/
Автор: Фомичев Н.А.
Теги: художественная литература философия повесть история философии исторические повести
ISBN: 5-08-000886-5
Год: 1989
Текст
80 к
(Древнее повествование очевидца)
МОСКВА
«ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА»
1989
ББК84Р7
Ф76
Фомичев Н. А.
Ф76 Не заслоняй мне солнце, царь! (Древнее пове-
ствование очевидца): Повесть/Худож. Н. Беля-
ева.—М.: Дет. лит., 1989.— 175 с ил.
ISBN — 5—08—000886—5
Книга рассказывает о древнегреческом философе, ученике
основателя школы киников Антисфена — Диогене Синопском
404—323 гг. до н. э. Диоген проповедовал наивный материа-
лизм, призывал вести умеренный образ жизни. В повести Дио-
гену противопоставлен воспитанник философа Аристотеля,
честолюбивый завоеватель Александр Македонский (356—
323 гг. до н. э.). Сюжет повести построен на фактах, отражен-
ных в сочинениях древних историков.
4803010201-512
Ф----------------
М 101(03)—89
314-89
ББК84Р7
ISBN - 5-08-000886-5
© Николай Фомичев, текст, 1989
© Н. Белаева, иллюстрации, 1989
ПРЕДИСЛОВИЕ
«...Когда Диоген грелся на солнце в Крании*1, Александр, оста-
новившись над ним, сказал: «Проси у меня, чего хочешь». Диоген
ответил: «Не заслоняй мне солнце...»
Так древнегреческий писатель конца II —начала III в. н. э. Дио-
ген Лаэрций описал ставшую знаменитой встречу нищего философа
Диогена из Синопы и молодого царя Македонии Александра.
Именно эти две исторические личности являются героями предла-
гаемой вашему вниманию повести Н. А. Фомичева.
Имя Александра Македонского, блестящего полководца древ-
ности, покорителя великой Персидской державы, хорошо известно
всем. О Диогене большинство современных читателей знает только
то, что он жил в глиняной бочке и днем с фонарем в руках искал
Человека. Что же свело вместе на страницах этой повести столь раз-
ных и во многом противоположных друг другу людей? Может ли
быть основанием для этого их случайная и мимолетная встреча, до-
стоверность которой отрицается многими учеными, считающими
рассказ об этой встрече вымыслом позднейших последователей
философии Диогена? Чтобы попытаться ответить на этот вопрос,
необходимо вспомнить время, эпоху, в которую жили нищий фило-
соф и великий завоеватель.
Недолог б>1л период расцвета греческих государств в V в.
до н. э. Этот расцвет был связан с победоносной войной небольших
греческих государств — полисов против крупнейшего государства
того времени — Персидской державы. В ходе пятидесятилетней
борьбы на полях сражений и в морских битвах греки отстояли право
на свободу и независимость. Центром борьбы против персов были
Афины, они же возглавили военно-политический союз, в который
входило почти 200 греческих государств.
Большинство греческих полисов имело небольшую территорию,
центром политической, экономической и религиозной жизни в таком
государстве был город. Проживали в этих государствах от 10 до
200 тысяч жителей, причем гражданами, политами, были далеко не
все. Например, афинским гражданином считался только тот человек,
у которого отец и мать были гражданами Афин. Таким образом, из
200 тысяч жителей Афин только 25—30 тысяч имели политические
права; из политической жизни государства были исключены рабы,
иноземцы — метеки, женщины. В Греции были полисы с демократи-
ческим и олигархическим политическим устройством. В демократи-
ческих полисах реальная политическая власть принадлежала боль-
шинству гражданского населения, в олигархических полисах —наи-
1 Объяснение слов, отмеченных *, смотри в конце книги.
5
более зажиточным слоям граждан. В демократических Афинах выс-
шим законодательным органом было Народное собрание, которое
принимало решения по всем важнейшим вопросам внутренней и
внешней политики государства, где каждый гражданин полиса имел
право высказывать свое суждение по любому вопросу. Всеми делами
в полисе заведовали выборные должностные лица — магистраты.
Гражданин избирался на должность сроком на один год, причем в
конце срока он должен был отчитаться за свою деятельность перед
Народным собранием. В течение жизни каждый из афинян не-
сколько раз исполнял те или иные должностные обязанности. Армия
и флот, отстаивающие интересы полиса, комплектовались только из
граждан. Для того чтобы поддерживать сплоченность гражданского
коллектива, государство проводило в жизнь целую программу
социального обеспечения беднейших слоев граждан. Официальные
религиозные культы, традиции, мораль служили прежде всего укре-
плению монолитности гражданского коллектива перед лицом сосед-
них государств, неграждан и рабов. Крепкий гражданский коллек
тив был базисом экономического и культурного расцвета греческой
цивилизации в V в. до н. э.
С конца V в. до н. э. Греция ввергается в пучину глубокого кри-
зиса. Это время в исторической науке принято называть периодом
кризиса полисной системы в Древней Греции. Начинается этот
период Пелопоннесской войной , в которую оказались втянуты
практически все государства Греции, и завершается в 30-х гг. IV в.
до н. э. подчинением Греции Македонским царством.
Причин этого кризиса было много, но главной причиной было то,
что в результате войн с негреческими народами, которых греки
называли варварами, в результате торговли с периферийными обла-
стями античного мира на рынки Древней Греции стало поступать
большое количество рабов. Широкое применение рабского труда, с
одной стороны, способствовало расцвету греческой экономики, а с
другой — разрушало основы полисной организации. Труд рабов по-
степенно вытеснял труд свободных граждан из различных сфер про-
изводства, способствовал их разорению и обнищанию, увеличива-
лась разница между уровнем жизни бедных и богатых граждан. Бед-
ные, используя органы демократии, все настойчивее требовали
помощи от государства, в их среде получали распространение
иждивенческие и паразитические настроения. Зажиточные слои все
меньше были склонны тратить свои деньги на помощь бедным, они
стремились отстранить от политической власти широкие слои
«нахлебников», склонялись к установлению олигархического строя.
Во многих полисах Греции прошла целая серия политических пере-
1 Война между Первым Афинским морским союзом, который возглав-
ляли Афины, и Пелопоннесским союзом во главе со Спартой за политиче-
ское преобладание в Греции с 431 по 404 гг до п. э.
б
воротов, сопровождавшихся жестокой расправой со своими полити-
ческими противниками.
Все большую угрозу для греческих рабовладельцев представ-
лял постоянно растущий класс рабов; традиционные органы по-
лисной власти уже не могли обеспечивать достаточно стабиль-
ную власть рабовладельцам. Еще одной важной проблемой гре-
ческих государств периода кризиса стало наемничество. Многие
разорившиеся граждане были вынуждены покидать свою родину и
шли служить наемниками в армию чужих государств. Полисы,
лишаясь граждан, теряли значительную часть своей собствен-
ной армии и были вынуждены сами прибегать к услугам наемни-
ков, которыми двигала не идея защиты Родины, а жажда наживы.
Наемники часто во время войны переходили на сторону врага,
вмешивались в политическую борьбу внутри полиса, иногда способ-
ствовали приходу к власти тиранов. Начиная с Пелопоннесской
войны в Греции не прекращалась борьба за преобладание одного
полиса над всеми остальными, шла так называемая борьба за гегемо-
нию. Греция истекала кровью в этой бессмысленной междоусобной
борьбе, затухнуть которой не давала ловкая политика Персидской
державы.
Кризисные явления коснулись и духовной жизни греческого
общества. Все более широкое распространение среди различных
слоев населения получали такие настроения, как разочарование в
жизни, уход от политической активности, жажда чувственных удо-
вольствий (пессимизм, аполитичность, гедонизм), скептическое
отношение к традиционной религии и морали. Духовный кризис
получил наиболее яркое свое оформление в некоторых философских
направлениях, особенно в кинизме1. Самым ярким представителем
кинической философии был Диоген.
Диоген родился в конце V в. до н. э. в городе Синопе на южном
берегу Черного моря. Покинув свой родной город, в 80-х гг. IV в.
до н. э. он прибыл в Афины, где стал учеником первого философа
кинизма Антисфена. В течение своей жизни Диоген много стран-
ствовал по всей Греции, проповедуя идеи киников. Как повествует
предание, во время одной из своих поездок он был захвачен пира-
тами и продан в рабство богатому коринфянину Ксениаду. Именно к
этому периоду относится большинство известий о жизни Диогена, в
том числе и рассказ о его встрече с Александром Македонским.
После смерти Диогена его образ стал излюбленным в произведениях
кинической литературы последующих веков.
Киническая философия стала выражением протеста беднейших
1 Наименование этого философского течения связано с названием гимна-
сия Киносарг («Белая собака»), где излагал свое учение основатель кинизма
Антисфен. Противники называли его учеников «киниками», что означает
«собаки».
7
слоев гражданского населения, метеков, рабов против современного
им общества, где все отчетливее проявлялось стремление к наживе и
роскоши, где все ярче зияли язвы нищеты и бесправия. Кинизм был
попыткой отрицания низами античного общества отвергнувшего их
мира. Киники старались сохранить достоинство и уважение к самим
себе в любых жизненных обстоятельствах. Они подчеркивали цен-
ность каждой человеческой личности, отрицали законность порабо-
щения человека человеком, стремились показать людям бессмыслен-
ность их погони за богатством, положением в обществе, осуждали
кровопролитные войны. Особенностью кинической философии было
то, что, в отличие от представителей других философских направле-
ний, которые в основном рассуждали о принципах своих философ-
ских систем, киники стремились всей своей жизнью воплотить свои
философские идеалы. Конечно, в образе жизни киников было много
такого, что существенно расходилось с общепризнанными нормами,
шокировало окружающих людей. Своими часто вызывающими по-
ступками киники пытались привлечь внимание к своей философии.
Помимо положительных черт в их философской системе были и
существенные слабости: отказ от реального улучшения условий
жизни людей, низведение потребностей личности до биологически
необходимого уровня. Киники были сильны в своем отрицании
недостатков общества, однако их философия не могла изменить
существующий мир. Слабые стороны кинизма не мешают нам
уважать личности, представляющие киническую философию, их
идеалы сохранили свое гуманистическое значение и в современную
эпоху.
В этот кризисный период киники предложили выход, приемле-
мый лишь для отдельных членов общества, но не решавший проблем
греческого общества в целом. Лучшие умы Греции предлагали свои
проекты выхода из кризисного состояния. Платон, Аристотель и
другие крупные философы этого времени создавали проекты идеаль-
ного государства, в котором должны были быть устранены все про-
тиворечия современного им общества. В массе разнообразных пред-
ложений сначала почти незаметной оказалась идея афинского ора-
тора Исократа о совместном походе греков на Восток, с тем чтобы
свои трудности разрешить за счет других народов. Однако именно
этой идее пришлось стать решающей в ходе исторического про-
цесса.
Поход на Восток и покорение народов были осуществлены Алек-
сандром Македонским. Став царем в 18 лет, к 33 годам он стал вла-
стителем почти всей ойкумены1. В 334 г. до н. э. его войска перепра-
вились в Малую Азию; в трех грандиознейших сражениях древ-
ности—при Гранике, при Иссе, при Гавгамелах —Александр разбил
персидское войско, в течение нескольких лет покорял бескрайние
1 Ойкумена — по представлениям греков, населенная часть земли.
8
земли Средней Азии и сделал попытку проникнуть в глубь Индии.
Десятилетний поход завершился в 324 г. до н. э. возвращением
Александра и его армии в Вавилон, который он сделал центром
своей мировой державы.
Александр Македонский бесспорно обладал решительностью,
смелостью, волей, полководческими способностями, что вопло-
тилось в его легендарных успехах, но он был также человеком
жестоким, коварным и беспощадным. Еще в юности Александр
устранил всех претендентов на царский престол, жестоко подавил
сопротивление восставших греческих городов, беспощадно рас-
правлялся с любой оппозицией в армии и в кругу своих приближен-
ных.
Армия Александра во время Восточного похода оставляла за
собой пепелища разрушенных городов и селений, десятки тысяч
убитых и порабощенных жителей. Счастье, которое обещал грекам и
македонцам Александр, покупалось ценой крови завоеванных наро-
дов.
Не случайная встреча в пригороде Коринфа столкнула Алек-
сандра Македонского и Диогена, а разница в их подходе к одной из
основных проблем всех эпох —как сделать человека счастливым:
либо ограничить до минимума свои личные потребности, либо от-
нять все необходимое у другого человека. Противоположным было
их отношение к вопросу о личности человека: Диоген полагал, что
все люди, в том числе и самый последний раб, во всем равны друг
другу, а Александр видел во всех людях только своих подданных.
К личности Александра очень часто обращались писатели более
поздних эпох, его стремительный образ вдохновлял не одно поколе-
ние завоевателей. Но и скромный облик Диогена, мудреца, жившего
в бочке, служил не только предметом насмешек, а утешал и поддер-
живал в трудную минуту тысячи обездоленных бедняков и рабов в
эллинистических государствах и в Римской империи.
В повести вы встретитесь с большим числом персонажей; это —
ученики Диогена, сторонники и приближенные Александра Маке-
донского. Большинство из них являются реальными историческими
личностями. Автор на основании данных исторических источников,
используя специальную научную литературу, воссоздает облик той
далекой эпохи, а там, где источники не сохранились, воображение
автора дорисовывает картину.
Итак, предоставляем слово одному из главных героев повести,
Стребу из Аканфа...
А. Стрелков
Свободное и глубокое мышление, которое
стремится к уразумению жизни, и пол-
ное презрение к глупой суете мира — вот
два блага, которых никогда не знал чело-
век. И вы можете обладать ими, хотя
бы вы жили за тремя решетками. Дио-
ген жил в бочке, однако же был счастли-
вее всех царей земных.
А. П. ЧЕХОВ
ПРЕДИСЛОВИЕ ПОВЕСТВОВАТЕЛЯ
[BigfaiiGiofsi
вать меня Стреб. Я был воспитанником
историка Каллисфена, того, кто, боготворя
Александра Македонского, сопутствовал
ему в походах, а после за одно лишь слово
правды был им казнен.
Тогда-то и бежал я из лагеря Александра — не столько из страха
грозившей мне расправы, как в ужасе от злодеяний человека, кото-
рым восхищался прежде, как и мой воспитатель Каллисфен.
Бежал я в Коринф, к Диогену-кинику, молва о праведной жизни
которого тем больше влекла к нему мое сердце, чем больше оно
отвращалось от безрассудства царя. И, прибывши в Коринф в месяце
гамелионе третьего года Сто тринадцатой олимпиады1, неотлучно
находился я с тех пор при Диогене, хотя учеником его меня не при-
знавали. Ибо, проповедуя учение киников о воздержании, их нищен-
ский облик я отвергал: в драный хитон*, надеваемый на голое тело,
не рядился, землю босыми ногами не попирал, а ходил в сандалиях,
с нищенской сумой не таскался, подаянием не жил, а зарабатывал на
1 Январь 326 г. до н. э.
10
хлеб насущный воспитанием сына коринфского гончара Дамона. За
подобный образ жизни был я прозван, с легкой руки философа Ари-
стотеля, «антисфеновцем», от имени Антисфен, который, хотя и
основал движение киников, жил, подобно учителю своему, Сократу,
не под открытым небом, а квартируя у хозяина и по праздникам,
бывало, щеголял в сандалиях.
Однако, как бы там меня ни называли, киником или антисфенов-
цем, это несущественно, ибо речь пойдет не обо мне, а об учителе
моем, Диогене, о его бескровной битве за умы своих современников,
эллинов. Противниками же Диогена выступали людское невежество
и алчность, богатеи и властители и величайший из них — Александр
Македонский. Об этом духовном сражении нищего философа с вла-
стелином полумира и намерен я вести рассказ. Кто же вышел побе-
дителем из этого сражения, пусть судят те, кто прочтет мое пове-
ствование, написанное так, как это было на самом деле, ибо волей
судьбы был я очевидцем происшествий, о которых поведу рассказ.
Это говорит вам Стреб, кого, наверно, боги сподобили родиться
одновременно с царем Александром1, воспитываться вместе с ним
при дворе, а сбежав от него, прожить вблизи Диогена три лета и
закрыть ему в Коринфе глаза,— в тот самый день, когда в Вавилоне
скончался царь Александр. Взялся я за эти записки во имя справед-
ливости, ибо только она, как говаривал Диоген, «дает душе несрав-
ненный покой». А разве это справедливо, что человек, творивший
зло кровавого насилия над множеством народов, возвеличен, как
бог? Ему уже в детстве возводили статуи; сам несравненный Лисипп
был его придворным ваятелем. Историки и литераторы до сих пор
поют ему хвалы. А имя другого, кто войны и насилия уподоблял
безумию, кто собственным образом жизни убеждал, что «доброде-
тель не в словах, а в делах», кто восславлял не власть имущих, а сво-
боду духа человеческого, равенство людей —перед единым богом,
Природой, такого замечательного человека если иногда и вспоми-
нают, то не иначе как с присовокуплением слов «безбожник», «бол-
тун», «нечестивец», «хулитель», «попрошайка», «похабник», и самый
лучший из эпитетов, которого он был удостоен,— «чудак».
О первом, благодаря писаниям придворных летописцев, все
знают всё: от названий лакомств, которыми его потчевала мать,
Олимпиада, до последнего приказа его, уже умирающего, выступить
войскам походом в Аравию. О втором же вообще уже мало что пом-
нят, кроме нескольких непристойных анекдотов о нем. А нынешние
юноши, даже кончившие гимнасий, довелись спросить у них о Дио-
гене, ничего умнее не ответят, что это нищий чудак, который жил в
бочке, днем бродил с фонарем, ища какого-то человека, и однажды
удостоился беседовать с самим Александром Македонским. Вот и
всё, что скажут.
1 В 356 г. до п. э.
И
А ведь этот «нищий чудак» был велик в своих деяниях не меньше,
чем царь Александр в своих. Кто истинно достоин изумления — тот
ли, кто, родившись в царской семье и воспитанный светлейшим из
умов, Аристотелем, блистал образованием и вкусом столь же, сколь и
многие другие образованные современники, или, человек происхож-
дения самого незавидного, к тому же беглый воришка, кто самосо-
вершенствовался до такой высокой меры, что даже Платон назвал
его «Сократом», хотя и «безумствующим»? Кто истинно достоин
уважения — употребивший свои знания и разум на разжигание често-
любивых и порочных помыслов или укротитель собственных стра-
стей? Кто достоин благодарности людей — покоритель народов,
шагавший к трону самодержца полумира через горы трупов и крова-
вые реки, или открыватель пути в добродетельный мир, покорявший
сердца современников, лучших из них, примером собственной пра-
ведной жизни? Кто из двух могущественней — кто во всеоружии
своих многочисленных войск штурмовал города или кто, вооружен-
ный только ясной головой, сражался с человеческими пороками?
И наконец, чье наследие важней — эфемерные завоевания Алек-
сандра, тут же, по смерти царя, разорванные на куски алчными диа-
дохами*, или же бессмертное, годное для всех народов учение Дио-
гена о сущности здоровой воздержанной жизни, учение, негромкую
славу которого продолжаем мы, его ученики? И ежели должно при-
знать, что личность Диогена заслуживает уж во всяком случае не
меньшего внимания, чем личность Александра, то признаем и дру-
гое: что сопоставить деяния двух этих людей есть намерение не
только разумное, но и похвальное.
Стреб из Аканфа?
isisraj
Глава первая
У ПРОКРУСТОВА ЛОЖА
ISJol5llc!IS151
Диогене, прозванном в Элладе киником —
собакой, я слыхивал еще мальчишкой, когда
учился в гимнасии, кое-что рассказывал о
нем мой воспитатель Каллисфен. Впервые
же видеть его самого, Диогена из Синопы*,
мне довелось близ Херонеи* в ночь после кровопролитной битвы, в
которой царь Филипп II, отец Александра, разбил аптимакедонские
войска, после чего и сделался владыкой всей Эллады.
Царский лагерь праздновал победу, когда в шатер Филиппа
ввели некоего подозрительного бродягу, похожего на лазутчика. Его
положили на «растягивающую скамью», напоминающую прокру-
стово* ложе. Только Прокруст, как гласит легенда, удлинял низко-
рослых пленников ударами молотка, как удлиняют в кузнице
железо, а на этой «скамье» жертву, привязав за руки и ноги к укреп-
ленным впереди и сзади воротам, удлиняли накручиванием на ворот
канатов до тех пор, пока казнимый не заговаривал или не отдавал
душу богам. Так вот, старик, которого положили на растягивающую
скамью, и оказался Диогеном...
Рассказ, однако же, прерву: дабы понятно было, как оказался я
при дворе царя и почему Филипп Македонский пошел войной на
Грецию.
Когда мой отец, торговец рыбой, и моя мать в одночасье умирали
от холеры, поразившей наш Аканф, призвали они соседа и дальнего
родича нашего Каллисфена и упросили его взять меня, отрока, на
воспитание. И вскоре он увез меня в Македонию, будучи приглашен
туда родным своим дядей, философом Аристотелем, который воспи-
тывал царевича Александра.
13
Поселились мы вдали от царского дворца, возле селения Миеза, в
просторной усадьбе, окруженной дикой рощей. И нам — сотовари-
щам Александра по играм, юношам из знатных семей — надлежало
быть возле царевича от пробуждения его до отхода ко сну. И здесь
уместно будет сказать, что все мы, сверстники Александра, ценили в
нем открытость нрава, дружелюбие и мужество, с которым он сно-
сил тяготы нашего спартанского воспитания. А что это были за
тяготы, можно представить, вспомнив главный завет нашего дядьки,
старого воина Леонида: «Лучший завтрак — ночной поход, а лучший
ужин —скудный завтрак».
Самой же заметной чертой царевича, отличавшей его от всех
остальных, было стремление к первенству всегда и во всем, будь то
воинские состязания, охота на свирепых кабанов или горных медве-
дей или упражнения в палестре*. Аристотель поощрял в нем это
стремление, находя его божественным и повторяя —не только для
нас, учеников, но и для себя: «Да не убоится человек создать бес-
смертное и божественное!» Такого рода цель называл учитель
«аретэ», что значит «доблесть». А путь, ведущий к аретэ, именовал
«пбтос», что означает «побуждение», «влечение». К тем, кто достиг
аретэ, причислял Аристотель Геракла, Диоскуров, Ахилла и Аякса*
и других героев, кто, рискуя жизнью, достигал высокой цели.
И видел я не раз, как, услышав эти имена, зажигался Александр, и
взгляд его походил на блещущие молнии. И, желая, видно, подра-
жать Гераклу, кто, будучи еще младенцем, задушил двух змей, царе-
вич, еще не достигши даже семнадцати лет, решился одолеть пер-
вую ступень на возвышенном пути к аретэ. Когда отец его Филипп
двинулся походом на Восточные Балканы, Александр, управлявший
в это время Македонией, покорил дерзнувших на восстание медов*,
а их столицу, давая выход молодому задору, повелел назвать в честь
себя Александрополь.
То было первое сражение, в котором и ему, и нам, его сверстни-
кам, пришлось участвовать с оружием в руках —в соседстве, ко-
нечно же, с опытными воинами, и помню, как Александр, в окруже-
нии телохранителей, как барс кидался в гущу схватки, так что щито-
носцы едва успевали менять ему щиты, разбитые дубинами медов.
Вот почему два лета спустя Филипп, гордившийся удалью сына,
не только взял его с собой в поход на Элладу, но и доверил ему
отряд конницы гетайров*. Ну а в свиту юношей, сопровождавших
Александра, зачислен был и я.
Если бы меня, тогдашнего Стреба-юнца, спросить, зачем Филипп
ведет войска в соседние земли, я бы сказал: желая благодетельство-
вать эллинам. И в самом деле, в одних городах Эллады правил
народ, а в других властвовали олигархи*, и города без конца между
собой враждовали. Обескровленное войнами, государство нужда-
лось в единении, дабы устоять против набегов варваров и самых
могущественных из них —персов. К тому же шел он по приглаше-
14
нию афинских олигархов, утверждавших, что ключ к спасению
Эллады —в великой личности, и просивших в письме к Филиппу
прийти и быть правителем. И мы, придворные царевича, верили
тогда, что никого достойнее отца царевича в мире не найти. Ведь
Филипп, следуя завету македонских царей, не только высоко поста-
вил в государстве творения девяти муз* эллинов, но и великими
делами снискал себе славу.
Разве это не он, убеждали мы друг друга, не Филипп, совсем еще
юным царедворцем сумел заручиться расположением Афин и сосед-
них государств, дабы успешней противостоять угрозам варваров с
востока, запада и севера? Разве это не Филипп, будучи всего-навсего
опекуном малолетнего наследника трона Аминты, за доблесть был
избран всевойсковым собранием царем Македонии? Разве не
Филипп призвал искуснейших изобретателей Сицилии, создавших
по его заказу дальнобойную артиллерию и осадные машины, каких
еще мир не знал? Разве не Филиппу македоняне обязаны совершен-
ствованием фаланги, взаимодействующей с тяжелой конницей и лег-
ковооруженной пехотой? И разве, наконец, не Филипп, как полково-
дец, никогда не падал духом и даже отступал с умом, чтобы, по соб-
ственному выражению, «подобно барану, сильнее ударить рогами»?..
Так кому же быть спасителем Эллады, как не Филиппу?
И так же рассуждал я, Стреб, будучи юнцом. Теперь же, умуд-
ренный жизнью, сказал бы я другое: «Прав греческий оратор Демос-
фен, называя Филиппа тираном и варваром». Да и как иначе назо-
вешь «освободителя», усеявшего поле, где он встретился с «осво-
божденными», близ города Херонеи, тысячами эллинов, пронзенных
и иссеченных?
«Освободитель» же в ночь после битвы, восседая на походном
троне, под сенью кроваво-красного шатра, озаренного пылающими
факелами и светильными чашами, в диадеме, украшенной драгоцен-
ными каменьями, благосклонно внимал поздравлениям. А вокруг
толпилась ликующая знать, полководцы, придворные поэты и мы,
юные сподвижники царевича, во главе с ним самим.
— О, богородный Филипп! — взывал к царю поэт, в то время как
другой подхватывал нотой повыше:
— О ты, великий сын Македонии!
А третий вторил первым двум, крыльями раскинув руки в сто-
рону Филиппа:
— К тебе, кто воцаряет мир между народами могуществом меча,
народов глас!
После чего все трое хором возгласили:
Славь победу, Македония!
Всесильная Эллада у ног твоих
Простерлась, освободитель-царь!
Славься! Славься! Славься!
15
И тут, как водится, протрубили фанфары...
Стыдно признаться, но в эти минуты ложного торжества я, изу-
чавший логику Аристотеля, даже вопросом не задался: кому нужна
и нужна ли эта кровавая победа и не разумней ли ее оплакать,
нежели праздновать? Нет, этот напыщенный ритуал даже исторг из
глаз моих слезы восторга, как и у моих товарищей. Мы пребывали в
большей радости, чем сам Филипп, привыкший к почестям: губы его,
осененные курчавыми усами и округлой бородой, сдержанно улыба-
лись, а взор прищуренных глаз со вздернутыми бровями был невоз-
мутим и тверд, как взор воина перед битвой. Тогда-то, помню, Алек-
сандр и сказал, обращаясь к Демарату, тому, кто подарил ему знаме-
нитого коня Буцефала:
— Еще одна подобная победа отца —и на мою долю ничего не
останется!
— О, мир велик, царевич!— последовал ответ, а мы, стоявшие
подле, заулыбались шутке Демарата.
Тут волей царя, приподнявшего длань, смолкли фанфары, стуше-
вались поэты, и взгляд Филиппа остановился на первом его полко-
водце, Парменионе, в парадной хламиде* вступившем в шатер.
— Филипп, посланцы покоренных городов просят лицезреть
тебя,— сказал суровый стратег.
— Пусть войдет посланец Афин,—распорядился Филипп.
Тогда, по знаку полководца, вошел высокий старик в белом
траурном1 хитоне и, приложив ладонь к груди, сказал:
— Ксенократ из Афин приветствует тебя, Филипп! —И когда
Филипп чуть качнул книзу головой, продолжал:— Благодарим тебя,
что ты не стал преследовать бегущих с поля сражения. Благодарим,
что отдал наших раненых...
— Мы, македоняне,— прервал его Филипп,— говорим с вами, элли-
нами, на одном языке и поклоняемся одним богам. Вот почему вы
можете рассчитывать на большее: я возвращу вам пленных и пепел
павших в битве. Все это вам доставят в Афины.
И, наклонением головы выразив благодарность, сказал Ксено-
крат:
— Нам хотелось бы знать твою дальнейшую волю. Какая участь
ожидает эллинов?
— Передай Афинам: междоусобица препятствовала миру в
Элладе. Вы получили мир в битве со мной. Отныне я запрещаю
вражду городов, правят ли в них олигархи или народ. И —награж-
даю свободой от податей. Вы же, из каждого города, отрядите мне
ополченцев — для защиты Эллады от варваров. И передай еще: пра-
вители городов, принявшие мои условия, пусть съедутся ко мне в
Коринф. Туда я направляюсь, дабы навечно быть избранным гегемо-
ном всей Эллады, кроме Спарты. Ее я решил оставить в покое... как
1 Траурным цветом у эллинов был белый.
16
и она меня...—Тут царь слегка усмехнулся1.—А на прочих непокор-
ных обрушится мой меч! Я все сказал.
— Передам, как сказано, царь,— ответил Ксенократ.— Прощай,
Филипп! — И, приложив руку к груди, быстро вышел.
Полководец Парменион, вздохнув, заметил:
— Что и говорить, Филипп, тебе досталась нелегкая победа...
— Большие победы легкими не бывают,— возразил Филипп.
— Клянусь Гераклом, ты прав! — подхватил Парменион.—Подоб-
ного сражения не выигрывал ни один полководец, будь то египтя-
нин, ассириец или перс. Да и юный царевич не посрамил тебя, госу-
дарь. Жаль, что ты не видел, с какой отвагой он врезался с конницей
гетайров в хваленую фиванскую фалангу и разбил ее!
Филипп, гордившийся сыном, сказал:
— Знаю, это он решил исход сражения на левом фланге.
Тут взоры обратились на царевича, потупившего взгляд, и
Филипп продолжал:
— Вот тебе моя награда, Александр: возглавишь торжественное
шествие в Афины с пленными и пеплом павших!
— Благодарю, отец! — сказал Александр, и все зарукоплескали.
— Живописцы и ваятели! — возвысил голос царь.
И, выступив вперед, трое придворных эллинов поклонились ему.
— Битву при Херонее повелеваю увековечить! Для чего изгото-
вить картины и золоченые статуи. Они должны изображать меня и
Александра вместе с богиней Афиной* на олимпийской колеснице.
Это будет мой дар городу состязаний в силе и ловкости — Олимпии.
Пусть все узнают, кто наследует мой царский трон!
— Исполним, государь! — ответили художники и, почтительно
отступив, стали разглядывать Александра, как будто видели его в
первый раз.
Телом же был царевич не больно красив: шея и плечи слегка
искривлены, на скулах и подбородке — темный пушок; лоб, как у
Филиппа, морщинистый и узковатый; зато белизной лица, осенен-
ного темным курчавым волосом, напоминал он девицу, а взглядом —
молодого ястреба.
Тогда-то, видимо желая потешить царя, приблизился к трону пол-
ководец Антипатр, тоже в парадной хламиде, и сказал:
— Государь! По моему приказу схвачен бродяга. Он налил
в пифос* смолы, поджег ее и в самый разгар сражения покатил
эту огненную бочку по линии сражения наших гоплитов с эллина-
ми, мешая тем и другим. Мы думали, что это невменяемый, поэтому
и не прикончили его. Но когда я к нему пригляделся, то понял:
допросить его должен ты сам, государь! Не иначе как он лазут-
чик!
— Ввести! — приказал Филипп.
1 Спарта соблюдала нейтралитет в этой войне.
17
По хлопку Антипатра ввели высокого пленника, связанного по
рукам; кроме набедренной повязки, ничего на нем не было. И был он
головой старик — морщинистый, седобородый, а статным мускули-
стым сложением — зрелый атлет. И пока мы рассматривали его с
удивлением, Антипатр продолжал:
— Взгляни на него, государь! Такое сложение сродни бывалому
войну!
— Благодарю тебя, Антипатр!— заговорил вдруг узник муже-
ственным и красивым голосом и низко поклонился полководцу.
— За что? —спросил тот подозрительно.
— За то, что ты предоставил мне возможность увидеть самого
алчного человека.—И он посмотрел на Филиппа.
Ропот негодования пробежал среди нас, стоявших у трона.
Стражник по знаку Антипатра замахнулся на узника плетью, но
Филипп, сдвинув брови, вскричал:
— Стойте!.. Эй, палач!
И когда вбежали, в красном одеянии, палач с подручным, метнул
глаза на узника:
— Ложе этому негодяю!
Тогда-то из темного угла шатра и выволокли палачи на свет рас-
тягивающую скамью, опрокинули на нее старика и, протянув канаты
от рук и ног его к воротам, стали вытягивать пленника.
— Кто ты и откуда? — повелительно спросил Филипп, а пала-
чи уже так натянули канаты, что они дрожали, как натянутые
струны. Старик же, стиснув зубы и закрыв глаза, молча сносил
пытку.
— Кто ты, я спрашиваю?!— грозно повторил Филипп, но узник
молчал.
— Ты почему не отвечаешь царю?!— возмутился Антипатр.
И тогда старик, превозмогая муки, сказал:
— Чтобы все видели, что я неподвластен никаким царям.
Тут многие придворные возмущенно зашумели, а Филипп прика-
зал палачам:
— Прибавить за дерзкий язык!
И палачи так натянули канаты, что в наступившей тишине услы-
шали мы хруст костей казнимого. И Александр, не спускавший глаз
с пленника, негодующе закричал:
— Довольно, отец! Ведь он же старик!
— Это лазутчик персов, а не старик! — оборвал его Филипп.
— Несчастный! — вырвалось у царевича, и я увидел страдание на
юном лице, такое же, какое чувствовал сам.
Казнимый же голосом, искаженным болью, возразил царевичу:
— Несчастен тот, кто не в силах снести несчастье. А я, как
видишь, сношу...
И тут мой воспитатель Каллисфен, состоявший при дворе
Филиппа летописцем, громко вскричал:
18
— Клянусь Гераклом, я его узнал!
И Филипп, сделав знак палачам остановить вращение воротов,
посмотрел на Каллисфена:
— Кто он?
— Это Диоген, государь. Тот самый бродяга-мудрец, которого,
как ты помнишь, зовут собакой, как и его учеников.
— Ты уверен в этом? —с сомнением спросил Филипп.
— Да, государь! Мы с Аристотелем не только видели его в
Афинах, но и беседовали с ним. Так отвечать может только Дио-
ген.
— Отпустить! — приказал палачам Филипп.—С мудрецами я не
воюю.
И когда старика, освободив от пут, поставили на ноги к столбу с
горящей на нем светильной чашей, он, к нашему изумлению, нашел
в себе силы улыбнуться и, покосившись на прокрустово ложе, ска-
зать:
— Хорошее средство против радикулита...
И от этой мрачной шутки разгладились лица всех, кто сочувство-
вал старику.
— Почему ты не назвал свое имя, Диоген? — продолжал допрос
Филипп, когда палачи уволокли за собой пыточное ложе.
— А зачем я должен был тебе его называть? — спросил мудрец.
— Тогда бы я остановил казнь.
— Выходит, только имя достойно уважения, а старость нет? —
насмешливо спросил Диоген.
— Глядя на тебя, не скажешь ведь, что ты старик,— не без смуще-
ния ответил царь.—Сколько тебе?
— Семьдесят седьмое лето.—И, заметив удивление на наших
лицах, прибавил, улыбаясь: — Все, кто хочет сохраниться так же, как
я, пусть идут ко мне в ученики. И ты, Филипп, брось свою диадему и
ступай за мной: я научу тебя воздержанной жизни. Она продляет
жизнь.
И Филипп, ценивший шутку, спросил:
— Диоген —это, кажется, «богорожденный»?
— Да,—сказал мудрец.—Только прозвище у меня собачье —
киник.
— За что же тебя прозвали собакой?
— За то, что я лаю на праздных и огрызаюсь на злых.
Смех послышался в нашей толпе придворных, и Филипп, усмех-
нувшись, сказал:
— Я наслышан о тебе, Диоген. И прямо скажу: больше дурного.
Ты был фальшивомонетчиком, когда жил в Синопе.
— Когда-то я и в постель мочился,—ответил Диоген, развеселив
всех.
— И все же,—с улыбкой продолжал Филипп,—видимо, не зря
граждане Синопа присудили тебя скитаться?
19
— Ну и что? —усмехнулся мудрец.—А я их —киснуть в Сицопе.
К тому же, скитаясь по Элладе, я подражаю царю персов, который
зимой живет в Вавилоне, в Сузах или Бактрах, то есть в самых
теплых местах Азии, а на лето перебирается в Экбатаны Мидийские,
где воздух веет прохладой и лето похоже на вавилонскую зиму.
Так и я меняю свои пристанища в соответствии с временами
года.
— Ты не лишен остроумия,—признал Филипп.—Кое-кто говорит,
что ты притворяешься дурачком.
— Тем, кто так говорит,— ответил Диоген,— скажи, что они при-
творяются умными.
Снова все рассмеялись, после чего царь спросил:
— Неужто ты и вправду хочешь, чтобы все люди на земле пересе-
лились из своих домов в пифосы? Чтобы все жили, как ты живешь?
Тут рассмеялся уже Диоген и, покачав головой, спросил:
— А ты наверняка считаешь себя образованным человеком,
Филипп? Ведь у тебя при дворе сам Аристотель живет.
— Что ты этим хочешь сказать? —с неудовольствием спросил
Филипп.
— Тогда ты должен знать, что такое гипербола.
— Гипербола значит преувеличение,—ответил царь.
— Так вот, мой образ жизни — преувеличение, доказывающее, что
можно жить счастливо, довольствуясь малым. Я подражаю учителям
хора, которые дают хористам более высокую ноту с тем, чтобы те
придерживались нужного тона.
И озадаченный Филипп спросил:
— Почему же так много людей повсюду смеется над твоим чуда-
чеством?
— А над ними, может быть, смеются ослы; но это еще не доказы-
вает, что люди глупее ослов.
. — А теперь скажи: что ты делал на поле брани? Зачем ты мешал
сражающимся, раскатывая перед ними бочку с полыхающей смо-
лой?
— Еще раз хотел напомнить, что кровопролитие — зло.
Филипп же, усмехнувшись, сказал:
— Ты наивен, старик! До тех пор, пока существуют люди, они не
перестанут враждовать и грызть друг другу горло из-за добычи.
Помешать этому так же невозможно, как остановить вращение
солнца.
— Законы неба и природы вечны,— отвечал Диоген,— их изменить
нельзя. А законы жизни людей записаны в их головах. Их можно и
надобно переписать.
— И кто же это сделает? — насмешливо спросил Филипп.
— Разум! — отвечал мудрец.
И, рассмеявшись, Филипп сказал:
— Если ты так же почитаешь правду, как разум, тогда скажи:
21
о чем донесешь своим, когда я отпущу тебя? Только не забудь, что
вся ваша Эллада у моих ног!
И Диоген ответил:
— Я всем расскажу о твоей ненасытности!
Тут все примолкли, ожидая гневной вспышки царя, но Филипп
неожиданно рассмеялся:
— Ты дерзок, но храбр, мудрец! Это редкие качества. К тому же
ты правдив до безрассудства... Александр! — вдруг обратился он к
сыну, и царевич встрепенулся, блеснув глазами в сторону отца.— Вот
тебе мой завет: унаследуешь трон —держи при себе не только льсте-
цов, но и таких, как Диоген, кто правдив в любых обстоятельствах.
Ты понял? На всякий случай... чтобы тебя не занесло когда-нибудь.
— Да, государь,—почтительно ответил юный Александр.—Я так
и сделаю.
— Ты нравишься мне, Диоген,— снова посмотрел Филипп на муд-
реца.—Не хочешь ли остаться у меня? Советникам я плачу золотом.
— Золото я не люблю,— равнодушно ответил старик.— У него нез-
доровый цвет —желтый.
— В таком случае будь моим другом,—улыбнувшись, предложил
Филипп.
Диоген же спросил:
— А разве ты не знаешь, что властителю и друг подозрителен?
И, нахмурившись, сказал Филипп:
— Ладно, я отпущу тебя. Но прежде ты получишь награду. Пере-
числи убытки, которые ты понес в плену.
— Никаких,— сказал Диоген.— Верни мне только то, что всегда со
мной: пифос и суму.
— И это все? — изумился царь.
— Все! —сказал Диоген, направляясь к дверям.
Тут Филипп захохотал, и все мы, стоящие рядом, рассмеялись.
— Проводи ты этого чудака! — сказал Филипп Антипатру.—Вер-
ните ему ЕГО да не забудьте дать ему еды на дорогу.— И как только
Антипатр с Диогеном вышли, царь приказал, обращаясь ко всем: —
А теперь готовьте пир! И пусть затмит он роскошью пиры вавилон-
ских царей! Да славных танцовщиц побольше созовите!
ISlBfSJ
Глава вторая
РАССКАЗЫ КИНИКА ОНЕСИКРИТА
IBIslSIElalBI
ногие из нас, приближенных царя, восхити-
лись мужеством Диогена, и больше всех —
сдержанный Александр. Однажды —в пору
триумфальных шествий наших войск по
главным городам Эллады,—вспомнив Дио-
гена, он назвал его «Тесеем из Синопы». А на чей-то вопрос, почему
приравнивает он бродягу-старика гераклоподобному Тесею, отве-
тил: «Подобно этому герою, убившему Прокруста его же костедро-
бильным молотком, мудрец из Синопы одержал победу над моим
отцом собственным его оружием — стойкостью духа!»
Когда же —после избрания Филиппа гегемоном эллинов и
главным полководцем греко-македонских войск — возвратились
мы домой, поселившись уже не в Миезе, а в столице Македонии
Пелле, призвал Александр царского морехода Онесикрита, по
прозвищу Киник, и попросил его поведать нам историю своих
хождений к киникам и все, что знает о жизни Диогена и его
учении.
Жизнь в Пелле мч посвятили воинским упражнениям и изучению
наук, философии Аристотеля, равно как медицине и географии,
которым обучались у него же. С историей знакомил нас мой доброн-
равный воспитатель Каллисфен. К тому же частенько отлучались мы
для длительных походов к границам Македонии, дабы в покорности
держать соседних варваров. Так что досуг для встреч с Онесикри-
том бывал у нас не часто. Да и сам мореход, по приказу Филиппа
снаряжавший корабли для нашествия на персов и посему пропадав-
ший на верфи в устье реки Стримона, не всегда мог выбраться к нам
в Пеллу.
23
Был Онесикрит рыжебород, роста среднего, ходил, как все
моряки, вразвалку, а пристальным взглядом глаз, светившихся умом,
напоминал философа Аристотеля. Образ жизни вел Онесикрит кини-
ческий. Ходил все лето в трибоне, с наступлением холодов утеплен-
ном шкурой. Вина и браги, которую любили македонцы, не пил.
Пищу признавал одну только растительную. В разговоре был медли-
телен и краток. О Диогене отзывался он с почтительностью сына к
своему отцу. А когда, бывало, во время рассказов ловил на себе вос-
хищенный взгляд царевича, суровый лик морехода трогала едва
приметная улыбка.
...Собирались мы у ночного костра в распадке ближайшей
к Пелле горы тайком от Аристотеля, который не жаловал кинизм,
хотя в своей «Метафизике» упоминал об этом учении неодно-
кратно. К беседам с Онесикритом допускал Александр лишь самых
близких сверстников, знатных юношей и меня, Стреба из Аканфа.
Там, у костра, бросавшего красные тени на наши лица, и по-
вел рассказ Онесикрит — немного о себе самом, чтобы понятно
было, как пристал он к Диогену, а всего подробней о своем учи-
теле.
Онесикрит был родом с острова Эгина, который, как гласит о том
предание, опустошила некогда чума, и тогда Зевс-громовержец,
снисходя к мольбам царя Эгины, создал ему людей, самых исполни-
тельных и работящих —из муравьев (по-гречески «мирмекс»), отчего
всех жителей острова стали называть «мирмидоняне». Все родичи
Онесикрита и он сам были мореходами, а обоих своих сыновей он
обучал корабельному делу. И вот младший из них, юноша Андрос-
фен, приехавши морем в Афины, чтобы по наказу отца купить в
подарок матери дорогой тарентийской ткани, встретил на базаре
странствующего Диогена, в драном хитоне и с нищенской сумой на
плече, и до того был покорен его речами и образом жизни, кото-
рую вел мудрец, что так при нем и остался. Узнав о том у верных
людей, снарядил отец в дорогу старшего, Филиска, с приказом
разыскать и вернуть Андросфена домой. Сам же Онесикрит тем вре-
менем отправился как кормщик с купеческим судном к Понтийским
берегам*. А когда привел его назад в Эгину, не нашел под от-
чим кровом ни Филиска, ни Андросфена, а только их рыдающую
мать, ибо сыновья, как о том сообщали они в письме, «убедив-
шись в правоте учения Диогена-киника, пошли с ним по его сто-
пам» и от отцовского богатства отреклись, в чем и просили их про-
стить.
Раздосадованный Онесикрит собрался было в Афины на поиски
сыновей, когда прослышал, что киник Диоген сам пожаловал в
Эгину проведать каких-то родичей, а заодно, как передавали его
слова, «дабы узнать, насколько добродетельно живут эгинцы».
Он нашел его на базаре. Был Диоген чернобород, волосы имел
густые и курчавые. А грудь под дырявым хитоном бугрилась у него,
24
как у борца. Вот и пошел Онесикрит вместе с толпой зевак за Диоге-
ном, желая приглядеться к тому, кто совратил его сыновей с пути
истинного.
А было это во времена еще хуже теперешних, когда главен-
ствуют над нами диадохи, ибо — напомню, кто забыл,— некогда цве-
тущая Эллада, опустошенная Пелопоннесской войной и войсками
Филиппа, пришла в упадок. Многие разоренные земледельцы устре-
мились в Афины, а в городах хозяева мастерских, отогнав от себя
свободный ремесленный люд, заменяли его подешевевшими после
войны рабами. Так что многие из эллинов либо вынуждены были вер-
боваться наемными солдатами в соседние государства, либо, не
найдя занятий, превращались в бродяг, живущих воровством, а кто и
подаянием. И даже имущие граждане, лишенные права решать
судьбу своих городов, поскольку думали за них наместники
Филиппа, коротали дни, уединившись в домах или усадьбах, а иные
от нечего делать шли потолкаться на рыночную площадь. И так же,
как жители других городов, с утра до вечера толклись на пыльном
базаре праздные эгинцы, предаваясь суесловию, пересудам, увеселе-
ниям, винопитию.
Когда Онесикрит втесался в толпу, преследующую Диогена, тот
прошел мимо керамического ряда, где сверкали на прилавках
амфоры и горшки, а зазывалы скликали покупателей, свернув к пес-
чаной отмели. Отсюда открывался Саронический залив, такой же
голубой, как небо над ним.
— Эй, Диоген! — обратился к нему один из зевак, подмигивая
остальным.—Ты по какому делу на базар? Уж не собрался ли купить
себе новый пифос или хошь взамен своей измызганной сумы сторго-
вать поновее?..
— Ни то ни другое, приятель,— ответил Диоген своим звучным и
доброжелательным голосом.—Я заглянул сюда в поисках человека.
— Кого же именно ты разыскиваешь?
— Человека вообще, любезнейший,—уточнил Диоген, снимая с
плеча суму и опуская ее на песок.
— А мы что, разве не люди? — смеясь, возразил ему зевака —
Смотри, сколько нас тут!
— Как же, вижу толпу, а людей —пока что нет...
«Однако он не так прост»,—подумал Онесикрит, пока толпа
смеялась шутке мудреца.
А Диоген, не обращая внимания на толпу, совлек с себя полотня-
ный хитон, обнажив при этом загорелый мускулистый торс, растя-
нулся на солнце и, загребая руками, стал засыпать себя песком.
Зеваки, окружив его, потешались над ним, Онесикрит же удивленно
спросил:
— Диоген, разве тебе мало солнечного зноя, что ты решил во-
брать в себя еще и жар песка?
— Именно для того, чтобы быть нечувствительным к солнечному
25
жару, я принимаю больший жар,— возразил старик, продолжая зака-
пываться в песок.
— Выходит, ты закаляешь себя? — спросил Онесикрит.—А зачем
тебе это нужно? Ведь ты, насколько я знаю, не бегун, не дискобол и
не борец.
— Ошибаешься, приятель,—щурясь от солнца, сказал Диоген.—
Как раз я-то и есть настоящий борец.
— Что-то мы не слышали о таком!— возразил ему один из эгин-
Цев.
— А то, что ты собака, каждый знает!— подхватил второй.
Диоген же, спокойно переждав хохот, которым разразились
зеваки, сказал насмешливо:
— Ну да, ведь вы, конечно, считаете борцами только тех, кто
на потеху толпе мнет друг другу бока и норовит чувствитель-
ней ударить по главной принадлежности человека — голове, в
надежде водрузить себе на лоб прыщ славы — лавровый венок. Не
так ли?
— По-твоему, бывают еще и другие борцы? — спросил кто-то.
