. Знак
определяется своими конститутивными элементами, но
единственная возможность определить эти элементы как
конститутивные состоит в том, чтобы идентифицировать
их внутри определенной единицы, где они выполняют
интегративную функцию. Единица признается
различительной для данного уровня, если она может быть
идентифицирована как «составная часть» единицы высшего
уровня, интегрантом которого она становится. Так, /s/
имеет статус фонемы, поскольку он является интегрантом
в /—al/ salle «зал», в /—о/ seau «ведро», в /—ivil/ civil
441

«штатский, гражданский, городской» и т. п. В силу того
же отношения, перенесенного на высший уровень, /sal/
является знаком, потому что он функционирует как
интегрант в — à manger (salle à manger «столовая»);—de
bains... «ванная комната...»; /so/ — знак, так как он
является интегрантом в—à charbon «ведро для углч»; un—
d'eau «ведро воды»; и /sivil/— знак, так как это интегрант
в —ou militaire «штатский или военный», état —
«гражданское состояние»; guerre — «гражданская война».
Это «отношение интеграции» построено по той же
модели, что и «пропозициональная функция» Рассела1.
Какие звенья в системе знаков языка затрагиваются
этим различием между конститутивными элементами и
интегрантами? Сфера действия этого различия заключена
между двумя границами. Верхняя граница — это
предложение, которое содержит конститутивные единицы,
но которое, как это будет показано ниже, не может быть
интегрантом никакой другой единицы более высокого
уровня. Нижняя граница — это «меризм»,
различительный признак фонемы, который не содержит в себе никаких
конструктивных единиц, принадлежащих языку.
Следовательно, предложение определяется только своими
конститутивными элементами; меризм определяется только как
интегрант. Между этими двумя границами четко
выступает промежуточный уровень, уровень знаков —
самостоятельных или вспомогательных слов или морфем, которые
одновременно содержат конститутивные единицы и
функционируют как интегранты. Такова структура этих
отношений.
Какова же, наконец, функция, приписываемая
различию между конститутивной и интегрантной единицей?
Эта функция имеет основополагающее значение. Мы
думаем, что именно в ней заключен тот логический принцип,
которому подчинено в единицах различных уровней
отношение формы и значения.
1 В. Rüssel, Introduction à la philosophie mathématique,
франц. перев., стр. 188: «Пропозициональная функция—это
выражение, содержащее один или несколько неопределенных
компонентов, таких, что когда они получают то или иное значение, это
выражение становится высказыванием. «X—человек» является
пропозициональной функцией. Пока X остается неопределенным, это
выражение не является ни истинным, ни ложным. Как только X
получает определенное значение, указанное выражение становится
истинным или ложным высказыванием».
442

В этом и заключается проблема, поставленная перед
современной лингвистикой. Соотношение формы и
значения многие лингвисты хотели бы свести только к понятию
формы, но им не удалось избавиться от ее коррелята —
значения. Что только ни делалось, чтобы не принимать
во внимание значение, избежать его и отделаться от него.
Напрасные попытки — оно, как голова Медузы, всегда
в центре языка, околдовывая тех, кто его созерцает.
Форма и значение должны определяться друг через
друга, поскольку в языке они членятся совместно. Их
отношение, как нам представляется, заключено в самой
структуре уровней и в структуре соответствующих функций,
которые мы назвали «конститутивной» и «интегративной».
Когда мы сводим языковую единицу к ее
конституентам, то тем самым мы сводим ее к ее формальным
элементам. Как было сказано выше, анализ языковых единиц
не дает автоматического получения других единиц. В
единице самого высшего уровня, в предложении, разложение
на конституенты приводит к выявлению только
формальной структуры, как это происходит всякий раз, когда
некоторое целое разлагается на составные части.
Известную аналогию этому мы находим в графике. По
отношению к написанному слову составляющие его буквы,
взятые отдельно, являются лишь материальными сегментами,
не содержащими никакой части этой единицы. Если мы
составим слово samedi «суббота» из шести детских
кубиков, на каждом из которых напишем одну букву, то мы
будем неправы, если станем утверждать, что с каждым
кубиком — с кубиком М, кубиком А и т. д. —
соотносится Ve (или какая-либо другая часть) слова как
такового.
Таким образом, производя анализ языковых единиц,
мы выделяем из них только формальные конститутивные
элементы (-= конституенты).
Что же нужно для того, чтобы признать эти
формальные конституенты единицами определенного уровня?
Необходимо провести обратную операцию и проверить, будут
ли конституенты выполнять функцию интегрантов на
более высоком уровне. Суть дела заключается именно
в этом: разложение языковых единиц дает нам их
формальное строение; интеграция же дает значимые единицы.
Фонема, являясь различителем, выступает вместе с другими
фонемами интегрантом по отношению к значимым едини-
443

цам, в которых она содержится. Эти знаки включаются
в свою очередь как интегранты в единицы высшего уровня,
несущие смысловую информацию. Анализ проводится в
двух противоположных направлениях и приводит к
выявлению либо формы, либо значения в одних и тех же
языковых единицах.
Теперь мы можем сформулировать следующие
определения:
Форму языковой единицы можно определить как
способность этой единицы разлагаться на конститутивные
элементы низшего уровня.
Значение языковой единицы можно определить как
способность этой единицы быть составной частью
единицы высшего уровня.
Форма и значение, таким образом, выступают как
свойства, находящиеся в отношении конъюнкции, обязательно и
одновременно данные, неразделимые в процессе
функционирования языка2.
Их взаимные отношения выявляются в структуре
языковых уровней, раскрываемых в ходе анализа
посредством нисходящих и восходящих операций и благодаря
такой особенности языка, как членораздельный характер.
Однако понятие значения имеет И еще один аспект.
Может быть, проблема значения запутана так именно
потому, что эти оба аспекта не различались.
В языке, состоящем из знаков, значение языковой
единицы заключается в том, что она имеет смысл, что она
значима. Это равносильно тому, что языковая единица будет
идентифицироваться по способности подставляться в
«пропозициональную функцию». Это необходимое и достаточное
условие для признания ее значимой единицей. При более
глубоком анализе нужно было бы перечислить все
«функции», в которые ее можно подставить и — в пределе —
составить их полный перечень. Такой перечень был бы
2 Ф. де Соссюр, по-видимому, понимал «значение» как внутреннюю
составную часть языковой формы, хотя это и выражено у него
двумя взаимно исключающими сравнениями: «Эту двустороннюю
единицу <ассоциацию означающего и означаемого) часто сравнивали
с единством человеческой личности, состоящей из тела и души.
Такое сравнение малоудовлетворительно. Более точным было бы
сравнение с каким-либо химическим соединением,, например с водой;
вода — соединение кислорода с водородом; взятые каждый в
отдельности, ни один из этих элементов не обладает свойствами воды»
(«Cours», 2-е ed., p. 145).
444

довольно ограничен для meson («мезон» — физ. термин)
или Chrysoprase («хризопраз»—минерал) и очень велик для
слов chose «вещь» или un «один» — неопред, артикль ед.
ч. м. р., но это различие несущественно; все равно
названный перечень подчиняется одному и тому же принципу
идентификации единиц через их способность к интеграции.
В любом случае можно было бы определить, обладает ли в
данном языке тот или иной отрезок «значением» или нет.
Совершенно другой проблемой является вопрос о том,
каково это значение. Здесь «значение» рассматривается уже
в ином аспекте.
Когда говорится, что данный элемент языка (короткий
или пространный) обладает значением, то под этим
подразумевается свойство, которым обладает данный элемент,
как означающее, способность образовать единицу,
отграниченную от других единиц, опознаваемую носителем
данного языка, то есть тем, для кого этот язык является
единственным Языком. Это значение имплицитно, оно
внутренне присуще языковой системе и ее составным частям. Но
в то же время язык одновременно и глобально соотнесен
с миром объектов как в полных высказываниях, имеющих
форму предложений, которые относятся к конкретным и
специфическим ситуациям, так и посредством единиц
низшего уровня, которые относятся к объектам частным или
общим, взятым из опыта или порожденным языковой
условностью. Каждое высказывание и каждый член
высказывания обладает референтом, знание
которого возникает в результате использования родного
языка. Следовательно, сказать, каков референт, описать
его и охарактеризовать его специфику — это иная, подчас
очень трудная задача, которая не имеет ничего общего со
свободным владением языком. Мы не можем сейчас
подробно останавливаться на всех последствиях этого
различения <в понимании двух аспектов понятия значения).
Достаточно самой постановки вопроса об уточнении
понятия «значение» и о его отличии от понятия «обозначение».
И то и другое необходимо. Мы встречаемся и с тем и с
другим различающимися понятиями, которые, однако, тесно
связаны между собой на уровне предложения.
Итак, мы достигли последнего уровня нашего анализа,
уровня предложения, о котором уже говорилось, что этот
уровень представляет собой не просто следующую ступень
в распространении данного отрезка,— переходя на уро-
445

вень предложения, мы переступаем границу, отделяющую
нас от другой области.
Новым здесь является прежде всего критерий, которым
определяется этот тип высказывания. Сегментировать
предложение мы можем, но мы не можем сделать его инте-
грантом какой-либо другой единицы более высокого
уровня. Пропозициональной функции, в какую можно
было бы подставить предложение, не существует.
Следовательно, предложение не может быть интегрантом для
единиц других типов. Это объясняется прежде всего той
особенностью, какая присуща только предложению и
отличает его от всех других единиц, т. е.
предикативностью. Все другие свойства предложения являются
вторичными по отношению к этой особенности. Число
знаков, входящих в предложение, не играет никакой роли:
одного знака достаточно, чтобы выразить предикативность.
К тому же наличие «субъекта» (подлежащего) при
предикате не обязательно. Предикативный член предложения
достаточен сам по себе, так как служит определителем
для субъекта. «Синтаксис» предложения является только
грамматическим кодом, который обеспечивает правильное
размещение его членов. Различные интонационные
рисунки не имеют всеобъемлющего значения и лежат в
области субъективных оценок. Следовательно, единственным
признаком предложения является его предикативный
характер. Предложение мы отнесем к
категорематическому уровню 3.
Что же обнаруживаем мы на этом уровне? До сих пор
название уровня соответствовало рассматриваемой
языковой единице. Фонематический уровень — это уровень
фонем; действительно, существуют конкретные фонемы,
которые можно выделять, комбинировать или
перечислять. А категоремы? Существуют ли они?
Предикативность — основное свойство предложения, но она не
является единицей. Разных видов предикации не
существует. И ничего не меняется от замены термина «катего-
рема» на термин «фразема»4. Предложение не является
формальным классом, куда бы входили единицы —
«фраземы», разграниченные и противопоставимые друг
3 Греч, kategorema, лат. praedicatum.
4 Коль скоро можно произвести слово «лексема» от греч. lexis,
ничто не помешает сделать «фразему» из греч. phrasis «предложение».
446

другу. Все типы предложений, которые можно было бы
различить, сводятся к одному предложению с
предикативностью. Вне предикации предложения не существует.
Следовательно, нужно признать, что категорематический
уровень включает только одну специфическую форму
языкового высказывания — предложение. Оно не
составляет класса различимых единиц, а поэтому не может
входить составной частью в единицу более высокого уровня.
Предложение может только предшествовать
какому-нибудь другому предложению или следовать за ним,
находясь с ним в отношении следования. Группа предложений
не образует единицы высшего уровня по отношению
к уровню предложения. Языкового уровня,
расположенного выше категорематического уровня, не существует.
Ввиду того что предложение не образует формального
класса различительных единиц, которые могли бы быть
потенциальными членами более высокого уровня, как это
свойственно фонемам или морфемам, оно принципиально
отлично от других языковых единиц. Сущность этого
различия заключается в том, что предложение содержит
знаки, но не является знаком. Коль скоро мы это
признаем, станет явным контраст между сочетаниями знаков,
которые мы встречали на низших уровнях, и единицами
рассматриваемого уровня.
Фонемы, морфемы, слова (лексемы) могут быть
пересчитаны. Их число конечно. Число предложений
бесконечно.
Фонемы, морфемы, слова (лексемы) имеют
дистрибуцию на соответствующем уровне и употребление на
высшем. Для предложений не существует ни законов
дистрибуции, ни законов употребления.
Список употреблений одного слова может быть не
закончен. Список употреблений предложения не может быть
даже начат.
Предложение — образование неопределенное,
неограниченно варьирующееся; это сама жизнь языка в действии.
С предложением мы покидаем область языка как системы
знаков и вступаем в другой мир, в мир языка как средства
общения, выражением которого является сама речь.
В самом деле, это два различных мира, хотя они
охватывают одну и ту же реальность; им соответствуют две
разные лингвистики, пути которых, однако, ежесекундно
пересекаются. С одной стороны, существует язык как
447

совокупность формальных знаков, выделяемых
посредством точных и строгих процедур, распределенных по
классам, комбинируемых в структуры и системы, с
другой — проявление языка в живом общении.
Предложение принадлежит речи. Именно так его и
можно определить: предложение есть единица речи.
Подтверждение этому состоит в том, что предложению
присущи определенные модальности. Повсеместно
признано, что существуют предложения утвердительные,
вопросительные, повелительные, отличающиеся друг от
друга специфическими чертами синтаксиса и грамматики,
но одинаково основанные на предикации. Однако эти три
модальности лишь отображают три основные позиции
говорящего, который воздействует на собеседника своей
речью; говорящий либо хочет передать собеседнику
элемент знания, либо получить от него информацию, либо
приказать что-либо сделать. Именно эти три связанные
с общением функции речи отражаются в трех формах
модальности предложения, соответствуя каждая одной
из позиций говорящего.
Предложение — единица, потому что оно является
сегментом речи, а не потому, что оно может служить
различителем других единиц того же уровня; оно не
таково, как это было показано. Но предложение является
полной единицей, которая имеет одновременно смысл и
референт: смысл — потому, что оно несет смысловую
информацию, а референт потому, что оно соотносится с
соответствующей ситуацией. Люди, которые общаются между
собой, должны иметь определенный общий референт (или
определенную ситуацию в качестве референта), без
которого коммуникации как таковой не происходит: ведь даже
если «смысл» и понятен, а «референт» не известен,
коммуникация не имеет места.
В этих двух свойствах предложения мы видим
условие, которое делает возможным его анализ самим
говорящим начиная с момента обучения языку и в ходе
непрерывных упражнений в речи в любой ситуации.
Постепенно говорящий начинает постигать бесконечное
многообразие передаваемых содержаний, контрастирующее с
малым числом употребляемых элементов. Отсюда он, по мере
того как система становится для него привычной,
бессознательно извлекает чисто эмпирическое представление о
знаке, которые можно было бы, в рамках предложения,
448

определить следующим образом: знак есть такая
минимальная единица предложения, которую можно опознать
как идентичную в другом окружении или заменить другой
единицей в идентичном окружении.
Говорящий, после того как он воспринял знаки в
облике «слов», может остановиться на этом. Лингвистический
анализ начинается для него — в практике речи — с
предложения. Когда же лингвист пытается выявить уровни
анализа, то он идет в обратном направлении,
отталкиваясь от элементарных единиц, и приходит к определению
предложения как единицы высшего уровня. Именно
в речи, реализрванной в предложениях, формируется и
оформляется язык. Именно здесь начинается речевая
деятельность. Можно было бы сказать, перефразируя
классическое изречение: nihil est in lingua quod non prius fuerit
in oratione «в языке нет ничего, чего раньше не было
в речи».

А. Мартине
СТРУКТУРНЫЕ ВАРИАЦИИ В языке*
1. ВАРИАЦИИ ВО ВРЕМЕНИ И В ПРОСТРАНСТВЕ
Слова, обозначающие процессы, как правило,
обозначают также и те ситуации, которые возникают в
результате этих процессов. Слово «вариации» не является
исключением, и, прочтя заголовок, читатель может задаться
вопросом, что именно подразумевает этот заголовок — те
ли вариации, которые всякая языковая структура может
претерпевать во времени, или тот теперь уже вполне
установленный факт, что структурные различия не
обязательно исключают взаимное понимание и что можно
говорить о варьировании языков в географическом или
социальном пространстве. Вероятно, те, кто занимается
в первую очередь диахроническими исследованиями,
поймут слово «вариации» как обозначение процесса,
тогда как тех, кто посвящает свое внимание
синхроническому описанию, это слово наведет на мысль о диалектных
и даже идиолектных различиях.
На первый взгляд всякому, кто не довольствуется
простым наблюдением и инвентаризацией фактов,
покажется, что в связи с вариациями во времени и в
пространстве могут возникнуть две совершенно разные
проблемы: в первом случае — почему языки изменяются,
во втором — как людям удается достичь
взаимопонимания, несмотря на различия в употреблении языка. И все
же между этими двумя категориями существует довольно
* André Martinet, Structural Variation in Language, см.
fPreprints of Papers for the Ninth International Congress of Linguists»,
Cambridge, Mass., 1962, pp. 501— 508.— Прим. ред.
450

определенная связь: по-видимому, каждый язык в тот
или иной момент времени находится в процессе
изменения, и поэтому те разительные различия, которые
обнаруживаются при сопоставлении двух совершенно разных
состояний одного и того же языка, представляют собой не
что иное, как результат последовательного накопления
мелких изменений и модификаций. Однако не все люди,
одновременно входящие в некоторый данный коллектив,
подвергаются действию факторов, определяющих
языковые вариации, в одно и то же время, некоторые
временные факторы могут действовать лишь в определенных
географических районах, социальных слоях или
возрастных группах данного коллектива. Изменения могут
происходить и при передаче языка следующим поколениям
и при распространении новых языковых навыков, в связи
с чем между речью разных поколений могут возникнуть
различия, а также может оказаться, что в какой-то момент
времени в одной части данного коллектива новые навыки
уже распространились, а в другой еще нет. Иными
словами, языковые изменения, то есть вариации во времени,
едва ли мыслимы в отрыве от вариаций в пространстве,
то есть между разными частями одного коллектива. Это
значит, что при всякой попытке объяснить языковые
изменения необходимо принимать во внимание вариации
в пространстве как одно из тех измерений, в которых
происходят эти изменения: если языковые изменения
происходят с определенной скоростью, то они не нарушают
взаимопонимания, или, иначе говоря, необходимость
взаимопонимания регулирует процесс языковой
эволюции. Это вовсе не надо понимать в том смысле, что
взаимопонимание обязательно выступает в качестве тормозящего
и ограничивающего фактора: язык изменяется под
давлением изменения нужд коммуникации в постоянном
конфликте с экономией усилий, с одной стороны, и с
традицией — с другой. Языковые изменения как процесс могут
быть полностью осмыслены только при синхроническом
рассмотрении динамики языка.
Структурное разнообразие в пространстве, конечно,
является следствием структурного разнообразия во
времени, но, раз возникнув, оно уже порождает целый ряд
специфических проблем. Возникает, например,
следующий вопрос: каким образом носителям разных языковых
структур удается наладить коммуникацию. Для решения
29*
451

этого вопроса прибегают к постулированию диасистем
путем вычленения таких черт различных диалектов и
идиолектов, которые являются общими для всех членов
коллектива в целом. Далее, нас интересует, какова судьба
тех черт, которые не входят в диасистему. Последнее
должно решаться в рамках общей проблемы языковой
конвергенции.
2. ВАРИАЦИИ В СТРУКТУРЕ
И СТРУКТУРНО-ОБУСЛОВЛЕННЫЕ ВАРИАЦИИ
Если слово «вариации» («variation») оказывается, как
мы видели, двусмысленным, то слово «структурные»
(«structural») — тем более. Выражение «структурные
вариации» многие поймут как обозначение вариаций в
структуре, независимо от того, как будут истолкованы эти
вариации — как процесс или как результат процесса.
В таком случае исследование структурных вариаций
должно было бы представлять собой описание того, что
происходит в ходе этого процесса, или описание различий
между тем, что было, и тем, что есть, между тем, что
зафиксировано в данном месте, и тем, что наблюдается
в другом. Но «структурные вариации» могут быть
истолкованы и как вариации благодаря структуре, или, точнее,
структурно-обусловленные вариации. Естественно,
конечно, что всякий язык (как бы ни понималась его
структура) подвержен изменениям, обусловленным внешними
импульсами: никто не станет спорить с тем, что изменение
человеческих потребностей в целом влияет на потребности
коммуникации, а последние в свою очередь обусловливают
структуру языка. Внешнее воздействие может выражаться
в том давлении, какое оказывают друг на друга два языка,
находящиеся «в контакте». Лингвист сочтет себя
компетентным в этом последнем вопросе, но в качестве
лингвиста как такового он может отказаться от исследования
механизма социальной обусловленности. Однако, если
окажется, что отпечаток, наложенный на язык некоторым
внешним фактором, обусловливает дальнейшие изменения,
которые в свою очередь ведут к полной перестройке тех
или иных сторон языка (причем все это происходит много
времени спустя после прекращения действия внешнего
фактора), то, бесспорно, лингвист обязан будет внима-
452

тельно рассмотреть эту последовательность изменений
и попытаться обнаружить, каким образом они
обусловливают друг друга. Если последствия какого-то
начального толчка могут, таким образом, развиваться годами,
столетиями и тысячелетиями, приходя то в конфликт, то
в согласие с другими цепочками последствий, то это
значит, что различные элементы, из которых состоит язык
(будем ли мы представлять себе их в виде навыков или
неких психических сущностей), должны находиться в
непосредственной формальной и функциональной
зависимости друг от друга, хотя и не столь тесной, чтобы сдвиг
в одной части немедленно сказался на всех остальных
частях целого. Язык обладает слишком большой
избыточностью, чтобы он мог немедленно и целиком
приспосабливаться к изменению потребностей его носителей. Кроме
того, новые потребности обычно находятся в противоречии
со старыми потребностями, и лишь в некоторых частях
коллектива языковой консерватизм идет рука об руку
с сопротивлением развитию нового в языке. Ввиду
замедленности всей этой эволюции лингвистам редко
приходится иметь дело с такими цепочками событий, которые
они могли бы проследить вплоть до начала внеязыкового
импульса, не прибегая к смелым гипотетическим
построениям. Как правило, они должны довольствоваться тем,
что могут объяснить то или иное конкретное изменение
как нормальное развитие цепи языковых событий и
показать, что оно является одной из причин какого-нибудь
другого конкретного изменения.
Таким образом, наряду с чисто дескриптивным
исследованием структурных вариаций возможно и их
объяснительное исследование. Но приводимые соображения
излагаются обычно в крайне метафорической форме («импульс»,
«цепочка», «конфликт») и могут показаться осмысленными
только тем, кто занимался подобным объяснительным
изучением и способен судить, в какой мере оно состоит из
простого наблюдения и в какой — из плодотворных
гипотез. Еще одно возражение может исходить из того
молчаливого отождествления «языка» и «структуры
языка», которое часто имеет место на практике и которое у
многих вызывает сомнения.
453

3. СТРУКТУРА СИНТАГМАТИЧЕСКАЯ
И ПАРАДИГМАТИЧЕСКАЯ
Если большинство современных лингвистов едины
в том мнении, что, говоря о языке, имеет смысл упоминать
о структуре, то их согласие кончается, как только встает
вопрос о том, где эту языковую структуру следует искать.
Одни ученые понимают под структурой не что иное, как
некоторую модель, возникающую в воображении
лингвиста, когда он желает объяснить действие механизма
языковой коммуникации; иными словами, в языке не
предполагается никакой структуры. Большинство остальных
ученых считает, что структуру следует искать в самом
языке и что наши модели и схемы являются, так сказать,
двухмерными представлениями существующих
отношений. Но и здесь опять отсутствует согласие в вопросе
о том, что должно входить в понятие «структуры». Для тех,
кто боится ловушек ментализма, понятие языковой
структуры эквивалентно понятию дистрибутивных
ограничений, состоящих в том, что языковые единицы, как
различительные, так и смысловые, обычно не могут
вступать в любые сочетания друг с другом. Единицы,
входящие в определенное сочетание, образуют какой-то один
класс; структура языка представляет собой сетку
отношений между различными классами. Никакие отношения,
возможные или существующие между единицами,
входящими в один и тот же класс, не могут рассматриваться
в качестве элементов структуры языка. Они могут
оцениваться лишь в терминах субстанции — звуковой
субстанции в случае различительных единиц и семантической
субстанции в случае смысловых единиц,— причем многие
склонны полагать, что если звуковая субстанция может
быть объектом научного исследования, то о семантической
субстанции этого сказать нельзя. Те, кто превыше всего
ставят задачу возведения лингвистики в ранг точной
науки, предпочитают ограничивать поле ее деятельности
только теми объектами, которыми можно оперировать как
дискретными единицами или группами таковых. В
соответствии с этим какие бы то ни было отношения между
членами одного и того же класса, кроме самого факта их
«контрастирования» ("contrast") друг с другом, считаются
внеязыковыми (non-linguistic) или, в лучшем случае,
метаязыковыми и не относящимися к структуре языка.
454

Другие ученые, также основывающие свой анализ на
дистрибутивных ограничениях, или, что сводится к тому
же самому, на комбинаторных возможностях
(combinatory latitudes), относятся не так враждебно к
исследованию структуры отношений между единицами,
входящими в один и тот же класс. Для них отношения между
единицами, входящими в один класс (или парадигму),
не менее важны, чем отношения между членами разных
классов, выступающими в одном и том же высказывании.
Первые они называют «оппозицией» (причем
оппозиция определяется как отношение между двумя такими
единицами, которые взаимно исключают друг друга
в некоторой точке высказывания, или, другими словами,
присутствие которых в этой точке взаимно
противопоставлено). Вторые они называют «контрастом», то
есть отношением между одновременно сосуществующими
единицами; чистые дистрибутивисты, не нуждающиеся
в разграничении парадигматических и синтагматических
явлений, не проводят различий между контрастом и
оппозицией и фактически употребляют термин «контраст»
в тех случаях, когда другие говорят об «оппозиции».
По мнению тех, кто распространяет понятие языковой
структуры на отношения внутри классов, неудобства,
проистекающие от того, что приходится иметь дело с менее
четко определенными множествами, компенсируются более
ясным пониманием структуры языка, которое
обеспечивается изучением парадигматических фактов. Они
считают, что в ходе анализа невозможно отождествить два
различных отрезка высказывания в качестве одной и той
же единицы, не обращаясь так или иначе к какой-либо
стороне ее субстанции, звуковой или семантической.
Однако очевидно, что на более позднем этапе анализа не
следует забывать о том, чем мы пользовались на ранних
этапах, особенно если это может помочь в решении наших
задач.
4. ВЫБОР
Единицы, находящиеся в оппозиции друг к другу,
или, что то же самое, входящие в один класс,— это,
конечно, те единицы, между которыми говорящий должен
каждый раз делать выбор для того, чтобы построить нуж-
455

ное ему сообщение. По ряду причин лингвисты склонны
отрицательно реагировать на такие утверждения: они либо
вообще не станут слушать подобные высказывания,
либо, в лучшем случае, заявят, что альтернатива, стоящая
перед говорящим, не может использоваться в качестве
обоснованного критерия при анализе высказываний,
поскольку о выборе, сделанном говорящим, мы можем
узнать лишь от него самого, а такая процедура, с научной
точки зрения, может быть приемлемой только при
статистическом подходе. Тем не менее утверждение о том, что
высказывание содержит именно столько единиц, сколько
в нем различных актов выбора, не является результатом
каких-либо туманных философских предположений: это
просто четкая формулировка основ и сущности метода
коммутации, применяемого под разными названиями
структуралистами всех направлений. Поиски минимальных пар
не имели бы смысла, если бы они не были направлены
на установление тех минимальных различительных актов
выбора, которые осуществляются носителем языка при
коммуникации. Определение языковых единиц в терминах
выбора не означает, что тем самым принимается лишь
какой-то один .метод анализа. Однако применение метода
коммутации предполагает явное лли неявное убеждение
в том, что каждая единица соответствует отдельному акту
выбора.
5. СУБСТАНЦИЯ ЗВУКОВАЯ И СЕМАНТИЧЕСКАЯ
Немногие лингвисты станут отрицать, что количество
единиц, между которыми говорящему приходится делать
выбор внутри каждого класса, можно считать
существенной чертой языковой структуры. Те, кто склонен был бы
усомниться в этом, размышляя о величине лексических
классов, где добавление целого ряда новых членов, по-
видимому, не имеет большого значения, охотно согласятся,
что появление новой фонемы или смешение двух ранее
различавшихся фонем приводит к изменению
фонологической структуры языка. Никто не станет всерьез отрицать,
что уничтожение различий между категориями
единственности и множественности, определенности и
неопределенности, прошедшего и непрошедшего изменило бы
структуру языка. Даже если возвести в закон тот принцип, что
456

языковая структура как таковая основана исключительно
на отношениях между классами и не зависит от отношений,
которые имеют место внутри самих классов, то все же
будет очевидным, что уничтожение различия между
прошедшим и непрошедшим временем в таком языке,
где система времен включает только эти два элемента,
означало бы устранение целого структурного класса.
Другими словами, сохранение класса зависит от
сохранения оппозиций между отдельными членами этого
класса.
Сохранение или снятие противопоставлений,
осуществляющееся с течением времени, в значительной мере
определяется субстанциальным характером различий
между данными единицами: фонологическая единица,
реализующаяся в виде [t], вряд ли когда-либо потеряет свое
отличие от другой единицы того же класса,
реализующейся в виде |z|; смешение же единиц |t| и /d/, примером
чего является тождественное произношение слов latter
«последний» и ladder «лестница» в некоторых говорах
американского английского встречается очень часто.
Поэтому структуралист не может быть безразличным к
природе тех субстанциальных признаков, которые
обеспечивают различение единиц в одном и том же классе. Если,
как это часто бывает, каждый из нескольких членов класса
образует пару с каким-либо другим членом класса, так
что разница между двумя такими членами одинакова для
всех пар, то следует предположить, что изменение,
коснувшееся одной из пар, должно будет затронуть и другие
пары: когда в некотором классе (например, во многих
языках в классе взрывных согласных, допустимых в
конце слога), включающем пары
ρ t k
b d g,
оппозиция /ρ/—/b/ теряет свой различительный характер
в результате того, что употребление [р] или [b] становится
зависимым от контекста (нейтрализация), то можно
ожидать, что оппозиции /f/—/d/ и /k/— /g/ постигнет
аналогичная судьба. Природа различий между членами
этих пар может в некоторых, но не во всех парах
измениться, как, например, в германских языках, где
консонантизм начала слова
457

ρ t к
b d g
дал
pf ts
t к
b g
в современном немецком языке (с новым /р/ в
заимствованиях и новым /d/ из старого фрикативного). Даже
ученые, склонные утверждать что об изменениях в структуре
как таковой можно говорить только в случае изменения
числа членов класса, должны согласиться, что
изменения такого рода вряд ли окажутся одинаковыми, если
их отправные точки [модели—patterns] будут
различными. Другими словами, любая перестройка
субстанциальных отношений между единицами, входящими в
некоторый класс, будет обусловливать дальнейшее
развитие этого класса, в том числе возможности его
количественного сужения или расширения.
В сфере смысловых единиц вопрос в данном случае
касается не столько сохранения или снятия различий,
поддержание которых и является назначением фонем,
сколько того, как семантический объем каждой единицы
определяется ее «соседями», то есть семантически
родственными единицами того же класса. Это особенно важно
в случае, когда в данный класс проникает новый член.
Такое увеличение числа единиц само по себе имеет гораздо
меньшее значение для языка как средства коммуникации,
чем те последствия, которые появление нового члена
будет иметь для внутренней организации большей части
данного класса, если не для всего класса в целом. Следует,
конечно, отдавать себе ясный отчет в том, что
восприимчивость класса к новым единицам в значительной степени
определяется характером его внутренней организации:
если особое название для лиц женского пола является
широко распространенной чертой данного класса, то этот
класс (или, точнее, субстантивные классы) будет весьма
расположен к включению новых названий лиц
женского пола («заполнению пустых клеток» — "filling of
gaps").
Исследование структурных вариаций во времени не
может (независимо от того, какие ограничения наклады-
458

ваются на понятие «структурные») проводиться без учета
субстанциальных различий (как звуковых, так и
семантических) между единицами, входящими в одни и те же
классы. Члены каждого класса должны образовывать
ту или иную структуру.
Структуру этого типа следует отличать от структуры,
которая строится из отношений между разными
классами.
Первую следует называть «парадигматической
структурой», а вторую — «синтагматической структурой». Обе
эти структуры являются, очевидно, не чем иным, как
двумя аспектами языковой структуры.
6. ОККАЗИОНАЛЬНЫЕ
И ПЕРМАНЕНТНЫЕ ЗВУКОВЫЕ ВАРИАЦИИ
Что касается изменений в звуковой субстанции, то
следует проводить фундаментальное различие между
вариациями окказиональными и перманентными.
Окказиональное изменение обусловливается некоторым набором
специфических обстоятельств: простуженное или больное
горло может вызвать окказиональные вариации в
артикуляции звуков речи; перманентные вариации происходят
в результате воздействия устойчивых факторов. Это
устойчивое воздействие может быть внеязыковым. Так,
распространение образования вместе с рядом других причин
может приводить к увеличению числа слов с
дидактическим ударением на первом слоге, что, по-видимому, имеет
место в современном французском языке. Это воздействие
может быть языковым, но носящим внешний характер,
в случае если оно обусловлено языковыми контактами.
Наконец, оно является языковым и внутренним в случае,
если оно обусловлено воздействием одного отрезка речи на
другой, соседний, или давлением, оказываемым на какой-
либо член класса его парадигматическими соседями.
Окказиональные вариации не затрагивают структуры:
многие считают, что опьянение приводит к стиранию
различий между /s/ и /δ/; но опьянение — это в какой-то мере
исключительное явление, во всяком случае (когда это
касается артикуляции сибилянтов) достаточно
исключительное для того, чтобы не оказывать устойчивого влияния
на различительные параметры языка.
459

Перманентные вариации, вызываемые внешними
воздействиями, как языковыми, так и неязыковыми,
касаются и структуры языка; это наблюдается, например,
в случае, когда один из двух языков, находящихся в
контакте, перенимает у другого новую фонему. В таком
случае факт заимствования может быть обусловлен теми
или иными чертами заимствующего языка, скажем,
перенимаемая фонема должна заполнить «пустую клетку»
в системе. Однако определяющими остаются социальные
факторы.
Внутренние вариации, вызываемые либо
синтагматическим, либо парадигматическим давлением, следует
считать структурными независимо от того, приводят ли
они к изменению числа различительных единиц, так как
внутренние причинные связи гораздо важнее
непосредственных результатов.
7. ВНЕШНИЕ ВАРИАЦИИ
И ФУНДАМЕНТАЛЬНАЯ СТРУКТУРА
В сфере смысловых единиц проблема оказывается более
сложной ввиду того, что изменениям может подвергаться
как внешняя форма, так и число членов класса, а также
их взаимные смысловые отношения в высказывании и
внутри класса. Что касается формы этих единиц, то
существенно проводить различие между теми вариациями,
которые являются результатом закономерной эволюции
системы дифференциальных единиц (distinctive pattern),
и другими типами вариаций: когда мы видим, что
современное английское stones [stounz] «камни»
соответствует древнеанглийскому stânas [stänas] «камни», то
можно сказать, что в связи с данным изменением не
возникает никаких проблем, которые бы уже не были
рассмотрены при исследовании структурных вариаций
дифференциальных единиц в пределах различных классов
этих единиц. Как говорили раньше, /stounz/ закономерно
произошло от /stänas/ в соответствии со «звуковыми
законами» языка.
Но формальные изменения могут вызываться и заменой
по аналогии, когда в определенном контексте принятая
форма какой-нибудь единицы заменяется по аналогии
другой формой, ранее употреблявшейся только в некоторых
460

других контекстах: современное английское love «любовь»
является точным посегментным соответствием
древнеанглийского lufu «любовь»; но love's («любви» — форма род. п.
ед. ч.) не соответствует древнеанглийскому генитиву
lufe («любви» — форма род. п. ед. ч.), поскольку признак
генитива -е был в некоторый момент заменен
конкурирующей формой -s. Все это хорошо известно и всегда
рассматривалось под традиционной рубрикой «изменений по
аналогии». Но в рамках структурного подхода эти факты
требуют пересмотра. Для всех тех, кто изучает данный
язык — будь то ребенок или взрослый,— далеко не
безразлично количество способов выражения генитива в
изучаемом языке: имеется ли в нем две (или более) различные
формы генитива или в результате выравнивания по
аналогии представлен только один способ выражения этого
падежа. Этим в значительной степени объясняется то
особое внимание, которое уделяется в описаниях языка (как
традиционных, так и «структурных»), так называемым
вариациям алломорфов (allomorphic variation). Следует
заметить, что как только мы начинаем исходить из
исчерпывающего разложения высказывания на минимальные
значащие единицы (называемые морфемами или монемами)
и отказываемся (в общелцнгвистическом плане) от
постулирования единиц, промежуточных между этими
минимальными единицами и предложением, то оказывается,
что единственным смыслом, который мы можем придать
слову «морфология», является следующий: «изучение
синхронических вариаций формы значащих единиц», или,
другими словами, составление списков «алломорфов»
каждой «морфемы» с указаниями относительно их
дистрибуции; в этом смысле совершенно оправданным было бы
употребление традиционного (английского) названия
морфологии «акциденция» ("accidence"), поскольку ее можно
представлять себе как перечисление тех превратностей
(accidents*), которым подвержен формальный облик
значащих единиц. Однако, какое бы большое практическое
значение ни имела таким образом определяемая
морфология, следует подчеркнуть, что описываемые ею
«акциденты» представляют собой лишь весьма
периферийные аспекты подлинной структуры языка.
* Accident по-английски значит «случайность, несчастный
случай, превратность». — Прим. перев.
461

Это утверждение прозвучит для многих парадоксом.
Попытки типологического подхода в лингвистике
опирались главным образом на морфологические принципы,
относительно которых молчаливо предполагалось, что они
представляют и характеризуют подлинную структуру
языка: традиционная триединая формула — изоляция,
агглютинация, флексия—основывалась на структуре того, что
в разных языках считалось соответствующим слову
классических индоевропейских языков. Но поскольку слова
в большинстве случаев представляют собой группы
(clusters) «морфем», прочно соединенных таким образом, что
между ними не могут вставляться другие морфемы, то
старьте типологи в качестве основного критерия
использовали (в неявном виде) степень формальной отделимости
минимальных значащих единиц в высказывании. Понятно,
конечно, что рано или поздно неотделимость приводит:
1) к появлению комбинаторных вариантов («алломорфов»)
для различных контекстов, как, например, в случае
индоевропейского показателя аккузатива единственного числа
*-m, выступающего в греческом в виде -n после гласных и
в виде -а после согласных; 2) к амальгамированию ранее
следовавших друг за другом «морфов», результатом чего
является неосуществимость какого-либо непосредственно
и универсально приемлемого разложения на
последовательные элементы. Например, лат. ciuis выступает,
с одной стороны, как ciui-s с ciue- в качестве алломорфа —
ciuî- в ciue-m, а с другой стороны, как ciu-is, где -is —
алломорф морфемы номинатива единственного числа; 3) к
развитию согласования, то есть прерывистых «алломорфов».
Например, в латыни мы имеем fortis ciuis с ...-s ...-s —
повторяемым прерывистым показателем номинатива.
На первый взгляд кажется, что ограничения
возможности включения той или иной «морфемы» в пределы
высказывания затрагивают и структуру языка. Однако
в действительности в синтаксисе важна не возможность
или невозможность включения еще одного отрезка в
данную точку высказывания, а возможность или
невозможность употребления определенной единицы, изменяющей
сообщение некоторым заданным образом. При этом
абсолютно неважно, в какое место высказывания будет
включена данная единица и в виде чего она будет
представлена: в виде ли легко выделяемого отрезка (например,
предлог в английском языке), или прерывистой формы
462

(как в случае согласования), или положительного или
отрицательного признака какой-нибудь слитной формы
(amalgam) (предлог во французском: au [о], или прошедшее
время в английском: he cut «он резал»). Здесь мы
сталкиваемся с одним из главных различий между
различительными и значащими единицами: различительные единицы
являются различительными сами по себе благодаря тому,
что они противопоставлены друг другу, и притом в
определенной точке высказывания: lap «подол», pal «дружок»
и alp «вершина» состоят из одних и тех же фонем /1/, /ае/
и /р/, но порядок, в котором они появляются, релевантен,
и поэтому данные слова полностью различны. В случае
же значащих единиц порядок может быть, а может и не
быть релевантным; таким образом, когда он релевантен,
об этом следует упоминать специально, как об одном из
средств, способных служить передаче информации.
Вообще говоря, то, как отрезки речи, являющиеся
манифестацией значащих единиц, сочетаются друг с
другом в процессе языковой коммуникации, в значительно
меньшей степени определяет структуру языка, нежели
число единиц в данном классе и субстанциальные
соотношения между этими единицами: формальные
различия между немецкой парой in das Zimmer «в комнату» —
in dem Zimmer «в комнате» и ее английским эквивалентом
into the room «в комнату» — in the room «в комнате»,
которые представляются огромными тем, кто пленяется
внешним оформлением, описываемым в грамматиках в
разделе немецкого склонения, с точки зрения структуры не
существенны по сравнению с соответствующей
французской моделью, где недифференцированное dans la chambre
«в комнату, в комнате» сваливает все бремя различения
на словарь.
Независимо от того, будем ли мы понимать
структурные вариации в плане значащих элементов как «вариации,
претерпеваемые структурой» или как «внутренне
обусловленные вариации», нам должно быть ясно, что предпочтение
следует отдавать тому типу структуры, который
проявляется в специфических синтагматических и
парадигматических моделях (patterns), используемых любым языком
для того разложения человеческого опыта, которое
диктуется линейностью речевой коммуникации. Под
«синтагматическими моделями» я понимаю не просто порядок
следования различных элементов высказывания, а воз-
463

можности соприсутствия (co-existence) единиц,
принадлежащих к разным классам, независимо от их положения
в речевой цепи: структурная вариация, которая состоит
в появлении различия между активным и пассивным
залогом (то есть двумя разными способами
ориентировки предиката относительно участников действия),
гораздо более существенна, чем выбор и группировка
различительных элементов, необходимых для выражения
этого различия.
Это не значит, что формальные вариации самых разных
типов не играют роли в образовании основополагающих
моделей; легко представить себе, как формальные средства,
используемые для выражения какого-либо из
фундаментальных противопоставлений, могут определить судьбу
этого противопоставления. Ни один из аспектов языка
не может упускаться из виду при рассмотрении вопросов
эволюции. Но важно тем не менее четко различать
разные уровни, которые удалось выделить благодаря
исследовательской работе последних десятилетий,
направленной к более адекватному пониманию языковых процессов.

