Уэллс Г. Избранное. Том I - Уэллс Г.

Глава II. Первые впечатления мистера Тедди Хенфри

Глава IV. Мистер Касс интервьюирует незнакомца

Глава V. Кража со взломом в доме викария

Глава VIII. Мимоходом
Глава IX. Мистер Томас Марвел

Глава XIII. Мистер Марвел ходатайствует об отставке

Глава XVI. В кабачке «Веселые крикетисты»

Глава XX. В доме на Грейт-Портленд-стрит

Глава VI. Тепловой луч на Чобхемской дороге

Глава XII. Разрушение Уэйбриджа и Шеппертона

Глава II. Что мы видели из развалин дома

Глава VI. Что сделали марсиане за две недели

Глава VII. Человек на вершине Путни-хилла

Глава XXIII. В ожидании налета аэропланов

Глава вторая. Я вступаю в свет и в последний раз вижу Блейдсовер

Глава вторая. Наступает рассвет, и дядя появляется в новом цилиндре

Глава третья. Как мы сделали Тоно-Бэнге известным

VI
Глава вторая. Мы переезжаем из Кэмден-тауна в Крест-хилл

Глава четвертая. О том, как я украл куап с острова Мордет

Автор: Уэллс Г.

Теги: художественная литература избранные труды

Год: 1956

Похожие

Уэллс Герберт собрание сочинений Т.6

Вселенная в электроне

Письма

Слово живое и мертвое

Текст

Г ЕРБЕРТ УЭЛЛС
ИЗБ РАННОЕ
том
I
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
ХУДОЖЕСТВЕННОЙ литературы
МОСКВА 1956
Перевод с английского
Составление и вступительная статья
Ю. КАГАРЛИЦКОГО
ГЕРБЕРТ ДЖОРДЖ УЭЛЛС
(1866-1946)
С Уэллсом мы впервые знакомимся в детстве, в том возрасте, когда
мир полон для нас непознанных вещей, неизведанных возможностей,
увлекателен и нов. И писатель, книгу которого мы взяли в руки, кажется,
смотрит на мир теми же глазами, что и мы. Таинственное неисчерпаемо.
Оно скрыто в каждом уголке жизни, в каждой вещи. «Волшебная лавка»,
куда привел Уэллс своего маленького читателя, расположена на какой-то
захолустной улице, да и с виду в ней ничего особенного нет, она «кро-
шечная, тесноватая, полутемная», но сколько в ней удивительного, фан-
тастического, волнующего для того, кто способен это увидеть!
А потом Уэллс берет нас с собой в путешествие по времени, в полет
на Луну, рассказывает, как стал человек невидимым и как марсиане при-
летели на Землю...
Но скоро мы узнаем, что наш любимый выдумщик нередко обманы-
вал нас. На Жюля Верна можно положиться. Но полететь на Луну в
снаряде, изобретенном героем Уэллса, никогда не удастся, потому что
не существует веществ, на которые не действует земное притяжение.
Нельзя путешествовать по времени. Человек-невидимка был бы слеп.
Правда, не всегда фантастика Уэллса подобна сказке. Еще в десятых
годах нашего века он предсказал огромное будущее атомной энергии.
Следя за полетом птиц, он на основании одной лишь писательской наблю-
дательности— за двадцать лет до авиаконструкторов — сделал вывод, что
авиация больших скоростей перейдет к стреловидному крылу. Уже в
конце прошлого века Уэллс поднял важнейший для современной науки
вопрос о теснейшей связи между прогрессом техники и созданием карди-
нально новых материалов. И все же нельзя ставить Уэллса в один ряд
с другими писателями-фантастами. Конечно, форма научно-фантастиче-
ского романа не была для него случайной. В ней отразилась вера писа-
теля в технический прогресс, горячее стремление заразить читателя
страстью научного исследования. Однако романы Уэллса рассказывают
3
нс только о возможностях науки, но и о тех силах, которые мешают ей
служить людям. Он»—один из крупнейших английских писателей-реали-
стов конца XIX —первой половины XX века, сумевший охватить огром-
ное количество насущных проблем своего времени. Этого Уэллса мы
узнаем уже в зрелости. И вновь обращаясь к его романам, открываем в
них то, что не сумели увидеть в детские годы.
1
Герберт Джордж Уэллс родился 21 сентября 1866 года в провин-
циальном английском городке Бромли. Отец его работал когда-то садов-
ником в большом поместье, где и познакомился со своей будущей женой,
служившей в том же доме горничной. К свадьбе богатый родственник
подарил им лавку фарфоровых изделий, и в Бромли они очутились уже
на положении мелких буржуа. Меру щедрости своего родича молодые
уяснили себе довольно скоро. Лавка придавала им, правда, некоторую
«респектабельность», но почти не приносила дохода. Чтобы прокормить
семью, глава ее стал профессиональным игроком в крикет. Со временем
в дом пришел достаток, детей отдали в платную школу. Однако благо-
получие Уэллсов оказалось непрочным. Когда отец сломал ногу, матери
пришлось вернуться к своим прежним хозяевам, на этот раз в качестве
домоправительницы. Детей решили устроить на работу, но им еще Не
вышли года, и мать пока забрала их к себе.
Герберту не было четырнадцати лет, когда его уже определили в
мануфактурную торговлю. Мальчика наняли уборщиком, но с перспек-
тивой стать со временем приказчиком. Эта перспектива, очевидно, не осо-
бенно прельщала молодого Уэллса. Несколько позже мы находим его на
должности лаборанта в аптеке, затем помощника учителя начальной
школы и, наконец, студентом так называемой «Нормальной школы» —
высшего учебного заведения, готовившего учителей естественных и точ-
ных наук. «Нормальная школа» входила в систему Лондонского универ-
ситета, и Уэллсу, который к тому времени успел обратить на себя вни-
мание знаменитого профессора Гексли, к двадцати двум годам удалось
получить ученую степень по биологии.
Огромным трудом добился Уэллс этого успеха. Даже в произведениях
поздней поры он вспоминает, как просиживал ночи над книгами в ка-
морке при аптеке или на чердаке, отведенном для помощника учителя,
вспоминает голодное существование студента, живущего на мизерную
стипендию, унизительное чувство бедняка, проходящего по фешенебельным
кварталам Лондона.
Да и был ли это успех? Что ждало в этом мире безвестного бедняка,
хотя бы и с дипломом в кармане? Снова прозябание в провинциальной
школе? Снова общество косных буржуа, от которых, он думал, ему уда-
лось уйти? Размышления подобного рода не оставляли Уэллса в послед-
ние годы его учения.
Впрочем, ему повезло. Писательский дар Уэллса по-своему сказался
уже в это время, правда, в области, далекой от художественного творче-
4
ства. Молодой ученый получил предложение написать учебник биологии
и выполнил эту работу с таким мастерством, что его книга стала одним
из основных пособий английской школы. Ее переиздавали даже тогда,
когда Уэллс был уже известным беллетристом. Повидимому, работа над
учебником натолкнула Уэллса на мысль заняться литературным трудом.
Он начинает сотрудничать в периодической прессе. В 1895 году был опуб-
ликован его сборник очерков «Избранные разговоры с дядей» и всего
лишь несколько месяцев спустя первый фантастический роман — «Машина
времени». Очень скоро — через каких-нибудь три-четыре года — Уэллс
вошел в число ведущих мастеров английской литературы, в число людей,
по произведениям которых судят об их стране. Романы и повести Уэллса
издавались в Англии огромными по тем временам тиражами, переводи-
лись на иностранные языки. Первое русское собрание сочинений Уэллса
начало издаваться уже в 1909 году.
Уэллс пришел в литературу как писатель, чрезвычайно тесно связан-
ный с жизнью. Мало кому из тогдашних представителей английской ли-
тературы были настолько чужды идеи «искусства для искусства», мало
кому они казались настолько отталкивающими. Уэллс принес с собой го-
рячую ненависть ко всему, что делает жизнь человека тяжелой, тупой,
тусклой, ко всему, что низводит человека до положения рабочей скотины.
Уэллс верил, что жизнь людей будет улучшаться вместе с дальней-
шим развитием научных знаний. Конец XIX столетия ознаменовался важ-
ными научными открытиями, усиленным внедрением достижений науки
в практику. Уэллс был достаточно тесно связан с миром ученых, чтобы
понять, какие грандиозные возможности открывает перед человечеством
технический прогресс. Эту мысль он неустанно пропагандировал всю свою
жизнь.
Едва только выйдя на литературную арену, Уэллс резко противопо-
ставил себя значительной и чрезвычайно влиятельной в то время группе
английской художественной интеллигенции, крупнейшим авторитетом ко-
торой был известный искусствовед Рескин. Представители этой группы,
отмечая оскудение человеческой личности в буржуазном обществе, объяс-
няли это прогрессом техники, что неизбежно приводило их к приятию
тех или иных декадентских теорий, к стремлению изображать человека
«отдельно» от общества, а многих из них в конечном счете — к теории
«искусства для искусства». Уэллс высоко ценил Рескина за критику бур-
жуазии и стремление внести эстетичность в жизнь, но считал вместе
с тем, что Рескин и близкие к нему деятели литературы и искусства в
своей ненависти к машинам и науке «так же реакционны и ненаучны,
как наши лорды и епископы».
Впрочем, Уэллс далек от того, чтобы видеть в техническом прогрессе
панацею от всех зол. Материальный прогресс, по мнению Уэллса, состав-
ляет необходимое, первейшее, но не единственное условие прогресса
общества. На этот вывод Уэллса наталкивал не только его личный опыт,
но и вся жизнь Англии конца XIX века.
Несмотря на успехи науки, количество англичан, не имеющих прожи-
точного минимума, превышало к началу XX века численность всего на-
родонаселения Англии за сорок лет до этого. Модернизация промышлен-
5
ности проводилась за счет рабочих, и их же потом за ненадобностью вы-
брасывали на улицу. Усилившийся процесс образования монополий повел
к массовому разорению мелкой буржуазии. Монопольная торговля разо-
рила тысячи мелких лавочников, массовое фабричное производство пред-
метов обихода — десятки тысяч ремесленников. Этим людям, пополнившим
ряды безработных, прогресс техники принес одни лишь страдания.
Приход к власти в 1895 году нового кабинета министров, под фак-
тическим руководством ярого реакционера и шовиниста Джозефа Чем-
берлена, означал активизацию политики колониальных захватов, репрес-
сии против рабочего движения, подготовку войны. В 1899—1902 годах
Англия ведет войну против республик буров в Южной Африке.
Политическая реакция сочеталась с широкой демагогической кампа-
нией, предвещавшей кое в чем приемы фашизма. В девяностые годы бур-
жуазная пропаганда пытается доказать, что в Англии существует «еди-
ная нация», противостоящая всем иностранцам и в особенности коло-
ниальным народам. Используя лозунги, популярные в рабочем классе,
реакционеры-консерваторы подхватывают слово «коллективизм», пытаясь
прикрыть им и подавление личности в буржуазном обществе эпохи импе-
риализма и военные захваты. Существование мелких государств они
объявляли несовместимым с принципом «коллективизма», британскую им-
перию — высшим воплощением этого принципа. Новых путей воздействия
на паству искали религиозные организации. На смену разобщенным ме-
тодистским сектам приходит «коллективистская» Армия спасения — рели-
гиозно-филантропическая военизированная организация, имевшая целью
отвлечь рабочих от классовой борьбы. Миска жидкой похлебки и кусок
хлеба с маргарином, которые раньше бедняк мог получить, выстояв не-
сколько часов в очереди у благотворительной столовой, теперь выдава-
лись в «убежищах» Армии спасения за унизительную процедуру покая-
ния в грехах. А потом «обращенный» должен был участвовать в шу-
товской процессии ревнителей духа господня, шествовавших по улицам
города под звон тамбуринов и рев тромбонов... «Из-за ритмического бря-
цания джаз-банда и тяжелого шума национальных знамен какие другие
голоса могли быть слышны? Только недовольные голоса рабочих промыш-
ленного мира, выражавших свое недовольство стачками»,— писал впо-
следствии Уэллс, вспоминая это время.
После кризиса 1878—1879 годов рабочее движение в Англии, пере-
живавшее до этого период временного застоя, который был вызван пора-
жением чартизма, вступило в новую фазу. Стачки следовали одна за дру-
гой. Все чаще рабочие демонстрации заполняли центральные улицы
Лондона. Растет организованность и политическая сознательность рабо-
чего класса. Создаются новые профсоюзы, опирающиеся на более широ-
кие слои рабочего класса, чем прежние корпоративно-замкнутые тред-
юнионы. На их базе возникает в 1893 году Независимая рабочая партия,
стремившаяся в первые годы своего существования к самостоятельной
рабочей политике. Правительство не в состоянии было уже поддерживать
средствами демагогии иллюзию «надклассового характера» буржуазного
государства. В места, где происходили забастовки, посылались войска,
рабочих., пытались, лишить, права на стачечную борьбу.
Именно в этот период на волне народного протеста поднимаются в
Англии такие крупные писатели, как Б. Шоу, Д. Голсуорси и Г. Уэллс.
Период декадентского безвременья семидесятых — восьмидесятых годов
кончился. В литературу вступила новая плеяда выдающихся критических
реалистов. Эти писатели были далеки от того, чтобы, подобно много-
численным представителям бытописательской литературы той поры, повто-
рять зады реализма середины прошлого века. Каждый из них принес
с собой в литературу что-то новое, связанное с изменившимися общест-
венными условиями своего времени.
Новое принес и Герберт Уэллс. Новым для английской литературы
был прежде всего сам жанр научно-фантастического романа. Новым
было и содержание, вложенное в него Уэллсом.
Как бы ни были научно оснащены произведения Уэллса, важнейшая
их тема — общественные проблем^! современности. Уэллс охватывает
жизнь в огромных масштабах, оперирует целыми социальными катего-
риями, пытливо ищет ответ на самые наболевшие, самые важные для
его времени вопросы.
Фантастика больше нужна Уэллсу для критики современности, чем
для предсказаний на будущее. Для него это способ образного выражения
основных тенденций действительности, способ разоблачения неприемлемых
для него сторон жизни. В этом отношении Уэллс продолжал давнюю
традицию английской литературы, в первую очередь традицию великого
английского сатирика XVIII века Джонатана Свифта. Невероятные собы-
тия, описанные в «Путешествиях Гулливера», современникам писателя
не казались такими уж неправдоподобными. В нравах лилипутского двора
они узнавали придворные нравы своей родины, в умилении Гулливера
повадками аристократов угадывали горькую иронию автора. И, наконец,
в последней части «Путешествий Гулливера» Свифт создал самый обоб-
щенный, самый отталкивающий из всех мрачных образов своей бессмерт-
ной сатиры — образ получеловека-полузверя Йеху, жадного и подлого
существа, воплотившего в себе всю жадность и подлость буржуа. Читая
книги Уэллса, трудно отделаться от мысли, что присутствуешь при втором
рождении гневной сатиры Свифта. Уэллс выступил в новых условиях,
перед ним — новые проблемы. Мир Уэллса — индустриальная Англия
конца XIX века — непохож на мир Свифта, и фантастика его носит иной
характер. Не в далеких путешествиях, а в мастерской изобретателя, где-
нибудь на всем знакомой лондонской улице, находит он свои образы.
И все же у Свифта и Уэллса — одна цель и один метод сатиры. Уэллс —
это Свифт в обличии Жюля Верна.
«...Я с молодости глубоко восхищался Свифтом и пронес это восхи-
щение через всю жизнь,— писал Уэллс.— Это можно понять по многим
моим произведениям, но прежде всего по моему предрасположению от-
ражать в своих повестях социальные и политические вопросы современ-
ности».
Особенно определенно черты близости к Свифту проявились в ранних
фантастических романах Уэллса, написанных с 1895 по 1901 год. Они пред-
ставляют собой по существу единый цикл. Произведения, входящие в него,
близки .друг к Другу своей проблематикой, художественными приемами
7
и, наконец, горячей полемичностью. В каждом из них Уэллс воюет со
своими идейными противниками, страстно отстаивает свою точку зрения.
Уже первый его роман «Машина времени» (1895) был ответом импе-
риалистической пропаганде, объявлявшей англичан «единой нацией». Кое-
кто не способен разглядеть пропасть, разделяющую трудящихся и эксплуа-
таторов в современном обществе, понять, что она все расширяется, заяв-
ляет писатель. Что ж, он готов показать тот момент в истории челове-
чества, когда пропасть разверзнется под ногами самого правящего класса.
«Машина времени» — мрачная с,атира в духе Свифта. В обществе
далекого будущего, которое рисует Уэллс, трудящиеся и эксплуататоры
превратились в две разные породы людей. Рабочие, в течение многих
тысячелетий лишенные благ культуры, выродились в звероподобных мор-
локов, «высшие классы», привыкшие пользоваться плодами чужого
труда,— в изнеженных, не приспособленных к жизни элоев. Современное
общество разделено на трудящихся и бездельников, и это неизбежно
ведет к вырождению общества и вырождению человека, предупреждает
Уэллс. Правящие классы ждет историческое возмездие. Морлоки Уэллса
продолжают кормить элоев, но лишь потому, что те служат им пищей.
В романе «Первые люди на Лупе» (1901), завершающем ранний
цикл, Уэллс возвращается к ситуации, намеченной в «Машине времени».
Он снова рисует гротескно-фантастические образы, которые, по его мне-
нию, лучше всего передадут если не реальные формы, то самую суть ряда
противоречий буржуазной цивилизации.
Специализация луНных жителей — селенитов достигла предельной
степени. У каждого из селенитов гипертрофирована одна рабочая функ-
ция, остальные умерщвлены. Ученые— это просто огромные головы, кото-
рые уже не держатся на тщедушных тельцах. Один из них обладает
способностью все запомнить, ничего не поняв. Другой — все понять, ни-
чего не запомнив. Живописец ненавидит всех, кто не рисует, и всех, кто
рисует лучше него. Математик давно утратил способность смеяться, разве
что открыв оригинальную математическую комбинацию. Рабочие приспо-
соблены каждый к выполнению одной какой-то операции. Когда в рабо-
чих нет нужды, их усыпляют и складывают штабелями в погребах. Впро-
чем, иронически замечает Уэллс, сравнивая земные порядки с лунными,
это «наверное все-таки лучше, чем выгонять рабочего из мастерской, что-
бы он умирал с голоду на улице». Лунное общество по-своему идеально
организовано. В нем царит абсолютный порядок, оно безупречно функ-
ционирует, но как оно отвратительно, антигуманно, бессмысленно!
В «Первых людях на Луне» заключается исчерпывающий ответ Уэллса
Герберту Спенсеру, философия которого была в эти годы исключительно
популярна в буржуазных кругах. Спенсер утверждал, что человеческое
общество подчиняется биологическим законам и поэтому порядки, уста-
новленные буржуазией, «органичны». Правящие классы уподоблялись им
голове, рабочий класс — рукам общества. Уэллс изобразил общество, по-
строенное согласно идеалам Спенсера,— но изобразил его пером сати-
рика.
«Машиной времени» открывается ранний цикл Уэллса, «Первыми
людьми на Луне» он завершается. Отпечаток этого нельзя не увидеть на
8
обоих произведениях. Первое из них принадлежит перу писателя, только
что вступившего в литературу, второе — человеку, уже отходящему от
идей своей молодости. Оба произведения отличаются определенной ра-
ционалистической прямолинейностью; речь в них идет о проблемах чрез-
вычайно существенных, но поставленных «отдельно» от других вопросов
современности.
Романы, следовавшие непосредственно за «Машиной времени», ли-
шены этого недостатка. В них поднимается широкий круг важнейших со-
циальных вопросов, им свойственна значительно большая реалистическая
убедительность и многосторонность.
В центре романа «Человек-невидимка» (1897)—образ талантливого
ученого Гриффина, сделавшего замечательное открытие и погибшего в
борьбе с обществом. Жизнь ученого в буржуазном обществе трудна, раз-
витию науки препятствуют косность и невежество. Но вопрос о положе-
нии науки для Уэллса лишь одна, частная сторона проблемы о характере
современных социальных отношений. Эта проблема — основная в романе.
Уэллс намеренно переносит действие в захолустное местечко, своего
рода «заповедник» обывателей — скопидомов и самодовольных тупиц, зве-
реющих от одной мысли, что кто-нибудь способен покуситься на рутину
их существования. Уже в этом виноват перед ними Гриффин. Его травят
за то, что он «непохож на других», стремится к чему-то необычному, спо-
собен на дерзкий полет мысли.
Мы знакомимся с героем романа на последнем этапе его жизнен-
ного пути, и только через много страниц автор расскажет нам его исто-
рию. Но ясно, что Айпинг — не просто «дикий угол», куда забрел в от-
чаянье Гриффин. Айпинг — это вся буржуазная Англия, встречающая улю-
люканьем и свистом «непохожих», посмевших избрать свой собственный
путь, презревших ее унылую косность. Каждый шаг Гриффина, прибли-
жавший его к намеченной цели, всегда встречал яростное сопротивление
общества.
Но общество причинило Гриффину горшее зло. Оно заставило его
принести в жертву успеху свою живую душу. Из жизненной борьбы
Гриффин выходит, растеряв остатки человечности, усвоив отвратительный
принцип своекорыстия. И с этого момента — собственно с момента, когда
он открыл дверь таверны в Айпинге — сочувствие автора уже не с ним.
В войне, которую Гриффин-невидимка объявляет обществу, правды
нет ни на чьей стороне. Эта война не выливается в столкновение проти-
воположных принципов. Гриффин противостоит обществу лавочников, как
человек смелой мысли, но не как человек иных общественных убежде-
ний. Индивидуализм, цинизм и жестокость Гриффина — лишь наиболее
яркое воплощение действительных моральных качеств «обычного» буржуа.
Его борьба против Айпинга — лишь сконцентрированное проявление звери-
ной борьбы всех против всех, непрерывно кипящей в буржуазном обще-
стве. Гриффин использует свое могущество совершенно так же, как по-
желал бы его использовать любой из его сегодняшних противников. Уэллс
заканчивает роман замечательной сценой, подводящей итог сказанному
ранее. Трактирщик Томас Марвел, в руках которого очутились гениальные
труды Гриффина, мечтает сам сделаться невидимкой. Правда, в книгах
9
покойного ученого он понять ничего не может, но мечты своей не остав-
ляет и каждый день на сон грядущий читает несколько строк, состоящих
из каких-то таинственных цифр, крестиков и закорючек.
Можно сказать, что в романе «Человек-невидимка» уже наметился
будущий антифашизм писателя. Создав образ Гриффина, Уэллс осудил
идеи немецкого реакционного философа Ницше, проповедовавшего культ
«сверхчеловека» и презрение к народу,— идеи, использованные впоследст-
вии фашизмом. Более того, он показал Гриффина-безумца, мечтающего о
власти над человечеством, маниака-убийцу, как плоть от плоти буржуаз-
ного общества, как его порождение. Гибель Гриффина закономерна — это
естественный конец всякого «сверхчеловека», вознамерившегося подчинить
себе общество.
«Человек-невидимка» — роман сложной и глубокой мысли, облечен-
ной в ясную и строгую форму. Это была блестящая творческая удача
молодого писателя. Роман породил целую библиотеку подражаний, среди
которых любопытно отметить парадоксальный рассказ Честертона о че-
ловеке «интеллектуально невидимом» — этого человека никто не замечает
просто потому, что все к нему привыкли. По мотивам «Человека-неви-
димки» было создано несколько кинофильмов. Но самый интересный факт,
свидетельствующий о значительности романа Уэллса, открылся только
в 1910 году, когда был опубликован роман Жюля Верна «Тайна Виль-
гельма Шторица», оставшийся неизвестным при жизни автора. Великий
фантаст, которому Уэллс, бесспорно, многим обязан, оказался на старости
лет учеником своего ученика. В «Тайне Вильгельма Шторица» он следует
и фабуле и основным идейным положениям «Человека-невидимки». К со-
жалению, этот роман не принадлежит к числу лучших произведений
Жюля Верна. Далеко уступали своему образцу и другие подражания —
как литературные, так и кинематографические.
От романа к роману у Уэллса расширяется охват жизненных явле-
ний, углубляется его взгляд на мир. «Война миров» (1898), написанная
непосредственно после «Человека-невидимки», вбирает в себя почти всю
проблематику предшествующего творчества писателя. Это роман о судь-
бах буржуазной цивилизации.
Сам Уэллс, видимо, считал «Войну миров» лучшим из своих ранних
фантастических романов. Во всяком случае, это был единственный роман
из написанных в период 1895—1901 годов, который он отправил в ноябре
1906 года Льву Толстому, когда великий писатель выразил желание по-
знакомиться с его произведениями.
Снова Уэллс возвращается к грандиозным фантастическим символам,
оставленным им было в «Человеке-невидимке», но на этот раз обобщен-
ность образов не мешает ему охватить интересующую его проблему во
многих ее аспектах.
Человечество, по мнению Уэллса, слишком медленно движется по
пути цивилизации. То, что достигнуто наукой, достигнуто ею в непре-
рывной борьбе с силами мракобесия, косностью и своекорыстием собствен-
ников. Но даже завоевания науки, претворенные в жизнь, не пошли на
пользу человечеству. Прогресс науки ведет к прогрессу общества лишь
в том случае, если общество организовано по справедливому и гумац-
10
ному принципу. В современной же Англии технический прогресс и мо-
ральное состояние общества оказались в обратной зависимости.
Марсиане, пришедшие на Землю, чтобы поработить ее,— это олице-
творение сил капиталистического прогресса, путь которого устлан жерт-
вами, и если Уэллс отказывается признать, что марсиане рождены Зем-
лей, так только потому, что в них нет ничего человеческого.
Прибытие первого «цилиндра с Марса» застает рассказчика за рабо-
той над статьей «о развитии нравственности вместе с общим прогрессом
цивилизации». Увиденное во время вторжения марсиан заставляет его
оставить статью недописанной. Марсиане, которые намного опередили
земных жителей в развитии технических знаний, совершенно лишены че-
ловеческих чувств. Им чужды любовь и ненависть, горе и радость, и
единственная эмоция, которую они испытывают, это удовольствие при по-
жирании пищи.
А разве в ином направлении движется земная цивилизация? Уже
в первой главе автор, словно обиняком, замечает, что жестокость мар-
сиан, поставивших себе целью истребить большую часть человечества, не
удивит того, кто достаточно знаком с нравами буржуазного общества.
«Прежде чем судить их слишком строго,— пишет Уэллс,— мы должны
припомнить, как беспощадно уничтожали сами люди не только живот-
ных..., но и себе подобных представителей низших рас. Жители Тасмании,
например, были уничтожены до последнего за пятьдесят лет истребитель-
ной войны, затеянной иммигрантами из Европы. Разве мы сами такие уж
апостолы милосердия, что можем возмущаться марсианами, действовав-
шими в том же духе?»
Рисуя «царство марсиан», Уэллс сатирически изображает современ-
ное ему общество. «Повседневные», «мелкие», «незаметные» проявления
своекорыстия и антигуманности находят в нем жестокого обличителя.
Самодовольный обыватель сам приходит проситься в клетку марсианина,
где ему обеспечен «хороший уход». Правда, и его должны со временем
сожрать, но он может утешиться молитвой или, если он не такой про-
стак, эротикой. Кое-кого марсиане обучат охотиться на других людей...
Так, не силой марсиан, а слабостью и подлостью обывателя и будет су-
ществовать это общество.
Может быть, выход обещает та программа, которую предлагает сол-
дат-артиллерист, один из персонажей этого романа? Организовать все
человечество наподобие военного лагеря, подчинить его строжайшей дис-
циплине, заставить людей отказаться от собственной личности? Нет,
устами артиллериста говорит не Уэллс. В этом образе он разоблачает
«коллективизм» империалистов, показывает, что подобный «коллекти-
визм»— лишь демагогическое прикрытие буржуазного индивидуализма.
Краснобай-артиллерист озабочен единственно тем, чтобы никто не подо-
брался к его запасам пищи...
«Война миров» проникнута протестом писателя-гуманиста против же-
стокости буржуазного общества, против того вырождения человека, ко-
торое оно влечет с собой. Земля должна принадлежать человеку. «Запла-
тив миллиардами жизней, человек купил право жизни на Земле, и это
право принадлежит ему вопреки всем пришельцам. Оно осталось бы за
ним, будь марсиане даже в десять раз более могущественны, ибо человек
не живет и не умирает напрасно».
Технический прогресс сам по себе не приведет к счастливому буду-
щему. Более того, служа антигуманному общественному строю, он пред?
ставляет серьезную опасность. Уэллс говорит на этот раз не только о той
обратной зависимости, которая, по его мнению, существует между раз-
витием материальной и духовной цивилизации, но и о прямой угрозе
самому существованию человечества. В антигуманном обществе достиже-
ния техники ставятся на службу разрушению, а мощь их, возможности
их совершенствования беспредельны. «Земля перестала быть безопасным
убежищем для человека»,— восклицает автор.
Современное общество слишком противоречиво, чтобы существовать
вечно, и эти противоречия с течением времени будут все накапливаться
и обостряться. Мир собственников, мир людей, напоминающих, по словам
Уэллса, «собак, привязанных к задку телеги», ждет неизбежный конец.
Но какой будет этот конец? Какое общество придет на смену тепереш-
нему? На эти вопросы Уэллс постарался ответить в романах «Остров
доктора Моро» и «Когда спящий проснется». Оба они не уступают в
сатирической силе упомянутым ранее произведениям Уэллса, однако в них
авуор говорит не только о противоречиях современного общества, но и о
возможном исходе этих противоречий.
2
Эдуард Прендик, биолог по образованию, попал случайно на неболь-
шой остров, лежащий в стороне от пароходных линий, и там вдруг
столкнулся с одним из крупнейших мировых хирургов, доктором Моро.
За десять лет до того Моро вынужден был бежать из Европы, затрав-
ленный «борцами против ’вивисекции», и перенес свои опыты в этот за-
брошенный уголок земного шара. Здесь Моро продолжает работать над
созданием у животных новых качеств, приближающих их к людям.
Такова реальная рамка романа Уэллса «Остров доктора Моро»
(1896). Но роман имеет и другой план — фантастико-символический.
В огромную символическую фигуру вырастает доктор Моро. Большой
общественный смысл приобретает под пером Уэллса история постепен-
ного очеловеченья людей-зверей, созданных Моро.
«Остров доктора Моро» явился ответом на «Книгу джунглей» Кип-
линга, вышедшую в свет за год до появления романа Уэллса. В «Книге
джунглей», как и во всем творчестве Киплинга, парадоксально, на первый
взгляд, сочетались идеализация первобытной дикости с провозглашением
«цивилизаторской миссии» белого человека. Для Киплинга и других пи-
сателей-империалистов здесь, впрочем, нет никакого противоречия. Киплинг
безоговорочно принимает нормы буржуазного общества. Незачем поэти-
зировать это общество, заявляет Киплинг, оно и само по себе поэтично.
Эту «поэзию» Киплинг пытается найти в погоне за чистоганом, в презре-
нии к культуре, в культе грубой силы, символизируемой «законом
джунглей».
12
Да, отвечает Уэллс, буржуазное общество нечего идеализировать, но
именно потому, что оно не поддается никакой идеализации,— оно отврати-
тельно, лицемерно, бесчеловечно. Не в прогрессе общества заключена
опасность, а в том, что оно по существу не является обществом цивили-
зованным и держится только на предрассудках и грубой силе.
На острове доктора Моро в пределах жизни одного поколения со-
вершается весь процесс цивилизации, и вооруженный скальпелем Моро —
двигатель ее, воплощенная историческая закономерность. Прендику в
первый день его пребывания на острове кажется, что Моро — злодей,
превращающий людей в животных, но он скоро обнаруживает свою
ошибку. Моро делает зверей людьми. Буржуазное общество пришло на
смену более отсталым общественным укладам. Исторически оно прогрес-
сивно. Определенный рост человечества в его условиях несомненен. Но
при всем том он ограничен и противоречив. Моро очеловечивает животных
в лаборатории, которую обитатели острова назвали «домом страдания».
Звери становятся людьми лишь до известной степени, и достичь большего
Моро не в силах. У очеловеченных зверей сложилось не настоящее чело-
веческое общество, а некая пародия на него. Чтобы держать их в под-
чинении, Моро приставил к ним уродливое существо, именуемое «Чтец
Закона». Всем, кто нарушит «Закон», грозит возвращение в «дом стра-
дания». Сцена чтения закона—одна из самых сатирически острых в этом
романе.
«...Фигура в темном сказала: «Говори слова...» Началась дикая цере-
мония. Голос в темноте затянул какую-то полоумную литию, а я (рассказ
ведется от имени Прендика) и все остальные хором вторили ему... Темная
пещера, странные темные фигуры, на которые падали слабые проблески
света, и все они раскачивались и распевали:
— Не ходить на четвереньках, это — Закон. Разве мы не люди?
— Не лакать воду языком, это — Закон. Разве мы не люди?
— Не охотиться за другими людьми, это — Закон. Разве мы не
люди?..
— Я— Чтец Закона,— сказала серая фигура.— Сюда приходят все
новички изучать Закон. Я сижу здесь в темноте и читаю Закон.
— Да, это так,— подтвердило одно из животных...
— Ужасные наказания ждут тех, кто нарушит Закон. Им нет спасе-
ния.
— Нет спасения,— повторили люди-звери, украдкой посматривая друг
на друга...
— Нет спасения...»
В буржуазном обществе человек наполовину еще принадлежит жи-
вотному царству с его законом борьбы всех против всех, и в том, как
старательно повторяют люди-звери, что нельзя охотиться друг за другом,
заключена самая большая издевка автора.
Впрочем, люди-звери достаточно развились, чтобы в методах «очело-
вечивания» разглядеть бесчеловечное, противное принципу, ради которого
оно, по видимости, совершается. На острове вспыхивает возмущение,
Моро гибнет. Но здесь и начинается отступление Уэллса. Революция, по
его мнению, в свою очередь несет в себе внутреннее противоречие.
13
Направленная против жестокости современного общества, она сама осу-
ществляется через жестокость. Этой мысли подчинена финальная часть
романа. «Мы любим Закон и будем соблюдать его»,— говорят освободив-
шиеся люди-звери. Но, несмотря на эти благие намеренья, все человече-
ское в них исчезает в процессе революции. Они снова опускаются на чет-
вереньки. Цивилизация гибнет.
Полемика с Киплингом не искупает основной, антиреволюционной,
охранительной тенденции автора. Да и в пылу спора Уэллс слишком
часто начинает говорить языком своего противника.
Совершенно по-иному оценивает Уэллс революцию в романе «Когда
спящий проснется», написанном всего три года спустя. «Когда спящий
проснется» — наиболее социально определенный роман молодого Уэллса,
проникнутый острейшей критикой монополистического капитала. Прибегая
к своему излюбленному приему — фиксации тенденций современности в их
конечном выражении,— писатель отказывается, однако, от фантастиче-
ского символа «Острова доктора Моро» и «Войны миров». Автор пере-
носит нас в «реальное» государство далекого будущего с его противоре-
чиями и классовыми конфликтами, показанными здесь в неопосредство-
ванной форме.
Развитие капитализма повело к образованию всемирного треста, глав-
ный совет которого — так называемый «Белый совет» — держит в подчи-
нении все человечество. С высоким уровнем производительных сил в этом
государстве сочетаются безудержная эксплуатация и террор. Рабочие —
на пути к состоянию морлоков. Существует двенадцать видов полиции.
Грандиозные возможности, открывшиеся в результате прогресса пауки, ис-
пользуются во вред людям.
«Белый совет» не видит больше смысла прикрывать свое господство
авторитетом традиции и представительными учреждениями. Английский
король спился и выступает на сцене второразрядного мюзик-холла. Пар-
ламент превратился в простой пережиток старины. Создание мирового
государства не привело к уничтожению шовинизма — напротив, он всячески
раздувается с целью ослабить сопротивление трудящихся. Национальная
рознь носит совершенно бессмысленные формы, но тем не менее хорошо
играет на руку эксплуататорам. Когда в Париже вспыхивает восстание
рабочих, Белый совет привозит из Африки негров, которые с пением песен
Киплинга—очевидно, тех самых его песен, где говорится о «бремени бе-
лого человека»,— идут на штурм рабочих кварталов. Окончательно
выродившаяся церковь с «ускоренным исполнением треб для занятых
деловых людей» тоже находит свое место в системе «Мирового госу-
дарства».
Из персонажей романа наиболее интересен инженер Острог, предста-
витель научного знания, направленного против народа,— своего рода
новый Гриффин, показанный на более широком общественном фоне.
Цель его прихода к власти — предотвратить социальную революцию, ко-
торая, по его мнению, грозит «Мировому государству» в результате не-
дальновидной политики Белого совета...
Но революция все-таки разражается. И на этот раз Уэллс не видит
в ней угрозы цивилизации — напротив, она оказывается единственным
14
способом сохранить достижения человечества, спасти человеческую лич-
ность от гибели.
Так, дважды в течение трех лет обратившись к теме революции,
Уэллс дал два противоположных ответа на поставленный им вопрос.
Антидемократические тенденции «Острова доктора Моро» непримиримы
с основными положениями романа «Когда спящий проснется». Этим про-
изведением он решительно зачеркнул сказанное в «Острове доктора
Моро». Уэллс больше никогда не напишет романа, осуждающего рево-
люцию. Но в дальнейшем его творчестве мы не найдем и того приятия
революции, которое отличает роман «Когда спящий проснется». Уэллс
все более прочно утверждается на позициях буржуазного реформизма.
3
Романы, о которых до сих пор шла речь, позволяют судить о том,
насколько сложны были представления Уэллса о современности, в каких
непримиримых противоречиях запуталась мысль писателя уже в ранний
период его творчества.
Подъем рабочего движения так или иначе сказывался на всем состоя-
нии общественной жизни Англии, в том числе и на литературе. В нем —
истоки критичности Уэллса по отношению к буржуазному обществу, на
нем базируется способность писателя охватить широкие перспективы об-
щественного развития, глубоко проникнуть в суть социальных конфликтов
действительности. Идеология империализма встречает решительный отпор
с его стороны.
Однако конкретные исторические условия Англии конца XIX века —
периода, когда Уэллс формировался как писатель и мыслитель,— способ-
ствовали формированию не только передовых, но и наиболее ограничен-
но-буржуазных сторон его мировоззрения.
Сложны были судьбы английского рабочего движения. В период
подъема активности широких масс в нем действовала и противоборствую-
щая, реформистски-консервативная тенденция. Английская буржуазия уже
утратила к тому времени свою промышленную монополию в Европе,
но приобрела и прочно удерживала колониальную монополию. За счет
ограбления колоний правящие классы Англии имели возможность «под-
кармливать» сравнительно широкие слои, принадлежавшие к «верхушке»
рабочего класса; последняя в свою очередь пыталась ввести недовольство
масс в русло «законных», наименее опасных для буржуазии требований.
Буржуазное перерождение руководства Независимой рабочей партии
скоро повело к тому, что эта партия стала, по меткому выражению
В. И. Ленина, независимой только от рабочего движения, а от либера-
лизма очень зависимой. Социализм был достоянием узких интеллигент-
ских группировок; их сектантское руководство не пыталось объединить
социализм и рабочее движение. Последнее было лишено научной базы,
социалисты — массовой опоры. Значительная часть старых профсоюзов
видела единственный способ отстоять свои права — в борьбе с техниче-
скими новшествами и вызывала со стороны таких адептов технического
15
прогресса, как Уэллс, упреки в ретроградности и... буржуазном свое-
корыстии.
В известной степени реформистские иллюзии поддерживались и тем,
что, желая повысить конкурентоспособность Англии на мировом рынке и
увеличить ее мобилизационные возможности, правящие классы Англии
пошли — правда, с большой неохотой — на ряд частных реформ в области
здравоохранения и просвещения. Не последней целью этих реформ было,
разумеется, стремление воспрепятствовать социалистической агитации.
В этот период большое распространение получили всевозможные
буржуазно-реформистские теории. Одной из наиболее заметных группи-
ровок, опиравшихся на подобные теории, было Фабианское общество,
позаимствовавшее свое название от имени древнеримского полководца
Фабия Максима, прозванного Кунктатором — «Медлителем». Фабианцы
ратовали за постепенное внедрение социализма в жизнь путем мелких
реформ. Целью фабианцев было проникнуть в государственный аппарат и
муниципальное самоуправление и затем административным путем «пре-
образовать» современное общество на основах классового мира. Нечего
и говорить о том, что само слово «социализм» воспринималось фабиан-
цами весьма своеобразно. Под социализмом они понимали специфическую
форму «организованного» капитализма и обуздание «крайностей» индиви-
дуализма.
В эти годы складывается и мировоззрение Уэллса, который приходит
к выводу о решающей роли интеллигенции в истории человеческой циви-
лизации. Народ может быть грозной разрушительной силой, но созидать
новое он не способен. Это — дело интеллигенции, вербуемой из всех клас-
сов общества, в частности из «сливок рабочею класса», то есть как раз
той его прослойки, которая была носителем реформизма в английском
рабочем движении. С 1903 по 1908 год Уэллс состоял членом Фабиан-
ского общества, хотя в последние два года своего пребывания в нем
резко критиковал программу фабианцев.
Представление Уэллса об общественных закономерностях всегда было
глубже ортодоксально-фабианского. Уэллс понимает в эти годы неспособ-
ность меньшинства разрушить современные формы общественного устрой-
ства, знает силу их сопротивляемости. Ему ли, автору «Машины вре-
мени», «Острова доктора Моро», «Войны миров», поверить, что семьсот —
восемьсот адмииистраторов-«социалистов»,— а таков именно был в то время
численный состав фабианской группировки,— перестроят буржуазное об-
щество в какой-то иной социальный организм?
Но Уэллс согласен с фабианцами в главном. Основной пункт рас-
хождения Уэллса с марксизмом заключается отнюдь не в том, что Уэллс
считает революцию слишком болезненным путем перехода к социализму.
Марксизм, как известно, признает различные пути перехода к социа-
лизму. Да и сам Уэллс не во всех случаях выступает противником рево-
люционного насилия. Однако Уэллс считает, что социализм можно по-
строить, сохранив буржуазные формы собственности.
В 1901 году Уэллс выпустил в свет свой первый теоретический трак-
тат «Предвиденья о воздействии прогресса науки и техники на человече-
скую жизнь и мысль», в котором попытался, «не сбиваясь на сатиру»,
16
изложить свои взгляды на будущее человечества. Уэллс утверждает
здесь, что будущее принадлежит «новому рабочему классу», связанному,
в отличие от старых ремесленников, с машинным производством и в силу
этого обладающему большей образованностью, большей гибкостью ума,
большим развитием. В понятие «нового рабочего класса» Уэллс включает
одинаково и тех, кто стоит у станка, и тех, кто создаст этот станок в
чертежах, и ученых, решающих общетеоретические проблемы. А затем он
делает следующий шаг и заявляет, что власть в обществе «естественно»
перейдет к наиболее авторитетным представителям этого общественного
класса, то есть к ученым и технической интеллигенции. Одно из после-
дующих изданий своей книги Уэллс снабдил примечанием, в котором
оговаривался, что в число руководителей общества будущего он вклю-
чает и капиталистов, непосредственно участвующих в управлении произ-
водством. В «Предвиденьях» зарождается идея технократии — власти
технической интеллигенции,— которую Уэллс проповедовал впоследствии
всю жизнь.
Теоретические работы Уэллса, написанные после «Предвидений», но
многом повторяют его первый трактат. В центре большинства из них —
вопрос о развитии производительных сил, который Уэллс считает осново-
полагающим для своего исследования. Только разработав его, он перехо-
дит к выяснению остальных своих положений, касающихся общественного
строя. В этом отношении Уэллс-теоретик и Уэллс-художник были совер-
шенно согласны между собой, и писатель в известном смысле был прав,
утверждая, что трактаты выражают самую квинтэссенцию его художе-
ственного творчества.
И все же в конечном итоге художественные и теоретические произве-
дения Уэллса неизмеримо далеки друг от друга. Первые следуют логике
жизни, вторые — искусственным логическим построениям самого автора.
Справедливо видя в развитии производительных сил основу развития
общественного строя, Уэллс делает из этого неправильные выводы. Во-
прос сводится, заявляет Уэллс, к тому, возможен ли дальнейший тех-
нический прогресс при капитализме. Да, бесспорно возможен. Жизнь
дает этому тысячи примеров. Значит, силы буржуазии еще неисчерпаны,
переход к иным, небуржуазным формам собственности представляется
ненужным.
Но чем же в таком случае объяснить многочисленные пороки совре-
менности? У писателя готов ответ и на этот вопрос. Сейчас народным
хозяйством управляют люди некомпетентные и своекорыстные. Надо со-
вершить «творческую революцию», заменить их специалистами, желаю-
щими служить обществу, и тогда человечество семимильными шагами
пойдет к своему золотому веку. Жизнь людей улучшится, социальная
структура общества будет эволюционировать, приспособляясь к мате-
риальным его потребностям, и постепенно функции власти сведутся лишь
к управлению производством, то есть к делу, в котором всего компетент-
нее инженеры и техники. Они и будут стоять у власти в обществе бу-
дущего.
Из сказанного достаточно полно выясняется, что в пропаганде тех-
нократии скрывалось желание Уэллса сохранить буржуазные формы соб-
2
Г. Уэллс, т. ]
17
ственности, а отнюдь нс призыв к новому общественному строю. Ясно и
то, что разногласия Уэллса с фабианцами носят непринципиальный ха-
рактер. Вместо фабианских «администраторов» он предлагает своих ин-
женеров, оставляя в стороне, как и фабианцы, народные массы.
Отсюда вытекала и крайняя противоречивость социальных взглядов
Уэллса. Уэллс-художник понимает несправедливость и обреченность бур-
жуазного общества. Уэллс-теоретик выступает по существу, несмотря на
все оговорки, активным его защитником. Уэллс-художник осуждает это
общество с демократических позиций. Уэллс-теоретик призывает передать
власть «аристократам духа» — ученым и просвещенным капиталистам.
Трудно было примирить подобные противоречия. «Уэллс потому и напи-
сал столько утопий,— проницательно заметил английский историк-мар-
ксист А. Л. Мортон в своей книге «Английская утопия» (1952),— что не
способен был поверить ни в одну из них».
Не менее противоречива общая мировоззренческая система Уэллса.
Как нетрудно заметить, в ней очень просто уживаются материалистиче-
ские и идеалистические положения. Уэллс вдумчиво анализирует совре-
менные социальные условия и приходит к ряду правильных выводов
относительно характера исторического процесса. И вместе с тем, заявляя,
что «все зависит от человека», Уэллс открывал дорогу для ложных тео-
рий, затуманивших его взгляд писателя-реалиста. В кризисные периоды
подобные теории становились в мировоззрении писателя преобладающими.
Если все зависит от того, умные или глупые, эгоистичные или гуманные
люди стоят у кормила власти, говорит Уэллс, то и думать надо в первую
очередь не о том, как изменить общество, а о том, как изменить чело-
века, улучшить человеческое сознание. Историю человечества Уэллс начи-
нает в подобных случаях трактовать как историю идей, периоды поли-
тической реакции объяснять торжеством животного начала, заключенного
в каждом человеке. Он готов проповедовать религию, поддерживать
евгенику — буржуазную лженауку об улучшении «человеческой породы».
Сильные стороны мировоззрения Уэллса нашли выражение по пре-
имуществу в художественных произведениях, слабые — в теоретических.
Однако и на беллетристике Уэллса по-своему, иногда очень заметно, ска-
зывается его ограниченность мыслителя.
В писательской биографии Уэллса бывали целые периоды, когда он
пытался подчинить свое художественное творчество пропаганде ложных
идей. Попытки трактовать социальные процессы с биологической точки
зрения неизбежно приводили к проникновению в метод Уэллса элементов
натурализма.
После трактата «Предвиденья» в творчестве Уэллса появляется новый
жанр — так называемый «роман-трактат», в котором Уэллс попытался —
и не смог — примирить реформизм со своим художественным виденьем
действительности. По существу романизированными трактатами оказы-
ваются многие фантастические произведения, созданные в это время. Они
значительно слабее ранних вещей писателя. Каждое из них посвящено
доказательству какого-нибудь умозрительного тезиса, вытекающего из
теоретических построений Уэллса, и сильно теряет из-за этого в своей
художественной ценности.
18
Свое представление о государстве будущего Уэллс излагает в романе-
трактате «Современная утопия» (1905). Утопия организована на основах
государственного капитализма. Земля и природные ресурсы принадлежат
государству, энергетические станции — муниципальным советам. Промыш-
ленность и сельское хозяйство отданы на концессионных началах частным
владельцам и кооперации. Право наследования отменено, и благосостоя-
ние граждан зависит исключительно от их трудолюбия. Но не всякий
человек по природе трудолюбив, и поэтому в Утопии немало бедняков.
Наибольшей поддержкой государства пользуются наука и евгеника.
Утопия возникла после того, как рухнул старый общественный строй.
Это дало возможность интеллигентской партии, принявшей название «са-
мураев Утопии», построить «на пустом месте» свое «идеальное государ-
ство». Самураи Утопии — одновременно и политическая партия, подчинен-
ная строжайшей дисциплине, и что-то вроде высшей интеллектуальной
расы. Вместо социальных классов в Утопии существуют «классы ума».
Их четыре: поэтический, аналитический, тупой и пошлый. Всякий, кто су-
меет доказать, что принадлежит к одному из двух высших классов,
и пожелает подчиниться строгому уставу «самураев», может войти в эту
партию.
Уэллс, впрочем, сам не очень верит в реальность своих планов. Спо-
собно ли современное общество превратиться в Утопию? Суд Линча в
Соединенных Штатах, погромы в царской России, бандитизм в Лондоне —
эти заголовки, прочитанные па газетном листе, заставляют автора кон-
чить свою книгу нотой неуверенности и сомнения. «Огромная сила чув-
ствуется в этом мире,— пишет он в заключении книги.— Она бьет в нос,
она сбивает с ног. Какая польза, семеня мелкими шагами по тротуару,
рассуждать... об Утопии, защищать ее, доказывать ее превосходство...»
В «Современной Утопии» писатель говорит в сущности о том, как
по-фабиански использовать результаты неминуемой революции. В следую-
щем его романе-трактате «Новый Макиавелли» (1910) изложена право-
верно-фабианская мысль о необходимости реформировать современное
общество, не разрушая его. Правда, писатель видит утопичность фабиан-
ской пропаганды муниципального социализма, «...каждая партия неиз-
бежно защищает чьи-нибудь интересы, и... жизненные цели, если они во-
обще осуществляются, осуществляются в качестве побочного продукта
борьбы индивидуумов и классов»,— пишет Уэллс. Но он делает из этого
неожиданный вывод, что в преобразовании современного общества заин-
тересованы прежде всего капиталисты и ученые, и предлагает опираться
на них.
В романе «Пища богов» (1904) писатель говорит, что в биологиче-
ском улучшении человеческого рода таятся возможности построить сча-
стливое общество. Подобного рода тезис лежит и в основе романа
«В дни кометы» (1906), где, как писал Уэллс в предисловии к первому
русскому собранию своих сочинений, «представлены все последствия вне-
запного роста нравственных чувств в человечестве». Прошедшая мимо
земли комета оставила в атмосфере зеленый газ, который морально пере-
рождает каждого человека в отдельности и таким образом все человече-
ство целиком. С этого момента на земле покончено со злобой, ревностью,
2*
19
с неспособностью людей понять друг друга, а заодно и с войной и со-
циальной несправедливостью.
Несколько глубже оценивает Уэллс современность в романах «Война
в воздухе» (1908) и «Освобожденный мир» (1914). Писатель предсказы-
вает, что надвигающаяся война разрушит существующий общественный
строй. Массы на собственном опыте поймут порочность старой системы,
а государственный аппарат окажется настолько расшатанным, что не в
силах будет противостоять стихийному возникновению нового порядка.
Впрочем, о том, каково будет это новое общество, Уэллс говорит на этот
раз скупо и неопределенно.
Отказ Уэллса от радикализма своих ранних романов, естественно,
сказывается на характере его критики современности. Ни один из рома-
нов 1901—1914 годов не достигает разоблачительной силы «Острова док-
тора Моро» или «Войны миров». Критика приобретает подчас мелочный,
крохоборческий характер. С непонятным ожесточением Уэллс критикует
привычку портить себе ноги ношением ботинок и сообщает, что в обще-
стве будущего люди будут ходить босиком. С равным пылом обрушивается
он на тогдашние женские моды.
4
Фантастика Уэллса неизменно связана с анализом основных проти-
воречий современного ему общества. Естественно поэтому, что чем
больше утрачивал Уэллс задор и смелость, присущие его ранним произ-
ведениям, тем меньше форма фантастического романа отвечала задачам
автора.
Уже в самый ранний период творчества Уэллс ведет критику совре-
менности по двум линиям. В одном случае он больше заинтересован во-
просом о несоответствии прогресса науки с положением трудящихся масс,
в другом — его несоответствием с моральным и культурным состоянием
общества. После 1901 года морально-этическая критика буржуазного
общества становится в творчестве Уэллса преобладающей. С этим свя-
зано и обращение писателя к жанру так называемого бытового романа.
В бытовых романах Уэллса мы не найдем тех смелых обобщений, того
глубокого понимания закономерностей современной жизни, которые ха-
рактерны для лучших образцов фантастики, созданных им. Нефантасти-
ческие романы Уэллса имеют по преимуществу бытописательский харак-
тер, реализм писателя мельчает.
И все же обращение Уэллса к бытовому роману нельзя рассматри-
вать только как шаг назад. Фантастические романы Уэллса при всей
характерной для них широте охвата явлений действительности были
бедны реальными приметами быта и человеческими образами. Бытовым
романом, напротив, недостает обобщений, но сами по себе они совер-
шенно реалистически конкретны. В них раскрываются новые стороны да-
рования Уэллса как мастера сатирической зарисовки, иронии, детально
разработанного человеческого характера. Бытовой роман по-своему обо-
гатил Уэллса-художника и явился важным этапом его творческого раз-
вития.
20
Тенденции бытового и фантастического романов сочетаются уже в
«Чудесном посещении», написанном в один год с «Машиной времени».
С бытовыми романами его сближает морально-этическая тема и узкий,
сравнительно с другими фантастическими вещами, охват явлений жизни.
Однако Уэллс рассматривает все поднятые здесь этические проблемы в
связи с вопросом о частной собственности и добивается значительного
художественного обобщения. Как всегда у молодого Уэллса, это обобще-
ние достигнуто средствами фантастики.
