Автор: Юрьев А.А.
Теги: литература на норвежском языке художественная литература пьесы литературные памятники драма норвежская литература всемирно-историческая драма
ISBN: 5-02-027022-9
Год: 2006
Текст
Хенрик Ибсен.
Портрет работы Антона Цильцера.
Мюнхен. 1891 г.
Издание посвящается
столетней годовщине смерти
ХЕНРИКА ИБСЕНА,
отмечаемой в мае 2006 года
РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ
Henrik Ibsen
Kejser
og Galilæer
Rosmersholm
Хенрик Ибсен
Кесарь
и Галилеянин
Росмерсхольм
Издание подготовил
А. А. Юрьев
Санкт-Петербург
«НАУКА»
2006
УДК 821.113.5-2
ББК 84(4НоР)-6
И16
РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ СЕРИИ
«ЛИТЕРАТУРНЫЕ ПАМЯТНИКИ»
В. Е. Багно, Н. И. Балашов (председатель), М. Л. Гаспаров, А. Н. Горбунов, А. Л. Гришунин,
Р. Ю. Данилевский, Н. Я. Дьяконова, Б. Ф. Егоров (заместитель председателя),
Н. В. Корниенко, Г. К. Косиков, А. Б. Куделин, А. В. Лавров,
А. Д. Михайлов (заместитель председателя), Ю. С. Осипов,
М. А. Островский, И. Г. Птушкина (ученый секретарь), Ю. А. Рыжов,
И. М. Стеблин-Каменский, С. О. Шмидт
Ответственный редактор
И. П. КУПРИЯНОВА
Издание подготовлено при финансовой поддержке
института «Fritt Ord» (Норвегия)
Федеральная целевая программа «Культура России»
(подпрограмма «Поддержка полиграфии и книгоиздания России»)
© А. А. Юрьев, составление, редактирование переводов,
статья, примечания, 2006
© Ф. X. Золотаревская, перевод, 2006
ТП-2005-II-186 © Российская академия наук и издательство «Наука»,
серия «Литературные памятники» (разработка,
ISBN 5-02-027022-9 оформление), 1948 (год основания), 2006
КЕСАРЬ И ГАЛИЛЕЯНИН
Всемирно-историческая драма
ЧАСТЬ I
ОТСТУПНИЧЕСТВО ЦЕЗАРЯ
Драма в пяти действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Император Констанций1
Императрица Евсевия
Принцесса Елена,2 сестра императора
Принц Галл,3 двоюродный брат
императора
Принц Юлиан,4 младший сводный брат
Галла
М ем нон, эфиоп, личный
раб-телохранитель императора
Потам он, ювелир
Ф о к и о н, красильщик
Евнапий, цирюльник
Торговец фруктами
Начальник дворцовой стражи
Солдат
Накрашенная женщина
Расслабленный
Слепец
Агафон, сын виноградаря из Каппадокии
Либаний,5 учитель философии
Григорий Назианзин6
Василий Кесарийский7
Саллюстий Перузийский8
Экеболий, учитель богословия
Максим,9 мистик
Е в т е р и й, домоправитель
Леонтий, квестор
Мирра, рабыня
Деценций, трибун
Синтула, конюший
Флоренции, полководец
Север, полководец
Орибазий, врач
Лай пеон, центурион
В а р р о н, центурион
Мавр, знаменосец
Солдаты, богомольцы, глазеющие язычники, придворные, священнослужители, ученики
философских школ, плясуньи, слуги, свита квестора, воины-галлы. Видения и голоса.
Первое действие происходит в Константинополе, второе — в Афинах, третье — в Эфесе,
четвертое — в Лютеции,10 в Галлии, пятое — в Виенне,11 там же. Время действия — между
годами 351 и 361 н. э.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Пасхальная ночь в Константинополе. Сцена представляет открытое пространство
вблизи императорского дворца, с деревьями, кустами и поверженными статуями. На
заднем плане — ярко освещенная дворцовая церковь. Справа — мраморная
балюстрада, от нее к воде ведет лестница. В глубине между пиниями и кипарисами
открывается вид на Босфор и азиатский берег.
В церкви пасхальное богослужение. На ступенях, ведущих в храм, — солдаты
императорской стражи. Богомольцы толпами устремляются в храм. На
церковной паперти — нищие, увечные, слепцы. Пространство перед церковью
заполнено глазеющими язычниками, торговцами фруктами и водой. 10
Из церкви доносятся песнопения.
Хор (поет в церкви).
Будь славен вовеки, святой наш крест!
Величье твое воспоем и честь!
В адову бездну повержен Змий,
Агнец победил, и ликует весь мир!12
Ювелир Потамон (входит слева с бумажным фонариком в руке и,
хлопнув по плечу одного из солдат, спрашивает). Эй, друг, послушай!
Когда изволит прибыть император?13
Солдат. Не знаю. 20
Красильщик Фокион (оборачивается в толпе). Император? Мне
показалось, кто-то спрашивает об императоре? Император прибудет ближе
к полуночи. Почти что в полночь. Мне об этом сам Мемнон сказал.
Цирюльник Евнапий (стремительно вбегает и отталкивает
при этом в сторону торговца фруктами). Убирайся с дороги, язычник!
Торговец фруктами. Полегче, господин!
10
Хенрик Ибсен
Ювелир Потамон. Этот свинячий сын еще похрюкивает!
Цирюльник Евнапий. Ах ты, пес!
Красильщик Фокион. Он еще смеет перечить прилично одетому
христианину, который исповедует ту же веру, что и кесарь!
Цирюльник Евнапий (сбивает торговца с ног). Вот тебе! Вались
носом в грязь!
Ювелир Потамон. Вот так-то! Валяйся в грязи заодно со своими
богами!
Красильщик Фокион (охаживает его палкой). А вот тебе еще... и
еще... и еще...
Цирюльник Евнапий (пинает его ногами). Получай и от меня
тоже! Уж я на совесть отделаю твою богомерзкую шкуру!
Торговец фруктами спасается бегством.
Красильщик Фокион (говорит с явным намерением быть
услышанным начальником дворцовой стражи). Я бы желал, чтобы кто-нибудь
довел это происшествие до слуха нашего благословенного императора.
Совсем недавно император выказывал недовольство тем, что мы, христиане,
якшаемся с язычниками, словно между нами нет никакой разницы.
Ювелир Потамон. Ты имеешь в виду указ, что был вывешен на
площадях? Я его тоже читал. Только думается мне, что, подобно тому как
бывает настоящее и поддельное золото...
Цирюльник Евнапий. Негоже всех стричь под одну гребенку.
Я так полагаю, слава Господу, есть еще и среди нас истинные ревнители
веры.
Красильщик Фокион. Уж не такие мы ревностные христиане, братья
мои возлюбленные. Посмотрите, до чего обнаглели эти безбожники!
Думаете, много найдется среди этого сброда тех, у кого на руке есть знак креста и
рыбы?14
Ювелир Потамон. Нет, вы только взгляните! Они толпами
околачиваются у дворцовой церкви...
Красильщик Фокион. И это в пресвятую ночь!
Цирюльник Евнапий. Не дают пройти к храму истинным
христианам.
Накрашенная женщина (в толпе). А разве донатисты истинные
христиане?15
Красильщик Фокион. Как? Донатисты? Разве ты донатист?
Цирюльник Евнапий. Ну и что? А ты разве не донатист?
Отступничество цезаря
и
Красильщик Фокион. Я? Я донатист? Да испепелит молния твой
поганый язык!
Ювелир Потамон (осеняет себя крестом). Да поразят тебя чума и
язвы!
Красильщик Фокион. Донатист! Ах ты, падаль! Пень трухлявый!
Ювелир Потамон. Так его, так!
Красильщик Фокион. Щепа для костра сатаны!
Ювелир Потамон. Так, так! Похлеще его! Осыпай его
проклятиями, бесценный брат мой!
Красильщик Фокион (отталкивает ювелира). Заткни глотку!
Держись от меня подальше! Теперь я узнал тебя, ты манихей Потамон.16
Цирюльник Евнапий. Манихей? Ах ты, еретик вонючий! Тьфу,
тьфу!
Ювелир Потамон (поднимает повыше свой бумажный фонарик).
Эге, да ведь это красильщик Фокион из Антиохии! Каинит!17
Цирюльник Евнапий. Увы мне! Куда я попал? Скопище
лжехристиан!
Красильщик Фокион. Увы мне! И я еще помогал этому
сатанинскому отродью!
Цирюльник Евнапий (отвешивает ему оплеуху). Так
получай же плату за помощь!
Красильщик Фокион (в свою очередь лупит его). Ах ты, пес
неверный!
Ювелир Потамон. Будьте вы оба прокляты! Прокляты!
Завязывается потасовка. Смех и издевательские выкрики в толпе зевак.
Начальник стражи (кричит солдатам). Император
приближается!
Дерущихся растаскивают, и они вместе с остальными богомольцами
направляются в церковь.
Из церкви слышно пение молящихся:
В адову бездну повержен Змий,
Агнец победил, и ликует весь мир!
Слева появляется многолюдная процессия, сопровождающая императора.
Впереди священнослужители с кадильницами, следом за ними телохранители и
факелоносцы, придворные и дворцовая стража. В центре процессии
шествует император Констанций, человек тридцати четырех лет, осанистый, безбо-
12
Хеверик Ибсен
родый, с каштановыми курчавыми волосами. Взгляд у него мрачный и подозрительный,
походка и все его поведение выдают тревогу и неуверенность. Слева, от него идет
императрица Евсевия, бледная, хрупкая женщина, одного возраста с
императором. Позади монаршей четы следует принц Юлиан, не вполне возмужавший
юноша девятнадцати лет. Он черноволос, с едва пробивающейся бородкой. У него
выразительные карие глаза и беспокойный взгляд. Придворное платье ему не к
лицу. Жесты его угловаты и порывисты. Далее в окружении придворных дам и
пожилых матрон следует сестра императора, принцесса Елена, пышнотелая
красавица двадцати пяти лет. Шествие замыкают телохранители и придворные.
Среди придворных — личный раб-телохранитель императора Мемнон, могучий,
роскошно одетый эфиоп.
Констанций (внезапно останавливается, оборачивается к
Юлиану и резко спрашивает). А где Галл?
Юлиан (побледнев). Галл? Зачем тебе Галл?
Констанций. Вот ты и попался!
Юлиан. Мой повелитель!..
Евсевия (берет императора за руку). Идем же, идем!
Констанций. Что, совесть заговорила? Что вы там с ним замышляете?
Юлиан. Мы?
Констанций. Вы! Ты и он!
Евсевия. Ну, идем же, Констанций! Идем!
Констанций. Какой черный замысел! Ну и что ответил оракул?
Юлиан. Оракул? Святым Спасителем клянусь...
Констанций. Если кто-то вас оболгал — поплатится за это на
костре. (Увлекает Юлиана в сторону.) О, будем держаться вместе, Юлиан!
Прошу тебя, дражайший брат мой!
Юлиан. Все в твоих руках, бесценный государь!
Констанций. В моих руках!
Юлиан. О, молю тебя, будь милостив и прими нас под защиту рук
твоих!
Констанций. Моих рук? Что ты подумал о моих руках?
Ю лиан (схватив руки императора, целует их). Руки твои белы и
прохладны, государь!
Констанций. А каким же им, по-твоему, следует быть? Что ты
подумал о них про себя? И опять ты попался!
Юлиан (снова целует руки императора). Они словно лепестки роз в
ночи под луной.
Констанций. Вот так-то, Юлиан!
Евсевия. Вперед! Нам пора.
Отступничество цезаря
13
Констанций. О, предстать пред ликом Господа! Мне, мне! Молись
за меня, Юлиан! Они поднесут мне святое вино. Я вижу его перед собой!
Оно искрится в золотой чаше, как глаза змия... (Кричит.) Кровавые глаза!..
О Иисусе, молись за меня!
Е в с е в и я. Император занемог!..
Елена. Где Кесарии? Где личный врач императора? Позовите его!
Евсевия (знаком подзывает к себе эфиопа). Мемнон, мой добрый
Мемнон! (Что-то тихо говорит ему.)
Юлиан (понизив голос). Мой покровитель, будь милостив, отошли
меня подальше отсюда. ю
Констанций. А куда бы ты хотел уехать?
Юлиан. В Египет. Охотнее всего я уехал бы туда, если ты не против.
Столь многие отправляются туда — в великое уединение.
Констанций. В уединение? Вот как? В уединении люди
размышляют. Я запрещаю тебе размышлять.
Юлиан. Я не стану размышлять, только отпусти меня... Здесь мои
душевные терзания растут с каждым днем. Недобрые мысли одолевают меня.
Девять суток не снимал я власяницы, но это не принесло мне успокоения.
Девять ночей бичевал я себя плетью, но и это не помогло мне изгнать из головы
злые мысли. ч 20
Констанций. Мы должны быть тверды, Юлиан. Дьявол всех нас
искушает. Поговори с Экеболием...
Мемнон (обращаясь к императору). Теперь пора...
Констанций. Нет, нет! Не хочу!..
Мемнон (берет его за руку). Пойдем, всемилостивейший государь...
Пойдем, говорю я.
Констанций (выпрямившись, говорит с достоинством). Войдем же
в храм Господень!
Мемнон (тихо). А теперь другое...
Констанций (обращаясь к Юлиану). Пусть явится ко мне Галл! зо
Юлиан за спиной императора с немой мольбой простирает руки к императрице.
Евсевия (торопливым шепотом). Не бойся!
Констанций (Юлиану). Останься здесь. Не следует тебе
переступать порог храма с подобными мыслями. Если ты и станешь молиться перед
алтарем, то только для того, чтобы вымолить беды на мою голову. О, не бери
столь тяжкого греха на душу, бесценный брат мой!
Процессия направляется в церковь. На паперти императора обступают нищие,
слепцы, увечные.18
и
Хенрик Ибсен
Расслабленный. О всемогущий повелитель мира, позволь мне
коснуться края твоего плаща моего исцеления ради!19
Слепец. Молись за меня, помазанник Божий, дабы я мог прозреть!20
Констанций. Утешься, сын мой!.. Мемнон, швырни им серебряные
монеты. Войдем же скорее в храм!
Процессия входит в церковь, и врата ее затворяются.
Толпа постепенно расходится. В одной из аллей остается Юлиан.
Юлиан (глядя на церковь). Зачем ему Галл? Ведь не может же он
замышлять зло в эту святую ночь... О, если бы знать! (Повернувшись, наты-
10 кается на уходящего слепца.) Смотри, куда идешь, друг!
Слепец. Я слеп, господин!
Юлиан. Как? Ты по-прежнему слеп? И даже не видишь вон той
мерцающей звезды? Тьфу, маловерный!21 Разве не обещал тебе помазанник
Божий помолиться о твоем прозрении?
Слепец. Кто ты, насмехающийся над незрячим братом?
Юлиан. Твой брат по неверию и слепоте. (Идет налево.)
Голос (позади него из-за кустов, тихо). Юлиан! Юлиан!
Юлиан (вскрикивает). А!
Голос (ближе). Юлиан!
20 Юлиан. Не подходи! Я при оружии! Берегись!
Юноша (в простой одежде, с посохом странника, выходит из-за
кустов). Тише! Это я...
Юлиан. Стой на месте! Не приближайся ко мне, бродяга!
Юноша. О, неужто ты забыл Агафона?..
Юлиан. Агафон! О чем ты говоришь? Агафон был мальчик.
Юноша. Да, был. Шесть лет назад... А я тебя сразу признал.
(Подходит ближе.)
Юлиан. Агафон... О святой крест! Глазам своим не верю! Это ты?
Агафон. Посмотри же на меня. Вглядись в меня получше.
зо Юлиан (заключает его в объятия и целует). Друг детства!
Товарищ детских игр! Я любил тебя больше, чем всех других! И ты здесь? Какое
чудо! И ты проделал весь этот долгий путь через горы, переплыл море...
Весь этот долгий путь из Каппадокии!
Агафон. Я прибыл сюда два дня назад на корабле из Эфеса. И все это
время я безуспешно разыскивал тебя. Стража у дворцовых ворот не хотела
пускать меня, и...
Юлиан. Ты никому не называл моего имени? Не говорил о том, что
ищешь меня?
Отступничество цезаря
15
Агафон. Нет, нет, я и заикнуться об этом не смел, потому что...
Юлиан. Ты правильно сделал. Никогда не след говорить больше того,
что необходимо...
Стань сюда, Агафон, покажись при свете луны... Дай же мне разглядеть
тебя... Ты, ты! О, как ты вырос, Агафон! Как возмужал...
Агафон. Аутебя лицо стало бледнее.
Юлиан. Дворцовый воздух мне вреден. Право, здесь нездорово... не то
что в Макеллоне. Макеллон расположен высоко в горах. Выше, чем любой
другой город в Каппадокии. О, какой свежий ветер, напоенный запахом снегов, веет
там из Таврии!..22 Ты устал, Агафон?
Агафон. Нет, ничуть.
Юлиан. И все же давай присядем. Тут так тихо и безлюдно. Сядем
поближе друг к другу. Вот так. (Увлекает его за собой на скамью у
балюстрады.) «Разве может быть что доброе из Каппадокии?»,23 как говорят
тут. Да, оттуда могут явиться друзья. А что может быть лучше этого?
(Долго вглядывается в него.)
И как это я сразу тебя не узнал? О ты, драгоценный мой, сокровище мое!
Мы сейчас совсем как в детские годы, верно?
Агафон (опускается перед ним на колени). И я у твоих ног, как тогда.24
Юлиан. Нет, нет, не надо!..
Агафон. О, позволь мне остаться у твоих ног!
Юлиан. Ах, Агафон, грех и богохульство преклонять передо мной
колена! Если бы ты знал, сколь отягощен я грехами. Экеболий, дражайший мой
учитель,, весьма скорбит обо мне. Он бы мог рассказать тебе...
Какие густые у тебя волосы! Они чуть влажные. Да, хороши твои кудри!
Ну а как там Map доний? Он, верно, стал совсем седым?
Агафон. Да, он сильно поседел.
Юлиан. А как увлекательно толковал он Гомера! В этом, я думаю,
моему старому Мардонию не было равных. Герои сходятся в битве, а над ними
воодушевляющие их боги! Я точно видел это воочию.
Агафон. В те годы ты мечтал стать великим, непобедимым воином.
Юлиан. То были счастливые годы — шесть лет, проведенных в
Каппадокии. Быть может, годы в ту пору были длиннее, чем ныне? Так
представляется мне теперь, когда я вспоминаю, сколь много событий они
вместили...
Да, то были счастливые годы. Мы знали лишь свои книги, а Галл без
устали гарцевал на своем персидском коне. Словно тень от облака, носился
он по равнине. О, еще кое о чем ты должен мне поведать. Церковь...
Агафон. Церковь? Над могилой святого Мамы?25
16
Хенрик Ибсен
Юлиан (с чуть заметной улыбкой). Та, что мы строили с Галлом.
Часть постройки, что сооружал Галл, была завершена, а вот мою часть мне
так и не удалось закончить... А что стало с этой постройкой после?
Агафон. Так ничего и не вышло. Строители сказали, что строить
таким образом нельзя было.
Юлиан (в задумчивости). Да, верно. Я был тогда несправедлив,
укоряя их в незнании. Теперь-то я понимаю, почему из этого ничего и не могло
получиться. Мама не был настоящим святым.
Агафон. Святой Мама?
Юлиан. Да, он никогда не был мучеником. Все легенды о нем — ложь.
Экеболий, человек большой учености, сумел открыть истину, а сам я недавно
написал об этом небольшое сочинение. Сочинение, мой Агафон, о котором
иные философы в школе непонятно почему отзываются с похвалой...
Да избавит Господь мое сердце от всяческого тщеславия! Неисчислимы
окольные пути дьявола-искусителя, и никогда нельзя знать...
Подумать только, Галлу это удалось, а мне нет! Ах, мой Агафон, когда я
думаю о той постройке, я вижу перед собой алтарь Каина...
Агафон. Юлиан!
Юлиан. Бог отринул меня, Агафон!
Агафон. О, не говори так! Разве не Бог укреплял тебя, когда ты вывел
меня из тьмы язычества и навеки даровал мне свет? А ведь тогда ты был
совсем ребенком!
Юлиан. Да, все это мне кажется сном.
Агафон. И все же это святая истина.
Юлиан (с горечью). Если бы так было и ныне\.. Откуда брался в ту
пору огонь моих слов?26 В воздухе звучали хвалебные песнопения...27
Лестница поднималась от земли до неба...28 {Смотрит вдаль.) Ты видел?
Агафон. Что?
Юлиан. Звезда упала,29 вон там, за теми двумя кипарисами. (После
долгого молчания вдруг заговаривает о другом.) Рассказывал я тебе, какой
сон видела моя мать в ночь перед моим рождением?
Агафон. Не помню.
Юлиан. Да, верно, я узнал об этом позднее.
Агафон. И что же это был за сон?
Юлиан. Моей матери приснилось, будто она родила Ахиллеса.
Агафон (оживленно). Ты и поныне веришь в сны?
ю лиан. Почему ты спрашиваешь об этом?
Агафон. А вот послушай... Это связано со знамением, которое
заставило меня пересечь море...
Отступничество цезаря
17
Юлиан. Ты прибыл сюда ради какого-то важного дела? А мне и в
голову не пришло спросить тебя об этом...
Агафон. Это дело необычное. И поэтому я пребываю в смятении и
нерешительности. Но прежде мне хотелось бы о многом узнать. О жизни
в этом городе... о тебе самом... об императоре...
Юлиан (пристально смотрит на него). Скажи мне правду,
Агафон... С кем ты здесь говорил до встречи со мной?
Агафон. Ни с кем.
Ю лиан. А когда ты прибыл сюда?
Агафон. Я уже говорил тебе. Два дня назад.
Юлиан. И тотчас же захотел узнать?.. Что именно хочешь ты узнать
об императоре? И кто тебя об этом просил?.. (Обнимает его.) О, прости
меня, Агафон, друг!
Агафон. О чем ты?
Юлиан (вскакивает со скамьи и прислушивается). Тсс! Тише!..
Нет, ничего. Это всего лишь птица в кустах...
Я очень счастлив здесь. Почему ты мне не веришь? Отчего же мне не быть
счастливым? Ведь я здесь в окружении всех моих родных, не так ли? То есть,
я хочу сказать, всех тех, кого уберегла десница милосердного Спасителя.
Агафон. А император заменил тебе отца?
Юлиан. Мудрость и благоволение императора беспредельны.
Агафон (также встает со скамьи). Скажи мне, Юлиан, правдив ли
слух о том, что ты в будущем станешь преемником императора?
Юлиан (поспешно). Не произноси столь ужасных слов! Мне ничего
неизвестно об этих вздорных слухах... Но почему ты все время что-то
выпытываешь у меня? Ты ни слова больше от меня не услышишь, пока не
скажешь, для чего ты приехал в Константинополь.
Аг а ф о н. Я прибыл сюда во имя Господне.
ю лиан. Ради самого Спасителя и ради собственного спасения уезжай
домой. (Прислушивается, перегнувшись через балюстраду.) Говори тише.
К берегу причаливает лодка... (Уводит его в противоположную сторону.)
Что тебе здесь надо? Облобызать обломок святого креста?.. Говорю
тебе, возвращайся домой! Известно ли тебе, во что превратился
Константинополь за последние пятнадцать месяцев? Это Вавилон, погрязший в
богохульстве...30 Ты разве не слышал об этом?.. Не знаешь о том, что Либаний
здесь?
Аг а ф о н. Ах, Юлиан, я не знаю никакого Либания.
Юлиан. О ты, отшельник из Каппадокии! Благословен край, где еще
не слышали его голоса и не знают о его учении.
18
Хенрик Ибсен
Агафон. А, вот оно что! Он, значит, один из этих языческих
лженаставников?..
Юлиан. И притом самый опасный из них.
Агафон. Неужто он опаснее, чем Эдесий Пергамский?
Юлиан. Э, да что там Эдесий Пергамский! Кто теперь помнит о нем?
Эдесий одряхлел...
Агафон. И он даже опаснее этого таинственного Максима?
Юлиан. Максима? Не говори мне про этого фокусника. О Максиме
никто ничего толком не знает.
Агафон. Говорят, он три года проспал в пещере по ту сторону
Иордана.
Юлиан. Экеболий считает его обманщиком, и тут он, пожалуй, прав...
Нет, нет, Агафон. Все-таки Либаний опаснее их всех. Наша грешная
земля словно корчится в муках под этим карающим мечом. Его появлению
здесь предшествовали всяческие знамения. Моровая язва косила людей в
городе, а когда напасть миновала, в ноябре каждую ночь с неба низвергался
огненный дождь. Не сомневайся, Агафон! Я сам видел, как звезды сходили
с орбит, падали вниз и гасли на пути... А затем он стал учить здесь, этот
ритор, глашатай мудрости. Все называют его царем среди мастеров
красноречия. Что ж, они вправе так его называть. Говорю тебе, он ужасен. И юнцы, и
зрелые мужи толпятся вокруг него. Он ловец их душ. Они все поневоле
следуют за ним. Богохульство в его устах столь же прельстительно, как стихи и
песни о троянцах и греках...
Агафон (в ужасе). О, ты тоже слушал его, Юлиан!
Юлиан (отпрянув). Я?.. Избави меня Бог! Если подобные слухи
дойдут до тебя, не давай им веры. Это неправда, будто я ходил слушать Ли-
бания никем не замеченный — по ночам или под чужой личиной.31 Одна
лишь мысль о том, чтобы приблизиться к нему, повергает меня в ужас. К
тому же император запрещает слушать его, да и Экеболий запрещает это
самым строжайшим образом... Все верующие до единого, попав под влияние
этого коварного человека, становятся отступниками, изменяют святой вере.
Да и только ли они\ Его высказывания передаются из уст в уста, они
проникают даже в императорский дворец. Его беспощадные насмешки, его
неотразимые доводы, его хулительные стихи вторгаются в мои молитвы. Все это'
похоже на то, как чудища в образе птиц оскверняли пищу смиренного
героя-скитальца.32 Иной раз я с ужасом ощущаю, как хлеб веры и святых слов
начинает вызывать у меня отвращение. (С неистовой страстью,
непреклонно.) Обладай я властью императора, я послал бы тебе голову Либания на
серебряном блюде!33
Отступничество цезаря
19
Агафон. Возможно ли, чтобы император терпел все это? Как может
столь набожный и благочестивый кесарь...
Юлиан. Кесарь? Святость и благочестие кесаря выше всяких похвал.
Но все его мысли заняты этой злосчастной войной с персами. Ни о чем
другом он и думать не способен. И никто не обращает внимания на то, какая
здесь ведется война против князя Голгофы.34 Ах, Агафон, теперь совсем не
то, что было два года назад. Тогда двум братьям мистика Максима жизнью
пришлось поплатиться за свое еретическое учение. Ты и представить себе не
можешь, какие могущественные силы покровительствуют Либанию. Время
от времени то один, то другой из менее влиятельных философов изгоняется
из города. Его же никто и тронуть не смеет. Я настаивал, умолял Экеболия и
императрицу поспособствовать его изгнанию. Но нет и нет! А тогда что
толку изгонять других? Один этот человек отравляет воздух, которым все мы
дышим. О мой Спаситель, если бы я мог бежать от всей этой языческой
скверны! Жить здесь все равно что во рву со львами...35
Агафон (с живостью). Юлиан... Что ты такое сказал?
Юлиан. Да, да! Только чудо может спасти нас.
Агафон. Так послушай же! Чудо уже свершилось.
Ю лиан. Что ты имеешь в виду?
Агафон. Выслушай меня, Юлиан. Ибо теперь я больше не смею
сомневаться в том, что речь идет о тебе. В Константинополь меня привело
видение...
Ю лиан. Видение, говоришь ты?
Агафон. Святое откровение.
Юлиан. О, Бога ради, говори!.. Нет, тише, молчи! Погоди, кто-то
идет. Оставайся здесь. Веди себя как ни в чем не бывало.
Оба остаются стоять у балюстрады. Высокий красивый человек средних лет,
одетый, по обычаю философов, в короткий плащ, приближается по аллее слева. Его
сопровождает группа молодых людей; все они в короткой одежде, на головах
у них венки из плюща, а в руках книги, свитки и пергаменты. Слышны громкий
говор и смех.
Учитель философии. Не урони ничего в воду, мой жизнерадостный
Григорий! Помни, то, что у тебя в руках, дороже золота.
ю лиан (оказавшийся поблизости). С вашего позволения — есть ли
на свете что-либо осязаемое, что было бы дороже золота?
Учитель философии. Можешь ли ты купить за золото плоды
трудов всей твоей жизни?
20
Хенрик Ибсен
Юлиан. Верно, верно! Но в таком случае как можешь ты доверить их
ненадежной воде?
Учитель философии. Благоволение людское еще ненадежнее.
Юлиан. Твои слова — сама мудрость. Но куда же намереваешься ты
отплыть со своими сокровищами?
Учитель философии. В Афины. (Хочет пройти мимо.)
Юлиан (со сдавленным смешком). В Афины? О богатый незнакомец,
в таком случае ты не владелец собственного богатства.
Учитель философии (задерживаясь). Почему?
Юлиан. Разве пристало мудрецу возить сов в Афины?36
Учитель философии. Мои совы не выносят света, исходящего от
церкви в городе императора. (Одному из молодых людей.) Дай мне руку,
Саллюстий! (Намеревается спуститься вниз.)
Саллюстий (останавливается на полпути на лестнице и говорит
тихо). Клянусь богами, это он\
Учитель философии. Он?..
Саллюстий. Жизнью клянусь! Я узнал его! Я видел его в обществе
Экеболия.
Учитель философии. А-д\ (Исподтишка внимательно
разглядывает Юлиана. Затем, приблизившись к нему, говорит. )Ты сейчас
улыбался. Чему?
Юлиан. Когда ты жаловался на церковный свет, я подумал, что тебе,
скорее всего, не под силу выносить царственный свет одной из философских
аудиторий.
Учитель философии. Зависть не умещается под коротким плащом.
Юлиан. То, что не умещается, торчит наружу.37
Учитель философии. Ты остер на язык, высокородный
галилеянин!38
Юлиан. Почему «галилеянин»? Где ты видишь на мне знак галилеянина?
Учитель философии. В твоем придворном платье.
Юлиан. Я философ в душе. А под платьем у меня рубаха из грубой
ткани. Но скажи, чего ты ищешь в Афинах?
Учитель философии. А чего искал Понтий Пилат?39
Юлиан. О чем ты толкуешь? Разве истина не там, где Либаний?
Учитель философии (пристально смотрит на него). Гм!.. Да,
Либаний! Либаний вскоре умолкнет. Либаний изнемог от борьбы, мой
господин!
Юлиан. Изнемог? Этот неуязвимый, неизменно побеждающий?..
Учитель философии. Он устал дожидаться человека, равного себе.
Отступничество цезаря
21
Юлиан. Ты шутишь, незнакомец! Разве может Либаний помыслить
о том, что на свете сыщется равный ему?
Учитель философии. Такой человек существует.
Юлиан. Кто? Где? Назови его!
Учитель философии. Это может быть опасно.
Ю лиан. Почему?
Учитель философии. Разве ты не из придворных?
Ю лиан. Ну и что из того?
Учитель философии (понизив голос). А достанет ли у тебя самого
смелости сказать хоть слово похвалы о преемнике императора?
Юлиан (пораженный). А!
Учитель философии (поспешно). Если вздумаешь выдать меня, я
от всего отрекусь!
Юлиан. Ни за что! Я никого не выдам. Ты говоришь «преемник
императора»? Не знаю, кого ты имеешь в виду. Император еще никого не
назвал... Но что это за выдумки насчет человека, равного Либанию?
Учитель философии. Ты мне скажи, разве не живет при дворе
юноша, которого силой и запретами, мольбами и увещеваниями пытаются
держать подальше от света философских школ?
Юлиан (быстро). Это делается ради того, чтобы сохранить в чистоте
его веру.
Учитель философии (с улыбкой). Неужто у этого юноши столь
мало веры в собственную веру? Что известно ему о его вере? Что знает воин
о своем щите до того, как испытает его надежность в бою?
ю лиан. Да, это правда... Но ведь это, знаешь ли, любящая родня и
учителя...
Учитель философии. Пустые слова, господин мой! Я скажу тебе,
в чем тут дело. Это из-за императора юный его родич удерживается вдали от
друзей мудрости. Император не обладает божественным даром красноречия.
Спору нет, он человек великий, но ему не по нраву придется, если его
преемник воссияет над империей...
Ю лиан (растерянно). Как смеешь ты!..
Учитель философии. Да, да, понимаю. Тебя оскорбили мои слова,
тебе обидно за твоего государя, и все-таки...
Ю лиан. Вовсе нет... Напротив... То есть я хотел сказать...
Послушай, я довольно близок к этому юному родичу императора. И я
был бы рад узнать... (Оборачивается.)
Отойди чуть в сторонку, Агафон, я должен поговорить с этим человеком
без свидетелей. (Отходит вместе с незнакомцем на несколько шагов.)
22
Хенрик Ибсен
Ты сказал «воссиять»? «Воссиять над империей»? Что ты знаешь? Что
можете вы все знать о принце Юлиане?
Учитель философии. Способно ли облако заслонить Сириус? Не
может ли гуляющий по небу ветер прервать завесу облаков тут или там, так
чтобы..
Юлиан. Выскажись без обиняков! Прошу тебя!
Учитель философии. Дворец и церковь держат юного принца
словно в двойной клетке. Но все же и через нее может кое-что просочиться.
Иной раз пленник роняет необычное высказывание, а придворная чернь...
О, прости меня, господин, я хотел сказать, придворные... они выносят
сказанное за пределы дворца на потеху другим. Этим господам непонятен
глубокий смысл его речей. Прости меня, господин, я хочу сказать — большинству
из них он непонятен.
Юлиан. Он непонятен никому из них. Можешь так прямо и
сказать — никому из них.
Учитель философии. Но ведь тебе он понятен. И нам, во всяком
случае, тоже...
Да, он сможет воссиять над империей! Ведь ходят же легенды о его
детских годах в Каппадокии, когда он в словесном поединке со своим братом
Галлом взял сторону богов, защитив их от Галилеянина.
Юлиан. То была игра. Упражнения в красноречии.
Учитель философии. Разве не отличал его Мардоний? А затем
Экеболий? Сколь искусными были уже тогда речи отрока... как много было
в них красоты, сколько очарования в легкой игре мыслей!
Ю лиан. Тебе так кажется?
Учитель философии. Да, думаю, он смог бы стать для нас
достойным противником, который одновременно внушал бы нам и страх, и
уважение. Чего же недостает ему для того, чтобы достичь таких больших высот?
Лишь одного недостает ему. Он должен пройти ту же школу, что прошел
Павел,40 и притом прошел без всякого ущерба для себя. А потом он,
примкнув к галилеянам, сумел воссиять ярче, чем все другие проповедники, вместе
взятые, потому что приобрел знания и овладел искусством красноречия!
Экеболий опасается за крепость веры в своем ученике. О, я знаю, что от него все
исходит! Но разве забыл он, этот сверх меры осторожный человек, что сам
в юности испил из тех же источников, доступ к которым он ныне хочет
закрыть для своего ученика? Разве не у нас постиг он умение владеть оружием
слова, которое он сам со столь превозносимым всеми усердием ныне
обращает против нас?
Юлиан. О, это так! Истинная правда!
Отступничество цезаря
23
Учитель философии. И чего стоят дарования Экеболия в сравнении
с теми дарованиями, что столь удивительным образом проявились в этом
царственном отроке, возвестившем, как говорят, в Каппадокии у могил казненных
галилеян учение, которое я считаю заблуждением и которое поэтому едва ли
обретет силу, но возвестившем с таким рвением духовным, что, если верить
широко распространенному слуху, многие дети его возраста уверовали в него и
последовали за ним как ученики! Ах, Экеболий такой же, как и вы все. В нем
больше ревности, нежели рвения. Оттого-то и ждал напрасно Либаний.
Юлиан (хватает его за руку). Что сказал Либаний? Богом
заклинаю, открой мне это!
Учитель философии. Он сказал все то, что ты только что услышал.
И еще он сказал вот что: взгляните на этого царственного галилеянина — он
Ахиллес духа.
Юлиан. Ахиллес! (Вполголоса.) Сон моей матери.
Учитель философии. Открытые всем и каждому аудитории
философских школ — ристалище умов. Сражающиеся упиваются этой борьбой.
В ней — радость и свет. Звон словесных стрел и лязг мечей остроумия.
А блаженные боги на небесах с улыбкой взирают на это...
Юлиан. О, поди прочь от меня со своим язычеством...
Учитель философии. И герои возвращаются домой, обнявшись,
не питая друг к другу неприязни, с горящими щеками, с бурлящей в жилах
кровью, обогащенные познаниями, увенчанные лаврами. О, но где же
Ахиллес? Я не вижу его. Ахиллес в гневе...
Юлиан. Ахиллес несчастен!.. Но могу ли я в это поверить? О, скажи
мне... У меня голова кругом идет... И все это говорил Либаний?
Учитель философии. А для чего, по-твоему, прибыл Либаний
в Константинополь? Разве не для того, чтобы искать почетной для него
дружбы с неким юношей?
Юлиан (горячо). Скажи правду! Нет, нет, этого не может быть. Как
можно примирить это с насмешками и глумлением, которые... Над тем, с кем
ищут дружбы, не глумятся.
Учитель философии. Козни галилеян с целью возвести стену
ненависти и злобы между двумя противниками.
Юлиан. Но ведь не станешь же ты отрицать, что это Либаний...
Учитель философии. Стану отрицать подобное изо всех сил.
Юлиан. Ты хочешь сказать, что все эти глумливые стишки исходят не
от него?
Учитель философии. Ни один из них не принадлежит ему. Все они
были придуманы в императорском дворце и распространяются под его именем.
24
Хенрик Ибсен
Юлиан. О, что ты такое говоришь!..
Учитель философии. Я могу подтвердить это перед кем угодно.
Вот ты, например, остер на язык. Кто знает, может, это ты сам...
Юлиан. Я!.. Но могу ли я поверить в это? Либаний не сочинял их? Ни
единого?
Учитель философии. Ни единого!
Юлиан. И даже того гнусного стишка насчет кривоплечего Атланта?41
Учитель философии. Нет, говорю тебе.
Юлиан. И даже того дурацкого и крайне бесстыдного стиха насчет
обезьяны в придворном платье?
Учитель философии. Ха-ха, он был написан в церкви, а не в
аудитории. Не веришь? Говорю тебе, это Экеболий...
Юлиан. Экеболий!
Учитель философии. Да, Экеболий. Чтобы посеять рознь между
своим недругом и своим учеником...
Юлиан (сжав кулаки). Ну, если это так!
Учитель философии. Если бы этот ослепленный и обманутый
юноша узнал нас, философов, он не выступал бы против нас столь
непримиримо.
Ю лиан. О чем ты говоришь?
Учитель философии. Однако уже поздно. Будь счастлив,
господин! (Хочет идти.)
Юлиан (удерживает его за руку). Друг и брат, кто ты?
Учитель философии. Человек, который скорбит при виде того, как
гибнет богосотворенное.
Юлиан. Что ты называешь богосотворенным?
Учитель философии. Не сотворенное в изменчивом.
Юлиан. Смысл для меня темен по-прежнему.
Учитель философии. Существует огромный блистательный мир,
которого вы, галилеяне, не способны узреть в своей слепоте. Пребывание
в нем — праздник среди изваяний и храмовых гимнов, с чашами пенящегося
вина и с розами в волосах. Находящиеся на головокружительной высоте
мосты перебрасываются от духа к духу и тянутся от отдаленнейшего света в
пространстве...
И я знаю того, кто мог бы стать повелителем в этом огромном
заполненном солнцем царстве.
Юлиан (в страхе). Да, но утратив вечное блаженство!
Учитель философии. Что есть блаженство? Воссоединение с
первоначалом.
Отступничество цезаря
25
Юлиан. Да, в сознательной жизни. Воссоединение со мной, с тем,
каков я есть.
Учитель философии. Воссоединение дождевой капли с морем,
гниющей листвы с землей, ее породившей.
Юлиан. О, мне бы побольше учености! Мне бы оружие, которым бы я
мог сразить тебя!
Учитель философии. Так добудь это оружие, юноша!
Философская аудитория — ристалище для мыслителей и талантов...
Юлиан (отступая). А!
Учитель философии. Взгляни на этих жизнерадостных юношей.
Среди них есть и галилеяне. Заблуждения во взглядах на божественное не
вызывают раскола среди них...
Будь счастлив! Вы, галилеяне, превратили истину в изгнанницу.
Смотрите, как стойко переносим мы удары судьбы. Ты видишь нас с листвой на
высоко поднятом челе. Так уходим мы, коротая ночи в песнях и ожидании
Гелиоса.42
Он спускается вниз по лестнице, где его дожидаются ученики;
затем слышно, как отплывает лодка.
Юлиан (долго смотрит на воды залива). Кто он, этот загадочный
человек?
Агафон (приближаясь). Послушай меня, Юлиан!..
Юлиан (возбужденно жестикулируя). Он понял меня! А сам Либа-
ний, великий, несравненный Либаний!.. Подумай только, Агафон, сам Либа-
ний сказал... О, сколь проницательно, должно быть, это языческое око!
Агафон. Верь мне, это дело рук искусителя.
Юлиан (не обращая на него внимания). Я больше не вынесу жизни
среди этих людей! Так вот, значит, от кого исходят эти мерзкие глумливые
стишки! Здесь надо мной потешаются, смеются за моей спиной. И нет
никого, кто бы верил в то, что я ношу в себе. Они следуют за мной по пятам,
передразнивают мою речь, высмеивают мои манеры. Сам Экеболий! О, я это
чувствую... Христос отринул меня, и зло зреет в моей душе.
Агафон. О, ты не знаешь! Сейчас ты как никогда осенен милостью
свыше!
Юлиан (ходит взад и вперед вдоль балюстрады). Я тот, кого
Либаний считает достойным померяться с ним силой. Какое удивительное
желание! Либаний считает меня равным себе. Он ждет именно меня...
Агафон. Так слушай и внимай! Тебя ждет Христос!
26
Хенрик Ибсен
Юлиан. О чем ты толкуешь, друг?
Агафон. О видении, что привело меня в Константинополь.
Юлиан. Да, да, видение, я почти забыл о нем. Ты ведь сказал
«откровение», не так ли? О, говори же скорей!
Агафон. Это было дома, в Каппадокии, с месяц назад или около того.
Прошел слух, будто язычники снова стали устраивать ночью тайные сборища
в храме Кибелы...43
Юлиан. Дерзкие глупцы! Им ведь было строго запрещено...
Агафон. Все верующие воспылали гневом. Власти повелели разрушить
храм, и мы разбили на куски ненавистные статуи богов. Наиболее
ревностные среди нас, движимые духом Господним, пошли дальше. Под пение
псалмов, неся впереди священные хоругви, мы пошли по городу и, словно
посланцы гнева Божия, набросились на этих нечестивцев. Мы отбирали
у них имущество, поджигали их дома, и тогда многие язычники погибли в
огне. Еще больше их было перебито на улицах, когда они убегали от нас.
О, это был великий час во славу Господа!
Юлиан. И что же дальше? Расскажи мне о своем видении, Агафон!
Агафон. Целых три дня и три ночи пылал в нас огонь мщения. Но
плоть изнемогла и больше уже не поддерживала духовное рвение. И тогда
мы прекратили преследования...
Я лежал на своем ложе не в силах ни бодрствовать, ни забыться сном.
Мне казалось, что внутри у меня пусто и что дух покинул меня. Я весь пылал
от жара, я рвал на себе волосы, я плакал, я молился, я пел... Сам не знаю, что
со мной было...
И вдруг перед собой у стены я увидел яркий луч белого света, и
в этом луче возник человек в плаще до пят. От его головы исходило сияние, а
в руке он держал трость.44 И он устремил свой кроткий взор прямо на
меня.
Ю лиан. И ты видел это!
Агафон. Да, я это видел. И человек заговорил и сказал: «Встань
Агафон, отыщи того, кто наследует царство, и вели ему сойти в ров, чтобы
сразиться со львами».
Юлиан. Сразиться со львами? О, как странно, как странно!.. Ах,
может быть это... Встреча с тем философом... Откровение... Зов ко мне...
Может быть, это я избран.
Агафон. Это так, без сомнения.
Юлиан. Сразиться со львами!.. Теперь мне все ясно... Так и есть, мой
Агафон! Воля Господа в том, чтобы я отыскал Либания...
Аг а ф о н. Нет, нет! Выслушай меня до конца!
Отступничество цезаря
21
Юлиан. Перенять у него все его искусство, все его знания... Сразить
неверующих их же оружием... Сражаться, как Павел, победить, как Павел,
во славу Господа!
Агафон. Нет, нет, смысл вовсе не в этом.
Юлиан. И ты еще можешь сомневаться? Разве не могуч Либаний, как
горный лев? А учебный зал разве не...
Агафон. Говорю тебе, смысл вовсе не в этом, ибо призрак добавил:
«Поведай избраннику, что он должен отряхнуть с ног своих пыль
императорской столицы45 и никогда больше не вступать в ее ворота».
ю лиан. И ты уверен в этом, Агафон?
Агафон. Да, вполне.
Юлиан. Значит, сразиться со львами, но не здесь. Где же тогда? Где?
О, кто прольет свет на это?
Принц Галл, красивый, крепкого сложения человек двадцати пяти лет со
светлыми курчавыми волосами в полном вооружении, появляется из аллеи слева.
Юлиан (бросается к нему). Галл!
Галл. Что хорошего скажешь? (Указывает на Агафона.) Кто этот
человек?
Юлиан. Это Агафон.
Галл. Какой Агафон? Ты якшаешься со всякими... А, клянусь Богом,
ведь это каппадокиец! Ты стал совсем взрослым...
Юлиан. Я должен сообщить тебе, Галл. Тебя искал император.
Галл (встревоженно). Сейчас? Ночью?
Юлиан. Да, да. Он хочет говорить с тобой. По-моему, он вне себя от
гнева.
Галл. Почему ты так решил? Говорил он что-нибудь?
Юлиан. Я не совсем понял. Он хотел знать, что ответил оракул.
Галл. А!
Юлиан. Не скрывай от меня ничего. Что все это означает?
Галл. Это означает либо смерть, либо изгнание.
Агафон. Спаситель милосердный!
Юлиан. Я предчувствовал это!.. Впрочем, нет. Императрица не
выказывала тревоги. Но скажи мне...
Галл. Что тебе сказать? Я сам знаю не больше твоего. Раз кесарь
упомянул об оракуле, значит, посланец был перехвачен или, может быть,
кто-нибудь предал меня...
Юлиан. Посланец?.. Галл, скажи, в чем дело? Что ты затеял, на что
отважился?
28
Хенрик Ибсен
10
20
30
Галл. О, разве мог я и дальше влачить эту жизнь в неведении и страхе?
Пусть он делает со мной что угодно. Все лучше, чем так...
Юлиан (отводит его в сторону и говорит, понизив голос).
Остерегись, Галл! Что это за посланец?
Галл. Я отправил его с вопросом к жрецам Осириса в Абидосе...46
Юлиан. А, оракул! Язычество!..
Галл. На язычество, быть может, и посмотрели бы сквозь пальцы,
однако... впрочем, теперь ты уже можешь об этом узнать. Я задал вопрос об
исходе войны с персами...
Юлиан. Какое безрассудство!.. Галл... я по тебе вижу, что ты еще
о чем-то спрашивал оракула.
Галл. Да будет тебе! Ни о чем я больше не спрашивал.
Юлиан. Нет, нет, ты интересовался жизнью и смертью некоего
могущественного человека!
Галл. А хоть бы и так? Ведь именно это и заботит нас с тобою втайне
больше всего.
Ю лиан (обхватывает его руками). Замолчи, ты, безумец!
Галл. Прочь от меня! Ползай перед ним на брюхе, как пес. А мне
этого больше не вынести. Я стану кричать об этом на всех площадях!
(Восклицает, обращаясь к Агафону.) Ты видел его, каппадокиец? Видел
убийцу?
ю лиан. Галл! Брат мой!
Агафон. Убийцу!
Галл. Убийцу в пурпурном одеянии. Убийцу моего отца, моей мачехи,
моего старшего брата...
Юлиан. О, ты навлечешь на нас погибель!
Галл. Одиннадцать голов за одну ночь, одиннадцать трупов, вся наша
родня. О, не сомневайся, нечистая совесть гложет его, она вгрызается в его
кости, словно червь.
Ю лиан. Не слушай его! Уйдем отсюда!
Галл (хватает Юлиана за плечи). Нет, постой! Ты выглядишь таким
бледным и растерянным. Уж не ты ли предал меня?
ю лиан. Я! Твой собственный брат!..
Галл. Ну и что, если брат? Братство еще никого в нашем семействе не
уберегло. Ты, должно быть, втайне следил за тем, что я делаю? Скажи! Кто
другой мог бы это быть? Думаешь, я не знаю, о чем шепчутся все вокруг?
Император подумывает о том, чтобы сделать тебя своим преемником.
Ю лиан. Ни за что! Клянусь тебе, Галл, мой возлюбленный брат, этого
никогда не случится! Я не хочу. Я избран более могущественными силами...
Отступничество цезаря
29
Верь мне, Галл. Мой путь предначертан. Говорю тебе, я на это не соглашусь.
О всемогущий Господь, мне на императорский трон? Нет, нет, нет!
Галл. Ха-ха, недурно сыграно, лицедей!
Юлиан. Что ж, вольно тебе смеяться надо мной. Ведь ты не знаешь,
что произошло. Да я и сам толком ничего не знаю. О Агафон... как может
эта голова стать головой помазанника? Разве не было бы это
отступничеством, смертным грехом? Разве святое мирро Господне не обожгло бы меня,
словно раскаленный свинец?
Галл. В таком случае наш царственный родич должен быть плешивее
самого Юлия Цезаря.
Ю лиан. Не богохульствуй!.. Воздай кесарю кесарево...47
Галл. Кровь моего отца... кровь твоего отца и твоей матери!..
Юлиан. О, что мы знаем об этих ужасных событиях? Мы были слишком
малы тогда. Всему виной были солдаты, смутьяны, недобрые советчики...
Галл {смеется). Наследник репетирует!
Юлиан (чуть не плача). О Галл, лучше бы мне быть убитым или
изгнанным вместо тебя! Здесь я погублю свою душу. Я должен был бы
простить — и не могу. Гнев и чувство мщения нашептывают...
Галл (быстро, бросив взгляд в сторону церкви). Вот он выходит!
Юлиан. Будь же благоразумен, драгоценный брат мой!.. А, Экеболий!
Врата церкви распахиваются. Оттуда толпой выходят богомольцы. Одни тут же
уходят, другие остаются, чтобы посмотреть на выход двора. Среди вышедших из
церкви Экеболий. Он в одеянии церковнослужителя.
Экеболий (собирается повернуть налево). А, это ты, мой Юлиан?
Мне снова довелось пережить из-за тебя тяжкие минуты.
Юлиан. Весьма сожалею. Тебе, должно быть, приходится переживать
их слишком часто.
Экеболий. Христос в гневе на тебя, сын мой! Его гневит твой
строптивый нрав, твои мысли, лишенные любви, твоя мирская суетность...
Юлиан. Знаю, мой Экеболий! Ты говоришь мне об этом постоянно.
Экеболий. Нынче я молился о твоем исправлении. И мне показалось,
что наш столь милосердный Спаситель отвергает мои молитвы. Он как будто
не желает меня слушать. Он позволил суетности и рассеянию проникнуть
в мои мысли...
Юлиан. Ты молился за меня? О ты, многолюбивый Экеболий... Ты
сам молишься за нас, бессловесных тварей, то есть, я хочу сказать, за тех из
нас, кто носит придворное платье!
30
Хенрик Ибсен
Экеболий. О чем ты, сын мой?
Юлиан. Экеболий, как мог ты сочинять эти богомерзкие стишки?
Экеболий. Я? Клянусь тебе всем святым!..
Юлиан. По глазам твоим вижу, что ты лжешь! Я знаю наверняка, что
это писал ты. Как мог ты писать их, спрашиваю я, да еще вдобавок от имени
Либания!
Экеболий. Ну что ж, дражайший мой, раз ты знаешь об этом, то
тогда...
Юлиан. Ах, Экеболий! Предательство, ложь, обман...
Экеболий. Теперь ты видишь, бесценный мой, сколь горячо я люблю
тебя! Все готов я сделать ради души того, кто когда-нибудь станет
помазанником Божьим. Если я обманывал и лгал, заботясь о тебе, то я знаю, что
милосердный Господь благосклонно взирал на мои поступки и с одобрением
простер надо мною свою десницу.
Юлиан. О я слепец! Позволь мне пожать руку
клятвопреступника...
Экеболий. Император!
Император Констанций в сопровождении свиты выходит из церкви.
Агафон еще во время предыдущей сцены отступил в кусты справа.
Констанций. О, какое небесное блаженство в душе!
Е в с е в и я. Молитва укрепила тебя, мой Констанций?
Констанций. О да! Я видел, как реял надо мной живой голубь.48 Он
снял с меня бремя всех моих грехов... Теперь я готов отважиться на многое,
Мемнон!
М ем нон. Так дерзай же, господин, не медли!
Констанций. Вон они стоят оба. (Подходит к братьям.)
Галл (невольно хватается за меч и в страхе кричит). Не причиняй
мне зла!
Констанций (простирает к нему руки). Галл! Родич мой!
(Обнимает его и целует.) Нынче, при свете звезд этой пасхальной ночи, я
избираю того, кто близок моему сердцу. Склонитесь все до земли. Приветствуйте
цезаря Галла!
Всеобщее изумление среди придворных, слышны невольные восклицания.
Евеевия (вскрикивает). Констанций!
Галл (растерянно). Цезарь!
Юлиан. А! (Словно в порыве радости хватает руки императора.)
Отступничество цезаря
31
Констанций (отталкивает его). Не приближайся! Чего ты хочешь?
Разве Галл не старший из вас двоих? Какие надежды ты лелеял? Какие
слухи питали твою ослепленную гордыню?.. Прочь! Прочь!
Галл. Я... Я — цезарь!
Констанций. Мой наследник и мой преемник. Через три дня ты
отправишься к войску в Азии. Ты ведь так озабочен этой войной с персами...
Галл. О мой всемилостивейший повелитель!..
Констанций. Отблагодари меня делами, возлюбленный мой Галл!
Царь Сапор стоит к западу от Евфрата. Я знаю, сколь тревожно тебе за мою
жизнь. Пусть же это будет твой долг — разбить его. (Оборачивается,
охватывает голову Юлиана руками и целует его.) Вот, Юлиан, мой
благочестивый друг и брат... так должно было случиться.
Юлиан. Да будет благословенна воля императора!
Констанций. И никаких просьб! Однако послушай, я и о тебе
подумал. Так знай же, Юлиан, отныне ты сможешь вольно дышать в
Константинополе...
Юлиан. Да, хвала Христу и кесарю!
Констанций. Так ты уже знаешь? Кто сказал тебе об этом?
Юлиан. О чем, господин?
Констанций. Что Либаний выслан.
Юлиан. Либаний... выслан?
Констанций. Я выслал его в Афины.
Юлиан. А!
Констанций. Вот там стоит судно на якоре. Он отплывает нынче
ночью.
Юлиан (тихо). Так это был он сам!
Констанций. Ты ведь давно этого хотел. Прежде я не мог исполнить
твоего желания. Но теперь... Пусть это послужит тебе хоть малым
утешением, мой Юлиан.
Юлиан (с живостью хватает его за руку). Господин мой, окажи мне
еще одну милость!
Констанций. Проси все, чего пожелаешь.
Юлиан. Позволь мне отправиться в Пергам. Ты знаешь, там обучает
старый Эдесий...
Констанций. Весьма странное желание. Ты, среди язычников?..
Юлиан. Эдесий не опасен. Он старец высокого ума, и притом он уже
дряхл...
Констанций. И зачем же он тебе, брат?
Юлиан. Я хочу научиться борьбе со львами.
32
Хенрик Ибсен
Констанций. Мне понятен твой богоугодный замысел. И тебя это не
страшит?.. Ты чувствуешь в себе достаточно силы?..
Юлиан. Господь громогласно воззвал ко мне. Подобно Даниилу, я без
страха и с радостью сойду в ров со львами.
Констанций. Юлиан!
Юлиан. В эту ночь ты, сам того не ведая, стал орудием Господа.
О, позволь мне отправиться туда, дабы очистить мир!49
Галл (тихо, императору). Позволь ему, господин. Это отвлечет от
вмешательства в другие, более важные дела.
Евсевия. Прошу тебя, Констанций, не препятствуй этому порыву души.
Экеболий (понизив голос). Высокочтимый кесарь, отпусти его в Пер-
гам. Сомневаюсь, смогу ли я смирить его строптивость здесь, хотя теперь это
уже и не так важно...
Констанций. Разве могу я в этот миг отказать тебе в чем бы то ни
было? Отправляйся с Богом, Юлиан!
Юлиан (целует руки императора). О, благодарю... Благодарю!
Констанций. А теперь к праздничной трапезе! Мой повар из Капуи
изобрел какие-то новые постные блюда. Сазаньи спинки в хиосском вине и...
Вперед! Следуй за мной, цезарь Галл!
Процессия трогается в путь.
Галл (тихо). Елена, какая удивительная перемена!
Елена. О Галл, сбываются наши надежды.
Галл. Я едва могу поверить в это! Кто этому виной?
Елена. Тсс!
Галл. Ты, любимая? Или кто? Кто?
Елена. Спартанский пес Мемнона.
Галл. То есть?
Елена. Пес Мемнона. Юлиан пнул его ногой. Вот за это и месть.90
Констанций. Отчего ты приумолкла, Евсевия?
Е все вия (тихо, сквозь слезы). О Констанций... как ты мог сделать
такой выбор!
Констанций. Одиннадцать теней требуют этого.
Евсевия. Увы! Это не принесет теням покоя.
Констанций (восклицает). Флейтисты! Почему молчат эти
негодники? Играйте, играйте!
Все, кроме Юлиана, уходят налево. Из-за кустов появляется Агафон.
Отступничество цезаря
33
Юлиан. Его преемник — Галл, а я... я свободен, свободен, свободен!
Агафон. Чудесно сбывается промысел Божий.
Юлиан. Ты слышал, что здесь происходило?
Агафон. Да, все слышал.
Юлиан. А завтра, мой Агафон, в Афины!
Агафон. В Афины? Ты ведь отправляешься в Пергам.
ю лиан. Тсс! Тише! Ты не понимаешь... Мы должны быть хитры, как
змеи.31 Сперва в Пергам... а затем в Афины!
Агафон. Прощай, мой друг и господин!
Юлиан. Хочешь отправиться со мной, Агафон?
Агафон. Не могу. Я должен вернуться домой. У меня на попечении
малолетний брат.52
Юлиан {у балюстрады). Они снимаются с якоря. В добрый путь,
крылатый лев. Ахиллес последует за тобой. {Издает приглушенное
восклицание.) А!
Агафон. Что такое?
Ю лиан. Упала звезда.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Афины. Открытая площадь, обрамленная колоннадой. Везде статуи, фонтаны.
Слева отходит вдаль узкая улочка. Закат солнца.
Василий Кесарийский, стройный молодой человек, сидит у цоколя одной из
колонн и читает книгу. Тут же Григорий Назианзин и ученики
философской школы, которые группами прохаживаются вдоль колоннады. Большая
толпа с криками перебегает площадь направо. Вдали слышится шум.
Василий {поднимает глаза от книги). Что значат эти дикие вопли?
Григорий. В порт прибыл корабль из Эфеса.
Василий. С новыми учениками?
Григорий. Да.
Василий {встает). В таком случае нас ждет неспокойная ночь.
Пойдем, Григорий, ни к чему нам быть свидетелями этих бесчинств.
Григорий {указывает налево). Взгляни! Это зрелище более
приятное, по-твоему?
Василий. Принц Юлиан — с розами в волосах, с пылающими
щеками...
2 3?к. №'3207
34
Хенрик Ибсен
Григорий. Да, а за ним следует эта орава юнцов с оловянными
глазами. Послушай, как они болтают, и языки у них заплетаются от вина! Весь
день они бражничали в кабаке Ликона.
Василий. А ведь там многие из наших, Григорий. Молодые
христиане...
Григорий. Так они себя называют.53 Разве не называл себя
христианином Лампон, тот, который обесчестил дочь торговца маслом Зенона?
А Илларион из Агригента и те двое, содеявшие такое, о чем я и говорить-то
гнушаюсь...54
Юлиан (его голос слышен слева). Эй, поглядите-ка, кого я вижу?
Кастор и Поллукс из Каппадокии!55
Василий. Он нас заметил. Я уйду. Не хочу видеть его таким.
Григорий. Ая останусь. Ему понадобится друг.
Василий уходит направо. В этот момент из узкой улочки появляется Юлиан
в окружении молодых людей. Волосы его в беспорядке, он, как и все остальные,
одет в короткий плащ. Среди юношей — Саллюстий Перузийский.
Голоса в толпе. Да сияет светоч Афин! Слава другу мудрости и
красноречия!
Юлиан. Ваша лесть не поможет. Ни одного стиха вы сегодня больше
от меня не услышите.
Саллюстий. Когда наш предводитель молчит, мы чувствуем себя
опустошенными, словно наутро после ночной пирушки.
ю лиан. Давайте займемся чем-нибудь поновее. Устроим игру в
судебное разбирательство.
Все хором. Да, да! А принц Юлиан на месте судьи!
Ю лиан. Обойдемся без «принца», друзья...
Саллюстий. Вставай же на судейское место, несравненный!
Юлиан. Осмелюсь ли я?.. Вон там стоит человек. Кому более
пристало играть роль судьи, нежели Григорию Назианзину?
Саллюстий. Истинная правда!
Юлиан. На судейское место, мой мудрый Григорий! А я буду
обвиняемым.
Григорий. Уволь меня от этого, друг, прошу тебя.
Юлиан. На судейское место, говорю я! На место судьи! (Обращается
к остальным.) Какое преступление совершил я?
Голоса. Да, что бы это могло быть? Выбирай сам!
Саллюстий. Пусть это будет нечто в галилейском духе, как мы,
безбожники, говорим.
Отступничество цезаря
35
Юлиан. Верно. Нечто в галилейском духе. А, придумал! Я отказался
платить подати кесарю...
Голоса. Ха-ха! Недурно!.. Превосходно!..
Юлиан. Вот меня выталкивают вперед, со связанными руками,
толкают в шею...
Саллюстий (Григорию). Слепой судья! То есть, я хочу сказать, с
повязкой на глазах, как у богини правосудия. Обрати свой взор на этого
дерзновенного! Он отказался платить подати кесарю.56
Юлиан. Позвольте мне бросить слово на чашу весов правосудия.
Я греческий подданный. Сколько должен платить кесарю греческий
подданный?
Григорий. Столько, сколько потребует кесарь.
Юлиан. Хорошо. Но сколько? Отвечай так, как если бы сам
император присутствовал здесь на суде. Сколько может потребовать кесарь?
Григорий. Все.
Юлиан. Ответ правдив, словно сам император присутствует на суде.
Но вот в чем загвоздка. В Писании сказано: воздай Богу Богово, а кесарю
кесарево.
Григорий. И что же?
Юлиан. Вот и скажи мне ты, мудрейший из судей, сколько из того,
что я имею, принадлежит Богу?
Григорий. Все.
Юлиан. И сколько из принадлежащего Богу могу я отдать кесарю?
Григорий. Покончим с этим, друзья мои.
Ученики (под шум и смех). Нет, нет! Отвечай ему!
Юлиан. Сколько из принадлежащего Богу может потребовать кесарь?
Григорий. Я не стану отвечать. Это оскорбительно и для Бога, и для
кесаря. Позвольте мне уйти!
Голоса, Окружите его!
Юлиан. Держите его! Как же так, неудачливый судья? Ты проиграл
дело кесаря, а теперь хочешь улизнуть? Сбежать? Но куда, куда? К скифам?
Встань передо мной! Ответьте, вы, будущие слуги кесаря и мудрости, не
хотел ли он преуменьшить власть кесаря?
Ученики. Да, да!
Юлиан. И какое наказание полагается ему за подобный проступок?
Голоса. Смерть! Смерть в чане с вином!
Юлиан. Давайте все же поразмыслим. Попробуйте ответить так, как
ответили бы в присутствии самого кесаря. Где предел власти кесаря?
Отдельные голоса. Власть кесаря беспредельна!
36
Хенрик Ибсен
Юлиан. Согласен. Но в таком случае не безумие ли пытаться
ускользнуть от власти беспредельного?
Ученики. Да, да, каппадокиец безумен!
Юлиан. Но что есть безумие? Как судили о нем наши предки? Чему
учили египетские жрецы? А что говорит об этом мистик Максим и другие
мудрецы в странах Востока? Они говорят, что в безумии открывается тайна
небес... Так что наш Григорий, выступая против кесаря, обнаруживает свою
особую связь с небесами. Налейте вина каппадокийцу, восславьте в песнях
нашего Григория! Честь и хвала Григорию Назианзину!
Ученики (под восторженные выкрики и смех). Слава каппадокийцу!
Слава судье из Каппадокии!
Через площадь проходит учитель философии Либаний в окружении учеников.
Либаний. Эге, взгляните-ка! По-моему, мой брат Юлиан уже
возвещает свою мудрость на площадях!
Юлиан. Скажи лучше «глупость», драгоценнейший. Мудрость
покинула нас.
Либаний. Разве мудрость нас покинула?
Юлиан. Или готова нас покинуть. Ибо разве неправда то, что ты
намереваешься отправиться в Пирей?57
Либаний. Я, брат мой? Что мне делать в Пирее?
Юлиан. Значит, наш Либаний — единственный из учителей, который
не знает о том, что туда прибыл корабль из Эфеса.
Либаний. Э, друг, что мне за дело до этого корабля?
Юлиан. Он до краев наполнен ростками учености...
Либаний (с презрением). Но ведь этот корабль из Эфеса!
Юлиан. Разве золото не весит одинаково, независимо от того, откуда
оно?
Либаний. Золото? Ха-ха! Золото Максим оставит себе, он не
выпустит его из своих рук. Что за ученики обычно прибывают из Эфеса? Сыновья
лавочников, первенцы ремесленников. Золото, говоришь ты, мой Юлиан?
А я скажу тебе, что как раз золота-то там и нет. Но я восполню это
отсутствие золота и вычеканю для вас, молодые люди, полновесные золотые монеты!
Ибо разве не сравнимо с полновесной золотой монетой полезное для жизни
учение, особенно если придать ему остроумную и привлекательную форму?
Если вы держитесь того же мнения, тогда послушайте меня. Здесь было
сказано, что кто-то со всех ног кинулся в Пирей. Но кто они, эти
нетерпеливые? Я отнюдь не намерен никого называть по имени. Они же называют
себя философами и учителями мудрости. А теперь мысленно перенеситесь
Отступничество цезаря
37
в Пирей. Что происходит там в этот час, пока я стою здесь в окружении
благосклонно внимающих мне слушателей? Я скажу вам, что там происходит.
Эти люди, причисляющие себя к друзьям и глашатаям мудрости, толпятся на
сходнях, отпихивают друг друга, бранятся, грызутся, забыв о всяком
приличии и благопристойности. И ради чего? Ради того, чтобы первыми
протиснуться к кораблю и заполучить наиболее богато одетых юношей, увести их
к себе домой, принять их у себя, надеясь впоследствии извлечь
всевозможную выгоду. Однако какой конфуз, какое отрезвление, какое пробуждение
в пустоте, словно с похмелья, когда они в скором времени обнаружат —
ха-ха-ха! — что привезенного этими юношами едва хватит на то, чтобы
возместить затраты на праздничную встречу!.. Извлеките же из этого урок,
юные мои друзья, и поймите, сколь мало это приличествует мудрецу
философу и как ничтожно окупается стремление к благам, не имеющим ничего
общего с истиной.
Юлиан. О мой Либаний, когда я внимаю твоим речам с закрытыми
глазами, то погружаюсь в сладостный сон о том, что среди нас возродился
Диоген.58
Либаний. Твои уста обладают поистине царственной щедростью, мой
бесценный друг!
Юлиан. Нисколько. И все же я готов был прервать твою речь, ибо во
всяком случае на сей раз один из твоих собратьев едва ли почувствует себя
разочарованным.
Либаний. Мой друг шутит.
Юлиан. Твой друг уверяет тебя, что на борту этого корабля находятся
двое сыновей наместника Милона.
Либаний (хватает его за руку). Что ты такое говоришь?
Юлиан. Тот последователь Диогена, который возьмется за их
воспитание, едва ли будет страдать от бедности.
Либаний. Сыновья наместника Милона! Того самого благородного
Милона, который послал императору семь жеребцов персидских кровей под
седлами, вышитыми жемчугом!..
Юлиан. Многие сочли, что для Милона это был еще не самый щедрый
подарок.
Либаний. Истинная правда. Милону следовало бы послать
стихотворение, или искусно составленную речь, или письмо. Милон богато одаренный
человек, вся родня наместника Милона — люди одаренные.
Юлиан. А всех больше — эти двое юношей.
Либаний. Могу этому поверить. И да помогут им боги, ради их
щедрого и благодетельного отца, попасть в хорошие руки! Стало быть, ты ока-
38
Хенрик Ибсен
зался прав, о Юлиан. Корабль из Эфеса привез настоящее золото. Ибо
разве не являются чистым золотом духовные дары? Но теперь мне не будет
покоя. Благоденствие этих молодых людей поистине важная вещь. Столь
многое зависит от того, в чьи руки они попадут с самого начала. Юные мои
друзья, если вы мыслите так же, как и я, то мы должны протянуть
направляющую руку этим двум чужеземцам и помочь им выбрать наилучшего
учителя, удобное жилище и...
Саллюстий. Я согласен!
Ученики. В Пирей, в Пирей!
Саллюстий. Мы станем биться, словно дикие вепри, за сыновей Ми-
лона!
Все, вместе сЛибанием, уходят направо. У колоннады остаются Юлиан
и Григорий Назианзин.
Юлиан (провожает уходящих взглядом). Посмотри, как они
резвятся, словно скопище фавнов. Как плотоядно облизываются в предвкушении
трапезы, что предстоит им нынче ночью. (Оборачивается к Григорию.)
Если бы они в этот миг стали возносить молитвы Богу, то только о том, чтобы
он опорожнил их желудки перед утренней трапезой.59
Григорий. Юлиан...
Юлиан. Вглядись в меня. Я трезв.
Григорий. Я знаю. Ты воздержан во всем. И все же заодно с ними
ведешь подобную жизнь.
Юлиан. А почему бы и нет? Разве ты или я знаем, когда нас поразит
молния? Почему бы в таком случае не наслаждаться солнечным днем? Или
ты забыл о том, что все мое детство и годы отрочества я провел в золотой
клетке? Жизнь в страхе вошла у меня в привычку, я бы даже сказал, это
стало моей потребностью. А ныне? Это гробовое молчание со стороны
императора. Эта обманчивая тишина! Я покинул Пергам без согласия кесаря, и он
промолчал. Я самовольно отправился в Никомедию, я жил там, обучался
у Никокла60 и других, но император и на это никак не отозвался. Я прибыл
в Афины, отыскал Либания, хотя император запретил мне встречаться с ним.
Император молчит до сего дня. Где найти этому объяснение?
Григорий. Ищи объяснение в любви, Юлиан!
Юлиан. О, ты не знаешь!.. Мне ненавистна эта власть надо мной. Она
ужасает меня, когда действует, и еще более ужасает, когда бездействует.
Григорий. Скажи мне честно, друг. Только ли это привело тебя
к столь загадочным путям?
Отступничество цезаря
39
Юлиан. Что ты называешь загадочными путями?
Григорий. Правду ли утверждает молва, будто ты проводишь ночи
в стараниях постичь языческие тайны Элевсина?61
Юлиан. А, ты об этом? Могу уверить тебя, что не столь уж много
можно почерпнуть у этих таинственных мечтателей. И не будем больше
говорить об этом.
Григорий. Так значит, это все-таки правда! О Юлиан, как мог ты
решиться на столь позорные связи!
Юлиан. Я должен жить, Григорий. А здесь, в философской школе,
это не жизнь. Этот Либаний! Никогда не прощу ему, что я так горячо любил
его! Каким смиренным я был вначале, как трепетал от радости при встрече
с этим человеком, я преклонялся перед ним, лобызал его и называл его своим
великим братом.
Григорий. Да, все христиане считали, что ты зашел слишком далеко.
Юлиан. И все же, когда я прибыл сюда, в душе у меня был праздник.
Я воображал титаническую борьбу между нами. Мирская истина должна
была столкнуться с истиной Божьей. И что из этого вышло? Либаний не желал
этой борьбы. Он вообще никогда не стремился к борьбе. Его помыслы были
обращены к себе самому. Говорю тебе, Григорий, Либания нельзя считать
великим.
Григорий. Однако вся просвещенная Греция называет его именно так.
Юлиан. И все же повторяю, что его нельзя считать великим.
Единственный раз наблюдал я, когда он возвысился до величия. Это было в ту
ночь, в Константинополе. Тогда он был велик оттого, что претерпел великую
несправедливость и неукротимый гнев обуял его. Но здесь! О, чему я только
не был свидетелем! Он человек большой учености, и все же великим его
назвать нельзя. Либаний жаден, он тщеславен, снедаем завистью. Думаешь, он
в состоянии стерпеть то, что я имел счастье снискать здесь славу, хотя и
в значительной мере преувеличенную моими друзьями? Обратись к Либа-
нию, и он перечислит тебе все приметы добродетелей. Они у него всегда под
рукой, как книги в его библиотеке. Но обладает ли он сам этими
добродетелями? Согласуется ли его жизнь с его учением?62 Он — последователь
Сократа и Платона, ха-ха! Разве не расточал он льстивые речи императору до
того, как был изгнан? Разве не льстил он мне во время нашей встречи в
Константинополе? Той встречи, которую он впоследствии так неуклюже
попытался выставить в смешном свете? И кто я для него теперь? Ныне он пишет
письма Галлу, цезарю Галлу, наследнику кесаря, и желает ему успехов в
войне с персами, хотя успехи эти доселе были весьма скромны и хотя цезарь
Галл не блещет ни ученостью, ни особым красноречием. И этого Либания
40
Хенрик Ибсен
греки продолжают величать царем философов! О, не скрою, все это
возмущает меня. По правде говоря, я полагаю, что греки могли бы сделать лучший
выбор, если бы они обращали более пристальные взгляды на приверженцев
мудрости и красноречия, которые в последние годы...
Василий (выходит справа). Письма! Письма из Каппадокии!
Григорий. И мне тоже?
Василий. Вот, возьми. Письмо от твоей матери.
Григорий. Моя благочестивая мать! (Вскрывает письмо и читает.)
Юлиан (Василию). А тебе пишет твоя сестра?
Василий (держа в руке вскрытое письмо). Да, это Макрина.63 Она
сообщает невеселые и странные вещи.
Юлиан. Какие же, какие?
Василий. Прежде всего о твоем высокородном брате Галле. Его
правление в Антиохии отличается жестокостью.
Юлиан. Да, Галл суров... Макрина так и пишет — «жестокое
правление»?
Василий (устремляя на него пристальный взгляд). Она пишет —
«кровавое».
Юлиан. О, я так и думал! И зачем только император дал ему в жены
эту беспутную вдову Константину?
Григорий (читая). О, какое неслыханное злодейство!
Юлиан. Ты о чем, друг?
Григорий (обращаясь к Василию). Макрина ничего не пишет о том,
что происходит в Антиохии?
Василий. Нет, ничего конкретного. Но что это? Ты побледнел...
Григорий. Ты ведь знал благородного Клемация Александрийца?
Василий. Да, да! А что с ним?
Григорий. Он убит, Василий!
Василий. Что ты говоришь! Убит?
Григорий. Я называю это убийством. Они казнили его без суда и
следствия.
Юлиан. Кто? Кто казнил его?
Григорий. Да, вот именно, кто? Как я могу ответить тебе на этот
вопрос? Моя мать так излагает эту историю. Теща Клемация воспылала
нечистой похотью к мужу своей дочери. Но не сумев ничего от него добиться,
пробралась с заднего хода во дворец...
Юлиан. Чей дворец?
Григорий. Моя мать пишет «дворец» и больше ничего.
Ю лиан. Ну и что было потом?
Отступничество цезаря
41
Григорий. Известно лишь, что она преподнесла очень дорогое
украшение некоей знатной и могущественной особе, дабы добиться смертного
приговора...
Юлиан. Ах, но они ничего не добились!
Григорий. Они добились, Юлиан!
Ю лиан. О Иисусе!
Василий. Ужасно! И что было с Клемацием?
Григорий. Смертный приговор был передан для исполнения
наместнику Гонорату, и этот слабый духом человек не посмел воспротивиться
приказу столь высокого лица. Клемаций был брошен в темницу и казнен на
следующий же день, рано поутру. Моя мать пишет, что ему не дали и слова
вымолвить в свою защиту.
ю лиан (побледнев, тихо). Сожги эти опасные письма. Они могут
навлечь беду на всех нас.
Василий. Откровенное насилие! На виду у всего города! Где мы
находимся? Где?
Ю лиан. Да, ты вправе спросить, где мы находимся! Христианин
убийца, христианка блудница, христианин...
Григорий. В этом деле стенания не помогут. Что ты намерен делать?
Юлиан. Я? Я не стану больше ходить в Элевсин. Я порву всякие
сношения с язычниками. Я возблагодарю Господа моего за то, что он избавил
меня от искушения властью.
Григорий. Хорошо. Ну а дальше?
Юлиан. Не понимаю тебя...
Григорий. Тогда слушай. Не думай, что все ограничилось убийством
Клемация. Злодеяния, совершаемые с неслыханным бесстыдством, множатся
по всей Антиохии, распространяясь, словно моровая язва. Зло воспряло и
вылезает изо всех грязных щелей. Моя мать пишет, что кажется, будто
разверзлась зловонная бездна. Жены доносят на мужей, сыновья на отцов,
священники на своих прихожан...
Юлиан. И зло будет расползаться дальше. Эта мерзость навлечет
погибель на всех нас... О Григорий, если бы я мог бежать на край света!..
Григорий. Твое место там, где пуп мироздания,64 принц Юлиан!
Юлиан. Чего ты требуешь от меня?
Григорий. Ты брат этого кровавого цезаря. Явись к нему, он ведь
называет себя христианином. Брось ему в лицо обвинение во всех его
злодеяниях. Пусть падет он перед тобою ниц в страхе и раскаянии...
Ю лиан (отшатываясь). Безумец, о чем ты помыслил!
Григорий. Любишь ли ты своего брата? Хочешь ли ты спасти его?
42
Хенрик Ибсен
Юлиан. Я любил Галла больше всех на свете.
Григорий. Любил?..
Юлиан. Пока он был только моим братом. Но теперь... Или он не
цезарь? Григорий... Василий... О драгоценные мои друзья... Я дрожу за свою
жизнь... Я замираю от ужаса перед цезарем Галлом. И я могу помыслить
о том, чтобы показаться ему на глаза, я, в самом существовании которого для
него таится угроза!
Григорий. Зачем ты явился в Афины? Ты торжественно возвестил
всему миру о том, что принц Юлиан покидает Константинополь, дабы
вступить в борьбу с ложной мудростью и противопоставить языческой лжи
христианскую истину. И что ты для этого сделал?65
Юлиан. О, не здесь должна была происходить борьба!
Григорий. Верно, не здесь. Не суесловие против суесловия, не книга
против книги, не игра словами в учебных залах! Нет, Юлиан, в гуще жизни
должна была разыграться битва, и в жертву должна была быть принесена
сама жизнь...
Юлиан. Теперь я вижу это! Вижу!
Григорий. Да, как видит это Либаний! Над ним ты насмехаешься.
Ему ведомы приметы всех добродетелей, но учение для него всего лишь
учение. Какая часть тебя принадлежит Богу? И какую часть тебя может
потребовать кесарь?
Юлиан. Ты сам сказал, что это было бы оскорблением...
Григорий. Оскорблением кого? Бога или кесаря?
Юлиан (оживленно). Ну хорошо. Значит, будем вместе?
Григорий (уклончиво). Нет, у меня свой скромный круг
обязанностей. Я должен заботиться о своей родне.66 На большее у меня не хватит ни
сил, ни способностей.
Юлиан (хочет ответить, но вдруг, прислушавшись к шуму справа,
восклицает). Что ж, в таком случае присоединимся к вакханалии!
Василий. Юлиан!
Юлиан. К вакханалии, друзья мои!
Григорий некоторое время смотрит на него, а затем уходит через колоннаду
налево. С шумом и гамом на площадь врывается ватага учеников философской
школы, среди которых можно увидеть и вновь прибывших.
Василий (приблизившись). Юлиан, ты выслушаешь меня?
Юлиан. Гляди, гляди! Они сводили своих новых друзей в бани,
умастили их волосы. Смотри, как они размахивают палками и с воплями колотят
Отступничество иезаря
43
по булыжникам. Ну, что скажешь на это ты, Перикл? Мне сдается, я вижу
твою разгневанную тень...67
Василий. Уйдем, уйдем!
Юлиан. А взгляни на того, которого они нагим волокут под руки!
А вот и плясуньи! Взгляни, как...
Василий. Фу, отврати взор свой от этого зрелища!
Наступил вечер. Вся ватага располагается на площади у фонтана. Приносят вино
и фрукты. Нарумяненные девушки пляшут при свете факелов.
Юлиан (после короткого молчания). Скажи мне, Василий, отчего
языческий грех был столь прекрасен?
Василий. Ошибаешься, друг. О языческом грехе слагают красивые
стихи и легенды, но сам он прекрасен не был.
Юлиан. О, что ты говоришь! Разве не был прекрасен Алкивиад, когда
он, разгоряченный вином, точно юный бог проносился по улицам Афин?68
И разве не был он прекрасен в своей строптивости, когда глумился
над Гермесом69 и колотил в двери горожан? Когда он вызывал их жен и
дочерей из домов, а женщины молча трепетали и, замирая, желали только
одного...
Василий. О, молю тебя, обрати свой слух ко мне...
Юлиан. Разве не был прекрасен Сократ на пиру? А Платон и все
другие развеселые братья? И все же они творили такое,70 от чего вон те
христиане, пребывающие в полусвинском состоянии, стали бы открещиваться с именем
Бога на устах, если бы кто-нибудь обвинил их в подобном. А вспомни об
Эдипе, Медее, Леде...71
Василий. Все это поэзия. Ты путаешь поэзию с реальностью.
Юлиан. А разве творимые поэзией души и воли не отражают условий
жизни человеческих созданий? А загляни в Священное Писание, древнее и
новое. Разве не был прекрасен грех в Содоме и Гоморре?72 Разве огонь
Иеговы не был карой за то, от чего не уклонился Сократ?.. О, когда я веду эту
жизнь в вихре и суете, то мне подчас думается, что истина должна быть
врагом красоты.73
Василий. Ив такой час ты способен воздыхать о красоте? Сколь
быстро забыл ты о том, что здесь услышал!..
Юлиан (закрывает уши руками). Ни слова больше об этих ужасах!
Изгоним из памяти все эти вести из Антиохии...
Скажи мне, о чем еще пишет Макрина? Было что-то еще в ее письме?
Помнится, ты сказал... Как назвал ты другие новости?
44
Хенрик Ибсен
Василий. Я назвал их странными.
Юлиан. Да, да! Что же это за новости?
Василий. Она пишет о Максиме Эфесском...
Юлиан (оживленно). О мистике?
Василий. Да, об этом загадочном человеке. Он снова объявился, на
сей раз в Эфесе. Вся округа пришла в смятение. Имя Максима у всех на
устах. Либо он шарлатан, либо и вправду состоит в зловещем союзе с некими
духами. Даже христиан странным образом привлекают к себе его нечестивые
тайно действия и знамения.
Юлиан. Дальше, дальше, прошу тебя!
Василий. Это все, что сказано о нем. Макрина пишет, что в
возвращении Максима она видит свидетельство того, что Бог прогневался на нас.
Она полагает, что нас ждут великие испытания за грехи наши.
Юлиан. Да, да, да!.. Послушай, Василий, твоя сестра, должно быть,
редкая женщина.
Василий. Воистину она такова.
Юлиан. Когда ты рассказываешь о ее письмах, мне кажется, что я
ощущаю нечто цельное и завершенное, по чему столь долго томилась моя
душа. Скажи мне, она по-прежнему помышляет о том, чтобы удалиться от мира
и жить в пустыне?
Василий. Эта мысль никогда не покидает ее.
Юлиан. Неужели? Она, которая, казалось бы, осыпана всеми благами.
Она, которая, должно быть, и красива, и умна, она, которую ждет большое
богатство и которая обладает необычайной для женщины ученостью! Знаешь
ли ты, Василий, что я горю желанием увидеться с ней! К чему же ей
уединение?
Василий. Я ведь уже рассказывал тебе. Жених ее умер, и она считает
его своим супругом в будущей жизни. К нему обращены все ее помыслы, и
для него она хочет сохранить себя в непорочности.
Юлиан. Удивительно, сколь многих влечет к себе уединение...
Когда будешь писать Макрине, то можешь поведать ей, что меня оно тоже
влечет...
Василий. Она знает, Юлиан. Но она не верит.
Юлиан. Почему не верит? Что она пишет об этом?
Василий. Прошу тебя, друг, избавь меня...
Ю лиан. Если я тебе дорог, то ты не утаишь от меня ни слова из того,
что она пишет!
Василий (протягивает ему письмо). Ты этого хотел, так читай же.
Вот отсюда...
Отступничество цезаря
45
Юлиан (читает). «Всякий раз, когда ты пишешь мне о юном родиче
императора, который стал тебе другом, сердце мое переполняется великой и
светлой радостью...» О Василий, будь моим оком. Прочти мне дальше.
Василий (читает). «Твой рассказ о несокрушимой вере, что привела
его в Афины, напоминает мне картину из древних писаний. Я верю, что в нем
возродился Давид, который сокрушит воинов язычества.74 Да пребудет с ним
дух Господень в этой борьбе и на все времена».
Юлиан (хватает его за руку). Довольно! И она туда же? Чего вы
все как один требуете от меня? Разве давал я вам письменное обязательство
сразиться со львами власти?..
Василий. Почему же выходит так, что все верующие, затаив дыхание,
с надеждой взирают на тебя?
Юлиан (некоторое время прохаживается вдоль колоннады, затем
останавливается и протягивает руку за письмом). Дай сюда. Позволь
мне взглянуть. (Читает.) «Да пребудет с ним дух Господень в этой борьбе
и на все времена...»
О Василий, если бы я мог!.. Но я чувствую себя точно Дедал, парящий
между небесами и морем.75 Головокружительная высота и бездонная
пучина... В чем смысл этих голосов, взывающих ко мне с востока и запада с
требованием спасти христианство? Где оно, это христианство, которое нужно
спасать? У кесаря или у цезаря? Полагаю, их деяния вопиют: «Нет, нет!»
Может быть, оно есть у могущественных и знатных — у этих нечестивцев,
получеловеков, которые, сложив руки на сытом брюхе, пищат: «Был ли сын
Божий создан из ничего?»76 А может быть, оно есть у просвещенных, у тех,
кто, как ты и я, испили мудрости и красоты из языческих источников? Разве
не исповедует большинство из этих наших братьев арианскую ересь, к
которой привержен сам император?77 А вся эта толпа оборванцев в империи —
те, кто впадает в неистовство при виде языческих храмов, кто убивает
язычников, стремясь извести под корень все их семя! Неужто все это вершится во
имя Христа? Ха-ха! Потом они дерутся между собою из-за добра,
оставшегося после убитых... Спроси Макрину, следует ли искать христианство в
пустыне, где святые столпники стоят на одной ноге?78 А может, оно в городах?
Может, у тех булочников из Константинополя, которые недавно затеяли
кулачные бои при выяснении вопроса о том, едина ли Троица в трех лицах или
в трех ипостастях?.. За кого из них захотел бы Христос замолвить хоть
слово, вернись он снова на землю?.. Возьми фонарь Диогена,79 Василий! Озари
этот ночной мрак... Где оно, христианство?
Василий. Ищи ответ там, где его можно было найти во все смутные
времена.
46
Хенрик Ибсен
Юлиан. Не запечатывай кладезь своих знаний! Утоли мою жажду,
если можешь. Где мне искать и где обрести?
Василий. В писаниях святых мужей.
Юлиан. Тот же ответ, повергающий в отчаяние! Книги...
вечно книги... Обратись я к Либанию, услышу в ответ то же самое: книги,
книги, книги!80 Камни вместо хлеба!81 Не могу я довольствоваться книгами!
Я жажду живой жизни, общения с духом лицом к лицу! Разве книга открыла
глаза Савлу? Разве не поток света хлынул ему навстречу, не видение, не го-
лос?..82
Василий. А ты разве забыл о видении и голосе, о которых тебе
говорил Агафон из Макеллона?..
Юлиан. Загадочная весть, зов оракула, который я не в силах
истолковать. Был ли тот зов обращен ко мне? Было сказано — наследник царства.
Но какого царства?.. Тысячи загадок в этом деле. Мне лишь одно ясно —
Афины не ров со львами. Но где же он? Где? О, я бреду на ощупь, словно
Савл во тьме.83 Если Христос чего-то хочет от меня, то ему следует
выражаться яснее.84 Палец в рану от гвоздя...85
Василий. Но ведь в Писании сказано...
Юлиан (отмахивается). Я знаю все, что там сказано. Написанное не
есть истина во плоти. Неужто ты не чувствуешь отвращения и тошноты,
словно на борту корабля при безветрии, колеблясь между жизнью,
Писанием, языческой мудростью и красотой? Должно явиться новое откровение.
Или откровение чего-то нового. Говорю тебе, должно\ Час настал... Да,
откровение! О Василий, если бы ты мог вымолить его для меня! Пусть
кровавый конец, если так должно случиться!.. Кровавый конец... О, его сладость
кружит мне голову! Терновый венец у меня на челе!..86 (Хватается обеими
руками за голову, нащупывает венок из роз и срывает его. Долго
пытается овладеть собой, а потом тихо говорит.) А, этот... О нем я забыл.
(Отбрасывает его прочь.) Только одно постиг я в Афинах.
Василий. Что, Юлиан?
Юлиан. Древняя красота больше не есть красота, а новая истина
больше не есть истина.
По колоннаде справа быстро идет Л и б а н и й.
Либаний (его восклицание слышно издали). Теперь он у нас в руках!
Юлиан. Он? Я думал, они оба у вас в руках.
Либаний. Кто «они»?
ю лиан. Сыновья Милона.
Либаний. А, да! И они тоже. Но и он попался, Юлиан.
Отступничество цезаря
47
Юлиан. Кто, драгоценный брат мой?
Л и б а н и й. Он угодил в собственные сети!
Ю лиан. Ага, стало быть, речь идет о каком-то мудреце?
Л и б а н и й. Напротив, он враг всяческой мудрости.
Юлиан. Но кто это, кто, спрашиваю я?
Либаний. А ты и вправду не знаешь? Разве ты не слыхал новости
о Максиме?
Юлиан. О Максиме? О, будь так добр...
Либаний. Так вот до чего должен был дойти этот беспокойный
мечтатель... Шаг за шагом к безумию...
Юлиан. То есть, иными словами, к высшей мудрости.
Либаний. Да, можно сказать и так. Но теперь надо действовать без
промедления. И ты, высокочтимый Юлиан, тот человек, который может нам
помочь. Ты близкий родич императора. Надежды всех истинных друзей
мудрости обращены на тебя, и здесь, и в Никомедии...
Юлиан. Послушай, о несравненный Либаний, поскольку я не
всеведущ...
Либаний. Так узнай же, что недавно Максим открыто обнародовал
то, что составляет основу его учения.
Юлиан. И ты за это винишь его?
Либаний. Он объявил, что в его власти повелевать духами и
тенями.
Юлиан (хватает его за плащ). Либаний!
Либаний. Всех на корабле занимала эта поразительная новость.
А вот здесь (показывает письмо) мой собрат Евсевий87 пишет об этом
подробно.
Ю лиан. Духами и тенями...
Либаний. Недавно в Эфесе Максим в присутствии множества людей,
как своих последователей, так и противников, совершил запрещенные тайно-
действия со статуей Гекаты.88 Это происходило в храме богини. Евсевий
пишет, что он сам присутствовал при этом и был свидетелем происходящего от
начала и до конца. Кругом была ночь, черная как вороново крыло. Максим
произнес таинственное заклинание, а затем запел гимн, слов которого никто
не понял. И тут мраморный факел в руке статуи загорелся...
Василий. Богопротивное действо!
Юлиан (затаив дыхание). И что?..
Либаний. Ив ярком голубоватом свете факела все увидели, как ожило
лицо статуи и она улыбнулась.
Юлиан. А после?
48
Хенрик Ибсен
Либаний. Ужас обуял присутствующих. Все бросились к выходу.
После этого некоторые заболели, а иные долгое время находились в помрачении
ума. А сам он, поверишь ли, Юлиан? — несмотря на судьбу, постигшую
обоих его братьев в Константинополе, продолжает идти своим опасным и
предосудительным путем.
Юлиан. Отчего же ты считаешь его путь предосудительным? Разве не
в этом предназначение любой мудрости? В общении духа с духом...
Василий. О драгоценный заблудший друг мой!..
Либаний. Более чем предосудительным, скажу я! Что есть Геката?
И вообще, что такое боги в представлении просвещенных людей? Ныне,
к счастью, не времена того слепого певца.89 Пора бы Максиму распрощаться
со всем этим невежеством. Разве Платон, а следом за ним и мы, не озарил
все это светом истолкования? Так не является ли ныне, в наши дни,
достойной осуждения попытка вновь окутать пеленой загадок и непонятных
фантазий это удивительное, осязаемое и, можно смело сказать, с таким трудом
возведенное здание представлений и понятий, которое мы, философы, школа,
и...
Юлиан (порывисто). Прощай, Василий! Я узрел свет истины на
своем пути!
Василий (обхватывает его руками). Я не пущу тебя! Я тебя
удержу.
Юлиан (высвобождается из его рук). Никто меня не удержит! Не
идите против рожна...90
Либаний. Какой припадок безумия! Друг, брат, собрат, куда ты
собрался?
Юлиан. Туда, где загораются факелы, туда, где улыбаются статуи!
Либаний. И ты способен на это? Ты, Юлиан, ты, наша гордость, наш
свет, наша надежда, — ты способен бежать в этот ослепленный Эфес, чтобы
отдаться во власть фокусника? Так знай же, что в тот миг, когда ты падешь
столь низко, в тот же миг ты лишишься несравненной славы образца
учености и красноречия, которую ты за эти годы снискал в Пергаме и Никомедии,
и в особенности здесь, в афинской высшей школе...
Юлиан. О школа, школа! Оставайся ты со своими книгами, а мне ты
указал человека, которого я искал.91 (Поспешно уходит через колоннаду
налево.)
Либаний (смотрит ему вслед). Этот царственный юноша опасен для
науки.
Василий (вполголоса, про себя). Принц Юлиан опасен гораздо
более.
Отступничество цезаря
49
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Эфес. Освещенный зал в доме Юлиана. Справа вход из вестибюля. За ним, чуть
поодаль, дверь поменьше, занавешенная занавесом. Слева дверь, ведущая во
внутренние покои дома. В глубине широкий портал, через который виден внутренний
двор, украшенный небольшими статуями.
Слуги готовят стол к праздничному ужину и раскладывают подушки на ложах
у стола. Домоправитель Евтерий, стоя на пороге, с изъявлениями глубокого
почтения побуждает войти в зал Григория Назианзина и Василия Кесарий-
ского.
Евтерий. Да, да, уверяю вас, все так и есть.
Григорий. Невероятно! Уж не вздумал ли ты посмеяться над нами?
Василий. Ты, верно, шутишь, друг! Как может твой господин ожидать
нас? Ни одна душа не знала о нашем отъезде из Афин. И остановок в пути
у нас не было. Мы плыли на корабле, обгоняя облака и диких журавлей.
Евтерий. Оглянитесь вокруг. Посмотрите на этот стол. В обычные
дни его трапеза состоит из хлеба и зелени.
Григорий. Спору нет, все, что мы здесь видим, подтверждает правоту
твоих слов. Эти кувшины с вином, увитые цветами и листьями, лампы и
фрукты, аромат курений, наполняющий зал, флейтисты у дверей дома...
Евтерий. Сегодня рано поутру он велел позвать меня. Он был весел,
как никогда. Расхаживал взад и вперед, радостно потирая руки. «Приготовь
праздничный ужин, — сказал он мне, — потому что сегодня к вечеру из
Афин прибудут двое моих друзей»... (Бросив взгляд на открытую дверь
слева, внезапно умолкает и почтительно отступает назад.)
Василий. Он здесь?
Евтерий молча кивает в ответ, затем знаком велит слугам удалиться. Они уходят
через большую дверь, а он следом за ними.
Вскоре слева появляется Юлиан в длинном восточном одеянии. Он возбужден,
весь его вид выдает сильное внутреннее волнение.
Юлиан (идет навстречу, горячо приветствуя гостей). Я вижу вас! Вы
здесь! О, возблагодарим небо за то, что дух ваш опередил вашу бренную плоть!
Григорий. Юлиан!
Василий. Мой друг и брат!
Юлиан. Подобно любовнику, изнывающему от нетерпения, жаждал я
пожать ваши руки. Придворная чернь в угоду неким особам прозвала меня
50
Хенрик Ибсен
обезьяной... О, если бы у меня были четыре конечности, как у обезьяны,
дабы я мог разом пожать руки вам обоим!
Григорий. Но объясни все же... твои слуги встречают нас на пороге
дома звуками флейты, хотят проводить нас в бани, умастить наши волосы,
увенчать нас розами...
Юлиан. Я видел вас прошлой ночью. Было, знаете ли, полнолуние, а
в такие периоды дух во мне особенно восприимчив. Я сидел за своим столом
в книгохранилище, и сон сморил меня. О, друзья мои, я был утомлен,
безмерно утомлен своими занятиями! И вдруг словно вихрь пронесся по дому.
Занавес на двери затрепетал и взвился кверху, а я выглянул наружу, в ночь,
и обозрел морскую даль. Вдруг я услышал чарующее пение. Пели две
большие птицы с женскими лицами. Они пересекли море, подлетели к берегу и
здесь бесшумно опустились. Оперение их растаяло, словно белесый туман, и
в бледном отблеске зари я увидел вас двоих.
Григорий. Ты уверен в этом?
Юлиан. Вы думали обо мне? Или, может быть, вы говорили обо мне
в эту ночь?
Василий. Да, да... стоя на носу корабля...
Юлиан. В какое время это было?
Григорий. А в какое время тебе все это привиделось?
Ю лиан. Спустя час после полуночи.
Григорий (обмениваясь взглядом с Василием). Поразительно.
Юлиан (прохаживаясь по залу, потирая руки). Видите? Ха-ха! Ну
как, теперь вы видите?
Василий (следит за ним взглядом.) О, так, значит, это
правда...
Юлиан. Что? Что правда?
Василий. Слухи о тайных обрядах, совершаемых тобою здесь.
Юлиан. Ну, слухи могут быть всякие... А кстати, что говорят обо мне?
Мне сообщают, будто про меня ходит множество всяких слухов. Если верить
иным утверждениям, то можно подумать, что не так уж много найдется в
империи людей, о которых говорили бы больше, чем обо мне.
Григорий. Ты вправе так думать.
Юлиан. А что говорит обо всем этом Либаний? Ему всегда было не по
душе, если людские умы были заняты не им, а кем-нибудь другим. А что
говорят мои многочисленные незабвенные друзья в Афинах? Известно ли там
о том, что я в немилости у кесаря и его двора?
Григорий. Ты? Я довольно часто получаю вести из императорского
лагеря. Но об этом мой брат Кесарии ничего не пишет.
Отступничество цезаря
51
Юлиан. А как же иначе можно истолковать все это, мой добрый
Григорий? Со всех сторон за мной следят, глаз с меня не спускают. А недавно
цезарь Галл прислал ко мне своего духовника Аэция, чтобы выведать,
держусь ли я по-прежнему истинной веры.
Григорий. И что?
Юлиан. Заутрени в церкви я стараюсь без нужды не пропускать.
К тому же я считаю страстотерпцев великими людьми, ибо не так уж это
мало — пойти на смертные муки ради своих убеждений. Так что, по-моему,
Аэций был вполне доволен мною, когда уезжал.
Василий (хватает его за руку), Юлиан... ради нашей искренней
дружбы... расскажи откровенно, как ты тут живешь.
Юлиан. Я счастливейший из сынов земли, дорогие друзья! А
Максим... да, он по праву носит это имя. Максим — величайший из людей,
когда-либо живших на земле.
Григорий (намереваясь уйти). Мы лишь хотели повидать тебя,
господин!
Юлиан. Неужели это может породить отчуждение между братьями?
Вы отшатываетесь в страхе перед таинственным. О нет, меня это не
удивляет. Я и сам был таким до того, как понял, в чем суть жизни.
Василий. Что ты называешь сутью жизни?
Юлиан. Об этом знает Максим. В нем новое откровение.
Василий. И оно тебе известно?
Юлиан. Почти. Я стою на пороге познания. Максим обещал мне уже
сегодня ночью...
Григорий. Максим либо фантазер, либо он просто морочит тебя!..
Юлиан. И ты берешься судить о Таинственном? Это не под силу
твоей учености, мой Григорий.92 Путь к величайшему блаженству страшен.
Мечтатели из Элевсина почти что отыскали истинный след, а Максим нашел
его, и следом за ним я, ведомый его рукой. Я шел через мрачные ущелья.
Слева от меня была топь, напитанная влагой... по-моему, это был поток,
остановивший свой бег. Глухие голоса бормотали в ночи что-то
невразумительное и как будто бессмысленное. Временами я видел голубоватый свет,
устрашающие призраки проносились мимо меня... а я все шел и шел в
смертельном ужасе. Но я выдержал испытание...
А после... после... О бесценные мои... тело мое, преобразившееся в дух,
вознеслось в райскую обитель. Ангелы пели мне хвалебные песни, я узрел
свет в самой середине...93
Григорий. Горе этому безбожнику Максиму! Горе этому языческому
скомороху, угодившему в сети дьявола!
52
Хенрик Ибсен
Юлиан. Слепота, слепота! Максим чтит своего предшественника
брата, он чтит обоих своих великих братьев, синайского законодателя и пророка
из Назарета...94
Знаешь ли ты, как вошел в меня дух познания?.. Это случилось однажды
ночью во время молитв и поста. Я почувствовал, как очутился вне времени и
пространства. Был разгар дня, озаренного солнцем, а я стоял один на корабле
с обвисшими парусами посреди сверкающей глади Греческого моря. Вдали из
воды выступали острова, похожие на легкие, застывшие облака, а отяжелевшее,
точно скованное сном, судно покоилось на голубовато-зеленой глади моря...
Но постепенно водная гладь становилась все прозрачнее, легче, тоньше, а
под конец и вовсе исчезла, и мой корабль повис над зловещей зияющей
бездной. Не было больше ни зелени воды, ни солнца, одно лишь мертвое,
скалистое, черное морское дно во всей своей омерзительной наготе...
Но наверху, в бесконечном пространстве небосвода, которое прежде
казалось мне пустым, — там была жизнь, там она обретала невидимые
формы, а тишина полнилась звуками...95 И тут я постиг великое, освобождающее
дух откровение.
Григорий. Ив чем было это откровение?..
Юлиан. Существует то, чего нет, а то, что есть, — не существует.
Василий. О, ты истощишь свои силы и пропадешь в этом
хитросплетении света и тумана!
Юлиан. Я? Разве не было всяческих знамений? Не возвещают ли
предзнаменования и необычные явления среди звезд о том, что я
предназначен свыше к чему-то великому, но пока еще не открытому мне?
Григорий. Не верь таким знамениям. Тебе неведомо, чьих рук это
дело.
Юлиан. Мне не верить добрым предвестиям, хотя они уже сбылись?
(Привлекает к себе обоих и тихо говорит.) Хочу поведать вам, друзья, что
мы на пороге великих перемен. В самом скором времени цезарь Галл и я
разделим власть над миром. Галл в качестве императора, а я... да, как же это
назвать? Нерожденное нельзя назвать по имени, ибо оно ничто. Итак, об этом
ни слова больше, пока не настала полнота времен.96 Но о цезаре ведь можно
поговорить. Известно ли вам что-либо о видении, из-за которого бросили
в темницу и подвергли пыткам Аполлинария из Сидона?97
Василий. Нет, нет, откуда же нам знать об этом?..
Юлиан. Аполлинарий рассказал, что однажды ночью он услышал, как
кто-то несколько раз постучал в дверь его дома. Он встал и вышел наружу, и
там перед ним предстало видение — то ли мужчина, то ли женщина — этого
он понять не мог. Видение заговорило с ним и велело ему приготовить пур-
Отступничество цезаря
53
пурное одеяние,98 такое, которое носят новоизбранные правители. Но когда
Аполлинарий в ужасе отказался от столь опасной затеи, видение исчезло, и
только голос громко произнес: «Ступай, Аполлинарий, и поскорее приготовь
пурпурное одеяние».
Григорий. Это и есть предвестие, которое, по твоим словам, сбылось?
Юлиан (с торжественным кивком). Семь дней спустя в Вифинии
скончалась супруга Галла. Константина всегда была злым гением цезаря, и
ей надлежало исчезнуть в соответствии с переменой, предначертанной
Божьим произволением. А через три недели после смерти Константины в Анти-
охию с большой свитой явился посланный от императора трибун Скудило,
оказал цезарю царские почести и от имени императора пригласил его в гости
к римскому двору. Поездка цезаря стала триумфальным шествием по стране.
В Константинополе он устроил скачки на ипподроме, и народ громко
ликовал, когда он, пока еще только цезарь, выступил вперед и, согласно древнему
обычаю императоров, протянул венок Кораксу, победителю состязаний. Так
Господь чудесным образом возвышает наш род, оскудевший под бременем
грехов и притеснений.
Григорий. Странно! А в Афинах молва говорила совсем другое.
Юлиан. Я знаю об этом наверняка. Следует поторопиться с
пурпурным одеянием, Григорий! И должен ли я после этого сомневаться в том, что
уготовано мне в самом скором будущем, как это и предрекает Максим?
Нынешней ночью спадет последняя завеса, и великая загадка будет разгадана.
О, останьтесь у меня, братья... прошу вас, останьтесь со мной в эти ночные
часы страхов и ожиданий!" Когда явится Максим, вы станете свидетелями...
Василий. Никогда!
Григорий. Это невозможно. Нам надо спешить домой, в Каппадокию.
Ю лиан. И что же гонит вас из Греции с такой поспешностью?
Василий. Мать моя стала вдовой, Юлиан!
Григорий. Отец мой немощен и телом, и духом. Он нуждается в
поддержке.100
Юлиан. О, останьтесь у меня в доме хотя бы только до утра!
Григорий. Невозможно. Наши спутники отбывают с рассветом.
Юлиан. С рассветом? Рассвет может наступить для вас еще до
полуночи.
Григорий. Юлиан, не позволяй мне покинуть тебя со страхом в душе.
Скажи мне, что будет после того, как Максим разгадает для тебя все
загадки?
Юлиан. Помнишь ли ты реку, о которой пишет Страбон,101 ту, что
берет начало в Ливийских горах? Она течет и разливается все шире, а там, где
54
Хенрик Ибсен
разлив ее наиболее широк, она уходит в песок пустыни и погребает себя в
недрах земли, давшей ей жизнь.
Василий. Уж не смерти ли ты ищешь, Юлиан?
Юлиан. То, чего все вы рабски ищете в смерти, и есть цель великого
таинства, но этой цели должны достичь все посвященные здесь, на этой
земле.102 Максим и его ученики стремятся к возрождению, к утраченному бого-
подобию. К чему же эти сомнения, братья? Почему застыли вы, словно
перед чем-то неодолимым? Я знаю то, что знаю. В каждом из сменяющих
друг друга поколений жила единая душа, в которой возрождался чистый
Адам.103 Его мощь проявлялась в законодателе Моисее, а в обличье
Александра Македонского он сумел покорить землю, и затем он едва не достиг
совершенства в Иисусе из Назарета. И все же, Василий (хватает его за руку),
то, чего недоставало им всем, обещано мне — непорочная жена!
Василий (высвобождая руку). Юлиан, Юлиан!
Григорий. Ты — нечестивец! Так вот куда завела тебя гордыня
твоего сердца!
Василий. О Григорий! Он болен, сбит с толку!
Юлиан. К чему это оскорбительное сомнение? Быть может, моя
тщедушная плоть свидетельствует против меня? Ха-ха! Этому грубому,
плотскому роду людскому предначертана погибель. А грядущий род будет зачат
более духом, нежели плотью. В первом человеке Адаме была та же гармония,
что и в статуях бога Аполлона. Затем гармония исчезла. Разве не был
Моисей косноязычен?104 Разве не пришлось поддерживать его руки,105 когда ему
надо было держать их воздетыми там, у красной морской бухты?106 Разве не
приходилось македонцу постоянно разжигать себя с помощью крепких
напитков и других искусственных снадобий? А Иисус из Назарета? Разве
не было немощным его тело? Разве не уснул он в лодке во время бури, когда
другие бодрствовали?107 Разве не пал он на землю под тяжестью креста, того
самого креста, который затем с легкостью понес иудей Симон?108 И те два
разбойника также не согнулись под своими крестами... Вы называете себя
верующими, а между тем сколь мало у вас веры в силу чудесного
откровения. Но подождите, подождите... вы увидите... невеста непременно будет
дана мне, и тогда... рука об руку пойдем мы с ней на восток, туда, где, как
утверждают, рождается Гелиос... туда, в уединение. Мы скроемся, подобно
тому как бывает сокрыто все божественное. Мы отыщем рощу на берегах
Евфрата, и там... о великая благодать... Там явится и разойдется по всей
земле новый род — род, наделенный красотой и гармонией. И там, о вы,
маловеры, пребывающие в плену у Писания, там будет утверждено царство
духа!
Отступничество цезаря
55
Василий. О, как же мне не ломать рук в тревоге за тебя! Неужто ты
тот самый Юлиан, который три года назад покидал Константинополь?
Юлиан. В ту пору я был слеп, как вы теперь. Я знал лишь один путь,
завершающийся учением.
Григорий. А ведомо ли тебе, где завершится твой путь?
Юлиан. Там, где путь и цель сливаются воедино. В последний раз
заклинаю вас, Григорий, Василий, останьтесь со мной. Видение, которое было
мне прошлой ночью, равно как и многое другое, говорит о том, что между
нами существует некая таинственная связь. Тебе, мой Василий, я многое
должен поведать. Ты ведь глава рода, и кто знает, уж не через тебя ли и твой
дом сбудется предначертанное мне...
Василий. Никогда! По моей воле никто не будет приобщен ни к
твоему безумию, ни к твоим бредовым мечтаниям.
Юлиан. Почему ты говоришь о воле? Я узрел руку, начертавшую
письмена на стене, и скоро я истолкую начертанное.109
Григорий. Пойдем, Василий!
Юлиан (протягивает к ним руки). О друзья мои, друзья!
Григорий. С этого дня между нами пропасть.110
Он увлекает Василия за собой. Оба уходят направо.
Юлиан (некоторое время смотрит им вслед). Да, идите! Идите,
идите! Что знаете вы, два ученых мужа? Что привезли вы с собой из города
мудрости? Ты, мой сильный, несгибаемый Григорий, и ты, Василий, скорее
девушка, нежели мужчина... Вы знаете лишь две улицы в Афинах: улицу,
ведущую в школу, и улицу, ведущую в церковь.111 Третья улица, та, что идет
через Элевсин и дальше, вам неизвестна, и еще менее... А!
Занавес справа отодвигается в сторону. Двое слуг в восточных одеждах вносят
какой-то высокий окутанный тканью предмет и ставят его в угол позади стола.
Спустя некоторое время в ту же дверь входит мистик Максим. Это худощавый,
среднего роста человек со смуглым ястребиным профилем. Волосы и борода его
с обильной проседью, и лишь густые брови и усы сохраняют черный как смоль цвет.
На нем остроконечный колпак и длинное черное одеяние, а в руке —
белый жезл.
Максим, не обращая внимания на Юлиана, подходит к окутанному тканью
предмету и делает знак слугам. Те бесшумно удаляются.
Юлиан (тихо). Наконец!
56
Хенрик Ибсен
Максим снимает ткань с предмета, и теперь можно видеть бронзовый светильник
на высокой треноге. Затем он достает небольшой серебряный сосуд и заправляет
светильник маслом. Светильник загорается сам собой и горит ярким красноватым
светом.
Юлиан (вне себя от нетерпения). Время пришло?
Максим (не глядя на него). Чисты ли твоя душа и тело?
Ю лиан. Я соблюдал пост и умастил тело.
Максим. Тогда ночное торжество может начаться!112
Он подает знак. Во дворике появляются плясуньи и флейтисты.
10 Дальнейшее происходит в сопровождении музыки и танцев.
Юлиан. Что это, Максим?
Максим. Розы в волосах! Искрящееся вино! Взгляни на движения
прекрасных тел!
Юлиан. И посреди этого чувственного вихря ты хочешь...
Максим. Грех лишь в твоем взгляде на греховное.113
Юлиан. Розы в волосах! Искрящееся вино! (Он бросается на ложе
у стола, осушает наполненную чашу, быстро ставит ее на место и
спрашивает.) О, что еще было в этом вине?
Максим. Искра того огня, что похитил Прометей. (Ложится по дру-
20 гую сторону стола.)
Юлиан. Мои чувства поменялись местами. Я слышу свет и вижу звуки.114
Максим. Вино — душа виноградной лозы. Добровольный узник
освобожден! Логос в Пане!115
Девушки-плясуньи (поют во дворике).
Лишь тот свободу обретает,
Кто крови Вакха испил глоток.
И на волнах его качает
Мелодий льющийся поток.
Юлиан (пьет). Да, это так! В опьянении — освобождение! Как
объяснишь ты это блаженство?
Максим. Опьянение — твое бракосочетание с душой природы.
Юлиан. Искусительная загадка, влекущая, манящая!.. Но что это?
Почему ты смеешься?
Максим. Я?
Юлиан. Шепот слева от меня! Шуршит шелк подушки!.. (Бледный,
приподнимается.) Максим, мы не одни!
Отступничество цезаря
57
Максим (восклицает). Нас за столом пятеро!
Юлиан. Пир с духами!
Максим. С тенями.
Ю лиан. Назови моих гостей!
Максим. Не сейчас. Слушай же, слушай!
Юлиан. Что это? По дому словно вихрь пронесся...
Максим (восклицает). Юлиан! Юлиан! Юлиан!
Юлиан. Говори же! Говори! Что с нами происходит?
Максим. Час благовестия настал для тебя!116
Юлиан (вскакивает с ложа и отбегает от стола). А! 10
Лампы на столе почти погасли, вокруг большого бронзового светильника образуется
синеватый круг света.
Максим (падает ниц). Смотри на свет!
Юлиан. Туда?
Максим. Да! Да!
Слышно приглушенное пение девушек во дворике:
Ночь всевидящая скорбно
Сеть незримую плетет.
Похоть же смеется злобно
И к себе тебя влечет. 20
Юлиан (смотрит на светящийся круг). Максим! Максим!
Максим (тихо). Ты что-нибудь видишь?
Юлиан. Да!
Максим. Что ты видишь?
Ю лиан. Мерцающий лик в круге света.
Максим. Мужчины или женщины?
Ю лиан. Не знаю.
Максим. Заговори с ним.
Ю лиан. Смею ли я?
Максим. Говори, говори!
Юлиан (приблизившись). Для чего я рожден?
Голос в круге света. Чтобы служить духу.
Максим. Отвечает?
Юлиан. Да, да!
Максим. Спрашивай еще.
58
Хенрик Ибсен
Ю лиан. В чем мое предназначение?
Голос. Утвердить царство.
Юлиан. Какое царство?
Голос. Царство.
Юлиан. Каким путем?
Голос. Путем свободы.
Юлиан. Выскажись до конца! Что такое путь свободы?
Голос. Путь необходимости.
Юлиан. Посредством какой силы?
Голос. Посредством желания.
Юлиан. Что я должен желать?
Голос. То, что должен.
Юлиан. Бледнеет... исчезает!.. (Приблизившись.) Говори, говори!
Что я должен?
Голос (жалобно). Юлиан!
Светящийся круг гаснет. Лампы на столе горят, как прежде.
Максим (поднимает голову). Исчез?
Ю лиан. Исчез.
Максим. Теперь ты знаешь?
Юлиан. Теперь еще меньше, чем до этого. Я повис над зияющей
бездной,117 — между светом и тьмой. (Опускается на ложе за столом.) Что
есть царство?
Максим. Существует три царства.
ю лиан. Три?
Максим. Первое царство зиждется на древе познания, второе — на
древе креста...
Ю лиан. А третье?
Максим. Третье — царство великой тайны,118 то, что будет создано
через единение древа познания и древа креста, потому что оно и ненавидит, и
любит и то и другое119 и потому что его животворный источник сокрыт и под
вертоградом Адама, и под Голгофой.120
Юлиан. И это царство должно прийти?..
Максим. Оно уже близко, при дверях.121 Я подсчитывал и подсчитывал...
Юлиан (резко обрывает его). Опять шепот! Кто они, мои гости?
Максим. Три краеугольных камня под гневом необходимости.
ю лиан. Кто? Кто?
Максим. Три великих пособника отрицания.
Отступничество цезаря
59
Юлиан. Назови их!
Максим. Не могу. Я их не знаю... Но мог бы явить их тебе...
Юлиан. Тогда яви их мне! Без промедления!..
Максим. Остерегись!..
Юлиан. Тотчас же! Без промедления! Я хочу видеть их! Хочу
говорить с каждым из них!
Максим. Тогда вина падет на твою голову. (Взмахивает жезлом и
восклицает.) Обрети облик и явись воочию, ты, первый агнец, жертва
предопределения!
Юлиан. А!
Максим (окутав лицо). Что ты видишь?
Ю лиан (шепотом). Он возлежит на ложе в том углу... Он громаден, как
Геркулес, и красив... но нет... (Боязливо.) Если можешь, поговори со мной!
Голос. Что ты хочешь знать?
Юлиан. К чему ты был предназначен в жизни?
Голос. К моему прегрешению.
Юлиан. В чем оно?
Голос. Зачем не стал я братом моим?
Юлиан. Говори напрямик. В чем было твое прегрешение?
Голос. Зачем стал я самим собой?
Юлиан. А чего ты пожелал, став самим собой?
Голос. Того, что должен был.
Юлиан. Почему ты был должен?
Голос. Потому что я был я.
Ю лиан. Ты немногословен.
Максим (не поднимая головы). In vino veritas.*'122
Юлиан. Ты угадал, Максим! (Выливает полную чашу вина перед
пустым ложем.) Омойся ароматом вина, мой бледный гость! Освежись!
Чувствуешь?.. Он возносится кверху, как дым жертвенника.
Голос. Дым жертвенника не всегда возносится.
Юлиан. Что за рубец алеет у тебя на лбу? Нет, нет... не закрывай его
волосами! Что это?
Голос. Печать.
Юлиан. Гм, покончим с этим. Какие плоды принесло твое
прегрешение?
Голос. Сладчайшие.
Юлиан. Что называешь ты сладчайшим?
* Истина в вине (лат.)
60
Хенрик Ибсен
Голос. Жизнь.
Юлиан. В чем основа жизни?
Голос. В смерти.
Ю лиан. А основа смерти?
Голос (с едва слышным вздохом). Да, в этом загадка!
Юлиан. Исчез!
Максим (поднимает голову). Исчез?
Юлиан. Да.
Максим. Узнал ты его?
Юлиан. Да.
Максим. Кто это был?
Юлиан. Каин.
Максим. Так вот, значит, каким путем!.. Не пытай больше!
Юлиан (вскидывает руку). Второго, Максим!
Максим. Нет, нет, нет! Я не сделаю этого!
Юлиан. Яви второго, говорю я! Ты поклялся помочь мне дойти до
сути некоторых вещей. Второго, Максим! Я хочу видеть его, хочу знать своих
гостей!
Максим. Этого пожелал ты, но не я. (Вскидывает жезл.) Явись
воочию, ты, возжелавший раб, тот, кто содействовал следующему великому
мировому повороту!
Юлиан (некоторое время вглядывается в пустоту, затем внезапно
протестующим жестом вскидывает руку по направлению к ложу рядом
с собой и говорит вполголоса). Не приближайся!
Максим (отворачивается). Ты видишь его?
Ю лиан. Да.
Максим. В каком он обличье?
Юлиан. В облике рыжебородого человека. На нем изорванная одежда
и веревка на шее... Заговори с ним, Максим!
Максим. Говорить должен ты.
Юлиан. Кем ты был при жизни?
Голос (рядом с ним). Двенадцатым колесом в мировой колеснице.123
Юлиан. Двенадцатым? Но ведь говорят, что и пятое колесо
лишнее.
Голос. Куда покатилась бы колесница, не будь меня?
Юлиан. А куда покатилась она из-за тебя?
Голос. К возвеличению.
Юлиан. Зачем ты помог?
Голос. Потому что хотел.
Отступничество цезаря
61
Юлиан. Чего ты хотел?
Голос. Того, что должен был хотеть.
Юлиан. Кто избрал тебя?
Голос. Творец.
Юлиан. Был ли Творец предвидящим, избирая тебя?
Голос. Да, в этом загадка!
Недолгое молчание.
Максим. Ты молчишь?
Юлиан. Его здесь больше нет.
Максим (поднимает взгляд). Узнал ты его?
Юлиан. Да.
Максим. Как звался он при жизни?
Ю лиан. Иуда Искариот.
Максим (вскакивает). Цветы вырастают из преисподней. Ночь
изменяет себе!124
Юлиан (восклицает). Призови третьего!
Максим. Он явится! (Взмахивает жезлом.) Третий краеугольный
камень, явись! Сюда, третий, великий, освобожденный по предопределению!
(Бросается на подушку и отворачивает лицо.) Что ты видишь?
Ю лиан. Не вижу ничего.
Максим. И все же он здесь. (Снова взмахивает жезлом.) Заклинаю
тебя Соломоновой печатью, оком треугольника,125 явись!.. А теперь что ты
видишь?
Юлиан. Ничего! Ничего!
Максим (снова взмахивает жезлом). Сюда, ты... (Внезапно
умолкает, издает восклицание и выбегает из-за стола.) А, молния в ночи!
Я вижу ее... Все чародейство напрасно.
Юлиан (встает). Почему?.. Говори, говори!
Максим. Третьего еще нет среди теней.
Юлиан. Он жив?
Максим. Да, он жив.
Юлиан. И он здесь, сказал ты?..
Максим. Здесь, или там, или среди нерожденных... Я не знаю...
Юлиан (приближается к нему вплотную). Ты лжешь!
Обманываешь меня... Он здесь, сказал ты!..
м а к с и м. Отпусти мой плащ!
ю лиан. Итак, ты или я? Кто из нас двоих?
Максим. Отпусти мой плащ, Юлиан!
62
Хенрик Ибсен
Юлиан. Кто из нас двоих? Кто? Только в этом суть!
Максим. Тебе известно больше, чем мне. Что предрек голос из света?
Юлиан. Голос из света?.. (Вскрикивает.) Царство! Царство?..
Утвердить царство!..
Максим. Третье царство.
Юлиан. Нет и тысячу раз нет! Отыди, погубитель!126 Отрекаюсь от
тебя и от всех дел твоих...127
Максим. От необходимости?
Юлиан. Я не повинуюсь необходимости! Не хочу служить ей. Я сво-
10 боден, свободен, свободен!
Снаружи слышен шум. Плясуньи и флейтисты спасаются бегством.
Максим (прислушивается к шуму справа). Что там за шум и
гам?..
Юлиан. Чужие люди врываются в дом...
Максим. Они напали на твоих слуг, хотят убить нас!
Юлиан. Будь спокоен. Нам никто не может причинить зла.
Евтерий (стремительно вбегая). Господин, господин!
Юлиан. Что там за шум?
Евтерий. Чужие люди окружили дом. Они поставили стражу у всех
20 выходов. Они силой вломились в дом. Они идут сюда, господин! Они уже
здесь!
Квестор Леонтий с многочисленной и пышной свитой входит справа.
Леонтий. Тысяча извинений, мой милостивый господин...
Юлиан (отступает на шаг). Что я вижу!
Леонтий. Твои слуги пытались воспрепятствовать мне войти... но
поскольку я был облечен высшей властью...
Юлиан. Ты здесь, в Эфесе, мой несравненный Леонтий!
Леонтий. Я ехал дни и ночи посланцем от императора.
Юлиан (бледнея). Ко мне? Что нужно от меня императору? Право же,
30 я ни в чем перед ним не провинился. Я болен, Леонтий! А этот человек
(указывает на Максима) мой врач.
Леонтий. Позволь мне, всемилостивейший господин...
Юлиан. Почему ко мне врываются силой? Чего хочет император?
Леонтий. Он хочет обрадовать тебя, господин, великой и важной
вестью.
Юлиан. Прошу тебя, скажи мне, какую весть ты привез?
Отступничество цезаря
63
Леонтий {опускается на колени). Мой высокородный господин...
к твоему и моему счастью я приветствую тебя как цезаря.
Свита квестора. Да живет и здравствует цезарь Юлиан!
Максим. Цезарь!
Юлиан (с криком отшатывается). Цезарь!.. Встань, Леонтий! Что
за безумные речи!..
Леонтий. Я передаю тебе повеление императора.
Юлиан. Я... Я цезарь!.. А, но где же Галл?
Леонтий. О, не допытывайся.
Юлиан. Где Галл? Заклинаю тебя, скажи мне, где Галл?
Леонтий (встает с колен). Цезарь Галл у своей возлюбленной супруги.
Юлиан. Мертв!
Леонтий. Почиет в бозе, как и его супруга.
Юлиан. Мертв, мертв! Галл мертв! Умер в разгар своей триумфальной
поездки! Но когда? И где?
Леонтий. О бесценный мой господин, избавь меня...
Григорий (борется со стражей у входа). Я должен войти к нему!
С дороги, говорю я! Юлиан!
Юлиан. Григорий, брат... Ты все же вернулся!
Григорий. Верны ли слухи, обрушившиеся на город, словно град стрел?
Юлиан. Я сам поражен стрелой слухов. Дерзну ли я поверить в это
переплетение счастья и горя?
Григорий. Ради Христа, оттолкни от себя искусителя!
Юлиан. Это вестник императора, Григорий!
Григорий. И ты способен попрать ногами окровавленный труп своего
брата?..
Юлиан. Окровавленный?..
Григорий. А разве ты не знаешь? Цезарь Галл убит.
Юлиан (всплескивает руками). Убит!
Леонтий. О, кто этот дерзкий?..
Юлиан. Убит, убит! (Обращаясь к Леонтию.) Он ведь лжет, не
так ли?
Леонтий. Цезарь Галл пал жертвой собственных деяний.
Юлиан. Убит!.. Кто его убил?
Леонтий. В том была необходимость, высокородный господин мой!
Цезарь Галл бесчинствовал здесь на востоке, злоупотребляя данной ему властью.
Он больше не желал довольствоваться званием цезаря. Его поведение в
Константинополе и по пути к императору всецело обнаружило, куда он метил.
Ю лиан. Я не спрашиваю о его провинностях. Я хочу знать другое.
64
Хенрик Ибсен
Леонтий. О, позволь мне пощадить уши любящего брата.
Юлиан. Уши брата способны стерпеть то, что стерпели уши сына. Кто
его убил?
Леонтий. Трибун Скудило, сопровождавший его, счел за лучшее
предать его казни.
Юлиан. Где? Все-таки не в Риме?
Леонтий. Нет, господин, это случилось по пути в Рим. В городе
Пола, в Иллирии.128
Юлиан (склоняясь). Император велик и справедлив... Последний из
нашего рода, Григорий! Император Констанций велик.
Леонтий (берет у одного из свиты пурпурную мантию).
Высокородный цезарь, позволь надеть ее на тебя...
Юлиан. Красная! Убери ее! Должно быть, это та самая мантия, что
была на нем в Поле?..
Леонтий. Вовсе нет. Эта только что доставлена из Сидона.
Юлиан (обратив взор к Максиму). Из Сидона! Пурпурное одеяние!..
Максим. Видение Аполлинария!
Григорий. Юлиан! Юлиан!
Леонтий. Она послана тебе твоим родичем императором, который
повелел сказать тебе, что только ты можешь облегчить безмерную боль,
которую он испытывает из-за своей бездетности. Он желает видеть тебя в Риме.
Он хочет, чтобы после этого ты, цезарь, отправился в Галлию. Аллеманы из
приграничных земель перешли реку Рейн и вторглись в пределы империи.
Император твердо уповает на твою удачу и на твой успех в сражении с
варварами. Ему было откровение во сне, и его последние слова перед моим
отъездом были о том, что тебе непременно удастся утвердить царство.
Юлиан. Утвердить царство! Голос в луче света, Максим!
Максим. Знамение против знамения!
Леонтий. О чем речь, высокородный цезарь?
Юлиан. И мне тоже было предсказано, но это...
Григорий. Скажи «нет», Юлиан! Крыла погибели хотят они воздеть
на плечи твои.129
Леонтий. Кто ты, дерзнувший говорить это, вопреки воле
императора?
Григорий. Мое имя Григорий. Я сын епископа из Назианза. Делайте
со мной что хотите.
Ю лиан. Он мой друг и брат. Не смейте трогать его!
Тем временем множество народа собралось во дворе.
Отступничество цезаря
65
Василий (протиснувшись сквозь толпу). Не надевай пурпура,
Юлиан!
Юлиан. И ты здесь, мой верный Василий!
Василий. Не надевай! Ради Господа Бога!..
Юлиан. Что ужасает тебя?
Василий. Грядущие бедствия.
Юлиан. Мне предстоит утвердить царство.
Василий. Царство Христа?
Юлиан. Великое, прекрасное царство кесаря.
Василий. Разве царство кесаря виделось тебе в сиянии, когда ты
ребенком возвестил учение на могилах каппадокийских мучеников? Разве
царство кесаря задумал ты утвердить, отправляясь из Константинополя? Разве
царство кесаря...
Юлиан. Мгла, мгла... все это осталось в прошлом, как кошмарный
сон.
Василий. Уж лучше бы тебе самому лежать на дне моря с жерновом
на шее,130 чем оставить этот сон в прошлом... Или ты не видишь, что это дело
рук искусителя? Вся слава царств земных повергается к стопам твоим.131
Максим. Знамение против знамения, цезарь!
Юлиан. Одно слово, Леонтий (хватает его за руку и отводит
в сторону), куда поведешь ты меня?
Леонтий. В Рим, господин!
Юлиан. Я спрашиваю не об этом. Куда поведешь ты меня — к
счастью и славе или под нож мясника?
Леонтий. О господин, столь оскорбительное недоверие...
Юлиан. Труп Галла еще не успел истлеть.
Леонтий. Я могу развеять твои сомнения. (Вынимает бумагу.) Вот
письмо императора, которое я намеревался вручить тебе наедине...
Юлиан. Письмо? О чем он пишет?.. (Вскрывает письмо и читает.)
О, Елена!.. О Леонтий! Елену... Мне Елену!
Леонтий. Император вручает ее тебе, господин! Он вручает тебе свою
возлюбленную сестру, которой безуспешно добивался цезарь Галл.
Юлиан. Елену мне? Недостижимый дар!.. Но что она, Леонтий?..
Леонтий. Перед моим отъездом император взял принцессу за руку и
подвел ко мне. На ее прелестных щеках вспыхнул девичий румянец, она
потупила взор и сказала: «Кланяйся моему дорогому родичу и передай ему, что
он всегда был тем человеком, который...»
Ю лиан. А дальше, Леонтий?
Леонтий. На этом она умолкла, добродетельная и непорочная жена...
3- Зак. № 32073
66
Хенрик Ибсен
ю лиан. Непорочная жена!.. Все сбывается чудесным образом!
(Громко восклицает.) Наденьте на меня пурпур!
Максим. Ты сделал выбор?
Юлиан. Сделал, Максим!
Максим. Сделал, несмотря на то что знамение против знамения?
Юлиан. Здесь только одно знамение. Максим, Максим, ты был слеп,
ты — всевидящий!.. Наденьте на меня пурпур!
Квестор Леонтий надевает на него мантию.
Василий. Свершилось!
Максим (воздев руки, бормочет про себя). Победа и свет возжелав-
шему\
Леонтий. А теперь отправимся в дом наместника. Народ хочет
приветствовать цезаря.
Юлиан. Возвеличенный цезарь по-прежнему останется тем, кем он
был, — бедным философом, получившим все по милости императора... В дом
наместника, милостивые господа!
Голоса в свите Леонтия. Дорогу, дорогу цезарю Юлиану!
Все уходят через двор в глубине с возгласами одобрения.
Остаются только Григорий и Василий.
Василий. Григорий! Перед лицом грядущего — будем держаться вместе.
Григорий. Вот моя рука.
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Окрестности Лютеции в Галлии. Зал в загородном дворце цезаря «Термы». В
глубине сцены — входная дверь, справа — другая дверь поменьше. Спереди слева —
окно с занавесом.
Елена, увешанная драгоценностями и с жемчугом в волосах, сидит в кресле, глядя
в окно. Стоящая около нее рабыня Мирра придерживает оконный занавес.
Елена. Что за столпотворение! Весь город устремился им навстречу...
Тсс... Мирра, не слышишь ли ты звуков барабанов и флейт?
Отступничество цезаря
67
Мирра. Как будто слышу...
Елена. Неправда! Из-за этого невообразимого шума ничего нельзя
расслышать. {Стремительно встает.) Ах, как изводит меня эта
неизвестность! Не знать, возвращается ли он победителем или беглецом...
Мирра. Не терзай себя, госпожа. Ведь цезарь всегда возвращается
с победой.
Елена. Верно, но это было после мелких стычек. Но на сей раз,
Мирра, речь идет о страшном, большом сражении. Все эти противоречивые
слухи! Если цезарь возвращается с победой, то почему он прислал это письмо
городским властям с запретом встречать себя у ворот с почестями?
Мирра. Ты ведь знаешь, госпожа, сколь мало значения придает твой
царственный супруг подобным вещам.
Елена. Да, это так. И к тому же, если бы он потерпел поражение, об
этом сразу же стало бы известно в Риме, и тогда зачем бы император
отправил сюда посольство, которое должно было прибыть к нам уже сегодня,
о чем уведомил меня гонец, доставивший сюда эти драгоценности и богатые
дары? А, Евтерий! Что нового?
Евтерий {появляется из двери в глубине). Моя госпожа, нет
никакой возможности получить верные сведения...
Елена. Нет возможности? Ты обманываешь меня! Ведь солдаты
должны же знать...
Евтерий. Прибывают лишь вспомогательные отряды варваров... бата-
вы и другие...132 а они ничего не знают.
Елена {ломая руки). О, за что ниспосланы мне эти муки!
Сладчайший, святой Христос, уж я ли не взывала к тебе и днем и ночью...
{Прислушавшись, восклицает.) О мой Юлиан! Я слышу его!.. Юлиан,
возлюбленный мой!
ю лиан (в покрытых пылью доспехах быстро выходит из двери
в глубине). Елена!
Евтерий. Мой высокородный цезарь!
Юлиан {пылко обнимает Елену). Елена!.. Запри все двери, Евтерий!
Елена. Разбит! Преследуем!
Евтерий. Господин!
Юлиан. Удвоить стражу у дверей, никого сюда не впускать! Хотя нет,
подождем! Скажи прежде, прибыло ли посольство от императора?
Евтерий. Нет, господин. Но его ожидают.
ю лиан. Ступай, ступай! {Обращается к рабыне.) И ты убирайся!
Евтерий и Мирра уходят в заднюю дверь.
68
Хенрик Ибсен
Елена (падает в кресло). Итак, с нами покончено!
Юлиан (задвигает занавес). Кто знает? Если соблюдать
осторожность, то, быть может, буря и не...
Елена. После такого разгрома?..
Юлиан. Разгрома? Ты о чем, любимая?
Елена. Разве аллеманы не разгромили твое войско?
Юлиан. Если бы они его разгромили, ты бы больше не увидела меня
живым.
Елена (вскакивает). Но Творец небесный! Что же в таком случае
произошло?
Юлиан (тихо). Самое худшее, Елена... Победа, неслыханная победа.
Елена. Победа, говоришь ты? Неслыханная победа? Ты одержал
победу и тем не менее...
Юлиан. Ты не можешь понять моего положения. Ты видишь лишь
позолоченную внешнюю сторону убожества цезаря.
Елена. Юлиан!
Юлиан. Можешь ли ты укорять меня за то, что я утаил все это от
тебя? Разве долг и стыд не повелевали мне... Но что это? Как ты
переменилась!..
Елена. Что? Что такое?
Юлиан. Какая перемена произошла в тебе за эти месяцы! Елена, ты
должно быть, болела?
Елена. Нет, нет! Но скажи мне...
Юлиан. Да, это сразу видно, ты была нездорова! Возможно, ты и
сейчас еще больна. Эти запавшие виски, эти синеватые тени под глазами...
Елена. О, ничего особенного, любимый мой! Не смотри на меня,
Юлиан! Это всего лишь страх за тебя, ночные бдения и молитвы Всеблагому,
распятому на кресте...
Юлиан. Побереги себя, бесценная моя: кто знает, приносят ли пользу
все эти горячие мольбы...
Елена. Стыдись, сколь мало в тебе благочестия... Но расскажи лучше
о своих делах, Юлиан. Молю тебя, не скрывай от меня ничего.
Юлиан. Скрывать долее невозможно. После смерти императрицы
любой мой шаг здесь, в Галлии, истолковывается превратно при дворе
императора. Когда я предпринимал осторожные вылазки, меня обвиняли в малодушии
и бездеятельности. Они осыпали насмешками философа, который никак не
может привыкнуть к доспехам воина. А когда я одерживал победы над
варварами, то приходилось слышать разговоры о том, что можно было бы
добиться и больших успехов.
Отступничество цезаря
69
Елена. Но ведь все твои друзья в войске...
Юлиан. Кого, по-твоему, можно считать в войске моими друзьями?
Никого, любимая моя Елена! Хотя есть, правда, этот перузийский всадник
Саллюстий, которому я во время нашей свадебной церемонии вынужден был
отказать в ничтожной просьбе. Так вот он, не держа зла на меня, явился
в лагерь, напомнил мне о былой нашей дружбе в Афинах и попросил
позволения быть моим спутником во всех тяготах военной кампании. Но какой вес
имеет Саллюстий при дворе императора? Он ведь из тех, кого называют
язычниками. И он ничем не сможет мне помочь... Ну а другие?
Военачальник Арбеций, бросивший меня, когда я был осажден в Сеноне,133 или старик
Север, подавленный сознанием собственной никчемности и тем не менее
отвергающий все мои нововведения в военной тактике! А может быть, я,
по-твоему, могу положиться на Флоренция, командующего преторианцами?134
Уверяю тебя, этот неукротимый человек метит далеко!
Елена. Ах, Юлиан!
Юлиан {расхаживая взад и вперед). Если бы я только мог разгадать
их козни! Из лагеря в Рим каждую неделю отправляются тайные послания.
Что бы я ни предпринимал, обо всем доносят и все истолковывают мне во
вред. Последний раб в империи не скован цепями так, как цезарь. Известно ли
тебе, Елена, что даже список блюд, которые моему повару велено готовить
для меня, прислан сюда императором и я не волен изменить в нем ничего —
ни убавить, ни прибавить?
Елена. И все это ты таил в себе?..
Юлиан. Об этом известно всем, кроме тебя. Все смеются над
безвластием цезаря. Я этого больше не вынесу! Не желаю мириться с этим!
Елена. Но это большое сражение?.. Расскажи мне. Неужели слух
о нем преувеличен?..
Юлиан. Слух о нем не может быть преувеличен... Тсс... Что это?
{Прислушивается, прислонившись ухом к двери.) Нет, мне просто показалось...
Дерзну утверждать, что за эти месяцы я сделал все, что было в силах
человеческих. Шаг за шагом, несмотря на препятствия, чинимые мне в моем
собственном лагере, я отогнал варваров назад к восточной границе. Царь
Кнодомар стянул к Аргенторату все свои военные силы, оставив за спиной
у себя Рейн. Пять царей и десять правителей помельче примкнули к нему.
Но еще до того, как он успел собрать корабли на случай вынужденной
переправы, я повел свое войско в наступление.
Елена. О мой герой, мой Юлиан!
Юлиан. Лупицин с копьеметателями и легковооруженными воинами
обошел неприятеля с севера, а испытанные легионы под командованием Се-
70
Хенрик Ибсен
вера принялись теснить варваров на восток к реке. Наши союзники батавы,
предводительствуемые преданным Байнабаудом, бросились на подмогу
нашим легионам. Когда Кнодомар заметил опасность, он попытался улизнуть
на юг, чтобы добраться до островов. Стремясь воспрепятствовать этому, я
приказал Флоренцию выступить ему навстречу с преторианцами и
всадниками. Елена, мне не хотелось бы говорить об этом вслух, но нет сомнения
в том, что предательство или зависть едва не лишили меня плодов победы.
Римские всадники начали отступать под натиском варваров, а те, бросаясь на
землю, вспарывали их лошадям брюхо. Я уже видел перед собою наше
поражение.
Елена. Однако Бог сражения был с тобой!
Юлиан. Я схватил знамя и, воспламенив своим призывом
императорские войска, наскоро произнес речь, которая была бы вполне уместна и в кругу
более просвещенных слушателей, а затем, сопровождаемый восторженными
криками солдат, ринулся в самую гущу сражения.
Елена. О Юлиан! Ты не любишь меня!
Юлиан. В тот миг мысли мои были не о тебе. Я хотел смерти,
иного выхода я не видел. Но он все же нашелся, любимая моя! Казалось,
острия наших копий, словно молнии, поражали врагов ужасом. Я видел, как
Кнодомар, этот богатырь, внушающий страх, — да ты ведь и сама его
видела, — спешившись, бежал с поля боя, а следом побежали его брат Вест-
ральп и цари Хортар и Суомар, а также все те, кто не был сражен нашими
мечами.
Елена. О, я как будто вижу все это воочию! Спаситель милосердный,
ты и на этот раз послал на врагов ангелов смерти, как тогда на Мульвийском
мосту!135
Юлиан. Никогда до этого не слыхал я таких стенаний, никогда не
видел таких разверстых ран, какие были у тех, на кого мы натыкались,
пробираясь между лежавшими. Река довершила остальное. Утопающие отчаянно
барахтались в воде, а затем, перевернувшись, шли на дно. Большинство
вражеских предводителей попало к нам в плен. Сам Кнодомар попытался
скрыться в зарослях камыша, но один из сопровождавших выдал его. Наши
осыпали беглеца тучей стрел, но ни одна из них не достигла цели. И тогда он
по собственной воле вышел из укрытия и сдался.
Елена. И после такой победы ты не чувствуешь себя в
безопасности?
Юлиан (колеблясь). Вечером после победы случилось одно событие,
весьма незначительное...
Елена. Незначительное?
Отступничество цезаря
71
Юлиан. Я бы назвал его именно так. В Афинах мы много толковали
о Немесиде...136 Победа моя была столь сокрушительной, что положение мое
словно бы утратило равновесие... Я не знаю...
Елена. О, говори же! Ты пугаешь меня!
Юлиан. И вот, повторяю, произошло это незначительное событие. На
виду у всего войска я приказал привести ко мне плененного Кнодомара.
Перед сражением он грозился живьем содрать с меня шкуру, как только я
попаду к нему в руки. И вот теперь он приблизился ко мне на подгибающихся
ногах, дрожа всем телом, убитый своим поражением, и, как это принято
у варваров, распростерся предо мной ниц. Он обнял мои колени и, лия слезы,
стал умолять меня сохранить ему жизнь.
Елена. И при этом дрожь ужаса сотрясала его могучее тело. Я словно
вижу Кнодомара, лежащего во прахе перед тобой... Но ты убил его,
возлюбленный мой?
Юлиан. Я не мог убить этого человека. Я обнадежил его, пообещав
отослать его в Рим как пленника.
Елена. Но ты велел пытать его?
Юлиан. Разум подсказывал мне проявить мягкость. И тут... Сам не
знаю, как это случилось... В порыве радости варвар с воплем вскочил, воздев
кверху связанные руки, и, не будучи хорошо сведущ в нашем языке,
громогласно возопил: «Слава Юлиану, могущественному кесарю!»
Елена. А!
Юлиан. Военачальники, находившиеся рядом со мной, уже готовы
были разразиться хохотом, как вдруг возглас варвара молниеносно пронесся по
солдатским рядам: «Слава кесарю Юлиану!» — подхватили стоящие в
первой шеренге, и возглас этот прокатился все дальше и дальше до самых
отдаленных рядов... Казалось, будто титан швырнул в мировой океан гору...
О любимая, прости мне это языческое сравнение, но...
Елена. «Кесарь Юлиан»! Он так и сказал — «кесарь Юлиан»?
Юлиан. Разве знал этот темный аллеман о Констанции? Ведь он даже
не видел его никогда. А я, который одолел его войско, был в его глазах
самым великим...
Елена. Да, это так. Но не солдаты...
Юлиан. Я строго одернул их, ибо прекрасно видел, что Флоренции,
Север и некоторые другие, присутствовавшие при этом, застыли в молчании,
побелев от ужаса и злобы.
Елена. Да, но не солдаты...
Юлиан. Еще до исхода этой ночи тайные мои недруги поторопились
представить случившееся в извращенном виде. Пошли разговоры о том, что
72
Хенрик Ибсен
цезарь принудил Кнодомара провозгласить себя кесарем и в награду за это
пообещал сохранить жизнь царю варваров... Вот таким образом все было
перевернуто с ног на голову и доведено до сведения Рима.
Елена. Ты в этом уверен? И кто же это сделал?
Юлиан. Вот именно, кто? Я сам поспешил написать императору и все
объяснить ему, однако...
Елена. И что же он ответил?
Юлиан. Как всегда. Тебе же знакомо это зловещее молчание, перед
тем как он готовится нанести удар.
Елена. И тем не менее мне кажется, ты все это толкуешь превратно.
Ничего другого и быть не может. Вот увидишь, в самом скором времени
послание кесаря внушит тебе уверенность в том...
Юлиан. Я уверен в этом, Елена. Вот здесь на груди у меня
перехваченные письма, которые...
Елена. О Господь милосердный! Дай мне взглянуть.
Юлиан. Не сейчас, не сейчас! (Расхаживает взад и вперед.) И это
после всех моих заслуг! Ведь здесь я на много лет вперед пресек набеги алле-
манов на наши границы, в то время как сам он терпит поражение за
поражением на Дунае, а войско его в Азии, судя по всему, ни на шаг не
продвинулось к победе в войне с персами. Позор и неудачи повсюду, не
считая здешних краев, где военной кампанией заставили руководить философа,
с большой неохотой взявшегося за это дело. И вопреки всему меня
по-прежнему осыпают насмешками при дворе. Даже после этой грандиозной победы
про меня сочиняют бранные стишки, где меня называют «Викторином»!137
Пора положить этому конец!
Елена. Да, я тоже так думаю.
Юлиан. Чего стоит при подобных обстоятельствах достоинство
цезаря?
Елена. Да, ты прав, Юлиан. Мы не можем позволить, чтобы так
продолжалось и дальше.
Юлиан (останавливается перед ней). Елена, ты готова последовать
за мной?
Елена (тихо). Не сомневайся во мне. Я не отступлю.
Юлиан. Тогда давай сбросим с себя эти путы бесплодных тягот.
Уйдем прочь отсюда в столь давно желанное для меня уединение!..
Елена. О чем ты говоришь? В уединение?
ю лиан. С тобой, моя любимая, и с дорогими моему сердцу книгами,
которые мне здесь столь редко доводилось открывать и которым я мог
посвящать лишь часы моих ночных бдений.
Отступничество цезаря
73
Елена (смерив его взглядом). Ах вот как!
Юлиан. А как же еще?
Елена. Ну да. Как же еще?
Ю лиан. Да, да. Как же еще, спрашиваю я.
Елена (подходя ближе). Юлиан... какими словами приветствовал тебя
предводитель варваров?
Юлиан (отпрянув). Елена!
Елена (подходит еще ближе). Какое имя, нашедшее отклик в рядах
солдат, было им произнесено?
Юлиан. Как ты неосмотрительна! Здесь под каждой дверью может
притаиться доносчик.
Елена. Неужели тебя страшат доносчики? Разве не чувствуешь ты,
что с тобой милость Господня? Разве не даровал тебе Бог удачу во всех
твоих делах? Я вижу над тобой благословляющую десницу Спасителя, вижу
ангела с огненным мечом,138 который проторил дорогу моему отцу, сбросив
Максенция в Тибр!139
Ю лиан. И мне восстать против повелителя империи!
Елена. Только против тех, кто стоит меж вами. О, иди, иди! Испепели
их молнией своего гнева, положи конец этому мучительному, безрадостному
существованию! Галлия — бесплодная пустыня. Мне холодно здесь, Юлиан!
Я хочу домой, к солнечному теплу, в Рим, в Грецию!
Юлиан. Хочешь обратно к своему брату?
Елена (тихо). Констанций дряхл.
Юлиан. Елена!
Елена. Говорю тебе, я этого больше не вынесу. Время идет. Евсевии
больше нет, ее опустевший трон зовет к величию и благоденствию, а я между
тем старею...
Юлиан. Ты вовсе не стареешь. Ты по-прежнему молода и
прекрасна!
Елена. Нет, нет! Время идет, терпение мое истощилось, жизнь моя
тает!
Юлиан (смотрит на нее). Меня влечет твоя красота. Ты
божественна!
Елена (прижимаясь к нему). Это правда, Юлиан?
Юлиан (обнимая ее). Ты единственная женщина, которую я любил...
Единственная, которая любила меня.
Елена. Я старше тебя, и я не хочу стареть. Когда все будет в
прошлом...
74
Хенрик Ибсен
Юлиан (вырываясь из ее объятий). Молчи! Слушать тебя больше не
желаю!
Елена (идет следом за ним). Каждый день приближает Констанция
к смерти, он на краю могилы.140 О мой возлюбленный Юлиан, ведь солдаты
на твоей стороне...
Юлиан. Молчи, молчи!
Елена. Всякое душевное потрясение для него губительно. Зачем же
колебаться? Ведь речь не идет о пролитии крови. Фу, как ты мог
заподозрить подобное? Страх примет его в объятия и мягко и бережно положит
конец его страданиям.
Юлиан. Ты, верно, забыла о незримой страже, что охраняет
помазанника Божия.
Елена. Христос милостив! Ты только веруй в него, Юлиан, и тебе
многое простится. А я помогу. За тебя будут возносить молитвы. Слава
святителям! Слава святым мученикам! Верь мне, мы все искупим впоследствии.
Доверь аллеманов моему попечению, и я обращу их в христианскую веру.
Я направлю к ним священнослужителей, и они станут поклоняться Кресту
милосердному.
Юлиан. Никогда аллеманы не поклонятся Кресту.
Елена. Тогда они умрут! Запах их дымящейся крови сладостным
фимиамом вознесется к нему, Всеблагому! Мы умножим его славу и возвеличим
его. Я сама приму в этом участие. Доверь моему попечению аллеманских
женщин. Если они не покорятся, то будут принесены в жертву! И когда ты
увидишь меня вновь, мой Юлиан, я предстану перед тобой... помолодевшей,
помолодевшей! Отдай мне аллеманских женщин, любимый мой! Кровь...
Нет, нет, это не будет считаться убийством... а средство это верное... ванна
из крови юных девственниц...
Юлиан. Елена, ведь это грех!
Елена. Разве это преступление совершить грех ради тебя?
Юлиан. Единственная моя, несравненная моя!
Елена (припадает к его рукам). Мой господин перед Богом и
людьми!.. Не отступай на этот раз, Юлиан! Мой герой, мой кесарь! Я вижу, как
разверзлись небеса.141 Священники вознесут хвалу Христу. Мои женщины
соберутся на молитву. (Воздев руки кверху.) О ты, Всеблагой! О ты, Бог
воинов, в твоих руках и милосердие, и одоление...
Юлиан (бросив взгляд на дверь, восклицает). Елена!
Елена. А!
Евтерий (появляется из глубины сцены). Господин, к тебе посланец
от императора...
Отступничество иезаря
75
Юлиан. Он уже прибыл?
Евтерий. Да, господин!
ю лиан. Кто он? Как его имя?
Евтерий. Трибун Деценций.
Елена. Вот как! Благочестивый Деценций!
Юлиан. С кем он говорил?
Евтерий. Ни с кем, господин. Он прибыл минуту назад.
Юлиан. Я хочу видеть его немедля. И вот еще что. Пусть явятся ко
мне военачальники и предводители войск.
Евтерий. Хорошо, всемилостивый господин! (Уходит через дверь
в глубине сцены.)
Юлиан. Теперь, моя Елена, станет ясно...
Елена (тихо). Что бы ни было, не забывай одного: на солдат ты
можешь положиться.
Юлиан. О, положиться, положиться... Не уверен, что я могу
положиться на кого бы то ни было.
Из задней двери появляется трибун Деценций.
Елена (идя ему навстречу). Добро пожаловать, благородный
Деценций! Лицо римлянина... Первое, что бросается в глаза... Оно словно
живительный луч солнца озаряет нашу неприветливую Галлию.
Деценций. Император идет навстречу твоим мечтам и надеждам,
высокородная госпожа! Можно надеяться, что тебе недолго осталось томиться
в Галлии.
Елена. Неужели это правда, о ты, приносящий добрые вести? Значит,
император по-прежнему думает обо мне с любовью? Здоров ли он?
Юлиан. Ступай, ступай, возлюбленная моя Елена!
Деценций. Здоровье императора отнюдь не ухудшилось.
Елена. В самом деле? Так я и знала. Все эти пугающие слухи... Слава
Богу, что это не более чем слухи! Сердечно поблагодари его от меня,
благочестивый Деценций! Прими и ты мою благодарность. Сколь богатыми
дарами предварил ты свой приезд! Царские дары... Нет, нет, поистине братские
дары! Два черных нубийца, кожа у них так и лоснится... Если бы ты только
видел их, Юлиан... А жемчуга! Они уже на мне. А фрукты... сладкие,
сочные... Ах, персики из Дамаска, персики в золотых чашах! Я буду лакомиться
ими... Ах, какие фрукты! Их так не хватает мне здесь, в Галлии...
Юлиан. Пиршественная трапеза завершит этот день, однако дела
прежде всего. Ступай, ступай, бесценная моя супруга!
76
Хенрик Ибсен
Елена. Пойду в церковь, чтобы помолиться за моего брата и за все
надежды. (Уходит направо.)
Юлиан (после недолгого молчания). Весть или послание?
Деценций. Послание. (Протягивает ему бумажный свиток.)
Юлиан (читает, подавляя улыбку, а затем протягивает руку).
Еще что?
Деценций. Благородный цезарь, это почти все.
Юлиан. Вот как? Неужто император послал своего друга в это далекое
путешествие лишь для того, чтобы... (Издав короткий смешок, ходит взад
и вперед.) Прибыл ли царь аллеманов Кнодомар в Рим до твоего отъезда?
Деценций. Да, благородный цезарь!
Юлиан. Каково ему там, в чужой стране? Ведь он несведущ в нашем
языке. Очень несведущ, Деценций! Уж и посмеялись над ним мои солдаты!
Вообрази, он перепутал столь распространенные слова, как цезарь и кесарь!
Деценций (пожимает плечами). Варвар, что тут еще скажешь?
Юлиан. Да, в самом деле, что тут скажешь? И все же император
обошелся с ним милостиво?
Деценций. Кнодомар мертв, господин!
Юлиан (пораженный). Мертв?
Деценций. Он умер в лагере наемников на Целийском холме.142
Юлиан. Умер? Вот как!.. Да, воздух в Риме нездоров.
Деценций. Царь аллеманов умер от тоски по родине, господин! Тоска
по родичам, по свободе...
Юлиан. Она снедает человека, Деценций. Да, да, мне это знакомо...
Я не должен был отсылать его в Рим, надо было казнить его здесь.
Деценций. Душа цезаря милосердна.
Юлиан. Гм!.. От тоски по родине? Вот значит как! (Из глубины
появляется Синтула.)
Это ты, старый фавн? Ты уж больше не искушай меня... (Обращаясь
к Деценицю.) Вообрази, после битвы при Аргенторате он постоянно толкует
мне о триумфальной колеснице с белыми конями. (Снова обращается к Син-
туле.) Это было бы похоже на выезд Фаэтона с упряжкой неукрощенных
солнечных коней.143 И чем это кончилось? Ты забыл?.. Забыл свое
язычество, хотел я сказать... Прости, Деценций, что я оскорбил твой благочестивый
слух.
Деценций. Цезарь не может оскорблять слух своего слуги, он может
лишь ласкать его.
Юлиан. Да ты уж прости цезарю его шутки. Не знаю, право же, как
можно воспринимать это иначе... А вот и они.
Отступничество цезаря
11
Военачальник Север, предводитель преторианцев Флоренции, а также многие
другие военачальники и придворные цезаря появляются из двери
в глубине.
ю лиан (идет им навстречу). Привет вам, друзья и братья по
оружию! Надеюсь, вы не посетуете на меня за то, что я позвал вас сюда, хотя вы
еще не успели стряхнуть с себя усталость и дорожную пыль. Мне бы
следовало дать вам несколько часов отдыха, однако...
Флоренции. Произошло нечто чрезвычайное, господин?
Юлиан. Воистину это так. Вы можете сказать мне, чего недостает
цезарю для счастья?
Флоренции. И чего же недостает цезарю для счастья?
Юлиан. Теперь уже ничего. (Обращается к Деценицю.) Войска
потребовали моего триумфального въезда в город. Они хотели, чтобы я во главе
легионов въехал в ворота Лютеции. Плененные предводители варваров со
связанными руками должны были идти у колес моей колесницы, а женщины
и рабы двадцати побежденных племен должны были идти следом, тесной
толпой, голова к голове... (Внезапно прерывая себя.) Радуйтесь, вы, мои
храбрые соратники по оружию, перед вами трибун Деценций, доверенный
друг и советник императора. Он прибыл нынче утром с дарами и приветом из
Рима.
Флоренции. О, в таком случае счастье цезаря беспредельно!
Север (тихо, обращаясь к Флоренцию). Невероятно! Итак, он снова
в милости у кесаря!
Флоренции (тихо). О, это извечное непостоянство кесаря!
Юлиан. Вы, похоже, онемели от удивления... Они, должно быть,
подозревают, что император чрезмерно облагодетельствовал меня, мой добрый
Деценций!
Флоренции. И как такое могло прийти в голову цезарю!
Север. Чрезмерно, благородный цезарь? Отнюдь. Разве кесарь не
вправе сам устанавливать пределы своему благоволению?
Флоренции. Это несомненно огромное, неслыханное отличие...
Север. Я бы назвал это беспредельным и неслыханным отличием.
Флоренции. И это еще раз служит бесспорным доказательством
того, что в душе нашего благородного кесаря нет места зависти...
Север. Я бы добавил — беспримерным доказательством.
Флоренции. Но ведь и то сказать — каких только подвигов не
совершил цезарь за эти годы в Галлии!
78
Хенрик Ибсен
Юлиан. Это всего лишь сон длиной в несколько лет и не больше,
бесценные друзья мои! Ничего я не совершил. Абсолютно ничего!
Флоренции. И ты из скромности ставишь ни во что содеянное тобой
здесь? Что это было за войско до того, как ты возглавил его? Беспорядочная
толпа...
Север. Ни порядка, ни послушания, ни руководства...
Юлиан. Ты преувеличиваешь, Север!
Флоренции. И разве не двинулся ты с этой неуправляемой толпой на
аллеманов и не разбил их с помощью этой банды, которую ты в ходе
победоносных сражений превратил в непобедимое войско и с его помощью вернул
Агриппинскую колонию?..144
ю лиан. Ну-ну, тебе все это видится глазами друга, мой Флоренции...
А может, оно и в самом деле так? Может, я действительно освободил от
варваров острова на Рейне? Может, я и в правду превратил обветшавший Трес
Таберне в неприступную крепость ради блага и безопасности империи?
Неужто это и вправду так?
Флоренции. Как, господин? И ты ставишь под сомнение все эти
великие свершения?
Юлиан. Нет, правду сказать, и мне кажется... А сражение при Арген-
торате? Разве я не участвовал в нем? Мне мнится, будто я одолел Кнодомара.
А после победы... Флоренции, мне, должно быть, приснилось, будто я вновь
восстановил крепость Траяна,145 когда мы вступили на земли германцев?
Флоренции. Великий цезарь, найдется ли на свете человек, настолько
потерявший разум, что он попытается оспорить у тебя эту честь?
Север (обращаясь к Деценицю). Хвала судьбе, что мне довелось на
старости лет быть соратником столь удачливого полководца.
Флоренции (ему же). А чем могли обернуться для нас набеги
аллеманов, если бы не отвага и дальновидность цезаря, — об этом я даже и
помыслить не смею.
Придворные (проталкиваются вперед). Да, это так, господин!
Цезарь велик!
Другие придворные (рукоплещут). Цезарю нет равных!
Юлиан (переводит взгляд с Деценция на остальных, а затем
говорит с коротким смешком). Да, дружба слепа, Деценций! Слепа!
(Обращаясь к окружающим, хлопает по бумажному свитку, находящемуся у него
в руке,) А вот здесь говорится совсем иное! Слушайте же и впивайте
написанное здесь, словно живительную росу познания. Это обращение
императора, разосланное ко всем наместникам в империи... Наш несравненный
Деценций привез с собою переписанную копию. И здесь сказано о том, что я
Отступничество цезаря
79
ничего не совершил в Галлии. Это все сон, как я вам и говорил. Вот
подлинные слова императора: «Благодаря спасительной дальновидности императора
опасность, нависшая над империей, была устранена».
Флоренции. Все, что происходит в империи, имеет успех благодаря
спасительной дальновидности императора.
Юлиан. И более того! Здесь говорится о том, что это император
сражался и одержал победу на Рейне. Это император поднял униженно
молившего о пощаде царя аллеманов, который распростерся перед ним. Моего
имени не удалось отыскать нигде в этом послании, равно как и твоего,
Флоренции, и твоего, Север! А вот тут, в описании сражения при Аргенторате...
да где же оно? А, вот... тут сказано, что сам император составил план
сражения и с опасностью для жизни иступил свой меч в сече, сражаясь в первых
рядах, и, вселяя ужас одним своим появлением, заставил варваров сломя
голову бежать с поля боя... читайте, читайте, говорю вам!
Север. Благородный цезарь, нам достаточно твоих слов.
Юлиан. И чего же добиваетесь вы своими льстивыми речами, друзья
мои? Уж не хотите ли вы от избытка любви ко мне превратить меня в
нахлебника и накормить объедками, которые вы стянули со стола моего родича?
Как это, по-твоему, выглядит, Деценций? Что ты на это скажешь? Как
видишь, даже в собственном лагере я вынужден присматривать за своими
приверженцами, дабы они по слепоте своей иной раз не впали в заблуждение и
не оказались в опасной близости от границ мятежа.
Флоренции (поспешно обращается к трибуну). Право же, мои
слова были бы истолкованы весьма превратно, если бы...
Север (также обращается к трибуну). Мне и в голову никогда не
могло прийти подобным образом...
Юлиан. Смирим же свою гордыню, мои соратники по оружию! Только
что я спрашивал вас, чего недостает цезарю для счастья. Теперь вы знаете
ответ. Цезарю недостает для счастья признания истины. Теперь твой
серебряный шлем не покроется пылью во время триумфального въезда,
мой храбрый Флоренции. Триумфальный въезд в Рим вместо нас
совершил император. И поэтому он полагает, что нет надобности устраивать
торжества здесь. Ступай, Синтула, и сделай распоряжения об отмене
намечавшегося триумфа. Император желает даровать своим солдатам
благодатный покой. Они, согласно его воле, должны оставаться в лагере за стенами
города.
Синтула выходит в заднюю дверь.
80
Хенрик Ибсен
Юлиан. А ведь я некогда был философом. Так, по крайней мере,
утверждали в Афинах и Эфесе. Но под влиянием благоденствия слабеет дух
человека. Я едва не изменил философской мудрости. Император напомнил
мне об этом. Передай же ему мою нижайшую признательность, Деценций.
Ты, я вижу, хочешь сообщить нам еще что-то?
Деценций. Только одно. После всего, что узнал император, а также
после получения твоего послания из Аргентората ему стало ясно, что великое
дело достижения мира здесь, в Галлии, счастливо завершилось.
Юлиан. Разумеется. Император, благодаря отчасти своей храбрости и
отчасти своему великодушию и доброте...
Деценций. Границы империи на Рейне укреплены.
Юлиан. Императором, императором...
Деценций. С другой стороны, на Дунае и в его окрестностях дела
обстоят плохо. Еще хуже положение в Азии. Царь Сапор постоянно
одерживает победы.
Юлиан. Ах, наглец! Ходит молва, что императору и нынешним летом
не угодно было, чтобы его полководцы разгромили Сапора.
Деценций. Император сам намеревался разбить его к весне.
(Вынимает свиток.) Вот его повеление, благородный цезарь!
Юлиан. Посмотрим, посмотрим! (Читает.) А! (Снова долго
вчитывается, обнаруживая сильное внутреннее волнение, затем поднимает взгляд
от бумаги и говорит.) Так, значит, воля императора в том, чтобы... Хорошо,
хорошо, мой благородный Деценций. Воля императора будет исполнена...
Деценций. Необходимо, чтобы она была исполнена уже сегодня.
Юлиан. Уже сегодня? Понимаю. Синтула, подойди ко мне! Но где же
он? Ах да!.. Верните его обратно!
Один из придворных уходит в глубину сцены. Юлиан подходит к окну и снова
перечитывает бумаги.
Флоренции (обращаясь к трибуну, говорит тихо). Молю тебя, не
истолковывай превратно того, что я тут говорил... Восхваляя цезаря, я,
разумеется, не имел в виду...
Север (тихо, обращаясь к трибуну). Я никогда не сомневался в том,
что лишь мудрое верховенство кесаря...
Придворный (приблизившись к трибуну с другой стороны). Молю
тебя, благородный господин, замолвить за меня слово при дворе императора
и освободить меня от этой постылой службы при цезаре, который... да,
конечно, он в родстве с самим императором, но...
Отступничество цезаря
81
Другой придворный. К моему прискорбию, я мог бы сообщить
тебе кое-что, свидетельствующее как о непомерном тщеславии, так и о
дерзновенных надеждах...
Юлиан. Уже сегодня! Так пусть же об этом станет известно, Децен-
ций! Самое мое горячее желание — отклонить от себя это ответственное
поручение.
Деценций. Император будет уведомлен об этом.
Юлиан. Призываю небеса в свидетели, что никогда я... А вот и Син-
тула, так что мы можем... (Обращаясь к трибуну.) Ты удаляешься?
Деценций. Я должен держать совет с полководцами, благородный
цезарь!
Юлиан. Без меня?
Деценций. Император повелел мне избавить своего бесценного
родича от излишних тягот.
Уходит через дверь в глубине сцены в сопровождении остальных.
Лишь Синтула остается стоять у двери.
Юлиан (некоторое время смотрит на него). Синтула!
Синтула. Слушаю, высокородный господин мой!
Юлиан. Приблизься... Да, ты и вправду кажешься мне честным
человеком. Прости меня, я и не подозревал, насколько ты предан мне.
Синтула. Из чего заключил ты, что я предан тебе, господин?
Юлиан (указывая на свиток). Я прочел об этом здесь. Тут сказано,
что ты должен меня покинуть.
Синтула. Я, господин?
Юлиан. Император распускает войско здесь, в Галлии.
Синтула. Распускает?..
Юлиан. А как же иначе это можно назвать? Императору
понадобились подкрепления на Дунае и в войне против персов. Нашим батавским и
герульским вспомогательным отрядам146 надлежит спешно выступить отсюда,
чтобы уже к весне прибыть в Азию.
Синтула. Но ведь это невозможно, господин! Ты ведь дал
торжественную клятву как раз этим нашим союзникам, что они ни в коем случае не
будут отправлены по другую сторону Альп.
Юлиан. Вот именно, Синтула! Император пишет, что я дал подобную
клятву сгоряча и не спросив на то его согласия. Правда, я об этом не
подозревал, но так тут сказано. Мне придется нарушить данную мною клятву,
опозорить себя в глазах солдат, навлечь на себя необузданный гнев варваров
и, быть может, даже принять на себя удары их смертоносного оружия.
82
Хенрик Ибсен
Синтула. Ничего этого не будет, господин! Римские легионеры
прикроют тебя своей грудью, как щитом.
Юлиан. Римские легионеры? Гм... легковерный друг мой! От каждого
римского легиона приказано взять по триста человек, которые также должны
быть отправлены к императору кратчайшим путем.
Синтула. О, да ведь это...
Юлиан. Ловко подстроено, не так ли? Возбудить против меня
недовольство всех войсковых подразделений для того, чтобы затем без всяких
опасений обезоружить меня, лишив военной опоры.
Синтула. Говорю тебе, господин, ни один из твоих военачальников не
позволит вовлечь себя в это дело...
Юлиан. А мои военачальники и не подвергнутся искушению. Это
возложено на тебя.
Синтула. На меня, мой цезарь?
Юлиан. Так здесь сказано. Император поручает тебе сделать все
необходимые приготовления, а затем возглавить поход в Рим всех отобранных
подразделений.
Синтула. И это возлагается на меня? Между тем как здесь есть такие
полководцы, как Флоренции и старый Север!..
Юлиан. Список твоих прегрешений не содержит ни единой победы,
Синтула!
Синтула. Да, это так. Мне никогда не давали возможности проявить
себя...
Юлиан. Я был несправедлив к тебе. Спасибо тебе за преданность.
Синтула. Милость императора безмерна! Господин, могу я
увидеть...
Юлиан. Зачем тебе? Ты ведь не позволишь вовлечь себя в это?
Синтула. Упаси меня Господь ослушаться повеления императора!
Юлиан. Синтула... и ты способен оставить своего цезаря без войска?
Синтула. Цезарь всегда пренебрегал мною. Цезарь никогда не мог
простить мне, что ему приходилось терпеть подле себя наместника,
избранного для него самим императором.
Юлиан. Император велик и мудр. Он умеет выбирать.
Синтула. Господин... я горю желанием исполнить свой долг. Могу я
получить приказ императора?
Юлиан (протягивает ему бумаги). Вот приказ императора. Иди и
выполняй свой долг.
Мирра (вбегает справа). О Господи, помилуй нас!
Юлиан. Мирра! Что случилось?
Отступничество цезаря
83
Мирра. О небо! Моя госпожа...
Юлиан. Твоя госпожа?.. Что с ней?
Мирра. Припадок или безумие... На помощь! На помощь!
Юлиан. Елена больна! Врача! Позовите Орибазия! Синтула, приведи
его!
Синтула уходит через дверь в глубине сцены. Юлиан стремительно бежит
направо, но в дверях сталкивается с Еленой, окруженной рабынями. Лицо у нее
обезумевшее, одежда и волосы в беспорядке.
Елена. Уберите гребень! Уберите гребень, говорю! Он раскален! Мои
волосы в огне! Я горю, я горю!
Юлиан. Елена, ради Господа милосердного!..
Елена. Неужто никто не придет мне на помощь? Они хотят убить
меня, втыкая булавки!
Ю лиан. Моя Елена! Что с тобой случилось?
Елена. Мирра, Мирра! Спаси меня от девушек, Мирра!
Орибазий (появляется из глубины сцены). Что за пугающее
известие?.. Это правда? А!
Юлиан. Елена! Моя любовь, свет жизни моей!..
Елена. Отыди от меня! О Иисусе сладчайший, помоги мне! (Почти
падает на руки рабыне.)
Юлиан. Она не в себе. В чем дело, Орибазий? Посмотри, посмотри на
ее зрачки... Они расширены!
Орибазий (обращаясь к Мирре). Что ела твоя госпожа? Что она съела
или выпила?
Юлиан. О! Так ты полагаешь...
Орибазий. Отвечайте, женщины! Чем вы кормили госпожу?
Мирра. Мы? О, поверьте, мы ничего ей не давали. Она сама...
Орибазий. Ну, говори же!
Мирра. Отведала немного фруктов... По-моему, персиков... О, я не
знаю...
Юлиан. Фруктов? Персиков? Из тех, которые...
Мирра. Да... нет... да... Я не знаю, господин... Те два нубийца...
Юлиан. Помоги же, Орибазий!
Орибазий. Боюсь, к сожалению...
Юлиан. О нет! нет, нет!..
Орибазий. Тише, всемилостивейший цезарь, она приходит в
себя...
84
Хенрик Ибсен
Елена (шепотом). Почему померкло солнце? О благодатный,
таинственный мрак!
Юлиан. Елена, послушай... Соберись с мыслями...
Ори баз ий. Моя благородная госпожа...
Юлиан. Это врач, Елена! (Берет ее за руку.) Нет, здесь, рядом со
мной.
Елена (вырывает руку). Фу! Это опять он!
Юлиан. Она не видит меня. Я здесь, здесь, Елена!
Елена. Этот презренный... всегда он около меня!
Юлиан. Что она говорит?
Орибазий. Отойди в сторону, милостивый господин!..
Елена. О блаженная тишина! А он и не догадывается... О мой Галл!
Ю лиан. Галл?
Орибазий. Удались, благородный цезарь, не следует...
Елена. О, как прекрасны твои непокорные локоны на затылке! О, эта
короткая, могучая шея...
Юлиан. Бездна бездн!..
Орибазий. Помрачение усиливается...
Юлиан. Вижу, вижу. Мы должны разобраться в этом, Орибазий!
Елена (с тихим смехом). Опять он намерен разбираться...Чернила на
пальцах, в волосах книжная пыль, он немыт. Фу, фу, какое зловоние исходит
от него!
Мирра. Господин, не прикажешь ли, чтобы я...
Юлиан. Убирайся прочь, женщина!
Елена. Как мог ты позволить ему одолеть себя, ты, смуглый могучий
варвар? А вот покорять женщин ему не под силу. Как отвратительна мне эта
добродетель слабости!
Юлиан. Отойдите вы все! Не приближайся, Орибазий! Я сам
присмотрю за госпожой.
Елена. Ты в гневе на меня, мой божественный? Но ведь Галл мертв.
Обезглавлен. Какой, должно быть, это был удар! Не надо ревновать, ты мой
первый и последний. Сожги Галла в геенне огненной. Лишь только ты, ты, ты!..
Юлиан. Не приближайся, Орибазий!
Елена. Умертви и священника! Я не хочу его видеть после этого. Ты
ведь знаешь нашу сладчайшую тайну. О ты, тоска моих дней, восторг моих
ночей! Ведь это был ты сам... в облике слуги твоего... Там, в молельне, да,
ты был там, ведь это был ты... во тьме, в воздухе, в клубах ладана, в ту ночь,
когда будущий цезарь у меня под сердцем...
Ю лиан (отпрянув с возгласом). А!
Отступничество цезаря
85
Елена (раскинув руки). Мой возлюбленный и господин! Мой, мой!..
Она падает на пол. Рабыни бросаются к ней и окружают ее.
Юлиан (стоит некоторое время неподвижно, затем, потрясая
сжатым кулаком, восклицает). Галилеянин!
Рабыни уносят Елену направо. В тот же момент через дверь в глубине поспешно
входит Саллюстий.
Саллюстий. Госпожа без чувств! О, значит, вот как обстоят дела!
Юлиан (схватив врача за руку, отводит его в сторону). Скажи мне
правду! Знал ты до сего дня... ну да ведь ты понимаешь, о чем я... знал ты
что-либо о... состоянии госпожи?
Орибазий. Знал, как и все другие, господин!
Юлиан. И ты ничего не сказал мне, Орибазий!
Орибазий. Но как, господин?
Юлиан. Как посмел ты утаить от меня такое?
Орибазий. Господин, никто из нас не знал одного.
Юлиан. Чего же?
Орибазий. Что цезарь ничего не знает. (Хочет удалиться.)
Юлиан. Ты куда?
Орибазий. Хочу попробовать те средства, которые мое искусство...
Юлиан. Думаю, твое искусство окажется бесполезным.
Орибазий. И все же, господин, быть может...
Юлиан. Бесполезным, говорю я!
Орибазий (отступая на шаг). Благородный цезарь, на сей раз мой
долг повелевает мне ослушаться тебя.
Юлиан. А, вот как ты истолковал мои слова! Ну что ж, иди! Примени
все твое искусство, спаси сестру императора. Он был бы безутешен, узнав,
что его братская забота повлекла за собой несчастье. Тебе ведь известно, что
те фрукты были посланы императором?
Орибазий. А!
Юлиан. Ступай, ступай, приятель! И употреби все свое искусство...
Орибазий (почтительно кланяясь). Боюсь, что мое искусство тут
бесполезно, господин! (Уходит направо.)
Юлиан. А, это ты, Саллюстий! Что думаешь ты обо всем этом?
Шквал судьбы вновь обрушился на наш род.
Саллюстий. Но ведь можно найти спасение... Орибазий
постарается...
86
Хенрик Ибсен
Юлиан (коротко и твердо). Госпожа умирает.
Саллюстий. О, если бы я смел молвить слово! Если бы осмелился
указать на тайные нити в этой смертоносной пряже!
Юлиан. Утешься, друг, когда-нибудь все нити обозначатся, и тогда...
Деценций (появляется из глубины сцены). О, как смогу я предстать
перед цезарем! Неисповедимы пути Господни! Я раздавлен... О, если бы ты
мог все узнать по моим внутренностям! Я — вестник горя и скорби!..
Юлиан. Да, ты должен повторить это дважды, благородный
Деценций! А как сам я смогу отыскать слова, достаточно бережные и
осмотрительные, чтобы как можно мягче донести эту скорбную весть до братских ушей
императора?
Деценций. Сколь горестно, что это должно было случиться как раз во
время прибытия моего посольства! Именно теперь! О, этот удар грома с
безоблачных небес надежды!
Юлиан. Да, этот роковой всесокрушающий шквал судьбы, налетевший
как раз тогда, когда корабль готов был войти в долгожданную тихую гавань...
этот... этот... Скорбь умножает наше красноречие... и твое, и мое, Деценций.
Но дело прежде всего. Этих двух нубийцев следует взять под стражу и
допросить.
Деценций. Нубийцев, господин? Неужто ты думаешь, что гнев,
охвативший меня, позволил бы мне допустить, чтобы эти двое нерадивых слуг
хотя бы еще мгновение...
Юлиан. Как? Но ты ведь не...
Деценций. Ты можешь осуждать меня за горячность, благородный
цезарь, но моя любовь к императору и к его дому, который постигло
несчастье, не была бы столь безмерной, если бы в такой час во мне смог
возобладать холодный рассудок.
Юлиан. Ты приказал убить обоих рабов?
Деценций. Разве они не заслужили семи казней, эти нерадивые
негодяи? Это всего лишь два языческих дикаря, господин! Их показания
принесли бы мало пользы. Я не смог добиться от них ничего, кроме признания, что
они оставили эти драгоценные дары в галерее, и там они долгое время
находились без присмотра, доступные всем и каждому...
Юлиан. Ага! Так вот, значит, как, Деценций!
Деценций. Я никого не обвиняю. Однако, бесценный мой цезарь,
хочу тебя предостеречь. Слуги твои недостаточно преданы тебе. Твои
придворные... о, какое пагубное недомыслие!.. Они, очевидно, усмотрели некую
немилость, или как это еще можно назвать, в тех приказах, которые
император вынужден был прислать сюда. Короче говоря...
Отступничество цезаря
87
Синтула (появляется из глубины сцены). Господин, ты возложил на
меня задачу, с которой я не в силах справиться.
Юлиан. Эту задачу возложил на тебя император, мой добрый
Синтула!
Синтула. Освободи меня от нее, господин. Право же, она мне не по
плечу.
Деценций. А что случилось?
Синтула. Лагерь взбунтовался. Отряды легионеров и союзников
объединились...
Деценций. Вопреки воле императора!
Синтула. Солдаты кричат, они требуют выполнения того, что обещал
им цезарь.
Юлиан. Слышите, слышите, какой рев несется оттуда?..
Синтула. Толпа устремилась сюда...
Деценций. Никто не должен быть сюда допущен!
Саллюстий (глядя в окно). Слишком поздно. Вся площадь
запружена солдатами, выкрикивающими угрозы.
Деценций. В опасности драгоценная жизнь цезаря! Где Флоренции?
Синтула. Бежал.
Деценций. Велеречивый негодяй! А Север где?
Синтула. Он сказался больным и велел отвезти себя в свое поместье.
Юлиан. Я хочу сам говорить с мятежниками.
Деценций. Ни с места, благородный цезарь!
Юлиан. Что такое?
Деценций. Это мой долг, всемилостивый господин. Наказ кесаря...
Жизнь его дражайшего родича... Цезарь мой пленник.
Саллюстий. А!
Юлиан. Произошло все-таки!
Деценций. Синтула, дворцовую стражу сюда! Тебе надлежит
доставить цезаря в Рим в целости и сохранности.
Юлиан. В Рим!
Синтула. Что ты сказал, господин?
Деценций. Я сказал — в Рим!
Юлиан. Так же как Галла! (Высовывается в окно и кричит.) На
помощь! На помощь!
Саллюстий. Беги, мой цезарь! Беги! Беги!
Снаружи слышны громкие крики. Через окно в дом врываются римские
легионеры, солдаты из батавских отрядов и других войск союзников. Одновре-
88
Хенрик Ибсен
менно другая толпа врывается в дом через задние двери. Впереди всех
знаменосец Мавр, следом за ним женщины; у некоторых из них на руках дети.
Выкрики из толпы солдат: «Цезарь! Цезарь!»
Другие голоса. Цезарь, почему ты нас предал?
Еще голоса. Долой обманщика цезаря!
Юлиан (протянув руки, бросается в толпу солдат). Братья по
оружию, соратники... Защитите меня от моих недругов!
Деценций. О! Что это!..
Дикие выкрики. Долой цезаря! Убить его!
Юлиан. Окружите меня кольцом! Обнажите свои мечи!
Мавр. Они уже обнажены!
Женщины. Сразите его! Сразите его!
Юлиан. Спасибо, что вы здесь! Мавр! Мой честный Мавр! Да, да, на
тебя я могу положиться!
Солдаты-батавы. Как смеешь ты посылать нас на край земли?
Вспомни свою клятву!
Другие союзники. Только не через Альпы! Мы на это согласия не
давали...
Юлиан. Только не в Рим! Я не поеду. Они хотят убить меня так же,
как убили моего брата Галла!
Мавр. О чем ты говоришь, господин?
Деценций. Не верьте ему!
Юлиан. Не трогайте благородного Деценция! Он не виновен!
Центурион Лаипсон. Это так! Виновен цезарь!
Юлиан. А, это ты, Лаипсон? Отважный мой друг, ты храбро
сражался при Аргенторате.
Лаипсон. И цезарь помнит об этом?
Центурион Варрон. Зато он не помнит своих обещаний!
Юлиан. Мне кажется, я слышу голос неустрашимого Варрона? А, вот
он где! Я вижу, раны у тебя уже зажили. Заслуги твои велики, доблестный
воин, и все же мне не позволено было назначить тебя военачальником.
Варрон. А ты и вправду хотел этого?
Юлиан. Не вини императора за то, что он отверг мою просьбу.
Император не знает вас так, как знаю я.
Деценций. Солдаты, послушайте меня!..
Голоса многих солдат. Какое нам дело до императора!
Другие (с грозным видом выступают вперед). Цезарь должен
держать ответ перед нами!
Отступничество цезаря
89
ю лиан. Но какой властью обладает ваш несчастный цезарь, друзья
мои? Меня хотят увезти в Рим. Мне даже запрещают распорядиться
собственными делами. Наложен запрет на ту часть военной добычи, что
причитается мне. А я-то собирался выделить из нее по пяти золотых и по одному
фунту серебра каждому солдату, но...
Солдаты. Что он говорит?
Юлиан. Отнюдь не император виновен в этом запрете, а его недобрые,
завистливые советчики. Император великодушен, дражайшие друзья мои!
Но, увы, он болен и ни на что не способен...
Голоса солдат. Пять золотых и фунт серебра!
Другие голоса. Ив этом нам было отказано!
Еще голоса. Кто смеет отказывать цезарю в чем бы то ни было!
Мавр. Вот как обращаются с цезарем, отцом солдат!
Лаипсон. С цезарем, который был нам больше другом, нежели
господином! Разве не так?
Хор голосов. Да, да, это так!
В а р р о н. Разве нет права у цезаря, победителя, назначать
военачальников по своему усмотрению?
Мавр. Разве не вправе он распорядиться своей долей военной добычи?
Выкрики. Да, да, да!
Юлиан. Но какая выгода была бы вам от всего этого? Что за пользу
можете вы теперь извлечь из земных благ, если вас все равно погонят на край
земли, навстречу неведомой судьбе...
Солдаты. Мы не пойдем!
Юлиан. И не смотрите на меня! Мне стыдно. Я готов облиться
слезами при мысли о том, что всего через несколько месяцев вы будете отданы во
власть болезней, голода и оружия кровожадного врага.
Солдаты (окружают его). Цезарь! Великодушный цезарь!
Юлиан. А ваши беззащитные жены и дети, которых вам придется
бросить на произвол судьбы в опустевших домах! Кто защитит этих
достойных жалости будущих вдов и сирот, которые в самом скором времени могут
подвергнуться нападению жаждущих мести аллеманов?
Женщины (плача). Цезарь, цезарь! Не покинь нас! Позаботься о нас!
Юлиан (также со слезами в голосе). Кто такой цезарь?
Низвергнутый цезарь не имеет никакой власти...
Лаипсон. Напиши императору, сообщи ему...
Юлиан. Ах, кто такой император? Император немощен и духом, и
телом. Заботы о благе империи сокрушают его. Не так ли, Деценций?
Деценций. Да, разумеется, однако...
90
Хенрик Ибсен
Юлиан. О, какая боль пронзила мое сердце, когда я узнал о том, что...
(Пожимая руки окружающим его солдатам.) Молитесь о его душе вы, те
из вас, кто поклоняется всеблагому Христу! А те, кто остался верен богам
своих предков, приносите жертвы во благо его здоровья!.. Вы, верно,
слышали о триумфальном въезде императора в Рим?
Мавр. Император совершил его?
В аррон. Как? После поражения, которое он потерпел на Дунае?
Юлиан. Вернувшись с Дуная, он совершил триумфальный въезд
в Рим в честь наших побед...
Деценций (угрожающе). Одумайся, благородный цезарь!..
Юлиан. Да, трибун верно говорит. Подумайте, до какой степени
помрачен разум императора, если такое могло случиться. О, сколь жестоко
карает судьба моего родича! Когда он проезжал в Риме под громадной
Константиновой аркой, то, воображая себя исполином, согнулся в три
погибели, наклонив голову до седельной луки.
Мавр. Точно петух в воротах!
Смех среди солдат.
Голоса. И это император!
В а р р о н. И нам повиноваться ему?
Л а и п с о н. Долой его!
Мавр. Цезарь, возглавь империю!
Деценций. Бунт!..
Голоса. Возьми власть в свои руки! Возьми, цезарь!
Юлиан. Безумцы! Разве это похоже на речи римлян? Уж не хотите ли
вы уподобиться аллеманским варварам? Какие слова выкрикнул Кнодомар
у Аргентората? Ответь мне, мой добрый Мавр: что он выкрикнул?
Мавр. Он выкрикнул: да здравствует кесарь Юлиан!
Юлиан. О, молчи, молчи! Так что ты сказал?
Мавр. Да здравствует кесарь Юлиан!
Голоса в задних рядах. Что там происходит?
В аррон. Они провозглашают цезаря Юлиана императором!
Громкие выкрики. Да здравствует император! Да здравствует
кесарь Юлиан!
Крики распространяются все дальше и дальше, все большее количество солдат
присоединяется к ним, включая тех, кто находится снаружи. Все говорят разом,
и цезарю Юлиану долгое время не удается заговорить.
Отступничество цезаря
91
Юлиан. О, молю вас!.. Солдаты, друзья, соратники по оружию...
взгляните, я протягиваю к вам свои дрожащие руки!.. Не пугайся, мой Де-
ценций!.. О, и мне довелось пережить это! Я не возлагаю вины на вас, мои
верные друзья. Это отчаяние вынудило вас, и вы пожелали этого! Хорошо.
Я покоряюсь воле войска...147 Синтула, пусть соберутся все мои
военачальники... А ты, трибун (обращаясь к Дщенцию), можешь засвидетельствовать
перед Констанцием, что я лишь поневоле... (Обращаясь к Варрону.) Иди,
военачальник, и сообщи в лагере об этой нежданной перемене. Я сам без
промедления напишу в Рим...
Саллюстий. Господин, солдаты хотят тебя видеть.
Мавр. Увенчаем чело твое золотым венцом, император!
Юлиан. У меня никогда не было подобного украшения.
Мавр. Вот это сгодится. (Он снимает с себя золотую цепь и
несколько раз обвивает ею голову цезаря.)
Крики снаружи. Кесарь! Кесарь! Мы хотим видеть кесаря!
Солдаты. На щит его! Поднимем его на щит!
Окружающие солдаты поднимают цезаря на щит и показывают его толпе
под громкие неумолкающие крики ликования.
Юлиан. Да будет по воле войска! Я склоняюсь перед неотвратимым и
вновь повторяю то, что было обещано...
Легионеры. Пять золотых и фунт серебра!
Б ат а в ы. И никаких переходов через Альпы!
Юлиан. Мы укрепимся в Виенне. Это самый неприступный город
в Галлии, и к тому же там есть запасы провианта. Я намерен ждать, пока нам
не станет ясно, признает ли мой низложенный родич то, что мы здесь
предприняли на благо империи...
Саллюстий. Он не признает этого, господин!
Юлиан (воздев руки кверху). О мудрость небес, пролей свет в его
помраченную душу и наставь его ко благу! Не оставь меня, удача, ведь ты
никогда мне не изменяла!
Мирра и женщины (слышны их горестные возгласы за дверью
справа). Умерла, умерла, умерла!
92
Хенрик Ибсен
ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
В Виенне. Сводчатое помещение в катакомбах. Слева подземный коридор,
изгибаясь, ведет наверх. В глубине сцены наверх ведут высеченные в скале ступени,
оканчивающиеся у закрытой двери. Спереди справа многочисленные ступени ведут
в глубину подземелья. Помещение тускло освещено висячей лампадой.
Цезарь Юлиан, с нечесаной бородой, в грязном платье, стоит у спуска направо,
прислушиваясь к звукам из глубины подземелья. Сверху из-за закрытой двери
в церковь глухо доносится пение псалмов.
Юлиан (обращаясь к кому-то, находящемуся внизу). Ну что? Пока
еще никакого знамения?
Голос (из глубины подземелья). Никакого.
Юлиан. Ни да ни нет? Ни за ни против?
Голос. И то и другое.
Юлиан. Так ведь это все равно что ничего.
Голос. Жди, жди.
Юлиан. Я ждал пять суток, ты требовал всего трех. Говорю тебе...
Я не намерен... (Прислушивается к шуму у входа и полушепотом
обращается к тому, кто находится внизу.) Молчи!
Саллюстий (спускается сверху по коридору слева). Господин,
господин!
Юлиан. Это ты, Саллюстий? Что тебе здесь надо?
Саллюстий. О, какая непроглядная тьма... А, вот теперь я вижу
тебя...
Ю лиан. Чего ты хочешь?
Саллюстий. Служить тебе, если возможно... вывести тебя отсюда
назад, к живым...
Юлиан. Что нового там, наверху?
Саллюстий. Солдаты ропщут. По многим признакам видно, что
терпение их на пределе.
Юлиан. Там, наверху, сейчас, должно быть, светит солнце.
Саллюстий. Да, господин!
Юлиан. И небосвод искрится, словно море сверкающих огней.
Полдень, наверное, в разгаре. От жары воздух дрожит у стен домов.
Наполовину обмелевшая река катит свои воды по белому каменистому руслу... Жизнь
прекрасна, прекрасен мир!
Саллюстий. О, уйдем отсюда, господин! Это пребывание в
подземелье толкуют во вред тебе.
Отступничество цезаря
93
Юлиан. И как же его толкуют?
Саллюстий. Смею ли я вымолвить это?
Юлиан. Не только смеешь, но и должен. Говори, как его толкуют?
Саллюстий. Многие полагают, что не столько скорбь, сколько
раскаяние заставило тебя укрыться здесь, под землей.
Ю лиан. Они полагают, что это я ее убил?
Саллюстий. Загадочные обстоятельства этой смерти могут послужить
им оправданием...
Юлиан. Никто ее не убивал, Саллюстий. Слишком чиста была она для
этого царства греха, и поэтому в ее уединенный покой еженощно слетал ангел
и звал ее. А как же иначе? Разве ты не знаешь, что священники в Лютеции
именно так и объясняют ее смерть? А кому лучше священников знать об
этом? Разве ее похоронная процессия не походила на триумфальное шествие
по стране? Разве все женщины Виенны не бросились из городских ворот
навстречу ее гробу? Они приветственно махали зелеными ветвями, устилая путь
процессии коврами, и в песнопениях славили Христову невесту,
возвращавшуюся в дом к своему жениху... Чему ты смеешься?
Саллюстий. Я, господин?
Юлиан. После этого у меня в ушах днем и ночью звучали свадебные
песнопения. Слушай, слушай! Во славе вознеслась она к небесам. Да, она без
сомнения была ревностной христианкой. Строго выполняла заповеди...
воздавала цезарю цезарево, а вот другому она отдавала...148 впрочем, мы не об
этом собирались говорить... ведь ты, Саллюстий, не посвящен в тайны
учения!.. Я спросил тебя о новостях.
Саллюстий. Вот самая важная новость: император, узнав о том, что
произошло в Лютеции, спешно бежал в Антиохию.
Юлиан. Эта новость мне известна. Констанций, похоже, в мыслях
видел меня уже у ворот Рима.
Саллюстий. Твои друзья, не побоявшиеся поддержать тебя, видят
в мыслях то же самое.
Юлиан. Время сейчас неблагоприятное, Саллюстий! Разве ты не
знаешь, что на военных игрищах перед отъездом из Лютеции мой щит
разлетелся на куски, так что в руках у меня осталась одна рукоять? И разве тебе
неизвестно, что когда я хотел вскочить на коня, то слуга, чьи скрещенные
руки должны были меня подсадить, не смог устоять на ногах?
Саллюстий. И все же ты оказался в седле, господин!
Ю лиан. Но ведь человек тот упал.
Саллюстий. Падут многие, куда более достойные, если цезарь станет
медлить.
94
Хенрик Ибсен
Юлиан. Император немощен.
Саллюстий. Но император все еще жив. Письмо, в котором ты
пишешь ему о том, что тебя провозгласили...
Юлиан. Провозгласили помимо моей воли. Меня вынудили к этому,
не оставив никакого выбора.
Саллюстий. Император не счел это объяснение убедительным. Он
намерен пойти на Галлию, как только ему удастся собрать войско в
восточных провинциях.
Юлиан. Откуда тебе это известно?
Саллюстий. Совершенно случайно, господин! Молю тебя, верь мне!..
Юлиан. Хорошо, хорошо. Когда это произойдет, я выйду навстречу
Констанцию. Но не с мечом в руке...
Саллюстий. Вот как? И как же ты намереваешься встретить его?
Юлиан. Я намерен воздать кесарю кесарево.
Саллюстий. Ты хочешь сказать, что ты отступишь?
Юлиан. Император немощен.
Саллюстий. О, эти беспочвенные упования! (Падает на колени
перед Юлианом.) Тогда возьми мою жизнь, господин!
Юлиан. Что такое?
Саллюстий. Цезарь, возьми мою жизнь. Лучше мне умереть от твоей
руки, нежели по воле императора.
Юлиан. Поднимись с колен, друг!
Саллюстий. Нет, позволь мне, стоя на коленях перед моим цезарем,
признаться во всем. О бесценный мой повелитель... И мне приходится
признаваться тебе в этом!.. Когда я явился в твой лагерь у Рейна и напомнил
о нашей былой дружбе в Греции... и ^опросил позволения разделить с тобой
все трудности военной кампании... тогда, о цезарь, я был послан в твой
лагерь как тайный соглядай, оплачиваемый из императорской казны...
Юлиан. Ты!..
Саллюстий. В то время душу мою испепелял гнев на тебя. Ты ведь
помнишь ту пустяковую ссору в Милане?.. Для меня же это пустяком не
было. Я питал надежду, что цезарь поможет мне изменить мою судьбу к
лучшему, когда удача от меня отвернулась. Этим-то и решили воспользоваться
в Риме. Сочли, что я как раз тот человек, который может выведать твои
планы.
Юлиан. И ты способен был продать себя ради этого? О, какая черная
измена!
Саллюстий. Я был раздавлен, и мне казалось, что цезарь отверг
меня. Да, мой цезарь, я предавал тебя... Но только в первые месяцы, а по-
Отступничество цезаря
95
еле — нет! Твое дружелюбие, твой высокий ум, твое благорасположение ко
мне... И я в конце концов стал тем, за кого себя выдавал, твоим преданным
другом. В своих секретных донесениях в Рим я вводил в заблуждение
пославших меня.
Юлиан. Значит, эти письма отправлял ты? О Саллюстий!
Саллюстий. В них не содержалось ничего такого, что могло бы
послужить тебе во вред, господин! О чем писали другие, я не знаю. Знаю
лишь, что мое вынужденное предательское молчание нередко терзало меня.
И я осмеливался нарушать его, насколько мне позволяла осторожность.
Послание, отправленное неназванному человеку в твоем лагере, в котором
рассказывалось о триумфальном въезде императора в Рим и которое ты
однажды утром, по дороге в Лютецию, нашел в своем шатре... ведь ты его
нашел, господин?
Юлиан. Да, да...
Саллюстий. Оно предназначалось мне, но счастливый случай помог
сделать так, что оно попало в твои руки. Я хотел заговорить, но не мог. Со
дня на день откладывал я это постыдное для меня признание. О, покарай
меня, господин! Ты видишь, я распростерт у ног твоих!
Юлиан. Встань. После этого признания ты стал мне еще дороже.
Я завоевал твою преданность помимо твоей и моей воли. Встань, мой добрый
друг! Я и волосу с твоей головы не дам упасть.149
Саллюстий. И все же возьми мою жизнь, ибо в самом скором
времени ты уже не властен будешь ее защитить. Ты говоришь, император
немощен. (Встает с колен.) Мой цезарь, я открою тебе то, о чем поклялся
молчать. Немощь императора не сулит тебе никаких надежд. Он намерен
взять новую супругу.
Юлиан. О, но ведь это безумие! Как можешь ты даже предположить
подобное?..
Саллюстий. Император вновь намерен вступить в брак, господин!
(Протягивает ему бумаги.) Читай же, читай, благородный цезарь. Письма
не оставляют на этот счет никаких сомнений.
Юлиан (схватив бумаги, читает их). Да, клянусь светом и
могуществом солнца!..
Саллюстий. О, если бы я только решился открыть тебе это раньше!
Юлиан (продолжает читать). Он намерен вступить в новый брак.
Констанций... эта тающая тень человека!.. Фаустина... Что тут сказано?
Молода... ей едва исполнилось девятнадцать лет... дочь... О! Отпрыск этой
знатной, спесивой семьи... И, стало быть, ревностная христианка.
(Складывает бумаги.) Ты прав, Саллюстий, немощь императора не сулит никаких
96
Хенрик Ибсен
надежд. Даже если он хвор и на пороге смерти... что из этого? Разве нет
рядом с ним благочестивой Фаустины? Явится ангел с благой вестью или
же...150 Ха-ха! Короче говоря... так или иначе появится маленький цезарь, и
тогда...
Саллюстий. Промедление смерти подобно.
Юлиан. Все это приготовлялось давно и втайне, Саллюстий! Да, но
если это так, то все загадки решены. Елена... Выходит, погубил ее вовсе не
ее неосторожный язык, как я было подумал...
Саллюстий. Нет, господин!
Юлиан. Они полагали... думали, что... О непостижимая
уравновешивающая все справедливость! И потому потребовалось убрать Елену с дороги.
Саллюстий. Да, именно поэтому. Сперва я был тем человеком, на
которого обратились взоры в Риме. О господин, надеюсь, ты не сомневаешься,
что я отверг это предложение. Отговорился тем, что не вижу возможности
привести этот черный замысел в исполнение. И меня убедили в том, что они
отказались от него, но потом все-таки...
Юлиан. Они не остановятся и перед тем, чтобы уложить в каменную
гробницу два трупа. Констанций вступает в новый брак, и поэтому меня
решили оставить в Лютеции без войска.
Саллюстий. Лишь одно может спасти тебя, мой цезарь. Ты должен
начать действовать до того, как император соберется с силами.
Юлиан. Допустим, я бы по собственной воле удалился в изгнание и
в уединении предался бы занятиям философией, коими доселе вынужден был
пренебрегать. Что тогда? Разве примирились бы новые властители с моим
существованием? Одно лишь сознание того, что я жив, для них все равно что
меч, занесенный над их головами.
Саллюстий. Родня будущей императрицы — это именно те люди, что
окружали цезаря Галла в последние часы его жизни.
Юлиан. Трибун Скудило. Верь мне, друг, я этого не забыл. И
этому-то кровавому кесарю должен я покориться и пасть перед ним ниц? Мне ли
щадить того, кто долгие годы шагал по трупам моих близких!
Саллюстий. Если ты его пощадишь, то не пройдет и трех месяцев,
как он станет шагать по трупам преданных тебе людей.
Юлиан. Да, да, в этом ты несомненно прав. И можно сказать, что я по
велению свыше призван выступить против него. Если я это сделаю, то никак
не ради себя. Ведь речь идет о благе тысяч людей, не так ли? Разве не о
тысячах жизней идет речь? И не в моей ли власти предотвратить этот кошмар?
Но твоя вина, Саллюстий, больше, чем моя! Отчего ты не открылся мне
раньше?
«Кесарь и Галилеянин». Набросок «Пролога». 1870 г.
Черновой автограф стихотворения «Иуда». 1871 г.
«Кесарь и Галилеянин» («Отступничество цезаря»).
Принцесса Елена.
Работа Кристиана Цартмана. 1895 г.
«Кесарь и Галилеянин» («Отступничество цезаря»).
Юлиан — Эгиль Эйде. Национальный театр (Кристиания). 1903 г.
«Кесарь и Галилеянин» («Отступничество цезаря»).
Юлиан — Кнут Вигерт, Максим — Улафр Хавревольд.
Национальный театр (Осло). 1955 г.
«Кесарь и Галилеянин» («Отступничество цезаря»).
Елена — Венке Фосс, Юлиан — Кнут Вигерт.
Национальный театр (Осло). 1955 г.
«Кесарь и Галилеянин» («Император Юлиан»).
Юлиан — Кнут Вигерт, Макрина — Лив Стремстед.
Национальный театр (Осло). 1933 г.
«Кесарь и Галилеянин» («Отступничество цезаря»).
Юлиан — Тронд Эспен Сейм, Агафон — Фредрик Шульце.
Национальная сцена (Берген). 2000 г.
:<Кесарь и Галилеянин» («Отступничество цезаря»).
Юлиан — Тронд Эспен Сейм.
Национальная сцена (Берген). 2000 г.
Отступничество цезаря
97
Саллюстий. В Риме меня клятвой принудили к молчанию.
Юлиан. Клятвой? Вот как! И ты поклялся богами своих предков?
Саллюстий. Да, господин. Я поклялся Зевсом и Аполлоном.
Юлиан. Однако ты все же нарушил свою клятву!
Саллюстий. Я хочу жить.
Юлиан. А как же боги?
Саллюстий. Боги... они далеко.
Юлиан. Да, верно, ваши боги далеко. Они никому не чинят преград,
никого не обременяют. Они оставляют человеку простор для действий.
О, это счастье эллинов — чувствовать себя свободными!..
Ты сказал, что император по свойственной ему мстительности прольет
кровь преданных мне людей. Да, конечно. Можно ли сомневаться в том, что
так и случится? Разве пощадили Кнодомара? Не пришлось ли этому
безобидному пленнику поплатиться жизнью за то, что он, по незнанию языка,
употребил не то выражение? Ибо я убежден, что его убили, Саллюстий.
Слухи о том, что он умер от тоски по дому, — ложь. А чего же в таком случае
ожидать нам? В каком, должно быть, превратном свете представил Децен-
ций в Риме все то, что здесь произошло!
Саллюстий. Лучше всего об этом можно судить по тому, как
поспешно император бежал в Антиохию.
Юлиан. Разве я не отец всему войску, Саллюстий?
Саллюстий. Отец солдатам, заступник и щит их женам и детям.
Юлиан. И какая участь ожидает царство, если я теперь стану
колебаться? Слабеющий с каждым днем император, а после его смерти
несмышленый младенец на престоле. Раскол и смута, борьба за власть... Несколько
ночей назад мне было видение. Предо мной предстал образ с нимбом вокруг
головы.151 Он гневно вперил в меня взор и сказал: «Выбирай!» Затем он
исчез, растаял, подобно утреннему туману. До сего времени я истолковывал это
видение иначе, но теперь, после того как мне стало известно о предстоящем
браке императора...
Да, так и есть, я и впрямь должен сделать выбор, пока беды не
обрушились на царство. О собственной выгоде я не помышляю, но вправе ли я
отказаться от этого выбора, Саллюстий? И разве мой долг перед императором не
повелевает мне защитить свою жизнь? Следует ли мне, опустив руки,
дожидаться убийц, которых он, пораженный безумием и страхом, задумал
подослать ко мне? Вправе ли я допустить, чтобы на многогрешную голову этого
злосчастного Констанция излились новые потоки крови? Не лучше ли будет
для него, как сказано в Писании, претерпеть несправедливость, нежели самому
ее совершить?1*2 И если причиняемое мной моему родичу можно счесть за не-
4 Зак. №32074
98
Хенрик Ибсен
справедливость, то она будет искуплена тем, что я не дам совершить
несправедливость ему самому по отношению ко мне. Полагаю, что и Платон, и Марк
Аврелий, этот венценосный жених Софии,ьз поддержали бы меня в этом. Во
всяком случае, эта задача была бы вполне достойна нас, друзей мудрости,
бесценный мой Саллюстий!.. О, если бы Либаний сейчас был со мной!
Саллюстий. Ты ведь и сам немало сведущ в философии, мой
господин, так что...
Юлиан. Да, это верно. И все же я был бы рад выслушать мнение
других. Но вовсе не оттого, что я колеблюсь. Ты не должен так думать! И я не
считаю также, что у нас есть хоть какие-то основания сомневаться в
успешном исходе дела. Ибо предостережения, о которых шла речь, ни в коей мере не
должны нас пугать. То, что в руке у меня осталась лишь рукоять от щита, а
сам щит разлетелся на куски во время военных игрищ, по-моему, можно
вполне истолковать таким образом, что я сумею удержать в руках то, за что
ухвачусь. А то, что я, садясь на коня, при этом свалил с ног человека, который
помог мне сесть в седло, по-моему, предвещает падение Констанция, которому
я обязан своим возвышением. В общем, мой Саллюстий, я намерен написать
сочинение, которое со всей очевидностью послужит оправданием...
Саллюстий. Прекрасно, всемилостивейший господин, однако солдаты
в нетерпении, они хотят увидеть тебя и узнать о своей судьбе из твоих уст.
Юлиан. Ступай, ступай, призови их к терпению... Передай им, что
цезарь вскоре предстанет перед ними.
Саллюстий. Господин, солдаты хотят видеть не цезаря, но императора.
Юлиан. Император явится к ним.
Саллюстий. Вот он грядет... хотя с пустыми руками, но с тысячами
жизней в руках!
Юлиан. Недурная мена, Саллюстий. Тысячи жизней взамен тысяч
смертей.
Саллюстий. Имеют ли твои недруги право на жизнь?
Юлиан. Счастлив ты, чьи боги далеко. О, быть во всеоружии воли!..
Голос (из глубины подземелья). Юлиан, Юлиан!
Саллюстий. А!.. Что это?
Юлиан. Уходи, уходи, мой дражайший! Уходи поскорее!
Голос. Заглуши церковное пение, Юлиан!
Саллюстий. Опять крики. О, так, значит, это правда!
Юлиан. Что правда?
Саллюстий. Что ты пребываешь тут, в подземелье, в обществе
таинственного незнакомца, предсказателя или колдуна, который является к тебе
ночной порой.
Отступничество цезаря
99
Юлиан. Ха-ха! Так говорят? Уходи же, уходи!
Саллюстий. Заклинаю тебя, господин, избавься от этих губительных
фантазий. Выйдем со мной наверх, к свету дня!
Голос {ближе). Все старания напрасны.
Юлиан (приблизившись к спуску в подземелье справа). Никаких
знаков, брат?
Голос. Пустота.
Ю лиан. О, Максим!
Саллюстий. Максим?
Юлиан. Говорю тебе, уходи! Если я и выйду из этой обители тления,
то только императором.
Саллюстий. Молю тебя! Что ищешь ты в этом мраке?
Юлиан. Света. Уходи же!
Саллюстий. Если цезарь станет медлить, то, боюсь, путь для него
будет закрыт. (Уходит налево.)
Через некоторое время по ступеням из глубины подземелья поднимается Максим.
Лоб его обернут белой жертвенной повязкой, а в руке длинный окровавленный нож.
ю лиан. Говори, мой Максим!
Максим. Ты ведь уже слышал. Все старания напрасны. Отчего не
сумел ты заглушить церковное пение? Оно свело на нет возможность
предсказаний. Они хотели говорить, но не смогли этого сделать.
Юлиан. Молчание, мрак... Но ждать больше я не могу! Какой совет
ты мне дашь?
Максим. Идти вперед вслепую, кесарь Юлиан! Свет сам отыщет тебя.
Юлиан. Да, да, да! Думаю также, что я напрасно заставил тебя
проделать весь этот долгий путь. Знаешь ли, о чем мне только что стало
известно? ..
Максим. Я не хочу об этом знать. Бери свою судьбу в свои руки.
Юлиан (беспокойно мечется взад и вперед). И вправду, кто такой
этот Констанций... Этот многогрешный, истерзанный фуриями жалкий
человеческий остов?
Максим. Придави его надгробием, кесарь Юлиан.
Юлиан. Разве все его обращение со мной не напоминало потерпевший
крушение корабль без руля, которого то уносит влево течением недоверия, то
увлекает направо смерчем раскаяния? Разве не взобрался он на
императорский трон, снедаемый страхом, в пурпурной мантии, обагренной кровью
моего отца, а быть может, и моей матери? Неужто ему нужно было истребить
wo
Хенрик Ибсен
весь мой род ради того, чтобы утвердиться на престоле? Хотя нет, не весь.
Он пощадил Галла и меня... Ему пришлось оставить две жизни, которыми
можно было хоть в малой степени заслужить себе прощение. А затем его
вновь унесло течением недоверия. Раскаяние вынудило его провозгласить
Галла цезарем, однако затем страх заставил его вынести Галлу смертный
приговор. А я? Должен ли я быть благодарен ему за ту жизнь, которую он до
сего дня даровал мне? Одно за другим. Сперва Галл, а после... Каждую ночь
покрывался я холодным потом страха при мысли о том, что минувший день
был, возможно, последним в моей жизни!
Максим. Разве причиной твоих страхов были только Констанций и
вероятность гибели? Поразмысли.
Юлиан. Да, ты, пожалуй, прав. Священники... Вся моя юность была
омрачена неизбывным, неуемным страхом перед кесарем и Христом. О, до
чего ужасен он, этот загадочный... этот беспощадный богочеловек! Повсюду,
куда бы я ни устремился, он, великий и непреклонный, преграждал мне путь
своими непререкаемыми, беспрекословными требованиями.
Максим. Они были в тебе, эти требования?
Юлиан. Они всегда были вне меня. Я был должен\ Когда душа моя
корчилась в муках от жгучей и испепеляющей ненависти к убийце всех моих
родных, в ушах у меня звучала заповедь: «Возлюби врагов своих».154 А когда
мою душу, плененную красотой, неутолимо влекло к нравам и картинам
древней Эллады, порыв мой гасила христианская заповедь: «Довольствуйся лишь
тем, что нужно!».Ь5 Если же я испытывал сладкое томление плоти, плотское
желание чего-либо, то князь отречения держал меня в страхе, призывая:
«Умри здесь, дабы обрести жизнь вечную на небеси!»156 Все присущее
человеку оказалось вне закона с того дня, как пророк из Галилеи стал править
миром. По его понятиям, жить значит умирать. Стали греховными любовь и
ненависть. Но разве удалось ему изменить плоть и кровь человеческие?
Разве не остался земной человек тем же, кем он был? Все здоровое существо
нашей души противится этому, и тем не менее мы должны хотеть этого
вопреки собственной воле! Должны, должны, должны!157
Максим. И далее этого ты не пошел? Да будет стыдно тебе!
Юлиан. Мне?
Максим. Да, тебе. Воспитаннику Афин и Эфеса.
Юлиан. О, те времена, Максим! В ту пору выбор наш был несложен.
Чем мы, в сущности, занимались? Построением храма мудрости — только и
всего.
Максим. Не сказано разве где-то в ваших писаниях — «или с нами,
или против нас»?158
Отступничество цезаря
101
Юлиан. А разве не оставался Либаний самим собой, независимо от
того, держал ли он сторону защиты или сторону обвинения в словесном
поединке? Здесь же смысл куда более глубокий. Здесь мне придется превозмочь
нечто сущее: «Воздай кесарю кесарево». Некогда в Афинах я затеял игру
с этим постулатом... Но смысл тут глубже. Тебе этого не понять, ты ведь
никогда не был под властью богочеловека. Это не просто учение,
распространенное им по миру, это колдовство, пленяющее умы. Тот, кто однажды
ощутил на себе власть Галилеянина, думаю, никогда от нее всецело не
освободится.
Максим. Это оттого, что ты и не желаешь освободиться от нее всецело.
Юлиан. Как я могу желать невозможного?
Максим. А стоит ли труда желать возможного?159
Юлиан. Словоблудие, достойное философских аудиторий! Меня вы
этим больше не насытите. И все-таки... О нет, Максим, нет! Вы никогда не
сможете понять, каково нам. Мы словно виноградная лоза, пересаженная на
непривычную нам, чужую почву... А пересади нас обратно — мы неизбежно
засохнем, хотя и на новой почве чахнем.
Максим. Мы? О ком ты говоришь?
Юлиан. Обо всех тех, кто объят страхом перед Воплотившимся.
Максим. Страхом перед тенью!
Юлиан. Пусть так! Но разве ты не видишь, что этот парализующий
волю страх словно защитной стеной окружил императора? О, я прекрасно
понимаю, зачем позволил великий Константин подобному парализующему
волю учению одержать верх и заполонить империю! Никакая дворцовая
стража с копьями и щитами не способна оградить от опасности
императорский трон так, как эта завораживающая вера, которая всегда указует пределы
земной жизни. Ты хоть когда-нибудь всматривался внимательно в них, этих
христиан? С провалившимися глазами, бледными лицами и впалой грудью —
таковы они все. Они похожи на ткачей из Биссоса.160 Никаким
честолюбивым надеждам не дано зародиться в этом погруженном в экстаз
существовании. Для них сияет солнце, но они не замечают его, земля предлагает им свои
изобильные дары, но они отвергают их... Они стремятся только к одному —
отрешиться от всего, страдать и умереть!
Максим. В таком случае используй их такими, каковы они есть, сам же
оставайся в стороне. Выбор только один — кесарь или Галилеянин. Будь
или рабом страха, или владыкой в царстве солнца, света и радости! Ты не
можешь желать несовместимого, а ведь именно к этому ты стремишься. Ты
хочешь соединить несоединимое, примирить непримиримое, оттого-то ты и
пребываешь тут да гниешь во мраке.
102
Хенрик Ибсен
Юлиан. Так даруй же мне свет, если можешь!
Максим. Разве ты тот самый Ахиллес, которого твоя мать в своих
снах мечтала подарить миру? Одна только уязвимая пята еще не делает
человека Ахиллесом. Воспрянь, господин! Непобедимым всадником на могучем
коне должен ты одолеть Галилеянина,161 чтобы завоевать трон кесаря...
Юлиан. Максим!
Максим. Возлюбленный мой Юлиан, оглянись вокруг и обозри мир!
Ведь христиане, с их стремлением к смерти, о которых ты только что
говорил, — они в меньшинстве. А что происходит с другими? Разве не отпадают
души от учителя, одна за другой? Ответь мне! Что осталось от этого
диковинного учения любви? Не злобствуют ли друг на друга общины?162 А эти
епископы, эти господа в золоченых ризах, которые величают себя
верховными пастырями церкви? Уступают ли они хоть в малой степени сановным
царедворцам в алчности, властолюбии и пресмыкательстве?..