— Они-то, эти самые «другие», я полагаю, и есть истинные
борцы: те, кто борется с пороками. А поскольку это и мое занятие, я
причисляю себя к борцам!-С этими словами Диоген поднялся и,
отряхнув с себя песок, спросил: —Не ясно ли теперь, что для силы
духа, необходимой для такого рода занятии, нужна и не меньшая
телесная сила? —И, не дождавшись ответа, вскочил и побежал к
воде, как олимпийский бегун.
И пока он купался, ныряя в море, как дельфин, а толпа мирмидо-
нян злословила по его адресу, Онесикрит, немало повидавший
людей на белом свете, пребывал в недоумении, не решаясь опреде-
лить, чего же больше в Диогене: чудачества или мудрости? Однако
решил, что именно такой человек и мог вскружить голову его сыно-
вьям.
— Ишь ты, борец с пороками!— продолжали между тем злосло-
вить эгинцы.—Хотелось бы знать, каким это способом он борется с
ними?
— Известно каким — болтовней.
— Болтовня бывает разная,—вмешался Онесикрит, знакомый
многим из собравшихся.— И если она поучительна, почему бы нам не
послушать ее?
— В самом деле! — подхватил один из знакомцев его, которого
я назову Шутник.—Давайте притворимся, будто мы только и жаж-
дем его нравоучений! Уж то-то он тогда разговорится!
Так и условились, и когда Диоген, искупавшись и надев хитон с
сумой, пошел мимо керамического ряда к тени, которую бросала
рассохшаяся перевернутая барка, все поплелись за ним.
Диоген же при виде покупателей, глубокомысленно постукиваю-
щих по горшкам и амфорам, громко сказал:
26
— Хорошо ли звенят горшки, это всех заботит, а вот проверить,
верно ли живет человек, никому в голову не придет!
— Как раз об этом-то мы и хотели с тобой совет держать,— высту-
пил вперед Шутник, чтобы идти рядом с Диогеном.— Ведь уж ты-то,
верно, искушен в учении о праведной жизни, раз ты, по слухам, при-
общался мудрости у самого Антисфена.
— Что ж, потолкуем,— сказал Диоген, садясь в тени опрокинутой
барки на землю, и все сели кто как, кроме Шутника и еще одного
богатого бездельника, которым слуги подставили складные табуре-
точки.
— Но сначала,— остановил Диогена Шутник,— не мешает горло
промочить за наше знакомство!
И слуга по знаку Шутника, своего господина, подал каждому по
кружке и, откупорив амфору, наполнил их разбавленным вином1.
— Твое здоровье, Диоген! — сказал Шутник, и все принялись за
вино, от удовольствия покачивая головой и причмокивая.
Только один Диоген, держа полную кружку в руке, не пил, а
смотрел на пьющих с такой сожалеющей горечью, будто при нем
добровольно пили отраву, и, поймав этот взгляд, Онесикрит, не
допив, оторвался от кружки, желая знать, как будет пить сам Дио-
ген. Но мудрец из Синопы, подождав, не откажется ли кто от вина,
молча выплеснул из своей кружки под ноги.
— Безумец! Что ты делаешь?! — вскричал Шутник, сразу растеряв
свою шутливость.
— Ведь это самое дорогое в Элладе вино, лесбосское! — гневно
подхватил второй.
— А если бы я влил его в себя, разве оно бы не погибло? — посмот-
рел на них Диоген.—Только вдобавок еще и вред бы мне принесло.
А здесь,—показал он на мокрый песок,—оно никому не принесет
вреда... Здесь оно не способно возбуждать наши желания!
Все озадаченно промолчали, а Диоген сказал:
— Вот она, Харибда* наших желаний! — и при этом хлопнул Шут-
ника по его огромному брюху.
Зеваки разразились хохотом, Шутник покраснел, а Онесикрит
удвоил внимание.
— Алчность— матерь всех человеческих бед. Как слуги в рабстве
у своих господ, так люди в рабстве у своих желаний, потому что их
желания — бездонная бочка! Вот ты,—обратился Диоген к богатому
приятелю Шутника,— напялил на себя роскошную одежду и горд от
этого перед другими, кто одет скромнее, не так ли? —Богач угрюмо
нахмурился, а мудрец продолжал: —А случись тебе добыть
побольше денег, ты приобретешь себе ткань еще дороже, тарентий-
скую. А будь у тебя иная возможность, ты обернул бы свои телеса в
шелка, шитые золотом, лишь бы утолить свое тщеславие! А ты,—по-
1 Греки, как правило, пили вино, разбавленное водой.
27
смотрел мудрец на сидящего рядом,—судя по голодным взглядам,
какие ты кидаешь на своего богатого соседа, завидуешь ему и тайно,
наверно, помышляешь со временем перещеголять его своим богат-
ством. Ты завидуешь ему, а ведь зависть, как известно, разъедает
душу человека, как ржавчина железо!
Эгинцы зашумели —кто одобрительно, кто недовольно.
— А вот ты, приятель, наверняка ворочаешь большими делами! —
бросил взгляд в Онесикрита проницательный мудрец.— Разве не так?
Это видно по твоему исполненному властности лицу. А если учесть,
к тому же, что оно обветренно, то я не ошибусь, если скажу, что ты
какой-нибудь из знатных мореходов.
— Так оно и есть!— подхватил Шутник, радуясь, что укусы Дио-
гена жалят теперь не его.
— Да,—кивнул Онесикрит,—я мореход.
— Ну вот, видишь,— продолжал мудрец.— И если ты настолько же
честен, насколько тщеславен, тогда признайся, что в душе лелеешь
мечту о должности более высокой, чем та, которую ты занимаешь, и
случись, что тебя изберут навархом , ты с радостью начнешь вер-
шить военно-морские дела, а избери тебя в стратеги или архонты*,
ты тут же поспешишь занять и это высокое место, не задумываясь
даже, пригоден ли для него или нет.
— Ну нет! —прервал его Онесикрит.—Может быть, я и тщесла-
вен, но не до такой степени, чтобы занять чужое место!
— Ты говоришь так до тех пор, пока тебе его не предложили!..
Но каждый из вас, клянусь богами, какую бы должность он ни занял,
тотчас же начнет помышлять о месте более почетном, а значит, и
более доходном! И если бы явилась у кого-нибудь из вас малейшая
надежда сделаться властителем,—тут Диоген обвел сидящих сардо-
ническим взглядом,—ценой обычного для таких случаев кровопро-
лития и смены демократии всем ненавистной тиранией, вы пошли бы
и на это преступление, лишь бы утолить свое властолюбивое жела-
ние! И, захватив таким образом власть в родном государстве, вы ста-
нете мечтать о еще большей власти: над сонмом государств, а может
быть, и над всем миром! А поскольку утолить такие желания удается
очень немногим, все остальные, жаждущие того же самого,
мучаются и страдают уже от зависти к тем, кто этого достиг!.. Вот и
получается, что они-то, непомерные желания, и есть источник всех
несчастий!
Тут шум среди эгинцев настолько усилился, что Диоген возвысил
голос, как оратор, выступающий в Собрании:
— Но видят боги, что знание и мудрость человек употребляет не
чтобы всех освободить от алчных устремлений, а чтобы еще больше
изощрить ее, эту алчность, в поисках все больших наслаждений
плоти и большего тщеславия! Так не ясно ли, эгинцы, что все наши
страдания, еще раз повторю, происходят оттого, что люди слишком
многого хотят, слишком многому завидуют, а счастья ищут там, где
28
оно не бывает,— вовне, не зная и не понимая, что подлинное
счастье —в добродетели, то есть в нас самих!..
Диоген замолчал, не кончив проповеди, ибо гвалт эгинцев пе-
решел все пределы: размахивая руками, они возроптали с насмеш-
кой:
— Он хочет, чтобы мы отказались от естественных желаний!
— Ну да! А на жительство перебрались в пифосы!
— Этот нищий смеет уверять нас, что вода полезнее вина, а садо-
вая и огородная зелень здоровее, чем мясная пища!..
— Тише, граждане! Он же не все сказал! — пытался урезонить их
Онесикрит, но даже его перекрывавший шум ураганов голос утонул
в поднявшейся буче; эгинцы слышали только себя, крича во всю
глотку
— Это только скотина не имеет желаний, кроме одного — скотски
существовать!
— Жить, довольствуясь нищетой, как он сам! Да много ли он
дураков таких найдет!.
И тогда Диоген, лукаво подмигнув Онесикриту, громко начал
верещать по-скворчиному И сразу воцарилась тишина.
— Ну вот!— решительно вставая, сказал Диоген.—Разумную речь
вы слушать не желаете, а глупое верещание вас завораживает и при-
водит в восторг! Так стоит ли спорить с дурачьем! —И с этими сло-
вами направился к дороге.
— A-а, так мы дурачье! — возмутились эгинцы, кинувшись сле-
дом.—Безумец! Собака!
— Учить нас вздумал?!
И, прежде чем вмешался Онесикрит, какой-то лысый горожанин,
с палкой в руке, догнав Диогена, ударил его по спине. Диоген же,
резко обернувшись, сделал угрожающий наскок на лысого, и тот
шарахнулся назад.
— Хвалю твои волосы,—ткнул пальцем в его сторону Диоген,—
что они убежали с такой дурацкой головы!
Лысый невольно схватился за свою лысину, и все, покатываясь со
смеху, остановились.
— Теперь вам ясно,—сказал Диоген, обращаясь к толпе,—что
народу-то вас много, а людей среди вас не видать?!
Смех разом оборвался, кто-то нагнулся за камнем, но Онесикрит
властно сказал:
— Кто бросит камень в этого человека, будет иметь дело со мной,
Онесикритом!
И, догнав Диогена, он пошел с ним рядом, говоря:
— Я уважаю твое мужество и твою мудрость, Диоген. Но это не
дает тебе права отнимать у родителей детей.
— Кого ты имеешь в виду? — спросил мудрец, направляясь к
гавани.
— Андросфена и Филиска, братьев с Эгины. А я их родной отец.
29
— Как же, знаю: они мои ученики в Афинах.
— В таком случае прошу тебя вернуть их мне домой.
— Что ж,—сказал Диоген,—если взрослых людей ты считаешь
детьми, которыми дозволено распоряжаться, как вещами, то поез-
жай и забери их.
И поскольку Диоген собирался этим же днем отплыть в Афины,
Онесикрит решил сопровождать его.
Попутное судно, керкура*, с кое-каким товаром на борту и полу-
дюжиной торгашей, отчалило от гавани после полудня и, выбрав-
шись на просторы залива, взяло курс на Пирей*. И тут из-за гряды
скалистых рифов вылетела им навстречу пиратская гемола*, и
хозяин керкуры закричал, чтобы все путешественники вооружились
кто чем, чтобы дать пиратам отпор. Воинственный Онесикрит схва-
тился за нож, собравшись защищать не только себя, но и безоруж-
ного Диогена. Диоген же спокойно и не без любопытства взирал на
ловкий маневр, позволивший пиратам причалить к керкуре. И тогда
один из пиратов закричал пропитым голосом:
— Эй, вы, сдавайтесь! Всем вам даруем жизнь...
— За выкуп или рабство,—с хохотом подхватили остальные, а
было их тоже с полдюжины.
— Не трусь, ребята! — призвал своих хозяин керкуры.—Как
только эти разбойники прыгнут к нам на палубу, коли их ножами — и
дело с концом!
Но Диоген остановил его:
— Глупость городишь, любезнейший! Обороняться в нашем
положении —самоубийство! Разве ты не видишь, что пираты воору-
жены дротиками, разящими издали?
— A-а,—поглядел на него хозяин,—так ты, наверно, жаждешь
быть окованным цепями, старик?!
— Человеку дорога только одна свобода,—отвечал Диоген,—
душевная. А на душу оков не наложишь.
— А если они нас убьют? — спросил его Онесикрит.
— Для пиратов наши жизни —что товар для купцов,—отвечал
Диоген.—А какой же купец станет портить товар? Спрячь свой нож,
Онесикрит.
— Трус! — обозвал Диогена хозяин, но ответить тот не успел.
Послышался вопль перепрыгнувших через борт пиратов в
черных трибонах*. Хозяин, выхватив кинжал, ринулся им напе-
ререз, призывая к атаке своих двух матросов, но не успел он сде-
лать нескольких прыжков, как пал, сраженный дротиком. А матросы
и торгаши, бросив оружие, упали на колени в умоляющей
позе*.
— Безумная храбрость!— сказал Онесикрит по адресу хозяина,
лежащего на палубе с дротиком в сердце.
— Скорее, безумная жадность,—возразил ему Диоген,—Уж
больно ему не хотелось расставаться со своим добром...
31
Тут пираты, угрожающе покрикивая, кинулись обыскивать пасса-
жиров, отбирая кошельки. Онесикрит же и Диоген, не обращая вни-
мания на занесенные над ними тесаки, завернули убитого в кусок
парусины, перехлестнули веревкой и, только опустив его в море,
присоединились к пленникам.
Оковав всех цепями, пираты погнали оба судна на остров Крит*,
и, узнав об этом, Диоген спросил Онесикрита:
— Ты ходил когда-нибудь на Крит?
— Не приходилось,—ответил приунывший мореход.
— Так радуйся, что тебе предоставлен случай сделать туда бес-
платное путешествие!
По прибытии на этот остров обоих вместе, Диогена и Онеси-
крита, тут же, на борту, купил работорговец и отвел на близлежащий
невольничий рынок.
И вот, когда мореход изнывал от зноя, стоя в толпе рабов всех
цветов кожи, а рядом, словно дразня его, плескалось прохладное
море, Диоген весело улыбался. И, желая, видно, приободрить напар-
ника, он подмигнул ему и вдруг уселся на песок.
— Куд-да! — зарычал на него торговец в персидском халате и
белой чалме.—Кто тебя, сидячего, здесь увидит?!
— Почему же? —возразил Диоген.—Рыба лежит, а своего покупа-
теля находит!
Работорговец удивленно захохотал и дозволил сесть на песок
обоим рабам.
Тут Диоген, приободряя заморенных жарой невольников, закри-
чал на весь базар:
— Эй, люди! Вы что же носы повесили?.. Уж не потому ли, что не
в силах дольше слушать голодное урчанье собственного чрева?..
Ничего, это дело поправимое! — и, обращаясь к работорговцам, про-
должал: — Граждане наши хозяева! Послушайтесь голоса разума!
Ведь овец и поросят вы откармливаете на совесть, как и подоба-
ет делать рачительным владельцам, не так ли? Так не глупо ли
тогда человека, самого дорогого из животных, морить на продаже
голодом?!
В толпе послышался смех рабов и их хозяев, потому что шутку
любят все. И подобревшие работорговцы сказали: «А ведь, пожа
луй, их и в самом деле не мешает покормить!» И потянулись к не-
вольникам руки с ломтями хлеба, с сушеной рыбой, гроздьями
винограда и даже бурдюки с водой. Утолив слегка голод и жажду,
повеселевшие рабы со всех сторон благодарили сидящего Диогена
улыбками. Тогда его хозяин, снисходя к такому необычному рабу,
спросил:
— А что ты умеешь делать, старик?
— Я? — переспросил Диоген, отправляя в рот остатки поданных
ему оливок.— Властвовать людьми!
Торговец захохотал:
32
— Ты, конечно, шутишь?
— Нисколько.
— Да кто же купит раба, который корчит из себя господина?
— Как раз такого-то купят всех быстрей,— ответил Диоген.— Ведь
обычный раб не в диковинку. Впрочем, ты можешь сам в этом убе-
диться, стоит только тебе объявить обо мне.
— Нет уж! Если хочешь, сам о себе объявляй. А я погляжу, что из
этого выйдет!
И, опять подмигнув приободренному мореходу, поднялся Дио-
ген и громко закричал, медленно поворачиваясь в стороны:
— Граждане! Кто хочет купить себе хозяина?! Кто хочет купить
хозяина, спешите сюда!
Все вокруг потешались, но тут к Диогену приблизился какой-то
пожилой человек в голубом хитоне и, смеясь, спросил:
— Уж не ты ли и есть хозяин, продающий себя?
— Представь себе, это я! —гордо ответил Диоген.
— А я,—вмешался здесь работорговец,—хозяин этого «хозяина»!
Беру за него три мины!
Покупатель сомнительно покачал головой, собираясь отойти, но
Диоген задержал его:
— Это совсем не дорого, клянусь богами! Ведь три мины —стои-
мость рабочей лошади, а я умом скакун!
И, улыбнувшись, покупатель сказал:
— Прекрасно! И куда же скачет твой ум?
— В просторы философии, милейший!
— Ты изучаешь явления космоса?
— Диалектика мертвой материи меня не занимает. Диалектика
души —вот предмет моих занятий!
— Что ж, в таком случае ты сгодишься моим сыновьям как воспи-
татель. Согласен?
— Согласен,—сказал Диоген,—но с одним условием...
Вокруг рассмеялись, а хозяин Диогена насмешливо сказал:
— Этот тип еще смеет условия ставить!
— Да, ставлю условие,—упрямо кивнул Диоген.
— Какое? — спросил покупатель.
— Следовать за мной и делать только то, что я тебе скажу...
И снова в толпе рассмеялись, а покупатель, желая намекнуть на
пословицу, что яйца не учат курицу, насмешливо продекламировал:
Вспять потекли источники рек!
— Ты прекрасно знаешь Еврипида, господин хороший,—угадав,
чей это стих, сказал Диоген.— Но позволь тебя спросить, если ты
нанял, к примеру, врача, а он предупредил тебя, что нужно следо-
вать его советам, ведь ты не стал бы упрекать его изречениями Еври-
пида?
2 Н. Фомичев
33
И, пристально вглядевшись в Диогена, покупатель сказал:
— Я беру этого человека!—И, отсчитав положенную сумму тор-
говцу, добавил: —А вот тебе еще одна мина к запрошенным!
Диоген же, взглядом подняв с земли отдохнувшего Онесикрита,
отдал первое распоряжение хозяину:
— Купи еще и этого человека, не пожалеешь!
И новый хозяин безропотно отсчитал работорговцу еще три
мины, а когда тот ушел, Диоген спросил:
— На какую кличку ты отзываешься?
— Я торговец Ксенйад...
— А моя кличка — Собака. Не удивляйся, это мое прозвище, а
звать меня Диоген, что значит богорожденный! — И он с шутливым
величием поднял вверх палец.—Так куда мы отправляемся?
— Ко мне домой, в Коринф.
— Прекрасно! — одобрил Диоген.—Я всю Элладу обошел, а быть
в знаменитом Коринфе мне до сих пор не довелось. А ты, Онеси-
крит,— обратился он к повеселевшему мореходу,— не сожалеещьгчто
вместо Афин попадешь в Коринф?
— Ничуть! — ответил мореход.
IS1SE1
|g]DIQ]|SlBISll51BISl|5iajBj|5lSIB]|SiaiSl
Глава третья
ПРОДОЛЖЕНИЕ БЕСЕД С ОНЕСИКРИТОМ
IBIBlSlEJnlSl
ISiajQIIQlQfSj
той поры, как Ксениад, купив пас с Диоге-
ном на невольничьем рынке, привез в
Коринф,— продолжал Онесикрит в одну из
встреч у костра, обращаясь ко всем, но
больше — к царевичу Александру, с Жад-
ностью внимавшему его рассказам,—и поселились мы в этом самом
многолюдном городе Эллады. Однако через несколько дней Ксе-
ниад вручил мне деньги на дорогу, и я отправился в Эгину, чтобы,
по совету Диогена, распорядиться своим немалым состоянием.
Землю я отдал под общественные пастбища, а деньги — за вычетом
суммы, необходимой моей жене для скромного существования и
выкупа нас с Диогеном из рабства,—роздал беднякам, больным и
престарелым...»
Вернувшись в Коринф, Онесикрит, по его словам, тотчас запла-
тил за себя выкуп Ксениаду и такую же сумму предложил за Дио-
гена, но тайно от него, конечно, потому что мудрец денег бы не при-
нял. Но добряк Ксениад сказал:
— Я сам решил даровать ему вольную. И только жду удобного
случая...
— Ну а я,— сказал Онесикрит, за время путешествий успевший
привязаться к Диогену,— будет ли учитель вольным или рабом, оста-
нусь при нем...
Еще в первый день прибытия всех троих в Коринф, раскинув-
шийся на берегу одноименного залива, в тени Акрокоринфа*, Ксе-
ниад предложил своим новым рабам жить в его доме, неподалеку от
гавани, но Диоген отговорился шуткой:
— Хороши были бы мы с Онесикритом киники, если бы из одного
35
страха простудиться променяли гостеприимство природы на перину
богача! — и отправился с обращенным в кинизм учеником на поиски
природного пристанища.
Впрочем, кто побывал в Коринфе, знает, что зима там мягкая, ибо
в эту пору дуют на город теплые южные ветры, а вот летом, напро-
тив, его овевают холодные ветры со стороны заливов. К слову ска-
зать, Диоген, несмотря на всю свою закалку, вовсе не был равноду-
шен к погоде, и смене времен года, он, по словам Онесикрита, радо-
вался как ребенок приходу лета —потому что оно сменяло холода,
зиме — ибо она сменяла летний зной.
Природное пристанище выбрали они себе в Кипарисовой роще
Краний, в небольшой пещере у дороги, ведущей из рядом располо-
женного гимнасия в Коринф. Эту пещеру, выстелив ее душистыми
травами, Диоген называл с тех пор «летней резиденцией». Ну а в
зимние стужи, если задували северные ветры, можно было переб-
раться на ночлег в гостеприимный дом Ксениада.
Эту пещеру они облюбовали потому, что в нескольких стадиях от
Крания, на Акрокоринфе, перед храмом Афродиты, выстроенным в
дорическом стиле, находилось любимое место отдыха и развлечений
горожан.
Первое время, встречая Диогена и Онесикрита, босых, в старых
дырявых хитонах, с нищенской сумой на плече и с палкой-посохом в
руке, многие горожане показывали на них пальцем. Но были и такие,
кто, встречаясь раньше с Диогеном в Афинах и других городах,
узнавали его и вступали с ним в беседу. Когда же Диоген разжился
подаренным ему Ксениадом пифосом, он прикатил его в Кипарисо-
вую рощу, возле храма Афродиты, и с тех пор мудреца, живущего в
бочке, признали все.
Впрочем, утренние часы они посвящали сыновьям Ксениада.
Онесикрит учил их борьбе, владению пращой, копьем, стрельбе из
лука и верховой езде, а Диоген — философии и поэтике. Ксениад был
доволен успехами сыновей и в знак благодарности воспитателю
решил даровать ему вольную. На этот разговор он пригласил Онесп-
крита.
Диогена они нашли в саду. Мудрец стоял на коленях, а двое
отроков Ксениада нападали на него, пытаясь повалить на землю.
Ксениад сделал знак мореходу не мешать им, и они, остановив-
шись за кустом винограда, некоторое время наблюдали. Диоген,
борясь с мальчишками, кряхтевшими, как старики, и незаметно им
поддаваясь, чтобы вновь взять верх, говорил между делом:
— ...и упражняясь в палестре, целью имейте не соперничество,
ибо в победителях оно рождает вредное тщеславие, в побежденных
же — черную зависть; иную цель имейте — укрепление здоровья...
Потому-то и велел я вашему наставнику Онесикриту упражнять вас
не как атлетов, а лишь в мере, необходимой для закалки... И запом-
ните хорошенько: надобно развить в себе не столько силу, сколько
36
выносливость, и не столько выносливость, сколько мужество... И еще
запомните: высшее благо —труд! Ведь разве Геракл, окажись он лен-
тяем, совершил бы столько славных подвигов?! И у него же, у
Геракла, следует учиться правилу: заботиться о себе самим... По ули-
цам ходите скромно, волосы стригите коротко: ведь вы не жен-
щины... Украшений не носите: мужество, скромность и ум —лучшие
украшения мужчины и юноши... Хитоны и сандалии не надевайте:
пусть ваше тело дышит воздухом, а стопа ощущает дыхание родной
земли... Пищу ешьте самую простую, здоровую... Пейте только воду.
А будете взрослыми и доведется вам быть приглашенными на пир,
ступайте туда с заветом поэта Анахарсиса*.— И, отстранив обоих
отроков, Диоген спросил: —Кто повторит эти слова?
И сыновья Ксениада дружно продекламировали:
Виноградная лоза приносит три грозди:
гроздь наслаждения, гроздь опьянения
и гроздь омерзения!..
— Молодцы! — похвалил Диоген, поднимаясь с колен и садясь на
скамейку.—А теперь потренируем память. «Жить дурно, неразум-
но—значит медленно умирать». Кто сказал?
— Гераклит! — ответил отрок постарше, вытирая пот со лба.
— Демокрит! — поправил его второй, улыбаясь Диогену.
— Правильно. А что сказал Софокл о жизненном опыте? Кто пов-
торит?
— Я! — вызвался старший.— Учит многому опыт. Никто (из людей)
не надейся пророком без опыта стать!
— Правильно! — одобрил Диоген, по привычке исподлобья, но
ласково поглядывая на отроков.—Вспомним-ка «Илиаду». «Быстро
ему отвечал воинственный сын Гипполохов: «Сын благородный
Тидея, почто вопрошаешь о роде?» Как там дальше?
И сыновья Ксениада старательно проскандировали, в такт сти-
хам поматывая чернокудрыми головами:
Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков:
Ветер одни по земле развевает, другие дубрава,
Вновь расцветая, рождает, и с новой весной вырастают;
Так человеки: эти рождаются, те погибают.
— Хорошо! А теперь повторите несколько изречений Сократа,
если помните...
— Помним! — отозвался отрок постарше.—«Познай самого себя!»
— «Я знаю, что ничего не знаю!» — процитировал второй.
— Ну, это-то вы хорошо усвоили, что знает каждый эллин,— пере-
бил их Диоген с лукавой усмешкой,—а вот что сказал Сократ на
своем суде относительно справедливости, вы наверняка забыли...
И младший Ксениад сказал:
37
— У Платона, кажется, так написано об этом: «Если бы оказалось
неизбежным совершить несправедливость,..»
— Нет, не так! — поправил его старший брат.— «Если бы оказалось
неизбежным либо творить несправедливость...»
— «...либо переносить ее, я предпочел бы переносить!»— подхва-
тил второй.
— Прекрасно!— еще раз похвалил Диоген,—А теперь не вспом-
нить ли нам историков, например Ксенофонта...
Но тут из-за куста виноградника с улыбкой выступил Ксениад,
подталкивая вперед Онесикрита, и Диоген, увидев их, сказал:
— Ладно, дети... Ваш отец, как видно, пришел поговорить со
мной, и поэтому вам повезло: вы свободны!
Дети убежали, а Ксениад, подсаживаясь к Диогену на скамью,
начал так:
— Я доволен и тобой, Диоген, и тобой, Онесикрит, что за корот-
кое время, что вы воспитываете моих сыновей, они привязались к
вам как к родным, а тебя, Диоген, считают своим вторым отцом.
Спасибо тебе!
— И тебе спасибо, Ксениад, за твою доброту,—сказал Диоген.—
Семьдесят второе лето я живу на земле, а такого богача, как ты, не
видывал: ведь ты позволил, выражаясь известными тебе словами
Еврипида, «вспять потечь источникам рек», не так ли?..
— О, не вспоминай моих заблуждений,—смутился Ксениад.—
Важно другое: ты не только приохотил моих сыновей к философии,
do и сумел воспитать в них добродетель...
— Еще не сумел,—прервал Диоген.—Но тороплюсь это сделать,
пока они не подросли. Ведь дело воспитателя похоже на гончарное:
если глина мягкая, я вылеплю из нее что хочу; если же ее обожгут,
поздно тогда с ней что-либо делать. Изъянов ее уже не выправить,
можно только разбить этот сосуд, если он негодный, а человека ведь
не разобьешь, если он вырос негодным. В детстве он, подобно сырой
глине, податлив всем посторонним воздействиям, а вырастет —на
всю жизнь останется с тем, что приобрел в детстве. Да вон, возьми
хотя бы Онесикрита,— с улыбкой глянул он на присевшего в тень на
траву морехода.— Насколько же трудно было этого великовозраст-
ного ученика поставить на путь добродетели; ведь если бы мы не
угодили в плен к пиратам и не встретили тебя, то вряд ли мне уда-
лось бы приобщить его к добродетельной жизни. Да и теперь я не
совсем уверен,—продолжал он с шутливой улыбкой,—что из этой
полузасохшей глины мне удастся вылепить хороший горшок...
Онесикрит улыбнулся на эти слова, а Ксениад сказал:
— Не скромничай, Диоген. Ты прекрасно справляешься со своим
гончарным ремеслом. И мне просто совестно перед людьми, что ты,
которого не только в Коринфе, но во всей Элладе знают как достой-
ного человека, ходишь у меня в рабах. Вот я и решил дать тебе воль-
ную...
39
— Оставим этот разговор, Ксениад,— возразил ему Диоген.— Мое
рабство у тебя ничуть меня не тяготит...
Тогда-то и вмешался Онесикрит, заметив учителю:
— Но ведь ты сам, учитель, любишь повторять, что нет ничего
дороже свободы и ничего унизительнее рабства. А сам отказы-
ваешься освободиться от него!..
— О каком рабстве ты говоришь, Онесикрит? —с укоризной
прервал его Диоген.—Я перестал быть рабом с тех далеких времен,
когда меня освободил ученик Сократа Антисфен...
— Что-то я недопонял, Диоген,— вмешался Ксениад.— Разве ты и
раньше находился в неволе?
— Да,— кивнул Диоген,— у своих неверных представлений был я
в рабстве, Ксениад. Я ведь начал жизнь как вор...
— Что-то я не слышал об этом...
— И я впервые слышу,—сказал Онесикрит, подсаживаясь по-
ближе к скамье, на которой сидели Диоген с хозяином.
— Не было случая рассказать вам об этом,—продолжал Диоген,
поглаживая седеющую бороду.—Так вот, мой отец Гикет был меня-
лой в Синопе и подбил меня вместе с ним обрезать серебряные
монеты. Нас уличили. Отец попал в тюрьму, где через год умер — не
столько от болезней, сколько от позора. А меня по молодости лет
приговорили к изгнанию, оторвав от семьи, молодой жены и матери.
К ним я после украдкой наведывался, чаще сообщался письмами,—
мельком заметил Диоген.—И пришел я в Дельфы* и, обратившись к
оракулу, получил наставление: «Перечеканивай монету», которое я
понял не сразу, ибо слова «монета» и «установления» на нашем
языке звучат одинаково. Тогда-то и пошел я в Афины, где вскорости
пристал к Антисфену.—Тут Диоген рассмеялся, вспомнив, видимо,
былое, и продолжал: — Антисфен, человек по характеру угрюмый,
настолько был недоволен моей назойливостью, что то и дело гнал
меня, а однажды замахнулся палкой, но я сразил его неприступность
тем, что сказал, перестроив известное изречение Фемистокла1:
«Побей меня, но выучи!» С этого времени я стал его учеником, роз-
дал остатки денег нищим, отпустил слугу-раба и, подобно моему
учителю, повел жизнь самую простую и свободную. Так что никакой
другой свободы, Ксениад, мне не надо...
— Будь по-твоему,—улыбнулся Ксениад.—А все же я поймал
тебя, дружище, на логической ошибке...
— Какой же? — насторожился Диоген.
— Пример твоей жизни опровергает твое же утверждение, будто
человек навсегда остается с тем, что приобрел в детстве!..
— Значит, я был обожжен не до последней меры тупости...
И тут они все трое рассмеялись.
1 Афинскому полководцу Фемистоклу (ок. 525—460 гг. до н. э.) принад-
лежат слова: «Побей меня, но выслушай!»
40
— Что ж,—сказал затем Ксениад,—ты убедил меня, а заодно,
наверно, и Онесикрита, что освобождать освобожденного Диогена
незачем! —С этими словами Ксениад отправился в гавань по своим
делам, а Диоген с учеником —по своим: «на работу», как шутя они
называли свои беседы с коринфянами...
...Здесь я, Стреб из Аканфа, остановлю веретено своего повество-
вания, дабы показать, какое впечатление произвела на царевича
Александра личность Диогена, какой она была воссоздана Онеси-
критом.
Александр не только с жадностью ловил каждое слово бывшего
ученика Диогена: он, едва только услышал упоминание о письмах, в
которых мудрец сносился со своей родней в Синопе, прервав рас-
сказ, спросил, не сохранилось ли что-либо из этих писаний. Онеси-
крит ответил, что хранит некоторые из кинических сочинений Дио-
гена, с собой же принес копии писем его —отцу Гикету, когда,
заключенный в темницу, тот был еще жив, и матери Олимпиаде. Эти
письма и другие сочинения учителя Онесикриту, по его словам, вру-
чили в дар сыновья, Андросфен с Филиском, когда, перед отъездом
в Македонию, он заехал к ним в Афины. Узнав об этом, Александр
загорелся желанием лично прочесть эти копии и тут же при красно-
ватом свете костра прочитал их вслух своим юношески звучным
голосом. И поскольку эти и другие письма, хранимые Онесикритом,
я после переписал и они до сих пор при мне, а содержание писем
дополняет рассказанное Онесикритом и мной важными подробнос-
тями, то я полагаю не лишним здесь и далее привести отрывки из
них1 2.
Диоген из Синопы — отцу своему
Гикету (месяц гекатомбеон в
первый год 96-й олимпиадь?)
Отец, когда я прибыл в Афины, то услышал, что ученик
Сократа, Антисфен, рассуждает о сущности счастья, и решил
пойти к нему. Он в то время говорил о дорогах к счастью. Таких
дорог всего две, а не множество, утверждал он, причем одна из них
короткая, другая длинная... Он тотчас поднялся со скамьи и...
показал две дороги, ведущие на акрополь. Одна из них была корот-
кой, но крутой и трудной, другая— ровной и легкой. При этом он
заметил: «Эти дороги ведут на акрополь, а те, о которых я гово-
рю,— к счастью. Пусть каждый выберет себе дорогу по вкусу, я буду
проводником». Тогда большинство, испуганное трудностью и кру-
тизной короткой дороги, совсем оробело и попросило повести их
длинной, но легкой дорогой, а я, преодолев страх перед трудностями,
1 Ниже и далее приведены фрагменты эпистолярного наследия, припи-
сываемого Диогену.
2 Июнь —июль 380 г. до и. э.
41
выбрал короткий и трудный путь, ибо тот, кто стремится к
счастью, должен идти к нему даже сквозь огонь и мечи.
После того как я выбрал этот путь, он отобрал у меня хитон и
надел на меня гиматий — сдвоенный плащ, на плечи повесил
котомку, положив туда хлеба, пирог, кружку и миску, а снаружи
прикрепил к ней лекиф* для масла и скребок; он дал мне и палку.
Получив все это снаряжение, я спросил, зачем он надел на меня
сдвоенный плащ, «Чтобы приучить тебя и к летней жаре, и к зим-
ней стуже»,— ответил он. Тогда я снова спросил: «А простой плащ
для этого не годится?» — «Нет,—сказал он,—нисколько. Летом в
нем хорошо, а зимой переносить непогоду выше человеческих сил»,—
«А для чего ты повесил на меня котомку?»— «Чтобы повсюду у
тебя был свой дом»,— последовал ответ, «Зачем положил в нее
кружку и миску?» — «Для того,— ответил он,— чтобы ты пил и ел,
мог воспользоваться любой пищей, когда нет кардамона»*.— «Для
чего ты дал мне лекиф и скребок?» — «Один от усталости, другой
от грязи»,— «А посох зачем ?»— «Для защиты»,— ответил он.
«О какой защите ты говоришь?» — «О той, в которой нуждались и
боги,— от поэтов».
И, рассмеявшись этой шутке Антисфена — о поэтах, нападающих
даже на богов, Александр принялся за второе письмо:
Диоген из Синопы — матери своей
Олимпиаде (месяц посидеон в первый
год 96-й олимпиады1 2 3)
Не огорчайся, Олимпиада, из-за того, что я ношу потертый
плащ и, завидев хлеб, прошу у людей. Это не позор и не должно
вызывать подозрение у свободных, как думаешь ты, но прекрасно и
вооружает против предрассудков, враждебных человеческой природе.
Эту истину я познал прежде всего не у Антисфена, но от богов и
героев, а также от тех, кто обратил Элладу к мудрости,— от
Гомера и трагиков, которые говорят, что Гера, супруга Зевса, при-
няв облик жрицы, стала вести такой образ жизни... а Телеф, сын
Геракла, явился в Аргос в гораздо худшем виде, чем я: «в лохмотья
тело завернув, как нищий, от мороза прячась»2. Одиссей же Лаэр-
тид возвращался домой в разодранном, измазанном в навозе и чер-
ном от копоти плащ^. Неужели после всего этого мой вид и мое
нищенство тебе все еще кажутся позорными? Разве они не пре-
красны и не вызывают восхищение царей и не подобают каждому,
кто благоразумен и стремится к простоте?
1 Декабрь 380 г. до н. э.
2 Сюжет о Телефе был популярен у многих греческих трагиков.
3 При возвращении Одиссея домой Афина превратила его в нищего
старца и одела в рубище.
42
Телеф принял такой вид, чтобы вернуть себе здоровье; Одиссей —
чтобы истребить женихов, так долго бесчинствовавших в его доме.
А я—чтобы обрести счастье, являющееся лишь малой частицей
блага, к которому стремился Телеф. Моя цель — повергнуть в прах
ложные ценности, из-за которых мы терпим над собой так много
господ, избежать болезней и базарных сикофантов*, бродить по всей
земле под открытым небом свободным человеком, не боясь никаких,
даже самых могущественных, властелинов. Итак, мать, если я
могу успокоить тебя, рассказав, что даже те, кто выше меня,
носили жалкие плащи и котомки и просили хлеба у тех, кто ниже
их, я благодарен богам. Если же нет, все равно напрасны твои огор-
чения.
И, дочитав письмо, вернул его царевич Александр владельцу,
наказав секретарю и другу своему Гефестиону:
— Вели переписать для меня,—и, обращаясь к мореходу, спро-
сил:—И как же молодой Диоген сносил тяготы кинизма?
— Поначалу трудно ему приходилось, царевич,— ответствовал
Онесикрит, подложив в костер сухую ветку кипариса.—Он и сам в
том признавался и однажды рассказал мне вот что. Вскоре после
приобщения Диогена к кинической вере случился в Афинах какой-
то праздник. Афиняне развлекались уличными зрелищами, повсюду
закатывались пиры и дружеские гулянья на всю ночь. Диоген же,
свернувшись калачиком в мраморном углу одного из портиков
храма Эрехтейона*, никак не мог уснуть, чувствуя себя до того тоск-
ливо, что горько стало на душе. И тут заметил он мышь, которая
суетилась возле крошек, оставшихся от съеденной им черствой
лепешки. И тогда он стал стыдить себя: «И не стыдно тебе, Дио-
ген, печалиться на судьбу, если есть еще живые существа, под-
бирающие крохи с твоего стола?» С тех-то пор, воспрянув духом,
Диоген уже не давал себе послаблений,— заключил рассказ Онеси-
крит.
— Итак,— сказал Александр, обладавший уменьем все схватывать
на лету,— воспитав в себе силу духа, Диоген призывает начать с того
же всех остальных, не так ли?
— Именно так, царевич,—кивнул Онесикрит.—Ибо только с
помощью этой добродетели, полагает он, и возможно людям при-
общиться к подлинному счастью.
— И что он понимает под этим?
— Разумную жизнь, бедную и умеренную.
— Слово «бедность» оставим в покое,— возразил Александр,— оно
слишком расплывчато. Мой отец Филипп бедняк в сравнении с Кре-
зом. Если же сам Диоген понимал под этим словом нищенское суще-
ствование,— продолжал он, улыбнувшись,— то и в этом случае
надобно его рассматривать в сравнении с более точным определе
43
нием «умеренность» как гиперболу, наподобие пифоса по отноше-
нию к собственной хибарке...
При этом все мы, сидевшие у костра, заулыбались, а Птолемей,
уже в юношестве отличавшийся дипломатичностью, тонко заметил:
— Жаль, что Диоген из Синопы не знаком с Аристотелевыми
антиномиями*, иначе бы он давно перебрался из пифоса в неболь-
шой теплый домик.
Мы рассмеялись, на этот раз остроте Птолемея. Александр же
продолжал, обращаясь к мореходу:
— Мысль Диогена об умеренности мне очень нравится, Онеси-
крит. Ведь людей с умеренными желаниями гораздо легче удовле-
творить благами, чем с неумеренными.
— Именно так, царевич.
— Но ведь прежде чем склонить людей к умеренности в своих
желаниях, нужно воспитать в них презрение к роскоши и удоволь-
ствиям, что не так-то просто сделать, не так ли?
— Это настолько трудно, царевич, что даже Диоген, с присущим
ему красноречием и примером собственной воздержанной жизни, за
долгие годы труда лишь очень немногих склонил презирать роско-
шества и удовольствия...
— Но, возможно, в этом преуспели его ученики? — спросил
Гефестион, тайный любитель яств, вина и азартных игр.
— Но об этом мы узнаем в следующий раз,— прервал его царевич,
поднимаясь с камня, и, обративши взор к сверкающему звездами
небу, сказал:—А то уже и звезды, мигая, дают нам знать, чтобы мы
как следует выспались перед походом на восставших иллирийцев.
И мы, оставив догорать костер, пошли домой по тропинке, осве-
щаемой факелоносцами.
Глава четвертая
ОБРАЩЕНИЕ В КИНИЗМ
EJ51S1IBJ51S1
[SiajQjlSlQfQi
твечая Гефестиону на прошлый его во-
прос,— продолжал Онесикрит месяц спустя,
когда мы в третий раз собрались у костра,—
признаюсь, что я ушел от дорогого мне
Диогена вовсе не потому, что меня «позвало
море», как я объяснил ему и всем остальным свое бегство из
Коринфа. А потому, что, как и все, кто знакомился с кинизмом, афи-
няне, коринфяне и граждане других городов, я разуверился в этом
учении... Да, я по-прежнему веду кинический образ жизни, но видят
боги, что образом мыслей я уже не киник. А последней каплей, пере-
полнившей чашу моего неверия в учение Диогена, послужило вот
это его письмо.—Тут Онесикрит извлек из котомки свиток и про-
тянул его Александру.—Его написал Диоген в ответ на притеснения,
которым подверглись его ученики во многих городах Эллады. Я дол-
жен был доставить письмо в Афины, но, пожалев старика, не отвез
его послание в ареопаг*...
И Александр, полуобернувшись к свету костра, стал читать:
Диоген из Синопы — афинянам-бога-
чам (месяц элафеболион во второй
год 110-й олимпиады*)
Диоген-собака так называемым эллинам желает погибели.
Впрочем, вы и так гиблый народ, если даже и не буду вам желать
погибели. Ведь вы только по образу своему люди, а души у вас
1 Март 339 г до н. э.
45
обезьяньи,— ничего не зная, вы делаете вид, будто все знаете. Пото-
му-то и наказывает вас природа... Вы состарились, проведя всю
жизнь в войнах и никогда не вкушая мира, порочные сообщники
порока. Вы завидуете друг другу, едва заметив у другого чуть подо-
роже платье, чуть побольше деньжат, приметив, что другой чуть
ловчее в речах и немного пообразованнее.
...Вас ненавидит не только киник-собака, но и сама при-
рода. У вас мало радостей и много горестей как до брака,
так и после него, ибо, женившись, вы окончательно гибнете и
вечно брюзжите. Сколько и каких мужей вы уничтожили, од-
них победив на войне, других осудив во время так называемого
мира!
Разве мало у вас распятых на крестах и замученных пала-
чом? Разве не по вашему приговору выпивают яд и погибают
на колесе только потому, что показались вам виновными?
О, безумные головы, что выгоднее—учить или убить?Ведь от мер-
твецов нет никакой пользы, если только мы не собираемся
поедать трупы как жертвенное мясо, а в честных людях
всегда есть нужда, дурные вы головы! Неграмотных и непросве-
щенных вы обучаете так называемым изящным искусствам, чтобы
у вас, когда понадобится, под руками были образованные
люди. Почему же вы не перевоспитываете дурных, чтобы потом
пользоваться ими, когда появится нужда в честных людях, так же
как вы нуждаетесь в головорезах, захватывая чужой город или
лагерь ?
Это еще не самое большое зло... В гимнасиях, когда наступают
так называемые Гермеи*, или ПанафинийскиР празднества, в
центре города вы обжираетесь и опиваетесь, пьянствуете, разврат-
ничаете... Киник ничего этого не ведает, а для вас в этом смысл
жизни.
Если вы киникам мешаете вести естественную и справед-
ливую жизнь, как же вам по отношению к себе не допускать
ошибок? Я часто видел бедняков, нуждающихся, но здоровых,
и богачей, страдающих от ненасытности своего несчастного
брюха...
И ничто не спасет вас—ни дом, ни красивые капители колонн,
стоящих в нем. Лежа в своих золотых и серебряных кроватях, вы
поделом мучаетесь и не можете выздороветь, пожирая вместе с
лекарствами остатки своего добра, порочные сообщники порока.
Если бы у вас был разум в такой же мере, в какой у вас его нет,
вы все, достигшие зрелого возраста, собрались бы на общий совет и
научились благоразумию или покончили с собой. В жизни нельзя
поступить иначе, если вы не хотите, чтобы с вами было так, как
на пиру, когда вы напьетесь и пьяны сверх меры: голова кружится,
а в желудке боль, и вас ведут другие, а сами себе вы не в силах
помочь.
46
...Вы варвары, и я желаю вам погибели до тех пор, пока вы,
выучившись говорить по-гречески, станете истинными элли-
нами.
Кончив читать, Александр вернул письмо Онесикриту, сказав
Гефестиону:
— И этот свиток вели переписать...
Онесикрит же спросил:
— Теперь, царевич, ты убедился, читая это письмо, в бессилии
кинизма изменить природу людей?..
— Представь себе, Онесикрит, нисколько! — ответил царевич, и
все в изумлении оборотили на него глаза, настолько противологич-
ным казался нам его ответ.
И поскольку все озадаченно молчали, Александр продолжал, уже
обращаясь ко всем:
— Это письмо еще раз меня убедило в другом: в том, к чему я
пришел, изучая Аристотеля: что сами эллины и люди вообще не
властны ни избавиться от пороков, ни приучиться к воздержанной
жизни. И никакое, самое справедливое, учение и никакие проповед-
ники этого учения, даже такие замечательные, как Диоген и его не-
многие ученики, сами по себе не властны изменить природу чело-
века. Ведь подавляющему большинству людей не по плечу гири
благоденствия, которые под силу лишь таким героям духа, как
киники...
— Но если люди сами не способны склонить себя к добродете-
ли и кинизм не способен в этом помочь, то кто или что изменит их
к лучшему? — спросил Онесикрит, поскольку царевич сделал
паузу.
И Птолемей, конечно первым уловив нужный ответ, сказал:
— Клянусь богами, лишь облеченному силой и властью такое по
плечу!
— Да!—подхватил Александр, и глаза его зажглись божествен-
ным светом.—Облеченному силой и властью! Разве жители Немей-
ской долины способны были сами одолеть порождение Ехидны и
Трифона —неуязвимого льва?* 1 Разве граждане города Лерны смогли
бы сами, без чьей-либо помощи уничтожить стоглавую гидру?2 Разве
храбрые фиванцы собственными силами избавились от дани царю
Эргину?3 А жители благословенной Аркадии? Смогли бы они сами
Персонажи мифологии:
1Немейский лев — чудовищный хищник, опустошавший Немей-
скую долину в Пелопоннесской Арголиде. Ехидна и Трифон — чудо-
вища, олицетворение зла.
2Лернейская гидра — многоголовый водяной змей.
3 Э р г и н — царь Орхомена (города в Аркадии), обязавший Фивы пла-
тить ему ежегодно дань по 100 быков в течение 20 лет.
47
истребить Стимфалийских птиц-людоедок?..1 А кто очистил Авгию2
его несметные конюшни, стойла которых не очищались тридцать
лет? Кто укротил бешеного Критского быка3, опустошавшего остров
огнем, что изрыгала его чудовищная пасть? Кто победил царя Дио-
меда4, кормившего своих свирепых кобылиц мясом пленных путни-
ков, и бросил его на съедение его же собственным лошадям? Кто,
наконец, открыл дорогу людям в сад Гесперид с его золотыми ябло-
ками? Кто?!
И поскольку мы, сидевшие у костра, завороженные красноре-
чием Александра, как бы онемели на мгновение, Птолемей ответил
за нас:
— Эти и многие другие подвиги совершил для эллинов богород-
ный Геракл!
— А не кажется ли вам, друзья,—вдохновенно продолжал Алек-
сандр,—что, прислушавшись к толкователям мифов, мы в чудищах,
покоренных некогда Гераклом, увидим все тех же извечных врагов
человека: в Немейском льве — людскую злобу; в Лернейской гидре,
чьи срубленные головы тут же отрастали вновь,— живучесть тяну-
щих всех назад понятий и представлений; в Критском быке — слепую
безумную силу уничтожения; в Диомеде и Стимфалийских людоед-
ках — междоусобные войны, кормящиеся человечиной?.. И разве мы,
эллины и варвары, в наше время не нуждаемся в новом Геракле,
дабы он явился очистить Авгиевы конюшни человечества от сон-
мища пороков, как лживость, тупоумие, льстивость, невежество, пу-
стословие, угодливость, грубость, зависть, суеверие, назойливость,
тщеславие, бахвальство, трусость, сребролюбие и всякий прочий
навоз в стойлах наших душ?..