Маленькое и мирное английское местечко Сидермортон. Жители его
богобоязненны и ни в чем не преступают заветов христианской морали.
В Сидермортоне нет ни открытой вражды между людьми, ни краж, ни
прелюбодеяний. Но это только видимость. Однажды местный священник
нечаянно подстрелил на охоте ангела. Сердобольный старик вылечил
его, одел в свой костюм и ввел в общество. С этого дня мирное течение
жизни в Сидермортоне нарушилось. «Ангел» Уэллса — это «естественный
человек» просветителей, и он без труда обнаруживает, что установления
Сидермортона в корне противоречат требованиям разума и человечности.
Ангел останавливает каждого крестьянина и спрашивает его, почему тот
должен работать, в то время как помещик ничего не делает. Он говорит,
что все должны получать одинаковое образование и что имущие нарочно
держат остальных людей во тьме невежества. Да и сам ангел пришелся
в Сидермортоне не ко двору. Окруженный «респектабельными» людьми,
он нашел единственного близкого человека в простой служанке Делии.
Крылья за его спиной для обывателя — физическое уродство. Ангел об-
ладает острым чувством прекрасного и глубоким пониманием искусства,
а это дает лишнее основание считать его ненормальным. Ангелу, попав-
шему в христианскую Англию, грозит тюрьма или сумасшедший дом.
Окончательно сгущаются тучи над его головой, когда он, поняв, нако-
нец, в чем корень всех зол, срывает проволоку, которой местный поме-
щик огородил свои владения.
Уэллс здесь приходит к известной мысли Руссо, высказанной им в
«Рассуждении о происхождении и основах неравенства среди людей»:
«Первый, кто огородил клочок земли, осмелился сказать: «Эта земля
принадлежит мне», и нашел людей, которые были настолько просто-
душны, чтобы поверить этому, был истинным основателем гражданского
общества. Сколько преступлений, сколько войн, сколько бедствий и ужа-
сов отвратил бы от человеческого рода тот, кто, вырвав столбы или засыпав
рвы, служившие границами, воскликнул бы, обращаясь к людям: «Береги-
тесь слушать этого обманщика! Вы погибли, если забудете, что плод при-
надлежит всем, а земля никому!»
Вслед за «Чудесным посещением» в творчестве Уэллса появляется
целый цикл произведений, ставящих ту же, по-просветительски понятую
мысль о враждебности буржуазного общества красоте и здоровой чело-
вечности. Однако тема «Чудесного посещения» в них сужена. Уэллс не
говорит больше о том, что уничижение человека коренится в собственни-
честве. Нет здесь и нот плебейского протеста, столь ощутимых в «Чудес-
ном посещении». Эти произведения проникнуты тоской о прекрасном,
возвышенном, красивом, тоской тем более безысходной, что сам автор
21
не верит в возможность осуществления своей мечты. В реальности мы на-
ходим лишь намеки на прекрасное, которое предательски манит нас.
Прекрасное живет только в области мечты и никогда до конца не вопло-
щается в действительность.
Заслуживают упоминания три произведения этого рода — повесть
«Морская дева» (1902), рассказы «Дверь в стене» и «Красивый костюм-
чик» (1911). Все они кончаются смертью героя, самонадеянно заявив-
шего свои права на прекрасное. Нельзя, по мнению Уэллса, пренебречь
реальностью ради стремления к идеалу, как бы ни была отталкивающа
реальность и как бы ни был возвышен идеал. Но нечем жить человеку,
отрекшемуся от мечты. Эта была трагедия самого Уэллса, ибо реаль-
ность, с которой он пытается примириться,— хотя бы на определенных
условиях,— была все той же буржуазной реальностью чистогана,
мечта — человечностью, о которой в буржуазном обществе забыли на-
столько, что она стала казаться нереальной.
Год спустя после «Чудесного посещения» Уэллс написал роман
«Колеса счастья», который может быть назван бытовым в собственном
смысле этого слова.
Приказчик мануфактурного магазина, нескладный молодой человек
с нелепыми представлениями о жизни и не менее нелепой фамилией Гуп-
драйвер (она означает в переводе «Катящий обруч»), получил, наконец,
долгожданный десятидневный отпуск. Он садится на купленный из
третьих рук старый велосипед и, весь в синяках от бесчисленных паде-
ний, гордо катит прочь из Лондона.
Начинается новое, на этот раз велосипедное, путешествие не то Тома
Джонса, не то Дон Кихота. Приказчик, выдающий себя за путешествую-
щего бездельника-аристократа, необычайно смешон и попадает в неле-
пейшие положения. Но он честен и благороден. Встретив девушку, кото-
рую собирался соблазнить светский проходимец, он помогает ей бежать,
и теперь они уже вместе, спасаясь от возможной погони (Гупдрайвер
нечаянно украл велосипед коварного соблазнителя), разъезжают по до-
рогам Северной Англии. Увы, образованная девушка скоро разоблачает
мнимого аристократа, но от этого он не падает в ее мнении. И в Гуп-
драйвере просыпается чувство собственного достоинства. Он тоже на-
учается уважать в себе человека, мечтает учиться, вырваться из ману-
фактурной лавки, где его эксплуатируют и унижают, и когда-нибудь же-
ниться на своей спутнице.
В «Колесах счастья» Уэллс, по собственному признанию, говорит
лишь о «мелких несправедливостях жизни». В следующем своем романе
«Любовь и мистер Льюишем» (1900) он ставит себе более значительную
цель. В современном обществе, говорит он, добиться успеха можно лишь
забыв о велениях сердца. Уэллс рассказывает о честолюбивом юноше,
который с огромным трудом получил возможность учиться в «Нормаль-
ной школе», но вынужден был уйти из нее, чтобы жениться на любимой
девушке. На этом материале Уэллс пытается поставить бальзаковскую
проблему «утраченных иллюзий». Попытка эта, впрочем, не была удачной.
Роман «Любовь и мистер Льюишем» остался произведением в основном
бытописательским.
22
Самый известный из бытовых романов Уэллса «Киппс» (1905; в рус-
ском переводе 1924 года он называется «История одной души») во мно-
гом близок «Колесам счастья». Герой его Киппс, подобно Гупдрайверу,—
приказчик мануфактурного магазина. Совпадают и многие детали пове-
ствования — вплоть до эпизодов утомительной «борьбы с велосипедом»,
в которой упорствуют оба героя. Неожиданно для себя Киппс получает
большое наследство, разоряется, но потом снова благодаря счастливой
случайности восстанавливает свое материальное благополучие. В «Киппсе»
рассказана история всей жизни героя, образ его разработан подробнее,
чем в «Колесах счастья». Но и отношение к нему автора несколько ме-
няется. Он попрежнему симпатизирует ему, но гораздо острее, чем
прежде, чувствует в нем «маленького человека» — маленького не только
по своему социальному положению, но и по своим возможностям. Киппс
честнее и лучше окружающих его «светских господ», но он нелюбопытен
и недалек. Величайшая мечта его жизни — быть как равный принятым
в «обществе». Однако тайны светского обхождения оказываются недо-
ступны для Киппса. Тогда он женится на служанке, с которой обручился
в детстве, и мирно кончает дни свои владельцем небольшой книжной
лавки. Образ Киппса был чрезвычайно типичен для определенных слоев
английского общества той поры, и само имя «Киппс» стало в Англии си-
нонимом ле злого, пожалуй даже симпатичного, но ограниченного, кос-
ного и совершенно неспособного разобраться в жизни мелкого буржуа.
Впрочем, Уэллс не мог долго оставаться в рамках бытописательства.
Рассматривая бытовые романы Уэллса в порядке их выхода в свет, не-
трудно заметить, что, овладев новой для него повествовательной формой,
писатель все более отходит от простой жанровой и портретной зарисовки.
В последующих его произведениях сохраняется жизненная достоверность
«Киппса», но задачи романа расширяются, все более сложные обществен-
ные проблемы находят в нем свое отражение. Мы снова видим Уэллса^
сатирика, нелицеприятного и беспощадного в своих выводах, острым
взглядом оценивающего многие важные стороны действительности.
Из всего написанного Уэллсом в эти годы выделяется роман «Тоно-
Бэнге» (1909). Он явился важной вехой в развитии английской литера-
туры.
Английская литература до Уэллса, говоря о тенденциях, присущих
собственно эпохе империализма, касалась по преимуществу его коло-
ниального аспекта. Уэллс в своем романе развертывает перед читателем
картину так называемого «второго промышленного переворота», когда ан-
глийское производство переходило на новую энергетическую базу и соот-
ветственно технически перевооружалось. В этот период в Англии дости-
гает особой интенсивности процесс образования монополий, сращивания
промышленного капитала и банковского. Именно эти процессы находятся
в центре внимания писателя. Столь значительные проблемы Уэллс ставил
до сих пор только в своих фантастических романах.
Нельзя не почувствовать восхищения Уэллса огромным размахом
«дел» нового предпринимательства. Как раз подобным восхищением пи-
талась вера Уэллса в неисчерпаемость сил капитализма, легшая в основу
его фабианства. Но в книге наряду с этим все сильнее звучит протест
23
писателя против «торгашеской цивилизации». За «эффективностью» но-
вого капитализма Уэллс умеет увидеть бессмысленную растрату челове-
ческих сил, энергии, ума, направленных не на служение обществу, а на
обогащение монополиста, с паучьей жадностью высасывающего соки из
новых и новых слоев населения. К тупой и чванной аристократии, пара*
зитировавшей прежде на теле общества, присоединяются десятки, сотни,
тысячи нуворишей. Они все размножаются, все больше чувствуют себя
хозяевами жизни, заползают во все уголки общества, диктуют свои
вкусы, «перенимают опыт» у паразитов с большим стажем — тех, кому
удалось сесть на шею народа несколькими поколениями раньше.
В истории возвышения и падения провинциального аптекаря Пондерво
Уэллс видит символ судьбы монополистического капитализма. «Научно ор-
ганизованная» реклама позволяет Пондерво сбывать в огромных количествах
вредный для здоровья напиток. Его деятельность — это лишь грандиозная
афера, имеющая целью переложить побольше денег из карманов публики
в собственный. Падение Пондерво неизбежно, потому что он паразит,
а не созидатель.
Правда, сам Пондерво обрисован мягкими красками, но в этом не
было никакого компромисса со стороны Уэллса. Писатель желал подчерк-
нуть, что в современном разгуле узаконенных грабежей виновна система,
а не отдельные личности.
Недостатки романа видны даже неискушенному глазу. Определенная
суммарность, отвлеченность, которая всегда сопутствовала Уэллсу, стоило
лишь ему приняться за изображение наиболее общих тенденций совре-
менности, проявляется и в «Тоно-Бэнге». По удачному выражению ан-
глийского прогрессивного критика А. Кеттла, роман этот «недостаточно
заселен людьми». Многое, сказанное здесЪ Уэллсом, сказано им с по-
мощью отвлеченных символов, а не через человеческие образы. И все же
степень реалистической конкретности «Тоно-Бэнге» много выше, чем в
большинстве фантастических романов Уэллса. «Тоно-Бэнге» можно уже
поставить в один ряд с социально-политическими романами, к которым
Уэллс обратился в следующий период своего творчества.
Своеобразной подготовкой к последующему творчеству явился также
роман «Жена сэра Айзика Хармана» (1914). Впрочем, этот роман и сам
по себе имеет немалую художественную ценность.
С удивительной человечностью рассказывает Уэллс историю неудач-
ного брака своей героини. Писатель умеет прочесть все ее мысли, уви-
деть мельчайшие изгибы этой тонкой души. Именно душевная тонкость
и внутренняя честность делают леди Харман невольным судьей окру-
жающего ее общества. Выйдя замуж за крупного монополиста-хлебо-
торговца Айзика Хармана, молодая женщина сначала смотрит на мир
его глазами. Ее муж — человек, оказавший неоценимые услуги обще-
ству, по праву награжденный огромным состоянием и титулом баронета.
«Международные булочные» Хармана — благодеяние для народа. Однако
жизнь заставляет ее понять правду о муже. Это хищник с острым ню-
хом, умеющий прежде других почуять добычу и быстрее ее сожрать.
О пользе общества он не думает. Люди для него не существуют. Весь
он — олицетворенная страсть к наживе. Так история несогласия супругов
24
перерастает под пером Уэллса в историю конфликта героини с обще-
ством. Она мучительно ищет справедливых путей в жизни. Однажды ей
уже кажется, что выход найден. Ценою временного разрыва с мужем она
добивается от него создания дешевых общежитий («Убежищ») для слу-
жащих «Международных булочных», но скоро, к ужасу своему, обнару-
живает, что буржуазная благотворительность неизбежно оборачивается
против тех, кого должна «облагодетельствовать». «Убежища» оказы-
ваются для Хармана еще одним способом закрепощения продавщиц и
усиления их эксплуатации. Ничто не меняется и после смерти Хармана.
Этот человек, в котором, ей думалось, воплотилась вся жадность и ан-
тигуманность буржуазного общества, был, оказывается, лишь маленьким
и легко поддающимся замене винтиком машины эксплуатации и порабо-
щения. Так логикой художественных образов подводит Уэллс читателя
к мысли о том, что в страданиях народных масс повинна самая система
современного общественного устройства.
«Жена сэра Айзика Хармана» — последний роман Уэллса, написан-
ный перед первой мировой войной. События последующих лет привели
Уэллса к новым творческим исканиям.
5
К первой мировой войне Уэллс пришел человеком, в значительной
степени растерявшим пыл негодования своей юности. Но в творчестве
его продолжали жить реалистические тенденции, и примириться с обще-
ством он так до конца и не смог. Сквозь поток унылых реформистских
писаний то и дело прорывались произведения, согретые живым дыханием
жизни, заставляющие вспомнить былое бунтарство их автора. Война за-
ставила Уэллса остро ощутить подобные противоречия в своем творчестве.
Серия политических статей, с которой Уэллс выступил в первые ме-
сяцы войны (они были собраны писателем в книге «Война против
войны», 1914), сыграла на руку официальной пропаганде. Уэллс утвер-
ждал, что война носит освободительный характер, что цель ее — уничто-
жить милитаризм и шовинизм, особенно сильные в Германии. В ходе
войны Англия сама сумеет освободиться от империализма, шовинизма и
милитаризма. Поэтому, заявляет Уэллс, эта война будет последней в
истории человечества.
В 1916 году Уэллс выпустил в свет роман «Мистер Бритлинг по-
нял все».
Минул первый год войны, четверть миллиона английских семей на-
дела траур. Война не оказалась «зарей какого-то необычайного очище-
ния», как грезилось Уэллсу. Это была не «война идей», а империалисти-
ческая война, «такая же, как все войны», бессмысленная война, захлест-
нувшая мир потоками крови и ненависти.
«Действительно ли мы боролись против тирании за свободу?» — спра-
шивает себя Уэллс. И еще один страшный вопрос задает он себе — об
ответственности за войну тех, кто так или иначе поддерживал суще-
ствующий социальный порядок.
25
Герой романа, всемирно известный английский писатель Бритлинг,
вспоминает свою молодость. «В те дни он еще не разработал свою бла-
годушную, удобную философию компромисса. Он не раболепствовал
перед «прирученным богом», а говорил о «безжалостной правде», он не
относился терпимо к бездеятельной псевдоаристократической системе,
а мечтал о такой демократии, которой еще мир не видывал. С подоб-
ными мечтами начал он жизнь, и отблески их пламени, быть может,
и способствовали его быстро достигнутому успеху». Теперь он иной.
Своими речами о войне демократии против тирании он заставил пойти
на фронт и умереть своего любимого старшего сына. Не напрасно ли
погиб его мальчик? В доме мистера Бритлинга жил немецкий гувернер,
молоденький Гейндрих. В начале войны он тоже «откликнулся на зов
родины» и тоже погиб. Не напрасно ли погиб Гейндрих? Ради чего два
мальчика, любившие друг друга, мечтавшие многое сделать в жизни,
разъехались по разные стороны пересекшей вдруг Европу линии
фронта?
Чувство скорби по погибшим, протест против бессмысленной импе-
риалистической войны продиктовали Уэллсу в этом романе лучшие, са-
мые человечные, самые глубокие страницы из всего когда-либо им напи-
санного. И десять лет спустя после опубликования романа посетители
усадьбы Уэллса просили показать им место, где плакал мистер Бритлинг,
получив известие о смерти сына, и, наверное, не изгладилась из их па-
мяти встреча Легги, секретарши Бритлинга, со своим мужем, которого
она считала погибшим.
«Несомненно, это лучшая, наиболее смелая, правдивая и гуманная
книга, написанная в Европе во время этой проклятой войны! — писал
М. Горький Уэллсу в январе 1917 года.— Я уверен, что впоследствии,
когда мы станем более человечными, Англия будет гордиться тем, что
первый голос протеста, да еще такого энергичного протеста против же-
стокостей войны раздался в Англии, а все честные и интеллигентные люди
будут с благодарностью произносить Ваше имя. Книга Ваша принадле-
жит к тем, которые проживут долгие годы. Вы — большой и прекрасный
человек, Уэллс, и я так счастлив, что видел Вас, что могу вспоминать
Ваше лицо, Ваши великолепные глаза. Может быть, я выражаю все это
несколько примитивно, но я хочу просто сказать Вам: в дни всемирной
жестокости и варварства Ваша книга — это большое и поистине гуман-
ное произведение» L
Однако талантливая, честная и гуманная книга Уэллса не открыла
новых горизонтов перед писателем. Напротив, в ней уже было заклю-
чено зерно глубокого творческого кризиса, которым отмечены несколько
последующих лет его жизни. Горький в конце приведенного письма вы-
сказал свое несогласие с выводами, которые Уэллс делает из своей
книги.
Измученный и отчаявшийся герой романа обращается к богу. На-
дежду на лучшее будущее он отныне мыслит себе только в моральном
усовершенствовании людей под влиянием новой религии. Таков же был
1 М. Горьки й, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 29, стр. 372—373.
26
путь Герберта Уэллса. В произведениях последующих лет он отрекается
от самых передовых сторон своего мировоззрения. Он отказывается от
дарвинизма, предает анафеме социализм, который «может начаться с
Рескина и кончиться Карлом Марксом». Марксизм, по его мнению, это
теория разрушения, но не строительства новой жизни. Даже в Великой
Октябрьской социалистической революции он видел не надежду на
лучшее будущее народа, а лишь «естественный» крах прогнившего цар-
ского режима.
В 1922 году, выступая перед студентами Глазговского университета,
Уэллс заявил, что «серьезно подумывает» о том, чтобы не писать больше
романов. Фактически он их давно уже не писал. Произведения так назы-
ваемого богостроительского цикла, созданные Уэллсом в 1917—1919 годах
(«Бог, невидимый король», 1917; «Душа епископа», 1917; «Джоан и Пи-
тер», 1918; «Неугасимый огонь», 1919), можно назвать книгами рассуж-
дений, романизированными трактатами,— чем угодно, но только не ро-
манами, как они обозначены в подзаголовке. Уэллс-художник находится
в состоянии сильнейшего творческого кризиса. В начале двадцатых годов
он пишет главным образом по вопросам истории и педагогики. Уэллс
считал, что, изменив систему школьного преподавания, удастся воспитать
всех людей гуманными и таким образом способствовать установлению
вечного мира на земле.
Когда осенью 1920 года Уэллс отправился в Россию, реакционеры
заранее торжествовали. От писателя ждали сенсационных разоблачений,
его уговаривали не верить ни во что хорошее, что бы он ни увидел в
России. Книга очерков «Россия во мгле» (1920), появившаяся в резуль-
тате этой поездки, поставила реакционеров в тупик. Белогвардейская эми-
грация объявила новое произведение Уэллса «вредной книгой».
Уэллс далеко не все понял из увиденного. Многое в книге поражает
своей наивностью. Ленинский план электрификации России показался
Уэллсу увлекательной, но несбыточной мечтой. О Ленине Уэллс пишет
с нескрываемым восхищением, но тут же высказывает мнение, что ему
не удастся осуществить свои идеи в крестьянской стране, переживающей
хозяйственную разруху. Нельзя пройти мимо страниц книги, направлен-
ных против марксизма. Впрочем, эти страницы обнаруживают прежде
всего совершенное незнание марксистской теории самим Уэллсом.
Но была в этой книге и другая сторона, чрезвычайно значительная
для того времени, когда вся буржуазная печать обливала молодую со-
ветскую республику потоками лжи и клеветы. Уэллс задался целью рас-
сказать правду о Советской России. Его выводы были выводами честного
человека.
«Россия не есть организм, разрушенный действием какой-то вредо-
носной посторонней силы,— писал он, опровергая наветы буржуазной
прессы.— Это был уже по существу нездоровый организм, который израс-
ходовал свои силы и погиб... Не коммунизм, а европейский империализм
толкнул эту громадную, трещавшую по всем швам империю в изнури-
тельную шестилетнюю войну. И не коммунизм подверг страдающую и,
может быть, умирающую Россию серии последовательных рейдов, наше-
ствий, восстаний и ужасной блокаде. Мстительный французский креди-
27
тор, глупый британский журналист гораздо более ответственны за эти
смертельные страдания, чем всякий коммунист».
Перечисляя мероприятия советской власти в области продовольствен-
ного снабжения, образования, борьбы с разрухой и бандитизмом, Уэллс
приходит к заключению, что «большевики были единственным возможным
в России солидарным в своих идеях правительством и остаются тако-
выми и поныне. Разные подозрительные авантюристы — Деникин, Колчак,
Врангель и другие, которые терзают Россию, пользуясь поддержкой за-
падных держав, не имеют никаких руководящих идей, не могут дать
населению ничего прочного, определенного, на чем могли бы с доверием
объединиться все. По существу своему — это разбойники. Коммунистиче-
ская партия, напротив, несмотря на все, что можно в ней подвергнуть
критике, воплощает собой известную идею, и можно быть вполне уве-
ренным, что она эту идею будет настойчиво проводить в жизнь. В этом
отношении можно сказать, что большевики морально выше всего того,
что до сих пор с ними боролось».
Виденное и слышанное в России со временем сказалось на творче-
стве Уэллса. В послевоенные годы новый удар реформистским иллюзиям
писателя был нанесен провалом широко. разрекламированных английской
буржуазией планов переустройства жизни. Фраза Ллойд-Джорджа
«Англия должна быть достойной своих героев» так и осталась фразой.
Однако на этот раз, в обстановке нарастающих социальных конфликтов
и приближающейся всеобщей забастовки, Уэллс приходит к иным выво-
дам, чем во время войны.
В романе «Мир Вильяма Клиссольда» (1926) Уэллс возвращается
к своим планам социальных реформ, осуществляемых совместными уси-
лиями капиталиста и ученого.
Значительную часть романа занимают обширные теоретические от-
ступления. Уэллс очень полно излагает здесь свои социальные и фило-
софские взгляды, рассказывая одновременно, какие стороны современной
жизни натолкнули его на те или иные выводы. И, говоря о современ-
ности, Уэллс снова по-настоящему критичен и по-писательски проница-
телен. Богостроительские увлечения предшествующих лет вызывают
у него теперь насмешку. «Мир Вильяма Клиссольда» — это своего рода
исповедь интеллигента, враждебного марксизму, стоящего на позициях
буржуазного общества, но вместе с тем неспособного принять его таким,
какое оно есть. После «Мира Вильяма Клиссольда» Уэллс вступает в
период, когда одинаково сильно проявились обе стороны его мировоззре-
ния— и демократическая и реформистски-охранительная. Они редко ужи-
вались в одном произведении. В художественном творчестве Уэллса по-
беждают демократические начала, в публицистике — буржуазно-реформи-
стские.
6
В Европе поднимал голову фашизм. Попытка убаюкать рабочий класс
иллюзиями «классового мира», обещаниями на будущее кончилась ни-
чем. Буржуазия нуждалась в кулаках новых держиморд. В 1923 году по
28
проложенной крупной буржуазией дорожке приходит к власти Муссо-
лини. Рвется к власти Гитлер, устроивший в Мюнхене в том же году
«пивной путч». Все подонки Европы поступили на довольствие монополи-
стов, создавших из них свой штурмовой отряд для борьбы с демократиче-
скими силами.
Опасность фашизации начинает угрожать Англии. Всеобщая заба-
стовка 1926 года обнаружила глубочайшие классовые противоречия в
стране. Это была настоящая война класса против класса. Буржуазия
в этой войне наглядно показала, что государственный аппарат — отнюдь
не орудие примирения классов, а средство осуществления диктатуры ка-
питалистов. Правящие классы Англии все чаще высказывают мечты о
фашистском «мессии», который, покончив с буржуазной демократией, по-
мог бы им усидеть в седле.
Борьба с фашизмом становится’ отныне основной задачей Уэллса.
Уже в 1927 году он выступает с романом «Накануне», написанным по
горячим следам всеобщей стачки. Этот первый антифашистский роман
Уэллса был и первым антифашистским романом в английской литера-
туре.
«Накануне» — интеллектуальный роман, роман рассуждений. Сюжет-
ная схема его слаба, характеры слегка лишь намечены. И тем не менее
он захватывающе интересен глубиной поставленных проблем, силой
мысли автора, своей близостью к жизни. Цель писателя — осмысление
закономерностей самой действительности. Это был плодотворный путь,
приведший скоро Уэллса к новым достижениям.
Стремясь вскрыть классовые корни фашизма, Уэллс приходит к вы-
воду, что фашизм — это «проявление паники» крупной буржуазии, чув-
ствующей, как почва уходит у нее из-под ног. Возмущение социальной
системой, порождающей такие отвратительные «взрывы реакционного на-
силия», как фашизм, проникает весь роман. Критика фашизма неотделима
в этом произведении от критики буржуазного общества. После «Нака-
нуне» на литературную арену Англии возвращается крупный писатель-
реалист, смелый обличитель господствующего строя.
Один из интереснейших образов романа — утопист Семпак. Это злая
карикатура на Уэллса-реформиста, нарисованная Уэллсом — критическим
реалистом. Семпак — видный ученый, автор ряда сочинений об идеаль-
ном обществе будущего. Он убежден, что мало-помалу мысль о необхо-
димости кардинальных общественных перемен овладеет сознанием всех
людей и человечество безболезненно перестроит свою жизнь согласно
требованиям «целесообразности». Увы, иронизирует Уэллс, в теориях
Семпака есть одна небольшая погрешность — они неосуществимы. Семпак
хочет, чтобы шахтовладелец сам помогал своему упразднению, десятки
и сотни тысяч людей добровольно отказались от благ, которые им дает
существующий порядок. Не таковы правящие классы Англии. Старый
Соме Форсайт, человек-собственник, за четверть века, которая прошла с
тех пор, как его изобразил Голсуорси, стал только злее. Предчувствуя
близкий конец, он еще более цепко держится за свое добро. «Обще-
ственные идеалы» новых сомсов форсайтов сводятся к истине, что хорошо
все, помогающее приумножению их богатств, плохо все, им угрожающее.
29
Король хорош тем, что отвлекает внимание от истинных правителей
страны. Религия — удобная формальность, помогающая поддерживать
порядок в государстве. Британская империя — отличная машина для за-
щиты инвестированных за границей капиталов... Буржуа-фашист — пра-
вило; буржуа, возвысившийся над узкими интересами своего класса,— ред-
кое исключение. «Правительство и банда, стоящая за спиной правитель-
ства, почти сплошь состоят из таких людей»,— кончает Уэллс.
Что может сделать Семпак сейчас, когда разбойники хватают за
горло честных людей, пытаются повернуть вспять ход человеческой циви-
лизации? Отделаться замечанием, что через несколько веков разбойники
исчезнут?
Нет, путь Семпака неприемлем для Уэллса — гуманиста и демократа.
Он призывает бороться со всеми темными силами ради будущего чело-
вечества. «Дикая реакция — неизбежный спутник каждой революционной
бури,— пишет он.— И если говорить о каком бы то ни было дальнейшем
прогрессе, то всем прогрессивно-мыслящим людям придется бороться,
придется организовываться как для обороны, так и для нападения. Это
бой за землю и за человека. В такой войне кто может жить спокойно,
кто может быть оставлен в покое?.. Силы реакции в настоящее время
не более могущественны, но более явны, более активны и воинственны,
ибо только теперь они начинают чувствовать всю силу и опасность твор-
ческой атаки».
Уэллс не ограничился призывами к борьбе с реакцией. Он сам высту-
пил как активный антифашист.
Великолепным примером борьбы против реакционного насилия, про-
тив общества, держащегося на системе «узаконенных убийств» и тупости
обывателя, был роман Уэллса «Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь»
(1928). Это самое значительное из произведений Уэллса, написанных
после первой мировой войны.
В свой первый сборник рассказов, опубликованный в 1895 году,
Уэллс включил рассказ «Странный случай с глазами Дэвидсона». Некий
мистер Дэвидсон страдает странным психическим недугом. Он не видит
окружающих предметов, и ему мерещится, что он находится на каком-то
далеком южном острове. Через несколько лет, уже выздоровев, Дэвид-
сон узнает, что остров, который он видел во время болезни, действительно
существует.
Тридцать с лишним лет спустя Уэллс возвращается к фабуле своего
раннего рассказа, положив ее в основу романа «Мистер Блетсуорси на
острове Рэмполь». Мистер Блетсуорси, совершая морское путешествие,
попадает в кораблекрушение. Его спасают. Он в Америке, окружен за-
ботливым уходом, но в горячечном бреду ему кажется, что он очутился
на дикарском острове Рэмполь. На этот раз Уэллс использовал все воз-
можности, которые открывала подобная фабула перед писателем-сати-
риком.
«Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь» — ато роман о дикости и
бесчеловечности буржуазного общества, книга, полная скорби и гнева.
«Бессмертной памяти Кандида» посвящает свое произведение автор.
Уэллс, как и герой повести Вольтера, отвергает «оптимизм» глашатаев
30
буржуазного правопорядка. Не все к лучшему в этом мире, и мир этот —
не лучший из миров. Страшным угрюмым ущельем, куда не проникает
ни единый луч света, представляется он писателю. А выбраться на за-
литые солнцем плоскогорья мешают людям чудовищные мегатерии, кото-
рые захватили самую плодородную часть земли и ненавидят все жи-
вое. Мегатерии — это «пережиток» в самом широком смысле слова. При
виде мегатерий мистеру Блетсуорси приходят на ум и устаревшие поли-
тические и социальные институты и те стороны сознания людей, кото-
рые привязывают их к прошлому,— все темное, животное, что есть в их
природе.
Блетсуорси мечтает вырваться с острова Рэмполь, вернуться в циви-
лизованный мир. Но вот он снова здоров, ходит по улицам Нью-Йорка и
Лондона, узнает знакомые места — и день ото дня с ужасом утвер-
ждается в мысли, что цивилизованного и гуманного мира, о котором он
мечтал, не существует. Обычаи, нравы, установления дикарского острова
Рэмполь — это обычаи, нравы, установления буржуазного общества. Пер-
вая мировая война, убийство Сакко и Ванцетти, тысячи мелких и крупных
подлостей, которые творятся вокруг героя, снова и снова убеждают его
в реальности острова Рэмполь.
Как человечеству уйти с острова Рэмполь? Как подняться ему к высо-
там духа, к справедливости, к довольству и процветанию? Этот вопрос
опять, со всей мучительностью, встает перед Уэллсом. Но писатель дает
на него тот же ответ, что и четверть века назад.
В том же 1928 году Уэллс выпускает трактат «Открытый заговор»,
в котором идеи технократии изложены в наиболее законченной форме.
Подобного рода идеи определили собой и многие существенные сто-
роны следующего романа Уэллса — «Самодержавие мистера Паргема»
(1930). Дорогу фашизму, по мнению Уэллса, могут преградить только
ученые, убедившие прогрессивных капиталистов поставить свое могуще-
ство на службу человечеству. Фашисту Паргему, совершившему в Англии
переворот и разогнавшему парламент, не удается удержать власть, по-
тому что против него выступили капиталист Басси и химик Кеммельфорд,
пользующиеся пассивной поддержкой народа.
И все же роман «Самодержавие мистера Паргема» имел для своего
времени немалое значение. Следует вспомнить, что книга Уэллса напи-
сана за три года до прихода Гитлера к власти. В этот период многие
представители английской буржуазной интеллигенции терпимо относились
к фашизму. Среди них было немало людей консервативных убеждений.
Разгул гитлеровского вандализма заставил их впоследствии встать
в ряды антифашистов, но и тогда многие из них рассматривали фашизм
как сугубо континентальное явление, невозможное в Англии. Книга
Уэллса адресована подобным кругам. Она призывает к постоянной бди-
тельности, к защите демократических свобод. Никаких заигрываний
с фашизмом, предупреждает Уэллс,— отдав ему палец, отдашь и руку. При-
ход фашизма поведет к возврату варварства.
Уэллс называет в своей книге имена тех, кого он считает носителями
фашистских тенденций в Англии. Фашистскому перевороту рукоплещут
некий Бринстон Берчиль и лорд Эмери, Остин Чемберлен и леди Астор;
31
без сопротивления покидает свое место в парламенте Рамзай Макдо-
нальд...
Фашизм — это война, заявляет Уэллс. В своей книге он рисует кар-
тины новой мировой войны, развязанной фашистскими державами против
Советского Союза и закончившейся для них крахом. Впрочем, Уэллс за-
мечает, что противники в будущей войне определятся в зависимости от
того, удастся ли империалистическим кругам Запада сговориться
о совместном нападении на СССР или они прежде передерутся между
собой.
Сейчас, четверть века спустя, было б неуместным в подробностях
оценивать исторические прогнозы Уэллса. Не во всем он оказался прав,
да и не всегда он ставил себе цель предсказать действительный ход
истории. Не пророчество, а предостережение заключено в его книге. Но
в общей оценке событий Уэллс бесспорно проявил немалую прозорли-
вость.
В год фашистского переворота в Германии Уэллс публикует свой
новый роман «Бэлпингтон Блэпский» (1933), занимающий значительное
место в его творчестве. Что позволило фашизму найти себе массовую
опору в Европе — таков вопрос, которым задается писатель, излагая
историю своего героя. В более поздний период, десятилетие спустя после
появления романа Уэллса, подобный вопрос оказался в центре внимания
европейской литературы, сохранившей традиции гуманизма. Не вызывает
удивления, что писатели, обогащенные опытом истекшего десятилетия,
сумели дать на него более обстоятельный ответ. И все же роман Уэллса
открывает перед нами многие существенные стороны духовной жизни За-
падной Европы тех лет. Его гуманизм слит с огромным разоблачительным
пафосом, в его отрицании скрыт призыв к борьбе за человека и челове-
чество.
Идеологию фашизма Уэллс считает результатом духовного вырож-
дения буржуазного общества. Она уходит глубокими корнями во всю
историю идей последних десятилетий. Вот почему писатель снабдил свой
роман обширным подзаголовком, который сам автор сводит к трем словам:
«история одного сознания». «Бэлпингтон Блэпский» — в значительной мере
роман интеллектуального воспитания, особенно в первых главах.
Уэллс ставит вопрос по-просветительски. Фашистское варварство
снова заставляет писателя задаться вопросом о человеческой природе.
Фашисты апеллируют к самым темным человеческим инстинктам и покуда
имеют успех. Так добр или подл человек от природы? Высокие или са-
мые низменные стороны его натуры сильнее? Если правы философы
XVIII века, объявившие человеческую природу божественной, то почему
все чаще этот бог превращается в гнусное животное?
Уэллс внимательно прослеживает историю детских лет своего героя.
Смена детских впечатлений, отрывки идей, усвоенных им, первые семена
сомнения в искренности окружающих и первые проблески любви к де-
вочке, с которой он потом внутренними нитями будет связан всю жизнь.
В ней воплотится женственность, прямота, человечность, и в минуты са-
мого страшного морального падения Бэлпингтон будет осужден вспоми-
нать честный взгляд этой женщины. Только душевной чистотой и пра-
32
вильными путями в жизни дается такой-открытый и вдумчивый взгляд;
Сможет ли Бэлпингтон так вот смотреть в глаза людям?
Ничто, казалось бы, не предвещает в юном Бэлпипгтоне будущего
фашиста. Это человек, как все,— с добрыми задатками, с жадным стрем*
лением познать мир, мечтами о славе и подвиге. Незаметно формируется
его характер, подвластный и хорошему и дурному. Но почему же востор-
жествовало дурное?
Уже в первых главах своей книги Уэллс, поставив вопрос по-просве-
тительски, отвечает на него с позиций критического реализма. Тема его
романа — исследование не отдельно взятого человеческого сознания,
а отношений человека и общества, влияния общественных условий на
формирование характера. Мир ребенка ограничен его домашней средой,
немногими товарищами, школой. Но и здесь писатель не упускает случая
отметить, как постепенно отучают только что вошедшего в жизнь чело-
века от прямого взгляда на мир, честности, смелости и независимости
суждений. Впоследствии рамки романа расширяются. Бэлпингтон в Лон-
доне, он входит в кружки молодежи, ищет путей в жизни. И наконец
писатель приводит своего героя на страшную бойню первой мировой
войны. Таковы обстоятельства жизни Теодора Бэлпингтона — таковы, вер-
нее, обстоятельства истории, обусловившие жизнь всего поколения, к ко-
торому принадлежит Бэлпингтон.
Впрочем, определение, которое дал своему роману сам автор —
«история одного сознания»,— остается в силе и для этих частей романа.
Все поколение Бэлпингтопа прошло через одинаковые испытания. Однако
далеко не все вышли из них такими, как он. И поэтому Уэллс подчерк-
нуто отказывается рассматривать Бэлпингтона лишь как продукт среды
и обстоятельств. Характер человека определяется не только этим, утвер-
ждает Уэллс, но и тем, как сам человек понижает свою роль в мире, на-
сколько он целеустремлен, правдив, решителен. Человеку ли подличать,
изворачиваться, приспособляться к мерзости, окружающей его? С высоко
поднятой головой должен он пройти свой жизненный путь.
Не таков Бэлпингтон.
Не идеи определяют поступки Бэлпингтона, а напротив, мелкая под-
лость его поступков определяет на каждом жизненном этапе «идеи», ко-
торые для него не более как способ прикрыть и приукрасить свою био-
графию интеллектуального мещанина. В фашизме он находит наилучшее
«оправдание» своей биографии труса, демагога и подлеца.
Идеалы Бэлпингтона в прошлом, а не в будущем. Ему не за что
бороться с обществом, а пассивное приятие современного несправедливого
строя делает в конце концов человека адептом этой несправедливости.
Да и возможно ли, оставаясь честным, принять буржуазное общество?
Нет, тот, кто ищет оправдания существующему строю, неизбежно стано-
вится лжецом перед людьми и перед самим собой. Только на грандиоз-
ной лжи держится социальный порядок, ответственный за первую миро-
вую войну, оставляющий миллионы людей на положении скота, чреватый
новыми войнами. Товарищ детства Бэлпингтона, ищущий путей для
борьбы за лучшее будущее, остался человеком. Бэлпингтон, трусливо
сторонившийся протеста, перестал им быть. Стремясь оправдать мерзость
3 Г. Уэллс, т. I 33
буржуазного строя, он, согласно логике жизни, становится его глаша-
таем. Монархист, милитарист, антисемит, сыплющий словечками из
фашистского лексикона,— таким предстает Бэлпингтон в заключительных
главах книги.
Бэлпингтон не просто ничтожество. Это великое ничтожество, символ
и собирательный образ всех подобных ничтожеств, возомнивших себя
способными остановить человечество на его пути. Не за Бэлпингтоном и
ему подобными будущее. В обществе зреют молодые силы, которые
сумеют победить бэлпингтонов, заявляет Уэллс.
В тридцатые годы Уэллсом было создано еще несколько произведе-
ний, направленных против фашизма. В числе их — киноповесть «Облик
грядущего» (1935), работая над которой Уэллс прибегает к помощи круп-
нейшего английского кинорежиссера Александра Корда, и повесть «Игрок
в крокет» (1936). Последняя получила широкий общественный резонанс.
Это произведение, написанное в годы гражданской войны в Испании,
разоблачало позорную политику «невмешательства», прикрываясь кото-
рой реакционные круги ряда стран фактически способствовали итало-
германской интервенции против Испанской республики. Писатель призы-
вает всех честных людей не оставаться в стороне от борьбы с «призра-
ками Каинова болота» — фашистским варварством и мракобесием.
Однако в «Игроке в крокет» очень остро ощущаются слабые стороны
Уэллса. Горячие призывы к борьбе против средневековья, возрождаемого
фашизмом, приходят в противоречие с утверждением автора, что фашизм
это прежде всего торжество животного начала, которое присуще всему
человечеству, недалеко ушедшему от своих доисторических предков.
Легко понять чувство горечи, которое продиктовало писателю-гуманисту
эти страшные строки. Но они не появились бы в творчестве Уэллса, со-
храни он веру в силы народа. И если в «Бэлпингтоне Блэпском», романе,
охватывающем значительный отрезок истории, Уэллс сумел подняться,
силою своего реализма, до больших и правильных обобщений, в «Игроке
в крокет» он возвращается к биологической трактовке человеческой
истории.
Впрочем, Уэллс не мог долго руководствоваться этой бесплодной
теорией ни в своей писательской, ни в своей общественной деятельности.
Он использует весь свой авторитет большого писателя, чтобы решительно
протестовать против любых проявлений реакции как у себя на родине,
так и за рубежом, принимает участие в антифашистском конгрессе пи-
сателей.
Уэллс усиленно продолжает искать приемлемые для себя способы
изменить существующий социальный порядок. Вскоре после избрания
Рузвельта президентом США он отправляется в Америку, надеясь найти
в «новом курсе» Рузвельта зерно нового, справедливого общества. На
«опыт» Рузвельта Уэллс возлагал большие надежды. Америка, страна
высокой технической культуры, не обремененная феодальными традициями,
должна была, по мнению Уэллса, оказаться наилучшей почвой для осу-
ществления далеко идущих «социальных экспериментов». Десятилетие
спустя, незадолго перед смертью, Уэллс вынужден был констатировать
крах своих надежд на «перевоспитание» американского империализма.
34
В июле 1934 года Уэллс вторично приехал в Москву. Уэллс желал
способствовать своей поездкой тому, чтобы капиталисты «учились пости-
гать» у коммунистов «дух социализма». Как ни утопичны были цели
Уэллса, его поездка сыграла немалую роль в деле культурного сближе-
ния советского и английского народов. Писатель отметил поразительный
контраст, который представляла собою Москва ,1920 и 1934 годов, понял,
как много Коммунистическая партия сумела сделать для народа за этот
период. Однако для стран Запада путь к новой социальной системе дол-
жен быть, по его мнению, иной, чем для СССР.
Последний свой роман, «Надо быть очень осторожным», Уэллс пуб-
ликует в конце 1941 года. Книга снабжена подзаголовком «Очерк одного
жизненного пути, начавшегося в 1901 и закончившегося в 1951 году». Ро-
ман является как бы продолжением «Бэлпингтона Блэпского». Писателя
снова занимает вопрос о том, кто составляет массовую опору фашизма.
Однако различие в подзаголовках не случайно. Назвав новый роман
не историей одного сознания, а историей одного жизненного пути, Уэллс
выразил тем самым желание придать своему произведению большую со-
циальную определенность. Герой романа «Надо быть очень осторожным» —
Эдвард Альберт Тьюлер — это человек, взгляды которого сформировала
мещанская среда. Своеобразным исследованием духовной истории англий-
ского мещанства за полстолетия оказывается и сам роман.
По внешности история Тьюлера удивительно смахивает на историю
Киппса. Тьюлер тоже начинает необеспеченным молодым человеком, по-
лучает неожиданное наследство, приобретает уютный домик и кончает
дни свои в довольстве и покое. Но тупица Киппс, над которым можно
было подтрунивать лет сорок тому назад, оказался на проверку не таким
уж безобидным.
Сейчас, говорит Уэллс, по всему миру развернулась борьба крупного
капитала против демократии, и в этой борьбе тьюлеры, мечтающие о со-
хранении своего жалкого достатка, панически боящиеся рабочего класса,
подобострастно взирающие снизу вверх на власть имущих, оказываются
на стороне реакции. На подобных Тьюлеру рассчитана фашистская де-
магогия. Тьюлеры — шовинисты. Убогому мещанину хочется иметь хоть
такое основание считать себя выше других. Тьюлеры — милитаристы
и колониалисты. Они трусливы, но, взбесившись от страха, становятся
опасными. Опасен й «мирный» тьюлер. Его «идеи» зачастую отравляют
людей, принадлежащих к иным общественным классам. Тьюлер — источ-
ник заразы, быстро распространяющейся в современном обществе. Его
необходимо разоблачить, показав все его ничтожество.
Уэллс зло издевается над Тьюлером. Он отказывает ему даже в зва-
нии человека. Тьюлер — отнюдь не «homo sapiens». Это особая животная
разновидность — «homo-тьюлер», находящаяся на уровне умственного
развития обезьяны. Тьюлеру неведомы никакие человеческие чувства —
ни любовь, ни дружба, ни радость творчества. Он — не человек.
Книга Уэллса была прекрасным ответом на роман Гринвуда «Мистер
Бантинг в дни мира и дни войны», в котором консервативный мещанин
объявлялся опорой демократии и ее надеждой на будущее. Не в бантин-
гах и не в тьюлерах надежда демократии, заявляет Уэллс.
3*
35
Последние главы романа писались уже после нападения гитлеров-
ской Германии на Советский Союз. И в романе Уэллса впервые появ-
ляется новый для него образ — образ народа, избавившегося от тьюле-
ровщины и единодушно вставшего на защиту своей независимости. С этим
бесспорно связана и концовка романа. Сын Тыолера уходит из семьи,
чтобы вместе с рабочими бороться за новую жизнь.
Нельзя, однако, не заметить непоследовательность Уэллса и художе-
ственную неровность его романа. В романе «Надо быть очень осторож-
ным» отразились и евгенические теории Уэллса и его буржуазно-рефор-
мистские иллюзии. Жестоко разоблачая реакционного мещанина, Уэллс
вместе с тем иной раз дает понять читателю, что считает пороки Тьюлера
пороками всего человечества, недостаточно биологически и умственно
«зрелого». Блестяще написанные сцены перемежаются с путаными публи-
цистическими отступлениями, образы выпуклые и законченные — с блед-
ными тенями людей. Последний роман Уэллса не стал художественным
итогом его творчества. Но в этой книге сильно стремление переосмыслить
старые воззрения, ограниченность которых Уэллс все более остро ощу-
щал. И в этом смысле последний роман Уэллса является итогом размыш-
лений большого писателя и честного человека над жизнью современного
ему буржуазного общества.
7
Творческое наследие Уэллса необычайно велико. Уэллсу принадлежит
около сорока романов, огромное количество публицистических работ, два
киносценария, почти сотня рассказов и очерков. Эти произведения очень
разнообразны по мысли, по теме, по жизненному материалу, привлекшему
внимание художника, и очень неравноценны по своим достоинствам.
Сложными и далеко не всегда правильными путями шла мысль писателя.
Сложен и противоречив был его творческий путь.
Еще при жизни признанный классиком английской литературы,
Уэллс никогда не чувствовал удовлетворения достигнутым. Свой метод
он не считал окончательно сформировавшимся, а задачу свою выполнен-
ной. Писатель продолжал искать новые пути, ставил перед собой все но-
вые и новые задачи. В этих напряженных, непрекращающихся исканиях
Уэллса поддерживало сознание высокой общественной роли литературы.
Цель литературы, утверждал Уэллс в своих теоретических выступ-
лениях,— способствовать перестройке жизни. Писатель помогает обществу
и человеку осознать себя, разрушает кору филистерского самодовольства
и тем самым помогает рождению нового. «Во всех своих произведениях,—
говорит Уэллс в «Опыте автобиографии»,— я писал об изменении жизни
и о людях, думающих, как ее изменить. Я никогда просто не «изображал
жизнь». Даже в самых на первый взгляд объективных книгах, мною
созданных, скрыта критика современности и призыв к переменам».
В романе, заявлял Уэллс, писатель обращается и к отдельному чело-
веку и к обществу в целом. Его область — и человеческие чувства и со-
циальные институты. Высшая его цель — воплотить действительность во
всей ее полноте, во всем многообразии ее красок, в перспективах ее раз-
36
вития. Высшая его награда — увидеть претворенной в жизнь свою мечту
о настоящей человечности и социальной справедливости.
Умственному взору писателя рисуется роман, в центре которого
стоит образ человека, посвятившего свою жизнь борьбе за лучшее буду-
щее,— образ настолько значительный, что через него раскрываются все
основные проблемы современности. Этот герой принадлежит своему веку
и своей социальной среде, но в стремлении переделать мир принадлежит
всему человечеству. В нем воплощаются поэтому и общечеловеческие
чувства и общечеловеческая страсть к созиданию.
Уэллс стремится следовать основной, магистральной теме мировой
литературы. Он ставит перед собой задачу возможно полнее раскрыть
отношения человека и общества — показать общество через людей, кото-
рых оно порождает, а через отношения этих людей показать обществен-
ные тенденции эпохи.
Знакомство с творчеством Уэллса, взятым в целом, позволяет сделать
вывод, что характер дарования писателя давал ему возможность осуще-
ствить подобную задачу, как ни была она сложна. Уэллсу принадлежат
романы, в которых поднимаются важнейшие социальные и политические
проблемы. Уэллсу же принадлежит большое количество романов, в центре
которых стоит детально разработанный человеческий характер. Уэллс
показывает себя здесь тонким психологом, способным передать мель-
чайшие изгибы человеческой души и вместе с тем воссоздать цельный и
законченный образ.
И все же задачи, поставленной перед собой, Уэллс не осуществил.
Научно-фантастические романы, в которых воплощены наиболее общие
тенденции современности, бедны человеческими образами. В бытовых
романах измельчена социальная тема. Даже социально-политический ро-
ман последней поры по существу не помог Уэллсу приблизиться к реше-
нию мучившей его творческой проблемы. Правда, в таких произведениях,
как «Бэлпингтон Блэпский» и «Надо быть очень осторожным», проблемы
действительности раскрываются через образ героя и его отношения со
средой, но сам этот образ — сатирический. В нем — отрицание настоя-
щего, но не надежда на будущее. Он принадлежит своему классу и
своему времени, но не принадлежит тому «человечеству с короной па
голове», которое было для Уэллса символом созидания, творчества, гу-
манизма.
Не ограниченность таланта помешала Уэллсу создать тот большой
роман, о котором он мечтал. Этому помешала его ограниченность мысли-
теля.
Как уже говорилось, Уэллс в своих теоретических построениях исхо-
дит из двух взаимоисключающих установок. С одной стороны, он счи-
тает, что законы общественного развития объективны, независимы от
людей. С другой — что обществом правят «идеи человечества». В первом
случае он не может найти в своей схеме место для человека — активного
строителя мира. Во втором — воспринимает общество как механическую
сумму индивидуумов. Поэтому Уэллс так часто был осужден писать
«отдельно» «романы об обществе» и «романы о человеке». Подобная ме-
тафизическая разорванность представлений о закономерностях обще-
37
ственного развития сказалась и на тех произведениях, в которых Уэллс
пытается — иногда довольно успешно — преодолеть этот недостаток
своего творчества. Ей, в частности, обязаны романы Уэллса обильными
теоретическими отступлениями, выдаваемыми иногда за размышления
героя, а иной раз и вовсе художественно неоправданными.
Отсюда же и близость Уэллса к просветительскому роману. Просве-
тители представляли себе общество, как механическую сумму отдельных
человеческих личностей. Просветителям удавалось создать человеческий
образ, чрезвычайно характерный для целой социальной группы, целого
исторического периода. Робинзон Крузо, изолированный от людей, все
равно остается для нас цельным, законченным характером. В нем вопло-
тилась и общечеловеческая страсть к созиданию и вся ограниченность
класса, к которому он принадлежал. И напротив, стремясь рассказать об
общественных закономерностях как таковых, просветители всегда обра-
щаются к отвлеченной аллегории. Аллегоричны «Философские повести»
Вольтера, аллегорична «История Джонатана Уайльда Великого» Филь-
динга, аллегоричны «Путешествия Гулливера» Свифта.
Развитие критического реализма в XIX веке повело к созданию
в Англии классического образца реалистического романа, сумевшего
изобразить человека и общество с той цельностью, которая была недо-
стижима для просветителей. Но это была победа с уроном. Большой по-
ложительный человеческий образ исчез из романа. Английский критиче-
ский реализм не знает своего Тома Джонса или Робинзона Крузо. Основная
функция романа этого периода — критическая, разоблачительная.
Уэллс с успехом продолжал эту традицию английского критического
реализма в таких романах, как «Бэлпингтон Блэпский» и «Надо быть
очень осторожным». Но задача, которую он перед собой поставил, была
значительнее. Уэллс желал изобразить не просто человека в его взаимо-
отношениях с обществом, но человека-творца, человека, перестраивающего
общество. Он мечтал совместить достоинства романов XVIII и XIX веков,
ввести Робинзона Крузо в роман критического реализма.
Уэллсу это не удалось, да и не могло удаться. «Маленький человек»,
герой ранних бытовых романов Уэллса,— объект жалости писателя, но не
его надежда. Не Киппсу переделывать мир. Этот образ слишком незна-
чителен даже для того, чтобы раскрыть через него основные тенденции
современности. Начиная с девятисотых годов в творчестве писателя появ-
ляется образ буржуазного интеллигента, мечтающего об общественных
переменах. Он носит разные имена — иногда Ремингтона («Новый Макиа-
велли»), иногда Клиссольда («Мир Вильяма Клиссольда»). Иногда это
ученый, иногда политический деятель, иногда промышленник, иногда
сразу промышленник, ученый и политический деятель. Ему-то и отводит
Уэллс роль преобразователя жизни. Но этот выбор тоже не был верным.
Не классу, представителем которого подобный герой является, переделы-
вать мир. Напротив, буржуазия стремится всеми силами воспрепятство-
вать этой переделке.
Картина мира и образ героя не сливаются в единое целое, потому что
герой Уэллса осужден философствовать, а не действовать. Он не может
найти точку приложения своих идей к реальности, ибо его идеи не отра-
38
жают жизненной закономерности. Вот почему не удалось Уэллсу осуще-
ствить задуманного.
Но и то, что он сделал, позволяет видеть в нем одного из крупней-
ших мировых художников нашего века. Сами поиски Уэллса, даже когда
они кончались неудачей, исполнены глубокого смысла. Уэллс поставил
больше вопросов, чем сумел решить. Но уже в самом обращении к этим
вопросам скрывалось замечательное прозрение художника о будущем
мира, будущем искусства. И в конце своей жизни Уэллс все яснее начи-
нал понимать, за кем это будущее.
Больших художников судят не по тем их вещам, где возобладали
ложные тенденции. Эти произведения исчезают из памяти человечества.
Остаются те, что помогли людям познать жизнь и свою великую роль
в ней, помогли в борьбе против реакции, за прогресс и счастливое буду-
щее. Автором подобных произведений и входит Уэллс в историю лите-
ратуры.
Ю. Кагарлицкий