Юлиан. Не все они такие. Вспомни неукротимого Афанасия
Александрийского...163
Максим. Так ведь Афанасий был единственным. И где теперь
Афанасий? Разве его не изгнали за то, что он не покорился воле императора? Разве
не был он вынужден удалиться в Ливийскую пустыню на съедение львам?
И можешь ли ты назвать мне хотя бы еще одного праведника, кроме
Афанасия? Вспомни епископа Мария из Халкидона,164 трижды менявшего
убеждения во время арианских препирательств. Вспомни старого епископа Марка из
Аретузы,165 ты ведь знаешь его с отроческих лет. Разве не отнял он недавно
вопреки закону и праву общинные земли у граждан и не передал их церкви?
А вспомни об этом одряхлевшем безвольном епископе из Назианза,166
который стал мишенью насмешек для собственных прихожан, отвечая то «да», то
«нет» на один и тот же вопрос, в стремлении угодить обеим
противоборствующим сторонам.
Юлиан. Верно, верно, верно!
Максим. Таковы они, твои братья по оружию, мой Юлиан, и лучших
тебе не сыскать. Или, может, ты возлагаешь надежды на этих двух
многообещающих галилейских светил из Каппадокии? Ха-ха! Сын епископа Гри^
горий улаживает судебные тяжбы в своем родном городе, а Василий изучает
писания мирских мудрецов у себя в имении на востоке.
Юлиан. Да, об этом мне известно. Везде отступничество! Экеболий,
учитель моей юности, разбогател на своей ревностной вере и на умении
толковать Писание, а после... Максим... вскоре я и вправду останусь совсем один.
Максим. Ты уже остался один. Все твое воинство или бежит, не чуя
под собой ног, или лежит вокруг тебя разбитое. Затруби в рог, призывая
Отступничество цезаря
103
к битве, — и никто тебя не услышит, выступи вперед — никто не последует
за тобой! Не внушай себе, что ты можешь осуществить дело, которое
безнадежно само по себе. Говорю тебе, ты обречен на поражение! И куда ты
в этом случае денешься? Отринутый Констанцием, ты будешь отринут всеми
силами — земными и небесными. Или ты, быть может, хочешь искать
спасения в объятиях Галилеянина? Что происходит между ним и тобой? Разве не
сам ты признаешь, что живешь в страхе? Или заповеди его живут в тебе?
Разве любишь ты Констанция, твоего недруга, хотя и не решаешься нанести
ему удар? Питаешь ли отвращение к плотским желаниям и влекущим земным
радостям, хотя и не окунаешься в них, словно разгоряченный пловец?
Отрекаешься ли ты от мира, хотя и не находишь в себе мужества добиться власти
над ним? И так ли ты уверен, что после смерти здесь, будешь жить — там?
Юлиан (расхаживает взад и вперед). Что сделал он для меня, этот
великий, с его требованиями? Если бы бразды мировой колесницы были в его
руках, то он ведь мог бы...
Пение псалмов доносится из церкви все громче.
Ты слышишь? Слышишь? Это у них называется служить ему! И он
принимает это словно сладостный дым жертвенника. Хвалебные песнопения
ему... и хвалебные песнопения ей — той, что покоится во гробе! Если он и
вправду всеведущ, то как может он в таком случае...
Евтерий (поспешно спускается по коридору слева). Мой цезарь!
Господин, господин, где ты?
Юлиан. Я здесь, Евтерий. Зачем я тебе понадобился?
Евтерий. Ты должен подняться наверх, господин! Ты должен
видеть это собственными глазами... у гроба госпожи творятся чудесные
знамения!
Ю лиан. Ты лжешь!
Евтерий. Я не лгу, господин! Я не сторонник этого чуждого мне
учения, но не могу сомневаться в том, что видел собственными глазами.
Ю лиан. Что ты видел?
Евтерий. Весь город взбудоражен. Хворых и увечных приносят ко
гробу госпожи, священники велят им прикоснуться к нему, и те уходят
исцеленными.
Юлиан. И ты видел это собственными глазами?
Евтерий. Да, господин. Я видел припадочную женщину, которая
вышла из храма исцеленной, славя бога галилеян.
ю лиан. О Максим, Максим!
104
Хенрик Ибсен
Евтерий. Ты слышишь, как возопили от радости галилеяне?.. Это
значит, что еще одно чудо свершилось!
Врач Орибазий (его крик доносится сверху из коридора слева).
Ты нашел его, Евтерий? Евтерий, Евтерий, где цезарь?
Юлиан. Я здесь, я здесь... Так это правда, Орибазий?
Орибазий (появляясь). Невероятно, необъяснимо, но все же это
правда. Они прикасаются к гробу, священники возносят за них молитвы, и
они исцеляются. Время от времени голос вещает: «Блаженна, блаженна жена
непорочная!»
Юлиан. Голос вещает?..
Орибазий. Незримый голос, мой цезарь. Голос, раздающийся под
куполом храма, и никто не ведает, от кого он исходит.
Юлиан (мгновение стоит неподвижно, затем внезапно
оборачивается к Максиму и восклицает). Жизнь или ложь!
Максим. Выбирай!
Орибазий. Пойдем же, господин! Солдаты, объятые ужасом,
выкрикивают угрозы...
Юлиан. Пусть!
Орибазий. Они винят нас с тобой в смерти чудотворной
праведницы...
Юлиан. Выйдя отсюда, я успокою их...
Орибазий. Для этого есть лишь одно средство. Ты должен направить
их мысли на иное, мой господин... Они обезумели от страха за судьбу, что
ожидает их в том случае, если ты и дальше будешь колебаться.
Максим. Так возносись же на небо, глупец, ныне ты примешь смерть
за своего владыку и учителя!
Юлиан (хватает его за руку). Царство кесаря мне!
Максим. Ахиллес!
Юлиан. Чем разорвать союз?
Максим (протягивает ему жертвенный нож). Вот этим.
Юлиан. Что смоет воду?
Максим. Кровь животного. (Снимает со лба жертвенную повязку и
надевает ее на голову Юлиана.)
Орибазий (подходит ближе). Что ты задумал, господин?
Юлиан. Не допытывайся.
Евтерий. Ты слышишь шум? Наверх, наверх, мой цезарь!
Ю лиан. Сначала вниз — затем наверх. (Обращаясь к Максиму.) Где
святилище, возлюбленный брат мой?..
М аксим. Под нами, во втором подземелье.
Отступничество цезаря
105
Орибазий. Цезарь, цезарь, куда ты?
Максим. Навстречу свободе!
ю лиан. Через мрак к свету! А!.. (Спускается вглубь подземелья.)
Максим (глядя ему вслед, произносит вполголоса). Итак, час
настал.
Евтерий. Скажи нам, что означают эти тайно действия?
Орибазий. И как раз теперь, когда дорого каждое мгновение...
Максим (тревожным шепотом, переходя на другое место). Эти
летучие влажные тени! Фу, эти ползучие гады, обвивающие ноги!..
Орибазий (прислушивается). Шум нарастает, Евтерий! Это
солдаты... ты слышишь, слышишь!
Евтерий. Это песнопение из церкви...
Орибазий. Нет, это солдаты... Они уже здесь!
Саллюстий в окружении огромной толпы возмущенных солдат появляется
из коридора слева, ведущего наверх. Среди них знаменосец Мавр.
Саллюстий. Образумьтесь! Заклинаю вас!..
Солдаты. Цезарь предал нас! Цезарь умрет!
Саллюстий. И что же будет тогда, вы, безумцы?
Мавр. Что тогда? Головой цезаря мы купим себе прощение...
Солдаты. Выходи, цезарь! Выходи!
Саллюстий. Цезарь... мой цезарь, где же ты?
Юлиан (взывает из подземелья). Гелиос! Гелиос!167
Максим. Свободен!
Хор (из церкви). «Отче наш, иже еси на небесех...»168
Саллюстий. Где он? Евтерий, Орибазий... что здесь происходит?
Хор (из церкви). «Да святится имя Твое...»
Юлиан (поднимается снизу по ступеням; на лбу, на груди и на
руках у него пятна крови). Свершилось!169
Солдаты. Цезарь!
Саллюстий. Ты в крови!.. Что ты сделал?
Ю лиан. Рассеял туманы страха,
м а к с и м. Сотворенное в твоих руках.
Хор (из церкви). «Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли!»
Пение продолжается в течение всей последующей сцены.
ю лиан. Отныне стража больше не охраняет Констанция.
Мавр. О чем ты говоришь, господин?
106
Хенрик Ибсен
Юлиан. О вы, преданные мне воины! Наверх, к свету дня! В Рим и
Грецию!
Солдаты. Слава кесарю Юлиану!
Юлиан. Не станем оглядываться назад! Перед нами открыты все пути!
Наверх, к дневному свету! Через церковь! Лжецы должны умолкнуть!..
(Быстро бежит вверх по ступеням в глубине сцены.) Мое войско, мое
сокровище, мой престол!
Хор (из церкви). «И не введи нас во искушение, но избави нас от
лукавого».
Юлиан широко распахивает дверь, и становится видна ярко освещенная
внутренность церкви. У алтаря стоят священники, ау гроба Елены — толпы
коленопреклоненных богомольцев.
Юлиан. Свободен, свободен! Царство мое!
Саллюстий (восклицает, обращаясь к нему). И сила, и слава!
Хор (из церкви). «Яко Твое есть царство, и сила, и слава...»
ю лиан (ослепленный светом)}10 А!
Максим. Победа!
Хор (из церкви), «...вовеки. Аминь!»
Ж
ЧАСТЬ II
ИМПЕРАТОР ЮЛИАН
Драма в пяти действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Император Юлиан
Н е в и т а, полководец
По там он, ювелир
Кесарии Назианзин, придворный врач
Фемистий, ритор
Мамертин, ритор
Урсул, императорский казначей
Е в н а п и й, цирюльник
Барбара
Экеболий, учитель богословия
Придворные и вельможи
Жители Константинополя
Участники дионисийского
шествия, флейтисты, плясуньи,
скоморохи, женщины
Посланцы правителей восточных
стран
Е в т е р и й, домоправитель
Слуги при дворе
Судьи, риторы, учителя
риторики
Жители Антиохии
М е д о н, торговец зерном
М а л к, сборщик податей
Григорий Назианзин, брат Кесария
Ф о к и о н, красильщик
Публия
И лари он, ее сын
Агафон из Каппадокии
Марий, епископ из Халкидона1
Участники шествия в честь
Аполлона
Жрецы, совершающие
жертвоприношение
Служители в храме, арфисты и
городская стража
Младший брат Агафона
Шествие узников христиан
Гераклий, поэт
Орибазий, личный врач императора
Либаний, ритор, наместник в
Антиохии
Аполлинарий,2 псалмопевец
Кирилл,3 учитель
Старый жрец храма Кибелы
Псаломщицы в Антиохии
Фроментин, военачальник
И о в и а н,4 старший военачальник
Максим, мистик
Н у м а, гадатель
Два других этрусских гадателя
Ормизда, князь, перебежчик из
Персии
Анатолий, начальник личной стражи
императора
П р и с к, философ
К и трон, философ
А м м и а н,5 военачальник
Василий Кесарийский
М а к р и н а,6 его сестра
Персидский перебежчик
Римские и греческие солдаты
Солдаты персы
Первое действие происходит в Константинополе, второе — в Антиохии, третье действие
также в Антиохии, четвертое — в империи и на ее восточных границах,' пятое — на
равнинах за рекой Тигр. События охватывают время с декабря 361 года и до конца июня
363 года.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Гавань в Константинополе. На переднем плане справа — сходни, устланные
коврами. Чуть поодаль, на крутом берегу, виден окутанный тканью камень в окружении
стражников. В открытом море, в водах Босфора, стоит императорский флот, на
кораблях которого вывешены траурные флаги.
В лодках и на берегу — бесчисленные толпы народа. На краю сходней стоит
император Юлиан в пурпурном одеянии, увешанный золотыми украшениями. Его
окружают придворные и высшие сановники. Ближе всех к нему —
военачальник Н е в и т а, придворный врач Кесарии, риторы Фемистий
и Мамертин.
ю лиан (смотрит вдаль, на воды Босфора). Какая встреча!
Император почивший и император живой... Сколь прискорбно, что ему довелось
испустить свой последний вздох на чужбине! Увы, как я ни спешил, но все же
мне не была дарована радость в последний раз заключить в объятия моего
родича! Какой горестный жребий выпал нам обоим!.. А где же корабль с его
телом?
Н е в и т а. Вот он приближается.
Ю лиан. Вон то длинное судно?
Н е в и т а. Да, милостивый кесарь!
Ю лиан. О бедный мой родич! Исполин при жизни, ты принужден
ныне мириться со столь тесной кровлей. Теперь ты не упрешься лбом в
крышку гроба, а ведь некогда ты пригибал голову, проезжая под
Константиновой аркой.
Один из зевак в толпе (ювелиру Потамону). Уж больно юным
выглядит наш новый император.
110
Хенрик Ибсен
Ювелир Потамон. И все-таки теперь он выглядит посолиднее.
Когда я видел его в последний раз, он казался и вовсе тщедушным и хилым...
Это было тому лет девять-десять назад.
Другой горожанин. За эти годы он совершил немало великих дел.
Женщина. А как много опасностей подстерегало его с самого детства!
Священник. И он чудом избежал их всех, хранимый божественным
Провидением.
Потамон. А молва говорит, будто в Галлии он прибегнул к защите
иных сил.
Священник. Ложь все это, уж вы мне поверьте!
Юлиан. Вот он приближается. Призываю в свидетели солнце и
великого бога громовержца, что я не желал смерти Констанцию. Воистину у меня
и в мыслях этого не было. Я постоянно молился о его долголетии... Скажи
мне, Кесарии, ты должен быть осведомлен об этом лучше других. Все ли
подобающие почести были возданы императорским останкам на пути сюда?
Кесарии. Погребальная процессия походила на триумфальное шествие
через всю Малую Азию. Толпы верующих заполняли улицы городов, через
которые мы проезжали. Все ночи в церквах звучали молитвы и песнопения, а
в ночную пору было светло как днем от тысяч зажженных свечей...
Юлиан. Хорошо, хорошо!.. Непередаваемый страх охватывает меня
при мысли о том, что мне придется взять на себя бразды правления после
столь великого, достойного и горячо любимого народом императора. О, как
хотелось бы мне вместо этого в тишине и уединении окончить свои дни!
Мамертин. Но кто же, кроме тебя, о несравненный повелитель, мог
бы по праву взвалить на себя бремя этого безмерно трудного призвания?
Я не побоюсь воззвать ко всем тем, кто жаждал императорской власти:
придите и встаньте у кормила империи, но сделайте это по примеру Юлиана.
Денно и нощно пекитесь о всеобщем благе. Облеченные властью,
оставайтесь слугами гражданских свобод. Пусть ваше место будет в первых рядах
сражающихся, а не в кругу пирующих. Не беря для себя лично ничего,
одаривайте всех вокруг. Пусть ваш справедливый суд будет равно далек как от
попустительства, так и от жестокости. Живите так, чтобы ни одна
добродетельная девица не стала бы по вашей вине предаваться отчаянию. Сумейте
преодолеть недружественность Галлии и холодность Германии. И что бы они
ответили на это? В ужасе от столь непомерных требований они заткнули бы
свои чувствительные уши, возопив: «Один лишь Юлиан способен в полной
мере воплотить все это в жизнь!»
Ю лиан. Да поможет мне Всемогущий не разочаровать тех, кто
возлагает на меня столь большие надежды. Но сколь многого мне еще недостает!
Император Юлиан
111
Трепет охватывает меня при мысли об этом. Быть поставленным в один ряд
с Александром, Марком Аврелием и другими великими мужами! Разве не
говорил Платон, что только божество может править людьми?7 О, молитесь
вместе со мной об избавлении меня от оков высокомерия и соблазнов власти!
Афины, Афины! О них тоскует мое сердце! Прежде я был подобен человеку,
который занимается гимнастическими упражнениями ради собственного
здоровья. А вот теперь ко мне приходят и говорят: выйди на подмостки8 и
одержи победу в олимпийских играх. Вся Греция станет взирать на тебя со
зрительских мест!.. Стоит ли после этого удивляться тому, что страх снедает
мою душу еще до начала борьбы?
Фемистий. О каком страхе может идти речь, о кесарь? Разве ты не
заслужил одобрения греков еще до начала состязаний? Разве не ты
восстановил в правах поруганные добродетели? Разве не в тебе одном воплотилась
вся мощь героев победителей, таких как Геркулес, Дионис, таких как Солон,9
который...
Юлиан. Тише! Ныне здесь возносят хвалу только усопшему. Они уже
вблизи пристани. Унесите мой золотой венец и цепи; не хочу, чтобы в такой
час на мне были императорские регалии. (Снимает с себя украшения и
отдает их одному из приближенных.)
На пристани появляется пышная похоронная процессия, во главе которой идут
священнослужители с горящими свечами. Гроб везут на низкой колеснице,
впереди и позади которой несут церковные хоругви. Мальчики-псаломщики
размахивают кадилами. За процессией следует толпа горожан христианского
вероисповедания.
Юлиан (кладет руку на гроб и шумно вздыхает). Ах!
Один из зрителей. Он осенил себя крестом?
Другой зритель. Нет.
Первый зритель. Вот видишь! Видишь!
Третий зритель. И он не поклонился ликам святых.
Первый зритель (второму). Ну что, видишь теперь! Что я говорил?
Юлиан. Возвращайся же обратно домой в величии и славе, ты,
бренное тело моего родича с отлетевшей душой! Я не стану винить твой прах
в том, что содеял против меня дух твой. О, что я говорю? Разве это твой дух
столь свирепо расправился с моей семьей, что ныне я остался совсем один?
Разве это дух твой напитал мое детство тысячью страхов? Разве дух твой
повелел отрубить голову благородному цезарю? Разве это ты возложил на
меня, неопытного юношу, столь трудную миссию в суровой Галлии, а затем,
m
Хенрик Ибсен
когда трудностям и препонам не удалось сломить меня, приписал себе честь
одержанных мною побед? О Констанций, родич мой, отнюдь не твое великое
сердце источало все эти обрушенные на меня беды. Но отчего же тогда ты
корчился в муках и окровавленные тени являлись тебе на твоем смертном
ложе? Это недобрые советчики омрачили всю твою жизнь и твой смертный час.
О, я знаю их, этих советчиков, людей, которых испортило пребывание в
лучах твоего нескончаемого благоволения. Я знаю этих людей, которые с
готовностью рядились в тогу убеждений, угодных двору.
Горожане язычники (в толпе). Слава императору Юлиану!
Кесарии. Всемилостивейший государь, погребальная процессия ждет...
Юлиан (обращается к священнослужителям). Да не умолкнут по
моей вине ваши молитвенные песнопения! Вперед, друзья мои! (Процессия
медленно начинает движение налево.) Пусть следуют за ними те, кто этого
желает, а те, кто не желает, пусть остаются. Но отныне все вы должны
знать, что мое место здесь. (Движение и смятение в толпе.) Кто я?
Император. Но разве этим все сказано? Разве не является обязанностью
императора то, что все последние годы всемерно старались изгнать из памяти
людской? Кем был венценосный философ Марк Аврелий? Императором?
Но разве только им? Я хочу спросить: не был ли он больше, чем
императором? Не был ли он одновременно и понтификом?10
Голоса в толпе. Что сказал император? Что это? Что он сказал?
Фемистий. О господин, неужто у тебя в мыслях на самом деле?..
Юлиан. Даже мой великий дядя Константин не отважился отречься от
этого сана. И даже признав неограниченные права за новым вероучением,
он продолжал оставаться верховным жрецом для всех тех, кто верил в
древних богов греческого народа. Не хочу здесь упоминать о том, что этим
высоким саном в последние годы, к прискорбию, пренебрегали, скажу лишь, что ни
один из многих высокородных предшественников, и даже тот, кому мы,
орошая лицо слезами, говорим ныне последнее «прости», не отважился сложить
его с себя. Отважусь ли я совершить то, на что не сочли возможным
отважиться столь мудрые и справедливые правители? Нет, я далек от этой мысли!
Фемистий. О великий кесарь, не хочешь ли ты этим сказать, что...
Юлиан. Я хочу этим сказать, что отныне всем гражданам будет
предоставлена полная свобода. Исповедуйте веру в христианского бога все те,
у кого душа этого требует. Что до меня, то я не дерзну возлагать свои
надежды на бога, который доселе был враждебен всем моим начинаниям. Я
располагаю неоспоримыми свидетельствами и предзнаменованиями о том, что
успеху, который сопутствовал мне у границ Галлии, я обязан иным богам,
которые точно так же покровительствовали Александру. Находясь под опекой
Император Юлиан
113
и покровительством этих богов, я счастливо избежал всех опасностей.
Именно они помогли мне совершить поход сюда со столь небывалой
стремительностью, покрыв себя такой славой, что здесь на улицах раздавались
возгласы, свидетельствующие о том, что меня почитают человеком
божественным,11 а это огромное преувеличение, друзья мои! И я, разумеется, не
дерзну выказать неблагодарность, видя столь неизменное и явное
доказательство благоволения свыше.
Голоса в толпе (приглушенно). Что намерен он сделать?
Юлиан. Итак, я возвращаю достойным почитания богам наших праот-
цев их извечные права. Однако я не допущу, чтобы поносили бога галилеян 10
или бога иудеев. Те храмы, что были с таким искусством возведены
повелением благочестивых владык прошлого, должны быть восстановлены в их
прежнем величии, с алтарями и статуями, — каждый в честь своего
божества, так чтобы здесь снова могли свершаться подобающие богослужения.
Вместе с тем я никоим образом не потерплю нападения на храмы христиан, равно
как и поругания их мест упокоения либо каких-либо других мест, которые
они в своем непостижимом ослеплении почитают святыми. Мы должны быть
терпимы к заблуждениям других; я и сам не был свободен от заблуждений...
Впрочем, да будет это окутано пеленой молчания. Не хочу останавливаться
на том, как я сам судил о божественном, когда мне минул двадцать один год. 20
Хочу лишь сказать, что приветствую тех, кто последует за мной, и смеюсь
над теми, кто не пожелает идти по моим стопам... Я, разумеется, попытаюсь
переубедить их, однако принуждать никого не стану.
Выжидает некоторое время молча. То тут, то там слышатся неуверенные возгласы
одобрения.
Юлиан (запальчиво). Я вправе был рассчитывать на изъявления
благодарности, но наблюдаю лишь любопытство и удивление. Впрочем, этого и
следовало ожидать. Прискорбное безразличие царит в среде тех, кто говорил
о своей приверженности нашим древним верованиям. Гонения и
надругательства стали причиной тому, что славные обычаи наших предков оказались в заб- зо
вении. Я допытывался в среде великих и малых мира сего, но никто из них не
сумел со знанием дела растолковать мне, как совершался обряд
жертвоприношения Аполлону или Фортуне. В этом, как и во многом другом, мне
приходится быть впереди. Я провел немало бессонных ночей, отыскивая в древних
книгах описания этих старинных обрядов, но мне это было не в тягость,
поскольку я помнил, сколь многим мы обязаны именно этим богам. И да не
зазорно мне будет самому совершить весь обряд... Куда ты, Кесарии?
114
Хенрик Ибсен
Кесарии. В церковь, милостивый кесарь. Хочу помолиться о душе
моего почившего повелителя.
Юлиан. Ступай, ступай! В подобных делах каждый волен выбирать
сам. (Кесарии, а вместе с ним несколько придворных и сановников
постарше уходят налево.) Однако свободу, которую я предоставляю
ничтожнейшему из граждан, я хочу сохранить и для себя. Итак, я возвещаю вам, греки
и римляне, что отныне я вновь всем сердцем буду предан учению и обрядам,
священным для наших праотцев, и что их теперь можно будет распространять
и свободно следовать им наравне со всеми новыми и чуждыми верованиями, а
поскольку я сын этого города, и оттого он особенно дорог мне, я возвещаю
все это во имя богов, его покровителей.
Он подает знак, несколько слуг снимают покров с камня, и теперь виден
жертвенный алтарь, у подножия которого — амфора с вином, кувшин с маслом, небольшая
поленница дров и все остальное, необходимое для совершения обряда. Сильное, но
безмолвное волнение охватывает толпу при виде того, как Юлиан, приблизившись
к алтарю, начинает приготовления к обряду жертвоприношения.
Фемистий. О, я, эллин, не могу не проливать потоки слез при виде
этого смиренного и благочестивого рвения!
Горожанин. Смотрите, он сам ломает сучья!
Другой горожанин. О левое бедро. Наверное, их следует ломать
именно так.
Первый горожанин. Наверное.
Мамертин. В огне, который ты ныне зажигаешь, о великий кесарь,
вновь воссияют пытливая мысль и ученость. Они возродятся из него
обновленными, подобно той диковинной птице...12
Невита. Ив этом огне закалится сталь греческого оружия. Я не так
уж много знаю о галилейских выдумках, но замечал, сколь боязливы их
приверженцы и как мало способны они на великие свершения.
Фемистий. Я вижу, о несравненный, как из этого огня мудрость
выходит очищенной от всех поклепов и обвинений. Вино, которым ты орошаешь
жертвенник, словно пурпур, в который ты облекаешь истину, возводя ее на
царский трон. А сейчас, когда ты простираешь руки...
Мамертин. Да, сейчас, когда ты простираешь руки, ты словно
венчаешь чело науки золотой диадемой, а слезы, которые ты проливаешь...
Фемистий (проталкиваясь ближе). Да, да, слезы, которые я вижу
на твоем лице, похожи на драгоценный жемчуг, которым будет вновь
по-царски награждаться искусство риторики. Так, значит, теперь эллинам вновь
будет позволено поднимать взор к небу и наблюдать ход вечных светил! О, как
Император Юлиан
115
долго нам это было запрещено! Разве не приходилось нам из страха перед
доносчиками с трепетом глядеть в землю, подобно животным? Кто из нас
отваживался наблюдать восход и закат солнца? (Обращается к толпе.)
А вы, землепашцы, которые собрались здесь сегодня во множестве, даже вы
не осмеливались следить за расположением звезд на небе, несмотря на то что
вам необходимо руководствоваться этим в трудах ваших...
Мамертин. А вы, мореходы, разве осмеливались вы или ваши отцы
хотя бы произносить названия тех созвездий, по которым вам следовало
прокладывать путь ваших судов? Отныне вы вольны это делать. Теперь это
никому не возбраняется...
Фемистий. Да, это так. Отныне ни один грек не будет вынужден жить,
не сверяясь с извечным законом небес. Ему больше нет надобности
уподобляться мячу, которого, словно по воле случая, швыряют то туда, то сюда. Ему...
Мамертин. О наш несравненный кесарь, которому мы обязаны столь
великими благами!
Юлиан (простирает руки перед алтарем). Ныне я прилюдно и со
смирением совершил возлияние вина и елея в вашу честь, благотворящие боги, столь
долго лишенные этой подобающей вам дани почитания. Я изъявил свою
благодарность тебе, Аполлон, которого иные мудрецы, особенно в восточных странах,
нарекли именем царя-солнца,13 ибо ты даруешь и обновляешь свет, в котором
жизнь берет свое начало. Я принес жертву и тебе, Дионис, бог восторга,
уводящий души человеческие от низменного начала и ведущий их к достойному
единению с высшими духами... А то, что я называю тебя, Фортуна, в последнюю
очередь, вовсе не означает, что я чту тебя меньше, чем других. Разве стоял бы я
теперь здесь, не будь твоей помощи? Разумеется, я знаю, что ты больше не
являешь людям свой лик, как это бывало в золотом веке древности, о чем поведал
нам несравненный слепой певец.14 И тем не менее, я уверен, и в этом со мной
согласятся все друзья мудрости, что велика доля твоего участия в избрании того
направляющего духа, доброго или разрушительного, который ведет каждого
человека по его жизненному пути. У меня нет причин сетовать на тебя, о Фортуна!
Скорее, у меня есть весьма веские основания воздать тебе хвалу. Этот долг,
в высшей степени угодный моему сердцу, я сегодня и выполняю. Я не
погнушался даже самой черной работы. Я стою здесь, при свете дня, и на меня
устремлены глаза всех греков. И я жду, что их голоса сольются с моим в славословиях,
обращенных к вам, о бессмертные боги!
Во время жертвоприношения многие из зрителей христиан постепенно разошлись,
и осталась лишь небольшая группа людей. После того как Юлиан умолк,
раздаются лишь слабые возгласы одобрения, сливающиеся со сдавленными смешками
и удивленным перешептыванием.
116
Хенрик Ибсен
Юлиан (оглядевшись). Вот как? Куда они все подевались? Улизнули
незаметно?
Фемистий. Да, покрывшись краской стыда из-за столь многолетней
неблагодарности.
Мамертин. Нет, они зарумянились от радости и разошлись, чтобы
разнести благую весть по всему городу.
Юлиан (отходит от алтаря). Необычное всегда ставит в тупик
невежественную толпу. Мне предстоит тяжкий труд, но никакие тяготы не
остановят меня. Искоренять заблуждения более всего присуще другу
мудрости, не так ли? И в этом я рассчитываю на вашу помощь, просвещенные мои
друзья! Впрочем, отвратим наши мысли от этого на короткое время. Следуйте
за мной. Теперь меня ждут иные обязанности.
Быстро удаляется, не отвечая на приветствия горожан. Придворные и свита следуют
за ним.
Большой зал в императорском дворце. Двери в боковых стенах и в глубине сцены.
На возвышении у стены слева — императорский трон. Император Юлиан —
в окружении придворных и высших сановников, среди которых хранитель
императорской казны Урсул, а также риторы Фемистий и Мамертин.
Юлиан. До сей поры боги нам покровительствовали. Теперь дела
будут продвигаться вперед со стремительностью штормовой волны.
Молчаливое сопротивление, которое я наблюдаю там, где менее всего мог его
ожидать, не выведет меня из равновесия. Признак истинной мудрости в том,
чтобы проявлять терпение. Нам всем известны те или иные средства, способные
уврачевать немощи тела, но возможно ли огнем и мечом уничтожить
заблуждение веры? И будет ли польза в том, что ваши руки совершат
жертвоприношение, если содеянное вашими руками встретит осуждение в глубине вашей
души?
Итак, мы хотим жить в согласии друг с другом. Мой двор будет открыт
для всех выдающихся мужей, независимо от того, какой веры они
придерживаются. Мы должны явить миру небывалое и величественное зрелище —
императорский двор, в котором не будет места лицемерию. Это будет
единственный в своем роде двор, где лесть будет почитаться опаснейшим
врагом. Мы, разумеется, будем обвинять и порицать друг друга в случае
необходимости, но от этого не станем меньше любить друг друга.
(Обращается к военачальнику Невите, который появляется из двери
в глубине.) Лицо у тебя сияет, Невита. Что за добрые вести ты нам
принес?
Император Юлиан
117
Н е в и т а. Поистине самые добрые и радостные. Большое посольство от
властителей далекой Индии прибыло сюда, чтобы передать тебе дары и
искать твоей дружбы.
Юлиан. Скажи мне, от каких народов они явились?
Невита. От армян и других народов, населяющих противоположный
берег Тигра. А иные из этих чужеземцев говорят, что они прибыли с
островов Диу и Серандиба.15
Юлиан. Иными словами, из самых удаленных уголков мира, друзья
мои!
Фемистий. Даже там стало известно твое имя и твои славные
подвиги!
Мамертин. Даже в тех неведомых краях твой меч внушает ужас
властителям и народам!
Фемистий. Диу и Серандиб! Далеко на востоке, в Индийском
океане...
Мамертин. Не побоюсь сказать — за пределами земного круга...
Юлиан. Позовите сюда цирюльника! (Один из придворных уходит
направо.) Я хочу предстать перед послами в подобающем виде, однако без
пышных уборов и украшений. Так принял бы их великий Марк Аврелий. И я
предпочитаю взять за образец его, а не того императора, который недавно
опечалил нас своей кончиной. Никакой мишуры и вещей, олицетворяющих
земную суетность. Даже варвары должны увидеть, что мудрость, пусть и
в обличье ничтожнейшего из слуг, вновь воцарилась на императорском
престоле. (Возвращается придворный с цирюльником Евнапием, разодетым
в роскошный наряд.)
Юлиан (бросает на него удивленный взгляд, а затем идет к нему
навстречу, склонившись в приветственном поклоне). Для чего явился ты
сюда, господин?
Е в н а п и й. Милостивый кесарь, ты ведь сам велел мне прийти...
Юлиан. Ошибаешься, друг, я не посылал ни за кем из своих
советников.
Е в н а п и й. Всемилостивейший кесарь...
Урсул. Прошу прощения, государь, этот человек — императорский
цирюльник.
Юлиан. Что ты говоришь? Разве? Этот человек? О, ты шутишь!
Возможно ли, чтобы этот человек, разодетый в шелка, с золотым шитьем на
сапогах, мог быть... Ах вот оно что! Так ты, стало быть, цирюльник.
(Кланяется.) Никогда бы не решился позволить этим холеным рукам
обихаживать меня.
118
Хенрик Ибсен
Евнапий. Всемилостивейший кесарь... Умоляю ради Бога моего и
Спасителя...
Юлиан. Хо-хо! Так ты, вдобавок, еще и галилеянин! Так я и подумал!
Вот как вы соблюдаете отречение от всех земных благ, коим похваляетесь!
Но я достаточно хорошо знаю вас! Храм какого бога ты ограбил и сколько
огреб из императорской казны, чтобы суметь так вырядиться? Ступай, мне
ты не нужен.
Евнапий уходит направо.
Юлиан. Скажи мне, Урсул, какое жалованье положено этому
человеку?
Урсул. Всемилостивейший кесарь, повелением твоего высокородного
предшественника ему назначено ежедневное довольствие, потребное для
прокорма двадцати человек...
Юлиан. Вот как? И ничего сверх этого?
Урсул. Да, господин, однако в последнее время ему было дано
позволение держать своих лошадей в императорских конюшнях. И еще он получал
ежегодно некоторую сумму денег, и по золотому всякий раз, когда он...
Юлиан. И все это — одному цирюльнику! В таком случае что
получают другие!.. Этому следует положить конец... Пусть явится посольство
чужеземных правителей!
Н е в и т а уходит через задние двери.
Я приму их с неухоженными волосами. Так будет всего пристойнее, ибо хотя
я понимаю, что отнюдь не всклокоченные волосы или рваный плащ являются
атрибутами истинного философа, но все же я полагаю, что примеру,
поданному Антисфеном и Диогеном,16 не мешает следовать человеку, который, даже
будучи на императорском троне, желает идти по стопам великих учителей.
Поднимается на возвышение, на котором находится императорский трон. Внизу
располагаются придворные. Послы, которых вводят Невита и домоправитель
Е в т е р и й, торжественной процессией входят в зал. Их сопровождают рабы,
несущие всевозможные дары.
Невита. Милостивый кесарь и господин! Не владея благородным
языком, который столь многие ученые мужи, обладающие искусством
красноречия, и ты в их числе, довели до совершенства, недостижимого для всех
других языков, а также опасаясь осквернить твой слух неблагозвучием
варварской речи, послы владык Востока поручили мне держать за них речь.
Император Юлиан
119
Юлиан (сидящий на троне). Я готов выслушать тебя.
Н е в и т а. • Прежде всего властитель Армении повергает к стопам твоим
это оружие, которое он просит тебя применить в сражениях с врагами
империи, хотя ему известно, что за тобой, непобедимым героем, надзирает
недремлющее око богов, и потому ни одно оружие в руках смертного не сможет
сразить тебя... Тебе привезены в дар бесценные ковры, шатры и сбруя от
повелителей земель по ту сторону Тигра. Этим они дают понять, что если боги
наделили их земли неисчислимыми богатствами, то лишь для того, чтобы они
могли послужить ко благу любимца богов. Царь Серандиба, как и царь Диу,
посылают тебе это оружие — меч, копье и щит, а также луки и стрелы, ибо,
говорят они, мы сочли за благо предстать без оружия пред лицом
августейшего и непобедимого, который доказал, что он, подобно божеству, способен
сокрушить любое препятствие на своем пути... Взамен они, как о высочайшей
милости, просят тебя о дружбе, а если ты, согласно дошедшим до них слухам,
намереваешься весною сокрушить дерзкого царя персов, то они обращаются
к тебе с мольбою о том, чтобы ты избавил их земли от вражеского набега.
Юлиан. Это посольство не могло явиться для меня неожиданным.
Привезенные дары должны быть помещены в мою сокровищницу, и я хочу
через вас уведомить ваших владык, что я намерен жить в дружбе со всеми
теми народами, которые не прибегнут ни к оружию, ни к коварству, чтобы
воспрепятствовать моим планам. А если люди в ваших отдаленных краях,
сбитые с толку слухами о моих победах, зашли столь далеко, что нарекли
меня божеством, то об этом я предпочитаю умолчать. Я слишком благоговею
перед богами, чтобы претендовать на неподобающее мне место в их сонме,
хотя знаю, что в стародавние времена существовали герои и владыки, столь
обласканные милостью богов, что трудно было определить — причислить их
к простым смертным или же к бессмертным богам. О подобных вещах даже
мы, греки, не осмелились бы судить, а уж тем более вы. Итак, довольно об
этом... Ты, Евтерий, отведешь иноземных послов на отдых и позаботишься
о том, чтобы им ни в чем не было отказа.
Послы и их свита уходят вслед заЕвтерием. Юлиан спускается с
возвышения, придворные и риторы окружают его с изъявлениями восторга.
Фемистий. Так молод и уже столь высоко вознесен над всеми
другими правителями!
Мамертин. Я спрашиваю себя: достанет ли у Славы легких, чтобы
вострубить тебе хвалу, если боги, на что я твердо уповаю, даруют тебе
долгую жизнь? *
120
Хенрик Ибсен
Фемистий. Полные ужаса вопли, которые испускали бегущие с поля
боя аллеманы на далеких берегах Рейна, волнами прокатились на восток и
разбились об отроги Таврии и Кавказа...
Мамертин. И отзвуки их оглушительным эхом распространились по
всей Азии.
Н е в и т а. Более всего устрашило индийцев сходство нашего греческого
Юлиана с Александром Македонским...
Мамертин. О каком сходстве может идти речь! Разве были у царя
Александра тайные враги в его собственном лагере? Разве был он вынужден
противостоять завистливому и злоречивому императорскому двору?
Н е в и т а. Истинная правда! И к тому же у него не было бездарных
полководцев, которые препятствовали бы его военным успехам.
Юлиан. Урсул, я желаю, чтобы о прибытии этих послов было широко
оповещено в городе и по всей империи. Следует сообщить обо всем
подробно — откуда они явились и какие дары нам привезли. Не хочу таить от
горожан ничего, связанного с моим правлением. Можешь также упомянуть в двух
словах о странном убеждении индийцев в том, что в мир вновь явился
Александр.
Урсул (колеблясь). Прости меня, милосердный государь, но...
Юлиан. В чем дело?
Урсул. Ты сам объявил о том, что отныне при твоем дворе не будет
места льстецам...
Юлиан. Разумеется, друг!
Урсул. Тогда позволь мне сказать тебе прямо, что эти послы
направлялись сюда к твоему предшественнику, а вовсе не к тебе.
Юлиан. И ты берешь на себя смелость убеждать меня в том, что...
Фемистий. В высшей степени неразумные речи!
Мамертин. Что за измышления!
Урсул. Это истина. Я уже давно знал о предстоящем прибытии этих
послов, задолго до того, как закрылись глаза императора Констанция. О мой
всемилостивейший государь, не позволяй заблуждениям тщеславия овладеть
твоей юной душой...
Юлиан. Довольно, довольно! Ты, стало быть, хочешь сказать, что...
Урсул. Поразмысли сам. Каким образом весть о твоих победах в
Галлии, пусть даже и прославленных, могла так стремительно докатиться до
столь дальних пределов? Говоря о героических победах императора, послы
имели в виду войну с царем Персии...
Н е в и т а. Вот уж не знал, что война с царем Сапором велась настолько
успешно, что это могло внушить страх даже народам, живущим на краю земли.
Император Юлиан
121
Урсул. Да, это так. Удача не сопутствовала нашему оружию в тех
краях. Однако слухи об огромной армии, которую император Констанций
намеревался собрать к весне, нагнали страху на армян и на другие народы.
О, сочти время, государь, подсчитай дни, если тебе угодно, и скажи,
можно ли истолковать это по-иному? Твой поход сюда из Галлии был совершен
с невиданной быстротой, но путешествие этих людей с островов Индии было
бы куда большим чудом, если бы... Впрочем, спроси у них сам, и ты
услышишь...
Юлиан (побледнев от гнева). Для чего ты мне все это говоришь?
Урсул. Потому что это так и есть на самом деле, а также потому, что
мне невмоготу видеть, как твоя юная возгорающаяся слава готова обрядиться
в плащ с чужого плеча.
Фемистий. Что за дерзкие речи!
Мамертин. В высшей степени дерзкие!
Юлиан. Ах вот как! Тебе невмоготу! О, я хорошо знаю тебя! Знаю
всех вас, старых царедворцев! Вы стремитесь умалить славу богов. Ибо разве
не ради своего прославления боги способствуют совершению великих дел
человеческих? Но вы ненавидите их, этих богов, чьи храмы вы разрушили, чьи
статуи разбили на куски и чьи сокровища присвоили! Некогда вы едва
терпели их, этих богов, в высшей степени благоволящих к нам. Вы едва могли
снести то, что верующие втайне сберегали их в сердцах своих. А ныне вы
вознамерились разрушить тот храм благодарности, который я воздвиг им в своем
сердце. Хотите изгнать из моего сознания благую мысль о том, что лишь
бессмертным богам обязан я новой и столь желанной милостью судьбы! Ибо
разве не является слава проявлением милости богов?
Урсул. Один лишь Бог на небесах свидетель, что я...
Юлиан. А, один! Опять! Таковы вы всегда. Какая нетерпимость!
Берите пример с нас! Разве мы утверждаем, что наши боги единственные?
Разве не почитаем мы богов Египта и иудейского Иегову, который несомненно
был вершителем великих дел для своего народа? Вы же, напротив... И об
этом говорит человек, подобный тебе, Урсул!.. Неужели ты и вправду
римлянин, потомок греческих праотцев? Один! Какое варварское бесстыдство!
Урсул. Ты обещал не питать ненависти к инакомыслящим.
Юлиан. Да, обещал! Но я не потерплю, если вы станете сверх меры
досаждать нам. Послы явились сюда не для того, чтобы... Иными словами,
это означает, что великий бог Дионис, обладающий силой открывать
человеку самое потаенное, утратил былую мощь! И я должен это сносить? Разве
это не дерзость выше всякого разумения? Разве после этого я не вынужден
призвать тебя к ответу?
m
Хенрик Ибсен
Урсул. Тогда все христиане станут утверждать, что ты преследуешь их
за веру.
Юлиан. За веру никого преследовать не станут. Но разве вправе я
смотреть сквозь пальцы на все ваши провинности лишь только потому, что
вы христиане? Могут ли ваши заблуждения служить оправданием ваших
прегрешений? Чего только вы, дерзкие, уже с давних пор не творили при
дворе и повсюду в других местах? Вы расточали лесть тем, кто погряз в
пороках, и поощряли все их причуды. Да и ты, Урсул, сам на многое закрывал
глаза. Я имею в виду этого бесстыдно расфуфыренного цирюльника, этого
смердящего благовонными притираниями болвана, который давеча вызвал
у меня отвращение. Разве не ты хранитель императорской казны? Как мог ты
потакать его наглым притязаниям?
Урсул. Разве быть покорным слугой своего господина —
преступление?
Юлиан. Мне не нужны такие расточительные слуги. Все эти мерзкие
твари в человеческом облике будут изгнаны из дворца, равно как и все эти
повара, шуты и плясуньи. Отныне здесь войдет в обычай пристойная
скромность. (Обращается к Фемистию и Мамертину.) И вы, друзья мои,
будете мне в этом помощниками. А тебя, Невита, для того чтобы ты мог
действовать с большим авторитетом, я облекаю званием военачальника и
поручаю тебе расследовать, каким образом распределялись государственные
должности при моем предшественнике, особенно в последние годы. Ты
можешь привлечь к этому делу людей, которых сочтешь подходящими, дабы
они все решали совместно с тобой. (Обращается к придворным постарше и
членам совета.) Вы мне больше не нужны. Назвав меня на смертном одре
своим преемником, мой горько оплакиваемый родич оставил мне в наследство
и ту справедливость, блюсти которую ему помешало длительное нездоровье.
Ступайте по домам. А после того как вы представите отчет и оправдаетесь,
можете отправляться, куда вам будет угодно.
Урсул. Господь Бог да сохранит и оградит тебя, мой кесарь!
(Кланяется и уходит в глубину сцены вместе с пожилыми тридвор-
ными.)
Невита, Фемистий, Мамертин и молодые придворные собираются вокруг кесаря.
Невита. Мой высокородный повелитель, как смогу я в полной мере
отблагодарить тебя за те знаки благоволения, которые ты...
ю лиан. Ни слова о благодарности. За эти несколько дней я сумел
оценить твою преданность и твое здравомыслие. Оповещение о прибытии по-
Император Юлиан
123
слов из восточных земель я также поручаю тебе. Составь его так, чтобы у
богов, проявивших к нам милость, не было причин обратить свой гнев против
кого-либо из нас.
Н е в и т а. Я всегда и во всем буду поступать по воле моего кесаря.
(Уходит направо.)
Юлиан. А теперь, верные мои друзья, возблагодарим бессмертных
богов, которые указали нам истинный путь.
Фемистий. Бессмертных богов и их любимца, несравнимого ни с кем
из смертных! Бурное ликование охватит всю империю при вести о том, что ты
удалил от двора этих жестоких и корыстолюбивых людей!
Мамертин. С каким нетерпением и надеждой люди станут ожидать,
кто будет назначен на их место!
Фемистий. И возликуют греки, все до единого: «Сам Платон встал
у руля империи!»
Мамертин. Нет, нет, досточтимый друг мой. Все греки возликуют:
«Воплотились в жизнь слова Платона: „Одно лишь божество властно над
людьми"».
Фемистий. Хочу лишь пожелать, чтобы Невите даровано было
благоволение тех, кто властен приносить людям счастье. На него возложена
великая и трудная миссия. Я не слишком хорошо его знаю, однако все мы
будем надеяться, что он окажется именно тем человеком...
Мамертин. Несомненно. Хотя, быть может, нашлись бы и другие
люди, которые...
Фемистий. Я вовсе не хочу этим сказать, что выбор твой, о
несравненный император...
Мамертин. Нет, нет! Ни в коей мере!
Фемистий. Но если горячее желание служить своему возлюбленному
повелителю можно счесть заблуждением...
Мамертин. ...то в этом случае у тебя поистине не один, а два
заблуждающихся друга...
Фемистий. ...хотя ты и не возвысил их так, как возвысил без меры
осчастливленного Невиту...
Мамертин. ...и хотя они не ощутили на себе явных знаков твоего
благоволения...
Юлиан. Ни один достойный муж не будет оставлен нами без
должности и без вознаграждения. Что касается тебя, Фемистий, то я назначаю тебя
своим наместником здесь, в Константинополе; а ты, Мамертин, готовься
в наступающем году отправиться в Рим, дабы занять там один из
освободившихся консулатов.
124
Хенрик Ибсен
Фемистий. Мой кесарь! У меня голова идет кругом от столь
безмерной чести!..
Мамертин. Какая высокая честь! Консул!17 Был ли когда-либо на
свете консул, удостоившийся столь высокой чести! Быть может, это был Лю-
ций, или Брут, или Публий Валерий?18 Чего стоит честь этих людей в
сравнении с моей? Они были избраны народом, а меня облек этой должностью
Юлиан!
Придворный. Слава императору, который вручил бразды правления
по справедливости!
Другой придворный. Слава тому, одно имя которого вселяет ужас
в варваров!
Фемистий. Слава богам небожителям, которые все до единого
обратили свои влюбленные взоры на одного единственного человека, так что
когда этот единственный впервые — да случится это нескоро! — причинит нам
страдание и покинет сей мир, он будет памятен тем, что славой своей затмил
и Сократа, и Марка Аврелия, и Александра!
Ю лиан. Ты проник в самую суть вещей, мой Фемистий! Именно к
богам следует нам воздеть руки и обратить сердца. Я говорю это не затем,
чтобы поучать вас, а лишь затем, чтобы напомнить вам то, что столь долго
оставалось в небрежении при этом дворе. Я вовсе не намерен принуждать
кого бы то ни было. Но можно ли ставить мне в вину то, что я желал бы,
чтобы и другие разделили со мной сладчайший восторг, охватывающий меня,
когда я ощущаю себя в обществе бессмертных? Слава, слава тебе, Дионис,
увенчанный листвою винограда! Ибо именно тебе дано вершить столь
великие и таинственные дела. А теперь ступайте каждый по своим делам. Я со
своей стороны распорядился устроить ликующее шествие по улицам города.
Не будет никакого пира для моих придворных или застолья в четырех стенах.
Горожане свободны в своем выборе. Они могут присоединиться ко мне или
остаться в стороне. Я хочу отделить чистых от нечистых, заблудших от
верующих...
О царь-солнце, озари этот день светом и красотой! О Дионис, осени
наши души благодатью своей, наполни их священным ликованием, пока не
лопнут все путы и восторг, вырвавшийся на волю, не найдет выход в танцах и
песнях! Жизнь, жизнь, жизнь в красоте!
Стремительно удаляется направо. Придворные, разделившись на группы,
перешептываются, а затем мало-помалу расходятся.
Узкая улочка в Константинополе. Большое скопление народа. Все взоры обращены
в глубину улицы. В отдалении слышны шум, песни, звуки флейты и барабанов.
Император Юлиан
125
Башмачник (в дверях своего дома кричит кому-то через улицу).
Что там происходит, дорогой сосед?
Мелкий лавочник (из дома напротив). Говорят, в город прибыли
сирийские фокусники.
Торговец фруктами (на улице). Вовсе нет! Это египетская
бродячая труппа, разъезжающая повсюду с обезьянами и верблюдами.
Евнапий (в бедной одежде, напрасно пытается протиснуться
сквозь толпу). Дайте же дорогу, олухи! Какой дьявол способен предаваться
веселью в день бедствий!
Женщина (в окошке). Эй, Евнапий! Поди сюда, красавчик!
Евнапий. Не обращайся ко мне на виду у всех, ты, сводня!
Женщина (в окошке). Тогда проберись ко мне задворками, милок!
Евнапий. Тьфу на тебя! Мне нынче не до веселья!..
Женщина. А вот мы и развеселим тебя! Заходи же, красавчик
Евнапий. Давеча мне прислали свеженьких голубиц...
Евнапий. О мир, исполненный греховности! (Пытается пройти.)
Дорогу мне, дорогу, именем сатаны. Дайте же мне пройти!
Экеболий (в дорожном платье, сопровождаемый двумя
нагруженными поклажей рабами, появляется из боковой улочки). Похоже, город
превратился в скопище безумцев. Все вопят безумолку, и никто ничего
толком объяснить не может. Э, гляди-ка! Евнапий, благочестивый брат мой!
Евнапий. Приветствую тебя, достойнейший господин мой! Так ты,
стало быть, вернулся в город?
Экеболий. Да, сейчас только. Жаркие осенние месяцы я провел в
тихих молитвах в своем поместье на Крите. Но скажи мне, ради всего святого,
что тут происходит?
Евнапий. Бедствия и смятение! Новый император...
Экеболий. Да, да, до меня дошли невероятные слухи...
Евнапий. Действительность вдесятеро страшнее, чем слухи. Все
преданные слуги изгнаны из дворца...
Экеболий. Так это правда?
Евнапий. Увы мне! Я сам оказался одним из первых...
Экеболий. Какой ужас! Выходит, и я, возможно?..
Евнапий. Наверняка. Все счета будут проверены, все подарки
отобраны, все незаконные поборы...
Экеболий (бледнея). Боже сохрани и спаси!
Евнапий. Хвала Господу, моя совесть чиста.
Экеболий. И моя также, понятно, но все-таки... О, так, значит, это
правда, что император совершил жертвоприношение Аполлону и Фортуне?
126
Хенрик Ибсен
Е в н а п и й. Разумеется. Но кого теперь смущают подобные пустяки?
Экеболий. Пустяки, говоришь ты? Неужто ты, мой друг, настолько
слеп и не понимаешь, что его преследования направлены против наших
верований и против нас, добрых христиан?
Е в н а п и й. Да что ты говоришь? Святой крест, возможно ли это?
Женщина (в толпе). Вон они идут!
Мужчина (на кровле дома). Я вижу его!
Голоса. Кто идет? Кто, кто?
Человек на крыше. Император Юлиан. А в волосах у него венок
из виноградных листьев.
Народ на улице. Император!
Е в н а п и й. Император!
Экеболий. Пойдем, пойдем, брат мой по вере!
Евнапий. Оставь меня, господин! Я вовсе не брат твой по вере.
Экеболий. Так ты не...
Евнапий. Кто смеет возводить на меня напраслину?.. Видно, погубить
меня хотят! Когда это я был твоим единоверцем? Правда, много лет назад я
принадлежал к секте донатистов, дьявол их побери! (Стучит в окошко.)
Эй, Варвара, Варвара, отворяй скорее, старая сводня!
Его впускают в дверь дома.
Толпа. Вот он! Вот он идет!
Экеболий. Все незаконные поборы!.. Расследование! О, какой
грозовой, страшный удар! (Поспешно исчезает вместе со слугами.)
На улице появляется дионисийское шествие. Впереди идут
флейтисты, мужчины во хмелю, некоторые из них наряжены фавнами и сатирами,
пляшут под музыку. В центре шествия можно видеть императора Юлиана верхом
на осле,19 покрытом шкурой пантеры. Он одет, как бог Дионис, на плечи его
наброшена шкура пантеры, на голове — венок из виноградных листьев, а в руках —
обвитый зеленью тирс,20 увенчанный на острие шишкой пинии. Полуобнаженные
накрашенные женщины и юнцы, плясуньи и шуты окружают его. У
некоторых в руках амфоры с вином и кубки, другие бьют в тимпаны21 и движутся вперед,
приплясывая и кривляясь.
Пляшущие (поют).
Вино обжигает жарким огнем,
Из кубков полных вина глотнем,
Император Юлиан
127
Прильнут к ним уста,
Засверкают глаза,
Козлиные ноги поскачут резвей,
Привет тебе, бог вина и страстей!
ж енщины (поют).
Любовным играм, что страсти полны,
Средь дня предадимся, о Вакха сыны!
На шкуре пантеры наш бог восседает
И с доброй улыбкой на нас он взирает!
Мы скачем, танцуем,
Поем и ликуем,
Тела наши жарки и страсти полны,
Примите в объятья нас, Вакха сыны!
Юлиан. Дорогу! Освободите путь, горожане! Расступитесь
почтительно, если не ради нас, то ради того, кого мы славим!
Голос в толпе. Император в компании блудниц и шутов!
Юлиан. Это вам должно быть стыдно из-за того, что мне приходится
якшаться со всяким сбродом! Разве не сгораете вы со стыда, обнаруживая
в них больше святости, чем в вас самих?
Старик. Да просветит тебя Христос, господин!
Юлиан. Ага, так ты, стало быть, галилеянин! И ты тоже заговорил?
Разве не сидел ваш учитель за одним столом с грешниками? Разве не
посещал он дома, почитавшиеся малопристойными?22 Отвечай!
Евнапий (окруженный девушками, появляется в дверях дома
Варвары). Да, отвечай, отвечай, если сумеешь, олух!
Юлиан. Эге, да это, похоже, цирюльник, который...
Евнапий. Обрел свободу, милостивый кесарь! Уступите мне место
среди вас, сыны Вакха! Место вашему брату! (Пускается в пляс вместе
с девушками и другими участниками шествия.)
Юлиан. Вот это мне по душе! Берите пример с этого грека, если в вас
сохранилась еще хоть искра духа наших праотцев. И это будет весьма кстати,
горожане, ибо ни один бог не был так ложно понят, так осыпаем
насмешками, как этот, дарующий восторг Дионис, которого римляне называют
Вакхом. Вы, должно быть, думаете, что он бог пьяниц? О несведущие, мне жаль
вас, если вы и вправду так думаете. Именно ему, как никакому другому богу,
обязаны провидцы и поэты своим удивительным даром. Я знаю, что кое-кто
приписывает это влияние Аполлону, и не без оснований, но эту связь следует
128
Хенрик Ибсен
толковать иначе, и я могу доказать это учеными писаниями.23 Впрочем, я не
собираюсь затевать с вами спор здесь, посреди улицы. Да и время не
позволяет. Что ж, высмеивайте нас! Творите крестное знамение! Вижу, вижу!
Вы бы с радостью освистали меня, забросали бы меня градом камней, если
бы только осмелились... О, как же мне не испытывать стыда за этот город,
павший так низко, ниже, чем варвары, и не придумавший ничего лучше, как
уверовать в заблуждения невежественного иудея!.. Вперед! Дорогу! Не
задерживайте нас!
Плясуны.
На шкуре пантеры наш бог восседает...
Женщины.
Глядите, мы страсти и жара полны,
В объятья примите нас, Вакха сыны!
Под звуки песен шествие сворачивает в боковую улочку. Толпа смотрит вслед
в безмолвном удивлении.
Зал книгохранилища в императорском дворце. Слева — входная дверь. Справа —
дверь поменьше, закрытая занавесом.
Слева появляется домоправитель Евтерий в сопровождении двух слуг,
несущих ковры.
Евтерий (кричит в соседнее помещение справа). Агило, Агило,
принеси горячей розовой воды! Императору угодно принять ванну! (Уходит
с обоими слугами направо.)
Слева стремительно входит Юлиан. На плечах его все еще шкура пантеры, в
волосах венок из виноградных листьев, а в руке тирс. Некоторое время он прохаживается
из угла в угол, а затем отшвыривает тирс от себя.
Юлиан. Была ли во всем этом красота?..
Где бородатые убеленные сединами старцы? Где непорочные девы с
повязками на челе, пристойные, сохраняющие целомудрие даже в пылу
вакхической пляски?
Тьфу на вас, распутницы!.. (Срывает с себя шкуру пантеры и
отбрасывает в сторону.)
Куда подевалась красота? Неужто даже кесарю не под силу оживить ее и
возродить?24
Тьфу, зловонные блудодеи!..
Император Юлиан
129
Что за лица! Все пороки запечатлелись в их искаженных чертах! Язвы,
разъедающие душу и тело!
Фу, фу!.. Скорее ванну, Агило! Этот смрад душит меня!
Агило (появляется из двери справа). Ванна готова, милостивый
кесарь!
Юлиан. Ванна? Не надо ванны. Что значит нечистота тела по
сравнению со всей прочей грязью? Ступай! (Агило уходит. Император некоторое
время стоит в задумчивости.) Пророк из Назарета сидел за
пиршественным столом рядом с мытарями и грешниками...
Где пропасть между тем и этим?..
Слева входит Экеболий и боязливо замирает на пороге двери.
Юлиан. Чего тебе, приятель?
Экеболий (опускается на колени). Господин!
Ю лиан. О, что я вижу! Экеболий! Неужто это и вправду ты?
Экеболий. Все тот же и вместе с тем совсем другой.
Юлиан. Мой старый учитель! Чего ты хочешь? Поднимись с колен.
Экеболий. Нет, нет, позволь мне остаться распростертым у твоих
ног. И не гневайся на меня за то, что я воспользовался былым правом
свободно входить к тебе во всякое время.
Юлиан (холодно). Я спросил, что тебе нужно?
Экеболий. «Мой старый учитель», — сказал ты. О, если бы я мог
набросить покров забвения на те времена!
Юлиан (все так же холодно). Понимаю. Ты имеешь в виду...
Экеболий. О, если бы я мог зарыться в землю и похоронить в ней
мой стыд! Взгляни, вот я у ног твоих, я, человек убеленный сединами,
который всю свою жизнь посвятил поискам истины, а теперь вынужден признать,
что заблуждался и ввел в заблуждение своего любимого ученика!
Юлиан. Что ты хочешь этим сказать?
Экеболий. Ты назвал меня своим старым учителем. Взгляни, ныне я
распростерт у ног твоих и, с изумлением взирая на тебя, называю тебя своим
новым учителем.
Юлиан. Встань, Экеболий!
Экеболий (поднимается с колен). Выслушай меня, государь, и тогда
суди обо мне с присущей тебе справедливостью... После твоего отъезда мне
стало невмоготу оставаться при дворе твоего высокородного
предшественника. Не знаю, слышал ли ты о том, что я был назначен чтецом императрицы и
распределял благотворительные дары. Но разве все эти высокие должности
способны были избавить меня от тоски по моему Юлиану? Я не мог больше
5 Зак. №3207
130
Хенрик Ибсен
видеть, как люди, кичившиеся своими добродетелями, принимали
подношения и всякого рода подачки. Мне стало ненавистно общество этих алчущих
честолюбцев, чье заступничество мог купить всякий, кто способен был
поощрить словесное пустозвонство звоном золотых монет. О мой государь, ты не
знаешь, что там творилось!..
Ю лиан. Знаю, знаю!
Экеболий. Меня манила тихая жизнь в уединении. И как только
представлялась возможность, я уезжал на Крит в мой скромный Тускулум...
мое небольшое поместье... где, как думалось мне, еще не все добродетели
исчезли с лица земли. Там жил я и минувшим летом, в размышлении о делах
земных и вечных небесных истинах.
Ю лиан. Счастливый Экеболий!
Экеболий. А потом вести о твоих удивительных свершениях дошли
до Крита...
Юлиан. А!
Экеболий. И я спросил себя: быть может, он, этот ни на кого не
похожий юноша, вовсе не простой смертный? Кто ему покровительствует?
И разве таким образом являет свою силу бог христиан?..
Юлиан, (возбужденно). Ну и что?
Экеболий. И я снова принялся за изучение писаний древних
мудрецов. И постепенно ко мне пришло озарение... О, смогу ли я признаться
в этом?
Юлиан. Говори!.. Заклинаю тебя!
Экеболий (падает на колени). Накажи меня по заслугам, государь,
но откажись от заблуждений юности во взглядах на божественное! Да,
всемилостивый кесарь, ты был введен в заблуждение, и ведь это я сам... О,
непостижимо, как это стыд еще не сразил меня наповал... я сам был причастен
к тому, что ты шел по ложному пути...
Юлиан (простирая руки). Приди в мои объятья!
Экеболий. О, молю тебя, выкажи благодарность бессмертным богам,
чьим любимцем ты являешься! А если не можешь этого сделать, то покарай
меня за то, что я сделаю это вместо тебя...
Юлиан. Приди же в мои объятья, говорю я! (Поднимает его с колен,
прижимает к себе и целует.) Мой Экеболий! Какая великая и нежданная
радость!
Экеболий. Государь, как мне понимать это?
ю лиан. Ну да, ты ведь еще ничего не знаешь... Когда ты прибыл
в город?
Экеболий. Я сошел с корабля час назад.
Император Юлиан
131
Ю лиан. И поспешил прямо сюда?
Экеболий. На крыльях страха и раскаяния, мой кесарь!
Ю лиан. И ты ни с кем не говорил?
Экеболий. Нет, ни с кем. Однако...
Юлиан. Ну, тогда ты не мог знать... (Снова заключает его в
объятия.) Так узнай же об этом сейчас, мой Экеболий! Я, подобно тебе,
освободился от пут заблуждений. Бессмертный бог-солнце, коему мы, люди,
обязаны столь многим, ныне восстановлен мною в его былых правах.
Фортуна приняла жертву из моих недостойных рук, и если ты в этот час находишь
меня утомленным и немного обессиленным, то это оттого, что я только что
принимал участие в праздничном шествии в честь божественного Диониса.
Экеболий. Я слушаю и поражен услышанным!
Юлиан. Взгляни, голова моя все еще украшена венком. Под
восторженные возгласы толпы... да, там было достаточно много народа...
Экеболий. Аяине подозревал о столь грандиозных событиях!
Юлиан. Теперь мы намерены собрать вокруг себя всех друзей истины
и мудрости, всех достойных и уважаемых почитателей богов... Уже есть
некоторые... хотя их пока не так уж много...
Слева входит придворный врач Кесарии в сопровождении сановников
и служителей прежнего императорского двора.
Юлиан. А вот и наш добрый Кесарии... в сопровождении
многочисленной свиты. Судя по выражению его лица, произошло нечто из ряда вон
выходящее.
Кесарии. Всемилостивейший кесарь, дозволишь ли ты слуге твоему
задать тебе вопрос — от себя лично и от имени всех этих удрученных скорбью
людей?
Юлиан. Спрашивай, дражайший мой Кесарии! Или ты не брат моего
возлюбленного Григория? Спрашивай, спрашивай!
Кесарии. В таком случае, скажи мне, государь... (Замечает Экебо-
лия.) Что я вижу? Экеболий здесь?
Юлиан. Он вернулся только что...
Кесарии (отступает назад). Тогда я, с твоего позволения,
обожду...
Юлиан. Ни в коем случае, мой Кесарии. Этому моему другу
позволено слышать все.
Кесарии. Другу, говоришь ты? О мой кесарь, выходит, эти аресты
совершаются без твоего ведома?
132
Хенрик Ибсен
Ю лиан. О чем ты говоришь?
Кесарии. Значит, тебе об этом неизвестно? Военачальник Невита —
полководец, как он себя теперь величает, начал якобы от твоего имени
преследовать всех людей, пользовавшихся доверием при дворе твоего предшественника.
Юлиан. Расследование, всего лишь крайне необходимое
расследование, мой Кесарии!
Кесарии. О государь, не позволяй ему, однако, действовать с такой
жестокостью. Солдаты разыскивают счетовода Пентадия, равно как и
предводителя преторианцев, чье имя ты запретил называть... Ты знаешь,
государь, о ком я говорю... Этот бедняга уже скрылся со всеми своими
домочадцами в страхе перед тобой.
Юлиан. Ты не знаешь этого человека. В Галлии он лелеял преступные
замыслы.
Кесарии. Пусть так. Но ведь теперь он уже не представляет
опасности. Впрочем, не только ему одному грозит погибель. Урсул также брошен
в темницу...
Юлиан. А, Урсул? Значит, это было необходимо.
Кесарии. Необходимо! Так ли уж это необходимо, государь? Посуди
сам... Урсул, этот старик, на совести которого нет ни единого пятна...
Человека, к слову которого с уважением прислушиваются люди как низкого, так и
высокого звания...
Юлиан. А я говорю, что этот человек должен быть лишен права
распоряжаться чем бы то ни было! Урсул — расточитель, который не
препятствовал алчности царедворцев. К тому же он не способен вершить
государственные дела. Я сам убедился в этом. Никогда бы я не доверил ему
принимать послов иноземных правителей.
Кесарии. И все же мы умоляем тебя, государь, все мы, стоящие здесь
перед тобой: будь великодушен по отношению к Урсулу и к остальным.
Ю лиан. Кто они — эти остальные?
Кесарии. Боюсь, их слишком много. Могу лишь назвать помощника
казначея Евагрия, бывшего домоправителя Сатурнина, верховного судью
Кирена и...
Ю лиан. Почему ты умолк?
Кесарии (нерешительно). Государь... Среди обвиняемых также чтец
императрицы Экеболий.
Юлиан. Что?
Экеболий. Я? Но это невозможно!
Кесарии. Он обвиняется в том, что брал взятки с тех, кто претендовал
на должности не по своим способностям...
Император Юлиан
133
Юлиан. Чтобы Экеболий?.. Такой человек, как Экеболий?..
Экеболий. Какой возмутительный поклеп! О Иисусе... То есть я
хотел сказать — о вы, божественные небожители!..
Кесарии. А!
Ю лиан. Что ты хотел сказать?
Кесарии (холодно). Ничего, милостивый кесарь!
Юлиан. Кесарии!
Кесарии. Да, мой государь?
Юлиан. Не государь. Зови меня своим другом.
Кесарии. Смеет ли христианин так называть тебя?
Юлиан. Прошу тебя, Кесарии, гони прочь подобные мысли! Не давай
им веры. Разве я виноват в том, что все эти обвиняемые — христиане? И не
говорит ли это лишь о том, что христиане ухитрились присвоить себе все
доходные должности при дворе? Но может ли император допустить нерадивое
исполнение самых важных должностей в империи? (Обращается к
остальным.) Уж не думаете ли вы, что именно ваша вера вызвала мой гнев против
лихоимцев? Призываю в свидетели всех богов, что я не желаю, чтобы с вами,
христианами, обращались не по закону и справедливости или вообще
причиняли вам какое бы то ни было зло. Вы, или, во всяком случае, многие из вас,
люди набожные, ибо ведь и вы также чтите всемогущего бога, который
правит всем зримым миром... О мой Кесарии, разве не его почитаю и я, только
под другим именем?
Кесарии. Позволь мне, всемилостивый государь...
Юлиан. И к тому же я намерен выказывать милосердие там, где это
только возможно. Что же до Экеболия, то пусть его тайные недоброжелатели
не воображают, будто смогут вредить ему посредством поклепов или подлых
интриг.
Экеболий. О мой кесарь! Мой щит и заступник!
Юлиан. Я не желаю также, чтобы безжалостно лишали куска хлеба
всех мелких дворцовых слуг. Я говорю о цирюльнике, которого я прогнал.
Я раскаиваюсь в этом. Он может остаться. Мне он показался человеком,
который в совершенстве знает свое ремесло. Честь и хвала подобным людям!
На это я еще могу пойти, мой Кесарии, но не более того! Урсул должен сам
расплачиваться за последствия. Я должен действовать так, чтобы незрячая и
вместе с тем столь прозорливая богиня правосудия25 не имела причин хмурить
брови, гневаясь на смертного, на чьи плечи она возложила столь великую
ответственность.
Кесарии. После этого я не посмею вымолвить и слова в защиту этих
несчастных. Прошу лишь позволения покинуть твой двор и этот город.
134
Хенрик Ибсен
Юлиан. Ты желаешь этого?
Кесарии. Да, милостивый кесарь!
Юлиан. Ты так же упрям, как твой брат.
Кесарии. Твои нововведения заставляют меня о многом
поразмыслить.
Юлиан. Я связывал с тобой большие замыслы, Кесарии! Я был бы
безмерно рад, если бы ты мог отказаться от своих заблуждений. Способен ли
ты на это?
Кесарии. Господь ведает, может быть, месяц назад я был бы
способен на это... Но теперь нет, не могу.
Юлиан. Ты мог бы вступить в брак с девушкой из самого знатного
семейства. Ну что, может быть, ты одумаешься?
Кесарии. Нет, милосердный государь!
Юлиан. Такой человек, как ты, мог бы быстро продвигаться от
должности к должности. Разве невозможно, Кесарии, чтобы ты вместе со мной
стал осуществлять новые замыслы?
Кесарии. Нет, милосердный государь!
Юлиан. Я не имею в виду здесь, но в другом месте. Я намерен уехать
отсюда. Константинополь стал мне ненавистен. Вы, галилеяне, сумели
внушить мне отвращение к этому городу. Я отправляюсь в Антиохию, где,
надеюсь, почва для меня окажется более благоприятной. Ты мог бы сопровождать
меня. Хотел бы ты этого, Кесарии?
Кесарии. Милосердный государь, я также намерен отправиться в
восточные провинции. Но я хочу уехать один.
Ю лиан. Зачем ты отправишься туда?
Кесарии. Навестить престарелого отца, помочь Григорию, укрепить
его дух для предстоящей борьбы.
Юлиан. Что ж, ступай!
Кесарии. Желаю тебе здравствовать, мой кесарь!
Юлиан. Счастлив отец, имеющий столь несчастливых сыновей!
Он делает знак рукой. Кесарии и сопровождавшие его придворные отвешивают
глубокий поклон и уходят влево.
Экеболий. Какое дерзкое и в высшей степени неподобающее
упрямство!
ю лиан. Сердце мое истерзано до крови всем этим, как и многим
другим. Ты, мой Экеболий, будешь сопровождать меня. Земля горит у меня под
ногами в этом отравленном галилеянами городе! Я напишу философам Ки-
Император Юлиан
135
трону и Приску, которые за последние годы снискали столь громкую славу.
Со дня на день я ожидаю приезда Максима, он тоже отправится с нами...
Говорю тебе, Экеболий, нам еще предстоят радостные дни побед! В Анти-
охии, друг мой, нас ждет встреча с несравненным Либанием... И там мы
будем ближе к возрождающемуся Гелиосу... О, эта влекущая тоска по царю-
солнцу!..
Экеболий. Да, да, да!..
Юлиан (обнимает его). Мой Экеболий!.. Мудрость, свет, красота!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Просторный атриум26 в императорском дворце в Антиохии. В глубине сцены
сзади — открытый вход; в стене слева — дверь, ведущая во внутренние покои.
Спереди справа на троне, стоящем на возвышении, восседает император
Юлиан в окружении придворных. Судьи, риторы, поэты и
философы и среди них учитель Экеболий располагаются на сиденьях у подножия
трона. Ближе ко входу в глубине стоит, прислонившись к стене, человек
в облачении христианского священника. Он закрыл лицо руками и,
судя по всему, погружен в молитву. Атриум заполнен горожанами. У входной
двери и у двери слева застыла стража.
Юлиан (обращаясь к собравшимся). Великий успех даровали мне
боги. Почти из каждого города, в который я въезжал на пути сюда, галилеяне
выбегали мне навстречу, горько сетуя на свои прежние заблуждения и вверяя
себя защите божественных сил. Что в сравнении с этим могут значить
неподобающие поступки хулителей? Не походят ли они, эти хулители, на псов,
в неразумии своем лающих на луну? И все же не стану отрицать, что мной
овладел гнев, когда я узнал, что некоторые из горожан позволили себе
глумиться над образом жизни, который я предписал вести жрецам Кибелы, этой
доброй богини. Разве благоговение перед столь высоким божеством не
должно было избавить ее служителей от того, чтобы стать мишенью насмешек?
Я вопрошаю этих дерзких людей: уж не варвары ли вы, коли не ведаете
о том, кто такая Кибела? Неужто мне и вправду придется напоминать вам
о том времени, когда владычество Рима оказалось под угрозой из-за
пунического полководца, могилу которого я не так давно видел в Либиссе,27 и когда
куманская Сивилла28 дала совет перевезти изваяние Кибелы из пессинунт-
ского храма в Рим?29 Что же касается образа жизни жрецов Кибелы, то не-
136
Хенрик Ибсен
которые возмущались тем, что им запрещено употреблять в пищу коренья и
все то, что растет близко к земле, и разрешено питаться плодами и
растениями, произрастающими высоко над землей. О вы, неслыханные невежды!
Мне жаль вас, если вам это непонятно. Разве может дух человеческий
напитать себя тем, что стелется по земле? Разве не жива душа всем, что тянется
ввысь, к небу и солнцу? Однако я не хочу рассуждать об этих вещах сегодня.
Могу лишь добавить, что вы обо всем этом узнаете из сочинения,30 над
которым я тружусь в часы ночных бдений и которое, как я надеюсь, в скором
времени будет прочитано в учебных залах и на площадях. (Встает.) А
засим, друзья мои, если никто больше ничего не хочет добавить...
Горожанин (протискивается вперед). О милостивый кесарь, не дай
мне удалиться, не будучи выслушанным тобой!
Юлиан (снова садится на трон). Разумеется, друг мой! Кто ты?
Горожанин. Я — торговец зерном Медон. О государь, если бы не
моя любовь к тебе, высокородный и богоподобный...
Юлиан. Выкладывай свое дело, приятель!
Медон. У меня есть сосед по имени Алитес, который вот уже много
лет вредит мне самыми мыслимыми и немыслимыми способами. Он, так же
как и я, торгует зерном и самым постыдным образом лишает меня
пропитания...
Юлиан. Однако, мой добрый Медон, ты выглядишь весьма
упитанным.
Медон. О, если бы только это, всемилостивый кесарь! Клянусь
высокочтимыми богами, которых я с каждым днем учусь все больше любить и
почитать, я бы пренебрег оскорблениями, наносимыми лично мне, но то, чего я
не могу стерпеть...
Юлиан. Но ведь он не осыпает богов насмешками?
Медон. Он творит нечто куда худшее или во всяком случае
предерзкое... О, не знаю, позволит ли мне гнев, который душит меня, произнести эти
слова... Он насмехается над тобой, всемилостивый государь!
Юлиан. Вот как! И в каких выражениях?
Медон. Он не употребляет никаких выражений; он совершает нечто
худшее.
Юлиан. И что же это?
Медон. Пурпурный плащ...
Ю лиан. Он носит пурпур? Ну, это уже дерзость!
Медон. Да, о ты, великий крылоногий Меркурий,31 как подумаю чего бы
ему стоил этот плащ во времена твоего предшественника! И это одеяние
честолюбца каждый день у меня перед глазами!..
Император Юлиан
137
Юлиан. Одеяние, купленное за деньги, которые могли бы быть
твоими...
Медон. О милостивый кесарь... накажи этого кичливого наглеца, вели
изгнать его из города. Моя любовь к нашему великому властителю больше не
позволит мне лицезреть подобное бесстыдство.
Юлиан. А скажи-ка мне, мой добрый Медон, какую одежду носит
Алитес помимо пурпурного плаща?
Медон. Право же, не помню, государь. Обычную, вероятно. Я
обратил внимание лишь на этот пурпурный плащ.
Юлиан. Стало быть, пурпурный плащ... А сандалии у него из грубой
кожи?
Медон. Да, государь. И это сочетание выглядит столь же
смехотворно, сколь и бесстыдно.
Юлиан. Ну, этому мы положим конец, Медон!
Медон (радостно). О милостивый кесарь!..
Ю лиан. Завтра поутру явишься сюда во дворец...
Медон (еще более радостно). Явлюсь как можно раньше,
всемилостивый кесарь!
Юлиан. Обратишься к моему домоправителю...
Медон. Да, да, всемилостивый кесарь!
Юлиан. Получишь у него пурпурные сапоги, отделанные золотым
шитьем...
Медон. Ах, ах, мой щедрый господин и кесарь!
Юлиан. Эти сапоги ты отнесешь Алитесу, наденешь их ему на ноги и
скажешь, чтобы отныне он надевал их всякий раз, когда ему вздумается
покрасоваться в пурпурном плаще на улице средь бела дня...
Медон. О!
Юлиан. А сделав это, передашь ему от меня, что он болван, если
воображает, будто возвышает себя, облачась в пурпур, но при этом не обладая
властью пурпуроносного. Ступай, и приходи завтра за сапогами.
Торговец зерном Медон уходит сконфуженный под громкий смех горожан.
Придворные, риторы, поэты и все остальные рукоплещут, расточая похвалы императору.
Другой горожанин (выходя вперед из толпы). Хвала
справедливости императора! О, этот алчный торговец зерном получил по заслугам!
Выслушай же и меня, и пусть твоя милость...
Юлиан. А, мне кажется, я узнаю твое лицо. Не был ли ты одним из
тех, чьи возгласы я слышал перед моей колесницей, въезжая в город?
138
Хенрик Ибсен
Горожанин. Я кричал громче всех, несравненный кесарь. Я сборщик
податей Малк. О, прими меня под свою защиту! Я веду тяжбу со злым и
жадным человеком...
Юлиан. И с этим ты пришел ко мне? Разве нет у нас судей?..
Малк. Дело несколько запутано, благородный кесарь! Речь идет о
наделе земли, которую я сдал этому злодею в аренду и которую я сам приобрел
семь лет тому назад, когда продавалась часть земель, принадлежавших
апостольской церкви.
Юлиан. Так, так! Стало быть, речь идет о церковном имуществе?
Малк. Приобретенном честным путем. И вот теперь этот человек
отказывается выплачивать аренду и не хочет возвращать мне надел, под тем
предлогом, что земля некогда принадлежала храму Аполлона и была, по его
словам, незаконно отобрана у храма много лет назад.
Юлиан. Послушай-ка, Малк, ты, должно быть, галилеянин?
Малк. Всемилостивый кесарь, в нашем роду исстари поклонялись
Христу.
Юлиан. И ты так прямо говоришь об этом, без всякого страха?
Малк. Мой недруг еще более дерзок, чем я, господин! Он живет в
своем доме, приходит и уходит, когда ему вздумается. Живет себе, как прежде.
Он не бежал из города, когда прошел слух о твоем прибытии.
Ю лиан. Не бежал! А зачем же ему было бежать? Человеку, который
угождает богам?
Малк. Всемилостивый кесарь, ты, без сомнения, слышал разговоры
о смотрителе счетных книг Талассии?
Юлиан. Что? Тот самый Талассии, который, желая подольститься
к моему предшественнику, когда я находился в Галлии, оклеветанный и
подвергавшийся смертельной опасности, здесь, в Антиохии, на городской
площади, предложил горожанам просить императора, чтобы тот прислал им
голову цезаря Юлиана!
Малк. Государь, это он самый, твой смертельный враг, затеял со мной
тяжбу.
Юлиан. Поистине, Малк, у меня не меньше оснований жаловаться на
этого человека, нежели у тебя.
Малк. Вдесятеро больше, мой всемилостивый кесарь!
Юлиан. Ну и что ты думаешь? Не следует ли нам объединиться и
сообща принести на него жалобу?
Малк. О, какая неизреченная милость! Я теперь вдесятеро счастливее!
Юлиан. Ты вдесятеро глупее! Так ты говоришь, Талассии живет
в своем доме по-прежнему, приходит и уходит, когда ему вздумается? Он не
Император Юлиан
139
бежал из города, прослышав о моем прибытии? Талассий знает меня лучше,
чем ты. Ступай прочь, болван! Когда я предъявлю обвинение Талассию за
то, что он требовал моей головы, тогда и ты сможешь принести жалобу на то,
что он не платит тебе аренду за твою землю.
М алк (ломая руки). О, я теперь вдесятеро несчастнее!
Уходит в глубину сцены. Собравшиеся рукоплещут, выражая императору
свое одобрение.
Юлиан. Итак, мои друзья, вы должны радоваться тому, что мне
удалось не вовсе недостойно начать этот день, посвященный празднеству солн-
целикого Аполлона. Ибо разве не пристало философу пренебречь
оскорблениями, наносимыми ему лично, и в то же время сурово карать за поругание
бессмертных богов? Не припомню сейчас, оказывался ли когда-либо в
подобном положении венценосный поклонник мудрости Марк Аврелий, но если
такое и случалось, то будем надеяться, что он поступил бы так же, как я, ибо
я почитаю за честь смиренно идти по его стопам.
И да послужит вам это указующим намеком на то, как вам следует вести
себя в будущем. Во дворце, на площади и даже в театре, — разумеется, если
я не погнушаюсь посетить столь непристойное заведение, — с вашей
стороны будет вполне уместно приветствовать меня возгласами, выражающими
радость, равно как и восторженными рукоплесканиями.32 Подобные приветствия,
насколько мне помнится, благосклонно принимали и Александр
Македонский, и Юлий Цезарь, а ведь этим людям богиней счастья также была
уготована участь возвышаться над всеми смертными.
Но если вы узрите меня входящим во храм, тогда дело иное. Тогда я
желал бы, чтобы вы безмолвствовали или обращали свои хвалы к богам, но не
ко мне, посещающему святыню и входящему туда с потупленным взором и
низко опущенной головой. И в особенности, надеюсь, вы станете соблюдать
это правило сегодня, когда я принесу жертву столь высоко вознесенному и
могущественному божеству, которое известно нам под именем царя-солнца и
которое обретет еще большее величие в наших глазах, если мы вспомним, что
это тот же бог, которого иные народы Востока называют Митрой.33 А
теперь, если больше никто не имеет ничего сказать...
Священник (у двери). (Выпрямившись.) Во имя Господа Бога!
Юлиан. Кто там говорит?
Священник. Слуга Бога и кесаря.
ю лиан. Подойди ближе. Чего ты хочешь?
Священник. Воззвать к твоему сердцу и к твоей совести.
140
Хенрик Ибсен
Юлиан (вскакивает). Чей это голос! Что я вижу! Несмотря на это
одеяние и бороду... Григорий!
Священник. Да, мой высокородный господин!
Юлиан. Григорий! Григорий Назианзин!
Григорий. Да, милостивый кесарь!
Юлиан (шагнув вниз, хватает его за руки и долго смотрит на
него). Чуть постарел, стал немного смуглее и полнее. Нет, так показалось мне
в первое мгновение. Теперь я вижу: ты такой же, как тогда.
Григорий. О, если бы то же самое можно было сказать о тебе,
государь!
Юлиан. Афины. Та ночь под сводами! Никто на свете не был ближе
тебя моему сердцу!
Григорий. Твоему сердцу? Ах, государь, ты изгнал из своего сердца
друга намного достойнее меня.
Юлиан. Ты о Василии?
Григорий. Я о том, кто более велик, чем Василий.
Юлиан (помрачнев). Ах, вот оно что! И ты об этом пришел сказать
мне? И в этом облачении...
Григорий. Не я выбирал для себя это облачение, государь!
Юлиан. Не ты? А кто же тогда?
Григорий. Тот, кто более велик, чем кесарь.
Юлиан. Узнаю галилейское суесловие. Ради нашей дружбы прекрати
это.
Григорий. Позволь же мне начать с объяснения того, как случилось,
что ты видишь меня здесь в сане священника церкви, которую ты
преследуешь.
Юлиан (метнув на него суровый взгляд). Преследую!
(Возвращается на возвышение и вновь садится на трон.) Теперь можешь продолжать.
Григорий. Ты знаешь, как я судил о вещах божественных во времена
нашей веселой совместной жизни в Афинах. Но в ту пору я еще был далек от
мысли отрешиться от всех земных радостей. Впрочем, должен сказать, что
стремление к славе или жажда богатства никогда не были мне присущи. Хотя
я бы погрешил против истины, если бы стал утверждать, что взоры мои и моя
душа не стремились к той красоте, которая была воплощена для меня в
искусстве и науке древней Греции. Разномыслие и мелочные споры в нашей
церкви глубоко печалили меня, но я не принимал в них участия. Я служил
моим согражданам на мирском поприще, и ничего более...
Но тут пришли вести из Константинополя. Говорили, будто Констанций
умер, устрашенный твоими успехами, и назначил тебя своим преемником.
Император Юлиан
141
Объявленный сверхчеловеком, увенчанный славой побед, весть о которых
опережала твое появление, ты, герой Галлии и Германии, без единого удара
мечом занял Константинов престол. Мир лежал у твоих ног.34
Потом до нас дошли новые вести. Земной владыка ополчился против
владыки небесного...
Юлиан. Григорий, что ты себе позволяешь!..
Григорий. Властвующий над плотью пошел войной на того, кто
властвует над душами. Я стою здесь перед тобой, угнетенный страхом плоти, но
лгать я не смею. Хочешь выслушать правду или мне лучше умолкнуть?
Юлиан. Говори, Григорий!
Григорий. Чего только не пришлось претерпеть моим братьям по вере
за эти несколько месяцев! Сколь много было вынесено смертных приговоров,
приведенных в исполнение самым жестоким способом! Государственный
секретарь Гауденций... Артемий, бывший наместник в Египте... трибуны Роман
и Винценций...
Юлиан. Ты ничего не разумеешь в вещах такого рода. Говорю тебе,
что богиня справедливости омылась бы слезами, если бы эти предатели
сохранили жизнь.
Григорий. Пусть так, мой кесарь. Но говорю тебе, что свершилась
казнь, которую справедливый Бог тебе никогда не простит. Урсул! Человек,
который был тебе другом во дни притеснений! Урсул, который с опасностью
для жизни снабжал тебя деньгами в Галлии; Урсул, чья единственная вина
заключалась в его приверженности к Христу и в его прямодушии...
Юлиан. А, ты все это говоришь со слов своего брата Кесария!
Григорий. Покарай меня, государь, но пощади моего брата.
Юлиан. Ты хорошо знаешь, Григорий, что тебе ничего не грозит!
Впрочем, ты прав в том, что Невита действовал с излишней жестокостью.
Григорий. Да, этот варвар, рядящийся в грека, которому все же не
удалось скрыть свое происхождение!..
Юлиан. Невита ревностно исполняет свои обязанности, а сам я не могу
углядеть за всем. Я искренне скорбел об Урсуле и глубоко сожалею о том, что
обстоятельства и недостаток времени не позволили мне самому заняться
расследованием его дела. Я наверняка помиловал бы его, Григорий! Я думал
также о том, что следует вернуть его наследникам все, что после него осталось.
Григорий. Высокородный кесарь, ты не обязан давать мне отчет
в своих деяниях. Я лишь хотел сказать, что все эти вести как громом
поразили жителей Кесарей, Назианза и других городов Каппадокии. Как смогу я
описать тебе действие, которое они произвели? Наши внутренние распри
прекратились перед лицом общей опасности. Многие недостойные члены на-
142
Хенрик Ибсен
шей общины отпали, но во множестве сердец, дотоле равнодушных, свет
Господень воссиял с невиданной яркостью. Между тем начались притеснения
слуг Господа. Язычники... да, мой кесарь, те, которых я называю
язычниками, стали угрожать нам, притеснять и преследовать нас...
Юлиан. В отместку, Григорий! В отместку!
Григорий. Я далек от мысли оправдывать все, что мои братья по вере
могли совершить в своем чрезмерном рвении послужить делу церкви. Но ты,
столь просвещенный человек,, наделенный властью над всеми, ты не должен
допускать, чтобы живых карали за грехи мертвых. А именно это и
произошло в Каппадокии. Недруги христиан хотя и немногочисленные, но
жаждавшие чем-нибудь поживиться и горевшие желанием услужить новым властям,
возбудили смуту и взбудоражили людей как в городах, так и в селениях.
Я не хочу упоминать здесь ни о гонениях, которые нам пришлось
претерпеть, ни о посягательствах на нашу законную собственность, участившихся
в последнее время. То, что более всего заботит меня и всех моих ревностных
братьев по вере, так это опасность, которой при этом подвергаются души.
Многие еще не тверды в вере и не в силах всецело отрешиться от земных
благ. Жестокое обращение, которому ныне подвергается каждый, кто зовется
христианином, уже вынудило немало людей отступиться от веры. Государь,
это похищение душ из царства Божия.
Юлиан. О мой мудрый Григорий, как ты можешь так говорить? Я
поражен! Разве не подобает тебе, как доброму галилеянину, напротив,
радоваться тому, что община ваша избавляется от подобных людей?
Григорий. Всемилостивый кесарь, я так не думаю. Я и сам некогда
был равнодушен к вере, а теперь считаю всех таких людей пораженными
недугом и уверен, что у каждого из них остается надежда на исцеление, покуда
он пребывает в лоне церкви. Такого же мнения придерживается наша
немногочисленная община в Назианзе. Озабоченные братья и сестры собрались
вместе, чтобы обсудить, каким образом можно обрести помощь в эти тяжкие
времена. К ним присоединились посланцы из Кесарей и других мест. Отец
мой одряхлел, и, как он сам с горечью признается, ему недостает твердости
духа, необходимой в эти времена гонений тому, кто занимает место епископа.
И тогда община решила, что надо избрать ему в помощники человека более
молодого, который сумел бы не дать разбрестись стаду Божьему.
И выбор пал на меня.
Юлиан. А!
Григорий. Явто время был в отъезде. Но мой отец, в мое отсутствие
и не спросясь меня, облек меня саном священника и прислал мне это одеяние
священнослужителя.
Император Юлиан
143
Эта весть застала меня в Тиберине, в моем поместье, где я провел
несколько дней с моим братом и с другом юности Василием Кесарийским.
Государь... даже весть о смертном приговоре не могла бы привести меня
в больший ужас.
Мне стать священником! Я одновременно желал и не желал этого. Я
должен был, и я не смел. Я боролся с Господом Богом, подобно тому как
боролся с ним патриарх во дни Ветхого Завета.35 Не помню, что было со мной
в следующую ночь. Знаю лишь, что, прежде чем запел петух,36 я оказался
лицом к лицу с Распятым и говорил с ним... И тогда я стал принадлежать
ему.
Юлиан. Глупости! Глупости! Мне эти видения знакомы.
Григорий. На пути домой я проезжал через Кесарею. О, сколь много
прискорбного увидел я там! В городе я застал множество поселян,
покинувших свои дома и усадьбы из-за засухи, которая нынешним летом загубила
всходы зерна и опустошила все виноградники и оливковые рощи. Спасаясь от
голодной смерти, эти люди устремились за помощью к голодающим.
Мужчины, женщины и дети лежали во множестве у стен домов — их трясло в
лихорадке, и голодные спазмы сжимали их внутренности. Что могла предложить
Кесарея — этот обнищавший, обездоленный город, который еще и
вполовину не оправился от сильного землетрясения, случившегося два года назад?
И посреди всего этого, под палящим зноем, при все еще не утихающих
подземных толчках, мы вынуждены были наблюдать богопротивные
праздничные жертвоприношения, которые продолжались и днем и ночью. Спешно
восстанавливались разрушенные алтари, жертвенная кровь лилась потоками,
а шуты и блудницы носились по улицам города с пением и плясками.
Государь... разве удивительно, что мои подвергшиеся суровым
испытаниям братья узрели во всем этом кару небес за то, что они так долго терпели
неверие и возмутительные проявления неверия в своей среде?
Юлиан. О каких проявлениях ты говоришь?
Григорий. Все громче раздавались крики напуганных, измученных
лихорадкой людей. Они требовали, чтобы городские власти показали свою
верность Христу, повелев разрушить все то, что еще оставалось как
напоминание о былой силе язычества в Кесарее.
Юлиан. Уж не хочешь ли ты этим сказать, что?..
Григорий. Правители города созвали совет, на котором я также
присутствовал. Тебе ведь известно, всемилостивый кесарь, что все храмы
являются собственностью города и горожане, следовательно, могут распоряжаться
ими по собственному усмотрению.
ю лиан. Ну и что, если это так?
144
Хенрик Ибсен
Григорий. Во время того ужасного землетрясения, что случилось
в Кесарее два года назад, были разрушены все храмы, кроме одного.
Юлиан. Да, да, кроме храма Фортуны.
Григорий. И на том совете, о котором я веду речь, собравшиеся
постановили довершить кару Господа в знак того, что отныне они будут жить,
всецело поклоняясь Ему одному, и не потерпят больше отступников в своей
среде.
Юлиан (хрипло). Григорий... друг былых дней... Дорога ли тебе твоя
жизнь?
Григорий. Совет тогда принял решение, которого я не мог одобрить,
но за которое почти все отдали свои голоса. И поскольку мы опасались, что
это дело дойдет до тебя в искаженном виде и, возможно, возбудит твой гнев
против города, то было решено послать к тебе сюда человека, чтобы он
оповестил тебя о нашем решении и о том, что теперь произойдет.
Высокородный властитель, не нашлось никого другого, кто согласился бы
исполнить это поручение. Пришлось мне взять его на себя. И потому,
государь, я смиренно стою здесь перед тобой и оповещаю тебя о том, что мы,
христиане Кесарей, постановили, чтобы храм, в котором язычники некогда
поклонялись ложному божеству по имени Фортуна, был разрушен и сровнен
с землей.
Ю лиан (вскакивает). И я должен слышать все это собственными
ушами! И этот человек осмеливается сообщать мне о столь неслыханных вещах!
Придворные, риторы и поэты. О благочестивый кесарь, ты не
должен терпеть этого! Покарай дерзкого наглеца!
Экеболий. Он не в себе, господин! Отпусти его. Разве ты не
видишь? Его глаза горят безумием.
Юлиан. Да, это можно, пожалуй, назвать безумием. Но это больше
чем безумие. Вознамериться разрушить величественный храм, воздвигнутый
в честь столь же великой богини! И разве это не та самая богиня, по чьей
милости мне было дано свершить деяния, о которых говорят в самых
отдаленных пределах? Смогу ли я рассчитывать на победы и удачу, после того как
допущу, чтобы содеялось подобное кощунство?.. Григорий, я повелеваю тебе
возвратиться в Кесарею и оповестить горожан, что я запрещаю это
богопротивное деяние.
Григорий. Это невыполнимо, государь! Слишком далеко все зашло, и
теперь мы стоим перед выбором — плотский страх или послушание Богу.
Отступать мы не можем.
Юлиан. В таком случае вам придется испытать на себе, сколь далеко
простирается карающая десница кесаря!
Император Юлиан
145
Григорий. Десница кесаря всесильна в делах мирских, и я, как и
другие, трепещу перед ней.
Юлиан. Так докажи это на деле! Вы, галилеяне, рассчитываете на мое
долготерпение. Не надейтесь на это, ибо поистине...
Шум у входа. Цирюльник Евнапий в сопровождении толпы горожан
стремительно вбегает в атриум.
Юлиан. Что это? Евнапий, что с тобой стряслось?
Евнапий. О, и моим глазам пришлось наблюдать подобное зрелище!
Юлиан. Что за зрелище ты наблюдал?
Евнапий. Взгляни, всемилостивый кесарь, я явился к тебе
окровавленный, избитый, и все же я счастлив, что могу первым воззвать к твоему
мщению...
Юлиан. Говори же, приятель, кто избил тебя?
Евнапий. Позволь, государь, изложить мою жалобу.
Нынче утром я отправился за город, дабы наведаться в небольшой храм
Венеры, который ты недавно повелел привести в порядок. Подходя, я
услышал песни и звуки флейты. В преддверии храма женщины исполняли
прекрасные танцы, а внутри я увидел полный зал ликующих людей, в то время
как жрецы перед алтарем совершали по твоему указанию жертвоприношения.
Юлиан. Да, да, ну и что же?
Евнапий. Едва я успел погрузиться в молитву, обратив свои мысли
к этой несравненной богине, которую я особенно почитаю, как в храм
ворвалась целая толпа молодых людей...
Юлиан. Но ведь это были не галилеяне?
Евнапий. Вот именно, государь, галилеяне!
Юлиан. А!
Евнапий. И как они бесчинствовали! С плачем, подгоняемые руганью
и палочными ударами насильников, танцевавшие девушки бросились под
нашу защиту. Тогда галилеяне напали на всех нас. Они осыпали нас ударами и
ругательствами, обзывая последними словами.
Юлиан (спускаясь с возвышения). Ну, погодите! Погодите у меня!
Евнапий. О, если бы эти бесчинства обрушились только на нас! Но
эти необузданные насильники пошли дальше. Да, всемилостивый кесарь;
одним словом, алтарь был разрушен, изваяние богини разбито на куски,
внутренности жертвенных животных выброшены на съедение собакам...
Ю лиан (расхаживает взад и вперед). Ну, погодите! Погодите!
Григорий. Государь, слов одного этого человека недостаточно...
ю
20
30
146
Хенрик Ибсен
Юлиан. Молчи! (Обращается к Евнапию.) Узнал ты кого-нибудь из
этих осквернителей храма?
Евнапий. Я — нет, государь. Но эти горожане узнали многих из них.
Юлиан. Возьмите с собой стражу. Схватите всех виновных, каких
сможете найти. Бросьте их в узилище. Схваченные назовут остальных. А
когда они все окажутся в моей власти...
Григорий. И что тогда, государь?
Юлиан. Узнаешь об этом у палача. И ты, и остальные горожане
Кесарей, — все вы поймете, что вас ждет, если вы по своей галилейской стропти-
10 вости станете упорствовать в своем намерении.
В сильном гневе император уходит налево. Евнапий со своими спутниками
уходит в сопровождении стражников; собравшиеся расходятся.
Площадь в Антиохии. На переднем плане справа на площадь выходит улица, в
глубине слева виден узкий извилистый переулок.
Площадь заполнена толпами народа. Продавцы громко предлагают свои
товары. Горожане, собравшиеся группами, оживленно переговариваются.
Горожанин. О владыка небесный, когда же стряслась эта беда?
Второй горожанин. Говорю же, сегодня утром, спозаранку.
Фок и он (появляется из улицы справа). Милый человек, и ты
называешь это бедой? Подходящее ли это слово? Я называю это преступлением,
и притом предерзким.
Второй горожанин. Да, да, верно. Это просто немыслимая
дерзость.
Фок и он. Подумать только... уж не о нападении ли на храм
Венеры идет речь? Вот я и говорю, подумать только! В такое время, когда
сам император находится в городе!., да к тому же выбрать такой день, как
этот...
Третий горожанин (приблизившись к беседующим). Послушайте,
добрые незнакомцы, а что, собственно...
зо Ф о к и о н. В такой день, говорю я, когда наш высокородный повелитель
сам желает присутствовать на празднестве в честь Аполлона.
Третий горожанин. Да, да, знаю. Но почему бросают в темницу
этих христиан?
Ф о к и о н. Что? Их бросают в темницу? Стало быть, уже напали на их
след? (Слышны громкие крики.) Тише... Что это? Да, клянусь богами, их,
кажется, схватили!
Император Юлиан
147
Старая женщина, в страшном волнении, с растрепавшимися волосами,
протискивается сквозь толпу. Ее окружают другие женщины, тщетно пытающиеся
удержать ее.
Старая женщина. Не удерживайте меня! Он мой единственный
сын! Мое утешение в старости! Пустите меня, пустите меня! Неужто никто
не может мне сказать, как найти императора?
Фокион. Зачем тебе император, матушка?
Старая женщина. Хочу, чтобы мне вернули моего сына! Помогите
мне! Мой сын! Иларион! О, подумайте только, они отняли его у меня!
Ворвались к нам в дом и увели его!
Один из горожан (Фокиону). Кто эта женщина?
Фокион. Как? Разве ты не знаешь вдову Публию, псаломщицу?
Горожанин Ах да, да, верно!
Публия. Иларион! Дитя мое! Что они хотят с ним сделать? А,
Фокион, и ты здесь? Слава Господу, что я встретила брата во Христе...
Фокион. Тсс! Тише, тише! Не кричи так. Император идет сюда.
Публия. О, этот нечестивец император! Гнев Божий пал на нас из-за
его грехов. Голод поразил наши края, земля содрогается у нас под ногами!
Отряд солдат появляется с улицы справа.
Начальник отряда. Прочь с дороги! Освободите путь!
Публия. О, пойдем, мой добрый Фокион... Помоги мне во имя нашей
дружбы и нашего братства...
Фокион. Ты в своем уме, женщина? Я не знаю тебя.
Публия. Что? Ты меня не знаешь? Разве ты не красильщик Фокион?
Не сын...
Фокион. Ничей я не сын. Отойди от меня, женщина! Ты не в своем
уме. Я тебя не знаю и никогда тебя не видел. (Поспешно скрывается в тол-
пе.)
Центурион (появляется справа, во главе отряда стражей ).
Освободите дорогу!
Солдаты оттесняют толпу к стенам домов. Слева старая Публия без чувств падает
на руки женщин. Все взоры в ожидании устремлены к улице.
Фокион (в толпе из-за спин стражников справа). Клянусь богом
солнца, вот он идет, наш благословенный повелитель!
Солдат. Не напирайте там сзади!
148
Хенрик Ибсен
Фок и он. Видите его? Вон тот человек, с белой повязкой на лбу. Это
император.
Горожанин. Тот, что одет во все белое?
Фокион. Да, да, это он.
Горожанин. Но почему на нем белые одежды?
Фокион. Ясное дело, из-за жары... Или нет, погодите, я думаю, на
нем одеяние жреца, совершающего жертвоприношения.
Другой горожанин. Неужто император сам будет совершать
жертвоприношение?
Фокион. Да, император Юлиан все делает сам.
Третий горожанин. В нем нет того величия, что было в императоре
Констанции.
Фокион. А мне так не кажется. Он не такой высокий, как
прежний император, но зато руки у него куда длиннее. А потом — его взгляд!
О друзья мои!., правда, теперь вы не можете видеть его, он смиренно
опускает взор долу во время шествия. Да, он полон смирения и благочестия, уж
вы мне поверьте. На женщин он и не смотрит. Готов поклясться, что после
смерти супруги он не так уж часто... Он, знаете ли, пишет все ночи напролет.
Оттого и пальцы у него часто черные, как у красильщика, ну вот как у меня,
к примеру. Я ведь тоже красильщик. Уж вы мне поверьте, я знаю
императора лучше, чем другие. Я родился в этом городе, но пятнадцать лет прожил
в Константинополе и лишь совсем недавно...
Горожанин. Правдивы ли слухи о том, что император намеревается
жить тут постоянно?
Фокион. Я знаком с императорским цирюльником, а он так и говорит.
Только бы эти позорные бесчинства не вывели его из себя!
Горожанин. О, это было бы прискорбно!
Другой горожанин. Если император останется здесь, то и нам всем
кое-что от этого перепадет.
Фокион. Я тоже на это надеялся. Оттого и переехал сюда. Ну а
теперь нам надо как следует постараться, друзья мои. Когда император будет
проходить мимо, встретим его радостными возгласами в честь него и
Аполлона.
Горожанин (другому). А кто он, собственно, такой, этот Аполлон,
о котором только и толкуют нынче?
Другой горожанин. Да это священнослужитель из Коринфа,
поливавший то, что насадил святой Павел.37
Первый горожанин. Вот как! Да, да, сдается мне, теперь я что-то
припоминаю.
Император Юлиан
149
Фоки он. Да нет же! Это не тот Аполлон, а совсем другой. Это
царь-солнце, великий Аполлон, играющий на лире.
Другой горожанин. А, вот оно что! Так, значит, это тот
Аполлон! А он что, лучше?
Фокион. По-моему, да. Смотрите, смотрите, вон он идет! О
благословенный наш повелитель!
Появляется император Юлиан в одеянии верховного жреца, окруженный
жрецами, совершающими жертвоприношения, и храмовыми служителями. В
шествии участвуют придворные и ученые, в числе которых Экеболий, а
также горожане. Во главе процессии флейтисты и арфисты;
солдаты и стражники с длинными палками расчищают путь впереди и по сторонам.
Толпа на площади (рукоплещет). Слава императору! Слава
Юлиану, герою, приносящему удачу!
Фокион. Да здравствует император и царь-солнце! Да здравствует
Аполлон!
Горожане (на переднем плане справа). Кесарь, кесарь, оставайся
с нами подольше!
Юлиан делает знак рукой. Шествие останавливается.
Юлиан. Граждане Антиохии! В эту минуту я не смог бы назвать
ничего, что порадовало бы мое сердце больше, чем эти ваши вдохновляющие
приветственные возгласы. Поистине сердце мое нуждается в этих знаках
одобрения.
С омраченным духом начал я это шествие, которое должно было бы быть
шествием радости и воодушевления. Не скрою, сегодня утром я был близок
к тому, чтобы утратить душевное равновесие, кое философу подобает
сохранять при всех обстоятельствах.
Но кто мог бы осудить меня за это? Прошу каждого из вас вспомнить,
сколь дерзновенные замыслы зреют в иных местах и уже осуществляются здесь.
Публия. Господин, господин!
Фокион. О благочестивый и справедливый кесарь, покарай этих
дерзновенных!
Публия. Господин, верни мне моего Илариона!
Фокион. Все добрые горожане призывают тебя быть милостивым
к нашему городу.
Юлиан. Постарайтесь снискать милость богов, тогда вам будет
обеспечена и моя милость. Разве не по праву Антиохия в этом впереди всех
150
Хенрик Ибсен
других городов? Не кажется ли вам, что око бога солнца с особой
благосклонностью взирает на этот город? Спросите у людей, много
странствовавших, и вы узнаете, сколь многим в других городах удалось
в заблуждении своем уничтожить наши святилища. И что же осталось?
Жалкие руины то тут, то там. А от самых прекрасных из них и вовсе ничего не
осталось.
Зато у вас, граждане Антиохии! О, глаза мои наполнились слезами
радости, когда я в первый раз узрел эту несравненную святыню, обиталище
Аполлона, в которой едва ли возможно признать творение рук человеческих.
Разве не стоит там изваяние божественного, как прежде, во всей
неоскверненной красе? Ни единый край не отбит и не раздроблен в его алтаре, ни
единой трещины не появилось в стройных колоннах.
О, когда я думаю обо всем этом... когда ощущаю на своем лбу повязку...
когда озираю эти одежды, которые мне дороже, чем пурпурный плащ, тогда
я, холодея от священного восторга, чувствую присутствие божества.
Взгляните, свет струится вокруг нас во всем своем великолепии!
Почувствуйте, как напоен воздух свежим ароматом венков!
Прекрасна земля, обитель света и жизни, обитель радости, счастья и
красоты — какой ты была, такой и останешься! Вперед, в объятия бога солнца!
Митра, Митра!
Вперед, наше победное шествие!
Процессия трогается в путь под восторженные возгласы толпы, но передние ряды
останавливаются у входа в узкий переулок, откуда навстречу им движется другая
процессия.
Юлиан. Кто остановил нас?
Экеболий. Всемилостивейший владыка, что-то там происходит на
улице. (Издалека слышится пение.)
Блаженны страданья,
Блаженна смерть,
Блаженство муки за веру терпеть.
Фокион. Это галилеяне, государь! Их схватили!
Публия. Иларион!
Фокион. Их схватили! Я слышу звон цепей...
ю лиан. Пройдем же мимо них!..
Евнапий (протискивается сквозь толпу). О, какая неслыханная
удача, государь!
Император Юлиан
151
Юлиан. Кто они, эти люди, не ведающие стыда?
Евнапий. Некоторые из них — здешние горожане, но
большинство — бежавшие из селений в Каппадокии.
Юлиан. Я не хочу их видеть. Вперед, приказал я!
Хор узников (слышен все ближе).
Блаженство мучеником стать,
Венец терновый за веру принять.
Юлиан. Они обезумели. Не приближайтесь ко мне! Стража! Стража!
Оба шествия столкнулись, происходит толчея. Шествие в честь Аполлона
вынуждено остановиться и пропустить шествие узников, закованных в цепи, окруженных
солдатами и сопровождаемых толпой.
Публия. Дитя мое! Иларион!
Иларион (среди узников). Возрадуйся, мать моя!
Юлиан. Бедные, заблудшие! Когда я слышу, как безумие говорит
вашими устами, то почти готов усомниться в своем праве карать вас.
Другой голос (среди узников). Уйди с дороги, не лишай нас
тернового венца.
Юлиан. Ночь и мрак! Чей это голос?
Начальник стражи. Государь, вот этот человек говорил!
Выталкивает вперед одного из узников, молодого человека, держащего
за руку мальчика подростка.
Юлиан (вскрикивает). Агафон!
Узник молча глядит на него.
Юлиан. Агафон, Агафон! Ответь мне, разве ты не Агафон?
Узник. Да, это я.
Юлиан. И ты среди этих! Ответь же мне!
Агафон. Я не знаю тебя.
Юлиан. Ты меня не знаешь? Ты не знаешь, кто я?
Агафон. Я знаю, что ты земной владыка, и потому не хочу с тобой
знаться.
Юлиан. А ребенок?.. Это твой младший брат? (Обращается к на-
пальнику стражи.) Этот человек, должно быть, невиновен.
152
Хенрик Ибсен
Е в н а п и й. Государь, этот человек всему зачинщик. Он сам это
утверждал. Да, он даже похвалялся своими бесчинствами.
Юлиан. Удивительно, до чего голод и болезнь могут омрачить дух
человеческий. (К узникам.) Достаточно одного вашего слова о том, что вы
раскаиваетесь, и вам не причинят никакого зла.
Публия (кричит). Не произноси его, Иларион!
Агафон. Будь тверд, дорогой брат!
Публия. Иди, иди навстречу тому, что тебя ждет, единственный мой!
Юлиан. А вы, остальные, прислушайтесь и одумайтесь...
Агафон (узникам). Выбирайте между Христом и кесарем!
Узники. Слава Богу в вышних!
Юлиан. Ужасна эта вводящая в заблуждение власть Галилеянина. Ее
должно сломить. Пройдем же мимо них, этих мерзопакостных! Они бегут от
радости, они омрачают день своим неодолимым стремлением к смерти...
Флейтисты... мужчины, женщины... запевайте! Пойте... пойте хвалу жизни,
свету и счастью!
Шествие в честь Аполлона (поет).
Отрада в прохладных цветущих венках,
Отрадно нежиться в солнца лучах!
Хор узников.
Блаженство в могилу навеки сойти
И в райских кущах покой обрести!
Шествие в честь Аполлона.
Отрадно дым курений вдыхать.
Шествие узников.
Блаженство кровь за Христа проливать.
Шествие в честь Аполлона.
Омочим, ликуя, уста наши
Вином Аполлона из пенной чаши.
Шествие узников.
Жгучую боль от ран и цепей
Лишь Он исцелит благодатью своей!
Шествие в честь Аполлона.
Отраден сияющий солнца свет!
Император Юлиан
153
Шествие узников.
Блаженна в кровавых мучениях смерть!
Оба шествия с пением проходят мимо друг друга. Толпа на площади смотрит на них
в глубоком молчании.
Священная роща, окружающая храм Аполлона. Между деревьями в глубине слева
виден портик с колоннадой, к которому ведет широкая лестница. По роще во
множестве мечутся люди; они напуганы и издают громкие жалобные крики. Вдали
слышна музыка праздничного шествия.
Женщины. Смилуйся над нами! Земля опять содрогается!
Бегущий мужчина. Какой ужас! Гром небесный под ногами...
Другой мужчина. Неужто это правда? Земля содрогается?
Женщина. А ты разве не почувствовал? Вон то дерево так сильно
раскачивалось, что вся листва в кроне зашумела.
Голоса. Слушайте, слушайте, слушайте!
Некоторые. Это грохот колесницы по мостовой.
Другие. Это барабаны. Слышите музыку?.. Император
приближается!
Справа появляется шествие в честь Аполлона, проходит через рощу и под звуки
флейты и арфы полукругом выстраивается перед храмом.
Юлиан (обернувшись лицом к храму, простирает руки). Я
принимаю предостережение!..
Никогда еще не ощущал я столь тесной близости к бессмертным богам.
Лучник Аполлон среди нас. Земля содрогается под его пятой точно
так же, как тогда, в старину, дрожала она, когда он в гневе попирал ее
стопами на троянском берегу.38
Но отнюдь не к нам обращает он свое нахмуренное чело. Гнев его
направлен на тех несчастных, которые ненавидят его и его озаренные солнцем
чертоги.
Да, сколь неоспоримо то, что полнотой счастья или несчастья может быть
безошибочно измерена милость или немилость богов к нам, смертным, столь же
несомненно проявляется ныне различие между нами и ими.
Где же теперь галилеяне? Одни в руках палача, другие мечутся в узких
переулках с посеревшими от ужаса лицами. Глаза вылезают у них из орбит...
крик замер в полуоткрытых ртах... волосы вздыбились от страха либо
вырваны из головы в припадке отчаяния.
154
Хенрик Ибсен
А где ныне мы? Здесь, в напоенной прохладой священной роще Дафны,39
где благоуханное дыхание дриад40 остужает наши виски... здесь, перед
священным храмом божества, услаждаемые звуками лир и флейт... здесь,
озаряемые светом, счастьем, охраняемые присутствием самого божества.
А где бог галилеян? Где иудей, где распятый на кресте сын плотника?
Пусть он явит нам свой лик. Но нет, он наверняка поостережется сделать это!
И потому ныне вполне уместно будет нам выполнить священный обряд.
Я самолично свершу службу, которую отнюдь не считаю недостойной и не
приличествующей мне, а, напротив, ставлю выполнение ее превыше всяких
других моих обязанностей.
Во главе процессии направляется к храму сквозь собравшуюся толпу.
Голос из толпы. Остановись, нечестивец!
Юлиан. Неужели среди нас есть галилеяне?
Тот же голос. Ни шагу дальше, богоотступник!
Юлиан. Кто он, человек, говорящий эти слова?
Голоса в толпе. Это галилейский священник! Слепой старец! Вот он
стоит!
Другие голоса. Долой, долой этого бесстыдного!
Слепого старика в одежде священника, поддерживаемого двумя другими людьми
помоложе, также одетыми в облачения священнослужителей, выталкивают из
толпы, и он оказывается стоящим у храмовой лестницы, перед императором.
Юлиан. А, что я вижу? Скажи мне, старик, не ты ли епископ Марий
из Халкидона?
Старик. Да, это я. Ничтожнейший из слуг церкви нашей.
Юлиан. Ты называешь себя ничтожнейшим, и, думается мне, ты не
так уж не прав. Если я не ошибаюсь, ты был одним из тех, кто наиболее рьяно
разжигал рознь внутри галилейской общины.
Марий. Я совершил то, что ныне отягчает мою душу чувством
глубокого раскаяния. Когда ты получил власть в империи и обнаружил свой образ
мыслей, сердце мое преисполнилось невыразимого страха. Сломленный
старческой немощью, слепой, я и помыслить не мог о том, чтобы вступить в
противоборство с могущественнейшим из земных владык. Да смилостивится
надо мной Господь... я покинул стадо, которое призван был стеречь, и в
страхе бежал от туч, сгустившихся над прихожанами, в надежде найти
прибежище в Сирии, в моем поместье...
Император Юлиан
155
Юлиан. Вы только поглядите, до чего странно! И ты, гонимый
страхом человек, который прежде столь высоко ценил благоволение кесаря,
теперь предстаешь передо мной и, как ты только что сделал, бросаешь мне
в лицо оскорбительные слова!
Марий. Я больше не боюсь тебя, ибо ныне Христос всецело завладел
моим сердцем. Во дни утеснений церкви на меня снизошли озарение и
благодать. Вся та кровь, что ты проливаешь, все чинимые тобой насилия и
неправедные дела вопиют к небу и, отражаясь волнами, проникают в мои лишенные
слуха уши и посреди ночи моей слепоты указуют мне путь, по которому мне
следует идти.
Юлиан. Иди домой, старик!
Марий. Не ранее, чем ты пообещаешь мне отказаться от своих
сатанинских замыслов. О чем ты думаешь? Возможно ли праху восстать против
духа? Разве способен земной владыка одолеть владыку небесного? Или ты
не видишь, что настал для нас час гнева Господня твоих грехов ради?
Источники высыхают, подобно глазам, выплакавшим все слезы. Облака, которые
должны были излить на нас манну плодородия, проплывают над нашими
головами и не проливают на землю влаги.41 Земля, проклятая от утра дней,
колеблется и содрогается из-за кровавых деяний кесаря!
Юлиан. И каких же благодеяний ожидаешь ты от своего бога за свое
непостижимое уму рвение, безмозглый старик? Или ты надеешься, что твой
галилейский учитель сотворит одно из тех чудес, какие совершал он в былые
дни, и вернет тебе зрение?42
Марий. То зрение, в котором я нуждаюсь, я сохранил.43 И я
благодарю Господа за то, что он отнял у меня зрение телесное, избавив меня от
необходимости лицезреть человека, пребывающего в еще более непроглядной
ночи, нежели я.
Юлиан. Освободи дорогу!
Марий. Ты куда?
Юлиан. В чертоги царя-солнца.
Марий. Ты не сделаешь этого. Я запрещаю тебе именем Единого!
Юлиан. Обезумевший старец!.. Убрать его с дороги!
Марий. Да, дотроньтесь лишь до меня! Тот, кто осмелится, пусть
знает, что рука его отсохнет. Гнев Божий явит всю свою силу...
Юлиан. Твой бог не имеет силы. Я докажу, что кесарь сильнее
его...
Марий. Заблудший!.. Тогда я прокляну тебя, отпавший сын церкви!
Экеболий (бледнея). Господин и кесарь, не допусти, чтобы это
произошло!
ю
20
30
156
Хенрик Ибсен
Марий (возвышая голос). Так будь же ты проклят, Юлиан
Отступник! Проклят будь, кесарь Юлиан! Господь Бог изверг тебя из уст своих!44
Да будут прокляты твои глаза и руки! Проклятье на твою голову и на все
твои деяния!
Горе, горе, горе Отступнику! Горе, горе, горе...
Гул прокатывается по местности. Кровля и колоннады храма раскачиваются, а затем
обрушиваются с оглушительным грохотом. Все сооружение скрывается в облаке
пыли. Крик ужаса раздается в толпе, многие спасаются бегством, некоторые
припадают к земле. На мгновение воцаряется мертвая тишина. Мало-помалу завеса пыли
оседает, и теперь можно видеть, что храм Аполлона лежит в руинах.
Марий (оба поводыря которого сбежали, произносит вполголоса).
Бог заговорил.
ю лиан (говорит глухо). Это заговорил Аполлон. Он разрушил свой
храм, который был осквернен.
Марий. А я говорю тебе, что это Господь Бог, который некогда
превратил в руины и храм иерусалимский.45
Ю лиан. Если это так, то церкви галилеян будут закрыты по моему
повелению, а их служителей плетьми погонят на восстановление этого храма.
Марий. Что ж, попытайся, бессильный! Разве кому-нибудь под силу
было восстановить храм иерусалимский, после того как князь Голгофы
предал его проклятию?46
Юлиан. Это будет под силу мне! Это будет под силу кесарю! Ваш бог
прослывет лжецом. Камень за камнем я восстановлю храм иерусалимский во
всей его красоте и величии,47 и он станет таким, каким был во дни
Соломона.48
Марий. Ни одного камня не сможешь ты положить, ибо храм этот
проклят Господом.
Юлиан. Погоди, погоди, увидишь... Если только ты сможешь видеть,
ты, стоящий тут, покинутый и беспомощный, бредущий в ночи наугад, не
зная, куда ступить ногой.
Марий. Путь мой озарит свет молнии, которая когда-либо поразит и
тебя, и твоих приспешников. (Бредет прочь наощупь.)
Император Юлиан остается на месте, окруженный маленькой группой своих
приближенных, бледных и парализованных страхом.
Император Юлиан
157
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Антиохия. Открытая колоннада со статуями, перед ней — фонтан. Слева, в глубине
колоннады, видна лестница, ведущая в императорский дворец.
Большая группа придворных, философов, поэтов и риторов, среди
которых личный врач императора Орибазий и поэт Гераклий, разгуливает
вокруг колоннады и вокруг фонтана. Большинство из них — в рваных плащах,
нестриженные, с неухоженными бородами.
Гераклий. Ну нет, долго я такой жизни не вынесу. Вставать чуть
свет, принимать холодную ванну, а после этого до изнеможения заниматься
бегом и гимнастикой... ю
Орибазий. Но ведь все это полезно для здоровья.
Гераклий. А питаться сырой рыбой и морскими водорослями тоже
полезно?
Один из придворных. А разве полезно глотать огромные куски
мяса, еще сочащегося кровью, словно оно только что с бойни?
Гераклий. Мяса-то я в последнюю неделю видел не так уж много.
Почти все оно уходит на жертвоприношения. Похоже, скоро можно будет
сказать, что единственными поедателями мяса в Антиохии являются наши
высокочтимые боги.
Орибазий. А ты все такой же острослов, Гераклий! 20
Гераклий. Ну что ты такое несешь, друг! Я и не думал острословить
насчет мудрых повелений нашего императора. Да будет благословен наш
кесарь Юлиан! Разве он не идет по стопам бессмертных? Ибо скажи мне, не
кажется ли тебе, что богам тоже свойственно бережливое ведение хозяйства?
Придворный. Ха-ха-ха! Тут ты, пожалуй, недалек от истины.
Гераклий. Взгляните хотя бы на Кибелу, эту некогда столь
расточительную богиню, чье изваяние император давеча нашел в куче пепла...
Другой придворный. Вернее, в куче навоза...
Гераклий. Может, и так. Ведь Кибела должна заботиться о
плодородии. Но вы только взгляните на эту богиню, говорю я... И хотя у нее сотни 30
грудей, из них не истекают ни мед, ни молоко.
Вокруг него собрался кружок смеющихся слушателей. Во время его речи на верху
лестницы появляется император Юлиан, не замеченный стоящими внизу. На
нем также рваный плащ, подпоясанный веревкой, волосы и борода его всклокочены,
а пальцы перепачканы чернилами. В обоих его руках, под мышками и за поясом
свитки пергамента и бумаги. Он останавливается и прислушивается к речам Герак-
лия с явным недовольством.
158
Хенрик Ибсен
Гераклий (продолжает). Похоже, что у этой вселенской кормилицы
иссякло молоко. Можно подумать, что у нее минул уже тот возраст, в
котором женщины...
Придворный (заметивший императора). Фу, фу... Ты бы
постыдился, Гераклий!
Юлиан знаком приказывает придворному молчать.
Гераклий (продолжает). Ну да ладно, оставим ее. Но разве не то же
самое происходит с Церерой?49 Разве не обнаруживает она крайне
прискорбную, я бы сказал, поистине венценосную скаредность? Уж поверьте мне,
если бы мы более тесно общались с небожителями Олимпа, мы могли бы
узнать о многих подобных вещах. Готов поклясться, что амброзия и нектар
отмеряются там более чем скупо! О Зевс, ты, должно быть, сильно отощал!
А ты, плутоватый Дионис, что осталось от твоих пышных бедер? А ты,
вожделеющая, легко загорающаяся румянцем Венера... А ты, Марс, недруг всех
супружеских пар!
Юлиан (давая волю своему гневу). А ты, утративший стыд Гераклий!
О твои мерзкие, ядовитые уста, изрыгающие желчь!..
Гераклий. О милостивый кесарь!
Юлиан. О ты, дерзкий, высмеивающий все, что свято! Вот что выпало
мне на долю — выслушивать твои напоминающие лягушачье кваканье речи
в этот час, напоенный утренней свежестью, когда я выхожу из своего
книгохранилища! (Подходит ближе).
Знаешь ли ты, что находится у меня под мышкой левой руки? Нет, ты не
знаешь этого! Это полемическое сочинение, направленное против тебя, ты,
злоречивый, непотребный Гераклий!
Гераклий. Как, мой кесарь... Против меня?
Юлиан. Да, полемическое сочинение против тебя. Сочинение, которое
я, пылая гневом, написал этой ночью. Или ты полагаешь, что твое вчерашнее
постыдное поведение не должно было возбудить во мне гнев? Что ты
позволил себе вчера в учебной аудитории в моем присутствии и в присутствии
многих серьезных мужей? Разве не пришлось нам много часов подряд
выслушивать срамные басни о богах, которыми ты потчевал нас? Как посмел
ты осквернить наш слух подобными измышлениями? Не были ли они все
лживыми — от начала и до конца?
Гераклий. Ах, мой государь, если ты называешь их лживыми, то,
выходит, и Овидий, и Лукиан были лжецами.50
Юлиан. А как же иначе? О, я не могу выразить, какой гнев обуял
меня, когда я понял, к чему клонятся твои дерзкие речи. «Человек, пусть ничто
Император Юлиан
159
тебя не удивляет», — готов я был воскликнуть вслед за сочинителем
комедий,51 слушая твое выступление, похожее на тявканье какого-нибудь
лохматого деревенского пса, когда ты, вместо того чтобы возносить благодарения
богам, излагал какие-то дурацкие истории, которые няньки обычно
рассказывают своим малолетним питомцам. К тому же истории, сочиненные крайне
неумело. Ибо стихи твои бездарны, Гераклий... и я доказываю это в своем
сочинении.
О, как хотелось мне встать со своего места и удалиться, когда ты
пытался, словно в театре, представлять Диониса и того бессмертного, чье имя ты
носишь. И если я принудил себя остаться, то могу уверить тебя, что сделал я 10
это не ради поэта, но ради актеров, если их можно так назвать. И все-таки,
скорее всего, я сделал это ради себя самого... Ибо я с полным основанием мог
опасаться, что мой уход будет походить на бегство и все подумают, будто я
напоминаю вспугнутую горлицу. И поэтому я ничем себя не выдал, но
произнес про себя знаменитый стих Гомера:
О, терпи, мое сердце, безмерного бремени тяжесть.
Терпи, даже если бессмертных поносит бешеный пес52
Да, видно, нам придется стерпеть и не такое. Времена теперь отнюдь не
самые лучшие. Покажите мне того счастливца, которому в наш железный век
удалось уберечь от скверны свои глаза и уши! 20
Орибазий. Прошу тебя, благородный кесарь, не делай поспешных
выводов. Пусть тебе послужит утешением то, что все мы с величайшим
отвращением внимаем глупостям этого человека.
Юлиан. Как бы не так! На многих лицах я видел выражение, отнюдь
не похожее на отвращение, которое появлялось всякий раз, когда этот
бесстыжий шут выпаливал свои непристойности и при этом оглядывал
слушателей с самодовольной ухмылкой, словно совершал нечто достойное похвалы.
Гераклий. О государь, горе мое не знает границ...
Юлиан. Да, так и должно быть, ибо все это отнюдь не пустяки. Разве
истории о богах не сочинялись с умыслом и ради высокой цели? Разве подоб- зо
ные истории не призваны были привести дух человеческий приятным и
легким путем к тому таинственному обиталищу, где властвует верховное
божество, — и тем самым сделать души способными к единению с ним? А для
чего же еще? Не с этой ли целью поэты древности сочиняли эти истории и не по
этой ли причине Платон и другие повторяли их или даже умножали их число?
Говорю вам, что если бы они не создавались с этой целью, то были бы
пригодны разве что для малых детей и варваров, да и то едва ли. Но разве вчера
перед тобой были дети или варвары? Так как же у тебя хватило дерзости
160
Хенрик Ибсен
говорить со мной так, будто я ребенок? Уж не думаешь ли ты, что достиг
высот мудрости и обрел право изъясняться свободным языком философа оттого
только, что обрядился в рваный плащ и взял в руки посох нищего?
Придворный. О, сколь правдивы твои слова, мой кесарь! Нет, нет,
конечно, речь идет о куда более важных вещах.
Юлиан. Вот как? В самом деле? О чем же тогда речь? Быть может,
о том, чтобы не стричь ни волос, ни ногтей? О ты, двоедушный Клеон!53 Но
я вас всех отлично знаю. Здесь, в моем сочинении, я назвал вас именем,
которое... Однако послушайте...
Он перелистывает бумажные свитки. В это время справа появляется ритор Л и б а -
ний, богато одетый, с весьма высокомерной миной на лице.
Орибазий (вполголоса). О, какая удача, что ты появился,
высокочтимый Либаний!
Юлиан (продолжает рыться в бумагах). Но где же это?..
Либаний (обращается к Орибазию). О какой удаче ты говоришь,
друг?
Орибазий. Император безмерно разгневан. Твой приход смягчит его.
Юлиан. А, вот наконец нашел! (С досадой.) Чего хочет этот человек?
Орибазий. Государь, это...
Юлиан. Хорошо, хорошо! А теперь послушайте и убедитесь, знаю я
вас или нет. Среди этих несчастных галилеян есть некое количество
безумцев, которые называют себя кающимися. Они отвергают все земные блага и
вместе с тем требуют богатых подношений от тех разинь, которые почитают
их святыми и, можно сказать, готовы возносить к ним молитвы. Вот и вы
походите на этих людей с тем лишь различием, что я никаких подношений вам
не делаю. Ибо я не так глуп, как они. Не будь я столь непреклонен в этом
отношении, вы в скором времени стали бы донимать мой двор своими
бесстыдными домогательствами. Впрочем, разве вы уже не делаете этого? Разве
мало среди вас тех, кто хотел бы вернуться назад, даже если бы я изгнал вас
прочь из дворца? О мои любезные друзья, к чему это приведет? Разве вы
истинные поклонники мудрости? Разве можно считать вас последователями
Диогена, даже если вы рядитесь в его одежды и подражаете его образу
жизни? По правде говоря, вас чаще можно встретить у хранителя моей казны,
нежели в философских аудиториях. О, по вашей вине мудрость превратилась
в нечто жалкое и презренное! О вы, лицемеры и разглагольствующие
невежды! О вы... но чего хочет вон тот толстяк?
Орибазий. Государь, это городской старейшина...
Император Юлиан
161
Юлиан. Старейшина может подождать. То, что мы сейчас обсуждаем,
куда более важно, чем любые дела. Разве нет? Но у этого человека на лице
написано такое нетерпение! Неужто это так важно?..
Либаний. Вовсе нет, господин, я могу прийти и в другой день.
(Хочет уйти.)
Орибазий. Государь, разве ты не узнаешь этого достойнейшего
человека? Это ведь учитель риторики Либаний.
Юлиан. Что? Либаний? Невероятно. Либаний... Несравненный Ли-,
баний. И он здесь? Возможно ли это?
Либаний. Я думал, кесарь знает, что жители Антиохии поставили
меня во главе совета старейшин.
Юлиан. Разумеется, мне это известно. Но когда я совершал въезд
в город, старейшины вышли мне навстречу, дабы произнести приветственную
речь, и я тогда напрасно искал глазами Либания. Среди старейшин его не
было.
Либаний. Император не высказал желания выслушать речь Либания
по этому поводу.
Юлиан. Ритор Либаний мог бы и сам догадаться, чего желает
император.
Либаний. Либаний не знал, какое действие могли оказать время и
разлука. И поэтому Либаний счел за лучшее затеряться в толпе. Впрочем,
место он занял не такое уж неприметное, однако кесарю неугодно было
обратить на него свой взор.
Юлиан. Я думал, однако, что день спустя ты получил от меня письмо?..
Либаний. Приск, твой новый друг, принес мне его.
Юлиан. И тем не менее... а быть может именно поэтому ты не явился
ко мне?..
Либаний. Головная боль и неотложные дела...
Юлиан. Ах, Либаний, в былые времена ты так не дорожил собою.
Либаний. Я прихожу, когда меня приглашают. Могу ли я быть
назойливым? Могу ли я стать на пути столь высоко ценимого кесарем
Максима?
Юлиан. Максим никогда не показывается при дворе.
Либаний. И это неудивительно. У Максима свой двор. Ведь кесарь
подарил ему целый дворец.
Юлиан. О мой Либаний, разве я не подарил тебе свое сердце? Как же
ты можешь завидовать Максиму из-за его дворца?
Либаний. Я ни к кому не питаю зависти. Я не завидую даже моим
собратьям Фемистию и Мамертину, хотя ты дал им весомые доказательства
6 Зак. №3207
162
Хенрик Ибсен
своего благоволения. Не завидую я и Экеболию, чье достояние ты
приумножил ценными подношениями. Я даже рад, что являюсь единственным, не
получившим от тебя ничего. Ибо я понимаю, в чем смысл подобного исключения.
Ты пожелал, чтобы в городах твоей империи было всего в избытке, и в
первую очередь искусства риторики, прекрасно понимая, что именно в нем наше
отличие от варваров. И ты опасался, что я, так же как и другие, стану менее
искусным в ремесле, если ты наделишь меня богатством. И потому
император предпочел, чтобы учитель его юношеских лет по-прежнему пребывал
в бедности; тем самым ты надеялся еще теснее привязать меня к моим
обязанностям. Именно так я толкую твое повеление, вызвавшее удивление у иных
особ, имена которых я не хотел бы называть. Именно ради блага и славы
города ты отказался от мысли одаривать меня чем бы то ни было. Ты опасался,
что даруемые тобой богатства могут лишить меня дара красноречия.
Юлиан. А я, мой Либаний, в свою очередь понял, отчего учитель моей
юности ни разу не навестил меня за все эти долгие месяцы моего пребывания
в Антиохии. Либаний вполне резонно рассудил, что те услуги, которые его
бывший ученик сумел доселе оказать богам, империи и науке, пока еще
недостаточны, чтобы заслужить одобрение того, кто зовется царем наставников
в риторике. Либаний, должно быть, счел, что при столь ничтожных делах
с него будет довольно и менее выдающихся риторов. И, кроме того,
Либаний, вероятно, предпочел остаться в стороне, не желая лишать меня
душевного равновесия. Да, ты наверняка опасался, что узришь кесаря, который не
сможет устоять на ногах, словно хлебнув в избытке, в приступе жажды, из
увенчанной листвой чаши с вином, если ты одаришь его малой толикой того
искусства, что приводит в восторг всех греков, тем самым в известной мере
возвысив его до уровня богов своей великой жертвой.
Либаний. Ах, мой кесарь, если бы я мог только предположить, что
моя речь будет обладать такой силой...
Юлиан. Отчего же ты не мог предположить этого, мой несравненный
друг? О, ступай прочь! Я в гневе на тебя, Либаний. Но это гнев любящего, и
он обращен на того, кто любим мною.
Либаний. Неужто это правда? О мой венценосный брат, позволь мне
сказать тебе, что со времени твоего приезда сюда и дня не проходило без
того, чтобы я не проклинал свое упрямство, мешавшее мне сделать первый шаг.
Мои друзья, надеюсь, не совсем безосновательно, намекали мне, что ты,
возможно, проделал весь этот длинный путь сюда для того только, чтобы
повидаться со мной и послушать меня. Однако сам Юлиан не давал о себе знать.
Что мне оставалось делать? Угодничать перед императором, который был так
близок моему сердцу как человек?
Император Юлиан
163
Юлиан (обнимает его и целует). О мой Либаний!
Либаний (в свою очередь целует Юлиана). Мой друг и брат!
Орибазий. О, это делает честь им обоим!
Придворные и учителя (рукоплещут). Как прекрасно! Как
возвышенно!
Юлиан. О Либаний, ты плохой друг. Как мог ты быть столь
жестокосердным и столь долго лишать меня этого радостного мгновения! Все эти
недели и месяцы, пока я напрасно дожидался тебя, лик мой был окружен
скифской тьмой.
Либаний. И все же тебе было лучше, чем мне. Ведь у тебя было с кем
поговорить о твоем отсутствующем друге.
Юлиан. Не говори так. У меня было лишь одно утешение всех бедных
влюбленных — горестно повторять твое имя, восклицая: «Либаний! Либаний!»
Либаний. О, в то время, как ты взывал к пустоте, я обращался к
четырем стенам моего жилища. Большую часть суток я проводил в постели,
представляя себе, кто в это время находится подле тебя. Я мысленно видел то
одного, то другого. В былые годы все было иначе, говорил я себе. Тогда слух
Юлиана внимал только моим речам.
Юлиан. А тем временем ты позволял мне чахнуть от тоски. Взгляни
на меня. Не находишь ли ты, что я постарел на целое столетие?
Либаний. А разве со мной не произошла столь же разительная
перемена? Ты ведь даже не узнал меня.
Юлиан. Эта встреча стала для нас обоих целительной ванной,
вернувшей здоровье и тебе, и мне. (Снова обнимаются и целуются.) А теперь,
мой бесценный, поведай мне, что ныне привело тебя сюда, ибо я не
сомневаюсь в том, что ты явился ко мне по крайне важному делу.
Либаний. Так оно и есть, если не принимать во внимание моей тоски
по тебе. О, если бы можно было послать вместо меня кого-либо другого! Но
почетная должность, возложенная на меня доверием граждан, заставляет
меня выполнить эту обязанность, равно как и любую другую.
Юлиан. Говори же, мой Либаний, скажи, чем я могу служить тебе.
Либаний. Позволь мне начать с того, что все жители этого города
глубоко опечалены тем, что ты лишил их своего благоволения.
Юлиан. Гм!..
Либаний. И скорбь их усугубляется страхом и тревогой, с той поры
как новым префектом города был назначен Александр.
Юлиан. Ага, вот как!
Либаний. По правде говоря, возвышение человека, подобного ему,
явилось для нас неожиданностью. До этого Александр занимал лишь незна-
164
Хенрик Ибсен
чительные должности, и притом, исполняя их, отнюдь не заслужил ни любви,
ни уважения сограждан.
Юлиан. Это мне хорошо известно, Либаний!
Л и б а н и й. Александр жестокосерден, а правосудие не имеет в его
глазах никакой цены...
Юлиан. Знаю, я все это очень хорошо знаю. Александр — человек
грубый, неотесанный и косноязычный. И отнюдь не по заслугам досталась
ему эта должность. Но ты можешь сказать жителям Антиохии, что уж
они-то по заслугам получили такого префекта. Эти жадные люди, которых
ничто не может образумить, пожалуй, заслуживают гораздо худшего
правителя, если бы такое было возможно.
Либаний. Стало быть, это то, чего мы боялись. Он был назначен нам
в наказание...
Юлиан. Послушай меня, Либаний! С чем я прибыл сюда? С доверием
к жителям этого города. Антиохия, которую царь-солнце сделал своим
излюбленным обиталищем, должна была помочь мне искоренить
несправедливость и неблагодарность, столь долго проявлявшиеся по отношению к
бессмертным. Но как вы меня встретили? Иные строптиво, иные безучастно.
И чего только не довелось мне здесь пережить! Разве не ходит по городу
этот каппадокиец Григорий Назианзин и не подстрекает невежественных
галилеян своими дерзкими речами? А разве не в их среде появился этот
дерзкий поэт, некий Аполлинарий, что доводит их заблуждения до безумия
своими необузданными песнями?
А что за вести доходят до меня из других мест? Разве жители Кесарей не
исполнили свою угрозу? Они разрушили до основания храм Фортуны!
О, стыд и позор! А где были в это время почитатели богини? Разве они
воспрепятствовали этому? Нет, они спокойно дали свершиться злодеянию,
Либаний, хотя им следовало бы жизнью пожертвовать ради спасения
святыни.
Но погодите, погодите! Галилеяне в Кесарее кровью омоются, а весь
город заполыхает пожарами, как только у меня появится хоть немного
свободного времени.
Либаний. Мой повелитель и друг... если бы ты позволил мне...
Юлиан. Нет, позволь прежде мне. Скажи сам, должен ли я это
терпеть? Должна ли моя преданность богам мириться с подобным поруганием
тех, кто словно щитом заслоняет меня со всех сторон? Но что я должен
предпринять? Не писал ли я долгими ночами сочинений, направленных против
этих святотатственных заблуждений? Писал, Либаний, да так, что мои глаза
покраснели от утомления, а пальцы почернели от чернил. И как ты думаешь,
Император Юлиан
165
каковы были плоды моих усилий? В благодарность я был осыпан
насмешками, и не только со стороны самих заблудших, но и со стороны тех, кто
утверждал, будто разделяет мои убеждения. И вот крайним пределом всех моих
неприятностей стало то, что нынче я вынужден лицезреть тебя ходатаем от
горожан с жалобой на Александра, о котором можно сказать лишь то, что он
прилагает все усилия, дабы держать галилеян в узде.
Либаний. О мой царственный друг... именно эти его действия и
являются основанием для наших жалоб.
Ю лиан. И это я должен выслушивать от тебя!
Либаний. Не по доброй воле выполняю я ныне наказ горожан. На
совете я пытался внушить им, что для этой миссии они должны выбрать
кого-либо из именитых горожан, тем самым давая понять, что не желаю быть
ее исполнителем. Но несмотря на этот недвусмысленный намек, они выбрали
меня, хотя конечно же я не...
Юлиан. Ясно, ясно! И все-таки то, что мне приходится выслушивать
это из твоих уст...
Либаний. Я прошу моего августейшего друга принять во внимание,
что я говорю все это от имени горожан. Что до меня, то я почитаю
бессмертных богов, быть может, более, чем некоторые другие. Чего стоило бы
искусство риторики без тех историй о богах, которые оставили нам поэты
минувших времен? Разве нельзя уподобить эти истории горной руде, из
которой искусный ритор может выковать для себя и оружие и украшение, если
он владеет мастерством ковки металла? Сколь плоскими и безвкусными были бы
правила мудрости, если бы пришлось излагать их без образных сравнений,
взятых из надземных сфер.
Но скажи мне, о друг, можешь ли ты рассчитывать, что толпа усвоит
подобный образ мыслей — особенно в такой век, как наш? Уверяю тебя, в Ан-
тиохии это, во всяком случае, маловероятно. Здешние жители — и
галилеяне, и более просвещенные — в последнее время жили бок о бок, не
особенно обращая внимание на подобные вещи. Едва ли найдется здесь в
городе хотя бы один семейный дом, где бы не соседствовали самые различные
воззрения на божественное. Однако до недавнего времени это не мешало
добрым отношениям между людьми.
Нынче все по-иному. Различные учения стали противоборствовать друг
другу. Раздор происходит в среде ближайших родичей.54 А недавно один
горожанин, чье имя я не хотел бы называть, лишил сына наследства из-за того
только, что этот молодой человек вышел из общины галилеян. Городская
жизнь страдает из-за всего этого, что вдвойне ощутимо особенно теперь,
когда все вздорожало и городу грозит голод.
166
Хенрик Ибсен
Юлиан. Будет, будет... более чем достаточно, Либаний! Вы жалуетесь
на дороговизну. Но скажите мне, процветали когда-нибудь расточительство
и излишества больше, чем теперь? Случалось ли хоть раз, чтобы цирк не был
заполнен до отказа, особенно в те дни, когда проносится слух о том, что из
Африки привезли нового льва? А когда на прошлой неделе зашла речь о том,
чтобы из-за дороговизны изгнать из города всех бродяг и бездельников,
разве не возопили все горожане разом и не потребовали, чтобы исключение было
сделано для гимнастов и танцовщиц? Они заявили, что не могут без них
обойтись!
Ах, боги, гневаясь на ваше безрассудство, должны были бы лишить вас
своей опеки! Наставников мудрости в городе предостаточно, но где же сама
мудрость? Отчего столь ничтожно малое число людей идет по моим стопам?
Отчего все задержались на Сократе? Почему бы не продвинуться чуть
дальше и не последовать за Диогеном или, смею сказать, за мной, ибо ведь мы
ведем вас к счастью? А разве счастье не является главной целью наставников
мудрости? И разве счастье не есть согласие с самим собой? Разве требует
орел для себя золотого оперения? Или, может быть, лев требует себе когтей
из серебра? Или гранатовое дерево претендует на то, чтобы плоды на нем
были из самоцветов? Говорю вам, ни один человек не вправе предаваться
наслаждениям, пока не докажет, что достаточно закален для того, чтобы
обходиться без них. Да он не смеет касаться наслаждения и кончиками пальцев до
тех пор, пока не будет в состоянии попирать его ногами.
Впрочем, воистину до этого еще далеко. Но я положу на это все силы.
Ради этой цели я готов отказаться от других, не менее важных дел.
Персидский царь, устрашенный моим приближением, предложил мне мир. Я
намерен принять его, дабы развязать себе руки и начать просвещать и
усовершенствовать вас, не желающих внять моим наставлениям! Что до
остального, то все останется по-прежнему. Александр будет у вас префектом.
Постарайтесь поладить с ним.
И все же, мой Либаний, я не хочу, чтобы говорили, будто я отпустил
тебя, не одарив своими милостями...
Либаний. Ах, мой кесарь...
Юлиан. Ты не без горечи говорил о том, что я осыпаю милостями Фе-
мистия и Мамертина. Но разве я при этом не отнял у них чего-то? Разве не
лишил я их возможности всякий день общаться со мной? Тебе же я намерен
подарить нечто большее.
Либаний. Ах, что ты говоришь, мой царственный брат!
Ю лиан. Я не собираюсь дарить тебе ни золота, ни серебра.55 Столь
неразумным я был лишь в первое время, пока не увидел, как толпятся вокруг
Император Юлиан
167
меня люди, словно томимые жаждой жнецы вокруг источника. Они
толкались и отпихивали друг друга, и все протягивали пустые пригоршни в
надежде, что им первым наполнят их и притом желательно доверху. Но после я
стал умнее. Я полагаю, следует особо подчеркнуть, что богиня мудрости не
лишила меня своей поддержки в делах, предпринимаемых мною для блага
этого города.
Либ аний. Бесспорно, бесспорно!
Ю лиан. И поэтому я вменяю тебе в обязанность, мой Либаний,
сложить обо мне хвалебную речь.
Либаний. О, какая честь!..
Юлиан. Сочиняя ее, ты должен уделить особое внимание тем
благодеяниям, за которые жители Антиохии должны быть мне благодарны.
Надеюсь, твоя речь окажется достойной как сочинителя, так и предмета ее. Эта
обязанность, мой Либаний, и есть мой дар тебе. Не знаю лучшего подарка
для человека, подобного тебе.
Либаний. О мой августейший друг, какая немыслимая честь!
Юлиан. А теперь отправимся в гимнастический зал. После этого, друзья
мои, мы пройдемся по улицам, чтобы подать пример простоты в одежде и
манерах этим заносчивым горожанам.
Орибазий. По улицам, государь? О, в этот полуденный зной!..
Придворный. О, прости меня, государь, я чувствую сильное
нездоровье...
Гераклий. И я также, милосердный государь! Все нынешнее утро я
боролся со спазмами в желудке...
Юлиан. Тогда прими рвотное, а заодно постарайся извергнуть из себя
свое невежество.
О Диоген, ну что за последователи у тебя! Они стыдятся появляться на
улице в твоем плаще. (Уходит в гневе через колоннаду.)
Невзрачная улочка на краю города. Слева к стенам домов примыкает небольшая
церквушка.
Толпа христиан, испускающих горестные вопли. Среди них
псалмопевец Аполлинарий и учитель Кирилл. Женщины с детьми на руках
тоже горестно причитают. По улице проходит Григорий Назианзин.
Женщина (подбегает к нему и хватает его за одежду). Ах,
Григорий, Григорий, поговори с нами! Утешь нас в наших страданиях.
Григорий. Лишь Он один может вас утешить. Уповайте на Него.
Держитесь своего Господина и Пастыря.
168
Хснрик Ибсен
Женщина. О, знаешь ли ты, Божий человек, о том, что император
приказал сжечь все наши священные книги?
Григорий. Я слышал об этом, но не могу поверить в подобное
безрассудство.
Аполлинарий. Это правда. Александр, новый префект, прислал
солдат, которые обыскивают дома наших братьев. Даже женщин и детей
избивают плетьми до крови, если подозревают в том, что они спрятали эти
книги.
Кирилл. Повеление императора касается не только Антиохии и не
только Сирии. Оно распространяется на всю империю и на всю землю.
Каждая строка, говорящая о Христе, должна быть уничтожена и стерта из
памяти верующих.
Аполлинарий. О вы, матери, плачьте о себе и о детях ваших!56
Придет час, когда вы станете пререкаться с теми, которых сейчас
держите на руках, и будете спорить с ними о том, как правильно толковать слово
Божье. Наступит время, когда ваши внуки станут высмеивать вас; они даже
не будут знать, кто такой Христос и кем Он был.
Наступит время, когда из памяти сердец исчезнет знание о том, что
Спаситель мира некогда пострадал и умер за нас.
Последний верующий слепо сойдет в могилу, и с этого часа Голгофа
исчезнет с лица земли, подобно тому как исчезло место, где находился сад
Эдема.
Горе, горе новому Пилату! Он не довольствуется, как тот, лишь тем,
чтобы умертвить плоть Спасителя. Он убивает Слово и учение Его!
Женщины (рвут на себе волосы и разрывают свои одежды). Горе,
горе, горе!
Григорий. А я говорю вам — утешьтесь! Бог не умирает. Опасность
исходит не от Юлиана. Опасность существовала задолго до него, она была
в слабости наших сердец и в нашей разобщенности.
Кирилл. О Григорий, как можешь ты требовать от нас стойкости
перед лицом всех этих ужасов?.. Братья и сестры, знаете ли вы, что произошло
в Аретузе?57 Нечестивцы надругались над Марком, престарелым
епископом;58 они схватили его за волосы и протащили по улицам города, бросили
в отхожую яму, потом вытащили его оттуда, грязного и окровавленного,
вымазали медом и подвесили на дереве под укусы ос и ядовитых мух.
Григорий. А разве не проявилась в Марке чудесным образом сила
Господня? Кем он был до этого? Человеком, нетвердым в вере. Когда в
Аретузе начались беспорядки, он даже бежал из города. Но едва лишь он в
своем убежище прослышал о том, что обезумевшие люди в отместку за его
Император Юлиан
169
бегство обрушились на его безвинных братьев, как он тут же по доброй воле
вернулся обратно. А как переносил он муки, которые ужаснули даже его
палачей до такой степени, что они, дабы отступить с честью, предложили ему
свободу за незначительную мзду? И каков же был его ответ? «Нет, нет и
еще раз нет!» Господь не покинул его. Он не умер и не сдался. На лице его
не было страха или нетерпения. Вися на дереве, он называл себя счастливым,
потому что был вознесен чуть ближе к небесам, в то время как другие, как он
сказал, ползают по земле.59
Кирилл. Не иначе как чудо произошло с этим неустрашимым старцем.
О, если бы ты, подобно мне, слышал крики, несущиеся из узилища тем
летним днем, когда там пытали христиан — Илариона и других!.. Они не
походили на обычные крики, исторгаемые помимо воли, они напоминали рев,
который смешивался с шипением раскаленного добела железа, впивающегося
в обнаженную плоть.
Аполлинарий. О Кирилл, неужто ты забыл пение, прозвучавшее
вслед за криками? Разве Иларион не пел перед смертью? А разве не пел тот
мужественный каппадокийский отрок, покуда не испустил дух в руках у
палачей?60 А разве не пел Агафон, брат этого отрока, пока не впал в
беспамятство, а затем очнулся уже утратившим рассудок?
Истинно говорю вам, доколе пение будет сопутствовать нашим
страданиям, сатане нас не победить!
Григорий. Утешьтесь! Любите друг друга и страдайте друг за друга,
подобно тому как Серапион в Дористоре недавно пострадал за своих братьев
и ради них дал содрать с себя кожу и бросить себя живым в плавильную
печь.61 Взгляните, взгляните, разве не простер Господь свою карающую
десницу над нечестивыми? Или вы еще не слыхали о том, что произошло в
Гелиополисе близ Ливана?
Аполлинарий. Я знаю об этом. В разгар бесчинств на празднике
в честь Афродиты толпа язычников ворвалась в обитель наших святых
сестер, обесчестила женщин и убила их, подвергнув при этом мучениям,
которых не выразить словами...
Женщины. Горе, горе!
Аполлинарий. А некоторые из этих ничтожных людишек растерзали
тело одной из страдалиц, вырвали внутренности и стали пожирать сырую
печень!
ж енщины. Горе, горе!
Григорий. Гнев Господень стал приправой к их трапезе. Что стало
с ними? Отправляйтесь в Гелиополис, и вы сможете увидеть этих людей. Вы
увидите, как трупный яд проник в их жилы; глаза у них вытекли, зубы выпа-
по
Хенрик Ибсен
ли, а сами они лишились и разума, и дара речи. Ужас поразил город. После
той ночи многие язычники обратились в истинную веру.
И потому меня не страшит несущий нам горе зверь, который посягнул на
церковь.62 Не страшен мне этот венценосный наемник дьявола, который
замыслил довести до конца дело рук врага человеческого. Пусть истребляет нас
огнем, мечом, с помощью диких зверей на арене цирка! И даже если его
безумие заведет его еще дальше, чем ныне, — что из этого? Какое это имеет
значение? Против всего этого есть лишь одно средство и один только путь
к победе!
Женщины. Христос, Христос!
Голоса. Вот он! Вот он идет!
Другие голоса. Кто?
Еще голоса. Кесарь! Убийца! Враг Господа!
Григорий. Тихо! Молча дайте ему пройти!
Через улицу проходит отряд дворцовой стражи. За ними следует
император Юлиан в сопровождении придворных и философов, в
окружении стражников. Другой отряд придворных стражей под предводительством
Фроментина замыкает шествие.
Женщина {тихо говорит стоящим рядом). Смотрите, смотрите, он
одет в лохмотья, словно нищий.
Другая женщина. Он, видно, не в своем уме.
Третья женщина. Господь уже покарал его.
Четвертая женщина. Прижмите детей к груди. Укройте их взор от
этого ужаса.
Ю лиан. Эге, да это, должно быть, галилеяне? Что делаете вы тут, при
солнечном свете, на улице, вы, порождение тьмы?
Григорий. Ты закрыл наши церкви. Оттого мы стоим здесь, под
открытым небом, и воздаем хвалу Господу нашему.
Юлиан. Смотри-ка, да это ведь ты, Григорий! Ты все еще бродишь
здесь? Но берегись, долго я этого не потерплю.
Григорий. Я не ищу мученической смерти. Да, я вовсе не хочу ее.
Однако если она будет ниспослана мне, то я почту за честь принять смерть
ради Христа.
Ю лиан. Ваше словоблудие утомляет меня. Я не хочу вас здесь видеть.
Почему не обретаетесь вы в ваших зловонных норах? Ступайте по домам,
говорю я!
Женщина. О кесарь, где наши дома?
Император Юлиан
171
Другая женщина. Где наши дома? Язычники порушили их и
изгнали нас.
Голоса в толпе. Твои солдаты отняли наше имущество.
Другие голоса. О кесарь, кесарь, для чего лишил ты нас нашего
имущества?
Юлиан. И вы еще спрашиваете об этом? Тогда я объясню вам,
непонятливые! Если у вас и отняли ваше добро, то лишь заботясь о душе вашей.
Разве не сказал Галилеянин, что вам не подобает иметь ни серебра, ни злата?
Разве не обещал вам ваш учитель, что когда-нибудь вы вознесетесь на небо?
Так не должны ли вы быть мне благодарны за то, что я насколько возможно
облегчаю вам путь туда!
Философы. О неподражаемое высказывание!
Аполлинарий. Государь, ты отнял у нас то, что много дороже
золота и серебра. Ты лишил нас слова Божия. Ты отнял у нас Священное
Писание.
Юлиан. Я хорошо знаю тебя, псалмопевец с запавшими глазами! Ведь
ты Аполлинарий, не так ли? А я полагаю, что если я отниму у вас ваши
бестолковые книги, то ты сам вскоре не замедлишь сочинить что-то столь же
несообразное. И говорю тебе, что ты ничтожный писака и виршеплет! Клянусь
Аполлоном, что ни один истинный эллин не станет повторять твоих виршей.
Да будет тебе известно, что твое сочинение, которое ты недавно прислал мне
и которое у тебя хватило дерзости озаглавить словом «Истина», я прочел,
понял и осудил.
Аполлинарий. Возможно, ты и прочел его, но ты его не понял, ибо
если бы ты его понял, то не осудил бы.
Юлиан. Ха-ха! Отповедь тебе, над которой я сейчас работаю,
покажет, что я его понял. А что касается этих книг, по поводу которых вы
подняли такой вой и плач, то могу сказать, что в недалеком будущем вы уже не
будете о них такого высокого мнения, ибо всем станет ясно, что этот ваш
Иисус из Назарета был лжецом и обманщиком.
Женщины. Горе, горе нам!
Кирилл (выступая из толпы). Кесарь, что ты такое сказал?
Юлиан. Разве распятый иудей не предрек, что храм иерусалимский
останется в развалинах до скончания дней?
Кирилл. Так и будет!
Юлиан. О вы, глупцы! Как раз в это самое время военачальник Иови-
ан находится в Иерусалиме с двумя тысячами строителей, и они
восстановят храм во всем его великолепии. Погодите, погодите, вы, сомневающиеся
упрямцы. Вы увидите скоро, кто сильнее — кесарь или Галилеянин.
172
Хенрик Ибсен
Кирилл. Государь, это ты сам скоро увидишь к своему ужасу. Я
молчал, когда ты оскорблял моего святого Учителя и называл его лжецом. Но
сейчас я говорю тебе, что ты не имеешь никакой силы против Распятого!
Юлиан (сдерживаясь). Кто ты и как твое имя?
Кирилл (приблизившись). А вот послушай! Прежде всего я
христианин, и имя это почетное, ибо оно никогда не исчезнет с лица земли.
А зовусь я Кирилл, и под этим именем я известен в среде братьев и
сестер.
И если я сохраню незапятнанным мое первое имя, то взамен обрету
жизнь вечную.
Юлиан. Ты ошибаешься, Кирилл! Я, как тебе известно, до некоторой
степени проник в тайны вашего учения. Поверь мне, тот, кому ты веришь, не
таков, каким ты его себе представляешь. Он сам мертв, и умер
по-настоящему в ту пору, когда Понтий Пилат был прокуратором Иудеи.
Кирилл. Я не ошибаюсь. Это ты, кесарь, ошибаешься. Это ты
отступился от Христа в тот самый час, когда Он сделал тебя земным
владыкой.
И потому предрекаю тебе Его именем, что вскоре Он лишит тебя и
власти, и жизни, и тогда ты слишком поздно поймешь, как велика сила Того,
кого ты в своем ослеплении принижаешь.
Да, подобно тому как ты забыл о Его благодеяниях, и Он лишит тебя
своей любви, когда восстанет, чтобы покарать тебя.
Ты порушил Его алтари — а Он свергнет тебя с твоего императорского
трона. Ты видел радость в том, чтобы попирать ногами Его закон, тот самый
закон, который ты некогда возвещал верующим. Так же и Господь раздавит
тебя своей пятой. Прах твой будет развеян по ветру, а душа твоя отправится
в преисподнюю, где ей будут уготованы муки куда более страшные, чем те,
которые ты способен измыслить для меня и моих братьев!
Женщины с плачем и стенаниями окружают Кирилла.
Ю лиан. Я охотно пощадил бы тебя, Кирилл! Да будут мне
свидетелями боги, что я не испытываю к тебе ненависти из-за твоей веры. Но ты
оскорбил мою императорскую власть и мое могущество, и я должен за это
покарать тебя. (Начальнику стражи.) Фроментин, отведи этого человека
в узилище, и пускай палач Тифон отмерит ему столько ударов плетью,
сколько потребуется для того, чтобы он вслух признал, что власть на земле
принадлежит кесарю, а не Галилеянину.
Григорий. Будь тверд, брат мой Кирилл!
Император Юлиан
173
Кирилл (воздев руки кверху). О, сколь блажен я, сподобившийся
претерпеть во славу Господа!
Солдаты хватают его и волокут за собой.
Женщины (стеная и плача). Горе, горе нам! Горе отступнику!
Юлиан. Разгоните их, этих буйствующих! Я повелел изгнать их из
города, как смутьянов. Я не потерплю больше этой строптивости и нечестия!
Стражники оттесняют жалобно стенающих людей в боковые улочки. Остаются
лишь император и его свита. И только теперь можно увидеть человека,
распростертого у врат церкви. Он в изодранном платье, голова его посыпана
пеплом.
Солдат (толкает его рукоятью копья). Вставай, вставай! Прочь отсюда!
Человек (поднимает взгляд). Растопчи ногами эту опресненную
соль, отвергнутую десницей Господа!63
Юлиан. О бессмертные боги... Экеболий...
Придворные. Ах, и вправду... Это Экеболий!
Экеболий. Я больше так не зовусь! У меня нет имени. Я предал
святое крещение, во время которого был им наречен!
Ю лиан. Встань, друг! У тебя разум помутился...
Экеболий. Брат Иуды заражен чумой. Отыди от меня...
Юлиан. О ты, вечно колеблющийся человек...
Экеболий. Отыди от меня, искуситель!64 Забери обратно свои
тридцать серебреников!65 Разве не сказано в Писании: «Оставь жену и детей
Господа ради»?66 А я?.. Ради жены и детей я предал Господа своего! Увы
мне! (Снова бросается лицом вниз.)
Юлиан. Вот так множат по земле огонь безумия эти писания!
И мне не сжигать их?
Погодите! И года не пройдет, как храм иудеев снова будет возведен на
горе Сионской... И воссияет он во всем великолепии своей золотой кровли
над странами и возвестит: «Лжец, лжец, лжец!» (Быстро удаляется в
сопровождении философов.)
Проселочная дорога за городом. Слева, у края дороги, среди вырубленных деревьев
высится статуя Кибелы. Чуть поодаль, левее, источник с обложенным камнем
водоемом. Время приближается к закату солнца.
На ступеньке у подножия изваяния богини сидит старый жрец, на коленях
у него покрытая тканью корзина. Вокруг водоема толпится группа мужчин и
174
Хенрик Ибсен
женщин, набирающих воду. По дороге взад и вперед проходят люди. Слева
появляется красильщик Фоки он, бедно одетый, с большим узлом на голове. Он
сталкивается с цирюльником Евнапием, идущим ему навстречу из города.
Фокион. Гляди-ка... мой друг Евнапий в придворном платье!
Е в н а п и й. Тьфу ты! Еще смеешься над бедным человеком.
Фокион. Какая же это насмешка? По-моему, это великая честь.
Евнапий. Можно и так сказать! Ныне почитается за честь ходить
в отрепьях, особенно если твое рубище достаточно долго провалялось в
сточной канаве.
Фокион. И чем, по-твоему, все это кончится?
Евнапий. Об этом я думать не собираюсь. Я знаю, чем это кончилось
для меня, и довольно.
Фокион. Разве ты больше не на службе у императора?
Евнапий. А зачем императору Юлиану цирюльник? Разве он
стрижет волосы? Или, может, ты думаешь, он подстригает бороду? Он даже ее
не расчесывает. Ну а как твои дела? Ты тоже не больно-то счастливым
выглядишь.
Фокион. Ах, Евнапий, время пурпурных красок миновало.
Евнапий. Что верно, то верно. Теперь кровавый пурпур только на
20 спинах христиан. А что ты тащишь?
Фокион. Охапку ивовой коры. Я получил заказ окрасить шутовские
плащи для философов.67
Справа появляются солдаты и выстраиваются перед статуей Кибелы.
Фокион (обращается к одному из мужнин у водоема). Что это
значит?
Человек. Снова станут задавать корм каменной статуе.
Фокион. Выходит, император совершит здесь жертвоприношение
нынче вечером?
Другой человек. Так ведь он то и дело совершает жертвоприноше-
30 ния. То утром, то вечером, то тут, то там.
Женщина. Какое несчастье для бедняков, что император уж больно
богов жалует.
Другая женщина. Э, Диона, не говори так. Разве мы не должны
любить богов?
Первая женщина. Так-то оно так. А все-таки это несчастье...
Один из мужчин (указывает направо). Смотрите... вот он идет.
Император Юлиан
175
Появляется император Юлиан в одеянии жреца с жертвенным ножом в руке.
Его окружают философы, храмовые жрецы, слуги и стража.
Следом за ним движется толпа зевак. Некоторые из них отпускают шуточки,
некоторые ропщут.
Один из зевак. Вон там стоит богиня. Сейчас позабавимся.
Человек постарше. Ты называешь это забавой? Сколько голодных
ртов можно было бы накормить тем, что тут переводят попусту!
Юлиан (подходит к статуе). О это зрелище! Оно наполняет мое
сердце восторгом, а глаза слезами горести.
Поистине я не могу сдержать слез, когда думаю о том, что статуя этой
почитаемой богини, свергнутая руками дерзких нечестивцев, долгое
время пребывала во сне забвения, и притом в таком месте, что и вымолвить
мерзко.
Сдавленное хихиканье в толпе зевак.
Юлиан (резко оборачивается). Но не меньший восторг испытываю я
при мысли, что именно мне довелось вызволить эту божественную матерь из
столь недостойного состояния.
Разве сама мысль об этом не должна вызывать у меня восторг?.. Обо мне
говорят, что я нанес несколько поражений варварам, и восхваляют меня за
это. Что же до меня самого, то я больше цены придаю тому, что я совершил
во благо богов. Ибо им мы должны посвятить все наши силы и наши мысли.
(Обращается к людям у водоема.) Впрочем, меня радует то, что в этом
непокорном городе нашлись люди, которые не остались глухи к моим призывам
и явились сюда, как и предписывает нам истинное благочестие, — и я не
сомневаюсь в том, что вы принесли с собой жертвенные дары, достойные
богов. (Приближается к старому жрецу.) Но что я вижу! Никого, кроме
этого старика! А где же твои братья по вере?
Старый жрец. Господин мой, в живых никого не осталось, кроме
меня.
Юлиан. Все вымерли. Проселочную дорогу проложили в
недопустимой близости от святилища. Вырубили священную рощу...
Старик... а где же твои жертвенные дары?
Старый жрец (указывает на корзину). Здесь, господин!
Юлиан. Хорошо, хорошо! А остальное?
Старый жрец. Это все. (Открывает корзину.)
Юлиан. Гусь! И ничего, кроме этого гуся?
Старый жрец. Да, господин, ничего.
176
Хенрик Ибсен
Юлиан. И кто же этот набожный человек, который почтил богов
столь щедрым даром?
Старый жрец. Я сам принес его. О, не гневайся, господин, у меня
больше ничего не было, кроме этого гуся.
Смех и перешептывание в толпе собравшихся.
Приглушенные голоса. И этого довольно. Будет с них и одного
гуся.
Юлиан. О Антиохия... жестоко испытываешь ты мое терпение!
Человек в толпе. Сперва хлеба, а уж потом жертвенные дары!
Фокион (толкает его в бок). Недурно сказано! Недурно!
Другой человек. Сперва обеспечь едой горожан, а уж боги пускай
сами позаботятся о себе, как могут.
Третий человек. При Хи и Каппе нам жилось куда лучше!68
Юлиан. Эй вы, дерзкие горлодеры! Подите прочь со своими Хи и
Каппой! Думаете, я не знаю, кто такие Хи и Каппа? Хо-хо, знаю отлично!
Теперь у вас это расхожее выражение. Вы имеете в виду Христа и
Констанция. Но их властвование осталось в прошлом, а уж я найду средство сломить
строптивость и неблагодарность, выказываемые вами как по отношению
к богам, так и ко мне. Вы недовольны тем, что я приношу богам положенные
20 им жертвы. Вы высмеиваете меня за то, что я одеваюсь в рванье и не стригу
бороды. Да уж, эта моя борода для вас точно бельмо в глазу! Вы, отбросив
всякое почтение, называете ее козлиной бородкой. А я вам говорю, олухи,
что это борода мудреца. Да, я не стыжусь признаться вам в том, что в этой
бороде водятся насекомые, подобно тому как в зарослях ивняка водится дичь.
И все же эта высмеиваемая вами борода делает мне больше чести, чем ваши
выскобленные гладко подбородки!
Е в н ап и й (вполголоса). Неразумные речи, в высшей степени
неразумные!
Юлиан. Уж не думаете ли вы, что я оставлю ваши издевки без ответа?
зо Нет, нет, все будет по-иному. Погодите только; вы услышите обо мне
раньше, чем думаете. Я сейчас работаю над сочинением под названием «Брадоне-
навистник».69 И знаете ли вы, против кого направлен этот трактат? Он
направлен против вас, граждане Антиохии, да, против вас, которых я в этом
сочинении называю «невежественными псами». Там вы найдете объяснение
многому из того, что кажется вам странным в моем поведении.
оментин (появляется справа). Благородный кесарь, у меня есть
для тебя радостная весть. Кирилл уже приведен к покорности...
Император Юлиан
177
Ю лиан. А, я так и думал.
Фроментин. Тифон превосходно знает свое дело. Узник был
повешен нагим за запястья так высоко под потолок, что кончики пальцев его ног
едва касались земли. Тифон стал хлестать его бичом из воловьих жил, да так,
что удары змеей обвивали все его тело.
Юлиан. О эти негодяи, которые вынуждают нас прибегать к
подобным мерам!
Фроментин. Дабы не забить его до смерти, мы вынуждены были
в конце концов отвязать строптивца. Некоторое время он лежал молча и,
казалось, одумался, а затем попросил, чтобы его отвели к кесарю.
Юлиан. Это мне очень по душе. И ты привел его сюда?
Фроментин. Да, государь, — вон они ведут его.
Отряд солдат приводит Кирилла.
Ю ли а н. О мой добрый Кирилл... Я вижу, ты теперь далеко не так
заносчив, как давеча.
Кирилл. Быть может, ты, гадая по внутренностям животных или птиц,
узнал о том, что я хочу тебе сказать?
Юлиан. Ну, мне кажется, я без всяких гаданий могу понять, что ты
одумался и отказался от своих ложных убеждений насчет силы Галилеянина
и теперь признаешь, что кесарь и наши боги сильнее, чем он.
Кирилл. Не воображай ничего такого. Твои боги бессильны, и если
сам ты по-прежнему будешь поклоняться этим каменным идолам, которые не
могут ни видеть, ни слышать, то скоро станешь таким же бессильным, как и
они.
Ю лиан. Кирилл... Это и есть то, что ты хотел мне сказать?
Кирилл. Нет, я явился сюда, чтобы поблагодарить тебя. Прежде я
трепетал от страха перед тобой, перед муками, на которые ты мог меня
обречь. Но в час истязаний дух мой одержал победу над бренной плотью. Да,
кесарь, когда твои наймиты думали, что я вишу под потолком темницы и
тяжко страдаю, я, блаженный, словно дитя, пребывал в руках своего
Спасителя, а когда твои палачи воображали, будто оставляют на моем теле рваные
раны, Господь своей рукой уврачевал их, снял с меня терновый венец и надел
на меня венец бессмертия.
И потому я благодарю тебя, ибо ни один человек на свете еще не
оказывал мне столь великого благодеяния.
Но не думай, будто я тебя все еще боюсь, — смотри... (Он сбрасывает
с себя плащ, раздирает свои раны и швыряет куски плоти под ноги кеса-
178
Хенрик Ибсен
ря.) Смотри... смотри... напитайся моей кровью, которой ты жаждешь! А обо
мне знай, что меня питает Иисус Христос.
В толпе слышны крики ужаса.
Голоса. Это навлечет беду на нас всех!
Юлиан (отпрянув). Держите этого безумца! Он может наброситься
на нас!
Солдаты окружают Кирилла и тащат его к водоему; одновременно вдали раздается
женское пение.
Юлиан. Посмотри, Фроментин, что там за странное шествие?..
Фроментин. Всемилостивейший кесарь, это псаломщицы...
Юлиан. А, это сборище безумствующих женщин...
Фроментин. Префект Александр отнял у них книги, почитаемые ими
за святые. И теперь они вышли из города, чтобы начать плач на могилах
христиан.
Юлиан (сжав кулаки). Строптивцы... Все они строптивцы — и
мужчины, и женщины!
Старая Публия, ас ней большая толпа женщин, появляется на дороге.
Публия (поет).
Боги ваши — мрамор, злато, серебро, —
Только в прах рассыплется все ваше добро.70
Хор женщин.
В прах, прах!..
Публия.
Сгубили вы братьев, сынов загубили,
Мольбы о мести ввысь воспарили!
Хор женщин.
Ввысь воспарили!
Публия (увидев императора). Вот он стоит! Горе нечестивцу,
спалившему Слово Божье! Ты думаешь, что способен испепелить Слово Божье?
Я скажу тебе, где горит огонь Его Слова! (Выхватывает у одного из
жрецов нож, вскрывает себе грудь и разрывает рану.) Вот где горит Его Сло-
Император Юлиан
179
во! Сжигай наши книги. Слово станет пылать в людских сердцах до
скончания дней! {Отбрасывает нож в сторону.)
Женщины (поют все более неистово).
Сожжет Писанье, плоть изведет,
Но Слово Божье вовеки живет!71
Вовеки живет!
(Окружают Публию и вместе с ней уходят дальше по дороге.)
Люди у водоема. Горе нам! Бог галилеян всесилен!
Другие голоса. Все наши боги бессильны против него одного!
Еще голоса. Не надо жертвоприношений! Не поклоняться этим
богам! Это навлечет на нас гнев бога галилеян.
Юлиан. О вы, глупцы! Вы страшитесь гнева того, кто давно мертв...
Боитесь ложного провозвестника... Да вскоре вы сами убедитесь. Он лжец,
говорю я вам! Имейте лишь немного терпения! Каждый день, каждый час я
ожидаю вестей из Иерусалима...
Военачальник Иовиан (в запыленном платье в сопровождении
нескольких спутников стремительно вбегает справа). Всемилостивый
кесарь, прости, что слуга твой явился к тебе сюда!
Юлиан (с радостным криком). Иовиан! О благая весть!..
Иовиан. Я прибыл прямо из Иудеи. Во дворце мне сказали, что ты
здесь...
Юлиан. О благодарение богам! Так, значит, ложь будет разоблачена
еще до заката солнца! Как далеко мы продвинулись в строительстве? Говори,
мой Иовиан!
Иовиан (бросив взгляд на толпу). Государь... должен ли я говорить все?
Юлиан. Все, все — от начала и до конца!
Иовиан. Я прибыл в Иерусалим со строителями и солдатами и двумя
тысячами работников. Мы тотчас же принялись расчищать землю для
стройки. Там еще высились гигантские руины. Они легко рушились под ударами
наших мотыг и ломов, словно незримая сила помогала нам уничтожать их...
Ю лиан. Вот видите! Видите!
Иовиан. Во время этой работы к месту постройки были свезены
огромные груды извести для возведения нового храма. Но тут неожиданно
налетел вихрь, который облаком рассеял известь по всей округе.
Ю лиан. Дальше, дальше!
Иовиан. Втуже ночь землю несколько раз сотрясали толчки.
Голоса в толпе. Вы слышали? Земля содрогалась!
Ю лиан. Дальше, говорю я!
180
Хенрик Ибсен
Иовиан. Однако все эти необычайные явления не сломили наш дух.
Но когда мы проникли вглубь земли и обнаружили подземные подвалы и
каменщики вошли туда, чтобы работать там при свете факелов...
Юлиан. И что тогда, Иовиан?
Иовиан. Государь, тут из подвалов взметнулся вверх огромный столб
пламени. Оглушительный грохот потряс весь город. Взрыв обрушил своды
подвалов, и сотни рабочих погибли на месте, а те немногие, кому удалось
спастись бегством, были искалечены.72
Шепот в толпе. Бог галилеян!
Ю лиан. Могу ли я во все это поверить? Ты сам это видел?
Иовиан. Я сам присутствовал при этом. Мы начали все сызнова.
Государь, в присутствии многих тысяч людей — охваченных ужасом,
коленопреклоненных, ликующих, молящихся — то же чудо повторилось дважды.
Юлиан (бледный и потрясенный). И что же? Одним словом — что
совершил кесарь в Иерусалиме?
Иовиан. Кесарь подтвердил пророчество Галилеянина.
Юлиан. Подтвердил...
Иовиан. Благодаря тебе подтвердились Его слова: «Камня на камне
не останется».73
Женщины и мужчины. Галилеянин одержал верх над кесарем!
Галилеянин более велик, чем Юлиан.
Юлиан (обращаясь к жрецу храма Кибелы). Ты можешь идти домой,
старик! И возьми с собой своего гуся. Сегодня вечером мы не станем
приносить жертву. (Обращаясь к толпе.) Я слышал, некоторые из вас говорили,
что Галилеянин одержал верх. Так может показаться на первый взгляд. Но
это заблуждение, говорю я вам. Вы, невежественные, презренные простаки,
верьте мне: пройдет совсем немного времени и страница перевернется!.. Я
буду... Я буду... Да, погодите! Я уже готовлю сочинение против Галилеянина.74
Оно будет состоять из семи глав. И когда его сторонники прочтут его, и
когда мой труд «Брадоненавистник»...
Возьми меня под руку, Фроментин! Это неповиновение утомило меня.
(Проходя мимо водоема, говорит страже.) Отпустите Кирилла! (Уходит
в направлении города вместе со своей свитой.)
Толпа у водоема (кричит ему вслед под язвительный смех). Вот он
идет, убойщик жертвенного скота!.. Медведь лохматый!.. Обезьяна длиннорукая!
Лунная ночь. Руины Аполлонова храма.
Император Юлиан и мистик Максим, оба в длинных одеяниях, появляются
среди поваленных колонн в глубине сцены.
Император Юлиан
181
Мак СИМ. Ты куда, брат мой?
Ю лиан. Туда, в уединение.
Максим. Но здесь... Среди этой мерзости запустения?75 Посреди
мусорной свалки?
Юлиан. А разве весь мир не одна огромная мусорная свалка?
Максим. И все же ты доказал, что уничтоженное можно возродить.
Юлиан. Шутник! В Афинах я видел башмачника, который оборудовал
небольшую мастерскую в храме Тесея. А в Риме, как я слышал, в Юлиевой
базилике угол был отведен под стойло для буйвола. Ты и это называешь
возрождением?
Максим. А почему бы и нет? Ведь все на свете происходит
постепенно, разве нет? А целое ведь не что иное, как сумма частностей.
Юлиан. Негодная мудрость! (Показывает на поваленную статую
Аполлона.) Взгляни на эту безносую голову. Взгляни на этот
раздробленный локоть... на эти чресла, разбитые на куски. Разве сумма этих уродливых
останков может воплотить в себе былую божественную красоту целого?
М аксим. Откуда ты знаешь, что былая красота была прекрасна сама
по себе, а не в воображении ее созерцателей?
Юлиан. Ах, Максим, в том-то и суть. Что существует само по себе
и для себя? После нынешнего дня я не знаю ничего такого. (Пинает ногой
голову Аполлона.) Был ли ты когда-нибудь могущественнее сам по себе?
Удивительно, Максим, что в заблуждении может таиться такая сила.
Взгляни на галилеян. И вспомни меня прежнего, каким я был в те дни, когда
воображал, что могу возродить поверженный мир красоты.
Максим. Друг... если заблуждение столь притягательно для тебя,
тогда отправляйся обратно к галилеянам. Они примут тебя с распростертыми
объятиями.
Юлиан. Ты прекрасно знаешь, что это невыполнимо. Кесарь и
Галилеянин! Как можно соединить несоединимое?
Да, этот Иисус Христос — величайший из бунтарей, когда-либо живших
на земле. Что такое Брут или Кассий в сравнении с ним? Они всего-навсего
убили лишь Юлия Цезаря. Он же вообще уничтожает и Цезаря, и Августа.
Возможно ли даже помыслить о примирении между Галилеянином и
кесарем? Есть ли на земле место для них обоих? А он живет на земле, Максим...
Галилеянин живет, говорю я, хотя иудеи и римляне вообразили, будто
предали его смерти... Он живет в мятежном духе людей, живет в их непокорстве и
презрении ко всякой зримой власти.
«Отдай кесарю кесарево, а Богу Богово» — никогда еще человеческие
уста не произносили более лукавого изречения. Что стоит за ним? Что и
182
Хенрик Ибсен
сколько принадлежит кесарю? Это изречение, словно боевая палица, сшибает
венец с головы кесаря.
Максим. Однако же великий Константин, равно как и твой
предшественник, сумел поладить с Галилеянином.
Юлиан. Да, конечно, но это для того, кто довольствуется малым,
как они. Но можно ли назвать это властью над миром? Константин расширил
границы своей империи. Но разве при этом не сузил он границы своего духа и
своей воли? Вы чересчур возвеличили этого человека, назвав его «великим».
А уж о моем предшественнике я и говорить не хочу. Он был скорее раб,
нежели кесарь, а я не могу удовольствоваться одним лишь титулом.
Нет, нет, в этом деле и думать нечего о примирении. И неужели все-таки
сдаться? О Максим, я не могу оставаться императором после подобного
поражения... но и отречься от престола я тоже не могу.
Максим, ты способен истолковать предвестия, таинственный смысл
которых сокрыт для всех остальных... Ты, умеющий читать книгу вечных
светил, — можешь ли ты сказать мне, каков будет исход этой борьбы?
Максим. Да, брат мой, я могу сказать тебе, каков будет исход.
Юлиан. Ты можешь это? Тогда скажи! Кто победит — кесарь или
Галилеянин?
Максим. Исчезнут оба — и кесарь, и Галилеянин.
Юлиан. Исчезнут?.. Оба?..
Максим. Оба. Произойдет ли это в наше время или спустя
сотни лет — этого я не знаю. Но это случится тогда, когда придет Подлинный.
Юлиан. И кто же он, этот Подлинный?
Максим. Тот, кто поглотит и кесаря, и Галилеянина.
Юлиан. Ты разгадываешь загадку еще более темной загадкой.
Максим. Так слушай же меня, друг и брат мудрости. Я сказал, что
оба они исчезнут, но я не сказал, что они погибнут.
Разве ребенок не исчезает в отроке, а отрок — в мужчине? Но ведь при
этом ни ребенок, ни отрок не погибают.
О ты, мой любимейший ученик, — разве ты забыл наши разговоры
в Эфесе о трех царствах?
Юлиан. Ах, Максим, с той поры прошли годы. Говори!
Максим. Ты знаешь, я никогда не одобрял того, что ты совершил,
став императором. Ты возжелал вновь превратить юношу в ребенка. Царство
плоти поглощено царством духа. Но царство духа не крайний предел, равно
как и отрочество. Ты возжелал воспрепятствовать росту отрока — не дав
ему стать мужчиной. О ты, глупец, замахнувшийся мечом на то, что
грядет, — на третье царство, где будет властвовать Двоякий!
Император Юлиан
183
Юлиан. И кто же он?
Максим. Иудеи дали ему имя. Они называют его Мессией и ждут
его.76
Юлиан (протяжно и задумчиво). Мессия?.. Не кесарь, не
Спаситель?
Максим. Оба в одном и один в обоих.
Юлиан. Кесарь-Бог; Бог-кесарь. Кесарь в царстве духа... и Бог в
царстве плоти.
Максим. Это и есть третье царство, Юлиан!
Юлиан. Да, Максим, это и есть третье царство.
Максим. В этом царстве станет истиной мятежный возглас
Предтечи.77
Юлиан. «Отдай кесарю кесарево, а Богу Богово». Да, да... и тогда
кесарь в Боге, а Бог в кесаре... А, мечты, мечты... Кто сокрушит силу
Галилеянина?
М а к с и м. А в чем сила Галилеянина?
Юлиан. Я безуспешно размышлял об этом.
Максим. Где-то было написано: «Да не будет у тебя других богов
пред лицем Моим».78
Юлиан. Да... да... да!
Максим. Провидец из Назарета не возвещал того или иного бога. Он
сказал: «Бог есть я; я есть Бог».79
Юлиан. Да, это нечто запредельное!., и оттого кесарь бессилен.
Третье царство? Мессия? Не Мессия иудеев, но Мессия царства духа и
мирового царства?..
Максим. Бог-кесарь.
Юлиан. Кесарь-Бог.
Максим. Логос в Пане — Пан в Логосе.80
Юлиан. Максим... каким он предстанет?
Максим. Возжелавшим самого себя.81
Юлиан. Мой возлюбленный учитель... я должен покинуть тебя.
Максим. Куда ты?
Юлиан. В город. Царь персов предложил мне мир, и я сгоряча принял
его. Мои гонцы уже в пути. Их следует нагнать и вернуть назад.
Максим. Ты снова хочешь начать войну с царем Сапором?
Юлиан. Я хочу того, о чем мечтал Кир и что пытался сделать
Александр...
Максим. Юлиан!
Юлиан. Я хочу стать властелином мира... Доброй ночи, мой Максим!
184
Хенрик Ибсен
10
Он машет на прощание рукой и быстро уходит. Максим задумчиво смотрит ему
вслед.
Хор псаломщиц (вдалеке, на могилах мучеников).
Люди, чтущие в богах злато, серебро, —
Прахом обернется все ваше добро!
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Восточная граница империи. Дикий горный ландшафт. На переднем плане глубокое
ущелье отделяет нагорье от высящихся вдали гор.
Император Юлиан в воинских доспехах стоит на краю обрыва, вглядываясь
в глубину. Чуть поодаль от него, слева, стоит полководец Невита, персидский
князь Ормизда, предводитель войска Иовиан и многие другие
военачальники. Справа у грубо сооруженного каменного алтаря находится
гадатель Нума и два других этрусских гадателя. Они заняты гаданием по
внутренностям жертвенного животного. На переднем плане на камне сидит мистик
Максим, около него философы Приск, Китрон и другие
приближенные. Время от времени слева направо по нагорью проходят небольшие
отряды легковооруженных воинов.
Юлиан (указывает вниз). Смотрите, смотрите... легионы извиваются
по ущелью подобно чешуйчатому змию.
20 Невита. Вон те, что сейчас проходят под нами, в овчинных куртках,
это скифы.
Ю лиан. Что за пронзительный вой!..
Невита. Так обычно звучит пение скифов, государь!
Ю лиан. Скорее похоже на вой, чем на пение.
Невита. А вот появились армяне. Их ведет сам Арсак.
Юлиан. Римские легионы уже, должно быть, вышли на равнину. Все
окрестные племена сбегаются и спешат выразить покорность. (Обращается
к военачальникам.) На Евфрате собраны двенадцать сотен кораблей,
нагруженных провиантом и всем необходимым. Теперь у меня есть твердая уве-
зо ренность в том, что флот может переправиться в Тигр через вырытый
в древности канал. Все войско перейдет на суда. Оттуда мы двинемся вперед
вдоль восточного берега Тигра так быстро, как только позволит нам
встречное течение.
Император Юлиан
185
Скажи мне, Ормизда, как велико твое доверие к этим замыслам?
Ормизда. Непобедимый полководец, я знаю, что мне выпадет счастье
под твоим победоносным водительством вновь ступить на землю моего отечества.
Ю лиан. Какое облегчение быть избавленным от общения с этими
жестокосердными горожанами! С каким ужасом в глазах бежали они рядом с
моей колесницей, когда я покидал город. «Возвращайся поскорее назад и будь
к нам более милостив, нежели теперь», — кричали они. Но я никогда не
вернусь в Антиохию. Не хочу более лицезреть этот неблагодарный город. После
победы я отправлюсь домой через Таре.82 (Подходит к гадателям.) И
какие же предвестия насчет нашего похода открыл ты, Нума, этим утром?
Н у м а. Вещие знаки говорят о том, что тебе не следует в этом году
пересекать границы твоего царства.
Юлиан. Гм! А ты как толкуешь это предсказание, Максим?
Максим. Я истолковываю его так: предсказание советует тебе
подчинять своей власти все те земли, через которые ты будешь проходить со своим
войском, и таким образом ты не пересечешь границ своего царства.
Юлиан. Так оно и есть. Нам следует толковать все эти таинственные
предсказания с особым вниманием, ибо в них чаще всего содержится двоякий
смысл. Иной раз кажется, будто неведомые, таинственные силы находят
удовольствие в том, чтобы вводить людей в заблуждение, особенно когда
затеваются великие дела. Нашлись же люди, которые пытались истолковать не в нашу
пользу обрушение колоннады в Иерополе,83 под которой погибло полсотни
солдат, как раз тогда, когда мы проходили маршем по городу. А я утверждаю, что
это предрекало нам двойную удачу. Во-первых, это предвещало, что Персидское
царство рухнет, а кроме того, говорило нам о том, что эти несчастные галилеяне
потерпят крах. Ибо те солдаты, что погибли, кто они были? Это были
солдаты-галилеяне, которые отнюдь не по своей охоте отправились на войну, и потому
судьба послала им столь же неожиданный, сколь и бесславный, конец.
И о в и а н. Всемилостивый кесарь, к тебе явился полководец передовых
отрядов.
Аммиан (появляется справа). Государь, ты повелел известить тебя,
если во время наступательного похода произойдет нечто из ряда вон выходящее.
Юлиан. Так, так! Ну и что такое из ряда вон выходящее произошло
этим утром?
Аммиан. Государь, то было двойное предзнаменование.
Ю лиан. Ну, Аммиан, говори же!..
Аммиан. Во-первых, государь, случилось так, что когда мы миновали
селение Цайта, из лесных зарослей выскочил громадных размеров лев и
набросился на наших солдат, а те убили его, осыпав тучами стрел.
186
Хенрик Ибсен
Юлиан. А!
Философы. Какое счастливое предзнаменование!
О р м и з д а. Царь Сапор называет себя львом царств.
Нума (продолжающий гадание у алтаря). Поверни войско назад,
назад, кесарь Юлиан!
Максим. Отважно иди вперед, любимец победы!
Ю лиан. После этого повернуть назад? Подобно тому как пал мертвым
лев из лесных зарослей у Цайты, падет и лев царств. Разве не бывало
прежде событий, которые ныне позволяют мне толковать случившееся в нашу
пользу? Должен ли я напоминать столь просвещенным мужам о том, что
когда император Максимиан84 победил персидского царя Нарзея, тогда также
на виду у всего войска был повержен лев... а в довершение этого еще и
гигантский вепрь? (Обращается к Аммиаку.) Ну а второе?.. Ведь ты как
будто говорил о двух предзнаменованиях?
Аммиан. Второе менее бесспорно, государь! Твой боевой конь
Вавилонии, как ты и приказал, был оседлан и отведен к подножию горы по ту
сторону ущелья и находился там в ожидании тебя. И надо же было так
случиться, что как раз в это самое время мимо вели отряд галилеян,
принудительно отданных в солдаты. Шли они, неся тяжелую поклажу, и притом без
особой охоты, так что их пришлось подгонять ударами плетей. Невзирая на
это, они воздели руки к небу, словно ликуя, и громко запели песнь во славу
своего бога. Испуганный этим внезапным шумом, Вавилонии вздыбился,
упал на спину и стал кататься по земле, выпачкав в придорожной грязи свою
отделанную золотом сбрую.
Нума (у алтаря). Кесарь Юлиан, поверни обратно! Поверни
назад!
Юлиан. Галилеяне сделали это по злобе, и тем не менее помимо их
воли было явлено предзнаменование, которое я приемлю с великой радостью.
Подобно тому как упал Вавилонии, так падет и Вавилон, лишившись
своего блеска и великолепия.
П р и с к. Сколько мудрости в этом истолковании!
К и т р о н. Клянусь богами, так оно и есть!
Другие философы. Да, да! Так — и не иначе!
Юлиан (обращаясь к Невите). Поход должен быть продолжен.
И все же этим вечером я хочу, ради большей уверенности, принести жертвы
и увидеть, какие из этих знамений подтвердятся.
А что касается вас, этрусские фокусники, которых я доставил сюда,
потратившись немало, то знайте, что я больше не потерплю в лагере вашего
присутствия, которое лишь вредит боевому настрою солдат. И, говорю я вам, вы
Император Юлиан
187
ничего не смыслите в трудном ремесле, за которое взялись! Какая неслыханная
самонадеянность! Прочь отсюда! Я не желаю впредь видеть вас здесь.
Некоторые из стражей тащат гадателей налево.
Юлиан. Вавилонии упал. Лев пал под стрелами моих солдат. Однако
это еще не говорит нам о том, на какого рода помощь невидимых сил мы
можем надеяться. Мне думается, что боги, сущность которых еще недостаточно
изучена, порой, смею сказать, предпочитают дремать или вообще лишь в
малой степени вмешиваться в дела людей. Мы, друзья мои, к несчастью,
переживаем как раз такое время. И скажу более: мы не раз убеждались в том, что
иные боги не считают нужным поддерживать благие усилия, утверждающие
их же собственные честь и величие.
Однако нам не дано судить об этом. Можно лишь предполагать, что
бессмертные, которым предназначено вершить судьбы мира, временами
вручают свою власть в руки смертных; этим боги, разумеется, ничуть не
умаляют себя, ибо разве не по воле богов человек, наделенный беспримерной
духовной силой, — если таковой существует — смог вообще появиться на земле?
П р и с к. О несравненный кесарь, разве твои собственные деяния не
являются тому свидетельством?
Ю лиан. Не знаю, о Приск, могу ли я позволить себе столь высокую
оценку моих деяний. Ну а о том, что галилеяне приписывают подобную из- 20
бранность иудею Иисусу из Назарета, я и говорить не хочу. Ибо эти люди
ошибаются, и я докажу это в моем трактате, направленном против них. Но я
могу назвать героя древности Прометея, чьи подвиги принесли людям
больше благ, чем, может быть, того желали сами бессмертные. Из-за этого ему
пришлось претерпеть немало и страданий, и бесчестия, пока он наконец
не был причислен к сонму богов, к которому он, в сущности, принадлежал
всегда.
И разве нельзя сказать того же самого о Геракле и Ахилле и, наконец, об
Александре Македонском, с деяниями которого иные сравнивают отчасти то,
что я совершил в Галлии, а отчасти и главным образом то, что я намерен со- зо
вершить в ходе этой военной кампании?
Не вита. Мой кесарь, замыкающие отряды сейчас проходят как раз
под нами, так что, пожалуй, время...
Юлиан. Сейчас, Невита! Но прежде я хочу рассказать вам
удивительный сон, который приснился мне этой ночью.
Во сне я увидел ребенка, преследуемого богатым человеком, который
владел неисчислимыми стадами, но не считал нужным поклоняться богам.
188
Хенрик Ибсен
Этот злой человек уничтожил всю родню ребенка. Но ребенку сострадал
сам Зевс, и он простер над ним свою оберегающую десницу.
Затем я увидел, как ребенок этот превратился в отрока под
покровительством Минервы85 и Аполлона.
Далее я увидел, как отрок погрузился в сон на камне под открытым
небом.86
И тут пред ним предстал Гермес в облике юноши и сказал: «Пойдем, я
покажу тебе путь, который ведет к обиталищу верховного божества!» И он
повел отрока к подножию отвесного горного утеса, и там он его покинул.
А отрок разразился слезами и жалобами и стал громким голосом
призывать Зевса. И тут вблизи него появилась Минерва и царь-солнце,
властвующий над землей; они подняли его на вершину горы и показали ему все
наследие его и его рода.87
А наследие это было весь круг земной, от моря до моря, и за пределами
морей.
И они возвестили отроку, что все это должно принадлежать ему. При
этом они дали ему три наказа: не спать, подобно его родичам, не
прислушиваться к советам лицемеров и, наконец, почитать как богов тех, кто походит
на богов. Не забывай, сказали они, покидая его, что ты обладаешь
бессмертной душой, и эта твоя душа — божественного происхождения. И если ты
станешь следовать нашим советам, то узришь отца нашего и станешь богом
подобно нам.88
П р и с к. Чего стоят все знаки и предзнаменования в сравнении с этим!
К и т р о н. Думаю, что не скажу лишнего, если предположу, что богиням
судьбы придется не раз подумать, прежде чем принять решение, не согласное
с твоими замыслами.
Юлиан. Мы не можем с уверенностью полагаться на подобное
исключение. Но, разумеется, я продолжаю считать этот сон удивительным, хотя брат
мой Максим своим молчанием, против всех ожиданий, показывает, что ему не
доставил радости ни сам сон, ни то обрамление, которое я придал ему. Что ж,
придется нам с этим примириться! (Вынимает свиток.) Взгляни сюда, Иови-
ан, вот здесь я сегодня рано поутру, не покидая своего ложа, записал все, что
видел во сне. Возьми эту запись, и пускай ее размножат в свитках и прочитают
в разных подразделениях войска. Я полагаю крайне важным, чтобы солдаты,
посреди всех опасностей и лишений, могли без страха вверить свою судьбу
полководцу, которого будут считать непогрешимым во всех затеваемых им
предприятиях, имеющих решающее значение для исхода войны.
И о в и а н. Прошу тебя, мой кесарь, не возлагать на меня подобного
поручения.
Император Юлиан
189
Ю лиан. Что ты хочешь этим сказать?
И о в и а н. Лишь то, что я не дерзну приложить руку к тому, что
противно истине... О, выслушай меня, благородный кесарь и государь! Разве
сыщется в твоем войске хоть один солдат, который сомневается в том, что
находится в безопасности под твоим началом? Разве у границ Галлии ты,
несмотря на превосходство сил противника и разного рода трудности, не
добился более выдающихся побед, чем те, коими мог бы похвалиться какой-либо
другой полководец наших дней?
Юлиан. Э, вот так новость!
Иовиан. Все знают, что удача самым непостижимым образом
сопутствовала тебе до сего дня. Ученостью ты превзошел всех других смертных, а
в прекрасном искусстве риторики снискал славу одного из лучших.
Юлиан. И что же? Несмотря на все это?..
Иовиан. Несмотря на все это, мой кесарь, ты всего лишь человек.
Однако, оповещая воинов о твоем сне, ты хочешь утвердить их во мнении, будто
ты бог, а в этом я не смею быть тебе помощником.
Юлиан. Что скажете вы, друзья мои, об этих словах?
К и трон. Они бесспорно говорят в равной степени как о дерзости, так
и о невежестве.
Юлиан. Ты как будто забыл, о правдолюбец Иовиан, о том, что
кесарь Антонин, по прозвищу Благочестивый,89 в некоем храме на римской
площади был удостоен почестей, воздаваемых бессмертным богам. И не
только он один, но и супруга его Фаустина, а также другие императоры до и
после этого времени.
Иовиан. Я знаю об этом, государь... Но нашим праотцам не дано
было познать свет истины.
Юлиан (долго и пристально смотрит на него). А, Иовиан!.. Скажи
мне, вчера вечером не вошел ли ты ко мне с вестью как раз в тот момент, ко-
гда я смывал очистительной водой жертвенную кровь с моих рукг
Иовиан. Да, мой кесарь! 30
Юлиан. Спеша завершить омовение, я уронил несколько капель на
твой плащ. Ты поспешно отступил назад и стряхнул воду, словно она
осквернила твой плащ.
Иовиан. Значит, это не осталось для тебя незамеченным, мой
кесарь?..
Юлиан. А ты бы желал, чтобы я этого не заметил?
Иовиан. Да, государь, ибо это касается только меня и единого
истинного Бога.
Ю лиан. Галилеянин!
20
190
Хенрик Ибсен
И о в и а н. Государь, ты сам послал меня в Иерусалим, и я был
свидетелем всего, что там происходило. Я много размышлял после этого, читал
писания христиан, говорил со многими из них — и ныне я пришел к убеждению,
что в учении сем заключена божественная истина.
Юлиан. Возможно ли? Неужто это и в самом деле возможно? Вот,
оказывается, как далеко распространилось это заразительное безумие! Мое
ближайшее окружение... Мои собственные военачальники отступаются от
меня!
Иовиан. Поставь меня лицом к лицу с твоими недругами,
государь, — и ты увидишь, что я с радостью воздам кесарю кесарево.
Юлиан. Сколь много?..
Иовиан. Жизнь и кровь.
Юлиан. Жизни и крови недостаточно. Тот, кому надлежит
властвовать, должен властвовать над волей и душами людей. Именно в этом
препятствует мне Иисус из Назарета, стремясь лишить меня власти.
И не воображай, Иовиан, что я хочу покарать тебя! Те, к кому ты
примкнул, стремятся ко всему подобному, словно к счастью. И потом вас
называют мучениками. Не так ли? Разве не возвеличивали таким образом тех, кого
я вынужден был наказать за их строптивость?
Отправляйся на передовые позиции! Впредь я не хотел бы видеть тебя
здесь... О, это измена мне, которую вы прикрываете словоблудием насчет
двойного долга и двойного царства! Отныне все будет по-иному. И другие
цари, помимо царя Персии, ощутят мою стопу на своей шее.
Отправляйся на передовые позиции, Иовиан!
Иовиан. Я выполню свой долг, государь! (Уходит направо.)
ю лиан. Мы не хотим, чтобы этот утренний час, который ознаменован
столь многими предвестиями, сулящими удачу, был для нас омрачен. Примем
это, как и многое другое, с невозмутимым спокойствием. И все же мой сон
должен быть сообщен войску. Ты, Китрон, и ты, мой Приск, и другие мои
друзья, вы позаботитесь о том, чтобы это было выполнено должным образом.
Философы. С радостью, с невыразимой радостью, государь! (Они
берут бумажный свиток и уходят направо.)
Юлиан. Прошу тебя, о Ормизда, не сомневайся в моем могуществе,
даже если все это может выглядеть так, будто дух строптивости всесилен.
Ступай, и ты также ступай, Невита, и вы все остальные отправляйтесь и
займитесь каждый своим делом. Я приду позднее, когда войско соберется на
равнине.
Все уходят направо, за исключением императора и Максима.
Император Юлиан
191
Максим (спустя короткое время встает с камня, на котором
сидел, и подходит к императору). Мой страждущий брат!
Юлиан. Скорее раненый, нежели страждущий. Олень, в которого
угодила стрела охотника, стремится укрыться в зарослях, где его не могут видеть
другие животные. Я был не в силах больше показываться на улицах Анти-
охии — теперь мне кажется, что я не смогу предстать перед войском.
Максим. Никто тебя не видит, друг, ибо все они слепы. Но ты
подаришь им зрение, и тогда они увидят тебя во всем твоем величии.
Юлиан (смотрит вглубь ущелья). Какая глубина под нами! Какими
крошечными кажутся они, идущие извилистым путем по каменистому ложу
реки среди зарослей терновника.
Когда мы оказались перед этим ущельем, полководцы, все как один,
устремились в теснину. Так можно было сократить путь на час, немного
сэкономить силы в этом походе навстречу смерти.
И солдаты с охотой последовали за нами. У них и мысли не возникло
о том, чтобы пройти поверху; никто из них не тосковал по свежему ветру,
гуляющему здесь, от которого ширится грудь и дышится вольнее. И вот они
идут там, идут и идут, не замечая, что над ними всего лишь узкая полоска
неба, и не ведая о том, что существуют горные выси, над которыми небо
раскинулось во всю ширь... Не кажется ли тебе, Максим, что люди живут лишь
для того, чтобы умереть? В этом дух Галилиянина. Если правда, что его
отец, как говорят, создал мир, то сын презрел дело рук отца. И как раз за
это дерзкое безумие его и возвысили столь высоко!
Разве можно сравнивать его с Сократом! Разве не любил Сократ
наслаждение, счастье и красоту? И тем не менее отверг все это... Но какая бездна
между этими двумя состояниями — с одной стороны, не желать ничего, а
с другой стороны — желать и все-таки отвергнуть.
И вот это утерянное сокровище я хотел вернуть людям. Как некогда
Дионис, явился я пред ними, юный, преисполненный радости, с увенчанным
листвой челом и руками, полными виноградных гроздьев. Но они отвергли мой
дар, я презираем и ненавидим, меня осыпают насмешками и друзья и враги.
Максим. А почему? Я скажу тебе почему.
Вблизи города, где я когда-то жил, на склоне горы был виноградник,
знаменитый своими ягодами; и горожане, желая иметь на столе по-настоящему
отменные гроздья, посылали своих слуг к тому винограднику на горе и
наказывали брать виноград только там.
Спустя много лет я вернулся в этот город, но теперь здесь уже никто и
понятия не имел о том, столь знаменитом некогда, винограде. И тогда я
навестил виноградаря и спросил его: «Скажи мне, о друг, разве твои виноград-
192
Хенрик Ибсен
ные лозы усохли? Почему больше никто не знает о них?» «Нет, — ответил
виноградарь, — они не усохли. Но ты ведь знаешь, что из молодой лозы
получается вкусный виноград, а вот вино из нее плохое. А старая лоза,
напротив, рождает невкусные гроздья, но хорошее вино. И потому, о чужеземец, —
добавил он, — я все еще радую сердца моих сограждан урожаем с этого
виноградника, только теперь в виде вина, а не в виде ягод».
Юлиан (задумчиво). Да, да, да!
Максим. Вот этого-то ты и не принял во внимание. Виноградная лоза
мира состарилась, а ты по-прежнему считаешь, будто можно предлагать ее
ягоды тем, кто жаждет нового вина.
Юлиан. Ах, Максим, кто жаждет? Назови мне хоть одного человека
вне нашего братства, который был бы томим духовной жаждой... О, сколь
несчастлив я, рожденный в этот железный век!
Максим. Не вини время. Если бы время было более великим, то ты
был бы менее значителен. Мировая душа подобна богачу, имеющему
несметное число сыновей. Если он поделит свое богатство между всеми сыновьями,
то все они окажутся с достатком, но по-настоящему богатым не будет ни
один из них. Если же он, напротив, лишит их всех наследства и отдаст все
свое добро одному из них, то этот один окажется богачом в кругу бедняков.
Юлиан. Менее уместного сравнения ты не мог бы привести... Разве я
нахожусь в таком положении? Разве не поделено между многими то, чем
владыка мира должен был бы обладать в большей мере, чем все остальные?
Да, смею сказать, он один должен был бы обладать всем этим! О, до чего
разрознена сила! Разве сила красноречия Либания не проявилась во всей
своей полноте, из-за чего он получил звание царя риторики? А ты сам,
Максим, не обладаешь разве силой непостижимой мудрости? А этот неистовый
Аполлинарий из Антиохии не обладает ли силой песнопений и вдохновения
в такой мере, что я, пожалуй, мог бы позавидовать ему! А Григорий Каппа-
докиец! Не обладает ли он несгибаемой силой воли в такой степени, что
многие удостаивают его не подобающего подданному звания «великий»? А что
еще более удивительно — то же самое прозвище дано другу Григория,
Василию, человеку мягкосердечному, обличьем более похожему на девушку.
И при этом он не являет себя миру. Василий живет в этих отдаленных краях,
облачась в платье отшельника и общаясь лишь со своими учениками, со своей
сестрой Макриной и другими женщинами, которых зовут благочестивыми и
святыми. А с какой силой воздействуют они на людей своими посланиями,
которые время от времени приходят от них! Ах, даже отшельничество и
самоотречение становятся властью, противостоящей моей власти! Но все же
пагубнее всех этот распятый иудей.
Император Юлиан
193
Максим. Так сломи же все это раздробленное могущество! Но не
думай, что тебе удастся сокрушить смутьянов, если ты выступишь против них
как полководец, посланный владыкой, который им неведом. Ты должен
прийти к ним от своего имени, Юлиан!90 Разве Иисус из Назарета явился
посланцем от кого-либо? Разве он не называл себя тем, кто послал его?91
Воистину в тебе завершение времен, а ты этого не видишь. Разве все вещие
знаки и предзнаменования не указывают неуклонным перстом прямо на тебя?
Или я должен напомнить тебе про сон твоей матери?..
Юлиан. Ей приснилось, что она родила Ахиллеса.
Максим. Должен ли я напомнить тебе, что удача несла тебя словно на
могучих крыльях по жизни, полной превратностей и опасностей? Кто ты,
господин? Быть может, в тебе возродился Александр, ранее не готовый к тому,
чтобы завершить начатое дело, а ныне вооруженный для этого зрелостью?
Юлиан. Максим!
Максим. Всегда есть не/сто, через определенные промежутки времени
возвращающийся вновь в жизнь рода человеческого. Он подобен всаднику,
который должен укротить на манеже дикого коня. Всякий раз конь
сбрасывает его. Но еще мгновение — и всадник снова оказывается в седле. С
каждым разом всадник держится все увереннее, приобретая все больше
сноровки. Но всякий раз ему снова предстоит быть поверженным в
меняющемся обличье, и так длится до сего дня. Он должен был пасть в облике бо-
госотворенного человека в саду Эдема, он должен был пасть как основатель
мирового царства,92 и он должен быть повержен в облике князя царства Бо-
жия. Кто знает, сколько раз он блуждал среди нас, никем не узнанный?
И уверен ли ты, Юлиан, что сам ты не пребывал в том, кого ныне
преследуешь?
Юлиан (задумчиво глядя вдаль). О загадка, не имеющая дна!..
Максим. Должен ли я напомнить тебе о древнем пророчестве, которое
ныне у всех на устах? Было предречено, что царство Галилеянина
просуществует столько лет, сколько дней в году. Через два года минет триста
шестьдесят пять лет с того времени, как этот человек родился в Вифлееме.
Юлиан. И ты веришь в это пророчество?
Максим. Я верю в того, кто придет.93
ю лиан. Опять загадки!..
М а к с и м. Я верю в свободную необходимость.
ю лиан. Еще загадочнее.
Максим. Послушай, Юлиан... Когда Хаос клубился в бескрайней
ужасающей пустоте и Иегова был один... В тот день, когда он, согласно
древним иудейским писаниям, взмахнул рукой и отделил свет от тьмы, а воду
20
30
7 Зак. №3207
194
Хенрик Ибсен
от суши, — в тот день великий Бог-Творец находился на вершине своего
могущества.94
Но с появлением людей на земле возникли многие воли. Люди и животные,
деревья и растения, в согласии с извечным законом, стали создавать себе
подобных. И в согласии с извечным законом ходят по небосклону все светила.
Раскаивался ли Иегова? Древние предания всех народов говорят о
раскаянии Творца.9:>
Он вложил в сотворенное им закон самосохранения. Слишком поздно
раскаиваться! Сотворенное желает сохранить себя — и оно сохраняется.
Но два царства односторонности ведут между собою войну. Где же он,
где же царь миролюбия, двусторонний, который примирит их?
Юлиан (про себя). Два года? Все боги бездействуют. И нет за их
спиной своенравной силы, которая стала бы препятствовать моим замыслам...
Два года? За два года я смогу положить мир к своим ногам.
Максим. Ты что-то сказал, мой Юлиан... Что ты сказал?
Юлиан. Я молод, крепок и здоров. Максим... я намерен жить долго.
Уходит направо, Максим следует за ним.
Поросшее лесом взгорье с проточной водой между деревьями. На взгорье
небольшая усадьба. Близится закат солнца.
Между деревьями проходят войска. Они идут слева направо, скрываясь за холмами.
Василий и его сестра М акр и на, оба в одеждах отшельников, стоят у края
дороги и протягивают изможденным солдатам воду и фрукты.
Макрина. О Василий, ты только посмотри! Один бледнее другого,
один изможденнее другого.
Василий. И среди них так много наших братьев христиан! Проклятье
императору Юлиану! Это более зловещий замысел, нежели все муки на
пыточной скамье. Против кого ведет он свое воинство? Не столько против царя
Персии, сколько против Христа.
Макрина. И ты готов верить в самое ужасное о нем?
Василий. Да, Макрина, я все более и более убеждаюсь в том, что удар
направлен против нас. Поражения, которые он претерпел в Антиохии,
противодействие, ему оказанное, унижения и разочарования, постигшие его на
богопротивном пути, — все это он хочет предать забвению благодаря
победоносному военному походу. И это ему удается. Великая победа все
изгладит в памяти людской. Таковы люди. В их глазах удача совпадает со
справедливостью, и большинство склоняется перед силой.
Император Юлиан
195
Макрина (указывает налево). Новые полчища! И нет им конца...
Мимо проходит отряд солдат; молодой человек в его рядах в изнеможении
падает на дорогу.
Центурион (бьет его палкой). Вставай, ленивый пес!
Макрина (подбегает). О, не бей его!
Солдат. Пускай бьет... Страдания мне в радость.
Аммиан (подходит). Опять задержка!.. А, это он. Он и вправду не
может больше идти?
Центурион. Не знаю, что и сказать, господин. Он то и дело валится
с ног.
Макрина. О, будь терпелив! Кто этот несчастный? Вот взгляни сюда,
освежись соком этих фруктов... Кто он такой, господин?
Аммиан. Каппадокиец... один из тех заблудших, которые разрушили
храм Венеры в Антиохии.
Макрина. О, один из тех мучеников!..
Аммиан. Попробуй встать, Агафон! Мне жаль этого человека. Он не
вынес слишком жестоких пыток. С тех пор разум его помутился.
Агафон (встает). Я все способен вынести. И я в своем уме,
господин! Бейте, бейте, бейте... страдания мне в радость.
Аммиан (обращается к центуриону). Вперед, мы больше не можем
терять времени.
Центурион (солдатам). Вперед, вперед!
Агафон. Вавилонии упал — так вскоре падет и вавилонский блу-
додей.96 В Цайте был убит лев97 — так будет сражен и коронованный лев
мира!
Солдат гонят дальше направо.
Аммиан (обращается к Василию и Макрине). Удивительные вы
люди. Заблуждаетесь и все же творите добро. Спасибо, что подкрепили
обессиленных. И пусть мой долг перед кесарем не помешает мне обращаться
с вашими братьями как можно более терпимо. (Уходит направо.)
Василий. Да пребудет с тобой Господь, благородный язычник!
м акр и на. Кто бы он мог быть, этот человек?
Василий. Я его не знаю. (Указывает налево.) О, смотри, смотри...
это он сам!
Макрина. Император? Это император?
Василий. Да, это он.
196
Хенрик Ибсен
Юлиан, в сопровождении военачальников и личной стражи под началом
Анатолия, появляется слева.
Юлиан (обращается к своим спутникам). Устал, говорите? И вы
думаете, падение коня вынудит меня остановиться? Только не пристойнее ли
мне будет идти пешим, нежели сесть на менее благородного коня? Устал!
Мой предок говорил, что император должен умереть стоя.98 А я говорю, что
императору подобает всю его жизнь, а не только в годину смерти, проявлять
достойную подражания выносливость. Я говорю... О, клянусь великим
светом небес, уж не Василий ли Кесарийский предстал перед моим взором?
Василий (с глубоким поклоном). Твой ничтожный слуга, о
могущественный государь!
Юлиан. Да уж, нечего сказать! Ты и вправду верно служишь мне,
Василий! (Подходит поближе.) Так это, стало быть, и есть тот сельский
домик, снискавший столь громкую славу благодаря отправляемым отсюда
посланиям! Во всех пределах империи об этом домике говорят куда больше,
чем об учебных аудиториях, хотя я не пожалел ни затрат, ни трудов для их
возрождения.
А эта женщина, наверное, твоя сестра Макрина, не так ли?
Василий. Это так, государь!
Юлиан. Ты красивая женщина и притом еще молодая. И все же ты,
как я слышал, отреклась от мирской жизни?
Макрина. Государь, я отреклась от мирской жизни, дабы вести жизнь
праведную.
Юлиан. О, я отлично осведомлен о ваших заблуждениях. Вы
вздыхаете о том, что находится по ту сторону жизни и о чем вы ничего достоверного
не знаете. Вы умерщвляете вашу плоть, подавляете в себе мирские желания.
Но все же, говорю я вам, и в этом может проявляться гордыня, как и во всем
другом.
Василий. Не думай, государь, что я настолько слеп и не вижу
опасности, таящейся в самоотречении. Я хорошо знаю, брат Григорий прав, когда
пишет, что довольствуется отшельничеством в сердце своем, но не во плоти
своей. И я знаю также, что эта грубая одежда не спасет мою душу, если я
припишу себе в заслугу ношение ее.
Но чувства мои иные. Эта отшельническая жизнь наполняет меня
невыразимым счастьем, только и всего. Здесь потрясения, которые мир
переживает в нынешние времена, не стоят перед моим взором во всей их
неприглядности. Здесь я возвышаю свою плоть молитвой, а душу свою
очищаю жизнью в воздержании.