— Клянусь Зевсом, давно пора взяться за это,—кивнул Онеси-
крит.—Только кому по плечу это немыслимое дело?
— Облеченному властью! — снова повторил Птолемей, давно
поняв, куда клонит царевич.
— Да! — сказал Александр, и его лицо в багровом зареве костра
напомнило мне бога войны Арея.—Мощью Геракла и властью богов
должен быть наделен этот человек, пускаясь в путь на помощь
людям.
И едва Александр назвал Геракла богом киников, как все мы,
1 Стимфалийские птицы — жившие близ озера Стимфала (Арка-
дия) мифические птицы с медными крыльями; перья, которые роняли эти
птицы, поражали, как стрелы; по легенде, птицы питались человеческим
мясом.
2 Авгий —царь Элиды (западная, прибрежная часть Пелопоннесса),
владевший несколькими тысячами голов скота.
3 К р и т с к и й бык — заколдованный бык, в бешенстве уничтожавший
население острова.
4 Д и о м е д—сын бога войны Арея, царь фракийского племени бистонов.
49
сидевшие у костра, одушевленные мыслью царевича, стали подбра-
сывать друг другу доказательства кинизма Геракла.
— Недаром же в старину его называли «злосчастнейшим из
людей»! — вспомнил один.
— Да, потому что жизнь, полную трудов, эллины, за которых тру-
дились рабы, привыкли считать несчастной,—вставил другой.
— Да древние эллины вовсе и не ведали, за что боролся Геракл,
уподобляя его борцам, атлетам, скороходам и прочим развлекателям
праздной толпы,—заметил третий.
— Э, да что там говорить! — сказал четвертый.—Даже теперь в
Элладе немало людей, которые думают, что Еврисфей* имел власть
над Гераклом и будто бы все его двенадцать подвигов —не больше
как повеление Еврисфея!
— Тем более смешно, царевич,—добавил, улыбнувшись, Птоле-
мей,—что Еврисфея, которому даже жертвы никто не приносит, до
сих пор величают хозяином, а того, на кого теперь молятся, благо-
даря кому, как колючка, приставшая к его хитону, вытащено из заб-
вения само имя Еврисфей,—называют слугой!..
Все рассмеялись, и тогда македонец Филота, как видно решив,
что пришла пора и ему высказаться, взял слово:
— Меня удивляет, царевич, что многие эллины склонны считать,
что злая судьба заставила Геракла скитаться босым и обнаженным,
облачившись лишь в львиную шкуру. Как будто ему, наделенному
божественной силой и умом, достойным Прометея, не было возмож-
ности раздобыть себе одежду получше, не во что было обуться,
нечем застелить свое ложе! Ну не глупость ли это?.. Не проще ли
было бы предположить, что он намеренно вел кинический образ жиз-
ни,—чтобы, отказавшись от изнеженности, с легкостью сносить и
стужу, и зной, и жажду, и голод, и прочие невзгоды?.. И он совсем
не ущемлял себя в пище; но разве он смог бы пройти пешком всю Ев-
ропу и Азию, если бы носил на себе столько мяса и жира, сколько та-
щат на себе борцы, так что дальше палестры и стадиона в Олимпии
они и двинуться-то никуда не могут? Да если бы он так же объедал-
ся, как нынешние эллины, то разве стал бы таким неутомимым хо-
доком, исходившим вдоль и поперек Европу и Азию, был бы так под-
жар, как лев, имел бы орлиное зрение, имел бы звериный слух?.. Все
это он обрел благодаря воздержанности. И мало того что он пре-
зирал чревоугодников. Когда он встретился с борцом Бусиридом* и
увидел, как он обжирается и бахвалится своими победами, то, разор-
вав путы, которыми связал его Бусирид, швырнул борца оземь и рас-
порол ему туго набитое брюхо.— И, окинув нас по кругу молниенос-
ным взглядом, Филота, видя наше внимание, продолжал: — Но не
только образом жизни заслужил Геракл поклонение Антисфена,
Диогена и всех киников, а также силой духа! Ведь кто другой, как
не женщина,— первый соблазн для мужчины? Даже золото и драго-
ценности отступают перед ней! И что же? Геракл и здесь одержал
50
верх, на этот раз —над своими страстями! Когда он встретился с
царицей амазонок Ипполитой и та уже торжествовала победу своей
красоты, Геракл доказал, что дух ers неколебим и неподвластен
женским чарам: пленив царицу, он овладел ее волшебным поясом и
привез его, как обещал, Еврисфею!.. А впрочем, стоит ли дальше
продолжать об этом, если вы все знаете, что сам титан духа челове-
ческого, освобожденный Гераклом от страстей и честолюбия — хулы,
сморщивающей ему печень, и увеличивающих ее похвал,—склонил
перед Гераклом голову...1 Я все сказал!
Мы зааплодировали красноречию Филоты, смутив его, после
чего Онесикрит заметил:
— Ты хорошо сказал, Филота. Но я хотел бы только напомнить,
что свою родословную киники ведут от Геракла...
— Мы это знаем,—сказал Александр.—Но я хотел бы возразить
тебе, Онесикрит: ведь не только ученики Диогена, а и целое госу-
дарство ведет воздержанный образ жизни — Спарта! И разве не по-
этому она непобедима для врагов? Даже мой отец, Филипп, разду-
мал покорить ее.
— Ты забыл еще назвать македонцев, ведущих почти спартан-
ский образ жизни,—заметил Гефестион с хитрой улыбкой, ибо в
душе наверняка был против воздержаний.
— Нет, не забыл,—сказал Александр, ласково посмотрев на
своего друга.—Я оставил их напоследок.—И, медленно обведя нас
блестевшим взглядом, продолжал: — Явился мне во сне Геракл и
голосом скорби сказал: «Гибнет мир» —и исчез. Призвал я наутро
толкователя снов, и он так объяснил сновиденье: «Враждующие
народы спасет Гераклид!» —и больше ничего...
— Но ведь ты, Александр, как раз и происходишь из рода Гера-
клидов!2 — подхватил Птолемей.
— Мы все из рода Гераклидов,—скромно заметил Александр.—
И вот, когда я прочитал письмо Диогена эллинам, мой внутренний
голос шепнул мне: «Ступай и разрушь границы враждующего мира.
Народы усмири законом, единым для всех,—о воздержании, и про-
свети их музами Эллады...»— И, бросив горящий взор в морехода-
киника, безмолвно внимавшего его речам, спросил: — Теперь ты
понял, Онесикрит, зачем мне и моим друзьям учение киников?..
— Не смею даже помышлять об этом,—пробормотал седоборо-
дый мореход в волнении, не меньшем, чем мы все, за исключением
хитро щурившего глаза Птолемея.
Тут царевич улыбнулся и сказал:
— Смей, я разрешаю... Помнится, кто-то, кажется, ты, Онеси-
1 Аллегорический вариант знаменитого мифа о Прометее, которого в
данном случае клевал не коршун, а честолюбие и людская молва.
2 Отец Александра Филипп выводил свое происхождение от мифиче-
ского Геракла.
51
Крит, хвалил мне Диогеново «Государство», уподобляя его тво-
рениям несравненного Платона. Нет ли у тебя этого сочине-
ния?
— Как же, есть,— обрадованно отвечал Онесикрит.— И не только
это, а и все другие.
— Так не забудь их в Пеллу захватить, когда поедешь к нам в сле-
дующий раз...
И порыв холодного ветра, закрутивший пламя костра, осыпав
искрами, погнал нас домой...
|5lDISJ|51DISJ[5]QjS]|5lBISJlSlDfBJ[5]DI3]
Глава пятая
«НЕ ЗАСЛОНЯЙ МНЕ СОЛНЦЕ, ЦАРЬ!»
IBIhISIIBJbIB]
ем временем прервались наши дружеские
встречи у костра вмешательством важных
событий.
Началось все с того, что царь Филипп
влюбился в красавицу Клеопатру, девушку
из знатной македонской семьи, шестнадцати лет от роду. И хотя
Филиппу было уже сорок шесть, не посмотрел он на разницу в воз-
расте: с матерью Александра, Олимпиадой, тут же расстался, всту-
пил в новый брак и устроил свадебное пиршество.
Молча снес Александр и отстранение от власти матери, к кото-
рой был привязан, и неравный брак отца, тайно осуждаемый наро-
дом, и козни придворных и новых родных, склонявших Филиппа к
признанию права детей от нового брака на царски/! престол. Молча
явился на свадебный пир. И вот, когда пьяный от вина и счастья
царь и юная его супруга, унизанная драгоценными каменьями, возле-
жали на пиршестве, принимая поздравления гостей, поднялся на
колени дядя ее Аттал с чашей вина в руке и, низко поклонившись
царю, воззвал к богам, чтобы они даровали молодым законных нас-
ледников, и тут терпение Александра лопнуло: в негодовании схва-
тил он с ковра серебряный кубок и запустил им в Аттала, вскричав:
— А я, по-твоему, незаконный, болван?!
Когда же разгневанный Аттал, расплескивая чашу, замахнулся
ею на царевича, поднялся Филипп, в гневе еще большем, и, схва-
тивши меч, ринулся на Александра под крики отшатнувшихся
гостей. И благо, что был он сильно пьян: споткнувшись о подушку,
он выронил меч, чуть не поранившись, и рухнул на ковер, опрокиды-
53
вая кубки с вином и блюда с яствами. Тогда-то, обратившись к
пирующим, и произнес Александр свою впоследствии знаменитую
фразу:
— Человек, который собрался шагнуть из Европы в Азию, сам не
способен дойти до подушки!
И, покинув пиршество, отправился царевич в покои матери, а мы,
его друзья, остались у входа, обсуждая происшедшее. О чем шла
беседа за закрытой дверью, неведомо, но, выйдя из покоев, царевич
приказал троим из нас во главе с Гефестионом сопровождать Олим-
пиаду на родину ее, в Эпир, правителем которого был ее брат. Сам
же Александр вскочил на коня и, сопутствуемый остальными из нас,
и мной в том числе, поскакал в Иллирию. И в то время как мать его,
властолюбивая и мстительная, искала способов отмщения Филиппу в
Эпире, Александр искал их в Иллирии. И хотя никто не дерзнул
выступить против победоносного Филиппа, он сам, опасаясь
от вспыльчивого сына какой-нибудь необузданной выходки,
прибегнул к дипломатии: отправил посланником к Александру ува-
жаемого им Демарата с наказом вернуть упрямца домой. И чтобы
Аттал и его ближайший родич, полководец Парменион (сына кото-
рого Филоту царевич продолжал держать возле себя, доверяя ему),
не раздражали взора Александра, отправил обоих в почетную
ссылку — возглавить македонский гарнизон в малоазиатской Анато-
лии.
Когда же, поддавшись увещаниям Демарата, Александр вместе с
нами вернулся в Пеллу, царь —уже по всей законной форме, на
общевойсковом собрании — провозгласил его наследником трона.
И, желая заодно умиротворить Эпир, в жены правителю отдал
Филипп сестру Александра.
Однако мир между отцом и сыном был недолог: как видно, не
терпелось Александру осуществить свой «кинический» замысел, для
чего нужна была ему власть единодержца, и, не надеясь на скорое
наследование трона, решил он добыть самостоятельность иным
путем: узнав, что в Карии* утвердился новый правитель, вознаме-
рился он тайком просить руки его дочери, дабы, сочетавшись бра-
ком с ней, обрести тем самым независимость от своего отца. Филипп
же, проведав об этом, сильно разгневался и в присутствии придвор-
ных запретил царевичу как само сватовство, так и впредь всякое
самоуправство. И, полагая, что это друзья Александра сбивают его с
истинного пути, самых близких из них во главе с Птолемеем отпра-
вил в изгнание.
И, возмутившись бесправием своим перед лицом отца, замкнулся
сын в молчании, обдумывая новый путь к разрыву с Филиппом.
И даже нас, сверстников, оставшихся при нем, Гефестиона, Филоту
и меня, Стреба, не посвящал в свои таинственные планы.
И тут случилось происшествие, встряхнувшее не только Македо-
нию, но и всю Элладу...
.54
Войска Филиппа уже готовы были выступить в Персидский
поход. В Македонии осталось лишь одно неотложное дело — отпраз-
дновать свадьбу сестры Александра с эпирским царем. И вот —в
ночь после свадебного пиршества — состоялся торжественный ход с
факелами и вознесенными народом золочеными статуями трина-
дцати богов, одна из коих изображала самого Филиппа. Мы двига-
лись по улице старинного македонского града Эги к театру, на праз-
дничное представление. И когда голова процессии — окруженные
дворцовой стражей царская семья и царственные новобрачные с
золотыми венками — уже входила в ворота театра, один из придвор-
ных, молодой щитоносец, метнулся к Филиппу, как камень, брошен-
ный пращой. Блеснул клинок, и царь упал пронзенным... В ужасе и
гневе кинулись мы, кто шел поблизости, за убегающим убийцей, но
стража нас опередила, насадив его на копье...
Так Александр, по воле рокового случая, сделался царем всего
лишь в двадцать лет.
И, распорядившись, как требовал того обычай, труп убийцы при-
бить к кресту, а сообщников схватить, Александр, опираясь на
избравшее его царем войско и поддержку стратега Антипатра,
взялся за суд и расправу.
Убийцей оказался македонец из соперничавших с царским родом
Линкестидов, состоявших в заговоре с персом Багоем*. И обруши-
лась карающая длань молодого царя не только на род Линкестидов,
но и на других, кто представлял угрозу трону...
Эта цепь кровавых расправ угнетала всех приближенных к Алек-
сандру, угнетала и нас, его сверстников, повергла в угрюмость его
самого, так что не стало места в царском дворе ни шуткам, ни
радости: один лишь страх да подозрения витали между нами. И каж-
дый спрашивал себя: кто будет схвачен завтра, кто будет осужден
всевойсковым собранием на смерть?
Тяжко было в эту пору на моей душе. Но разум утешал меня: мир
жесток, на жестокости держится, и нет у царя иного пути утвер-
диться на троне. Как в сражении одерживает верх рервым нанесший
смертельный удар, так и в незримой схватке за верховенство власти
побеждает тот, кто себя обезопасит упреждающим ударом против
тайного соперника. И, веря в величие цели царя, провозглашенной в
беседах у костра,—хотя и угрозой меча — покончить с распрями
народов и даровать им вечный мир и скромное, но сытое существо-
вание,—жаждал я конца кровавым упреждающим ударам.
Наконец завершилась чистка двора, утихомирились карающие
страсти кровожадных «чистильщиков» во главе с Антипатром. Вер-
нулись изгнанные.
И вновь сыграли трубы поход: восстали греки. В Афинах оратор
Демосфен, вырядившись в праздничный хитон, произнес в Собра-
нии речь, призвавши греков объединиться против царя Александра,
которого назвал молокососом. В Фивах и других городах Эллады
55
громили македонские гарнизоны. И, двинув войска через горные
тропы, явился Александр — сперва в Фессалии, а из нее, сделавши
бросок сквозь Фермопилы*, обрушился как снег на голову на сред-
нюю Грецию, был признан фессалийцами и союзом греческих госу-
дарств своим пожизненным стратегом. И, вставши лагерем у стен
мятежных Фив, направил Александр Афинам вызов: меч или
покорство. И ликовавшие до времени афиняне, боясь кровопроли-
тия, признали Александра наследником Филиппа в его правах на
Грецию. А следом верноподданно склонили головы перед новым
владыкой и другие греческие города, кроме одной непокоренной
Спарты.
Не желая мстить народу, перед музами которого преклонялся,
Александр остановил продвижение войск и, явившись с отрядом в
Коринф, созвал синедрион — представителей всех городов Эллады.
И эллины избрали — как в оное время Филиппа — главным стратегом,
автократором, царя Александра.
Вернувшись домой, приказал Александр трубить Великий сбор
для похода на Азию. Но и на этот раз его пришлось остановить: вос-
стали народы, граничащие с Македонией. Иллирийцы угрожали с
северо-запада, кельты точили мечи против союзных Александру пле-
мен вдоль подножья Балкан и по течению Дуная. Но Александр еще
раз доказал, что юность не помеха полководческому дару. За одну
только ночь, снарядив часть войска плотами, долбленками и надув-
ными кожаными мешками, пересек он во мраке Дунай и молниепо-
добным броском на врага принудил его к покорности. Но не смири-
лись отважные иллирийцы, а, захватив высоты Балкан, окружили
войско Александра. И когда собрались мы, его сподвижники и вое-
начальники, на военный совет, сказал Александр: «Безвыходных
положений не существует!» И опять-таки ночью повел войска по
козьим тропам в горы и с рассветом, как коршун, ринулся на илли-
рийцев, не ждавших нападения, разбил их и преследовал отступаю-
щих до родных им долин.
Но праздновать победу над покоренной Иллирией было некогда:
вновь восстали греки, да не одни, а в союзе с персами. В то время
как полководец воцарившегося в Персии царя Дария, Мемнон, изго-
нял из Малой Азии все македонские гарнизоны, афиняне снюхались
с заклятыми врагами своими, персами. Демагог Демосфен даже при-
нял от Дария золото для вооружения войска против царя Алек-
сандра. Фивы, выйдя из Коринфского союза, осадили македонский
гарнизон, стоявший под защитой укреплений возле города, а прочие
пелопоннесцы двинули рати к крепости Истм*, намереваясь дать
Александру сражение.
И, видя, что греко-македонский союз вот-вот готов разва-
литься, похоронив тем самым надежду на создание всемирного
кинического государства, бросил Александр на карту судьбы свой
полководческий дар. Подбадривая уставших от усмирительных
56
походов воинов, двинул их на Фивы так скоро, что за день они
покрывали до ста семидесяти стадий1, так что весть об их прибли-
жении тащилась, отстав дня на два. И когда однажды на рас-
свете фиванцы увидели под стенами города блещущие шлемы
гоплитов Александра, они глазам своим не поверили. А пелопон-
несцы, узнав об этом марш-броске, тут же образумились и оттянули
свои рати к родным городам. Но упрямые фиванцы, несмотря на
увещания Александра, не желавшего кровопролития и предлагав-
шего сложить оружие, не унялись. Тогда македонцы начали сраже-
ние.
Первой двинулась вперед манипула гоплитов с приказом царя,
пробившись к полевым укреплениям гарнизона македонцев, соеди-
ниться с ними, но фиванцы взяли гоплитов в клещи и оттеснили в
открытое поле. И тогда Александр бросил в прорыв скрытую за при-
горком тяжеловооруженную фалангу2. И, не выдержав страшного
натиска, ринулись защитники Фив в ворота города, а на их плечах
ворвались пехотинцы Александра...
Будучи одним из приближенных Александра, я, Стреб, состоял
тогда среди других гетайров в конном ополчении, в сражении не
участвовавшем, а лишь освободившем гарнизон. Но когда мы
въехали в город, сердце содрогнулось при виде резни, учиненной не
столько македонцами, сколько союзными нам греками: они не только
женщин не щадили, но и детей. Кровавые ручьи струились по ули-
цам Фив, и пока, подчинившись приказу царя, прекратилась эта
резня, было уже перебито шесть тысяч фиванцев.
Для острастки остальных мятежных городов въехал Александр в
сопровождении гетайров в Коринф и созвал синедрион. Судьбу
покоренных фиванцев он отдал в руки самим грекам. И синедрион
обрек своих братьев по крови и родной земле на полное уничтоже-
ние, приказав: Фивы снести, земли фиванцев поделить между сосед-
ними городами, а жителей продать в рабство...
...Покончив с делами, победоносный Александр собрался вы-
ехать в Пеллу — готовить войска и флот к Великому походу в Азию.
Но, обращенный в кинизм, который собирался сделать знаменем
нового всемирного государства, не мог он покинуть Коринф, нс
повидавшись с главным проповедником кинизма, и приказал нам,
приближенным, завернуть в Краний. Там, неподалеку от храма
Афродиты, грелся на осеннем солнце Диоген.
И вижу доныне эту встречу двух великих киников — царствую-
щего и нищенствующего...
Наш отряд гетайров, следуя приказу Александра, остановился
против храма. Царь, молодой, сверкающий золотым шлемом и зо-
лочеными латами, поверх которых развевалась красная мантия,
’Сто семьдесят с т а д и й — примерно тридцать километров.
2 Македонская фаланга насчитывала в глубину до 26 рядов пехоты.
57
соскочил с колесницы, а мы — с коней. И тут в нескольких шагах от
дороги мы увидели Диогена. Нагой, лишь с набедренной повязкой,
он лежал на песке в полном одиночестве и, обратившись лицом
к солнцу, выставил слабым осенним лучам свое атлетически му-
скулистое тело. Рядом под кипарисом темнел дырой знаменитый
пифос.
— Никаких фанфар! — распорядился царь и, сделав нам знак сле-
довать за ним в отдалении, подошел к Диогену.
Остановившись напротив него, Александр сказал, смягчая свой
огрубевший в командах голос:
— Александр из Македонии приветствует тебя, старик!
Диоген же, приподняв свою седобородую, сильно полысевшую
спереди голову и подперев себя сзади руками, молча, но бес-
страстно уставился на раззолоченного человека.
— Ты ли тот Диоген, о котором столько слагают легенд и кото-
рого я видел однажды близ Херонеи перед троном моего отца
Филиппа?
— На дыбе твоего отца, ты хотел сказать,—поправил его Диоген
с едва заметной усмешкой.—Да, это я, Диоген из Синопы. А ты,
выходит, новый царь Александр? Тот самый, кто поголовно уничто-
жил жителей Фив?
Мы, стоявшие поблизости,—придворная свита — переглянулись,
ожидая вспышки гнева царя, но он печально сказал:
— Они сами себя уничтожили, Диоген. Я предложил им сдать
оружие в обмен на жизнь, но они предпочли умереть...
— Пожалуй, ты прав, Александр,— задумчиво проговорил Диоген
своим красивым, звучно-мужественным голосом.—В известной мере
фиванцы сами обрекли себя на смерть — своим богатством... Разве ты
бы стал воевать против таких, как я, кто довольствуется самым необ-
ходимым и не обременен ни землями, ни домами, ни рабами-слугами,
ни золотом?
— Клянусь богами, нет,— потому что и они, как видно, вряд ли бы
подняли на меня оружие...
— Именно так, Александр,—кивнул Диоген, добавив с
улыбкой: — Против какого царя или народа стали бы воевать лю-
ди, довольствующиеся плащом и котомкой? Душа таких людей
беспорочна, далека от тщеславия и неумеренных страстей и в
то же время правдива и враждебна всякой лжи... Я считаю важ-
ным приносить человеческому роду пользу больше всех других
людей не только тем, что у меня есть, но и самой своей лично-
стью!
— Да, но эту личность надо уметь защитить! — возразил ему Алек-
сандр.—Любая личность пригодна для рабства...
— Если все живущие на земле дадут обет воздержания своих
страстей и желаний, некому и некого будет порабощать. А плодов
земли для мирных людей хватит с избытком, только трудись!
59
— Твое учение, Диоген,—ноша для сильных духом. А люди
слабы...
— И пока они не стали сильны, ты решил их прибрать к рукам? —
насмешливо спросил Диоген.
Но Александр и на эту дерзость ответил без гнева:
— Да, для их же блага.
— И как же ты распорядишься ими, когда всех покоришь?
— Люди воюют или трудятся. Поэтому думать им некогда, и
живут они не разумом, а верой. Я дам им новую веру — совершенное
государство!
И, усмехнувшись, сказал Диоген:
— Единственно совершенное государство— это Вселенная. Ни
тебе и никому другому такое не построить.
— И все-таки я попытаюсь,—упрямо мотнул головой Алек-
сандр.—Я построю новые города, соединю их все дорогами. Вы-
двину вперед науку и художества. Установлю для всех единый язык.
А их желаниям и страстям положу, как учишь тому ты, Диоген, пре-
дел.—И, вспомнив, видно, рассказ Онесикрита о гиперболе, Алек-
сандр, улыбнувшись, добавил:—Только без твоих гипербол и без
пения тоном выше, чем надо...
Диоген же, покачивая головой, сказал:
— Сколько же придется пролить крови, прежде чем тебе поко-
рится мир! Ты подумал об этой гиперболе?
— Люди плодовиты: вместо одних народятся новые...
— Как просто ты говоришь об этом, Александр! — возмущенно
выговорил Диоген.—Да разве боги не равно наделили жизнью всех?
И самый последний раб так же чувствителен к страданию, как царь!
А ты собираешься отнимать у людей жизни!.. Подумай-ка лучше о
себе: ведь и твоя плоть так же немощна, как плоть тобой убитых! —
И, словно прорицая грядущее Александра, добавил: — Ведь случись
кому-нибудь из твоих же друзей-недругов пустить в тебя стрелу или
капнуть яду в твое питье —и все твои державные замыслы рухнут!..
А впрочем, разубеждать тебя, я думаю, бессмысленно...
Стоя сбоку, я не видел лица царя, но, кажется, оно было спо-
койно, и ответил он тоже спокойно:
— Да, Диоген, бессмысленно! Мы оба —лишь исполнители воли
богов: тебе — проповедовать, мне —воевать, чтобы претворить твое
пророчество в дело!.. По-разному мы смотрим на жизнь, но это не
мешает мне уважать тебя. А за свою подвижническую жизнь ты до-
стоин награды. Проси, что хочешь!
И, посмотрев на Александра, сказал Диоген:
— У меня лишь одна просьба, отойди, не заслоняй мне солнце,
царь!
Александр же, с торопливой послушностью, как ученик на заме-
чание учителя, отступив в сторону, удивленно спросил:
— И это все?!
60
— У меня ни в чем нет нужды,— сказал Диоген.
— Как!— вскричал Александр, всплеснув руками.—Целые толпы
просителей донимали меня в Коринфе бесконечными просьбами,
льстили, лизоблюдствовали и умоляли: тому дай область в управле-
ние, тому — наместничество в городе, тому — откупа на торговлю, на
сборы дани!.. А тебе ничего не надо?!
— Ничего,—повторил Диоген.
И тогда Александр, обернувшись к нам, свидетелям этой сцены,
спросил уже спокойнее:
— Не кажется ли вам, друзья, что пора мне исполнить давний
завет отца: взять к себе в свиту этого человека?..
Мы почтительно кивнули, а Диоген спросил, щурясь от солнца:
— Что же я буду у тебя делать, Александр?
— Говорить правду — только всего!
— Тогда я отвечу тебе стихами Софокла.—И Диоген с выраже-
нием актера продекламировал:
Ведь кто под царскую вступает сень,
Тот раб царю, хоть он пришел свободным...
— Не раб царю, хоть он пришел свободным! — поправил его
Александр.
— Нет! —покачал головой Диоген.—Свободнее моей свободы
мне никто не сможет дать.
— Что ж,—сказал Александр.—Выбор — в твоей воле!.. Но может
быть, ты дашь мне какой-нибудь дельный совет в дорогу?
И Диоген посоветовал:
— Облегчи участь и бедствия тех, кто окажется у тебя во владе-
нии.
— Это в моей воле! — кивнул Александр.— Тогда — останемся дру-
зьями?
— Я уже говорил твоему отцу, скажу еще раз: цари не могут ни
друзей иметь, ни быть друзьями!
И, рассмеявшись, сказал Александр:
— Поговори я с тобой подольше, Диоген, и мне пришлось бы
перебраться на жительство в пифос!.. Впрочем, для мира, мне
кажется, довольно и одного Диогена...
— Этого я не знаю,—возразил Диоген,—но знаю другое: мир
погиб бы, окажись он во власти двух Александров!
Мы, трое свидетелей этой новой дерзости, вздрогнули. Алек-
сандр же, побыв в безмолвии и неподвижности, шагнул к старику и,
преклонив перед ним колено, сказал:
— Руку твою, Диоген!
И скрестились две длани —царя и нищего мудреца.
— Прощай! — сказал Александр, и мы двинулись за ним к дороге,
бряцая латами.
61
С тех самых пор помню я эту беседу до слова, ибо — в дни расту-
щих сомнений и разуверений моих в правоте Александра, в нем
самом — воскрешал я ее многократно, покамест речи мудреца не
осветили мою душу пониманием и не вывели меня на путь, которым
шел сам Диоген. А в день этой встречи, когда мы мчались в Македо-
нию — царь в колеснице, а мы, гетайры, верхами,— правота царя в
споре с Диогеном казалась мне, как и другим ее свидетелям, такой
же неоспоримой, как неоспоримо великим выглядел в глазах моих
сам Александр — блистательный, мужественный, мудрый, в сравне-
нии с разутым и раздетым пророком кинизма, достойным больше
жалости, чем восхищения.
Eisiaj
Глава шестая
КИНИЧЕСКИЙ ПУТЬ АЛЕКСАНДРА
EISISIEJbISI
ара, которую обрушил Александр на вос-
ставшие Фивы, образумила не только элли-
нов, но и мятежных варваров у границ
Македонии так, что даже воинственные
кельты притихли, а иллирийцы и трибаллы
пошли служить в его войска. Укрепив свои тылы, распорядился царь
готовиться в «кинический» поход —на Азию. И пока оснащались
войска и флот, призвал он для беседы Аристотеля.
В тот день волей богов я, Стреб из Аканфа, оказался служителем
царского выхода и свидетелем этой беседы.
Александр, оправившись от сильной простуды, впервые вышел
на воздух, ибо стояла весна, земля вокруг оделась нежной зеленью,
вырвались из снежного плена горы, смотревшие на Пеллу. Поэтому
воздух, прогретый солнцем, но еще не утративший зимней чистоты,
напоминал горный.
Учитель и царственный ученик его бродили вдоль крытой гале-
реи, примыкавшей с трех сторон к дворцу, а я на случай распоряже-
ния царя следовал за ними, в трех шагах. И всякий раз, как Алек-
сандр и Аристотель, достигнув конца галереи, поворачивали назад,
я, почтительно отступив в сторону, мог видеть их лица. К этому вре-
мени Александр бороду сбрил: больно уж была она у него жидка.
Его примеру последовали приближенные — и я в их числе. Легкий
наклон головы царя влево и его несколько томный взгляд стали еще
заметнее. Белую кожу лица Александра заливал обычный для него
румянец, переходя на шею, приоткрытую гиматием. Аристотель же
рядом с легкой, стремительной фигурой своего ученика выглядел
невзрачно. Ноги, выступавшие из-под хитона, были у него тонки и
63
кривоваты, грудь костлява, так что выступали ключицы, а глаза —
слишком маленькие для большого, круто выступавшего лба, прикры-
того низко остриженными волосами. Он был одним из немногих, кто
не захотел, подражая царю, расстаться с бородой и усами, и они
вились у него кольцами. К тому же выделялся Аристотель слабостью
к украшательству своей одежды: застежку для хламиды голубого
шелка носил он золотую, а на руках, движением которых он сопро-
вождал свою речь, сверкали драгоценные каменья перстней.
Десять лет состоял при дворе Аристотель, воспитывая Алек-
сандра, образовывая науками не только его, но и его сверстников, но
за это время, кажется, и двух слов о себе не сказал: то ли из скрыт-
ности, то ли от всегдашней углубленности в размышления. Однако
отчасти от Никанора, приемного сынй Аристотеля, отчасти от сло-
воохотливых рабов его Филона и Тихона знали мы, что еще в сем-
надцать лет пристал он к Платону, сделавшись его любимым учени-
ком. Потом стал отходить от учителя, оспаривая некоторые положе-
ния его философии. Платон не сердился, а шутя говорил: «Аристо-
тель меня брыкает, как сосунок-жеребенок свою мать*. Уехав по
смерти Платона в Малую Азию, Аристотель жил там при дворце
правителя, занимаясь философией. Он был вдовцом, ибо жену свою
Пифиаду похоронил. И когда влюбился он в наложницу правителя
Герпиллиду, то женился на ней и стал приносить ей жертвы, как
богине Деметре*. Она же родила ему сына Никомаха, которому
отец посвятил позднее свою «Этику». Отслужив три года в Малой
Азии, возмечтал он было открыть школу, но, приглашенный Филип-
пом, переехал в Пеллу.
И всюду был Аристотель в высшей степени трудолюбив, охваты-
вая обширнейшим своим умом не только философию — то есть
физику, этику и эстетику,— но также и логику, риторику, медицину,
естествознание, географию и множество других наук. Обучая нас
этим наукам, не заставлял он вытверживать бездумно теоремы,
аксиомы, постулаты, антиномии и прочее, а упражнял нас раз-
мышлениями и спорами на заданное положение. Вот каков был наш
учитель и — воспитатель Александра.
И теперь, прощаясь с Македонией, где наместником оставлял
Антипатра, просил Александр Аристотеля сопутствовать ему в
походе. Философ же, неторопливо ступая сандалиями по мозаич-
ному полу галереи, отвечал, слегка шепелявя по свойственной ему
привычке:
— Хотел бы прежде спросить тебя, Александр: исполнил бы ты
повеление богов, пошли они тебе, вместо похода на Азию, возгла-
вить Академию в Афинах?
— Конечно*нет, учитель,—уважительно сказал Александр, при-
норавливая свою стремительную походку к плавной поступи Арис-
тотеля.— Я бы воспротивился этой воле богов, ибо меня зовет поход.
— Ну а теперь, если я скажу, что Академия так же ’меня зовет,
64
как тебя Азиатский поход,— тут философ слегка улыбнулся,— ста-
нешь ли ты уговаривать меня отправиться с тобой?..
— Теперь —не стану,—неохотно сказал Александр,—Ведь ты убе-
дил меня. Я намереваюсь взять в поход не только поэтов, танцов-
щиц, художников и ваятелей. Я беру также с собой философов. Мой
выбор пал на атомистов1 Анаксарха и его ученика Пиррона, анти-
сфеновца Анаксимена и Каллисфена. Кто из них, по-твоему, спосо-
бен с надлежащей живостью и достоверностью описать мой поход?
— Каллисфен,—не задумываясь, ответил Аристотель.—И не
потому я так считаю, что он мой племянник и помощник, помогав-
ший обучать тебя истории, а потому, что слог его так же легок, как у
автора любимой тобой «Киропедии»2.
— Но сможет ли он в должном свете изобразить цель похода?
— Именно потому, государь, что эта цель близка его сердцу, как
и моему, он и способен лучше других осветить ее.
— Хорошо. Я назначаю его придворным историографом.
— Я передам ему эту радостную весть... Но дозволь спросить,
государь, не изменилось ли главное твое убеждение, что спасти мир
от варварства, возможно единственным лекарством — культурой
эллинов?
— Нет, учитель, не изменилось. Благодаря тебе, я вынес это убеж-
дение: достичь неба можно, лишь поднявшись на вершины эллин-
ской культуры.
— Я потому об этом спросил, что до меня дошли слухи — извини,
государь,— что ты увлекся кинизмом. Даже приблизил к себе уче-
ника Диогена Онесикрита, которого берешь с собой в поход. А не
так давно, как мне сказали, ты удостоил чести Диогена Синопского
беседовать с ним в Крании? Значит ли это, что учение киников по-
влияло хотя бы отчасти на цель твоего похода в Азию?
— Именно отчасти, учитель. Я иду теперь на варваров не только
как посланец девяти эллинских муз. Нет, учитель! (При этих словах
Александр с Аристотелем повернулись, достигнув конца галереи, и
я увидел блеск воодушевления в глазах царя.) Я намерен также объ-
единить покоренные земли в единое государство благоденствия, где
будет царствовать закон умеренности, а мечи навечно будут вло-
жены в ножны! Именно так я повелю, учитель, ибо голос муз не слы-
шим за лязгом мечей и щитов!
Аристотель сомнительно качнул головой, но возражать не стал,
спросив:
— И какую же форму правления ты установишь в покоренных
землях взамен свойственной им царской власти, пока сплотишь их в
одно государство?
1 Атомист —в данном контексте — последователь атомистического
учения Демокрита.
2 Автор «Киропедии» — историк Ксенофонт (430—354 гг. до н. э.), посвя-
тивший этот утопический роман изображению идеального властителя Кира.
3 Н. Фомичсв
65
— Демократию.
— А не кажется ли тебе, государь, что таким дикарям и невеж-
дам, как варвары, так же опасно вручать власть, как детям — острую
бритву?
— Я возражу тебе, учитель,—сдержанно сказал Александр.—
Опыт жизни и раздумья привели меня к мысли, что варвары такие
же люди, как и мы, эллины и македонцы. Ведь у них есть душа, и у
них есть разум, да еще в придачу — пара работящих рук! Чем же они
уступают нам, эллинам?
— Вот оно, негодное влияние кинизма! — укоризненно восклик-
нул Аристотель.—Эллинам он уже уподобляет варваров! Да они же
не способны творить прекрасное!
— Позволь тебе возразить силлогизмом,—смеясь сказал Алек-
сандр.—Но сначала ответь, варвары люди или звери?
— Люди,—недовольно ответил философ,—потому что боги наде-
лили их разумом, и звери, потому что ведут звериный образ жизни!
— И все же: люди они или звери? —не унялся Александр.
— Признаем, что люди...
— Выходит, варвары — люди. Но люди способны творить. Следо-
вательно, варвары также способны творить!
— О боги! — вскинул руки ввысь Аристотель, и рукава его гима-
тия скользнули вниз.— Да можно ли сравнить создания эллинов с со-
зданным варварами?
— Можно! — упрямо кивнул Александр.— Музы варваров нам сли-
шком мало знакомы, чтобы мы могли судить о них. Но те, кто бывал
в азиатских землях, рассказывают удивительные вещи! Храм бога
Маржука в Вавилоне, персепольские святилища в Персиде или дво-
рец Артаксеркса в Сузах, с его золотыми колоннами, не уступают
красотой Парфенону*, а величием превосходят его! А разве ты, учи-
тель, забыл о существовании несравненных ваяний египтян, их испо-
линских пирамидах, сфинксах, саркофагах? И разве не мечтают мно-
гие из нас хоть однажды увидеть в Египте храм бога Аммона?.. Кля-
нусь Гераклом, я доберусь до этих азиатских сокровищ культуры!..
А ты утверждал, что варвары — дикари! Они уступают эллинам
только в одном: в совершенном государственном устройстве. Но с
тех пор как я их покорю, им уж не нужно будет голову ломать над
этим!..
Тут собеседники повернули в конце галереи, и мимо меня про-
шел Александр: его глаза, обращенные к Аристотелю, сияли.
— Именно то, Александр, что ты идешь к варварам, чтобы
построить совершенное государство, а не они идут в Элладу, чтобы
поучать нас, и доказывает преимущество культуры эллинов! — услы-
шал я затем слова Аристотеля.—Как ты помнишь, источник движе-
ния всего сущего — Нумус, вечный ум,— отличает человека от живот-
ного. И чем он выше, тем выше культура народа. А в жизни варваров
нет ни разумного поведения, ни умеренности: одни из них погрязли
66
в роскоши и насилии, а другие — в невежестве и рабской покор-
ности.
— Если так, то правда твоя, учитель,— почтительно кивнул Алек-
сандр.— И расходимся мы только в частностях.
И тут опять заговорил философ совсем другим, отеческим тоном:
— Я очень счастлив, Александр, что добрые качества, которые я
отчасти вырастил в тебе, обнаружили себя в деянии, и только дея-
нием достигнешь ты аретэ, а значит, и блаженства. Ибо твое назна-
чение, еще раз напомню,— это прекрасное исполнение разумной дея-
тельности, согласной с добродетелью. Хотя признаюсь тебе по
секрету,—добавил Аристотель с улыбкой в голосе,—высшим я пола-
гаю не то блаженство, к которому стремишься ты, а деяние без прак-
тической цели, и таковым, по моему убеждению, является постиже-
ние истины. Эта деятельность для меня самая прекрасная из всех. Ей
я и отправляюсь служить, с твоего разрешения. А теперь, Алек-
сандр, я хотел бы дать тебе один наказ на дорогу...
— Слушаю, учитель.
— Добродетель сама к нам не приходит. Это мы приходим к ней.
И путь к добродетели находит тот, кто умеет выбирать между изли-
шеством и недостатком... А вот тебе и наказ: следовать в походе
правилу золотой середины... Прости, государь.—Тут Аристотель
обернулся и сказал: — Стреб! Подойди, сынок!..
Так он называл меня всегда. Л когда я приблизился, продолжал:
— У входа в сад ожидает меня слуга с небольшой поклажей. Так
принеси ее ко мне.
— И еще, Стреб,— остановил меня жестом царь.— Распорядись
послать за Антипатром. Он во дворце.
— Придерживаться всегда и во всем золотой середины крайне
трудно, поэтому ищи ее в пределах не дурного, а хорошего,— услы-
шал я, уходя, еще одно наставление учителя.
Когда я вернулся, передав распоряжение царя, с довольно тяже-
лым ларцом в руках, Аристотель, с извинением прервав беседу,
шагнул мне навстречу, открыл ларец и показал уложенные папирус-
ные свитки. И, вручая ларец Александру, учитель пояснил:
— Здесь я собственноручно переписал всего Гомера. Это мой дар
тебе, Александр, но хочу высказать пожелание... Ты ведь знаешь, я
противник насилия. Но если в этом мире без войн не обойдешься, то
покажи себя в сражениях таким же доблестным, как гомеровский
Ахилл... Хотя,—добавил Аристотель, улыбнувшись,—некоторые
утверждают, что этот герой был не эллин, а скиф, то есть варвар...
Но ведь доблесть —дар богов для всех достойных, не так ли?
— Благодарю. Ты тронул мое сердце, учитель,—отвечал Алек-
сандр, склоняя голову и приложив к груди ладонь.—Я не расстанусь
с Гомером так же, как не расстанусь с мыслями о тебе!.. Стреб,
отнеси этот дар в мою походную канцелярию.
Вернувшись, я увидел под сводами стратега Аптипатра. Почти-
67
тельно кивая, наместник слушал распоряжения царя, стоявшего
рядом с Аристотелем.
— ...И если Аристотелю или его ученикам в Академии надобно
будет расширить свои познания о мире растений, животных, птиц и
насекомых, оказывай ему в том живое содействие. Для чего всем
прикажи — лесничим, смотрителям озер, пастухам, охотникам, пти-
целовам, пасечникам и прочим — помогать ученым людям в сборе
всех необходимых сведений... Понял ли ты распоряжение, Анти-
патр?
— Да, государь! — преданно ответил стратег.
— Ступай...
Аптипатр удалился. Александр же продолжал, обращаясь к
Аристотелю:
— Помочь деньгами твоей Академии я сегодня не могу. Моей
казны нс хватит даже рассчитаться с солдатами, потребуй они разом
от меня выплаты им годового содержания. Но как только я тряхну
набитую драгоценностями мошну царя персов Дария, я пришлю
тебе в Афины крупную сумму. Обещаю высылать и впредь.—
И с этими словами, полуобняв Аристотеля за плечи, царь проводил
его до выхода в сад...
...И па исходе месяца элафеболиона четвертого года 112-й олим-
пиады1 двинул царь войска —40 тысяч пехотинцев, 4 тысячи всадни-
ков и 160 греческих триер, ведомых из устья Стримона главным
кормщиком Онесикритом,—на подвластный персам Илион*.
И, беспрепятственно войдя в этот славный город с суши и с моря,
жителей его освободил Александр от налогов, принес жертву богам,
а на могиле Ахилла возложил дары. На могиле же Патрокла* то же
сделал Гефестион —и тем Александр с Гефестионом освятили свою
нерушимую дружбу, подобную дружбе Ахилла с Патроклом.
И, запретив грабить завоеванные земли, царь устремился нав-
стречу войскам Мемнона, полководца Дария, к реке Граник*.
И здесь, как всем известно, одержал блестящую победу...
Однако нет у меня желания восславлять поход Александра, и без
того восславленный учителем моим Каллисфеном и множеством дру-
гих авторов.
Ходит слух, что и нынешний владыка Египта, престарелый Пто-
лемей, тоже пишет труд о походах друга своего и благодетеля.
Кое-какие из этих многочисленных сочинений, приобретенных
моим теперешним хозяином в Коринфе, Ламоном, я читал и скажу,
что всем им свойственна неправда, ибо, чрезмерно преувеличивая
добродетели царя, авторы этих трудов всячески преуменьшают его
злодеяния. Даже воинскую доблесть Александра, которой он в
самом деле блистал как никто другой из полководцев, так приукра-
шивают, что люди и вправду готовы верить, будто Александр одер-
1 В конце марта 334 г. до н. э.
68
живал одни победы, тогда как ои терпел и поражения. Ведь всякий
воин, вернувшийся живым из похода, подтвердит мои слова, вспом-
нив хотя бы, как большая часть войска Александра, посланного на
Скифию, погибла, угодив в засаду, которую устроил скифский пред-
водитель Спитамен...
Впрочем, не стану я описывать ни битвы, ни военные походы
Александра еще и потому, что куда важнее, как мне кажется, опи-
сать поход его души, дабы лучше уяснить, каким же образом эта
душа, больше склонная к добру, чем ко злу, к тому же наделенная
тонким умом и образованностью, начав с благородных деяний,
погрязла в преступлениях. И кому другому осветить -путь души
Александра, ежели не мне, Стребу из Аканфа? Ведь, секретарствуя у
Каллисфена, я добывал ему факты из первых рук, неотступно следуя
за царем в сражениях и на привалах — как конный гетайр, а на цар-
ских торжествах, приемах, пиршествах во время бесед его с при-
дворными мудрецами — как ближайший сверстник царя. И, не желая
быть обвиненным в злонамеренном искажении деяний Александра,
которые я ниже опишу, могу поклясться именем Геракла, самого
уважаемого нами, киниками и антисфеновцами, бога, что руковод-
ствоваться буду при этих описаниях одной лишь справедливостью,
ибо «тот, у кого справедливость в душе,— говаривал учитель из
Синопы,— не только другим приносит пользу, но больше всего
самому себе, не делая тем самым даже попытки нанести себе хоть
какое-нибудь оскорбление». А обвинение во лжи было бы для меня
тяжким оскорблением.
В деяниях Александра заметил я смешение нескольких доброде-
телей. Одни из них остались неизменны в течение всего похода, дру-
гие же со временем так изменили свое существо, что уступили место
пороку — не без содействия приближенных царя. Но о пороках его
речь поведу не в этой главе.
Итак, начну с добродетели неизменной и для мужчины едва ли
не важнейшей — доблести, которой был так славен Александр. Об
этой добродетели свидетельствуют многие примеры его бесстрашия.
Но лучшие доказательства доблести — раны. Их я и напомню.
Еще до начала похода, когда мы усмиряли иллирийцев, камень
варвара, попавший ему в голову, свободную от сбитого шлема, и
удар булавы в шею едва не лишили его жизни. В битве при Гранике
персидский кинжал пробил ему шлем до самых волос, и под Иссой*
кинжал царя Дария проткнул ему бедро. При осаде Газы*, едва
только вражеский дротик вонзился ему в лодыжку, как с крепостной
стены сбросили на него кусок скалы, сбивший его с пог. Под Мара-
кандой* вражеская стрела разбила ему берцовую кость, конец
которой выступил из раны. В Гиркапии* камень, угодивший Алек-
сандру в затылок, повредил ему зрение. Когда же вступили в земли
индов, копье ассакенов пронзило ему ногу, а стрела маллов, пробив
панцирь, проникла до внутренностей, так что выступы железного
69
наконечника, застрявшего в грудной клетке, не давали возможности
ее извлечь. Тогда Александр, теряя сознание от боли, но видя заме-
шательство телохранителей, вынесших его с поля брани, велел им
отсечь стрелу кинжалом у самой поверхности панциря, после чего
продолжал командовать битвой. И доказывает доблесть Александра
его излюбленный возглас, которым ободрял он воинов: «Пусть никто
из вас не будет трусом, даже боясь за меня. Не могу поверить, что
вы не страшитесь своей смерти, если вы страшитесь моей!»
Мужеством, бесстрашно кидавшим царя в самую гущу схватки, и
покорил он сердца наших воинов и мое, Стреба из Аканфа. Но
теперь, когда я по-иному мыслю, я вопрошаю: «Но разве меньшей
доблестью блистали многие полководцы и даже рядовые пехотинцы
и конники? Кто считал их раны? Кто знает, какими шрамами
покрыты их тела и в их числе мое бренное тело?..» И сам же отве-
чаю: «Никто не знает и не узнает. Ибо доблесть царя доблестней,
чем самых храбрых подданных, а царская плоть настолько драгоцен-
ней, что учету подлежит каждая царапина на ней, тогда как попада-
ния в живые мишени из подданных и считать не принято!..» А если к
этому учесть число телохранителей царя — тогда как даже полковод-
цам телохранители не полагаются,—погибших во множестве, защи-
щая жизнь Александра, то доблесть его померкнет. Ведь это воин
Лимней как живым щитом загородил царя в битве за бесславный
городишко варваров в Междуречье, сам пронзенный тучей стрел.
И сколько было таких, как Лимней, бросавшихся навстречу смерти —
лишь бы защитить царя?.. И —защитить его доблесть.
Другой добродетелью Александра, которую ничуть не собира-
юсь я оспаривать, была его изобретательность в воинском деле.
Лишь осененный волей богов мог перехитрить восставших иллирий-
цев, которые пускали с гор на нашу фалангу тяжелые телеги. Прика-
зав своим воинам падать перед ними на землю, укрывшись сомкну-
тыми щитами, он добился чего хотел: несущиеся телеги перепры-
гнули через лежащих и скатились вниз, не убив ни одного человека.