ЧЕЛОВЕК-
имиаими

ГЛАВА I
Появление незнакомца
езнакомец появился в начале февраля; в тот мороз-
жТГдр ный зимний день бушевали ветер и вьюга — послед-
« В няя вьюга в этом Г°ДУ, однако он пришел с железно-
дорожной станции Брэмбл херст пешком; в руке,
обтянутой толстой перчаткой, он держал небольшой
черный саквояж. Он был закутан с головы до пят, широкие
поля фетровой шляпы скрывали все лицо, виднелся только бле-
стящий кончик носа; плечи и грудь были в снегу так же, как и
саквояж. Он вошел в трактир «Кучер и кони», еле передвигая
ноги от холода и усталости, и бросил саквояж на пол.
— Огня! — крикнул он.— Во имя человеколюбия! Комнату
и огня! — Стряхнув с себя снег, он последовал за миссис Холл
в приемную, чтобы уговориться об условиях. Разговор был
короткий. Бросив ей два соверена, незнакомец поселился в
трактире.
Миссис Холл затопила камин и покинула своего гостя, чтобы
собственноручно приготовить ему обед. Заполучить в Айпинге
зимой постояльца, да еще такого, который не торгуется,
это была неслыханная удача, и миссис Холл решила по-
казать себя достойной счастливого случая, выпавшего ей на
долю.
Когда ветчина поджарилась, а Милли, вечно сонная слу-
жанка, выслушала несколько уничтожающе язвительных заме-
чаний (что, видимо, должно было подстегнуть ее энергию),
миссис Холл понесла в комнату приезжего скатерть, посуду и
стаканы и стала с особым шиком сервировать стол. Огонь ве-
село трещал в камине, но приезжий — к величайшему ее удив-
лению — до сих пор не снял шляпы и пальто; он стоял спиной
43
к ней, глядя в окно на падающий снег. Руки его, все еще в пер-
чатках, были заложены за спину, и он, казалось, о чем-то глу-
боко задумался. Хозяйка заметила, что снег у него на плечах
растаял и вода капает на ковер.
— Позвольте, сударь, ваше пальто и шляпу,— обратилась
она к нему,— я отнесу их на кухню и повешу, их надо как сле-
дует просушить.
— Не надо,— ответил он, не оборачиваясь.
Она решила, что ослышалась, и уже готова была повторить
свою просьбу.
Незнакомец повернул голову и посмотрел на нее через
плечо.
— Я предпочитаю не снимать их,— заявил он.
Тут хозяйка заметила, что он носит большие синие очки-
консервы и что у него густые бакенбарды, скрывающие
лицо.
— Хорошо, сударь,— сказала она.— Как вам угодно. Ком-
ната сейчас нагреется.
Незнакомец ничего не ответил и снова повернулся к ней спи-
ной. Видя, что разговор не клеится, миссис Холл торопливо на-
крыла на стол и вышла из комнаты. Когда она вернулась, он
все так же стоял у окна, подобно каменному изваянию, слегка
сутулясь, с поднятым воротником и загнутыми вниз мокрыми
полями шляпы, скрывавшими лицо и уши. Поставив на стол
яичницу с ветчиной, она почти крикнула:
— Завтрак подан, сударь!
— Благодарю вас,— ответил он тотчас же, но не сдвинулся
с места, пока она не закрыла за собой дверь. Тогда он круто
повернулся и быстро подошел к столу.
Войдя на кухню, хозяйка услышала мерно повторяющийся
звук. «Чирк, чирк, чирк»,— чиркала ложка о тарелку.
— Ах, уж эта девчонка! — сказала миссис Холл.— А я и за-
была! Вот канительщица! — Взявшись сама растирать горчицу,
она отпустила несколько колкостей по поводу необычайной
медлительности Милли. Сама она успела поджарить яичницу с
ветчиной, накрыть на стол, сделать все, что нужно, а Милли —
хороша помощница! — оставила гостя без горчицы. А он только
что приехал и хочет, видимо, здесь пожить. Поворчав, миссис
Холл наполнила горчичницу и, поставив ее, не без некоторой
торжественности, на черный с золотом чайный поднос, понесла
в приемную.
Она постучала и тут же вошла. При входе ее незнакомец
сделал быстрое движение, и она едва успела увидеть что-то
белое, мелькнувшее под столом. Он, очевидно, что-то подбирал
с полу. Она поставила горчичницу на стол и при этом за-
метила, что пальто и шляпа гостя висят на стуле перед ками-
ном, а на стальной решетке стоит пара мокрых башмаков.
Решетка, конечно, заржавеет. Миссис Холл решительно при-
44
близилась к камину и заявила тоном, не допускающим про*
тиворечия.
— Теперь, я думаю, можно взять ваши вещи и просушить.
— Оставьте шляпу,— сказал приезжий сдавленным голо-
сом. Обернувшись, она увидела, что он сидит выпрямившись
и смотрит на нее.
С минуту она стояла, вытаращив глаза, потеряв от удивле-
ния дар речи.
Нижнюю часть лица он прикрывал чем-то белым — салфет-
кой, которую он привез с собой,— так что ни его рта, ни под-
бородка не было видно. Поэтому-то голос прозвучал так глухо.
Но не это поразило миссис Холл. Лоб незнакомца, начиная от
края синих очков, был обвязан белым бинтом, а другой бинт
закрывал его уши, так что неприкрытым оставался только розо-
вый острый нос. Нос был такой же розовый и блестящий, как в
ту минуту, когда незнакомец появился впервые. Одет он был в
коричневую бархатную куртку; высокий черный воротник, под-
шитый полотном, был поднят. Густые черные волосы, вы-
биваясь в беспорядке из-под пересекающихся бинтов, тор-
чали пучками и придавали незнакомцу чрезвычайно стран-
ный вид. Эта закутанная и забинтованная голова так изумила
миссис Холл, что от неожиданности хозяйка на минуту
оцепенела.
Он не отнял салфетки от лица и, попрежнему придерживая
ее рукой в коричневой перчатке, смотрел на хозяйку сквозь
непроницаемые синие стекла.
— Оставьте шляпу,— снова невнятно сказал он сквозь сал-
фетку.
Миссис Холл, оправившись от испуга, положила шляпу
обратно на стул перед камином.
— Я не знала, сударь...— начала она,— что...— и смущенно
замолчала.
— Благодарю вас,— сказал он сухо, переводя взгляд от нее
к двери и обратно.
— Я сейчас все высушу,— сказала она и вышла, унося с со-
бой одежду. В дверях она снова посмотрела на его белую за-
бинтованную голову и синие очки; он все еще прикрывал рот
салфеткой. Закрывая за собой дверь, она вся дрожала, и лицо
ее красноречиво свидетельствовало о совершенном смятении.—•
В жизни своей...— прошептала она.— Ну и ну! — Она тихо вер-
нулась на кухню и даже не спросила Милли, с чем та сейчас
возится.
Незнакомец между тем внимательно прислушивался к уда-
ляющимся шагам хозяйки. Прежде чем отложить салфетку и
вновь приняться за еду, он испытующе посмотрел на окно. Про-
глотив кусок, он опять, уже с подозрением, посмотрел на окно,
потом встал и, держа салфетку в руке, подошел и спустил
штору до белой занавески, прикрывавшей нижнюю часть окна.
45
Комната погрузилась в полумрак. Несколько успокоенный, он
вернулся к столу и продолжал свой завтрак.
— Бедняга, он расшибся, или ему сделали операцию, или
еще что-нибудь,— сказала миссис Холл.— Весь перевязанный,
даже смотреть страшно!
Она подбросила угля в печку, поставила козлы для сушки
платья и разложила на них пальто приезжего.
— А очки! Да что говорить,-водолаз какой-то, а не чело-
век.— Она повесила на козлы его шарф.— А лицо закрывает
тряпкой! И говорит сквозь нее!.. Может быть, у него рот тоже
болит!
Тут она обернулась, вдруг вспомнив о чем-то.
— Боже милостивый! — воскликнула она.— Милли! Не-
ужели блинчики еще не готовы?
Когда миссис Холл вошла в приемную, чтобы убрать со
стола, она нашла новое подтверждение своей догадке, что рот
незнакомца изуродован или искалечен несчастным случаем:
незнакомец собирался курить трубку, и за все время, пока она
находилась в комнате, ни разу не отодвинул шелковый платок,
которым была обвязана нижняя часть его лица, и не взял
мундштук в рот. А ведь он не забыл про свою трубку, миссис
Холл заметила, что он поглядывает на тлеющий понапрасну
табак. Он сидел в углу, спиной к опущенной шторе; подкрепив-
шись и согревшись, он, очевидно, чувствовал себя лучше и гово-
рил уже не так отрывисто и раздраженно. В красноватом от-
блеске огня его огромные очки как будто ожили.
— У меня остался кое-какой багаж на станции
Брэмблхерст,— сказал он.— Нельзя ли послать за ним? — Вы-
слушав ответ, он вежливо наклонил свою забинтованную го-
лову.— Только завтра! — сказал он.— Неужели нельзя рань-
ше? — И очень огорчился, когда она ответила, что нельзя.—
Никак нельзя? — переспросил он.— Быть может, все-таки
найдется кто-нибудь, кто бы съездил с повозкой на станцию? *
Миссис Холл охотно отвечала на его вопросы, надеясь та-
ким образом вовлечь его в беседу.
— Дорога к станции очень крутая,— сказала она и, поль-
зуясь случаем, добавила: — В прошлом году на этой дороге
опрокинулся экипаж. Седок и кучер оба убились насмерть.
Долго ли беде случиться? Одна минута — и готово, не правда
ли, сударь?
Но гостя не так-то легко было втянуть в разговор.
— Правда,— сказал он, спокойно глядя на нее сквозь не-
проницаемые очки.
— А потом когда еще поправишься, правда? Вот, к примеру
сказать, мой племянник Том порезал себе руку косой — косил,
знаете, споткнулся, да и порезал,— так поверите ли, сударь, три
месяца ходил с завязанной рукой. С тех пор я страсть как боюсь
косы.
46
— Это вполне понятно,— сказал приезжий.
— Одно время мы уже боялись, что ему придется делать
операцию, так ему было худо, сударь.
Приезжий отрывисто засмеялся, словно залаял.
— Так ему было худо? — повторил он.
— Да, сударь. И это было вовсе не смешно для тех,
кому приходилось с ним возиться. Хотя бы мне, сударь, по-
тому что сестра все нянчилась со своими малышами. Только
знай завязывай да развязывай ему руку, так что, если позво-
лите...
— Дайте мне, пожалуйста, спички,— вдруг прервал он ее.—
Моя трубка погасла.
Миссис Холл осеклась. Несомненно, с его стороны грубо
прерывать ее таким образом после того, как она ему все рас-
сказала. С минуту она сердито смотрела на него, но, вспомнив
про два соверена, пошла за спичками.
— Благодарю,— коротко сказал он, когда она положила
спички на стол, и, повернувшись к ней спиной, стал снова гля-
деть в окно. Очевидно, разговор о бинтах и операциях был ему
неприятен. Она решила не возвращаться к этой теме. Нелю-
безное поведение незнакомца рассердило ее, и Милли пришлось
это почувствовать на себе.
Приезжий оставался в гостиной до четырех часов, не давая
ни малейшего повода зайти к нему. Почти все это время в ком-
нате было очень тихо; вероятно, он сидел у догорающего ка-
мина и курил трубку, а может быть, просто дремал.
Однако если бы кто-нибудь внимательно прислушался, то
мог бы уловить, как он помешивал угли, а потом минут пять
расхаживал по комнате. Казалось, он разговаривал сам с со-
бой. Затем снова сел, и под ним скрипнуло кресло.
ГЛАВА II
Первые впечатления мистера Тедди Хеифри
В четыре часа, когда почти стемнело и миссис Холл собира-
лась с духом, чтобы войти к постояльцу и спросить, не хочет
ли он чаю, в трактир вошел Тедди Хенфри, часовщик.
— Какая скверная погода, миссис Холл! — сказал он.—
А я еще в легких башмаках.
Снег за окном падал все гуще.
Миссис Холл согласилась, что погода плоха, и, заметив, что
при нем чемоданчик с инструментами, вдруг просияла.
— Знаете что, мистер Тедди, раз вы уже здесь, взгляните,
47
пожалуйста, на часы в гостиной. Идут они хорошо и бьют как
следует, но часовая стрелка все стоит на шести часах и нипо-
чем не хочет сдвинуться с места.
И, показывая часовщику дорогу, она направилась в гости-
ную, постучалась в дверь и вошла.
Приезжий — как она успела заметить, открывая дверь,—-
сидел в кресле перед камином и, казалось, дремал; его забин-
тованная голова склонилась набок. Комнату освещал лишь
красный отблеск камина; очки его сверкали, как железнодо-
рожные сигнальные огни, а лицо оставалось в тени; последние
отсветы зимнего дня пробивались в комнату сквозь приоткры-
тую дверь. Миссис Холл все показалось красноватым, причуд-
ливым и неясным, тем более что она все еще была ослеплена
светом лампы, которую только что зажгла над стойкой в рас-
пивочной. На секунду ей показалось, что у постояльца чудо-
вищный, широко раскрытый рот, пересекающий все лицо. Это
было мгновенное видение — белая забинтованная голова,
огромные очки вместо глаз и под ними широкий, открытый, как
бы зевающий рот. Но вот спящий зашевелился, выпрямился в
кресле и поднял руку. Миссис Холл раскрыла дверь настежь,
в комнате стало светлее; тогда она получше рассмотрела его и
увидела, что лицо у него прикрыто шарфом, так же, как
раньше салфеткой. И она решила, что ей просто померещи-
лось, это была игра теней.
— Не разрешите ли, сударь, часовщику осмотреть часы? —
сказала она, приходя в себя.
— Осмотреть часы? — спросил он, сонно оглядываясь кру-
гом. Потом, как бы очнувшись, прибавил: — Пожалуйста!
Миссис Холл пошла за лампой, он встал с кресла и потя-
нулся. Появилась лампа, и мистер Тедди Хенфри, войдя в ком-
нату, очутился лицом к лицу с забинтованным человеком. Он
был, по его собственным словам, «огорошен».
— Добрый вечер,— сказал незнакомец, глядя на него, «как
морской рак», по выражению Хенфри,— на такое сравнение его,
очевидно, навели темные очки.
,— Надеюсь,— сказал Хенфри,— я вас не обеспокою?
— Нисколько,— ответил приезжий.— Хотя я думал,— при-
бавил он, обращаясь к миссис Холл,— что эта комната отве-
дена мне для личного пользования.
— Я полагала, сударь,— сказала хозяйка,— что вы не бу-
дете возражать, если часы...
Она хотела добавить: «починят», но осеклась.
— Конечно,— прервал он,— конечно; но вообще я пред-
почитаю оставаться один и не люблю, когда меня беспо-
коят. Но я рад, что часы будут починены,— продолжал он,
видя, что мистер Хенфри остановился в нерешительности. Он
уже хотел извиниться и уйти, но слова приезжего успо-
коили его.
48
Незнакомец повернулся спиной к камину и заложил руки за
спину.
— Когда с починкой часов будет покончено, я выпью чаю,—
заявил он.— Но пускай раньше починят часы.
Миссис Холл уже собиралась выйти из комнаты,— на этот
раз она не делала попыток завязать беседу, не желая, чтобы
ее грубо оборвали в присутствии мистера Хенфри,— как вдруг
постоялец спросил, позаботилась ли она о доставке его ба-
гажа. Она сообщила ему, что говорила об этом с почтальоном
и что багаж будет доставлен завтра утром.
— Вы уверены, что раньше невозможно его доставить? —
спросил он.
— Вполне уверена,— ответила она довольно холодно.
— Мне следовало сразу сказать вам, кто я такой, но я до
того промерз и устал, что мне трудно было говорить. Я, видите
ли, исследователь...
— Ах, вот как,— проговорила миссис Холл, на которую
его слова произвели сильнейшее впечатление.
— Багаж мой состоит из всевозможных приборов и аппа-
ратов.
— Очень даже полезные вещи,— вставила миссис Холл.
— И я с нетерпением жду возможности продолжать свои
исследования.
— Конечно, сударь.
— Приехать в Айпииг,— продолжал он медленно, как будто
выбирая слова,— меня побудило... м-м... стремление к тишине
и покою. Я не хочу, чтобы меня беспокоили во время моих заня-
тий. Кроме того, несчастный случай...
«Так я и думала»,— заметила про себя миссис Холл.
— ...вынуждает меня к уединению. Понимаете ли, глаза
у меня иногда до того слабеют и начинают так мучительно бо-
леть, что мне приходится запираться в темной комнате на це-
лые часы. Это случается время от времени. Сейчас этого, ко-
нечно, нет. Но когда у меня приступ, малейшее беспокойство,
появление чужого человека в комнате заставляет меня мучи-
тельно страдать... Я думаю, лучше предупредить об этом за-
ранее.
— Конечно, сударь,— сказала миссис Холл.— Осмелюсь
спросить вас...
— Это все, что я хотел сказать вам,— прервал он ее не до-
пускающим противоречия тоном.
Миссис Холл осеклась и решила отложить свои вопросы и
изъявления сочувствия до более удобного момента.
Она удалилась, а приезжий остался стоять перед камином,
свирепо глядя на мистера Хенфри, чинившего часы (так гово-
рил потом сам мистер Хенфри). Часовщик поставил лампу
возле себя, и зеленый абажур бросал яркий свет на его руки и
на части механизма, оставляя почти всю комнату в тени. Когда
4 Г. Уэллс, т. I 49
он поднимал голову, перед глазами у него плавали разноцвет-
ные пятна. Будучи от природы человеком любопытным, Хенфри
вынул механизм,— в чем не было решительно никакой надоб-
ности,— рассчитывая затянуть работу и, кто знает, быть может,
даже вовлечь незнакомца в беседу. Но тот стоял молча, не дви-
гаясь с места. Он стоял так тихо, что это начало действовать
мистеру Хенфри на нервы. Ему показалось даже, что он один
в комнате, но, подняв глаза, перед которыми сразу поплыли зе-
леные пятна, он увидел неподвижно стоящую в сером сумраке
фигуру с забинтованной головой, уставившуюся на него огром-
ными синими очками. Это было до того жутко, что с минуту
оба стояли неподвижно, глядя друг на друга. Потом Хенфри
опустил глаза. Какое неловкое положение! Надо бы загово-
рить о чем-нибудь. Не сказать ли, что погода не по сезону
холодная?
Он снова поднял глаза, как бы выбирая мишень для подго-
товительного выстрела.
— Погода...— начал он.
— Скоро вы кончите и уйдете отсюда? — сказала непо-
движная фигура, как видно еле сдерживая ярость.— Вам
только и надо было укрепить часовую стрелку на оси, а вы тут
возитесь без толку.
— Сейчас, сударь... одну минуту... Я упустил из виду...—
И мистер Хенфри, быстро окончив работу, удалился, сильно,
однако, раздосадованный.
— Черт подери! — ворчал он про себя, шагая сквозь мок-
рую метель.— Надо же когда-нибудь проверить часы... Ска-
жите пожалуйста, и посмотреть-то на него нельзя. Черт знает
что... Видно, нельзя. Он так забинтован и закутан, как будто
его разыскивает полиция.
Дойдя до угла, он увидел Холла, недавно женившегося на
хозяйке трактира «Кучер и кони», где остановился незнакомец;
Холл возвращался со станции Сиддербридж, куда он возил
на айпингском омнибусе случайных пассажиров. По тому, как
он правил, было ясно, что Холл немного «хватил» в Сиддер-
бридже.
— Как поживаешь, Тедди? — обратился он к Хенфри, по-
ровнявшись с ним.
— У вас остановился какой-то подозрительный тип,— ска-
зал Тедди.
Холл, радуясь случаю поговорить, натянул вожжи.
— Что такое? — спросил он.
— У вас в трактире остановился какой-то подозрительный
тип,— повторил Тедди.— Ей-богу! — И он стал с большой
живостью описывать Холлу странного гостя.— Выглядит
ом совсем как ряженый. Будь это мой дом, я бы, конечно,
предпочел знать в лицо своего постояльца,— сказал он.—•
Но женщины всегда доверчивы, когда дело касается чужих
50
людей. Он поселился у вас, Холл, и даже не сказал, как его
зовут.
— Неужели? — спросил Холл, не отличавшийся быстротой
соображения.
— Да,— подтвердил Тедди.— Он снял комнату на неделю.
Кто бы он ни был, вам нельзя будет отделаться от него раньше
чем через неделю. И он говорит, что у него куча багажа, кото-
рый доставят завтра. Будем надеяться, что это не ящики с
камнями.
Тут ’он рассказал, как какой-то приезжий с пустыми
чемоданами надул его тетку в Гастингсе. В общем, раз-
говор с Тедди возбудил в Холле какое-то неопределенное
подозрение.
— Ну, трогай, старуха,— обратился Холл к своей лошади.—
Надо навести порядок.
А Тедди, облегчив душу, пошел своей дорогой уже в луч-
шем настроении.
Однако, вместо того чтобы наводить порядок, Холлу по воз-
вращении домой пришлось выслушать град упреков за то, что
он так долго пробыл в Сиддербридже, а на свои робкие во-
просы о новом постояльце он получил резкие, но уклончивые
ответы. Но все же семена подозрения, зароненные часовщиком
в душу Холла, дали ростки.
— Вы, бабы, ничего не понимаете,— сказал мистер Холл,
решив при первом же удобном случае разузнать подробнее, кто
такой этот приезжий.
И после того как постоялец ушел в свою спальню,— это
было примерно в половине десятого,— мистер Холл с весьма
вызывающим видом вошел в гостиную и стал внимательно
оглядывать мебель своей жены, как бы желая показать этим,
что тут хозяин он, а не приезжий; он презрительно взглянул на
лист бумаги с математическими вычислениями, забытый по-
стояльцем. Ложась спать, мистер Холл посоветовал жене вни-
мательно присмотреться — что за багаж завтра доставят по-
стояльцу.
— Пожалуйста, не суйся не в свое дело,— оборвала его
миссис Холл.— Смотри лучше за собой, а я и без тебя управ-
люсь.
Она тем более сердилась на мужа, что приезжий действи-
тельно был какой-то странный, и в душе она сама беспокои-
лась. Ночью она вдруг проснулась, увидев во сне огромные бе-
лые глазастые головы, похожие на брюквы, которые гнались
за ней на длинных, вытянутых шеях. Но, будучи женщиной рас-
судительной, она подавила свой страх, повернулась на другой
бок и снова уснула.
4*
51
ГЛАВА m
Тысяча и одна бутылка
Итак, девятого февраля, когда только начиналась оттепель,
неведомо откуда появился в Айпинге странный незнакомец.
На следующий день, в слякоть и распутицу, его багаж доста-
вили в трактир. И багаж тоже оказался не совсем обыкно-
венный. Оба чемодана, правда, ничем не отличались от тех,
какими обычно запасаются путешественники; но, кроме них,
имелся ящик с книгами — большими толстыми книгами, при-
чем некоторые были не напечатаны, а исписаны чрезвычайно
неразборчивым почерком,— с дюжину, если не больше, кор-
зин, ящиков и коробок, в которых лежали какие-то предметы,
завернутые в солому; Холл, не преминувший поворошить со-
лому, решил, что это стеклянные бутылки. В то время как Холл
болтал с Фиренсайдом, возницей, собираясь помочь ему пере-
нести багаж в дом, из дверей вышел незнакомец в низко на-
хлобученной шляпе, в пальто, перчатках и шарфе. Он вышел
из дому и даже не взглянул на собаку Фиренсайда, лениво
обнюхивавшую ноги Холла.
— Несите ящики в комнату,— сказал незнакомец.— Я и так
уже заждался их.
С этими словами он спустился с крыльца и подошел к задку
повозки, как будто хотел собственноручно унести небольшую
корзинку.
Завидев его, собака Фиренсайда дико зарычала и ощети-
нилась; когда же он спустился с крыльца, она подскочила и
цапнула его за руку.
— Куш! — шарахнувшись, крикнул Холл, который всегда
побаивался собак, а Фиренсайд заорал:
— Ложись! — и схватился за кнут.
Они видели, как зубы собаки скользнули по руке незна-
комца, услышали звук пинка, собака подпрыгнула и вцепилась
в ногу незнакомца, раздался треск разрываемых брюк. В это
мгновенье кнут Фиренсайда настиг собаку, и она, заскулив от
обиды и боли, спряталась под повозку. Все это произошло в
каких-нибудь полминуты. Никто ничего не говорил, но все кри-
чали. Незнакомец быстро взглянул на разорванную перчатку и
штанину, сделал движение, будто хотел нагнуться, затем по-
вернулся и взбежал на крыльцо. Они услышали, как он тороп-
ливо прошел по коридору и застучал каблуками по не покры-
той ковром лестнице, ведущей в его спальню.
— Ах ты тварь этакая! — выругался Фиренсайд, слезая с
повозки с кнутом в руке, в то время как собака зорко следила
за ним из-за колес.— Иди сюда! — крикнул он.— А не то бу-
дет хуже.
52
Холл стоял, разинув рот, в полном смятении.
— Она укусила его,— заговорил он.— Пойду посмотрю, что
с ним.— И он зашагал вслед за незнакомцем. В коридоре он
встретил жену и сказал ей: — Постояльца искусала собака Фи-
ренсайда.
Он поднялся по лестнице, дверь незнакомца была полуот-
ворена, Холл распахнул ее и вошел в комнату без особых це-
ремоний, спеша выразить свое сочувствие.
Штора была спущена, и в комнате царил полумрак. Холл
успел заметить что-то в высшей степени странное, похожее на
руку без кисти, занесенную над ним, и лицо, состоящее из трех
больших расплывчатых пятен на белом фоне, очень похожее
па бледный цветок анютиных глазок. Потом сильный толчок
в грудь отбросил его в коридор, дверь захлопнулась перед са-
мым его носом, и он услышал, как щелкнул ключ в замке. Все
это произошло так быстро, что Холл ничего не успел сообра-
зить. Мелькание каких-то смутных теней, толчок и боль в
груди. И вот он стоит на темной площадке перед дверью, спра-
шивая себя, что же это он такое видел.
Немного погодя он присоединился к кучке людей, собрав-
шихся на улице перед трактиром. Здесь был и Фиренсайд, ко-
торый уже второй раз рассказывал всю историю с самого
начала, и миссис Холл, твердившая, что его собака не имеет ни-
какого права кусать ее постояльцев; тут же был и Хакстерс,
владелец лавки, находившейся напротив, сильно заинтересован-
ный происшествием, и Сэнди Уоджерс из кузницы, слушавший
Фиренсайда с глубокомысленным видом; сбежались и жен-
щины н дети, п каждый изрекал какую-нибудь глупость, вроде:
«Попробовала бы она меня укусить», «Нельзя держать таких
собак», «Л почему она его укусила?» и так далее.
Мистер Холл глядел на них с крыльца, прислушивался к
разговорам, и ему уже начало казаться, что ничего необычай-
ного он наверху увидеть не мог,— пожалуй, это просто почу-
дилось. Да ему и слов не хватило бы, чтобы передать свои впе-
чатления.
— Он сказал, что ему ничего не нужно,— только и ответил
он на вопрос жены.— Я думаю, надо внести багаж.
— Надо бы сразу прижечь,— сказал мистер Хакстерс,—
в особенности если получилось воспаление.
— Я бы пристрелила ее,— сказала одна из женщин.
Вдруг собака снова зарычала.
— Давайте вещи,— послышался сердитый голос, и на по-
роге появился незнакомец, закутанный, с поднятым воротником
и опущенными полями шляпы.— Чем скорее вы внесете мои
вещи, тем лучше,— продолжал он. По свидетельству одного из
очевидцев, он успел переменить перчатки и брюки.
— Сильно она вас искусала, сударь? — спросил Фирен-
сайд.— Очень это мне неприятно, что моя собака...
53
— Пустяки,— ответил незнакомец.— Даже не поцарапала.
Потородитесь лучше с вещами.
Тут он, по утверждению мистера Холла, выругался впол-
голоса.
Как только первую корзину внесли по его указанию в гости-
ную, незнакомец нетерпеливо начал ее распаковывать, без за-
зрения совести разбрасывая солому по ковру миссис Холл. Он
начал вытаскивать из корзины бутылки — маленькие пузатые
бутылочки с порошками, небольшие, узкие бутылки с окрашен-
ной в разные цвета или прозрачной, как вода, жидкостью, си-
ние изогнутые склянки с надписью «яд», круглые бутылки с
тонким горлышком, большие бутылки из зеленого и белого
стекла, бутылки со стеклянными пробками, с вытравленными
на них надписями, бутылки с притертыми пробками, бутылки с
деревянными затычками, бутылки из-под вина и прованского
масла. Все эти бутылки он расставил рядами на комоде, на
каминной доске, на столе, на подоконнике, на полу, на
этажерке — всюду. В брэмблхерстской аптеке не набралось
бы и половины такого количества бутылок. Получилось вну-
шительное зрелище. Он распаковывал корзину за корзиной,
и во всех были бутылки. Наконец, все шесть корзин опустели,
а на столе выросла гора соломы; кроме бутылок, в корзи-
нах оказалось еще немало пробирок и тщательно упакован-
ные весы.
Распаковав корзины, незнакомец отошел к окну и немедля
принялся за работу, не обращая ни малейшего внимания на
кучу соломы, на потухший камин, на ящик с книгами, остав-
шийся на улице, на чемоданы и остальной багаж, который был
уже внесен наверх.
Когда миссис Холл подала ему обед, он был совсем погло-
щен своей работой, которая заключалась в том, что он вливал
по каплям жидкости из бутылок в пробирки, и даже не заме-
тил, как она вошла; лишь когда она убрала солому и поставила
поднос на стол, быть может несколько более шумно, чем
обычно, так как ее взволновало плачевное состояние ковра, он
быстро взглянул в ее сторону и тотчас отвернулся. Она успела
заметить, что незнакомец был без очков: они лежали возле него
на столе, и ей показалось, что его глазные впадины необычайно
глубоки. Он надел очки, повернулся и посмотрел ей в лицо. Она
собиралась уже высказать свое недовольство по поводу со-
ломы на полу, но он предупредил ее.
— Я бы просил вас не входить в комнату, не постучав,—
сказал он с необычайным раздражением, которое, видимо,
с легкостью вспыхивало в нем по малейшему поводу.
— Я постучалась, но должно быть...
— Быть может, вы и стучали. Но во время моих исследова-
ний — исследований чрезвычайно важных и необходимых —
малейшее беспокойство, скрип двери... Я бы просил вас..'.
54
— Конечно, сударь. Если вам угодно, вы можете запирать
дверь на ключ. В любое время.
— Очень удачная мысль! — сказал незнакомец.
— Но эта солома, сударь. Осмелюсь заметить...
— Не надо! Если солома вас беспокоит, поставьте ее в
счет.— И он пробормотал про себя что-то очень похожее на
ругательство.
Он стоял перед хозяйкой с воинственным и раздраженным
видом, держа в одной руке бутылку, а в другой пробирку,
и весь его облик был так странен, что миссис Холл смутилась.
Но она была особа решительная.
— В таком случае,— заявила она,— я бы хотела знать,
сколько вы полагаете...
— Шиллинг. Поставьте шиллинг. Я думаю, этого доста-
точно?
— Хорошо, пусть так и будет,— сказала миссис Холл, при-
нимаясь накрывать на стол.— Конечно, если вы согласны...
Незнакомец повернулся и сел спиной к ней.
Все послеобеденное время он работал, запершись на ключ
и, как удостоверяет миссис Холл, почти в полной тишине.
Только один раз послышался треск и звон стекла, как будто
кто-то толкнул стол и с размаху швырнул на пол бутылку, а за-
тем раздались торопливые шаги по ковру. Опасаясь, уж не
случилось ли что-нибудь, хозяйка подошла к двери и, не стуча,
стала прислушиваться.
*— Ничего не выйдет! — кричал он в ярости.— Не выйдет!
Триста тысяч, четыреста тысяч! Это необъятно! Обманут! Вся
жизнь уйдет на это!.. Терпение! Легко сказать!.. Дурак, дурак!
Тут кто-то вошел в трактир, застучали тяжелые сапоги по
плиткам пола, и миссис Холл должна была волей-неволей
отойти от двери, не дослушав.
Когда она вернулась, в комнате снова было совсем тихо,
если не считать слабого скрипа кресла и случайного позвякива-
ния бутылки. Очевидно, незнакомец снова принялся за работу.
Когда опа принесла чай, то увидела в углу комнаты, под
зеркалом, разбитые бутылки и золотисто-желтое пятно, не-
брежно вытертое. Она обратила на это внимание постояльца.
— Поставьте все это в счет,— огрызнулся он.— Ради бога,
не мешайте мне. Если я причиняю вам какой-нибудь убыток,
ставьте в счет.— И он снова принялся делать пометки в лежав-
шей перед ним тетради.
— Знаете, что я вам скажу,— таинственно начал, .^.рев-
сайд. Разговор происходил вечером того же дня в пиЦйЖ
— Ну? — спросил Тедди Хенфри.
— Этот человек, которого укусила моя собака... Ну, так
вот: он — чернокожий. По крайней мере ноги у него черные.
55
Я это заметил, когда собака порвала ему штаны и перчатку.
Надо было думать, что сквозь дыры видно будет розовое тело,
правда? Ну, а на самом деле ничего подобного. Одна только
чернота. Верно вам говорю, он такой же черный, как моя
шляпа.
— Господи помилуй! — воскликнул Хенфри.— Вот так так!
А ведь нос-то у него самый что ни на есть розовый.
— Так-то оно так,— заметил Фиренсайд.— Это верно.
Только вот что я вам скажу, Тедди. Парень этот пегий: где
черный, а где белый, пятнами. И он этого стыдится. Он вроде
какой-нибудь помеси, а масти, вместо того чтобы переме-
шаться, пошли пятнами. Я и раньше слыхал о таких случаях.
У лошадей это бывает сплошь да рядом, спроси кого хочешь.
ГЛАВА IV
Мистер Касс интервьюирует незнакомца
Я так подробно изложил обстоятельства, сопровождавшие
приезд незнакомца в Айпинг, для того, чтобы читателю стало
понятно всеобщее любопытство, вызванное его появлением. Что
же касается его пребывания там до знаменательного дня клуб-
ного праздника, то на этом — за исключением двух странных
происшествий — можно почти не останавливаться. Иногда слу-
чались столкновения с миссис Холл по вопросам хозяйствен-
ным, но из них постоялец всегда выходил победителем, тотчас
же предлагая дополнительную плату, и так продолжалось до
конца апреля, когда у него стали обнаруживаться первые при-
знаки безденежья.
Холл недолюбливал его и при всяком удобном случае по-
вторял, что от него надо избавиться, ио неприязнь эта выража-
лась главным образом в том, что Холл старался по возможно-
сти избегать встреч с постояльцем.
— Потерпи до лета,— урезонивала мужа миссис Холл,—
когда начнут съезжаться художники. Тогда посмотрим. Он, по-
жалуй, нагловат, зато аккуратно платит по счетам, этого у него
отнять нельзя, что ни толкуй.
Постоялец в церковь не ходил и не делал никакого разли-
чия между воскресеньем и буднями, даже одевался всегда оди-
S, Работал он, по мнению миссис Холл, весьма нерегу-
® иные дни он спускался в гостиную рано и подолгу
'над своими исследованиями. В другие же вставал
поздно, расхаживал по комнате, целыми часами громко вор-
чал, курил или дремал в кресле у камина. Сношений с внеш-
56
ним миром у него не было никаких. Настроение его попреж-
нему было чрезвычайно неровным: по большей части он вел
себя, как человек до крайности раздражительный, а раза два
у него были припадки бешеной ярости, и он швырял, рвал и
ломал все, что попадалось под руку. Казалось, он постоянно
находился в чрезвычайном возбуждении. Он все чаще разгова-
ривал вполголоса с самим собой, но миссис Холл ничего не
могла понять из этих разговоров, хотя усердно подслушивала.
Днем он редко выходил из дому, но в сумерки гулял,'заку-
танный так, что его лица нельзя было увидеть,— все равно,
было ли на дворе холодно, или тепло,— и выбирал для прогу-
лок самые уединенные тропинки, затененные. деревьями или
огражденные насыпью. Его темные очки и страшное, забинто-
ванное лицо под широкополой шляпой иногда пугали в темноте
возвращающихся домой рабочих; а Тедди Хенфри однажды
вышел, пошатываясь, из трактира «Красный камзол» в поло-
вине десятого вечера и чуть не умер со страху, увидев при
свете, упавшем из отворенной двери, похожую на череп голову
незнакомца (тот гулял со шляпой в руке). Детям, увидевшим
его в сумерках, ночью снились страшные сны. Мальчишки его
терпеть не могли, он их — тоже, трудно сказать, кто кого
больше не любил, но во всяком случае неприязнь была взаим-
ная и очень острая.
Нет ничего удивительного, что человек такой поразитель-
ной наружности и такого странного поведения доставлял
обильную пищу для разговоров в Айпинге. Относительно харак-
тера его занятий мнения расходились. Миссис Холл в этом
пункте была весьма щепетильна. На вопрос, что он делает, она
обыкновенно отвечала с большой торжественностью, что он за-
нимается «экспериментальными исследованиями»,— эти слова
она произносила медленно и осторожно, точно боялась осту-
питься. Когда же ее спрашивали, что это означает, она гово-
рила с оттенком некоторого превосходства, что это известно
всякому образованному человеку, и поясняла: «Он делает раз-
ные открытия». С ее постояльцем произошел несчастный слу-
чай, рассказывала она, и руки и лицо его потеряли свой есте-
ственный цвет; а так как он человек чувствительный, то
старается не показываться в таком виде на людях.
Но за спиной миссис Холл распространялся упорный слух,
что ее постоялец — уголовный преступник, скрывающийся от
правосудия и старающийся с помощью своего удивительного
наряда спрятаться от полиции. Впервые эта догадка зародилась
в голове мистера Тедди Хенфри. Впрочем, ни о каком сколько-
нибудь громком преступлении, которое имело бы место за по-
следние недели, не было известно. Поэтому мистер Гоулд,
школьный учитель, несколько видоизменил эту догадку: по
его мнению, постоялец миссис Холл был анархист, занимаю-
щийся изготовлением взрывчатых веществ; и он решил посвя-
57
тить свое свободное время слежке за незнакомцем. Слежка
заключалась главным образом в том, что при встречах с незна-
комцем мистер Гоулд смотрел на него весьма упорно и расспра-
шивал о нем людей, которые никогда его не видели. Тем не ме-
нее мистеру Гоулду не удалось ничего узнать.
Было много сторонников версии, выдвинутой Фиренсайдом,
что незнакомец — пегий или что-нибудь в этом роде. Так, на-
пример, Сайлас Дэрган не раз говорил, что если бы незнако-
мец решился показывать себя на ярмарках, то он нажил бы
состояние, и даже ссылался на известный из библии случай с
человеком, зарывшим свой талант в землю. Другие считали,
что незнакомец страдает тихим помешательством. Этот взгляд
имел то преимущество, что разом объяснял все.
Кроме стойких последователей этих основных течений в об-
щественном мнении Айпинга, были люди колеблющиеся и гото-
вые на уступки.
Жители графства Сэссекс мало подвержены суеверию,
и первые догадки о сверхъестественной сущности незнакомца
появились лишь после апрельских событий, да и то этому ве-
рили одни женщины.
Но каковы бы ни были мнения о незнакомце отдельных жи-
телей Айпинга, неприязнь к нему была всеобщей и единодуш-
ной. Его раздражительность, которую мог бы понять горожа-
нин, занимающийся умственным трудом, неприятно поражала
уравновешенных жителей Сэссекса. Яростная жестикуляция,
стремительная походка, эти ночные прогулки, когда он неожи-
данно в темноте выскакивал из-за угла в самых тихих, безлюд-
ных местах, бесцеремонное пресекание всех попыток вовлечь
его в беседу, страсть к потемкам, побуждавшая его запирать
двери, спускать шторы, тушить свечи и лампы,— кто мог бы
примириться с этим? Когда незнакомец проходил по улице,
встречные сторонились его, а за его спиной местные шутники,
подняв воротник пальто и опустив поля шляпы, подражали его
нервной походке и загадочному поведению. В то время пользо-
валась популярностью песенка «Человек-привидение». Мисс
Стэтчел спела ее на концерте в школе — сбор пошел на покупку
ламп для церкви; после этого как только на улице появлялся
незнакомец, тотчас же кто-нибудь начинал насвистывать —
громко или тихо — мотив этой песенки. Даже запоздавшие ре-
бятишки, спеша вечером домой, кричали ему вслед: «Привиде-
ние!» — и мчались дальше, замирая от страха и восторга.
Касс, местный врач, сгорал от любопытства. Забинтованная
голова вызывала в нем чисто профессиональный интерес; слухи
же о тысяче и одной бутылке возбуждали его завистливое поч-
тение. Весь апрель и весь май он старательно искал случая
заговорить с незнакомцем, наконец не выдержал и около
троицы решил пойти к нему, воспользовавшись как предлогом
подписным листом в пользу сиделки местной больницы. С удив-
58
лением он убедился, что мисс Холл не знает имени своего по-
стояльца.
— Он назвал себя,— сказала мисс Холл (утверждение, ли-
шенное всякого основания),— но я не расслышала.
Ей неловко было сознаться, что постоялец и не думал на-
зывать себя.
Касс постучал в дверь гостиной и вошел. Оттуда послыша-
лась невнятная брань.
— Прошу извинения за то, что вторгаюсь к вам,— прого-
ворил Касс, после чего дверь закрылась и дальнейшего раз-
говора миссис Холл уже не слышала.
В течение десяти минут до нее долетал только неясный шум
голосов; затем раздался возглас удивления, шарканье ног, гро-
хот отброшенного стула, отрывистый смех, быстрые шаги — и
на пороге появился Касс; он был бледен и оглядывался, выта-
ращив глаза. Не затворив за собой дверь и не взглянув на хо-
зяйку, он прошел по коридору, спустился с крыльца и быстро
зашагал по улице. Шляпу он держал в руке. Миссис Холл за-
шла за стойку, стараясь заглянуть через открытую дверь в
комнату постояльца. Она услыхала негромкий смех, потом
шаги. Со своего места она не могла увидеть его лица. Потом
дверь гостиной захлопнулась, и все стихло.
Касс направился прямо к викарию Бантингу.
— Я сошел с ума? — произнес он отрывисто, едва войдя в
пыльный кабинет викария.— Похож я на помешанного?
— Что случилось? — спросил викарий, кладя раковину
пресспапье на разрозненные листы своей очередной проповеди.
— Этот субъект, постоялец Холлов...
— Ну?
— Дайте мне выпить чего-нибудь,— сказал Касс и опу-
стился на стул.
Когда Касс несколько успокоился с помощью стакана деше-
вого хереса — других напитков у добрейшего викария не бы-
вало,— он стал рассказывать о своем свидании с незнакомцем.
— Вхожу,— начал он задыхающимся голосом,— и прошу
подписаться в пользу сиделки. Как только я вошел, он засунул
руки в карманы и плюхнулся в кресло. «Вы интересуетесь
наукой, я слышал?» — начал я. «Да»,— ответил он и опять
фыркнул. Все время фыркал. Простудился, должно быть. Да и
что удивительного, раз человек так кутается. Я стал распро-
страняться насчет сиделки, а сам озираюсь по сторонам. По-
всюду бутылки, химические препараты. Тут же весы, пробирки
и пахнет ночными фиалками. Не угодно ли ему подписаться?
«Подумаю»,— говорит. Тут я прямо спросил его, занимается ли
он научными изысканиями. «Да»,— сказал он. «Длительные
изыскания?» Тогда его словно прорвало. «Чертовски длитель-
ные»,— выпалил он. «Вот как?» — сказал я. Вот тут-то и по-
шло. В нем уже раньше все так и кипело, и мой вопрос был
59
последней каплей. Он получил от кого-то рецепт — чрезвы-
чайно ценный рецепт; для какой цели — этого он не может
сказать. «Медицинский?» — «Черт побери! А вам какое дело?»
Я извинился. Он снисходительно фыркнул, откашлялся и про-
должал. Рецепт он прочел. Пять ингредиентов. Положил на
стол, отвернулся. Вдруг шорох: бумажку подхватило сквозня-
ком. Он работал в комнате с открытым камином. Вспыхнуло
пламя, и не успел он оглянуться, как рецепт сгорел и пепел вы-
летел в трубу. Он бросился к камину,— поздно. Вот! Тут он без-
надежно махнул рукой<
- Ну?
— А руки-то и нет,— пустой рукав. «Господи,— подумал
я,— вот калека-то. Вероятно, у него пробковая рука и он ее
снял. И все-таки,— подумал я,— тут что-то неладно. Как же
это, черт возьми, рукав не мнется и не обвисает, если в нем ни-
чего нет?» А в нем ничего не было, уверяю вас. Совершенно
пустой рукав, до самого сгиба. Я видел, что он пуст до самого
локтя, и, кроме того, в прореху проходил свет. «Боже милосерд-
ный!» — воскликнул я. Тогда он замолчал. Уставился своими
черными очками сперва на меня, потом на свой рукав.
- Ну?
— Только и всего. Не сказал ни слова, только глянул на
меня и быстро засунул рукав в карман. «Я, кажется, остано-
вился на том, как рецепт сгорел?» Он вопросительно кашлянул.
«Как это вы, черт возьми, умудряетесь двигать пустым рука-
вом?» — спросил я. «Пустым рукавом?» — «Ну да,— сказал
я,— пустым рукавом».
«Так это, по-вашему, пустой рукав? Вы сами видели, что
рукав пустой?» Он поднялся с кресла. Я тоже встал. Тогда он
медленно сделал три шага, подошел ко мне и стал совсем
близко. Язвительно фыркнул. Я стоял, хотя, честное слово,
это забинтованное страшилище с темными очками хоть кого
испугало бы.
«Так вы говорите, рукав пустой?» — сказал он. «Ко-
нечно»,— ответил я. Тогда этот нахал уставился на меня своими
стекляшками. Потом преспокойно вытащил рукав из кармана
и протянул его ко мне, как будто хотел снова показать. Все это
он проделывал очень медленно. Я посмотрел на рукав. Каза-
лось, прошла целая вечность. «Ну,— сказал я, откашляв-
шись,— в нем ничего нет». Что-то надо же было сказать. Мне
становилось страшно. Я видел весь рукав насквозь. Он вытяги-
вал его медленно, медленно — вот так, пока обшлаг не очу-
тился дюймах в шести от моего лица. Странное это ощущение
видеть, как приближается пустой рукав... А потом...
— Ну?
— Что-то — мне показалось, большой и указательный па-
лец — потянуло меня за нос.
Бантинг засмеялся.
60
— Но тЗхМ не было ничего! — сказал Касс, чуть не взвизг-
нув на слове «ничего».— Хорошо вам смеяться, а я был так
ошеломлен, что ударил по обшлагу рукава, повернулся и вы-
бежал из комнаты...
Касс замолчал. В непритворности его испуга нельзя было
сомневаться. Он беспомощно повернулся и выпил еще стакан
скверного хереса, которым угощал его достойнейший викарий.
— Когда я хватил его по рукаву,— сказал он,— то, уверяю
вас, я почувствовал, что ударяю по руке. А руки там не было.
И намека на руку не было!
Мистер Бантинг задумался. Потом подозрительно посмот-
рел на Касса.
— Это в высшей степени любопытная история,— сказал он
с весьма глубокомысленным и серьезным видом.— Безусловно,
история в высшей степени любопытная,— повторил он еще бо-
лее внушительно.
ГЛАВА V
Кража со взломом в доме викария
О краже со взломом в доме викария мы узнали главным
образом из рассказов самого викария и его жены. Это случи-
лось перед рассветом в духов день; в этот день Айпингский
клуб проводит ежегодные празднества. Миссис Бантинг вне-
запно проснулась в предрассветной тишине с отчетливым ощу-
щением, что дверь спальни хлопнула. Сначала она решила не
будить мужа, а села на кровати и стала прислушиваться. Она
явственно различила шлепанье босых ног, словно кто-то вышел
из соседней туалетной комнаты и направился по коридору к
лестнице. Тогда она как можно осторожнее разбудила мистера
Бантинга. Последний, проснувшись и узнав, в чем дело, решил
не зажигать огня, но, надев очки, капот жены и сунув ноги в
купальные туфли, вышел на площадку. Он совершенно ясно
услышал возню в своем кабинете внизу, потом там кто-то
громко чихнул.
Тогда он вернулся в спальню, запасся самым надежным
оружием, какое нашлось,— кочергой, и сошел с лестницы, ста-
раясь двигаться как можно тише. Миссис Бантинг вышла на
площадку.
Было около четырех часов; ночной мрак редел. В холле уже
брезжил свет, но дверь кабинета зияла черной пропастью. В ти-
шине слышен был только слабый скрип ступенек под ногами
мистера Бантинга и легкое движение в кабинете. Потом что-то
щелкнуло, слышно было, как открылся ящик и зашуршали
61
бумаги. Затем раздалось ругательство, чиркнула спичка, и ка-
бинет осветился желтым светом. В это время мистер Бантинг
был уже в холле и в полуотворенную дверь увидел письменный
стол, выдвинутый ящик и свечу, горевшую на столе. Но вора
ему не было видно. Он стоял в холле, не зная, что предпри-
нять, а позади него медленно спускалась с лестницы бледная,
перепуганная миссис Бантинг. Одно обстоятельство поддержи-
вало мужество мистера Бантинга: убеждение, что вор принад-
лежит к числу местных жителей.
Затем они услыхали звон монет и поняли, что вор нашел
деньги, отложенные на хозяйство,— два фунта десять шиллин-
гов полусоверенами. Звон монет мгновенно вывел мистера
Бантинга из нерешительности. Крепко сжав в руке кочергу, он
ворвался в кабинет; миссис Бантинг следовала за ним по
пятам.
— Сдавайся! — яростно крикнул мистер Бантинг и оста-
новился пораженный. В комнате никого не было.
И однако, вне всякого сомнения, минуту назад здесь кто-то
двигался. С полминуты супруги стояли, разинув рот, потом
миссис Бантинг заглянула за ширмы, а мистер Бантинг, по-
буждаемый тем же чувством, посмотрел под стол. Затем мис-
сис Бантинг отвернула оконные занавеси, а мистер Бантинг
осмотрел камин и пошарил там кочергой. Затем миссис Бантинг
перерыла корзину для мусора, а мистер Бантинг открыл ящик
с углем. Проделав все это, они остановились и в недоумении
уставились друг на друга.
— Я готов поклясться...— сказал мистер Бантинг.—
А свеча! — воскликнул он.— Кто зажег свечу?
— А ящик! — сказала миссис Бантинг.— Куда девались
деньги?
Она быстро пошла к дверям.
— В жизни своей ничего подобного...
В коридоре кто-то громко чихнул. Они выбежали из ком-
наты и тут же услышали, как хлопнула дверь, ведущая на
кухню.
— Принеси свечу,— сказал мистер Бантинг и пошел впе-
ред. Оба ясно слышали стук торопливо отодвигаемых засовов.
Открывая дверь на кухню, мистер Бантинг увидел, что
дверь на улицу отворяется, и в слабом утреннем свете мельк-
нула темная зелень сада. Но он уверяет, что в дверь никто не
вышел. Она открылась, постояла открытой, потом со стуком
захлопнулась. Пламя свечи, которую несла миссис Бантинг,
замигало и вспыхнуло ярче. Прошла минута или две, прежде
чем они вошли в кухню.
Там никого не оказалось. Они снова заперли на засов вход-
ную дверь, тщательно обыскали кухню, чулан, буфетную и, на-
конец, спустились в погреб. Но, несмотря на самые тщательные
поиски, они никого не обнаружили.
62
Утро застало викария и его жену в весьма странном на-
ряде; они все еще сидели в нижнем этаже своего домика при
ненужном уже свете догоравшей свечи и терялись в догадках.
— В жизни своей ничего похожего...— в двадцатый раз
начал викарий.
— Дорогой мой,— прервала его миссис Бантинг,— вот уже
идет Сьюзи. Пускай она пройдет в кухню — и пойдем скорей
оденемся.
ГЛАВА VI
Взбесившаяся мебель
В это же утро, на рассвете духова дня, когда даже слу-
жанка Милли еще спала, мистер и миссис Холл встали с по-
стели и бесшумно спустились в погреб. Там у них было дело
совершенно особого характера, которое имело некоторое отно-
шение к специфической крепости их пива.
Fie успели они войти в погреб, как миссис Холл вспомнила,
что забыла захватить бутылочку с сарсапарелью, которая
стояла у них в спальне. Так как главным знатоком и мастером
предстоящего дела была она, то наверх за бутылкой отправился
Холл.
На площадке лестницы он с удивлением заметил, что дверь
в комнату постояльца приоткрыта. Пройдя в спальню, он на-
шел бутылку на указанном женой месте.
Но, возвращаясь обратно в погреб, он заметил, что засовы
выходной двери отодвинуты и что дверь закрыта просто на ще-
колду. Осененный внезапным вдохновением, он сопоставил это
обстоятельство с открытой дверью в комнату постояльца и с
предположениями мистера Тедди Хенфри. Он ясно помнил, что
сам держал свечку, когда миссис Холл задвигала засовы на
ночь. Он остановился пораженный; затем, все еще держа бу-
тылку в руке, снова поднялся наверх и постучал в дверь по-
стояльца. Ответа, не последовало. Он снова постучал, затем
раскрыл дверь настежь и вошел в комнату.
Все оказалось так, как он и ожидал. Комната была пуста и
постель нетронута. На кресле и на спинке кровати была раз-
бросана вся одежда постояльца и его бинты; широкополая
шляпа — и та лихо торчала на столбике кровати. Это обстоя-
тельство показалось чрезвычайно странным даже не слишком
сообразительному Холлу, тем более что другого платья, на-
сколько он знал, у постояльца не было.
В полнейшем недоумении стоя посреди комнаты, он услы-
хал снизу, из погреба, голос своей жены; захлебывающаяся ско-
63
роговорка и высокие, визгливые ноты, характерные для посе-
лян Западного Сэссекса, доказывали крайнее нетерпение.
— Джордж! — кричала она.— Ты нашел что нужно?
Он повернулся и поспешил вниз к жене.
— Дженни! — крикнул он ей, нагибаясь над лестницей, ве-
дущей в погреб.— А ведь Хенфри-то прав. Жильца в комнате
нет. И парадная дверь открыта.
Сначала миссис Холл не поняла, о чем он говорил, но, со-
образив, в чем дело, решила сама осмотреть пустую комнату.
Холл, все еще с бутылкой в руке, пошел вперед.
— Его самого нет, а платье его тут,— сказал он.— Где он
шляется без платья? Странное дело.
Когда они поднимались по лестнице из погреба, им обоим,
как впоследствии было установлено, почудилось, что кто-то
открыл и снова закрыл парадную дверь; но так как они нашли
ее запертой, то в ту минуту они об этом ничего друг другу не
сказали. В коридоре миссис Холл опередила своего мужа
и взбежала по лестнице первая. В это время на лестнице кто-
то чихнул. Холл, отставший от своей жены на шесть ступенек,
подумал, что это она чихает; она же была убеждена, что это
чихнул он. Поднявшись наверх, она распахнула дверь и стала
осматривать комнату постояльца.
— Сроду ничего подобного не видела! — сказала она. .
В это время сзади, над самым ее ухом, кто-то фыркнул, она
обернулась и, к величайшему своему удивлению, увидела, что
Холл стоит шагах в двенадцати от нее, на верхней ступеньке
лестницы. Он тотчас подошел к ней. Она наклонилась и стала
ощупывать подушку и белье.
— Холодное,— сказала она.— Его нет уже с час, а то и
больше.
Не успела она договорить, как произошло нечто в высшей
степени странное: постельное белье свернулось в узел, который
тут же подпрыгнул через спинку кровати. Казалось, чья-то рука
скомкала одеяло и простыни и бросила на пол. Вслед за этим
шляпа незнакомца соскочила со своего места, описала в воз-
духе дугу и шлепнулась прямо в лицо миссис Холл. Затем с та-
кой же быстротой полетела с умывальника губка; затем кресло,
небрежно сбросив с себя пиджак и брюки незнакомца и захо-
хотав сухим смешком, чрезвычайно похожим на смех незна-
комца, повернулось всеми четырьмя ножками к миссис Холл и,
нацелившись, бросилось на нее. Она вскрикнула и повернулась
к двери, а ножки кресла осторожно, но решительно уперлись в
ее спину и вытолкали ее вместе с Холлом из комнаты. Дверь
с грохотом захлопнулась, щелкнул замок. Кресло и кровать,
повидимому, еще поплясали немного, как бы торжествуя
победу, и внезапно все стихло.
Миссис Холл почти без чувств повисла на руках у мужа.
Мистеру Холлу с величайшим трудом удалось при помощи
64
Милли, которая успела проснуться от крика и шума, снести ее
вниз и дать ей укрепляющих капель.
— Это духи,— сказала миссис Холл, придя, наконец,
в себя.— Я знаю, это духи. Я читала про них в газетах. Столы
и стулья начинают прыгать и танцевать...
— Выпей еще немножко, Дженни,— прервал ее Холл.—
Это подкрепит тебя.
— Запри дверь,— сказала миссис Холл.— Смотри не впу-
скай его больше. Я все время подозревала... Как это я не дога-
далась! Глаз не видно, голова забинтована, и в церковь по вос-
кресеньям не ходит. А сколько бутылок... На что порядочному
человеку столько бутылок! Он напустил духов в мебель... Моя
милая старая мебель! В этом самом кресле любила сидеть моя
дорогая матушка, когда я была еще маленькой девочкой.
И подумать, что оно поднялось теперь против меня...
— Выпей еще капель, Дженни,— сказал Холл.— У тебя
нервы совсем расстроены.
Было уже пять часов, золотые лучи утреннего солнца зали-
вали улицу. Супруги послали Милли разбудить мистера Сэнди
Уоджерса, кузнеца, который жил напротив.
— Хозяин вам кланяется,— сообщила ему Милли.— И у
нас что-то стряслось с мебелью, она совсем сбесилась. Может,
вы зайдете, поглядите?
Мистер Уоджерс был человек весьма сведущий и смышле-
ный. Он отнесся с величайшей серьезностью к рассказу Милли.
— Это колдовство, головой ручаюсь,— сказал он.— Такому
постояльцу только копыт не хватает.
Он пришел сильно озабоченный. Мистер и миссис Холл хо-
тели было подняться с ним наверх, но он, повидимому, с этим
не спешил. Он предпочитал продолжать разговор в коридоре.
.Из табачной лавки Хакстерса вышел приказчик и стал откры-
вать ставни. Его пригласили принять участие в обсуждении
случившегося. За ним через несколько минут подошел, конечно,
и сам мистер Хакстерс. Англосаксонский парламентский дух
проявился здесь полностью: говорили много, но за дело не при-
нимались.
— Установим сначала факты,— настаивал мистер Сэнди
Уоджерс.— Обсудим, вполне ли будет правильно с нашей сто-
роны взломать дверь его комнаты. Запертую дверь всегда
можно взломать, но раз дверь взломана, ее уже не сделаешь
невзломанной.
Но вдруг, ко всеобщему удивлению, дверь комнаты по-
стояльца открылась сама, и, взглянув наверх, они увидели за-
кутанную фигуру незнакомца: он спускался по лестнице и при-
стально смотрел на них зловещим взором своих необычайных
темносиних стеклянных глаз. Медленно, деревянной походкой
он спустился с лестницы, прошел коридор и остановился.
— Смотрите,— сказал он, вытянув палец в перчатке.
§ Г. Уэллс, т. I
65
Взглянув в указанном направлении, они увидели у самой
двери погреба бутылку с сарсапарелью. Тут он вошел в гости-
ную и неожиданно быстро, со злостью захлопнул дверь перед