Император Юлиан
197
Юлиан. О мой скромник Василий, и все же я думаю, что цели твои
далеко не столь непритязательны. Если говорят правду, то твоя сестра Макри-
на собрала вокруг себя группу молодых женщин, которых обучает на своем
примере. А сам ты, подобно твоему галилейскому учителю, избрал себе
двенадцать учеников. Зачем?
Василий. Чтобы разослать их по разным странам, дабы они укрепили
дух наших братьев в борьбе.
Юлиан. Вот как! Оснастив свое воинство оружием красноречия, ты
посылаешь его против меня. Но откуда в тебе самом это искусство
красноречия, это прекрасное греческое искусство? Ты обучился ему в наших учебных
аудиториях. А по какому праву ты им пользуешься? Ты, словно лазутчик,
пробрался в наш лагерь, дабы выведать, в каком месте понадежнее нанести
удар. А теперь ты используешь полученные сведения, дабы причинить нам
наибольший вред!
Да будет тебе известно, Василий, что впредь я не намерен терпеть
подобную низость. Я выбью это оружие из ваших рук. Сохраняйте верность
Матфею и Луке и всем прочим недостойным сочинителям. Но отныне вы будете
лишены права толковать наших древних поэтов и философов, ибо я считаю
несправедливым, чтобы вы черпали знания и извлекали пользу из источников,
в правдивость которых вы вовсе не верите. Таким же образом будет запрещен
всем галилейским ученикам доступ в наши учебные залы; ибо что вам там
надо? Похитить наше искусство, дабы потом использовать его против нас самих.
Василий. Государь, я уже слышал об этом твоем странном указе. И я
не могу не согласиться с Григорием, когда он пишет, что ты не обладаешь
исключительным правом ни на греческую науку, ни на греческое искусство
риторики. Я также должен согласиться с ним, когда он говорит, что ты ведь
используешь алфавит, изобретенный египтянами, и носишь пурпур, который
стали впервые использовать жители Тира."
Да, государь, и более того. Ты покоряешь страны и объявляешь себя
повелителем народов, хотя не знаешь ни их языка, ни их обычаев. И у тебя есть
на это право. Но таким же точно правом, каким ты обладаешь в зримом
мире, обладает Тот, которого ты называешь Галилеянином, в мире незримом...100
Юлиан. Хватит об этом! Не желаю слышать подобных речей! Вы
говорите так, будто существуют два повелителя мира, и тем самым пытаетесь
отрезать мне все пути. О, как вы смешны! Вы противопоставляете мертвого
живому. Но вскоре вы узнаете, как все обстоит на самом деле. Не думайте,
что я, озабоченный военными делами, отложил в сторону свой трактат,
направленный против вас, над которым я работаю уже давно. Вы, наверное,
думаете, что ночи свои я посвящаю сну? О, как вы заблуждаетесь! Мой трактат
198
Хенрик Ибсен
«Брадоненавистник» вызвал насмешки даже у тех, кому не мешало бы для своей же
пользы усвоить некоторые истины. Но это ни в коей мере не отпугнет меня.
Разве подобает человеку с палкой в руке спасаться бегством от лающих псов?..
Чему ты улыбаешься, женщина? Что смешного нашла ты в моих словахг
М акр и на. Зачем же, о господин, ты с такой горячностью нападаешь
на Того, кого считаешь мертвым?
Юлиан. А, я понимаю! Этим ты хочешь сказать, что он жив?
Макрина. Я хочу этим сказать, что ты, о могущественный повелитель,
в сердце своем чувствуешь, что Он несомненно жив.
Юлиан. Я? Что за бред? Чтобы я чувствовал?..
Макрина. Что ты на самом деле ненавидишь и преследуешь? Не Его,
но твою веру в Него. И разве не живет Он в твоей ненависти и нападках
точно так же, как живет в нашей любви?
Юлиан. Знаю я ваше увертливое суесловие! Вы, галилеяне, говорите
одно, а при этом думаете совсем иное. И это вы называете искусством
риторики! О убогие душонки! Какая нелепость! Чтобы я чувствовал, что этот
распятый иудей еще жив! О гиблые времена, позволяющие тешить себя
подобными нелепостями! Но и люди нынче не лучше своего времени. Безумие
почитается мудростью! Невозможно пересчитать, сколько ночей я провел без
сна в размышлениях, пытаясь отыскать истинную суть бытия. Но где же вы,
мои последователи? Многие восхваляют мое красноречие, но совсем
немногие дают себя переубедить. А может, таких и вовсе нет. Но воистину это еще
не конец. Озарение неожиданно посетит вас. И вы постигнете, что все
разрозненное стремится слиться воедино. И вы убедитесь, что все презираемое
ныне вами таит в себе благодать. А крест, в котором вы черпаете утешение, я
переделаю в лестницу для того, кого вы еще не знаете.
Макрина. Ая говорю тебе, кесарь, что ты не что иное, как карающий
бич в руке Господа,101 — бич, который должен покарать нас за грехи наши.
Увы, горе нам, дожившим до этого! Горе нам, допустившим раскол,
лишенным любви и сошедшим с пути истинного!
Не было больше царя в Израиле. И оттого Господь поразил тебя
безумием, дабы обрушить на нас кару свою.
О, какой разум омрачил Он, дабы ярость Его обрушилась на нас! Какое
цветущее дерево лишил Он ветвей, превратив их в розги, дабы хлестать наши
отягченные грехом плечи!
Вещие знаки предостерегали тебя, но ты не внял им. Голоса взывали к
тебе, но ты их не слышал. Незримая рука начертала для тебя письмена на
стене,102 но ты стер написанное, не попытавшись истолковать его.
Юлиан. Василий... как жаль, что я до сего дня не знал этой женщины.
Император Юлиан
199
Василий. Уйдем, Макрина!
М а крин а. Увы, и мне довелось увидеть эти сияющие глаза! Ангел и
змий слились воедино — тоска отступника и хитрость искусителя! О, как же
могли наши братья и сестры питать надежду на победу, находясь вблизи
этого посланца? В нем воплотился некто более великий. Разве ты не видишь,
Василий, — его руками Господь хочет поразить нас гибелью.
Юлиан. Ты изрекла это!
Макрина. Не я!
Юлиан. Первая уловленная душа!
Макрина. Отыди от меня!
Василий. Уйдем же! Уйдем!
Юлиан. Нет, останьтесь!.. Анатолий, приставь к ним стражу!.. Я
повелеваю, чтобы вы сопровождали мое войско — и вы, и ваши ученики,
юноши и женщины.
Василий. Господин, ты не можешь нам этого приказать.
Ю лиан. Неосмотрительно оставлять в своем тылу вражеские крепости.
Смотрите, одним мановением руки я останавливаю град горящих стрел,
которые вы насылали из стен этой скромной сельской хижины.
Василий. Нет, нет, господин... Это насилие...
Макрина. Ах, Василий! Тут или там... все равно все кончено!
Юлиан. Разве в Писании не сказано, что вы должны воздать кесарю
кесарево? В этом походе мне понадобятся все свободные руки. Вы сможете
ходить за больными и ранеными в моем войске. Тем вы кстати и
Галилеянину послужите. И если вы по-прежнему считаете своим долгом служить ему,
то советую вам не терять времени. Ему уже недолго осталось царствовать.
Несколько солдат окружают Василия и Макрину, другие поспешно направляются
сквозь заросли к хижине на пригорке.
Макрина. Гаснет солнечный луч над нашим домом, гаснут наши
надежды, гаснет свет мира! О Василий, и нам довелось увидеть наступление ночи!
Василий. Свет есть.
Юлиан. Свет грядет. Повернитесь спиной к вечернему зареву,
галилеяне! Устремите взор на восток, на восток, где грезит Гелиос. Истинно
говорю вам, вы узрите земного царя-солнце.
Уходит направо, все следуют за ним.
Местность по другую сторону Евфрата и Тигра. Это обширная равнина, на которой
разбит походный лагерь императора. Слева и в глубине — невысокие заросли кус-
200
Хенрик Ибсен
тарника, за которыми скрыты изгибы реки Тигр. Необозримый ряд корабельных
мачт тянется поверх кустарника. Вечернее небо заволокло тучами.
Солдаты и военные всех рангов продолжают обустраивать лагерь на
равнине. С кораблей доставляют всевозможный груз. Вдали светятся сторожевые огни.
Полководец Невита, военачальник Иовиан и другие командиры
сухопутных войск сходят с кораблей на берег.
Невита. Без сомнения, император сделал удачный выбор. И вот мы
без единого взмаха мечом вступили на землю неприятеля. Никто не
воспрепятствовал нашему переходу по рекам, ни один персидский конник не
попался нам на глаза.
Иовиан. Разумеется, господин, с этой стороны неприятель никак не
ожидал нас.
Невита. Ты говоришь это так, будто все еще держишься мнения, что
выбор пути был неразумен.
Иовиан. Да, господин, я по-прежнему держусь того мнения, что нам
следовало вторгнуться с севера. Тогда левым флангом мы примыкали бы к
Армении, дружелюбно настроенной к нам, и могли бы получить всю потребную
нам провизию в этом изобильном краю. А здесь? Поход наш задерживают
тяжело нагруженные суда. Вокруг нас голая равнина, почти пустыня... А,
император идет сюда! Пойду и я; последнее время я у него в немилости.
Уходит направо. В это время со стороны кораблей подходит Юлиан со своими
спутниками. Между шатрами справа появляются личный врач императора О р и б а -
зий, философы Приск и Китрон и некоторые другие. Они идут навстречу
императору.
Юлиан. Итак, мы видим, как ширятся пределы нашего царства.
Каждый шаг на восток, сделанный мною, раздвигает его границы. (Топает ногой
по земле.) Эта земля — моя! Я в своих владениях, а не за их пределами...
А, Приск?.. Слушаю тебя.
Приск. Твое повеление исполнено, несравненный кесарь. Рассказ
о твоем вещем сне был прочитан во всех войсковых подразделениях.
Юлиан. Хорошо, хорошо! И какое впечатление произвел мой сон на
солдат?
Китрон. Иные ликующими возгласами воздавали тебе хвалу и
называли тебя богоподобным, а другие, напротив...
Приск. Эти последние были галилеяне, о Китрон!
Китрон. Да, верно, в большинстве своем это были галилеяне, и они,
бия себя в грудь, испускали громкие вопли и стенания.
Император Юлиан
201
Юлиан. Я не собираюсь останавливаться на этом. Мои скульптурные
бюсты, которые я повелел изготовить, дабы устанавливать их в каждом
покоренном мною городе, должны быть выставлены в лагере около каждого
стола, где казначеи будут выдавать солдатам жалованье. Рядом с бюстами
надлежит возжечь светильники с благовонными курениями, и каждый
солдат, подходя к столу за жалованьем, должен будет бросить в огонь несколько
зерен фимиама.
Орибазий. Прости меня, всемилостивейший кесарь, но...
благоразумно ли это?
Юлиан. А почему же неблагоразумно? Ты удивляешь меня, мой
Орибазий.
Приск. Ах, государь, ты вправе выразить удивление! Разве не
следует...
К и трон. Разве не может Юлиан осмелиться на то, на что
отваживались люди не столь богоподобные, как он?
Юлиан. Я полагаю, рискованнее всего было бы утаить веления
таинственных сил. Раз уж дошло до того, что божества передают свою силу в
руки человека земного — а ведь это так и есть, судя по многим приметам, —
было бы поистине величайшей неблагодарностью скрывать их волю. В
условиях опасности, таких как ныне, нельзя допустить, чтобы солдаты
поклонялись не тому божеству, какому следует, в то время как они должны были бы
взывать к совершенно иным богам.
Говорю тебе, Орибазий, равно как и вам всем, что если найдется
кто-либо задумавший таким образом ограничить пределы моей императорской
власти, то это будет поистине неугодным богам деянием, которому я вынужден
буду воспротивиться.
Разве еще Платон не возгласил истину, что лишь одно божество может
повелевать людьми? Что имел он в виду, говоря это? Ответьте мне, что он
имел в виду? Я далек от мысли утверждать, что Платон — этот поистине
бесподобный мудрец, тем самым, словно провидец, указал на какого-либо
определенного человека, пусть даже и самого выдающегося. Но я полагаю,
что все мы были свидетелями тех неурядиц, которые возникают, когда власть
раздроблена и поделена между многими.
И довольно об этом. Я уже повелел, чтобы императорские бюсты были
выставлены в лагере на всеобщее обозрение.
А кого ты так лихорадочно ищешь, Евтерий?
Домоправитель Евтерий появляется со стороны судов в сопровождении
человека в одежде гонца.
202
Хенрик Ибсен
Евтерий. Благородный кесарь, этот антиохиец послан префектом
Александром. Он привез письмо, по его словам, весьма важное.
Юлиан. Что ж, посмотрим! Света сюда!
Приносят горящий факел, император вскрывает письмо и читает.
Юлиан. Возможно ли это? Приблизьте факел! Да, здесь так
написано... и вот здесь тоже... Что же это такое? Поистине это превосходит все,
о чем я только мог подумать!
Не вита. Дурные вести из западных провинций, государь?
Юлиан. Скажи мне, Невита, сколько времени нам потребуется, чтобы
достичь Ктесифона?103
Невита. Не менее тридцати дней.
Юлиан. Это необходимо сделать за более короткое время! Тридцать
дней! Целый месяц! И пока мы будем ползти туда, мне придется позволить
этим бешеным...
Невита. Ты сам знаешь, государь, что из-за судов нам приходится
следовать по всем изгибам реки... Течение быстрое, и к тому же повсюду
камни и отмели. Я полагаю, что быстрее двигаться невозможно.
Юлиан. Тридцать дней! А после этого еще предстоит взять приступом
город... нужно будет обратить в бегство армию персов и заключить мир.
Сколько времени потребуется на все это? А ведь среди вас были и те, кто
давал мне дурной совет выбрать еще более дальний, окольный путь! Ха-ха, не
иначе как они замышляли погубить меня!
Невита. Не тревожься, государь, мы изо всех сил постараемся
ускорить наше продвижение вперед.
Юлиан. Это крайне необходимо. Представляете, о чем сообщает
Александр? После моего отъезда безумие галилеян перешло все границы. Беспорядки
множатся с каждым днем. Они понимают, что победа над Персией повлечет за
собой их полное уничтожение. И они, предводительствуемые этим потерявшим
стыд Григорием, точно неприятельское войско стоят за моей спиной. Во
фригийки
ских землях затевается что-то таинственное, а что именно, никто не знает...
Невита. Что это означает, государь?.. Что именно они творят?
Юлиан. Что творят? Молятся, проповедуют, поют, возвещают конец
света. О, если бы только это! Но они увлекают за собой наших
приверженцев, приобщая их к своему мятежному союзу. В Кесарее община избрала
епископом судью Евсевия, — Евсевия, некрещеного человека, и этот
заблудший принял сан, что является противозаконным даже по канонам их
собственной церкви!
Император Юлиан
203
Но это еще далеко не самое худшее. Вдесятеро опаснее то, что в
Александрию возвратился Афанасий.
Невита. Афанасий?
Приск. Тот самый таинственный епископ, что скрылся в пустыне
шесть лет тому назад?
Юлиан. Церковный собор изгнал его по причине его излишнего
рвения. Во времена моего предшественника галилеяне были послушны.
А теперь — подумать только! Этот необузданный фанатик возвратился
в Александрию. Ему устроили царскую встречу. Проселочная дорога была
устлана коврами и пальмовыми ветвями.105 И как вы думаете, что случилось
потом? В ту же ночь галилеяне подняли мятеж. Георгий, их законный
епископ, этот здравомыслящий и благодушный человек, которого они обвинили
в недостатке веры, был убит, растерзан живым на улицах города.
Невита. Но, государь, как все это могло зайти столь далеко? А где же
был префект Артемий?
Юлиан. Резонный вопрос. Да, в самом деле, где был префект
Артемий? Я могу ответить на это. Артемий переметнулся к галилеянам! Он сам
с оружием в руках ворвался в Серапеум,106 прекраснейший в мире храм...
разбил статуи... разорил жертвенные алтари, уничтожил не имевшую себе
равных книжную сокровищницу, в которой мы столь остро нуждаемся
в нынешнее время заблуждений и безумия и которую я оплакал бы как
самого дорогого унесенного смертью друга, если бы гнев не лишил меня
способности проливать слезы.
К и трон. Поистине это превосходит всякое воображение!
Юлиан. И не иметь возможности добраться до этих нечестивцев и
покарать их! Наблюдать, как множатся эти бесчинства!.. Ты говоришь,
тридцать дней! Зачем они медлят? Зачем разбивают лагерь? Зачем спят? Разве
мои военачальники не знают, что тут поставлено на карту? Необходимо
созвать военный совет. Как подумаешь о том, что сумел совершить за тридцать
дней Александр Македонский...
Со стороны лагеря появляется военачальник И о в и а н в сопровождении человека
в персидской одежде и безоружного.
Иовиан. Не гневайся, государь, что я явился к тебе на глаза, но этот
иноземец...
Ю лиан. Персидский воин!
Персиянин (кидается ему в ноги). Я не воин, о всемогущий
повелитель!
204
Хенрик Ибсен
Иовиан. Он прискакал верхом без оружия. Пересек равнину и сдался
нашим передовым постам...
Юлиан. Выходит, твои соплеменники уже близко?
Персиянин. Нет, нет!
Юлиан. Так откуда же ты явился?
Персиянин (сбрасывает с себя одежду). Взгляни на эти руки, о ты,
владыка вселенной... на них кровоподтеки от ржавых оков. Пощупай мою
спину с содранной кожей — это сплошная рана. Я побывал на пыточной
скамье, господин!
Юлиан. А, вот оно что! Ты бежал от царя Сапора?
Персиянин. О ты, всемогущий, тебе ведомо все! Я был в большой
милости у царя Сапора, до тех пор пока, устрашенный приближением твоего
войска, не отважился предсказать ему, что эта война принесет ему погибель.
И знаешь ли, господин, как он вознаградил меня за это? Мою жену он отдал
на поругание своим лучникам с гор, детей моих велел продать в рабство, все
мое добро поделил между своими слугами. Меня же самого он велел пытать
в течение девяти дней, после чего велел посадить на коня и прогнать в степи,
чтобы я околел там, как загнанный зверь.
Ю лиан. Чего же ты хочешь от меня?
Персиянин. Чего я могу хотеть от тебя, после того как со мной
обошлись подобным образом? Я хочу помочь тебе одержать победу над моим
мучителем.
Юлиан. Ах, ты ведь человек, искалеченный пытками. Чем ты можешь
помочь мне?
Персиянин. Я могу прикрепить крылья к лодыжкам твоих воинов.
Юлиан. Что ты хочешь этим сказать? Встань и объясни мне, что ты
имеешь в виду.
Персиянин (встает). В Ктесифоне никто и предположить не мог,
что ты изберешь этот путь...
Юлиан. Это мне известно.
Персиянин. Но теперь это больше не секрет.
ю лиан. Ты лжешь, бездельник! Вам, персам, мои замыслы
неизвестны.
Персиянин. Господин, ты, чья мудрость унаследована тобой от огня и
солнца, прекрасно знаешь, что моим соплеменникам известны твои замыслы.
Ты перешел реки на своих судах, и эти суда, числом более тысячи и
нагруженные всевозможным провиантом, двинутся вверх по Тигру, а войско
пойдет вперед одновременно с кораблями.
Ю лиан. Невероятно!..
Император Юлиан
205
Персиянин. А когда корабли подойдут к Ктесифону совсем близко,
на расстояние, равное двум дням пути, ты пойдешь приступом на город и,
осадив его, вынудишь царя Сапора сдаться.
Ю лиан (озираясь вокруг). Кто предал нас?
Персиянин. Теперь этот твой замысел неосуществим. Мои
соплеменники спешно соорудили на реке запруду из камней, и там твои корабли
пройти не смогут.
ю лиан. Знаешь ли ты, персиянин, что ждет тебя в том случае, если ты
говоришь неправду?
Персиянин. Тело мое в твоей власти, всемогущий! Если я говорю
неправду, то ты волен сжечь меня живьем.
Юлиан (Невите). Река запружена! Понадобятся недели, чтобы
освободить кораблям проход.
Не вита. Если это вообще возможно, государь. У нас нет для этого
орудий...
Юлиан. И с этим мы столкнулись теперь, когда нам как можно скорее
необходима победа!
Персиянин. Повелитель мира, я ведь сказал тебе, что могу снабдить
твое войско крыльями.
Ю лиан. Говори! Тебе известен путь короче?
Персиянин. Если ты пообещаешь мне после твоей победы вернуть
мне отобранное у меня добро и, кроме того, сосватать мне новую жену из
знатного рода, то я мог бы...
Юлиан. Я обещаю тебе все. Но только говори... говори!
Персиянин. Если ты поведешь свое войско через равнину, то уже
через четыре дня вы будете у стен Ктесифона.
Юлиан. Ты, должно быть, забыл о горном хребте по ту сторону равнины?
Персиянин. А разве ты, господин, никогда не слыхал об одном
таинственном узком проходе между горами?
Юлиан. Да, да, это ущелье. Его еще называют «Ариманов проход».107
Так он и в самом деле существует?
Персиянин. Я миновал его два дня назад.
ю лиан. Невита!
Не вита. Поистине, государь, если это так, то...
Ю лиан. Чудесная помощь в трудный час!..
Персиянин. Но если ты, о всемогущий, намерен отправиться этим
путем, то времени терять нельзя. Персидское войско, сосредоточенное в
северных провинциях, теперь отозвано назад, чтобы перекрыть все горные
перевалы.
206
Хенрик Ибсен
Юлиан. Тебе это точно известно?
Персиянин. Если станешь мешкать, то скоро сам в этом убедишься.
Юлиан. Сколько дней потребуется твоим соплеменникам на этот
переход?
Персиянин. Четыре дня, господин.
Юлиан. Невита, мы должны находиться по ту сторону гор через три
дня!
Невита (персиянину). Возможно ли миновать перевал за три дня?
Персиянин. Да, великий воин, если прихватить и эту ночь.
Юлиан. Свернуть лагерь! Отставить ночлег, отменить отдых. Через
четыре дня, самое большое через пять, я должен стоять у стен Ктесифона.
О чем ты задумался, Невита? А, знаю!
Невита. Флот, государь!
Ю лиан. Да, да, флот.
Невита. Если персидское войско достигнет перевалов хотя бы на день
позже нас, то оно, не имея возможности причинить тебе иной вред, повернет
на запад и обрушится на твой флот...
Юлиан. И тогда в руки персов попадет несметная добыча, которая
позволит им и дальше затягивать войну...
Невита. Если бы мы могли оставить при кораблях двадцать тысяч
человек, то они сумели бы обеспечить безопасность твоему флоту...
Юлиан. О чем ты думаешь! Двадцать тысяч? Почти треть боевого
состава! А где же в таком случае вооруженная сила, с которой я должен буду
победить? Распылять силы, дробить их, делить? Ни одного солдата не смогу
я оставить для этой цели!
Нет, нет, Невита! Впрочем, можно было бы найти другой выход...
Невита (отшатываясь). Великий кесарь!..
Юлиан. Флот не должен попасть в руки неприятеля, но и силы нам
дробить нельзя. Есть иной выход, говорю я! Отчего ты колеблешься? Отчего
не скажешь прямо?
Невита (персиянину). Есть ли запасы зерна и масла в Ктесифоне?
Персиянин. В Ктесифоне всяких припасов в избытке.
Юлиан. А когда мы захватим город, в наших руках окажется все
изобилие этой богатой провинции.
Персиянин. Горожане распахнут перед тобой ворота, господин! Я не
единственный, кто ненавидит Сапора. Они поднимут бунт против него и
падут к твоим ногам, если ты неожиданно обрушишь на них страшный удар
всех своих сил.
Ю лиан. Именно, именно!
Император Юлиан
207
Персиянин. Сожги корабли, господин!
Не вита. А!
Юлиан. Его ненависть прозорливее твоей преданности, ослепляющей
тебя, Невита!
Не вита. Моя преданность прозорлива, государь, но то, что она видит,
повергает меня в ужас...
Ю лиан. Разве суда не цепи на наших ногах? У нас в лагере запасов
провианта на целых четыре дня. Так даже лучше, потому что солдаты не
будут перегружены поклажей. Да и к чему нам теперь корабли? Нам ведь
больше не придется переправляться через реки...
Невита. Государь, если твоя воля и вправду в том, чтобы...
Юлиан. Моя воля... моя воля? О, отчего бы при той буре и непогоде,
что разыгралась нынче вечером, еще и молнии не сверкнуть, чтобы...
Максим (стремительно вбегает слева). Ты, любимый сын
солнца... послушай, послушай!
Юлиан. Не сейчас, мой Максим!
Максим. Нет на свете ничего важнее этого. Ты должен выслушать
меня!
Юлиан. Во имя счастья и мудрости говори, брат мой!
Максим (отводит его в сторону и говорит приглушенно). Ты
ведь знаешь о том, что я с помощью вещих книг и волхвования пытался
выведать у судьбы, чем завершится этот военный поход.
Юлиан. Я знаю, что ты ничего не мог мне предсказать.
Максим. То, на что указывали вещие знаки, соответствовало
предначертанному в книгах. Но ответ, который я неизменно получал, был весьма
странным, и мне оставалось предположить, что я заблуждаюсь.
Ю лиан. А теперь?..
Максим. Когда мы выступили из Антиохии, я написал в Рим, чтобы
свериться с Сивиллиными книгами...
ю лиан. Да, да!..
Максим. И вот ответ пришел. Его доставил сюда гонец от префекта
Антиохии.
ю лиан. Ах, Максим... и он гласит?..
Максим. Он гласит то же, что предвещали знаки и письмена; и теперь
я решился истолковать его. Радуйся, брат мой, — в этой войне ты
неуязвим.
ю лиан. Но что же там сказано?
Максим. Сивиллины книги гласят: «Юлиан должен остерегаться
фригийских пределов».
208
Хенрик Ибсен
Юлиан (отшатывается). Фригийских?.. О Максим!
Максим. Отчего ты побледнел, брат мой?
Юлиан. Скажи мне, дражайший мой учитель, — как ты толкуешь
ответ?
Максим. Возможно ли иное толкование? Фригийские пределы? Что
ты там забыл, во Фригии? Фригии, лежащей в стороне, в глубоком тылу, где
твоей ноги никогда не будет. Тебе ничто не грозит, о счастливец, — таков
смысл этого прорицания.
Юлиан. Этот загадочный ответ имеет двоякий смысл. Опасность не
грозит мне в ходе этой военной кампании, но исходит из тех отдаленных
пределов...
Невита, Невита!
Не вита. Да, государь?
Юлиан. Стало быть, из Фригии? Александр пишет, что во Фригии
затеваются какие-то темные дела. Некогда было предсказано, что
Галилеянин возвратится...
Сожги корабли, Невита!
Невита. Таково ли твое твердое и неколебимое желание, государь?..
Юлиан. Сожги их! Не медли! Неведомая опасность подстерегает нас
в тылу. (Одному из военачальников.) Не спускай глаз с чужеземца. Он
будет нашим проводником. Дай ему еды и питья, и пусть как следует отдохнет.
Иовиан. Молю тебя, мой кесарь... не полагайся столь слепо на слова
этого перебежчика.
Юлиан. Ага, ты, похоже, потрясен, мой галилейский советчик! Тебе все
это, как видно, не по нутру? Быть может, ты знаешь больше, чем говоришь.
Ступай, Невита, и сожги корабли!
Невита склоняется в поклоне, а затем уходит налево. Военачальник уводит
персиянина в сторону лагеря.
Юлиан. Предатели в моем собственном лагере! Ну, погодите у меня,
уж я докопаюсь до ваших козней.
Войску — выступать! Отправляйся, Иовиан, и позаботься о том, чтобы
передовые отряды выступили через час. Персиянин знает дорогу. Иди!
Иовиан. Как повелишь, мой благородный кесарь! (Уходит направо.)
Максим. И ты сожжешь флот? Воистину в тебе зреют великие
замыслы.
Юлиан. Хотелось бы мне знать — отважился бы на это Александр
Македонский?
Император Юлиан
209
Максим. Но разве Александр знал, откуда ему грозит опасность?
Юлиан. Верно, верно! А вот я это знаю. Все силы, дарующие победу,
со мной заодно. Пророчества и знамения раскрывают ведомые им одним
тайны ради блага моего царства.
Разве не говорилось о Галилеянине, что духи явились и служили ему?108
А теперь кому служат духи?
Что сказал бы Галилеянин, если бы незримо присутствовал среди нас?
Максим. Он бы сказал: «Третье царство грядет».
Юлиан. Третье царство пришло, Максим! Я чувствую, что во мне
живет вселенский Мессия. Дух стал плотью, а плоть духом.109 Все сущее
сосредоточено в моей воле и моей власти.
Смотри, смотри, вон там уже взлетели вверх первые искры! Языки
пламени лижут снасти и лес мачт. (Кричит огню.) Разгорайся же,
разгорайся!
Максим. Ветер угадал твое желание. Он усиливается и покорствует
тебе.
Юлиан (сжимает кулаки). Пусть бушует буря! Пусть
неистовствует западный ветер! Я хочу этого!
Фроментин (выходит справа). Всемилостивый кесарь... позволь
мне предостеречь тебя. В лагере зреет бунт.
Юлиан. Я не потерплю бунта. Войско должно выступить.
Фроментин. Да, государь... Но эти упрямые галилеяне...
Ю лиан. Галилеяне? И что же они?..
Фроментин. Когда казначеи недавно перед выдачей жалованья
солдатам выставили рядом со столами твой августейший бюст...
Юлиан. Впредь так будет всегда.
Фроментин. И каждому солдату велено было, подойдя к столу,
бросить в курильницу фимиам...
Юлиан. Ну да, ну да... И что?
Фроментин. Многие из солдат-галилеян сделали это, не
задумываясь, но другие отказались...
Ю лиан. Что? Отказались?
Фроментин. Да, поначалу они отказались, государь. Но когда
казначей уверил их, что таков древний обычай, который ныне возрождается и
который ничего общего не имеет с обожествлением...
Ю лиан. Ага! Ну и что тогда?
Фроментин. ...они повиновались и сделали то, что им было
велено.
Юлиан. Вот видите! Они повиновались!
210
Хенрик Ибсен
Фроментин. Но затем, государь, наши подняли их на смех и, не
поостерегшись, стали говорить о том, что теперь им не остается ничего иного,
как вытравить со своих рук знаки креста и рыбы, ибо они оказали кесарю
почести, как божеству.
Юлиан. Так, так! И галилеяне?..
Фроментин. Они разразились громкими жалобными воплями...
Слушай, слушай, государь... Утихомирить их нет никакой возможности.
Со стороны лагеря доносятся неистовые крики.
Юлиан. Эти бешеные! Упираются до последнего. Не знают, что
власти их учителя пришел конец.
Солдаты-христиане выбегают на равнину. Некоторые бьют себя в грудь,
другие разрывают на себе одежды, продолжая громко рыдать и кричать.
Солдат. Христос умер за меня, а я предал его!
Другой солдат. О ты, карающий Господь на небесах, пошли мне
смерть! Я поклонился ложным богам!
Агафон. Дьявол на троне императора убил мою душу! Горе, горе, горе!
Другие солдаты (срывают с шеи металлические бляхи). Не
хотим поклоняться идолам!
Еще солдаты. Богоотступник не может быть нашим повелителем!
Мы хотим домой! Домой!
Юлиан. Фроментин, схватить этих безумцев! Изрубить их мечами!
Фроментин и окружающие готовы наброситься на христиан. В этот момент
вспыхивает ослепительное зарево, со стороны кораблей кверху вздымаются языки пламени.
Военачальники и солдаты (кричат в ужасе). Флот горит!
Юлиан. Да, флот горит! Но горит не только флот. В этом бушующем
море алого пламени дотла сгорит распятый Галилеянин, а с ним вместе и царь
земной. Но, подобно чудесной птице, из пепла возродится бог земли и царь
духа — в одном у в одном f в одном!
Голоса. Безумие поразило его!
Невита (появляющийся слева). Свершилось.
Иовиан (появляется со стороны лагеря). Гасите, гасите, гасите!
ю лиан. Нет, пусть горят! Пусть горят!
Аммиан (появляется из лагеря). Измена, государь! Персидский
перебежчик оказался обманщиком.
Император Юлиан
211
Юлиан. Лжешь, негодный! Где он?
А м м и а н. Бежал!
И о в и а н. Растворился, как тень...
Не вита. Бежал!
Иовиан. Те, кто сопровождал его, утверждают, что он словно
выскользнул у них из рук.
А м м и а н. Его конь также исчез из загона, куда его поставили.
Чужеземец, как видно, ушел в степь.
Юлиан. Гаси пожар, Невита!
Не вита. Невозможно, государь!
Юлиан. Гаси, гаси! Это должно быть возможно!
Невита. Нет ничего более невозможного. Все причальные канаты
перерублены, и остальные корабли уносит по течению реки навстречу
догорающим обломкам.
Ормизда (появляется из лагеря). Будь прокляты мои
соплеменники! О государь, как мог ты послушаться этого коварного обманщика!
Голос из лагеря. Флот горит! Теперь мы отрезаны от дома! Смерть
ждет нас!
Агафон. Ты, возомнивший себя богом, повели буре утихнуть,110 вели
погаснуть огню!
Иовиан. Шторм усиливается. Кругом бушующее море огня...
Максим (шепчет). Остерегайся фригийских пределов.
Юлиан (кричит солдатам). Пусть горит флот! Через семь дней вы
предадите огню Ктесифон!
ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ
Каменистая пустошь без деревьев и растительности. Справа шатер императора.
Послеполуденный час.
Обессиленные солдаты группами лежат на земле. Время от времени по равнине
слева направо маршем проходят воинские подразделения. Перед шатром в
тревожном ожидании прохаживаются философы Приск и Китрон, а также некоторые
другие из свиты, сопровождающей императора в походе. Начальник личной
стражи Анатолий вместе со своими солдатами стоит на карауле перед входом
в императорский шатер.
Китрон. Уму непостижимо, до чего долго тянется этот военный совет.
212
Хенрик Ибсен
Приск. Да, верно. А ведь, казалось бы, выбор невелик: либо
наступать, либо отступать.
К и трон. Этого понять невозможно... Скажи мне, мой добрый
Анатолий, почему, во имя богов, мы не идем вперед?
П р и с к. Да, да! Почему нас заставляют тревожиться, держа тут,
посреди пустыни?
Анатолий. Видите вон то знойное дрожащее марево, затмевающее
горизонт на севере, востоке и юге?
К и трон. Да, да, этот зной...
Анатолий. Это степь горит.
П р и с к. Что ты говоришь! Горит степь?
К и трон. Не шути так страшно, мой добрый Анатолий! Скажи нам —
что это такое?
Анатолий. Говорю вам, степь горит. Вон там, где кончается пустошь,
персы подожгли степную траву. Нам и шагу отсюда не сделать, пока земля
не остынет.
К и трон. О, как это ужасно! Какое варварство! Прибегать к таким
средствам!..
Приск. Выходит, у нас нет выбора. Без провианта, без воды... в таком
случае отчего мы не повернем назад?
Анатолий. Через Тигр и Евфрат?
К и трон. О да, ведь флот сожжен! Ну можно ли так вести войну?
Император нисколько не думает о своих друзьях! Как я теперь смогу вернуться
домой?
Анатолий. Так же как и все мы, друг!
К и трон. Как все вы? Как все вы! Недурно сказано. Вы совсем иное
дело, вы солдаты, вам положено переносить все тяготы боевого похода, а я
к ним не привык. Я последовал за императором вовсе не для того, чтобы
терпеть всяческие лишения. Тут меня донимают мошкара и ядовитые мухи...
Посмотрите только, на что стали похожи мои руки!
Приск. Разумеется, мы не за этим сюда направлялись. Мы
последовали за войском, чтобы слагать хвалебные речи о победах, которые император
намеревался одержать. И где же они, эти победы? Что было сделано за те
шесть кошмарных недель, после того как сгорел флот? Разорены какие-то
жалкие поселения, покинутые жителями. В лагерь привели напоказ
нескольких пленных, якобы захваченных на аванпостах. Я даже толком не знаю,
в каких битвах они были взяты в плен! И вообще мне сдается, что эти
пленные всего лишь пастухи и поселяне, не сумевшие сбежать и захваченные
врасплох...
Император Юлиан
213
Китрон. И как можно было сжечь флот! Не говорил ли я еще тогда,
что это станет для нас причиной многих бед?
Анатолий. Я что-то этого не слышал.
Китрон. Что? Разве я этого не говорил? Вот ты, о мой Приск, разве
ты не слышал, как я это говорил?
Приск. Право же, не знаю, друг. Знаю лишь то, что я и сам напрасно
предостерегал от этой злополучной затеи. Да, надо прямо сказать, я вообще
был против всей этой военной кампании в такое время года. Какая
опрометчивость! И где были глаза у императора? Неужто это тот самый герой,
который был так удачлив на Рейне? Остается думать, что он поражен слепотой
или немощью духа.
Анатолий. Тише, тише! Это еще что за разговоры?
Китрон. Да, пожалуй, не подобало Приску так говорить. Но я и сам
не могу не признать, что в последнее время во многих поступках нашего
августейшего философа мне видится прискорбное отсутствие мудрости. В высшей
степени опрометчиво было выставлять в лагере свои бюсты, дабы ему
поклонялись, словно богу! Сколь неразумно было так откровенно высмеивать этого
загадочного учителя из Назарета. Ведь нельзя не признать, что он обладает
особой силой, которая в ином случае могла бы пойти нам на пользу при этих
опасных обстоятельствах.
А вот и сам Невита. Сейчас мы услышим...
Невита выходит из шатра. На пороге он оборачивается и делает кому-то знак.
Сразу же после этого из шатра выходит личный врач императора Орибазий.
Невита (отводит врача в сторону). Скажи мне честно, Орибазий,
не помутился ли разум у императора?..
Орибазий. Что это тебе взбрело в голову, господин?
Невита. А как же мне еще объяснить его поведение?
Орибазий. О мой возлюбленный кесарь!..
Невита. Ты не должен ничего скрывать от меня, Орибазий.
Китрон (приближаясь). О доблестный полководец, если тебе не
покажется назойливостью...
Невита. После! После!
Орибазий (Невите). Будь спокоен, господин! Никакой беды не
случится. Мы с Евтерием пообещали друг другу не спускать с него глаз.
Невита. Не хочешь же ты этим сказать, что?..
Орибазий. Прошлой ночью он был близок к тому, чтобы лишить себя
жизни. По счастью, появился Евтерий... О, только не говори об этом никому!
214
Хенрик Ибсен
Н е в и т а. Гляди за ним в оба!
П р и с к (приближаясь). Нас бы весьма утешило сообщение о том, что
решил военный совет...
Не вита. Прости, мне надо срочно выполнить кое-какие важные
дела.
Сворачивает за угол шатра. В это же время из шатра выходит И о в и а н.
Иовиан (обращая свои слова внутрь шатра). Будет исполнено,
всемилостивый кесарь!
К и трон. А, высокочтимый Иовиан! Ну что? Принято ли решение об
отступлении?
Иовиан. Я бы никому не советовал называть это отступлением.
(Уходит, огибая шатер.)
К и трон. Ох уж эти мне вояки! Они нисколько не дорожат душевным
спокойствием философа. А!
Из шатра выходит Юлиан; он бледен и подавлен. Вместе с ним выходят Евте-
рий и военачальники. Эти последние сразу же уходят направо, в сторону степи.
Юлиан (обращаясь к философам). Ну, вы можете радоваться, друзья
мои! Скоро дела опять пойдут на лад.
К и трон. О благословенный государь, ты нашел выход?
Юлиан. Выход у нас есть, Китрон, и даже не один. Дело лишь за тем,
чтобы выбрать наилучший. Нам придется лишь изменить кое-что в плане
наступления войска...
П р и с к. О, хвала твоей мудрости!
Юлиан. Этот поход на восток ни к чему не приведет.
Китрон. Да, да, несомненно!
Юлиан. Мы двинемся на север, Китрон!
Китрон. Что, государь?.. На север?
П р и с к. Значит, не на запад?
Юлиан. Нет, не на запад. Отнюдь. Это было бы затруднительно из-за
рек. А взятие Ктесифона пока отложим на будущее. Не имея флота, нечего и
думать о том, чтобы овладеть городом. Это галилеяне подстроили поджог
судов. Я кое-что заметил.
И кто осмелится говорить об отступлении, если я поведу войско на север?
Что знаете вы о моих замыслах? Персидское войско стоит где-то на севере,
в этом у нас почти нет сомнений. Когда же я разобью Сапора... причем это
Император Юлиан
215
надо будет сделать сразу, одним ударом... то в лагере персов мы найдем
несметное количество провианта...
А когда я проведу персидского царя как пленника по улицам Антиохии и
других городов, мы увидим, посмеют ли горожане не пасть к моим ногам.
Солдаты-христиане (проходят маршем по равнине и поют).
Лежит смертоносный топор наготове,
Чтоб кедр мировой под корень свести.111
Пролил Господь свою кровь на Голгофе,
Где пальма вовеки будет цвести.
(Уходят направо.)
Юлиан (провожает их взглядом). А они все поют, эти галилеяне.
Поют о смерти, о ранах, о боли. Те женщины, которых я взял с собою,
чтобы они ходили за ранеными, принесли нам больше вреда, чем пользы. Они
обучили солдат диковинным песням, которых я прежде никогда не слышал.
И все же я впредь никого не намерен наказывать за это. Заблуждения от
этого лишь умножатся. Знаешь ли ты, Приск... что произошло с этими
одержимыми, которые недавно отказались оказывать изваяниям императора
подобающие почести?
Приск. Недавно, государь?
Юлиан. Когда я для острастки их единоверцев, которая несомненно
пошла бы им на пользу, приказал лишить жизни некоторых из них, то вперед
выступил их старейшина и, под восторженные вопли остальных, стал
умолять, чтобы его казнили первым. И, видишь ли, Приск, когда я вчера узнал
об этом...
Приск. Вчера? О государь, ты ошибаешься. Это случилось сорок дней
тому...
Юлиан. Так давно? Да, да, да! Евреям пришлось сорок лет
странствовать по пустыне. Пока не вымерли все старики. Должно было вырасти новое
поколение,112 и только им, заметьте, только им позволено было войти в
страну обетованную, которая была обещана всем.
Евтерий. Полдень давно миновал, государь, не время ли подумать
о трапезе?
Юлиан. Еще нет, мой Евтерий! Обуздание плоти полезно всем.
Итак, я говорю вам — мы должны постараться стать новым поколением.
С такими, как вы теперь, я ничего не могу сделать. Чтобы выйти из пустыни,
вам придется вести беспорочную жизнь. Посмотрите на галилеян. Кое-чему
мы могли бы поучиться у этих людей. В их среде нет брошенных в нужде или
без помощи. Они живут между собою, как братья и сестры... и в особенности
216
Хенрик Ибсен
теперь, когда их строптивость вынуждает меня карать их. Надобно вам
знать, что эти галилеяне обладают чем-то таким в сердце своем, чем я бы
очень хотел, чтобы и вы обладали. Вы называете себя последователями
Сократа, Платона и Диогена. Но есть среди вас хоть кто-нибудь, кто с
радостью отдал бы жизнь за Платона? Или, может быть, Приск согласился бы
пожертвовать своей левой рукой ради Сократа? Или Китрон согласился бы
дать отрубить себе ухо ради Диогена? Ничего этого вы бы не сделали! Знаю
я вас, гробы повапленные!113 Уходите с глаз моих! Вы мне не нужны!
Обескураженные философы удаляются, остальные также расходятся, тревожно
перешептываясь. Около кесаря остаются личный врач Орибазий и домоправитель
Евтерий. Начальник личной стражи императора Анатолий и телохранители
по-прежнему стоят на страже перед входом в шатер.
Юлиан. Непостижимо! Невозможно проникнуть в сокровенный
смысл этого явления. Орибазий... может быть, ты разгадаешь для меня эту
загадку?
Орибазий. О какой загадке ты говоришь, государь?
Юлиан. Он создал свое царство всего лишь при поддержке
двенадцати рыбаков, людей бедных и невежественных!
Орибазий. О государь, эти думы отнимают у тебя все силы.
Юлиан. А кто же и по сей день является опорой этого царства?
В большинстве своем женщины и необразованные люди...
Орибазий. Да, да, государь. Но вскоре в этой войне произойдет
поворот к лучшему...
Юлиан. Правда твоя, Орибазий. Все станет хорошо, как только удача
снова повернется к нам лицом. Пройдет совсем немного времени, и царство
этого сына плотника падет. Нам теперь это точно известно. Оно продлится
столько лет, сколько дней в году, а нынче ведь у нас...
Евтерий. Возлюбленный господин мой, быть может, ванна
благотворно подействует на тебя?
Юлиан. Ты так полагаешь?.. Можешь идти, Евтерий! Ступай, ступай!
Мне нужно поговорить с Орибазием.
Евтерий уходит за угол шатра. Юлиан увлекает Орибазия в другую сторону.
ю лиан. Говорил тебе что-нибудь Евтерий нынче утром?
Орибазий. Нет, государь!
Ю лиан. Разве он не рассказывал тебе о том, что произошло минувшей
ночью?..
Император Юлиан
217
Op и баз и й. Нет, мой кесарь... Он ни слова не говорил. Евтерий не
болтлив.
Юлиан. А если он и рассказывал тебе что-то, не верь ему. Все было
вовсе не так, как он мог тебе рассказать. Это он сам посягал на мою
жизнь.
Орибазий. Он... Твой старый верный слуга?
Ю лиан. Отныне я глаз с него не спущу.
Орибазий. Ия также.
Юлиан. Мы будем следить за ним оба.
Орибазий. Государь, мне сдается, ты плохо спал нынче ночью.
Юлиан. Это верно.
Орибазий порывается что-то сказать, но, передумав, продолжает хранить молчание.
Юлиан. Знаешь, отчего мне не спалось?
Орибазий. Нет, мой кесарь!
Юлиан. Мне явился победитель битвы на Мульвийском мосту.114
Орибазий. Великий Константин?
Юлиан. Да. Все эти последние ночи его тень не давала мне покоя. Он
появлялся сразу же после полуночи и не уходил до самого рассвета.
Орибазий. О государь, всему виной полнолуние. Оно всегда
необычайно влияло на тебя.
Юлиан. Если верить мудрости древних, то такие видения обычно... Но
куда подевался Максим? Впрочем, на суждения древних полагаться не
следует. Мы же видим, что они нередко заблуждались во многом. Даже тому,
что они рассказывают о богах, не следует доверять слепо. Равно как и их
рассказам о призраках и вообще обо всех тех неведомых силах, что властны
над человеческой судьбой. Что знаем мы об этих силах? Ничего мы о них не
знаем, Орибазий, — разве лишь то, что они непостоянны и своенравны, и об
этом имеется немало достоверных сведений.
Я хотел бы видеть Максима... (Говорит про себя.) Здесь? Ведь не здесь
нам грозит ненастье. Оно должно настигнуть нас во фригийских пределах...
Орибазий. Каких пределах, государь? И какое ненастье?
Ю лиан. VJ нет, нет... ничего.
Не вита (появляется справа, со стороны равнины). Итак, войско
выступает, мой кесарь...
Юлиан. На север?
Невита (хмуро). Разумеется, государь...
Юлиан. И все же нам следовало бы дождаться, пока Максим...
218
Хенрик Ибсен
Не вита. Как это понимать, мой государь? Чего нам ждать? Провиант
кончается, отдельные отряды персидских всадников уже появляются в
разных местах, то на востоке, то на юге...
Юлиан. Да, да, это так. Мы должны идти вперед, на север. Но
Максим скоро явится. Я велел доставить сюда из обоза этрусских гадателей,
пусть еще раз попытаются... Мне доставили также нескольких магов,
которые утверждают, что им ведомы тайны халдеев. Наши собственные жрецы
пытаются разгадать будущее в девяти разных местах...
Не вита. Государь, каков бы ни был результат этих гаданий, мы
должны идти вперед. На солдат полагаться нельзя, они хорошо понимают, что
наше единственное спасение в том, чтобы добраться до гор Армении.
Юлиан. А мы туда и направимся, Невита, невзирая на пророчества.
И все же мы чувствовали бы больше уверенности, если бы знали, что наши
действия согласуются с волей неведомых сил, которые при желании могут
властно вмешаться в человеческую судьбу.
Невита (отходит от Юлиана и говорит отрывисто,
повелительным тоном). Анатолий, свернуть шатер императора! (Шепчет несколько
слов начальнику императорской стражи и уходит направо.)
Юлиан. Все пророчества в течение этих сорока дней предвещали
недоброе, и все говорит о том, что им можно доверять, ибо все это время наши
замыслы осуществлялись не столь успешно. Но ты, должно быть,
понимаешь, мой Орибазий, что теперь, когда я замыслил новый поход...
А, Максим!
Максим (появляется со стороны равнины). Войско уже в пути,
государь. Садись на коня!
Юлиан. Но каковы предсказания? Предсказания?
Максим. Ну что предсказания! Не спрашивай о них.
Юлиан. Говори! Я хочу знать, каков был ответ.
Максим. Ответа нет.
Юлиан. Нет?
Максим. Я был у жрецов. Внутренности жертвенных животных не
говорят ни о чем. Был я и у этих этрусских шарлатанов. Полет птиц и крики их
также ничего не предсказывают. И у магов я тоже был. И письмена их не
дают ответа. А сам я...
Юлиан. А ты сам, мой Максим?
Максим. Теперь я могу сказать тебе об этом. Нынешней ночью я
изучал расположение звезд. Но и они ничего не открыли мне, Юлиан!
Юлиан. Ничего... Молчание... Молчание, словно солнечный диск
готов затмиться. Я один! Моста между мною и духами более не существует.
Император Юлиан
219
Где ты, мой флот, с белоснежными парусами, что плыл в сиянии дня и
словно переносил вести между землей и небом?
Флот сожжен. И этот флот сожжен. О, все мои лучезарные
корабли...
И что же, Максим? Что думаешь ты обо всем этом?
Максим. Я верю в тебя.
Юлиан. Да, да! Верь в меня!
Максим. Мировая воля передала свое могущество тебе и потому
молчит.
Юлиан. Значит, так мы и станем это толковать и будем поступать
сообразно этому. Хотя нам, конечно, хотелось бы лучше... О, это молчание!
Остаться в полном одиночестве!
Впрочем, нельзя не признать, что в одиночестве остались и другие.
Галилеяне. У них всего один бог, а один бог это все равно что вообще без бога.
Но как же так получается, что мы изо дня в день видим, как эти
люди...
Анатолий (до этого руководивший сворачиванием шатра). Мой
кесарь, теперь тебе надо сесть на коня. Я не смею дольше оставлять тебя
здесь.
Юлиан. Да, теперь я сяду на коня. Где же он, мой славный
Вавилонии?.. Вот так, с мечом в руке...
Вперед, бесценные мои друзья!
Все уходят направо.
Болотистая, лесистая местность. Между деревьями чернеет стоячая вода. Вдалеке
отблески дозорных костров. Лунная ночь с плывущими по небу облаками. На
переднем плане солдатский сторожевой пост.
Макрина и женщины (поют за деревьями слева).
Горе нам, горе! Увы, увы!
Гнев Божий грядет,
Погибель нас ждет,
И скоро все мы будем мертвы!
Один из солдат (прислушиваясь). А ну-ка потише! Слышите?
Где-то поют галилейские женщины.
Другой солдат. Поют, словно совы и вороны в ночи.
Третий солдат. И все же я бы хотел теперь быть среди них. Среди
галилеян не так страшно. Их бог сильнее наших богов.
220
Хенрик Ибсен
Первый солдат. Император прогневал богов. В этом все дело.
И с чего это ему взбрело в голову возомнить себя богом?
Третий солдат. Самое худшее то, что он прогневал галилейского
бога. Вы разве не слыхали, что он со своим учителем колдуном в какую-то из
последних ночей разрезал живот брюхатой женщины, чтобы гадать по ее
внутренностям?
Первый солдат. Слыхать-то я слыхал, да только не верю этому.
И уж наверняка это не гречанка была, а какая-нибудь из племени
варваров.
Третий солдат. Толкуют, будто галилейский бог всех берет под свою
защиту — и варваров тоже. А коли так, то не миновать нам беды.
Второй солдат. Э, чего там! Наш император великий воин.
Первый солдат. Говорят, царь Сапор тоже великий воин.
Второй солдат. Как думаешь, на нас вся персидская рать
движется?
Первый солдат. Иные говорят, будто это всего лишь передовые
отряды. Да только ведь никто ничего толком не знает.
Третий солдат. Хотел бы я теперь быть среди галилеян.
Первый солдат. И ты тоже хочешь стать отступником?
Третий солдат. Немало наших уже пошли на это. В последние дни...
Первый солдат (кричит во тьму). Стой! Кто идет?
Голос. Свои, свои... мы из аванпостов.
Несколько солдат появляются среди деревьев.
Они ведут каппадокийца Агафона.
Второй солдат. Хо-хо! Бежать небось вздумал?
Один из прибывших. Да нет, он в уме повредился.
Агафон. Неправда, я в своем уме. О, ради Господа милосердного...
отпустите меня!
Солдат из аванпостов. Он говорит, что хочет прикончить зверя
о семи головах.115
Агафон. Да, это так! Я хочу этого! О, да отпустите же меня. Видите
это копье? А вы знаете, что это за копье? Этим копьем я убью зверя о семи
головах и тем вновь обрету свою душу. Сам Христос обещал мне это. Он
явился мне нынче ночью.
Первый солдат. От голода и усталости у него ум за разум зашел.
Один из прибывших. Его надо отвести в лагерь, пускай выспится
там.
Император Юлиан
221
Агафон. Отпустите меня! О, если бы вы знали, что это за копье!
Солдаты уводят Агафона направо.
Третий солдат. О каком это звере он говорил?
Первый солдат. Это все их тайны галилейские. У них такого
много.
Справа стремительно вбегают домоправитель Евтерий и личный врач императора
Орибазий.
Евтерий. Ну что, не видать его?
Орибазий. Нет. А, солдаты! — скажите мне, мои добрые друзья, тут
никто не проходил?
Первый солдат. Проходил отряд копьеметателей.
Орибазий. Хорошо, хорошо! Ну а других никого не было? Из
высших военачальников или полководцев?
Солдаты. Нет, никого.
Орибазий. Значит, здесь его нет! О Евтерий, как ты мог?..
Евтерий. Да, как я мог?.. А что я мог сделать? Я уже три ночи не
смыкал своих старых глаз...
Орибазий (обращаясь к солдатам). Вы должны помочь нам в
поисках. Я приказываю вам это от имени главнокомандующего. Разойдитесь по
лесу, и если вы увидите кого-либо из знатных господ, дайте знать дозорным
вон у того сторожевого огня.
Солдаты. Будет исполнено, господин!
Все расходятся в разные стороны налево. Через некоторое время из-за деревьев
справа появляется Юлиан. Он прислушивается и затем манит кого-то рукой
позади себя.
ю лиан. Тсс!.. Выходи, Максим! Они нас не заметили.
• Максим (появляется с той же стороны). Среди них был
Орибазий.
Юлиан. Да, да! И он, и Евтерий не спускают с меня глаз. Вообразили,
будто я... Тебе никто из них ничего не говорил?
Максим. Нет, мой Юлиан! Но зачем ты разбудил меня? И что тебе
тут надо в ночном мраке?
ю лиан. Хочу в последний раз побыть с тобой наедине, возлюбленный
мой учитель!
222
Хенрик Ибсен
Максим. Нет, вовсе не в последний раз, мой Юлиан!
ю лиан. Взгляни на эту темную воду. Как ты думаешь, если я исчезну
с лица земли навсегда, и мое тело никогда не найдут, и никто не узнает, что
со мной сталось — не родится ли на свет легенда о том, что ко мне явился
Гермес, увел меня с собой и я был принят в сонм богов?
Максим. Скоро придет время, когда людям не придется умирать ради
того, чтобы жить богами на земле.
Юлиан. Меня снедает тоска по родине, Максим... тоска по свету,
солнцу и звездам.
Максим. О, заклинаю тебя, не давай воли печальным думам. Перед
тобой — персидская рать. Завтра будет сражение. Ты победишь...
Юлиан. Мне — победить? Ты не знаешь, кто посетил меня час
назад.
Максим. Кто?
Ю лиан. Я забылся сном на своем ложе в шатре. Вдруг я пробудился
оттого, что ослепительное красновидное сияние проникло мне в глаза сквозь
сомкнутые веки. Я поднял взор и увидел, что в шатре кто-то стоит. Он был
по самую макушку закутан в длинное одеяние, ниспадавшее по бокам и
оставлявшее лицо открытым.
Максим. Ты узнал его?
Юлиан. Это было то же лицо, которое я видел в круге света в ту ночь
в Эфесе много лет назад... В ту ночь, когда мы с тобой пировали в обществе
двух других.
Максим. Дух царства!
Юлиан. Потом он явился однажды в Галлии — при обстоятельствах,
о которых мне не хотелось бы вспоминать.116
Максим. Он говорил с тобой?
Юлиан. Нет. Казалось, он хотел заговорить, но он ничего не сказал.
Он стоял неподвижно и смотрел на меня. Лицо у него было бледное и
измученное. Но вдруг он рывком поднял руки и запахнул одеяние. Окутав лицо,
он прошел сквозь стену шатра.
Максим. Мы на пороге решающих событий.117
Юлиан. Да, несомненно... на пороге...
Максим. Не отступай, Юлиан! Обладающий волей победит.
Юлиан. А чего достигнет победивший? Стоит ли побеждать? Чего
достиг Александр Македонский? Чего достиг Юлий Цезарь? Греки и
римляне с холодным удивлением рассуждают об их славе, в то время как некто
иной, Галилеянин, сын плотника, пребывает в горячих сердцах верующих,
как царь любви.118
Император Юлиан
223
Где он теперь? Продолжает ли он свое дело где-нибудь в ином месте,
с тех пор как принял смерть на Голгофе?
Недавно он привиделся мне во сне. Мне снилось, будто я поверг к своим
стопам всю землю.119 Я повелел, чтобы память о Галилеянине была стерта
с лица земли, и это было исполнено. И тут явились духи, и они служили мне,
и привязали крылья к моим плечам,120 и я парил в бесконечном пространстве,
покуда не ступил ногой на иную землю.
Да, это была не та земля, где я властвовал. Окружность у нее была
больше, свет здесь был ярче, и множество лунных дисков вращалось вокруг нее.
И тогда я посмотрел вниз, на землю, принадлежавшую мне, землю
кесаря, которую я избавил от Галилеянина... и я увидел, что все содеянное мною
хорошо весьма.121
Но тут, мой Максим, мимо меня по этой чужой земле, где я находился,
прошло шествие. Там были воины и судьи, а впереди шли палачи, и шествие
сопровождали плачущие женщины. А посередине этой медленно движущейся
толпы шел Галилеянин. Он был живехонек и нес на плечах крест. Я окликнул
его и спросил: «Куда ты, Галилеянин?» А он обратил ко мне лицо свое,
улыбнулся, кивнул неспешно и ответил: «На лобное место!»
Где он теперь? Что если свершившееся тогда на Голгофе, близ Иерусалима,
было всего-навсего незначительным местным эпизодом, чем-то случившимся
словно походя, в минуты досуга? Что если он все идет и идет, и страждет, и
умирает, и побеждает снова и снова, минуя одну землю за другой?122
О, если бы я мог превратить весь мир в пустыню! О Максим, неужто не
существует яда или всепожирающего огня, которые бы вновь все сотворенное
превратили в пустыню, вернув тот день, когда одинокий дух витал над
водами?123
Максим. На аванпостах слышен шум. Пойдем, Юлиан...
Юлиан. Только представь себе, что за столетиями минут столетия, и
во все эти времена будут жить люди, знающие о том, что я смирился, а он
победил!
Не хочу смиряться! Я молод, я неуязвим... Третье царство уже близко...
(Громко кричит.) Вот он стоит!
Максим. Где? Кто?
Юлиан. Видишь его? Там, между стволами деревьев... в венце и
пурпурном одеянии...124
Максим. Это блики луны на воде. Пойдем же, пойдем, мой Юлиан!
Юлиан (грозно надвигается на видение). Отыди от меня! Ты
мертв. Царству твоему пришел конец. Сними свой шутовской наряд, сын
плотника!
224
Хенрик Ибсен
Что ты тут делаешь? Что мастеришь?.. А!
Евтерий (слева). Благодарение богам!.. Орибазий... сюда, сюда!
Юлиан. Куда он делся?
Орибазий (появляется слева). Он здесь?
Евтерий. Да... О мой возлюбленный кесарь!
Юлиан. Кто это сказал: «Я мастерю гроб для кесаря»?
Орибазий. О чем ты, государь?
Юлиан. Я спрашиваю, кто тут говорил? Кто сказал: «Я мастерю гроб
для кесаря»?
Орибазий. Пойдем в шатер, умоляю тебя!
Вдалеке слышны шум и крики.
Максим. Воинственный клич! Персы наступают на нас!..
Евтерий. На аванпостах уже вовсю идет сражение!
Орибазий. Неприятель в лагере! Ах, господин, а ты безоружен...
Юлиан. Я хочу принести жертву богам.
Максим. Каким богам, безумец? Где они... И кто они?..
Юлиан. Я хочу принести жертву кому-нибудь из них. Я хочу принести
жертву многим. Кто-то из них должен меня услышать! Хочу воззвать к
тому, что вне меня и надо мной...
Орибазий. Нельзя терять ни минуты!..
Юлиан. А! Видите вон тот горящий факел за облаками? Он зажегся и
тут же погас. Весть от духов! Лучезарный корабль между небесами и землей!
Мой щит... Мой меч!
Стремительно убегает направо. Орибазий и Евтерий следуют за ним.
Максим (кричит). Кесарь, кесарь, не вступай в сражение этой
ночью! (Уходит направо.)
Пустынная степь, вдалеке видно селение. Туманный рассвет.
На равнине идет сражение. Крики и лязг оружия. На переднем плане римские
копьеносцы под началом А м м и а н а ведут бой с персидскими лучниками,
постепенно оттесняя их влево.
Аммиан. Так их! Наступайте! Колите их, валите на землю! Не давайте
им времени стрелять!
Не вита (появляется со свитой справа). Битва, похоже, жаркая,
Аммиан!
Аммиан. О господин, почему конница не идет к нам на подмогу?
Император Юлиан
225
Не вита. Это невозможно. Персы выставили слонов впереди войска.
Их запах отпугивает лошадей. Колите, колите! Колите пониже, друзья, под
надгрудными латами!
Китрон (в ночном одеянии, нагруженный свитками и книгами
вбегает справа). О, и мне довелось угодить в самую гущу этого кошмара!
Н е в и т а. Видел ты кесаря, друг?
Китрон. Да, но он меня не заметил. О, умоляю приставить ко мне
отряд воинов для охраны!
Не вита {обращаясь к своим спутникам). Они дрогнули. Выслать
вперед щитоносцев!
Китрон. Но ты не слушаешь меня, господин! Крайне важно, чтобы я
остался цел и невредим. Мое сочинение «О душевном спокойствии в час
испытаний» еще не закончено...
Не вита {продолжает). Персы получили подкрепление на правом
фланге. Они снова пошли в наступление!
Китрон. Пошли в наступление? О, о, эта кровожадная страсть к
убийству! А, стрела! Она чуть в меня не угодила! Стреляют без зазрения совести,
не заботясь о чужой жизни и о чужих конечностях! {Убегает налево.)
Не вита. Сражение застопорилось. Ни взад ни вперед. {Обращается
к Фромснтину, который появился справа вместе с подкреплением.) Эй,
центурион, ты видел кесаря?
Фроментин. Да, господин. Он сражается во главе всадников в белых
одеждах.125
Н е в и т а. Он не ранен?
Фроментин. Он, видно, неуязвим. Стрелы и копья словно бы
обходят его стороной.
Аммиан {взывает из гущи сражения). На помощь! Нам не устоять!
Не вита. Вперед, мой доблестный Фроментин!
Фроментин {обращается к солдатам). Сплотите ряды и вперед на
неприятеля, греки! {Он бросается на помощь Аммиану; сражение
несколько отдаляется.)
Анатолий (в сопровождении своих людей появляется справа).
Кесаря здесь нет?
Не вита. Кесаря? Разве не ты в ответе за его безопасность?
Анатолий. Под ним убили коня,126 возникла немыслимая толчея, и не
было никакой возможности пробиться к нему...
Н е в и т а. А! Ты думаешь, он ранен?
Анатолий. Нет, не думаю. Кто-то крикнул, что кесарь невредим, но
все же...
8 Зак. №3207
226
Хенрик Ибсен
Многие в свите полководца. Вот он! Вот он!
Юлиан без шлема и доспехов, вооруженный лишь мечом и щитом, появляется
справа в сопровождении личной стражи.
Юлиан. Хорошо, что я нашел тебя, Невита!
Не вита. О государь... Ты без доспехов... как неосмотрительно!..
Юлиан. В этих краях я неуязвим для оружия. Однако ступай, Невита,
и прими командование на себя. Подо мной убили коня, и...
Невита. О мой государь, значит, ты все-таки ранен?
Юлиан. Нет, только голову ушиб. Небольшое головокружение. Иди,
иди... Но что это? Что за необычные толпы вторгаются в наши ряды?
Невита (вполголоса). Анатолий, ты в ответе за кесаря.
Анатолий. Будь спокоен, господин!
Невита с сопровождающими его людьми уходит направо. Остаются Юлиан,
начальник личной стражи Анатолий с телохранителями. Сражение на равнине все
больше отдаляется.
Юлиан. Как ты думаешь, Анатолий, велики ли наши потери?
Анатолий. Наверняка немалые, государь! Но я уверен, что потери
персов куда больше.
Юлиан. Да, да! И все же немало наших погибло, и греков, и римлян.
Разве ты так не думаешь?
Анатолий. Ты, должно быть, не совсем здоров, государь. Лицо у
тебя такое бледное...
Юлиан. Видишь ты вон тех, что лежат там, — иные на спине, а иные
ничком, с раскинутыми руками? Они ведь все мертвы, не так ли?
Анатолий. Да, государь, без сомнения.
Юлиан. Да, конечно, они мертвы! И, стало быть, ничего не знают ни
о крахе в Иерусалиме, ни о других поражениях... Как ты думаешь, Анатолий,
еще много греков погибнет в этом сражении?
Анатолий. Будем надеяться, государь, что самая кровавая сеча уже
позади.
Юлиан. А я говорю, что еще многие, многие погибнут! Но это ничего
не изменит. Что толку, если погибнут многие] Ведь все равно дойдет до
потомков...
Скажи мне, Анатолий, каким представлял себе император Калигула тот
меч?
Анатолий. Какой меч, государь?
Император Юлиан
227
Юлиан. Ты ведь знаешь, что он мечтал о мече, с помощью которого
можно было бы одним ударом...127
Анатолий. Прислушайся к боевым возгласам, государь! Теперь я
уверен, что персы отступают.
Юлиан (прислушивается). Что это за пение в воздухе?
Анатолий. Государь, позволь мне позвать Орибазия, или, еще лучше,
пойдем отсюда... пойдем... ты болен!
Юлиан. Слышно какое-то пение в воздухе. Неужто ты не слышишь
его?
Анатолий. Если и так, то это поют галилеяне...
Юлиан. Да, конечно, это галилеяне. Ха-ха-ха, они сражаются в наших
рядах и не видят, кто на той стороне. О, все вы глупцы! А где же Невита?
Почему он сражается против персов? Разве он не видит, что самая большая
опасность исходит не от них?.. Вы все меня предали!
Анатолий (тихо говорит одному из солдат). Поспеши в лагерь и
приведи сюда личного врача императора!
Солдат уходит направо.
Юлиан. Какие несметные толпы! Как ты думаешь, Анатолий, они нас
заметили?
Анатолий. Кто, государь? Где?
Невита. Неужели ты их не видишь? Вон там... в вышине и вдали! Ты
лжешь! Ты прекрасно видишь их.
Анатолий. Клянусь бессмертными богами, это всего лишь утренний
туман. Скоро рассветет.
Юлиан. А я говорю тебе, что это рать Галилеянина! Смотри, вон те.
В одеждах, отделанных красным,128 это те, кто принял кровавую кончину. Их
окружают поющие женщины, они натягивают тетивы луков, сделанных из
длинных, вырванных из головы волос. А следом за ними дети, которые
плетут пращи из своих вырванных из внутренностей кишок. Горящие факелы!..
Тысячные, бесчисленные толпы! Они направляются прямо сюда! Все они
смотрят на меня! Идут прямо на меня!
Анатолий. Это персы, государь! Наши войска отступают...
Юлиан. Они не должны отступать... Не должны] Держитесь стойко,
греки! Держитесь, римляне! Сегодня мы освободим мир!
Сражение тем временем переместилось обратно на равнину. Юлиан, подняв меч,
бросается в самую гущу битвы. Всеобщее смятение.
228
Хенрик Ибсен
Анатолий (кричит вправо). На помощь! Кесарь в смертельной
опасности!
Юлиан (в гуще сражающихся). Я вижу его, я вижу его! Меч
подлиннее!129 Кто даст мне меч подлиннее?
Появившиеся солдаты (справа). С Христом за кесаря!
Агафон (среди появившихся). С Христом за Христа! (Бросает
копье, которое, задев руку Юлиана, вонзается ему в бок.)
Юлиан. А! (Хватается за острие копья, пытаясь вытащить его,
но, поранив руку, громко вскрикивает и падает.)
Агафон (кричит в толпе). Римское копье с Голгофы!130
(Безоружным бросается к персам. Видно, как он падает убитым.)™
Растерянные выкрики. Кесарь! Кесарь ранен?
Юлиан (пытается встать, но вновь падает с криком). Ты
победил, Галилеянин!132
Голоса. Кесарь пал!
Анатолий. Кесарь ранен! Прикройте, прикройте его во имя богов!
Отчаянно отбивается от наступающих персов. Бесчувственного императора уносят.
В этот момент на равнине появляется Иовиан с новым подкреплением.
Иовиан. Вперед... вперед, братья по вере! Воздайте кесарю
кесарево!
Отступающие солдаты (бегут ему навстречу с криком). Он
пал! Кесарь пал!
Иовиан. Пал! О всемогущий карающий Бог! Вперед, вперед! Господь
желает, чтобы его народ жил! Я вижу, как разверзлись небеса,133 я вижу
ангелов с огненными мечами!..134
Солдаты (наступают). Христос с нами!
Отряды Аммиана. Бог галилеян с нами! Сплотимся вокруг него! Он
сильнее всех!
Ожесточенное сражение. Иовиан теснит вражеские ряды. Восходит солнце. Персы
разбегаются в разные стороны.
В шатре императора. В глубине занавешенный вход. День наступил. Юлиан без
чувств лежит на своем ложе. Раны в правом боку, плече и руке135 перевязаны.
Около него стоят личный врач Орибазий, Макрина и домоправитель Евтерий.
Чуть подальше — Василий и философ Приск. В ногах ложа — мистик
Максим.
Император Юлиан
229
М акр и на. Раны опять кровоточат. Я сделаю повязку потуже.
Орибазий. Спасибо тебе, добрая женщина. Твои чуткие, умелые руки
пришлись нам очень кстати.
Е в т е р и й. Он и вправду жив еще?
Орибазий. Конечно, жив.
Е в т е р и й. Но ведь он не дышит.
Орибазий. Нет, дышит.
Аммиан, стараясь не шуметь, входит с мечом и щитом Юлиана и, отложив их
в сторону, застывает на пороге.
П р и с к. Ах, мой доблестный полководец, как обстоят там дела?
Аммиан. Лучше, чем здесь. Он уже...
Приск. Нет, нет... пока еще нет. Но это правда, что мы отбросили
персов назад?
Аммиан. Да, бесповоротно. Это полководец Иовиан обратил их в
бегство. Только что в лагерь явились три знатных посла от царя Сапора с
просьбой о перемирии.
Приск. И ты думаешь, Невита пойдет на это?
Аммиан. Невита передал командование Иовиану. Все сплачиваются
вокруг Иовиана. Все видят в нем единственного спасителя...
Орибазий. Говори тише. Он шевельнулся.
Аммиан. Шевельнулся? Быть может, приходит в себя? О, неужто ему
придется дожить до этого!
Е в т е р и й. Ты о чем, Аммиан?
Аммиан. Солдаты и их предводители совещаются о том, чтобы
избрать нового императора.
Приск. Что ты говоришь!
Евтерий. О, какое бесстыдное нетерпение!
Аммиан. Войско оказалось в опасном положении, и это отчасти
извиняет их. И все же...
М акр и на. Он приходит в себя... Открыл глаза...
Юлиан некоторое время лежит неподвижно, кротко взирая на окружающих.
Орибазий. Ты узнаешь меня, государь?
Юлиан. Да, конечно, мой Орибазий.
Орибазий. Только лежи спокойно.
Юлиан. Лежать спокойно? А, ты напомнил мне! Я должен встать!
Орибазий. Невозможно, государь. Умоляю тебя...
230
Хенрик Ибсен
Юлиан. Говорю тебе, я должен встать. Как могу я теперь лежать
спокойно? Мне нужно добить Сапора окончательно.
Орибазий. Сапор разбит, государь! Он прислал в лагерь посольство,
чтобы просить о перемирии.
Юлиан. В самом деле? Я очень этому рад... Уж его-то я все же
одолел.
Однако никакого перемирия! Я хочу окончательно покончить с ним... Но
где же мой щит? Неужели я потерял щит?
Аммиан. Нет, мой кесарь... Вот тут твой щит и твой меч.
Юлиан. Воистину я рад этому. Мой добрый щит. Не хотел бы я,
чтобы он попал в руки к варварам. Дай-ка мне его...
Макрина. О господин, для тебя он теперь чересчур тяжел!
Юлиан. А, это ты? Ты права, благочестивая Макрина, он и вправду
немного тяжеловат... Положите его передо мной, чтобы я мог его видеть.
Что? Это ты, Аммиан? Ты охраняешь меня? А где же Анатолий?
Аммиан. Ныне он обрел вечное блаженство, государь.
Юлиан. Погиб? Погиб мой верный Анатолий, за меня погиб!.. Вечное
блаженство, говоришь? Гм!..
Одним другом меньше. Ах, мой Максим!.. Я не буду сегодня принимать
послов персидского царя. Хитрят они, хотят время оттянуть. Но на
перемирие я не пойду. Я хочу воспользоваться победой в полной мере. Войско
теперь снова пойдет на Ктесифон.
Орибазий. Теперь это невыполнимо, государь. Подумай о своих
ранах.
Юлиан. Мои раны вскоре заживут. Не так ли, Орибазий? Ты ведь
обещаешь мне...
Орибазий. Сейчас для тебя самое главное покой.
Юлиан. Какое досадное невезение! И как раз теперь, когда меня ждет
так много важных дел! Я не могу перепоручить их Невите. В этих делах я не
могу довериться ни ему, ни кому-либо другому. Все это я должен сам...
Впрочем, я и вправду ощущаю небольшую слабость. Какая досада!.. Скажи
мне, Аммиан, как называется это злополучное место?
Аммиан. Какое место, мой милостивый кесарь?
Юлиан. То место, где в меня угодило персидское копье?
Аммиан. Оно называется Фригия — по близлежащему селению...
Максим. А!
Юлиан. Как оно называется?.. Как ты сказал?
Аммиан. Государь, оно называется Фригия, так же как и селение, что
находится вблизи.
Император Юлиан
231
Юлиан. Ах, Максим... Максим!
Максим. Обманут! (Он окутывает лицо плащом и горестно
поникает в ногах постели.)
Орибазий. Мой кесарь, что тебя так напугало?
Юлиан. Ничего... ничего... Фригия? Вот оно что!136 Все же придется
Невите и другим взять на себя все дела. Ступай и скажи им...
А мм и а н. Государь, они, должно быть, уже от твоего имени...
Юлиан. Уже? Да, да, это хорошо... Мировая воля коварно обманула
меня, Максим!
М а к р и н а. Государь, рана твоя открылась!
Ю лиан. О Орибазий, зачем ты хотел утаить от меня это?
Орибазий. Что я хотел утаить, мой кесарь?
Юлиан. Что мне придется покинуть этот мир. Почему ты раньше мне
об этом не сказал?
Орибазий. О мой кесарь!
Василий. Юлиан... Юлиан! (Плача, опускается на колени перед
ложем императора.)
Юлиан. Василий... друг, брат... Мы вместе пережили немало
счастливых дней... Не плачьте из-за того, что я ухожу от вас в столь молодом
возрасте. То, что вершители судеб забирают человека в расцвете лет, вовсе
не говорит об их неблагосклонности к нему. Что такое, в сущности, смерть?
Не значит ли это — заплатить долг вечно изменчивому царству праха? Не
нужно стенаний! Разве все мы не друзья мудрости? И разве не учит
нас мудрость, что высочайшее блаженство связано с жизнью души, а не
тела? В данном случае галилеяне правы, хотя... впрочем, об этом мы говорить
не будем. Если бы силы, властвующие над жизнью и смертью,
позволили мне довершить одно из моих сочинений, тогда, я полагаю, мне
удалось бы...
Орибазий. О мой кесарь, не утомительно ли для тебя говорить так
много?
Юлиан. Нет, нет, нет! Я чувствую необыкновенную легкость и
свободу!
Василий. Юлиан, возлюбленный брат мой... Ты ничего не хотел бы
вернуть назад?
Юлиан. Право же, не знаю, что бы это могло быть.
Василий. И ты ни в чем не раскаиваешься, Юлиан?
Юлиан. Мне не в чем раскаиваться. Знаю лишь, что я по мере своего
разумения старался наилучшим образом использовать ту власть,137 которую
даровали мне обстоятельства и которая есть излучение высшего, божествен-
232
Хенрик Ибсен
ного начала. Я никогда не желал проявлять несправедливость к кому бы то
ни было. Цель этого военного похода была благая и разумная, и если кому-то
кажется, что я не оправдал всех возлагавшихся на меня ожиданий, то им не
мешало бы вспомнить, что над нами властвует таинственная сила и что
именно она в значительной мере предопределяет исход всех дел, замышляемых
человеком.
Макрина (тихо Орибазию). О, послушай, послушай... он так тяжело
дышит.
Орибазий. Голос скоро изменит ему.
Юлиан. По поводу выбора моего преемника я не решаюсь давать
никаких советов. Ты, Евтерий, разделишь мое имущество между самыми
близкими мне людьми. Я оставляю после себя не так уж и много, ибо я всегда
считал, что истинный философ...
Что это? Неужто солнце уже зашло?138
Орибазий. Вовсе нет, мой кесарь. День в разгаре.
Юлиан. Странно. В глазах моих такой мрак...
Да, мудрость... мудрость. Не изменяй мудрости, мой добрый
Приск! Но будь всегда во всеоружии против непостижимого вне нас...
которое...
Максим ушел?
Макрина. Нет, брат мой!
Юлиан. У меня в горле огонь. Не могли бы вы утолить мне
жажду!
Макрина. Глоток воды, господин! (Подносит к его губам на-
шу.Г9
Орибазий (шепчет Макрине). У него внутреннее
кровоизлияние.140
Юлиан. Не плачьте. Ни один грек не должен плакать обо мне. Я
возношусь к звездам...141
Прекрасные храмы... Статуи... Но все это так далеко!
Макрина. О чем он говорит?
Орибазий. Не знаю. Думаю, он бредит.
Юлиан (с закрытыми глазами). Александр совершил триумфальный
въезд... в Вавилон... Я тоже хочу... Прекрасные, увенчанные листвою
юноши... пляшущие девушки... но так далеко!
Прекрасна земля... прекрасна земная жизнь... (Глаза его широко
раскрываются.)
О солнце, солнце... зачем ты предало меня?142 (Поникает на
постели.)
Император Юлиан
233
Орибазий (в наступившей тишине). Это смерть.
Стоящие вокруг. Умер... умер!
Орибазий. Да, он мертв.
Василий и Макрина молятся, опустившись на колени. Евтерий окутывает плащом
свою голову. Вдалеке слышны звуки труб и барабанная дробь.
Выкрики в лагере. Да здравствует император Иовиан!
Орибазий. О, слышите ли вы эти крики?
Аммиан. Военачальник Иовиан провозглашен императором.
Максим (разражается смехом). Галилеянин Иовиан! Да... да... да!
Орибазий. Постыдная поспешность! Еще до того, как они узнали...
Приск. Иовиан — этот герой-победитель, который спас всех нас!
Император Иовиан несомненно заслуживает хвалебной речи! Надеюсь, однако,
что этот проныра Китрон еще не успел... (Поспешно убегает.)
Василий. Забыт, хотя рука твоя еще не успела остыть. И ради этой
призрачной славы ты продал свою бессмертную душу!
Максим (встает). Мировая воля будет держать ответ за душу
Юлиана.
Макрина. Не богохульствуй, хотя ты без сомнения любил
умершего...
Максим (подходя к телу). Любил и ввел его в соблазн... Нет, это
не я!
Он поддался соблазну, подобно Каину. Подобно Иуде... Ваш бог
расточителен, галилеяне! Он расточает несметное число душ.
Значит, и на этот раз ты оказался не тем — ты, жертва
необходимости.
Чего стоит жизнь? Все это лишь забава, игра. Желание —
необходимость желания.
О мой возлюбленный друг... все вещие знаки обманули меня,143 все
пророчества говорили двояко, и я увидел в тебе примирителя двух царств.
Третье царство грядет! Дух человеческий вновь обретет свое наследие —
и тогда дым жертвенных курений вознесется в честь тебя и тех двух гостей на
пиру. (Уходит.)
Макрина (бледная, встает с колен). Василий... ты понял речи
язычника?
Василий. Нет, но великий свет озарил меня, и я понял, что здесь
перед нами лежит прекрасное, сломленное орудие Господне.
Макрина. Да, поистине бесценное, драгоценное орудие.
234
Хенрик Ибсен
Василий. Христос, Христос... где был Твой народ, не сумевший
узреть явного промысла Твоего? Кесарь Юлиан был послан нам как бич
наказующий144 — но не на погибель нам, а воскрешения нашего ради.
М а к р и н а. Тайна избрания ужасающа. Что знаем мы?..
Василий. Не написано ли: «Иные сосуды для бесчестия, а иные для
возвеличения » ?145
Макрина. О брат, не станем доискиваться дна в этой бездне.146
(Наклоняется над телом и закрывает лицо умершего.)
Заблудшая душа человеческая, если суждено тебе было заблуждаться, то
тебе это несомненно зачтется во благо в тот день, когда великий Судия
явится на небеси, дабы вершить суд над живыми мертвыми и мертвыми
живыми!..147
РОСМЕРСХОЛЬМ
Драма в четырех действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Иуханнес Росмер, владелец Росмерс-
хольма, бывший приходский пастор.
Ребекка Вест, живет в доме Росмера.
Ректор Кролл,1 шурин Росмера.
Ульрик Брендель.
Педер Мортенсгор.
Мадам Хельсет,2 экономка в
Росмерсхольме.
Действие происходит в Росмерсхольме, старой дворянской усадьбе, вблизи городка,
расположенного у одного из фьордов западной Норвегии.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Гостиная в Росмерсхольме — просторная, уютная, обставленная в старинном вкусе.
Впереди, у стены направо, изразцовая печь, украшенная пучками свежих березовых
веток и полевых цветов. Подальше за нею дверь. В задней стене двустворчатые
двери в переднюю. В стене налево окно и перед ним жардиньерка с растениями и
цветами. У печи стол с диваном и креслами. По стенам развешаны старинные и новые
портреты пасторов, офицеров и чиновных особ в мундирах. Окно раскрыто, двери
в переднюю и наружная дверь из передней также раскрыты. В последнюю дверь
видна аллея из больших старых деревьев, ведущая к усадебному двору. Летний
вечер на закате солнца.
Ребекка сидит в кресле у окна и вяжет из шерсти большой белый платок, почти
уже готовый, время от времени поглядывая из-за цветов в окно и высматривая
кого-то между деревьями. Немного спустя справа входит мадам Хельсет.
Мадам Хельсет. Пожалуй, пора помаленьку накрывать на стол
к ужину, фрекен?
Ребекка. Да, накрывайте. Пастор, верно, скоро вернется.
Мадам Хельсет. Не надуло бы вам тут, фрекен? Ужасный сквозняк.
Ребекка. Да, немножко дует. Закройте, пожалуйста.
Мадам Хельсет (закрывает двери в переднюю и направляется
к окну, чтобы закрыть его; выглядывая в окно). Да не пастор ли это идет
там?
Ребекка (живо). Где? (Встает.) Да, он. (Прячась за занавесью.)
Отойдите. Не надо, чтобы он нас заметил.
Мадам Хельсет (отойдя от окна). Нет, подумайте, фрекен, —
опять стал ходить мельничной тропинкой.
238
Хенрик Ибсен
Ребекка. Он и позавчера там прошел. {Заглядывая в щелочку между
занавесью и косяком окна.) Но вот посмотрим теперь...
Мадам Хельсет. Хватит ли у него духу перейти через мостик?
Ребекка. Вот это-то я и хочу посмотреть. {Немного погодя.) Нет.
Повернул. И сегодня верхней дорогой пойдет. {Отходит от окна.) В
обход.
Мадам Хельсет. Ох, Господи! Нелегко, видно, пастору перейти
через этот мостик. Там, где такое стряслось, там...
Ребекка {складывая работу). Вы тут, в Росмерсхольме, долго
держитесь за своих покойников.
Мадам Хельсет. А по-моему, так покойники долго держатся за
Росмерсхольм.
Ребекка {смотрит на нее). Покойники?..
Мадам Хельсет. Да, выходит так, будто они никак не могут
расстаться с теми, что остались тут.
Ребекка. С чего вы это взяли?
Мадам Хельсет. А то откуда бы взяться этому белому коню?
Ребекка. Да что это, собственно, за белый конь такой, мадам
Хельсет?
Мадам Хельсет. Не стоит об этом и толковать. Все равно вы
ничему такому не верите.
Ребекка. А вы, значит, верите?
Мадам Хельсет {собираясь закрыть окно). Ну так я вам и далась
на зубок, фрекен. {Выглядывая в окно.) Ай... да никак пастор опять вышел
на мельничную тропинку?..
Ребекка {глядя в окно со своего места). Вон тот человек? {Подходя
к окну.) Да ведь это ректор!
Мадам Хельсет. Верно — ректор!
Ребекка. Нет, вот славно! Увидите, он к нам.
Мадам Хельсет. И прямехонько через мостик! Даром, что она ему
родная сестра была... Ну так я пойду накрою на стол, фрекен. {Уходит
направо.)
Ребекка некоторое время неподвижно смотрит в окно, затем улыбается и кивает.
Начинает смеркаться.
Ребекка {идет к двери направо и говорит в соседнюю комнату).
Голубушка мадам Хельсет, вы уж постарайтесь подать к ужину что-нибудь
получше. Вы ведь знаете, что ректор больше любит.
Росмерсхольм
239
Мадам Хельсет (из другой комнаты). Хорошо, фрекен.
Постараюсь.
Ребекка (отворяя дверь в переднюю). Ну, наконец-то!.. Добро
пожаловать, дорогой ректор!
Кролл (в передней, ставя палку в угол). Благодарю. Так я не
обеспокою своим посещением?
Ребекка. Вы? Полно, как вам не стыдно!
Кролл (входя). Всегда любезны. (Озираясь,) А Росмер, должно
быть, у себя наверху?
Ребекка. Нет, он пошел гулять, да вот что-то замешкался против
обыкновения. Но теперь, верно, сию минуту придет. (Указывая на диван,)
Пожалуйста, присядьте пока...
Кролл (положив шляпу на стол). Очень благодарен. (Садится и
озирается.) Однако какой нарядной стала у вас эта старая комната,
премило. Везде цветы.
Ребекка. Росмер ужасно любит свежие, живые цветы вокруг себя.
Кролл. И вы, по-видимому, также?
Ребекка. Да. По-моему, они так сладко одурманивают своим
ароматом. Прежде нам приходилось отказывать себе в этом удовольствии.
Кролл (грустно качая головой). Бедная Беата не переносила запаха
цветов.
Ребекка. И красок тоже. У нее голова кружилась...3
Кролл. Помню, помню. (Переходя на обыкновенный разговорный
тон.) Ну, как же теперь идут у вас дела?
Ребекка. Да ничего, все идет своим чередом, потихоньку. День за
днем. А у вас как? Что ваша супруга?..
Кролл. Ах, дорогая фрекен Вест, не будем говорить о моих делах.
В семье всегда — не одно, так другое, все какие-нибудь неприятности.
Особенно в теперешние времена.
Ребекка (немного погодя садится в кресло у дивана). Почему вы ни
разу не заглянули к нам за все каникулы?
Кролл. Ну, нельзя же постоянно обивать у людей пороги...
Ребекка. Знали бы вы, как мы скучали по вам!..
Кролл. ...и к тому же я уезжал...
Ребекка. Всего недели на две. Принимали участие в народных сходках?
Кролл (кивая). Да, что вы скажете на это? Думали ли вы, что я на
старости лет запишусь в политические агитаторы? А?
Ребекка (улыбаясь). Немножко-то вы всегда агитировали, господин
ректор.
240
Хенрик Ибсен
К ролл. Ну да, так, ради личного удовольствия. Но теперь этим
приходится заняться всерьез, право... Вы когда-нибудь читаете радикальные
газеты?
Ребекка. Да, дорогой ректор, не скрою, что...
К ролл. Милая фрекен Вест, в этом ничего такого нет. По крайней
мере, что касается вас.
Ребекка. Ия так думаю. Нельзя же отставать от века. Надо знать...
К ролл. Во всяком случае, от вас, как от женщины, я и не стал бы
требовать, чтобы вы решительно стали на чью-нибудь сторону в этой
гражданской междоусобице... я готов сказать — гражданской войне, которая у нас
свирепствует... Ну, следовательно, вы знаете, как эти господа «из народа»
изволят набрасываться на меня? Какие грубые, гнусные выходки позволяют
себе по моему адресу?
Ребекка. Но, мне кажется, и вы довольно-таки энергично
огрызаетесь.
К ролл. Да, могу сказать. Теперь и я наточил зубы.4 Пусть узнают
меня! Не таков я, чтобы покорно подставлять спину под удары... (Обрывая.)
Однако не будем сегодня вдаваться в эту прискорбную, изматывающую тему.
Ребекка. Не будем, не будем, дорогой ректор.
Кролл. Скажите-ка мне лучше, как теперь у вас тут наладилась жизнь,
когды вы остались одни? Со смерти нашей бедной Беаты?..
Ребекка. Благодарю, ничего. Конечно, без нее стало так пусто.
Скучно, грустно, разумеется. А так вообще...
Кролл. Вы думаете остаться тут? То есть совсем, хочу я сказать.
Ребекка. Ах, дорогой ректор, право, я ничего еще не думаю. Конечно,
я так уже обжилась в Росмерсхольме, что мне кажется, будто я своя здесь
в доме.
Кролл. Вы, — ну, еще бы!
Ребекка. И пока господин Росмер находит, что я могу немножко быть
ему полезной, скрасить ему жизнь, я, верно, и поживу здесь.
Кролл {глядит на нее растроганно). Знаете, это великая черта
в женщине — способность вот так жертвовать своей молодостью для других.
Ребекка. Ах! А то для чего бы мне и жить!
Кролл. Сначала вы не знали ни отдыха, ни покоя с этим капризным,
несносным паралитиком — приемным отцом вашим...
Ребекка. Нет, знаете, пока мы жили в Финмаркене,5 доктор Вест
вовсе еще не был таким несносным. Его доконали эти ужасные морские
поездки. А вот когда мы переехали сюда... тогда, правда, выпали два-три тяжелых
года, пока он не отстрадал свое.
Росмерсхольм
241
Кролл. А последующие годы разве не были для вас еще тяжелее?
Ребекка. Нет, что вы! Я так искренне любила Беату... И ей,
бедняжке, так нужен был уход, забота.
Кролл. Честь вам и хвала, что вы вспоминаете о ней с таким участием
и снисхождением.
Ребекка (придвигаясь поближе). Дорогой ректор, вы сказали это
так мило, сердечно, что я уверена — за вашими словами не скрывается ни
тени неудовольствия.
Кролл. Неудовольствия? Что вы хотите этим сказать?
Ребекка. Ну, ничего не было бы удивительного, если б вам было
неприятно видеть меня, чужую женщину, хозяйкой в Росмерсхольме.
Кролл. Да что вы, Господь с вами!..
Ребекка. Значит, этого нет. (Протягивая ему руку.) Благодарю,
дорогой ректор! Спасибо, спасибо вам за это.
Кролл. Да как, скажите на милость, могла прийти вам в голову такая
мысль?
Ребекка. Я стала немножко побаиваться этого, — ведь вы так редко
заглядывали к нам.
Кролл. Поистине вы глубоко заблуждались в данном случае, фрекен
Вест. И кроме того... по существу ведь и нет никакой перемены. Вы же, вы
одна заправляли всем домом под конец жизни бедной Беаты.
Ребекка. Ну, тогда это было нечто вроде регентства именем хозяйки дома.
Кролл. Как бы там ни было... Знаете что, фрекен Вест, я со своей
стороны, право, ничего не имел бы и против того, чтобы вы... Но, пожалуй, об
этом неудобно даже говорить...
Ребекка. То есть о чем?
Кролл. Ну, о том, чтобы дело сложилось так, что вы заняли бы
опустевшее место...
Ребекка. Я занимаю то место, какое желаю, господин ректор.
Кролл. Фактически, но не...
Ребекка (прерывая его, серьезно). Стыдно вам, ректор Кролл! Как
это можно шутить такими вещами? ö
Кролл. Да, конечно, наш милый Иуханнес, пожалуй, сыт по горло
брачной жизнью. Но все-таки...
Ребекка. Знаете, просто смешно становится, слушая вас.
Кролл. Все-таки!.. Скажите-ка мне, фрекен Вест, если позволено
будет спросить, сколько вам, в сущности, лет?
Ребекка. Стыдно признаться — целых двадцать девять, господин
ректор. К тридцати годам подходит.
242
Хенрик Ибсен
Кролл. Да-а. А Росмеру сколько? Постойте... он пятью годами
моложе меня. Ну, значит, ему верных сорок три. По-моему, как раз подходяще.
Ребекка (вставая). Да-да, да-да, как раз... Вы напьетесь с нами
чаю?
Кролл. Спасибо. Я и предполагал^посидеть у вас подольше. Надо
поговорить об одном деле с милым нашим Иуханнесом. И затем, фрекен Вест...
чтобы вы опять не стали задаваться неподходящими мыслями, я буду
заходить сюда почаще — как в прежнее время.
Ребекка. Ах, пожалуйста. (Пожимая ему руки.) Спасибо, спасибо!
Вы все-таки очень добры и милы.
Кролл (немного ворчливо). Да? Ну, дома я что-то не слышу таких
отзывов.
Иуханнес Росмер входит из дверей справа.
Ребекка. Господин Росмер... видите, кто у нас?
Росмер. Мадам Хельсет уже предупредила меня.
Кролл встает.
Росмер (пожимая ему руки, тихо и мягко). Добро пожаловать
опять в наш дом, дорогой Кролл. (Кладет ему руки на плечи и
заглядывает в глаза.) Дорогой старый друг! Я так и знал, что когда-нибудь все пойдет
у нас опять по-прежнему.
Кролл. Милый ты человек! И ты тоже забрал себе в голову эту
нелепую фантазию, будто между нами закралось что-то такое?..
Ребекка (Росмеру). Подумайте, как хорошо, что все это была одна
фантазия.
Росмер. Это действительно так, Кролл? Тогда почему же ты совсем
отдалился от нас?
Кролл (серьезно, понижая тон). Потому что мне не хотелось ходить
тут живым напоминанием о тех злополучных годах... и о ней... покончившей
жизнь в мельничном водопаде.
Росмер. Побуждения у тебя, значит, были самые прекрасные. Ты
всегда так чуток и деликатен. Но, в сущности, совсем напрасно было удаляться
от нас по этой причине. Ну, пойдем же, сядем на диван. (Садятся.) Нет,
мне совсем не больно вспоминать Беату. Мы ежедневно говорим о ней. Она
все еще как будто живет тут, с нами.
Кролл. В самом деле?
Ребекка (зажигая лампу). Да, конечно.
Росмерсхольм
243
Р о с м е р. Да это же так понятно. Мы оба всей душой любили ее. И Ре-
бек... и фрекен Вест, и я — оба мы сознаем, что делали все, что могли, для
бедной страдалицы. Нам не в чем упрекнуть себя. Поэтому, мне кажется,
наши воспоминания о Беате и овеяны таким мягким, кротким чувством.
Кролл. Ах вы, милые, славные люди! Теперь я буду приходить к вам
каждый день.
Ребекка (садясь в кресло). Ну, смотрите же, сдержите слово.
Роем ер (помедлив). Знаешь, Кролл, я бы дорого дал, чтобы наши
отношения с тобой никогда не прерывались. Все время, что мы знаем друг
друга, я смотрел на тебя как на первого своего друга и советчика. С тех
самых пор, как был еще студентом.
Кролл. Помню. И я чрезвычайно дорожу этими нашими отношениями.
Но разве теперь у тебя есть что-нибудь такое особенное?..
Роем ер. Много, много, о чем хотелось бы мне побеседовать с тобой
откровенно. По душам.
Ребекка. Не правда ли, господин Росмер? Мне кажется, это было бы
так хорошо... Между старыми друзьями...
Кролл. Поверь, и у меня есть, о чем поговорить с тобой. Я ведь теперь
втянулся в активную политику, как тебе, вероятно, известно.
Росмер. Да, знаю. А как, собственно, это произошло?
Кролл. Пришлось, видишь ли. Поневоле. Невозможно больше
оставаться праздным зрителем. Теперь, когда радикалы столь прискорбным
образом захватили власть, — самое время... Поэтому я и убедил наш маленький
кружок в городе сплотиться теснее. Самое время, говорю я!
Ребекка (с беглой улыбкой). А не поздненько ли, собственно?
Кролл. Бесспорно, лучше было бы остановить течение на более ранней
его стадии. Но кто же мог предвидеть, куда все это заведет? Я, во всяком
случае, не мог. (Встает и ходит по комнате.) Теперь же глаза у меня
открылись. Ибо теперь мятежный дух проник даже в самую школу.
Росмер. В школу? Не в твою же, однако?
Кролл. Именно. В мою собственную. Каково это тебе покажется!
Узнаю вдруг, что юнцы старшего класса — то есть некоторые из них — вот
уже с полгода как образовали тайный кружок и выписывают газету Мор-
тенсгора!
Ребекка. А, «Маяк»?
Кролл. Да. Как, по-вашему, — здоровая это духовная пища для
будущих чиновников? Но самое прискорбное в данном случае то, что
стакнулись и устроили такой заговор против меня все самые способные ученики! В
стороне остались одни тупицы, второгодники.
244
Хенрик Ибсен
Ребекка. И вы так близко принимаете это к сердцу, ректор?
Кролл. Принимаю ли! Когда мне суют палки в колеса, портят дело
всей моей жизни! (Понизив голос.) Но я готов сказать, что и это бы еще
с полбеды. А вот что хуже всего... (Озираясь.) Надеюсь, нас никто не
подслушивает за дверями?
Ребекка. О, никто, никто.
Кролл. Так знайте же — мятеж и раздор проникли и в мой
собственный дом. В мою собственную тихую семью. Нарушили мир моей семейной
жизни.
Рос мер (встает). Что ты говоришь! У тебя в доме?..
Ребекка (подходя к ректору). Дорогой ректор, что же такое
случилось?
Кролл. Представьте себе, мои собственные дети... одним словом... мой
Лауриц — главарь этой шайки школьников! А Хильда вышила красную
папку, чтобы прятать туда номера «Маяка»!
Р о с м е р. Вот чего мне никогда не снилось... чтобы у тебя... в твоем доме!..
Кролл. Да кому бы это приснилось? В моем доме, где всегда царил
дух послушания и порядка... где до сего времени царило единодушие, одна
воля...
Ребекка. А как приняла это ваша супруга?
Кролл. Да, вот это-то самое невероятное! Всю свою жизнь, и в
мелочах, и в серьезных вопросах, она разделяла мои мнения, одобряла все мои
взгляды, — и вдруг, оказывается, теперь во многом готова склониться на
сторону детей. Да еще меня же винит в том, что случилось. Говорит, что я
угнетаю молодежь. Как будто не необходимо именно... Так вот какой раздор
вселился в мой дом. Но я, разумеется, по возможности избегаю говорить об
этом. О таких делах лучше молчать. (Ходит по комнате.) О-хо-хо-хо!
(Заложив руки за спину, останавливается у окна и глядит в него.)
Ребекка (приближается к Росмеру и говорит ему быстрым
шепотом, незаметно для ректора). Скажи ему!
Р о с м е р (так же). Не сегодня.
Ребекка (так же). Именно сегодня! (Отходит и поправляет
лампу.)
Кролл (возвращается от окна). Так вот, дорогой Росмер, теперь
ты знаешь, что дух времени осенил своими темными крылами и мою
семейную жизнь, и мое официальное поприще. И чтобы я да не стал бороться
с этим пагубным, растлевающим и разрушительным духом времени любым
оружием, какое только попадается под руку? Нет, я твердо решил
действовать. И пером, и словом.
Росмерсхолъм
245
Р о с м е р. И надеешься чего-нибудь достигнуть таким путем?
К ролл. Во всяком случае, хочу отбыть воинскую повинность
гражданина. И, по-моему, патриотический долг обязывает к тому же всех и
каждого, кто стоит за добро и за правое дело. Вот по этому поводу я главным
образом и пришел к тебе сегодня.
Роем ер. Но, дорогой мой, что ты хочешь сказать? Что же я могу?..
Кролл. Помочь своим старым друзьям. Поступать, как мы. Принять
в этом участие, по мере возможности.
Ребекка. Но вы же знаете, ректор, господину Росмеру все это не по
душе.
Кролл. Свое нерасположение ему придется как-нибудь побороть. Ты
плохо следишь за веком, Росмер. Сидишь тут, зарывшись в свои
исторические изыскания. Сохрани Бог, я отношусь с полным уважением ко всем этим
родословным и всему прочему. Да время-то теперь не такое, чтобы этим
заниматься, к сожалению. Ты представить себе не можешь, в каком положении
теперь страна. Чуть ли не все перевернулось вверх дном, изменились все
понятия. Нужно положить гигантский труд на то, чтобы все восстановить,
одолеть все заблуждения.
Росмер. Ия так думаю. Но такого рода труд совсем мне не по плечу.
Ребекка. И вдобавок, я думаю, сам господин Росмер стал смотреть на
жизнь шире, чем прежде.
Кролл (пораженный). Шире?
Ребекка. Да, — или свободнее. Более независимо и непредвзято.
Кролл. Что это значит? Росмер... да не мог же ты оказаться настолько
слабым — дать одурачить себя такой случайностью, что вожаки толпы
одержали временную победу!
Росмер. Дорогой мой, ты ведь знаешь, как мало я смыслю в политике.
Но, право, мне кажется, что в последние годы люди, отдельные личности
стали мыслить как-то самостоятельнее.
Кролл. Н-ну, и ты безоговорочно считаешь это за благо? Как бы тебе
тут жестоко не ошибиться, друг мой! Ты прислушайся только, какие мнения
в ходу у радикалов — и среди сельского населения, и в городе. Та же самая
премудрость, что проповедуется «Маяком».
Ребекка. Да, Мортенсгор имеет здесь сильное влияние на многих.
Кролл. Подумать, — человек с таким запятнанным прошлым!
Человек, которого за безнравственность отрешили от должности преподавателя!..
И подобный господин туда же норовит в народные вожаки!.. И это ему
удается! Поистине удается! Теперь собирается, я слышал, расширить газету.
Мне известно из верных источников, что он ищет опытного соредактора.
246
Хенрик Ибсен
Ребекка. Удивляюсь, как это вы с вашими друзьями не предпримете
чего-нибудь против него.
Кролл. Мы как раз и собираемся. Сегодня мы приобрели «Областной
вестник». Финансовая сторона предприятия не представляет никаких
затруднений. Но... (Обращается к Росмеру.) Да, вот я и дошел до настоящей цели
своего сегодняшнего визита. Ведение дела... ведение самой газеты — вот что
нас затрудняет. Скажи мне, Росмер... не взял ли бы ты это на себя, чтобы
поддержать правое дело?
Росмер (почти с испугом). Я!
Ребекка. Нет, что это вам вздумалось!
Кролл. Твою боязнь народных сходок и того угощения, которым там
любят потчевать, можно еще понять. Но деятельность редактора, который
остается в большей мере в стороне, или, вернее...
Росмер. Нет, нет, дорогой друг! Об этом ты меня и не проси.
Кролл. Я бы сам охотно попытал свои силы на этом поприще.
Но мне решительно не управиться. Я уже и без того завален делами без
счету. Ты. напротив, свободен теперь от всяких служебных
обязанностей. Мы, остальные, само собой, будем помогать тебе, насколько окажемся
в силах.
Росмер. Не могу, Кролл. Не гожусь для этого.
Кролл. Не годишься? То же самое ты говорил, когда отец твой
выхлопотал тебе место приходского пастора.
Росмер. Ия был прав. Оттого я и ушел.
Кролл. Ах, будь только ты таким редактором, каким был пастором, —
останемся довольны.
Росмер. Дорогой Кролл... говорю тебе раз навсегда: я не возьмусь за
это дело.
Кролл. Ну так хоть дай нам свое имя.
Росмер. Мое имя?
Кролл. Да, уже одно имя Иуханнеса Росмера будет крупным
приобретением для газеты. Мы, остальные, ведь слывем за людей узкопартийных.
Я даже считаюсь ярым фанатиком, — мне говорили. Поэтому мы не можем
рассчитывать, чтобы наши имена открыли газете доступ в массу, сбитую уже
с толку. Ты, напротив, всегда держался вне борьбы партий. Весь твой
мягкий, честный душевный склад... твой высокий образ мыслей... твоя
неуязвимая честность известны и ценятся у нас здесь всеми. А к этому надо еще
прибавить уважение и почтение, которое стяжала тебе твоя прежняя
пасторская деятельность. И наконец, старинное, почетное родовое имя!
Росмер. Ах, родовое имя...
Росмерсхолъм
247
Кролл (указывая на портреты). Росмеры из Росмерсхольма — все
пасторы, офицеры и администраторы, занимавшие высокие, ответственные
посты. Все корректные, благородные люди — род, который в течение вот
уже скоро двух веков считается первым во всей области. (Положив ему на
плечо руку.) Росмер, ты обязан ради себя самого и во имя родовых традиций
присоединиться к нам, стать на страже всего того, что до сих пор считалось
справедливым в нашем обществе. (Оборачиваясь.) Что вы скажете, фрекен
Вест?
Ребекка (с тихим смешком). Дорогой ректор... мне просто смешно
это слушать...6
Кролл. Что такое! Смешно?
Ребекка. Ну да, потому что я вам скажу прямо...
Росмер (быстро). Нет, нет... не надо! Не теперь!
Кролл (глядя то на него, то на нее). Да что такое, ради самого
неба, друзья мои?.. (Обрывая.) Гм!..
Справа входит мадам Хельсет.
Мадам Хельсет. Там с черного хода пришел какой-то человек.
Говорит, что хочет повидаться с пастором.
Росмер (с облегчением). А! Так попросите его сюда.
Мадам Хельсет. Сюда, в комнаты?
Росмер. Нуда.
Росмер. Да он как будто не таков с виду, чтобы его пускать в
комнаты.
Ребекка. А каков же он с виду, мадам Хельсет?
Мадам Хельсет. Да не больно казист, фрекен...
Росмер. Он не сказал своей фамилии?
Мадам Хельсет. Да, кажется, Хекман или что-то в этом роде.7
Росмер. Никого такого не знаю.
Мадам Хельсет. Сказал еще, что зовут его Ульдрик.
Росмер (пораженный). Ульрик Хетман! Так?
Мадам Хельсет. Да, да, Хетман.
Кролл. Это имя я когда-то слыхал...
Ребекка. Да ведь так, кажется, подписывался тот... чудак...
Росмер (Кроллу). Это псевдоним Ульрика Бренделя.
Кролл. Пропащего Ульрика Бренделя! Да, да!
Ребекка. Так он жив еще.
Росмер. Я думал, что он разъезжает с какой-то театральной труппой.
248
Хенрик Ибсен
Кролл. Последнее, что я о нем слышал, — это, что он сидел в
работном доме.
Рос мер. Попросите его сюда, мадам Хельсет.
Мадам Хельсет. Хорошо. (Уходит.)
Кролл. Неужто ты в самом деле пустишь к себе на порог этого
человека?
Рос мер. Да ведь ты знаешь, он был когда-то моим учителем.
Кролл. Да, знаю, что он набивал тебе голову всякими мятежными
мыслями и что отец твой выпроводил его за это из дому хлыстом.
Рос мер (с некоторой горечью). Отец и дома держал себя майором.
Кролл. Скажи ему за это спасибо, милый Росмер... Н-ну!
Мадам Хельсет открывает дверь справа, впускает Ульрика Бренделя,
выходит и снова затворяет ее. Он видный мужчина, с несколько помятым лицом, но
живой и бойкий, с седыми волосами и бородой. Костюмом же смахивает на бродягу.
Изношенный сюртук, никаких признаков белья, плохая обувь. На руках старые
черные перчатки, под мышкой грязная мягкая шляпа, в руке тросточка.8
Брендель (сначала неуверенно, но затем бойко направляется
к ректору и протягивает руку). Добрый вечер, Иуханнес!
Кролл. Извините...
Брендель. Не ожидал свидеться со мной снова? Да еще в этих
ненавистных стенах?
Кролл. Извините... (Указывая.) Вот...
Брендель (оборачиваясь). Верно. Вот он. Иуханнес... мой
мальчик... ты, которого я любил более всех!..
Росмер (протягивает ему руку). Мой старый учитель!9
Брендель. Вопреки некоторым воспоминаниям, я не захотел пройти
мимо Росмерсхольма, не завернув на минутку.
Росмер. И вам здесь сердечно рады теперь. Будьте уверены.
Брендель. А эта привлекательная дама?.. (Кланяясь.) Разумеется,
фру пасторша?
Росмер. Фрекен Вест.
Брендель. Вероятно, близкая родственница. А сей незнакомец?
Очевидно, собрат твой.
Росмер. Ректор Кролл.
Брендель. Кролл? Кролл? Погодите-ка. Вы изучали в молодости
филологию?
Кролл. Само собой разумеется.
Росмерсхолъм
249
Брендель. Donnerwetter!3 Так я тебя знавал!
К р о л л. Простите...
Брендель. Разве не ты был...
К р о л л. Простите...
Брендель. ...одним из тех рыцарей добродетели, которые изгнали
меня из «Дискуссионного кружка»?10
Кролл. Весьма возможно. Но я протестую против всякого более
близкого знакомства.
Брендель. Но-но! Nach Belieben,6 господин доктор. Мне все едино.
Ульрику Бренделю от этого ничего не сделается.
Ребекка. Вы, верно, направляетесь в город, господин Брендель?
Брендель. Фру пасторша угадала. Время от времени я принужден
вступать в борьбу за существование, давать маленькое сраженьице.
Неохотно я это делаю, но... ennn!..B*" настоятельная необходимость...
Рос мер. Дорогой господин Брендель, не позволите ли вы мне помочь
вам чем-нибудь? Так или иначе — хочу я сказать...
Брендель. Ха! Такое предложение! Ты бы хотел осквернить те узы,
которые связывают нас? Никогда, Иуханнес... никогда!
Рос мер. Но что же вы думаете предпринять в городе? Поверьте, вам
нелегко будет...
Брендель. Предоставь уж это мне, мой мальчик. Жребий брошен.
Перед тобой человек, который выступает в длительный поход. Более
длительный, нежели все мои прежние набеги вместе. (Ректору.) Дозволено
будет спросить господина профессора, — unter uns,r — имеется ли в вашем
почтенном городе сколько-нибудь приличная, респектабельная и
поместительная зала для собраний?
Кролл. Самая поместительная — в Союзе рабочих.
Брендель. Имеет ли господин доцент сколько-нибудь ощутимое
влияние в этом, без сомнения, полезном союзе?
Кролл. Я не имею к нему никакого отношения.
Ребекка (Бренделю). Вам надо обратиться к Педеру Мортенсгору.
Брендель. Pardon, madame,A — это что за идиот?
Рос мер. Почему вы непременно полагаете, что он идиот?
а Черт побери! (нем.)
Как угодно (нем.)
в наконец (фр.)
г между нами (нем.)
д Извините, мадам (фр.)
250
Хенрик Ибсен
Брендель. Разве не слышно сразу по имени, что это плебей?12
Кролл. Такого ответа я не ожидал.
Брендель. Но я превозмогу себя. Делать нечего. Раз мой жизненный
путь дошел теперь до поворотного пункта... Решено. Я вступлю в сношения
с указанной особой... завяжу переговоры...
Рос мер. Вы серьезно дошли до поворотного пункта?
Брендель. Разве мой мальчик не знает, что до чего бы ни дошел Уль-
рик Брендель, он дошел до этого серьезно? Да, видишь ли, я хочу облечься
в нового человека.13 Покинуть выжидательное положение, которого доселе
держался.14
Рос мер. Как?..
Брендель. Хочу воздействовать на жизнь — сильной и деятельной
рукою. Выйти на арену. Выступить.15 Настало время бурь, солнцеворота.
И я хочу возложить свою лепту на алтарь освобождения.
Кролл. И вы?..
Брендель (ко всем). Известны ли публике более или менее подробно
мои разрозненные литературные творения?
Кролл. Нет, должен откровенно признаться...
Ребекка. Я кое-что читала. У моего приемного отца они были.
Брендель. Прекрасная хозяйка дома, вы потратили ваше время
даром. Потому что все это одна труха, скажу я вам.
Ребекка. Вот как?
Брендель. То, что вы читали, — да. Важнейших моих произведений
никто не знает, никто, кроме меня самого.
Ребекка. Почему же?
Брендель. Потому что они не написаны.16
Роем ер. Но, дорогой господин Брендель...
Брендель. Тебе известно, Иуханнес, что я чуточку сибарит —
Feinschmeckere Всегда был таков. Я люблю наслаждаться в одиночестве.
Тогда я наслаждаюсь вдвое, вдесятеро. Видишь ли, когда ко мне слетали
золотые грезы творчества... окутывали меня своей дымкой... когда новые,
головокружительно смелые мысли рождались в моей голове, обвевали меня
своими крылами... тогда я сплетал их в стихи, в образы, картины.17 То есть
в общих чертах, понимаешь.
Росмер. Да, да.
Брендель. И как я наслаждался на своем веку! Загадочное
блаженство творчества, — в общих чертах, как я уже сказал, — одобрение, благо-
а гурман (нем.)
Росмерсхолъм
251
дарность, славу, лавры — все это я загребал дрожащими от радости руками.
Насыщался в своих тайных мечтах радостью, блаженством. Витал на
седьмом небе!
Кролл. Гм...
Р о с м е р. Но ничего не заносили на бумагу?
Брендель. Ни слова. Это вульгарное бумагомарание всегда
возбуждало во мне тошноту. И с какой стати было мне профанировать мои
собственные идеалы, когда я мог наслаждаться ими во всей их чистоте один? Но
теперь приходится ими пожертвовать. Поистине я испытываю при этом такое
чувство, как мать, которая сдает своих юных дочерей с рук на руки мужьям.
Но я все-таки принесу их в жертву... на алтарь освобождения. Ряд мастерски
составленных лекций... Я объеду с ними всю страну!..18
Ребекка (с живостью). Это будет крупная жертва, господин
Брендель. Вы отдаете самое дорогое, что есть у вас.
Р о с м е р. И единственное.
Ребекка (многозначительно глядя на Росмера). Многие ли это
сделают? Дерзнут сделать!
Роем ер (обмениваясь с ней взглядом). Кто знает?
Брендель. Собрание растрогано. Это проливает бальзам на мое
сердце... и укрепляет волю. И засим я, следовательно, перехожу к делу... Только
вот что... (Ректору.) Не скажете ли вы мне, господин наставник, имеется
в городе общество трезвости? Общество абсолютной трезвости? Само
собой, есть?
Кролл. Да, к вашим услугам. Я сам председатель.
Брендель. Так я и думал! Ну, в таком случае весьма возможно, что я
явлюсь к вам записаться в члены — на недельку.
Кролл. Извините... мы не принимаем недельных членов.
Брендель. A la bonne heure,a господин педагог. Ульрик Брендель
никогда и не обивал порогов таких обществ. (Поворачиваясь.) Но я не смею
затягивать мое пребывание в этом доме, столь богатом воспоминаниями. Мне
надо в город, подыскать себе подходящее пристанище. Там, надеюсь,
найдется порядочная гостиница?
Ребекка. Не выпьете ли чего-нибудь согревающего на дорогу?
Брендель. Какого согревающего, всемилостивейшая?
Ребекка. Чашку чаю или...
Брендель. Благодарю щедрую хозяйку дома. Но я неохотно
пользуюсь частным гостеприимством. (Делая прощальный жест рукой.) Будьте
а В добрый час (фр.)
252
Хенрик Ибсен
здоровы, господа! (Дойдя до дверей, оборачивается.) Ах да, вот что!..
Иуханнес... пастор Росмер... не окажешь ли ты своему бывшему учителю
одолжение ради многолетней дружбы?
Росмер. Готов, от всей души.
Брендель. Хорошо. Так одолжи мне... на день, на два... свежую
крахмальную сорочку.
Росмер. Только-то?
Брендель. А то, видишь ли, я странствую пешком — на этот раз.
Багаж мой придет попозже.
Росмер. Хорошо, хорошо. Но, может быть, еще что?
Брендель. Да, знаешь, если бы у тебя нашелся лишний подержанный
летний сюртук...
Росмер. Да, да, найдется, конечно.
Брендель. Да к нему бы еще пару приличных сапог...
Росмер. Все, все найдется. Сообщите только адрес — все будет вам
выслано.
Брендель. Никоим образом! Никаких хлопот из-за меня! Я возьму
эти безделицы с собой.
Росмер. Хорошо, хорошо. Так не угодно ли пожаловать наверх.
Ребекка. Позвольте лучше мне. Мы с мадам Хельсет все устроим.
Брендель. Ни за что не позволю, чтобы такая благороднейшая дама...
Ребекка. Ну, полно! Пойдемте, господин Брендель. (Идет направо.)
Росмер (задерживая Бренделя). Скажите, не могу ли я еще чем
быть вам полезен?
Брендель. Правоьуж не знаю, чем бы еще? Или, черт возьми, как
подумаю хорошенько... Иуханнес, нет ли у тебя случайно при себе восьми
крон?
Росмер. Посмотрю. (Открывает портмоне.) Тут две бумажки по
десяти.
Брендель. Ну, все райно. Годятся. Всегда ведь можно разменять в
городе. Спасибо пока. Ты помни, я взял две по десяти. Спокойной ночи, мой
милый мальчик! Спокойной ночи, высокоуважаемый! (Уходит направо,
сопровождаемый до двери Росмером, который и затворяет за ним дверь.)
Кролл. Боже милостивый! Так это тот самый Ульрик Брендель, из
которого — когда-то ожидали — выйдет нечто великое!
Росмер (тихо). Bö всяком случае, у него хватило мужества прожить
жизнь по-своему, своим умом. И это уже немало, по-моему.
Кролл. Что? Жить, как он живет! Подумаешь, чего доброго, он в
состоянии вскружить тебе голову еще раз.
Росмерсхолъм
253
Р о с м е р. Ну нет. Теперь я уже уяснил себе все, сам разобрался по всем
статьям.
Кролл. Дай Бог, чтобы так, дорогой Росмер. А то ты крайне податлив
на всякое постороннее влияние.
Росмер. Давай сядем и поговорим.
Кролл. Давай.
Садятся на диван.
Росмер (помолчав). Как по-твоему, хорошо у нас, уютно здесь?
Кролл. Да, здесь теперь стало очень хорошо, уютно — и мирно. У
тебя завелся настоящий домашний очаг, Росмер. А я свой потерял.
Росмер. Дорогой Кролл, не говори так. Что теперь разрознено —
соединится вновь.
Кролл. Никогда, никогда. Ядовитое жало останется. По-старому уж
никогда не будет.
Росмер. Послушай, Кролл, вот мы с тобой были близки много-много
лет. Мыслимо ли, по-твоему, чтобы наша дружба порвалась?
Кролл. Я не знаю ничего такого на свете, что могло бы порвать ее.
С чего тебе это пришло в голову?
Росмер. Да вот, ты придаешь такое решающее значение единству во
мнениях и взглядах.
Кролл. Ну да, но ведь мы же с тобой почти едины во взглядах. В
главных, коренных вопросах, во всяком случае.
Росмер (тихо). Нет. Этого нет уже.
Кролл (готовый вскочить). Что такое!
Росмер (удерживая его). Нет, сиди. Прошу тебя, Кролл.
Кролл. Да что же это такое? Я тебя не понимаю! Выскажись прямо!
Росмер. В душе моей новое лето. Я обрел новый, юношески свежий
взгляд на жизнь. И вот я пришел туда же...
Кролл. Куда же, куда?
Росмер. Куда пришли твои дети.
Кролл. Ты? Ты! Да это же невозможно! Куда ты пришел, говоришь?
Росмер. Туда же, куда твои дети — Лауриц и Хильда.
Кролл (поникая головой). Отступник. Иуханнес Росмер —
отступник.
Росмер. Мне следовало бы так радоваться... испытывать такое счастье,
сознавая свое отступничество, как ты это называешь... Но я все-таки много
страдал, мучился. Я ведь знал, какое это причинит тебе жгучее огорчение.
254
Хенрик Ибсен
Кролл. Росмер... Росмер! С этим я никогда не примирюсь. (Мрачно
глядит на него.) И ты, заодно с ними, готов способствовать
распространению пагубы и смуты в этой злополучной стране.
Росмер. Это освобождение, и я хочу приобщиться к нему.
Кролл. Да, знаю, знаю. Так называют это все смутьяны и все сбитые
с толку. Но неужели, по-твоему, можно ожидать, что освобождение принесет
тот мятежный дух, который готов теперь отравить всю нашу общественную
жизнь?
Росмер. Я не приобщаюсь к господствующему здесь духу и не
примыкаю ни к одной из борющихся партий. Я хочу попытаться собрать, сплотить
людей с разных сторон. Возможно больше и теснее. Я хочу жить, посвятить
всю свою жизнь, все свои силы на то, чтобы создать в стране истинное
народовластие.
Кролл. По-твоему, с нас уже не довольно этого народовластия?.. Мне,
по крайней мере, кажется, что мы все вместе движемся прямо в грязное
болото, где привольно живется одной черни.
Росмер. Именно потому я и выдвигаю истинную задачу
народовластия.
Кролл. Какую задачу?
Росмер. Сделать всех людей в стране людьми благородными.
Кролл. Всех!..
Росмер. Во всяком случае, возможно большее число.
Кролл. Какими же путями?
Росмер. Освободив их умы и очистив волю, думается мне.
Кролл. Ты мечтатель, Росмер. Ты хочешь их освободить? Ты хочешь
их очистить?
Росмер. Нет, милый друг... я хочу лишь попытаться пробудить в них
стремление к этому. Сделать это они должны уж сами.
Кролл. И ты думаешь, они смогут?
Росмер. Да.
Кролл. Собственными силами?
Росмер. Именно собственными силами. Других не существует.
Кролл (вставая). Разве так подобает говорить пастору?
Росмер. Я уже не пастор.
Кролл. Да, но... твоя детская вера?
Росмер. Ее уже нет во мне.
Кролл. Нет!..
Росмер (встает). Я отказался от нее. Должен был отказаться от
нее, Кролл.
Росмерсхолъм
255
Кролл (потрясенный, но овладевая собой). Вот как... Да, да, да.
Одно к одному, конечно. Так не потому ли ты и сложил с себя церковный
сан?
Роем ер. Да. Когда я разобрался в самом себе... вполне уверился, что
это не преходящий соблазн, но нечто такое, от чего я уже никогда не смогу и
не захочу отделаться, — я и ушел.
Кролл. Значит, вот как давно это в тебе бродило. А мы, твои друзья,
ничего и не знали! Росмер, Росмер... как ты мог скрывать от нас эту
прискорбную истину?
Росмер. На мой взгляд, дело это касалось меня одного. И затем я не
хотел причинять тебе и другим друзьям напрасного огорчения. Я думал, что
смогу продолжать жить здесь по-прежнему, тихой, счастливой жизнью.
Я хотел читать и изучать все те труды, которые раньше были для меня
закрытой книгой. Всей душой отдаться великому миру истины и свободы,
который мне открылся.
Кролл. Отступник. Каждое слово свидетельствует об этом. Но зачем
ты все-таки признаешься в своем тайном отступничестве? И зачем именно
теперь?
Росмео. Ты сам вынудил меня, Кролл.
Кролл. Я? Я тебя вынудил?..
Росмер. Когда я узнал, как ты неистовствуешь на сходках... когда
прочел обо всех твоих недобрых речах... яростных выпадах против тех, кто
стоит на противоположной стороне... о твоем презрительном осуждении
противников... Ах, Кролл! И ты, ты мог стать таким!.. Тогда передо мною
повелительно встал мой долг. Люди озлобляются в такой борьбе, которая теперь
завязалась. Надо призвать в души мир, радость и примирение. Оттого я и
выступаю теперь и сознаюсь открыто, каким я стал. А затем и я хочу
испытать свои силы. Не мог ли бы и ты... со своей стороны... примкнуть, Кролл?
Кролл. Никогда в жизни не примирюсь я с разрушительными
элементами общества!
Росмер. Так давай, по крайней мере, бороться благородным
оружием — раз уж приходится бороться!
Кролл. Кто не со мной в главных жизненных вопросах, того я знать не
знаю больше.19 И не стану с ним церемониться.
Росмер. Это и ко мне относится?
Кролл. Ты сам порвал со мной, Росмер.
Росмер. Да разве это разрыв!
Кролл. Это! Это разрыв со всеми, кто до сих пор был тебе близок.
Прими же на себя и последствия.
256
Хенрик Ибсен
Ребекка входит справа и широко распахивает двери.
Ребекка. Ну вот, теперь он на пути к своему великому
жертвоприношению. А нам пора за стол. Милости просим, господин ректор.
Кролл (берет шляпу). Спокойной ночи, фрекен Вест. Мне тут
нечего больше делать.
Ребекка (напряженно). Что это значит? (Затворяет дверь и
подходит к ним.) Вы поговорили?..
Р о с м е р. Он все теперь знает.
Кролл. Мы тебя не выпустим из рук, Росмер. Мы заставим тебя
вернуться к нам.
Росмер. Туда я уже никогда не вернусь больше.
Кролл. Увидим. Ты не такой человек, чтобы выдержать одиночество.
Росмер. Я буду не совсем одинок. Нас двое, чтобы выдержать
одиночество.
Кролл. А-а! (В нем вспыхивает подозрение.) И это еще! Слова
Беаты!..
Росмер. Беаты?..
Кролл (отгоняя мысль). Нет, нет... это было гадко.., Прости.
Росмер. Что? О чем ты?
Кролл. Ни слова больше об этом. Фу! Прости мне. Прощай!
(Направляется в переднюю.)
Росмер (за ним). Кролл! Нам нельзя разойтись так. Завтра я приду
к тебе.
Кролл (в передней, оборачиваясь). Чтобы ноги твоей не было в моем
доме! (Берет палку и уходит.)
Росмер стоит с минуту в дверях, затем затворяет дверь и идет к столу.
Росмер. Ничего, Ребекка. Выдержим все-таки. Мы двое верных
друзей. Ты да я.
Ребекка. Как ты думаешь, что пришло ему на ум, когда он крикнул:
«Фу»?
Росмер. Дорогая, не обращай внимания. Он сам не поверил тому, что
пришло ему на ум. Но завтра я пойду к нему. Спокойной ночи.
Ребекка. И сегодня так же рано уйдешь к себе? После этого?
Росмер. Сегодня, как и всегда. У меня стало так легко на душе теперь,
когда это уже позади. Ты видишь — я совершенно спокоен, дорогая
Ребекка. И ты тоже будь спокойна. Доброй ночи!
Ребекка. Доброй ночи, дорогой друг! Спокойного сна!
Росмерсхолъм
257
Росмер уходит в переднюю, и затем слышны его шаги по лестнице, ведущей
наверх. Ребекка дергает звонок у печи, и немного погодя справа входит мадам
X ель се т.
Ребекка. Можно убрать со стола, мадам Хельсет. Пастор не хочет
ничего... а ректор ушел.
Мадам Хельсет. Ректор ушел? Что такое с ним стряслось?
Ребекка (берет свое вязанье). Пророчил, что собирается сильная
гроза...
Мадам Хельсет. Вот так диво! Ни единого облачка за весь вечер.
Ребекка. Только бы он не повстречался с белым конем. Боюсь, что
эти привидения скоро дадут себя знать здесь.
Мадам Хельсет. Бог с вами, фрекен! Не говорите так... о таких
ужасах.
Ребекка. Ну-ну-ну...
Мадам Хельсет (тише). Разве фрекен в самом деле думает, что
у нас кто-нибудь скоро умрет?
Ребекка. Не то чтобы я это думала... но на этом свете столько разных
белых коней, мадам Хельсет... Ну, спокойной ночи. Я пойду к себе.
Мадам Хельсет. Спокойной ночи, фрекен.
Ребекка уходит направо.
Мадам Хельсет (тушитлампу, качает головой и бормочет).
Господи Иисусе... Эта фрекен Вест, чего только она иной раз не скажет!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Кабинет Иуханнеса Росмера. В левой стене входная дверь. В глубине комнаты
дверное отверстие с раздвинутыми портьерами, соединяющее кабинет со спальней.
Направо окно и перед ним письменный стол с книгами и бумагами. По стенам полки
с книгами и шкафы. Меблировка скромная. Налево старинное канапе и перед ним
стол.
Иуханнес Росмер, в домашнем сюртуке, сидя у письменного стола на стуле
с высокой спинкой, разрезает и просматривает какую-то брошюру. В дверь налево
стучат.
Росмер (не оборачиваясь). Можно, войдите.
Ребекка (в капоте, входит). С добрым утром.
9 Зак. №3207
258
Хенрик Ибсен
Рос мер (перелистывая брошюру). С добрым утром, дорогая. Тебе
что-нибудь надо?
Ребекка. Хотела только узнать, хорошо ли ты спал?
Роем ер. Ах, чудесно, так крепко. Никаких снов... (Оборачиваясь.)
А ты?
Ребекка. Спасибо. Так, под утро...
Роем ер. Знаешь, давным-давно не было у меня так легко на сердце.
А-а!.. Право, хорошо, что удалось вчера высказаться.
Ребекка. Да, ты напрасно так долго молчал, Росмер.
Р о с м е р. Сам не понимаю, чего так трусил.
Ребекка. Ну, это же, собственно, было не из трусости...
Росмер. Однако, знаешь... Если хорошенько вникнуть, так и трусость
примешивалась.
Ребекка. Тем смелее с твоей стороны, что ты все-таки порвал сразу.
(Садится около него на стул.) А я вот хочу рассказать тебе кое о чем, что я
сделала... Ты, пожалуйста, не сердись на меня.
Росмер. Сердиться? Дорогая, как ты можешь думать?
Ребекка. Ну да, потому что я, пожалуй, распорядилась немножко
самовольно, но...
Росмер. Да в чем же дело?
Ребекка. Вчера вечером, когда этот Ульрик Брендель собирался
уходить... я дала ему записку к Мортенсгору.
Росмер (несколько призадумавшись). Ах, милая Ребекка... Ну,
что же ты написала?
Ребекка. Я написала, что он оказал бы тебе услугу, если бы принял
некоторое участие в этом несчастном человеке и сделал для него, что может.
Росмер. Дорогая, напрасно ты это сделала. Ты только повредила этим
Бренделю. И Мортенсгор такой человек, что я предпочел бы держаться от
него подальше. Ты знаешь, у меня было с ним однажды столкновение.
Ребекка. А разве, по-твоему, не кстати было бы теперь вновь
завязать с ним добрые отношения?
Росмер. Мне? С Мортенсгором? Почему кстати?
Ребекка. Да ведь, собственно говоря, твое положение теперь не из
прочных... после того, как ты разошелся с друзьями.
Росмер (смотрит на нее, качая головой). Или ты в самом деле
могла подумать, что Кролл или кто-нибудь из них станет мстить?.. Что они
будут в состоянии?..
Ребекка. Сгоряча милый... Никто не может поручиться. Мне
кажется... судя по тому, как ректор отнесся...
Росмерсхолъм
259
Роем ер. Ах, тебе бы следовало знать его получше. Кролл — человек
благородный во всех отношениях. После обеда я отправлюсь в город и
поговорю с ним. Хочу поговорить с ними со всеми. О, ты увидишь, все
уладится...
Из дверей налево входит мадам Хельсет.
Ребекка (вставая).Что там, мадам Хельсет?
Мадам Хельсет. Ректор Кролл в передней.
Росмер (быстро встает). Кролл!
Ребекка. Ректор! Нет, подумай!..
Мадам Хельсет. Спрашивает, нельзя ли ему подняться наверх,
поговорить с пастором.
Росмер (Ребекке). Что, я говорил тебе?.. Разумеется, можно.
(Идет к двери и кричит вниз.) Сюда, сюда, дорогой друг! Добро
пожаловать! (Стоит и придерживает дверь открытой.)
Мадам Хельсет уходит. Ребекка сдвигает портьеры и прибирает кое-что
в комнате. Ректор Кролл входит со шляпой в руке.
Росмер (тихо, растроганно). Я ведь знал, что не в последний раз...
Кролл. Сегодня все представляется мне совсем в ином свете, нежели
вчера.
Росмер. Не так ли, Кролл? Правда? Когда ты поразмыслил...
Кролл. Ты меня совершенно не понимаешь. (Кладет шляпу на стол
у канапе.) Мне необходимо сейчас же поговорить с тобой наедине.
Росмер. Отчего же фрекен Вест нельзя?..
Ребекка. Нет, нет, господин Росмер, я уйду.
Кролл (оглядывает ее). Я еще должен попросить извинения у
фрекен Вест, что пришел в такую рань. Застал вас врасплох; вы не успели
даже...
Ребекка (пораженная). Как? Вы находите не в порядке вещей, что
я утром хожу по-домашнему?
Кролл. Помилуйте! Я ведь и не знаю вовсе, какие у вас тут теперь
завелись порядки в Росмерсхольме.
Росмер. Но, Кролл... я совсем не узнаю тебя сегодня!
Ребекка. Мое почтение, господин ректор. (Уходит налево.)
Кролл. С твоего позволения... (Садится на канапе.)
Росмер. Да, милый, сядем и поговорим хорошенько. (Садится на
стул напротив ректора.)
260
Хенрик Ибсен
Кролл. Я глаз не сомкнул со вчерашнего вечера. Всю ночь напролет
пролежал и продумал.
Роем ер. И что же ты скажешь сегодня?
Кролл. Разговор будет долгий, Росмер. Позволь мне начать как бы
с предисловия. Я могу кое-что рассказать тебе об Ульрике Бренделе.
Росмер. Он был у тебя?
Кролл. Нет. Он расположился в одном дрянном кабачке. В самой
дрянной компании, разумеется. Пил и угощал, пока было на что. Потом
выругал всю компанию дрянью и сволочью. И был прав, в сущности. Но его за
это избили и бросили в канаву.20
Росмер. Он, значит, неисправим.
Кролл. Сюртук он тоже заложил. Но, говорят, ему выкупили.
Можешь отгадать — кто?
Росмер. Пожалуй, ты сам?
Кролл. Нет. Благородный господин Мортенсгор.
Росмер. Вот кто!
Кролл. Мне сообщили, что первым визитом господин Брендель
удостоил именно идиота и плебея.
Росмер. Ну и не прогадал, значит...
Кролл. Конечно. (Облокачиваясь на стол и несколько приближаясь
к Росмеру.) Но тут мы дошли до пункта, относительно которого я, во имя
нашей старой... нашей былой дружбы, считаю своим долгом предостеречь тебя.
Росмер. Дорогой мой, в чем дело?
Кролл. Дело в том, что, видно, у тебя в доме творится что-то такое за
твоей спиной...
Росмер. Как ты можешь такое предполагать? Ты намекаешь на Реб...
на фрекен Вест?
Кролл. Именно. Я отлично ее понимаю в данном случае. Она ведь
давно уже привыкла править тут всем. Но все-таки...
Росмер. Дорогой Кролл, ты безусловно ошибаешься. У нас с ней нет
никаких секретов друг от друга.
Кролл. Так она призналась тебе и в том, что завязала переписку с
редактором «Маяка»?
Росмер. Ах, ты намекаешь на записку, которую она дала Ульрику
Бренделю.
Кролл. Так ты уже знаешь об этом. И одобряешь, что она завязывает
сношения с этим скандальным газетным писакой, который каждую неделю
пытается выставить меня на посмешище, привязываясь и к моей школе, и
к моей общественной деятельности?
Росмерсхолъм
261
Рос мер. Друг мой, об этом она, наверное, даже не подумала. А в
конце концов она, разумеется, вполне вольна в своих поступках, как я в своих.
К ролл. Да? Это, верно, связано с твоим новым направлением. Ведь и
фрекен Вест, конечно, пришла туда же, куда и ты?
Роем ер. Да, и она. Мы с нею дружно работали вместе, чтобы
выбраться на новый путь.
К ролл (глядит на него, медленно качая головой). Ах ты,
ослепленный, обманутый человек!
Р о с м е р. Я? С чего ты взял?
Кролл. Ну да, я не смею... не хочу думать худшего. Нет, нет, дай мне
высказаться... Ты действительно ценишь мою дружбу, Росмер? И мое
уважение? Да?
Росмер. На такой вопрос едва ли нужно отвечать.
Кролл. Ну так другие вопросы требуют ответов, полного разъяснения
с твоей стороны. Позволишь ли ты сделать тебе нечто вроде допроса?
Росмер. Допроса?
Кролл. Да, позволишь ли задать несколько вопросов о том, что тебе,
можеть быть, больно вспоминать? Видишь ли... это твое отступничество...
или твое «освобождение», как ты его называешь... все это связано со многим
другим, что ты ради себя самого должен мне объяснить.
Росмер. Дорогой мой, спрашивай, о чем хочешь. Мне нечего
скрывать.
Кролл. Так вот скажи мне, из-за чего, в сущности, по-твоему, Беата
взяла да покончила с собой? Какая была тому истинная причина?
Росмер. Неужели у тебя могут быть сомнения? Или, вернее, разве
можно спрашивать о причинах поступков таких несчастных, невменяемых
больных?
Кролл. А ты уверен, что Беата действительно была совсем
невменяема? Врачи, по крайней мере, не считали этот вопрос окончательно
решенным.
Росмер. Если бы врачи когда-нибудь видели ее такою, какой я видел
ее много раз и днем и ночью, они не стали бы сомневаться.
Кролл. И я тогда не сомневался.
Росмер. К сожалению, и невозможно было сомневаться. Я ведь
рассказывал тебе о ее необузданно диких, страстных порывах... на которые она
требовала ответа с моей стороны. Ах, какой ужас она мне внушала! А потом
эти ее безосновательные, жгучие угрызения совести и самоупреки в
последние годы...
Кролл. Да, когда она узнала, что всю жизнь останется бездетной.
262
Хенрик Ибсен
Р о с м е р. Ну так сам посуди: мучить, терзать себя изо дня в день, когда
ни в чем не виновата!.. Как тут считать ее вменяемой?
Кролл. Гм... Ты не помнишь, были у тебя тогда в доме книги, в
которых говорилось бы о цели брака, согласно новейшим взглядам нашего
времени?
Роем ер. Помню, фрекен Вест дала мне прочесть одно такое
сочинение. К ней ведь, как ты знаешь, перешла вся библиотека ее приемного отца,
доктора. Но, дорогой Кролл, не думаешь же ты, чтобы мы были так
неосторожны и посвящали бедную больную в подобные вопросы? Могу заверить
тебя честью, что на нас не лежит никакой вины. Причиной всему были ее
расстроенные нервы; они толкали ее на ложный путь.
Кролл. Одно, во всяком случае, я могу тебе рассказать теперь.
А именно, что бедная, измученная и экзальтированная Беата покончила с
собой ради того, чтобы дать тебе возможность зажить счастливой... свободной
жизнью — как тебе захочется.
Рос мер (полупривстав со стула). Что ты хочешь сказать этим?
Кролл. Выслушай меня спокойно, Росмер. Теперь я могу говорить об
этом. В последний год своей жизни она два раза приходила ко мне, чтобы
излить передо мной свой страх и отчаяние.
Росмер. Все по поводу того же?
Кролл. Нет. В первый раз она уверяла, что ты на пути к
отступничеству. Готов порвать с верой твоих предков.
Росмер (горячо). Это невозможно, Кролл! Это совершенно
невозможно. Ты, верно, ошибаешься.
Кролл. Почему?
Росмер. Да потому, что при жизни Беаты я все еще сомневался сам и
боролся с собой. И эту борьбу я довел до конца один-одинешенек, не говоря
никому ни слова. Не думаю даже, чтобы Ребекка...
Кролл. Ребекка?
Росмер. Ну да... фрекен Вест. Я запросто зову ее Ребеккой.
Кролл. Я уже заметил.
Росмер. Поэтому для меня и непостижимо, как Беате могли прийти
такие мысли. И почему она не заговорила об этом прямо со мной? Она ни
разу этого не сделала. Ни словечка никогда не проронила.
Кролл. Бедная... она просила, молила меня поговорить с тобой.
Росмер. И почему же ты этого не сделал?
Кролл. Мог ли я тогда хоть на минутку усомниться, что она
ненормальна? Подобное обвинение против такого человека, как ты!..
Потом она пришла опять... так с месяц спустя. Была с виду спокойнее. Но,
Росмерсхолъм
263
уходя, сказала: «Теперь в Росмерсхольме скоро могут ожидать белого
коня».
Рос мер. Да, да. Белый конь... она часто о нем говорила.
Кролл. И когда я попытался отвлечь ее от таких грустных мыслей, она
ответила: «Мне уже теперь недолго остается. Потому что теперь Иуханнесу
нужно немедля жениться на Ребекке».
Роем ер {почти лишаясь дара речи). Что ты говоришь... Мне
жениться на...
Кролл. Это было после обеда в четверг. А в субботу вечером она
кинулась с мостика в водопад.
Р о с м е р. И ты не предупредил нас!..
Кролл. Ты же сам знаешь, как часто она намекала, что вот-вот
непременно умрет.
Роем ер. Знаю, знаю. Но все-таки... ты должен был предостеречь нас!
Кролл. Я и думал было. Но оказалось уже поздно.
Роем ер. Но почему же ты с тех пор?.. Почему молчал обо всем этом?
Кролл. Да к чему было являться и расстраивать тебя, мучить еще
больше? Я же принимал все это за пустые, дикие фантазии... вплоть до
вчерашнего вечера.
Роем ер. А теперь, значит, не принимаешь?
Кролл. Разве Беата не здраво судила, когда говорила, что ты готов
отпасть от веры детских лет?
Роем ер (вперив взгляд в пространство). Да, этого я не понимаю.
Это для меня всего непостижимее.
Кролл. Постижимо или непостижимо, но это так. И вот я спрашиваю
тебя, Росмер, много ли правды во втором ее обвинении? Я имею в виду —
в последнем.
Росмер. Обвинении? Так это было обвинение?
Кролл. Ты, пожалуй, не обратил внимания на то, как она выразилась.
Она сказала, что ей надо умереть... Почему? Ну!..
Росмер. Чтобы я мог жениться на Ребекке...
Кролл. Она не совсем так выразилась. Она сказала: «Мне уж теперь
недолго остается. Потому что теперь Иуханнесу нужно немедля жениться на
Ребекке».
Росмер (смотрит на него с минуту, затем встает). Теперь я
понимаю тебя, Кролл.
Кролл. И?.. Что ты ответишь?
Росмер (тихо, сдержанно). На такое неслыханное?.. Единственным
правильным ответом было бы указать тебе на дверь.
264
Хенрик Ибсен
Кролл (вставая). Хорошо.
Рос мер (становясь перед ним). Слушай. Больше года... с самой
смерти Беаты... мы с Ребеккой Вест живем одни в Росмерсхольме. Все это время
ты знал, в чем обвиняла нас Беата, и ни разу ничем не дал мне заметить, что
считаешь наше совместное житье тут предосудительным!
Кролл. До вчерашнего вечера я не знал, что тут живут вместе
отступник и... женщина свободных взглядов.
Рос мер. А! Ты, значит, не веришь, чтобы у отступников и
свободомыслящих людей можно было найти чистоту нравов? Не веришь, чтобы они
подчинялись законам нравственности в силу естественной потребности своей
природы?
Кролл. Я не очень-то полагаюсь на такого рода нравственность,
которая не зиждется на церковной вере.
Рос мер. И ты прилагаешь эту мерку и ко мне с Ребеккой? К нашим
взаимным отношениям?
Кролл. Я не могу ради вас двоих отступиться от мнения, что едва ли
существует сколько-нибудь широкая пропасть между свободомыслием и...
гм...
Росмер. И чем?..
Кролл. ...и свободной любовью, — раз тебе непременно хочется это
услышать.
Росмер (тихо). И тебе не стыдно говорить это мне\ Ты же знаешь
меня с самой ранней моей юности.
Кролл. Именно потому. Я знаю, как легко ты подчиняешься влиянию
окружающих. А эта твоя Ребекка... ну, эта фрекен Вест... мы ее, в
сущности, не знаем, что она за человек. Словом, Росмер... я от тебя не
отказываюсь. И ты сам... постарайся спастись вовремя.
Росмер. Спастись? Каким образом?..
Мадам Хельсет выглядывает из двери слева.
Росмер. Вам что?
Мадам Хельсет. Мне надо бы попросить вниз фрекен.
Росмер. Фрекен нет наверху.
Мадам Хельсет. Нет? (Озирается.) Вот ведь странно! (Уходит.)
Росмер. Ты сказал?..
Кролл. Слушай. Насчет того, что происходило тут втихомолку при жизни
Беаты... и что продолжалось затем — я не стану особенно допытываться. Ты
был глубоко несчастен в браке. И, пожалуй, это отчасти оправдывает тебя...
Росмерсхольм
265
Рос мер. Ах, как плохо ты, в сущности, знаешь меня!..
К ролл. Не прерывай. Я хочу сказать вот что: если это сожительство
с фрекен Вест должно непременно продолжаться, то положительно
необходимо, чтобы ты молчал о том перевороте... о печальном своем
отступничестве, до которого она тебя довела. Дай мне договорить! Дай мне договорить!
Я скажу, что, если уж на то пошло, думай, мысли и веруй, ради Бога, как
тебе угодно... и в том и в другом направлении. Но держи свои мнения при
себе.21 Это ведь чисто личное дело. Нет никакой необходимости кричать об
этом повсюду.
Роем ер. Мне необходимо выйти из фальшивого, двусмысленного
положения.
Кролл. Но ты связан долгом, традициями своего рода, Росмер! Помни
это! Росмерсхольм с незапамятных времен был своего рода священным
очагом, поддерживавшим порядок и закон... уважение ко всему, что установлено
и признано лучшими членами общества. Росмерсхольм наложил свой
отпечаток на всю округу. Если пройдет слух, что ты сам порвал с тем, что я назвал
бы фамильным образом мыслей Росмеров, это произведет зловредную,
непоправимую смуту в умах.
Росмер. Дорогой Кролл... я не могу так смотреть на дело. Я считаю
своим непременным долгом внести хоть немножко света и радости сюда, где
род Росмеров распространял духовный мрак и гнет в течение столь долгих,
долгих времен.
Кролл (строго смотрит на него). Нечего сказать, достойная задача
для человека, с которым угасает род. Брось это! Это неподходящее для тебя
дело. Ты создан для тихой жизни кабинетного ученого.
Росмер. Весьма возможно. Но я все-таки хочу хоть раз вмешаться
в жизненную борьбу, и я тоже...
Кролл. В жизненную борьбу?.. А ты знаешь, чем она окажется для
тебя? Борьбой не на жизнь, а на смерть со всеми твоими друзьями.
Росмер (тихо). Не все же, верно, такие фанатики, как ты.
Кролл. Как ты наивен, Росмер... неопытен. Ты и не подозреваешь,
какая гроза обрушится на тебя нежданно-негаданно.
Мадам Хельсет (выглядывая из двери налево). Фрекен велела
сказать...
Росмер. Что?
Мадам Хельсет. Там человек пришел и хочет поговорить с пастором.
Росмер. Не тот ли самый, что был вчера вечером?
Мадам Хельсет. Нет, этого зовут Мортенсгор.
Росмер. Мортенсгор!
266
Хенрик Ибсен
Кролл. Ага! Так вот до чего дошло! Значит, вот до чего!
Рос мер. Что ему надо от меня? Отчего вы ему не отказали?
Мадам Хельсет. Фрекен велела мне спросить, нельзя ли ему
подняться к вам.
Р о с м е р. Скажите ему, что у меня гость...
Кролл (обращаясь к мадам Хельсет). Ничего, ведите его сюда,
мадам Хельсет. (Когда мадам Хельсет уходит, он берет шляпу.) Я уступаю
поле... пока. Но решительная битва еще не дана.
Рос мер. Клянусь тебе, Кролл... у меня нет никаких дел с Мортенсгором.
Кролл. Я тебе больше не верю. Ни в чем. Отныне я не верю тебе ни
в каком отношении. Война не на живот, а на смерть! Мы попытаемся
обезоружить тебя... сделать безвредным.
Рос мер. Ах, Кролл... как глубоко... как низко ты опустился.
Кролл. Я? Не тебе бы говорить это. Не такому, как ты. Вспомни Беату!
Р о с м е р. Ты опять хочешь вернуться к этому]
Кролл. Нет. Предоставляю тебе разгадку смерти в водопаде поискать
у себя на совести, — если у тебя еще осталось что-либо в этом роде.
Педер Мортенсгор входит тихо и скромно из двери налево. Он небольшого
роста тщедушный человек с реденькими рыжеватыми волосами и бородкой.
Кролл (бросая на него взгляд, полный ненависти). Ну, значит,
«Маяк»... зажжен в Росмерсхольме! (Застегивая сюртук.) Да, мне нечего
больше колебаться, какой взять курс.
Мортенсгор (смиренным тоном). «Маяк» всегда готов осветить
ректору путь восвояси.
Кролл. Да, вы давно уже доказали, что готовы. А ведь есть заповедь,
запрещающая нам лжесвидетельствовать против ближнего.22
Мортенсгор. Ректору нечего учить меня заповедям.
Кролл. Даже шестой?23
Росмер. Кролл!..
Мортенсгор. Если в этом есть нужда, то, скорее всего, это следовало
бы пастору...
Кролл (с иронией). Пастору? Да, бесспорно, это скорее всего
следовало бы сделать пастору Росмеру... Желаю вам успеха, господа. (Уходит и
захлопывает за собой дверь.)
Росмер (долго смотрит на дверь и говорит как бы про себя). Да,
да... так тому и быть. (Оборачиваясь.) Угодно вам сказать, господин
Мортенсгор, что привело вас ко мне?
Росмерсхолъм
267
Мортенсгор. Я, собственно, искал фрекен Вест. Хотелось
поблагодарить ее за милое письмо, которое я получил от нее вчера.
Росмер. Я знаю, она писала вам. Так вы поговорили с ней?
Мортенсгор. Да, немножко. (Чуть заметно улыбаясь.) Говорят,
в Росмерсхольме произошли некоторые перемены во взглядах.
Росмер. Мои взгляды во многом и многом изменились. Пожалуй,
почти во всем.
Мортенсгор. Фрекен так и сказала. Вот она и нашла, что мне
следовало бы немножко потолковать с пастором насчет этого.
Росмер. Насчет чего, господин Мортенсгор?
Мортенсгор. Не разрешите ли вы мне сообщить в «Маяке» о
перемене в ваших взглядах и о том, что вы теперь за свободу мысли и
прогресс?
Росмер. Охотно разрешаю. Даже прошу вас объявить об этом.
Мортенсгор. Так это появится завтра же утром. Это будет крупной,
важной новостью, что пастор Росмер из Росмерсхольма держится таких
взглядов и считает возможным принять в этом смысле участие в борьбе за
дело просвещения.
Росмер. Я не совсем вас понимаю.
Мортенсгор. Я хочу только сказать, что наша партия приобретает
сильную моральную поддержку в лице каждого нового сторонника — из
серьезных, верующих людей.
Росмер (несколько удивленный). Так вы не знаете?., разве фрекен
Вест не сказала вам всего?
Мортенсгор. Чего, господин пастор? Фрекен, вероятно, некогда
было. Она сказала, чтобы я поднялся к вам и выслушал остальное от вас
самих.
Росмер. В таком случае могу сообщить вам, что я освободил свою
мысль вполне. Во всех отношениях. Я порвал с учением церкви
окончательно. Отныне мне нет до нее дела.
Мортенсгор (ошеломленный, глядит на него). Нет... свались луна
на землю, я бы не так... Сам пастор отрекается!..
Росмер. Я пришел туда, где вы стоите уже давно. Так и сообщите это
завтра в «Маяке».
Мортенсгор. И это? Нет, дорогой господин пастор... Вы меня
извините, но этой стороны дела лучше не касаться.
Росмер. Не касаться?
Мортенсгор. То есть на первых порах.
Росмер. Но я не понимаю...
268
Хенрик Ибсен
Мортенсгор. Да, видите ли, господин пастор... вы, пожалуй, все-таки
не так осведомлены относительно всех обстоятельств дела, как я. Ведь если
вы теперь перешли на сторону либералов... и если вы — как сказала фрекен
Вест — желаете принять участие в движении, то, вероятно, вы намерены
принести направлению и самому движению посильную пользу.
Р о с м е р. Да, мне этого от души хотелось бы.
Мортенсгор. Ну вот, так я и хочу только поставить вам на вид,
господин пастор, что если вы сразу раскроете свои карты насчет этого вашего
разрыва с церковью, вы тотчас же сами себе свяжете руки.
Р о с м е р. Вы думаете?
Мортенсгор. Да, можете быть уверены, что немного вам тогда
удастся сделать в наших краях. И кроме того... вольнодумцев в наших рядах и так
уже достаточно, господин пастор. Я готов сказать — слишком даже много
этого народа. Партия нуждается в христианском элементе... в членах, к
которым бы все относились с уважением. По этой части у нас большая нехватка.
Поэтому целесообразнее, чтобы вы сохранили про себя то, до чего публике
нет дела. Вот мое мнение.24
Роем ер. Так. Значит, вы не рискуете иметь со мною дела, если я
открыто сознаюсь в своем отступничестве?
Мортенсгор (качая головой). Рискованно, господин пастор. В
последнее время я взял за правило не поддерживать ничего и никого, кто
против церкви.
Росмер. Разве вы сами в последнее время вернулись в лоно церкви?
Мортенсгор. Это статья особая.
Росмер. Ага, так. Ну, в таком случае я вас понимаю.
Мортенсгор. Господин пастор... вам не следовало бы забывать, что
я... именно я... далеко не вполне свободен в своих действиях.
Росмер. Что же вас связывает?
Мортенсгор. Меня связывает то, что я человек заклейменный.
Росмер. А... вот так.
Мортенсгор. Да, заклейменный человек, господин пастор. Вам-то
надо бы крепко помнить это. Потому что ведь это вы главным образом меня
заклеймили.
Росмер. Держись я тогда тех взглядов, как теперь, я бы осторожнее
отнесся к вашему поступку.
Мортенсгор. И я так думаю. Но теперь уже поздно. Вы заклеймили
меня — раз навсегда. На всю жизнь заклеймили. Вы, верно, даже не вполне
сознаете, каково приходится такому человеку. Но теперь, пожалуй, скоро
сами испытаете на себе.
Росмерсхолъм
269
Росмер. Я?
Мортенсгор. Да. Не думаете же вы, что ректор Кролл и весь его
кружок спустят вам такой разрыв? А «Областной вестник» будет больно
кусаться, — так говорят. Весьма возможно, что и вас заклеймят, и вас тоже.
Росмер. Я лично чувствую себя неуязвимым, господин Мортенсгор.
Мое поведение не дает никаких поводов для нападок.
Мортенсгор (с лукавой усмешкой). Сильно сказано, господин
пастор.
Росмер. Весьма возможно. Но я имею право говорить так.
Мортенсгор. Даже если бы вы покопались в своей личной жизни так
же старательно, как однажды в моей?
Росмер. Вы говорите это так странно. На что вы намекаете? На
какой-нибудь факт?
Мортенсгор. Да, на один факт... на один-единственный. Но
пронюхай о нем злобствующие противники, дело может принять довольно скверный
оборот.
Росмер. Так не угодно ли вам будет сообщить мне, что это за факт?
Мортенсгор. Неужто пастор сам не догадывается?
Росмер. Решительно не догадываюсь. Никоим образом.
Мортенсгор. Хорошо. Так, видно, придется мне выложить вам его...
У меня хранится странное письмо, написанное здесь, в Росмерсхольме.
Росмер. То есть письмо фрекен Вест? Разве оно такое странное?
Мортенсгор. Нет, это письмо не странное. Но я однажды получил
другое письмо из вашего дома.
Росмер. Тоже от фрекен Вест?
Мортенсгор. Нет, господин пастор.
Росмер. Так от кого же? От кого?
Мортенсгор. От покойной хозяйки дома.
Росмер. От моей жены! Вы получили письмо от моей жены?
Мортенсгор. Да, получил.
Росмер. Когда?
Мортенсгор. Незадолго до ее смерти. Теперь этому будет года
полтора. И вот это-то письмо и странно.
Росмер. Вы, верно, знаете, что жена моя была в то время больна
психически.
Мортенсгор. Да, я знаю, что многие так думали. Но едва ли можно
было заметить что-нибудь такое по ее письму. Если я говорю, что письмо это
странное, то совсем в ином смысле.
Росмер. И что же такое вздумала написать вам моя бедная жена?
270
Хенрик Ибсен
Мортенсгор. Письмо у меня дома. Начинается оно приблизительно
с того, что она живет в страхе и трепете, потому что здесь, в этих краях,
столько злых людей. И эти люди только и думают, как бы повредить вам.
Роем ер. Мне?
Мортенсгор. Да, так говорится в письме. И затем следует самое
странное. Сказать ли вам это, господин пастор?
Росмер. Непременно! Все, все! Безусловно.
Мортенсгор. Покойная фру Росмер просит и умоляет меня быть
великодушным. Ей известно, говорится в письме, что меня отрешили от
должности учителя по милости пастора. И вот она упрашивает меня не
мстить.
Росмер. Какого же рода мести она опасалась с вашей стороны?
Мортенсгор. В письме говорится, что если до меня дойдут слухи
о каких-то греховных делах в Росмерсхольме, то чтобы я не доверял им; это
все злые люди распространяют, чтобы погубить вас.
Росмер. Так и сказано в письме?
Мортенсгор. Пастор может сам прочесть его при случае.
Росмер. Но я не понимаю... что именно она себе вообразила? О чем
могли ходить эти дурные слухи?
Мортенсгор. Во-первых, о том, что пастор будто бы отпал от веры
своего детства. Это фру Росмер отрицала категорически — тогда. А затем... гм...
Росмер. Затем?
Мортенсгор. Да, затем она пишет... довольно-таки сбивчиво... что не
знает ни про какие греховные отношения в Росмерсхольме. Что ее тут
никогда не обижали. И если такие слухи пойдут, она умоляет меня не касаться их
в «Маяке».
Росмер. Ничьего имени названо не было?
Мортенсгор. Нет.
Росмер. Кто доставил вам это письмо?
Мортенсгор. Этого я обещал не выдавать. Оно было мне доставлено
однажды вечером, в сумерки.
Росмер. Если бы вы сразу навели справки, вы узнали бы, что моя
бедная, несчастная жена была не совсем вменяема.
Мортенсгор. Я и расспросил. Но, должен признаться, мое
впечатление было несколько иным...
Росмер. Иным?.. Но почему, собственно, вы сообщаете мне теперь об
этом давнишнем, бессвязном письме?
Мортенсгор. Чтобы посоветовать вам быть крайне осторожным,
пастор Росмер.
Росмерсхолъм
271
Росмер. В частной своей жизни, что ли?
Мортенсгор. Да. Вы не забывайте, что с этих пор вы уже не такой
человек, которого никто не осмелится затронуть.
Росмер. Так вы все остаетесь при том, что мне есть что скрывать от
людей?..
Мортенсгор. Не знаю, почему бы свободомыслящему человеку не
пользоваться жизнью вовсю, насколько это возможно. Но, повторяю, будьте
впредь осторожны. Если пройдет слух о чем-либо, что идет вразрез с
предрассудками, — можете быть уверены, что это дурно отразится и на всем
деле духовного освобождения. Прощайте, пастор Росмер.
Росмер. Прощайте.
Мортенсгор. Я отправлюсь прямо в типографию, чтобы поместить
важную новость в «Маяке».
Росмер. Поместите все целиком.
Мортенсгор. Я помещу все, что нужно знать добрым людям.
(Кланяется и уходит.)
Росмер стоит в дверях, пока тот спускается с лестницы. Слышно, как запирается
входная дверь внизу.
Росмер (в дверях зовет негромко). Ребекка. Ре... Гм... (Громко.)
Мадам Хельсет, фрекен Ребекка внизу?
Мадам Хельсет (снизу, из передней). Нет, господин пастор, ее
тут нет.
Портьера в глубине комнаты раздвигается, и показывается Ребекка.
Ребекка. Росмер!
Росмер (оборачивается). Как? Ты была в моей спальне? Дорогая,
что ты там делала?
Ребекка (подходя к нему). Подслушивала.
Росмер. Что ты, Ребекка! Как же ты могла?
Ребекка. Да, могла. Так у него это гадко вышло... начет моего капота,
что...
Росмер. А-а, значит, ты была там, и когда Кролл?..
Ребекка. Да. Я хотела знать, что такое он затаил в душе.
Росмер. Я ведь рассказал бы тебе.
Ребекка. Едва ли рассказал бы мне все. И, конечно, уж не его
собственными словами.
Росмер. Так ты все слышала?
212
Хенрик Ибсен
Ребекка. Большую часть, я думаю. Мне пришлось спуститься на
минутку, когда Мортенсгор явился.
Р о с м е р. А потом опять поднялась?..
Ребекка. Ты не сердись, друг мой.
Рос мер. Поступай всегда во всем, как сама находишь правильным и
справедливым. Ты ведь вполне свободна. Но что же ты скажешь теперь,
Ребекка?.. Ах, никогда, кажется, я так не нуждался в тебе, как теперь.
Ребекка. Да ведь мы с тобой были готовы к тому, чего и следовало
ожидать.
Роем ер. Нет, нет... не к этому.
Ребекка. Не к этому?
Рос мер. Я, правда, думал, что рано или поздно наши прекрасные,
чистые, дружеские отношения вызовут подозрение и будут забросаны грязью.
Но не Кроллом. От него я никогда не мог ожидать ничего подобного. Другое
дело — от всех этих людей с грубой душой и нечистыми взглядами. Да, да...
недаром я так ревниво скрывал наш союз. Это была опасная тайна.
Ребекка. А очень нужно обращать внимание на то, как нас судят
другие люди! Мы-то сами ведь знаем, что на нас нет никакой вины.
Р о с м е р. Я? На мне нет вины? Да, я так и думал — до сегодня. Но
теперь... теперь, Ребекка...
Ребекка. Что теперь?
Рос мер. Как объяснить себе ужасное обвинение Беаты?
Ребекка (не выдержав). Ах, да не говори о Беате! Не думай больше
о Беате! Ведь ты уже вышел было из-под ее влияния, отделался от
покойницы!
Рос мер. Как только я узнал все это — она как будто вновь ожила... и
мне жутко.
Ребекка. Нет, нет... не надо поддаваться этому, Росмер! Не надо!
Росмер. А я тебе говорю — надо. Надо попытаться выяснить это
вполне. Как могла она так заблуждаться, так ужасно все истолковать?
Ребекка. Не начинаешь же и ты сам сомневаться в том, что она была
почти безумная?
Росмер. Да, знаешь... вот в этом-то я и не могу больше быть вполне
уверенным. И кроме того... если бы даже и так...
Ребекка. Если бы и так? Ну, что же тогда?
Росмер. Я хочу сказать — тогда в чем нам искать главную причину
того, что ее болезненное душевное состояние перешло в настоящее безумие?
Ребекка. А, да к чему тебе теперь мучиться такими думами! Какая от
этого польза?
Росмерсхолъм
273
Рос мер. Я не могу иначе, Ребекка. Я не могу отделаться от этих
мучительных сомнений, как бы мне ни хотелось.
Ребекка. Но ведь это же опасно — вечно думать об одном и том же,
да еще столь тяжелом.
Рос мер (беспокойно-задумчиво ходит по комнате). Верно, я выдал
себя как-нибудь. Она, должно быть, заметила, каким счастливым стал я
чувствовать себя, с тех пор как ты вошла в наш дом.
Ребекка. Но, дорогой друг, если бы и так?..
Рос мер. Поверь, от ее внимания не ускользнуло, что мы с тобой читали
одни и те же книги. Искали друг друга и беседовали обо всех этих новых вещах.
Но я все-таки не понимаю!.. Я ведь так старался щадить ее. Оглядываясь назад,
я вижу, что все время был как бы настороже; скорее жизнь готов был отдать,
чем дать ей заметить то, что происходило между нами. Разве не так, Ребекка?
Ребекка. Да, да, так, именно так.
Рос мер. И ты тоже... и вот все-таки!.. О, подумать страшно. Так она,
значит, бродила тут... томясь своей больной любовью... молча, не говоря ни
слова... следила за нами... подмечала все... и перетолковывала все по-своему.
Ребекка (сжимая руки). Ах, лучше бы ноги моей никогда не было
в Росмерсхольме!
Рос мер. О, подумать только, что она выстрадала молча! Какие
ужасные представления складывались в ее больном мозгу... чего только она не
приписывала нам! Она никогда не говорила тебе ничего такого, что могло бы
навести тебя на какой-нибудь след?
Ребекка (вся встрепенувшись). Мне! Ты думаешь, я после этого
осталась бы здесь хоть день?
Рос мер. Нет, нет, разумеется. О-о! Какую же борьбу она вынесла.
Одна, сама с собой, Ребекка. Полная отчаяния и одна-одинешенька. И
наконец, эта потрясающая... призывающая нас к ответу победа — в водопаде!
(Бросается на стул у письменного стола, опирается локтями на стол и
закрывает лицо руками.)
Ребекка (осторожно подходит к нему сзади). Послушай, Росмер.
Будь в твоей власти вернуть Беату к жизни... к себе... сюда, в Росмерс-
хольм, — ты бы сделал это?
Росмер. О, разве я знаю, что бы сделал, чего не сделал бы. Я теперь
ни о чем другом и думать не могу — только об одном этом невозвратимом,
непоправимом.
Ребекка. Теперь тебе предстояло начать жить, Росмер... и ты уже
начал жить. Ты стал свободен... во всех отношениях. И чувствовал себя таким
счастливым, радостным...
274
Хенрик Ибсен
Росмер. Да, да... так и было. И вдруг свалилась на меня эта страшная
тяжесть...
Ребекка (стоя позади него и опираясь руками на спинку стула).
Как славно было нам с тобой сидеть вдвоем в гостиной, в сумерках... помогая
друг другу строить новые планы жизни. Ты хотел вмешаться в живую,
кипучую жизнь... в живую жизнь современности, — как ты говорил. Хотел
переходить из дома в дом вестником свободы, освобождения. Завоевывать умы и
волю людей... создавать вокруг себя благородных людей... все в более и
более широких кругах. Благородных людей.
Росмер. Радостных и благородных людей.
Ребекка. Да, радостных.
Росмер. Ведь радость облагораживает душу, Ребекка.
Ребекка. А ты не думаешь, что и горе тоже? Великое горе?
Росмер. Да... если человек сможет пережить его. Превозмочь его.
Перешагнуть через него.
Ребекка. Вот это и надо сделать тебе.
Росмер (мрачно качает головой). Через это мне никогда не
перешагнуть — совсем. Вечно будет грызть меня сомнение, вопрос. Никогда больше
не наслаждаться мне тем, что придает жизни такую чарующую прелесть.
Ребекка (нагибаясь над ним, тихо). Что же это такое, Росмер?
Росмер (взглядывая на нее). Безмятежная, радостная, свободная от
вины совесть...
Ребекка (отступая от него на шаг). Да. Свободная от вины
совесть...
Краткое молчание.
Росмер (опершись локтем на стол и подпирая голову рукой,
глядит перед собою). И как она сумела все это скомбинировать! Как
систематически связала все, одно с другим! Сначала стала сомневаться в моей
преданности вере и церкви. Как могла она напасть на такую мысль тогда?
А вот напала же. И мысль эта разрослась в уверенность. А затем... да, затем
ей уж так легко было вообразить себе и все остальное. (Выпрямляется и
нервно ерошит волосы.) Ах, эти дикие мысли! Никогда мне от них не
отделаться. Я это чувствую. Знаю. Они будут налетать на меня вдруг, ни с того
ни с сего, и будить память о мертвой.
Ребекка. Как белый конь Росмерсхольма.
Росмер. Да. Проносясь во мраке... в тишине.
Ребекка. И из-за этого злосчастного бреда больного мозга ты готов
отказаться от живой жизни, за которую уже было ухватился?
Росмерсхолъм
275
Po см ер. Ты права — это тяжело. Тяжело, Ребекка. Но выбор не
в моей власти. Как мне справиться с этим?
Ребекка (все стоя за его стулом). Создав себе новые условия жизни.
Роем ер (пораженный, поднимая голову и глядя на Ребекку). Новые
условия жизни!
Ребекка. Да, новые отношения к окружающему миру. Жить,
действовать, работать. А не сидеть тут, ломая себе голову над неразрешимыми
загадками.
Роем ер (встает). Новые отношения? (Идет по комнате,
останавливается у двери и возвращается обратно.) Мне приходит на ум один
вопрос. Ты не задавала его себе, Ребекка?
Ребекка (тяжело дыша). Скажи... какой...
Роем ер. Как, по-твоему, должны сложиться наши отношения с
сегодняшнего дня?
Ребекка. Я думаю, наша дружба может устоять, что бы там ни
случилось.
Росмер. Я не совсем в таком смысле. Но то, что с самого начала
сблизило нас с тобой... что так тесно связывает нас... наша обоюдная вера в
возможность чистых отношений между живущими вместе мужчиной и
женщиной...
Ребекка. Да, да... так что же?
Росмер. Я хочу сказать, что такие отношения... как вот наши... скорее
всего уместны, когда люди живут мирной, счастливой жизнью...
Ребекка. Значит...
Росмер. Мне же теперь предстоит жизнь, полная борьбы, тревог и
сильных душевных волнений. Я ведь хочу прожить свою жизнь, Ребекка!
Я не дам свалить себя, сбить себя с ног какими-то жуткими
предположениями. Я не позволю предписывать себе, каким путем мне идти в жизни... не
позволю ни живым, ни... кому бы то ни было.
Ребекка. Да, да! Не позволяй! Будь до конца свободным, Росмер!
Росмер. Но знаешь, что мне тогда приходит на ум? Не знаешь? Не
видишь, каким образом я лучше всего могу отделаться от всех мучительных
воспоминаний... от всего этого печального прошлого?
Ребекка. Ну?
Росмер. Противопоставив ему новое, живое настоящее.
Ребекка (хватаясь ощупью за спинку стула). Живое?.. Что же...
это?
Росмер (подходя к ней). Ребекка... если бы я теперь спросил тебя...
хочешь ты быть моей второй женой?
216
Хенрик Ибсен
Ребекка (с минуту не может выговорить ни слова, затем
радостно вскрикивает). Твоей женой! Твоей!.. Я!
Роем ер. Хорошо. Попытаемся же. Мы двое сольемся в одно
существо.25 Здесь не должно оставаться пустого места после умершей.
Ребекка. Я... на месте Беаты!..
Роем ер. Тогда она будет вычеркнута из нашей жизни. Совсем. Раз
навсегда!
Ребекка (тихим дрожащим голосом). Ты думаешь, Росмер?
Рос мер. Так должно быть! Должно! Я не могу... не хочу прожить всю
жизнь с трупом за плечами. Помоги мне сбросить его, Ребекка. И давай
заглушим все воспоминания свободой, радостью, страстью!.. Ты будешь моей
женой... единственной, какую я когда-либо имел.
Ребекка (овладев собой). Никогда больше не заговаривай об этом.
Я никогда не буду твоей женой.
Росмер. Что? Никогда! Или ты думаешь, что никогда не смогла бы
полюбить меня? Да разве в нашей дружбе нет уже проблесков любви?
Ребекка (закрывая в ужасе уши). Не говори так, Росмер! Не
произноси этого!
Росмер (схватив ее за руку). Да, да... в наших отношениях есть
зерно любви, готовое пустить росток... О, я вижу по твоему лицу, что и ты это
чувствуешь. Разве нет, Ребекка?
Ребекка (овладев собой, снова твердо). Слушай. Вот что я скажу —
если ты будешь настаивать, я уеду из Росмерсхольма.
Росмер. Уедешь! Ты! Не можешь. Это невозможно.
Ребекка. Еще невозможнее мне — стать твоей женой. Никогда
в жизни не бывать этому. Я не могу.
Росмер (пораженный, смотрит на нее). Ты говоришь: не могу.
И так странно. Почему же ты не можешь?
Ребекка (схватив его за обе руки). Дорогой друг... и ради тебя, и
ради меня — не спрашивай почему. (Выпускает его руки.) Так-то, Росмер.
(Идет к двери налево.)
Росмер. С этой минуты у меня будет один вопрос — почему.
Ребекка (оборачиваясь). Тогда все будет кончено.
Росмер. Между нами?
Ребекка. Да.
Росмер. Никогда между нами не может быть кончено. Никогда ты не
уедешь из Росмерсхольма.
Ребекка (взявшись за ручку двери). Нет, я, пожалуй, и не уеду. Но
если ты будешь еще спрашивать — все-таки все будет кончено.
Росмерсхолъм
211
Р о с м е р. Все-таки кончено? Как же так?
Ребекка. Да. Я последую за Беатой... Теперь ты знаешь, Росмер.
Р о с м е р. Ребекка!..
Ребекка (в дверях, медленно наклоняя голову). Теперь ты знаешь!
(Уходит, затворяя за собой дверь.)
Росмер (как потерянный, глядит ей вслед и говорит про себя). Что
же... это... такое?
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Гостиная в Росмерсхольме. Окно и дверь в переднюю открыты. Солнечное утро.
Ребекка, одетая, как в первом действии, стоит у окна, поливая цветы. Ее вязанье
лежит на кресле. Мадам Хельсет, с метелкой и тряпкой, обмахивает пыль и
вытирает мебель.
Ребекка (после небольшой паузы). Странно, что пастор сегодня так
долго не спускается вниз.
Мадам Хельсет. Ну, он ведь часто так. Да теперь, верно, уж скоро
сойдет.
Ребекка. Вы его видели?
Мадам Хельсет. Мельком. Когда я принесла ему кофе, он одевался
у себя в спальне...
Ребекка. Я потому спрашиваю, что вчера ему нездоровилось.
Мадам Хельсет. Да, это заметно было. Хотелось бы знать, не
вышло ли у них чего с шурином.
Ребекка. Что же такое, по-вашему, могло выйти?
Мадам Хельсет. Где ж мне знать. Пожалуй, это Мортенсгор
рассорил их.
Ребекка. Очень возможно... Вы немножко знакомы с этим Педером
Мортенсгором?
Мадам Хельсет. Вот уж нет! Как можно, фрекен! С таким-то?
Ребекка. То есть потому, что он издает такую гадкую газету?
Мадам Хельсет. Нет, не только из-за этого... Фрекен, верно,
слыхала, что он прижил ребенка с замужней женщиной, от которой муж
сбежал?
Ребекка. Слыхала. Но это, кажется, давно было, задолго до того, как
я сюда приехала.
278
Хенрик Ибсен
Мадам Хельсет. Еще бы! Он тогда совсем еще был молоденький.
И ей-то бы впору было быть поумнее его. Он было и жениться на ней
собирался. Да куда! Разве позволили? Ну и солоно же пришлось ему потом,
поплатился за это... А потом он вдруг как-то в гору пошел. Теперь, говорят,
многие ходят к нему на поклон.
Ребекка. Да, маленькие люди охотнее всего прибегают к нему со своей
бедой.
Мадам Хельсет. Ну, пожалуй, и не одни маленькие...
Ребекка (украдкой поглядывая на нее). Разве?
Мадам Хельсет (около дивана, усердно работая метелкой и
вытирая пыль). Пожалуй, и такие, на каких ни за что никто и не подумал бы,
фрекен!
Ребекка (возясь с цветами). Ну, это вам только так кажется, мадам
Хельсет. Вы же не можете знать ничего такого наверное.
Мадам Хельсет. Вот как? Фрекен думает, что не могу? А вот могу.
Коли на то пошло, так я сама раз носила письмо Мортенсгору.
Ребекка (оборачиваясь). Да неужели?
Мадам Хельсет. Право. И письмо-то было вдобавок написано
здесь, в Росмерсхольме.
Ребекка. В самом деле, мадам Хельсет?
Мадам Хельсет. Ей-богу! И на такой хорошей бумаге. И
запечатано самым лучшим красным сургучом.
Ребекка. И вам его доверили снести? Тогда, дорогая мадам Хельсет,
нетрудно угадать, от кого оно было.
Мадам Хельсет. Ну-у?
Ребекка. Разумеется, кто же это мог быть, как не бедная фру Росмер
в своем болезненном состоянии.
Мадам Хельсет. Это все вы говорите, фрекен, а не я.
Ребекка. Но что же было в этом письме? Впрочем, откуда же вам
знать.
Мадам Хельсет. Гм!.. Пожалуй, все-таки и это было возможно.
Ребекка. Так она вам сказала, о чем писала?
Мадам Хельсет. Нет, этого-то она не сказала. Но когда тот, Мор-
тенсгор, прочел письмо, он принялся выспрашивать меня и вдоль и поперек,
ну, я и могла смекнуть, в чем было дело.
Ребекка. В чем же? Ну, милая, славная мадам Хельсет, скажите!
Мадам Хельсет. Нет, нет, фрекен. Ни за что на свете.
Ребекка. Ну, мне-то вы могли бы сказать. Мы с вами такие
друзья.
Росмерсхольм
219
Мадам Хельсет. Боже сохрани сказать вам хоть что-нибудь об
этом, фрекен. Скажу только, что бедной больной вбили в голову очень
дурные вещи — и больше ничего.
Ребекка. Кто же, кто вбил ей это в голову?
Мадам Хельсет. Нехорошие люди, фрекен Вест. Нехорошие люди.
Ребекка. Нехорошие?..
Мадам Хельсет. Да; и еще раз повторю: очень нехорошие люди.
Ребекка. А кто же они, как вы думаете?
Мадам Хельсет. О, я-то знаю, что думаю. Но Боже меня упаси!..
Известное дело, в городе есть одна такая особа... гм!..
Ребекка. Я вижу, вы намекаете на фру Кролл.
Мадам Хельсет. Да, она таки себе на уме. Передо мной всегда нос
задирала. И вас никогда не жаловала.
Ребекка. По-вашему, фру Росмер была в полном разуме, когда
писала это письмо Мортенсгору?
Мадам Хельсет. Да ведь разум — мудреное дело, фрекен. А только
совсем сумасшедшей она не была, по-моему.
Ребекка. Да ведь у нее же совсем как будто помутилось в голове,
когда она узнала, что не будет иметь детей. Ведь тогда еще это с ней началось.
Мадам Хельсет. Да, это ужасно расстроило ее, бедняжку.
Ребекка (берет вязанье и садится на стул у окна). Впрочем, разве
вы не находите, что для пастора это, в сущности, было к лучшему, мадам
Хельсет?26
Мадам Хельсет. Что было к лучшему?
Ребекка. Да вот, что у них не было детей. А?
Мадам Хельсет. Гм!.. Вот уж не знаю, что и сказать на это.
Ребекка. Да поверьте, что так. Для него это было к лучшему. Пастор
Росмер не такой человек, чтобы ходить да слушать тут детский писк.
Мадам Хельсет. В Росмерсхольме детки не кричат, фрекен.
Ребекка (смотрит на нее). Не кричат?
Мадам Хельсет. Нет. Тут в доме никогда этого не бывало, чтобы
детки кричали, — сколько люди помнят.
Ребекка. Вот странно.
Мадам Хельсет. Не правда ли? Но такой уж род. И еще одна
странность есть. Пока малы — не кричат, а как подрастут — не смеются.
Никогда не смеются. Всю жизнь.
Ребекка. Вот удивительно...
Мадам Хельсет. Разве фрекен слыхала когда-нибудь, хоть раз,
чтобы пастор смеялся?
280
Хенрик Ибсен
Ребекка. Нет... как подумаю, так готова поверить, что вы правы. Да
и вообще здесь, в ваших краях, люди не очень-то много смеются, мне
кажется.
Мадам Хельсет. Да. Говорят, что начало этому положено в Рос-
мерсхольме. Отсюда уж кругом разошлось, словно поветрие какое.
Ребекка. Вы очень глубокомысленная женщина, мадам Хельсет.
Мадам Хельсет. Ну, нечего вам насмехаться... (Прислушиваясь.)
Тсс... пастор идет. Он не любит, когда тут с метелками... (Уходит в дверь
направо.)
Иуханнес Росмер с палкой и шляпой в руках входит из передней.
Росмер. Здравствуй, Ребекка.
Ребекка. Здравствуй, милый. (Немного погодя, продолжая вязать.)
Ты уходишь?
Росмер. Да.
Ребекка. Погода такая славная.
Росмер. Ты не заглянула ко мне наверх утром.
Ребекка. Нет, не заглянула... сегодня.
Росмер. И впредь не будешь?
Ребекка. Не знаю еще.
Росмер. Ничего нет с почты для меня?
Ребекка. «Областной вестник» прислали.
Росмер. «Областной вестник»!..
Ребекка. Лежит на столе.
Росмер (положив шляпу и палку). Что-нибудь есть?
Ребекка. Да.
Росмер. И ты не прислала мне наверх?
Ребекка. Успеешь еще прочесть.
Росмер. А, так. (Берет газету и читает стоя.) Что?.. «Особенно
надо остерегаться бесхарактерных перебежчиков...» (Смотрит на нее.) Они
называют меня перебежчиком, Ребекка.
Ребекка. Имени не названо.
Росмер. Это все равно. (Читает дальше.) «...тайных изменников
хорошему делу... Людей с натурой Иуды, которые нагло сознаются в своем
отступничестве, как только полагают, что настал удобный, наивыгоднейший
момент... Это беззастенчивое покушение на почтенную память предков...
в чаянии, что господа данной минуты не постоят за приличной наградой».
(Кладет газету на стол.) И это они пишут обо мне! Они, знающие меня
Росмерсхолъм
281
так давно и так близко. Сами они этому не верят. Знают, что в этом нет ни
слова правды, — и все-таки пишут.
Ребекка. Это еще не все.
Росмер (снова берет газету). «Извинением может служить
недостаточная продуманность суждений... пагубное влияние, пожалуй
простирающееся и на такие области, которые мы пока не хотим делать предметом
публичного обсуждения или осуждения...» (Смотрит на нее.) Что же это?
Ребекка. Намек на меня, понятно.
Росмер (снова откладывая газету). Ребекка, это нечестно с их
стороны.
Ребекка. Да, по-моему, они не уступают Мортенсгору.
Росмер (ходит по комнате). Необходимо принести спасение людям.
Все хорошее, что есть в них, погибнет, если оставить дело так. Но этого
нельзя допустить. О-о, как я был бы рад, как счастлив, если бы мне удалось
хоть немножко рассеять этот мрак безобразия... внести сюда хоть луч света.
Ребекка (вставая). Не правда ли? Вот тебе великая, прекрасная
задача; есть для чего жить.
Росмер. Подумай, если бы мне удалось пробудить в них самосознание,
довести их до раскаяния, до того, чтобы им стало стыдно самих себя.
Заставить их сблизиться между собою на почве терпимости... любви, Ребекка.
Ребекка. Да, только напряги для этого все свои силы, и ты увидишь,
что победишь.
Росмер. Мне кажется, это должно удаться. О, как радостно будет
жить тогда! Никакой вражды, ожесточенной борьбы. Только
благородное соревнование. Все взоры направлены на одну цель. Воля всех, умы всех
устремлены вперед... ввысь... Каждый идет своим, естественным для него,
необходимым путем. Счастье для всех — создаваемое всеми. (Случайно
взглянув в окно, вдруг весь содрогается и мрачно произносит.) О-о!..
Только не мною.
Ребекка. Не?.. Не тобой?
Росмер. И не для меня.
Ребекка. Ах, Росмер, не поддавайся таким сомнениям!
Росмер. Счастье, дорогая Ребекка, счастье — это прежде всего тихое,
радостное сознание, что совесть твоя свободна от вины.
Ребекка (глядя перед собой). Да, это — насчет вины.
Росмер. Ах, ты не можешь судить об этом. Но я...
Ребекка. Ты — меньше всего.
Росмер (указывая в окно). Водопад!
Ребекка. О Росмер!..
282
Хенрик Ибсен
Мадам Хельсет заглядывает в дверь справа.
Мадам Хельсет. Фрекен.
Ребекка. Потом, потом. Не сейчас.
Мадам Хельсет. На одно слово, фрекен.
Ребекка подходит к двери. Мадам Хельсет что-то сообщает ей, и они шепотом
обмениваются несколькими словами. Затем мадам Хельсет кивает головой
и уходит.
Роем ер (с беспокойством). Не ко мне ли кто?
Ребекка. Нет, это по части хозяйства... Ты бы прошелся теперь
подышать свежим воздухом, Росмер. Хорошенько прогулялся бы. Подольше.
Роем ер (берет шляпу). Пойдем вместе.
Ребекка. Нет, милый, я сейчас не могу. Придется тебе одному.
И стряхни ты с себя все эти тяжелые думы. Обещай.
Росмер. Никогда мне, верно, не стряхнуть их — вот чего я боюсь.
Ребекка. Но как может нечто, до того безосновательное, так
захватить тебя!..
Росмер. К сожалению, это, пожалуй, не так уж безосновательно.
Я всю ночь лежал и думал об этом. Беата, пожалуй, все-таки не так уж
ошиблась.
Ребекка. В чем?
Росмер. Не так уже ошиблась, когда решила, что я люблю тебя,
Ребекка.
Ребекка. Не ошиблась в этом?
Росмер (кидает шляпу на стол). Я все хожу и мучусь этим
вопросом — не обманывали ли мы себя сами все время, называя наши отношения
дружбой?
Ребекка. Ты разве думаешь, что их с таким же основанием можно
было бы назвать...
Росмер. ...любовными отношениями. Да, думаю. Еще при жизни
Беаты все мои мысли принадлежали тебе. К тебе одной тянуло меня. Возле тебя
я ощущал эту тихую радость, это не знающее желаний блаженство. Если
пораздумать хорошенько, Ребекка, то сблизившее нас вначале чувство было
похоже на тайную влюбленность детей. Ничего не требующую, ни о чем не
мечтающую. Разве не было и у тебя такого ощущения? Скажи!
Ребекка (борясь с собой). Ах... не знаю, что и сказать.
Росмер. И эту-то задушевную нашу жизнь друг в друге и друг для
друга мы принимали за дружбу. Нет... знаешь, наши отношения были духов-
Росмерсхолъм
283
ным браком... пожалуй, с самых же первых дней. Вот в чем и грех мой. Я не
имел права на это... не должен был позволять себе этого из-за Беаты.
Ребекка. Не должен был позволять себе быть счастливым? Ты так
думаешь, Росмер?
Росмер. Она смотрела на наши отношения глазами своей любви.
Судила о них, мерила их меркой своей любви. Вполне естественно, Беата и не
могла судить иначе.
Ребекка. Но как же ты можешь обвинять себя самого в заблуждении
Беаты!
Росмер. Из любви ко мне... своеобразной, но все-таки любви... она
бросилась в водопад. Это непреложный факт, Ребекка. И через него мне
никогда не перешагнуть.
Ребекка. Ах, да не думай ты ни о чем, кроме той великой, прекрасной
задачи, которой ты решил посвятить свою жизнь!
Росмер (качая головой). Задачу эту, верно, никогда не удастся
решить. Мне не удастся. После того, что я теперь знаю.
Ребекка. Почему же тебе не удастся?
Росмер. Потому, что никогда не восторжествовать тому делу, начало
которому положено во грехе.
Ребекка (порывисто). Ах, эта родовая мнительность... родовая
робость... родовая щепетильность! У вас тут ходит поверье, что мертвецы
возвращаются на землю в образе вихрем проносящихся белых коней. По-моему,
и все, о чем ты сейчас думаешь, — это в том же роде.
Росмер. Пусть будет чем угодно. Не все ли равно, раз я не могу
отделаться от этого. И ты поверь мне, Ребекка, — оно так и есть, как я
говорю. Дело, которое должно восторжествовать, одержать прочную победу,
может быть совершено лишь человеком с радостной, свободной от вины
совестью.
Ребекка. Разве тебе так уж необходима радость, Росмер?
Росмер. Радость? Да, именно.
Ребекка. Тебе? Ты даже никогда не смеешься!
Росмер. Тем не менее. Поверь, во мне живет подлинная склонность
к радости.
Ребекка. Ну, теперь тебе пора, дорогой друг. Пройдись хорошенько,
подальше... как можно дальше. Слышишь?.. Вот твоя шляпа. А вот и палка.
Росмер (берет от нее). Благодарю. А ты не пойдешь со мной?
Ребекка. Нет, нет, мне теперь нельзя.
Росмер. Ну, хорошо. Ты все равно со мной. (Уходит через
переднюю.)
284
Хенрик Ибсен
Ребекка (немного погодя выглядывает в открытую дверь. Затем
идет к двери направо. Отворяет ее и говорит вполголоса). Ну, мадам
Хельсет, теперь можете впустить его. (Идет к окну.)
Вскоре справа входит ректор Кролл и молча, церемонно кланяется, держа шляпу
в руке.
Кролл. Так он ушел?
Ребекка. Да.
Кролл. Обыкновенно он далеко уходит?
Ребекка. О да. Но сегодня трудно предусмотреть, что он сделает.
И поэтому, если не хотите столкнуться с ним...
Кролл. Нет, нет. Я хотел поговорить с вами. И наедине.
Ребекка. В таком случае лучше нам не терять времени. Садитесь,
господин ректор. (Садится у окна в кресло.)
Кролл садится на стул рядом.
Кролл. Фрекен Вест... вы едва ли можете себе представить, как
глубоко, как больно поразил меня... этот переворот в Иуханнесе Росмере.
Ребекка. Мы предвидели, что так будет — вначале.
Кролл. Только вначале?
Ребекка. Росмер твердо надеялся, что рано или поздно вы примкнете
к нему.
Кролл. Я!
Ребекка. И вы, и все остальные его друзья.
Кролл. Вот видите! Какая слабая у него способность суждения, как
плохо он понимает людей и житейские условия.
Ребекка. Впрочем, раз он чувствует необходимость стать свободным
во всех отношениях...
Кролл. Да, но вот... этого-то именно я и не думаю.
Ребекка. Что же вы думаете?
Кролл. Я думаю, что за всем этим стоите вы.
Ребекка. Это вас надоумила ваша жена, ректор Кролл.
Кролл. Безразлично, кто бы ни надоумил. Суть в том, что у меня
возникают подозрения... чрезвычайно сильные подозрения, говорю я, когда
припомню и соображу хорошенько все ваше поведение с тех самых пор, как вы
появились здесь.
Ребекка (смотрит на него). Сдается мне, было время, когда вы
горячо верили в меня, дорогой ректор. Верили всем сердцем, могла бы я сказать.
Росмерсхольм
285
Кролл (глухо). Кого вы не околдуете — раз зададитесь этой целью.
Ребекка. Так я задавалась такой целью?
Кролл. Да. Я уж не так глуп теперь, чтобы воображать, будто в вас
говорило хоть что-либо похожее на чувство. Вы попросту хотели добиться
доступа в Росмерсхольм. Укрепиться здесь. Вот в чем я должен был помочь
вам. Теперь я это вижу.
Ребекка. Так вы, значит, совсем забыли, что это Беата просила,
умоляла меня переехать сюда.
Кролл. Да, когда вы успели околдовать и ее. Или можно назвать то
чувство, которое она стала питать к вам, дружбой? Оно перешло в настоящее
обожание... восторженное поклонение! Выродилось — как бы это сказать —
в своего рода отчаянную влюбленность. Да, это настоящее слово.
Ребекка. Не угодно ли вам припомнить, в каком состоянии
находилась ваша сестра. Что до меня, то я не думаю, чтобы я могла считаться
сколько-нибудь восторженной натурой.
Кролл. Нет, разумеется, этим вы не страдаете. Но тем опаснее вы для
людей, над которыми хотите приобрести власть. Вам легко действовать
с полным сознанием своего превосходства и верным расчетом именно потому,
что у вас ледяное сердце.27
Ребекка. Ледяное? Вы так уверены в этом?
Кролл. Теперь вполне уверен. Иначе вы разве могли бы так
неуклонно, год за годом, преследовать здесь свою цель? Да, да... вы достигли, чего
хотели. Вы забрали и его, и все здесь в свои руки. И, чтобы добиться своего,
вы не остановились даже перед тем, чтобы сделать его несчастным.
Ребекка. Это неправда. Не я, а вы сделали его несчастным.
Кролл. Я?!
Ребекка. Вы навели его на мысль, будто он виновен в ужасной смерти
Беаты.
Кролл. Значит, это все-таки глубоко потрясло его?
Ребекка. Сами можете догадаться. С такой мягкой душой, как у него...
Кролл. Я полагал, что человек, освободившийся от так называемых
предрассудков, не будет столь щепетилен. Но, значит, все-таки? О да...
в сущности, я так и знал. Потомку людей, которые смотрят на нас с этих
стен, вряд ли сбросить с себя все то, что неукоснительно передавалось по
наследству из рода в род. 0
Ребекка (задумчиво глядя перед собой). Иуханнес Росмер глубоко
врос корнями в свой род. Это неоспоримая истина.
Кролл. Да, и вам следовало бы принять это во внимание, если бы
сердце ваше лежало к нему. Но где же вам было считаться с подобными со-
286
Хенрик Ибсен
ображениями! Все ваши исходные данные так бесконечно далеки от его
исходных данных.
Ребекка. О каких исходных данных вы говорите?
Кролл. Я говорю о данных, обусловливаемых самою природою.
Происхождением... фрекен Вест.
Ребекка. А, так. Да, совершенно верно... я происхожу из очень
бедных слоев. Но все-таки...
Кролл. Я не имею в виду сословного, социального положения. Я
говорю о моральных данных.
Ребекка. Каких же это?
Кролл. Которые нужны были для того, чтобы вы вообще появились
на свет.
Ребекка. Что вы такое говорите!
Кролл. Я заговорил об этом только потому, что эти данные объясняют
все ваше поведение.
Ребекка. Я не понимаю. Выскажитесь прямо.
Кролл. Я, право, думал, что вы отлично все знаете. А то как было
понять, что вы позволили доктору Весту вас удочерить...
Ребекка (встает). Ах, вот что! Теперь понимаю.
Кролл. ...что вы приняли его имя. Фамилия вашей матери была Гамвик.28
Ребекка (переходя на другую сторону комнаты). Это фамилия
моего отца, господин ректор.
Кролл. Матери вашей, по роду ее занятий, верно, частенько
приходилось сталкиваться с уездным врачом.
Ребекка. Это так.
Кролл. И вот он берет вас к себе, как только мать ваша умирает.
Обходится с вами сурово. И все-таки вы остаетесь у него. Вы знаете, что он не
оставит вам ни гроша. Вам и достался от него всего-навсего ящик с книгами.
И все-таки вы терпеливо переносите все. Жалеете его, ухаживаете за ним до
конца.
Ребекка (у стола, презрительно глядя на него). И то, что я делала
все это, вы объясняете тем, что мое появление на свет было связано с чем-то
безнравственным... преступным?
Кролл. Все, что вы делали для доктора, я отношу на счет невольного
дочернего чувства. В остальном же вашем поведении я усматриваю отпечаток
вашего происхождения.
Ребекка (горячо). Но в ваших словах нет ни крупицы правды! И я
могу доказать это. Доктор Вест еще не переехал в Финмаркен, когда я уже
была на свете.
Росмерсхолъм
287
Кролл. Извините, фрекен. Он приехал туда за год до этого. Я
справлялся.
Ребекка. Вы ошибаетесь, говорю вам! Совершенно ошибаетесь!
Кролл. Вы третьего дня сами сказали, что вам двадцать девять лет.
Пошел тридцатый.
Ребекка. Да? Разве я сказала?
Кролл. Да, сказали. И вот можно высчитать...
Ребекка. Стойте! Не к чему высчитывать. Так и быть, скажу вам
прямо: я старше, нежели выдаю себя. На целый год.
Кролл (недоверчиво улыбается). В самом деле? Вот новость. Как же
это случилось?
Ребекка. Когда мне исполнилось двадцать пять лет, мне показалось...
что для незамужней я становлюсь уж чересчур старой. Вот я и стала
скрадывать у себя год.
Кролл. Вы? Свободомыслящая женщина? А предрассудка насчет
брачного возраста держитесь?
Ребекка. Да, это было бесконечно глупо... смешно. Но в нас всегда
засядет что-нибудь такое, от чего не отделаешься. Таковы уж мы, люди.
Кролл. Пусть так. Но расчет мой все-таки может оказаться верным.
Доктор Вест приезжал туда на короткое время за год до своего назначения.
Ребекка (порывисто). Это неправда!
Кролл. Неправда?
Ребекка. Да. Мать никогда об этом не говорила.
Кролл. Не говорила?
Ребекка. Никогда. И сам доктор Вест тоже. Никто ни слова.
Кролл. Не потому ли, быть может, что оба имели свои причины
скрадывать год? Как и вы, фрекен Вест. Пожалуй, это семейная особенность.
Ребекка (ходит по комнате, сжимая и ломая руки). Быть не
может! Вы просто хотите мне это внушить. Это неправда! Никогда в жизни не
может быть правдой! Не может быть! Никогда в жизни!..
Кролл (встает). Но, любезнейшая фрекен Вест... ради Бога... почему
вы так горячитесь? Вы прямо пугаете меня! Что мне думать, предполагать!..29
Ребекка. Ничего. Нечего вам ни думать, ни предполагать.
Кролл. Ну так объясните же мне, почему вы в самом деле принимаете
это дело... одну эту возможность так близко к сердцу?
Ребекка (овладев собой). Очень просто, ректор Кролл. Какая же мне
охота слыть незаконнорожденной?
Кролл. Так... Хорошо, удовлетворимся пока таким объяснением. Но,
значит, вы сохранили-таки некоторые... предрассудки и по этой части?
288
Хенрик Ибсен
Ребекка. Да, вероятно.
Кролл. Надо думать, что с вашим пресловутым освобождением и во
многом другом дело обстоит так же. Вы начитались книжек, набрались из
них всяких мыслей и мнений. Получили некоторое понятие о разных научных
исследованиях, которые, казалось бы, опрокидывают кое-что из того, что до
сих пор считалось у нас незыблемым, заповедным. Но все это осталось для
вас лишь внешним знанием, фрекен Вест. Вы усвоили его лишь чисто
внешним образом. Оно не вошло вам в плоть и кровь.
Ребекка (задумчиво). Быть может, вы правы.
Кролл. Да проверьте себя, и вы увидите! А раз уж дело обстоит так
с вами, то нетрудно догадаться, как оно обстоит с Иуханнесом Росмером.
Ведь это просто безумие — бежать навстречу собственной гибели, объявляя
себя публично отступником. Подумайте, он, с его робкой натурой!
Представьте себе его отверженным... гонимым теми, с кем он прежде был заодно.
Мишенью беспощадных нападок со стороны лучших членов общества.
Никогда в жизни не вынести ему этого, не устоять!
Ребекка. Он должен вынести, устоять. Теперь ему поздно
возвращаться назад.
Кролл. Отнюдь не поздно. Никоим образом. Случившееся можно
замять... или, по крайней мере, истолковать как временное, хотя бы и
прискорбное, заблуждение. Но, разумеется, безусловно необходимо принять
одну меру предосторожности.
Ребекка. Какую же?
Кролл. Вам надо уговорить его узаконить ваши отношения, фрекен Вест.
Ребекка. Его отношения ко мне?
Кролл. Да. Вам надо постараться уговорить его.
Ребекка. Вы, значит, все не можете освободиться от мысли, что наши
отношения нуждаются... в узаконении, как вы выражаетесь?
Кролл. Я не хочу вдаваться в этот вопрос. Но, мне кажется, —
насколько я имел случаи наблюдать, — легче всего порывают с так
называемыми предрассудками в области... гм...
Ребекка. ...в области отношений между мужчиной и женщиной, вы
хотели сказать?
Кролл. Да... откровенно говоря, я такого мнения.
Ребекка (бродя по комнате и глядя в окно). Чуть-чуть не сказала:
ах, если бы вы были правы, ректор Кролл!
Кролл. Как вас понять? Вы сказали это так странно.
Ребекка. А, да что там!.. Не будем больше говорить об этом... Ах...
он идет!
« Росмерсхольм».
Росмер — Эммануэль Райхер, Ребекка — Ирена Триш.
Лессинг-театр (Берлин). 1899 г.
« Росмерсхольм ».
Брендель — Стуб Виберг.
Национальный театр (Кристиания). 1905 i
« Росмерсхольм ».
Кролл — Харальд Стормуен, Ребекка — Иуханна Дюбвад.
Национальный театр (Кристиания). 1905 г.
« Росмерсхольм ».
Ребекка — Э. Дузе. 1906 г.
Росмерсхолъм
289
К р о л л. Уже! Так я уйду.
Ребекка (идя к нему). Нет, останьтесь. Вы сейчас услышите нечто
важное.
Кролл. Не сейчас. Мне кажется, я не в состоянии его видеть.
Ребекка. Прошу вас... останьтесь. Останьтесь. А то потом пожалеете.
Это я в последний раз обращаюсь к вам с просьбой.
Кролл (удивленно смотрит на нее и откладывает шляпу). Ну
хорошо, фрекен Вест. Пусть будет по-вашему.
С минуту в комнате тихо. Затем из передней входит Иуханнес Росмер.
Росмер (увидав ректора, останавливается в дверях). Как! Ты
здесь!
Ребекка. Он предпочел бы не встречаться с тобой, Росмер.
Кролл (невольно). На «ты»!
Ребекка. Да, господин ректор. Мы с Росмером на «ты». Наши
отношения привели нас к этому.
Кролл. Так это мне и предстояло услышать, как вы обещали?
Ребекка. И это ...и еще кое-что.
Росмер (входя в комнату). Какая цель твоего посещения?
Кролл. Я хотел еще раз попытаться остановить тебя и вернуть к нам.
Росмер (указывая на газету). После того, что там напечатано?
Кролл. Это не я написал.
Росмер. А ты сделал какую-нибудь попытку помешать этому?
Кролл. Это было бы непозволительно, принимая во внимание то дело,
которому я служу. И, кроме того, это было не в моей власти.
Ребекка (разорвав газету в клочки, комкает их и бросает за печь).
Вот так. С глаз долой — и из памяти вон. Больше ничего такого не
повторится, Росмер.
Кролл. Да, хорошо бы, если б вы на самом деле могли так устроить!
Ребекка (Росмеру). Поди сюда, сядем, дорогой друг. Все трое. И я
все вам скажу.
Росмер (машинально садится). Что такое с тобой, Ребекка? Это
странное спокойствие... как-то жутко даже!.. Что это значит?..
Ребекка. Это спокойствие решения. (Садится.) Садитесь и вы,
ректор.
Кролл садится на диван.
Росмер. Спокойствие решения, ты говоришь. Какого решения?
10 Зак. №3207
290
Хенрик Ибсен
Ребекка. Я решила вернуть тебе то, в чем ты нуждаешься, чтобы
зажить настоящею жизнью. Ты вновь вернешь себе свою радостную,
свободную от вины совесть, дорогой друг.
Росмер. Да что же это!..
Ребекка. Я буду только рассказывать. Больше ничего и не нужно.
Росмер. Ну!..
Ребекка. Когда я приехала сюда из Финмаркена... с доктором
Вестом... передо мной как будто открылся целый новый огромный мир. Доктор
учил меня всему понемножку. И у меня накопились разные обрывки знаний,
сведений о жизни и вещах... (С трудом, едва слышно.) И вот...
Кролл. И вот?..
Росмер. Но, Ребекка... я ведь это знаю.
Ребекка (собравшись с силами). Да, да... ты, собственно, прав. Ты
достаточно знаешь об этом.
Кролл (пристально глядя на нее). Лучше, пожалуй, мне уйти.
Ребекка. Нет, сидите, дорогой ректор. (Росмеру.) Так вот, видишь
ли... я хотела приобщиться к новому времени, которое стало властно
стучаться в двери. Приобщиться ко всем новым мыслям... Ректор Кролл рассказал
мне однажды, что Ульрик Бренд ель имел на тебя огромное влияние, когда ты
был еще мальчиком. Мне и показалось, что вот задача как раз по мне —
обновить такое влияние.
Росмер. Так ты явилась сюда с тайным намерением!..
Ребекка. Я хотела, чтобы мы с тобой рука об руку, свободные,
двинулись вперед. Все дальше. Все дальше и дальше, до крайних пределов... Но
между тобой и полной свободой стояла мрачная, непреодолимая стена.
Росмер. Какую стену ты подразумеваешь?
Ребекка. Я подразумеваю то, что ты не мог развиться в свободного
человека без солнца, без счастья. Ты хирел тут в сумерках этого брака.
Росмер. Никогда до сих пор не говорила ты со мной о моем браке
таким образом.
Ребекка. Да, я не смела, чтобы не испугать тебя.
Кролл (кивая Росмеру). Слышишь!
Ребекка (продолжая). Но я отлично понимала, в чем было твое
спасение. Единственное твое спасение. И я принялась действовать.
Росмер. На какие действия ты намекаешь?
Кролл. Не хотите ли вы этим сказать...
Ребекка. Да, Росмер... (Встает.) Сиди, сиди. И вы тоже, ректор.
Теперь пора открыть все. Это не ты, Росмер. На тебе нет вины. Это я
сманила... дошла до того, что сманила Беату на ложный путь...
Росмерсхолъм
291
Po см ер (вскакивая). Ребекка!
Кролл (тоже). На ложный путь!
Ребекка. На путь, который... привел к водопаду. Теперь вы оба знаете.
Росмер (как оглушенный). Но я не понимаю... что такое она тут
говорит? Я ни слова не понимаю.
Кролл. Ну-ну. А я начинаю понимать.
Росмер. Да что же ты сделала? Что такое ты могла сказать ей? Ведь
ничего же не было. Ровно ничего!
Ребекка. Она узнала, что ты собираешься покончить со старыми
предрассудками.
Росмер. Да ведь я еще не собирался тогда.
Ребекка. Я знала, что скоро ты возьмешься за это.
Кролл (кивая головой). Ага!
Росмер. И что же? Что дальше? Теперь я хочу знать все до конца.
Ребекка. Спустя некоторое время... я стала просить, умолять ее дать
мне уехать из Росмерсхольма.
Росмер. Почему же ты хотела уехать... тогда?
Ребекка. Я не хотела уехать. Я хотела остаться. Но я сказала ей, что,
пожалуй, лучше будет для нас всех, если я уеду вовремя. Я дала ей понять, что
если я останусь здесь... может случиться... может произойти... нечто такое...
Росмер. Так вот что ты сказала и сделала.
Ребекка. Да, Росмер.
Росмер. Ты в этом смысле и говорила, что принялась действовать?
Ребекка (надорванным голосом). Да, в этом смысле.
Росмер (после минутной паузы). Ты окончила теперь свою
исповедь, Ребекка?
Ребекка. Да.
Кролл. Не совсем.
Ребекка (испуганно глядит на него). Что же еще?
Кролл. Не дали ли вы под конец понять Беате, что необходимо... не
только лучше, но прямо необходимо и для вас, и для Росмера, чтобы вы
уехали куда-нибудь... возможно скорее?.. Ну?
Ребекка (тихо, едва внятно). Быть может, я и сказала что-нибудь
такое.
Росмер (тяжело опускаясь в кресло у окна). И она, бедная, больная,
запуталась в этой сети лжи и обмана! Поверила всему! Всей душой поверила!
Непоколебимо! (Взглянув на Ребекку.) И ни разу не обратилась ко мне, ни
разу не обмолвилась мне ни единым словом! О-о, Ребекка... я вижу по
твоему лицу... ты отсоветовала ей!
292
Хенрик Ибсен
Ребекка. Она ведь забрала себе в голову, что, как бездетная жена, не
имеет права оставаться здесь. Вообразила, что должна, ради тебя, уступить
место.
Росмер. А ты... ты ничего не сделала, чтобы разубедить ее?
Ребекка. Нет.
Кролл. Пожалуй, вы еще поддерживали ее в этом убеждении?
Отвечайте! Не так ли?
Ребекка. Она, по-видимому, так понимала мои слова.
Росмер. Да, да, — а твоему влиянию она вполне подчинялась, во
всем. И она уступила место. (Вскакивая.) Как могла... как могла ты вести
такую ужасную игру!
Ребекка. Мне казалось, что тут приходилось выбирать одну из двух
жизней, Росмер.
Кролл (строго и властно). Вы не имели никакого права взять на себя
такой выбор!
Ребекка (горячо). Да неужели вы думаете, что я тут рассуждала,
действовала хладнокровно! Тогда ведь я была не такою, как теперь вот, когда
стою тут и рассказываю об этом. И кроме того, в человеке всегда действуют
как бы две воли, я полагаю. Я хотела устранить Беату. Так или иначе. Но я
никогда не думала, что дело все-таки дойдет до этого. При каждом новом
шаге, на который я отваживалась, мне слышался внутри меня голос: ни шагу
дальше! ни единого шага!.. И все-таки я не могла остановиться. Так и
тянуло рискнуть еще чуть-чуть... еще немножко. Еще и еще... И наконец
свершилось... Вот каким образом происходят подобные вещи.
Краткое молчание.
Росмер (Ребекке). Что же, по-твоему, будет теперь с тобой? После
этого?
Ребекка. Со мной пусть будет, что будет. Это не особенно важно.
Кролл. Ни слова, изобличающего раскаяние. Вы, пожалуй, его и не
испытываете?
Ребекка (холодно, отстраняюще). Извините, господин ректор... это
дело никого не касается. С этим я сумею справиться сама.
Кролл (Росмеру). И с такой женщиной ты живешь под одной кровлей.
В близких отношениях. (Обводя взглядом портреты.) О-о! Поглядели бы
они на это — умершие!
Росмер. Ты в город теперь?
Кролл (берет шляпу). Да. И чем скорее, тем лучше.
Росмерсхолъм
293
Рос мер (тоже берет шляпу). Так и я с тобой.
Кролл. Ты хочешь? Да, я так и думал, что мы еще не совсем потеряли
тебя.
Рос мер. Пойдем, Кролл! Пойдем! (Уходит через переднюю, не
взглянув на Ребекку.)
Немного погодя Ребекка тихонько подходит к окну и выглядывает из-за цветов.
Ребекка (вполголоса самой себе). И сегодня не через мостик. В
обход. Никогда не перешагнуть ему через водопад. Никогда. (Отходит от
окна.) Да, да, да. (Идет и звонит.)
Вскоре справа входит мадам Хельсет.
Мадам Хельсет. Что угодно, фрекен?
Ребекка. Мадам Хельсет, не будете ли вы так добры велеть снести
с чердака мой дорожный чемодан.
Мадам Хельсет. Дорожный чемодан?
Ребекка. Да, коричневый, обтянутый тюленьей кожей, — вы знаете.
Мадам Хельсет. Знаю, знаю. Но, Господи помилуй, фрекен... не
уезжать же вы собираетесь?
Ребекка. Да... собираюсь и уеду, мадам Хельсет.
Мадам Хельсет. Так вот, сейчас же?
Ребекка. Как только уложусь.
Мадам Хельсет. Да что же это такое! Но ведь фрекен скоро опять
вернется?
Ребекка. Никогда не вернусь больше.
Мадам Хельсет. Никогда! Господи Боже! Что же тут будет у нас
в Росмерсхольме без вас? Бедный пастор только что зажил было так хорошо,
уютно.
Ребекка. Меня сегодня страх обуял, мадам Хельсет.
Мадам Хельсет. Страх? Господи Иисусе... чего же вы испугались?
Ребекка. Мне померещилось что-то вроде белых коней...
Мадам Хельсет. Белых коней! Среди бела дня!
Ребекка. Ах, они, кажется, разгуливают у вас тут и днем и ночью...
эти белые кони Росмерсхольма. (Меняя тон.) Ну, значит, дорожный
чемодан, мадам Хельсет.
Мадам Хельсет. Да, да. Дорожный чемодан.
Идут обе направо.
294
Хенрик Ибсен
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
Гостиная в Росмерсхольме. Поздний вечер. На столе горит лампа под абажуром.
Ребекка стоит у окна, укладывая в саквояж разную мелочь. Ее пальто, шляпа и
белый шерстяной, связанный ею платок висят на спинке дивана.
Мадам Хельсет входит справа.
Мадам Хельсет (вполголоса и как-то сдержанно). Теперь все
вещи вынесены, фрекен. На черном крыльце.
Ребекка. Хорошо. А кучеру сказано?
Мадам Хельсет. Да. Он спрашивает, когда ему подавать.
Ребекка. Я думаю, так около одиннадцати. Пароход отходит в
полночь.
Мадам Хельсет (несколько помедлив). А пастор? Вдруг он не
вернется домой к этому времени.
Ребекка. Я все-таки уеду. Если я не увижусь с ним, то вы передайте,
что я напишу ему. Длинное письмо. Так и скажите.
Мадам Хельсет. Да, написать — это, конечно, тоже не мешает. Но,
право, бедняжке фрекен надо бы попытаться еще раз поговорить с ним
самой.
Ребекка. Пожалуй. Или, пожалуй, лучше не надо.
Мадам Хельсет. Нет, вот уж не думала я дожить до этого.
Ребекка. Что же вы думали, мадам Хельсет?
Мадам Хельсет. Я, право, думала, что пастор Росмер человек
правильный.
Ребекка. Правильный?
Мадам Хельсет. Да, именно правильный.
Ребекка. Но, милая, что вы хотите этим сказать?
Мадам Хельсет. Сущую правду, фрекен. Не годилось бы ему
таким манером выходить из воды сухим.
Ребекка (смотрит на нее). Послушайте, мадам Хельсет. Скажите
мне по совести, откровенно, — почему я уезжаю, по-вашему?
Мадам Хельсет. Господи Боже мой, верно, уж нужда гонит,
фрекен. Охо-хо-хо! Но, по-моему, некрасиво это со стороны пастора. С Мор-
тенсгора взыскать нечего было. У нее муж был жив. Так им и нельзя было
пожениться, как ни хотелось. А пастор... гм!..
Ребекка (слабо улыбаясь). Неужели и вы могли думать о нас с
пастором, будто мы...
м адам Хельсет. Никогда в жизни. То есть... до сегодняшнего дня.
Росмерсхолъм
295
Ребекка. А сегодня, значит?..
Мадам Хельсет. Ну... после всего того дурного, что, люди говорят,
напечатано про пастора в газетах...
Ребекка. Так вот что!
Мадам Хельсет. Я так думаю — с человека, который мог перейти
в веру Мортенсгора, все станется.
Ребекка. Пожалуй, что так. Ну а я-то? Что вы скажете обо мне?
Мадам Хельсет. Помилуйте, фрекен... о вас что ж сказать?
Одинокой женщине где же устоять — понятно... Все мы люди, фрекен Вест.
Ребекка. Верно вы говорите, мадам Хельсет. Все мы люди... Что это
вы прислушиваетесь?
Мадам Хельсет (тихо). Господи Иисусе... да ведь это как
раз он.
Ребекка (вздрагивая). Значит, все-таки!.. (Твердо.) Хорошо. Пусть
так!
Иуханнес Росмер входит из передней.
Рос мер (увидав дорожные сборы, оборачивается к Ребекке и
спрашивает). Что это значит?
Ребекка. Я уезжаю.
Росмер. Сейчас?
Ребекка. Да. (Обращаясь к мадам Хельсет.) Так в одиннадцать.
Мадам Хельсет. Хорошо, хорошо, фрекен. (Уходит направо.)
Росмер (после краткого молчания). Куда ты уезжаешь, Ребекка?
Ребекка. На север, с пароходом.
Росмер. На север? Зачем тебе на север?
Ребекка. Я ведь оттуда приехала.
Росмер. Но теперь тебе нечего там делать.
Ребекка. И здесь мне нечего делать.
Росмер. Что ты думаешь предпринять?
Ребекка. Не знаю. Я хочу только попытаться покончить с этим.
Росмер. Покончить с этим?