А фаланга, поднявшись, ринулась в сражение и смяла мятежников.
И те же боги осенили Александра при осаде Тира*. Искуснейшие
мастера морского дела и укрепительных сооружений, тирийцы пре-
вратили свой город в крепость, недоступную для взятия ни с суши,
ни с моря. И тогда Александр, флот которого был сильнее, отогнав
тирские корабли, приказал на связанных вместе триерах, вооружен-
ных камнебойными машинами, воздвигнуть деревянные башни высо-
той с городскую стену. И как только с башни перебросили на стену
мостки, он сам, впереди оруженосцев и телохранителей, ринулся на
штурм. Одного из защищавшихся он поразил копьем, другого ме-
чом, третьих отбросил щитом. И пока его отряд сражался на стене,
отвлекая внимание варваров, подведенный с суши таран пробил с
другой стороны крепости брешь, ворвавшись через которую мы за-
хватили город.
71
И все мы помним переправу через Тигр*, бурным нравом оправ-
дывающий свое название. За этой рекой скрывался от нас Дарий,
чувствуя себя в полнейшей безопасности. С помощью местных жите-
лей нам удалось разыскать брод, но стремительное течение сбивало
с ног. Тогда-то и придумал Александр взяться всем нам за руки и,
двинувшись тихонько вперед, наподобие живой плотины пересечь
бурный брод, что мы и сделали, хотя и с опасностью для жизни, но
вполне удачно.
Я бы мог привести еще свидетельства изобретательности Алек-
сандра, но, думаю, и приведенных достаточно, чтобы признать эту
его добродетель неоспоримой.
И еще признал бы я безоговорочно щедрость Александра. Не
было примера, чтобы он, принимая в походе многие посольства,
отпустил посланников, не наградив каждого из них хоть чем-нибудь.
И слово, данное Аристотелю, он тоже держал, отсылая денежные
вспоможения в Афины на цели науки.
Щедрость его порой переходила в расточительство, ибо он благо-
детельствовал не только друзьям, но и случайным людям. Однажды,
возвращаясь в лагерь, царь увидел измученного македонца, тащив-
шего на себе мешок с царским золотом. Расспросив его и узнав, что
мул, который должен был везти это золото, от усталости остался
стоять на дороге, а ношу его пришлось тащить хозяину, Александр,
рассмеявшись, сказал: «Ты уж потерпи. А чтобы ноша не очень оття-
гивала тебе плечи, я ее облегчу, подарив это золото тебе. Неси его в
свою палатку». Так сказочно разбогател простой македонец.
Победив Дария и овладев его сокровищами, решил Александр
расплатиться с солдатами, которым задолжал за долгое время их
воинской службы, выплатил же им намного больше, чем задолжал,—
двадцать тысяч талантов*.
Расставшись с Александром раньше его возвращения из завое-
ванных земель, не был я свидетелем раздачи им свадебных даров в
Сузах, но очевидцы, воипы-коринфяне, рассказывали следующее.
Желая упрочить связи македонцев с варварами, приказал Александр
оженить восемьдесят придворных, начиная с первых друзей —
Гефестиона и Птолемея,— на дочерях знатнейших персов и мидян* и
в дни свадебного торжества каждого из женихов наделил богатым
приданым. Но не только приближенным, как говорили, а и всем Дру-
гим македонцам, женившимся на азиатских женщинах —а таковых
набралось более десяти тысяч,— он выдал награду, не забыв всех
отличившихся доблестью. А тех, кому был обязан жизнью, кто при-
крывал его собой в сражениях, как щитом, и всех телохранителей
увенчал он золотыми венками. Не забыты были им и полководцы.
Но больше всего привлекало меня в Александре великодушие,
свойственное ему в начале пути. Александр умел ценить бесстрашие
не только собственных воинов, но и мужество варваров. И помнится,
как, захватив Милет*, двинулся он на триерах к острову Лада, где
72
укрылись беглецы, дабы покарать их. Но при виде горстки воинов,
ощетинившихся копьями и готовых стоять насмерть за свою сво-
боду, его охватило сострадание к этим мужественным людям, и он
даровал им жизнь, предложив наемникам-эллинам, которых было на
острове до 300 человек, служить в его войсках. Жителей же Милета,
уцелевших при штурме города, он помиловал.
Покорив Тир, он пощадил всех укрывшихся в храме Геракла,
остальных же не казнил, а обратил в рабство. А ведь те же тирийцы
во время осады их города, захватив в плен отряд македонцев, зако-
лоли их на глазах у нашего лагеря прямо на стене и оттуда сбросили
в море. Пощадил он, как я уже упоминал, и жителей города Илиона.
Помню и еще пример великодушия царя. Когда, преследуя
Дария, мы остановились поблизости от него на ночной привал, Пар-
менион стал уговаривать Александра напасть на персов ночью, на
что получил ответ: «Стыдно красть победу! Ее надлежит завоевы-
вать!»
Но наибольшее великодушие проявил Александр к семье бежав-
шего от нас Дария, захваченной нами в плен. Случилось же это, как
знают все, в Киликии, в битве у города Исс, где число убитых персов
достигло ста тысяч. Тогда-то и захватили мы лагерь персов. Вместе с
другими знатными женщинами в плен попала и семья Дария, его
мать, жена, маленький сын и две дочери. Эти изнеженные пленницы,
привыкшие закутываться с ног до головы в роскошные одежды и
сопутствовать своим знатным мужьям в раззолоченных повозках,
рыдая, бегали по разграбленному лагерю в одних лохмотьях, спа-
саясь от преследующих их солдат. Именем царя я повелел прекра-
тить насилие, а пленных женщин и всю семью Дария поместить в
отдельной охраняемой палатке.
Наутро вернулся после безуспешной погони за Дарием Алек-
сандр. Смыв в персидской бане усталость, он вошел в шатер царя
персов и сел за стол, полный яств, захваченных у варваров. Тут ему
доложили, что кто-то ложно сообщил плененной царской семье,
будто оружие царя захвачено македонцами, а сам, он погиб, и жен-
щины оплакивают Дария как мертвого. Поднявшись, Александр в
сопровождении нескольких гетайров, среди которых находился и я,
направился к палатке пленных.
Когда мы вошли, женщины прекратили рыдания, а седовласая
мать Дария Сисигамба бросилась в ноги рослому красавцу Гефе-
стиону, приняв его за царя. Когда же я указал ей на ее ошибку,
Сисигамба, простершись ниц перед царем, стала бормотать слова
унизительных извинений. И Александр сейчас же поднял ее и ла-
сково сказал: «Не волнуйся, мать, этого человека тоже звать Алек-
сандр!..» Затем он сказал, что Дарий жив, а захваченные лук и щит
его, как и верхнюю одежду, нашли в колеснице, сам же он бежал.
И, подойдя к жене Дария Статире, которая, хотя и была на сносях и
залита слезами, ослепила нас своей красотой, принялся ее утешать,
73
что всю семью берет под свою защиту. Он распорядился оказывать
ей царские почести и всех азиатских женщин, взятых в плен, оста-
вить в услужение. Дочерям Дария он сказал, что выберет им мужей
еще достойнее, чем выбрал бы им отец, а шестилетнего царевича,
подозвав к себе и убедившись в его смелости, пообещал воспитать
как собственного сына.
Не желая кровопролития, он предлагал Дарию мир на условиях,
которые никак не назовешь иначе, как благородными. Не хуля его,
не угрожая, а лишь припоминая зло, творимое его предками с вой-
сками, вторгавшимися в земли Эллады, писал Александр:
«Я победил в сражении сначала твоих военачальников и сатра-
пов, а теперь и тебя и твое войско и владею этой землей, потому что
боги отдали ее мне. Я забочусь о твоих людях, которые, уцелев в
сражении, перешли ко мне; не против своей воли остаются они у
меня, а добровольно идут воевать вместе со мной. Я теперь владыка
всей Азии; приходи ко мне. Если ты боишься, что я причиню тебе
какое-либо зло, то пошли кого-нибудь из близких тебе получить для
себя гарантии безопасности. Когда ты придешь ко мне, я верну тебе
по твоей просьбе и мать, и жену, и детей, и дам все, что ты еще
пожелаешь. О чем ты меня ни попросишь, все будет твое. В дальней-
шем, когда будешь писать мне, пиши как к царю Азии, а не обра-
щайся как к равному. Если тебе что нужно, скажи мне об этом как
господину над всем, что было твоим. В противном случае я буду счи-
тать тебя обидчиком. Если же ты собираешься оспаривать у меня
царство, то стой и борись за него, а не убегай, потому что я дойду до
тебя, где бы ты ни был»1.
Тут, когда мы осаждали Тир, скончалась в лагере от родов
супруга Дария. И, узнав об этом со слов бежавшего из плена при-
служника царской семьи евнуха Терея, Дарий, как рассказывали
после перебежчики, принялся неутешно скорбеть, виня во всех не-
счастьях Александра. И тогда Терей во имя справедливости стал
возражать ему, говоря, что царская семья живет в довольстве и
почете и на похоронах Статиры ее оплакивали не только персы, но и
сами македонцы. Рассерженный царь принялся обвинять Терея в
измене. Тогда верный слуга, клянясь главными персидскими богами,
привел свидетельства милосердия Александра, говоря, что сами
боги велят уважать человека, который более щедр и целомудрен,
чем персы храбры. Дарий наконец поверил его рассказам и, оборо-
тившись к приближенным, вскинул руки ввысь со словами: «Боги
моего рода и царства! Дайте мне восстановить Персидское царство
в том же благоденствии, как я его принял; да одолею я Александра
и воздам ему благодарностью за то добро, которое получил я от
него для своих близких, находясь в несчастье. Если же настал час
1 По мнению историков, это подлинный текст эпистолярного наследия
Александра.
74
гибели для Персидского царства и суждены возмездие и перемены,
пусть тогда никто, кроме Александра, не воссядет на престол
Кира»1.
Милосердно отнесся царь Александр и к гибели Дария, которая
случилась вскоре после того, как Александр, взяв с собой конницу,
устремился по следу Дария за Каспийские ворота*, к землям пар-
фян*. И тут явились к нам двое перебежчиков с вестью, что прибли-
женные Дария во главе с его родичем Бессом взяли его под стражу.
Услыхав об этом, оставил Александр войска на главного стратега
Кратера и с моим отрядом гетайров двинулся к лагерю персов, наме-
реваясь Дария освободить, а предателей выдать ему для расправы.
Мы двигались на рысях почти непрерывно и через две ночи и два
дня достигли цели. Но Бесс, пленивший Дария, с мятежным войском
уже ушел. И, разыскав в горах солдат, преданных Дарию, выведали
мы Бессов план: если Александр его настигнет, откупиться, выдав
ему Дария, а если он поворотит назад, собрать побольше войско и,
ударив ему в спину, стать персидским царем.
И, ринувшись в погоню, измученные, грязные от пыли, мы шли на
рысях еще ночь и половину дня, пока не узнали от местных жителей
дороги короче, наперерез Бессу, но совершенно безводной. Повелев
проводникам вести нас по ней, призвал Александр наш отряд не
падать духом, и, мучаясь от жажды, проскакали мы за ночь четы-
реста стадий2. С рассветом мы настигли на пыльной дороге растя-
нувшееся войско Бесса.
И при одном только виде сверкающего золотом царского шлема
с гребнем бросилось в бегство растрепанное, битое уже не однажды
войско персов. Сам же Бесс с отрядом в 600 всадников пытался
увезти с собой в повозке окованного Дария, но, видя, что это не
удается, приказал умертвить царя, а сам ушел от погони. Первые из
наших конников, опередив Александра и меня, еще успели застать
Дария в живых. Он лежал на охапке сена, весь истыканный дроти-
ками, и, попросив холодной воды, сказал напоившему его гетайру:
«Самое большое мое несчастье в том, что я уже не смогу отплатить
Александру за его доброту...»
И он был уже бездыханным, когда мы с царем подскакали к
повозке. Спешившись, подошел Александр к Дарию и, узнав, что он
уже умер, расстегнул свою атласную хламиду и укрыл ею мертвое
тело с головой. Доставленный по распоряжению Александра в сто-
лицу Персии Сузы Дарий был с почетом похоронен в усыпальнице
персидских царей. Что же касается Бесса, то впоследствии его на-
стигла кара: главные военачальники новоявленного царя, соблазнив-
шись обещанными Александром дарами, привезли его в наш стан
окованным, получив за это обещанную награду. Бесса же Александр
По преданию, подлинные слова Дария.
2 Четыреста стадий — примерно семьдесят четыре километра.
75
выдал брату Дария. Привязав убийцу к согнутым дугой вершинам
двух деревьев, казнили его лютой казнью.
Полагаю также, благородство Александра сказалось и в его
решении жениться на Роксане, ибо не из выгоды решился он на это,
а по велению сердца.
Случилось же это, когда Александр в одну из зим1 ломал сопро-
тивление далекой Согдианы*. И вот когда, терпя мучения от голода
и холода, равно как и от преодоления неприступных ущелий, скры-
вавших крепости согдийцев, пехотинцы Кратера штурмом взяли
среди прочих крепость Ариамаз, привели в палатку царя плененную
семью одного из владык Согдианы, Оксиарта. Царь повелел сбро-
сить с лиц женщин сетчатые покрывала и замер при виде красоты
дочери Оксиарта Роксаны. Он воспылал к ней такой страстью, что, с
почестями отправив свою Барсину в Сузы, распорядился готовить
свадебное пиршество. И, наградив родных Роксаны, а брата ее удос-
тоив чести быть гетайром, сделал Александр ее супругой и царицей
великой своей державы. Только ее он и любил, эту прекраснейшую
из женщин, хотя впоследствии, как говорят, из государственной
надобности, взял себе вторую жену— дочь Дария.
И нет удивительного в том, что, благодетельствуя варварам, с
еще большим милосердием он относился к своим, будь то полково-
дец-ксен, гетайр или простой солдат.
В жесточайшей битве при Гранике погибло среди прочих два-
дцать пять приближенных царя, и Александр, желая их увековечить,
заказал Лисиппу скульптуру храбрецов из чистой меди, которую
ваятель после и установил, согласно приказу царя, в македонском
городе Дионе2. Что же касается павших всадников и пехотинцев, то
все они были похоронены с почестями, а их родные распоряжением
Александра освобождены от всех налогов и обязательных работ.
Проявил он милосердие и к раненым, лично обходя одного за Дру-
гим, расспрашивая, кто и как получил ранение, терпеливо всех вы-
слушивая и давая высказаться даже хвастающимся своей воинской
доблестью. Не обделял он великодушием и побежденных: персид-
ских военачальников и даже служивших персам эллинов, павших в
битве, он приказывал похоронить, а тех из греков-наемников, кто
уцелел в сражении, не казнил, а направлял на работы в Македонию.
Не забывал Александр благодетельствовать и молодым женатым
воинам, отправляя их домой, когда стихали военные действия,
чтобы те побыли с семьями.
И, желая избавить покоренные народы от страха перед олигар-
хами, он восстанавливал в освобожденных городах демократию,
запрещая в то же время мстить олигархам убийствами, ибо знал, что
1 328/327 г. до н. э.
2 Эта скульптура Лисиппа впоследствии была перевезена полководцем
Метеллом Нумидийским в Рим.
76
простолюдины, дай им только волю, начнут убивать с целью грабежа
не только виновных, но и невинных.
И был снисходителен Александр даже к явно достойным наказа-
ния, о чем свидетельствуют следующие примеры.
Воин Атаррий с целью наживы ложно объявил себя должником
другого воина, и, когда Александр выплачивал долги своим солда-
там, Атаррий привел к расчетному столу мнимого заимодавца. Изоб-
личенные в обмане главным казначеем, оба они, Атаррий и его «заи-
модавец», пытались покончить с собой, но были схвачены и при-
ведены к царю. И Александр, чтя доблесть Атаррия, еще при
Филиппе отличившегося в каком-то сражении с варварами,—ранен-
ный в глаз стрелой, он не дал ее вытащить, пока не была отбита
вылазка врага,— не только простил его, но и велел ему оставить при
себе присвоенные деньги.
Нечто подобное приключилось и с воином Антигеном, заявив-
шим о своей болезни и назначенным поэтому к отправке среди ране-
ных, в Македонию. Когда же врачеватель изобличил его в обмане, он
был приведен к Александру. И, побеседовав с бывалым и храбрым
воином, носившим на теле множество рубцов от ранений, спросил
царь, чем вызван его обман. Он узнал, что тог пошел на это из
страстной любви к македонке Телесиппе, отправлявшейся из лагеря
в Македонию. И не только простил его Александр, но, расспросив,
из какого рода эта женщина, наградил ее и ее родных дарами, полу-
чив от Телесиппы согласие на брак с Антигеном, которого она про-
должала сопровождать в походе.
Также и Филота, человек железного характера, влюбившись в
гетеру Антигону, до того размяк от любви, что не удержался от
похвальбы, заявив возлюбленной: «Еще неизвестно, чем был бы про-
славленный Филипп, не будь при нем моего отца, Пармениона.
II неизвестно, чем был бы Александр, не будь при нем Филоты!»
И, узнав об этом от подруги Антигоны, Александр даже словом не
попрекнул Филоту в бахвальстве. Да и главный казначей Гарная
тоже был достоин суровой кары, ибо перед самой битвой на Иссе
бежал в Элладу, бросив на произвол судьбы войсковую казну.
Однако Александр, проведав, что и здесь замешана женщина, с
помощью Антипатра уговорил друга юности вернуться на прежнее
место службы и никогда не упрекал его в дезертирстве.
Будучи скрытен по натуре, Александр, получая послания от
Антипатра и матери Олимпиады или еще от кого-либо, хранил
их содержание в тайне, не доверяя даже Гефестиону. И что же?
Когда однажды Гефестион, не сдержав своего любопытства, под-
крался сзади к царю, чтобы из-за плеча его ознакомиться с письмом
Олимпиады, и был при этом уличен, Александр и тут не разгневал-
ся. Он лишь снял с пальца перстень с печатью и приложил к устам
первого друга, призывая его хранить молчание о прочитанном.
Власти свойственна подозрительность, но в начале похода Алек-
77
сандр не был подвержен этому пороку. Об этом говорит его отноше-
ние к заговору Линкестида.
Александр Линкестид, единственный из родичей, причастных к
убийству Филиппа, был тогда новым царем помилован и даже назна-
чен на высшую воинскую должность — начальника фессалийской*
конницы. Так вот, когда мы были в малоазиатской Фаселиде*, то за-
хваченный персидский сатрап поклялся, что направлен к Линкести-
ду с приказом Дария убить Александра, провозгласив затем царем
себя. За это Дарий обещал ему выплатить тысячу золотых талантов.
И поскольку род Линкестидов тоже был царский, значит, заговор-
щик полное право имел наследовать трон; Александр хотя и схватил
его, но казнить воздержался и лишь возил с собой под стражей.
Что же касается царского врачевателя Филиппа, то он избавился
от смертной казни исключительно благодаря доверию к нему царя.
Случилось же вот что. Однажды, будучи разгорячен после битвы
где-то в Малой Азии, Александр искупался в холодных водах
Кидна. Простудившись, он заболел и слег. Все придворные врачева-
тели оказались бессильны излечить его, и только Филипп, молодой,
но в своем деле искусный, вызвался помочь царю. В тот день я был
назначен сменным постельничим при царе и помню все происходив-
шее. Филипп, растерев нужное лекарство в чаше, протянул Алек-
сандру. Тот, приподнявшись на ложе, готов был принять ее в руки,
но тут в палату вбежал запыленный гонец и передал царю письмо от
стратега Пармениона. Отпустив гонца, царь развернул дрожащими
от лихорадки руками письмо и прочитал его. Затем передал мне, а
потом Филиппу. В письме же сообщалось, что врачеватель Филипп
подкуплен Дарием и Александру нужно его остерегаться, ибо наме-
рен он отравить царя. Но врачеватель не испугался содержания
письма. Глядя в глаза царю, он сказал: «Пей и выздоровеешь!» И
Александр, с доверчивостью глядя на Филиппа, стал пить, пока не
опорожнил всю чашу. Филипп же просил его крепиться, предупре-
див, что лекарство сильнодействующее и вызовет обморок. Так и
случилось: Александр потерял сознание, и я собрался было крикнуть
стражу, чтобы схватить мнимого отравителя, но тут царь открыл
глаза и, слабо улыбнувшись, стал благодарить врачевателя за спасе-
ние. А вскоре, собравшись с силами, он поднялся и, отказавшись от
моей помощи, самолично вышел из палатки, хотя его шатало, как
былинку в поле. Все же он показался македонцам и, развеяв их тре-
вогу за свою жизнь, вернулся и лег. Врачеватель же Филипп был
щедро награжден за спасение царя.
Вот таким я знал царя Александра в начале его пути и среди про-
чих придворных так восхищался им в душе своей, что, скажи он
нам, что нужно умереть вместо него, я первый бы вызвался умереть,
лишь бы он продолжал свои деяния.
ISISJSJ
igisfgjisisfajLsiarajisisreJiEisiaJieisjsJ
Глава седьмая
ПОД ЗНАКОМ ПРОМЕТЕЯ
EJBISiEIdIS]
I
[бпэдШШПШЁ!]
не меньше, чем доблесть и великодушие,
снискали славу Александру — не только
среди эллинов, но и среди покоренных вар-
варов — его любовь к девяти музам и почита-
ние святынь культуры.
Начну с тою, что «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, подаренные
Аристотелем, он хранил вместе с кинжалом —под подушкой.
Медицину, которой обучал его Аристотель, он любил не только
умом, но и руками: самолично собирал в походе неведомые для
Эллады травы и отсылал их в Афины, в Академию; раненых воинов
лечил настоями трав, а больных — диетой.
Идя походом через бескнижную Азию, приказал он Гарпалу заку-
пить в Элладе и доставить ему в лагерь сочинения многих трагиков,
чтобы иметь их под рукой.
Когда решением коринфского синедриона разрушали мятежные
Фивы, он запретил трогать дом великого Пиндара* и его потомство.
А когда, направляясь в Памфилию*, мы сделали привал в Фаселиде,
родине незадолго до того умершего поэта Феодекта, то Александр,
лично с ним знакомый, взял с собой друзей с корзинами цветов, и
мы, подойдя к статуе Феодекта, забросали ее венками.
Своему придворному кифареду Аристонику, доблестно павшему
в сражении, Александр воздвигнул в Дельфах медную статую, изоб-
ражавшую его с кифарой и копьем.
Не существует войн без разрушения. Разрушал и Александр, но,
разрушая по необходимости, он созидал по собственной воле. Так
был рожден в Египте город Александрия. И царь не только лично
выбрал место для него, неподалеку от устья Нила, на берегу зеркаль-
79
ного залива Мариа, но и сам разметил знаками, где быть агоре, где
быть храмам, где —главной улице и где возвести стены. Осуще-
ствить же замысел он поручил лучшим придворным строителям.
Видеть Александрию построенной самому мне не довелось, но оче-
видцы уверяют, что прекраснее города нет. Говорят, похож он на
расстеленную хламиду, середину которой прорезает прямая и
широкая улица. Концы ее упираются в городские ворота. От вра-
жеских набегов город защищен огромной каменной стеной, а улицы
расположены так, что свежий ветер залива продувает город на-
сквозь. Вся площадь этой «хламиды» застроена большими домами и
храмами, окружающими царский дворец. И роскошное убранство
этого дворца нынешний правитель Египта Птолемей украшает еще
большей роскошью.
И святыни чтил Александр не только эллинские, но и покорен-
ных варваров. Когда мы вступили в сдавшийся добровольно Вави-
лон, он хотел восстановить все храмы, разрушенные Ксерксом*, и в
их числе храм Бела — человекоподобного бога с головой быка, оли-
цетворяющего плодоносящую силу и очень чтимого вавилонянами.
В Вавилоне же распоряжением Александра соорудили гавань неви-
данную — где могла пристать одновременно тысяча кораблей. А по-
близости от нее выстроили несколько верфей.
Множество забот лежало на плечах царя — забот гражданских и
военных, но за делами текущих дней не упускал он из внимания
цели похода — создания всемирной кинической державы. И, испол-
няя свой давний замысел, смешивал он воедино, как в исполинском
сосуде,— переселением и браками — европейцев с азиатами. Он вну-
шал покоренным благородную мысль, что эллина от варвара надо
отличать не формой щита, не покроем одежды, не цветом глаз или
кожи, но доблестью и просвещенностью, а признак варварства —
невежество и порочность. Александр считал: доказательство едино-
племенности людей —в объединяющей их добродетели, а доказа-
тельство разноплеменности — в разъединяющем их злодеянии; что
узы, связывающие людей в единое родство,—это согласие, любовь,
мир и дружеское общение, а родина для всех людей (как говорит о
том учение киников) одна — Вселенная.
Желая смягчить дикость варваров, основал Александр в их зем-
лях более семидесяти городов. И, силой побеждая звероподобный
образ жизни многих племен, запретил он скифам поедать умерших, а
повелел их хоронить; персам приказал чтить своих родных сестер и
матерей, а не жениться па них; жителям Согдианы запретил убивать
престарелых, а обязал их кормить; не знавших брака гирканцев
приучил к супружеству; арахотов* приохотил к земледелию; дикие
народы Бактрии и Кавказа благодаря Александру стали поклоняться
греческим богам, а сыновьям знатных персов полюбились трагедии
Софокла и Еврипида...
И, дабы образом жизни царского лагеря явить для всех пример
80
уважительности к музам, отдал царь распоряжение эйсенгелаю —
церемониймейстеру — после каждой крупной победы устраивать
состязания актеров и философские беседы с легким возлиянием —
симпосиумы.
Отдавая актерские состязания на суд ксенов — стратегов из числа
друзей, Александр не навязывал им своей воли, так что когда его
любимый трагический актер Фессал был побежден и награду —
лавровый венок и деньги — присудили актеру Афинодору, царь
лишь заметил: «Я бы предпочел потерять часть своего царства, чем
видеть Фессала побежденным», однако оспаривать решение судей
не стал.
Александр тогда еще держался просто со всеми, и когда коми-
ческий актер Ликон вставил в комедию шутливый стихотворный
экспромт, содержащий просьбу о пожертвовании, Александр, рас-
смеявшись, выдал ему десять талантов.
Также и в философских беседах главное мнение принадлежало
не царю, а истине...
На эти симпосиумы приглашались первые друзья Александра, из
придворных Онесикрит, философы Анаксарх со своим учеником
Пирроном, Анаксимен Лампасакский и мой воспитатель Каллисфен.
Однако, чтобы понять дальнейшее, нужным полагаю несколько слов
сказать об этих людях.
О Каллисфене следует заметить, что старик обликом напоминал
сурового Онесикрита, но в разговоре был вял, хотя в суждениях
своих — самонадеян. Александра он любил как сына, видя в нем
Геракла, который очищает авгиевы конюшни варварства в покорен-
ных государствах не столько силой оружия, сколько властью муз.
Таким он и изобразил царя в своей «Истории», разукрашенной
мифами, восхваляя и преувеличивая его заслуги, о пороках же его —
беспредельном властолюбии и безудержном славолюбии — умалчи-
вая. В часы привалов он диктовал мне в своей палатке «Деяния
Александра», а я тщательно записывал за ним на папирусе и склеен-
ные свитки отправлял в Афины.
Об Онесикрите могу сказать, что, однажды увидев в Александре
первого героя киников, таким он и представлял его себе до самой
кончины царя, таким же и вывел в своей «Александропедии».
Атомист Анаксарх, ученик Диогена Смирнского и Метродора
Хиосского, прозвище имел Счастливчик, ибо чужд был страстям,
умерен в образе жизни и умерен в еде — отчего был тощ и при своем
высоком росте и сутулости напоминал старую изогнутую доску.
У него была привычка, унаследованная от его учителей,— повторять,
перефразируя изречение Сократа: «Я не знаю даже того, что ничего
не знаю». Царь Александр, желая отучить его от этой привычки, ска-
зал во время спора: «Как же ты, Анаксарх, берешься что-то утверж-
дать, не зная ничего и, значит, того, что утверждаешь?» На что
Анаксарх ответил: «Но ведь, не зная ничего, я не знаю и того, что,
4 II. Фомичев
81
утверждая что-либо, сам не знаю, что утверждаю!* И Александр,
рассмеявшись, отстал от него.
Он был так же невозмутим, как уважал невозмутимость других.
Однажды он шел со своим учеником Пирроном через болото и, уго-
див в трясину, стал тонуть, но Пиррон, не слыша зова о помощи и
будучи углублен в свои мысли, прошел мимо. Люди, спасшие Анак-
сарха, порицали Пиррона, а учитель его похвалил — за безразличие.
На первом же походном симпосиуме, когда все приглашенные воз-
легли в шатре Александра за столом, уставленным заморскими
яствами, царь спросил Анаксарха, как ему нравится угощение.
И философ ответил: «Все великолепно, царь, только надо бы еще
подать голову Никокреонта». Так он выказал ненависть к жестоко-
сердому тирану острова Кипра.
Еще один из участников наших симпосиумов — Пиррон — был
вначале живописцем, как говорят, довольно посредственным, и
только много лет спустя он стал учеником Анаксарха, которого
сопровождал в походе Александра. От него и пошли теперешние
скептики1, ибо, ничего не называя ни прекрасным, ни безобраз-
ным, ни справедливым, ни несправедливым, он полагал, что
истинно ничто не существует, а поступки людей направляют лишь
законы и обычаи, ими же самими придуманные. И потому ут-
верждал, что «ничто не есть в большей степени одно, чем Дру-
гое».
В согласии с этим положением он и жил, превзойдя безразличием
своего учителя Анаксарха, так что, когда на него катилась телега
или бросалась собака, он от них не уклонялся, ибо ощущениям опас-
ности не был подвержен. Если же он уцелел и жив до сих пор, то
лишь благодаря друзьям и ученикам, уберегавшим его от опасно-
стей. Анаксарх рассказывал о нем, что однажды, плывя с ним вместе
на корабле, был свидетелем какого случая. В пути разразилась буря,
вселив в путешественников страх и панику. И только Пиррон оста-
вался спокойным и, утешая людей, показал на корабельного поро-
сенка, который, не обращая внимания на волны и свист ветра, ел
свое хлёбово. «Именно такой бестревожности и придерживается
мудрец,—сказал им Пиррон,—и потому не ведает страха. Берите и
вы пример с мудрецов». И видимо, рассказы эти были справедливы,
ибо я сам однажды подивился безразличию Пиррона, зайдя по делу
в походную врачевальню: ему прижигали рану раскаленным желе-
зом, а он с невозмутимым видом рассуждал, истинно ли то, что ему
делают прижигание, или истинно не вполне.
Что же касается киника Анаксимена Лампсакского, то он учился
одно время у Диогена Синопского, который, увидев впервые туч-
ную фигуру Анаксимена, с ходу огорошил его, говоря: «Если
1 Скептики — сторонники философской позиции, характеризующейся
отрицанием какого-либо существования объективного критерия истины.
82
хочешь и себя облегчить, и нам, нищенствующим, помочь, удели нам
часть своего брюха!..» Не в силах ограничить себя в пище, Анакси-
мен скоро отошел от Диогена. Зарабатывал он риторским искус-
ством, воздерживаясь от любых излишеств, кроме еды. Из уважения
к Александру он пошел к нему служить, посвятил ему учебник рито-
рики, а в походе составлял описание его деяний.
Предметы, коих мы касались на симпосиумах, были самые
разнообразные, но я отчетливо запомнил три из множества таких
бесед.
Разговор однажды шел о будущем устройстве государства Алек-
сандра. И когда царь, сидевший в простом одеянии и на простой
подушке перед столиком в дальнем углу палатки, озаренной све-
тильными чашами, спросил, какие опасности подстерегают госу-
дарства изнутри, Анаксимен привел в ответ слова Антисфена, учи-
теля Диогена: «Государства погибают тогда, когда перестают отли-
чать дурных людей от хороших».
— Каким же образом предохранить от этого мое государство? —
спросил Александр, бросив орлиный взгляд на философа.
— Поощрением добродетельных и притеснением дурных,—ска-
зал Анаксимен.
— Не существует ни добродетельных, ни дурных,—возразил
сидевший напротив меня лысоголовый Пиррон.—Каждый человек и
то, и другое.
— Пусть так,—согласился Анаксимен,—но в одном случае он
бывает добродетельным, а в другом — дурным.
— И кто же установит, кого поощрять, а кого притеснять? — на-
смешливо спросил тощий Анаксарх, сидевший рядом с тучным
Анаксименом.
— Поступки людей,— сказал Анаксимен.
— Но кто определит поступки людей, справедливы они или
нет? —не унялся Анаксарх.
— Законы!
— Законы — они существуют и не существуют,— заметил Пиррон
с бесстрастным видом,—ибо их слишком часто обходят.
— И все же они существуют,—сказал Анаксимен.
— Что я слышу!— всплеснул своими тощими руками Анаксарх.—
Но ведь вы, киники, полагая, что весь мир для вас —родина, отвер-
гаете законы, так же как и государство!
— Мы отвергаем негодные законы и негодное устройство госу-
дарств.
— Клянусь Гераклом, именно так! — вмешался Онесикрит, сидев-
ший слева от царя, тогда как справа от него сидел Гефестион, с
улыбкой тянувший вино из чеканного кубка.
Все оборотили взгляд на бывшего киника, и он продолжал:
— Даже сам Диоген» хотя и называл совершенным государствен-
ным устройством лишь одну Вселенную, пользы государства не
83
отрицал. Так же, как государство — плод культуры, так же и
законы —плоды государства, говаривал он...
— Но эти плоды всегда бывали гнилыми! — бросил ему Анаксарх.
— Не всегда,—важным тоном возразил ему Каллисфен, сидевший
между мной и Анаксархом.— Справедливость законов Ликурга,
Солона и Перикла не отрицает никто... даже скептики,—добавил он,
поглядев на Пиррона.
— Эти законы существовали лишь до тех пор, пока существовали
их законодатели,— сказал Анаксарх.— Вот почему государства проц-
ветают не благодаря законам, а благодаря законодателям! —
И с льстивой улыбкой бросил взгляд на царя.
Каллисфен величественно кивнул:
— С этим, думаю, все согласятся. Ведь в «золотой», кроновый век
Перикла Афины процветали не благодаря законам, а благодаря тому,
что власть афинян, именуясь народной, фактически была единолич-
ной, принадлежа достойнейшему из правителей! — И мой воспита-
тель направил взгляд на царя, отеческой улыбкой поощряя Алек-
сандра быть таким же правителем.
Но Александр, тогда еще не вполне испорченный властью и
почитанием, сделал вид, что не заметил ни льстивости Анаксарха,
ни искренней отеческой ласки Каллисфена.
— Достойнейшие правители существуют и не существуют,—
изрек Пиррон,—ибо смертны и сменяемы ничтожными.
— И все же я понял, дорогой Пиррон, что справедливые законы
существуют,— сказал Александр,— но существуют при справедливых
правителях.
Тут все согласно закивали головами, Александр же продолжал:
— И что бы каждый из вас хотел вписать в законодательный
кодекс моего кинического государства?
— Наследование власти не по родству, а по заслугам перед госу-
дарством,— первый высказался Птолемей, видимо тогда уже прики-
дывая свои возможности любимого полководца царя стать его на-
следником.
— Да, государь! Такой закон необходим! — согласился с ним
Гефестиоп, тоже, видимо, надеясь стать преемником царя.
— Право занимать высшие должности в государстве не друзьям,
а лучшим знатокам в своем деле,—вставил Онесикрит, намекая
царю, что обойден по службе в пользу Неарха, занимавшего, как
друг царя, должность наварха.
— Узаконить учение киников о воздержании,—высказал пожела-
ние и я, поскольку, как и царь Александр, отдавал предпочтение
кинизму.
— Свободу слова,— сказал Анаксимен и, улыбнувшись всем своим
мясистым лицом, добавил: — Недаром же наш учитель Диоген назвал
свободу слова прекраснейшим деянием людей!
— Законом приблизить ученых людей и философов к управлению
84
государством,—пожелал Анаксарх, зная о таком намерении Алек-
сандра.
— Запретить лесть,—задумчиво изрек Пиррон,—ибо только она
истинный враг правителей. Сошлюсь на Антисфена: «Лучше дос-
таться воронам, чем попасть к льстецам. Те пожирают мертвых, а
эти — живых».
— А я сошлюсь на Диогена,— вставил Анаксимен.— «Льстивые
речи — медовая петля»!
Ему ответили улыбками. А Каллисфен, заключая наши пожела-
ния, величественно изрек:
— Учредить народный надзор за правителями...
Александр насупил брови при этих словах, но, воздержавшись от
возражений, сказал:
— Благодарю, друзья, за совет. Я постараюсь всем вам угодить.—
Тут он хлопнул в ладоши, и вбежавшие в шатер слуги стали напол-
нять кубки разбавленным вином, после чего заговорили о военных
действиях.
...Предметом обсуждения на другом симпосиуме оказалась жен-
щина.
— Не кажется ли вам, друзья,—начал Александр, сидя, как
обычно, во главе стола, отягощенного яствами и вином, уже не раз-
бавленным, ибо к такому постепенно пристрастился царь,—что не
только у варваров, где женщина — все равно что безгласная рабыня,
но даже у эллинов она недостаточно свободна?
— Именно так, государь! — подтвердил Анаксарх.—Ведь она
живет у нас, запершись в гинекее, как узница, и выйти из дому
решается лишь по случаю торжеств или похорон, да и то надвинув
платок на глаза. Если же мы видим женщин на рынке, то это или ста-
рухи, уже непригодные быть женой, или грубые простолюдинки, или
гетеры, которые, по нашим представлениям, потеряли всякий стыд,
раз открыто разговаривают с мужчинами да еще и смеются!
— Так вот,—продолжал Александр, обводя нас глазами,—не сле-
дует ли и мне, подобно Переклу, уравнявшему свою жену Аспасию в
правах с мужчиной, предоставить такие же права всем женщинам
моего кинического государства?
— Это было бы прекрасно! — воскликнул Анаксарх.—Ведь среди
женщин должно быть немало Аспасий* и Семирамид*, только мы о
них не знаем!
— Да, Анаксарх! И не только умом, но и красноречием многие из
них наверняка не уступят прославленным афинским демагогам. Так
почему бы не дозволить таким женщинам добиваться государствен-
ных должностей?
— Что ты задумал, государь! — встревожился толстый Анаксимен
и даже оторвался от блюда с бараниной, жаренной по-персидски.—
Ни в коем случае не отлучай их из дому!
— Почему? — спросил Александр.
85
— Да это же все равно что всех женщин превратить в гетер!
Тут все рассмеялись, кроме невозмутимого Пиррона.
— Та, что обходится без всеобщего внимания, и есть настоящая
женщина,— возразил Анаксимен.— Рожать детей и вести хозяйство —
вот что ей начертано богами, а не шататься на агоре, подобно гете-
рам! А уж женщина, ораторствующая в Собрании,—сущий смех!..
Женщину, государь, украшает не болтовня, даже красноречивая, не
золото, не камни драгоценные и не румяна, а скромность, трудолю-
бие, сдержанность и румянец стыдливости!
— Что-то слишком, мой дорогой, ты разволновался за женщин! —
насмешливо сказал ему Анаксарх, сидевший рядом с ним.—Разве
женщина вам не безразлична, что вы даже женитьбу отрицаете?
Я сам слышал, как Диоген говорил: «Хвалю тех, кто хотел жениться
и не женился!»
— Хорошая мысль!— одобрил Пиррон, любивший противоре-
чия.
— Да, он это говорил,— согласился Анаксимен.— Но эту мысль он
пояснял другим изречением, которое ты, Анаксарх, вероятно, не
слышал: «В юности еще рано жениться, а в старости поздно!» Так
что хвалил он лишь несвоевременно не женившихся!
— Анаксимен прав,—кивнул Онесикрит.—Уж я-то знаю, что
киники не против женитьбы. Они против брака, который освещают
жрецы, ибо нередко он основан на денежном расчете в Элладе и
насилии —в Азии.
И тут Гефестион, румяный от выпитого вина, с улыбкой процити-
ровал Мимнерма*:
Без золотой Афродиты какая нам жизнь или радость?
Я бы хотел умереть, раз перестанут манить
Тайные встречи меня, и объятья, и страстное ложе...
— Ни восхвалять я тебя не могу, о женщина, ни порочить,— пере-
бил его Пиррон,—
Я ни люблю целиком, ни ненавижу тебя,
Ты и прекрасна, ты и дурна. Ну кто порицать тебя сможет?
Знающий меру вещей —кто тебя сможет хвалить?..
— Мысль твоя, может быть, и верна, Пиррон,— сказал ему его
учитель Анаксарх,—но должен тебе заметить, что с сочинением
Феогнида* ты обошелся слишком вольно: ты заменил в нем словом
«женщина» другое — «вино».
— А разве женщина меньше пьянит, чем вино?— возразил ему
ученик. И все рассмеялись.
— Но где же твое безразличие, Пиррон? — поддел его Анаксимен.
— Щеголять безразличием, может быть, и стоит, но не за счет
86
женщин,— ответил Пиррон, и бесстрастное лицо его украсилось
улыбкой.
И, выждав, пока утихнет смех, Александр спросил:
— Итак, Анаксимен, киники не одобрят освобождение женщин?
— Напротив, государь, одобрят, если это будет свобода ее от
брака: о какой же еще свободе может она мечтать? И не одобрят,
если это будет свобода ее от совести. Пусть уж она трудится, как
мужчина, и тем уравняется с ним.
— Но если женщину освободить от семьи, как предлагают
киники, то кто станет воспитывать детей? — спросил царь.
— Родители, Александр, слишком часто их калечат, чтобы можно
было доверять им воспитание. Детей должно воспитывать госу-
дарство, как это делается в Спарте...
Тут все обратили взоры на Каллисфена, самого старшего и
самого почтенного из собеседников царя, и мой воспитатель начал с
присущей ему величавостью:
— В том, что касается женщин, друзья, я не согласен ни с Анак-
сименом, ни с киниками вообще: ведь, по их суждению, женщина
создана лишь для того, чтобы рожать детей и кормить обедами
мужа. Более верным представляется мне взгляд на женщину Аристо-
фана*. Все вы помните, что он горячо отстаивал мысль об участии
женщин в государственных делах, для чего и написал свою знамени-
тую «Лисистрату», показав, какая положительная сила таится в жен-
ской доблести. Ведь в этой комедии женщины Афин и Спарты, объ-
единившись условием отказывать мужьям в ласке до тех пор, пока
не прекратится война между афинянами и спартанцами, тем самым
добились мира!.. Перечитай «Лисистрату», Анаксимен, еще раз...
Вот почему, государь,— тут Каллисфен взглянул на царя просветлен-
ным взглядом,— твое намеренье уравнять женщину во всех правах с
мужчиной достойно деяний Прометея!
— Женщина ничуть не больше человек, чем человек мужчина, и
может она не меньше и не больше человека,— заметил Пиррон.
Но тут царь Александр, глядя на Каллисфена, почтил его руко-
плесканием, а за ним и все мы, кроме сидевшего в неподвижности
Анаксимена.
— Я постараюсь отобрать из ваших спорных суждений самые
полезные,—сказал Александр, чтобы никого не обидеть, и спор о
женщине на этом прекратился.
...На последний симпосиум, помнится мне, собрались мы на
одном из привалов на пути из покоренного нами ассирийского
города Тапсак к еще не покоренным Гавгамелам*. Александр был
уже удостоен египетскими жрецами титула «сын бога», но не был
еще наречен войсковым собранием «царем Македонии, Эллады и
Азии», так что слава еще не затмила его интерес к философским спо-
рам.
Помнится, заговорили о музах, и Александр, сидевший во главе
87
застолья еще в простом македонском одеянии (которое он вскоре
сменил на персидские одежды), сказал:
— Раз уж у нас зашел разговор о музах, хотел бы я спросить тебя,
Онесикрит, и тебя, Анаксимен, как относится к служителям муз
Диоген. В его «Государстве» я не встретил даже слов «ученые
мужи», не упоминает он и покровителя муз — Аполлона, ни покрови-
теля философии и наук — Прометея.
— Не упоминает он этих богов потому, государь, что главный и
единственный бог у киников — Геракл, как ты знаешь,—сказал Оне-
сикрит, сидевший на почетном месте, по левую руку от царя, сразу
же за Птолемеем.— И никого, кроме него, Диоген не признает.
— Тут-то он и вступил в противоречие с Антисфеном,— сказал
Анаксарх со своей обычной язвительной усмешкой.— Ведь это не кто
иной, как учитель Диогена, отдавал предпочтение Прометею. Не
Антисфен ли в своем «Геракле» устами Прометея осуждает этого
героя за то, что он слишком был занят мирскими делами, а о возвы-
шенном не заботился? В этом же сочинении Прометей, обращаясь к
Гераклу, предупреждает его следующими словами: «Лишь познав
возвышенное, ты поймешь человеческую сущность. Познав же лишь
земное, ты будешь бродить вслепую, как дикие звери!..»
И поскольку, говоря все это, Анаксарх насмешливо косился на
своего противника Анаксимена, тот нехотя ответил:
— И даже более того, Антисфен убеждал своих учеников, что
тот, чей ум занят земными ценностями, не может называться мудре-
цом. Он скорей уподобляется животному, которое, копаясь в грязи,
в этом и черпает удовольствие...
— Тем самым ты и доказал, что твой Диоген всю жизнь черпает
удовольствие в грязи,—бросил с торжеством Анаксарх.
— Ну-ну, Анаксарх,—нахмурился царь.—Ты хватил через край.
Диоген не копается в грязи, а ищет возвышенное в земном. Не так
ли нужно понимать его учение, Анаксимен?
— Именно так, государь,—кивнул толстяк-философ.—И все же
Диоген не прав, мне кажется, отвергая Прометея и покровителя муз
Аполлона. Из-за этого с ним многие его ученики и разошлись.
И я отошел от него из-за этого расхождения. Ведь он Прометея
порицал за то, что тот, передав божественный огонь знания людям,
тем самым склонил их к роскоши и изнеженности...
— Он так утверждает оттого, что изобретения Прометея оказа-
лись у горстки жрецов и роскошествующей знати. Диоген свою
неприязнь к следствию переносит и на причину, только и всего. Но я
исправлю эту несправедливость, наделив плодами Прометея всех
людей моего государства, каждого в свою меру. Уж тогда Диоген
наверняка изменит мнение о Прометее.
— Безусловно, государь,— сказал Анаксимен.— Если к тому же ты
определишь первой из наук не изучение звездных небес, а отвраще-
ние людей от пороков.
88
— Сомневаюсь, чтобы Диоген чем-то поступился,—насмешливо
заметил Анаксарх.—Его высокомерие зашло так высоко, что он по-
зволяет себе школу Евклида* называть школой Желчида, а Плато-
новы беседы — пустым бредом...
— Зато язык философских диалогов того же Платона он называет
золотым! — возразил Анаксимен.—А разве школа Платона не дос-
тойна порицания за туманность многих положений и определений?..
— Мало того,—вмешался в спор Онесикрит,—не признавая
чужую мудрость, Диоген глубоко чтит мудрецов, заявляя, что весь
мир им принадлежит.
— Да-да, помню,— закивал лысой головой Пиррон, встречав-
шийся с Диогеном в Афинах.—И вот его доказательство: «Все при-
надлежит богам. Мудрецы — друзья богов, а у друзей все общее. Зна-
чит, все принадлежит мудрецам».
— Какое же это доказательство? — возмутился Анаксарх.—Это
чистейший софизм. Нужно еще подтвердить положение, что муд-
рецы—друзья богов и что у друзей все общее...
— Но это же шутка, дорогой,— укоризненно взглянул на него
Пиррон.—А шутка истинна и в то же время неистинна...
— Ученым людям Диоген отдавал предпочтение перед всеми
другими,—продолжал Онесикрит,—и любил повторять, что когда в
жизни встречает кормчих, врачей и философов, то думает, что среди
живых существ нет умнее человека.
«Кормчих» он ввернул наверняка, чтобы возвысить искусство,
которым владел, но никто не обратил на это внимания, потому что
Анаксимен тут же добавил:
— А когда видит толкователей снов, прорицателей и тех проста-
ков, кто принимает их пророческие бредни за чистую монету, или
людей, надутых от чванства, то считает, что нет никого глупее чело-
века и вступать в такую жизнь нужно, запасшись разумом или верев-
кой на шею!
Мы встретили улыбкой добавление Анаксимена, но, заметив
подозрительный взгляд, брошенный Александром на киника, стуше-
вались. И я понял, что фразу о прорицателях царь воспринял как
осуждающую его, ибо он, веря им, настолько приблизил к себе
одного из них, Аристандра, что даже приглашал его на свои пиры,
потому что этот прорицатель внушал ему мысль о божественном
предначертании всех его деяний.
Тут воцарилась тишина, которую прервал Пиррон, глубокомыс-
ленно и не к месту заметив:
— Прекрасное не более полезно, чем прекрасно полезное! Но кто
ответит, истинны ли понятия «прекрасное» и «полезное»?
И поскольку отвечать ему никто не собирался, все смотрели на
царя, и он сказал:
— Я предоставляю свободу истинно прекрасному!