самым их носом.
Никто не произнес ни слова, пока не замер звук захлопну-
той двери. Все молча переглядывались.
— Признаюсь, это уже верх...— начал мистер Уоджерс и
не докончил фразы.
— Я бы на вашем месте пошел и спросил его насчет всего
этого,— сказал он затем Холлу.— Я потребовал бы объяс-
нения.
Понадобилось некоторое время, чтобы убедить хозяина ре-
шиться на это. Наконец, он постучался в дверь, открыл ее и
начал:
— Простите...
— Убирайтесь к черту! — крикнул в бешенстве незнако-
мец.— Затворите дверь!
На этом объяснение и закончилось.
ГЛАВА VII
Разоблачение незнакомца
Незнакомец вошел в гостиную трактира «Кучер и кони»
около половины шестого утра и оставался там приблизительно
до полудня; шторы в комнате были спущены, дверь заперта,
и после неудачи, постигшей Холла, никто не решался войти
туда.
Все это время он, очевидно, ничего не ел. Три раза он зво-
нил, причем третий раз долго и сердито, но никто не отозвался.
— Ладно, я ему покажу «убирайтесь к черту»,— ворчала
миссис Холл. Слух о ночном происшествии в доме викария
уже успел распространиться, между обоими событиями видели
некую связь. Холл в сопровождении Уоджерса отправился
к судье, мистеру Шэклфорсу, чтобы с ним посоветоваться. На-
верх подняться никто не решался. Чем занимался все это время
незнакомец — неизвестно. Иногда он нетерпеливо шагал из
угла в угол, два раза из его комнаты доносились ругательства,
шуршанье разрываемой бумаги и звон разбиваемых бутылок.
Кучка испуганных, но сгоравших от любопытства людей все
возрастала. Пришла миссис Хакстерс. Подошли несколько бой-
ких молодых парней, вырядившихся, по случаю духова дня,
в черные пиджаки и галстуки из белого пике, и стали задавать
нелепые вопросы. Арчи Гаркер оказался смелее всех: он зашел
66
во двор и постарался заглянуть под опущенную штору. Разгля-
деть он не мог ничего, но дал понять, что видит, и еще кое-кто
из айпингского молодого поколения присоединился к нему.
День для праздника выдался на славу — теплый и ясный;
на деревенской улице выстроилось с десяток ларьков и тир для
стрельбы, а на лужайке перед кузницей стояли три полосатых
желто-коричневых фургона, и какие-то люди в живописных
костюмах устраивали приспособления для метания кокосовых
орехов. Мужчины были в синих свитерах, дамы — в белых пе-
редниках и модных шляпах с большими перьями. Уоджер из
«Красной лани» и мистер Джэггерс, сапожник, торговавший
также подержанными велосипедами, протягивали поперек
улицы гирлянду из национальных флагов и королевских штан-
дартов (оставшихся от празднования юбилея королевы Вик-
тории).
А в полутемной гостиной с занавешенными окнами, куда
проникал лишь слабый луч солнечного света, незнакомец, ве-
роятно голодный и злой, задыхаясь от жары в своих повязках,
глядел сквозь темные очки на листок бумаги, позвякивал гряз-
ными пузырьками и время от времени неистово ругал шумев-
ших под окном невидимых мальчишек. В углу у камина валя-
лись обколки полдюжины разбитых бутылок, и в воздухе стоял
едкий запах хлора. Вот все, что нам известно по рассказам оче-
видцев, и такой вид имела комната, когда в нее вошли.
Около полудня незнакомец внезапно открыл дверь гостиной
и остановился на пороге, пристально глядя на трех-четырех че-
ловек, стоявших у стойки.
— Миссис Холл! — крикнул он.
Кто-то нехотя вышел из комнаты позвать хозяйку.
Появилась миссис Холл, несколько запыхавшаяся, но весьма
решительная. Мистер Холл еще не вернулся. Она все уже об-
думала и явилась с небольшим подносиком в руках, на котором
лежал неоплаченный счет.
— Вы хотите уплатить по счету? — спросила она.
— Почему мне не подали завтрак? Почему вы не пригото-
вили мне поесть и не отвечали на звонки? Вы думаете, что я
могу обходиться без еды?
—• А почему вы не уплатили по счету? — ответила миссис
Холл.— Вот что я бы желала знать.
— Еще третьего дня я сказал вам, что жду перевода...
— А я еще третьего дня сказала вам, что не намерена
ждать никаких переводов. Нечего ворчать, что завтрак запаз-
дывает, если по счету уже пять дней не плачено.
Незнакомец кратко, но энергично выругался.
— Легче, легче! — раздалось из распивочной.
— Я попрошу вас, сударь, держать свои ругательства при
себе,— сказала миссис Холл.
Незнакомец замолчал и стоял на пороге, похожий на рас-
5*
67
серженного водолаза. Все посетители трактира чувствовали,
что перевес на стороне миссис Холл. Последующие слова незна-
комца подтвердили это.
— Послушайте, голубушка...— начал он.
— Я вам не голубушка,— сказала миссис Холл.
— Я сказал вам, что еще не получил перевода...
— Уж какой там перевод! — сказала миссис Холл.
— Но в кармане у меня...
— Третьего дня вы сказали, что у вас и соверена не набе-
рется.
— Ну, а теперь я нашел побольше.
— Ого! — раздалось из распивочной.
— Хотела бы я знать, где это вы нашли деньги? — сказала
миссис Холл.
Это замечание, невидимому, очень не понравилось незна-
комцу. Он топнул ногой.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил он.
— Только то, что я бы хотела знать, где вы нашли деньги,—
сказала миссис Холл.— И прежде чем подавать вам счета, го-
товить завтраки и вообще что-либо делать для вас, я попрошу
вас объяснить некоторые вещи, которых я не понимаю и никто
не понимает, но которые мы все хотим понять. Я желаю, знать,
что вы делали наверху с моим креслом; я хочу знать, как это
ваша комната оказалась пустой и как вы опять туда попали.
Мои постояльцы входят и выходят через двери — так у меня
заведено; вы же делаете по-другому, и я хочу знать, как вы это
делаете. И еще...
Незнакомец вдруг поднял руки, обтянутые перчатками,
стиснул кулаки, топнул ногой и крикнул: «Стойте!» — так
исступленно, что миссис Холл тотчас умолкла.
— Вы не понимаете,— сказал он,— кто я и что я такое.
Я покажу вам. Как бог свят, я покажу вам! — При этих словах
он приложил раскрытую ладонь к лицу и сейчас же отнял ее.
На месте средней части лица зияла пустая впадина.— Дер-
жите,— сказал он и, шагнув к миссис Холл, подал ей что-то.
Не отводя глаз от его преобразившегося лица, миссис Холл
машинально взяла протянутую ей вещь. Затем, рассмотрев эту
вещь, громко вскрикнула, Уронила ее на пол и попятилась. По
полу, стуча, как пустая картонка, покатился нос — нос незна-
комца, розовый и лоснящийся!
Затем он снял очки, и все вытаращили глаза от удивления.
Он снял шляпу и стал яростно срывать бакенбарды и бинты.
Они не сразу поддались его усилиям. Все замерли в ужасе.
— О господи! — вымолвил кто-то.
Наконец, бинты были сорваны.
То, что предстало взорам присутствующих, превзошло вся-
кие ожидания. Миссис Холл, стоявшая с разинутым ртом, дико
вскрикнула и метнулась к дверям. Все вскочили с мест. Ждали
68
ран, уродства, ощутимого ужаса, а тут — ничего! Бинты ш па-
рик полетели в распивочную, едва не задев стоявших там. Все
кинулись вниз с крыльца, натыкаясь друг на друга, ибо на по-
роге гостиной, выкрикивая бессвязные объяснения и размахи-
вая руками, стояла фигура, похожая на человека вплоть до во-
ротника пальто,— а выше не было ничего, решительно ничего!
Жители Айпинга услыхали крики и шум, доносившиеся из
трактира «Кучер и кони», и увидели, как оттуда стремительно
выбегают посетители. Они увидели, как миссис Холл упала и
как мистер Тедди Хенфри подпрыгнул, чтобы не споткнуться о
нее. Потом они услышали истошный крик Милли, которая, вы-
скочив из кухни на шум, неожиданно наткнулась на безголо-
вого незнакомца. Крик разом оборвался.
После этого все находившиеся на улице — продавец сладо-
стей, владелец балагана для метания в цель и его помощник,
хозяин качелей, мальчишки и девчонки, деревенские франты,
местные красотки, старики в блузах и цыгане в фартуках,—
все ринулись к трактиру. Не прошло и минуты, как перед заве-
дением миссис Холл собралось человек сорок, толпа быстро
возрастала, все шумели, толкались, орали, вскрикивали, зада-
вали вопросы, строили догадки. Никто никого не слушал, и все
говорили сразу — настоящее столпотворение! Несколько чело-
век поддерживали миссис Холл, которую подняли с земли почти
без памяти. Среди общего смятения один из очевидцев, ста-
раясь всех перекричать, давал ошеломляющие показания.
— Оборотень! — Что же он натворил! — Ранил слу-
жанку? — Кажется, кинулся на них с ножом.— Не так, как
говорится, а в самом деле без головы! Говорят вам, нет головы
на плечах! — Пустяки, наверное, какой-нибудь фокус.— Как
снял он бинты...
Стараясь заглянуть в открытую дверь, толпа образовала со-
бой живой клин, острие которого, направленное в дверь трак-
тира, составляли самые отчаянные смельчаки.
— Он стоит на пороге. Вдруг девушка как вскрикнет, он
обернулся, а девушка бежать. Он за ней. Минутное дело —
уж он идет обратно, в одной руке нож, в другой — краюха
хлеба. Остановился и будто глядит. Вот только что. Он вошел
в эту самую дверь. Говорят вам: головы у него совсем нет.
Приди вы на минуточку раньше, вы бы сами...
В задних рядах произошло движение. Рассказчик замолчал
и посторонился, давая дорогу небольшой процессии, которая с
весьма воинственным видом направлялась к дому; во главе ее
шел мистер Холл, очень красный, с решительным видом, далее
мистер Бобби Джефферс, сельский констебль, и, наконец, ми-
стер Уоджерс, из осторожности державшийся позади. Они были
вооружены и получили приказ об аресте незнакомца.
Им наперебой сообщили последние новости,— один кричал
одно, другой — совсем другое.
69
— С головой он там или без головы,— сказал мистер Джеф-
ферс,— а я получил приказ арестовать его, и приказ я вы-
полню.
Мистер Холл поднялся на крыльцо, направился прямо к
двери гостиной и распахнул ее.
— Констебль,— сказал он,— исполняйте свой долг.
Джефферс вошел первый, за ним Холл и последним — Уод-
жерс. В полумраке они разглядели безголовую фигуру с не-
доеденной коркой хлеба в одной руке и с куском сыра — в дру-
гой; руки были в перчатках.
— Вот он,— сказал Холл.
— Это еще что? — раздался сердитый возглас из простран-
ства над воротником.
— Таких, как вы, я еще не видывал, сударь,— сказал
Джефферс.— Но есть у вас голова, нет ли, в приказе сказано:
«препроводить», а долг службы прежде всего...
— Не подходите! — крикнула фигура, отступая на шаг.
В одну секунду он бросил хлеб и сыр на пол, и мистер Холл едва
успел убрать нож со стола. Незнакомец снял с левой руки пер-
чатку и ударил ею Джефферса по лицу. В следующий миг
Джефферс, оборвав свои разъяснения относительно смысла
приказа, схватил одной рукой кисть невидимой руки, а другой
сдавил невидимое горло. Тут он получил здоровый пинок по
ноге, заставивший его вскрикнуть, но добычи своей не выпу-
стил. Холл через стол передал нож Уоджерсу, который действо-
вал, так сказать, в качестве голкипера, а сам хотел помочь
Джефферсу; тот вцепился в незнакомца. В яростной схватке
противники наткнулись на стул, он с грохотом отлетел в сто-
рону, и оба упали на пол.
— Хватайте его за ноги,— прошипел сквозь зубы Джеф-
ферс.
Мистер Холл, принявшийся выполнять это распоряжение,
получил сильный удар в грудь и на минуту выбыл из строя;
а мистер Уоджерс, видя, что безголовый незнакомец извер-
нулся и начал одолевать Джефферса, попятился с ножом в ру-
ках к двери, где столкнулся с мистером Хакстерсом и сиддер-
бриджским извозчиком, спешившим на выручку блюстителю
закона и порядка. В это самое время с полки посыпались бу-
тылки и комната наполнилась едкой вонью.
— Сдаюсь! — крикнул незнакомец, несмотря на то, что под-
мял под себя Джефферса. Он поднялся, тяжело дыша,— без
головы и без рук, ибо во время борьбы он стянул и правую и
левую перчатку.
— Все равно ничего не выйдет,— сказал он, еле переводя
ДУХ.
В высшей степени странно было слышать голос, исходящий
как бы из пустого пространства, но жители Сэссекса — ве-
роятно, самые трезвые люди на свете. Джефферс также под-
70
нялся и вынул пару наручников. Но тут он остановился в пол-
ном недоумении.
— Вот так штука! — сказал он, смутно начиная сознавать
несообразность всего происходящего.— Черт возьми! Похоже,
что они без надобности.
Незнакомец провел пустым рукавом по пиджаку, и пуго-
вицы, словно по волшебству, отстегнулись. Затем он сказал что-
то о своих ногах и нагнулся. Повидимому, он трогал свои баш-
маки и носки.
— Постойте! — воскликнул вдруг Хакстерс.— Ведь это
совсем не человек. Тут только пустая одежда. Посмотрите-ка!
Можно заглянуть в воротник, и подкладку пиджака видно.
Я могу просунуть руку...
С этими словами он протянул руку. Казалось, она наткну-
лась на что-то в воздухе, ибо он тотчас же с криком отдер-
нул ее.
— Я бы вас попросил держать свои пальцы подальше от
моих глаз! — раздались из воздуха слова, произнесенные взбе-
шенным тоном.— Суть в том, что я весь тут — с головой, ру-
ками, ногами и всем прочим, но только я невидимка. Это чрез-
вычайно неудобно, но ничего не поделаешь. Однако это обстоя-
тельство еще не дает права каждому дураку в Айпинге тыкать
в меня руками.
Перед ним стоял, подбоченясь, костюм, весь расстегнутый и
свободно висящий на невидимой опоре.
За это время с улицы вошли еще несколько мужчин, и в
комнате стало тесно.
— Что? Невидимка? — сказал Хакстерс, не обращая вни-
мания на оскорбительный тон незнакомца.— Этого не бывает.
— Это, может быть, странно, но ведь преступного тут
ничего нет. На каком основании на меня набрасывается кон-
стебль?
— А, это совсем другое дело,— сказал Джефферс.—
Правда, здесь темновато и видеть вас трудно, но у меня есть
приказ о вашем аресте, и приказ по всей форме. Вы подле-
жите аресту не за то, что вы невидимка, а по подозрению
в краже со взломом. Неподалеку отсюда был ограблен дом
и исчезли деньги.
— Ну?
— Некоторые обстоятельства указывают...
— Вздор! Ерунда! — воскликнул Невидимка.
— Надеюсь, что так, сударь. Но я получил приказ...
— Хорошо,— сказал незнакомец,— я пойду с вами. Пойду.
Но без наручников.
— Так полагается,— сказал Джефферс.
— Без наручников,— упорствовал незнакомец.
— Нет, извините,— сказал Джефферс.
Вдруг фигура села на пол, и, прежде чем кто-либо успел
71
сообразить, что происходит, башмаки, брюки и носки были
брошены под стол. Затем фигура вскочила и сбросила с себя
пиджак.
— Стой, стой! — закричал Джефферс, вдруг сообразив, в
чем дело. Он схватился за жилетку, та стала сопротивляться;
затем оттуда выскочила рубашка, и в руках у Джефферса
остался пустой жилет.— Держите его!—крикнул Джефферс.—
Стоит ему только раздеться...
— Держи его! — закричали все и бросились на мелькав-
шую в воздухе белую рубашку — все, что осталось видимого
от незнакомца.
Рукав рубашки нанес Холлу сильнейший удар по лицу, что
пресекло его решительную атаку и толкнуло его назад, прямо
на Тутсома, пономаря; в тот же миг рубашка приподнялась
в воздухе и стала конвульсивно извиваться, как всякая ру-
башка, которую снимают через голову. Джефферс ухватился
за рукав, но этим только помог снять ее. Что-то из воздуха
ударило его в нижнюю челюсть; он тотчас выхватил свою
дубинку и, размахнувшись изо всей мочи, огрел Тедди Хен-
фри прямо по макушке.
— Берегись! — кричали все, наугад нанося удары по воз-
духу.— Держите его! Заприте дверь! Не выпускайте его!
Я что-то поймал! Вот он!
Началось настоящее вавилонское столпотворение. Тумаки,
казалось, сыпались на всех сразу, и мудрый Сэнди^Уоджерс,
чья сообразительность обострилась благодаря сокрушитель-
ному удару, который расквасил ему нос, отворил дверь и пер-
вый выбежал на улицу. Все тотчас же последовали за ним,
в дверях началась страшная давка. Удары продолжали сы-
паться. У сектанта Фиппса оказался выбитым передний зуб,
а у Хенфри надорвано ухо. Джефферс получил удар в под-
бородок и, обернувшись, ухватилСлЯ за что-то невидимое, втис-
нувшееся во время свалки между ним и Хакстерсом. Он нащу-
пал мускулистую грудь, и в ту же минуту весь клубок борю-
щихся, разгоряченных людей выкатился в коридор.
— Поймал! — крикнул Джефферс задыхаясь. Не выпуская
из рук своего невидимого врага, весь багровый, со вздувши-
мися венами, он кружил в толпе, расступавшейся перед этим
странным поединком. Наконец, все скатились с крыльца на
землю. Джефферс закричал придушенным голосом, все еще
сжимая в объятиях что-то невидимое и энергично работая
коленом, потом зашатался и упал навзничь, грохнувшись за-
тылком о гравий. Только тогда он разжал пальцы.
Раздались крики: «Держи его!», «Невидимка!» Какой-то
молодой человек, не из жителей Айпинга,— его имени так и
не удалось установить,— подбежал, схватил что-то, но тут же
выпустил из рук и упал на распростертое тело констебля. По-
среди улицы вскрикнула едва не сбитая с ног женщина;
72
собака, видимо, получившая пинок, завизжала и с воем кину-
лась во двор к Хакстерсу, и этим закончился побег Неви-
димки. С минуту толпа стояла изумленная и взволнованная,
затем в панике бросилась врассыпную, словно опавшая
листва, развеянная порывом ветра.
Только неподвижно лежал Джефферс, обратив лицо к небу
и согнув колени.
ГЛАВА VIII
Мимоходом
Восьмая глава необычайно коротка; в ней рассказывается
о том, как Джиббинс,. местный натуралист-любитель, дремал
на холмике в полной уверенности, что по крайней мере на две
мили кругом нет ни души, и вдруг услышал совсем близко от
себя шаги какого-то человека, который кашлял, чихал и отча-
янно ругался; обернувшись, он не увидел никого. И тем не
менее голос раздавался вполне явственно. Невидимый прохо-
жий продолжал ругаться той отборной и разнообразной
бранью, по которой сразу можно узнать образованного чело-
века. Голос поднялся до самых высоких нот, потом стал тише
и, наконец, совсем замер, удалившись, как показалось Джиб-
бинсу, по направлению к Эддердину. Последнее громкое чи-
ханье — и все стихло. Джиббинсу ничего не было известно об
утренних событиях, но явление это до того поразило и сму-
тило его, что все его философское спокойствие исчезло. Он
вскочил и со всей быстротой, на которую был способен, спу-
стился с холма и направился в селение.
ГЛАВА IX
Мистер Томас Марвел
Чтобы получить представление о мистере Томасе Марвеле,
вы должны вообразить себе человека с толстым, дряблым
лицом, с широким длинным носом, слюнявым большим по-
движным ртом и растущей вкривь и вкось щетинистой боро-
дой. Фигура его обнаруживала наклонность к полноте,— это
было особенно заметно благодаря очень коротким конечно-
стям. Он носил мохнатый цилиндр; а то, что на самых крити-
ческих частях его туалета вместо пуговиц красовались
73
бечевки и шнурки от башмаков, свидетельствовало, что он за-
коренелый холостяк.
Мистер Томас Марвел сидел, свесив ноги в канаву, у до-
роги, ведущей к Эддердину, примерно в полутора милях от
Айпинга. На ногах у него не было ничего, кроме весьма
ажурных носков; вылезшие из дыр большие пальцы, широкие
и приподнятые, напоминали уши насторожившейся собаки.
Неторопливо — он все делал не торопясь — Томас Марвел
рассматривал башмаки, которые собирался примерить. Это
были очень крепкие башмаки, такие ему давно уже не попа-
дались, но они оказались ему слишком велики; между тем
старые башмаки его, вполне подходящие для сухой погоды,
не годились для сырой, так как у них была слишком тонкая
подошва. Мистер Марвел терпеть не мог свободной обуви, но
он не выносил и сырости. Собственно говоря, он еще не уста-
новил, что ему неприятнее — просторная обувь или сырость,
но день был погожий, других дел не предвиделось, и он решил
поразмыслить. Поэтому он поставил на землю все четыре
башмака, расположив их в виде живописной группы, и стал
на них смотреть. И глядя, как они стоят в траве, среди буйно
разросшегося репейника, он вдруг решил, что обе пары очень
безобразны. Он ничуть не удивился, услыхав позади себя
чей-то голос.
— Как-никак обувь,— сказал Голос.
— Это — пожертвованная обувь,— сказал мистер Томас
Марвел, склонив голову набок и с неудовольствием глядя на
башмаки.— И я, черт возьми, не могу даже решить, которая
пара безобразнее.
— Гм...— сказал Голос.
— Я носил обувь и похуже. По правде говоря, мне случа-
лось обходиться и без обуви. Но таких наглых уродов, если
можно так выразиться, я не носил никогда. Я давно уже
подыскиваю себе башмаки, потому что мои мне осточертели.
Крепкие они, что и говорить. Но человек, который постоянно
находится на ногах, все время видит свои башмаки. И, пове-
рите ли, сколько я ни старался, я во всей округе не мог
достать другой обуви, кроме этой. Вы только взгляните! А ведь,
вообще-то говоря, в этой местности обувь хорошая. Уж такое
мое счастье. Я уже лет десять ношу здешнюю обувь. И вот
какую дрянь мне подсунули.
— Это отвратительная местность,— сказал Голос.— И на-
род здесь прескверный.
— Верно ведь? — сказал Томас Марвел.— Боже ты мой!
Что за обувь! Чтоб она пропала!
С этими словами он через плечо покосился вправо, чтобы
посмотреть на обувь своего собеседника и сравнить со своей,
но, к величайшему его изумлению, там, где он ожидал увидеть
пару башмаков, не оказалось ни башмаков, ни ног. Он через
74
плечо покосился влево, но и там не обнаружил ни башмаков,
ни ног. Это ошеломило его.
— Где же вы? — спросил Томас Марвел, поворачиваясь на
четвереньках.
Перед ним расстилалась холмистая пустыня, только дале-
кие кусты вереска качались на ветру.
— Пьян я, что ли! — сказал Томас Марвел.— Померещи-
лось мне? Или я сам с собой разговаривал? Что за черт.
— Не пугайтесь,— сказал Голос.
— Оставьте, пожалуйста, ваши шутки! — воскликнул Томас
Марвел, быстро вскакивая на ноги.— Где вы? «Не пугай-
тесь!» — скажите на милость.
— Не пугайтесь,— повторил Голос.
— Ты сам сейчас испугаешься, болван ты этакий! — ска-
зал Томас Марвел.— Где ты? Вот я до тебя доберусь...
Молчание.
— Под землей ты, что ли? — спросил Томас Марвел.
Ответа не последовало. Томас Марвел продолжал стоять
в одних носках, в распахнутом пиджаке, и лицо его выражало
полное недоумение.
— Пи-уит — раздался вдали свист.
— Вот тебе и «пи-уит»! Что вы, в самом деле, дурачи-
тесь,— сказал Томас Марвел.
Местность была безлюдная. В какую бы сторону он ни
поглядел, никого не было видно. Дорога с глубокими кана-
вами, окаймленная рядами белых придорожных столбов, глад-
кая и пустынная, тянулась на север и на юг, в безоблачном
небе тоже ничего нельзя было заметить, кроме пеночки.
— С нами крестная сила! — воскликнул Томас Марвел,
застегивая пиджак.— Все водка проклятая. Так я и знал!
— Это не водка,— сказал Голос.— Не волнуйтесь.
— Ох! — простонал мистер Марвел побледнев.— Все вод-
ка,— беззвучно повторили его губы. Он постоял немного,
мрачно глядя прямо перед собой, потом стал медленно пово-
рачиваться.— Я поклялся бы, что слышал голос,— прошеп-
тал он.
— Конечно, слышали.
— Вот опять,— сказал Марвел, закрывая глаза и трагиче-
ским жестом хватаясь за голову. Но тут его вдруг взяли за
шиворот и так встряхнули, что мысли его совсем смешались.
— Брось дурить,— сказал Голос.
— Я рехнулся...— сказал Марвел.— Ничего не поможет.
И все из-за проклятых башмаков. Прямо-таки рехнулся! Или
это духи?..
— Ни то, ни другое,— сказал Голос.— Послушай..
— Рехнулся! — повторил Марвел.
— Да погоди же! — с величайшей убедительностью сказал
Голос, еле сдерживая раздражение.
75
— Ну? — сказал Марвел, испытывая странное ощущение,
как будто кто-то коснулся пальцем его груди.
— Ты думаешь, я тебе только почудился, да? Это только
одно воображение?
— А что же еще? — ответил Томас Марвел, почесывая
затылок.
— Отлично,— сказал Голос.— В таком случае я буду швы-
рять в тебя камешками, пока ты не убедишься в противном.
— Да где же ты?
Голос не ответил. Свист — и камень, повидимому пущенный
из воздуха, пролетел у самого плеча мистера Марвела, едва
не задев его. Обернувшись, Марвел увидел, как другой камень,
описав дугу, взлетел вверх, повис на секунду в воздухе и затем
полетел к его ногам с почти неуловимой быстротой. Марвел
был до того поражен, что даже не пытался увернуться.. Ка-
мень, ударившийся о голый палец ноги, отлетел в канаву. Ми-
стер Томас Марвел подскочил и взвыл от боли. Потом кинулся
бежать, но споткнулся обо что-то и, перекувырнувшись, очу-
тился в сидячем положении.
— Ну-с, что скажешь теперь? — спросил Голос, и третий
камень, описав дугу, взлетел вверх и повис в воздухе над
бродягой.— Что я такое? Одно воображение?
Мистер Марвел вместо ответа поднялся на ноги, но немед-
ленно был снова брошен на землю. С минуту он лежал не
двигаясь.
— Сиди смирно,— сказал Голос,— не то я брошу камень
тебе в голову.
— Ну и дела! — сказал мистер Марвел, садясь и потирая
ушибленную ногу, но не сводя глаз с камня.— Ничего не
понимаю. Камни сами летают. Камни разговаривают. Не
кидайся. Сгинь. Мне крышка.
Камень упал на землю.
— Все очень просто,— сказал Голос.— Я — невидимка.
— Расскажите что-нибудь поновее,— сказал мистер Мар-
вел, охая и корчась от боли.— Где вы прячетесь, как вы это
делаете? Не могу догадаться. Сдаюсь.
— Я — невидимка, только и всего. Понимаешь ты или
нет? — сказал Голос.
— Да, это ясней ясного. И нечего, сударь, злиться. А те-
перь скажите-ка лучше, как вы прячетесь.
—- Я — невидимка, в этом вся суть. Пойми ты...
— Но где же вы? — прервал его Марвел.
— Да тут, перед тобой, в пяти шагах.
— Рассказывай! Я не слепой! Еще скажешь, что ты —
воздух. Я ведь не какой-нибудь неуч...
— Да, я — воздух. Ты смотришь сквозь меня.
— Что? И в тебе так-таки ничего нет? Один только болт-
ливый голос — и все?
76
— Я такой, же человек, как все, из плоти и крови, мне
нужно есть, пить и прикрыть свою наготу. Но я невидимка.
Понятно? Я невидимка. Это оченй просто. Невидимый.
— Настоящий человек?
“ Да*
— Ну, если так,— сказал Марвел,— дайте-ка мне свою
руку. Это будет все-таки на что-то похоже... Боже мой! —
воскликнул он вдруг.— Как вы меня напугали! Надо же так
вцепиться!
Он ощупал руку, которая стиснула его кисть, затем, высво-
бодившись, нерешительно ощупал плечо, мускулистую грудь,
бороду. Лицо его выражало крайнее изумление.
— Здорово! — сказал он.— Это почище петушиного боя.
Просто поразительно. Я могу увидать сквозь вас зайца в пол-
миле отсюда. А вас самого ни кусочка не видать... впрочем...
Тут Марвел стал внимательно всматриваться в простран-
ство, казавшееся пустым.
— Скажите, вы не ели хлеб с сыром? — спросил он, не
выпуская невидимой руки.
— Правильно. Эта пища еще не усвоена организмом.
— А-а,— сказал Марвел.— Все-таки это странно.
— Право же, это далеко не так странно, как кажется.
— Для моего скромного рассудка это достаточно странно,—
сказал мистер Томас Марвел.— Но как вы это устраиваете?
Как вам, черт возьми, удается?
— Это слишком длинная история. Да, кроме того...
— Признаться, я совершенно ошеломлен,— сказал Марвел.
— Я хочу вам сказать вот что: я нуждаюсь в помощи,—
меня довели до этого. Я наткнулся на вас неожиданно. Я шел,
не помня себя от бешенства, голый, обессиленный. Я готов
был убить... И я увидел вас...
— Господи! — вырвалось у мистера Марвела.
— Я подошел к вам сзади... подумдл и пошел дальше...
Лицо мистера Марвела весьма красноречиво выражало его
чувства.
— Потом остановился. «Вот,— подумал я,— такой же от-
верженный, как я. Вот человек, который мне нужен». Я вер-
нулся и направился к вам. И...
— Господи! — воскликнул мистер Марвел.— У меня голова
идет кругом. Позвольте спросить: как же это так? Невидимка!
И какая вам нужна помощь?
— Я хочу, чтобы вы помогли мне достать одежду, и кров,
и еще кое-что... Всего этого у меня уже давно нет. Если же
вы не хотите... Но вы поможете мне, вы должны помочь!
— Постойте,— сказал Марвел.— Я слишком огорошен.
Нельзя же так — обухом по голове! И не трогайте меня. Дайте
мне прийти в себя. Ведь вы чуть не сломали мне палец на
ноге. Все это так нелепо. Пустые холмы, пустое небо. На
77
много миль кругом ничего, кроме лона природы. И вдруг голос.
Голос с неба. И камни. И кулак. Ах ты господи!
— Нечего нюни распускать,— сказал Голос.— Делайте
лучше то, что я приказываю.
Мистер Марвел надул щеки, и глаза его стали совсем
круглыми.
— Я остановил свой выбор на вас,— продолжал Голос.—
Вы — единственный человек, если не считать нескольких дере-
венских дураков, который знает, что есть на свете человек-
невидимка. Вы должны мне помочь. Помогите мне, и я многое
для вас сделаю. В руках человека-невидимки большая сила.—
Он остановился и громко чихнул.— Но если вы меня выда-
дите,— продолжал он,— если вы не сделаете того, что я вам
прикажу...
Он замолчал и крепко стукнул Марвела по плечу. Тот
взвыл от ужаса при этом прикосновении.
— Я не собираюсь выдавать вас,— сказал он, стараясь ото-
двинуться от Невидимки.— Об этом и речи быть не может..
Я вам с радостью помогу. Скажите только, что я должен де-
лать. (Господи!) Все, что вы пожелаете, я сделаю с величай-
шим удовольствием.
ГЛАВА X
Мистер Марвел в Айпииге
После того как паника немного улеглась, жители Айпинга
стали прислушиваться к голосу рассудка. Скептицизм внезапно
поднял голову — правда, несколько шаткий, неуверенный, но
все же скептицизм. Ведь не верить в существование Неви-
димки было куда проще, а тех, кто видел, как он рассеялся
в воздухе, или почувствовал на себе силу его кулаков, можно
было пересчитать по пальцам. К тому же один из очевидцев,
мистер Уоджерс, отсутствовал, он заперся у себя в доме и
никого к себе не пускал, а Джефферс лежал без чувств в
трактире «Кучер и кони». Великие необычайные идеи, выхо-
дящие за пределы опыта, часто имеют меньше власти над
людьми, чем малозначительные, но зато вполне конкретные
соображения. Айпинг разукрасился флагами, жители разряди-
лись. Ведь к празднику готовились целый месяц, его предвку-
шали. Вот почему несколько часов спустя даже те, кто верил
в существование незримого человека, уже предавались раз-
влечениям, утешая себя мыслью, что он исчез навсегда; что
касается скептиков, то для них Невидимка превратился в за-
бавную шутку. Как бы то ни было, среди тех и других весь
этот день царило необычайное веселье.
78
На Хайсменском лугу разбили палатку, где миссис Бан-
тинг и другие дамы приготовляли чай, а вокруг ученики вос-
кресной школы бегали взапуски по траве и играли в разные
игры под шумным руководством викария, мисс Касс и мисс
Сэкбат. Правда, чувствовалось какое-то легкое беспокойство,
но почти все были настолько благоразумны, что скрывали свои
страхи. Большим успехом у молодежи пользовался косо натя-
нутый канат, по которому, держась за ручку блока, можно
было слететь стремглав вниз на мешок с сеном, находившийся
у другого конца. Не меньшим успехом пользовались качели,
метание кокосовых орехов и карусель, а при ней — паровой
орган, непрерывно наполнявший воздух резким запахом масла
и не менее резкой музыкой. Члены клуба, побывавшие утром
в церкви, щеголяли розовыми и зелеными значками, а иные
весельчаки вдобавок разукрасили свои котелки яркими лен-
тами. Старик Флетчер, у которого были несколько суровые
представления о праздничном отдыхе, стоял на доске, поло-
женной на два стула, как это можно было видеть сквозь
цветы жасмина на подоконнике или через открытую дверь (как
кому угодно было смотреть), и белил потолок в своей сто-
ловой.
Около четырех часов в Айпинге появился незнакомец; он
пришел со стороны холмов. Это был небольшого роста тол-
стый человек в чрезвычайно потрепанном цилиндре, сильно
запыхавшийся. Он то втягивал свои щеки, то надувал их до
отказа. Лицо у него было в красных пятнах и выражало
страх, и двигался он хотя и быстро, но явно неохотно. Он
завернул за угол церкви и направился к трактиру «Кучер и
кони». Среди прочих обратил на него внимание и старик
Флетчер, который был поражен необычайно взволнованным
видом незнакомца и до тех пор провожал его взглядом, пока
известка, набранная на кисть, не затекла ему в рукав.
По свидетельству владельца тира, где шла игра с кокосо-
выми орехами, незнакомец вслух разговаривал сам с собой; то
же заметил и мистер Хакстерс. Он остановился у крыльца
трактира и, по словам мистера Хакстерса, повидимому, долго
колебался, прежде чем решился войти в дом. Наконец, он под-
нялся по ступенькам, повернул, как это успел заметить мистер
Хакстерс, налево и открыл дверь в гостиную. Мистер Хакстерс
услыхал голоса изнутри, а также оклики из распивочной,
указывавшие незнакомцу на его ошибку.
— Не туда! — сказал Холл; тогда незнакомец закрыл дверь
и вошел в распивочную.
Через несколько минут он снова появился на улице, выти-
рая губы рукой, с видом спокойного удовлетворения, показав-
шегося Хакстерсу напускным. Он немного постоял, огляделся,
затем мистер Хакстерс увидел, как он направился, крадучись,
к воротам, ведущим во двор, куда выходило окно гостиной.
79
После некоторого колебания незнакомец прислонился к столбу
ворот, вынул короткую глиняную трубку и стал набивать ее
табаком. Руки у него дрожали. Наконец, он кое-как разжег
трубку и, скрестив руки, начал курить, приняв позу скучаю-
щего человека, чему, однако, не соответствовали быстрые
взгляды, которые он то и дело бросал во двор.
Все это мистер Хакстерс видел из-за жестянок, стояв-
ших в окне табачной лавочки, и странные повадки незнакомца
побудили его продолжать наблюдения.
Вдруг незнакомец порывисто выпрямился и сунул трубку
в карман. Затем он исчез во дворе. Тут мистер Хакстерс,
решив, что на его глазах совершается кража, выскочил из-за
прилавка и выбежал на улицу, чтобы перехватить вора. В это
время незнакомец снова показался в сбитом набекрень цилин-
дре, держа в одной руке большой сверток, завернутый в синюю
скатерть, а в другой — три книги, связанные, как выяснилось
впоследствии, подтяжками викария. Увидев Хакстерса, он
охнул и, круто повернув налево, бросился бежать.
— Держи вора! — крикнул Хакстерс и пустился вдогонку.
Последующие ощущения мистера Хакстерса были интен-
сивны, но кратки. Он видел, как вор бежал прямо перед ним
по направлению к церкви. Он запомнил мелькнувшие впереди
флаги и толпу гуляющих, причем только двое или трое обер-
нулись на его крик.
— Держи вора! — завопил он еще громче, храбро продол-
жая погоню. Но не пробежал он и десяти шагов, как что-то
ухватило его за ноги,— и вот он уже не бежит, а пулей летит
по воздуху! Не успел он опомниться, как уже лежал на земле.
Мир рассыпался миллионом крутящихся искр, и дальнейшие
события перестали его интересовать.
ГЛАВА XI
В трактире «Кучер и копт
Чтобы ясно понять все, что произошло в трактире, необ-
ходимо вернуться назад, к той минуте, когда мистер Марвел
впервые появился перед окном мистера Хакстерса.
В это самое время в гостиной находились мистер Касс и
мистер Бантинг. Они самым серьезным образом обсуждали
необычайные утренние события и, с разрешения мистера
Холла, тщательно исследовали вещи, принадлежавшие Неви-
димке. Джефферс несколько оправился от своего падения и
ушел домой, сопровождаемый заботливыми друзьями. Разбро-
80
санная на полу одежда Невидимки была убрана миссис Холл,
и комната приведена в порядок. На столе, у окна, за которым
постоялец обыкновенно работал, Касс сразу же наткнулся на
три рукописные книги, озаглавленные «Дневник».
— Дневник! — воскликнул Касс, кладя все три книги на
стол.— Теперь уж мы во всяком случае кое-что узнаем.
Викарий подошел и оперся руками на стол.
— Дневник,— повторил Касс, усаживаясь на стул; он
подложил две книги под ‘третью и открыл ее.— Гм... На
заглавном листе никакого названия. Фу-ты!.. Цифры. И чер-
тежи.
Викарий обошел стол и заглянул через плечо Касса.
Касс переворачивал страницы одну за другой, и лицо его
выражало горькое разочарование.
— Эх ты! Тут одни цифры, Бантинг!
— Нет ли каких-нибудь диаграмм? — спросил Бантинг.—•
Или рисунков, проливающих свет...
— Посмотрите сами,— ответил Касс.— Тут и математика,
и по-русски или еще на каком-то языке (если судить по бук-
вам) написано, и по-гречески. Ну, греческий-то, я думаю, вы
разберете...
— Конечно,— ответил мистер Бантинг, вынимая очки и про-
тирая их. Он сразу почувствовал себя крайне неловко, ибо от
греческого языка в голове у него осталась самая малость.—
Да, греческий, конечно, может дать ключ...
— Я найду вам место...
— Лучше я просмотрю сначала все книги,— сказал ми-
стер Бантинг, все еще протирая очки.— Сначала, Касс, необ-
ходимо получить общее представление, а потом уж, знаете,
можно будет поискать ключ.
Он кашлянул, медленно надел очки, снова кашлянул и
мысленно пожелал, чтобы что-нибудь случилось и предотвра-
тило его позор. Затем он взял книгу, которую неторопливо
передал ему Касс.
А затем действительно случилось нечто.
Дверь вдруг отворилась.
Мистер Касс и викарий вздрогнули от неожиданности, но,
подняв глаза, с облегчением увидели красную физиономию
под мохнатым цилиндром.
— Распивочная? — прохрипела физиономия, тараща глаза.
— Нет,— ответили в один голос оба джентльмена.
— Там напротив, милейший,— сказал мистер Бантинг.
— И, пожалуйста, закройте дверь,— прибавил с раздра-
жением мистер Касс.
— Ладно,— сказал вошедший негромко, совсем другим
голосом, чем вначале.— Есть! — снова прохрипел он, как в
первый раз.— Полный назад! — скомандовал он сам себе, ис-
чезая и закрывая дверь.
6 Г. Уэллс, т. I
81
— Должно быть, матрос,— заметил мистер Бантинг.— За-
бавный народ. «Полный назад» — слыхали? Это, должно быть,
морской термин, означающий выход из комнаты.
— Вероятно, так,— сказал Касс.— Нервы у меня совер-
шенно расстроены. Я даже подскочил, когда дверь внезапно
открылась.
Мистер Бантинг снисходительно улыбнулся, словно он сам
не подскакивал.
— А теперь,— сказал он со вздохом,— займемся книгами.
— Одну минуточку,— сказал Касс, поднимаясь и запирая
дверь.— Теперь, я думаю, нам никто не помешает.
В этот миг кто-то фыркнул.
— Одно не подлежит сомнению,— заявил мистер Бантинг,
придвигая кресло к креслу Касса.— В Айпинге за последние
дни имели место какие-то странные события, весьма стран-
ные. Я, конечно, не верю в эту нелепую басню о Невш
димке...
— Это невероятно,— произнес Касс,— невероятно. Но факт
тот, что я видел... да, да, я заглянул в рукав...
— Но вы уверены... верно ли, что вы видели?.. Быть может,
тут было зеркало... Ведь вызвать оптический обман очень
легко. Я не знаю, видели вы когда-нибудь настоящего хоро-
шего фокусника?
— Не будем спорить,— сказал Касс.— Ведь мы уже обо
всем этом толковали, Бантинг. Обратимся к книгам... Ага, вот
это, по-моему, написано по-гречески. Ну, конечно, это грече-
ские буквы.
Он указал на середину страницы. Мистер Бантинг слегка
покраснел и приблизил свое лицо к книге: с его очками, оче-
видно, опять что-то случилось. Его познания в греческом языке
были весьма слабы, но он полагал, что все прихожане счи-
тают его знатоком и греческого и древнееврейского. И вот...
Неужели признаться в своем невежестве? Или сочинить что-
нибудь? Вдруг он почувствовал какое-то странное прикоснове-
ние к своему затылку. Он попробовал поднять голову, но встре-
тил непреодолимое препятствие.
Он испытывал непонятное ощущение тяжести, как будто
чья-то крепкая рука пригибала его книзу, так что подбородок
коснулся стола.
— Не шевелитесь, милейшие,— раздался шепот над его
ухом,— или я размозжу вам обоим головы.
Он взглянул в лицо Касса, близко пригнувшееся к нему,
и увидел на нем отражение своего собственного испуга и без-
мерного изумления.
— Я очень сожалею, что приходится принимать крутые
меры,— сказал Голос,— но это неизбежно.
— С каких это пор вы научились заглядывать в частные
записи исследователей? — сказал Голос, и два подбородка
82
одновременно ударились о стол, и две пары челюстей одновре-
менно щелкнули.
— С каких это пор вы научились вторгаться в комнату
человека, очутившегося в беде? — И снова удар по столу и
щелканье зубов.
— Куда дели мое платье?
— Теперь слушайте,— сказал Голос.— Окна закрыты, а из
дверного замка я вынул ключ. Человек я очень сильный, и под
рукой у меня кочерга, не говоря уже о том, что я невидим. Не
подлежит ни малейшему сомнению, что если бы я только захо-
тел, мне не стоило бы никакого труда убить вас обоих и пре-
спокойно удалиться. Понятно? Так вот. Обещаете ли вы не
делать глупостей и исполнять все, что я вам прикажу, если
я вас не трону?..
Викарий и доктор посмотрели друг на друга, и доктор
скорчил гримасу.
— Обещаем,— сказал викарий.
— Обещаем,— повторил доктор.
Тогда Невидимка выпустил их, и они выпрямились. Лица
у обоих были очень красные, и они усиленно вертели головой.
— Попрошу вас оставаться на своих местах,— сказал Не-
видимка.— Видите, вот кочерга. Когда я вошел в эту ком-
нату,— продолжал он, по очереди поднося кочергу к носу
своих собеседников,— я не ожидал встретить здесь людей, и я
надеялся найти, помимо своих книг, еще и платье. Где оно?
Нет, нет, не вставайте. Я вижу — его унесли отсюда. Хотя
дни теперь стоят достаточно теплые для того, чтобы Неви-
димка мог ходить нагишом, ио по вечерам довольно про-
хладно. Поэтому я нуждаюсь в одежде и в некоторых других
вещах; кроме того, мне нужны эти три книги.
ГЛАВА XII
Невидимка приходит в яроетъ
Здесь необходимо снова прервать рассказ ввиду весьма
тягостного обстоятельства, о котором сейчас будет речь.
Пока в гостиной происходило все описанное выше и пока ми-
стер Хакстерс наблюдал за мистером Марвелом, курившим
трубку у ворот, поодаль, ярдах в двенадцати, стояли мистер
Холл и Тедди Хенфри; озадаченные и недоумевающие, они
обсуждали единственную айпингскую злобу дня.
Вдруг раздался сильный удар в дверь гостиной, оттуда
донесся пронзительный крик, и затем все смолкло.
6*
83
— Эй! — воскликнул Тедди Хенфри.
— Эй! — раздалось в распивочной.
Мистер Холл усваивал происходящее медленно, но верно.
— Там что-то неладно,— сказал он, выходя из-за стойки
и направляясь к двери гостиной.
Он и Тедди вместе подошли к двери с напряженным вни-
манием на лицах. Взгляд у них был задумчивый.
— Что-то неладно,— сказал Холл, и Хенфри кивнул в знак
согласия.
На них пахнуло тяжелым запахом химикалиев, а из ком-
наты послышался приглушенный разговор, очень быстрый и
тихий.
— Что у вас там? — быстро спросил Холл, постучав в
дверь.
Приглушенный разговор круто оборвался, на минуту насту-
пило молчание, потом снова послышался громкий шепот, после
чего раздался крик: «Нет, нет, не надо!» Затем поднялась
возня, послышался стук падающего стула и шум короткой
борьбы. И снова тишина.
•— Что за черт! — воскликнул Хенфри вполголоса.
— Что у вас там? — снова поспешно спросил мистер
Холл.
Викарий ответил каким-то странным, прерывающимся
голосом:
— Все в порядке. Пожалуйста, не мешайте.
— Странно! — сказал мистер Хенфри.
— Странно! — сказал мистер Холл.
— Просят не мешать,— сказал Хенфри.
— Слышал,— отвечал Холл.
-.. И кто-то фыркнул,— добавил Хенфри.
Они продолжали стоять у дверей, прислушиваясь. Раз-
говор в гостиной возобновился, такой же приглушенный и
быстрый.
— Я не могу,— раздался голос мистера Бантинга.— Говорю
вам, сударь, я не хочу!
— Что такое? — спросил Хенфри.
— Говорит, что не хочет,— сказал Холл.— Кому это он —
нам, что ли?
— Возмутительно! — послышался голос мистера Бантинга.
— Возмутительно,— повторил мистер Хенфри.— Я это ясно
слышал.
— А кто сейчас говорит? — спросил Хенфри.
— Наверно, мистер Касс,— ответил Холл.— Вы что-нибудь
разбираете?
Они помолчали. Разговор за дверью становился все невнят-
нее и загадочнее.
— Кажется, скатерть сдирают со стола,— сказал Холл.
За стойкой появилась хозяйка. Холл стал знаками внушать
84
ей, чтобы она не шумела и подошла к ним. Это сейчас же
пробудило в его супруге дух противоречия.
— Чего это ты там стоишь и слушаешь? — спросила она.—
Другого дела у тебя нет, да еще в праздничный день?
Холл пытался объясниться жестами и мимикой, но миссис
Холл не желала понимать. Она упорно повышала голос. Тогда
Холл и Хенфри, сильно смущенные, на цыпочках вернулись к
стойке и, возбужденно жестикулируя, объяснили ей, в чем дело.
Сначала она вообще отказалась признать что-либо необык-
новенное в том, что они ей сообщили. Потом потребовала,
чтобы Холл замолчал и говорил один Хенфри. Она была
склонна считать все это пустяками,— может, они просто пере-
двигали мебель.
— Я слышал, как он сказал «возмутительно», ясно слы-
шал,— твердил Холл.
— Ия слышал, миссис Холл,— сказал Хенфри.
— Так это или нет...— начала миссис Холл.
— Шш...— прервал ее мистер Тедди Хенфри.— Слышите —
окно?
— Какое окно? — спросила миссис Холл.
— В гостиной,— ответил Хенфри.
Все замолчали, напряженно прислушиваясь. Невидящий
взор миссис Холл был устремлен на светлый прямоугольник
трактирной двери, на белую дорогу и фасад лавки Хакстерса,
залитый июньским солнцем. Вдруг дверь лавки распахнулась,
и появился сам Хакстерс, размахивая руками, с вытаращен-
ными от волнения глазами.
— Держи вора! — крикнул он, бросился бежать наискось
к воротам трактщра и исчез из виду.
В ту же секунду из гостиной донесся громкий шум и хло-
панье затворяемого окна.
Холл, Хенфри и все сидевшие в распивочной гурьбой выбе-
жали на улицу. Они увидели, как кто-то быстро завернул за
угол, по направлению к проселочной дороге, и как мистер
Хакстерс, подпрыгнув, перевернулся в воздухе и упал ничком.,
Толпа гуляющих застыла в изумлении, несколько человек под.
бежало к нему.
Мистер Хакстерс был без сознания-, как установил наклонив-
шийся над ним Хенфри. А Холл с двумя работниками из трак-
тира добежали до угла, выкрикивая что-то нечленораздельное,
и увидели, как мистер Марвел исчез за углом церковной
ограды. Они, должно быть, решили, что это и есть Невидимка,
внезапно сделавшийся видимым, и пустились вдогонку. Но не
успел Холл пробежать и десяти ярдов, как, громко вскрикнув
от изумления, отлетел в сторону и, ухватившись за одного из
работников, грохнулся вместе с ним наземь. Он был сбит с ног,
совсем как в горячей схватке на футбольном поле сбивают
с ног игрока. Второй работник обернулся и, решив, что Холл
85
просто оступился, продолжал преследование один; но тут и он
споткнулся так же, как Хакстерс. В это время первый работник,
успевший встать на ноги, получил сбоку такой удар, которым
можно было бы свалить быка.
Он упал, и в эту минуту из-за угла показались люди, при-
бежавшие с лужайки, где происходило гулянье. Впереди всех
бежал владелец тира, рослый мужчина в синей фуфайке. Он
очень удивился, увидав, что на дороге нет никого, кроме трех
человек, нелепо барахтающихся на земле. В ту же минуту
с его ногой что-то случилось, он растянулся во всю длину и
откатился в сторону, прямо под ноги бежавшего за ним брата
и компаньона, отчего и тот распластался на земле. Те, кто
бежал следом, спотыкались о них, падали кучей, валясь друг
на друга, и осыпали их отборной руганью.
Когда Холл, Хенфри и работники выбежали из трактира,
миссис Холл, наученная долголетним опытом, осталась сидеть
за кассой. Вдруг дверь гостиной распахнулась, оттуда выско-
чил мистер Касс и, даже не взглянув на нее, сбежал с крыльца
и понесся за угол дома.
— Держите его! — кричал он.— Не давайте ему выпустить
из рук узел! Пока он держит этот узел, его можно видеть.—
О существовании Марвела он и не подозревал, так как Неви-
димка передал тому книги и узел уже во дворе. Вид у мистера
Касса был сердитый и решительный, но в костюме его кое-
чего не хватало; по правде говоря, все одеяние его состояло
из чего-то вроде легкой белой юбочки, которая могла бы сойти
за одежду разве только в Греции.— Держите его! — вопил
он.— Он унес мои брюки! И всю одежду викария!
— Сейчас я доберусь до него! — крикнул, он Хенфри, про-
бегая мимо распростертого на земле Хакстерса, и, обогнув угол,
присоединился к толпе, гнавшейся за Невидимкой, но тут же
был сшиблен с ног и шлепнулся на дорогу в самом непри-
глядном виде. Кто-то тяжело наступил ему на руку. Он взвыл
от боли, попытался встать на ноги, снова был сшиблен, упал
на четвереньки и, наконец, убедился, что участвует не в по-
гоне, а в отступлении. Все бежали обратно в деревню. Он
снова поднялся, но получил здоровый удар по уху. Шатаясь,
он повернул к трактиру, мимоходом перешагнув через забы-
того всеми Хакстерса, который к тому времени уже очнулся
и сидел посреди дороги.
Поднимаясь на крыльцо трактира, Касс вдруг услыхал
позади себя звук громкой оплеухи и яростный крик боли, под-
нявшийся над разноголосым шумом и гамом. Он узнал голос
Невидимки — тот крикнул так, словно его привела в бешен-
ство неожиданная острая боль.
Мистер Касс ворвался в гостиную.
— Бантинг, он возвращается! — крикнул он с порога.—
Спасайтесь! Он сошел с ума!
86
Мистер Бантинг стоял у окна и мастерил себе костюм из
каминного коврика и листа «Западносэррейской газеты».
— Кто возвращается? — спросил он и так вздрогнул, что
чуть не растерял весь свой костюм.
— Невидимка! — ответил мистер Касс и подбежал к
окну.— Нам надо убраться отсюда. Он дерется как безумный.
Прямо как безумный!
Через секунду он был уже во дворе.
— Господи помилуй! — в ужасе воскликнул Бантинг, не
зная, на что решиться. Но тут из коридора трактира донесся
шум борьбы, и это положило конец его колебаниям. Он вылез
в окно, наскоро приладил свой костюм и пустился бежать по
улице со всей скоростью, на какую только были способны его
толстые короткие ножки.
Начиная с той минуты, как послышался разъяренный крик
Невидимки и мистер Бантинг пустился бежать, уже невоз-
можно установить последовательность в ходе айпингских собы-
тий. Быть может, первоначально Невидимка хотел только при-
крыть отступление Марвела с платьем и книгами. Но так как
он вообще не отличался кротким нравом да еще случайно уго-
дивший в него удар окончательно вывел его из себя, то он
стал сыпать ударами направо и налево и колотить всех, кто
попадался под руку.
Представьте себе улицу, заполненную бегущими людьми,
хлопанье дверей и драку из-за укромных местечек, где можно
было бы спрятаться. Представьте себе действие этой бури на
неустойчивое равновесие доски, положенной на два стула
в столовой старика Флетчера, и вызванную этим катастрофу.
Представьте себе перепуганную парочку, застигнутую бедст-
вием на качелях. А затем буря пронеслась, и айпингская
улица, разукрашенная флагами и гирляндами, опустела;
только один Невидимка продолжал бушевать среди раскидан-
ных по земле кокосовых орехов, опрокинутых парусиновых
щитов и разбросанных товаров с лотка торговца сладостями.
Отовсюду доносился стук закрываемых ставней и задвигаемых
засовов, и только кое-где, выдавая присутствие людей, в
уголке окна мелькал вытаращенный- глаз под испуганно при-
поднятой бровью.
Невидимка некоторое время забавлялся тем, что разбивал
окна в трактире; затем просунул уличный фонарь в окно гости-
ной миссис Грогрем. Вероятно, он же перерезал телеграфную
проволоку за домиком Хиггинса на Эддердинской дороге.
А затем, пользуясь своим необыкновенным свойством, он бес-
следно исчез, и в Айпинге о нем больше никогда не было ни
слуху ни духу. Он скрылся навсегда.
Но прошло добрых два часа, прежде чем первые смель-
чаки решились вновь выйти на пустынную айпингскую улицу.
87
ГЛАВА XIII
Мистер Марвел ходатайствует об отставке
Когда начало смеркаться и жители Айпинга стали боязливо
выползать из домов, поглядывая на печальные следы побоища,
разразившегося в праздничный день,— по дороге в Брэмбл-
херст за буковой рощей тяжело шагал низенький коренастый
человек в потрепанном цилиндре. Он нес три книги, перетяну-
тые чем-то вроде пестрой эластичной ленты, и какие-то вещи,
завязанные в голубую скатерть. Его багровое лицо выражало
уныние и усталость, а в походке была какая-то судорожная
торопливость. Он шел в сопровождении чужого, не своего
голоса, и то и дело корчился, когда к нему прикасались неви-
димые руки.
— Если ты опять удерешь,— сказал Голос,— если ты опять
вздумаешь удирать...
— Господи! — простонал мистер Марвел.— И так уж жи-
вого места на плече не осталось.
— Честное слово,— продолжал Голос,— я тебя убью.
— Я и не думал удирать от вас,— сказал Марвел, чуть не
плача.— Клянусь вам. Я просто не знал, где нужно сворачи-
вать, только и всего. И откуда я мог это знать? Мне и так
досталось по первое число...
— И достанется еще больше, если не будешь слушаться,—
сказал Голос, и мистер Марвел сразу замолчал. Он на-
дул щеки, и глаза его красноречиво выражали глубокое
отчаяние.
— Хватит с меня, что эти ослы узнали мою тайну, а тут
еще ты вздумал улизнуть с моими книгами. Счастье их, что
они во-время попрятались. А то... Никто не знал, что я неви-
дим. А теперь что мне делать?
— Что мне-то делать? — пробормотал мистер Марвел.
— Все теперь известно. В газеты еще попадет! Все будут
искать меня, все будут настороже...— Голос крепко выругался
и замолк.
Отчаяние на лице мистера Марвела усугубилось, и он за-
медлил шаг.
— Ну, двигайся,— произнес Голос.
Промежутки между красными пятнами на лице мистера
Марвела посерели.
— Не урони книги, болван! — сердито сказал Голос.
— Одним словом,— продолжал он,— мне придется вос-
пользоваться тобой... правда, орудие неважное, но у меня
выбора нет<
88
— Я жалкое орудие,— сказал Марвел.
— Это верно,— согласился Голос.
— Я самое скверное орудие, какое только вы могли из-
брать,— сказал Марвел.— Я слабосильный,— продолжал он.—
Я очень слабый,— повторил он, не дождавшись ответа.
— Разве?
— И сердце у меня слабое. Ваше поручение я выполнил.
Но, уверяю вас, мне казалось, что я вот-вот упаду.
- Да?
— У меня и храбрости и силы такой нет, какие вам нужны.
— Я тебя подбодрю.
— Лучше уж не надо. Я не хочу испортить вам все
дело, но это может случиться. Вдруг я струхну или расте-
ряюсь...
— Уж постарайся, чтобы этого не случилось,— сказал Го-
лос спокойно, но твердо.
— Лучше уж помереть,— сказал Марвел.— И ведь это
несправедливо,— продолжал он.— Согласитесь сами... Мне ка-
жется, я имею право...
— Вперед! — крикнул Голос.
Мистер Марвел прибавил шагу, и некоторое время они
шли молча.
— Очень тяжелая работа,— проговорил мистер Марвел.
Это замечание не возымело никакого действия. Тогда он
решил начать с другого конца.
— А что мне это дает? — начал он снова тоном горькой
обиды.
— Довольно! — во всю мочь гаркнул Голос.— Я тебя обес-
печу. Только делай, что тебе велят. Ты отлично справишься.
Хоть ты и дурак, а справишься...
— Говорю вам, сударь, я неподходящий человек для этого.
Я не хочу вам противоречить, но это так...
— Заткнись, а не то я опять начну выкручивать тебе
руку,— сказал Невидимка.— Не мешай мне думать.
Впереди сквозь деревья блеснули два пятна желтого света,
а из сумрака выступили очертания квадратной церковной
башни.
— Я буду держать руку у тебя на плече,— сказал Голос,—
пока мы не пройдем через деревню. Иди прямо и не вздумай
дурить. А то будет худо.
— Знаю,— ответил со вздохом Марвел,— это я хорошо
знаю.
Жалкая фигура в потрепанном цилиндре прошла со своей
ношей по деревенской улице мимо освещенных окон и скрылась
во мраке за околицей.
89
ГЛАВА XIV
В Порт-Стоу
На следующий день в десять часов утра мистер Марвел,
небритый, грязный, растрепанный, сидел на скамье у входа
в трактирчик в предместье Порт-Стоу; руки он засунул в кар-