H. Хомский
ЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ
ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ*
1. ЗАДАЧИ ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ
1.1. В настоящей работе я буду употреблять термин
«лингвистическая теория»1 только применительно к
системам гипотез об общих особенностях человеческого языка;
эти гипотезы выдвигаются с целью объяснить
определенный круг языковых явлений. Я оставляю в стороне как
вопросы терминологии, так и вопросы методики
исследования (аналитические процедуры).
Главное, что должна учитывать любая серьезная
лингвистическая теория, заключается в следующем: взрослый
носитель того или иного языка может в случае
необходимости построить новое предложение на родном языке, и
другие носители того же языка немедленно поймут его,
хотя это предложение является и для них новым.
Когда мы пользуемся языком как говорящие и как
слушающие, мы в основном имеем дело с новыми предло-
* См. Noam Chomsky, The Logical Basis of Linguistic
Theory (Preprints of Papers for the Ninth International Congress of
Linguists, Cambridge, Mass., 1962).
Перевод данного здесь текста был дополнен и исправлен по
окончательному варианту доклада, существенно расширенного и
уточненного Н. Хомским для издания в «Трудах...» IX Международного
конгресса лингвистов. Редакция благодарит г-на Питера де
Риддера, любезно предоставившего издательству корректуру
выпускаемой работы Н. Хомского.
Прежде чем начать чтение настоящей работы, см. замечания
переводчика в конце статьи на стр. 574—575.— Прим. ред.
1 Предлагаемая ниже теория языка сложилась отчасти под
воздействием стимулирующих идей Зеллига Хэрриса и Романа
Якобсона; некоторые из этих идей использованы в последующем
изложении. Ее форма представляет собой результат многолетнего
сотрудничества с Моррисом Халле. Ему, а также Полу Посталу и
Джону Фиртелю я обязан многими ценными критическими замечаниями.
Список литературы дан в конце доклада; фамилии авторов и дата
публикации отсылают к этому списку.
30 —2288 465

жениями; овладев языком, мы можем свободно, без всяких
затруднений и колебаний оперировать столь обширным
классом предложений, что для всех практических целей
и, очевидно, для всех теоретических целей мы можем
считать этот класс бесконечным. Нормальное владение
языком предполагает не только умение легко понимать
бесконечное множество совершенно новых предложений,
но также и умение опознавать неправильные предложения,
а иногда — давать им интерпретацию2. Очевидно,
механическое запоминание играет весьма незначительную роль
в обычном использовании языка, и, «произнося
предложения, мы очень редко заранее заучиваем их наизусть;
в большинстве случаев они образуются в самый момент
речи». Таким образом, «коренная ошибка старого
языкознания заключалась в том, что оно трактовало всякую
речь, поскольку она не отклоняется от установившегося
узуса, как нечто воспроизводимое лишь чисто
мнемонически, при помощи памяти» (Paul, 1886, 97—98; русск.
перев. Пауль, Принципы истории языка, М., ИЛ, I960,
стр. 131 —132). Теория языка, пренебрегающая его
«творческим» аспектом, представляет лишь побочный интерес.
На основе неполного знакомства с данными речи
каждый нормальный человек добивается полного владения
своим родным языком. Знание родного языка можно —
в некоторой, пока еще недостаточно определенной
степени — представить как систему правил, которую мы
можем назвать грамматикой языка. Каждому фонети-
2 Ср. Chomsky (1955, chap. 4; 1961b), Ζiff (1960a 1960b,
1961), Putnam (1961), Miller and Chomsky (1963).
Многие лингвисты полагают, что если для высказывания мож о
построить такой контекст, в котором оно получает интерпрета ию, то
для целей изучения грамматики это высказывание не следует
отличать от совершенно нормальных высказываний. Так, с этой точки
зрения Colorless green ideas sleep furiously «Бесцветные зеленые идеи
спят яростно», Remorse felt John «Угрызение совести почувствовало
Джона», The dog looks barking «Собака выглядит лающей» и т. д.
не следует отличать от Revolutionary new ideas appear infrequently
«Новые революционные идеи появляются нечасто», John felt remorse
«Джон почувствовал угрызения совести», The dog looks frightening
«Собака выглядит угрожающей», хотя соответствующее различие,
безусловно, может быть сформулировано и обосновано с помощью
синтаксических соображений. При таком подходе грамматика
сводится к изучению управления, согласования, словоизменительных
парадигм и т. п. По моему мнению, это так же мало обосновано, как
и утверждение, будто изучение языка можно ограничить изучением
фонетики.
466

чески допустимому высказыванию (ср. § 4.2) грамматика
ставит в соответствие определенную структурную
характеристику (structural description), указывающую, из
каких языковых элементов состоит это высказывание и
каковы структурные отношения между ними (в случае
структурной неоднозначности высказывания ему сопоставляется
несколько структурных характеристик). В частности, для
некоторых высказываний структурная характеристика
сообщает, что они являются правильно построенными
предложениями. Множество таких высказываний можно
назвать «языком, порожденным грамматикой». Другим
высказываниям грамматика ставит в соответствие
структурные характеристики, указывающие, чем именно эти
высказывания отличаются от правильно построенных
предложений. Если отличия невелики, то такие
высказывания часто могут получать интерпретацию благодаря
формальным отношениям, связывающим их с
предложениями порожденного грамматикой языка.
Итак, грамматика — это устройство, которое, в
частности, задает бесконечное множество правильно
построенных предложений и сопоставляет каждому из них
одну или несколько структурных характеристик.
Возможно, такое устройство следовало бы назвать
порождающей грамматикой для отличия его от описательных
утверждений, которыми определяется лишь инвентарь
участвующих в структурных характеристиках элементов
и их контекстных вариантов.
Порождающая грамматика состоит из двух частей:
синтаксической и фонологической. Первая порождает
цепочки минимальных элементов, функционирующих
синтаксически (вслед за Болинджером [1948] мы назовем эти
элементы формативами), и определяет их структурные
взаимоотношения. Вторая преобразует цепочки
формативов определенной синтаксической структуры в
соответствующие фонетические выражения. Подобное строение
грамматики признается всеми теориями порождающей
грамматики. Однако за пределами этой небольшой общей
части начинаются серьезные расхождения.
Порождающая грамматика, фактически усвоенная тем,
кто изучил определенный язык, представляет собой некое
устройство, которое, используя соссюровские термины,
мы можем назвать языком — langue (необходимые
уточнения будут сделаны ниже). Носитель языка, выступая
30*
467

как говорящий или слушающий, каждый раз пускает
в ход это устройство. Перед слушателем стоит задача
определить структурную характеристику, которая в
соответствии с известной ему грамматикой должна быть
сопоставлена данному высказыванию (или, если это
высказывание синтаксически неоднозначно, определить
правильную структурную характеристику, соответствующую
данному употреблению этого высказывания), а затем,
пользуясь информацией, заключенной в этой структурной
характеристике, понять это высказывание. Ясно, что
описание внутренней системы навыков, представляемое
грамматикой, нельзя смешивать с описанием реальной
речевой деятельности, что подчеркивал еще Ф. де Соссюр
(ср. также Sapir, 1921; Newman, 1941), а также с
описанием речевой деятельности в потенции3. Реальное
использование языка — и это совершенно очевидно —
представляет собой сложное взаимодействие многих
факторов самой разнообразной природы, причем грамматические
способы — лишь один из этих факторов. Естественно
предположить, что серьезное изучение реальной речевой
деятельности возможно лишь в той степени, в какой мы
понимаем сущность порождающих грамматик, которые
усваиваются изучающими язык и применяются
говорящими или слушающими. Знаменитое соссюровское
положение о логической первичности изучения языка — langue
(и порождающих грамматик, описывающих langue),
представляется вполне справедливым.
В последующем изложении мы будем исходить из двух
различных моделей порождающей грамматики. Первая,
которую я назову таксономической моделью, является
прямым развитием идей современной структурной
лингвистики. Вторая, которую я назову трансформационной
моделью, гораздо ближе к традиционной грамматике.
3 Язык обычно определяют как совокупность «речевых навыков»
или как «комплекс наличествующих предрасположений к речевому
поведению, которое у носителей одного и того же языка обязательно
должно быть сходным» (Quine, 1960, 27). Однако такие определения
совершенно неприемлемы. Знание языка не находит прямого
отражения в речевых навыках и предрасположениях его носителя.
Совершенно очевидно, что между говорящими на одном языке или
диалекте могут существовать значительные различия в предрасположении
к тем или иным речевым реакциям; это различие обусловливается
характером, убеждениями и другими бесчисленными внеязыковыми
факторами.
468

Однако следует отметить, что современные грамматики
обычно рассматриваются не как порождающие грамматики,
а как совокупность описательных утверждений
относительно заданного корпуса (текста). Поэтому
рассматриваемая ниже таксономическая модель — это всего лишь
попытка сформулировать порождающую грамматику,
соответствующую духу современного операционного и
описательного подхода. Многие лингвисты положительно
относятся к процедурам сегментации и классификации,
а также к утверждениям относительно синтагматической
и парадигматической дистрибуции (ср. де Соссюр, Ельм-
слев, Хэррис и др.); и эти понятия очевидным образом
приводят к порождающей грамматике, основанной на
таксономической модели, о которой еще пойдет речь.
Таксономическая модель гораздо проще, «конкретнее»
и «атомистичнее», чем модель трансформационная. Дадим
ей краткую характеристику. Каждое ее правило имеет
следующую форму: элемент А реализуется как X
(репрезентируется вариантом X) в контексте Ζ—W. Назовем
такое правило правилом подстановки. Синтаксическая
часть рассматриваемой модели представляет собой
неупорядоченное множество правил подстановки, каждое из
которых относится к членам определенного класса
словосочетаний или определенного класса формативов в
определенном контексте4. Структурную характеристику,
4 На синтаксическом уровне таксономическая модель
представляет собой обобщение хэррисовского подхода «от морфемы к
высказыванию». Здесь Хэррис ближе, чем кто бы то ни было другой,
подошел к сформулированной в явном виде порождающей грамматике.
Более того, большинство недавних работ по синтаксису удобно
формализуется в виде правил подстановки с нулевым контекстом (т. е.
в виде контекстно-свободной грамматики); в частности, это
по-видимому, верно относительно тагмемики Пайка и большей части
работ в духе теории непосредственно составляющих (НС-грамматики).
Точно так же многие, если не все работы, посвященные
использованию вычислительных машин для обнаружения синтаксической
структуры предложений, также укладываются в эти более узкие
рамки (см. Gross, 1962). Таким образом, как множество предложений,
порождаемых НС-грамматикой, так и — что гораздо важнее —
множество структурных характеристик, порождаемых ею, можно, по-
видимому, вполне адекватно представить с помощью механизма
порождения цепочек и структурных характеристик (показателей НС-
структуры), который предлагается трансформационной теорией
(в этой связи см. Postal, готовится к изданию). Хотя абстрактное
исследование подобных систем предпринято недавно, получено
немало существенных результатов. Обзор их дан в Chomsky, 1963 и в
469

выдаваемую этой моделью, можно рассматривать как
совокупность помеченных скобок (labelled bracketing),
которые, будучи расставлены в последовательности
формативов, выделяют определенные последовательности в этой
последовательности и указывают, к каким категориям эти
последовательности принадлежат. Набор таких
помеченных скобок мы назовем показателем НС-структуры
(phrase-marker; НС-структура = структура непосредственно
составляющих) этой последовательности формативов.
Фонологическая часть модели состоит из двух различных
множеств правил подстановки. Правила первого
множества (морфонологические правила) задают фонемный
состав морфонем или формативов в определенных
контекстах. Правила второго множества (фонетические правила)
описывают фонетический состав фонем в определенных
контекстах. Оба эти множества правил являются
неупорядоченными.
Трансформационная модель гораздо сложнее и имеет
более развитую структуру. Синтаксическая часть этой
модели должна включать два раздела. Первый раздел
(структура непосредственно составляющих) представляет
собой упорядоченное множество правил подстановки,
порождающих цепочки формативов, которые мы назовем
С-терминальными цепочками. Эти цепочки образуют
либо конечное, либо строго ограниченное бесконечное
множество. Второй (трансформационный) раздел пред-
Schützenberger and Chomsky, 1963. Мне кажется, что
поправки и модификации, предлагавшиеся в рамках общей теории
трансформационной грамматики, никак не сказываются на излагаемых
ниже выводах относительно таксономической модели. Ведь с точки
зрения адекватности лингвистической теории для оценки теории
грамматики (например, таксономической модели или теории
КС-грамматик) важен не столько вопрос о множествах порождаемых цепочек
(слабая порождающая способность теории), сколько вопрос о
множестве порождаемых структурных характеристик (сильная
порождающая способность теории). Именно этот последний вопрос и будет
рассматриваться ниже. Интересно, однако, что известны примеры таких
фрагментов естественных языков, которые выходят за пределы
слабой порождающей способности теории КС-грамматик (Postal, 1961,
1962; Miller and Chomsky, 1963). Хотя это и не самый
серьезный в лингвистическом отношении недостаток данной теории, он
достаточно убедительно показывает, что, пытаясь расширить теорию
грамматики и преодолеть неадекватности подобных систем,мы должны
преодолевать их не только в плане сильной порождающей
способности, но и строить теорию, которая превосходила бы теорию КС-
грамматик также и в отношении слабой порождающей способности.
470

ставляет собой частично упорядоченное множество
сложных операций, названных (грамматическими)
трансформациями. Каждая грамматическая трансформация
отображает полный показатель НС-структуры (или пару,
тройку и т. д. таких показателей) некоторой
терминальной цепочки в новый производный показатель
НС-структуры некоторой Τ-терминальной цепочки. Одни
правила подстановки и трансформационные правила
являются обязательными, другие — факультативными.
Применение всех обязательных и, может быть, некоторых
факультативных правил синтаксической части модели —
с соблюдением указанного порядка правил! — дает
Т-терминальную цепочку с производным показателем
НС-структуры. Структурная характеристика этой цепочки
представляет собой множество показателей НС-структуры (по
одному показателю для каждой С-терминальной цепочки
и, кроме того, производный показатель НС-структуры для
всей цепочки) и является изображением ее
«трансформационной истории». Ниже будет показано, что вся эта
информация играет известную роль при определении
интерпретации высказываний5.
Фонологическая часть трансформационной
порождающей грамматики включает в себя упорядоченное множество
правил подстановки, упорядоченное множество
трансформационных правил и еще одно упорядоченное множество
правил подстановки (в указанном порядке).
Трансформационные правила применяются циклично: сначала к
наименьшим в цепочке, затем к более крупным составляющим
и т. д., вплоть до максимальных отрезков, в которых еще
действуют фонологические процессы. Эти правила
являются трансформационными, так как для их применения
необходимо задать структуру высказывания в терминах
его составляющих. Такой трансформационный цикл
определяет фонетическую форму синтаксически сложных
5 Наиболее доступный обзор формальных свойств
грамматических трансформаций с этой точки зрения дан в работе Chomsky,
1961а; более подробно этот вопрос изложен в Chomsky, 1955,
chap. 8, 9. Самое детальное исследование по английской грамматике
в рамках теории трансформаций выполнено Лизом (Lees, 1960а).
Много работ последнего времени указано в списке литературы ко
второму изданию работы (1961) «Синтаксические структуры»
(Chomsky, 1957а) [на русск яз. см. эту работу в сб. «Новое в
лингвистике», вып. II, М., 1960, стр. 412—527]. См. также
Schachter (1961,1962), Postal (1962).
471

единиц по уже известной (абстрактной) фонемной форме их
компонентов; при этом конкретная последовательность
операций определяется производным показателем
НС-структуры 6.
Заметим, что в случае трансформационной модели
символы и структуры, которые подвергаются различным
операциям — подстановкам и трансформациям — в ходе
порождения предложения,— могут не иметь прямого
отношения ни к одной из конкретных его частей; в то же время
в случае таксономической модели каждый из символов,
используемых при порождении предложения, обозначает
категорию, которой принадлежит та или иная часть этого
предложения (или символ категории, изображающий эту
часть). Именно в этом смысле таксономическая модель
является более конкретной и более атомистичной, чем
трансформационная.
1.2. Прежде чем продолжать наше изложение, будет
полезно рассмотреть введенные понятия как с точки зрения
традиционной грамматики, так и с точки зрения
классической лингвистической теории, а также современной
таксономической лингвистики.
Не будет ошибкой, если мы рассмотрим
трансформационную модель как формализацию принципов, неявно
используемых в традиционных грамматиках, а эти
последние — как неявные трансформационные порождающие
грамматики. Цель любой традиционной грамматики
состоит в том, чтобы дать читателю возможность понимать
произвольные предложения на описываемом языке, а
также самому строить и правильно употреблять их в
соответствующих случаях. Таким образом, традиционная
грамматика ставит перед собой такие же (по крайней
мере) широкие цели, что и описанная выше порождающая
грамматика. Более того, богатый описательный аппарат
традиционной грамматики выходит далеко за пределы
возможностей таксономической модели, тогда как транс-
6 Для английского языка примеры того, как действует
трансформационный цикл, см. Chomsky, Halle, Lukoff (1956);
уточненное изложение см. Miller and Chomsky (1963).
Для русского языка примеры даны в Halle (1961b), для
латышского — в Halle and Ζeps (в печати). Структура
фонологической части трансформационной грамматики (в основном на
материале английского языка) более подробно рассматривается в Halle
and Chomsky (1960).
472

формационная модель позволяет формализовать его в
значительной степени (быть может, даже полностью). Однако
необходимо помнить, что даже самая строгая и полная
традиционная грамматика существенным образом
опирается на интуицию и сообразительность читателя,
который сам должен делать правильные выводы на основе
многочисленных примеров и намеков (а также на основе
списков исключений), содержащихся в грамматике. Если
читатель имеет дело с хорошей грамматикой, то он может
решить эту задачу вполне успешно; однако самые
существенные закономерности языка, которые ему так или иначе
удается открыть, в грамматике не сформулированы явно,
и природа данных, позволяющих ему добиться желаемых
результатов, остается совершенно нераскрытой. Оценить
величину и количество подобных пробелов в традиционной
грамматике может лишь тот, кто пытается построить
правила, сформулированные в явном виде и полностью
описывающие ту структурную информацию, которой
располагает и пользуется зрелый носитель языка.
Что касается «творческого аспекта» речевой
деятельности, то в лингвистике XIX в. существовало две
противоположные точки зрения на эту проблему. С одной стороны,
мы располагаем мнением Гумбольдта: «Язык следует
рассматривать не как застывший результат порождения,
а как сам процесс порождения» («man muß die Sprache
nicht sowohl wie ein todtes Erzeugtes, sondern weit mehr
wie eine Erzeugung ansehen».— 1836, § 8, стр. LV).
Сущность каждого языка Гумбольдт видит в его
специфической форме (не смешивать с «внутренней формой»!). Форма
языка — это постоянный и неизменный фактор, лежащий
в основе любого нового конкретного речевого акта и
определяющий значимость этого акта. Именно отображение
формы языка в мозгу говорящих и позволяет им понимать
друг друга, то есть правильно пользоваться языком. Эта
специфическая форма языка определяет каждый
отдельный языковой элемент и всегда как бы присутствует в нем.
Роль и значимость любого отдельного элемента можно
правильно понять, только если рассматривать его по
отношению к определенным порождающим правилам,
задающим способ построения этого элемента. Лингвист
должен стремиться к тому, чтобы в основу описательной
грамматики был положен указанный принцип —
понимание языка как порождающего устройства.
473

Ср., например, следующие показательные отрывки: «...по
своей природе... [форма] ... это отдельные языковые элементы.
взятые в их внутреннем единстве; по отношению к форме они
выступают как материя. Такое внутреннее единство характерно для
любого языка, и только благодаря этому единству нация способна
освоить язык, переданный ей предшествующими поколениями.
Поэтому внутреннее единство языковых элементов должно быть
отражено в описании языка. Только восходя от отдельных
разрозненных элементов к указанному единству, мы можем получить
правильное представление о самом языке; в противном случае мы
вряд ли сумеем понять подлинные свойства этих элементов и еще
менее — их действительные связи» («...[die Form] ... ist in ihrer
Natur selbst eine Auffassung der einzelnen, im Gegensatze zu ihr als
Stoff zu betrachtenden, Sprachelemente in geistiger Einheit. Denn
in jeder Sprache liegt eine solche [Einheit], und durch diese
zusammenfassende Einheit macht eine Nation die ihr von ihren Vorfahren
überlieferte Sprache zu der ihrigen. Dieselbe Einheit muss sich also·
in der Darstellung wiederfinden; und nur wenn man von den zerstreuten.
Elementen bis zu dieser Einheit hinaufsteigt, erhält man wahrhaft
einen Begriff von der Sprache selbst, da man, ohne ein solches
Verfahren, offenbar Gefahr läuft, nicht einmal jene Elemente in ihrer
wahren Eigentümlichkeit, und noch weniger in ihrem realen
Zusammenhange zu verstehen».—§ 8, стр. LXII).
«Само собой разумеется, что в понятие формы языка ту или
иную частность следует включать не как изолированный факт,
а лишь как факт, позволяющий открыть способ образования языка».
(«Es versteht sich indess von selbst, dass in den Begriff der Form der
Sprache keine Einzelheit als isolierte Thatsache, sondern immer nur
insofern aufgenommen werden darf, als* sich eine Methode der
Sprachbildung an ihr entdecken lässt».—§ 8, стр. LIXII).
«Специфическая форма языка отражается в каждом отдельном
из его мельчайших элементов; каждый из них, даже если он в
отдельности и необъясним, так или иначе определяется формой
языка. Вместе с тем в языке едва ли удастся обнаружить моменты,
относительно которых можно утверждать, что они сами по себе и
каждый в отдельности являются решающими для определения формы
языка» («Die charakteristische Form der Sprachen hängt an jedem
einzelnen ihrer kleinsten Elemente; jedes wird durch sie, wie unerklärlich
es im Einzelnen sei, auf irgend Weise bestimmt. Dagegen ist es kaum
möglich, Punkte aufzufinden, von denen sich behaupten Hesse, dass sie
an ihnen, einzeln genommen, entscheidend haftete».— § 8, стр. LIX).
«Ведь язык нельзя рассматривать как материал, который
дан нам уже в готовом виде и который можно либо охватить во
всей его совокупности, либо сообщить постепенно. Его следует
рассматривать как такой материал, который вечно порождается;
в нем определены законы порождения, но объем и в известной мере
разновидности порождаемого остаются совершенно
неопределенными» («Denn die Sprache ist ja nicht als ein daliegender, in seinem
Ganzen übersehbarer, oder nach und nach mitteilbarer Stoff, sondern·
muß als ein sich ewig erzeugender angesehen werden, wo die Gesetze
der Erzeugung bestimmt sind, aber der Umfang und gewissermassen
auch die Art des Erzeugnisses gänzlich unbestimmt bleiben».— §9,
стр. LXXI).
474

«Вместе с уже сформированными элементами язык включает
в основном и методы осуществления работы разума, форма и
направления которой предписываются языком» («Die Sprache besteht,
neben den schon geformten Elementen, ganz vorzüglich auch aus
Methoden, die Arbeit des Geistes, welcher sie die Bahn und die Form
vorzeichnet, weiter fortzusetzen».— §9, стр. LXXVII).
«Все то постоянное и единообразное, что заключено в
указанной работе разума (использование членораздельных звуков для
выражения мысли), взятое во всей возможной полноте своих
взаимосвязей и описанное в виде системы, образует форму языка» («Das in
dieser Arbeit des Geistes, den articulierten Laut zum
Gedankenausdruck zu erheben, liegende Beständige und Gleichförmige, so
vollständig, als möglich, in seinem Zusammenhange aufgefasst, und
systematisch dargestellt, macht die*Fo/m der Sprache aus».— § 8, стр. LVIII).
В гумбольдтовском смысле форма — это понятие более
широкое, чем грамматическая форма (шире понятий
«Redefügung» и «Wortbildung»): гумбольдтовская форма
включает характеристику звуковой системы (§ 8, стр. LX)
и принципы образования понятий, воплощенные в системе
основ («Grundwörter») (§ 8, стр. LXI). «Вообще понятие
формы отнюдь не исключает ни фактического, ни
индивидуального...» («Überhaupt wird durch den Begriff
Form nichts Factisches und Individuelles ausgeschlossen...»—
§8, стр. LX).
Исходя из такой концепции языка, Гумбольдт и
развивал свои взгляды по вопросам понимания речи и усвоения
языка. По его мнению, говорение и понимание — это
различные проявления одной и той же способности, одних
и тех же порождающих правил, владение которыми
позволяет говорящему и слушающему использовать и
понимать бесконечное число языковых единиц («Точно так же
обстоит дело и с пониманием. Все, что есть в сознании,
объясняется его собственной активностью; понимание
и говорение — это всего лишь разные проявления одной
и той же языковой способности. Процесс речи ни в коем
случае нельзя сравнивать с простой передачей чего-то
материального. То, что слушающий и говорящий одинаково
понимают речь, обусловлено одинаковостью присущей им
внутренней способности; то, что воспринимает слушающий,
есть гармоническое возбуждение, как бы в резонанс
с говорящим. Именно поэтому люди обычно сразу же
повторяют только что понятое. Таким образом, язык во
всем своем объеме заключен в каждом человеке; это,
однако, означает лишь, что в каждом человеке заложено...
регулируемое стремление как бы постепенно извлекать
475

из себя весь язык и понимать извлеченное всякий раз,
когда этого требуют внешние или внутренние побуждения».
(«Mit dem Verstehen verhält es sich nicht anders. Es kann
in der Seele nichts, als durch eigne Thätigkeit vorhanden
sein, und Verstehen und Sprechen sind nur
verschiedenartige Wirkungen der nämlichen Sprachkraft. Die
gemeinsame Rede ist nie mit dem Übergeben eines Stoffes
vergleichbar. In dem Verstehenden, wie im Sprechenden, muss
derselbe aus der eigenen, innern Kraft entwickelt werden;
und was der erstere empfängt, ist nur die harmonisch
stimmende Anregung. Es ist daher dem Menschen auch schon
natürlich, das eben Verstandene wieder gleich
auszusprechen. Auf diese Weise liegt die Sprache in jedem Menschen
in ihrem ganzen Umfange, was aber nichts Anderes bedeutet,
als dass jeder ein... geregeltes Streben besitzt, die ganze
Sprache, wie es äussere oder innere Veranlassung
herbeiführt, nach und nach aus sich hervorzubringen und hervor-,
gebracht zu verstehen».—§ 9, стр. LXX).
Далее, поскольку язык представляет собой, по
существу, «системы правил» и «запас слов» (§ 9, стр. LXXVIII),
общие для говорящих и слушающих, то «изучение языка
детьми — это не просто механическое заучивание слов,
откладывание их в памяти и воспроизведение их в детском
лепете; это усиление языковой способности — с возрастом
и по мере упражнения» («Das Sprechenlernen der Kinder ist
nicht ein Zumessen von Wörtern, Niederlegen im
Gedächtnis, und Wiedernachlallen mit den Lippen, sondern ein
Wachsen des Sprachvermögens durch Alter und Übung».—
§ 9, стр. LXXI). «...собственно говоря, языку нельзя
научить: его можно лишь пробудить в сознании, хотя
с первого взгляда может показаться, будто дело обстоит
не так; языку надо дать нить, по которой он будет
следовать, развиваясь сам собой» («...[Die Sprache]... lässtsich..,
wenn es auch auf den ersten Anblick anders erscheint, nicht
eigentlich lehren, sondern nur im Gemüthe wecken; man
kann ihr nur den Faden hingeben, an dem sie sich von
selbst entwickelt».— § 6, стр. L).
Именно эта точка зрения на природу языка лежит
в основе современных работ по порождающей грамматике.
В ряде этих работ нашли себе место многие взгляды
Гумбольдта по вопросам восприятия речи и усвоения языка
(см., например, Chomsky, 1957а, 48; 1960; 1961а,
§1,2; см. также ниже ссылки в сноске 50). Порождающая
476

грамматика (в намеченном выше смысле этого термина)
есть результат попытки изобразить точным образом
некоторые аспекты гумбольдтовской формы языка; та или иная
теория порождающей грамматики есть результат попытки
выяснить, какие именно аспекты этой формы являются
общим человеческим достоянием. В соответствии с
взглядами Гумбольдта все такие аспекты, взятые вместе,
можно отождествить с общей формой всех языков: «Формы
многих языков могут сходиться в более общей форме; и
действительно, мы наблюдаем это в отношении всех
языков, постольку поскольку речь идет об их самых общих
чертах... Можно с равным основанием утверждать, что все
человечество имеет только Один Язык или что каждый
человек имеет свой особенный язык» («Die Formen
mehrerer Sprachen können in einer noch allgemeineren Form
zusammenkommen, und die Formen aller thun dies in der
That insofern man überall bloss von dem Allgemeinsten
ausgeht»... «Man ebenso richtig sagen kann, dass das ganze
Menschengeschlecht nur Eine Sprache, als das jeder Mensch
eine besondere besitzt».— § 8, стр. LXIII). Однако в одном
отношении (о чем речь пойдет ниже) между современной
теорией порождающих грамматик и учением Гумбольдта
имеется принципиальное расхождение. Кроме того,
порождающие грамматики подчиняются более сильным
ограничениям (в частности, в них почти не освещаются
вопросы семантики или структуры понятия). Это, впрочем,
объясняется не принципиальными соображениями, а тем,
что по указанным вопросам можно, по-видимому, сделать
очень мало утверждений, способных выдержать серьезную
критику (см. §§ 2, 3).
Более подробное изложение общелингвистических
взглядов Гумбольдта дано у Viertel (готовится к изданию).
В лингвистике XIX в. концепциям Гумбольдта резко
противостоит иная точка зрения, пожалуй, наиболее ярко
выраженная в работах Уитни (Whitney, 1872): «язык
в конкретном смысле... [это]... сумма слов и
словосочетаний, посредством которых люди выражают свои мысли»
(372); изучение речи есть не что иное, как изучение набора
звуковых сигналов, а изучение происхождения и развития
языка есть не что иное, как изучение происхождения и
развития этих сигналов. При таком подходе проблема
усвоения языка снимается сама собой: «... усвоение языка
детьми отнюдь не кажется нам какой-то тайной». Вовсе
477

не удивительно, «что ребенок, услышав слово, повторяемое
десятки или сотни раз, начинает понимать его, а несколько
позже — произносить это слово и правильно
пользоваться им...»
Таким образом, сфера лингвистики была сведена к
изучению инвентаря элементов. Это объясняется не только
блестящими успехами сравнительного языкознания, где
исследования проводились именно в таких узких рамках, но
также нечеткостью и запутанностью многих
формулировок Гумбольдта («Сейчас модно расхваливать
Гумбольдта, не понимая и даже не читая его» — Whitney,
1872, 333) и его последователей. Кроме того, само
понятие «творческой деятельности» страдало серьезными
недостатками. Так, весьма примечательно, что приведенные
выше высказывания Пауля взяты из главы об
аналогических изменениях. Равно как и Гумбольдт, Пауль не
проводил различия между такой «творческой деятельностью»,
которая оставляет язык полностью неизменным
(порождение и понимание новых предложений — деятельность,
в которой непрерывно участвуют все нормальные носители
языка), и другой «творческой деятельностью»,
действительно изменяющей набор грамматических правил языка
(например, аналогические изменения). Однако это
различие является весьма существенным. В самом деле,
аппарат, позволяющий описывать «подчиняющуюся правилам
творческую деятельность» («rule-governed creativity»),
в отличие от «изменяющей правила творческой
деятельности» («rule-changing creativity»), был создан лишь в
последние десятилетия в ходе исследований по логике и
основаниям математики. Используя эти достижения, мы
можем вернуться к вопросам, которыми занимался
Гумбольдт, и попытаться представить некоторые аспекты
«формы языка» — поскольку она охватывает
«подчиняющуюся правилам творческую деятельность» — в виде
сформулированной в явном виде порождающей
грамматики.
Соссюр, как и Уитни (возможно, под влиянием этого
последнего — см. Godel, 1957, 32—33), считает, что
язык (langue) — это прежде всего инвентарь знаков с их
грамматическими свойствами, то есть инвентарь,
содержащий словоподобные элементы, устойчивые словосочетания
и, возможно, небольшое число типов словосочетаний (хотя
вполне вероятно, что Соссюр включал в довольно смут-
478

ное понятие «механизм языка» кое-что и сверх этого —см.
Godel, 1957, 250). Таким образом, Соссюр не сумел
проникнуть в суть рекурсивных процессов, лежащих в основе
образования предложений. По всей видимости, он считал,
что образование предложений — это область речи (parole),
а не языка (langue) и что этот процесс представляет собой
свободное и произвольное творчество, а не процесс,
подчиняющийся определенной системе правил (однако может
быть, что Соссюр относил образование предложений к
какому-то неопределенному участку, лежащему между
langue и parole). В соссюровской схеме нет места для
«подчиняющейся правилам творческой деятельности»,
с которой мы сталкиваемся при обычном, повседневном
использовании языка. В то же время влияние
гумбольдтовского холизма (ограниченного, однако, инвентарями и
парадигматическими наборами вместо «полномасштабных»
порождающих процессов, образующих «форму»)
проявляется в том, что центральная роль в учении Соссюра
отводится понятиям «член <системы>» (terme) и
«значимость» (valeur).
На современную лингвистику значительное влияние
оказала соссюровская трактовка языка (langue) как
инвентаря элементов (de Saussure, 1916, 154 и во многих
других местах), его стремление находить в языке системы
элементов, а не системы правил, хотя эти последние стояли
в центре внимания традиционной грамматики и
лингвистического учений Гумбольдта. Вообще в современных
лингвистических описаниях «творческому» аспекту языка
уделяется мало внимания. В этих описаниях обычно не
ставится задача построить систему порождающих правил,
которая сопоставляла бы любому произвольному
высказыванию его структурную характеристику и которая,
таким образом, воплощала бы знания и навыки носителей
языка. Далее, совершенно очевидно, что подобное сужение
интересов по сравнению с традиционной грамматикой
делает невозможным правильный выбор инвентаря
элементов, поскольку, как кажется, никакой инвентарь
элементов, в том числе и инвентарь фонем, не может быть
определен безотносительно к принципам построения
предложений в данном языке (ср. § 4, 3—4). В той мере, в какой
это справедливо, «структурная лингвистика» страдает
и будет страдать от неумения оценить силу и глубину
взаимных связей между различными частями языковой
479

системы. Из-за произвольного ограничения своей сферы
современная лингвистика может оказаться втянутой в
интенсивное изучение чистых фикций. К этому вопросу мы
еще вернемся ниже.
Отметим попутно одну любопытную, хотя и крайнюю
точку зрения, которой придерживаются некоторые
современные лингвисты: они полагают, что настоящая
лингвистика обязательно должна быть таксономией додарвиновского
типа и заниматься только собиранием и классификацией
бесчисленных образцов, тогда как любая попытка
сформулировать основные принципы и исследовать данные,
позволяющие вскрыть их, рассматривается как некая новая
отрасль «техники» ("engineering")7. Возможно, эта точка
зрения (которая, по-моему, не нуждается в
комментариях) связана с не менее странным и фактически
абсолютно неверным убеждением (оно недавно было
сформулировано, например, Джоосом (1961), Рейхлингом (1961),.
Мельчуком (1961), Жюйаном (1961)), будто современные
исследования, посвященные порождающей грамматике,
представляют собой своеобразное следствие попыток
применить электронно-вычислительные машины для той или
иной цели. В действительности же очевидно, что эти
исследования коренятся глубоко в традиционной
грамматике.
1.3. Чтобы лучше уяснить вопросы, затронутые в нашем
изложении, мы рассмотрим лингвистическую теорию
в рамках более общей теории — учения об
интеллектуальной деятельности человека и о ее специфических
особенностях. Оставаясь на почве классической лингвистики
с предложенными выше уточнениями, мы можем считать,
что задачей лингвистической теории является построение
и точное описание двух абстрактных устройств (abstract
devices), из которых первое является моделью
использования языка (perceptual model), а второе — моделью
усвоения языка:
(1) а) Высказывание --> [AI-* структурная
характеристика
б) Сырой языковой материал (текст) —> | В I --*
порождающая грамматика
7 Эта точка зрения развивается в работе Болинджера
(Bolinger, 1960). См. также «Введение» Джооса к «Readings in Linguistics»
(Joos, 1957).
480