Тут Каллисфен, ни слова не сказавший во время этого спора,
89
а лишь поощрительной улыбкой сопровождавший каждое высказы-
вание своего любимца, зарукоплескал, и мы тоже...
Царь, кладя конец симпосиуму, сделал приглашающий знак
страже, стоявшей у входа, и тотчас ввалилась гурьба придворных
актеров, пошевелив огни в светящихся чашах на столбах шатра.
И, остановившись напротив царя, актер Афинодор запел хвалебную
песнь под мелодию, которую наигрывал стоявший рядом молодой
кифаред:
Лира моя, покинь свой приют настенный,
Слуху яви семизвучный свой голос чистый.
В руки мои приди, настало время
Послать Александру золотое перо моей музы.
Пусть оно станет красой пиров новолунных,
Когда сладкая неизбежность спешащих кубков
Свежие горячит юношеские души,
Мгновенными пронизывая их чаяньями Кипридъ?,
Неразлучно едиными с дарениями Диониса.
Высоко тогда возносятся людские заботы,
Венцы городов падают в прах перед каждым.
Каждый себе мнится владыкой над целым миром.
Дворцы твои сверкают зелотом и слоновой костью,
Полные пшеницею, по сияющему морю
Плывут корабли твои с египетским богатством.
Так застольными мечтами волнуются души...
Александр зарукоплескал кланяющемуся Афинодору, и мы по-
следовали его примеру, смущенные открытым восхвалением царя,
чего никогда раньше не было.
Но тут вышел вперед молодой светлоголовый Фессал, похожий
на скифа, и, объявив приятным голосом: «На скульптуру Лисиппа
«Александр Македонский», поэт Асклепиад!»*, стал читать:
Полный отважности взор Александра и весь его облик
Вылил из меди Лисипп. Словно живет эта медь!
Кажется, глядя на Зевса, ему говорит изваянье:
«Землю беру я себе, ты же Олимпом владей!»
Все снова зарукоплескали, после чего оба актера и кифаред при-
няли из царских рук по серебряному кубку, полному вина. А казна-
чей тем временем вручил служителям муз по нескольку талантов.
Затем явились танцовщицы-персианки, засновали слуги, наливая
вино в чаши гостей, и началась веселая пирушка.
ISISJSJ
[51QISJ[51BJSJ|51BJSJ151SI5I151OI5J151°IS1
Глава восьмая
ПОРАЖЕНИЕ ОБЛЕЧЕННОГО ВЛАСТЬЮ
БОГОВ И МОЩЬЮ ГЕРАКЛА
EJdISIEJbISI
ем более лавров увенчивало походы Алек-
сандра, тем большее поражение терпела его
душа. Ибо с каждой победой росла его
слава. Слава же невозможна без толпы хва-
лителей и льстецов. А восхваление точит
душу, как червяк древесину. Нечто подобное произошло и с Алек-
сандром. До времени угнетаемые силой ума, воспитанного Аристо-
телем, взошли на почве его тщеславия и поднялись ядовитые цветы
пороков. Тех же, кто поливал эту почву тщеславия лестью —одни из
выгоды, другие искренне,— было великое множество.
Первый из них был прорицатель Аристандр. Когда царь услы-
шал, что статуя Орфея близ Олимпа покрывается потом, то призвал
прорицателей, но никто из них не взялся толком объяснить это явле-
ние, тогда как теперь-то мы знаем: это было осаждение теплой росы
на холодной поверхности меди. Аристандр же нашелся сказать
молодому царю: «Дерзай; знамение это значит, что поэтом эпиче-
ским и лирическим, а также исполнителям их сочинений предстоит
великий труд: создать произведения, в которых будут воспевать
Александра и его дела».
Царь взял льстеца в поход и о том не пожалел: прорицатель мно-
гие знамения объяснял в приятном для слуха царя смысле, за что был
одарен его дружбой.
Вторым хвалителем Александра стал мой воспитатель
Каллисфен —не из лести, а из благих намерений: представить перед
эллинами царя не только доблестнейшим из полководцев, но и до-
бродетельнейшим из правителей. Этому и служила сочиненная Кал-
лисфеном легенда о гордиевом узле.
92
Дело было так. Когда мы вошли в древнюю столицу фригийских
царей, захотелось Александру самолично увидеть знаменитую
повозку царя Гордия, узел на ярме которой, завязанный из лыка
дикой вишни, развязать никто не мог. Повозку распорядился поста-
вить в акрополь сын Гордия Мидас в знак того, что он прекращает
междоусобицу во Фригии. А было такое прорицание того же Ари-
стандра: тому, кто развяжет этот узел, предначертано владеть
Азией. И тогда царь Александр подошел, внимательно осмотрел
дышло, вынул из него загвоздку, на которой держался узел, и снял
ярмо. Но Каллисфену этот сучай показался слишком обыденным,
концовку он изменил: что будто Александр разрубил гордиев узел.
Честно говоря, мне и самому эта выдумка показалась вполне подхо-
дящей как гипербола, украшающая деяния царя. И я записал ее со
слов Каллисфена в «Истории», даже не подумав, что совершаю
соучастие в искажении истины.
Каллисфен частенько прибегал к таким «эпитетам», а ответ Алек-
сандра полководцу Пармепиону — по поводу мирного предложения
Дария — даже назвал «доблестным», хотя к нему другого слова, как
«самонадеянный», не подберешь. Мы осаждали тогда Тир, и в это
время царь получил письмо от Дария. Предлагалось в нем следую-
щее: за нами остается часть завоеванной Азии, включая Египет и
Сирию до самого Евфрата, мы же возвращаем пленных персам и
заключаем мир. И седоголовый Парменион сказал на военном
совете: «Если бы я был Александром, то принял бы предложение
Дария». И царь оскорбленно ответил: «Я поступил бы так же,
если бы был Парменионом...» И мы, его приближенные, руко-
плескали этому неумному высокомерию... Самому же Алексан-
дру такие «украшательства» «Истории» не нравиться уже не
могли...
Надо признать, что тщеславие Александра разжигали и покорен-
ные народы. Куда бы мы ни вторгались, приходили послы побежден-
ных и увенчивали Александра золотым венцом, униженно прося его
дружбы...
И уж конечно, редко кто из нас, сверстников и друзей царя,
скупился »на хвалы ему. Когда он с триумфом вступил в Ионию,
прося придворных называть его «гегемоном эллинов», как было
условлено на Коринфском синедрионе, то придворные стали
открыто величать его «царем Эллады» — и это ему нравилось больше
всего. Даже суровый полководец Кратер не удержался от восхище-
ния царем, когда они охотились в Киликии. Александр вступил в
единоборство со львом и убил его. Эту сцену охоты, заказанную Кра-
тером ваятелям Лисиппу и Леохарду, он отослал в священные
Дельфы. Медная скульптура изображала царя, сражающегося со
львом, собак и Кратера, спешащего Александру на помощь... К хва-
лителям прибавлю и себя. Даже такой молчальник оказался способ-
ным на лесть. Когда мы захватили в Киликии лагерь бежавшего
93
Дария и Александр, сопутствуемый мной, вошел в роскошный
шатер персидского царя, то прежде всего он сказал, снимая до-
спехи: «Пошли, смоем в Дариевой бане пот сражения!» И что же?
Я не удержался и ответил, хотя и искренне: «Клянусь Зевсом, не в
Дариевой, а в Александровой! Имущество побежденных принад-
лежит победителю!..»
А египтяне? Разве не жрецы Мемфиса подлили масла в огонь
тщеславия, разгоравшийся в груди Александра, когда нарекали его
фараоном и царем Верхнего и Нижнего Египта? И воплощенный
сын бога солнца клюнул на удочку хитрых льстецов: он приказал
построить но соседству с храмом царей Тутмосов святыни жрецам в
Луксоре и Карнаке.
...Простой народ быстрее улавливает порчу царей, чем придвор-
ные. Но даже македонцы-воины, сдержанно встретившие весть о.
наречении Александра сыном бога, очень скоро—после сокруши-
тельного поражения Дария в битве при Гавгамелах —провозгласили
его на общевойсковом собрании «царем Азии», настолько опьяняла
их цепь непрерывных побед. Опьяняла она все больше и нас, при-
дворных.
И увидели мы вскоре Вавилон, его мощные стены, причалы,
каменный горб моста через Евфрат, восточную роскошь его хра-
мов и висячих садов, устремленную в небо винтоподобную башню
Этеменанки. И среди прочих ликовал и я, что толпы вавилонян:
встречают нашего царя с венками, цветами и дарами. Ликовал, что*
скачу за его колесницей, на которой возвышается он сам с золотым
венком на голове, следуя к царскому дворцу-лабиринту. И когда
халдейские жрецы в главном храме увенчивали Александра правом;
называться «царем Всего», как называл себя когда-то Навуходоно-
сор*, мы с Каллисфеном вместе со всеми кричали: «Слава Алек-
сандру!»
И в покорении Александра восхвалителями и льстецами не
меньше, чем они, повинен он сам, ибо не внял предостережениям
своего разума, что тщеславие для властвующего человека — источ-
ник всех его бед.
А ведь начал он поход, отличаясь скромностью во всем, будь то
одежда, еда, речи, развлечения или отношения с друзьями.
До самых Суз принимал он друзей в простом македонском
хитоне, и лишь отправляясь в сражение, надевал поверх рубахи
сицилийской работы двойной полотняный панцирь, захваченный в
битве при Иссе. Затем — блестевший, как серебряный, железный с
гребневидным возвышением шлем работы кузнеца Феофила; плащ
мастера Геликона, подаренный ему родосцами, он ценил больше
своего железного ошейника, украшенного драгоценными каме-
ньями; Буцефала, уже постаревшего, он берег и садился на него
лишь перед самым сражением. А начиная с Суз, он хотя и не увенчи-
вал голову короной фараона, но щеголял уже в персидской кандии*.
94
Простой македонский хитон украсил пурпурным орнаментом. Пер-
сидскую одежду он надевал сперва, лишь принимая друзей и прид-
ворных, а после стал появляться в ней на приемах послов и даже на
советах стратегов, что огорчало македонцев-воинов, пока они не
привыкли к этому зрелищу.
И был он поначалу к еде неприхотлив, вина неразбавленного не
пид, а за разбавленным засиживался не из любви к нему, а из любви к
остроумным беседам. Но ни вино, ни развлечения, ни жена Роксана,
ни друзья не могли его отвлечь от дел. Поднявшись поутру, он при-
носил жертву богам, завтракал овощами и сразу принимался за дела,
военные или судебные. Отдохновением же от дел служила ему
охота на лисиц или на птицу, а забавой — соскакивание с колесницы
на полном ходу или стрельба из лука. Увидев, что кое-кто из его
сподвижников стремится к роскошеству, он дружески стал упрекать
их, говоря, что наслаждения для воина неразумны. Указывая на пер-
сов, изнеженных наслаждениями, говорил, что любить наслаждения
свойственно рабу своих страстей, а радоваться трудам, победам и
крепкому сну после одержанных побед свойственно натуре цар-
ственной. Когда он прослышал, что недовольные его увещеванием
злословят по этому поводу и бранят его, он спокойно ответил: таков
уж удел царей —в благодарность за милости слышать брань.
Сдержан он был вначале и к возвеличиванию себя художниками.
Однажды пришел к нему архитектор Стасикрит и, осудив суще-
ствующие изображения Александра как малозначительные, сказал
ему: «Я сложу твое изображение в неистребимой временем форме.
Во Фракии, на возвышении, примыкающем к горе Афон, имеется
всесторонний обзор, открывающий вид на две соразмерные долины,
холмы и вершины, вкупе близкие к человеческому облику. Соответ-
ствующей обработкой я изображу тебя, Александр, так, что у ног
твоих будет плескаться море, в левой руке ты будешь держать деся-
титысячный город, а из правой, держащей чашу, будет изливаться
горная река, вливаясь в море! И все это будет видно с горы как на
ладони!» И, похвалив его смелый замысел, ответил царь: «Оставь
Афон в покое. Меня покажет не он, а горы Кавказа и реки
Согдианы —это образы моих деяний!»
Однако, разжигаясь, тщеславие делало его все более нескром-
ным. Отправляя первое письмо Дарию, он говорил о своих победах,
даже не упомянув отца, которому обязан был готовой военной орга-
низацией и знаменитым построением македонской фаланги. Захва-
тив Сузы, он воссел во дворце на трон Ахеменидов, вроде бы шут-
ливо, но тщеславно улыбаясь, и мы, друзья, придворные, приняли
его улыбку за шутливую. И он даже попытки не сделал воспроти-
виться намерению жрецов провозгласить его царем Верхнего и Ниж-
него Египта, ни намерению величать царем Азии, ни решению хал-
деев одарить его титулом царя Всего. Вторгнувшись в Гирканию,
наткнулись мы на огромную пещеру, нашлись в ней и обрывки
95
цепей, и окаменевшее орлиное гнездо. Аристандр поспешил заве-
рить царя, что именно здесь был прикован Прометей, и с тех пор
только нога Геракла, освободившего его, и нога второго Геракла-
Александра—вступала в эту пещеру. Царь возражать не стал, а
милостиво наградил льстеца за его «открытие». И не только я, про-
стак Стреб, но и многие друзья царя поверили прорицателю.
...Когда, вторгшись в Киликию, вошли мы в город Анхиал, ос-
нованный Сарданапалом, внимание Александра привлек могиль-
ный камень этого царя, изображенного во весь рост с хитро улы-
бающимся лицом и руками, сложенными так, будто они только что
хлопнули в ладоши. «Вот он, прожигатель жизни!» — насмешливо
сказал Александр, глядя на могильный памятник. И пояснил для нас,
своих друзей, что хлопок, произведенный Сарданапалом, означает,
как гласит о том легенда, краткость жизни и призыв торопиться
жить, не упуская наслаждений. «Несчастный! — продолжал Алек-
сандр.—Ведь он не знал, что высшее наслаждение — одержанные
победы, в том числе и над самим собой!» И, говоря так, был искре-
нен наш царь, не зная, что скоро и сам похоронит свои победы в на-
слаждениях.
Образ своей жизни Александр стал менять после взятия Суз. Сле-
дуя своему любимцу Гефестиону, он пристрастился к неразбавлен-
ному вину, приучая и нас, придворных и друзей, к тому же. Фило-
софские беседы за его столом сменялись попойками, умеренная
еда —обедами стоимостью в несколько тысяч драхм*. Однажды он
устроил состязание, кто кого перепьет. И было множество гостей,
друзья царя, придворные, полководцы, гетеры и персы знатных
семей, которых царь приблизил к себе за угодливость... Пили мы и
острословили всю ночь. Когда же на заре разошлись приглашенные
по своим палаткам, ибо пировали не в селении, а в походе, то сорок
один человек, разгоряченные вином, окоченели насмерть от ударив-
шего холода.
«Третья гроздь виноградной лозы — омерзение!» — говаривал
Диоген, повторяя слова скифа Анахарсиса. И, вкусив другой раз от
третьей лозы, пожелал Александр уступить капризу гетеры, красави-
цы-гречанки Файды, возлюбленной Птолемея. Она заявила на буй-
ном пиру царя, что мечтает получить награду за свои скитания по
Азии, предав огню дом Ксеркса в Персеполе*, где мы и пировали в
тот раз. Все зарукоплескали, прося за Файду, и только стратег Пар-
менион просил Александра не губить свое имущество и не восста-
навливать против себя население Азии. Но, поддавшись порыву,
царь вскочил и, выхватив у стражника факел, выбежал из крепости,
где располагался царский двор. Мы с криками побежали следом.
Дворец Ксеркса, озаренный светом луны, возвышался поблизости,
сверкая золочеными колоннами. Увидев нас, последовали нашему
примеру солдаты, пившие вино возле костров. И, окружив дом
Ксеркса, мы, возбужденно крича, выбили окна и забросали помеще-
96
ния факелами. Когда же дворец запылал, выбрасывая вверх кроваво-
красные лоскутья пламени, а мы, как дикари, орали и подпрыгивали,
глядя на пожар, Александр опомнился и приказал его тушить. Сол-
даты бросились во дворы и, раздобыв у перепуганных хозяев ведра и
воду, принялись заливать огонь. И тут, увидев вместо сбитого водой
пламени валившие из окон дым и копоть, я со стыдом последовал за
Александром в крепость.
С той-то поры и стал я замечать, что не все ладно у нас, при
дворе Александра. С отрочества приученный воспитателем Каллис-
феном к умеренности во всем, что нужно человеку, с удивлением
увидел я, как погрязают в роскоши друзья царя, которые еще
недавно ни в чем не нуждались, кроме побед.
И увидел: сапоги грека Лаомедона, с которым были мы дружны,
подбиты серебряными гвоздями. Гефестиону и военачальнику Леон-
нату в их походные палестры завозят отборный песок из Египта.
Некогда неприхотливый македонец Филота приказал ему доставить
из Фракии сто стадий1 охотничьих сетей. Все военачальники стали
непомерно много пить, бахвалиться, держать при себе гетер, по-
стельничих, массажистов, а являясь в баню — умащивать свои тела
драгоценной миррой, как оливковым маслом. И, подражая полко-
водцам и придворным, тянутся все к большей роскоши воины-маке-
донцы, наполняя растущий обоз награбленным добром.
И понял я, что тщеславие властителя — страшное зло, ибо рож-
дает и в нем самом, и в окружающих жажду роскошества, а страсть
к роскошеству покоряет самых сильных, таких, как Александр, срав-
нимый мощью духа с Гераклом. И другими глазами стал я видеть
многое вокруг себя. И многие поступки Александра, в которых
прежде бы я видел благородство, теперь казались лицемерными, ибо
тщеславному человеку искренность чужда, и даже благодетельствуя,
он делает это с выгодой для своего тщеславия: чтобы его превозно-
сили еще больше.
Щедрой рукой продолжал Александр одаривать придворных и
солдат, но я уже знал: он их подкупает, дабы одни его неустанно
славили, а другие безропотно ему повиновались. Он распорядился
отослать престарелому дядьке Леониду, некогда учившему его во
время жертвоприношений беречь благовония, пятьсот талантов*
ладана и сто талантов смирны с припиской: «Мы послали тебе
ладану и смирны в изобилии: не скупись на жертвоприношения!» —
а я уже уверен был, что сделал он это из тщеславия — дабы всем
показать, насколько он богат и щедр! И, вспомнив, как Александр,
сняв с себя хламиду, укрыл ею тело убитого Дария, я спрашивал
себя с сомнением: «А может, это не дань уважения врагу, а дань
своему тщеславию, красивый жест для таких историков, как Каллис-
фен?» И многие другие благодеяния Александра мне теперь каза-
1 Сто с т а д и й — примерно восемнадцать с половиной километров.
97
лись лицемерными, ибо им сопутствовала его растущая жестокость.
Благодеяния напоказ» полагаю я, могут скрыть лицемерие, но жесто-
кость немедленно изобличит его. Жестокость же Александра, начав-
шись как необходимость кровопролитных сражений, превратилась у
него в кровожадность — для утоления ненасытного властолюбия, ибо
в крови зачатая власть на крови и держится.
И добро, и зло, я полагаю, перетекают в детей из крови их отца и
матери. Родители же Александра неоднократно отличались жесто-
косердием, Филипп —из необходимости^ Олимпиада —из кровожад-
ности: ведь она, по существу оставшись полновластной царицей
Македонии, приказала удушить малютку Европу на коленях у
матери ее, Клеопатры! После чего несчастная Клеопатра покончила
с собой...
И, оглянувшись назад, на покоренные Тир и Газу, где наши сол-
даты — для устрашения других городов — иссекли мечами две
тысячи пленных сирийцев, понял я бессмысленность этой жесто-
кости Александра. Вспомнив покоренный нами Персеполь, отдан-
ный на разграбление, понял и другое: что тем самым Александр рас-
плачивался за свое властолюбие с войсками, на которых держится
его власть.
Когда же усмиряли мы восставших скифов, я уже не мог смот-
реть, как по приказу Александра поголовно уничтожают не только
взрослых жителей, но даже детей и стариков. И отвернулась душа
моя от царя, и впал я в такую угрюмость, что ни жена моя, ласковая
персиянка Фрайда, на которой царь оженил меня, еще будучи в
Сузах, ни моя малышка дочь, которую растила Фрайда, сопровож-
дая меня в походах, не радовали взгляда моего.
И пошли при дворе несчастья за несчастьями...
Как говорил Диоген Филиппу Македонскому: «Распорядителю
власти и друг подозрителен»,—и оправдалось это изречение в цар-
ствование сына Филиппа, ибо подозрительность — родная сестра
властолюбия.
Первым подпал под подозрение Парменион, ибо старый полково-
дец не только имел большое влияние в войсках, но и осмеливался
давать советы царю, удерживая его от необдуманных поступков.
И, увидев в том посягательство на свое всевластие, Александр уда-
лил Пармениона в почетное изгнание — наместником в Экибатанах,
бывшей резиденции персидских царей.
Отделавшись от опеки Пармениона, принялся Александр за сына
его Филоту. И, недовольный царским образом жизни своего полко-
водца, дерзкими отзывами его о царе, которые он позволял себе
заглазно, встревоженный благожелательным отношением к нему сол-
дат, установил Александр за ним наблюдение. И вскорости пришли
к нему люди Кратера, соперника Филоты в военном деле, и донесли
следующее.
Дважды уже обращались к Филоте двое преданных Александру
99
молодых воинов, Никомах и Кебалин, с сообщением, что македонец
Лимн замыслил заговор против царя, подбивая на это и их, но
Филота, под предлогом занятости Александра, откладывал встречу с
ним осведомителей. И, самолично допросив Никомаха и Кебалина,
заподозрил царь Филоту, ибо помыслить не мог, что Лимн один
решился на заговор. Он приказал схватить первым Лимна, но, когда
пришли к нему в палатку, он оказал сопротивление и в стычке со
стражей был убит. И тогда Филота предстал перед всевойсковым
судом. Обвинителем же выступил сам Александр, приведя как дока-
зательство давнего злоумыслия Филоты его слова, подтвержденные
его любовницей Антигоной: «Еще неизвестно, чем был бы Алек-
сандр, если бы при нем не было Филоты!» И, узнав, в чем его обви-
няют, взмолился Филота, что невиновен, что клевещут на него враги,
люди Кратера и Гефестиона, но был приговорен Собранием к
смерти. И тут же на поляне, где происходило судилище, окружен-
ный воинами, пал Филота, пронзенный копьями...
И, поверив после этого в злоумыслие одноименца своего, Алек-
сандра Линкестида, которого возил за собой окованным, царь прика-
зал и его умертвить. И дабы Парменион, узнав о смерти сына, не вос-
стал, отправил Александр — с опережением этой вести — гонцов-
убийц в Экбатаны. И лучший полководец Филиппа был умерщвлен в
постели.
Но кровавые расправы не утолили жажды царя карать любого,
кто хотя бы слово скажет ему поперек, и некогда орлиный взгляд его
все чаще щурился теперь недоверием, за которым таился гнев.
И, желая оградить себя от неугодных, отобрал он из войска недо-
вольных гибелью Пармениона, всех, кто дурно отзывался о царе —
изустно или в письмах к родным. И, соединив их в «отряд беспоря-
дочных», держал отдельным лагерем, дабы ропот недовольства не
перекинулся на остальных воинов. По его приказу стали бросать
«отряд беспорядочных» в самое пекло сражения и заслоняли им
отступления...
И, видно мучаясь ночами от своего растущего жестокосердия,
пристрастился царь искать забвения в вине, чтобы спать беспро-
будно. А однажды, упустив из внимания предостережение о третьей
лозе, совершил преступление...
Случилось это в царском дворце покоренной Мараканды, во
время пирушки по случаю праздника Дионисии*. Вспыхнул спор о
Диоскурах*, и льстец-прорицатель Аристандр возразил хвалившим
их, что дела Полидевка и Кастора и сравниться не могут с подви-
гами Александра. Анаксарх же, желая тоже польстить царю, заявил,
что только зависть к ныне живущим героям мешает нам воздать им
должное, приобщив к сонму богов. А киник Анаксимен, не желая
открыто возражать Анаксарху, тонко заметил, что даже Геракл был
удостоен этой чести после смерти. И тогда сидевший тут же Клит,
молочный брат царя, возмутившись лестью, которой внимает Алек-
100
сандр, а также будучи разгорячен вином, громко сказал: «Хватит
принижать дела древних героев Эллады! Александру еще далеко до
Диоскуров! А его деяния, которые без удержу расхваливают, во
многом помогли ему совершить мы, македонцы, вчерашние пастухи
и дровосеки!» И, говоря так невоздержанно, Клит, как видно, и не
думал о последствиях, ибо не только приходился молочным братом
Александру, но и спас его от смерти. А дело было так: когда царю
пришлось схватиться лично на своем Буцефале с сатрапом Ионии,
сразив его ударом дротика в лицо, и брат павшего, первым ударом
меча раскроив Александру шлем, готовился вторым рассечь ему
голову, Клит рванулся на своем коне вперед и отсек варвару возне-
сенную руку... Так был спасен Александр. Но гнев, подобно безу-
мию, не помнит ничего. Царь, возбужденный не меньше Клита, в
гневе закричал: «Ах, негодяй! Ты вздумал мутить против меня!» —
«Не мешай говорить правду! — дерзко перебил его вспыльчивый
Клит.—Ты окружил себя льстецами и слушаешь только их! Твой
двор уже наполовину состоит из лизоблюдов-персов и мидян! Сча-
стливы погибшие македонцы, что не видят, как их собратья кла-
няются персам, умоляя допустить к тебе!» И, вне себя от гнева, схва-
тил Александр из вазы яблоко и, размахнувшись, запустил его в лицо
Клиту — меч из-под его рук успел убрать телохранитель. Все повска-
кали со своих подушек и бросились к царю с мольбами не гневаться.
Мы же с Лаомедоном схватили медведеподобного Клита и пово-
локли его за дверной занавес. Но, обладая силой невозможной, он
вырвался от нас и, распахнув занавес, насмешливо продекламировал
царю из Еврипидовой «Андромахи»:
...как ложен суд толпы!
Злобой исказилось красное лицо царя, кровью налились сверкаю-
щие глаза, и, выхватив у стражника копье, он вонзил его в грудь
Клита. Тот с хрипом упал и больше не двигался. Все вскрикнули в
ужасе. И, опомнившись тут же, Александр вскричал: «О боги!» —и
замер, тоже охваченный ужасом. Затем, медленно меняясь в лице, он
выхватил из груди поверженного копье, направляя окровавленный
наконечник в себя, но вонзить его не успел: стражники вырвали
копье, а набежавшие телохранители силой увели царя к постели...
Наутро мы с Каллисфеном пришли проведать царя в его
спальню. Постельничий, македонец Проксен, ввел нас: лежа на
подушках, царь предавался отчаянию. Рыдая, он жаловался на
судьбу, толкнувшую его убить спасителя и брата. И Каллисфен,
которого на пиру не было, ибо признавал он только симпосиумы,
начал утешать Александра, внушая ему мысль, забыв о случившемся,
вернуться к воздержанной жизни, память же Клита почтить богатым
жертвоприношением.
И тут постельничий ввел тощего Анаксарха. Но льстец-софист не
утешать пришел Александра, а лечить его лестью. «Как! И это тот,
101
на которого смотрит весь мир! —вскричал он, садясь на подушки.—
Уж не в страхе ли ты перед обычными людскими законами, ты, кото-
рый, побеждая, властвуешь всем?! Разве тебе не ведомо, что спра-
ведливость-удел богов, и все, что идет от великого царя, должно
быть признано справедливым! Вытри слезы, царь!» И, облегчив
этими словами горе Александра, он тем самым внушил ему гордость
собой и пренебрежение к закону. Презрительно взглянув на Анак-
сарха, молча поднялся Каллисфен и, поклоном простившись с царем,
ушел в свою палатку, увлекая за собой и меня. С тех пор он перестал
здороваться с Анаксархом.
И, убедившись, что ему, как сыну бога, все позволено, задумал
Александр ввестд коленопреклонение — обычай, принятый у Ахеме-
нидов еще при Кире. Подговорив Гефестиона и Анаксарха, равно
как и придворных персов и мидян, созвал он всех друзей на пир,
и, когда все слегка захмелели, Анаксарх взял слово и сказал:
«Мы, македонцы и греки, поклоняемся Дионису и Гераклу, хотя пер-
вый из них фиванец, а второй аргивянин и с македонцами их связы-
вает лишь происхождение Александра от Гераклидов. Так не
кажется ли вам, друзья: пора условиться о том, чтобы достойное
богов почитание оказывать своему царю? Ведь когда он уйдет из
этого мира, все станут называть его богом — в этом нет ни у кого сом-
нений,—так не правильней ли возвеличить его теперь, пока он с
нами?»
Тут слово взял Гефестион, за ним мидийцы и персы, и каждый
доказывал правоту Анаксарха. И только македонцы, философ Анак-
симен и мы с Каллисфеном сидели молча и мрачнее тучи. И тогда,
собравшись с мужеством, Каллисфен сказал, не глядя на царя: «Да,
друзья! Александр достоин самой высокой чести, какая существует!
Однако установлена строгая грань между почестями, которые воз-
даются людям, и теми, которые мы воздаем богам. Не подобает, мне
кажется, людям и их героям оказывать почести, достойные богов,
которые пребывают высоко над нами. Сам Александр разгневался
бы, узнай он, что частное лицо добивается присвоения ему царских
почестей. Но боги впадут в еще больший гнев, возмутившись на
того, кто присвоил себе божеские почести. И разве Александру
самому не почетней быть и называться храбрейшим из храбрецов и
царственнейшим из царей?.. Странно слышать речи Анаксарха,
друзья! Пора бы тебе, Анаксарх, вспомнить, что ты живешь не при
дворе Ксеркса, а при сыне Филиппа, ведущего род от Гераклидов,
которые правили, как мы знаем, не произволом, а по закону! Поду-
май и ты, Александр, ради чего ты предпринял этот поход. Разве не
для того, чтобы, присоединив к Элладе Азию, сделать ее народы
такими же свободными, как эллины? Ты же, как видно, забыл о цели
похода и, оказавшись в варварском стане, перенимаешь и варвар-
ский образ жизни. Неужели, вернувшись в Элладу, ты заставишь сво-
боднейших из свободных — эллинов кланяться тебе земно? Или при-
102
нудишь к бесчестью македонцев?.. Анаксарх, который должен при-
общать Александра к мудрости, склоняет его к варварству, предла-
гая кланяться ему земно. Я все сказал!»
И тут киник Анаксимен и лысоголовый скептик Пиррон заапло-
дировали Каллисфену, и следом принялись рукоплескать, с просвет-
ленными лицами, придворные македонцы. И только персы, мидийцы
и первые из присутствующих друзей царя — Гефестион, Птолемей,
Кратер, Аристандр и Анаксарх — хранили молчание... Все смотрели
на царя, он же был невозмутим, как бы отдавшись мнению боль-
шинства. Тогда-то и поднялись со своих подушек самые почетные
из персов в своих цветных шароварах и, по очереди подходя к Алек-
сандру, земно ему поклонились. Поклонившись же, вернулись на
свои места. И сказал Александр среди всеобщего молчания:
— Чтобы не было больше и речи о земных поклонах! — и хлопком
в ладоши вызвал танцовщиц и музыкантов.
После пира, когда сопутствуемый мной Каллисфен шел при свете
луны к своей палатке, он задумчиво процитировал мне Гомера:
Умер Патрокл, несравненно тебя превосходнейший смертный!
И погодя, уже у входа в палатку, еще раз печально сказал:
— Умер Патрокл, умер...
И понял я, что от кинизма в царствующем Александре не оста-
лось и следа.
С той поры Каллисфен сделался не только неугоден царю, но и
ненавистен ему, как предатель, ибо Гефестион, как после я узнал от
друга моего Лаомедона, ложно сказал Александру, что Каллисфен
слово давал поддержать предложение Александра о земном прекло-
нении. И хотя мой воспитатель числился по-прежнему историком
царя, на пиры и торжества в шатер Александра его уже не пригла-
шали.
Все остальное, что я расскажу, произошло в зеленых землях на
реке Яксарт*, где мы остановились лагерем, ожидая решения царя,
идти ли дальше в пустыни Скифии или же пора поворачивать на
земли индов. Случилось так, что, к удивлению Анаксимена, получил
он письмо от Диогена. И в нем излагалась просьба прочитать Алек
сандру приложенное к письму послание, довольно ядовитое по
содержанию. И, не решаясь из робости не только зачитать послание
царю, но даже передать его, обратился он к Онесикриту, прося его
об этом. Онесикрит же, к этому времени сам обожествивший Алек
сандра, сказал, прочитав письмо Диогена: «Быть посланником
такого собачьего лая не желаю! И никому не советую!» Так отрекся
от кинизма еще один мной уважаемый человек, некогда любимый
ученик Диогена. Тогда-то пришел ко мне Анаксимен, с которым мы
давно вели кинические беседы, прося меня о том же, ибо знал, что
был я дружен с царем с отрочества. В письме же, которое я перепи-
сал и сохранил, было вот что:
103
Диоген-собака Александру (месяц
фаргелион первого года 113-й олим-
пиады1)
...Война — это безумие, а править — значит уметь обращаться с
людьми и трудиться для всеобщего блага. Ты же все ищешь, как
причинить кому-нибудь зло, и, если даже хочешь, не можешь
никому сделать добро.
Быть правителем и держать в своей власти человека вовсе не
значит якшаться с подонками и нападать на первого встречного.
Этого не делают даже худшие из зверей. Даже волки, коварнее и
злее которых нет животных. А ты, как мне кажется, превзошел
даже их в свирепости.
Задумайся над всем этим, дорогой, и поскорее приходи в себя.
В какой земле ты находишься?.. Ты, конечно, не думаешь, что
такие поступки делают тебя лучше других. А если ты не лучше их
и не стараешься стать лучше, то как полагаешь, что тебя ждет,
кроме несчастий? Впрочем, я не знаю, можно ли быть еще более
несчастным, чем ты теперь, ибо какой несправедливый человек не
несчастен? Какой злодей и насильник не страдает и имеет хоть
какую-нибудь отраду в жизни? И такая жизнь в твоих глазах чего-
нибудь стоит? И ради нее тебе не жаль подвергать себя смертель-
ной опасности?
Как ты не замечаешь, что окружающие тебя люди вероломно
замышляют против тебя заговоры, в то время как большинство
совершают преступления? Ты близок к тем, от которых ты пер-
вым претерпел много зла, и сейчас от них ничего хорошего не
видишь; тебе не помогут и стены, потому что пороки их легко пере-
прыгивают...
Может быть, ты думаешь, что несчастья у людей происте-
кают по какой-либо другой причине, кроме той, что они не знают,
что сами творят?Вот почему, мне кажется, и ты принадлежишь
теперь к числу тиранов: у них не больше ума, чем у детей. Оду-
майся, милейший!
Я не могу в заключение написать тебе «Будь здоров!» или
«Радуйся!», пока ты таков, как есть, и живешь в окружении себе
подобных.
И, дождавшись удобного случая, когда царь позвал меня сопро-
вождать его выезд в поле, где он все утро занимался соскакиванием
с колесницы на полном ходу и где никого, кроме конных телохрани-
телей, с нами не было, я взял с собой письмо. Когда же Александр,
притомившись, прилег у костра, разожженного по случаю холода, я
вынул свиток. Телохранители разнуздывали в отдалении от нас
1 Май 328 г. до н. э.
104
лошадей, чтобы дать возможность им полакомиться сочной травой,
зеленым ковром покрывавшей долину, так что помешать нам было
некому.
И я сказал:
— Государь, тебе письмо от Диогена-киника. Но поскольку оно
огорчительное, я сомневаюсь, стоит ли его читать...
— Читай! — приказал Александр.
Я прочитал. Он молча взял его, как бы взвешивая, и спросил:
— Много ли здесь истины, Стреб?
Я не умел лгать и ответил:
— Здесь все истинно, государь...
Он бросил свиток в костер, говоря:
— Вот цена этой истине!
Царь сделал знак подать колесницу и в окружении телохраните-
лей помчался в лагерь.
Наутро я остался лишь секретарем опального Каллисфена. Вход
в царский шатер был мне запрещен.
Глава девятая
ИЗ ЦАРСТВА ЗЛОДЕЯНИЙ В
МИР НИЩЕНСТВУЮЩЕЙ ДОБРОДЕТЕЛИ
BJ51S1EJ51S1
вскоре на том же берегу Яксарта стряслась
еще одна беда, страшнее первых. А было
так.
Среди молодых македонцев, кто, уважая
Каллисфена, любил вступать с ним в фило-
софские беседы, находясь возле него даже чаще, чем я, был некий
Гермолай, стражник царя. Будучи юношей отважным и метким
копьеметателем, он был однажды взят на царскую охоту, когда мы
стояли в лесистой Гиркании. И случилось, что кабан с кровавыми
глазами понесся прямо на царя. И, видя это, Гермолай, метнув копье,
поразил зверя. И хотя Александр не успевал взять свое копье на
изготовку и Гермолай спас ему жизнь, царь, прекратив охоту и вер-
нувшись в лагерь, приказал принародно высечь Гермолая, настолько
был разгневан, ибо непрошеное вмешательство оскорбляло его охот-
ничью доблесть. И, поклявшись себе отомстить за унижение, стал
Гермолай готовить заговор, подобрав для этого надежных друзей-
македонцев, которые припомнили Александру все: и кровавые
расправы с гражданами покоренных городов, и казнь невинного
Пармениона, и убийство Клита, и попытку ввести при дворе земное
преклонение. И, сговорившись напасть на Александра сонного,
ждали заговорщики лишь очереди одного из них заступить на ноч-
ную стражу, дабы, проникнув в спальню Александра, убить его.
Однако в эту ночь не ложился царь, ибо пьянствовал с приближен-
ными до утра, и заговор пришлось перенести. Тем временем один
из друзей Гермолая, не удержавшись, рассказал о заговоре своему
приятелю, тот — своему приятелю, и этот третий пошел и все расска-
зал царю.
106
Заговорщиков схватили и пытали, однако даже под пытками
каленым железом Каллисфена они не назвали. Тогда-то и вмешались
клеветники, поклявшиеся царю, что слышали, как Гермолай спраши-
вал у Каллисфена: «Как быстрее всего прославиться?»— и получил
ответ: «Убив самого прославленного», после чего Каллисфен будто
бы стал убеждать Гермолая, чтобы тот не обращал внимания на золо-
тую кровать и помнил, что спит на ней смертный. И поскольку кле-
вета была, как и всегда, правдоподобна,—ибо Гермолай крутился
вокруг Каллисфена,— ей поверили, и старика схватили. Что же
касается меня, то я был вызван царем как свидетель. «Стреб, кля-
нись, что скажешь правду!» — пронзив меня взглядом, сказал Алек-
сандр. Я поклялся могилой отца и матери. «Ведь твоя палатка, как и
всегда, стоит возле палатки Каллисфена, не так ли?.. Так ты, должно
быть, слышал его разговоры с Гермолаем? О чем они говорили?»
Я сказал, что воспитатель вел с Гермолаем философские беседы. «Не
называлось ли в этих беседах мое имя?»— подозрительно спросил
царь. И, прямо глядя в глаза ему, я сказал: «Каллисфен не имел при-
вычки распространяться о тебе, Александр. Все, что он думал о тебе,
он изложил в своей «Истории». И, видно, убежденный этим доводом,
царь отпустил меня. Но я даже помыслить не мог, что он поднимет
руку на старика.
Когда измученных пытками заговорщиков втащили в круг вой-
скового собрания, я ужаснулся, увидев среди них Каллисфена.
Сквозь его изодранный хитон просвечивало тело в кровавых ожогах,
и, не имея сил встать на ноги, держался он на коленях, поднять же
голову уже не мог. Из заговорщиков, шатавшихся на связанных
ногах, лишь Гермолай нашел в себе силы ответить воинам, что, замы-
шляя против царя, хотел он освободить их от тирании,—и перечис-
лил заплетающимся от слабости языком все злодеяния царя. И, осу-
див всех —пятеро их было с Каллисфеном вместе,—солдаты приня-
лись забрасывать их большими камнями, доставленными с гор.
И когда окровавленные, полумертвые заговорщики повалились
на землю, бросились к ним палачи в красных хламидах, круг солдат
расступился, освобождая выход к железной клетке, в которой Алек-
сандр возил с собой трех кровожадных львов, и осужденных, лязгая
затворами дверцы, одного за другим бросили в клетку. И громопо-
добный рык разорвал тишину войскового собрания. Содрогнулись
лица многих воинов, привыкших к смерти,— лишь лицо Александра,
сидевшего на походном троне, было каменно бесстрастно,—я же,
рыдая, бросился к своей палатке и, свалившись на постель, рвал на
себе волосы...
В ту же ночь пришел ко мне верный друг Лаомедон, которому я
спас жизнь при Гавгамелах, а он мне —при Иссе, и, вызвав из
палатки в ночь, освещенную лишь звездами, шепнул об угрозе,
нависшей надо мной: пьяный после пира Гефестион проболтался
ему, что Александр намерен схватить и пытать слуг Каллисфена, а
107
значит, и меня —в поисках недовольных царем. И, обнявшись на
прощанье с Лаомедоном, разбудил я жену и, велев ей спешно со-
браться, повел ее, со спящей девочкой за спиной, к «оседланным на
случай возможной тревоги лошадям. К счастью нашему, дремала
лагерная стража, и, отведя тихонько лошадь к дороге, усадил я жену
с ребенком на круп, вскочил в седло и двинулся при свете ярких
звезд в сторону Согдианы...
Как пробирались мы в Элладу, огибая заставы наемников Алек-
сандра и скрываясь от преследования, чем кормились в пути, где
останавливались на ночлег, рассказывать не буду. Упомяну лишь,
что жена моя Фрайда, отказавшись вернуться в родные Сузы из-за
привязанности ко мне, привязала этим и меня к себе, так что рас-
статься с ней, как и с моей малюткой, я уже не помышлял. И помо-
гало нам остаться невредимыми знание мое географини еще —хоро-
шая память зрения, без карты находившая укрытия и безопасные
пути. И немало нашему спасению способствовали золотые, подарен-
ные мне царем, когда он женил меня в Сузах. Рассказывать не буду о
себе, ибо речь об учителе моем, Диогене, к которому стремился я
сперва душой, а после —и судьбой, поскольку лишь в Элладе мог я
укрыться от людей Александра. Самым же дорогим для меня горо-
дом был Коринф, ибо жил в нем учитель из Синопы.
...В Коринф мы прибыли морем — миновав в пути весну, осень и
часть зимы,— в месяце, как я уже упоминал, гамелионе третьего года
сто тринадцатой олимпиады. И, остановившись на постой в доме
рыбака неподалеку от гавани Лехей, смывши в бане все тяготы даль-
ней дороги, я отправился наутро в Краний, где на базаре, напротив
храма Афродиты, как мне сказал домовладелец, продолжал свою
«работу» Диоген.
И случилось, что накануне ночью выпал снег — редкость в Гре-
ции, так что кипарисовая роща в Крании была в снегу, и белыми
были крыши лавок, цирюлен, харчевен, белой была и рыночная пло-
щадь, агора*, ибо продавцов и покупателей было еще мало и снег
под ногами растаять не успел, а только был испятнан башмаками.
Я же, будучи не приметен ни ростом, ни телосложением, которое
скрывалось под хитоном и надетым поверх потрепанным гиматием,
мало чем отличался от приезжих крестьян и потому бродил между
прилавками, не обращая на себя внимания. И тут увидел я припоро-
шенный снегом пифос, приткнувшийся неподалеку от агоры к бли-
жайшему кипарису. Отверстие пифоса занавешивал кусок овечьей
шкуры, и я уже собирался подойти посмотреть, там ли Диоген, как
шкура зашевелилась — и из пифоса выбрался хозяин.
Диогена я не видел много лет и ожидал встретить согбенного
временем старца, ибо восьмой десяток его жизни подходил к концу.
Но, будучи полунагим, в одной лишь набедренной повязке, он был
похож телосложением на пожилого борца, и только густая седина
бороды, косматой груди, усов и волос на голове выдавала в нем ста-
109
рика. И, с улыбкой вволю выспавшегося человека потянувшись, раз-
мялся он гимнастическими движениями и, бросив через плечо ста-
рое холщовое полотенце, похожее больше на тряпку, направился к
статуе Ареса, возвышавшейся напротив храма Афродиты с его золо-
чеными колоннами. И, увидав его, оживился народ на базаре и, бро-
сив дела, столпился возле статуи, ибо Диоген, накинув на щит Аресу
полотенце и взобравшись на постамент, стал обнимать запорошен-
ного снегом бога войны, прижимаясь к нему то голой грудью, то спи-
ной, то боками. И, заметив, что горожане потешаются над ним, а
кое-кто даже показывает на него пальцем разинув рот, сказал Дио-
ген своим по-прежнему звучным голосом:
— Ну, что вы рты поразинули? Думаете, вам туда влетит чужая
мудрость?
И поскольку горожане продолжали зубоскалить, глядя на него
как на диковинку, он, спустившись с постамента и растирая мокрое
тело полотенцем, так что оно подернулось краснотой, стал выгова-
ривать им с насмешливым добродушием:
— Оно и видно, граждане Коринфа, что вас дивит мое занятие.
Ведь ваши изнеженные тела чувствительны даже к малейшим склад-
кам мягких одежд и постелей, не говоря уже о холодном снеге.
А вот такие, как я, легко переносят и холод, и голод, и зной, и
жажду, выдерживают любое ненастье, какое только в силах выдер-
жать человек.
— Ты нас с собой не равняй, Диоген,—возразил ему пожилой
горожанин.—Ведь ты уже много лет приучаешь свое тело к всевоз-
можным лишениям и даже ночуешь в пифосе.
Диоген же сказал, усмехнувшись:
— Кто же вам мешает держать в исправности это вместилище
разума?
-т- Такими уж, видно, мы уродились,—ответил горожанин, поче-
сывая голову.
— Жизнь наша, любезнейший, становится той или иной не от
того, какими мы уродились, а от того, насколько мы желаем улуч-
шить себя.
— Уж не зовешь ли ты и нас последовать твоему примеру? — над-
менно спросил его богатый коринфянин.
— Думаю, что от этого вы бы только выиграли,— ответил Диоген,
продолжая растирать себя.
— И чего же ты добился за свою жизнь? — усмехнулся богач.—
У тебя за душой ни обола!
— Зато у меня за душой добродетель!
— Э-э, Диоген,— сказал пожилой горожанин,— добродетелью сыт
не будешь. Или ты забыл известную пословицу:
В богатстве весь человек;
Кто добр, но убог — ничтожен!
110
— Думаю, что эту пословицу придумали богачи, чтобы обманы-
вать таких простаков, как ты, любезнейший, ибо богатые счастли-
выми не бывают.
— Это я-то несчастлив? — захохотал богач.—Да у меня есть все,
чего душа желает.
— В тебе нет главного,— сказал ему Диоген,— того, без чего не
бывает счастья,— умеренности в желаниях! С тех пор как я расстался
с богатством, которое имел, и зажил естественной жизнью, дух мой
неизменно бодр, ум ясен и деятелен, сердце чувствительно. Все мои
свойства послушны мне, как послушны пальцы кифареду, а настрое-
ние мое от желудка не зависит! —И, обращаясь ко всем, он
спросил: —А теперь подумайте и скажите: счастлив такой человек,
как я, или нет?
И с этими словами Диоген пошел к своему пифосу. А пожилой
сказал, глядя ему вслед:
— А может, он и дело говорит, а?
— Так что,—шутливо поддержал его богач,—с того и начни: раз-
дай свое последнее имущество!
— Ишь ты, умник! — обиделся пожилой, и зеваки, смеясь, разо-
шлись по базару.
Я же пошел за Диогеном и, дождавшись, пока он, бросив
полотенце в пифос, облачится в дырявый хитон, поклонился ему,
говоря:
— Стреб из Аканфа приветствует тебя, Диоген.
— Приветствую и я тебя. Что скажешь хорошего?
— Я бы хотел учиться у тебя воздержанной жизни, если позво-
лишь.
И, исподлобья пристально на меня поглядев, сказал Диоген:
— Выходит, ты хочешь стать моим учеником?.. Что ж, это я при-
ветствую. Но ведь ученики не только обучаются, но оказывают
услуги своим учителям, не так ли?
— Я готов услужить тебе.
— Очень хорошо. Тогда возьми вот этот камень и неси его за
мной.
Я поглядел на валун, валявшийся возле пифоса, и спросил:
— С какой же целью?
— Хорошо и это, Стреб, что ты спросил,— одобрил Диоген.— Сле-
пое повиновение — один из источников зла. А нужен камень мне,
чтобы сидеть на нем, когда я утомлюсь.—И с этими словами он
пошел к дороге, а я потащился за ним, держа в руках холодный
валун весом в добрый талант1.
И, выбравшись на дорогу, перешел он на медленный бег, остав-
ляя на снегу следы босых ног. Побежал и я. Так и трусили мы по без-
людной дороге в сторону залива, блиставшего синевой.
1 Аттический талант равен 26,2 кг.
111
Силой и выносливостью боги меня не обидели, однако каменная
ноша постепенно вогнала меня в пот. Диоген же, молча косясь на
меня, передохнуть не собирался.
Добежав до обрывистого берега, заросшего кустами самшита,
Диоген сказал:
— Брось камень, Стреб!