маны, то и дело надувал щеки, и вид у него был крайне уста-
лый, расстроенный и тревожный. Рядом с ним лежали книги,
связанные уже веревкой. Узел был оставлен в сосновом лесу
за Брэмблхерстом, в соответствии с переменой в планах Неви-
димки. Мистер Марвел сидел на скамье, и, хотя никто не обра-
щал на него ни малейшего внимания, волнение его все усили-
валось. Руки его то и дело беспокойно шарили по многочис-
ленным карманам.
После того как он просидел тут добрый час, из трактира
вышел пожилой матрос с газетой в руках и опустился на
скамью рядом с Марвелом.
— Славный денек,— сказал матрос.
Мистер Марвел стал испуганно озираться.
— Превосходный,— подтвердил он.
— Погода как раз по сезону,— продолжал матрос тоном,
не допускавшим возражений.
— Вот именно,— согласился мистер Марвел.
Матрос вынул зубочистку и в течение нескольких минут
был занят исключительно ею. А между тем взгляд его был
устремлен на мистера Марвела и внимательно изучал запы-
ленную фигуру и лежавшие рядом с ней книги. Когда матрос
подходил к мистеру Марвелу, ему показалось, что у того в
кармане звенят деньги. Его поразило несоответствие между
внешним видом мистера Марвела и этим позвякивавшим богат-
ством. Мысль его снова обратилась к теме, недавно завладев-
шей его воображением.
— Книги? — спросил он вдруг, усердно орудуя зубочисткой.
Мистер Марвел вздрогнул и посмотрел на связку, лежав-
шую рядом.
— - Да,— сказал он,— да-да, это книги.
— Удивительные вещи можно найти в книгах,— продолжал
матрос.
— Совершенно с вами согласен,— сказал мистер Марвел.
— И не только в книгах,— продолжал матрос.
— Правильно,— подтвердил мистер Марвел. Он взглянул
на своего собеседника и затем посмотрел по сторонам.
— Вот, к примеру сказать, удивительные вещи иногда
пишут в газетах,— начал снова матрос.
• — Н-да, бывает.
— Вот и в этой газете,— продолжал матрос.
90
— A! — сказал мистер Марвел.
— Вот здесь,— продолжал матрос, не сводя с мистера
Марвела упорного и серьезного взгляда,— напечатано про
Невидимку.
Мистер Марвел скривил рот и почесал скулу, чувствуя, что
у него загорелись уши.
— Чего только не выдумают,— сказал он слабым голо-
сом.— Где это, в Австралии или в Америке?
— Ничего подобного,— ответил матрос,— здесь.
— Господи! — воскликнул Марвел, вздрогнув.
— То есть не то чтобы совсем здесь,— пояснил матрос
к величайшему облегчению мистера Марвела,— не в этом са-
мом месте, где мы сейчас сидим, но поблизости.
— Невидимка,— сказал Марвел.— Ну, а что он делает?
— Все,— сказал моряк, внимательно разглядывая Мар-
вела.— Все что угодно,— прибавил он.
— Я уже четыре дня не видал газет,— заметил Марвел.
— Сперва он объявился в Айпинге,— заявил матрос.
• — Вот как? — сказал мистер Марвел.
— Там он объявился в первый раз,— продолжал матрос.—
А откуда он взялся, этого, видно, никто не знает. Вот: «Не-
обыкновенное происшествие в Айпинге». И в газете сказано,
что это все точно и достоверно, вполне достоверно.
— Господи! — воскликнул мистер Марвел.
— Да уж, и правда, удивительная история. И викарий и
доктор утверждают, что видели его совершенно ясно... то есть,
вернее говоря, не видели. Тут пишут, что он жил в трактире
«Кучер и кони» и, видно, никто сперва не подозревал о его
несчастье, а потом в трактире случилась драка, и у него с го-
ловы сорвали бинты. Тогда-то и заметили, что голова у него
невидимая. Тут сказано, что его сразу же хотели схватить, да
ему удалось сбросить с себя одежду и скрыться. Правда, ему
пришлось выдержать отчаянную борьбу, во время которой он
нанес серьезные ранения достойному и почтенному констеблю,
мистеру Джефферсу, вот как тут сказано. Все начистоту, а?
Имена названы полностью и все такое.
— Господи! — проговорил мистер Марвел, беспокойно огля-
дываясь по сторонам и пытаясь ощупью сосчитать деньги
в карманах; ему пришла в голову странная и весьма интерес-
ная мысль.— Как все это удивительно! — сказал он.
— Правда ведь? Просто необычайно, скажу я вам. Никогда
в жизни не слыхал о невидимках. Да что говорить: в наше
время иногда слышишь о таких вещах, что...
— И это все, что он сделал? — спросил Марвел как можно
непринужденнее.
— А этого разве мало? — сказал матрос.
— Он не вернулся в Айпинг? — спросил Марвел.— Просто
скрылся, и все?
91
— Все,— сказал матрос.— Мало вам?
— Совершенно достаточно,— проговорил Марвел.
— Еще бы не достаточно,— сказал моряк,— еще бы...
— А товарищей у него не было? Ничего не пишут про
это? — с тревогой спросил Марвел.
— Неужто вам мало одного такого молодца? — спросил
матрос.— Нет, слава тебе господи, он был один.
Матрос хмуро покачал головой.
— Даже подумать тошно, что он тут где-то околачивается!
Он на свободе, и, как пишут в газете, судя по некоторым дан-
ным, можно предположить, что он направился в Порт-Стоу.
А мы как раз тут! Это уж вам не американское чудо какое-
нибудь. Вы подумайте только, что он может тут натворить.
Вдруг он выпьет лишнее и вздумает броситься на вас? А если
он захочет грабить,— кто сумеет ему помешать? Он может
укокошить человека, может красть, может пройти сквозь поли-
цейскую заставу так же легко, как мы с вами можем удрать
от слепого. Еще легче! Слепые, говорят, замечательно хорошо
слышат. А если бы он увидал винцо, которое ему понрави-
лось бы...
— Да, конечно, положение его чрезвычайно выгодное,—
сказал мистер Марвел.— И...
— Правильно,— сказал матрос,— очень выгодное.
В течение всего этого разговора мистер Марвел не пере-
ставал напряженно оглядываться по сторонам, прислушиваясь
к чуть слышным шагам и стараясь заметить неуловимые дви-
жения. Он, повидимому, готов был принять какое-то важное
решение.
Кашлянув в руку, он еще раз оглянулся, прислушался, по-
том наклонился к матросу и, понизив голос, сказал:
— Дело в том, что я случайно кое-что знаю об этом Неви-
димке. Из частных источников.
— Ого! — воскликнул матрос.— Вы?
— Да,— отвечал мистер Марвел.— Я-
— Вот как! — сказал матрос.— А разрешите спросить...
— Вы будете удивлены,— сказал мистер Марвел, прикры-
вая рот рукой.— Это изумительно.
— Еще бы,— согласился матрос.
— Дело в том...— начал мистер Марвел конфиденциаль-
ным тоном. Но вдруг выражение его лица, как по волшебству,
изменилось.— Ой! — простонал он и тяжело заворочался на
скамье. Лицо его искривилось от боли.— Ой-о-ой! — простонал
он опять.
— Что с вами? — спросил участливо матрос.
— Зубы болят,— сказал мистер Марвел и приложил руку
к щеке. Потом быстро подобрал книги.— Мне, пожалуй,
пора,— сказал он и начал как-то странно ерзать по скамейке,
удаляясь от своего собеседника.
92
— Но вы же собирались рассказать мне про Невидимку,—
запротестовал матрос.
Мистер Марвел остановился в нерешительности.
— Утка,— сказал Голос.
— Это утка,— повторил мистер Марвел.
— Да ведь в газете написано...— возразил матрос.
— Просто утка,— сказал Марвел.— Я знаю, кто все это
выдумал. Никакого нет Невидимки. Враки. z
— Как же так? Ведь в газете...
— Все враки, с начала и до конца,— решительно заявил
Марвел.
Матрос поднялся с газетой в руках и выпучил глаза. Ми-
стер Марвел судорожно оглядывался кругом.
— Постойте,— проговорил матрос медленно и раздельно.—
Вы хотите сказать...
— Да,— сказал Марвел.
— Так какого же черта вы сидели и слушали, что я бол-
таю? Чего же вы молчали, когда я тут перед вами дурака
валял? А?
Мистер Марвел надул щеки. Матрос вдруг побагровел и
сжал кулаки.
— Я тут, может, десять минут сижу и размазываю эту
историю, а ты, толстомордый болван, невежа ты этакий, не
мог...
— Пожалуйста, перестаньте ругаться,— сказал мистер
Марвел.
— Ругаться! Погоди-ка...
— Идем! — сказал Голос.
Мистера Марвела вдруг приподняло, завертело, и он заша-
гал прочь какой-то странной, судорожной походкой.
— Убирайся подобру-поздорову! — крикнул .матрос.
— Это мне-то убираться? — сказал Марвел. Он отступал
какой-то неровной, торопливой походкой, почти скачками. По-
том что-то забормотал вполголоса виноватым и вместе с тем
обиженным тоном.
— Старый дурак! — сказал матрос; широко расставив ноги
и подбочеиясь, он глядел вслед удаляющемуся мистеру Мар-
велу.— Я тебе покажу, нахал этакий. Меня не проведешь! Вот
она, газета, тут все сказано!
Мистер Марвел ответил что-то бессвязное; потом он скрылся
за поворотом, но матрос все еще величественно стоял посреди
дороги, глядя ему вслед, пока тележка мясника не заставила
его сдвинуться с места. Тогда он повернул к Порт-Стоу.
— Сколько дураков на свете! — проворчал он.— Видно,
хотел подшутить надо мной. Вот осел! Да ведь это в газете
напечатано!
Вскоре ему пришлось услышать еще об одном удивитель-
ном событии, которое произошло очень близко от него. Это
93
было видение «пригоршни денег» (ни больше, ни меньше),
путешествовавшей без видимых посредников вдоль стены на
углу Сент-Майклс-Лейн. Свидетелем этого поразительного зре-
лища в то самое утро оказался другой матрос. Он, конечно,
попытался схватить деньги, но был тут же сшиблен с ног,
а когда поднялся, деньги упорхнули, как бабочка. Наш матрос
склонен был, по его собственным словам, многому поверить,
но это было уже слишком. Впоследствии он, однако, изменил
свое мнение.
Рассказы о летающих деньгах были вполне достоверны.
В этот день по всей округе, даже из великолепной конторы лон-
донского банка, из касс трактиров и лавок — по случаю теп-
лой погоды двери везде были открыты настежь — деньги спо-
койно и ловко вынимались пригоршнями и пачками и летали
по стенам и закоулкам, быстро ускользая от взоров прибли-
жающихся людей. Свое таинственное путешествие деньги неиз-
менно заканчивали — хотя никто этого не проследил — в кар-
манах беспокойного человека в потрепанном цилиндре, сидев-
шего у дверей трактира в предместье Порт-Стоу.
Только через десять дней, когда уже всем было известно
происшествие в Бэрдоке, матрос сопоставил все эти события
и понял, как близко он был от удивительного Невидимки.
ГЛАВА XV
Бегущий человек
Ранним вечером доктор Кемп сидел в своем кабинете, в ба-
шенке дома, стоявшего на холме, откуда открывался вид на
Бэрдок. Это была небольшая уютная комната с тремя окнами —
на север, запад и юг, со множеством полок, уставленных кни-
гами и научными журналами, и с солидным письменным сто-
лом; у северного окна стоял столик с микроскопом, стеклыш-
ками, всякого рода мелкими приборами, культурами бацилл и
бутылочками, содержащими реактивы. Лампа в кабинете была
уже зажжена, хотя лучи заходящего солнца еще ярко осве-
щали небо; шторы были подняты, так как не приходилось опа-
саться, что кто-нибудь вздумает заглянуть в окно. Доктор Кемп
был высокий стройный молодой человек с льняными волосами
и светлыми, почти белыми усами. Работе, которой он был сей-
час занят, доктор придавал большое значение, рассчитывая по-
пасть благодаря ей в члены Королевского научного общества.
Случайно подняв глаза от работы, он увидел пламенеющий
закат над холмом, поднимавшимся против окна. С минуту,
быть может, рассеянно прикусив кончик ручки, он любовался
94
золотым сиянием над вершиной холма; затем внимание его
привлекла маленькая черная фигурка, двигавшаяся по холму
по направлению к его дому. Это был низенький человечек в
цилиндре, и бежал он с такой быстротой, что ноги его так и
мелькали в воздухе.
«Еще один осел,— подумал доктор Кемп.— Вроде того, ко-
торый налетел на меня сегодня утром за углом с криком:
«Невидимка идет!» Не понимаю, что это творится с людьми.
Можно подумать, что мы живем в тринадцатом веке».
Он встал, подошел к окну и стал смотреть на холм, оку-
танный сумраком, и на темную фигурку бегущего человека.
— Он, повидимому, отчаянно торопится,— сказал доктор
Кемп,— но от этого что-то мало толку. Он бежит так тяжело,
как будто у него карманы набиты свинцом. Ходу, сэр, ходу! —
сказал доктор Кемп.
Через минуту одна из вилл на склоне холма в сторону Бэр-
дока скрыла из виду бегущего. Еще через минуту он опять
показался в просвете между двумя домами, затем опять
скрылся и опять показался, и так три раза, пока не исчез
окончательно.
— Ослы! — сказал доктор Кемп и, повернувшись, снова
направился к письменному столу.
Но те, кому случилось быть в это время на дороге и вблизи
видеть бегущего человека, видеть выражение дикого ужаса на
его мокром от пота лице, не разделяли презрительного скепти-
цизма доктора. Человек бежал, и от него при этом исходил
звон, как от туго набитого кошелька, который бросают то туда,
то сюда. Он не оглядывался ни направо, ни налево, но смотрел
расширенными глазами прямо перед собой, туда, где у под-
ножья холма один за другим вспыхивали фонари и толпился
на улице народ. Его безобразная нижняя челюсть отвисла, на
губах выступила густая пена, и дышал он хрипло и громко.
Все прохожие останавливались, начинали оглядывать дорогу
и с зарождающимся беспокойством расспрашивали друг друга,
чем может быть вызвано столь поспешное бегство.
Вдруг в отдалении, почти на вершине холма, собака, рез-
вившаяся на дороге, завизжала, кинулась в подворотню, и,
пока прохожие недоумевали, мимо них пронеслось что-то,—
не то ветер, не то шлепанье ног, не то шум тяжелого дыханья.
Люди закричали. Люди шарахнулись в сторону. С воплем
кинулись под гору. Их крики уже раздавались на улице, когда
Марвел был еще на середине холма. Добежав до дому, они
лихорадочно запирали за собой двери и, еле переведя дух,
сообщали страшную новость. Марвел слышал хлопанье две-
рей и делал последние отчаянные усилия.
Ужас пронесся мимо него, опередил его и в одно мгнове-
ние охватил весь городок.
«Невидимка идет! Невидимка!..»
95
ГЛАВА XVI
В кабачке «Веселые крикетисты»
Кабачок «Веселые крикетисты» находится у самого подно-
жия холма, где начинается линия конки. Хозяин, опершись тол-
стыми красными руками о стойку, беседовал о лошадях с ху-
досочным извозчиком, а чернобородый человек, одетый в серое,
уплетал сухари с сыром, потягивал вино и разговаривал с по-
лисменом, только что сменившимся с дежурства. Судя по ак-
центу, это был американец.
— Что это за крики? — сказал худосочный извозчик, вне-
запно прервав беседу и стараясь поверх грязной желтой за-
навески на низеньком окне кабачка рассмотреть тянувшуюся
вверх по холму дорогу. Кто-то пробежал по улице мимо дверей.
— Уж не пожар ли? — сказал хозяин.
Послышались приближающиеся шаги: кто-то тяжело бежал.
С шумом распахнулась дверь, и в комнату влетел Марвел,
плачущий, растрепанный, без шляпы и с разорванным воро-
том. Судорожно обернувшись, он попытался закрыть дверь, но
ремень удерживал ее полуоткрытой.
— Идет! — завизжал Марвел не своим голосом.— Он идет,
Невидимка! Гонится за мной. Ради бога... Спасите! Спасите!
Спасите!
— Закройте дверь,— сказал полисмен.— Кто идет? В чем
дело? — Он подошел к выходной двери, отцепил ремень, и
дверь захлопнулась. Американец закрыл вторую дверь.
•— Пустите меня за стойку,— сказал Марвел, дрожа, и
плача, но крепко прижимая к себе книги.— Пустите меня.
Спрячьте меня где-нибудь. Говорят вам, он гонится.за мной.
Я сбежал от него. Он сказал, что убьет меня. И убьет.
— Вам нечего бояться,— сказал чернобородый.— Двери за-
перты. А в чем дело?
— Спрячьте меня,— повторил Марвел и вдруг взвизгнул
от страха: входная дверь затряслась от сильного удара, и сна-
ружи послышался торопливый стук и крики.
— Эй! — закричал полицейский.— Кто там?
Мистер Марвел, как безумный, заметался по комнате в по-
исках выхода.
— Он убьет меня! — кричал он.— У него нож! Ради бога!..
— Вот,— сказал хозяин,— идите сюда.— И он откинул
доску.
Мистер Марвел бросился за стойку. Стук в дверь возобно-
вился.
— Не открывайте ему! — закричал мистер Марвел.— По-
жалуйста, не открывайте! Куда мне спрятаться?
— Так это, значит, Невидимка? — спросил чернобородый,
96
заложив одну руку за спину.— Я думаю, пора уж и посмотреть
на него.
Вдруг окно кабачка разлетелось вдребезги, и снаружи под-
нялись крики и беготня. Полисмен, став на скамейку и высу-
нув голову в окно, старался разглядеть, что делается у две-
рей. Потом слез и сказал, озадаченно подняв брови:
— Это он.
Хозяин постоял перед дверью в соседнюю комнату, куда
заперли мистера Марвела, поглядел на разбитое окно и подо-
шел к своим посетителям.
Все вдруг затихло.
— Жаль, что у меня нет при себе дубинки,— заявил по-
лисмен, нерешительно подходя к двери.— Как откроем дверь,
так он сейчас и войдет. Ничем его не остановишь.
— А вы не очень торопитесь открывать,— боязливо сказал
худосочный извозчик.
— Отодвиньте засов,— сказал чернобородый.— Пусть толь-
ко войдет...— И он показал револьвер, который держал в руке.
— Это не годится,— заметил полицейский.— Ведь это вый-
дет убийство.
— Я знаю, в какой стране нахожусь,:— возразил черноборо-
дый.— Я буду целиться в ноги. Отодвиньте засов.
— А если вы угодите мне в спину? — сказал хозяин, вы-
глядывая из-под занавески на улицу.
— Ладно,— бросил чернобородый и, нагнувшись, сам ото-
двинул засов, держа револьвер наготове. Хозяин, извозчик и
полисмен повернулись к двери.
— Войдите,— негромко сказал чернобородый, отступая на
шаг и глядя на отпертую дверь; револьвер он держал за спи-
ной. Но никто не вошел, и дверь не открылась. Когда пять ми-
нут спустя другой извозчик осторожно заглянул в кабачок, все
они еще стояли в выжидательных позах, а из соседней комнаты
выглядывала бледная испуганная физиономия.
Все ли двери в доме заперты? — спросил Марвел.— Он
где-нибудь тут, вынюхивает. Ведь он хитер, как черт.
— Бог ты мой! — воскликнул хозяин.— А задняя дверь! Вы
тут посторожите. Вот ведь...— Он беспомощно огляделся. Дверь
в соседнюю комнату захлопнулась, и ключ щелкнул в замке.—
А дверь во двор и отдельный ход! Дверь во двор...
Он выбежал из комнаты.
Через минуту он вернулся с кухонным ножом в руках.
— Дверь во двор открыта! — сообщил он, и его толстая
нижняя губа отвисла.
— Может, он уже в доме,— сказал первый извозчик.
— В кухне его нет,— возразил хозяин.— Там две слу-
жанки, и я по всей кухне прошел вот с этим ножом, ни одного
уголка не пропустил. Они тоже говорят, что он не входил. Они
ничего не заметили...
7 Г. Уэллс, т. I
97
— Вы заперли дверь? — спросил первый извозчик.
— .Не маленький, слава богу,— ответил хозяин.
Чернобородый спрятал револьвер. Но в ту же секунду
хлопнула откидная доска стойки, загремела задвижка, громко
щелкнул замок, и дверь в соседнюю комнату открылась на-
стежь. Они услышали, как Марвел взвизгнул, точно пойман-
ный заяц, и кинулись через стойку к нему на помощь. Чернобо-
родый выстрелил, зеркало в соседней комнате треснуло, ос-
колки со звоном разлетелись по полу.
Войдя в комнату, хозяин увидел, что Марвел корчится и
барахтается перед дверью, которая вела через кухню во двор.
Пока хозяин стоял в нерешительности, дверь открылась, и
Марвел был втащен в кухню. Оттуда послышались крики и
грохот падающих кастрюль. Марвел, нагнув голову, упрямо пя-
тился назад, но был дотащен до двери во двор. Засов отодви-
нулся.
Полисмен, протиснувшись мимо хозяина, вбежал на кухню,
сопровождаемый одним из извозчиков, и схватил кисть неви-
димой руки, которая держала за шиворот Марвела, но тут же
получил удар в лицо, пошатнулся и отступил. Дверь раскры-
лась, и Марвел сделал отчаянную попытку спрятаться за ней.
В это время извозчик что-то схватил.
— Я держу его! — закричал извозчик.
Красные руки трактирщика вцепились во что-то невидимое.
— Поймал! — крикнул он.
Мистер Марвел, выпущенный из невидимых рук, упал на
пол и попытался проползти под ногами боровшихся людей.
Борьба сосредоточилась у двери. Впервые раздался голос Не-
видимки — он громко вскрикнул, так как полисмен наступил
ему на ногу. Затем послышалось яростное рычание, и Р1еви-
димка заработал кулаками, точно цепами. Извозчик вдруг
взвыл и скрючился, получив удар под ложечку. Дверь, веду-
щая в комнаты, захлопнулась и прикрыла отступление мистера
Марвела. Люди топтались в тесной кухне, пока вдруг не заме-
тили, что они борются с пустотой.
— Куда он сбежал? — крикнул чернобородый.
— Сюда,— сказал полисмен, выходя во двор, и остановился.
Кусок черепицы пролетел над самым его ухом и упал на
кухонный стол, уставленный посудой.
— Я ему покажу! — крикнул чернобородый. Над плечом
полисмена блеснула сталь, и в сумрак, в ту сторону, откуда
была брошена черепица, вылетели одна за кругой пять пуль.
Стреляя, чернобородый описывал рукой дугу по горизонтали,
так что выстрелы веером ложились в тесном дворике.
Наступила тишина.
— Пять пуль,— сказал чернобородый.— Вот это здорово!
Козырная игра! Дайте-ка фонарь и пойдемте искать тело.
98
ГЛАВА XVII
Посетитель доктора Кемпа
Доктор Кемп продолжал писать в своем кабинете, пока
звук выстрелов не привлек его внимание. «Паф, паф, паф»,—
щелкали они один за другим.
— Ого! — воскликнул доктор Кемп, снова прикусив ручку,
которой только что писал, и прислушиваясь.— Кто это в Бэр-
доке палит из револьвера? Что еще эти ослы выдумали?
Он подошел к южному окну, открыл его и, высунувшись,
стал вглядываться в ночной город — сеть освещенных окон,
газовых фонарей и витрин с черными промежутками крыш и
дворов.
— Как будто там, под холмом, у «Крикетистов», собралась
толпа,— сказал он, всматриваясь. Затем взгляд его устре-
мился вдаль, где светились огни судов и пристань,— неболь-
шое, ярко освещенное строение сверкало, точно желтый алмаз.
Молодой месяц всходил над западной стороной холма, а яркие
звезды сияли почти как под тропиками.
Минут через пять, в течение которых мысль его уносилась
к социальным условиям будущего и блуждала в дебрях бес-
предельных времен, доктор Кемп вздохнул, опять закрыл окно
и вернулся к письменному столу.
Примерно через час после этого у входной двери позвонили.
С тех пор как доктор Кемп услышал выстрелы, работа его шла
вяло, и он то и дело отвлекался и задумывался. Когда раз-
дался звонок, он оставил работу и стал прислушиваться. Он
слышал, как прислуга пошла открывать двери, и ждал ее ша-
гов на лестнице, но она не пришла.
— Кто бы это мог быть? — сказал доктор Кемп.
Он попытался снова приняться за работу, но это ему не
удавалось. Тогда он встал, вышел из кабинета и спустился по
лестнице на площадку, там он позвонил и, когда в холле, внизу,
появилась горничная, спросил ее, перегнувшись через перила:
— Письмо принесли?
— Нет, случайный звонок, сэр,— ответила горничная.
«Я что-то нервничаю сегодня», — сказал Кемп про себя.
Он вернулся в кабинет, решительно принялся за работу.
Через несколько минут был уже весь поглощен ею. Тишину
в комнате нарушало лишь тиканье часов да поскрипывание
пера, двигавшегося по бумаге в самом центре светлого круга,
отбрасываемого лампой на столе.
Было два часа ночи, когда доктор Кемп решил на сегодня
закончить работу. Он поднялся, зевнул и спустился вниз, в
свою спальню. Он уже снял пиджак и жилет, как вдруг почув-
7* 99
ствовал, что ему хочется пить. Взяв свечу, он спустился в сто-
ловую, чтобы поискать там сельтерской и виски.
Научные занятия сделали доктора Кемпа весьма наблюда-
тельным; возвращаясь из столовой, он заметил темное пятно
на линолеуме возле цыновки, у самой лестницы. Он поднялся
уже наверх, как вдруг задал себе вопрос, откуда могло по-
явиться это пятно. Это была, очевидно, подсознательная мысль.
Но как бы то ни было, он вернулся в холл, поставил сифон и
виски на столик и, нагнувшись, стал исследовать пятно. Без
особого удивления он убедился, что оно липкое и багровое,
совсем как подсыхающая кровь.
Прихватив сифон и бутылку с виски, он поднялся наверх,
внимательно глядя по сторонам и пытаясь объяснить себе, от-
куда могло появиться кровавое пятно. На площадке он оста-
новился и в изумлении уставился на дверь своей комнаты:
ручка двери была в крови.
Он взглянул на свою руку. Она была совершенно чиста, и
тут он вспомнил, что, когда он вышел из кабинета, дверь в его
спальню была открыта,— следовательно, он к ручке двери и не
прикасался. Он твердым шагом вошел в спальню; лицо у него
было совершенно спокойное, разве лишь несколько более ре-
шительное, чем обыкновенно. Взгляд его, внимательно озирая
комнату, упал на кровать. На одеяле темнела лужа крови, а
простыня была разорвана. Когда он первый раз вошел в ком-
нату, он этого не заметил, так как направился прямо к туа-
летному столику. В одном месте постель была смята, как будто
кто-то только что сидел на ней.
Тут ему почудилось, что чей-то голос негромко воскликнул:
«Боже мой! Да ведь это Кемп!» Но доктор Кемп не верил в
таинственные голоса.
Он стоял и смотрел на смятую постель. Должно быть, ему
просто послышалось? Он снова огляделся, но не заметил ни-
чего подозрительного, кроме смятой и запачканной кровью по-
стели. Тут он ясно услышал какое-то движение в углу ком-
наты, возле умывальника. В душе всякого человека, даже са-
мого просвещенного, гнездятся какие-то неуловимые остатки
суеверия. Жуткое чувство охватило доктора Кемпа. Он затво-
рил дверь спальни, подошел к столику и поставил на него си-
фон. Вдруг он вздрогнул: в воздухе, между ним и умы-
вальником, висела окровавленная повязка из полотняной
тряпки.
Пораженный, он стал вглядываться. Это была одна по-
вязка — аккуратно сделанная, но совершенно одна. Он хотел
подойти и схватить ее, но чье-то прикосновение остановило его,
и он услыхал голос, раздавшийся совсем рядом.
— Кемп! — сказал Голос.
— А? — сказал Кемп, разинув рот.
— Не пугайтесь,— продолжал Голос.— Я невидимка.
100
Кемп некоторое время ничего не отвечал, только глядел на
повязку.
— Невидимка? — сказал он, наконец.
— Невидимка,— повторил Голос.
Кемпу припомнилась история, которую он так усердно вы-
смеивал всего лишь сегодня утром. Но в эту минуту он, пови-
димому, не очень испугался и удивился. Только впоследствии
он мог отдать себе отчет в своих чувствах.
— Я считал, что все это выдумка,— сказал он. При этом
у него в голове вертелись доводы, которые он приводил ут-
ром.— Вы в повязке? — спросил он.
— Да,— ответил Невидимка.
— О! — взволнованно сказал Кемп.— Вот так штука.— Но
тут же спохватился.— Вздор. Фокус какой-нибудь.— Он быстро
шагнул вперед, и рука его, протянутая к повязке, встретила
невидимые пальцы.
При этом прикосновении он отпрянул и изменился в лице.
— Ради бога, Кемп, не пугайтесь. Мне так нужна помощь!
Постойте!
Невидимая рука схватила Кемпа за локоть. Кемп ударил
по ней.
— Кемп! — крикнул Голос.— Кемп, успокойтесь! — И неви-
димая рука еще крепче сжала локоть Кемпа.
Бешеное желание высвободиться овладело Кемпом. Перевя-
занная рука вцепилась ему в плечо, и вдруг Кемп был сшиб-
лен с ног и брошен навзничь на кровать. Он открыл рот,
чтобы крикнуть, но в ту же секунду край простыни очутился
у него между зубами. Невидимка держал его крепко, но руки
у Кемпа были свободны, и он неистово колотил ими куда по-
пало.
— Будьте благоразумны,— сказал Невидимка, который, не-
смотря на сыпавшиеся на него удары, крепко держал Кемпа.—
Ради бога, не выводите меня из терпения! Лежите смирно, бол-
ван вы этакий! — проревел Невидимка в самое ухо Кемпа.
Еще с минуту Кемп продолжал барахтаться, потом затих.
— Если вы крикнете, я размозжу вам голову,— сказал Не-
видимка, вынимая простыню изо рта Кемпа.— Я — Невидимка.
Это не выдумка и не фокус. Я действительно Невидимка. И мне
нужна ваша помощь. Я не причиню вам никакого вреда, если
вы не будете вести себя, как обалделая деревенщина. Неужели
вы меня не помните, Кемп? Я — Гриффин, мы же вместе учи-
лись в университете.
— Дайте мне встать,— сказал Кемп.— Я никуда не убегу.
И дайте мне минуту посидеть спокойно.
Он сел на кровати и пощупал затылок.
— Я —Гриффин, учился в университете вместе с вами.
Я сделал себя невидимым. Я — самый обыкновенный человек,
которого вы знали, но только невидимый.
101
— Гриффин? — переспросил Кемп.
— Да, Гриффин,— ответил Голос.— В университете был на
курс моложе вас, почти альбинос, шести футов ростом и ши-
рокоплечий, с белорозовым лицом и красными глазами. По-
лучил награду за работу по химии.
— Ничего не понимаю,— сказал Кемп.— В голове у меня
совсем помутилось. При чем тут Гриффин?
— Гриффин — это я.
Кемп задумался.
— Это ужасно,— сказал он.— Но какая чертовщина может
сделать человека невидимым?
— Никакой чертовщины. Это вполне логичный и довольно
несложный процесс...
— Это ужасно! — сказал Кемп.— Каким же образом?..
— Ужасно действительно. Но я ранен, мне больно, и я ус-
тал. О господи, Кемп, будьте мужчиной! Отнеситесь к этому
спокойно. Дайте мне поесть и напиться, а пока что я присяду.
Кемп глядел на повязку, двигавшуюся по комнате; затем
он увидел, как плетеное кресло протащилось по полу и оста-
новилось возле кровати. Оно затрещало, и сиденье опустилось
на четверть дюйма. Кемп протер глаза и снова пощупал за-
тылок.
— Это почище всяких привидений,— сказал он и глупо рас-
смеялся.
— Вот так-то лучше. Слава богу, вы становитесь благо-
разумным.
— Или глупею,— сказал Кемп и снова протер глаза.
— Дайте мне виски. Я еле дышу.
— Этого я бы не сказал. Где вы? Если я встану, я не на-
ткнусь на вас? Ага, вы тут. Ладно. Виски?.. Пожалуйста. Куда
же мне подать его вам?
Кресло затрещало, и Кемп почувствовал, что стакан берут
у него из рук. Он выпустил его не без усилия, бессознательно
опасаясь, что стакан упадет и разобьется. Но стакан остано-
вился в воздухе, дюймах в двадцати над передним краем
кресла. Кемп глядел на стакан в полнейшем недоумении.
— Это... ну, конечно, это — гипноз... Вы, должно быть, вну-
шили мне, что вы невидимы.
— Чушь! — сказал Голос.
— Но ведь это безумие!
— Выслушайте меня.
— Только сегодня утром я привел неоспоримые доказа-
тельства,— начал Кемп,— что невидимость...
— Плюньте на все доказательства,— прервал его Голос.—
Я умираю с голода, и для человека, совершенно раздетого,
здесь довольно прохладно.
— Он чувствует голод! — сказал Кемп.
Стакан виски опрокинулся.
102
— Да,— сказал Невидимка, со стуком отставляя стакан.—
Нет ли у вас халата?
Кемп пробормотал что-то невнятное и, подойдя к платя-
ному шкафу, вынул оттуда темнокрасный халат.
— Подойдет? — спросил он.
Халат взяли у него из рук. С минуту он висел неподвижно
в воздухе, потом странно заколыхался, вытянулся во всю длину
и, застегнувшись, как полагается, опустился в кресло.
— Хорошо бы кальсоны, носки и туфли,— отрывисто про-
изнес Невидимка.— И поесть.
— Все, что угодно. Но со мной в жизни не случалось ни-
чего более нелепого.
Кемп достал из комода вещи, которые просил Невидимка,
и спустился в кладовку. Он вернулся с холодными котлетами
и хлебом и, пододвинув небольшой столик, расставил все это
перед гостем.
— Обойдусь и без ножа,— сказал Невидимка, и котлета по-
висла в воздухе; послышалось жевание.
— Я всегда предпочитал сперва одеться, а потом уже
есть,— сказал Невидимка с набитым ртом, жадно глотая хлеб
с котлетой.— Странная прихоть!
— Рука, повидимому, действует? — сказал Кемп.
— Будьте покойны,— сказал Невидимка.
— Но как все-таки странно...
— Вот именно. Но самое странное то, что я попал именно
к вам, когда мне понадобилось сделать перевязку. Это моя
первая удача! Впрочем, я и так решил переночевать в этом
доме. Вам от меня не отвертеться. Страшно неудобно, что
кровь мою видно, правда? Целая лужа натекла. Должно быть,
она становится видимой по мере свертывания. Мне удалось
изменить только живую ткань, и я невидим только, пока жив...
Уже три часа, как я здесь.
— Но как вы это сделали? — начал Кемп раздраженно.—
Черт знает что! Вся эта история от начала до конца — сплош-
ная нелепость.
— Напрасно вы так думаете,— сказал Невидимка.— Все
это совершенно разумно.
Он протянул руку и взял бутылку с виски. Кемп с изумле-
нием глядел на халат, поглощавший виски. Свет от свечки,
проходя сквозь дырку на правом плече халата, образовал свет-
лый треугольник под левыми ребрами.
— Что это были за выстрелы? — спросил Кемп.— Как на-
чалась пальба?
— Там был один дурак, мой случайный компаньон, черт
бы его побрал, который хотел украсть мои деньги. И украл-
таки.
— Тоже невидимка?
— Нет.
103
— Ну, и дальше что?
— Нельзя ли мне еще чего-нибудь поесть, а? Потом я все
расскажу по порядку. Я голоден, и рука болит. А вы хотите,
чтобы я вам рассказывал!
Кемп поднялся.
— Значит, это не вы стреляли? — спросил он.
— Нет,— ответил гость.— Стрелял наобум какой-то идиот,
которого я прежде никогда не видел. Они все перепугались.
Меня все пугаются. Черт бы их побрал! Но вот что, Кемп: я
есть хочу.
— Пойду поищу, нет ли внизу еще чего-нибудь съестного,—
сказал Кемп.— Боюсь, что там найдется немного.
Покончив с едой,— а поел он основательно,— Невидимка
попросил сигару. Он жадно откусил кончик, прежде чем Кемп
успел разыскать нож, и выругался, когда отстал наружный ли-
сток.
Странно было видеть, как он курил: рот, горло, зев и
ноздри проступали, словно слепок, сделанный из клубящегося
дыма.
— Славная штука табак! — сказал он, сильно затянув-
шись.— Мне очень повезло, что я попал к вам, Кемп. Вы дол-
жны помочь мне. Подумать только — в нужный момент на-
толкнулся на вас! Я в отчаянном положении. Я был, как поме-
шанный. Чего только я не перенес! Но теперь у нас дело пой-
дет. Уж поверьте...
Он выпил еще виски с содой. Кемп встал, осмотрелся и
принес из соседней комнаты еще стакан для себя.
— Все это дико... но, пожалуй, я тоже выпью.
— Вы почти не изменились, Кемп, за эти двенадцать лет.
Вы, блондины, мало меняетесь. Все такой же хладнокровный
и методичный... Я должен вам все объяснить. Мы будем рабо-
тать вместе!
— Но как это произошло? — спросил Кемп.— Как вы стали
таким?
— Ради бога, дайте мне спокойно покурить! Потом я вам
все расскажу.
Но в эту ночь Невидимка не рассказал ничего. У него раз-
болелась рука; его стало лихорадить, он очень ослабел. Ему
все время представлялась погоня на холме и драка возле ка-
бачка. Он начал было рассказывать, но сразу отвлекся. Он
бессвязно говорил о Марвеле, судорожно затягивался; и в го-
лосе его слышалось раздражение. Кемп старался извлечь из
его рассказа все, что мог.
— Он меня боялся... Я видел, что он меня боится,— снова
и снова повторял Невидимка.— Он хотел удрать от меня,
только об этом и думал. Какого я дурака свалял! Ах, негодяй!
Надо было убить его...
— Где вы достали деньги? — вдруг спросил Кемп.
104
Невидимка помолчал.
— Сегодня я не могу вам сказать,— ответил он.
Вдруг он застонал и нагнулся вперед, схватившись неви-
димыми руками за невидимую голову.
— Кемп,— сказал он,— я не сплю уже третьи сутки, за все
это время мне удалось вздремнуть час-другой, не больше.
Я должен выспаться.
— Хорошо,— ответил Кемп.— Располагайтесь тут, в моей
комнате.
— Но разве можно спать? Если я засну, он удерет. Эх! Не
все ли равно!
— Рана серьезная? — отрывисто спросил Кемп.
— Пустяки — царапина. Господи, как мне спать хочется!
— Так ложитесь.
Невидимка, казалось, смотрел на Кемпа.
— У меня нет ни малейшего желания быть пойманным
моими ближними,— медленно проговорил он.
Кемп вздрогнул.
— И дурак же я! — воскликнул Невидимка, ударив кула-
ком по столу.— Я сам подал вам эту мысль.
ГЛАВА XVIII
Невидимка спит
Несмотря на усталость и ранение, Невидимка все же не
положился на слово Кемпа, что на свободу его не будет ни-
каких посягательств. Он осмотрел оба окна спальни, поднял
шторы и открыл ставни, чтобы убедиться, что этим путем
можно бежать в случае надобности. За окнами стояла мирная
ночная тишина. Над холмами заходил молодой месяц. Затем
Невидимка осмотрел замок спальни и двери уборной и ван-
ной, чтобы убедиться, что и отсюда он сможет ускользнуть.
Наконец, он заявил, что удовлетворен. Он стоял перед ками-
ном, и Кемп услышал звук зевка.
— Мне очень жаль,— сказал Невидимка,— что я не могу
сейчас рассказать вам обо всем, что я сделал. Но я положи-
тельно выбился из сил. Это нелепо, спору нет. Это чудовищно.
Но, верьте мне, Кемп, это вполне возможно. Я сделал откры-
тие. Я думал сохранить его в тайне. Но это немыслимо. Мне
необходим помощник. А вы... Что только мы не сможем сде-
лать!.. Впрочем, оставим все это до завтра. Теперь, Кемп, я
должен уснуть — иначе я умру.
Кемп стоял посреди комнаты, глядя на безголовый халат.
105
— Так я оставлю вас,— сказал он.— Но это невероятно...
Еще три таких происшествия, переворачивающих вверх дном
все мои теории, и я сойду с ума. И все же, повидимому, это
так! Не надо ли вам еще чего-нибудь?
— Только чтоб вы пожелали мне спокойной ночи,— сказал
Гриффин.
— Спокойной ночи,— сказал Кемп и пожал невидимую
руку.
Он боком направился к двери. Вдруг халат быстро подошел
к нему.
— Помните,— произнес халат.— Никаких попыток поймать
или задержать меня. Не то...
Кемп слегка изменился в лице.
— Ведь я, кажется, дал вам слово,— сказал он.
Кемп вышел, тихонько притворил за собой дверь, и ключ
немедленно щелкнул в замке. Пока Кемп стоял, не двигаясь,
с выражением покорного удивления на лице, раздались быст-
рые шаги, и дверь ванной также оказалась запертой. Кемп
ударил себя рукой по лбу.
— Сплю я, что ли? Весь мир сошел с ума, или это я по-
мешался? — Он засмеялся и потрогал рукой запертую дверь.—
Изгнан из собственной спальни, и кем? Призраком. Вопиющая
нелепость!
Он подошел к верхней ступеньке лестницы, оглянулся и
снова посмотрел на запертые двери.
— Неоспоримый факт,— произнес он, дотрагиваясь до
слегка ноющего затылка.— Да, неоспоримый факт. Но...— Он
безнадежно покачал головой, повернулся и спустился вниз.
Он зажег лампу в столовой, достал сигару и начал шагать
по комнате, то бессвязно бормоча, то громко споря сам с
собой.
— Невидимка! — сказал он.— Может ли существовать не-
видимое животное? В море — да. Там тысячи, миллионы! Все
личинки, крохотные навилии и торнарии, все микроорганизмы...
а медузы! В море невидимых существ больше, чем видимых!
Прежде я никогда об этом не думал... А в прудах! Все эти
крохотные организмы, живущие в прудах,— кусочки бесцвет-
ной, прозрачной слизи... Но в воздухе? Нет! Это невозможно.
А впрочем — почему бы и нет? Будь человек сделан из
стекла — и то он был бы видим.
Кемп глубоко задумался. Три сигары обратились в белый
пепел, рассыпавшийся по ковру, прежде чем он заговорил
снова. Вернее, просто вскрикнул. Затем он вышел из комнаты,
прошел в свою приемную и зажег там газ. Это была маленькая
комната, так как доктор Кемп не занимался практикой; там
лежали газеты. Утренний номер, развернутый, валялся на
столе. Он схватил газету, перелистал ее и начал читать сообще-
ние о «Необычайном происшествии в Айпинге», с таким усер-
106
днем прочитанное Марвелу матросом в Порт-Стоу. Кемп
быстро-пробежал эти строки.
— Закутан! — воскликнул Кемп.— Переодет! Скрывает
свою тайну! Повидимому, никто не знал о его несчастье. Что
у него, черт возьми, на уме?
Он бросил газету и поискал глазами на столе.
— Ага! — сказал он и схватил «Сент-Джемс газэтт», кото-
рая была еще не развернута.— Сейчас узнаем всю правду,—
сказал он и развернул газету. В глаза ему бросились два
столбца: «Целая деревня в Сэссексе сошла с ума!» — гласил
заголовок.— Боже милостивый! — воскликнул Кемп, жадно
читая скептический отчет о вчерашних событиях в Айпинге,
описанных нами выше. Заметке предшествовало сообщение,
перепечатанное из утренней газеты.
Кемп перечитал все с самого начала. «Бежал по улице,
сыпал ударами направо и налево. Джефферс в бессознатель-
ном состоянии. Мистер Хакстерс получил серьезные увечья и
не может ничего сообщить из того, что видел. Тяжкое оскорбле-
ние викария. Женщина заболела от страха. Окна перебиты.
Вся эта необычайная история, вероятно, выдумка, но так
хороша, что ее нельзя не напечатать».
Кемп выронил газету и тупо уставился в одну точку.
— Веротяно, выдумка! — повторил он.
Потом схватил газету и еще раз прочел все с начала и до
конца.
— Но откуда взялся бродяга? Какого черта он гнался за
бродягой?
Кемп бессильно опустился на хирургическое кресло.
— Это не только невидимка,— сказал он,— но и помешан-
ный! У него мания убийства!..
Когда взошла заря и бледные лучи ее смешались со светом
газа и сигарным дымом в столовой, Кемп все еще шагал из
угла в угол, стараясь понять непостижимое.
Он был слишком взволнован, чтобы думать о сне. Заспан-
ные слуги, застав его утром в таком виде, подумали, что на
него дурно подействовали чрезмерные занятия. Он отдал не-
обычайное, но совершенно ясное распоряжение приготовить
завтрак на двоих в кабинете наверху, а затем отправиться вниз
и больше наверху не показываться., Он продолжал шагать по
столовой из угла в угол, пока не подали утреннюю газету. О Не-
видимке говорилось многословно, но новым было только очень
бестолковое сообщение о вчерашних событиях в кабачке
«Веселые крикетисты»; тут Кемпу впервые попалось имя Мар-
вела. «Он силой держал меня при себе целых двадцать четыре
часа»,— заявлял Марвел. Отчет об айпингских событиях был
дополнен некоторыми мелкими фактами, в частности упомина-
лось о повреждении телеграфного провода. Но во всех этих
сообщениях не было ничего, что проливало бы свет на взаимо-
107
отношения между Невидимкой и бродягой, ибо мистер Марвел
умолчал о трех книгах и о деньгах, которыми были набиты его
карманы. Скептического тона как не бывало, и целая армия
репортеров уже принялась за тщательное обследование.
Кемп внимательно прочел сообщение от строчки до строчки
и послал горничную купить все утренние газеты, какие только
она сможет достать. Потом проглотил и их.
— Он невидим! — сказал Кемп.— И если судить по газе-
там, то речь идет о ярости, переходящей в помешательство. Чего
только он не натворит! Чего только не натворит! А он там,
наверху у меня, в спальне, и свободен, как ветер. Что же мне
делать? Можно ли назвать предательством, если... Нет!
Он подошел к маленькому, заваленному бумагами столику
в.углу и начал писать записку. Написав несколько строк, он
разорвал ее и написал другую. Перечел ее и задумался. Потом
взял конверт и надписал адрес: «Полковнику Эдаю, Порт-
Бэрдок».
Невидимка проснулся как раз в ту минуту, когда Кемп
запечатывал письмо. Он проснулся в дурном настроении, и
Кемп, который чутко прислушивался к малейшему шороху,
услыхал яростное шлепанье ног в спальне наверху, затем раз-
дался стук падающего стула и звон разбитого стакана. Кемп
поспешил наверх и нетерпеливо постучал в дверь спальни.
ГЛАВА XIX
Некоторые основные принципы
— Что случилось? — спросил Кемп, когда Невидимка впу-
стил его в комнату.
— Да ничего,— был ответ.
— А откуда этот шум, черт побери?
— Припадок раздражительности,— сказал Невидимка.—
Забыл про свою руку, а она болит.
— Вы, как видно, подвержены такого рода вспышкам?
- Да.
Кемп прошел через комнату и подобрал осколки разбитого
стакана.
— Все касающиеся вас факты стали известны,— сказал он,
выпрямляясь.— Все, что случилось в Айпинге и внизу, в
кабачке. Мир узнал о своем невидимом гражданине. Но никто
не знает, что вы тут.
Невидимка выбранился.
— Тайна открыта,— продолжал Кемп.— Это ведь была
108
тайна, я полагаю? Не знаю, что вы намерены делать, но, разу-
меется, я готов помочь вам.
Невидимка сел на кровать.
— Наверху подан завтрак,— сообщил Кемп, стараясь го-
ворить непринужденным тоном, и с удовольствием увидел, что
его странный гость охотно поднялся при этих словах. Кемп
повел его по узкой лестнице наверх.
— Прежде чем мы с вами что-либо предпримем,— сказал
Кемп,— я хотел бы узнать поподробней, как же это вы стали
невидимы.— И, бросив мгновенный беспокойный взгляд в окно,
Кемп уселся с видом человека, которому предстоит долгая и
обстоятельная беседа. У него снова промелькнула мысль, что
все происходящее — нелепость, бред безумца, но мысль эта
сейчас же исчезла, когда он взглянул через стол на Гриффина:
безголовый, безрукий халат сидел за завтраком и вытирал не-
видимые губы чудом державшейся в воздухе салфеткой.
— Это очень просто и вполне вероятно,— сказал Гриффин,
отложив в сторону салфетку и опершись невидимой головой
на невидимую руку.
— Для вас, конечно, но...— Кемп засмеялся.
— Ну да, и мне это, конечно, сначала казалось волшеб-
ством, но теперь... Боже милостивый! Нам предстоят великие
дела! Впервые эта идея возникла у меня в Чезилстоу.
— В Чезилстоу?
— Я переехал туда из Лондона. Вы знаете, я ведь бросил
медицину и занялся физикой. Не знали? Ну, так вот: я за-
нялся физикой. Меня увлекла проблема света.
— А-а!..
— Оптическая непроницаемость! Весь этот вопрос — сплош-
ная сеть загадок, сквозь нее лишь смутно просвечивает неуло-
вимое решение. А мне тогда было всего двадцать два года, и
я был энтузиаст, вот я и сказал себе: «Этому вопросу я по-
свящу всю свою жизнь. Тут есть над чем поработать». Вы ведь
знаете, каким бываешь дураком в двадцать два года.
— Кто знает, быть может, теперь мы еще глупее,— заме-
тил Кемп.
— Как будто знание может удовлетворить человека! Но
я принялся за работу и работал, как каторжный. Прошло пол-
года усиленного труда и раздумий — и вот сквозь туманную
завесу блеснул ослепительный свет! Я нашел общий закон
пигментов и преломлений света — формулу, геометрическое
выражение, включающее четыре измерения. Дураки, обыкно-
венные люди, даже обыкновенные математики и не подозре-
вают, какое значение может иметь для изучающего молеку-
лярную физику какое-нибудь общее выражение. В книгах —
книгах, которые украл этот бродяга,— есть чудеса, магические
числа! Но это не был еще метод, это была идея, которая могла
навести на метод. А при помощи этого метода оказалось бы
109
возможным, не изменяя свойств материи,— за исключением
цвета в некоторых случаях,— практически свести коэффициент
преломления некоторых веществ, твердых или жидких, к коэф-
фициенту преломления воздуха.
Кемп присвистнул.
— Это любопытно. Но все же для меня не совсем еще
ясно... Я понимаю, что таким путем вы могли бы испортить
драгоценный камень, но чтобы сделать человека невидимым —
до этого еще далеко.
— Безусловно,— сказал Гриффин.— Однако подумайте: ви-
димость зависит от того, как видимое тело реагирует на свет.
Дайте уж я начну с азов, тогда вы лучше поймете дальнейшее.
Вы прекрасно знаете, что тела либо поглощают свет, либо от-
ражают, либо преломляют его, а может быть, и все вместе.
Если тело не отражает, не преломляет и не поглощает света,
то оно не может быть видимо само по себе. Так, например, вы
видите непрозрачный красный ящик потому, что цвет погло-
щает некоторую долю света и отражает остальное, а именно —
все красные лучи. Если бы ящик не поглощал некоторой доли
света, а отражал бы его весь, то он был бы блестящим белым
ящиком. Вспомните серебро! Алмазный ящик не поглощал бы
много света, и его поверхность тоже отражала бы мало света,
но в отдельных местах, в зависимости от расположения пло-
скостей, свет отражался бы и преломлялся, и мы бы видели
блестящую паутину сверкающих отражений и прозрачных
плоскостей, нечто вроде светового скелета. Стеклянный ящик
не так блестящ и не столь отчетливо видим, как алмазный,
потому что в нем меньше отражений и преломлений. Понятно?
С известных точек такой ящик будет прозрачным; некоторые
сорта стекла более видимы, чем другие; хрустальный ящик
блестел бы сильнее, чем ящик из обыкновенного оконного
стекла. Ящик из очень тонкого обыкновенного стекла было бы
трудно различить при плохом освещении, потому что он не по-
глощает почти никаких лучей и отражает и преломляет совсем
мало света. Если положете кусок обыкновенного стекла в воду
или, еще лучше, в какую-нибудь жидкость, более плотную, чем
вода, то вы стекла почти совсем не увидите, потому что свет,
переходя из воды в стекло, преломляется и отражается очень
слабо и вообще не подвергается почти никакому воздействию.
Стекло в таком случае столь же невидимо, как струи угле-
кислоты или водорода в воздухе. И по той же причине.
— Да,— сказал Кемп,— все это несложно. В таких вещах
теперь разбирается каждый школьник.
— А вот еще один факт, в котором разберется всякий
школьник. Если разбить кусок стекла и мелко истолочь его, он
станет гораздо более заметным в воздухе и превратится в
конце концов в белый непрозрачный порошок. Это происходит
потому, что превращение стекла в порошок увеличивает число
но
плоскостей преломления и отражения. В стеклянной пластинке
имеется всего две поверхности, в порошке же каждая крупинка
представляет собой плоскость преломления или отражения
света, и сквозь порошок света проходит очень мало. Но если
белый стеклянный порошок высыпать в воду, то он почти со-
вершенно исчезает. Стеклянный порошок и, вода имеют почти
одинаковый коэффициент преломления, и свет, переходя из
одной среды в другую, преломляется и отражается очень мало.
Вы делаете стекло невидимым, помещая его в жидкость с при-
близительно таким же коэффициентом преломления; всякая
прозрачная вещь делается невидимой, если поместить ее в
среду, обладающую одинаковым с ней коэффициентом пре-
ломления. И если вы чуточку подумаете, то вы поймете, что
стеклянный порошок можно сделать невидимым и в воздухе,
если только удастся довести коэффициент преломления света
в нем до коэффициента преломления света в воздухе. Ибо в
таком случае, при переходе света из порошка в воздух, он не
будет ни отражаться, ни преломляться.
— Все это так,— сказал Кемп.— Но ведь человек — не
стеклянный порошок.
— Нет,— сказал Гриффин.— Он прозрачнее.
— Ерунда!
— И это говорит врач! Как легко все забывается! Неужели
за десять лет вы успели перезабыть все, что знали из физики?
А вы подумайте, сколько существует прозрачных веществ, ко-
торые не кажутся прозрачными. Бумага, например, состоит из
прозрачных волокон, и если она представляется нам белой и
непрозрачной, то это происходит по той же самой причине, по
которой нам кажется белым и непрозрачным толченое стекло.
Промаслите белую бумагу, заполните все поры между части-
цами бумаги маслом, так, чтобы преломление и отражение
происходило только на поверхностях, и бумага сделается та-
кой же прозрачной, как стекло. И не только бумага, но и во-
локна хлопка, льна, шерсти, дерева, а также — заметьте это,
Кемп! — и кости, и мышцы, и волосы, ногти и нервы. Одним
словом, весь человеческий организм состоит из прозрачной
бесцветной ткани, за исключением красных кровяных шариков
и темного пигмента волос. Вот как мало нужно, чтобы мы
могли видеть друг друга. По большей части ткани живого
существа не менее прозрачны, чем вода.
— Верно, верно! — воскликнул Кемп.— Только сегодня
ночью я думал о морских личинках и медузах!
— Теперь вы меня поняли! И все это я знал и продумал
уже через год после отъезда из Лондона, шесть лет назад. Но
я ни с кем не поделился своими мыслями. Мне пришлось ра-
ботать в очень тяжелых условиях. Гоббема, мой профессор,
был мужлан в науке, человек, падкий до чужих идей,— он
вечно за мной подглядывал! Вы ведь знаете, какое жульни-
111
чество царит в научном мире. Я не хотел опубликовать свое
открытие и делиться с ним славой. Я продолжал работать,
я все ближе подходил к превращению своей теоретической
формулы в эксперимент, в реальный опыт. Я никому не сооб-
щал о своих работах, я хотел ослепить мир свошм открытием
и сразу завоевать известность. Я занялся вопросом о пигмен-
тах, чтобы заполнить некоторые пробелы. И вдруг совершенно
случайно сделал открытие в области физиологии.
- Да?
— Вам известно красное вещество, окрашивающее кровь.
Так вот: оно может стать белым, бесцветным, сохраняя в то же
время все свои свойства!
У Кемпа вырвался возглас изумления.
Невидимка встал и зашагал по тесному кабинету.
— Вы поражены — я понимаю. Помню ту ночь. Было очень
поздно — днем мешали работать безграмотные студенты,
смотревшие на меня, разинув рот, и я иной раз засиживался
до утра. Открытие это осенило меня внезапно, оно явилось во
всем своем блеске и законченности. Я был один, в лаборато-
рии царила тишина, вверху ярко горели лампы. Я всегда ока-
зываюсь один в важные минуты моей жизни. «Можно сделать
животное — его ткань — прозрачным! Можно сделать его неви-
димым! Все, кроме пигментов. Я могу стать невидимкой»,—
сказал я, вдруг осознав, что значит быть альбиносом, обладая
таким знанием. Я был ошеломлен. Я бросил фильтрование,
которым был занят, и подошел к большому окну. «Я могу
стать невидимкой»,— повторял я, глядя на звездное небо.
Сделать это— значит, превзойти магию и волшебство.
И я, свободный от всяких сомнений, стал рисовать -себе вели-
колепную картину того, что может дать человеку невиди-
мость,— таинственность, могущество, свободу. Оборотной сто-
роны медали я не видел. Подумайте только! Я — жалкий
нищий ассистент, обучающий дураков в провинциальном кол-
ледже,— могу сделаться всемогущим. Скажите сами, Кемп,
вот если бы вы... Всякий, поверьте, схватился бы за такое от-
крытие. И я работал еще три года, и за каждым препятствием,
которое я с таким трудом преодолевал, возникало новое! Ка-
кая бездна деталей! И к тому же ни минуты покоя! Этот про-
винциальный профессор вечно подглядывает за тобой! Зудит
и зудит: «Когда же вы, наконец, опубликуете свою работу?»
А студенты, а нужда! Три года такой жизни... Три года я ра-
ботал, скрываясь, в непрестанной тревоге — и, наконец, убе-
дился, что закончить мой опыт невозможно... невозможно...
— Почему? — спросил Кемп.
— Деньги...— ответил Невидимка и стал глядеть в окно.
Вдруг он резко обернулся.
— Тогда я ограбил своего старика, ограбил родного отца...
Деньги были чужие, и он застрелился.
112
ГЛАВА XX
В доме па Грейт-Портленд^стршп
С минуту Кемп сидел молча, глядя на спину стоявшей
у окна безголовой фигуры. Потом вздрогнул, пораженный
какой-то мыслью, поднялся, взял Невидимку за руку и отвел
его от окна.
— Вы устали,— сказал он.— Я сижу, а вы все время хо-
дите. Сядьте в мое кресло.
Сам он сел между Гриффином и ближайшим окном.
Гриффин сел в кресло, помолчал немного, затем опять
быстро заговорил:
— Когда это случилось, я уже расстался с колледжем в
Чезилстоу. Это было в декабре прошлого года. Я снял ком-
нату в Лондоне, большую комнату без мебели в огромном за-
пущенном доме, в глухом квартале, возле Грейт-Портленд-
стрит. Комната скоро заполнилась всевозможными аппара-
тами, купленными на отцовские деньги, и я работал упорно,
успешно, я неуклонно приближался к цели. Я был как чело-
век, выбравшийся из густой чащи и неожиданно втянутый в
какую-то нелепую, непонятную трагедию. Я поехал на похо-
роны отца. Я весь был поглощен своими опытами, и я палец
о палец не ударил, чтобы спасти его репутацию. Помню по-
хороны, дешевый гроб, убогую процессию, поднимавшуюся по
склону холма, холодный, пронизывающий ветер... старый уни-
верситетский товарищ отца совершил над ним последний
обряд,— жалкий, черный, скрюченный старик, страдавший на-
сморком...
Помню, я возвращался с кладбища в опустевший дом по
местечку, которое некогда было деревней, а теперь, на скорую
руку перестроенное и залатанное, стало безобразным подобием
города. Все дороги, по какой ни пойди, вели в изуродованные
окрестные поля и обрывались в грудах щебня и густых заро-