Модель использования языка А — это устройство,
которое ставит в соответствие предъявленному
высказыванию U структурную характеристику D, используя при
этом порождающую грамматику G, которая в свою
очередь порождает фонетическое представление R для
высказывания U со структурной характеристикой D.
В соссюровских терминах U — это образчик речи — parole;
устройство А интерпретирует U как «реализацию»
единицы R, имеющую структурную характеристику D и
принадлежащую к языку — langue, порождаемому
грамматикой G. Модель обучения языку В — это устройство,
которое на выходе выдает теорию G (т. е. порождающую
грамматику G для некоторого языка — langue), а на
вход получает сырой языковой материал (текст, т. е.
образчик речи — parole). При этом устройство В
использует свою faculté de langage (речевую способность),
«врожденные» навыки осуществления определенных
эвристических процедур и встроенные сведения об
ограничениях, связанных с характером решаемой задачи. Мы
можем считать, что задача общей лингвистической теории
состоит в том, чтобы определить характер устройства В.
Что же касается грамматик конкретных языков, то задача
таких грамматик состоит отчасти в том, чтобы определить,
какая информация, доступная в принципе (т. е.
независимо от ограниченности памяти и т. д.) для устройства А,
позволит ему понять любое высказывание — в той совсем
нетривиальной степени, в какой понимание определяется
структурной характеристикой, которая выдается
порождающей грамматикой. Оценивая ту или иную
порождающую грамматику, мы спрашиваем, верна ли та
информация, которую она дает нам о языке, т. е. верно ли
она описывает языковую интуицию говорящих
(соссюровскую «conscience des sujets parlants», которая для
него, как и для Сепира, была решающим фактором при
проверке адекватности лингвистического описания).
Оценивая общую теорию языка, сформулированную
достаточно строго и отчетливо и позволяющую выдвигать
реальные гипотезы о характере устройства В, мы
спрашиваем, удовлетворяет ли выбираемая этой теорией
порождающая грамматика эмпирическому критерию
соответствия, а именно соответствует ли она языковой
интуиции говорящих (для того или иного конкретного
языка).
31 —2238
481

Я попытаюсь показать, что таксономическая модель
(или любой из ее вариантов, встречающихся в
современной лингвистике) представляет собой чрезмерное
упрощение действительной картины и не позволяет объяснить
все факты языка, в то время как трансформационная
модель порождающей грамматики гораздо ближе к истине.
Современная лингвистика серьезно недооценивает
сложность структуры языка и важность порождающих
процессов, лежащих в ее основе. Чтобы показать это,
необходимо привести примеры проблем, которые не могут
быть решены, а часто даже и не поставлены в узких
рамках принятых современной лингвистикой моделей.
Много таких примеров будет рассмотрено в последующих
параграфах. Я попытаюсь также показать, что
неадекватность и ограниченность таксономической модели
объясняется отчасти обедненным представлением о процессе
человеческого познания и что наметившееся в современной
лингвистике возвращение к традиционным задачам и
точкам зрения, хотя и на более высоком уровне строгости и
логической отчетливости, откроет, возможно, новые
перспективы в деле исследования вопроса о природе
восприятия и обучения.
2. УРОВНИ АДЕКВАТНОСТИ ГРАММАТИЧЕСКОГО ОПИСАНИЯ
2.0. Следуя намеченным выше положениям, мы будем
различать несколько уровней адекватности, которых
может достичь грамматическое описание, основывающееся
на той или иной конкретной лингвистической теории.
Первый, самый низкий уровень адекватности достигается,
если грамматика правильно представляет исходные,
наблюдаемые данные8. Второй, более высокий уровень
8 Хотя это утверждение на первый взгляд может показаться
совсем простым, оно нуждается в разъяснении. Сама релевантность
[т. е. в каком-то смысле приемлемость.— Прим. перев.]
наблюдаемых данных частично определяется тем, насколько хорошо они
укладываются в теоретическую систему; поэтому низшего уровня —
уровня адекватности наблюдения — достичь не легче, чем прочих
уровней. Как отмечалось выше, если носитель английского языка
с помощью своего речевого аппарата производит, даже намеренно,
некоторые звуки, то они отнюдь не обязательно будут правильно
построенным высказыванием на английском языке. Во многих
обстоятельствах люди сознательно пользуются неправильными
высказываниями. Кроме того, и в нормальных условиях речь подвер-
482

достигается, когда грамматика правильно учитывает
языковую интуицию носителей языка и описывает
наблюдаемые данные (в частности) в терминах обобщенных
понятий, выражающих внутренние закономерности
данного языка. Третий, еще более высокий уровень
адекватности достигается, когда используемая лингвистическая
теория дает общую основу для выбора между
грамматиками и позволяет предпочесть грамматику, достигающую
второго уровня адекватности, другим грамматикам,
согласующимся с релевантными наблюдениями, но не
достигающим этого уровня. В таком случае мы будем
говорить, что данная лингвистическая теория дает
объяснение языковой интуиции носителей языка. Это
утверждение означает, что наблюдаемые данные позволили бы
говорящему, внутренние способности которого
описываются нашей общей теорией, самостоятельно построить
грамматику, в точности соответствующую его языковой
интуиции.
Грубо разграниченные здесь уровни мы назовем
соответственно уровнем адекватности наблюдения, уровнем
адекватности описания и уровнем адекватности
объяснения. Используя понятия, введенные в предыдущем
параграфе, мы можем сказать, что грамматика,
стремящаяся к адекватности наблюдения, должна учитывать
только исходные данные (например, определенный
корпус), т. е. то, что подается на вход обучающегося
устройства В; грамматика, стремящаяся к адекватности
описания, должна правильно учитывать языковую интуицию
говорящих, т. е. то, что выдается на выходе устройства В;
а лингвистическая теория, стремящаяся к адекватности
объяснения, должна учитывать внутреннюю структуру
устройства В, т. е. предоставлять принципиальную, не
зависящую от конкретного языка основу для выбора
такой конкретной грамматики любого языка, которая
обладала бы адекватностью описания.
жена различным, часто весьма значительным искажениям, которые
сами по себе не содержат никаких указаний на языковые структуры,
лежащие в основе искаженных высказываний. Поэтому отнюдь не
легко определить, какие данные представляют ценность и могут
быть использованы. То, что наблюдается, часто не является ни
релевантным, ни значимым; а то, что релевантно и значимо, часто очень
трудно наблюдать. В лингвистике это бывает не реже, чем на
лабораторных занятиях физиков-первокурсников да и вообще в любых
научных исследованиях.
31*
483

Современная лингвистика стремилась главным образом
к адекватности наблюдения. Это относится прежде всего
к послеблумфилдовской американской лингвистике (см.
ниже, § 4. 3—4), а также, очевидно, к Лондонской школе
Дж. Ферса, представители которой настаивают на
разработке лингвистических описаний ad hoc9. Что же
касается традиционной грамматики, то ее сторонники
сознательно добивались адекватности описания (эта
установка явно господствует в работах Сепира и во многих
современных работах традиционного направления — ср.
Sapir, 1933; Long, 1960). Это различие между
традиционной и современной точками зрения особенно
отчетливо вскрыто в современных работах, посвященных
критике традиционных грамматик. Найда в своей
замечательной работе по английскому синтаксису (1943),
которая основана на теории непосредственно
составляющих, резко критикует Есперсена за то, что он «серьезно
исказил и усложнил формальное и функциональное
описание», приписывая словосочетаниям the doctor's
arrival «приезд доктора» и the doctor's house «дом доктора»
разные структурные характеристики, из которых видно,
что в первом словосочетании имеет место отношение
«субъект — действие», а во втором — совершенно другое
отношение. Однако ясно, что на уровне адекватности
описания трактовка Есперсена верна; и если процедуры
современной лингвистики не приводят к правильному
результату, то это означает только, что они основаны на
ошибочных представлениях о структуре языка и что
уровень адекватности наблюдения не следует считать
единственной релевантной целью исследования 10. С
другой стороны, попытки Якобсона сформулировать
универсальные фонологические законы (см. § 4.2) могут,
очевидно, рассматриваться как стремление к достижению
адекватности объяснения — по крайней мере в одном
9 См. Firth и др. (1957).
10 Исходя по сути дела из тех же самых соображений, Найда
критикует Есперсена также за то, что он рассматривает barking в the
barking dogs «лающие собаки» как атрибутивный элемент того же
ранга, что и barks в the dog barks «собака лает». Однако и здесь
решение Есперсена представляется мне, безусловно, правильным с
точки зрения адекватности описания, хотя и немотивированным
внутренне, т. е. неудовлетворительным с точки зрения адекватности
объяснения.
484

из разделов грамматики. Несомненно, однако, что вопрос
об адекватности объяснения можно ставить всерьез
лишь тогда, когда мы располагаем явно
сформулированной теорией порождающих грамматик, которая
определяет форму грамматик и дает критерии для выбора
оптимальной грамматики из нескольких возможных (т. е.
задает процедуру для оценки грамматики определенной
формы). Различие между адекватностью наблюдения и
адекватностью описания явно соотносится с различием
между «поверхностной грамматикой» (surface grammar)
и «глубинной грамматикой» (deep grammar), которое
Хоккетт сформулировал в 1958 г., совершенно
справедливо отметив, что современная лингвистика занимается
преимущественно «поверхностной грамматикой».
2.1. Уровни адекватности в фонологии
Приведем несколько языковых примеров для
иллюстрации различия между указанными уровнями
адекватности. Рассмотрим сначала так называемые
«случайные пробелы» в словарном составе языка. Так, в
английском языке есть слово pick /pik/ «подбирать», но нет
слов /blik/ или /ftik/. Уровень адекватности наблюдения
будет достигнут грамматикой, содержащей правило
«N—>/pik » и не содержащей лексических правил вроде
«N —^/blik7» или «N->/ftik/». Чтобы достичь уровня
адекватности описания, грамматика должна содержать общее
правило, исключающее все такие формы, как /ftik/, но
не /blik/ (и позволяющее, таким образом,
квалифицировать /blik как случайный пробел в словарном составе,
т. е. как фонологически допустимый, хотя и
бессмысленный слог). Другими словами, подобная грамматика должна
содержать следующее обобщение: в начальной позиции
перед истинным согласным (перед звуковым сегментом,
который является согласным и не-согласным,— в терминах
различительных признаков Якобсона) может стоять
только один из всех согласных — /s/. Уровень адекватности
объяснения достигается лингвистической теорией,
содержащей общие принципы, на основе которых в
грамматику английского языка должно быть введено указанное
обобщение, но исключено такое (соответствующее фактам)
правило, как, например, следующее: «В контексте /#b—ik#/
485

может иметь место только один из плавных—/г/» *.
Лингвистическая теория должна предоставить такой общий
способ оценки грамматики (меру простоты), с помощью
которого можно установить, что включение первого и
исключение второго правила приводят к грамматике с
более высокими показателями. Эта теория должна
объяснить языковую интуицию, в соответствии с которой
/blik/ является «возможным» словом, a /ftik/ —
«невозможным», хотя никто никогда не слышал ни того, ни другого.
Именно такая интуиция возникает в результате
наблюдения реальных высказываний у человека, изучающего
язык и конструирующего — в процессе обучения —
оптимальную грамматику подходящей формы, которая должна
соответствовать настоящей теории11.
Рассмотрим теперь вопрос о предсказуемых
фонетических вариантах (predictable phonetic variants). Так,
в моей собственной речи лексическая единица telegraph
«телеграф» выступает в нескольких фонетических вариант
тах — в зависимости от контекста. В частности, в кон-
* В английском языке есть слово brick /brik/ «кирпич», но нет
слова /blik/.— Прим. перев.
11 Попытка построить теорию, которая достигла бы в данном
случае уровня адекватности объяснения, содержится в работах
Halle (1959а, 1959b) и Halle and Chomsky (готовится к
изданию). Халле показывает, что последовательное соблюдение
общего принципа — в фонологической части грамматики использовать
для идентификации фонем как можно меньше различительных
признаков — дает теоретическую основу для различения между
случайными и неслучайными пробелами (gaps). Насколько мне
известно, это единственная попытка создать теоретическую основу
для такого различения, хотя не раз публиковались многочисленные
списки и перечни, содержащие подлежащий объяснению материал.
В своей рецензии на книгу Халле (1959b) Фергюсон (1962, 292)
называет его трактовку роли «правил морфемной структуры» (МС-
правил) «неудачной» и не видит ее существенных отличий от
трактовки таксономических грамматик, недостатки которых
указываются Халле (см. ниже, § 4.3). Это чрезвычайно странный вывод.
Проводя различие между MC-правилами (которые явно необходимы
в полной грамматике и которые, как показал Халле, играют важную
роль, позволяя объяснить целый ряд иначе необъяснимых языковых
фактов) и другими фонетическими правилами, которые отличаются
от MC-правил как формальными свойствами, так и описываемыми
явлениями, мы не теряем ни одного обобщения. Что же касается
тех недостатков таксономических грамматик, которые имеет в виду
Фергюсон, то они заключаются в невозможности сформулировать
определенные обобщения, т. е. в невозможности достичь
адекватности описания.
486

текстах #—#> —ic —У выступают соответственно
следующие варианты:
(2) (I) têltgrèf
(II) tèligréf
(III) ttlégr«
Уровень адекватности наблюдения достигается
грамматикой, которая просто констатирует указанный факт,
как это сделал я, воспроизведя наблюдаемые данные в
подходящей форме. Такая грамматика (которую принято
обозначать специальным термином «item-and-arrangement
grammar» — IA-грамматика, или дистрибутивная
грамматика) трактует единицу telegraph как исключение —
точно так же, как случаи типа see «видеть» — saw «увидел»,
man «человек» — men «люди» и т. д. Поэтому, если бы
факты оказались иными, например если бы вариант (2 I)
выступал в контексте —у, вариант (2 11) — в кднтексте
#—#, а вариант (2 III) — в контексте —ic, причем все
остальное осталось бы неизменным, грамматика
указанного типа (IA-грамматика) все равно нисколько не
усложнилась бы. В рамках дистрибутивной грамматики по
поводу приведенных фактов (2) попросту нечего больше
сказать.
Чтобы достичь уровня адекватности описания (в
данном случае), грамматика должна рассматривать
варианты единицы telegraph как частные случаи применения
общих правил, применимых также и ко многим другим
единицам. Эта грамматика должна учитывать тот факт,
что если взять английский язык в целом, то фонетическое
варьирование слова telegraph подчиняется вполне
определенным законам в отличие, например, от варьирования
слова man. Не зная формы men, ни лингвист, ни человек,
изучающий язык, предсказать ее не смогут. В случае
фонетических вариантов (2) дело обстоит совсем иначе.
Еще более высокий уровень — уровень адекватности
объяснения — может быть достигнут, если
лингвистическая теория, связанная с грамматикой, которая описывает
рассматриваемые примеры, задает форму фонологических
правил и меру оценки, удовлетворяющую следующему
условию: получивший наивысшую оценку набор правил
определенной формы, построенных для порождения
такого множества единиц, из которого варианты единицы
telegraph исключены, должен быть пригодным для
487

порождения также и этих контекстных вариантов. В этом
случае лингвистическая теория предоставит нам
возможности для объяснения фактов (2) на основе учета
других аспектов английского языка и некоторых
предположений об общих свойствах грамматик. Другими
словами, такая теория показывает, чем и как именно
настоящее контекстно-обусловленное варьирование
отличается от чередований типа man — men. Трактовка всех
случаев варьирования как чередований этого последнего
типа привела бы к более низко оцениваемой грамматике,
поскольку получившая наивысшую оценку грамматика,
основанная на данных, из которых исключены факты (2),
не смогла бы предсказать подобных чередований. Теория
дистрибутивной грамматики явно не удовлетворяет такому
условию и поэтому вряд ли может рассматриваться как
серьезная теория грамматики12 (разумеется,
рассматриваемый здесь пример — это всего лишь представитель
целого множества аналогичных примеров). В подобных
случаях добиться адекватности описания и адекватности
объяснения нелегко; показательно, что, несмотря на
активную разработку проблем английской фонологии
в последние годы, не предпринималось даже попыток
достичь этих уровней.
Наша мысль станет еще яснее, если перейти к
рассмотрению синтаксически обусловленных фонетических
вариантов. Так, англ. torrent /torent/ «поток» (ср. torrential
«текущий потоком») имеет во втором слоге
редуцированный гласный [4·], в то время как существительное torment
/torment/ «мучение» сохраняет гласный [е]. Уровень
адекватности наблюдения достигнут предыдущим
предложением. Чтобы достичь уровня адекватности описания,
мы должны соотнести эти наблюдения с тем фактом, что
в английском языке есть глагол torment, «мучить», но
нет глагола * torrent. Для этого нужно использовать
общие правила относительно сдвига ударения в
отглагольных существительных (permit «позволение» при permit
«позволять» и т. д.) и относительно связи между ударением
и редукцией гласных. Уровень адекватности объяснения
требует наличия фонологической теории, которая задавала
12 О проблеме построения фонологической теории,
удовлетворяющей указанному условию, см. ссылки в сноске 11, а также
Chomsky (1959, 1960) и Miller and Chomsky (1963).
488

бы общую форму правил, описывающих такие
синтаксически обусловленные фонетические процессы, и которая
•обеспечивала бы введение правильных обобщений в
высоко оцениваемую грамматику предписанной формы
даже при условии, что соответствующие единицы не
входят в состав данных, на основе которых строилась
эта грамматика. Аналогично для таких обычных
конструкций, как light house keeper (с тремя возможными
акцентуационными моделями: 132, 213, 313) *, уровень
адекватности описания требует, чтобы, помимо
констатации наличия разных акцентуационных моделей, были
даны общие правила, в соответствии с которыми
акцентуационные модели сопоставляются синтаксическим
конструкциям. Что же касается уровня адекватности
объяснения, то для него необходима общая теория указанных
фактов. Примеры подобного типа показывают, что в
фонологическую часть грамматики обязательно должны
входить трансформационные правила, поскольку в
рассмотренных и аналогичных случаях фонетический облик
всего словосочетания определяется фонетическим обликом
его составляющих.
2.2. Уровни адекватности в синтаксисе
Теперь мы рассмотрим несколько синтаксических
примеров. Предположим, что мы имеем предложения
(3) John is easy to please
«Джону легко доставить удовольствие».
(4) John is eager to please
«Джон жаждет доставлять удовольствие».
Эти предложения считаются правильно построенными.
Для грамматики, достигшей только уровня адекватности
наблюдения, достаточно просто зафиксировать этот факт
так или иначе (например, с помощью соответствующих
списков). Однако, чтобы достичь уровня адекватности
описания, грамматика должна «уметь» сопоставлять
указанным предложениям структурные характеристики, из
которых было бы видно, что в (3) John — прямое
дополнение глагола please (т. е. эти слова грамматически
* Light house keeper «хранитель маяка» — light housekeeper
«легкий (или «светлый») хозяин дома» — light housekeeper «тот, кто
выполняет легкую домашнюю работу».— Прим. перев.
489

связаны, как в This pleases John «Это доставляет Джону
удовольствие»), а в (4) John — субъект глагола please
(как в John pleases someone «Джон доставляет
удовольствие кому-то»). Если грамматика не обеспечивает таких
структурных характеристик, то она не обеспечивает
и адекватности описания. В аналогичных случаях
рассмотренная выше таксономическая модель порождающей
грамматики (или любой из ее вариантов) не может
достичь уровня адекватности описания, так как информацию
указанного типа невозможно выразить с помощью
показателя НС-структуры (phrase-maker) *, который выдается этой
грамматикой в качестве полной структурной
характеристики предложения на синтаксическом уровне. Что же
касается трансформационной модели, то она позволяет
строить грамматики, которые обеспечивают структурную
информацию указанного типа и поэтому, по крайней
мере для рассмотрения данного случая, могут достигать
уровня адекватности описания. В § 4.1 мы вернемся к
вопросу о сопоставлении предложениям типа (3), (4)
таких структурных характеристик, которые содержали
бы всю необходимую синтаксическую информацию, и
рассмотрим этот вопрос более детально.
Что требуется от трансформационной грамматики для
достижения адекватности объяснения в случаях,
подобных вышеупомянутому? Для этого необходимо, чтобы
теория позволяла выбрать из нескольких грамматик ту,
которую обеспечивала бы адекватность описания при
наличии таких данных, как (3), (4): John's eagerness (*easiness)
to please... «желание (*легкость) Джона доставлять
удовольствие»; to please John is easy (*eager) «доставить
Джону удовольствие — легко (*желающий)»; John is an
easy (*eager) fellow to please «Джон — человек, которому
легко (*желающий) доставить удовольствие»; John
pleases everyone «Джон доставляет всем удовольствие»; It
pleases John «Это доставляет Джону удовольствие»; John
is easy (*eager) for us to please «Нам легко (*желающий)
доставить Джону удовольствие»; John is an easy person
to please «Джон — человек, которому легко доставить
удовольствие»; John is a person who (it) is easy to please
(то же); This room is not easy to work in (to do decent
* Термин «показатель НС-структуры» определяется на стр. 514—
515.— Прим. перев.
490

work in) «В этой комнате нелегко работать (выполнять
приличную работу)»; Не is easy to do business with «С ним
легко заниматься делами»; This knife is very difficult
to cut (meat) with «Этим ножом очень трудно резать
(мясо)»; A hotel lobby is difficult (a difficult place) to meet
people in «В фойе гостиницы (фойе гостиницы — это
место, где) трудно встречаться с людьми»; Не is not easy
to get information from «От него нелегко получить
нужные сведения» и много других таких же и сходных
структур.
Другими словами, общая теория должна отражать
закономерности, лежащие в основе наблюдаемых фактов,
и формулировать обобщения, объясняющие
взаимоотношения между фактами; при этом общая теория должна
отличать истинные и разумные обобщения от
бессодержательных упрощенческих положений, которые в языке
ничему не соответствуют. Такая теория будет объяснять
языковую интуицию говорящих относительно
предложений (3) и (4). Подобное объяснение основывается на
том допущении, что понятия грамматической структуры
и «разумного обобщения», сформулированные в явном
виде общей теорией, так или иначе используются
изучающим язык человеком в процессе того, как в его мозгу
формируется — на основе наблюдаемого языкового
материала — система представлений, соответствующая
данному языку (т. е. порождающая грамматика этого языка).
Имеются достаточные основания полагать, что в случаях
типа (3) и (4) теория трансформационной грамматики
может достичь уровня адекватности объяснения и
объяснить языковую интуицию говорящих13. Это значит, что
грамматика, способная сопоставлять предложениям
правильные структурные характеристики, содержит
сообщения, которых нет в грамматиках, не обладающих
такой способностью, и поэтому она получает более
высокую оценку (совершенно очевидно, что уточнить смысл
этого последнего утверждения нетрудно).
13 См. Miller and Chomsky (1963). Целый ряд
аналогичных случаев подробно рассматривает Лиз (Lees, 1960b). По
вопросу о мерах оценки, позволяющих делать выбор между
грамматиками и предпочитать те грамматики, которые содержат полезные
сообщения, тем, которые не содержат таковых, см. Chomsky (1955,
chap. 3; 1962); Halle (1961а); Halle and Chomsky
(готовится к изданию).
491

В качестве второго синтаксического примера мы
рассмотрим следующий набор предложений и
непредложений: John found the book «Джон нашел книгу» — John
was a farmer «Джон был фермером»; The book was found
by John «Книга была найдена Джоном» — *А farmer
was been by John; Did John find the book? «Нашел ли
Джон книгу?» —*Did John be a farmer?; *Found John
the book?— Was John a farmer? «Был ли Джон фермером?»;
John didn't find the book «Джон не нашел книгу» —
*John didn't be a farmer; *John foundn't the book —
John wasn't a farmer «Джон не был фермером»; John
DID find the book «Джон действительно нашел книгу» —
*John DID be a farmer; Bill found the book and so did
John «Билл нашел книгу, и Джон тоже» — *Bill was а
farmer and so did John; *Bill found the book and so found
John — Bill was a farmer and so was John «Билл был
фермером, и Джон тоже» и т. д. Короче говоря, хорошо
известно, что в целом ряде отношений (некоторые из
них иллюстрируются приведенными примерами) глагол
be ведет себя совсем не так, как глагол find. Кроме того,
be может выступать как вспомогательный глагол, а
find — нет. Традиционные грамматики просто
перечисляют эти факты, трактуя их как нерегулярные и даже не
пытаясь определить их взаимоотношения. Можно, однако,
легко показать, что если посвященный уровню
непосредственно составляющих раздел трансформационной
грамматики содержит правила
<5) (I) VP-Aux+VP!
(II) Aux->AuXi (Aux2)
(III) Auxr->Tense (Modal)
(IV) Aux2—(have+en) (be+ing)
(V) VPi > (Verb+NP
I be+Predicate
(введение этих правил объясняется многими независимыми
соображениями)., то такая грамматика будет
автоматически учитывать все перечисленные явления (и
аналогичные им) в полном объеме; таким образом, целый ряд
кажущихся отклонений подводится под определенную
закономерность (ср. Chomsky, 1955, гл. 7, 9; 1957а).
В самом деле, для порождения предложений типа
отмеченных выше звездочками, трансформационную
грамматику пришлось бы существенно усложнить. Следова-
492

тельно, рассмотренный пример, очевидно, также
доказывает, что трансформационная грамматика и связанная
с ней лингвистическая теория могут достигнуть уровня
адекватности объяснения14.
Аналогичная проблема встает и в связи с некоторыми
сравнительными конструкциями в английском языке.
В нем возможны такие предложения, как John received
a warmer welcome than Bill «Джону был оказан более
теплый прием, чем Биллу», John is a kinder person than
Bill «Джон более добрый человек, чем Билл» и John
knows a kinder person than Bill «Джон знает более доброго
человека, чем Билл» (последнее из этих предложений
двусмысленно: ... kinder... than Bill is, т. е. человека,
который добрее Билла, или ...kinder... than Bill does,
т. е. человека, который добрее всех знакомых Билла).
Далее, хотя в английском допустимы такие предложения,
как Bill bought a bigger house than John did «Билл купил
больший дом, чем Джон», Mary has a bigger red balloon
14 Правило (5) и правила образования вопросительных,
отрицательных и т. д. предложений описывают также большинство
общеизвестных аномалий в поведении глагола have (отличных от
аномалий, присущих глаголу be). Напрашивается вывод, что be,
модальные глаголы и вспомогательный глагол have не относятся к
категории «Verbs» вопреки распространенной точке зрения, что это —
«недостаточные глаголы» (см. например, Bloomfield, 1933,
223 или Austin, 1956. Остин отмечает, что модальные глаголы
не имеют прогрессива и причастий, и сравнивает их в этом
отношении с такими глаголами, как know «знать» и т. д. Однако для наличия
у модальных глаголов инфинитива («to—»), герундия («—ing») и
причастия («—en») столь же мало оснований, сколь и для наличия этих
форму существительных). Заметим, что в грамматике не может быть
факультативного правила, позволяющего выбрать be (хотя должно
быть факультативное правило, позволяющее выбрать
«be+Predicate»). В этом отношении глагол be резко отличается от большинства
лексических единиц. Вообще представляется разумным считать ту
или иную единицу значащей (знаменательной) именно в том случае,
если ее выбор выполняется факультативным правилом (так,
большинство лексических единиц является знаменательными,
факультативные трансформации и конструкции, задаваемые правилами
подстановки,— тоже, а такие единицы, как, например, фонемы — нет).
Там, где в грамматике допускается факультативный выбор,
целесообразно искать условия, определяющие то или иное решение
(такое исследование представляет один из аспектов изучения
значения). По-видимому, имеет смысл исследовать значение категории
«Predication» (т. е. выбора «be+Predicate» в правиле 5 III), но не
значение глагола be: для этого глагола свободный выбор невозможен,
равно как для его конкретных вариантов или для их отдельных
фонем.
493

than John «У Мэри есть больший красный шар, чем у
Джона», мы не можем допустить, например, таких, как
*Bill bought the bigger house than John did, *Mary has a
red bigger balloon than John, *Mary has a bigger redder
balloon than John than Bill и т. д.
На уровне адекватности наблюдения для грамматики
достаточно просто зафиксировать все факты такого рода.
Однако и здесь мы можем достичь более высокого уровня
адекватности. Предположим, что мы располагаем
трансформационной грамматикой английского языка, которая
способна породить наиболее экономичным способом все
адъективные конструкции, исключая конструкции с
прилагательным в сравнительной степени. Можно показать
(Smith, 1961), что такая грамматика будет порождать и
все правильные сравнительные конструкции — в том числе
все двусмысленные предложения, кажущиеся
«исключения» и т. д.,— если только мы добавим к ней (в
соответствующем месте в последовательности упорядоченных
правил) обобщенную трансформацию, образующую
простейшие сравнительные конструкции [типа John is taller
than Bill (is) «Джон выше, чем Билл» из John is tall «Джон
высок» и Bill is tall «Билл высок»]. Это еще один яркий
пример, показывающий, как общая теория
трансформационной грамматики объясняет устройство сложной
совокупности данных, которая при поверхностном
рассмотрении представляется совершенно хаотичной.
Ту же самую мысль можно проиллюстрировать
интересным примером совсем другого рода. Рассмотрим
следующие предложения:
(6) (I) Who(m) did Mary see walking to the railroad
station?
«Кого увидела Мэри идущим (или «идя») на
вокзал?»
(II) Do you know the boy who(m) Mary saw walking
to the railroad station?
«Вы знаете мальчика, которого Мэри увидела
идущим (или «идя») на вокзал?»
(7) Mary saw the boy walking to the railroad station.
«Мэри увидела мальчика, идущего (или «идущим»,
или «идя») на вокзал».
Предложение (7) имеет несколько интерпретаций; в
частности, оно может иметь одну из двух следующих
494

структур:
<8) (I) NP — Verb — NP — Complement
(II) NP —Verb —NP,
где второе NP в (8 II) состоит в свою очередь из ΝΡ
(the boy) и уточняющего определительного (причастного)
оборота [restrictive relative clause: «walking to the
railroad station»]. Интерпретация (8 II) становится
единственно возможной, если после слова boy в (7) вставить
who was; если же в (7) стереть окончание -ing у слова
walking, то единственной будет интерпретация (8 I).
Что же касается предложений (6 I, 6 II), то именно этой
двусмысленности в них нет — интерпретация (8 II) здесь
исключена. Все эти факты должны учитываться
грамматикой, которая стремится достичь уровня адекватности
описания. (Мы сознательно оставили в стороне как
несущественную в данном случае еще одну
двусмысленность: субъектом глагола walk могут быть Mary или boy.)
И здесь также проблема адекватности объяснения
состоит в том, чтобы сформулировать принципы, которые
легли бы в основу соответствующего фактам описания.
Посмотрим, как предложения (6 I) и (6 II) должны
порождаться в трансформационной грамматике английского
языка. Каждое из них должно образовываться из
терминальной цепочки S, из которой получено (7), посредством
определенной трансформации. В обоих случаях к S
применяется трансформация, которая выбирает второе NP,
передвигает его в начало цепочки S и заменяет wh-φορ-
мой15. Однако в случае фразы (7) со структурой (8 II)
15 Строго говоря, это неверно. Более тщательный анализ
показывает, что такие вопросы выводятся из неопределенных NP
в единственном числе (так, you know a boy with (who has) a scar
«ты знаешь мальчика со шрамом» — who do you know with (who
has)a scar?; I know a boy who was expelled «я знаю мальчика, который
был исключен» —who do Τ know who was expelled? и т. д. Однако
невозможны: *you know a boy with (who has) the scar—*who do you
know with the scar?, *who do you know who were expelled и т. д.).
Еще более тщательный анализ показывает, что они выводятся из
предложений с неопределенной и неидентифицированной NP
в единственном числе, а именно NP типа «someone X» («некто X»),
«something X» («нечто X»)», которая передвигается в начальную
позицию, где неопределенное some заменяется wh-формой (в
результате получается who X «кто X», what X «что X», причем при
определенных условиях X может снова передвинуться в конец
предложения — как в who do you know who comes from Phila-
495

возникает неоднозначность: приходится решать, является
ли второе NP (которое подлежит вынесению в начало
цепочки S) словосочетанием the boy или словосочетанием
the boy walking to th? railroad station, поскольку оба
словосочетания представляют собой ιΝΡ. Так как
трансформации должны Сыть однозначны, необходимо,, чтобы
общая теория преодолевала указанную трудность.
Естественный способ преодолеть ее состоит в принятии
следующего общего соглашения: в аналогичных случаях
всегда следует выбирать доминирующий, а не
доминируемый элемент. Это общее условие, соответствующим
образом формализованное, можно было бы рассматривать
как одну из гипотетических языковых универсалий. Дан-
delphia?). Такое решение позволяет объяснить многие
особенности распределения соответствующих высказываний, например»
тот факт, что высказывания he found something of yours «он
нашел что-то твое» — what did he find of yours? «что твое он
нашел?» — he found a friend of yours «он нашел одного из твоих друзей»,
he found someone else «он нашел кого-то еще» — who else did he
find? «кого еще он нашел?» возможны, а высказывания *he found
someone of yours, *who did he find of yours, * he found one of yours,
*who did he find of yours?,* he found a boy else — нет. Аналогично
словосочетания someone's book «чья-то книга», whose book «чья
книга» допустимы, a ^something's cover или *what's cover—нет
(хотя наряду с his book мы имеем its cover).
Заметим следующее: если бы вопросительные предложения
с wh-словами можно было строить, «задавая вопрос» к любой NP
то для каждого такого предложения было бы много (фактически —
бесконечно много) источников. Так, who is here? «кто здесь?» могло бы
быть выведено из the boy is here «мальчик здесь», the young boy is here
«маленький мальчик здесь», the tallest of all the boys in the school is
here «самый высокий изо всех мальчиков в школе здесь» и. т. д. Однако
на самом деле каждый такой вопрос имеет один-единственный
источник, в котором NP является someone (thing) X. Заметим, однако,
что трансформация относительного предложения, в остальном
сходная с вопросительной, не требует таких ограничений к ΝΡ. Это
объясняется, по-видимому, тем, что исходная форма преобразуемой ΝΡ
определима и в полной трансформе, поскольку эта ΝΡ является
общей и для главного и для придаточного предложений. Сказанное
иллюстрирует еще одну общую особенность трансформационной
грамматики: каждой из основных категорий сопоставлен «холостой
(dummy) терминальный символ» в качестве ее члена (который иногда
может реализоваться: например, it вместо абстрактных
существительных, someone (thing) и т. д.), и этот представитель категории должен
выступать в исходных цепочках для тех трансформаций, где в
трансформе отсутствует указание, каков был в исходной цепочке
фактический терминальный представитель данной категории. Этот факт
особенно важен при изучении пределов порождающей способности
трансформационных грамматик.
496

ное условие означает, что если словосочетание X категории
А входит в состав более крупного словосочетания ZXW,
которое также входит в категорию А, то ни одно правило,
применимое к категории А, не применяется к X (но только
к ZXW).
Однако рассмотрим фразу (7) со структурой (8 II).
Соблюдая только что сформулированное общее условие,
мы можем применить вопросительную трансформацию к
(7) и в результате получим Whom did Mary see? «Кого
увидела Мэри?» (сначала перед (7) ставится полная,
т. е. доминирующая именная группа NP — the boy
walking to the railroad station,— которая затем
заменяется словом whom; см., однако, сноску 15). Применяя
относительную трансформацию к (7), мы можем получить
в конце концов Do you know the boy (who is) walking to
the railroad station whom Mary saw? «Вы знаете мальчика,
идущего на вокзал, которого увидела Мэри?» (сначала
перед (7) ставится полная, т. е. доминирующая именная
группа NP — the boy walking to the railroad station
эта группа заменяется словом whom, так что получается
whom Mary saw; наконец, это выражение вставляется в
исходное («каркасное») предложение (matrix sentence)
после полной именной группы the boy walking to the
railroad station). Однако теперь ни вопросительная, ни
относительная трансформации не могут быть применены
к доминируемой именной группе the boy в (7) со
структурой (8 II); поэтому ни (6 I), ни (6 II) не выводимы из (7)
со структурой (8 II) и ни (6 I), ни (6 II) не могут иметь
такой интерпретации. Таким образом, предложенное общее
условие объясняет факт, отмеченный в грамматике,
достигшей уровня адекватности описания. Это условие
позволяет определить, исходя из общих соображений,
какова должна быть языковая интуиция говорящего,
строящего для себя трансформационную грамматику,
чтобы успешно оперировать языковыми данными, с
которыми ему приходится иметь дело.
Предложенное здесь объяснение подкрепляется
многочисленными другими примерами. Так, мы не можем
вывести *What did he know someone who has (of yours)?
из he knew someone who has something (of yours) «Он
знал кого-то, у кого было нечто (ваше)», где NP «something
(of yours)» входит в состав большой NP «someone who has
something (of yours)». Однако мы можем получить Who
32 -2238
497

did he know who has something (of yours)? «Кого он знал,
у кого было нечто (ваше)?» через промежуточную ступень
Who who has something (of yours) did he know? (ср.
сноску 15), где вперед выносится полная доминирующая NP
«someone X». Точно так же мы можем получить: What
did he see the man read? «Что он увидел, что читал этот
человек?» из He saw the man read the book «Он увидел,
что этот человек читал книгу» и What that was on the
table did you see the man read? «Что из того, что было на
столе, вы увидели, что читал этот человек»? (или What
did you see the man read that was on the table? (то же) —
ср. сноску 15), но не *What did you see the man read the
book that was on? из You saw the man read the book that
was on the table «Вы увидели, что этот человек читал
книгу, которая была на столе». Аналогично из It is
difficult for me to understand him «Мне трудно понять его»,
где NP «him» не входит в более крупную NP, можно
получить после ряда преобразований He is a person whom
it is difficult for me to understand «Он человек, которого
мне трудно понимать». Но из For me to understand him
is difficult «Мне понимать его трудно», где NP «him»
входит в более крупную NP «for me to understand him»,
мы не можем посредством того« же самого процесса
вывести *Не is a person whom for me to understand is
difficult.
Тот же самый принцип остается в силе и при
образовании относительных придаточных предложений. Не
входя в детали16, мы отметим, что предложения,
содержащие относительные придаточные, строятся из пары
таких исходных предложений, которые имеют общую
NP. В силу выдвинутого выше общего принципа эта общая
NP не должна входить в состав другой, более крупной
16 Вряд ли необходимо специально подчеркивать, что анализ
приведенных примеров представлен здесь (для целей иллюстрации)
в нестрогой форме. В частности, там, где говорится, что некоторые
предложения «выведены из других предложений», следовало бы в
действительности говорить, что они выведены из абстрактных форм
(терминальных цепочек), лежащих в основе этих других предложений.
Заметим также, что правила типа тех, которыми задаются
вопросительные и относительные трансформации, следует рассматривать не
как трансформации, а скорее как семейство трансформаций (в
смысле Xомского (1955, гл.· 8)), каждый элемент которого берет к-тую
подлежащую обработке NP и выполняет над ней соответствующую
операцию.
498