Я бросил, вытирая пот рукавом гиматия. Но мудрец из Синопы,
даже не взглянув на валун, пошел дальше.
— Диоген, отчего же ты не сядешь отдохнуть? — спросил я с
удивлением.
И, обернувшись, Диоген сказал с улыбкой:
— Ничего, кроме земли, Диогену для сиденья не нужно. А пона-
добился мне этот камень, чтобы испытать тебя, Стреб! Иди за
мной! —И он, раздвинув кусты, нырнул куда-то и скрылся.
Я последовал за ним, и мы оказались в полутемной пещере,
устланной душистыми травами.
— Это моя дача,—сказал мудрец и, усевшись на ворох сена, же-
стом усадил меня рядом.
Покопавшись в каменном углу, достал он мешочек и, вынув
из него горсть оливок, предложил мне, но я отказался, ибо дома
поел.
— Ну, а я позавтракаю,— сказал Диоген и, жуя оливки ртом, пол-
ным зубов, продолжал: — Ведь я принял тебя за доносчика-сико-
фанта. Больно уж вид у тебя подозрительный, лицо обветрено и
шелушится, как у тех, кто с утра до вечера шныряет по базару, раз-
говорами подбивая людей на какую-нибудь крамолу. И ко мне они,
бывает, пристают, напрашиваясь для начала в ученики. Однако
сикофантов я быстро распознаю: стоит только дать им поносить
какую-либо неприятную вещь —и они от меня убегают. Однажды я
велел такому «ученику» поносить за мной по базару большую скольз-
кую рыбину, которую он тут же из брезгливости бросил и убежал.
А я ему крикнул вслед: «Надо же! Какая-то паршивая рыба разру-
шила нашу дружбу!»
И, рассмеявшись душевно, как дитя, заразил он и меня своим
смехом, после чего я кратко рассказал ему, кто я и откуда. И в дока-
зательство, что я не лгу, извлек я из-за пазухи свиток с переписан-
ным посланием его Александру и показал ему.
— И чем же он ответил на голос разума? — спросил Диоген.
— Новыми казнями.—И, поведав о расправе Александра с Гермо-
лаем и Каллисфеном, я добавил: — А убийство народов он перенес на
земли индов.
И, покачав головой, сказал мудрец:
— Если бы разум Александра задушил его пороки в зародыше, он
не дошел бы до такого безумия. И если бы народы, вместо замыслов
недостойного дела —войны, пеклись бы только о мире, воевать бы
Александру было не с кем.
112
Расспросив о придворных философах, он назвал Анаксарха
«вешателем*, пояснив, что он задушил Александра медовой петлей
лести. Об Онесикрите, некогда своем любимом ученике, сказал, что
он продался Александру за должность главного кормчего, а Пир-
рона с Анаксименом назвал царскими лизоблюдами.
— Кажется, пора и на работу,— поднявшись, сказал Диоген.
И, выйдя из пещеры, увидел я, что снег растаял от сияющего
солнца, а хвоя кипарисов блестит, как после дождя. И, следуя за
Диогеном по дороге, я сказал, что хотел бы жить учительствуя, в
остальном же образ жизни намерен вести кинический, на что Диоген
ответил так:
— Вольному воля, Стреб. Антисфен именно так и жил. Но не
бойся в случае нужды просить на пропитание. Это не позор. Ведь
даже цари и властители просят у своих подданных денег — для
содержания войск, постройки кораблей и на другие нужды. Только
нужно брать, следуя примеру Геракла, который возвращал значи-
тельно больше, чем брал. Сократ говорил, что мудрецы не просят, а
требуют лишь вернуть назад, ибо разуму, как богам, принадлежит
все, а мудрецы — носители разума! Что же касается воздержания, то
запомни: многие, встав на этот путь, быстро сходят с него: одни из-
за безволия, другие — опасаясь укусов совести. Учение наше напоми-
нает горький понтийский мед: многие по незнанию стараются его
пробовать, но, взяв на язык, тут же выплевывают. Но, приучив себя к
этому меду сам, не надейся быстро приучить остальных и не жди
благодарности. Когда мы высмеиваем кого-либо за распущенность
или бесчестие, остальные смеются и рукоплещут нам, а когда мы
принимаемся за них самих, они спешат убраться от нас подальше.
Вот почему, когда меня спрашивают, какой мы породы собаки, я
отвечаю — молосской, то есть той, которую большинство хвалит, но
из боязни быть покусанными идти на охоту с ними не отваживается.
Если же ты решил идти с нами, не отступая, то начни с того, что дай
бой своим страстям, и особенно — тяге к наслаждениям, ибо они пер-
вые толкают нас к постыдным делам.
Страсти к наслаждениям мне не грозили: еще в Македонии я
приучился, не без содействия Каллисфена, к суровому образу жизни.
А от подражания друзьям царя, погрязающим в пьянстве, наслажде-
ниях и роскоши, удерживал меня мой ум, говоривший: «Видишь,
Стреб, как они из достойных людей превращаются в свиней?» Вино
я пил разбавленным, страсти к нему не питал и самым сильным со-
блазном для себя считал мясную пищу, без которой и философия на
ум не пойдет. Однако об этом я умолчал, желая выслушать до конца
наставления Диогена, который продолжал:
— К воздержанию и добродетели, Стреб, приучай себя упражне-
ниями. Только пороки даются нам без всяких усилий. Душа, стремя-
щаяся к добродетели, нуждается в упражнениях так же, как тело.
Если бы флейтисты и атлеты упражнялись в добродетели с таким же
5 Н. Фомичев
113
рвением, с каким они упражняют свои пальцы и мышцы, они бы сами
удивились своим успехам!..
Тут подошли мы к базару, полному народа, и возле статуи Ареса
увидели двух пожилых женщин. Размахивая красными костлявыми
кулаками и брызгая слюной, они поносили друг дружку, и Диоген,
взглянув, на них, сказал:
— Это одна змея берет яд взаймы у другой! —И прошествовал
мимо.
— О, царицы цариц! — сказал он, заметив у ближнего прилавка
юных гетер с шелковыми зонтиками в руках.
— Почему ты их так назвал? — спросил я, удивившись.
— Потому что цари делают все, что заблагорассудится гетерам!
И, оглянувшись, одна из «подруг» обрадованно сказала:
— О, Диоген! Ты-то мне и нужен. Прими от меня в дар еги-
петские благовония.— И она протянула флакончик из цветной, кера-
мики.
— Благодарю* красавица! — сказал Диоген,, открывая флакончик и
поднося, его к носу.— Чистому телу благовония кстати.— И с этими
словами,, вылив содержимое флакона в. ладонь, он, нагнувшись, стал
умащивать себе ноги.
— Безумец, что ты делаешь! —вскричала гетера.—Ведь благово-
ниями освежают голову, а не ноги!
— А правильно ли это? — возразил Диоген, продолжая натирать-
ся.— Как раз от головы-то благовония и улетают без пользы, а от ног
поднимаются к ноздрям!
Зеваки, окружавшие Диогена, рассмеялись, а гетера, всплеснув
руками* гневно бросила:
— О боги! И это философ?.. Да это мужлан! —И, гордо вскинув
головы, «подруги» удалились под хохот зевак.
Тут, растолкав всех, протиснулся вперед какой-то человек, гло-
жущий гусиную ногу, которого я назову Обжора, поскольку брюхо
его напоминало бочку.
— Диоген, помоги! — сказал Обжора,, выбросив обглоданную
кость.
— Слушаю тебя, любезный! — сказал Диоген, отдав флакончик
проходившему мимо черноголовому мальчугану.
— Ради богов, Диоген, дай мне совет!
— Благодарю тебя, милый человек,—сказал Диоген, истово кла-
няясь Обжоре.—Но мне нечем заплатить, тебе.
— За что ты должен платить, Диоген? —с недоумением спросил
Обжора.— Скорее это я тебе обязан, раз обратился к тебе с просьбой.
— Ошибаешься, дорогой! Это я тебе обязан.
— Почему? — спросил Обжора, удивленный не меньше, чем все
остальные.
— А разве доверие не есть одна из разновидностей благодеяния?
— Конечно... А как же! —откликнулись зеваки.
114
— Ты прав, наверно,—сказал Обжора.
— Но разве, обращаясь ко мне с просьбой, ты тем самым не ока-
зываешь мне доверие? Потому-то я и должен благодарить тебя.—
И, еще раз поклонившись смущенному Обжоре, Диоген спросил: —
Так в чем твоя просьба?
— Видишь ли, Диоген, я беден, а с бедностью, как известно,
дружбу ее водят. Нет у меня ни раба, которого бы мог я продать, ни
друзей, у кого бы мог перехватить деньжат. Промышлять же подая-
нием мне, свободному эллину, вроде бы не к лицу, ведь я не муд-
рец... Не подскажешь ли, где можно взять на жратву?
— Нет ничего проще, любезнейший. Бери в долг у самого себя,
меньше набивая брюхо!
И, похлопав Обжору по животу, Диоген двинулся дальше под
хохот зевак. Я же следовал за ним.
И, обходя прилавки и народ стороной, заметил Диоген подрост-
ков, играющих в кости на самом краю агоры на большом плоском
камне, и, подойдя к ним, грозно спросил:
— Что вы делаете, негодники?!
И старший из мальчишек сказал, пряча кости:
— А что такого? Это же так... пустяки.
— Но привычка не пустяки! — погрозил ему пальцем Диоген и
прошествовал дальше.
Я же, незаметно задержавшись позади игроков, услышал, как
младший сказал старшему:
— А ведь и верно: из-за такой привычки погиб мой отец!
^Старший презрительно усмехнулся, ио младший, бросив деньги
на кон, сказал:
— -Вот тебе проигрыш! —И, поднявшись, ушел.
И было подивился я власти Диогена над душами людей, но тут из
толпы вынырнул другой мальчишка и, садясь напротив старшего,
азартно сказал, блеснув монетой:
— Бросай!
И, отходя, понял я, в чем затруднение киников: в бесконечности
пороков...
Диоген же, когда я догнал его, спросил, показывая кивком на
мальчишку лет восьми, с перекошенным ртом и выпученными гла-
зами:
— Видишь, Стреб? Этого безумца породил пьяница...
Тут гогот молодых голосов послышался у рыночной канавы, и мы
с Диогеном направились туда. Молодежь была в шелковых хитонах,
что говорило о принадлежности ее к знатным семьям. Занимались
же они бездельем: один перепрыгивал через канаву, а двое других
норовили поддать ему под зад босой ногой. Кто не успевал этого
сделать, сам становился на место «прыгуна».
Диоген подошел к ним и спросил:
— Смолоду учитесь ближнего в яму спихивать? Похвальное заня-
115
тие. Если бы вы с таким же задором состязались в искусстве быть
прекрасными и добрыми, разве не лучше было бы и вам самим, и
всем, кто видит вас?
— Если бы да кабы,— огрызнулся на него один из игроков, давая
пинок «прыгуну».—Не зуди под руку!
— Под ногу, ты хотел сказать,—поправил его Диоген.
— Уйди, пока тебе пинка не врезали,—предупредил второй, не
глядя на нас.
А третий — «прыгун» — сказал:
— Но-но! Вы потише! Это же Диоген...
— Ну и Харон1 с ним! —сказал первый, рыжеволосый парень с
недобрым лицом.
— К Харону я еще успею,—ответил Диоген, снимая с себя
хитон.—А сбить с вас спесь — времени много не нужно. А ну, нале-
тай, кто не трус... А ты, Стреб, не вмешивайся,—шепнул он мне,
обернувшись.
И, схватив рыжеволосого, самого рослого из юношей, Диоген
бросил его на лопатки. Двое других бросились к мудрецу с кула-
ками:
— Кости тебе давно не ломали, старый горшок?!
Рыжеволосый, вскочив на ноги, тоже кинулся на Диогена и,
мутузя его в бока, кричал:
— Вот тебе, собака! Вот тебе, вот тебе!
И тут Диоген доказал, что старость силе не помеха. Он рез-
ко подсел и, схватив парней за ноги, опрокинул двоих и подмял
под себя, после чего, усевшись на них, скрутил налетевшего
третьего.
— Пусти, собака! — в злобном бессилии кричал рыжеволосый, но
вырваться не мог.
Диоген же, сидя на поверженных и наваливая на них для надеж-
ности третьего, сказал, обращаясь ко мне:
— Достойный трон моим старым костям, не так ли, Стреб?
— Ладно, Диоген!— взмолился один из поверженных.
— Не будем больше! — обещал второй.
И, отпустив их, Диоген сказал, надевая хитон:
— Теперь вы убедились, что эта дурацкая игра не дала вам ни
силы, ни ловкости, ни выносливости?
И, усевшись на песок возле кипариса, он поманил парней и меня,
севших рядом.
— Но если эта игра дурацкая, то почему ей учат в палестре? —
спросил «прыгун».
— Потому что ваши учителя не знают, что она дурацкая, как,
впрочем, и множество других ненужных занятий.
1 Харон — мифический перевозчик душ умерших в подземном цар-
стве.
116
— Видно, сам ты в другой палестре упражнялся? — спросил его
второй, юноша в голубом хитоне, в то время как третий, рыжеволо-
сый, угрюмо молчал.
И Диоген, вскинув руки ввысь, сказал:
— Вот она, моя палестра! В ней потолок — само небо. Пол ее —
бесчисленные тропы, зовущие в путь. Стены ее — это горы и леса, а
воздух в ней переменчив, как нрав взбалмошной красавицы: то зной-
ный, то холодный, то взбаламученный ветрами, то исхлестанный
дождем! И кто в такой палестре следует велениям ее учителя —При-
роды, тому другие палестры не нужны!
— Как жаль, Диоген, что ты, с такой закалкой, никогда не уча-
ствовал в Олимпийских состязаниях,—сказал «прыгун».—Наверняка
ты был бы первым!
— Зато я участвую в состязаниях более важных, чем Олимпий-
ские.
— В каких же это? —не понял «прыгун».
И, укоризненно качнув головой, сказал Диоген:
— Вы же знаете: я состязаюсь в борьбе с пороками.
— Безнадежное дело ты затеял!— бросил ему насмешливо рыже-
волосый.
— Почему? — посмотрел на него Диоген.
— Потому что вся жизнь — зло.
— Не всякая, а дурная жизнь — зло! — поправил его Диоген.—Но
я соглашусь, что жизнь чаще выглядит дурной. А отчего это так, как
ты думаешь?
— Оттого, что все кругом воруют,— буркнул рыжеволосый.—Рабы
воруют друг у друга и у своего хозяина. Мы, свободные, воруем
труд рабов. Труд вольных присваивают богатеи и архонты. Госу-
дарства хапают богатство у слабых народов, а войны, которые при
этом возникают, воруют у людей самое бесценное — жизни!
— Ты верно мыслишь, юноша,— кивнул Диоген.— Но ты не отве-
тил на главный вопрос: отчего все это происходит? Может быть,
законы в государстве плохие?
— Да я бы не сказал.
— А я бы сказал: не совсем хорошие, раз они позволяют одним
иметь все, а другим ничего. Но даже и эти несовершенные законы
сами же граждане нарушают, как мы видим сплошь и рядом. Отсю-
да-то и все непорядки в государстве. Не так ли?
— Пожалуй, ты прав,—согласился рыжеволосый.
— Отчего же происходят эти нарушения? Не потому ли, что
люди стремятся иметь все больше и больше?
— Именно так, клянусь Гераклом!
— Не выходит ли из этого, что для того, чтобы люди стали чест-
ными, а значит, и счастливыми, им меньше надо хотеть?
— Да, но как их заставить меньше хотеть? —с сомнением спросил
рыжеволосый.
117
— Убеждением, дружище, убеждением’
— Дохлое дело! —махнул рукой рыжеволосый.
— Но вот вас, к примеру, я могу убедить меньше иметь?
— Можешь,—дружно закивали юноши.—Ты уже убедил.
И, показывая на базарную толпу, спросил Диоген:
— Почему же их не могу?
— Потому что они уже немолоды,—сказал рыжеволосый.—
А немолодой — значит, уже испорченный.
— По-твоему выходит, что неверные представления исправле-
нию не подлежат? — спросил Диоген.
— Эти все безнадежны,— бросил юноша презрительный взгляд на
толпу.—Ведь пороки у них укоренились.
— Так знай же, сынок, против самых могучих пороков имеется
оружие еще более могучее — разум!
— Неужто ты не понял до сих пор, что разум для толпы ничего
не значит? Вон кто им нужен! —И рыжеволосый показал на жреца в
желтом атласном хитоне, величественно поднимавшегося на возвы-
шение.—Вот кто их завораживает, как змея лягушку!
И, посмотрев на жреца, к которому стекалась толпа, сказал Дио-
ген:
— Какой прекрасный случай доказать тебе, сынок, что этот при-
служник власти влияет на толпу не больше, чем вопли осла на камен-
ные изваяния... Стреб,—обратился он ко мне,—у меня в пифосе
рыбка копченая, в тряпицу завернута. Будь добр, принеси ее.
Не удивляясь, зачем учителю понадобилась рыбка, я направился
к пифосу. Когда же вернулся, Диоген и юноши стояли, затесавшись
в толпу, и слушали жреца. Я протиснулся к ним и сунул копченую
рыбку учителю.
— Если же вы, граждане Коринфа, осквернили себя нечестивым
словом, а тем паче — святотатством или преступлением,— громко
взывал к толпе красноносый жрец, в то время как Диоген, разодрав
рыбку, стал со смаком есть,— надлежит вам в этом случае очи-
ститься!..
Но стоявшие впереди и сбоку коринфяне, озираясь на запах коп-
чености, один за другим устремляли взор на Диогена, жующего
рыбу, и глотали слюну.
— Очищение можно сделать как с помощью огня,—продолжал
жрец менее уверенно,—так и с помощью морской воды, лучше же
всего —кровью жертвенного животного...
И, заметив, что проповедь уже никто не слушает, ибо взгляды
коринфян прикованы к копченой рыбке, жрец вскричал возмущенно:
— Как смеешь ты, Диоген, отвлекать этих достойных граждан от
слова священнослужителя ?!
— Ну, любезнейший!— громко возразил ему Диоген.—Если уж
даже вот эта грошовая рыбка сбила твое красноречие, значит, про-
поведь твоя и вовсе дерьмо!
на
Тут толпа разразилась хохотом, а жрец, вытаращив глаза, закри-
чал:
— Коринфяне, будьте свидетелями! Этот супостат Диоген оскор-
бил священнослужителя высшего сана! Я в суд подам на него! —
И гневно потряс кулаком.
Диоген же громко сказал:
— Ну вот ты и выказал свою злобу! Неужто ты думаешь, что
теперь поверит кто-нибудь, что такие ничтожные тупицы, как ты,
будут обитать на островах блаженных?..1
И под новый хохот толпы жрец сбежал с возвышения.
Диоген же сказал, обращаясь к юношам:
— Как вы убедились, ложное красноречие опровергнуть не-
трудно. Истину внушить куда труднее —зато и прекраснее!..
— Хорошо, Диоген,—кивнул рыжеволосый.—Мы поразмыслим
над твоими словами.—И юноши скрылись в толпе.
— А теперь пора обедать, Стреб! — сказал Диоген, увлекая меня к
роднику, сверкавшему под стеной храма.
Умывшись, вернулись мы к пифосу, и, достав из него корзинку с
овощами и холщовую ткань, накрыл учитель «стол» под кипарисом.
Выложили кучками бобы, смоквы, оливки и черствую лепешку.
— Насыщайся, Стреб, дарами природы, самыми полезными для
жизни человека! — сказал Диоген, и мы приступили к трапезе.
Закончив, пошли мы к храмовому роднику, и Диоген, напившись
из горсти, сказал:
— Раньше была у меня для этого кружка, которую я носил по-
всюду за собой, но, увидев, как мальчишки пьют из пригоршни, я
отказался от лишней вещи...
Вернувшись к пифосу, увидели мы седого старика с добрым
румяным лицом.
В ногах его стояла корзина, полная яблок, и рядом лежала свежая
рыбина в тряпице. И, поклонившись Диогену, старик с улыбкой
сказал:
— Я уже отвык, Диоген, приглашать тебя к себе на обеды, зная,
что ты, как всегда, откажешься. Зато я принес тебе зимних яблок и
рыбку, из которой можно сварить уху.
— Благодарю тебя, Ксениад,—кланяясь, ответил Диоген, и
я понял, что это тот самый Ксениад, который выкупил когда-то
учителя из рабства.—Ты самый добрый из моих друзей в Корин-
фе, так что без тебя мне пришлось бы худо... Давно ли ты из
Афин?
— Сегодня утром. Я возил туда кое-какой товар. И заодно зашел
в Ликей проведать сыновей своих —твоих воспитанников...
— Здоровы ли они?
— Слава богам, здоровы.
1 Острова блаженных — рай в представлениях греков.
119
— Каковы же их успехи?
— Думаю, что и успехи неплохие: недаром же они целыми днями
бродят среди прочих учеников вместе с Аристотелем в Ликее, рас-
суждая на заданные положения и упражняясь в логике и риторике.
— Это хорошо,— кивнул Диоген — Плохо только, что Аристотель
и его перипатетики философствуют лишь между собой, а в народ не
идут.— И, усмехнувшись, он добавил: — Да ведь и то: учение Аристо-
теля так темно, что вряд ли понятно будет людям...
Тут Ксениад, улыбнувшись, пожал плечами, а Диоген продолжал,
показывая на меня:
— Вот этот Стреб из Аканфа был секретарем Каллисфена, того
самого, кто состоял при дворе Александра историком, а после, как
ты знаешь, забит камнями и брошен на растерзание львам. Сбежав от
Александра ко мне, Стреб оказал мне большую честь. Так что у меня
теперь свой секретарь... Кстати, Ксениад, у Стреба жена с ребенком
на руках, а жить подаянием он не желает. Не мог бы ты подыскать
ему подходящую службу?
Подумав, Ксениад сказал:
— Кажется, гончару Ламону, человеку хорошему, нужен воспи-
татель для сына.
— Думаю, что Стреб для этого подойдет. Ведь он воспитан не
только сурово, но и честно, коли сам Каллисфен был его воспитате-
лем.
— Хорошо, Диоген, я потолкую с Ламоном...
— А теперь, друзья, я вас покину ненадолго,— сказал Диоген, но
уходить не собирался, а лишь достал ыз пифоса уголек.— Когда я
слушал нынче проповедь жреца, осенила меня одна мысль. Надо ее
записать.—И, присев на корточки, он стал записывать на керамиче-
ском боку мелким почерком, читая фразу вслух: —«Те, кто красно
говорят о добродетели, а сами ее не придерживаются, подобны
кифаре, у которой нет никаких чувств, а один только приятный уху
звук».
И Ксениад сказал:
— Мысль хорошая, Диоген, именно поэтому записывать ее на
тулове пифоса не стоит: ведь завтра здесь ничего не разберешь...
— Я записываю, чтобы точнее выразить мысль, для себя,—возра-
зил Диоген, посмотрев на него.
Ксениад же спросил с укоризненной улыбкой:
— Разве ты считаешь, что твои мысли пригодны только на один
день и неинтересны тем, кто будет жить после нас?
— То, что я сказал, Ксениад, из заслуживающего внимания, люд-
ская память и так сохранит. Так что, кроме писем, как ты знаешь, я
давно уже ничего не пишу. Хотя ранее написано мной двадцать
одно сочинение.
— Память ненадежна,—покачал головой Ксениад.—Куда надеж-
нее записанное.
120
— Неужто и вправду ты находишь, что и теперешние мои мысли
стоят того, чтобы их записать?
— Более того: я настаиваю, чтобы ты их записывал. Ведь для
этого я и подарил тебе папирус.
— Спасибо, Ксениад. Он у меня цел. И если тебе так уж хочется,
кое-что может записывать за мной Стреб...
— С радостью, учитель,— сказал я.
— Ого, он меня уже учителем зовет,—усмехнулся Диоген, а я
покраснел.
— Так уж ты, пожалуйста, Стреб,—обратился ко мне Ксениад,—
не откажи в моей просьбе записывать изречения Диогена. Я пони-
маю его нелюбовь к писанию: он не хочет делать то, что делают все.
Ведь в былые времена писали только то, что нужно и важно, и
писали кратко. А теперь у пишущих одно на уме: как бы написать
побольше. При этом, полагаю, из тщеславия, пишут все: победители
в Олимпии и на Панафинеях, в Истмийских играх, отставленные от
дел военачальники, риторы, жрецы... Папирус для свитков вздоро-
жал...
— Это верно, Ксениад,— рассмеялся Диоген.— Скоро и торговцы
начнут писать воспоминания... как они обсчитывали граждан.
— Ты прав. Но, пожалуй, мне пора домой,—сказал Ксениад.—
Я еще не мылся в бане.
И, поднявшись, Диоген сказал:
— И тебя я отпускаю, Стреб. Устраивайся и приходи. Меня
найти нетрудно.
Когда мы шли по дороге, Ксениад расспрашивал меня о бывшем
кинике Онесикрите и царе Александре.
isis/a]
LEnBiEU|cnB|ja||cnBtta||cnBjg]|ciiBfiai[iqiBfia|
Глава десятая
ДИОГЕН ПРОТИВ АЛЕКСАНДРА
IBIbIBIibJoIBI
isisrsJisisra]
устроив свои дела в Коринфе — подрядив-
шись с помощью Ксениада воспитывать
Дамону сына, возле дома которого и посе-
лились мы с женой в хибарке, купленной на
остатки денег,— стал я приобщать себя к
мудрости Диогена. Я следовал за ним повсюду, запоминал его изре-
чения, а после переносил их на папирус. И, будучи немало лет сви-
детелем жизни царя, мог я видеть теперь, как разум Диогена не-
зримо состязался с неразумием Александра.
Ибо один поднимался с рассветом, а другой (если не предстояло
сражение) — лишь отоспавшись после длительной ночной попойки.
Облаченьем одному служил поношенный дырявый хитон, своими
руками надеваемый на голое закаленное тело, а в непогоду — еще и
старенький сдвоенный гиматий. Холеное же тело другого облачала
свора прислужников: в дни приемов, торжеств и пиршеств —в пер-
сидские одежды, в день предстоящей битвы — в целый ворох воин-
ского снаряжения. Один начинал телесную жизнь закалкой: зимой —
холодом, летом — жарой, после чего упражнялся до пота в палестре
или укреплял себя бегом из Коринфа в Краний и обратно. Другой же
лишь в охотку упражнял свои ноги соскакиванием с боевой колес-
ницы, а руки — стрельбой из лука или метанием копий и дротиков.
Один употреблял лишь овощную и рыбную пищу, пил только
воду, чтобы здоровым содержать «вместилище разума» — тело. Дру-
гой же губил себя заморскими яствами и пьянством.
И каждый день работа одного начиналась с готовности к добро-
детели, «работа» же другого —со злодейских замыслов. Один как
учил, так и жил, другой, провозгласивший равенство людей перед
122
единым богом —Природой, превращал их в рабов. Один одерживал
победы разумом, другой — мечом.
Каждый прожитый день завершал Диоген с чистым сердцем,
Александр — тайным ожесточением, которое топил в вине. Один
укладывался спать в пифосе или в пещере Крании (лишь в непогоду
находя приют у Ксениада) на душистых травах, другой — утопая в
пуховой постели. Сон одного был безмятежен, как у дитяти, другого
же — тревожен от угрызений совести...
И убедился я, что Диоген и доблестью не уступал Александру, а
может быть, превосходил его, ибо царь, поднимая меч против меча,
был окружен толпой телохранителей, Диоген же выступал на битву
с сонмищем пороков, вооруженный только силой своего красноре-
чивого ума. И примеров тому множество. Да взять хотя бы схватку
его с коринфским судом за честь оклеветанного человека...
Однажды —дело было днем, весной,—сидели мы с моим учени-
ком Телетом на лавочке в цветущем саду Ламона, вспоминая вслух
строфы «Одиссеи», как хлопнув калиткой, прошли к крыльцу и
скрылись в доме двое: низкорослый человек с юркими глазами и с
ним — вооруженный копьем астином*. И, удивившись их приходу,—
ибо сам Ламон, выбранный в ту пору одним из казначеев, был на
службе,—Телет вспомнил, что вошедший коротышка с юркими гла-
зами — служащий коринфской управы...
Однако гадать нам долго не пришлось: вскоре из дома вышли оба
представителя власти, а за ними жена Ламона, Проксена, с плачем
ломая руки. Но не взглянули на нее представители власти и ушли.
Когда же, подойдя, спросили мы с Телетом, что с ней, сказала плачу-
щая женщина, что муж ее Ламон обвиняется в краже городской
казны и заключен под стражу, а Коротышка, явившись с обыском,
нашел и в самом деле золотые под постелью мужа. И, зная безупреч-
ную честность, которой славился Ламон в Коринфе, изумился я
обвинению. Проксена же, заподозрив тут злоумыслие, побежала
искать защиты у первого помощника городского наместника, богача
Мидия.
И, отпустив Телета поиграть, дождался я возвращения Прок-
сены, но явилась она в еще большем горе, чем ушла.
— Что с тобой, Проксена? — спросил я ее, усадив на скамью.
— Может... может Мидий спасти Ламона от суда... да только
плату требует невозможную...
— Какую же именно?
Молча подняла она глаза, блестевшие слезами, и, увидев, как
заливается краской стыда ее прекрасное лицо, как возмущенно
дышит грудь под пеплосом*, понял я, какую плату запросил с нее
скотина Мидий.
Тогда-то и вспомнил я о Диогене:
— А не кажется ли тебе, Проксена, что мой учитель Диоген мог
бы попытаться выручить Ламона?
123
— Диоген?— спросила сквозь слезы Проксена.—Но он же
никогда не выступал в суде.
— Но разве у него не хватит красноречия убедить судей?
— Согласится ли он?
— Если ты ему расскажешь, кроме прочего, о свинстве Мидия...
И Проксена побежала к Диогену.
И, ознакомившись с обвинением городской управы, поговорив с
убитым горем Ламоном, согласился Диоген защищать его.
Случилось же так, что в день суда заболела моя Фрайда огненной
лихорадкой, и, готовя для нее отвар из лечебных трав, оказавшихся
у нее в запасе, не мог я отлучиться из дому, пока больная не уснула
рядом с девочкой. И, попросив соседку присмотреть за ними, при-
бежал я на агору, когда она была уже полна народу. Судьи в крас-
ных хитонах стояли на верхней ступени храма, а Диоген, стоя сту-
пенькой ниже возле бледного Ламона, говорил своим густым краси-
вым голосом:
— ...Самих же этих слуг Немезиды отличают, как мы знаем, пра-
ведность жизни, неподкупная честность и проницательный ум, спо-
собный быстро разобраться в самом запутанном деле, не говоря уже
о таком сравнительно простом, как дело Ламона. Да ведь они только
такими и могут быть, наши судьи, потому что вы, коринфяне, изби-
раете на эту должность самых умных, самых праведных и самых
справедливых граждан из всех, какие только рождаются под небом
Коринфа!
Открытую насмешку увидел я во взгляде Диогена, но горожане,
не уловив ее, одобрительно загудели.
— И случись кому-нибудь из них,—показал на судей Диоген,—
выбирать между смертью и сделкой с совестью, они, вне сомнения,
предпочтут лучше десять раз умереть, чем запятнать себя неспра-
ведливостью!
И судьи, не поняв насмешки Диогена, закивали тоже с одобре-
нием.
— Всегда следуют они призыву Немезиды судить, сообразуясь с
волей закона! А это ведь совсем не просто, граждане! Ибо для этого
необходимо не только знание законов, но и надежное умение отли-
чать священную волю закона от своеволия, в том числе и собствен-
ного, судейского! И просветить их, наших судей, в этом многотруд-
ном выборе может только одно: возвышеннейшая добродетель,
которой они, благодаря богам, наделены даже с избытком!
Толпа снова одобрительно загудела, Диоген же продолжал:
— Не обладай они этим уменьем различать голос воли Закона от
голоса своеволия, разве могли бы мы тогда говорить о праведном
суде? Нет, конечно! Ведь достаточно кому-нибудь одному позво-
лить сделать что-то вопреки Закону...—тут Диоген сделал едва при-
метный жест с касанием головы, намекая, что под Законом он пони-
мает Разум,—а суду своим решением узаконить беззаконие — то есть
124
оправдать нарушителями все другие граждане пожелают того же:
последовать дурному примеру. И если бы такое случилось и госу-
дарство не умело бы отличить честных людей от бесчестных, то при-
шел бы конец и нашей свободе, граждане, ибо свобода, как вы знае-
те,—это право делать то, что разрешается Законом!
Тут вновь тишина взорвалась гулом толпы и выкриками:
— Верно говорит! Диоген прав! Его устами глаголят боги!
— Вот почему,—продолжал Диоген, перекрывая шум толпы,—
самое необходимое и самое драгоценное для суда —это неподкуп-
ность судей. Чтобы равно всем оказывать справедливость: бедным и
богатым, знатным и простым, друзьям и недругам, родственникам и
чужим! И слава богам-олимпийцам, что судьи наши неподкупны!
И, подкупив похвалой судей, согласно закивавших головами,
Диоген перешел уже к делу Ламона:
— А теперь, когда вы убедились, граждане, что дело гончара
Ламона в чистых руках, осталась ли у вас хоть тень сомнения, что
этот обвиняемый,—тут Диоген показал на Ламона,—которого вы
знаете с его рождения как человека безупречной честности, будет
оправдан? Ведь не только взрослый человек, но и ребенок знает, что
к преступлению человек готовится с детства! И если образ жизни
Ламона был все время безупречным, то он и преступления не совер-
шал! Да и смешно само доказательство его вины — часть украденных
денег под циновкой в его доме! Кому же не известно, что вор,
даже самый неумелый, первым делом заметает следы содеянного и
улики под рукой не хранит! Не ясно ли, граждане Коринфа, что
деньги эти Ламону подбросили те, кто так поспешно уличил его, и
что истинных казнокрадов надлежит искать в самой управе! Я вес
сказал!
И вновь загудела толпа, восхитившись речью Диогена. И глав-
ный судья, пошептавшись с двумя остальными, огласил приговор:
— Граждане города Коринфа! Объявляю решение суда! Гончар
Ламон за недоказанностью обвинения оправдан и подлежит восста-
новлению в прежней выборной должности казначея!
И пока коринфяне, громко радуясь справедливости судей, мед-
ленно расходились, к Ламону бросились с поздравлениями друзья и
жена его Проксена, плачущая от радости. Ламон же, обращаясь к
Диогену, стал горячо благодарить его, и, подойдя к ним ближе, я
слышал, как он предлагал учителю деньги.
Диоген же, укоризненно покачав головой, сказал:
— Есть ли что-либо дороже счастья человека, Ламон? И если ты,
и твоя жена, и твои друзья счастливы, а я в какой-то мере виновник
этого счастья, то это для меня самая большая благодарность. Так
что, предлагая мне деньги, ты только омрачаешь мою радость...
И, смутившись, Ламон сказал:
— Тогда дозволь еще раз поблагодарить тебя, Диоген. И тебя,
Стреб, что ты надоумил просить защиты у учителя...
125
— Кстати, Дамон, что касается гнусности Мидия, то он за нее
поплатится. Я позабочусь об этом.
Проксена при этих словах стыдливо опустила глаза, Дамон же
сказал:
— Ради богов, не связывайся с ним, Диоген. Мидий — злобный
человек.
— А разве пристало молосской собаке кого-нибудь бояться? —
с улыбкой спросил Диоген и, потрепав по плечу Дамона, направился
к пифосу, потому что время было обедать.
Я же поспешил к жене.
Однако не только доблестью ума и красноречия блистал Диоген,
но и доблестью духа...
Как видно, кто-то из наушников Мидия донес ему об угрозе Дио-
гена посчитаться с ним за свинство в отношении Проксены, ибо
однажды, когда мы с учителем вели беседу на базаре, появился
Мидий, направляясь прямо к Диогену. Подражая царю Александру,
носил богач яркие персидские одежды, и несли его, возлежащего на
носилках, четверо чернокожих эфиопов. И, спустившись на землю
возле нас, узколобый Мидий закричал:
— Так это ты, собака Диоген, грозил мне?!
И, прервав беседу, обернулся Диоген и спокойно сказал:
— Ты вовремя здесь появился, Мидий, и мне представилась воз-
можность на людях сказать тебе кое-что...
И, заметив, что Мидий с помощью слуг надевает на руки кожа-
ные гиманты*, учитель тихо сказал для меня: «Не вмешивайся, как
бы он ни избивал меня!»
— Все знают, как добродетельна жена Ламона Проксена,—про-
должал Диоген.— А прекрасней добродетельной женщины нет
ничего. Так вот я и хотел тебе сказать, Мидий, что ты, пытавшийся
посягнуть на честь этой женщины, грязная свинья!
— А вот тебе за «грязную свинью», собака! — закричал Мидий,
целясь сжатым гимантом в лицо учителю, но тот успел прикрыться.
Толпа расступилась, но, видя, как Мидий избивает Диогена,
начала роптать:
— Это нечестно, Мидий!
— Дай ему тоже гиманты!
— Это уж слишком!
И, сбитый с ног ударом, упал на землю Диоген, прикрывая голову
руками. Толпа же, надвинувшись на Мидия, негодовала:
— Если ты богач, так тебе все позволено?!
— Избить старика! Ты ответишь перед судом!
Мидий же, снимая гиманты, сказал, злобно косясь на толпу:
— Да, я отвечу, отвечу!.. Но сперва ответьте вы! Кто из вас не
даст себя избить за такие железки? —И, выхватив у слуги мешок с
деньгами, он поднял его над головой.—Здесь три тысячи драхм!
Штраф, положенный за избиение!.. Молчите? Поэтому и суд ваш мне
126
не нужен. Я упреждаю его! Я сам себя штрафую! Возьми, собака! —
И он швырнул мешок поднимающемуся Диогену.—Я ответил за
нарушенный закон!
И, зло усмехнувшись притихшей толпе, сел Мидий в подставлен-
ные носилки и поплыл на дюжих плечах эфиопов к дороге.
Диоген же, поднявшись и подняв мешок с деньгами, смотрел на
него с сомнением. И тогда один из горожан сказал:
— Если ты откажешься от денег, Диоген, и затеешь с Мидием
тяжбу, он же тебя и засудит. Ведь это ты первый стал поносить его,
хотя и за дело. Так что возьми эти драхмы.
— Я думаю, они мне пригодятся,— кивнул Диоген и, прихрамы-
вая, подался к пифосу, опираясь на мое плечо.— Ничего,— успокаи-
вал меня Диоген.— Отлежусь, и удары Мидия заживут на мне, как на
собаке.
— У тебя еще хватает сил шутить, Диоген,—заметил я, помогая
ему взобраться в пифос.
— Шутка излечивает быстрее лекарств,— сказал учитель, уклады-
ваясь на подстилку из сена.
— Но, думаю, примочка из трав тебе не помешает. Я схожу за
ней домой.
И, показывая на мешок с деньгами, Диоген сказал:
— А это спрячь поблизости. Деньги нам скоро понадобятся.
Так я и сделал: вернувшись с примочками, когда народ с
агоры уже разошелся, я закопал мешочек с монетами возле пи-
фоса.
Деньги понадобились, когда Диоген, быстро оправившись от
побоев, снова набрался сил.
Вернувшись как-то утром рано из Крания с пробежки, подошли
мы с Диогеном к ключу, чтобы обмыться, и тут увидели, как Мидий,
разодетый в персидские одежды, шествует к храмовому алтарю, ибо
совершалось жертвоприношение.
— Он-то мне и нужен,—пробормотал Диоген, направляясь в сто-
рону базара, полного народу.
И, всмотревшись в кого-то издали, Диоген сказал:
— Я не раз замечал, Стреб, что, когда сильно чего-то хочется,
судьба помогает тебе. Только что я подумал, где бы достать
гиманты, и тотчас увидел знакомого кулачного бойца. Вон он проха-
живается вдоль прилавка с горшками.
И, узрев увитого мышцами человека, я сказал:
— Вижу, учитель.
— У него-то я и возьму на время гиманты, ибо пришла по-
ра, как мне кажется, вернуть Мидию мой долг... Неси сюда его
деньги.
Я пошел выкапывать мешочек с монетами, и, когда вернулся,
Диоген, окруженный толпой зевак, стоял напротив храма, громко
говоря:
127
— Он вошел в святилище замаливать грехи. Так что скоро будет
назад... А вот и он!
Тут появился в портике Мидий и, заметив толпу, загородившую
ему выход с мраморных ступеней, спросил:
— Что за сборище?! Дорогу!
Тогда-то и выступил вперед Диоген с надетыми на руки ремнями
и, поигрывая ими, сказал:
— Эти достойные люди, Мидий, пришли посмотреть, как я верну
тебе мой долг. Защищайся, если можешь!
И с этими словами Диоген ударами кулачного бойца принялся
мутузить Мидия, закрывавшего лицо руками, до тех пор, пока богач
не свалился наземь.
Когда я подал учителю мешочек с деньгами, он вскинул его над
головой, громко взывая:
— Граждане! Здесь три тысячи драхм! Достаточная ли это плата
за избиение свободного человека?
И голос из толпы ответил:
— Больше чем достаточная!
— Получай, Мидий, три тысячи! —И Диоген бросил мешок к
ногам поднявшегося богача.
И Мидий, хмуро нагнувшись за деньгами, молча побрел, пошаты-
ваясь, к слугам-эфиопам, которые спешили с носилками. Толпа, поте-
шаясь вслед богачу, поздравляла Диогена, но он сказал, снимая
гиманты:
— Вернуть долг —это не доблесть! —И, отдав ремни кулачному
бойцу, позвал меня завтракать.
И в щедрости, я полагаю, Диоген не уступал Александру, ибо
щедрость царей — дань корысти и тщеславию, а щедрость бедняка —
из любви к человеку. И разве ячменная лепешка Диогена, поделен-
ная пополам с первым встречным, не дороже щедрот царя, пригор-
шнями разбрасывающего золото льстецам из гор награбленных
сокровищ?
Да, был великодушен царь в начале Азиатского похода, Диоген
же был великодушным всю свою жизнь, ибо месть, распалявшая же-
стокость в сердце Александра, была мудрецу из Синопы чужда, и,
отвечая людям, как отомстить врагу, он отвечал неизменно: «Стать
добрым и честным».
Даже к тирану Дионисию Сиракузскому отнесся Диоген по-
человечески, о чем мне рассказал Ксениад.
Получив письмо тирана с просьбой о помощи —ибо проснулась
в нем совесть за свою разгульную жизнь и содеянное зло,— не
ответил Диоген ни бранью, ни поношениями, а послал ему
совет-наставление — хотя и суровое, но справедливое — о воз-
держании.
И поскольку Ксениад сохранил мне копию письма Диогена, я
здесь его и приведу.
129
Диоген — Дионисию
Так как ты решил подумать о самом себе, то я пошлю тебе
одного из имеющихся у меня педагогов — с поразительно острым
зрением, с больно секущей плетью. Он, клянусь Зевсом, научит тебя
отдыхать вовремя и вставать поутру, освободит от владеющих
тобой страхов и ужасов, от которых ты надеешься избавиться при
помощи телохранителей и крепких стен акрополя, но именно по их
вине эти страхи всегда с тобой. Чем больше и чаще ты думаешь о
них, тем больше и чаще твою душу охватывают беспокойство и
робость.
Итак, он освободит тебя от них, вселит отвагу, избавит от
малодушия. Что пользы от несвободного человека? А это и есть
рабство — жить в страхе. До тех пор, пока у тебя такое окруже-
ние, ты не избавишься от этих зол. Когда ты получишь, наконец,
такого работягу, который очистит твой живот от поварских
излишеств и заставит тебя вести образ жизни подобающий, ты,
несчастный, будешь спасен.
А теперь ты отыскал себе таких приятелей, которые, пожа-
луй, скорее тебя погубят и развратят, ибо даже не пытаются на-
учить тебя добру, а только смотрят, как бы пожрать на твой
счет и чем-нибудь поживиться. Ты же так глуп, что даже не слы-
шишь того, что говорят повсюду в самом центре Эллады:
«Знай же, что только от добрых можешь добру научиться.
Свяжешься лишь с подлецом — сгубишь последний свой ум».
Для тебя, несчастный, нет ничего опаснее отцовского и тирани-
ческого нрава?.
Ты нуждаешься в плети и господине, а не в том, кто будет
тобой восхищаться и льстить тебе.
А ты так далеко зашел в своей испорченности, что уже по-
явилась необходимость в оперативном вмешательстве—резать,
жечь, вводить лекарства. Ты же, словно ребенок, окружил себя
дядьками и няньками, которые упрашивают тебя: «Ну, возьми,
дитятко, ну, попей, ну, съешь еще один маленький кусочек, если
любишь меня». Если бы все они собрались и проклинали тебя, то не
причинили бы большего зла твоему здоровью. Впрочем, зачем я все
это говорю? Ведь ты все равно не захочешь питаться фиговыми
листьями, а, словно баран, потянешься к спелым плодам. Поэтому
я не пожелаю тебе, милок, на прощанье ни «Радуйся!», ни «Будь
здоров».
И Диоген оказался прав, сомневаясь в исправлении Дионисия:
как и тирана-отца, его могло «исправить» одно — изгнание из Сира-
куз.
1 Отец Дионисия был еще более жестокий тиран.
130
Да и в отношении самого Александра Диоген, я бы сказал, тоже про-
явил великодушие, о котором стоит, пожалуй, рассказать.
Лето спустя появился в Коринфе Пиррон. И, разыскав на базаре
Диогена, вручил ему дар царя Александра — простую дощатую шка-
тулку, забитую гвоздями. Царь отпустил его на родину, в Элиду, с
условием: передать Диогену из далеких земель индов в собственные
руки его шкатулку. Это Пиррон и сделал, сохранив ее в целости за
время длительного путешествия — сперва вдоль побережья Океана1,
по Евфрату до Вавилона, а дальше — с караванами верблюдов через
Сирию до Исса, откуда он добрался купеческим судном до
Коринфа.
Тут замечу, что при виде меня скептик Пиррон, по своей при-
вычке ничему не удивляться, даже виду не подал, что удивлен,
однако сказал, что сатрапы, отчаявшиеся меня настигнуть, донесли
Александру, будто беглый Стреб утонул.
Я спросил Пиррона о судьбе Лаомедона и, с прискорбием узнав,
что мой друг погиб в сражении, поинтересовался знакомыми при-
дворными. И философ ответил, что даже те из них, кто уцелел в бит-
вах, все равно уже не живы, заразившись от царя алчностью и жесто-
костью.
Не торопясь распаковать посылку Александра, Диоген усадил
философа рядом с нами возле пифоса. Мы угостили его обедом —
была у нас уха, пахнущая дымком костра,—и учитель спросил:
— И как там живется самому алчному человеку на земле?..
И Пиррон рассказал следующее.
Воюя с индами, не умерил своей жестокости Александр. Хотя он
и себя не щадил, бросаясь в гущу схваток («Из тщеславия,— добавил
при этом философ, покачивая лысой головой,— из жажды славы!»), но
и сопротивляющимся пощады не давал. В одном городишке брахма-
нов, часть которых, не желая сдаваться, сожгла себя в своих домах,
по приказу Александра перебили пять тысяч человек. И не только
воинов, но и мирных граждан. И поскольку индийские мудрецы,
гимнософисты, поносили своих царей, сдавшихся Александру, а сво-
бодные племена поднимали на восстание, многих из мудрецов он
приказал перевешать.
И хотя с Пором, предводителем индов, он обошелся благо-
склонно, но сделал это, по словам Пиррона, из тщеславия. Однажды,
встретившись с ним в своем лагере, он спросил царя: «Что бы ты
хотел от меня для себя самого?» И Пор ответил: «Чтобы ты обра-
щался со мной по-царски». И, поняв, что в этом ответе заложено все,
Александр вручил ему власть над индами.
— Однако,— добавил Пиррон,— сделал он это, полагаю, не из бла-
городных побуждений. К тому же лучшего наместника, чем доблест-
ный и честный Пор, найти невозможно.
1 Так древние называли Индийский океан.
131
О гимнософистах Пиррон рассказал, что образ жизни ведут они
столь же суровый, как киники. Несколько человек из них, кто подби-
вал противника Пора, соседнего царя Саббу, выступить против
македонцев, были схвачены, и Пиррон их видел. Были они очень
худы, но жилисты и, кроме набедренных повязок, ничего на их тем-
ных телах не было. Намереваясь их казнить, Александр решил сна-
чала испытать их мудрость, задавая каждому по вопросу. На вопрос,
кого существует больше —живых или мертвых, первый ответил:
«Живых; мертвых не существует». На вопрос, земля или море кор-
мит больше животных, второй ответил: «Земля, ибо море только
часть земли». Отвечая на вопрос, какое животное хитрее всех, тре-
тий ответил: «То, которого человек доселе еще не знает». Четвер-
того Александр спросил, на что они, гимнософисты, надеялись, под-
говаривая Саббу восстать, и тот ответил: «Мы хотели, чтобы он,
живя со славой, со славой умер». Пятый на вопрос, что появилось
раньше другого, день или ночь, ответил: «День, одним днем рань-
ше». Шестого Александр спросил: «Как стать самым любимым?» —и
получил ответ: «Быть самым могущественным и при этом нестра-
шным». Седьмой, спрошенный, что сильнее, жизнь или смерть, ска-
зал: «Жизнь: только она несет такие страдания». «До каких пор жить
человеку?» — спросил Александр восьмого. «Пока смерть не пока-
жется ему лучше жизни»,— ответил восьмой. Когда же Александр
задал вопрос: «Как человеку стать богом?» — другой гимнософист
ответил: «Совершая то, что невозможно совершить человеку». И по-
скольку сам Александр считал себя совершившим то, что невоз-
можно человеку, то он, обрадованный ответом, отпустил гимносо-
фистов с миром.