Ребекка. Росмерсхольм сломил меня.
Росмер (пораженный). Ты говоришь?..
Ребекка. Сломил совсем... Я прибыла сюда с такой здоровой, смелой
волей. Теперь я согнулась под ярмом чужого закона. Не думаю, чтобы у
меня впредь хватило духу отважиться на что бы то ни было.
Росмер. Почему? Что это за закон, под ярмом которого ты,
говоришь...
296
Хенрик Ибсен
Ребекка. Милый, не будем говорить об этом теперь... Чем вы
покончили с ректором?
Р о с м е р. Мы заключили мир.
Ребекка. Так. Все-таки, значит, этим кончилось.
Роем ер. Он собрал у себя весь наш старый кружок. И они ясно
доказали мне, что план мой — облагородить умы — совсем не по мне. Да и дело
само по себе такое безнадежное... Я оставлю это.
Ребекка. Да, да... пожалуй, так и лучше.
Роем ер. Вот ты как заговорила! Так и ты теперь такого мнения?
Ребекка. Пришла к такому мнению. В последние два дня.
Росмер. Ты лжешь, Ребекка.
Ребекка. Лгу!..
Росмер. Да, лжешь. Ты никогда не верила в меня. Никогда ты не
думала, что я способен постоять за это дело, доставить ему победу.
Ребекка. Я думала, что мы вдвоем с этим справимся.
Росмер. Это неправда. Ты думала, что сама могла бы совершить
в жизни что-нибудь крупное. А из меня могла бы сделать орудие своих
замыслов. Я мог бы помочь тебе достигнуть твоих целей. Вот что ты думала.
Ребекка. Выслушай меня, Росмер...
Росмер (тяжело опускаясь на диван). Ах, оставь. Я теперь все вижу
ясно. Я был игрушкой в твоих руках.
Ребекка. Слушай же, Росмер. Давай поговорим об этом. Это будет
в последний раз. (Садится на стул у дивана.) Я думала было написать тебе
обо всем — оттуда, с севера. Но, пожалуй, лучше сразу выложить тебе.
Росмер. Так ты еще не во всем призналась?
Ребекка. Остается еще самое главное.
Росмер. Самое главное?
Ребекка. Открыть тебе то, чего ты никогда и не подозревал. Что
бросит свет и тень на все остальное.
Росмер (качая головой). Я ничего не понимаю.
Ребекка. Совершенно верно, что я когда-то интриговала, чтобы
попасть в Росмерсхольм. Я ведь так рассуждала, что тут, пожалуй, мне удастся
найти свое счастье, устроиться. Так или иначе, понимаешь.
Росмер. Ты и добилась того, чего хотела.
Ребекка. Думаю, что смогла бы добиться, чего бы ни захотела, —
тогда. Тогда воля моя была еще здорова, смела, свободна; я знать не хотела
никаких посторонних соображений. Ничего, что могло бы заставить меня
свернуть с дороги. Но тогда и пришло то, что сломило во мне волю...
запугало меня самым жалким образом на всю жизнь.
Росмерсхолъм
297
Рос мер. Что такое пришло? Говори так, чтобы я мог понять тебя.
Ребекка. Тогда меня обуяла эта необузданная, непреодолимая
страсть... о-о, Росмер!..
Р о с м е р. Страсть? Тебя?.. К кому?
Ребекка. К тебе.
Росмер (готовый вскочить). Что же это!
Ребекка (удерживая его). Сиди, милый. Послушай, что было дальше.
Росмер. И ты хочешь сказать... что полюбила меня... таким образом!..
Ребекка. Мне казалось тогда, что это чувство была любовь. Но это
было не то. Я говорю тебе: это была необузданная, непреодолимая страсть.
Росмер (с усилием). Ребекка... да ты ли это... ты ли сидишь тут и
рассказываешь все это?
Ребекка. Да, — как тебе это покажется, Росмер?
Росмер. Ив силу этого... под властью этого чувства ты, значит, и
принялась действовать, как ты выразилась?..
Ребекка. Это чувство налетело на меня, как морской шквал, как буря,
какие поднимаются у нас на севере зимой. Подхватит и несет тебя с собой,
несет неведомо куда. Нечего и думать о сопротивлении.
Росмер. Так эта же буря и снесла несчастную Беату в водопад?
Ребекка. Да, ведь между мной и ею шла тогда борьба, как между
двумя утопающими на киле перевернувшейся лодки.
Росмер. И конечно, ты была сильнейшей здесь в Росмерсхольме.
Сильнее, чем Беата и я — оба вместе.
Ребекка. Я успела узнать тебя и понять, что нельзя к тебе и
приступиться, пока ты не станешь свободным и с внешней стороны, и духовно.
Росмер. Но я не понимаю тебя, Ребекка. Ты... ты сама, все твое
поведение — для меня неразрешимая загадка. Теперь ведь я свободен... и
духовно, и с внешней стороны. Ты теперь у цели, какую наметила себе с самого
начала. И все-таки...
Ребекка. Никогда я не была дальше от цели, чем теперь.
Росмер. ...и все-таки, говорю я, когда я вчера предложил тебе,
попросил тебя: будь моей женой, — ты вскрикнула точно в испуге, закричала, что
этому не бывать никогда.
Ребекка. Это был крик отчаяния.
Росмер. Почему?
Ребекка. Потому что Росмерсхольм отнял у меня всякую силу. Здесь
были подрезаны крылья моей смелой воле. Здесь ее искалечили. Прошло для
меня то время, когда я могла дерзать на что бы то ни было. Я лишилась
способности действовать, Росмер.
298
Хенрик Ибсен
Рос мер. Скажи же мне, как это случилось.
Ребекка. Случилось это благодаря жизни, общению с тобой.
Р о с м е р. Но каким образом? Как?
Ребекка. Когда я осталась здесь с тобой одна... и ты стал самим
собой...
Рос мер. Ну, ну?
Ребекка. ...ты ведь не был вполне самим собой при жизни Беаты...
Росмер. Да, к сожалению, ты, пожалуй, права.
Ребекка. Но когда я зажила с тобой здесь... в тишине... в уединении...
когда ты стал безраздельно отдавать мне все свои мысли, делиться со мной
каждым настроением своей мягкой, нежной души, — во мне совершился
глубокий перелом. То есть мало-помалу, понимаешь. Почти незаметно... Но
в конце концов он перевернул во мне всю душу.
Росмер. О, что же это, что же это, Ребекка!
Ребекка. Та... безобразная чувственная страсть отлетела от меня
далеко-далеко. Все эти взбаламученные силы улеглись, смолкли. В душе у меня
воцарился такой покой... такая тишина... как на покрытой птицами скале под
полуночным солнцем у нас на севере.
Росмер. Дальше, дальше. Говори все, что только можешь.
Ребекка. Да больше почти и нечего. Только то еще, что тогда-то вот и
охватила меня любовь. Великая, самоотверженная любовь, которая
довольствуется такой совместной жизнью, какую вели мы.
Росмер. О, подозревай я хоть крупицу всего этого!
Ребекка. Лучше так, как есть. Вчера, когда ты спросил меня, хочу ли
я быть твоей женой, — меня охватил такой восторг...
Росмер. Да, не правда ли, Ребекка? И мне так показалось.
Ребекка. На мгновение — да. В порыве самозабвения. Это моя
прежняя смелая воля порывалась снова вырваться из пут. Но у нее уже нет сил...
надолго их не хватает.
Росмер. Как же ты объяснишь то, что случилось с тобой?
Ребекка. Это родовое росмеровское мировоззрение или, во всяком
случае, твое мировоззрение заразило мою волю.
Росмер. Заразило?
Ребекка. И заставило ее захиреть. Подчинило ее законам, которых я
прежде и знать не хотела... Ты... общение с тобой облагородило мою душу...
Росмер. Ах, если бы я мог поверить этому серьезно!
Ребекка. Ты можешь смело поверить. Росмеровское мировоззрение
облагораживает. Но... (качая головой) но...
Росмер. Но?.. Что же?
Росмерсхолъм
299
Ребекка. .. .но убивает счастье.
Р о с м е р. Ты так думаешь, Ребекка?
Ребекка. Для меня это, по крайней мере, так.
Роем ер. Но разве ты так уверена в этом? Что если бы я теперь опять
спросил тебя?.. Стал просить тебя, умолять...
Ребекка. Милый... никогда больше не заговаривай об этом. Это
невозможно!.. Потому что... — да, надо тебе узнать и это, Росмер, — потому
что... у меня есть прошлое.
Росмер. Еще что-нибудь кроме того, о чем ты рассказывала?
Ребекка. Да. Еще кое-что... посерьезнее...
Росмер {слабо улыбаясь). Не странно ли, Ребекка? Подумай, у меня
иногда мелькало такое подозрение.
Ребекка. Да? И ты все-таки?.. Все-таки!..
Росмер. Я никогда не давал ему веры. Так, только играл с ним...
мысленно, понимаешь.
Ребекка. Если ты требуешь, я сейчас же открою тебе и это.
Росмер {делая отстраняющий жест рукой). Нет, нет. Не хочу
слышать ни слова. Что бы там ни было... я все могу предать забвению.
Ребекка. Аяне могу.
Росмер. О, Ребекка!..
Ребекка. Да, видишь, — вот в этом-то весь и ужас: теперь, когда
жизнь подносит мне полную чашу счастья... я стала такой, что мое
собственное прошлое становится мне поперек дороги.
Росмер. Твое прошлое умерло, Ребекка. Оно не имеет больше власти
над тобой... никакой связи с тобой — такой, какой ты теперь стала.
Ребекка. Ах, милый, это ведь все одни разговоры. А свободная от
вины совесть? Откуда мне ее взять?
Росмер (удрученно). Да, да... свободная от вины совесть.
Ребекка. В ней счастье и радость. Вот то учение, в которое ты хотел
вдохнуть жизнь, наполнив им радостных, благородных людей будущего...
Росмер. Ах, не напоминай мне об этом. То была только неясная
мечта, Ребекка. Мимолетная фантазия, в которую я сам не верю больше. Люди,
видно, не облагораживаются извне, внешней силой.
Ребекка (тихо). Даже силой беззаветной любви?
Росмер (задумчиво). Да, — вот это было бы великое дело. Чуть ли
не самое прекрасное в жизни, мне кажется. Будь это так. (В сильном
волнении.) Но как мне разобраться в этом вопросе? Вполне выяснить себе
правду?
Ребекка. Ты не веришь мне, Росмер?
300
Хенрик Ибсен
Р о с м е р. Ах, Ребекка! Как же я могу вполне верить тебе? Тебе, раз ты
все время так скрытничала, столько затаивала в себе!.. Теперь ты
открываешь мне это новое. Если и за этим скрывается что-нибудь, так скажи мне
лучше прямо. Быть может, ты желаешь чего-нибудь добиться этим? Я ведь
охотно сделаю для тебя все, что только в моих силах.
Ребекка (ломая руки). Ах, это убийственное сомнение!.. Росмер!..
Росмер!..
Росмер. Да, не ужасно ли это? Но я ничего не могу поделать. Мне
никогда уж не избавиться от сомнения. Никогда не убедиться, что ты
принадлежишь мне в силу чистой, беспредельной любви.
Ребекка. Да разве в тебе самом ничто не говорит, не свидетельствует,
что во мне действительно совершился перелом? И что перелом этот вызван
тобой... одним тобой!
Росмер. Ах, не верю я больше в свою способность переделывать
людей. Не верю больше в себя ни в каком смысле. Не верю ни в себя, ни в тебя.
Ребекка (мрачно глядит на него). Как же ты будешь жить после
этого?
Росмер. Сам не знаю... не понимаю. Не думаю, что смогу... и не знаю
ничего такого на свете, для чего стоило бы жить.
Ребекка. О-о, жизнь — в ней самой обновление. Будем твердо
держаться за нее. Проститься с нею всегда успеем.
Росмер (вскакивая в волнении). Так верни мне веру! Веру в тебя,
Ребекка! Веру в твою любовь! Доказательство! Дай мне доказательство!
Ребекка. Доказательство? Какое же я могу дать тебе
доказательство?..
Росмер. Ты должна! (Бродит по комнате.) Я не вынесу этой
пустоты... этой ужасной пустоты... этой... этой...
Раздается резкий стук в дверь передней.
Ребекка (вскакивая со стула.) А!.. Ты слышал?
Дверь отворяется, и входит Ульрик Брендель. Он в накрахмаленной рубашке,
черном сюртуке и крепких, хороших сапогах, в которые заправлены брюки.
Остальной костюм тот же, что в первый раз. Вид у него какой-то растерянный.
Росмер. А, это вы, господин Брендель!
Брендель. Иуханнес, мой мальчик... привет тебе... и прости!
Росмер. Куда вы так поздно?
Брендель. Вниз, под гору.
Росмерсхольм
301
Po см ер. Как?
Брендель. Домой, мой дражайший ученик. Я стосковался по
великому «ничто».
Рос мер. С вами что-то случилось, господин Брендель! Что такое?
Брендель. Так от тебя не ускользает метаморфоза? Да, вероятно,
заметно. Когда я в прошлый раз вступил в эту залу... я предстал перед тобой
богачом, горделиво хлопающим себя по карману.
Роем ер. Как? Я не совсем понимаю...
Брендель. А теперь, в эту ночь, ты видишь меня низверженным
королем на пепелище моего сгоревшего дворца.
Р о с м е р. Если я могу чем помочь вам...
Брендель. Ты сохранил свое детское сердце, Иуханнес. Не
одолжишь ли ты мне...
Р о с м е р. Да, да, с удовольствием!
Брендель. Не найдется ли у тебя лишнего идеала — или парочки?
Р о с м е р. Что вы такое говорите?
Брендель. Мне бы парочку подержанных идеалов. Ты сделал бы
доброе дело. Я теперь по этой части обнищал, милый мой мальчик. Хоть шаром
покати.
Ребекка. Так вам не удалось прочесть своих лекций?
Брендель. Нет, обольстительная дама.30 Как вам покажется!
Собираясь опорожнить свой рог изобилия, я вдруг сделал досадное открытие, что
я — банкрот.
Ребекка. Но все ваши ненаписанные произведения?
Брендель. Двадцать пять лет просидел я, как скряга, на запертом
сундуке. И вот вчера... когда я открыл его, чтобы извлечь сокровища, там не
оказалось ничего. Зубы времени источили все в прах. Ничего, nichts!
Росмер. Да так ли? Вполне ли вы уверены?
Брендель. Сомнениям нет места, мой любимец. Президент ясно
доказал мне это.
Росмер. Президент?
Брендель. Ну да... его превосходительство. Ganz nach Belieben.3
Росмер. Да кого вы подразумеваете?
Брендель. Разумеется, Педера Мортенсгора.
Росмер. Что!
Брендель (таинственно). Тс... тсс! Педер Мортенсгор —
предводитель и господин будущего. Никогда я не стоял перед лицом более величе-
а Как вам только будет угодно, (нем.)
302
Хенрик Ибсен
ственным. В Педере Мортенсгоре задатки всемогущества. Он может сделать
все, что хочет.
Р о с м е р. Ах, не верьте.
Брендель. Да, да, мой мальчик. Ибо Педер Мортенсгор никогда и не
захочет более того, что может сделать. Педер Мортенсгор способен прожить
жизнь без идеалов. А в этом-то9 видишь ли, в этом весь великий секрет
действия и успеха. Вот итог всей земной мудрости. Баста!31
Росмер (глухо). Теперь я понимаю... что вы уходите отсюда беднее,
чем пришли.
Брендель. Bien!a Поучайся же на примере своего старого учителя.
Зачеркни все, чему он тут учил тебя. Не строй своего замка на зыбком песке.32
Гляди в оба... хорошенько ощупай почву под ногами, прежде чем опереться
на это очаровательное создание, которое тут услаждает твою жизнь.
Ребекка. Вы имеете в виду меня?
Брендель. Да, моя обворожительная морская дева.33
Ребекка. Почему же на меня нельзя положиться?
Брендель (делая шаг к ней). Мне говорили, что у моего бывшего
ученика есть миссия, дело, которому он хочет доставить победу.
Ребекка. И что же?..
Брендель. Победа ему обеспечена. Но заметьте себе хорошенько, при
одном непременнейшем условии.
Ребекка. При каком?
Брендель (осторожно беря ее за кисть руки). Чтобы та женщина,
которая любит его, с радостью пошла на кухню и отрубила себе нежный,
беленький мизинчик... вот тут... как раз по этот средний суставчик... Item,6
чтобы упомянутая любящая женщина... с такой же радостью... отрубила себе
несравненное по форме^левое ушко.34 (Выпускает ее руку и оборачивается
к Росмеру.) Прощай, Иуханнес-победитель!
Росмер. Вы хотите уйти? Теперь? Темной ночью?
Брендель. Темная ночь для меня как нельзя более кстати.35 Мир
вам!36 (Уходит.)
В комнате с минуту полная тишина.
Ребекка (тяжело дыша). Как здесь душно!.. (Идет к окну,
распахивает его и останавливается возле него.)
а Хорошо! (фр.)
Также (лат.)
Росмерсхольм
303
Рос мер (садясь в кресло у печи). Да, пожалуй, ничего другого и не
остается, Ребекка. Я вижу, тебе надо уехать.
Ребекка. Да, и я не вижу другого исхода.
Рос мер. Воспользуемся же последними минутами. Поди сюда, сядь
возле меня.
Ребекка (садится на диван). Что же ты скажешь мне, Росмер?
Р о с м ер. Прежде всего я хочу сказать, что тебе нет нужды
беспокоиться о своем будущем.
Ребекка (улыбаясь). Гм... о моем будущем!
Росмер. Я предвидел все случайности. Давно уже. Что бы ни
случилось — ты обеспечена.
Ребекка. И это еще, милый.
Росмер. Ты могла бы, кажется, догадаться.
Ребекка. Давным-давно перестала я думать о подобных вещах.
Росмер. Да, да... Ты, конечно, думала, что наши отношения не
изменятся никогда.
Ребекка. Да, я так думала.
Росмер. Ия тоже. Но на случай, если бы меня не стало...
Ребекка. О Росмер... ты проживешь дольше меня.
Росмер. Ну, верно, я властен распорядиться этой жалкой жизнью
по-своему.
Ребекка. Что это значит! Не думаешь же ты?..
Росмер. По-твоему, это было бы странно? После того жалкого,
плачевного поражения, которое я понес! Я-то мечтал о победе!.. И вот бежал
с поля битвы... бежал еще до начала настоящей борьбы!
Ребекка. Возобнови борьбу, Росмер. Попытайся только, и ты
увидишь, что победишь. Ты облагородишь сотни... тысячи умов! Попытайся
только!
Росмер. О Ребекка... я сам больше не верю в свою миссию.
Ребекка. Да ведь ты уже выдержал испытание. Одного человека ты,
во всяком случае, облагородил. Меня — на всю мою жизнь.
Росмер. Да, если бы я смел поверить этому.
Ребекка (ломая руки). О Росмер! Разве ты не знаешь чего-то такого,
чем я могла бы заставить тебя поверить?
Росмер (содрогаясь словно в испуге). Не затрагивай этого! Не
спрашивай, Ребекка! Ни слова больше об этом!
Ребекка. Нет, это-то как раз и надо нам выяснить. Знаешь ли ты
что-нибудь, что могло бы победить твое сомнение? Сама я не знаю ничего
такого в мире.
304
Хенрик Ибсен
Росмер. И лучше для тебя, чтобы ты не знала. Лучше для нас обоих.
Ребекка. Нет, нет, нет! На этом я не успокоюсь. Если ты знаешь, что
может оправдать меня в твоих глазах, то я требую, имею право требовать,
чтобы ты сказал мне.
Росмер (как бы невольно увлекаемый мыслью). Так посмотрим!.. Ты
говоришь, что душа твоя познала великую любовь, что через меня душа твоя
облагородилась. Так ли? Верно ли ты все решила? Что если сделать
проверку? А?
Ребекка. Я готова.
Росмер. Когда бы то ни было?
Ребекка. Когда угодно. Чем скорее, тем лучше.
Росмер. Так докажи мне, Ребекка... что ты... ради меня... сегодня же
вечером... (Обрывая.) Нет, нет, нет!
Ребекка. Да, Росмер! Да, Да! Скажи, и ты увидишь.
Росмер. Хватит ли у тебя духу... готова ли ты... с радостью, как
сказал Ульрик Брендель, ради меня, сегодня же ночью... с радостью... уйти туда
же, куда ушла Беата?
Ребекка (медленно встает с дивана и едва внятно говорит).
Росмер!..
Росмер. Да, вот вопрос, от которого я никогда не смогу отделаться...
когда ты уедешь. Каждый день, каждый час буду я возвращаться все к тому
же. О, я как будто воочию вижу тебя перед собой. Ты стоишь на мостике.
На самой середине. Перегибаешься через перила... Под тобой бешено
несется поток... Тебя тянет в него, голова твоя готова закружиться... Нет! Ты
отступаешь. У тебя не хватает духу на то, на что хватило у нее.
Ребекка. А если бы у меня хватило духу? И радостной воли? Что
тогда?
Росмер. Тогда бы уж я не мог не поверить в тебя... не обрести вновь
веру в свою миссию, в свою способность облагораживать человеческую
душу... и в способность души человеческой к облагорожению.
Ребекка (медленно берет платок, набрасывает его на голову и
говорит твердым голосом). Ты вернешь свою веру.
Росмер. У тебя хватит на это духу и силы воли, Ребекка?
Ребекка. Об этом суди завтра или потом... когда меня вытащат.
Росмер (проводя рукой по лбу). Какой в этом захватывающий ужас...
Ребекка. Мне бы не хотелось оставаться лежать там. Ни часу
лишнего. Надо позаботиться, чтобы меня отыскали.
Росмер (вскакивая). Но ведь это... ведь это все... сущее безумие!
Уезжай... или оставайся. Я поверю тебе на слово и на этот раз.
Росмерсхолъм
305
Ребекка. Фразы, Росмер. Нет, теперь нечего трусить, нечего
уклоняться больше! Как можешь ты с этих пор верить мне на слово?
Росмер. Но я не хочу быть свидетелем твоего поражения, Ребекка!
Ребекка. Поражения не будет.
Росмер. Будет. Никогда не хватит у тебя духу последовать за Беатой.
Ребекка. Ты не веришь?
Росмер. Никогда. Ты не Беата. Ты не находишься под властью
болезненного взгляда на жизнь.
Ребекка. Но теперь я под властью росмеровского мировоззрения.
Свой грех я должна искупить.
Росмер (глядит на нее в упор). Так вот ты к чему пришла?
Ребекка. Да.
Росмер (решительно). Ну хорошо. А я под властью нашего
свободного мировоззрения, Ребекка. Над нами нет судей. И поэтому нам
приходится самим вершить над собою суд.
Ребекка (поняв его не так). И это. И это. Моя смерть спасет все
лучшее в тебе.
Росмер. О, во мне нечего больше спасать.
Ребекка. Есть. Но я... я была бы с этих пор лишь водяным, который
цепляется за корабль, чтобы задержать его, тогда как он должен
победоносно нести тебя вперед. Меня следует отбросить. Или мне продолжать влачить
тут жалкую, исковерканную жизнь? Оплакивать счастье, которое отнято
у меня моим прошлым? Мне надо выйти из игры, Росмер.
Росмер. Если ты пойдешь — и я с тобой.
Ребекка (почти незаметно улыбается, смотрит на него и тихо
говорит). Да, иди за мной, иди... и будь свидетелем...
Росмер. Я пойду с тобой, говорю я.
Ребекка. До мостика — да. Ступить на него ты ведь все-таки никогда
не посмеешь.
Росмер. Ты заметила?
Ребекка (мрачно, сломленно). Да... Это-то и отняло надежды у моей
любви.
Росмер. Ребекка... теперь я возложу руку на твою голову...37 (Делает
то, что говорит.) И возьму тебя в жены, заключу с тобой истинный
брачный союз.
Ребекка (схватив его руки, склоняет голову к нему на грудь).
Благодарю, Росмер. (Выпуская его.) А теперь иду... с радостью.
Росмер. Муж с женой должны идти вместе.38
Ребекка. Только до мостика, Росмер.
306
Хенрик Ибсен
Po см ер. И на мостик. Куда ты — туда и я. Теперь я посмею.
Ребекка. Ты твердо уверен, что это наилучший путь для тебя?
Роем ер. Я знаю, что это единственный.
Ребекка. А если ты заблуждаешься? Что если это ослепление,
мираж? Один из тех белых росмерехольмских коней?39
Росмер. Быть может. От них не уйти нам... здешним обитателям.
Ребекка. Так оставайся, Росмер!
Росмер. Муж должен следовать за женой, как жена за мужем.
Ребекка. Скажи мне сначала одно. Ты ли идешь за мной? Или я за
тобой?
Росмер. В этом мы никогда не разберемся до конца.40
Ребекка. А мне хотелось бы знать.
Росмер. Мы оба идем рука об руку, Ребекка. Я за тобой, ты за мной.
Ребекка. Я готова думать то же.
Росмер. Теперь мы слились воедино.4*
Ребекка. Да, теперь мы слились воедино. Идем. Идем с радостью.
Рука об руку они выходят через переднюю и сворачивают налево. Дверь остается
открытой.
Комната стоит несколько минут пустой. Затем мадам Хельсет отворяет дверь
справа.
Мадам Хельсет. Фрекен... экипаж подан... (Озираясь.) Нету
никого? Ушли вместе в такую пору? Однако, скажу я!.. Гм! (Выходит в
переднюю, озирается и снова входит в комнату.) И на скамейке их нет. Нет и
нет. (Идет к окну и выглядывает.) Господи Иисусе! Что это там
белеет?..42 Да, ей-богу, это они оба стоят на мостике! Прости их, Господи,
грешников! Никак они обнимаются! (Вскрикивает.) Ах!.. В воду... оба! В
водопад! Помогите! Помогите! (Колени у нее подгибаются, она хватается
дрожащими руками за спинку стула и говорит, едва шевеля губами.)
Нет... Какая тут помощь... Покойница взяла их.43
ДОПОЛНЕНИЯ
I. ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ
ХЕНРИКА ИБСЕНА
СОН
Во время прогулки по горному плато нас, заблудившихся и утомленных,
застигла ночная тьма. Мы, как некогда Иаков, улеглись на покой, подложив
под головы камни.1 Мои товарищи вскоре задремали, я же никак не мог
уснуть. Наконец усталость взяла свое. И тогда во сне мне явился ангел,
который сказал: «Встань и следуй за мной». «Куда ты хочешь вести меня в
такой кромешной тьме?» — спросил я. «Пойдем, — настаивал он. —
Я покажу тебе видение, и ты узришь жизнь человеческую такой, какова она
есть в действительности». С боязнью в душе я последовал за ним. Мы
спустились вниз, словно по ступеням гигантской лестницы, и теперь горы
возвышались над нами исполинскими сводами, а внизу раскинулся громадный
город мертвых со всеми устрашающими приметами смерти и тлена. Целый
мир, положенный во гроб,2 находящийся во власти смерти, поблекшее,
увядшее, угасшее великолепие. И надо всем этим — слабый, мерцающий,
тусклый свет, который отбрасывали на кладбище стены церкви и белевший во
тьме намогильный крест. А в свете, более ярком, чем тот, что исходил от них,
видны были бесконечные ряды высохших добела костей, заполнявших
темные провалы могил. Это зрелище вызвало леденящий ужас у меня, стоявшего
рядом с ангелом. «Теперь ты видишь, что все — суета».3 И тут
послышались слабые отголоски надвигающейся грозы, похожие на тысячекратно
усиленный вздох, который перерос в завывание бури. Мертвые зашевелились
и простерли ко мне руки... и я с криком пробудился, весь промокший от
холодной ночной росы.
310 Дополнения. I. Из литературного наследия Хенрика Ибсена
СОМНЕНИЕ И НАДЕЖДА
О, страшен ночи ненастной лик!
Гроза шумит за окном!
Как в дикой пустыне львиный рык,
Гремит в отдаленье гром!
Вы, тучи, принесшие в эту ночь
Дыханье долины смертей,1
Как духи зла, уноситесь прочь
Сквозь царство загробных теней.
Грозен напев непогоды злой
В этот полночный час!
Как мира тьмы торжествующий вой,
Как на небе трубный глас!
Ах, помню, ужасы Судного дня
Высмеивал я не раз.
За этот грех сжигают меня
Отчаянья муки сейчас!
В детстве молитву к престолу Творца
Я перед сном возносил,
Усердно Бога за мать и отца,
За сестриц и братцев просил.
Увы, с тех пор прошло много лет,
Забыта молитва моя,
И в ней обрести утешения свет
Уже не надеюсь я!
О, как слаба ты, душа, в борьбе!
Дрожишь, непогоду кляня?
В разгуле стихии мнятся тебе
Видения Судного дня.
Судному дню вовек не бывать, —
То были твои слова;
Ныне готова ты к Богу воззвать,
Но вера твоя мертва!
А, демон, ты снова настороже?
Сгинь, искуситель, уйди!
Рудокоп
311
Гроза бушует в моей душе,
И молнии пламень в груди,
И некому, некому путь указать
В том море сомнений и бед!
Творец! Все на свете готов я отдать
За молитву тех детских лет!
Но ах, я уже не дитя давно,
Порушена вера с тех пор!
Путь к Богу узреть тебе лишь дано,
Невинности детской взор!2
О, как эта ночь непроглядно темна,
Лишь вспышки молний вокруг,
И все же я чувствую — проблеск дня
Проник в мою душу вдруг!
Воскресла в сердце надежда опять,
Не страшно мне ничего:
На веру хочу я теперь уповать
В Спасителя моего!
И пусть беснуется буря сильней —
Забудусь я в сладком сне,
И знаю — вера тех детских дней
Пробудится вновь во мне.3
РУДОКОП
Пылью вверх взметнись, гранит,
молот мой скалу дробит.
Вниз лежит моя дорога,
голос руд — моя тревога.
Глубоко заветный клад
ночи горные хранят, —
стерегут алмазов россыпь
змеи жил золотоносных.
И во мраке спит покой,
вечность спит в скале немой —
312 Дополнения. I. Из литературного наследия Хенрика Ибсена
прорубай, тяжелый молот,
к тайне тайн мой путь сквозь холод.
А когда-то был я рад
звезд следить неслышный ряд,
по земле бродить весенней;
где ты, детства добрый гений?
Позабыт листвы узор
ради темной ночи гор,
храм лугов не шепчет песен,
своды низки, путь мой тесен.
Узкий ход в ущельях скал
я однажды отыскал
и во тьму ступил, мечтая:
тайну жизни там узнаю.
До сих пор сокрыт ответ,
темной бездной заперт свет;
до сих пор мне дух незримый
прячет смысл непостижимый.
Я ошибся? Среди руд
мрак один и тщетен труд?
Вверх смотрю — лучи блистают,
бьют в глаза и ослепляют.
Нет, во тьму, там, под землей,
мир и вечности покой.
Прорубай дорогу, молот,
к тайне тайн сквозь камня холод.
В пыль круши седой гранит,
в жилах кровь еще кипит.
Луч надежды не блеснет,
солнце вечно не взойдет.
Светобоязнь
313
СВЕТОБОЯЗНЬ
В школьные годы, бывало,
Я страха не знал до тех пор,
Покуда не исчезало
Солнце за далью гор.
Но стоило теням ночи
На топи пасть и холмы,
Как чудища сказок тотчас
Являлись ко мне из тьмы.1
Едва лишь веки смыкал я,
Кошмары мне снились всегда
И смелость меня покидала,
Умчавшись бог весть куда.
Теперь же иное дело,
Не то на душе у меня,
Теперь исчезает смелость
С первым проблеском дня.
Теперь уж дневные тролли
И суетной жизни шум
Рождают боязнь поневоле,
Страшат мой смятенный ум.
Но только меня укрывают
Пугающей ночи крыла,
Как вновь во мне оживают
Отвага и смелость орла.
Я вызов морям бросаю
И, соколом в небе паря,
О страхах дневных забываю,
Пока не забрезжит заря.
Увы, вне мрака твердыни
Я робок и слаб душой,
Коль подвиг свершу я ныне,
То будет ночной порой.
314 Дополнения. I. Из литературного наследия Хенрика Ибсена
К МОЕМУ ДРУГУ, РЕВОЛЮЦИОННОМУ ОРАТОРУ
Вы говорите — я стал консерватор.
Нет, я все тот же, что и когда-то.
К чему двигать пешками? Кулаком
Всю доску смахните — я ваш целиком.
Лишь одна революция мне известна,
Когда халтура была неуместна.
Зато она славиться будет вечно.
Речь идет о всемирном потопе, конечно.
Но и тут Люцифер попался сдуру:
Ной, вы знаете, установил диктатуру.1
Повторим же сей опыт, но основательней,
И мужи и ораторы здесь желательны.
Вы старайтесь, чтоб водам предел был неведом, —
А я под ковчег подложу торпеду.
II. ИЗ ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ
ПУБЛИКУЕМЫХ ДРАМ ХЕНРИКА ИБСЕНА
ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ
К ДРАМАТИЧЕСКОЙ ДИЛОГИИ
«КЕСАРЬ И ГАЛИЛЕЯНИН»
<1>
(Набросок предисловия к дилогии)
(Не позднее марта 1870 г.)
Если я называю данное произведение «всемирно-историческим», то это
происходит вовсе не по той малозначимой причине, что оно создано на
материале всеобщей истории, в противоположность, скажем, истории
скандинавской, ирландской, богемской и т. д., но по той весьма существенной
причине, что в нем выражена всемирно-историческая идея, так, как я ее
понимаю. В чем эта идея состоит, я, пожалуй, не решился бы излагать в
предисловии.
Но об одном хочу я особо попросить моих соотечественников. Я считаю
неоспоримым тот факт, что не каждый норвежец способен написать драму
о Юлиане. И я прошу, чтобы то обстоятельство, что мне это оказалось по
плечу, было принято во внимание.
В таком демократическом обществе, как наше
Ношение пурпурной одежды было, согласно римскому праву,
наказуемо
Название «всемирно-историческая» является удобной зацепкой, чтобы
привязаться
Я прошу читателей самих оценить, насколько они обладают призванием и
способностью критиковать поэта... если они такими качествами не наделены,
то лучше будет отказаться от этого или, по крайней мере, пусть это
происходит по зрелом размышлении. Смею заверить, что и сам я лишь по зрелом
размышлении приступил к описанию того, что вначале увидел и осмыслил как
поэт.
316 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Констанций,
Галл
Юлиан
Никокл,
Либаний,
Экеболий,
м
аксим,
Григорий Назианзин
Орибазий,
Саллюстий,
1
часть:
<2>
(Заметки о персонажах и план Пролога к дилогии)
(Конец 1870 г.)
сын Константина Великого, император
объединенной Римской империи,
сводные братья и двоюродные братья Констанция.
неоплатоник, учитель Юлиана.
NB: в [20] 16 лет Юлиан был вызван из Ма-
целлума, поместья в Каппадокии, в
Константинополь, чтобы продолжить обучение.
языческий философ, не смел общаться с Юлианом,
лицемер, держащий нос по ветру при дворе,
ставший его учителем.
платоник, известный шарлатан и заклинатель духов.
NB: 4 года спустя (350) Юлиан
отправился в Афины. Галл тем временем был убит.
[NB: Юлиан был провозглашен цезарем
и принял на себя командование военными
действиями в Галлии, 355].
в то же самое время обучался в Афинах.
NB: в 355 году Юлиан был провозглашен
цезарем и возглавил войну в Галлии.
[его библиотекарь], маг, его личный врач и
прорицатель.
государственный чиновник, шпион Констанция, но
друг Юлиана.
Юность Юлиана в императорской столице.
Юлиан в Афинах.
Юлиан — цезарь в Галлии.
ПРОЛОГ
(за занавесом)
Сцена — зияющая бездна.1 Справа — потоки света; слева
тьма.
L Ниже вписано: Мардоний
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 317
(Звездная ночь; ввысь вздымаются духи мертвых; демоны тьмы держат
их за нити;3 те обессиленно опускаются.)
(Рождественская ночь. Императорская столица у Босфора. Все церкви
празднично освещены, пение псалмов, стекаются тысячные толпы.)
<з>
(Черновой автограф отрывка первого действия
первой части дилогии)
(Декабрь 1870 г.)
(...) знаю, к чему направлены твои мысли. Не к уединению; проси
чего-нибудь получше — всего, что только пожелаешь.а
Один из свиты. Пора...6
Констанций. Да, пойдем... Я хочу войти туда... Приведите Галла...
Пусть ждет меня здесь...
Процессия направляется в церковь. Нищие, увечные, слепцы толпятся
вокруг императора.
Расслабленный. О господин, позволь мне дотронуться до края твоего
плаща, дабы получить исцеление!
Слепец. Помолись за меня, о земной владыка, дабы ко мне вернулось
зрение!
Констанций. Утешься, сын мой! Дайте им золота. Войдем же, войдем!
(Входит в церковь.)
Юлиан (останавливает Экеболия). Где он?
Экеболий. Отчего этот страх?
Юлиан. Разве он не спрашивал, где Галл? Не таится ли в этом вопросе
смертный приговор? Где он?
Экеболий. В словах императора жизнь.
Юлиан. Вечность.
Экеболий. Чему быть, того не миновать.
Юлиан. Еще одно убийство? Где мой отец, где моя мать, где мой
старший брат?
а Вписано между строк:
Экеболий. Ради моего ученика... уведите отсюда императора.
Вписано справа:
Мемнон (берет его за руку). Пойдем, пойдем!
318 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Экеболий. У Бога или у богов, никто не знает этого наверняка.
Юлиан. Экеболий, твое учение обоюдоострое; оно разрывает меня на
две части. Ступай, ступай, разыщи Галла; но если ты видишь в этом
ловушку...
Экеболий. Но гнев императора...
Юлиан. Если император тебе дорог, удержи его руку.
Экеболий. А ты?..
Юлиан. Я буду ждать здесь. Я не уклоняюсь от встреч с императором.
Ступай, ступай!
Экеболий входит во дворец.
Юлиан (прислушивается к звукам в церкви). Как мощно звучит
пение. Император и весь народ — в молитвах и поклонении. Точно взмахи
огромных крыльев.
<4>
(Стихотворение «Иуда»)4
(Март (?) 1871 г.)
ИУДА
Среди учеников он был залетной птицей,
Двенадцатым колесом в мировой колеснице.
Что влекло его в путь — приложимо ad acta;
Излагает история голые факты.
Был сон его совести беспробуден,
И принял Христос поцелуй Иудин.
И небо, и ада в той игре победили.
Но не захоти он — и кем бы мы были?5
а Было: И свет, и тьма
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 319
„<3>
аметки к первому действию первой части дилогии)
(Весна 1871 г.)
1-е ДЕЙСТВИЕ
Византия. Парк, деревья перед императорским дворцом. Слева —
ступени дворца. На заднем плане — церковь. Справа — балюстрада с видом на
Босфор и азиатский берег. Ясная, звездная ночь, христианский праздник,
церковь освещена, тысячи богомольцев поют псалмы.
ХОД ДЕЙСТВИЯ
Христиане толпятся у входа. Высокомерие и злобные выпады.
Опьянение победой.
Пение псалмов из церкви.
Юлиан в сопровождении Экеболия выходит на лестницу, он со страхом
ищет брата.
Теодор встречает остальных.
Сцена между Юлианом и Теодором: воспоминания о детских годах
в Каппадокии, где Теодор был обращен в христианство Юлианом. Юлиан
хочет просить императора позволить ему принять сан священника и жить
отшельником в пустыне. Теодор уходит.
Экеболий и Юлиан.
Либания преследует толпа христиан. Юлиан спасает его. Сцена между
ними; Юлиан хочет просить о казни Либания. Еще сцена. Появляется
император. Галл провозглашается предводителем войска. Юлиан просит
позволения уехать в Афины.
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
Богослужение. Христианские богомольцы ссорятся с глазеющими
язычниками. Драка и ссора между самими богомольцами прерывается появлением
императора. Констанций входит с пышной свитой придворных и
священников. В свите — Юлиан, Экеболий и Мемнон, чернокожий личный раб
императора. Сцена между Констанцием и Юлианом. Ее прерывают Экеболий
и Мемнон, имеющий неограниченное влияние на императора. Все входят
в церковь, за исключением Юлиана и Экеболия. Сцена между этими двумя.
Экеболий уходит, чтобы отыскать Галла. Юлиан один. Короткий обмен реп-
з
320 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
ликами между ним и слепцом на ступенях церковной лестницы. Появляется
Теодор. Юлиан пугается, думая, что это подосланный убийца. Узнавание и
долгая сцена между ними. Воспоминания о детских годах, проведенных
вместе. Перемены в императорской столице. Ненависть Юлиана к философу
Либанию. Теодор слушал его, описание этого. Юлиан намекает, что хочет
просить императора о казни философа. Появляется Либаний с группой
учеников. Сцена между ним и Юлианом. Либаний производит на него сильное
впечатление. Либаний уходит на корабль, который увозит его в Афины.
Появляется Экеболий с Галлом, этот последний выказывает вражду к
императору. Император выходит из церкви вместе со свитой. Большое скопление
людей. Император провозглашает Галла цезарем. (Виной этому шпион Мем-
нона.) Юлиан просит позволения последовать за Либанием в Афины. Он
хочет узнать своего врага, чтобы суметь одолеть его. Он хочет, подобно
Даниилу, сойти во львиный ров. Император со свитой уходят. Мимо
проходит учитель с [двен(адцатью)] 11 учениками.6 Возгласы в ночи: «Юлиан!
Юлиан!» Юлиан: «В Афины!»
<б>
аметка о манихеях и донатистах для дилогии)
{Коней, июня(?) 1871 г./
Манихеи — катарская секта,7 которая преследовалась уже при
Константине. Донатисты,8 также преследовавшиеся при Константине, выступали
против связи между церковью и государством и отрицали объективную
природу священнических обрядов.3, 9
<7>
(Извлечения из исторических исследований для дилогии)
(Июль 1871 г.)
ЗАМЕТКИ ПО АЛЬБЕРУ ДЕ БРОЛЬИ10
Констанций был бездетен; семейство Флавиев сильно поредело в ходе
многократных кровопролитий; в живых остались лишь два сына Юлия
Констанция, которые чудом уцелели во время кровавой резни в Константинопо-
а Заметка написана карандашом на обороте титульного листа принадлежавшего
Ибсену экземпляра книги: NeanderA. Lieber den Kay ser Julianus und seine Zeitalter. Gotha,
1867.
<3
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 321
ле, благодаря епископу Аретузы Марку, который сумел спрятать их в эти
страшные дни. Юные принцы были сводными братьями. Они воспитывались
в одном из замков в Каппадокии, где их удерживали как пленников, при
этом, однако, оказывая им княжеские почести. Галл был рослым, ладным
юношей, с белокурыми волосами (как и у многих в этом семействе),
доходившими до плеч; его красивое лицо с правильными чертами оживляло
выражение горячей страстности и чувственности; от природы он был вспыльчив и
подвержен приступам гнева. Он был мало образован и, несмотря на хороших
учителей, оставался человеком грубым и неотесанным. Весь облик Юлиана
поражал своей необычностью. Нос у него был прямой, но рот был слишком
велик, а выдвинутая нижняя губа искажалась гримасой. Его широкие плечи
контрастировали с узкой талией. В то время как жизненные невзгоды,
скорее, ожесточили дух Галла, Юлиана они наделили сдержанностью,
скрытностью и притворством. Старый учитель уже в детстве прививал ему умение
соблюдать во внешнем поведении достоинство и скромность и стремление изо
всех сил неизменно сохранять полное самообладание. У него были сияющие
глаза и своеобразное лицо, выдававшее скрытый огонь. Во всем его облике
было нечто неспокойное, импульсивные порывы зачастую мешали ему
сохранять достоинство в поведении. Его угловатые жесты выдавали внутренний
огонь, плохо скрытый за внешней невозмутимостью. — В Каппадокии они
хотели сообща построить церковь над могилой святого мученика Мамы, но та
часть постройки, которой занимался Юлиан, так никогда и не была
завершена. Во время учебных диспутов Юлиан брал на себя защиту язычества. Он
любил наблюдать за звездами; солнце и звездное небо вызывали у него
восторг. — Несмотря на то что Констанций больше благоволил к Юлиану, он
все же назначил цезарем на востоке его сводного брата Галла. Галл был
ходатаем за Юлиана, и тот получил разрешение отправиться в Афины, чтобы
обучаться у тамошних философов.
(ПО АУЭРУ)11
Обычные жалобы на безнравственный образ жизни учителей и учителей.3
Толпу вновь прибывших вечером вели в дом софиста, так что аудитория
набивалась до отказа. Новичков, которых выносили на берег больными,
тащили в баню и там доводили до полусмерти чересчур энергичным лечением. Во
а Явная описка, нужно: учеников
11 Зак. №3207
322 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
время лекций одобрение выражали рукоплесканиями и криками. Старшие
студенты, вооружившись палками, отправлялись на пристань и вербовали
новых учеников для своих профессоров. Они все брали в свои руки. Если им
удавалось уловить нескольких новичков, они тащили их через площадь в
бани. Удар в дверь, испуг — и он попался. С приемом новых учеников были
связаны тайны, подобные элевсинским.
<8>
аметки к трилогии и извлечения из исторических источников для нее)
\Не позднее 24 июля 1871 г.)
В ЭФЕСЕ (ГОД 354)а
Домоправитель с Григорием и Василием. Эти оба и принц Юлиан.
Он счастлив; они с Галлом станут владыками мира; вещие знаки и
загадочные события; Григорий упрекает его в том, что он спокойно наслаждается
жизнью, описывает развращенность Рима, жестокость Галла (Аммиан, 41
и далее), загадочный наказ Аполлинарию насчет пурпурного одеяния в Си-
доне. Юлиан рассуждает о том, как кто-то единый проходит через все
развитие рода. Максим уважает великого галилейского пророка; сегодня ночью
он откроет Юлиану последнюю великую тайну; Григорий и Василий
приглашаются присутствовать при этом; отказ. Юлиан говорит о том, что
когда он до конца постигнет тайную мудрость, он удалится в уединение.
Просит, чтобы Макрина стала его женой, хочет послать письмо с Василием;
этот последний уходит вместе с Григорием. — Юлиан один. — Юлиан
и Максим — вызывается Гений царства, затем два его великих
пособника, которые принесли наибольшую жертву. — Появляется посольство
от императора; Галл казнен, а Юлиан — цезарь. Те же, Василий и
Григорий.
NB: Озарение пришло к нему во сне; он находился в море на корабле, и
тут море стало прозрачным, а затем исчезло, и он увидел морское дно во всей
его мерзости. Тогда он обратил взор кверху и был унесен ввысь к небесной
славе.
Он хочет пройти по землям как предвестие будущей жизни, затем он
хочет исчезнуть в пустыне, подобно тому как реки утекают в песок и
возвращаются обратно к своим истокам...
з
а Вверху листа справа вписано: Евтерий, домоправитель Юлиана.
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 323
Если Иегова сказал Каину: «Ступай и стань убийцей брата своего», а
Каин ответил: «Господи, должен ли я погубить душу свою?», а Господь
ответил: «Делай так, как я велю», — что тогда? — И если Господь сказал
Иуде: «Ты мне нужен, чтобы предать Сына Моего, дабы все исполнилось»,12 а
Иуда пошел и предал Господина своего и душу свою погубил
послушанием, — что тогда?
ЗАМЕТКИ К «ОТСТУПНИЧЕСТВУ ЮЛИАНА»
(Годы 357—360)
Война Юлиана с аллеманами до битвы при Страсбурге. — Аммиан Мар-
целлин. Книга 16.
Император Констанций совершает триумфальный въезд в Рим в связи
с победой Юлиана. На Юлиана клевещут при дворе, обвиняют его в
трусости и бездействии. — Ам(миан) Мар(целлин). Книга 17.
Оставшись на зиму в Париже, Юлиан был насильно провозглашен
императором откомандированными легионами. — Ам(миан) М(арцеллин).
Книга 20.
В Виенне Юлиан торжественно отмечает квинквеналии13 и позволяет
чествовать себя как императора; получает известие о смерти Констанция. —
Ам(миан) М(арцеллин). Книга 21.
Аргенторат (Страсбург). Колония Агриппина (Кёльн).
Урсицин [всадник], предводитель войска.3 Щитоносцы. Личные отряды
императора.
Марцелл — предводитель войска. Телохранители.
NB: Император составляет список обильных блюд для Юлиана. Здесь
значились фазаны, фаршированные свиные желудки и т. д. Вычеркнуть...
[Проконсул] Генерал кавалерии Арбеций из простого солдата стал
предводителем войска и подозревается в еще больших честолюбивых
намерениях.
Наместник Вериссим, глашатай...
Врач при щитоносцах, Дорий, также преследовал его; он был
начальником стражи, приставленной к произведениям искусства в Риме.6
О Марцелле см. с. 140.
Об Евтерии см. с. 141 и далее.
а Вписано: Кавалерия оказалась неспособной прийти на выручку в Сеноне, где цезарь
находился на зимнем постое.
Вписано: Сильван, командир пехоты. 129. Храбрый и мужественный человек.
324 Дополнения. II. Из творческой, истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Триумфальный въезд императора в Рим — с. 150.
Север, верховный главнокомандующий, отважный воин.
Барбаций, командир пехоты, по приказу императора привел подкрепление
числом в 25 000 человек; своеволен — с. 61.
Поражение Барбация — с. 161 и далее.
Кнодомар и Вестральп, цари аллеманов. — 162.
Суомар и Хортар. — 162.
О Кнодомаре — см. 163.
Речь Юлиана перед войском. — 164.
Голова Кнодомара была повязана лентой огненного цвета. — 169.
О Медерихе, племяннике Кнодомара и Агенарихе. — 169.
Север командовал в битве левым флангом римлян. — 170.
Аллеманы заставляют своих царей сражаться пешими. — 171.
Юлиан напоминает об Архелае. — 174.
Батавы, поддерживаемые личными отрядами императора, наступают. —
175.
Крики раненых пугали многих, заставляя их отступить. — 176.
Характерные особенности. — 177 и 178.
Об исходе судьбы Кнодомара. — 178—181.
Количество и имена павших. — 180.
Юлиана приветствуют как императора, он отвергает это. — 181.
О хвастливости императора. — 182—183.
Сын Медериха и племянник Кнодомара Агенарих получил прозвище Се-
рапион — см. с. 169.
Войско аллеманов насчитывало 35 000 вооруженных воинов — с. 169.
Пять царей — там же.
Знамя Юлиана в виде дракона — с. 173.
Призыв Юлиана к убегающим — с. 174.
Префект преторианцев Флоренции считал, что следовало попытаться
вступить в сражение — с. 165.
Север командовал на левом фланге. — 170.
Первое действие при Аргенторате.
Второе действие при Париже.
Третье действие при Виенне.
Действие происходит в Галлии, время — 357—360.
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 325
(ВТОРАЯ ЧАСТЬ)
ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ3
Император присваивает себе заслугу побед Юлиана и совершает
триумфальный въезд в Рим. Смерть Елены; слух о женитьбе императора. Войско
провозглашает Юлиана императором.
NB: В первом действии его тактика заключается в том, чтобы вызвать
ревность одного к другому.
ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ
В Виенне. Признания Саллюстия. Сны и видения Юлиана. Он решает
выступить против императора. Весть о смерти императора.6
Книга 20, 4 глава и т. д.
Затем остается вопрос, чье место он должен занять, — обоих — ни
мыслям его, ни действиям ничто не должно препятствовать.
После смерти Елены он ненадолго склоняется к религии; вновь приходит
к нему мысль о том, чтобы удалиться в уединение. Мысли Юлиана у гроба
Елены — он бросает обвинения Богу — красота — разве она не подчинена
лжи. Священники окропляют ее святой водой... молитвы... ложь, ложь...
Юлиан торжествует...
Его жизнь была сплошным страхом перед Богом и людьми.
Во втором действии второй части он отступается от кесаря.
В третьем действии второй части — от Христа.
В третьей части — он хочет уничтожить Христа — им двоим места нет.
<9>
ерновой автограф первого (полный) и второго (отрывок)
действий первой части трилогии)
{Коней, июля—август 1871 г.)
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
Пасхальная ночь в Византии. Сцена представляет парк перед императорским
дворцом. Слева — портал дворца с высокой мраморной лестницей, на заднем плане —
балюстрада с видом на Босфор и азиатский берег; справа — освещенная церковь.14
а Вверху листа справа вписано: Книга 20, 4 глава, главы 10 и 11.
Вписано: NB. Юлиан решает совершить отступничество — Бог и Кесарь, Кесарь и
Галилеянин — он отвергает обоих, так как они оба препятствуют его свободе мыслей и
свободе действий.
ч
326 Дополнения. //. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Богослужение. Толпы богомольцев устремляются в церковь. Нищие,
увечные и слепцы стоят снаружи. Глазеющие язычники боязливо держатся
позади.
Песнопения из церкви.
Будь славен вовеки, святой наш крест,
Величье твое воспоем и честь!
В адову бездну повержен Змий,
Агнец победил, и ликует весь мир!
Богомолец3 (отталкивает в сторону одного из глазеющих). С
дороги, язычник!
Глазеющий. Полегче, господин!
Другой богомолец.6 Он еще похрюкивает!
Первый. Ах ты, пес!
Третий богомолец.8 Похрюкивает на нас! На христиан! Людей
одной веры с императором!
Первый (сбивает его с ног). Вались носом в грязь!
Второй. Так его! Валяйся тут, заодно со своими богами!
Третий (охаживает его палкой). А вот тебе еще и еще!
Первый (пинает его ногами). И от меня тоже! Уж я на совесть
отделаю твою языческую шкуру!
Язычник спасается бегством.
Третий. Непостижимо, братья! Что они позволяют себе в эту святую
ночь!..
Второй. Прямо перед ступенями дворца!..
Первый. Не дают пройти к храму истинным христианам!
Четвертый (в толпе). А разве донатисты истинные христиане?
Третий. Что? Донатист? Разве ты донатист?
Первый. Ну и что? А ты разве не донатист?
Третий. Я? Я! Да испепелит молния твой поганый язык!
Второй (осеняет себя крестом). Да поразят тебя чума и язвы!..
Третий. Донатист! Ах ты, падаль! Пень трухлявый!
Второй. Так его, так!
а Вписано: Цирюльник Евнапий
Вписано: Ювелир Потамон
в Вписано: Красильщик Фаустус
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 327
Третий. Щепа для костра сатаны!
Второй. Так, так! Похлеще его! Осыпай его проклятиями, бесценный
брат мой!
Третий (отталкивает второго). Заткни глотку! Держись от меня
подальше! Теперь я узнал тебя — ты манихей Тоас!
Первый. Манихей! Ах ты, еретик вонючий! Тьфу, тьфу!
Второй (третьему). Эге! Да ведь это Фаустус из Антиохии!
Каинит!15
Первый. Увы мне! Куда я попал? Скопище лжехристиан!
Третий. Увы мне! И я еще помогал этому сатанинскому отродью!
Первый (отвешивает ему оплеуху). Так получай же плату за
помощь!
Третий (в свою очередь лупит его). Анафема!
Второй. Будьте вы оба прокляты! Прокляты!
Завязывается потасовка. Слева слышна музыка.
Выкрики среди солдат. Император приближается!
Дерущихся растаскивают, и толпа устремляется в церковь.
Пение из церкви.
В адову бездну повержен Змий,
Агнец победил, и ликует весь мир!
Приближается императорский двор. Впереди священники с
кадильницами. В центре процессии император Констанций, красивый мужчина 34 лет; он
в императорском одеянии, но лицо его бледно, а взгляд испуганный и мрачный. По
левую руку от него идет императрица Е в с е в и я. Позади императорской четы идет
принц Юлиан. Он в придворном платье, широкоплечий, с беспокойным взглядом.
Выглядит на удивление вялым. Далее в окружении женщин следует юная сестра
императора Елена. Шествие замыкают придворные. В свите императора его
личный раб М е м н о н.
Император Констанций (внезапно останавливается,
оборачивается к Юлиану и резко спрашивает). Где Галл?
Юлиан (в ужасе отшатывается). Галл? Зачем он тебе? Что должен
Галл...
Констанций. Вот ты и попался!
328 Дополнения. //. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Юлиан. Мой повелитель!
Ев се вия. Идем же, идем!
Констанций. Что, совесть заговорила? Что вы там с ним замышляете?
Юлиан. Мы?
Констанций. Вы! Ты и он!
Ев се вия. О, идем же, Констанций! Идем!
Констанций. Какой черный замысел! Тысячу раз нет! Если кто-то
вас оболгал — будет обезглавлен! (Отводит Юлиана в сторону.) О,
будем держаться вместе, Юлиан. Прошу тебя, дражайший родич!
Юлиан. Все в твоих руках, государь! О, прими нас милостиво под
защиту рук твоих!
Констанций. Моих рук? Что ты подумал о моих руках?
Юлиан (схватив руки императора, целует их). Руки императора
белы и прохладны!
Констанций. Ни единого пятна не отпечаталось на них! Взгляни,
взгляни!
Юлиан. Они словно лепестки роз в ночи под луной.
Ев се вия. Вперед, нам пора!
Констанций. О, войти в церковь! Мне, мне! О, молись за меня,
Юлиан! Они поднесут мне святое вино! Я вижу его перед собой! Оно
искрится, точно языки пламени в золотой чаше! (Кричит.) Волны в море
крови! О, молись, молись за меня!
Е в с е в и я. Император занемог.
Елена. Где Кесарии? Где личный врач императора? Позовите его!
Ев се вия (подзывает к себе раба). Мемнон, мой добрый Мемнон, иди
сюда! (Что-то говорит ему вполголоса.)
Юлиан. Мой государь, будь милостив, отпусти меня подальше
отсюда.
Констанций. А куда бы ты хотел уехать?
Юлиан. В Египет, в великое уединение. Здесь меня одолевают
недобрые мысли. Я больше не в силах с ними бороться.
Констанций. В уединение? Зачем оно тебе? Предатель, ты, верно,
хочешь размышлять? Я запрещаю тебе размышлять. Проси чего-нибудь
получше...
Мемнон (императору). Пора!..
Констанций. Нет, нет, не хочу!..
Мемнон (берет его за руку). Пойдем, говорю я.
Констанций. Войдем же в храм Божий.
м ем нон. И не забудь...
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 329
Констанций (Юлиану). Пусть Галл дожидается меня здесь.
Процессия направляется ко входу в церковь.
Нищие, увечные и слепцы обступают императора.
Расслабленный. О государь, позволь мне коснуться края твоего
плаща моего исцеления ради!
Слепец. Молись за меня, повелитель империи, дабы я мог прозреть!
Констанций. Утешься, сын мой! Мемнон, брось им серебряные
монеты. Войдем же скорее в храм!
Дворцовая процессия входит в церковь. Снаружи остается один лишь Юлиан.
Юлиан (после недолгого молчания). О мой брат, мой Галл! Но здесь,
теперь, в эту святую ночь!.. Нет, нет, это невозможно. (Прислушивается
к тому, что происходит в церкви). Император молится, поклоняясь Богу.
Как мощно звучат песнопения! Словно взмахи крыльев гигантских птиц.
Птиц молитвы. Сколь высоко способны эти птицы взмыть вверх? О, если бы
знать... (Повернувшись, натыкается на слепца.) Смотри, куда идешь,
Друг!
Слепец. Я слеп, господин.
Юлиан. Будь терпелив. Скоро для тебя наступит ясный день. Слушай,
слушай, как молится император о твоем прозрении!
Слепец. Кто ты, насмехающийся над незрячим?
Юлиан. Твой брат по слепоте. (Переходит на другую сторону и там
замечает нечто, вызывающее у него тревогу.) Что он там делает?
Старается, чтобы его не заметили... Соглядатай у окон, у галереи... Не смеет
приблизиться... О, если бы это был... (Кричит.) Стой, стой! Кого ты ищешь?
Уж не Галла ли?..
Голос (радостно восклицает издали). Юлиан!
Молодой человек в простой одежде с посохом странника выходит
из-за деревьев.
Юлиан. О, да ведь это... Нет, нет... да, да — Теодор!
Теодор (обнимает его). Юлиан... О, какое счастье!
Юлиан. Теодор! Друг и брат!.. И ты здесь! Проделал весь этот
долгий путь из Каппадокии...3
а Вписано: Разве может быть что доброе из Каппадокии.
330 Дополнения. //. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Теодор. Я прибыл нынче утром... Искал тебя, но все дворцовые
стражи гнали меня прочь!..
Юлиан. Ну, ясное дело! Однако дай мне взглянуть на тебя. Как ты
вырос, Теодор! Как возмужал...
Теодор. А ты стал бледнее.
Юлиан. Городской воздух, Теодор... Это не то что в Мацеллуме. [Да,
Мацеллум, Мацеллум... Как часто я твержу это слово, оно даже приобрело
какое-то чуждое звучание...] Ты устал, Теодор?
Теодор. Вовсе нет, на корабле было отдыха предостаточно.
Юлиан. Давай все же присядем... Вот так, поближе друг к другу...
(Увлекает его за собой и усаживает на обломок одной из поваленных
колонн.) Совсем как в детские годы, верно?
Теодор. Ияу твоих ног, как тогда.
Юлиан. Нет, нет...
Теодор. О, позволь мне остаться у твоих ног.
Юлиан. Какими густыми стали твои волосы... и какими кудрявыми!
Ну а Мардоний, как он там? Он, верно, стал почти совсем седым?
Теодор. Да, он совсем поседел.
Юлиан. А помнит он обо мне?
Теодор. Неужто ты сомневаешься в этом?а
Юлиан. Да, да, я знаю. То были счастливые годы для нас с Галлом.
Да, Галл ведь был намного старше, но мы двое... А помнишь ты первый день
нашего прибытия? Мы прибыли из Аретузы с Марком. Ты помнишь Марка?
Теодор. Не думаю, что я его видел.
Юлиан. Он теперь епископ.
Теодор. В Каппадокии говорят, что вера его недостаточно чиста.
Юлиан. Но душа его чиста. Это я знаю точно.6 О, но одно ты все же
должен мне сказать. Церковь...
Теодор. Церковь? Над могилой святого Мамы?
Юлиан. Та, что мы строили с Галлом. Часть постройки, что сооружал
Галл, была завершена, а вот мою часть мне так и не удалось завершить...
А что стало с этой постройкой после?
Теодор. Так ничего и не вышло. Строители сказали, что строить
таким образом нельзя было...
Юлиан. Нельзя? Нет, нет... Это Бог отринул меня, Теодор.в
а Вписано: Кто там тебя не помнит? Ведь ты словно легенда и т. д.
Вписано: Он увлек нас за собой, точно двух пугливых пташек.
в Вписано: Мученик был поддельный.
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 331
Теодор. О, не говори так! Разве не Бог укреплял тебя, когда ты вывел
меня из тьмы язычества и навеки даровал мне свет? А ведь тогда ты был
совсем ребенком!
Юлиан. Да, все это мне кажется сном.
Теодор. И все же это святая истина.
Юлиан (с горечью). Если бы так было и ныне\ Откуда брался в ту
пору огонь моих слов?.. (Смотрит вверх.) Ты видел?
Теодор. Что?
Юлиан. Звезда упала... Вон там... за теми двумя кипарисами.
Рассказывал я тебе, какой сон видела моя мать в ночь перед моим рождением?
Теодор. Не помню.
Юлиан. Ей приснилось, что она родила Ахиллеса.
Теодор. Ты и поныне продолжаешь верить в сны?
Юлиан. Почему ты спрашиваешь об этом?
Теодор. А вот послушай... Но прежде мне хотелось бы о многом
узнать. Расскажи мне о жизни в городе, о себе самом, об императоре...
Юлиан (пристально смотрит на него). Зачем тебе знать обо всем этом?
Теодор. Разве это тебя удивляет?
Юлиан. С кем ты говорил здесь до встречи со мною?
Теодор. Ни с кем.
Юлиан. А когда ты прибыл сюда?
Теодор. Нынче утром.
Юлиан. И тебе тотчас же захотелось узнать... Может, ты думаешь,
что я здесь несчастлив? Может, кто-нибудь тебе об этом сказал?
Теодор. Нет, никто, но...
Юлиан. О, прости меня, Теодор, друг...
Теодор. О чем ты?
Юлиан (пугливо прислушивается). Тсс! Тише! (Успокаивается.)
Нет, никого... А отчего мне и не быть счастливым? Здесь? Ведь тут вся моя
родня. То есть все, кто остался в живых.
Теодор. А император заменил тебе отца.
Юлиан. Да, то место опустело. И император занял его. Император
велик. [Когда он проезжал под Константиновой аркой в Риме, то наклонил
голову, дабы не удариться об нее, подобно тому как... Помнишь ли ты того
желтого петуха в поместье в Мацеллуме... он также наклонялся... когда...
Теодор. О, но...
Юлиан. Не смейся, это может стоить тебе жизни!] Но почему ты все
время что-то выпытываешь у меня? Ты ни слова больше от меня не
услышишь, пока не скажешь, для чего ты приехал в Константинополь.
332 Дополнения. //. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Теодор. Я прибыл сюда во славу Господа.
Юлиан. Да, ведь это его город. Новый, императорский Иерусалим.
[Ты сам увидишь. Твоя вера станет камнем преткновения. Тебе придется
порядком поработать локтями, если захочешь отыскать христианство в его
узких переулках. Придворные и скопцы спорят о единосущии Спасителя и
Отца Его. Если ты призываешь к себе цирюльника, чтобы завить волосы, он
станет допытываться у тебя, был ли Сын Божий создан из ничего.16 А на
прошлой неделе здесь произошла потасовка между горожанами, и солдатам
пришлось разгонять их... И ты знаешь, из-за чего вышел спор? Имеет ли
божественное три субстанции или три ипостаси? А ты что об этом думаешь?
Теодор. О, что я могу знать...
Юлиан. Верно, верно. Я также ничего не знал, когда прибыл сюда из
Мацеллума. Здесь можно многому поучиться.] Но только остерегайся его...
Теодор. Кого?
Юлиан. Его, вселяющего ужас.
Теодор. Кого? Кого?
Юлиан. Либания... ритора...
Теодор. Да... да... великого Либания...
Юлиан. Ты слышал о нем?
Теодор. И ты еще спрашиваешь? Разве его слава не распространилась
по всей Азии?
Юлиан. Он учил здесь в течение года.
Теодор. И ты знаешь его?
Юлиан (крестится). Сохрани Господь! Будь у меня мужество той
женщины, я просил бы, чтобы император преподнес мне голову Либания на
серебряном блюде.17 Да, он ужасен. Богохульство в его устах столь же
прельстительно, как стихи и песни о троянцах и греках. Он пленяет души и взоры
юнцов, которые по пятам следуют за ним. Теодор! (Резко вскакивает на
ноги.)
Теодор (также встает с места). Да?
Юлиан. Знаешь ли ты, о чем я думаю? Он дух за семью печатями.
А ныне он освободился... Ты не веришь этому? А я это видел.
Теодор. Что ты видел?
Юлиан. Это было в прошлом году, одной сентябрьской ночью, когда
чума в Константинополе продолжала убивать людей. От страха я чувствовал
себя больным и как-то ночной порой сидел на террасе. И тут начался
звездопад. Звезда за звездой падали вниз длинными дугами и гасли, не достигнув
земли. Подобного зрелища я никогда не видел. Перед моими глазами все
закружилось, и все вокруг стало другим. Я больше не сидел на берегу Босфора,
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 333
а оказался над зияющею бездной... И тут я услышал многоголосное пение, но
в нем не было восторга, а лишь жалоба небес. «Они не достигнут нас, увы,
увы, никто не достигнет», — пели голоса...
Теодор. Кто не достигнет?
Юлиан. И тогда я увидел, что это были вовсе не звезды, падающие
с небес, а человеческие души, загубленные чумой... Одна была выше, другая
ниже, и все они должны были снова вернуться на землю...
Теодор. О, какое странное видение!
Юлиан. А затем я увидел вот что. Передо мной расстилалась
обширная степь, и там было множество резвившихся отроков.3 Они связали
тонкими-тонкими нитями лапы птиц... да, они похожи были на птиц... и они стали
подниматься ввысь, пока нити не натянулись, а после этого они полетели
вниз, все ниже и ниже, до самой земли, а потом сквозь землю, прямо в
преисподнюю... и тут началось ликование. «Мы заполучили их, заполучили их
всех, всех», — вдруг раздалось громкое пение... я и сейчас слышу эту песнь
с небес, из преисподней и из уст паствы во всех церквах...
Теодор. О Христос!
Юлиан. Знаешь ли ты, кем они были, те, похожие на отроков... это
все были языческие учителя... я узнал их по коротким плащам.
Теодор. Каким редким духовным даром ты обладаешь, раз мог видеть
все это.
Юлиан. Ты ведь знаешь, я обладал им, еще будучи ребенком...
Теодор. Да, конечно, я знаю... Этот дар проявлялся в тебе чаще всего
при полнолунии.
Юлиан. Да, чаще всего тогда...
Теодор. О, ты рассказал мне это по милости небес...
Юлиан. Что ты имеешь в виду?
Теодор. Да, это было в то время, когда мы жили вместе... Знаешь ли
ты, что привело меня в Константинополь?..
Юлиан. Что?
Теодор. Видение...
Юлиан. Видение, говоришь ты!.. О, расскажи, расскажи! Нет, тише,
подожди... Кто-то идет сюда.
Высокий красивый человек в коротком плаще появляется слева,
сопровождаемый двумя рабами, которые несут книги и пергаментные свитки. Все трое
направляются к трапу корабля.
а Вписанный вариант: фавнов
334 Дополнения. //. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Господин. Смотрите, не уроните ничего в воду. Помните, то, что вы
несете, дороже золота.
Юлиан. С вашего позволения, разве есть на свете что-либо дороже
золота?
Господин. А разве ты можешь купить мудрость за золото?
Юлиан. Верно, верно. Однако куда ты направляешься со своими
сокровищами?
Господин. В Афины.
Юлиан. В Афины? О богатый незнакомец, в таком случае ты не
владелец собственного богатства.
Господин. Почему?
Юлиан. Разве пристало мудрецу возить сов в Афины?
Господин. Мои совы не выносят дневного света в императорской
столице.
Юлиан. Верно, господин. Здесь чересчур много света.
[Господин. Двойного света. Света, исходящего от Хи и от Каппы.
Теодор (тихо). О чем он, Юлиан?
Ю лиан (стискивает его руку). Тише! Не произноси моего имени!]
Господин (тихо). А, Юлиан! (Исподтишка пристально
разглядывает его.)
[Юлиан. А почему не тройного?]
Господин (так же тихо). Да, да, это он! (Громко.) Ты разумеешь
свет из учебных аудиторий?
ю лиан. Ну да, разве не этот свет тебе ближе всего?
Господин. Даже если бы я захотел отрицать это, то мой короткий
плащ все равно свидетельствовал бы против меня.
Юлиан. Ты узнаешь меня?
Господин. Я узнаю в тебе христианина.
[Юлиан. По моему придворному платью?]
Господин. По твоему [разговору] придворному платью.
Юлиан. [Дай Бог, чтобы это видно было не только по моему платью.]
Но скажи мне, что ты ищешь в Афинах?
Господин. А чего искал Пилат?
Юлиан. Чего? Но разве истина... [твоя истина] не там, где Либаний?
[Господин. Ты знаешь Либания?
Юлиан. Нет.
Господин. Хотелось бы тебе видеть его?
Юлиан. Да, мертвым.
Господин. Так ты любишь его!
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 335
Юлиан. Как так? Что ты хочешь сказать?
Господин. Пристало ли христианину задавать подобный вопрос? Вы
удивительная секта. Среди вас есть лишь один, кто способен узреть свет, и
звезды, и мировую истину.
Юлиан. И кто он?
Господин. Произносить его имя опасно.
Юлиан. Почему опасно?
Господин. Потому что опасно произносить имя наследника
императора.
Юлиан. Ха!]
Господин. Тебя гневят мои речи.
Юлиан. Ничуть. Я близок к принцу, и мне хотелось бы знать...
Теодор, отойди в сторону — я должен поговорить с этим человеком... Что тебе
известно... что вам всем известно о Юлиане?
Господин. Способно ли облако заслонить звезду? Разве завеса туч не
разрывается то тут, то там, так что ее можно видеть в просвете во всем ее
блеске?
Юлиан. Выскажись яснее. Прошу тебя.
Господин. Почему его содержат как царственного пленника? Отчего
ему запрещено искать встреч с учеными...
Ю лиан. Это забота о его душе.
Господин. О его вере, хочешь ты сказать? Но что знает он о своей
вере, ни разу не выслушав того, что можно против нее возразить? Разве
кто-нибудь может знать, на что годится меч, ни разу не испытав его в деле?
Юлиан. Верно, верно.
Господин. О, как бы мог он воссиять над империей! Разве не ходят
легенды о том, как он в словесном поединке со своим братом Галлом взял
сторону богов, защитив их от Галилеянина?
Юлиан. Это была игра, упражнения в красноречии.
Господин. Пусть так. Но сколь искусны были уже тогда его речи.
Какая красота, какая чарующая легкость в игре мыслей...
Юлиан. И тебе кажется...
Господин. Что мне кажется, не так уж важно. Но я мог бы упомянуть
о Либании.
Юлиан. О Либании!
Господин. О, прости, господин... Я совсем забыл, до чего ты
ненавидишь Либания...
Юлиан. Это неважно... Скажи, что говорит Либании... Что говорит
он... о принце Юлиане?..
336 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Господин. Он называет его Ахиллесом духа.
Юлиан. Ахиллес! (Вполголоса.) Сон моей матери!
Господин. В открытых всем и каждому аудиториях философских
школ идет сражение. Звон словесных стрел, отточенные мечи остроумия
сверкают на солнце... А блаженные боги взирают с небес...
Юлиан. О, поди прочь от меня со своим язычеством!
Господин. И герои возвращаются в свои лагеря с единственной
добычей — истиной, увенчанные лаврами... Но Ахиллеса среди них нет...
Ахиллес в гневе...
Юлиан. Ахиллес несчастен.3 О, скажи мне... У меня голова кругом
идет... И все это говорил Либаний...6
Господин. Если бы принц знал его, то не карал бы его столь сурово...
Юлиан. Карал? О чем ты говоришь?
Господин. А ты этого не знаешь?
Юлиан. Нет, тысячу раз нет!
Господин. Тогда позволь мне промолчать.
Юлиан. Нет, нет, говори!
Господин. Ни слова больше. Прощай!
Юлиан. Но все-таки скажи мне, кто ты?..
Господин. Человек, скорбящий при виде того, как гибнет великое.
Юлиан. Что ты называешь великим?
Господин. [Не вечное] Несотворенное [То, что есть и остается
истиной в изменчивом].
Юлиан. Смысл для меня все так же неясен.
Господин. Существует целый мир духа и красоты, неизвестный
галилеянам. В нем жизнь — это праздник со статуями и песнями, с
наполненными чашами и с листвой в волосах. Я знаю того, кто мог бы стать владыкой
этого огромного, блистающего царства...
Юлиан. Да, но при этом утратив вечность!
Господин. Что есть вечность? Воссоединение с первоначалом.
Юлиан. Да, в сознательной жизни... воссоединение со мной, с тем,
каков я есть.
Господин. Воссоединение, подобное тому, как капля воссоединяется
с морем.
Юлиан. О, если бы я обладал ученостью...8
а Вписано: Но могу ли я в это поверить?
Вписано: Эпигр(амма): Не о кривоплечем Атланте? Не об обезьяне в придворном
платье?
в Вписано: если бы имел оружие против тебя...
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 337
Господин. Путь перед тобой открыт... [прощай!]3
Юлиан. И все, что ты говорил о принце Юлиане...
Господин. О господин, не выдавай меня.
Юлиан. Нет, нет, но скажи мне...
Господин. Я вынужден удалиться. Здесь истина изгнанница. Но я
удаляюсь с высоко поднятой головой. Там, как и здесь, надо мной Гелиос.
(Спускается в лодку, которая отплывает от берега.)
Юлиан. Кто он был, этот загадочный человек?
Теодор. О, скажи мне, что ты такое говорил насчет львиного рва?
Юлиан. Только одно. Я хочу сойти в него. О Теодор... итак, я понял...
если бы ты слышал...
Теодор. О, слушай, слушай... теперь мой черед говорить...
Юлиан. Я больше не вынесу жизни при дворе императора, где надо
мной глумятся, смеются за моей спиной... здесь никто не верит, что во мне
есть нечто... Они высмеивают мои манеры, мою речь... они следуют за мной
по пятам... передразнивают меня... о, я это чувствую... Христос отринул
меня... во мне зреет зло...
Теодор. Христос остается с тобой... выслушай меня, Юлиан...
Юлиан. Я тот, с кем Либаний хочет померяться силой... Да, он сказал
об этом, тот незнакомец...
Теодор. Слушай, слушай! Христос шлет тебе весть...
Юлиан. Что ты имеешь в виду?
Теодор. Видение, что привело меня в Константинополь...
Юлиан. Видение...
Теодор. Это случилось однажды ночью. Мне привиделось, что к моей
постели подошел человек в белых одеждах, вокруг его головы было сияние, а
в руке он держал трость... он кротко смотрел на меня...6
Юлиан. И ты видел...
Теодор. И он заговорил со мной и сказал:8 отыщи того, кто наследует
земное царство, и передай ему, что он должен сойти во львиный ров...
Юлиан. О, как странно... как странно... А вот теперь еще эта
встреча... Да, такова воля Господа, я должен отыскать Либания... перенять его
а На полях вписано:
Юлиан. Путь? Какой путь?
Господин. Путь к истине. Либаний ни перед кем не закрывает двери.
Юлиан. Ха, ты хочешь, чтобы я... я... во рву со львами!
Вписано: Поклоняющиеся Кибеле подверглись нападению, многие были убиты в своих
домах; о> это был великий час во славу Господа.
в Вписано: встань
338 Дополнения. //. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
учение и сразить его собственным его оружием... сразить и победить во имя
Господа...
Теодор. Нет, нет, смысл вовсе не в этом...
Юлиан. И ты еще можешь сомневаться... Не видишь ты разве
указующий перст Божий...
Теодор. Говорю тебе, это не так, ибо призрак добавил: скажи ему, что
он должен отряхнуть со своих ног пыль императорской столицы, повернуться
к ней спиной и никогда больше не видеть ее.
Юлиан. Итак, прочь отсюда. О, где мне отыскать свет...
Галл, красивый, крепкого сложения юноша с каштановыми курчавыми волосами,
появляется слева. Юлиан бросается ему навстречу.
Юлиан. О Галл, Галл!
Галл. Что хорошего? (Указывает на Теодора.) А это кто?
Юлиан. Теодор.
Галл. Какой Теодор? А, это он! Ты здесь? Добро пожаловать.
Юлиан. О, ты знаешь? Император спрашивал о тебе.
Галл. Сейчас? Ночью?
Юлиан. [Чего он хочет?] Да, да...
Галл. Это означает либо смерть, либо изгнание...
Юлиан. О, молчи, молчи...
Теодор. Галл, как ты можешь бояться...
Галл. Что ты знаешь о наших делах!
Юлиан. О, не говори так громко.
Галл. Прочь от меня. Пусть приходит. А ты почему здесь?..
Юлиан. О, ты ведь знаешь... (Указывает в сторону церкви.)
Галл. Да, верно; он не потерпит, чтобы мы очутились рядом с ним под
сводами церкви. Он страшится наших молитв, он знает, что мы станем
молить о мести...
Юлиан. Только не я... не я...
Галл. Нет, не ты, потому что ты трус. А вот я стану кричать об этом на
всех площадях...
Юлиан. О, молчи, молчи... тебя могут услышать...
Галл. Говорю тебе, я стану кричать об этом. (Обращается к Теодору.)
Ты видел его... видел убийцу?
Теодор. Убийцу?
Галл. Его, в императорской мантии; убийцу моего отца... моей матери и
старшего брата...
Юлиан. О, ты навлечешь на себя погибель...
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 339
Галл. Одиннадцать голов было снесено разом... ха-ха... Но можешь
мне поверить, нечистая совесть снедает его... вгрызается в его кости, словно
червь...
Юлиан. Не слушай его; уйдем... уйдем отсюда...
Галл. Стой! Ты с ним заодно!
Юлиан. Я!
Галл. Думаешь, я не знаю, о чем шепчутся все вокруг? Это ты станешь
его преемником.
Юлиан. Клянусь тебе, император никогда и словом об этом не
обмолвился.
Галл. Он! А когда он о чем-нибудь говорит? Он молчит, выжидая
удобного случая, а потом наносит удар.
Юлиан. Я, я\ Разве я похож на императора? Неужто ты не знаешь,
что придворные потешаются надо мной...
Галл. Да, покуда старик жив. Разве придворный посмеет дать
заметить, будто он думает, что император может умереть?
Юлиан. О, что за злой рок над этим семейством! Брат против брата!
Галл. Ха-ха! Чего стоит братство, если оно преграждает дорогу к трону.
Юлиан. О Теодор... О Галл... сюда, сюда, подойдите ближе; отвечай
мне, брат, ты думаешь, что я лицемер...
Галл. Ты трус, Юлиан; у тебя не хватает мужества быть честным...
Юлиан. Ибо то, о чем ты говоришь, трон, внушает мне ужас... я не
хочу... о всемогущий Господь... я — и на троне?.. Нет, нет... нет!
Галл. Ха-ха! Недурно сыграно!
Юлиан.3 Ты меня не знаешь... ты не видишь, сколь греховна моя
натура... ты не знаешь, какие злые, полные гордыни мысли... О, и этой голове
стать головой помазанника! Разве святое мирро Господне не обожгло бы
меня, словно раскаленный свинец...
Галл. В таком случае наш царственный родич был бы плешивым, как
Цезарь.
Юлиан. Не упрекай кесаря. На нем нет вины... не может быть...
Галл. А кровь твоей матери... Ха-ха! Кто стоял за этим?
Юлиан. Но тебя самого... тебя ведь пощадили...
Галл. Разве я тогда не был болен, умирал?
Юлиан. Ая...
Галл. Ребенок...
Юлиан. Да, но после...
а Вписано: И ты также читаешь меня, как книгу, которую тебе не дано понять.
340 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Галл. Подумай, что сталось бы с нами, не будь кесарь бездетен...
Юлиан. О Галл, лучше бы мне быть изгнанным вместо тебя. Здесь я
погублю свою душу. Эта жизнь удаляет меня от Бога. Я чувствую, как зло
зреет во мне. Ненависть, месть нашептывают... Нет, нет... Избави меня от
этого, Иисусе, не покинь меня!
Галл. Император идет!
Юлиан. Будь же благоразумен, бесценный брат мой!
Император со свитой выходит из церкви.
Констанций. А теперь — на праздник!.. Вон они стоят оба!
Мемнон. Сделай это немедля, господин!
Констанций. Галл, родич мой! (Целует его.) Вы видите все;
склонитесь в поклоне; приветствуйте цезаря Галла...
Галл. Цезаря!
Юлиан. А!
Констанций. Не приближайся. Он старший. Ему надлежит стать
цезарем. Какие надежды ты лелеял? Что ты?.. Прочь, прочь, говорю я...
Галл. Я... я!
Констанций. Ты отправляешься в Азию. Персидский царь стоит
наготове со своим войском... я хочу, чтобы он был побежден...
Галл. О мой всемилостивый государь!
Констанций. Отблагодари меня делом. А ты, Юлиан, набожный
брат... так должно было быть...
Юлиан. Да будет благословенна воля императора...
Констанций. И никаких просьб. Послушай, отныне ты сможешь
вольно дышать в Константинополе...
Юлиан. Да, слава Богу, теперь я смогу вольно дышать здесь.
Констанций. Так ты уже все знаешь?
Юлиан. Что?
Констанций. Либаний выслан.
Юлиан. Либаний... выслан...
Констанций. В Афины.
Юлиан. А!..
Констанций. Вон там стоит судно на якоре. Он отплывает нынче в ночь.
Юлиан. Так это был он... он сам...
Констанций. Ты встретил его?
Юлиан. Окажи мне милость, государь!
Констанций. Говори.
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 341
Ю лиан. Позволь мне уехать в Афины.
Констанций. Ты... в Афины...
Юлиан. Да, да... туда...
Констанций. Зачем тебе туда?..
Юлиан. Подобно Даниилу, хочу я сойти во львиный ров.а
Констанций. Я понимаю тебя... И ты считаешь себя достаточно
сильным...
Юлиан. Господь послал мне весть этой ночью...
Констанций. Юлиан...
Галл. Пусть отправляется, это удержит его от более дерзких
замыслов...
Констанций. Отправляйся. Как я могу отказать тебе в чем бы то ни
было... Вперед!..
Галл. Елена... это просто чудо... мечта...
Елена. О Галл, отныне и нам светит день...
Галл. Но кому мы этим обязаны?
Елена. Тсс!
Галл. Тебе... тебе... или императрице...
Елена. Спартанскому псу Мемнона...
Галл. Как это?
Елена. Псу Мемнона; Юлиан пнул его ногой. За это и месть...
Все, кроме Теодора и Юлиана, уходят во дворец.
Юлиан. Звезда упала... царство выпало из моих рук... и теперь я
свободен, свободен, свободен...
Теодор. Чудесным образом сбывается Божий промысел.
Юлиан. Теодор, ты последуешь за мной?
Теодор. Да, я последую за тобой.
Юлиан. Они там снимаются с якоря... Доброго пути тебе, мирской
[лжец] мудрец. [Завтра явится тот, кто победит тебя.] Тот, кто победит
тебя, отправляется следом за тобой. (Восклицает.) А!
Теодор. Что такое?
Юлиан. Упала звезда.
Евсевия (вздрагивая). В руках у этих двух братьев судьба царства.
А над ними — духи убитых... Небо, земля и преисподняя готовятся к борьбе
за [будущее] судьбы мира.
а Вписано: позволь мне очистить мир и отправиться в уединение
342 Дополнения. П. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
Афины. Неподалеку от пристани — площадь, обрамленная колоннадой. Закат
солнца. Василий Кесарийский, Григорий Назианзин и многие другие
ученики философской школы группами прохаживаются вдоль колоннады.
Другая группа бегом пересекает площадь, направляясь к пристани.
Василий. Что значат эти дикие вопли?
Григорий. В порт пришел корабль с учениками из Эфеса.
Василий. Смотри, как старшие ученики толпятся вокруг них,
размахивают палками, подобно скифам и персам.
Григорий. Ну, теперь их поведут в бани,а а там такое начнется!
Гляди, с них уже срывают одежды.
Василий. Ах, отврати свой взор от этого непотребства...
Григорий. Не принимай этого так близко к сердцу, друг... Это всего
лишь забавы, свойственные молодости.
Василий. Меня словно ножом по сердцу резануло... а ведь наши хуже
всех. То горожанина избили, то у кого-то обесчестили жену или дочь... и
всегда тут замешаны христиане...
Григорий. Ну, они меньше рискуют...
Василий. Но так не должно быть. Следовало бы... а, отвернись... фу,
фу, не смотри на все эти мерзости.
Григорий. А ты взгляни туда. Разве это зрелище более приятное?..
Василий. Принц Юлиан... с дубовыми листьями в волосах... что бы
это могло значить...
Григорий. Это игра, и ничего более.
Юлиан в окружении толпы учеников проходит через площадь.
Выкрики в толпе. Да здравствует Юлиан! Слава нашему светочу!
Слава возлюбленному другу мудрости!
Юлиан. А теперь затеем новую игру... Пусть это будет судебное
разбирательство...
Голоса. Да, да! А принц Юлиан на месте судьи...
Юлиан. Обойдемся без «принца»... Вон там стоит некто получше. Кто
более сведущ в юридических науках, нежели Григорий Назианзин?..
Голоса. Да, верно!
а Вписано: согласно обычаю
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 343
Юлиан. Становись на судейское место, Григорий, а я буду
обвиняемым...
Григорий. Увольте меня от этого.
Юлиан. На судейское место, говорю я! На судейское место.
Василий. Ступай, ступай...
Юлиан. Вот так, стой!.. Какое преступление совершил я?
Голоса. Да, какое?
Один из толпы. Пусть это будет что-нибудь в галилейском духе.
Юлиан. Пускай. Что-нибудь в галилейском духе, как вы говорите.
Я отказался платить подати кесарю...
Голоса. Ха -ха! Слава принцу Юлиану!..
Юлиан. Вот меня выводят... как преступника...
Ученик. Высокий судья! Взгляни на этого человека; он отказался
платить подати кесарю.
Юлиан. Не следует судить, не выслушав меня. Я — греческий
подданный... Сколько должен платить кесарю греческий подданный?
Григорий. Столько, сколько потребует кесарь.
Юлиан. Хорошо, но сколько может потребовать кесарь?а
Григорий. Кесарь может потребовать все...6
Юлиан. Он может это сделать. Но в Писании сказано: воздай Богу
Богово, а кесарю кесарево...
Григорий. Ну и что из этого?
Юлиан. А теперь скажи мне, мудрый судия, сколько из всего того, что
я имею, принадлежит Богу?
Григорий. Все.
Юлиан. А сколько может потребовать кесарь?
Григорий. Покончим с этой игрой...
Юлиан. Отвечай, сколько... сколько может потребовать кесарь...
Григорий. Я не хочу...
Юлиан. А теперь изменим условия игры... я буду судьей... я буду
самим кесарем.
Василий. Уйдем...
Юлиан. Держите его! Приведите его ко мне... Смотрите, мои
подданные, этот человек бежал... к скифам... Он должен кесарю самого себя и все,
что ему принадлежит... он уклонился от долгов кесарю... он не отдал кесарю
свою жизнь... какое наказание полагается за это?
а Вписано: Отвечай так, как если бы сам кесарь присутствовал на суде.
Вписано: Ответ такой, словно сам кесарь присутствует на суде.
344 Дополнения. П. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Голоса. Смерть!
Юлиан. Давайте все же поразмыслим. До каких пределов
простирается власть кесаря? Отвечай, благочестивый Василий!
Василий. До земных пределов...
Юлиан. А разве может человек бежать за пределы земли?
Голоса. Нет, нет...
Юлиан. Стало быть, этот беглец безумен... отпустите его...
Голоса. Слава Юлиану... Слава нашему мудрому судье... Слава...
Появляется Либаний.
Аибаний. Эге, взгляните-ка, мой брат Юлиан на судейском месте...
Юлиан. Когда мудрость исчезает, приходится судить глупцу.
Либаний. Разве мудрость исчезла? И куда же?
Юлиан. В Пирей.
Либаний. Почему в Пирей?
Юлиан. Разве тебе не известно, о мудрый брат, что к берегу пристал
корабль с учениками?..
Либаний. Э, что мне за дело до этого... Разве он прибыл не из Эфеса?..
Юлиан. Разве блеск золота не одинаков, независимо от того, откуда
оно?
Либаний. Золото? Ха-ха! Сыновья лавочников, первенцы
ремесленников... Золото, да. О вы, молодые люди! Но я восполню его недостаток и
создам настоящее золото... Взгляните только на них, а они еще называют
себя философами... смотрите, как они устремились туда толпой, чтобы
навербовать себе учеников... Но как они будут обмануты... Обнаружив пустоту...
Юлиан. Погоди-ка, мудрый мой брат... Никогда еще в Афины не
прибывало столько золота разом...
Либаний. Из Эфеса? Ты шутишь...
Юлиан. На борту корабля два сына наместника Ликона...
Либаний. Что такое ты говоришь?
Юлиан. Евтерий уже богач...
Либаний. Евтерий... два сына Ликона... Богача Ликона,
несравненного наместника...
Юлиан. Твоего хлебосольного друга, о мудрый Либаний...
Л ибаний. Прощай, я должен идти.
Юлиан. Но куда ты, куда?..
Либаний. Тоас... Тоас, где твой пес?..
Ю лиан. Куда ты? Уж не в гавань ли?
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 345
Аибаний. Разве не мой долг спасать молодежь? Кто знает, в чьи руки
она может попасть?..
Юлиан. Место мудрости...
Аибаний. Идем... почему ты сразу не сказал... (Уходит направо.)
Юлиан. Смотрите, как они кинулись, словно стадо фавнов.а Ученики и
учителя, высунув язык... О мои друзья, и это соль Аттики!
Григорий. Как можешь ты обвинять их в этом! Разве во главе их не
тот, кого ты называешь своим великим братом?
Юлиан. Моим братом? О, я знаю, на что ты намекаешь. Этот человек
сломал во мне все, что только можно было! Когда я прибыл сюда, я пошел
к нему навстречу, я склонился перед ним, облобызал его и назвал своим
великим братом.
Григорий. Но ведь он твой противник...
Юлиан. Именно поэтому, Григорий... Я предчувствовал в душе
великую борьбу... Истина должна была сразиться с другой истиной... Но где
были мои глаза? Теперь же я все вижу ясно. Да и чему тут удивляться! Разве
тогда я не прибыл сюда словно из тюрьмы? И я хочу сказать вам вот что:
Аибаний вовсе не великий человек.
Григорий. Однако вся Греция называет его именно так.
Юлиан. И все же он вовсе не великий, повторяю я. Он человек
большой учености, но вовсе не великий. Аибаний завистлив, он тщеславен и жаден.
Разве его жизнь согласуется с его учением? Ему известны сущность и природа
всех добродетелей, но обладает ли ими он сам? Разве презирает он земные
блага? Разве не расточал он льстивые речи императору до того, как был
изгнан?.. А вот теперь он полон ненависти к Максиму, этому загадочному
человеку, объявившемуся в Эфесе! Какое же во всем этом величие? И когда я
слышу возгласы о его величии, мне хочется плюнуть в лицо всем грекам...
Василий (выходит справа). Письма из Каппадокии.
Григорий. И мне тоже есть?
Василий. Вот возьми. Письмо от твоей матери...
Григорий. Моя благочестивая мать!..
Юлиан. А это — от нее? От Макрины?
Василий. Да, теплое и искреннее... и в каждой строчке все о тебе и о тебе...
Юлиан. Да, да... И что она пишет?
Василий. Вся Азия в смятении. Имя Максима у всех на устах.
Обманщик он или демон — однако никто не может дать объяснения его
странным тайнодействиям...
а Вписано: Облизывают губы в предвкушении дармового вина.
346 Дополнения. Н. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
<ю>
(Заметки к трилогии)
(Осень 1871 г.)
Василий 1
Григорий J
Григорий
Юлиан
[Либаний] f
Студенты J
Те же 1
Либаний J
Юлиан
Григорий
л
Те же
Василий
Те же
Либаний
(ПЕРВАЯ ЧАСТЬ)
2-е ДЕЙСТВИЕ
Встречаются на площади, к берегу пристал
корабль из Эфеса; студенты с криками бегут
встречать вновь прибывших. Василий отправляется в
гавань, чтобы узнать новости.
Упражнения в диспутах, словесные баталии и т. д.
Скрытые насмешки Юлиана над Либанием.
Либаний со студентами уходит.
Глубокое разочарование Юлиана в Либаний.
Вести от Макрины. Максим.
Либаний злорадствует по поводу Максима.
Студенческая вакханалия. Сравнения Юлиана с Периклом и древними
Афинами.
Глубокий упадок христианства и пустой догматизм.
Восхищение Юлиана Максимом.
1) Пренебрежение в отношении Либания.
2) Презрение к современным христианам.
3) Воспоминания о былом величии Афин.
4) Слухи о Максиме, влечение к нему.
5) Галл и его окружение.
6) Макрина.
Вести из Каппадокии — сперва о Галле, затем о Максиме. Студенты
возвращаются; вакханалия на площади. Юлиан с горечью говорит о древних
и нынешних Афинах. [Появляется Либаний.] Василий и Юлиан. Василий
Василий и Юлиан —
Василий и Григорий.
Появляется Юлиан.
Те же, Теодор.
Юлиан и Либаний.
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 347
более подробно сообщает о письме Макрины. Она спрашивает об успехах
великих замыслов Юлиана. Он отвечает: где христианство? У кесаря, у
священников, у народа? Василий указывает ему на Писание. Юлиан: «Книги,
всегда книги, камни вместо хлеба».18 Появляется Аибаний и торжествующе
говорит о заблуждениях Максима, рассказывает о его странных деяниях. —
Юлиан нашел того, кого он ищет!
(ВТОРАЯ ЧАСТЬ)
ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
Генералы собираются, чтобы увезти цезаря для триумфального въезда.
Тут же Юлиан и Деценций.
Император присваивает себе победу — его решение отобрать у Юлиана
часть войска. Юлиан принимает все с кажущейся покорностью. Елена
приходит в странное состояние духа. Разум изменяет ей. Юлиан и Саллюстий,
который заклинает цезаря остерегаться; слух о задуманной кесарем новой
женитьбе подтверждается. Мирра является с криком ужаса и сообщает
о внезапной болезни своей госпожи.
Солдаты и их семьи в отчаянии от приказа императора.
В дворцовом саду. Безумие Елены. Появляется Юлиан. Елена умирает.
Деценций сообщает, что он приказал казнить слуг. Юлиан выспрашивает его
о женитьбе императора; сначала увиливания, затем наконец признание.
Солдаты бунтуют. Юлиан обращается к ним за помощью. Его речь. Он
провозглашается императором. Выступление в Виенну.
ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
Похороны императора Констанция. Прием иноземных послов.
Вакхическое шествие Юлиана. Юлиан один во дворце. Он решает отправиться в Ан-
тиохию.
ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
Император Юлиан в Антиохии. Его шествие как главного понтифика;
встреча с христианскими мучениками; старый слепой епископ проклинает
отступника; пожар в храме Аполлона; Юлиан решает восстановить храм в
Иерусалиме; Григорий предрекает, что камня на камне не останется.
348 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ
Все планы терпят крах; вести из Иерусалима и Александрии, куда вновь
вернулся Афанасий. Юлиан один при жертвоприношении.а Он решает
напасть на персов; он видит себя кесарем, заменившим Бога на земле.
ЧЕТВЕРТОЕ ДЕЙСТВИЕ
Поход императорского войска на персов. Встреча с Василием и Макри-
ной. Появление в лагере загадочного персидского перебежчика. Он советует
сжечь корабли. Это происходит. Недовольство в среде солдат,6 приказ
отменяется; слишком поздно, иноземец исчез.
ПЯТОЕ ДЕЙСТВИЕ
Поход продолжается; Юлиан и Максим; видения; повторение шествия на
Голгофу на отдаленной планете; борьба происходит между кесарем и
Галилеянином. Военный совет; Юлиан все более и более заблуждается; мысли
о самоубийстве; бредит в ночи; встреча с плотником, который мастерит гроб
для императора. Сражение, Юлиан падает. В шатре императора; Юлиан
умирает; Макрина и Василий у трупа. Иовиан провозглашается
императором; видение Макрины.
Когда мировой дух больше не найдет душ, чтобы искушать их и
совращать, — тогда наступит последний день.
Будет ли будущий Мессия происходить от кесаря или от Галилеянина
ерновой автограф отрывка первого действия
первой части трилогии)
(Осень 1871 г.)
Теодор. О мой Господь и Спаситель!
Юлиан. Разве я этого не предчувствовал!.. Но говори, говори!
Галл. Мой посланный схвачен в Александрии...
ч
а Вписано: Старая Публия.
Вписано: религиозный обман
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 349
Юлиан. Твой посланный! Галл, что ты натворил?
Галл. О, как можно жить этой жизнью в неуверенности и страхе. Я
послал вопрос жрецам Осириса в Абидосе...
Юлиан. А, оракул... Так вот оно что...
Теодор. Язычество!
Галл. На язычество они, быть может, и посмотрели бы сквозь
пальцы, но... Что ж, теперь уже поздно... Я спрашивал об исходе персидской
войны.
Юлиан. Галл!.. И ты это сделал! Он этого никогда тебе не простит.
Галл. Будь что будет. Все лучше, чем жизнь, которую мы здесь
влачим...
Юлиан. О, молчи, молчи!
Галл. Прочь от меня! Ты трусишь, а я стану кричать об этом на всех
площадях... {Обращается к Теодору.) Ты видел его? Видел убийцу?а
Теодор. Убийцу!
Галл. Убийцу в императорской мантии; убийцу моего отца, моей
мачехи, моего старшего брата...
Юлиан. О, ты навлечешь на себя погибель!
Галл. Одиннадцать голов было снесено разом... ха-ха... О, не
сомневайся, нечистая совесть гложет его, она вгрызается в [него] его кости, словно
червь...
Юлиан. Не слушай его! Уйдем отсюда!
Галл. Постой! Это ты предал меня!
Юлиан. Я? Твой собственный брат!
Галл. Думаешь, я не знаю, о чем шепчутся все вокруг? Это ты станешь
его преемником.
Юлиан. Никогда, клянусь тебе... не позволю я вовлечь себя в это...
Мой путь предначертан свыше... Я не хочу... О всемогущий Господь... Мне
на императорский трон?.. Нет, нет... нет...
Галл. Ха-ха, недурно сыграно, лицедей!
Юлиан. Ты не знаешь, что произошло. Да я и сам толком ничего не
знаю... О Теодор... как может эта голова стать головой помазанника...
Святое Господне мирро обожгло бы меня, словно расплавленный свинец!
Галл. В таком случае наш царственный родич был бы плешивым, как
Юлий Цезарь!
Юлиан. Не богохульствуй. Воздай кесарю кесарево...
Галл. Кровь твоей матери!..
а Вписано: Юлиан. Галл... брат, брат!
350 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Юлиан. То были солдаты... Смутьяны... Недобрые советчики.
Галл. У тебя способности к твоему высокому призванию.
Юлиан. О Галл, если бы я мог умереть или быть изгнан вместо тебя!
<12>
ерновой автограф отрывка второго действия
первой части трилогии)
(Осень 1871 г.)
Юлиан. О, сколь далеко уже зашло! Похоже, вслед за властью и
могуществом пришло проклятие.3
Григорий. И все же ты не поступаешь в соответствии с этим.6 Ты
высмеивал Либания. Ему ведомы сущность и природа всех добродетелей. Но
учение для него остается всего лишь учением. А ты разве лучше Либания?
Юлиан. Что ты хочешь, чтобы я сделал?
Григорий. Я хочу, чтобы ты предстал перед цезарем Галлом, как
некогда пророк...19 Я хочу, чтобы ты предстал перед самим кесарем, если
потребуется...
Юлиан. О, ты не знаешь кесаря... Ты не знаешь, о чем говоришь... Но
ты сам, ты ведь сын епископа... Отчего же ты сам не предстанешь перед ними?..
Григорий. У меня есть круг моих близких; я должен заботиться о
своей родне. На большее у меня не хватает сил, и дальше этого мои помыслы не
идут...8
Василий. Да, вся Азия в смятении. Имя Максима у всех на устах. Он
или обманщик, или демон, но никто не может объяснить его странных тайно-
действий...
Юлиан. Дальше, дальше, прошу тебя...
Василий. О нем здесь больше ничего не сказано. Она чувствует за
него ответственность, ибо он тоже человек, говорит она.
Юлиан. Да, по поводу ответственности... Это нечто, чего я... О
Василий, она, должно быть, редкая женщина, твоя сестра...
Василий. Да, воистину она такова...
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией второго действия
первой части дилогии (см.: наст, изд., с. 41—42, строки 15—17).
Вписано: Какая часть тебя принадлежит Богу? Сколько может требовать кесарь...
в Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией второго действия
первой части дилогии (см.: наст, изд., с. 42—44, строки 28—4).
ч
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 351
Юлиан. Ее письма, словно стихи, принесенные ко мне ветром
издалека. Скажи мне, она все еще помышляет о том, чтобы стать отшельницей?
Василий. Да, она тверда в своем намерении.
Юлиан. Она столь богато одарена. Она красива, молода... Обладает
богатством и ученостью... Я жажду когда-нибудь встретиться с ней... И она
хочет стать отшельницей!..
Василий. Я ведь рассказывал тебе... жених ее умер...
Юлиан. Жених, которого она не знала... Жених, которого отец
предназначил ей, когда она была ребенком...
Василий. Она называет его своим супругом и считает своим долгом
предстать перед ним во всей своей чистоте.
Юлиан. Это влечение к отшельничеству... Когда будешь писать ей, то
можешь сообщить, что и я также...
Василий. Она знает об этом, Юлиан. Но она не верит.а
Юлиан. Довольно! И она туда же! Чего вы все хотите от меня? Чего
требуете, словно сговорились?
Василий. Да, я вижу, это была мечта.6
Юлиан. Почему ты говоришь о безумии?
Либаний. Хорошо еще, что не хуже... Но это полезно для нас,
полезно для истинной науки... Поэтому все бегут от него и прибывают сюда...
Теперь наступит процветание новых Афин.8
<13>
ерновой автограф начала третьего действия
первой части трилогии)
(Осень 1871 г.)
ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ
Эфес. Освещенный зал в доме принца Юлиана. Вход из вестибюля справа. Слева
дверь, занавешенная занавесом, которая ведет во внутренние покои.
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией второго действия
первой части дилогии (см.: наст, изд., с. 44—45, строки 34—12).
6 Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией второго действия
первой части дилогии (см.: наст, изд., с. 45—47, строки 13—10).
8 Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией второго действия
первой части дилогии (см.: наст, изд., с. 47—48, строки 16—39).
ч
352 Дополнения. П. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Слуги накрывают стол для вечерней трапезы, укладывают вокруг стола подушки.
Домоправитель стоит у двери, препираясь с Григорием Назианзином и
Василием Кесарийским.
Домоправитель. Говорю вам, что сегодня вечером это
невозможно.
Григорий. А я говорю, что мы должны встретиться с принцем.
Василий. Мы здесь проездом, друг. Он сам велел нам...
Домоправитель. Завтра, завтра, любезные господа!
Юлиан (выглядывает слева). Что тут за шум? Я ведь строго
запретил вам... О, что я вижу! Вы оба в Эфесе? Добро пожаловать, друзья души
моей.
Григорий. Мы зашли сюда ненадолго, а потом отправимся дальше.
Юлиан. Куда?
Григорий. В Каппадокию. Василий отправится в Кесарею, а я домой
в Назианз.
Юлиан. Итак, вы оба навсегда покинули Афины.
Василий. Преподавание в Афинах пошло по пути, которым мы оба
следовать не можем.
Юлиан. А что я вам говорил! Наконец-то вы и сами это признали? О,
я говорил вам, что там все пустое...
Григорий. А здесь?
Юлиан. Не смейся над тем, что выше твоего разумения. Здесь —
истина...
Григорий. Мы хотели лишь повидаться с тобой, как ты велел в своих
письмах. А теперь прощай...
Юлиан. Нет, останьтесь. Так, значит, домой, в милую Каппадокию.
И что вы там станете делать?
Григорий. Мой отец постарел и ослаб духом. Ему стало трудно
исполнять должность епископа...
Юлиан. Ага, ты хочешь поддержать его?..
Григорий. Насколько смогу.
Юлиан. Ты многое сможешь, ты сильный. А ты, Василий...
Василий. Да продлятся твои дни в благоденствии...
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 353
<14>
ерновой автограф третьего действия
первой части трилогии)
(Осень 1871 г.)
ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ"
(Год 354)
Эфес. Освещенный зал в доме принца Юлиана. Справа — вход из вестибюля,
слева — закрытая занавесом дверь, ведущая во внутренние покои.
Слуги готовят стол к вечерней трапезе, раскладывают подушки на ложах вокруг
стола. Домоправитель встречает на пороге Григория Назианзина и
Василия Кесарийского.
Домоправитель. Да, да, все так и есть. Мой высокородный
господин ждет вас.
Григорий. Невероятно!
Василий. Ты, верно, шутишь, друг. Как может он ожидать нас?
Григорий. Ни одна душа не знала о нашем приезде.
Домоправитель. Он знал об этом.
Слева появляется принц Юлиан в нарядных одеждах, словно на праздник;
он оживлен и возбужден.
Юлиан. Итак, я вижу вас! Спасибо, спасибо, что ваши мысли
опередили вас!
Григорий. Юлиан!
Василий. Мой друг и брат!
Григорий. Но объясни все же... твои слуги встречают нас на пороге,
хотят проводить нас в бани, умастить наши волосы, увенчать нас розами...
Юлиан. Я подготовил для вас праздник. Я видел вас прошлой ночью.
Здесь, у моего стола, меня сморил сон, я был утомлен своими занятиями.
И вдруг словно вихрь пронесся по дому. Занавес на двери отбросило в
сторону, я выглянул наружу, в ночь, и обозрел морскую гладь. Я услышал
чарующее пение... два лебедя летели к берегу, здесь они опустились, их
оперение растаяло словно белесый туман, и в бледном отблеске зари я увидел
вас двоих.
а Вверху листа слева вписано: Квестор Леонтий.
ч
12 Зак. №3207
354 Дополнения. //. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Григорий. Тебе все это приснилось...
Юлиан. Вы думали обо мне или говорили обо мне в ту ночь?
Василий. Да, да... стоя на носу корабля...
Юлиан. В какое время это было?
Григорий. А в какое время тебе все это привиделось?
Ю лиан. Спустя час после полуночи...
Григорий. Поразительно!..
Василий. О, так, значит, это правда...
Юлиан. Что? Что правда?
Василий. Слухи о тайных обрядах, совершаемых тобою здесь.
Юлиан. Я счастливейший из сынов земли, друзья мои! А Максим... он
величайший из людей, когда-либо живших на земле...
Григорий. Мы лишь хотели повидать тебя, принц!
Юлиан. Вы отшатываетесь в страхе перед таинственным. Я и сам
так же отшатывался, пока не прозрел и не узрел свою цель.
Василий. Что называешь ты целью?
Юлиан. Подобие Богу.
Василий. Прежде смерть, Юлиан!
Юлиан. Прежде умирание в жизни. Я ожидаю нового откровения.
Василий. И оно тебе известно?
Юлиан. Почти. Я стою на пороге познания. Максим обещал мне уже
сегодня ночью...
Григорий. Максим либо фантазер, либо он просто морочит тебя...
Юлиан. Как можете вы судить о таинственном! Путь к величайшему
блаженству страшен. Я уже вступил на него. Я шел через мрачную
местность, слева от меня была вода, похоже, это был остановившийся поток.
Чьи-то голоса бормотали в ночи, время от времени возникал свет, и
устрашающие призраки проносились мимо меня... Я все шел и шел в смертельном
ужасе... Но я выдержал испытание. А после... о друзья мои, я очутился
в райской обители... ангелы пели мне хвалебные песни...
Григорий. Горе этому безбожнику, который сбил тебя с пути
истинного...
Юлиан. Ты ошибаешься, Григорий. Максим чтит брата своего —
пророка из Назарета... Знаешь ли ты, как вошел в меня дух познания? Это
случилось однажды ночью во время молитв и поста. Я почувствовал, как
меня унесло далеко-далеко в пространство, и я очутился на корабле, посреди
сверкающей глади Греческого моря. Вдали из воды выступали острова,
похожие на легкие застывшие облака, а тяжело осевшее судно покоилось на
голубовато-зеленой глади моря. Но водная гладь становилась все прозрачнее,
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 355
легче, тоньше, а под конец и вовсе исчезла, и мой корабль повис над
зловещей зияющей бездной. Ни зелени воды, ни солнца, одно лишь мертвое,
влажное, черное и мерзкое дно во всей своей отталкивающей наготе. Но
наверху, в бесконечном пространстве, которое прежде казалось мне пустым, —
там была жизнь, там она обретала невидимые формы, а тишина полнилась
звуками... И тут меня осенило... и я постиг великую, освобождающую истину.
Григорий. Ив чем была истина?
Юлиан. Существует то, чего нет, а то, что есть, — не существует.
Василий. О, ты пропадешь в этом хитросплетении [лжи и истины]
света и тумана.
Юлиан. Я уверен — я победитель. Разве все это — вещие знаки,
оракулы и предсказания — не внушает мне, что небесные силы сулят мне нечто
великое?
Григорий. Не верь этим знамениям!
Юлиан. Разве это мое убеждение недавно не подтвердилось? Разве
вы не слышали о видении, которое было префекту Аполлинарию из Си-
дона?..
Василий. Нет, нет, откуда же мы могли слышать...
Юлиан. Однажды ночью он услыхал стук в дверь. Он встал, чтобы
посмотреть, что там такое... За дверью дома он узрел видение — то ли
мужчину, то ли женщину — этого он понять не мог. Видение повелело ему
приготовить пурпурное одеяние, какое носят императоры, и добавило: «Приготовь
его как можно скорее».
Григорий. И как истолковываешь ты это видение?
Юлиан. Три дня спустя к цезарю Галлу явилось посольство от кесаря.
Ему были оказаны царские почести, и он был от имени императора
приглашен в Рим. Его поездка превратилась в триумфальное шествие по стране...
в путь к императорскому трону. Так Господь чудесным образом возвышает
наш род, ранее павший под ударами судьбы.
Григорий. Странно! А в Афинах молва говорила совсем другое...
Юлиан. Вот видишь! Божественное явило свою волю... пурпурное
одеяние... могу ли я сомневаться и в отношении себя? Уже этой ночью
Максим обещал мне... О друзья мои, останьтесь и будьте свидетелями...
Василий. Никогда!..
Григорий. Это невозможно... Мы отправляемся домой.
Юлиан. Только до утра...
Григорий. Нельзя. Наши спутники отбывают с рассветом.
Василий. Но послушай, Юлиан... Когда все загадки будут
разгаданы... что тогда?..
356 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Юлиан. Тогда я пройду как предвестие будущей жизни, а потом...
Удалюсь в уединение, подобно тем рекам, что уходят в песок, возвращаясь
обратно к своему истоку...
Василий. Так вот чего ты хочешь...
Юлиан. Этого и ничего иного. О, вы не знаете самого важного!
Максим открыл это — со мной возродится род человеческий. И разве не
подтверждением тому является твое появление здесь, мой Василий, именно
сейчас? Духовная благодать влечет меня к себе... О, неужто вы не видите...
Весь этот род исчезнет... чума опустошит города, саранча и засуха вызовут
голод во всех землях, и море вновь завладеет всем, накрыв острова и берега...
И через меня явится новый род... Я есмь Адам, созданный вторично...20
Я могу стать им, возжелав... и блаженная Макрина...
Василий. А, Юлиан...
Юлиан. Отдай мне ее... Ты ведь глава семьи... Разве ты не видишь,
в чем ее предназначение...
Василий. О чем ты помышляешь?.. Ты принц крови...
Юлиан. И более того... О, этот манящий голос, призывающий в
уединение... Разве это не было предвестием... Да, отдай мне ее... и мы рука в
руке пойдем с нею на восток... отыщем рай... и оттуда придет новая жизнь...
Скажи мне... Ведь ты хочешь...
Василий. Никогда!.. Это безумие, необузданные мечтания...
Юлиан. Вы ослеплены... Я избран...
Василий. Горе тебе, ты грешишь против Бога!..
Юлиан. Ты все же подумай, Василий. Подаришь ты мне непорочную
жену?
Григорий. Пойдем, Василий!
Юлиан. И ты также, Григорий!
Григорий. Между нами пропасть на все времена!
Он увлекает за собой Василия. Оба уходят.
Юлиан {один, прохаживается взад и вперед). Да, идите! Что вы
знаете? Что привезли вы с собой из Афин, ты, мой сильный, крепкий
Григорий, и ты, Василий, скорее девушка, нежели мужчина? Вы знаете лишь две
улицы в Афинах — одна из них ведет в школу, а другая в церковь... Но
третья... третья... А!
Занавес справа отодвигается в сторону, двое слуг в восточных одеждах вносят
довольно высокий закутанный в ткань предмет, который они ставят в глубине поза-
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 357
ди стола. Спустя некоторое время появляется Максим. Это худощавый, среднего
роста человек с ястребиным профилем. Волосы и борода у него почти белые, а
густые брови и усы сохраняют черный цвет. На нем остроконечный колпак и длинное
черное одеяние.
Максим, не обращая внимания на Юлиана, подходит к закутанному предмету и
производит какие-то измерения. Затем делает знак слугам, и те удаляются.
Юлиан (тихо). Наконец!
Максим снимает ткань с предмета, и теперь можно видеть светильник на высокой
треноге. После этого он достает серебряный сосуд и заправляет светильник маслом.
Юлиан. Время пришло?
Максим. Чисты ли твоя душа и тело?
Юлиан. Я постился и умастил тело.
Максим. Тогда приступим к трапезе.
Юлиан. Ты полагаешь...
Максим. Розы в волосах. Искрящееся вино. Под песни и пляски
красавиц божественное явит себя.
Юлиан. И ты считаешь, что среди этого чувственного вихря...
Максим. Ты не доверяешь мне?
Юлиан. Розы в волосах. Искрящееся вино. (Подносит чашу к
губам.) О, что было в этом вине?
Максим. Искра того огня, что похитил Прометей.
Юлиан. Мои чувства путаются. Я слышу [картины] свет и вижу
звуки.
Максим. Вино — душа виноградной лозы; добровольный узник
освобожден. Логос в Пане.
Юлиан. По дому словно вихрь пронесся. Смотри, смотри, свет
бледнеет.
Максим (вскрикивает). Пади ниц!., время пришло!
Юлиан. Максим, Максим...
Максим. Ты видишь что-нибудь?
Юлиан. Да...
Максим. Что ты видишь?
Юлиан. Призрак над светильником...
Максим. Мужчины или женщины?
Юлиан. Не знаю...
Максим. Заговори с ним...
358 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Юлиан. Я не смею...а
Юлиан. Менее, чем прежде. (Пьет.) Я парю, словно над краем
бездны... Что есть царство?
Максим. Существует три царства.
Юлиан. Три?
Максим. Первое царство было царством материи, и оно было
основано Змием на древе познания.21 Затем было царство духа, основанное великим
пророком из Назарета...
Юлиан. Это царство вечно.
Максим. Говорю тебе, оно на пороге гибели. Время пророка миновало.
Эти два царства будут поглощены третьим царством, которое грядет и в
котором материя будет пронизана духом, а дух материей... и тогда цель будет
достигнута.
Юлиан. Какая цель, мудрый учитель?
Максим. Единение созданного с создателем. Создатель в созданном,
созданное в создателе.
Юлиан. Мои туманные грезы! Я вижу, я вижу!..
Максим. Я подсчитывал и подсчитывал, все сходится. В году
365 дней, а для вечности год все равно что день. Пророк из Назарета будет
властвовать один год. Я подсчитал. Через 9 лет его царству придет конец.
Я подсчитывал и подсчитывал... результат всегда один и тот же... В 365 году
погибнет царство... это его царство.
Юлиан. Максим!
Максим. Берегись Иеговы... Он ужаснее их всех... Берегись
Иеговы... Под его властью человек обретает свободу и необходимость. Ты
можешь и не можешь... Ты хочешь и ты должен.
Юлиан. Ты хочешь и ты должен! Вот в чем суть!
Максим. Я подсчитывал и подсчитывал. Всегда получается одно и то
же. На стороне утверждения всегда этот Галилеянин. А на стороне
отрицания... Как странно...
Юлиан. Что? Что?
Максим. На стороне отрицания три великих пособника...6
Юлиан. Назови их.
Максим. Это те трое, что служили ему с величайшей...
Юлиан. Назови их, говорю я...
а Далее текст совпадает с окончательной редакцией третьего действия первой
части дилогии (см.: наст, изд., с. 57—58, строки 30—19).
Вписано: гнев необходимости
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 359
Максим. Я не могу...
Юлиан. Ты не хочешь. Есть предел твоему искусству.
Максим. Не могу. Но мог бы явить их тебе.
Юлиан. Тогда яви без промедления.
Максим. Берегись!
Юлиан. Без промедления, говорю я... не хочу останавливаться на
полпути... хочу понять все до конца!
Максим. Подумай, Юлиан!
Юлиан. Я не отступлю. Смотри, стол уже готов... Пир с духами!
Максим (взмахивает жезлом и восклицает). Явись нам, ты,
первый пособник необходимости в отрицании!
Юлиан. А!
Максим. Что ты видишь?
Юлиан. Он громаден, как Геркулес... красив... и в то же время
некрасив... Садись... Пей... Он осушает чашу, отставляет ее, но она по-прежнему
полна... Говори, говори...3
Юлиан. Ты немногословен. Пей, пей...
Максим. In vino veritas.
Юлиан. Блаженный дух в виноградной лозе... Твой взор опущен... Что
за рубец алеет у тебя на лбу? Нет, нет, не закрывай его волосами! Что это?6
Максим. Так вот, значит, каким путем. Теперь довольно.
Юлиан. Яви второго!
Максим. Нет, нет!
Юлиан. Второго!
Максим. Этого пожелал ты, но не я. Сюда, явись к нам воочию, ты,
кто был пособником следующего великого поворота!
Юлиан (некоторое время вглядывается в пустоту, затем в страхе
отступает и говорит протестующе). Не приближайся!
Максим. Он здесь?
Юлиан. Да.
Максим. Каким ты видишь его?
Юлиан. Я вижу его рыжебородым человеком. На нем изорванная
одежда и веревка на шее... Заговори с ним, Максим!
а Далее текст совпадает с окончательной редакцией третьего действия первой
части дилогии (см.: наст, изд., с. 59, строки 14—24).
Далее текст совпадает с окончательной редакцией третьего действия первой
части дилогии (см.: наст, изд., с. 59—60, строки 33—12).
360 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Максим. Говори сам.
Юлиан. Кем ты был при жизни?
Голос. Двенадцатым колесом в мировой колеснице.
Юлиан. Двенадцатым? Но ведь и пятое колесо называют лишним.
Голос. А куда покатилась бы колесница, не будь меня?
Юлиан. А куда покатилась она из-за тебя?
Голос. К возвеличению.
Юлиан. Почему?
Голос. Потому что я хотел.
Юлиан. Чего ты хотел?
Голос. Того, что должен был хотеть.
Ю лиан. Кто избрал тебя?
Голос. Величайший.
Юлиан. Был ли он всеведущим, избирая тебя?
Голос. Да, в этом загадка.
Максим (поднимает голову). Почему ты замолчал?
Ю лиан. Его здесь больше нет.
Максим. Ты узнал его?
Юлиан. Да.
Максим. Как звался он при жизни?
Юлиан. Иуда Искариот.
Максим. Цветы вырастают из преисподней. Ночь изменяет себе.
Ю лиан. Призови третьего!
Максим. Он явится! (Взмахивает жезлом.) Явись ты, третий
краеугольный камень... явись, не покорившийся необходимости! Что ты видишь?
Ю лиан. Не вижу ничего.
Максим. Заклинаю тебя Соломоновой печатью, оком треугольника...
явись сюда! Что ты видишь?
Юлиан. Ничего! Ничего!
Максим. Сюда, о ты... вот теперь мне ясно... все чародейство
напрасно.
Юлиан. Почему?.. Говори, говори!
Максим. Его еще нет среди теней.
Юлиан. Он жив?
Максим. Да, он жив.
Юлиан. Где, где?
Максим. На земле или среди нерожденных... Я не знаю...
Юлиан. Но я должен, я хочу знать; все зависит от этого.
(Прислушивается.) Что там за шум и крики?.. Кто-то ломится в дом...
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 361
Максим (вскакивает). Они убивают твоих слуг! Беги, беги!
Юлиан. Будь спокоен, Максим. Никто не может учинить надо мною
насилия.
Евтерий (входит слева). Господин, господин...
Юлиан. Что значит этот шум?
Евтерий. Чужие люди силой ворвались в дом... Они идут сюда... Они
уже здесь!
Префект Саллюстий (с большой группой вооруженных
людей). Прости, мой всемилостивый господин...
Юлиан. Что я вижу! Ты, Саллюстий, здесь, в Эфесе...
Саллюстий. Я прибыл по повелению императора.
Юлиан. Императора?.. И ты силой вторгаешься в мой дом...
Саллюстий. Великая и радостная весть не терпит промедления.
Юлиан. Говори, говори! Какую весть ты привез?
Саллюстий. Мой высокородный господин, я приветствую тебя как
цезаря...
Юлиан. Цезаря! Что за безумные речи!
Саллюстий. Я передаю тебе послание императора.
Юлиан. Я, я... Цезарь... А, но где же Галл?..
Саллюстий. О, не допытывайся!
Юлиан. Где Галл? Говори, говори...
Саллюстий. Пал жертвой собственных деяний.
Юлиан. Изгнан... В немилости... Говори...
Саллюстий. О, пощади меня... Милостивый господин...
Юлиан. Говори, я приказываю тебе... Где Галл?
Саллюстий. Казнен...
Юлиан. Убит... убит...
Саллюстий. Казнен... в Пале... Такова была воля императора.
Юлиан. Двенадцатый... Последний... Нет... Я... Я...
Саллюстий. Не позволяй скорби овладеть твоей душой... Он тайно
строил козни.
Юлиан. Да, я знаю это... знаю все это наизусть...
Саллюстий. Воля императора справедлива.
Юлиан. Убит... Казнен... Его приманили одеянием цезаря, улестили
обещаниями, угодливыми речами... а вот теперь убили...
Саллюстий. Тебе же лучше... Этот бешеный не пощадил бы
тебя...
Юлиан. О, сколь ужасный конец...
Саллюстий. Соблаговоли надеть эту мантию...
362 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Ю лиан. Обагренную кровью моего брата...
Саллюстий. Нет, это новая, ее доставили сюда из Сидона.
Юлиан. Из Сидона... пурпур... видение Аполлинария!
Саллюстий. Она послана тебе твоим родичем императором, он
желает тебе счастья и удачи... Он хочет, чтобы ты отправился в Галлию...
Юлианом будет утверждено царство — таковы были его слова...
Максим. Утверждено царство...
Юлиан. Царство... царство... Так вот в чем был смысл...
Саллюстий. О чем речь, высокородный цезарь?
Юлиан. Незримые силы предсказали мне возвышение, благородные
господа!
Саллюстий. Да благословенны будут добрые предзнаменования;
итак, надень пурпур...
Василий (входит справа). Не надевай!
Юлиан. Ты вернулся?
Василий. Слухи о том, что происходит, дошли до моего убежища... Не
надевай пурпур. Ради Господа Бога, не становись цезарем.
Юлиан. Что тебя пугает?
Василий. То, что грядет...
Юлиан. Мне предстоит утвердить царство.
Василий. Царство Бога?
Юлиан. Царство кесаря.
Василий. Разве это царство было перед твоим взором?
Юлиан. То, другое, миновало, как сон...
Василий. Ты хочешь отыскать рай? Ты хочешь возвысить падший
род?.. Послушай, Юлиан, я отдам тебе ее...
Юлиан. Макрину!
Василий. Она последует за тобой. Она сделает это, ибо желает тебе
добра...
Юлиан. О Василий, если бы я мог...
Василий. Мог? Человек может сделать все, что захочет.
Юлиан. Но он хочет то, что должен... Прощай... Прощай... В
резиденцию префекта, господа!
Голоса у входа. Дорогу, дорогу цезарю Юлиану!
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 363
<15>
(Два начальных листа для белового автографа трилогии)
{До 27 декабря 1871 г.)
КЕСАРЬ И ГАЛИЛЕЯНИН
Всемирно-историческая драма
Хенрика Ибсена
1872
Содержание
I
Юлиан и друзья мудрости
II
Отступничество Юлиана
III
Юлиан на императорском троне
<i6> _
(Беловой автограф первой части трилогии)
(До 27 декабря 1871 г.)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ПРИНЦ ЮЛИАН
Действующие лица
Император Констанций Торговец фруктами
Императрица Евсевия Накрашенная женщина
Принцесса Елена, сестра императора Расслабленный
Принц Галл, двоюродный брат императора Слепой нищий
Принц Ю л и а н, младший сводный брат Галла Григорий Назианзин
Мемнон, абиссинец, личный раб императора Василий Кесарийский
Агафон, сын виноградаря из Каппадокии Т о а с, раб
Л и б а н и й, учитель философии Максим, мистик
П о т а м о н, ювелир Е в т е р и й, домоправитель
Фаустус, красильщик Леонтий, квестор
Е в н а п и й, цирюльник
364 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Солдаты, богомольцы, глазеющие язычники, придворные, ученики философской школы
в Афинах, плясуньи, слуги, свита квестора. Видения и голоса.
Первое действие происходит в Константинополе, второе — в Афинах, третье — в Эфесе.
Время действия с 351 по 354 год.а
<17>
аметки ко второй части трилогии)
{Конец 1871 г.)
У дороги в ложбине. Императорские солдаты безуспешно пытаются
атаковать. Появляется полководец Север; ему не удается заставить солдат
перейти в наступление. Появляется цезарь Юлиан. Солдаты продолжают
упорствовать. Он обращается к солдатам, говорит, что находит отказ вполне
резонным, напоминает о поражениях в войне с персами; напоминает о
постыдном бегстве Барбация, предлагает им отступить; сам же хочет найти
смерть в гуще врагов. Солдаты воодушевлены, они все готовы идти за ним;
они верят в удачу цезаря; говорят знаменосцы; начинается штурм под
водительством Юлиана.
Курган посреди колосящихся хлебов, откуда открывается вид на поле
брани. На кургане — Юлиан и его свита. Рядом с ним легат Саллюстий.
Юлиан делится своими тревогами. И одержать победу, и потерпеть
поражение одинаково опасно. Он напоминает о том, что окружен предателями,
напоминает о поступке Арбеция, который покинул его у Сенона.
Цезарь Юлиан с горячностью говорит о радости битвы; это жизнь, это
своего рода единение с богами, о котором он мечтал в юности.
Он выражает радость по поводу того, что рядом с ним Саллюстий; его
окружают люди, которые злобно клевещут на него императору.
Он описывает ход сражения.
Он говорит о Елене и о мертвом ребенке.
Он испытывает тайный страх перед победой.
Противоречивые сообщения о Кнодомаре.
Сообщают о его пленении.
На Елену производит впечатление его мужественная красота.
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией первых трех
действий первой части дилогии (см.: наст, изд., с. 9—66).
з
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 365
Его приводят к цезарю, и он молит сохранить ему жизнь.
Елена просит за него.
Цезарь дарует ему жизнь.
Он благодарит и славит кесаря Юлиана.
Солдаты подхватывают его клич.
Военачальники выражают недовольство.
Юлиан пугается, но утешает себя, надеясь на Евсевию.
Гонец приносит весть о смерти Евсевии.
Юлиан. Я искал жизнь в книгах, я искал ее в грезах... и в
действительности, при свете дня искал я ее... Действительность была всего лишь грезой...
Загадочное, греза — вот подлинная действительность.
Христос должен быть погребен под виноградной листвой; его голос
нужно заглушить вакхическими песнями.
<18>
(Черновой автограф отрывка второй части трилогии)
{Коней, 1871—начало 1872 г.)
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
Осенний лесной ландшафт с дорогой, идущей между отвесными скалами. После
полудня.
Многочисленные отряды щитоносцев и императорской стражи
прорываются к дороге. Между деревьями видны воины-аллеманы. Шум битвы
и выкрики.
Л а и п с о н (кричит). Они отступают?
Центурион Фестус. Стоят как скала.
Л а и п с о н. На дороге?
Фестус. Нет, нет, на склонах. 10
Лай пеон. Прорвемся вперед! Вперед, вперед, друзья!
Фестус. Вперед! Прикройтесь щитами!
Л а и п с о н. Что за шум? Они отступают?
Фестус. Они швыряют камни.
Солдаты. Они валят стволы деревьев...
366 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Лай пеон. Вперед, вперед! Мы должны прорваться, иначе они обойдут
нас!
Солдат (с окровавленной рукой). Неужто не найдется никого, кто
бы перевязал меня?
Другой солдат. О Иисусе... Каким это оружием тебя ранило?
Раненый. Зубами варвара. Воды, воды!
Другой солдат. Он укусил тебя!..
Раненый. В агонии. Ему проткнули живот, и внутренности
вывалились наружу. Дайте мне воды!
Появляется военачальник Север [со свитой] с другими полководцами
и свежими подкреплениями.
Север (Лаипсону). Что ты медлишь? Разве я не приказал тебе
занять дорогу в ущелье?
Лай пеон. Мы вступили в бой. Больше мы ничего не смогли сделать.
Север. Но твоя шкура еще цела, как я вижу. Вперед, бездельник!
Лай пеон. Тебе больше не придется надсмехаться над моей уцелевшей
шкурой, господин! (Устремляется в гущу сражения.)
Появляется цезарь Юлиан со свитой.
Юлиан. Север!
Север. Я здесь, благородный цезарь.
Юлиан. Ну что, удалось вам?
Север. Боюсь, что это невозможно...
Юлиан. Тогда битва проиграна. Они обойдут нас с левого фланга и
оттеснят к болотам у реки.
Север. Отступление еще могло бы...
Юлиан. Молчи! Отступление? Разве ты не знаешь, что в тылу нас
поджидает самое худшее, что может быть? Лжецы и очернители в Риме.
Они ведь стеной стоят, чтобы встретить цезаря, допустившего отступление.
Разве там не ждет нас туча отравленных стрел, которые они стремятся
пустить в нас?
Север. Тогда вперед, во имя Христа!
Юлиан. Не надо называть никаких имен. Вперед, вперед, под
защитою сил небесных! (Восклицает.) Но что происходит там, впереди?
Ф е с т у с. Наши люди бросают оружие.
Солдат (прибегает без оружия). К ущелью пробраться невозможно,
вся дорога усеяна трупами!
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 367
Солдаты (впереди в гуще). Назад! Дорогу, дорогу!
Юлиан. Что там?
Ф е с т у с. Сам предводитель варваров верхом появился на дороге в ущелье.
Юлиан. Это Кнодомар?
Фестус. Я его не знаю, благородный цезарь.
Юлиан. Есть у него на голове повязка огненно-красного цвета?
Фестус. Нет, медный шлем с крыльями ястреба.
Юлиан. Тогда это Хортар или Вестральп.
Север. Он пробивается сюда. Цезарь, цезарь, спасайся, пока не поздно!
Юлиан (ударяет себя по лбу). В течение трех лет победа за
победой... и потерять все это за один день!.. Что там так ослепительно сверкает?
Север. Топоры варваров.
Юлиан. И эти глухие удары...
Север. Это удары по спинам римлян.
Солдаты (впереди слышны их крики). С дороги, назад, назад!
Юлиан. Да, отступайте назад! Римляне отступают, греки отступают!
Отступайте, так же как другие отступали перед персами. Отступайте, как
ваши братья в Дакии. Отступайте, как недавно отступал Барбаций во время
своего позорного похода, когда он сжег собственную добычу, чтобы можно
было отступать налегке.
Фестус. Барбаций не ощущал себя под взглядом цезаря, оттого он и
отступал!
Юлиан. Выбрось прочь знак центуриона. Отныне ты трибун.
Фестус. Я жизнь отдам за цезаря!
Солдаты. Да здравствует цезарь! Да здравствует отец солдат!
Фестус. Да здравствует удача Юлиана!
Юлиан. Меня лишили удачи! Нет, не вы, друзья мои, но злые силы.
А есть ли силы у вас? Долгий поход ослабил вас, лишил вас сил.
Солдаты. Нет, нет!
Юлиан. Солнце уже клонится к закату. Мысль о том, что вас ждет,
исторгает у меня слезы. Жестокая и безнадежная битва, а после... долгая
беззвездная ночь...
Север. Цезарь, цезарь!
Юлиан. Ни продовольствия, ни источников воды в этих засушливых
местах...
Солдаты. Так, так, верно!
Юлиан. Правда, в лагере варваров достаточно припасов... Их там
в избытке... Зерно, рогатый скот, мед... Но как добраться до них?
Солдаты. С помощью меча!
368 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Юлиан. Разве вы боги? Разве вы в силах совершать то, что
неподвластно человеку? С помощью меча? Но когда, когда? Может быть, завтра,
после ночи без отдыха, без пищи, в то время как враг встретит вас
отдохнувший, подкрепленный едой и питьем... О, я умоляю вас, разбейте эту
дикую силу!
Солдаты. Вперед, вперед!
Юлиан. В лагере варваров вас ждут добыча, женщины, рабы, доброе
оружие, бесчисленные груженые повозки. О, подумать только, что вы
упустите эту богатую добычу!..
Солдаты. Веди нас, цезарь!
Юлиан. Мужчины, герои, братья, вы непобедимы и сами знаете об
этом! Мы теперь могли бы одержать победу, если вы тоже так считаете. Но
не в ущелье! Мы будем брать приступом склоны ущелья. Сплотим ряды — и
вперед! Я вижу над нами небесное воинство... легионы... Так что, если вы
согласны... если вы готовы...
Солдаты. Мы последуем за цезарем!
Юлиан. Тогда вперед... Тот, кто захочет спастись бегством, пусть
передаст в Риме, что цезарь остался на поле брани.
Солдаты. С Богом, за цезаря Юлиана!
Юлиан. Войско пожелало этого, Север! Рубите, рубите! Тот, кто
покажет спину, будет заколот наступающими!
Знаменосец. Вперед, вперед, о ты, счастливейший из владык!
Юлиан. Посмотрите на этого позолоченного дракона на древке!
Посмотрите на это пурпурное знамя, истрепанное в сотнях сражений, подобно
шкуре дракона, изодранной, но все еще сохраняющейся на теле!..
Солдаты (наступают). Рубите, секите! С нами цезарь!
Другие голоса. Цезарь, цезарь!
Юлиан. Натиск ослаб. Словно плотину прорвало.
Аллеманы. Бог сражается в рядах врагов!
Ф ест у с. Варвары бегут. Они бросают оружие!
Крики среди солдат. Страх убивает их! Все отступают перед цезарем!
Солдат (падает, сраженный ударом копья). Цезарь велик!
Север. В обход!
Штурм склонов, сражение. Шум в ущелье.
Открытое пространство с видом на равнину и город Аргенторат. Вдали изгибы
Рейна со множеством притоков. На переднем плане склон, за которым раскинулось
ржаное поле.
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 369
Цезарь Юлиан, предводитель преторианцев Флоренции и префект Саллю-
стий со свитой и стражей стоят на склоне.
Флоренции. Не подходи слишком близко, благородный цезарь!
Юлиан. Смотри, смотри, Саллюстий! Сражение идет по всей линии...
Звуки рожков разносит ветер. Что за крики, какой звон щитов! В такой час
человек обретает величие.
Флоренции. Прошу тебя, не подходи слишком близко! Стрелы
варваров летят тучей!
Юлиан. Высшему божеству угодно, чтобы царство был утверждено.
Саллюстий (указывает вперед). Но что там такое?.. Похоже,
сражение приостановилось.
Флоренции. Север медлит. Почему он не идет вперед?
Ю лиан. Легионы собираются с силами. Теперь они сплотились и
двинулись вперед. Наш левый фланг распространяется дальше на север.
Флоренции. Смотрите, вон тот дерзкий вождь!..
Юлиан. Аллеман... да, да, без седла...
Флоренции. Это не Хортар и не Суомар... Он кажется совсем
юным...
Юлиан. Это Серапион.
Саллюстий. Серапион? Грек?
Юлиан. Нет, племянник Кнодомара. Его настоящее имя Агенарих.
Саллюстий. А, сын этого коварного Медериха, которого долго
держали в заложниках в Массилии?
Юлиан. Верно. Там он познакомился с греческими таинствами и
назвал сына Серапионом. Герой, клянусь небесными силами! Почти
безбородый еще... Как он погоняет своего чалого! Как он рубит!
Саллюстий. Видно по всему, что варвары сражаются скорее
неистово, нежели обдуманно.
Юлиан. Таков их обычай. Если им не удается первое наступление, они
отступают, а потом вновь собираются вдалеке.
Флоренции. Мужеством эти орды не отличаются. Только ненависть
и неистовство.
Ю лиан. Ты хочешь сказать, что победа над ними не приносит чести?
Флоренции. Я не это хотел сказать, благородный цезарь.
Юлиан. Вон впереди их скачет сам Кнодомар.
Саллюстий. Вон тот гигант с многочисленной свитой всадников?
Юлиан. Да, вон тот, с огненно-красной повязкой на голове. В
сражении его всегда сопровождают пять королей и десять князьков поменьше.
370 Дополнения. П. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Флоренции. Господин, господин! Конница на нашем правом фланге
в смятении!
Юлиан. Какая опрометчивость! Разве их не предупреждали? Варвары
прибегли к своей обычной хитрости. Они падают на землю, притворяясь
ранеными, и вспарывают лошадям животы...
Флоренции. Они бегут во все стороны!..
Юлиан. Поспеши им на помощь, Флоренции! Преторианцы должны
вступить в бой. Ступай, отправляйся, теперь все зависит от тебя.
Флоренции. Я исполню свой долг, благородный цезарь! (Уходит
вместе со своей свитой,)
Юлиан. Что восхищает тебя больше всего в этом сражении,
Саллюстий?
Саллюстий. Твое спокойствие, господин.
Юлиан. И как тебе кажется, где наибольшая опасность?
Саллюстий. Я не сведущ в военном деле...
Юлиан. Мое спокойствие, говоришь ты. Враг в нашем собственном
лагере. Я ни на кого не могу положиться...
Саллюстий. О цезарь!
Юлиан. Ни на кого, кроме тебя, да будет благословен твой приход.
Разве Марцелл не отозвал назад свое войско, когда я зимой оказался в
окружении в Сеноне?.. А разве не очернил он меня после этого при дворе
императора?
Саллюстий. Но Сильван, господин, и старый Север...
Юлиан. Сильван отважен и храбр, но как полководец он слаб.
Север же держится своей старой военной тактики и не приемлет новшеств в
военном деле. А еще этот Арбеций, грубый солдафон, достигший самых
высоких званий. Говорю тебе, он метит еще выше. Если бы он умел писать,
то я подумал бы, что это он посылает кесарю эти постыдные послания,
полные лживых россказней о моих деяниях...
Саллюстий. Великий цезарь!..
Юлиан. Но что это? Почему ты побледнел?
Саллюстий. Я, господин? Нет, нет! Смотри, преторианцы
наступают.
Юлиан. Конница собралась для новой атаки. Знаешь ли ты, что я
страшусь победы?
Саллюстий. Страшишься?
Юлиан. Мне предсказано, что я должен буду утвердить царство.
Саллюстий. В таком случае так и будет, благородный цезарь.
Юлиан. А после этого?
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 371
Саллюстий. [А что стало с Моисеем после (нрзб./? Что стало с
пророком из Назарета?] После этого, господин?
Юлиан. Смотри, смотри, Флоренции наступает. Ха-ха, он славно
сражается! Я ненавижу его, Саллюстий! Ты, верно, знаешь, что он помышляет
погубить меня?
Саллюстий. О, не верь ты...
Юлиан. Это он посоветовал мне сегодня атаковать. А если бы я
отказался, он обвинил бы меня в трусости...
Саллюстий. И все же он должен добыть тебе победу, господин...
Юлиан. Он метит куда выше...
Саллюстий. О чем ты?
Юлиан. Не впервые предводитель преторианцев претендует на
императорский венец...
Саллюстий. Господин, господин, варвары в тылу наших войск!
Юлиан. Варвары? Где?
Саллюстий. Вон те орды со звериными шкурами на спинах.
Юлиан. Это батавы, наши союзники. Ха, смотри, смотри... враг
приготовился бежать!..
Саллюстий. Где, благородный цезарь?
Юлиан. Разве ты не слышишь эти вопли?..
Саллюстий. Да, да... Они собираются вокруг Кнодомара и его свиты.
Юлиан. Они принуждают князей слезть с лошадей и сражаться
пешими. Так они поступают при крайней опасности. Это для того, чтобы князья
не сбежали...
Саллюстий. Их оттесняют дальше к болотам...
Юлиан (кричит). Выслать вперед корнутов, копьеметателей и
легковооруженные отряды! Смотри, смотри, Саллюстий, вон там браккаты
нападают на бегущих. Одно их поведение нагоняет страх. Ты когда-нибудь
слышал их боевой клич? Сперва тихое бормотание, которое становится
громче и громче, а затем напоминает грохот волна о берег?
Саллюстий. Стрелы летят градом. Оружие против оружия, рука
против руки! (Он обуреваем гневом.)
Мимо проходят корнуты, спеша на поле сражения.
Юлиан. Вперед, вперед, храбрецы, пусть ваша отвага смоет тот позор,
которым войско покрыло себя в другом месте. Если мы сегодня не победим,
то увы мне, который после долгих колебаний все же принял титул цезаря.
а Вписано: бушующего моря
312 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Саллюстий. Аллеманы отступают все дальше. Они сильнее нас, их
куда больше, и все же им приходится отступать...
Юлиан. Конница отрезает им путь к лодкам. Вперед, вперед!
Сражайтесь! Река — наша союзница. Болота поглотят их, а ночь поразит их
слепотой... Земля, вода и небо сражаются за царство...
Все уходят.
Болотистая местность у берега реки. В воде высокие заросли тростника. Вечер.
Аллеманы спасаются бегством. Иногда они появляются поодиночке и группами
и бросаются в реку. Появляется Север в окружении других полководцев.
Север. Ни шагу дальше! Войско свое дело сделало. Остальное
довершит река!
Юлиан. Победа полная, Север! Укрепленный лагерь и все остальное
в наших руках...
Север. Более шести тысяч врагов осталось лежать на поле брани...
Юлиан. А сколько наших?
Север. Пока трудно сказать. Пал предводитель батавов.
Юлиан. Пал... Отважный Баинабауд...
Север. Да, и трибун Лаипсон... А также Иннокентий, предводитель
одетых в броню всадников. И еще один трибун, имени которого я не помню...
Юлиан. Честь и хвала тем, кто пролил свою кровь... Елена!
Появляется принцесса Елена со свитой.
Елена. О, позволь мне первой приветствовать тебя...
Юлиан. Уходи, уходи... Какая неосторожность!., о любимая!
Елена. Разве здесь опасно? Может ли быть опасно в присутствии
цезаря? О, позволь мне разделить...
Юлиан. Прекрасная, преданная женщина!
Елена. Мой герой и повелитель!
Юлиан. Что там за крики?
Голоса. Он пойман... пойман... пойман...
Юлиан. Кто, кто?..
Флоренции. Благородный цезарь, Кнодомар пленен нами...
Юлиан. А, венец победы!..
Фестус. Позволь мне первым принести тебе эту весть...
Юлиан. Кнодомар?
Фестус. Пленен!..
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 373
Юлиан. Рассказывай... рассказывай!..
Фес ту с. Он сумел скрыться... Видели, как он с несколькими
телохранителями пробирался сквозь горы трупов... к лагерю, который он разбил близ
Трибунси и Конкордии...
Флоренции. Он неприступен...
Юлиан. Дай ему рассказать!
Фестус. Он, должно быть, подозревал, каков будет исход битвы, и
подготовил в укрытии лодки. Он закутал лицо, но один солдат из моей
когорты все же узнал его. И началась охота за ним, великий цезарь... Он уже
почти добежал до берега, но тут путь ему преградило болото. Несмотря
на тяжесть своего огромного тела, он все же сумел пересечь его и скрылся
в зарослях тростника... Там мы его окружили, так же как, судя по рассказам,
окружают львов в Африке... и осыпали беглецов градом стрел...
Юлиан. И он был ранен?..
Фестус. Нет, господин, он вышел к нам по доброй воле и сдался
в плен. Вон они ведут его...
Юлиан. Да, да... это Кнодомар... повелеваю всем молчать... Никаких
насмешек над пленником.
Елена. Как он крепок и могуч, Мирра...
Мирра. Чересчур могуч, моя госпожа!
Елена. Нет, нет, Мирра, не чересчур.
Кнодомара, связанного, приводят к цезарю.
Юлиан. Итак, мы встретились, заносчивый Кнодомар!..
Кнодомар. Позволь мне облобызать пыль на твоих ногах...
Юлиан. Встань, встань!..
Кнодомар. Нет, позволь мне остаться лежать распростертым ниц
перед тобой и молить о последней милости...
Юлиан. Чего ты просишь?..
Кнодомар. Пусть это произойдет быстро... без мучений... О, только
не на костре! Не бросай меня живым в костер!
Елена. Как красит его страх смерти...
Юлиан. Немало наших привязывал ты к столбу... Немало наших ты
умертвил, подвергая страшным мучениям...
Кнодомар. Я был вынуждаем, о всемогущий... Вынуждаем народом и
князьями...а
а Вписано:
Елена. Нагони на него еще больше страху, любимый!
374 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Саллюстий. Предать его смерти!
Елена. Подари мне жизнь этого человека...
Юлиан. Елена...
Елена. Разве Бог сегодня не был милостив к тебе? Смилуйся и ты,
смилуйся над Кнодомаром...
Юлиан. Встань и выслушай мою волю...
Кнодомар. Нет, позволь мне выслушать ее распростертым ниц...
Юлиан. Я дарую тебе жизнь.
Флоренции. Великий цезарь!
Кнодомар. Жизнь... жизнь...
Флоренции. Остерегись, цезарь.
Юлиан. Я приказываю... Ты отправишься пленником в Рим. Ни один
волос не упадет с твоей головы.
Кнодомар. Да, ты бог людей и воинов... Хвала тебе, земной кесарь!..
Многие другие. Кесарь!.. Да здравствует, да здравствует кесарь Юлиан!
Юлиан. Молчите вы, безумцы!..
Голоса. Хвала, хвала кесарю!
Другие голоса. Что произошло?
Еще голоса. Цезарь Юлиан провозглашен кесарем...
Войско. Хвала, хвала кесарю!
Саллюстий. Цезарь... что ты сделал?..
Юлиан. Последствия будут ужасны!..
Флоренции. Что скажут при дворе?..
Юлиан. Пусть говорят, что хотят... Я привык к клевете... Призываю
небеса в свидетели моей невиновности!..
Флоренции. Крики воинов заглушают свидетельство небес...
Саллюстий. За это ты должен заплатить жизнью короля варваров...
Юлиан. Никогда!.. Я дал ему слово.
Елена. Увы мне, неужто я навлекла на тебя беду?..
Юлиан. Будь спокойна, императрица милостива ко мне... Она меня
защитит. Что там за шум?
Север. Вести из Рима...
Юлиан. Что, что?
Север. Императрица Евсевия умерла.. .а
а Вписано на полях:
Удовлетворение Юлиана поведением солдат.
Он лицемерно делает вид, будто хочет отступить.
NB: Главное в том, что цезарь про себя торжествует, уверенный, что тайные силы на
его стороне и способствуют его удаче. В следующем действии — его гордость и унижение.
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 375
[Юлиан. Но если это так, то какой смысл в ваших льстивых речах?
Уж не хотите ли вы сделать из меня подлеца? Неужто вы хотите, чтобы
я присвоил себе заслуги моего благородного родича?
Флоренции. Поистине, мои слова были поняты превратно, если...
Север. Мне и в голову никогда не могло прийти, что...
Юлиан. Знаю, знаю... Все мы заблуждались. Признание правды —
вот чего недоставало, когда речь шла об удаче цезаря. Тебе не пригодится
серебряный шлем, отважный Флоренции. Император уже совершил
триумфальный въезд в Рим. Пусть отменят все празднества... Так будет лучше
всего... Разве не был я некогда другом мудрости? Полагаю, что да. Во
всяком случае, так говорили. Я изменил мудрости, отступился от нее, и кесарь
напомнил мне об этом. Поблагодари его сердечно, Деценций.
Деценций. Скажу только одно. Великие деяния были совершены
здесь, в Галлии.
Юлиан. Воистину это так. Император совершил здесь великие деяния.
Флоренции. Границы империи укреплены на долгие времена,
господин.
Юлиан. Кесарем, кесарем, да, да...
Деценций. И внутри империи опасаться нечего...
Север. Ни одной провинции больше не придется страдать...
Юлиан. Как и можно было ожидать, после мер, предпринятых кесарем.
Деценций. В Дакии же, напротив, дела обстоят плохо, а в Азии и
того хуже. Там Сапор одерживает победу за победой.
Юлиан. Это мне известно. Императору не угодно было одолеть его.
Деценций. Императору угодно одолеть их со временем. Вот здесь
изложена его воля, благородный цезарь. (Протягивает ему бумажный
свиток.)
Юлиан. Посмотрим, посмотрим! (Читает.) А... Север, Флоренции!..
Хорошо, хорошо, благородный Деценций, воля императора будет
исполнена.
Деценций. Необходимо, чтобы уже сегодня...]
Юлиан. Уже сегодня... само собою... уже сегодня... Пусть явится
Скинтула.
Север. Теперь я понимаю.
Флоренции. Цезарь пал.
Далее значительная часть текста утрачена. За нею следует зачеркнутый текст,
в основном совпадающий с окончательной редакцией четвертого действия первой части
дилогии (см.: наст, изд., с. 78—79, строки 35—16).
376 Дополнения. //. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
[Елена. Так подадут ли колесницу? Что это означает? Не будет
торжественного въезда? Не будет триумфа?
Юлиан. Так будет лучше. Долой тщеславие! Представление окончено.
Елена. Неужто цезарь сделался монахом?
Юлиан. Не исключено, что так и будет.
Елена. Не унижай себя. Я этого не вынесу, Юлиан. Я хочу праздника,
хочу праздника! Хочу красоваться в праздничном уборе. Я и со мною еще
некто...
Юлиан. Елена!
Деценций. А!
Елена. Я и со мною будущий цезарь у меня под сердцем...
Юлиан. Елена, Елена!
Елена. Господь Бог услышал мои молитвы и излил на меня чашу
своего милосердия. Триумфальный въезд должен был посвятить нерожденного
в его сан... а теперь... и если ты отец...
Юлиан. Молю тебя, Деценций, моя супруга не знает, что говорит...
Елена. А, Деценций, посланец кесаря! Поблагодари его от души.
Знаешь ли, Юлиан, он прислал мне двух нубийских рабов с фруктами в
золоченых чашах, с персиками из Дамаска... О, как он угадал... фрукты, фрукты... я
изнываю от жажды в этой дикой стране...
Юлиан. Я велел позвать Скинтулу! А, ты здесь...
Елена. Итак, никакого праздника не будет? О, но ведь ты любишь
меня, Юлиан, не так ли? Ну, ну, тогда все хорошо. Как долго ты пробудешь
с нами, благородный Деценций? Нет, нет, я и спрашивать не хочу; надеюсь,
что долго. Я должна идти к обедне, мне есть о чем молиться, есть, за что
благодарить Бога. Мне сдается, будто глаза всей империи устремлены на
меня, будто все рты раскрыты в ожидании... а как обстоят дела у моего
августейшего брата? Надеюсь, он в добром здравии?
Юлиан. Конечно, он в добром здравии, а как же иначе? О, ступай
Елена, побереги себя, я умоляю...
Елена. Итак, я иду в церковь... Никакого триумфа... Да, да, так будет
лучше... Благодарю тебя, мой возлюбленный супруг... будь моим поводырем,
указывай мне путь, ты знаешь правильную дорогу. До свидания, господа!
(Уходит направо.)]
Юлиан. Деценций!
Деценций. Да, господин!
Юлиан. Пусть эти мои слова накрепко запечатлеются в твоей памяти.
То, что я намерен отказаться от своего звания, так же истинно, как то, что я
стою здесь перед тобой...
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 377
Деценций. Это будет доведено до сведения императора.
Юлиан. Призываю в свидетели небеса, что я никогда не стремился
к столь высокому положению. Где мой домоправитель?.. Пусть явится Евте-
рий...
Флоренции (обращаясь к Деценцию). Молю тебя, не истолковывай
превратно то, что я тут говорил. Восхваляя цезаря, я, разумеется, не имел
в виду...
Север. Я никогда не сомневался в том, что лишь мудрое верховенство
кесаря...
Придворный. Молю тебя, благородный господин, замолвить за меня
слово при дворе и избавить меня от этой постылой службы при цезаре,
который... Да, конечно, он в родстве с самим императором, но...
Другой придворный. К моему прискорбию, я мог бы сообщить
тебе кое-что такое, что свидетельствует как о непомерном тщеславии, так и
о дерзновенных [помыслах] надеждах...
Третий придворный. Если ты хочешь узнать о том, что мне
довелось услышать здесь, в Галлии...
Юлиан (Евтерию). Можешь ли ты сомневаться в том, что корабль
цезаря идет ко дну? Оглянись. Крысы ищут спасения!
Е в т ер и й. Раньше времени, надеюсь.
Юлиан. Мы должны быть готовы ко всему. Можно ли совершить
бегство уже этой ночью, если понадобится?
Евтерий. Все готово, как всегда... Но я боюсь, что Деценций... Ах,
господин, его внимание привлечено...
Юлиан. Моя возлюбленная Елена! Как неосторожно было с ее
стороны говорить... Ты уходишь, Деценций?
Деценций. Я должен держать совет с полководцами, благородный цезарь.
Юлиан. Без меня?
Деценций. Император повелел мне избавить его [дорогого]
бесценного родича от излишних трудов.
Кланяется и уходит в сопровождении всех остальных, кроме Скинтулы, оставшегося
стоять в стороне.
Юлиан (ходит взад и вперед). Скинтула!
Скинтула. Да, благородный цезарь!
Юлиан. Дай мне взглянуть на тебя. Да, действительно, ты
производишь впечатление честного человека. Прости, я и не подозревал, насколько
ты мне предан.
378 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Скинтула. Я никогда не дерзнул бы заверять в этом цезаря.
Юлиан (указывает на свиток). Вот тут написано. Ты должен
покинуть меня, Скинтула...
Скинтула. Как так, господин?
Юлиан. Император приказывает распустить войско в Галлии...
Скинтула. Невозможно!
Юлиан. Я называю это именно так. Здесь сказано, что поскольку
в этом месте великие дела завершены, то теперь следует обеспечить мир и
покой в провинциях. Императору необходимо подкрепление в Дакии и в
войне с персами. Вспомогательные отряды герулов и батавов должны двинуться
ускоренным маршем, с тем чтобы уже ближайшей весной прибыть в Азию.
Скинтула. Но, господин, ты ведь дал торжественную клятву этим нашим
союзникам, что их никогда не станут использовать по другую сторону Альп.
Юлиан. Вот именно, Скинтула! Меня вынуждают нарушить данное
слово, опозорить себя в глазах войска. Император велик, его воля должна
быть исполнена. Но это еще не все. От каждого легиона должны быть
посланы в Рим по 300 самых лучших воинов. Триста человек! Это означает, что я
здесь буду ослаблен, останусь без воинской силы!
Скинтула. Самых лучших воинов, так здесь написано?
Юлиан. Да, да, посмотри сам...
Скинтула. Самых лучших... тогда отбери, господин... отбери тех, кто
наиболее предан тебе...
Юлиан. Ха! И зачем? Для чего, по-твоему, я должен использовать
преданное войско?
Скинтула. Ты не так понял меня, господин...
Юлиан. Тебе известно больше, чем ты говоришь.
Скинтула. О чем, господин?
Юлиан. Прости меня, Скинтула... Я верю тебе... Слушай дальше.
Кесарю следует отослать наиболее искусных воинов из скутариев и гентилиев...
Под твоим командованием, Скинтула...
Скинтула. Под моим?
Юлиан. Взгляни сам... Далее он требует кельтов и петулантов. Зачем
они ему, эти циничные псы? Теперь ты понимаешь мое положение,
Скинтула?.. Это не жалоба на кесаря... Не пойми меня превратно... А теперь...
теперь... я верю тебе... теперь иди... наказ императора должен быть исполнен...
буквально... А! (Ходит взад и вперед.)
Скинтула. В чем дело?
Юлиан. Ничего, ничего... В этом все же была какая-то возможность.
Отобрать лучших... тех, кто наиболее предан мне...
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 379
Скинтула. Цезарь, цезарь...
Юлиан. Цезарю не следует забывать прошлое. Как действовали бы на
моем месте те, кто является для меня примером, Платон или Ксенофон?..22
По слову или по букве? Чистые помыслы, примирение с небесными...
Мирра. О милосердный Спаситель!..
Юлиан. Мирра, что случилось?
Мирра. О, сюда, скорее! Моя госпожа...
Юлиан. Елена... Что с ней?
Мирра. Припадок болезни или безумие. На помощь! На помощь!
Юлиан. А вот теперь и она, моя единственная и последняя... нет, нет,
нет!..
Выбегает. Мирра следует за ним.
[Сад во дворце цезаря.] Принцесса Елена окружена рабынями.
Елена. Уберите гребень! Уберите гребень, говорю я! Он раскален!
Мои волосы в огне! Я горю, горю!
Служанки. О милостивая госпожа!..
Елена. На помощь, на помощь! Они хотят убить меня, втыкая
булавки!
[Появляются цезарь Юлиан и Мирра, а вскоре после них личный врач цезаря
Орибазий.]
Мирра. О, видишь, ты видишь, господин!..
Юлиан. Елена, ради Господа милосердного!..
Орибазий (входит). Что за пугающий слух разнесся по дворцу!
Это правда?..
Юлиан. Елена! Моя любовь, венец моей жизни...
Елена. Отыди от меня! О Иисусе сладчайший, помоги мне...
Юлиан. Она не видит. Что с ней, Орибазий? О, посмотри на ее
зрачки... Они расширены.3
Юлиан. Елена! Опомнись, скажи что-нибудь! О, спаси ее,
Орибазий... Я не могу потерять ее. Она единственная женщина, которая любила
меня...
Орибазий. Благородная принцесса...
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией четвертого дейст
вия первой части дилогии (см.: наст, изд., с. 83—84, строки 23—2).
380 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Юлиан. Это врач, Елена... Нет, здесь, здесь, рядом со мной...
Елена (вырывается). Фу! Монах!..
Юлиан. Она не видит меня. Я здесь, здесь, Елена!
Елена. Этот презренный... всегда он около меня!
Юлиан. О чем она?
Орибазий. Отойди, отойди, господин...
Елена. О блаженная тишина! А он и не догадывается... О мой Галл...
Юлиан. Галл?а
Юлиан. Отойдите, женщины! Нечего вам подслушивать. Я сам
позабочусь о госпоже.
Елена. Царь варваров мертв. Галл обезглавлен. Какой, должно быть,
это был удар!.. Не ревнуй, ты мой первый и последний, ты, мой сладчайший,
мой единственный!
Юлиан. Не приближайся, Орибазий!
Елена. Не ревнуй! Ты ведь знаешь нашу сладчайшую тайну. О тоска
дней моих, восторг моих ночей... Ведь это был ты, во тьме, в воздухе, у моего
ложа, когда будущий цезарь у меня под сердцем...
Ю лиан. Говори!
Елена. О, позволь мне зализать рану на твоем боку, позволь
поцеловать следы от гвоздей на твоих руках и ногах... Мой супруг и господин!
Падает на пол. Служанки вскрикивают, но не приближаются к ней.
ю лиан (делает шаг назад, стоит некоторое время, словно
окаменев, а затем, потрясая кулаками и грозя небу, восклицает). Галилеянин!
Саллюстий (выходит из дворца). Принцесса!.. О, так, значит, это
правда!
Юлиан. Осторожно унесите ее отсюда... И пусть никто из
непосвященных... Ты куда, Орибазий?
О р и б аз и й. Хочу испробовать те средства, которые мое искусство...
а Вписано внизу на полях справа:
NB: Юлиан. Все знали об этом, кроме одного, но из них всех никто не знал, что
этому одному ничего не известно. Будущий цезарь!
Лишь Бог может властвовать над людьми! Полубог и получеловек. Судьба Иосифа...23
Это заложено в роду Галилеянина! Он сам...
Оставь сестру и брата, жену и мужа!24 Этот безжалостный Бог. Отдай Богу Богово —
сердце жены...
Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией четвертого
действия первой части дилогии (см.: наст, изд., с. 84, строки 14—27).
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 381
Ю лиан. Думаю, твое искусство окажется бесполезным.
Орибазий. Кто знает, господин? Ведь все-таки можно...
Юлиан. Бесполезным, говорю я!
Орибазий (отступает на шаг). Благородный цезарь, на сей раз
мой долг повелевает мне ослушаться тебя.
Юлиан. Ослушаться в чем? Как ты истолковал мои слова? Ступай,
делай, что сможешь.а Исполни свой долг, говорю я. Ступай, ступай!6
Служанки тем временем уже унесли принцессу. Орибазий уходит за ними.
Юлиан. А, это ты, Саллюстий? Что думаешь обо все этом? Шквал
судьбы вновь обрушился на меня. Сперва те одиннадцать, затем Галл, он
был двенадцатый, а вот теперь тринадцатый... и четырнадцатый.
Саллюстий. Нет, нет, спасенье есть, Орибазий справится...
Юлиан (коротко и твердо). Госпожа умирает. (Ходит взад и
вперед.)* [Четырнадцатый. Да, да, кто знает?.. Никому не следует жениться на
христианке.
Саллюстий. Как так, господин?
Юлиан. Есть некто, кто делает всех нас рогоносцами.25
Саллюстий. Как может цезарь шутить таким образом?..
Юлиан. Ну-ну, ты ведь не христианин. Ты не видишь, как обстоят
дела. Но случаются вещи, которые... Убийство, да! Понимаешь ли ты суть
происходящего, Саллюстий?] Немощный человек на троне, приближающийся
к могиле; бездетный; а тут надежда на продолжение рода... И эту надежду
он превращает в ничто.
Саллюстий. О, если бы я осмелился заговорить! Благородный цезарь,
остерегайся... [тебе грозят опасности, которые] Не верь никому; о, я умоляю
тебя... никому не верь.
Юлиан. Будь спокоен, друг. Однажды все обнаружится. Деценций...
[Евтерий (выходит из дворца). Я думаю, это выполнимо, господин.
Но все должно произойти без промедления.
Юлиан. Что должно произойти?
Евтерий. Бегство, о котором ты говорил...
Юлиан. Теперь — нет! Я больше не трепещу. Я дрожал не за себя.
Евтерий. И все же, господин, если тебе грозит смертельная
опасность...]
а Вписано: Фрукты прибыли из Рима, от кесаря.
Вписано:
Орибазий. Думаю, мое искусство тут бесполезно, господин.
в Вписано: Видишь ли ты во всем этом основную нить, Саллюстий?
382 Дополнения. IL Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Деценций (входит). Как я теперь покажусь на глаза кесарю! Я
раздавлен! О, если бы ты мог все узнать по моим внутренностям. Я — вестник
горя и скорби!..
Юлиан. Да, ты вправе так говорить, благородный Деценций! И как
смогу я отыскать слова, достаточно бережные и осторожные, чтобы в
приемлемой форме донести эту весть до братского, любящего слуха императора?..
Деценций. В недобрый час пал на меня этот выбор...
Юлиан. Выбор, павший на тебя, был благом посреди бедствий: я хочу
сказать, благом для доброго согласия в нашей семье. Пошли он менее
надежного человека — и легко было бы заподозрить, что...
Деценций. И как раз теперь!.. Именно теперь! Этот удар грома
посреди безоблачных небес надежды!..
Юлиан. Да, этот роковой, всепожирающий Левиафан,26 как раз
теперь, когда судно достигло гавани... О... о... о, ах и ах!.. Скорбь делает нас
красноречивыми, Деценций, — как тебя, так и меня. Но дело прежде всего.
Этих нубийцев следует допросить...
Деценций. Господин, уж не думаешь ли ты, что мое усердие способно
было допустить, чтобы эти двое нерадивых слуг жили хоть на мгновение
дольше?..
ю лиан. Как так?
Деценций. Моя преданность императору и дому цезаря была бы
поистине ничтожной, если бы я не...
Юлиан. Ты приказал убить их?
Деценций. Разве не заслужили они смерти десятикратно, эти
нерадивые?.. Оставить столь важные вещи без присмотра... доступные всем и
каждому...
Юлиан. Ах, вот как!
Деценций. Я никого не обвиняю... Однако, о цезарь, слуги в твоем
окружении недостаточно преданы тебе...
Саллюстий. Господин!
Деценций. Твои придворные... О, какое пагубное недомыслие... они,
очевидно, усмотрели немилость к тебе со стороны императора...
[Юлиан. Да, да, крысы...
Деценций. Говорю тебе, цезарь, в твоем окружении нет ни одного, на
кого бы ты мог положиться...
Юлиан. Я знаю это, слишком хорошо знаю. Кто был сегодня в
приемной принцессы?
Евтерий. Я.
Ю лиан. И больше никого?
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 383
Евтерий. Никого, кроме меня.
Юлиан. Стража, стража!
Евтерий. Господин!
Юлиан. Стражу сюда, говорю я!
Евтерий. Господин, заслужил ли я это?
Юлиан. Об этом будет судить император.
Евтерий.а У императора нет времени, господин. Император вступает
в брак.
Юлиан. А, что это значит?..
Деценций. О, кто посмел...
Саллюстий. Я ничего не говорил. Я ничего не знал, я не знаю ничего.
Юлиан. Вступает в брак?.. Деценций, это правда?
Деценций. Да, цезарь, это правда...
Юлиан. Император вступает в брак... а, это многое объясняет... И на
ком он женится?
Деценций. На Фаустине, дочери консула.
Ю лиан. Она молода?
Деценций. Ей восемнадцать лет.
Юлиан. И, разумеется, христианка?
Деценций. Само собою, господин!
Юлиан. Само собою... само собою. Христианка... (Смеется.)
Продолжение рода обеспечено... Но почему ты мне ничего не сказал?..
Деценций. Я не был уполномочен...
Юлиан. Император вступает в брак... Саллюстий, что ты сказал? Ну...
прости меня, Евтерий... послушай, ответь мне на один вопрос... Кто-нибудь
знал до нынешнего дня о состоянии моей супруги?
Евтерий. Думаю, ты был последний, кто об этом узнал.
Юлиан. Да, да, да... и эти два нубийца казнены... пойдем, пойдем,
Евтерий...]
Синтула (входит). Господин, ты возложил на меня задачу, которая
мне не по силам...
Ю лиан. Эту задачу возложил на тебя император.
Синтула. Избавь меня от нее, она мне по плечу.
Деценций. А что случилось?
Синтула. Лагерь взбунтовался...
Деценций. Сопротивление воле императора... [Благородный цезарь, я
покорнейше прошу тебя...
аВписанный вариант: Саллюстий
384 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Юлиан. Действуй сам, у меня больше нет власти...
Деценций. В таком случае, господин, мне придется отбросить в
сторону все недомолвки и прямо объявить тебе...
Юлиан. Что?
Деценций. Или ты позаботишься о том, чтобы требуемые отряды
были отосланы кесарю... или...
Юлиан. Или что? Говори!]
Деценций. Или... Да, господин, мне приказано действовать по
обстоятельствам... если я увижу, что цезарь утратил власть над войском... то я
вынужден буду, заботясь о жизни цезаря...
Юлиан. Привезти меня к кесарю?
Деценций. Под надежной охраной, господин.
[Саллюстий. Всемилостивый господин, нужно попытаться
прибегнуть к крайним мерам...
Евтерий. Бесценный мой господин, все поставлено на карту...
Синтула. Слышите... слышите... эти крики...
Юлиан. Где собралась самая многочисленная толпа?
Синтула. В палаточном лагере, на площади перед горячими
термами.]
Юлиан. На площадь перед термами, друзья!..
Евтерий. Господин!
Синтула. Будь осторожен, всемилостивый цезарь. Это все равно что
сойти во львиный ров...
Юлиан. А, какое воспоминание! Если я погибну, Деценций, то ты
должен будешь засвидетельствовать перед кесарем, что цезарь выполнил свой
долг до конца.
Уходит налево, остальные следуют за ним.
Большой лагерь за городом. Повсюду палатки, повозки, оружие.
Римские легионеры, вспомогательные отряды батавови других
союзников. Женщины и дети. Слышны крики.
Мавр. Скорее, говорю я, мы не можем терять времени.
Женщина. О, будь же милосерден! Я должна сказать ему последнее
«прости»!
Мавр. Ты уже десять раз с ним простилась... вперед, вперед...
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 385
(19)
ерновой автограф начала первого действия второй части трилогии)
{Начало 1872 г.)
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
Лагерь цезаря в восточной Галлии. Распахнутый шатер. Раннее утро.
Цезарь Ю л и а н в полном вооружении. Из шатра выходит принцесса Елена.
Елена. Юлиан! И в полном вооружении! Куда ты?
Юлиан. Прощай, Елена!
Елена. Куда ты, бесценный мой повелитель?
Юлиан. Прощай! Евтерий тебе скажет...
Елена. Зачем Евтерий!.. Вооружен... ты покидаешь меня нынче ночью...
О, каким одиноким будет мое ложе...
Юлиан. Военный совет...
Елена. Военный совет... О, так, значит, сражение уже скоро...
Юлиан. Скоро и неизбежно... Но не спрашивай больше...
Елена. О, ради Христа...
Юлиан. Как она красива в страхе...
Елена. Я красива, Юлиан?
Юлиан. Красивее всех на свете.
Елена. Я старше тебя. Не хочу больше стареть. После победы ты
подаришь мне украшения...
Юлиан. Ты сможешь выбрать из добычи все, что захочешь.
Елена. А есть ли у аллеманов янтарь для бус и браслетов?..
Юлиан. В избытке, любимая моя...
Елена. О, тогда пошли против них свое войско... Одерживай над ними
победы битва за битвой...
Юлиан. Это решит исход войны...
Елена. О, иди, иди... Разбей их!
Юлиан. И ты не боишься?
Елена. Разве не сопутствует тебе удача?.. Иди... разбей их... пора
покончить с пребыванием в этой глуши... Я не вынесу больше, Юлиан, я хочу
обратно домой, в Рим, в Грецию...
Юлиан. Поближе к императору...
Елена. Император немощен.
Юлиан. Елена!
ч
13 Зак. №3207
386 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Елена. Говорю тебе, я больше не вынесу. Время идет, Евсевия
пребывает в благоденствии и почете, а я старею...
Юлиан. Ты вовсе не стареешь, ты молода и прекрасна.
Елена. Нет, нет!.. Время идет... У меня не хватает терпения выносить
все это...
Юлиан. Чего ты не можешь выносить?
Елена. Он с каждым днем все ближе к могиле... Тонкая нить между
жизнью и смертью... О любимый, сражайся, сражайся... [Если проиграешь,
страх убьет его...] Если победишь — радость...
Юлиан. Елена!
Елена. Душевные волнения для него губительны... если ты победишь,
то сильная радость...
Юлиан. А если потерплю поражение...
Елена. Тогда страх...
Юлиан. Страх? И какие силы поддержат меня, если я пойду в бой
с такими мыслями?
Елена. Христос милостив. За тебя будут возноситься молитвы... хвала
святым... хвала мученикам. Кровавые жертвы во искупление, Юлиан...
Отдай мне молодых пленниц... Я обращу их в Христову веру... они преклонятся
перед святым крестом...
Юлиан. Тебе это не удастся.
Елена. Тогда они умрут... Точно благовонный дым, поднимется к
небу жертвенная кровь к нему, Благословенному. Его благодать умножится...
и я... восстану помолодевшей... помолодевшей... Ванна из крови
девственниц...
Юлиан. Не греши, Елена!
Елена. Разве это грех — желание угодить тебе?..
Юлиан. Так это единственно ради меня? О, отвечай, отвечай!
Елена. Мой повелитель перед Богом и людьми...
Юлиан. Прощай, моя любимая.
Елена. Мой герой, мой цезарь... прощай!.. Мирра, пусть явится
придворный священник, пусть соберутся все мои прислужницы, дабы вознести
молитву Богу... О ты, благословенный, ты, Бог всего воинства!.. Ты, что
держишь победу в своей деснице... будь с нами... будь с нами... Твоя есть
сила и слава! Во веки веков, аминь! (Уходит.)
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 387
(20)
еловой автограф отрывков первого и второго действий
второй части трилогии)
(Лето 1872 г.)
(ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ)
(...) непобедим во всех схватках? Я вижу его, вижу ангела с огненным
мечом, который проложил дорогу Константину на Мульвийском мосту!
Юлиан. Ты послана мне небом, ты венец моего бытия.
Елена. О, иди... иди... порази их молнией своего гнева!.. Покончи
с этой постылой, безрадостной жизнью здесь, в этом захолустье. Я больше
не вынесу этого, Юлиан! Я хочу вернуться домой, в Рим, в Грецию.
Юлиан (пристально смотрит на нее). Поближе к императору?
Елена (тихо). Император немощен.
Юлиан (отпрянув). Елена!
Елена. Говорю тебе, я больше не вынесу! Время идет, Евсевия
пребывает в благоденствии и почете, а я старею...
Юлиан. Ты вовсе не стареешь. Ты молода и прекрасна!
Елена. Нет, нет, нет! Время идет. У меня не хватает терпения
выносить все это.
Юлиан. Тише! Что, если кто-нибудь услышит тебя!..
Елена. Он медленно угасает с каждым днем. Он на волосок от могилы.
Иди, любимый, сражайся, сражайся... Если ты одержишь великую победу,
то радостная весть наверняка...
Юлиан. Елена!
Елена (тихо). Он не вынесет потрясения. Я уверена в этом. Если ты
одержишь великую победу, то радость...
Юлиан. А если поражение?..
Елена. Тогда это сделает страх.
Юлиан. Довольно об этом. Ты думаешь, ангел с огненным мечом
проложит мне дорогу, если я пойду в бой с такими мыслями?
Елена. Христос милостив. За тебя будут возноситься молитвы. Хвала
святым! Хвала мученикам! Кровавые жертвы во искупление, Юлиан! Отдай
мне молодых пленниц. Я обращу их в Христову веру. Они преклонятся перед
святым крестом.
Юлиан. Аллеманы перед крестом не преклонятся.
Елена. Тогда они умрут. Точно благовонный дым, поднимется к небу
жертвенная кровь к нему, Благословенному. Его благодать умножится, его
Б
388 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
милость снизойдет на меня. И я... восстану помолодевшей, помолодевшей,
Юлиан... Это верное средство, ванна из крови девственниц...
Ю лиан. Ты грешишь!
Елена (нежно). Разве это грех — желание угодить тебе?
Юлиан. Так это единственно ради меня? О, отвечай, отвечай!
Елена (склоняется к его рукам). Мой повелитель перед Богом и людьми!
Юлиан. Прощай, моя любимая! (Уходит в глубину сцены.)
Елена. Мой герой, мой цезарь... прощай! (Зовет, обращаясь налево.)
Мирра, Мирра, пусть явятся священники! Пусть соберутся все мои
прислужницы, дабы вознести молитвы Богу. (Воздевает руки.) О ты,
Благословенный! О ты, Бог всего воинства... ты, что вершишь суд и держишь
победу в своей деснице... будь с нами, будь с нами! Твоя есть сила и слава во
веки веков. Аминь! (Уходит налево.У
Юлиан. Отступление? Твой совет хорош! Разве тебе не известно,
какая опасность у нас за спиной? Завистники и клеветники в лагере
императора. Разве они не выстроятся стеной, чтобы встретить цезаря, бежавшего
с поля боя? Разве ты не видишь тучи отравленных стрел, что будут пущены
в нас?6
Юлиан. Смотри, смотри, Саллюстий! Сражение идет по всей линии...
Как разносятся ветром звуки рожков! Что за крики, какой звон щитов!
Флоренции. Не подходи слишком близко, молю тебя!
Юлиан. В битве есть то, что искал я в книгах и грезах. В битве
истинное единение с духами, великое, леденящее и обжигающее. Человек
возвышается над самим собой...
Флоренции. Назад, господин! Стрелы варваров впиваются в склон!
Юлиан. Тот, кому предназначено утвердить царство, неуязвим для
стрел.
Саллюстий (указывает в сторону). Но что это? Войска
остановились!..
Флоренции. Сильван медлит. Отчего он не наступает?8
а Далее текст в основном совпадает с черновым автографом отрывка второй час-
ти трилогии ({18/) (см.: наст, изд., с. 365—366, строки 1—25).
Далее текст в основном совпадает с черновым автографом отрывка второй
части трилогии ((18)) (см.: наст, изд., с. 366—369, строки 31—3).
в Далее текст в основном совпадает с черновым автографом отрывка второй час-
ти трилогии ((18)) (см.: наст, изд., с. 369—370, строки 13—18).
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 389
Юлиан. Ни на кого, кроме тебя. Да будет благословен твой приход.
Чем я заслужил то, что ты пожертвовал мирной, благополучной жизнью,
последовав за мной в эти суровые края? В Милане, в день моей свадьбы, мне
пришлось отказать тебе в просьбе...
Саллюстий. Ни слова больше... не надо. Это все уже давно забыто.
Юлиан. Поистине ты благородный человек, Саллюстий. Хвала
судьбе, что ты здесь со мною. У меня нет никого, кроме тебя. Кто еще? Разве
они не думают каждый о своей выгоде? Разве Марцелл не отвел свое войско,
когда я зимой оказался в окружении в Сеноне? А разве не очернил он меня
после этого при дворе императора?
Саллюстий. Сильван, господин? Сильван не ищет выгоды для себя.
А старый Север?..
Юлиан. Сильван честен, я полагаю, но [подавлен собственной
заурядностью] [он ничто] он неумелый полководец. А Север приверженец старой
тактики и не приемлет новшеств в военном деле. Я хотел бы избавиться
от них обоих. Но кесарь не позволяет мне этого. Кесарь хочет, чтобы я вел
войско не спеша, то туда, то сюда, без поражений, но и без больших,
ошеломляющих побед. Понимаешь ли ты мое положение? Что ты думаешь об
этом?
Саллюстий. Мудрость кесаря непостижима.
Юлиан. Ты предвосхитил мои слова. Да, я одинок среди этих людей.
Или, может быть, нет? Посмотри только на Арбеция, этого грубого
солдафона, достигшего самых высоких должностей. Говорю тебе, он метит еще
выше. Если бы он умел писать, то я подумал бы, что это он посылает
императору тайные послания, полные лжи и клеветы...а
Юлиан. И кем я буду завтра? Но довольно об этом. Смотри, смотри,
Флоренции наступает! Ха-ха, славный удар! Я ненавижу его, Саллюстий!
Я вижу, что он сейчас хочет... поражения моему войску. Геройской славы для
себя. Он замышляет мою погибель.6
Саллюстий. Стрелы летят градом. Оружие против оружия. Рука
против руки. Прости, господин, у меня голова кружится... я не могу вынести
этих криков умирающих...
а Далее текст в основном совпадает с черновым автографом отрывка второй части
трилогии (\18/) (см.: наст, изд., с. 370, строки 30—38).
Далее текст в основном совпадает с черновым автографом отрывка второй
части трилогии (\18/) (см.: наст, изд., с. 371, строки 6—30).
390 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хснрика Ибсена
Юлиан. Ты, чувствительный римлянин!
Саллюстий (затыкает уши). О, хоть бы я был глух!.. Никогда не
мог представить себе столь жестокой битвы!
Кор нуты проходят мимо, направляясь на поле сражения и приветствуя цезаря
громкими возгласами.3
Юлиан. Хвала тем, кто пролил свою кровь за императора!
Появляется принцесса Елена в окружении священников и прислужниц.
Елена. Привет тебе, мой победоносный герой!
Юлиан. Елена! Здесь? Уходи, уходи! Как ты неосторожна, любимая!
Елена. Что такое для меня опасность? Разве нет креста в моих руках?
Разве я не нахожусь около цезаря?6
Юлиан. Кнодомар? Так это правда?
Фестус. Да, он захвачен в плен, господин!
Елена. Мои молитвы услышаны, Всевышний с нами!
Юлиан (Фестусу). Рассказывай, рассказывай, трибун!
Фестус. В суматохе битвы Кнодомару удалось бежать... он сражался
пешим, господин...
Юлиан. Знаю, он был вынужден. Я сам это видел. Дальше!
Фестус. Видели, как он с несколькими телохранителями пробирался
сквозь горы трупов к лагерю, который он разбил близ Трибунси и Конкор-
дии...
Флоренции. Я позаботился о том, чтобы подступы к нему были
перекрыты.
Юлиан. Пусть говорит трибун.
Фестус. Видимо, он опасался поражения и поэтому хранил наготове
лодки в укрытии. Закутав лицо, он пробежал мимо нас, но один солдат из
моей когорты узнал его и закричал: «Вон там верховный король удирает!»
И тут началась охота за ним, наш повелитель цезарь! Он уже был совсем
близко от берега, но тут путь ему преградило болото. Несмотря на тяжесть
своего огромного тела, он сумел пересечь его и скрылся в зарослях тростника.
а Далее текст в основном совпадает с черновым автографом отрывка второй
части трилогии ((18)) (см.: наст, изд., с. 371—372, строки 34—19).
Далее текст совпадает с черновым автографом отрывка второй части трилогии
((18)) (см.: наст, изд., с. 372, строки 26—33).
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 391
Там мы его окружили, словно [как рассказывают] того льва в Ливийских
землях, и осыпали его градом стрел.
Юлиан. И что же? Он был ранен?
Фестус. Нет, мы в него не попали. Он сам по доброй воле вышел из
своего укрытия и сдался нам.
Флоренции. Он невредим. Видишь там толпу людей? Это его ведут.
Юлиан (всматривается в даль). Да, да, это Кнодомар. Нет, это
больше, чем Кнодомар, друзья мои. Это сама война, связанная по рукам и
ногам. (Преторианцы с громкими возгласами одобрения окружают
цезаря.) Чествуйте не меня, несравненные. (Обнимает Флоренция.) Воздайте
хвалу этому человеку, моему другу и брату. (Тихо Фестусу.) Награда тебе
обеспечена, трибун! (Громко.) Никаких насмешек над пленником!
К цезарю подводят Кнодомар а.
Елена (тихо). Какой он могучий и сильный, Мирра!
Мирра. Чересчур могучий, моя повелительница!
Елена. Нет, нет, Мирра, не чересчур!
Юлиан (Кнодомару). Вот мы и встретились, ты, высокомерный!
Кнодомар (бросается на колени). Позволь мне облобызать пыль на
твоих ногах!
Юлиан. Нет, нет! Встань, встань!
Кнодомар. Нет, позволь мне лежать у твоих ног, до тех пор пока
слово милости из твоих уст не поднимет меня.
Юлиан. Чего ты просишь?
Кнодомар. Прошу, чтобы это произошло быстро, без пыток и
мучений... И только не на костер! Не надо сжигать меня живьем. Я не могу!..
Елена (Мирре, тихо). Каким прекрасным делает его страх смерти.
Юлиан. А сколько наших ты умертвил под страшными пытками?
Кнодомар. Я был вынужден, о всемогущий. Это народ и князья,
которые... О, выслушай, выслушай меня!
Елена (Юлиану, тихо). Нагони на него еще больше страху, мой
любимый!
Юлиан. Вы, варвары, все одинаковы. Дерзкие в час удачи и
трусливые в час поражения.
Флоренции. Предай смерти этого человека. Этого требуют солдаты.
Юлиан. Кто?
Флоренции. Я и войско.
Елена (тихо). Ты не должен это стерпеть. Подари мне жизнь этого
пленника.
392 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Юлиан. Елена!
Елена. Разве Бог воинства не был милостив к тебе сегодня? Пощаду,
пощаду Кнодомару!
Юлиан (Кнодомару), Встань и выслушай мою волю.
Кнодомар. Нет, нет, нет!
Юлиан. Встань, говорю я! Я дарую тебе жизнь.
Ропот среди солдат.
Флоренции. Великий цезарь!
Кнодомар. Жизнь... жизнь?
Флоренции. Остерегись, благородный цезарь!
Юлиан. Здесь повелеваю я... от имени войска. Разве не от имени
войска говорю я, когда утверждаю, что ваша сдержанность, о вы, непобедимые,
так же велика, как ваше мужество? Пленник будет отправлен в Рим. Ни
один волос не должен упасть с его головы. Такова воля войска. Войско
желает, чтобы подвиги его воочию увидели там, куда приведут этого человека.
Войско имеет право требовать, чтобы его славили по всей империи, вплоть до
императорского двора. Кто воспрепятствует войску наслаждаться этой столь
заслуженной им хвалой? Разве не так? Разве я не правильно понял ваше
желание?
Солдаты. Да, да, да! Да здравствует цезарь Юлиан! Хвала цезарю!
Цезарь понял нас!
Кнодомар (встает с колен). Да, ты бог победы! Да, мой господин,
ты бог полей сражения и воинов! Хвала тебе, великий кесарь!
Стоящие вокруг солдаты (смеясь). Он сказал — кесарь! Он
назвал цезаря кесарем!
Фестус. Хорошо сказано, варвар! Да здравствует кесарь Юлиан!#
Преторианцы. Хвала отцу войска! Хвала кесарю Юлиану!
Юлиан. Замолчите, замолчите, безумцы!
Крики распространяются дальше и дальше, ликование нарастает: «Да здравствует
кесарь! Да здравствует кесарь!»
Юлиан (восклицает). Флоренции, Север, я призываю вас в
свидетели своей невиновности.
Саллюстий (пробирается через толпу). Дорогу, дорогу! Ради
небес, скажите, что случилось?
Север. Я ничего не понимаю. Солдаты провозгласили цезаря кесарем.
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 393
Саллюстий. Невероятно! Измена? Нет, нет! {Обращается к
Флоренцию.) Заклинаю тебя, господин... правда ли это?
Флоренции. Король варваров чествовал цезаря как кесаря.
Саллюстий. Король варваров? Но сам цезарь...
Флоо енций. За это он подарил пленнику жизнь... прости, больше я
ничего не знаю. (Отходит в сторону.)
Юлиан. Это не случайно, Елена!
Саллюстий. Господин, лиши жизни этого неосторожного.
Елена. Да, пусть он умрет, Юлиан! Не отсылай его в Рим.
Юлиан. Я дал ему слово. И чего вы боитесь? Я напишу императрице.
Императрица прикрывает меня от всех стрел злобы. А теперь отдыхать,
отважные герои! Отдыхать под защитой сил, которые сражались сегодня
вместе с нами. Огонь бунта погашен. В Париже мы совершим триумфальный
въезд, а затем, Флоренции, Север, присоедините ваши молитвы к моим,
чтобы императору угодно было позволить мне удалиться в уединение...
Флоренции. Господин, что ты задумал?
Юлиан. Я сказал, в уединение. К занятиям, которые прежде занимали
мой ум и которым я, смею думать, предавался небезуспешно. Пурпурный
плащ не по плечу скромному философу. Жезл предводителя войска должен
быть вложен в более достойные руки, Флоренции!
Север. Цезарь, войско не потерпит этого.
Юлиан. Войско ничего не хочет. Крики, бессмысленные крики. Я
напишу императрице...
Евтерий (быстро входит). Печальная новость из Рима, господин!
Юлиан. Что случилось? Ты бледен как смерть...
Евтерий. Императрица умерла.
Елена. Императрица!
Юлиан. Императрица умерла!
Елена. Умерла! Умерла... и умерла бездетной, Юлиан!
Юлиан. А император?..
Евтерий. Сражен скорбью и болью...3
Юлиан. Пусть эта весть дальше нас не пойдет. Ни слова, слышите?
Удвоить стражу вокруг моего шатра этой ночью! (Повелительно.) Сюда,
Флоренции! Следует подготовить приказ на сегодня. Там должно быть
сказано, что цезарь доволен солдатами. Войско выполнило свой долг. Оно
утвердило царство.
а Вписано:
Елена. Он этого не переживет!
394 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
Дворец цезаря близ Парижа. Зал, празднично украшенный аллеманским оружием и
сокровищами.
Цезарь Юлиан в одежде триумфатора, с лавровым венком на голове,
расхаживает взад и вперед по залу. На некотором расстоянии от него неподвижно стоит
Деценций.
Юлиан. Дальше, дальше!
Деценций. Благородный цезарь, это все.
Юлиан. В самом деле? Это все? И кесарь отправил тебя в столь
дальний путь лишь для того, чтобы...
Деценций. Чтобы выразить своему высокородному родичу свою
августейшую милость и любовь...
Юлиан. Да, да, так, значит. Он озабочен моим душевным
спокойствием. Он не желает, чтобы я вынашивал честолюбивые замыслы. Не так ли,
Деценций?
Деценций. Всемилостивый цезарь, я не дерзну истолковывать мысли
моего господина.
Юлиан. И я также. И я также. Отнюдь. (Ходит взад и вперед.)
А что, король аллеманов Кнодомар уже прибыл в Рим до твоего
отъезда?3
Юлиан. Он посягнул на величие кесаря, этот невежественный человек.
Ты, должно быть, знаешь об этом?
Деценций. Я ничего не знаю.
Юлиан. Гм... тоска по родине? Вот как!
[С и н ту л а (входит). Время приспело, господин!
Юлиан. Что ты имеешь в виду?
С и н т у л а. Твоя колесница стоит наготове. ]
Юлиан. Для путешествия Фаэтона между небом и землей? Не
сманивай меня на опасный путь, старый фавн! Чем это все кончилось для
Фаэтона? Падением и смертью, ты разве забыл... Забыл свое язычество,
чуть не сказал я. Прости, Деценций, я не хотел ранить твой благочестивый
слух.
Деценций. Мой благочестивый слух неуязвим, господин.
а Далее текст совпадает с окончательной редакцией четвертого действия первой
части дилогии (см.: наст, изд., с. 76, строки 11—26).
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 395
Юлиан. Да, да, ты уж не посетуй на цезаря за его шутки. Я, право же,
не знаю, как иначе воспринимать это. [(Ходит взад и вперед.) Золоченая
колесница с белыми конями в упряжке? Не так ли?
Синтула. Так, как принято, господин!]
Появляются полководцы Флоренции и Север, верховные военачальники
и придворные цезаря.
Юлиан. А вот и они. [Я собирался сегодня совершить триумфальный
въезд.] Взгляни на них, Деценций! Во главе войска намеревались [я] они
с триумфом войти в город. Рядом с колесницей должны были идти князья
варваров со связанными руками. Следом за ними должны были идти
женщины и рабы двадцати покоренных племен, голова к голове, тесной толпой...
Доброе утро, благородный Флоренции! Я вижу, на тебе серебряные доспехи.
Ты идешь в шествии вместе с цезарем.
Флоренции. Разве что-то особенное случилось, господин?
Юлиан. Воистину это так. Чего недостает цезарю для счастья?
Флоренции. И чего же недостает цезарю для счастья?
Юлиан. Теперь уже ничего. Радуйтесь вы, мои храбрые соратники по
оружию, перед вами государственный секретарь Деценций, досточтимый
доверенный императора. Он прибыл сюда нынче ночью.
Флоренции. О! В таком случае счастье цезаря беспредельно.
Север (тихо). Как тебе это покажется?..
Флоренции (так же). Невероятно!
Север. Теперь он в большей милости, чем когда-либо.
Флоренции. Кто может постичь императора, друг!
Юлиан. Что вы там притихли? Да, все именно так. Или вы находите,
что это чересчур?..
Флоренции. И как такое могло прийти тебе в голову...
Север. Как же я могу иметь мнение, отличное от мнения
императора?
Флоренции. В самом деле, это знак высочайшего благоволения... Но
чтобы чересчур?.. Чересчур? О нет, высокородный цезарь...
Север. Чего только не совершил ты за эти годы в Галлии!3
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией четвертого
действия первой части дилогии (см.: наст, изд., с. 78—81, строки 1—14).
396 Дополнения. П. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
<21>
аметки, связанные с превращением второй части трилогии
в четвертое и пятое действия первой части дилогии)
(Осень 1872 г.)
НАБРОСОК
ЧЕТВЕРТОЕ ДЕЙСТВИЕ
Зал во дворце цезаря. Горячие термы близ Парижа.
Ночь. Принцесса Елена в страхе за судьбу цезаря. До нее дошли слухи
о битве у Рейна. Около нее рабыня Мирра. Принцесса надеется, что он
одержал победу; богатые и драгоценные дары, которые прислал император,
сирийские фрукты в золотых чашах, украшения и рабы-нубийцы — для нее
это знаки благоволения императора.
Цезарь Юлиан появляется тайком, словно беглец. Сцена между ним и
принцессой. Он одержал победу, и настолько всесокрушающую, что
опасается зависти императора. Военные действия императора, как всегда, неудачны
в Дакии и против персов. Ярко проявляется влюбленность Юлиана в Елену,
он опасается за ее безопасность. Она пытается успокоить его. Он сообщает
ей, что император сам совершил триумфальный въезд в Рим.
Появляется Евтерий и сообщает о прибытии посланца от императора, а
именно префекта Деценция. Цезарь приказывает собрать сюда его
придворных и военачальников.
Те же, Флоренции, Север, всадник Саллюстий, конюший Синтула и
придворные. Затем префект Деценций. Он передает приказ императора
распустить войско в Галлии. Все отступаются от цезаря, так как ясно, что он
в немилости. Цезарь покоряется.
Сцена между цезарем и Саллюстием.
Является Мирра и сообщает о болезни принцессы. Те же и принцесса
Елена, вскоре после этого Орибазий, а затем Деценций и после Синтула,
который сообщает о том, что солдаты взбунтовались.
Врываются солдаты, чтобы убить цезаря. Юлиан идет навстречу к ним и
умоляет взять его под свою защиту; его речь и мольбы воодушевляют их;
Деценций спасается бегством, войско провозглашает цезаря императором. Он
принимает решение идти в Виенну.
з
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 397
ПЯТОЕ ДЕЙСТВИЕ
(В катакомбах близ Виенны.)
Юлиан скрывается здесь, терзаемый угрызениями совести за все
случившееся. Наверху в церкви служат мессу по его супруге.
Появляется всадник Саллюстий и советует Юлиану без промедления
выступить против императора. Юлиан не может решиться на это, и тем не
менее он перечисляет все злодеяния императора против его семьи. Саллюстий
сообщает о своем положении и грозящей ему опасности.
ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ СЦЕНА 5 ДЕЙСТВИЯ
Юлиан перечисляет все злодеяния императора по отношению к нему,
убийство его родителей и родственников, колебания императора,
переходящего от мук совести к подозрительности. Галл — цезарь, Галл убит, Юлиан —
цезарь, Елена — его жена, победы в войне, препятствия со всех сторон,
в ранней юности был искалечен страхом на всю жизнь... Елена убита — его
единственная овца, которая никогда не принадлежала ему.
ЗАМЕТКИ К ПЯТОМУ ДЕЙСТВИЮ
Юлиан и Максим в катакомбах. Юлиан рассказывает о пророчествах и
видениях, которые, по его мнению, указывают на смерть императора.
Максим уходит вглубь коридоров, в это время появляется всадник Саллюстий,
который сообщает Юлиану о волнениях в лагере. Появляется Евтерий и
сообщает о...
<22>
ервоначальный беловой автограф четвертого
и пятого действий первой части дилогии)
(Осень 1872 г.)
ЧЕТВЕРТОЕ ДЕЙСТВИЕ3
Д е це н ци й. Господин!..
Юлиан. Не трогайте его! Благородный Деценций не виноват. Лаип-
сон, это ты! Отважный друг, ты храбро сражался при Аргенторате.
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 66—88, строки 25—20).
п
395 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Лаипсон. И цезарь это помнит?
Голоса в толпе солдат. Оторвать нас от жен и детей, от дома и
земли!
Юлиан. Вы, честные батавы! Лучших союзников у империи никогда
не было. Ах, Фестус, я вижу, раны твои уже затянулись. О ты, заслуженный
воин! И мне отказано было сделать тебя центурионом!..
Фестус. А ты хотел это сделать?
Юлиан. Не обвиняй императора, его вины в том нет... Злые
советчики... Вы, друзья, наверное, знаете, какое несчастье омрачило досточтимый
лик императора? Взгляните туда, ах, слезы не дают мне говорить... Моя
возлюбленная супруга на смертном одре...
Женщина. Что он говорит?
Саллюстий. Господин, прошу тебя...
Юлиан. Да, моя возлюбленная супруга коварно отравлена... Как раз
сейчас, когда она носит под сердцем надежду империи... Отчего ты
засмеялся, Саллюстий?
Саллюстий. Я, благородный цезарь?
Женщины. Ах!
Другие. Пусть умирает!
Солдаты. Она никогда не была добра к нам!
Женщина. Заслуженная кара! Ты отрываешь от нас наших мужей!
Юлиан. Император и вправду не виновен. Что знал он о фруктах,
которые послал? Мне этого не понять. А теперь и сам я!.. Меня хотят увезти
в Рим... Как пленника... Галл, Галл, ... о брат, о ты, пророческая тень...
Деценций. Солдаты, слушайте меня!
Солдаты. Долой цезаря! В Рим, на смерть!
Юлиан. И как раз в тот день, когда я намеревался... О, какая
неблагодарность... Я хотел поделить между вами мою часть добычи и выдать
каждому солдату по пяти золотых и одному фунту серебра. И...а
Юлиан. О, молю вас! Смотрите, я простираю руки... Останься здесь,
Деценций... Вы хотите этого... Хорошо, я подчиняюсь... Синтула, пусть
сюда соберется дворцовая стража... Деценций, ты засвидетельствуешь перед
императором, что я лишь поневоле... Ступай, ступай, центурион, сообщи
войску о том, что вы здесь решили. Я напишу кесарю... Саллюстий, ступай, и
пускай Север возьмет под стражу...
Л Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 89-90, строки 6-36).
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 399
Мавр. Диадему вокруг твоей головы, император!..
Юлиан. У меня никогда ее не было...
Мавр. Вот эту, эту!
Крики снаружи. Кесарь! Кесарь! Мы хотим видеть кесаря!
Солдаты. На щит его! Поднимем его на щит!
Юлиана поднимают на щит и показывают толпе, собравшейся снаружи.
Громкие крики ликования.
Юлиан. Да будет по воле войска! Я склоняюсь перед неотвратимым и
вновь повторяю то, что было обещано...
Легионеры. Пять золотых и фунт серебра!
Б а т а в ы. И никаких переходов через Альпы!
Юлиан. В Виенну! Я отвечаю за все. А, Орибазий...
Орибазий {входит справа). О всемилостивый господин!
Юлиан. [Умерла?] Что Елена?..
Орибазий. Умерла!
Юлиан. Немесида!
ПЯТОЕ ДЕЙСТВИЕ
В Виенне. Сводчатое помещение в катакомбах с горящей лампадой под потолком.
Обветшалая каменная лестница ведет наверх, в церковь.
Юлиан в разорванных одеждах сидит на земле, прислушиваясь. Сверху
доносится приглушенное церковное пение.
Юлиан. И вот теперь они снова лгут пред ликом Господа. Молитвы и
псалмы у ее гроба. День и ночь свечи и курения. «Нет добродетелей, коих
у нее бы не было», — поют священники. Ха-ха, священники! Да, они ведь
должны были знать об этом. Супруга кесаря возносится на небо, всеми
восхваляемая. Возносится ввысь, ввысь, к горним высотам. Гм!.. Земной
императорский трон ей не достался, а ведь это именно то, о чем она... В этом
перст Немесиды. Немесиды? Ведь Немесиды не существует...3 Немесида
реяла как туман над Галилеянином.
Саллюстий (с лестницы). Господин, ты тут словно погребенный во
тьме...
Юлиан. Это ты, Саллюстий? Что тебе здесь надо?
Саллюстий. Служить тебе, если смогу.
а Вписано: Никто не видел от нее милостей, никто не ставил ее статуй перед алтарем.
400 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Юлиан. Что нового там, наверху?
Саллюстий. Признаки того, что солдаты...
Юлиан. Там, наверху, должно быть, светит солнце.
Саллюстий. Да.
Юлиан. Небосвод искрится от света, день в разгаре, тепло, река бежит
по белой гальке... Жизнь прекрасна, прекрасен мир!
Саллюстий. О, пойдем, пойдем, господин! Это твое пребывание во
тьме толкуют превратно...
Юлиан. И как же его толкуют?
Саллюстий. Смею ли я вымолвить это?..
Юлиан. Да, да, не скрывай ничего.
Саллюстий. Говорят, что это не скорбь, но муки совести...
Юлиан. Они полагают, что это я ее убил?
Саллюстий. Непостижимость твоей скорби может послужить им
извинением...
Юлиан. Для них было бы менее непостижимо, если бы я?.. Может ли
отец превратить в ничто свою надежду? (Вскакивает.) Чему ты смеешься?
Разве есть кто-то, кто не верит в то, что...
Саллюстий. Господин, я тебя не понимаю.
Юлиан. Я спросил, что нового.
Саллюстий. Когда разнеслись слухи о том, что произошло в Париже,
император поспешно бежал в Антиохию.
Юлиан. Это мне известно. Он в мыслях уже видел нас у ворот Рима.
Саллюстий. Те, кто примкнул к тебе, видели в мыслях то же самое.а
Саллюстий. Нет, позволь мне, лежа у твоих ног, признаться во всем.
О всемилостивый кесарь, и мне приходится говорить тебе это! Когда я
прибыл к тебе сюда, в Галлию, я явился как платный соглядатай кесаря...
Юлиан. Ты!..
Саллюстий. Душа моя была исполнена чувства мести, и меня сочли
подходящим...
Юлиан. И ты был способен на это? О, какая черная измена!
Саллюстий. Да, господин, я предавал тебя, но только в первые
месяцы, а после нет. Твоя доброта, твой высокий ум, все те милости, что ты
оказывал мне!.. И я стал тем, за кого себя до этого выдавал, восхищающимся
тобой другом, и изменником по отношению к тем, кто послал меня.
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 94, строки 1—22).
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 401
Юлиан. О Саллюстий...
Саллюстий. С тех пор я не сообщал ничего такого, что могло бы тебе
повредить. Я умалчивал или смягчал, пока [не поняли] против меня не
возникли подозрения. А те письма, в которых говорилось о триумфальном
въезде императора в Рим...
Юлиан. Да, да...
Саллюстий. Я сделал так, чтобы они попали в твои руки, о
бесценный господин. Говорить открыто я не смел, но с того времени../
Юлиан (продолжает читать). Он намерен вступить в новый брак.
Вот как... Констанций... Эта тающая тень человека!.. Фаустина молода...
восемнадцать лет... отпрыск этого спесивого семейства... христианка... ха-ха...
Теперь у императора будут дети... Мне все ясно теперь. И поэтому Елена
должна была...
Саллюстий. Да, поэтому. Я был тем человеком, на которого в первую
очередь обратили взоры в Риме. О господин, верь мне, я отказывался.
Отговорился тем, что не вижу возможности... я думал, что они отказались от
этого черного замысла. И тогда...
Юлиан. Он берет себе жену! И тогда конец всем надеждам, если
только я не...
Саллюстий. Да, всемилостивый цезарь, если только ты без
промедления не...
Ю лиан. Если я удалюсь в изгнание, разве новые властители
примирятся с моим существованием? Одно лишь сознание того, что я жив, для них все
равно что меч, занесенный над их головами.
Саллюстий. Родня будущей императрицы — это именно те люди, что
были около цезаря Галла в последние часы его жизни.
Юлиан. Трибун Скудило. Можешь мне поверить, я этого не забыл.
И этому-то кровавому кесарю должен я покориться! Пощадить его? Того,
кто долгие годы шагал по трупам моих близких?
Саллюстий. Прольется еще больше крови, если ты не опередишь его.
Кровь всех преданных тебе людей...
Юлиан. Да, да в этом ты прав. И если я выступлю против него, то
никак не ради себя... Разве речь не идет о благе тысяч людей? Разве не о
тысячах жизней идет речь? Скажи мне, Саллюстий, отчего ты не открылся мне
раньше?
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 95, строки 19-34).
402 Дополнения. //. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Саллюстий. Я поклялся молчать.
Юлиан. Богами поклялся?
Саллюстий. Да, господин, богами.
Ю лиан. И все же ты нарушил клятву?
Саллюстий. Я хочу жить. А боги далеко.
Юлиан. Да, ваши боги далеко. Они никого не обременяют. Они
оставляют человеку простор для действий. О, какое это счастье — чувствовать
себя свободным! Ты сказал, что прольется кровь преданных мне людей? Кто
может сомневаться в этом? Разве пощадили Кнодомара? Разве не пришлось
ему поплатиться жизнью за свою обмолвку? Ибо я убежден, что его убили,
Саллюстий. Дело тут не в тоске по родине, как пытался объяснить это дело
Флоренции. Разве я не по крайней необходимости вынужден буду выступать
против кесаря?
Саллюстий. О жизнь и надежда!..
Ю лиан. Разве я не отец войску?
Саллюстий. Отец солдатам и их женам и детям.
Юлиан. И какая участь ожидает царство, если я теперь стану
колебаться? Немощный император, а после его смерти несмышленый младенец на
троне. Раскол и смута, все друг против друга в борьбе за власть. О себе
самом я не говорю, но осмелюсь ли я на это, Саллюстий? Я не говорю о себе,
но все же... имею ли я право, опустив руки, дожидаться убийц, посланных
императором? И позволить, чтобы новые потоки крови излились на его
отягченную грехами голову? Не лучше ли будет для него, если я сам... я полагаю,
что лучше претерпеть несправедливость, нежели самому ее совершить.
Видишь ли, Саллюстий, это задача для философов. Разве Платон и Марк
Аврелий, этот венценосный жених Софии,27 не поддержали бы меня в этом?
О, если бы Либаний сейчас был со мной!
Саллюстий. Господин, ты ведь и сам хорошо осведомлен в этой
возвышенной науке.
Юлиан. И все же мне хотелось бы выслушать мнение других. Но
вовсе не оттого, что я колеблюсь. Ты не должен так думать! Когда я вступлю
на престол, я предприму шаги, которые докажут...
Саллюстий. Но, господин, солдаты в нетерпении, они хотят увидеть
тебя и услышать из твоих уст о том, что...
Юлиан. Ступай, ступай, успокой их, скажи, что цезарь предстанет
перед ними.
Саллюстий. Они хотят видеть императора.
Юлиан. Император явится к ним.
Саллюстий. С тысячами жизней в твоей руке.
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 403
Юлиан. Недурная мысль, Саллюстий. Тысячи жизней взамен тысяч
смертей.
Саллюстий. Обладают ли твои недруги правами твоих друзей?
[Юлиан. Счастлив ты, чьи боги далеко. [Уходи, говорю я!] Знамение,
знамение! О, если бы только я имел... [(Саллюстий уходит.)]
(Прислушивается.) О, что за шум! Ты слышишь, видишь? Преисподняя
отверзается!28
Саллюстий. Убийцы!
Юлиан. Стой, стой, покажись!
Голос (из глубины нижнего коридора). Друг и брат!
Юлиан. Максим!
Саллюстий. О, что ты задумал?
Юлиан. Максим, Максим!
Максим (поднимается снизу с закутанной головой и белой
жертвенной повязкой на лбу). Выходи наверх, кесарь Юлиан. Чего ищешь ты
в этом мраке?
Юлиан. Света.
Максим. Иди вслепую, кесарь Юлиан. Свет сам отыщет тебя.
Юлиан. Голос и облик — все знакомо! Дай мне ощупать твои руки,
твое платье! Да, клянусь солнцем, ты не туман, не пустые дурманящие звуки.
Ступай, ступай, Саллюстий!
Саллюстий. О господин, сейчас не время грезить. Время не терпит.
Сейчас от тебя требуются дела.
Юлиан. То, что требуется, скоро явит себя. Успокой солдат. Ступай,
ступай, говорю я!
Саллюстий уходит.
Юлиан. Ты здесь, Максим! Что должен я в этом усмотреть, кроме
вещего знака!
Максим. Вещие знаки призвали меня, подобно тому как Эдип был
призван справедливыми богинями.29]
Юлиан. И ты являешься в такой час, когда [туман неизвестности]
неизвестность объемлет меня. (Заключает его в объятия.) О друг, брат,
учитель, будь моим поводырем на этом пути сомнений.
Максим. Ты кесарь или нет? Как мне понимать это? Все
предсказания, все вещие знаки указывали на то, что я встречу тебя в пути,
победителем, в лучах ясного дня, идущим на восток, с лицом, обращенным к Гелиосу.
А я нахожу тебя здесь, во мраке, в обители тления. Ты кесарь?
404 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Юлиан. Знаешь ли ты, [что произошло в Париже?] какие вести
пришли из Рима?..
Максим. [Я знаю, что ты принял...] Я ничего не хочу знать об этом...
Бери свою судьбу в собственные руки.а
Максим. Оглянись вокруг. Разве не отпадают от него души, одна за
другой? Что осталось от этого учения любви, как его называют? Разве не
дерутся между собой секты куда свирепее, чем дикие звери в пустыне? Что
сталось с этими двумя галилейскими светочами, подававшими столь большие
надежды в Афинах? Василий разъезжает по свету, дабы приумножить свою
мирскую мудрость, а сын епископа Григорий ведет судебные разбирательства
в своем родном городе.
Юлиан. Верно, верно, я действительно остался один.
Максим. И это теперь, когда пришло время. Теперь или никогда.
Дошли до тебя слухи о женитьбе императора?
Юлиан. На христианке! Теперь род не вымрет.
Максим. А что же ты? Отвергнут всеми силами земными и
небесными. Или ты, быть может, хочешь искать спасения в объятиях Галилеянина?
Что происходит между ним и тобой? Разве не признаешь ты сам, что
живешь в страхе? Или требования его живут в тебе? Возлюбил ли ты врага
своего, хотя и не решаешься нанести ему удар? Питаешь ли отзращение
к плотским желаниям и влекущим земным радостям, хотя и не окунаешься
в них, словно разгоряченный пловец?
Юлиан. И что он сделал для меня, этот Галилеянин? Разве не был я
подобен тому бедняку, у которого была лишь одна овца? А он пришел и забрал ее.
Максим. О чем ты?
Юлиан. Он забрал овцу, которой у меня никогда не было. Отчего не
позволил он мне иметь ее? Если бы бразды мировой колесницы были в его
руках, то он ведь мог бы... И теперь умереть! Прекрасная, влекущая жизнь,
свет, власть, благоденствие! Да, если бы я жил! Но я никогда не жил. А я
хочу, хочу, хочу!..
Максим. Что сказал тебе голос из света? «Тобою будет утверждено
царство!»
Юлиан. Максим, пусть голос повторит это.
Максим. Этого ты от меня не требуй. Всякий раз это стоит мне
[десяти] семи лет жизни.
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 99-102, строки 29-6).
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 405
Юлиан. Если я возьму власть, то ты каждый год будешь жить
семикратно.
Максим. А если нет?..
Юлиан. Не тревожься. Мне необходим лишь призыв посреди
сомнений, поддержка, знак извне...
Максим. Умирающий приветствует тебя, кесарь! (Взывает.) Яви
себя, ты, дух царства! Говори, глас царства!
Юлиан. А!
Максим. Ты видишь его?
Юлиан. В потоках света. Что хочешь ты сказать мне?
Голос. Теперь или никогда.
Юлиан. А если я теперь не сделаю выбор?
Голос. Тогда ты больше никогда не увидишь меня.
Юлиан. Но если я сделаю выбор?
Голос. Тобою будет утверждено царство.
Юлиан. Дай мне совет!
Голос. Кесарь Юлиан!
Максим. Исчез?
Юлиан. Исчез.
Максим. И что же теперь?
Ю лиан. Теперь или никогда.
Хор в церкви. «Отче наш, иже еси на небесех»...
Юлиан. Лжецы в своих песнях восхваляют ложь...
Хор в церкви. «Да святится имя Твое»...
Юлиан. Хвала грешников такому же грешнику... Чем смыть след
крещения?
Максим. Жертвенной кровью.
Хор в церкви. «Да приидет царствие Твое»...
Юлиан. Жертвенной кровью? А где она, жертвенная кровь?
Максим. Там, внизу, в подземелье.
Юлиан. Ты так был уверен во мне?
Максим. Вещие знаки поведали мне о том, что будет.
Юлиан. Жертвенная повязка на лоб... Чем ты занимался там, внизу?
Максим. Не допытывайся.
Юлиан. Здесь, здесь, на освященной земле... Какая дерзость!
Максим. Молния не поразила меня. Повяжи на лоб повязку, а вот
тебе и жертвенный нож. Бери, бери! Смой следы крещения, рассей туманы
страха...
Хор в церкви. «Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли»...
406 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Юлиан. К свободе! Через мрак к свету! А! (Спускается в
подземелье.)
Максим. Итак, час настал! Эти скользящие, влажные тени! Эти
ползучие гады, обвивающие ноги!.. Час настал, ибо должен был настать. Шаг за
шагом на пути к победе...
Юлиан (взывает из подземелья). Гелиос! Гелиос!
Максим. Сотворенное в моих руках!
Юлиан (возвращается; на лбу, на груди и на руках у него пятна
крови). Свершилось!
Максим. Свободен!
Юлиан. Галилеянин пал. Теперь незримая стража больше не окружает
императора... Наверх, к дневному свету... Саллюстий, Евтерий, что вам
здесь нужно?
Саллюстий и [Орибазий] Евтерийс письмами в руках.
Евтерий. Мой высокородный господин... великая и важная весть.
Юлиан. Волнение среди солдат?
Саллюстий. Нет, господин. Император Констанций умер.
Юлиан. Умер!
Евтерий. Страх убил его...
Юлиан. Страх передо мной?
Саллюстий. Страх перед тобой, перед твоим великим именем, перед
твоими замыслами...
Юлиан. Так, значит, это я убил его...
Максим. Убийцу твоей семьи...
Евтерий. И вот его последняя воля... трехлетней давности... Ты
назначен его наследником...
Юлиан. Максим, а мы-то...
Максим. Так расчищается путь избраннику...
Юлиан. Непостижимая необходимость. Не хочу оглядываться назад.
Наверх, к дневному свету, через церковь! Лжецы должны умолкнуть!
Мое войско, мое сокровище, мой престол! Свободен, свободен! Мое есть
царство, и сила, и слава... (Открывается дверь наверху, ведущую в
церковь?)
Хор в церкви. «Яко Твое есть царство, и сила, и слава...»