слях сорных трав. Помню, как я шагал по скользкому блестя-
щему тротуару — мрачная черная фигура — и какое странное
чувство отчужденности испытывал я в этом мерзком горо-
дишке, ханжеском и торгашеском.
Смерть отца ничуть меня не огорчила. Он казался мне
жертвой своей собственной глупой чувствительности. Всеобщее
лицемерие требовало моего присутствия на похоронах, в дей-
ствительности же это меня мало касалось.
Но, идя по Хай-стрит, я припомнил на миг свое прошлое.
Я увидел девушку, которую знал десять лет назад. Наши глаза
встретились...
Сам не знаю почему, я вернулся и заговорил с ней. Она
оказалась самым заурядным существом.
3 Г. Уэллс, т. I ЦЗ
Все мое пребывание на старом пепелище походило на сон.
Я не чувствовал тогда, что я одинок, что я перешел из живого
мира в пустыню. Я сознавал, что потерял интерес к окружаю-
щему, но приписывал это общей пустоте жизни. Вернуться в
свою комнату значило для меня вновь обрести подлинную
действительность. Здесь было все то, что я знал и любил:
аппараты, подготовленные опыты. Почти все препятствия были
уже устранены, оставалось только обдумать кое-какие мелочи.
Когда-нибудь, Кемп, я опишу вам все эти сложнейшие про-
цессы. Не станем сейчас входить в подробности. По большей
части, за исключением некоторых пунктов, которые я пред-
почитаю хранить в памяти, все это записано шифром в тех
книгах, которые утащил бродяга. Мы должны изловить его.
Мы должны вернуть эти книги. Главная задача заключалась
в том, чтобы поместить прозрачный предмет, коэффициент
преломления которого требовалось понизить, между двумя
светоизлучающими центрами эфирной вибрации,— о ней я рас-
скажу вам после. Нет, не рентгеновские лучи. Не знаю, описы-
вал ли кто-нибудь те лучи, о которых я говорю. Но они суще-
ствуют, это несомненно. Я пользовался двумя небольшими
динамомашинами, которые пускал в ход при помощи дешевого
газового двигателя. Первый мой опыт я проделал над куском
белой шерстяной материи. До чего же странно было видеть,
как эта белая мягкая материя постепенно таяла, точно струя
пара, и затем совершенно исчезла.
Мне не верилось, что я это сделал. Я сунул руку в пустоту
и нащупал материю, столь же плотную, как и раньше. Я не-
чаянно дернул, и она упала на пол. Я не сразу ее нашел.
А потом я проделал следующий опыт. Я услышал за спиной
мяукание, обернулся и увидел на водосточной трубе за окном
белую кошку — тощую и ужасно грязную. Меня словно осе-
нило. «Все готово для тебя»,— сказал я, подошел к окну, от-
крыл его и ласково позвал кошку. Она вошла в комнату, мур-
лыча,— бедняга, она чуть не подыхала от голода, и я дал ей
молока. Вся моя провизия хранилась в буфете, в углу ком-
наты. Вылакав молоко, кошка стала разгуливать по комнате,
обнюхивая все углы,— очевидно, она решила, что здесь будет
ее новый дом. Невидимая тряпка несколько взволновала ее —
посмотрели бы вы, как она зафыркала! Я устроил ее очень
удобно на моей складной кровати. Угостил маслом, чтобы она
дала вымыть себя.
— И вы подвергли ее опыту?
— Да. Но напоить кошку снадобьями — это не шутка,
Кемп! И опыт мой не удался.
— Не удался?
— По двум пунктам. Во-первых, когти, а во-вторых, пиг-
мент... забыл его название — на задней стенке глаза у кошек,
помните?
114
— Tapetum.
— Вот именно, tapetum. Этот пигмент не исчезал. После
того как я дал ей средство для обесцвечивания крови и про-
делал над ней разные другие процедуры, я дал ей опиума и
вместе с подушкой, на которой она спала, поместил ее у аппа-
рата. И потом, когда все обесцветилось и исчезло, остались
два небольших пятна — ее глаза.
— Любопытно!
— Не могу этого объяснить. Кошка, разумеется, была за-
бинтована и связана, и я не боялся, что она убежит, но она
проснулась, когда превращение еще не совсем закончилось,
и стала жалобно мяукать, и тут раздался стук в дверь. Стуча-
лась старуха, жившая внизу и подозревавшая меня в том, что
я занимаюсь вивисекцией,— пьяница, у которой на свете ни-
чего и никого не было, кроме этой кошки. Я поспешил при-
бегнуть к помощи хлороформа, кошка замолчала, и я приот-
крыл дверь. «Это у вас кошка мяукала? — спросила она.—
Уж не моя ли?»— «Вы ошиблись, здесь нет никакой кошки»,—
ответил я весьма любезно. Она не очень-то поверила и попы-
талась заглянуть в комнату. Должно быть, странной показа-
лась ей моя комната: голые стены, окна без занавесей, склад-
ная кровать, газовый двигатель в действии, свечение аппарата
и слабый дурманящий запах хлороформа. Удовлетворившись
этим, она отправилась восвояси.
— Сколько времени нужно на это? — спросил Кемп.
— На опыт с кошкой ушло часа три-четыре. Последними
исчезли кости, сухожилия и жир, а также кончики окрашенных
волосков шерсти. И, как я уже сказал, радужное вещество на
задней стенке глаза не исчезло.
Наступила ночь, прежде чем я закончил опыт; ничего уже
не было видно, кроме туманных пятен на месте глаз и когтей.
Я остановил двигатель, нащупал и погладил кошку, которая
еще не очнулась, и, развязав ее, оставил спать на невидимой
подушке, а сам, чувствуя себя смертельно усталым, лег в по-
стель. Но уснуть я не мог. В голове проносились смутные,
бессвязные мысли. Снова и снова перебирал я все подробности
только что произведенного опыта или же забывался лихора-
дочным сном, и мне казалось, что все окружающее становится
смутным, расплывается, и, наконец, сама земля исчезает у
меня из-под ног, и я проваливаюсь, падаю куда-то, как бывает
только в кошмаре... Около двух часов ночи кошка проснулась
и стала бегать по комнате, жалобно мяукая. Я пытался успо-
коить ее ласковыми словами, а потом решил выгнать. Помню,
как я был потрясен, когда зажег спичку: я увидел два круг-
лых светящихся зеленых глаза и вокруг них — ничего. Я хотел
дать ей молока, но его не оказалось. Она не хотела успо-
коиться, села у дверей и продолжала мяукать. Я старался
поймать ее, чтобы выпустить из окна, но она не давалась в
8*
115
руки, она исчезала. То тут, то там, в разных концах комнаты
раздавалось ее мяуканье. Наконец, я открыл окно и стал ме-
таться по комнате. Вероятно, она испугалась и выскочила
в окно. Больше я ее не видел и не слышал.
Потом, бог весть почему, я стал вспоминать похороны
отца, холодный ветер, дувший на склоне холма... так продол-
жалось до самого рассвета. Чувствуя, что мне не заснуть,
я встал и, заперев за собой дверь, отправился бродить по ти-
хим утренним улицам.
— Неужели вы думаете, что и сейчас по свету гуляет неви-
димая кошка? — спросил Кемп.
— Если только ее не убили,— ответил Невидимка.— А по-
чему бы и нет?
— Почему бы и нет? — повторил Кемп.— Простите, что я
прервал вас.
— Вероятно, ее убили,— сказал Невидимка.— Четыре дня
спустя она была еще жива — это я знаю: она, очевидно, си-
дела под забором на Грейт-Тичфилд-стрит, там собралась
толпа зевак, старавшихся понять, откуда слышится мяуканье.
С минуту он молчал, потом вновь быстро заговорил:
— Я очень ясно помню это утро. Вероятно, я прошел всю
Грейт-Портленд-стрит. Помню казармы на Олбэни-стрит и
выезжавших оттуда кавалеристов. В конце концов я очутился
на вершине Примроз-хилла; я чувствовал себя совсем боль-
ным. Был солнечный январский день; в тот год пока еще не
выпал снег, погода стояла ясная, морозная. Я устало размыш-
лял, стараясь охватить положение, составить план действий.
Я с удивлением убедился, что теперь, когда я почти уже
достиг заветной цели, это совсем не радует йсня. Дело в том,
что я был слишком утомлен; от страшного /напряжения почти
четырехлетней непрерывной работы все мои чувства притупи-
лись. Мною овладели равнодушие, вялость, и я тщетно пы-
тался вернуть горение первых дней работы, то страстное
стремление к открытиям, которое дало мне силу хладнокровно
погубить старика отца. Я потерял интерес ко всему. Но я по-
нимал, что это временное состояние, вызванное переутомле-
нием и бессонницей, и что если не лекарства, так отдых вернет
мне прежнюю энергию.
Ясно я сознавал только одно: дело необходимо довести до
конца. Навязчивая идея все еще владела мной. И сделать это
надо как можно скорей, ведь я уже истратил почти все деньги.
Я оглянулся кругом, посмотрел на играющих детей и наблю-
давших за ними нянек и начал думать о тех фантастических
преимуществах, которыми может пользоваться в этом мире
невидимый человек. Я вернулся домой, немного поел, принял
большую долю стрихнина и лег спать, не раздеваясь, на
неубранной постели... Стрихнин, Кемп, замечательное возбуж-
дающее средство и не дает человеку падать духом.
116
— Дьявольская штука,— сказал Кемп.— Он превращает
вас в этакого первобытного дикаря.
— Я проснулся, чувствуя большой Прилив СИЛ, НО И КЗ-
кую-то раздражительность. Вам знакомо это состояние?
— Знакомо.
— Тут кто-то постучался в дверь. Это был домохозяин,
пришедший с угрозами и расспросами, старый польский еврей,
в длинном сером сюртуке и стоптанных туфлях. Я ночью му-
чил кошку, уверял он; старуха, очевидно, успела уже разбол-
тать. Он требовал, чтобы я ему сказал, в чем дело. Вивисекция
строго запрещена законом, ответственность может пасть и на
него. Я утверждал, что никакой кошки у меня не было. Тогда
он заявил, что газовый двигатель дает себя чувствовать по
всему дому. С этим я, конечно, согласился. Он все вертелся
вокруг меня, стараясь прошмыгнуть в комнату и заглядывая
туда сквозь свои очки в мельхиоровой оправе, и вдруг меня
охватил страх, как бы он не проник в мою тайну. Я старался
встать между ним и моим аппаратом, но это только под-
стегнуло его любопытство. Чем я занимаюсь? Почему я всегда
один и скрываюсь от людей? Не занимаюсь ли я чем-нибудь
преступным? Не опасно ли это? А ведь я ничего не плачу
сверх обычной квартирной платы. Его дом всегда пользовался
хорошей репутацией, в то время как соседние дома этим по-
хвастаться не могут. Наконец, я потерял терпение. Попросил
его убраться. Он запротестовал, что-то бормотал про свое
право входить ко мне, когда ему угодно. Еще секунда —-
и я схватил его за шиворот... что-то с треском порвалось, и
он кубарем вылетел в коридор. Я захлопнул за ним дверь,
запер ее на ключ и, весь дрожа, опустился на стул.
Хозяин еще некоторое время шумел за дверью, но я не об-
ращал на него внимания, и он скоро ушел.
Это происшествие принудило меня к решительным дей-
ствиям. Я не знал, ни что он намерен делать, ни что он вправе
сделать. Переезд па новую квартиру означал бы задержку в
моей работе, а денег у меня в банке осталось всего двадцать
фунтов. Нет, никакой проволочки я не мог допустить. Исчез-
нуть! Искушение было неодолимо. Но тогда начнется след-
ствие, комнату мою разграбят...
Одна мысль о том, что работу мою могут предать огласке
или прервать в тот момент, когда она почти закончена, при-
вела меня в ярость и вернула мне энергию. Я поспешно вышел
со своими тремя томами заметок и чековой книжкой — теперь
все это находится у того бродяги — и отправил их из ближай-
шего почтового отделения в контору хранения писем и посы-
лок на Грейт-Портленд-стрит. Я постарался выйти из дому
как можно тише. Вернувшись, я увидел, что мой домохозяин
спокойно поднимается по лестнице,— он, очевидно, слышал,
как я запирал дверь. Вы бы расхохотались, если б видели, как
117
он отскочил в сторону, когда я догнал его на площадке. Он
бросил на меня испепеляющий взгляд, но я пробежал мимо
него и влетел к себе в комнату, хлопнув дверью так, что весь
дом задрожал. Я слышал, как он, шаркая ногами, доплелся
до моей двери, немного постоял перед ней, потом спустился
вниз. Я немедленно стал готовиться к опыту.
Все было сделано в течение этого вечера и ночи. В то
время, когда я еще находился под одурманивающим действием
лекарств, принятых мною для обесцвечивания крови, кто-то
стал стучаться в дверь. Потом стук прекратился, шаги стали
удаляться, но вот снова приблизились, и стук в дверь повто-
рился. Кто-то попытался что-то просунуть под дверь — какую-
то синюю бумажку. Терпение мое лопнуло, я вскочил, подо-
шел к двери и распахнул ее настежь. «Ну что еще?» — спро-
сил я.
Это оказался хозяин, он принес мпе повестку о выселении
или что-то в этом роде. Он протянул мне бумагу, но, невиди-
мому, его чем-то удивили мои руки, и он взглянул мне в
лицо.
С минуту он стоял разинув рот. Затем крикнул что-то
нечленораздельное, выронил и свечку и бумагу и, спотыкаясь,
бросился бежать по темному коридору к лестнице. Я закрыл
дверь, запер ее на ключ и подошел к зеркалу. Тогда я понял
его ужас. Лицо у меня было белое — точно из белого камня.
Но я не ожидал, что мне придется так сильно страдать.
Это было ужасно. Вся ночь прошла в страшных мучениях,
тошноте и обмороках. Я стискивал зубы, все тело горело, как
в огне, но я лежал неподвижно, точно мертвый. Тогда-то я по-
нял, почему кошка так выла, пока я не захлороформировал ее.
К счастью, я жил один, без прислуги. Были минуты, когда я
плакал, стонал, разговаривал сам с собой. Но я все вытерпел...
Я потерял сознание и очнулся только среди ночи, совсем
ослабев.
Боли я уже не чувствовал. Я решил, что убиваю себя, но
отнесся к этому совершенно равнодушно. Никогда не забуду
этого рассвета, не забуду жути, охватившей меня при виде
моих рук, словно сделанных из дымчатого стекла и постепенно,
по мере наступления дня, становившихся все прозрачнее и
тоньше, так что я мог видеть сквозь них все предметы, в бес-
порядке разбросанные по комнате, хотя и закрывал свои про-
зрачные веки. Тело мое сделалось как бы стеклянным, кости
и артерии постепенно бледнели, исчезали; последними исчезли
тонкие нити нервов. Я скрипел зубами от боли, но выдержал
до конца... Наконец, остались только мертвенно-белые кончики
ногтей и бурое пятно какой-то кислоты на пальце.
С большим трудом я поднялся с постели. Сначала я чув-
ствовал себя беспомощным, как грудной младенец, ступая но-
гами, которых я не видел. Я был очень слаб и голоден. По-
118
дойдя к зеркалу, перед которым я обыкновенно брился, я уви-
дел пустоту, в которой еле-еле можно было еще различить
туманные следы пигмента позади сетчатой оболочки глаз.
Я схватился за край стола и прижался лбом к зеркалу.
Только отчаянным напряжением воли я заставил себя вер-
нуться к аппарату и закончить процесс.
Я проспал все утро, закрыв лицо простыней, чтобы защи-
тить глаза от света, а около полудня меня снова разбудил
стук в дверь. Силы вернулись ко мне. Я сел, прислушался и
услышал шепот за дверью. Я вскочил и принялся без шума
разбирать аппарат, рассовывая отдельные части его по разным
углам, чтобы невозможно было догадаться об его устройстве.
Снова раздался стук и послышались голоса — сначала хо-
зяина, а потом еще два, незнакомые. Чтобы выиграть время,
я отозвался. Мне попались под руку невидимая тряпка и по-
душка, и я выбросил их через окно на соседнюю крышу. Когда
я открывал окно, дверь оглушительно затрещала. Повидимому,
кто-то налег на нее плечом, надеясь высадить замок. Но креп-
кие засовы, привинченные мною за несколько дней до этого,
не поддавались. Однако это встревожило и возмутило меня.
Весь дрожа, я стал торопливо заканчивать свои приготовления.
Я собрал в кучу валявшиеся на полу черновики записей,
немного соломы, оберточную бумагу и тому подобный хлам и
открыл газ. В дверь посыпались тяжелые и частые удары.
Я никак не мог найти спички. В бешенстве я стал колотить по
стене кулаками. Я снова завернул газовый рожок, вылез из
окна на соседнюю крышу, очень тихо опустил раму и сел —
в полной безопасности и невидимый, но дрожа от гнева и
нетерпения. Я видел, как оторвали от двери доску, затем от-
били скобы засовов и в комнату вошли хозяин и его два
пасынка — два дюжих парня двадцати трех и двадцати четы-
рех лет. Позади их семенила старая ведьма, жившая внизу.
Можете себе представить их изумление, когда они нашли
комнату пустой. Один из молодых парней сразу кинулся к
окну, раскрыл его и стал оглядываться кругом. Его толстогу-
бая бородатая физиономия с выпученными глазами была от
меня на расстоянии фута. Меня так и подмывало хватить
кулаком по этой глупой роже, но мне удалось сдержаться. Он
глядел прямо сквозь меня, как и остальные, которые подошли
к нему. Старик вернулся в комнату и заглянул под кровать,
а потом все они бросились к буфету. Затем они стали горячо
обсуждать происшествие, мешая еврейский жаргон с лондон-
ским уличным. Они пришли к заключению, что я вовсе не от-
вечал на стук и что им это только почудилось. Мой гнев усту-
пил место чувству необычайного торжества; я сидел за окном
и спокойно следил за этими четырьмя людьми,— старуха тоже
вошла в комнату, по-кошачьи подозрительно озираясь,— пы-
тавшимися разрешить загадку моего поведения*
119
Старик, насколько я мог понять его двуязычный жаргон,
соглашался со старухой, что я занимаюсь вивисекцией. Сы-
новья возражали на ломаном английском языке, утверждая,
что я электротехник, и в доказательство ссылались на динамо-
машины и аппараты для излучения. Они все побаивались
моего возвращения, хотя, как я узнал впоследствии, заперли
наружную дверь. Старуха шарила в буфете и под кроватью,
а один из моих соседей по квартире, уличный разносчик, жив-
ший вместе с мясником в комнате напротив, появился на пло-
щадке лестницы. Его также пригласили в мою комнату и на-
говорили ему невесть что.
Мне пришло в голову, что если мои аппараты попадут в
руки наблюдательного и толкового специалиста, то они слиш-
ком многое откроют ему; поэтому, улучив удобную минуту,
я влез в комнату, разъединил динамомашины и разбил оба
аппарата. До чего же они все перепугались! Затем, пока они
старались объяснить себе это явление, я выскользнул из ком-
наты и тихо спустился вниз.
Я вошел в гостиную и стал ожидать их возвращения;
вскоре они пришли, все еще обсуждая происшествие и ста-
раясь найти ему объяснение. Они были несколько разочаро-
ваны, не найдя никаких «ужасов», и в то же время сильно’
смущены, не зная, насколько законно они действовали по от-
ношению ко мне. Как только они спустились в нижний этаж,
я снова пробрался к себе в комнату, захватил коробку спичек,
зажег бумагу и мусор, придвинул к огню стулья и кровать,
подвел к пламени газ при помощи гуттаперчевой трубки и про-
стился с комнатой.
— Вы подожгли дом? — воскликнул Кемп.
— Да, поджег. Это было единственное средство замести
все следы, а дом, безусловно, был застрахован... Я осторожно
отодвинул засов наружной двери и вышел на улицу. Я был
невидим и еще только начинал осмысливать, какие порази-
тельные преимущества это давало мне. Сотни самых дерзких
и фантастических планов возникали в моем мозгу, и от созна-
ния полной безнаказанности кружилась голова.
ГЛАВА XXI
На Оксфорд-стрит
Спускаясь в первый раз по лестнице, я натолкнулся на
неожиданное затруднение: ходить, не видя своих ног, оказа-
лось делом нелегким, раза два я даже споткнулся. Кроме того,
я ощутил какую-то непривычную неловкость, когда взялся за
120
дверной засов. Однако, перестав глядеть на землю, я скоро
научился сносно ходить по ровному м’есту.
Настроение у меня, как я уже сказал, было восторженное.
Я чувствовал себя так, как чувствовал бы себя зрячий в го-
роде слепых, расхаживая в мягких туфлях и бесшумных одеж-
дах. Я испытывал дикое желание подшучивать над людьми,
пугать их, хлопать по плечу, сбивать с них шляпы и вообще
упиваться необычайными преимуществами своего положения.
Но едва я очутился на Портленд-стрит (я жил рядом с
большим магазином сукон), как услышал звон и почувствовал
сильный толчок в спину. Обернувшись, я увидел человека, нес-
шего корзину сифонов с содовой водой и в изумлении глядев-
шего на свою ношу. Удар был очень болезнен, но человек этот
выглядел так комично, что я громко расхохотался. «В корзине
черт сидит»,— сказал я и неожиданно выхватил ее у него из
рук. Он беспрекословно выпустил ее, и я поднял корзину на
воздух.
Но тут какой-то болван извозчик, стоявший в дверях пив-
ной, подскочил и хотел схватить корзину, и его протянутая
рука угодила мне под ухо, причинив мучительную боль. Я вы-
пустил из рук корзину, которая с треском и звоном упала на
извозчика, и только среди крика и топота ног, среди выбежав-
ших из лавок людей и остановившихся экипажей сообразил,
что я наделал. Проклиная свое безумие, я прислонился к окну
лавки и стал выжидать случая незаметно выбраться из суто-
локи. Еще минута — и меня втянуло бы в толпу, и мое при-
сутствие неминуемо было бы обнаружено. Я толкнул маль-
чишку из мясной лавки, к счастью не заметившего, что его
толкнула пустота, и спрятался за пролеткой извозчика. Не
знаю, как они распутали эту историю. Я перебежал улицу, на
которой, к счастью, не оказалось экипажей, и, напуганный
разыгравшимся скандалом, торопливо шел, не замечая дороги,
пока не попал на Оксфорд-стрит, где в вечерние часы всегда
полно народу.
Я пытался слиться с потоком людей, но толпа была слиш-
ком густа, и через минуту мне стали наступать на пятки.
Тогда я пошел по водостоку. Мне было больно ступать босыми
ногами, и через минуту оглоблей ехавшей мимо кареты мне
угодило под лопатку, по тому самому месту, которое уже ушиб
носильщик своей корзиной. Я кое-как уклонился от кареты,
судорожным движением избег столкновения с детской коляс-
кой и очутился позади пролетки. Счастливая мысль спасла
меня: я пошел следом за медленно двигавшейся вперед про-
леткой, не отставая от нее ни на шаг. Мое приключение,
принявшее столь неожиданный оборот, начинало пугать меня.
И я не только дрожал от страха, но и трясся от холода. В этот
ясный январский день я был совершенно голый, а тонкий слой
грязи на мостовой почти замерз. Как это ни глупо, но я не
121
сообразил, что — прозрачный или нет — я все же подвержен
действию непогоды и простуде.
Тут мне пришла в голову блестящая идея. Я забежал впе-
ред и сел в пролетку. Дрожа от холода, испуганный, с начи-
нающимся насморком, с ушибами и ссадинами на спине, все
сильнее дававшими себя чувствовать, я медленно ехал по
Оксфорд-стрит и дальше, по Тотенхем-Корт-род. Настроение
мое совершенно не походило на то, с каким десять минут на-
зад я вышел из дому. Вот она, моя невидимость! Меня за-
нимала только одна мысль: как выбраться из скверного поло-
жения, в которое я попал.
Мы тащились мимо книжной лавки Мьюди; тут какая-то
высокая женщина, нагруженная пачкой книг в желтых облож-
ках, окликнула моего извозчика, и я едва успел выскочить,
чуть не попав при этом под вагон конки. Я направился к
Блумсбери-сквер, намереваясь свернуть за Музеем к северу,
чтобы добраться до малолюдных кварталов. Я окоченел от
холода, и нелепость моего положения так угнетала меня, что
я всхлипывал на бегу. На углу Блумсбери-сквер из конторы
Фармацевтического общества выбежала белая собачонка и
немедленно погналась за мной, обнюхивая землю.
Раньше мне никогда ‘не приходило в голову, что для собаки
нос то же, что для человека глаза. Собаки чуют носом дви-
жение человека, подобно тому как люди видят его глазами.
Мерзкая тварь стала лаять и прыгать вокруг меня, слишком
ясно показывая, что она осведомлена о моем присутствии.
Я пересек Грейт-Рассел-стрит, все время оглядываясь через
плечо, и, только углубившись в Монтегю-стрит, заметил, что
движется мне навстречу.
До меня донеслись громкие звуки музыки, и я увидел боль-
шую толпу, шедшую со стороны Рассел-сквер,— красные
куртки, а впереди знамя Армии спасения. Я не надеялся про-
браться незаметно сквозь такую толпу, заполнившую всю
улицу, а повернуть назад, опять уйти еще дальше от дома,
я боялся. Поэтому я тут же принял решение — быстро взбе-
жал на крыльцо белого дома напротив ограды Музея и стал
ждать, пока пройдет толпа. К счастью, собачонка, заслышав
музыку, перестала лаять, постояла немного в нерешительности
и затем, поджав хвост, побежала назад, к Блумсбери-сквер.
Толпа приближалась, во все горло распевая гимн, пока-
завшийся мне ироническим намеком: «Когда мы узрим его
лик?» Время, пока толпа проходила мимо, тянулось для меня
бесконечно. «Бум, бум, бум»,— гремел барабан, и я не сразу
заметил, что два мальчугана остановились возле меня:
«Гляди-ка»,— сказал один. «А что?» — спросил другой.
«Следы. Да босиком. Как будто по грязи шлепал».
Я поглядел вниз и увидел, что мальчишки, выпучив глаза,
рассматривают грязные следы, оставленные мною на свежевы-
122
беленных ступеньках. Прохожие немилосердно толкали их, но
они, увлеченные своим открытием, продолжали стоять возле
меня. «Бум, бум, бум, когда, бум, узрим мы, бум, его лик, бум,
бум...» — «Верно тебе говорю, кто-то взошел босиком на это
крыльцо,— сказал один.— А вниз не спускался, и из ноги кровь
шла».
Шествие уже скрывалось из глаз. «Гляди, Тед, гляди!» —
крикнул младший из глазастых сыщиков в крайнем изумлении,
указывая прямо на мои ноги. Я взглянул вниз и сразу заметил
смутное очертание своих ног, обрисованное кромкой грязи. На
минуту я остолбенел.
«Ах, черт! — воскликнул старший.— Вот так штука! Точно
привидение, ей-богу!» После некоторого колебания он подошел
ко мне поближе и протянул руку. Какой-то человек круто оста-
новился, чтобы посмотреть, что это он ловит, потом подошла
девушка. Еще секунда, и мальчишка коснулся бы меня. Тут я
сообразил, как мне поступить. Шагнув вперед,— мальчик с кри-
ком отскочил в сторону,— я быстро перелез через ограду на
крыльцо соседнего дома. Но младший мальчуган уловил мое
движение, и, прежде чем я успел спуститься на тротуар, он
оправился от минутного замешательства и стал кричать, что
ноги перескочили через забор.
Все бросились туда и увидели, как на нижней ступеньке
и на тротуаре с быстротой молнии появляются новые следы ног.
«В чем дело?» — спросил кто-то. «Ноги! Глядите. Бегут ноги!»
Весь народ на. улице, кроме моих трех преследователей,
спешил за Армией спасения, и этот поток задерживал не только
меня, но и погоню. Со всех сторон сыпались вопросы и разда-
вались возгласы изумления. Сбив с ног какого-то юношу, я пу-
стился бежать вокруг Рассел-сквер, а человек шесть или семь
изумленных прохожих мчались по моему следу. Объясняться,
к счастью, им было некогда, а то вся толпа, наверное, кину-
лась бы за мной.
Дважды я огибал углы, трижды переходил через улицу и
возвращался назад той же дорогой; ноги мои согрелись и вы-
сохли и уже не оставляли мокрых следов. Наконец, улучив ми-
нуту, я начисто вытер ноги руками и таким образом оконча-
тельно скрылся. Последнее, что я видел из погони, были чело-
век десять, сбившиеся кучкой и в безграничном недоумении
разглядывавшие медленно высыхавший отпечаток ноги, уго-
дившей в лужу на Тависток-сквер — единственный отпеча-
ток, столь же необъяснимый, как тот, на который наткнулся
Робинзон Крузо.
Мое бегство до некоторой степени согрело меня, и я стал
пробираться сквозь сеть малолюдных уличек и переулков уже в
более бодром настроении. Спину ломило, под ухом ныло от
удара, нанесенного извозчиком, кожа была расцарапана его
ногтями, ноги сильно болели, и из-за пореза на ступне я при-
123
храмывал. Ко мне приблизился какой-то слепой, но я во-время
заметил его и шарахнулся в сторону, опасаясь его тонкого слуха.
Раз или два я случайно сталкивался с прохожими, и они оста-
навливались в недоумении, оглушенные неизвестно откуда
раздавшейся бранью. Потом я почувствовал на лице что-то мяг-
кое, и площадь стала покрываться тонким слоем медленно
падающих хлопьев снега. Я, очевидно, простудился и не мог
удержаться, чтобы время от времени не чихнуть. А каждая
собака, которая попадалась мне на пути и, вытянув морду,
начинала с любопытством обнюхивать мои ноги, внушала мне
ужас.
Потом мимо меня с криком пробежал человек, за ним дру-
гой, третий, а через минуту целая толпа взрослых и мальчишек
стала обгонять меня. Где-то был пожар. Толпа бежала по на-
правлению к моему дому. Заглянув в переулок, я увидел густое
облако черного дыма, подымавшееся над крышами и телефон-
ными проводами. Я не сомневался, что это горит моя квар-
тира,— вся моя одежда, аппараты, все мое имущество оста-
лось там, за исключением чековой книжки и трех томов заме-
ток, которые ждали меня на Грейт-Портленд-стрит. Я сжег свои
корабли — вернее верного! Весь дом пылал.
Невидимка умолк и задумался. Кемп тревожно посмотрел в
окно.
— Ну! — сказал он.— Продолжайте.
ГЛАВА XXII
.В универсальном магазине
— Итак, в январе, в снег и метель,— а стоило снегу по-
крыть меня, и я был бы обнаружен! — усталый, простужен-
ный, с ломотой во всем теле, невыразимо несчастный и все еще
лишь наполовину убежденный в своей невидимости, начал я но-
вую жизнь, на которую сам себя обрек. У меня не было ни при-
станища, ни средств к существованию, не было ни одного чело-
века во всем мире, которому я мог бы довериться. Раскрыть
свою тайну значило бы отказаться от своих широких планов на
будущее — меня просто стали бы показывать как диковину. Тем
не менее я чуть было не решил подойти к какому-нибудь прохо-
жему и отдаться на его милость. Но я слишком хорошо пони-
мал, какой ужас и какую бесчеловечную жестокость возбудила
бы такая попытка. Пока что мне было не до новых планов.
Я хотел только укрыться от снега, закутаться и согреться —
тогда можно бы подумать и о будущем. Но даже для меня, че-
124
ловека-невидимки, ряды лондонских домов стояли запертые и
неприступные.
Только одно видел я тогда отчетливо перед собой: холод,
бесприютность и страдания предстоящей ночи среди снежной
вьюги.
И вдруг меня осенила блестящая мысль. Я свернул на улицу,
ведущую от Гауэр-стрит к Тотенхем-Корт-род, и очутился перед
огромным магазином «Omnium»,— вы знаете его, там торгуют
решительно всем — мясом, бакалеей, бельем, мебелью, платьем,
даже картинами. Это скорее гигантский лабиринт всевозмож-
ных лавок, чем один магазин. Я надеялся застать двери мага-
зина открытыми, но они были закрыты. Пока я стоял перед ши-
роким входом, подъехала карета, и швейцар в ливрее, с над-
писью «Omnium» на фуражке, распахнул дверь. Мне удалось
пробраться внутрь, и, пройдя первую комнату — это был отдел
лент, перчаток, чулок и тому подобного,— я попал в более об-
ширное помещение, где продавались корзины и плетеная ме-
бель.
Однако я не чувствовал себя в полной безопасности, так как
тут все время толклись покупатели. Я стал бродить по мага-
зину, пока не попал в огромное отделение на верхнем этаже,
сплошь заставленное кроватями. Здесь я, наконец, нашел себе
приют среди огромной кучи сложенных тюфяков. В магазине
уже зажгли огонь, было очень тепло; я решил остаться в своем
убежище и, внимательно следя за группами приказчиков и по-
купателей, расхаживавших по мебельному отделению, стал до-
жидаться часа, когда магазин закроют. Тогда все уйдут,—
думал я,— и я добуду себе пищу и платье, обойду весь мага-
зин, обследую его запасы и, пожалуй, даже посплю на одной
из кроватей. Этот план казался мне осуществимым. Я хотел до-
стать платье, чтобы превратиться в закутанную, но все же не
возбуждающую подозрений фигуру, раздобыть денег, затем по-
лучить свои книги и препараты из почтовой конторы, снять где-
нибудь комнату и разработать план полного использования тех
преимуществ над моими ближними, которые — как я все еще
воображал — давала мне моя невидимость.
Время закрытия магазина наступило довольно скоро; с тех
пор как я забрался на груду матрацев, прошло не больше часа,
и вот я заметил, что шторы на окнах спущены, а последних по-
купателей выпроваживают. Потом несколько проворных моло-
дых людей принялись с необыкновенной быстротой убирать
товары, лежавшие в беспорядке на прилавках. Когда толпа
стала редеть, я оставил свое логово и осторожно пробрался по-
ближе к центральным отделениям магазина. Меня поразила бы-
строта, с какой целая армия юношей и девушек убирала
товары, выставленные в течение дня для продажи. Все картонки,
развешанные ткани, гирлянды кружев, ящики со сладостями в
бакалейном отделении, всевозможные предметы, выставленные
125
на прилавках, все это убиралось, сворачивалось и складывалось
в соответствующие хранилища, а все, чего нельзя было убрать
и спрятать, прикрывалось чехлами из какой-то грубой материи
вроде парусины. Наконец, все стулья были нагромождены на
прилавки, на полу не оставалось ничего. Окончив свое дело,
каждый из молодых людей спешил уйти с выражением такого
одушевления на лице, какого я никогда еще не видел у приказ-
чиков. Затем появилась орава подростков с опилками, ведрами
и щетками. Мне приходилось то и дело увертываться от них, но
все же опилки попадали мне на ноги. Разгуливая по темным
опустевшим помещениям, я еще довольно долго слышал шар-
канье щеток. Наконец, через час с лишним после закрытия ма-
газина, я услыхал, что запирают двери. Воцарилась тишина, и я
очутился один в огромном лабиринте отделений и коридоров.
Было очень тихо — помню, как, проходя мимо одного из выхо-
дов на Тотенхем-Корт-род, я прислушивался к стуку каблуков
прохожих.
Прежде всего я направился в помещение, в котором я ви-
дел чулки и перчатки. Было темно, и я еле разыскал спички в
ящике небольшой конторки. Но еще необходимо было добыть
свечку. Пришлось стаскивать покрышки и шарить по ящикам и
коробкам, но в конце концов я все же нашел то, что искал;
свечи лежали в ящике, на котором была надпись: «Шерстяные
панталоны и фуфайки». Потом я взял носки и толстый шерстя-
ной шарф, после чего направился в отделение готового платья,
где взял брюки, мягкую куртку, пальто и шляпу с загнутыми
вниз полями, вроде тех, что носят священники. Я снова чувство-
вал себя человеком и прежде всего подумал о еде.
На верхнем этаже оказалась закусочная, и там я нашел хо-
лодное мясо. В кофейнике осталось немного кофе, я зажег газ
и подогрел его. В общем, я устроился совсем недурно. Затем я
отправился на поиски одеяла,— мне пришлось удовлетвориться
ворохом пуховых перин,— и наткнулся на бакалейное отделе-
ние, где нашел целую груду шоколада и засахаренных фрук-
тов, которыми я чуть не объелся, и несколько бутылок бур-
гундского. А рядом помещался отдел игрушек, который навел
меня на блестящую мысль. Я нашел несколько искусственных
носов,— знаете, из папье-маше,— и тут же подумал о темных
очках. К сожалению, в «Omnium» не оказалось оптического от-
дела. Но ведь нос был для меня очень важен; сперва я поду-
мывал даже о гриме. Раздобыв же себе картонный нос, я начал
мечтать о париках, масках и так далее. Наконец, я заснул на
куче перин, где было очень тепло и удобно.
Еще ни разу со времени необычайной перемены я не чув-
ствовал себя так хорошо, как в тот вечер, засыпая. Я находился
в состоянии полной безмятежности и был настроен весьма опти-
мистически. Я надеялся, что утром незаметно выберусь из ма-
газина, одевшись и закутав лицо белым шарфом; затем куплю
126
на украденные мною деньги очки и все необходимое, и таким
образом переодеванье мое будет закончено. Ночью мне снились
вперемежку все фантастические происшествия, которые случи-
лись со мной за последние несколько дней. Я видел бранящегося
еврея-домохозяина, его недоумевающих пасынков, сморщенное
лицо старухи, справляющейся о своей кошке. Я снова испыты-
вал странное ощущение при виде исчезнувшей белой ткани.
Затем мне представился родной городок, ветреный день и про-
стуженный старичок викарий, шамкающий над могилой моего
отца: «Из земли взят и в землю отыдешь...»
«И ты»,— сказал чей-то голос, и вдруг меня потащили к мо-
гиле. Я вырывался, кричал, умолял могильщиков, но они стояли
неподвижно и слушали отпевание; старичок викарий тоже, не
останавливаясь, монотонно читал молитвы и прерывал свое чте-
ние лишь чиханьем. Я сознавал, что меня не видят и не слышат
и что я во власти одолевших меня сил. Несмотря на мое отчаян-
ное сопротивление, меня бросили в могилу, и я, падая, ударился
о гроб, а сверху меня стали засыпать землей. Никто не замечал
меня, никто не подозревал о моем существовании. Я судорожно
забарахтался и проснулся.
Бледная лондонская заря уже занималась; сквозь щели
между оконными шторами проникал холодный серый свет. Я сел
и долго не мог сообразить, что это за огромное помещение с же-
лезными столбами, с прилавками, грудами свернутых материй,
кучей одеял и подушек. Затем вспомнил все, и тут послышались
чьи-то голоса.
Издали, из комнаты, где было светлее, так как шторы там
были уже подняты, ко мне приближались двое. Я вскочил, сооб-
ражая, куда скрыться, и это движение выдало им мое присут-
ствие. Я думал, что они успели заметить только проворно уда-
ляющуюся фигуру. «Кто это?» — крикнул один. «Стой!» — за-
кричал другой. Я свернул за угол и столкнулся с тощим пар-
нишкой лет пятнадцати.. Не забудьте, я был фигурой без лица!
Он взвизгнул, а я сшиб его с ног, бросился дальше, свернул за
другой угол, и тут у меня мелькнула счастливая мысль: я рас-
пластался за прилавком. Еще минута, и я услышал шаги бегу-
щих людей, отовсюду раздались крики: «Двери заприте,
двери!» — «Что случилось?» — и со всех сторон посыпались со-
веты, как изловить меня.
Я лежал на полу, перепуганный насмерть. Как ни странно,
в ту минуту -мне не пришло в голову, что надо раздеться,
а между тем это было бы самое простое. Как видно, во мне
слишком глубоко засело прежнее решение уйти отсюда одетым.
А потом по длинному проходу между прилавками разнесся крик:
«Вот он!»
Я вскочил, схватил стул с прилавка и, пустив им в бол-
вана, который крикнул это, побежал, наткнулся за углом на
другого, отшвырнул его и бросился вверх по лестнице. Он удер-
127
жался на ногах и с улюлюканьем погнался за мной. На верху
лестницы были нагромождены кучи этих пестрых расписных по-
судин,— знаете?
— Горшки для цветов,— подсказал Кемп.
— Вот, вот, цветочные горшки. На верхней ступеньке я оста-
новился, обернулся, выхватил из кучи один горшок и швырнул
в голову подбежавшего болвана. Вся куча горшков рухнула,
раздались крики, и со всех сторон стали сбегаться служащие.
Я со всех ног кинулся в закусочную, но там был какой-то чело-
век в белом, вроде повара, и он тоже погнался за мной. Я сде-
лал последний отчаянный поворот и очутился в отделении ламп
и скобяных товаров. Я забежал за прилавок и стал поджидать
повара. Как только он появился — первый из всех моих пресле-
дователей,— я пустил в него лампой. Он упал, а я, скорчившись
за прилавком, начал поспешно сбрасывать с себя платье.
Пальто, куртка, брюки, башмаки — все это удалось скинуть до-
вольно быстро; но эти проклятые фуфайки пристают к телу, как
собственная кожа. Повар лежал неподвижно по другую сторону
прилавка, оглушенный ударом или перепуганный до потери со-
знания, но я слышал топот ног, погоня приближалась,— и я дол-
жен был снова спасаться бегством, точно кролик, выгнанный из
кучи хвороста.
«Сюда, полисмен!» — крикнул кто-то. Я снова очутился в
отделении кроватей, в конце которого стоял целый лес платяных
шкафов. Я забрался в самую гущу, лег на пол и, извиваясь, как
угорь, освободился, наконец, от фуфайки. Когда из-за угла по-
явились полисмен и трое служащих, я стоял уже голый, зады-
хаясь и дрожа от страха. Они набросились па жилетку и каль-
соны и уцепились за брюки. «Он бросает свою добычу,— ска-
зал один из приказчиков.— Он наверняка где-нибудь здесь».
Но все же они меня не нашли.
Я стоял, наблюдая, как они ищут меня, и проклинал судьбу
за свою неудачу, ибо платья я все-таки лишился. Потом я от-
правился в закусочную, выпил немного молока и, сев у камина,
стал обдумывать свое положение.
Вскоре пришли два приказчика и стали очень горячо обсуж-
дать происшествие. Какой вздор они мололи! Я услышал сильно
преувеличенный рассказ о произведенных мною опустошениях
и всевозможные догадки о моем местопребывании. Потом я
снова стал обдумывать план действий. Стащить что-нибудь в
магазине, особенно после всей этой суматохи, было совершенно
невозможно. Я спустился в склад — посмотреть, не удастся ли
упаковать и отправить сверток, но я не понял их системы конт-
роля. Около одиннадцати часов я решил, что в магазине оста-
ваться бессмысленно, и так как снег растаял и было теплей, чем
накануне, то я вышел на улицу. Я был в отчаянии от своей не-
удачи, а относительно будущего планы мои были самые
смутные.
128
ГЛАВА XXIII
На Друри-Лейн
— Теперь вы начинаете понимать,— продолжал Неви-
димка,— в каком невыгодном положении я очутился. У меня
не было ни крова, ни одежды. Одеться — значило отказаться от
всех своих преимуществ, превратиться в нечто странное и
страшное. Я ничего не ел, ибо принимать пищу, то есть напол-
нять себя непрозрачным веществом, значило бы стать безоб-
разно видимым.
— Об этом я и не подумал,— сказал Кемп.
— Да, и я тоже. А снег открыл мне глаза на другие опас-
ности. Я не мог выходить на улицу, когда падал снег: он облеп-
лял меня и таким образом выдавал. Дождь тоже выдавал бы
мое присутствие, очерчивая меня водяным контуром и превра-
щая меня в поблескивающую поверхность человека — в пузырь.
А туман? При тумане я превращался бы в мутный пузырь, во
влажный облик человека. Кроме того, бродя по улицам в лон-
донской атмосфере, я пачкал ноги, а на коже оседали сажа и
пыль. Я не знал, сколько потребуется времени, чтобы грязь вы-
дала меня. Но я прекрасно понимал, что это не за горами, по-
скольку речь шла о Лондоне. Я направился к трущобам возле
Грейт-Портленд-стрит и очутился в конце улицы, где жил
прежде. Я не пошел этой дорогой, потому что против еще ды-
мившихся развалин дома, который я поджег, стояла густая
толпа. Мне необходимо было достать платье. Я не знал, чем мне
прикрыть лицо. Тут мне бросилась в глаза одна из тех лавчо-
нок, где продается все: газеты, сласти, игрушки, канцелярские
принадлежности, елочные украшения и так далее; в витрине я
заметил целую выставку масок и носов. Это снова навело меня
на ту же мысль, что и вид игрушек в «Omnium». Я повернул
назад, уже с определенной целью, и, избегая многолюдных улиц,
направился к глухим кварталам к северу от Стрэнда: я вспом-
нил, что где-то в этих местах торгуют своими изделиями два
или три театральных костюмера.
День был холодный, вдоль улиц дул пронзительный север-
ный ветер. Я шел быстро, чтобы на меня не натыкались сзади.
Каждый перекресток представлял для меня опасность, за каж-
дым прохожим я должен был зорко следить. В конце Бедфорд-
стрит какой-то человек, мимо которого я проходил, неожиданно
повернулся и, налетев прямо на меня, сшиб меня на мостовую,
где я едва не попал под колеса пролетки. Находившиеся тут
же извозчики решили, что с ним случилось что-то вроде удара.
Это столкновение так подействовало на меня, что я зашел на
рынок Ковент-Гарден и там сел в уголок, возле лотка с фиал-
ками, задыхаясь и дрожа от страха. Я, видно, сильно просту-
9 Г. Уэллс, т. I 129
дился и вынужден был вскоре уйти оттуда, чтобы не привлечь
внимания своим чиханьем.
Наконец, я достиг цели своих поисков,— это была грязная,
засиженная мухами лавчонка в переулке возле Друри-Лейн,
с окном, полным театральных костюмов, поддельных драгоцен-
ностей, париков, туфель, домино и фотографий актеров. Лавка
была старинная, низкая и темная, а над нею высились еще че-
тыре этажа мрачного, угрюмого дома. Я заглянул в окно и, не
видя никого в лавке, вошел. Подвешенный к двери колокольчик
звякнул. Я оставил дверь открытой, а сам шмыгнул мимо пустого
манекена и спрятался в углу за большим трюмо. С минуту никто
не появлялся. Потом я услышал в лавке чьи-то тяжелые шаги.
Я успел уже составить план действий. Я предполагал про-
браться в дом, спрятаться где-нибудь наверху, дождаться удоб-
ной минуты и, когда все стихнет, подобрать себе парик, маску,
очки и костюм, а там незаметно выскользнуть на улицу, может
быть в весьма нелепом, но все же правдоподобном виде. Между
прочим, я надеялся унести и деньги, какие попадутся под руку.
Человек, вошедший в лавку, был маленький тощий горбун
с нахмуренным лбом, длинными руками и очень короткими
кривыми ногами. Повидимому, мой звонок застал его за едой.
Он вопросительно оглядел лавку, потом ожидание на его лице
сменилось изумлением и, наконец, гневом, когда он убедился,
что в лавке никого нет. «Черт бы побрал этих мальчишек!» —
проворчал он. Он вышел на улицу и поглядел направо и на-
лево. Через минуту он вернулся, с досадой захлопнул дверь но-
гой и, бормоча что-то про себя, направился к двери, откуда вы-
шел впервые.
Я выбрался из своего убежища, чтобы следовать за ним, но,
услышав мое движение, он остановился как вкопанный. Остано-
вился и я, пораженный тонкостью его слуха. Он захлопнул
дверь перед самым моим носом.
Я стоял в нерешительности. Вдруг я снова услышал его быст-
рые шаги, и дверь опять отворилась. Он стал оглядывать
лавку с видом человека, чьи подозрения еще не рассеялись.
Затем, все так же бормоча, осмотрел с обеих сторон прилавок,
заглянул под стоявшую в лавке мебель. После этого он остано-
вился, опасливо озираясь. Так как он оставил дверь открытой,
то я шмыгнул в соседнюю комнату.
Это была странная каморка, убого обставленная, с грудой
масок в углу. На столе стоял остывший завтрак хозяина. По-
верьте, Кемп, нелегко мне было стоять тут, вдыхая запах кофе,
и смотреть, как он принимается за еду. А ел он весьма неаппе-
титно. В комнате были три двери, из которых одна вела наверх,'
другие — вниз, но все они были закрыты. Я не мог выйти из
комнаты, пока он в ней находился, я не мог даже двинуться с
места из-за его дьявольской чуткости, а в спину мне дуло. Два
раза я чуть было не чихнул.
130
Ощущения мои были необычны и интересны, но вместе с тем
я испытывал невыносимую усталость и насилу дождался, пока
он управился со своим завтраком. Наконец, он насытился, по-
ставил свою жалкую посуду на черный жестяной поднос, на
котором стоял кофейник, и, собрав крошки с испачканной гор-
чицей скатерти, двинулся с подносом к двери. Так как руки его
были заняты, он не мог закрыть за собой дверь, что ему, ви-
димо, хотелось сделать. Никогда в жизни я не видел человека,
который бы так любил затворять двери! Я последовал за ним в
подвал, в грязную, темную кухню. Там я имел удовольствие
видеть, как он начал мыть посуду, а затем, не ожидая никакого
толка от моего пребывания внизу, где вдобавок мои босые ноги
стыли на кирпичном полу, я вернулся и сел в еА) кресло перед
камином. Так как огонь угасал, то я, не подумав, подбросил
углей. Этот шум немедленно привлек хозяина, он прибе-
жал в волнении и начал обшаривать комнату, причем один
раз чуть не задел меня. Но и этот тщательный осмотр, невиди-
мому, мало удовлетворил его. Он остановился на пороге и,
прежде чем спуститься вниз, еще раз внимательно оглядел всю
комнату.
Я просидел в этой маленькой гостиной целую вечность. На-
конец, он вернулся и открыл дверь наверх. Мне удалось про-
тиснуться вслед за ним.
На лестнице он внезапно остановился, так что я чуть не на-
скочил на него. Он стоял, повернув голову, глядя мне прямо в
лицо и внимательно прислушиваясь. «Я готов поклясться...» —
сказал он. Длинной волосатой рукой он пощипывал нижнюю
губу. Взгляд его скользил по лестнице. Что-то пробурчав, он
стал подниматься наверх.
Уже взявшись за ручку двери, он снова остановился с выра-
жением того же сердитого недоумения на лице. Он явно улавли-
вал шорох моих движений. Как видно, у этого человека был чер-
товски тонкий слух. Внезапно им овладело бешенство. «Если
кто-нибудь забрался в дом...» — закричал он, крепко выругался
и, не докончив угрозы, сунул руку в карман. Не найдя там того,
что искал, он шумно и сердито бросился мимо меня вниз. Но я
за ним не последовал, а уселся на верхней ступеньке лестницы
и стал ждать его возвращения.
Вскоре он появился опять, все еще что-то бормоча. Он от-
крыл дверь, но прежде чем я успел войти, он захлопнул ее перед
моим носом.
Я решил осмотреть дом и потратил на это некоторое время,
стараясь двигаться как можно тише. Дом был совсем ветхий,
до того сырой, что обои отстали от стен, и полон крыс. Почти все
дверные ручки поворачивались очень туго, и я боялся трогать
их. Некоторые комнаты были совсем без мебели, а другие за-
валены театральным хламом, купленным — если судить по его
внешнему виду — из вторых рук. В комнате рядом со спальней
9*
131
я нашел ворох старого платья. Я стал нетерпеливо рыться
в нем и, увлекшись, забыл о тонком слухе хозяина. Я услы-
шал крадущиеся шаги и поднял голову как раз во-время: хо-
зяин появился на пороге со старым револьвером в руке и уста-
вился на развороченную кучу платья. Я стоял, не шевелясь,
все время, пока он с разинутым ртом подозрительно оглядывал
комнату. «Должно быть, она,— медленно произнес он.— Черт
бы ее побрал!»
Он бесшумно закрыл дверь и сейчас же запер ее на ключ.
Я услышал его удаляющиеся шаги. И вдруг я понял, что заперт.
В первую минуту я растерялся. Прошел от двери к окну и об-
ратно и остановился, не зная, что делать. Меня охватило бешен-
ство. Но я решил прежде всего осмотреть платье, и первая же
моя попытка стащить узел с верхней полки снова привлекла хо-
зяина. Он явился еще более мрачный, чем раньше. На этот раз
он коснулся меня, отскочил и, пораженный, остановился, рази-
нув рот, посреди комнаты.
Вскоре он несколько успокоился. «Крысы»,— сказал он впол-
голоса, приложив палец к губам. Он явно был несколько испу-
ган. Я бесшумно вышел из комнаты, но при этом скрипнула по-
ловица. Тогда этот дьявол стал ходить по всему дому, с ре-
вольвером наготове, запирая подряд все двери и пряча ключи
в карман. Сообразив, что он задумал, я пришел в такую ярость,
что чуть было не упустил удобный случай. Я теперь точно знал,
что он один во всем доме. Поэтому я без всяких церемоний
хватил его по голове.
— Хватили по голове?! — воскликнул Кемп.
— Да, оглушил его, когда он шел вниз. Ударил его стулом,
который стоял на площадке лестницы. Он покатился вниз, как
мешок со старой обувью.
— Но, позвольте, простая гуманность...
— Простая гуманность годится для обыкновенных людей.
Вы поймите, Кемп, мне во что бы то ни стало нужно было вы-
браться из этого дома одетым — и так, чтобы он меня не видел.
Другого способа я не мог придумать. Потом я заткнул ему рот
камзолом эпохи Людовика Четырнадцатого и завязал его в про-
стыню.
— Завязали в простыню?
— Сделал из него нечто вроде узла. Хорошее средство,
чтобы напугать этого идиота и лишить его возможности кричать
и двигаться, а выбраться из этого узла было бы не так-то просто.
Дорогой Кемп, нечего сидеть и глазеть на меня, как на убийцу.
У него ведь был револьвер. Если бы он увидел меня, он мог бы
описать мою наружность...
— Но все же,— сказал Кемп,— в Англии, в наше время...
И ведь человек этот был у себя дома, а вы... вы совершали
грабеж!
— Грабеж? Черт знает что такое! Вы еще, пожалуй, назо-
132
вете меня вором..Надеюсь, Кемп, вы не настолько глупы, чтобы
плясать под старую дудку. Неужели вы не можете понять, ка-
ково мне было?
— Могу. Но каково было ему! — сказал Кемп.
Невидимка вскочил.
— Что вы хотите сказать? — спросил он.
Лицо Кемпа приняло несколько суровое выражение. Он хо-
тел было заговорить, но удержался.
— Впрочем,— сказал он, вдруг меняя тон,— я думаю, что
ничего другого вам не оставалось. Ваше положение было без-
выходное. А все же...
— Конечно, я был в безвыходном положении... в ужасном
положении! Да и старик довел меня до бешенства — гонялся за
мной по всему дому, угрожал своим дурацким револьвером и от-
пирал и запирал двери... Это было невыносимо! Вы ведь не ви-
ните меня, правда? Не вините?
— Я никогда никого не виню,— ответил Кемп.— Это совер-
шенно вышло из моды. Ну, а что вы сделали потом?
— Я был голоден. Внизу я нашел каравай хлеба и немного
прогорклого сыра, это было более чем достаточно, чтобы уто-
лить голод. Затем я выпил немного брэнди с водой и напра-
вился мимо моего импровизированного узла — он лежал не ше-
велясь— в комнату со старым платьем. Окно этой комнаты,
завешенное грязной кружевной занавесью, выходило на улицу.
Я осторожно выглянул. День был яркий, ослепительно яркий по
сравнению с сумраком угрюмого дома, в котором я находился.
Улица была очень оживлена: тележки с фруктами, пролетки,
ломовик с кучей ящиков, повозка торговца рыбой. У меня за-
рябило в глазах, и я вернулся к полутемным полкам. Возбуж-
дение мое улеглось, мной опять овладело трезвое сознание мо-
его положения. В комнате стоял слабый запах бензина, упо-
треблявшегося, очевидно, для чистки платья.
Я начал тщательно осматривать подряд комнату за комна-
той. Очевидно, горбун уже давно жил в этом доме один. Любо-
пытная личность... Все, что только могло мне пригодиться,
я собрал в комнату, где лежали костюмы, потом стал придир-
чиво отбирать. Я нашел саквояж, который мог оказаться мне
очень полезным, пудру, румяна и липкий пластырь.
Сначала я придумал было накрасить и напудрить лицо,
чтобы сделать его видимым, но тут же сообразил, что в этом
есть большое неудобство: для того чтобы снова исчезнуть, мне
понадобился бы скипидар и некоторые другие средства, и это
отнимало бы много времени. Наконец, я выбрал маску, слегка
карикатурную, но не в большей степени, чем многие человече-
ские лица, темные очки, бакенбарды с проседью и парик. Белья
я не нашел, но его можно было приобрести впоследствии, а пока
что я закутался в коленкоровое домино и белый шерстяной
шарф; носков не было, зато башмаки горбуна пришлись почти
133
впору. В кассе оказалось три соверена и на тридцать шиллин-
гов серебра, а взломав шкаф, я нашел восемь фунтов золотом.
Снаряженный таким образом, я мог снова выйти на белый
свет.
Тут на меня напало сомнение: действительно ли моя наруж-
ность правдоподобна? Я внимательно осмотрел себя в малень-
ком туалетном зеркальце, поворачиваясь то так, то этак, про-
веряя, не упустил ли я чего-нибудь. Нет, как будто все в по-
рядке: фигура гротескная, что-то вроде нищего со сцены
театра, но общий вид сносный, бывают и такие люди. Немного
успокоившись, я сошел с зеркальцем в лавку, опустил занавески
и снова осмотрел себя со всех сторон в трюмо.
Несколько минут я собирался с духом, потом отпер дверь
и вышел на улицу, предоставив маленькому горбуну собствен-
ными силами выбираться из простыни. В ближайшие пять ми-
нут я сворачивал за угол на каждом перекрестке. Мой вид не
привлекал ничьего внимания. Казалось, я перешагнул через по-
следнее препятствие.
Он замолчал.
— А горбуна вы так и бросили на произвол судьбы? — спро-
сил Кемп.
— Да,— сказал Невидимка.— Не знаю, что с ним сталось.
Вероятно, он развязал простыню, вернее разорвал ее. Узлы
были крепкие.
Он снова замолчал, поднялся и стал смотреть в окно.
— Ну, а потом вы вышли на Стрэнд — и дальше что?
— О, снова разочарование! Я думал, что мытарства мои
кончились. Я воображал, что смогу безнаказанно делать все, что
вздумается, если только сохраню свою тайну. Так мне казалось.
Я мог делать все, что угодно, не считаясь с последствиями:
стоило только скинуть платье, чтоб исчезнуть. Задержать меня
никто не мог. Деньги можно брать где угодно. Я решил задать