NP. И действительно: мы не можем вывести *I saw the
boy who who had the book left из пары высказываний
I saw the boy «я увидел мальчика» и the boy who had the
book left «мальчик, у которого была книга, ушел», где
выделенная NP «the boy» является общей для обоих
высказываний. Точно так же нельзя получить *I read
the book that the boy who had left из пары I read the book
«я читаю книгу» и the boy who had the book left «мальчик,
у которого была книга, ушел», где общая NP «the book»
также входит в более крупную NP «the boy who had the
book». Заметим еще, что такие предложения, как the man
who comes from Philadelphia who you met is retired
«человек из Филадельфии, с которым Вы виделись, в
отставке», вполне однозначны в то время как они были бы
двусмысленны, если бы их можно было вывести из пары
the man who comes from Philadelphia is retired «человек из
Филадельфии — в отставке» — you met the man who
comes from Philadelphia «вы виделись с человеком из
Филадельфии» и из пары the man who you met is retired
«человек, с которым вы виделись, в отставке» — the man
comes from Philadelphia «этот человек — из
Филадельфии». Однако в действительности рассматриваемое
предложение не может быть образовано из последней пары:
этому препятствует сформулированное выше условие
(общая NP «the man» входит в более крупную,
доминирующую NP «the man who you met»). Равным образом
из пары the decision was discussed «решение было
обсуждено» — the decision to leave surprised me «решение уехать
удивило меня» нельзя получить *the decision which to
leave surprised me was discussed или *the decision which
was discussed to leave surprised me. Это опять вытекает из
того же самого общего принципа, поскольку NP «the
decision» во втором предложении пары входит в более
крупную NP «the decision to leave».
Хотя предлагаемое объяснение нуждается в
дальнейших уточнениях, сам принцип представляется
правильным и формально обоснованным. Его можно
рассматривать как общую гипотезу относительно
особенностей языковой структуры. Для проверки этой гипотезы
необходимо изучать те следствия, которые вытекают из
него в разных языках.
Рассмотрим в заключение еще один пример из области
синтаксиса. Такие предложения, как:
32*
499

(9) I don't approve of his drinking (cooking, driving и т.д.),
неоднозначны: либо «я не одобряю того факта, что он пьет,
варит и т. д.», либо «я не одобряю того, как он пьет,
варит и т. д.»17 Соответствующее объяснение дано Хомским
(1955); однако теперь можно предположить гораздо более
удачную формулировку этого объяснения, а также более
сильные аргументы в его пользу, выдвинутые Лизом (1960,
стр. 64 и сл.) и Эдвардом Клима (личное сообщение). Среди
многочисленных способов превращения
повествовательных предложений в именные группы в английском языке
(ср. Lees, 1960а) имеются, в частности, два следующих,
которые в нестрогой форме записываются так:
(10)NP — Aux1(Aux2)VP1=>-NP+Possessive —ing(Aux2)VPi
(11) NP —Aux — Verb — (NP)=^NP+Possessive — nom +
+Verb — (of+NP).
Трансформация (10) дает такие именные группы, как
his refusing (having refused) to participate «его отказ
принять участие», his rejecting the offer «его отказ от
предложения», his (having been) destroying property
«разрушение им собственности» и т. д. Трансформация (11)
дает такие группы, как his refusal to participate «его
отказ принять участие», his rejection of the offer «его отказ
от предложения», his destruction of property «разрушение
им собственности» и т. д. Именные группы, полученные
в результате применения (10) и (11), должны вставляться
в соответствующие предложения в позицию NP
посредством так называемой обобщенной трансформации. Однако
в каждом из этих случаев такая вставка выполняется по-
разному. В случае (10) трансформ как целое помещается
в позицию NP в предложения, куда он должен быть
вставлен; таким образом, в производном показателе
НС-структуры предложения his rejecting the offer surprised me «его
отказ от предложения удивил меня»18 будет указано
17 В случае с cooking имеются в действительности еще две
интерпретации, поскольку cooking является существительным
(Noun) независимо от трансформации(Ю), (11), а соок—это один из тех
глаголов (Verbs), которые подвергаются трансформации NPX—V—
NP2— NPa—V (см. Chomsky, 1958; Gleitman, 1960), так что,
например, из «they cook NP» получается «NP cooks» (этот последний
результат подвергается трансформации (10)).
18 Вопрос о том, как трансформации определяют производную
НС-структуру, рассматривается в сл. работах: Chomsky, 1955,
1961а; Matthews, 1962; Postal, 1962.
500

только, что his rejecting the offer — это NP. Что касается
случая (11), то здесь элемент «NP+Possessive» замещает
элемент «Determiner» в именной группе «Determiner+
+Noun», в то время как элемент «nom+VP1» замещает
элемент «Noun» в этой NP.
Таким образом, в производном показателе
НС-структуры предложения his rejection of the offer surprised me
будет указано, что «his rejection of the offer» — это «NP»,
«his» — это «Determiner», a «rejection of the offer» — «Noun».
Правильность такого решения подтверждается целым
рядом фактов. Во-первых, к словосочетаниям,
полученным с помощью (11), можно прибавить прилагательное,
а к словосочетаниям, полученным с помощью (10),
прилагательное прибавить нельзя: высказывания his strange
refusal to participate «его странный отказ принять участие»,
his unexpected rejection of the offer «его неожиданный
отказ от предложения», his wanton destruction of property
«бессмысленное разрушение им собственности» и т. д.
возможны, a *his strange refusing to participate, *his
unexpected rejecting the offer, *his wanton destroying
property—нет. Однако специальная трансформация19
вводит прилагательное в позицию «Determiner-Noun».
Следовательно, чтобы трансформация, вводящая
прилагательные, давала правильные результаты, структура
должна иметь специальную помету в производном
показателе НС-структуры именной группы, образованной
посредством трансформации (11). Во-вторых, позиция
конструкции «NP+Possessive» внутри именной группы,
полученной в результате применения (11), но не (10), может
быть заполнена определенным артиклем the: the refusal
to participate; the rejection of the offer; the destruction of
property; однако это невозможно для NP, образованных
посредством (11): *the refusing to participate, *the
rejecting the offer, *the destroying property грамматически
неправильны. Отсюда следует, что с (11) соотносится
другая трансформация [в остальном идентичная с (11)],
которая замещает «Noun» в исходном предложении
19 Хомский (1955, 1958) дает эту трансформацию как отдельную
трансформацию адъективации. Однако Дж. Эпплгейт показал, что
прилагательные-определения целесообразнее вводить посредством
трансформации предложений с относительными придаточными;
именно этот метод используется в следующих работах: Lees, 1960;
Smith, 1961.
501

конструкцией «nom-{-Verb (of NP)», не затрагивая элемент
«Determiner» (the), а также что (11) замещает это the в
исходном предложении на конструкцию «NP+Possessive»
и таким образом подводит элемент «Determiner» под
общее правило для трансформаций субституции (см.
ссылки в сноске 18).
Заметим теперь, что, хотя (9) неоднозначно,
предложения (12) и (13) вполне однозначны:
(12) I don't approve of his drinking the beer (driving a
sports car) „Я не одобряю того, что он пьет пиво (водит
спортивный автомобиль)".
(13) I don't approve of his excessive drinking (careless
driving) „Я не одобряю того, что он чрезмерно много
пьет (неосторожно водит машину)''.
Оба эти предложения имеют противоположные
интерпретации: (12) означает неодобрение именно того
факта, что он пьет пиво (водит спортивный автомобиль)
и т. д., а (13) означает неодобрение того, как именно он
пьет пиво, водит автомобиль и т. д. Возможность ввести
прилагательное в (13) заставляет сделать вывод, что
здесь словосочетания «his drinking», «his driving» и т. д.
имеют производную структуру «Determiner — Noun», как
в случае «his rejection of the offer». Поэтому они должны
быть получены с помощью трансформации (11). Заметим,
что в этих случаях у глаголов нет другой
субстантивированной формы (как у refuse и reject: refusal — refusing и
rejection — rejecting). Отсюда мы заключаем, что
необходимо обязательное правило, которое придает
субстантивирующей морфеме «nom», введенной в (11), форму /-ing/,
когда эта морфема прибавляется к drink, drive и т. д.,
аналогично тому, как оно придает морфеме «nom» форму
/œl/, когда она прибавляется к refuse, и форму /у4-п/,
когда она прибавляется к reject.
Из сказанного следует, что словоформы drinking,
driving и т. д. могут быть получены двумя различными
способами — посредством (10) и посредством (11).
Поскольку соответствующие глаголы могут употребляться
как непереходные, полную NP «his drinking», «his driving»
и т. д.также можно породить двумя способами: посредством
(10) (с производной структурой «NP» и с интерпретацией
«тот факт, что...») и посредством (11) (с производной
структурой «Determiner+Noun» и «NP» и с интерпрета-
502

цией «то, как...»). Поскольку в (12) нельзя вставить
прилагательное, что дало бы, например, *I don't approve
of his excessive drinking the beer, мы заключаем, что (12)
однозначно выведено из (9), взятого в соответствующей
интерпретации.
Заметим, что вопросительная трансформация с wh-
словом, в том виде, как она была сформулирована, не
позволяет получать предложения whose book (did you
find)? «чью книгу (вы нашли)?», which hook (did you find)?
«какую книгу (вы нашли)?» и т. д. Для получения таких
предложений нашу вопросительную трансформацию
необходимо обобщить так, чтобы она могла применяться и к
исходным цепочкам вида «X — Determiner+Noun — Y
(притяжательные NP — это Déterminerai, замещающие
определенный артикль в результате применения
определенной трансформации). Выполнив это, мы увидим,
что теперь указанная трансформация будет давать, как
и следует, предложения вроде whose excessive drinking
surprised you? «чье чрезмерное пьянство удивило тебя?»
и т. д., но не будет давать таких не-предложений, как
*whose drinking the beer surprised you и т. д. (что также
правильно), поскольку в последнем случае исходная
NP не имеет формы «Determiner+Noun». Аналогичным
образом whose drinking surprised you? «чье пьянство
удивило тебя?» будет выводиться только из одной исходной
цепочки (и в самом деле, это предложение однозначно),
поскольку только одна из возможных исходных цепочек
имеет форму «Determiner+Noun».
Предложения типа (9) представляют собой
чрезвычайно интересный пример синтаксической многозначности.
Синтаксическая многозначность предложения обычно
объясняется тем, что оно выводится из разных исходных
предложений (например: flying planes can be dangerous
«управлять самолетами может быть опасно» или «летающие
самолеты могут быть опасны» из they fly planes «они
управляют самолетами» или из planes fly «самолеты
летают»). Однако в случае (9) имеется только
один-единственный источник — а именно одна пара терминальных
цепочек, из которых получена пара высказываний I don't
approve of it «я не одобряю этого» и he drinks «он пьет».
Далее, оба вывода из (9) выполняются по сути дела с
помощью одних и тех же трансформаций: в обоих случаях
абстрактный символ NP в I don't approve of it заменяется
503

субстантивированным вариантом словосочетания he drinks.
Обе трансформации (10) и (11) порождают здесь одну и
ту же цепочку, но ставят ей в соответствие различные
производные показатели НС-структуры. Как кажется,
именно в этом весьма тонком различии между обеими
трансформациями и в связанных с ними семантических
свойствах заключается многозначность предложений типа (9).
Примеры такого типа, по всей видимости, совершенно
не могут быть объяснены ни одной из известных
разновидностей таксономических моделей. Однако
трансформационная грамматика и здесь способна достигнуть уровня
адекватности описания и даже уровня адекватности
объяснения.
2.3. Уровни адекватности в семантике
Я привел несколько примеров того, как
лингвистическая теория может достигнуть более высокого уровня
адекватности в области фонологии и синтаксиса.
Остается рассмотреть третью важную часть любого
синхронного описания, а именно — его семантический аспект.
Здесь, однако, пока еще много неясного. Можно было бы,
вероятно, полагать, что для достижения уровня
адекватности наблюдения необходимо учесть регулярные
соответствия между определенными ситуациями и
отрезками реальной речи20 и что уровень адекватности
описания частично достигается созданием словаря, статьи
которого связаны соответствующими взаимными
отсылками, разработкой эксплицитных описаний структуры
определенных «семантических полей», составлением списка
элементов, находящихся в тех или иных смысловых
соотношениях (например, синонимов), и т. д.
Что же требуется для того, чтобы достичь в этом случае
высшего уровня адекватности? Имеются основания
полагать, что определенные семантические особенности
данного языка могут быть частично объяснены
соответствующими синтаксическими процессами. Примером может
служить приведенный выше анализ предложения (9).
Другой пример — такие прилагательные, как interesting
«интересный», astonishing «удивительный», intriguing «ин-
20 Эти соответствия Цифф называет «семантическими
закономерностями» (Z i f f, 1960а).
504

тригующий» и т. д.; все они имеют общее семантическое
свойство — они «связаны с некоторой особой
человеческой „реакцией"»21 даже в тех случаях, когда
заинтересованное, удивленное, заинтригованное лицо не указано
явно (it was an intriguing plan «это был интригующий
план» в отличие от it was an elaborate plan «это был
разработанный план»). Эти же прилагательные обладают
многими общими важными синтаксическими
особенностями, отличающими их от других форм «Verb-fing»
[например: the plan seems intriguing (*failing) «план
представляется интригующим», a very intriguing (*failing)
plan «крайне интригующий план» и т. д.]. Далее, эти
прилагательные в рамках трансформационной
грамматики должны выводиться из предложений, в которых
они выступают как «Verbs» (the plan intrigues one «план
интригует кого-то» и т. д.; ср. Chomsky, 1958).
Однако такого рода прилагательные могут быть образованы
только от чисто переходных глаголов, допускающих
в качестве объекта лишь названия лиц22. Таким образом,
структурная характеристика предложения It was an
intriguing plan «Это был интригующий план», полученная
в результате применения трансформационной грамматики,
должна содержать терминальную цепочку, лежащую
в основе предложения The plan intrigued one «План
заинтриговал кого-то» (т. е. неопределенное лицо), в столь
же явной форме, как и морфему прошедшего времени.
Этот факт можно считать объяснением рассматриваемой
семантической особенности.
Вообще, по мере того как синтаксическое описание
становится глубже, оно захватывает все больше и больше
21 См. Nowell-Smith (1954, 85). Этим свойством обладают
также и некоторые другие прилагательные, что, однако, не
существенно для рассматриваемого здесь примера.
22 Т. е. глаголы intrigue, astonish и т. д. не допускают
факультативной элиминации объекта в отличие от глаголов cook, eat
и т. д.; такие предложения, как John amused the book, явно
отклоняются от нормы. Это утверждение не опровергается тем, что в
текстах можно встретить высказывания с подобными глаголами без
объекта (см., например, Wilson, The American Earthquake, 481:
«The American Legion Pests, which dominate the later sections,
startle, trouble and shock», где все три глагола принадлежат к той же
категории, что intrigue и т. д.), равно как и отмеченное выше различие
между классами прилагательных не нарушается такими примерами,
как if the sea was not very raging... (Russell, Inquiry into Meaning
and Truth, 84). См. ссылку на литературу в сноске 2.
505

того, что сначала казалось чистой семантикой23.
Совершенно не ясно, можно ли и где именно естественным образом
перебросить мост между грамматикой и «логической
грамматикой» в смысле Витгенштейна и оксфордских
философов. Тем не менее представляется очевидным, что
для достижения уровня адекватности объяснения в
дескриптивной семантике необходимо развивать независимую
семантическую теорию (аналогичную, быть может, из·
ложенной выше общей теории грамматики), способную
трактовать такие вопросы, которые в настоящее время
вряд ли можно сформулировать логически, в частности,
следующий вопрос: каковы существенные формальные
ограничения, наложенные на системы понятий, которые
строятся людьми на основе наблюдаемых данных?
Заметим, что проблема, сформулированная в § 1 как
проблема общей лингвистики, представляет собой такой
частный случай этого вопроса, когда создаваемая система
понятий состоит из понятий «правильно построенное
предложение в L», «грамматическое отношение в L»,
«фонетическая структура языка L», и т. д. Не исключено,
что данная частная проблема может послужить удобным
образцом при исследовании аналогичных проблем общего
характера. Мы еще вернемся к этим рассуждениям ниже,
в § 5. Во всяком случае, создание общей семантической
теории любого типа, независимой от какого-либо
конкретного языка, является, по-видимому, разумной задачей
и вместе с тем необходимым условием успеха любой
серьезной попытки достичь уровня адекватности
объяснения в семантическом описании.
2.4. Полнота грамматик
Выше мы дали общую характеристику трем уровням
адекватности, которые может достичь лингвистическое
описание в области фонологии, синтаксиса и семантики.
Из этих трех уровней лишь уровни адекватности
описания и адекватности объяснения (в конечном итоге —
только последний) представляют интерес и достойны
дальнейшего рассмотрения. Подчеркнем, однако, что
указанные уровни рассматриваются только для грам-
23 По этому вопросу см. Harris (1954), Chomsky (1957а),
Ζiff (1960a)-, Katz and Fodor (1963).
506

матик, построенных в соответствии с той или иной
лингвистической теорией. Языковую интуицию говорящих
можно описать посредством методов, вводимых
полностью ad hoc — для всех отдельных конкретных
случаев; для этого достаточно отказаться от того
требования, чтобы грамматика соответствовала некоторой
заранее фиксированной модели, или допустить, чтобы
связанная с грамматикой лингвистическая теория была
слишком общей и тем самым бессодержательной
(например, если лингвистическая теория допускает, чтобы
любая порождающая текст программа для
вычислительной машины считалась грамматикой). В этом случае
каждый новый факт мы будем просто прибавлять к
грамматике. По-видимому, такое решение не нуждается в
дальнейшем обсуждении. Необходимо помнить, что
грамматика, правильно сопоставляющая предложениям языка
структурные характеристики (хотя пока такая грамматика
существует только в мечтах), не будет представлять
особого интереса для лингвистов, если она не позволит
выявить те формальные свойства, которые отличают
естественный язык от произвольно перечисляемого
множества структурных характеристик. В лучшем случае
такая грамматика может лишь помочь лингвистической
теории при собирании и анализе материала, точно так же
как часы XIV в., правильно показывающие расположение
небесных тел, ни в коей мере не отвечали на те вопросы,
которыми позже занялась классическая механика.
В связи с проблемой уровней адекватности мы
рассмотрим кратко и вопрос об охвате исходных данных.
Часто цитируемое замечание Сепира «Все грамматики
неполны» крайне опасно: оно предполагает наличие
грамматик, устроенных так, что можно всерьез говорить
об их полноте. Однако это просто неверно. Когда речь
идет о традиционных (т. е. неявно порождающих)
грамматиках, то определить в них лакуны нелегко из-за
логической расплывчатости правил, которые
существенным образом опираются на языковую интуицию читателя.
Одно из достоинств явно сформулированной
порождающей грамматики состоит в том, что все ее лакуны
немедленно становятся очевидными. Каждый, кто работает
в области описания языков, может привести сколько
угодно примеров, совсем не учтенных сформированными
до сих пор правилами или неверно обработанными этими
507

правилами; в самом деле, достаточно открыть книгу или
прислушаться к случайному разговору, чтобы обнаружить
бесчисленные примеры предложений и типов предложений,
не отраженных адекватным образом ни в традиционных,
ни в современных грамматиках.
На современном этапе развития лингвистики полнота
охвата исходных данных не может, по моему мнению,
считаться важной и серьезной задачей.
Достаточно полного охвата можно добиться многими
способами, применяя грамматики самых различных форм.
Следовательно, из рассмотрения грамматик,
отличающихся только полнотой охвата, мы вынесем мало сведений о
природе языка. Более высокие уровни адекватности (в
предложенном смысле) были пока достигнуты только в
ограниченных областях. Но лишь если изучать свойства
грамматик, достигающих более высоких уровней
адекватности, и постепенно увеличивать сферу описания,
не жертвуя при этом глубиной анализа, можно добиться
более тонкого и глубокого понимания природы языка.
Все это необходимо иметь в виду, изучая совокупность
языковых данных, не учтенных той или иной
сформулированной в явном виде порождающей грамматикой,
предложенной для некоторых фрагментов языка. Наличие
фактов, не охваченных правилами грамматики, еще не
является ее недостатком — если только эти факты не
влияют на истинность формулировок грамматики и не
разрушают связанную с ней теорию языка. До тех пор,
пока их не удастся включить в правила порождающей
грамматики, эти факты следует считать исключениями,
и для суждения об истинности уже сформулированных
правил они имеют не больше значения, чем сильные
глаголы и нерегулярные формы множественного числа.
Перечисление многочисленных примеров — вещь не
слишком трудная, но и не слишком интересная; гораздо важнее
найти описывающие их правила или построить общую
теорию таких правил24.
24 Эти замечания применимы, в частности, к большинству
примеров, приводимых Болинджером (Bolinger, 1960, 1961).
Перечни примеров можно продолжать неограниченно. Однако в той
форме, в какой они предлагаются, эти примеры обычно не позволяют
судить ни о правильности грамматических формулировок,
предлагавшихся для отдельных фрагментов английского языка, ни о
правильности лежащих в их основе теорий.
508

Необходимо различать факты, которые являются
исключениями по отношению к грамматике, и факты,
которые являются исключениями по отношению к
предложенной общей теории языковой структуры. Примеры,
не учтенные той или иной грамматикой, совершенно
«безвредны»; они могут играть роль лишь при решении
вопроса о превосходстве одних грамматик над другими.
Однако наличие таких примеров отнюдь не означает,
будто уже сформулированная грамматика неверна. Если
же примеры противоречат принципам, высказанным в
рамках некоторой общей теории, то это показывает, что
данная теория, по крайней мере насколько это касается
приведенных примеров, неверна и нуждается в
пересмотре. Примеры подобного типа становятся особо
важными, если они играют определенную роль при
сравнении разных концепций языка.
з. объективность языковых ДАННЫХ
В связи с уровнями адекватности описания и
адекватности объяснения возникает вопрос о надежности
данных, на основе которых мы судим об успешности
наших теоретических построений (аналогичные трудности
встречаются и на уровне адекватности наблюдения —
Болинджер предполагает (1961, 381), что его примеры
противоречат определенным теориям порождающей грамматики, подкрепляя
противоположную точку зрения на природу языка. Эта точка
зрения, лишь бегло очерченная в его работах, состоит в следующем:
в грамматике предполагаемого им типа «конструкции не
производятся одна из другой или из набора абстрактных компонентов, а
хранятся рядом друг с другом», так что говорящие не «порождают»
конструкции, а «достают их из заранее фиксированного набора».
Точку зрения Болинджера, высказанную в такой форме, трудно
как-либо анализировать из-за нечеткости понятий «конструкция»
и «хранятся». Если под «конструкцией» Болинджер понимает нечто
вроде «последовательности классов слов», то его точка зрения сразу
же опровергается. Ясно, что количество нормальных предложений
чрезвычайно велико и число последовательностей классов слов,
сопоставленных этим предложениям, гораздо больше числа секунд
в жизни человека. Некоторые (весьма осторожные) количественные
оценки в связи с этим см. в след. работах: Miller, Galanter,
Pribram, 1960; Miller and Chomsky, 1962. Если же
Болинджер имеет в виду какой-либо абстрактный принцип «хранения»
конструкций, то возникает вопрос: в какой степени его точка зрения,
достаточно ясно сформулированная, будет отличаться от принятых
теорий порождающей грамматики.
509

ср. сноску 8). Например, можно задаться вопросом, как
именно мы определяем, что предложения (3) и (4)
принадлежат к разным типам или что John's eagerness to please...
«желание Джона доставлять удовольствие...» — это
правильно построенное предложение, a *John's easiness to
please...— нет, и т. д. На подобные вопросы мы не можем
дать вполне удовлетворительный ответ; соответствующие
сведения просто принимаются в качестве исходного
материала для лингвистической теории. Не следует,
однако, думать, что такие интроспективные суждения
представляют собой нечто священное, стоящее вне любых
подозрений. Напротив, истинность этих суждений можно
опровергать и подтверждать многими способами, в том
числе и весьма косвенными. Так, следует учитывать
согласованность мнений говорящих одного культурного
уровня, а также последовательность мнений одного
говорящего в разных случаях. При оценке истинности
конкретных наблюдений необходимо также принимать
во внимание возможность построения строгой и вместе
с тем общей теории, которая объясняла бы все эти
наблюдения (это верно относительно любых данных — ср.
сноску 8). Следовательно, тот факт, что определенная
грамматическая теория хорошо объясняет данные одного
языка, может быть важным фактором при оценке
надежности и данных какого-либо другого языка. Наконец,
для решения вопроса о правильности конкретных
наблюдений очень важны операционные тесты (если они
возможны), последовательно подтверждающие то или
иное интроспективное суждение.
Существует мнение, что операционные критерии
занимают в лингвистике особое привилегированное
положение; однако это, безусловно, ошибка. Прежде всего
очевидно, что для большинства элементарных понятий
операционных критериев может не оказаться. Далее,
как и объяснительные теории, операционные тесты должны
соответствовать интроспективным * суждениям; в
противном случае они вряд ли уместны. Так, если тест на
грамматичность не вскрывает различий между colorless
green ideas sleep furiously «бесцветные зеленые идеи
яростно спят» и *furiously sleep ideas green colorless,
то он не представляет никакого интереса. Когда для
* То есть интуитивным.— Прим. перев.
510

того или иного понятия предлагается некоторое
определение (безразлично, операционное или нет), мы должны
сначала выяснить, насколько хорошо задаваемое этим
определением понятие соответствует тому интуитивному
представлению, которое интересует нас в данном случае.
Удивительно, что это очевидное положение весьма
часто забывается. Так, многие лингвисты предлагали
определять синонимию через сходство дистрибуции (ср.,
например, Hoenigswald, 1960; Frei, 1961), а
лотом заключили, что такие пары, как bachelor «холостяк»
я unmarried man «неженатый мужчина», не являются
-синонимами, поскольку bachelor может встречаться в
контексте «—hood» (bachelorhood, букв, «холостячество»)
и других аналогичных контекстах, a unmarried man не
может. Однако это показывает только, что выдвинутый
критерий синонимии совершенно неудачен, как в
действительности и обстоит дело23. Как бы мы в конечном
счете ни определяли синонимию, остается несомненным
тот факт, что для говорящего по-английски не требуется
предпринимать эмпирических исследований, чтобы
установить, существуют ли женатые холостяки, тогда как
такое исследование необходимо, чтобы установить,
существуют ли рыжие холостяки. Подобные факты и лежат
в основе допущения, что между bachelor и unmarried man
существуют определенные смысловые отношения. Если
анализ этого смыслового отношения не согласуется с
25 С критикой подобного подхода выступил Бар-Хиллел (1954,
233); его возражения до сих пор остаются без ответа. Фрей также
выдвигает «дистрибутивный» аргумент против существования
омонимов (40), однако практически он просто предлагает изменить
терминологию. Он полагает, что подобное изменение терминологии
ведет к опровержению точки зрения (изложенной в Chomsky,
1957а), отрицающей возможность определить понятие
фонологического контраста через одинаковость значения так, чтобы поставить
фонологию на семантическую основу. Однако в действительности
Фрей неверно интерпретирует рассматриваемый вопрос, который
состоит в следующем: если имеется множество конкретных
предложений (sentences tokens), которым каким-либо образом приписаны
значения, то можно ли использовать эту информацию для
определения того, какие из этих предложений контрастируют? По-видимому,
те, кто считает, что фонология может и должна основываться на
значении, отвечают на этот вопрос утвердительно. Однако если Фрей
прав, утверждая (41, 42), что значения можно приписывать только
элементу языка — langue, а не конкретным употреблениям таких
элементов (именно это и доказывается в Chomsky, 1957а, 98),
то тогда предмет дискуссии автоматически отпадает.
511

такими фактами, как, например, упомянутый выше
дистрибутивный анализ, то его приходится признать
неверным.
Рассмотрим далее предложенное Куайном
квазиоперационное определение понятия «стимульное значение»
(stimulus meaning, 1960). В соответствии с этим
определением «стимульное значение» слова изменяется в широких
пределах — в зависимости от степени внимания,
склонностей, доверчивости, настроения, остроты зрения,
повреждений мозга и т. д.— тогда как на самом деле
значение и предметная соотнесенность (reference) языкового
элемента не зависит от этих факторов. Это и многие
противоречия между определением и действительностью2^
приводят к выводу, что введенное Куайном понятие не
имеет особой ценности для изучения значений и
предметной соотнесенности; следовательно, остается неясным,
почему именно этот конкретный операционный тест
заслуживает серьезного внимания. По-видимому, Куайн
сформулировал его на базе того предположения, что он
выдает всю объективную информацию, какую только
можно получить о том или ином языке (например, стр. 39),
и что все прочие предположения о языке «произвольны»
и «недоступны для проверки» (стр. 71—72, 80), поскольку
они «не обусловливаются данными речи» и могут
«объясняться изобретательностью лингвистов или удачным
совпадением» (тезис Куайна о «неопределенности
перевода», а также грамматики, ибо Куайн считает, что
грамматика основывается на переводе; ср. стр. 68 и сл.).
Однако Куайн не приводит никаких аргументов в пользу
того предположения, что вышеупомянутый операционный
тест (один из многих, какие могли бы быть предложены)
26 Стимул X принадлежит к (утвердительному) стимульному
значению предложения Y, если предъявление стимула X ведет к
принятию предложения Y (с различными уточнениями, которые здесь
несущественны). Однако, вообще говоря, тот или иной объект
правильно называют Y не из-за его внешнего вида, а из-за его функций
или даже из-за его «истории» (см. замечания F. Foot, 1961, 47 и
сл.). Другие понятия, определенные в терминах «стимульного
значения», также не представляют особого интереса. Так, «стимульная
аналитичность» в соответствии с таким определением может быть, по-
видимому, отнесена ко многим повсеместно распространенным
мнениям (например, «существуют черные собаки»; или в прошлые
времена — «земля плоская») и поэтому мало проясняет весьма
важное (но, как показал сам Куайн, достаточно неопределенное) понятие
«связи значений».
512

является единственно правильным. Что же касается
тезиса о неопределенности, то он, по-видимому, сводится
к следующему положению: для любого эмпирического
утверждения имеются логически мыслимые альтернативы;
это справедливое, однако малопродуктивное положение27.
Ни для этих, ни для многих других сходных случаев
не было доказано, что понятие, определяемое посредством
так называемых операционных критериев, может иметь
какую-либо ценность. В самом деле, представляется
очевидным, что на современном уровне развития
лингвистики попытки добиться более глубокого понимания
всех тех данных, которыми мы располагаем, гораздо
плодотворнее, чем стремление определить те или иные
из этих данных более строгим образом, например с
помощью операционных тестов, способных выделить
синонимичные выражения, грамматически правильные
высказывания и т. п. Если бы удалось найти подходящие
операционные критерии для понятий синонимии,
грамматической правильности и т. д., то этими критериями
лингвисты могли бы тешить свое научное тщеславие;
однако, как можно с их помощью углубить наше
понимание природы языка или лучше познать процесс
использования языка и овладения им?
27 По-видимому, остается открытым вопрос о применении слов
«произвольный» и «недоступный для проверки» к таким
эмпирическим гипотезам, которые не являются простым обобщением
наблюдаемых фактов, т. е. ко всем нетривиальным научным или
основанным на здравом смысле утверждениям, например: X допускает, что
Y использует слово «завтра» в смысле «завтра для X», а не в смысле
его «вчера» и т. д. Кроме того, из положений Куайна следует, что его
собственный анализ понятия «неопределенность референции»
(например, стр. 52 и сл.; см. также стр. 78—79) оказывается, по всей
видимости, непонятным: ведь гипотеза Куайна, суть которой
состоит в том, что читатели, по его утверждению, понимают
употребленное им слово «rabbit» именно в смысле «кролик», а не в смысле
«rabbit stage» и т. д., является, в соответствии с его собственным
словоупотреблением, «недоступной для проверки» и «произвольной».
Заметим в этой связи следующее: если дано конечное
множество фактов, то верно (хотя и тривиально), что имеется несколько
взаимоисключающих гипотез, согласующихся с этими фактами;
однако отсюда не следует, будто существуют такие
взаимоисключающие гипотезы, между которыми нельзя было бы сделать выбор,
основываясь на некоторых наблюдаемых фактах. Если принять решение
ограничить наблюдаемые факты «стимульным значением», тогда,
несомненно, удастся найти неразрешимые объективно противоречия
гипотез; это, однако, малоинтересное следствие неразумного И
произвольного решения.
33 -2238
513

4. СТРУКТУРНЫЕ ХАРАКТЕРИСТИКИ
Порождающая грамматика включает синтаксическую
часть и фонологическую часть. Первая порождает цепочки
формативов и определяет их структурные особенности и
взаимоотношения. Вторая придает цепочке формативов,
имеющей определенную синтаксическую структуру,
фонетический облик. Рассмотрев вкратце структурные
характеристики на синтаксическом уровне, мы перейдем к
более детальному анализу различных точек зрения на
природу фонологического представления порожденных
цепочек.
4.1. Синтаксическая часть
Структурная характеристика на синтаксическом уровне
должна указывать, как именно цепочка формативов
разделяется на составляющие (конституенты) различного
охвата (от формативов, с одной стороны, до полного
предложения — с другой) и к каким категориям
принадлежат эти подцепочки (Noun, Verb, Noun Phrase,
Relative clause и т. д.)28. Подобные указания можно
изобразить, расставляя в цепочке формативов помеченные
скобки (т. е. скобки с индексами) или используя какую-
либо эквивалентную форму записи, например дерево с
помеченными узлами (labelled tree) — см. дерево (14)
для предложений (3), (4):
Sentence .
(14)
NP . VI
Noun
John
-Pred-
Adj to vpi
/easy » Verb
(eager/ please
28 Цель традиционной «универсальной грамматики» состояла
в том, чтобы дать этим категориям принципиальное общее
объяснение и фиксировать, таким образом, универсальный «словарь» для
порождающих грамматик всех языков. По-видимому, такие
универсальные категории должны определяться в терминах формальных
свойств грамматик и, возможно, неких не зависящих от языка
семантических свойств. Мы не будем говорить здесь о возможности
подобного определения и будем рассматривать названия категорий
как удобные условные обозначения.
514

Такое изображение мы и называем «показателем
синтаксической структуры непосредственно составляющих»
или «показателем НС-структуры» (Phrase-marker).
Рассматривая показатели НС-структур, грамматические
отношения можно определить как некоторые
субконфигурации в дереве. Так, отношение «подлежащее —
сказуемое» определяется как субконфигурация (Sentence; NP,
VP); в (14) оно имеет место между John и is easy (eager)
to please.
Отношение «глагол — дополнение» можно определить
как конфигурацию (VP1; Verb, NP); оно имеет место между
please и John в предложении This may please John «Это
может доставить Джону удовольствие» с очевидной НС-
структурой и т. п. Однако грамматические отношения
можно определять и иначе: β терминах главных членов
(доминирующих узлов) таких конфигураций. Более
подробно данный вопрос рассматривается в Chomsky,
1955, chap. 6. Кроме того, особое внимание на значение
бсех этих понятий недавно обратил К. Пайк в своей
работе по тагмемике.
Какое бы конкретное решение ни было принято, ясно,
как отмечалось в начале § 2, что большое количество
необходимой информации не может быть выражено, если
используется только такой показатель НС-структуры,
как в примере (14). Используя подобное представление
синтаксической структуры, мы не можем указать,
например, тот факт, что, когда в (14) взято прилагательное
easy, между please и John имеет место отношение
«действие — объект» (как в This pleases John «Это доставляет
Джону удовольствие»), а когда взято прилагательное eager,
между John и please имеет место иное отношение:
«субъект — действие» (как в John pleases us «Джон доставляет
нам удовольствие»). Аналогично, с помощью одних только
помеченных скобок (или помеченного дерева) невозможно
указать, что в (15) слова John, please и gift связаны
так же, как в (16) :
(15) Did John expect to be pleased by the gift?
«Надеялся ли Джон, что он будет обрадован подарком?»
(16) The gift pleased John.
«Подарок обрадовал Джона».
Приведенные соображения показывают, что
применяемая современной лингвистикой таксономическая мо-
зз*
515

дель (ср. начало § 1), которая в качестве структурной
характеристики сопоставляет предложению только один-
единственный показатель НС-структуры, должна быть
признана неадекватной еще на уровне описания.
Можно попытаться преодолеть эту неадекватность,
обобщив определение «грамматического отношения»
следующим путем. Мы будем говорить, что между двумя
(тремя и т. д.) выражениями имеет место грамматическое
отношение (I), если они образуют конфигурацию в
показателе НС-структуры, как это было указано выше,
или (II), если между данной парой (тройкой и т. д.)
выражений и другой парой, связанной грамматическим
отношением в смысле (I), имеет место «отношение
совместной встречаемости» соответствующего типа29.
Поэтому мы будем говорить, что в
(17) (I) Did the gift please John?
«Обрадовал ли подарок Джона?»
(II) John was pleased by the gift.
«Джон был обрадован подарком»,
где грамматические отношения не могут быть
выражены непосредственно в терминах субконфигураций
показателя НС-структуры, в парах the gift — please и
please — John имеют место соответственно отношения
«субъект — глагол» и «глагол — объект», потому что
любая тройка выражений, способных замещать the gift,
29 Строгое определение соответствующего понятия дано у
Hiz (1961). Это понятие ввел Харрис (1952а, 1952b), который дал
его подробный анализ (Harris, 1957) и положил его в основу
теории грамматических трансформаций. В аналогичной связи его
использует Базелль (Bazell, 1953); к русскому языку его применил
Уорс (Worth, 1958). Грамматическая трансформация с этой точки
зрения определяется как (симметричное) отношение, имеющее
место между двумя высказывательными формами (sentence forms),
если соответствующие позиции в обеих формах заполняются одними и
теми же n-ками выражений. Это отношение не рассматривается в
теории порождающей грамматики в противоположность понятию
«грамматической трансформации», введенному в § 1 и в
цитированных там работах. Оно является структурным отношением, которое
имеет место между предложениями и высказывательными формами,
порождаемыми таксономической НС-грамматикой (см. Harris,
1951а, chap. 16). Понятия «совместная встречаемость» и
«порождающая трансформация» различаются как своими формальными
свойствами, так и ролью в конкретных синтаксических описаниях. Их
неразличение приводит к опасным ошибкам. Так, не имеет смысла
упорядочивать отношения совместной встречаемости в определенную
последовательность. Однако порождающие трансформации могут
516

please и John в (17), может также (при соответствующей
перестановке) стоять на местах этих выражений в (16),
где грамматические отношения уже могут быть определены
непосредственно в рамках показателя НС-структуры.
Однако мне кажется, что и при таком подходе остаются
непреодолимые трудности. Так, хотя подходящее
отношение совместной встречаемости имеет место между (16)
и (17), оно не имеет места между (15) и (16) или между
(18 I) и (16). Например, please — John можно заменить
на bring — happiness в (16), но не в (15) или (18 I);
однако во всех трех случаях эти выражения находятся в
отношении «глагол — объект». И даже если предложить
способ для преодоления и этой трудности, то все равно
остается неясным, можно ли будет при рассматриваемом
подходе отличать грамматически связанные выражения
please — John в (15) от той же самой пары, где эти
выражения грамматически не связаны, в Did John expect
you to be pleased by the gift? «Надеялся Джон, что вы
будете обрадованы подарком?» Рассмотрим еще
предложения (18 II—IV):
(18) (I) The gift pleased John but not Bill.
«Подарок обрадовал Джона, но не Билла»;
(II) The book is what I want.
«Книга эта — то, что я желаю» (т. е. «Я желаю
именно книгу»);
(III) I want the book.
«Я желаю книгу»;
(IV) The clever boy saw the friendly man.
«Умный мальчик увидел дружелюбного человека».
(а практически и должны) быть упорядочены и применяться в
определенной последовательности. Примеры в § 2 показывают, что
порождающая грамматика существенным образом зависит от удачного
упорядочения и правильной последовательности применения
трансформационных правил, а также от правильного выбора исходной
формы в противоположность производным формам (это различие
также не поддается определению в терминах совместной
встречаемости). Кроме того, совместная встречаемость — это отношение,
определенное для реальных предложений, тогда как порождающие
трансформации применяются к абстрактным цепочкам, часто не
имеющим связи с реальными предложениями. Заметим также, что
в порождающей трансформационной грамматике между (16) и
каждым предложением из (17) имеет место тесное отношение
трансформации (прямой, т. е. в один шаг, трансформационный переход);
между (16) и (15) имеет место непосредственное одноступенчатое
трансформационное отношение: (15) выведено посредством применения
517