Юлиан (ослепленный светом и оглушенный пением). А!
Максим. Победа!
Хор в церкви. ...«вовеки, аминь!»
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 407
<23>
(Заметки ко второй части дилогии
и извлечения из исторических источников для нее)
{До 21 ноября 1872 г.)
ЗАМЕТКИ
Первое действие: а) В гавани. Отречение и т. д.
б) В тронном зале.
Юлиан радуется тому, что продолжает вести жизнь, достойную Диогена
и других мудрецов. Он велит позвать придворного цирюльника; сцена между
ними, заканчивающаяся изгнанием цирюльника. Индийские послы приносят
дары. Юлиан торжествует. Старый придворный указывает ему на то, что все
эти почести предназначались Констанцию. Юлиан в гневе; от отдает
распоряжение провести расследование действий чиновников; они должны
понести наказание — и не потому, что они христиане. Он повторяет свои
заверения и в отношении Кесария, которому он делает заманчивые
предложения; но они отвергнуты Кесарием, и после этого они расстаются.
Юлиан решает провести вакхическое шествие.
в) Вакхическое шествие.
Юлиан в окружении блудниц и шутов; на его сторону переходят плохие
христиане.
г) Во дворце, книгохранилище императора.
Юлиан озлоблен; он решает устроить встречу с Либанием и другими
философами в Антиохии.
Был ли Дионис унижен этим шествием? Был ли Галилеянин унижен
насмешками, которыми его осыпали?
О, если бы я мог уничтожить землю и умертвить бога, дабы он не был
свидетелем моего позора!
ЗАМЕТКИ КО 2-МУ ДЕЙСТВИЮ
Тоска по философам. — Брол(ьи): 699 и далее.
Юлиан исповедует кинизм.30 — » 704.
[Юлиан и доносчики (пурпурное одеяние). — Амм(иан): 450.]а
[Талассий и разоблачитель своих врагов и
врагов императора. — » 452.]
а Зачеркивания здесь и далее сделаны карандашом.
408 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
[Женщина и дворцовый слуга в коротком
платье.
[Названо еще несколько приговоренных
к смерти.
Чересчур щедрые жертвоприношения.
[Сожжение Аполлонова храма.
Гераклий высмеивает богов.
Миф Юлиана о самом себе.
Самый старый из осужденных на смерть
хочет умереть первым.
Иовиан отослан.
Марк из Аретузы.
Преследования христиан.
Юлиан насмехается над сетующими
христианами.
С юноши сдирают кожу и др.
Преследования.
[Слепой Марий проклинает отступника.
О Григории и Василии.
СОДЕРЖАНИЕ
(ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ)
Вестибюль во дворце императора в Антиохии. Софисты, риторы, поэты и
жалобщики стоят большой толпой в ожидании императора. Появляется
Юлиан. Он гневается на всю эту навязчивость и всячески поносит их всех.
Появляется Григорий Назианзин, чтобы воззвать к справедливости, и гневно
упрекает Юлиана за его обращение, в частности, с Урсулом. Разговор
прерывается, так как императору сообщают, что группа молодых христиан
разрушила храм, надругавшись над ним; в страшном гневе Юлиан приказывает
найти виновных; затем он готовится к празднику в честь Аполлона.
ПЛОЩАДЬ В АНТИОХИИ
Большое и пышное шествие. Толпы народа. Появляется Юлиан в
одеянии верховного жреца. Он торжествует над оробевшими, напуганными
христианами. С противоположной стороны движется шествие поющих псалмы.
Это христианские узники, которых ведут к пыточной скамье. Шествия
— » 454.]
— » 455.]
— » 459.
— » 461.]
— Брол(ьи): 708.
— » 711.
— » 717.
— » 717.
— » 719.
— » 721—<7>22.
— » 727.
— » 728—<7>29.
— » 730.
— » 730.]
— » 732 и далее.
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 409
встречаются и останавливаются. Он обращается к одному из узников и
узнает Агафона с его маленьким братом. Волнующая сцена; шествия движутся
каждое своим путем. Христиане ликуют в ожидании мученичества. [Тут
выступает...]
ПЛОЩАДЬ ПЕРЕД ХРАМОМ АПОЛЛОНА
Появляется шествие. Стенающие христиане; распространился слух о
пытках мучеников, убит ребенок; Агафон сошел с ума. Вперед выступает Марий
и проклинает отступника; всеобщий ужас; его провожатые убегают, но
Григорий Назианзин берет его за руку. Юлиан грозится уничтожить все библии
и другие священные книги, боги должны одержать победу. И тут подземные
толчки сотрясают храм, рушатся колонны и стены. Дикий страх. Юлиан
берет себя в руки и объясняет случившееся гневом богов. Григорий восклицает,
что это Христос обратил все в прах, подобно тому как Он проклял
иерусалимский храм. Юлиан дает клятву, что иерусалимский храм будет
восстановлен, а Галилеянин таким образом окажется лжецом. Григорий отвечает, что
императору не удастся положить ни единого камня.
НАБРОСОК К ТРЕТЬЕМУ ДЕЙСТВИЮ
Колоннада за статуями и фонтанами в Антиохии.
Большая толпа придворных, учителей и риторов, среди которых Либаний и
Гераклий. Многие одеты в рваные плащи. Они высмеивают странное
поведение императора, скудость еды и суровые условия жизни. Особенно изощряется
в шутках Гераклий, издеваясь над подобным способом угождения богам.
Появляется Юлиан. На нем также плащ киников, и он восхваляет свой
наряд. Он осуждает придворных за их изнеженность и указывает на
галилеян, чьи достоинства во многом заслуживают подражания. Он видит Гераклия
и обрушивается на него за его непочтительные речи о богах. Затем он
замечает Либания; встреча с ним не лишена напряженности, но лицемерно
дружественна с обеих сторон. Либаний явился, чтобы замолвить слово за горожан.
Юлиан вспыхивает от гнева и сообщает о своем сочинении «Брадоненавист-
ник».
Улица в Антиохии. Слева небольшая церковь, справа разрушенный
алтарь и наполовину поверженная статуя бога.
Григорий Назианзин обращается с речью к большой взволнованной
толпе. Он рассказывает собравшимся о Марке из Аретузы и других мучениках.
Аполлинарий поет свои неистовые песни. Обезумевшая Публия предрекает
гибель язычеству. Через улицу проходит Юлиан со своими спутниками.
410 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Христиане обращаются к нему с жалобами на то, что у них отняли все
имущество; император насмехается над ними. Григорий спрашивает его, правда
ли, что он предал священников мирскому суду и что церковное имущество
возвращено городам, а все библии и другие священные книги будут отобраны
у их владельцев. Юлиан подтверждает это. Григорий обличает его как
антихриста. Вооруженные стражники разгоняют толпу. Теперь виден Экеболий,
лежащий у дверей церкви. Сцена между ним и кесарем.
Проселочная дорога за городом. Слева у края дороги находится статуя
Кибелы, а перед нею — алтарь. Закат солнца.
Появляется Юлиан со своими спутниками. Он видит старого жреца.
Сцена между ними. Процессия женщин движется со стороны города с
жалобными стенаниями. У них отобрали священные книги. Мученик Кирилл
бросает императору куски своей плоти; женщина вскрывает ножом свою
грудь. Император потрясен. Языческие зрители всячески поносят его. В
гневе он собирается удалиться, но тут появляется Иовиан и приносит весть
о том, что восстановление иерусалимского храма потерпело неудачу.
(Среди руин храма Аполлона. Лунная ночь.)
Встречаются Юлиан и Максим. Юлиан горько сетует на бессилие богов.
Максим произносит загадочные речи о «третьем царстве», при котором и
кесарь, и Галилеянин исчезнут, чтобы возродиться в ком-то новом. Юлиан
понимает намек. Он хочет покорить всю землю и решает начать войну с
персами. Необузданные фантазии. Максим падает ему в ноги и признает
в Юлиане грядущего Мессию...
ЗАМЕТКИ И НАБРОСКИ К ТРЕТЬЕМУ ДЕЙСТВИЮ
[Тоска по философам.
[Юлиан исповедует кинизм.
Чересчур щедрые жертвоприношения.
[Гераклий высмеивает богов.
Миф Юлиана о самом себе.
Самый старый из осужденных на смерть
хочет умереть первым.
Иовиан отослан.
[Марк из Аретузы.
[Преследования христиан.
[Юлиан насмехается над сетующими
христианами. — » 727.]
—
_____
—
—
Брол\ьи):
»
Амм(иан):
Брол(ьи):
»
»
»
»
»
699.]
704.]
459.
708.]
711.
717.
717.
719.]
721.]
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 411
[С юноши сдирают кожу и т. д. —
[Преследования. —
О Григории и Василии. —
Священнослужители подлежат мирскому суду. —
Церковное имущество возвращается городам. —
[Первое полемическое сочинение Юлиана. —
[Гнев Юлиана против жителей Кесарей. —
Христианским учителям запрещено преподавать
классиков. —
Высказывания Григория по этому поводу. —
[О мученичестве Кирилла (Василий) и др. —
[Выпады Григория против Юлиана. —
Жители Кесарей выбирают епископом
некрещеного Евсевия. —
[Негодование Юлиана из-за равнодушия его
сторонников. —
[Либаний и кесарь. —
Об Афанасии Александрийском. —
[Фанатики в Антиохии, Публия, Аполлинарий. —
[Выпады Юлиана против своих сторонников. —
[Насмешки населения над Юлианом. —
[Сочинение «Брадоненавистник». —
[Хи и Каппа. —
[Задуманное сочинение против христианства. —
[Об иерусалимском храме. —
[Юлиан отвергает мирное предложение персов. —
[Слухи в народе о планах императора. —
[Высказывание Либания. —
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
728.]
730.]
732.
696.
697.
705.]
731.]
750.
757.
9.]
13.]
14.
16.]
18.]
22.
39.]
41.]
50.]
50.]
52.]
53.]
62.]
64.]
65.]
71.]
НАБРОСОК К ЧЕТВЕРТОМУ ДЕЙСТВИЮ
(Восточная граница империи. Дикий горный ландшафт. Глубокое ущелье
отделяет восточное предгорье от высящихся на заднем плане гор.)
Император Юлиан в окружении своих военачальников, философов,
прорицателей и других смотрит, как его войско идет по ущелью. Тут же Невита
и Максим. Сомнение и надежда борются в Юлиане; он толкует все пред-
412 Дополнения. //. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
сказания в свою пользу. Командующий войском Иовиан возбуждает
гнев императора. Солдаты-христиане идут по нагорью, среди них Агафон.
Обсуждаются меры против христиан. Падение коня Юлиана Вавилония.
Убийство льва. Мистик о душе Александра в Юлиане. Он продолжает поход.
(Живописный лесной пейзаж с жилищем Василия и Макрины.
Солнечный закат.)
Мимо проходят боевые отряды. Макрина подкрепляет силы солдат.
Появляется император. Сцена между ним и Макриной. Она считает Юлиана
орудием Господа. Они расстаются. Войско уходит дальше на восток.
Лагерь императора по другую сторону Евфрата. Юлиан приказывает
выставить его бюсты на алтарь и заставить солдат поклоняться им как
божеству. Появляется персидский перебежчик и советует сжечь корабли. Волнение
среди обманутых, поверженных в отчаяние солдат. Флот горит. Приказ
отменяется, но уже слишком поздно. Перебежчик скрылся.
НАБРОСОК К ПЯТОМУ ДЕЙСТВИЮ
(Пустынная выжженная степь. Справа — шатер императора.
Послеполуденный час.)
Военачальники и философы в большой тревоге. Император в
растерянности. Солдаты потеряли веру в него. Его посещают видения. Оракулы
предвещают недоброе.
(Лесистая болотистая местность. Ночь.)
Орибазий и другие в тревоге ищут императора. Затем Юлиан и Максим.
Замешательство растет. Видение плотника, который мастерит гроб для
императора. Появляются вновь Орибазий и Евтерий. Вдали слышен шум битвы.
Все уходят.
(Открытая местность, вдали в степи видно селение. Рассвет.)
Шум битвы. Появляется Юлиан. Конь под ним убит. Он не в себе; ему
чудится, что против него сражается сам Христос. Агафон бросает копье и
попадает в него. Он падает, и его уносят. Иовиан принимает на себя
командование и воодушевляет солдат своей,речью.
(Шатер Юлиана. День.)
Император лежит на своем ложе без сознания. Орибазий, Евтерий,
Максим, Приск, Василий и Макрина около него. Он приходит в себя, хватается
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 413
за щит, но снова падает. Речь его становится все более бессвязной. Умирает.
Большинство окружающих удаляется. Уходит Максим. Снаружи слышно,
как громко выкрикивают имя Иовиана. У трупа — Василий и Макрина.
ЗАМЕТКИ К ЧЕТВЕРТОМУ ДЕЙСТВИЮ
[Чересчур щедрые жертвоприношения.
[Миф Юлиана о самом себе.
Самый старый из осужденных на смерть хочет
умереть первым.
[Иовиан отослан.
[О Григории и Василии.
[Священнослужители подлежат мирскому суду.
[Церковное имущество возвращается городам.
[Право христиан на преподавание
ограничивается.
[Высказывания Григория по этому поводу.
[В Кесарее епископом избирается
некрещеный Евсевий.
[Об Афанасии Александрийском.
Слухи в народе о намерениях императора.
[О походе в Персию.
[Либаний некоторое время следует за
Юлианом.
[Максим о душе Александра в теле Юлиана.
[Персидский перебежчик.
[На Тигре сжигается флот.
[Предсказания против войны.
[Вспомогательные войска отсылаются назад.
[Обрушение колонны в Иерополисе.
[Падение коня Юлиана.
[Варвары приветствуют его как владыку мира.
[Юлиан не просит защиты у богов.
[Убийство льва.
[Юлиан держит речь.
[О войне до сожжения флота.
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
—
Амм(иан):
Брол\ьи):
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
»
Амм(иан):
»
»
»
»
»
»
»
»
459.]
711.]
717.
717.]
732.]
696.]
697.]
750.]
757.]
14.]
22.]
65.
69.]
71]
76.]
76.]
78.]
491.]
492.]
494.]
496.]
497.]
503.]
504.]
507.]
541.]
414 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
ЗАМЕТКИ К ПЯТОМУ ДЕЙСТВИЮ
Самый старый из осужденных на смерть
хочет умереть первым. —
Слухи в народе о намерениях императора. —
О войне после сожжения флота. —
Гибель начальника личной охраны Анатолия. —
О войне. —
Далее о войне. —
Заключение. —
<24>
аметки ко второй части дилогии)
{Начало 1873 г./
НОВЫЕ ЗАМЕТКИ
Один бог — все равно что вообще без бога.
Бог, который любит всех, — недостойный бог.
Слухи о том, что император Юлиан хочет превратить церкви в храмы
Афродиты.
Слухи о том, что император и его люди поймали женщину и вскрыли ей
внутренности, чтобы попытаться разгадать по ним будущее.
Сосуд [чести] бесчестия и сосуд величия.
ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ
К ДРАМЕ «РОСМЕРСХОЛЬМ»
<1>
аметки к драме «Белые кони»)
{Коней, декабря 1885 г.—начало января 1886 г.)
БЕЛЫЕ КОНИ
Он — утонченная аристократическая натура,1 проникся идеями
вольнодумства, и по этой причине от него отвернулись все прежние друзья и
знакомые. Вдовец; был несчастливо женат на мрачной, полубезумной женщине,
которая в конце концов утопилась.
Брол(ьи): 717.
65.
79.
83.
АММ <иан>: 555.
577, 578, 579.
581—596.
3
3
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 415
Она — воспитательница двух его дочерей, эмансипированная, несколько
бесцеремонная, но привлекательная. Окружающие считают ее злым гением
дома; она мишень для злословия и сплетен.
Старшая дочь — подавленная одиночеством и праздностью. Богато
одаренная натура, не нашедшая себе применения.
Младшая дочь — наблюдательность; зарождающаяся страстность.
Журналист; гений, бродяга.
Гостиная в пасторской усадьбе. Разговор между С. и фрекен Б. Студент
возвращается с прогулки. Бывший старый провизор приходит по делу, затем
уходит. Собирается семья. Ротмистр. Амтман с дочерью2 являются
с приглашением. Оно принимается. Сообщение об изменении. Семья
остается одна. Разговор заходит о белых конях.
НАБРОСОК
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
Гостиная в усадьбе. Послеполуденное время. Пастор и фрекен.
<2>
(Черновой автограф отрывка первого действия драмы «Белые кони»)
{Март 1886 г.)
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
Гостиная в доме Болдт-Рёмера.3 Обставлена старомодно, но уютно. У стены
направо большая изразцовая печь. Чуть в глубине дверь. В задней стене двустворчатые
двери, ведущие в прихожую. В стене налево два окна, на подоконниках цветы
в горшках. У ближайшего окна стол со швейной машинкой; в углу справа диван со
столом и креслами. На стенах висят старинные фамильные портреты,
изображающие военных и пасторов. Время послеполуденное. Солнце отбрасывает лучи на
ковер, разостланный на полу.
Болдт-Рёмер сидит в кресле-качалке перед изразцовой печью и читает журнал.
Фрекен Бадек сидит у окна за швейной машинкой.
Болдт-Рёмер (опускает журнал на колени). Гм, и все-таки это
очень странно.
Фрекен Радек (поднимает на него взгляд). Что вы имеете в виду?
416 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Болдт-Рёмер. Странно мне сидеть тут... теперь, в пасхальную
неделю... Ни о чем не заботиться, ни за что не отвечать.
Фрекен Раде к. Но разве это не доставляет вам облегчения?
Болдт-Рёмер. Да, вы, пожалуй, правы. Это ведь только вначале...
А где это нынче девочки?
Фрекен Раде к. Наверное, катаются на коньках на мельничном
пруду.
Болдт-Рёмер (встает). Раньше мне об этом говорить не хотелось.
Надо же и им хоть немного развлечься. Но мне решительно не нравится, что
они бегают там, на пруду.
Фрекен Раде к. Но ведь никакой опасности нет. Там не так уж
глубоко, и к тому же лед достаточно прочный.
Болдт- Рёмер. Знаю, но думаю не об этом.
Фрекен Радек (смотрит на него). А, так это... по другой причине?
Болдт-Рёмер. Да. По-моему, есть нечто жуткое в том, что дети
резвятся и бегают там, как раз над тем местом, где их мать нашла себе могилу.
Фрекен Радек. Так ведь девочки об этом не знают.
Болдт-Рёмер. Так-то оно так. Но ведь мы-то об этом знаем, к
несчастью. И потому я не могу освободиться от... Ну, ну, я вполне осознаю, что это
ни о чем не говорит; просто предрассудок, или как там сказать. И все же...
Фрекен Радек. Так, значит, вы все еще не преодолели это?
Болдт-Рёмер. Думаю, мне никогда этого не преодолеть.
Фрекен Радек. Тогда вам следует попробовать вернуться назад,
туда, где вы были прежде.
Болдт-Рёмер. Туда? Ни за что на свете! Я не могу и не хочу.
Фрекен Радек. Во всяком случае, для вас было бы лучше, если бы
вы никогда не делали этого шага.
Болдт- Рёмер. И это говорите вы? Мне? Мне, у которого в жизни не
было ни одного счастливого часа, пока я не сумел обрести свободу мыслей.
Фрекен Радек. Ну, до полного освобождения вам, пожалуй, еще
далеко. По-моему, для вас было бы самое лучшее, если бы я никогда не
переступала порога вашего дома.
Болдт-Рёмер. И кем бы в таком случае я был теперь?
Фрекен Радек. Тем, кем вы были прежде.
Болдт-Рёмер. Да, это так. Человеком без кругозора, без малейшего
представления о действительности, которая бурлит вокруг нас.
Фрекен Радек. Да, и все-таки... Вы, с вашим мягким характером и
со всем родовым наследием, наложившим на вас неизгладимую печать.
О нет, все это не так легко преодолеть... (Смотрит в окно.) Глядите-ка,
ректор идет сюда.
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 417
Болдт-Рёмер. Кто идет?
Фрекен Раде к. Ваш шурин.
Ректор X е к м а н н появляется из прихожей.
X е к м а н н. Что это написано в газетах?
Русенйельм.4 Газеты уже пришли?
Хек манн. Да, и там сообщается, что ты отказался от своей должности.
Русенйельм. Я уже давно об этом подумывал. Я не могу оставаться
на своей должности. Это невозможно.
Хекманн. Вполне понятно, что ты не в состоянии примириться со
всеми этими мрачными пиетистскими настроениями,5 которые возобладали во
многих кругах. Но разве не твой долг — бороться?..
Русенйельм. Не в качестве пастора. Я не могу оставаться на этой
должности.
Х(е к м а н н). Этого я не понимаю.
Р(усенйельм). Мне вообще не следовало становиться служителем
церкви. Впрочем, это произошло не по моей воле. Таковы были традиции
нашей семьи. У нас в роду пасторы чередовались с военными — сын после
отца. А поскольку мой отец был офицером, то вполне естественно, что мне
пришлось заняться теологией. В ту пору я и сам думал, что это в порядке
вещей.
Х(екманн). Но ведь теперь ты сжился с этим. Чем же ты теперь
намерен заняться?.. Ведь ты в расцвете сил.
Р(усенйельм). На моем попечении эта большая усадьба...
Х\екманн). Хозяйство не займет все твое время. У тебя ведь есть
управляющий и арендаторы. Нет, тебе не помогут никакие отговорки. Теперь
ты можешь и должен посвятить себя общественной деятельности.
Р\усенйельм). Я тоже об этом думал. Но только на свой лад.
Х\екманн). Что значит «на свой лад»? Ты должен вступить в ряды
партии. Ты же видишь, насколько это необходимо. Выбери себе поле
деятельности. Выступи против этого Мортенсгора, который будоражит всю эту
невежественную толпу. А теперь, как я слышал, он вдобавок задумал
издавать газету.
Р(усенйельм). Да, он человек способный. Он и пишет талантливо, и
обладает даром красноречия.
Х(екманн). Ну, дорогой мой, это вовсе нетрудно, если вольно
обращаться с истиной и фактами.
Р(усенйельм). Мне факты известны мало.
14 Зак. №3207
418 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Х\екманн). Зато они известны мне. И у меня была возможность
наблюдать этого Мортенсгора. Он один из самых бессовестных смутьянов,
какие только есть в наших краях. А это о многом говорит, можешь мне
поверить.
Р(усенйельм). Но разве эти радикалы не привнесли кое-что
полезное за последние годы?
Х(екманн). Ни за что с этим не соглашусь. Они? Что полезного они
могли привнести? Разве может исходить хоть что-то полезное из таких
мутных источников?
Р(усенйельм). Но вправе ли мы столь решительно судить об этих
источниках?
Х\екманн). Твоя гуманность заходит слишком далеко, дорогой мой
Русенйельм. И что полезного ты у них обнаружил? Уж не намекаешь ли ты
на переворот, совершенный этими вожаками толпы?
Р(усенйельм). В этих вещах я ничего не понимаю. Но, по-моему,
у некоторых появилось чуть больше самостоятельности в образе мыслей.
Х(екманн). И ты считаешь, что это может быть полезно для
неустойчивых и неподготовленных людей? Думаю, тут ты сильно ошибаешься.
И, должен признаться, мне в высшей степени странно слышать от тебя
подобные речи. От тебя, который унаследовал присущее твоей семье уважение
к авторитетам и законности.
Р(усенйельм). Кто знает... Вероятно, никак нельзя полностью
избежать влияния времени, в котором живешь.
Х\екманн). Надеюсь все же, что ни с одним из нас этого не случится.
Мы останемся чисты. Не так ли, Русенйельм?
Р(усенйельм). Оставаться по возможности чистым несомненно
должен стремиться каждый человек.
Х\екманн). И при этом распространять вокруг себя чистоту или, во
всяком случае, держаться подальше от грязи.
Р\усенйельм). Полностью с тобой согласен.
Х(екманн). Но в таком случае ты тоже должен вмешаться, принять
участие в общественной жизни, вести борьбу со всеми этими зловещими
тенденциями...
Р\усенйельм). Но, дорогой мой, если я не создан для этого?
Х(екманн). В просвещенном обществе каждый создан для того,
чтобы быть гражданином.
Р(усенйельм). Каж ды й ?
Х\екманн). Разумеется, я имею в виду каждого, кто обладает для
этого известными задатками, каждого, наделенного определенным багажом
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 419
знаний и взглядов; особой учености я не требую. Но обычного образования и
знаний все же мы действительно должны требовать. Вот и все, что было бы
благом и могло бы способствовать просвещению масс.
<з>
ерновой автограф первого (полный), второго (полный)
и третьего (отрывок) действий драмы «Белые кони»)
\25 мая—середина июня 1886 г.)
БЕЛЫЕ КОНИ
Драма в пяти действиях
Хенрика Ибсена
1886
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Гостиная в доме Росмера, обставленная старомодно, но уютно. У стены направо
изразцовая печь, чуть подальше дверь. В задней стене двустворчатая дверь, ведущая
в прихожую. В стене налево — два окна с цветами в горшках на подоконниках.
У изразцовой печи диван со столом и креслами. На стенах висят старинные
фамильные портреты, на которых изображены пасторы и военные. Поздний
послеполуденный час. Лучи зимнего солнца освещают ковер на полу.
Фру Росмер стоит у переднего окна и возится с цветами. Мадам Хель-
с е т появляется справа, в руках у нее корзинка со столовым бельем.
Мадам Хельсет. Наверное, уже время помаленьку накрывать на
стол к чаю, госпожа?
Фру Росмер. Да, начинайте. Он, должно быть, скоро придет.
Мадам Хельсет (расстилая скатерть). Нет, он, пожалуй, так
скоро не придет, потому что я видела его из окна...
Фру Росмер. Да?
Мадам Хельсет. По другую сторону от мельничного пруда. Сначала
он хотел идти прямо через мостик, но потом повернул назад...
Фру Росмер. Вот как?
Мадам Хельсет. Да, и пошел кругом. О да, в таких местах всегда
бывает не по себе. Там... Где такое случилось... Это остается в тебе и так
легко не забывается.
Фру Росмер. Да, верно, такое не забывается.
ч
420 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Мадам Хельсет. Нет, не забывается. (Уходит направо.)
Фру Росмер (подходит к окну и выглядывает наружу). Забыть.
Да, да, забыть!
Мадам Хельсет (появляется в дверях). Госпожа, я только что
видела ректора. Он идет сюда.
Фру Росмер. Вы уверены?
Мадам Хельсет. Да, он миновал мельничный пруд.
Фру Росмер. А моего мужа нет дома!
Мадам Хельсет. Чай будет готов вовремя.
Фру Росмер. Нет, погодите. Мы ведь не знаем, останется ли он
к чаю или нет.
Мадам Хельсет. Да, да. (Уходит направо.)
Фру Росмер (подходит и распахивает двери в прихожую). Добрый
день и добро пожаловать, дорогой ректор!
Ректор Гиллинг (снимает пальто). Спасибо. Надеюсь, я не помешал?
Фру Росмер. О нет, как вы могли такое подумать? Совсем наоборот.
Ректор Гиллинг (входит). Ну, тогда все в порядке. А где ваш
супруг?
Фру Росмер. Он вышел немного прогуляться. Думаю, он придет
с минуты на минуту. Пожалуйста, посидите пока.
Гиллинг (садится у печи). Весьма благодарен. Я хотел кое о чем
поговорить с вашим супругом.
Фру Росмер (садится у стола). Это очень кстати, поскольку мы
имеем наконец удовольствие видеть вас в нашем доме. Отчего же вы раньше
к нам не приходили?
Гиллинг. Ну, не стоит докучать своими визитами молодым новобрачным.
Фру Росмер (с улыбкой). Гм... Мы, собственно, не такие уж
молодые.
Гиллинг. Но все же новобрачные. И, кроме того, я, как вы знаете,
был в отъезде и несколько недель отсутствовал.
Фру Росмер. Да, вы ведь ездили по округе, чтобы участвовать в
народных сходках.
Гиллинг. Стал политическим агитатором, как выражаются
радикальные газеты, когда речь заходит о нас. Но вы, может быть, не читаете таких
газет?
Фру Росмер (живо). О нет, мы иногда их читаем...
Гиллинг. В таком случае вам, наверное, известно, как меня чернят и
поносят и какие грубые выпады я вынужден терпеть?
Фру Росмер. Да, но, по-моему, вы весьма умело даете отпор.
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхольм»» 421
Гиллинг. Что верно, то верно. Могу в этом признаться. Раз уж мне
приходится выступать публично, то я вовсе не намерен покорно подставлять
спину под удары. Однако давайте не будем говорить об этих прискорбных и
возмутительных распрях. Скажите мне лучше, каково вам чувствовать себя
хозяйкой этого дома?
Фру Росмер (вполголоса). Чувствую себя невыразимо счастливой во
всех отношениях.
Гиллинг. Сердечно рад этому. Впрочем, иначе и быть не могло. Такой
человек, как Эйлерт Росмер! И к тому же вы не оказались в непривычном,
чужом для вас окружении, к которому вам пришлось бы привыкать. Ведь
дом и все, что вокруг, уже давно стало вашим. Разница лишь в том, что
теперь вы здесь полная хозяйка.
Фру Росмер (подходя ближе). Дорогой ректор, вы говорите так
искренне, и это позволяет мне думать, что вы не испытываете втайне никакого
неудовольствия.
Гиллинг. Неудовольствия? Что вы имеете в виду?
Фру Росмер. Было бы вовсе неудивительно, если бы вам не
доставило удовольствия лицезреть другую в роли хозяйки дома, где всего лишь
несколько лет назад вы привыкли видеть хозяйкой вашу сестру. Но вас это,
значит, не огорчает? (Протягивает ему руку.) Спасибо, дорогой ректор!
Большое вам за это спасибо!
Гиллинг. Но скажите мне, Бога ради, как вам могла прийти в голову
такая мысль! Могу ли я иметь что-либо против... теперь, когда моей бедной
сестры больше нет с нами... как могу я возражать против того, что вы заняли
ее опустевшее место... что вы сделали Росмера счастливым человеком... после
всех этих ужасных событий... и что вы наконец сами обрели счастье после
ваших неусыпных забот о ней... о ней, этом бедном, невменяемом создании,
которое предпочло... которое кончило тем... что покинуло этот мир.
Фру Росмер. О, не будем говорить об этих печальных событиях. Не
будем думать о них...
Гиллинг. Да, не будем. Давайте думать о светлых сторонах жизни.
Скажите мне, фру Росмер... Но сначала вот что... Позвольте мне называть
вас Агата, как называла вас она.
Фру Росмер (радостно). О да, да, пожалуйста! (Пожимает его
руки.) Спасибо вам за это ваше желание!
Справа появляется Эйлерт Росмер.
Фру Росмер. Росмер, посмотри, кто у нас в гостях!
422 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Рос мер. Мадам Хельсет сказала мне. (Протягивает ректору руку,)
Добро пожаловать снова в наш дом, добрый старый друг! Я знал, что
когда-нибудь между нами опять все станет по-прежнему.
Гиллинг. Но послушай, чудак ты этакий, и ты тоже вбил себе в
голову нелепую мысль о том, будто я могу быть на вас обижен!
Фру Росмер. Да, подумать только, до чего славно, что это была
всего лишь нелепая мысль!
Росмер. Это и вправду так, Гиллинг? Но в таком случае почему ты
так явно отдалился от нас?
Гиллинг. Потому что я не хотел являться сюда живым напоминанием
о тех горестных годах... и о ней... которая окончила свои дни в пруду.
Росмер. Это было весьма благородно и деликатно с твоей стороны,
дорогой Гиллинг. Но, должен тебе сказать, в этом не было никакой нужды. Ни
Агнета, ни маленький Альфред не являются для нас тяжелым воспоминанием,
которое мы хотели бы изгнать из нашей памяти. Совсем наоборот. Мы часто
говорим о них. Нам кажется, что они все еще пребывают в этом доме.
Гиллинг. Неужели? Вы способны на это?
Фру Росмер. Ну конечно. А почему бы и нет?..
Росмер. Ведь это так естественно. А Агата и я —- мы оба горячо
любили усопших. О, какое великое счастье, что нам не в чем себя упрекнуть!..
Гиллинг. Отныне я стану приходить к вам каждый день.
Фру Росмер. О конечно! Раз вы этого хотите!
Росмер. Хотелось бы мне, чтобы наши отношения никогда не
прерывались. Мне о многом хотелось бы откровенно поговорить с тобой, —
поговорить от всего сердца.
Фру Росмер. О да, не правда ли, Росмер! Так пусть же это произойдет!
Гиллинг. Можешь мне поверить, и у меня тоже есть о чем поговорить
с тобой. Ты, верно, знаешь, что я теперь стал агитатором.
Росмер. Да, знаю.
Гиллинг. Сейчас ни один мыслящий и добропорядочный человек не
должен оставаться сторонним наблюдателем. Теперь, когда радикалы
пришли к власти у нас в стране, самое время всем благомыслящим гражданам
дружно подняться... самое время, повторяю я...
Фру Росмер (подавляя улыбку). По-моему, уже поздно, по сути дела.
Гиллинг. Несомненно, было бы куда лучше, если бы мы преградили
путь этому течению намного раньше. Но кто мог предвидеть, куда все это
заведет? Я, во всяком случае, не мог. Но теперь у меня открылись глаза,
потому что мятежный дух проник даже в школу.
Росмер. В школу? В твою школу?
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхольм» 423
Гиллинг. Вот именно. В мою собственную школу. И что бы ты думал?
Я узнал, что мальчики старшего класса... то есть некоторые мальчики,
создали общество, где они выписывают газету Мортенсгора.
Росмер. Гм...
Фру Росмер. Вообще-то я замечала, что молодые люди не бывают
столь уж радикальными.
Гиллинг. Да, в большинстве своем они обычно не тяготеют к
радикализму. Слава Богу, в большинстве своем они находятся еще в том возрасте,
когда сохраняется уважение к авторитетам и дома, и в школе, и они не
позволяют себе незрелой критики существующих общепризнанных порядков. Но,
к сожалению, бывают исключения из правила. И для нас, школьных
наставников, весьма прискорбно сознавать, что исключением этим являются
наиболее умственно одаренные мальчики.
Фру Росмер. Да, и это я тоже замечала.
Гиллинг. И тем более опасны они, эти отдельные паршивые овцы.
Они способны заразить все стадо. Весь класс. Всю школу. И посему я, не
задумываясь, принял участие в этих народных сходках, чтобы предостеречь
общество от тех пагубных умонастроений, которые мы наблюдаем в
последнее время.
Росмер. Но неужто ты надеешься, что таким способом можно чего-то
достичь?
Гиллинг. Во всяком случае, я хочу выполнить свой гражданский долг.
И я считаю, что долг каждого человека, озабоченного судьбами отечества,
сделать то же самое. В основном по этой причине я и пришел к тебе сегодня...
Росмер. Как? Ты думаешь, что я должен?..
Фру Росмер. Но, дорогой ректор, вы ведь знаете его нежелание...
Гиллинг. Он должен преодолеть его. (Обращаясь к Росмеру.) Ты не
следишь за событиями. Ты не имеешь представления о том, что происходит
в стране. Любое понятие переворачивают с ног на голову. Предстоит
гигантская работа, чтобы искоренить все эти заблуждения.
Росмер. Я тоже так думаю. Но такого рода работа вовсе не для меня.
Фру Росмер. Росмер, я думаю, тебе пора высказаться откровенно.
Гиллинг. Ты слишком нерешителен, Росмер. Ты слишком далек от
жизни. Ты отказался от должности пастора...
Росмер. Да, теперь я должен высказаться. Почему я, по-твоему,
отказался от должности пастора?
Гиллинг. Ну, это мне известно. Я считаю вполне естественным, что
тебе было неприятно и ты не мог примириться со всеми этими мрачными пие-
тистскими настроениями, которые тогда проникли здесь во многие круги.
424 Дополнения. П. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Росмер. Мне вообще никогда не следовало вступать в должность
священнослужителя, никогда не должен был я заниматься теологией. В этом все дело.
Гиллинг. Но, дорогой мой, ведь тогда ты нарушил бы одну из самых
прекрасных и неотъемлемых традиций твоей семьи. Эйлерт Ганибал Росмер
был военным. Следовательно, его сын Эйлерт Альфред Росмер должен был
стать священником. И так чередовалось в течение более чем двухсот лет. Уж
мне-то об этом хорошо известно, ведь я составляю фамильную родословную.
Росмер. Именно это и стало для меня тогда решающим. Или, вернее
говоря, о моем собственном выборе тогда речь не шла. Мой отец... гм, он,
как тебе известно, и в кругу семьи оставался майором... Он хотел, чтобы
было так, и это, стало быть, все решало.
Гиллинг (со вздохом). Да, это было во времена правопорядка в
обществе!
Росмер. А я, к сожалению, принадлежал к числу тех молодых людей,
о которых ты только что говорил... юношей с ничтожными умственными
способностями.
Гиллинг. Ты! Но, Бога ради, как тебе это могло прийти в голову?
Росмер. Да, потому что тогда во мне не было даже искры мятежного
духа.
Гиллинг. В самом деле, благодарение Богу, этот мятежный дух
никогда в тебе не возобладает.
Росмер. И все же теперь я стал смотреть на многое в жизни более
открытыми глазами.
Гиллинг. Послушай, Росмер, да не мог же ты оказаться настолько
слабым — дать одурачить себя случайностью, тем, что вожаки толпы
одержали временную победу!
Росмер. От всего этого я далек. И все же мне кажется, что в
последние годы образ мыслей у некоторых людей стал отличаться большей
самостоятельностью.
Гиллинг. А даже если бы и так? Неужели ты в самом деле считаешь
это благом для неустойчивых и незрелых? Впрочем, думаю, ты сильно
ошибаешься. Что за мысли и суждения доминируют среди подстрекаемых масс
здесь, у тебя в приходе? Разве это не те же самые мысли и суждения, что
будоражат злонамеренные элементы в городе? Именно те же. И ты думаешь,
толпа черпает все эти мысли и суждения из собственной души? Нет, все
гораздо проще — они вычитывают их из газеты Педера Мортенсгора. Нечего
сказать, аппетитный источник!
Фру Росмер. И все же нельзя отрицать, что Мортенсгор пишет
талантливо.
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 425
Гиллинг. Да, но, Господи помилуй, — человек с таким запятнанным
прошлым! Впрочем, радикалы не слишком-то щепетильны в вопросах
морали. И потому он человек опасный, этот Мортенсгор. Он один из наиболее
опасных в здешней округе. И он еще немало хлопот доставит нам в будущем.
Потому что теперь он задумал расширить свое издание. Теперь газета будет
выходить ежедневно. И я знаю из достоверных источников, что он сейчас
подыскивает себе дельного сотрудника.
Росмер. Но почему же ты и другие не подумали о том, чтобы
выпускать газету, направленную против него? Ведь у твоих друзей в городе есть
капиталы. И было бы, наверное, нетрудно...
Гиллинг. Вот ты и подошел к цели моего визита к тебе. Именно
об этом мы и подумали. Что касается финансового вопроса, то тут наше
предприятие обеспечено. Но руководство... журналистское руководство,
Росмер. Скажи мне... не должен ли ты для блага общего дела взять его на
себя?
Росмер. Я?
Фру Росмер. Но как можете вы хотеть...
Гиллинг. Сам я охотно испробовал бы себя и на этом поприще, но это
совершенно невозможно. Я уже обременен множеством дел. Но ты ведь
теперь не связан служебными обязанностями...
Росмер. Во всяком случае, на мне лежат заботы об усадьбе.
Гиллинг. Пустое. Эти заботы не отнимут у тебя много времени.
Росмер. И все-таки это совершенно невозможно. Я не чувствую себя
способным на это... я не справлюсь...
Гиллинг. Этого ты не можешь знать, пока не попробуешь себя в деле.
К тому же мы бы стали всячески помогать тебе. И притом у тебя с самого
начала будет огромное преимущество, поскольку ты пользуешься
безграничным уважением во всей округе. Никто другой не может сравниться с тобой
в этом отношении. Имя Росмеров... Боже правый, ведь семья Росмеров с
незапамятных времен являлась символом всего старинного, добропорядочного и
справедливого. И потому, видишь ли, именно ты мог бы пользоваться
наибольшим весом. Ну, что скажете на это вы, фру Росмер?
Фру Росмер (смеется). Дорогой ректор, мне просто смешно это
слушать.
Гиллинг. Что такое? Смешно!
Фру Росмер. Ну да, потому что я вам скажу прямо...
Росмер. Нет, позволь, я сам скажу.
В дверях появляется мадам Хельсет.
426 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Мадам Хельсет. Там с черного хода пришел какой-то человек.
Говорит, что хочет повидаться с пастором Росмером.
Р о с м е р. Вот как! Так попросите его сюда.
Мадам Хельсет. Сюда? В гостиную?
Р о с м е р. Ну да.
Мадам Хельсет. Да он как будто не таков с виду, чтобы пускать его
в гостиную.
ФруРосмер. А каков же он с виду, мадам Хельсет?
Мадам Хельсет. Да не больно казист, госпожа.
Р о с м е р. А сказал он, как его зовут?
Мадам Хельсет. Да, он сказал, что его зовут Ульдрик.
Р о с м е р. Наверное, Ульрик?
Мадам Хельсет. Да, и он назвал еще какое-то имя. По-моему Ру-
сен...хольм, или что-то вроде того.
Роем ер. Ульрик Русен... Неужто это Ульрик Русенйельм?
Мадам Хельсет. Да, он так себя назвал.
Фру Росмер. Бедняга Ульрик Русенйельм.
Гиллинг. Пропащий Русенйельм. Так он, значит, объявился в наших
краях.
Росмер. Пригласите его войти, мадам Хельсет.
Мадам Хельсет. Да, да! (Уходит.)
Гиллинг. Ты в самом деле хочешь впустить сюда, в свою гостиную,
этого субъекта?
Росмер. Я немного был с ним знаком в его лучшие дни.
ФруРосмер. А ведь вы, кажется, тоже его знали, ректор.
Гиллинг. Но не лично. Гм...
Мадам Хельсет открывает дверь справа, впускает Ульрика Русенйель-
м а, уходит и закрывает за собой дверь. У него взлохмаченные волосы и борода, и
одет он как настоящий бродяга. Без пальто, никаких признаков белья, плохая обувь.
На руках старые черные перчатки, под мышкой мягкая шляпа, в руке палка.
Русенйельм (сперва неуверенно оглядывает присутствующих,
затем бойко подходит к ректору и протягивает ему руку). Здравствуй,
Росмер!
Гиллинг. Простите. (Указывая.) Вот...
Русенйельм (поворачивается). Да, верно! Это он. Здравствуй,
Росмер. Не хотел проходить мимо твоей усадьбы, не заглянув к тебе.
Росмер. Путникам всегда рады в этом доме.
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхольм» 427
Русенйельм. У меня нет при себе визитной карточки. Но я надеюсь,
что та пожилая дама, которую я встретил при входе в дом, представила меня?
Ну что ж, тогда все в порядке. (Отвешивает поклон.) А, фру пасторша,
разумеется. А там? Собрат твой, как я вижу.
Рос мер. Это ректор городской школы. Ректор Гиллинг.
Русенйельм. Гиллинг? Гиллинг? Погодите-ка, не изучали ли вы
филологию?
Гиллинг. Само собой разумеется.
Русенйельм. Но, черт возьми, так я тебя знавал...
Гиллинг. Простите...
Русенйельм. Разве ты...
Гиллинг. Простите...
Русенйельм. Не был одним из тех, кто исключил меня из
студенческого общества?
Гиллинг. Вполне возможно; но я протестую против всякого более
близкого знакомства.
Русенйельм. Ну, ну... nach Belieben,* господин ректор. Мне-то все
равно. Меня от этого не убудет.
Фру Росмер. Вы, вероятно, на пути в город, господин
Русенйельм?
Русенйельм. Да, фру пасторша, это так. По-моему, просто стыд и
позор, что я до сих пор не знаю этой части страны. А каково настроение в
городе? Я подумываю о том, чтобы устроить там небольшой вечер.
Фру Росмер. И что вы на нем станете делать?
Русенйельм. А все, что придет в голову. Не мог бы господин ректор
дать мне добрый совет? Я позволю себе нанести вам визит.
Гиллинг. Благодарю, но лучше вам обратиться прямо к Педеру Мор-
тенсгору.
Русенйельм. К Мортенсгору? Не знаю никакого Мортенсгора. Это
еще что за идиот?
Гиллинг. Почему вы назвали этого человека идиотом? Ведь вы даже
не знаете его.
Русенйельм. Разве по одному его имени сразу нельзя понять, что он
плебей?
Гиллинг. Вот как! Такого ответа я не ожидал.
Русенйельм. Уж не думаете ли вы, что Ульрик Русенйельм станет
водить дружбу со всяким сбродом?
* как угодно (нем.)
428 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Гиллинг. Насколько мне известно, вы ведь раньше проявляли особый
интерес к низшим слоям общества.
Русенйельм. Да, проявлял. И здорово за это поплатился.
Преследования со стороны власть имущих, насмешки, презрение и гонения со стороны
тысяч равнодушных, которые ничего не желают понимать, и вдобавок
неблагодарность со стороны угнетаемых, которым я хотел помочь. Вы только
взгляните на меня. Перед вами Ульрик Русенйельм, который принадлежал к хорошему
обществу, к высшему обществу — и который был первым в этом хорошем
обществе. И они вышвырнули меня вон из-за того, что у меня хватило мужества
говорить и писать о них то, что эти благородные господа предпочли бы
сохранить в тайне. И теперь я больше не бываю в хорошем обществе, — за
исключением тех случаев, когда нахожусь в обществе самого себя.6
Гиллинг. Но ведь не только сила и вызов обществу влияют на судьбу
человека. Вероятно, и его образ жизни также...
Русенйельм. Понимаю вас. В нашем обществе существует
государственная мораль, а мой образ жизни ей не соответствовал. Впрочем, я сам от
него устал. Я хочу облечься в нового человека, как написано в одной книге.7
Имеется ли в городе общество трезвости? Общество абсолютных
трезвенников? Наверняка есть.
Гиллинг. Да, есть. И я сам его председатель.
Русенйельм. Я сразу понял это, глядя на вас! Так что, вполне
вероятно, что я приду к вам домой и запишусь в него.
Гиллинг. Да, но я должен вам заметить, что мы не принимаем в него
первых встречных.
Русенйельм. A la bonheur!* Ульрик Русенйельм никогда не обивал
пороги такого рода обществ. Однако не смею больше затягивать свой визит.
Мне нужно еще добраться до города и найти там пристанище. Надеюсь, там
есть приличный отель?
Фру Росмер. Не выпьете ли чего-нибудь согревающего на дорогу?
Русенйельм. Какого согревающего?
Фру Росмер. Чашку чая или...
Русенйельм. Нет, нет, спасибо. Я неохотно пользуюсь частным
гостеприимством. Прощайте! Впрочем, в самом деле, Росмер, не окажешь ли ты
мне услугу ради нашей былой дружбы?
Росмер. Да, охотно. А что именно?
Русенйельм. Видишь ли, я странствую пешком. А багаж мой придет
позже. Не одолжишь ли ты мне на пару дней сорочку?
В добрый час! (фр., искаж.)
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхольм» 429
Рос мер. С большим удовольствием. Может быть, еще что-нибудь?
Русенйельм. Не найдется ли у тебя пальто?
Рос мер. Да, конечно.
Русенйельм. И еще, пожалуй, пару зимних башмаков. У меня с
собой только весенняя обувь.
Рос мер. Все это можно будет устроить. Как только мне станет
известен твой адрес, я сразу же пришлю тебе эти вещи.
Русенйельм. Ни в коем случае! К чему столько хлопот? Я возьму эти
мелочи с собой.
Рос мер. Хорошо, хорошо. Тогда пойдем со мной.
Фру Росмер. Лучше я этим займусь. Мы с мадам Хельсет обо всем
позаботимся. (Уходит направо.)
Росмер. Может быть, я еще что-нибудь могу для тебя сделать?
Русенйельм. Нет, спасибо. Впрочем, и в самом деле, черт возьми.
Не найдется ли у тебя случайно десять крон?
Росмер. Думаю, найдется. (Открывает портмоне.) Вот тут у меня
пятнадцать.
Русенйельм. Ну все равно. Большое спасибо. Спасибо пока что. Не
забудь, я взял пятнадцать. Прощайте, господа!
Уходит направо, Росмер прощается и закрывает за ним дверь.
Гиллинг. Ну, как тебе это покажется? Как низко пал этот некогда
блестящий Ульрик Русенйельм.
Росмер. К сожалению. Я давно об этом знал.
Гиллинг. Да, об этом было известно. Но видеть это собственными
глазами! Такая одаренность пропала втуне из-за моральной
нечистоплотности...
Росмер. Разве нельзя еще спасти его? Дать ему возможность подняться.
Гиллинг. О дорогой мой, каким образом это можно сделать?
Росмер. Я хочу сказать, щадить его, обращаться с ним дружески,
выказать ему доверие, уповая на его хорошие задатки...3
Гиллинг. И ты тоже хочешь уповать на его хорошие задатки?
Росмер. Да, очень хотел бы.
Гиллинг. В таком случае он мог бы, пожалуй, оказаться полезным для
нас. Блестящий стиль, некогда присущий ему, его жалящее, беспощадное
перо... и к тому же он-то не питал особого расположения к радикалам...
а Вписано: и своего рода способность к раскаянию
430 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Росмер. Ты считаешь, что он мог бы быть поставлен во главе новой
газеты?
Гиллинг. Во главе? Упаси Боже, как ты мог такое подумать! Нет,
напротив, его нужно было бы оставить в тени, до тех пор пока он себя не
реабилитирует. Ему придется вести благопристойный образ жизни... во
всяком случае, проявлять осторожность и не давать повода к возмущению. И
если бы он сумел как-то превозмочь себя и некоторое время нести bona officia*
во имя благого дела... разумеется, при соблюдении строжайшей
анонимности...
Между тем фру Росмер возвратилась в комнату.
Росмер. Ушел он?
Фру Росмер. Да.
Гиллинг. Ну что ж, и мне, пожалуй, пора уходить. На дворе начинает
темнеть.
Фру Росмер. Вы не выпьете с нами чаю?
Гиллинг. Нет, нет, спасибо. Уже никак не могу. Ну, дорогой друг, не
хочу больше тебе докучать сегодня, Ты должен сам все обдумать...
Росмер. Ты будешь дома завтра утром?..
Гиллинг. Завтра утром?.. К сожалению, не могу сказать наверняка...
поскольку...
Росмер. Ладно, ладно, я просто так спросил. Я хочу поговорить с
тобой; у нас с тобой будет долгий разговор, дорогой Гиллинг...
Гиллинг. Ты об «Областном вестнике»?
Росмер. И об этом, и кое о чем другом.
Гиллинг (пожимает ему руку). Ты всегда желанный гость, мой
дорогой друг. И, думаю, мы придем к единодушию насчет того, в чем
заключается долг мужественного и добропорядочного гражданина в эти трудные
времена. До свиданья, фру Росмер! До свиданья, дорогие друзья.
Росмер с женой провожают его в прихожую. Слышен громкий, но неразличимый
разговор, пока он надевает пальто. И наконец, слышны возгласы «Прощайте!
Прощайте! Прощайте!» при расставании с ректором. Росмер с женой возвращаются
в комнату.
Фру Росмер. О чем это он говорил, в то время как я зашла? Я так
поняла, будто он собирается использовать Русенйельма в своей новой газете?
добрую службу (лат.)
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхольм» 431
Рос мер. Он вскользь упомянул о такой возможности. Но, наверное,
из этого ничего не выйдет.
Фру Росмер. Надеюсь, что нет. Я во всяком случае постаралась
сделать так, чтобы из этого ничего не вышло.
Росмер. Ты, дорогая? И что же ты сделала?
Фру Росмер. Только не обижайся из-за того, что я поступила
несколько самовольно. Что? Разве мы с тобой не добрые друзья?
Росмер. Разумеется. Ты вольна делать все, что тебе
заблагорассудится. Но что же это такое?
Фру Росмер. Я передала Русенйельму записку для Мортенсгора.
Росмер. Ты это сделала? Записку Мортенсгору!
Фру Росмер. Яв спешке набросала несколько слов...
Росмер. Но ты ведь слышала, как он назвал Мортенсгора идиотом и
плебеем.
Фру Росмер. На это не стоит обращать внимания. Когда человек пал
так низко, как Русенйельм, он напускает на себя важность. К тому же он
меня поблагодарил и обещал передать записку.
Росмер. Вот как! Но, возможно, завтра придет Гиллинг и возьмет его
к себе.
Фру Росмер. Если он до этого скомпрометирует себя
сотрудничеством в газете Мортенсгора, то «Областной вестник» не сможет использовать
его.
Росмер. И тогда обнаружится, что это мы его рекомендовали.
Фру Росмер. Но какой от этого вред? Разве ты не решил твердо
начать борьбу с завтрашнего дня?
Росмер. Да, это решено. Это должно произойти и произойдет завтра.
Но, Господи Боже мой, как все-таки трудно огорчать своих верных
друзей — причинять им такую сердечную боль.
Фру Росмер. Только ли в этом дело, Росмер? Не осталось ли в тебе
чего-либо такого, о чем ты и сам не знаешь?
Росмер. Дорогая, о чем ты? Ты имеешь в виду неуверенность или
сомнение?
Фру Росмер. Не только это.
Росмер. Нет, ты можешь быть спокойной. Я чувствую себя
таким свободным, таким уверенным! (Садится рядом с ней.) Ты преданно
помогала мне. Тот ветхий человек во мне умер.8 Я смотрю на него как на
покойника.
Фру Росмер. Да, но как раз в этом случае и являются белые кони.
Росмер. Белые кони? Какие белые кони?
432 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Мадам Хельсет входит с самоваром и ставит его на стол.
Фру Росмер. Помните, как вы рассказывали мне однажды, мадам
Хельсет? Вы говорили, что с незапамятных времен в усадьбе происходили
странные вещи всякий раз, как кто-то из семьи умирал.
Мадам Хельсет. Да, верно, не сойти мне с этого места. Тогда
появляется белый конь.
Росмер. А, старая семейная легенда...
Фру Росмер. Он появляется ближе к ночи. Во дворе усадьбы.
Проникает через запертые ворота. Громко ржет. Бьет задними копытами,
галопом проносится по двору и мгновенно исчезает.
Мадам Хельсет. Да, так оно и бывает. Это видели и моя мать, и моя
бабушка.
Фру Росмер. И вы сами?
Мадам Хельсет. Ну, не могу сказать наверняка, что я видела что-то
такое сама. Да и не верю я в такие вещи. Но в эту историю с белым конем...
да, в это я верю. И буду верить до конца своих дней. Я сейчас... (Уходит
направо.)
Росмер (после короткого молчания). И ты считаешь, что это может
быть применимо ко мне?
Фру Росмер. Все обретшие свободу люди, которых я знала... все те,
кто думал, что обрел свободу... у всех них где-то был такой вот белый конь,
веру в которого они никогда не утратят.
Росмер. И ты считаешь, что обретение полной свободы...
Фру Росмер. Это освобождение от своих белых коней. Нам нужен
свет, Росмер.9
Мадам Хельсет (в дверях справа). А вот и лампа, госпожа.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Гостиная в доме Иуханнеса Росмера. Утренний час.
Росмер расхаживает по комнате, надевая пальто. Фру Росмер чистит щеткой
его шляпу, а затем протягивает ему.
Росмер. И как я мог быть таким робким, таким трусливым и так
бояться высказать все начистоту!
Фру Росмер. Да, в самом деле.
Росмер. Сам этого не пойму.
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 433
Фру Росмер. Но теперь все позади. Смотри же, ступай прямо к
ректору.
Росмер. Пойду прямо к нему...
Фру Росмер. И как можно скорее возвращайся домой. Мне не
терпится услышать, что он скажет.
Росмер. Наберись терпения. Прощай пока! Прощай!
Фру Росмер. Прощай, дорогой Росмер.
Он открывает дверь в прихожую. Фру Росмер провожает его. В это время в
прихожей появляется Гиллингв пальто.
Росмер. Что это? Ты пришел сюда?
Гиллинг. Да, пришел.
Росмер. Ая как раз собираюсь идти к тебе.
Гиллинг. Я не хотел ждать. К тому же я не был уверен, что ты
придешь...
Росмер. Так раздевайся же!
Гиллинг. Если позволишь.
Он снимает пальто и кладет его на стул. Росмер делает то же самое.
Росмер. Что с тобой? У тебя такой серьезный вид.
Гиллинг. Я хотел бы поговорить с тобой с глазу на глаз. Не могли бы
мы пройти к тебе в кабинет?
Фру Росмер. Там еще не прибрано. Оставайтесь здесь. Мне надо
кое-чем заняться. (Уходит направо.)
Росмер. Так в чем же дело? Был у тебя Ульрик Сейерйельм?10
Гиллинг. Нет, да и вряд ли он придет. Но о нем уже ходит молва.
Нечего сказать, красиво же он начинает о себе заявлять.
Росмер. Ав чем дело?
Гиллинг. Он отправился в один дрянной домишко, расположился
в дрянном кабачке, в самой дрянной компании, разумеется. Пил и угощал,
пока было на что. Потом обругал всю компанию дрянью и сволочью... И был
прав, в сущности. За это его избили и вышвырнули за дверь.
Росмер. Так, значит, он все-таки неисправим.
Гиллинг. Пальто он тоже заложил, хотя я слышал, что оно будет
выкуплено для него. И можешь отгадать кем?
Росмер. И кем же?
Гиллинг. Господином Мортенсгором. Свой первый визит Сейерйельм
нанес идиоту и плебею.
434 Дополнения. //. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Р о с м е р. Ребекка еще вчера предвидела это.
Гиллинг. Да, кстати. Тут мы подошли к тому, о чем я ради нашей
старой верной дружбы считаю своим долгом тебя предупредить.
Рос мер. Но, дорогой мой, о чем же это?
Гиллинг. О том, что в этом доме действуют самовольно у тебя за
спиной.
Р о с м е р. О ком ты говоришь?
Гиллинг. О твоей жене. Впрочем, это вполне объяснимо. С самых
последних горестных лет жизни Беаты она привыкла всем здесь заправлять.
И все же...
Роем ер. Дорогой друг, ты глубоко заблуждаешься. Ребекка ничего от
меня не скрывает. Она все мне рассказывает.
Гиллинг. И даже то, что вчера она дала Сейерйельму
рекомендательное письмо для редактора Мортенсгора?
Роем ер. Разумеется.
Гиллинг. Значит, она!.. И что ты на это скажешь?
Рос мер. Я полностью одобряю действия Ребекки.
Гиллинг. Ты с ума сошел! Ты одобряешь то, что она вступает в
переписку с самым опасным и подлым нашим врагом в здешней округе!
Рос мер. Хочу сказать тебе откровенно. Поведение Мортенсгора во
многих отношениях тебя возмущает. Но я не могу больше быть с тобой и
нашими друзьями заодно в некоторых вопросах общественной жизни. В этом и
во многом другом я вынужден полностью отмежеваться от вас.
Гиллинг (отшатнувшись). Да что ты такое говоришь! Ты, ты
хочешь отмежеваться от своих друзей! Перейти в лагерь противника! Но ведь
это невозможно!
Роем ер. Я не собираюсь принимать какое бы то ни было участие
в происходящей борьбе. Мне и подумать страшно о том, чтобы впутаться
в эту свару, в которой я ровным счетом ничего не понимаю.
Гиллинг. Но чего же ты хочешь в таком случае?
Роем ер. Я хочу попытаться облагородить дело освобождения.
Думаешь, я не вижу всей той грязи, которую приносит с собой прогресс, оставляя
на своем пути нечистоты? Вот против этого я и хочу выступить, чтобы
остановить, очистить этот поток, сделать его чистым и прозрачным...
Гиллинг. О Росмер, как ты наивен! Ты не представляешь себе, с
какими элементами тебе придется иметь дело. Но когда ты вступил на этот
путь заблуждений?
Росмер. Я называю его путем познания...
Гиллинг. Называй, как хочешь. Но я спрашиваю, когда?
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 435
Рос мер. Давным-давно. Я думаю, основа была заложена, когда я
только приступил к изучению пасторского дела.
Гиллинг. И ты все же избрал путь священнослужителя?
Роем ер. В нашей семье всегда было сильно уважение к традициям.
Гиллинг. Но эта черта, похоже, начинает исчезать в вашей семье.
Рос мер. Думаю, такое всегда исчезает — рано или поздно — и
превращается в свою противоположность.
Гиллинг. Но чтобы это случилось через тебя! И ты с таким
умонастроением мог стать служителем церкви...
Росмер. Но как только мне все стало ясно, я ведь отказался от
должности пастора.
Гиллинг. Все стало ясно? Но что именно?
Росмер. Я не могу больше жить в этой мистике. Я должен полностью
отринуть старое учение.
Гиллинг. Так ты, выходит, отступник! Вольнодумец! Ты отпал от
веры своих отцов!
Росмер. У меня есть все основания предполагать, что вера моих отцов
не укоренилась во мне достаточно глубоко.
Гиллинг. Итак, ты отступник. И что же у тебя теперь останется, чем
ты наполнишь свою жизнь?
Росмер. Я буду неутомимо продолжать мыслить и исследовать. Я
хочу, насколько это возможно, докопаться до сути вещей.11 И еще я хочу жить.
И быть счастливым.
Гиллинг. Ты, вероятно, догадываешься, что твое признание вызывает
во мне бездну раздумий?
Росмер. Не понимаю тебя.
Гиллинг. Теперь я хочу докопаться до сути. Будешь ли ты со мной
откровенен? Станешь ли честно отвечать на все, о чем я тебя буду
спрашивать?
Росмер. Дорогой мой, говори, спрашивай о чем угодно. Мне скрывать
нечего.
Гиллинг. В чем была истинная причина самоубийства Беаты?
Росмер. Я тебя не понимаю. Можешь ли ты сомневаться насчет
этого? Как можно вообще спрашивать о том, что толкнуло на
самоубийство несчастную больную, которая не отдавала себе отчета в своих
поступках?
Гиллинг. А ты уверен в том, что Беата не отдавала себе отчета в своих
поступках, что она была совершенно невменяема? Врачи, во всяком случае,
считали, что это вопрос спорный.
436 Дополнения. //. Ms творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Росмер. Если бы врачи когда-нибудь видели ее в таком состоянии,
в каком не раз видел ее я, у них отпали бы всякие сомнения.
Гиллинг. В то время и у меня не было никаких сомнений.
Росмер. К сожалению, сомневаться в этом было невозможно. Я ведь
рассказывал тебе об ее необузданной страсти и о том, как она требовала,
чтобы я ее разделял. О том ужасе, что она внушала мне. Об этих внезапных
перепадах в ее настроении. О молчаливой, испепеляющей ненависти...
Гиллинг. Ненависти? К кому?
Росмер. К нам, тем, кто ее окружал. Ко мне — в первую очередь...
Гиллинг. Ая хочу тебе сказать, что несчастная бедняжка Беата
умерла из-за любви к тебе.
Росмер. Что ты хочешь этим сказать?
Гиллинг. В последние годы... Когда ей казалось, что она больше не
в силах выносить такой жизни, она искала поддержки у меня и поверяла мне
все свои страхи... связанные с тем, что ты, как она уверяла, был на пути к
отступничеству.
Росмер. И все же я думаю, что тогда я еще был далек от этого. Во
всяком случае, я никогда не посвящал ее в свои сомнения, не рассказывал
о своей внутренней борьбе.
Гиллинг. Тем более это доказывает, до чего удивительно
прозорливым делает человека душевное расстройство.
Росмер. Но почему ты скрывал это от меня?
Гиллинг. Я не хотел мучить тебя и еще больше расстраивать, сообщая
об этих обвинениях, в которые я тогда и сам не верил.
Росмер. Но теперь?..
Гиллинг. Теперь у меня открылись глаза на то, что казалось
невероятным. На твое великое прегрешение...
Росмер. Прегрешение!
Гиллинг. Да, на жизнь во грехе, что велась и ведется в этом доме.
Росмер. Ни слова не понимаю из того, что ты говоришь.
Гиллинг. Иногда Беата приходила ко мне, плакала и жаловалась.
«Росмер больше не любит меня, — говорила она. — Он любит Ребекку, а
она любит его».
Росмер. Так она говорила?
Гиллинг. Да, говорила. И поэтому мне ничего не оставалось, как
думать, что она не в своем уме.
Росмер. Да, конечно, тебе приходилось так думать.
Гиллинг. В последний раз, когда она была у меня, она сказала:
«Теперь больше никто не должен стоять на пути у Иуханнеса и мешать его
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 437
счастью. Теперь скоро в усадьбе снова появится белый конь». Я тогда ее не
понял.
Росмер. Мне и в голову никогда не могло прийти, что ее расстроенное
воображение наведет ее на подобные мысли. Моя бедная, несчастная Беата!
Г и л л и н г. Лицемер!
Росмер (вздрогнув). Что ты сказал?
Гиллинг. Могу ли я теперь, после всех этих разоблачений,
сомневаться в том, что уже тогда здесь вели жизнь во грехе.
Росмер. Если бы не ты, а кто-то другой осмелился...
Гиллинг. Если бы это был не ты, а кто-то другой, то это не ранило бы
так больно мое сердце. Но тебя, Иуханнес Росмер, я не могу так легко
изгнать из моей души.
Росмер. Но скажи мне, ведь ты тогда ни одному слову не поверил из
всех этих обвинений Беаты?
Гиллинг. Как мог я подумать это о таком человеке, как ты, —
человеке чести; потому что ты ведь был им когда-то.
Росмер. Но теперь?..
Гиллинг. Разве ты не признался в том, что уже давно втайне
отступился от веры своих отцов?
Росмер. Я долго был сомневающимся, долго боролся с собой. Но
теперь мне все ясно; это правда. Но что же дальше?
Гиллинг. Остальное ты, наверное, и сам можешь сказать.
Росмер. Нет, говорю я. Не могу. Ты должен прямо и без обиняков
выложить все, что думаешь по этому поводу.
Гиллинг. Я думаю, что не существует непроходимой пропасти между
свободомыслием и...
Росмер. И чем?
Гиллинг. И свободной любовью.
Росмер. И ты осмеливаешься говорить это мне! И тебе не стыдно
думать так, произносить эти слова!
Гиллинг. Я не знаю, что может помешать человеку с той минуты,
когда он объявил себя свободным от уз морали.
Росмер. Разве я сделал это?
Гиллинг. Я считаю, что вера и мораль нераздельны. И я не знаю
никакой иной морали, кроме христианской.
Росмер. Аяне знаю никакой христианской морали, не знаю никакой
другой морали, кроме той, что у меня в крови.12
Гиллинг. Личная, человеческая мораль — ненадежная защита.
Росмер. О этот безмерный фанатизм! Он все еще живет в тебе.
438 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Гиллинг. Да, ты можешь считать меня фанатиком в этом вопросе. До
последнего своего часа я буду ненавидеть и преследовать эти злосчастные
течения нашего времени. Они внесли раздор и беспорядок в мой собственный
дом, а также и в сотни других. Они омрачили для меня дело всей моей жизни...
Роем ер. Что до политических распрей, то это так. Но в них я не
вмешиваюсь.
Гиллинг. Одно неотделимо от другого. И чтобы отступничество
коснулось и тебя также! Неотвратимо разделило нас с тобою. Но я вижу,
вижу... что происходит с тобой. Это все дело рук коварной и безжалостной
женщины.
Р о с м е р. Ни слова больше о ней!
Гиллинг. Разве не она с самого начала увлекала тебя на тот путь,
которым ты теперь идешь?
Роем ер. Да, и это говорит в ее пользу. И после этого мы преданно
трудились вместе, как два друга.
Гиллинг. Ты словно ребенок в ее руках, и сам этого не видишь.
Роем ер. Я свободен и счастлив. Я могу жить своей жизнью.
Гиллинг (надевая пальто). Посмотрим, по вкусу ли тебе придется
такая жизнь, когда ты будешь разлучен со всеми, кто был тебе близок.
Роем ер. Не все же такие фанатики, как ты.
Гиллинг. Скоро ты почувствуешь это.
Отрывисто прощается и уходит через прихожую.
Вскоре входит фрекен Данкертиз двери справа.
Фрекен Данкерт. Я видела, что он ушел.
Р о с м е р. Он больше никогда сюда не придет.
Фрекен Данкер т. Вы сказали ему все?
Росмер. Да.
Фрекен Данкерт. И что же?
Росмер. Полный разрыв. Окончательный...
Фрекен Данкерт. Вовсе не окончательный, Росмер. Подождите
немного. Сами увидите.
Росмер. Прежние отношения никогда не восстановятся.
Фрекен Данкерт. Поверьте мне, для вас это самое лучшее.
Росмер. Я понимаю, что вы имеете в виду. Но старые привычки
глубоко укоренились во мне.
Фрекен Данкерт. Слишком глубоко. Вы никогда не стали бы
свободным человеком, если бы ваш круг продолжал оказывать на вас свое влияние.
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 439
Роем ер. Я должен сказать вам прямо. После того как я порвал с
прошлым, наши отношения будут видеть в превратном свете.
Фрекен Данкерт. Наши отношения!..
Роем ер. Он сказал, что от людей, отступивших от веры, нельзя
ожидать непорочного образа жизни.
Фрекен Данкерт. О, эти бешеные!..
Р о с м е р. И что же теперь делать?
Фрекен Данкерт. Вы хотите, чтобы я уехала отсюда?
Р о с м е р. Как могу я этого хотеть!
Фрекен Данкерт. Что до меня, то я не вижу в этом никакой
необходимости.
Роем ер. Да, да! Не правда ли, Ребекка? Вы женщина гордая и
свободолюбивая. Вам достаточно собственной убежденности в своей
чистоте.
Фрекен Данкерт. Да, это верно. Почему мы должны спасовать
перед подозрениями кучки низких и подлых людишек? Лишить себя счастья.
Потому что мы будем несчастливы...
Роем ер. Да, да!
Фрекен Данкерт. Нет, мы сохраним нашу добрую дружбу, станем
держаться вместе, помогать друг другу и поддерживать друг друга изо всех
сил. Но взгляните туда!..
Росмер вскрикивает. Ректор Г и л л и н г открывает дверь в глубине.
Гиллинг. Не знаю, смею ли я снова войти.
Росмер. Входи же!
Ректор входит, но не снимает пальто.
Гиллинг. Того, что случилось, уже не исправить, но послушай,
Росмер...
Росмер. Слушаю, слушаю...
Гиллинг. Так ли уж необходимо возвещать на всю страну о твоем
прискорбном отступничестве?
Росмер. Я должен и хочу покончить с тем ложным положением, в
котором так долго находился. Моя книга уже готова.
Гиллинг. А ты не думал о том, какие последствия это будет иметь для
тебя? Вся консервативная печать обрушится на тебя и твою книгу...
Фрекен Данкерт. Но как вы можете судить об этом, господин
ректор? Ведь вы даже не читали этой книги.
440 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Гиллинг. Гм, вы, наверное, хотите обвинить нас в фанатизме и
преследовании инакомыслящих. Но этого не избежать в наше неспокойное время.
Прямой долг каждого добропорядочного гражданина, у которого хватает на
это сил, искоренять опасные плевелы,13 где и когда бы они ни появлялись.
Росмер. Что ж, я теперь знаю, к чему мне быть готовым.
Гиллинг. Нет, ты этого не знаешь. Это вызовет бурю, какой ты себе и
представить не можешь. И поэтому я прошу тебя, Росмер... воздержись от
этого... ты ведь тихий, уединившийся мыслитель... и все это не для тебя.
Росмер. Но как можешь ты хотеть, чтобы я выказал себя таким
трусом!
Гиллинг. Это твой долг перед твоим окружением. Вспомни о том
выдающемся положении, которое так долго занимала твоя семья. Об уважении,
которым пользуешься ты сам. Ты хочешь многих слабых членов общества
превратить в несчастных, колеблющихся, сомневающихся людей.
Росмер. Ты так думаешь?
Гиллинг. Ты ведь и сам, наверное, в этом не сомневаешься.
Росмер. Но ведь я не могу вечно оставаться в стороне. Вокруг меня во
всех областях кипит и бурлит жизнь. Должен же я когда-нибудь тоже начать
жить. Я хочу и должен стать счастливым в этом мире.
Гиллинг. Я прекрасно понимаю, в чем источник этой погони за
счастьем. Разве вы также не гонитесь за ним, фрекен?
Фрекен Данкерт. Это знамение времени. Самое великое в этом
новом времени — то, что мы открыто решаемся провозгласить счастье как
основную жизненную цель.
Гиллинг. И вы это делаете?
Фрекен Данкерт. Да, разумеется.
Гиллинг. Ив этом заключаются основные положения,
прокламируемые в твоей книге?
Росмер. Да, если ее правильно понять.
Гиллинг. Бедняга... ты со своей совестью, отягченной сознанием
вины... и ты надеешься обрести счастье на этом пути?
Фрекен Данкерт. Сознанием вины? О чем это вы?
Росмер. Я чувствую, что я чист и свободен.
Гиллинг. Может, ты и впрямь в это веришь. Но ты ошибаешься. Ты
изменил самому себе. И та несчастная принесла тебе в жертву свою жизнь.
Ты строишь свое счастье на зыбкой почве.14 Вспомни о мельничном пруде.
(Уходит.)
Росмер. Но ведь это неправда, Ребекка.
Фрекен Данкерт. Я это знаю.
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 441
Росмер. И все же... когда-нибудь это должно быть произнесено.
Может, я и вправду любил вас уже тогда?
Фрекен Данкерт. Любили! Вы, Росмер!
Росмер. Теперь вы уедете?
Фрекен Данкерт (протягивает ему руку). Нет, мой друг, именно
теперь я останусь с вами.
Росмер. Спасибо, Ребекка!
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Кабинет Иуханнеса Росмера. В глубине дверь, слева другая. Книжные шкафы и
полки на стенах. Справа окно, перед ним письменный стол, заваленный книгами и
бумагами. Старинная мебель. Посреди комнаты стол, покрытый плюшевой
скатертью.
Иуханнес Росмер сидит за письменным столом на стуле с высокой спинкой и читает
брошюру, страницы которой он разрезает одну за другой. Стук в дверь слева.
Росмер (не оборачиваясь). Войдите!
Фрекен Вест в утреннем капоте входит с газетой в руке.
Фрекен Вест. Доброе утро!
Росмер (продолжая читать). Доброе утро, дорогая. Вам что-нибудь
нужно?
Фрекен Вест. Вот сегодняшний номер «Областного вестника».
Росмер (оборачивается). Там что-то напечатано?
Фрекен Вест. Да, напечатано. (Протягивает газету.)
Росмер. Уже! (Читает.) Что ж, посмотрим.
Фрекен Вест (позади него, наклонившись над самой спинкой
стула, тоже читает). Им хотелось быть первыми...
Росмер. Да, чтобы ослабить воздействие. «Трудно выразить наше
презрение...» Презрение? «К перебежчикам, которые выжидали, пока
положение было напряженным...» Это не Гиллинг писал...
Фрекен Вест. Кто знает?
Росмер. Нет, нет. «Перебежчики!..» «...но которые переходят на
сторону неприятеля под звуки фанфар, как только победа кажется им
неоспоримой». И как они могут писать то, во что и сами не верят! «Когда
несведущие безвольные фантасты попадают в руки расчетливых интригующих
особ...». Не хочу больше это читать. (Встает.) Во всяком случае, не
сейчас.
442 Дополнения. П. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Фрекен Вест. Вы будете отвечать?
Роем ер. А что толку? Я ведь даже не назван прямо.
Фрекен Вест. Вскоре разнесется слух о том, кто тут имеется в виду.
Расчетливая интригующая особа это, конечно, я.
Рос мер (нервно расхаживает взад и вперед). О, это извращенное
время... и впрямь великая задача — покончить с ним.
Мадам Хельсет открывает дверь слева.
Фрекен Вест. В чем дело, мадам Хельсет?
Мадам Хельсет. Там этот Мортенсгор; он хочет поговорить с
господином Росмером.
Р о с м е р. Мортенсгор? Что ему надо?
Фрекен Вест. Пусть войдет.
Рос мер (к мадам Хельсет). Да, пусть войдет.
Мадам Хельсет открывает дверь перед Мортенсгором, затем закрывает ее
и уходит.
Мортенсгор. Давно это было, когда я стоял перед вами, господин
пастор.
Рос мер. Да, много лет прошло с тех пор. Я часто спрашиваю себя, не
слишком ли сурово я тогда поступил.
Мортенсгор. И это говорите вы, господин пастор?
Рос мер. Но вы ведь нашли другую должность, и ею вы наверняка
довольны гораздо больше.
Мортенсгор. Да, в известном смысле.
Р о с м е р. У вас ко мне какое-то дело?
Мортенсгор. Прежде всего я хотел бы поблагодарить пастора за ту
записку, что передал мне от вас кандидат Хекфельдт.
Рос мер. За это вы должны благодарить фрекен Вест.
Мортенсгор. Само собою. И фрекен тоже.
Фрекен Вест. Вы можете использовать его?
Мортенсгор. К сожалению, я думаю, что уже слишком поздно.
Р о с м е р. Вы так считаете?
Мортенсгор. Он несовременен. Находится вне нашего времени. Его
взгляд на вещи мог казаться радикальным лет двадцать назад...
Рос мер. Да, возможно... Скажите, вы читали сегодняшний
«Областной вестник»?
Мортенсгор. Нет еще.
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхольм» 443
Р о с м е р. Не говорите так, господин Мортенсгор. Я уверен, что вы читали.
Мортенсгор. Ну да, бегло... Посмотрел местами...
Росмер. Но вы, наверное, читали редакционную статью?
Мортенсгор. Да, и она показалась мне странной.
Росмер. Поняли вы, в кого она метит?
Мортенсгор. Я и сам не мог в это поверить.
Росмер. Так, так.
Мортенсгор. Стало быть, что-то произошло между вами и другими
господами?
Росмер. Я вышел из их круга. Хочу попытаться отыскать свое
собственное место.
Мортенсгор. Так, значит, господин пастор вышел из их круга? Вот
как! Этого я не ожидал.
Фрекен Вест. Этот шаг подготавливался уже давно, господин
Мортенсгор.
Мортенсгор. Вот оно что! Должен признаться, этого я не ожидал.
Господин пастор станет отвечать на эти нападки?
Росмер. Едва ли. Эти междоусобные дрязги мне не по душе.
Мортенсгор. Но если бы это было необходимо?.. Потому что,
возможно, появятся еще...
Росмер. Вы так думаете?
Мортенсгор. Обычно всегда так бывает. И если у вас возникнут
трудности с публикацией в «Областном вестнике», то моя газета в вашем
распоряжении. Это была бы большая честь для нас.
Росмер. Благодарю. Возможно, я воспользуюсь вашим
предложением. Но только не в этой связи. Есть другие темы, которых я хотел бы
коснуться.
Мортенсгор. Что вам будет угодно, господин пастор. Чем больше,
тем лучше. Это будет неоценимым благом для дела прогресса во всей
стране, если такой человек, как вы, служитель церкви, окажется на нашей
стороне.
Росмер. Но послушайте, прежде всего я должен вам сказать, что я
больше не служитель церкви.
Мортенсгор. Упаси Боже, это мне известно. Но тот факт, что вы
отказались от должности, ничего не меняет.
Росмер. Я тоже так думаю. Но дело в том, что я больше не
придерживалось церковной веры.
Мортенсгор. Не придерживаетесь веры?.. Вы!
Росмер. Нет. Я порвал со всем этим.
444 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Мортенсгор. Об этом вам лучше было бы промолчать, господин
Росмер.
Рос мер. И это советуете мне вы!
Фрекен Вест. Ведь сами вы своих взглядов не скрываете.
Мортенсгор. Это было бы бесполезно. Тот, кто когда-то был так
неосторожен... так опрометчив, как я...
Росмер. Разве вы не ставите истину превыше всего?
Мортенсгор. Превыше всего я ставлю цель. Я остался наставником
народа. Только на иной лад. К падению меня привели нужда и недостаток
знаний. Теперь я хочу помочь как можно большему числу людей найти путь
к просвещению и благосостоянию. А это может произойти только на путях
свободы.
Росмер. В этом мы с вами солидарны.
Мортенсгор. И, таким образом, моя борьба против общества идет
ему на пользу. Для себя самого я уже не могу надеяться выиграть что-либо.
Как вы знаете, моя гражданская смерть уже свершилась.
<4>
писок действующих лиц и заметка к драме «Росмерсхольм»)
(10-15 июня 1886 г.)
Иуханнес Росмер
Ребекка Вест
Ректор Гиллинг
Ульрик Хекман
Педер Мортенсгор
Мадам Хельсет
Она интриганка, и она его любит. Она хочет стать его женой и неуклонно
стремится к своей цели. Он обнаруживает это, и она открыто признается ему
во всем. После этого счастье для него невозможно. Боль и горечь
пробуждают демоническое. Он хочет умереть, и она умрет вместе с ним. Так она и
поступает.
с
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 445
<5>
(Черновой автограф драмы «Росмерсхольм»)
\15 июня—4 августа 1886 г.)
РОСМЕРСХОЛЬМ
Драма в четырех действиях
Хенрика Ибсена
1886
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Иуханнес Росмер, владелец Росмерсхольма, бывший пробст15 и приходский пастор.
Ребекка Вест, живет в Росмерсхольме.
Ректор Гиллинг
Ульрик Хетман
Педер Мортенсгор
Мадам Хельсет, экономка в Росмерсхольме.
Действие происходит в Росмерсхольме, старой дворянской усадьбе, вблизи
норвежского прибрежного городка.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Гостиная в доме Иуханнеса Росмера — просторная, уютная, обставленная в
старинном вкусе. У стены направо изразцовая печь. Подальше за нею дверь. В задней
стене двустворчатые двери в переднюю. В стене налево окно и перед ним жардиньерка
с растениями и цветами. Рядом с печью стол с диваном и креслами. По стенам
развешаны старые портреты офицеров и пасторов. Поздний послеполуденный час.
Лучи зимнего солнца освещают ковер на полу.
Ребекка Вест стоит у окна и возится с цветами. Время от времени поглядывает
в окно. Немного спустя справа входит мадам Хельсет. В руках у нее корзинка
со столовым бельем.а
Гиллинг (садится у печи). Очень благодарен. Ну, как же теперь
идут у вас дела?6
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 237-239, строки 14-12).
Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 239-247, строки 25-26).
446 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Мадам Хельсет. Да, он сказал, что его зовут Ульдрик.
Р о с м е р. Наверное, Ульрик?
Мадам Хельсет. Да, и потом он еще как-то себя назвал. Мне
послышалось, будто он сказал Хетманн16 или что-то вроде того.
Рос мер (Гиллингу). Несчастный Ульрик Хетман, представляешь?
Гиллинг. Пропащий Ульрик Хетман? Так он еще жив!
Роем ер. Пригласите его войти, мадам Хельсет.
Мадам Хельсет. Да, да, сейчас. (Уходит.)
Гиллинг. Ты в самом деле можешь терпеть подобного субъекта у себя
в доме?
Роем ер. Я знавал его немного в его лучшие дни.
Гиллинг. Последнее, что я слышал о нем, это то, что его посадили
в работный дом.
Мадам Хельсет распахивает дверь справа перед Ульр и ком Хетманом,
затем уходит и закрывает за ним дверь. Он видный мужчина с сединой в волосах и
бороде. Одет, как настоящий бродяга. Без пальто, никаких признаков белья, плохая
обувь. На руках старые черные перчатки; под мышкой грязная мягкая шляпа, в руке
тросточка.
Ульрик Хетман (неуверенно оглядевшись, подходит прямо к
ректору и протягивает ему руку). Добрый день, Росмер!
Гиллинг. Простите...
Хетман. Небось, не ожидал увидеть меня в этих краях?
Гиллинг. Простите... (Указывает.) Вот...
Хетман (оборачивается). Да, верно, это он. Здравствуй [,Росмер].
Не хотел миновать Росмерсхольм, не заглянув к тебе в гости.а
Росмер. Мы всегда рады принимать путников у нас в доме.
Хетман. У меня нет при себе визитной карточки. Но я надеюсь, что та
пожилая дама, которую я встретил при входе в дом, представила меня
должным образом? Ну, тогда все в порядке. (Отвешивает поклон Ребекке.)
А, фру пасторша, разумеется.
Росмер. Фрекен Вест.
Хетман. Вероятно, близкая родственница. А там... (Указывает на
ректора.) Собрат твой, как я вижу.
Росмер. Ректор Гиллинг.
Хетман. Гиллинг. Гиллинг? Погодите-ка, не изучали ли вы
филологию?
а Вписано над репликой: Иух(аннес), мой мальчик, ты, которого я любил более всех...
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 447
Г и л л и н г. Само собой разумеется.
Хетман. Но, Donnerwetter,* так я тебя знавал...
Г и л л и н г. Простите...
Хетман. Разве ты не был...
Г и л л и н г. Простите...
Хетман. Одним из рыцарей добродетели, что исключили меня из
студенческого общества?
Гиллинг. Вполне возможно. Но я протестую против какого-либо
близкого знакомства.
Хетман. Но-но, nach Belieben,** господин ректор. Мне все едино.
Ульрику Хетману от этого ничего не сделается.
Ребекка. Вы, верно, направляетесь в город, господин Хетман?
Хетман. Да, фру пасторша, направляюсь. Я ни в коей мере не хотел бы
потерять уважение в глазах столь молодой, красивой, любезной и
благовоспитанной дамы. Но, к сожалению, вынужден признать, что я еще не знаком
с этой частью страны.
Гиллинг. Вот как? Однако, насколько я слышал, вы немало
поколесили по здешним приходам.
Хетман (резко). Это правда, господин профессор. Я предпринимал
довольно обширные поездки. (Обращаясь к Росмеру.) Выслушай, однако,
мой план. Я решил прочитать серию лекций по всей стране. И думаю начать
отсюда. Мое имя, верно, не так уж широко известно в этих краях?
Р о с м е р. Да, не думаю.
Хетман. Конечно, чего еще можно было ожидать от обитателей
подобного захолустья? (Обращается к Гиллингу.) Но скажите мне, господин
инспектор, unter uns,*** сыщется ли сколько-нибудь приличная, просторная
зала для собраний в вашем уважаемом городе?
Гиллинг. Самый просторный зал — у Союза рабочих.
Хетман. А имеет ли господин доцент заметное влияние в этом
наверняка весьма почтенном Союзе?
Гиллинг. Я не имею к нему никакого отношения.
Ребекка (Хетману). Вам следует обратиться к Педеру Мортенсгору.
Хетман. Пардон, мадам, это еще что за идиот?
Р о с м е р. Почему вы думаете, что он идиот?
Хетман. Разве по его имени нельзя сразу понять, что это плебей?
* черт возьми (нем.)
** как угодно (нем.)
'** между нами (нем.)
448 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Гиллинг (подходя ближе). Такого ответа я не ожидал.
Хетман. Господин директор школы, вероятно, решил, что Ульрик
Хетман готов якшаться с кем попало? Но приходится преодолевать свою
антипатию, когда находишься у поворотного пункта своей жизни. Я свяжусь
с этим субъектом, переговорю с ним...
Р о с м е р. А вы в самом деле всерьез находитесь у поворотного пункта
своей жизни?
Хетман. Всерьез, господин приходский пастор? Там, где Ульрик
Хетман находится, он всегда находится всерьез. Итак, решено. В один из
ближайших дней с моим малозаметным и недооцененным существованием будет
покончено. Серия лекций, которую я собираюсь прочесть... В ней будет
выражена новейшая и самая великая мысль всей моей жизни.
Ребекка. И что это за мысль, господин Хетман? Откройте же ее нам.
Хетман. Ну что ж, здесь, в тесном кругу более или менее близких
знакомых нет смысла скрывать. Я хочу начать уже давно задуманную мною
войну против всех землевладельцев в стране.
Гиллинг. Против землевладельцев? То есть против сельского
населения?
Хетман. Да, господин директор института. Вы согласны с этим?
Гиллинг. Согласен в известной степени, поскольку сам я уже веду
войну с радикальным большинством...
Хетман. Все это глупости — большинство и тому подобное. Моя
война направлена против землевладельцев вообще. Как крупных, так и мелких.
Как против радикалов, так и против идиотов.
Гиллинг. Но позвольте, господин... Ведь так не годится... без
какой-либо партийной точки зрения...
Хетман. А вот послушайте. И внимательно следите за моей мыслью.
Тогда вы, быть может, поймете меня. Представьте себе, что я здесь в городе
вступаю в ассоциацию с тремя или четырьмя капиталистами. Мы создаем
большую фабрику для производства какого-либо продукта, который еще не
изобретен.
Гиллинг. Но к чему это приведет?
Хе тман. Geduld,* господин школьный инспектор. Для производства
данного продукта нам потребуется весь кислород, который имеется или
поступает из воздушных масс в округе... или нам потребуется весь углерод из
воздуха. Мы... я и два-три других капиталиста могли бы использовать его
для производства бриллиантов. Но в обоих случаях весь воздух здесь стал бы
* Терпение (нем.)
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 449
непригоден для людей, и других животных, и для всего органического мира.
И тогда им всем до единого пришлось бы покупать свою порцию воздуха
у нас, — и, возможно, по дорогой цене. А если нет — heraus!* Что вы на это
скажете?
Гиллинг. Я думаю, местные власти не дали бы разрешения на такое
производство.
Хетман. Ия тоже так думаю, мой досточтимый господин. И я также
не думаю, чтобы они позволили нашему вышеупомянутому небольшому
предприятию таким образом использовать воду в реке или фьорде, в результате
чего там перестала бы водиться рыба и не могли бы ходить суда.
(Надвигаясь на него,) Или вы, быть может, не согласны со мной?
Гиллинг (отступая на шаг). Ну, ну! Конечно, согласен.
Хетман. Ау меня возникает смутное подозрение, будто вы думаете,
что я страдаю той или иной формой душевного расстройства. Но в данном
случае это заблуждение. Я хотел лишь подчеркнуть, что все мы единодушны
в том, что воздух и вода нашей планеты являются общим достоянием для
всех и каждого. А вот что касается земли, почвы под нашими ногами, без
которой никто не может обойтись, — о, тогда — das ist was Anderes!** Никто
не протестует против того, что земля на земном шаре находится в руках
небольшой банды грабителей, которые пользовались ею по сей день и намерены
пользоваться в необозримом будущем. Так вот, мои [уважаемые]
достопочтенные господа... и моя очаровательная дама, именно эту темную жизненно
важную проблему я и намерен осветить.
Гиллинг. Не уверен, что это сколько-нибудь стоящая затея.
Хетман. А мне наплевать — стоящая она или нет! Лишь моя мысль,
моя самая новая и самая великая мысль, имеет для меня значение. Словно
молния, озарила меня мысль о том, что правовое сознание человечества
поражено неким безумием. В этом суть. Эта мысль снизошла на меня свыше...
или снизу... или явилась ко мне от темных непостижимых сил. Она пришла
ко мне [от] по вдохновению, говорю я вам. И потому она принадлежит
только мне. А теперь я отправлюсь в город и подарю ее человечеству.
Ребекка. Но позвольте, господин Хетман... Эта мысль не так уж нова.
Хе тман (встрепенувшись). Что вы такое говорите?., моя прекрасная
дама! Моя мысль не нова?
Ребекка. К сожалению, она не так уж нова. Мы недавно, зимой,
читали книгу, в которой говорится нечто подобное.
* вон отсюда! (нем.)
** это другое дело! (нем.)
15 Зак. № 3207
450 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
X е т м а н (Росмеру). Эта дама говорит правду?
Р о с м е р. Да, разумеется.
Хетман. Ив этой книге говорится о земле и о?..
Рос мер. Именно об этом идет речь в книге.
Хетман (бледнея и пошатываясь). Надеюсь, присутствующие...
будут столь великодушны... и простят меня, если я сяду... (Он опускается на
стул и сидит, безвольно положив руки на колени.)
Ребекка. Может быть, я принесу вам чего-нибудь? Того или
другого?..
Хетман (глядя перед собой). Слишком поздно. Я пришел слишком
поздно. И на этот раз, как всегда. Всегда слишком поздно.
Гиллинг. Собственно говоря, ничего страшного в этом нет. Для
большинства людей в здешней округе это наверняка будет новостью.
Хетман (обратив на него жалобный взгляд). Какая мне радость или
утешение от того, что весь мир станет думать, будто это новость, если я сам
знаю, что это не так!
Ребекка. О, лучше бы я ничего не говорила!
Хе тман (встает со стула). Прекрасная дама, ваше правдолюбие
нанесло мне жестокий удар. Я скрывал эту мысль от всех, обдумывал ее с
ревностной любовью, ощущал, как она растет во мне, и мне казалось, что я
никогда не решусь расстаться с ней. И вот теперь, когда я все же решил
подарить ее людям, оказалось, что уже слишком поздно. И на этот раз поздно.
Ну, ну! Никаких слез сострадания, господа! Я не выношу сострадания. Да я
и не заслуживаю его. Возможно, это справедливая кара Немезиды.
Возможно, нечто такое в моем образе жизни...
Рос мер. Да, да, вы ведь и сами это понимаете?
Хетман. Я хочу облечься в нового человека. И еще я хочу
организовать несколько вечеров. Немного декламации, песен и тому подобное. (Гил-
лингу.) Имеется ли в городе общество трезвости? Полной трезвости.
Наверняка имеется.
Гиллинг. Да, есть. И я сам его председатель.
Хетман. В самом деле? Я этого не знал. В таком случае, весьма
возможно, что я явлюсь к вам и запишусь в члены этого общества на
недельку.
Гиллинг. Простите, но у нас не бывает недельного членства.
Хетман. A la bonheur!* Ульрик Хетман никогда не обивал пороги
такого рода обществ. (Оборачивается.) Но не смею больше затягивать свой
* В добрый час! (фр., искаж.)
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхольм» 451
визит в этот уютный дом. Мне нужно добраться до города и подыскать
подходящее жилье. Надеюсь, в нем имеется приличный отель.
Ребекка. Не выпьете ли чего-нибудь согревающего на дорогу?
X е т м а н. Какого согревающего, всемилостивейшая?
Ребекка. Чашку чая или...
Хетман. Премного благодарен щедрой хозяйке дома. Но я неохотно
пользуюсь частным гостеприимством. (Кланяется.) Прощайте, господа!
(Идет к двери, но затем возвращается.) Хотя, правда... Пастор Росмер,
не окажешь ли ты мне небольшую услугу ради нашей былой многолетней
дружбы?
Росмер. Да, охотно. А в чем дело?
Хетман. Видишь ли, в этот раз я странствую пешком. Мой гардероб
будет прислан позже. Не мог бы ты одолжить мне глаженую сорочку на день
или два?
Росмер. Весьма охотно. Может быть, еще что-нибудь?
Хетман. О да, знаешь что? Не найдется ли у тебя старого,
поношенного пальто, которое тебе не нужно?
Росмер. О да, конечно, найдется.
Хетман. И еще, пожалуй, пару зимних башмаков. Я, не подумав,
захватил с собою только легкую весеннюю обувь.
Росмер. И это можно будет устроить. Как только мы будем знать ваш
адрес, то сразу же пришлем все эти вещи.
Хетман. Ни в коем случае! Столько хлопот! Я возьму всю эту мелочь
с собой.
Росмер. Хорошо, хорошо. Тогда пойдемте со мной.
Ребекка. Позволь лучше мне. Мы с мадам Хельсет обо всем
позаботимся. (Уходит направо.)
Росмер. Может быть, я могу оказать еще какую-нибудь услугу?
Хетман. По правде говоря, не знаю, что бы это могло быть. Хотя,
да, черт возьми... если подумать... Нет ли у тебя случайно при себе восьми
крон?
Росмер. Сейчас посмотрим. (Раскрывает портмоне.) Вот тут у меня
купюра в десять крон.
Хетман. Ну, ладно, все равно. Давай ее. Всегда можно будет
разменять ее в городе. Спасибо пока что. Запомни, я взял десять крон. Всего вам
доброго, высокочтимые господа!
Уходит направо, Росмер провожает его, прощается и закрывает за ним дверь.
452 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Гиллинг. Господи, спаси и помилуй... И это тот самый, некогда
блестящий Ульрик Хетман!
Рос мер. Как видно, он шаг за шагом опускался все ниже.
Гиллинг. А ведь он был в таком почете! Столичный лев — несмотря
на^все распутство, в котором погряз. А потом появилась его скандальная
книга. И это погубило его.
Рос мер. Но, может быть, его еще можно спасти?
Гиллинг. Его?
Рос мер. Может быть, можно помочь ему подняться?
Гиллинг. Но, дорогой мой, каким образом?
Рос мер. Я полагаю, щадя его, обращаясь с ним дружески, выказывая
ему доверие, уповая на его хорошие задатки. Ведь есть же у него какая-то
способность к раскаянию.
Гиллинг. И ты уповаешь на [такой] душевный подъем у такого человека?
Р о с м е р. Да, хотел бы.
Гиллинг. Ах, Росмер, ты всегда хотел отыскать надежду там, где
никто другой и не уповал ее найти.а
м адам Хельсет. Ну что, убирать мне со стола, фрекен?
Ребекка. Да, пожалуйста.
Мадам Хельсет (убирая со стола). Ректор сегодня что-то очень
рано ушел.
Ребекка. Я думаю, он придет завтра.
Мадам Хельсет. Навряд ли. Похоже, быть непогоде.
Ребекка (укладывает в корзину шитье). Что же, это к лучшему.
Тогда, может, и мне доведется увидеть белых коней в Росмерсхольме.6
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ8
Мортенсгор. И я так думаю. Но теперь слишком поздно. Я
заклеймен раз и навсегда. Заклеймен на всю жизнь.
Росмер. Я не думал, что вы все еще принимаете то дело так близко
к сердцу.
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 253—257, строки 5—3).
Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 257, строки 12—22).
в Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 257-268, строки 24-35).
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 453
Мортенсгор. Вы так считаете, потому что теперь я хорошо
устроился? Гораздо лучше, чем если бы я остался в школе? Да, это так. Но
вспомните о моем особом положении. В стране наступили новые времена. И я, так же
как многие другие, мог бы стать кем угодно. Но нет, все двери передо мной
закрыты. Те люди, за которых я боролся и которые, благодаря отчасти и мне,
достигли власти и почета, не знаются со мной. Не смеют, оберегая
собственную шкуру.
Рос мер. И вы полагаете, будто трусость настолько распространена,
что коснулась и самых могущественных?
Мортенсгор. Это не трусость, господин пастор. Эти люди не в
состоянии отрешиться от лицемерия. Если они покончат с лицемерием, то и
с ними скоро будет покончено. Возможно, вскоре вы и сами почувствуете
такую же боль, господин пастор.а
Мортенсгор. Мадам Хельсет принесла мне его поздним вечером.
Рос мер. Если бы вы спросили мадам Хельсет, то узнали бы, что моя
бедная, несчастная жена была не совсем вменяема.
Мортенсгор. Аяи спросил, господин пастор. Но, должен сказать,
что у меня создалось не совсем такое впечатление.
Р о с м е р. Вот как? И каково же было мнение мадам Хельсет на этот счет?
Мортенсгор. Она и сама показалась мне странной. Я так и не мог
толком понять, что она имела в виду.
Рос мер. Вот оно что! Но почему вы, собственно, именно теперь
сообщаете мне об этом старом безумном письме?
Мортенсгор. Чтобы дать вам совет проявлять крайнюю
осторожность, господин пастор.
Росмер. Вы хотите сказать, в моем образе жизни?
Мортенсгор. Да.
Росмер. Так вы полагаете, что мне есть что скрывать?
Мортенсгор. Сопоставляя все факты, я должен сказать, что не могу
сделать иного вывода.
Росмер. Значит, вы могли подумать, что я способен вести
непристойный образ жизни?
Мортенсгор. Мне странно, что пастор все еще прибегает к подобным
выражениям. Мне казалось, что свободный человек должен был бы
избавиться от всех этих устаревших болезненных взглядов и сомнений.
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 269-270, строки 1-29).
454 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Роем ер. И вы сами так поступаете?
Мортенсгор. Да, разумеется. Раз уж я пришел в этот мир, то я имею
право прожить свою жизнь по собственному разумению и желанию. Но, само
собой, человек ради себя же самого должен считаться с лицемерами и со
всеми теми жертвами предрассудков, которые встречаются и поныне.
Рос мер. В этом мы никогда с вами не будем заодно, господин
Мортенсгор.
Мортенсгор. Гм. Но во всяком случае будьте осторожны, господин
пастор. Если наружу выплывет что-то, что идет вразрез с предрассудками,
то можете быть уверены, что в этом обвинят свободное направление мысли.
Прощайте, господин пастор.а
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Гостиная в Росмерсхольме. Лучи зимнего солнца освещают ковер на полу.
Полуденный час.
Ребекка Вест сидит в кресле у окна, поставив ноги на скамеечку, и вяжет из
шерсти большой белый платок, почти уже готовый. Мадам Хельсет, с
метелкой и тряпкой, обмахивает пыль и вытирает мебель.6
Ребекка. Когда я приехала сюда из Финмаркена с доктором Вестом...
[мне было чуть больше двадцати лет...
Рос мер. Да, да. Я знаю это.
Ребекка. Росмер... я уже тогда не была той, кого люди называют...
невинной девушкой.
Росмер. Что ты такое говоришь! Это невозможно! Ты просто не
в себе!
Гиллинг. Ну, я думаю, мне лучше уйти.
Ребекка. Нет, сидите, дорогой ректор. Да, Росмер... так обстояли
дела с самого начала.
Росмер. О, что ты! Как ты могла!.. Кто он был?
Ребекка. Тот, кто имел полную власть надо мной.]8 Он учил меня
всему. Всему, что я знала тогда о жизни.
[Росмер. И все же! Чтобы ты... могла на такое пойти!..
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 271—277, строки 11—7).
Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 277-290, строки 13-6).
в Текст зачеркнут карандашом.
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 455
Ребекка. Мне тогда казалось, что это не касается никого, кроме меня
самой. Если только это останется тайной, то... А это оставалось тайной.
Г и л л и н г. Так вот, значит, в чем дело.
Ребекка (обращает на него взгляд). После такого нет ничего
удивительного в том, что женщина держится. Держится, несмотря на трудные
обстоятельства. Держится до последнего.
Г и лл и н г. Теперь я понимаю... возможно.
Росмер. И ты была такой, когда появилась в Росмерсхольме? Что
тебе было здесь надо?]а
Ребекка. Я хотела идти в ногу с новым временем, которое тогда
наступало. Хотела приобщиться к новым воззрениям. Ты рассказал мне об
Ульрике Хетмане и о том перевороте, на пороге которого он стоял... Я
хотела, чтобы ты стал для меня тем, кем он был когда-то для тебя. И еще я
хотела, чтобы мы вместе пошли вперед к свободе. Все дальше и дальше. Все
вперед и вперед... Но между тобой и полным освобождением стояла
непреодолимая стена.
Росмер. О какой стене ты говоришь?
Ребекка. Я говорю о том, что ты не мог развиваться без солнечного
света. А ты прозябал во мраке подобного супружества.
Росмер. Мы ведь никогда ни слова не говорили о моем супружестве.
Никогда ни слова. Я уверен в этом.
Ребекка. Да, не говорили. Но этого и не требовалось. Потому что я
видела тебя насквозь. И я начала действовать.
Росмер. На какие действия ты намекаешь?
Гиллинг. Уж не хотите ли вы этим сказать, что...
Ребекка. Да, Росмер... (Встает.) Сиди, сиди. И вы также
сидите, ректор Гиллинг. Но теперь все должно выйти наружу. Дело было не в
тебе, Росмер. Ты ни в чем не виновен. Это я... я увлекла Беату на путь
безумия...
Росмер (вскакивает). Ребекка!
Гиллинг (встает с дивана). На путь безумия!
Ребекка. На тот путь, что привел ее к мельничному пруду. Теперь вы
это знаете. Вы оба.
Росмер. Но я не понимаю... Я слушаю... и не понимаю ни слова.
Гиллинг. Ая начинаю понимать.
Росмер. Но что ты могла ей сказать! Ведь между нами ничего не
было. Абсолютно ничего.
а Текст зачеркнут карандашом.
456 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Ребекка. Было то, что мы разговаривали, вместе читали, вместе
начинали путь к освобождению.
Росмер. Так, значит, она об этом знала.
Ребекка. Она узнала, что ты освободился от всех этих старых,
изживших себя предрассудков.
Росмер. Ну а дальше что? Теперь я хочу знать все.
Ребекка. Некоторое время спустя я стала просить ее и умолять, чтобы
она отпустила меня, говорила, что я непременно должна уехать из Росмерс-
хольма.
Росмер. Почему ты хотела уехать?
Ребекка. Я не хотела уезжать. Я хотела остаться здесь. Но я говорила
ей, что для всех нас будет лучше, если я вовремя уеду. Я давала ей понять,
что если я останусь... то может... то может случиться то... что должно
случиться...
Росмер. Так вот, значит, что ты сделала.
Ребекка. Да, Росмер.
Росмер. Это то, что ты называла «действовать»?
Ребекка. Да, я называла это так.
Росмер. А теперь ты во всем исповедалась?
Ребекка. Да.
Гиллинг. Нет, не во всем.
Ребекка. Ав чем же еще?
Гиллинг. Разве вы под конец не дали понять Беате, что необходимо...
не просто лучше, но необходимо, ради вас самих и Росмера, чтобы вы уехали
как можно скорее?
Ребекка. Возможно, я и говорила нечто подобное.
Росмер (опускается на стул и закрывает лицо руками). И она
поверила во все это хитросплетение лжи и обмана! Поверила так же свято,
так же нерушимо, как верила в Евангелие. (Поднимает взгляд на Ребекку.)
И ни разу она не обратилась ко мне! Никогда и словом не обмолвилась!
Почему она этого не сделала?
Ребекка. Я настойчиво отговаривала ее от этого.
Росмер. Да, да, она во всем подчинялась твоей воле. И тихо ушла из
жизни. Уступила место. Ушла... на дно мельничного пруда. (Вскакивает.)
Но как ты могла... Как могла ты вести такую ужасную игру?
Ребекка. Приходилось выбирать между двумя жизнями, Росмер.
Либо ты должен был погибнуть, либо...
Росмер. Либо Беата.
Гиллинг. Это ужасно! Ужасно!
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 457
Ребекка. Но вы ведь не думаете, что я рассуждала холодно и
спокойно? Так, как я сейчас вам об этом рассказываю! Я думаю, в человеке всегда
борются два желания. Я хотела устранить Беату. Но я никогда не думала,
что это все же случится. С каждым моим шагом что-то во мне словно
предостерегало: «Теперь хватит! Ни шагу дальше!» И все же я не могла
остановиться. Меня словно что-то подмывало сделать еще шажок, а потом еще и
еще. Вы никогда не испытывали этого при головокружении? Не решаешься
сделать ни шагу дальше. Не смотришь вниз. И все же ты делаешь этот шаг.
Ты не в силах остановиться. И почти ощущаешь от этого блаженство... Вот
таким образом это и происходит.17
Рос мер. Теперь мне все ясно. Но одного я все же не могу понять. Как
могла ты решиться рассказать о своем бессердечном поведении?
Ребекка. Это было необходимо ради тебя. Я не хотела, чтобы ты
страдал и мучился от угрызений совести.а
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ6
Мадам Хельсет. Но ведь пастор еще не вернулся домой.
Ребекка. Если я его не увижу, то передайте, что я ему напишу.
Длинное письмо. Скажите ему это.
Мадам Хельсет. Но, милая фрекен... ведь это совершенно
невозможно...
Ребекка. Что невозможно, мадам Хельсет?
Мадам Хельсет. Чтобы вы покинули Росмерсхольм, не
попрощавшись с пастором.
Ребекка. Нет, наверное, так будет лучше всего.в
Ребекка. Могли бы вы подумать о чем-нибудь таком насчет меня и
пастора Росмера?
Мадам Хельсет. Подумать?..
Ребекка. Да, не кажется ли вам, что это было неожиданно, как удар
грома?
Мадам Хельсет. Ну, я бы так не сказала. Ведь все мы люди,
фрекен Вест.
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 292-293, строки 26-35).
Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 294, строки 1—11).
в Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 294, строки 20—34).
458 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Ребекка. Вот именно, мадам Хельсет. Все мы люди.
Мадам Хельсет (смотрит в сторону прихожей). О Иисусе... Вот
он как раз идет!
Ребекка. Значит, все-таки. (Решительно.) Ну что ж, пусть будет
так.
Иуханнес Росмер появляется из передней, входя через открытые двери.3
Р о с м е р. Ты так думаешь, Ребекка? Разве ты так уверена в этом? Что
если бы я спросил тебя опять... Стал умолять!..
Ребекка. Ты разве забыл, что у меня есть прошлое? Вот в этом-то
весь и ужас: теперь, когда жизнь подносит мне полную чашу счастья... я
стала такой, что прошлое преграждает мне путь к счастью.6
Ребекка (указывая в сторону передней). Тсс! Посмотри, кто-то
пришел.
Росмер (смотрит в том же направлении). Это Ульрик Хетман.
Из передней появляется Ульрик Хетман.
Ульрик Хетман (останавливается в дверях). [Росмер, мальчик
мой, мальчик мой... что это я слышу насчет тебя?
Росмер. Вы пришли, чтобы остаться у нас?
Хетман. Нет, я пришел, чтобы сказать тебе последнее «прости».
Ребекка. Значит, вы уезжаете из города насовсем?
Хетман. Да, я хочу отряхнуть прах с моих ног.18 В здешних краях
жить невозможно. Еще менее, чем где-нибудь в другом месте.
Росмер. Ая думал, что здесь должно стать светлее и легче жить.
Хетман. Я слышал это.
Росмер (невесело улыбаясь). Как видите, ваш давний ученик не
изменил вам.
Хетман. Одумайся, что ты делаешь? Ты на меня не смотри. Все мои
взгляды — ложь. И были ложью с самого начала. Теперь я пришел к такому
выводу.
Росмер. Значит, вы больше не приверженец всех этих великих
идеалов?
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 295-299, строки 16-1).
Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 299-300, строки 24-28).
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 459
Хетман. Все это обман, мой мальчик. Пустые мечтания. Не что иное,
как мираж, который влечет нас к погибели. Человечеству помочь невозможно.
Р о с м е р. Вы так думаете!
Хетман. Невозможно, и ныне и во веки веков.
Роем ер. Но почему? Почему мы должны так думать?
Хетман. Потому что ошибка была в самом начале творения.19
Роем ер. Какая ошибка?..
Хетман (пожимает плечами). Кто знает?
Роем ер. Нет, но как вы можете знать о том, что была ошибка?
Хетман (таинственно улыбается). Творец сам себя разоблачил,
мой мальчик.
Росмер. Разоблачил? Творец? Как так?
Хетман. Считаешь ли ты себя знатоком людей?
Росмер. Да, считаю, но...
Хетман. Насколько я помню, ты в прежние времена общался с
художниками... и разными поэтами.
Росмер. Да.
Хетман. А не замечал ли ты одну особую черту у всего этого народа?
Росмер. Какую черту?
Хетман. Когда кто-нибудь из этих господ творцов завершал свое
творение, которое было абсолютно таким, каким он хотел его видеть, то он
озирал его и расставался с ним. Совершенно спокойно. Об этом творении
больше нечего было сказать. Оно стало таким, каким должно было быть.
Разве ты этого не замечал, мой мальчик?
Росмер. Замечал. И мне кажется, что это вполне разумно.
Хетман. И мне тоже так кажется. Но иногда творец может терпеть
неудачу. То ли он был не в настроении, то ли торопился, то ли что-нибудь
еще. И что же тогда делает мой господин Уриан?20 Склоняет голову набок,
озирает свое творение с видом знатока. Оценивает его со всех сторон. А
потом говорит: «А вот это, черт побери, хорошо. Весьма хорошо».21
Росмер. Вы хотите сказать, неуверенность?
Хетман (важно кивает). Творец чувствует, что в его творении есть
изъян. И он подбадривает себя. Нестойкая совесть, мой мальчик. Ее-то мы
все и унаследовали. И потому излечить человечество невозможно.
Бесполезно.
Ребекка. Стоит ли в таком случае жить?
Хетман. О конечно! Только без глупостей. Никакого шарлатанства.
Пусть жизнь кидает вас то вправо, то влево. Это как уж получится.22
Ребекка. Но личность? Каждый человек в отдельности?23
460 Дополнения. II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена
Хетман. Ешьте, пейте и веселитесь, моя прекрасная фрекен. И ты
тоже должен воспринимать жизнь именно так, Росмер. Творец забыл снабдить
нас крыльями. И внутренними, и внешними. Так что, будем ползать по
земле, пока она существует. Ничего иного нам не остается.24
Росмер. Ну, во всяком случае, один выход у нас есть — покончить со
всем этим.
Ребекка (невольно). К счастью, да.
Хетман. Ну, вы вдвоем, пожалуй, еще можете пробиться...
Росмер. Вы так считаете? Значит, в любовь вы все-таки верите?
Хетман. Я верю в счастье, сын мой. В счастье жить под одной
крышей с такой привлекательной спутницей.25
Росмер. К сожалению, эта привлекательная спутница уезжает от меня.
Хетман. Уезжает?
Росмер. Сегодня вечером.
Ребекка. Через полчаса.
Хетман. Ты, видно, не способен удерживать при себе своих женщин.
Первая ведь тоже покинула тебя.
Росмер. Да, покинула.
Хетман. Мужественная женщина. Ушла добровольно... Чтобы
облегчить тебе путь.
Росмер. Откуда вы это знаете?
Хетман. Этот мерзкий Мортенсгор болтал кое-что насчет письма.
Росмер. Вот оно как!
Хетман. Честь ей и хвала. Мне кажется, у этой женщины все-таки
были крылья.
Ребекка. Крылья? Почему крылья?
Хетман. Разве не вознеслась она столь высоко, что сумела умереть
ради своей любви?
Росмер. Ах, вы об этом... суметь умереть ради чего-то.
Хетман. Я мог бы поклясться, что ни одна живая душа не была бы на
это способна.
Росмер. На это?.. Прибегнуть к смерти... ради того, чтобы доказать
свою любовь...
Ребекка. Я не уеду сегодня вечером.
Росмер (в испуге). Нет, уезжай! Уезжай!
Хетман. Оставайтесь, моя прелестная дама. Вам ведь ничего не
грозит. Вас-то он не соблазнит уйти под воду. Прощайте.]а
а Текст зачеркнут карандашом.
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхолъм» 461
Росмер. Вы хотите уйти сейчас? В такой мрак?
Хетман. Нет ничего на свете лучше мрака. Мир вам! (Уходит через
переднюю.)
Некоторое время в комнате царит тишина. Ребекка стоит у окна. Росмер
расхаживает по комнате. Затем садится у стола.а
Мадам Хельсет. Фрекен, экипаж подан. (Озираясь.) Никого нет?
Ушли в такую пору? Однако, скажу я... Гм... (Выходит в переднюю,
озирается и снова входит в комнату.) И на скамейке их нет. Нет и нет.
(Подходит к окну и выглядывает наружу.) Иисусе!.. Что там такое! Белый конь!
Нет, нет! Вон он стоит. На мостике. Сегодня он решился... (Громко
кричит.) В водопад! Оба — в водопад! (Бежит к двери справа и кричит.) На
помощь! На помощь! (Умолкает, бросает взгляд в сторону окна и
говорит тише.) Нет, нет. Тут уж ничем не поможешь. Это покойница взяла их.
а Далее текст в основном совпадает с окончательной редакцией (см.: наст, изд.,
с. 303-306, строки 1-20).
III. ИЗ ИСТОРИИ ВОСПРИЯТИЯ
ИБСЕНОВСКОЙ ДРАМАТУРГИИ
АРНЕ ГАРБОРГ
«КЕСАРЬ И ГАЛИЛЕЯНИН» ХЕНРИКА ИБСЕНА
Критическое исследование
1
Как поэт Хенрик Ибсен занимает особое место.
Его читают с интересом, можно даже сказать, с жадностью. Книги его
раскупаются с быстротой, небывалой в условиях нашего книжного рынка.
Как только проносится слух о том, что из-под его пера ожидается новое
произведение, читающую публику охватывает жгучее, почти лихорадочное,
нетерпение, а после того как книга опубликована и прочитана, в кругах, близких
к литературе, долгое время только о ней и говорят. И при всем этом Ибсена
никак нельзя причислить к авторам, которых принято называть
«популярными»}
Его поэтический гений обладает удивительной, я бы даже сказал,
колдовской силой. Его творчество воздействует на читателя магически, порой
вызывая в нем прилив горячего чувства, ощущение солнечного мира красоты, но
чаще повергая его в оцепенение, парализуя сковывающим чувством страха,
подавляя наплывом мрачных мыслей, заполняющих его величественные
поэтические полотна. Мы чувствуем и осознаем, что соприкоснулись с могучим
духом. Все эти ошеломляющие идеи, эти дерзкие вторжения в жуткий мир
ночи, эти безжалостные, демонически бунтарские разоблачения гнилости
жизни и всех мучительных противоречий бытия, эти разверстые пропасти
«загадок», эти безотрадные пространства сомнений, эти картины ночи,
озаряемые светом молнии, — да, они увлекают читателя и вызывают в нем
напряженный интерес. Но, едва прочитав труд Ибсена, он с пугливой
поспешностью стремится избавиться от этих мыслей и мрачных видений,
отмежеваться от загадок и противоречий и снова затянуть паутиной будничных
забот те изъяны в жизни человека и общества, которые поэт столь
бескомпромиссно и беспощадно обнажил.
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 463
И это вполне естественно и оправданно. Поистине мы нисколько не
продвинулись бы вперед, если бы вслед за Ибсеном попытались найти ответ на
свои вопросы, идя по тому пути, каким идет он. Ибо при всем богатстве
мыслей Ибсен все же ничего не может нам предложить. Он сам всего лишь
ищущий. Он отчаянно пробивается сквозь ночь сомнений и не смог бы дать
никакого ответа, если бы люди, напуганные своими многочисленными
несовершенствами, толпой окружили его и спросили: «Где искать свет?» И
поэтому Ибсена обычно называют «негативным».
«Негативный» в буквальном смысле слова это, по сути дела, тот, кто «не
знает, чего он хочет, и не хочет того, что знает»,2 т. е. тот, кто всегда и во
всем остается ищущим и сомневающимся, а стало быть, не в состоянии
прийти к чему-то определенному ни в своей вере, ни в своих убеждениях и тем
самым обрести покой. Отрицателя нельзя назвать «негативным», ибо для того,
чтобы отрицать нечто, необходимо утверждать что-либо другое.
«Негативный» же подвержен сомнению, а сомнение само по себе то же самое, что
пустота. Ибсен где-то сказал, что дар сомнения также может сделать человека
поэтом.3 Именно в этом пагубное заблуждение Ибсена. Сомнение не «дар»,
это исходный пункт, и, более того, поворотный пункт. Доколе душа
пребывает в сомнениях, она еще не вполне созрела, она не освобождена, и даже
если она наделена могучей силой, то все равно окажется бессильной решать
поставленные перед ней задачи. Примером тому является Ибсен. Он наделен
поэтическим даром в богатейшей степени, но сомнения губят его песнь. Его
поэзия — грандиозная игра могучих сил, но она не в состоянии достичь
высот подлинной красоты, потому что окована неясностью и мраком, поскольку
ей недостает примиренности и гармонии. Именно в этом коренится причина
того, что Ибсен не оценен по достоинству. Заурядное сознание ощущает
нечто болезненное в глубинах его творчества. Сомневающийся никогда не
сможет жить подлинной жизнью, ибо в жизни все основано на чем-либо
позитивном.
Отношение Ибсена к жизни не более чем косвенное. Он не сможет даже
приблизиться к жизни, потому что никогда не будет в состоянии отрешиться
от того, что находится за жизнью, того, что является «основой жизни». Даже
когда он, как например в «Кесаре и Галилеянине», доходит до понимания того,
что основа жизни есть смерть, он и тут не может остановиться, потому что
вслед за этим невольно возникает вопрос: «А что же в таком случае основа
смерти?». И перед этим он останавливается, потому что единственным ответом
на такой вопрос может быть вздох отчаяния: «Да, в этом загадка!»
Он не способен вдохновлять и увлекать за собою души. Глубина его
скепсиса лишает силы его самого, она губительна даже для его собственного вдох-
464 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
новения. Нередко случается, что ему, словно помимо его воли, удается
вызвать у читателя более светлое чувство, чувство облегчения, но тогда он
сам безжалостной рукой убивает в нем это настроение, превращая картины
красоты в карикатуру. Без сомнения, он и сам пытался найти решение
загадки бытия в красоте; но мы прекрасно понимаем, что здесь ему пришлось
разочароваться, ибо суть бытия не в красоте. Значит, и тут он не может
найти покоя, которого искал. В сущности, он саму красоту воспринимает как
иллюзию, и тогда он пытается найти некое горькое удовлетворение в том,
чтобы для пользы дела проткнуть этот пузырь, внутри которого он так
мучительно ощущает пустоту. Он не хочет признавать в красоте ничего,
поскольку она не смогла дать ему все.4 То, что выкристаллизовывается в конечном
итоге из всего его творчества, это открытие, впрочем отнюдь не новое, что
«все суета сует».5 Разочарование и пустота, пустота и разочарование —
повсюду наталкиваемся мы на глубокое душевное отчаяние.
Ибсен способен пробудить в душе читателя вопросы, но не восторг, не
воодушевление. Он поэт мыслей, но не чувств. Для того чтобы
«воодушевить» публику, следует обратить ее внимание на нечто находящееся вовне, на
ту или иную объективную цель; он же обращает взор читателя внутрь него
самого и дает каждому из нас богатую пищу для размышлений. Он психолог,
или, если хотите, «психолог-анатом», — достаточно внимательно изучить
его «Юлиана», для того чтобы признать это. А психологические описания
могут быть, разумеется, весьма интересными, но они никогда не приводят
в восторг.
Он рассматривает проблемы, причем рассматривает их именно как
проблемы. Не вопросы повседневной реальности, не те, что занимают человека в его
будничной жизни. Ибсена занимают сложнейшие метафизические «загадки», и
персонажи его движутся по глубочайшим штольням размышлений. Жизнь
в его глазах это не что иное, как своего рода загадочная игра марионеток, и он
изо всех сил стремится проникнуть за кулисы, чтобы понять суть
происходящего и увидеть того, кто дергает там за ниточки. Но лишь немногие умы
подготовлены для такого рода изысканий. Толпа даже не понимает Ибсена.
Ясно, что существует много обстоятельств, объясняющих приведенное выше
утверждение о том, что Ибсен не относится к числу «популярных поэтов».
Однако при всем этом, при всех его недостатках и при всей
болезненности его творчества, все же оказывается, что он не только наделен редким
талантом, — ведь это признают все — но что в его творчестве бурлит
подлинная и могучая жизнь. В каждом из своих произведений он создает
образы, которые в силу своей необычайной правдивости, так сказать,
мгновенно проникают в наше сознание и обретают там форму. Бранд, Пер Гюнт,
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 465
Стенсгор6 — с какой поразительной силой и отчетливостью живут все эти
образы в умах людей! Даже в произведениях такого популярного и
одаренного поэта, как Бьёрнсон,7 было бы трудно отыскать образы, столь же
полнокровные и столь же богато наделенные жизнью, как эти. И Юлиан также,
хотя он и является персонажем из далекого прошлого, изображен столь
правдиво и во многом столь созвучно нашему времени, что он наверняка займет
достойное место в ряду предыдущих созданий Ибсена. Терзания нашего
времени, его недостатки, брожения нашего времени и его половинчатость и
убожество, которые все мы, хотя и неохотно, но все же вынуждены признать,
поскольку дух времени живет в наших собственных сердцах, нашли в ибсе-
новских образах столь смелое и правдивое воплощение, что стоит лишь
назвать их, и они предстают перед нами такими же живыми, как наши старые
знакомцы, как плоть от плоти нашей, а порой нам даже кажется, что в их
чертах мы видим себя в ярком, почти нестерпимо ярком освещении.
Поэтому ничто не может быть бессмысленнее, чем попытки некоторых
датских критиков, привыкших к современной, словно на фабрике игрушек
сработанной поэзии и отчаявшихся в своем стремлении втиснуть грандиозные
и дерзкие ибсеновские творения в свои узкие эстетические рамки, поставить
под сомнение значение Ибсена как поэта8 и превратить его в нечто иное,
например во «второго Серена Киркегора»,9 или вообще отвести ему роль
философа. Ибсен — настоящий поэт, поэт в полном смысле этого слова. Никакой
философ не был бы в состоянии создать столь покровные образы, как Пер
Гюнт или Юлиан. И пусть даже какой-либо Серен Киркегор сумел бы
породить идеи, подобные тем, что выражены в «Бранде», он все равно никогда не
смог бы облечь их в плоть и кровь и нарисовать поэтическую картину
времени так, как это сделал Ибсен, — картину, до сих пор не имеющую себе
равных в скандинавской литературе.
Но Ибсен, разумеется, поэт совершенно иного склада, нежели Адам
Эленшлегер, который превратил Хакона ярла10 из великого героя в великого
декламатора и утопает в идиллиях и лунном свете; он также не похож на
Эрика Бега,11 который вполне серьезно видит задачу поэта в том, чтобы
следовать заповеди: «Старайся угодить!»12 — и торжествует, когда ему удается
заставить публику в театре хотя бы раз засмеяться (впрочем, мы здесь
оставляем в стороне многие превосходные качества этих авторов). Поэтому вполне
естественно, что Ибсен никак не может быть втиснут в рамки старой
копенгагенской эстетики,13 ибо надо признать, что он творит по совершенно иным
законам, нежели те, к которым мы привыкли.
Но не является ли главной ошибкой Ибсена то, что он свернул со старого,
привычного, проторенного пути? Должен ли поэт заниматься проблемами и
466 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
исследовать жизнь, скрытую в тайниках души? Быть может, задача поэта
совсем в ином, а именно в том, чтобы отвлекать нас от нашей житейской
борьбы и вечной дисгармонии бытия и даровать нам отдохновение в нейтральном
и заповедном царстве красоты?
Да, только все зависит от того, какой мы, в сущности, вкладываем смысл
в понятие «заповедное царство красоты».
Согласно прежнему представлению об искусстве, которое господствовало
во дни «гениального празднолюбца» Алладдина-Эленшлегера,14 это, без
всяких сомнений, изящное и уютное царство красоты обретается где-то в
заоблачных высях. Это царство превосходно устроено и надежно отгорожено от
действительности. И вполне возможно, что подобный взгляд на искусство,
породивший сие царство красоты, все еще господствует в нашей среде, и это
отнюдь не способствует изъявлению симпатий к психологизму новейшей
поэзии или к «поэзии мысли». «Красота — это форма», — утверждают
приверженцы подобного взгляда на искусство; «красоте нечего делать вне мира
формы». Поэзия может описывать туалеты Людовика XV или жилет Вер-
тера, но она не должна углубляться в то, что скрыто за этим жилетом. Это
чужая территория, там властвует наука. Поэзия может описывать небесно-
голубые или карие глаза, но души, которая красноречиво говорит взглядом
этих глаз, она касаться не должна. Борения и метания души не являются
предметом поэзии. Поэзия может живописать локон волос и нажить капитал
на описании шляпки, но вглубь мозга она проникать не должна. Тут ей
поставлен заслон. Из всего богатства душевных движений поэзия, в сущности,
имеет право на описание одного-единственного чувства, а именно любви,
отчасти потому, что любовь в основном чувство своего рода эстетическое,
связанное с восхищением прекрасными формами, а отчасти потому, что это
чувство общечеловеческое, а следовательно, нейтральное и не касающееся
области более глубоких проблем личности.
У поэзии не должно быть жала.15 Она не должна ни жалить, ни вызывать
тревоги или раздражения; мягко, бесшумно, на кошачьих лапках, должна она
проходить мимо всего, что может вызвать противодействие и
воспрепятствовать «чистому наслаждению красотой». Поэзия должна быть игрой, а
поэт — «празднолюбцем».
Поэзия выводится за пределы жизни и ее величайших потрясений. Ей
дано право развлекать нас, вызывать легкое «щекотание нервов» или сладкие
слезы волнения, сентиментально проливаемые над неисчислимыми
превратностями любви. Но она не должна посягать на решение проблем современной
действительности, ибо тогда она станет «прозой» и может растревожить
читателя.
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 467
Пегас не должен касаться земли. Для чего же тогда он снабжен
крыльями, как не для того, чтобы парить «in's Blaue»*? Задача поэзии толковать
о вздохах ветра и о мечтаниях при луне, может она также плести небылицы
насчет эфира и Млечного Пути, но что касается подлинной жизни души, то
тут ей следует помалкивать.
Пегас должен уважать гражданские и человеческие права, ему следует
непременно учитывать взгляды и симпатии господ Пера и Пола.16 Короче
говоря, его необходимо выдрессировать таким образом, чтобы он не смел
посягать на чужие территории или вести себя в салонах неподобающим
образом. Он больше не имеет права, как в былые времена в Элладе, носиться
вольным скакуном повсюду, где ему вздумается, и даже вторгаться в
политику. Подобно укрощенному коню, должен он идти по раз и навсегда
намеченному кругу и ни в коем случае не прикасаться копытами к животу
бургомистра или к юбкам госпожи советницы. Таково, примерно,
направление наших старых добрых взглядов на искусство, и в свете этого Ибсен
никак не может называться поэтом. Разве могут бедняги читатели не быть
растревоженными и раздраженными, сталкиваясь с такими персонажами, как
Бранд или Стенсгор? И оттого многие в нашем добропорядочном обществе
сочли, что именно этот последний персонаж не имеет ничего общего с
поэзией, поскольку он слишком приближен к действительности.
Но эта эстетика все-таки себя изживает. Бесспорно, никак нельзя
отрицать того, что задача поэта — отвлекать наш ум от убогой обыденности и
уводить его к высотам царства красоты. Но неверно то, что поэзия должна
быть игрой. Было бы недоразумением полагать, что задача поэта лишь
даровать Перу и Полу «часы отдохновения» после трудов в конторе. Напротив,
если поэзия и имеет право на существование, то лишь потому, что она также
должна сказать свое слово в развитии нашей духовной жизни, ибо и она
принимает участие в этой великой работе, а поэт, как и любой другой человек, на
свой лад трудится ради того, чтобы выразить устремления и взгляды своего
времени. Не следует понимать это так, будто поэт в буквальном смысле
слова должен быть вовлечен в тяготы повседневного труда. Нет, вовсе нет! Ибо
тогда он изменил бы своей задаче. Его призвание быть провидцем, тем, кто
способен вносить ясность в волнующие нас проблемы современности,
представлять их в свете высшей красоты, поднимать их над узостью и
мелочностью обыденности, в которых они пребывают на самом деле. Иными
словами, в творениях поэта нестройное, разрозненное звучание жизни и
времени должно слиться в гармонии, так, чтобы устремления и своеобразие вре-
* в небесной голубизне; здесь: в мечтах (нем.)
468 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
мени предстали в виде единой, обобщенной картины, способной придать силу
и уверенность современникам и служить назиданием потомкам. Именно это
имеется в виду, когда говорят о «типичности» произведения.
Каждое время обладает своей неповторимой красотой, своей, присущей
только ему поэзией, которые лишь дожидаются человека, наделенного даром
певца, чтобы обрести форму поэзии, — свободную и целостную. Задача
современных поэтов — раскрыть эту красоту, которая таится и в нашей
сегодняшней жизни и которую многие, каждый по-своему, отразили. И в их
числе Ибсен, правда делающий это с присущей ему оригинальностью, как мы
постараемся показать в дальнейшем.
Вместе с тем необходимо, чтобы поэт сумел увидеть суть того, что
характеризует время и составляет его жизненное наполнение. Общепризнанным
является тот факт, что наше время — это время бурных перемен, время
коренной ломки, переходный период, в котором тысячи идей, тысячи проблем,
тысячи разных однобоких воззрений сталкиваются друг с другом, зачастую
в ожесточенной борьбе. Иными словами, наше время занимает особое место
в историческом развитии, в том смысле, что все проблемы и идеи, которые на
протяжении столетий будоражили поколения, проявились, будто в
совокупности, со всеми своими противоречиями, для того чтобы в ходе смертельной
хаотической борьбы пробиться к развязке, к разрешению диссонанса.
Эту ожесточенную борьбу противоположностей мы наблюдаем во всех
областях: в философии, которая из-за всех этих проблем и разногласий не
может достичь даже формального единства; в религии, которая в сумятице
раскола тоже, судя по всему, ведет борьбу за существование; в политике, т.е.
в практической философии, где раскол, раздробленность и борьба особенно
бросаются в глаза. Нет ни одной простой, крупной формы, где могла бы
закрепиться современная жизнь, ни одного цельного мировоззрения, где она
могла бы пустить корни. Все формы трещат по швам, потому что они
чересчур мелки, и каждое мировоззрение оказывается однобоким и
относительным,17 поскольку оно повсюду сталкивается с другими, отличающимися от
него воззрениями. Если мы бросим взгляд на современных людей, то
обнаружим, что они, каждый на свой лад и каждый в своей области, являют собой
нечто вроде обломков хаотического целого. Яснее всего характер времени
отражается во всей этой унылой толпе сомневающихся, которые лишились
опоры и плывут по воле волн, не зная, куда их вынесет. Они отчаялись найти
опору среди всеобщего хаоса, но все же в вечном беспокойстве продолжают
искать нечто прочное для успокоения. Здесь душевные терзания и отчаянные
усилия в избытке; здесь, на почве духа, каждый обречен на жизненную
борьбу. Средоточие жизни для каждой души заключено в том, чтобы во всем
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 469
этом противоречивом многообразии отыскать нечто, в чем она могла бы
обрести опору и чему могла бы посвятить жизнь. И потому жизнь в настоящее
время утрачивает свое внешнее величие, внешний интерес и обретает
характер углубленности вовнутрь. В связи с этим современные поэты также
должны покинуть внешние подмостки и искать жизнь там, где она обретается, т. е.
в области души. И потому для нынешних поэтов характерен психологизм.
Но поскольку борьба ведется в области идей и целью душевных усилий
становится решение духовных проблем, то и современная поэзия также
должна обрести спекулятивный характер и стать по преимуществу «поэзией
мысли».
И если все как следует взвесить, то почему бы и нет? Почему было бы
менее поэтичным живописать борения души в поисках истины, нежели
изображать, как господин Некто находит себе жену? Или почему было бы более
заманчиво сочинять драму о том, как королевич добывает себе царство,
нежели описывать, как человек ищет свет истины в области самых высоких
проблем бытия? Здесь мы, понятное дело, находимся на менее нейтральной
территории. Не исключено, что кто-либо увидит в этом посягательство на
свои собственные взгляды и системы. Но это отдельный случай и предмет
особого разговора. Нам представляется, что с эстетической точки зрения
поэзия должна быть всегда одинаково «прекрасной». И вопрос о
«нейтральности» поэзии ведь, в сущности, уже решен тем, что мы признаем право поэзии
быть в жизни силой, а не просто искусным шутовством, пригодным для
развлечения в часы досуга.
Итак, ошибка Ибсена не в том, что он в своем творчестве поднимает ту
или иную проблему. На это имеет право любой поэт, если он к тому
способен, ибо здесь требуется нечто большее, чем сочинение «красивых» стишков
на старом материале и по старым рецептам. Чего недостает Ибсену, так это
независимого, объективного отношения к своему времени, необходимого для
того, чтобы всецело понимать его и видеть путеводную нить в хаосе. Между
тем он сам находится в гуще битвы и потому не видит выхода. Вследствие
этого его поэзии в значительной мере недостает гармонии примиренности,
покоя и ясности, которые столь необходимы в подлинном произведении
искусства. Именно этот его недостаток и является причиной того, что его
поэзию так трудно понимать и невозможно «наслаждаться» ею в буквальном
смысле слова. Но, с другой стороны, именно этот недостаток и делает его
необычайно правдивым выразителем своего времени; ибо отсутствие покоя и
гармонии как раз и является наиболее характерной особенностью этого
времени. Таким образом, мы видим, что то, что в одном отношении мешает ему
быть поэтом своего времени, как раз и делает его таковым, хотя и в ином
470 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
смысле. В этом противоречие ибсеновского творчества. «Он не является тем,
кто он есть, и не есть тот, кем он является».18 Он сам некая «загадка» и
отчасти парадокс; и поэтому вполне естественно, что творчество его
«загадочно» и труднопостигаемо.
Это то, что касается вопроса о месте Ибсена в целом в истории и в
своем времени. А теперь, наконец, несколько слов о связи Ибсена со своим
народом. Это также может пролить некоторый свет на его своеобразие как
поэта.
Ибсен — плоть от плоти норвежского народа. Хотя он и не придает
особого значения «народности» и вовсе не гонится за «норвежскостью», он тем
не менее и в своем языке, и в своих взглядах настолько бесспорный
норвежец, что никогда не могло бы возникнуть вопроса о его национальной
принадлежности, как ни лестно было бы для самолюбия датчан сознание того,
что книги его печатаются в Копенгагене. Но давайте вспомним о том, что
норвежцы народ серьезный, явно тяготеющий к тому, что называют
«раздумьями» или даже «меланхолическими раздумьями». Наш народ склонен
к «метафизике» и обожает всякие «загадки», а всего более такие, что
разгадкам не поддаются. Правда, порой эта склонность к метафизике принимает
очень уж наивные формы. Не одна богато одаренная душа в наших тесных
долинах, можно сказать, всю свою тихую молчаливую жизнь посвящает
вечным, бесплодным раздумьям над той или иной загадочной проблемой,
извлеченной либо из собственного скромного жизненного опыта, либо уж из
Откровения Иоанна Богослова! Что-то от этой рефлексирующей натуры есть
и у Ибсена. Самые глубокие, темные и зловещие загадки бытия имеют для
него особую притягательность. Он сам назвал себя рудокопом,19 который
в штольнях рудника с неуемной энергией копает и копает, все глубже и
глубже, вскрывая пласт за пластом, чтобы в конце концов суметь докопаться до
глубинной основы бытия. Это поразительно верное сравнение. Дух
захватывает от глубин, которые он обнажает. Поражаешься мощи человеческого
духа, способного таким образом проникать в глубочайшие глубины бытия. Он
словно бы ведет отчаянную борьбу сильной души с темными загадками
вечности, которые, как он сам со страхом чувствует, ни одна душа не способна
разгадать. Это прометеева борьба, которая вызывает у нас полный
душевного трепета интерес, борьба титана, штурмующего небеса, чтобы пролить свет
на то, что коварная судьба навсегда окутала мраком ночи, скрыв от глаз
смертных. Эту особенность Ибсен унаследовал от своего народа. Он
ярчайший выразитель характера этого народа, углубленного внутрь себя, и в этом
смысле его также можно назвать народным поэтом. Но он в той же степени и
поэт своего времени, несвободный, привязанный к тем условиям, выразите-
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 471
лем которых он является, вынуждаемый характером, который достался ему
в наследство, равно как и временем, в котором он был рожден. Одним
словом, в этом отношении он своего рода «раб необходимости».
2
«„Кесарь и Галилеянин", всемирно-историческая драма» — таково
название самого последнего, нового произведения Ибсена. Избранная им тема
характерна как для его умонастроения, так и для непостижимой мощи его
гения. Это поистине мировая драма. В рамках этого произведения он собрал
воедино и могучими мазками изобразил тот период времени, который вне
всякого сравнения был важнейшим и серьезнейшим в жизни всего
человеческого рода. Здесь не только терпят крах те или иные идеи, не только
поставлены на карту судьбы народов и государств. Речь идет о столкновении двух
мировоззрений, о решении самых значимых и серьезных вопросов, стоящих
перед человечеством. Никогда прежде какой-либо поэт не дерзал
замахнуться на столь грандиозную тему.
Греческая культура и присущие ей воззрения на жизнь уже изживали
себя и находились на грани исчезновения. «Царство, основанное на древе
познания», достигло в Элладе и Риме своего наивысшего расцвета. Чисто
человеческое существование раскрылось во всей силе и красоте, которыми
оно обладало и которые было способно породить. Столь далеко мог зайти
человек, предоставленный самому себе. Теперь все уходило в прошлое.
Человеческая жизнь как таковая достигла своего апогея, и начался процесс
распада. Оказалось, что есть пределы человеческим устремлениям, есть границы
человеческому развитию. Было достигнуто много прекрасных результатов, но
когда предварительная работа была завершена и стали обнажаться глубокие
противоречия, все рухнуло и погрузилось в безнадежный хаос. Наука
добилась больших успехов и в конце концов свергла с трона богов и разрушила
прежние жизненные воззрения. Ибо между античной наукой и античной
религией существовали неразрешимые противоречия. Но тогда рухнула и наука,
поскольку она, стремясь занять место религии, внезапно обнаружила, что не
в состоянии освоить узурпированное пространство; поскольку она, как всякая
наука, была основана на исследованиях, между тем как религия основана
на вере, и поскольку содержание науки это всего-навсего теория, между тем
как человек в глубине души тяготеет к подлинному бытию, к чему-то
воплощенному в личности, к чему-то, во что он мог бы верить. Таким образом,
наука не могла решить задачу. Она чувствовала себя теснимой со всех
сторон загадками и противоречиями, которых ей никогда не дано было
разрешить, ибо она не обладала высшей духовностью. Возник раскол, породивший
472 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
множество систем и школ, которые, каждая на свой лад, пытались разгадать
тайну бытия и примирить вопиющие противоречия, так что в результате все
погрузилось в хаос. Наука потерпела крах, поскольку ей не хватало
объективной точки опоры и внутренней силы, а также из-за того, что она
неправильно понимала свою задачу. Таким образом, она лишь
способствовала краху старого мировоззрения, не будучи при этом в состоянии создать
новое.
Жизнь под знаком красоты близилась к завершению. Человечество
больше не находило отдохновения в красоте, ибо оно начало предугадывать более
глубокую силу бытия: истину. А истину оно не способно было отыскать.
Оно достигло высот красоты, и тут увидело, что этим цель отнюдь не
достигнута. Олимп был не слишком высоко; до него оно добралось, и тут
оказалось, что существует вершина значительно более высокая, чем Олимп!
Олимп был всего лишь первым уступом. Вторая же вершина терялась в
облаках, и к ней оно не находило дороги.
Поистине подошел к завершению целый миропорядок. Должен был
начаться новый миропорядок — с нового исходного пункта, с новыми целями и
новыми силами. И это произошло. Было создано «второе царство», основанное
на древе креста, и благодаря этому человечество избежало духовной гибели.
И тут столкнулись две величайшие противоположности. Человечество
должно было отказаться от собственной жизни, от собственных устремлений
и задач, от собственных свершений, дабы приобщиться к новой,
дарованной свыше истине. Труд четырех тысячелетий должен был быть принесен
в жертву постулату, именовавшему себя вечной истиной. Блистательная
мудрость Рима и Афин должна была уступить место безрассудной гипотезе,
родившейся где-то в неизвестном селении, в восточных провинциях. Это было
более чем абсурдно, это было безумие! Поначалу это всех смешило, а потом
стало вызывать страх, и тогда гибнущая античность пережила еще один
расцвет,20 судорожно ухватившись за обломки великого крушения. Мир стал
свидетелем титанической, серьезнейшей ожесточенной борьбы, при которой
коренные противоречия под влиянием необоримого страха столкнулись не на
жизнь, а на смерть. И тогда произошло величайшее и самое значительное из
всех столкновений — столкновение между небесами и землей.
Это был поворотный пункт в мировой истории, катастрофа в
драматическом действе бытия. Все духовные силы включились в борьбу, все души
были охвачены волнением; это была битва Судного дня, при которой все старое
было обречено на гибель и вновь рожденный мир возник, дабы победить.
Происходили удивительные вещи, и ожидалось, что они будут
происходить и впредь. Возник совершенно новый, невиданный и непостижимый вид
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 473
героизма: люди пели и ликовали, когда их сжигали на кострах, смерть стала
жизнью, самое жестокое противоречие бытия было разрешено! Знамения и
предвестия множились на востоке и западе, видения и вещие сны,
пророчества и фантазии отбрасывали бледные полосы света во мрак ожесточенной
борьбы, и люди в страхе чувствовали, что настал час суда и решений.
И картину этого времени предлагает нам поэт в драме «Кесарь и
Галилеянин»! Замысел грандиозный.
Действие драмы повествует не о каких-то мелких конфликтах
человеческой жизни. Узловой вопрос в ней: кесарь или Галилеянин? Мирская жизнь
или Бог, жизнь ради красоты или ради истины, Олимп или небеса? Могучий
дух поэта объемлет величайшее в бытии и рассматривает его, не умаляя его
величия. И потому драма «Кесарь и Галилеянин» не знает себе равных.
Основная мысль произведения кратко выражена в следующих словах
мистика Максима: «Существует три царства. Первое царство зиждется на
древе познания, второе — на древе креста, а третье — царство великой
тайны, то, что будет создано через единение древа познания и древа креста,
потому что оно и ненавидит, и любит и то и другое и потому что его
животворный источник сокрыт и под вертоградом Адама, и под Голгофой».
Из этого ошеломительного суждения проистекает взгляд поэта на
«великий мировой поворот», который он описывает. Старый, отмирающий мир,
насчитывающий четыре тысячелетия, чисто человеческая жизнь, возникшая
в Адамовой роще, земная жизнь в особом понимании, были однобоки и
потому конечны. Они сумели усвоить лишь одну сторону сущности бытия и
смогли раскрыть лишь одно из его основополагающих понятий. И потому они
были обречены на гибель. Но «царство Галилеянина» также
односторонность, поскольку оно отвергает одну из сторон бытия. Оно носит
надземный характер и потому не от мира сего. Да, оно решительно противостоит
миру, его первейшая задача — это отречение, отказ — отречение от
мирской жизни и мирской красоты, отказ от всего, присущего человеку, вплоть
до отказа от самого себя\ И оттого это царство также должно — не
погибнуть, но «исчезнуть». Кесарь и Галилеянин исчезнут оба, но исчезнут в
самих себе и возродятся в новом обличье: примиряющем, объединяющем.
Человеческое начало больше не будет противостоять божественному, но
воссоединится с ним. Царство Божие больше не будет отрицанием и отменой
царства мирского, но вберет его в себя во всей красоте. И тогда наступит
третье царство, «царство великой тайны», где будут устранены все
противоречия и будет восстановлено равновесие между миром плоти и миром духа.
Это царство будет последним, и в нем разрешится великое, вопиющее
противоречие бытия.
474 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
Но в таком случае основатели этих трех царств должны соответствовать
их сущности. В первых двух случаях они односторонни, а третье царство
будет основано «двусторонним». «Всегда есть некто, через известные
промежутки времени возвращающийся вновь в жизнь рода человеческого»
в разных обличьях. Всякий раз он исчезает, но неизменно возрождается
вновь во все большем величии. Он «исчезал», как Адам, как Моисей, как
Александр, как Иисус, — потому что всякий раз был чем-то
односторонним. Но два царства односторонности ведут между собою войну, и, стало
быть, на этом останавливаться нельзя. Весь вопрос в том, «где же он,
где же царь миролюбия, двусторонний, который примирит их?» Где он,
мировой Мессия, который «поглотит» и кесаря, и Галилеянина, который не
будет ни кесарем, ни Спасителем, но будут «оба в одном» и «один в обоих»,
«Бог-кесарь», «кесарь-Бог», «кесарь в царстве духа... и Бог в царстве
плоти»? Ибо именно он станет основателем великого царства покоя, где свобода
и необходимость, доселе пребывавшие в непримиримой борьбе, соединятся
в «свободной необходимости».
Мы, впрочем, позднее вернемся к этому «третьему царству», здесь мы
лишь попытаемся объективно и конкретно представить ход мыслей поэта.
Мало-помалу Юлиан подводится к уверенности в том, что это ему
предназначено основать третье царство. Все вещие знаки указывают на него как
на человека, которому суждено совершить великий поворот в развитии мира.
Еще в ранней юности видения, сны и откровения призывали его к
свершениям мирового масштаба. Все, кому открылась насущная потребность времени,
возлагают свои надежды на него. Долгое время он видит свою задачу не
в том, в чем следует. Ему кажется, что он призван воскресить погибшее дело
мирского царства и побороть новую идею, явившуюся в мир вместе с
Галилеянином, тогда как на самом деле речь идет о примирении двух сил через
слияние их в высшем единстве. Но в конце концов он видит, сколь пагубно
его желание бороться за нечто уже отжившее, и понимает, что именно он
должен «утвердить царство». Ему мнится, что загадочная сила Галилеянина,
в сущности, заключается в том, что он явился в мир не как посланец кого-то
другого, более великого, а объявил Богом себя самого. И теперь Юлиан
хочет воспользоваться этой же уловкой и заявляет о собственной
божественности. Но он погибает, не сумев даже в малой степени поколебать власть
Галилеянина, а кормило кесаревой власти у него отнимают — христианин
Иовиан провозглашается императором в тот самый миг, когда Юлиан
испускает последний вздох. Значит, он был не тем человеком.
Что же тогда совершил Юлиан? Неужто его наполненная бурными
событиями жизнь не имела никакого значения? Неужто лгали многочисленные
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 475
предзнаменования? Неужто он не выполнил задачи, возложенной на него
«духом царства» в ту мистическую ночь, — задачи «утвердить царство»?
Неужто он впустую прожил свою жизнь и его усилия оказались
бесплодными? Нет, его жизнь не прошла впустую, и предзнаменования не лгали.
Юлиан действительно «утвердил царство».
Но не то царство, которое он сам имел в виду. Он утвердил царство,
против которого сражался: царство Христа. Ибо что требовалось христианству
в те времена, для того чтобы не погибнуть во дни благоденствия? Ему
требовалась грандиозная, нешуточная борьба. И Юлиан предоставил христианству
возможность такой борьбы.
После долговременных притеснений церковь внезапно была возведена на
почетное место в Римской империи. Из глубочайшего небрежения она в
одночасье удостоилась высочайшей чести и, можно даже сказать, заключила
брак с мирской властью. Но она была слишком слаба, для того чтобы нести
бремя этой мирской славы. Единение с мирской властью грозило погибелью
все еще находящейся в развитии общине. Борьба и раскол пришли на смену
любви и терпимости, и смертельный яд фарисейства поразил едва
проклюнувшееся растеньице. Положение было плачевное, и драма ярко живописует
это. Мир требовал великого очищения. На карту было поставлено самое
великое. Дело шло, казалось, к погибели. Лишь христианство было надеждой
для гибнущего мира, а теперь и само оно оказалось в опасности. И тут явился
Юлиан. Он вызвал бурю, воздух очистился, христианство вновь
освободилось от железных объятий мирской власти, нешуточная борьба лишила
жизни лукавое фарисейство. Церковь, которая в благоденствии мирской жизни
была готова утратить опору, вновь сумела утвердиться на вечном утесе. Мир
был спасен, великий поворот наконец произошел окончательно — царство
было утверждено.
Таким образом, поэт с одинаково поразительной художественной и
исторической правдивостью показывает всемирно-историческое значение
Юлиана и его эпохи. В целом, как мы увидим ниже, его трактовка истории вполне
удовлетворительна, а само драматическое развитие пьесы обнаруживает
подлинного мастера.
3
Но помимо этой исторической задачи, перед поэтом стояла и другая, не
менее важная. Тема требовала от него дать вдобавок исчерпывающую
картину духовного развития исторической личности мирового масштаба в данных
экстраординарных обстоятельствах. И поэт не устранился от этого
требования ни в одном пункте, что снова доказывает поразительную мощь его поэти-
476 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
ческого духа. Ибо отобразить психологическое развитие Юлиана в полном
внутреннем единстве с внешними обстоятельствами было, очевидно, в
высшей степени непросто, поскольку здесь необходимо было решить, так
сказать, две равновеликие задачи, в одинаковой степени трудные и важные, и
решить их нужно было во внутренней взаимосвязи друг с другом, чтобы
произведение в полной мере отражало истину и чтобы картина получилась
цельной. Рассмотрим теперь несколько подробнее психологическую сторону,
следуя в общих чертах развитию действия в драме.
«Юлиан» представляет собою полное и исчерпывающее описание,
отражающее в пределах темы историю богато одаренной и загадочной души от
начала и до конца. Особенно интересно здесь отметить ту психологическую
точность, с какой поэту удалось указать на задатки и возможности,
заложенные в характере взрослеющего юноши. Уже в первых сценах мы, в
частности, замечаем — а сказано об этом будет лишь в финале первой части, —
что внешне Юлиан будто бы страшится Христа. Между тем в глубине его
души таятся ненависть, тяготение к мирской жизни и тщеславие, которые он,
обуреваемый страхом перед могуществом небес, а также отчасти и перед
земной властью, старается подавить в себе с помощью молитв и всякого рода
самоистязаний. Он не имеет божественных заповедей «в себе», для него они
всегда остаются вовне. Душой его христианство по-настоящему не овладело.
Как раз эти условия и рождают сопротивление и неподчинение. Подобное
половинчатое, поверхностное отношение к Христу побуждает к ненависти и
бунту против Него. И тогда общение с Ним превращается в нестерпимую
муку. Все желания, все его человеческое существо отвращают его от Христа
и влекут в прекрасный, вольный, полный радостей мир. Христос предстает
перед строптивцем как безжалостный, суровый надсмотрщик,
принуждающий душу под угрозой вечного проклятия вновь вернуться к прежнему
рабскому существованию. И душа воспринимает это как возмутительную
несправедливость, как свирепую жестокость и не желает ничего иного, как
взбунтоваться, — если бы только посмела. Мы читаем признание Юлиана:
«Когда душа моя корчилась в муках от жгучей и испепеляющей ненависти
к убийце всех моих родных, в ушах у меня звучала заповедь: „Возлюби
врагов своих". А когда мою душу, плененную красотой, неутолимо влекло к
нравам и картинам древней Эллады, порыв мой гасила христианская заповедь:
„Довольствуйся лишь тем, что нужно!" Если же я испытывал сладкое
томление плоти, плотское желание чего-либо, то князь отречения держал меня
в страхе, призывая: „Умри здесь, дабы обрести жизнь вечную на небеси!"»
Мы видим, как далек он, в сущности, от Христа, насколько мирской и
«невозрожденной» в полном смысле слова была всегда его душа. Вместе
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 477
с тем нельзя не отметить, что хотя он, будучи «галилеянином», и противился
изо всех сил требованию отринуть все земное, дабы жить вечно в ином мире,
но, став язычником и кесарем, пришел, как последователь Диогена, к той же
теории самоотречения, но теперь уже без перспективы вечного блаженства.
Такова ирония сил судьбы, правящих его жизнью. «Невозрожденность» его
души также достаточно ясно обнаруживается в его необъяснимом страхе
перед Либанием, философом-язычником. Этот разъедающий душу страх
вызван тревожным ощущением того, что в нем подспудно таится неодолимое,
нечестивое желание познакомиться с философским учением этого человека,
став его учеником, — если бы он только посмел. Он хочет перебороть
искушение и таким образом подавить свою тягу к греховному. Это же
проявляется и в его влечении к уединению. Он нестерпимо одолеваем мирскими
соблазнами, поскольку любит мирскую жизнь, хотя и понимает, что не смеет,
не должен ее любить. У него не хватает мужества посмотреть соблазну
в глаза, потому что он чувствует, как сердце его трепещет от желания
поддаться ему.
Итак, Юлиан вовсе не лицемер. Его желания искренни — ибо он
страшится. Поэт явно хочет представить нам Юлиана именно в этом свете, а не
делать из него сознательного лицемера. Воспитание, полученное Юлианом
таково, что результатом его христианства может быть только духовное
рабство. И здесь автору предоставляется богатейшая возможность показать
борения души в самых высоких сферах — борьбу, более важную и серьезную,
чем любая другая.
Воспитанию Юлиана придавалось особое значение. Император
Констанций, убивший, чтобы занять престол, всю родню Юлиана, за исключением
его самого и его брата Галла, и терзаемый одновременно нечистой совестью и
страхом из-за того, что, возможно, в лице этих двух братьев он воспитывает
собственных мстителей, ревностно печется о том, чтобы они с первых же
дней оказались под влиянием христианского вероучения. Таким путем он
надеется изгнать из их сознания мысли о мести. Юлиан и сам был в детские
годы увлечен христианством. Он даже произносил с мальчишеским пылом речи
на могилах мучеников и настолько воспламенил ими души своих сверстников,
что некоторые из них, и в их числе Агафон, признали в нем своего учителя и
стали его последователями, а тем самым и последователями Христа. Но
детский восторг всегда покоится на зыбкой почве. Лишь позднее, когда
личность пробуждается и перед нею открываются жизненные горизонты, можно
говорить об осознанном, самостоятельном выборе и о подлинном
самоотречении. И лишь тогда, в переходный период, выбор личности обретает силу.
Жизнь светлая, долгая и влекущая открыта перед человеком. Юношеские
478 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
сангвинические надежды, отсутствие опыта и неспособность отделить шелуху
от ядра побуждают человека видеть вольную мирскую жизнь в самом
благоприятном свете. Бездумный эгоизм юности восстает против всякого
самоотречения. Человек хочет оставаться самим собой и жить собственной жизнью,
свободной и радостной. Он хочет трудиться ради собственных целей и
воплощать в жизнь собственные идеалы. Все его существо противится любым
посягательствам на вторжение в его жизнь. И тогда наступает пора
отступничества. Юлиан не выдержал испытания, ибо желание «быть самим собой»
было в нем неодолимо. Он чувствует, что здесь что-то не так, и поэтому
охвачен тревогой, но самобичевание ему не помогает. Его «душевное
смятение растет с каждым днем».
И по внешним обстоятельствам его жизнь — это жизнь в рабстве. Он
живет в вечном страхе перед императором, убийцей его семьи. Этот страх
смолоду приучил его к «осторожности» в речах и поступках, дабы не давать
повода к недоразумениям. Он даже научился притворяться в тех случаях,
когда нет возможности ни изгнать мыслей из головы, ни высказать их вслух.
Он поистине достоин сожаления, когда испуганно и осторожно передвигается
по своей золоченой клетке. Так что он, вследствие своего воспитания и
условий жизни, превратился в несколько застенчивого, изломанного и робкого
юношу, который не может быть полностью ни самим собой, ни кем-то
другим.
Однако, когда он ведет разговоры с Агафоном и Либанием, мы замечаем,
что в нем живет некто, лишь дожидающийся момента освобождения, чтобы
проявить себя и превратиться в новую, более значительную личность. Его
честолюбивые мечты невольно выдают его, когда он, к примеру,
рассказывает Агафону про сон своей матери. Его тщеславие, этот главный изъян в его
характере, впоследствии достигший устрашающих размеров, обнаруживается
совершенно явственно именно в его молитве об избавлении от тщеславия.
Его жгучее желание вольной жизни, его тяга к красоте, его глубоко затаенное
стремление сбросить с себя оковы рабства при всей его осмотрительности
недвусмысленно проявляются во время разговора с Либанием. Таким образом,
уже в первых двух-трех сценах перед нами весь Юлиан, обрисованный
предельно ясно.
Не менее интересно исследовать развитие Юлиана в дальнейшем. Я
говорю «исследовать», потому что если автор предлагает в одном отношении
четкое представление о герое, то в целом оно все же не всегда легко
постигаемо, а подчас дается более сжато и менее отчетливо, чем хотелось бы.
Юлиан прибывает в Афины и знакомится с языческой философией, к
которой так сильно влекло его душу. Здесь надеялся он найти то, что ему пред-
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 479
ставлялось верхом блаженства: жизнь, прекрасную, вольную жизнь. Он
бросается в водоворот наслаждений, сохраняя, однако, при этом трезвый ум,
осторожность, пытливость. Он знакомится с лучшими философами, и ему
становится ясно, что и здесь нет настоящей жизни, — только учеба, книги,
пергаменты. Никто не стремится к жизни. Философы рассуждают как
мудрецы, а поступают как глупцы. Он видит это и даже безжалостно
разоблачает. Он видит, что старая философия изжила себя и, уже будучи в Афинах,
пытается отыскать жизнь на других путях. Следует обратить на это
особое внимание, с тем чтобы понять тот роковой выбор, который он сделает
впоследствии. Следовательно, он знал, что выбирает, когда отступался от
Христа.
В Афинах он также знакомится с двумя христианскими юношами,
Григорием Назианзином и Василием Кесарийским. Сперва они становятся его
друзьями, а затем непримиримыми противниками и благородными воителями
церкви. Их образы чисты, благородны и достоверны исторически. В дни
юности они, разумеется, были истинными христианами, но не вполне
зрелыми и к тому же чувствовавшими влечение к греческому миру красоты и
греческой философии. Апатичность, присущая тому времени, коснулась и их душ.
И это вполне соответствует исторической правде. Столь слабым было в ту
пору христианское сознание, что даже благороднейшие сыны церкви
проявляли пассивность и не выказывали должного рвения. И тем не менее чистота
и благородство их душ должны были подсказать Юлиану, в каком
направлении следует искать жизненные перспективы. Еще более ясно это должно
было стать ему после заочного знакомства с сестрой Василия, благородной
Макриной, истовой христианкой, к которой также странным образом влечет
Юлиана. Но Юлиан, по сути дела, не желает ничего видеть. Он не хочет
прислушиваться к многочисленным голосам, которые призывают его «спасти
христианство». И даже на прямое и решительное требование выступить
поборником Христа перед братом Галлом он отвечает увертками. Но в тот миг,
когда он слышит о таинственных волхвованиях мистика Максима и о том, что
тот знается с духами и потусторонней силой, он немедля переходит к нему.
Что же происходит с Юлианом? Дело в том, что он в глубине души,
пусть даже не совсем осознанно и еще не окончательно, уже сделал свой
выбор. В решающий момент становится ясно, что выбрал он самого себя;
жертвовать собою ради нешуточного сражения за Христа он не намерен. Почему?
Да потому, что он не принадлежит Христу, потому что он страшится
Христа, а стало быть, ненавидит его. И началась эта ненависть с рабского
отношения к Богу своего детства, т. е., иначе говоря, со скрытого в глубине
сердца отступничества от него. Столь сильны были в нем, следовательно,
480 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
эгоцентризм и тяга к мирскому, что они при первой же серьезной внутренней
борьбе, пусть даже неосознанно для него самого, одержали полную победу.
Впоследствии эта победа лишь закрепилась. При первом своем разговоре
с Агафоном Юлиан говорит: «Бог отринул меня». Если мы вспомним
рабское отношение Юлиана к Богу, то станет ясно, что в этом его высказывании
таится не боль от сознания его правдивости, но лишь смутное признание того,
что он, по сути дела, сам отступился от Бога. В сердце его холод и
враждебность, и это как раз признак того, что он отпал от Бога. Его влечет к красоте
жизни, и он втихомолку грезит о собственном величии. Это еще одно
свидетельство того же. И это проливает свет на его поведение в Афинах. В
глубине его души уже зреет смутное, но неотступное желание отыскать истину вне
Христа. И оттого он не хочет ничего ни видеть, ни слышать и не желает
внять многочисленным предостерегающим голосам. Итак, нам ясно
направление, по которому идет его развитие, равно как и то, что все в его жизни
взаимосвязано. Все, что происходит, это лишь неуклонное движение вперед по
пути к грандиозной катастрофе, к провозглашению отступничества. Его
первое, внутреннее отречение было неясным и полуосознанным. И потому
ему снова и снова предоставляется возможность выбора. В Афинах призыв
Господа становится столь явственным и громогласным, что принять решение
необходимо. Ему открываются пустота и моральная несостоятельность
язычества, а христианство предстает перед ним в благороднейшем обличье.
Недостаточное христианское рвение Григория и Василия и их склонность к эллинизму
лишают его возможности обвинить их в юношеском фанатизме и однобокой
нетерпимости, которые отвращали бы его от них. Прекрасный образ Макрины
влекуще возникает вдалеке; требования решительно примкнуть к Христу
исходят и от нее, и отовсюду с других сторон. Наконец призыв становится все
настойчивее, и теперь необходимо сделать выбор. Но Юлиан не желает ничего
слышать; он отвергает призыв, и на этот раз сознательно. В тот момент,
когда он приходит к Максиму, будущее его предопределено. И все же ему еще
не раз предоставляется возможность выбора. Но отныне каждый призыв лишь
еще сильнее ожесточает его. Стремительно приближается он к
избранничеству, но теперь предначертанному уже не милостью, но гневом.
Загадка жизни Юлиана заключается в том, суждено ли ему было в
первый раз, когда он в душе своей должен был сделать выбор, выбрать то, что
он выбрал? Был ли тот выбор свободным, или он уже тогда находился под
«гневом необходимости » ?
Максим поощряет его и его все возрастающий эгоцентризм самым
воодушевляющим образом, называя его будущим носителем и исполнителем
великого замысла времени. Максим — это своего рода гностический философ,
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 481
загадочная фигура с совершенно четким взглядом на развитие мироздания.
Противоречие бытия заключено для него в вопросе о свободе и
необходимости, в отношении личной воли к силам, управляющим миром, а цель
развития мироздания состоит, с его точки зрения, в освобождении личной воли.
И потому он ждет «третьего царства», где великая борьба завершится
воссоединением человеческого и божественного начал. А Юлиан в его глазах
именно тот человек, которого Мировая Воля предназначила для утверждения
третьего царства.
Юлиан и сам верит в это, поскольку такая мысль невероятно лестна для
его эгоцентризма. Все, чего великие люди прошлого были лишены, получит,
по его мнению, он — «непорочную жену», став вместе с нею основателем
совершенно нового рода, в котором будет «восстановлено равновесие между
плотью и духом», и тогда наступит третье царство. Великое спасительное
осознание того, что «существует то, чего нет, а то, что есть, — не
существует», уже пришло к нему, и теперь он лишь ждет, когда спадет последняя
завеса. Однако его разговор с Духом Царства не вносит ясности. Он узнает,
что должен «утвердить царство» и что это произойдет «на пути свободы, т. е.
необходимости». Он узнает, что совершит то, что ему предназначено,
возжелав этого, а пожелает он то, что должен пожелать. Но когда он задает
вопрос: «Что я должен?», голос с жалобным стоном умолкает. После этого он
беседует с Каином и Иудой, двумя из трех «жертвенных агнцев
необходимости», помощниками, «возжелавшими» во время двух первых мировых
поворотов, но загадка, ужасная загадка избранничества, загадка воли и
необходимости, не может быть разрешена. И тем не менее именно ее
необходимо разрешить, ибо Юлиан любой ценой хочет быть свободным и остаться
самим собой. Он не хочет служить какой-либо высшей силе по
принуждению, какой бы ни была эта высшая сила. Но оказывается, что это он сам,
если верить Максиму, является третьим из этих «жертвенных агнцев
необходимости», этих «столпов под гневом необходимости». И тогда его
охватывает ужас, и он «отрекается от Максима и всех его чародейств, дабы
остаться свободным». Однако следующий его шаг, осознанный или
неосознанный, — это все же шаг на пути к «гневу необходимости»: он принимает
предлагаемую ему пурпурную мантию, для того чтобы утвердить — не
царство Христа, как ему было предназначено, но царство кесаря.
И тут снова великий выбор и великий поворот. Григорий и Василий,
поборники христианства, торжественно и настоятельно отговаривают его от
принятия этой пурпурной мантии, ибо он ведь был призван утвердить совсем
иное царство. Он знает об этом, но это его больше не заботит. Он не внемлет
предостерегающим голосам. На этот раз он делает свой выбор не только
16 Зак. № 3207
482 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
осознанно, но и с твердым намерением посвятить свою жизнь другим
свершениям, а не тем, для которых его предназначил Христос. Таким образом,
мы ясно видим его движение в сторону от того выбора, который он сделал
в Афинах, — движение к своему последнему и великому выбору. И с этого
момента Григорий и Василий заключают союз, дабы вести борьбу за Христа
и его дело, ибо они предвидят грядущие ужасы. Им ведь ясно, как обстоит
дело с Юлианом.
Последующие события, изложенные в строгом соответствии с
исторической правдой и вместе с тем точно совпадающие с авторским замыслом,
показывают нам, как Юлиана неудержимо, с роковой неизбежностью, влечет
все дальше по его злополучному пути. Отвратительные интриги
«христианского» императора и его «христианского» двора и вопиющие преступления,
которые творятся именем креста и прикрываются самым гнусным
лицемерием, окончательно утверждают его в неприязни к Галилеянину. Даже его
жена, набожная Елена, оказывается здесь орудием. Она подстрекает его
к бунту против императора — Божьего помазанника и ее собственного брата.
Затем ее отравляют по приказу императора, и в предсмертном бреду она, эта
«непорочная жена», признается, что самым бесстыдным образом изменяла
Юлиану. А он в конце концов, дабы спасти свою жизнь, вынужден сделать
то, чего не хотел делать по наущению Елены, т. е. позволяет солдатам
провозгласить себя императором. И все же он колеблется перед тем, как сделать
решающий шаг. Но когда он в пятом действии узнает, что старый император
Констанций женился, чтобы закрыть для него доступ к престолу, и когда
народ в религиозном ослеплении совершает моления у гроба Елены, этой
сестры-предательницы и неверной жены, а священники утверждают, что у ее
тела творятся чудеса, он, потрясенный, бросает жребий. Он порывает союз
с Галилеянином и, совершая таинственный обряд жертвоприношения,
смывает капли крестильной воды кровью жертвенного животного. Теперь он
считает себя свободным. Галилеянин больше не имеет над ним власти, и «незримая
стража» вокруг Божьего помазанника больше не внушает ему страха.
Отныне он волен делать то, что хочет, и поступать по собственному усмотрению.
И тогда он и вправду позволяет провозгласить себя императором и объявляет
войну Галилеянину. Решение принято: цезарь стал отступником.
4
Несмотря на то что это великое отступничество в основе своей есть не что
иное, как внешнее выражение его последовательного внутреннего отхода от
Галилеянина, который произошел в душе его, совершился этот отход не без
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 483
серьезной борьбы. Перед решительным шагом он явно чувствует
необъяснимый страх, от которого не может освободиться, несмотря на отчаянные
усилия. Сомнения и колебания, терзающие его перед тем, как он на него
решается, с поразительной правдивостью показывают, как все его существо,
вопреки враждебности к Христу, трепещет от тайных страхов и укоров
совести при мысли об открытом и решительном отступничестве. Невольно
вспоминаются слова Юлиана: «Тот, кто однажды ощутил на себе власть
Галилеянина, думаю, никогда от нее всецело не освободится». Столь
необычайна власть Галилеянина над душами людей. Столь на удивление прочно живет
Он в их сознании, что даже, отрекаясь от Него и заставляя себя поверить,
будто Он не тот, за кого себя выдавал, даже тогда они вынуждены признать
Его божественную власть, внушающую им скрытый, полуосознанный страх
перед Ним и его карой. В Юлиане этот страх настолько неодолим, что
постоянно удерживает его от решающего шага. Иными словами, даже в самый
последний миг перед принятием решения у него все еще остается
возможность выбора. Но теперь он уже вынужден хотеть, теперь он связан гневом
необходимости, и то, что ему, таким образом, предоставляется возможность
выбора, лишь усугубляет его вину и заставляет судить его еще более
беспощадно.
Он просит Максима, которого снова приблизил к себе, выведать
пророчества и воззвать к таинственным силам судьбы, и это еще раз доказывает,
что он колеблется перед решающим выбором и все же хочет его сделать. Он
лелеет надежду, что силы, к которым он велит воззвать, благосклонно
отнесутся к его отходу от Галилеянина и возврату к древним греческим богам. Но
силы судеб молчат — он должен будет сделать выбор самостоятельно, на
свой страх и риск, и оправдания ему не будет.
Что же, в сущности, так сильно влечет его к этим греческим богам? Да,
разумеется, его манит к себе «это счастье эллинов чувствовать себя
свободными» и то, что древние боги, при всей своей удаленности от людей,
предоставляют человеку простор для самостоятельной деятельности, не
заставляя его при этом на каждом шагу опасаться их кары. Именно это
«всеоружие воли» столь властно влечет к себе его, пребывавшего в рабстве, его,
который корчится в муках от вечных неумолимых требований Распятого,
столь чуждых ему. Итак, он жаждет свободы, простора для своей
деятельности и права оставаться самим собой. Стало быть, именно его эгоцентризм
приводит его к падению; эгоизм в данном случае, как и повсюду, является
корнем всякого богоотступничества.
Первое, что он делает, став кесарем, — «восстанавливает в правах»
древних богов и при этом собственноручно совершает жертвоприношение.
484 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
Но здесь поэт блестяще и с убедительной правдивостью показывает
бессмысленность и абсурдность попытки возродить ушедшие времена и
восстановить жизнь в прежнем виде. В мироздании действует непреложный закон
поступательного движения. Взрослому человеку никогда не дано вновь стать
отроком, а отроку — ребенком. Всемирное сознание шаг за шагом движется
вперед, вырастая с каждым шагом и делаясь все отчетливее, но
изменяющееся содержание неизбежно обретает новые формы. Минувшее, по сути дела,
не отмирает — оно более чем отмирает: оно исчезает в самом себе и
продолжает жить в себе как таковое, но только в иных формах и обретая более
полное и значительное содержание. И потому всякая попытка возродить
минувшее абсурдна и обречена на неудачу. Ибо можно возродить лишь форму
минувшего, тогда так его жизненное наполнение, естественно,
невосстановимо.
Попытка Юлиана реставрировать мир греческой красоты неумолимо
превращается в карикатуру, а сам он выглядит шутом в плаще
мудреца-философа. Это обнаруживается уже при его первом жертвоприношении. По реакции
толпы можно видеть, сколь безвозвратно ушел в прошлое старый мир.
Действия Юлиана не находят поддержки, ни одного проблеска жизни нет в
глазеющей толпе, не слышно выражений радости или восторга; народ стоит,
с любопытством наблюдая за происходящим, слышны перешептывания,
смех, а иногда и гневное осуждение. Обряд жертвоприношения превращается
в бессмысленный спектакль, который производит гнетущее впечатление,
поскольку претендует быть самою жизнью. Но Юлиан этого не понимает. Он
пытается возложить вину на людское «невежество» и заблуждения и
надеется с помощью усилий и стараний преодолеть сопротивление. И потому он
идет дальше. Но чем дальше он заходит, тем явственнее обнаруживается
безрассудство его затеи. Он хочет создать новый мир красоты, но красота
оборачивается уродством. Он устраивает дионисийское шествие. Все сделано
в соответствии с ритуалом — костюмы, сатиры, венки из листьев,
девушки-плясуньи — все совсем как в давние дни. И вместе с тем в действе этом
настолько отсутствует дыхание жизни, что даже сам Юлиан напуган этим
безобразным зрелищем. Константинополь его разочаровал; по его мнению,
этот город безвозвратно загублен галилейской ересью. Он надеется, что
в Антиохии дела у него пойдут лучше. Там сохранилось много античных
традиций, и город не так сильно зарос галилейскими сорняками. И он
переезжает туда. Какое-то время ему кажется, что тут и впрямь лучше. Горожане,
польщенные прибытием в их город кесаря, рукоплещут ему и его богам. Он
безмерно доволен этим, его тщеславие растет и проявляется в попытках
подражать Марку Аврелию и Диогену. Но при всем внешнем успехе его дела
Лрне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 485
тщетность его очевидна, как никогда, поскольку горожане провозглашают
здравицу Аполлону в надежде подольститься к императору и рассчитывая
извлечь выгоду из его щедрости и поживиться его казной. И в тот момент,
когда его гордость и радость, оттого что он сумел возродить ушедший в
прошлое мир, достигает апогея, на него обрушивается проклятие церкви. В то
время как он готовится совершить жертвоприношение в старом храме
Аполлона, сам этот храм, сохранности которого он только что радовался, рушится
от подземного толчка, и охваченный страхом народ открыто выражает
убеждение в том, что «Галилеянин сильнее». И тогда Юлиан в своем
ожесточении задумывает восстановить иерусалимский храм, дабы тем самым
выставить Галилеянина лжецом, и на этом пути отрицания поддержать дело
ушедших в прошлое богов.
С необыкновенной убедительностью показана его вызванная силой
обстоятельств постоянно растущая ненависть к Христу. Он все больше и
больше проявляет себя, как «раб необходимости». Он начинает с провозглашения
полной свободы вероисповедания, но тут же демонстрирует свою неприязнь
к христианам. В конце концов он переходит к прямому их преследованию,
правда под всяческими иными предлогами. Ведь однажды выбрав путь
противостояния Христу, он вынужден идти по нему дальше. И теперь он,
вообразивший, что стал полностью свободным, явился «столпом под гневом
необходимости». «Гнев необходимости» использует его помимо его воли, но
с той же самой целью, с какой использовала бы его свободная
необходимость, если бы он сделал правильный выбор, но использовала бы уже по его
собственной воле — с целью «утверждения царства». Ибо теперь вновь
пробуждается дух христианства, исполненный горения и героизма, как в былые
дни. Император хочет утвердить мировое царство, но, сам того не желая,
возрождает гибнущее христианское царство.
Итак, он неумолимо вовлекается в эту абсурдность. Он безобразно
комичен в своем плаще Диогена, с измазанными чернилами пальцами, с нечесаной
бородой, в которой «насекомые кишат, словно дичь в зарослях», со своим
памфлетом «Брадоненавистник» и со всеми прочими безрассудными
проектами. Господь сокрушил его. Его высмеивают и осуждают со всех сторон. Он
больше не оделяет золотом льстецов, и потому они превращаются в его
хулителей. Всего сильнее это проявляется в тот момент, когда он намерен
принести жертву Кибеле. Над ним потешаются уже открыто. И как раз в это самое
время приходит весть о несчастье в Иерусалиме. Император опять достиг
прямо противоположного тому, чего добивался. Отчаявшись, он
отказывается от борьбы, бессмысленность которой теперь для него очевидна.
Противопоставление «кесарь или Галилеянин» неразрешимо. Пока их двое, они
486 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
никогда не достигнут единения. И тогда наступает второй великий поворот
в его жизни, неизбежный поворот: он оставляет мысль о возрождении
погибшего Олимпа и вновь обращается, хотя и в иной форме, к мысли Максима
о третьем царстве, где эти двое исчезнут и объединятся в одном,
«двустороннем». Таким образом, он прямо попадает в рабство необходимости, от
которого прежде «отрекался».
Отныне борьба идет не между царством красоты кесаря и небесным
царством Галилеянина; теперь борьба происходит между Юлианом и
Галилеянином, ибо этот последний должен «исчезнуть», чтобы Юлиан смог занять его
место, как «кесарь-Бог». Теперь он стремительно достигает вершины
высокомерия, т. е. самообожествления. Это самое крайнее и уродливое
последствие эгоцентризма.
Для начала он возобновляет борьбу с персами. Он хочет быть
властелином всей земли, от края до края. Он настойчиво пытается вновь вытащить на
свет старое Платоново утверждение о том, что только божество может
властвовать над людьми. Противоречивый постулат «Отдай кесарю кесарево, а
Богу Богово», который прошел через всю его жизнь и который ему так и не
удалось постичь, поскольку он, несмотря на свою непритязательную
простоту, воплощает в себе всю борьбу между царством Бога и мирским царством,
теперь получит разъяснение в нем самом, ибо он будет Бог и кесарь в одном.
Он требует, чтобы его подданные отдали ему все, абсолютно все, не только
жизнь и кровь, но также душу и волю. Именно в этом ему препятствует
Галилеянин, именно тут его необходимо сломать. И все же столь призрачной
оказывается его власть над людскими душами, что именно в тот момент,
когда он вынашивает этот замысел, один из самых близких, доверенных людей,
военачальник Иовиан, отходит от него и становится христианином.
В этот период своей жизни он вновь встречается с другом своей юности
Василием, который после отступничества Юлиана вместе с Григорием Нази-
анзином становится знаменосцем христианства и вступает в борьбу с кесарем
и его царством. Василий теперь стал отшельником, но и в своей уединенной
хижине он владеет умами в значительно большей степени, чем Юлиан в
своем императорском дворце. Василий, этот юноша, «мягкий, как девушка»,
которого Юлиан презирал, одними лишь своими посланиями и личным
авторитетом являет собою самое серьезное препятствие на пути
«кесаря-Бога». Удивительное противоречие! Слабый оказывается способным на то, чего
при всем своем духовном и земном могуществе не может добиться владыка
мира. Но Юлиан и на это закрывает глаза.
Весьма знаменательной является также встреча Юлиана с Макриной,
сестрой Василия, которая, несмотря на свою молодость и красоту, ушла из ми-
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 487
ра, избрав удел отшельничества вместе со своим братом. Это и в самом деле
«непорочная жена», которая, как мы знаем, уже ранее косвенно вошла в
соприкосновение с Юлианом (посредством своих писем к Василию в Афины,
когда он находился там одновременно с Юлианом), и в ту пору, когда
Юлиана занимали мысли о создании третьего царства вместе с непорочной
женой, он прежде всего думал о Макрине. И вот теперь они впервые
встретились лицом к лицу, как раз тогда, когда «гнев необходимости» уже
проложил непреодолимую пропасть между ними. Но во время этой встречи у обоих
возникает смутная догадка, что им предназначено было встретиться друг
с другом в более счастливый и светлый час. Юлиан втайне сожалеет, что не
встретился с этой женщиной раньше, а она при виде его ощущает некую
смешанную со страхом приязнь к нему и с ужасом и восхищением осознает, что
перед нею Избранник — тот, кто послан свыше, тот, кого Бог поразил
слепотой, дабы его руками покарать смертью погрязшее в грехах христианство.
Гнев избрания встал между ними. Она принадлежит жизни, а он движется
к гибели.
И все же они словно единое целое. Она лучшая часть его души, она
олицетворяет его совесть, осознавшую ужасную истину, которую он прежде
пытался скрыть от самого себя, но которая с этого часа все больше овладевает
его душой. Истина эта в том, что он в действительности и сам в глубине
души чувствует и верит, что Распятый, которого он клеймил как лжеца и
обманщика, жив. С поразительной правдивостью показывает поэт беспомощные
попытки Юлиана отделаться от этой гнетущей мысли. Его ответ,
представляющий собою бессвязные междометия и жалкие увертки, красноречиво
подтверждает правдивость слов Макрины о том, что Юлиан ведет борьбу не
с Галилеянином, но с собственной, скрытой, смешанной со страхом верой
в Него.
Но даже эти серьезные призывы к пробуждению не оказывают на
Юлиана никакого воздействия; более того, он еще ожесточеннее и
судорожнее держится за свое убеждение. И все же сила его на самом деле сломлена.
Его последующие бессмысленные усилия лишь свидетельствуют о том, что он
больше не в силах скрывать от самого себя горькое признание: Галилеянин
жив, Галилеянин властвует!
Затем приходит сообщение об успехах галилеян в западных провинциях.
Все больше и больше людей, и даже из числа наиболее близких к
императору, переходят к Ненавистному. И тогда он все ставит на карту. Стремясь как
можно скорее овладеть Ктесифоном и завершить военный поход, с тем чтобы
затем вернуться домой и покончить с галилеянами, он сжигает свои корабли,
подстрекаемый к этому персидским перебежчиком. Языки пламени поднима-
488 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
ются кверху, его гордый флот горит, а ветер усиливается, словно повинуясь
воле Юлиана; но в тот момент, когда он в приступе безрассудного
высокомерия ощущает себя всесильным владыкой царства природы и царства духа,
ему сообщают, что персидский перебежчик оказался коварным обманщиком.
Но погасить пожар уже невозможно! Ветер превращается в ураган, флот —
в бушующее море огня! Итак, оказывается, что в тот самый миг, когда он
ощущал себя величайшим из людей, он был всего лишь орудием собственной
погибели в руке Всевышнего.
Это кульминационный момент его жизни. Здесь он достигает вершины
того пути, на который ступил. И тут он снова натыкается на стену и
вынужден признать, что он не свободен, зависим и не принадлежит самому себе.
Над ним есть нечто Высшее, что держит его в своей руке.
И вот с этого момента начинается его падение. Следующая часть драмы,
живописующая крах великой заблудшей души, потрясает своим трагизмом.
Осознав, что он помимо своей воли стал рабом необходимости, Юлиан
в припадке отчаяния пытается покончить с собой. Его вера в себя и в свою
удачу поколеблена, хотя он и пытается сделать вид, будто все еще верит
в это. В его натуре появляется нечто необъяснимое и несуразное. Он переходит
от безмерного самомнения к безмерному отчаянию. Он говорит о
собственном божественном величии и тут же, не переводя дыхания, толкует о
безграничной и непоколебимой власти Галилеянина. Весьма значительно то, что
друзьям своим он представляет галилеян как достойный подражания пример
самоотречения и силы. Теперь, когда доходит до дела и он оказывается на
пороге судьбоносного решения, он осознает необычайную и глубокую силу
христианства. В его обреченных словах словно слышится горестный вздох
страха и раскаяния, вынужденное признание всесилия Бога отчаявшимся
человеком. Он начинает размышлять о том, как возвысить себя до Бога, что
в действительности недостижимо путем обмана. Он хотел бы исчезнуть,
бесследно, чтобы положить начало «легенде», будто он был принят в сонм
богов! Поистине странное желание для человека, который потратил всю свою
жизнь на то, чтобы доказать, что Галилеянин лишь посредством лжи и
обмана возвысил себя до Бога. Вот как далеко зашел Юлиан! Он
по-прежнему чувствует страх из-за того, что силы судьбы безмолвствуют. Он,
возжелавший стать Богом, отступившийся от Христа ради того, чтобы стать
свободным и независимым, не угнетаемым присутствием божества, теперь
ужасается тому, что «остался совсем один». И в решающий момент, когда
персы переходят в наступление, «кесарь-Бог» хочет принести жертву
богам. «Каким богам?» — звучит насмешливый вопрос. Ведь он со всеми ними
порвал. На это Юлиан отвечает, и ответ его удивителен по своей недвусмыс-
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 489
ленности и глубине. Он словно проблеск молнии озаряет перед нами мрак,
царящий в душе несчастного императора. «Я хочу принести жертву
кому-нибудь из них, — отвечает Юлиан. — Я хочу принести жертву многим.
Кто-то из них должен меня услышать! Хочу воззвать к тому, что вне меня и
надо мной!..»
Вне его и над ним! Ведь это не что иное, как признание в том, что его
высокомерие потерпело банкротство!
Но по мере того как он все более ощущает свое бессилие рядом со
всесилием Галилеянина, все более глубокой и всепоглощающей становится его
ненависть к тому Всемогущему, что одержал над ним полную победу и свел на
нет усилия всей его жизни. В конце концов эта ненависть переходит в
безумие. Он хотел бы найти средство, с помощью которого мог уничтожить все
сотворенное Богом, все созданное во Вселенной, дабы быть уверенным, что
он уничтожил царство Галилеянина. Для него нестерпима мысль о том, что
тот, Ненавистный, останется властвовать после него — и даже на других
планетах! В этом есть нечто от смертельной ненависти падшего ангела.
Юлиан хотел быть богом; он стал демоном. Картина, созданная здесь поэтом, до
ужаса правдива.
Особенно приводит бедного кесаря в отчаяние мысль о том, что его
поражение станет известно потомкам. «Представить себе, — восклицает он, —
что за столетиями минут столетия, и во все эти времена будут жить люди,
знающие о том, что я смирился, а он победил!» Это гордыня ничтожества,
эгоизм убожества. Полубезумный кесарь хотел бы, чтобы все греки пали
в битве, а под конец он даже мечтает о мече Калигулы, дабы избежать
«унижения» в том случае, если мир узнает, что именно он уступил в этой
вселенской борьбе. Мы чувствуем, как этот великий смятенный дух начинает
уподобляться ребенку.
Теперь его предназначение исполнено и его развитие завершено. Он
гибнет, и непроизвольный страх прозрения исторгает из его уст знаменитые
слова: «Ты победил, Галилеянин!» Весьма знаменательно и то, что гибнет он от
руки Агафона, друга своего детства, того самого Агафона, которого он сам
привел ко Христу и который в свое время принес ему весть от Распятого
с призывом вступить в ряды его воинства.
До последнего продолжает Юлиан отстаивать свои убеждения и отнюдь
не считает, что ему есть в чем раскаиваться. Мы видим, что он настолько
бесповоротно находится под судом предопределения, что даже смерть не
может заставить его прозреть. Его последние слова — это хвала «прекрасной
земле» и «прекрасной земной жизни», он остается кесарем до конца.
Смерть, однако, вынуждает его произнести слова прозрения: «О солнце,
490 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
солнце, зачем ты предало меня?» Мы вспоминаем его неутолимую тоску по
«царю-Солнцу»; но Гелиос предал его. Жизнь его — для него самого —
потеряна и проиграна.
И вот, когда Юлиан лежит на смертном одре, Ибсен с присущим ему
умением в полной мере выявить противоречия во взаимном их
непосредственном освещении и во всей совокупности событий (т. е. не путем пустой
декламации) с поразительной силой изображает полный крах кесаря и его
царства и полную победу Галилеянина; у нас же возникает явное ощущение,
что это и в самом деле решающий поворот во всемирной истории. Иовиан,
галилеянин, обращению которого в христианство сам Юлиан послужил
невольным орудием и который теперь, после того как кесарь пал в сражении,
одолел персов и обратил их в бегство, провозглашается императором, когда
тело Юлиана еще не успело остыть. И о том, сколь бесповоротна гибель
мира Эллады, мы можем судить, наблюдая, как последний «друг мудрости»
в рабском усердии спешит прочь от смертного ложа императора, дабы
воскурить фимиам новопровозглашенному императору и притом христианину. Мир
Сократа, Платона и Диогена не мог бы пасть ниже. Он навеки уходит в
небытие вместе с Юлианом.
Но у ложа почившего императора с истинно благородной христианской
верностью остаются друг его юности Василий и его сестра Макрина, эта
непорочная жена, которую Юлиан обрел слишком поздно. И тут звучат
примиряющие слова, оправдывающие смысл его жизни. Он был бичом в деснице
Господа, но не погибели, а воскрешения ради; прекрасным и драгоценным
орудием, чьи заблуждения послужили ко благу паствы Христовой. «Если
суждено тебе было заблуждаться, — произносит Макрина, бережно опуская
покров на лицо умершего, — то тебе это, несомненно, зачтется во благо в тот
день, когда великий Судия явится на небеси, дабы вершить суд над живыми
мертвыми и мертвыми живыми!..»
5
«И если суждено тебе было заблуждаться!..»
Это так и остается загадкой. Необходимость и свобода по-прежнему
выступают как непримиримые противоположности, мучительные, ужасные
противоположности .
С «Кесарем и Галилеянином» происходит то же, что и с любым другим
ибсеновским произведением. Его откладываешь с тягостным чувством
неудовлетворенности. Формально все узлы противоречий развязаны. Но
самое глубокое, болезненное жало вопроса все же еще остается. В каждом из
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 491
своих произведений Ибсен лишь предлагает миру новую проблему, —
проблему хотя и новую, но в сущности всегда одну и ту же. Это вопрос о
внутренней связи свободной человеческой личности с ее истоком, с целым,
с Мировой Волей. Именно к этой мистической загадке, к этой зловещей
тайне человеческого бытия Ибсен возвращается снова и снова. В ней —
внутренняя суть всего его творчества, она взрывает его мировоззрение и
отбрасывает могильную тень на его видение жизни. В чем загадка в «Бранде»?
В связи между человеческой волей и Вечной Волей. Какова проблема в «Пере
Гюнте»? Во взаимосвязи между отдельной личностью и ее вечным
предназначением. И теперь в «Кесаре и Галилеянине», где разворачивается в прямом и
полном смысле слова борьба, опять возникает противоречие между свободой и
необходимостью — с бесконечным рядом вопросительных знаков.
Вся беда Ибсена в том, что дух его слишком глубок и велик для того
круга идей и систем, внутри которого он ищет ясности. Он не может, как многие
другие, удовлетвориться половинчатым решением, а найти исчерпывающее
решение невозможно, если разделяешь его позицию. У него нет широты
взгляда, помогающей увидеть положение, которое, согласно христианскому
вероучению, занимает человек по отношению к целому. Его восприятие
жизни, по сути своей, как и у многих современных людей, языческое, поскольку
он рассматривает человека как абсолютно самодовлеющее существо, которое
стоит лицом к лицу перед вечной Мировой Силой и, следовательно,
постоянно пребывает в противоборстве с ней. Это мировосприятие отражено
в «Кесаре и Галилеянине» в словах Юлиана о «раскаивающемся Творце».21
С появлением на земле человека возникла и его воля, говорит он, и тогда уже
поздно было раскаиваться! «Сотворенное желает сохранить себя — и оно
сохраняется». Таким образом, сотворенное становится чем-то
самодовлеющим, находящимся вне Бога и его ограничений, и, следовательно, вступает
в противоречие и противоборство с ним. Но эта точка зрения в корне
неверна. Человек вовсе не абсолютное создание. Напротив, он лишь относительно
самостоятелен. Но ему присуще воображать себя абсолютом, и с самого дня
грехопадения он проявляет непреклонное стремление стать независимым.
Именно из-за этого возникает мучительная и яростная борьба, поскольку
человек претендует на абсолютную независимость и все же целиком и
полностью находится в руках Мировой Воли. Ибсен и сам это показывает в
своем «Юлиане», и притом с силой, которую можно объяснить лишь тем, что
христианское миропонимание все же оказало на него свое воздействие. Лишь
когда человек признает собственную зависимость и подавит в себе
непреклонное эгоистическое стремление к независимому от Бога существованию,
наступит конец борьбе и возникнет изначальная нормальная связь между ин-
492 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
дивидом и Мировой Волей, благодаря чему человек станет воистину
свободным.
Таким образом, суть коренится в противоречии между «языческим» (т. е.
чисто человеческим) восприятием жизни, в основе которого лежит первая
мысль грехопадения: «Вы будете как Бог»22 (т. е. независимо от Бога и
наряду с Богом), и христианским, которое признает, что человек лишь путем
добровольного подчинения собственной личности Божьей воле, иначе говоря,
путем отказа от эгоистического требования непосредственной свободы,
обретает свободу истинную, которая заключается в том, что человеческая воля
предается воле Бога и тем самым достигает обожения.
«Язычество» ищет свободы на путях эгоизма, но это приводит к
образованию множества абсолютных волевых сил, т. е. к внутреннему
противоречию, и потому человек оказывается стоящим перед стеной и ничего не может
видеть, кроме неразрешимых загадок и мучительных противоречий. И
человек в конце концов вынуждается к тому, чего не желает делать
добровольно, а именно к подчинению. Но подчинение это вынужденное, вызывающее
внутренний протест против несправедливости Мировой Воли, а такое
подчинение, которое есть, в сущности, не что иное, как своего рода
неподчинение, естественно, к свободе не приведет. Однако «язычество» не есть нечто
присущее именно Ибсену или кому-либо другому конкретно. Это то, что
заложено в самой природе человека со дня грехопадения, то, что присуще ему
во все времена и будет существовать бок о бок с христианством и часто даже
под флагом христианства. Но было бы, разумеется, в высшей степени
желательно, чтобы Ибсен при его богатой духовной одаренности сумел бы
достичь большего. Если бы его поэтическое зрение обрело свободу, то его
блестящие способности могли бы раскрыться гораздо более полно. Не только
Юлиан и дело его жизни могут быть загублены из-за ошибочного взгляда на
бытие.
И пока Ибсен находится там, где сейчас, к нему всегда будут обращены
все те же проклятые вопросы: «Чего он хочет? каково его намерение? куда он
хочет нас привести? что, по его мнению, должны мы сделать для того, чтобы
жизнь стала величественной и прекрасной?» И на эти вопросы он сможет
ответить лишь примерно так, как отвечал Юлиан: «О вы, глупцы! Разве вы не
видите... Погодите только... Я сейчас работаю над новым сочинением... и
в этом сочинении я называю вас „невежественными псами". Погодите,
пока...» и т. д.
А теперь поразмыслим над «Кесарем и Галилеянином». Что, в сущности,
хотел поэт сказать этим своим произведением? С какой целью написал он
этот увесистый фолиант? Что имеет он в виду, говоря о «третьем царстве»?
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 493
Мысль грандиозная, блистательная, гениальная. Но подобные мысли не
высказываются лишь как остроумные построения для нашего удовольствия.
В чем же ее суть? Мысль о «третьем царстве» проходит через все
произведение. О ней, в сущности, говорится во всех десяти действиях драмы. Но
изложена она столь туманно, что в конечном счете мы не извлекаем из нее ничего,
кроме все того же вопросительного знака. Ибо слова Максима в последней
сцене есть ведь не что иное, как пророческий постулат, который лишь
заостряет жало вопроса. Царство, в котором все противоречия будут устранены, а
Бог и мир сольются воедино, — такое представление можно воспринять
лишь как апокалиптическое видение, как хилиастические мечтания.23 Царство
примирения, где будет «куриться фимиам» личностям, подобным Каину и
Иуде, — что это такое? Если это не остроумное внутреннее противоречие,
не пустая игра парадоксами, то что это в таком случае? Нет, в «Кесаре и
Галилеянине» не содержится ответа на этот вопрос.
Теория о третьем царстве — это, скорее всего, попытка перекинуть мост
через глубокую пропасть между царством Божиим и мирским царством,
кесарем и Галилеянином, человеческим и божественным, и попытка эта
безусловно прекрасна. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что
противоречие ни в коей мере не устранено, ибо подобная борьба мирового
масштаба не может прийти к завершению посредством постулата, каким бы
остроумным и гениальным он ни был. Воображаемое «третье царство» в
действительности не более чем иллюзорное решение вопроса. Это попытка
осветить мрак новым мраком; поэт попытался окутать зияющую пропасть загадки
завесой тумана.
Но поскольку здесь предпринята попытка решить загадку хотя бы таким
образом, то «Кесарь и Галилеянин» является шагом вперед по сравнению
с «Брандом», где противоречие лишь обозначено. Это свидетельство того,
что ничья душа не может удовольствоваться голой негативностью. На сей раз
Ибсен совершил бесстрашный рывок и устремился к чему-то позитивному.
Этого отрицать нельзя. Но добился он лишь того, что задал нам новую
загадку. Тягостно наблюдать, как столь гигантские силы расходуются впустую
на бесплодные попытки, но потомки, читая Ибсена, все же вынуждены будут
признать: «Он был живым примером страстных поисков и метаний своего
времени». И если Хенрик Ибсен намерен довольствоваться таким своим
относительным положением в мировой истории, то он своей цели достиг.
И в завершение — беглый обзор наиболее важных особенностей драмы
«Кесарь и Галилеянин».
В эстетическом отношении творчество Ибсена отмечено теми же
главными чертами, что и вся поэзия нашего времени в целом: оно реалистично. Ca-
494 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
мое существенное его отличие — это жизненная правда и здоровая и вместе
с тем безыскусственная естественность. При этом поэзия бесконечно
выигрывает в силе и полноте, ничего не теряя в подлинной красоте. Было бы
недоразумением полагать, будто подлинная жизнь отмечена отсутствием
красоты и что надо выдумать какой-то новый мир, где ее можно было бы найти.
Правда в том, что поэт, так же мало, как любой другой человек, способен
играть роль подобного творца. Он целиком и полностью зависит от подлинной
жизни, из нее он должен черпать все свои сюжеты, образы и форму. Ведь
подлинная жизнь также содержит, хотя и в разрозненном виде, все
элементы красоты. Искусство поэта в том и состоит, чтобы увидеть их, отыскать
и отобразить. Его задача — из разрозненных элементов создать целостный
мир красоты; как раз в этом умении, отбросив все случайное, разрозненное
и наносное, отобразить эту дисгармоничную и хаотическую
действительность, следуя законам красоты и гармонии, и состоит действо, которое
мы называем «идеализацией». В соответствии с таким рассуждением
самая большая верность жизненной правде будет сродни величайшей
красоте, если только действительность предстает перед нами цельной и
гармоничной.
Ибсеновское обращение с историей в «Кесаре и Галилеянине» служит
прекрасной иллюстрацией вышеизложенного воззрения на красоту в
искусстве. Поэт попросту возродил подлинную историю, он воспроизвел жизнь
того времени, ее события и представления, отобразив их трезво и в полном
соответствии с жизненной правдой. Он лишь избавил происходившее от
всего случайного, от череды необязательных разрозненных событий и связал его
истинное содержание с идеей своего произведения, с ходом своей
поэтической мысли и психологическим развитием персонажей. Нет больше ничего
случайного и разрозненного, но все в совокупности являет собою живое
выражение красоты поэтического замысла. Именно так должен поэт
воспроизводить историю для нынешних поколений.
Теперь о диалогах. С похвальным и наверняка нелегким для него
самоограничением Ибсен отказался от стихотворной формы, дабы остаться
верным действительности, насколько это возможно (вспомним также об
остальных его исторических драмах). Тем самым мы были избавлены от
нелепого лицезрения людей, которые изъясняются стихами. И как решительно
отказался он от всякой напыщенности и декламации! Звучат короткие,
отрывистые, естественные реплики, создавая полное впечатление, что перед нами
действительно реальные люди. И при этом ничего не утрачено ни в
подлинной Красоте, ни в подлинной эффектности. Никакие стихи, пусть даже самые
прекрасные, не могли бы произвести более захватывающего впечатления, чем
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 495
эти простые, весомые, часто даже недосказанные, а иногда и просто
оборванные на полуслове фразы. Нередко кажется, будто целый мир мыслей и
чувств спрессован в двух-трех словах. Ибсен, как известно, непревзойденный
мастер придавать языку интенсивность и силу. Замечательна также его
способность сообщать языку окраску, необходимую для выражения той или
иной мысли. Например, о муках больной совести можно судить по такому
возгласу: «О, словно клубок змей вгрызается в его тело!» Наши нервы
как будто пронзает, столь явственно живописуют эти немногие слова
смятение чувств и душевную муку. И к тому же мы можем сравнить их с другой
фразой, выдающей страстную тоску, смешанную с ликованием: «Я иду туда,
где загораются факелы, туда, где улыбаются cmamyul» Мы чувствуем,
как светлеют наши лица при этих словах, как появляется на них улыбка.
Короче говоря, Ибсен обладает редкой и удивительной способностью
живописать словами. Мысли и образы обретают форму и возникают перед нашим
взором живые, словно высеченные резцом. И при всем этом изобилии
мыслей Ибсен все же не забывает о требовании музыкального ритма в
поэтическом произведении. Ибо и прозаический текст обладает своей ритмикой,
своим особым благозвучием. Разумеется, язык Ибсена никак нельзя назвать
«элегантным», «легким», «изящным», отнюдь нет, слишком весомо в нем
содержание; но он обладает своеобразной красотой, которая заключается в том,
насколько полнозвучно и уверенно передаются в нем ритмическое
чередование мыслей и исполненные гармонии образы. Неповторимость Ибсена
проявляется и в том, что он никогда, не в пример другим поэтам, скажем тому же
Бьёрнсону, не прибегает к языковым причудам и не гонится за неологизмами.
Можно сказать, что внешнее действие драмы образует тот материал,
посредством которого реализуется и обретает плоть идея красоты. Что касается
обработки материала, то и в этом «Кесарь и Галилеянин» достигает
необычайных высот. Каждая, даже мельчайшая, деталь, так сказать, работает на
выражение мысли. Каждый эпизод выстраивается так, чтобы наиболее четко
и полнокровно отразить движение мысли, а в целом эти эпизоды образуют
живой организм, в котором ощущается ритмическая пульсация замысла.
В драме нет ничего лишнего. В этом гигантском механизме событий и
персонажей нет ничего, что не служило бы с необычайной точностью освещению и
развитию замысла. Действие разворачивается стремительно и энергично, при
этом неизменно отражая движение мысли. Внешний мир действительно
представлен нам таким, каким он и должен быть, — органическим развитием
мира идеального. И здесь в особенности виден Мастер. Все происходит
правдиво и естественно, и у нас, таким образом, не создается впечатления
чего-то сделанного, сконструированного с целью произвести эффект. Коро-
496 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
че говоря, в этой обработке материала наблюдается следование важнейшему
требованию искусства: натуральность, прежде всего натуральность. Но
натуральность в самом раскрытии идеи. Достаточно лишь вспомнить о таких
эпизодах, как например заключительная сцена первой части драмы, когда хор
в церкви поет «Отче наш», в то время как Юлиан в крипте под землей
отрекается от Христа, и где противоречия в конце концов достигают крайней
остроты при их кажущемся единении в словах: «Твое есть царство, и сила, и
слава!»... Или можно вспомнить сцену из второй части драмы, где шествие
мучеников-христиан сталкивается с шествием в честь Аполлона. И там, и
здесь звучат песнопения, но одни славят жизнь, а другие смерть.
Противоположности сталкиваются лицом к лицу, чем достигается необычайный эффект.
Но это происходит естественно и в полном соответствии с внутренней
логикой произведения, которая как раз и заключается в том, чтобы в полной мере
высветить эти противоположности, дабы затем примирить их. В этом триумф
поэта — объединить глубочайшую правдивость с ярчайшим эффектом.
Автор извлек из небытия целый исторический период во всем его
своеобразии. Вспомним первую сцену драмы, где горожане-христиане в святую
пасхальную ночь на площади перед церковью, откуда доносятся песнопения
во славу Спасителя, сперва дружно награждают тумаками язычника во имя
святого креста, выражая при этом настоятельное желание, чтобы этот случай
дошел до слуха императора, а затем вцепляются друг другу в волосы из-за
разногласий в вопросах догматики. Присущие этому времени безразличие,
раскол и суеверия, тяга к чудесам, политические воззрения, все
возрастающее тяготение к аскезе и отшельничеству изображены с той же полнотой, что
и героизм мученичества и экзальтация христиан. Что касается обрисовки
характеров, то она всецело соответствует тому, чего и следовало ожидать от
художника с глубоким ибсеновским психологизмом и огромным поэтическим
дарованием. Они вновь обрели жизнь под его пером, все эти давно
истлевшие персонажи того удивительного времени. Мы уже анализировали
характер Юлиана и его развитие. И если к этому можно еще что-либо добавить,
то лишь поставить вопрос о том, достаточно ли мотивирована его
непоколебимая вера в богов в первом действии второй части или, быть может,
правильнее было бы дать нам понять, что уже тогда ему лишь с огромным
усилием удавалось уклоняться от власти Галилеянина. Его тяга к
сверхъестественному обусловлена реалиями того времени; известно также, что люди
с великой судьбой вообще питают сильную склонность к суевериям.
Вторым по важности персонажем драмы следует назвать «мистика
Максима», который оказал столь роковое влияние на жизнь Юлиана. Всякое
великое время порождает особый класс людей, которые в определенном смысле
Лрне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена: Критическое исследование 497
выражают его тенденции и, таким образом, могут быть названы его
типичными представителями. Максим — один из типичных представителей своего
времени. Он вынужден был отказаться от старого, но не хочет признать
новое и потому мечется и пребывает в напряженных раздумьях, стремясь
отыскать другие пути к истине. Впрочем, следует обратить особое внимание на
этот образ еще и потому, что он весьма подозрительно напоминает нам
самого Хенрика Ибсена. Мы ведь часто наблюдаем, как поэты изображают себя
в своих произведениях, дабы таким образом высказать своим современникам
то, что они хотели бы им поведать. Ибсен здесь говорит устами Максима.
Максим — выразитель мыслей автора, и к нему мы должны обращаться,
если стремимся узнать, что хотел Ибсен сказать этим своим произведением.
Вполне естественно будет предположить, что этот темный, загадочный
персонаж, который находится в вечном поиске и бредет ощупью, стремясь
выявить и решить самые глубокие загадки бытия, может быть выразителем
могучего ибсеновского духа. В то же время Максим — как исторически, так
и психологически достоверный характер, быть может лишь обладающий
более дальновидным умом, нежели тот, каким обладали философы того
времени, так что ни в коей мере не следует думать, будто он всего-навсего маска,
прикрывающая чужое лицо.
Максим — один из тех людей мысли, которые так часто появляются
в истории рядом с великими людьми действия, как спутники у планет, и на
которых в силу обстоятельств возложена задача направлять или сбивать с
пути истинно великих деятелей, непосредственно вторгающихся в жизнь.
Максим находится рядом с Юлианом после его отступничества и до самой его
гибели. Он любит Юлиана и видит в нем исполнителя замысла времени, но
сам становится жертвой «гнева необходимости», будучи сбит с толку
знамениями и предсказаниями, его «соблазняющими», и у смертного ложа
императора вынужден признать свое заблуждение. «Он поддался соблазну, подобно
Каину, — говорит Максим. — Подобно Иуде... Ваш бог расточителен,
галилеяне! Он расточает несметное число душ».
Отношения между людьми действия и их спутниками — людьми мысли,
примерно такие же, как между рукой и головой. Максим во многом
превосходит Юлиана мудростью, но ему недостает его силы, а главное, его
удачливости. В этом мире властвует особый закон, согласно которому сила всегда
поделена между многими. Человека, который был бы всецело одарен
одновременно богатствами ума и везения, мир еще не видел.
Григорий Назианзин и Василий Кесарийский — два прекрасных образа
христиан, созданных с любовью и верностью исторической правде. Это
относится также к Макрине, этой поистине «непорочной жене», которая, будучи
498 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
противопоставлена принцессе Елене, предстает перед нами в верном
освещении. Она обрисована скупыми, но уверенными мазками. Она —
выразительница живой христианской любви в противоположность философии эгоизма,
носителем которой является Юлиан.
Учитель богословия Экеболий — сильное, исторически правдивое
воплощение падения христианства в период властвования императора Констанция.
Он уже почти сложившийся иезуит и к тому же трусливый лицемер, который
во второй части драмы, не задумываясь, переходит из одной веры в другую,
дабы угодить императору. Экеболий — низкая, ничтожная душонка, которая
вызывает у нас отвращение. Таких личностей во времена распада, равно как
и в нашу эпоху, более чем достаточно. Вместе с тем автор прекрасно видит и
показывает, что и он в конце концов сгибается под тяжестью страхов,
присущих его времени. Трудно было бы продемонстрировать убедительнее
обреченность дела императора.
Учитель философии Либаний сродни Экеболию, но только в своей сфере
деятельности. При всей своей славе он, однако, являет собой красноречивый
пример того, что старая мудрость себя изжила. Он тщеславен,
корыстолюбив, угождает власть имущим и презирает бедность — все это наперекор
его же собственному учению; короче говоря, он столь же ничтожный друг
мудрости, сколь ничтожным приверженцем христианства является Экеболий.
Агафон, так же как и Максим, только на иной лад, — типичный
представитель своего времени со своей страстной преданностью Христу, своей
жаждой мученичества и, наконец, своей экзальтированностью, которая
побуждает его убить кесаря, а потом и самому пойти на смерть. В те времена
было множество подобных душ, великих, героических, при всей их внешней
слабости и незаметности.
Итак, следует признать, что «Кесарь и Галилеянин» — поистине
монументальное произведение во многих отношениях, равного которому нет,
пожалуй, ни в какой другой литературе. Разумеется, и у него есть свои слабые
стороны. Но эти слабости коренятся, главным образом, в фактах, не
относящихся к эстетике, а достоинства произведения настолько многочисленны и
значительны, что мы склонны забыть о том, чего ему недостает в отношении
жизненных воззрений. В целом же можно сказать, что отныне наша
литература имеет законное основание для гордости, а наша эпоха создала себе,
таким образом, памятник, который своей несравненной, полной страстной силы
красотой будет привлекать к себе внимание и интерес во все времена.
Георг Брандес. Хенрик Ибсен: «Кесарь и Галилеянин», всемирно-историческая драма 499
ГЕОРГ БРАНДЕС
ХЕНРИК ИБСЕН: «КЕСАРЬ И ГАЛИЛЕЯНИН»,
ВСЕМИРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ДРАМА
Время от времени случается, что в ушах одного из древнеримских
императоров, покоящегося в своем Элизиуме, начинается страшный звон.
Неизвестно почему, имя его вдруг становится предметом столь страстных дебатов,
какие могут вестись лишь о живом человеке. Никогда, например, Августа
при его жизни или после его смерти так не изучали и не осуждали, так
последовательно не оправдывали и целая литература не обливала его такой
ненавистью и презрением, как во Франции во времена царствования
Наполеона III.1 А он ведь тоже был племянником своего дяди.2 И никогда Юлиан,
с момента своей гибели в персидском походе, не был предметом столь
нескончаемых обсуждений и споров, толкований и описаний, как в XVIII и XIX
веках. В наше время его попеременно то представляли идеалом, то выставляли
в карикатурном свете, в зависимости от того, с кем из прусских королей его
отождествляли. Вольтер под его именем прославлял Фридриха Великого,3 а
Штраус высмеивал Фридриха-Вильгельма IV.4 Для первого он являлся
образцом для подражания, а для второго — примером для устрашения. Для
обоих он был типом, а для Ибсена — индивидом.
Для обоих он был типом, поскольку оба они пытались определять его
значение с учетом того, что он мог значить для нас, и они оба сходились на том,
что его усилия в тот исторический период оказались бесплодными, поскольку
ему ни в малейшей степени не удалось оказать влияние на ход развития
христианства. Ибсен же, напротив, не задаваясь вопросом о значении Юлиана
для нас, представляет его как истинного создателя христианства своего
времени, т. е. того, кто воскресил христианство из мертвых. Для Ибсена
всемирно-историческое значение Юлиана состоит в том, что он, превратив
христианство из придворной и государственной религии в преследуемое и
гонимое вероучение, вернул ему и его исходную духовность, и его примитивное
мученичество. В этом заключалась его роль, или, если говорить в духе
Ибсена, в этом было его призвание.5 Таким образом, мало того, что он, подобно
многим другим трагическим героям, безуспешно борется против принципа,
который намерен искоренить, он к тому же, вопреки своей борьбе, сам
вдыхает в него жизнь, сам делает его жизненным принципом и слишком поздно
понимает, сколь противоречиво он действовал. Так своеобразно построена
пьеса и таким образом подчеркнут в ней весь трагизм судьбы Юлиана. Но
давайте бросим взгляд на замысел этой двухчастной драмы!
500 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
Царственный отрок воспитывается при так называемом христианском
дворе в атмосфере лжи и кровавого угара. Трон покоится на трупах его
родных; император видит в нем потенциального мстителя, а в его брате
соперника. А он, вызывающий страх и подозрение у других, сам живет в постоянном
страхе. За каждым кустом может прятаться соглядатай, каждый встречный
может оказаться подосланным убийцей, каждый друг подкупленным
предателем, каждый вопрос ловушкой, каждое объятие нападением, а каждый
напиток отравой. Ложь и грязь, притворство и трусость — вот в каком обличье
впервые предстает перед ним христианство. «Где оно?» — спрашивает он.
«У этих могущественных и знатных, которые, сложив руки на сытом брюхе,
пищат: „Был ли Сын Божий создан из ничего?"»
Тоска по более прекрасной, свободной от страхов мирской жизни, жажда
познания, но прежде всего болезненное честолюбие пробуждают в нем
влечение к языческой философии. Ему предсказано, что он должен «сразиться со
львами». И он хочет научиться владеть оружием слова, чтобы быть
способным полемизировать с великими мужами язычества и одержать над ними
верх. Таким образом он становится учеником Либания. Но какое
разочарование! Львы не здесь. В этом лагере он величия не находит. «Либаний —
человек большой учености, и все же великим его назвать нельзя». Где же
философия? В его суетной жизни, исполненной зависти и корыстолюбия? Нет,
в его учении. А где христианство? В погрязшем в нечистоте дворе, в драках
черни из-за сущности триединства? Нет, в Священном Писании. Выходит, и
тут и там ответ один и тот же: книги. А он жаждет жизни. Что это все?
Система против системы. Игра ума безотносительно к жизни, не имеющая для
жизни никакого значения. Он же жаждет жизни. Именно в разгар этих
поисков подлинной жизни до него доходит весть о магических действах мистика
Максима, и его слепо и неудержимо влечет прочь от религии, прочь от
науки — «туда, где загораются факелы, туда, где улыбаются статуи».
У Максима он не учится, он наблюдает. В загадочном видении он зрит
себя третьим в компании с Каином и Иудой и слышит голос, который предрекает
ему, что он «утвердит царство». Максим толкует этот ответ как предвестие
того, что Юлиан должен будет подготовить приход «третьего» великого
царства, которое явится сплавом язычества и христианства и будет основано
одновременно на «древе познания» и «древе креста». Юлиан не подозревает, что
единственное царство, которое ему удастся утвердить, будет царством
Галилеянина. Следующее сразу же вслед за этим провозглашение его цезарем
укрепляет его в убеждении, что речь идет о мировой Римской империи.
Именно Римскую империю он прежде всего расширяет и укрепляет,
когда во главе войска в Галлии устанавливает владычество Рима в этой полуди-
Георг Брандес. Хенрик Ибсен: «Кесарь и Галилеянин», всемирно-историческая драма 501
кой стране, — до тех пор пока, силою обстоятельств, не оказывается
вынужденным одновременно отречься и от императора, и от Христа. В
награду за все услуги, что он оказал империи, ее маниакально подозрительный
властелин замышляет сперва лишить его чести, а потом и жизни. В это же
самое время он обнаруживает, что его супруга в ответ на всю его нежность
к ней в порыве христианского экстаза и мистического сладострастия отдалась
христианскому священнику, в котором ей привиделся ее небесный жених.