себе великолепный пир, поселиться в хорошей гостинице и об-
завестись новым имуществом. Самоуверенность моя не знала
границ, даже неприятно вспоминать, каким я был ослом. Я за-
шел в ресторан, стал заказывать обед и вдруг сообразил, что, не
открыв лица, не могу начать есть. Я заказал обед и вышел взбе-
шенный, сказав официанту, что вернусь через десять минут. Не
знаю, приходилось ли вам, Кемп, голодному, как волк, испытать
такое разочарование?
— Такое — никогда,— сказал Кемп,— но я вполне себе это
представляю.
— Я готов был убить их, этих кретинов. Наконец, совсем
измученный голодом, я зашел в другой ресторан и потребовал
отдельную комнату. «Я изуродован,— сказал я.— Получил
сильные ранения». Официанты посмотрели на меня с любопыт-
ством, но расспрашивать, понятно, не смели, и я, наконец, по-
обедал. Сервировка оставляла желать лучшего, но я вполне
134
насытился и, затянувшись сигарой, стал обдумывать, как быть
дальше. На дворе начиналась вьюга.
Чем больше я думал, Кемп, тем яснее понимал, как беспо-
мощен и нелеп невидимый человек в сыром и холодном климате,
в огромном цивилизованном городе. До моего безумного опыта
мне рисовались всевозможные преимущества. Теперь я не ви-
дел в нем ничего хорошего. Я перебрал в уме все, чего может
желать человек. Правда, невидимость позволяла многого до-
стигнуть, но не позволяла мне пользоваться достигнутым.
Честолюбие? Но что в высоком звании, если обладатель его
принужден скрываться? Какой толк в любви женщины, если
она должна быть Далилой? Меня не интересует ни политика,
ни сомнительная популярность, ни филантропия, ни спорт. Что
же мне оставалось? Чего ради я обратился в спеленатую тайну,
в закутанную и забинтованную пародию на человека?
Он умолк и, кажется, посмотрел в окно.
— А как вы очутились в Айпинге? — спросил Кемп, чтобы
не дать оборваться разговору.
— Я поехал туда работать. У меня тогда мелькнула смутная
надежда. Теперь эта мысль созрела. Вернуться в прежнее со-
стояние. Вернуться, когда мне это понадобится, когда я, неви-
димкой, сделаю все, что хочу. Об этом-то прежде всего мне и
надо поговорить с вами.
— Вы прямо поехали в Айпинг?
— Да. Получил свои заметки и чековую книжку, приобрел
белье и все необходимое, заказал реактивы, при помощи кото-
рых хотел осуществить свою мысль (как только получу книги,
покажу вам свои вычисления), и поехал. Боже, что за метель
была и как трудно было уберечь проклятый картонный нос,
чтоб он не размок от снега.
— Если судить по газетам,— сказал Кемп,— третьего дня,
когда вас обнаружили, вы немного...
— Да, я немного... Укокошил я этого болвана полисмена?
— Нет,— сказал Кемп,— говорят, он выздоравливает.
— Ну, значит, ему повезло. Я совсем взбесился. Вот дураки!
Чего они пристали ко мне? Ну, а этот остолоп лавочник?
— Смертных случаев не предвидится,— сказал Кемп.
— Что касается моего бродяги,— сказал Невидимка, зло-
веще посмеиваясь,— то это еще не известно. Ей-богу, Кемп,
вам, с вашим характером, не понять, что такое бешенство! Ра-
ботаешь долгие годы, придумываешь, строишь планы,— а по-
том какой-нибудь безмозглый, тупой идиот становится тебе
поперек дороги! Дураки всех сортов, какие только существуют
на свете, старались помешать мне. Если так будет продол-
жаться, я взбешусь окончательно и начну крошить их направо
и налево. Из-за них теперь все стало в тысячу раз трудней.
— В самом деле, положение незавидное,— сухо бросид
Кемп.
135
ГЛАВА XXIV
Неудавшийся план
— Ну,— сказал Кемп, покосившись на окно,— что же мы
теперь будем делать?
Он придвинулся ближе к Невидимке, чтобы заслонить от
него троих людей, невероятно медленно, как казалось Кемпу,
подымавшихся по холму.
— Что вы собирались делать в Порт-Бэрдоке? У вас был
какой-нибудь план?
— Я хотел удрать за границу. Но, встретив вас, я переме-
нил свое решение. Так как стало теплей и мне легче оставаться
невидимым, я думал, что лучше всего мне двинуться на юг.
Ведь тайна моя раскрыта, и здесь все будут искать закутан-
ного человека в маске. А отсюда имеется пароходное сообще-
ние с Францией. Я думал, что можно рискнуть переправиться
на каком-нибудь пароходе. А из Франции я мог бы по желез-
ной дороге поехать в Испанию или даже отправиться в Алжир.
Это было бы легко осуществить. Там можно круглый год оста-
ваться невидимкой, и не мерзнуть, и делать что угодно. Бро-
дягу этого я превратил бы в передвижной склад моих денег и
книг, пока не устроился бы с пересылкой того и другого по
почте.
— Понятно.
— И вдруг этому скоту вздумалось поживиться моим иму-
ществом! Он украл мои книги, Кемп! Мои книги! Попадись
он мне только!..
— Но сначала надо получить у него книги.
— Да где же он? Разве вы знаете?
— Он заперт в городском полицейском управлении, в са-
мой глухой тюремной камере, какая только нашлась,— он сам
об этом просил.
— Негодяй! — вырвалось у Невидимки.
— Это несколько нарушает ваши планы.
— Нужно добыть книги, книги необходимы.
— Конечно,— поспешно согласился Кемп, которому по-
слышались шаги во дворе.— Конечно, книги непременно надо
добыть. Но это будет нетрудно, если только он не узнает, что
их требуют для вас.
— Верно,— сказал Невидимка и задумался.
Кемп безуспешно старался что-нибудь придумать, чтобы
поддержать разговор, но Невидимка заговорил сам.
— Теперь, когда я очутился у вас, Кемп, все мои планы
меняются. Вы — человек, способный понять меня. Еще можно
136
сделать многое, очень многое, несмотря на потерю книг, на
огласку, несмотря на все, что случилось и что я вытерпел... Вы
никому не говорили обо мне? — спросил он вдруг.
Кемп на мгновенье замялся.
— Мы ведь условились,— сказал он.
— Никому? — повторил Гриффин.
— Ни единой душе.
— Ну, тогда...— Невидимка поднялся и, сунув руки в кар-
маны, зашагал по комнате.
— Да, это была ошибка, Кемп, огромная ошибка, что
я взялся один за это дело. Напрасно потрачены силы,
время, возможности. Один... удивительно, как мало может сде-
лать человек, когда он один! Мелкая кража, потасовка —
и все.
Я нуждаюсь в пристанище, Кемп, мне нужен человек, кото-
рый помог бы мне, спрятал меня, мне нужно место, где я мог
бы спокойно, не возбуждая ничьих подозрений, есть, спать и
отдыхать. Словом, мне нужен сообщник. Тогда возможно все.
До сих пор я действовал наобум. Теперь мы обсудим все вы-
годы, ^которые дает невидимость и все связанные с ней труд-
ности. чДля подслушивания и тому подобного в ней мало
пользы: тебя тоже слышно. Воровать она помогает, но мало.
Хоть поймать меня трудно, но, поймав, легко засадить в
тюрьму. Невидимость полезна, когда надо бежать или, наобо-
рот, подкрадываться. Значит, она хороша при убийстве. Как
бы человек ни был вооружен, я легко могу выбрать наименее
защищенное место, ударить, спрятаться и удрать, как и куда
желаю.
Кемп погладил усы. Кажется, кто-то движется внизу.
— Мы должны заняться убийством, Кемп.
— Мы должны заняться убийством,— повторил Кемп.—
Я слушаю вас, Гриффин, но это не значит, что я соглашаюсь
с вами. Зачем мы должны убивать?
— Не бессмысленно убивать, а разумно отнимать жизнь.
Дело обстоит следующим образом: они знают, что существует
невидимка, знают не хуже нас с вами. И этот невидимка, Кемп,
должен установить царство террора. Вы изумлены, конечно.
Но я говорю не шутя: царство террора. Невидимка должен
захватить какой-нибудь город, хотя бы этот ваш Бэрдок, тер-
роризировать население и подчинить своей воле всех и каж-
дого. Он издает свои приказы. Осуществить это можно тысячью
способов, скажем, подсовывать под дверь листки бумаги. И кто
дерзнет ослушаться, будет убит так же, как будут убиты и его
заступники.
— Гм,— пробормотал Кемп, прислушиваясь больше к
скрипу отворяющейся внизу двери, чем к словам Гриффина.—
Я думаю, Гриффин,— сказал он, стараясь казаться вниматель-
137
ним,— что положение вашего сообщника оказалось бы не из
легких.
— Никто не будет знать, что он мой сообщник,— горячо
возразил Невидимка и вдруг насторожился.— Стойте! Что там
происходит?
— Ничего,— сказал Кемп и вдруг заговорил громко и
быстро: — Я не могу согласиться с вами, Гриффин. Поймите
же, не могу. К чему вести заведомо проигранную игру? Разве
это может дать вам счастье? Не уподобляйтесь одинокому
волку. Опубликуйте ваше открытие; если не хотите рассказать
о нем всему миру, то доверьте его по крайней мере своей
стране. Подумайте, чего вы могли бы добиться с миллионом
помощников...
Невидимка прервал Кемпа.
— Шаги на лестнице,— прошептал он, подняв руки.
— Не может быть,— возразил Кемп.
•— Сейчас посмотрим,— сказал Невидимка и с протянутой
рукой шагнул к двери.
Секунду поколебавшись, Кемп бросился ему наперерез. Не-
видимка вздрогнул, остановился.
— Предатель,— крикнул Голос.
Халат, раскрывшись, опустился в кресло: Невидимка разде-
вался. Кемп сделал несколько торопливых шагов к двери,
и сейчас же Невидимка — ног его уже не было — с криком
вскочил. Кемп распахнул дверь настежь.
Снизу отчетливо доносились голоса и топот бегущих ног.
Кемп оттолкнул Невидимку, выскочил в коридор и захлоп-
нул за собой дверь. Ключ был заранее вставлен снаружи. Еще
мгновенье — и Гриффин остался бы в кабинете один, под зам-
ком. Но помешала случайность. Наспех вставленный утром
ключ от толчка выскочил и со стуком упал на ковер.
Кемп помертвел. Схватившись обеими руками за ручку, он
изо всех сил старался удержать дверь. Несколько мгновений
ему это удавалось. Потом дверь приоткрылась дюймов на
шесть, он ее снова прихлопнул. В другой раз она рывком от-
крылась на фут, и в щель стал протискиваться красный халат.
Невидимые пальцы схватили Кемпа за горло, и ему пришлось
выпустить ручку двери, чтобы защищаться. Он был оттеснен,
опрокинут и с силой отброшен в угол площадки. Пустой халат
был наброшен на него.
На лестнице стоял полковник Эдай, начальник бэрдокской
полиции, которому Кемп написал письмо. Он с ужасом глядел
на неожиданно появившегося Кемпа и на болтающиеся в воз-
духе пустые предметы одежды. Он видел, как Кемп был опро-
кинут, как он с трудом поднялся, шатаясь, сделал шаг вперед и
опять рухнул на пол.
И вдруг его самого что-то сильно ударило. Удар из пустоты!
Будто на него навалилась огромная тяжесть. Чьи-то пальцы
138
сдавили ему горло, чье-то колено ударило его в пах, и он ку-
барем скатился с лестницы. Невидимая нога наступила ему на
спину, кто-то зашлепал по лестнице босыми ногами; внизу,
в прихожей, оба полицейских вскрикнули и побежали, и вход-
ная дверь с шумом захлопнулась.
Полковник Эдай приподнялся и сел, бессмысленно озираясь.
Сверху, шатаясь, сходил Кемп, растрепанный и испачканный;
одна щека у него побелела от удара, из разбитой губы текла
кровь, в руках он держал красный халат и другие части туа-
лета.
— Удрал! — крикнул Кемп.— Плохо дело. Удрал!
ГЛАВА XXV
Охота на Невидимку
Сначала Эдай ничего не мог понять из бессвязного рассказа
Кемпа. Они оба стояли на площадке лестницы, и Кемп все еще
держал в руках живописные остатки Гриффина. Наконец,
Эдай начал постигать суть происшедшего.
— Он помешан,— торопливо говорил Кемп,— это не чело-
век, а зверь. Думает только о себе. Не считается ни с чем,
кроме собственной выгоды и безопасности. Я его выслушал се-
годня — это свирепый эгоист... Пока он только калечил людей.
Он будет убивать, если мы его не схватим. Он вызовет панику.
Он ни перед чем не остановится. И он теперь на воле и обезу-
мел от ярости!
— Ясно одно: его надо поймать,— сказал Эдай.
— Но как? — воскликнул Кемп и вдруг разразился потоком
слов: — Надо сейчас же принять меры! Надо всех поднять на
ноги, чтобы Гриффин не ушел из этих мест. Иначе он будет
колесить по стране, калечить и убивать людей. Он мечтает о
царстве террора. Понимаете ли вы — террора! Вы должны
установить надзор на железных дорогах, на шоссе, на судах.
Вызовите войска. Дайте знать по телеграфу, что нужна по-
мощь. Одна надежда — что он не уйдет, пока не достанет своих
заметок, которые он очень ценит. Я потом объясню вам! У вас
в полицейском управлении сидит некий Марвел...
— Знаю,— сказал Эдай.— Знаю. Книги, да, да. Но ведь этот
бродяга...
— Не сознается, что книги у него. Но Невидимка уверен,
что Марвел их спрятал. А главное, надо не давать Невидимке
ни есть, ни спать. День и ночь люди должны бодрствовать, сто-
рожить, чтобы он не мог достать никакой еды. Все должно
139
быть на запоре. Все дома на запор! Дай бог, чтобы были хо-
лода и дожди! Все от мала до велика должны участвовать в
охоте. Поймите, Эдай, его надо поймать во что бы то ни стало!
Иначе нам грозят неисчислимые бедствия, подумать — и то
страшно.
— Именно так мы и должны действовать,— сказал Эдай.—
Сейчас же пойду и возьмусь за дело. А может, и вы пойдете
со мной? Пойдемте! Мы устроим военный совет, пригласим
Хопса, администрацию железной дороги. Ей-богу, нельзя терять
ни минуты. А по дороге вы расскажете мне все подробно. Что
же еще предпринять?.. Да бросьте вы этот халат!
Через минуту Эдай и Кемп были уже внизу. Дверь стояла
открытая настежь, и двое полицейских все еще глазели в пу-
стоту.
— Сбежал, сэр,— доложил один из них.
— Мы сейчас же идем в Центральное управление,— за-
явил Эдай.— Один из вас пусть найдет извозчика и велит
ему догнать нас. Да поворачивайтесь! Итак, Кемп, что же
дальше?
— Собак надо,— сказал Кемп.— Найдите собак. Они его
не видят, но чуют. Найдите собак.
— Хорошо,— согласился Эдай.— Скажу вам по секрету,
у тюремного начальства в Холстеде есть человек, который дер-
жит ищеек. Итак, собаки. Дальше.
— Не забудьте,— сказал Кемп,— пища, поглощенная им,
видна. Она видна, пока усваивается организмом. Значит, после
еды он должен прятаться. Надо обыскать каждый кустик, каж-
дый уголок. Надо убрать все оружие и все, что может служить
оружием. Он ничего не может подолгу носить с собой. Все, чем
он может воспользоваться, чтобы нанести удар, нужно спря-
тать подальше.
— Сделаем и это,— сказал Эдай.— Он не уйдет от нас,
дайте срок.
— А по дорогам...— начал Кемп и запнулся.
— Что? — спросил Эдай.
— Насыпать толченого стекла. Это, конечно, жестоко. Но
если подумать, что он может натворить...
Эдай свистнул:
— Не слишком ли это? Нечестная игра. Впрочем, велю при-
готовить на случай, если он слишком зарвется.
— Говорю вам, это уже не человек, а зверь,— сказал
Кемп.— Я ни минуты не сомневаюсь, что он осуществит свою
мечту о терроре,— стоит ему только оправиться после бегства.
Я в этом так же уверен, как в том, что сейчас говорю с вами.
Мы должны во что бы то ни стало его опередить. Он сам
бросил вызов человечеству. Так пусть его кровь падет на
его голову!
140
ГЛАВА XXVI
Убийство Уикстида
Невидимка, по всем признакам, выбежал из дома Кемпа
в совершенном бешенстве. Маленький ребенок, игравший у ка-
литки, был поднят на воздух и с такой силой отброшен в сто-
рону, что сломал ножку. После этого Невидимка на несколько
часов исчез. Так никто и не узнал, куда он направился и что
делал. Но можно легко представить, как он бежал в знойный
июньский полдень в гору и дальше, по меловым холмам за
Порт-Бэрдоком, яростно кляня свою судьбу,— и, наконец, уста-
лый и измученный, нашел приют в кустарниках Хинтондина,
где рассчитывал собраться с мыслями и заново обдумать свои
рухнувшие планы борьбы против себе подобных. Скорее всего
он укрылся именно в этой местности, ибо около двух часов по-
полудни он обнаружил здесь свое присутствие, и притом самым
зловещим, трагическим образом.
Каково было тогда его настроение и что он замышлял,
можно только догадываться. Несомненно, он был до крайности
взбешен предательством Кемпа — и хотя вполне понятны мо-
тивы, руководившие Кемпом, все же нетрудно представить себе
гнев, который должна была вызвать такая неожиданная измена,
и даже отчасти оправдать его. Быть может, Невидимку снова
охватило то чувство растерянности, которое он испытал во
время событий на Оксфорд-стрит, ведь он явно рассчитывал,
что Кемп поможет ему осуществить жестокий замысел — под-
вергнуть человечество террору. Как бы то ни было, около по-
лудня он исчез — и ни одно живое существо не знает, что он
делал до половины третьего. Для человечества это, возможно,
и к лучшему, но для него самого такое бездействие оказалось
роковым.
В эти два с половиной часа за дело принялось множество
людей, рассеянных по всей округе. Утром Невидимка был еще
просто сказкой, пугалом; в полдень же благодаря сухому, но
выразительному воззванию Кемпа он превратился уже в совер-
шенно осязаемого противника, которого надо было ранить, за-
хватить живым или мертвым,— и все население с невероятной
быстротой стало готовиться к борьбе. Даже в два часа дня
Невидимка еще мог бы спастись, забравшись в поезд, но после
двух это стало уже невыполнимо. По всем железнодорожным
линиям, на пространстве обширного параллелограмма, между
Саутгемптоном, Манчестером, Брайтоном и Хоршэмом, пасса-
жирские. поезда шли с запертыми дверьми, а товарное движе-
ние почти прекратилось. В большом круге, радиусом миль в
двадцать вокруг Порт-Бэрдока, по дорогам и полям рыскали
группы по три, по четыре человека с ружьями, дубинками и
собаками.
141
Конные полицейские объезжали окрестные селения, оста-
навливались у каждого дома и предупреждали жителей, чтобы
они запирали двери и не выходили из дому без оружия. В три
часа закрылись школы, и перепуганные дети тесными кучками
бежали домой. Часам к четырем воззвание, составленное Кем-
пом, но подписанное Эдаем, было уже расклеено по всему
округу. В нем кратко, но ясно были указаны все меры борьбы:
не давать Невидимке есть и спать, быть все время настороже,
чтобы принять решительные меры, если где-либо обнаружится
его присутствие. Действия властей были так быстры и энер-
гичны, всеобщая вера в страшное существо так сильна, что до
наступления ночи на пространстве в несколько сот квадратных
миль было введено осадное положение. И еще в тот же вечер
по всему напуганному и насторожившемуся краю пронесся
трепет ужаса. Из уст в уста передавался слух, молниеносный
и достоверный, об убийстве мистера Уикстида.
Если наше предположение, что Невидимка укрылся в ку-
старниках Хинтондина, правильно, то, очевидно, вскоре после
полудня он вышел оттуда с неким намерением, для выполнения
которого требовалось оружие. Что это было за намерение, уста-
новить нельзя, но оно имелось,— это, на мой взгляд, неопро-
вержимо, ведь не случайно еще до стычки с Уикстидом Неви-
димка где-то добыл железный прут.
О подробностях' этой стычки мы, разумеется, ничего не
знаем. Произошла она на краю песчаного карьера, ярдов за
двести от ворот виллы лорда Бэрдока. Все указывает на от-
чаянную борьбу: утоптанная земля, многочисленные раны
Уикстида, его сломанная трость; но трудно себе представить,
что могло послужить причиной нападения, кроме мании убий-
ства. Мысль о помешательстве напрашивается сама собой.
Мистер Уикстид, управляющий лорда Бэрдока, человек лет
сорока пяти, был самым безобидным существом на свете и уж,
конечно, никогда первым не напал бы на такого страшного
врага. Раны, повидимому, были нанесены мистеру Уикстиду
железным прутом, вытащенным из сломанной ограды. Неви-
димка остановил этого мирного человека, спокойно направляю-
щегося домой завтракать, напал на него, быстро сломил его
слабое сопротивление, перебил ему руку, повалил его наземь
и размозжил ему голову.
Железный прут он, вероятно, вытащил из ограды до встречи
со Своей жертвой,— должно быть, он держал его уже наготове.
Еще две подробности проливают некоторый свет на это про-
исшествие. Во-первых, песчаный карьер находился не совсем
на пути мистера Уикстида к дому, а ярдов на двести в сторону.
Во-вторых, по свидетельству маленькой девочки, которая воз-
вращалась после обеда в школу, она видела, что покойный
какой-то странной походкой «трусил» через поле по направ-
лению к карьеру. По тому, как она это изобразила, можно
142
было заключить, что он словно преследовал что-то движу-
щееся по земле, время от времени замахиваясь тростью. Де-
вочка была последней, кто видел Уикстида живым. Он шел
прямо навстречу смерти; он спустился в ложбинку, и несколько
росших там деревьев скрыли от глаз девочки последнюю
схватку.
Эти подробности, по крайней мере в глазах пишущего эти
строки, делают убийство Уикстида не столь беспричинным и
бессмысленным. Можно представить себе, что Гриффин при-
хватил железный прут, конечно, как оружие, но без умысла
совершить убийство. Тут мог попасться на дороге Уикстид и
заметить прут, который непонятным образом двигался по воз-
духу. Нисколько не думая о Невидимке,— ведь от этих мест
до Порт-Бэрдока десять миль,— он мог последовать за прутом.
Весьма вероятно, что он даже и не слыхал о Невидимке. Легко
далее допустить, что Невидимка стал потихоньку удаляться,
не желая обнаруживать свое присутствие, а Уикстид, возбуж-
денный и заинтересованный, не отставал от странного самодви-
жущегося предмета и, наконец, ударил по нему.
Конечно, при обычных обстоятельствах Невидимка мог бы
без особого труда уйти от своего уже немолодого преследова-
теля, но положение тела убитого Уикстида дает основание ду-
мать, что он имел несчастье загнать своего противника в угол
между густой зарослью крапивы и песчаным карьером. Тем,
кто помнит о крайней раздражительности Невидимки, нетрудно
представить себе остальное.
Все это, впрочем, одни догадки. Единственные несомненные
факты — ибо на рассказы детей не всегда можно полагаться —
это тело убитого Уикстида и окровавленный железный прут,
валявшийся в крапиве. Очевидно, Гриффин бросил прут потому,
что, охваченный волнением, забыл о цели, для которой им
вооружился, если вначале и была такая цель. Конечно, он был
изрядный эгоист и человек бесчувственный, но вид жертвы, его
первой жертвы, окровавленной и жалкой, распростертой у его
ног, мог пробудить в нем заглохший источник раскаяния и на
время отвратить его от злодейских намерений.
После убийства мистера Уикстида Невидимка, повидимому,
бежал в сторону холмов. Рассказывают, что два работника на
поле у Ферн Боттом слыхали вечером какой-то таинственный
голос. Кто-то рыдал и смеялся, охал и стонал, а порою громко
вскрикивал. Должно быть, жутко было это слушать. Голос про-
несся над полем клевера и замер вдалеке, у холмов.
В этот вечер Невидимке, вероятно, пришлось узнать, как
быстро воспользовался Кемп его откровенностью. Должно
быть, он нашел все двери на замке; бродил по железнодорож-
ным станциям, подкрадывался к гостиницам и, без сомнения,
прочел расклеенные повсюду воззвания и понял, какой пред-
принят против него поход. С наступлением вечера по полям
ИЗ
бродили группы вооруженных людей и раздавался собачий лай.
Эти охотники на человека получили специальные указания,
как помогать друг другу в случае встречи с врагом. Но Неви-
димке удалось избежать встречи с ними. Мы можем отчасти
понять его ярость, если вспомним, что он сам сообщил все све-
дения, которые так беспощадно обращались теперь против него.
В этот день, вероятно, он пал духом; почти целые сутки, если
не считать стычки с Уикстидом, он чувствовал себя, как за-
травленный зверь. Ночью ему, видимо, удалось поесть и по-
спать, ибо утром к нему снова вернулось присутствие духа,—
он опять стал сильным, деятельным, хитрым и злобным и был
готов к своей последней великой схватке со всем миром.
ГЛАВА XXVII
В осажденном доме
Кемп получил странное послание, написанное карандашом
на засаленном клочке бумаги.
«Вы проявили изумительную энергию и сообразитель-
ность,— сказано было в письме,— хотя я не представляю себе,
чего вы надеетесь этим достигнуть. Вы против меня. Весь день
вы травили меня, вы хотели лишить меня отдыха и ночью. Но
я насытился, вопреки вам, выспался, вопреки вам, и игра еще
только начинается. Игра еще только начинается! Мне ничего
не остается, как прибегнуть к террору. Настоящим письмом
я провозглашаю первый день Террора. Отныне Порт-Бэрдок
уже не под властью королевы, передайте это вашему началь-
нику полиции и его шайке,— он под моей властью, под властью
Террора. Нынешний день — первый день первого года новой
эры — эры Невидимки. Я— Невидимка Первый. Сначала мое
правление будет милосердным. В первый день будет совершена
только одна казнь, для острастки, казнь человека по имени
Кемп. Сегодня смерть настигнет этого человека. Пусть запи-
рается, пусть прячется, пусть окружает себя охраной, пусть
оденется в броню, если угодно,— смерть, незримая смерть при-
ближается к нему. Пусть принимает меры предосторожности —
тем большее впечатление его смерть произведет на мой народ.
Смерть двинется из почтового ящика сегодня в полдень.
Письмо будет опущено в ящик перед самым приходом по-
чтальона — ив путь! Игра началась. Смерть надвигается на
него. Не помогай ему, народ мой, дабы не постигла смерть и
тебя. Сегодня Кемп должен умереть».
Кемп дважды прочел письмо.
144
— Это не шутки,— сказал он.— Это его голос! И он будет
действовать.
Он перевернул листок и увидел на адресе штемпель «Хин-
тондин» и прозаическую приписку: «доплатить 2 пенса».
Кемп встал из-за стола, не докончив завтрак,— письмо при-
шло в час дня,— и поднялся в свой кабинет. Он позвонил эко-
номке, велел ей немедленно обойти весь дом, осмотреть все
задвижки на окнах и закрыть все ставни.
В кабинете он запер ставни сам. Из запертого ящика стола
в спальне он вынул небольшой револьвер, тщательно осмотрел
его и положил в карман домашней куртки. Затем он написал
несколько записок, в том числе и полковнику Эдаю, и поручил
служанке отнести их, дав ей при этом точные наставления, кай
выйти из дому.
— Опасности нет никакой,— сказал он, прибавив про
себя: «для вас». После этого он некоторое время сидел, заду-
мавшись, а потом вернулся к остывшему завтраку.
Он ел рассеянно, погруженный в свои мысли. Потом сильно
ударил кулаком по столу.
— Мы его поймаем! — воскликнул он.— И приманкой буду
я. Он зарвется.
Кемп поднялся наверх, тщательно закрывая за собой все
двери.
— Это игра,— сказал он.— Игра необычайная. Но все
шансы на моей стороне, мистер Гриффин, хоть вы и не-
видимы и храбры. Гриффин contra mundum Г Скажите пожа-
луйста!
Он стоял у окна, глядя на залитый солнцем косогор.
— Ведь ему надо доставать себе еду каждый день. Не зави-
дую ему. А верно ли, что прошлой ночью ему удалось по-
спать? Где-нибудь под открытым небом и в таком месте, где
никто не мог на него наткнуться... Вот если бы вместо этой
жары наступили холода и слякоть... А ведь он, быть может,
в эту самую минуту наблюдает за мной.
Кемп вплотную подошел к окну и вдруг в испуге отскочил.
Что-то с силой ударилось в стену над рамой.
— Однако нервы у меня расходились,— пробормотал он.
Но добрых пять минут он не решался вновь подойти к окну.—
Воробей, должно быть,— сказал он.
Тут он услыхал звонок у входной двери и поспешил вниз.
Он отодвинул засов, повернул ключ, осмотрел цепь, укрепил
ее и осторожно приоткрыл дверь, не показываясь сам. Знако-
мый голос окликнул его. Это был полковник Эдай.
— На вашу горничную напали,— сказал Эдай из-за двери.
— Что?!—воскликнул Кемп.
1 Против всего мира (лат.).
10 г. Уэллс, т. । 145
— Вашу записку у нее отняли. Он где-то поблизости. Впу-
стите меня.
Кемп снял цепь, и Эдай кое-как протиснулся в узкую щель
чуть приоткрытой двери. Он с облегчением вздохнул, когда
Кемп снова наложил засов.
— Записку вырвали у нее из рук. Она страшно испугалась.
Сейчас она у меня в участке. С ней истерика. Он где-нибудь
поблизости. Что было в записке?
Кемп выругался.
— Дурак же я! — сказал он.— Мог бы догадаться: ведь
отсюда до Хинтондина меньше часу ходьбы. Уже!
— В чем дело? — спросил Эдай.
— Вот взгляните! — сказал Кемп и повел Эдая в кабинет.
Он протянул ему письмо Невидимки. Эдай прочел и тихонько
свистнул.
— А вы? — спросил он.
— Подстроил ловушку,— сказал Кемп,— и как дурак по-
слал план с горничной. Прямо ему в руки.
Эдай терпеливо выслушал богохульства Кемпа. Потом
сказал:
— Он убежит.
— Ну, нет,— ответил Кемп.
Сверху донесся звон и треск разбитого стекла. Эдай заме-
тил маленький револьвер, торчавший из кармана Кемпа.
— Это в кабинете! — сказал Кемп и первый стал подни-
маться по лестнице. Еще не дойдя до верху, они опять услы-
шали треск.
В кабинете они увидели, что два окна из трех разбиты, пол
завален осколками, а на письменном столе лежит большой бу-
лыжник. Оба остановились на пороге, глядя на разрушение.
Кемп снова выругался, и в ту же минуту третье окно треснуло,
точно выстрелили из пистолета, и на пол со звоном посыпались
осколки.
— Зачем это? — спросил Эдай.
—- Это начало,— ответил Кемп.
— А влезть сюда нет никакой возможности?
— Даже кошка не влезет,— ответил Кемп.
— Ставней нет?
— Здесь нет. Во всех нижних комнатах... Ого!
Снизу донесся звон разбитого стекла и треск досок под тя-
желым ударом.
— Черт бы его побрал! — воскликнул Кемп.— Это должно
быть... да, это в спальне. Он собирается обработать весь дом.
Дурак он. Ставни закрыты, и стекло будет падать наружу. Он
изрежет себе ноги.
Еще одно окно возвестило о своем разрушении. Кемп и
Эдай стояли на площадке, не зная, что делать.
— Вот что,— сказал Эдай.— Дайте мне палку или что-ни-
146
будь в этом роде: я схожу в управление и велю прислать собак.
Тогда мы его поймаем! Они будут здесь через каких-нибудь
десять минут...
Еще одно окно разделило участь остальных.
— Нет ли у вас револьвера? — спросил Эдай.
Кемп сунул руку в карман и замялся.
— Нет,— ответил он,— по крайней мере лишнего нет.
— Я принесу его обратно,— сказал Эдай.— Вы ведь в без-
опасности.
Кемп, пристыженный, отдал револьвер.
— Теперь пойдемте отворять дверь,— предложил Эдай.
Пока они стояли в прихожей, не решаясь подойти к двери,
одно из окон в спальне первого этажа затрещало и загремело.
Кемп подошел к двери и начал как можно осторожнее отодви-
гать засов. Лицо его было несколько бледнее обычного.
— Выходите,— сказал Кемп.
Еще секунда — и Эдай был уже на крыльце, а Кемп снова
задвинул засов. Эдай помедлил немного — стоять, прислонив-
шись спиной к двери, было все-таки спокойнее. Потом выпря-
мился и твердо зашагал вниз по ступенькам. Он пересек лу-
жайку и подошел к калитке. Казалось, по траве пронесся ве-
терок. Что-то зашевелилось рядом с ним.
— Погодите минуту,— произнес Голос.
Эдай остановился как вкопанный, рука его крепко сжала
револьвер.
— В чем дело? — сказал Эдай, бледный и угрюмый; каж-
дый нерв его был напряжен.
— Весьма меня обяжете, если вернетесь в дом,— сказал
Голос так же угрюмо и напряженно, как и Эдай.
— Очень жаль,— сказал Эдай несколько охрипшим голосом
и повел языком по пересохшим губам. Голос был, как ему
казалось, слева от него. А что, если попытать счастья и вы-
стрелить?
— Куда вы идете? — спросил Голос. Оба сделали быстрое
движение, и в раскрытом кармане Эдая блеснул на солнце
револьвер.
Эдай отказался от своего намерения и задумался.
— Куда я иду,— проговорил он медленно,— это мое дело.
Не успел он произнести эти слова, как невидимая рука об-
хватила его за шею, в спину уперлось колено, и он упал навз-
ничь. Вытащив кое-как револьвер, он выстрелил наугад; в ту
же секунду он получил сильный удар по зубам, и револьвер
вырвали у него из рук. Он сделал тщетную попытку ухватиться
за ускользнувшую невидимую ногу, попробовал встать и снова
упал.
— Проклятье! — воскликнул Эдай.
Голос рассмеялся.
— Я бы убил вас, да жалко тратить пулю,— заявил он.
10*
147
Эдай увидел в воздухе перед собой, футах в шести, дуло
повисшего револьвера.
— Ну? — произнес Эдай, садясь.
— Встаньте,— сказал Голос.
Эдай встал.
— Смирно! — приказал Голос и продолжал твердо:—
Бросьте все свои затеи. Помните, что я ваше лицо хорошо вижу,
а вы меня не видите. Вернитесь в дом.
— Он меня не впустит,— сказал Эдай.
— Очень жаль,— сказал Невидимка.— С вами я не ссо-
рился.
Эдай снова провел языком по губам. Он отвел взгляд от ре-
вольвера, увидел вдали море, очень синее и темное в блеске
полуденного солнца, шелковистые зеленые холмы, белый скали-
стый мыс, многолюдный город — и вдруг почувствовал, как
прекрасна жизнь. Он перевел взгляд на маленький металличе-
ский предмет, висевший между небом и землей в шести футах
от него.
— Что же мне делать? — мрачно спросил он.
— А мне что делать? — спросил Невидимка.— Вы приве-
дете подмогу. Нет, придется вам вернуться обратно.
— Попытаюсь. Если он впустит меня, вы обещаете не вры-
ваться за мной в дом?
— С вами я не ссорился,— ответил Голос.
Кемп, выпустив Эдая, поспешил наверх; осторожно ступая
по осколкам, он подкрался к окну кабинета, заглянул вниз и
увидел Эдая, разговаривающего с Невидимкой.
— Что же он не стреляет? — пробормотал Кемп.
Тут револьвер переместился и засверкал на солнце. Засло-
нив глаза, Кемп старался проследить движение ослепительного
луча.
— Так и есть! — воскликнул он.— Эдай отдал револьвер.
— Обещайте не врываться за мной,— говорил в это
время Эдай.— Не увлекайтесь своей удачей. Уступите в чем-
нибудь.
— Возвращайтесь в дом. Говорю вам прямо: я ничего не
обещаю.
Эдай, видимо, вдруг принял решение. Он повернул к дому
и медленно пошел вперед, заложив руки за спину. Кемп с не-
доумением наблюдал за ним. Револьвер исчез, затем снова
сверкнул, опять исчез, и снова Кемп, напрягая зрение, разгля-
дел его: маленький темный предмет, следовавший за Эдаем.
Дальнейшее произошло молниеносно. Эдай сделал прыжок на-
зад, круто повернулся, хотел схватить револьвер, не поймал его,
вскинул руки и упал ничком, оставив над собой синее облачко
дыма. Выстрела Кемп не слышал. Эдай сделал несколько судо-
рожных движений, приподнялся, опираясь на руку, снова упал
и остался недвижим.
148
Кемп постоял немного, пристально глядя на безмятежно
спокойную позу Эдая. День был жаркий и безветренный, каза-
лось, весь мир замер, только в кустах между домом и калиткой
две желтые бабочки гонялись одна за другой. Эдай лежал на
лужайке возле калитки. Во всех дачах на холме шторы были
спущены, только в маленькой зеленой беседке можно было за-
метить белую фигуру — повидимому, старика, который мирно
дремал. Кемп внимательно вглядывался, ища в воздухе побли-
зости от дома револьвер, но он исчез. Кемп снова посмотрел на
Эдая. Игра началась всерьез.
Кто-то начал звонить и стучаться в наружную дверь все
громче, настойчивее, но вся прислуга, повинуясь распоряжению
Кемпа, сидела запершись по своим комнатам. Наконец, все
стихло. Кемп посидел немного, прислушиваясь, потом осто-
рожно выглянул по очереди в каждое из трех окон. Потом вы-
шел на лестницу и опять тревожно прислушался. Затем воору-
жился кочергой, взятой в спальне, и снова отправился прове-
рять внутренние затворы окон в нижнем этаже. Все было
прочно и надежно. Он вернулся наверх. Эдай попрежнему не-
подвижно лежал у края посыпанной гравием дорожки. По до-
роге, мимо дач, шли горничная и двое полисменов.
Стояла мертвая тишина. Кемпу казалось, что трое людей
приближаются очень медленно. Он спрашивал себя, что делает
его противник.
Вдруг он вздрогнул. Снизу донесся треск. После некоторого
колебания Кемп сошел вниз. Внезапно весь дом огласился тя-
желыми ударами и треском расщепляемого дерева. Звенели и
лязгали железные задвижки на ставнях. Он повернул ключ, от-
крыл дверь в кухню. В этот миг в комнату полетели разрублен-
ные и расщепленные ставни. Кемп остановился, оцепенев от
ужаса. Оконная рама, кроме одной перекладины, была еще
цела, но от стекла осталась только зубчатая каемка. Ставни
были разрублены топором, который теперь со всего размаха
ударял по раме и железной решетке, защищавшей окно. Но
вдруг топор отскочил в сторону и исчез.
Кемп увидел лежавший на дорожке возле дома револьвер,
и тотчас револьвер взлетел в воздух. Кемп попятился. Еще се-
кунда — и раздался выстрел; щепка, оторванная от закрывае-
мой Кемпом двери, пролетела над его головой. Он захлопнул
дверь, запер ее на ключ и сейчас же услышал крики и смех
Гриффина. Потом снова затрещало дерево под сокрушитель-
ными ударами топора.
Кемп стоял в коридоре, собираясь с мыслями. Через минуту
Невидимка будет в кухне. Эта дверь задержит его ненадолго,
и тогда...
У наружной двери позвонили. Должно быть, полисмены.
Кемп побежал в прихожую, укрепил цепь и отодвинул засов.
Только окликнув горничную и услышав ее голос, он снял цепь,
149
все трое гурьбой ввалились в дом, и Кемп снова захлопнул
дверь.
— Невидимка! — сказал Кемп.— У него револьвер. Оста-
лось два заряда. Он убил Эдая. Во всяком случае, подстрелил
его. Вы не видели его’на лужайке? Он там лежит.
— Кто? — спросил один из полицейских.
— Эдай,— отвечал Кемп.
— Мы прошли задворками,— сказала горничная.
— Что это за треск? — спросил другой полисмен.
— Он на кухне... или скоро там будет. Он нашел топор...
Вдруг на весь дом раздались удары топора по кухонной
двери. Горничная взглянула на дверь, задрожала и попятилась
в столовую. Кемп отрывочно объяснял положение. Они услы-
шали, как подалась кухонная дверь.
— Сюда! — крикнул Кемп, лихорадочно вталкивая поли-
цейских в столовую; его вдруг охватила жажда деятельности.
— Кочергу! — крикнул Кемп и бросился к камину. Кочергу,
которую он принес из спальни, он отдал одному из полисменов,
а кочергу из столовой — другому. Внезапно он отскочил назад.
Один из полисменов быстро пригнулся и, крякнув, зацепил
топор кочергой. Револьвер выпустил предпоследний заряд,
прорвав ценное полотно кисти Сиднея Купера. Второй по-
лисмен ударил своей кочергой по маленькому смертоносному
оружию, точно хотел убить осу, и револьвер со стуком упал
на пол.
Как только началась схватка, горничная вскрикнула, по-
стояла с минуту у камина и бросилась отворять ставни, ве-
роятно думая спастись через разбитое окно.
Топор выбрался в коридор и остановился футах в двух от
пола. Слышно было тяжелое дыхание Невидимки.
— Вы оба отойдите,— сказал он.— Мне нужен Кемп.
— А нам нужны вы,— сказал первый полисмен и, быстро
шагнув вперед, ударил кочергой в направлении Голоса. Но Не-
видимке удалось уклониться от удара, и кочерга попала в стой-
ку для зонтиков.
Полисмен едва устоял на ногах, и в ту же минуту топор
стукнул его по голове, смяв каску, словно она была из бумаги,
и он кубарем вылетел на кухонную лестницу. Но второй поли-
смен ударил кочергой позади топора и попал во что-то мягкое.
Раздался крик боли, и топор упал на пол. Полисмен опять раз-
махнулся, но удар пришелся в пустоту; потом он наступил но-
гой на топор и еще раз ударил. Затем, держа кочергу наготове,
он стал внимательно прислушиваться, стараясь уловить какое-
нибудь движение.
Он услышал, как раскрылось окно в столовой и затем раз-
дались быстрые шаги. Товарищ его приподнялся и сел; кровь
текла у него по щеке.
•— Где он? — спросил раненый.
150
— Не знаю. Я попал в него. Стоит где-нибудь в прихожей,
если только не шмыгнул мимо тебя. Доктор Кемп! Сэр!..
Никакого ответа.
— Доктор Кемп! — снова позвал полицейский.
Раненый стал медленно подниматься на ноги. Наконец, ему
это удалось. Вдруг с кухонной лестницы донеслось шлепанье
босых ног.
— Гоп! — крикнул полицейский, державший кочергу, и мет-
нул ее. Она разбила газовый рожок.
Полицейский пустился было преследовать Невидимку. Но
потом раздумал и вошел в столовую.
— Доктор Кемп...— начал он и сразу остановился.— Храб-
рый малый этот доктор Кемп,— сказал он, обращаясь к загля-
нувшему через его плечо товарищу.
Окно в столовой было раскрыто настежь. Ни горничной, ни
Кемпа.
Свое мнение о докторе Кемпе второй полисмен выразил
кратко и энергично.
ГЛАВА XXVII!
Туавля охотника
Мистер Хилас, владелец соседней дачи, спал в своей бе-
седке, когда началась осада дома Кемпа. Мистер Хилас при-
надлежал к тому упрямому меньшинству, которое ни за что не
хотело верить «нелепым россказням» о Невидимке. Жена его,
однако, слухам верила и не раз впоследствии напоминала об
этом мужу. Он вышел погулять по своему саду как ни в чем не
бывало, а после обеда, по давно установившейся привычке, лег
спать. Все время, пока Невидимка бил окна в доме Кемпа, ми-
стер Хилас преспокойно спал, ио вдруг проснулся с таким чув-
ством, что вокруг что-то неладно. Он взглянул на дом Кемпа,
протер глаза и снова взглянул. Потом он спустил ноги и сел,
прислушиваясь. Он помянул черта, но странное зрелище не ис-
чезло. Дом выглядел так, как будто его забросили с месяц на-
зад, после сильного погрома. Все стекла были разбиты, и все
окна, кроме окон кабинета на вышке, были изнутри закрыты
ставнями.
— Готов поклясться,— мистер Хилас посмотрел на часы,—
что двадцать минут тому назад все было в порядке.
Вдалеке раздавались мерные удары и звон стекла. А затем,
пока он сидел с разинутым ртом, произошло нечто еще более
странное. Ставни столовой распахнулись, и горничная в шляпе
и пальто появилась в окне, судорожно стараясь поднять раму.
151
Вдруг возле нее появился еще кто-то и стал помогать. Доктор
Кемп! Еще минута — окно раскрылось, и горничная вылезла
из него; она бросилась бежать и скрылась в кустах. Мистер
Хилас встал, нечленораздельными возгласами выражая свое
волнение по поводу столь поразительных событий. Он увидел,
как Кемп взобрался на подоконник, выпрыгнул в окно и в ту
же минуту появился на дорожке, обсаженной кустами; он бе-
жал, пригнувшись, словно прячась от кого-то. Он исчез за ку-
стом золотого дождя, потом показался опять на заборе, выхо-
дившем в открытое поле. В один миг он перелез через забор и
кинулся бежать вниз по косогору, прямо к беседке мистера
Хиласа.
— Господи! — воскликнул пораженный страшной мыслью
мистер Хилас.— Это тот мерзавец, Невидимка! Значит, все
правда!
Для мистера Хиласа подумать так, означало — немедленно
действовать, и кухарка его, наблюдавшая за ним из окна верх-
него этажа, с удивлением увидела, как он ринулся к дому со
скоростью добрых девяти миль в час.
— Чего это он так испугался? — пробормотала кухарка.—
Мчится, как угорелый.
Раздалось хлопанье дверей, звон колокольчика и голос ми-
стера Хиласа, оравшего во все горло:
— Заприте двери! Заприте окна! Заприте все! Невидимка
идет!
Весь дом тотчас наполнился криками, приказаниями и то-
потом бегущих ног. Мистер Хилас сам побежал закрывать бал-
конные двери, и тут из-за забора показались голова, плечи и
колено доктора Кемпа. Еще минута — и Кемп, пробежав по
грядке спаржи, помчался по теннисной площадке к дому.
— Нельзя,— сказал мистер Хилас, задвигая засов.— Мне
очень жаль, если он гонится за вами, но войти сюда нельзя.
К стеклу прижалось лицо Кемпа, искаженное ужасом. Он
стал стучать в балконную дверь и неистово рвать ручку. Видя,
что все напрасно, он пробежал по балкону, спрыгнул в сад и
начал стучаться в боковую дверь. Потом выбежал через боко-
вую калитку, обогнул дом и пустился бежать по дороге. И едва
успел он скрыться из глаз мистера Хиласа, все время испу-
ганно смотревшего в окно, как грядку спаржи безжалостно
смяли невидимые ноги. Тут мистер Хилас помчался по лестнице
наверх, и дальнейшего течения охоты он уже не видел. Но, про-
бегая мимо окна, он услышал, как хлопнула боковая калитка.
Выскочив на дорогу, Кемп, естественно, побежал под гору;
таким образом, ему пришлось самому совершить тот же самый
пробег, за которым он следил столь критическим взором из
окна своего кабинета всего лишь четыре дня тому назад. Для
человека, давно не упражнявшегося, Кемп бежал не плохо,
и хотя он побледнел и обливался потом, мысль его работала
152
спокойно и трезво. Он несся крупной рысью и, когда попада-
лись неудобные места, неровный булыжник или осколки разби-
того стекла, ярко блестевшие на солнце, бежал прямо по ним,
предоставляя невидимым босым ногам своего преследователя
избирать путь по собственному .усмотрению.
Впервые в своей жизни Кемп обнаружил, что дорога по
холму невероятно длинна и безлюдна и что окраина города
там, у подножия холма, находится необыкновенно далеко. Ни-
когда еще не существовало более трудного и медлительного
способа передвижения, чем бег. Дома и дачи, дремавшие под
полуденным солнцем, повидимому, были замкнуты, заперты
наглухо. Правда, они были замкнуты и заперты по его собст-
венному приказанию. Но хоть бы кто-нибудь догадался на вся-
кий случай следить за тем, что происходит вокруг! Вдали начал
вырисовываться город, море скрылось из виду, внизу были
люди. К подножию холма как раз подъезжала конка. А там
полицейское управление. Но что это слышно позади, шаги?
Ходу!
Люди внизу смотрели на него; несколько человек бросилось
бежать. Дыхание Кемпа стало хриплым. Теперь конка была
совсем близко, в кабачке «Веселые крикетисты» шумно запира-
лись двери. За конкой были столбы и кучи щебня для дренаж-
ных работ. У Кемпа мелькнула было мысль вскочить в вагон
конки и захлопнуть двери, но он решил, что лучше направиться
прямо в полицию. Через минуту он миновал «Веселых крике-
тистов» и очутился в конце улицы, среди людей. Кучер конки
и его помощник, бросив выпрягать лошадей, смотрели на него,
разинув рот. Из-за куч щебня выглядывали удивленные земле-
копы.
Кемп немного замедлил бег, но, услышав за собой быстрый
топот своего преследователя, опять прибавил шагу.
— Невидимка! — крикнул он землекопам, неопределенным
жестом указывая назад, и, по счастливому вдохновению, пере-
скочил канаву, так что между ним и Невидимкой очутились
несколько дюжих мужчин. Оставив мысль о полиции, он свер-
нул в переулок, промчался мимо тележки зеленщика, помедлил
мгновенье у дверей колониальной лавки и побежал по бульвару,
который выходил на главную улицу. Дети, игравшие под де-
ревьями, с криком разбежались при его появлении; раскрылось
несколько окон, и разгневанные матери что-то кричали ему
вдогонку. Он снова выбежал на Хилл-стрит, ярдов за триста от
станции конки, и тотчас увидел толпу кричащих и бегущих
людей.
Он взглянул вверх по улице, по направлению к холму.
Ярдах в двенадцати от него бежал рослый землекоп, громко
бранясь и отчаянно размахивая лопатой; следом за ним мчался,
сжав кулаки, кондуктор конки. За ними бежали еще люди,
громко крича и замахиваясь на кого-то. С другой стороны, по
153
направлению к городу, тоже спешили мужчины и женщины,
и Кемп увидел, как из одной лавки выскочил человек с палкой
в руке.
— Окружайте его! Окружайте! — крикнул кто-то.
Кемп вдруг понял, насколько изменилось положение. Он
остановился и осмотрелся, едва переводя дух.
— Он где-то здесь! — крикнул он.— Оцепите...
— Ага! — раздался Голос.
Кемп получил жестокий удар по уху и зашатался; он попы-
тался обернуться к невидимому противнику, но еле устоял на
ногах и ударил в пустое пространство. Потом он получил
сильный удар в челюсть и свалился на землю. Через секунду в
живот ему уперлось колено, и две руки яростно схватили его
за горло, но одна из них действовала слабее другой. Кемпу
удалось сжать кисти рук Невидимки; раздался громкий стон,
и вдруг над головой Кемпа взвилась лопата землекопа и с глу-
хим стуком опустилась на что-то. На лицо Кемпа что-то кап-
нуло. Руки, державшие его за горло, вдруг ослабели; судорож-
ным усилием он высвободился, ухватился за обмякшее плечо
своего противника и навалился на него, прижимая к земле не-
видимые локти.
— Я поймал его! — взвизгнул Кемп.--- Помогите, помогите!
Он здесь! Держите его за ноги!
Секунда — и на место драки ринулась вся толпа. Посторон-
ний зритель мог бы подумать, что тут разыгрывается какой-то
особенно ожесточенный футбольный 'матч. После выкриков
Кемпа никто уж не сказал ни слова,— слышался только шум
ударов, топот ног и тяжелое дыхание.
Невидимке удалось нечеловеческим усилием сбросить с себя
нескольких противников и подняться на ноги. Кемп вцепился
в него, как гончая в оленя, и десятки рук хватали, колотили и
рвали невидимое существо. Кондуктор конки поймал его за шею
и снова повалил на землю.
Опять образовалась груда барахтающихся тел. Били, нужно
сознаться, немилосердно. Вдруг раздался дикий вопль: «Поща-
дите, пощадите!» — и быстро замер в придушенном стоне.
— Оставьте его, дурачье! — крикнул Кемп глухим голосом,
и толпа подалась назад.— Он ранен, говорят вам. Отойдите!
Наконец, удалось немного оттеснить сгрудившихся, разго-
ряченных схваткой людей, и все увидели, что доктор Кемп
упал на колени и его словно что-то приподняло дюймов на пят-
надцать в воздухе; он прижимал к земле невидимые руки. По-
зади его полисмен держал невидимые ноги.
— Не выпускайте его! — крикнул рослый землекоп, разма-
хивая окровавленной лопатой.— Прикидывается.
— Он не прикидывается,— сказал Кемп, осторожно припод-
нимая свое колено,— а к тому же я его держу.— Лицо у Кемпа
было разбито и уже начинало опухать; он говорил с трудом, из
154
губы текла кровь. Он поднял одну руку и, повидимому, стал
ощупывать лицо лежащего.— Рот весь мокрый,— сказал он и
вдруг вскрикнул: — Боже праведный!
Кемп быстро встал и снова опустился на колени возле не-
видимого существа. Опять началась толкотня и давка, слы-
шался топот подбегавших любопытных. Из всех домов выбе-
гали люди. Дверь «Веселых крикетистов» распахнулась на-
стежь. Говорили мало.
Кемп водил рукой, словно ощупывая пустой воздух.
— Не дышит,— сказал он.— И сердце не бьется. Бок у
него... Ох!
Какая-то старуха, выглядывавшая из-под локтя рослого зем-
лекопа, вдруг громко вскрикнула.
— Глядите-ка,— сказала она, вытянув морщинистый палец.
И, взглянув в указанном ею направлении, все увидели блед-
ные очертания руки, бессильно лежавшей на земле; рука была
словно стеклянная, можно было разглядеть все вены и артерии,
все кости и нервы. Она теряла прозрачность и мутнела на
глазах.
— Ого! — воскликнул констебль.— А вот и ноги показы-
ваются.
И так медленно, начиная с руки и ног, постепенно распол-
заясь по всем членам до жизненных центров, продолжался этот
странный переход к видимой телесности. Это напоминало мед-
ленное распространение яда. Сперва показывались тонкие бе-
лые нервы, образуя как бы слабый набросок тела, затем стекло-
видные кости и разветвленные артерии, затем мышцы и кожа,
принимавшие сначала вид легкой туманности, но быстро туск-
невшие и уплотнявшиеся. Вскоре можно было уже различить
раздавленную грудь, плечи, и смутно вырисовывались черты
изуродованного и разбитого лица.
Когда, наконец, толпа расступилась и Кемпу удалось встать
на ноги, то взорам всех присутствующих предстало распростер-
тое на земле голое, жалкое, избитое и изувеченное тело чело-
века лет тридцати. Волосы и борода у него белые — не седые,
как у стариков, а белые, как у альбиносов, глаза красные, как
гранаты. Руки были судорожно стиснуты, глаза широко рас-
крыты, а на лице застыло выражение гнева и отчаяния.
— Закройте ему лицо! — крикнул кто-то.— Ради всего свя-
того, закройте лицо!
Тело накрыли простыней, взятой в кабачке «Веселые крике-
тисты», и перенесли в дом. Там, на жалкой постели, в убогой,
полутемной комнате, среди невежественной, возбужденной про-
исшествием толпы, избитый и израненный, преданный и безжа-
лостно затравленный, окончил свой странный и страшный жиз-
ненный путь Гриффин — первый из людей, сумевший стать не-
видимым, Гриффин — даровитый физик, равного которому еще
не видел свет.
155
эпилог
Так кончается повесть о необыкновенном и пагубном экспе-
рименте Невидимки. А если вы хотите узнать о нем больше, то
загляните в небольшой трактир возле Порт-Стоу и поговорите
с хозяином. Вывеска этого трактира — пустая доска, вверху
которой изображена шляпа, внизу — башмаки, а название
его — заглавие этой книги. Хозяин — низенький, толстенький
человечек с длинным толстым носом, щетинистыми волосами и
лицом в красных пятнах. Выпейте побольше, и он не преминет
подробно рассказать вам обо всем, что случилось с ним после
описанных выше событий, и о том, как суд пытался отобрать
у него найденные при нем деньги.
— Когда они убедились, что нельзя установить, чьи это
деньги, то они стали говорить — вы только подумайте! — будто
со мной надо поступить, как с кладом. Ну, скажите сами, по-
хож я на клад? А потом один господин платил мне по гинее в
вечер за то, что я рассказывал эту историю в мюзик-холле.
Если же вы пожелаете сразу остановить поток его воспоми-
наний, то вам стоит только спросить его, не играли ли роль в
этой истории какие-то рукописные книги. Он скажет, что книги
действительно были, и начнет клятвенно утверждать, что на-
прасно все почему-то считают, будто они и посейчас у него,—
неправда это, у него их нет!
— Невидимка сам забрал их у меня, спрятал где-то, еще
когда я удрал от него и скрылся в Порт-Стоу. Это все мистер
Кемп сочиняет, будто эти книги у меня.
После этого он впадает в задумчивость, украдкой наблюдает
за вами, нервно перетирает стаканы и, наконец, выходит из
комнаты.
Он старый холостяк, у него издавна холостяцкие вкусы, и в
доме нет ни одной женщины. Наружные части своего костюма
он застегивает при помощи пуговиц,— этого требует его поло-
жение,— но когда дело доходит до подтяжек и прочих интим-
ных частей туалета, он все еще прибегает к веревочкам. В де-
лах он не очень предприимчив, но весьма заботится о респекта-
бельности своего заведения. Движения его медлительны, и он
склонен к размышлению. В деревне он считается умным чело-
веком, его бережливость внушает всем почтение, а о дорогах
Южной Англии он сообщит вам больше сведений, чем любой
путеводитель.
В воскресенье утром — каждое воскресенье в любое время
года — и каждый вечер после десяти часов он отправляется в
гостиную трактира, прихватив стакан джина, чуть разбавлен-
ного водой, и, отставив его, запирает дверь, осматривает шторы
и даже заглядывает под стол. Убедившись в полном своем оди-
ночестве, он отпирает шкаф, затем ящик в шкафу, вынимает
156
оттуда три книги в коричневых кожаных переплетах и торже-
ственно кладет их на середину стола. Переплеты истрепаны и
покрыты налетом зеленой плесени,— ибо однажды эти книги
ночевали в канаве,— а некоторые страницы совершенно раз-
мыты грязной водой. Хозяин садится в кресло, медленно наби-
вает глиняную трубку, не отрывая восхищенного взора от книг.
Затем он пододвигает к себе одну из них и начинает изучать
ее, переворачивая страницы то от начала к концу, то от конца
к началу.
Брови его сдвинуты и губы шевелятся от усилий.
— Шесть, маленькое два сверху,— крестик и закорючка.
Господи, вот голова была!
Через некоторое время усердие его слабеет, он откидывается
на спинку кресла и смотрит сквозь клубы дыма в глубину ком-
наты, словно видит там нечто, не доступное глазу обыкновен-
ных смертных.
— Сколько тут тайн,— говорит он,— удивительных тайн...
Эх, доискаться бы только!.. Уж я бы не так сделал, как он.
Я бы... эх! — Он затягивается трубкой.
Потом он погружается в мечту, в неумирающую волшебную
мечту его жизни. И, несмотря на все розыски, предпринимае-
мые неутомимым Кемпом, ни один человек на свете, кроме хо-
зяина трактира, не знает, где находятся эти книги, в которых
скрыта тайна невидимости и много других поразительных тайн.
И никто этого не узнает до самой его смерти.
1897