В предложениях (18 II) и (18 III) между выражениями
want и the book имеет место отношение «глагол — объект»;
однако лишь в (18 III) эту пару можно заменить на met—
the boy. В (18 IV) clever и boy связаны так же, как в
the boy is clever; однако только в последнем предложении,
но не в (18 IV) пара boy — clever может быть заменена
парой plan — intriguing. Далее, хотя, по-видимому,
любая пара, способная заменить пару clever — boy в (18 IV),
может заменить и clever — man в том же самом
предложении, члены этой второй пары вовсе не связаны никаким
грамматическим отношением.
Разумеется, невозможно строго доказать, что понятие
совместной встречаемости нельзя видоизменить так, чтобы
с его помощью можно было решать подобные проблемы.
Тем не менее в настоящий момент представляется
очевидным, что любая такая теория, равно как и теория
грамматики непосредственно составляющих, которая
каждому высказыванию ставит в соответствие только один
показатель НС-структуры, неспособна выразить более
глубокие структурные связи и поэтому, в соответствии
с требованиями адекватности описания, должна быть
отвергнута30.
последовательности трансформаций из пары цепочек, одна из
которых лежит в основе предложения (16); между (15) и (17 I) или
между (17 I) и (17 II) вообще нет никакого отношения, хотя все эти
предложения выведены из терминальной цепочки, лежащей в
основе (16). Однако, с точки зрения совместной встречаемости, как между
(16) и (17), так и между (17 I) и (17 II) имеет место тесное
(«одноступенчатое») отношение [one-step relation]), а между (15) и (16)
вообще нет никакого отношения (поскольку можно сказать: the gift
brought happiness «подарок принес счастье» и т. д.). Аналогичным
образом между (18 III) и (18 II) отношения совместной
встречаемости не имеют места (из-за таких предложений, как I met the boy
«я встретил мальчика»), хотя (18 II) выводится из (18 III)
посредством применения последовательности трансформаций. Имеются и
другие различия.
Понятие трансформации как отношения совместной
встречаемости было разработано Хэррисом в конце 40-х годов в ходе
исследований по структуре распространенных высказываний. В то же
время я пытался строить порождающие грамматики современного
иврита и английского, используя хэррисовские процедуры «от
морфемы к высказыванию» в качестве модели для синтаксической части
этих грамматик. При этом встречались серьезные трудности,
которые, по-видимому, удастся преодолеть, если ввести понятие
грамматической трансформации, приспособив его для синтаксической
части порождающей грамматики с упорядоченными правилами.
30 Многие другие трудности НС-грамматик рассматриваются
в Chomsky (1955, 1957а, 1961а), Postal (1961, 1964).
518

В трансформационной грамматике синтаксическая
характеристика цепочки формативов включает в себя набор
показателей НС-структур (по одному для каждой из
исходных простых цепочек, из которых выведена
рассматриваемая цепочка), производный показатель НС-
структуры, такой, как в (14), который задает
«поверхностную» НС-структуру цепочки и грамматические
отношения в ней, а также трансформационный показатель
(transformation-marker), указывающий, как именно наша
цепочка была выведена из исходных цепочек31. В случае
рассмотренных выше примеров информация о более
глубоких структурных связях содержится в показателях
НС-структуры для исходных цепочек (подробности,
касающиеся конкретного примера (14), см. в Miller and
Chomsky, 1963; разъяснение по поводу прочих
примеров см. в упомянутых ранее работах). В настоящий момент
трансформационная модель порождающей грамматики —
это единственная модель, позволяющая получать
информацию о структуре, достаточно богатую для того, чтобы
можно было учесть факты, приведенные здесь и в начале
§ 2. Более того, во многих случаях трансформационная
модель позволяет получать такую информацию, исходя
из определенных принципов; тем самым она достигает
высшего уровня адекватности — уровня адекватности
объяснения (хотя и перед ней еще стоят нерешенные
проблемы).
4.2. Фонологическая часть грамматики
Фонологическую часть грамматики можно
представлять себе как устройство, имеющее вход и выход: на
вход подается цепочка формативов, снабженная
структурной характеристикой, которую должна давать
синтаксическая часть грамматики, на выходе выдается
фонетическое представление этой цепочки, т. е. цепочка фон
(string of phones). Вопрос о том, в какой степени
информация о синтаксической структуре релевантна для
определения фонетической формы цепочки формативов,
остается частично открытым. Несомненно, что сведения
31 По этому вопросу см. Chomsky, 1955, chap. 8, 9. Здесь есть
еще много нерешенных и трудных вопросов, однако намечаются
общие контуры удовлетворительной теории.
519

типа содержащихся в производном показателе
НС-структуры играют важную роль32; имеются также
разрозненные примеры, показывающие, что более глубокие
синтаксические связи также могут сказываться на
фонетическом облике цепочки формативов.
Классический взгляд на строение фонологической
части грамматики приблизительно таков. Формативы
бывают двух типов — грамматические и лексические.
К грамматическим формативам мы относим в качестве
подтипов показатели классов слов (class markers) и
показатели стыков (junctural elements), например границы
между словами (такие элементы вводятся
синтаксическими правилами). Каждый грамматический форматив
представлен одним-единственным символом. Каждый
лексический форматив представлен в виде цепочки символов,
каждый из которых принадлежит к определенным
категориям («гласный», «согласный», «звонкий» и т. д.). При
этом каждый символ можно рассматривать как
сокращенное обозначение множества категорий, к которым он
принадлежит. Тогда лексические единицы могут быть
представлены в виде классификационной матрицы,
столбцы которой соответствуют тому, что мы называем
«сегментами», а строки соответствуют категориям; в клетке на
пересечении i-той строки и j-того столбца указывается,
принадлежит ли j-тый сегмент к i-той категории. Эти
категории можно назвать (классификационными)
различительными признаками. Некоторые из клеток матрицы
могут оставаться пустыми, если значение данного
признака является полностью обусловленным в соответствии
с некоторым общим правилом (например, клетка è строке
«лабиализация» для английских передних гласных).
Фонологические правила упорядочены и применяются
одно за другим к цепочке формативов (когда это
необходимо, используется и соответствующая синтаксическая
информация) до тех пор, пока эта цепочка не будет
представлена в символах универсального фонетического
алфавита. Каждый символ этого алфавита определяется
посредством набора фонетических признаков; поэтому
результат применения фонологических правил можно
32 Более подробно этот вопрос рассматривается в работах,
упомянутых в сносках б, 11 и 12. Все эти исследования основываются
на понятии «трансформационного цикла», представленном в § 1.
520

снова рассматривать как матрицу, в которой столбцы
соответствуют фонам, а строки — фонетическим
признакам универсальной системы. На пересечении i-той
строки и j-того столбца помещается указание о том,
обладает ли j-тая фона порожденного высказывания
i-тым признаком или о том, в какой степени j-тая фона
обладает i-тым признаком (например, для таких
признаков, как ударение). Классификационные
различительные признаки по определению «бинарны»; фонетические
признаки могут быть или не быть бинарными.
Представление (порождаемых цепочек) посредством фонетических
признаков можно назвать фонетической матрицей, вновь
рассматривая символы универсального фонетического
алфавита просто как условное сокращение для набора
определенных признаков.
Универсальный фонетический алфавит является
частью универсальной фонетической теории. Помимо
фиксированного набора признаков, такая теория должна
содержать общие законы допустимых сочетаний и
контрастов. Зачатки такой теории можно найти в трудах
английских фонетистов классической школы (Белла,
Эллиса, Суита), в главе «Phonologie» соссюровских лекций
1897 г.33 и, наконец, в якобсоновской теории
различительных признаков и фонетических универсалий
(например, J akobson, Fant and Halle, 1952).
Универсальная фонетическая теория является частью общей
лингвистической теории наряду с набором ограничений на форму
правил и другими ограничениями на структуру
порождающей грамматики. Требование, чтобы общая
лингвистическая теория включала в себя универсальную
фонетическую теорию с фиксированным фонетическим
алфавитом, мы будем в дальнейшем называть условием
фонетической идентифицируемости. Подчеркнем, что
универсальный фонетический алфавит является аналогом
содержательной теории синтаксических категорий (см. выше,
сноску 28), которая придает фиксированное значение
33 Так, например, он пишет, что назализация никогда не
является различительным признаком плавных ни в одном языке (1916,
74), и, следовательно, этот признак не требуется идентифицировать,
например, в представлении назализованного /1/ во франц. branlant
«шаткий». Если это верно, то признак «назализация»
идентифицировать в фонетических матрицах для плавных не нужно ни в одном
языке точно так же, как признак «лабиализация» не нужно
идентифицировать для передних гласных в английском.
521

индексам, используемым в синтаксической части
грамматики. Разумеется, фонетический алфавит разработан
более конкретно и полно, нежели теория синтаксических
категорий.
Предположим, что в определенный момент применения
фонологических правил все грамматические формативы,
кроме показателей стыка, уже устранены, а исходная
цепочка окажется представленной только посредством
классификационных матриц и показателей стыка (причем
указана производная НС-структура цепочки). В такой
момент, например, английское saw «увидел», которое на
входе фонологической части грамматики выглядит как
/sî/'+ прошедш. вр.», будет представлено как /s5/ (хотя
англ. heard «услышал», которое подается на вход
фонологических правил в виде /ш>/+«прошедш. вр.», может
быть представлено как /hîr#d/, поскольку общие правила,
преобразующие i в е во многих контекстах, а также
ненапряженные некомпактные гласные в [4-] перед
конечным 1r1 (+ согласный) еще не были применены.
Аналогичным образом на этой стадии такое словосочетание,
как telegraphic code «телеграфный код» (которое на
фонетическом уровне выглядит . как [thel4-graefikkh9wd]),
будет представлено /tele+grœf+ik#kôd/ или, в более
полной форме:
(19) [Np Udj U (Pre tele] [stem graef] [ik] # [Nkôd]],
где выражение типа [Ах] означает, что заключенная в
квадратные скобки цепочка χ принадлежит к категории А.
Такое представление цепочки в терминах сегментов и
стыков вместе с производным показателем НС-структуры
данной цепочки (этот показатель будет играть роль при
определении фонетического облика цепочки с помощью
фонологических правил) можно было бы отнести к уровню
системной фонологии. Слово «системный» здесь означает,
что выбор элементов на этом уровне глубоко обусловлен
свойствами как синтаксической, так и фонологической
части грамматики. Представление исходной цепочки в
терминах фон (а может быть, и фонетических стыков),
которое является результатом применения
фонологических правил, мы отнесем к уровню системной фонетики.
Как мне кажется, при рассмотрении фонологической
части грамматики невозможно разумным образом
выделить какие-либо другие уровни представления. В самом
522

деле, на вход фонологической части цепочка подается в
виде синтаксического представления низшего уровня
(«l'étage inférieur de la morphologie» де Соссюра; см.
Godel, 1957, 166); в этом представлении сегменты
описываются в терминах элементов, которые в конце концов
оказываются фонетическими характеристиками (caractères
phoniques, цит. пр.). На выходе этой части получается,
как уже упоминалось выше, то, что Соссюр называл
«phonologie» или «narrow transcription» английских фонетистов.
Уровень системной фонологии — это, по сути дела,
«фонологическая орфография» Сепира (см. Sapir, 1933),
его «идеальные звуки» и «подлинные элементы
фонетической структуры языка» (см. 1925, сноска 2), а системная
фонетика — это фактически его «фонетическая
орфография» (1933) или «объективные фонемы» (1925). Далее,
системная фонология — это, по-видимому, в сущности
то, что Блумфилд называл «фонологией»— «phonemics»
(1933) (особенно если не изображать его «вторичные
фонемы»), хотя трудно сказать, согласуется ли это с
фонологической теорией Блумфилда, поскольку эта теория
недостаточно ясна34, В настоящее время системную
фонологию обычно называют морфонологией, используя этот
термин в одном из его нескольких значений. Такое
словоупотребление было бы оправдано, если бы существоьал
третий, промежуточный уровень представления, более
тесно связанный со звуком и совершенно независимый от
34 В этой связи поучительно вспомнить споры, вызванные
книгой Блумфилда «Язык». В частности, Кент в своей рецензии
(1934) критикует Блумфилда с точки зрения традиционной
(системной) фонетики. Кент пишет: «Различие между [s] и [s] является
функциональным в английском языке; неужели, говоря о японском
языке, где это различие нефункционально, мы должны игнорировать
его — хотя у нас есть средства для того, чтобы показать это
различие?» В этом духе он критикует блумфилдовскую
фонологическую транскрипцию слова secretary «секретарь» [sekriterij]—
/sekretejrij/ (которую Блумфилд обосновывает ссылкой на
secretarial [sekrltejrijH]). Боллинг, отвечая на рецензию Кента (1934),
указывает, что специально обозначать предсказуемые фонетические
варианты, в особенности редуцированные варианты безударных
гласных, бессмысленно; в пользу фонологической транскрипции
Блумфилда он выдвигает тот аргумент, что в ней обозначено только
то, что непредсказуемо. Любопытно отметить, что позиция, против
которой выступает Боллинг, это во многом позиция лингвистов
«необлумфилдовской» школы 40—50-х годов, критиковавших
Блумфилда за неразграничение уровней и возвращавшихся к гораздо
«более узкой» транскрипции. В частности, обозначение редуциро-
523

синтаксической структуры, т. е. подобный так
называемому фонологическому уровню. Однако я попытаюсь
доказать, что существование этого добавочного уровня в
высшей степени сомнительно. Поэтому я предпочитаю
оставить старый термин, прибавив к нему прилагательное
«системный», чтобы избежать путаницы (см. Householder,
1959, 128—239).
Вообще мы можем сказать вслед за Палмером (1958),
что фонологическая часть грамматики «играет чисто
вспомогательную роль; она создает необходимый мост
между грамматическими утверждениями и прямыми
наблюдениями, которыми занимается фонетика». В рамках
лингвистической теории разумный подход к разработке
фонологической части грамматики состоит в выборе
фонетических признаков (или вообще универсальной
фонетической теории) и условий, касающихся формы и
порядка применения этих правил. Последняя задача
особенно важна и недостаточное внимание к ней нанесло
фонологической теории серьезный ущерб. Как только
исследователь переходит от первоначальных
поверхностных попыток создать правила, определяющие
фонетический облик цепочки формативов, к глубокому изучению
вопроса, становится очевидным, что фонологические
процессы должны быть строго упорядочены, если мы хотим
описывать их в максимально общей форме. Так,
большинство примеров, приводимых Сепиром (1933),
предполагает упорядочение правил, хотя у него это и не
сформулировано явно. Блумфилд много занимался
вопросами упорядочения правил35, и его описание
ванных вариантов безударных гласных рассматривается как одно
из важнейших новшеств послеблумфилдовской лингвистики. Мы еще
вернемся к этому вопросу.
Спор между Кентом и Блумфилдом — Боллингом связан с
выбором между системной фонетикой и системной фонологией. Ясно,
однако, что та и другая не исключают друг друга и что оба эти
уровня важны при описании языка. Здесь в действительности
следовало бы говорить о том, что Блумфилд решительно отрицал
фонетику как не имеющую научной ценности и научного статуса, а не
рассматривать введенный им высший уровень представления.
35 См. Bloomfield, 1933, 213. Он рассматривал
упорядочение правил как хитрую уловку — изобретение лингвистов — в
противоположность порядку составляющих, который является «частью
языка». Это пренебрежение к роли упорядочения синхронных
процессов является одним из аспектов той общей антипатии по отношению
к теории (пресловутого «антиментализма»), которую современная
524

морфонологии языка меномини (1939) — это первый пример
фрагмента порождающей грамматики с упорядоченными
правилами. Блумфилд ничего не говорит о степени,
или глубине, упорядочения в этом фрагменте, а
определить ее из приведенных примеров нелегко. Однако,
по-видимому, глубина упорядочения здесь не
превосходит пяти (Bever, в печати). Во фрагменте
фонологической части порождающей грамматики для современного
иврита (Chomsky, 1951) доказывается, что необходимая
глубина упорядочения равна приблизительно двадцати —
тридцати36; это, безусловно, заниженная оценка. Недавно
опубликованные работы (см. сноску 32) содержат сильные
доводы в пользу того мнения, что между фонологическими
процессами существует отношение строгой
упорядоченности. Более того, в этих работах достаточно ясно
показано, что упорядочение является не чисто линейным, а
частично цикличным (см. § 1). Решение всех этих
вопросов является важнейшей задачей современной
фонологии. Хотя ниже будут приведены некоторые случаи
упорядочения, важно помнить, что отдельные
разрозненные примеры не могут дать точного представления о
степени и значении упорядочения в полной грамматике.
Возьмем для иллюстрации простой пример из
английского языка. Мы находим в нем следующие фоноло-
лингвистика унаследовала от Блумфилда. Эта тенденция хорошо
соответствовала операционализму, верификационизму и
бихевиоризму, которые господствовали в научном мышлении начала 30-х
годов. Харрис показал (1951а, 237), что некоторые из
блумфилдовских примеров на упорядочение правил можно описать с помощью
неупорядоченного набора правил, задающих фонемный состав мор-
фонем в строго морфонемном контексте. Однако метод Хэрриса не
удается распространить на примеры, вроде того, который приведен
ниже; кроме того, неясно, совместим ли такой подход к
морфонологическим правилам с процедурами выделения морфонем: ведь этими
процедурами морфонемы (и, аналогично, фонемы) задаются на
основе фонемного (соответственно фонетического) или смешанного
окружения. Все эти важные принципиальные вопросы не получили
достаточного освещения.
38 Иначе говоря, показано, что можно построить
последовательность, включающую приблизительно 25 правил,— такую, что
любая перестановка соседних правил потребует их переформулировки,
ведущей к увеличению сложности и, следовательно, к уменьшению
общности. В свете недавних исследований становится ясно, что
грамматика, изложенная в упомянутой работе (Chomsky, 1951),
нуждается в самых различных модификациях, однако вывод
относительно упорядочения правил, по-видимому, подтверждается.
525

гические закономерности (выражения [s1, s2] обозначают
«архифонему», включающую общие признаки фонем s1
и s2)37.
(20) (I) L [—►s в контексте: h [i, у]
(И) [s,z] + [i,y]-*[§,ί] в контексте:—гласный.
Таким образом, мы имеем — в случае (I): opaque
«непрозрачный» — opacity «непрозрачность», logic
«логика» — logicism «логицизм», democrat «демократ» —
democracy «демократия», pirate «пират» — piracy
«пиратство», а в случае (II): race «раса» — racial «расовый»,
express «выражать» — expression «выражение», erase
«подчищать»—erasure «подчистка», enclose «огораживать»—
enclosure «огораживание», revise «пересматривать» —
revision «пересмотр». Хотя необходимы различные
уточнения, ясно, что подобные правила нужны в любой
грамматике. Однако если рассматривать их как неупорядог
ченные и понимать их как формулировку: «В контексте
Ζ—W «морфонема» X реализуется «фонемой» Υ», то к
ним придется прибавить еще одно правило:
(21) <J «> -+- [i,yl —^ δ в контексте: —гласный,
для того чтобы описать такие случаи, как logician «логик»,
delicious «восхитительный» (ср. delicacy «утонченность»),
relate «установить отношение» — relation «отношение»,
ignite «воспламенять» — ignition «воспламенение» и т. д.
Однако без этого правила можно обойтись, если
применить (20 II) к результатам применения (20 I), то есть
если можно упорядочить правила именно так, как в (20).
Грамматика, содержащая правила (20 I) и (20 II)
в указанном порядке, даст следующие выводы
(деривации)38:
37 Естественная мера оценки (мера «простоты») для
фонологической части грамматики (см. Halle, 1961 а) — это число
идентифицируемых различительных признаков. В частности, грамматика
получает более высокую оценку (и является более общей), если
правила формулируются в терминах архифонем или «обобщенных»
архифонем, таких, как «гласная», «согласная», а не отдельных
сегментов.
38 Как и в других местах, несущественные детали здесь опущены.
В частности, соображения, выходящие за рамки настоящей работы,
заставляют считать, что первая гласная в слове logic — не /а/, а
/э/, a /I/—это фактически «архифонема» (ненапряженная
гласная).
526

(22) lajik+y-Hi prezident+i prezident-t-i+ael
lajis+yî-n presidens+i prezidens+i+œl (по правилу
(20 I))
lajiäin prezidenS+ael (по правилу
(20 II))
Верхняя строка в (22) — это системное
фонологическое представление, нижняя строка — это системное
фонетическое представление, которое получается в
результате применения указанных правил. Что же касается
промежуточных стадий, то они явно не имеют никакого
системного статуса. Число промежуточных стадий,
необходимых для получения любой языковой формы,
зависит от числа упорядоченных правил, применяемых
в этом процессе. Это последнее различно для разных форм,
в том числе для разных частей одного и того же
предложения, словосочетания или слова.
Очевидно, в грамматике, содержащей правило (21),
упущено важное обобщение. Более того, рассмотрение
дополнительных примеров показывает, что упущено
несколько обобщений. Так, наряду с правилом (20) следовало
бы ввести правило
(23) ζ -> s в контексте: —* + iv,
как в abuse «оскорблять» — abusive «оскорбительный».
Однако существуют формы persuade «убеждать» —
persuasive «убедительный», persuasion «убеждение», corrode
«корродировать» — corrosive «коррозивный» — corrosion
«коррозия» и т. д. В таксономической грамматике с
неупорядоченными правилами для описания этих
закономерностей необходимы два совершенно новых правила,
независимых от (20), (21) и (23), а именно:
(24) (I) d->s в контексте: \- iv
(II) d+Π, y]->z в контексте: — гласный.
Если, однако, упорядочивать правила, то правила
(24) окажутся излишними. Достаточно обобщить (20 I) так,
чтобы оно было применимо к [d, t], а не просто к /t/39,
39 Такое изменение правила (20 I) позволяет упростить
грамматику (см. сноску 37). Однако требуются различные уточнения,
сводящие на нет эффект данного изменения (таким образом, оно не
влияет на степень сложности грамматики).
527

и тогда мы получим для persuasive вывод (25), а для
persuasion — вывод (26):
(25) perswêd+iv, perswêz+iv (по правилу (20 I)),
perswësiv (по правилу (23)),
(26) perswêd+yi-n, perswêz+ytn (по правилу (20 I)),
perswëz+n (по правилу (20 II)),
где каждая строка начинается с системного
фонологического представления, а заканчивается системным
фонетическим представлением (детали опущены).
Очевидно, что грамматику, описывающую эти
разнообразные фонетические факты с помощью правил (20)
(должным образом обобщенных) и (23), каждое из которых
имеет независимое обоснование, безусловно, следует
предпочесть с точки зрения адекватности описания
грамматике, содержащей, кроме этих правил, еще и правила (21),
(24). Эта последняя грамматика попросту пренебрегает
важными обобщениями. Заметим, что для достижения
адекватности описания и в этом случае правила
грамматики должны быть упорядочены (как это сделано в
наших примерах).
В заключение мы обобщим^ наш анализ так, чтобы
были учтены формы (27):
(27) (I) decide ldîsa*yd]
(II) decided [dîsa*yD4-d— [0] = альвеолярный одно-
ударный
(III) decisive [dïsaysiv]
(IV) delight [dîlayt]
(V) delighted [dïlayDi-d].
Чтобы описать подобные факты, мы должны ввести
в фонологическую часть грамматики, где уже есть
правила (20) и (23), правила (28) и (29), упорядочив их
следующим образом: (20 I), (20 II), (23), (28), (29).
(28) а-^а* в контексте: — (глайд) звонкий
(29) [t, d]-+D в контексте: ударный гласный —
безударный слоговой.
528

Эти правила также могут быть обобщены. Каждое из
них необходимо для целого ряда случаев.С помощью таких
правил, расположенных в указанном порядке, мы можем
получать следующие выводы:
(30) decide
(a) disayd
(b) «
(с) «
(d) dïsa-yd
(e) «
(f) «
decided
dïsayd#d
«
«
dïsa'yd^d
dïsa*ydtd
dïsa'yDid
decisive
dïsayd + iv
dïsayz+iv
dïsays+iv
delight
dïlayt
«
«
«
«
«
delighted
dïlayt#d
«
«
«
dïlayt -i-d
dïlayDid

правило
(20 1)
(23)
(28)
(29)
Здесь также опущены детали и общеизвестные правила.
Строка (а) — это системное фонологическое
представление, а строка (f) — системное фонетическое
представление. Во всех прочих строках, как мне кажется,
представления не имеют системного характера. Быть может,
строку (с) многие структуралисты (но не Блок, например)
назвали бы «фонологическим» представлением. Если даже
согласиться с ними, то упорядочение правил все равно
оказывается необходимым для превращения
«фонологического» представления в фонетическое оптимальным
образом: очевидно, что если поменять местами (28) и (29),
то мы не получим правильного результата. Так, [D]
в delighted является фонетически звонким, но
функционально это глухой согласный (иначе правило (28) могло
бы быть применено и дало бы неправильную форму dïla*y-
Dtd); таким образом, это [D] имеет различительный
признак глухости на фонологическом уровне и признак
звонкости на фонетическом уровне.
По мере расширения привлекаемого материала
необходимая глубина упорядочения правил возрастает;
при этом, как только мы вводим трансформационный
цикл, возрастает и их сложность. До сих пор
исследователи не обнаружили какого-либо имеющего системный
характер набора представлений, который можно было бы
считать «уровнем представления» и рассматривать как
некую промежуточную стадию в процессе применения
правил фонологической части грамматики; отсюда с
необходимостью вытекает, что единственными системными
уровнями представления, выступающими в структурных
34-2238
529

характеристиках в процессе применения фонологической
части грамматики, являются фонологический и
фонетический уровни. Для подкрепления этого вывода
целесообразно, исходя из изложенной точки зрения, вкратце
рассмотреть статус современной таксономической
фонологии.
4.3. Таксономическая фонология
За исходный объект изучения современная
структурная лингвистика принимает звуковую структуру языка.
Эта звуковая структура изучается в относительном или
в полном отрыве от синтаксических образований, в
рамках которых действуют фонологические процессы. И в том
и другом отношении структурная лингвистика отошла
от традиционной точки зрения, которая, как было
показано выше, вновь проявилась в недавних работах по
порождающей грамматике. Хотя современные фонологи
и не достигли единодушия по всем вопросам, тем не
менее уже сформулирована некая совокупность основных
положений фонологии, под которыми (по крайней мере
под большинством из них) подписались бы многие
лингвисты. Оставив в стороне многочисленные расхождения
в деталях, мы назовем эту совокупность основных
положений современной фонологии «таксономической
фонологией»; этот термин выбран для того, чтобы подчеркнуть
ее основную, присущую почти всем ее разновидностям
особенность: главное внимание уделить процедурам
сегментации и классификации (идентификация вариантов)40.
Рассмотрим четыре возможных уровня представления,
связанных с фонологической частью грамматики, а именно
уровни:
40 В рамках данной работы совершенно невозможно дать обзор
всех современных точек зрения на этот счет. Я сосредоточу
внимание лишь на тех, которые кажутся мне наиболее ясными, а именно
на взглядах Трубецкого, Хэрриса, Блока и Якобсона. Я не буду
рассматривать глоссематику (которую часто — по непонятным мне
соображениям — называют крайне строгой и обладающей высокой
«операционной точностью» теорией; см., например, Haugen,
1951, Diderichsen, 1958) и просодический анализ лондонской
школы, поскольку мне не удалось обнаружить абстрактные
формулировки соответствующих точек зрения, достаточно явные для того,
чтобы показать, какие факты могут подтверждать или опровергать
их, хотя, по-видимому, позиция лондонской школы определенным
образом соотносится с точкой зрения, изложенной выше в § 4.2.
530

(31) (I) физической фонетики,
(II) таксономической фонетики,
(III) системной фонетики,
(IV) системной фонологии.
Физическую фонетику Трубецкой рассматривал (1939)
как «науку о звуках речи (parole)», т. е. как науку,
методы и цели которой совершенно отличны от методов
и целей фонологии («науки о звуках языка — langue»).
Физическая фонетика занимается «механическим
фиксированием основных акустических особенностей звуков,
что обычно делается в фонетических лабораториях»
(Bloomfield, 1933, 85). В настоящей работе
физическая фонетика не рассматривается.
Для удобства изложения мы оставим в стороне также
и вопрос о системной фонологии (для которой более
принят термин «морфонология» в одном из его значений).
Что же касается системной фонетики, а также
фонетической идентифицируемости фонем (см. выше, стр. 521),
то оба эти вопроса широко обсуждались. В большинстве
теоретических работ необходимость в уровне системной
фонетики решительно отрицается. Так, Блумфилд (цит.
раб.) полагал, что единственный тип регистрации
языкового материала, «имеющий научную значимость»,— это
(не считая физико-фонетической регистрации)
«регистрация в терминах фонем, при которой игнорируются все
признаки, не являющиеся смыслоразличительными в
данном языке». Фонетическая транскрипция отвергается
как нечто случайное, бесконечно разнообразное,
бессистемное и поэтому не имеющее научной ценности;
Блумфилд утверждает, что в фонологии «мы не обращаем
внимания на акустическую природу фонем, а просто
принимаем фонемы как различаемые единицы и изучаем
их дистрибуцию» (цит. раб., стр. 137). Иногда Трубецкой
говорит о фонемах как о совершенно «абстрактных»
единицах, которые выполняют только смыслоразличи-
тельную функцию. Однако в других местах он обращает
большое внимание на систематизацию универсальных
фонетических признаков, играющих
смыслоразличительную роль в тех или иных языках (структурная
фонетика — см. 1939, стр. 93 и сл.). Точка зрения
Блумфилда — решительное отрицание уровня структурной
фонетики—нашла свое крайнее выражение в работе
Джооса (Joos, 1957), где дается обзор наиболее харак-
34*
531

терных особенностей американской лингвистики. Джоос
утверждает, что «языки могут отличаться один от другого
беспредельно, самыми разнообразными способами,
которые невозможно предугадать» (96), что
«различительные признаки вводятся ad hoc для каждого языка или
даже для каждого диалекта» и что «никакая
универсальная теория фонетических сегментов не поможет решить
спорные вопросы» (228). Ельмслев, по-видимому, также
отрицает необходимость обращения к фонетической
субстанции при решении вопросов фонологии.
Тем не менее представляется целесообразным считать,
что современная таксономическая фонология во всех ее
разновидностях прочно основывается на универсальных
фонетических допущениях описанного выше типа. Если
мы обратимся к практике исследователей, то увидим,
что все они без исключения основываются на фонетических
универсалиях. Так, например, все процедуры, которые
предлагались для отождествления английского
начального [ph] с конечным [р], но не с конечным [t],
существенным образом опираются на предположение, что
привычные фонетические свойства («взрывной», «губной»
и т. д.) являются «естественными».
Когда Хэррис пишет (1951 а, 66), что «принять решение
об объединении p и ph нас заставляют как простота
формулировок, так и фонетическое сходство», то эти слова
можно истолковать как отрицание абсолютных
фонетических свойств в пользу нефонетического принципа.
Если такое толкование соответствует замыслу Хэрриса,
то его точка зрения ошибочна. Правильный анализ
окажется проще только при использовании привычных
фонетических свойств для фонетических идентификаций
высказываний. Если выбор фонетических признаков был
бы свободным, можно было бы добиться более простых
произвольных группировок. Опираясь на бесчисленные
примеры такого рода, мы, по-видимому, можем сделать
вывод, что представители всех разновидностей
таксономической фонологии, хотя они и отрицают это,
существенным образом основываются на условии фонетической
идентифицируемости. Весьма знаменательно, что среди
лингвистов наблюдается относительное единодушие в
вопросе о том, какие фонетические признаки образуют
имплицитно постулируемую фонетическую систему.
532

Таким образом, статус системной фонетики как
особого уровня представления, по-видимому, не подлежит
сомнению, хотя, разумеется, остается спорным вопрос о
том, какова именно та универсальная фонетическая
теория, которая используется в фонетической практике.
Во всяком случае, мы можем согласиться, что любое
высказывание на любом языке может быть однозначно
представлено как последовательность фон, причем
каждая фона — это сокращенное обозначение набора
признаков (принятых упомянутой универсальной теорией),
в терминах которых определяются такие понятия, как
«фонетическое сходство», «простота формулировок»,
«стройность модели» и т. д.
Теперь мы можем перейти к более подробному
рассмотрению таксономической фонологии. Мы будем
считать, что. эта теория требует, чтобы фонологические
представления удовлетворяли, помимо условия фонетической
идентифицируемости, еще четырем условиям, которые
я для удобства изложения позволю себе обозначить
следующими терминами:
(32) (I) линейность,
(II) инвариантность,
(III) взаимнооднозначность,
(IV) локальная определимость (determinacy).
Условие линейности (32 I) означает, что каждое
вхождение фонемы в фонологическое представление
высказывания должно быть соотнесено с определенной
последовательностью фон (одной или нескольких) в фонетической
матрице, идентифицирующей данное высказывание;
упомянутая последовательность является «членом» или
«реализацией» данной фонемы. Далее, если фонема А
предшествует фонеме В (т. е. А левее В), то
последовательность фон, сопоставленная фонеме А, должна
предшествовать последовательности фон, сопоставленной фонеме В,
в фонетической матрице. Это условие вытекает из
различных определений фонемы: как класса последовательностей
фон (это определение характерно для послеблумфилдов-
ской американской лингвистики)41, или как пучка разли-
41 В ' случае четко сформулированной системы определений
Блока (ясное изложение этой системы см. Bloch, 1950) не
требуется обязательного соблюдения условия линейности; однако это
условие явно соблюдается, поскольку определяется линейный
порядок фонем. Несмотря на тщательность формулировок Блока,
533

чительных признаков (Блумфилд, Якобсон), или как
минимального члена фонологической оппозиции (Пражская
школа).
Условие инвариантности (32 II) означает, что каждой
фонеме Ρ сопоставлено множество φ (Ρ) определяющих
признаков (т. е. P=^Q, только и если только φ(Ρ)=φ (Q)) и что
для всякого вхождения Ρ в фонологическом
представлении можно указать φ (Ρ) в соответствующем фонетическом
представлении. Условие инвариантности не имеет
определенного смысла, если не соблюдено условие линейности;
я считаю, что об инвариантности нельзя говорить, если
нарушена линейность. Условие инвариантности
сформулировано в явном виде (приблизительно так, как это
сделано выше), например, Блумфилдом, Трубецким,
Якобсоном и Блоком; оно, по-видимому, неявно
подразумевается во многих других концепциях. Если
таксономическое фонологическое представление удовлетворяет обоим
условиям — линейности и инвариантности,— то цепочка
фон разбивается на последовательные сегменты, каждый
из которых содержит наряду с избыточными
(обусловленными) признаками определяющие признаки φ(Ρ)
некоторой фонемы Р, и тогда фонологическое
представление — это не что иное, как последовательность таких
фонем.
в его изложении имеются некоторые неясности. Так, в соответствии
с его определениями англ. [ph] не может быть членом фонемы /р/
(вместе с [р]), поскольку определяющие качества фонемы /р/ имеют
неодинаковую протяженность с качествами звука [ph ](если же
определяющее качество может характеризовать только часть звука, то
окажется возможным, например, относить [sp] как к /р/, так и к /s/).
Не ясно также, что означает формулировка «фонемы определенного
диалекта должны включать в себя все фоны». Так, англ. слово
solely «единственно» фонетически имеет удвоенное [1]. Эта пара
последовательных сегментов является по определению фоной. Если
требуется, чтобы все фоны включались в фонемы, то следует ли
считать эту фону членом некоторой фонемы или в фонологической
транскрипции мы можем иметь два/1/? Работы Блока хорошо
иллюстрируют весьма важный момент: по мере того как возрастает четкость
формулировок таксономической фонологии, становится все более
трудным отыскание непротиворечивой интерпретации, достигающей
адекватности описания. В отличие от других, рассматриваемых здесь
фонологических теорий, теория Блока является совершенно
отчетливой; однако определить, удовлетворяются ли условия (32) для
его фонологической теории, по крайней мере столь же трудно, сколь
и для всех прочих теорий.
534

Можно указать две разновидности условия
инвариантности. В одном случае привлекаемые признаки считаются
относительными (т. е. их значение изменяется по
принципу «больше-меньше» по одной из заданных
фонетических координат), в другом — абсолютными. Якобсон
явно придерживается «относительной» формулировки
условия инвариантности; Блок, насколько я понимаю его
точку зрения, принимает «абсолютную» разновидность.
При абсолютном толковании условия инвариантности
частичное взаимоналожение (partial overlapping) фон
исключено: если мы относим некоторое вхождение фоны
Ρ к фонеме Р, то мы обязаны относить к Ρ и все прочие
вхождения фоны Р. При относительном толковании
условия инвариантности частичное взаимоналожение фон в
отдельных случаях допускается.
Существует, однако, пока еще не преодоленные
теоретические трудности, связанные с «относительной»
формулировкой условия инвариантности. Пусть, например,
имеется бинарный признак F, такой, что фоне Ρ в
контексте X —Y приписывается признак [+F] или [—F] в
зависимости от отношения фоны Ρ (в терминах признака F)
к некоторой другой фоне Q в контексте X—Y. Но как
можно задать этот контекст X—Y? Если этот контекст
задается в терминах фон, то, вообще говоря, можно ожидать,
что контрастирующий с Ρ элемент Q встречается не в
контексте X —Y, а в контекстах X'—Y', где X' принадлежит
той же фонеме, что X, a Y'— той же фонеме, что Y.
Если же контекст X—Y задается в терминах фонем,
то что случается тогда, когда определяющие X и Y
оказываются относительными по отношению к контексту,
который в нашем случае включает Ρ и Q? Более подробно
об этом см. Chomsky, 1957b.
Условие взаимнооднозначности (32 III) требует, чтобы
каждая последовательность фон была представлена одной-
единственной последовательностью фонем и чтобы каждая
последовательность фонем представляла одну-единствен-
ную последовательность фон42. Этого условия
придерживаются многие современные фонологи, в частности
42 Разумеется, в такой форме данное условие редко соблюдается.
Его понимают скорее в том смысле, что каждая последовательность
фонем представляет последовательность фон, которая является
единственной с точностью до свободного варьирования.
535