Гневный возглас «Галилеянин!», вырвавшийся из его уст, говорит о том, что
отныне он считает христианского Бога своим личным, невидимым врагом.
Он порывает с Ним сперва в душе, а затем уже открыто, в качестве
императора. С сердцем, преисполненным восторга перед древним языческим
культом, и в тоске по эллинской красоте он устраивает и возглавляет диони-
сийское шествие. Но греческие боги забыты, и поклонение им возродить
невозможно. И по глубокой трагической иронии его душевный восторг
разделяют с ним лишь шуты и блудницы, сопровождающие его в этом
шествии. Его откровенная приверженность язычеству побуждает к
сопротивлению христианскую паству, которая не желает следовать проповедуемой им
терпимости и разрушает последние из оставшихся греческих храмов. В ответ
на вызывающее поведение христиан он сурово карает их, но кара его имеет
лишь то непредвиденное последствие, что его прежние соученики, Григорий,
которому до этого недоставало мужества для решительных действий и
который, по его собственному признанию, намеревался лишь «заботиться о своих
близких», а на большее не имел ни сил, ни способностей, и Василий, который
«изучал писания мирских мудрецов у себя в имении», из-за преследований
укрепились духом и с отвагой львов вступили с ним в борьбу.6 Именно с
этими львами ему предстояло сразиться. Даже самые недостойные из христиан,
слабые, как епископ Марий, или презренные, как Экеболий, в своем
негодовании обрели силу, чтобы страдать и сопротивляться. Юлиан понимает, что
Галилеянин, которого «иудеи и римляне, по их убеждению, предали смерти,
продолжает жить в «людском непокорстве и презрении ко всякой зримой
власти». По аналогии со Скуле в драме «Борьба за престол»7 здесь герой
так же ощущает величие силы, против которой он борется, и тем не менее
продолжает оставаться непримиримо враждебным этой великой, неодолимой
идее. С Галилеянином никакое примирение невозможно. Дуализм Бога и
кесаря не должен иметь места, дабы не допустить раздвоения единой власти.
А о том, чтобы вновь предпринять неудавшуюся ранее попытку возрождения
культа древних богов, теперь не может быть и речи. И тогда Юлиан решает
принудить всех поклоняться ему как божеству. Голова у него идет кругом: он
хочет стать Богом, он — Бог. Разве не говорил Платон, что только божество
502 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
может властвовать над людьми? Он сжигает свои корабли, поскольку они
обременяют его в походе, и таким образом сам отрезает себе путь к
спасению. В припадке безумия он велит ветру дуть туда, куда надо ему, чтобы
буря способствовала осуществлению его планов. А затем наступают отчаяние и
смерть.
Я попытался по возможности наиболее точно отметить все поворотные
пункты и очертить ход событий в этой грандиозной ибсеновской драме. Но
здесь перед нами замысел. Остается теперь посмотреть, как он осуществлен.
Мне представляется, что в некоторых местах он в ходе воплощения был
несколько затемнен. Отмечу главный пункт, чтобы пояснить свою мысль. Мне
кажется, что решающее значение имеет нетерпеливое желание Юлиана
покончить с книжной премудростью.8 Слова: «Чем мы в сущности занимались?
Построением храма мудрости — только и всего» — наиболее полно
характеризуют метания охваченного любопытством и жаждой знаний юноши от
системы к системе, из которых ни одну он не испытал на практике в своей
жизни. Тут мы усматриваем родство древнегреческого юноши с современной
молодежью Скандинавии, которой адресовано произведение, и, наконец,
в этом коренится мотивация его обращения к мистике и его жажды живого
дела, благодаря которой он затем удивит Европу своими свершениями. Но
разве не усматриваем мы в замысле драмы множество спрессованных
напластований, в особенности когда оказывается, что сразу же после того, как
Юлиан покончил с книгами, его снова неудержимо тянет к ним же, а его
литературное тщеславие несомненно выступает как главная и
основополагающая черта его характера? Зачем же Ибсен так настойчиво подчеркивает
в нем эту черту? Затем, что она соответствует исторической
действительности, скажут мне. Я не меньше, чем кто-либо другой, ценю те усилия, которые
приложил автор, для того чтобы дать нам живой и полнокровный портрет
Юлиана. К чести Ибсена следует сказать, что еще ни одному автору до него
не удавалось столь всесторонне, индивидуализированно и ярко обрисовать
этот характер. И все же мне представляется, что эта всеохватность порой
столь велика, что уж лучше было бы проявить некоторую односторонность.
Ибсен постоянно вкладывает в уста Юлиана рассуждения о книгах,
поскольку колоссальная мощь христианства обнаруживается вдвойне на фоне
жалких, неумных потуг императора сокрушить новую религию мирового значения
с помощью нескольких брошюр. Я допускаю также, что реальный Юлиан,
видимо, и вправду воображал, что такое возможно. Но заметим, что в этом
случае реальный Юлиан едва ли стал бы восклицать: «Обратись я к Либа-
нию, — услышу в ответ то же самое: книги, книги, книги! Прихожу к вам —
книги, книги, книги». Живые слова, юношески горячие слова, вполне по-
Георг Брандес. Хенрик Ибсен: «Кесарь и Галилеянин», всемирно-историческая драма 503
нятные и вместе с тем весомые, — слова, которые должны повлечь за собой
определенные действия, если только бесхарактерность не является
единственной характерной чертой героя.9 Разве Юлиан, педант от философии, забыл
свою прежнюю неприязнь к писаниям? Но если он о ней забыл, то разве не
следовало бы сказать нам, каким образом и почему он о ней забыл? Для меня
несомненно то, что Ибсен, акцентируя эту новую черту героя и показывая
кесаря как литературного педанта и глупца, нанес вред своему первоначальному
замыслу и немало повредил своему герою, посредством одной лишь этой
черты лишив его всякого величия. Только безуспешная борьба великой личности
против силы большого исторического значения может представлять для нас
интерес своим трагизмом. А судорожные усилия тщеславного правителя
могут вызвать лишь неодобрение, сожаление, отвращение или осмеяние.
Именно здесь причина того, что Юлиан в первой части драмы, где он предстает
перед нами умным, горячим и энергичным, пленяет читателя бесконечно
сильнее, нежели во второй. С того момента, когда его тщеславие становится
безмерным до такой степени, что это делает его то отталкивающим, то почти
смешным и достойным жалости, читательскому интересу к этому
персонажу наносится непоправимый урон. Кто может поверить, что человек, столь
сильно смахивающий на литературного графомана на троне, может в то же
время быть великим полководцем, неустрашимым и решительным homme
cTaction*? Насколько выиграла бы вторая часть драмы, если бы Ибсен, без
всякого вреда для своего поэтического замысла, подчеркнул в своем герое
именно эти качества, а не те, что умаляют значение его личности!
Поэтическое средство, с помощью которого Ибсен попытался свести на
нет эту мелкотравчатость своего героя, едва ли достигает нужного эффекта.
Это очень своеобразная метафизика, которой пропитана вся пьеса. Под
углом самого последовательного детерминизма видится все, что делает герой,
его действия обусловлены абсолютной необходимостью, и тем самым
нивелируются понятие ответственности, а также до некоторой степени понятия
величия и незначительности. Язычник Максим и христианка Макрина сходятся
в том убеждении, что Юлиан должен был поступать так, как поступал, и это
убеждение нашло свое наиболее яркое и парадоксальное выражение в
заключительных словах произведения: «Если суждено тебе было заблуждаться, то
тебе это несомненно зачтется во благо в тот день, когда великий Судия» и
т. д. Это означает, что роль индивида предопределена Мировой Волей; он
играет ее не по собственному желанию и не так, как хочет, но так, как
должен, ибо хотеть — то же, что быть вынужденным хотеть. Однако тот актер,
* человеком действия (фр.)
504 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
которому достается роль негодяя или тирана (Иуды или Юлиана) и который
из-за этого вынужден в ходе всего действия испытывать на себе
враждебность публики, по справедливости должен получить большее вознаграждение
от того, кто ему эту роль поручил. Вот только здравое ли это соображение?
Не желая вдаваться в слишком далеко идущие рассуждения о возможностях
или границах свободной воли, я хочу лишь в целом отметить, что только вера
в Провидение, но никак не наука, может привести к детерминизму такого
рода.10 Одна лишь религиозная вера в Провидение может подвигнуть индивида
на подобный отказ от самоопределения, между тем как признание законов
науки, напротив, дает широкий простор для раскрытия человеческой
индивидуальности. Наука безусловно считает, что история подчинена всеобщим
законам, необходимость которых проявляется во всякое время, но эти законы
не в состоянии внушить сочувствие к какому-нибудь Иуде, т. е. негодяю,
который продает своего Господа и Учителя за тридцать серебреников. Таким
образом, они не могут ни к чему принудить отдельного индивида. Позвольте
мне пояснить свою мысль посредством аналогии. Два железнодорожных
рельса пригодны к использованию лишь в том случае, если постоянно
сохраняется одинаковое расстояние между ними. Но если произвести точные
замеры любой пары, то тем не менее можно будет обнаружить, что во многих
точках расстояние это имеет отклонения от предусмотренного правилом. Оно
будет либо больше, либо меньше требуемого, но в целом эти отклонения не
принимаются в расчет как не имеющие значения. Они уравновешивают друг
друга. В данном случае господствующий закон это необходимое,
предусмотренное нормами, расстояние, а отдельные индивиды соответствуют
отклонениям в бесчисленных отдельных точках, и, следовательно, закон может
реализовывать свою необходимость одновременно благодаря и вопреки всем
этим не принимаемым в расчет и не вписывающимся в закон отклонениям.
Реализация же необходимости в каждой точке, или, иначе говоря,
исторической необходимости в каждом волеизъявлении отдельного индивида,
предусматривает веру в Провидение.
То обстоятельство, что нам приходится признавать наличие развернутого
детерминизма в «Кесаре и Галилеянине», к счастью, не имеет особого
значения, если учесть удовольствие, которое мы испытываем от красоты и глубины
этого ибсеновского творения. Сила и оригинальность автора — в
психологизме, а не в решении метафизических проблем. Главный психологический
вывод драмы заключается в том, что лишь сопротивление и страдания наделяют
учение духовной силой, а его последователей делают героями, что лишь то
учение имеет ценность, которое способно рождать мучеников, а учение, ради
которого никто не желает ничем пожертвовать, безусловно является нежиз-
Георг Брандес. Хенрик Ибсен: «Кесарь и Галилеянин», всемирно-историческая драма 505
неспособным. Произведение проникнуто глубочайшим уважением к
готовности пострадать за свою веру или свои убеждения и исполнено глубочайшего
презрения к той «мудрости», ради которой никто не готов пожертвовать
даже самой малостью. В драме представлены противоборствующая церковь под
игом Юлиана, воодушевленная именно такой жизнестойкой верой, и
языческая философия того времени, олицетворяющая подобную мертвую мудрость.
С одной стороны, мученичество само по себе ни в коей мере не является
бесспорным свидетельством того, что дело, ради которого приносятся
жертвы, правое (мормоны в наши дни убедительно показали это);11 с другой же
стороны, доказательством малой исторической значимости какого-либо дела
в каждый данный период может послужить то обстоятельство, что никто не
готов отдать за него жизнь. И потому ибсеновский психологический силомер
истинности, столь непривычный для скандинавского образа мыслей, вполне
имеет право на существование.
С учетом испытания, к которому прибегнул Ибсен, можно
констатировать, что положение языческой мудрости и впрямь незавидное. Ведь наша
датско-норвежская поэзия также не слишком жалует греческую мудрость.12
Подобно тому как в «Каланусе» Палудана-Мюллера, эпоха, породившая
Аристотеля, представлена лишь слабоумными философами и всякого рода
прихлебателями,13 в ибсеновском «Кесаре и Галилеянине» век, достигший
кульминации в Ипатии,14 представлен фразерами от философии и
мздоимцами самого низкого пошиба. Зато христианство того времени воспринято и
воспроизведено с подлинной гениальностью. Его страстность, его
необузданная восторженность, его фанатичный, сектантский характер, его презрение
к жизни и пламенный дух — все это обрисовано ярко и несомненно
исторически правдиво. Мы видим, как эта новая религия неудержимым потоком
изливается из неиссякаемых подспудных источников. Мы чувствуем, что
никакая сила на земле не может воспрепятствовать этому учению или
помешать ему пробивать себе дорогу.. Почему? Из-за того, что оно есть истина?
Потому, что оно тогда было истиной, отвечает произведение Ибсена. На
то, что и эта истина была лишь относительна, отчасти намекает пророчество
мистика о «третьем царстве», в котором сольются воедино эллинский и
иудейский дух.15 Это «третье царство» так же неясно маячит на заднем плане,
как «Deus caritatis»* в финале «Бранда».16
Все это большое произведение написано прозой, диалоги живые,
страстные, исполненные драматической силы и огня. Ясно, что Ибсен поставил
себе цель добиться полной жизненной правдивости. Он хочет, чтобы мы
* «Бог милостивый» (лат.)
506 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
поверили в то, что все это так на самом деле и было. И этой цели он добился.
Диалоги, при всей их речевой индивидуализации, имеют столь яркую и
правдивую историческую окраску, что зачастую зрителям кажется, будто все эти
сцены происходят у них на глазах. Император, направляющийся в церковь,
Елена, в припадке безумия выдающая свою тайну, Юлиан, позволивший
солдатам императорского войска провозгласить себя императором, и в
особенности сцена, когда он после жертвоприношения в финале первой части
драмы появляется из подземной крипты на свет и торжественно звучит
«Отче наш», сливаясь с возгласами его друзей, — в таких местах мы словно
становимся сопричастными действию. Ибсен никогда еще не добивался более
сильного эффекта или во всяком случае такого же сильного. В этой
последней из названных сцен, где автор с безупречным мастерством
сконцентрировал весь пафос произведения, возвышенность и драматический эффект
сплавлены воедино так выразительно, как ни в каком другом поэтическом
произведении, — разве что в «Фаусте» Гете, в той сцене, где хор в церкви
звучит в ответ на стенания и мольбы Гретхен.17 Такие сцены, как
вышеназванная в первой части драмы или мастерски выписанная сцена во второй
части, когда Юлиан предается отчаянию из-за неудавшегося празднества
в честь Диониса, навсегда остаются в памяти читателя; они обогащают его
духовно, воскрешают для него события мировой истории, раскрывают перед
ним тайны человеческого сердца и одновременно дарят ему чисто
эстетическое наслаждение, вызванное восторгом от поэтического искусства Ибсена,
способного с захватывающей силой передавать то, что он увидел как историк
и как психолог.
Общее впечатление от этого нового большого произведения Ибсена, как
мне представляется, примерно такое же, как от «Пера Гюнта».18 Это
превосходная вещь, в высшей степени глубокая, в высшей степени поэтическая. Но
перед финалом драмы мы находим место (соответствующее четвертому
действию «Пера Гюнта»19), где вдохновение не сумело совладать с материалом.
В этом месте поэтическое зеркало автора словно лишилось ртути и из-за
этого не смогло четко и выпукло отразить то, что содержалось в первоначальном
замысле. Если бы первая часть драмы была издана сначала как
самостоятельное произведение, то все единодушно превозносили бы его до небес. Но
более слабые куски второй части до некоторой степени нанесли урон
впечатлению от первой части драмы, словно высеченной могучим резцом. Чем
больше мы ценим поэта, тем горячее упрекаем его и пытаемся указать ему на
его недостатки, когда нам кажется, что он в самом решающем месте нанес
вред самому себе. Критика никак не может ему повредить. Тот, кто помнит,
какое скромное и незаметное место Ибсен еще лет десять назад занимал во
Георг Брандес. Хенрик Ибсен: «Кесарь и Галилеянин», всемирно-историческая драма 507
мнении датской публики, а затем был свидетелем того, как стремительно и
победоносно он, вопреки явной и скрытой враждебности, завоевал место,
которое занимает теперь, благодаря целому ряду великолепных и значительных
произведений, каждое из которых было шагом вперед по сравнению с его
прежними работами, не свободными от слабых и неудачных мест, увидит
в его новой двухчастной драме свидетельство закономерности его успеха. Ни
в одном из своих прежних произведений он не обнаруживал такого
понимания истории и не изображал ее с таким мастерством.
НИКОЛАЙ БЕРДЯЕВ
ГЕНРИХ ИБСЕН
Я не могу без волнения перечитывать Ибсена. Он имел огромное
значение в духовном кризисе, пережитом мною в конце прошлого века, в моем
освобождении от марксизма.1 Ибсен необычайно обостряет проблему
личности, творчества и духовной свободы. Когда читаешь Ибсена, то дышишь
северным горным воздухом. Норвежское мещанство, в котором он задыхался,
составляет фон его творчества. И в атмосфере максимального мещанства
происходит максимальное горное восхождение. В творчестве Ибсена есть
временное, преходящее и есть вечное. И сейчас стоит говорить лишь о
вечном у Ибсена. Мода на Ибсена давно уже прошла. И когда в моде был ибсе-
низм, тогда ценили в Ибсене совсем не самое значительное — «Нору»,
«Геду Габлер», «Привидения»,2 демонических женщин, социальную сатиру,
анархические настроения. Вечного и пребывающего по своему значению
нужно искать у Ибсена прежде всего в «Пере Гюнте», потом в «Бранде»,3
в «Кесаре и Галилеянине», отчасти во «Враге народа»4 и в заключительных
драмах его творческого пути «Строителе Сольнесе» и «Когда мы, мертвые,
пробуждаемся».5 Ибсен с гениальной остротой пережил и поставил проблему
личной судьбы и проблему конфликта творчества и жизни. В нем, как и
в Ницше, современная культура вырывается из тисков позитивизма и
эвдемонистической морали6 к духовному восхождению. В нем есть страстное
противление буржуазному духу, пафос высоты и героизма. Ибсен не только
великий художник, но также великий моралист и реформатор. Искусство
Ибсена профетично. Ибсен был одинок и социален. Соединение же
одиночества и социальности есть основной признак пророческого призвания. Ибсен
мучился великими противоречиями и конфликтами жизни. Основная тема
его — столкновение мечты и действительности, творчества и жизни. Великая
Николай Бердяев. Генрих Ибсен
509
творческая мечта владела Ибсеном и притягивала его своей силой и красотой.
Но он не знал, как ее осуществлять, реализовать, претворять в действие.
И все большие творческие люди терпят у него неудачу и погибают. Бранд
погибает от горной лавины, Сольнес падает с вершины башни и разбивается.
Творческий дух несет с собой гибель жизни. Бесплодно и неуместно спорить
о «направлении» Ибсена, о том, был ли он «правым» или «левым», был ли
он за «прогресс», за «демократию» или против. Ибсен принадлежал к тому
типу одиноких людей, образ мыслей которых лучше всего характеризуется
словосочетанием «аристократический радикализм».7 Он стоит вне
общественных направлений, он не представляет никакого социального коллектива.
Он одинаково борется и против инертного консерватизма, против столпов
современного общества, и против левого общественного мнения, против
сплоченного большинства, против демократического мещанства. Он за свободу
духа и против обезличивающего равенства. Он всегда за повышение, за
восхождение, за героическую личность. Он духовный революционер, но совсем
не революционер во внешнем социально-политическом смысле. Его
моральный пафос очень отличается от морального пафоса Толстого, ибо он прежде
всего связан с качеством личности, с личным творческим усилием. Но он не
знает, как реализовать, осуществить в плодотворной деятельности
героический и творческий дух личности. В этом его неизлечимый романтизм,
которым он принадлежит переходной эпохе. Но в нем тот же профетический дух,
что у Достоевского, что у Ницше. Он жил и творил под властью притяжения
горной высоты и бесконечности. Как моралист он был могущественным
критиком эвдемонистической морали. Истина для него всегда была выше
благополучия и счастья людей.
Но Ибсен не знал христианского соединения восхождения к Богу с
нисхождением к людям, тайны богочеловеческой любви. В нем оставался
непобежденный соблазн титанизма и сверхчеловечества, и в этом он разделяет ту
же судьбу, что и Ницше. У него было чувство вины и греха, которое
преследовало его героев, но окончательного смысла этой вины ему не дано было
узнать. Подобно творчеству Ницше и Достоевского, творчество Ибсена
обозначает глубокий кризис гуманизма и гуманистической морали.
Гуманистическая мораль и для него, как и для Ницше, была размягчением, утерей
горного духа, отрицанием высоты и бесконечности. Творческий путь Ибсена
и есть искание божественной высоты человеком, утерявшим живого Бога.
Поэтому любовь к «дальнему» ведет к отрицанию любви к «ближнему».8
Отсюда героическая мораль, которая есть максимализм, не вмещающий
любви нисхождения к людям. И отсюда срыв этой героической морали,
невозможность ее реализации в жизни. Это мы видим в таком гениальном
510 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
творении Ибсена, как «Бранд», который в значительной степени скопирован
с Кирхегардта,9 провозглашавшего максималистический принцип «все или
ничего».10 Но Бранд и есть героизм без благодати, без любви. Ибсена
соблазнял Бранд, и вместе с тем он чувствовал срыв и провал Бранда. «Бранд»
кончается словами: «Бог, Он — Deus caritatis».11 Всех героев Ибсена мучат
тролли. И он говорит, что жить — значит бороться с троллями души.12
Ибсен с большой силой изображает терзание души троллями. Тролли —
подземное начало в человеке, один из вечных элементов души, и они мешают
духовному восхождению. Но наибольшую известность приобрели ибсенов-
ские женщины. Ибсен раскрывает значительность женского начала.
«Женщина с моря» есть символ притяжения бесконечности.13 Женщина
вдохновляет у него к творчеству. В женщине раскрывает он и демонизм, и
святость.14 Один из типов ибсеновской женщины есть модернизированная
валькирия.15 Другой тип — Агнес в «Бранде» и Сольвейг в «Пере Гюн-
те» — явление святой женственности, на которой лежит отсвет Божьей
Матери. Творчество Ибсена есть раскрытие метафизического смысла любви.
Творческая значительность человека связана с любовью мужчины и
женщины. И эрос у Ибсена раскрывается на большой высоте. В нем бывает
демоническое начало, но совсем нет в ибсеновском творчестве Афродиты
простонародной, чувственной, нет того, чем полна французская литература.
Столкновение мужчины и женщины, их страстное притяжение и не менее
страстная борьба — один из основных мотивов у Ибсена.
Другой мотив — столкновение творческой личности и общества. Ибсена
совсем нельзя назвать индивидуалистом в том смысле, в каком это слово
применимо к демократическим обществам XIX века. Он совсем не является
борцом за автономию всякой личности, равную автономии всякой другой
личности. Вся острота ибсеновской проблемы в столкновении творчески
одаренной, качественно возвышающейся, устремленной к высоте личности
с инерцией и плоскостью общественного мнения и общественного быта.
Индивидуализм Ибсена аристократический. Это не столько индивидуализм,
лежащий в основании демократического общества, сколько индивидуализм,
который делает «врагом общества», который вдохновляется пафосом
творческой свободы, а не равенства. Ибсен верил в качество неповторимой,
единственной индивидуальности. Во «Враге народа» эта проблема поставлена
почти с примитивной простотой. Могуществен лишь одинокий человек,
опирающийся на свою духовную силу, на свою творческую свободу, а не на
общество. «Враг народа» и кончается словами доктора Штокмана: «Самый
могущественный человек тот, кто стоит на жизненном пути одиноко».
Ошибочно было бы думать, что проблема, которая мучила Ибсена, есть проблема
Николай Бердяев. Генрих Ибсен
511
конца XIX века и что значение она имеет лишь для индивидуалистических
настроений его эпохи. Это вековечная проблема, проходящая через всю
историю человеческих обществ. Трагический конфликт творческой личности,
прозревающей иную, лучшую жизнь, и социального коллектива, подчиняющего
всякую личность своей безликой власти, есть вечный конфликт, который
имеет свои первые проявления в обществах первобытных и затем в
столкновениях пророческих индивидуальностей с религиозным коллективом. Эта
проблема остается в силе и для нашей коллективистической эпохи и даже
особенно обостряется для нее. Творчество Ибсена принадлежит эпохе
символизма.16 Сейчас существует реакция против символизма, как и против
романтизма. Но символизм Ибсена совсем особенный. Символы даются в самой
обыденной, реалистической обстановке. Все, что говорят герои Ибсена,
имеет двоякий смысл, реалистический, обыденный и символизирующий,
ознаменовывающий события и судьбы мира духовного. Это придает особенную
значительность всем ибсеновским разговорам. Ибсена, как и Достоевского,
интересует не столько психология людей, сколько проблемы духа. Искусство же,
которое трактует проблемы духа, не может быть только реалистическим.
Реализм обыденной жизни превращается в символику иного плана бытия,
духовных свершений. И всякое большое искусство заключает в себе элемент
символический.
Величайшее творение Ибсена, еще недостаточно оцененное, — «Пер
Гюнт». В форму норвежской народной сказочности облечена мировая тема:
«Пера Гюнта» нужно сравнивать по значению с гетевским «Фаустом». Это
есть мировая трагедия индивидуальности и личной судьбы. И я не знаю в
мировой литературе равного по силе изображения трагедии индивидуальности и
личности. Ибсен показывает, как самоутверждение индивидуума, всю жизнь
желавшего быть «самим собой», ведет к разложению и гибели личности. Пер
Гюнт всегда хотел быть «самим собой» и никогда самим собой не был,
утверждал себя и утерял себя. Пер Гюнт научился у троллей быть «довольным
собой» и загубил свою личность. Ибо личность есть замысел Божий о человеке,
есть Божья идея, которую человек может осуществить, но может и загубить.
И только жертва и самоограничение ведет к выковыванию и торжеству
личности. «Пер Гюнт» научает нас тому, что индивидуум и личность не одно и
то же. Индивидуум есть категория натуралистически-биологическая.
Личность же есть категория религиозно-духовная. Личность есть задача
индивидуума. И возможно существование яркой индивидуальности при загубленной
личности. Пер никогда и не стремился стать личностью, он хотел только
утверждать свою индивидуальность и думал, что он этим будет «самим
собой». Но быть индивидуумом не значит еще быть «самим собой», это есть
512 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
лишь биологическое состояние, «самим собой» может быть лишь личность.
Тут Ибсен перерастает самого себя, пределы своего сознания. Он
художественно прозревает последнюю глубину религиозной проблемы личности.
Встреча Пера Гюнта с пуговичником, которая происходит уже как бы после
его смерти, в мире потустороннем, и описывает мытарства души, производит
потрясающее впечатление. Никогда еще, кажется, искусство не ставило себе
такого смелого задания. Пер Гюнт, растерявший за свою жизнь свое «я» и,
в сущности, никогда не бывший «самим собой», встречается в мире
загробном с пуговичником, потому что должен пойти на сплав. Он один из тех,
которые недостойны ни рая, ни ада. Его ждет небытие. Он не имел и больших
грехов, он хотел бы, чтобы кто-нибудь, с кем жизнь его сталкивала,
удостоверил бы большой грех, для того чтобы сохранить бытие своей личности
хотя бы в аду. Но крайний индивидуалист Пер Гюнт совершенно безличен,
он утерял свою личность, никогда не был тем, для чего был создан Творцом.
Пер стал троллем, т. е. довольным самим собой, т. е. ничем. Быть самим
собой — значит отречься от себя, исполнить высшую волю. Но самое сильное
в «Пере Гюнте» — образ Сольвейг, образ женской верности и жертвенной
любви. Сольвейг всю жизнь оставалась верна Перу, всю жизнь ждала его, он
хранился в ее сердце. И вот в час смерти потерявший свою личность Пер мог
найти себе пристанище лишь в сердце Сольвейг, о которой забыл, в ее любви
и верности. Пер сохранил самого себя, свою личность лишь в Сольвейг.
Сольвейг есть вместе с тем и мать-заступница, последнее убежище человека,
утерявшего себя и обреченного на гибель. В ней отражена святая и премудрая
женственность Божьей Матери, Пресвятой Девы. «Пер Гюнт» имеет
глубокий христианский смысл. Проблема личной судьбы обострена до последней
степени, и обнаруживается внутренний крах индивидуализма, который губит
личность.
В «Кесаре и Галилеянине», самом грандиозном по замыслу творении
Ибсена, изображается столкновение двух мировых идей и двух царств: кесаря и
Христа. В эту трагедию Ибсен вложил свою мечту о «третьем царстве»,
царстве Духа, примиряющем две борющиеся идеи. Ибсен обнаруживает
бессилие кесаря перед лицом Галилеянина, реакционность самой идеи кесаря.
Юлиан Отступник — бессильный мечтатель, который думает победить
Христа своими сочинениями. Юлиан с горечью видит, что реставрация
язычества бессильна и обречена на неудачу. Но он не чуток к исторической
судьбе. Он реакционер-фантаст. Его романтической душой слишком запоздалого
язычника владеет античная, дохристианская идея обоготворенного кесаря.
Возрождение язычества связано с воздаванием кесарю божеских почестей.
Юлиан хотел бы властвовать не только над жизнью и кровью людей, но и
Николай Бердяев. Генрих Ибсен
513
над их волей и душой. Но он лишен всякой власти, как и все
романтики-мечтатели. Мистик Максим является носителем идеи «третьего царства»,
царства Духа, примиряющего кесаря и Галилеянина, землю и небо, плоть и дух.
Царство земное и царство духовное должны соединиться в одном лице. Тут
Ибсен очень приближается к русским ожиданиям третьего откровения Духа
Св(ятого).17 Но мистик Максим неубедителен и не импонирует. Ибсен,
в сущности, постоянно обличает ложь мечтательного и фантастического чело-
векобожества, титанизма, обличает самого себя. В конце концов «Кесарь и
Галилеянин» есть хвала христианству.
«Строитель Сольнес» и «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» есть финал
творческого пути Ибсена. Проблема творчества, всю жизнь мучившая
Ибсена, наиболее обострена в «Строителе Сольнесе», как проблема личности
в «Пере Гюнте». Строитель Сольнес на склоне лет не строит уже церквей и
высоких башен, он строит жилища для людей, и в качестве строителя жилищ
он процвел. Но его страшит потеря творческой силы, страшит молодость,
идущая ему на смену. Люди не хотят уже высоких башен, и жизненная удача
Сольнеса означает вместе с тем понижение качества его творчества. Когда он
был моложе, он дал обещание строить высокие башни над жилищами людей,
воздушные замки на каменном фундаменте. Совесть у Сольнеса нечиста, он
чувствует свою вину. И вот творческая молодость в лице Гильды постучалась
к нему и потребовала обещанного королевства, высокой башни, на которую
Сольнес сам должен взойти. Сольнес построил себе дом с высокой башней,
и, побуждаемый Тильдой, он хочет подняться на самую вершину башни. Но
голова у него закружилась, он не выдержал высоты, упал и разбился.
«Строитель Сольнес» — наиболее символическая из драм Ибсена. В
Сольнесе символизируется судьба человечества, которое в прошлом строило
церкви и высокие башни, а потом обратилось исключительно к построению
жилищ для людей. Великому творческому замыслу, притягивавшему вверх,
к высоте, человек изменил, качество творчества понизилось, и человек
потерял способность подыматься на высоты. Но человечество переживает
глубокий духовный кризис, оно опять тоскует по церквам и высоким башням, оно
не может довольствоваться жизнью в мещанских жилищах. «Строитель
Сольнес» есть призыв к духовному творчеству и вместе с тем обнаружение
бессилия современного человека. И тут Ибсен обличает собственный
титанизм.18 «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» есть трагедия творчества
художника. Женщина всегда играет у Ибсена роль творческого возбудителя.
Ирена вдохновляет скульптора к творчеству, к созданию замечательного
произведения искусства. Но она пала жертвой творчества, жизнь ее была
загублена, она не существовала для творца как живая личность. И она умирает
17 Зак. №3207
514 Дополнения. III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии
и потом воскресает, чтобы напомнить творцу о трагедии творчества и жизни.
Существует трагический конфликт творчества и жизни, творчество есть
отступничество от жизни и жертва жизнью. И потому творчество превращается
в грех по отношению к жизни и живым существам. Тут чувствуется личный
опыт Ибсена, он сам пожертвовал жизнью во имя творчества. Погашенная
жизнь переходит в творческое напряжение, но жизнь вновь оживает и
напоминает творцу о совершенном убийстве. И художник-творец погибает вместе
с той, которая вдохновляла его к творчеству и которой он пожертвовал. Тут
проблема ставится на большой глубине. Творчество произведений искусства,
культурных ценностей в известном смысле противоположно творчеству самой
жизни. Эта проблема особенно близка русскому сознанию.19 Творчество
Ибсена оправдывает титанические стремления человека и вместе с тем обличает
их. Своими гениальными прозрениями в судьбы личности и творчества
Ибсен служит религиозному возрождению. И творчество его принадлежит не
десятилетиям с их преходящей модой, а вечности, подобно творчеству
Софокла, Шекспира или Достоевского.
ПРИЛОЖЕНИЯ
А. А. Юрьев
МЕЖДУ СВЕТОМ И ТЬМОЙ
(Мистериальная традиция в творчестве Хенрика Ибсена)
Драматическая дилогия «Кесарь и Галилеянин» (1873) несомненно
относится к числу самых сложных и загадочных произведений мировой
литературы, а ее «несложившаяся» судьба кажется довольно странной и
парадоксальной. Задуманная Ибсеном как главный труд жизни и имевшая
при своем появлении поистине сенсационный успех, эта
«всемирно-историческая драма» стала со временем все реже и реже привлекать внимание
читающей публики, уже к концу XIX в. вызывая чаще холодноватое почтение,
нежели искренний, неподдельный интерес. И поныне это произведение,
признанное современной драматургу критикой одним из самых значительных и
глубоких в его творчестве, находит весьма немногочисленных читателей.
Даже на родине драматурга оно остается сравнительно малоизвестным. Для
норвежцев Ибсен является прежде всего автором прославленной
драматической поэмы «Пер Гюнт» (1867), а также цикла двенадцати «современных
пьес» («nutidsdramaer»), запечатлевших жизнь норвежского общества
последней четверти XIX в. и снискавших автору славу величайшего
европейского драматурга-реалиста и создателя «новой драмы». Что же касается
большинства историков литературы, то и они крайне редко обращаются
к «Кесарю и Галилеянину», этому странному произведению, названному
одним из биографов великого норвежца «большим чужеродным телом в
драматургии Ибсена».1 И хотя в последнее десятилетие «Кесарь и Галилеянин»
привлекал к себе большее, чем прежде, внимание норвежских ученых,2 ничто
1 Хейберг X. Генрик Ибсен. М, 1975. С. 152.
2 См. ряд статей в специальном ибсеновском номере норвежского литературоведческого
журнала «Эдда»: Edda: Nordisk tidsskrift for litteraturforskning. Oslo, 1997. Nr. 1. «Кесарю и
518
Приложения
пока не свидетельствует о пробуждении широкого интереса к этому
произведению.
Между тем сам драматург даже на склоне лет был глубоко убежден, что
«Кесарь и Галилеянин» является его наивысшим творческим достижением.
Об этом свидетельствуют, к примеру, воспоминания одного из ибсеновских
собеседников, относящиеся к последним годам жизни драматурга:
«Однажды я позволил себе задать вопрос: „Какое произведение господин доктор
считает своим главным трудом — «Бранда» или «Пера Гюнта»?" По
молодости лет я думал, что таковым должно быть одно из этих сочинений. Тогда
Ибсен посмотрел на меня и всего лишь сказал: „А «Кесарь и Галилеянин»?
Во всяком случае, эта вещь стоила мне огромного, беспримерного труда"».3
Нельзя, конечно, оценивать художественное произведение по объему
затраченных на его создание усилий, и Ибсен, надо думать, понимал это не хуже
других. До конца своих дней он лелеял надежду, что рано или поздно
дилогия будет признана его творческой вершиной. Но эта надежда так и осталась
тщетной. Всемирно-историческая драма «Кесарь и Галилеянин» поныне
разделяет судьбу многофигурной группы «Восстание из мертвых», созданной
героем последней ибсеновской пьесы скульптором Рубеком, — сначала
прославившая автора на весь свет, но все же, по его убеждению, никем не
понятая, а затем потесненная другими его созданиями, она остается
несомненным шедевром лишь в глазах своего творца: «Весь свет ничего не знает!
Ничего не понимает! (...) Не стоит и труда стараться, из сил выбиваться
ради этой толпы, массы... ради „всего света"!».4 Не судьба ли «Кесаря и
Галилеянина» вспоминалась престарелому драматургу, когда он вкладывал эту
сердитую реплику в уста своего героя?
Разительный контраст между авторской оценкой и тем малым вниманием,
какое уделяют дилогии широкая читательская аудитория и подавляющее
Галилеянину» посвящена также значительная часть исследования: Wcerp L. Р. Overgangens
figurasjoner: En studie i Henrik Ibsens «Kejser og Galilæer» og «Når vi døde vågner». Oslo,
2002. Однако наибольшего внимания заслуживает труд известного норвежского философа и
большого знатока античной культуры Эгиля Виллера: Wyller Е. A. Ibsens «Keiser og
Galilæer»: En løpende kommentar. Oslo, 1999.
3 См.: Ibsen H. Samlede verker: Hundreårsutgave / Utg. F. Bull, H. Koht, D. A. Seip. Oslo,
1952. Bd. XIX. S. 229. В дальнейшем в статье и в разделе «Примечания» при ссылках на это
издание (Oslo, 1928—1957. Bd. I—XXI) после обозначения SV указываются римской цифрой
том и арабской страница.
4 Ибсен Г. Собр. соч.: В 4 т. М., 1958. Т. 4. С. 433. В дальнейшем в статье и в разделе
«Примечания» при ссылках на это издание (М., 1956—1958) после обозначения СС
указываются римской цифрой том и арабской страница. Переводы текстов драматурга,
приводимые по этому изданию, в отдельных случаях исправлены по SV.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
519
большинство ибсеноведов, объясняется далеко не только чрезвычайной
сложностью этого произведения. Дело в том, что «Кесарь и Галилеянин» явно не
укладывается в рамки доминирующего до сих пор представления о характере
ибсеновского творчества и того понимания сущности «ибсенизма», которое
поныне преобладает в литературоведческих исследованиях.
При всех частных разногласиях в истолковании этого понятия, «ибсе-
низм» трактуется сегодня главным образом как начало решительного
поворота европейской драмы к современной — «посттрадиционной» и
«антиметафизической» — картине мира, соответствующей реалиям позднебуржуазной
эпохи.5 Такой взгляд сложился в рамках конкретной
литературно-критической традиции, восходящей в первую очередь к идеям младшего
современника Ибсена — выдающегося датского мыслителя Георга Брандеса
(1842—1927). Как идеолог движения «современного прорыва» («det
moderne Gennembrud»), явившегося вехой в истории скандинавской литературы
XIX в., Брандес ставил перед писателями задачу радикального обновления
литературы, требуя от них обращения к животрепещущим социальным,
моральным, психологическим проблемам современности, отказа от абстрактных
метафизических воззрений и от противоречащей научному миропониманию
религиозной картины мира. Этот призыв мыслителя несомненно
способствовал переходу Ибсена-драматурга от исторического к современному
материалу, хотя и не был (как мы убедимся далее) полностью воспринят
автором «Кесаря и Галилеянина». Между тем сформулированные Брандесом
требования со временем легли в основу «ибсенизма» как
литературно-критического понятия, выдвинутого Бернардом Шоу в его борьбе за проблемную,
социально разоблачительную современную драматургию. В своем манифесте
«Квинтэссенция ибсенизма» (1891), ставшем событием в истории
европейской литературной и театральной критики, Шоу объявил Ибсена
радикальным драматургом-новатором, изменившим как содержание, так и форму
современной драмы: «Во-первых, он (Ибсен. — А. Ю.) ввел дискуссию и
расширил ее права настолько, что, распространившись и вторгшись в
действие, она окончательно с ним ассимилировалась. Пьеса и дискуссия стали
практически синонимами. Во-вторых, сами зрители включились в число
участников драмы, а случаи их жизни стали сценическими ситуациями. За этим
последовал отказ от старых драматургических приемов, понуждавших
зрителя интересоваться несуществующими людьми и невозможными обстоятель-
5 Один из наиболее радикальных вариантов такой интерпретации дан в монографии
норвежского ученого Эйвинда Тьённеланда: Tjønneland E. Ibsen og moderniteten. Oslo,
1993.
520
Приложения
ствами; отказ от заимствований из судебной практики, от техники достижения
истины через знакомые идеалы; и, наконец, замена всего этого свободным
использованием всех видов риторического и лирического искусства оратора,
священника, адвоката и народного певца».6 Увидев в Ибсене своего
союзника, придавшего современной драме общественную значимость и
актуальность, Шоу представил его беспощадным разрушителем обветшалых
моральных, метафизических и религиозных идеалов, определяя «квинтэссенцию
ибсенизма» как конгломерат высокоинтеллектуальной аналитичности,
социальной разоблачительности, острой, злободневной проблемности и
публицистичности «современных пьес», выявлявших глубоко скрытые, но при этом
весьма серьезные болезни европейской буржуазной цивилизации. С тех пор
прошло немало времени, и выдвинутый Шоу подход не отошел в прошлое,
но получил дальнейшее развитие. При этом он претерпел многочисленные
трансформации, переплетаясь сначала с марксистской, затем с фрейдистской,
а позднее и с деконструктивистской методологиями, что гарантировало (и,
казалось бы, продолжает гарантировать) непрекращающуюся актуализацию
ибсеновского наследия. Ежегодное появление новых работ, выполненных
с таким заданием, как будто опровергает точку зрения, сформулированную
в 1918 г. Освальдом Шпенглером: «Ибсен обладает кругозором столичного
среднего класса вчерашнего и сегодняшнего дня. Его конфликты, душевные
предпосылки которых относятся приблизительно к 1850 году, едва ли
переживут 1950-й».7 И все же, если следовать идейным и методологическим
принципам большинства сегодняшних адептов «ибсенизма», позиция
Шпенглера, исходившего как раз из шовианской концепции, не только не будет
оспорена, но получит новый веский аргумент. Ведь быстро сменяющим друг
друга художественным, мировоззренческим и научно-методологическим
увлечениям XX в. (часто следовавшим преходящей и весьма поверхностной
моде) гораздо более соответствует изменчивый, динамичный, отвечающий
самым насущным требованиям текущего момента литературный авангард,
чем слишком «традиционная», уравновешенная, монолитная, основанная на
неторопливой интеллектуальной сосредоточенности и уже поэтому
«старомодная» авторская манера творившего в позапрошлом веке классика. Если
уже после первой мировой войны социальный критицизм Ибсена многим
казался не соответствующим новым историческим реалиям, то что же в таком
случае сказать об актуальности «ибсенизма» в начале XXI в.? Ведь за ис-
6 См.: Шоу Б. О драме и театре. М., 1963. С. 77.
7 Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. М., 1993. [Т.] 1:
Гештальт и действительность. С. 155.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
521
текшее столетие слишком сильно изменилась жизнь европейского общества,
перед которым стоят совершенно новые, неведомые в эпоху Ибсена
проблемы. Если исходить из свойственной Шоу привязанности к текущему
моменту, то сегодня придется отнестись к творчеству Ибсена как к набору
музейных экспонатов, среди которых «Кесарь и Галилеянин» явно не
относится к числу наиболее интересных. Симптоматично, что в глазах почти всех
нынешних сторонников шовианского подхода «Кесарь и Галилеянин»
(полностью, кстати сказать, проигнорированный Шоу) остается анахроничным
недоразумением, скучным реликтом «традиционности» и «метафизичности»;
в лучшем случае «всемирно-историческая драма» Ибсена представляется им
малоудачной попыткой говорить о «радикально современных проблемах»,
пользуясь вовсе не подходящим для этого историческим материалом полуто-
ратысячелетней давности.8
Другой лагерь в сегодняшнем ибсеноведении исходит из иных,
диаметрально противоположных аксиологических и методологических предпосылок.
Его представители совсем иначе понимают место Ибсена в истории
европейской драмы. К созданной Шоу традиции они относятся критически и видят
в Ибсене не моралиста, не идеолога, не социального обличителя и тем более
не психолога, предвосхитившего Фрейда, но прежде всего
драматурга-поэта у чье творчество обладает непреходящей художественной ценностью.
С их точки зрения, по своим наиболее существенным и глубоким устремлениям
великий норвежец был гораздо ближе к классичнейшим Софоклу, Шекспиру
и Гете, чем ко всем современным ему драматургам или к столпам
интеллектуального театра XX в. — Шоу, Пиранделло или Брехту.9 Для этой части иб-
сеноведов вполне очевидно, «что Ибсен, по своей природе и призванию
поэтический драматург, родился в эпоху, заботы и духовный склад которой
были чужды поэтической драме, ибо эта эпоха утратила всякую видимость
поэтической жизни и саму склонность к таковой; что путь
Ибсена-художника являет собой титаническую борьбу его исконно-врожденной поэтической
силы с жизнью, стремящейся затемнить образную поэтическую реальность;
что Ибсен был единственным из всех драматургов его столетия, кто обладал
8 Такой взгляд характерен, к примеру, для норвежского литературоведа-социолога,
адепта в равной мере марксизма и Франкфуртской школы, Хельге Рённинга: Rønning H.
The Unconscious Evil of Idealism and the Liberal Dilemma: An Analysis of Thematic Structures
in «Emperor and Galilean» and «The Wild Duck» // Ibsen at the Centre for Advanced Study /
Ed. V. Ystad. Oslo, 1997. P. 171—201.
9 См., например: Haakonsen D. 1) Henrik Ibsens realisme. Oslo, 1957; 2) Henrik Ibsen:
Mennesket og kunstneren. Oslo, 1981; Ystad V. «— livets endeløse gåde»: Ibsens dikt og drama.
Oslo, 1996.
522
Приложения
способностью разрешить этот конфликт, и что предложенное им решение
оказалось единственно верным, поскольку вбирало в себя все повседневное и
прозаическое и преображало его в подлинное и поэтическое».10
Однако интерес к художественным средствам, позволившим Ибсену
радикально преобразить современную ему буржуазную драму, вывести ее на
уровень глубоких, универсальных по своему содержанию поэтических
обобщений, был долгое время оторван от изучения ранних, «дореалистических»
произведений драматурга. Последние (за исключением, пожалуй, «Бранда»
(1866) и особенно «Пера Гюнта») до сих пор остаются в тени «современных
драм», что сохраняет актуальность давнишнего замечания Н. Я. Берковско-
го: «Критика любила указывать на отдельные мотивы и детали раннего
Ибсена — автора драм „высокого стиля", — повторяющиеся в его позднейших
„мещанских", камерных, бытовых драмах. Нужно идти значительно дальше.
Для Ибсена все его камерные современные драмы создавались в свете
собственной его драматургии первого периода — историко-героической и
философской».11 Не следует забывать, что и сам драматург настаивал на таком
подходе, когда завершал свой полувековой творческий путь: «...я часто с
сожалением имел случай убедиться, что (...) знакомство с моими книгами
в большей мере распространяется на новые произведения, чем на старые.
Таким образом, в сознании читателей связь между моими драмами оказалась
порванной (...).
Только воспринимая и усваивая все мое творчество как внутренне
связанное неразрывное целое, можно получить истинное, точное впечатление от
отдельных частей.
Поэтому мое дружеское пожелание к читателям, говоря коротко и ясно,
сводится к тому, чтобы они не опускали в процессе чтения какую-либо из
вещей, не перескакивали от одной вещи к другой, а усваивали произведения,
читая и переживая их, в той самой последовательности, в которой я их
написал» (СС, I, 56).
В таком свете странно выглядит пренебрежение большинства ибсеноведов
(причем не только «ибсенистской» ориентации) к «Кесарю и
Галилеянину» — произведению, о котором Ибсен писал, приступив к его созданию:
«Эта книга будет моим главным трудом (...). Уже столько времени критики
требуют от меня определенного положительного мировоззрения — вот те-
10 Ellis-Fermor U. Ibsen and Shakespeare as Dramatic Artists // Discussion of Henrik Ibsen /
Ed. W. J. McFarlane. Boston, 1962. P. 98.
11 Берковский H. Я. Ибсен (1956) // Берковский Н. Я. Статьи о литературе. М.; Л.,
1962. С. 220.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
523
перь и получат!..» (СС, IV, 695). Одно это признание свидетельствует
о том, что взятая в контексте всего ибсеновского творчества как единого
художественного цикла «всемирно-историческая драма» является его
идейно-смысловым центром. Именно в этой гигантской пьесе, остающейся лишь
для поверхностного взгляда «большим чужеродным телом» в творчестве
великого норвежца, сконцентрированы и раскрыты на предельной глубине
многие важнейшие, существеннейшие темы ибсеновской драматургии, до сих пор
ожидающие всестороннего осмысления. Вместе с тем «Кесарь и Галилеянин»
дает уникальные возможности если не вполне разгадать многочисленные
«загадки», связанные с личностью Ибсена и обусловленные хорошо известной
биографам драматурга «сокрытостью», «непроницаемостью» его внутреннего
мира, то хотя бы приблизиться к их постижению.
* * *
«В глубине его натуры скрывалось всегда двойственное стремление,
которое должно было неизбежно привести его к внутреннему разладу:
врожденная склонность к мистике и столь же врожденная склонность к резкой, сухой
рассудочности. Мало найдется писателей, у которых можно встретить такие
почти судорожные порывы вверх, в высоту, соединенные с таким спокойным
исследованием житейской прозы».12
Эта известная характеристика норвежского драматурга, предложенная
Георгом Брандесом в 1882 г., предвосхитила восприятие личности Ибсена,
широко распространившееся в последнее, символистско-неоромантическое
десятилетие XIX в. После выхода в свет таких произведений Ибсена, как
«Росмерсхольм» (1886), «Женщина с моря» (1888) и особенно «Строитель
Сольнес» (1892) — драм, в которых наравне с прежней силой
интеллектуального анализа явственно проступило влечение автора к таинственным,
иррациональным глубинам мироздания и человеческой души, — драматург
окончательно обрел репутацию таинственного «мага-интеллектуала»,
двуликого и загадочного «северного сфинкса». Даже внешний облик Ибсена стал
восприниматься в соответствии с характеристикой, данной Брандесом. Вот
как описывал, к примеру, известный норвежский скульптор Стефан Синдинг
свою попытку в 1895 г. нарисовать с натуры портрет Ибсена: «Я все работал
и работал, но никак не мог прийти к верному решению, отбрасывая одну про-
12 Брандес Г. Собр. соч.: В 20 т. СПб., [1906]. Т. 1. С. 104. Здесь и далее цитируемые
по этому собранию (СПб., [1906—1914]) переводы текстов Г. Брандеса даются в
отредактированной версии после сверки с изданием: Brandes С. Udvalgte skrifter. København, 1985.
Bd. 1—9.
524
Приложения
бу за другой. Когда же я принялся за работу в шестой раз, мне пришло на ум
попросить Ибсена снять очки. Отложив их в сторону, он взглянул на меня.
И тут я испытал потрясение. Никогда прежде не видел я подобной пары
глаз. Один был большой, я бы сказал ужасающий (frygtelig) — таково было
мое впечатление — и насыщенный изрядной долей мистицизма (rummende
en sum av mysticisme); другой был гораздо меньше, словно немного
прищуренный, холодный, ясный и спокойно испытующий. Несколько секунд я
безмолвно стоял, всматриваясь в эти глаза, и проговорил вслух мелькнувшую
было мысль: „Ох, не хотел бы я иметь такого врага". Тогда его взгляд и все
его тело, казалось, воспламенились, и я невольно подумал о тролле из
волшебной сказки, который вдруг вылезает из своей пещеры и ревет: „Кто это
рубит деревья в моем лесу?"».13 Хотя большой «ужасающий» глаз был
объясним естественным, а не «мистическим» образом (в старости у Ибсена
проявились симптомы астигматизма), Синдинга, при всей полушутливости его
рассказа, такое прозаическое объяснение вряд ли удовлетворило бы. Как и
множество других почитателей драматурга, Синдинг имел достаточно веские
основания видеть в Ибсене не поддающуюся естественным объяснениям
загадку. Помня о наблюдении Брандеса, сделанном до того, как мода на
мистицизм овладела умами европейской интеллигенции, еще недавно поклонявшейся
позитивистским авторитетам, приходится сделать вывод, что окружавшая
Ибсена аура «мистической загадочности» отнюдь не вытекала лишь из простого
желания драматурга всегда идти в ногу со своим временем. Склонность к
мистицизму (пусть не столь ярко выраженная, как у другого великого
скандинава — младшего современника Ибсена и его «смертельного врага» Августа
Стриндберга14) проявилась у Ибсена значительно раньше, независимо от
преходящей моды эпохи fin de siecle. На это обращали внимание многие биографы
драматурга, но никто из них так и не дал сему факту подробное и
сколько-нибудь убедительное истолкование. Сегодня вряд ли правомерно следовать
примеру позитивиста Брандеса и видеть в ибсеновском мистицизме нечто
врожденное, искать его причину в унаследованных от предков особенностях
психики. Объяснение следует искать, на наш взгляд, в крайне сложных,
запутанных, в высшей степени противоречивых отношениях Ибсена с религией,
нередко толкуемых биографами слишком упрощенно и односторонне.
В безбрежном море ибсеноведческой литературы можно найти считанное
количество работ, специально посвященных теме «Ибсен и религия». Лишь
13 Цит. по: Meyer М. Henrik Ibsen: En biografi. Oslo, 1995. S. 741.
14 См.: Юрьев А. А. Хенрик Ибсен и Август Стриндберг // Август Стриндберг и
мировая культура. СПб., 1999. С. 51—62.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
525
в немногих из них подвергается сомнению преобладающий ныне взгляд на
Ибсена как на убежденного атеиста, подчас обращавшегося к религиозной
тематике, но с целями весьма далекими от религии.15 На первый взгляд, после
пережитого им в юности разочарования в идее личного Бога Ибсен навсегда
порвал с религией, а со временем пришел к выводу, что в будущем ей предстоит
исчезнуть. Можно привести и ряд других высказываний Ибсена в пользу
такого взгляда — к примеру, широко известное письмо драматурга к Брандесу от
26 июня 1869 г. (СС, IV, 683—684), в котором категорично отрицается
правомерность религиозного истолкования «Бранда». Те, кто ссылается на
это письмо, почему-то, как правило, забывают, что его адресат воспринял
заявление Ибсена с некоторым сомнением и даже спустя тринадцать лет
продолжал относить «Бранда» к произведениям, «трактующим религиозные
вопросы», и сравнивать Ибсена с религиозными деятелями, оставившими
заметный след в духовной жизни Скандинавии.16 И у Брандеса были на то
серьезные основания, даже если он не знал другого заявления Ибсена
(в письме от 18 декабря 1876 г., адресованном немецкому переводчику
«Бранда» Альфреду фон Вольцогену), которое целиком поддерживало
религиозную трактовку этой драматической поэмы (SV, XIX, 249).17 Что же
касается личной религиозности Ибсена, то однозначно отрицать ее не
позволяют известные, но, как правило, игнорируемые большинством ибсено-
ведов факты.
В обширных мемуарах Брандеса есть описание одной из встреч критика
с Ибсеном в ту пору, когда драматург был целиком погружен в работу над
«Кесарем и Галилеянином». При этом свидании, состоявшемся в июле
1872 г. в дрезденском отеле «Берлин», присутствовал и другой известный
датчанин — писатель и публицист Меир Арон Гольдшмидт (1819—1887),
придерживавшийся весьма либеральных воззрений в вопросах веры. Как
вспоминал Брандес, в ходе беседы речь зашла о религии, и Гольдшмидт,
сказав, что не считает Вольтера атеистом, вдруг спросил Ибсена, верит ли тот
в Бога. «Ибсен, вообще очень мало подверженный смущению, после такой
инквизиции стесненно ответил: „Весьма определенно." — „В таком случае я
не понимаю, как вы можете общаться с таким человеком, как Брандес, —
ведь он вовсе не верит ни в какого Бога...". Ибсен отвечал с возрастающим
неудовольствием: „Я знать не знаю, во что верит или не верит Брандес, ни-
15 См. например: Wells M. Ibsen, God and the Devil // Contemporaiy Approaches to Ibsen /
Ed. B. Hemmer, V. Ystad. Oslo, 1994. Vol. 8. P. 141—157.
16 См.: Брандес Г. Собр. соч.: В 20 т. Т. 1. С. 106—107.
17 Подробно об этом письме и связанных с ним обстоятельствах см.: Thorn F. Lov og
Evangelium: Tanker om Henrik Ibsens «Brand». Oslo, 1981. S. 97—99.
526
Приложения
когда с ним об этом не говорил и не чувствую в том никакой
необходимости"».18 Конечно же, слова Ибсена не вносят ясности в вопрос о его
религиозных убеждениях. Однако смущение, в которое привела драматурга
«инквизиция» Гольдшмидта, весьма красноречиво: религия отнюдь не была
для Ибсена чем-то преодоленным и навсегда оставленным в далеком
прошлом. Такой вывод подтверждают и другие свидетельства.
В фундаментальном биографическом труде Майкла Мейера приводится
эпизод из воспоминаний немецкого критика и драматурга Пауля Аиндау,
запечатлевшего свои встречи с Ибсеном в Мюнхене зимой 1876 г.: «Хотя
Ибсен любил шутки, он с неодобрением (удивительным для такого
нарочитого вольнодумца) относился к любым насмешкам над религией. Однажды,
когда Аиндау позволил себе такую насмешку, Ибсен внезапно замолчал,
затем выпалил: „Есть вещи, над которыми не смеются" — и затем немедля
вышел вон».19 Этот эпизод, близкий по времени к моменту, когда Ибсен
отправил свое письмо к Вольцогену, нисколько не противоречит резко
критической позиции драматурга в отношении официальных церковных
институтов и доктрин. Оставаясь убежденным индивидуалистом в решении любых
мировоззренческих проблем, Ибсен без доверия относился к
общеобязательным учениям, лишавшим человека возможности самостоятельно избирать
свой путь в самой сокровенной для драматурга области духовной жизни —
религиозной. Эта область не могла быть для Ибсена ни объектом чужой
насмешки, ни предметом постороннего любопытства, всегда решительно
пресекавшегося драматургом. Красноречивым тому подтверждением служит
рассказ английского критика Уильяма Арчера о его визите к Ибсену в Кри-
стиании летом 1898 г.: «В его кабинете, светлой угловой комнате, окна
которой смотрели на дворцовый парк, я с некоторым удивлением заметил
на довольно видном месте огромную семейную Библию с золотым обрезом и
латунной застежкой. „Вы держите это у себя под рукой?" — сказал я,
указывая на нее. „О да, — ответил он. — Я часто ее читаю — для языка"»
(SV, XIX, 221). Ответ Ибсена часто истолковывают как вполне
откровенный. Однако Майкл Мейер (проявляющий особый такт при каждом своем
приближении к теме «Ибсен и религия») комментирует этот ответ словами
хорошо знавшей драматурга Болетты Сонтум, вспоминавшей, как Ибсен
убеждал посторонних, при этом «бросая на них пронзительный взгляд», что
он регулярно читает Библию только ради языка. «Но мы-то знаем, —
цитирует биограф мемуаристку, — что он был верным читателем Библии (en
18 Brandes С. Levned. København, 1907. Bd. 2. S. 107—108.
19 Meyer M. Henrik Ibsen: En biografi. S. 414.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
527
trofast bibelleser), о чем свидетельствуют и потертые листы принадлежавшего
ему фолианта».20
Очевидно, что отношения Ибсена с религией были бесконечно далеки от
всякой однозначности. Бесспорно, он не лукавил, когда утверждал в одном
из писем к Брандесу, что у него нет таланта быть религиозным ортодоксом
(SV, XVII, 449). И все же, находясь в сложных отношениях с современным
ему христианством и считая, что церковь еще в Средние века исказила
учение Христа, «несомненно чистейшее из всех, какие когда-либо
проповедовались» (SV, XVII, 355), Ибсен был весьма далек от атеизма. Люди, близко
знавшие драматурга, об этом догадывались и, деликатно воздерживаясь от
прямых вопросов, пытались найти ответы в собственных наблюдениях и,
конечно же, в сочинениях, выходивших из-под его пера. В самом деле,
религиозные взгляды Ибсена могут представляться загадочными, противоречивыми, не
составляющими стройную систему, но отрицать их или считать, что они имели
ничтожно малое значение для творчества драматурга, было бы
непростительной ошибкой. «Охотнее всего я спрашиваю; мое призвание не в том, чтобы
отвечать» (SV, XIV, 449), — эти слова Ибсена, часто цитируемые как его
творческое кредо, вполне применимы и к его религиозной позиции, казавшейся
многим неясной и запутанной. Однако было в ней все же нечто устойчивое,
постоянное, как выразился сам драматург, «весьма определенное» и при этом
прочно связывавшее его с тем миром, из которого он некогда вышел.
Шиен, этот маленький норвежский городок, где 20 марта 1828 г. родился
будущий автор «Кесаря и Галилеянина», был в то время известен не только
как крупнейший торговый и коммерческий центр Норвегии, но и как один из
самых действенных очагов скандинавского пиетизма. Это религиозное
движение, впервые возникшее в Германии в 1680-е гг. в противовес набиравшей
силу секуляризации общественной жизни, стремилось возродить
первоначальный, исходный духовный импульс лютеровской Реформации,
противопоставив сухому формализму официальной церкви и университетского
богословия глубину и напряженность «чистого», живого
религиозно-мистического чувства. Пиетисты с самого начала делали акцент не на строгом
соблюдении обрядов и интеллектуальных тонкостях застывшей в себе догматики, а
на самоуглублении, пробуждении внутренней жизни, непосредственном,
личном переживании встречи с Богом, ведущем к полному преображению
человека, к неослабевающей, активной, деятельной вере. Расцвет этого движения
в Германии был бурным, но не продолжительным. Вытесняемый с середины
XVIII в. стремительно распространявшейся идеологией Просвещения, пие-
20 Ibid. S. 784.
528
Приложения
тизм постепенно утратил былое влияние и стал все более сближаться со своим
прежним оппонентом — официальной церковью. Однако если в Германии
к середине XIX в. почти полностью исчезло различие между пиетизмом и
ортодоксальным лютеранством позднейшей формации, то в скандинавских
странах это движение в значительной мере сохраняло свою обособленность,
по-прежнему оставаясь влиятельным и способным не только выдерживать
натиск враждебных сил, но и порой существенно воздействовать на светскую
культуру.21 Борьба пиетизма с новыми веяниями времени, вытеснявшими
религию на периферию не только общественной жизни, но и внутреннего мира
отдельно взятой личности, велась в Скандинавии гораздо дольше, чем
в остальной Европе. В Норвегии, особенно в родном городе Ибсена,
население которого издавна славилось своей религиозностью, эта борьба
продолжалась с переменным успехом на протяжении первых трех четвертей XIX в.
После активной проповеднической деятельности Ханса Нильсена Хеуге
(1771— 1824), взбудоражившего норвежское общество своей борьбой с
ортодоксальными клерикалами (они усмотрели в его учении слишком опасное,
«адски пламенное» христианство), наступает период сравнительного
затишья, затухания религиозных споров, которым суждено было разгореться
с новой, еще большей силой в середине столетия — благодаря датчанину
Густаву Адольфу Ламмерсу (1802—1878), неистовому пиетисту-киркегори-
анцу, прибывшему в Шиен в 1849 г., ставшему там пастором и позднее
яростно атаковавшему «безбожников» и государственную церковь.22
Как известно, Ибсен не раз пытался отмежеваться от пиетистских
воззрений;23 но на склоне дней, в 1891 г., он все же признал в письме к своей се-
21 Это особенно заметно на примере такого яркого явления в духовной жизни
Скандинавии той эпохи, как творчество Серена Киркегора (1813—1855). О связи
религиозно-философской мысли Киркегора с пиетистской традицией см.: Thulstrup М. М. Kierkegaard og
Pietismen. København, 1967; см. также о влиянии Киркегора на норвежских пиетистов
1850—1860-х гг., считавших датского мыслителя своим учителем и «пророком»: Beyer H.
Søren Kierkegaards betydning for norsk aandsliv // Edda: Nordisk tidsskrift for litteraturforskning.
Kristiania, 1923. Bd. 19. S. 11—13.
22 Как признался однажды сам драматург, именно Ламмерс послужил ему моделью при
создании образа Бранда (см.: наст, изд., с. 736, примеч. 9). Подробнее о воззрениях Ламмер-
са см.: Ибсен Г. Поли. собр. соч.: В 4 т. СПб., 1909. Т. 4. С. 644—646. В дальнейшем
в статье и в разделе «Примечания» при ссылках на это издание после обозначения ПСС
указываются римской цифрой том и арабской страница. Переводы текстов драматурга,
приводимые по этому изданию, в отдельных случаях исправлены по SV.
23 См., например, письмо к Брандесу от 15 июля 1869 г., в котором Ибсен отводит от
себя упрек в близости к пиетизму, хотя и признает, что последнему есть за что «ухватиться»
в «Бранде» (SV, XVI, 252).
« Росмерсхольм».
Ребекка — Рагна Веттергрен.
Стура Театерн (Готенбург). 1912 г.
« Росмерсхольм ».
Брендель — Л. М. Леонидов.
Первая студия МХТ. 1918 г.
« Росмерсхольм ».
Декорация М. Либакова к спектаклю Е. Б. Вахтангова.
Первая студия МХТ. 1918 г.
« Росмерсхольм».
Брендель — Е. Б. Вахтангова.
Первая студия МХТ. 1918 г.
« Росмерсхольм ».
Росмер — Рихард Мюнх, Ребекка — Иоана Мария Вальтерлин.
Шаушпильхаус (Цюрих). Постановка Оскара Вальтерлина. 1956 г.
« Росмерсхольм ».
Росмер — Ульф Пальме, Брендель — Ларе Ханссон, Ребекка — Гертруд Фрид.
Драматиска Театерн (Стокгольм). Постановка Альфа Шёберга. 1959 г.
« Росмерсхольм ».
Росмер — Кнут Вигерт, Ребекка — Пеги Эшкрофт.
Телепостановка Майкла Берри (ВВС). 1965 г.
« Росмерсхольм».
Мадам Хельсет — Эльза Хейберг, Ребекка — Хенни Моун.
Телепостановка Герхарда Кнопа (NRK). 1965 г.
« Росмерсхольм ».
Ребекка — Монна Таннберг, Росмер — Пол Шёнберг.
Норвежский театр (Осло).
Постановка Тормуда Скагестада. 1968 г.
Хенрик Ибсен. Фотография.
Рим. 1866 г.
Хенрик Ибсен.
Литография с фотографии.
Дрезден. 1869 г.
Хенрик Ибсен. Фотография.
Копенгаген. 1870 г.
Хенрик Ибсен. Фотография.
Кристиания. 1874 г.
Хенрик Ибсен. Фотография.
Сарабротен (пригород Кристиании). 1874 г.
(Справа от Ибсена — его сын Сигурд,
на веранде на переднем плане — Сюзанна Ибсен).
Хенрик Ибсен. Фотография.
Копенгаген. 1885 г.
Хенрик Ибсен. Фотография.
Мюнхен. 1887 г.
Хенрик Ибсен. Фотография.
Кристиания. 1900 г.
Хенрик Ибсен. Фотография.
Кристиания. 1901 г.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
529
стре связь между собственным творчеством и некогда поднятым Ламмерсом
религиозным бунтом: «В последний раз я был в Шиене в 1850 г. Вскоре
после того над городом пронеслась духовная буря, которая затем захватила
более широкие области. Я всегда любил бурю. И в этой буре я принимал
участие — хотя издали. О том, что я принимал в ней участие,
свидетельствуют многие мои произведения» (ПСС, IV, 508—509).
Детство же Ибсена хронологически совпало с «мирным» периодом, и
позднее драматург вспоминал о Шиене 1830—1840-х гг. как о «необычайно
веселом и оживленном городе, совершенной противоположности тому, чем он
стал позже» (ПСС, IV, 549). Но даже в условиях реванша светского духа
над строгим пиетистским аскетизмом недавняя проповедь Хеуге, сохраняясь
в памяти местных старожилов, готовила почву для новой «духовной бури»,
в которой семья будущего автора «Бранда» примет (правда, без покинувшего
ее Хенрика) самое деятельное участие. Вместе с тем нельзя не учитывать,
что шиенская веселость имела мало шансов захватить душу
Ибсена-подростка, ибо после разорения в 1835 г. его отца, прежде одного из самых
состоятельных коммерсантов города Кнуда Ибсена, семья вынуждена была
покинуть оживленный Шиен и поселиться в полузапущенной загородной
усадьбе, ведя там более чем скромное существование. Это событие (со
временем отозвавшееся в сюжетах многих ибсеновских пьес) болезненно
сказалось на старшем сыне в семье — восьмилетнем Хенрике, который
единственным из детей Кнуда Ибсена хорошо помнил тот светлый, полный
радостей мир, из которого был внезапно вырван. Новая действительность
всячески способствовала формированию сосредоточенной, замкнутой натуры
Ибсена-подростка, который предпочитал забавам со сверстниками чтение
книг и погружение в мысли, пробужденные ранним духовным созреванием.
Однако «жизнерадостность» («livsglæde»), по которой будут тосковать
многие герои драматурга, отнюдь не была ему полностью чуждой в годы
сумеречного детства. Подробно изученные биографами факты говорят
о двойственности внутренней жизни подростка, чьими любимыми
предметами в школе были история и религия. Пытаясь воссоздать раннее духовное
развитие будущего автора «Кесаря и Галилеянина», трудно не заметить
проявившееся уже в детстве тяготение (позднее как будто «передоверенное»
герою дилогии) к двум совершенно различным мирам — к «солнцелюбивому»
миру греко-римской античности и к сурово-строгой атмосфере Библии —
книги, которая на всю жизнь останется его любимым чтением. На эту
двойственность, как правило, редко обращают внимание. Биографы драматурга
чаще акцентируют увлечение античностью и лишь бегло упоминают, что
нелюдимый подросток мог проводить целые часы за чтением Библии, сопостав-
18 Зак. №3207
530
Приложения
ляя указанные в книге параллельные места.24 Весьма поверхностно иногда
высказываемое и при этом ничем не подкрепляемое утверждение, что интерес
юного Ибсена к Библии был целиком обусловлен его увлеченностью
историей. Сравнительно недавно установленные факты говорят, скорее, о другом.
Пастор Фредерик Роде, экзаменовавший Ибсена перед конфирмацией,
оставил в приходской книге следующую запись о своем подопечном:
«Замечательно хорошо толкует Писание и выказывает глубокомыслие». Итоговая же
оценка оказалась самой высокой: «Очень хорошее знание христианства».25
Учитывая, что конфирмационный экзамен требовал изучения не только
Библии, но и, как минимум, лютеровского «Малого Катехизиса» (в наиболее
распространенном тогда издании, которое содержало и перевод основного
текста, выполненный Эриком Понтоппиданом, и обширные к нему
комментарии с заметным пиетистским уклоном26), можно не сомневаться, что
поразивший экзаменатора конфирмант прекрасно усвоил основы протестантского
вероучения. О том, что его религиозные познания были далеко не
формальными, свидетельствует и школьное сочинение Ибсена «Сон», столь сильно
удивившее классного учителя необычной для четырнадцатилетнего подростка
серьезностью, что он при всем классе обвинил автора в плагиате.27 Внимательно
читая это сочинение, интересное далеко не только в биографическом плане,
трудно не заметить в нем мотивы, получившие развитие в зрелых ибсеновских
произведениях. Но есть в то же время причины не ограничиваться таким утверж-
24 Один из немногих биографов, проявивших к этому факту интерес, осторожно
предполагает, что именно освоение внутренней структуры библейских текстов сказалось на
стремлении зрелого драматурга выстраивать обширные лейтмотивные связи между своими
произведениями (см.: Larson Ph. Е. Ibsen in Skien and Grimstad: His Education, Reading and Early
Works. Grimstad; Skien, 1999. P. 30). Тема «Ибсен и Библия» до сих пор ожидает
специального всестороннего изучения, и первые шаги в этом направлении уже сделаны двумя
норвежскими учеными (см.: Noreng H. Henrik Ibsen og billed-bibelen i Grimstad. Grimstad,
1992; Jakobsen A. «Hva skal jeg ha' at leve for da? Bagefter?»: Om Ibsens bruk av bibelallusioner
i samtidsskuespillene // Edda: Nordisk tidsskrift for litteraturforskning. Oslo, 1994. Nr. 3.
S. 209—223, а также ряд других статей этого автора).
25 Цит. по: Larson Ph. E. Ibsen in Skien and Grimstad: His Education, Reading and Early
Works. P. 27.
26 Ibid. P. 26.
27 Юный Хенрик воспринял это обвинение столь болезненно, что сохранил о нем память
на долгие годы (см.: наст, изд., с. 713—714). Можно предположить, что этот поучительный
случай был далеко не последней из причин, побуждавших Ибсена почти всегда отрицать
чье-либо влияние на свое творчество. Привычка скрывать литературные источники своего
вдохновения оставалась у драматурга до конца жизни, на что обращали внимание и его
современники, и позднейшие биографы.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
531
дением и отнестись к этому маленькому тексту как к очень важному, требующему
вдумчивого анализа свидетельству. При всей своей кажущейся наивности
(иногда позволяющей вспомнить образцы псевдоромантической
«кладбищенской» литературы) сочинение юного Ибсена содержит в себе глубоко
серьезный, во всех отношениях инициатический для самого автора смысл. Помня,
что в творчестве Ибсена есть «эпилог» (а именно таков подзаголовок его
последней драмы «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» (1899), в которой темы
«Сна» варьируются предельно отчетливо), можно смело утверждать, что
«пролог» к будущим пьесам был создан Ибсеном уже за школьной партой.
Общий смысл сочинения, как и очень многое в позднейших
художественных концепциях драматурга, заметно связан с темами и образами Библии.
Учитывая ранний интерес Ибсена к Писанию, должно предельно
внимательно отнестись к обширным и весьма многозначительным библейским
аллюзиям, уже здесь имеющим не подражательный, но творческий характер.
Повествование начинается с одной из таких аллюзий: герой, заблудившийся
с друзьями в «ночной тьме» на прогулке в горах кладет под голову камень и
пытается заснуть. Эта деталь (вместе с беглым упоминанием библейского
Иакова) непосредственно отсылает читателя к Первой Книге Моисея:
«Иаков же вышел из Вирсавии, и пошел в Харран, и пришел на одно место, и
остался там ночевать, потому что зашло солнце. И взял один из камней того
места, и положил себе изголовьем, и лег на том месте. И увидел во сне: вот,
лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божий
восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь,
Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака; (не бойся). Землю, на которой ты
лежишь, Я дам тебе и потомству твоему; и будет потомство твое, как песок
земный; и распространишься к морю, и к востоку, и к северу, и к полудню; и
благословятся в тебе и в семени твоем все племена земные; и вот, Я с тобою;
и сохраню тебя везде, куда ты ни пойдешь; и возвращу тебя в сию землю;
ибо Я не оставлю тебя, доколе не исполню того, что Я сказал тебе. Иаков
пробудился от сна своего и сказал: истинно Господь присутствует на месте
сем; а я не знал! И убоялся, и сказал: как страшно сие место! Это не иное
что, как дом Божий, это — врата небесные» (Быт. 28:10—17).
Как в этом, так и во многих других библейских текстах, явление ангела
(или ангелов) раскрывает миру незримые «Божью славу» и «Божью волю»,
устанавливая связь между «горним» и «дольним». Символом этой связи
является во сне Иакова лестница, стоящая на земле и касающаяся неба.28 Но
28 По толкованию отцов церкви, вполне возможно известному юному Ибсену, лестница
Иакова есть образ Провидения, проявляющего заботу о мире, и вместе с тем прообраз во-
532
Приложения
если перед библейским героем открывается путь наверх, на небеса, к Богу,
дарующему своему избраннику обетование великого земного будущего, то
ангел, являющийся ибсеновскому сновидцу, ведет последнего вниз, в «город
мертвых», аллегорически обозначающий «жизнь человеческую, какова она
есть в действительности» («menneskelivet i dets virkelighed og sandhed» —
SV, XV, 241). Смысл этого резкого контраста очевиден: тот, кто
традиционно является «вестником Божьим», посредником между небом и землей,
раскрывает герою не связь земной реальности с трансцендентным
источником бытия — Богом, но именно разрыв между миром и Творцом, жизнь,
воспринимаемую, по Екклесиасту, как «суету».29 Жизнь предстает у Ибсена
как форма смерти в оставленном Богом мире, как подобие иудейского Шео-
ла — загробной нижней области, противополагаемой небу. В этой связи
заслуживает внимания предположение современного исследователя, что юный
Ибсен был знаком с символикой иудейского Шеола по апокрифической
Книге Еноха (так называемому «Псевдо-Еноху»), часто включавшейся в датские
и норвежские издания Библии того времени.30 Эту догадку подтверждает
главное событие «Сна»: ангел ведет героя вниз, чтобы показать ему город
мертвых, — в точности, как Еноха, которого ангел низводит с небесных
высот к западным пределам земли, чтобы показать темницу для падших ангелов
и окруженный горами Шеол, где томятся в ожидании суда мертвые
грешники.31 Так в повествовании возникает подспудное противопоставление
каноническому библейскому тексту о сновидении Иакова текста апокрифического,
т. е. не имеющего в официальной церковной традиции безусловного
признания. И все же это противопоставление не выходит за пределы допускаемых
площения Христа, соединившего небо с землей и победившего смерть. Надо также отметить,
что одним из самых ранних и сильных детских впечатлений драматурга был, по его
собственному признанию, «белый, массивного сложения ангел, который в будни парил с чашей в
руках высоко под самым куполом (имеется в виду церковь в Шиене. — А. /О.), а по
воскресеньям, если предстояло крещение детей, тихо опускался среди нас» (ПСС, IV, 547).
29 В тексте «Сна» использовано именно слово «forfængelighed», как и во всех датских и
норвежских переводах Книги Екклесиаста. См.: наст, изд., с. 714, примеч. 3.
30 См.: Larson Ph. E. Ibsen in Skien and Grimstad: His Education, Reading and Early
Works. P. 43. Попутно можно заметить, что уже в XIX в. Еноха стали называть
«иудейским прототипом католического Данте». Разумеется, нет никаких оснований для
предположения, что Ибсен уже в отрочестве познакомился с «Божественной комедией». Однако
много позднее Данте далеко не случайно станет одним из его любимых авторов. Так, в
период работы над «Брандом» Ибсен дважды перечитывал «Божественную комедию» в датском
переводе (см.: Meyer М. Henrik Ibsen: En biografi. S. 234).
31 Ср. с текстом сочинения: «...и теперь горы (курсив мой. — А. /О.) возвышались над
нами исполинскими сводами, а внизу раскинулся громадный город мертвых...» (наст, изд., с. 309).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
533
христианством воззрений. Ибсеновский сновидец, для которого поначалу
намечена роль Иакова, ставшего родоначальником избранного народа
Израильского, неожиданно оказывается подобием Еноха, чей образ в
христианской традиции связан прежде всего с эсхатологическими событиями,
описанными в Откровении Иоанна Богослова.32 Поэтому глубоко прав
современный биограф Ибсена, называя «Сон» «апокалиптическим
видением»:33 свист и вой бури, которая обрушивается на город мертвецов и
заставляет их зашевелиться, безусловно отсылает к Судному дню, когда «смерть и
ад отдали мертвых, которые были в них» (Откр. 20:13). Великое будущее,
обещанное Иакову, уже осталось в прошлом («поблекшее, увядшее, угасшее
великолепие»34), время стремительно приближается к своему концу. Но
внимательный читатель без труда заметит и двойственность, смысловую
«незавершенность» этой аллюзии: если в Откровении Иоанна грандиозный
катаклизм сменяется лучезарным видением «нового неба и новой земли», то
сон ибсеновского героя внезапно обрывается в самый напряженный момент,
оставляя в неопределенности и судьбу «мертвого города», и миссию
сновидца, к которому (то ли как к судье, то ли как к заступнику) простирают руки
мертвецы. Эта незавершенность придает всему содержанию текста
открытость и вариативность, предвосхищая финалы многих последующих
произведений Ибсена (и в первую очередь «Кесаря и Галилеянина», завершающегося
словами о тайне Судного дня). Здесь же проступает и та «двойственность»,
которую со временем отметит Брандес в личности драматурга: «склонность
32 В контексте христианской эсхатологии наиболее важна свидетельская миссия Еноха,
словно предуготовляющая «последний суд»: «Е\нох/ призван быть в отношении истории
„свидетелем Яхве" против грешных людей, а в своем качестве „великого писца" —
небесным летописцем и как бы протоколистом, измеряющим правой мерой все дела человеческие.
Свидетельское служение Е(ноха) должно получить кульминацию и завершение во времена
конечной борьбы, т. е., по христианским представлениям, во времена антихриста. Слова
Апокалипсиса: „и дам двум свидетелям моим, и они будут пророчествовать 1260 дней... и
когда кончат они свидетельство свое, зверь, выходящий из бездны, сразится с ними, и
победит их, и убьет их, и трупы их оставит на улице великого города..." (11:3 и 7—8), —
относимы церковной традицией к Е(ноху) и Илие, которые, таким образом, изъяты из действия
закона естественной смерти для того, чтобы в конце времен принять смерть мученическую.
Эсхатологическая роль Е\ноха) оттеняется его близостью к Адаму, к сотворению мира; не-
рез него „самое начало" непосредственно связывается с „самым концом"» (Аверин-
цев С. С, Иванов В. В. Енох // Мифы народов мира: Энциклопедия: В 2-х т. М., 1980.
Т. 1. С. 436; курсив мой. — А. Ю.).
33 См.: Larson Ph. E. Ibsen in Skien and Grimstad: His Education, Reading and Early
Works. P. 42.
34 См.: наст, изд., с. 309.
534
Приложения
к резкой, сухой рассудочности» проявляется в ярко выраженном аллегоризме,
казалось бы придающем тексту четкую, даже чрезмерно жесткую,
смысловую определенность; но все же этот строгий рационалистический аллегоризм
и тут компенсируется гибкими образными средствами, выдающими
«склонность к мистике», — и таинственной «зыбкостью» общей атмосферы (один
из излюбленнейших ибсеновских приемов — рембрандтовская игра
светотенью — заметен уже здесь, в описании таинственной низины, озаренной
«слабым, мерцающим, тусклым светом»35), и смутными «переливами»
значений, вызываемыми смысловой двойственностью библейских аллюзий
(«знамение против знамения», как говорит один из персонажей ибсеновской
дилогии36). Еще более существенны многочисленные тематические связи
«Сна» с последующими ибсеновскими произведениями. Здесь и тема
призвания, избранничества, которая звучит как в первых словах героя юношеской
драмы «Каталина» («Я должен! Должен! Так повелевает / Из глубины
души мне тайный голос. / И я последую ему» — СС, I, 65; перевод А. В. и
П. Г. Ганзен), так и — позднее — в амбициозных откровениях строителя
Сольнеса, Иуна Габриэля Боркмана и скульптора Рубека. Здесь и образ
ангела, подчас важный у Ибсена даже там, где он не возникает столь прямо и
очевидно.37 В ряде ибсеновских драм, и особенно в дилогии, столь же
наглядно раскрывается в снах тайный смысл реальности («Существует то, чего нет,
а то, что есть, — не существует», — как говорит погруженный в свои
видения Юлиан38). Но еще более содержательна в этом отношении
эсхатологическая доминанта «Сна»: ведь образная апокалиптика позднейших
ибсеновских пьес была столь очевидной для современников драматурга, что
молодой Кнут Гамсун мог не комментировать свои ироничные выпады
против Ибсена, называя его «оракулом», «сфинксом», «мудрецом», который не-
35 См.: наст, изд., с. 309.
36 См.: наст, изд., с. 64, 65, 66.
37 Можно указать на героев двух последних ибсеновских драм «Иун Габриэль Борк-
ман» (1896) и «Когда мы, мертвые, пробуждаемся»: Боркман не случайно носит имя
Габриэль (Gabriel), которое прямо ассоциируется с архангелом Гавриилом, представленным
в Книге Еноха как страж рая и начальник над помогающими людям духами (заметим, что
ибсеновский Боркман, называющий подземные рудные жилы «духами» («ånder»), мечтал
заставить их «служить людям» в своем так и не созданном «необъятном царстве»); что
касается непривычной для норвежцев фамилии Рубек (Rubele), то она является анаграммой
норвежского «kerub» («херувим», т. е. также «ангел») — деталь весьма существенная в
характеристике героя «драматического эпилога» (подробнее об этом см.: Wyller E. A. Når vi
døde vågner: Ibsens kerubinske epilog // Nytt norsk tidsskrift. Oslo, 1995. Nr. 2. S. 146—
161).
38 См.: наст, изд., с. 52.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
535
престанно «ломает голову над вещаниями Апокалипсиса».39 Поэтому так
важен в творчестве драматурга и центральный образ его юношеского
сочинения — окруженный горными вершинами и настигаемый бурей «город
мертвых». В превращенных формах этот образ многократно варьируется Ибсеном
в последующих произведениях, становясь максимально отчетливым в первой
и заключительной сценах «драматического эпилога» «Когда мы, мертвые,
пробуждаемся»:
М а й я. Да ты послушай только, какое здесь безмолвие! (...)
Рубек. (...) Действительно, безмолвие можно слышать.
Майя. Еще бы! Вот когда оно так все подавляет, как тут... (...) Всюду здесь
на родине, по-моему. Правда, там, в городе, довольно шуму и гаму. И все-таки...
по-моему, в самом шуме и гаме — что-то мертвое» (СС, IV, 429—430; курсив
мой. — А. Ю.).
Ульфхейм. (...) Но разве вы не слышите, что над головами у нас собирается
буря? Не слышите, как насвистывает?
Рубек (прислушиваясь). Точно прелюдия ко дню восстания из мертвых»
(СС, IV, 481; курсив мой. — А. Ю.).
Тем самым символика «Сна», создающая «эпилогу» своеобразное
обрамление и акцентирующая, как и само название драмы, апокалиптическую тему,
перебрасывает мост от первого сочинения Ибсена к последнему. В иной,
менее явной форме вариация на тему «города мертвых» возникает в «Бранде»:
финальная сцена, завершающаяся гибелью героя в снежной лавине,
начинается нарастающей бурей в горах («uvejret vokser») и большим монологом Бран-
да, в котором доминируют образы ночи, смерти и тлена, выражающие ужас
героя перед ничтожеством людского рода.40 Видение «скачки мертвых»
косвенно варьирует тему «Сна», но при этом важна существенная разница
между героем раннего сочинения и Брандом: на первого наводит страх обращение
к нему «мертвецов»; второй, преодолевая чувство страха, остро переживает
39 Гамсун К. Литературное движение в Норвегии // Вестн. иностр. лит. 1893. Дек.
С. 240.
40 В незавершенной драматургом эпической версии «Бранда» (создававшейся в 1864—
1865 гг. и впервые опубликованной посмертно) почти буквально, хотя и с помощью иных
средств, воспроизводится образ мира как трупа («et Lig» — SV, V, 365—366; курсив
мой. — А. Ю.); впервые же образ «целого мира, положенного во гроб, находящегося во
власти смерти» (наст, изд., с. 309), возникает у Ибсена в «Сне» («en hel verden, liglagt, sunket
sammen under dødens magt» — SV, XV, 421; курсив мой. — А. Ю.). См. также явно
пародийное варьирование «Сна» в комедии Ибсена «Союз молодежи» (1869): ССГ II, 657.
536
Приложения
свою отторженность от людей и жалеет, что не может «с молнией в руке
спасти их от терзаний смерти» (SV, V, 350—352).
Образ человеческого мира как сумеречной области смерти и тлена имеет
у Ибсена и более обыденные воплощения. Чаще всего он словно
«растворен», рассредоточен в привычном и повседневном (как в «Привидениях»
(1881), где действие начинается на фоне открывающегося сквозь стеклянные
стены мрачного прибрежного ландшафта, затянутого сеткой мелкого дождя)
и почти всегда скрыт под покровом внешне благополучной видимости
(подобно трупу в трюме комфортабельного пакетбота Европы из «Письма
в стихах» (1875) — СС, IV, 587—589). Связь с символикой «Сна»
становится с каждым следующим произведением все более сложной,
опосредованной множеством иных, новых образов. При этом сопутствующие ей
библейские аллюзии всегда оказываются символическими сигналами,
напоминающими о затерянных в вечности истоках человеческой истории, о ее
«начале начал». «Да, каждый потомок рода должен быть осужден на смерть за
грех рода!» — произносит Бранд, слыша глухой грохот надвигающейся на
него лавины (SV, V, 362). «Грехи отцов падают на детей», — вспоминает
Освальд слова поставившего ему диагноз врача (СС, III, 504). Как частица
человеческого рода, всякий живущий осужден, приговорен, изгнан из рая.
«Город мертвых», являющий собой «жизнь человеческую, какова она есть»,
обретает у Ибсена значение исходного лейтмотива, становится и
символическим местом действия, и важнейшим условием драматического конфликта —
судьбой, с которой не желает мириться бунтующий герой. Именно из
этого образа, прочно связанного с миром библейских представлений,
вырастает центральная тема всего ибсеновского творчества — тема, определенная
самим драматургом как «противоречие между способностями и
стремлениями, между волей и возможностью, — противоречие, составляющее трагедию
и вместе с тем комедию человечества и индивида» (СС, I, 62—63). В ибсе-
новской драматургии эта тема наполняется многогранным психологическим,
социальным, философским содержанием и, как кажется на первый взгляд,
теряет связь с религиозной традицией, в которой воспитывался юный автор
«Сна». Однако дилогия «Кесарь и Галилеянин» свидетельствует об
обратном. Более того, занимая центральное место в ибсеновском творчестве,
взятом как единое художественное целое, выражая, по словам самого автора, его
«определенное положительное мировоззрение» (СС, IV, 695), она
переносит эту связь в последующие произведения Ибсена. Вместе с ними
дилогия образует полное, во всех отношениях уникальное и, можно смело сказать,
совершенное воплощение замысла, лишь едва намеченного старшим
современником Ибсена, выдающимся немецким драматургом Фридрихом Хеб-
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
537
белем: «Возможна драма, которая прослеживает ход истории до самых
таинственных ее истоков, положительных религий, и которая — поскольку
она диалектически обнаруживает все выводы из идей, лежащих в
основаниях этих религий, перед индивидом, осознанно или неосознанно
испытывающим их воздействие, — символизирует все исторические и общественные
условия, которые на протяжении столетий неизбежно из всего этого
развиваются».41
* * *
«Кесарь и Галилеянин» был задуман и создавался Ибсеном в эпоху,
насыщенную бурными событиями в духовной и политической жизни Европы.
Многие из них разворачивались непосредственно перед глазами драматурга,
который, покинув Норвегию весной 1864 г., провел четыре года в Италии, а
затем надолго обосновался в Дрездене. Завершение борьбы итальянцев за
независимость и единство своей страны; обреченная на провал, но вызвавшая
шумную реакцию попытка папы Пия IX вернуть Европу к средневековым
порядкам (знаменитая энциклика «Quanta cura» и приложенный к ней
«Syllabus»); унесшая тысячи жизней франко-прусская война; принятие
догмата о папской непогрешимости, за которым последовали утрата папой
светской власти и раскол в католическом мире; провозглашение созданной
«железом и кровью» Германской империи; недолгое существование и гибель
Парижской коммуны; инициированная Бисмарком «борьба за культуру»
(«Kulturkampf»), способствовавшая обострению в Германии
внутриполитических и конфессиональных противоречий, — все эти вместе взятые перипетии
воспринимались драматургом как первые симптомы приближающегося
исторического переворота. «Мировые события в значительной степени
поглощают все мои мысли, — писал Ибсен Брандесу в декабре 1870 г. — Старая
призрачная Франция разбита; когда же будет разбита и новая реальная
Пруссия, мы сразу очутимся в грядущей мировой эпохе. Вот-то затрещат
вокруг нас и начнут проваливаться в тартарары идеи! Да и в самом деле пора
бы!» (СС, IV, 692—693). Однако представления драматурга о новой эпохе
были в ту пору слишком абстрактны и утопичны. Не случайно
воодушевление, вызванное мировыми событиями, вскоре сменилось глубоким разочаро-
41 Цит. по: McFarlane f. W. Ibsen and Meaning: Studies, Essays and Prefaces 1953—87.
Norwich, 1989. P. 225. Автор этого сборника, известный как один из крупнейших ибсенове-
дов второй половины прошлого века, предполагает, что Ибсен был знаком со второй,
значительно расширенной редакцией статьи Хеббеля «Мое слово о драме» (1843), где и
содержится приведенная мысль (см.: Ibid. Р. 207—210, 224).
535
Приложения
ванием. «Долой государство! — восклицал Ибсен в письме к Брандесу
в феврале 1871 г. — Вот революция, в которой я готов принять участие.
Подрывайте самое понятие „государство", ставьте условиями
общественности лишь добрую волю и духовное единение — это и будет началом
достижения той единой свободы, которая чего-нибудь стоит» (СС, IV, 694). Но
спустя три месяца Ибсен уже не верил в возможность скорого упразднения
ненавистного ему государственного ига: «Ну не подло ли со стороны
Парижской коммуны так испортить мне мою превосходную государственную
теорию, или, вернее, негосударственную теорию! Теперь идея испорчена на
долгое время, и я даже не могу приличным образом проводить ее в стихах»
(СС, IV, 694); «Вообще по временам вся всемирная история представляется
мне грандиозным кораблекрушением, — спасайся кто может» (СС, IV, 696).
Эти признания Ибсена, уже начавшего работу над драмой о Юлиане,42
свидетельствуют если не о пересмотре им своих прежних воззрений, то о
глубоких сомнениях, овладевших драматургом. «Время с темным смыслом»
(«meningsmørke tid») — так назвал Ибсен свою эпоху в стихотворении
«К празднованию тысячелетия Норвегии» (1872) (SV, XIV, 454—460;
ПСС, IV, 201—206). И в том же году он с плохо скрываемым
замешательством писал Брандесу: «Не знаю, что выйдет из этой борьбы на
уничтожение между двумя эпохами; но все равно, что бы там ни вышло, лишь бы не
осталось по-старому...» (СС, IV, 699).
Неясность исторических перспектив усиливала резкие колебания Ибсена
как в политических предпочтениях, так и в решении важных для него
мировоззренческих проблем. «Либералы — злейшие враги свободы. Лучше всего
процветает свобода духа и мысли при абсолютизме», — утверждал в апреле
1872 г. недавний анархист (СС, IV, 698), изумляя крайнего либерала Бран-
деса, поначалу считавшего драматурга своим союзником.43 «В будущем (...)
обречена исчезнуть всякая религия», — утверждал Ибсен в феврале 1871 г.
(СС, IV, 694). Однако не прошло и двух лет, как он решительно отказался
в разговоре с Гольдшмидтом и Брандесом признать себя атеистом, начал вы-
42 Об истории создания «Кесаря и Галилеянина» см.: наст, изд., с. 649—656.
43 «В политических суждениях он очень консервативен или, говоря точнее, настроен
абсолютистски, — писал в связи с этим Брандес о норвежском драматурге, которого прежде
называл большим радикалом, чем Марат или Прудон. — (...) Политические либералы
почти всегда крайне нелиберальны в вопросах духа, и он говорит, что лучше находиться под
игом одного великого тирана, нежели множества мелких». Спустя два года Брандес с не
меньшей досадой заметил, что Ибсен «удивительно подвержен разного рода реакционным
влияниям» (Brandes С, Brandes E. Brevveksling med nordiske Forfattere og Videnskabsmænd.
København, 1939. Bd. 1. S. 172, 203).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
539
казывать симпатии к притесняемым бисмарковским правительством
католикам44 и даже стал связывать наступление «новой эпохи» с едва наметившимся
в Европе оживлением религиозных исканий: «Мне по многим признакам
сдается, что готовится нечто новое, — писал драматург Брандесу в сентябре
1873 г. — Иначе что же вы скажете насчет мании паломничества во
Франции, стране Ренана?» (ПСС, IV, 413).
Столь же противоречивым было отношение Ибсена к событиям в
Германии. В текстах, вышедших из-под его пера в начале 1870-х гг., можно
встретить далеко не только критику бисмарковских порядков и неприятие
немецкого милитаризма. Почти одновременно драматург восторгался
величием «железного канцлера», называл себя убежденным пангерманистом,
верящим во всемирно-историческую миссию недавно основанной империи
(SV, XVII, 78), призывал Норвегию следовать по пути, открытому
Бисмарком, и подчиниться начертанному им «закону времени» (SV, XIV, 459).45
Как утверждал Ибсен впоследствии, дилогия «Кесарь и Галилеянин» была
его первым произведением, созданным «под влиянием германской духовной
жизни» (ПСС, IV, 499). Однако духовная жизнь Германии того времени во
многом определялась всеобщей эйфорией, вызванной победой над Францией
и последовавшим за ней провозглашением могущественной империи.
Немецкая культура и немецкая государственность многими тогда почти
отождествлялись, что стало особенно заметно в ходе пышных торжеств, устроенных
к столетию со дня рождения Гегеля, который некогда восславил прусскую
монархию. Военная мощь Пруссии, нанесшей сокрушительное поражение
Второй империи Луи Бонапарта и затем заставившей капитулировать
французских республиканцев, вызывала восторг не только у берлинской
уличной толпы, но и у большинства представителей германской интеллигенции.
В начале 1871 г. известный немецкий писатель Густав Фрейтаг писал, что
«никогда в человеческой истории тяжелый и неблагодарный ратный труд не
был исполнен столь высокой духовности, никогда Немезида не наказывала
столь решительно виновного, никогда Бог не был столь человечен и
справедлив, никогда еще сотни тысяч людей так не наслаждались развитием исто-
44 У Брандеса это вызвало особое неудовольствие: «Тесное общение с парой
свихнувшихся католиков, — писал он в письме к другу после новой встречи с драматургом в
Дрездене, — пробудило у него (Ибсена. — А. /О.) симпатии к католической стороне. И при
этом он называет себя вольнодумцем» (Ibid. S. 313).
45 Имеется в виду известное утверждение Бисмарка, что национально-государственное
единство всегда создается «железом и кровью». Подробно о колебаниях Ибсена в оценке
Бисмарка и созданной им империи см.: Ferguson R. Henrik Ibsen: Mellom evne og higen.
Oslo, 1996. S. 196—198.
540
Приложения
рии».46 Как отмечает современный историк, «подобная оценка основания
рейха была абсолютно типичной. Лишь одинокий голос Ницше
предупреждал немцев, что победа может стать опасней, чем поражение, что победа
развращает».47 Но этот голос молодого и почти никому не известного в те годы
мыслителя тонул в восторженных тирадах, заполнявших далеко не только
немецкую прессу. Большинству оптимистично настроенных европейских
идеологов той эпохи Германия казалась самой передовой и цивилизованной
страной, имевшей все основания возглавить ход мирового исторического
прогресса. Даже такой консервативный английский историк, как Томас Кар-
лейль, писал на страницах лондонской «Тайме»: «То, что благородная,
благочестивая, основательная Германия наконец слилась в единую нацию
в противовес тщеславной, беспокойной, воинственной Франции, — в этом я
вижу самое многообещающее событие, которое произошло при моей жизни».
И даже английская королева Виктория, прежде предостерегавшая своего
родственника, прусского короля, в отношении Бисмарка, после военной
победы Германии стала говорить о «триумфе цивилизации, свободы, порядка и
единства над деспотизмом, коррупцией, аморальностью и агрессивностью».
Однако мировоззренческие основания немецкой политики вызывали
большую тревогу у наиболее глубоких мыслителей той эпохи. «Что меня
наиболее поражает в современном состоянии умов в Европе, — писал
Ф. И. Тютчев в начале 1873 г., — это недостаток разумной оценки
некоторых наиважнейших явлений современной эпохи, — например, того, что
творится теперь в Германии... Это дальнейшее выполнение все того же дела,
обоготворения человека человеком, — это все та же человеческая воля,
возведенная в нечто абсолютное и державное, в закон верховный и
безусловный (курсив мой. — А. Ю.). Таковою проявляется она в политических
партиях, для которых личный их интерес и успех их замыслов несравненно
выше всякого иного соображения. Таковою начинает она проявляться и в
политике правительств, этой политике, доводимой до края во что бы то ни стало,
которая, ради достижения своих целей, не стесняется никакою преградою,
ничего не щадит и не пренебрегает никаким средством, способным привести ее
к желанному результату... Отсюда этот характер варварства, которым
запечатлены приемы последней войны, — что-то систематически беспощадное, что
ужаснуло мир... Как только надлежащим образом опознают присутствие этой
46 Цит. по: Пленков О. Ю. Мифы нации против мифов демократии: Немецкая полити
ческая традиция и нацизм. СПб., 1997. С. 116.
47 Там же. С. 116—117.
48 Там же. С. 113, 115.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
541
стихии, так и увидят повод обратить более пристальное внимание на возможные
последствия борьбы, завязавшейся теперь в Германии, — последствия,
важность которых способна для всего мира достигнуть размеров неисследимых...».49
И далее Тютчев воистину пророчески предсказал, что все эти тенденции
должны «повести Европу к состоянию варварства, не имеющему ничего себе
подобного в истории мира и в котором найдут себе оправдание всяческие иные
угнетения. Вот те размышления, которые, казалось бы, чтение о том, что
делается в Германии, должно вызывать в каждом мыслящем человеке».50
Двадцатый век полностью подтвердил этот печальный прогноз,
одновременно выявив всю двусмысленность долго господствовавшей в умах
европейской интеллигенции и до сих пор до конца не изжитой мифологии прогресса.
Казалось бы, норвежский драматург, разделявший, при всем своем глубоком
критицизме, многие иллюзии своей эпохи, вряд ли мог точно предугадать
дальнейший ход мировой истории. И все же в судьбе ибсеновского Юлиана
можно разглядеть поразительно точное предсказание духовной судьбы
Европы. «Я не верю, что даже сегодня найдутся многие, кто понял бы это
произведение, — писала невестка драматурга Берглиот Ибсен в 1948 г. —
„Кесарь и Галилеянин" — это предчувствие Ибсена. Он словно предсказал
то, что произойдет в будущем. Сам он в то время переживал глубокий
духовный кризис, в котором ему редко выпадало, как сам он выразился,
„мгновение веры посреди сомнений" («et øieblikks tro mellem tvilene»)».51
Кризис, пережитый Ибсеном в годы создания «всемирно-исторической
драмы», был, конечно же, обусловлен теми сомнениями, какие вызывала
у него абсолютизированная человеческая воля. «Необходимо восстание
человеческого духа», — восклицал Ибсен в письме к Брандесу, готовясь к работе
над драмой о Юлиане (SV, XVI, 327). Но не прошло и года, как он сделал
неожиданное для своего адресата признание: «Занимаясь своим „Юлианом",
я до известной степени стал фаталистом» (СС, IV, 696). Это противоречие,
обозначившее смысловой центр ибсеновской дилогии, в первую очередь
определялось главной духовной коллизией эпохи. Разрыв традиционного
для европейской культуры союза христианства и гуманизма, — так в конце
1860-х гг. увидел суть происходившего датский философ-левогегельянец Ханс
49 Цит. по: Кожинов В. В. Пророк в своем отечестве: (Ф. И. Тютчев и история России
XIX века). М., 2001. С. 241.
50 Там же. С. 242.
51 Ibsen В. De tre: Erindringer om Henrik Ibsen, Suzannah Ibsen og Sigurd Ibsen. Oslo,
1964. S. 37. Мемуаристка цитирует фразу из третьего двустишия стихотворения Ибсена
«Издалека» (1875).
542
Приложения
Брёкнер (1820—1875), чей взгляд на современность был известен Ибсену.52
Однако размышления Брёкнера не отличались большой оригинальностью и
во многом воспроизводили идеи Людвига Фейербаха, еще в 1842 г.
утверждавшего: «Христианство отвергнуто, — отвергнуто в духе и сердце, в науке
и жизни, в искусстве и индустрии, отвергнуто основательно, безнадежно,
бесповоротно, потому что люди усвоили истинное, человеческое, нечестивое;
таким образом, у христианства оказывается отнятой всякая сила
сопротивления».53 Религиозная картина мира уже тогда казалась анахроничной многим
европейским интеллектуалам, видевшим в христианском наследии помеху для
развития современной цивилизации и готовым поддержать Фейербаха,
призывавшего к созданию «резко антихристианской» философии.54 К началу
1870-х гг. даже далеко не самые отъявленные вольнодумцы бравировали
атеизмом и провозглашали окончательную победу современности над
«религиозными предрассудками». «Христиане ли мы еще?» — спрашивал Давид
Штраус в своей книге «Старая и новая вера» (1872) и с полной
уверенностью давал на этот вопрос отрицательный ответ.
«В Германии христианство не пользуется большим доверием», —
таков был вывод, сделанный Ибсеном из наблюдений над немецкой духовной
жизнью начала 1870-х гг.55 Однако в бисмарковской империи лишь наиболее
полно проявлялась общеевропейская тенденция — стремление разорвать
с почти двухтысячелетним прошлым, произвести бесповоротную (по
позднейшему выражению Ницше) «переоценку всех ценностей».
«Везде отступничество!» — в этих словах ибсеновского Юлиана
зеркально отразилась эпоха, в которую создавалась дилогия. Поэтому
прозрачные аллюзии относительно фактов европейской политической жизни того
времени оставались не более чем вспомогательными смысловыми нюансами,
оттенявшими актуальность основной, несопоставимо более масштабной темы.
То, что выбор исторического материала изначально определялся чем-то
большим, нежели аллюзионные параллели, косвенно подтверждается^ дав-
52 См.: Svendsen Р. «Kejser og Galilæer» // Edda: Nordisk tidsskrift for litteraturforskning.
Oslo, 1956. Bd. 56. S. 343.
53 Фейербах Л. Избр. филос. произв.: В 2 т. М., 1955. Т. 1. С. 109.
54 Там же.
55 См. письмо Ибсена к своему другу Якобу Лёкке от 23 ноября 1873 г.: Ibsen H. Brev
1845—1905: Ny samling. Oslo; Bergen; Tromsø, 1979. [Bd.] I: Brevteksten. S. 161 (Ibsenårbok
1979). В этом же письме Ибсен открыто (хотя и с налетом мягкого юмора) выразил свои
симпатии к первым христианам Восточно-Римской империи, заметив, что прежние корифеи
немецкой культуры — Винкельман, Лессинг, Гете и Шиллер — «представили в ложном
свете этих добрых людей к выгоде для греческого язычества» (Ibid.).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
543
ностью замысла: впервые мысль о драме, посвященной Юлиану Отступнику,
возникла у Ибсена еще в 1864 г., задолго до потрясших драматурга мировых
событий. Тема отступничества несомненно имела для него глубоко личный
смысл, хотя вовсе не исключено, что Ибсен уже тогда приблизился к
осознанию ее глобальной исторической значимости: «Я вложил в эту книгу часть
собственной духовной жизни, — признавался драматург, уже заканчивая
работу над дилогией. — То, что я в ней описываю, пережито мною самим в той
или иной форме, а выбор исторической темы имеет более тесную связь с
течениями нашего времени, нежели может показаться поначалу» (SV, XVII, 61).
Указание Ибсена на «более тесную связь» с современностью несомненно
носит полемический характер. По существу оно оспаривает весьма
поверхностную и до сих пор живучую убежденность в том, что далекие исторические
эпохи не могут оказывать сколько-нибудь существенного воздействия на
жизнь современного общества. Исторический процесс представлялся
драматургу не только как развитие, несущее с собой принципиальные изменения,
но и как накопление, сохранение, подразумеваемые в известном философ-
ско-историческом постулате Гегеля: «Те моменты, которые дух,
по-видимому, оставил позади себя, он содержит в себе и в своей настоящей глубине».56
Именно по этой причине драматург утверждал, что «без основательных
исторических познаний писателю в наше время приходится очень плохо, — не
обладая ими, он в состоянии лишь весьма несовершенно и поверхностно судить
о современности и о людях, о побудительных причинах их образа действий и
об их поступках...» (СС, IV, 709). Однако такое видение истории
неизбежно предполагало столь же близкую гегелевской философии веру в сохранение
неких изначальных, «трансцендентных» потоку исторических фактов
духовных констант, без которых само развитие было бы бессмысленно или даже
просто невозможно.57 Духовные коллизии своей эпохи Ибсен увидел в связи
с этими «трансцендентными» началами, ибо драматург основывался на прин-
56 Гегель Г.-В.-Ф. Лекции по философии истории. СПб., 1993. С. 125.
Образно-символическое выражение этой идеи неоднократно возникает в тексте ибсеновской дилогии (см.,
например: наст, изд., с. 182).
57 Глубоко закономерен вывод современных комментаторов гегелевской философии
истории: «Факты исторической жизни не содержат в себе своих смыслов. Иными словами,
все, что мы можем установить о смысле истории, обращаясь ко всему опыту прежних
философий истории, приводит к выводу: с полным устранением из философии истории моментов
„трансцендентного" (в разных его формах — телеологии, „финализма", нормативности, суб-
станциализма и пр.) история как бы „рассыпается", утрачивая свою целостность, единство и
смысл» (Перов Ю. В., Сергеев К. А. «Философия истории» Гегеля: от субстанции к
историчности // Гегель Г.-В.-Ф. Лекции по философии истории. С. 37).
544
Приложения
ципиальном убеждении: прошлое не только предшествует настоящему, но и
парадоксальным образом присутствует в нем, поскольку история (во
всяком случае, так представлял ее себе автор дилогии) есть не что иное, как
извечная борьба одних и тех же «непримиримых сил мировой жизни», «борьба,
которая повторяется постоянно во все времена» (СС, IV, 701; курсив
мой. — А. Ю.). По существу дилогия предлагает читателю
метафизическую картину мира, насыщенную острейшим драматизмом. Именно
в метафизике истории (глубоко укорененной, как и философия Гегеля, в
усвоенной обоими с ранних лет протестантской картине мира) искались
драматургом ответы на поставленные его эпохой вопросы. Так Ибсен вступал
в серьезнейшую полемику с духом своей эпохи, провозглашавшей устами
своих наиболее «прогрессивных» идеологов отказ от любого метафизического
осмысления реальности. Одно это придает весьма неоднозначный смысл
приведенному выше признанию Ибсена о влиянии на него германской духовной
жизни. Ведь для Германии, как отмечал позднее видный немецкий философ
Вильгельм Виндельбанд (1848—1915), именно в бисмарковскую эпоху
наступил «позитивный век, у которого в общем не было метафизической
потребности».58 Если Ибсен, переживая глубокий духовный кризис, пытался
обрести опору в поисках «определенного положительного мировоззрения»
(СС, IV, 695), то немцы, «втянутые в массу реальной работы», увлеченные,
по меткому выражению Виндельбанда, «колоссальной экспансией»,
«ускоренным развитием народных сил в социально-политическом, техническом,
промышленном, экономическом и коммерческом направлениях»,
существовали уже в эпохе, «когда, по существу, отсутствовало всякое мировоззрение,
когда его стали едва ли не принципиально отвергать и люди были убеждены
в том, что они могут и должны обходиться в своей духовной жизни без
мировоззрения».59 Нет никаких сомнений, что Ибсен отталкивался от немецкого
опыта, но вовсе не стремился постичь его в категориях позитивизма, уже
взошедшего тогда над интеллектуальным горизонтом Европы.60 Эпоха «отступ-
58 Виндельбанд В. Философия в немецкой духовной жизни XIX столетия. М., 1993.
С. 59.
59 Там же. С. 57, 58.
60 Показательна в этом отношении негативная оценка Ибсеном идей одного из
основоположников позитивистской философии Джона Стюарта Милля (1806—1873), перед
которым преклонялся молодой Брандес (см. письмо драматурга к датскому критику от 30 апреля
1873 г. — СС, IV, 701—702). Столь же показательно и почти не скрываемое ответное
раздражение, с каким писал Брандес о религиозно-метафизической концепции «Кесаря и
Галилеянина», которой критик противопоставлял (как и положено истинному адепту позитивизма)
«признание законов науки» (см.: наст, изд., с. 503—504).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
545
ничества» обретала в его сознании глубоко амбивалентный смысл, подвергалась
суровому суду лютеранской по своему происхождению метафизики, — суду,
который в равной мере (в этом-то и парадокс) разоблачал эту эпоху и
одновременно ее оправдывал. Возможно, именно этот двойственный приговор
имел в виду драматург, когда утверждал, что, несмотря на овладевший им
фатализм, пьеса его «становится своего рода знаменем» (СС, IV, 696). Из
прежних представителей немецкой культурной традиции (в самом деле
оказавшей на Ибсена серьезнейшее влияние) это «знамя» незримо
поддерживали очень многие. И нет сомнений, что одним из них был великий
завершитель немецкого классического идеализма, чье имя всегда вызывало
у норвежского драматурга особое благоговение.
* * *
«Я смотрю на характеры, на перекрещивающиеся замыслы, на историю,
но меня нисколько не занимает мысль — какую из всего этого можно
вывести „мораль", — писал Ибсен Брандесу в разгар работы над «Кесарем и
Галилеянином». — Говорю это, исходя из того предположения, что Вы под
моралью истории не подразумеваете ее философии, так как само собою
разумеется, что таковая будет давать себя знать в качестве окончательного суда
над борющимся и побеждающим элементом» (СС, IV, 696). В своем
пренебрежении «моралью», которой якобы должно служить всякое изучение
истории, Ибсен несомненно следовал за Гегелем, принципиально отвергавшим
так называемую прагматическую историографию, подчиненную
благонамеренным дидактическим целям. «Ведь всемирная история, — утверждал
философ, — совершается в более высокой сфере, чем та, к которой приурочена
моральность, чем та сфера, которую составляют образ мыслей частных лиц,
совесть индивидуумов, их собственная воля и их образ действий».61
Едва ли можно сомневаться, что к убеждениям Ибсена целиком
применимо замечание современных комментаторов немецкого мыслителя: «Общая
позиция Гегеля, выразившаяся в категорическом неприятии всякой
философии истории, исходившей из нормативов субъективно-должного, означала
для него неприемлемость любых моралистических трактовок исторического
процесса, якобы устремленного к достижению всеобщего морального
совершенства».62 Однако этот «имморализм», в равной мере свойственный как
драматургу, так и философу, связан с более глубокой, касающейся религиоз-
61 Гегель f.-ß.-Ф. Лекции по философии истории. С. 114—115.
62 Перов Ю. В., Сергеев К. А. «Философия истории» Гегеля: от субстанции к
историчности. С. 43.
546
Приложения
ной области тенденцией, характеризующей, с их точки зрения,
историческую деятельность «мирового духа».63 Последний в ходе истории не только
не «спасает» всех и каждого, но ищет, по словам Ибсена, души, чтобы
«искушать их и совращать».64 Однако было бы большой ошибкой отождествлять
этот ибсеновский «мировой дух» с образом сатаны-искусителя в его
традиционном христианском понимании. У драматурга он представлен как создатель
мира — библейский Иегова: «Если Иегова сказал Каину: „Ступай и стань
убийцей брата своего", а Каин ответил: „Господи, должен ли я погубить
душу свою?", а Господь ответил: „Делай так, как я велю", — что тогда? —
И если Господь сказал Иуде: „Ты мне нужен, чтобы предать Сына Моего,
дабы все исполнилось",65 а Иуда пошел и предал Господина своего и душу
свою погубил послушанием, — что тогда?».66 Но «тогда» ибсеновский
Иегова вполне уподобляется тому Богу, который в гегелевской философии
истории «правит миром»: «То, чего требует и что совершает в себе и для себя
сущая конечная цель духа, то, что творит провидение (курсив мой. —
А. Ю.), стоит выше обязанностей, вменяемости и требований, которые
выпадают на долю индивидуальности по отношению к ее нравственности. (...)
Всемирная история вообще могла бы совершенно отрешиться от того круга,
к которому относится моральность».67
Однако ограничиться лишь констатацией сходства ибсеновских и
гегелевских «имморалистических» воззрений на Бога и творимую им историю было
бы столь же неверно, как и свести проблему к вопросу о непосредственном
влиянии философа на драматурга. До сих пор никем не установлено, читал ли
Ибсен какие-либо из текстов Гегеля или знал их содержание, что
называется, «из вторых рук». Время от времени возникающие споры на эту тему
(увы, крайне редко затрагивающие существо вопроса) могут быть, пожалуй,
вполне разрешены, если обратиться к общему для Ибсена и Гегеля
теологическому источнику. В самом деле, немецкий мыслитель «вовсе не
ограничился фиксацией того факта, что мировой дух как бы вынужден использовать
зло и не может без него обойтись», но предпринял «обоснование позитивной
роли исторического зла, когда преступления против закона и нравственности
63 Следует обратить внимание на тождественность норвежского «verdensånd» («мировой
дух»), фигурирующего уже в набросках Ибсена к «Кесарю и Галилеянину», немецкому
«Weltgeist» как одной из важнейших категорий гегелевской философии истории.
64 См.: наст, изд., с. 348.
65 См.: наст, изд., с. 718, примеч. 12.
66 См.: наст, изд., с. 323, а также стихотворение Ибсена «Иуда» (1871): наст, изд.,
с. 318.
67 Гегель Г.-В.-Ф. Лекции по философии истории. С. 87, 115.
Л. Л. Юрьев. Между Светом и Тьмой
547
могут воплощать прогрессивные устремления мирового духа», что имеет
глубокие предпосылки в лютеровском богословии. Конечно же, идеи отца
Реформации обрели у Гегеля соответствующую духу его времени
секуляризованную форму. Ведь немецкий мыслитель «полагал допустимым
разрабатывать философские проблемы только философскими же средствами и счел бы
противозаконным для разрешения теоретических затруднений апеллировать
к истинам, полученным иным, внефилософским путем, из веры в откровение
вне зависимости от степени и форм его личной религиозности»;69 поэтому и
«Бог, по Гегелю, — это не совсем „личный" Бог христианства, а Бог
„философский", Разум, устраивающий все в мире».70 Ибсен же был не
профессиональным философом, подчиняющимся строгим корпоративным требованиям,
а вполне свободным драматургом, и потому не нуждался в столь
последовательно проводимом «рационалистическом секуляризме». Более того,
последний не соответствовал самым существенным его намерениям, поскольку
Ибсен устремился вглубь истории, к «самым таинственным ее истокам».
Именно здесь обнаруживается один из важнейших моментов расхождения
драматурга с Гегелем: если последний модифицировал теологические идеи
Лютера, наполнив их новым, вполне «современным» содержанием, то
первый дал художественное претворение исконного, изначального смысла
доктрины, основы которой он усвоил еще в пиетистском Шиене.
В трактате Мартина Лютера «О рабстве воли» (1525) (имевшем для
автора принципиальное доктринальное значение и потому поставленном отцом
Реформации выше всего им написанного за исключением фундаментального
«Большого Катехизиса») предельно жестко формулируется и неоднократно
повторяется постулат о несовпадении открытой перед людьми воли Бога
(воли, запечатленной в первую очередь в евангельских Заповедях Блаженства)
с его тайными, непостижимыми для человеческого разума намерениями:
«Бог свершает много такого, о чем Он не объявляет нам в Своем слове, и
желает много такого, о чем не желает нам объявлять в Своем слове. Так,
смерти грешника Он не желает как раз по слову Своему, однако по Своей
неисповедимой воле Он ее желает».71 Лютер, следовательно, настаивает на
строгом различении «Бога названного и Бога сокрытого»,72 т. е. на
парадоксальном и совершенно непостижимом для человека внутреннем раздвоении
68 Перов Ю. В., Сергеев К. А. «Философия истории» Гегеля: от субстанции к
историчности. С. 44.
69 Там же. С. 27.
70 Там же.
71 Лютер М. Избр. произв. СПб., 1997. С. 264—265.
72 Там же. С. 264.
545
Приложения
Бога. Понятно, что этот рискованный тезис всегда вызывал (и до сих пор
вызывает) резкие возражения со стороны многочисленных богословов иных
конфессий.73 Ведь непостижимый в своей бесконечной двойственности Бог
Лютера — искушающий и карающий, обещающий спасение, но часто
обманывающий человека «словом Своим», — обретает не просто устрашающие,
но и подлинно «инфернальные», демонические черты. Не только для всей
протестантской теологической мысли, но и для внутреннего религиозного
опыта тех, кто последовал за Лютером, эта метаморфоза имела далеко
идущие последствия. Нигде в христианстве не проявляется так резко разрыв
между Богом и человеком, как в протестантском агностицизме, значительно
ослабившем восходящую к Евангелию от Иоанна логоцентрическую
доминанту («В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог»).
Независимо от сознательной воли Лютера-богослова и даже подчас вступая
с ней в резкое противоречие, этот поворот неизбежно приводит к
разрушению догмата, утверждающего единство и равночестность Лиц Троицы. В том
и состоит беспримерное могущество «сокрытого Бога» Лютера, что он,
сохраняя за собой власть библейского Иеговы (т. е. в полной мере оставаясь
Богом Ветхого Завета), является вместе с тем и первой ипостасью Троицы,
поставленной не наравне, а над двумя другими, и даже в значительной мере
им противостоящей. Но тогда теряет свой подлинно универсальный
характер искупительная миссия Христа; под угрозой оказывается и сам догмат
о Богочеловеке как о единосущном Богу-Отцу, что само по себе порождает
непреодолимые, заметные уже у основателя лютеранства религиозные
сомнения и придает внутренней жизни верующего напряженнейший драматизм, не
получающий никакого гармоничного разрешения. Парадокс протестантской
религиозности заключается в том, что, постулируя устами Лютера твердость
и определенность убеждений,74 она в то же время превращает чреватое
бунтом сомнение в неотделимого двойника и спутника веры.
Учитывая тяготение Лютера к крайнему детерминизму, помня главную
идею его трактата, гласящую, что «в отношении к Богу и к тому, что касается
спасения или осуждения, у человека нет никакой свободной воли»,75 не
следует удивляться и тезису, который основывается на раздвоении самого
существа Бога, предвосхищая гегелевскую апологию исторического зла: «все
нечестивое тоже трудится вместе с Богом».76 Именно здесь и обнаруживает-
73 См., например: Гобри Я. Лютер. М., 2000. С. 322—323.
74 Лютер М. Избр. произв. С. 181.
75 Там же. С. 215.
76 Там же. С. 342.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
549
ся источник вопроса, задаваемого норвежским драматургом: «что тогда?».
Ведь при знакомстве с не опубликованным при жизни Ибсена
стихотворением «Иуда» (как и с приведенным выше текстом об избрании Иеговой Каина
и Иуды) вспоминается не столько ход рассуждений Гегеля, сколько дважды
повторяемое Лютером утверждение: «Если Бог ведает наперед, что Иуда
станет предателем, то Иуда неизбежно станет предателем, и не во власти
Иуды или еще какого-нибудь создания сделать по-иному или изменить волю
Бога; пусть он сделал по желанию, без принуждения, но его желание — это
дело Божье, так как Бог влиял на него всемогуществом Своим, как и на все
прочее».77
В эпоху Ибсена заострить проблему так, как сделал это автор «Кесаря и
Галилеянина», мог, пожалуй, лишь еще более отъявленный вольнодумец, чем
Георг Брандес, искренне возмутившийся сочувствием драматурга к «негодяю
Иуде», которое вытекает из логики религиозного детерминизма.78 Во всяком
случае, для большинства церковных протестантов XIX в., крайне
озабоченных сохранением в глазах современников своего интеллектуального и
морального престижа (и потому склонных стыдливо замалчивать или основательно
перетолковывать в нравоучительном духе многое из богословского наследия
Лютера), вопрос «что тогда?» был не менее опасен, чем откровенная
атеистическая проповедь. Но такая смелая интеллектуальная инсинуация могла
шокировать не только клерикалов, но и их либеральных противников (о чем
ярко свидетельствует отповедь драматургу со стороны его молодого
раздосадованного критика). Однако Ибсен еще в одном из писем к Брандесу летом
1869 г. решительно отвел от Лютера упрек в «разведении филистерства»
(SV, XVI, 252); появившаяся спустя четыре года дилогия стала в этой
защите довольно веским аргументом.
Очевидно, что в той детерминистской концепции мировой истории,
которая проступает уже в заметках Ибсена к драме о Юлиане, содержится
немало перекличек с Лютером и Гегелем: у второго носителем свободы является
«мировой дух», у первого — Бог; человек же в обоих случаях не обладает
подлинной свободой выбора, его свобода мнима, поскольку целиком зависит
от единственно свободной воли — свыше. Даже делая порой уступку в
пользу учения о человеческой свободе, Лютер тут же начинает ее дезавуировать.79
Но и у Гегеля, «сколь бы часто ни произносилось слово „свобода", реальной
возможности свободного выбора у человека в истории нет: познав неодоли-
77 Там же. С. 299, а также с. 304—305.
78 См.: наст, изд., с. 503—504.
79 См.: Лютер М. Избр. произв. С. 215.
550
Приложения
мый ход истории, он может или безмятежно ждать наступления неизбежного,
или сознательно принести себя в жертву прогрессу, став препятствием на его
пути, или же открыто встать на сторону исторической тенденции, заранее
обреченной на будущую победу».80 Между тем Ибсен сделал из утверждений
Лютера выводы, едва ли полностью согласуемые с гегелевским
рационализмом, разъясняющим и оправдывающим жестокого «Бога истории». Как бы
ни были близки размышления реформатора-богослова и
диалектика-философа, между Богом Лютера и гегелевским «мировым духом» нет полного
тождества. Последний, сколь бы ни был он многогранен, сложен и универсален,
не таит в себе ничего, что оставалось бы за пределами разумного постижения,
ничего пугающего своей иррациональной стихийностью. В нем осталось
слишком мало от «сокрытого Бога» Лютера с его «неисповедимой волей»,
о которой нельзя доискиваться, «нельзя спрашивать и печься», которой
«нельзя касаться, а можно только бояться и молиться».81 Возможно, отчасти правы
те, кто усматривает влияние Шопенгауэра в предпочтении Ибсеном
выражения «verdensviljen» («мировая воля»), заменившего в окончательном тексте
дилогии первоначальный «verdensånd» («мировой дух»);82 однако эта замена
(сделанная, например, в реплике умирающего богоборца Юлиана83) в
гораздо большей мере соответствует выводам из трактата «О рабстве воли»
(которые у немецкого философа-пессимиста лишь обрели законченные, предельно
четкие формы атеистической метафизики84). Уже у Лютера могли
вырываться признания, дававшие повод к обвинениям его в безбожии: «Дьявол порой
приводит мне такие аргументы, что я начинаю всерьез сомневаться, а есть ли
Бог».85 В самом деле, раздвоенный Бог Лютера, не позволявший отцу
Реформации разобраться, «дьявол ли Бог, или Бог — дьявол»,86 мог и
принудить к самым радикальным формам богоборчества, и заставить человека
80 Перов Ю. В., Сергеев К. А. «Философия истории» Гегеля: от субстанции к
историчности. С. 49—50.
81 Лютер М. Избр. произв. С. 265.
82 См.: Svendsen Р. Om Ibsens kilder til «Kejser og Galilæer» // Edda: Nordisk tidsskrift for
litteraturforskning. Oslo, 1933. Bd. 33. S. 228—229.
83 «Мировая воля коварно обманула меня, Максим!» (наст, изд., с. 231).
84 Разделявший взгляд Фейербаха на происхождение религии, Шопенгауэр все же
весьма основательно проштудировал трактат Лютера «О рабстве воли», о чем прямо
свидетельствуют страницы «Мира как воли и представления» (см.: Шопенгауэр А. О четверо-
яком корне закона достаточного основания; Мир как воля и представление. Т. 1: [4 книги и
Приложение]: Критика кантовской философии. М., 1993. С. 497—499).
85 Цит. по: Гобри И. Лютер. С. 412.
86 Цит. по: Там же.
А. Л. Юрьев. Между Светом и Тьмой
551
усомниться в его, Бога, реальном существовании. Бог, даровавший человеку
разум, но так и остающийся для этого разума непостижимым, Бог, который
судит человека по нравственным законам, но сам пребывает над ними («по ту
сторону добра и зла», как сказал бы объявивший себя «антихристом»
пасторский сын Фридрих Ницше, весьма многим обязанный и Лютеру, и
Шопенгауэру), внушал отцу Реформации неизбывный страх — тот же страх, что
познал и юный герой ибсеновского сочинения «Сон», вдруг самым
непосредственным образом узревший тщету человеческих, слишком человеческих
устремлений. Вполне естественно при этом, что такой страх — страх,
лежащий в основе всего протестантского миропонимания, бесконечно
двойственного и драматически противоречивого, — вовсе не синонимичен
благоговению, выражаемому как в католическом, так и в православном
богословии понятием «страх Божий». «Он испытывал совсем другой страх, —
проницательно заметил католический биограф Лютера, — страх сродни
ужасу, который заставлял его подсознание отвергнуть толкование, принятое
в церковной традиции».87 Именно такой страх, «страх сродни ужасу», питал
иррационалистический агностицизм Лютера, решительно отвергшего
гармоничное слияние мистического опыта с деятельностью разума. Как раз здесь и
таится скрытая экзистенциальная основа лютеровского мышления, ставшая
личным опытом не только немецкого богослова, но и каждого, кто хоть раз
проникся духом подлинного, изначального лютеранства, а не его позднейшим
буржуазно-респектабельным суррогатом. Непостижимый, грозный,
требовательный и противоречащий своему же слову «сокрытый Бог» Лютера — это
библейский Иегова, беречься которого призывает в набросках дилогии
мистик Максим.88 Это обретший демонические черты Бог Ветхого Завета, образ
которого вдруг проступает перед Юлианом в лике Христа: «О, до чего
ужасен он, этот загадочный... этот беспощадный Богочеловек! Повсюду, куда
бы я ни устремился, он, великий и непреклонный, преграждал мне путь
своими непререкаемыми, беспрекословными требованиями».89 В этих
словах ибсеновского Юлиана ярко выражен именно протестантский, хорошо
известный самому драматургу религиозный опыт, обусловленный перенесением
ветхозаветных представлений в область принципиально иного,
евангельского учения.90 Поэтому глубоко прав Эгиль Виллер, отметивший в своем
87 Там же. С. 79.
88 См.: наст, изд., с. 358.
89 См.: наст, изд., с. 100 (курсив мой. — А. Ю.).
90 Не случайно католические и — в особенности — православные критики
протестантства нередко указывали на его подчеркнуто «ветхозаветный», как будто даже вовсе
«нехристианский» дух. Можно предположить, что Ибсен намеренно воспользовался такой критикой,
552
Приложения
обширном комментарии к «Кесарю и Галилеянину» своеобразную
«модернизацию» Ибсеном исторической личности Юлиана, скрытое проецирование на
реалии IV в. религиозного, интеллектуального и психологического опыта
позднейших эпох.91 В самом деле, в образе Христа, каким он предстает перед
Юлианом, в этом «загадочном» и «беспощадном» Богочеловеке, который
внушает герою лишь ужас и влечение к отступничеству, отчетливо
проступают черты лютеровского «сокрытого Бога», — черты, побуждавшие как
Лютера, так и ибсеновского героя взбунтоваться далеко не только против
церкви. «В прошлом, — признавался на закате дней автор трактата «О
рабстве воли», — я верил всему, что говорили папа и монахи, сегодня не могу
поверить даже в то, что говорит Иисус Христос, не ведающий лжи».92
Острая радикализация противоречий между демонической волей «сокрытого
Бога» и учением Христа, — противоречий, остающихся непостижимыми для
человеческого ума, еще не отвергшего в эпоху Реформации учения о
Богочеловеке, но успевшего внести в него грозящий неверием разлад, — уже
у Лютера порой порождала стремление преодолеть собственный страх
основательным переосмыслением традиционной христианской этики: «Даже если
вокруг все добро, для нас ни в чем нет добра; даже если вокруг нет и следов
зла, для нас все зло. И так всегда, потому что мы носим в себе грех. Вот
почему следует бежать добрых дел и не бояться дурных, да не на словах, не
притворно, а всем сердцем стремиться к погибели и проклятию».93 Но не
только страх перед грозным Богом обретает, таким образом, ярко
выраженные демонические черты. Человек, по Лютеру, может бросить вызов дьяволу
(с которым, как следует помнить, отец Реформации мог смешивать образ
Бога) способом весьма необычным с точки зрения традиционного христианского
уже работая над «Брандом»: герой этой драматической поэмы — протестантский
священник, исповедующий требовательного и неумолимого «грозного Бога» и открыто заявляющий
в первом действии, что не знает, является ли он христианином, терпит полный крах в
финальной сцене, в которой со слезами обращается ко Христу (SV, V, 191, 361; СС, II, 151,
377—378). Замечательно, что эта сцена написана, как отметили норвежские
литературоведы, размером католической мессы (см.: Lie Н. Ase Hiorth Lervik: Ibsens verskunst i
«Brand» // Edda: Nordisk tidsskrift for litteraturforskning. Oslo, 1972. Hefte 5. S. 262—263;
Ystad V. «—livets endeløse gåde»: Ibsens dikt og drama. S. 131—132). Возможно, именно
в этой области следует искать причины симпатий драматурга к немецким католикам
(симпатий, едва ли объяснимых лишь сочувствием к гонимым), а также скрытый смысл его
замечания, что в Германии (где в те годы господствовал бисмарковский Kulturkampf) «христианство
не пользуется большим доверием».
91 См.: Wyller Е. А. Ibsens «Keiser og Galilæer»: En løpende kommentar. S. 97.
92 Цит. по: Гобри И. Лютер. С. 411.
93 Цит. по: Там же. С. 189.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
553
благочестия. Это видно хотя бы из наставления Лютера (довольно близкого
максиме одного из персонажей дилогии: «Грех лишь в твоем взгляде на
греховное»94), отдаленно предвосхищающего прославление «чистой совести»
у позднего Ницше: «Иногда из ненависти и презрения к дьяволу полезно
совершить какой-нибудь грех, дабы он не смел надеяться, что мы будем
терзаться бесполезными угрызениями совести. Тот, кто боится согрешить,
уже погиб. (...) О, если б я только мог выдумать какой-нибудь особенно
страшный грех, чтобы обмануть дьявола, чтобы дать ему понять, что я не
признаю греха как такового, что моей совести неведомы угрызения. Мы
обязаны решительно отвернуться от Десяти заповедей и даже не
вспоминать о них, потому что именно через них дьявол нападает на нас, заставляя
страдать и мучиться».95
Итак, если демоничен сам «сокрытый Бог» Лютера (поразительно
сходный, заметим, с иррационально-экстатической дионисийской стихией,
заворожившей и ибсеновского Юлиана, и такого истинно протестантского
имморалиста, как Фридрих Ницше), то столь же демонично и
предопределенное этим Богом отступничество. О том, что Ибсен на собственном опыте
познал всю его соблазнительную притягательность, свидетельствует
известное стихотворение «К моему другу, революционному оратору» (1869),96
написанное тем же размером, что и появившийся двумя годами позднее
«Иуда». Однако мысль о том, что отступничество отнюдь не проявление
свободной человеческой воли, но предопределено свыше ради некоей неведомой
цели, порождает и бесконечную идейную двойственность, служит для
Ибсена оправданием не только собственных религиозных сомнений (конечно же
отразившихся в духовных метаниях героя дилогии), но и всей современной
драматургу эпохи с ее наиболее радикальными мировоззренческими и
социально-политическими тенденциями, обусловленными разрушением в глазах
значительной части общества религиозной картины мира. Тем самым
косвенное оправдание свыше получала и бисмарковская империя, ставшая, по
меткому выражению Тютчева, воплощением «человеческой воли, возведенной
в нечто абсолютное и державное, в закон верховный и безусловный». Однако
в отличие от Гегеля, некогда сходным образом оправдывавшего прусскую
монархию, Ибсен столь же решительно оправдывал волей свыше и бунт против
всякой государственной власти, — бунт, который он усмотрел и в учении
Галилеянина, одержавшего победу над кесарем-отступником, и в борьбе
потерпевших поражение парижских коммунаров.
94 См.: наст, изд., с. 56.
95 Цит. по: Гобри И. Лютер. С. 348 (курсив мой. — А. Ю.).
96 См.: наст, изд., с. 314.
554
Приложения
Но было и нечто большее, что получало таким образом полное
оправдание, — неустранимая драматическая противоречивость самого бытия,
жизнь как непрекращающаяся борьба, несущая человеку и боль, и муки, и
страдания, и радость. Из гегелевской диалектики свободы и необходимости
Ибсен сделал вывод, какой только и мог сделать истинный лютеранин,
презиравший буржуазное филистерство своей эпохи: если подлинной «свободой»
обладает только Бог, то человеку достается в удел лишь «необходимость» —
борьба за свободу, к которой призвал его непостижимый и всевластный
Создатель мира. А значит свобода и тирания нуждаются друг в друге,
предполагают друг друга, исключая всякую возможность обособленного существования.
Возможно, здесь и кроется истинная причина, заставлявшая Ибсена
одинаково и со всей серьезностью прославлять абсолютизм и разрушающую его
анархию, бунт и его подавление, веру и ее отрицание, постоянно совмещать
крайности, без которых невозможна, по воле Бога, глубоко парадоксальная
драма человеческого существования. Как ни странно, но именно смирение
истинного лютеранина выражается в известном признании драматурга из
письма к Брандесу: «...единственное, что я ценю в свободе, — это борьбу за нее;
обладание же ею меня не интересует» (СС, IV, 692). Так же удивительно,
что именно хорошо продуманная протестантская теодицея кроется в другом
его известном утверждении: «...то, что я зову борьбой за свободу, есть не что
иное, как постоянное живое усвоение идеи свободы. Всякое иное обладание
свободой, исключающее постоянное стремление к ней, мертво и бездушно.
Ведь самое понятие „свобода" тем само по себе и отличается, что все
расширяется по мере того, как мы стараемся усвоить его себе.97 Поэтому,
если кто-нибудь во время борьбы за свободу остановится и скажет: вот я
обрел ее, тот этим докажет как раз то, что утратил ее» (СС, IV, 693; курсив
мой. — А. Ю.). Но вместе с тем такое понимание смысла человеческой
судьбы заставляет вспомнить и прославленные строки:
Werd ich zum Augenblicke sagen:
Verweile doch! du bist so schön!
Dann magst du mich in Fesseln schlangen,
Dann will ich gern zugrunde gehn!98
97 Ср. с темпераментным восклицанием Лютера, которое лишь поверхностному взгляду
может показаться не согласующимся с этой ибсеновской мыслью: «Разве не бесстыдно
исследование, при котором стремятся к тому, чтобы наисвободнейшее предвидение Божье
(praescientia) совпало с нашей свободой?» (Лютер М. Избр. произв. С. 301).
98 Goethe J.-W. Faust: Gesamtausgabe. Leipzig, 1958. S. 177.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
555
Когда воскликну я: «Мгновенье,
Прекрасно ты, продлись, постой!» —
Тогда готовь мне цепь плененья,
Земля разверзнись подо мной!"
(Перевод Н. А. Холодковского)
Так в мир ибсеновской дилогии вошла «фаустовская» тема.
* * *
Однажды в частном разговоре Ибсену довелось выслушать полную
негодования речь о Гете, оказавшемся способным в годы борьбы немцев с
Наполеоном раболепствовать перед врагом — лишь бы спокойно трудиться над
своим учением о цвете и продолжать писать «Фауста». Драматург ответил на
эту речь удивленной улыбкой, а затем с полной серьезностью сказал, что
предпочел бы полное уничтожение Германии ненаписанному «Фаусту».100
Такой ответ, сильно шокировавший собеседника, — одно из ярчайших
свидетельств преклонения Ибсена перед Гете и его главным творением. Любя
вспоминать гетевскую цитату: «Hohes, schmerzliches Glück — um das
Unerreichbare zu ringen!» («Высокая, полная боли радость — бороться за
недостижимое!»),101 Ибсен следовал этому завету и в своем стремлении сравняться
с автором «Фауста»: дилогия «Кесарь и Галилеянин» несомненно
создавалась как своеобразный полемический аналог гетевской трагедии.
Один из крупнейших биографов драматурга обратил внимание на черты,
сближающие образ Юлиана с гетевским героем.102 В самом деле, между
Фаустом и ибсеновским Юлианом столь много общего, что позволительно
говорить о втором как о своеобразной художественной «реинкарнации»
первого. Неудовлетворенность обоих сухим книжным знанием, непрестанные
сомнения, желание «встретиться с духом лицом к лицу» в надежде постичь
самые сокровенные тайны бытия, внутренняя раздвоенность и то же время
деятельная готовность идти до конца, не смущаясь союзом с демоническими
99 Гете ИЖ Фауст. СПб., 2003. С. 64.
100 См.: Paulsen }. Samliv med Ibsen: Nye erindringer og skister. København; Kristiania,
1906. S. 78—79.
101 См.: Meyer M. Henrik Ibsen: En biografi. S. 620.
102 См.: Koht H. Henrik Ibsen: Eit diktarliv. Oslo, 1954. Bd. 2. S. 56. Позднее было
установлено, что Ибсен неоднократно перечитывал «Фауста» (наряду с другими
произведениями Гете) во второй половине 1860-х гг., когда одновременно с работой над другими
произведениями собирал материалы для будущей драмы о Юлиане (см.: Meyer M. Henrik
Ibsen: En biografi. S. 234).
556
Приложения
силами, несбывшиеся мечты об обновлении мира и человеческого рода через
попытку вернуть к жизни классическую древность — таковы лишь
некоторые самые общие сходства, намекающие на неслучайность многих иных
фаустовских параллелей в дилогии. К примеру, есть в ней и своеобразный
Мефистофель — мистик Максим, который не только вводит героя в
заповедный мир духов, предлагая перед этим выпить свой «напиток сатаны» —
с «искрой того огня, что похитил Прометей»,103 но и искушает его
грандиозными мироустроительными планами. Есть у ибсеновского «Фауста» и своя
Елена — отчасти пародийный персонаж, чье имя со скрытой иронией
использовано автором как отсылка к известной мифологической героине,
ненадолго ставшей супругой гетевского беспокойного искателя.104 Можно
отметить и другие, не столь явные фаустовские аллюзии, которых так много,
что они едва ли поддаются полному учету. Однако все они не более чем
вершина айсберга, который образуют связи ибсеновского произведения как
с трагедией Гете, так и с легендой, послужившей для нее исходным
материалом.
Именно гетевская трагедия, действие которой разворачивается и на земле
и на небе, задала масштаб дилогии, выраженный ее подзаголовком. Назвав
дилогию «всемирно-исторической драмой» (вместо наименования «мировая
драма», возникшего на определенном этапе работы в качестве возможного
варианта), Ибсен намекал и на связь с философией Гегеля, часто
употреблявшего выражение «Weltgeschichtlich». Но окончательный вариант
подзаголовка в полной мере сохранял смысл, указанный драматургом в письме
к издателю по завершении работы: «Пусть заглавие „мировая драма" вас не
пугает. Оно в духе названий: народная драма, семейная драма, национальная
драма, и вполне уместно, так как в пьесе моей дело идет и о небе и о земле»
(ПСС, IV, 404; курсив мой. — А. Ю.). Такая всеохватность
драматического действия, предполагающая выход за пределы земных реалий, была
запланирована Ибсеном уже в начале работы. Как верно заметил биограф
драматурга, изучивший самые ранние наброски к «Кесарю и Галилеянину»,
Ибсен явно предполагал начать произведение сценой, аналогичной «Прологу
на небесах».105 Сохранившийся в виде тезисного плана «Пролог» начинается
с абстрактного изображения надземных сфер, тех самых «двух
непримиримых сил мировой жизни», которые ведут, согласно Ибсену, вечную борьбу
друг с другом: «Сцена — зияющая бездна. Справа — потоки света, сле-
103 См.: наст, изд., с. 56.
104 См.: наст, изд., с. 658, примеч. 2.
105 См.: Koht И. Henrik Ibsen: Eit diktarliv. Bd. 2. S. 56.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
557
ва — тьма».106 Этот контраст (в какой-то мере напоминающий спор
Мефистофеля с Богом в «Прологе на небесах»), скорее всего, вдохновлен словами
гетевского черта из сцены, где он рисует перед Фаустом «черно-белую»
картину Вселенной:
Glaub unsereinem: dieses Ganze
Ist nur für einen Gott gemacht!
Er findet sich in einem ewgen Glänze,
Uns hat er in die Finsternis gebracht,
Und euch taugt einzig Tag und Nacht.107
Весь этот свет, все мирозданье —
Для Бога лишь сотворены;
Себе он выбрал вечное сиянье,
Мы в вечный мрак погружены;
А вы — то день, то ночь испытывать должны.108
(Перевод Н. А. Холодковского)
Правда, контраст света и тьмы, вполне соответствующий протестант-
ско-дуалистическому видению мира, использован у Гете и Ибсена с
совершенно разными смыслами. У немецкого поэта, однажды назвавшего себя
то « «
«протестантским язычником», он не случайно подается с шутливой
иронией, приличествующей насмешливому выходцу из ада. Ибо для Гете было
совершенно неприемлемым столь резкое обострение дуалистических
крайностей, при котором становится невозможной гармоничная целостность
мироздания и открывается неустранимая, трагически неразрешимая
двойственность бытия. Как известно, автор «Фауста» однажды откровенно признался,
что «не рожден быть трагическим поэтом» и что «чисто трагический случай,
каковому изначально свойственна непримиримость», не способен пробудить
в нем настоящий интерес.110 Ведь «все, что рвется, все, что хлещет, есть веч-
ныи в 1 осподе покои», как сказано в одном из поздних стихотворении 1 ете.
Даже в юности, не предвещавшей, на первый взгляд, олимпийски величавого
106 См.: наст, изд., с. 316.
107 Goethe f.-W. Faust: Gesamtausgabe. S. 179.
108 Гете И.-В. Фауст. С. 66.
109 См.: Свасьян К. А. Гете. М., 1989. С. 13.
110 См.: Карельский А. В. Драма немецкого романтизма. М., 1992. С. 95.
111 Цитирую фрагмент весьма удачного перевода К. А. Свасьяна, использованного
в подготовленном им издании: Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой
истории. [Т.] 1: Гештальт и действительность. С. 123.
558
Приложения
спокойствия, будущий создатель «Фауста» проявлял глубоко присущую ему
волю к гармонии. Стоит внимательно изучить «личную религию» Гете,
созданную им для себя в молодые годы и не отвергнутую даже на закате дней
(с нею несомненно был знаком Ибсен по неоднократно прочитанной им
«Поэзии и правде»), чтобы увидеть истоки и космологии, и сотериологии
«Фауста», связанные, по словам самого Гете, в первую очередь с неоплатонизмом.112
Автор «Фауста» писал о своей «религии^: «...весь сотворенный мир был и
есть не что иное, как вечное отпадение и вечный возврат к первоистоку.
Нетрудно усмотреть, что искупление не только предопределено от вечности, но
и задумано как вечная необходимость, более того — что таковое должно
постоянно обновляться на протяжении всего становления и бытия».113 Но если
искупление «предопределено от вечности», то даже самые острые
противоречия бытия теряют свою трагическую напряженность. Зло, порожденное
гордыней Люцифера, не может всерьез угрожать благу, исходящему от
неизменного, живого, вечного и разумного божества, которому Люцифер (эта
ущербная карикатура божественного принципа) обязан своей далеко не
безграничной властью. Поэтому и Мефистофель (порой предстающий как
иронично-демоническое alter ego создателя «Фауста») оказывается лишь
«частью той силы, что желает зла, но вечно совершает благо». Поэтому и
финальное вознесение на небеса бессмертной сущности гетевского героя
является не внезапным переключением трагического действия в мистериальный
план, но свершением мистерии, заданной изначально — в самом «Прологе на
небесах», который создавался как шутливая и в то же время глубоко
серьезная стилизация барочного театрального зрелища.
У Ибсена, как свидетельствуют ранние наброски его драмы, с самого
начала возникает иная тенденция — не к разрешению основополагающих
бытийных противоречий, а к такому резкому их обострению, которое делает
искупление по меньшей мере проблематичным. «Что тогда?» — спрашивает
драматург, допустив смиренное исполнение Каином и Иудой воли Господа,
обрекающего покорившихся ей грешников на вечные муки. Ведь «тогда»
предопределенность к искуплению заменяется не чем иным, как
предопределенностью к погибели, — в полном согласии с волей непостижимого «сокрытого
Бега», некогда пугавшего Лютера своей грозной таинственностью и совсем
не похожего на мудрого и величавого старца, восседающего в «трагедии»
Гете на небесном престоле. Но если столь резко обостряются противоречия как
112 См.: Гете И.-В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1976. Т. 3. С. 295—298; Конради К.-О.
Гете: Жизнь и творчество. М., 1987. Т. 1: Половина жизни. С. 112—113.
113 Гете И.-В. Собр. соч.: В 10 т. Т. 3. С. 297.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
559
в самом бытии, так и в раздвоенной природе создавшего бытие Бога, то и
финальное «вознесение» ибсеновского героя-отступника оказывается едва ли
возможным (или, по меньшей мере, не столь очевидным, как финальное
вознесение гетевского Фауста). Уже в наброске запланированного драматургом
«Пролога» «демоны тьмы» обладают безграничной властью над
человеческими душами, а явная театральность задуманной сцены не снимает
трагедийного контраста света и тьмы, напоминающего не о гетевском
неоплатонизме, а, скорее, о возникшем в III в. манихействе, с которым познакомился
драматург, собирая материалы для своего будущего произведения.114
«До существования неба и земли и всего иного было две природы, одна
благая, а другая злая. И они отделились друг от друга. Благой принцип
обитает в месте Света и называется „Отцом Величия". (...) Злой принцип
называется „Царем Тьмы" и обитает в своей земле Тьмы (...). Мир ^вета
граничит с миром Тьмы без разделяющей стены между ними».115 Эта
первооснова манихейского учения весьма далека как от христианского
представления о бессилии «князя тьмы» перед всемогущим Богом, так и от стремления
максимально сблизить дух и материю, характерного для ряда
неоплатонических концепций. Свет и Тьма являются здесь изначальными,
неуничтожимыми и равно могущественными силами, лишь некогда пребывавшими
в единстве, но затем разделившимися; а сотворение полного зла и страданий
материального мира — чудовищной аномалией, появившейся в результате
экспансии Тьмы в область Света и последовавшего за ней отторжения
многочисленных световых частиц, их «пленения». Таким образом, возникший во
времени «этот» мир представляет собой смешение Света и Тьмы с
преобладанием последней. Как и в других гностических доктринах той эпохи (с
которыми также имел возможность познакомиться Ибсен116), материя предстает
в манихействе как принцип зла и, следовательно, лишается всякой
возможности стать когда-нибудь союзницей благого Света. Поэтому здесь не может
быть гармоничного единства духа и материи. Манихейство допускает лишь
высвобождение световых частиц и их возвращение в свое первоначальное ло-
114 См. краткую запись Ибсена о манихеях: наст, изд., с. 320ьа также с. 717—718, примеч. 7.
115 Один из манихейских текстов, цитируемый в книге: Ионас Г. Гностицизм:
(Гностическая религия). СПб., 1998. С. 211.
116 Это подтверждается тем, что драматург был знаком с обширным трудом немецкого
церковного историка Августа Неандера (1789—1850) «Всеобщая история христианской
религии и церкви» (1825—1845), в котором подробно описываются различные гностические
доктрины (среди них и манихейство), считавшиеся в эпоху Ибсена еретическими
искажениями христианского вероучения (см.: Svendsen Р. Om Ibsens kilder til «Kejser og Galilæer».
S. 205, 207, 226).
560
Приложения
но, т. е. полное уничтожение материи как таковой (а не ее преображение,
возвещенное христианством). Такое «высвобождение» и было для манихеев
конечной целью мировой истории. Поэтому, согласно манихейской доктрине,
«спасение» в религиозном смысле есть не что иное, как разделение Света и
Тьмы, — деяние, которое многократно предпринималось различными
«благими посланцами» (одним из которых был для манихеев и «светозарный
Иисус»), но которое встречало яростное сопротивление «архонтов Тьмы»,
стремящихся удержать в своей власти частицы Света — человеческие души.
Если же учесть, что в глазах манихеев человек не властен свободно выбирать
между Светом и Тьмой, но обречен лишь претерпевать в себе их
непрестанную борьбу, то покажутся далеко не беспочвенными обвинения в скрытом
манихействе, часто раздававшиеся по адресу Лютера из католического лагеря.117
Вот почему не должен удивлять и интерес к манихейству со стороны Ибсена,
хорошо усвоившего логику лютеранского учения и еще в отрочестве
испытавшего потрясение от вида «мертвого» земного бытия в «слабом, мерцающем,
тусклом свете».118 Ведь именно гностический дуализм, предельно обостряющий
драму мирового существования, содержит в себе и предпосылки
протестантской доктрины «двойного» предопределения (к спасению и к погибели), и
прообразы ибсеновских «демонов тьмы», улавливающих человеческие души, и,
наконец, сам смысл непрекращающейся борьбы, которую ведут, согласно
драматургу, «две непримиримые силы мировой жизни». Но здесь же скрываются
и отдаленные истоки легенды о докторе Фаусте, которая сложилась, как
известно, в эпоху лютеровской Реформации.
Ганс Ионас, один из крупнейших в науке XX в. исследователей
гностицизма, убедительно показал, что в истории западной культуры существует
лишь единственная ситуация, подобная той, что некогда породила гности-
117 См.: Гобри И. Лютер. С. 321—322. Обращает на себя внимание и заметная близость
психологических предпосылок, вызвавших к жизни эти отдаленные друг от друга во времени
явления. Выше уже отмечалось значение страха в контексте лютеровской религиозной
экзистенции. Однако страх является столь же важной составляющей манихейской религиозности.
«Как и весь гностицизм, — отмечает французский религиовед А. Ш. Пюэш, —
манихейство родилось из страха, сопровождающего существование человека в мире. Положение,
в котором он оказывается, рассматривается как странное, невыносимое, в корне дурное. Он
ощущает себя порабощенным телом, временем и миром, причастным злу, которое постоянно
угрожает или оскверняет его. Отсюда — необходимость освободиться...» (цит. по:
Трофимова М. К. Историко-философские вопросы гностицизма. М., 1979. С. 23; курсив мой. —
А. Ю.). Нельзя не отметить, что автор дилогии уже в раннем возрасте приобщился к
подобному опыту, что подтверждает выразительнейший «пролог» к его творчеству.
118 См.: наст, изд., с. 309.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
561
цизм.119 Эта ситуация (по мысли ученого, вовсе не утратившая актуальности
для XX столетия) сложилась на заре Нового времени и стала следствием
распада геоцентрической космологии, освященной богословскими
авторитетами, и возникшего тогда же представления о бесконечности мирового
пространства. Человек вдруг испытал непреодолимый страх перед безграничной
Вселенной, позднее выраженный в знаменитом изречении Блеза Паскаля:
«Брошенный в бесконечную безмерность пространств, которых я не знаю и
которые не знают меня, я испугался».120 Этот страх бесконечно усиливался
возникшим после таких открытий чувством удаленности от Бога, этого
«agnostos theos», бросившего людей в «тюремную камеру» (каковой является,
по словам Паскаля, Вселенная) и ставшего отныне не познаваемым через
свое творение. Возник исторический аналог позднеантичному кризису,
который тоже был вызван крахом традиционной космологии, утверждавшей
разумность и гармоничность мироустройства. Так уже в начале Нового времени
возникла почва для возрождения и новых трансформаций позднеантичных
воззрений, среди которых гностические концепции более всего соответствовали
изменившимся в человеческом сознании реалиям. Но последним отвечали и
богословские новации Лютера, имплицитно, косвенно воспроизводившие
некоторые гностические схемы. В самом деле, идея «сокрытого Бога», бесконечно
далекого от человека и пугающего своей беспощадной непредсказуемостью,
причудливо совмещает в себе апофатические представления гностиков о
непостижимом Боге (также бесконечно удаленном от тварного мира) и созданный
ими же образ жестокого Демиурга (творца материи), которые
трансформировались в сознании Лютера, приняв двоящийся облик «бога-дьявола». Но этот
всемогущий Бог-тиран, враждебный людскому роду своей бесконечной
«чуждостью» и способный без видимой причины обречь всякого на вечную
погибель, неизбежно подталкивал ренессансного человека, уже познавшего искус
безграничного самоутверждения, к богоборческому бунту. Поэтому легенда
о докторе Фаусте, ставшая одним из универсальных символов европейской
119 См.: Jonas H. Gnosticism and Modern Nihilism // Social Research: An International
Quaterly of Political and Social Science. 1952. Vol. 19. P. 430—452. Текст этой статьи был
позднее включен ее автором в свою книгу о гностицизме (рус. пер.: Ионас Г. Гностицизм:
(Гностическая религия). С. 319—339). Но поскольку текст статьи был при этом несколько
сокращен, а в русский перевод вкрались к тому же некоторые неточности, мы отсылаем
читателя к ее первой англоязычной публикации. См. также интересные размышления об
актуализации ряда гностических представлений в культуре XIX—XX вв. в книге современного
российского ученого: Светлов Р. В. Античный неоплатонизм и александрийская экзегетика.
СПб., 1996. С. 219—224.
120 Цит. по: Ионас Г. Гностицизм: (Гностическая религия). С. 321.
19 Зак. №3207
562
Приложения
культуры Нового времени, вобрала в себя и образ ренессансного
ученого-гуманиста, каким он сложился в народном сознании XVI в., и невольно
актуализированные Лютером идеи гностиков, которые еще в древности были преданы
церковью анафеме.121 В самом деле, именно в гностической картине мира
возник, как отметил Г. Ионас, «архетип мифа о Фаусте» — «теологический
переворот представления о самом грехе», выставивший последний как нечто
позитивное, как оправданный бунт человека против жестокого Демиурга во
имя скрывающейся в бесконечных далях цели — «окончательной свободы».122
Именно в гностическом либертианстве, этом причудливом двойнике
гностической аскезы, стремящемся, так же как и она, освободиться от законов
создавшего мир Демиурга, впервые заявил о себе тот «имморализм», который со
временем возродился в утверждении Лютера о полезности отказа от Десяти
заповедей. Но здесь же и предпосылки отступничества ибсеновского героя,
услышавшего от Максима, своего многомудрого Мефистофеля, что грех
состоит лишь во взгляде человека на греховное.123 Здесь же и смысл выбора,
который делает Юлиан, бросая свой отчаянный клич: «Через мрак к свету!».иА
Это далеко не единственное проявление в дилогии изначальных,
гностических корней «фаустовского мифа» было бы вряд ли возможно, если бы они
не питали и позднее лютеранство — несмотря на все попытки дезавуировать
слишком радикальные выводы отца Реформации. Даже адаптированное
к фарисейской буржуазной морали XIX в., лютеранство порождало время от
времени мыслителей, теоретически реализовывавших самые рискованные его
потенции. Едва ли не самый яркий тому пример — Фридрих Ницше, чьи
идеи непосредственно привлек Г. Ионас, демонстрируя типологическое
сходство ряда важнейших философских течений XIX—XX вв. с идейным
наследием гностицизма.125 Таким мыслителем был и непримиримый критик
121 В этой связи глубоко символична интуиция автора народной книги о Фаусте,
который сделал своего героя магистром, а затем и доктором богословия в Виттенбергском
университете, где некогда те же степени получил и Лютер. В. М. Жирмунский был склонен
видеть в этом сближении попытку противопоставить Фаусту отца Реформации (см.:
Жирмунский В. М. История легенды о Фаусте // Легенда о докторе Фаусте. М., 1978. С. 296).
Однако трудно отрицать двусмысленность такого сближения, вызвавшего, как отметил сам
В. М. Жирмунский, гневную отповедь одного из современников — лютеранского богослова
Августина Лерхеймера, который усмотрел в книге о Фаусте поругание не только «достой-
нейшего^университета», но и самого Лютера (см.: Там же. С. 28).
122 Ионас Г. Гностицизм: (Гностическая религия). С. 273.
123 См.: наст, изд., с. 56.
124 См.: наст, изд., с. 105 (курсив мой. — А. Ю.).
125 См.: Jonas Н. Gnosticism and Modern Nihilism. P. 430, 432, 441—442, 450. Что
касается духовного родства автора «Заратустры» с Лютером, то о нем немало писали в XX в.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
563
современного ему церковного протестантства, великий датский философ
Серен Киркегор, закономерно интересовавшийся образом Фауста как
типизированным воплощением интеллектуальной стороны демонизма126 (и оказавший,
как будет показано далее, несомненное воздействие на автора «Кесаря и
Галилеянина»127). В отличие от Ницше, провозгласившего себя «антихристом»,
Киркегор имеет прочную репутацию христианского мыслителя,
попытавшегося оживить изначальный религиозно-мистический импульс лютеранства,
гаснущий в современном мире под двойным напором атеистического вольно-
сами же протестантские богословы (кратко об этом см.: Оду ев С. Ф. Тропами Заратустры:
(Влияние ницшеанства на немецкую буржуазную философию). М., 1976. С. 222—223).
Здесь же следует отметить факты, способные дать пищу для размышлений на тему «Ибсен
и Ницше». «Кесарь и Галилеянин» был издан почти через два года после публикации
первой крупной работы Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» (1872), содержавшей
основу последующих идей философа. Можно усмотреть нечто невероятное в том, что
норвежский драматург, едва ли имевший тогда представление об этой книге и ее авторе, в
точности предугадал дальнейшую духовную судьбу немецкого мыслителя в своей драме
о Юлиане. С идеями автора «Заратустры» Ибсен познакомился лишь на рубеже 1880—
1890-х гг. благодаря Георгу Брандесу, уже разочаровавшемуся в позитивистских идеях и
приступившему к пропаганде ницшевского «аристократического радикализма». Сохранился
единственный отзыв Ибсена о Ницше, относящийся к ноябрю 1900 г.: драматург назвал
покойного мыслителя «своеобразно одаренным человеком», который «в основах своей
философии не может быть популярен в наше демократическое время», и при этом категорически
отверг уподобление Ницше «духу, явившемуся из тьмы, — сатане» (SV, XV, 436).
126 См.: Kierkegaards. Enten-Eller. København, 1991. Bd. 1. S. 56—57, 86—88; Кьер-
кегор С. Страх и трепет. М., 1993. С. 98—101 (в последней книге, как и в ряде других
русских изданий, фамилия философа транскрибируется не вполне точно; нормам датского
произношения более соответствует написание, которого придерживается автор настоящей
статьи).
127 Несмотря на то что Ибсен отрицал влияние на свое творчество идей датского
мыслителя и однажды заявил, что он «вообще очень мало читал Киркегора, а понял из его
сочинений еще того меньше» (СС, IV, 691), позднейшим исследователям удалось уличить
драматурга в извинительном для него лукавстве, объяснимом жаждой во что бы то ни стало
доказать свою полную творческую самостоятельность. Влияние на Ибсена философии
Киркегора было впервые подробно рассмотрено в специальном разделе исследования Харальда
Бейера «Значение Серена Киркегора для норвежской духовной жизни» (см.: Beyer H.
Søren Kierkegaards betydning for norsk aandsliv. S. 47—97). Из последующих работ на тему
«Ибсен и Киркегор» (ставшую одним из содержательнейших разделов современного ибсе-
новедения) следует особо выделить статьи норвежской исследовательницы Вигдис Истад
(см., например: Ystad V. «—livets endeløse gåde»: Ibsens dikt og drama. S. 42—57,
79—100), а также книгу американца Брюса Шапиро: Shapiro В. С. Divine Madness and the
Absurd Paradox: Ibsen's «Peer Gynt» and the Philosophy of Kierkegaard. New York; London,
1990.
564
Приложения
думства и морализирующего рационалистического богословия. Однако
выведение им религиозного существования за пределы общезначимых этических
критериев (предпринятое главным образом в книге «Страх и трепет»
(1843), которая интерпретирует библейский сюжет об Аврааме и Исааке)
осуществлялось с помощью воззрений, далеко не всегда согласуемых с
христианством. В дневнике двадцатичетырехлетнего Киркегора есть запись,
вполне по-фаустовски предвосхищающая его антитезу религиозного и
этического, причем со ссылкой на гностический имморализм: «Обыватели
никогда не испытывают ностальгии по неизвестному, далекому Нечто, по
глубинам, в нем лежащим, по тому, чтобы стать никем и ничем (...) они,
конечно, вовсе не подозревают о жизневоззрении (которое исповедовала одна
гностическая секта128), рекомендующем грешить, дабы познавать мир (...)
они никогда не имели ни малейшего понятия об идее, которая рождается,
когда через скрытую, тайную, в кромешной тьме лишь одному предчувствию
открытую дверь проникаешь в темное царство стонов, где видишь
истерзанные жертвы совращений и обманов, где видишь холод искусителя».129
Возникшая позднее аналогия и даже взаимообусловленность, взаимопревра-
щаемостъ божественного и демонического (иллюстрируемая парадоксальной
ситуацией Авраама и способная, по мысли Киркегора, «обмануть»130)
оборачивается той демонической верой, которая некогда не давала покоя Лютеру
и которую так метко описала П. П. Гайденко в своем исследовании кирке-
горовского миросозерцания: «Демонизм веры выражается не только в ее
абсурдно-парадоксальной форме, благодаря которой она оказывается по ту
сторону человеческого, по ту сторону этического; он выражается также и
в том, что Бог Авраама, Исаака и Иакова выступает главным образом в
такой роли, в которой обычно выступает дьявол: он искушает, соблазняет.
128 Имеются в виду каиниты либо карпократиане, одинаково проповедовавшие, согласно
свидетельству св. Иринея Лионского, необходимость совершить все мыслимые деяния
(в том числе и греховные), чтобы обрести свободу и тем самым спасение. Именно в их идеях
усматривает Г. Йонас и исток средневекового сатанизма, и архетип мифа о Фаусте (см.:
попас Г. Гностицизм: (Гностическая религия). С. 272—273). Примечательно, что и автор
«Кесаря и Галилеянина» попытался обозначить связь между учением каинитов и героем
позднеренессансной легенды: среди персонажей ранней редакции драмы есть некий каинит,
носящий имя Фаустус (см.: наст, изд., с. 327).
129 Цит. по: Роде П. П. Серен Киркегор, сам свидетельствующий о себе и о своей
жизни. Челябинск, 1998. С. 56. См. интереснейшее преломление этой мысли в замечании об
«истине карпократианского воззрения, согласно которому человек вообще достигает
совершенства только через грех», из работы Киркегора «Понятие страха» (1844): Къеркегор С.
Страх и трепет. С. 197.
130 См.: Къеркегор С. Страх и трепет. С. 82, 90.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
565
Это не добрый и справедливый Бог, он коварен и ненадежен. Это Бог,
постоянно требующий доказательств верности ему, ревнивый и беспощад-
° 131
ныи».
Как создатель задуманного Хеббелем типа драмы — драмы, которая
«прослеживает ход истории до самых таинственных ее истоков,
положительных религий», и которая «символизирует все исторические и общественные
условия», развивающиеся из этих религий на протяжении столетий, —
Ибсен художественно осмыслил эти сложнейшие двухтысячелетние сплетения,
по преимуществу оставаясь в русле естественной для него лютеранской
традиции — со всеми присущими ей противоречиями. Поначалу отталкиваясь от
концепции гетевского «Фауста» и вступая в полемику с воззрениями
своего любимого поэта, драматург создал в конечном итоге столь же глубокое,
столь же масштабное и тяготеющее к всеохватности произведение. Если же
помнить, что изображенный им фрагмент истории — часть бесконечно
длящегося, не только «посюстороннего», но и универсально-космологического
конфликта (требовавшего, по мысли Ибсена, предельно реалистичного
художественного изображения), то сложность решенной драматургом задачи
окажется беспрецедентной.
* * *
«Данное произведение, как Вы, наверно, заметили, носит самый
реальный характер, — писал Ибсен английскому критику, знатоку скандинавской
литературы Эдмунду Госсу, выразившему сожаление, что дилогия написана
не в стихотворной форме. — Я хотел дать полную иллюзию
действительности, произвести на читателя такое впечатление, как будто все то, о чем он
читает, происходило перед ним воочию. Пользуясь стихотворной формой, я бы
пошел вразрез с собственными намерениями и целью, которую себе поставил.
Разные мелкие, будничные лица, которых я нарочно ввел в пьесу, совсем бы
стерлись и смешались между собой, если бы я заставил их говорить одним и
тем же стихотворным размером. (...) Вообще форма речи должна
соответствовать той степени идеализма, какою проникнуто изображение. Мое
новое произведение отнюдь не трагедия в старинном значении слова; я хотел
изобразить людей, а потому и не заставил их говорить „языком богов"...»
(СС, IV, 703—704). Неустанно подчеркивая, что созданная им дилогия —
«вполне цельное, вполне реалистическое произведение» (СС, IV, 701),
Ибсен заявлял о своей причастности к современным ему литературно-художест-
131 Гайденко П. П. Трагедия эстетизма: О миросозерцании Серена Киркегора (1970) //
Гайденко П. П. Прорыв к трансцендентному: Новая онтология XX века. М., 1997. С. 201.
566
Приложения
венным и театрально-драматургическим исканиям, предполагавшим отказ от
всякой романтической идеализации, стремление к максимально
достоверному, эмпирически точному изображению жизненных реалий. Жанр
исторической драмы должен был подчиниться этим требованиям столь же безусловно,
как и жанр исторического романа после «Саламбо» (1862) Гюстава
Флобера, давшего в этом произведении образец скрупулезнейшего воссоздания
древности. Эпоха великих археологических открытий, представленная
именами Франсуа Мариета, Генри Роулинсона, Генриха Шлимана, предъявляла
свои требования и к искусству — изобразительному и сценическому.
Увлекавшему многих живописцев того времени антикварному буквализму вполне
соответствовали прославленные спектакли Мейнингенской труппы, ставшие
для театра того времени эталоном исторической точности.132 Без принципов
«археологического натурализма», разработанных такими крупными
практиками европейской сцены, как Чарлз Кин, Франц Дингельштедт и позднее
глава мейнингенцев Людвиг Кронек, трудно представить себе становление
нового, режиссерского театра — процесс, к которому был причастен и
великий норвежский драматург, ставший основоположником «новой драмы».
Близость этим принципам весьма ощутима и в ибсеновской дилогии, пускай
не предназначавшейся автором для театральной постановки, но создающей
зримую, максимально точную и подробную иллюзию далекой эпохи в
пределах воображаемой сцены-коробки. Перед читателем «Кесаря и Галилеянина»
буквально разыгрывается готовый спектакль, увидеть который позволяет
тщательно выстроенная режиссерско-драматургическая партитура.
Никогда прежде Ибсен не был так щедр на ремарки, которые не просто
обозначают место действия, но конструируют сценическое пространство, заполненное
многочисленными подробностями исторического быта. Фиксация мизансцен,
описания лиц, костюмов, поведения, эмоционального состояния персонажей,
выражаемого в жестах и интонациях (нередко с дополнительной помощью
«подсказывающей» пунктуации), наконец, бурная жизнь толпы,
представленная бессчетным количеством «разных мелких, будничных лиц» и весьма
похожая на масштабные, темпераментные и столь же реалистически
убедительные массовые сцены из спектаклей мейнингенцев, — все это в целом
складывается в грандиозную театральную панораму, о которой не без
скромности писал драматург: «...все образы проходили передо мной воочию,
озаренные светом своей эпохи и, надеюсь, так же будут проходить и перед
глазами читателей» (СС, IV, 701).
132 Подробно о Мейнингенском театре см.: Ростоцкий Б. И. Мейнингенцы // История
западноевропейского театра: В 8 т. М., 1970. Т. 5. С. 507—533.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
567
В этом выборе театральности, удовлетворявшей требованиям
«археологического натурализма» и тщательно камуфлировавшей свою условную
игровую природу, сказалось не только стремление Ибсена учитывать меняющиеся
художественные требования эпохи. Здесь заметен и вызов драматурга
своему кумиру — автору «Фауста». Если Гете предпослал своей трагедии
«Театральное вступление», в котором остроумно раскрываются секреты
закулисного мира и подготавливается все последующее мировое действо,
разыгрываемое в «тесном дощатом балагане» («in dem engen Bretterhaus»), то
Ибсен отверг разоблачение сценической иллюзии. Поэтому он отказался и от
задуманного поначалу «Пролога» с его подчеркнуто условной
театральностью, и от обобщенной, абстрактной картины тьмы и света, отдаленно
предвосхитившей образность экспрессионистской сценографии. И все же
драматург осуществил свое первоначальное намерение создать аналог гетев-
скому «Прологу на небесах»; но только этот «пролог» был написан им в
форме пародии — острой, язвительной и при этом вполне соответствующей
законам реалистического театра, где «язык богов» явно неуместен.
Сцена, открывающая дилогию, разыгрывается отнюдь не в небесных
сферах, не в мире бесплотных непорочных духов, прославляющих своего
божественного сюзерена, а на грешной земле, где правит подозрительный, постоянно
неуверенный в себе и других император. Торжественное славословие
архангелов превратилось в доносящийся из дворцовой церкви пасхальный гимн,
который без особых поэтических прикрас прославляет Господа, низвергшего
змия в адскую бездну. Конечно, сам Господь не появляется на ибсеновской
сцене воочию. Ему не остается, пожалуй, ничего другого, как занять на
небесах место невидимого зрителя, с тоской вспоминающего о старой доброй
театральной эпохе, остатки которой запечатлел автор «Фауста» в своем
тесноватом «дощатом балагане».133 Ведь Господу и в самом деле не резон
выходить на сцену, которую наводнила пестрая толпа язычников и христиан-бо-
133 В «Книге Le Grand» (1826) из известных Ибсену «Путевых картин» Генриха Гейне
(о знакомстве с ними драматурга см.: SV, XVI, 179) есть глава, которая могла
спровоцировать автора дилогии на такую игривую «надтекстовую» шутку. В этой небольшой главе (где
упомянут, кстати говоря, и создатель «Фауста» как поэт, прибегнувший к «простонародным
стихам кукольного театра») иронично описывается сочиненная Господом «тысячеактная
мировая трагедия». При этом «наверху, на небе, в первом ряду сидят прелестные ангелочки,
смотрят в лорнеты сюда вниз на нас, комедиантов, а милосердный Господь Бог важно сидит
в своей огромной ложе и, может быть, скучает или соображает, что театр этот долго не
просуществует, так как некоторые получают слишком большое жалованье, другие — слишком
маленькое, и все слишком уж скверно играют» (см.: Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т. Л., 1957.
Т. 4. С. 132—133).
568
Приложения
гомольцев, с одинаковым нетерпением ожидающих более важную для них
персону — земного кесаря. Поэтому не только трио небожителей заменено
поющим хором человеческих голосов, но и все гетевское «небесное воинство»
(«die himmlischen Heerscharen») предусмотрительно понижено в должности
до уровня солдат императорской стражи, готовящихся встретить своего
владыку на ступенях дворцового храма. Если же прибавить к этой дерзкой
пародии бурную перепалку между «истинными христианами», решающими
запутанные проблемы догматики и ересиологии методом взаимных плевков и
тумаков, то резкий сарказм столь убедительной реалистической картины
выдержит сравнение с ярчайшими образцами фарсового бурлеска.
Однако ирония Ибсена имела и другой, более изощренный прицел, лишь
на первый взгляд импонировавший врагам возвышенного идеализма.
Казалось бы, в драме, начинающейся с такого категоричного отрицания
сакрального трансцедентного начала, с такого язвительного разоблачения религиозной
веры как мистификации и с такого безжалостного, по-фейербаховски
убедительного вскрытия ее земных корней, не может быть никакой религиозной
метафизики, никакого выхода за пределы «положительных фактов»,
демонстрирующих безальтернативность профанного существования. И все-таки Ибсен
не для того начинает пьесу со столь радикального отрицания, чтобы далее
разворачивать новые аргументы в его поддержку. Уже в первой сцене
дилогии автором намечена глубоко скрытая двойная ирония, которая, все более
усложняясь, послужит к финалу произведения доказательству иных,
диаметрально противоположных выводов. Ведь мировые силы, ведущие свою
непрестанную борьбу, зримо присутствуют в первой ремарке — в картине,
рисующей ярко освещенную пасхальными огнями церковь и поверженные
языческие статуи на затемненном участке сцены. Такая последовательная
реалистическая трансформация ненаписанного «Пролога», представляющего
Свет и Тьму как изначальные, не затронутые тварными превращениями
субстанции, создает ту самую картину рассеянного, смешанного с
преобладающей Тьмой Света, которая в полной мере соответствует манихейским
представлениям о земном существовании. При этом мелькающие на сцене
бумажные фонарики (одним из которых пользуется ювелир Потамон,
обвиняемый как раз в этой сцене в манихейской ереси) воспринимаются как
мерцающие в ночи, как будто «плененные Тьмой», световые искры и придают
всей картине причудливую зыбкость, знакомую нам по первому ибсеновско-
му сочинению. Однако не только рембрандтовское распределение светотени,
но и вся пространственная архитектоника этой сценической картины несет
в себе глубоко серьезную смысловую нагрузку. Главный источник света,
каковым является здесь церковь, не случайно расположен в глубине сцены, обра-
Л. Л. Юрьев. Между Светом и Тьмой
569
зуя ее композиционный фокус. Таким образом перед зрителем возникает не
сразу узнаваемая, но все же достаточно отчетливая изоморфная структура
барочной декорации, приспособленная к условиям сцены-коробки XIX в. и
соответствующая строжайшим требованиям художественного реализма. Как
известно, именно в барочном театре сложилась традиция привлекать
внимание публики к наиболее важным в смысловом отношении компонентам
зрелища, размещая их по центру в глубине сценической площадки.134 Частое
применение Ибсеном такого приема давно замечено театроведами в его
«современных пьесах», предлагающих различные трансформированные модели
барочного театрального пространства.135 Однако нигде отмеченный прием не
был использован норвежским драматургом столь наглядно, как в
произведении, вдохновленном гетевским шедевром. Ведь Гете представлял себе зримое
воплощение «Пролога на небесах» средствами театра барокко конца
XVII—начала XVIII столетий: «В начале „Пролога" на авансцену выходят
архангелы и сопровождающий их хор ангелов; затем появляется
Мефистофель. Задняя часть сцены закрыта занавесом. Когда она открывается, на
возвышении восседает Господь, окруженный сиянием. По окончании
„Пролога" занавес закрывается, ангелы уходят в боковые кулисы».136 Как видим,
вовсе не трудно опознать не только смысловую, но и
композиционно-драматургическую, а также театрально-пространственную модификацию «Пролога на
небесах», созданную Ибсеном в первой сцене «Кесаря и Галилеянина»:
появляющегося на заднем плане и окруженного сиянием Господа заменяет здесь
ярко освещенная в глубине церковь; расходящимся ангелам соответствуют
богомольцы и стража, покидающие подмостки вслед за идущим в церковь
императором; остающегося в одиночестве Мефистофеля замещает будущий
отступник Юлиан, чье пребывание на опустевшей сцене за пределами
церкви выглядит весьма многозначительно. Однако за этими содержательными
параллелями следует еще одна — пожалуй, самая коварная и едкая:
зрителям, к которым обращается Мефистофель в финале гетевского «Пролога»,
соответствует на сей раз убогий слепой, страдающий неверием, с которым и
вступает в беседу ибсеновский герой. Таков, по всей видимости, намек дра-
134 В испанских корралях XVII в. так появлялось, например, «орудие небес» — статуя
Командора из пьесы Тирсо де Молины «Севильский озорник, или Каменный гость»
(подробнее об этом см.: Силюнас В. Ю. Стиль жизни и стили искусства: (Испанский театр
маньеризма и барокко). СПб., 2000. С. 153, примеч. 26).
135 Наиболее содержательное рассмотрение этой темы читатель может найти в книге
израильского театроведа Фредди Рокема: Rokem F. Theatrical Space in Ibsen, Chekhov and
Strindberg: Public Forms of Privacy. Ann Arbor, 1986. Р. 13—28.
136 Гете И.-Б. Собр. соч.: В 10 т. М., 1976. Т. 2. С. 450 (коммент. А. А. Аникста).
570
Приложения
матурга на свою скептично настроенную публику, только что весело
смеявшуюся над перебранкой императорских единоверцев, но неспособную
разглядеть в тщательно выстроенной автором реалистичной картине ни ее
барочный прообраз, ни ее изначальную евангельскую основу: «И свет во тьме
светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:5).
Конечно, двойная ирония драматурга вовсе не ограничивается остроумной
игрой намеков и аллюзий, как не ограничивается отдельно взятым приемом
связь ибсеновской дилогии с барочной традицией. Ирония Ибсена с самого
начала тяготеет к философским обобщениям, готовит зоркого читателя
к восприятию парадоксальной истины, которую с предельным лаконизмом
формулирует в третьем действии герой дилогии: «Существует то, чего нет, а
то, что есть, — не существует».137 Такое представление о контрасте
духовного и материального бытия характерно для многих мистических учений и
метафизических систем, даже столь далеких друг от друга, как манихейство и
философия Шопенгауэра. Характерно оно и для барочного мировосприятия,
отразившего кризис традиционных космологических представлений и
основанного на чувстве, что «земля отброшена на край бездонной вселенной, хаос
проникает в космос, являющийся грандиозным полем неустанного
столкновения ужасающих сил».138 Однако барочная драма выразила не только это
чувство, но и волю потрясенного человека к восстановлению порядка, его
стремление заново обрести уверенность в осмысленном мировом
существовании, которое кажется дисгармоничным лишь ограниченному человеческому
восприятию; на деле же оно сохраняет полную зависимость от воли
всесильного и непостижимого в своей бесконечной мудрости Творца. Пожалуй,
именно здесь кроется основа как глубинной связи дилогии Ибсена с барочной
традицией, так и принципиальных, исторически обусловленных расхождений
между ними. Близость обусловлена типологическим сходством кризисных
ситуаций, всегда предполагающих обновление мировоззренческих ориентиров.
Различие связано с тем, что в эпоху Ибсена речь уже шла не просто о бого-
словско-метафизическом оправдании новой космологии, но об окончательном
выборе между религиозной и атеистической картинами мира, причем в
условиях, когда не только дарвинистская теория эволюции, но и историческая
библейская критика, приравнявшая к мифологии важнейшие ветхозаветные и
евангельские события, поставили на повестку дня отказ от всякой
религиозной веры. Между тем норвежский драматург вовсе не спешил с таким отка-
137 См.: наст, изд., с. 52.
138 Силюнас В. Ю. Стиль жизни и стили искусства: (Испанский театр маньеризма и
барокко). С 58.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
571
зом, в чем главным образом и проявилась, как заметил Брандес, его
мировоззренческая «реакционность». Но именно эта «реакционность»
оказалась важнейшей предпосылкой художественного новаторства Ибсена,
возродившего мистериалъную традицию в совершенно неожиданных,
несвойственных ей, на первый взгляд, формах и с исключительным,
поистине беспрецедентно сложным жанровым решением, В предшествовавшей
«Кесарю и Галилеянину» драматургии XIX в. была лишь единственная
попытка продолжить эту традицию — созданная немецкими романтиками
«драма-компендиум», в которой своеобразно преломился опыт
средневековой и барочной сцены и которая несомненно повлияла на концепцию гетев-
ского «Фауста».139 «При всех индивидуальных вариациях, — отмечает
исследователь этого художественного явления, — она всегда строится по одной
и той же схеме, возрождающей структуру средневековых мистерий и
моралите (...). В весьма обширных, тяготеющих к всеохватности пространственных
и временных рамках воссоздается хаотическое смешение и противоборство
разнонаправленных „мировых" сил. Это могут быть силы исторические —
точнее сказать, историко-мифологические (мир христианства и язычества
в «Императоре Октавиане» Тика, в драмах 3. Вернера и т. д.), либо
отвлеченно-духовные, моральные, — но тоже открыто христианизованные («Ге-
новева» Тика и «Галле и Иерусалим» Арнима). При этом в развязке драмы
все завершается непременной победой и апофеозом положительного
морального начала. В костюме истории и мифологии перед нами предстает именно
мистерия — вершится таинство извечного процесса прегрешения и
искупления, страдания и воздаяния».140 Однако ибсеновский замысел являл собой
предельный контраст поэтике этого романтического жанра, предполагающей
не резкое обострение, а, напротив, размывание и растворение драматического
конфликта. При этом не только рыхлость драматургической формы, но и
многие другие особенности «драмы-компендиума» не соответствовали
стоявшим перед норвежским автором задачам. Созданная романтиками
разновидность мистериальнои драмы оставалась не более чем одним из многочисленных
художественных вариантов характерного для романтизма «бегства в
прошлое» — не подлинным возрождением старой традиции, а всего лишь
изощренной эстетической игрой. Чисто внешние приемы средневековых и
барочных зрелищ, их многочисленные феерические чудеса, демонстрирующие
139 См. глубоко содержательное рассмотрение связи «трагедии» Гете с романтической
мистериальнои драмой в исследовании: Карельский А. В. Драма немецкого романтизма.
С. 95—98.
140 Там же. С 77—78.
572
Приложения
вторжение незримых трансцендентных сил в мир обыденной
посюсторонности и некогда воспринимавшиеся публикой как отражение подлинных реалий,
неизбежно оценивались людьми XIX в. как сказочная фантастика.
Изысканно причудливая поэтическая стилизация, которой обернулся
провозглашенный романтиками «возврат к истокам», имела оправдание лишь в пределах
романтического панэстетизма — не только чуждого, но даже враждебного
всему, что еще сохраняло связь с подлинной религиозной традицией. Уже
в работах Серена Киркегора была убедительно показана вся фальшивость
романтической эстетизации христианства, основанной на чисто игровых
отношениях с трансцендентным миром. С наступлением же новой, позитивистской
эпохи, категорично отвергшей примат эстетических ценностей и объявившей
эмпирическую достоверность обязательным требованием новейшего
искусства, романтическая стилизация чудесного тем более теряла всякую
легитимность. Поэтому, работая над «Кесарем и Галилеянином», Ибсен столкнулся
с проблемами намного более сложными, чем те, которые решались
романтическими поэтами-драматургами. Вот почему известное утверждение автора
дилогии, что прозой писать гораздо труднее, чем стихами,141 вовсе не следует
ограничивать его прямым контекстом. Оно косвенно затрагивает вопрос
более общего характера: можно ли, не отступая от требований бытового
эмпирического правдоподобия, выявить незримую, но от этого вовсе не
иллюзорную духовную реальность, показать ее неуничтожимую
бытийно-онтологическую основу. Дилогия Ибсена и ряд позднейших его произведений
дали на этот вопрос положительный ответ. В этом и состоит, пожалуй, главная
подоплека ибсеновской двойной иронии, давшей Юлианову парадоксу вполне
реалистическое художественное воплощение.
Принципиально реалистическая ориентация автора дилогии проявилась
далеко не только в стремлении к максимально точному воссозданию бытовых
реалий эпохи и в предпочтении прозаической формы речи, чуждой
«высокому» патетическому стилю. Столь же отчетливо она обнаруживается и в самой
структуре драматического действия, в его глубоко содержательной
внутренней организации. Как неоднократно отмечалось в различных теоретических
исследованиях, именно реалистическая драматургия XIX в. основательно
подорвала гегелевскую концепцию драматического конфликта, опиравшуюся на
классическую, восходящую к античности художественную традицию.142 Со-
141 См. письмо драматурга к норвежской артистке Люции Вольф от 25 мая 1883 г.
(СС, IV, 717).
М2 См.: Хализев В. Е. Драма как род литературы (поэтика, генезис,
функционирование). М, 1986. С. 129,133,149—151.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
573
гласно этой концепции (в полной мере приложимой и к гетевскому
«Фаусту», и к романтической «мистериальной драме»), конфликт вырастает из
нарушения исходной гармонии, мыслимой как объективная и универсальная
норма «наличного бытия», и развивается до полного своего исчерпания,
знаменующего «снятие» противоречий и восстановление нарушенного порядка.
Не отрицая существования в самом бытии постоянных, совершенно не
устранимых из него конфликтов, Гегель все же не считал их подходящими для
художественного воссоздания, склоняясь тем самым к «возведению
„бесконфликтности" в ранг жизненной нормы» — своего рода «апофеозу идиллично-
сти».143 Однако европейская реалистическая драма, главным образом
представленная в предибсеновский период произведениями Георга Бюхнера и
Фридриха Хеббеля, категорически отвергла это гегелевское воззрение и
обратилась преимущественно к фундаментальным противоречиям социального и
исторического бытия, выявив его изначальную, непреодолимую
конфликтность. При этом стала стремительно уменьшаться зависимость общего хода
драматического действия от воли отдельно взятого индивида или группы лиц,
а следовательно, обнаружился кризис основополагающего для прежней
европейской драмы принципа, утверждавшего свободу активно действующего
индивида, его способность осуществлять свои права в борьбе с другими
свободно действующими индивидами. Именно «новая драма», зачинателем
которой по праву считается реалист Ибсен, радикально трансформировала
этот принцип, показав обреченность, иллюзорность индивидуалистических
претензий и выявив неразрешимость основополагающих жизненных
конфликтов, их неподвластность отдельно взятой человеческой воле. Взамен
гегелевской концепции, предполагавшей веру как в бесконфликтную норму
существования, так и в свободно действующего героического индивида,
вместо «противоречий локальных и преходящих, замкнутых в пределах
единичного стечения обстоятельств и принципиально разрешимых волей отдельных
людей», «новая драма» предложила «конфликты субстанциальные, т. е.
отмеченные противоречиями состояния жизни, которые либо универсальны и
в своей сущности неизменны, либо возникают и исчезают согласно надличной
воле природы и истории, но не благодаря единичным поступкам и
свершениям людей и их групп».144
В дилогии Ибсена — произведении, по словам самого автора, «вполне
реалистическом» — раскрывается именно такой, субстанциальный
конфликт, вне которого непредставима для драматурга мировая история и кото-
143 См.: Там же. С. 129, 133.
144 Там же. С. 133—134.
574
Приложения
рый не поддается разрешению человеческими силами. Уже первая сцена
драмы, пародирующая гетевский «Пролог на небесах», обнаруживает
дисгармонию земного бытия, строясь на контрасте между торжественным
пасхальным благолепием и зримой реальностью, которую никак не назовешь
идилличной. Как бы ни прославлял церковный гимн победу Агнца,
необоснованно перенесенную из воображаемого апокалиптического будущего в
настоящее, «змий» так и не «повержен в адову бездну», его глаза сверкают
перед императором даже из чаши, наполненной святым вином причастия, —
образ достаточно выразительный, чтобы заставить читателя усомниться
в торжестве светоносной божественной воли. «Змий» еще не раз проявит
свое могущество — и это прежде всего отразится в судьбе искушаемого им
героя, в котором «ангел и змий слились воедино».м5
В мире, каким он предстает у Ибсена, мировая гармония — то самое
«третье царство», о котором пророчествует мистик Максим, — остается
утопией, смутной мечтой, не реализуемой в пределах исторического
существования. Навеянная идеей Гейне о синтезе «эллинства» и «назарейства»146 мысль
о гармоничном слиянии язычески-плотского начала с христианской
духовностью могла, конечно же, всерьез импонировать драматургу. Усвоив поздне-
лютеранское восприятие христианства как религии «чистого духа», Ибсен
вполне закономерно усматривал в евангельском учении некую
односторонность.147 Но видеть в мечте о «третьем царстве» «главную мысль» дилогии
145 См.: наст, изд., с. 199.
146 См.: Svendsen Р. Om Ibsens kilder til «Kejser og Galilæer». S. 236. См. также: наст,
изд., с. 676—677, примеч. 118.
147 Еще один «след», оставленный манихейско-гностическим дуализмом в лютеранском
богословии и закрепившийся в массовом интеллигентском сознании XIX—XX вв. Не
случайно Лютер, который все-таки сохранял веру в телесное воскресение Христа и поэтому
осуждал «скверные и плохие слова» о человеческой плоти, тем не менее допускал в
отношении последней вопрос: «А есть ли что-нибудь гнуснее?» (Лютер М. Избр. произв. С. 199).
Что же касается большинства внецерковных протестантских интеллигентов XIX в.
(особенно так называемых «либеральных теологов», пытавшихся адаптировать христианское
вероучение к новейшим научным теориям), то для них легчайшим способом сохранить «верность»
христианству была реинтерпретация последнего в абстрактном, умозрительном, «чисто
духовном» смысле. По этой причине христианство стало подвергаться существенным
искажениям, все более превращаясь в религию «духа», якобы изначально враждебную плотской
жизни и именно поэтому предполагающую телесную аскезу и даже гипертрофированное
«влечение к смерти». Такой «модернистской» интерпретации (нередко встречающейся и
ныне) можно противопоставить мысль о том, что «христианство с самого начала было
подхвачено широко разливающейся волной безотчетной тоски по избавлению от собственной
„плоти", — тоски, которая не имела никакой необходимой связи с христианским
учением, которая облекалась в самые разнообразные формы и в конце концов нашла себе наиболее
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
575
(как это делало большинство писавших о «Кесаре и Галилеянине») значит
игнорировать саму логику драматического действия, выявляющую всю
иллюзорность, всю абстрактную фантастичность этой мечты.148 Провозглашаемый
мистиком Максимом идеал полноты и гармонии прельщает ибсеновского
Юлиана, побуждает его к действиям, которые ведут героя к
катастрофе и наперекор его воле служат утверждению «второго царства» —
христианской эпохи, вовсе не обещающей новым поколениям идилличного
существования. Мечта о гармонии оказывается лишь орудием в борьбе друг
с другом «сил мировой жизни», составляющей, по Ибсену, главное
содержание всемирной истории. Согласно мысли драматурга, эта борьба
принципиально не устранима из исторического бытия, и лишь «когда мировой дух
больше не найдет душ, чтобы искушать их и совращать, — тогда наступит
о 149 ТЛ « «
последний день». Именно поэтому человек, действуя, на первый взгляд,
активно и свободно, все-таки играет в истории преимущественно страда-
адекватную реализацию отнюдь не в ортодоксальном христианстве, но в „энкратитских"
ересях, в гностицизме и монтанизме, в присциллианстве и особенно в манихействе. (...)
Христианство — ни в коем случае не религия „духа"; это религия „Святого духа", что
отнюдь не одно и то же. Ее идеал — не самоодухотворение, а „покаяние", „очищение" и
„святость", что опять-таки не одно и то же. С христианской точки зрения и плоть может быть
„честными мощами", а дух может быть „нечистым духом" — причем, что особенно важно,
нечистым вовсе не в силу контакта с материей, как представляли себе платоники,
гностики и манихеи, но по собственной вине непослушания. (...) вся совокупность
материальных вещей создана творчеством Бога и „хороша весьма", между тем как дьявол вызвал
к жизни только одну злую и притом, кстати говоря, всецело невещественную, всецело
духовную вещь — грех. Грань между добром и злом идет для христианства наперерез грани
между материей и духом» (Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М.,
1997. С. 23,111—112; курсив мой. — А. Ю.).
148 Безусловно прав был Георг Брандес, писавший в 1882 г., что в «Кесаре и
Галилеянине» (как и в «Бранде») «все то, что изображает борьбу и стремление, представлено
гораздо более выдающимся и многозначительным, чем то, что обозначает собою примирение и
гармонию» (Брандес Г. Собр. соч. Т. 1. С. 107). В реальности утопия неизменно
оборачивается нелепым фарсом, что проницательно заметил Н. Я. Берковский, указавший на
пародийное отражение мечты о «третьем царстве» в изображенной драматургом картине
эклектичного «византизма»: «До конца ли это замечает сам Ибсен или нет, ирония его
восточно-римских драм заключается в том, что „третье царство' уже само по себе
осуществилось во владениях Юлиана, без каких-либо стараний с его стороны. Что Юлиан ищет
в прекрасном отдаленном будущем, то уже прямо дано Юлиану, находится перед его
глазами в дурном, посредственном настоящем. Подданные философствующего императора были
и останутся язычниками, носящими маску христианства. Таков на деле синтез эллинства и
назарейства, власти кесаря и власти галилеянина» (Берковский Н. Я. Ибсен. С. 218—219).
См. также: наст, изд., с. 677, примеч. 119, и с. 687, примеч. 37.
149 См.: наст, изд., с. 348.
576
Приложения
тельную роль. Его возможности ограничены пределами, некогда
очерченными лютеровским детерминизмом: «...у человека нет свободы воли по
отношению к тому, что выше его, а есть только по отношению к тому, что ниже
его».150 И выбор человека между борющимися мировыми силами свершается
не по его собственной свободной воле, неоправданно возводимой им в
абсолют, в «закон верховный и безусловный», но, скорее, в соответствии с
образцом, изначально заданным лютеровским «манихейством»: «...воля человеческая
находится где-то посередине, между Богом и сатаной, словно вьючный скот.
Если завладеет человеком Господь, он охотно пойдет туда, куда Господь
пожелает (...) если же владеет им сатана, он охотно пойдет туда, куда сатана
пожелает. И нет у него никакой воли бежать к одному из этих ездоков или
стремиться к ним, но сами ездоки борются за то, чтобы удержать его и
завладеть им».151 Иными словами, «желание — необходимость желания»,*52
как говорит обманутый высшими силами мистик Максим, подводя итог
свершившейся судьбе главного героя. В этом и состоит, по Ибсену,
«противоречие между волей и возможностью» — «трагедия и вместе с тем комедия
человечества и индивида» (СС, I, 56).
В пределах этой последовательной детерминистской метафизики,
имеющей, по справедливому утверждению Брандеса, религиозные корни,153 и
разворачивается действие ибсеновской дилогии. Ею же определяются деяния,
стремления и в целом весь характер Юлиана, преднамеренно лишенного
автором той «прирожденной величественности», которую особо выделял в
римском императоре его современник и первый биограф Аммиан Марцеллин.154
Многих современников драматурга удивляло столь очевидное принижение им
крупной исторической фигуры, часто рисовавшейся в предшествовавшей
Ибсену литературе в трагическом ореоле обреченного, но при этом несгибаемого
в своей природной отваге воина-философа.155 Однако Ибсен вполне обосно-
150 Лютер М. Избр. произв. С. 215.
151 Там же. С. 212.
152 См.: наст, изд., с. 233.
153 См.: наст, изд., с. 504.
154 См.: Аммиан Марцеллин. Римская история. СПб., 1996. С. 334. Как указывал
позднее драматург, книга Аммиана Марцеллина послужила ему важнейшим историческим
источником (см.: ПСС, IV, 515). Между тем ибсеновский Юлиан отнюдь не во всем
совпадает с образом, запечатленным римским историком (см. их подробное сопоставление: La
Chesnais Р.-С. Les sources historiques de «Empereur et Galiléen» // Edda: Nordisk tidsskrift for
litteraturforskning. Oslo, 1937. Bd. 37. S. 534—541).
155 Таков, к примеру, герой стихотворной трагедии датского писателя Карстена Хаука
(1790—1872) «Юлиан Отступник», увидевшей свет в Копенгагене в 1866 г. Ибсен,
относившийся к престарелому романтику Хауку без особого пиетета и уже задумавший на тот
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
577
ванно «снизил» образ Юлиана, чтобы сделать своего героя невольным
избранником мировых сил, пользующихся, как и гегелевский «Weltgeist»,
любыми человеческими страстями и слабостями, превращая их в средства для
достижения своих глобальных целей. В медлительно развертывающейся
экспозиции первой части драматург демонстрирует зависимость Юлиана от
внешних обстоятельств и использует многообразные аллюзионные приемы,
чтобы извлечь почти пародийный эффект из «безгероичности» своего
обуреваемого страхом героя.156 Юлиан, который должен стать, согласно видению
его матери, «новым Ахиллесом», обязан утратой надежд на титул цезаря
императорскому рабу-фавориту (который словно в насмешку над юным
принцем носит имя эфиопского царя-воина, побежденного подлинным,
мифологическим Ахиллом) и, что делает ситуацию еще более комичной, его
спартанской собаке. Столь же иронично соотнесен Юлиан первой части и
с образом шекспировского Гамлета, — он тоже одинокий принц, не
находящий себе места при дворе родича-убийцы, но только совсем не способный на
решительную борьбу, страшащийся малейшей попытки выступить в защиту
своего достоинства и лишь в четвертом действии осмеливающийся бросить
вызов кесарю, но и то «поневоле» — чтобы избегнуть неминуемой гибели.
Но все же более ярко проступает сходство Юлиана с ибсеновским Пером
Гюнтом. Как верно подметил Э. Виллер, Юлиан ни разу в первой части не
становится подлинным «господином ситуации», но оказывается, подобно
герою драматической поэмы, во власти внешних обстоятельств;157 он в той же
мере похож на романтического мечтателя — пылкого, честолюбивого, но
избегающего решительного самоопределения и потому духовно аморфного.
В его драматической активности причудливо сочетаются два
разнонаправленных вектора: порывистая, импульсивная жажда «живой жизни», стремление
момент свою драму о Юлиане, отказался от знакомства с этим произведением (см. письмо
драматурга к своему издателю Фредерику Хегелю от 21 мая 1866 г.: ПСС, IV, 324). Нет
вместе с тем никаких данных, свидетельствующих, что автор дилогии прочел трагедию Хау-
ка позднее.
156 При этом пародийность фигуры Юлиана тесно смыкается с пародийностью образа
земного кесаря, что приводит к возникновению глубоко ироничного «надтекста». «Вся моя
юность была омрачена неизбывным, неуемным страхом перед кесарем и Христом», —
вспоминает Юлиан в пятом действии «Отступничества цезаря» (наст, изд., с. 100). Страх
перед капризным, непредсказуемым и тоже охваченным страхом богопомазанником Кон-
станцием (этой довольно едкой «очеловеченной» пародией на лютеровского «сокрытого
Бога») образует двусмысленное единство с подлинным религиозным переживанием — страхом
перед «ужасным», «загадочным», «беспощадным Богочеловеком».
157 Wyller Е. A. Ibsens «Keiser og Galilæer»: En løpende kommentar. S. 105.
578
Приложения
обрести себя, вступив в общение «с духом лицом к лицу»,158 — и в то же
время длительное и не менее энергичное уклонение от шагов, необходимых для
достижения цели. Ибсеновский Юлиан так же хочет быть самим собой, но
не решается выбрать себя, как гюнтовский прототип — внутренне
расколотый «ироник» Киркегора, только созерцающий свои многочисленные
возможности, но не реализующий вполне ни одной из них. Его образ, как и
образ Пера Гюнта, словно вдохновлен вопросом из киркегоровского «Или —
или»: «Можешь ли ты представить себе что-нибудь ужаснее той развязки,
когда существо человека распадается на тысячи отдельных частей, подобно
рассыпавшемуся легиону изгнанных бесов, когда оно утрачивает самое
дорогое, самое священное для человека — объединяющую силу личности, свое
единое, сущее „я"?».159
Однако разорванность «я» героя имеет в дилогии отчетливые
социально-исторические мотивации, существенно отличающие это «вполне
реалистическое произведение» от созданной Ибсеном ранее драматической поэмы.
Юлиан просто не может не оказаться во власти сил распада, дыша
«нездоровым» воздухом императорского двора («Jeg kan ikke tåle luften i slottet. Jeg tror
her er usundt» — SV, VII, 38), проникаясь эклектикой гибнущей
эллинистической культуры и, наконец, пытаясь возродить давно утраченную,
истлевшую и уже существующую лишь в воображении греческую древность. Ибсен
изображает эпоху и ее героя с одинаково критичной объективностью, выявляет
зависимость человека от сформировавших его исторических условий и
социальной среды, в чем несомненно сказывается воздействие на драматурга
современных ему идейно-художественных требований. И тем не менее в дилогии
очевиден детерминизм более высокого порядка. В том и проявляется
могущество надличных мировых сил, что они, принуждая Юлиана к выбору
посредством многочисленных и логично выстроенных провокаций, придают его воле
отрицательную (на языке Киркегора «демоническую») определенность и, ведя
героя к катастрофе, коренным образом преобразуют историческую реальность.
Ибсен так выстраивает логику драматического действия, что все происходящее
выглядит не только исторически оправданным и закономерным, но и
скрыто управляемым вечными, надвременными трансцендентными силами.
Поэтому многочисленные мистические видения, сны, вещие знаки предстают
в дилогии не только как нечто присущее мировосприятию людей далекой
эпохи, но как отражения объективно существующей таинственной реальности,
властно влияющей на судьбы человека и мироздания. Они образуют неотъ-
См.: наст, изд., с. 46.
Къеркегор С. Наслаждение и долг. Ростов-на-Дону, 1998. С. 205.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
579
емлемую составляющую драматического действия, провоцируют героя, часто
оказывают на него решающее влияние и, обманывая его своим двойственным
смыслом, неумолимо направляют его судьбу. Так стоящие за ними силы
демонстрируют свое исключительное могущество, превращая своего
негероического «избранника» в одного из важнейших персонажей режиссируемого ими
исторического действа.
История подается в дилогии как грандиозный мировой спектакль,
позволяющий вспомнить не только исторические хроники Шекспира, где
каждое сколько-нибудь значительное лицо играет роль, заранее отведенную ему
всесильным Временем,160 но и религиозно-метафизический универсализм
барочной драмы, особенно ярко запечатлевшийся в кальдероновских autos
sacramentales161 и в немецких Trauerspiele XVII в.162 Притом что Ибсен не
отступает от требований художественного реализма своей эпохи, не разрушает
созданную им на воображаемой сцене «полную иллюзию действительности»,
он в новых, совершенно неожиданных формах возрождает традицию
барочного религиозного театра, придавая всему происходящему тотальную
символичность, представляя скрытую за внешними событиями духовную
реальность как «пьесу в пьесе», «игру в игре», руководимую таинственными
высшими силами. Именно этому эффекту служат осторожно используемые
драматургом метатеатралъные приемы; на первый взгляд может
показаться, что их значение невелико, что они лишь дополнительно компрометируют
героя дилогии, разоблачая его склонность к игровому «эстетизму»,
неподлинному, иллюзорному существованию — черту, свойственную не героической
личности, а ее антиподу — Перу Гюнту. Юлиан изображен у Ибсена
искусным «лицедеем» (как насмешливо и весьма проницательно называет
юного принца его сводный брат Галл163), потому презирающим театр как
«непристойное заведение»,164 что он в самой жизни примеривает на себя
любые эффектные роли — от ветхозаветного пророка Даниила, мужественно
160 См.: Пинский Л. Е. Шекспир: Основные начала драматургии. М., 1971. С. 48—67.
161 См.: Parker A. A. The Allegorical Drama of Calderon: An Introduction to the Autos
Sacramentales. Oxford; London, 1943.
162 См. глубокое культурфилософское исследование Вальтера Беньямина «Ursprung des
deutschen Trauerspiels» (1925) (рус. пер.: Беньямин В. Происхождение немецкой барочной
драмы. М., 2002). О том, что Ибсен был в какой-то мере знаком с немецкой барочной
драмой XVII в., свидетельствует употребленное им в одном из писем 1871 г. немецкое
выражение «Haupt- und Statsaction» (sic!) («главное и государственное действо»), обозначающее
немецкий драматургический жанр эпохи барокко (ПСС, IV, 379).
163 См.: наст, изд., с. 29.
164 См.: наст, изд., с. 139.
550
Приложения
спускающегося в ров со львами, или апостола Павла, побеждающего
неверующих силою слова, до Ахиллеса, Фаэтона, Александра Македонского,
а пуще всего — Диониса, горделиво восседающего на осле и внушающего
экстатический восторг толпе «фавнов», «сатиров» и «вакханок».165 Став
императором, он чувствует себя призванным выйти на «подмостки», вызывает
восторженные рукоплескания и требует их впредь от своих угодливых
приближенных.166 И все-таки, какой бы комичной ни выглядела склонность
Юлиана к театральным эффектам, ирония драматурга никак не сводится
к разоблачению тщеславного «лицедея». Ее скрытый, неожиданный смысл
заключается в том, что иные из тех ролей, которые примериваются Юлианом
на себя, со временем становятся частью его собственной, вполне реальной
судьбы, оборачиваясь настигающей героя карой, — как, к примеру, роль
Фаэтона, разжегшего мировой пожар и низринутого с неба, или роль
Ахилла, гибнущего во цвете лет на поле боя после угрозы поразить своим оружием
бессмертное божество.167 Роль же, составляющая подлинное призвание
Юлиана, не столько выбирается им самим, сколько назначается свыше — как в
мировом спектакле на сцене барочного театра, где каждый обязан играть роль,
порученную ему самим Богом. И пускай смысл этой роли до конца остается
неясным для ибсеновского героя, именно в нем кроется центральный парадокс
дилогии, придавая всему ее действию масштаб подлинно мистериальный.
С самого начала драмы в образе Юлиана обнаруживаются черты,
вызывающие очень смутные, зыбкие ассоциации с образом Христа. Когда-то
отрок Юлиан возвещал евангельское учение в горной Каппадокии, и за ним,
как за Христом, следовали ученики;168 он «выводил из тьмы язычества»
своих сверстников и «навеки даровал свет» другу Агафону, который сидел у его
ног, подобно бесноватому, сидевшему у ног Иисуса после своего исцеления
(не случайно «богохульством» называет Юлиан попытку Агафона «прекло-
)169 « «
, заметный евангельский оттенок
содержит в себе и реплика Юлиана, в которой он просит императора отпустить
его, «дабы очистить мир» (желание, по меньшей мере, весьма амбициозное,
165 См.: наст, изд., с. 126. В таком контексте нельзя не отметить поразительное
предсказание Ибсеном «жизнетворческих» игр модерна — от вдохновленного идеями Ницше
кружка Стефана Георге до известной «башни» Вячеслава Иванова (см. в связи с этим: наст, изд.,
с. 685—686, примеч. 23 и 24).
166 См.: наст, изд., с. 111, 139.
167 См.: наст, изд., с. 694, примеч. 129.
168 См.: наст, изд., с. 23.
169 См.: наст, изд., с. 15—16.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
581
почти напрямую соотнесенное с миссией Христа);170 наконец, мечта о
терновом венце, которой предается юный принц в Афинах, свидетельствует о его
вполне осознанном желании подражать Христу.171 На первый взгляд, Юлиан
очевиднейшим образом не соответствует этой роли, на что намекает хотя бы
венок из роз, венчающий его чело, — символ вполне земного, чувственного,
язычески восторженного упоения жизнью. Но в том-то и есть
парадоксальность высшей воли, что именно «imitatio Christi» становится подлинным
призванием лицедействующего ибсеновского героя, пускай и проявляющимся
в гротескных, подчас кощунственно пародийных формах. Парадоксально и
само условие, без которого призвание Юлиана осталось бы
неосуществленным: этим условием является бесповоротное отречение от Христа в акте
выбора, которым завершается первая часть дилогии и к которому с жесткой
неумолимостью подводит героя весь ход ее насыщенного провокационными
перипетиями действия. На поверхности этот выбор имеет чисто рациональное
объяснение, вполне соответствующее духу гегелевской философии истории:
мировой дух, всегда умело пользующийся, по замечанию Гегеля, даже
самыми мелкими человеческими страстями, постепенно возвышает опасливого,
колеблющегося, но все же не в меру честолюбивого Юлиана, наделяет его все
большей властью и наконец возводит на императорский трон, в то же время
настойчиво побуждая его к борьбе с христианством — этой новой,
исторически более прогрессивной силой, которая очищается в борьбе с
кесарем-отступником и потому одерживает очевидную (хотя, как станет ясно далее,
вовсе не безусловную) победу. «Хитрость» мирового разума проявляет себя
в полной мере, заставляя героя объективно содействовать тому, что он, этот
герой, субъективно отрицает.172 Но есть в драме Ибсена иной, более
глубокий уровень, отвечающий не гегелевским, а, скорее, киркегоровским
представлениям, основанный не на четкой логической схеме, а на непреодолимом
иррационализме религиозного мировосприятия. Уже современники
драматурга замечали, что в дилогии отчетливы многочисленные киркегоровские
«следы» (к примеру, ироничный Иене Петер Якобсен не без ехидства указал
на сходство ибсеновского Юлиана с «норвежско-немецким юнцом, начитав-
170 См.: наст, изд., с. 32.
171 См.: наст, изд., с. 46.
172 Ср.: «... во всемирной истории благодаря действиям людей вообще получаются еще и
несколько иные результаты, чем те, к которым они стремятся и которых они достигают, чем
те результаты, о которых они непосредственно знают и которых они желают; они добиваются
удовлетворения своих интересов, но благодаря этому осуществляется еще и нечто
дальнейшее, нечто такое, что скрыто содержится в них, но не сознавалось ими и не входило в их
намерения» (Гегель Г.-В.-Ф. Лекции по философии истории. С. 79—80).
582
Приложения
шимся Серена Киркегора»173). В самом деле, в тексте дилогии, и особенно
в репликах ее героя, можно найти почти дословные цитаты из книг датского
мыслителя (взять хотя бы выпады Юлиана против суесловия церковных
пастырей и абстрактно мыслящих философов или же его размышления о
христианском долге из финального акта первой части174). При этом связь дилогии
с идеями Киркегора отнюдь не ограничивается чисто внешней «цитатно-
стью». Она проявляется и на более глубоком уровне, во многом определяя
внутренний смысл драматического действия, его неустранимо антиномичную
основу. В первую очередь эта связь задается исключительной для Ибсена и
Киркегора значимостью экзистенциального выбора, который в дилогии
представляет собой акт религиозного самоопределения личности, совершающийся
в момент, когда человеческое «я», по мысли Киркегора, «стоит перед
Богом», возрастая до бесконечности и достигая своей предельной мощи. Герой
Ибсена определяет себя перед лицом вечности, испытывая состояние,
выразительно описанное Киркегором в одном из разделов книги «Или — или»:
«...минута, когда человек осознает свое вечное значение, — самый
знаменательный момент в жизни. Человек чувствует себя как будто захваченным
нем-то грозным и неумолимым, чувствует себя пленником навеки,
чувствует всю серьезность, важность и бесповоротность совершающегося в нем
процесса, результатов которого нельзя уже будет изменить или
уничтожить во веки веков, несмотря ни на какие сожаления и усилия. В эту
серьезную знаменательную минуту человек заключает вечный союз с вечной
силой, смотрит на себя самого как на объект, сохраняющий значение во веки
веков, осознает себя тем, что он есть, т. е. в действительности осознает свое
175
вечное и истинное значение как человека».1"
Выбираемое Юлианом отступничество, окончательное «отпадение»
(«frafall»), выводящее героя на путь богоборчества, радикально преобразует
его волевую активность, побуждает к решительным действиям на пути
безграничного самоутверждения. Этот кульминационный момент выбора,
превращающий героя в определившуюся личность, соответствует описанному
Киркегором экзистенциальному «прыжку» («Springet»), благодаря которому
человек становится «самим собой» — таким, каким задумал его Бог,
способный, согласно исконным лютеранским воззрениям, не только вести к спасе-
173 См. письмо Якобсена к Эдварду Брандесу от 7 августа 1874 г.: Brandes С, Brandes
Е. Brevveksling med nordiske Forfattere og Videnskabsmænd. København, 1940. Bd. 2. S. 261.
174 В последнем случае, как заметил Эгиль Виллер, текст почти буквально соответствует
фрагменту книги Киркегора «Деянья любви» (1847). См.: Wyller Е. А. Ibsens «Keiser og
Galilæer»: En løpende kommentar. S. 97.
175 Къеркегор С. Наслаждение и долг. С. 257 (курсив мой. — А. /О.).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
583
нию, но и искушать, направлять к погибели. Именно такой «прыжок» и
совершается героем дилогии:176 после него у Юлиана, долго остававшегося
подобием пылкого, но духовно безвольного, многоликого, изменчивого Пера
Гюнта, обнаруживается все большее сходство с непреклонным ибсеновским
Брандом, тоже вступающим в соперничество с Христом, тоже стремящимся
возродить «чистого Адама» и в конечном итоге терпящим поражение. Этот
«прыжок», взятый в контексте всех предшествующих ему событий дилогии,
становится еще более понятен в свете киркегоровских представлений о
христианстве, вобравших в себя протестантское, восходящее к манихейской
мифологеме, возвеличение силы демонического «возмущения»: «... через
возмущение по преимуществу и вспыхивает субъективность, то есть индивид. (...)
возмущение привязано к индивиду. Именно из этого исходит христианство;
оно делает каждого человека индивидом, отдельным грешником, а затем оно
собирает воедино (и Бог за это держится) все, что только можно найти
между небом и землей в смысле возможности возмущения: вот в чем состоит
христианство. Оно требует от каждого из нас верить, то есть оно нам говорит:
возмутись или верь. И больше ни слова; это все».177 Если же выбор человека
неизбежно совпадает с волей Бога (который «держится» за нарастающую
возможность «возмущения»), то это значит, что Свет и Тьма как
противоборствующие мировые силы, между которыми оказывается ибсеновский
герой, отражают внутреннюю двойственность, расколотость, противоречивость
самого Бога, пугавшего в свое время Лютера своей «сокрытой» демонической
ипостасью. Таким образом, Свет и Тьма являются контрастными, но при
этом не отделимыми друг от друга двойниками, одинаково побеждающими
в своей борьбе (мысль, предельно четко выраженная Ибсеном в стихотворении
«Иуда»). В дилогии это двойничество имеет сложное образно-символическое
воплощение, становясь основой парадоксальной по смыслу «пьесы в пьесе»:
ролью, назначаемой Юлиану свыше, оказывается роль двойника Христа;т
176 Примечательно, что в решающий момент сцены, предшествующей отступничеству,
мистик Максим произносит слова, вызывающие косвенную ассоциацию с киркегоровским
образом-понятием: «... må du sætte over Galilæeren, hvis du skal vinde frem til kejsersædet»
(SV, VII, 153). Оборот «sætte over Galilæeren», переведенный как «одолеть Галилеянина»
(наст, изд., с. 102), дословно означает «перепрыгнуть (или перескочить) через Галилеянина».