Однако Пиррон, Анаксимен и Анаксарх уговорили их задер-
жаться для беседы. Старший из них, Дандам, выслушав Пиррона о
Сократе, Пифагоре и Антисфене, сказал, что люди эти были щедро
одарены умом, но прожили свою жизнь, подчиняясь законам. Тогда
Анаксимен рассказал ему о киниках, на что мудрец заметил, что
они — греческие гимнософисты. Тут подошел Онесикрит и стал рас-
хваливать Александра. «Но если он велик умом, то чего же ради он
прошел такую дорогу сюда?» — спросил его Дандам, и Онесикрит,
толком не сумев ответить, смешался и ушел. Когда же Анаксарх
попытался блеснуть своим умом софиста, Дандам спросил: «А до-
стойно ли порядочного человека поучать других, а самому плясать
под царскую дудку?» После чего Анаксарх заткнулся.
— Тогда-то, устыдившись, и понял я, что жизнь моя при Алек-
сандре ничуть не менее дурна, чем жизнь самая дурная! — заключил
Пиррон и, простившись, отправился в путь в родную Элиду.
И Диоген сказал, показывая на посылку Александра:
— Открывай же, Стреб!
На шкатулке неизвестного темного дерева вырезаны были слова:
«Александр — Диогену». И, сорвав плотно пригнанную крышку
132
острым камнем, отпрянул я в сторону, ибо шкатулка оказалась полна
обглоданных бараньих костей, пахнувших зловонием. Возмутив-
шись, взглянул я на учителя, но Диоген хохотал, глядя на кости...
После чего и попросил меня отправить с оказией ответное письмо.
Но вместо брани, которой заслуживал Александр, Диоген ответил
великодушно, написав:
Диоген — Александру
(месяц скирофорион в третий год
Сто тринадцатой олимпиады1 2)
Посылку получил. Еда-то для псов, да дар не царёв. Хочешь
стать во всех отношениях человеком? Сорви с головы своей тряпку*
и приезжай ко мне, если ты еще в силах оторваться от пороков.
1 326 г. до н. э.
2 Имеется в виду царская диадема.
Глава одиннадцатая
КРАТЕТ, УЧЕНИК ДИОГЕНА
iBJolSlIBIBlSl
iKioiaiiKlorai
икого из учеников Диогена при нем не
было, ибо жили они по разным городам
Эллады, больше всего — в Афинах. Отлу-
чаться же далеко от Коринфа престарелому
учителю было уже тяжело, так что я, нахо-
дясь с ним неотлучно, киников еще не встречал, если не счи-
тать придворных — Онесикрита и Анаксимена. И первый, кто, обра-
тившись в кинизм, пришел в Коринф к Диогену, был Кратет Фиван-
ский.
Происходил он из знатного и богатого рода землевладель-
цев в Фивах, и когда Александр разрушил этот город, родители
Кратета перебрались на жительство в Афины. Но прожили они
недолго и умерли, оставив своим сыновьям —у Кратета был
брат Пасикл, впоследствии ученик Евклида,— большое состоя-
ние. Однако не радовали юного Кратета ни богатство, ни обще-
ние со знатью Афин, и тогда он подался в поисках счастья к софи-
стам.
Учился какое-то время у философов-этиков, а узнав об учении
киников, увлекся им настолько, что написал письмо Диогену. В нем
он спрашивал, как изменить жизнь к счастью. И завязалась между
ними, никогда друг друга не видевшими, переписка, покамест Кра-
тет, по совету Диогена, не раздал свое имущество в пользу Фив.
И тогда Диоген — когда я был уже при нем — продиктовал мне
письмо в Афины. Здесь я его и приведу, ибо переписал, как и все,
исходившее от учителя.
134
Диоген — Кратету (месяц скирофо-
рион в третий год Сто трина-
дцатой олимпиады)
До меня дошел слух, что все свое имущество ты принес в народ-
ное собрание и передал городу Фивы и, стоя среди народа, возвестил:
«Кратет, Кратета раб, Кратета отпускает на волю». Тогда все
граждане выразили свою радость по поводу твоего дара и свое восхи-
щение мной, воспитавшим такого человека, а также захотели при-
гласить меня к себе, но ты, зная мое мнение, воспротивился этому.
Я хвалю твой ум и восхищаюсь твоим даром, ибо ты раньше, чем я
ожидал, преодолел человеческие предубеждения. Возвращайся поско-
рей, тебе еще предстоит упражняться во многом другом, а нахо-
диться слишком долго в обществе, где нет тебе подобных, небезо-
пасно.
Кратет же вскоре ответил из Фив письмом:
Кратет — Диогену (месяц
скирофорион в третий год Сто
тринадцатой олимпиады)
От богатства я уже освободился, но жажда славы даже и
теперь держит меня в рабстве, хотя, клянусь Гераклом, я все
делаю, чтобы от нее избавиться. Впрочем, я освобожусь и от этой
хозяйки и отправлюсь на корабле, захватив для тебя подарок в бла-
годарность за свободу, к которой ты призывал. Важнее для меня
ничего нет.
И вот однажды, когда, по случаю жары, мы с учителем ночевали
у него на «даче» —в пещере близ Крания —и, пробудившись с пер-
вым гомоном птиц, делали пробежку вдоль блещущего синевой
залива, на дороге, ведущей из Коринфа, послышались шаги. Подняв-
шись поглядеть, кого это несет в такую рань, увидели мы молодого
мужчину. Был он в дорогом хитоне тонкого финикийского полотна,
в кожаных сандалиях, с дорогой эбеновой тростью в руке. Через его
плечо была перекинута изящная кожаная котомка.
— Будьте здравы, добрые люди! — обратился он к нам немного
нараспев, но голосом приятным.—Далеко ли до Крания?
— Если тебе нужен гимнасий,— ответил ему Диоген,— этот рас-
садник невежества, где, впрочем, статуй больше, чем учеников, то
он скрывается за этой кипарисовой рощей.
— Слава богам, я у цели! —сказал прохожий.
— Откуда же ты, любезнейший, и зачем спешишь в Краний?
— Я сын фиванца Асконда, а звать меня Кратет. В Краний же я
иду, дабы сподобиться мудрости у Диогена, известного учителя до-
бродетели.
135
— Тогда считай, что тебе повезло,— с насмешкой сказал Диоген.—
Ты сразу же наткнулся на того, к кому идешь.
И, крайне удивившись, Кратет спросил:
— Ты шутишь, наверно?
Диоген же, рассмеявшись, сказал:
— А ты что же, чудак такой, представлял себе Диогена чинно
прогуливающимся с учениками под портиком Академии, наподобие
платоновской, или в школе «перипатетос» — как у Аристотеля?
— Во всяком случае,— отвечал с замешательством Кратет,— я не
мог даже представить тебя бездомным бродягой, каким ты выгля-
дишь в этом драном хитоне, да еще и босиком...
— А с чего ты взял, что я бездомный? —задорно спросил его Дио-
ген и, раскинув руки вверх, вскричал: — Вот он, мой дом! Под такой
крышей всем места хватит! А как таинственно блестят эти мерцаю-
щие звезды ночью! Будто сплетничают обо всем, что подглядели на
нашей грешной земле! Под такой-то звездной крышей, как в толпе
веселых людей, скуки не бывает! — И, показав на траву вдоль дороги,
продолжал: —А где ты найдешь постель мягче этой луговой
травы? —Тут выглянул краешек солнца, бросившего в небо золоти-
стые лучи.—Где увидишь свет ярче солнца?! Где услышишь пенье
упоительней соловьиного? Где найдешь напиток сладостней ключе-
вой воды! —И Диоген показал на ключ, бьющий у дороги.—А кроме
этого прекраснейшего из домов для бегства от капризов непогоды,
имеется у этого «известного учителя добродетели» отдельный особ-
няк!—И, потянув Кратета за руку вниз к пещере, он показал ее
вход.—Вот он, этот особняк! А помимо прочего, владеет Диоген еще
и походной хижиной — пифосом, который ждет сейчас хозяина у
храма Афродиты! Но, владея этим всем, он довольствуется самым
малым из того, что нужно для его плоти, в то же время безудерж-
но, безмерно вбирая в свой разум все премудрости, которые спосо-
бен он проглотить! И потому-то не нужны ему ни покровительства,
ни власть, ни богатство! Не ясно ли отсюда, Кратет, что тот, кто,
поборов свое тщеславие и алчность плоти, последует примеру этой
жизни, будет счастлив так же, как жизнерадостен и счастлив я!..
И, улыбаясь, Кратет сказал:
— Я давно признал тебя, учитель, и готов последовать примеру
твоей жизни.
— Нет! Ты еще не готов!— возразил ему Диоген.
— Что же я должен сделать еще?
— Начать с того, с чего начал наш общий учитель Антисфен.
У тебя остались какие-нибудь деньги?
И Кратет, достав горсть золотых, высыпал их на ладонь:
— Вот все, что у меня осталось, учитель.
— Так выбрось же в море эти желтые плевки человечества!
И, не раздумывая, Кратет зашвырнул монеты, последний раз
блеснувшие золотом, подальше в море.
136
— А теперь снимай с себя свой роскошный хитон, бывший богач!
И Кратет, смущенно сняв хитон, обнажил небольшой, но замет-
ный горб.
— Сгодится на подстилку! — сказал Диоген, забрасывая хитон
Кратета в пещеру и доставая оттуда другой — сурового полотна и
уже ношенный кем-то.—А это— надень!
Кратет повиновался.
— А почему сандалии не снял? —грозно спросил Диоген, улы-
баясь.
И, сняв сандалии, Кратет затоптался на месте, отдергивая ноги
от острых камешков в прибрежном гравии.
— Разве так нужно плясать?! — шутливо возмутился Диоген.—
Смотри! —И он пустился в пляс, приседая и не чуя никаких неу-
добств затвердевшими подошвами ног.—Ничего, Кратет,—продол-
жал он, останавливаясь,— недельку-две потерпишь и приучишься не
только к острым камушкам, но и к острым камням!
— А с этим что делать? — Кратет показал эбеновую трость.— Ведь
это я вез тебе в подарок...
— Лучше бы ты привез олив! Но мы дадим поносить ее Стребу,—
решил Диоген, передавая мне черный посох.—Ведь ты, Стреб, все-
го-навсего антисфеновец, так что можешь пощеголять этой дорогой
штуковиной, пока ее не сперли нищие...
Мы с Кратетом рассмеялись.
— Зачем ты пришел к Диогену? — спросил учитель Кратета.
— Чтобы узнать, как сподобиться добродетели.
— Следуй за мной —и узнаешь!
И Диоген, увлекая нас, двинулся к агоре, так поучая Кратета:
— В жизни невозможно достичь никакого блага без упражнений.
Трудности телесные можно преодолеть, упражняя мускулы, а труд-
ности души — упражняя волю. Самые сильные наши враги — наслаж-
дения. Тягу к ним и учись преодолевать. Ведь стоит им завладеть
нашей душой —и с нами происходит то, что случилось со спутни-
ками Одиссея, угодившими в лапы Кирки*: ударом ее жезла они
были превращены в свиней. А от свинства наслаждений рождаются
ядовитые змеи пороков... от которых уже нет спасения. Презрение к
наслаждению — путь к счастью, Кратет! Путь тяжкий, но благодар-
ный! Ибо как те, кто привык жить в сплошных удовольствиях, испы-
тывают отвращение к неудовольствиям, так и ты, приучив себя пре-
зирать наслаждения, извлечешь радость из самого презрения к на-
слаждениям!.. Впрочем, долог путь к счастью через поучения и
короток через успешные труды и упражнения. Упражняйся, Кратет,
упражняйся!
И пока мы шли, Диоген продолжал поучать нового ученика, как
не так давно поучал меня.
Когда мы пришли на агору, Диоген, приблизившись к статуе
Ареса, протянул к ней руку и попросил милостыню.
137
— Зачем ты, учитель, просишь у камня? — удивился Кратет.
И Диоген сказал:
— Так я привыкаю к отказам!
Не видев никогда, чтобы Диоген просил у кого-то — еду ему при-
носили любившие его коринфяне, чаще других Ксениад,—я спросил:
— Учитель, я уже второе лето неотступно при тебе. И никогда не
видел, чтобы ты просил.
— Просто не было в этом необходимости,— сказал Диоген.—
Я прошу, но знаю у кого: кто готов последнее отдать. У Ксениада
можно просить, у Мидия — никогда!
Тут мы подошли к пифосу, и Диоген похлопал его по тулову:
— Вот моя походная дача, Кратет! Среди прочего в ней найдется
и чем перекусить!
И мы уселись на траве, под кипарисом, завтракать. Как всегда,
стол Диогена украшали финики, смоквы, бобы и оливки да пара
ячменных лепешек.
— Вон полюбуйтесь,— показал Диоген на пожилую чету, остано-
вившуюся поблизости, чтобы покормить свою собаку пирожным.—
В соседних государствах люди с голоду мрут, а коринфяне собакам
скармливают сладости.
— Они это делают из любви к своим первым друзьям,—заметил
Кратет.
— Ну да,—кивнул Диоген,—ведь друзья из числа людей теперь
не в моде.
Полакомив собаку, хозяева ее, счастливо улыбаясь, отправились
дальше, а на их месте, встретившись, остановились двое пожилых
горожан.
— До чего мы дожили, Кробил! — возмущался один приятель.—
В Коринфе не стало добротных ковров!
— А почему? — откликнулся Кробил.—Да потому, что царь Алек-
сандр опустошил и разграбил Персию!
— Ну да, потому-то и золото упало в цене! Ведь македонцы на-
воднили рынок награбленными золотыми украшениями! Теперь каж-
дая девка может позволить себе воткнуть в уши золотые сережки...
— Ну да,—поддакнул первый.—Весом хоть в целую мину!
— Нет справедливости в жизни, Кробил,—возмущался второй,
уходя.
— Что занимает толпу? —глядя им вслед, покачал головой Дио-
ген.—Лишь пища алчности и похоти!
— Азарт обогащения всех охватил, Диоген,— заметил Кратет.— И
не только в крупных городах, а и везде, до последнего земледельца.
— Народ как дети копирует тех, кто наверху,—вставил и я сло-
вечко, вспомнив, что роскошества Александра и его полководцев
заразили даже суровых воинов-македонцев.
— А почему бы в нашем государстве не ввести закон против ро-
скоши? — спросил Кратет.
139
— Запретный плод распалит лишь жажду к ней,— сказал Дио-
ген.— Нет, Кратет, если уж не действует неписаный закон разума,
писаные законы, как бы строги они ни были, не помогут. Вот тут и
начинается наша работа...
— Да, учитель.—И, залившись краской, словно девица, Кратет
сказал: — Я умею слагать стихи. И если вы не против, я прочитаю то,
что сейчас родилось в моей голове.
— Слушаем тебя! —кивнул Диоген.
И Кратет, улыбаясь, прочитал:
Некий есть город Сума посреди виноцветного моря.
Город прекрасный, прегрязный, цветущий, гроша не имущий.
Нет в тот город дороги тому, кто глуп или жаден,
Или блудлив, похотлив и охоч до людей продажных.
В нем обретаются тмин, да чеснок, да фиги, да хлебы,
Из-за которых народ на народ не восстанет войною:
Здесь не за прибыль и здесь не за славу мечи
обнажают1.
Лицо Кратета, со всех сторон обросшее черными курчавыми
волосами, не было красиво: нечеткой формы —словно лепили его и
недолепили. Когда же Кратет начал декламировать, черные глаза
его заблистали, и он стал красив.
Я зарукоплескал Кратету, а Диоген, улыбнувшись, сказал:
— Что ж, спев дифирамб моей котомке, ты отчасти ублажил и
меня, царя киников. Получай за это царскую награду! — И он вручил
Кратету хвост от морковки.
Посмеявшись, мы вернулись к трапезе.
Тут, направляясь к храму, прошли мимо нас трое: как видно,
супружеская пара в богатых хитонах и с ними девушка в голубом
гиматии, как две капли похожая на мать. И когда удивленный взгляд
юной гречанки задержался на Кратете, он сильно смутился и
покраснел, на что Диоген, заметивший это, сказал:
— Ты наделен даром богов: ведь краска смущения на лице —это
цвет добродетели.
Кратет опустил глаза, но сквозь ресницы косился на гречанку,
уже ступившую вместе с родителями на мраморные ступени святи-
лища.
— А как учитель воздержания оценивает женскую красоту? —
спросил он Диогена.
— Красота —лучшая из верительных грамот. Да жаль, как гово-
рил Сократ, царство ее недолговечно.
— Но, признавая красоту, ты признаешь и любовь?
— Признаю.?, как занятие бездельников,—огорошил Кратета
Диоген.
Исторически подлинные стихи Кратета.
140
— Но ведь говорят, ты, учитель, был женат? —нашел я возмож-
ным спросить.
— Я был обвенчан с женщиной, но не любовью, а добротой и ла-
ской. К тому же эта женщина имела мужество делить со мной все
тяготы бродячей жизни. Но она давно умерла.
— Я слышал, детей у тебя нет. Почему? — спросил его Кратет.
— Именно потому, что я слишком люблю их,— вздохнув, ответил
Диоген. И, убирая остатки завтрака в пифос, сказал: —Ну, а теперь,
милейшие, за работу!
И мы пошли, все трое, на базар, уже шумевший мнсголюдьем.
...И, усвоив учение Диогена, стал Кратет проповедовать его
самостоятельно, для чего ходил не по базару, а по домам горожан,
донимая их нравоучениями. И, будучи характером мягче и привет-
ливей Диогена, быстро пришелся по душе простолюдинам, которые
шутя и окрестили его Всех-дверей-открыватель. А некоторые бед-
няки так полюбили беседы с Кратетом, что вырезали на своих две-
рях надписи: «Открыто для Кратетова доброго духа».
«Видимо, им по нраву пришелся твой кроткий нрав»,— сказал ему
Диоген, и Кратет спросил: «Не следует ли из этого, что я должен
лаять позлее?» —«Зачем? —возразил Диоген.—Ведь злость не заме-
нит доказательств». Доказательством же служили Кратету нередко
его стихи. Так, желая высмеять расточительство коринфян, не
жалевших денег на удовольствия и развлечения, он декламировал:
Получит драхму врач,
но вдесятеро больше — повар;
Льстецу — червонцев пять,
но кукиш искреннему другу;
Философу — гроши, зато червонцы — девке!
И, внушая коринфянам мысль о тщете суеты и о вечности духа,
говорил, бродя по домам:
То, что узнал и продумал, что мудрые музы внушили,
Это богатство мое, все прочее—дым и ничтожность.
Когда его спрашивали, что ценит он больше всего, он отвечал:
Здравствуй, богиня моя, мужей добродетельных радость.
Скромность имя тебе, Мудрости славной дитя.
Благость твою почитает, кто справедливости предан.
На вопрос, каким он хочет быть сам, Кратет сочинил стихи:
Буду полезен друзьям, льстить только им не учите.
Деньги же грех собирать, копить скарабею богатство.
Быть не хочу муравьем — только себе и себе.
Хочется праведным стать и такое добыть мне богатство,
141
Чтобы к бобру приводе, белая лучше любой.
Этого б только достичь, богам и музам пречистым
Жертв дорогих пе свершу, делом святым отплачу.
Однажды его спросили, в каком царстве предпочел бы он жить, и
он ответил стихами:
Те, кто пе сломлен вконец жалким рабством у радостей жизни,
Чтут лишь царство одно — бессмертное царство свободы.
А защищая старость, он декламировал:
Бранил, я слышал, старость ты: «Большое зло!»
Какое ж зло? Замена ей одна лишь смерть.
Мы все стремимся к старости. Когда ж придет,
Печалимся. Природы мы не ценим дар.
Ведь никогда так не желанна жизнь, как в старости...
Однажды Диоген, простудившись, приболел и отлеживался у
Ксениада, и, заступив его место на базаре, Кратет вскричал:
— Если б можно было подняться на самое высокое место в городе
и закричать оттуда громким голосом: «Эй вы, люди! Куда вы стреми-
тесь? Зачем столько тратите сил, бесконечно наживая добро, а о
душе своей и своих детей, которым оставите нажитое, не заботи-
тесь?»
И, как актеру в театре, ему рукоплескали, но следовать примеру
воздержания не торопился никто.
И, приводя в пример время Перикла, он говорил, что это умерен-
ность, которую ввели в государственную жизнь, сделала возможным
для Афин несколько лет наслаждаться счастьем. Ибо умеренность,
вводя наслаждения в определенные границы, спасает семьи, спасает
и государства!
И, не помня все его наставления, записал я некоторые:
«Постоянно заботьтесь о душе, о теле — лишь по необходимо-
сти».
«Желателен ли труд или нет, трудись, чтобы не испытывать не-
удобств в жизни. Уклоняясь от труда, ты все равно не избежишь его.
Когда же ты стремишься к нему, он бежит от тебя».
«Не деревня сама по себе делает человека нравственным, а
город — безнравственным, а те, с кем он общается,—хорошие или
дурные люди. Поэтому, если хочешь вырастить детей хорошими, а
не дурными, посылай их не в деревню, а в философскую школу, куда
ходил и я и учился добру. Добродетель достигается упражнениями
и сама собой не проникает в душу, как порок».
Обращаясь*к молодым людям, он говорил:
— Привыкайте есть простой хлеб и пить воду, а к вину даже не
прикасайтесь. Такое питье, словно злое снадобье Кирки, стариков
превращает в животных, а мужчин —в базарных женщин.
142
— Избегайте не только наихудших пороков — несправедливости
и распутства,—но и наслаждений, из которых они рождаются.
— Разум, управляющий душой,—прекрасная вещь и высшее
благо для людей. Поэтому думай над тем, как его приобрести. Вза-
мен получишь счастье и опору в жизни. Ищи мудрых людей, если
для этого придется отправиться даже на край света.
— Философия важнее дыхания, ибо гораздо, важнее хорошо
жить, чему учит философия, чем просто жить, что зависит от дыха-
ния. Пусть наша философия нелегка, зато немногословна. Кинизм
нас учит, что к счастью нужно идти даже сквозь огонь.
И тем же летом присоединился к нам еще один ученик Метрокл,
друг Кратета. Случилось это так.
Жил он в Афинах, обучаясь философии у Феофраста, ученика
Аристотеля. Однако, будучи сыном состоятельных родителей и
человеком широкой души, не столько отдавался наукам, сколько
кутежам в обществе друзей и гетер.
Когда же Кратет убеждал его умерить пыл жизнелюба, он отде-
лывался шутками. К тому же вскоре они разлучились, ибо Кратет
уехал в родные Фивы, а оттуда —к Диогену в Коринф.
И вот как-то раз, идя по базару, увидел Кратет среди коринфян
Метрокла, белокурого, стройного, но болезненного от излишеств, в
дорогом хитоне с изображением на нем красной краской египетских
пирамид. Расхаживал он от прилавка к прилавку, прицениваясь к
товарам. Когда же Кратет окликнул Метрокла, тот сначала не узнал
его, так преобразили друга дырявый хитон, босые ноги и заросшая
борода. А узнав, радостно поприветствовал и сказал, что приехал в
Коринф погостить к родителям, которые весной перебрались сюда
на новое жительство. И, спрошенный в свою очередь, чем объяснить
его нищенский вид, Кратет предложил Метроклу сопутствовать ему
в его «кинической работе». Метрокл шутки ради согласился, а чтобы
не смущал он горожан роскошью своего одеяния, облачил его Кра-
тет в старый хитон, подаренный Диогеном.
И стали они ходить по дворам вдвоем. Увлекшись учением кини-
ков уже не на шутку, распорядился Метрокл имущество свое в Афи-
нах продать, а вырученные деньги пожертвовал на содержание при-
юта для престарелых. К своим родителям в Коринфе наведывался он
изредка, следуя всюду за Кратетом- Иу подражая образу жизни
друга, обходился теперь в еде овощами и кашей. Одевался он, как и
Кратет, в старый хитон, а в непогоду надевал сдвоенный гиматий.
Летом спали они с Кратетом в храмах, зимой—в банях.
А вскоре стало нас пятеро...
Однажды мы, все четверо, сидели возле пифоса и завтракали.
И Метрокл нам исповедовался:
— Когда я обучался у Феофраста, живя в Афинах, то получал из
поместья, от своих родителей, и деньгами, и посылками. И все тут
же проживал, так что иногда не знал, на что купить хлеб. Ведь мне
143
необходимо было носить обувь самую модную, не на гвоздях, а
шитую, одежду — из самой тонкой и мягкой шерсти. Принимая мно-
жество гостей, я не знал, чем бы им угодить, угощая их тонким хиос-
ским вином и изысканнейшими яствами. Дом поэтому я приобрел
вместительный, чтобы просторно было моим гостям, и украсил его
всевозможными безделушками и роскошными предметами, а для
прислуживания содержал целую свиту рабов. И все это затем, чтобы
обо мне сказали: «Он живет жизнью, достойной свободного чело-
века!» Теперь же оказалось, что мне ничего не нужно, ни дома, ни
роскоши! Самое же удивительное, что я приучился обходиться без
слуг!
И Диоген заметил на это:
— Если они без нас свободно обходятся, то почему мы без них не
можем обойтись?..
— Ты прав, Диоген. К тому же меня теперь не донимают ни про-
студа, ни насморк, ни боли в желудке. Я чувствую себя здоровым,
как молодой бычок. И за это все я хотел бы поблагодарить тебя, учи-
тель, и тебя, Кратет...
— Вон опять твоя красавица идет,— перебил его Диоген, показы-
вая Кратету глазами на девушку в голубом пеплосе.
Она опять прошла в сопровождении важно выступающих роди-
телей, направляясь к храму, но на нас на этот раз не посмотрела.
Метрокл почему-то отвернулся от них. А когда они прошли, Кратет
вздохнул:
— Мне очень приглянулась эта девушка, Метрокл. Каждый месяц
с начала лета приходит она к святилищу Афродиты, сама прекрас-
ная, как Афродита, но я даже имени ее не знаю, ведь родители, как
аргусы*, глаз с нее не спускают. И к кому ни обращусь, почему-то
никто их не знает... Что ты смеешься? — удивился Кратет, ибо Мет-
рокла распирало от смеха.
— Могу сказать, дорогой,— ответил он сквозь смех,— что эти
люди — недавние жители Коринфа, поэтому их мало кто знает, разве
только богачи, к которым они и сами относятся. Девушку же звать
Гиппархия, отца — Филомедон, а мать — Коринна...
И когда мы удивленно на него взглянули, добавил, смеясь:
— Чему же удивляться? Что я знаю своих родителей и свою
сестру? Впрочем, Кратет, можешь не краснеть,— потрепал он друга
по коленке.—Я вас познакомлю.
— С радостью, Метрокл!
— Смотри, чтобы она не привязала тебя к своему подолу,— погро-
зил полушутливо Диоген.
— Видят боги, это и будет моим испытанием,— с улыбкой ответил
Кратет.
151SJSJ
Глава двенадцатая
КРАТЕТ И ГИППАРХИЯ
IBIBISIIBJbIsI
iraBiaiiKiDf^l
днажды Метрокл сказал:
— Мой отец, Филомедон, приглашает
вас всех на обед. Там, Кратет, ты увидишься
с Гиппархией.
И мы отправились по центральной улице,
белевшей мрамором богатых домов, украшенных колоннами.
— Мой отец — человек не очень-то приятный,— говорил Метрокл,
идя между мной и Диогеном, приноравливаясь к шагу старого учи-
теля.— Чрезмерное богатство сделало его самоуверенным и грубым —
особенно по отношению к беднякам. Однако он бесхитростен, ува-
жает софистов, сам любит философствовать. И нас для этого позвал.
— Не сердится ли он на тебя за твое отлучение от семьи и
богатства? — спросил Диоген.
— Нет, ибо уверен, что мой кинический образ жизни —блажь и
скоро пройдет,— смеясь ответил Метрокл, опережая нас, чтобы
открыть калитку во двор одного из новых домов с золочеными пиля-
страми.
Тут подбежал к нам знакомый прохожий и, обращаясь к Диогену,
спросил осуждающе:
— Диоген, неужто ты войдешь в этот богатый дом?
— И даже с удовольствием,— ответил тот.
— И тебе не совестно общаться с богатеями?
И Диоген сказал:
— А разве врачеватели ходят только к беднякам? Я ведь тоже
врачеватель, только — добродетели...
И мы вошли в огромный двор, полный цветов и фруктовых дере-
вьев. Посредине возвышались солнечные часы.
6 н. Фомичев
145
— Хорошая штука,— похвалил Диоген, проходя мимо,— чтобы не
опоздать на обед!
Мы рассмеялись, и тут вышел навстречу сам хозяин, Филомедон,
плотный человек в праздничном хитоне, и, едва ответив на общий
наш поклон, сделал жест в сторону большого персидского ковра под
вьющейся зеленью навеса:
— Садитесь же, гости!
И, устремившись вперед, Диоген принялся топтать босыми
ногами ковер, оставляя на нем пыльные следы.
— Ты что делаешь, негодный старик?!— вскричал Филоме-
дон.
— Попираю твою суетность, хозяин,— спокойно ответил учитель,
продолжая топтать.
Метрокл, Кратет и я смеялись, глядя на бешенство Филомедона.
— Ты наглец, а не мудрец! — накинулся он на Диогена.
И, сойдя с ковра, Диоген сказал:
— Ты же пригласил не кого-нибудь, а учителя добродетели, не
так ли? Вот я и преподал тебе первый урок. Разве ты не можешь
обойтись вместо всей этой роскоши обыкновенной скромной цинов-
кой?
Филомедон, красный от гнева, хлопнул в ладоши, говоря вбежав-
шему слуге:
— Замени ковер циновкой да подавай скорее обед!
И, скатав ковер вместе с бархатными подушками, темнокожий
слуга унес все это в дом.
— Много чего я наслышан о тебе, Диоген,— продолжал хозяин,
все еще хмурясь.—Говорят, что недавно ты выбросил свою кружку
чтобы пить из горсти. Верно ли это?
— Я знавал афинского богача Клеона,— сказал Диоген, поглажи-
вая бороду.—Так он всю жизнь пил из золотого кубка, но умнее от
этого не стал. И счастливее — тоже: его снедает страх потерять свои
сокровища.
— Но, надеюсь, сына моего Метрокла ты не заставишь пить из
пригоршни?
— Заставлять — значит посягать на свободу, выше которой нет в
мире ничего.
— Признайся, Диоген, ведь ты из гордости ведешь свой образ
жизни, чтобы отличаться от других?
— Даже если бы это было так, Филомедон, то, мне думается,
полезнее из гордости жить так, как я живу, чем подражать таким,
как ты, в своей жизни.
— А, так ты говоришь вещи, противные логике,—усмехнулся
Филомедон.—Но твои чудачества порицают!
— Пусть бы они порицали свои: ведь Коринф переполнен самым
вредным чудачеством и дурачеством, а мои — безвредны...
Тут вбежал слуга, развернувший на полу циновку, еще более ро-
146
скошную, чем ковер. Следом явилась целая вереница прислужников
с блюдами и амфорами с вином и, расставив все на циновке, удали-
лась. За ними вошли кифаред и флейтист и, усевшись в стороне,
стали исполнять мелодию пеана*.
— Приглашаю васt — подобревшим голосом сказал Филомедон,
усаживаясь на подушку во главе стола.
И когда мы сели на свои — Метрокл с Кратетом напротив нас с
Диогеном,—учитель сказал:
— Это хорошо, хозяин, что ты выставил в достатке овощей и
фруктов. Но я не вижу здесь воды...
Филомедон хлопнул в ладоши, приказав вбежавшему слуге:
— Воды!
— Кому какого вина? — спросил Филомедон, наполняя свой кубок
из амфоры.—Угощайтесь.
— Ты же знаешь, отец,—вмешался Метрокл,—что ничего, кроме
воды, мы не пьем.
Тут подали кувшин с водой, и Диоген наполнил наши кубки.
— Тот, кто не пьет вина, не знает о его пользе,—с усмешкой заме-
тил Филомедон.
— А тот, кто пьет, не знает о его вреде,— сказал в ответ учитель.
И, осушив свой кубок, а затем принявшись за ляжку жареного
барана, Филомедон сказал:
— В меру выпитое вино — высшее из наслаждений.
— Телесных, может быть, но не душевных,—возразил Диоген,
принимаясь за оливки и запивая их водой.
— Телесные наслаждения во сто крат сильнее душевных,—с важ-
ностью заметил Филомедон, вгрызаясь в барана.— Недаром же телес-
ные наказания избрали главными для преступников!
— Ну а звон монет —это телесное или душевное наслажде-
ние?
— Конечно же, душевное!
— Но тогда выходит, что наслаждение вином и яствами для тебя
выше наслаждения звоном монет в твоем сундуке?
— Э, нет! —И Филомедон погрозил Диогену толстым пальцем.
— Почему же? —спросил учитель.
— Да потому, что звон монет, если они к тому же множатся,
напоминает мне, что я богат!
И, радостно засмеявшись, Филомедон наполнил свой кубок
вином из другой амфоры.
— Вот видишь! — сказал ему Диоген.— Одна только мысль о своем
богатстве делает тебя счастливым. Но ведь это и есть душевное на-
слаждение-правда, самого низменного пошиба... Так и для меня,
для Кратета, Стреба, для сына твоего Метрокла: сознание того, что
мы властвуем телесными наслаждениями, а не они нами,—высшее
наслаждение!
— Спорить с тобой трудно, Диоген. Но ты об одном подумай:
147
если все начнут ограничивать себя, к чему ты призываешь, что же
будет с тем, что изобрел ум человека? Кто всем этим будет пользо-
ваться?
И Диоген сказал:
— Если ты, Филомедон, что-нибудь присваиваешь себе, пользуясь
этим, то это еще не значит, что оно сотворено для тебя... Если
хочешь, я расскажу об этом притчу.
— Просим, учитель! — сказали мы трое, и хозяин важно кивнул:
— Послушаем.
— Один владелец несметных богатств,— неторопливо начал Дио-
ген,—созвал на пир гостей со всех земель, всех народов и языков,
всякого звания, пола и возраста. Будучи щедрым, он выставил перед
гостями обильные угощения и каждого оделил тем, что ему всего
полезнее. Приглашенные наслаждались и благодарили хозяина. Но
вот нашелся среди них один, кому показалось мало того, что назна-
чалось ему, и он стал захватывать то, что назначалось для его сосе-
дей, даже не подумав, что отнимает в том числе у слабых и хворых и
даже малых детей. И стал он отнятое хапать и пихать себе в рот до
тех пор, пока желудок не извергнул все это обратно!.. Так вот, щед-
рый владелец богатств — это природа, гости на ее пиру — все люди и
народы мира, а алчный — это богатеи, которые отнимают у всех, кто
слабее их!
И Филомедон, успевший тем временем осушить уже не один
кубок вина, пьянея, весело сказал:
— Притча твоя хороша, Диоген, а для меня еще и полезна:
смысл ее вот в чем вижу: хапай —да в меру! Чтобы не вы-
рвало!
И, нахохотавшись, сделал хозяин широкий жест:
— Однако, гости, здесь всего полно, а жуете вы только оливки!
— А это мы даем тебе второй урок — воздержания,—сказал Дио-
ген.
— Я боюсь, как бы от этакого воздержания сын мой ноги не про-
тянул. Ешь, Метрокл! Наедайся! Кому говорят?!
— Я ем, отец.—Как и мы с Кратетом, он следовал примеру Дио-
гена и ел лишь овощи, запивая их водой.
— И ты — тощий, как скелет,— перевел хозяин взгляд на Кратета.
— Голова его от этого не страдает,—заметил Диоген.
— Я слышал, ты неплохой декламатор,— снова посмотрел на Кра-
тета Филомедон.— Если ты не откажешься декламировать, я позову
дочь. Жаль, жена нездорова, она тоже любит стихи.—И, шепнув
согнувшемуся перед ним слуге распоряжение, сказал: —Так присту-
пай же, Всех-дверей-открыватель! Ха-ха!
Кратет медлил, видно дожидаясь Гиппархии. Когда она вошла —
на этот раз в бледно-розовом пеплосе — и, поклонившись, села возле
отца, Кратет, налив себе кубок воды, поднял его и, смущенно погля-
дев на Гипп^рхгю, смущенную не меньше, стал читать:
148
За скромным пиром чаша невеликая
Ходила вкруговую без излишества,
И был разумный разговор закускою...1
И, вызвав улыбку на устах Гиппархии —у ней была дынеподобная
прическа, дважды перехваченная сверху лентой,— Кратет мягко ска-
зал:
— Из Аристотеля... Не все знают, что он и поэт:
Добродетель,
Многотруднейшая для смертного рода,
Краснейшая добыча жизни людской,
За девственную твою красоту
И умереть,
И труды принять, мощные и неутомимые,—
Завиднейший жребий в Элладе...
— Это не то! —прервал его Филомедон.—Ты чего-нибудь такого-
этакого! —И он щелкнул пальцами.
— Тогда Анакреонт подойдет,—сказал Кратет и, незаметно для
отца поглядывая на Гиппархию, стал декламировать:
Кобылица молодая, бег стремя неукротимый,
На меня зачем косишься? Или мнишь: я —не ездок?
Подожди, пора наступит, удила я вмиг накину,
И, узде моей послушна, ты мне мету обогнешь.
А пока в лугах, на воле ты резвишься и играешь:
Знать, еще ты не напала на лихого ездока!..
— Вот это другое дело! — одобрил Филомедон.
И Гиппархия сказала нежно:
— Если ты позволишь, отец, я отвечу стихами Сапфо...
— Позволяю,—благодушно сказал Филомедон.
И Гиппархия, выразительно поглядывая на Кратета, продеклами-
ровала:
Прости мне, маменька любезная, вину,
Охоты вовсе нет к веретену,
Оно из рук моих валится.
Под игом я любви, и гнет ее на мне;
Об ней лишь думаю —и вся к ней мысль стремится.
Куда ни обращусь, во всякой стороне
Любезного я зрю —
Невольно страстию любовною горю...
Мы зарукоплескали, а Филомедон, обернувшись к дочери, ска-
зал:
Стихи древнегреческого поэта-сатирика Ликофана.
149
Но-но! Рано еще тебе читать о любовном горении...
И Гиппархия, покраснев, опустила глаза.
— Ну, как моя дочь, Диоген?
— Самое прекрасное в ней —это цвет добродетели.
— Что ты имеешь в виду? —не понял хозяин.
— Румянец стыдливости,—пояснил учитель.
И чтобы скрыть смущение, спросила Гиппархия:
— А каким же ты видишь будущее, Диоген?
— Таким, что сделает всех равно свободными, как овцы в добром
стаде и с добромудрым вожаком.
— И богатство ты, разумеется, изгонишь из будущих времен? —
насмешливо спросил Филомедон.
И Диоген сказал:
— Богатство живо неравенством. Станут люди равны — богатство
умрет...
— Нет, не умрет богатство! — распаленно вскричал Филомедон.—
Ибо оно —высшее благо! И прекрасно это благо не само по себе, а
плодами своими —наслаждениями!.. Ты выше ставишь наслаждения
душевные? — спросил он Диогена.—Так взгляни вон туда,—он пока-
зал в глубину сада,—и ты увидишь сад, роскоши которого могут
позавидовать архонты! Войди под эту ароматную сень —и сердце
твое затрепещет восторгом! Войди в мой дом —и взор твой насла-
дится картинами и статуями лучших мастеров, сверкающими кра-
сками золотой и серебряной утвари, магическим светом драгоцен-
ных камней! Это все, Диоген, принесло мне богатство! А ты, чудак
ты этакий, осудил его на смерть!
И, глядя чаще на Гиппархию, чем на ее отца, учитель сказал:
— Но за этим всем, что ты так красиво нарисовал, Филомедон,
разве мы не видим тысяч обездоленных? Им нечем прикрыть свою
наготу, потому что вы сами и даже ваши прихлебатели-рабы бли-
стаете роскошью нарядов! Им нечем насытиться, потому что вы
проедаете на пирах годовой доход тысяч бедняков! Вы просве-
щаете себя искусством муз, а эти тысячи блуждают в тьме дремуче-
го невежества!.. Э, да что тебе говорить: для таких, как ты, мои
слова — горох об стенку! Ведь жалкий твой ум создан только для
наживы!
И сильно опьяневший Филомедон, вскочив, бросился на Диоге-
на, пытаясь схватить его за бороду. Мы с Кратетом и Метрок-
лом кинулись между ними. И тут Филомедон, размахнувшись,
ударил Кратета в лицо. Гиппархия вскрикнула и закрыла лицо
руками.
— Отец! — гневно закричал Метрокл и швырнул отца на
подушки.
— Вот! — поднявшись, сказал пьяному Филомедону Диоген.—Вот
чем кончается одно из прекраснейших твоих наслаждений! Пораз-
мысли над этим на свежую голову, любезнейший!
150
И мы,. все четверо,, покинули дом.
Наутро, когда мы с Метроклом, встретившись на дороге,
подошли к учителю, ждавшему нас возле пифоса, на базаре появился
Кратет. Его сопровождал хохот торговцев и покупателей.
Подойдя ближе, мы поняли причину веселья толпы: на белой
повязке, прикрывавшей Кратету подбитый глаз, было углем начер-
тано: «Филомедон —будущему зятю». Так с этой повязкой и бродил
он весь день по городу, вызывая смех людей и гнев ославленного
Филомедона, которому донесли о проделке Всех-дверей-открыва-
теля.
А неделю спустя, когда мы четверо сидели возле пифоса Диогена
и завтракали за его «холщовым столом», Кратет уже без повязки на
лбу грустно нам продекламировал:
Дух мой сомненьем объят: Любовь, какого ты рода?..
Тут Кратет вздохнул и задумался. А Диоген сказал:
— Я вижу, Кратет, что ты встречался в городе не только с
теми, кто нуждается в твоих поучениях, но и с той, в ком ты нуж-
даешься...
— Украдкой, Диоген, все время украдкой... Это-то меня и угне-
тает.
— В твоих словах, учитель, прозвучало сочувствие Кратету,—
решился я спросить.—Но ты, кажется, не признаешь любви?
— Прекрасно то, что идет от души,—сказал Диоген.—А чувство
Кратета и Гиппархии идет от души.
— Пожалуй, я тебя порадую,—сказал Метрокл, с улыбкой глядя
на Кратета.—Не хотел тебе говорить, да ладно уж... Сейчас Гиппар-
хия придет сюда открыто...
— Ей разрешили? — обрадовался Кратет.
— Она себе разрешила сама. А причина ее нерешительности
была мать. Но Гиппархии удалось ее умолить... А вон и она сама! —
И Метрокл, смеясь, обратил свой взор в сторону базара.
Я посмотрел вслед за ним — и не узнал Гиппархию. Одетая в про-
стой холщовый хитон, босая, с нищенской котомкой на плече, она
шла к нам, не обращая внимания на толпу зевак, ее преследующую.
И, сорвавшись с места, Кратет поспешил навстречу любимой. Тут
они обнялись на виду у всех и, повернув к кипарисовой роще, укры-
лись в ее глубине.
Тогда-то и увидел я впервые удивление учителя, никогда ничему
не удивлявшегося.
— Как,—спросил он Метрокла,—эта прекрасная девушка, твоя
сестра, решилась разделить с нами нищенскую участь?
— Да, учитель. Она выбрала этот путь. И поскольку она, как и все
женщины, упряма, она уже никуда не свернет.
— Да поможет ей всесильный Геракл! — весело сказал Диоген,
поднимаясь.—Это первая женщина в нашем мирном войске!
151
И, спрятав остатки трапезы в пифос, мы двинулись на базар. Но
работать нам не дал богач Филомедон.
С растрепанными волосами прибежав на агору, он бросился к
Диогену со словами:
— Диоген, помоги!.. Но прежде извини меня за мою несдержан-
ность, которую я проявил, когда ты был в гостях у меня. Это буйство
Диониса ударило мне в голову, и я обидел тебя...
— Ну да, а Кратета прибил...
— Его надо было убить! — перебил Филомедон, чуть не плача.—
Он выкрал мою дочь!.. А этот негодяй помогал ему! —Тут он дал
сыну тычка.
И Метрокл, посмеиваясь, отошел в сторону.
— Скажи, Диоген, куда они сбежали? Верни мне дочь!
— Метрокл,— сказал Диоген,— сходи, крикни их. (II тот ушел.)
Как видишь,— обратился он к Филомедону,— никуда они не сбежали
и сейчас будут здесь. Только я не советовал бы тебе разрушать их
союз. Ведь они любят друг друга.
— О какой любви ты говоришь?! — вскричал Филомедон, вытара-
щив глаза.—Моя дочь —и нищий! О боги!!
— Кратет богат душой! —гордо сказал Диоген.
— А я его озолочу всего —пусть лишь отступится от Гиппархии!
— Ты же знаешь: он не примет и драхмы.
— Так что же мне делать, Диоген? — плачущим голосом взмо-
лился Филомедон.
Тогда учитель спросил:
— Филомедон, не ты ли недавно называл себя счастливейшим
человеком?
— Да, Диоген. Но сегодня счастье от меня отвернулось.
— А как ты считаешь, если бы такое же несчастье, как ты назы-
ваешь бегство Гиппархии, коснулось меня, оно бы повлияло на мое
присутствие духа?
— Признаю,—махнул рукой Филомедон,—такое несчастье для
тебя невозможно.
— Вот и выходит, Филомедон, что твои представления о счастье
делают тебя счастливым иногда, а мои меня —всегда! Не так ли?
— Ой, Диоген, не время сейчас для философских препира-
тельств! Верни мне мое счастье...
— Постараюсь помочь тебе, Филомедон...
Тут зеваки, незаметно окружившие нас, загалдели:
— Вот они!.. Идут обнявшись! Вон!
И, оглянувшись, увидели мы подходивших к базару Метрокла,
весело жующего соломинку, и Кратета с Гиппархией. Он положил
ей руку на плечо и так шел, втолковывая что-то, Гиппархия же была
грустна.
И когда толпа зевак, расступившись, пропустила всех троих в
образовавшийся круг, Диоген сурово сказал:
152
— Кратет, человек не должен строить счастье на несчастьях дру-
гих.— И, показав на убитого горем Филомедона, спросил: — Ты понял
меня?
И Кратет мягко возразил:
— Поверь, учитель, что именно это я и втолковываю Гиппархии,
уговаривая ее вернуться домой.
И, глядя на Филомедона, Гиппархия сказала:
— Я люблю его, отец! — и взяла любимого за руку.
— О боги! — горестно вскричал Филомедон.
И Кратет, обернувшись к любимой, голосом самым проникновен-
ным сказал:
— Гиппархия! Но ведь моя жена обречет себя и на мой образ
жизни!
Гиппархия, не глядя на отца, еще раз сказала:
— На это я и обрекла себя!
И, жестом успокаивая вздрогнувшего при этих словах Филоме-
дона, Кратет возразил Гиппархии:
— А что это значит —мой образ жизни? Это значит ночевать где
придется, есть что придется, ходить в чем придется — тебе, нежней-
шей из коринфянок!
И средь притихшей толпы прозвучали те же слова:
— Отец, я люблю его!
И снова вздрогнул Филомедон, мотая головой. Тогда-то Кратет и
сказал, обращаясь к Гиппархии:
— Я скрыл от тебя важную тайну! Ведь я урод!—И с этими сло-
вами, сбросив с себя хитон, он повернулся горбом к Гиппархии.
И тут такая воцарилась тишина, что слышно было жужжание
мухи, пролетевшей мимо. И, коснувшись руками нагой спины, Гип-
пархия поцеловала Кратета в горб. Он резко обернулся под аханье
толпы, но Гиппархия ему сказала:
— Разлучить нас сможет только смерть! —И, посмотрев на отца,
проговорила: — Отец, ты слышишь?
— О мойры* злобные! — рванув на себе волосы, вскричал Филоме-
дон.—За что вы мстите мне?!
И, оставив его на утешение толпы, мы ушли.
И, сделавшись женою Кратета, делила с ним Гиппархия все
тяготы кинической жизни: бродила с ним по дворам, вступая в
беседы, спала, приткнувшись в угол портика храмов или в пещере
Диогена. И ела ту же скудную еду, что и муж. Вспоможения же от
родителей не принимала. А в ответ на попытки Филомедона через
суд вернуть дочь домой пригрозила, что наложит па себя руки, если
ее разлучат с Кратетом, после чего Филомедон отступился от нее.
И, удивленные женщиной, ведущей столь «низменный» образ
жизни, кое-кто из коринфян пытался над ней потешаться, но Гиппар-
хия умела постоять за себя. Как-то раз на пиру, куда ее в отсутствие
Кратета -пригласили молодые богатые бездельники, подвыпив-
154
ший софист Феодор Безбожник обозвал ее неприличным словом.
И тогда Гиппархия решила наказать хулителя, применив софизм.