названные выше. Однако условие взаимнооднозначности
трудно сформулировать так, чтобы оно действительно
соответствовало намерениям этих исследователей.
Обратимся, например, к рассуждениям Хоккетта по этому
поводу (1951). Он рассматривает вымышленный язык,
в котором отсутствует морфонологический контраст
между звонкими и глухими взрывными и в котором действует
правило
(33) Взрывные -> звонкие (в интервокальном положении,
в середине слов).
Последовательность морф pat#atak фонетически
реализуется как [patadak],a последовательность морф patat#ak
дает [padatak]. Однако, указывает Хоккетт, если мы
слышим [padatak], мы не знаем, как следует
транскрибировать: /patat#ak/ или /pata#tak/. Следовательно,
морфонологическое представление не удовлетворяет условию
взаимнооднозначности и его нельзя принять в качестве
фонологического представления, которое должно было бы
указывать различия между звонкими и глухими
согласными. Но этот иллюстративный пример оставляет многие
ропросы без ответа. Допустим, вслед за Хоккеттом, «что
в нашем языке нет слова /pada/ или слова /tak/ или что,
хотя эти слова и есть, но они не встречаются в такой
последовательности». Или допустим, что в нашем языке
существует общее правило о том, что слова никогда не
оканчиваются на гласный. И в том и в другом случае «мы
можем сделать вывод, что правильное представление будет
patat ak»(/patat#ak/); тогда морфонологическое
представление будет удовлетворять условию взаимнооднозначно-
сти, и если мы станем толковать это условие буквально,
то морфонологическое представление можно будет
считать фонологическим.
Хоккетт не говорит прямо, согласен ли он признать
указанное представление фонологическим, но из контекста
вполне ясно, что не согласен. В самом деле, согласие
Хоккетта признать такое представление фонологическим
противоречило бы его собственному принципу разграничения
уровней — при любом разумном истолковании этого
принципа (к нему мы еще вернемся ниже). Совершенно ясно,
что даже те лингвисты, которые принимают так называемое
условие взаимнооднозначности, тем не менее сочли бы
описанные здесь ситуации нарушением
взаимнооднозначности. Дело в том, что они подразумевают под «взаимно-
536

однозначностью» не просто одно-однозначное соответствие,
а такое соответствие, при котором единственное
фонологическое представление, отвечающее заданной
фонетической цепочке, может быть получено с привлечением «чисто
фонетических» соображений или даже соображений,
касающихся только «соседних звуков». Именно это требование,
которое трудно сформулировать более точно, я и называю
условием локальной определимости (32 IV). Очевидно, в
таксономической фонологии обычно придерживаются
именно этого условия, а не буквально понимаемого условия
взаимнооднозначности.
Отметим, что из условий линейности и абсолютной
инвариантности выводятся условия взаимнооднозначности
и локальной определимости в их наиболее сильной форме.
А именно, мы получаем условие, требующее, чтобы
фонема, соответствующая некоторой фоне, могла быть
определена независимо от контекста этой фоны. Таким образом,
запрещается даже частичное взаимоналожение, и (32
IV) оказывается излишним. Вспомним, однако, что
сторонники «относительного» толкования условия
инвариантности (хотя ситуация здесь не совсем ясна) запрещают
только полное взаимоналожение, но не частичное
(например, Якобсон, Хэррис); как бы они ни интерпретировали
условие инвариантности, они тем не менее настаивают
на некой «взаимнооднозначности».
Хотя условия (32 I—IV) повсеместно приняты (с
уточнением, к которому я вернусь ниже в § 4.3) и хотя они
вытекают из обычных определений фонемы, имеется много
примеров, доказывающих, что они непригодны. Рассмотрим
сначала условие линейности. Среди многих примеров,
иллюстрирующих его непригодность43, пожалуй, самый
простой содержится в недавней работе Малеко (Malécot,
1960). Он указывает, что в английском языке
последовательность «ненапряженный гласный+носовой» часто
реализуется как назализованный гласный перед глухим
взрывным: например,/kaent/ реализуется фонетически как [kaet],
тогда как /haend/ — как [hœnd]. Наблюдая такие факты,
ни один лингвист не сделает вывода, что в английском
языке назализация гласных является различительным
признаком и что can't «не может» и cat «кошка» образуют
минимальную пару, a can't «не может» и canned «консер-
43 Некоторые примеры даны в Harris, 1951а, chap. 7, 9.
537

вированный» — нет. В подобном случае лингвист, конечно,
предпочтет отказаться от условия линейности, и,
несомненно, поступит правильно. Здесь фонетическое
представление может быть получено из фонологического с
помощью фонетических правил (34), упорядоченных
следующим образом:
(34) (I) гласный -+ назализованный гласный в
контексте:—носовой+со гласный
(II) носовой согласный -* 0 в контексте:
ненапряженный гласный — глухой взрывной.
Хотя эти очевидные правила обладают высокой
степенью общности, они ведут к нарушению условия
линейности.
Другой, еще более яркий пример нарушения
линейности — это рассмотренный выше контраст а—а* (стр.
528, §4.2). Правила (28), (29), примененные в этом
порядке, превращают системное фонологическое представление
строки (I) в (35) сначала в промежуточное представление
строки (II), а затем в системное фонетическое
представление строки (III):
writer rider
«писатель» «всадник»
(35) (I) rayt#r rayd#r
(II) rayt=H=r ra*yd#r (по правилу (28))
(III) rayDi-r ra*yD4-r (по правилу (29)) и т. д.
Здесь слова, на фонологическом уровне различаемые
только своими четвертыми сегментами, на фонетическом
уровне различаются только своими вторыми сегментами.
Поэтому, если мы хотим, чтобы фонологическое
представление играло в лингвистическом описании
сколько-нибудь серьезную роль (если оно должно использоваться в
грамматике, достигающей адекватности описания), то мы
вынуждены нарушить принцип линейности весьма
существенным образом. Эти нарушения условия линейности
в то же время показывают 44, насколько не обосновано
44 Более подробно об этом см. Chomsky, 1957а. Заметим,
например, что такие две фоны, как [г] и [D], находятся в отношении
свободного варьирования и считаются аллофонами одной и той же
фонемы в контексте /Θ—гласная/ (three, throw и т. д.) во многих
английских диалектах; однако замена одной из них на другую в
контексте /Ьзе—1/ ведет к различию значений (barrel «бочонок» — battle
538

утверждение, будто фонология может (или, что еще менее
объяснимо, будто она должна) опираться на синонимию —
в том смысле, что фонетически сходные звуки не считаются
принадлежащими к одной и той же фонеме, если и только
если замена одного из них другим в каком-либо контексте
ведет к изменению значения (ср., например,
Diderichsen, 1949). Если под «контекстом»понимать
«фонетический контекст», тогда этот критерий заставит признать, что
в английском языке «гласный — назализованный
гласный» и а—а* образуют оппозицию (контрастируют). Если
же иметь в виду «фонологический контекст», то тогда,
очевидно, тем самым мы попросту предрешаем
рассматриваемый вопрос. Вообще необходимо отметить, что
«минимальная пара» — это вовсе не элементарное понятие.
С помощью фонетических терминов такое понятие
определить невозможно — для этого необходимо сначала
полностью провести фонологический анализ. Следовательно,
коммутация (commutation test), если ее рассматривать
(что обычно наблюдается) как процедуру для
фонологического анализа, оказывается малопригодной.
«битва») (в то время как /t/ и ,/d/ могут заменять друг друга в
контексте /birn — / (burned, burnt) без различия в значении, хотя
никто не отнесет их к одной и той же фонеме), так что семантический
критерий нарушается справа налево. С другой стороны, хотя [э] и
[r] являются фонетически сходными и никогда не контрастируют
(с изменением значения или без него), тем не менее очевидно, что
они не могут быть отнесены к одной и той же фонеме (см. ниже),
и таким образом критерий нарушается слева направо.
Любопытно проследить историю понятия «контраст» в истории
лингвистики. Блумфилд (1926) ввел его в качестве исходного
неопределяемого понятия. Харрис (1951а, стр. 32 и сл.) предложил весьма
эффективный операционный текст, являющийся единственным
известным правилом, которым можно пользоваться, когда на практике
возникает проблема реального обнаружения контрастов.
Единственную последовательную попытку определить «контраст»
представляло собой предложенное Блоком определение контраста в терминах
дистрибуции. Это определение часто критиковали, подчеркивая
в основном его непрактичность. Однако в той степени, в какой эта
критика справедлива, она показывает лишь, что «контраст» должен
рассматриваться как исходное неопределяемое понятие. Тем не
менее почти повсеместно считается, что из критики определения Блока
следует необходимость определять «контраст» в терминах
«синонимии конкретных высказываний» (например, Diderichsen,
1958); в дальнейшем в основе всех рассуждений лежало допущение,
что такое определение существует. Однако совершенно очевидно,
что трудности, возникающие при одном подходе, еще не доказы-
539

Внимательные фонологи-таксономисты и раньше
замечали подобные нарушения условия линейности, в связи
с чем поучительно рассмотреть, какой выход они нашли из
создавшегося положения. В «Anleitung» и в «Grundzuge»
(1939, 46) Н. С. Трубецкой приводит пример, вполне
аналогичный примеру (34). Трубецкой указывает, что в
русском языке действует следующее фонологическое
правило:
(36)(I) о -> о в контексте: —1
(II) 1-^0в контексте: гласный—носовой+согласный.
Таким образом, /solncä/ «солнца» фонетически
реализуется как [бопсэ], причем нет никакой необходимости
вводить новую фонему /о/, противопоставленную фонеме
/о/. Здесь, как и в (34), условие линейности нарушается;
и больше того, правила должны быть упорядочены именно
так, как это сделано в (36). Чтобы объяснить подобчые
нарушения линейности, Трубецкой предлагает следующее
общее правило определения фонемной принадлежности
отдельных фон, которое мы можем сформулировать таким
образом:
(37) если фона А фонетически сходна с
последовательностью фон ВС и А—ВС находятся в отношении
свободного варьирования или дополнительной
дистрибуции, а ВС является реализацией
последовательности фонем PQ, то в таком случае фона А должна
рассматриваться как реализация PQ.
вают правильность другого подхода. В самом деле, я не знаю ни
одного определения «контраста» в терминах «синонимии», против
которого нельзя было бы выдвинуть убедительных возражений.
Единственное определение, которое я сумел найти или, вернее,
построить и которое не удается сразу же опровергнуть (Chomsky,
1957а, 95—96), требует не только, чтобы каждое конкретное
высказывание выступало в каждом возможном контексте, что требует и
определение Блока, но и чтобы оно выступало в каждом возможном
контексте в каждом возможном «значении»; таким образом,
«непрактичность» предложений Блока увеличивается во много раз.
Возможно, существуют какие-либо семантические критерии «контраста».
Однако они останутся неизвестными до тех пор, пока их сторонники
не сформулируют свои предложения с той же строгостью, с какой
Блок сформулировал свои. Пока же это не сделано, от
использования семантического критерия приходится отказаться.
540

Поскольку [о] фонетически сходно с [ol] и находится
с ним в дополнительной дистрибуции, a [ol] — это
реализация /ol/, то отсюда следует вывод, что [о] также является
реализацией /ol/45. Точно так же, по крайней мере в
некоторых диалектах английского языка, назализованные
гласные находятся в дополнительной дистрибуции с
последовательностью «гласный + носовой» и поэтому могут
рассматриваться как реализация последовательности
«гласный + носовой». Таким образом, преодолевается
нарушение линейности, обусловленное в этих диалектах
правилом (34). Далее, тот же самый аргумент можно
привести и в пользу того мнения, будто английское [η]
в интервокальном положении и в конце слова является
реализацией /ng/ (хотя, чтобы воспользоваться этим
аргументом в данном случае, дополнительную дистрибуцию
придется определять в терминах фонологического, а не
фонетического контекста).
Однако правило (37) представляется мне совершенно
неудовлетворительным. Это правило введено ad hoc,
из чего следует, что определение фонемы как минимального
члена фонологической оппозиции неудачно. Существует
немало случаев, когда буквальное применение правила
(37) ведет к абсурду. Так, в английском языке фоны [n]—
[ny], [yu]—[y] являются фонетически сходными и
находятся в отношении дополнительной дистрибуции, но было
бы абсурдно полагать, следуя правилу (37), что [kitnl
(kitten «котенок») представляется на фонологическом
уровне как /kitny/, a [yat] (yacht «яхта») — как /yuat/. Для
таксономической фонологии еще большей трудностью
является тот факт, что правило (37) может повести к
нарушению взаимнооднозначности. Рассмотрим, например,
контраст [а]—[a*] (write — ride), о котором шла речь
выше, [ау] встречается только в начале слова или после
согласного и перед глухим согласным; [у] никогда не
встречается в этих позициях. Поскольку [у] и [ау]
являются фонетически сходными, а [ау] — это реализация
/ау/, то, по правилу Трубецкого, [у] — это тоже
реализация /ау/. Не говоря уже об абсурдности подобного вывода,
он ведет к нарушению взаимнооднозначности, поскольку
45 Заметим, что правило Трубецкого нуждается в поправках,
поскольку в приведенной формулировке оно потребовало бы
рассматривать [ol] как реализацию последовательности фонем /oll/.
541

/у/ и /ay/ контрастируют (/ayan/ ion «ион» — /yan/yon
«вон там»). Таким образом, правило (37) не только
введено ad hoc, но и не может рассматриваться как
обобщение понятия «фонемы», призванное учесть все случаи
нарушения линейности.
Анализ примеров, приведенный самим Трубецким,
показывает, что упомянутое правило в его окончательной
формулировке, по-видимому, не соответствует полностью
замыслу автора. Допустим, что мы должны применять
правило (37) только в случаях, когда В — это
ненапряженный гласный, а С — плавный или носовой. Тогда удается
избежать нарушений линейности в русском (36) и
английском (34) примерах (хотя и не в случае с английским /ng/),
причем противоречащие примеры, приведенные в
предыдущем абзаце, утрачивают силу. Однако становится еще
более очевидным, что правило (37) введено ad hoc.
Несомненно, что, если оно сформулировано с указанным
ограничением, никто не станет всерьез провозглашать его
частью определения такого фундаментального понятия,
как «фонема». Более того, даже при наличии названного
ограничения нетрудно привести противоречащие
примеры. Так, во многих американских диалектах [е] в get
находится в отношении дополнительной дистрибуции с
[er] в berry, а 1er] является реализацией /er/; в
соответствии с правилом (37), даже если учитывать упомянутую
поправку, [е] должно рассматриваться как реализация
/er/, a get на фонологическом уровне пришлось бы
представлять как /gert/.
Правило (37) — это типичный пример приема ad hoc,
введенного для преодоления неадекватности
определенного общего понятия, а именно понятия «таксономической
фонемы». Трудности, с которыми сталкиваются,
используя подобные приемы, могут быть проиллюстрированы
многочисленными примерами того же типа. Когда с
помощью поправок ad hoc пытаются спасти по существу
неадекватное понятие, то суть дела обычно остается в
стороне. Ясно, что в случаях, подобных
вышеприведенным, приемлемость той или иной трактовки зависит от
того, как эта трактовка сказывается на грамматике в
целом. Правила (34 I) и (34 II) носят общий характер и
имеют независимое обоснование; грамматика, содержащая
эти правила, проще грамматики, которая их не содержит.
Однако правила <</уи/-*[у] перед гласными» или «/ег/->
542

[ε] перед согласными», необходимые для указанных
абсурдных примеров, отнюдь не упрощают грамматику
английского языка. Аналогично и правило Трубецкого для
русского языка (правило 36) также опирается на
общесистемные соображения, например, на существование
таких форм, как /soln,esnij7 [sç>ln,-i-sni-j], а также на то, что
если бы правило (36) не было введено в грамматику, то в
словаре каждое /о/ в отличие от /о/ должно было бы иметь
специальную помету, что весьма усложнило бы
грамматику (ср. сноску 37). Точно так же необходимость отнесения
английского [g] к фонеме /п/ (точнее, к архифонеме
«носовой») становится очевидной только тогда, когда
рассматривается вся совокупность примеров сочетания «носовой+
взрывной» в различных синтаксических позициях. Тот
факт, что общесистемные соображения играют решающую
роль, заставляет предполагать, что такие
«атомистические» правила, как, например, правило Трубецкого,
непригодны.
Однако общесистемные соображения совершенно чужды
таксономической фонологии; их нередко отвергали,
поскольку предполагалось, что они ведут к порочному кругу
(например, Twaddell, 1935, 66). Эта критика
справедлива, если учесть «процедурный» уклон современной
фонологии. Но отсюда следует лишь, что попытки построить
таксономическую фонологию на основе аналитических
процедур сегментации и классификации, дополняя ее
такими правилами ad hoc, как (37), с самого начала были
обречены на неудачу.
Нарушение линейности в случае writer—rider (этот
случай не удается учесть ни в правиле (37), ни в какой-либо
из его модификаций) рассматривается Хэррисом (1951а,
70), который предлагает отнести [ayD] к /ayt/ как к целой
единице, a [a*yD] к /ayd/ тоже как к целой единице;
при этом он исходит из соображений симметрии
дистрибуции. Но это весьма нечеткое понятие, и не ясно, как оно
может быть уточнено. Допустим далее, что так или иначе
удается сформулировать критерий симметричности
дистрибуции таким образом, что в данном случае он
обеспечивает желаемый результат. Однако этот результат все
равно остается случайным и не затрагивает существа
дела, поскольку очевидно, что и в таком случае решающими
факторами снова окажутся общность, независимое
обоснование правил (28), (29) и отношение рассматриваемых
543

форм к другим — в частности, отношение writer к write
и rider к ride, которое по синтаксическим соображениям,
безусловно, должно выражаться в системной
фонологической транскрипции. Однако все эти факторы
непосредственно не связаны с симметричностью дистрибуции. Они
носят общесистемный характер и поэтому выходят за
узкие рамки таксономической фонологии.
Следовательно, как мне кажется, правила ad hoc для
описания нарушений линейности не выдерживают
критики, а определения фонемы как «пучка [фонетических]
различительных признаков», как «класса фон,
находящихся в отношении свободного варьирования или
дополнительной дистрибуции», или как «минимального члена
фонологической оппозиции» могут быть приняты только
в том случае, если мы согласимся признать такие
абсурдные фонологические транскрипции, как /kœt/, /rayDî-r/,
/га'уЕНг/ для can't, writer, rider и т. д. во многих
аналогичных случаях.
Рассмотрим теперь условие инвариантности. Заметим
прежде всего, что оно нарушается в случаях нарушений
линейности, подобных описанным выше. Однако даже там,
где линейность сохраняется, это условие представляется
мне неприемлемым. Такое мнение подтверждается
убедительными примерами «взаимоналожения» (overlapping)
фонем. Рассмотрим, например, такой диалект английского
языка, в котором [D] является аллофоном фонемы /г/
в throw «бросать» и аллофоном фонемы /t/ в Betty (где
оно контрастирует с /г/ в berry «ягода» — см. Bloch,
1941). В соответствии с принципом инвариантности мы
должны отнести [D] в слове throw к фонеме /t/ в
контексте # θ— , что противоречит не только интуиции
носителей языка, но и другим разумным правилам
дистрибуции согласных. Положение осложняется в тех диалектах,
где [D] и [г] в указанном контексте находятся в отношении
свободного варьирования, а в интервокальном положении
контрастируют; здесь вообще в рамках условий (32) не
удается предложить приемлемое решение, хотя сами по
себе факты описываются очень просто. Наконец, еще более
значительные трудности возникают, если принять
условие инвариантности в «абсолютной» формулировке, и
особенно если признаки (qualities) определяются в
акустических терминах (ср. Bloch, 1950). В этом случае
оказывается невозможным даже правильный анализ ан-
544

глийских взрывных, поскольку /р/, /t/ и /к/ взаимно
накладываются друг на друга (Schatz, 1953). Эти и
аналогичные соображения заставляют признать условие
инвариантности неприемлемым — независимо от того, как мы
относимся к условию линейности.
Условие взаимнооднозначности плохо поддается
анализу из-за отмеченной выше нечеткости формулировок.
Однако некоторые следствия из этого условия ясны, и
мне кажется, что они будут отвергнуты любым
исследователем, который стремится к адекватности описания. Халле
показал, что вообще невозможно выделить уровень
представления, удовлетворяющий условию
взаимнооднозначности, не нарушив при этом общности правил, если
фонетическая система не симметрична. Он приводит следующий
типичный пример из русского языка (Halle, 1959b).
В (38) в колонке I даны формы в системной фонологической
транскрипции, а в колонке III — в системной
фонетической транскрипции:
(38)
I II III
d'at, H d'at, l,i d'at, l,i
d'at, bi d'ad, bi d'ad, bi
z'ec l,i zr'ec l,i z'ec b,i
z'ec bi z'ec bi z'ej bi
Формы в колонке III получаются из форм в колонке I с
помощью общего правила:
(39) шумный -► звонкий в контексте: — звонкий шумный.
Представление в колонке I не удовлетворяет условию
взаимнооднозначности, как его обычно понимают (в
терминах локальной определимости), и, следовательно, не
может считаться фонологическим в смысле
таксономической фонологии. Представление в колонке II
приверженцы таксономической фонологии признали бы
«фонологическим», поскольку t,—d контрастируют, а с—J —нет.
Однако если грамматика должна порождать формы
колонки II в качестве определенного уровня представления, то
в ней не может быть общего правила (39), а вместо него
должно быть два правила — (401) и (4011), первое из
которых связывает «морфонологическое» представление
с «фонологическим», а второе — «фонологическое»
представление с фонетическим.
35—2238
545

(40) (I) шумный -> звонкий в контексте: — звонкий
шумный, кроме с, с, х;
(II) с, с, χ -* звонкий в контексте: — звонкий шум-,
ный.
Мне кажется, что представители таксономической
фонологии до сих пор недостаточно оценивали силу этого
примера. Даже если о нем и вспоминали, его все равно
рассматривали под неправильным углом зрения. Фергю-
сон в своей рецензии (1962) на Халле (1959b) говорит
не о том примере, который приведен в рецензируемой
книге и воспроизведен здесь, а вместо того ссылается на
турецкий пример, первоначально предложенный Лизом в
качестве аналогии к примеру Халле, а затем отвергнутый
самим же Лизом как неадекватный (Lees, 1961, р. 63).
В той же своей части, в какой критика Фергюсона
относится к правильному примеру, приведенному Халле, она
сводится к замечанию о том, что из чисто фонетической
записи можно получить соответствующую системную
фонологическую (в терминах Фергюсона —
морфонологическую) транскрипцию для с, с, х, но не для других
шумных. Это верно, но к делу не относится: подобная
информация задается в явной форме как в грамматике, где есть
только системный фонологический и системный
фонетический уровень, так и в грамматике, где, кроме них,
используется еще промежуточный уровень таксономической
фонологии. Оказывается, таким образом, что
единственный результат допущения уровня таксономической
фонологии — это невозможность сформулировать обобщение.
В связи с рассмотренным примером Халле становится
очевидным, насколько неудобно приписывать русскому
языку наличие уровня таксономической фонологии.
Подобные примеры легко найти и в других языках. Так,
Блок приводит аналогичный пример, рассматривая
взаимоналожение фонем (Bloch, 1941). В описываемом им
диалекте английского языка имеются формы, системное
фонологическое представление которых дано в колонке I,
а системное фонетическое представление — в колонке III.
(41) I II III
nad na'd na*d «nod» (кивок)
nat nat nat «knot» (узел)
bed bed be'd «bed» (кровать)
bet bet bet «bet» (пари).
546

Формы колонки I не удовлетворяют условию
взаимнооднозначности из-за наличия контрастов balm «бальзам» —
bomb «бомба», starry «звездный» — sorry «огорченный»,
father «отец» — bother «беспокоить» и из-за того, что в
Pa'd (do it) гласный фонетически тот же, что в pod
«стручок». Формы колонки III могут быть получены из форм
колонки I с помощью простого правила удлинения
гласных перед звонкими (правило (28)— это частный случай
данного правила)46. Однако Блок вынужден, в
соответствии с условием взаимнооднозначности, признать формы
колонки II формами фонологического уровня. Тогда в
полной грамматике английского языка, удовлетворяющей
этому условию, приходится заменить общее правило
удлинения гласных двумя правилами: первое применяется
только к /а/, а второе — ко всем прочим гласным. Первое
связывает «морфонологическое» представление с
«фонологическим», а второе — «фонологическое» с фонетическим.
Вся ситуация в точности аналогична приведенному выше
русскому примеру. Мы снова видим, что условие
взаимнооднозначности приводит к усложнению грамматики, а это
мешает ей достичь уровня адекватности описания.
Тот факт, что грамматика усложняется, если принять
условие взаимнооднозначности, отмечался некоторыми
сторонниками этого условия. Так, Блок указывал,
анализируя предыдущий пример, что взаимнооднозначность
46 Для данного изложения несущественно наличие
пережиточных случаев противопоставления а—а·. В диалекте Блока father
и bother имеют различные гласные независимо от того, как мы
будем анализировать формы (41). В самом деле, вряд ли случайно, что
в парах с противопоставлением а—а· краткий гласный обычно
изображается на письме буквой о, а долгий — буквой а. Можно
привести сильные доводы в пользу того мнения, что гласной фонемой в
словах nod, knot, bomb и т. д. является звук [э], который в одних
диалектах реализуется как [а·] (совпадая с вариантом фонемы /а/),
в других*— как [а] (приводя тем самым к противопоставлению —
а—а), а в третьих — как [э]. Такое решение необходимо и в силу
многих других соображений; в частности, оно позволяет описать
наиболее общим образом распространенные чередования «ё-^ае» и «5->а».
Более подробно по этому вопросу см. Halle and Chomsky
(в печати). Дело обстоит еще сложнее в тех диалектах (см. Sledd,
1959), где плавные утрачиваются перед согласными, вызывая
удлинение кратких гласных в таких словах, как absolve /aebsolv/
«отпускать грехи» — ср. absolution «отпущение грехов» — и т. д.
Это один из многих примеров, показывающих, как много
информации необходимо, чтобы определить, что же является в
действительности иминимальной парой.
35*
547

приводит к утрате симметрии. Кроме того, он признавал
(1950, прим. 3), что принятая для японской письменности
так называемая «национальная латиница» (National
Romanization), которая оказала известное влияние на его
первоначальное (без соблюдения взаимнооднозначности)
описание японского языка, при «всей ее четкости и
системном характере» не столь близка к фонологической
транскрипции, как Хэпбернова латиница (Hepburn Romaniza-
tion), хотя эта последняя «представляется громоздкой и
недостаточно системной». Аналогичным образом,
Хоккетт (1951) сравнивает «обманчиво-простое» описание
Блока, не соблюдающее условие взаимнооднозначности,
с его поздним «весьма сложным... но явно более точным»
таксономическим фонологическим анализом. В
действительности же «большая точность» последнего заключается
не в чем ином, как в соблюдении условий (32 I—IV). Ниже
мы еще вернемся к вопросу о том, почему соблюдение этих
условий считается признаком большей точности.
До сих пор мы еще ничего не сказали о принципе
дополнительной дистрибуции, который является
центральным понятием таксономической фонологии — например,
в работах таких ученых, как Джоунз, Трубецкой, Хэррис
и Блок. По сути дела, этот принцип представляет собой
принцип взаимнооднозначности, превращенный в
процедуру. Когда принцип взаимнооднозначности
рассматривается как аналитическая процедура, его цель состоит
в том, чтобы получить минимально избыточное
фонологическое представление, удовлетворяющее условиям
взаимнооднозначности и локальной определимости. Мы, однако,
покажем, что этот принцип не способен обеспечить
минимально избыточный анализ, удовлетворяющий указанным
условиям, и, более того, что он даже может повести
к нарушению условия взаимнооднозначности.
Принцип дополнительной дистрибуции можно
сформулировать следующим образом (по Хэррису, 1951а, гл. 7).
Пусть имеется множество представлений в терминах фон.
Определим... дистрибуцию D(x) фоны (х) как множество
фонетических контекстов , в которых χ встречается. Фоны
χ и у находятся в отношении дополнительной дистрибуции,
если D(x) и D(y) не имеют общих элементов.
Гипотетическая фонема — это класс фон, попарно находящихся в
отношении дополнительной дистрибуции. Кроме того,
иногда требуют, чтобы каждой гипотетической фонеме
548

было сопоставлено определяющее фонетическое свойство,
присущее каждому члену этой фонемы и не присущее ни
одной другой фоне (условие инвариантности)47.
Гипотетическая фонологическая система — это семейство
гипотетических фонем, удовлетворяющее условию полноты.
Настоящая фонологическая система (или системы)
обнаруживается с помощью дополнительных критериев симметрии.
Рассмотрим приведенный выше пример
взаимоналожения фонем (Блок). Возьмем диалект, в котором имеется
звук [D], являющийся реализацией /r/ в throw и /t/ в
Betty, где он контрастирует со звуком [r] в berry.
Требование взаимнооднозначности выполняется, если
постулировать фонему /t/, имеющую аллофону [DJ в заударной
интервокальной позиции, и фонему /r/ с аллофоной [D]
после зубных спирантов. Теперь, если мы имеем некоторую
фону в фонетическом контексте, мы можем однозначно
отнести ее к той или иной фонеме; обратно, если мы имеем
фонему в фонологическом контексте, мы можем
однозначно определить ее фонетическую реализацию (с точностью
до свободного варьирования). Однако это единственно
разумное решение (именно его принял Блок в своей
работе 1941 г.) противоречит принципу дополнительной
дистрибуции. В самом деле, аллофоны [D] и [r] фонемы /r/
не находятся в дополнительной дистрибуции: они оба
встречаются в контексте /be—iy/ (Betty—berry). Таким
образом, дополнительная дистрибуция не является
необходимым условием взаимнооднозначности. Более того,
класс «гипотетических фонологических систем»,
определенных в предыдущем абзаце, не будет включать в
качестве своего члена оптимальную систему, в которой
выполняется условие взаимнооднозначности; никакие
добавочные критерии не позволят построить такую систему.
Однако класс гипотетических фонологических систем,
определенных выше, будет содержать системы, не
удовлетворяющие условию взаимнооднозначности. Так,
например, в английском языке [к] и [а] находятся в
дополнительной дистрибуции (более того, они имеют общие
47 Этого потребовали бы Трубецкой, Якобсон и Блок, но не
Харрис (1951а, 72, сноска 28), который утверждает, что «любая
группировка находящихся в дополнительной дистрибуции сегментов может
считаться фонемой» и что применение других уточняющих
критериев необходимо только для обеспечения удобства, а не для
большего соответствия языковым фактам.
549

признаки, которых не имеет ни один другой звук, а
именно, в терминах Якобсона, оба они являются компактными,
низкими, ненапряженными, небемольными). Поэтому их
можно рассматривать как гипотетическую фонему, и,
следовательно, имеется фонологическая система, в рамках
которой они считаются членами одной и той же фонемы
/К/. Но в такой фонологической системе [säkt] socked
«ударный» и [skat] Scot «шотландец» будут иметь
одинаковую фонологическую транскрипцию /sKKt/.
Аналогично [э] и [г] также находятся в
дополнительной дистрибуции (и имеют общие признаки), а поэтому
могут быть отнесены к одной и той же гипотетической
фонеме. Но если считать их вариантами фонемы /R/, то
prevail [preveyl] «преобладать» и pervade [parveyd]
«распространяться» будут фонологически транскрибироваться
как /pRRvêl/ и /pRRvëd/; однако такая транскрипция
означает нарушение локальной определимости и
взаимнооднозначности. Следовательно, принцип дополнительной
дистрибуции не является достаточным условием для
взаимнооднозначности. Поскольку принцип
дополнительной дистрибуции не является, как мы видим, ни
необходимым, ни достаточным условием для
взаимнооднозначности, а введение его объясняется, по-видимому, только
его связью с взаимнооднозначностью, он оказывается
лишенным всякого теоретического значения.
Представители таксономической фонологии
останавливались на вопросах, связанных с указанной трудностью;
однако вся проблема в целом ускользнула от их внимания.
Трубецкой проанализировал пример с английскими [r]
и [э] и сформулировал правило (1935, правило IV; 1939,
правило IV), которое не позволяет отнести оба эти звука
к одной и той же фонеме, в случае если
последовательность [эr] контрастирует с [э]. Однако это правило не
решает проблему сохранения взаимнооднозначности и не
обеспечивает правильного анализа приведенных в
предыдущем абзаце примеров. Кроме того, это — правило ad
hoc, и тем самым оно лишний раз подчеркивает
теоретическую неадекватность таксономической фонологии. По-
видимому, только Хэррис специально рассмотрел один
частный случай данной проблемы. Он указывает (1951а,
62, прим. 10), что для слов try «пытаться» и cry «плакать»
мы имеем фонетические транскрипции [tray], [kray],
550

где t—к и r—r находятся в дополнительной дистрибуции.
Если бы мы попытались построить гипотетическую
фонологическую систему описанным выше образом, мы имели
бы фонему /Т/ с аллофонами [t] перед [r] и [k] перед [r]
и фонему /R/ с аллофонами /г/, /г/. Но тогда try и cry имели
бы одинаковую фонологическую транскрипцию /TRay/.
Чтобы избежать этого, Хэррис предлагает сначала
группировать [r] и [r] в /r/, а затем определять дистрибуцию
в терминах нового специфического контекста, в котором
[t] и [к] контрастируют перед /r/. Эта процедура
действительно позволяет избежать трудностей в случае с try
и cry, но не в случаях, описанных выше. Более того, ту же
самую процедуру можно было бы применить, чтобы
сгруппировать [t] и [к] в /Т/, так что [r] и [r] оказались бы
принадлежащими к разным фонемам (в пользу такой трактовки
говорит то, что она обеспечивает более регулярную
дистрибуцию: при ней /t/ не встречается ни перед /r/, ни перед
/1/, тогда как при другой трактовке оно, нарушая
симметрию, встречается только перед 1r1). Таким образом, для
этой процедуры не удается отличить допустимые
применения от недопустимых; кроме того, она несовместима с
общими требованиями, которые Хэррис предъявляет к
лингвистическим процедурам (1951а, 7), а именно с
требованием того, чтобы операции «выполнялись
одновременно над всеми элементами» без какой бы то ни было
«произвольной исходной точки». Как раз это требование и
позволило Хэррису избежать упорядочения правил в
описаниях, которое применял Блумфилд (см. сноску 35).
Однако рассмотренная здесь процедура не удовлетворяет
этому требованию.
4.4. Критерии,
используемые в системной фонологии
Системная фонология в смысле Сепира или в смысле,
представленном в § 4. 2, не соблюдает условий (32) и не
основывается на принципе дополнительной дистрибуции
или на каких-либо аналитических процедурах
сегментации и классификации48. Зато упорядоченный набор пра-
48 Что касается Сепира, то выбор примеров в его важной статье
о психологической реальности фонемы (1933) объясняется, по-види-
551

вил, образующий фонологическую часть грамматики,
разрабатывается с учетом синтаксических процессов —
равно как синтаксическая часть грамматики строится так,
чтобы обеспечить максимальную простоту и общность
правил, превращающих полученные на выходе этой части
цепочки в фонетическую транскрипцию.
Исследуя тот или иной язык, мы должны считать
заданной теорию порождающей грамматики, которая в
абстрактной форме определяет строение грамматик и меру
для их оценки. Чтобы выделить в описании этого языка
системный фонологический уровень, мы должны
построить грамматику, имеющую наиболее высокую оценку и
соответствующую исходным данным этого языка (см.
§ 1). К системному фонологическому уровню относятся
все представления, которые встречаются в выводах,
порождаемых нашей грамматикой, начиная с того
момента, когда в разворачиваемых цепочках уже отсутствуют
все грамматические морфемы, кроме показателей стыка.
Можно полагать, что процедуры, способные облегчить
задачу выделения этого уровня представления,
существуют, но до сих пор, насколько мне известно, они не
сформулированы в явном виде. Что же касается элементарных
таксономических процедур, применяемых в современной
структурной лингвистике, то маловероятно, что они могут
привести к обнаружению этого уровня. Мне кажется, что
в настоящее время самый перспективный путь к более
совершенному описанию системного фонологического
уровня и определяющих его критериев состоит в уточнении
абстрактных требований к форме порождающих
грамматик, меры их оценки и универсальных признаков, в
терминах которых строятся фонетические матрицы,
представляющие исходные языковые данные.
В § 4.2 указывалось, что если грамматика стремится
достичь уровня адекватности описания, правила в ее
фонологической части должны быть упорядочены, и что
допустимые выводы могут содержать много разных
представлений — между уровнем системных фонологических
представлений и уровнем системных фонетических
представлений. Мы полагаем, что никакие из этих промежуточных
представлений не образуют отдельного системного уров-
мому, отказом от этих условий (которые в то время еще не были
точно сформулированы).
552

ня. Верно это или нет — неизвестно. Однако в § 4.3 собран
ряд фактов, которые показывают, что если в данной
грамматике допускается уровень представления,
удовлетворяющий принятым в таксономической фонологии условиям,
то в рамках этой грамматики невозможно сформулировать
многие полезные обобщения, и поэтому такая грамматика
не может обеспечить адекватности описания.
Следовательно, возникает вопрос, чем оправдывается допущение
уровня таксономической фонологии в качестве реально
существующего уровня языковой структуры.
4.5. Обоснование таксономической фонологии
Попытаемся выяснить, почему принято полагать,
будто грамматика должна порождать такие представления
(входящие в состав структурных характеристик
высказываний), которые удовлетворяют условиям (32). Другими
словами, мы хотим знать, на чем основывается теория
таксономической фонологии во всех ее современных
разновидностях.
Многие лингвисты, по-видимому, стоят на позициях,
вроде той, которую занимает Тводделл (1935). Возражая
против «менталистского» подхода Сепира (т. е. фактически
против стремления к адекватности описания и
адекватности объяснения), он предлагает такой метод
фонологического анализа, в пользу которого «можно предложить
единственный довод», а именно следующий: «Эта
процедура... содержит, как кажется, минимум того, что
невозможно доказать. Исходя из набора
непротиворечивых допущений и соглашений, необходимых для
всякого научного, в том числе лингвистического
исследования, и пользуясь разумными эмпирическими
обобщениями, мы можем применить строгие математические
методы и вывести логически безупречное определение тех
или иных единиц» (74). Так, фонема — это «просто
удобный термин» (68). Доказывать ее «психологическую
реальность» (т. е. адекватность описания) не нужно, поскольку
«такое доказательство представляет лишь известное
удобство для лингвистического исследования, но не является
для него необходимым: в этом доказательстве резюмируется
поведение носителей языка, а их поведение и без того
доступно для исследователя, хотя и в менее концентри-
553