177 Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 342.
178 Далеко не случайно образ Юлиана косвенно соотнесен драматургом с образом
Симона Волхва — реального исторического лица, жившего в I в. и позднее названного отцами
церкви «отцом всех ересей». Как гласит предание, после тщетных попыток войти в круг
апостолов Симон Волхв пробовал выдать себя за «истинного Мессию» и странствовал с
подобранной им в публичном доме гетерой Еленой (названной им также Селеной, т. е. Луной),
584
Приложения
при этом чем яростнее борется герой со своим божественным антагонистом,
тем яснее видны в нем искаженные черты Галилеянина; чем шире
распространяется власть богоотступника над зримым миром, тем большей мощи достигает
и незримая власть его божественного противника.
Первой сценой, в которой эта парадоксальная логика двойничества, а
вместе с нею и ибсеновская мистериальная «пьеса в пьесе» обретают вполне
отчетливые формы, является кульминационный для всего произведения
финал первой части. Уже в ремарке, описывающей церковный склеп в Виенне,
присутствует скрытая символика, которая становится неотъемлемой частью
разворачивающейся далее мистерии. Пространство здесь организовано по
вертикали, делящей всю картину на три различных, но вместе с тем
последовательно соединенных уровня: в глубине наверху скрыта за замкнутой
дверью незримая до конца акта внутренность церкви, откуда на протяжении
всего действия доносится пение псалмов; от верхней двери спускаются
ступени, ведущие в склеп, к планшету сцены, образующему срединный уровень
сценической картины, от которого справа виден еще один спуск — в
подземелье, где расположено, как выяснится позднее, языческое капище. На
первый взгляд, смысл всей картины сводится к аллегоризму, заданному
открывающей действие мизансценой: Юлиан в одиночестве прислушивается
к звукам, доносящимся из подземелья, оказываясь, таким образом, словно
у порога своего окончательного выбора между христианством и язычеством,
получающими, как и во вводной ремарке к первому акту, зримое
обозначение. Вся пространственная композиция финала первой части как будто
служит трансформированным отражением картины, описанной в первом действии:
которую выдавал за новое воплощение Елены Троянской и в то же время за падшую
«Мысль» Бога, от которой может ожидать спасения каждый, кто уверует в них обоих
(подробно о Симоне Волхве см.: Ионас Г. Гностицизм: (Гностическая религия). С. 115—122;
Поеное М. Э. Гностицизм II века и победа христианской церкви над ним. Киев, 1917.
С. 136—152). Хорошо известно, что предания о Симоне Волхве, именовавшем себя в
латинском окружении Фаустусом (от латинского «faustus» — «счастливый», «удачливый»,
«благодатный»), послужили одним из источников народной легенды о докторе Фаусте (см.:
Жирмунский В. М. История легенды о докторе Фаусте. С. 260—262; Ионас Г.
Гностицизм: (Гностическая религия). С. 122). То, что ибсеновский Юлиан всегда испытывает
духовное оживление при полнолунии и при этом грезит о спасении человечества через свой
союз с «непорочной невестой» (которой, по иронии судьбы, оказывается уже падшая сестра
императора Елена), может быть воспринято как скрытая ироничная отсылка к паре «Симон
Волхв и Елена». Это вовсе не покажется необоснованным предположением, если учесть
многочисленные связи дилогии Ибсена как с гетевским «Фаустом», так и с самими источниками
«фаустовского мифа», с которыми драматург мог познакомиться, читая указанный выше
(см.: наст, изд., с. 559, сноска 116) историко-богословский труд Августа Неандера.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
585
как и там, церковь, откуда доносятся песнопения, расположена в глубине
затемненного пространства и образует скрытый поначалу фокус сценической
картины, обнаруживаемый в завершающий момент финала (когда Юлиан,
взбежавший по ступеням вверх, широко распахивает дверь, за которой
открывается вид на ярко освещенную внутренность церкви). Вместе с тем
пространство пятого действия обладает многозначной символикой, превращающей
его в своеобразный «микрокосм», уменьшенную модель мироздания, каким
оно существует в религиозном сознании. Эта символика раскрывается не
прямо, но в соотнесении с предшествующими, причем весьма отдаленными от
финала, эпизодами. Ключевыми являются в данном случае видения Юлиана,
о которых он рассказывает в первом и третьем действиях. Одно из них
представляет собой вариацию видения Иакова: «В воздухе звучали хвалебные
песнопения... Лестница поднималась от земли до неба...».179 Другое
описывает обряд мистического посвящения, отчасти варьируя мотивы ибсеновского
«Сна»: «Путь к величайшему блаженству страшен. Мечтатели из Элевсина
почти что отыскали истинный след, а Максим нашел его, и следом за ним я,
ведомый его рукой. Я шел через мрачные ущелья. (...) Глухие голоса
бормотали в ночи что-то невразумительное и как будто бессмысленное. Временами
я видел голубоватый свет, устрашающие призраки проносились мимо меня...
а я все шел и шел в смертельном ужасе. Но я выдержал испытание... А
после... после... О бесценные мои... тело мое, преобразившееся в дух, вознеслось
в райскую обитель.т Ангелы пели мне хвалебные песни, я узрел свет в
самой середине...»,т Отражение этих видений в пространственной композиции
пятого действия очевидно: небесам, где звучат песнопения ангелов,
соответствует расположенная наверху внутренность церкви, откуда доносится пение
псалмов; лестница между небом и землей заменяется ступенями,
поднимающимися к двери в церковь; помещение склепа, освещенное тускло горящей
лампадой, представляет картину сумеречной земной реальности, являющей собой,
согласно манихейским представлениям, смешение Света и Тьмы с
преобладанием Тьмы. Что же касается подземелья, куда ведут от планшета сцены
многочисленные ступени, то оно служит аналогом «адовой бездны», где, как
179 См.: наст, изд., с. 16 (курсив мой. — А. Ю.).
180 Этот мотив перекликается и с фрагментом из Второго послания Павла к коринфянам
(12:3—4), и с одним из источников ибсеновского «Сна» — Книгой Еноха, в которой
описывается вознесение ее героя на небо. В цитируемом фрагменте явственно ощутима связь со
школьным сочинением Ибсена (загадочная ночная атмосфера ущелья, смертельный ужас,
переживаемый героем, фигура проводника — в одном случае ангела, в другом —
«искусителя» мистика Максима, — открывающего путь к инициации, таинственному откровению).
181 См.: наст, изд., с. 51 (курсив мой. — А. Ю.).
586
Приложения
поется в начинающем дилогию церковном гимне, сокрылся «змий», который
в свою очередь преображен драматургом в «искусителя» Юлиана — мистика
Максима.182 В контексте таких параллелей, отсылающих в своей
совокупности к постигнутому Юлианом откровению («Существует то, чего нет, а то,
что есть, — не существует»), события финала первой части обретают
масштаб подлинно «всемирный», универсальный. При этом Ибсен, в полной
мере соблюдая требования внешнего реалистического жизнеподобия,
добивается не только многозначного символического обобщения, но и раскрытия
онтологической природы духовной реальности, в которой развертывается
(в соответствии с одним из видений Юлиана во второй части183) снова и
снова повторяющаяся мистерия Голгофы.
Кульминацией мистериальной «пьесы в пьесе» становится момент, когда
Юлиан, свершивший в подземелье обряд отречения от Христа, поднимается
на сцену с кровавыми пятнами на лбу, груди и руках (образующими, таким
образом, крест) и сообщает о случившемся внизу единственным словом
(«Fuldbyrdet!» — SV, VII, 16), несомненно отсылающим к восклицанию
умирающего Христа из Евангелия от Иоанна, как оно передавалось в ряде
датских и норвежских изданий Библии, выходивших в XIX в.: «Det er
fuldbyrdet» («Свершилось!»).184 Однако это не единственная деталь,
указывающая на связь происходящего с незримыми страстями Христа. Возглас
«Через мрак к свету!», предшествующий спуску Юлиана в языческое
капище, является не только произносимой героем формулой посвящения, но и
частью ибсеновского мистериального «надтекста»: в системе заданной
драматургом пространственной символики пребывание Юлиана в подземелье
и его последующее стремительное восхождение по ступеням наверх, к закры-
182 В предварительной редакции эта символика с избыточной прямотой выражена
возгласом Юлиана, слышащего шаги поднимающегося из подземелья Максима: «Преисподняя
отверзается!» (наст, изд., с. 403).
183 См.: наст, изд., с. 223.
184 В предварительной редакции (см.: наст, изд., с. 406) Ибсен использовал
синонимический вариант («fuldbragt» вместо «fuldbyrdet» — SV, VII, 519), сравнительно чаще
встречавшийся во многочисленных изданиях Библии его времени, которые имели (как в Дании,
так и в Норвегии) лексические разночтения. Окончательное предпочтение, оказанное
«fuldbyrdet», объясняется, по всей видимости, тем, что этот вариант имеет большую
многозначность, выражая не только свершенность некоего действия или исполненность некоего
замысла (таковы основные значения обоих вариантов), но также совершение преступления и
приведение приговора в исполнение. Таким образом Юлиан, произносящий предсмертное
слово Христа, не только парадоксально уподобляется драматургом Галилеянину, но и
предстает отступником, претендующим на роль палача своего божественного антагониста, т. е.
преступником, достигающим лишь мнимой, призрачной победы.
А. Л. Юрьев. Между Светом и Тьмой
587
той двери в церковь, отражают незримый путь Христа после смерти —
сошествие во ад и вознесение на небо. Несомненен четкий эсхатологический
смысл действия «пьесы в пьесе»: после того как Юлиан широко распахивает
дверь в церковь, резко меняется все освещение сцены, уже не погруженной
целиком в сумерки, но делящейся на ярко освещенную верхнюю часть и
затемненную нижнюю — в прямом соответствии с разделенностью Света и
Тьмы в манихейских представлениях о конечных судьбах мира и
человечества. Это внезапное преображение сценической картины, сопровождаемое
резким усилением звучания хора, поющего в церкви молитву «Отче наш»,
придает финалу первой части силу и масштаб, не имеющие, пожалуй, равных
ни в одном другом произведении великого норвежца.185 Следующий за этим
краткий эпизод, построенный как перекличка реплик Юлиана и Саллюстия
со словами громогласно звучащей хоровой молитвы, служит и глубоко
ироничным завершением первой части дилогии, придающим триумфу Юлиана
мнимый характер, и развязкой отраженной в событиях финала мистерии,
знаменующей очередную победу Христа. Но в том-то и суть «манихейской»
двусмысленности этой развязки, что победе Христа соответствует столь же
несомненная победа «змия», сумевшего под личиной своего двойника —
Юлианова «искусителя» мистика Максима — заполучить во тьме добычу —
нового (после являвшихся герою Каина и Иуды) богоотступника. Тем самым
не только устанавливается равновесие борющихся сил, соответствующее
равной победе небес и ада из ибсеновского стихотворения «Иуда», но и вполне
обнаруживается двуполюсность реального мира, который разделен на
зримую и незримую части, соприкасающиеся в момент
символико-мифологического синтеза. Именно такой синтез, осуществляемый в дилогии как
драматически напряженная, по-протестантски «негативная» трансформация
католического «imitatio Dei», лежит в основе возрождаемого автором
«Кесаря и Галилеянина» мистериального сознания, всегда склонного к мышлению
циклами — либо в пределах замкнутого круга (языческая традиция), либо
в парадигме спирали, проявляющей себя в библейских представлениях о
времени. В дилогии Ибсена, скрыто вобравшей в себя новозаветный мистери-
альный сюжет, ярко проявляет себя парадигма временной спирали, что
сказывается и на внутренней структуре художественного текста (обилие
параллельных мест по библейскому образцу), и на принципах организации
драматического действия и связанной с ним образной символики. Это прежде
185 Пользуясь случаем, можно заметить, что знаменитый момент перемены освещения в
сцене Норы и доктора Ранка из второго действия «Кукольного дома» (СС, III, 419) несомненно
является ибсеновской автоцитатой, которая все же никак не может соперничать по своей
выразительности с мощным и поистине всеобъемлющим кульминационным моментом дилогии.
588
Приложения
всего удвоение завязки (начало второй части знаменует собой начало нового
цикла) и симметричная соотнесенность начала и конца в пределах каждой
части в отдельности и во всем произведении, взятом как целое. Выше
рассмотрены переклички между первым и пятым действиями «Отступничества
цезаря» (контраст света и тьмы, пение церковного хора, сам по себе сакральный
характер происходящего, оформляющийся в ритуале); но сходная
симметричность заметна и в «Императоре Юлиане», начинающемся и заканчивающемся
прощанием с мертвым кесарем. Такая расчлененность произведения на две
части, каждая из которых обладает собственной завершенностью,
несомненно отсылает к «Фаусту» Гете и выявляет общий для обеих дилогий «изъян»:
и там и здесь во второй части заметно ослабляется драматическая
напряженность, возникает некоторая эпическая замедленность, размытость силовых
линий действия, отмечавшиеся едва ли не всеми, кто писал о «Кесаре и
Галилеянине».186 Однако этот «изъян» вовсе не означает, что в «Императоре
Юлиане» прекращается борьба между Светом и Тьмой, этими двумя
мировыми силами — эманациями внутренне расколотого Бога. Равновесие,
установившееся в самый последний, завершающий момент первой части, и та
неторопливость, с какой драматург готовит далее завязку «Императора
Юлиана», — лишь временная остановка перед следующим витком
напряженной борьбы, ведущейся уже не за Юлиана, а за оскверненную
псевдохристианством, пропитанную языческими суевериями церковь, которую герой
Ибсена не без оснований обвинил во лжи. После напряженного драматизма
пятого акта «Отступничества цезаря» может разочаровать медлительность
новой экспозиции, в которой Юлиан выглядит вновь лишенным
целеустремленной воли, избегающим решительной борьбы «лицедеем», настроенным на
компромисс с ненавистной ему христианской церковью. «Либерализм»,
которым Юлиан начинает свое правление (и который изображен Ибсеном столь
иронично, сколь неприемлемым был для драматурга современный ему
политический либерализм, воспринимавшийся им как симптом духовной
деградации европейского общества187) — не более чем еще одна личина тщеславного
186 До сих пор наиболее проницательным в этом смысле остается Брандес, особо
выделивший мощь финальной сцены «Отступничества цезаря», сопоставив ее с одной из сцен
первой части «Фауста», и в то же время отметивший «слабость» отдельных сцен
«Императора Юлиана» (см.: наст, изд., с. 506).
187 В письмах к Брандесу Ибсен сформулировал свою позицию предельно категорично:
«Я никогда не соглашусь, что свобода и политическая свобода — понятия однозначащие. То,
что Вы называете свободой, я зову вольностями» (СС, IV, 693); «Дорогой друг, либералы —
злейшие враги свободы. Лучше всего процветает свобода духа и мысли при абсолютизме, это
доказано примером Франции, а позже Германии и теперь России» (СС, IV, 698).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
589
героя, желающего снискать рукоплескания своих подданных. Тем не менее
этот кажущийся «возврат назад» вовсе не отменяет совершенного Юлианом
«прыжка», о чем свидетельствует весь последующий ход действия. Логика
ибсеновского психологизма в полной мере согласуется с логикой автора
«Или — или», для которого экзистенциальный акт выбора означал духовное
самоопределение, но не исток коренных психологических изменений в
человеке.188 Выбор, сделанный Юлианом, лишь на краткое время освободил его
волю, дал возможность активно вступить в борьбу за императорский трон; и
победа, дарованная ему без сопротивления враждебной стороны, надолго
удовлетворила амбиции героя, «вернула» Юлиана к себе в новом для него
статусе земного владыки.
Таким образом, начало второй части — это переход к следующему витку
спирали, воспроизводящему в новых условиях форму предшествующего
движения. Характерная для обеих частей растянутость экспозиции и на сей раз
служит выявлению несвободы героя. Юлианом, занявшим трон
скончавшегося императора, воля которого часто зависела от капризов его телохранителя
раба-эфиопа Мемнона, так же манипулируют его корыстолюбивые
приближенные и слуги. Драматург вновь демонстрирует мнимую свободу лица,
обладающего политическим господством; но на этот раз он противопоставляет
ей истинную, духовную свободу христианина Урсула, который, преодолевая
все колебания, вызывает гнев императора своим разоблачением придворной
лести. Здесь Ибсен намечает предпосылки последующего конфликта между
кесарем и подлинным, по представлениям и Ибсена, и Киркегора
мученическим, христианством, — конфликта, осмысленного драматургом в согласии
с диалектической трактовкой Лютером свободы христианина.189 Отрекшись
от Христа и достигнув земного господства, Юлиан не обретает той свободы,
которую хотел отвоевать у Бога («Свободен, свободен! Царство мое!»190);
напротив, он превращается в «орудие Господа» (как называет его Василий
в финале дилогии) и не достигает ни одной из целей, которые сознательно
преследовал, став императором. Сделав собственный бесповоротный выбор,
он ставит теперь перед таким выбором христиан, которые и оказываются по-
188 По мысли Киркегора, убедительно прокомментированной П. П. Гайденко, «когда
человек совершает акт выбора, в нем, как в индивидуальности, не происходит никаких
изменений, все особенности его психического склада, темперамента, все его индивидуальные
черты остаются теми же — и тем не менее сам он становится другим, из природной
индивидуальности превращается в личность» (Гайденко П. П. Трагедия эстетизма: О
миросозерцании Серена Киркегора. С. 141).
189 См.: Лютер М. Избр. произв. С. 13—43.
190 См.: наст, изд., с. 106.
590
Приложения
бедителями, ибо их мученическая вера позволяет им обрести подлинную,
духовную свободу. «Фактически, чем более зрелым и убежденным
христианином является человек, тем больше зла, страданий и смерти
выпадает ему на долю»;191 но именно потому, что христианин осознанно выбирает
служение в вере и не стремится к буквальному, физическому господству над
окружающим миром, он «верой [своей] столь превознесен надо всем сущим,
что, благодатью духовной силы, он является господином всего без исключе-
192
ния, так что ничто не может причинить ему никакого вреда», «...тому же,
однако, кто не верует, ничто не служит. Ничто не содействует ему во благо,
но он сам раб всего, и все оборачивается неудачей для него».193
Однако конфликт между кесарем и сохраняющими свою веру
христианами поначалу скрыт, закамуфлирован лицедейством Юлиана, придающим
ему на сей раз черты чуть ли не балаганного буффона. Являясь в облике
Диониса, верховного жреца Аполлона или жреца Кибелы, он лишь обманывает
других и себя, поскольку сам не имеет веры в подлинность этих божеств;
надев личину веротерпимого властителя, он оказывается не в силах играть эту
роль до конца, то и дело обнаруживает свою пристрастность и потому почти
невольно начинает преследования христиан. Юлиан не в силах отменить,
снять реальные, объективные противоречия того мира, над которым он обрел
мнимую власть. Лицедейство Юлиана является не более чем бессильным
бегством от этих противоречий, и «мировой воле» уже не приходится
пользоваться особой «хитростью», чтобы вернуть героя на путь ожесточенной
борьбы с церковью и самим Христом, которой неизбежно требует сделанный им
в финале первой части бесповоротный выбор. Переломным моментом,
возвращающим героя к выбранному им «я», окончательно превращающим его
в подобие непреклонного ибсеновского Бранда, служит ночное
напоминание Максима о «третьем царстве» (создающее зеркальную отраженность
в третьем действии «Императора Юлиана» третьего действия
«Отступничества цезаря») и затем его призыв к герою, наконец отчаявшемуся в
собственном лицедействе, выступить от своего имени. Прекратив игру в поклонение
«мертвым богам», Юлиан начинает в самом себе искать источник силы,
способной превратить его в Мессию «третьего царства», «Подлинного»,
«властелина мира».194 Параллелизм с событиями первой части становится все
выразительнее. Обретению Юлианом статуса императорского преемника,
191 Лютер М. Избр. произв. С. 23.
192 Там же.
193 Там же. С. 24.
194 См.: наст, изд., с. 182—183.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
591
обязанного разгромить вторгшиеся в империю войска варваров, соответствует
превращение императора в верховного полководца. В новом стремлении
отправиться на восток как будто возрождается давняя мечта героя об уходе
туда, где «рождается Гелиос», где «явится и разойдется по всей земле новый
род — род, наделенный красотой и гармонией», причем на сей раз этот
уход не остается всего лишь грезой мистически настроенного мечтателя, но
превращается в грандиозную военную кампанию. Юлианом владеет теперь
не мечта об уединении с невестой (обманувшей его упования на создание
«нового рода»), но желание подчинить себе всю землю для полного,
радикального ее преображения. «Мы должны постараться стать новым
поколением»,196 — обращается он к своим подчиненным, полагая вести их к горам
Армении, — подобно Бранду (также в финале драмы), желающему
преобразить в новых людей толпу, которую он ведет в горах к ледяному храму.
Смысл иронии драматурга в том, что «новым поколением» оказываются
ненавистные Юлиану христиане, число которых растет в войске императора
наперекор его мнимо божественной воле. Все больше и больше солдат становится
«отступниками»197 — теми, кто «отпадает» («falde fra» — SV, VII, 317) от
провозгласившего себя богом императора и, принимая христианство,
переходит на сторону его главного противника — Галилеянина. Это грандиозное
поражение, постигающее Юлиана в его неудачном во всех отношениях походе,
резко контрастирует с «неслыханной победой»,198 одержанной им над войсками
варваров в первой части дилогии. И этот контраст зеркально отражает люте-
ровскую диалектику свободы и подчинения: служа императору и еще не отпав
от Христа, волю которых он вершит на поле брани, Юлиан становится
победителем язычников, и «ничто не может причинить ему никакого вреда» (хотя
он ищет в бою погибели, как будто уподобляясь истинным, влекущимся к
страданиям и смерти, христианам); но, совершив отступничество, провозгласив
себя богом, воля которого не знает границ, он терпит одно за другим
сокрушительные поражения, и, если вспомнить слова Лютера, «ничто не содействует ему во
благо, но он сам раб всего, и все оборачивается неудачей для него».
Смысл многочисленных перекличек между событиями первой и второй
частей дилогии настолько обширен, что едва ли может быть раскрыт с
исчерпывающей полнотой. Он таит в себе многозначную парадоксальность,
обнаруживающуюся в самой логике драматических событий: возвышение и
195 См.: наст, изд., с. 54.
196 См.: наст, изд., с. 215 и с. 692, примеч. 112.
197 См.: наст, изд., с. 220.
198 См.: наст, изд., с. 68.
592
Приложения
военный успех Юлиана, обусловленные его способностью к самоотречению,
оказываются этапами, ведущими его к отступничеству, этому
триумфальному поражению, которое даровало колеблющемуся герою победу над собой и
в то же время привело его к духовному краху и конечной катастрофе.
Парадоксальность ибсеновской концепции проявляется, как можно
заметить, не только во внутренней логике действия, но и в многослойной
жанровой структуре произведения. Судьба Юлиана, взятая как целое, обнаруживает
отчетливое сходство с судьбой трагического героя. Вместе с тем в образе
Юлиана сохраняются так и не преодоленные до конца пародийно-гротескные
черты, делая вполне понятным утверждение Ибсена, что «Кесарь и
Галилеянин» — «отнюдь не трагедия в старинном значении слова» (СС, IV, 704).
Даже в последних двух действиях «Императора Юлиана», где герой
вступает наконец в решающую схватку, он все равно, как точно заметил Брандес,
иногда выглядит «почти смешным и достойным жалости» — то
«неустрашимым и решительным homme d'action», то ничтожным и беспомощным
«литературным графоманом».199 Образ так и не обретает абсолютно завершенной
целостности, обнаруживая самое существенное расхождение драматурга
с Гегелем как теоретиком драмы, завершившим многовековую, восходящую
к Аристотелю традицию. Образу ибсеновского Юлиана до конца остается
чуждо то «прочное внутри себя единство», без которого, как утверждал
Гегель, немыслим не только трагический, но и любой художественно
полноценный, подлинно выразительный характер.200 Как будто в пику немецкому
философу, драматург соединяет осуждавшийся Гегелем «субъективный
трагизм внутренней противоречивости»201 со столь же неприемлемым для него
принципом иронии, обнаруживающей неразрешимость фундаментальных
коллизий и непреодолимую расколотость человеческого «я».202 И вполне
возможно, что инспиратором, подвигнувшим драматурга на этот эксперимент,
был не кто иной, как вечный антагонист Гегеля Серен Киркегор, который
усмотрел в радикальной разрушительности иронии не препятствие, но
подспорье в развертывании трагической коллизии и построении трагического
образа.
В своей ранней работе «Понятие иронии, рассмотренное с постоянным
обращением к Сократу» (1841) Киркегор представил трагическим героем
великого афинского мудреца, невольно расчистившего путь христианству своей
199 См.: наст, изд., с. 503.
200 См.: Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика: В 4-х т. М., 1968. Т. 1. С. 252—253.
201 Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика: В 4-х т. М., 1971. Т. 3. С. 607.
202 См.: Там же. Т. 1. С. 252.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
593
губительной для античного мира иронией, первой жертвой которой оказался
он сам.203 Вводя в свой текст понятие трагического героя, Киркегор выдвинул
ряд новых для его эпохи философско-эстетических идей, которые позднее
художественно претворил Ибсен в своих «современных драмах».204 Взятые
в совокупности, эти идеи поставили под сомнение обязательность
возвышенно-героического начала как конституирующего характер трагического лица.
Принципиально важной для Киркегора является не цельность героя,
проявляющая себя как «сила и твердость единого пафоса»,205 но сама трагическая
ситуация, раскрывающая фундаментальное противоречие в жизни каждого, а не
только героического человека. Таковым является противоречие между людскими
надеждами и стремлениями и неотменимой конечностью человеческого
существования, выражающейся в его историчности. Трагический герой,
пребывающий, как и каждый человек, в истории, осознает, что все старое, отжившее свой
век должно смениться чем-то новым, еще не явившимся в мир и неведомым
самому герою. Последний тем и отличается от других людей, что проявляет не
большие величие и силу, а большую устремленность к будущему. Трагический
герой решительнее прокладывает дорогу к новому, но именно поэтому он в
большей мере, чем остальные, скован возможностями настоящего. Ироническая
двойственность его ситуации в том, что более сильная устремленность героя
к будущему все прочнее привязывает его к настоящему и прошлому, поскольку
в своей борьбе с ними он не располагает иными орудиями, кроме тех, которые
ими же предоставляются. Он не достигает нового, не прорывается в будущее,
к которому отчаянно стремится, но лишь разрушает в себе настоящее и прошлое,
будучи крепко к ним «привязанным», и, когда он доводит эту работу до конца,
его поглощает пустота, вакуум, «ничто». Его путь есть чистая негативность,
саморазрушение, внутренний распад — как путь Сократа, выпившего чашу с
цикутой не потому что он признал, как полагал Гегель, правоту осудившего его
народа, а потому что он, как утверждал Киркегор, своей гибелью эмпирически
осуществил, довел до конца тотальную разрушительность своей иронии. Мысль
Киркегора, таким образом, нащупывает парадокс, едва ли вполне разрешимый
в пределах аристотелевско-гегелевскои системы координат: владеющая героем
страсть, обязанная, казалось бы, гарантировать цельность его характера,
оборачивается необратимым распадом, неустранимой внутренней
противоречивостью «я».
203 См.: Kierkegaard S. Af en endnu levendes papirer: Om begrebet ironi. København, 1997.
204 Тема, весьма убедительно рассмотренная в одной из статей Вигдис Истад,
предположившей, что драматург был знаком с содержанием этой ранней работы Киркегора (см.:
Ystad V. «—livets endeløse gåde»: Ibsens dikt og drama. S. 42—57).
205 Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика. Т. 1. С. 249.
20 Зак. №3207
594
Приложения
Именно такой парадокс и заключает в себе путь ибсеновского Юлиана,
уже в начале дилогии жаждущего «нового откровения».206
«Привязанность» героя к настоящему проявляется в реалистически осмысленной
драматургом связи личности Юлиана с эпохой позднего эллинизма — эпохой
эклектичного смешения враждебных друг другу сил — античного язычества
и христианства. Будущее остается сокрытым от Юлиана, принимает в его
сознании форму смутной утопической мечты о «третьем царстве», являющем
собой не торжество какой-то принципиально новой силы, но только
гармоничный синтез уже существующих начал. Юлиан словно падает жертвой
двойной иронии: во втором действии «Отступничества цезаря» он в духе
истинно сократовской иронии разоблачает свою эклектическую эпоху;207 но
впоследствии сам попадает в ловушку своего разоблачения, многократно
усиленного едкой иронией драматурга. Отвергая настоящее во имя неизвестного
ему будущего, герой Ибсена то усиливает своим показным «либерализмом»
эклектичность настоящего, то безуспешно пытается восстановить архаику,
играя в почитание языческих богов. Осознав свое поражение на этом пути,
Юлиан испытывает мучительное чувство внутренней опустошенности и
даже внешне оказывается среди сокрытой во мраке ночи «мерзости
запустения» (как называет мистик Максим руины Аполлонова храма208). Выступая
наконец «от своего имени», провозглашая божеством себя самого, Юлиан
лишь неумело возобновляет практику позднеримского язычества с его
прямым обожествлением августейшей персоны; считая себя всевластным
«мессией», он не может обойтись без гаданий и предзнаменований, то и дело
взывает к таинственным силам, чью власть над собой он все же смутно
ощущает. Юлиан постоянно вступает в противоречие с собой, невольно ускоряя
процесс распада собственного «я». Когда же он становится «по-брандовски»
непреклонным, когда страсть к разрушению настоящего овладевает им без
остатка и он в экстатическом порыве радуется сожжению собственного
флота, а позднее мечтает о «всепожирающем огне», который может все сущее
превратить в пустыню,209 драматург создает потрясающую в своих
подробностях картину внутреннего распада, болезни духа, нарастающего
безумия (подчас поразительно предвосхищающую патографию Фридриха
Ницше, в чьем сознании причудливо смешались образы растерзанного титанами
Диониса и распятого Христа) — картину, едва ли приемлемую с точки зре-
206 См.: наст, изд., с. 46 (курсив мой. — А. /О.).
207 См.: наст, изд., с. 34—36.
208 См.: наст, изд., с. 181.
209 См.: наст, изд., с. 210, 223.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
595
ния Гегеля, утверждавшего, что «мотивы безумия следует вводить в
поэзию лишь с большой осторожностью».210 Как и мысль Киркегора, дилогия
Ибсена выявляет пределы возможностей индивида, пытающегося
опереться только на собственные силы: его воля, способная исключительно
к разрушению, оборачивается против себя самой, порождает поглощающее ее
«ничто». Гибель Юлиана, бросающегося в битву без шлема и доспехов,
становится неизбежным итогом этого длительного процесса; смысл же его иро-
нико-трагической судьбы как будто соотнесен со смыслом судьбы киркего-
ровского Сократа, невольно расчистившего путь христианству своим
тотальным отрицанием.
Эта скрытая, но весьма многозначительная соотнесенность двух
исторических фигур становится органичной частью более обширного, мистериально-
го смысла разворачивающейся драмы. Ирония драматурга служит позитивной
цели, одновременно раскрывая и утаивая его «определенное положительное
мировоззрение». Именно она определяет жанровую многослойность дилогии
и порождает феномен, чем-то сходный с «воздушными замками на каменном
фундаменте», которые вознамерился сооружать герой одной из последних
ибсеновских драм (СС, IV, 263): тщательно выстроенная и скрытая от глаз
профанов мистериалъная драма вполне устойчиво держится на фундаменте
трагедии, насквозь пропитанном густым, основательно приготовленным
ироническим раствором.211
В полной мере разоблачает венценосного лицедея убийственно ироничная
евангельская аллюзия в начале второй части дилогии — нового витка
сконструированной драматургом спирали. Дары, принесенные римскому
императору от восточных царей, предназначены отнюдь не получающему их
Юлиану. Пускай их должны были доставить его предшественнику
Констанцию, последний уже не может предъявить на них свои права. И не случайно
именно христианин Урсул лишает Юлиана веры в то, что эти царские дары
получены новым императором по справедливости. Скрытая, на редкость
изощренная ирония драматурга направлена на то, чтобы показать, что эти дары
принадлежат кому-то третьему, причем совершенно независимо от
человеческой воли (за исключением воли автора, разумеется). Всякий, кто хорошо
знаком с символикой Рождества, без труда усмотрит в этом эпизоде мотив
даров евангельских волхвов (обладавших в древней восточной традиции
царственным достоинством) только что родившемуся в Вифлееме младенцу
210 Гегель Г.-В.-Ф. Эстетика. Т. 1. С. 252.
211 Нельзя при этом не упомянуть, что Ибсен сам любил сравнивать свое искусство
с деятельностью зодчего (см.: Koht Н. Henrik Ibsen: Eit diktarliv. Bd. 2. S. 257).
596
Приложения
Христу. Восточные послы уподобляют Юлиана всемогущему божеству, но
он сам отвергает это лестное сравнение, вовсе не подозревая, что тем самым
лишь подтверждает превосходство своего божественного противника.
Косвенно возникающая символика младенчества, детства не только образует
параллель к началу первой части дилогии (где герой с тоской вспоминает
о своих детских годах в Макеллоне), но и свидетельствует о начале нового
витка мистериального цикла — уже после «убийства» Галилеянина, незримо
свершившегося в финальной сцене «Отступничества цезаря». Это новое,
столь же неизбежное, как смерть и воскресение, рождение Христа делает
неизбежным и новое повторение Страстей, которые принесут на сей раз гибель
лжемессии — венценосному отступнику. Мистериальная «пьеса в пьесе»
словно начинается заново, как вечно заново начинается священный обряд,
требуя предельного внимания к каждой из своих подробностей. Образ
Юлиана вновь и вновь соотносится с образом Христа; происходящее лишь
подтверждает правоту Василия и Макрины, которые в четвертом действии
«Императора Юлиана» бросают в лицо земному кесарю разоблачающие его
слова: «Ты покоряешь страны и объявляешь себя повелителем народов, хотя
не знаешь ни их языка, ни их обычаев. И у тебя есть на это право. Но
таким же точно правом, каким ты обладаешь в зримом мире, обладает Тот,
которого ты называешь Галилеянином, в мире незримом... (...) Что ты на
самом деле ненавидишь и преследуешь? Не Его, но твою веру в Него.
И разве не живет Он в твоей ненависти и нападках точно так же, как живет
в нашей любви?».212
Одетый Дионисом и восседающий на осле Юлиан лишь бессильно
пародирует торжественный въезд Христа в Иерусалим,213 а затем столь же
тщетно задается вопросом: «Где пропасть между тем и этим?..».214 Сжигая
собственный флот, он безуспешно пытается повелевать стихиями: внушая
себе уверенность, что в нем «живет вселенский Мессия» — основатель
«третьего царства», Юлиан пытается вызвать бурю,215 но все же никак не
может соперничать с Христом, усмиряющим бурю (Мф. 8:24—26).216 Ибо
не земному кесарю, но его вечному противнику «повинуются ветры и море»
(Мф. 8:27). Наконец, сцена смерти Юлиана, пораженного ударом
«римского копья с Голгофы», вся построена на явных и скрытых евангельских
аллюзиях. «Неужто солнце уже зашло,— произносит в предсмертной агонии
212 См.: наст, изд., с. 197—198.
213 См.: наст, изд., с. 126.
214 См.: наст, изд., с. 129.
215 См.: наст, изд., с. 209.
216 См.: наст, изд., с. 211, а также с. 692, примеч. 110.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
597
герой и удивляется тому, что день в разгаре.— В глазах моих такой
мрак...»217 («Было же около шестого часа дня; и сделалась тьма по всей земле
до часа девятого» — Лк. 23:44); «У меня в горле огонь. Не могли бы вы
утолить мне жажду!»218 («После того Иисус, зная, что уже все совершилось,
да сбудется Писание, говорит: жажду. Тут стоял сосуд, полный уксуса.
Воины, напоив уксусом губку и наложив на иссоп, поднесли к устам Его» —
Ин. 19:28—29). Но Юлиан получает наполненную водой чашу, которая не
минует его как часть заслуженного возмездия и которая в то же время есть
милосердный дар христианки Макрины, некогда усмотревшей живого Христа
в ненависти к Нему земного кесаря и теперь обращающейся к умирающему
с краткой, но многозначительной репликой: «En drik vand, herre!»219 (SV, VII,
334). Наконец, в последних словах Юлиана («О солнце, солнце... зачем ты
предало меня?»220) без труда различимо изоморфное подобие известного
возгласа: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (Мф. 27:46).
И все же несмотря на новую победу Галилеянина финал дилогии далек от
примиряющего апофеоза. В нем нет и не может быть разрешения
фундаментальных противоречий, абсолютного торжества благой провиденциальной
воли, поскольку сама эта воля внутренне расколота, сама порождает Свет и
Тьму, пребывающие в вечном антагонизме. Не случайно в одной из частных
бесед Ибсен решительно отверг попытку истолковать его дилогию как
«превосходное изображение победы христианства над язычеством».221 Ведь и
исконно христианский взгляд на мир категорически не допускает такой победы
в пределах исторического времени, основываясь на евангельском
утверждении: «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18:36). Даже во внутреннем
очищении церкви гонениями Юлиана Ибсен видит победу, сменяющуюся
поражением: места пострадавших за веру мучеников занимают в земной
церкви все те же язычники, дрожащие за свою жизнь и благополучие и
готовые принять крещение либо из страха перед «галилейским богом»
(оказавшимся в их глазах «сильнее» всех прочих), либо из желания угодить новому,
христианскому императору.
217 См.: наст, изд., с. 232.
218 Там же.
219 «Глоток воды, господин!» (там же). В норвежском языке слово «herre» означает
«господин»; но в устном произнесении исчезает разница между ним и «Негге»,
означающим «Господь» благодаря заглавной букве. Именно это и придает реплике Макрины чисто
объективную, вполне проявляющуюся лишь в театральной постановке двусмысленность,
порождаемую авторским «надтекстом», а не волей персонажа.
220 Там же.
221 См.: Ferguson R. Henrik Ibsen: Mellom evne og higen. S. 195.
598
Приложения
Так разделение Света и Тьмы сменяется новым их смешением; победа
каждой из борющихся сил оказывается слишком непрочной, двусмысленной.
Взгляд Ибсена на мир поистине астигматичен, по-манихейски раздвоен и
способен до бесконечности усложнять систему двойников, которую образуют
едва ли не все события, образы и идеи дилогии. Все позитивное обусловлено
негативным; все «существующее» отражается в «несуществующем», но
непременно с обратным, противоположным значением. Даже Христос и Иуда
становятся у Ибсена незримыми и не отделимыми друг от друга двойниками,
имеющими зримых и тоже неотделимых двойников среди действующих лиц
дилогии. Если в гибели кесаря-отступника искаженно отражаются Страсти
Христовы, то в смерти Агафона, некогда выведенного Юлианом из «тьмы
язычества», в гибели этого мученика, поразившего «римским копьем с
Голгофы» своего прежнего духовного наставника и затем бросающегося
безоружным под удары персов, просматривается в столь же искаженной форме
самоубийство предателя Иуды.
Так и идея «третьего царства», в которой пытались подчас усмотреть
квинтэссенцию ибсеновского «положительного мировоззрения», обретает
к финалу дилогии своего могущественного «двойника». Обещанию мирного
снятия всех противоречий в пределах земного, посюстороннего мира резко
противостоит напоминание о «великом Судие», который явится «на небе-
си»,— предсказание грядущей апокалиптической развязки, венчающее
выстроенное Ибсеном-драматургом гигантское сооружение. Этот
противоположный, «трансцендентный» вариант эсхатологии не означает ни гармоничного
синтеза, ни полного и окончательного торжества какой-либо из борющихся
сторон: Свет и Тьма могут быть лишь навечно и полностью разделены, твар-
ный мир в таком случае навсегда исчезнет, поскольку «мировой дух больше
не найдет душ, чтобы искушать их и совращать».222 Но этот спор между
«идеями-двойниками» не может разрешиться, пока не подойдет к концу сама
история; ее исход зависит от того, «будет ли будущий Мессия происходить
от кесаря или от Галилеянина».213 Будущее остается столь же
неопределенным, сколь неясен и конечный итог судьбы Юлиана — соблазненного и
погубленного в глазах язычника Максима, но заслуживающего оправдания
в глазах христианки Макрины.
Мысль Ибсена постоянно уходит от окончательных и однозначных
ответов, словно повинуясь неизменному кредо драматурга, позднее четко
сформулированному в «Письме в стихах» (1875):
222 См.: наст, изд., с. 348.
223 Там же (курсив мой. — А. /О.).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
599
Kræv ikke, ven, at jeg skal gåden klare;
jeg spørger helst; mit kald er ej at svare.224
(SV, XIV, 449)
Разработанная Ибсеном система двойников может указать лишь остро
парадоксальный, по-протестантски «апофатический» способ утверждения
какого-либо принципа, состоящий не в последовательно логическом его
обосновании, но в напряженно страстном отвержении, отрицании,
утверждении противоположного. Как Христос живет в гонениях и ненависти
Юлиана, так и мысль о Страшном Суде осеняет Макрину после страстно
повторяемого мистиком Максимом пророчества о «третьем царстве». Все
позитивное глубоко коренится в негативном, жизнь — в смерти, свобода —
в необходимости. Не подлежит сомнению лишь конечность истории, ее
эсхатологическая направленность, становящиеся, по Ибсену, очевидными в
переломные для жизни всего человечества эпохи. Такой эпохой была в глазах
драматурга и его современность, увиденная как очередной, возможно
завершающий, виток необозримой спирали, в конце которого неизбежно откроется
метаисторический горизонт. Спустя четырнадцать лет после создания
дилогии Ибсен выразил надежду, что этот виток все-таки не окажется последним:
«Я думаю, что теперь действительно близок век, когда политические и
социальные понятия перестанут существовать в современных формах, и что из
них, из тех и других, вырастет нечто новое и единое, что на первых порах
(курсив мой. — А. Ю.) будет заключать в себе условия для счастья
человечества; я думаю, что поэзия, философия и религия сольются и создадут
новую категорию и новую жизненную силу, о которой мы, современные люди,
не можем еще составить себе ясного представления». Но следует помнить
о необычном, неизменно парадоксальном методе мышления драматурга,
когда знакомишься с продолжением этого далеко не однозначного
«исповедания веры»: «Не раз объявляли меня пессимистом. Ну да, я пессимист —
поскольку не верю в вечность человеческих идеалов. Но я также и
оптимист — поскольку верю в способность идеалов множиться и развиваться.
Особенно же я верю в то, что идеалы нашего времени, отживая свой век,
обнаруживают явное тяготение возродиться в том, что я в своей драме „Кесарь
и Галилеянин" подразумеваю под „третьим царством"» (СС, IV, 658).
Подобно пророчествам мистика Максима, это credo далеко не безусловно
и имеет у самого Ибсена антитезу, по меньшей мере трудно преодолимую.
224 Не требуй, друг, чтобы я прояснил загадку; / охотнее всего я спрашиваю; мое
призвание не в том, чтобы отвечать.
600
Приложения
Об этом прямо свидетельствует созданное драматургом в 1886 г.
произведение, развивающее на современном ему материале главные темы «Кесаря и
Галилеянина»,— драма «Росмерсхольм».
* * *
На первый взгляд, «Росмерсхольм» являет собой полную
противоположность «Кесарю и Галилеянину» — и по художественной форме, и по идейной
направленности. Вместо грандиозной исторической панорамы, охватывающей
период в двенадцать лет, рисующей множество лиц, городов, событий и
насыщенной «барочным» религиозно-метафизическим универсализмом, перед
читателем возникает камерная современная пьеса, форма которой отличается
столь строгой концентрацией, логичностью и четкостью, что может вызвать
ассоциации с классицистской драмой.225 В «Росмерсхольме» всего лишь
шесть персонажей, одному из которых — мадам Хельсет — отведена роль
одновременно «наперсницы» героини и «хора», комментирующего
происходящее. Действие драмы занимает приблизительно сорок восемь часов и не
выходит за пределы Росмерсхольма — принадлежащей герою усадьбы.
(Лишь единственный раз декорация меняется, изображая не гостиную в доме
Росмера, а рабочий кабинет с библиотекой.) Однако внутренняя организация
драмы воспроизводит тот же принцип циклической повторяемости, которому
следовал автор, работая над дилогией. Как многократно отмечалось в ибсено-
ведческих исследованиях, «Росмерсхольм» обладает ярко выраженной
симметричной структурой, определяющей не только общую композицию драмы,
но и построение ее отдельных частей. Для максимальной наглядности можно
схематически изобразить последовательность сцен, которая в значительной
мере отражает главный формообразующий принцип драмы. При этом можно
заметить, что первое и четвертое действия как будто отражаются друг в
друге, имея почти идеальную симметричную композицию:
Действие первое
Ребекка — мадам Хельсет
Ребекка — Кролл
Ребекка — Кролл — Росмер
Ребекка — Кролл — Росмер — Брендель
Кролл — Росмер
225 Подробно об этом см.: Carlson М. Pattems of Structure and Character in Ibsen's «RoS-
mersholm» // Modem Drama. Toronto, 1974. No. 17. P. 267—275.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
601
Ребекка — Кролл — Росмер
Ребекка — Росмер
Ребекка — мадам Хельсет
Действие четвертое
Ребекка — мадам Хельсет
Ребекка — Росмер
Ребекка — Росмер — Брендель
Ребекка — Росмер
Мадам Хельсет
Менее заметна, но все же весьма существенна соотнесенность второго и
третьего действий, в каждом из которых лидирует один из главных героев: во
втором — Росмер, в третьем — Ребекка. Схема, приводимая в статье Мар-
вина Карлсона, убедительно демонстрирует сходство в их построении:
Действие второе
Росмер — Ребекка
Росмер
Росмер
Кролл
Мортенсгор
Росмер — Ребекка
подготовительная сцена
подрыв решимости
главного лица
решимость гаснет, порождая
отчаянное влечение к другому
герою для обретения
внутренней устойчивости
отвергнутость и изоляция
Действие третье
Ребекка — мадам
Хельсет
Ребекка — Росмер
Ребекка — Росмер —
Кролл
Ребекка — мадам
Хельсет
Такая стройная симметричная композиция не только подчеркивает
целостность, закругленность художественной формы произведения, но и обладает
глубокой содержательностью. Она акцентирует, делает предельно
выразительным указанный принцип циклической повторяемости. В «Росмерсхоль-
ме» этот принцип определяет как внутреннюю структуру действия, так и
связь между фабулой драмы и ее предысторией: драматург искусно
фокусирует внимание читателя на сходстве некоторых целей и поступков Ребекки и
Беаты, и — более того — на удивительном, глубоко парадоксальном двойни-
честве этих столь не похожих друг на друга женщин. Этот мастерски исполь-
602
Приложения
зованный драматургом эффект зеркального отражения последовательно
возникает в каждом из четырех действий «Росмерсхольма»:
Действие первое: одна из целей Ребекки (как прежде Беаты) — сообщить
Кроллу о значительных переменах во взглядах Росмера на мир, хотя она
подталкивает героя сделать это самостоятельно.
Действие второе: Ребекка сообщает Росмеру о своем письме к Мортенсгору,
которое (как прежде письмо Беаты к нему же) должно послужить защите Росмера
от его предполагаемых противников.
Действие третье: в присутствии Кролла Ребекка частично раскрывает суть
своих давних взаимоотношений с Росмером и Беатой (как некогда супруга Росмера
косвенно дала понять Кроллу, каковы ее взаимоотношения с мужем и Ребеккой).
Действие четвертое: как и Беата, Ребекка кончает с собой, бросаясь с того же
мостика в мельничный водопад.
Странное сходство, возникающее между нею и Беатой, притом что
взгляды их на мир во многом противоположны, замечает и сама Ребекка: не
случайно в конце второго действия она с почти мистическим страхом отклоняет
прежде желанное для нее предложение Росмера стать его женой — ведь она
как будто предчувствует, что последует за Беатой.226 Конечные же судьбы
этих женщин-двойников удивительно совпадают: обе приносят себя в
жертву, словно следуя велению какого-то другого Примера (причем Ребекка
говорит о своей скорой смерти как об искуплении: «Свой грех я должна
искупить»227).
Однако этих наблюдений явно недостаточно, чтобы читатель убедился
в глубинной, принципиально важной для драматурга связи «Росмерсхольма»
с «Кесарем и Галилеянином». Ведь «Росмерсхольм» имеет репутацию одной
из самых мрачных, самых пессимистичных драм великого норвежца,
свидетельствующей о полном разочаровании Ибсена в гегелевском
идеалистическом «трансцендентализме», который прежде во многом определял его
взгляд на мировую историю.228 Драматург как будто не находит в
современном мире силы, которая может остановить стремительный духовный распад,
226 См.: наст, изд., с. 276—277.
227 См.: наст, изд., с. 305. В оригинале: «Hvad jeg har forbrudt, — det bør det sig, at jeg
soner» (SV, X, 437; курсив мой. — А. /О.). Характерный для ибсеновского «надтекста»
прием придает высказыванию персонажа выразительную смысловую двойственность: глагол
«sone» не только означает искупление вины, но также используется в норвежской церковной
лексике при отпущении грехов.
228 См.: Østerud E. Den rosmerske adelighet og dybdepsykologien: En studie i Henrik Ibsens
«Rosmersholm» // Arbeidsskrift for nordisk språk og litteratur. Oslo, 1982. Nr. 34. S. 42.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
603
предотвратить торжество в скором времени людей, подобных Педеру
Мортенсгору,— этому «предводителю и господину будущего»,
способному «прожить жизнь без идеалов».229 Поэтому «Росмерсхольм» нередко
(и с немалыми на то основаниями) трактуется как полное горечи
«нигилистическое произведение», свидетельствующее о «безжалостном закрытии всех
перспектив», возникновении вместо них «великой пустоты».230
И все же трудно отрицать поразительную устойчивость,
«определенность» ибсеновского взгляда на мир, проявляющиеся в религиозных аспектах
содержания драмы. Ведь как раз они преобразуют все негативное в свою
противоположность, превращают мрачный «нигилизм» в необходимое
условие и вместе с тем неизбежную обратную сторону позитивного начала. И об
этом хорошо помнил проницательный Георг Брандес, который после статьи
о «Кесаре и Галилеянине» старался в своих публикациях не порицать
драматурга за не изжитую им религиозность и не сосредоточивать на ней внимание
своих читателей. Однако в частной переписке критика встречаются на
редкость меткие замечания по этому вопросу. «Интеллектуально он многим
обязан Киркегору и до сих пор насквозь пропитан богословием» — такую
характеристику дал Брандес автору «Росмерсхольма» в своем письме
к Фридриху Ницше от 7 марта 1888 г.231 Но глубину и точность его
замечания так и не смогли оценить позднейшие интерпретаторы этой самой
сложной, самой загадочной из ибсеновских «современных пьес».
Задуманная после поездки Ибсена в Норвегию летом 1885 г. драма
«Белые кони» (первоначальное название будущего «Росмерсхольма»232) уже
в ранних набросках обнаруживает связь с дилогией. В первом из них время
действия приурочено к Пасхе (в полном соответствии с экспозицией
«Отступничества цезаря»), а в открывающем этот набросок диалоге сразу же
возникает тема религиозного отступничества. Героем является на сей раз
лютеранский пастор, который, утратив христианскую веру и порвав с
церковью, впервые не присутствует на Пасху в храме. Тем самым драматург
вполне определенно уподобляет его своему Юлиану, в начале драмы тоже не
участвующему в пасхальной службе. Весьма выразительно в этом отношении
первоначальное имя нового героя — Boldt-Rømer, — коррелирующее с нор-
229 См.: наст, изд., с. 301—302.
230 См.: Haugan J. Diktersfinxen: En studie i Ibsen og Ibsen-forskningen. Oslo, 1982. S. 112;
Johnston B. The Dialectic of «Rosmersholm» // Drama Survey: A Review of Dramatic Literature
and the Theatrical Arts. Minneapolis, 1967. Vol. 6. No. 2. P. 218.
231 Цит. по: Malik С. H. Receiving Søren Kierkegaard: The Early Impact and Transmission
of His Thought. Washington, 1997. P. 254. F. 164 (курсив мой. — А. Ю.).
232 Об истории создания драмы см.: наст, изд., с. 696—699.
604
Приложения
вежским «bold romer» («отважный римлянин») и таким образом иронично
намекающее на связь с центральной фигурой ибсеновской
«восточно-римской» драмы. Есть в этом наброске и другие параллели, отсылающие к
дилогии. Как можно сразу догадаться, отступничеству пастора способствовала
женщина — фрекен Радек (будущая Ребекка). Но и герой дилогии
окончательно порывает с церковью после того, как именно женщина, его супруга
Елена, невольно пробуждает в нем желание бросить вызов Христу. Но
все-таки наиболее содержателен лишь намеченный во втором наброске
мотив, который получит широкое развитие в «Росмерсхольме» как аналог
мечты Юлиана о «третьем царстве». Желание Росмера «облагородить дело
освобождения», очистить общество от «всей той грязи, которую приносит
с собой прогресс, оставляя на своем пути нечистоты»,233 и, наконец, стремле-
234
ние «провозгласить счастье как основную жизненную цель» постепенно
трансформируются в утопическое видение будущего: «О, как радостно будет
жить тогда! Никакой вражды, ожесточенной борьбы. Только
благородное соревнование. Все взоры направлены на одну цель. Воля всех, умы всех
устремлены вперед... ввысь... Каждый идет своим, естественным для него,
необходимым путем. Счастье для всех — создаваемое всеми».235 Эта мечта
героя о всеобщей гармонии, которой люди должны добиться «собственными
силами», ибо «других не существует»,236 является всего лишь обновленным,
«модернизированным» вариантом прельщавшей Юлиана утопии. При этом
едкая авторская ирония, и прежде разоблачавшая тщетность всяческих
попыток гармонизировать конфликтную, неустранимо противоречивую
реальность, обретает теперь еще большую выразительность. Ведь новый герой,
более слабый и беспомощный, чем неудавшийся «мессия» из ибсеновской
дилогии, не успевает даже выступить с публичной проповедью своего идеала.
Этот кабинетный книгочей, напоминающий Юлиана и своей любовью к
литературным занятиям, не обладает даже той малой, по сути обманчивой властью
над окружающим миром, какая все же была у римского кесаря, но которая
совершенно не доступна бывшему пастору. Поэтому глубоко символична
соотнесенность завязки «Росмерсхольма» с развернутой экспозицией второй
части дилогии. Как терпит полный крах «либерализм» ибсеновского
Юлиана, так и Росмер, надеющийся «собрать, сплотить людей с разных сторон»,237
233 См.: наст, изд., с. 434.
234 См.: наст, изд., с. 440.
235 См.: наст, изд., с. 281.
236 См.: наст, изд., с. 254.
237 Там же.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
605
«призвать в души мир, радость и примирение», уже в начале драмы терпит
серьезную неудачу, пытаясь избежать разрыва с Кроллом, пробуя сделать
его союзником на пути ко всеобщему согласию. Подобно Юлиану, Росмер
остается бессильным разрешить главный, основополагающий для Ибсена
бытийный конфликт, в котором герой, при всем своем желании «завоевывать
умы и волю людей»,239 играет зависимую, страдательную роль. В этом
конфликте сталкиваются все те же «непримиримые силы мировой жизни» —
Свет и Тьма, выступающие на сей раз в новых обличьях. Как в «Кесаре и
Галилеянине», эти силы явлены уже в первой ремарке драмы, даны в ней как
зримая реальность, лишь с виду кажущаяся благополучной. Обилие
растений — березовых веток и полевых цветов, которыми украшена обставленная
в старинном вкусе гостиная в Росмерсхольме, — резко контрастирует с
развешанными по стенам портретами предков героя — пасторов, офицеров и
чиновных особ в мундирах. Когда же Кролл замечает, что гостиная стала
«нарядной», в разговор почти сразу вторгается упоминание о покойной Беате, не
переносившей вокруг себя цветов, которые «так сладко одурманивают своим
ароматом».240 Строгим, чинным миром Росмерсхольма, этой неприступной
цитаделью официального, церковно-государственного порядка, решительно
овладевает враждебная ему природная сила. Как видим, исходная коллизия
драмы обозначена визуальной символикой, представлена как обратное
зеркальное отражение экспозиции «Кесаря и Галилеянина», рисующей мнимую,
кажущуюся победу церкви над языческими идолами. И далеко не случайно
мнимая победа дарована на сей раз не государственной церкви, которую
успел оставить свободомыслящий герой, а той первозданной, мощной
языческой стихии, которая прежде целиком владела душой Ребекки — сильной и
решительной вдохновительницы Росмера.
Драматург прибегает к искусным, уже опробованным в дилогии приемам,
позволяющим читателю увидеть непрекращающуюся, скрытую за
благополучной видимостью борьбу надличных мировых сил и вместе с тем опознать
в сценической картине еще один вариант барочной пространственной
композиции. Многозначительным фокусом изображенной на ибсеновской сцене
нарядной комнаты являются в начале первого действия широко распахнутые
в глубине двустворчатые двери, за которыми открывается вид на парковую
аллею из больших старых деревьев. Эта аллея лишь в самом финале драмы
вновь явится взору внимательного читателя — в момент, когда герои раскро-
238 См.: наст, изд., с. 255.
239 См.: наст, изд., с. 274.
240 См.: наст, изд., с. 239.
606
Приложения
ют двери, чтобы отправиться через парк к мельничному водопаду. Таким
образом путь Росмера и Ребекки к неизбежной, как будто заранее
предопределенной трагической катастрофе, к смерти, к жертве, которая еще
до начала пьесы стала «победой»241 отчаявшейся супруги героя, открыт в
самой многозначно символической экспозиции драмы — в сцене, рисующей
медленное «погружение во тьму», излюбленную Ибсеном картину слабого,
полусумеречного освещения, приуроченную здесь к часам солнечного заката.
Тьма предстает в экспозиции «Росмерсхольма» как предельно активная,
наступательная сила. И этой зримой символической агрессии в полной мере
соответствует появление на сцене Кролла, еще не знающего об
отступничестве своего зятя, но уже успевшего хорошо «наточить зубы»242 и ввязаться
в яростную политическую борьбу. Этот подчеркнуто «инфернальный»
персонаж, выступающий в драме на стороне родовой традиции Росмеров (т. е.
пошатнувшегося старого порядка, освященного авторитетом государственной
церкви), отнюдь не является у Ибсена поборником христианских ценностей,
каким пытались представить его отдельные комментаторы.243 Такое
понимание сущности персонажа ведет лишь к глубокому искажению ибсеновской
идейно-художественной концепции. Ведь подлинное, «чистое», т. е.
жертвенное и мученическое, христианство (таким оно в первую очередь
представлялось Ибсену и Киркегору), как это показано в «Кесаре и Галилеянине»,
является «религией духа», враждебной искажающей ее сущность
государственной институциализации, миропониманием, принципиально не
допускающим прочного союза с реальностью, в которой «духу послушания и
порядка»,244 т. е. принципам официальной законности и общественной
стабильности, придается главное, почти сакральное значение. «Да, —
восклицает в отчаянии ибсеновский кесарь Юлиан,— этот Иисус Христос —
величайший из бунтарей, когда-либо живших на земле. Что такое Брут или
Кассий в сравнении с ним? Они всего-навсего убили лишь Юлия Цезаря.
Он же вообще уничтожает и Цезаря, и Августа».245 А если христианство
понимается прежде всего как бунтарская «религия духа», то и один из важ-
241 См.: наст, изд., с. 273.
242 См.: наст, изд., с. 240. В оригинале использована весьма выразительная, но сложная
для русского перевода идиома «jeg f åt blod på tand» (дословно: «я почуял кровь на зубах»).
Такое «кровожадное» признание весьма выразительно характеризует персонажа с фамилией
Кролл (Kroll), вызывающей у норвежцев косвенную ассоциацию с образом тролля («troll»).
243 См., например: Holtan О. Mythic Patterns in Ibsen's Last Plays. Minneapolis, 1970.
Р. 60—61.
244 См.: наст, изд., с. 244.
245 См.: наст, изд., с. 181.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
607
нейших христианских догматов — догмат, утверждающий телесное
воскресение Христа,— в том же «Кесаре и Галилеянине» обретает «чисто
духовную», окрашенную гностическим спиритуализмом форму:
«Возможно ли даже помыслить о примирении между Галилеянином и кесарем? Есть ли
на земле место для них обоих? А он живет на земле, Максим... Галилеянин
живет, говорю я, хотя иудеи и римляне вообразили, будто предали его
смерти... Он живет в мятежном духе людей, живет в их непокорстве и презрении
ко всякой зримой власти».246 Однако у Ибсена, глубоко усвоившего
внутреннюю логику протестантского миропонимания и потому как будто сумевшего
проникнуть в самые дальние тайники лютеровского богословия, христианство
превращается в бунт не только против «земного кесаря», но также против
всего сотворенного мира и против его сомнительного создателя, обрекшего
людей на скитания в тягостных, безотрадных «сумерках»: «Не кажется ли тебе,
Максим, что люди живут лишь для того, чтобы умереть? В этом дух
Галилеянина. Если правда, что его отец, как говорят, создал мир, то сын презрел дело
рук отца. И как раз за это дерзкое безумие его и возвысили столь
высоко!».241 В «Росмерсхольме», как будет подробно представлено далее, эта
мысль существенно трансформируется, предельно сближаясь с гностической
мифологемой, провозглашающей главным условием «спасения» бунт человека
против жестокого «демиурга» — Бога Ветхого Завета.248 При этом она
становится поистине всеохватной, универсальной, предлагающей герменевтический
ключ к раскрытию главных загадок ибсеновского произведения. Она, как
станет ясно далее, определяет и главный вектор драматического действия, и
сложную систему ибсеновской художественной символики, вбирающую в себя
выразительную световую партитуру.
Читателю, хорошо знакомому с распределением тьмы и света в ремарках
«Кесаря и Галилеянина», не покажется странным, что и на этот раз оно
обладает немалой выразительностью. Ускоряющееся погружение сцены в сумерки
после появления на ней церковного государственника Кролла (всеми силами
246 См.: наст, изд., с. 181 (курсив мой. — А. Ю.).
247 См.: наст, изд., с. 191 (курсив мой. — А. Ю.).
248 Эта мифологема, в целом характерная для многих гностических учений, получила
наиболее последовательное развитие у христианского гностика II в. Маркиона Синопского, чьи
идеи осуждались уже Тертуллианом как одна из самых опасных для церкви ересей. Ибсен
имел возможность подробно ознакомиться с доктриной Маркиона по указанному выше (см.:
Cj 559, сноска 116) исследованию Августа Неандера. Подробно об учении Маркиона см.:
Ионас Г. Гностицизм: (Гностическая религия). С. 145—154; Поеное М. Э. Гностицизм
II века и победа христианской церкви над ним. С. 372—433. См. также о манихеях как «ка-
тарской секте»: наст, изд., с. 717—718, примеч. 7.
608
Приложения
стремящегося сохранить status quo и потому не являющегося, в контексте
авторских «манихейско-гностических» воззрений, союзником Света) резко
прерывается Ребеккой, зажигающей лампу сразу после признания Росмера
в том, что ему «совсем не больно вспоминать Беату», которая «все еще как
будто живет тут, с нами».249 Эта реакция ибсеновской героини имеет вполне
реалистическую, психологически естественную мотивацию: Ребекке, активно
провоцировавшей самоубийство Беаты, становится не по себе в
сумеречной гостиной, когда Росмер начинает говорить о своей покойной супруге
как о живой, оставшейся рядом с ним. Однако в структуре ибсеновского
«надтекста» эта перемена освещения обретает более важный, более
обобщенный и многозначный смысл. Свет зажигается главной виновницей отпадения
Росмера от государственной церкви, в которой нет и не может быть, по
Ибсену, «чистого» христианства. Одновременно появление света в гостиной
символически соотнесено и с образом Беаты,250 принявшей решение пожертвовать
собой, добровольно уйти из жизни,— решение, которое вполне согласуется
с «духом Галилеянина», постигнутым ибсеновским Юлианом, но резко
противоречит церковному представлению о самоубийстве как смертном грехе.
Ребекка, поначалу отвергающая всякую мистику, с этого момента являет
собой неожиданный двойник Беаты. Образы обеих женщин — живой и
мертвой, свободной от «предрассудков» и им подчинившейся — в равной мере
соотнесены с символикой Света, хотя и кажутся поначалу абсолютными
антиподами. Парадоксальность такого двойничества тем более очевидна, что
Ребекке, поначалу отвергающей религию «жертвы» — тот путь, который привел
Беату к водопаду,— суждено не только повторить этот путь, но даже более
последовательно, чем Беата, воплотить отвергаемый ею «дух Галилеянина».
Выстроенная драматургом-режиссером световая партитура не только
подчеркивает напряженность в отношениях персонажей, не только
«аккомпанирует» медленно развертывающейся коллизии, но выражает ее скрытую
сущность — непрекращающуюся борьбу надличных сил. При этом оба
противостоящих лагеря изображаются автором с двусмысленной иронией. Ректор
Кролл, предлагающий Росмеру вступить в борьбу на стороне церков-
но-государственных консерваторов, словно наглядно подтверждает мысль
Киркегора о том, что «последователь самой суровой ортодоксии вполне
может быть демоничен».251 Но и «защитница Света» Ребекка (к сложному об-
249 См.: наст, изд., с. 242.
250 О символическом значении, какое имеет в драме Ибсена имя Беата, см.: наст, изд.,
с. 713, примеч. 43.
251 Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 228.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
609
разу которой мы еще обратимся) отнюдь не является воплощением духовной
чистоты и целомудрия. Поэтому, отражая натиск Кролла попыткой
спровоцировать объяснение между ним и Росмером, она вполне закономерно
находит поддержку в лице другого «инфернального» персонажа, столь же
неожиданно, как Кролл, посещающего Росмерсхольм. Появлению этого
персонажа (которому автор, с присущей ему иронией, поручит далее роль
двойника самого героя) предшествует его выразительное представление в качестве
весьма необычного «носителя Света». Ульрик Брендель, этот бывший
воспитатель Росмера, некогда выгнанный из дома отцом героя за то, что внушал
своему воспитаннику «всякие мятежные мысли»,252 выходит на сцену после
остроумной характеристики, получаемой из уст ибсеновского «хора» —
простодушной, но все-таки «очень глубокомысленной женщины»253 мадам Хель-
сет. Эпизод представления этого своеобразнейшего персонажа является
одним из самых тонких и изощренных «надтекстовых» шедевров Ибсена,
понятным лишь тому, кто знаком с оригиналом:
«Madam Helseth. Der er en mand ude i køkkengangen. Han si'er, at han vil
hilse på pastoren. (...)
R o s m e r. Sa han ikke, hvad han heder?
M a d a m H e 1 s e t h. Jo, jeg synes han sa, at han heder Hekman eller noget sligt.
R o s m e r. Jeg kender ingen af det navn.
Madam Helseth. Og så sa han, at han hed Uldrik også.
R o s m e r (studser). Ulrik Hetman! Var det så?
Madam Helseth. Ja, Hetman var det.
К r o 11. Det navn har jeg visst hørt før —
Rebekka. Det var jo det navn, som han brugte at skrive under, han, denne
underlige —
R o s m e r (til Kroll). Det er Ulrik Brendels forfatternavn, du.
Kro 11. Den forlorne Ulrik Brendel. Ganske rigtig».
(SV, X, 359; ср.: наст, изд., с. 247)
Сохранив за персонажем отдельные его имена из предварительных
редакций драмы, Ибсен сумел здесь намекнуть на гротескную «инфернальность»
этого «носителя Света»: псевдоним Hetman несомненно образован от
норвежского прилагательного «het» («жаркий, горячий») и семантически связан
с настоящей фамилией персонажа, отсылающей к норвежскому глаголу
«brenne» («гореть, пылать»). При этом крайне выразительны и согласованы
См.: наст, изд., с. 248.
См.: наст, изд., с. 280.
610
Приложения
друг с другом ошибки, без всякого умысла допускаемые мадам Хельсет при
представлении неведомого ей пришельца: фамилия Hekman, которая
косвенно связана с норвежским глаголом «hekse» («колдовать, ворожить»), —
глаголом, далее дважды применяемым к Ребекке в модифицированных формах
«forhekse» и «fåt forhekset» («околдовывать») — вполне соотносится с
искаженным именем Uldrik, которое у норвежцев вызывает прямую ассоциацию
с «huldre» — популярным персонажем норвежского фольклора, упоминаемым
в одной из юношеских пьес Ибсена в качестве «хвостатого» («Jeg opdagede,
at Huldren havde — havde — Hale!»254 — SV, II, 55). И поскольку Брен-
дель заявляется в дом Росмера через «черный ход» (т. е. «køkkengang», где,
согласно народным поверьям, в первую очередь заводится всякая нечисть),
становится очевидным, что трудно найти для этого персонажа лучшую
предварительную характеристику.
Смысл выхода на ибсеновскую сцену этого эксцентричного персонажа
отнюдь не сводится к тому, что Ребекка использует пришельца для решающей
провокации, которая должна подтолкнуть Росмера к откровенному разговору
с Кроллом. «Пропащий», смахивающий на бродягу Брендель словно
намекает догадливому читателю, что дальше на последнего обрушится поистине
феерический каскад «чертовщины». Таковой и в самом деле будет
предостаточно, о чем сразу можно догадаться по узнаваемому облику персонажа.
Если сравнить ремарки, представляющие Бренделя и мистика Максима
(заменяющего в ибсеновской дилогии Мефистофеля), то сходство этих двух
фигур окажется разительным:
Мистик Максим
«Это худощавый, среднего роста
человек со смуглым ястребиным
профилем. Волосы и борода его с обильной
проседью, и лишь густые брови и усы
сохраняют черный как смоль цвет. На
нем остроконечный колпак и длинное
черное одеяние, а в руке — белый
жезл».
гьь
Улърик Брендель
«Он видный мужчина, с несколько
помятым лицом, но живой и бойкий,
с седыми волосами и бородой.
Костюмом же смахивает на бродягу.
Изношенный сюртук, никаких признаков
белья, плохая обувь. На руках старые
черные перчатки, под мышкой грязная
мягкая шляпа, в руке тросточка».256
254 «Я обнаружил, что у хульдры имеется... имеется... хвост!» (реплика одного из героев
сказочной комедии Ибсена «Иванова ночь» (1852), поныне отсутствующей в русском
переводе).
255 См.: наст, изд., с. 55 (курсив мой. — А. Ю.).
256 См.: наст, изд., с. 248 (курсив мой. — А. Ю.).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
611
Как видно, за истекшие полтора тысячелетия мистик Максим изрядно
опустился. Но все же не настолько, чтобы избавиться от непреодолимой
любви к странствиям, эксцентричным явлениям и превращениям, о которой
свидетельствуют и переодевание в костюм любимого воспитанника (в нем он
в качестве «двойника» Росмера появится в финальном акте драмы), и
возложение «лепты на алтарь освобождения»,257 весьма колоритно описанное
Кроллом во втором действии: «Он расположился в одном дрянном кабачке.
В самой дрянной компании, разумеется. Пил и угощал, пока было на что.
Потом выругал всю компанию дрянью и сволочью. И был прав, в сущности.
Но его за это избили и бросили в канаву».258 Однако прежде мистик Максим
мог не бояться такой печальной развязки, поскольку общался с более
благородной компанией, имел другой «алтарь» и устраивал симпозиумы намного
возвышеннее:
«Максим, не обращая внимания на Юлиана, подходит к окутанному тканью
предмету и делает знак слугам. Те бесшумно удаляются.
Юлиан (тихо). Наконец!
Максим снимает ткань с предмета, и теперь можно видеть бронзовый
светильник на высокой треноге. Затем он достает небольшой серебряный сосуд и
заправляет светильник маслом. Светильник загорается сам собой и горит ярким
красноватым светом. (...)
Максим. (...) ночное торжество может начаться!
Он подает знак. Во дворике появляются плясуньиифлейтисты.
Дальнейшее происходит в сопровождении музыки и танцев.
Юлиан. Что это, Максим?
Максим. Розы в волосах! Искрящееся вино! Взгляни на движения
прекрасных тел! (...)
Юлиан. Розы в волосах! Искрящееся вино! (Он бросается на ложе у
стола, осушает наполненную чашу, быстро ставит ее на место и спрашивает.)
О, что еще было в этом вине?
Максим. Искра того огня, что похитил Прометей. (...)
Юлиан. Мои чувства поменялись местами. Я слышу свет и вижу звуки.
См.: наст, изд., с. 250.
См.: наст, изд., с. 260.
612
Приложения
Максим. Вино — душа виноградной лозы. Добровольный узник
освобожден! Логос в Пане! (...)
Юлиан (пьет). Да, это так! В опьянении — освобождение!..»259
С помощью горемычного бродяги Бренделя Ибсен внезапно переключает
действие в шутовской, карнавальный, почти бурлескный план. Обе сцены
с участием этого персонажа (прежде разъезжавшего, как слышал Росмер,
«с какой-то театральной труппой»260) построены как остроумные аналоги
мистериальных «дьяблерий», в которых черти всегда обретали предельно
яркую игровую эффектность. В предварительных редакциях драмы (как будто
специально сохраненных автором для потомков в качестве комментирующих
приложений к «Росмерсхольму») эпизоды с бродягой Ульриком обладают
в ряде случаев более явной, более подчеркнутой гротескной «инферналь-
ностью», облегчая доступ к скрытому смысловому центру произведения:
«Г и л л и н г.261 Насколько мне известно, вы ведь раньше проявляли особый
интерес к низшим слоям общества.
Русенйельм.262 Да, проявлял. И здорово за это поплатился.
Преследования со стороны власть имущих, насмешки, презрение и гонения со стороны тысяч
равнодушных, которые ничего не желают понимать, и вдобавок неблагодарность со
стороны угнетаемых, которым я хотел помочь. Вы только взгляните на меня.
Перед вами Ульрик Русенйельм, который принадлежал к хорошему обществу,
к высшему обществу — и который был первым в этом хорошем обществе. И они
вышвырнули меня вон из-за того, что у меня хватило мужества говорить и писать
о них то, что эти благородные господа предпочли бы сохранить в тайне. И
теперь я больше не бываю в хорошем обществе, — за исключением тех случаев,
когда нахожусь в обществе самого себя».263
На первый взгляд, этот маленький фрагмент не содержит никаких
намеков на «инфернальность» пострадавшего правдолюбца, изображенного с
последовательной, нигде не разрушаемой реалистичностью. Но всякий, кто
хорошо знаком с историей первого в сонме ангелов Господних —
«светоносного» Люцифера — без труда догадается, какую мифологическую параллель
259 См.: наст, изд., с. 55—56 (за исключением текста в круглых скобках курсив мой. —
А.Ю.).
260 См.: наст, изд., с. 247 (курсив мой. — А. Ю.).
261 Первоначальный вариант фамилии Кролла.
262 Первоначальный вариант фамилии Бренделя.
263 См.: наст, изд., с. 428 (курсив мой. — А. Ю.).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
613
выбрал драматург для своего «пропащего» бедолаги-просветителя.264 В таком
случае «высшему обществу» соответствует сонм ангелов, хранящих верность
своему всесильному сюзерену, в то время как «низшими слоями общества»
оказываются «угнетаемые» люди, так и не сумевшие оценить по достоинству
желание Люцифера им «помочь». Остается лишь выяснить «тайну», которую
разгласил себе на горе отважный правдолюбец-бродяга:
«Хетман. (...) Человечеству помочь невозможно.
Р о с м е р. Вы так думаете!
Хетман. Невозможно, и ныне и во веки веков. (...) Потому что ошибка
была в самом начале творения.
Роем ер. Какая ошибка? (...)
Хетман (таинственно улыбается). Твореи, сам себя разоблачил, мой
мальчик.
Роем ер. Разоблачил? Творец? Как так? (...)
Хетман. Насколько я помню, ты в прежние времена общался с
художниками... и разными поэтами.
Р о с м е р. Да.
Хетман. А не замечал ли ты одну особую черту у всего этого народа?
Р о с м е р. Какую черту?
Хетман. Когда кто-нибудь из этих господ творцов завершал свое творение,
которое было абсолютно таким, каким он хотел его видеть, то он озирал его и
расставался с ним. Совершенно спокойно. Об этом творении больше нечего было
сказать. Оно стало таким, каким должно было быть. (...) Но иногда творец может
терпеть неудачу. То ли он был не в настроении, то ли торопился, то ли что-нибудь
еще. И что же тогда делает мой господин Уриан (min herr Urian)? Склоняет голову
набок, озирает свое творение с видом знатока. Оценивает его со всех сторон. А
потом говорит: «А вот это, черт побери, хорошо. Весьма хорошо».
Р о с м е р. Вы хотите сказать, неуверенность?
Хетман (важно кивает). Творец чувствует, что в его творении есть изъян.
И он подбадривает себя. Нестойкая совесть, мой мальчик. Ее-то мы все и
унаследовали. (...) Творец забыл снабдить нас крыльями. И внутренними, и внешними.
264 Аллюзия, впервые отмеченная американским ибсеноведом Брайеном Джонстоном (см.:
Johnston В. The Dialectic of «Rosmersholm». Р. 203—204), чью догадку лишь подтверждает
подчеркнутая бурлескность персонажа. Следует помнить, что в народных театральных
представлениях (традиции которых восходят к средневековым площадным мистериям) острый
комизм всегда был обязательной составляющей гротескных образов Люцифера и его
многочисленных приспешников. Примечательно, что в своем «Пере Гюнте» Ибсен прямо
воспользовался этой традицией, создавая образы Худощавого и Доврского деда (который в финале
произведения вполне резонно избирает себе театральную карьеру: СС, II, 617).
614
Приложения
Так что будем ползать по земле, пока она существует. Ничего иного нам не
остается».265
В самом деле, «власть имущие» имели веское основание изгнать из своего
общества смельчака, решившегося назвать Урианом самого демиурга. По
всей видимости, они, как и Ибсен, многократно перечитывали гетевского
«Фауста», обратив особое внимание на хор ведьм из «Вальпургиевой ночи»:
Hexen im Chor.
Die Hexen zu dem Brocken ziehn,
Die Stoppel ist gelb, die Saat ist grün.
Dort sammelt sich der große Häuf,
Herr Urian sitzt obenauf.
So geht es über Stein und Stock,
Es furzt die Hexe, es stinkt der Bock.266
Ведьмы (хором).
На Брокен все! Толпа густа;
Посев был зелен, рожь желта.
Там Уриан вверху сидит,
К вершине ведьмам путь лежит.
Средь гор и скал, с метлой, с козлом, —
И вонь, и гром стоят кругом.267
(Перевод Н. А. Холодковского)
Если же учесть, что в немецком оригинале использована не совсем
цензурная лексика, то можно понять бурную реакцию «высшего общества»,
которое сочло себя глубоко оскорбленным. И чтобы избежать участи,
постигшей непутевого Ульрика Хетмана, Ибсен ограничился в окончательной
редакции драмы диалогом, остроумный смысл которого понятен лишь
посвященным:
«Брендель. Кролл? Кролл? Погодите-ка. Вы изучали в молодости филологию?
К р о л л. Само собой разумеется.
Брендель. Donnerwetter!268 Так я тебя знавал!
265 См.: наст, изд., с. 459—460 (за исключением текста в круглых скобках курсив
мой. —А.Ю.).
266 Goethe J.-W. Faust: Gesamtausgabe. S. 244.
267 Гете И.-В. Фауст. С. 163.
268 Полу ругательное восклицание, в данном случае косвенно отсылающее к последним
строкам из процитированного выше немецкого текста Гете.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
615
Кролл. Простите...
Брендель. Разве не ты был...
Кролл. Простите...
Брендель. ...одним из тех рыцарей добродетели, которые изгнали меня из
„Дискуссионного кружка"}
Кролл. Весьма возможно. Но я протестую против всякого более близкого
269
знакомства».
А так как «инфернальный» Кролл был некогда одним из «рыцарей
добродетели» (т. е. членом разоблаченного бродягой Ульриком «die himmlischen
Heerscharen»), то можно догадаться и о подлинной сущности так называемого
«Дискуссионного кружка».270 Ведь глубоко преданные «господину Уриану»
«рыцари добродетели» имели полное право изучать классическую филологию,
без всякой опаски следуя некогда ослабленной Лютером теологеме: «В начале
было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» (Ин. 1:1).
Все эти более чем рискованные «надтекстовые» остроты могли бы
восприниматься как образцы крайне нигилистической, предельно мрачной и
безысходной «parodia sacra», если бы не скрытое за ними (и намеченное
в «Кесаре и Галилеянине») противостояние Христа Иегове. В ибсенов-
ской дилогии этот конфликт еще не получил последовательного развития.
Однако в «Росмерсхольме» именно он определяет содержание тщательно
скрытой драматургом «пьесы в пьесе», обнаруживая при этом связь с весьма
определенной богословской парадигмой.271
269 См.: наст, изд., с. 248—249 (курсив мой. — А. /О.). Ср. с несколько менее
выразительной черновой версией, которая предваряет рассказ Ульрика о его конфликте с
«высшим обществом»:
«Русенйельм. Гиллинг? Гиллинг? Погодите-ка, не изучали ли вы филологию?
Г и л л и н г. Само собой разумеется.
Русенйельм. Но, черт возьми (men for fan'), так я тебя знавал...
Гиллинг. Простите...
Русенйельм. Разве ты...
Гиллинг. Простите...
Русенйельм. Не был одним из тех, кто исключил меня из студенческого
общества?
Гиллинг. Вполне возможно; но я протестую против всякого более близкого
знакомства» (см.: наст, изд., с. 427).
270 См.: наст, изд., с. 704—705, примеч. 10.
271 Тема противостояния Христа Богу Ветхого Завета так же скрыто возникает в
«Дикой утке» — пьесе, непосредственно предшествовавшей «Росмерсхольму» (см.
интересные, хотя, на наш взгляд, не во всем бесспорные, наблюдения Брайена Джонстона: Johnston В.
616
Приложения
Представление о мире как возникшем в результате чудовищной
«ошибки» (или деятельности «худшего и вырождающегося начала»272) является
в гностицизме одним из самых важных и показательных. У Маркиона Синоп-
ского (с идеями которого Ибсен мог познакомиться не только по
исследованию Августа Неандера273) такой взгляд приводит к полному отвержению
Ветхого Завета как не имеющего, с его точки зрения, сакрального значения
для христиан. При этом вовсе не отрицается истинность обетов, данных
Иеговой тем, кто признает его божественность (они-то как раз остаются
в силе и непременно исполнятся), но отвергается всевластие библейского Бога,
а вместе с ним и всякое аллегорическое истолкование ветхозаветных книг,
дающее возможность привести их в соответствие с новозаветным откровением.
Для Маркиона (как и для всех, кто склонен соглашаться с его учением) нет и
не может быть никакой связи между Иеговой, господствующим над
созданным им материальным миром, и Христом — Сыном совсем иного, «чуждого
и благого Бога», этого бесконечно милосердного, «чисто духовного» «agnos-
tos theos», не несущего никакой ответственности за деяния «безобразного» и
«ничтожного» мирового демиурга. Маркион «соглашается с иудеями, что
обещанный им Мессия, земной сын мирового бога, действительно еще
придет и создаст свое царство на земле, как говорили пророки. Только это не
отменяет спасения, которое несет Христос и которое является акосмическим по
своей природе: оно не изменяет ход мировых событий в лучшую сторону;
в сущности, оно изменяет только перспективу будущей жизни спасенной
души и, через обретение веры в это будущее, — духовные условия ее
настоящего существования, ориентируя ее на уход из мира — т. е. на окончательное
саморазрушение ».274
«Diverse Galskaber» in Ibsen's «The Wild Duck» // Comparative Drama. New York; London,
1996. Vol. 30. No. 1. P. 41—71).
272 См.: Ионас Г. Гностицизм: (Гностическая религия). С. 141.
273 Позднее драматург вспоминал, что еще в Риме, собирая исторические материалы для
«Кесаря и Галилеянина», он «прочел и сделал извлечение из целого ряда церковных
писателей» (ПСС, IV, 515). Однако заметки Ибсена, относящиеся к этому периоду, неизвестны.
274 Ионас Г. Гностицизм: (Гностическая религия). С. 148. Здесь уместно заметить, что
возрождение идей Маркиона вполне естественно в исторических условиях, типологически
сходных с описанными Р. В. Светловым: «Ситуация возникновения гнозиса характерна
прежде всего критицизмом, который начинает испытывать культура по отношению к
привычным источникам знания: традиции (религиозной) и интеллекту. (...) Идея гнозиса в этом
смысле вполне логична \...). Гнозис — это ситуация „плюрализма откровений"» (Свет-
лов Р. В. Античный неоплатонизм и александрийская экзегетика. С. 20). Поэтому
неудивительно, что учение^ Маркиона, остающееся, по мнению Г. Ионаса, «проблемой христианства
до наших дней» (Ионас Г. Гностицизм: (Гностическая религия). С. 154), неоднократно воз-
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
617
Поэтому всякий, кто знаком с учением Маркиона, не должен удивляться
тому, что уже в начале «Росмерсхольма» широко распахнуты в глубине
сцены двустворчатые двери. Ведь тщательно выстроенная драматургом система
перипетий и двусмысленных узнаваний буквально подталкивает героев на
путь «окончательного саморазрушения». Появление же на сцене
«инфернальных» персонажей то провоцирует героев на открытое выступление
против веками сохранявшихся церковно-государственных устоев, то заставляет их
остановиться, всмотреться вглубь самих себя и убедиться в утопичности
своих амбициозных жизнестроительных проектов. И пусть
многочисленные «ангелы» («падшие» и «не падшие») бесконечно устраивают друг другу
«маленькие сраженьица»;275 пускай Ульрик Брендель, жаждущий «бурь,
солнцеворота», вновь и вновь покидает «выжидательное положение», чтобы
просветить заблудшее человечество и «возложить свою лепту на алтарь
освобождения»;276 пускай ректор Кролл угрожает отступникам «решительной
битвой», пугает их «борьбой не на жизнь, а на смерть», а Педер Мортенс-
гор (этот «тихий», «скромный», «тщедушный» мессия буржуазной
демократии) освещает ректору «путь восвояси» своим либеральным «Маяком»277 —
все они (за исключением главных героев драмы) навсегда останутся во вла-
рождалось и актуализировалось на исходе Нового времени. Поэтому и норвежский драматург,
часто склонявшийся к религиозному бунтарству, имел серьезные основания заинтересоваться
идеями Маркиона — «одного из великих протагонистов парадоксальной религии»,
бросившего «величайший вызов христианской ортодоксии» (характеристика Г. Ионаса — см.: Там же.
С. 145, 152). Ведь еще в письме к Бьёрнстьерне Бьёрнсону от 12 июля 1879 г. этот
неустанный (и «верный», по мнению посвященных) читатель Библии заявил, что может лишь с
возмущением наблюдать, как в норвежских школах «учебное время (...) отводится усвоению
древнееврейской мифологии и легендарной истории, а также средневековых извращений
морального учения, которое в своей первоначальной форме было несомненно чистейшим из
всех, какие когда-либо проповедовались». И далее в этом письме раздается призыв,
который мог бросить лишь прошедший длительную и при этом «весьма определенную»
религиозную выучку бунтарь-индивидуалист: «Выкиньте из голов символ монашества; выкиньте
символ предвзятого мнения, ограниченности, заблуждения, зависимости и беспочвенной
веры в авторитет — так, чтобы каждый отдельный индивид (de enkelte) мог плыть под своим
собственным флагом» (SV, XVII, 355—356). Чем не ситуация «плюрализма откровений»,
сходная с той, которую иронично комментировал во II в. св. Ириней Лионский: «Сложно
описать суждение каждого (...). Они не согласны друг с другом в учении и традиции, но
ежедневно любой из новообращенных претендует на то, что нашел нечто новое и создал еще
никем не промысленное»! (цит. по: Светлов Р. В. Античный неоплатонизм и
александрийская экзегетика. С. 20—21).
275 См.: наст, изд., с. 249.
276 См.: наст, изд., с. 250.
277 См.: наст, изд., с. 265—266.
618
Приложения
сти своего могущественного создателя — «господина Уриана».278 Ведь для
гностической религии подобные столкновения — всего лишь «род
частной борьбы в лагере низших сил».279 Поэтому только путь негативной
свободы, только предусмотренное апофатикой Маркиона «окончательное
саморазрушение» может стать для героев «Росмерсхольма» позитивным
исходом.
Путь устремленных к земной гармонии Росмера и Ребекки во многом
сходен с опытом ибсеновского Юлиана (с той лишь подчеркнутой
драматургом разницей, что будущее «этого», т. е. земного, мира оказывается не более
чем вечным дурным настоящим). Воля героев к благородной, радостной и
чистой жизни подрывается дремлющей в них самих и наконец
пробуждающейся, овладевающей их душами демонической силой. Стабильность их
существования является мнимой с самого начала произведения. Реальность
повсюду остается неустранимо конфликтной, совершенно неподвластной воле
отдельных индивидов, пытающихся либо сохранить, увековечить обманчивый
status quo государственного порядка, либо полностью преобразить
окружающий мир в соответствии со своими утопическими представлениями. Разоблачению
иллюзии бесконфликтности служит в драме искусная
ретроспективно-аналитическая техника, разработанная Ибсеном в предшествующих произведениях и
заставлявшая его современников вспоминать о структуре действия в софоклов-
ском «Царе Эдипе».280 Однако в «Росмерсхольме» эта техника подчиняется
также и новой, на сей раз более важной для драматурга задаче — не только
выявлению тайн прошлого героев, которые властно определяют их настоящие
судьбы, не только раскрытию острых социальных противоречий
современности, но прежде всего погружению вглубь истории, к «самым таинственным ее
истокам», обнаружению в них демонической стихии, становящейся с ходом
времени все более мощной, активной и наступательной.
«Демоническое наделено тем же свойством, что и божественное, —
единичный индивид может вступать с ним в абсолютное отношение.
278 Весьма двусмысленная ситуация, если помнить, что создателем всех действующих лиц
является автор драмы. Однако не следует забывать ибсеновское признание: «Мои
персонажи часто поражают меня тем, что делают или говорят такие вещи, которых я от них никак не
ожидал; да, иногда они полностью опрокидывают мой первоначальный замысел, черти! Поэт
ведь должен вслушиваться в свое творение (lytte ind i sit Værk); ибо совершенно
неправильно думать, будто поэт может „повелевать поэзией"; напротив, это она повелевает им»
(SV, XIX, 217).
279 См.: Ионас Г. Гностицизм: (Гностическая религия). С. 142.
280 Наиболее обстоятельный анализ этой техники читатель найдет в специальном
исследовании: Nitschke R. К. Studien zur retrospektiven Technik bei Henrik Ibsen. Poznan, 1971.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
619
Это аналогия, противостоящий термин в парадоксе (...). Потому здесь
существует определенное сходство, которое может обмануть».т По всей
видимости, драматург с предельным вниманием отнесся к этому тезису из книги
Киркегора «Страх и трепет». Причем не только двусмысленная
«божественность» господина Уриана подкрепляет такое предположение. В той же книге
Ибсен обнаружил сюжетную модель, непосредственно использованную им
при создании «Росмерсхольма». Этой моделью является датская сказка об
Агнете и морском чудище, рассмотренная Киркегором в двух вариантах как
«сюжет в направлении демонического»:282 «Морское чудище — это
соблазнитель, он подымается из своего укрытия в глубине, в необузданном,
страстном желании он хватает и переламывает невинный цветок, который во всей
своей прелести растет на берегу, задумчиво склоняя свою головку перед
ревом океана. (...) Он позвал Агнету, своими льстивыми речами он вырвал
у нее самое сокровенное, она нашла в морском чудище то, что искала, на
что она так пристально глядела, всматриваясь в самые глубины моря. Агнета
готова последовать за ним. Он берет ее за руку, она обнимает его, она
доверчиво и от всей души отдается сильнейшему; он уже стоит с ней у края
моря, он склоняется над морем, чтобы нырнуть туда со своей добычей, — и
тут Агнета еще раз глядит на него, не в страхе, не с сомнением, не гордясь
своим счастьем, не опьяненная страстной любовью; нет, абсолютно
доверчиво и абсолютно смиренно, как тот крохотный цветок, каким она себя
считала, она безоговорочно доверяет ему этим взглядом себя и свою участь.
И поглядите! Море больше не ревет, его неистовый шум приглушен,
страсть природы, составляющая силу морского чудища, покидает его, на
море устанавливается штиль, — и еще раз Агнета глядит на него так.
И тут он оказывается сломленным, он не может противостоять силе
невинности, его собственная стихия обманула его, он не может соблазнить
Агнету.283 Он возвращает ее домой, он объясняет ей, что просто хотел пока-
281 Къеркегор С. Страх и трепет. С. 90 (курсив мой. — А. Ю.).
282 Норвежский литературовед Эрик Эстеруд убедительно показал, что в «Росмерсхоль-
ме» Ибсен прямо использовал киркегоровские версии этого сюжета в качестве общих
моделей как драматического действия, так и психологических мотиваций в поведении героев:
Østerud Е. Den rosmerske adelighet og dybdepsykologien: En studie i Henrik Ibsens «Rosmer-
sholm». S. 20—23, 26, 30. См. также: Haugan J. Henrik Ibsens metode: Den indre utvikling
gjennom Ibsens dramatikk. København, 1971. S. 316.
283 Ср. с описанием Ребеккой своей страсти к Росмеру: «Это чувство налетело на меня,
как морской шквал, как буря, какие поднимаются у нас на севере зимой. Подхватит и
несет тебя с собой, несет неведомо куда. Нечего и думать о сопротивлении. (...) Никогда я не
была дальше от цели, чем теперь. (...) Потому что Росмерсхольм отнял у меня всякую
620
Приложения
зать, как прекрасно море, когда оно спокойно, и Агнета верит ему. Затем он
идет обратно, и море снова бушует, но отчаяние морского чудища бушует еще
необузданнее. Он может соблазнить Агнету, он может соблазнить сотню Аг-
нет, он может обольстить любую девушку, однако Агнета победила, и он
потерял ее».284 Вместе с тем Киркегор предлагает и другую версию сюжета,
которая явно показалась Ибсену намного более «интересной»285 и поэтому
послужила главным образцом для событий последнего акта «Росмерсхоль-
ма»: «Водяной не хочет соблазнять Агнету, даже если прежде он и соблазнял
многих. Он больше не водяной, или, если хотите, он — бедный водяной,
который уже долго сидел там на дне моря и горевал. Однако он знает — и об
этом говорится в легенде,286— что может быть спасен любовью невинной
девушки. Однако у него нечистая совесть по отношению к девушкам, и он не
осмеливается приближаться к ним. (...) Однако Агнета не была какой-то
там тихоней, ей хотелось морской бури, и печальный вздох на море
нравился ей только потому, что он еще сильнее отзывался в буре, бушевавшей в ее
душе.281 Она хочет бежать прочь, прочь, она хочет необузданно броситься
в бесконечное вместе с водяным, которого любит, и потому она дразнит
водяного. Она презрела его смирение, и теперь в нем пробуждается
гордость. И море бушует, и волны пенятся, и водяной обнимает Агнету,
бросаясь с нею на самое дно. Никогда еще он не был таким необузданным,
никогда еще он не давал так волю своим желаниям; ибо через эту девушку
он надеялся достигнуть спасения».288
силу. Здесь были подрезаны крылья моей смелой воле. Здесь ее искалечили. (...) когда я
зажила с тобой здесь... в тишине... в уединении... когда ты стал безраздельно отдавать мне
все свои мысли, делиться со мной каждым настроением своей мягкой, нежной души, —
во мне совершился глубокий перелом. (...) Та... безобразная чувственная страсть отлетела
от меня далеко-далеко. Все эти взбаламученные силы улеглись, смолкли. В душе у меня
воцарился такой покой... такая тишина... как на покрытой птицами скале под
полуночным солнцем у нас на севере» (наст, изд., с. 297—298; курсив мой. — А. Ю.).
284 Къеркегор С. Страх и трепет. С. 87—88 (курсив мой. — А. Ю.).
285 См. осмысление Киркегором понятия «интересное» («det Interessante») в этой же
работе (см.: Там же. С. 77—78). Следует вместе с тем учесть, что Агнета (послужившая
психологически-поведенческой моделью Росмера до конца третьего действия) рассматривается
Киркегором как «женщина, которая жаждет интересного» (см.: Там же. С. 88).
286 «В сказке „Агнета и морское чудище" этого мотива нет, он появляется в известной
сказке „Красавица и чудовище"» (отмечено русскими переводчиками цитируемой книги
Киркегора: Там же. С. 359, примеч. 106).
287 Обстоятельство, весьма немаловажное для драматурга, однажды признавшегося, что
он «всегда любил бурю» (см.: наст, изд., с. 529).
288Къеркегор С. Страх и трепет. С. 88 (курсив мой. — А. Ю.).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
621
О том, что Ибсен лишь в середине работы над драмой вспомнил об этих
размышлениях Киркегора, свидетельствует и появление имени Агнета у
будущей Беаты,289 и внезапная перемена фамилии героя (Rosmer — одно из
имен водяного (havmand) в датском фольклоре290), и заметка, сделанная
драматургом для финала «Росмерсхольма»: «Боль и горечь пробуждают
демоническое».291 Одновременно с этим резко усилилась «демонизация» образа
Ребекки, достигшая максимальной выразительности в окончательной
редакции драмы: она приезжает из Финмаркена (область на крайнем севере
Норвегии, ассоциируемая в фольклоре с царством ведьм и демонов); фамилия ее
матери (Gamvik) имеет столь же «подозрительные» мифологические
коннотации;292 ректор Кролл, этот колоритный представитель (и конечно же большой
знаток) «инфернального» мира, дважды обвиняет Ребекку в «колдовстве»;293
недвусмысленный мотив инцеста (со временем заинтересовавший Зигмунда
Фрейда и его многочисленных адептов294) также уличает героиню Ибсена в
обладании магической силой, которую даруют, согласно древним мифологическим
представлениям, кровосмесительные связи; Ульрик Брендель, называющий
Ребекку «обворожительной морской девой», с издевкой предлагает ей отрубить
свой «нежный, беленький мизинчик» и «несравненное по форме левое ушко»,295
как будто щеголяя своей компетентностью в области средневековой
демонологии;296 наконец, в финальной сцене драмы героиня сама сравнивает себя
289 См.: наст, изд., с. 422.
290 Фольклористы Пер Шелде Якобсен и Барбара Фасе Леви обращают внимание не
только на это очевидное заимствование, но и на саму этимологию имени Rosmer, которая
восходит к древнескандинавскому «hross» («конь»); вместе с тем они доказывают сходство
между образами Росмера и Бренделя, с одной стороны, и норвежским фольклорным
«nøkken» («морской конь»), с другой: Jacobsen Р. S., Leavy В. F. Ibsen's Forsaken Merman:
Folklore in the Last Plays. New York; London, 1988. P. 179, 181, 194. При этом авторы
подробно рассматривают связь «Росмерсхольма» с датским сказочным сюжетом об Агнете
и морском чудище (выражая при этом уверенность, что Ибсен был знаком с его киркегоров-
скими версиями) и выявляют в этой драме многочисленные следы других фольклорно-мифо-
логических источников: Ibid. Р. 121—130, 173—195.
291 См.: наст, изд., с. 444.
292 См.: наст, изд., с. 709, примеч. 28.
293 См.: наст, изд., с. 285.
294 См.: Freud S. Über «Rosmersholm» (1916) // Henrik Ibsen / Hrsg. F. Paul. Darmstadt,
1977. S. 126—133 (рус. пер.: Фрейд 3. Художник и фантазирование. М., 1995. С. 246—249).
См. также глубокую критику узкопсихоаналитического подхода к драме Ибсена, данную
в одной из статей Вигдис Истад: Ystad V. «—livets endeløse gåde»: Ibsens dikt og drama.
S. 153—163.
295 См.: наст, изд., с. 302.
296 См.: наст, изд., с. 712, примеч. 34.
622
Приложения
с «водяным» («havtrold»297), тем самым как будто выдавая киркегоровский
источник ибсеновского вдохновения.298
Только после столь подробного экскурса в сферы богословия, мифологии
и фольклора можно по достоинству оценить остроумие многослойного
ибсеновского «надтекста», заявленное, к примеру, в такой забавной путанице:
«Брендель (сначала неуверенно^ но затем бойко направляется к ректору
и протягивает руку). Добрый вечер, Иуханнес! (...)
Кролл. Извините... (Указывая.) Вот...
Брендель (оборачиваясь). Верно. Вот он, Иуханнес... мой мальчик... ты,
которого я любил более всех!..
Р о с м е р (протягивает ему руку). Мой старый учитель!
Брендель. Вопреки некоторым воспоминаниям, я не захотел пройти мимо
Росмерсхольма, не завернув на минутку.
Р о с м е р. И вам здесь сердечно рады теперь. Будьте уверены.
Брендель. А эта привлекательная дама?.. (Кланяясь.) Разумеется, фру
пасторша?
Росмер. Фрекен Вест.
Брендель. Вероятно, близкая родственница. А сей незнакомец? Очевидно,
собрат твой.
Росмер. Ректор Кролл».29
Итак, в усадьбе Росмерсхольм — одной из самых надежных, самых
неприступных цитаделей «господина Уриана» — собралось однажды вечером
изысканнейшее «высшее общество». И уже этот маленький иронический
эпизод выявляет существенную особенность ибсеновской драматургической
техники, знакомую читателю по «Кесарю и Галилеянину». Действие
развивается одновременно в двух (а иногда и более многочисленных) развернутых
планах, зеркально отражающихся друг в друге и вместе с тем друг другу
противопоставленных; причем узнавание (являющееся, по Аристотелю, одним из
важнейших элементов драматической фабулы) связано не только с
раскрытием неких тайн прошлого, не только «обозначает переход от незнания к
знанию, [ведущий] или к дружбе, или ко вражде лиц, назначенных к счастью
или несчастью»,300 но прежде всего вносит в действие неисчерпаемую
двусмысленность, оборачивается искуснейшим утаиванием, своеобразным со-
297 Дословно: «морской тролль».
298 См.: наст, изд., с. 305.
299 См.: наст, изд., с. 248.
300 Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957. С. 74.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
623
крытием истины от взоров непосвященных. При этом часто возникает
запутывающий неподготовленного читателя парадокс: наиболее точным, глубоким
и осмысленным оказывается внешне ошибочное узнавание, не имеющее, на
первый взгляд, принципиального значения для развития действия; в то время как
раскрытие некоей важной тайны (к примеру, в последних репликах героини во
втором акте, а далее в различных по своему содержанию «исповедях» Ребекки
из третьего и четвертого действий драмы) всегда является неполным, утаиваю-
щим и порождающим все новые и новые неразрешимые загадки.
Но ведь такая двусмысленная «сокрытость» и есть, по Киркегору, самый
важный, можно сказать, самый недвусмысленный признак «демонического».
Если подлинно великий трагический герой (как понимал его автор «Страха и
трепета») всегда неизбежно раскрывается без остатка, даже если он вовсе не
желает этого (и происходит это в соответствии со всеобщими,
признаваемыми «даже эстетикой», требованиями этического),301 то человек, одержимый
демонической силой, обладает еще большим, парадоксальным величием, ибо
в принципе не может быть раскрыт и постигнут во всей своей полноте:
«Несмотря на всю суровость, с которой этика требует явленности, невозможно
отрицать, что таинственность и молчание, собственно, и приобщают человека
к величию, именно потому, что они суть определения внутреннего. (...)
Трагический герой, любимец этики, целиком является человеком; я тоже
способен его понять, и все, им предпринимаемое, разыгрывается в открытую. Если
я пойду дальше, я буду постоянно наталкиваться на парадокс, на
божественное и демоническое, ибо молчание есть и то и другое. Молчание — это
чары демона, и чем больше умалчивают о чем-то, тем ужаснее
становится демон; однако молчание есть также взаимопонимание божества
с единичным индивидом».302
Здесь, пожалуй, и кроется самая заповедная, самая «ужасающая»
(«frygtelig») загадка сокрытого и двуликого «господина Уриана», который не
желает, согласно Лютеру, смерти грешника «по слову Своему», однако «по
Своей неисповедимой воле Он ее желает». И есть глубокая закономерность
в том, что Ибсен дал в «Росмерсхольме» ярчайший художественный аналог
приведенной выше теологической трансформации Киркегором идей
Аристотеля, с которым, как писал датский мыслитель, «можно соглашаться в одном
301 См. в связи с этим положением анализ Киркегором категории трагического у
Аристотеля и Гегеля, а также рассмотрение им ситуации еврипидовского Агамемнона: Kierkegaard S.
Enten-eller. Bd. 1. S. 129—138; Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 78—82.
302 Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 82 (курсив мой. — А. Ю.). См. также: наст, изд.,
с. 673, примеч. 104.
624
Приложения
отношении и не соглашаться в другом».303 Именно киркегоровская реинтер-
претация «Поэтики» является основополагающим фактором, своего рода
универсальной парадигмой всей бесконечно сложной и двусмысленной
системы узнаваний в «Росмерсхольме».304 «Аристотель говорит в своей
бессмертной „Поэтике": „56о |iév ouv той jiuvoo церг| тгерг таит' еатл, nspinézsia каои
avayvcopiaiq" (см. гл. II).305 Естественно, меня занимает тут второй момент:
ävayvcopiaiqo, узнавание. Повсюду, где речь идет об узнавании, ео ip
говорится о предшествующем сокрытии. Точно так же как узнавание является
раскрытием, развязкой, сокрытость — это напряжение в драме жизни».306
Но если тайна жизни (этой наполненной непреодолимыми страстями
человеческой драмы) неисследима в своих обманчивых, зловещих и всегда
парадоксальных демонических истоках, то узнавание никак не может оказаться
полным и окончательным. Единственный способ исчерпать до дна
непостижимую, устрашающую загадку жизни — маркионитское «окончательное
саморазрушение», т. е. желанный для всякого истинного гностика уход
в небытие, в смерть, являющуюся, согласно Ибсену, «основой жизни» и
в то же время самой притягательной, самой неразрешимой из всех загадок.
Пускай Росмер и Ребекка (а вместе с ними и мы, читатели) не в силах
разрешить волнующий вопрос:
«Ребекка. Скажи мне сначала одно. Ты ли идешь за мной? Или я за тобой?
Росмер. В этом мы никогда не разберемся до конца»308 —
глубокая ирония драматурга состоит в том, что его герои доходят-таки «до
самого конца» — в момент, когда погружаются на дно мельничного водопа-
303 См.: Kierkegaard S. Enten-eller. Bd. 1. S. 130.
304 Поэтому трудно согласиться с Б. О. Костелянцем, который склонялся к мысли, что
Киркегор, переосмысливший в религиозном направлении ключевые для классической теории
драмы понятия, не открыл содержательных возможностей для истолкования явлений
драматического искусства (см.: Костеляни, Б. О. Драма и действие: Лекции по теории драмы.
СПб., 1994. Вып. 2. С. 66—71). Вместе с тем следует учитывать, что Киркегор вовсе не
стремился опровергнуть важнейшие идеи аристотелевской «Поэтики». Он предложил лишь
новую (конечно же, чуждую античной классике) интерпретацию ее отдельных понятий,
которая несомненно внесла серьезные изменения в сами эти идеи.
305 «1/1так> две части фабулы сводятся именно к только что сказанному: это — перипетия
и узнавание» (греч.; пер. В. Г. Аппельрота). См.: Аристотель. Об искусстве поэзии.
С. 75.
306 Къеркегор С. Страх и трепет. С. 78 (курсив мой. — А. /О.).
307 См.: наст, изд., с. 60. См. также стихотворения Ибсена «Рудокоп» (1850) и
«Светобоязнь» (1855—1863) (наст, изд., с. 311—313).
308 См.: наст, изд., с. 306.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
625
да, подобно устремляющимся в морские глубины Агнете и ее демоническому
искусителю.309
Однако киркегоровская дихотомия «божественного» и «демонического»
(безусловно глубоко укорененная в богословии Лютера) подвергается
Ибсеном более сложной художественной обработке. Действие «Росмерсхольма»
имеет еще один скрытый «надтекстовой» план, благодаря которому к финалу
драмы обнаруживается самый непредвиденный парадокс киркегоровского
«молчания». Ключевой фигурой этого важнейшего плана действия (и, можно
сказать, его невольным инспиратором) является, как ни странно, заблудший
бродяга Ульрик Бренд ель. Говоря точнее, даже не столько он сам, сколько
его реальный прототип, некогда вдохновлявший норвежского драматурга
своей мечтой о синтезе «эллинства» и «назарейства».
Известно, что с конца 1870-х гг. Ибсен, переживший в молодости
сильное увлечение творчеством Гейне, стал высказываться о немецком поэте
с подчеркнутым пренебрежением.310 Причины этой резкой перемены самим
драматургом никогда прямо не комментировались; раскрыть же jix может
Ульрик Брендель, некогда круживший голову своему любимцу Иуханнесу
«всякими мятежными мыслями».311 При этом важно отметить загадочное
обстоятельство: Ульрик Брендель, не состоявший в дружбе с Ребеккой Вест до
своего первого выхода на сцену, почти сразу чувствует в ней близкую,
родственную душу. А когда появляется вторично в последнем действии,
называет ее не только «очаровательным созданием» и «обворожительной морской
девой», но также и «обольстительной дамой» («forlokkende dame»), которую
явно повстречал либо на вершине Брокена,312 либо при других, более
впечатляющих обстоятельствах:
Und es war die Zeit des Vollmonds,
In der Nacht vor Sankt Johannis,
309 В оригинале реплики Росмера заметна непереводимая, но принципиально важная для
драматурга двусмысленность: «Det grunder vi aldrig ud tilbunds» (SV, X, 438; курсив
мой. — А. Ю.). Слово «bund» буквально означает «дно», что позволило Вигдис Истад
усмотреть здесь одно из ярчайших проявлений амбивалентности киркегоровско-ибсеновской
трактовки узнавания: Ystad V. Ibsen and Anagnorisis // Ibsen im europäischen Spannungsfeld
zwischen Naturalismus und Symbolismus / Hrsg. M. Deppermann, B. Burtscher-Bech ter,
Ch. Mühlegger, M. Sexl. Frankfurt am Main, 1998. S. 407.
310 См.: Paulsen J. Samliv med Ibsen: Nye erindringer og skister. S. 116—118, 141;
Meyer M. Henrik Ibsen: En biografi. S. 470. См. также: наст, изд., с. 705—708, примеч. 12,
16, 17, 20; с. 710—712, примеч. 31, 33; с. 722—724, примеч. 24, 25.
311 См.: наст, изд., с. 248.
312 См.: наст, изд., с. 703—704, примеч. 3, и с. 711—712, примеч. 33.
21 Зак. №3207
626
Приложения
Wo der Spuk der wilden Jagd
Umzieht durch den Geisterhohlweg.
< >
Auch der Damen sah ich viele
In dem tollen Geisterzuge,
Ganz besonders schöne Nymphen,
Schlanke, jugendliche Leiber.
< >
Aber als der Schönheit Kleeblatt
Ragten in des Zuges Mitten
Drei Gestalten — Nie vergeß ich
Diese holden Frauenbilder.
Leicht erkennbar war die eine
An dem Halbmond auf dem Haupte;
Stolz, wie eine reine Bildsäul,
Ritt einher die große Göttin.
< >
Neben ihr ritt eine Schöne,
Deren Züge nicht so griechisch
Streng gemessen, doch sie strahlten
Von des Celtenstammes Anmut.
Dieses war die Fee Abunde,
Die ich leicht erkennen konnte
An der Süße ihres Lächelns
Und am herzlich tollen Lachen!
< >
Und das dritte Frauenbild,
Das dein Herz so tief bewegte,
War es eine Teufelinne,
Wie die andern zwo Gestalten?
Ob's ein Teufel oder Engel,
Weiß ich nicht. Genau bei Weibern
Weiß man niemals, wo der Engel
Aufhört und der Teufel anfängt
< >
Lehnte hoch auf weißem Zelter,
Dessen Goldzaum von zwei Mohren
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой 627
Ward geleitet, die zu Fuß
An der Fürstin Seite trabten.
Wirklich eine Fürstin war sie,
War Judäas Königin,
Des Herodes schönes Weib,
Die des Täufers Haupt begehrt hat.
Dieser Blutschuld halber ward sie
Auch vermaledeit; als Nachtspuk
Muß sie bis zum jüngsten Tage
Reiten mit der wilden Jagd.
In den Händen trägt sie immer
Jene Schüssel mit dem Haupte
Des Johannes, und sie küßt es;
Ja, sie küßt das Haupt mit Inbrunst.
Denn sie liebte einst Johannem —
In der Bibel steht es nicht,
Doch im Volke lebt die Sage
Von Herodias' blut'ger Liebe —
Anders war ja unerklärlich
Das Gelüste jener Dame —
Wird ein Weib das Haupt begehren
Eines Manns, den sie nicht liebt?
< >
Aber du, Herodias,
Sag, wo bist du? — Ach, ich weiß es,
Du bist tot und liegst begraben
Bei der Stadt Jeruscholayim!
Starren Leichenschlaf am Tage
Schläfst du in dem Marmorsarge;
Doch um Mitternacht erweckt dich
Peitschenknall, Hallo und Hussa!
Und du folgst dem wilden Heerzug
Mit Dianen und Abunden,
Mit den heitern Jagdgenossen,
Denen Kreuz und Qual verhaßt ist!
625
Приложения
Welche köstliche Gesellschaft!
Könnt ich nächtlich mit euch jagen
Durch die Wälder! Dir zur Seite
Ritt ich stets, Herodias!
Denn ich liebe dich am meisten!
Mehr als jene Griechengöttin,
Mehr als jene Fee des Nordens
Lieb ich dich, du tote Jüdin!
Ja, ich liebe dich! Ich merk es
An dem Zittern meiner Seele.
Liebe mich und sei mein Liebchen,
Schönes Weib, Herodias!
Liebe mich und sei mein Liebchen!
Schleudre fort den blut'gen Dummkopf
Samt der Schüssel, und genieße
Schmackhaft bessere Gerichte.313
Это было в полнолунье
ß ночь святого Иоанна,
В час, когда своим ущельем
Духи мчатся на охоту.
< >
В небывалой кавалькаде
Я и дам немало видел,
Видел нимф, красавиц юных,
Буйно мчавшихся верхом.
< >
Но в средине кавалькады
Три красавицы летели;
Я вовеки не забуду
Тот трилистник красоты.
И одну узнал я сразу:
Лунный серп венчал ей кудри,
Мчалась гордым изваяньем
313 Heine Н. Gesammelte Werke: In 6 Bd. Berlin, 1951. Bd. 2. S. 49, 53—56, 59—60
(курсив мой. — А. /О.).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой 629
Величавая богиня.
< • >
Рядом с ней другая мчалась,
Но не строгостью античной —
Кельтской прелестью сияла
Красота ее лица.
То была — узнал я сразу —
Фея Севера у Абунда:
Та же нежная улыбка,
Тот же смех, веселый, звонкий.
< : • •>
Ну а третья, пред которой
Трепет кровь твою наполнил,—
Как другие две, быть может,
И она была чертовка?
Ангел, черт ли — я не знаю,
Но ведь именно у женщин
Никогда не знаешь толком,
Где в них ангел, где в них черт.
<• • >
Белый конь играл под нею.
Два высоких черных мавра
Шли с боков, держа царице
Золоченые поводья.
Да, она была царица,
Королева Иудеи,
Та, чью страсть насытил Ирод
Головою Иоанна.
И за это преступленье
Казнь она несет за гробом:
В сонме призраков ей мчаться
Вплоть до Страшного Суда.
И в руках она доныне
Держит блюдо с головою
Иоанна и безумно
Эту голову целует.
630
Приложения
Ведь она его любила.
Библия молчит об этом,
Но хранит народ преданье
О ее любви кровавой.
Да и как понять иначе
Злую прихоть этой дамы?
Женщина — лишь если любит,
Снимет голову с мужчины.
< >
Да, но ты, Иродиада,
Где же ты, скажи? Я знаю,
Ты мертва, лежишь в могиле,
Там, где град Ерушолаим.
Днем — недвижный труп — лежишь ты
В величавом саркофаге.
В полночь ты встаешь, заслышав
Свист бичей и звонкий хохот.
И летишь за буйным сонмом,
За Дианой и Абундой,
Средь охотников веселых,
Невзлюбивших крест и муку.
Что за общество! О, если б
Сам я мог скакать ночами
По лесам! С тобою рядом
Я б летел, Иродиада!
Ибо ты мне всех милее.
Больше греческой богини,
Больше феи ты мила мне,
Ты, о мертвая еврейка!
Я люблю тебя. Ты видишь,
Как душа моя трепещет!
Будь моей! Отдай мне сердце,
Мой кумир Иродиада!
Будь моей, отдай мне сердце!
Выкинь в мусор это блюдо
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
631
С головой глупца кровавой,
Лучшим блюдом насладись?^
(Перевод В. В. Левика)
Это пространное извлечение из поэмы Генриха Гейне «Атта Тролль»
(1843) может прояснить не только обстоятельства позабытой, возможно,
Бренделем встречи с «обольстительной дамой» (и не только причину, по
которой разгневанный отец юного Иуханнеса выпроводил Бренделя из дому
именно «хлыстом»315). Здесь мы имеем дело с блестящим поэтическим
изложением целого мировоззрения, полемическим ответом на которое стал ибсе-
новский « Росмерсхольм ».
Выше уже отмечалось, что идея «третьего царства» была воспринята
Ибсеном у Гейне, который и в своей публицистике, и в своей поэзии
неоднократно возвращался к мысли о «третьем завете» как синтезе жизнерадостного,
чувственного «эллинства» и односторонне «духовного», аскетичного «наза-
рейства». В стихотворном цикле «Серафина» (1832) этот своеобразный
«новый мессианизм» предстает как пантеистическая обработка еретических
мистико-утопических учений Средневековья, восходящих к доктрине
Иоахима Флорского о «новом Евангелии»:316
Auf diesem Felsen bauen wir
Die Kirche von dem dritten,
Dem dritten neuen Testament;
Das Leid ist ausgelitten.
Vernichtet ist das Zweierlei,
Das uns so lang bethöret;
Die dumme Leiberquälerei
Hat endlich aufgehöret.
Hörst du den Gott im finstern Meer?
Mit tausend Stimmen spricht er.
Und siehst du über unserm Haupt
Die tausend Gotteslichter?
314 Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т. А, 1957. Т. 2. С. 221, 223, 224—225, 226—227,
230—231 (курсив мой. — А. Ю.).
315 В оригинале далеко не случайно использовано слово «ridepisk» (буквально: «плеть для
верховой езды»), родственное немецким «Peitschen» («хлыст») и «reiten» (глагол «ехать
верхом», возникающий у Гейне в форме претеритума «ritt»).
316 См.: наст, изд., с. 676—677, примеч. 118.
632
Приложения
Der heil'ge Gott der ist im Licht
Wie in den Finsternissen;
Und Gott ist alles was da ist;
Er ist in unsern Küssen.317
Мы здесь построим, на скале,
Заветной церкви зданье;
Нам новый, третий дан завет —
И кончено страданье.
Распался двойственности миф,
Что нас морочил долго,
Не стало глупых плотских мук
И слез во имя долга.
Ты слышишь Бога в безднах? Там
Его вещает сила!
Над нашей видишь головой
Все Божий светила?
Повсюду Бог: во тьме ночей,
В блестящих света красках;
Во всем он сущем и живом —
И даже в наших ласках.318
(Перевод А. Мейснера)
Однако судьба ибсеновского Юлиана со всей отчетливостью показала
чисто «эстетический» (если воспользоваться киркегоровской
терминологией), неустранимо утопичный характер этой мечты, лишь провоцирующей
человека на весьма опасную, разрушительную для него попытку реставрации
языческой архаики. Между тем и Гейне в полной мере осознавал
утопичность своих фантазий, о чем свидетельствует нескрываемая ирония,
сопровождающая в его текстах идею синтеза «эллинства» и «назарейства». Как и
в реставраторских деяниях ибсеновского Юлиана, в творчестве Гейне эта
идея заметно трансформировалась в утверждение безусловного
превосходства «эллинства», причем немецкий поэт неоднократно выражал надежду
на окончательный триумф «эллинской» жизнерадостности, знаменующий
отмену и Ветхого, и Нового Завета (т. е. всего Священного Писания как
317 Heint Н. Gesammelte Werke: In 6 Bd. Bd. 1. S. 346.
318 Гейне Г. Стихотворения. М., 1931. С. 233.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
633
воплощения неприемлемой для поэта «двойственности») и осуществимый
через реализацию выдвинутой сенсимонистами идеи «эмансипации плоти».
В приведенном выше фрагменте, рисующем «дикую охоту» в ночь святого
Иоанна (и являющемся, по меткому замечанию одного из комментаторов
поэмы, «смотром положительных ценностей художественного мира
Гейне»319), как раз и дается обобщенная символическая картина подобной
эмансипации.
Довольно жесткая полемика Ибсена с немецким поэтом имела еще один
важный аспект. В период создания «Росмерсхольма» сходную с гейневской
идею раскрепощения плоти проповедовало в Норвегии целое движение,
вошедшее в историю под названием «движение богемы». Это движение
состояло главным образом из либерально настроенных молодых людей,
вдохновлявшихся, в частности, довольно смелым и, в глазах большинства современников
Ибсена, откровенно «порнографическим» романом Ханса Иегера «Из жизни
богемы в Кристиании» (за публикацию которого в декабре 1885 г. автор
поплатился не только конфискацией тиража книги, но и тюремным
заключением) и столь же решительно «невзлюбивших крест и муку», как участники
гейневской «дикой охоты». О том, что Ибсен резко отрицательно отнесся
к этому движению и его литературным вдохновителям, свидетельствуют не
только его недвусмысленные высказывания (см.: SV, XVIII, 129—130), но
и образ доктора Веста, складывающийся из воспоминаний о нем персонажей
«Росмерсхольма». Этот «капризный, несносный паралитик», сделавший
крайние практические выводы из своего радикального либертианства и потому не
остановившийся перед совращением собственной дочери,320 становится у
Ибсена выразительнейшим символом до конца эмансипированной в
современных условиях «эллинской» чувственности. Поэтому, отсылая к идеологическим
баталиям вокруг норвежского «движения богемы», этот образ имеет вместе
с тем прямое отношение к глубоко ироничной трансформации в «Росмерс-
хольме» всей системы гейневской поэтической символики.
Если обратиться к черновым редакциям драмы, то можно заметить, что
мотив инцеста был введен драматургом в предысторию действия лишь на
сравнительно позднем этапе работы. При этом он оказывается логично
встроенным в систему широко развернутых мифосимволических связей.
Демоническая героиня, которая уже утратила прежнее имя Агата и получила но-
319 Гейне Г. Собр. соч.: В 6 т. М, 1981. Т. 2. С. 500 (комментарии М. Рудницкого).
320 См.: наст, изд., с. 709—710, примеч. 29.
321 Поэтому далеко не случайно в черновиках Ибсена имя Ребекка появляется у героини
одновременно с присвоением герою имени Иуханнес (см.: наст, изд., с. 432, 434).
634
Приложения
вое — Ребекка, отсылающее к миру дохристианского иудейства и в то же время
сохранявшееся в обиходе ибсеновской эпохи, j— становится подобием не только
гейневской Иродиады (влюбленной в своего Иуханнеса321), но и приемной
дочери царя Ирода. Так намечается разворот гейневского сюжета в сторону
изначальной, т. е. евангельской, событийной канвы. При этом мотив инцеста, лишь
намеченный в тексте Матфея («... дочь Иродиады плясала перед собранием и
угодила Ироду» — Мф. 14:6), доводится до предельного усиления, хотя тоже
остается лишь в намеке. В результате символика ибсеновского «надтекста»
обогащается новым выразительным значением: «обольстительная дама» Ребекка
Вест (она же Гамвик), являющаяся «супругой» и одновременно «падчерицей»
сладострастного «царя иудейского Ирода» (доктора Веста) и обреченная
«вплоть до Страшного Суда» с восторгом и упоением скакать на белом коне
в сонме призраков, оказывается в неприступной цитадели двуликого «господина
Уриана». И тут с ней происходит глубокая метаморфоза, каковая возможна,
пожалуй, лишь в преддверии Страшного Суда. Всемогущий «господин Уриан»
подверг «обольстительную даму» серьезной «обработке», выказав блестящее
владение искусством Худощавого из ибсеновского «Пера Гюнта»:
Так если в бытии своем земном
Душа дала лишь негативный снимок,
Последний не бракуют как негодный,
Но поручают мне, а я его
Дальнейшей обработке подвергаю,
И с ним, при помощи известных средств,
Прямое превращенье происходит.
Окуриваю серными парами,
Обмакиваю в огненные смолы
И снадобьями разными травлю,
Пока изображенье позитивным,
Каким ему и быть должно, не станет.
(СС, И, 628; перевод А. В. и П. Г. Ганзен)
В результате такого «прямого превращенья» Ребекка Вест уже не может
спокойно относиться к своей давней любовной связи с «приемным» отцом.
Что же касается гейневского «белого коня», то он на сей раз не обещает
«9больстительной даме» долгого путешествия, но угрожает ей скорым и
неминуемым возмездием за грехи прошлого:
«Ребекка. Только бы он (ректор Кролл.— А. Ю.) не повстречался с белым
конем. Боюсь, что эти привидения скоро дадут себя знать здесь.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
635
Мадам Хельсет. Бог с вами, фрекен! Не говорите так... о таких ужасах».322
«Ребекка. Меня сегодня страх обуял, мадам Хельсет.
Мадам Хельсет. Страх? Господи Иисусе... чего же вы испугались?
Ребекка. Мне померещилось что-то вроде белых коней...».323
Испытав под влиянием Иуханнеса Росмера нравственно очистительный
«глубокий перелом», «обольстительная дама» все заметнее обретает облик
кающейся у ног Иисуса Марии Магдалины:324 «Потому что Росмерсхольм
отнял у меня всякую силу. Здесь были подрезаны крылья моей смелой воле.
Здесь ее искалечили. Прошло для меня то время, когда я могла дерзать на
что бы то ни было. Я лишилась способности действовать, Росмер».325
Но и Святой Иоанн Креститель, Предтеча искупителя Христа, тоже
лишился на время своего главного призвания. Ведь Йуханнес Росмер
утратил свою «детскую веру»,326 а вместе с ней утратил и способность пастора
крестить «в воде в покаяние» (Мф. 3:11) и вводить кающихся в церковь как
мистическое единство.327 В самых смутных, самых темных глубинах его
«мягкой, нежной души»328 внезапно пробуждается древнее, глубоко вросшее
своими корнями в род Росмеров «демоническое». И именно поэтому так волнует
героя напоминание Кролла о его двусмысленном имени, тогда как автор
заставляет Ребекку (давно перешедшую с героем на «ты» («du»), но всегда
подчеркнуто называющую его по фамилии) ответить «тихим смешком» на
длинную рацею респектабельного ректора-«тролля»:
«Кролл. Весь твой мягкий, честный душевный склад... твой высокий образ
мыслей... твоя неуязвимая честность известны и ценятся у нас здесь всеми. А к это-
322 См.: наст, изд., с. 257.
323 См.: наст, изд., с. 293.
324 См. содержательные размышления об ироничном претворении Ибсеном в образе
Ребекки образа Марии Магдалины в книге греческого ученого Теохариса Константина Теоха-
риса: Theohans Th. С. Ibsen's Drama: Right Action and Tragic Joy. Houndmills; London, 1996.
R 119—123.
325 См.: наст, изд., с. 297.
326 В связи с этим стоит обратить внимание на юношеское стихотворение Ибсена
«Сомнение и надежда» (1848), посвященное как раз утрате автором своей детской веры (см.:
наст, изд., с. 310—311).
327 Весьма выразительно в этом смысле признание героя из черновой редакции драмы:
«Я не могу больше жить в этой мистике. Я должен полностью отринуть старое учение»
(наст, изд., с. 435).
328 См.: наст, изд., с. 298.
636
Приложения
му надо еще прибавить уважение и почтение, которое стяжала тебе твоя прежняя
пасторская деятельность. И наконец, старинное, почетное родовое имя!
Росмер. Ах, родовое имя...
Кролл (указывая на портреты). Росмеры из Росмерсхольма — все
пасторы, офицеры и администраторы, занимавшие высокие, ответственные посты. Все
корректные, благородные люди — род, который в течение вот уже скоро двух веков
считается первым во всей области. (Положив ему на плечо руку.) Росмер, ты
обязан ради себя самого и во имя родовых традиций присоединиться к нам, стать на
страже всего того, что до сих пор считалось справедливым в нашем обществе.
(Оборачиваясь.) Что вы скажете, фрекен Вест?
Ребекка (с тихим смешком). Дорогой ректор... мне просто смешно это слу-
329
шать...».
Ибсен, таким образом, с самого начала драмы дает читателю
возможность осознать, что Росмер — внутренне двойственный, насыщенный
глубокой авторской иронией образ. Дело далеко не только в том, что дремлющее
в нем «демоническое» резко контрастирует с его «нежным», «мягким»
характером (этим лишь подчеркивается сходство Росмера с киркегоровской «тихоней»
Агнетой). Пожалуй, намного важнее другое: обе половины его расколотого
внутреннего «я» (как «светлая» — «божественная», так и «темная» —
«демоническая») выглядят поначалу настолько слабыми и подавленными, что, на
первый взгляд, нет никаких возможностей придать характеру героя
цельность, активность и волевую определенность. Язвительная ирония
драматурга (ярко проявляющаяся на уровне «надтекстовой» художественной
символики) заключается в том, что глубоко подавленные в душе героя Иоанн
Креститель и водяной Росмер страдают просто немыслимым для них
недугом — гидрофобией. Ведь Росмер всякий раз старательно обходит стороной
мельничный водопад, подрывая все надежды любящей его Ребекки.
И все же, как в случае с ибсеновским Юлианом, тщательно
выстроенная драматургом система перипетий и узнаваний преобразует героя не менее
основательно, чем его «обольстительную» демоническую спутницу. При этом
восходящая к идеям Киркегора трактовка аристотелевского узнавания
получает в «Росмерсхольме» еще одну содержательную импликацию. Каждое
новое раскрытие какой-либо тайны прошлого превращает в живое,
подлинное настоящее еще более давние, затерянные в самых дальних
глубинах времени истоки жизненных противоречий и конфликтов. Так,
познав свою невольную причастность к гибели Беаты, Росмер получает
329 См.: наст, изд., с. 246—247.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
637
возможность убедиться и в своей причастности к более обширному родовому
прошлому, которое внушает ему сильнейший, постепенно охватывающий все
его существо страх. Он теряет веру в свою жизнестроительную миссию, ибо
«никогда не восторжествовать тому делу, начало которому положено во
грехе».330 Так ситуация, в которой оказываются любящие друг друга герои,
обретает заметное сходство с грехопадением первых людей, вместе с тем
косвенно отсылая к киркегоровской трактовке библейского сюжета об Адаме
и Еве, где страх связан с грехом и подготавливает «качественный прыжок
индивида» («Springet»).331
«Человек является индивидом, и, как таковой, он в одно и то же время
является самим собой и целым родом таким образом, что целый род
участвует в индивиде, а индивид — в целом роде. (...) В каждое мгновение
отношение строится таким образом, что индивид является и собою, и родом. (...)
Потому совершенство в себе самом — это совершенное участие в целом.
Ни один индивид не может быть безразличен к истории рода, точно так же
как и род небезразличен к истории какого бы то ни было индивида, ибо,
когда история рода таким образом продвигается вперед, индивид постоянно
начинает сначала, ведь он является собою самим и родом, — и тем самым
он снова начинает историю рода».332 И если индивид «постоянно начинает
сначала», т. е. теряет невинность не вследствие чисто биологически
понимаемой наследственности, но именно так и «подобно тому, как Адам потерял
невинность», то в силу вступает киркегоровское понятие «повторения», одно-
значно трактуемое датским философом как «категория религиозная».
Поэтому, когда из глубин души охваченного страхом Росмера
поднимается прежде дремавшее в нем «демоническое», происходит подготовка героя
к «качественному прыжку», который совершает столь же сильно одержимый
страхом киркегоровский Адам. Есть определенная закономерность в том, что
«демоническое», вызывающее у героя страх, в то же время становится для
него особенно влекущим и притягательным (поскольку Росмер, как следует
из его позднего признания, уже давно привык «мысленно играть» с
подозрением насчет «нечистого» прошлого своей новой спутницы334). Такая
изощренная тонкость авторского психологического анализа выдает несомненное
знакомство Ибсена с идеями Киркегора. Ведь, как утверждал мыслитель,
330 См.: наст, изд., с. 283.
331 См. работу Киркегора «Понятие страха» (1844): Кьеркегор С. Страх и трепет.
С. 115—248.
332 Там же. С. 132—133 (курсив мой. — А.Ю.).
333 Там же. С. 125, 138 (курсив мой. — А. Ю.).
334 См.: наст, изд., с. 299.
638
Приложения
страх Адама «можно сравнить с головокружением. Тот, чей взгляд случайно
упадет в зияющую бездну, почувствует головокружение. В чем же причина
этого? Она столько же заложена в его взоре, как и в самой пропасти,— ведь
он мог бы и не посмотреть вниз».335
И лишь стоило Росмеру «бросить вниз» свой «невинный», как у Адама и
Агнеты, взгляд, из «бездны» стали подниматься его «инфернальные», но при
этом вполне осязаемые, имеющие плоть и кровь отражения-двойники.336
Закономерно, что одним из них оказывается бывший учитель Росмера Ульрик
Брендель, получающий одежду своего любимого ученика. Однако эффект
двойничества далеко не сводится в данном случае к чисто внешнему траве-
стийному приему, тут есть дополнительный символический смысл, связанный
с Ребеккой. Ведь Брендель, невольно подталкивающий Росмера к
решительному объяснению с Кроллом, оказывается словно отражением воли
приглянувшегося ему «очаровательного создания» — некогда ознакомившейся с его
«разрозненными сочинениями» Ребекки Вест. Не случайно именно ему (как
своеобразной магической «проекции» собственной воли) поручает героиня
передать воистину роковое для Росмера письмо к Мортенсгору.
Но столь же «магично» и появление в Росмерсхольме Кролла, долго
избегавшего новой встречи с шурином, а теперь пришедшего с предложением
разделить почетное место лидера в стане воинствующих консерваторов.
И хотя в начале драмы Росмер отвергает это предложение, вскоре он и
Кролл окажутся едины в желании вполне конкретным образом устроить
судьбу Ребекки: ректор, потрясенный изменой верного друга, и Росмер,
охваченный страхом перед своей невольной виной, будут в равной мере
добиваться от Ребекки самого для нее желанного и страшного — согласия занять
опустевшее место Беаты. Таким образом, Кролл становится такой же
невольной «проекцией» пробуждающейся демонической воли Росмера, как
Ульрик Брендель — воли Ребекки Вест.
Самым же непредвиденным, самым причудливым двойником
благородного героя оказывается «господин и повелитель будущего» Педер Мортенсгор.
Ему суждено беспредельно усилить страх в душе своего прежнего
обличителя, развеяв все сомнения относительно невольной вины Росмера в гибели
супруги. Ведь шантаж, к которому беззастенчиво прибегает этот поборник
прогресса, превращает Росмера в зеркальное отражение самого Мортенсгора:
335 Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 160. См. также: наст, изд., с. 721—722, примеч. 17.
336 Попутно заметим, что система двойников является в «Росмерсхольме» намного более
сложной и в то же время более «имплицитной», чем в «Кесаре и Галилеянине», несмотря на
внешнюю камерность произведения.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
639
обличитель и жертва как будто меняются местами, становясь в глазах друг
друга равно уязвимыми по части шестой заповеди.337 Здесь причина того, что
единственное появление на сцене сего беззастенчивого посланца Тьмы
обставлено драматургом столь же выразительно, как два предшествующих
визита ректора Кролла: «Педер Мортенсгор входит тихо и скромно из двери
налево. Он небольшого роста тщедушный человек с реденькими
рыжеватыми волосами и бородкой».338
Если вспомнить, что некогда Юлиану являлся легко опознанный им
«рыжебородый человек»,339 то вряд ли может удивить, что
«модернизированный» Иуда решил нанести визит очередному отступнику.340 К тому же он как
будто извлек из давних событий важный урок и взял себе за правило «не
поддерживать ничего и никого, кто против церкви».341 Поэтому, согласно
воле ироничного драматурга-«демонолога», редактор либерального «Маяка»
появляется именно на левом, т. е. менее освещенном, участке сцены,
изображающей кабинет Росмера в утренние часы и при этом скрыто воссоздающей
ненаписанный «пролог» к «Кесарю и Галилеянину» (ср.: «Сцена —
зияющая бездна. Справа — потоки света, слева — тьма»342 — и «В левой
стене входная дверь. В глубине комнаты дверное отверстие с
раздвинутыми портьерами, соединяющее кабинет со спалъней^Направо окно и перед
ним письменный стол с книгами и бумагами. (...) Иуханнес Росмер,
в домашнем сюртуке, сидя у письменного стола на стуле с высокой спинкой,
разрезает и просматривает какую-то брошюру»343).
Нельзя не заметить, что не только распределение тьмы и света обладает
здесь (как, впрочем, всюду у Ибсена) чрезвычайной выразительностью.
Ведь в пространственной структуре второго действия легко узнается все
337 См.: наст, изд., с. 708, примеч. 23.
338 См.: наст, изд., с. 266 (курсив мой. — А. Ю.).
339 См.: наст, изд., с. 60.
340 На символическую связь образа Педера Мортенсгора с образом Иуды из «Кесаря и
Галилеянина» проницательно указал английский ибсеновед Джон Нортем (см.: Northam }.
Ibsen's Dramatic Method: A Study of the Prose Dramas. London, 1953. P. 119). Его догадка
лишь подтверждается посреднической миссией, которую делят между собой Ульрик Брен-
дель и мистик Максим, являющиеся двойниками друг друга в контексте многочисленных
связей между «Росмерсхольмом» и «Кесарем и Галилеянином». Ведь именно Максим вызвал
перед Юлианом призрак Иуды, в то время как Брендель передал Мортенсгору записку
Ребекки, побудившую редактора «Маяка» явиться к Росмеру с визитом. См. также: наст, изд.,
с. 712, примеч. 35.
341 См.: наст, изд., с. 268.
342 См.: наст, изд., с. 316 (курсив мой. — А. Ю.).
343 См.: наст, изд., с. 257 (курсив мой. — А. Ю.).
640
Приложения
та же барочная модель, ориентирующая взгляд внимательного читателя на
область в глубине сценического пространства, скрытую за сдвинутыми
Ребеккой портьерами.344 Драматург как будто заранее предусматривает
ироничный «надтекстовой» эффект, возникающий при выходе героини из спальни
Росмера, где она подслушивала его беседы с Кроллом и Мортенсгором.345
Ведь после своего появления из самых дальних глубин «зияющей бездны»
(куда ее так сильно влекло еще задолго до начала пьесы) Ребекка с
неизбежностью выслушивает предложение благородного героя, ловко пойманного
в сети своим рыжебородым двойником.346
Таким образом скрытая система отражений-двойников, выстроенная
в «Росмерсхольме» по аналогии с «Кесарем и Галилеянином», оказывается
сложным семантическим конгломератом, нигде не теряющим связи со
сквозной линией действия. Демонической стихии, неуклонно активизируемой в
душах героев чередой логично выстроенных драматургом загадочных узнаваний,
неизменно сопутствует травестийный, подчас почти карнавальный
пародийный эффект (особенно заметный в гротескном, «инфернально»-шутовском
образе Ульрика Бренделя). В результате возникает довольно сложный
жанровый феномен, сходный с тем, который описал М. М. Бахтин в своем
анализе художественного мира Ф. М. Достоевского: «Чистым жанрам (эпопее,
трагедии) пародия органически чужда, карнавализованным же жанрам она,
напротив, органически присуща. (...) Пародирование — это создание
развенчивающего двойника (...). Особенно ярко это выражено у
Достоевского, — почти каждый из ведущих героев его романов имеет по нескольку
двойников, по-разному его пародирующих: для Раскольникова — Свидри-
гайлов, Лужин, Лебезятников, для Ставрогина — Петр Верховенский, Ша-
тов, Кириллов, для Ивана Карамазова — Смердяков, черт, Ракитин.
В каждом из них (то есть из двойников) герой умирает (то есть отрицается),
чтобы обновиться (то есть очиститься и подняться над самим собою)».347 Эта
сложная карнавальная логика, несомненно глубоко связанная с мистериаль-
ной традицией, достигает своего апогея в финальных сценах «Росмерсхоль-
ма». Здесь-то и раскрывается наконец смысловой вектор ибсеновской
«parodia sacra», устремленный к мистериальному итогу всего произведения:
«Брендель. (...) Когда я в прошлый раз вступил в эту залу... я предстал
перед тобой богачом, горделиво хлопающим себя по карману. (...) А теперь, в эту
344 См.: наст, изд., с. 259.
345 См.: наст, изд., с. 271.
346 См.: наст, изд., с. 275—276.
347 Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. М., 1972. С. 215—216.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
641
ночь, ты видишь меня низверженным королем на пепелище моего сгоревшего
дворца. (...) Поучайся же на примере своего старого учителя. Зачеркни все, чему он тут
учил тебя. Не строй своего замка на зыбком песке. Гляди в оба... хорошенько
ощупай почву под ногами, прежде чем опереться на это очаровательное создание,
которое тут услаждает твою жизнь. (...) Прощай, Иуханнес-победитель!»348
Саркастический скепсис росмеровского двойника, облаченного в костюм
героя и уходящего «темной ночью» в «великое „ничто », служит последней
и наконец решающей провокацией гибели героев.350 Предлагая Ребекке
повторить путь Беаты, доказать свое духовное преображение гибелью в
водопаде, герой очевидно пытается опровергнуть иронию своего старого учителя.
Он, следовательно, невольно берет на себя новую и уже, казалось бы, не
подлежащую искуплению вину, которая окончательно превращает его в
подлинного Росмера, т. е. скрытого доселе демона, наконец поднявшегося
во всем своем страшном величии из глубин души «невинной» киркегоровской
Агнеты. Но и Ребекка, принимающая этот гибельный для нее вызов,
соглашается на жертву с тайной надеждой, что ее возлюбленный обязательно
последует за ней до конца. Драматург с искусным мастерством подчеркивает
это скрытое желание Ребекки, выдаваемое как многозначительной ремаркой,
так и самой интонационной структурой реплики героини:
«Rebekka (smiler næsten umærkeligt, ser på ham og siger sagtere). Ja, kom med,
du, — og vær vidne —»
(SV, X, 437)
«Ребекка (почти незаметно улыбается, смотрит на него и тихо
говорит). Да, иди за мной, иди... и будь свидетелем...». 51
Итак, под серьезнейшим сомнением оказывается полнота пережитой
прежде Ребеккой духовной метаморфозы: ведь если Агнета (Росмер) «дразнит»
водяного (Ребекку), то в них обоих неизбежно пробуждаются гордость и
страсть, ведущие, по мысли датского философа, к триумфу и Агнеты, и
морского чудища: «Немногие, вероятно, поймут, в чем, собственно, состоит
грандиозное. (...) у него (морского чудища. — А. Ю.) будет достаточно
мужества, чтобы самому вырваться из самообмана, будто он способен сделать
348 См.: наст, изд., с. 301—302. Можно заметить, что горький сарказм разочарованного
Бренделя в финале «Росмерсхольма» отчасти перекликается с мрачной подавленностью
потерпевшего поражение Максима в финале «Кесаря и Галилеянина» (см.: наст, изд., с. 233).
349 См.: наст, изд., с. 301—302.
350 См.: наст, изд., с. 712, примеч. 34, 36.
351 См.: наст, изд., с. 305.
642
Приложения
Агнету счастливой (...) у него будет достаточно мужества, чтобы, с
человеческой точки зрения, сокрушить Агнету. (...) Чем больше в Агнете развит
эгоизм, тем более завораживающим будет и самообман, по сути, не так уж
невозможно, что в действительности это морское чудище, в силу своей
демонической искусности, не только, с человеческой точки зрения, спасет
Агнету, но и добьется от нее чего-то поразительного; ведь демон умеет
развернуть нечто изумительное даже из слабейших человеческих сил, и
по-своему он очень хорошо обходится с человеком».352
И именно в последней сцене ибсеновского «Росмерсхольма» (сравнимой
по своей грандиозной мощи с финальной сценой «Отступничества цезаря»)
целиком раскрывается — в формах уже знакомого нам по «Кесарю и
Галилеянину» религиозного парадокса — так и не проясненное Киркегором до
конца «поразительное». Герои отвергают какой-либо внешний суд над
собою, они не желают подчиняться власти «господина Уриана», пытавшегося
внушить им через своих «инфернальных» посланцев горькую истину: человек
не может обрести «ангельские крылья», человек не может «взлететь»,
возвыситься над собой, ибо для этого он должен с чистой совестью, радостно и
с любовью осуществить «окончательное саморазрушение», последовав тем
самым великому Примеру, который бесконечно превосходит слабые
человеческие силы: «Сие сказал Я вам, да радость Моя в вас пребудет, и радость
ваша будет совершенна. Сия есть заповедь Моя, да любите друг друга, как
Я возлюбил вас. Нет больше той любви, как если кто положит душу
свою за друзей своих. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я
заповедую вам» (Ин. 15:11—14; курсив мой. — А. Ю.).
Но этого-то и требуют друг от друга ибсеновские «демонические» герои,
добровольно и радостно следующие путем Жертвы:
«Росмер. Хватит ли у тебя духу... готова ли ты... с радостью, как сказал
Ульрик Брендель, ради меня, сегодня же ночью... с радостью... уйти туда же, куда
ушла Беата? (...)
Ребекка (схватив его руки, склоняет голову к нему на грудь). Благодарю,
Росмер. (Выпуская его.) А теперь иду... с радостью.
Росмер. Муж с женой должны идти вместе.
Ребекка. Только до мостика, Росмер.
Росмер. И на мостик. Куда ты — туда и я. Теперь я посмею.
Ребекка. Ты твердо уверен, что это наилучший путь для тебя?
Росмер. Я знаю, что это единственный».3 3
352 Кьеркегор С. Страх и трепет. С. 90 (курсив мой. — А. Ю.).
353 См.: наст, изд., с. 304—306.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
643
Так, отправляясь «с радостью» к мельничному водопаду, герои Ибсена
впервые обретают внутреннюю цельность. Теперь они в собственных душах
свершают разделение Тьмы и Света — сил, которые прежде пребывали
в смешении, а ныне внезапно достигают своей предельной, воистину
непобедимой мощи. «Водяной» и его «морская дева» с радостью возвращаются в свою
родную стихию; Иродиада вновь пылает безумной страстью, но при этом
радостно склоняется перед силой «креста и муки»; к ее возлюбленному Иуханнесу
снова возвращается способность «крестить в воде в покаяние», предварительно
свершая чистый и радостный обряд бракосочетания с любимой:
«Росмер. Ребекка... теперь я возложу руку на твою голову... (Делает то,
что говорит.) И возьму тебя в жены, заключу с тобой истинный брачный
354
союз».
Все параллельные «надтекстовые» линии действия внезапно сходятся
в точке маркионитского парадокса, в киркегоровском «повторении», в
подчиняющем волю героев-отступников «imitatio Dei». Бракосочетание, смерть и
крещение образуют нерасторжимое смысловое единство, вбирающее в себя
всю символику финальной сцены. Белый платок, почти уже связанный
Ребеккой в начале драмы, теперь становится для нее и саваном, и подвенечной
фатой, и крещальным покрывалом. Белый конь, внушавший прежде страх
как признак скорого, неминуемого возмездия, становится символом
радостного, триумфального самоуничтожения:
«Ребекка. (...) Что если это ослепление, мираж? Один из тех белых рос-
мерсхольмских коней?
Р о с м е р. Быть может. От них не уйти нам... здешним обитателям».355
Давно замечено, что взятые в совокупности эти образы прямо отсылают
к миру христианской апокалиптической мистики, запечатленному в
Откровении Иоанна Богослова: 356 «Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник,
имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы
победить» (Откр. 6:2; курсив мой. — А. Ю.)\ «Возрадуемся и возвеселимся
и воздадим Ему славу; ибо наступил брак Агнца, и жена Его приготовила се-
354 См.: наст, изд., с. 305.
355 См.: наст, изд., с. 306.
356 См.: Ewbank I. 5. Ibsen and «The Far More Difficult Art» of Prose // Con-
temporary Approaches to Ibsen / Ed. D. Haakonsen. Oslo; Bergen; Tromsö, 1971. Vol. 2.
P. 77—78.
644
Приложения
бя.357 И дано было ей облечься в виссон чистый и светлый; виссон же есть
праведность святых» (Откр. 19:7—8; курсив мой. — А. Ю.); «И увидел
я отверстое небо, и вот, конь белый, и сидящий на нем называется Верный и
Истинный, Который праведно судит и воинствует. (...) Он был облечен
в одежду, обагренную кровью. Имя ему: „Слово Божие". И воинства
небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и
чистый» (Откр. 19:11, 13—14; курсив мой. — А, Ю.).
Единственной серьезной помехой для снятии иронии, которая, казалось бы,
резко противопоставляет одеяние «жены Агнца» белому платку Ребекки,
служит так и не преодоленная героиней до конца демоническая стихия.
Однако в контексте маркионитского христианства (безусловно еретического
с ортодоксальной точки зрения) это никак не может служить препятствием
«спасению». Ведь согласно «благовестию», возвещенному Маркионом,
Благой Бог непричастен строгим заповедям «ничтожного демиурга», не
освобождающего, а сковывающего непокорную волю человека; ведь внезапное
вторжение этого Благого Бога в мир целиком направлено против этого мира и его
создателя, и если люди были грешниками прежде, они определенно не могли
грешить против Него.358
Эта удивительная парадоксальность прощения и спасения становится
в финале «Росмерсхольма» мистерией божественной благости как таковой,
раскрывающейся как внезапная теофания, как торжествующее в Молении
о Церкви евангельское Слово:359
«Rebekka. (...) Er det dig, som følger mig? Eller er det mig, som følger dig? (...)
R o s m e r. Vi to følger hinanden, Rebekka. Jeg dig og du mig.
Rebbekka. Det tror jeg næsten også.
R o s m e r. For nu er vi to et.
Rebekka. Ja. Nu er vi et. Kom! Så går vi gladelig».
(SV, X, 438; курсив мой. — А. /О.)
357 Согласно традиционному толкованию, восходящему к патристике, «жена Агнца»
символизирует Церковь как сообщество праведных, сохранивших во времена антихриста
преданность Христу.
358 См.: Ионас Г. Гностицизм: (Гностическая религия). С. 151.
359 После открытия Джоном Нортемом евангельского «эха» в последних словах героев
(почти совсем не ощутимого в переводах) едва ли кто-либо из толкователей
«Росмерсхольма» вправе игнорировать эту итоговую смысловую коду произведения. Комментаторам
необходимо также учитывать важное замечание Нортема: «Я обязан уточнить, что Росмер и
Ребекка вовсе не занимаются цитированием — эхо остается за пределами их сознания» (см.:
Northam /. «On a Firm Foundation» — the Translation of Ibsen's Prose // Ibsenårbok 1977.
Oslo; Bergen; Tromsø, 1977. S. 88).
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
645
«Jeg beder for dem; jeg beder ikke for verden, men for dem som du har gitt mig, fordi
de er dine; alt mitt er jo ditt, og ditt er mitt; og jeg er herliggjort i dem. (...) Men jeg
beder ikke for disse alene, men også for dem som ved deres ord kommer til å tro på mig, at
de alle må være ett, likesom du, Fader, i mig, og jeg i dig, at også de må være ett i oss,
forat verden skal tro at du har utsendt mig. Og den herlighet som du har gitt mig, den har
jeg gitt dem, forat de skal være ett, likesom vi er ett, jeg i dem, og du i mig, forat de skal
være fullkommet til ett, så verden kan kjenne at du har utsendt mig og elsket dem, likesom
du har elsket mig».
(Johannes, 17:9—10, 20—23; курсив мой. — А. Ю.)
«Ребекка. (...) Ты ли идешь за мной? Или я за тобой? (...)
Р о с м е р. Мы оба идем рука об руку, Ребекка. Я за тобой, ты за мной.
Ребекка. Я готова думать360 то же.
Р о с м е р. Теперь мы слились воедино.
Ребекка. Да, теперь мы слились воедино. Идем. Идем с радостью».361
«Я о них молю: не о всем362 мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому
что они Твои. И все Мое Твое, и Твое Мое; и Я прославился в них. (...) Не
о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их: да будут все едино: как
Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино: да уверует мир,
что Ты послал Меня. И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как
Мы едино. Я в них, и Ты во Мне: да будут совершены воедино, и да познает мир,
что Ты послал Меня и возлюбил их, как возлюбил Меня».
(Ин. 17:9—10, 20—23; курсив мой. — А. Ю.)
* * *
Возрождение мистериального сознания в европейской культуре конца
XIX—начала XX в. до сих пор никак не связывалось гуманитарной наукой
с творчеством великого норвежского драматурга. Если автору этих строк
удалось убедить читателя в значимости этой весьма непростой темы, то он
может считать свою главную задачу выполненной. Однако, подводя итог
настоящей работе, необходимо сделать краткое и очень существенное
уточнение, способное наметить перспективу дальнейших исследований.
«Творчество Ибсена принадлежит эпохе символизма, — писал Николай
Бердяев в 1928 г.— Сейчас существует реакция против символизма, как и
360 В оригинале использован многозначный глагол «tro», имеющий два основных
смысла: «верить» и «думать» («полагать»). Таким образом, в словах Ребекки возникает
усиление евангельского «эха», которое невозможно передать в русском переводе.
361 См.: наст, изд., с. 306 (курсив мой. — А. Ю.).
362 Слово «всем» отсутствует в приведенной выше норвежской версии текста.
646
Приложения
против романтизма. Но символизм Ибсена совсем особенный. Символы
даются в самой обыденной, реалистической обстановке. Все, что говорят герои
Ибсена, имеет двоякий смысл, реалистический, обыденный и
символизирующий, ознаменовывающий события и судьбы мира духовного. (...) Ибсена,
как и Достоевского, интересует не столько психология людей, сколько
проблемы духа. Искусство же, которое трактует проблемы духа, не может быть
только реалистическим ».363
В этих словах русского философа есть своя безусловная правота и вместе
с тем основа для принципиальной полемики. Ведь даже сегодня можно
встретиться с утверждением, что западноевропейский символизм, вступивший
в спор не только с идейно-эстетической программой натуралистов, но и
критическим реализмом XIX в. (понятие, требующее сегодня нового осмысления
и совершенно безосновательно отвергаемое сторонниками
«постмодернистского дискурса»), оказался питательной почвой для возрождения мистери-
альной традиции. Но это утверждение все же легко опровержимо, так как
основано на некритичном восприятии собственных деклараций символистов,
остававшихся в целом весьма далекими от религиозно ориентированного
искусства, хотя и умевшими блестяще его стилизовать и имитировать. Ведь
если считать основой мистериального театра не утонченно эстетизированную
игру с сюжетами и формами религиозной драмы (некогда предпринятую
немецкими романтиками и затем по-новому возродившуюся в «мираклях» Ме-
терлинка, «реконструкциях» Гофмансталя или же причудливых
драматургических мозаиках позднего Стриндберга364), а подлинно глубокий
религиозный опыт, пускай неотделимый, как у Ибсена, от множества сомнений и
противоречий, но все же способный выдержать самый мощный и,
казалось бы, неотразимый натиск секуляризованной культуры, то символизм
придется отнести к явлениям, препятствовавшим развитию мистериальной
традиции. Это в первую очередь справедливо в отношении Метерлинка —
безусловно самого яркого представителя символистской драматургии,
неоднократно апеллировавшего к ибсеновскому творчеству. Как весьма
проницательно отметила современная исследовательница, метерлинковские драмы
неправомерно называть мистериями хотя бы потому, что их «символистская
363 См.: наст, изд., с. 511.
364 О преломлении форм средневековой драмы в ряде поздних произведений
Стриндберга см. в содержательных статьях скандинавских ученых: Carlson Н. С. Medieval Themes
and Structures in Strindberg's Post-Inferno Drama // Strindberg's Post-Inferno Plays / Ed.
K. Kvam. Copenhagen, 1993. P. 19—31; Østerud E. August Strindberg's «Svarta Handsken»
as a Modem Morality Play II Østerud E. Theatrical and Narrative Space: Studies in Ibsen,
Strindberg and J. P. Jacobsen. Aarhus, 1998. P. 83—100.
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой
647
метафизика (...) возникла как своего рода реплика театральной поэзии на
ницшеанский тезис о том, что „Бог умер"».365 И этот тезис не только не был
подвергнут символистами сколько-нибудь серьезному критическому
осмыслению, но целиком принимался ими как очевидная истина — либо
порождающая скорбную меланхолию, либо преобразуемая в «сверхчеловеческий»
волевой императив, в призыв к полной свободе творчества, неподвластного
«мертвым» авторитетам.
Однако творчество норвежского драматурга, много размышлявшего над
«трагедией и вместе с тем комедией человечества и индивида», было
значительно шире и сложнее символизма. Сумев осмыслить свою эпоху как часть
обширного исторического целого (насчитывающего не века, а тысячелетия),
Ибсен ответил ей своим «определенным положительным мировоззрением»
(СС, IV, 695), выраженным в предельно сложной, интеллектуально
насыщенной художественно-символической форме:
«Юлиан. Знаешь ли ты, как вошел в меня дух познания?.. Это случилось
однажды ночью во время молитв и поста. Я почувствовал, как очутился вне времени и
пространства. Был разгар дня, озаренного солнцем, а я стоял один на корабле с
обвисшими парусами посреди сверкающей глади Греческого моря. Вдали из воды
выступали острова, похожие на легкие, застывшие облака, а отяжелевшее, точно
скованное сном, судно покоилось на голубовато-зеленой глади моря...
Но постепенно водная гладь становилась все прозрачнее, легче, тоньше, а под
конец и вовсе исчезла, и мой корабль повис над зловещей зияющей бездной. Не
было больше ни зелени воды, ни солнца, одно лишь мертвое, скалистое, черное
морское дно во всей своей омерзительной наготе.
Но наверху, в бесконечном пространстве небосвода, которое прежде казалось
мне пустым, — там была жизнь, там она обретала невидимые формы, а тишина
полнилась звуками... И тут я постиг великое, освобождающее дух откровение.
Григорий. Ив чем было это откровение?..
Юлиан. Существует то, чего нет, а то, что есть, — не существует».366
Нет никаких оснований сомневаться в том, что автор этого небольшого
программного монолога целиком оставался подлинным критическим
реалистом XIX в., подобно своим великим современникам Достоевскому и
Толстому, творчество которых он высоко ценил (см.: SV, XIX, 214). Иным,
пожалуй, и не мог быть драматург, который начал свой путь с маленького,
по-мальчишески непосредственного, но все же глубоко серьезного школьного
365 Бачелис Т. И. Заметки о символизме. М., 1998. С. 45.
366 См.: наст, изд., с. 52.
648
Приложения
сочинения «Сон», а затем внутренне пережил, без остатка вобрал в себя все
озарения и заблуждения, все страдания и радости, все триумфы и поражения
своей кипучей эпохи, чтобы потом, на закате дней, сравнить свою жизнь
с «долгой-долгой страстной неделей» (СС, IV, 662).
И поэтому многочисленным читателям Ибсена, живущим в начале нового
тысячелетия, небесполезно задуматься над другими словами Николая
Бердяева: «Своими гениальными прозрениями в судьбы личности и творчества
Ибсен служит религиозному возрождению. И творчество его принадлежит
не десятилетиям с их преходящей модой, а вечности, подобно творчеству
Софокла, Шекспира или Достоевского».367
См.: наст, изд., с. 514.
ПРИМЕЧАНИЯ
КЕСАРЬ И ГАЛИЛЕЯНИН
Впервые: Ibsen H. Kejser og Galilæer: Et verdenshistorisk skuespil. København,
1873.
Русские переводы: Ибсен Г. Поли. собр. драматических произв.: В 2 т. Киев;
Харьков, 1900. Т. 1. С. 384—518 (под назв. «Император и Галилеянин»;
М. В. Лучицкая); Ибсен Г. Поли. собр. соч.: В 8 т. М., 1905. Т. 4. С. 405—691
(А. В. и П. Г. Ганзен); Ибсен Г. Кесарь и Галилеянин: Мировая драма. 1.
Отступничество цезаря: Драма в 5 действиях. М., 1908 (В. М. Спасская); Ибсен Г.
Кесарь и Галилеянин: Мировая драма. 2. Император Юлиан: Драма в 5 действиях.
М., 1908 (В. М. Спасская).
Печатается по переводу, специально выполненному для настоящего издания по
SV, VII, 23—336.
Намерение создать драму о Юлиане Отступнике возникло у Ибсена в Гензано
(близ Рима) летом 1864 г. — в первые месяцы его итальянского путешествия.
Рождение замысла описано в воспоминаниях друга Ибсена, норвежского филолога и
историка культуры Лоренца Дитриксона (1834—1918): «Помню с точностью, что раз
я читал вслух книгу Аммиана Марцеллина „Описание жизни Юлиана Отступника"
(по-видимому, отдельное издание глав «Римской истории» Аммиана, посвященных
Юлиану. — А. Ю.). Ибсен был чрезвычайно заинтересован темой, и у нас
завязалась оживленная беседа о Юлиане, и я знаю, что с того дня у Ибсена стала
серьезно назревать мысль разработать эту тему в драме. Во всяком случае, в заключение
нашей беседы он выразил надежду, что никто не перехватит у него этой темы»
(ПСС, IV, 632).
Первоначально Ибсен полагал, что вскоре реализует возникший замысел.
В письме к Бьёрнстьерне Бьёрнсону от 16 сентября 1864 г. он сообщал: «Я теперь
занят большой поэмой, а также подготовляю материалы для трагедии „Юлиан
Отступник". Я заранее бесконечно радуюсь этой новой работе и уверен, что она мне
650
Приложения
удастся. К весне или, во всяком случае, в течение лета надеюсь закончить ту и
другую вещь...» (СС, IV, 671). О том, что драматург не оставлял своего замысла,
говорится и в воспоминаниях Дитриксона о зиме 1864—1865 гг.: «В эту зиму заметно
было, что он надумывает что-то очень крупное; помню, раз у него совершенно
серьезно вырвалось: „Почему это нельзя писать драмы в десяти действиях? Мне мало
пяти!"» (ПСС, IV, 633). Однако в ту пору Ибсен работал над «Брандом»
(первоначально задуманным в форме эпической поэмы), и создание драмы о Юлиане было
надолго отложено.
В годы своего пребывания в Италии (1864—1868) драматург активно собирал
исторические материалы для будущей дилогии. Много позднее в письме к
немецкому историку литературы Роману Вернеру он сообщал: «...в основу „Кесаря и
Галилеянина" мною не положено никакого отдельного исторического труда. (...) я
прочел и сделал извлечения из целого ряда церковных писателей, и многим в этом
смысле обязан немецкой библиотеке в Капитолии. Ближе всего я держался
исторического материала, данного Аммианом Марцеллином, и последний больше всех был
мне полезен» (ПСС, IV, 515). Сохранились далеко не все выписки, сделанные
Ибсеном для драмы о Юлиане (переводы дошедших до нас включены в раздел
«Дополнения»: наст, изд., с. 316, 320—322, 323—324, 407—408, 410—411,
413—414); поэтому составить исчерпывающий список использованных Ибсеном
исторических трудов не представляется возможным. Ибсеноведы П. Свендсен и
П.-Г. Ла Шене проделали в 1920—1930-е гг. большую работу по выявлению
важнейших источников, на которые опирался драматург. Кроме «Римской истории»
Аммиана к ним в первую очередь относятся: NeanderA. 1) Allgemeine Geschichte der
christlichen Religion und Kirche (1825—1845). Gotha, 1864; 2) Ueber den Kayser
Julianus und sein Zeitalter (1812). Gotha, 1867; Auer J.-E. Kaiser Julian der
Abtrünnige im Kampfe mit den Kirchenvätern seiner Zeit. Wien, 1855; Broglie A.
L'Eglise et l'Empire Romain au IV siecle (1859). Paris, 1866. Подробный анализ
использования драматургом этих и ряда других источников дан П. Свенд сеном и
П.-Г. Ла Шене: Svendsen Р. 1) Om Ibsens kilder til «Kejser og Galilæer» // Edda:
Nordisk tidsskrift for litteraturforskning. Oslo, 1933. Bd. 33. S. 198—256; 2) Noen
bemerkningen om Ibsens «Kejser og Galilæer» // Edda: Nordisk tidsskrift for
litteraturforskning. Oslo, 1937. Bd. 37. S. 525—532; La Chesnais P.-C. 1) Les sources
historiques de «Empereur et Galiléen» II Edda: Nordisk tidsskrift for litteraturforskning.
Oslo, 1937. Bd. 37. S. 533—564; 2) L'Historicité de «Empereur et Galiléen» / Edda:
Nordisk tidsskrift for litteraturforskning. Oslo, 1938. Bd. 38. S. 542—564.
Надежда драматурга на то, что никто не перехватит у него выбранную тему, не
оправдалась. Весной 1866 г. вышла в свет пятиактная стихотворная трагедия «Юлиан
Отступник», принадлежавшая перу датского писателя-романтика Карстена Хаука
(1790—1872). Но это обстоятельство не только не остановило Ибсена, но даже
прибавило ему решимости, о чем свидетельствует письмо драматурга к своему
копенгагенскому издателю Фредерику Хегелю от 21 мая 1866 г.: «В ближайшем вре-
Примечания
651
мени сообщу вам, за какой труд возьмусь теперь. Больше всего мне хочется взяться
всерьез за „Кесаря Юлиана", которого обдумываю два года. То, что этот сюжет
использован Хауком, меня, разумеется, не останавливает, так как я уверен, что моя
обработка сюжета во многом будет отличаться от его. По этой причине и не
собираюсь читать произведение Хаука» (ПСС, IV, 324). И все же Ибсен вновь отложил
свой план — сначала для продолжения сбора исторических материалов, а позднее
для работы над «Пером Гюнтом» (создававшимся с января по октябрь 1867 г.).
Лишь после переезда Ибсена из Италии в Дрезден в октябре 1868 г., создания там
острой политической комедии «Союз молодежи» (завершена весной 1869 г.) и
поездки в Египет (октябрь-ноябрь того же года) драматург вновь стал испытывать
желание осуществить свой давний замысел.
То обстоятельство, что Ибсен лишь в Дрездене принялся за работу над
дилогией, было так прокомментировано им самим почти двадцать лет спустя: «„Кесарь и
Галилеянин" — первое мое произведение, написанное под влиянием германской
духовной жизни. (...) В течение четырехлетнего пребывания в Риме я собрал (...)
значительный исторический материал для „Кесаря и Галилеянина", но не успел еще
составить себе сколько-нибудь ясного плана драмы, не говоря уже о том, чтобы
приступить к его разработке. Мое миросозерцание было в то время еще чисто
национально-скандинавским, вследствие чего я не мог справиться с новым, чуждым мне
материалом. Затем мне пришлось пережить великую эпоху в Германии — войну и
сопровождавший ее период общего подъема духа. Все это оказало на меня во многих
отношениях перерождающее влияние. До тех пор мой взгляд на всемирную историю
и жизнь человеческую отличался узконациональным характером, теперь он развился
в племенное миросозерцание, и вот я мог написать „Кесаря и Галилеянина".
Произведение это было закончено весною 1873 года» (ПСС, IV, 499—500).
Однако, завершив работу над «Союзом молодежи», Ибсен был близок к
полному отказу от создания задуманной исторической драмы, о чем свидетельствует его
письмо к Мартину Шнеклоту от 23 марта 1869 г.: «В настоящий момент я не
думаю о „Юлиане" и не намерен начать над ним работу в ближайшем будущем; в
ужасе отшатываюсь от этого парня и от всего этого материала» (SV, XIX, 240).
Но уже спустя два месяца он сообщал Лоренцу Дитриксону: «Я живу теперь
приятною, свободною от забот жизнью и намереваюсь осенью взяться за „Юлиана"»
(ПСС, IV, 352). В июне того же года Ибсен писал своему издателю: «Теперь
наконец мне удастся взяться за большой и давно задуманный труд: „Кесарь Юлиан".
Теперь я чувствую, что сюжет достаточно вызрел и выяснился мне самому, так что
стоит мне только начать, и работа пойдет на всех парусах. Осмеливаюсь по этому
поводу просить вас оказать мне большую услугу. Весною 1866 года в „Fædrelandet"
была помещена превосходная статья Листова, сжатый обзор жизни Юлиана
(имеется в виду статья датского пастора, опубликованная в трех номерах копенгагенской
газеты. — А. Ю.). Если возможно как-нибудь добыть ее для меня, я был бы вам
чрезвычайно благодарен» (ПСС, IV, 353). Фредерик Хегель не прислал тогда дра-
652
Приложения
матургу статью Листова, а Ибсен даже к концу года не приступил к работе, вновь
испытывая сомнения. В декабре он уведомлял издателя: «Я задумал серьезную
драму из современной жизни в трех действиях и, вероятно, примусь за нее в
ближайшем будущем» (ПСС, IV, 359). Но и к созданию этого произведения (ставшего
спустя восемь лет четырехактной пьесой «Столпы общества») Ибсен тогда не
приступил, вернувшись к замыслу «Юлиана» в октябре 1870 г.: «... я живу здесь в
обществе, благоустроенном до тошноты, — писал драматург из Дрездена своему
другу Петеру Хансену. — (...) Приходится искать спасения в чем-нибудь далеком,
а поэтому думаю взяться за „Кесаря Юлиана"» (СС, IV, 692).
Между тем, занявшись вскоре подготовкой первого отдельного издания своих
стихотворений, драматург всерьез взялся за работу над произведением только летом
1871 г. Приблизительно к июлю у него созрел план трехчастного цикла (вместо
задуманной прежде дилогии, предваряемой прологом). Как свидетельствует помета
автора в рукописи, работа над черновым автографом первого (полный) и второго
(отрывок) действий первой части трилогии (\9); см.: наст, изд., с. 325—345) была
начата 24 июля 1871 г. Поначалу Ибсен планировал завершить драму к
ближайшему Рождеству (см. письмо драматурга к своему шурину Иухану Херману Туресену
от 26 июня 1871 г.: SV, XVI, 369).
В письме к Фредерику Хегелю от 12 июля того же года Ибсен вновь попросил
выслать ему статью Листова и при этом писал: «Я по горло ушел в „Кесаря
Юлиана". Эта книга будет моим главным трудом, она занимает все мои мысли, все мое
время. Уже столько времени критики требуют от меня определенного
положительного мировоззрения — вот теперь и получат! (...) Затем еще вопрос. Не имеется ли
на датском языке на эту тему какого-нибудь другого исторического сочинения, где
была бы разработана подробнее фактическая сторона? Если да, то прошу вас купить
на мой счет и прислать мне книгу. Немецкие труды Неандера у меня есть;
Д. Штраус также, но его книга содержит одно дикое резонерство, а это я и сам
сумею развести (имеется в виду памфлет Давида Штрауса «Романтик на троне
цезарей» (1847), высмеивающий в образе Юлиана прусского короля Фридриха
Вильгельма IV. — А. Ю.). Мне нужны факты. Не взыщите, что утруждаю вас
этим поручением» (ПСС, IV, 380—381). Получив от Хегеля лишь статью
Листова, драматург увлеченно продолжал работу над произведением. 27 декабря того же
года Ибсен извещал издателя: «Новый труд мой безостановочно подвигается
вперед. Первая часть: „Юлиан и друзья мудрости , в трех действиях, уже готова и
переписана. Вышло ровно 100 страниц, но я ничего не посылаю вам, так как полагаю,
что вы желаете иметь всю рукопись, прежде чем отдать ее в печать. Над второю
частью работаю усердно, идет она живее и выйдет значительно короче; третья часть
будет, напротив, несколько длиннее; все же произведение составит приблизительно
от 280 до 300 страниц. Все написано прозою и по форме ближе всего подходит
к „Борьбе за престол" (т. е. пятиактной исторической драме, созданной Ибсеном
в 1863 г. — А. Ю.)» (ПСС, IV, 385). В письме от 19 января 1872 г. (ошибочно
Примечания
653
помеченном Ибсеном 1871 г.) драматург отвечал на несохранившееся послание Хе-
геля: «Вышло, по-видимому, недоразумение, если вы полагаете, что „Юлиан" уже
настолько продвинулся вперед, что в следующем месяце можно будет приступить
к печатанию. Первая часть готова, я работаю над второй; но третья еще и не начата.
Впрочем, эта последняя пойдет сравнительно быстро, и, даже щедро распределяя
время, можно надеяться, что вы получите все в течение июня. Латинский шрифт
отлично подойдет к античному сюжету, как и вообще, насколько могу судить, к моим
сочинениям» (ПСС, IV, 375).
Уверив издателя в апреле 1872 г., что скоро окончит вторую часть (ПСС, IV, 393),
драматург тем не менее не завершил произведение к лету, хотя и работал с
возрастающим увлечением. «Чудовище Юлиан все еще крепко держит меня в лапах и не
дает освободиться», — писал Ибсен Георгу Брандесу в июле (ПСС, IV, 398).
В письме от 8 августа того же года драматург, прося у издателя денег, уже мог ему
сообщить: «Я (...) окончил вторую часть трилогии. Первая часть: „Юлиан и друзья
мудрости", в трех действиях, составит около 100 печатных страниц; вторая:
„Отступничество Юлиана", которую я теперь переписываю, тоже в трех действиях и
приблизительно такого же объема. Третья: „Юлиан на троне", будет пятиактной, но
настолько уже разработана, что я окончу ее гораздо быстрее обеих предыдущих. То,
что уже готово, составляет, в сущности, вполне законченное целое и могло бы быть
издано отдельно, но, ради полноты впечатления, я считаю более целесообразным
выпустить все три пьесы зараз. Если вы окажетесь иного мнения, то, надеюсь,
сообщите мне» (ПСС, IV, 399). Издатель пошел автору навстречу, и драматург
продолжал работу, намереваясь закончить ее к Рождеству (см. письмо Ибсена
к Иухану Херману Туресену от 27 сентября 1872 г.: ПСС, IV, 400).
В сентябре того же года Ибсен прочел фрагменты написанного приехавшему
в Дрезден Георгу Брандесу (по воспоминаниям датского критика, драматург долго
уклонялся от этого, но наконец исполнил его просьбу; см.: Meyer M. Henrik Ibsen:
En biografi. Oslo, 1995. S. 368). Продолжая работу, Ибсен в том же месяце стал
превращать трилогию в двухчастный цикл: первые два акта второй части трилогии были
объединены в одно действие, а затем прежние первая и вторая части образовали одну
пятиактную драму «Отступничество цезаря» (при этом в тексте возникло множество
существенных изменений). 14 октября драматург писал английскому критику Эдмон-
ду Госсу: «Я все работаю над „Юлианом Отступником' и надеюсь закончить этот
труд к концу текущего года. Как только книга будет отпечатана, позволю себе
прислать вам ее в надежде, что вы ее одобрите. Я вложил в эту книгу часть собственной
духовной жизни; то, что я в ней описываю, пережито мною самим в той или иной
форме, а выбор исторической темы имеет более тесную связь с течениями нашего
времени, нежели можно усмотреть поначалу. Это я считаю непременным условием
отвечающей духу времени обработки любой темы из далекого прошлого; от соблюдения
этого условия зависит — насколько может иметь интерес такой труд в качестве
художественного произведения» (ПСС, IV, 402).
654
Приложения
В ноябре того же года драматург целиком прочел первоначальный беловой
вариант «Отступничества цезаря» навестившему его в Дрездене Лоренцу Дитриксону,
который испытал от услышанного глубокое потрясение; при чтении хотел
присутствовать тринадцатилетний сын Ибсена Сигурд, но был отправлен отцом делать урок
по Закону Божьему и успел лишь сказать: «Но ведь я же знаю, что в папиной пьесе
религии так же много, как и в моем уроке» (см.: Meyer M. Henrik Ibsen: En biografi.
S. 372). Между 21 ноября 1872 г. и 13 февраля 1873 г. драматургом велась работа
над черновой рукописью «Императора Юлиана» (не имевшей сколько-нибудь
существенных отличий от окончательной редакции). 4 февраля Ибсен обратился
к своему другу историку Людвигу До с просьбой проконсультировать его в
норвежском написании греческих имен и географических названий. В своем письме к нему
драматург сообщал: «...мой новый крупный труд настолько приближается к концу,
что я через две недели приступаю к переписке его набело. (...) Как сказано, через
две недели начну отсылать Хегелю рукопись по частям. Не буду распространяться
о моем труде, но могу с уверенностью сказать, что это будет моим главным трудом
(«Hauptwerk»). Он обнимает две различные драмы, каждая по пять действий, и
составляет книгу в 400 страниц с лишним» (ПСС, IV, 402—403). Спустя два дня
Ибсен отправил издателю пространное извещение:
«С великим удовольствием могу теперь сообщить вам, что большая драма моя
готова и доведена до конца удачнее, нежели какой-нибудь из предшествовавших
моих трудов.
Заглавие книги — „Кесарь и Галилеянин", мировая драма в 2 частях. Часть
первая: „Отступничество цезаря", драма в 5 действиях (170 стр.). Часть вторая:
„Император Юлиан", драма в 5 действиях (252 стр.). Пусть заглавие „мировая
драма" («verdensdrama») вас не пугает. Оно в духе названий: народная драма,
семейная драма, национальная драма, и вполне уместно, так как в пьесе моей дело
идет и о небе, и о земле.
Во время разработки сюжета план и идея его так разрослись, что оказывается
необходимым еще раз переписать первую часть; она, однако, от этого не увеличится
в объеме; напротив, я думаю, удастся сократить ее страниц на 20, так что выйдет
всего 400 (каждая моя рукописная страница равняется приблизительно печатной).
Через неделю начну переписывать и затем буду каждую неделю высылать вам
по 48 страниц; это составит всего по семи страниц в день, и я, вероятно, это осилю.
Последнюю часть хоть сейчас можно было бы сдать в набор, но если вы не
торопитесь с изданием, то я, ради пущей уверенности, перепишу и ее.
Пьеса эта была для меня геркулесовым трудом, — не в смысле разработки, это
шло легко, но в смысле того труда, которого мне стоило таким образом вжиться в ту
далекую и чужую для нас эпоху, чтобы суметь представить ее ярко, воочию. Мне
очень было приятно прочесть в вашем предпоследнем письме, что вы ожидаете
хороший сбыт книги; на нее ведь положено несколько лет моей жизни. Смею
рассчитывать, что она доставит радость нам обоим.
Примечания
655
Срок выхода книги в свет назначьте сами. Не приступаю к переписыванию
сейчас же, так как мне пришлось послать запрос одному ученому приятелю в Кристиа-
нию относительно правильной транскрипции некоторых греческих имен, которые
оказались искаженными в моих латинских источниках. Обстоятельство это
привлекло мое внимание несколько дней тому назад» (ПСС, IV, 404).
К 23 февраля драматург получил ответ от До; но у него возникли новые
вопросы, изложенные в письме, в котором он, в частности, отмечал: «Издаваемый мною
теперь труд будет моим главным произведением. (...) В нем трактуется борьба
между двумя непримиримыми силами мировой жизни, — борьба, которая повторяется
постоянно во все времена, и в силу такой универсальности темы я и назвал свое
произведение „всемирно-исторической драмой" («et verdenshistorisk skuespil»). В
общем же в характер Юлиана, как и в большую часть того, что я написал в зрелом
возрасте, вложено больше личного, пережитого мною, чем я расположен признаться
публике. В то же время это вполне цельное, вполне реалистическое произведение;
все образы проходили передо мной воочию, озаренные светом своей эпохи, и,
надеюсь, так же будут проходить и перед глазами читателей» (ПСС, IV, 407).
Дальнейшие уточнения, переписывание, правка корректуры (в которой
принимали участие не выезжавшие из Норвегии Людвиг До и Якоб Лёкке) заняли почти
семь месяцев. В ходе этой работы драматург окончательно вернулся к
первоначальному подзаголовку произведения, возникшему еще в 1870 г., —
«всемирно-историческая драма».
Автор с большим нетерпением ждал публикации своего труда, жадно ловя
любые известия из Скандинавии, касающиеся «Кесаря и Галилеянина». Интересовали
его и многочисленные слухи, которые распространялись в Копенгагене и Кристиа-
нии в связи с его новой, но еще не опубликованной работой. Пытаясь устранить
некоторое охлаждение в отношении к нему Георга Брандеса, драматург писал ему
8 сентября: «Со дня на день ожидаю выхода своей новой книги. Очень интересуюсь
вашим отзывом о ней. Из Норвегии мне пишут, что Бьёрнсон (с которым драматург
был тогда в крайне натянутых отношениях. — А. Ю.), хотя и не может еще знать
содержания книги, объявил ее продуктом атеизма, присовокупляя, что этого и надо
было ожидать от меня. У меня же нет ни малейшей охоты разбираться в том, что
такое представляет или чего не представляет собой моя книга; знаю только, что я с
напряженным вниманием рассмотрел отрывок истории человечества и что видел, то и
изобразил» (ПСС, IV, 413—414).
Между тем в Дании и Норвегии новой драмы Ибсена с нетерпением ждали не
только собратья по перу и литературные критики. 2 октября Хегель сообщал
Ибсену: «После того как я разослал рекламный проспект по всем книжным магазинам
Скандинавии, отклики оказались столь многочисленными, что я должен теперь
распечатать не менее 800 дополнительных экземпляров, и на это потребуется так много
времени, что книгу будет невозможно разослать по магазинам раньше пятницы
17 октября» (цит. по: Nielsen L. C. Frederik V. Hegel: Et mindeskrift. Kjøbenhavn,
656
Приложения
1909. Bd. 1. S. 314). Наконец 16 октября 1873 г. книга вышла из типографии
тиражом 4000 экземпляров и на следующий день была разослана заказчикам.
«Кесарь и Галилеянин» имел у читателей успех поистине сенсационный и
едва ли уступавший успеху «Бранда» и «Пера Гюнта» (книга была распродана так
быстро, что спустя всего лишь два месяца Хегель был вынужден выпустить по
многочисленным заказам новый дополнительный тираж в 2000 экземпляров). При этом
дилогия сразу вызвала в скандинавской печати массу хвалебных отзывов. Первые
подробные рецензии появились в газетах «Dagbladet» (25 октября) и «Morgenbladet»
(13—16 ноября) и были главным образом посвящены богословским и этическим
аспектам произведения. Норвежский критик (впоследствии видный писатель) Кристиан
Эльстер отозвался о первой части дилогии в самых восторженных тонах; отметив
незначительные драматургические слабости «Императора Юлиана», он заключал:
«В целом же она (вторая часть дилогии. — А. Ю.) обладает таким богатством
мысли, написана с такой силой воображения и разработана с таким исключительным
искусством, что по сути дела нисколько не опускается ниже высоты, достигнутой
в „Отступничестве цезаря". Едва ли можно сомневаться в том, что обе драмы, взятые
вместе, являют собой перворазрядное, великое творение духа» (газета «Aftenbladet»,
19 ноября; цит. по: Meyer М. Henrik Ibsen: En biografi. S. 387). Влиятельный в
Копенгагене театральный критик и драматург Эрик Бёг назвал дилогию «интересным
произведением», насыщенным «крупномасштабными ситуациями», и поздравлял
поклонников драматурга с тем, что талант Ибсена достиг наконец полной зрелости
(газета «Folkets Avis», 4 ноября; см.: Meyer M. Henrik Ibsen: En biografi. S. 388).
Вместе с тем у многих коллег-литераторов «всемирно-историческая драма»
Ибсена не вызвала большого восторга. Бьёрнстьерне Бьёрнсон сообщал в ноябре
1873 г. в одном из своих писем: «Я прочел „Кесаря и Галилеянина" Ибсена и
испытал большое разочарование» (цит. по: Meyer JVf. Henrik Ibsen: En biografi.
S. 388—389). Еще более критичным оказался Йене Петер Якобсен, писавший
в августе 1874 г. Эдварду Брандесу (брату Георга) о только что прочитанном им
«Отступничестве цезаря»: «В драме нет никакого движения, она холодна, а у
персонажей нет индивидуальностей. (...) Хотя в Юлиане заметны пятна от Гамлета,
Манфреда и Антония из „Юл(ия/ Цезаря" (шекспировской трагедии. — А. Ю.),
все же более всего он напоминает норвежско-немецкого юнца, начитавшегося
Серена Киркегора» (цит. по: Brandes C, Brandes E. Brevveksling med nordiske Forfattere
og Videnskabsmænd. København, 1940. Bd. 2. S. 261).
Менее чем через три года после выхода первого издания дилогии был
опубликован ее английский перевод, выполненный Кэтрин Рэй (Лондон, 1876). Таким
образом, «Кесарь и Галилеянин» оказался первым произведением Ибсена, доступным
англоязычным читателям (лишь спустя четырнадцать лет появился новый перевод,
сделанный Уильямом Арчером). В 1888 г. в Лейпциге и Берлине почти
одновременно увидели свет два разных перевода произведения на немецкий язык. В 1895 г.
в Париже вышел первый французский перевод.
Примечания
657
Сценическая история «Кесаря и Галилеянина» небогата событиями. Не
задуманная автором для театральной постановки, дилогия впервые была показана на
сцене лейпцигского Штадттеатра 5 декабря 1896 г. в сокращенной шестиактной
версии, выполненной режиссером спектакля Леопольдом Адлером. 16 марта 1898 г.
дилогия была показана в том же драматургическом варианте в Берлине (Белль
Альянс Театр).
20 марта 1903 г. состоялась премьера первой части дилогии на сцене
Национального театра в Кристиании: режиссер — Бьёрн Бьёрнсон; в роли Юлиана —
Эгиль Эйде. После этого спектакля на родине драматурга состоялось лишь три
постановки дилогии: 1) спектакль, вышедший в Национальном театре Осло 15 ноября
1955 г. (сценическая обработка дилогии принадлежала внучке драматурга Ирене
Ибсен Билле; режиссер — Кнут Хергель; в роли Юлиана — Кнут Вигерт);
2) спектакль Норвежского театра в Осло, выпущенный 19 сентября 1987 г. и
ставший единственной постановкой дилогии без специальной драматургической
обработки и текстовых купюр (режиссер — Сам Бесеков; в роли Юлиана — Бьёрн
Скагестад («Отступничество Цезаря») и Столе Бьёрнхауг («Император
Юлиан»)); 3) спектакль бергенского театра «Национальная сцена», выпущенный 24 мая
2000 г. (сокращенная версия Хильды Хеллвиг и Клеса Петера Хеллвига;
режиссер — Хильда Хеллвиг; в роли Юлиана — Тронд Эспен Сейм).
В XX в. за пределами Норвегии известны три сценические постановки «Кесаря
и Галилеянина» (две в Германии и одна в США): 1) Лессинг-театр (Берлин,
премьера 17 декабря 1915 г., перевод и сценическая обработка Р. Вернера; режиссер —
В. Барновски; в роли Юлиана — X. Вальден); 2) Ферайнихте Штадттеатр
(Дуйсбург, премьера 14 марта 1933 г.; режиссер — 3. Шмитт; в роли Юлиана —
В. Буш); 3) Кларк Аудиториум, Центр исполнительских искусств (Нью-Йорк,
премьера 30 сентября 1972 г., первая часть дилогии; режиссер — Б. Келлман; в
роли Юлиана — Р. Лондон). Известны также четыре радиопостановки «Кесаря и
Галилеянина» (Великобритания: 1953 г.; Норвегия: 1956, 2003 гг.; Дания: 1964 г.).
В России ни одна из частей дилогии никогда не ставилась. В январе 1907 г. и
затем в декабре 1910 г. К. С. Станиславский планировал постановку «Кесаря и
Галилеянина» на сцене Московского Художественного театра, однако это намерение
осталось неосуществленным (см.: Станиславский К. С. Собр. соч.: В 8 т. М.,
1960. Т. 7. С. 359, 489).
ОТСТУПНИЧЕСТВО ЦЕЗАРЯ
(С. 7)
1 Император Констанций — сын римского императора Константина Великого,
проводившего политику примирения с христианством и перед смертью (337 г.)
принявшего крещение. Родился в 317 г. После смерти отца долгое время правил импе-
22 Зак. №3207
658
Приложения
рией совместно с братьями Константином II и Константом. Жестоко расправившись
с ними, как и со многими другими своими родственниками, стал единственным
императором (353—361 гг.). Вел войны на западе с германскими племенами и на востоке
с персами. Проводил активную религиозную политику, всячески поддерживая
арианство, к которому сам принадлежал (об арианстве см.: наст, изд., с. 669, примеч. 77).
2 Принцесса Елена — лицо, о котором история сохранила крайне скудные
сведения. После объявления Юлиана цезарем в 355 г. стала его супругой, но
оставалась ею недолго, скончавшись в 360 г. при неясных обстоятельствах. В дилогии
Ибсена характер Елены и почти все связанные с нею события созданы
воображением автора.
3 Принц Галл — двоюродный брат Констанция и старший сводный брат
Юлиана. Родился в 325 г. После заточения в темнице по приказу Констанция был
помилован и в марте 351 г. провозглашен цезарем (т. е. преемником императора). По
распоряжению Констанция отправился к восточным границам империи для ведения
войны с персами. Навлек на себя подозрения в измене и попытках лишить жизни
императора, из-за чего был отозван и казнен в декабре 354 г.
4 Принц Юлиан — римский император в 361—363 гг. Вошел в историю как
Юлиан Отступник (Apostata). Родился в 331 г. Сын Юлия Констанция, сводного
брата Константина Великого. В шестилетнем возрасте вместе со старшим сводным
братом Галлом случайно спасся во время страшной резни, устроенной Констанцием
после смерти отца Юлиана. Констанций сохранил обоим братьям жизнь, осудив их
на заточение в разных городах Малой Азии. В 342 г. Юлиан и Галл были
отправлены в Каппадокию (центр восточной части современной Турции), где безвыездно
провели более 6 лет под надзором придворных евнухов и арианских учителей. В
детстве Юлиан участвовал в церковных обрядах, изучал Писание и читал его вслух
перед народом. Известно, однако, что один из придворных евнухов Мардоний тайком
знакомил отрока Юлиана с греческой поэзией и философией. Позднее Юлиану
было разрешено жить в Константинополе, где он посещал высшую школу и находился
под присмотром христианского ритора Экеболия. Но вскоре подозрительный
Констанций отправил его в Никомедию (столицу древней области Вифинии на
северо-западе Малой Азии) под предлогом пополнения образования. В Никомедии
Юлиан сдружился с язычниками и тайно изучал идеи софиста Либания. Скрывая
свои симпатии к язычеству, стал вести монашеский образ жизни и вступил в ряды
низшего духовенства в качестве «чтеца». В Пергаме (запад Малой Азии) оказался
под влиянием языческого мудреца Эдесия, который посоветовал Юлиану стать
учеником неоплатоника Максима. Дальнейшее философское обучение Юлиана
проходило в Эфесе (город в Малой Азии к югу от теперешней Смирны) под
руководством Максима и философа Хрисанфия. С июля по сентябрь 355 г. жил
в Афинах. В ноябре того же года возведен в сан цезаря и спустя месяц отправлен
в Галлию (территория нынешней Франции) для ведения войны с германским
племенем аллеманов. В августе 357 г. одержал блестящую победу над аллеманами около
Примечания
659
Аргентората (ныне Страсбург). Через два года Констанций начал военную
кампанию против персидского царя Сапора II и потребовал от Юлиана вспомогательных
отрядов. Это требование вызвало сопротивление галльских войск, которые подняли
мятеж и в январе 360 г. в Париже провозгласили августом (западным сувереном)
Юлиана, который пользовался большой популярностью среди своих подчиненных.
После этого Юлиан перестал скрывать от императора свою приверженность
язычеству, потребовал от Констанция признать его августом и вывести из западной части
империи все свои войска. Констанций ответил молчанием, что заставило Юлиана
двинуться со своими войсками на Балканский полуостров. Констанций выступил
ему навстречу, но внезапно умер 3 ноября 361 г. в Малой Азии. Став единоличным
правителем всей империи, Юлиан не открыл жестоких гонений против христиан, но
провозгласил свободу вероисповедания и вернул из ссылки всех, кто был изгнан
Констанцием из столицы по религиозным причинам. Вместе с тем он лишил
духовенство всех привилегий и в 362 г. издал эдикт, запрещавший христианам
преподавать светские науки. Всеми силами пытаясь возродить греко-римское язычество,
Юлиан предпринял реформу старой религии, организуя жреческую иерархию по
образцу христианской и опираясь на неоплатоническую философию. Написал ряд
сочинений мистико-философского и полемического характера, одно из которых
(«Против христиан») содержит наиболее резкую критику христианства с
использованием иудаистских аргументов (при негативном отношении автора к ряду иудаист-
ских представлений). Покровительствуя греко-римским язычникам и иудеям
(предпринявшим с его помощью попытку восстановить храм Соломона в
Иерусалиме), Юлиан крайне обострил отношения между христианами и их противниками.
Ощущая неизменную поддержку императора и не опасаясь наказаний, язычники
разных областей империи неоднократно организовывали кровавые расправы над
христианами, пренебрегая мягкими призывами Юлиана к умеренности и
сдержанности. Летом 362 г. Юлиан возобновил начатую еще Констанцием войну с персами.
Военная кампания, возглавленная самим императором, поначалу проходила успешно,
но после перехода персов в наступление Юлиан был смертельно ранен дротиком (по
другой версии, копьем) в ходе сражения 26 июня 363 г. Преклонявшийся перед
своим венценосным учеником философ Либаний выдвинул спустя два года
утверждение, что Юлиан был убит кем-либо из солдат-христиан, состоявших на службе
в императорских войсках.
3 Либаний — знаменитый учитель красноречия, представитель так называемой
«второй софистики», стремившейся к возрождению греческого классического стиля.
Родился около 314 г. С 336 г. обучался в Афинах, где в двадцатипятилетнем
возрасте приступил к преподаванию. Вскоре после этого открыл школу в
Константинополе, но в 342 г. был выслан в Никомедию. Спустя семь лет вновь появился
в Константинополе, где возобновил прежнюю деятельность. С 354 г. жил у себя на
родине в Антиохии (крайний юго-восток современной Турции), где и скончался
в 393 г. Горячо приветствовал религиозные реформы Юлиана.
660
Приложения
6 Григорий Назианзин (или Богослов) — один из «вселенских учителей»
восточной церкви, представитель каппадокийской школы, решившей задачу
истолкования христианства в греческих понятиях и категориях, выдающийся ритор и поэт.
Родился около 330 г. недалеко от города Назианза в Каппадокии в семье епископа.
Получил блестящее образование в Кесарии Каппадокийской, Кесарии
Палестинской, Александрии и Афинах, где познакомился с Василием Кесарийским и
Юлианом. В возрасте 30 лет вернулся на родину и принял крещение (акт, совершавшийся
тогда не всеми христианами, поскольку считался не только наиболее ответственным,
но и требовавшим стяжания особых духовных качеств). Вместе с Василием
Кесарийским пытался создать полумонашескую интеллектуальную общину в имении отца
Василия. В 362 г. стал пресвитером и помогал отцу в управлении. Позднее вел
активную борьбу с арианством. С 381 г. — архиепископ Константинопольский.
Незадолго до смерти (умер в 390 г.) покинул столицу и вернулся в Каппадокию.
Причислен к лику святых.
7 Василий Кесарийский (или Великий) — один из «вселенских учителей»
восточной церкви, представитель каппадокийской школы, автор «Бесед на шестоднев»,
многочисленных пастырских руководств, наставлений и проповедей. Родился в
Кесарии Каппадокийской в христианской семье около 329 г. В юности
совершенствовал свое образование в Афинах, где изучал платоническую философию и
познакомился с Григорием Назианзином. Вернувшись на родину, преподавал
риторику и, по свидетельству младшего брата, позднее тоже богослова, Григория
Нисского (ок. 335—ок. 394), был тогда одолеваем честолюбием, «слишком много
думал о своей учености и никого не находил равным себе». Однако под влиянием
своей сестры Макрины сумел побороть гордыню и решил посвятить себя
созерцательной жизни. Около 357 г. совершил путешествие в Египет, Палестину и
Месопотамию с целью посетить знаменитых христианских подвижников. В возрасте
около 30 лет принял крещение и спустя некоторое время удалился в уединение на
берегу реки Ириса, где его навещал Григорий Назианзин для совместных
богословских занятий (плодом этого сотрудничества стал их общий труд «Филокалия»).
Положил начало возникновению монастырей в Каппадокии и разработал свод
монашеских правил. Утверждал, что, пока человек пленен земными заботами, он не
может познать истину и что единственное средство избавиться от забот —
отречение от мира; поэтому христианину, с его точки зрения, лучше обходиться без дома,
без родины, без собственности, без торговых занятий. В 363 г. был посвящен в сан
пресвитера в Кесарии. Как богослов и церковный деятель активно
противодействовал арианам. Подорвав здоровье неустанной работой и аскезой, скончался в 379 г.,
не дожив два года до Второго вселенского собора в Константинополе, где его
важнейшие богословские идеи, направленные против арианства, одержали
окончательную победу. Причислен к лику святых.
8 Саллюстий Перузийский — близкий друг Юлиана. Годы рождения и смерти
точно неизвестны. После восшествия Юлиана на императорский трон был почти
Примечания
661
сразу назначен префектом претория (одна из высших военных должностей в
империи), а в 363 г. — консулом. Ему приписывается большой трактат «О богах и о
мире». Не следует путать с римским историком I в. до н. э. Саллюстием Криспом.
9 Максим (Эфесский) — философ-неоплатоник, широко известный
современникам как искусный маг и прорицатель. Год рождения неизвестен. Происходил из
состоятельной семьи, имел двух братьев, также славившихся своей образованностью. Учился
у Эдесия, рекомендовавшего его Юлиану в качестве учителя. Сыграл большую роль
в становлении религиозных и философских взглядов Юлиана. Став императором,
последний вызвал его к себе в Константинополь (устроив учителю пышное шествие), где
они вместе продолжали свои занятия. Позднее Максим сопровождал своего
венценосного ученика в его восточном походе против персов. Отличаясь склонностью к роскоши
и немалым высокомерием, нажил себе множество влиятельных врагов и был подвергнут
гонениям сразу после гибели Юлиана. Позднее ему приписывалось предсказание
смерти императора Валента и своей собственной. После смерти Валента был отправлен
в Эфес, подвергнут там жестоким пыткам и казнен в 378 г. по обвинению в сокрытии
своего предсказания и денежных хищениях.
10 Лютеция — город в Галлии, ныне Париж.
11 Виенна — город в Галлии, ныне Вьенн (южнее Лиона).
12 Будь славен вовеки, святой наш. крест! ~ Агнец победил, и ликует весь
мир! — В этом пасхальном гимне варьируются мотивы христианской апокалиптики
(см.: Откр. 12:9; 20:3).
13 Когда изволит прибыть император? — В оригинале здесь и далее всюду
использовано слово « kejser» (в современном написании «keiser»), которое в
публикуемом переводе передается в разных случаях близкими словами «император» и
«кесарь». Учитывая, что в дилогии Ибсена большое значение имеет евангельская
апофегма «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22:21), автор перевода
применяет далее оба указанных слова, сообразуясь со смысловыми и
стилистическими требованиями русского текста.
14 ...знак креста и рыбы? — Двойной символ, обозначавший в то время
принадлежность человека к христианству (по-гречески слово «рыба» включает в себя
начальные буквы слов «Иисус Христос», «Божий Сын», «Спаситель»).
15 А разве донатисты истинные христиане? — Донатисты — участники
движения, возникшего в начале IV в. (в период гонений императора Диоклециана) под
предводительством епископа Доната. Выступали против стремления церковного
руководства установить союз с государственной властью и привить христианам
терпимое отношение к отступникам. Возрождали раннехристианское мученичество,
требовали от всех служителей церкви нравственной чистоты и святости,
сформировали свою церковную иерархию в противовес существовавшей. Около 345 г.
образовали союз с циркумцеллионами (бродячими аскетами, называвшими себя «воинами
Христа»), вместе с которыми с оружием в руках вступались за угнетаемых (в том
числе за рабов), нападали на богатых и знатных подданных императора, а также на
662
Приложения
представителей официального духовенства. Позднее император Юлиан
покровительствовал донатистам из ненависти к церкви, к которой он прежде принадлежал.
После смерти Юлиана гонения на донатистов возобновились с новой силой.
Движение просуществовало до VII в.
16 ...ты манихей Потамон. — О манихействе см.: наст, изд., с. 559—560.
17 Каинит! — Каиниты — гностическая секта, окончательно сложившаяся во
II в. По свидетельству св. Иринея Лионского, они поклонялись Каину и всем
бунтовавшим против Бога Ветхого Завета. Почитали Иуду Искариота как обладавшего
тайным знанием и послужившего Христу, которого противопоставляли Иегове. См.
также: наст, изд., с. 564, сноска 128.
18 На паперти императора обступают нищие, слепцы, увечные. — Ср.
Мф. 4:24.
19 ...позволь мне коснуться края твоего плаща моего исцеления ради! — Ср.
Мф. 9:21.
20 Молись за меня, помазанник Божий, дабы я мог прозреть! — Ср.
Мф. 20:33—34.
21 Тьфу, маловерный! — Ср.: Мф. 8:26.
22 ...из Таврии!.. — Таврия — общее название ряда горных хребтов в Малой
Азии (ныне на территории Турции).
23 «Разве может быть что доброе из Каппадокии?» — Ср.: Ин. 1:46.
24 И я у твоих ног, как тогда. — Ср.: Лк. 8:35.
25 Над могилой святого Мамы? — Имеется в виду Мамант Кесарийский (он же
Маммес Каппадокийский), святой мученик; сын св. Феодота и Руфины; казнен в 275 г.
26 Откуда брался в ту пору огонь моих слов? — В оригинале: «Hvor tog jeg
ordets ild fra?», что отсылает, как отметил Харальд Норенг, к датским и
норвежским переводам новозаветного текста (Деян. 2:3; см.: Noreng H. Henrik Ibsen og
billed-bibelen i Grimstad. Grimstad, 1992. S. 46). См. также: Иер. 5:14.
27 В воздухе звучали хвалебные песнопения... — В оригинале: «Der var lovsang i
luften», что отсылает к датским и норвежским переводам ветхозаветного текста
(Ис. 24:16; см.: Noreng Н. Henrik Ibsen og billed-bibelen i Grimstad. S. 46). См.
также: Лк. 2:13.
28 Лестница поднималась от земли до неба... — Ср.: Быт. 28:12. См. также:
наст, изд., с. 532, сноска 28.
29 Звезда упала... — Ср. с видением падающих звезд, о котором рассказывает
Теодору Юлиан в одном из черновых автографов произведения (наст, изд.,
с. 332—333). Падающая звезда — традиционный символ «падшего ангела»
Люцифера. Далее образ падающей звезды возникает в последней реплике первого
действия, намекая на начало пути, который приведет героя к отступничеству.
30 Это Вавилон, погрязший в богохульстве... — Ср.: Откр. 14:8; 18:2.
31 ...никем не замеченный — по ночам или под чужой личиной. — Анстен Ан-
стенсен отмечает здесь евангельскую аллюзию — ночное посещение Христа фари-
Примечания
663
сеем Никодимом (Ин. 3:1—2; см.: Anstensen A. The Proverb in Ibsen: Proverbal
Sayings and Citations as Elements in His Style. New York, 1936. P. 66).
32 ...как чудища в образе птиц оскверняли пищу смиренного
героя-скитальца. — Подразумевается мифологический Финей — слепой прорицатель, царь
города Салмидесса во Фракии. По навету своей второй жены ослепил сыновей от
первого брака, за что Зевс лишил зрения его самого. Кроме того, боги наслали на
Финея гарпий — полуженщин-полуптиц отвратительного вида, которые похищали
и грязнили его пищу, обрекая Финея на мучительный голод. От гарпий избавили
Финея аргонавты Зет и Калаид, за что Финей рассказал им, как проплыть мимо
сдвигающихся скал Симплегад.
33 ...я послал бы тебе голову Либания на серебряном блюде! — Ср.: Мф. 14:8.
34 ...война против князя Голгофы. — Т. е. против распятого на Голгофе
Христа.
35 ...все равно что во рву со львами... — Ср.: Дан. 6:16—23.
36 Разве пристало мудрецу возить сов в Афины? — Греческая поговорка, по
смыслу приблизительно соответствующая русской: «Ездить в Тулу со своим
самоваром». Сова — традиционный символ мудрости и одновременно «совоокой»
богини Афины — покровительницы Афин.
37 То, что не умещается, торчит наружу. — Поскольку греческие мудрецы
его эпохи носили короткие плащи, Юлиан язвительно уподобляет собеседника
древнегреческим комическим актерам, выступавшим в непристойно коротких хитонах,
из-под которых торчал бутафорский кожаный фалл.
38 ...высокородным галилеянин! — Здесь галилеянин значит христианин.
Галилеянином называли также Христа, родившегося в Галилее (Северная Палестина).
39 А чего искал Понтий Пилат? — См.: Ин. 18:38.
40 ...ту же школу, что прошел Павел... — Имеется в виду апостол Павел,
который в юности получил превосходное образование в школе Гамалиила, где
основательно изучались не только книги Ветхого Завета, но и языческая литература.
41 ...насчет кривоплечего Атланта? — Атлант — в греческой мифологии брат
Прометея, титан, который поддерживает своими плечами и головой небосвод на
крайнем западе.
42 ...коротая ночи в песнях и ожидании Гелиоса. — Гелиос — у греков
«всевидящий» бог солнца, сын титанов Гипериона и Фейи. Представлялся днем мчащимся
по небу на огненной четверке коней, а ночью переплывающим море в золотой чаше
к месту своего восхода. См. также: наст. изд. с. 684, примеч. 13.
43 ...язычники снова стали устраивать ночью тайные сборища в храме Кибе-
лы... — Кибела — в греческой мифологии богиня фригийского происхождения,
требующая от своих служителей полного подчинения ей, забвения себя в экстазе и
буйном неистовстве. Во время поклонения богине ее жрецы могли наносить друг другу
кровавые раны, а неофиты — оскоплять себя. Представлялась восседающей на
золотой колеснице в окружении безумствующих корибантов, львов и пантер. В период
664
Приложения
поздней античности отождествлялась с греческой богиней Реей и почиталась как
Великая матерь богов Рея-Кибела, требующая буйных оргиастических обрядов.
44 ...и в этом луче возник человек в плаще до пят. ~ а в руке он держал
трость. — В видении Агафона описан облик Христа-Мессии. Эгиль Виллер
выявляет соединение в этом видении деталей, взятых из различных книг Библии (Дан.
10:4—21; Мф. 27:29; Откр. 1:9—16; см.: Wyller E. А. Ibsens «Keiser og Galilæer»:
En løpende kommentar. Oslo, 1999. S. 53—54).
45 ...что он должен отряхнуть с ног своих пыль императорской
столицы... - Ср.: Мф. 10:14—15.
46 ...к жрецам Осириса в Абидосе... — Осирис — в египетской мифологии бог
производительных сил природы и повелитель загробного мира. Абидос — древний город
в Египте к северо-западу от Фив. В Абидосе находились храм и гробница Осириса.
47 Воздай кесарю кесарево... — См.: Мф. 22:21.
48 Я видел, как реял надо мной живой голубь. — Ср.: Мф. 3:16.
49 ...дабы очистить мир! — В этих словах Юлиана хорошо заметна
соотнесенность его желания с миссией Христа, явившегося в мир, чтобы освободить его от
власти греха.
50 Пес Мемнона. Юлиан пнул его ногой. Вот за это и месть. — Ироничная
деталь, связанная с символическим разоблачением Юлиана как «Ахиллеса»
(каковым будущий отступник предстал во сне матери). Мемнон — имя эфиопского царя,
погибшего в поединке с Ахиллом. В драме же Ибсена Юлиан способен лишь дать
пинка собаке раба-эфиопа Мемнона, который имеет большое влияние на императора
и хитро мстит Юлиану за своего пса.
51 Мы должны быть хитры, как змеи. — Ср.: Мф. 10:16.
52 Хочешь отправиться со мной, Агафон? ~ У меня на попечении
малолетний брат. — Иронично-разоблачительное сопоставление Юлиана с Христом, ради
которого апостолы оставили своих близких (см.: Мф. 19:27—29; Мк. 10:28—30;
Лк. 18:28—30).
53 Молодые христиане... ~ Так они себя называют. — Здесь, как и в ряде
других сцен дилогии, несомненно возникает картина «эстетического» (по
терминологии Серена Киркегора) псевдохристианства, неоднократно подвергавшегося
датским мыслителем самой суровой критике.
54 ...и те двое, содеявшие такое, о чем я и говорить-то гнушаюсь... — По
всей вероятности, намек на однополую любовь, допустимую (как свидетельствуют,
например, отдельные тексты Платона) внутри античной языческой культуры, но
всегда категорично осуждавшуюся христианством. Поводом к тому, что Ибсен
затронул эту тему в подтексте диалога, мог послужить разразившийся в марте 1869 г.
скандал, вызванный разоблачением гомосексуальных связей влиятельного датского
литературного критика Клеменса Петерсена (1834—1918). Спасаясь от
преследований, Петерсен спешно бежал в Америку, где вскоре стал весьма активным
религиозным публицистом (характерно, что у Ибсена Василий и Григорий говорят
Примечания
665
о людях, называющих себя христианами). Узнав о разразившемся в Копенгагене
скандале, драматург писал своему издателю из Дрездена в апреле 1869 г.: «Вот
ведь мерзостная история с Клеменсом Петерсеном! У меня всегда были сильные
подозрения относительно его нрава; но такое!..» (SV, XVI, 234).
55 Кастор и Поллукс из Каппадокии! — Кастор и Поллукс (по-гречески
Полидевк) — близнецы-диоскуры, сыновья Зевса (в римской мифологии — Юпитера).
56 ... с повязкой на глазах, как у богини правосудия. ~ подати кесарю... — Ср.
обвинение, предъявленное Христу иудеями в присутствии Пилата (Лк. 23:1—2).
Говоря о богине правосудия, Саллюстий подразумевает Фемиду.
57 ...отправиться в Пирей? — Пирей — гавань близ Афин.
58 ...когда я внимаю твоим речам с закрытыми глазами, то погружаюсь
в сладостный сон о том, что среди нас возродился Диоген. — Юлиан иронично
уподобляет Либания Диогену Синопскому — афинскому моралисту IV в. до н. э.,
отвергавшему всякое знание, лишенное этической направленности. Желая
достигнуть независимости от внешних влияний, Диоген жил в бочке (пифосе), свел к
минимуму свои потребности и существовал на подаяние. Стал одним из основателей
движения киников, которые позднее уподобляли Диогена божеству.
59 Посмотри, как они резвятся, словно скопище фавнов. ~ чтобы он
опорожнил их желудки перед утренней трапезой. — Возможно, эта реплика содержит
ироничную аллюзию (ср. финал третьего акта второй части гетевского «Фауста»):
Denn es hat sich Dionysos aus Mysterien enthüllt,
Kommt hervor mit Ziegenfüßlern, schwenkend Ziegenfüßlerinnen,
Und dazwischen schreit unbändig grell Silenus'öhrig Tier.
Nichts geschont! Gespaltne Klauen treten alle Sitte nieder,
Alle Sinne wirbeln taumlig, gräßlich übertäubt das Ohr.
Nach der Schale tappen Trunkne, überfüllt sind Kopf und Wänste;
Sorglich ist noch ein- und andrer, doch vermehrt er die Tumulte,
Denn um neuen Most zu bergen, leert man rasch den alten Schlauch!
(Goethe J.-W. Faust: Gesamtausgabe.
Leipzig, 1958. S. 423)
И тогда гремят тимпаны, ибо, сняв покровы таинств,
Открывается народу в шуме празднеств Дионис.
Следом толпы козлоногих и Силена зверь ушастый.
Попирается стыдливость, попирается закон.
В этом головокруженье глохнут уши, ум мутится,
Пьяный тянется за чашей, переполнены кишки.
Некоторые крепятся, но пред наполненьем снова
Надо от остатков старых выпоржнить бурдюки.
(Гете И.-В. Собр. соч.: В 10 т. М., 1976. Т. 2.
С. 367—368; перевод Б. Л. Пастернака)
666
Приложения
Фавны — в римской мифологии божества полей, лесов, пастбищ. Их образы
близки греческим силенам и сатирам — демонам плодородия, составлявшим свиту
Диониса.
60 ...обучался у Никокла... — Никокл — ритор и философ-неоплатоник IV в.
61 ...ты проводишь ночи в стараниях постичь языческие тайны Элевей-
на? — Элевсин — небольшой город близ Афин, где каждые пять лет в течение
девяти дней сентября проходили так называемые Элевсинские мистерии, связанные
с культом богинь Деметры и Персефоны и носившие сугубо эзотерический и
аристократический характер. Все посвященные в элевсинский культ давали обет молчания.
За разглашение ритуальных особенностей и смысла символики Элевсинских
мистерий посвященному грозило серьезное наказание. Элевсинские мистерии, возникшие
еще в архаическую эпоху, воспринимались как «страсти» Деметры (отчасти
ассоциируясь с вакханалиями Диониса) и стали одним из источников древнегреческой
трагедии. Закрытые ритуальные действа, посвященные Деметре и Персефоне,
устраивались в Элевсине до конца античности.
62 Согласуется ли его жизнь с его учением? — Анстен Анстенсен усматривает
здесь евангельскую аллюзию (Иак. 2:14; см.: Anstensen A. The Proverb in Ibsen:
Proverbal Sayings and Citations as Elements in His Style. P. 68). Вместе с тем в
критике Юлианом Либания заметна связь с аргументом, многократно
использовавшимся Киркегором в его борьбе с рационалистической философией (прежде всего
с философией Гегеля). Например: «Трудности умозрения растут по мере того, как
приходится экзистенциально осуществлять то, о чем спекулируют. Но в общем
в философии (и у Гегеля, и у других) дело обстоит так же, как и у всех людей
в жизни: в своем повседневном существовании они пользуются совсем другими
категориями, чем те, которые они выдвигают в своих умозрительных построениях, и
утешаются совсем не тем, что они так торжественно возвещают» (цит. по: Гай-
денко П. П. Трагедия эстетизма: О миросозерцании Серена Киркегора // Гайден-
ко П. П. Прорыв к трансцендентному: Новая онтология XX века. М., 1997.
С. 16).
63 Да, это Макрина. — См.: наст, изд., с. 683, примеч. 6.
64 Твое место там, где пуп мироздания... — Представления о «пупе
мироздания» («verdens navle») содержатся в самых разных религиозных и мифологических
традициях и образуют символику абсолютного сакрального центра. В византийской
мистике они непременно предполагают отрешение человека от ограничивающих его
возможности субъективных факторов.
65 И что ты для этого сделал? — Так аргументы Юлиана против Либания
(см.: наст, изд., с. 39—40) оборачиваются теперь против него самого.
66 Значит, будем вместе? ~ Нет, у меня свой скромный круг обязанностей.
Я должен заботиться о своей родне. — См.: наст, изд., с. 664, примеч. 52.
Предложение Юлиана словно переадресует Григорию его же собственные упреки,
обращенные к другу.
Примечания
667
67 Ну, что скажешь на это ты, Перикл? Мне сдается, я вижу твою
разгневанную тень... — Согласно Плутарху, Перикл, который «усвоил себе высокий
образ мыслей (...) и серьезное выражение лица, недоступное смеху», отличался
подчеркнутой сдержанностью даже по отношению к врагам, ведшим себя
непристойно (см.: Плутарх. Избранные жизнеописания: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 287).
Юлиан намекает на то, что поведение учеников философской школы вывело бы из
себя даже терпеливого Перикла.
68 Разве не был прекрасен Алкивиад ~ проносился по улицам Афин? — Ал-
кивиад (ок. 450—403 до н. э.) — афинский государственный деятель и
полководец. Славился своей красотой и был любимцем Сократа. В молодости, по
свидетельствам многих современников, отличался крайней распущенностью.
69 ...когда глумился над Гермесом... — Плутарх приводит свидетельства о том,
что Алкивиад неоднократно глумился над богами, уродуя их статуи и устраивая
с друзьями пьяные игры, пародировавшие священные обряды (см.: Плутарх.