«Ведь все, что делает Феодор, он наверняка считает верным. И если
то же самое сделает Гиппархия, то и это будет верным. Феодор, уда-
рив самого себя, поступит верно. Значит, и Гиппархия поступит
верно, ударив Феодора!» — и с этими словами влепила софисту
пощечину, снискав тем самым уважение пирующих.
С тех-то пор и завоевала она право говорить о себе:
— Природа создала женщин не менее доблестными, чем муж-
чины, что доказали амазонки, совершившие столько подвигов, до-
стойных мужчин. Ну а я доказываю, что киник-женщина ничем не
хуже киника-мужчины!
igiojajisioiajisisrajisiaraiisisrajisisja
Глава тринадцатая
СОСТЯЗАНИЯ В ЧЕСТЬ ПОСЕЙДОНА
IBIoISHBIhISI
ISlDfSJICjlDjSj
удучи неутомимым ходоком, Диоген под
старость — а ему уже перевалило за 90 лет —
ходить по городам не решался. Когда же
глашатаи объявили об Истмийских играх,
проводимых каждые два или четыре года в
честь бога морей Посейдона, и народ потянулся туда, учитель тоже
засобирался в путь. А Истм, как известно, находится поблизости от
Коринфа, в сосновой роще.
— Праздник — это повод для обжорства,— сказал Диоген, вешая
через плечо котомку.
— Зачем же нам идти туда, где будут обжираться? — спросил его
Кратет, беря в руки суковатую палку вместо эбенового посоха, кото-
рый, как и предвидел Диоген, стащили нищие.— Поглядеть на состя-
зания?
— Нет, чтобы участвовать в них.
И Метрокл, еще не привыкнув к иносказаниям учителя, улыбнув-
шись, спросил:
— Это с какими противниками ты собрался мериться силами,
Диоген?
— С теми, которые мешают людям быть счастливыми,—ответил
мудрец.— С невежеством и пороками.
И мы тронулись в путь. И в то время как Метрокл и Кратет,
сопутствуемый Гиппархией, помогали учителю подталкивать по
дороге неповоротливый пифос, меня, Стреба, отправили вперед,
дабы мог я присмотреть местечко неподалеку от храма Посейдона.
А это было не просто по случаю многолюдья. Однако, зная, как без
излишних хлопот справиться с этой задачей, прибегнул я к помощи
156
местных мальчишек, скоро отыскав что нужно — небольшую уютную
пещеру в обрывистом берегу залива. И, натаскав туда сена, завалил я
вход сухим сосновым лапником и отправился к храму поглядеть на
люд, стекавшийся сюда со всех городов Греции и даже из Италии.
И, поднявшись на дорогу, прошел я к агоре напротив беломра-
морного храма Посейдона и, втесавшись в толпу, принялся глазеть
на приезжих. Там видел я кучку софистов, вступающих в состязания
на заданные темы; там — поэтов, распевающих стихи; там — фокусни-
ков в ярких одеяниях, глотающих огонь и показывающих разные
чудеса; там — витийствующих риторов, поднявшихся на возвыше-
ние, чтобы толковать законы так и сяк; там — гадателей и прорицате-
лей, за мзду предсказывающих судьбы; а между ними сновали тор-
говцы с лотками, подвязанными к шее, предлагая сладости, фрукты,
цветы, заморские украшения. Меня же занимали разговоры при-
езжих, и, увидев кучку богато одетых граждан возле цирюльни,
остановился я послушать.
Пожилой высокий грек говорил, кивая на кучку бедно одетых
горожан, распивающих из амфоры вино:
— Вон они: целыми днями бражничают да лясы точат. Так же и у
нас в Афинах. А случись какое гражданское дело — никого в Собра-
ние не дозовешься!
— Да,— подхватил его сосед ростом пониже,— а ведь были вре-
мена: Собрания гудели многолюдьем, а политические страсти дово-
дили людей до драки.
А третий, прямой и тощий, как палка, сказал:
— Клянусь богами, это македонцы во всем виноваты!
Четвертый же, со шрамом на щеке, возразил ему:
— Перестань! Прежде македонцев Элладу поразили наши
распри! А начались они у нас, когда не стало Перикла.
— А я так думаю,— сказал пожилой афинянин,— охоту к государ-
ственным делам отбили власть имущие. Все ведь видят, что они
лишь прикрываются прекрасными речами —о любви к богам, к
Элладе, а сами карманы себе набивают!
— Народовластие, называется,— поддержал его сосед,— а поряд-
ки хуже, чем при олигархии. Купцы, менялы, перекупщики преуспе-
вают, а корень нашей жизни, земледельцы, разоряются.
— Больше всего меня тревожат наши дети,— сказал человек со
шрамом на щеке.— Сыновья совсем от рук отбились, негодники. Из
богов чтут лишь Афродиту, пьянчужку Диониса и парнасских
сестриц1. И мои лоботрясы туда же: расфуфырятся не хуже вон тех
гетер.—Тут он кивнул на двух «подруг», смеющихся в кругу каких-
то юнцов.—Дома их и не вижу.
— Это верно,— поддакнул тощий афинянин,— издали, бывает, и не
разберешь, девка это или парень.
1 Здесь: музы развлечений.
157
Тут в толпе произошло движение, взоры устремились к дороге, и,
поглядев туда же, я увидел катящийся пифос, а за ним —идущих
Диогена, Метрокла и Кратета с Гиппархией.
— Ты гляди! — изумился какой-то приезжий.—Нищие, что ли?
И девка с ними!
— А пифос-то им зачем? —спросил другой.
— Да это же Диоген с учениками!— вразумил их коринфянин.
— Так это самые собаки? — спросил приезжий.
— Так их зовут невежды вроде тебя,—срезал его коринфянин.—
На самом же деле это учителя добродетели.
— Говорят, что этот Диоген приобщался мудрости у самого
Антисфена? — раздался голос из толпы.
— Да,—насмешливо ответили ему,—только учение мудреца не
пошло ему впрок: ведь пифос, который катят эти нищие, служит ему
жилищем, и Диоген всерьез уверяет, что свободному человеку
больше ничего и не надо!
— Совсем спятил старик! — откликнулся кто-то, и толпа разрази-
лась смехом.
Я поспешил навстречу учителю. Метрокл и Кратет, скатив пи-
фос с дороги, пристроили его под развесистой сосной, растущей
с краю. И, глядя на кишевшую народом агору перед храмом, раз-
вязали мы котомки и сели перекусить за «холщовым столом* Дио-
гена.
— Нашел ли ты ночное пристанище для нас? — спросил меня Кра-
тет.
И я сказал:
— В двух стадиях отсюда присмотрел пещеру, как Диогенова в
Крании. Я натаскал туда сена.
— Спасибо тебе, Стреб,—ласково сказала Гиппархия.
Тут подошел к нам какой-то человек с рыжей бородой и, покло-
нившись, высыпал нам из корзины кучу белого винограда.
— Спасибо, добрый человек,—поблагодарил его Диоген.—Не
желаешь ли с нами подкрепиться?
— Я уже завтракал,— сказал рыжебородый добрым голосом.— Но
не помешаю ли я тебе, если спрошу совета?
— Конечно, нет. Мой рот даже во время трапезы бывает редко
занят. Слушаю тебя.
— Скажи, Диоген, как родители и дети должны относиться друг
к другу?
— Они не должны дожидаться, когда один попросит другого, а
заранее помогать друг другу. Если же отец, который уже раньше
был благодетелем сына, вырастив его, не получает благодарности
сына, он справедливо впадает в гнев. Поведение такого сына нагло,
и он недостоин о чем-нибудь попросить отца.
— Благодарствую, Диоген. Теперь я знаю, как мне поступить с
сыном-наглецом.—И рыжебородый ушел.
158
Тут подошел к нам какой-то юноша и, поприветствовав нас,
выложил пшеничную лепешку.
— Будь счастлив, сынок! — сказал Диоген, посмотрев на смущен-
ного юношу—Судя по твоему виду, ты собрался о чем-то спросить
меня?
— Да, Диоген,— сказал, краснея, юноша.— Я то и дело слышу, как
нас, молодежь, упрекают в несамостоятельности. Так как же стать
самостоятельным, вот в чем вопрос?
И Диоген сказал:
— Если ты научишься упрекать себя в том, в чем порицаешь дру-
гих, исправляя эти недостатки, ты станешь самостоятельным.
И, поблагодарив Диогена кивком, юноша ушел с просветленным
лицом.
Следом приблизился к нам какой-то человек в хитоне тонкого
сукна и в новых сандалиях.
— Рад тебя видеть, Диоген! — сказал он.—Я так и знал, что
встречу тебя здесь. Сам-то я торговец из Афин и видывал там тебя
не раз, пока ты не перебрался в Коринф. Да вряд ли ты помнишь
меня.
— Всех упомнить невозможно, милейший.
— Но не помешаю ли я твоей трапезе, если кое-что расскажу
тебе?
— Уши мои всегда свободны для дельных новостей.
И торговец, расхаживая перед нами взад-вперед, стал оживленно
говорить, размахивая руками:
— Ты не представляешь, Диоген, как я счастлив, что живу в Афи-
нах! У меня ведь собственный дом, и в нем имеется все, что душе
угодно: хоть выпить, хоть закусить! И есть во что одеться и обуться
мне самому и моим домочадцам, а случись какой-нибудь праздник,
мои дочери имеют возможности украсить себя драгоценностями не
хуже тех, что покупают своим дочерям архонты!
Тут Диоген усмехнулся, поглядев на нас, но, подняв палец, сде-
лал знак не прерывать пустослова.
— Слава богам, Диоген, мне прекрасно живется! — продолжал
афинянин.—Хотя если по совести сказать, то далеко не все живут,
как я умею жить. Дела у многих стали хуже прежнего. Ты, наверно,
слышал, пшеница-то на рынке вздорожала и мясо тоже. А с надель-
ной земли подняли налог еще на одну десятину —по случаю укре-
пления войска Александра Македонского, так нам объясняют... Да!
Чуть не забыл сказать! Ведь во время религиозного обряда я был
факелоносцем — это большая честь! Жрец Деметрий мне сказал, что
теперь я получил возможность продолжать счастливую жизнь и
после смерти... А все же я тебе доложу, моя жена —прекраснейшая
мастерица стряпать! Особенно удается ей печеный паштет из бара-
нины! Корочка так пропитывается жиром, что в рот возьмешь —и
тает, тает... М-м-м! Да, ведь на днях я был в гостях у главного
159
архонта Гегесия! Знаешь, сколько блюд он выставил на стол? Две
дюжины! И бочку лесбосского вина! Я тебя не утомил, Диоген?
— Нет,—сказал учитель.—Я такую дребедень не слушал.
— А ну тебя! — обозленно махнул рукой пустослов и заторопился
прочь.
А поскольку смех нас разбирал давно, мы дали ему волю.
После обеда Кратет пошел сопровождать Гиппархию и Мет-
рокла. Они отправились поискать среди приезжих знакомых афинян.
Мы же с Диогеном вошли в гудевшую оживлением базарную толпу.
Долго бродили мы среди праздного народа, но два или три
жителя дальних городов только и подошли к учителю за советом.
Остальные глазели на него из тщеславия, чтобы, приехав домой,
сказать: «Я видел Диогена!» Коринфяне же, привыкшие видеться с
ним, и вовсе сторонились его. И, задетый таким невниманием,
Диоген, пробираясь мимо зевак, глазеющих на фокусников, гово-
рил:
— Веришь ли, Стреб, если бы я объявил себя зубным врачевате-
лем, ко мне бы кинулась толпа желающих вырвать больные зубы.
Если бы я обещал излечить от глазных болезней, ко мне бы устреми-
лись все страдающие глазами. И то же самое произошло бы, если бы
я заявил, что знаю средства от болезни селезенки, от подагры или от
насморка. Когда же знают, что я излечиваю от подлости, от неве-
жества, от необузданности,—никто и не думает ко мне подходить,
как будто человек меньше страдает от этих болезней души, чем от
болезней тела. А ведь на самом деле лучше страдать от подагры или
гнилого зуба, чем от души безрассудной, трусливой, подлой, раз-
гульной, гневливой, злобной, завистливой, коварной, то есть во всех
отношениях дурной!
Я же сказал:
— Ты прав, учитель! Для большинства тело куда важнее души.
К тому же люди избегают тебя из самолюбия, боясь упреков.
— Да, Стреб! Зато они, развесив уши, слушают грамматиков,
которые выискивают грехи у гомеровского Одиссея, а о своих умал-
чивают. Музыкантов, прекрасно умеющих настраивать лиры, а соб-
ственный нрав настроить не могущих. Риторов, красноречиво рас-
суждающих о справедливости, но поступающих ей вопреки... Астро-
номов, углядевших новую звезду, но то, что у них под ногами, не
видящих. А сколько среди этой толпы тех, кто, восхищаясь чест-
ными людьми, тайно завидует богачам! Сколько тут невежд, прино-
сящих жертвы богам во имя своего здоровья, которые обжираются,
разрушая его!
— Потому что они едят из страсти к удовольствию,—заметил я.
— Забывая, что страсти тем сильнее, чем больше они удовлетво-
ряются,—подхватил Диоген.—Как дома, где масса пищи —рассад-
ники мышей, так и тела, много потребляющие,—рассадники болез-
ней!..
160
Тут подошли мы к мальчикам, читавшим стихи в окружении
взрослых, и, убедившись, что читают они плохо, Диоген спросил:
— Кто ваш учитель, дети?
— Дионисий, тиран Сиракузский,—сказали они, показывая на
человека, сидевшего рядом в тени.
И, подойдя к нему, увидели мы невзрачного, бедно одетого чело-
века, и учитель спросил:
— Ты ли бывший тиран Сиракузский?
— Я! —не без гордости сказал человек.
— А я Диоген, тот самый, кто по твоей просьбе посылал тебе ког-
да-то письмо с советами умеренной жизни. Получил ли ты его?
— Получил. Но воспользоваться не успел: меня свергли...
— Как жаль, что такой, как ты, учительствует! — с сожалением
сказал Диоген.
Но бывший тиран, решив, как видно, что Диоген сочувствует
ему, сказал:
— Спасибо тебе, Диоген, что ты сострадаешь моей судьбе.
И, возмутившись, Диоген ответил:
— Я сожалею вовсе не о том, что ты лишился власти, а о том, что
таких, как ты, берут в учителя, что ты, сбежав от возмездия из Сици-
лии, ходишь на свободе, вместо того, чтобы отвечать перед судом за
содеянные тобой кровавые злодеяния!
И от этих слов испуганно заметались крысиные глазки Дионисия,
а сам он сжался в комок, как побитый щенок.
— Впрочем, ты и так осужден заживо гнить от страха,—сказал
ему Диоген, и мы повернули назад.
Тогда-то и столкнулись мы нос к носу с философом Анаксиме-
ном. Толстяк был в рубище, с нищенской котомкой через плечо.
Голова же его белела сплошной сединой, какой я раньше у него не
видел.
— Диоген, ты ли это?! — вскричал он, радуясь, и, увидев рядом
меня, удивился еще больше: — Стреб?! Разве ты живой?
— Как видишь, это оба мы,—сказал Диоген, выводя Анакси-
мена за локоть к дороге.—Мне девяносто, но душой я еще ска-
кун. А что касается Стреба, то, скрывшись от наймитов Александ-
ра, он присоединился ко мне. Живем мы в Крании. А ты как здесь
оказался, да еще в киническом одеянии? Надоело лизоблюдство-
вать?
— Не осуждай меня, Диоген,— жалобно взглянул на него Анакси-
мен.—Ведь я служил у Александра по слабости характера...
— Владеть богатыми дарами у тебя характера хватило, а владеть
собой — не хватило?
— Ох, Диоген! — горестно мотнул головой Анаксимен.— Да в том-
то и дело, что все нажитое мной при Александре досталось тирану
Никокреонту. И ему же досталась жизнь софиста Анаксарха, с кото-
рым возвращались мы из Вавилона домой...
161
— Стреб, веди нас в свою пещеру,—сказал мне учитель.—Там, в
тишине, удобней говорить и слушать. А ты, Анаксимен, продолжай...
— Если Стреб тебе рассказывал, ты, наверно, помнишь, что
однажды на пиру царь Александр спросил Анаксарха, как ему нра-
вится угощение. И тот ответил: «Все великолепно, только надо бы
подать сюда голову Никокреонта...»
— Да, Стреб мне об этом говорил...
— Так вот, эти слова —через кого, неизвестно,—дошли до ушей
самого тирана. Мы же, выйдя морем из Триполи, проплывали мимо
Кипра. И когда наша керкура огибала воды этого острова, напала на
нас триера Никокреонта. И, заставив высадиться на берегу, разбой-
ники тирана доставили нас, вместе с нашими царскими дарами, в
главный город Кипра, Ледру. И надо же было случиться, что один
из афинских софистов, служивший при дворе Никокреонта, узнал
нас обоих и тут же выдал тирану, сам того не зная, как тот поступит
с Анаксархом. Никокреонт же, припомнив ему дерзкие слова, ска-
занные на пиру у Александра, приказал готовить казнь. И знаешь ли,
как он казнил Анаксарха? Он бросил его в ступу, и палачи начали
толочь его железными пестами... Смерть же Анаксарх принял до-
стойно, ибо, уклоняясь от ударов, кричал из ступы Никокреонту:
«Толки, толки Анаксархову шкуру — Анаксарха тебе не истолочь!» —
кричал, пока ему ударом песта не раскроили голову... Меня же, за-
ставив смотреть на эту казнь, тиран отпустил и, посадив на торговое
судно, следовавшее сюда, на Истмийские игры, наказал всем осуж-
дающим его говорить: «До каждого из них я доберусь железным пес-
том!» За время казни Анаксарха я и поседел,—заключил свой рас-
сказ Анаксимен и вздохнул.
— Да, судьбе его не позавидуешь,—тоже вздохнул Диоген.—А
ведь его прозывали, кажется, Счастливчик, не так ли?
— И это прозвище не оправдалось,— сказал Анаксимен.— А жаль
его еще и потому, что, хоть и поздно, раскрылись у него глаза на
Александра. В Вавилоне, видя все большее обожествление царя,
он — не прямо, а намеком — нашел в себе мужество осудить его боже-
ственность. Когда при нем у Александра открылась на ноге рана, и
стала кровоточить, Анаксарх сказал: «А ведь это, государь, кровь, а
не влага, какая струится у жителей неба счастливых!»1
И, помолчав, сказал Диоген:
— Мне жаль Анаксарха, но не менее мне жаль Никокреонта...
Я удивленно взглянул на учителя, Анаксимен же возмущенно
вскричал:
— Опомнись, Диоген, что ты говоришь!
— Сейчас ты со мной согласишься,— сказал Диоген.— Но,
кажется, мы пришли?
Мы спустились к пещере, и, разбросав лапник, я впустил туда
1 Гомер, «Илиада», V, 340.
162
старших и, согнувшись, вошел сам. И, устроившись на душистой
подстилке из сена, мы продолжали беседу.
— Более того, Никокреонта, как и любого тирана, я считаю не-
счастнейшим из людей,—ласково говорил Диоген сердитому Анак-
симену— Ведь, купаясь в золоте, он страшится потерять его. В ужасе
от одной только мысли о смерти, он подозревает заговоры против
себя. Ему подают изысканнейшие блюда и вина, но ест он без удо-
вольствия и даже с опаской, не отравлены ли еда и питье. Что такое
счастливая беззаботность, он даже не знает. Ибо, когда он трезв, он
спешит напиться, чтобы заглушить в себе страх перед смертью, а
когда пьян, мучается от своей беззащитности. Он ищет успокоение
от страхов во сне, но, заснув, вскакивает от кошмаров и вечной
боязни быть убитым сонным. Положение тирана — самое нелепей’
шее. Ведь он боится даже безоружных прислужников и родных, и в
то же время вверяет себя вооруженным до зубов телохранителям.
Нет у него никого, кому бы он мог довериться: от народа он защи-
щается стражей, а от стражи — сворой евнухов. Он содержит спе-
циальных людей, которые пробуют его еду и питье, прежде чем он
их коснется. Не доверяет он даже близким —ни детям, ни жене, ни
возлюбленной, боясь быть ими убитым. Самое же удивительное,
Анаксимен, что, живя среди таких несчастий, тираны убеждены, что
живут среди величайших благ. Так они обмануты мнением мно-
жества людей, не вкусивших, что такое власть. И поэтому тираны,
принимая невыносимые условия, в которых живут, за благо, дер-
жатся за власть до последнего, пока их не прикончит какой-нибудь
другой тиран или изгонит из страны восставший народ, как это сде-
лали с тираном Сиракузским... Вот почему я считаю тиранов не-
счастнейшими из людей!
И не полностью еще убежденный учителем, Анаксимен возразил:
— Но ведь, будучи несчастны, тираны сеют несчастье и зло
вокруг!
— Чем больше они сеют, тем больше у них врагов и тем скорее
рождаются тираноборцы. Так что, когда меня спрашивают, какая
медь лучше всего годится для статуй тиранам, я отвечаю: «Та, из
которой отлиты Гармодий и Аристогитон!»1
— Ты убедил меня, Диоген,—сдался Анаксимен.
И учитель спросил:
— А как поживает самый алчный человек на земле? Кое-что мы
слышали о нем. Он все роскошествует?
— Эта страсть в нем растет,—сказал Анаксимен.—Когда мы воз-
вращались из Индийского похода, его везла восьмерка лошадей, а
сам он возвышался над повозкой, пируя с друзьями прямо на поста-
менте, причем день и ночь. За ним следовало множество повозок с
1 Имеется в виду скульптурная группа Атенора и Крития, изображаю-
щая тираноубийц Гармодия и Аристогитона.
163
друзьями, украшенных пурпурными персидскими тканями, цветами
и зелеными ветвями. Ты не увидел бы там ни копья, ни щита, ни
шлема: в руках у них были кубки с вином, непрерывно пополняемые.
И, следуя примеру военачальников, пили солдаты, черпая вино
прямо из бочек. Ну и, как водится, музыканты свистели в свирели и
флейты, звучали лиры, а пьяные вакханки кричали и пытались пля-
сать. Кончилось это такой разнузданностью, о которой и говорить-то
совестно. Многие солдаты напились до того, что тут же на дороге
падали и засыпали...
— Пиры сгубили и лучшего друга царя, Гефестиона,—продолжал
Анаксимен.— Он умер от перепоя. И этому пьянице Александр зака-
зал в Вавилоне надгробие из слоновой кости и золота, а на похороны
его истратил двенадцать тысяч талантов...
— Клянусь Гераклом, он и сам погибнет от излишеств,—заметил
Диоген,—если его не убьют заговорщики...
— Халдеи предсказали ему скорую смерть...
— Каким образом? — спросил Диоген.
— Они велели ему стороной объехать Вавилон, но он не послу-
шался. А еще раньше индийский философ-гимнософист Калан, вос-
ходя на костер, чтобы сжечь себя, сказал Александру: «Увидимся в
Вавилоне». И это — неспроста.
— А что стало с Гарпалом? — спросил я о царском казначее.
— Александр жестоко покарал всех своих сатрапов, кто пытался
руки нагреть на царской казне. Гарпал же не стал ждать расправы:
он бежал из Вавилона в Грецию, захватив пять тысяч талантов и
шесть тысяч наемников. С собой он взял еще гетеру Гликерию...
Однако думаю, люди Александрова наместника Антипатра найдут
его и схватят... А еще я хотел бы подтвердить твои слова, Диоген,
что поклонение страстям ожесточает сердце. Ведь Александр до
чего дошел? Преследуя племя коссеев, он самолично охотился за
ними, как за волками. И всех поголовно истребил, говоря, что он
приносит жертву умершему Гефестиону... А слышал ли ты о казни
моряка за царскую диадему?
— Эта весть еще не дошла до нас.
— Тогда послушай. Однажды, осматривая захоронения ассирий-
ских царей в стороне от Вавилона, среди озер, Александр сам вы-
звался править триерой. А когда стал к рулю, сильным порывом
ветра у него снесло шапку с диадемой. Шапка, намокнув, тут же
пошла ко дну, а диадема зацепилась за тростник. Тут какой-то моряк
бросился в воду спасти диадему, а чтобы она не намокла, плыл
назад, надев ее себе на голову. И, подарив моряку талант за усердие,
царь, вернувшись в Вавилон, приказал его казнить, ибо прорицатель
Аристандр сказал ему: «Нельзя оставлять живой голову, на которой
побывала царская диадема...» Ну а вместе с жестокостью, как ты
знаешь, Диоген, растет подозрительность. Он стал беспокоен и
робок, верит всем предсказаниям и всех подозревает, не хуже
164
любого тирана. Он даже заподозрил в сговоре своего наместника
Антипатра и его сыновей. Один из них, Иолай, был виночерпием, и,
значит, мог подсыпать яду. А другой, Кассандр, приехав в Вавилон
из Македонии и увидев впервые, как персы падают ниц перед
царем, не удержавшись, рассмеялся, ибо воспитан был в свободном
эллинском духе. Александр вскипел и, вцепившись юноше в голову,
ударил его об стену. Узнав позднее, что доносчики, явившись к
Александру из Пеллы, обвинили Антипатра в заговоре, Кассандр
пытался вывести их на чистую воду. И что же ты думаешь? Царь
оборвал его, закричав: «Неужто думаешь ты, что эти люди тащились
в такую даль, чтобы наклеветать?» Когда же Кассандр возразил: «То,
что они ушли так далеко от улик, свидетельствует об их клевете»,
Александр издевательски рассмеялся, говоря: «Эти Аристотелевы
софизмы —не доказательство»,—и запретил даже пальцем трогать
доносчиков. Вот каким стал Александр.
— Он жив, но он уже умер,— сказал Диоген и стал расспрашивать
Анаксимена, есть ли у него деньги на дорогу и когда он собирается
вернуться домой.
Когда же выяснилось, что у философа нет денег не только для
проезда морем на родину, но даже на еду и доедает он последние
ячменные лепешки Никокреонта, я отдал ему деньги, заработанные
у Ламона, и мы проводили философа на попутное судно.
...Несколько дней шли состязания на стадионе — конников, музы-
кантов и атлетов,— но ни Диоген, ни мы, ученики его, ни разу там не
были. Мы состязались с невежеством — на агоре, напротив храма
Посейдона, вступая в беседы с каждым, кто пожелает.
И вот — уже в последний день Истмийских игр — увидели мы
огромную ликующую толпу, которая несла на руках какого-то побе-
дителя. Он был увенчан —по традиции игр —сосновым венком с
вплетенной в него пальмовой веткой. И, остановив эту толпу, иду-
щую от стадиона, спросил Диоген, по какому случаю столько шума.
Опустившись на землю, победитель гордо сказал:
— Я победил, Диоген, всех в беге на стадий!
— Ну и что из этого? — спросил Диоген.
— Но ведь я бегаю быстрее всех эллинов.
— На сколько же ты обогнал своего соперника?
— На самую малость, Диоген. Но эта малость и сделала меня
отборным бегуном.
— Ну а жаворонка, пролетающего над стадионом, ты бы мог обо-
гнать?
— Но ведь он крылат, а я состязаюсь с людьми, и среди них я
самый быстроногий.
— И что же из этого? Может быть, у муравьев один бегает
быстрее других. Но разве не было бы смешным восхищаться этим
муравьем? Так стоит ли тебе так восхищаться собой?
И, смутившись, бегун пробормотал:
165
— Что-то я не пойму тебя, Диоген...
— Ну и что из того, спрашиваю я тебя, что ты обогнал другого
бегуна на какую-то пядь? Разве ты стал от этого рассудительней,
храбрее, устойчивее против болезней?
— Выходит, ты осуждаешь состязания? — спросил один из толпы.
— Да, я осуждаю такие состязания, ибо они бегунам сжигают лег-
кие, а дискоболам, борцам и кулачным бойцам, нагоняя лишний вес,
укорачивают жизнь. И я утверждаю, что упражнения, целью кото-
рых является физическая сила, а не величие и сила души, благом
быть не могут! Болезненное честолюбие — вот что они порождают!
И, видя, что толпа озадачена, Диоген, улыбнувшись, сказал:
— А если вы хотите присутствовать при истинных состязаниях,
ступайте за мной!
И с этими словами он направился к софисту, стоявшему на возвы-
шении в черном хитоне, украшенном небесными светилами. Все
приблизились к толпе, его окружавшей, и услышали, как этот чело-
век громко вещает:
— Как учит нас божественный Платон, эйдосы — вот высшая сущ-
ность вещей и они же — причина сущего, ибо ум и причина всего —
бог! Им же рождены и сложные первоосновы. Первоосновы огня —
пирамида, воздуха — восьмигранник, воды — двадцатигранник,
земли —куб. Для порождения времени порождены солнце, луна и
планеты. На круге, ближайшем к земле, находится луна, на следую-
щем — солнце, на дальнейших — планеты. Для связи же бога с порож-
денными им вещами существуют эйдосы вещей...
— Прости, любезнейший,—громко прервал его Диоген,—но что-
то не совсем понятно, что такое «эйдосы вещей». Не пояснишь ли ты
это на каком-нибудь примере?
И, спустившись с возвышения, софист сказал:
— Нет ничего проще, Диоген. Вот это что такое? —И он показал
на прилавок.
— Вижу, что это стол,—сказал Диоген.
— Так вот,— назидательно заговорил софист,—эйдос этого стола,
его идею мы можем обозначить словом «стельность». А эйдос вот
этой амфоры,— он коснулся амфоры, стоявшей на прилавке,— «ам-
форность» и так далее. Все множество вещей в мире так или иначе
приобщено к эйдосам! —И он взглянул на Диогена с видом победи-
теля.
И, вынув из-за пазухи яблоко, Диоген протянул его софисту со
словами:
— Тогда —приобщайся!
Философ взял и машинально откусил.
— Я же сказал «приобщайся», но не сказал «ешь»! — шутливо воз-
мутился Диоген.
И толпа расхохоталась.
— Продолжай, любезнейший, дальше, мы внимательно слушаем...
166
Но софист хотя и продолжал, однако с меньшим воодушевле-
нием:
— По Платону, мир одушевлен всецело, ибо связан с одушевлен-
ным движением...
— Еще раз прости меня, старика,—перебил его Диоген,—но не
лучше ли сначала рассмотреть, что такое «одушевленность»?
— Да, чтобы понятней было дальнейшее,—подхватили вместе
Кратет и Гиппархия.
— Ты спрашиваешь, Диоген, что такое «одушевление»? — пере-
спросил софист.
— Хотя бы —что есть душа, согласно Платону?
И софист, у которого прибавилось красноречия при имени «Пла-
тон», сказал, обращаясь ко всем:
— Так знайте, граждане, что в определение души божественный
Платон вложил всю силу своего божественного духа. Слушайте же!..
Эйдос души —это повсюду разлитое дыхание; начало же ее число-
вое, а тело души — геометрическое. Душа состоит из трех частей:
«логистикон» — разумная часть —имеет седалище в голове, «тимоси-
дес» — страстная часть — в сердце, и «епитиматикон» — вожделенная
часть —при пупе и печени...
Тут толпа взорвалась хохотом, и, рассердившись, софист вскри-
чал:
— Что вы тут нашли смешного?! Как вы невежественны!
Диоген же, сдерживая смех, сказал ему:
— Не обращай на них внимания, продолжай... Тише, граждане! —
успокоил он толпу.
— А теперь,— сердито продолжал софист,— поскольку я объяснил
сущность слова «душа», вернемся к рассмотрению того, что есть
мир. По Платону, любознательный Диоген, мир одушевлен, ибо оду-
шевление выше, чем неодушевление.
— Как ты сказал? — спросил Диоген.—Я не расслышал. Мир оду-
шевлен потому, что одушевление выше неодушевления? Не так ли?
— Именно так! — кивнул софист.
— А я скажу, что это совсем не так! — возразил ему Диоген.—Ведь
из того, что ум выше дурости, вовсе не следует, любезнейший, что
ты умный человек...
Хохот толпы вновь огласил агору. И тут выступил вперед Кратет
и, обращаясь к растерянному софисту, прочел такие стихи:1
Любезный! Нет на всех единой мудрости,
Но есть во всем живом свое понятие.
Взгляни, прошу, попристальней на курицу —
Она цыплят живыми не родит на свет,
Но греет их, пока не оживут они.
1 Стихи древнегреческого поэта Эпихарма.
168
Одной природе эта мудрость ведома:
Она сама же у себя же учится!
— Прекрати меня поучать, мальчишка! — разгневанно закричал
на Кратета софист.—И вы перестаньте гоготать, невежды,—бросил
он толпе.—Я приехал к вам из Афин, из самой Академии!
— Не это важно!— возразил ему Диоген.—А важно, достоин ли
ты Академии!
Тут дружный хохот толпы как сдул софиста с круга, и вдогонку
ему полетели объедки яблок, груш и гнилые фрукты.
Тогда-то, поднявшись на возвышение, и вскричал Диоген, обра-
щаясь к толпе:
— Смеетесь?! Довольны, что уличили лживую премудрость?
А кто ей потакает, как не вы же сами?!
Шум в толпе моментально стих, и все оборотили взгляды на учи-
теля. Диоген же продолжал:
— Разве не вы поощряете тех, кто ищет истину на небе, а под
ногами у себя не видит и на каждом шагу спотыкается?! Вы осы-
паете наградами флейтистов и кифаредов, которые выучились
ладить со струнами, а ладить с собственным нравом не могут! Рази-
нув рты, вы слушаете тех, кто повествует о превратностях жизни
древних царей, дотошно разбирает все причины бедствий того же
Одиссея, но разобраться в собственных бедах не может и даже не
хочет!.. Кругом несметное число голодных и ограбленных войной, а
ваши ученые кумиры, забыв о жизни, смотрят через трубы в небо из
единственного любопытства —знать, есть ли там жизнь или нет!..
Кого еще вы почитаете?! Богачей —за их богатство, а не за доброту!
Сановника — из страха перед ним, а не из любви к нему! Красавицам
вы льстите за их наружность, а не за ум и праведность! А главное
сокровище жизни —ум, праведность, любовь души —вы ни во что не
ставите, потому что ум обличает вашу неправду, праведность
мешает воровству и подлости, а любовь души зовет вас стыдиться
низости!.. И все же, отправляясь в Краний, я скажу вам, люди:
«Радуйтесь!» — потому что верю в вас!
Тут шум рукоплесканий прервал Диогена, и голос из толпы
закричал:
— Мы не такие уж плохие, Диоген, клянусь богами!
Когда учитель сошел с возвышения, победитель по бегу на ста-
дию, приблизившись к нему, снял свой венок и водрузил ему на
голову.
И тут руководители Истмийских игр, как и знатные граждане,
избегавшие дерзкого на язык Диогена, тут же подошли к нему.
И один из них, высокий и строгий, грозно спросил:
— Знаешь ли ты, Диоген, что это святотатство — увенчивать себя
священным венком, когда ты никакой не победитель! Сними его сей-
час же!
169
— Это я-то не победитель?!— вскричал Диоген.—Да есть ли, ска-
жите, противники могущественнее, чем болезни и бедность, изгна-
ние и бесславие, а кроме того — гнев, тоска, страсти и страх и самый
коварный из них — расслабляющее наслаждение? Никто, ни эллины,
ни варвары, не могут похвалиться, что одержали победу над этими
чудовищами! Все оказались слабее их: персы и мидийцы, сирийцы и
македоняне, афиняне и спартанцы — все, кроме меня и моих учени-
ков! И ты отказываешь мне в этой награде, любезный?! В награде,
которую к тому же вы обесценили, вручая ее людям недостойным?!
Тогда — возьми этот прыщ славы! — и Диоген швырнул венок руково-
дителю Истмииских игр и, отвернувшись от него, направился к
пифосу.
Когда же, следуя за ним, мы, Метрокл, Кратет с Гиппархией и я,
подошли к сосне, где стоял пифос, вместо него мы увидели одни
черепки.
— Негодяи! — вскричал Диоген.—Кому же помешал мой пифос?
И проходивший мимо старик сказал:
— Это какие-то юнцы только что расколотили его камнями...
— Неужели их никто не остановил? —спросил Кратет.
— Наоборот, кучка каких-то взрослых хохотала над их продел-
кой,—пробормотал старик и побрел прочь.
— Стреб! — обратился ко мне Диоген. — Остались ли у тебя какие-
нибудь монеты?
— Осталось несколько оболов*,—сказал я.
— Так сходи в лавку и купи фонарь.
И, перестав уже удивляться причудам учителя, я побежал в
лавку.
Когда же вернулся, вокруг Диогена стояла толпа любопытствую-
щих, большей частью приезжих.
Я подал Диогену фонарь, заключенный в железную решетку, и он
сказал Метроклу, державшему в руках кресало и кремень:
— Зажигай!
Метрокл ударил кресалом, и когда масло в плошке вспыхнуло
дымным пламенем, Диоген поднял его высоко над головой и пошел
через толпу, воскликнув:
— А теперь —за мной, друзья!
И, следуя за ним, Кратет и Гиппархия громко стали читать на два
голоса:
Мне родина — не крепость и не дом,
Мне вся земля — обитель и приют,
В котором все, что нужно, чтобы жить!1
В толпе же, устремившейся за нами, послышались возгласы:
— Диоген, что это с тобой?!
1 Стихи Кратета.
170
— Зачем тебе понадобился фонарь?!
— Ведь на улице день, и светит солнце!
— Чтобы лучше видеть! —не оглядываясь, бросил Диоген через
плечо.
— Кого же именно ты хочешь видеть?!
— Человека!
И толпа, остановившись, стала хохотать, бросая реплики:
— Уж не спятил ли ты, Диоген?!
— Да вот же мы!.. Смотри, сколько нас!
— Вижу,—оглянувшись, крикнул Диоген,—людей, а человека —
нет!
А Кратет, обернувшись к толпе и медленно пятясь задом, стал
полным голосом читать стихи Солона:
Если дурные плоды принесло вам злонравие ваше,
Не возлагайте вину на промышленье богов.
Сами сдались вы беде, несчастья умножили сами.
И оттого-то на вас горького рабства ярмо.
Порознь каждый из вас— как лис по пятам за добычей.
Вкупе же все и всегда праздны и тупы умом.
Только гибкий язык и льстивая речь вам по нраву,
А на поступки льстеца ваши глаза не глядят!..
ОТ ИЗДАТЕЛЯ
Дальнейший текст рукописи Стреба из Аканфа испорчен време-
нем и восстановлению не подлежит. Поэтому от себя добавим сле-
дующее. Учитель добродетели скончался в возрасте девяносто
одного года, в один и тот же день с Александром Македонским,
умершим в Вавилоне, и был похоронен у Истмийских ворот. Позд-
нее соотечественники воздвигли ему медные памятники, на одном
из которых, на родине Диогена, в Синопе, была вырезана эпитафия
неизвестного автора:
Время точит и камень, и бронзу,
Но слова твои, Диоген, жить будут вечно!
Ведь ты учил нас благу довольствоваться малым
И наметил пути продвижения к счастливой жизни!
КОММЕНТАРИИ
А гора — греческая площадь, центр общественной жизни.
Аканф — город Фракии, исторической области на северо-востоке Греции.
Акрокоринф — огромный холм и акрополь (крепость) со знаменитым храмом
Афродиты.
Анахарсис — скиф царского происхождения, поэт, друг законодателя Солона,
живший в VI в. до н. э.
Антиномия — противоречие между двумя взаимоисключающими положе-
ниями, признаваемыми одинаково доказуемыми логическим путем.
Архонты — жители юго-восточной области Персидского залива.
Аргус — многоглазый великан, в переносном смысле — бдительный страж.
Ареопаг — исполнительный орган судебной и политической власти.
Аристофан (ок. 445 — ок. 385 г. до н. э.) — древнегреческий поэт-комедио-
граф.
Архонт, стратег — высшие выборные дожностные лица в Древней Греции.
Асклепиад (IV—III в. до н. э.) —античный создатель любовной эпиграммы.
Аспасия (ок. 470—410 гг. до н. э.) — гетера, затем жена Перикла, отличалась
умом, образованностью и красотой.
Астином — должностное лицо, отвечающее за порядок в городе.
Афина— богиня мудрости, военного искусства, ремесла.
Ахилл и Аякс — героп. Троянской войны.
Багой — правитель Персии, визирь (с 338 по 336 г. до. н. э.), евнух, держав-
шийся у власти благодаря крайней жестокости и серии отравлений
своих соперников; отравлен Дарием III.
Бусирид — царь Египта, в плен к которому угодил Геракл, направляясь в сад
Гесперид.
Гавгамелы — селение в Месопотамии, где войска Александра окончательно
разгромили войска Дария.
Газа — крепость на границе между Пелестиной и Египтом.
Гемола — легкое пиратское суденышко.
Гермеи —молодежный праздник в честь Гермеса как основателя гимнастики.
Гетайры — тяжеловооруженная конница из македонской знати.
Гетера — «подруга* — незамужняя женщина, ведущая свободный образ
жизни.
Гиманты — ремни с шипами для кулачного боя.
Генекей — женская половина дома.
Гиркания — область в Малой Азии, к востоку от Каспийского моря.
Граник — река на северо-западе Малой Азии.
Дельфы — общегреческий религиозный центр в Фокиде, области Средней
Греции. Место пребывания оракула — жрицы-прорицательницы.
Деметра — богиня плодородия и земледелия.
Диадохи — полководцы Александра Македонского, боровшиеся после его
смерти за власть.
Дионисий — праздник в Аттике, посвященный богу Дионису. Во время этого
празднества проводились состязания драматических поэтов.
172
Диоскуры — прозвище близнецов Полидевка и Кастора, синоним братской
неразлучной дружбы.
Драхма — денежная единица крупного достоинства.
Евклид из Мегар Истмийских (конец IV —начало III в. до н. э.) —философ,
основатель школы мегариков и эристиков.
Еврисфей — микенский царь, приказавший Гераклу совершить двенадцать
подвигов.
Илион — другое название легендарной Трои.
Исс—город в прибрежной области Малой Азии.
Истм — Коринфский перешеек.
Кандия — верхняя персидская одежда, кафтан с рукавами.
Кардамон (кресс) — съедобное растение с пряным, острым вкусом.
Кария — область в Малой Азии.
Каспийские Ворота — проход на восточной стороне горы Тавра, на юго-
востоке Малой Азии.
Керкура — небольшая барка для перевозки груза.
Киприда — синоним богини красоты Афродиты.
Кирка — волшебница с острова Эя, превратила спутников Одиссея в свиней,
а его самого год удерживала в плену. Синоним обольстительницы.
Краний — кипарисовая роща и гимнасий в пригороде Коринфа.
Крит — остров в Средиземном море, в то время — крупнейший центр рабо-
торговли.
Ксеркс (520—465 гг. до н. э.) — царь государства Ахеменидов с 486 г. Возгла-
вил в 480 — 479 гг. поход на Грецию, закончившийся его поражением.
Лекиф — глиняный расписной сосуд для туалетного масла, с узким горлыш-
ком и вертикальной ручкой.
Мараканда — главный город области между Аму- и Сырдарьей, современный
Самарканд.
Меды — племена во Фракии.
Мидяне — народ исторической области к югу от Каспийского моря.
Милет — важнейший город Ионии, области на западе Малой Азии.
Мимнерм (VII в. до н. э.) — античный поэт, создатель новой элегии.
Мойры — богини человеческой судьбы, старухи, прядущие нить человеческой
жизни.
Музы — богини поэзии, искусств и наук.
Наварх — командир флота.
Навуходоносор — царь Вавилонии в 605—562 гг. до н. э., при нем сооружена
Вавилонская башня и висячие сады.
Обол —монета мелкого достоинства.
Олигархи — представители узкой политической группы богачей.
Палестра — открытая площадка для упражнений в борьбе.
Памфилия — область на юге Малой Азии.
Панафинеи — один из главных афинских праздников.
Парфенон — храм Девы, главное святилище Афин.
Парфяне — иранское племя, жившее севернее современной туркменской
степи.
Патрокл — герой «Илиады» Гомера, друг Ахилла.
Пеан — торжественная песнь.
Пеплос — женская рубаха, подобная хитону, но открытая сбоку.
173
Персетюдъ — столица древней Персии.
Пиндар (552—438 гг. до н. э.) — поэт-лирик, родился в Фивах.
Пирей — главный порт Афин.
Пифос — двухметровый керамический сосуд для хранения зерна.
Понтийские берега — побережье Черного моря.
Прокруст— прозвище разбойника Диаманта, который «вытягивал» пленников
или обрубал им ноги по своей мерке.
Семирамиди (Шамураммат) — всслсрийския царица (810—772 гг. до н. в.), соз-
дательница легендарных «висячих садов». На самом деле создателем
висячих садов был Навуходоносор II.
Сикофанты — профессиональные доносчики-шантажисты в Афинах.
Синопа — портовый город ла побережье Черного моря (север современной
Турции).
Согдиама — область между Амударьей и Сырдарьей.
Софисты — профессиональные учителя философии, выступавшие с критикой
традиционной морали.
Талант — самая крупная денежная единица Древней Греции, приблизи-
тельно равная 26 кг.
Тесен — греческий античный герой, подобно Гераклу, совершивший мно-
жество подвигов.
Тигр—река, протекающая через Армению, впадает в Персидский залив.
Тир — богатейший торговый порт Финикии, исторической области на восточ-
ном берегу Средиземного моря.
Трибон — короткий плащ спартанского образца.
Умоляющая поза —в данном случае просьба о пощаде.
Фаселида — приморский город.
Феогнид (вторая половина VI в. до я. э.) — античный поэт.
Фермопилы — горный переход из Фессалии в Среднюю Грецию.
Фессалия — область Греции, соприкасающаяся с Македонией северной гра-
ницей.
Харибда — мифическое чудовище, то поглощавшее морскую воду, то извер-
гавшее ее (олицетворение водоворота). В данном случае «харибда» —
поэтическое выражение одной из опасностей.
Херонея — город Бестии, области Средней Греции, близ которого в 338 г. до
н. э. произошло сражение македонян с объединенными силами греков.
Хитон — длинная подпоясанная рубаха без рукавов.
Хммида — мужской плащ.
Эрехтейон — храм в честь аттического героя, воспитанника богини Афины.
Яксарт — река Сырдарья.
15|QJS)
СОДЕРЖАНИЕ
А. Стрелков.
ПРЕДИСЛОВИЕ .............................. 5
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
У ПРОКРУСТОВА ЛОЖА ...................... 13
ГЛАВА ВТОРАЯ.
РАССКАЗЫ КИНИКА ОНЕСИКРИТА .............. 23
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
ПРОДОЛЖЕНИЕ БЕСЕД С ОНЕСИКРИТОМ ......... 35
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
ОБРАЩЕНИЕ В КИНИЗМ ...................... 45
ГЛАВА ПЯТАЯ.
«НЕ ЗАСЛОНЯЙ МНЕ СОЛНЦЕ, ЦАРЬ!» ......... 53
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
КИНИЧЕСКИЙ ПУТЬ АЛЕКСАНДРА .............. 63
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.
ПОД ЗНАКОМ ПРОМЕТЕЯ ..................... 79
ГЛАВА ВОСЬМАЯ.
ПОРАЖЕНИЕ ОБЛЕЧЕННОГО ВЛАСТЬЮ БОГОВ
И МОЩЬЮ ГЕРАКЛА ...................... 92
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.
ИЗ ЦАРСТВА ЗЛОДЕЯНИЙ В МИР
НИЩЕНСТВУЮЩЕЙ ДОБРОДЕТЕЛИ............ 106
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.
ДИОГЕН ПРОТИВ АЛЕКСАНДРА................ 122
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.
КРАТЕТ, УЧЕНИК ДИОГЕНА ................. 134
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.
КРАТЕТ И ГИППАРХИЯ ..................... 145
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
СОСТЯЗАНИЯ В ЧЕСТЬ ПОСЕЙДОНА ........... 156
КОММЕНТАРИИ ........................... 172
К ЧИТАТЕЛЯМ
Отзывы
об этой книге
просим присылать
по адресу: 125047,
Москва, ул. Горького, 43.
Дом детской книги.
Литературно-художественное издание
ДЛЯ СРЕДНЕГО И СТАРШЕГО ШКОЛЬНОГО ВОЗРАСТА
Фомичев Николай Алексеевич
НЕ ЗАСЛОНЯЙ МНЕ СОЛНЦЕ, ЦАРЬ!
(Древнее повествование очевидца)
Повееть
Ответственный редактор
И. В. Омелък
Художественный редактор
Л. Д. Бирюков
Технический редактор
Л. С. Стёпина
Корректоры
И. Н. Моки на
Е. И. Щербакова
ИБ № 11480
Сдано в набор 24.02.89. Подписано к печати 12.10.89. А 07952.
Формат 60х90*/1б- Бум. типограф. № 1. Шрифт бодони. Усл.
печ. л. 11,0. Усл. кр.-отт. 12,5. Уч.-изд. л. 11,47. Тираж ЮООООэкз.
Заказ № 1669. Цена 80 к.
Орденов Трудового Красного Знамени и Дружбы народов изда-
тельство «Детская литература» Государственного комитета
РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.
103720, Москва, Центр, М. Черкасский пер., 1. Ордена Трудо-
вого Красного Знамени ПО «Детская книга» Госкомиздата
РСФСР. 127018, Москва, Сущевский вал, 49.
ОI печатано с фотополимерных форм «Целлофот».