рованном виде» (58). Таким образом, от лингвистических
понятий или от лингвистических описаний требуется лишь
непротиворечивость (consistency) и еще так называемая
обратимость (convertibility; это значит, что любое
описание должно формулироваться в достаточно явном и
отчетливом виде, чтобы его можно было перевести в какую-
нибудь другую, столь же произвольную систему понятий);
и кроме того, может потребоваться, в некотором смысле,
простота (simplicity) и удобство (convenience).
Хэррис, по-видимому, отчасти стоит на аналогичных
позициях (1951а, гл. I). Он определяет свои процедуры
«просто как способы упорядочивать исходные данные».
Единственное общее условие, которому эти процедуры
должны удовлетворять,— условие взаимнооднозначности;
оно не основывается на каких-либо внешних соображениях,
а просто принимается по определению как специфическое
свойство процедур. Процедуры должны «основываться на
дистрибуции, давать всегда один и тот же результат и
допускать эмпирическую проверку». Критерии выделения
фонем приводятся только затем, чтобы «в явной форме
указать, каким методом [упорядочения данных] мы
пользуемся в каждом случае» (63). Таким образом, от
лингвистической теории или от грамматического описания
требуются только непротиворечивость и обратимость (а
также удобство для определенных целей). Однако Хэррис
указывает также, что «исследование приводит к
формулировкам, позволяющим читателю строить, или
предсказывать, высказывания на данном языке» (372—373), то
есть к порождающей грамматике. Это означает, что
результаты применения процедур могут проверяться на
истинность/ложность; а это несовместимо ни с допущением,
будто противоречащие друг другу процедуры, которые
удовлетворяют условиям непротиворечивости и
обратимости, в равной степени истинны, ни с ранее высказанным
положением самого Хэрриса: «Основная цель...
[процедур]... состоит в получении компактного
взаимнооднозначного представления для набора высказываний в корпусе»
(366). Кроме того, процедуры, которые приводили бы к
этому многообещающему и чрезвычайно важному
результату, неизвестны. Противоречие высказываний,
относящихся к тому, что Хоккетт назвал «метакритериями»
(1955), показывает, насколько неоднозначно понимаются
цели современной таксономической лингвистики. По-
554

этому оценивать ее достижения в терминах ее
собственных понятий очень трудно.
Если в качестве метакритериев принимаются только
непротиворечивость и обратимость, то лингвистическая
теория может достичь лишь уровня адекватности
наблюдения. Такая теория не может претендовать на
истинность; она не может противоречить фактам, но не может и
подкрепляться фактами. Единственное логически
правомерное возражение против такой теории состоит в
следующем: с точки зрения полного грамматического описания,
включающего в качестве своей составной части
таксономическую фонологию, эта последняя не только не является
удобной, но и создает, по-видимому, целый ряд неудобств.
При указанном подходе теория оказывается, по существу,
упорядоченным изложением исходных данных, в то время
как неоднократно подчеркивалось (особенно настойчиво
это делает Карл Поппер), что в современных точных
науках эмпирическими данными интересуются лишь
постольку, поскольку они способствуют выбору одной из
нескольких альтернативных теорий; исследователи
специально отыскивают данные, в том числе самые необычные,
которые могут оказаться решающими в этом отношении.
Если же мы отказываемся удовлетвориться
непротиворечивостью и обратимостью, то какие другие доводы
можно привести в пользу таксономической фонологии? Выше
я пытался показать, что внутрилингвистические
соображения такими доводами не являются. Применение
таксономических фонологических представлений не ведет к
простоте и общности грамматик, а как раз наоборот.
Поэтому приходится искать доводы вне лингвистики. В
частности, важно выяснить, как влияют на оценку
таксономической фонологии разумные требования к модели
восприятия (1а в § 1.3) или к модели обучения или
исследования (lb в § 1.3). Действительно, соображения такого типа
могут оказаться в центре внимания ряда теоретических
и методологических исследований.
В пользу условий (32) можно было бы привести то
соображение, что восприятие речи включает два
последовательных этапа: сначала слушающий обращается только к
локальным фонетическим особенностям, чтобы распознать
инвариантные свойства, выступающие как критерии при
определении следующих друг за другом таксономических
фонем; затем уже он переходит к определению более глу-
555

бокой структуры высказывания (в частности, его
системного фонологического представления и его
синтаксической структуры). Такова, по-видимому, точка зрения
Якобсона (см. Jakobson, Fant and Halle, 1952)
и Джооса (Joos, 1957, 92)49, а также ряда других
лингвистов. Однако подобный взгляд лишен реального
основания; кроме того, он плохо согласуется с тем немногим,
что известно относительно сложных процессов
восприятия и, в частности, относительно восприятия речи. Так,
известно, что разборчивость речи сохраняется при
значительных фонетических искажениях, которые могут даже
остаться незамеченными, если соблюдены требования
грамматики. Непродолжительного контакта с незнакомым
диалектом часто бывает достаточно, чтобы добиться
взаимопонимания и даже освободиться от ощущения
неестественности (заметим, что родственные диалекты могут иметь
значительные различия на уровне фонетического и таксо-
номически-фонологического представления; однако они
вовсе не различаются на уровне системно-фонологического
представления. В этой связи см. Halle, 1962; см. также
Chomsky, 1959, где с указанной точки зрения
анализируются некоторые данные, опубликованные в работах
Sledd, 1955, 1958). Единственным лингвистом,
тщательно исследовавшим процесс восприятия речи носителями
языка, был Сепир (см. его классическую работу о
психологической реальности фонем — Sapir, 1933), и его
выводы опровергают таксономическое объяснение восприятия
речи. Естественно предполагать, что, пытаясь
идентифицировать высказывание, слушающий пускает в ход весь
свой наличный запас грамматических сведений, которыми и
определяются, во-первых, круг возможных высказываний,
откуда взято данное высказывание, а во-вторых, характер
и взаимные связи рассматриваемых единиц. Другими
словами, естественно предполагать, что, как и в ходе
других процессов восприятия, знания, которыми
располагает слушающий, позволяют ему построить некую слож-
49 Иллюстрируя свою точку зрения, Джоос приводит
следующий пример: некто, услышав «he has poise», ответил «what's а роу?»
Однако этот пример вряд ли можно рассматривать как довод в
пользу его позиции: слушающий в данном случае был смущен
применением необычного НС-правила «N -> роу», но тем не менее приписал
данному высказыванию полную синтаксическую структуру. Таким
образом, пример Джооса не подтверждает независимости
фонологического представления от восприятия синтаксической структуры.
556

ную схему, в рамках которой интерпретируется реальный
сигнал. Если это верно, то «атомистическая» точка зрения
таксономической фонологии оказывается ошибочной. Во
всяком случае, то общее объяснение, которое дает
восприятию речи описанная выше таксономическая модель, не
подтверждается имеющимися в настоящее время
эмпирическими данными50.
Теперь нам остается рассмотреть место таксономической
фонологии в рамках модели усвоения языка. В частности,
здесь возможна следующая точка зрения.
Допустим, что модель усвоения языка должна
удовлетворять условию разграничения уровней (separation
of levels), которое означает, что системно-фонологическое
представление должно переводиться в таксономически-
фонологическое без всякого обращения к
морфологической или синтаксической информации51.
Заметим, что это условие не следует смешивать с
условиями взаимнооднозначности и локальной
определимости. Последние (как и все прочие условия (32))
относятся к «модели восприятия»; они означают, что фонемная
запись данной фонетической цепочки должна определяться
с помощью операций, допускающих обращение только
к соседним звукам, при условии что фонологическая
система задана. Что же касается условия разграничения
уровней, то оно не является формальным условием,
налагаемым на фонологическую систему и на правила,
соотносящие фонемы со звуками; это методологическое тре-
50 Более подробно по этому вопросу см. Halle and
Stevens (1961), Miller and Chomsky (1963), а также работы,
указанные там в ссылках. Аналогичные соображения, относящиеся
к синтаксическому уровню, см. Matthews (1961).
51 В той или иной форме указанное требование неявно
содержится во всех известных мне серьезных работах, посвященных
лингвистическим процедурам. Некоторые лингвисты (например, Пайк и
Хэррис) допускают ограниченное использование в фонологии
информации высших уровней — там, где эта информация может быть
получена с помощью «циклических» или «спиральных» процедур
(см. Pike, 1947, 1952; Harris, 1951а); однако большинство
американских лингвистов настаивает на строгом разграничении
уровней. Представители глоссематической школы говорят о
последовательных и сложно переплетенных друг с другом процедурах
анализа и синтеза (Diderichsen, 1958). Процедуры того типа,
который они имеют в виду, также предполагают учет
взаимозависимости уровней. Однако сами процедуры описаны слишком
расплывчато и определить степень допускаемой глоссематиками
взаимозависимости уровней не удается.
557

бование к информации, использование которой
допускается при выборе соответствующей фонологической системы.
Поэтому данное условие относится к модели усвоения
языка — такой, как (lb), а не к модели восприятия —
такой, как (1а).
Тем не менее между условием разграничения уровней
и условиями взаимнооднозначности и локальной
определимости есть известная связь. Если мы не должны
прибегать к информации более высоких уровней, строя
таксономическую фонологическую систему, то естественно
требовать (раз уже фонологическая система задана, исходя
из чисто фонетических соображений), чтобы никакая
информация более высоких уровней не использовалась при
нахождении последовательности таксономических фонем,
соответствующей заданной последовательности фон.
Поэтому доводы в пользу условия разграничения уровней
косвенно подкрепляют тезис о необходимости
предъявлять к модели восприятия требования
взаимнооднозначности и локальной определимости в качестве формальных
требований к понятию «фонемы».
Приблизительно таков ход рассуждений, к которым
обычно прибегают для обоснования условий
взаимнооднозначности и локальной определимости. В своей
упомянутой выше рецензии Хоккетт (Hockett, 1951) приводит
лишь один аргумент в защиту этих условий: если мы
примем их, то «всегда будем знать точно, к какому уровню
относится какой факт»; в противном случае получи гея
«полная мешанина» (hodgepodge arrangement). Хоккетт имеет
в виду исследование, а не восприятие и предлагает довод
в пользу условия разграничения уровней, а не условий
взаимнооднозначности и локальной определимости
непосредственно. Аналогичным образом в своей интересной
работе о взаимоналожении фонем Блок (Bloch, 1941)
выдвигает также только один аргумент (который
рассматривается Джоосом (Joos, 1957) в его комментарии к
работе Блока как решающий), чтобы показать, почему
условие взаимнооднозначности необходимо сохранить:
«Предположим, что мы изучаем новый незнакомый нам диалект
английского языка и нам удалось отождествить ударные и
безударные гласные в таких словах, как at, them, could,
will, so и т. д. Если затем мы услышим словосочетание типа
out of town «вне города», в котором безударная гласная
второго слова в принципе совпадает с гласными, уже отож-
558

дествленными нами с ударными вариантами, то как мы
должны поступить? Нам придется отложить
фонологический анализ до тех пор, пока нам не повезет и мы не
услышим ударную форму того же самого слова. Однако в
изучаемом диалекте ударная форма этого слова может и не
встретиться, а если и встретится, то мы можем не опознать
ее как форму 'того же самого слова'».
И Блок, и Хоккегт требуют, чтобы понятие «фонемы»
удовлетворяло условию взаимнооднозначности потому,
что модель усвоения языка должна удовлетворять
условию разграничения уровней. Важно, однако, отметить,
что их аргумент относится скорее к методологии, нежели
к сути дела. Они не утверждают, что строгая модель
процесса усвоения языка должна удовлетворять условию
разграничения уровней, то есть что это факт, имеющий
отношение к «механизму» языка и к внутренним
характеристикам организма, способного овладеть языком при
эмпирически определяемых условиях (время и т. д.).
Блок и Хоккетт фактически занимаются проблемами
собирания и организации данных; поэтому их косвенный
аргумент в пользу условий взаимнооднозначности и
локальной определимости означает самое большее лишь то, что
лингвистам было бы удобно иметь уровень представления,
удовлетворяющий этим условиям, но не имеет никакого
значения для вопроса о существовании этого уровня как
части языковой структуры.
Вернемся, однако, к вопросу о разграничении уровней.
Как и в случае условий (32), необходимо рассмотреть два
типа доводов: внешние доводы, относящиеся в данном
случае к усвоению языка, а не к восприятию речи, и
внутренние, чисто лингвистические доводы. Что касается
первых, то Хоккетт неоднократно указывал (например, 1948),
что последовательные шаги лингвиста, анализирующего
язык, должны определенным образом соответствовать
шагам человека, усваивающего язык. Однако очевидно,
что ребенок отнюдь не овладевает фонологией до
знакомства с синтаксисом. Таким образом, в этом плане
доводов в пользу принципа разграничения уровней нет.
Теперь посмотрим, оправдывается ли это условие
какими-либо внутренними, чисто лингвистическими
соображениями (здесь мы могли бы получить косвенный довод
в пользу условий взаимнооднозначности и локальной
определимости). Для этого необходимо, чтобы данное
559

условие способствовало ясности, общности или
логической связности полной грамматики. Выше, однако, было
показано, что это не имеет места; скорее наоборот —
принятие указанного условия лишает грамматику возможности
достичь уровней адекватности описания и адекватности
объяснения. Поэтому принцип разграничения уровней
представляется совершенно излишним как в его более
сильной, так и в его более слабой форме (см. сноску 51).
Последствия строгого соблюдения принципа
разграничения уровней обсуждались неоднократно. В связи с этим
принципом встает целый ряд проблем, в частности —
проблема определения границ между словами (ее яркой
иллюстрацией является искусственный пример
Хоккетта, приведенный выше). Давно известно, что
фонологическая система обязательно должна включать в себя так
называемые стыки (junctures). Поэтому те лингвисты,
которые признают принцип частичного или полного
разграничения уровней, всегда пытались разработать
аналитические процедуры, позволяющие правильно расставлять
стыки только на основе фонетических данных. Для
определения позиций стыков в середине высказываний при
осуществлении этих процедур используются
фонетические признаки, встречающиеся лишь на границах
высказываний. Так, в night rate «ночной тариф» между /t/ и /r/
имеет место стык *, поскольку это высказывание содержит
такой аллофон фонемы /t/, который возможен лишь в
конце высказываний, и такой аллофон фонемы /r/, который
возможен лишь в начале высказываний. Однако имеется
целый ряд примеров, которые противоречат этому
принципу (и которые пока остаются необъясненными — см.,
например, Leopold, 1948; Harris, 1951а;
Chomsky, Halle, Lukoff, 1956, § 2). Кроме того, этот
принцип, по-видимому, неприемлем из-за явлений
следующего порядка. Во многих английских диалектах
[очевидно, в США.— Прим. перев.] фонема /t/ имеет аллофону
[D] в конце слова после слабого ударения и перед главным
ударением. Таким образом, мы имеем [iDédz] (at Ed's
«у Эда»), [+Dœwr] (at our «у нашего»), [QaeDaéd] (that ad
«это объявление»), контрастирующие_ с [4-ténd] (attend
«уделять внимание; посещать»), [Itsek] (attack «атаковать»;
* /nayt#ret/ в отличие от /naytret/ nitrate «нитрат».— Прим.
перев.
560

a tack «канцелярская кнопка») и с [tdépt] (adept «эксперт»),
[i-dœpt] (adapt «адаптировать»). Однако [D] встречается
только в середине высказываний и никогда — в конце.
Поэтому в случаях с ID], учитывая границы
высказываний, мы расставили стыки как раз неправильно. Если же
не прибегать к стыкам, то придется считать [D]
самостоятельной фонемой — третьим (наряду с /d/ и /t/)
альвеолярным взрывным, что приводит к неприемлемому
фонологическому анализу. Из сказанного следует, что не
существует метода, позволяющего расставлять стыки с
учетом только фонетических фактов. Предлагаемые
процедуры не позволяют решать, когда их можно применять,
а когда—нет, и, следовательно, они бесполезны.
Представляется маловероятным, что эту трудность удастся
преодолеть, а если так, то тогда принцип разграничения
уровней должен быть отвергнут.
В качестве второго примера рассмотрим многократно
обсуждавшийся вопрос о вокалических ядрах * в
английском языке. Большинство американских
структуралистов52 считают, что их следует интерпретировать как
краткие гласные плюс один из глайдов /у/, /w/ или /h/. Для
того, кто принимает принцип разграничения уровней и
решает данный вопрос, исходя из чисто фонетических
соображений, указанное описание представляется вполне
убедительным и обоснованным. В частности, можно
использовать поствокалическое /h/, представляющее собой
центрирующий глайд, чтобы описать такие
противопоставления, как real /rihl/ «реальный», really /rihliy/
«реально» — reel /riyl/ «катушка» — Greeley /griyliy/
(фамилия) и т. д.
Однако, если мы зададимся целью построить такую
фонологическую систему, которая была бы совместима с
полной грамматикой, достигающей уровня адекватности
описания, то предложенный анализ окажется неприемлемым.
Так, на уровне системного фонологического
представления слова real и really изображаются как /riael/, /riœl-j-Ш
(ввиду наличия слова reality), точно так же как total
«весь, полный» и totally «полностью» изображаются /tö-
tael/, /tôtœl+li/ (поскольку есть totality «все целиком»)
* «дифтонгах».— Прим. перев.
52 Подробный анализ этого принципа см. у Глисона
(Gleason, 1961, chap. 19). Содержательную критику этого принципа
см. у Следда (Sledd, 1955).
36-2238
561

или mobile «подвижный» изображается /mobil/ (поскольку
есть mobility «подвижность»). Кроме того, на уровне
системной фонетики глайд, встречающийся в real, really,
не нужно отличать от глайда, встречающегося в total,
totally, mobile (или в dialect «диалект», betrayal
«предательство», refusal «отказ», science «наука» и т. д.), то есть
от [i]. Поэтому во всех перечисленных случаях системно-
фонетическое представление можно вывести из системно-
фонологического с помощью следующего весьма общего
правила английской фонологии:
(42) Гласная -*4, когда она не под ударением03.
Если же мы хотим, в качестве промежуточного
представления, получить таксономическое фонологическое
представление /rihl/, /rihliy/, /towt-И/, /towt-i-liy/, /mowb-И/,
/day-Hekt/, /biytreyi-1/, и т. д., то нам придется заменить'
общее правило (42) тремя правилами:
(43) (I) Гласные -> 4- после согласных и не под ударением
(II) Гласные -^h после гласных и не под ударением
(III) h -*4· после гласных.
Первые два из этих правил связывают
«морфонологическое» представление с «фонологическим», а третье —
«фонологическое» — с фонетическим. Снова оказывается,
что описание, которое с точки зрения таксономической
лингвистики является оптимальной фонологической
системой, не может быть включено в состав полной
грамматики, стремящейся к адекватности описания. Для данного
случая это объясняется, в конечном счете, принятием
принципа разграничения уровней.
В своей рецензии на работу Халле (1959 b) Фергюсон
(1962) критикует Халле за отказ от условий
взаимнооднозначности и локальной определимости (условие (За) в
формулировке Халле) и выступает в защиту этих условий.
Однако он излагает свои соображения логически нечетко;
в результате как его критика положений Халле, так и его
доводы в пользу взаимнооднозначности и локальной
определимости оказываются не относящимися к делу. Тем не
53 Разумеется, в такой формулировке это правило оказывается
неверным (ср. relaxation [rîlàèkséystn], condensation [kàndënséystn]
и т. д.), если оно представляет собой одно из неупорядоченных
правил таксономической грамматики. Однако оно верно, если оно
входит в трансформационный цикл описанного выше типа.
Подробности см. в работах, упомянутых в сноске 6.
562

менее, поскольку рецензия Фергюсона является
единственной в последнее время попыткой рассмотреть
интересующий нас вопрос с точки зрения таксономической
фонологии, представляется целесообразным тщательно
проанализировать его аргументы. Фергюсон отстаивает
«автономию фонологии», то есть утверждает, что фонология не
зависима от синтаксиса и морфологии и что поэтому
условия взаимооднозначности и локальной определимости
необходимо сохранить. Халле занимает прямо
противоположную позицию (на которой стою и я): он считает, что
некоторые фонетические процессы зависят от
синтаксической и морфологической структуры, так что невозможно
изучать фонологию как целое в полном отрыве от более
высоких уровней языка, не допуская при этом серьезных
искажений. Другими словами, при таком подходе
фонология рассматривается как «не-автономная». Третья
возможная позиция состоит в принятии предположения, что
вce фонетические процессы существенным образом зависят
от синтаксической и морфологической структуры; здесь
можно говорить о «неотделимости фонологии». Эту точку
зрения никто никогда не высказывал, и ее не имеет смысла
опровергать. Однако Фергюсон вменяет Халле в вину
именно принцип неотделимости фонологии, а не принцип
не-автономности фонологии; выдвинутые им аргументы
(к рассмотрению которых мы сейчас перейдем) направлены
против первого принципа и не имеют отношения ко
второму. Фергюсон не проводит различия между обоими
принципами, что в корне подрывает его аргументацию.
В частности, Фергюсон ссылается на тот бесспорный
факт, что синтаксическая и морфологическая структура
вовсе не сказывается на некоторых звуковых изменениях,
а также на некоторых процессах, связанных с усвоением
языка и диалектным варьированием. Это замечание ничего
не говорит об автономности или не-автономности
фонологии (хотя оно успешно опровергает абсурдный тезис о
неотделимости фонологии). Ведь хорошо известно, что
синтаксис и морфология играют важную роль, определяя сферу
и характер некоторых звуковых изменений (см. многие из
последних работ Куриловича или, например, Twaddell,
1935. 79 и т. д.), некоторых процессов при усвоении
фонологии языка и некоторых сторон фонологического
варьирования диалектов. Таким образом, в той степени, в какой
привлекаемые Фергюсоном соображения относятся к делу.
36*
563

они показывают лишь, что тезис об автономности
фонологии неприемлем. Верно, что, когда проводятся изоглоссы,
«часто имеет место следующее: ареалы различных
фонологических систем полностью не совпадают с ареалами
грамматических систем и с ареалами распространения
определенной лексики» (Ferguson, 29G); но точно так же
верно и то, что изоглоссы вокализма часто не совпадают
с изоглоссами консонантизма. И в том, и в другом случае
в равной степени допустимо умозаключать от сказанного
к автономности фонологии. Аналогично обстоит дело и с
остальными примерами Фергюсона 54.
В заключение я хотел бы рассмотреть утверждение
Фергюсона, будто теория Халле (равно как и теория,
излагаемая в настоящей работе) не позволяет учесть различные
фонетические факты, вполне адекватно описываемые его
автономной фонологией. Фергюсон приводит, например,
слово Audrey (фамилия), где имеется группа /dr/,
противопоставленная сочетанию /d + r/ в bedrock «коренная
подстилающая порода», и слово bedroom «спальня» с
колебанием между /dr/ и /d + r/. Для этого случая
«не-автономная» порождающая грамматика должна содержать
правило, гласящее, что в bedroom граница между морфемами
иногда реализуется посредством фонетического стыка,
а иногда нет (в зависимости от стиля или диалекта).
Для Audrey (где нет границы между морфемами) и для
bedrock (где граница между морфемами всегда
реализуется фонетическим стыком) таких правил нет. Я не вижу,
в чем здесь проблема, и не понимаю, как автономная
фонология того типа, который предлагает Фергюсон, может
описать все эти факты иначе. Пример Фергюсона просто
опровергает абсурдный тезис, будто любая граница между
64 Особенно удивительным представляется утверждение
Фергюсона, будто фонологическая теория, не соблюдающая условие
(За) Халле (взаимнооднозначность и локальная определимость),
не позволяет объяснять диахронические изменения. Неужели кто-
нибудь решится всерьез утверждать, что фонологические теории,
например, Сепира и Блумфилда, не могут объяснить каких-либо
языковых изменений, которые были бы обнаружены и
объяснены представителями послеблумфилдовской лингвистики,
настаивавшими на соблюдении упомянутых условий? Мнение Фергюсона,
что принципы взаимнооднозначности и локальной определимости
(подчеркнем, что речь идет именно об этих принципах) лежат в
основе всех достижений лингвистики за последние сто лет, означает
весьма странную интерпретацию истории лингвистики.
564

морфемами всегда является фонетическим стыком; но ведь
этот тезис никем и не выдвигается. Утверждается лишь
следующее: когда, описывая фонетические факты, мы
решаем, прибегнуть ли к расстановке стыков или к введению
новых фонем, мы должны принимать во внимание
синтаксические и морфологические соображения. К этому
утверждению замечания Фергюсона попросту не относятся.
Итак, если мы стремимся к адекватности описания
и к адекватности объяснения, то структурные
характеристики, порождаемые фонологической частью
грамматики, нуждаются, по-видимому, только в двух уровнях
представления, а именно — в уровне системной
фонологии и в уровне системной фонетики. Включить уровень
таксономической фонологии в грамматику, достигающую
адекватности описания, не удается. В § 4.2 указывалось,
что этот вывод соответствует взглядам Соссюра и Сепира,
а также лингвистической практике Блумфилда, хотя,
по-видимому, он противоречит его теории.
Любопытно посмотреть, какого рода критика
выдвигалась представителями таксономической лингвистики
против Соссюра, Сепира и Блумфилда. Уэллз (Wells,
1947) критикует Соссюра за то, что тот не пользуется
принципом дополнительной дистрибуции применительно к
отдельным конкретным языкам в своей «phonologie» (а
пользуется аналогичным принципом только применительно ко
всем языкам). В подробной рецензии Хэрриса на
избранные труды Сепира (1951b) уделено крайне мало внимания
основным теоретическим работам Сепира по фонологии
(Sapir, 1925, 1933), но отмечается (293), что Сепир
смешивает фонологию и морфонологию. Аналогично, Джоос
пишет (Joos, 1957, 92), что, «когда мы обращаемся теперь
к трудам Блумфилда, многое нам кажется странным; однако
более всего вызывает недоумение неразличение
Блумфилдом фонем и морфонем». Важно, однако, что ни эти, ни
другие критики в действительности не доказали, что в
работах Соссюра, Сепира и Блумфилда в самом деле
допущена путаница по рассматриваемому здесь вопросу. В
своей критике они исходили из допущения, что уровень
системной фонетики вовсе не обязателен (так что соссюров-
ская phonologie — это якобы только полпути к
таксономической фонологии Уэллза), тогда как уровень
таксономической фонологии — это один из необходимых
промежуточных уровней языковой структуры (так что Сепир и
565

Блумфилд якобы смешивали морфонологию и
таксономическую фонологию в своей системной фонологии). Таким
образом, их критика фактически сводится к утверждению,
что Соссюр, Сепир и Блумфилд не пользовались уровнем
таксономической фонологии, ограничившись уровнями
системной фонетики и системной фонологии. Поэтому вся
эта критика оказывается столь же мало обоснованной,
что и статус самой таксономической фонологии.
Впрочем, у Блумфилда в самом деле допущено одно
важное смешение, что, вероятно, сыграло известную роль
в развитии таксономической фонологии, по крайней мере
в США. На работах последователей Блумфилда в заметной
степени сказалось воздействие положения о том, что в
сфере звучания имеется только два научно значимых
уровня представления. Один из этих уровней — физическая
фонетика. Другой же, если обратиться к лингвистической
практике Блумфилда, к разработанным им описаниям
языков, оказывается близким к системной фонологии
Сепира; однако если принять блумфилдовскую теорию
«пучка различительных признаков» (1933, 79), то
второй уровень ближе к послеблумфилдовской
таксономической фонологии. Во всяком случае, Блумфилд
совершенно явно отрицал системную (универсальную)
фонетику. (Точно так же и Трубецкой, который на
практике все время существенным образом опирается на
универсальную фонетику, в своей теории стремится отвергнуть
ее.) Однако, как было показано выше, никакая
фонология немыслима без допущения фонетических
универсалий, и Блумфилд на каждом шагу пользуется ими, как
и все прочие фонологи. В его описательных и
теоретических работах фактически применяются неявные
допущения относительно системной фонетики. Представители
послеблумфилдовской лингвистики, отвергнув уровень
системной фонетики как «низший уровень» представления,
который должна давать грамматика, были вынуждены
признать, что низшим уровнем представления является
фонологический уровень. Поэтому их фонологическое
представление должно быть гораздо ближе к реальному
звучанию, чем системно-фонологическое представление
Сепира или то фонологическое представление, которое
обычно применял в своей практике Блумфилд. Для такого
низшего уровня представления понадобились условия (32)
и принцип дополнительной дистрибуции (этот последний —
566

для устранения явной избыточности), которые
пришлось дополнить целым рядом неэффективных правил
ad hoc в тех случаях, когда представления,
удовлетворяющие условиям (32), слишком противоречат
интуиции.
Короче говоря, в послеблумфилдовской фонологии мы
наблюдаем постепенный поворот от системной фонологии
Сепира и (в значительной степени) Блумфилда к гораздо
«более узкой» системе, которая не так уж далека от
системы, принятой фонетистами — критиками Блумфилда (см.
сноску 34). Именно в этом смысле представления,
предлагаемые современной таксономической фонологией,
являются «более точными»; именно поэтому они оказываются
гораздо сложнее, чем ранее принятые
системно-фонологические представления. Таким образом,
фундаментальные достижения основателей современной фонологии были
в значительной степени утрачены.
5. МОДЕЛИ ВОСПРИЯТИЯ РЕЧИ
И УСВОЕНИЯ ЯЗЫКА
Вопросы восприятия речи и усвоения языка сыграли
важную роль в развитии лингвистической теории. Так
и должно быть, если эта теория призвана иметь более
широкое научное значение. Я, однако, пытался показать,
что принятая в ней точка зрения на восприятие речи и
усвоение языка является слишком частной и конкретной.
Она совершенно не отражает «творческий» аспект
использования языка, то есть способность говорящих строить
и понимать не слышанные ранее предложения. Она вообще
не позволяет оценить степень внутренней
организованности и сложности системы абстрактных структур, которой
овладевает говорящий и которую он пускает в ход для
понимания (или хотя бы для идентификации) высказываний.
По отношению к моделям восприятия эти недостатки
проявляются в принятии условий линейности,
инвариантности и взаимнооднозначности; по отношению к моделям
усвоения они проявляются в виде таких
методологический условий, как принцип разграничения уровней,
в стремлении определять трансформации через совместную
встречаемость и вообще в том, что в современной лингвис-
567

тике основной упор делается на разработку элементарных
процедур сегментации и классификации 55.
Таксономические модели усвоения языка не так уж
далеки от тех крайне ограниченных представлений,
относящихся к обучению и образованию понятий, которые
распространены в современной психологии познания и
основаны исключительно на понятии соответствия, или
сходства, или обладания общим свойством из некоторого
фиксированного набора рассматриваемых свойств. Однако
представляется маловероятным, чтобы порождающая
грамматика, способная обеспечить адекватность описания,
могла быть усвоена за достаточно короткое время (если
она вообще может быть усвоена) организмом,
использующим в процессе обучения только «пространство
признаков»* и «измерение расстояний» по его координатам.
Рассмотренные выше факты наводят на мысль, что любой
естественный язык — это простая и в высшей степени системно
организованная реализация некой сложной модели,
обладающей рядом весьма специфических свойств. В той мере,
в какой эти наблюдения подтверждаются, они показывают,
что структура усваиваемой говорящим грамматики должна
отражать — по-видимому, в гораздо большей степени,
чем мы сейчас ожидаем,— скорее общие особенности
человеческих способностей к обучению, нежели конкретные
особенности накопленного данным говорящим опыта.
Вполне вероятно, что человек использует при овладении
конкретным языком содержащую сильные ограничения
характеристику класса порождающих систем
(потенциально возможных теорий), из которых на основе наблюдаемых
языковых фактов и выбирается грамматика данного языка.
Нет никаких априорных оснований полагать, что эти
потенциально возможные теории носят характер крайне
простых таксономических теорий, разрабатываемых в
современной лингвистике; и действительно, факты языка,
по-видимому, показывают, что это не так.
Что же касается восприятия речи, то, как было
показано в § 4.4, аналитические модели таксономической
лингвистики, основанные на последовательных («шаг за ша-
55 Истоки этого повышенного интереса к инвентарю элементов
и к таксономическим процедурам следует искать в учении де
Соссюра (1916, 154).
* То есть систему осей координат.— Прим. перев.
568

гом») процедурах, и здесь представляются
неубедительными. Вполне естественно предполагать, что процесс
понимания предъявленного высказывания отчасти
сводится к построению внутреннего представления
(«восприятия» — percept) его полной структурной характеристики.
Нет основания сомневаться в том, что при выполнении
этой задачи говорящий всегда пускает в ход весь
механизм порождающей грамматики, которая представляет
его языковые способности. В частности, в фонетическом
облике воспринимаемых высказываний (например, в
английском языке: сложные соотношения между
акцентуационной схемой и распределением редуцированных и
нередуцированных гласных) часто отражается их
синтаксическая структура. Вполне может оказаться, что слушающий
(или фонетист) воспринимает некое идеальное образование,
соответствующее реально слышимому сигналу и
порождаемое фонологической частью грамматики слушающего на
основе синтаксической структурной характеристики,
которую этот последний приписывает указанному сигналу
(см. работы, упомянутые в сноске 50).
Названные вопросы частично относятся к
теоретической психологии. Однако для эмпирического
подкрепления подобйых рассуждений могут сыграть
существеннейшую роль чисто лингвистические исследования. Вряд ли
можно всерьез рассматривать модель восприятия речи,
которая не включает порождающую грамматику,
обеспечивающую адекватность описания. Аналогичным образом,
вряд ли целесообразно предпринимать разработку модели
усвоения языка (как модели обучения, так и набора
лингвистических процедур обнаружения грамматик) без ясного
понимания природы грамматик, достигающих
адекватности описания; ведь наша модель должна, основываясь
на сыром языковом материале, выдавать на выходе именно
такие грамматики (см. § 1.3). Все это означает, что для
разработки подобных моделей необходима общая
лингвистическая теория, достигающая уровня адекватности
объяснения. В настоящее время мы имеем грамматики,
достигающие адекватности описания и основанные на
теориях, достигающих в свою очередь адекватности
объяснения, только для весьма ограниченного круга языковых
явлений в небольшом числе языков. Мне кажется, что
изложенная теория трансформационной порождающей
грамматики дает основу для расширения и углубления
569

наших знаний о структуре языка. Во всяком случае,
независимо от того, оправдается наша надежда или нет,
представляется очевидным, что если мы хотим всерьез
добиваться достижения целей, указанных в § 1, то мы
должны выйти за узкие рамки современной
таксономической лингвистики и узко понятого эмпиризма, на котором
она основывается.
ЛИТЕРАТУРА
Austin, J., Ifs and Cans, «Proceedings of the British Academy»,,
vol. 42, London, 1956, pp. 109—132.
Bar-Hillel, Y., Logical Syntax and Semantics, «Language»,.
30, 1954, pp. 230—237.
Bazell, С. E., Linguistic Form, Istanbul, 1953.
Bloch, В., Phonemic Overlapping, «American Speech», 16r
1941, pp. 278—284. Перепечатано в Joos, 1957.
Bloch, В., Studies in Colloquial Japanese IV: Phonemicsr
«Language», 26, 1950, pp. 86—125. Перепечатано в Joos, 1957.
Bloomfield, L., A Set of Postulates for the Science of
Language, «Language», 2, 1926, pp. 153—164. Перепечатано в Joos,
1957,
Bloomfield, L., Language,, New York, 1933.
Bloomfield, L., Menomifii Morphophonemics, «Travaux
du cercle linguistique de Prague», 8, 1939, pp. 105—115.
Bolinger, D. L., On Defining the Morpheme, «Word», 4,
1948, pp. 18—23.
Bolinger, D. L., Linguistic Science and Linguistic
Engineering, «Word», 16, 1960, pp. 374—391.
Bolinger, D. L., Syntactic Blends and Other Matters,
«Language», 37, 1961, pp. 366—381.
Boiling, G. M., Comment on Kent's Review, «Language»,
10, 1934.
Chomsky, N., Morphophonemics of Modern Hebrew (Univ.
of Penna.), 1951.
Chomsky, N., The Logical Structure of Linguistic Theory,,
mimeographed, Cambridge, 1955.
Chomsky, N., Syntactic Structures, The Hague, 1957a. [Русск.
перев. см. в сб. «Новое в лингвистике», вып. II, 1962.]
Chomsky, Ν., Review of Jakobson and Halle, Fundamentals
of Language, в «International Journal of American Linguistics»,
23, 1957 b, pp. 234—241.
Chomsky, N., A Transformational Approach to Syntax, в
«Proceedings of the Third Texas Conference on Problems of Linguistic-
Analysis in English», 1958, ed. A. A. Hill, Texas, 1962a, pp. 124—158.
Chomsky, N., The Transformational Basis of Syntax, в
«Proceedings of the Fourth Univ. of Texas Conference», 1959.
Chomsky, N., Explanatory Models in Linguistics, в
«Proceedings of the International Congress on Logic, Methodology, and
570

Philosophy of Science», eds. Nagel, Suppes and Tarski (Stanford,
1960).
Chomsky, N., On the Notion 'Rule of Grammar', в Jakobson
(ed.), «Structureof Language and Its Mathematical Aspects»(Proceedings
of the 12th Symposium in Applied Mathematics), Provrdence, 1961a.
Chomsky, N., Some Methodological Remarks on Generative
Grammar, «Word», 17, 1961b, pp. 219—239.
Chomsky, N., Formal Properties of Grammars, в «Handbook
of Mathematical Psychology», eds. Luce, Bush, Galanter, vol. II, New
York, 1963, pp. 323—418.
Chomsky, N., Halle, M., Lukoff, F., On Accent and
Juncture in English, в сб. «For Roman Jakobson», The Hague, 1956.
Diderichs en, P., Morpheme Categories in Modern Danish
в «Recherches Structurales, Travaux du Cercle linguistique de
Copenhague», vol. 5, 1949.
Diderichsen, P., The Importance of Distribution Versus
Other Criteria in Linguistic Analysis, в «Proceedings of the Eighth
International Congress of Linguists», Oslo, 1958, pp. 156—181.
Firth, J. R. et. al., Studies in Linguistic Analysis, Oxford,
1957.
Ferguson, C, Review of Halle, The Sound Pattern of
Russian, «Language», 38, 1962, pp. 284—297.
Foot, P., Goodness and Choice, в «Proceedings of the
Aristotelian Society», Supplementary volume, 35, 1961, pp. 45—80.
Frei, H., Désaccords, «Cahiers Ferdinand de Saussure», 1961,
pp. 35—51.
Gleason, H. Α., Introduction to Descriptive Linguistics,
Second edition, New York, 1961. [Русск. перев.: Г. Глисон,
Введение в дескриптивную лингвистику, М., 1959.]
Gleitman, L., Unpublished Master's Thesis, Univ. of Penna.,
1960.
Godel, R., Les sources manuscrites du Cours de linguistique
généraley Geneva—Paris, 1957.
Gross, M., On the Equivalence of Models of Language Used
in the Fields of Mechanical Translation and Information Retrieval,
mimeographed, M.I.T., Cambridge, Mass., 1962.
Halle, M., Questions of Linguistics, «Nuovo Cimento», 13,
1959a, pp. 494—517.
H a 1 1 e, M., The Sound Pattern of Russian, The Hague, 1959b.
Halle, M., On the Role of Simplicity in Linguistic
Descriptions, в Jakobson (ed.), «Structure of Language and Its Mathematical
Aspects» (Proceedings of the 12th Symposium in Applied Mathematics),
Providence, 1961a. [Русск. перев. см. в настоящем сб., стр. 117—
125.]
Halle, M., Note on Cyclically Ordered Rules in the Russian
Conjugation, «Quarterly Progress Report», № 63, Research Lab.
of Electronics, M.I.T., 1961b, pp. 149—155.
Halle, M., Phonology in a Generative Grammar, «Word», 18,
1962, pp. 54—72.
Halle, M. and Chomsky, N., The Morphophonemics of
English, «Quarterly Progress Report», № 58, Research Lab. of
Electronics, M.I.T., 1960, pp. 275—281.
Halle, M. and Chomsky, N., The Sound Pattern of
English (в печати).
571