Избранные жизнеописания: В 2 т. Т. 1. С. 366—367, 370). Гермес — в греческой
мифологии вестник богов, покровитель путников, проводник душ умерших.
70 Разве не был прекрасен Сократ на пиру? А Платон и все другие развеселые
братья? И все же они творили такое... — См. диалоги Платона «Пир» и «Федр»,
а также пояснение к ним: Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии.
М., 1993. С. 853—860. Можно дополнить этот комментарий остроумным и
проницательным обобщением философа: «Надо с корнем вырвать вековые предрассудки
относительно Платона, укрепившиеся благодаря западноевропейской метафизике,
рационализму, сентиментализму, морализму и гуманизму. Нельзя одно восхвалять
в Платоне, другого же стыдиться. Надо уловить самый стиль, античный стиль
платонизма (...). Апологет монахов и философ полиции, защитник рабства и мистического
коммунизма, профессор догматического богословия, гонитель искусств и наук,
заклятый враг семьи и брака, душитель любви и женский эмансипатор, мистик-экстатик и
блестящий художник, проповедник казармы, абортов, детоубийства, музыкального
воспитания души, педераст, моралист, строжайший аскет и диалектик — вот что
такое Платон; и это все — диалектически-органическая целость, единый и цельный лик
философа, единый и цельный стиль платонизма» (Там же. С. 903—904).
71 А вспомни об Эдипе, Медее, Леде... — Персонажи греческой мифологии,
совершившие противоестественные деяния. Эдип — невольный убийца отца и супруг
собственной матери; Медея из желания отомстить Ясону убила своих детей,
рожденных от него; Леда — супруга спартанского царя Тиндарея и в то же время
возлюбленная Зевса, который соединился с нею в образе лебедя (от этого союза Леда
родила яйцо, и из него появилась Елена).
72 Разве не был прекрасен грех в Содоме и Гоморре? — Содом и Гоморра в
ветхозаветном предании — два города, жители которых отличались крайним
распутством и за это были испепелены огнем, посланным с неба (Быт. 13:13; 18:16—21;
19: 4—14, 24—28). Отсюда возникло понятие «содомский грех».
668
Приложения
73 ...мне подчас думается, что истина должна быть врагом красоты. —
Мысль, позволяющая вспомнить антитезу «религиозного» и «эстетического»,
которая проходит через все творчество Киркегора, и предположить связь с известной
строфой Генриха Гейне:
О dieser Streit wird enden nimmermehr,
Stets wird die Wahrheit hadern mit dem Schönen,
Stets wird geschieden sein der Menscheit Heer
In zwei Partei'n: Barbaren und Hellenen.
(Heine H. Gesammelte Werke: In 6 Bd. Berlin,
1951. Bd. 2. S. 486)
Да, Истине враждебна Красота,
Бесплоден спор, и вечны их разлады,
И в мире есть две партии всегда:
Здесь — варвары, а там — сыны Эллады.
(Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т. Л., 1957. Т. 3.
С. 305—306; перевод В. В. Левика)
74 Я верю, что в нем возродился Давид, который сокрушит воинов
язычества. — Давид — царь Израильско-Иудейского государства (X в. до н. э.). В
Ветхом Завете имеет черты могучего эпического героя, прославившегося поединком
с великаном-филистимлянином Голиафом (1 Цар. 17). Последующие иудаистская и
христианская традиции связали с Давидом свои мессианские представления
(Христос в Новом Завете — потомок Давида — Мф. 1:1, 6, 17).
75 Но я чувствую себя точно Дедал, парящий между небесами и морем. —
Согласно греческому мифу, Дедал и его сын Икар улетели на сделанных ими
крыльях с острова Крит, где они томились в лабиринте по воле царя Миноса.
76 ...у этих нечестивцев, получеловеков, которые, сложив руки на сытом
брюхе, пищат: «Был ли Сын Божий создан из ничего?» — Возможно, Ибсену было
известно ироничное свидетельство Григория Нисского, запечатлевшее специфическую
атмосферу эпохи: «Все полно таких людей, которые рассуждают о непостижимых
предметах; спросишь, сколько нужно заплатить оболов, — философствуют о
рожденном и нерожденном; хочешь узнать о цене на хлеб, отвечают: Отец больше
Сына; справишься, готова ли баня, — говорят: Сын произошел из ничего» (цит. по:
Андреев И. Д. Ариане // Христианство: Энциклопедический словарь: В 3 т. М.,
1993. Т. 1. С. 115). Однако в скандинавском контексте XIX в. язвительная ирония
ибсеновского Юлиана напоминает, скорее, резкие выпады Киркегора против
абстрактного рационалистического богословия, характерного, по мнению мыслителя, для
респектабельного и самодовольного псевдохристианства, разрушающего подлинную
религиозную экзистенцию. Ибсен разделял этот взгляд Киркегора, о чем говорит
фраза из его письма к Бьёрнстьерне Бьёрнсону от 12 сентября 1865 г.: «Эстетика
Примечания
669
в этом смысле (как изолированное, самодовлеющее начало. — А. Ю.) представляется
мне теперь таким же великим проклятьем для поэзии, как богословие для религии»
(СС, IV, 674).
77 Разве не исповедует большинство из этих наших братьев арианскую ересь,
к которой привержен сам император? — Имеется в виду ересь, возникшая в
начале IV в. и названная по имени своего основателя — александрийского пресвитера
Ария (256—336). Арий утверждал, что Сын не вечен, не существовал до
рождения и не был безначальным. Тем самым второе Лицо Троицы (Христос-Логос)
оказывалось приниженным и, хотя, по Арию, было совершеннейшим созданием Бо-
жиим, оставалось все же только тварью. Арий был осужден на Первом вселенском
соборе в Никее (325 г.), где был принят Символ веры. Но после смерти Ария, в
период правления Констанция, склонявшегося к арианству, последнее возродилось.
Став одной из серьезнейших проблем восточной церкви IV в. (так как соединяло
в себе под маской христианства самые различные языческие и иудейские влияния),
арианство было окончательно осуждено на Втором вселенском соборе в
Константинополе (381 г.). Подробно о богословских спорах той эпохи см.: Спасский А. А.
История догматических движений в эпоху Вселенских соборов (в связи с
философскими учениями того времени): Тринитарный вопрос: (История учений о св. Троице).
Сергиев Посад, 1914. (Репринт: М„ 1995).
78 ...где святые столпники стоят на одной ноге? — Столпники —
христианские аскеты в восточном монашестве, появившиеся ранее IV в. Столпничество
означает пребывание в молитве на «столпе» — любой открытой возвышенной площадке,
башне и т. д. Первый прославившийся молитвенным стоянием на «столпе» —
преподобный Симеон Столпник (356—459).
79 Возьми фонарь Диогена... — По рассказам древних, Диоген ходил днем по
Афинам с зажженным фонарем и говорил: «Ищу человека».
80 ...услышу в ответ то же самое: книги, книги, книги! — Эгиль Виллер
отмечает в этих словах шекспировскую аллюзию (выражение Гамлета: «Слова, слова,
слова!»; см.: Wyller E. А. Ibsens «Keiser og Galilæer»: En løpende kommentar.
S. 66—67). Одновременно здесь и далее ощутимы параллели к образу гетевского
Фауста, пресыщенного книжной мудростью.
81 Камни вместо хлеба! — Ср.: Мф. 7:9.
82 Разве не поток света хлынул ему навстречу, не видение, не голос?.. —
См.: Деян. 9:3—4.
83 О, я бреду на ощупь, словно Савл во тьме. — См.: Деян. 9:8.
84 Если Христос чего-то хочет от меня, то ему следует выражаться
яснее. — В контексте всей последующей судьбы Юлиана ироническим комментарием
к этой реплике может служить цитата из трактата Мартина Лютера «О рабстве
воли»: «Люди не должны выведывать волю величия. (...) Если же кто-нибудь станет
продолжать доискиваться смысла этой воли и не послушает нашего
предостережения, то мы дозволим ему идти своим путем и сразиться с Богом наподобие того, как
670
Приложения
это делали гиганты; тогда посмотрим, какой триумф он одержит» (Лютер М. Избр.
произв. СПб., 1997. С. 270).
85 Палеи, в рану от гвоздя... — См.: Ин. 20:25.
86 Кровавый конец... О, его сладость кружит мне голову! Терновый венец
у меня на челе!.. — Мечта Юлиана о мученическом венце соответствует киркего-
ровскому представлению о смысле существования каждого истинного христианина.
Это представление наиболее широко развернуто в позднем творчестве мыслителя,
насыщенном полемикой с представителями официальной церкви (см., например,
эссе Киркегора «Христос есть путь» и его статью «Был ли епископ Мюнстер
„Свидетелем Истины"?»: Роде П. П. Серен Киркегор, сам свидетельствующий о себе и
о своей жизни. Челябинск, 1998. С. 367—378; Серен Кьеркегор: Жизнь.
Философия. Христианство. СПб., 2004. С. 123—130).
87 ...мой собрат Евсевий... — Евсевий — философ IV в., представитель пер-
гамского неоплатонизма, известный как сторонник строгой диалектической логики и
враг практической магии.
88 ...совершил запрещенные тайнодействия со статуей Гекаты. — Геката —
у древних греков богиня мрака, ночных видений и чародейства, изображавшаяся
с факелом в руках и змеями в волосах. Далее Либаний излагает происшествие, о
котором, как свидетельствуют исторические источники, рассказал Юлиану сам
Евсевий (см.: Лосев А. Ф. История античной эстетики: Последние века. М., 1988.
Кн. I. С. 361).
89 Ныне, к счастью, не времена того слепого певца. — Т. е. Гомера, которого
древние представляли слепым, как и прорицателя Тиресия. Физическая слепота
в различных религиозных и мифологических традициях — символ духовной
мудрости, предельной «внутренней зоркости» (ср. с временным ослеплением Савла после
его внезапного духовного прозрения: Деян. 9:8—9).
90 Не идите против рожна... — Ср.: Деян. 9:5.
91 ...а мне ты указал человека, которого я искал. — Слова, обращенные
историческим Юлианом к Евсевию после рассказа последнего о магических занятиях Максима
(см.: Лосев А. Ф. История античной эстетики: Последние века. Кн. I. С. 329).
92 Это не под силу твоей учености, мой Григорий. — Безусловная
шекспировская аллюзия (слова Гамлета):
There are more things in heaven and earth, Horatio,
Than are dreamt of in your philosophy.
(The Complete Works of William Shakespeare.
London, 1998. P. 950)
И в небе и в земле сокрыто больше,
Чем снится вашей мудрости, Горацио.
(Шекспир У. Поли. собр. соч.: В 8 т. М., 1960.
Т. 6. С. 40; перевод М. М. Лозинского)
Примечания
671
93А после... после... ~ я узрел свет в самой середине... — Помимо отмеченных
выше аллюзий (см.: наст, изд., с. 585, сноска 180) здесь явно присутствует
многозначительная (если взять ее в контексте всей дилогии) параллель к словам гетевско-
го Фауста (ч. 1, сц. 1 («Ночь»)):
Ich, Ebenbild der Gottheit, das sich schon
Ganz nah gedünkt dem Spiegel ewger Wahrheit,
Sein selbst genoß in Himmelsglanz und Klarheit,
Und abgestreift den Erdensohn;
Ich, mehr als Cherub, dessen freie Kraft
Schon durch die Adern der Natur zu fließen
Und, schaffend, Götterleben zu genießen
Sich ahnungsvoll vermaß, wie muß ichs büßen!
Ein Donnerwort hat mich hinweggerafft.
(Goethe J.-W. Faust:
Gesamtausgabe. S. 148)
К зерцалу истины, сияющей и вечной,
Я, образ божества, приблизиться мечтал,
Казалось — я быть смертным перестал
В сиянии небес и в славе бесконечной;
Превыше ангелов я был в своих мечтах,
Весь мир хотел обнять и, полный упоенья,
Как бог, хотел вкусить святого наслажденья —
И вот возмездие за дерзкие стремленья:
Я словом громовым повержен был во прах!
(Гете И.-В. Фауст. СПб., 2003;
перевод Н. А. Холодковского)
94 ...синайского законодателя и пророка из Назарета... — Т. е. ветхозаветного
Моисея и Иисуса Христа.
95 ...там она обретала невидимые формы, а тишина полнилась звуками... —
См.: наст, изд., с. 673—674, примеч. 104.
96 ...об этом ни слова больше, пока не настала полнота времен. — В
оригинале: «Altså ikke mere om dette før tidens fylde». Анстен Анстенсен указывает в данном
случае на параллель к фрагменту из Послания апостола Павла к галатам (4:4—5):
«...men da tidens fylde kom, utsendte Gud sin Sønn, født av en kvinne, født under loven,
forat han skulde kjøpe dem fri som var under loven, forat vi skulde få barnekår» («...но
когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего, Который родился от
жены, подчинился закону, чтобы искупить подзаконных, дабы нам получить
усыновление») (см.: Anstensen A. The Proverb in Ibsen: Proverbal Sayings and Citations as
Elements of His Style. Р. 68). Юлиан, считающий, что он «предназначен свыше
к чему-то великому», намекает, возможно, на свою богоизбранность и желает,
чтобы в нем видели «истинного Мессию». См.: наст, изд., с. 583—584, сноска 178.
672
Приложения
97 Известно ли вам что-либо о видении ~ и подвергли пыткам Аполлинария
из Сидона? — Как отметил Эгиль Виллер, Ибсен допускает анахронизм, так как
поэт Аполлинарий из Сидона жил почти столетие спустя после изображаемых в
дилогии событий (см.: Wyller Е. А. Ibsens «Keiser og Galilæer»: En løpende kommentar.
S. 72). Драматург, возможно, спутал Аполлинария из Сидона с Аполлинарием Лао-
дикийским (ок. 305—ок. 385) — священником, богословом александрийской
школы и поэтом, переложившим отдельные библейские книги в героические стихи по
образцу гомеровских поэм. По всей вероятности, с Аполлинарием из Сидона или
Аполлинарием Лаодикийским отождествлен у Ибсена псалмопевец Аполлинарий,
появляющийся среди персонажей второй части дилогии. Видение Аполлинария, о
котором далее рассказывает Юлиан, целиком создано фантазией драматурга.
98 Видение заговорило с ним и велело ему приготовить пурпурное
одеяние... — Повеление, имеющее двойственный смысл: пурпурное одеяние носили
император и цезарь; оно же — багряница, в которую одели Христа перед тем, как
вести на распятие (Мф. 27:28—31). На протяжении всей дилогии эта
двойственность многократно используется драматургом для ироничного изобличения Юлиана
и является существенной деталью выстроенной Ибсеном мистериальной «пьесы в
пьесе» (см.: наст, изд., с. 579—597).
99 ...останьтесь со мной в эти ночные часы страхов и ожиданий! — Ср.:
Мф. 26:38.
юо Мать моя стала вдовой, Юлиан! ~ Отец мой немощен и телом, и
духом. Он нуждается в поддержке. — См.: наст, изд., с. 664, примеч. 52.
101 ...пишет Страбон... — Страбон (60 г. до н. э.—20 г. н. э.) — греческий
географ и историк, автор семнадцатитомной «Географии».
102 ...но этой цели должны достичь все посвященные здесь, на этой земле. —
Возможная параллель к словам гетевского Фауста, обращенным к Мефистофелю
(ч. 1, сц. 4 («Кабинет Фауста»)):
Das Drüben kann mich wenig kümmern;
Schlägst du erst diese Welt zu Trümmern,
Die andre mag darnach entstehn.
Aus dieser Erde quillen meine Freuden,
Und diese Sonne scheinet meinen Leiden;
Kann ich mich erst von ihnen scheiden,
Dann mag, was will und kann, geschehn.
(Goethe J.-W. Faust:
Gesamtausgabe. S. 176)
Что будет там, о том мне нет заботы;
Когда разрушишь этот свет легко ты, —
Пускай себе иной возникнет свет!
Здесь, на земле, живут мои стремленья,
Примечания
673
Под солнцем, здесь, мои мученья;
Когда ж придет последнее мгновенье —
Мне до того, что будет, дела нет.
(Гете И.-В. Фауст. С. 62—63;
перевод Н. А. Холодковского)
103 В каждом из сменяющих друг друга поколений жила единая душа, в
которой возрождался чистый Адам. — Имеется в виду Адам Кадмон — в иудейской
мистике «человек первоначальный», абсолютное явление человеческой сущности до
начала времен, в котором человек и Бог почти не различаются. Образ Адама Кад-
мона восходит к гностическим (в частности, манихейским) представлениям об «ан-
тропосе» — духовном первочеловеке как божественном существе, эманировавшем и
в силу грехопадения соединившемся со своим земным подобием — библейским
Адамом. В ортодоксальной христианской мистике этим представлениям
противостоит учение о том, что «как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут» (1 Кор.
15:22), согласно которому Христос есть Богочеловек и в то же время свободный от
греха «новый Адам», реально присутствующий в душах верующих.
104 Затем гармония исчезла. Разве не был Моисей косноязычен? — Мотивы
«бессловесного» («безъязыкого») и «незримого» имеют огромное значение не
только в дилогии Ибсена (см., например, видение «бесконечного пространства
небосвода»: наст, изд., с. 52), но и в ряде других его драм. Во многих религиозных и
мифологических традициях молчание, косноязычие и «темнота языка»
являются символом «сверхречи» — подобно тому как физическая слепота нередко связана
с «прозрением» и «сверхзрением». Пророк, так же как и мист, приобщенный
к «высшему откровению», оказывается в положении, когда он, с одной стороны,
должен донести до людей открывшееся перед ним, но, с другой стороны, не может
этого сделать, так как его опыт (видение, Слово или даже само Имя Божие)
является непостижимой для человеческого разума тайной. Так, апостол Павел,
призывавший к «назиданию церкви» (1 Кор. 14:4—5) и к молитве о даре истолкования,
утверждал, что, «кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу»
(1 Кор. 14:2). Дар же «говорения языками» апостолы получили, как известно,
в День Пятидесятницы, когда Св. Дух сошел на них «языками пламени»; и этот дар
есть знак общения с Богом, причем общения не вербального, а мистического. Это
значит, что трансцендентный мир выходит за пределы слова, — мысль, едва ли не
лучше всех выраженная весьма словообильным П сев до-Дионисием Ареопагитом:
«Мы погружаемся во мрак, который выше ума, и здесь мы обретаем уже не кратко-
словие, а полную бессловесность». Именно так возникает удивительный парадокс,
объединяющий в себе зримое и незримое, свет и мрак, тишину и звук,
«безмолвную» словесность и многоречивое «молчание» (см.: Аверинцев С. С. Поэтика ран-
невизантийской литературы. М., 1997. С. 145—146; Мечковская М. Б. Язык и
религия: Лекции по филологии и истории религий. М., 1998. С. 41—65, 94—106,
118—121 и след.). Здесь же кроется исток «откровения», которое формулируется
674
Приложения
ибсеновским Юлианом в соответствующей подчеркнуто парадоксальной форме:
«Существует то, чего нет, а то, что есть, — не существует» (наст, изд., с. 52). Так
«упрек» в косноязычии, сделанный Юлианом в отношении библейского Моисея,
косвенно переадресуется драматургом самому герою.
105 Разве не пришлось поддерживать его руки... — См.: Исх. 17:12.
106 ...там, у красной морской бухты? — Подразумевается Красное («Черм-
ное») море, переход через которое описан во Второй книге Моисея (Исх. 14).
В речи Юлиана смешаны разные, хотя и близкие по времени, библейские
события.
107 Разве не уснул он в лодке во время бури, когда другие бодрствовали? —
См.: Мф. 8:23—24.
108 ...того самого креста, который затем с легкостью понес иудей Симон? —
См.: Мк. 15:21.
109 Я узрел руку, начертавшую письмена на стене, и скоро я истолкую
начертанное. — Ср.: Дан. 5:5—9.
110 С этого дня между нами пропасть. — Ср.: Лк. 16:26.
111 Вы знаете лишь две улицы в Афинах: улицу, ведущую в школу, и улицу,
ведущую в церковь. — Ибсен вкладывает в уста Юлиана более позднее
воспоминание Григория Назианзина о том, что в Афинах он и Василий Кесарийский «знали
только две дороги — в христианскую церковь и в школу» (цит. по: Попов И. В.
Василий Великий II Христианство: Энциклопедический словарь. Т. 1. С. 339).
112 Тогда ночное торжество может начаться! — С этого момента до
появления Евтерия в тексте Ибсена содержится ряд аллюзий, связанных с
финалом третьей сцены первой части «Фауста» Гете; ср., например, реплику
Мефистофеля:
Du wirst, mein Freund, für deine Sinnen
In dieser Stunde mehr gewinnen
Als in des Jahres Einerlei.
Was dir die zarten Geister singen,
Die schönen Bilder, die sie bringen,
Sind nicht ein leeres Zauberspiel.
Auch dein Geruch wird sich ergetzen,
Dann wirst du deinen Gaumen letzen,
Und dann entzückt sich dein Gefühl.
Bereitung braucht es nicht voran,
Beisammen sind wir, fanget an!
(Goethe f.-W. Faust:
Gesamtausgabe. S. 170)
Ты в краткий час среди видений
Получишь больше наслаждений,
Примечания
675
Чем в целый год обычных дней.
Ни песни духов бестелесных,
Ни дивный ряд картин чудесных
Не будут сном волшебных чар;
Ты будешь тешить обонянье,
И вкус, и даже осязанье, —
Все, все тебе доставлю в дар!
Приготовлений ждать не нужно:
Мы в сборе все. Начните дружно!
(Гете И.-В. Фауст. С. 55;
перевод Н. А. Холодковского)
Эгиль Виллер сопоставляет сцену «пира с духами» из ибсеновской дилогии со
сценой в тронном зале Доврского деда из второго действия «Пера Гюнта» (см.:
Wyller Е. А. Ibsens «Keiser og Galilæer»: En løpende kommentar. S. 69, 79).
113 Грех лишь в твоем взгляде на греховное. — В оригинале — непереводимая
игра слов, основанная на сочетании близких по звучанию «syn» («взгляд»), «synd»
(«грех») и «syndige» («греховный»): «Synden er kun i dit syn på det syndige». О
связи этого высказывания с богословием Лютера и гностическими представлениями
см.: наст, изд., с. 562.
114 Я слышу свет и вижу звуки. — Эгиль Виллер обращает внимание на то, что
Юлиан находится под влиянием наркотика, подмешанного Максимом в вино
(«Искра того огня, что похитил Прометей»), и это становится необходимым условием
«пира с духами» (см.: Wyller E. А. Ibsens «Keiser og Galilæer»: En løpende
kommentar. S. 75).
115 Логос в Пане! — Логос — понятие в древнегреческой философии, впервые
встречающееся у Гераклита (VI—V вв. до н. э.) и означающее у греческих
классиков одновременно «слово» и «смысл». В неоплатонизме эпохи Юлиана «Логос» —
эманация умопостигаемого мира. В христианстве значение термина «Логос»
определяется начальными словами Евангелия от Иоанна, подразумевающими
субстанциальное тождество Иисуса Христа как воплощенного, вочеловеченного Логоса
Богу-Отцу. Пан — в греческой мифологии божество стад, лесов и полей,
наделенное ярко выраженными хтоническими чертами, божество стихийных сил природы,
наводящее на людей (особенно в летний полдень) беспричинный, так называемый
«панический», страх. В раннем христианстве Пан был причислен к бесовскому миру
и назван «бесом полуденным», соблазняющим и пугающим людей. Таким образом,
формула Максима «Логос в Пане!» предполагает слияние в некоем единстве
противостоящих друг другу сил (духовного и материального, христианского и языческого) и
является частью идеи «третьего царства», которую исповедует этот ибсеновский
персонаж. Указанная формула связана и с мечтами Генриха Гейне о «третьем завете»,
синтезе «эллинского» и «назарейского» начал, т. е. соединении свободной
чувственности и аскетичного спиритуализма (см.: наст, изд., с. 676—677, примеч. 118).
676
Приложения
116 Час благовестил настал для тебя! — Ср.: Лк. 1:19.
117 Я повис над зияющей бездной... — В оригинале: «Jeg hænger over det
svælgende dybs befæstning...». Анстен Анстенсен видит здесь сложнейшую (и,
добавим от себя, не передаваемую в переводах) двойную аллюзию (Лк. 16:26; Быт.
1:1—2, 7): «Og foruden alt dette er der imellem os og eder et stort svælg befæstet...»
(«И сверх всего того между нами и вами утверждена великая пропасть...»);
«I begyndelsen skabte Gud himmelen og jorden. Og jorden var øde og tom, og det var
mørke over det store dyb, og Guds Ånd svævde over vandene. (...) Og Gud gjorde den
udstrakte befæstning...» («В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна
и пуста, и тьма над бездною; и Дух Божий носился над водою. (...) И создал Бог
твердь...») (см.: Anstensen A. The Proverb in Ibsen: Proverbal Sayings and Citations as
Elements in His Style. P. 69). Именно эта образность (с использованием в оригинале
той же лексики) возникает в наброске «Пролога» к дилогии (см.: наст, изд., с. 316—317).
118 Третье — царство великой тайны... — Как отметил авторитетный знаток
ибсеновской дилогии Паулюс Свендсен, идея «третьего царства» могла быть
воспринята драматургом из множества источников (см.: Svendsen Р. Om Ibsens kilder til
«Kejser og Galilæer» / Edda: Nordisk tidsskrift for litteraturforskning. Oslo, 1933.
Bd. 33. S. 234—243). Наиболее убедительно указание Свендсена на сочинения
одного из любимейших поэтов юных лет Ибсена — Генриха Гейне, опиравшегося
в определенной мере на хилиастические идеи итальянского средневекового мистика
Иоахима Флорского (XII в.), который повлиял и на другого любимого драматургом
поэта — Данте. Аргументы Свендсена можно усилить тем, что Ибсен имел все
возможности познакомиться с учением Иоахима Флорского в годы своего пребывания
в Италии, где он начал собирать материалы для драмы о Юлиане. В дилогии
«Кесарь и Галилеянин» идея «третьего царства» предполагает главным образом синтез
плоти и духа (параллель футорологическим представлениям Гейне — см. выше,
примеч. 115) и имеет несомненную, хотя очень двусмысленную, связь с
христианской эсхатологией. Ведь легшие в основу хилиазма представления о так называемом
«тысячелетнем царстве» (Откр. 20:2—6) традиционно толкуются христианской
церковью не как торжество Христа в пределах земной истории, дарующее
праведникам плотские радости и блаженство, а как небесное царствование Христа с
душами праведников, которое кончится после временного господства на земле
антихриста — в день всеобщего телесного воскресения и Страшного Суда. Поэтому не
случайно учение древних хилиастов (согласующееся скорее с иудаистскими, чем
с евангельскими представлениями) было осуждено церковью еще на Втором
вселенском соборе (381 г.). Не было принято западной церковью и учение Иоахима
Флорского, пророчившего скорое явление нового, «вечного Евангелия», которое принесет
гармонию и покой исстрадавшемуся человечеству. Идеи итальянского мистика
возродились, однако, в эпоху Реформации, оказав немалое влияние на Томаса Мюнцера,
позднеренессансных утопистов, а затем на ряд крупнейших представителей немецкой
культуры — Лессинга, Шеллинга и Гегеля. При этом в XIX в. близкие идеи испо-
Примечания
677
ведовались не только людьми внецерковными (к примеру, сенсимонистами,
заметно повлиявшими на Гейне), но и отдельными представителями лютеранской
церкви (особенно датским богословом-гегельянцем Хансом Лассеном Мартенсеном
(1808—1883), труд которого «Христианская этика» (1871) был некоторым образом
известен Ибсену, о чем свидетельствует письмо драматурга к Георгу Брандесу от
30 апреля 1873 г.: SV, XVII, 85—86). Надо отдать должное интуиции великого
драматурга, который сделал в своей пьесе глашатаем «третьего царства» язычника
Максима. Ведь почти во всех его «пророчествах» причудливо переплетаются
представления, заимствованные из самых разных, в ряде случаев совершенно не
совместимых друг с другом религиозно-мифологических традиций (что исторически очень
точно отражает ситуацию поз дне эллинистического синкретизма).
119 ...потому что оно и ненавидит, и любит и то и другое... — Устами
Максима формулируется парадокс, который позволяет вспомнить утверждение Лютера,
вытекающее из различения им «Бога названного и Бога сокрытого» (см.: наст, изд.,
с. 547—548): «Любовь Божья вечна и неизменна, и ненависть Бога по отношению
к людям вечна, она существовала еще до того, как возник мир» (Лютер М. Избр.
произв. С. 309). «Третье царство», следовательно, независимо от сознания и
намерений ибсеновского персонажа, может быть истолковано не как утопия будущего, но
как самое что ни на есть реальное вечное настоящее.
120 ...и под Голгофой. — «Голгофа» буквально означает «место черепа» и в
христианской иконографии часто изображается как могила библейского Адама с его
черепом в земле. Таким образом, распятие возвышается над останками Адама, грех
которого тяготел над человечеством, но был взят на себя Христом ради искупления.
Эта символика (безусловно, хорошо известная Ибсену) придает загадочность и
двусмысленность словам Максима, усиливаемые тем, что «животворный источник»
«третьего царства» связан с подземным миром и смертью. Ср. с последующим
диалогом Юлиана с призраком Каина: наст, изд., с. 59—60.
121 Оно уже близко, при дверях. — В контексте всей этой сцены, насыщенной
библейскими аллюзиями, выражение «при дверях» («for døren») непосредственно
отсылает к пророчеству Христа о «кончине века», когда «восстанут лжехристы и
лжепророки и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно,
и избранных» (Мф. 24:24): «...således skal også I, når I ser alt dette, vite at Han er nær
for døren» («...так, когда вы увидите все сие, знайте, что близко, при дверях»)
(Мф. 24:33).
122 In vino veritas. — Выражение, приписываемое греческому поэту Алкею
(конец VII—начало VI в. до н. э.).
123 Двенадцатым колесом в мировой колеснице. — См. стихотворение Ибсена
«Иуда» (наст, изд., с. 318).
124 Цветы вырастают из преисподней. Ночь изменяет себе! — В оригинале:
«Afgrunden skyder blomster, natten forråder sig selv!». «Цветы» («blomster»), о
которых говорит Максим, связаны с символикой «третьего царства» (см.: наст, изд.,
678
Приложения
с. 676—677, примеч. 118). Вместе с тем эта загадочная реплика отсылает к строкам
из пасхального гимна, открывающего дилогию («Slangen er henvejret / i afgrundens
svælg»), и, возможно, являет собой ироничную инверсию фрагмента стихотворной
вставки из книги Генриха Гейне «Путешествие по Гарцу» (1826), где идея
«третьего завета» не сформулирована прямо, но выражена в сложной
опосредованно-художественной форме и связана с пронизывающей всю книгу символикой цветов:
Sprech' ich jenes Wort, So dämmert
Und erbebt die Mittemacht,
Bach und Tannen brausen lauter,
Und der alte Berg erwacht.
Zitherklang und Zwergenlieder
Tönen aus des Berges Spalt,
Und es spriesst wie'n toller Frühling
Draus hervor ein Blumenwald.
Blumen, kühne Wunderblumen,
Blätter, breit und fabelhaft,
Duftig bunt und hastig regsam
Wie gedrängt von Leidenschaft.
(Heine H. Gesammelte Werke: In 6 Bd.
Berlin, 1951. Bd. 3. S. 107)
Лишь скажу — и ночь поблекнет,
Не дождавшись до утра,
Зашумят ручьи и ели,
Вздрогнет старая гора (подразумевается Брокен. — А. Ю.).
Из ущелья понесутся
Звуки, полные чудес,
Запестреет, как весною,
Из цветов веселый лес,
Листья, странные, как в сказке,
Небывалые цветы
Полны чар благоуханья
И пьянящей пестроты.
(Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т. Л., 1957.
С. 38; перевод В. А. Зоргенфрея)
В связи с символикой цветов у Ибсена и Гейне см.: наст, изд., с. 703—704,
примеч. 3.
125 Заклинаю тебя Соломоновой печатью, оком треугольника... — Древние ок-
культно-магические знаки, со временем перешедшие, в частности, в масонство.
Соломонова печать — перстень, с помощью которого царь Соломон укрощал демонов.
Примечания
679
Согласно иудейской легенде, возгордившийся Соломон доверил свой перстень демону
Асмодею, помогавшему в строительстве иерусалимского храма; Асмодей же забросил
своего повелителя на огромное расстояние и занял место Соломона, приняв его облик.
В графическом изображении печать Соломона имеет форму шестиконечной звезды.
Око треугольника (или так называемая «священная дельта») — древний символ Бога
как «всевидящего ока». Этот знак является трансформацией пифагорейского «тетрак-
тиса» — равностороннего треугольника, состоящего из десяти точек и
символизирующего целостность Вселенной. Поэтому положение «всевидящего ока» внутри
треугольника выражает не трансцендентность, а имманентность Бога миру. То, что
Максим заклинает духов этими знаками, подчеркивает демоническую сущность этого
персонажа и одновременно пантеистический характер его учения.
126 Отыди, погубитель! — Ср.: Мф. 4:10.
127 Отрекаюсь от тебя и от всех дел твоих... — Выражение,
соответствующее формуле чинооглашения при таинстве крещения, которая произносится после
четвертой молитвы и непосредственно предшествует свершению самого таинства:
«Отрекаешься ли от сатаны и от всех дел его, и от всех ангелов его, и от всего
служения его, и от всей гордыни его?» — «Отрекаюсь».
128 ...в Иллирии. — Иллирия — в древности название прибрежной области
Адриатического моря, включавшей в себя территорию современной Далмации и Албании.
129 Крыла погибели хотят они воздеть на плечи твои. — Аллюзия, возможно
связанная с образом Симона Волхва, пытавшегося, согласно легенде, летать по
воздуху с помощью демонов. См. также: наст, изд., с. 583—584, сноска 178.
130 Уж лучше бы тебе самому лежать на дне моря с жерновом на шее... —
См.: Мф. 18:6.
131 Вся слава царств земных повергается к стопам твоим. — Ср.:
Мф. 4:8—9.
132 ...батавы и другие... — Батавы — одно из германских племен.
133 ...в Сеноне... — Т. е. в области к юго-востоку от Лютеции (Парижа).
134 ...я, по-твоему, могу положиться на Флоренция, командующего
преторианцами? — Преторианцы — солдаты привилегированных отрядов, телохранители
римских императоров.
135 ...как тогда на Мульвийском мосту! — Мульвийский (или Мильвийский)
мост находился у стен Рима, где в 312 г. произошла битва между войсками
Константина Великого, отца Елены, и императора Максенция. С битвой Константина
Великого у Мульвийского моста (в ней ему, согласно преданию, помогали небесные
силы) связывается его окончательное обращение в христианство, которое затем
получило в Римской империи статус официальной религии. По рассказу Константина,
передаваемому его современником, первым церковным историком Евсевием Кеса-
рийским, накануне битвы Константин и его солдаты увидели в небе над солнцем
монограмму, дополненную надписью «Сим победиши». Эта монограмма (заглавная
буква «Р» греческого алфавита, пересеченная посередине буквой «X») была явлена
680
Приложения
ему во сне Христом в ближайшую ночь с повелением изобразить ее на воинских
щитах для обороны от неприятеля. После одержанной Константином блестящей
победы описанный знак (ставший христианской монограммой еще в I в.) был введен
в государственное употребление.
136 В Афинах мы много толковали о Немесиде... — Немесида — греческая
богиня мести, наблюдающая за справедливым распределением благ среди людей и
карающая тех, кто преступает норму.
137 ...бранные стишки, где меня называют Викторином! — Латинское «Victo-
rinus» означает «маленький победитель».
138 ...вижу ангела с огненным мечом... — Ср.: Быт. 3:24; Числ. 22:23.
139 ...сбросив Максенция в Тибр! — Во время битвы при Мульвийском мосту
Максенций утонул в Тибре.
140 Каждый день приближает Констанция к смерти, он на краю могилы. —
В оригинале: «Konstanzios dør lidt hver dan; han hænger i et hår over graven». Имея
в виду последующие слова Елены («Страх примет его в объятия и мягко и бережно
положит конец его страданиям»), Анстен Анстенсен отмечает здесь инверсию
библейского стиха: «Og dit liv skal være dig hængende for dig; du skal engstes natt og dag og
aldri være sikker på ditt liv» («Жизнь твоя будет висеть перед тобою, и будешь трепетать
ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей») (Втор. 28:66; см.: Anstensen A. The
Proverb in Ibsen: Proverbal Sayings and Citations as Elements in His Style. P. 77).
141 Я вижу, как разверзлись небеса. — В оригинале: «Jeg ser himlen åben».
Анстен Анстенсен усматривает в этой фразе новозаветную аллюзию — ср. слова
Стефана: «See, jeg ser himlene åbnede, og Menneskesønnen stå ved Guds højre hånd!»
(«Вот, я вижу небеса отверстые и Сына Человеческого, стоящего одесную Бога»)
(Деян. 7:56; см.: Anstensen A. The Proverb in Ibsen: Proverbal Sayings and Citations
as Elements in His Style. P. 76—77).
142 Он умер в лагере наемников на Целийском холме. — Т. е. на одном из семи
холмов, на которых был расположен древний Рим.
143 Это было бы похоже на выезд Фаэтона с упряжкой неукрощенных
солнечных коней. — Согласно греческому мифу, Фаэтон упросил своего отца, бога
солнца Гелиоса, разрешить ему один день править солнечной колесницей. Однако,
не умея сдерживать коней, Фаэтон стал отклоняться от намеченного пути вверх и
вниз, так что зажег небо и землю. Чтобы спасти мир от гибели, Зевс поразил
Фаэтона своей молнией.
144 ...вернул Агриппинскую колонию?.. — Агриппинская колония — римский
город на Рейне, ныне Кёльн.
145 ...будто я вновь восстановил крепость Траяна... — Траян (98—117) —
римский император, расширивший территорию Римской империи до максимальных
размеров.
146 ...и герулъским вспомогательным отрядам... — Герулы — одно из
германских племен.
Примечания
681
147 Я покоряюсь воле войска... — В оригинале: «Jeg underkaster mig hærens vilje».
Независимо от воли героя эта фраза обретает в устной форме двойственный смысл
благодаря близости звучания «hærens vilje» («воля войска») и «Herrens vilje» («воля
Господа»). Еще более отчетливо эта двойственность проступает в последующих
словах Юлиана: «Hærens vilje ske! Jeg bøjer mig for det uundgåelige...» («Да будет по
воле войска! Я склоняюсь перед неотвратимым...»).
148 ...воздавала цезарю цезарево, а вот другому она отдавала... — Ироничная
отсылка к Евангелию (ср.: Мф. 22:21).
149 Я и волосу с твоей головы не дам упасть. — Ср.: 1 Цар. 14:45.
150 Явится ангел с благой вестью или же... — Ироничная отсылка к Евангелию
(ср.: Мф. 1:20—23) и в то же время намек на собственный опыт героя
(обнаружение супружеской неверности Елены в четвертом действии).
151 Предо мной предстал образ с нимбом вокруг головы. — См.: наст, изд.,
с. 664, примеч. 44.
152 Не лучше ли будет для него, как сказано в Писании, претерпеть
несправедливость, нежели самому ее совершить? — См.: 1 Кор. 6:7.
153 ...и Марк Аврелий, этот венценосный жених Софии... — Марк Аврелий
(121—180) — римский император, прославившийся в первую очередь как
философ-стоик. «София» по-гречески значит «мудрость».
154 ...«Возлюби врагов своих». — См.: Мф. 5:44.
155 ...«Довольствуйся лишь тем, что нужно!». — См.: Лк. 10:41—42.
156 ...«Умри здесь, дабы обрести жизнь вечную на небеси!» — Ср.:
Ин. 12:24—25.
157 Все присущее человеку оказалось вне закона ~ Должны, должны,
должны! — См.: наст, изд., с. 582, сноска 174.
158 ...«или с нами, или против нас»? — Ср.: Мф. 12:30.
159 А стоит ли труда желать возможного? — Эгиль Виллер находит здесь
гетевскую аллюзию (ср. слова сивиллы Манто из второй части «Фауста»: «Den lieb
ich, der Unmögliches begehrt» («Я люблю тех, кто стремится к невозможному»))
(см.: Wyller E. А. Ibsens «Keiser og Galilæer»: En løpende kommentar. S. 97).
160 Они похожи на ткачей из Биссоса. — В оригинале допущена ошибка
(разъяснение см.: SV, XXI, стб. 113). «Byssos» означает не географическое название, а
«виссон», т. е. хлопок.
161 ...должен ты одолеть Галилеянина... — См.: наст, изд., с. 583, сноска 176.
162 Что осталось от этого диковинного учения любви? Не злобствуют ли
друг на друга общины? — Ср.: Мф. 10:34, а также утверждения Лютера из его
трактата «О рабстве воли»: «Такова всегдашняя судьба слова Божьего — быть причиной
смятения в мире. (...) Хотеть утихомирить все эти смятения — все равно что хотеть
изгнать слово Божье, помешать Ему. (...) И если бы я не видал этих возмущений, то
не говорил бы, что в мире есть слово Божье. Теперь же, когда я вижу его, то радуюсь
душой и спокоен...» (Лютер М. Избр. произв. С. 201—202).
682
Приложения
163 Вспомни неукротимого Афанасия Александрийского... — Афанасий
Александрийский (293—373) — епископ в Александрии, выдающийся церковный
деятель, святитель, богослов. Будучи идейным вождем церкви в ее борьбе с
арианством, неоднократно подвергался гонениям. В 356 г. был вынужден скрыться в
пустыню к монахам, где оставался до февраля 362 г., когда при Юлиане было
дозволено вернуться всем изгнанникам. Однако активная церковная деятельность
Афанасия в Александрии, служившая примером бескомпромиссности и верности
христианским убеждениям, вновь привела его к изгнанию в октябре того же года.
Вернулся в Александрию после смерти Юлиана.
164 Вспомни епископа Мария из Халкидона... — См.: наст, изд., с. 683, примеч. 1.
165 Вспомни старого епископа Марка из Аретузы... — Имеется в виду Марк
Арефусийский, известный позднее как христианский мученик, пострадавший
в 363 г. (в период правления Юлиана) за ниспровержение языческих капищ.
166 ...об этом одряхлевшем безвольном епископе из Назианза... — Т. е. об
отце Григория Назианзина.
167 ...(взывает из подземелья). Гелиос! Гелиос! — Возможная «языческая»
параллель к началу псалма 130: «Из глубины взываю к Тебе, Господи» (Пс. 130 (129):1).
168 ...«Отче наш, иже ecu на небесех...» — Здесь и далее поются слова из
главной христианской молитвы (см.: Мф. 6:9—13).
169 Свершилось! — Ср.: Ин. 19:30. См.: наст, изд., с. 586, сноска 184.
170 ...(ослепленный светом)... — Эта краткая, но весьма многозначительная
ремарка вновь соотносит образ Юлиана с ослепленным светом Савлом (апостолом
Павлом), о котором герой Ибсена вспоминает во втором действии (см.: наст, изд.,
с. 46). Ср.: «Когда же он шел и приближался к Дамаску, внезапно осиял его свет
с неба. Он упал на землю и услышал голос, говорящий ему: Савл, Савл! Что ты
гонишь меня? Он сказал: кто ты, Господи? Господь же сказал: Я Иисус, Которого ты
гонишь. Трудно тебе идти против рожна. Он в трепете и ужасе сказал: Господи!
Что повелишь мне делать? И Господь сказал ему: встань и иди в город; и сказано
будет тебе, что надобно делать. Люди же, шедшие с ним, стояли в оцепенении, слыша
голос, а никого не видя. Савл встал с земли, и с открытыми глазами никого не видел.
И повели его за руку и привели в Дамаск. И три дня он не видел...» (Деян. 9:3—9).
Указанная аллюзия имеет скрытое ироничное продолжение в «Императоре Юлиане»,
где герой, подобно Савлу, по воле свыше делает то, что «надобно делать», но, в отличие
от новозаветного апостола, не может «прозреть». Ремарка также косвенно отсылает
к третьей и четвертой строкам из восьмой строфы стихотворения Ибсена «Рудокоп»:
Lyset blinder jo mit øje,
hvis jeg søger i det høje.
(SV, XIV, 333)
Ведь свет слепит мне глаза,
если я устремляюсь ввысь.
Примечания
683
ИМПЕРАТОР ЮЛИАН
(С.107)
1 Марий, епископ из Халкидона. — Марий Халкидонский — священник и
богослов IV в., последователь известного христианского ученого Лукиана (220—312),
которого ариане считали своим предтечей. Активно участвовал в спорах
православных с арианами, но не примыкал полностью ни к одной из сторон, отличаясь крайне
противоречивыми богословскими воззрениями.
2 Аполлинарий... — См.: наст, изд., с. 672, примеч. 97.
3 Кирилл... — Имеется в виду мученик Кирилл Антиохийский, причисленный
церковью к лику святых.
4 Иовиан... — Иовиан (331—364) — после смерти Юлиана римский
император, властвовавший менее восьми месяцев. Будучи с детства воспитан в
христианской вере, успел в период своего правления вернуть христианской церкви все ее
прежние привилегии. Скончался при обстоятельствах, целиком не выясненных (по
предположению современников, был отравлен).
5 Аммиан... — Аммиан Марцеллин — близкий друг Юлиана, «солдат и грек»,
как он сам назвал себя в конце своего обширного труда «Римская история», где
содержится первое жизнеописание Юлиана (см.: Аммиан Марцеллин. Римская
история. СПб., 1996).
6 Макрина... — Макрина Каппадокийская (?—380) — сестра святителей
Василия Кесарийского и Григория Нисского. После смерти жениха дала обет
целомудрия и посвятила свою жизнь служению Христу. Славилась благочестием и оказала
значительное духовное влияние на братьев. Григорий Нисский составил ее
подробное жизнеописание. Причислена к лику святых.
7 Разве не говорил Платон, что только божество может править
людьми? — Хотя в текстах Платона нет утверждения, высказываемого в такой форме,
его тем не менее можно дедуцировать из книги «Государство», в которой
добродетели идеального правителя-мудреца неоднократно характеризуются как божественные.
8 ...выйди на подмостки... — В оригинале далеко не случайно использовано
слово «skuepladsen» («сцена», «подмостки»), подчеркивающее склонность Юлиана
к лицедейству и театральный характер всего этого эпизода.
9 ...как Солон... — Солон (ок. 638—558 гг. до н. э.) — древнегреческий
государственный деятель, афинский законодатель. В древности почитался как один из
величайших античных мудрецов.
10 Не был ли он одновременно и понтификом? — Понтифик (Pontifex
maximus — лат.) — председатель коллегии жрецов в Древнем Риме.
11 ...что меня почитают человеком божественным... — В оригинале
использовано выражение «et guddommeligt menneske», не идентичное традиционному
«gudemenneske» («богочеловек»), хотя и вызывающее с ним ассоциации. Скорее
всего, употребляемое Юлианом выражение отсылает к представлениям Платона об
684
Приложения
идеальных правителях-мудрецах, которым после смерти государство должно
сооружать памятники и «приносить жертвы как божествам, если это подтвердит Пифия,
а если нет, то как счастливым и божественным людям» (Платон. Собр. соч.: В 4 т.
М, 1994. Т. 3. С. 325).
12 Они возродятся из него обновленными, подобно той диковинной
птице... — Т. е. Фениксу — в греческой мифологии волшебной птице из Эфиопии,
имеющей великолепную окраску красно-золотых и огненных тонов (ср. с нарядом
Юлиана в этой сцене, описанным во вводной ремарке: наст, изд., с. 109). Предвидя
свой конец, Феникс сжигает себя в гнезде, полном ароматических трав, и из пепла
рождается новый Феникс.
13 ...Аполлон, которого иные мудрецы, особенно в восточных странах,
нарекли именем царя-солнца... — В поздней античности Аполлон довольно часто
отождествлялся с Гелиосом, что получило отражение в обращенном к царю^солнцу
гимне, созданном Юлианом (см.: Лосев А. Ф. История античной эстетики:
Последние века. Кн. I. С. 365—379).
14 А то, что я называю тебя, Фортуна, в последнюю очередь, вовсе не
означает, что я чту тебя меньше, чем других. ~ ты больше не являешь людям свой
лик, как это бывало в золотом веке древности, о чем поведал нам несравненный
слепой певец. — Имя римской богини удачи Фортуны (отождествлявшейся с
греческой богиней Тихе, культ которой сложился лишь в эллинистическую эпоху),
конечно же, не встречается у Гомера. Однако в гомеровском гимне к Деметре упоминается
имя Тихе как имя океаниды и спутницы Персефоны. Если Ибсен мог спутать двух
одноименных, но никак не связанных друг с другом мифологических персонажей, то
едва ли такую ошибку совершил бы исторический Юлиан.
15 ...с островов Диу и Серандиба. — Диу — небольшой остров у
северо-западного побережья Индии. Серандиб — древнее восточное название Цейлона.
16 ...примеру, поданному Антисфеном и Диогеном... — Антисфен (ок. 455—
ок. 360 гг. до н. э.) — афинский философ, считавшийся в древности предтечей ки-
низма, стоицизма, скептицизма и других направлений. Требовал от людей
предельной аскезы, выдвигая в качестве нормы природу (естественное). Был учителем
Диогена Синопского (см. о нем: наст, изд., с. 665, примеч. 58).
17 Консул! — Консул — высшее должностное лицо в Древнем Риме. В период
Республики, после изгнания последнего римского царя Тарквиния Гордого (конец VI в. до
н. э.), Римом стали совместно править два консула, ежегодно подлежавшие избранию.
18 Быть может, это был Люций, или Брут, или Публий Валерий? — Речь
идет о римских консулах конца VI в. до н. э. — Люции Юнии Бруте и Публии
Валерии. У Ибсена в реплике Мамертина имена «Люций» и «Брут» странным
образом разведены, как будто речь идет не об одном, а о двух разных лицах. Если
драматург под именем «Брут» подразумевал убийцу Цезаря Юния Брута Марка, то
последний никогда не занимал должности консула, а был претором в 44 г. до н. э.
(т. е. лицом, ведавшим судебными делами и следившим за порядком в городе).
Примечания
685
19 В центре шествия можно видеть императора Юлиана верхом на осле... —
Ср.: Ин. 12:14—15. Этот эпизод демонстрирует инверсию библейской символики
осла, считавшегося в древнееврейской традиции животным судей, царей и пророков,
а в Новом Завете связанного с мотивом кротости и миролюбия. У Ибсена осел и его
наряженный Дионисом наездник, появляющиеся в окружении пьяниц, плясуний и
шутов, вызывают, скорее, ассоциации с грубым животным началом, образуя центр
гротескно-карнавальной оргии, хотя и претендующей на сакральность, но логично
воспринимаемой одним из наблюдателей как выступление «египетской бродячей труппы,
разъезжающей повсюду с обезьянами и верблюдами» (см.: наст, изд., с. 125).
20 ...а в руках — обвитый зеленью тирс... — Тирс — легкий прямой жезл,
обвитый плющом или виноградом. Тирсы составляли принадлежность Диониса и
участников связанных с ним празднеств.
21 У некоторых в руках амфоры с вином и кубки; другие бьют в
тимпаны... — Амфоры — у древних греков и римлян сосуды яйцеобразной формы с
двумя ручками. Тимпаны — античные ударные инструменты, сходные с литаврами.
22 Разве не сидел ваш учитель за одним столом с грешниками? Разве не
посещал он дома, почитавшиеся малопристойными? — См.: Мф. 9:10.
23 ...ибо ни один бог не был так ложно понят, так осыпаем насмешками, как
этот, дарующий восторг Дионис ~ Я знаю, что кое-кто приписывает это
влияние Аполлону, и не без оснований, но эту связь следует толковать иначе, и
я могу доказать это учеными писаниями. — В оригинале, видимо, вовсе не
случайно использовано выражение «forskellige skrifter» («ученые писания»). Хотя нет
никаких данных, позволяющих однозначно утверждать, что Ибсен, создававший
дилогию «под влиянием германской духовной жизни» (ПСС, IV, 499), был знаком
с книгой Фридриха Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» (1872) —
оспаривавшим многие традиционные представления метафизико-филологическим
трактатом о дихотомии «дионисииского» и «аполлонического», поданным как вагнерианскии
манифест, — в разглагольствованиях многомудрого Юлиана, нарядившегося
Дионисом с венком на голове, тирсом в руках и со шкурой пантеры на плечах,
современники Ибсена и Ницше вполне могли усматривать пародию на автора следующих
строк: «Да, друзья мои, веруйте со мной в дионисийскую жизнь и в возрождение
трагедии. (...) возложите на себя венки из плюща, возьмите в руки тирсы и не
удивляйтесь, если тигр и пантера, ласкаясь, улягутся у ваших ног. Теперь-то вы и
должны быть трагическими, ибо спасетесь. Вам предстоит сопровождать Диониса в его
славном шествии из Индии в греки!» (Ницше Ф. Рождение трагедии из духа
музыки // Ницше Ф. Рождение трагедии. М., 2001. С. 186). Именно как гротескный
псевдонаучный опус воспринимали книгу Ницше многие из ее первых читателей, а
коллега автора, университетский филолог Ульрих фон Виламовиц-Мёллендорф,
язвительно заявлял в своем памфлете, опубликованном 1 июня 1872 г.: «Одного, однако,
требую я: пусть г-н Н(ицше) держит слово, берет в руки тирс, отправляется из
Индии в греки, но только пусть же сойдет он с кафедры, на которой взялся учить на-
686
Приложения
уке, пусть соберет у ног своих тигров и пантер, но не немецких юношей-филологов»
(Виламовиц-Мёллендорф У. Филология будущего!: Возражение против «Рождения
трагедии» Фридриха Ницше, ординарного профессора классической филологии в
Базеле // Ницше Ф. Рождение трагедии. С. 277—278). Поэтому, перефразируя
остроумного Иенса Петера Якобсена (см.: наст, изд., с. 656), все-таки можно назвать
Юлиана второй части «римским императором, начитавшимся Фридриха Ницше».
24 Куда подевалась красота? Неужто даже кесарю не под силу оживить ее и
возродить? — Когда Ибсен работал над своей дилогией, в Германии уже начинали
повсеместно говорить об эксцентричном поведении молодого баварского короля
Людвига II (1845—1886) — покровителя Рихарда Вагнера, пытавшегося, под
влиянием последнего, проводить либеральные реформы и стремившегося превратить
свою жизнь в эстетическую грезу. Ибсен мог воспользоваться этими сведениями
при создании первого действия «Императора Юлиана». Позднее, в эпоху
«модерна», фигура Людвига II, официально объявленного безумным в 1886 г. и сразу
после этого лишившегося трона, а вскоре и жизни, стала своего рода культурным
мифом и объектом поклонения неоромантиков.
25 ...незрячая и вместе с тем столь прозорливая богиня правосудия... — См.:
наст, изд., с. 665, примеч. 56.
26 Просторный атриум... — Атриум — в древнеримских домах первое
помещение при входе в дом.
27 ...из-за пунического полководца, могилу которого я не так давно видел
в Либиссе... — Имеется в виду Ганнибал (247—183 гг. до н. э.), отравившийся
в городе Либиссе в Вифинии.
28 ...и когда куманская Сивилла... — Пророчества Сивиллы Куманской
относятся к первым годам существования Римской республики (VI в. до н. э.). В
древности считалось, что пророчица могла предсказывать на тысячу лет вперед
благодаря особому дару, якобы полученному ею от самого Аполлона. Предсказания
Сивиллы были записаны на пальмовых листьях и составляли девять книг (так
называемые Сивиллины книги). В I в. до н. э. большая часть их сгорела, но оставшаяся
часть была дополнена предсказаниями других прорицательниц, и в таком виде
Сивиллины книги хранились особой жреческой коллегией в храме Юпитера
Капитолийского. Ими пользовались по специальному разрешению до V в. н. э.
29 ...из пессинунтского храма в Рим? — Пессинунт — город в центральной
части Малой Азии, известный в древности как главное место поклонения Кибеле.
30 ...вы обо всем этом узнаете из сочинения... — Подразумевается
пространный гимн Юлиана, посвященный царю-солнцу (см.: наст, изд., с. 684, примеч. 13).
31 ...великий крылоногий Меркурий... — Меркурий — в римской мифологии
бог торговли, отождествлявшийся с Гермесом (см.: наст, изд., с. 667, примеч. 69).
Изображался в облике прекрасного юноши с маленькими крыльями на ногах.
32 Во дворце, на площади и даже в театре ~ будет вполне уместно
приветствовать меня возгласами, выражающими радость, равно как и восторженными
Примечания
687
рукоплесканиями. — Ср. со словами Юлиана из первого действия: «А вот теперь
ко мне приходят и говорят: выйди на подмостки и одержи победу в олимпийских
играх. Вся Греция станет взирать на тебя со зрительских мест!..» (наст, изд., с. 111).
См.: наст, изд., с. 683, примеч. 8.
33 ...это тот же бог, которого иные народы Востока называют Митрой. —
Митра — древнеиранский бог солнца, культ которого был связан с религией,
основанной приблизительно в XII—X вв. до н.э. иранским пророком Заратуштрой.
34 Мир лежал у твоих ног. — Ср. со словами Василия из третьего действия
«Отступничества цезаря»: «Или ты не видишь, что это дело рук искусителя? Вся
слава царств земных повергается к стопам твоим» (наст, изд., с. 65). См. также:
наст, изд., с. 679, примеч. 131.
35 Я боролся с Господом Богом, подобно тому как боролся с ним патриарх во
дни Ветхого Завета. — См.: Быт. 32:22—32.
36 ...прежде чем запел петух... — Ср.: Мф. 26:34, 69—75.
37 А кто он, собственно, такой, этот Аполлон ~ Да это
священнослужитель из Коринфа, поливавший то, что насадил святой Павел. —
Неосведомленный в языческой религии горожанин путает Аполлона с Аполлосом — иудеем из
Александрии, принявшим христианство и ставшим проповедником (см.: Деян.
18:24—28). Однако и в Новом Завете горожанин разбирается крайне слабо,
ибо слишком буквально понимает апофегму апостола Павла из Первого послания
к коринфянам (3:5—6): «Кто Павел? Кто Аполлос? Они только служители,
через которых вы уверовали, и притом по скольку каждому дал Господь. Я
насадил, Аполлос поливал, но возрастил Бог». Так, по воле ироничного
драматурга, простодушный горожанин уже обитает в обещанном Максимом «третьем
царстве».
38 ...когда он в гневе попирал ее стопами на троянском берегу. — Согласно
Гомеру, Аполлон-стреловержец помогал троянцам в их войне с ахейцами.
39 ...в напоенной прохладой священной роще Дафны... — Дафна — здесь
предместье Антиохии, где находилась славившаяся своей красотой роща.
40 ...благоуханное дыхание дриад... — Дриады — в греческой мифологии
лесные нимфы, покровительницы деревьев. Согласно архаическим представлениям,
дриада (точнее, гамадриада) рождается вместе с деревом и гибнет вместе с ним.
41 Источники высыхают, подобно глазам, выплакавшим все слезы. Облака,
которые должны были излить на нас манну плодородия, проплывают над
нашими головами и не проливают на землю влаги. — Ср.: 2 Петр. 2:17.
42 Или ты надеешься, что твой галилейский Учитель сотворит одно из
чудес, какие совершал он в былые дни, и вернет тебе зрение? — См.: наст, изд.,
с. 662, примеч. 20.
43 То зрение, в котором я нуждаюсь, я сохранил. — См.: наст, изд., с. 670,
примеч. 89.
44 Господь Бог изверг тебя из уст своих! — Ср.: Откр. 3:16.
688
Приложения
45 ...это Господь Бог, который некогда превратил в руины и храм
иерусалимский. — Иерусалимский храм был разрушен римлянами в 70 г. н. э. в ходе
Иудейской войны 67—73 гг. Предсказание о разрушении храма содержится в Новом
Завете: Мф. 24:2.
46 ...после того как князь Голгофы предал его проклятию? — См.: Мф. 23:33—
38; 24:1—2.
47 Камень за камнем я восстановлю храм иерусалимский во всей его красоте и
величии... — Ср.: Лк. 21:5—6.
48 ...и он станет таким, каким был во дни Соломона. — Согласно
святоотеческому воззрению, сформировавшемуся во II—III вв. (Ипполит Римский, Киприан
Карфагенский и др.), храм Соломона будет восстановлен только в последние
времена для антихриста.
49 Но разве не то же самое происходит с Церерой? — Церера — древнейшая
римская хтоническая богиня, покровительница земледелия. В III в. до н. э. культ
Цереры сблизился с культом Деметры.
50 ...выходит, и Овидий, и Лукиан были лжецами. — Овидий (43 г. до
н. э.—18 г. н. э.) в своей поэме «Метаморфозы» и Лукиан (прибл. 125—180) в своих
многочисленных комических диалогах дали ироничное изображение римских и
греческих богов.
51 «Человек, пусть ничто тебя не удивляет», — готов я был воскликнуть
вслед за сочинителем комедий... — Источник цитаты не установлен. Анстен Ан-
стенсен полагает, что она вымышлена Ибсеном (см.: Anstensen A. The Proverb in
Ibsen: Proverbal Sayings and Citations as Elements in His Style. P. 71).
52 О, терпи, мое сердце ~ бессмертных поносит бешеный пес. — Первый стих
этой цитаты в самом деле соответствует Гомеру («Одиссея», XX, 18), второй либо
вымышлен драматургом, либо принадлежит неустановленному автору (см.: Anstensen А.
The Proverb in Ibsen: Proverbal Sayings and Citations as Elements in His Style. P. 71).
53 О ты, двоедушный Клеон! — Клеон (V в. до н. э.) — идеолог радикальной
демократии в Афинах периода Пелопоннесской войны, избранный стратегом на
424 г. до н. э. Был зло высмеян Аристофаном в комедии «Всадники» как обманщик
и корыстолюбец.
54 Раздор происходит в среде ближайших родичей. — Ср.: Мф. 10:35—39.
См. также: наст, изд., с. 681, примеч. 162.
55 Я не собираюсь дарить тебе ни золота, ни серебра. — Ср.: Мф. 10:9.
56 О вы, матери, плачьте о себе и о детях ваших! — Ср.: Лк. 23:28.
57 ...знаете ли вы, что произошло в Аретузе? — Аретуза (или Арефуза) —
древний город в Сирии.
58 Нечестивцы надругались над Марком, престарелым епископом... — См.:
наст, изд., с. 682, примеч. 165.
59 Вися на дереве, он называл себя счастливым, потому что был вознесен
чуть ближе к небесам, в то время как другие, как он сказал, ползают по зем-
Примечания
689
ле. — В новозаветных, литургических и богословских текстах «повешенным на
древе» нередко именуется Христос, распятый на деревянном кресте. Поскольку же
Христос является искупителем первородного греха, символика дерева связывается
с древом познания добра и зла.
60А разве не пел тот мужественный каппадокийский отрок, покуда не
испустил дух в руках у палачей? — Возможно, подразумевается мученик Феодор
(Теодор) — пятнадцатилетний отрок, пострадавший при Юлиане. Имя Теодор
первоначально было дано Ибсеном Агафону, о чем свидетельствуют черновые
редакции драмы (см.: наст, изд., с. 329—341, 348—349).
61 ...как Серапион в Дористоре недавно пострадал за своих братьев и ради
них дал содрать с себя кожу и бросить себя живым в плавильную печь. —
Возможно, имеется в виду мученик Серапион Никомидийский, пострадавший в период
правления Юлиана.
62 И потому меня не страшит несущий нам горе зверь, который посягнул на
церковь. — Символика «зверя» («dyr») несомненно восходит к Откровению
Иоанна Богослова (11:7; 13:1—18 и след.).
63 Растопчи ногами эту опресненную соль, отвергнутую десницей
Господа! - Ср.: Мф. 5:13.
64 Отыди от меня, искуситель! — См.: наст, изд., с. 679, примеч. 126.
65 Забери обратно свои тридцать серебреников! — Ср.: Мф. 27:3—5.
66 ...«Оставь жену и детей Господа ради»? — См.: Мф. 10:35—37.
61 ...шутовские плащи для философов. — См.: наст, изд., с. 663, примеч. 37.
68 При Хи и Каппе нам жилось куда лучше! — Хи и Каппа — названия букв
греческого алфавита.
69 Я сейчас работаю над сочинением под названием «Брадоненавистник». —
Имеется в виду сатира Юлиана «Брадоненавистник, или Антиохиец» (362 г.),
написанная в виде критики автором самого себя и мнимого восхваления антиохий-
цев (см.: Лосев А.Ф. История античной эстетики: Последние века. Кн. I.
С. 363—364).
70 Боги ваши — мрамор, злато, серебро, — // Только в прах рассыплется все
ваше добро. — Ср.: Деян. 17:29; Иак. 5:3. См. также: наст, изд., с. 688, примеч. 55.
71 Но Слово Божье вовеки живет! — Ср.: Пс. 119(118):89; Ис. 40:8;
Мф. 24:35; Лк. 21:33; 1 Петр. 1:25.
72 Государь, тут из подвалов взметнулся вверх огромный столб пламени. ~
а те немногие, кому удалось спастись бегством, были искалечены. — Иовиан
излагает события, описанные множеством современников Юлиана (в том числе
Григорием Назианзином и Аммианом Марцеллином).
73 Благодаря тебе подтвердились Его слова: «Камня на камне не
останется». — См.: наст, изд., с. 688, примеч. 45, 46, 47.
74 Я уже готовлю сочинение против Галилеянина. — Речь идет о несохранив-
шемся полемическом трактате Юлиана «Против христиан». Его текст был частично
23 Зак. № 3207
690
Приложения
восстановлен по текстам IV—V вв., содержащим цитаты из него, и впервые
опубликован в Германии в 1880 г. (рус. пер.: Ранович А. Б. Первоисточники по истории
раннего христианства. Античные критики христианства. М., 1990. С. 399—435).
75 Среди этой мерзости запустения? — Ср.: Мф. 24:15.
76 Они называют его Мессией и ждут его. — Согласно христианским
воззрениям, Мессия, обещанный ветхозаветными пророчествами, уже явился в лице
Иисуса Христа. Ожидание же иного Мессии является ожиданием антихриста, «сына
погибели» (Ин. 5:43; 2 Фес. 2:3—4).
77 В этом царстве станет истиной мятежный возглас Предтечи. —
Вероятно, подразумеваются Иоанн Предтеча, возвестивший явление Христа-Мессии
(Мф. 3:1—12), и его возглас: «...покайтесь; ибо приблизилось Царство Небесное»
(Мф. 3:2). Если так, то Максим, желающий видеть Мессию в Юлиане, придает
евангельскому тексту толкование, резко расходящееся с традиционно христианским.
Возможно также, что Максим имеет в виду Христа, в котором он видит одного из
предшественников «Двоякого». В таком случае «мятежным возгласом» названа
новозаветная апофегма, о которой вспоминает Юлиан в следующей реплике.
78 Где-то было написано: «Да не будет у тебя других богов пред лицем
Моим». — См.: Исх. 20:3.
79 Он сказал: «Бог есть я: я есть Бог». — В оригинале: «Gud er jeg; jeg er
Gud». В датских и норвежских переводах Нового Завета нет высказывания в такой
форме. Максим дает несколько измененный вариант слов Христа (Ин. 10:30, 38).
80 Логос в Пане — Пан в Логосе. — В оригинале, как и в русском переводе,
заметно структурное сходство с фразой: «Faderen er i mig, og jeg i ham» («Отец во
Мне и Я в Нем») (Ин. 10:38). См. также: наст, изд., с. 675, примеч. 115.
81 Возжелавшим самого себя. — Т. е. антихристом и в то же время Христом, на
что намекают последующие высказывания Максима (см.: наст, изд., с. 691,
примеч. 90, 91, 93).
82 После победы я отправлюсь домой через Таре. — Таре — город в
юго-восточной части Малой Азии.
83 ...обрушение колоннады в Иерополе... — Иерополь — город в Сирии.
84 ...когда император Максимиан... — Император Максимиан Геркулий правил
совместно с Диоклецианом между 285 и 305 гг.
85 ...под покровительством Минервы... — Минерва — в римской мифологии
богиня, входившая наряду с Юпитером и Юноной в так называемую
капитолийскую триаду. С конца III в. до н. э. считалась покровительницей писателей и
актеров, составлявших особую коллегию при ее храме в Риме. В поздней античности
отождествлялась с Афиной.
86 Далее я увидел, как отрок погрузился в сон на камне под открытым
небом. — Ср.: Быт. 28:11. Сопоставление рассказа Юлиана о своем сне с его
рассказом о «пути к величайшему блаженству» (см.: наст, изд., с. 51) и с юношеским
сочинением Ибсена «Сон» (см.: наст, изд., с. 309) может в какой-то мере пролить
Примечания
691
свет на признание драматурга: «...в характер Юлиана (...) вложено больше личного,
пережитого мною, чем я расположен признаться публике» (СС, IV, 701).
87 ...они подняли его на вершину горы и показали ему все наследие его и его
рода. - Ср.: Мф. 4:8—9.
88 И если ты станешь следовать нашим советам, то узришь отца нашего и
станешь богом подобно нам. — Ср.: Быт. 3:5.
89 ...кесарь Антонин, по прозвищу Благочестивый... — Т. е. император Тит
Аврелий Антонин Пий, правивший между 138 и 161 гг.
90 Тылолжен прийти к ним от своего имени, Юлиан! — Выражение,
использованное в оригинале («I eget navn må du komme, Julian!»), отсылает к словам
Христа, сказанным иудеям (Ин. 5:43): «Jeg er kommet i min Faders navn, og I tar ikke
imot mig; kommer en annen i sitt eget navn, ham tar I imot» («Я пришел во имя Отца
Моего, и не принимаете Меня; а если иной придет во имя свое, его примете»). См.
также: наст, изд., с. 690, примеч. 76;
91 Разве он не называл себя тем, кто послал его? — См.: Ин. 10:30; 18:21.
92 ...как основатель мирового царства... — Имеется в виду Александр
Македонский.
93 Я верю в того, кто придет. — В оригинале: «Jeg tror på den kommende». См.
выше, примеч. 90. Как отметил Эгиль Виллер, выражение «den kommende»
отсылает к апокалиптическому пришествию Христа (Откр. 1:4 и след.; см.: Wyller Е. А.
Ibsens «Keiser og Galilæer»: En løpende kommentar. S. 162).
94 Когда Хаос клубился в бескрайней ужасающей пустоте и Иегова был
один... ~ в тот день великий Бог-Творец находился на вершине своего
могущества. — См.: Быт. 1:1—8.
95 Раскаивался ли Иегова? ~ говорят о раскаянии Творца. — См.:
Быт. 6:6—7.
96 ...так вскоре падет и вавилонский блудодей. — Ср.: Откр. 18:2.
97 В Цайте был убит лев... — См.: наст, изд., с. 185.
98 Мой предок говорил, что император должен умереть стоя. —
Высказывание, приписываемое императору Титу Флавию Веспасиану (правил в 69—79 гг.).
99 ...жители Тира. — Тир — приморский город в Финикии.
100 Но таким же точно правом, каким ты обладаешь в зримом мире,
обладает тот, которого ты называешь Галилеянином, в мире незримом... — См.: наст,
изд., с. 664, примеч. 47. Ср. также с репликой Юлиана из третьего действия
«Отступничества цезаря»: «Существует то, чего нет, а то, что есть, — не существует»
(наст, изд., с. 52).
101 ...ты не что иное, как карающий бич в руке Господа... — Ср.: Ис. 10:5.
102 Незримая рука начертала для тебя письмена на стене... — См.: наст,
изд., с. 674, примеч. 109.
103 ...чтобы достичь Ктесифона? — Ктесифон — столица древнего
персидского государства.
692
Приложения
104 Во фригийских землях затевается что-то таинственное... — Фригия —
область в центральной части Малой Азии.
105 Проселочная дорога была устлана коврами и пальмовыми ветвями. — Ср.:
Мф. 21:8.
106 ...ворвался в Серапеум... — Серапеум — храм в Александрии в честь Сера-
писа — египетского бога плодородия и загробного мира, культ которого сложился
в эллинистическую эпоху, вобрав в себя древний культ Озириса.
107 Его еще называют «Ариманов проход». — Горный проход, названный по
имени Аримана — древнеперсидского божества, олицетворяющего злое начало на
земле, властелина смерти и тьмы.
108 Разве не говорилось о Галилеянине, что духи явились и служили ему? —
См.: Мф. 4:11.
109 Дух стал плотью, а плоть духом. — Этим высказыванием Юлиан
пытается оспорить известную евангельскую апофегму: «Рожденное от плоти есть плоть; а
рожденное от Духа есть дух» (Ин. 3:6).
тТы, возомнивший себя богом, повели буре утихнуть... — Агафон
саркастично сравнивает Юлиана с Христом, усмирившим бурю на море (см.: Мк. 4:37—39).
111 Лежит смертоносный топор наготове / Чтоб кедр мировой под корень
свести. — В оригинале: «Øksen ligger ved træets rod; / verdens ceder skal fældes».
Анстен Анстенсен выявляет здесь евангельскую аллюзию: «Men øksen ligger allerede
ved roden af trærne; derfor blir hvert tre som ikke bærer god frukt, hugget ned og kastet
på ilden» («Уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее
доброго плода, срубают и бросают в огонь») (Лк. 3:9; см.: Anstensen A. The Proverb in
Ibsen: Proverbal Sayings and Citations as Elements in His Style. P. 78).
112 Евреям пришлось сорок лет странствовать по пустыне. Пока не вымерли
все старики. Должно было вырасти новое поколение... — Использованное в
оригинале слово «slægt», означающее и «поколение», и «род», отсылает к
ветхозаветному тексту (Числ. 32:13) и придает смысловую двойственность последующим словам
Юлиана: «Итак, я говорю вам — мы должны постараться стать новым поколением
(en ny slægt)» (наст, изд., с. 215). Ср. также с репликой Юлиана из третьего
действия «Отступничества цезаря», где герой мечтает об уходе с невестой на восток:
«Мы отыщем рощу на берегах Евфрата, и там... о великая благодать... там явится и
разойдется по всей земле новый род (en ny slægt) — род, наделенный красотой и
гармонией» (наст, изд., с. 54).
113 Знаю я вас, гробы повапленные! — Слова «kalkede grave» («гробы
повапленные») произносит Христос, обращаясь к фарисеям: «Thi I ligne kalkede grave...»
(Мф. 23:27).
114 Мне явился победитель битвы на Мулъвийском мосту. — См.: наст, изд.,
с. 679—680, примеч. 135. В ночном явлении Юлиану призрака Константина
Великого усматривается шекспировская аллюзия (ср. сцену третью из четвертого акта
трагедии Шекспира «Юлий Цезарь», где Бруту перед судьбоносной для него бит-
Примечания
693
вой является призрак Цезаря). Ранее подобная аллюзия была использована
Ибсеном в его юношеской драме «Катилина» (СС, I, 140—143), что не раз отмечалось
в ибсеноведческой литературе.
115 Он говорит, что хочет прикончить зверя о семи головах. — См.: Откр.
13:1.
116 ...при обстоятельствах, о которых мне не хотелось бы вспоминать. —
См. рассказ Юлиана о своем видении (наст, изд., с. 97). В комментариях Эгиля
Виллера убедительно показано, что в этом видении описан образ Христа, прежде
возникавший в видениях Агафона (наст, изд., с. 26), Аполлинария из Сидона (наст,
изд., с. 52—53), самого Юлиана (наст, изд., с. 57—58) и являющийся у Ибсена
тождественным образу из ветхозаветного откровения Даниила (Дан. 10:1—21).
См.: Wyller E. А. Ibsens «Keiser og Galilæer»: En løpende kommentar. S. 53—54,
72—73, 76,180.
117 Мы на пороге решающих событий. — В оригинале: «Det afgørende står for
døren». Выражение «for diiiren», повторяемое далее Юлианом, отсылает к
евангельскому стиху (Мф. 24:33), которому предшествует описание «знамения Сына
Человеческого на небе» (Мф. 24:30—32). См. также: наст, изд., с. 677, примеч. 121.
118 ...в то время как некто иной, Галилеянин, сын плотника, пребывает в
горячих сердцах верующих, как царь любви. — Ср. речь к норвежским студентам,
произнесенную Ибсеном в Кристиании 10 сентября 1874 г.: «В заключение, дорогие
земляки, еще несколько слов, также относящихся к пережитому. Когда кесарь
Юлиан приближается к концу своего пути и все рушится вокруг него, ничто так
глубоко не угнетает его душу, как мысль, что ему удалось достигнуть лишь одного: он
будет почтен вниманием холодных и ясных умов, тогда как его противник будет
жить в богатых любовью, горячих, живых сердцах человеческих! Эта черта взята из
пережитого, она вызвана вопросом, который я временами задавал себе самому там,
на чужбине» (СС, IV, 654).
119 Мне снилось, будто я поверг к своим стопам всю землю. — См.: наст, изд.,
с. 679, примеч. 131.
120 ...и привязали крылья к моим плечам... — См.: наст, изд., с. 679,
примеч. 129.
121 ...и я увидел, что все содеянное мною хорошо весьма. — Ср.: Быт. 1:31.
122 Что если он все идет и идет, и страждет, и умирает, и побеждает снова
и снова, минуя одну землю за другой? — На первый взгляд, в этих словах Юлиана
можно заметить сходство с гетевским представлением о «постоянно
обновляющемся» искуплении (см.: Гете И.-В. Собр. соч.: В 10 т. М, 1976. Т. 3. С. 297—298,
а также: наст, изд., с. 558). Однако у Гете совершенно отсутствует очевидная в
данном монологе христоцентричность. Видение повторяющихся Страстей Христа, скорее,
ближе киркегоровскому их толкованию как всегда актуальных, «современных»
любому верующему, в какую бы эпоху он ни жил (см. книгу Киркегора «Упражнение
в христианстве»). Так подтверждается признание ибсеновского героя: «Тот, кто одна-
694
Приложения
жды ощутил на себе власть Галилеянина, думаю, никогда от нее всецело не
освободится» (наст, изд., с. 101) — и при этом вполне доказывается правота Иенса Петера
Якобсена, заметившего, что ибсеновский Юлиан сильно напоминает
«норвежско-немецкого юнца, начитавшегося Серена Киркегора» (см.: наст, изд., с. 656).
123 ...неужто не существует яда или всепожирающего огня, которые бы
вновь все сотворенное превратили в пустыню, вернув тот день, когда одинокий
дух витая над водами? — Ср.: Быт. 1:2. Завершение монолога Юлиана в
определенной мере отражает собственные настроения драматурга, предшествовавшие
созданию дилогии и запечатленные в стихотворении «К моему другу, революционному
оратору» (см.: наст, изд., с. 314).
124 ...в венце и пурпурном одеянии... — См.: наст, изд., с. 672, примеч. 98.
125 Он сражается во главе всадников в белых одеждах. — В смысловом
контексте финальных сцен дилогии эта реплика создает новозаветную аллюзию (Откр.
19:14): «Og hærene i himmelen fulgte Ham på hvite hester, klædd i hvitt og rent fint lin»
(«И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон
белый и чистый»).
126Под ним убили коня... — Возможно, шекспировская реминисценция (ср.
слова Кетсби, сообщающего о гибели коня Ричарда III в четвертой сцене пятого
действия исторической хроники «Ричард III»: «His horse is slain, and all on foot he
fights...»).
127 ...он мечтал о мече, с помощью которого можно было бы одним
ударом... — Римский император Калигула (12—41), славившийся своей жестокостью,
говорил, что желал бы, чтобы у римского народа была одна голова, которую можно
было бы отрубить одним взмахом меча.
128 Смотри, вон те. В одеждах, отделанных красным... — Ср.: Откр. 7:14.
129 Я вижу его, я вижу его! Меч подлиннее! — Завершение ироничной
аллюзии, намеченной в начале дилогии и связывающей образ Юлиана с образом
мифологического Ахилла (см.: наст, изд., с. 16, 104, а также с. 664, примеч. 50). Согласно
одной из версий греческого мифа, Ахилл был повержен стрелой Париса сразу после
того, как увидел перед собой Аполлона и пригрозил ему, что поразит его копьем.
Разгневанный бог покрылся темным облаком и, никому не зримый, направил стрелу
Париса.
130 Римское копье с Голгофы! — См.: Ин. 19:34.
131 (Безоружным бросается к персам. Видно, как он падает убитым.) —
Сходная с самоубийством гибель Агафона, который считает себя предавшим
Христа, так как невольно совершил поклонение кесарю (см.: наст, изд., с. 210),
вызывает косвенную ассоциацию с самоубийством Иуды.
132 Ты победил, Галилеянин! — Предсмертные слова Юлиана, которые
приписывает ему церковно-историческая традиция, восходящая к Феодориту Кирскому и
Созомену Саламанскому (V в.).
133 Я вижу, как разверзлись небеса... — См.: наст, изд., с. 680, примеч. 141.
Примечания
695
134 ...я вижу ангелов с огненными мечами!.. — См.: наст, изд., с. 680,
примеч. 138.
135 Раны в правом боку, плече и руке... — В христианской иконографии рана
Христа от копья традиционно изображается на правом боку. У Ибсена эта деталь
становится частью символики, соотносящей образ Юлиана с образом Христа.
136Фригия? Вот оно что! — Гибель Юлиана близ селения Фригия (где, как
было предсказано, ему угрожала опасность, но он, как и Максим, не понял смысла
предсказания) создает шекспировскую аллюзию (ср. с Макбетом, которому ведьмы
обещали неуязвимость, пока стоит Бирнамский лес).
137 ...старался наилучшим образом использовать ту власть... — В оригинале
употреблено слово «magt», имеющее два равноправных значения: «власть» и «мощь»,
«сила».
138 Что это? Неужто солнце уже зашло? — Здесь и далее драматург
использует целый ряд евангельских аллюзий (см. об этом: наст, изд., с. 596—597).
139Глоток воды, господин! (Подносит к его губам чашу.) — См.: наст, изд.,
с. 597, сноска 219. Символика чаши несомненно отсылает в данном случае к
евангельскому «...да минует Меня чаша сия...» и имеет ироничный смысл: мучения
Юлиана не достигают силы страданий Христа, к устам которого была поднесена
смоченная в уксусе губка, однако судьба ибсеновского героя столь же резко
предопределена: «...впрочем, не как Я хочу, но как Ты» (Мф. 26:39).
140 У него внутреннее кровоизлияние. — Пример глубокомысленной
ибсеновской иронии: физиологическая медицинская деталь вполне удовлетворяет
требованиям литературно-художественного натурализма с характерным для него акцентом на
биологических закономерностях; но при этом она никак не отменяет мистериального
характера сцены (ведь и распятый Христос испытывал человеческие страдания).
141 Не плачьте. Ни один грек не должен плакать обо мне. Я возношусь
к звездам... — В этой реплике не только используется свидетельство Аммиана
Марцеллина о предсмертных речах Юлиана (см.: Аммиан Марцеллин. Римская
история. С. 334), но и содержится многозначная отсылка к символике звезд,
проходящей через всю завязку дилогии.
142 О солнце, солнце... зачем ты предало меня? — Ср.: Мф. 27:46. Ирония
драматурга усиливается тем обстоятельством, что уже во времена Константина
Великого стало привычным уподобление Христа солнцу. В контексте же ибсеновской
эпохи финал дилогии словно предсказывает духовную катастрофу Ницше,
подписывавшего свои последние письма «Der Gekreuzigte» («Распятый»).
143 О мой возлюбленный друг... все вещие знаки обманули меня... — Слова
сетующего Максима отдаленно перекликаются со словами потерпевшего поражение
Мефистофеля в финале гетевского «Фауста» (ч. 2, д. 5, сц. 7 («Положение во
гроб»)). Ср.:
Du bist getäuscht in deinen alten Tagen,
Du hasts verdient, es geht dir grimmig schlecht!
696
Приложения
Ich habe schimpflich mißgehandelt,
Ein grosser Aufwand, schmählich! ist vertan.
(Goethe f.-W. Faust:
Gesamtausgabe. S. 475)
На старости стать жертвою обмана!
Но я позором поделом покрыт.
Погибло сразу все, единым махом,
Труд стольких лет, надежды, тьма затрат!
(Гете И.-В. Собр. соч.: В 10 т. Т. 2.
С. 431; перевод Б. Л. Пастернака)
144 Кесарь Юлиан был послан нам как бич наказу ющий... — Ср.: Ис. 10:5.
145 Не написано ли: «Иные сосуды для бесчестия, а иные для
возвеличения»? — Ср.: Рим. 9:21.
146 О брат, не станем доискиваться дна в этой бездне. — Ср. с
рассуждением Лютера из его трактата «О рабстве воли»: «Ныне нам надлежит смотреть на Его
слово и оставить в стороне Его неисповедимую волю. Надо, чтобы нами руководило
Его слово, а не Его неисповедимая воля. Кстати, кто мог бы руководствоваться
волей, которая совершенно неисповедима и непостижима? Достаточно только знать,
что у Бога есть некая неисповедимая воля (voluntas imperscrutabilis), однако что она
такое, по какой причине и чего она хочет — до этого ни в коем случае доискиваться
нельзя, об этом нельзя спрашивать и печься, этого нельзя касаться, а можно только
бояться и молиться» (Лютер М. Избр. произв. С. 265).
147...в тот день, когда великий Судия явится на небеси, дабы вершить суд
над живыми мертвыми и мертвыми живыми!.. — В реплике Макрины, которой
завершается дилогия, Харальд Норенг находит целый комплекс библейских
аллюзий (Дан. 7:13—14; Мф. 24:30; Откр. 1:7; см.: Noreng H. Henrik Ibsen og billed-bi-
belen i Grimstad. S. 54). Анстен Анстенсен указывает также на связь с еще одним
библейским текстом (2 Тим. 4:1; см.: Anstensen A. The Proverb in Ibsen: Proverbal
Sayings and Citations as Elements in His Style. P. 76).
РОСМЕРСХОЛЬМ
(С. 235)
Впервые: Ibsen H. Rosmersholm: Skuespil i fire akter. København, 1886.
Русские переводы: Ибсен Г. Собр. соч.: В 6 т. СПб., 1897. Т. 6. С. 305—416
(О. Давыдова); Ибсен Г. Поли. собр. драматических произв.: В 2 т. Киев;
Харьков, 1900. Т. 1. С. 519—560 (М. В. Лучицкая); Ибсен Г. Росмерсхольм: Драма
в 4 действиях. М., [1902] (Э. Маттерн и А. Воротников); Ибсен Г. Поли. собр.
соч.: В 8 т. М„ 1904. Т. 6. С. 148—240 (А. В. и П. Г. Ганзен); Ибсен Г.
Росмерсхольм: Драма в 4 действиях. М., 1907 (В. М. Спасская).
Примечания
697
Печатается по переводу А. В. и П. Г. Ганзен, отредактированному после сверки
с оригиналом по SV, X, 341—439.
Замысел драмы, поначалу имевшей название «Белые кони», возник у Ибсена
по возвращении в Мюнхен в октябре 1885 г. из летней поездки в Норвегию.
На родине драматург не только оказался свидетелем ожесточенной борьбы
между либералами и консерваторами — партиями «Venstre» (левой) и «Højre»
(правой), но и был побуждаем выступить с активной поддержкой одной из сторон.
Почти все старые друзья драматурга придерживались консервативных взглядов,
Ибсен же долго пытался сохранять нейтралитет. Удалившись в местечко Молде
(живописный уголок на западном побережье Норвегии), он некоторое время
намеренно сторонился людей своего социального круга, предпочитая общаться с простым
народом — рыбаками, крестьянами и мастеровыми (результатом этого общения
стал выразительный образ мадам Хельсет, просторечие которой,
свидетельствующее о ее происхождении из низов, особенно заметно в оригинале). Лоренц Дитрик-
сон, состоявший в партии консерваторов и тоже отдыхавший тем летом в Молде,
позднее вспоминал: «Ибсен находился в это время в чрезвычайно нервном
настроении, граничащем с раздражением. Ему казалось, — в сущности ошибочно, — что
его ненавидят и третируют на родине. Впоследствии он сам так определил мне свое
тогдашнее состояние духа: „Мне казалось, что каждый прохожий здесь готов
всадить мне нож в спину"» (ПСС, IV, 709). Дитриксон объяснял настроение
драматурга следующим образом: «Дело в том, что его вскоре по приезде окружили люди
известной партии (т. е. либеральной «Venstre». — А. /О.), стараясь завербовать
его в сторонники своих взглядов, хотя это и должно было низвести его с занятой им
точки зрения — вне и выше всех партий. Им и удалось его заполонить, но
ненадолго» (ПСС, IV, 709). Во время короткого пребывания в Кристиании в конце
сентября Ибсен публично отмежевался от консерваторов, отказавшись от почестей со
стороны Студенческого союза, почетным председателем которого был Дитриксон.
После того как Ибсен печатно выразил свои симпатии к либералам и при этом
намекнул на Дитриксона в крайне обидной для последнего форме, между друзьями
произошел разрыв, позднее получивший некоторое отражение в конфликте между
Иуханнесом Росмером и ректором Кроллом. Спустя шесть лет конфликт
завершился примирением: окончательно вернувшись на родину летом 1891 г., Ибсен
возобновил дружбу с Дитриксоном и объяснил свое поведение тем, что ему долго оставалась
неизвестной подоплека партийной борьбы (его буквальные слова: «Ты был тогда
прав, а я неправ; но ведь я тогда не знал всех обстоятельств на родине» — цит. по:
Koht Н. Henrik Ibsen: Eit diktarliv. Oslo, 1954. Bd. 2. S. 248).
Поездка в Норвегию оставила горький осадок в душе драматурга, который
убедился в верности своего наблюдения, сделанного в письме к Георгу Брандесу от
3 января 1882 г.: «Весьма похвальные в общем стремления демократизировать
наш общественный строй привели невзначай к тому, что мы порядочно
продвинулись по пути к усвоению нашим обществом плебейского пошиба. Духовное благо-
24 Зак. № 3207
698
Приложения
родство пошло у нас на убыль...» (СС, IV, 712). Поэтому Ибсен надолго отказался
от мысли вернуться в Норвегию, которую он назвал в частном разговоре страной,
населенной не двумя миллионами людей, а двумя миллионами кошек и собак (см.:
ПСС, IV, 720).
Впечатления от поездки легли в основу нового драматургического замысла. 4
декабря он написал Хегелю: «У меня сложился ясный план новой пьесы, и на днях
я начну ее писать. В ней будет четыре действия, и она меня сильно занимает»
(SV, XVIII, 80). Спустя десять дней в письме к Эдварду Брандесу он отмечал, что
все его мысли заняты новой пьесой (SV, XIX, 263). Следующие упоминания об
этой работе относятся к февралю 1886 г. В письме к жившему в Норвегии другу,
шведскому поэту графу Карлу Снойлски, драматург сообщал: «Я со своей стороны
целиком поглощен работой над новой пьесой, которая давно меня занимает и для
которой я собирал материалы во время летнего пребывания в Норвегии» (ПСС, IV, 495).
В ряде следующих писем также содержатся беглые упоминания о пьесе, которую
Ибсен рассчитывал завершить к осени.
Наиболее ранние из сохранившихся заметок к драме «Белые кони» были
сделаны Ибсеном в Мюнхене приблизительно в конце декабря 1885 г.—начале января
1886 г. (см.: наст, изд., с. 414—415). Однако только в марте 1886 г. появился
набросок первого действия (см.: наст, изд., с. 415—419), после чего работа была,
вероятно, прервана до конца мая. Черновой автограф драмы «Белые кони» на
основании проставленных в нем рукою автора дат, может быть отнесен к 25
мая—середине июня 1886 г. (см.: наст, изд., с. 419—444 и 719).
В середине июня Ибсен внезапно начал работу заново, заменив название пьесы
«Белые кони» на «Росмерсхольм». Черновой автограф «Росмерсхольма», также
содержащий авторские даты, создавался между 25 июня и 4 августа того же года (см.:
наст, изд., с. 445—461 и 719). 13 июля драматург писал своему копенгагенскому
издателю: «...черновик моей новой четырехактной пьесы уже готов. Вчера я
закончил переписывание первых двух действий. Сегодня отдыхаю, а завтра продолжу
просмотр второй половины пьесы, которую завершу к концу месяца. Затем же я
сразу примусь за окончательный чистовой вариант, для работы над которым
потребуется весь август, поскольку каждое слово должно быть взвешено, а построению
диалога следует придать форму настолько совершенную, насколько это вообще
возможно. После этого я вышлю вам готовую рукопись без задержки. Пьеса займет
приблизительно 13 печатных листов» (SV, XVIII, 100). Через двенадцать дней
драматург извещал издателя, что он закончил переделку третьего действия и что на
следующий день начнет работу над четвертым действием, которую завершит к 1
августа. Однако эта работа несколько затянулась, а окончательный просмотр первой
половины пьесы завершился 28 августа. Месяцем позже драматург сообщал
Хегелю, что рукопись готова для последней проверки перед пересылкой в Копенгаген.
10 ноября того же года Ибсен писал Георгу Брандесу: «С самого моего
возвращения сюда (т. е. в Мюнхен. — А. Ю.) меня мучила новая пьеса, которая во что
Примечания
699
бы то ни стало рвалась увидеть свет, и только в начале прошлого месяца я сбросил
ее с плеч, т. е. выпроводил из дома рукопись. Но затем пошла неизбежная
переписка, которая всегда бывает сопряжена с изданием и переводом нового произведения
(на немецкий язык. — А. Ю.). Да и поздновато я принялся за работу над этой
пьесой, серьезно приступив к разработке только в июне. Мне долго мешали
впечатления и наблюдения, вынесенные из последней поездки в Норвегию прошлым летом.
И только когда я вполне разобрался в пережитом и вывел из него заключения, я мог
вложить результаты в свое произведение. Много пищи для размышлений доставили
мне и ваша поездка в Кристианию, и все вами пережитое там (имеется в виду
наделавший шума остракизм, которому весной 1886 г. подвергли молодые норвежские
либералы Брандеса за то, что в своей лекции, прочитанной для Студенческого
союза, он не высказался в поддержку запрещенного романа Ханса Иегера «Из жизни
богемы в Кристиании» (1885). — А. Ю.); это дало мне ценную лепту для
характеристики наших передовых людей. Никогда не чувствовал я себя более чужим
житью-бытью моих норвежских соотечественников, нежели после уроков, данных мне
последним истекшим годом. Но все же я не отказываюсь от надежды, что вся эта
грубая некультурная современность когда-нибудь прояснится, станет истинно
культурной и по содержанию, и по форме. Но вероятность этого пока никого там не
интересует. Я и не думаю, что имеющиеся у нас налицо активные силы сумеют
провести более глубокие и насущные задачи, нежели выдвигаемые на очередь. Да,
пожалуй, и эти-то навряд. В злополучный час для дела прогресса в Норвегии
„принял власть" Иухан Свердруп (лидер партии «Venstre», получивший в 1884 г. пост
премьер-министра. — А. Ю.) и дал себя заковать в кандалы и наложить на себя
намордник» (ПСС, IV, 496—497).
23 ноября 1886 г. «Росмерсхольм» вышел в Копенгагене отдельным изданием
тиражом 8000 экземпляров. Как и каждое новое произведение Ибсена, драма
привлекла к себе всеобщее внимание. Однако печатная критическая реакция,
свидетельствовавшая о непонимании ибсеновской идейно-художественной концепции,
способствовала снижению интереса читающей публики к произведению (см.:
Ferguson R. Henrik Ibsen: Mellom evne og higen. Oslo, 1996. S. 332). «Росмерсхольм»
упрекали в неясности содержания, туманности символики, странном поведении героев.
На фоне вялой, а подчас и определенно негативной реакции скандинавской прессы
ярко выделялся отзыв Эдварда Брандеса, утверждавшего, что по своей трагической
силе финал «Росмерсхольма» превосходит все созданное Ибсеном, а как целое это
произведение имеет единственный столь же потрясающий аналог в современной
литературе — «Преступление и наказание» Достоевского, с которым Ибсен, по мнению
критика, состоит в духовном родстве (см.: Meyer M. Henrik Ibsen: En biografi. Oslo,
1995. S. 567—568). (Роман Ф. М. Достоевского был доступен Ибсену и Брандесу
в немецком, норвежском и датском переводах, появившихся соответственно в 1882,
1883 и 1884 гг. под названием «Раскольников». Известно, что в частной беседе
весной 1898 г. Ибсен выразил свое восхищение «Раскольниковым» (SV, XIX, 214).
700
Приложения
Правда, в сохранившейся части личной библиотеки драматурга нет «Раскольникова»,
но есть экземпляр датского перевода романа «Идиот» (под названием «Князь Мыш-
кин»), вышедшего в Копенгагене в 1887 г., — см.: Ibsenårbok 1985/86. Oslo; Bergen;
Stavanger; Tromsø, 1986. S. 49).
В феврале 1887 г. Ибсен получил письмо от племянника Бьёрнстьерне Бьёрнсо-
на, совсем еще юного гимназиста Бьёрна Кристенсена, просившего драматурга
разъяснить концепцию драмы ему и его друзьям. Ибсен, крайне редко
откликавшийся на подобные просьбы, ответил письмом, в котором дал своей пьесе краткое
толкование, позднее часто использовавшееся ибсеноведами без учета возраста адресата:
«Совершенно верно, что в „Росмерсхольме" проходит идея призыва к труду.
Но, кроме того, пьеса говорит о той борьбе, которую должен выдержать сам
с собою каждый серьезный человек, чтобы привести в гармонию свою жизнь с
своим сознанием.
Различные духовные силы и способности развиваются в индивиде не
параллельно и не одинаково. Жажда познания стремится от завоевания к завоеванию.
Моральное сознание, „совесть", напротив, очень консервативна. Глубокие корни
связывают ее с традициями и вообще с прошлым. Отсюда — индивидуальные
конфликты.
Но прежде всего пьеса, разумеется, — поэтическое произведение о людях и их
судьбе...» (СС, IV, 723).
В начале 1887 г. почти одновременно появились два различных перевода «Рос-
мерсхольма» на немецкий язык (издания вышли в Берлине и Лейпциге). В 1889 г.
вышел английский, а в 1893 г. французский переводы.
Первая театральная постановка «Росмерсхольма» была показана в Бергене
17 января 1887 г. и встретила весьма холодный прием у зрителей и критиков. Готовя
премьеру в норвежской столице, состоявшуюся 12 апреля 1887 г., глава Крис-
тианийского театра Ханс Скрёдер вступил с автором в переписку относительно
условий постановки и распределения ролей. Сохранилось несколько писем к нему
драматурга, встревоженного бергенской неудачей, одно из которых (от 5 февраля)
представляет наибольший интерес, поскольку содержит конкретные рекомендации
актерам:
«Я надеюсь, Вы любезно извините меня за то, что я еще раз беспокою Вас
замечаниями относительно „Росмерсхольма".
Они касаются главным образом ректора Кролла. Судя по сообщениям газет, я
сделал вывод, что в бергенском театре этот персонаж был либо превратно понят,
либо неудачно сыгран.
Я, конечно, не опасаюсь, что подобное случится в Кристиании. Но все же не
помешает вкратце намекнуть, какой мне видится эта фигура.
Ректор Кролл — властная натура с сильно развитой жаждой господства,
нередко присущей школьным начальникам. Само собой разумеется, он из хорошей семьи.
Ведь на его сестре был женат сын майора Росмера. Следовательно, у него манеры
Примечания
701
хорошо воспитанного государственного чиновника. Несмотря на некоторую
вспыльчивость, временами прорывающуюся, его манера держать себя отличается любезной
обходительностью. Он может быть весьма привлекателен, когда втирается в доверие
или общается с людьми, о которых он хорошего мнения. Но при этом должно
учитывать, что он хорошего мнения только о своих единомышленниках. Остальные
раздражают его, с ними он бесцеремонен и может выказывать в их адрес признаки
злобы. Своей внешностью он заметно выделяется. Он одет в изящный костюм
черного цвета. Сюртук до колен, но никак не ниже. Носит белый шарф, довольно
пространный и старомодный, дважды обмотанный вокруг шеи. Соответственно без
галстука. Его облик может объяснить, почему Ульрик Брендель принимает его
поначалу за пастора Росмера, а затем за его „собрата".
В первом действии Росмер тоже одет в черный сюртук, но с серыми брюками и
с галстуком или шарфом того же цвета. Однако в третьем, а также четвертом
действиях он облачен во все черное.
В поведении Ребекки ни в коем случае не должно быть каких-либо признаков
властности и мужеподобия. Она не принуждает Росмера. Она заманивает его.
В ее характере заметна какая-то сдержанная, тихая решимость» (цит. по: Ibsen H.
Brev 1845—1905: Ny samling. Oslo; Bergen; Tromsø, 1979. [Bd.] 1: Brevteksten.
S. 304 (Ibsenårbok 1979)).
Не менее интересно письмо Ибсена от 25 марта 1887 г., адресованное
норвежской актрисе Софи Реймерс, готовившейся сыграть в этом спектакле Ребекку и
обратившейся за советом к автору:
«Единственный совет, который я могу Вам дать, — это совет внимательно
прочитать всю пьесу целиком и обратить особое внимание на то, что говорят о Ребекке
другие персонажи. Во всяком случае, раньше наши актеры совершали часто
большую ошибку — они учили свои роли как нечто изолированное, не проявляя
достаточного интереса к месту, занимаемому персонажем во всей пьесе как целом...
Впрочем, используйте также Ваши наблюдения и впечатления из
действительной жизни.
Никакой декламации. Никаких театральных интонаций. Ничего напыщенного,
торжественного... Каждому настроению придайте верное, естественное выражение,
соответствующее жизни. Никогда не думайте о той или иной актрисе, которую Вы
видели. А держитесь жизни, которая кипит вокруг Вас, и играйте живого,
настоящего человека» (СС, IV, 723—724).
Хотя впоследствии роль Ребекки стала одной из лучших в репертуаре артистки,
премьера драмы в Кристиании встретила довольно сдержанный прием. Такая же
судьба постигла и почти все первые постановки драмы за пределами Скандинавии
(исключение составила лишь Германия, где новая драма Ибсена сразу прочно
утвердилась в театральном репертуаре). «Росмерсхольм», признанный со временем
одним из значительнейших созданий Ибсена-драматурга, ставил перед театрами и
публикой непривычно сложные задачи. Одну из первых попыток найти новый сце-
702
Приложения
нический язык для чрезвычайно сложной мифосимволической образности
произведения предпринял видный французский режиссер-символист Орельен-Мари
Люнье-По, показавший свой спектакль по «Росмерсхольму» сначала в Париже
(театр Эвр, премьера 6 октября 1893 г.), а затем в октябре 1894 г. в Кристиании
в присутствии автора. Во время спектакля Ибсен аплодировал с бесстрастным
выражением лица и в тот вечер не отозвался сколько-нибудь подробно об увиденном. На
следующий день он назвал «нелепой мистикой» попытку режиссера придать Ульри-
ку Бренделю в последнем действии вид бесплотного, сверхъестественного фантома,
появляющегося из тьмы в слабом освещении, которое исходило из-за спины актера
(см.: Meyer M. Henrik Ibsen: En biografi. S. 728). Очевидно, что
гипертрофированные абстрактность и антипсихологизм, свойственные эстетике французского
символистского театра, оказались неприемлемыми для драматурга, никогда не
порывавшего с реалистической традицией. Поэтому не случайно лишь в XX в.,
после важнейших открытий западноевропейской и русской режиссуры, «Росмерс-
хольм» стал неотъемлемой частью мирового сценического репертуара (к настоящему
времени известно свыше ста театральных постановок).
В России драма Ибсена была впервые показана 7 марта 1900 г. берлинским
Лессинг-театром, гастролировавшим в Москве. Высокую оценку театральной
критики получил спектакль финской труппы в Петербурге 24 января 1905 г. с участием
выдающейся актрисы Иды Альберг в роли Ребекки. Силами русских актеров «Рос-
мерсхольм» был в первый раз сыгран в Петербурге 7 ноября 1905 г. на сцене
театра В. Ф. Комиссаржевской (режиссер — Н. Н. Арбатов; Росмер — К. В. Бравич,
Ребекка — О. А. Голубева, Кролл — В. В. Александровский, Мортенсгор —
Д. Я. Грузинский, Ульрик Брендель — М. А. Михайлов). 5 марта 1908 г.
состоялась премьера драмы в Московском Художественном театре (постановка
Вл. И. Немировича-Данченко; Росмер — В. И. Качалов, Ребекка — О. Л. Книп-
пер, Кролл — В. В. Лужский, Мортенсгор — Л. М. Леонидов, Ульрик
Брендель — А. Л. Вишневский). Обе эти постановки не относятся к числу
творческих удач их создателей и участников. Намного более содержательным оказался
спектакль Е. Б. Вахтангова, соединивший в себе метафорическую обобщенность,
устремленность к значительной духовной проблематике и углубленному
психологизму (Росмер — Г. М. Хмара, Ребекка — О. Л. Книппер, Кролл — И. В. Лазарев,
Мортенсгор — Б. М. Сушкевич, Ульрик Брендель — Л. М. Леонидов, Е. Б.
Вахтангов). Впервые он был сыгран 23 апреля 1918 г. в небольшом помещении Первой
студии МХТ и просуществовал недолго (состоялось всего 19 представлений). Хотя
критики того времени оценивали эту постановку сдержанно, такой пристрастный
зритель, как Вл. И. Немирович-Данченко, оставил о ней спустя четыре года очень
сочувственный отзыв: «Когда я пошел на „Росмерсхольм" у Вахтангова, я был
поражен: все, чего я добивался, было налицо: слова роли Ребекки, Росмера, Кроля
стали своими. Это был один из огромнейших результатов работы, характеризующей
режиссера Вахтангова... Произведение, правда, оказалось, может быть, на 200 че-
Примечания
703
ловек, а не на 1200, но пьеса слушалась как нечто несомненно большое,
определяющее мир и события в большом масштабе» (цит. по: Евгений Вахтангов. М., 1984.
С. 184). Вспоминая об этой постановке в 1932 г., П. А. Марков назвал ее
замечательной и при этом сказал: «На всем спектакле лежала особенность ибсеновского
миропонимания. Действующие лица не столько входили, сколько появлялись, не
уходили, а исчезали в темных сукнах, окаймлявших сцену, говорили глазами не
меньше, чем словами, каждая фраза, произнесенная ими, хотя бы внешне
обыденная, получала значение гораздо более глубокое. Брендель, возникая из темноты
перед Ребеккой, тревожно говорил об отрубленном пальчике; он производил
впечатление человека, уходящего в другой, потусторонний мир. Идти дальше
в смысле индивидуализации переживаний и обособленной сосредоточенности на
одной душевной проблеме было невозможно» (цит. по: Марков П. А. О театре:
В 4 т. М., 1974. Т. 1. С. 421). После этого спектакля «Росмерсхольм» не шел на
русской сцене в течение всего советского периода.
1 Ректор Кролл. — В Норвегии ректор — глава не только высшего учебного
заведения, но и гимназии, семинарии и т.п. О фамилии Кролл см.: наст, изд., с. 606,
сноска 242.
2 Мадам Хелъсет. — Фамилия Helseth вызывает у норвежцев прямую
ассоциацию с существительным «helse» («здоровье»).
3 По-моему, они так сладко одурманивают своим ароматом. ~ У нее голова
кружилась... — Наиболее вероятно, что мотив «пьянящей», «колдовской» силы
цветочного аромата заимствован Ибсеном из хорошо известной ему книги Генриха
Гейне «Путешествие по Гарцу» (1826). В указанном произведении он является
одним из важнейших повторяющихся мотивов и символически связан с
представлениями немецкого поэта о грядущем торжестве «рыцарей духа» (аллегорически
воплощающих воинов «третьего завета» как антитезы Священному Писанию).
В опосредованной поэтической форме эти представления выражены в одном из
стихотворных фрагментов книги, завершающемся видением «замка» («Schloss»)
посреди «леса цветов» («ein Blumenwald») (см.: Heine H. Gesammelte Werke: In 6 Bd.
Berlin, 1951. Bd. 3. S. 107—108). В последних абзацах «Путешествия по Гарцу»
образ чудесного, источающего сильный аромат цветка становится символом детства
и в то же время зашифрованным иносказанием прекрасного будущего (см.: Heine H.
Gesammelte Werke. Bd. 3. S. 101—108, 138—139; рус. пер.: Гейне Г. Собр. соч.:
В 10 т. Л., 1957. Т. 4. С. 33—39, 65—66). Вместе с тем образ благоухающего
цветка является у Гейне подобием «цветущего сердца» поэта, которое своими
ароматами вызывает у него состояние, напоминающее головокружение: «...mein Herz
duftet schon so stark, dass es mir betäubend zu Kopfe steigt und ich nicht mehr weiss, wo
die Ironie aufhört und der Himmel anfängt, dass ich die Luft mit meinen Seuzern
bevölkere und dass ich selbst wieder zerrinnen möchte in süsse Atome, in die unerschaf-
fene Gottheit...» («...мое сердце уже благоухает так сильно, что у меня голова начи-
704
Приложения
нает кружиться и я уже не различаю, где кончается ирония и начинается небо, и я
населяю воздух своими вздохами и хотел бы опять растечься потоком сладостных
атомов в предвечной божественности...») (Heine Н. Gesammelte Werke: In 6 Bd.
Berlin, 1951. Bd. 3. S. 139; Гейне Г. Собр. соч.: В 6 т. М., 1982. Т. 3. С. 72;
перевод В. Станевич). Что же касается ибсеновской Ребекки, упивающейся ароматами
цветов, то ее образ соотносится в таком случае с образом некоей повстречавшейся
поэту на Брокене дамы, которой знакома «таинственная сущность» благоухающих
цветов (см.: Heine Н. Gesammelte Werke: In 6 Bd. Bd. 3. S. 128—129; Гейне Г.
Собр. соч.: В 6 т. Т. 3. С. 63—64). См. также: наст, изд., с. 677—678,
примеч. 124. Подробно об «инфернальной» составляющей образа Ребекки см.: наст,
изд., с. 621—622.
4 Теперь и я наточил зубы. — См.: наст, изд., с. 606, сноска 242.
5 ...пока мы жили в Финмаркене... — О Финмаркене см.: наст, изд., с. 621.
6 Дорогой ректор... мне просто смешно это слушать... — Смех Ребекки
несомненно вызван тем, что родовое имя Rosmer, к которому апеллирует Кролл,
менее всего может служить символом респектабельности и церковного благочестия.
В скандинавском фольклоре это имя встречается у водяного, являющегося
демоническим персонажем (см.: наст, изд., с. 621, сноска 290).
7 Да, кажется, Хекман или что-то в этом роде. — Подробно о смысле
путаницы, возникающей в докладе мадам Хельсет о появлении Ульрика Бренделя, см.:
наст, изд., с. 609—610.
8 Он видный мужчина ~ в руке тросточка. — См. сопоставление ремарки,
представляющей Бренделя, с ремаркой, в которой описывается облик мистика
Максима в первой части «Кесаря и Галилеянина» (наст, изд., с. 610).
9 ...ты, которого я любил более всех!.. ~ Мой старый учитель! — Явная
евангельская аллюзия с двойным ироничным смыслом. Ульрик Брендель (здесь и
далее называющий героя исключительно по имени и вскоре возвещающий о своей
особой просветительской миссии) словно претендует на роль «нового мессии»,
имеющего любимого ученика с тем же именем, какое носил любимый ученик
Христа — апостол Иоанн (Анстен Анстенсен отмечает, что в оригинале реплики
Бренделя: «...du, hvem jeg har elsket mest!» — содержится прямая евангельская аллюзия:
Ин. 19:26; 20:2; см.: Anstensen A. The Proverb in Ibsen: Proverbal Sayings and
Citations as Elements in His Style. New York, 1936. P. 208).
10 Погодите-ка. Вы изучали в молодости филологию? ~ ...одним из тех
рыцарей добродетели, которые изгнали меня из «Дискуссионного кружка»? — У
названия «Дискуссионный кружок» наравне с прямым смыслом есть и другой — глубоко
ироничный и связанный с мифосимволическим планом действия (см.: наст, изд.,
с. 614—615). Филологическая ученость, предполагавшая в эпоху Ибсена прежде всего
знание древних языков, стала предметом насмешливого обыгрывания в ибсеновской
исторической драме «Борьба за престол» (1863), связь с которой замаскированно
возникает в «надтексте» комментируемого диалога. Один из персонажей «Борьбы за
Примечания
705
престол», епископ Николас, появляется в последнем действии в облике монаха —
выходца из преисподней, где он успел пройти превосходный курс латыни:
Før var jeg ingen stiv latiner, som du mindes;
nu tviler jeg på, at en stivere findes.
For at række dernede et passeligt trin,
ja, næsten bare for at slippe derind,
er det hard tad nødvendigt at lære latin.
Og en må jo gå fremad, når til gæstebudsbord
en sidder hver dag med slig lærdom stor, —
halvhundred, som her lod sig paver kalde,
fem hundred kardinaler og syv tusend skålde.
(SV, V, 137)
Как ты помнишь, прежде я не был тверд в латыни,
теперь же я сомневаюсь, что найдется кто-нибудь сильнее.
Ибо, чтобы достичь там внизу приличного статуса
и не опускаться ниже ни на йоту,
крайне необходимо изучить латынь.
И конечно же, обязательно продвинешься в этом деле,
если каждый день сидишь за пиршественным столом
с такими великими учеными —
с полусотнею тех, кто требовали называть себя здесь Папами,
пятьюстами кардиналами и семью тысячами скальдов.
Процитированный пассаж имеет также скрытый автобиографический смысл: в
юности Ибсен не был официально зачислен студентом в университет главным образом
из-за слабой подготовки по древним языкам.
11 Неохотно я это делаю, но... enfin!.. — Привычка бывшего учителя героя
украшать свою речь немецкими и французскими выражениями не только
свидетельствует о филологической выучке, но и, видимо, содержит скрытый (и далеко не
единственный) намек драматурга на Генриха Гейне, эмигрировавшего, как известно, из
Германии во Францию. Об отношении Ибсена к Гейне см.: наст, изд., с. 625.
12 ...это что за идиот? ~ Разве не слышно сразу по имени, что это плебей? —
Наделяя Бренделя, этого бродягу, вольнодумца и фантазера, повадками
«аристократа», драматург, судя по всему, шутливо развивал собственную мысль, которую
высказал в пору своего увлечения анархистскими идеями в письме от 17 февраля
1871 г., адресованном вышедшему из еврейской семьи Георгу Брандесу: «Взять,
с другой стороны, иудейский народ, аристократов человечества (курсив мой. —
А. Ю.). Благодаря чему он сохранил свою индивидуальность, свою поэзию, вопреки
всякому насилию? Благодаря тому, что ему не приходилось возиться с
государственностью. Оставайся он в Палестине, он давно бы погиб под тяжестью своего
государственного строя, как и все другие народы» (СС, IV, 694). Кроме того,
706
Приложения
в претензиях всегда насмешливо настроенного Бренделя на особые благородство и
утонченность содержится, по всей вероятности, скрытый намек на Генриха Гейне,
имевшего склонность к иронически окрашенному эстетизму и названного Георгом
Брандесом «великим поборником свободы и аристократом до мозга костей»
(Brandes С. Hovedstrømninger i det nittende Århundredes Litteratur. København, 1967.
Bd. 6. S. 114). «Плебейская» же сущность Мортенсгора обусловлена отчасти тем,
что эта фамилия (Mortensgård) отсылает к норвежскому «morten» («плотва», т. е.
мелкая рыбешка).
13 Да, видишь ли, я хочу облечься в нового человека. — Ульрик Брендель не
без иронии (позднее обращающейся против него самого) цитирует Послание
апостола Павла к ефесянам: «...и облечься в нового человека, созданного по Богу,
в праведности и святости истины» (Еф. 4:24).
14 Покинуть выжидательное положение, которого доселе держался. — Ср.
со словами Пера Гюнта — другого ибсеновского странника и мечтателя: «У евреев я
научился ждать» (SV, VI, 139).
15 Выйти на арену. Выступить. — В оригинале заметны непереводимые
смысловые нюансы, подчеркивающие гротескно-театральную природу образа Бренделя:
«træde frem» означает «выступать с речью», в то время как «træde op» —
«выступать на сцене». Ср. со словами Юлиана: наст, изд., с. 111 и с. 683, примеч. 8.
16 Важнейших моих произведений никто не знает, никто, кроме меня
самого. ~ Потому что они не написаны. — Возможная ироничная параллель к
фрагменту из поэмы Гейне «Германия» (1844):
Ein neues Lied, ein besseres Lied,
О Freunde, will ich euch dichten!
Wir wollen hier auf Erden schon
Das Himmelreich errichten.
< >
Im Kopfe trage ich Bijouterien,
Der Zukunft Krondiamanten,
Die Tempelkleinodien des neuen Gotts,
Des Grossen Unbekannten.
Und viele Büchert rag ich im Kopf!
Ich darf es euch versichern,
Mein Kopf ist ein zwitscherndes Vogelnest
Von konhszierlichen Büchern.
{Heine H. Gesammelte Werke: In 6 Bd.
Bd. 2. S. 99, 101—102)
Я новую песнь, я лучшую песнь
Теперь, друзья, начинаю:
Мы здесь, на земле, устроим жизнь
Примечания
707
На зависть небу и раю.
< )
В моей голове сокровища все,
Венцы грядущим победам,
Алмазы нового божества,
Чей образ высокий неведом.
И много книг в моей голове,
Поверьте слову поэта!
Как птицы в гнезде, там щебечут стихи,
Достойные запрета.
(Гейне Г. Собр. соч.: В 6 т. М., 1981.
Т. 2. С. 369, 371; перевод В. В. Левика)
17 ...тогда я сплетал их в стихи, в образы, картины. — Вероятно, еще один
ироничный намек на сходство бродяги Бренделя с поэтом Гейне — автором хорошо
известных Ибсену «Путевых картин» («Reisebilder»), само название которых
получает отголосок в реплике Бренделя: «...da formed jeg det ud i digt, i syner, i billeder»
(SV, X, 362; курсив мой. — А. Ю.). К тому же литературный псевдоним
Бренделя Hetman (даже в искаженной мадам Хельсет форме Hekman) резонирует
первыми двумя фонемами с фамилией Heine, произносимой по-норвежски ([heine]).
18 Ряд мастерски составленных лекций... Я объеду с ними всю страну!.. —
Брендель явно выглядит здесь подражателем Георга Брандеса, имевшего в
консервативных кругах репутацию «возмутительнейшего вольнодумца» и прославившегося
своими лекциями, которые он читал по всей Скандинавии. Бросается в глаза и
«смысловое» сходство фамилий датского критика и ибсеновского персонажа:
Brandes и Brendel одинаково вызывают ассоциации с «пожаром» (в привычном для
Ибсена датско-норвежском написании — «brand»). ■
19 Кто не со мной в главных жизненных вопросах, того я знать не знаю боль-
иле. — Кролл комбинирует две цитаты из Евангелия от Матфея: «Кто не со Мною,
тот против Меня» (Мф. 12:30) и «Он же сказал им в ответ: истинно говорю вам: не
знаю вас» (Мф. 25:12).
20 Он расположился в одном дрянном кабачке. В самой дрянной компании,
разумеется. ~ Но его за это избили и бросили в канаву. — Помимо явной
иронической параллели к сцене «пира с духами» из «Кесаря и Галилеянина» (см.: наст, изд.,
с. 611—612) здесь присутствует не менее ироничная отсылка к «Путешествию по
Гарцу» из «Путевых картин» Генриха Гейне. Судьба, постигшая Ульрика Бренделя
после веселой попойки в «дрянном кабачке», служит, по всей видимости,
язвительным «надтекстовым» комментарием Ибсена к признанию, которым завершается
у Гейне картина буйной пирушки в гостинице на Брокене (во время нее также
завязывается, хотя не получает развития, ссора): «Я много могу выпить — скромность
не позволяет мне назвать число бутылок, — и я добрался до своей спальни (nach
708
Приложения
meinem Schlafzimmer) в довольно сносном состоянии» (Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т.
Т. 4. С. 54; Heine Н. Gesammelte Werke: In 6 Bd. Bd. 3. S. 125). Ср. также текст
предварительной редакции: наст, изд., с. 433.
21 ...если уж на то пошло, думай, мысли и веруй, ради Бога, как тебе угодно... и
в том и в другом направлении. Но держи свои мнения при себе. — Требование,
вполне соответствующее заповеди троллей, которую излагает в «Пере Гюнте»
Доврский дед:
Nej, den kan du gerne beholde i ro.
Troen går frit; den lægges ingen told på;
det er skorpen og snittet en skal kende et troid på.
Bare vi er ens i lader og klædsel,
kan du gerne kalde tro, hvad vi kalder rædsel.
(SV, VI, 102)
Нет, твоей веры не тронем, мой сын, —
Вера свободна от пошлин;
Нам оболочка одна лишь важна...
С виду будь троллем заправским,
Верь же, как хочешь, и верой зови
То, что здесь страхом зовется.
(СС, II, 453;
перевод А. В. и П. Г. Ганзен)
22 А ведь есть заповедь, запрещающая нам лжесвидетельствовать против
ближнего. — См.: Исх. 20:16. Анстен Анстенсен указывает, что Кролл, напоминая
об этой заповеди, исходит из учебного текста, широко употреблявшегося в школах
страны (см.: Anstensen A. The Proverb in Ibsen: Proverbal Sayings and Citations as
Elements in His Style. P. 211).
23 Ректору нечего учить меня заповедям. ~ Даже шестой? — В лютеранстве
и католичестве первые две заповеди образуют одну, и поэтому шестой считается
заповедь, являющаяся в православии седьмой: «Не прелюбодействуй» (Исх. 20:14).
Как известно, эта ветхозаветная заповедь дополняется известной евангельской
апофегмой: «Вы слышали, что сказано древним: не прелюбодействуй (Исх. 20:14).
А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже
прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф. 5:27—28). Таким образом, реплика Крол-
ла, обращенная к Мортенсгору, адресуется им и Росмеру.
24 ...чтобы вы сохранили про себя то, до чего публике нет дела. Вот мое
мнение. — Один из ярких образчиков ибсеновской иронии, которая сводит в
единый лагерь враждующих между собой консерваторов и либералов. Ведь совет Мор-
тенсгора оказывается идентичным уже выдвинутому Кроллом требованию (см. выше,
примеч. 21).
Примечания
709
25 Мы двое сольемся в одно существо. — В оригинале явствен отголосок
обращения Бога к Адаму и Еве: Быт. 2:24 (см.: Anstensen A. The Proverb in Ibsen:
Proverbal Sayings and Citations as Elements in His Style. P. 211).
26 Впрочем, разве вы не находите, что для пастора это, в сущности, было
к лучшему, мадам Хелъсет? — То, что человек остается бездетным, является для
его души большим благом с точки зрения морали, исповедовавшейся различными
гностическими учителями на заре христианства. Как показано выше (см.: наст, изд.,
с. 607, 616—617, 644), Ибсен воспользовался в «Росмерсхольме» идеями, весьма
близкими представлениям христианского гностика II в. Маркиона Синопского,
проклятого церковью за свои еретические утверждения. Отстаивая крайне аскетическую
нравственность, Маркион усматривал в деторождении одно из самых серьезных препятствий
к спасению человеческой души (см.: Ионас Г. Гностицизм: (Гностическая религия).
СПб., 1998. С. 152—153; наиболее глубокий и подробный на русском языке анализ
доктрины Маркиона и его последователей см.: Поеное М. Э. Гностицизм II века и
победа христианской церкви над ним. Киев, 1917. С. 372—433).
27 ...именно потому, что у вас ледяное сердце. — Фольклористы Пер Шелде
Якобсен и Барбара Фасе Леви соотносят эту символическую деталь с образом
тролля (имеющего, согласно отдельным фольклорным источникам, ледяное сердце) и
образом русалки, с которой в последнем действии сравнивает Ребекку Ульрик
Брендель (наст, изд., с. 302): «Ибсеновская русалка, как и другие морские
обитатели из (скандинавских) баллад, влечется к иному миру. Скорее всего, она хочет
обрести душу. Кролл говорит, что у нее „ледяное сердце". Но, желая обрести душу,
она не могла прежде понять, что за это надо заплатить утратой своей воли, своей
„способности действовать", своей страсти. Подобно троллю из (баллады) „Тролль
и жена крестьянина" («Trolden og bondens hustru»), она должна преобразиться
благодаря любви человека к человеку» (Jacobsen Р. S., heavy В. F. Ibsen's Forsaken
Merman: Folklore in the Late Plays. New York; London, 1988. Р. 125—126).
28 Фамилия вашей матери была Гамвик. — Новый выразительный нюанс
в портрете «инфернальной» героини драмы. Канадский скандинавист-мифолог Орли
Холтен комментирует смысл фамилии Gamvik следующим образом: «Норвежское
слово „gamme" отсылает к землянкам лопарей и морфологически связано со словом
„gand", означающим лопарское колдовство» (Holtan О. Mythic Patterns in Ibsen's
Last Plays. Minneapolis, 1970. Р. 57).
29 Но, любезнейшая фрекен Вест... ради Бога... почему вы так горячитесь?
Вы прямо пугаете меня! Что мне думать, предполагать!'.. — Драматург
предлагает читателю весьма обширный круг размышлений и предположений, не ставя под
сомнение лишь инцестуальную связь Ребекки с доктором Вестом. Именно это
обстоятельство привлекло к драме Ибсена пристальное внимание Зигмунда Фрейда
(см.: наст, изд., с. 621). Последний был склонен объяснять «странности» в
поведении Ребекки бессознательным страхом, вызванным «эдиповым комплексом» и
владевшим ибсеновской героиней якобы задолго до того, как она узнала от Кролла
710
Приложения
тайну своего происхождения (как раз таким страхом Фрейд мотивировал отказ
Ребекки от брака с Росмером во втором действии: Фрейд 3. Художник и
фантазирование. М., 1995. С. 248—249). Однако подобное объяснение не представляется
вполне убедительным. Ведь у Ибсена (не имевшего никаких возможностей
познакомиться с открытиями венского психоаналитика) в первом действии есть довольно
скользкий намек, который дает читателю основания для иной, весьма далекой от
фрейдовских размышлений догадки, причем скрытый смысл этого намека вовсе
необязательно осознает делающий этот намек персонаж (прием, весьма характерный
для «надтекстового» построения диалога в самых различных драмах Ибсена). Кролл
называет доктора Веста «капризным, несносным паралитиком» (наст, изд., с. 240).
Если вспомнить, что доктор Вест был крайним вольнодумцем, наверняка имевшим
связи далеко не только со своей «приемной» дочерью и ее матерью, то можно
предположить, что его болезнь (по всей видимости, та же, что у отцов доктора Ранка из
«Кукольного дома» и Освальда Алвинга из «Привидений») передалась Ребекке по
наследству. И доктор Вест (конечно достаточно компетентный в своей профессии)
мог без опасений открыть «приемной» дочери характер своей болезни, поскольку та
уже успела усвоить его либертианские воззрения. В таком случае Ребекка,
пережившая в Росмерсхольме глубокий очистительный нравственный переворот, вполне
закономерно отказывается от брака с Росмером еще до того, как узнает об инцесте.
Разумеется, это не единственная причина ее отказа (хотя бы потому, что Ребекка
охвачена почти мистическим страхом перед покойной Беатой). Между тем
косвенный медицинский намек все же очень выразителен, поскольку вносит еще один
нюанс в широко развернутую драматургом мифосимволическую характеристику
героини. Ведь в самых различных мифологических традициях сифилис (как и инцест)
расценивался как нечто, дарующее человеку исключительные, часто
«сверхъестественные» способности (представление, позднее преломившееся в сюжете романа
Томаса Манна «Доктор Фаустус»). В то же время в пределах некоторых наиболее
радикальных, с моральной точки зрения, гностических систем (нигилистически
уравнивавших, по контрасту с ортодоксальным христианством, телесную аскезу и
половую распущенность) эта болезнь целиком вписьшалась в систему либертианских
рекомендаций (см. о так называемой «гностической нравственности»: Ионас Г.
Гностицизм: (Гностическая религия). С. 62—63, 268—273). Как известно,
указанной болезнью страдал Генрих Гейне, отчасти послуживший автору «Росмерс-
хольма» моделью при создании образа Ульрика Бренделя.
30 ...обольстительная дама. — Ульрик Брендель позволяет себе такое смелое
выражение, поскольку уже составил себе представление (несомненно со слов Педе-
ра Мортенсгора) о взаимоотношениях между своим бывшим воспитанником и
Ребеккой Вест.
31 Педер Мортенсгор способен прожить жизнь без идеалов. Л в этом-то,
видишь ли, в этом весь великий секрет действия и успеха. Вот итог всей земной
мудрости. Баста! — В мрачных сарказмах Бренделя ощутимо варьирование дра-
Примечания
711
матургом отдельных мотивов поздней лирики Гейне. Ср. фрагмент одного из
последних стихотворений немецкого поэта, впервые опубликованного посмертно
в 1856 г.:
Helden, trabend hoch zu Ross,
Trifft unsichtbar das Geschoss;
Und die Kröten sich beeifern,
Ihren Lorbeer zu begeifern.
Was noch gestern stolz gelodert,
Das ist heute schon vermodert,
Seine Leier mit Verdruss
Bricht entzwei der Genius.
(Heine H. Gesammelte Werke:
In 6 Bd. Bd. 2. S. 465)
Гордо мчащийся герой
В спину поражен стрелой,
И забрызганные ядом
Лавры достаются гадам.
Чуть созревшему вчера
Завтра гнить придет пора,
И, послав проклятье миру,
Гений разбивает лиру.
(Гейне Г. Собр. соч.: В 6 т.
Т. 2. С. 263; перевод В. В. Левика)
Характерно, что уже в первой заметке Ибсена к «Росмерсхольму» будущий Ульрик
Брендель обозначен как «geni, landstryger» («гений, бродяга») — наст, изд., с. 415.
32 Не строй своего замка на зыбком песке. — Употребленное Ульриком Брен-
делем выражение «på svigtende sand» («на зыбком песке») неизбежно вызывает
в памяти слова Христа, которыми завершается Нагорная проповедь: «А всякий, кто
слушает сии слова Мои и не исполняет их, уподобится человеку безрассудному,
который построил дом свой на песке. И пошел дождь, и разлились реки, и подули
ветры, и налегли на дом тот; и он упал, и было падение его великое» (Мф. 7:26—27).
33 ...моя обворожительная морская дева. — Вполне возможно, что Ибсен не
только дает устами Бренделя весьма значимую символическую характеристику
Ребекке, но и выстраивает ироничную параллель к «Путешествию по Гарцу» из
«Путевых картин», в одном из эпизодов которого Гейне описывает свое путешествие на
вершину Брокена (вспоминая при этом о Вальпургиевой ночи из гетевского
«Фауста»), где он встретил некую молодую даму. Эта дама, которая «была очень хороша
собой», пробуждает в нем воспоминания: «Мальчиком я только и думал, что о
сказках да волшебных историях, и всякая красивая дама (...) казалась мне королевою
712
Приложения
эльфов, а если я замечал, что шлейф ее платья подмочен, я принимал ее за русалку»
(Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т. Т. 4. С. 44).
34 Чтобы та женщина, которая любит его, с радостью пошла на кухню и
отрубила себе нежный, беленький мизинчик... ~ отрубила себе несравненное по
форме левое ушко. — Ироничные рекомендации Бренделя связаны с
представлениями, характерными для средневековой демонологии: чтобы лишить ведьму или
колдуна магической силы, необходимо отрубить им хотя бы палец или мочку уха.
Реплика Бренделя весьма двусмысленна, ибо он сам же и дезавуирует свой совет, на
что указала норвежская исследовательница Вигдис И стад: «С одной стороны, он
требует от ведьмы Ребекки, чтобы та магически разрушила свою колдовскую силу,
прибегнув к своим же колдовским способностям (символически — отрезав себе
палец и ухо); с другой же стороны, он требует, прибегая к отчетливым христианским
аллюзиям (см.: Ин. 15:11—14. — А. Ю.), чтобы та совершила жертву во имя
любви» (Ystad V. «— livets endeløse gåde»: Ibsens dikt og drama. Oslo, 1996. S. 162).
35 Темная ночь для меня как нельзя более кстати. — Греческий ученый
Т. К. Теохарис видит здесь евангельскую аллюзию, сближающую образ Ульрика
Бренделя с образом Иуды: «Он, приняв кусок, тотчас вышел; а была ночь. Когда
он вышел, Иисус сказал: ньше прославился Сын Человеческий, и Бог прославился
в Нем» (Ин. 13:30—31; курсив мой. — А. Ю.). См.: Theohans Th. С. Ibsen's Drama:
Right Action and Tragic Joy. Houndmills; London, 1996. P. 124. Последующая сцена
также насыщена параллелями к Евангелию от Иоанна (см.: наст, изд., с. 642—645).
36 Мир вам).— Ульрик Брендель прощается с Росмером и Ребеккой, явно
иронично цитируя обращение воскресшего Христа к апостолам: «Мир вам! как послал
Меня Отец, так и Я посылаю вас» (Деян. 20:21).
37 ...теперь я возложу руку на твою голову... — Жест лютеранского пастора
при свершении обрядов бракосочетания и крещения.
38 Муж с женой должны идти вместе. — Слова, исполненные глубокого
двойственного смысла (ведь следуя за Ребеккой, Росмер следует тем самым и за своей
покойной женой Беатой) и отсылающие к евангельскому тексту: «А вступившим
в брак не я повелеваю, а Господь: (...) мужу не оставлять жены своей. (...) если
какой брат имеет жену неверующую, и она согласна жить с ним, то он не должен
оставлять ее. И жена, которая имеет мужа неверующего, и он согласен жить с нею,
не должна оставлять его. Ибо неверующий муж освящается женою верующею,
и жена неверующая освящается мужем верующим» (1 Кор. 7:10—14; курсив
мой. — А.Ю.).
39 Один из тех белых росмерсхолъмских коней? — См.: наст, изд., с. 643—644.
40 В этом мы никогда не разберемся до конца. — В оригинале («Det grunder vi
aldrig ud tilbunds») заметна не передаваемая в русском переводе параллель к словам
Макрины из финальной сцены «Кесаря и Галилеянина»: «О, broder, lad os ikke
tænke denne afgrund tilbunds» («О брат, не станем доискиваться дна в этой бездне»
(SV, VII, 336; наст, изд., с. 234)). См. также: наст, изд., с. 625, сноска 309.
Примечания
713
41 Теперь мы слились воедино. — См.: наст, изд., с. 644—645. Здесь же
присутствует скрытая, но весьма многозначительная авторская отсылка к возгласу Мак-
рины из второй части «Кесаря и Галилеянина»: «Engel og slange, enet til ei\ den
frafaldnes længsel og fristerens list på en gang!» («Ангел и змий слились воедино —
тоска отступника и хитрость искусителя!») (SV, VII, 289; наст, изд., с. 199).
42 Что это там белеет?.. — Ср. с предварительной редакцией: наст, изд.,
с. 461.
43 Покойница взяла их. — На языке оригинала: «Salig fruen tog dem».
Канадский филолог Чарлз Леланд (являющийся одновременно университетским
профессором и католическим священником) указывает на иносказательное значение имени
Беата и одновременно на двойственный символический смысл завершающей пьесу
реплики: «Имя Beate, как весьма часто бывает с именами ибсеновских персонажей,
весьма многозначительно. Формально-юридически (в церковном контексте. —
А. Ю.) это имя принадлежит тем, кто находится на предварительной стадии
канонизации. Канонический процесс причисления к лику святых имеет три стадии:
сначала человек объявляется „преподобным", затем „беатифицируется" (т. е. становится
«beatus», что значит «блаженный». — А. Ю.); в завершение процедуры он или она
„канонизируется". Ибсен, долгое время живший в католических странах (Южной
Германии и Италии), несомненно все это хорошо знал. Следует также помнить, что
блаженный — человек уже скончавшийся. Немецкое „seliq" может в равной мере
означать „покойный" и „блаженный" (надо, конечно же, учитывать, что «Росмерс-
хольм» создавался в Мюнхене, т. е. в немецкоязычной среде; однако и в датском
языке слово «salig» обладает аналогичной двузначностью. — А. Ю.). Таким образом,
мы получаем реплику, способную вызвать отчаяние у переводчика: „Salig fruen tog
dem". Так что же в ней имеется в виду: „Покойная жена взяла их или „Блаженная
жена взяла их"? Я бы предложил оба значения!» (Leland Ch. «A gå samme veien
som Beate gikk»: Another Look at «Rosmersholm» // Contemporary Approaches to
Ibsen / Ed. B. Hemmer, V. Ystad. Oslo, 1991. Vol. 7. P. 208).
ДОПОЛНЕНИЯ
I. ИЗ ЛИТЕРАТУРНОГО НАСЛЕДИЯ ХЕНРИКА ИБСЕНА
СОН
(С. 309)
Впервые: Fædrelandet. 1878. Nr. 40. Перепечатано: Halvorsen J. В. Norsk
Forfatter-Lexicon. Kristiania,w1889. Bd. 3. S. 4—5.
Русские переводы: Иегер Г. Генрик Ибсен. (1828—1888): Биография и
характеристика. М., 1892. С. 22—23 (К. Д. Бальмонт); Ибсен Г. Поли. собр. соч.:
В 8 т. М., 1906. Т. 8. С. 85—86 (А. В. и П. Г. Ганзен).
25 Зак. №3207
714
Приложения
Печатается по переводу, специально выполненному для настоящего издания по
SV, XV, 421.
Текст представляет собой школьное сочинение, написанное Ибсеном в
четырнадцатилетнем возрасте в Шиене, прочитанное им перед классом и сохранившееся
в изложении его однокашника Бойе Ординга (о значении этого сочинения в
творчестве драматурга см.: наст, изд., с. 530—536). В 1889 г. Ибсен подтвердил
достоверность изложения Ординга, когда «Сон» готовился к новой публикации. При
этом он вспоминал: «В свое время это школьное сочинение привело к натянутым
отношениям между мной и моим замечательным наставником Стокфлетом. Сдтокфле-
ту) в самом деле пришло на ум, что я списал это сочинение из какой-нибудь книги,
и он заявил об этом в классе. Его ошибочное предположение вызвало у меня более
энергичный протест, чем он ожидал» (SV, XV, 460).
1 Мы, как некогда Иаков ~ подложив под головы камни. — Ср.: Быт.
28:10—11.
2 Целый мир, положенный во гроб... — В оригинале: «liglagt» (дословно:
«лежащий, как труп»). Ср. с фрагментом апокрифического «Евангелия от Фомы»:
«Тот, кто познал мир, нашел труп, и тот, кто нашел труп, — мир недостоин его»
(Апокрифы древних христиан: Исслед., тексты, коммент. М., 1989. С. 256). Этот
текст никогда не был известен Ибсену, так как «Евангелие от Фомы» было
обнаружено лишь в 1945 г. среди широко известных ныне древних коптских рукописей,
найденных вблизи Наг-Хаммади (Египет). Однако достойна удивления
поразительная интуитивная близость к гностическим воззрениям, которую выказал
драматург в столь юном возрасте.
3 «Теперь ты видишь, что все — суета». — Ср.: «Суета сует, — все суета»
(Еккл. 1:2).
СОМНЕНИЕ И НАДЕ?ВДА
(С. 310)
Впервые: Ibsen Н. Efterladte skrifter. Kristiania; Kjøbenhavn, 1909. Bd. 1. S. 6—7.
Печатается по переводу, специально выполненному для настоящего издания по
SV, XIV, 44—46 и являющемуся первым русским переводом.
Датируется приблизительно 1848 г.
1 Дыханье долины смертей... — Выражение «Dødens Dal» («долина смерти»)
несомненно связано с содержанием и всей атмосферой ибсеновского «Сна». Вместе
с тем весьма вероятно, что в контексте последующих строф оно косвенно отсылает
к описанной в Книге Еноха «проклятой долине»: «Тогда я сказал: „Для чего эта
благословенная страна, которая вся наполнена деревьями, и в промежутке (между
горами) эта проклятая долина?" Тогда отвечал мне Уриил, один из святых ангелов,
Примечания
715
который был со мною, и сказал мне: „Эта проклятая долина для тех, которые
прокляты до вечности; здесь должны собираться те, которые говорят своими устами
непристойные речи против Бога и дерзко говорят о Его славе; здесь соберут их, и здесь
место их наказания. И в последнее время будет совершен праведный суд над ними
перед лицом праведных навсегда в вечность..."» (Книга Еноха: Апокрифы. СПб., 2003.
С. 29). О знакомстве юного Ибсена с Книгой Еноха см.: наст, изд., с. 532.
2 Но ах, я уже не дитя давно, / Порушена вера с тех пор! / Путь к Богу
узреть тебе лишь дано, / Невинности детской взор! — Ср.: Мф. 18:2—3.
3И знаю — вера тех детских дней /Пробудится вновь во мне. — В
оригинале: «Forvist jeg vaagne skal engang / Gjenfødt med barnlig Tro» («Несомненно
когда-нибудь я пробужусь / Возрожденный детской верой»).
РУДОКОП
(С. 311)
Впервые: Andhrimner. 1851. 1. Juni. В новых редакциях: Illustreret Nyhedsblad.
1863. 1. Februar; Ibsen H. Digte. Kjøbenhavn, 1871 (выход в свет — 3 мая).
Русские переводы: Ибсен Г. Поли. собр. соч.: В 8 т. М., 1907. Т. 1.
С. 396—397 (А. В. и П. Г. Ганзен); СС, IV, 513—514 (Вс. А. Рождественский);
Стихи норвежских поэтов: XIX век. М., 1984. С. 114—116 (П. Н. Мамонов).
Печатается по последнему переводу, выполненному по окончательной авторской
редакции.
Уже при жизни драматурга считалось одним из его программных поэтических
произведений (не случайно символика «Рудокопа» использована в надгробном
памятнике драматургу, содержащем изображение молота).
СВЕТОБОЯЗНЬ
(С 313)
Впервые (как часть стихотворного цикла «В картинной галерее»): Illustreret
Nyhedsblad. 1859. 25. September. В новых редакциях (отдельно): Illustreret
Nyhedsblad. 1863. 8. Februar; Ibsen H. Digte. København, 1871.
Русские переводы: Ибсен Г. Поли. собр. соч.: В 8 т. М., 1907. Т. 1.
С. 397—398 (А. В. и П. Г. Ганзен); СС, IV, 552—553 (А. А. Ахматова).
Печатается по переводу, специально выполненному для настоящего издания по
окончательной авторской редакции: SV, XIV, 334—335.
1 Как чудища сказок тотчас /Являлись ко мне из тьмы. — В оригинале: «da
skræmte mig spøgelser stygge / fra sagn og fra eventyr» («Тогда меня пугали жуткие
призраки / Из преданий и из сказок»).
716
Приложения
К МОЕМУ ДРУГУ, РЕВОЛЮЦИОННОМУ ОРАТОРУ
(С. 314)
Впервые: Ibsen H. Digte. København, 1871.
Русские переводы: Ибсен Г. Поли. собр. соч.: В 8 т. М., 1907. Т. 1. С. 448
(под назв. «Моему другу, оратору-революционеру»; А. В. и П. Г. Ганзен); СС, IV, 560
(В. Г. Адмони).
Печатается по последнему переводу.
Датируется 1869 г.
Представляет собой ответ молодому шведскому политику либеральной
ориентации Адольфу Хедину (в будущем премьер-министру), назвавшему Ибсена
реакционером из-за отказа драматурга участвовать в политической жизни.
1 Ной, вы знаете, установил диктатуру. —- Ср.: Быт. 6:9—22; 7:1—24.
II. ИЗ ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ ПУБЛИКУЕМЫХ ДРАМ
ХЕНРИКА ИБСЕНА
ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ
К ДРАМАТИЧЕСКОЙ ДИЛОГИИ «КЕСАРЬ И ГАЛИЛЕЯНИН»
(С. 315)
Впервые: Ibsen Н. Efterladte skrifter. Kristiania; Kjøbenhavn, 1909. Bd. 1. S. 211
(«Иуда» ((4)); факсимиле чернового автографа: s. LVI); Bd. 2. S. 155—260;
Bd. 3. S. 446—449 (известная к тому времени часть подготовительных
материалов). В более полном виде: SV, VII, 343—556; SV, XIV, 319; SV, XIX, 48—51.
(Заметка о манихеях и донатистах для дилогии) (\6)): Ibsen Н. Brev 1845—1905:
Ny samling. Oslo; Bergen; Tromsø, 1979. [Bd.] I: Brevteksten. S. 144 (Ibsenårbok
1979).
Печатаются по переводу, специально выполненному для настоящего издания по
SV и являющемуся первым русским переводом.
Фрагменты текста, в основном совпадающие с окончательной или
предшествующей редакцией, не приводятся; местоположение их указывается в сносках.
Тексты, расположенные в хронологическом порядке, датируются в соответствии
с авторской датой (\9); «24 мая 1871 года») и указаниями комментаторов SV и
составителей оксфордского собрания сочинений Ибсена, работавших с оригинальными
рукописями драматурга (см.: The Oxford Ibsen / Ed. J. W. McFarlane, G. Orton.
London, 1963. Vol. 4. P. 460, 562—597).
Беловой автограф первой части трилогии ((16)) содержит следующие
важнейшие отличия от окончательной редакции первых трех действий «Отступничества це-
Примечания
717
заря»: 1) во вводной ремарке к первому действию не упоминаются поверженные
статуи (ср.: наст, изд., с. 9); 2) отсутствуют слова Юлиана: «Девять суток не снимал я
власяницы, но это не принесло мне успокоения. Девять ночей бичевал я себя
плетью, но и это не помогло мне изгнать из головы злые мысли» (ср.: наст, изд., с. 13);
3) Юлиан не говорит о своем сочинении, доказывающем, что Мама не был святым
(ср.: наст, изд., с. 16); 4) во вводной ремарке ко второму действию отсутствует
текст: «Везде статуи, фонтаны. Слева отходит вдаль узкая улочка» (ср.: наст, изд.,
с. 33); 5) среди молодых людей, сопровождающих Юлиана при его появлении,
отсутствует Саллюстий (ср.: наст, изд., с. 34); 6) как и в черновом автографе (\14))
(см.: наст, изд., с. 356), Юлиан в третьем действии просит отдать ему в жены Мак-
рину и при этом, «порывисто хватая Василия за руку», восклицает: «Отдай мне мою
Еву!» (SV, VII, 444); 7) как и в черновом автографе (\14)) (см.: наст, изд.,
с. 362), Василий обещает отдать Юлиану в жены Макрину, если тот выберет
«царство Бога», а не «царство кесаря»; однако, как и в окончательной редакции этого
действия (см.: наст, изд., с. 65), вместе с титулом цезаря Юлиану предлагается рука
Елены (таким образом, выбор между двумя «царствами» связывается с выбором
между двумя женщинами).
1 Сцена — зияющая бездна. — В оригинале: «...det svælgende dybs befæstning»
(SV, VII, 346). В окончательной редакции драмы этот образ возникает в один из
решающих моментов действия: «Jeg hænger over det svælgende dybs befæstning, —
midt imellem lys og mørke» — SV, VII, 97 («Я повис над зияющей бездной, — между
светом и тьмой» — наст, изд., с. 58). См. также: наст, изд., с. 676, примеч. 117.
2 Справа — потоки света, слева — тьма. — См.: наст, изд., с. 556—557.
3 ...демоны тьмы держат их за нити... — Отчетливое варьирование
драматургом гностических представлений, согласно которым «демоны тьмы» (или «архонты
тьмы») препятствуют восхождению ввысь душ, устремленных после смерти людей
в «обитель Света».
4 {Стихотворение «Иуда»). — Ибсен предполагал включить стихотворение
в свой поэтический сборник 1871 г. (см. один из составленных автором
предварительных перечней стихотворений для указанного сборника: SV, XIV, 495), однако
намерение это осталось невыполненным.
5 Но не захоти он — и кем бы мы были? — В оригинале: «Men hvad, om nu
Judas ej havde villet?» («Но что если бы Иуда не захотел?»).
6 Мимо проходит учитель с [двенадцатью)] 11 учениками. — Очевидная
новозаветная аллюзия. Учитель здесь — символический аналог Христа, а его
двенадцать учеников соответствуют апостолам. Замена «двен(адцати)» на «И»
подразумевает, конечно же, что двенадцатым станет Юлиан, и это сразу соотносит его
образ с образом Иуды.
7 Манихеи — катарская секта... — Эта запись подтверждает предположение,
что до знакомства с манихейскими воззрениями Ибсен уже имел представление
718
Приложения
о катарах — продолжателях манихейской традиции, которые образовали в Италии
XII—XIII вв. массовое еретическое движение, направленное против Римской
церкви. Ей они противопоставили собственную церковь, исповедовавшую крайнее
дуалистическое учение. Согласно их воззрениям, весь видимый и невидимый мир извека
был разделен между Богом света (невидимый мир) и Богом тьмы (видимый мир).
Христос был объявлен ими духом, посланным Богом света для освобождения
плененных тьмой световых частиц; как учили катары, тело его было эфирным и потому
не испытывало никаких физических страданий. Бог Ветхого Завета отождествлялся
катарами с Богом тьмы. Папский престол вел активную борьбу с катарами, и к
середине XIV в. их движение было окончательно разгромлено. Ибсен мог впервые
познакомиться с этим учением во время своего пребывания в Италии в 1864—
1868 гг. О воззрениях манихеев см.: наст, изд., с. 559—560.
8 Донатисты... — О донатистах см.: наст, изд., с. 661—662, примеч. 15.
9 ...и отрицали объективную природу священнических обрядов. —
Подразумевается утверждение донатистов о том, что не могут считаться
действительными таинства, которые свершает священник, уличенный в тех или иных пороках.
10 Заметки по Альберу де Бролъи. — См.: наст, изд., с. 650.
11 (По Ауэру). — См.: наст, изд., с. 650.
12 ...дабы все исполнилось... — В оригинале: «...for at værket kan fuldkommes».
Датское «fuldkommes» имеет в данном случае несомненную связь с прилагательным
«fuldkommen», означающим «совершенный», «безупречный».
13 В Виенне Юлиан торжественно отмечает квинквеналии... — Т. е.
пятилетие своего правления в ранге цезаря.
14 Слева — портал дворца ~ справа — освещенная церковь. — В этой
ремарке Ибсен воспроизводит пространственную символику, впервые возникшую в плане
«Пролога» (см.: наст, изд., с. 316), где «правое» и «левое» также соотнесены со
«светом» и «тьмой».
15 Да ведь это Фаустус из Антиохии! Каинит! — См.: наст, изд., с. 564,
сноска 128.
16 Если ты призываешь к себе цирюльника ~ был ли Сын Божий создан из
ничего. — См.: наст, изд., с. 668—669, примеч. 76.
17 ...чтобы император преподнес мне голову Либания на серебряном блюде. —
См.: наст, изд., с. 663, примеч. 33.
18 ...камни вместо хлеба. — См.: наст, изд., с. 669, примеч. 81.
19 Я хочу, чтобы ты предстал перед цезарем Галлом, как некогда пророк... —
Скорее всего, подразумевается пророк Даниил, представший перед царем
Валтасаром (см.: Дан. 5:17—28).
20 Я есмь Адам, созданный вторично... — См.: наст, изд., с. 673, примеч. 103.
21 ..и оно было основано Змием на древе познания. — Ср.: Быт. 3:1—7.
22 ...или Ксенофон?.. — Речь идет об одном из греческих мыслителей — либо
о поэте и философе Ксенофанте Колофонском (вторая пол. VI—нач. V в. до н. э.),
Примечания
719
либо о Ксенофонте Афинском — современнике Платона, авторе «Воспоминаний
о Сократе».
23 Судьба Иосифа... — См.: Быт. 30—50.
24 Оставь сестру и брата, жену и мужа! — См.: наст, изд., с. 664,
примеч. 52, и с. 689, примеч. 66.
25 Есть некто, кто делает всех нас рогоносцами. — Ироничное, травестийное
обыгрывание драматургом античного мифа об Амфитрионе и Юпитере (которым
в данном случае соответствуют Юлиан и Галилеянин). Скорее всего, Ибсен был
знаком с этим мифологическим сюжетом по комедии Ж.-Б. Мольера «Амфитрион»
(1668) или (что более вероятно) по одноименной пьесе Генриха фон Клейста (1807).
26 Да, этот роковой, всепожирающий Левиафан... — См.: Иов. 40:20—27;
41:1—26.
27 ...этот венценосный жених Софии... — См.: наст, изд., с. 681, примеч. 153.
28 Преисподняя отверзается! — Этот возглас Юлиана придает большую
выразительность пространственной символике пятого действия, перешедшей без
существенных изменений в окончательную редакцию (см.: наст, изд., с. 584—586).
29 ...подобно тому как Эдип был призван справедливыми богинями. —
Имеется в виду слепой Эдип, который после долгих скитаний доходит до священной рощи
Эвменид в аттическом поселении Колон, где ему по давнему предсказанию было
суждено умереть. См. трагедию Софокла «Эдип в Колоне».
30 Юлиан исповедует кинизм. — Кинизм — одна из сократических
философских школ Древней Греции, основателями которой считаются Антисфен и Диоген
Синопский. См.: наст, изд., с. 665, примеч. 58, и с. 684, примеч. 16.
ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ К ДРАМЕ «РОСМЕРСХОЛЬМ»
(С. 414)
Впервые: Ibsen Н. Efterladte skrifter. Kristiania; Kjøbenhavn, 1909. Bd. 3. S. 79—138,
472—478 (известная к тому времени часть подготовительных материалов). В более
полном виде: SV, X, 444—547.
Печатаются по переводу, специально выполненному для настоящего издания по
SV и являющемуся первым русским переводом.
Фрагменты текста, в основном совпадающие с окончательной редакцией, не
приводятся; местоположение их указывается в сносках.
Тексты, расположенные в хронологическом порядке, датируются в соответствии
с авторскими датами ((3): «1886», действие первое: «25.5.86»—«1.6.86», действие
второе: «3.6.86»—«8.6.86», начало действия третьего: «10.6.86»; (5): «1886»,
действие первое: «15.6.86»—«28.6.86», действие второе: «1.7.86»—«12.7.86»,
действие третье: «15.7.86»—«24.7.86», действие четвертое: «26.7.86»—«4.8.86») и
указаниями комментаторов SV и составителей оксфордского собрания сочинений
720
Приложения
Ибсена, работавших с оригинальными рукописями драматурга (см.: The Oxford
Ibsen / Ed. J. W. McFarlane, G. Orton. London, 1960. Vol. 6. P. 382, 444—445).
Особенностью публикуемых материалов являются часто менявшиеся в ходе
работы автора имена персонажей и упоминаемых в пьесе лиц. Так, Иуханнес Росмер
(Johannes Rosmer) последовательно именовался: С. (инициал S), Болдт-Рёмер
(Boldt-Rømer), Русенйельм (Rosenhjelm), Эйлерт Альфред Росмер (Eilert Alfred
Rosmer); Ребекка Вест (Rebekka West) — фрекен Б. (инициал В), фрекен Бадек
(Badeck), фрекен Радек (Radeck), фру Агата Росмер (Agate Rosmer), фрекен Дан-
керт (Dankert); ректор Кролл (Kroll) — Хекманн (Hekmann), Гиллинг (Gylling);
Ульрик Брендель (Ulrik Brendel) — Русенйельм (Rosenhjelm), Сейерйельм (Sejer-
hjelm), Хекфельдт (Hekfeldt), Хекман (Hekman), Хетман (Hetman), Хетманн
(Hetmand); Беата (Beate) — Агнета (Agnete).
1 Он — утонченная аристократическая натура... — Прототипом героя
драмы отчасти послужил граф Карл Снойлски (подробнее об этом см.: Хейберг X.
Генрик Ибсен. М., 1975. С. 204—205).
2 Амтман с дочерью... — Амтман — в Норвегии губернатор амта (области).
3 Гостиная в доме Болдт-Рёмера. — О фамилии Болдт-Рёмер см.: наст, изд.,
с. 603—604.
4 Русенйельм. — Эта весьма причудливая для норвежцев фамилия образована
из слов «rosen» («роза») и «hjelm» («шлем»).
5 ...со всеми этими мрачными пиетистскими настроениями... — О пиетизме
см.: наст, изд., с. 527—529.
6 Перед вами Ульрик Русенйельм, который принадлежал к хорошему
обществу ~ когда нахожусь в обществе самого себя. — См.: наст, изд., с. 612—613.
7 Я хочу облечься в нового человека, как написано в одной книге. — См.: наст,
изд., с. 706, примеч. 13.
8 Тот ветхий человек во мне умер. — В оригинале использовано традиционное
выражение «gamle menneske» («старый (ветхий) человек»), непосредственно
отсылающее к трем евангельским апофегмам: Рим. 6:6—7; Еф. 4:22; Кол. 3:9. То
обстоятельство, что пастор Росмер, отрекшийся от христианской веры, все же пользуется
евангельским выражением, придает его образу явно ироничное освещение. Еще
более почувствовать это позволяет цитирование отмеченных выше стихов из Послания
апостола Павла к римлянам: «...da vi jo vet dette at vårt gamle menneske blev korsfestet
med Ham foråt synde-legemet skulde bli til intet, så vi ikke mere skal tjene synden; for
den som er død, er rettferdiggjort fra synden» («...зная то, что ветхий наш человек
распят с Ним, чтобы упразднено было тело греховное, дабы нам не быть уже рабами
греху; ибо умерший освободился от греха»). В окончательной редакции драмы
Ибсен усилил иронию тем, что, сняв данную аллюзию, вложил в уста героя другую
отсылку к Библии в тот момент, когда Росмер уже не считает себя безвинным (см.:
наст, изд., с. 709, примеч. 25).
Примечания
721
9 Нам нужен свет, Росмер. — В оригинале («Vi vil ha' lys, Rosmer») ощутима
отсылка к двустишию датского писателя и поэта Иенса Петера Якобсена (1847—
1885), появившемуся в 1884 г. и ставшему лозунгом как датских, так и норвежских
левых радикалов того времени:
Lys over Landet!
Det er det, vi vil.
(Jacobsen J. P. Samlede Værker.
København, 1963. Bd. 1. S. 276)
Свет над страной!
Вот то, чего мы хотим.
10 Был у тебя Ульрик Сейерйелъм? — Эта также необычная фамилия
образована из слов «sejer» («победа») и «hjelm» («шлем»).
11 Я хочу, насколько это возможно, докопаться до сути вещей. — В оригинале
использовано выражение «til bunds», т. е. «до дна». См. также: наст, изд., с. 625, сноска 309.
12 А я не знаю ~ никакой другой морали, кроме той, что у меня в крови. —
Ср. с фрагментом из письма Ибсена к Георгу Брандесу от 30 января 1875 г. (наст,
изд., с. 731).
13 ...искоренять опасные плевелы... — Слово «ugræs» («плевелы») отсылает
к евангельскому стиху: «Åkeren er verden; den gode sæd, det er rigets barn; men
ugræset er den ondes barn» («Поле есть мир; доброе семя — это сыны Царствия, а
плевелы — сыны лукавого») (Мф. 13:38).
14 Ты строишь свое счастье на зыбкой почве. — В оригинале использован
идиоматический оборот «bygge på vand» («строить на воде»).
15 ...бывший пробст... — Пробст — у норвежских лютеран старший пастор,
настоятель.
16 Мне послышалось, будто он сказал Хетманн... — В оригинале мадам Хель-
сет произносит «Hetmand», что означает «горячий (жаркий, пылкий) мужчина».
17 Вот таким образом это и происходит. — Эта исповедь Ребекки, взятая
в контексте драмы в целом, может восприниматься как художественное преломление
размышлений Серена Киркегора из его книги «Понятие страха» (1844): «Страх
можно сравнить с головокружением. Тот, чей взгляд случайно упадет в зияющую
бездну, почувствует головокружение. В чем же причина этого? Она столько же
заложена в его взоре, как и в самой пропасти, — ведь он мог бы и не посмотреть вниз.
Точно так же страх — это головокружение свободы, которое возникает, когда дух
стремится полагать синтез, а свобода заглядывает вниз, в свою собственную
возможность, хватаясь за конечное, чтобы удержаться на краю. В этом
головокружении свобода рушится. Далее психология пойти не может, да она этого и не желает.
В то же самое мгновение все внезапно меняется, и, когда свобода поднимается
снова, она видит, что виновна. (...) Страх — это женственное бессилие, в котором сво-
122
Приложения
бода теряет сознание; с психологической точки зрения грехопадение всегда
происходит в состоянии бессилия; однако одновременно страх — это самое
эгоистичное чувство из всех, и ни одно конкретное проявление свободы не бывает так
эгоистично, как возможность любой конкретности. Это опять-таки превозмогающий
все фактор, который определяет собою двузначное отношение индивида:
симпатическое и антипатическое. В страхе содержится эгоистическая бесконечность
возможного, которая не искушает, подобно выбору, но настойчиво страшит (aengster) своим
сладким устрашением (Beaengstelse)» (см.: Къеркегор С. Страх и трепет. М., 1993.
С. 160—161). О воздействии идей Киркегора на Ибсена в период создания «Рос-
мерсхольма» см.: наст, изд., с. 618—621, 623—625, 637—638.
18 Да, я хочу отряхнуть прах с моих ног. — См.: наст, изд., с. 664, примеч. 45.
19 Потому что ошибка была в самом начале творения. — Ульрик Хетман
формулирует идею, которая восходит к древним гностическим представлениям,
засвидетельствованным уже в ранней патристике (см. также апокрифическое
«Евангелие от Филиппа», утверждающее, что «мир произошел из-за ошибки»: Апокрифы
древних христиан: Исслед., тексты, коммент. М., 1989. С. 288). В начале 1883 г.
Ибсен обозначил этот мотив в своих заметках к драме «Дикая утка» (1884): «Акт
Творения был неудачен с самого начала» (SV, X, 163). Вместе с тем здесь заметно
ироничное варьирование драматургом слов мистика Максима о «раскаивающемся
Творце» (см.: наст, изд., с. 193—194).
20 И что же тогда делает мой господин Уриан? — Уриан — одно из имен
дьявола, несомненно позаимствованное Ибсеном из гетевского «Фауста» (см.: наст,
изд., с. 614).
21 «А вот это, черт побери, хорошо. Весьма хорошо». — Ср.: Быт. 1:31.
22 Пусть жизнь кидает вас то вправо, то влево. Это как уж получится. —
Символика правого и левого несомненно имеет связь с параллельной ей символикой
света и тьмы, возникающей в «Прологе» из набросков Ибсена к «Кесарю и
Галилеянину»: «Сцена — зияющая бездна. Справа — потоки света; слева — тьма»
(наст, изд., с. 316). Ср. с апокрифическим «Евангелием от Филиппа»: «Свет и
тьма, жизнь и смерть, правое и левое — братья друг другу. Их нельзя отделить
друг от друга» (Апокрифы древних христиан: Исслед., тексты, коммент. С. 275).
23 Но личность? Каждый человек в отдельности? — В оригинале: «Men en selv?
Hver enkelt?». Весьма вероятно, что драматург использует выражение «hver enkelt»
со скрытой ироничной отсылкой к «den Enkelte» («Единичный») — одному из
центральных понятий философии Серена Киркегора, означающему уникальную и
неповторимую духовную индивидуальность конкретного человека, способного «стоять перед
Богом».
24 Ешьте, пейте и веселитесь ~ Ничего иного нам не остается. — Реплика
Хетмана насыщена взаимосвязанными ироничными аллюзиями, придающими ей
особо горький сарказм. Ее первая фраза несомненно пародирует стих из
Нагорной проповеди: «Радуйтесь и веселитесь; ибо велика ваша награда на небесах»
Примечания
723
(Мф. 5:12). В контексте же упоминания о крыльях можно предположить здесь и
пародийную вариацию фрагмента из поэмы Генриха Гейне «Германия» (1844):
Wir wollen auf Erden glücklich sein,
Und wollen nicht mehr darben;
Verschlemmen soll nicht der faule Bauch,
Was fleißige Hände erwarben.
Es wächst hienieden Brot genug
Für alle Menschenkinder,
Auch Rosen und Myrten, Schönheit und Lust,
Und Zuckererbsen nicht minder.
Ja, Zuckererbsen für jedermann,
Sobald die Schoten platzen!
Den himmel überlassen wir
Den Engeln und den Spatzen.
Und wachsen uns Flügel nach dem Tod,
So wollen wir euch besuchen
Dort oben, und wir, wir essen mit euch
Die seligsten Torten und Kuchen.
Ein neues Lied, ein besseres Lied!
Es klingt wie Flöten und Geigen!
Die Miserere ist vorbei,
Die Sterbeglocken schweigen.
Die Jungfer Europa ist verlobt
Mit dem schönen Geniusse
Der Freiheit, sie liegen einander im Arm,
Sie schwelgen im ersten Kusse.
(Heine H. Gesammelte Werke: In 6 Bd. Berlin, 1951.
Bd. 2. S. 103—104)
При жизни счастье нам подавай!
Довольно слез и муки!
Отныне ленивое брюхо кормить
Не будут прилежные руки.
А хлеба хватит нам на всех, —
Закатим пир на славу!
Есть розы и мирты, любовь, красота
И сладкий горошек в приправу.
724
Приложения
Да, сладкий горошек найдется на всех,
А неба нам не нужно, —
Пусть ангелы да воробьи
Владеют небом дружно!
Скончавшись, крылья мы обретем,
Тогда и взлетим в их селенья,
Чтоб самых блаженных пирожных вкусить
И пресвятого печенья.
Вот новая песнь, лучшая песнь!
Ликуя, поют миллионы!
У молкнул погребальный звон,
Забыты надгробные стоны!
С прекрасной Европой помолвлен теперь
Свободы юный гений, —
Любовь призывает счастливцев на пир,
На радостный пир наслаждений.
(Гейт Г Собр. соч.: В 10 т. Л., 1957.
Т. 2. С. 269—270; перевод В. В. Левика)
25 Я верю в счастье, сын мой. В счастье жить под одной крышей с такой
привлекательной спутницей. — Учитывая, что Ульрик Хетман успел составить
себе представление о взаимоотношениях героев (несомненно со слов Мортенсгора),
можно усмотреть здесь аллюзию, имеющую в виду следующую (после
процитированных в примеч. 24) строфу из поэмы Гейне:
Und fehlt der Pfaffensegen dabei,
Die Ehe wird gültig nicht minder —
Es lebe Bräutigam und Braut,
Und ihre zukünftigen Kinder!
(Heine H. Gesammelte Werke. In 6 Bd.
Bd. 2. S. 104)
И пусть у них обошлось без попа —
Их брак мы считаем законным!
Хвала невесте и жениху,
И детям, еще не рожденным!
(Гейне Г. Собр. соч.: В 10 т.
Т. 2. С. 270; перевод В. В. Левика)
Примечания
725
III. ИЗ ИСТОРИИ ВОСПРИЯТИЯ ИБСЕНОВСКОЙ ДРАМАТУРГИИ
Арне Гарборг
«КЕСАРЬ И ГАЛИЛЕЯНИН» ХЕНРИКА ИБСЕНА
Критическое исследование
(С. 462)
Впервые: Henrik Ibsen's «Keiser og Galilæer»: En kritisk Studie af G.(Garborg A.).
Christiania, 1873 (выход в свет — дек. 1873 г.).
Печатается по переводу, специально выполненному для настоящего издания по
указанной публикации и являющемуся первым русским переводом.
Арне Гарборг (1851—1924) — писатель, драматург, публицист, классик
норвежской литературы. В юности увлекался религиозно-метафизическими исканиями
и, испытав влияние идей Серена Киркегора, занял позицию христианского
моралиста. Однако с ходом времени его взгляды существенно изменились. Если поначалу
Гарборг был солидарен с норвежскими консервативными кругами, резко
осуждавшими Георга Брандеса за нападки на религию и общественную мораль, и в декабре
1876 г. выступил против датского критика с рядом статей, опубликованных в газете
«Aftenbladet», то к концу 1870-х гг. он стал активно поддерживать движение
«Современного прорыва». В 1880-е гг. появляются его лучшие
социально-психологические романы, близкие натурализму, — «Крестьяне-студенты» (1883) и «Мужчины»
(1886). Но в начале 1890-х гг. Гарборг отходит от натурализма и затем все чаще
обращается к религиозно-этической проблематике, волновавшей его в юности.
К наиболее значительным произведениям этого периода относятся романы
«Усталые люди» (1891) и «Мир» (1892), а также драма «Учитель» (1896), в которой
варьируются мотивы ибсеновского «Бранда» (1866). Сочинения Гарборга
неоднократно переводились в дореволюционной России и вошли в издание: Гарборг А.
Собр. соч.: В 7 т. М., 1911—1912.
Критическое исследование Гарборга о «Кесаре и Галилеянине» стало первым
сочинением молодого автора, вызвавшим к нему огромный интерес читающей
публики. Оно оказалось также первой в Норвегии литературно-критической работой,
получившей широкий резонанс за пределами литературных кругов, что стало причиной
его повторного издания уже в следующем году. Этюд Гарборга представляет собой
один из наиболее подробных и содержательных откликов на дилогию Ибсена,
появившихся вскоре после ее опубликования.
1 ...Ибсена никак нельзя причислить к авторам, которых принято называть
«популярными». — Замечание, которое могло быть воспринято драматургом как
комплимент, если принять во внимание, что автор «Фауста», с которым Ибсен был
склонен сравнивать себя, отнюдь не считал популярность большим достоинством.
726
Приложения
«Милое дитя, — обращался Гете к Эккерману, — я хочу открыть вам один секрет,
благодаря ему вы сейчас многое поймете, да и впредь вам будет полезно это знать.
Мои произведения не могут сделаться популярными; тот, кто думает иначе или
стремится их популяризировать, пребывает в заблуждении. Они написаны не для
масс, а разве что для немногих людей, которые ищут приблизительно того же, что
ищу я, и делят со мною мои стремления» (Эккерман И.-П. Разговоры с Гете в
последние годы его жизни. М., 1981. С. 270). Ибсен познакомился с книгой Эккер-
мана в 1867 г. (см.: Meyer М. Henrik Ibsen: En biografi. Oslo, 1995. S. 234).
2 ...тот, кто «не знает, чего он хочет, и не хочет того, что знает»... —
Парафраз реплики Юлиана из третьего действия «Отступничества цезаря»:
«Существует то, чего нет, а то, что есть, — не существует» (наст, изд., с. 52).
3 Ибсен где-то сказал, что дар сомнения также может сделать человека
поэтом. — Гарборг не вполне точен, так как высказывания именно в такой форме в
произведениях Ибсена нет. По всей видимости, имеется в виду диалог короля Скуле и
скальда Ятгейра из четвертого действия драмы Ибсена «Борьба за престол» (1863):
«Ятгейр. Я воспринял дар скорби, и вот — стал скальдом.
Король Скуле. Так скальду нужен дар скорби?
Ятгейр. Мне нужна была скорбь, как другим бывает нужна вера, или
радость, или сомнение...
Король Скуле. И сомнение также?
Ятгейр. Да. Но тогда сомневающийся должен быть сильным и здоровым.
Король Скуле. А кого ты назовешь нездоровым?
Ятгейр. Того, кто сомневается в собственном сомнении».
(СС, II, 85; перевод А. В. и П. Г. Ганзен)
4 Он не хочет признавать в красоте ничего, поскольку она не смогла дать
ему все. — В этом замечании без труда опознается косвенная отсылка к девизу иб-
сеновского Бранда: «Все или ничего».
5 ...«все суета сует». — См.: наст, изд., с. 714, примеч. 3.
6 ...Стенсгор... — Адвокат Стенсгор — герой комедии Ибсена «Союз
молодежи» (1869).
7 Даже в произведениях такого популярного и одаренного поэта, как Бъёрн-
сон... — Бьёрнстьерне Бьёрнсон (1832—1910) — драматург, писатель, поэт,
публицист, классик норвежской литературы. Ибсен называл Бьёрнсона своим
«единственным соперником» (см.: Ibsen В. De tre: Erindringer om Henrik Ibsen,
Suzannah Ibsen og Sigurd Ibsen. Oslo, 1964. S. 125).
8 ...втиснуть грандиозные и дерзкие ибсеновские творения в свои узкие
эстетические рамки, поставить под сомнение значение Ибсена как поэта... —
Гарборг имеет в виду реакцию ряда датских критиков на произведения Ибсена
второй половины 1860-х гг. С их точки зрения, драматическая поэзия Ибсена больше
всего страдает от «нехватки идеализма». Особенно показателен в этом отношении
Примечания
727
отзыв о «Пере Гюнте» Клеменса Петерсена (Fædrelandet. 1867. 30. November),
в котором утверждалось, что произведение Ибсена не поэзия, а, скорее,
«морализирующая публицистика» и что «поэт, преобразуя, так сказать, действительность в
искусство, не сумел справиться ни с требованиями действительности, ни с требованиями
искусства». Даже Георг Брандес, придерживавшийся во многом иных, чем Пе-
терсен, эстетических воззрений, заявил в своем отзыве (Dagbladet. 1867.
16. December), что в целом «поэма Ибсена не является ни прекрасной, ни
правдивой», ибо «презрение к людям и ненависть к себе, на которых она построена, не есть
подходящая основа для создания поэтического произведения» (цит. по: Meyer M.
Henrik Ibsen: En biografi. S. 275).
9 ...и превратить его в нечто иное, например во «второго Серена Киркего-
ра>>... — Замечание, несомненно вызванное тем, что критика того времени (особенно
датская) нередко указывала на близость ибсеновских произведений идеям Киркегора,
иногда целиком отказывая норвежскому драматургу в самостоятельности.
10 ...нежели Адам Эленшлегер, который превратил Хакона ярла... — Адам
Готлоб Эленшлегер (1779—1850) — поэт, прозаик, драматург, крупнейший
представитель датского романтизма. Одно из наиболее значительных его
произведений — большая стихотворная трагедия «Хакон ярл» (1808). Ее главный герой —
норвежский правитель X в. ярл Хакон, изображенный у Эленшлегера как
величественный воин-язычник, борющийся с королем-христианином Олафом Трюгвасоном.
11 ...он также не похож на Эрика Бега... — Эрик Бёг (1822—1899) —
датский театральный и литературный критик, драматург, автор многочисленных
популярных комедий и водевилей. Пользовался большим авторитетом в копенгагенских
театральных кругах.
12 ...«Старайся угодить!»... — Вполне возможно, что таким образом Гарборг
намекает на сходство Эрика Бега с героем романа в стихах «Adam Homo» (1841—1848)
Фредерика Палудана-Мюллера (1808—1876) — датского поэта, прозаика,
драматурга, одного из крупнейших представителей позднего романтизма в литературе
Скандинавии. Умение угождать является главным жизненным принципом Адама — этого «гения
посредственности», который в произведении Палудана-Мюллера некоторое время
руководит Королевским театром в Копенгагене. Герой «Adam Homo» отчасти послужил
Ибсену моделью при создании образа Пера Гюнта.
13 ...в рамки старой копенгагенской эстетики... — Имеется в виду так
называемый «копенгагенский эстетизм», ассоциировавшийся не только с комплексом чисто
романтических воззрений (сохранявших свою влиятельность в Скандинавии намного
дольше, чем в остальной Европе), но и вообще с «эстетическим гурманством»,
культом «прекрасных форм», изолированных от «грубой» жизненной реальности.
14 ...во дни «гениального празднолюбца» Алладдина-Эленшлегера... —
Гарборг подразумевает романтический культ поэта-гения как служителя «идеальной
красоты», связывая его с образом Алладдина — героя фантастической драмы
Эленшлегера «Алладдин, или Волшебная лампа» (1805). В датском романтизме этот об-
728
Приложения
раз стал символом «гениальной» природной непосредственности и торжества
поэтической интуиции над сухим, «прозаическим» рационализмом.
15 У поэзии не должно быть жала. — Здесь и далее Гарборг иронично
полемизирует с многочисленными эпигонами датского романтизма, отстаивавшими идею «чистого
искусства». Примечательно, что Ибсен еще в 1864 г. заявил в одном из писем к Бьёрн-
сону о своем неприятии «копенгагенского эстетизма» в целом: «...я отделался от власти
надо мной эстетического начала как чего-то изолированного, самодовлеющего. Эстетика
в этом смысле представляется мне теперь таким же великим проклятьем для поэзии, как
богословие для религии. Тебе никогда не приходилось возиться с такого рода эстетикой,
ты никогда не смотрел на жизнь, как рассматривают картину, приставив к глазу
сложенную трубкой руку. Но не бесценный ли дар счастья — писательское дарование?
Оно, однако, возлагает и большую ответственность; и я теперь достаточно созрел,
чтобы чувствовать ее и относиться построже к себе самому. Один копенгагенский эстет
сказал раз при мне: „Христос все-таки поистине интереснейшее явление во всемирной
истории". Эстет любовался Христом, как обжора любуется устрицей! Таким слизняком
я, по правде сказать, не мог бы стать никогда, — всегда был слишком здоров для этого;
но как знать, что могли бы сделать из меня разные умствующие ослы, подвергайся я их
влиянию беспрепятственно» (СС, IV, 673—674).
16 ...господ Пера и Пола. — Распространенное в Дании и Норвегии выражение,
обозначающее представителей толпы, типичных посредственностей.
17 ...и каждое мировоззрение оказывается однобоким и относительным... —
Здесь и далее Гарборг впервые затрагивает весьма существенную для творчества
Ибсена тему, со временем блестяще развитую в статье Андрея Белого «Кризис
сознания и Генрик Ибсен» (1910). См.: Белый А. Критика. Эстетика. Теория
символизма: В 2 т. М, 1994. Т. 2. С. 149—194.
18 «Он не является тем, кто он есть, и не есть тот, кем он является». —
См.: наст, изд., с. 726, примеч. 2.
19 Он сам назвал себя рудокопом... — См. стихотворение Ибсена «Рудокоп»
(наст, изд., с. 311—312).
20 ...и тогда гибнущая античность пережила еще один расцвет... —
Подразумевается период неоплатонизма (III—V вв.), ставшего последним крупным
направлением в античной философии.
21 ...в словах Юлиана о «раскаивающемся Творце». — Гарборг допустил ошибку:
эти слова принадлежат не Юлиану, а мистику Максиму (см.: наст, изд., с. 193—194).
22 ...«Вы будете как Бог»... — Гарборг цитирует фрагмент библейского стиха
(Быт. 3:5) в соответствии с его традиционными датскими и норвежскими
переводами.
23 ...как хилиастические мечтания. — Хилиазм — учение о наступлении
земного тысячелетнего царства Христова, впервые сложившееся у еретика
апостольского века Керинфа и затем многократно возрождавшееся в истории христианства. См.
также: наст, изд., с. 676—677, примеч. 118.
Примечания
729
Георг Брандес
ХЕНРИК ИБСЕН: «КЕСАРЬ И ГАЛИЛЕЯНИН», ВСЕМИРНО-ИСТОРИЧЕСКАЯ ДРАМА
(С. 499)
Опубликовано: С. В. (Brandes С). Henrik Ibsen: Kejser og Galilæer: Et
verdenshistorisk Skuespil // Det nittende Aarhundrede: Maanedskrift for Literatur og Kritik /
Utgivet af Georg Brandes of Edvard Brandes. 1874. Oktober—December; 1875.
Januar—Marts. København, 1875. S. 76—84.
Печатается по переводу, специально выполненному для настоящего издания по
указанной публикации и являющемуся первым русским переводом.
Георг Брандес узнал о намерении Ибсена написать драму об императоре
Юлиане при первой личной встрече с драматургом 14 июля 1871 г., когда критик был
проездом в Дрездене. В следующем месяце он написал Ибсену письмо — единственное
из его писем к драматургу, сохранившееся до нашего времени:
«Копенгаген, 7 авг(уста) \18)71 г.
Дорогой Ибсен,
Рассматривайте нижеследующие строки как попытку быть Вам полезным.
Безусловно, тема „Юлиан" — одна из интереснейших для художника, но вместе с тем
лишь немногие другие поэтические сюжеты сопоставимы с нею по трудности
воплощения. Суть в том, что в подобном произведении читатель станет искать нечто
большее, нежели просто поэтическое изложение, он захочет найти в нем
высказывание „за" или „против" существующих общественных тенденций. Такова уж была
судьба бедного Юлиана — его всегда использовали как знамя. Когда Вольтер, чья
голова была заполнена английской философией, вернулся во Францию и посвятил
жизнь тому, чтобы со всей мощью своего гения обрушиться на религию, и в
особенности на христианство, он превратил Юлиана в некоего идола, сделал его образцом
философа, образцом правителя, воплощением всего лучшего и великого,
олицетворением пурпуроносной человеческой мысли. Когда он хотел более, чем всегда,
польстить Фридриху Великому, он сравнивал его с Юлианом. Все лживые измышления
священнослужителей о Юлиане («Ты победил, Галилеянин», рассказ об
обстоятельствах его смерти и т. д.) Вольтер разоблачал, а что до ошибок и слабостей
своего кумира, то он, похоже, вовсе не желал их признавать.
Когда спустя долгое время после Вольтера и революции Штраус в Германии
возобновил нападки на христианские догматы оружием философии, он подкрепил свою
позицию небольшой мастерски написанной им брошюрой о Юлиане. Отнюдь не
возвеличивая, по былой укоренившейся традиции, Юлиана, чего ожидали от него
его противники, он, напротив, сделал его своей мишенью. Он вовсе не утверждал,
что „этот человек боролся с теми же воззрениями, против которых все мы сейчас
730
Приложения
восстаем, и что он является для нас примером, хотя и разделенным многими
столетиями"; нет, он так обратился ко всем своим противникам, ортодоксам, верующим и
святым: „Всмотритесь в этого человека, как в собственное зеркальное отражение,
ведь это вас он отображает. Подобно вам, он стремился остановить ход истории,
так же как и вы, он не способен был воспринять зарождающийся свет истины и, не
удостаивая взглядом действительность, предавался пустым мечтаниям о том, чтобы
вернуть ушедшее время, которое никогда больше не могло возвратиться, и о том,
чтобы возродить былую веру, которую человечество не способно было заново
воспринять, подобно тому как мы уже не способны облачиться в одежду, которую
носили ребенком восьми лет".
Итак, Юлиан бывал то позолочен, то очерняем в своей могиле, почти так же как
император Август, который на протяжении всего правления Наполеона III, должно
быть, вел весьма неспокойную жизнь в ином мире — то возвеличиваемый при
монаршем дворе, то неизменно подвергающийся избиениям при всех дискуссиях
оппозиционеров по поводу древнеримской истории.
Искренне преданный Вам
Георг Брандес».
(Brandes С, Brandes E. Brevveksling med nordiske Forfattere og Videnskabsmænd.
København, 1939. Bd. 1. S. 499—500).
Это письмо Брандеса осталось без ответа. Лишь 24 сентября драматург
откликнулся на следующее письмо критика. В частности, он писал:
«Занимаясь своим „Юлианом", я до известной степени стал фаталистом, но
пьеса эта все-таки становится своего рода знаменем. Не бойтесь, впрочем,
какой-либо тенденции; я смотрю на характеры, на конфликты, идеи, на историю, но
меня нисколько не занимает мысль — какую из всего этого можно вывести
„мораль"; говорю это, исходя из того предположения, что вы под моралью истории не
подразумеваете ее философии, так как само собою разумеется, что таковая будет
давать себя знать в качестве окончательного суда над борющимся и
побеждающим элементом. Наглядное объяснение, однако, возможно только практически —
на деле.
Ваше предыдущее письмо на эту тему не встревожило меня, во-первых, потому, что
я уже был подготовлен к подобным опасениям с вашей стороны, а затем потому, что я
воспользовался материалом иначе, нежели вы предполагаете» (ПСС, IV, 382—383).
Позднее, в мае 1872 г., драматург вновь затронул эту тему в своем письме к Бран-
десу: «Все продолжаю возиться с „Юлианом". Очень бы хотелось сообщить вам
кое-что об этой пьесе, но я чувствую, что рискую быть непонятым» (ПСС, IV, 396).
По настоянию критика, посетившего Ибсена в Дрездене летом 1872 г. (к этому
периоду относится эпизод, описанный выше, — см.: наст, изд., с. 525—526),
драматург прочел ему отдельные фрагменты произведения, включая сцену Юлиана и
Максима из первой части; остается неизвестным, высказал ли при этом Брандес ав-
Примечания
731
тору какие-либо критические замечания (см.: Meyer M. Henrik Ibsen: En biografi.
Oslo, 1995. S. 368).
С дилогией Ибсена Брандес познакомился лишь спустя восемь месяцев после ее
первого выхода в свет. 29 июля 1874 г. он писал матери: «Я в муках сижу над ибсе-
новским „Юлианом". Мне вообще не нравится эта вещь, хотя кое-что в ней все же
есть» (Brandes C. Breve til Forældrene 1872—1904. København, 1994. Bd. 1. S. 90—91).
Столь же критично отозвался Брандес о «Кесаре и Галилеянине» в письме к
английскому критику Эдмонду Госсу от 22 декабря 1874 г.: «Хотелось бы знать,
удовлетворены ли вы хотя бы отчасти ибсеновским „Кесарем и Галилеянином". Это
представляется мне невероятным, несмотря даже на то, что в нем кое-что все-таки
можно найти» (цит. по: McFarlane J. W. Ibsen and Meaning: Studies, Essays and
Prefaces 1953—87. Norwich, 1989. P. 395).
Причина негативного отношения Брандеса к ибсеновской дилогии несомненно
заключалась в глубоких мировоззренческих расхождениях между критиком и
драматургом. В крайне смягченной форме Брандес выразил их в своей рецензии, которая
появилась отнюдь не сразу после опубликования дилогии, но лишь в октябре 1874 г.
Датский литературовед Эрик Кристенсен, рассматривая эти расхождения,
указывает и на другое обстоятельство: в образе ибсеновского Юлиана Брандес усмотрел
собственное отражение (см.: Christensen Е. М. Henrik Ibsens realisme. København,
1985. Bd. 1. S. 71). В определенной мере основания для такого вывода могли дать
Брандесу слова Ибсена, обращенные к нему в мае 1871 г. и, возможно,
сопоставленные позднее критиком с содержанием дилогии: «Герои не умирают в первом
действии, а вам великий мировой драматург отвел одну из главных ролей в том „Haupt-
und Statsaction", которое он, верно, скоро заставит разыграться перед почтенной
публикой» (ПСС, IV, 379).
Реакция Ибсена на рецензию Брандеса известна исключительно по письму
драматурга к критику от 30 января 1875 г.: «Примите мою искреннюю признательность
за то, что Вы нашли в своем журнале местечко для отзыва о „Кесаре и
Галилеянине". Я, впрочем, многое мог бы сказать по этому поводу, но в письме ограничусь
только замечанием, что нахожу некоторое внутреннее противоречие в Вашем
суждении о содержащемся в моем произведении „учении о необходимости", когда
сопоставлю Ваше неодобрение в данном случае с Вашим одобрением подобного же
взгляда в „Детях мира" П. Хейзе (роман немецкого писателя, появившийся в
датском переводе в 1874 г. — Л. Ю.). По-моему, почти одно и то же, скажу ли я о
характере какого-нибудь лица: „это у него в крови", или скажу: „он свободен — под
гнетом необходимости"» (СС, IV, 707).
В последующие годы Брандес сравнительно редко упоминал о «Кесаре и
Галилеянине» в своих печатных работах, а в 1898 г. признался: «Как ни велико это
произведение, но оно не принадлежит к числу тех, которым я лично чувствую себя
обязанным» (Брандес Г. Собр. соч.: В 20 т. СПб., [1906]. Т. 1. С. 196). Вместе
с тем заслуживает внимания характеристика дилогии, данная критиком в 1882 г.:
732
Приложения
«Он (Ибсен. — А. Ю.) сам испытал на себе, какую грандиозную силу придают
неудачи, он сам осушил до дна чашу горечи, этот оздоровляющий, подкрепляющий
напиток, и он верит в пользу страданий, житейских невзгод, угнетения.
Эти его взгляды, быть может, яснее всего высказаны в драме „Кесарь и
Галилеянин".
Ибсен, очевидно, очень много времени посвятил изучению сочинений о Юлиане
и произведений самого Юлиана. А все же в его взгляде на этого деятеля мало
истинно исторической основы. Он совершенно лишил Юлиана присущего ему
величия. Хотя он описывает императора не с точки зрения официальной церкви, но
все же он смотрит на него глазами христиан. Особенно много значения придает он
преследованию христиан, которого Юлиан никогда не хотел. Его точка зрения на
Юлиана следующая: преследуя своих христианских подданных, он способствовал
укреплению и упрочению христианства, придал ему новую силу, воскресил, так
сказать, из мертвых. Всемирное значение Юлиана представляется Ибсену в
следующем виде: превратив христианство из придворной и государственной религии
в преследуемое, угнетаемое учение, Юлиан вернул ему его первоначальный
духовный характер и наложил на него вновь лежавшую на нем некогда освежающую
печать мученичества. Раздраженный христианами, император со строгостью наказывает
их, но его наказания оказывают совершенно неожиданное для него действие. Его
бывшие школьные товарищи, тот самый Григорий, у которого не хватало мужества
для решительных действий, который заботился только о „своем небольшом кружке,
своей родне", который не имел ни силы, ни способностей к чему-либо большему, —
и тот самый Василий, который „изучал мирскую мудрость в своем имении",
восстают теперь против него, „аки львы", сильные перенесенными ими преследованиями»
(Там же. С. 81—82).
1 ...во времена царствования Наполеона III. — Т. е. в период Второй империи
во Франции (1852—1870 гг.).
2 А он ведь тоже был племянником своего дяди. — Брандес проводит
ироничную аналогию: Август был внучатым племянником Юлия Цезаря, Наполеон III —
племянником Наполеона I Бонапарта.
3 Вольтер под его именем прославлял Фридриха Великого... — Речь идет
о Фридрихе II, прусском короле в 1740—1786 гг., некоторое время
покровительствовавшем Вольтеру. Ср. с высказываниями Брандеса на эту тему в приведенном
выше (с. 729—730) письме к Ибсену от 7 августа 1871 г.
4 ...а Штраус высмеивал Фридриха Вильгельма IV. — Брандес имеет в виду
брошюру Давида Штрауса «Романтик на троне цезарей, или Юлиан Отступник»
(1847), в которой стремление Юлиана повернуть историю вспять, возродив древнее
язычество, косвенно уподобляется попыткам романтически настроенного
(впоследствии признанного безумным и низложенного) Фридриха Вильгельма IV, прусского
короля в 1840—1857 гг., полностью восстановить средневековые порядки: Strauss D.-F.
Примечания
733
Der Romantiker auf dem Throne der Cäsaren, oder Julian der Abtrünnige. Manheim,
1847. См. краткий отзыв Ибсена об этой брошюре в письме драматурга к
Фредерику Хегелю от 12 июля 1871 г.: наст, изд., с. 652.
5 ...или, если говорить в духе Ибсена, в этом было его призвание. — В
данном случае Брандес пользуется датским словом «Kald» («призвание»), которое, как
аналогичные ему английское «calling» и немецкое «Berufung», имеет религиозную,
именно для протестантов наиболее важную, коннотацию, связанную с
представлением о поставленной Богом задаче. Тема призвания является одной из важнейших
в драматургии и поэтическом творчестве Ибсена 1850—1860-х гг.
6 ...и с отвагой львов вступили с ним в борьбу. — В уподоблении Григория
Назианзина и Василия Кесарийского львам чувствуется ответная ирония Брандеса,
вызванная столь же ироничным уподоблением Ибсеном своего героя ветхозаветному
пророку Даниилу, спускающемуся в ров со львами (см.: наст, изд., с. 663,
примеч. 35).
7 По аналогии со Скуле в драме «Борьба за престол»... — В исторической
драме Ибсена «Борьба за престол» (1863) провозгласивший себя монархом ярл
Скуле противостоит законному королю Хокону, стремящемуся положить конец
племенным распрям и сделать норвежцев единым народом. Скуле терпит поражение не
только потому, что сомневается в своих правах на корону, но и потому, что его
деяния вступают в противоречие с новыми велениями времени, постигнутыми Хоконом.
8 ...нетерпеливое желание Юлиана покончить с книжной премудростью. —
Неприятие кабинетной замкнутости, книжной учености, оторванной от «живого
дела», от бурь и волнений окружающей действительности, — один из лейтмотивов
литературно-критических выступлений Брандеса начала 1870-х гг. Является, видимо,
одной из причин, по которым критик воспринял ибсеновского Юлиана как свое
искаженное отражение (см. выше, с. 731).
9 ...если только бесхарактерность не является единственной характерной
чертой героя. — В своем критическом замечании Брандес несомненно опирается на
классический постулат Аристотеля, лишь в том случае допускавшего
непоследовательность в поведении драматического персонажа, если таковая составляет основную
сущность его характера: «Четвертый же пункт, — чтобы он (характер. — А. Ю.)
был последователен. Даже если изображаемое лицо непоследовательно и таким
представляется его характер, то в силу последовательности его должно представить
непоследовательным» (Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957. С. 88).
10 ...только вера в Провидение, но никак не наука, может привести к
детерминизму такого рода. — Т. е. характерная для различных протестантских
конфессий вера в предопределение, основанная в первую очередь на учении Лютера
о «рабстве воли» (подробнее см.: наст, изд., с. 547—549). Для Брандеса такая вера
являлась неотъемлемой чертой религиозного миропонимания в целом, которому
критик, склонявшийся в те годы к позитивизму, неизменно противопоставлял научный
взгляд на мир.
734
Приложения
11 ...(мормоны в наши дни убедительно показали это)... — Мормоны —
американская секта, основанная Джозефом Смитом около 1830 г. и позднее
неоднократно подвергавшаяся преследованиям за установление полигамии как религиозного
закона.
12 Ведь наша датско-норвежская поэзия также не слишком жалует
греческую мудрость. — Брандес подразумевает традицию, сложившуюся не без влияния
Серена Киркегора, который был склонен резко противопоставлять христианскую
культуру античной.
13 Подобно тому как в «Каланусе» Палу дана-Мюллера эпоха, породившая
Аристотеля, представлена лишь слабоумными философами и всякого рода
прихлебателями... — Действие драматической поэмы Фредерика Палудана-Мюллера
«Каланус» (1854) разворачивается в эпоху Александра Македонского. Суетному
миру греческого язычества противопоставлен в ней образ индийского отшельника
Калануса, в финале добровольно принимающего смерть во имя искупления и таким
образом косвенно соотнесенного Палуданом-Мюллером с образом Христа.
14 ...век, достигший кульминации в Ипатии... — Ипатия (370—415) —
знаменитая женщина-математик и философ-неоплатоник, ревностная защитница
язычества, растерзанная в Александрии толпой фанатично настроенных христиан.
Упоминанием об Ипатии Брандес намекает на то, что не только христиане страдали
в ту эпоху за свои убеждения, вступая таким образом в косвенную полемику с автором
дилогии.
15 ...пророчество мистика о «третьем царстве», в котором сольются
воедино эллинский и иудейский дух. — По всей вероятности, формулировка Брандеса
указывает на главный источник идеи «третьего царства» — мечту Генриха Гейне
о синтезе «эллинского» и «назарейского» начал.
16 ...как «Deus caritatis» в финале «Бранда». — Брандес имеет в виду слова,
которыми завершается драматическая поэма Ибсена «Бранд»: «Он есть — Deus
caritatis!» (CC, II, 380).
17 ...разве что в «Фаусте» Гете, в той сцене, где хор в церкви звучит в
ответ на стенания и мольбы Гретхен. — Речь идет о сцене двадцатой («Собор») из
первой части трагедии Гете.
18 ...примерно такое же, как от «Пера Гюнта». — Отношение критика к
«Перу Гюнту» было весьма неоднозначным. В своей обширной статье о творчестве
Ибсена, написанной в 1867 г., Брандес, не отрицая ряда художественных достоинств
произведения, с досадой восклицал: «Какое множество великих и прекрасных сил
потрачено даром на такую неблагодарную тему!» (Брандес Г. Собр. соч. Т. 1.
С. 55). См. также: наст, изд., с. 726—727, примеч. 8.
19 ...(соответствующее четвертому действию «Пера Гюнта»)... —
Четвертое действие драматической поэмы Ибсена вызвало у Брандеса самое категоричное
неприятие и с идейной, и с художественной точек зрения (см.: Брандес Г. Собр. соч.
Т. 1. С. 55, 57).
Примечания
735
Николай Бердяев
ГЕНРИХ ИБСЕН
(С. 508)
Впервые: Три юбилея (Л. Толстой, Генрих Ибсен, Н. Федоров) // Путь: Орган
русской религиозной мысли. Париж, 1928. № 11. С. 82—88.
Эта небольшая статья Николая Александровича Бердяева (1874—1948)
несомненно относится к лучшему из всего, что до сих пор написано об Ибсене русскими
авторами. Имя норвежского драматурга нередко встречается на страницах книг
Бердяева, однако лишь в этой статье, написанной для редактируемого им журнала к
столетию рождения Ибсена, философ дал его творчеству целостное толкование.
1 Он имел огромное значение в духовном кризисе, пережитом мною в конце
прошлого века, в моем освобождении от марксизма. — Подразумевается период
1898—1900 гг., предшествовавший ссылке Бердяева в Вологду за участие в
деятельности «Киевского союза борьбы за освобождение рабочего класса». В своей
книге «Самопознание» (опубл. 1949) философ вспоминал об этом периоде:
«Именно в это время у меня начался внутренний переворот, который я определил бы как
раскрытие для меня новых миров, как усложнение духовной жизни и обогащение
новой эмоциональностью. (...) во мне все более и более возрастало чувство
потустороннего, трансцендентного. Меня все более и более отталкивало миросозерцание,
довольствующееся посюсторонним, замкнутым кругом земного мира. Большое
значение в то время имело для меня чтение Ибсена. Ибсен глубоко вошел в меня и
остался для меня любимым писателем, как Достоевский и Л.Толстой. То, что
называли моим индивидуализмом, мое обостренное переживание личной судьбы, было
более всего связано с Достоевским и Ибсеном. В это же время я читал Ницше,
которого очень пережил и которым переболел. Читал также символистов. Все это меня
отдаляло от революционной марксистской среды, с которой я, впрочем, никогда не
сливался» (Бердяев Н. А. Самопознание: (Опыт философской автобиографии). М.:
Книга, 1991. С. 124).
2 ...«Нору», «Теду Габлср», «Привидения»... — Имеются в виду драмы
Ибсена «Кукольный дом» (1879), «Хедда Габлер» (1890), «Привидения» (1881).
3 ...прежде всего в «Пере Гюнте», потом в «Бранде»... — Драматические
поэмы Ибсена «Пер Гюнт» (1867) и «Бранд» (1866).
4 ...отчасти во «Враге народа»... — «Враг народа» — драма, созданная
Ибсеном в 1882 г.
5 ...и в заключительных драмах его творческого пути «Строителе Солънесе»
и «Когда мы, мертвые, пробуждаемся». — «Строителем Сольнесом» (1892)
открывается последний этап в творчестве драматурга, завершившийся
созданием «драматического эпилога» «Когда мы, мертвые, пробуждаемся» (1899) и
нередко характеризуемый как «символистский». Первым, кто выделил последние
736
Приложения
пьесы Ибсена в отдельную группу, был французский переводчик произведений
драматурга граф Мориц Прозор. У Ибсена такой подход не вызвал возражений (см.:
ПСС, IV, 517), хотя накануне первой публикации «Когда мы, мертвые,
пробуждаемся» он сказал, отвечая на вопрос журналиста, что «эпилог» служит завершением
серии пьес, начинающейся «Кукольным домом» (см.: SV, XIX, 226).
6 ...и эвдемонистической морали... — Эвдемонизм — принцип истолкования и
обоснования морали, согласно которому счастье является высшей целью
человеческой жизни.
7 ...лучше всего характеризуется словосочетанием «аристократический
радикализм». — Бердяев пользуется широко известной характеристикой, которую дал
Георг Брандес идейной позиции Фридриха Ницше в своей статье «Аристократический
радикализм» (1889), посвященной немецкому мыслителю. После поражения
революции 1905 г. философ применял эту характеристику к своим собственным воззрениям
(см.: Бердяев Н. А. Самопознание: (Опыт философской автобиографии). С. 135).
8 Поэтому любовь к «дальнему» ведет к отрицанию любви к
«ближнему». — Очевидная отсылка к главе «О любви к ближнему» из книги Фридриха
Ницше «Так говорил Заратустра» (1883—1885). Ср.: «Вы жметесь к ближнему, и
для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему
есть ваша дурная любовь к самим себе. (...) Выше любви к ближнему стоит любовь
к дальнему и будущему (...). Будущее и самое дальнее пусть будет причиною твоего
сегодня: в своем друге ты должен любить сверхчеловека как свою причину. Братья
мои, не любовь к ближнему советую я вам — я советую вам любовь к дальнему»
{Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2. С. 43—44).
9 ..как «Бранд», который в значительной степени скопирован с Кирхегард-
та... — Речь идет о Сёрене Киркегоре, фамилию которого Бердяев
«германизировал» , поскольку не владел датским и был знаком с его произведениями по немецким
переводам. Бердяев повторяет утверждение, бывшее общим местом в скандинавской
литературной критике XIX в., что часто вызывало неудовольствие драматурга,
который считал Киркегора «чересчур кабинетным агитатором» (ПСС, IV, 646).
Однако в решении этого вопроса Ибсен мог выказывать и большую покладистость:
«Не совсем верно, будто главною моделью для Бранда или чем-то в этом роде
послужил мне Серен Киркегор; суть в том, что изображение человеческой жизни,
целью которой было служение идее, всегда в известном смысле будет совпадать
с жизнью Киркегора» (ПСС, IV, 325). Но даже категорично отрицая всякую связь
между образом Бранда и датским мыслителем, Ибсен невольно подтверждал ее
указаниями на вдохновленного киркегоровскими идеями пастора Ламмерса (ср.
воспоминания Уильяма Арчера о разговоре с Ибсеном зимой 1882 г.: «Я заговорил с ним
о Киркегоре, и он заявил, что все это вздор, будто Бранд имеет что-либо общее
с Киркегором. Он сказал, что всегда в определенной мере пользуется моделями, а
человеком, который стал чем-то вроде модели для Бранда, является некий пастор
Ламмерс» — SV, XIX, 163). См. также: наст, изд., с. 528—529.
Примечания
737
10 ...максималистический принцип «все или ничего». — Принцип «все или
ничего» принадлежит ибсеновскому Бранду. Бердяев ошибочно приписывает его Кир-
кегору, выдвинувшему иную формулу: «или — или». Однако русский философ
по-своему прав, поскольку в обоих случаях предполагается обязательность
бесповоротного экзистенциального выбора, придающего цельность человеческой личности.
11 «Бог, Он — Deus caritatis». — Вариант перевода последней реплики
драматической поэмы «Бранд».
12 И он говорит, что жить — значит бороться с троллями души. —
Бердяев основывается на известнейшем четверостишии Ибсена, написанном в 1878 г. и
к началу XX в. переведенном на множество языков:
At leve er — krig med trolde
i hjertets og hjemens hvælv.
At digte, — det er at holde
dommedag over sig selv.
(SV, XIV, 461)
Жить — значит вести войну с троллями
В глубинах сердца и мозга.
Творить — означает вершить
Страшный Суд над самим собой.
«Dommedag» буквально означает «день Страшного Суда».
13 «Женщина с моря» есть символ притяжения бесконечности. — Ассоциация,
связанная с образом Элиды Вангель — героини драмы Ибсена «Женщина с моря» (1888).
14 ß женщине раскрывает он и демонизм, и святость. — Вполне возможно,
что эта мысль возникла у Бердяева под впечатлением от образа Ребекки Вест из
драмы «Росмерсхольм», как раз сочетающего в себе эти противоположности.
15 Один из типов ибсеновской женщины есть модернизированная
валькирия. — В германо-скандинавской мифологии валькирии — относящиеся к дисам
(низшим женским божествам) девы-воительницы, подчиненные верховному богу
Одину (Вотану) и решающие судьбы героев в битвах. В восприятии современников
Бердяева образ валькирии ассоциировался преимущественно с образом Брюнхильды
из тетралогии Рихарда Вагнера «Кольцо нибелунга» (1854—1874). Среди ибсе-
новских героинь наиболее близкой типу валькирии является Иордис из драмы
«Воители в Хельгеланде» (1858), которая создавалась на основе «Саги о Вёльсунгах»
(сер. XIII в.), послужившей одним из источников и Вагнеру. Вполне возможно, что
под «модернизированной валькирией» Бердяев подразумевает героиню драмы
Ибсена «Хедда Габлер», образ которой косвенно соотнесен драматургом с образом
Иордис. Другим вариантом «модернизированной валькирии» может служить
Хильда Вангель из «Строителя Сольнеса», само имя которой отсылает к одной из
валькирий (Хильд) в средневековом скандинавском эпосе.
738
Приложения
16 Творчество Ибсена принадлежит эпохе символизма. — Замечание,
связанное с преобладавшим в России на рубеже XIX—XX вв. восприятием Ибсена как
символиста или автора, близкого к символизму (подробнее см.: Шарыпкин Д. М.
Скандинавская литература в России. Л., 1980. С. 281—284; Юрьев А. А.
Творчество Хенрика Ибсена в восприятии русских символистов II Взаимосвязи и
взаимовлияние русской и европейских литератур: Материалы Международной научной
конференции. СПб., 1999. С. 362—368).
17 Тут Ибсен очень приближается к русским ожиданиям третьего
откровения Духа Св\ятого/. — Подразумевается широкий круг представлений,
восходящих к древнему хилиазму и весьма характерных как для раннего периода
религиозной философии Бердяева, так и для всего русского
«религиозно-философского ренессанса» начала XX в. Преломление идеи «третьего царства», какой она
предстает в ибсеновской дилогии, наиболее заметно в романе Д. С. Мережковского
«Смерть богов (Юлиан Отступник)» (1896; первонач. назв. «Отверженный»),
составившем первую часть его трилогии «Христос и Антихрист» (1896—1905).
Одним из первых на связь этого произведения с «Кесарем и Галилеянином» указал
Георг Брандес в 1903 г. (см.: Брандес Г. Мережковский II Брандес Г. Русские
впечатления. М., 2002. С. 288—290). Наиболее вероятно, что Мережковский, не
оставивший прямых свидетельств о своем знакомстве с дилогией Ибсена, впервые
прочел ее в одном из немецких переводов, появившихся в 1888 г. Для сопоставления
идейно-художественных концепций Ибсена и Мережковского имеет значение
признание, сделанное русским писателем в 1914 г.: «Когда я начинал трилогию „Христос и
Антихрист", мне казалось, что существуют две правды: христианство — правда о
небе, и язычество — правда о земле, и в будущем соединении этих двух правд —
полнота религиозной истины. Но, кончая, я уже знал, что соединение Христа с
Антихристом — кощунственная ложь; я знал, что обе правды — о небе и о земле — уже
соединены во Христе Иисусе, Единородном Сыне Божием, Том Самом, Которого
исповедует вселенское христианство, что в Нем, Едином, — не только совершенная,
но и бесконечно совершаемая, бесконечно растущая истина, и не будет иной, кроме
Него. Но я теперь также знаю, что надо было мне пройти эту ложь до конца, чтобы
увидеть истину. От раздвоения к соединению — таков мой путь, — и
спутник-читатель, если он мне равен в главном — в свободе исканий, — придет к той же истине»
{Мережковский Д. С. Поли. собр. соч.: В 24 т. М., 1914. Т. 1. С. VI).
18 Проблема творчества, всю жизнь мучившая Ибсена, наиболее обострена
в «Строителе Сольнесе» ~ И тут Ибсен обличает собственный титанизм. —
Это размышление Бердяева о «Строителе Сольнесе» (по признанию, сделанному
им в книге «Самопознание», его любимой ибсеновской драме) свидетельствует
о кардинальном религиозном переосмыслении фрагмента из ранней статьи философа
«Борьба за идеализм» (1901): «Ибсеновский строитель Сольнес совершает
реалистическую работу, это символ научного реализма в теории и трезвого социального
реализма на практике. Прекрасный образ Гильды символизирует собой философский
Примечания
739
идеализм в теории и идеалистический дух практики жизни. Отныне Сольнес и Гильда
пусть строят вместе и строят самое великое, самое чудное в мире — „воздушные
замки на каменных фундаментах". Сольнес — слуга Гильды, он ее строитель и,
повинуясь ее призыву, он должен добраться до самой верхушки „башни". Когда Сольнес
начнет строить высокую „башню" и Гильда получит наконец свое „королевство" —
золотые мечты человека осуществятся» (Бердяев Н. A. Sub specie aetemitatis: Опыты
философские, социальные и литературные (1900—1906). СПб., 1907. С. 34).
19 Эта проблема особенно близка русскому сознанию. — Проблема, о которой
говорит Бердяев, имела большое значение как для русских религиозных философов,
так и для идеологов «младосимволизма». В связи с творчеством Ибсена ее наиболее
обстоятельно рассматривал Андрей Белый в своих статьях «Театр и современная
драма» (1907) и «Кризис сознания и Генрик Ибсен» (1910). См.: Белый А.
Критика. Эстетика. Теория символизма: В 2 т. М., 1994. Т. 2. С. 21—44, 149—194.
КРАТКАЯ ХРОНОЛОГИЯ
ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА ХЕНРИКА ИБСЕНА
1828 Рождение Ибсена 20 марта в Шиене в семье Кнуда и Марихен
Ибсен.
1835 Переезд семьи из Шиена в усадьбу Венстеп.
1843 Конфирмация.
1844—1850 Переезд в Гримстад и работа там помощником аптекаря.
1850 Издание первой драмы «Катилина» и переезд в Кристианию (ныне
Осло). Премьера драмы «Богатырский курган» на сцене «Кристиа-
ния-театр» (издана в 1854 г.).
1851—1857 Переезд в Берген и служба в должности второго режиссера и
драматурга в бергенском «Норвежском театре».
1852 Поездка в Копенгаген, Берлин, Гамбург и Дрезден для изучения
театрального искусства.
1853 Премьера пьесы «Иванова ночь» в бергенском «Норвежском театре»
(издана посмертно в 1909 г.).
1855 Премьера пьесы «Фру Ингер из Эстрота» в бергенском
«Норвежском театре» (издана в 1857 г.).
1856 Премьера пьесы «Пир в Сульхауге» в бергенском «Норвежском
театре» (издана в этом же году). Помолвка с Сюзанной Туресен.
1857 Премьера пьесы «Улаф Лильекранс» в бергенском «Норвежском
театре» (впервые издана в немецком переводе в 1898 г., на языке
оригинала — в 1902 г.). Назначение директором «Норвежского театра»
в Кристиании.
1858 Женитьба на Сюзанне Туресен. Премьера пьесы «Воители в Хель-
геланде» на сцене «Норвежского театра» в Кристиании (издана
в этом же году).
Краткая хронология жизни и творчества Хенрика Ибсена 741
1859 Рождение сына Сигурда, в будущем известного дипломата.
1862 Прекращение деятельности на посту директора «Норвежского
театра». Издание «Комедии любви» (первая постановка состоялась в Крис-
тиании в 1873 г.).
1863 Издание пьесы «Борьба за престол» (первая постановка состоялась
в Кристиании в 1864 г.).
1864—1868 Переезд в Рим и жизнь в Италии.
1866 Издание драматической поэмы «Бранд» (первая постановка
состоялась в Стокгольме в 1885 г.).
1867 Издание драматической поэмы «Пер Гюнт» (первая постановка
состоялась в Кристиании в 1876 г.).
1868—1875 Жизнь в Дрездене.
1869 Издание комедии «Союз молодежи» (первая постановка состоялась
в том же году в Кристиании). Поездка в Стокгольм. Поездка в
Египет на открытие Суэцкого канала.
1871 Издание книги стихотворений.
1873 Издание драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» (первая
постановка состоялась в Лейпциге в 1896 г.).
1874 Поездка в Кристианию.
1875 Издание драмы «Катилина» в новой редакции (первая постановка
состоялась в Стокгольме в 1881 г.).
1875—1878 Жизнь в Мюнхене.
1877 Издание пьесы «Столпы общества» (первая постановка состоялась
в Копенгагене в этом же году).
1878 Жизнь в Риме.
1879—1880 Жизнь в Мюнхене.
1879 Издание пьесы «Кукольный дом» (первая постановка состоялась
в Копенгагене в этом же году).
1880—1885 Жизнь в Риме.
1881 Издание драмы «Привидения» (первая постановка состоялась в
Чикаго в 1882 г.).
1882 Издание пьесы «Враг народа» (первая постановка состоялась в
Кристиании в 1883 г.).
1884 Издание пьесы «Дикая утка» (первая постановка состоялась в
Бергене в 1885 г.).
1885 Поездка в Норвегию.
1885—1891 Жизнь в Мюнхене.
1886 Издание пьесы «Росмерсхольм» (первая постановка состоялась
в Бергене в 1887 г.).
1888 Издание пьесы «Женщина с моря» (первая постановка состоялась
в Кристиании в 1889 г.).
742
Приложения
1890 Издание пьесы «Хедда Габлер» (первая постановка состоялась
в Кристиании в 1891 г.).
1891—1906 Жизнь в Кристиании.
1892 Издание пьесы «Строитель Сольнес» (первые постановки состоялись
одновременно в Берлине и Тронхейме в 1893 г.).
1894 Издание пьесы «Маленький Эйольф» (первая постановка состоялась
в Берлине в 1895 т.).
1896 Издание пьесы «Иун Габриэль Боркман» (первая постановка
состоялась в Гельсингфорсе в 1897 г.).
1898 Торжественное празднование семидесятилетнего юбилея Ибсена
в Кристиании, Копенгагене и Стокгольме.
1899 Издание драматического эпилога «Когда мы, мертвые,
пробуждаемся» (первая постановка состоялась в Кристиании в 1900 г.).
1900 Первый удар.
1906 Смерть Ибсена 23 мая в Кристиании.
СОДЕРЖАНИЕ
Кесарь и Галилеянин. Всемирно-историческая драма {перевод Ф. X. Золотаревской
под редакцией И. П. Куприяновой и А. А. Юрьева) 5
Часть I. Отступничество цезаря. Драма в пяти действиях 7
Часть II. Император Юлиан. Драма в пяти действиях 107
Росмерсхолым. Драма в четырех действиях {перевод А. В. и П. Г. Ганзен под редакцией
И. П. Куприяновой и А. А. Юрьева) 235
ДОПОЛНЕНИЯ
I. Из литературного наследия Хенрика Ибсена 309
Сон {перевод Ф. X. Золотаревской) 309
Сомнение и надежда {перевод Ф. X. Золотаревской) 310
Рудокоп {перевод П. Н. Мамонова) 311
Светобоязнь {перевод Ф. X. Золотаревской) 313
К моему другу, революционному оратору {перевод В. Г. Адмони) 314
II. Из творческой истории публикуемых драм Хенрика Ибсена {перевод Ф. X.
Золотаревской под редакцией И. П. Куприяновой и А. А. Юрьева) 315
Подготовительные материалы к драматической дилогии «Кесарь и Галилеянин» 315
Подготовительные материалы к драме «Росмерсхольм» 414
III. Из истории восприятия ибсеновской драматургии 462
Арне Гарборг. «Кесарь и Галилеянин» Хенрика Ибсена. Критическое исследование
{перевод Ф. X. Золотаревской под редакцией И. П. Куприяновой и А. А. Юрьева) . . 462
Георг Брандес. Хенрик Ибсен: «Кесарь и Галилеянин», всемирно-историческая драма
{перевод Ф. X. Золотаревской под редакцией И. П. Куприяновой и А. А. Юрьева ) . . . . 499
Николай Бердяев. Генрих Ибсен 508
ПРИЛОЖЕНИЯ
А. А. Юрьев. Между Светом и Тьмой. (Мистериальная традиция в творчестве Хенрика
Ибсена) 517
Примечания {сост. А. А. Юрьев) 649
Краткая хронология жизни и творчества Хенрика Ибсена {сост. А. А. Юрьев) 740
Научное издание
ХЕНРИК ИБСЕН
КЕСАРЬ И ГАЛИЛЕЯНИН
РОСМЕРСХОЛЬМ
Утверждено к печати
Редакционной коллегией серии «Литературные памятники»
Редактор издательства Т. А. Лапицкая
Художник Е. В. Кудина
Технический редактор Е. И. Егорова
Корректоры Ю. Б. Григорьева, Т. С. Павлова, А. К. Рудзик и Е. В. Шестакова
Компьютерная верстка Т. Н. Поповой
Лицензия ИД № 02980 от 06 октября 2000 г. Сдано в набор 25.10.05.
Подписано к печати 25.04.06. Формат 70 X 90^6- Бумага офсетная. Гарнитура академическая.
Печать офсетная. Усл. печ. л. 56.4. Уч.-изд. л. 53. Тираж 2000 экз. Тип. зак. № 3207. С 76
Санкт-Петербургская издательская фирма «Наука» РАН
199034, Санкт-Петербург, Менделеевская линия, 1
E-mail: main@nauka.nw.ru
Internet: www.nauka.nw.ru
Первая Академическая типография «Наука»
199034, Санкт-Петербург, 9 линия, 12
ISBN 5-02-027022-9