Halle, M. and Stevens, K-, Speech Recognition: a Model
and a Program for Research, «IRE Transactions on Information
Theory», IT-8, 1962, pp. 155—159.
Halle, M. and Ζeps, V. J., Latvian Morphology, 1962.
Harris, Z. S., Methods in Structural Linguistics, Chicago,
1951a.
Harris, Z. S., Review of Mandelbaum (ed.), Selected
Writings of Edward Sapir, «Language», 27, 1951b, pp. 288—332.
Harris, Z. S., Discourse Analysis, «Language», 28, 1952a,
pp. 18—23.
Harris, Z. S., Discourse Analysis: a sample Text, «Language»,
28, 1952b, pp. 474—494.
Harris, Z. S., Distributional Structure, «Word», 10, 1954,
pp. 146—162.
Harris, Z. S., Co-occurrence and Transformation in Linguistic
Structure, «Language», 33, 1957, pp. 283—340. [Русск. перев. см.
в сб. «Новое в лингвистике», вып. II, 1962, стр. 528—636.]
Haugen, Ε., Directions in Modern Linguistics, «Language»,
27, 1951, pp. 211—222. Перепечатано в Joos, 1957. [Русск. перев.
см. в сб. «Новое в лингвистике», вып. I, 1960, стр. 244—263.]
Hiz, H., Congrammaticality, Batteries of Transformations and
Grammatical Categories, в Jakobson (ed.) «Structure of Language
and Its Mathematical Aspects» (Proceedings of the 12th Symposium
in Applied Mathematics), Providence, 1961.
Hockett, С. F., A Note on 'Structure', «International Journal
of American Linguistics», 14, 1948, pp. 269—271. Перепечатано в
Joos, 1957.
Hockett, C. F., Review of Martinet, Phonology as
Functional Phonetics, в «Language», 27, 1951, pp. 333—341.
Hockett, C. F., Two Models of Grammatical Description,
«Word», 10, 1954, pp. 210—234.
Hockett, C. F., A Course in Modern Linguistics, New York,
1958.
Hoenigswald, H. M., Language Change and Linguistic
Reconstruction, Chicago, 1960.
Householder, F. W., On Linguistic Primes, «Word», 15,
1959, pp. 231—239.
Humboldt, W. von, Über die Verschiedenheit des
Menschlichen Sprachbaues, Berlin, 1836. Facsimile edition, Bonn, 1960.
Jakobson, R., Fant, G. and Halle, M., Preliminaries
to Speech Analysis, Cambridge, Mass., 1952.
Joos, M. (editor), Readings in Linguistics, Washington, 1957.
Joos, M., Linguistic Prospects in the United States, в:
Mohrmann, Sommerfelt and Whatmough (eds.) «Trends in European and
American Linguistics», Utrecht—Antwerp, 1961.
Juilland, Α., Structural Relations, The Hague, 1961.
Katz, J. and Fodor, J., The Structure of a Semantic Theory»
mimeographed, M.I.T., 1962.
Kent, R. G., Review of Bloomfield, Language, «Language»,
10, 1934.
Lees, R. В., The Grammar of English Nominalizations, Bloo-
mington, 1960a.
Lees, R. В., A Multiply Ambiguous Adjectival Construction in
English, «Language», 36, 1960b, pp. 207—221.
572

Lees, R. В., Phonology of Modern Standard Turkish, Blooming-
ton, 1961.
Leopold, W. F., German ch, «Language», 24, 1948, pp. 179—
180. Перепечатано в Joos, 1957.
Long, R., The Sentence and Its Parts, Chicago, 1961.
Malécot, Α., Vowel Nasality as a Distinctive Feature in
American English, «Language», 36, 1960, pp. 222—229.
Matthews, G. H., Analysis by Synthesis of Sentences of
Natural Languages (First International Conference on Machine
Translation), Teddington, 1961.
Matthews, G. H., Grammar of Hidatsa, mimeographed,
M.I.T., 1962.
Мельчук, И. Α., Некоторые проблемы машинного перевода
за рубежом (Доклады на Конференции по обработке информации,
машинному переводу и автоматическому чтению текста. Академия
Наук СССР, № 6, Москва, 1961, стр. 1—44).
Miller, G. A. and Chomsky, N., Introduction to the Formai
Analysis of Natural Languages и Finitary Models of Language
Users, обе работы в «Handbook of Mathematical Psychology», vol. II,
eds. Luce, Bush, Galanter, New York, 1963, pp. 269—322; 419—492.
Miller, G. Α., Galanter, Ε., and Pribram, Κ. H.,
Plans and the Structure of Behavior, New York, 1960.
Newman, S. S., Behavior Patterns in Linguistic Structure:
a Case Study, в «Language, Culture, and Personality», eds. Spier,
Hallowell, and Newman, 1941.
Nida , Ε. Α., A Synopsis of English Syntax, 1943. Перепечат-
ка Norman, Oklahoma, 1960.
Nowell-Smith, P., Ethics, London, Baltimore, 1954.
Palmer, F. R., Linguistic Hierarchy, «Lingua», 7, 1958, pp.
225—241.
Paul, H., Prinzipien der Sprachgeschichte, Second edition,
1886. Англ. перев. Longmans, Green, and C°, London, 1890. [Русск.
изд. см.: Г. Пауль, Принципы истории языка, М., ИЛ, I960.]
Pike, К. L., Grammatical Prerequisites to Phonemic Analysis,
«Word», 3, 1947, pp. 155—172.
Pike, K. L., More on Grammatical Prerequisites, «Word», 8,
1952, pp. 106—121.
Postal, P., On the Limitations of Context-free Phrase
Structure Description, «Quarterly Progress Report», № 64, Research
Laboratory of Electronics, M. I. T., 1961, pp. 231—237.
Postal, P., Grammar of Mohawk, mimeographed, 1962.
Postal, P., Constituent Structure: A Study of Contemporary
Models of Syntactic Description, Bloomington — The Hague, 1964.
Putnam, H., Some Issues in the Theory of Grammar, в
Jakobson (ed.) «Structure of Language and Its Mathematical Aspects»
(Proceedings of the 12th Symposium in Applied Mathematics),
Providence, 1961.
Quine, W. V., Word and Object, Cambridge, 1960.
Reichling, Α., Principles and Methods of Syntax: Crypt-
analytical Formalism, «Lingua», 10, 1961, pp. 1—17.
Sapir, E., Language, New York, 1921.
Sapir, E., Sound Patterns in Language, «Language», 1, 1925,
pp. 37—51. Перепечатано в: «Selected Writings of Edward Sapir»,
éd. D. G. Mandelbaum, California, 1949.
573

Sapir, Ε., La réalité psychologique des phonèmes, «Journal
de Psychologie Normale et Pathologique», 30, 1933, pp. 247—265.
Перепечатано в «Selected Writings of Edward Sapir», ed. D. G.
Mandelbaum, California, 1949.
de Saussure, F., Cours de linguistique générale, 1916;
ссылки на страницы по 4-му изд., Paris, 1949.
Schachter, P., A Contrastive Analysis of English and Pan-
gasinan, mimeographed, UCLA, 1961.
Schachter, P., Rules for a Segment of Tagalog Grammar,
mimeographed, UCLA, 1962.
Schatz, С. D., The Role of Context in the Perception of Stops,
«Language», 30, 1954, pp. 47—56.
Schützenberge r, M. P., and Chomsky, N., The
Algebraic Theory of Context-free Languages. Перепечатано в «Computer
Programming and Formal Systems», Braffort and Hirschberg (eds.), в
«Studies in Logic», Amsterdam, 1963, pp. 118—161.
Sledd, J., Review of Trager and Smith, Outline of English
Structure, «Language», 31, 1955, pp. 312—335.
Sledd, J., Some Questions of English Phonology, «Language»,
34, 1958, pp. 252—258.
Sledd, J., A Short Introduction to English Grammar, Chicago,
1959.
Smith, C. S., A Class of Complex Modifiers in English,
«Language», 37, 1961, pp. 342—365.
Trubetzkoy, N. S., Anleitung zu phonologischen
Beschreibungen, Brno, 1935.
Trubetzkoy, N. S., Grundzuge der Phonologie, 1939;
ссылки на страницы по французскому переводу Кантино, Paris, 1949.
[Русск. изд. см. Н. С. Трубецкой, Основы фонологии, М.,
1960.1
Twaddell, W. F., On Defining the Phoneme (= «Language
Monograph», № 16, 1935; ссылки на страницы по перепечатке в
Joos, 1957).
Viertel, J., The Linguistic Theories of Humboldt (готовится
к изданию).
Wells, R. S., De Saussure* s System of Linguistics, «Word», 3,
1947, pp. 1 — 31. Перепечатано в Joos, 1957.
Whitney, W. D., Steinthal and the Psychological Theory of
Language, «North American Review», 114, 1872. Перепечатано в
«Oriental and Linguistic Studies», 1874, First Series.
Worth, D. S., Transform Analysis of Russian Instrumental
Constructions, «Word», 14, 1958, pp. 247—290. [Русск. перев. см.
в сб. «Новое в лингвистике», вып. II, 1962, стр. 637—683.]
Ζiff, P., Semantic Analysis, Ithaca, 1960a.
Ζiff, P., On Understanding 'Understanding Utterances',
mimeographed (Univ. of Penna.), 1960b.
Ζiff, P., About Grammaticalness, mimeographed (Univ. of
Penna.), 1961.

от переводчика
Поскольку в опубликованных русских переводах работ Н. Хом-
ского возник разнобой в передаче ряда терминов (в том числе—
основных), представляется целесообразным дать список таких
терминов и их русских эквивалентов, принятых в переводе настоящей
статьи. Для лучшей ориентации читателя справа от русских
эквивалентов указываются в круглых скобках иные переводы тех же
терминов, встречающиеся в изданных на русском языке работах
Н. Хомского и в близкой к ним по содержанию «Фонологической
системе русского языка» М. Халле. Сокращения: НЛ, 2 — «Новое
в лингвистике», вып. 2, ИЛ, Москва, 1962; КС, 5
—«Кибернетический сборник», 5, ИЛ, Москва, 1962.
Английский
термин
rewriting rule
derivation
phrase-marker
Принятый в настоящем
переводе эквивалент
правило подстановки —
НЛ, 2
вывод— КС, 5, 282
показатель структуры
непосредственно
составляющих или
показатель
НС-структуры
phrase structure
grammar
optional rule
contexf-free
grammar
representation
[phonetic,
phonemic]
specify
[phonemes]
linguistic level
грамматика
непосредственно составляющих
или НС-грамматика —
H Л, 2,444
факультативное
правило— H Л, 2, 451
контекстно-свободная
грамматика, или КС-
грамматика
представление
[фонетическое,
фонологическое]
идентифицировать
[фонемы]—H Л, 2, 307
и сл.
уровень языка
Другие,
встречающиеся в изданных
переводах
эквиваленты
(правило
переписывания — КС 5, 282)
(деривация — H Л, 2,
430 и сл.)
(конституентный
показатель— НЛ, 2,
49, 498; фразовый
указатель — см. в
«Словаре
американской
лингвистической терминологии»
Э. Хэмпа и в
некоторых работах
советских
лингвистов)
(фразовоструктурная
грамматика)
(возможное правило—
H Л, 2, 523—524;
необязательное
правило)
(бесконтекстная
грамматика — КС, 5,
312—315)
(запись
[фонетическая,
фонологическая])
(лингвистический
уровень — НЛ, 2,
415)
575

structural
description
grammatical
sentence
arrangement
item-and-arrange-
ment grammar
noun phrase
discovery of
grammar
структурная характери- (структурное описа-
стика
грамматически
правильное предложение
упорядочение
IA-грамматика, или
дистрибутивная
грамматика
ние —КС, 5, 280)
именная группа-
2, 437
НЛ, (присубстантивная
группа—НЛ, 2, 309;
группа
существительного)
обнаружение грамматики (открытие
грамматики—НЛ, 2, 463 и сл.)
Настоящий перевод был прочитан, сверен с оригиналом и
тщательно отредактирован А. А. Холодовичем. Переводчик
приносит ему свою искреннюю благодарность за целый ряд ценных
замечаний и указаний.

Р. Якобсон
ИТОГИ
ДЕВЯТОГО КОНГРЕССА ЛИНГВИСТОВ*
Среди собравшихся здесь многочисленных ученых я
принадлежу к тем немногим, кто принимал участие в
большинстве предшествующих лингвистических конгрессов —
начиная с конгресса лингвистов, который был созван в
1928 г. и где присутствовали только одиннадцать из
участников настоящего конгресса. Поэтому у меня, естественно,
возникает желание сравнить настоящий конгресс с
предшествующими. Я, разумеется, не собираюсь детально
оценивать все конгрессы; подобная попытка привела бы
к ситуации, высмеянной в недавней комедии польского
философа Колаковского: любой преемник лучше своего
предшественника, но и предшественник был вполне
хорош! Я просто постараюсь выявить — пользуясь моим
излюбленным термином — различительные, или
дифференциальные, признаки сравниваемых конгрессов. В
циркулярном письме, разосланном голландскими лингвистами —
инициаторами Первого конгресса, подчеркивалось, что
основным поводом для созыва этого конгресса явилось то,
что роль общей лингвистики неуклонно возрастает,
настоятельно требуя международного сотрудничества. В
самом деле, на пленарных заседаниях Первого конгресса
возникли острые теоретические дискуссии, хотя
первоначально на этих заседаниях предполагали обсуждать чисто
практические проблемы. Однако из сорока докладов,
прочитанных в Гааге, только десять были посвящены
вопросам общей лингвистики, а в остальных тридцати
рассматривались проблемы развития отдельных языков и
языковых семей, в частности проблемы истории индоевропейских
* Авторизованный перевод рукописи, любезно предоставленной
издательству автором.— Прим. ред.
37-2238
577

языков. Более того, из десяти докладов
общелингвистического характера семь трактовали диахроническую
тематику. Иначе обстояло дело на Девятом конгрессе: в его
программе значилось 158 докладов и сообщений, из которых
две трети были посвящены общей лингвистике: 90 процентов
докладов в Гааге было связано с проблематикой
диахронических исследований; на Девятом конгрессе эта тематика
составила приблизительно одну четвертую часть всех
докладов. Уже эти скромные цифры, без излишних
комментариев, показывают, какой значительный сдвиг произошел
в ориентации лингвистических исследований за последние
десятилетия.
Я позволю себе обратить ваше внимание еще на одно
важное различие между Первым и Девятым конгрессами.
На конгрессе в Гааге была представлена в основном
только западноевропейская наука. Такие выдающиеся
американские и советские лингвисты, как Л. Блумфилд,
Э. Сепир и Л. Щерба, не присутствовали на этом конгрессе,
хотя их имена и фигурировали в его списках. Напротив,
на Девятый конгресс собрались представители
лингвистической науки со всех частей света.
В моем обзоре деятельности Девятого конгресса
лингвистов неизбежны значительные пробелы, поскольку нередко
приходилось участвовать водиннадцати
секционных заседаниях одновременно, а это, безусловно, нелегкая
задача. Поэтому в дни конгресса я часто вспоминал строки
В. Маяковского:
«Они на двух заседаниях сразу...
Поневоле приходится разорваться!...»
В качестве исходного положения для своего
заключительного слова я хотел бы взять следующий тезис,
выдвинутый в одном из пленарных докладов: «Значение языковой
единицы определяется как ее способность участвовать в
интеграции <т. е. входить в состав) единицы высшего
уровня» («Le sens d'une unité linguistique se définit comme
sa capacité d'intégrer une unité du niveau supérieur»).
Понятие интеграции — это одно из важнейших
понятий в современной науке и в жизни. Конфликт двух
противоположных идеологических принципов — интеграции
и сегрегации — был подробно проанализирован в социоло-
го-лингвистическом докладе Четтерджи. Что касается
Девятого конгресса, то мы можем безошибочно утверж-
578

дать, что на нем, безусловно, господствовал дух
интеграции. Если сравнить, например, современное положение
в лингвистике с ситуацией в 1948 г., во время Парижского
конгресса, то мы увидим, что тот период отличала
относительная раздробленность. Однако с тех пор картина
существенно изменилась.
Наряду с тенденцией к интеграции науки в
пространстве существует и усиливается тенденция к ее
интеграции во времени. Еще вчера так называемая структурная
лингвистика решительно противопоставляла себя
традиционной науке о языке. Сегодня же мы слышим призывы
к реабилитации «традиционной грамматики». И это отнюдь
не ретроградство и не эклектизм. Пользуясь гегелевскими
терминами, можно сказать, что антитезис традиционных
тезисов сменился отрицанием отрицания, то есть
синтезом отдаленного и недавнего прошлого. Обращение к
достижениям предшествующих эпох,
засвидетельствованное на последнем конгрессе, отнюдь не означает
буквального подражания или безоговорочной реставрации.
Предки едва ли признали бы своих потомков, хотя эти
последние решительно заявляют, что «их корни глубоко уходят
в традиционную лингвистику».
Интеграция лингвистики во времени означает
существенное расширение горизонта. Показательные примеры
приводились на заседаниях секции «История
лингвистических исследований», на которых докладчики
подчеркивали многовековую непрерывность традиций нашей науки
и искали предшественников современной лингвистики не
только в эпохи Просвещения и Возрождения, но и
продолжали обращаться также к старейшей, но вечно
неувядаемой древнеиндийской науке о языке.
Если Первый конгресс лингвистов рассматривался как
«акт эмансипации», то в настоящее время автономия
лингвистики обеспечена полностью, и теперь уже может и
должен ставиться вопрос о создании мостов между этой
автономной областью и другими науками. При этом речь
идет, разумеется, о сотрудничестве, а не о капитуляции.
Непрерывно усиливающееся взаимодействие между
лингвистикой и логикой нашло отчетливое выражение в двух
фундаментальных докладах — Шаумяна и Хомского,—
озаглавленных одинаково: «Логические основы
лингвистической теории». Сегодня мы оказываемся перед узловой
проблемой: «можно ли провести естественную границу
37*
579

между грамматикой и 'логической грамматикой' в смысле
Виттгенштейна и оксфордских философов». Приятно
отметить, что философия языка неоднократно становилась
предметом обсуждения на лингвистическом конгрессе.
Сближение лингвистики с математической логикой,
пределы и перспективы применения
теоретико-множественных моделей в лингвистике, но прежде всего и главным
образом — связи лингвистики с математикой в ее
статистическом аспекте горячо обсуждались на конгрессе.
Отмечалось, что количественный подход может оказать
существенную помощь при синтаксическом анализе, что
он выступает как удобный вспомогательный инструмент
в сравнительно-исторической лингвистике и что вообще
он представляет собой полезное дополнительное средство
исследования, всегда предполагающее, однако,
предварительный качественный анализ; на это обратил внимание
сторонник количественной лингвистики Спанг-Ханссен,
являющийся специалистом как в математике, так и в
лингвистике. Особо обсуждалась опасность переоценить
возможности независимого использования статистического критерия
в так называемой глоттохронологии. При этом объектом
дискуссии стали расхождения между теоретическими
предсказаниями глоттохронологии и фактическими данными.
В ряде докладов подчеркивалось, что электронная
вычислительная машина оказывается новым, крайне
полезным техническим подспорьем для исследования
синтаксической и морфологической структуры языков, для
установления фонемной изотопии, для диалектологии и т. д.
Был подвергнут критике механический перенос в
лингвистику математических понятий и обозначений; в то же
время раздавались предостережения против чрезмерного
пуризма, готового отвергнуть даже такой термин, как
«избыточность», якобы заимствованный из теории
информации, хотя этот термин и соответствующее понятие были
на самом деле взяты математиками из науки о языке, где
они имели хождение по крайней мере со времен Квинти-
лиана. Во всяком случае, в настоящее время едва ли можно
мыслить себе лингвистическое исследование без учета
двух противоположных процедур: устранения
избыточности и использования избыточности, как убедительно
показал в своем докладе Кеннет Пайк.
Применение вычислительных машин для
автоматического перевода выдвигает ряд сложных лингвистических
580

проблем. Изучение двуязычия, которое в течение долгого
времени недооценивалось или вообще не рассматривалось,
постепенно становится одной из центральных задач нашей
науки. Необходимо отметить, что проблемы
«человеческого» перевода стали привлекать к себе должное внимание
со стороны исследователей лишь тогда, когда возникла
возможность сравнить перевод, осуществляемый
человеком, с другим, родственным, но в то же время
существенно отличным, как указал Чжао Юань-жень, типом
перевода, а именно — с автоматическим переводом.
Наряду с большим практическим значением этого
нового, распространившегося по всему миру направления
исследований использование машин в качестве
преобразователей сообщения на одном языке в сообщение на другом
языке,—а эта операция до сих пор осуществлялась
исключительно людьми — позволило получить богатую
информацию о процессах кодирования и декодирования и о
строении языкового кода. Не случайно в качестве одной
из пяти главных тем для пленарных заседаний была
избрана тема «Лингвистические аспекты перевода». Доклад
Н. Д. Андреева на эту тему содержал много глубоких
и поучительных наблюдений, указаний, размышлений,
и мы можем лишь сожалеть об отсутствии докладчика,
участие которого могло бы сделать дискуссию более
плодотворной. Нельзя не согласиться с мнением Хаммериха
о том, что технические эксперименты с языком, с устной
и письменной речью, которые были продемонстрированы
на конгрессе и к которым в настоящее время иногда еще
относятся как к цирковым трюкам, имеют значительную
теоретическую и практическую ценность. Когда было
изобретено фортепьяно, никто не верил, что оно сможет играть
какую-нибудь роль в серьезной музыке, и действительно,
долгое время оно использовалось только для буффонады
в цирках и мюзик-холлах.
В сороковые годы, когда для лингвистики была
характерна разобщенность научных школ, Джулиано Бонфанте
затратил много усилий, пытаясь выработать своего рода
lingua franca — общий научный язык для итальянских
и американских лингвистов. С тех пор и сам Бонфанте
и его американские оппоненты проделали большой путь
развития, и создание такого общего языка стало вполне
реальным. Программа, которую изложил Бонфанте,
прекрасно согласуется с тенденцией к интеграции в нашей
581

науке, проявившейся на этом конгрессе. В частности,
такие его положения, как: «крочеанская, или
эстетическая, теория языка, могут и должны быть объединены
со структуральной теорией» или «особое внимание должно
уделяться 'периферийным' зонам языка — сленгу,
жаргону, аффективным и экспрессивным словам, детскому
языку, ономатопоэтическим явлениям, междометиям»,—
соответствуют тому интенсивному интересу, который, как
выявилось на конгрессе, лингвисты проявляют к
изучению структуры как раз всех этих «периферийных» явлений.
Позвольте упомянуть некоторые из соответствующих
докладов: «Аффективные знаки в языке», экспрессивная
и апеллятивная фонология со специальным
рассмотрением разнообразных функций тона, «Неинтеллектуальные
сферы коммуникации», «Эмфаза как грамматическая
категория», «Выражение эмоций в предложении»,
символика звуков, «Развитие грамматики в детском языке».
Все эти проблемы постепенно входят в круг проблем
структурного анализа языка. Крочеанское
подчеркивание творческого аспекта языка поразительно совпадает
с содержанием заключительного доклада на этом
конгрессе, в котором утверждается: «Теория языка, которая
пренебрегает 'творческим' аспектом языка, представляет
только второстепенный интерес». Аналогично на одном
из предшествующих пленарных заседаний было правильно
отмечено, что предложение — это «творческий акт»
(création indéfinie). Это повышенное внимание к
творческому аспекту языка нашло себе другое, еще более
радикальное выражение в одном из докладов о переводе.
Работа над созданием искусственного «языка-посредника
для машинного перевода» привела докладчика к смелому
выводу: «До сих пор мы, лингвисты, решались только
объяснять языки», а теперь «настало время, когда нашей
главной задачей должно быть их создание». Хауген,
говоря о человеческом переводе как о процессе воссоздания,
также подчеркивает важность творческого аспекта языка,
того, что Гумбольдт называл energeia.
Полная интеграция лингвистических исследований
требует серьезного внимания к различным функциям
языка. Впервые на лингвистическом конгрессе работала
специальная секция стилистики и поэтики: изучение поэзии
считается теперь неотделимым от лингвистики, одной из
582

ее основных задач. Количественным выражением живого
интереса современных лингвистов к поэтике является тот
красноречивый факт, что на ступеньках большой
аудитории, где происходили заседания этой секции, не было ни
одного свободного места. «Описание одного
стихотворения» становится уместной и почетной темой: на конгрессе
были проанализированы (де Гроотом, Холидеем,
Шраммом) стихи Уоллеса Стивенса, Ейтса, Теннисона и Моисея
ибн Эзра, и, в соответствии с остроумным замечанием Бен-
вениста, отныне названия всех обществ и журналов по
лингвистике должны быть дополнены словами «и по поэтике».
На конгрессе неоднократно указывалось, что различия
между языками и внутри языков могут и должны
«исследоваться в трех синхронных измерениях —
географическом, социальном и стилистическом» (согласно
формулировкам Брайта и Рамануджана). Эти три аспекта
языковых различий и их взаимодействие были предметом
серьезного обсуждения, особенно в связи с проблемами так
называемых «диасистем» — пограничных явлений между
диалектами и между языками, языковых контактов и
заимствований, взаимоприспособления языков, «терпимости
и нетерпимости различных языков к изменению», роли
двудиалектных (и многодиалектных) или двуязычных (и
многоязычных) индивидуумов или коллективов. В
ряде интересных «социолого-лингвистических» докладов
(например, Гумперса и Рида) была намечена широкая
перспектива этого столь важного направления
исследований, впервые очерченного Леви-Брюлем на пленарном
заседании лингвистического конгресса в Копенгагене
в 1936 г. Однако едва ли можно рассматривать
социальные влияния на язык как просто внешние факторы. Если
подходить к лингвистике как к одной из тесно связанных
наук о коммуникации, то любая специфика коммуникации
явно должна оказывать «могучее воздействие» на речевое
общение. Так, тот факт что в обществе кочевников
коммуникация осуществляется на обширном пространстве,
приводит как к технологическим усовершенствованиям
транспортные средств, так и к монолитности языка.
В докладе «Структурные вариации в языке»
Мартине сопоставил языковые изменения в пространстве и
времени и указал на необходимость разрабатывать, «наряду
с чисто описательным изучением», исследования,
объясняющие эти изменения· Но если Мартине справедливо
583

отметил, что временные и пространственные изменения
неразрывно связаны, то ныне необходимо изучить и
обосновать неотделимость временнах изменений от
стилистических, а также переход от обратимых флуктуации
к необратимым мутациям, который еще далеко не
достаточно учитывается в новейших работах по исторической
фонологии.
Значительный прогресс, достигнутый в области
синхронических исследований, послужил новым импульсом
для изучения языковых изменений, степени их
закономерности, их природы и типов. В частности, острая
необходимость синтаксических реконструкций для сравнительно-
исторической лингвистики была убедительно
продемонстрирована на индоевропейском и эскимосско-алеутском
материале (Уоткинсом и Бергсландом). Нынешнее
состояние общего и индоевропейского языкознания
настоятельно требует, как справедливо отметил Георгиев, нового
Qrundriss'a и нового этимологического словаря, которые
по своим методам и привлекаемым фактическим данным,
и в особенности по инвентарю используемых языков,
стояли бы на современном уровне знаний.
В прочитанном на пленарном заседании докладе
Куриловича «О методах внутренней реконструкции» была
представлена яркая картина грамматического строя
индоевропейского языка в доисторическую эпоху. Докладчик
наглядно показал, что эта картина построена на основе
«диахронических выводов, которые могут быть получены
в результате синхронического анализа языковых
данных».
В основе этого исследования Куриловича лежат три
фундаментальные предпосылки, которые объединяют его
доклад с докладами об уровнях лингвистического анализа
и о логических основах лингвистической теории.
Первая из этих предпосылок — преимущественное
внимание к парадигматической оси, в противоположность
дистрибуционалистскому подходу, распространенному в
недавнем прошлом, при котором внимание
сосредоточивалось исключительно на синтагматической оси.
Вторая предпосылка, тесно связанная с первой и не
менее важная,— это признание и изучение иерархии
внутри парадигматических групп; эта позиция
диаметрально противоположна той недооценке иерархии,
которая характерна для догматического учения ортодоксаль-
584

ных дистрибуционалистов. Разве слово «иерархия» не
стало девизом настоящего конгресса? Оказалось, что
отчетливые иерархические связи существуют не только
между разными уровнями языка, но и между соотнесенными
единицами одного и того же уровня. Не случайно, что
в ходе дискуссии неоднократно вставал вопрос об
асимметричном отношении между маркированным и
немаркированным членами противопоставлений в языке. На основе
рассмотрения иерархической структуры языка был
сформулирован принцип необратимой предсказуемости
(irreversible predictability).
Третья предпосылка, объединяющая названные
доклады,— это настойчивый поиск универсальных
панхронических законов данной иерархической структуры. В связи
с этим мы должны решительно осудить парадоксальный,
пораженческий, попросту антинаучный тезис о том, что
«между языками возможны безграничные и
непредсказуемые различия». Если бы подобное отсутствие
закономерностей имело место, это означало бы крах лингвистики как
науки. Несостоятельность этого мрачного парадокса
позволяет нам с уверенностью предсказать последующие
лингвистические конгрессы. Необходимо отметить, что
характерный для наших дней поиск языковых
универсалий нашел свое выражение и на настоящем конгрессе,
где, например, порядок слов (Гринберг) и
интонация (Болинджер) рассматривались именно с этой точки
зрения.
В докладе Бенвениста, посвященном уровням анализа,
в котором автор блестяще обобщил и результаты своего
многолетнего труда и достижения мировой лингвистики,
также рассматривалась иерархия всех единиц языкового
кода (le système de la langue) — от низшей —
дифференциального элемента (различительного признака) —до
высшей— предложения, которое в то же время представляет
собой компонент свободных, не являющихся кодовыми
единицами речевых образований. В ряде докладов
трактовались отдельные проблемы, относящиеся к этой
иерархии, особенно проблемы различных рангов подмножества
(Бюйсенс) и их непосредственный контекст (Сейлер).
Был затронут сложный вопрос о речевых явлениях,
выходящих за рамки предложения, то есть об отношениях
между предложением и его контекстом (Рейхлинг и
Уленбек; Уинберн); рассматривалась также противоположная
585

предыдущей проблема «контекстно-свободных языков»
(Шютценберже).
Сравнивая доклады Хомского и Бенвениста,
посвященные основам лингвистического анализа, мы видим, что
Хомский в своем смелом обзоре «Логических основ
лингвистической теории», начиная с синтаксиса, спускается
к низшим уровням, расчленяя единицы высшего уровня
на их компоненты. Напротив, Бенвенист выбирает
обратный подход: он исходит из элементарных единиц и
достигает единицы высшего уровня — предложения.
При первом подходе, то есть при нисходящих
операциях анализа, низшие уровни считаются зависимыми от
высших уровней; при втором подходе, то есть при
восходящих операциях анализа, подчеркивается автономный
характер каждого уровня. Как мне представляется, было
бы совершенно произвольным считать один из этих
подходов более реалистичным, более адекватным или более
плодотворным, чем другой. Оба подхода, как сказал бы Нильс
Бор, находятся друг с другом в отношении
дополнительности. Нисходящие операции, например, лежат в основе
морфонологии, которая, как отметили многие из выступавших
(например, Лехисте, Хэррис, Траур и Розен), играет все
более значительную роль в построении научной
грамматики как синхронической, так и диахронической. С другой
стороны, в содержательном докладе Мальмберга
приводятся новые доказательства автономности структуры и
стратификации фонологической системы как таковой.
Нельзя не согласиться со следующим тезисом
заключительного доклада: «Чем глубже становится
синтаксическое описание, тем больше явлений, представлявшихся
прежде чисто семантическими, втягивается в его сферу».
Однако исследования семантической значимости
морфологических категорий также необходимы, что было
убедительно доказано в ряде докладов (Фергюсон, Хаас,
Пальмер, Барбара М. Странг). Поскольку все мы в
процессе анализа используем «семантические категории»,
то многие считают, что было бы нечестно третировать
их как «чисто эвристические подсобные средства». Что
касается отождествления (идентификации) морфем, то
«попытка осуществить его без семантических критериев»
была провозглашена сомнительной в методологическом
отношении и, более того, практически невыполнимой.
Короче говоря, тавтологическое утверждение — «линг-
586

вистика без смысла бессмысленна» — больше не
рассматривается как менталистский уклон. Примечательно, что
никто не поднял голос в защиту еще недавно
процветавшего механистического дистрибуционализма. Однако реакция
против монополии дистрибуционализма в лингвистике
никоим образом не означает, что отрицается его ценность
как экспериментального подхода, обогатившего
лингвистику новой рабочей гипотезой и методикой. Так, было
показано, что даже семантические проблемы могут решаться
с привлечением методов дистрибутивного анализа.
Когда речь шла о слиянии семантики с грамматикой,
в ходе дискуссии обязательно подчеркивалась
необходимость вовлечения лексикологии (Глинц, Хайльман, Коутс)
и ономастики как ее частного раздела (Атли) в сферу
структурных исследований, и, в частности, необходимость все
более тесной связи между лексикологией и грамматикой.
Как показал Лаунсбери, определенные разделы лексики
«могут анализироваться аналогично тому, как
анализируются другие парадигматические наборы в языке».
В связи с вопросами взаимоотношений между внешней
и внутренней сторонами языкового знака серьезное
внимание было обращено на проблему синонимии и омонимии;
эта проблема обещает стать одной из ведущих тем
очередного конгресса. Идея использования семантики привела
к рассмотрению двух сопряженных понятий: смысл и
отсутствие смысла, причем оказалось, что это последнее
образует гамму всевозможных разновидностей (Unsinn,
Widersinn и т. д.); все эти разновидности, как неоднократно
отмечалось на конгрессе, необходимо тщательно
различать при лингвистическом анализе.
Внимание, уделенное здесь различным проблемам
речевого общения, вопросам распознавания речи, различным
функциям языка в культуре и обществе и широкой
проблематике прикладной лингвистики, еще раз показало, как
далека наша наука в настоящее время от того определения
лингвистики, которое ошибочно (как установил Годель)
приписывалось Фердинанду де Соссюру: «Лингвистика
имеет в качестве единственного и истинного объекта язык,
рассматриваемый в самом себе и для самого себя». Конечно,
наша наука рассматривает язык «в самом себе», но не
только «для самого себя», а и для тех, кто создает его и
пользуется им, потому что язык есть орудие, а «автархическая
независимость орудия» — это противоречие в терминах.
587

Язык и речь (или, другими словами, код и обмен
сообщениями) явно находятся в отношении средства и цели,
то есть в таком же отношении, какое имеет место между
означающим и означаемым (signans и signatum) или между
формой и содержанием (по определению Бенвениста, это
отношение между диссоциацией и интеграцией).
Отношение, в котором находятся противопоставление и
отождествление,— это также отношение между средством и целью.
Не случайно, что центральная роль отождествления,
на которую обратил внимание де Гроот более тридцати
лет назад, неоднократно была предметом обсуждения на
наших заседаниях.
Для всякого, кто следил за ходом дискуссии на
конгрессе, должна была стать совершенно очевидной общая
тенденция преодолеть любые попытки нивелировать язык
и трактовать его как нечто, лежащее в одной плоскости.
Повышенное внимание к иерархии уровней вскрыло
стратификацию уровней, субуровней и промежуточных рядов
в языке, строгий порядок в правилах вывода и различные
степени абстракции в лингвистическом анализе. Все яснее
осознается, что каждая единица языка и сам язык — это
одновременно и неразрывное целое, и часть более емкого
целого, принадлежащего к высшему уровню; и если тот
или иной лингвист может ограничиться изучением
отдельных ступеней в иерархии языка, то лингвистика в целом не
имеет права опустить или исключить ни одной из таких
ступеней. В отчетливом показе многообразия лингвистики
и ее безграничного кругозора, быть может, и состоит
основное значение Девятого конгресса лингвистов.

СОДЕРЖАН ИЕ
II. лингвистические направления
В. А. Звегинцев, Современные направления в зарубежном
языкознании 183
У. Плат, Математическая лингвистика. Перевод с
английского Е. В. Падучевой 201
Ч. Фриз, „Школа" Блумфилда. Перевод с английского В. Й.
Мурат 246
Г. Хойер, Антропологическая лингвистика. Перевод с
английского В. П. Мурат 284
X. Спанг-Ханссен, Глоссематика. Перевод с английского
В. В. Шеворошкина 307
А. Соммерфельт, Французская лингвистическая школа.
Перевод с английского В. П. Мурат 357
Р. Якобсон, Разработка целевой модели языка в
европейской лингвистике в период между двумя войнами.
Перевод с английского И. А. Мельчука 372
589
I. математические аспекты структуры языка
В. А. Звегинцев, Применение в лингвистике
логико-математических методов 7
Н. Хомский, О понятии „правило грамматики". Перевод
с английского И. К. Вельской 34
X. Путнам, Некоторые спорные вопросы теории
грамматики. Перевод с английского В. В. Лазарева 66
Г. Карри, Некоторые логические аспекты грамматической
структуры. Перевод с английского В. В. Лазарева ... 97
М. Халле, О роли простоты в лингвистических описаниях.
Перевод с английского В. В. Лазарева 117
В. Ингве, Гипотеза глубины. Перевод с английского
Я. /С. Вельской 126
Ч. Xоккетт, Грамматика для слушающего. Перевод с
английского В. В. Лазарева 139
Р. Уэлз, Мера субъективной информации. Перевод с
английского В. В. Лазарева 167

III. доклады ix международного конгресса лингвистов
В. А. Звегинцев, Новые черты современного языкознания 381
Е. Курилович, О методах внутренней реконструкции.
Перевод с английского Л. Н. Иорданской 400
Э. Бенвенист, Уровни лингвистического анализа. Перевод
с французского /О Г. Филоновой 434
А. Мартине, Структурные вариации в языке. Перевод с
английского А. К. Жолковского 450
Н. Хомский, Логические основы лингвистической теории.
Перевод с английского И. А. Мельчука 465
Р. Якобсон, Итоги Девятого конгресса лингвистов.
Перевод с английского И. А. Мельчука 576

новое в лингвистике
Вып. IV
Редактор М. Оборина
Художественный редактор Л. Шканов
Технический редактор М. Сафронович
Сдано в производство 23/ХП 1964 г. Подписано в печать 7/VI 1965 г,
Бумата 84 χ 108Vs2=^.25 бум. л., 30.14 печ.л.,33,04 уч.-изд. л. Изд. № 13/2534,
Тем. план 1965 г- Пор. К° 1220. Цена 2 р. 18 к. Зак. № 2238.
Набрано в Первой Образцовой типографии имени А. А. Жданова
Главполиграфпрома Государственного комитета
Совета Министров СССР по печати
Москва, Ж-54, Валовая, 28
Отпечатано с готового набора
в типографии ВВИА имени профессора Η. Е. Жуковского
Заказ № 414.