В © Й И A
МИРОВ
Но кто живет в этих мирах, если
они обитаемы?.. Мы или они Владыки
Мира? Разве все предназначено для
человека?
Кеплер
(Приведено у Бертона в «Анатомии
меланхолии» )

КНИГА ПЕРВАЯ
Прибытие марсиан

ГЛАВА I
Накануне войны
икто не повеРил бы в последние годы девятнадцатого
столетия, что за всем, происходящим на Земле, зорко
и внимательно следят существа более развитые, чем
и К человек, хотя такие же смертные, как и он; что в то
время как люди занимались своими делами, их ис-
следовали и изучали, может быть, так же усердно,
как человек в микроскоп изучает эфемерных тварей, кишащих
и размножающихся в капле воды. С бесконечным самодоволь-
ством сновали люди по всему земному шару, занятые своими
делишками, уверенные в своей власти над материей. Возможно,
что инфузория под микроскопом ведет себя так же. Никому не
приходило в голову, что более старые миры вселенной — источ-
ник опасности для человеческого рода; самая мысль о какой-
либо жизни на них казалась недопустимой и невероятной. За-
бавно вспомнить некоторые общепринятые в те дни взгляды.
Самое большее допускалось, что на Марсе живут другие люди,
вероятно менее развитые, чем мы, но во всяком случае готовые
дружески встретить нас как гостей, несущих им просвещение.
А между тем через бездну пространства на землю смотрели
глазами, полными зависти, существа с высокоразвитым, холод-
ным, бесчувственным интеллектом, превосходящие нас на-
столько, насколько мы превосходим вымерших животных,
и медленно, но верно осуществляли свои враждебные нам
планы. На заре двадцатого века наши иллюзии были разру-
шены.
Планета Марс — едва ли нужно напоминать об этом чита-
телю — вращается вокруг Солнца в среднем на расстоянии
11
Г. Уэллс, т. 1
161
140 миллионов миль и получает от него вдвое меньше тепла и
света, чем наш мир. Если верна гипотеза о туманностях, то
Марс старше нашей Земли; жизнь на его поверхности должна
была начаться задолго до окончательного формирования
Земли. Масса Марса в семь раз меньше земной, поэтому он
должен был значительно скорее охладиться до температуры,
при которой могла начаться жизнь. На Марсе есть воздух, вода
и все необходимое для поддержания жизни.
Но человек так тщеславен и так ослеплен своим тщесла-
вием, что никто из писателей до самого конца девятнадцатого
река не высказывал мысли о том, что на этой планете могут
обитать разумные существа, вероятно даже опередившие в
своем развитии людей. Также никому не приходило в голову,
что если Марс старше Земли и, обладая поверхностью, равной
четвертой части земной, дальше отстоит от Солнца, то, следо-
вательно, и жизнь на нем началась гораздо раньше и уже бли-
зится к своему концу.
Неизбежное охлаждение, которое когда-нибудь должно по-
стигнуть и нашу планету, у нашего соседа, без сомнения, зашло
довольно далеко. Хотя мы почти ничего не знаем об условиях
жизни на Марсе, нам все же известно, что даже в его эквато-
риальном поясе средняя дневная температура не выше, чем у
нас в самую холодную зиму. Его атмосфера гораздо более раз-
режена, чем земная; его усыхающие океаны покрывают только
треть всей его поверхности; вследствие медленного круговорота
времен года около его полюсов скопляются огромные массы
льда и затем, оттаивая, периодически затопляют его умеренные
пояса. Последняя стадия истощения планеты, для нас еще бес-
конечно далекая, стала злободневной проблемой для обита-
телей Марса. Под давлением неотложной необходимости их
мысль стала работать более усиленно, воля закалялась, сердца
ожесточались. И, глядя в мировое пространство, вооруженные
такими инструментами и знаниями, о которых мы только мо-
жем мечтать, они видели невдалеке от себя на расстоянии ка-
ких-нибудь 35 миллионов миль по направлению к Солнцу ут-
реннюю звезду надежды — нашу теплую планету, зеленую от
растительности и серую от водных пространств, с туманной
атмосферой, красноречиво свидетельствующей о плодородии,
с поблескивающими сквозь облачную завесу широкими пятнами
населенных материков и узкими морями, на которых теснятся
суда.
Мы, люди, существа, населяющие Землю, должны были ка-
заться им такими же чуждыми и примитивными, как нам —
юбезьяны и лемуры,. Мыслители пришли к убеждению, что
жизнь — это непрерывная борьба за существование, и на
Марсе, очевидно, думают так же. Их мир начал уже охлаж-
даться, а на Земле все еще кипит жизнь, но это жизнь каких-
то низших тварей. Завоевать новый мир, ближе к Солнцу,—
162
вот их единственное спасение от неуклонно надвигающейся
гибели.
Прежде чем судить их слишком строго, мы должны при-
помнить, как беспощадно уничтожали сами люди не только жи-
вотных, таких, как вымершие бизон и птица додо, но и себе
подобных представителей низших рас. Жители Тасмании, на-
пример, были уничтожены до последнего за пятьдесят лет истре-
бительной войны, затеянной иммигрантами из Европы. Разве
мы сами уж такие апостолы милосердия, что можем возму-
щаться марсианами, действовавшими в том же духе?
Марсиане, повидимому, рассчитали свой спуск с удивитель-
ной точностью — их математические познания, очевидно, зна-
чительно превосходят наши — и выполнили свои приготовления
изумительно согласованно. Если бы наши приборы были более
совершенны, то мы могли бы заметить надвигающуюся грозу
еще задолго до конца девятнадцатого столетия. Такие ученые,
как Скиапарелли, наблюдали красную планету,— любопытно,
между прочим, что в течение долгих веков Марс считался звез-
дой войны,— но им не удавалось истолковать те периодически
появлявшиеся пятна, которые они умели так хорошо заносить
на карты. А все эти годы марсиане, очевидно, вели свои при-
готовления.
Во время противостояния, в 1894 году, на освещенной части
планеты был виден сильный свет, замеченный сначала обсерва-
торией в Ликке, затем Перротеном в Ницце и другими наблю-
дателями. Английские читатели впервые узнали об этом из
журнала «Нэйчюр» от 2 августа. Я склонен думать, что это
явление означало отливку в глубокой шахте гигантской пушки,
из которой марсиане потом обстреливали Землю. Странные
явления, до сих пор, впрочем, не объясненные, наблюдались
вблизи места вспышки во время двух последующих противо-
стояний.
Гроза разразилась над нами шесть лет назад. Когда Марс
приблизился к противостоянию, Лавелль с Явы возвестил астро-
номам по телеграфу о колоссальном взрыве раскаленного газа
на планете. Это случилось двенадцатого августа около полу-
ночи; спектроскоп, к помощи которого он тут же прибег, обна-
ружил массу горящих газов, главным образом водорода, дви-
гавшуюся к Земле с ужасающей быстротой. Этот поток огня
перестал быть видимым около четверти первого. Лавелль
сравнил его с колоссальной вспышкой пламени, внезапно вы-
рвавшегося из планеты, «как снаряд из орудия».
Сравнение оказалось как нельзя более удачным. Однако в
газетах на следующий день не появилось никакого сообщения
об этом, если не считать небольшой заметки в «Дэйли теле-
граф», и мир пребывал в неведении самой серьезной из всех
опасностей, когда-либо угрожавших человечеству. Вероятно,
и я ничего бы не узнал об извержении, если бы не встретился
11*
163
в Оттершоу с известным астрономом Оджилви. Он был до край-
ности взволнован сообщением и пригласил меня принять уча-
стие этой ночью в наблюдениях за красной планетой.
Несмотря на все последовавшие бурные события, я очень
ясно помню наше ночное бдение: черная, безмолвная обсерва-
тория, завешенный фонарь в углу, бросающий слабый свет на
пол, мерное тикание часового механизма в телескопе, неболь-
шое продольное отверстие в потолке, откуда глядела бездна,
испещренная звездной пылью. Почти невидимый Оджилви бес-
шумно /двигался около прибора. В телескоп виден был темно-
синий круг и плававшая в нем маленькая круглая планета.
Она казалась такой крохотной, блестящей, с едва заметными
поперечными полосами, со слегка неправильной окружностью.
Она была так мала, с булавочную головку, и лучилась теплым
серебристым светом. Она словно дрожала, но на самом деле
это вибрировал телескоп под действием часового механизма,
державшего планету в поле зрения.
Во время наблюдения звездочка то уменьшалась, то увели-
чивалась, то приближалась, то удалялась, но это происходило
просто от усталости глаза. Нас отделяли от нее 40 миллионов
миль — больше 40 миллионов миль пустоты. Немногие могут
представить себе всю необъятность той бездны, в которой пла-
вают пылинки материальной вселенной.
Вблизи планеты, я помню, виднелись три маленькие светя-
щиеся точки, три телескопические звезды, бесконечно удален-
ные, а вокруг — неизмеримый мрак пустого пространства. Вы
знаете, как выглядит эта бездна в морозную звездную ночь.
В телескоп она кажется еще глубже. И невидимо для меня,
вследствие удаленности и малой величины, неуклонно и быстро
стремясь ко мне через все это невероятное пространство, при-
ближаясь на многие тысячи миль с каждой минутой, неслось
то, что марсиане послали к нам, то, что должно было принести
борьбу, бедствия и гибель на Землю. Я и не подозревал об
этом, наблюдая планету; никто на Земле не подозревал об этом
метко пущенном метательном снаряде.
В эту ночь снова наблюдался взрыв на Марсе. Я сам видел
его. Появился красноватый блеск и чуть заметный выступ по
краю в то самое мгновение, когда хронометр показывал пол-
ночь. Я сообщил об этом Оджилви, и он занял мое место. Ночь
была жаркая, и мне захотелось пить; ощупью, неловко ступая
в темноте, я двинулся к столику, где стоял сифон, как вдруг
Оджилви вскрикнул, увидев несшийся к нам огненный поток
газа.
В эту ночь новый невидимый снаряд был выпущен с Марса
на Землю,— ровно через сутки после первого, с точностью до
одной секунды. Помню, как я сидел на столе в темноте; крас-
ные и зеленые пятна плыли у меня перед глазами. Я искал
огня, чтобы закурить. Я совсем не придавал значения этой
164
мгновенной вспышке и не задумывался над тем, что она дол-
жна принести с собой. Оджилви делал наблюдения до часу
ночи; в час он окончил работу; мы зажгли фонарь и отправи-
лись к нему. Погруженные во мрак, лежали Оттершоу и Чертей,
где мирно спали сотни жителей.
Оджилви в эту ночь высказывал разные предположения
относительно условий жизни на Марсе и высмеивал вульгар-
ную гипотезу о том, что его обитатели подают нам сигналы.
Он полагал, что на планету посыпался целый град метеоритов
или что там происходит громадное вулканическое извержение.
Он доказывал мне, что мало вероятно, чтобы эволюция орга-
низмов проходила одинаково на двух, пусть даже и близких,
планетах.
— Один шанс против миллиона за то, что Марс обитаем,—
сказал он.
Сотни наблюдателей видели пламя в полночь в эту и после-
дующие десять ночей — по одной вспышке в ночь. Почему
взрывы прекратились после десятой ночи, этого никто не пы-
тался объяснить. Может быть, газ от выстрелов причинял ка-
кие-нибудь неудобства марсианам. Густые клубы дыма или
пыли, замеченные в самый сильный земной телескоп, в виде
маленьких серых, волнообразных пятен мелькали в чистой
атмосфере планеты и затемняли ее знакомые очертания.
Наконец, даже газеты заговорили об этих пертурбациях, там
и сям стали появляться популярные заметки относительно вул-
канов на Марсе. Помнится, юмористический журнал «Панч»
очень остроумно воспользовался этим для политической кари-
катуры. А между тем незримые снаряды Марса летели к Земле
через бездну пустого пространства со скоростью нескольких
миль в секунду, приближаясь с каждым часом, с каждым днем.
Мне кажется теперь диким, как это люди могли заниматься
своими мелкими делишками, когда над ними уже нависла
гибель. Я помню, как радовался Маркхем, получив новый фо-
тографический снимок планеты для иллюстрированного жур-
нала, который он тогда редактировал. Люди нынешнего, более
позднего времени с трудом представляют себе изобилие и пред-
приимчивость журналов девятнадцатого века. Что до меня, то
я в то время с большим рвением учился ездить на велосипеде
и читал груду ’ журналов, обсуждавших дальнейшее развитие
нравственности в связи с прогрессом цивилизации.
Однажды вечером (первый метательный снаряд находился
тогда за 10 миллионов миль от нас) я вышел прогуляться вме-
сте с женой. Небо было звездное, и я объяснял ей знаки Зо-
диака и указал на Марс, на яркую точку света около зенита,
куда было направлено столько телескопов. Вечер был теплый.
Толпа гуляющих из Чертей и Айлворта, возвращаясь домой,
прошла мимо нас с пением и музыкой. В верхних окнах домов
светились огни, люди ложились спать. Издалека, с железнодо-
165
рожной станции, доносился грохот маневрировавших поездов,
смягченный расстоянием и звучавший почти как мелодия. Жена
обратила мое внимание на красные, зеленые и желтые сигналь-
ные огни, горевшие на фоне ночного неба. Все казалось таким
спокойным и безмятежным.
ГЛАВА II
Падающая звезда
Затем наступила ночь первой падающей звезды. Ее заме-
тили на рассвете; она неслась над Винчестером, к востоку,
очень высоко, чертя огненную линию. Сотни людей видели ее
и приняли за обыкновенную падающую звезду. По описанию
Элбина, она оставляла за собой зеленоватую полосу, которая
блестела несколько секунд. Деннинг, наш величайший автори-
тет по метеоритам, утверждал, что она стала заметна уже на
расстоянии девяноста или ста миль. Ему показалось, что она
упала на Землю приблизительно за сто миль к востоку от того
места, где он находился.
В этот час я был дома и писал в своем кабинете; но хотя
мое окно выходило на Оттершоу и штора была поднята (я лю-
бил смотреть в ночное небо)\ я ничего не заметил. Однако этот
метеорит, самый необычайный из всех когда-либо падавших на
Землю из мирового пространства, должен был упасть, когда я
сидел за своим столом, и я мог бы увидеть его, если бы взгля-
нул на небо. Некоторые, видевшие его полет, говорят, что он
летел со свистом, но сам я этого не слышал. Многие жители
Беркшайра, Сэррея и Миддлсэкса видели его падение и почти
все подумали, что упал новый метеорит. В эту ночь, кажется,
пикго не поинтересовался взглянуть на упавшую массу.
Бедняга Оджилви, наблюдавший метеорит и убежденный,
что он упал где-нибудь на пустоши между Хорселлом, Оттер-
шоу и Уокингом, поднялся рано утром и отправился его разы-
скивать, нашел метеорит вскоре после рассвета неподалеку от
песчаного карьера. Он увидел гигантскую воронку, вырытую
упавшим телом, и кучи песку и гравия, громоздившиеся среди
вереска и заметные за полторы мили. Вереск загорелся и тлел,
прозрачный голубой дымок клубился на фоне рассветного
неба.
Упавшее тело зарылось в песок, среди разметанных щепок
разбитой им при падении сосны. Выступавшая наружу часть
имела вид громадного обгоревшего цилиндра; его очертания
были скрыты толстым чешуйчатым слоем темного нагара. Ци-
166
линдр был около тридцати ярдов в диаметре. Оджилви прибли-
зился к этой массе, пораженный ее объемом и особенно формой,
так как обычно метеориты бывают более или менее шарооб-
разны. Однако цилиндр был так сильно раскален от полета
сквозь атмосферу, что к нему еще нельзя было близко подойти.
Легкий шум, слышавшийся изнутри цилиндра, Оджилви при-
писал неравномерному охлаждению его поверхности. В это
время ему йе приходило в голову, что цилиндр может быть
полым.
Оджилви стоял у края образовавшейся ямы, пораженный
необычайной формой и цветом цилиндра, и начинал смутно
догадываться о его назначении. Утро было необычайно тихое;
солнце, только что осветившее сосновый лес около Уэйбриджа,
уже начинало пригревать. Оджилви говорил, что он не слышал
пения птиц в это утро, не было ни малейшего ветерка и только
изнутри покрытого нагаром цилиндра раздавались какие-то
звуки. На пустоши никого не было.
Вдруг он с удивлением заметил, что слой нагара, покрывав-
ший метеорит, с верхнего края цилиндра стал отваливаться.
Кусочки шлака падали на песок, точно хлопья снега или капли
дождя. Внезапно отвалился и с шумом упал большой кусок;
Оджилви не на шутку испугался.
Еще ничего нс подозревая, он спустился в яму и, несмотря
на сильный жар, подошел вплотную к цилиндру, чтобы получше
его разглядеть. Астроном все еще думал, что странное явление
вызвано охлаждением тела, но этому противоречил тот факт,
что нагар спадал только с края цилиндра.
И вдруг Оджилви заметил, что круглая вершина цилиндра
вращается. Вращение было такое медленное, что он обнаружил
его только потому, что черное пятно, бывшее против него пять
минут назад, находилось теперь в другой точке окружности.
Все же он не вполне понимал, что это значит, пока не услы-
шал глухой скребущий звук и не увидел, что черное пятно про-
двинулось вперед почти на дюйм. Тогда он, наконец, дога-
дался, в чем дело. Цилиндр был искусственный, полый, с от-
винчивающейся крышкой! Кто-то внутри цилиндра отвинчивал
крышку!
— Боже мой! — воскликнул Оджилви.— Там внутри чело-
век. Эти люди чуть не изжарились! Они пытаются выбраться!
Он мгновенно сопоставил появление цилиндра со взрывом
на Марсе.
Мысль о заключенном в цилиндре существе так ужасала
Оджилви, что он позабыл про жар и подошел к цилиндру
еще ближе, чтобы помочь отвернуть крышку. Но, к счастью,
пышущий жар удержал его во-время, и он не обжегся о
раскаленный металл. Он постоял с минуту в нерешительности,
потом вылез из ямы и со всех ног побежал к Уокингу. Было
около шести часов. Ученый встретил извозчика и попытался
167
объяснить ему, что случилось, но говорил так бессвязно и у
него .был такой дикий вид,— шляпу он потерял в яме,— что тот
просто проехал мимо. Так же неудачливо обратился он к трак-
тирщику' который только что отворил дверь трактира у Хор-
селлского моста. Тот подумал, что это сбежавший сумасшед-
ший, и попытался было затащить его в распивочную. Это не-
много отрезвило Оджилви, и, увидев Гендерсона, лондонского
журналиста, копавшегося у себя в садике, он окликнул его че-
рез забор и постарался говорить как можно толковей.
— Гендерсон,— начал он,— прошлую ночь вы видели па-
дающую звезду?
- Ну?
— Она на Хорселлской пустоши.
— Боже мой! — воскликнул Гендерсон.— Упавший метео-
рит! Это интересно.
— Но это не простой метеорит. Это цилиндр, искусственный
цилиндр. И внутри что-то есть.
Гендерсон выпрямился с лопатой в руке.
— Что такое? — переспросил он. Он был туговат на
одно ухо.
Оджилви рассказал все, что видел. Гендерсон с минуту со-
ображал. Потом бросил лопату, схватил пиджак и вышел на
дорогу. Оба поспешно направились к метеориту. Цилиндр ле-
жал все в том же положении. Звуки прекратились, а между
крышкой и корпусом цилиндра блестела тонкая металлическая
нарезка. Воздух или вырывался наружу, или входил внутрь с
резким свистом.
Они стали прислушиваться, постучали палкой по слою на-
гара и, не получив ответа, решили, что человек или люди, за-
ключенные внутри, либо потеряли сознание, либо умерли.
Конечно, вдвоем они ничего не могли сделать. Они крик-
нули несколько слов ободрения, пообещали вернуться и по-
спешили в город за помощью. Возбужденные и растрепанные,
запачканные песком, они бежали в ярком солнечном свете по
узкой улице в тот утренний час, когда лавочники снимают
ставни витрин, а обыватели раскрывают окна своих спален.
Гендерсон прежде всего отправился на железнодорожную стан-
цию, чтобы сообщить новость по телеграфу в Лондон. Чита-
тели газет уже были подготовлены к тому, чтобы услышать эту
сенсационную новость.
К восьми часам толпа мальчишек и зевак уже направля-
лась к пустоши, чтобы посмотреть на «мертвецов с Марса». Та-
кова была первая версия о происшедшем. Я впервые услыхал
об этом от своего газетчика в четверть девятого, когда вышел
купить номер «Дэйли кроникл». Разумеется, я был крайне по-
ражен и немедленно пошел через Оттершоу-бридж к песчаному
карьеру.
168
ГЛАВА III
На Хорселлской пустоши
Около огромной воронки, где лежал цилиндр, я застал че-
ловек двадцать. Я уже говорил, как выглядел этот колоссаль-
ный снаряд, зарывшийся в землю. Дерн и гравий вокруг него
обуглились, точно от внезапного взрыва. Очевидно, удар вы-
звал пламя. Гендерсона и Оджилви там не было. Вероятно, они
решили, что пока ничего сделать нельзя, и ушли завтракать к
Гендерсону.
На краю ямы, болтая ногами, сидело четверо или пятеро
мальчишек; они забавлялись (пока я не остановил их), бросая
камешки в чудовищную махину. Потом, выслушав меня, они
начали играть в пятнашки, вертясь вокруг взрослых.
В числе собравшихся были два велосипедиста, садовник-по-
денщик, которого я иногда нанимал, девушка с ребенком на
руках, мясник Грегг со своим сынишкой, несколько гуляк и
мальчиков, прислуживающих при игре в гольф и обычно сную-
щих возле станции. Говорили мало. В то время в Англии не-
многие из простонародья имели представление об астро-
номии. Большинство зрителей спокойно смотрело на плоскую
крышку цилиндра, которая находилась в том же положении,
в каком ее оставили Оджилви и Гендерсон. Я думаю, все
были разочарованы, найдя вместо обуглившихся тел непо-
движную громаду цилиндра. Одни уходили домой, вместо них
подходили другие. Я спустился в яму, и мне показалось, что я
ощущаю слабое колебание под ногами. Крышка была непо-
движна.
Только подойдя совсем близко к цилиндру, я обратил вни-
мание на его необычайный вид. На первый взгляд он казался
не более странным, чем опрокинувшийся экипаж или дерево,
упавшее на дорогу. Пожалуй, даже меньше. Больше всего он
был похож на ржавый газовый резервуар, погруженный в
землю. Только человек, знакомый с науками, мог заметить, что
серый нагар на цилиндре был не простой окисью, что желто-
вато-белый металл, поблескивавший под крышкой, был не-
обычного оттенка. Слово «внеземной» большинству зрителей
не говорило ничего.
Я уже не сомневался, что цилиндр упал с Марса, но считал
невероятным, чтобы в нем находилось какое-нибудь живое су-
щество. Я предполагал, что развинчивание происходит автома-
тически. Несмотря на слова Оджилви, я твердо верил, что на
Марсе живут люди. Моя фантазия разыгралась: возможно, что
внутри запрятан какой-нибудь манускрипт, сумеем ли мы его
перевести и так далее. Впрочем, цилиндр был, пожалуй, слиш-
169
ком велик для этого. Меня разбирало нетерпение посмотреть,
что там внутри. Около одиннадцати, видя, что ничего особен-
ного не происходит, я вернулся домой в Мэйбэри. Но я не мог
уже приняться за свои отвлеченные исследования.
После полудня пустырь стал неузнаваем. Ранний выпуск
вечерних газет поразил весь Лондон:
ПОСЛАНИЕ С МАРСА
НЕБЫВАЛОЕ СОБЫТИЕ В УОКИНГЕ
— гласили заголовки, набранные крупным шрифтом. Кроме
того, телеграмма Оджилви Астрономическому обществу всполо-
шила все британские обсерватории.
На дороге у песчаного карьера стояло штук десять проле-
ток со станции, фаэтон из Чобхема и даже чья-то карета. При-
ехало пропасть велосипедистов. Много публики, несмотря на
жаркий день, пришло пешком из Уокипга и Чертей, так что со-
бралась порядочная толпа, в которой было даже несколько на-
рядных дам.
Стояла удушливая жара; на небе ни облачка, ни малейшего
ветра5 и клочок тени можно было найти только под редкими со-
снами. Вереск уже не горел, но равнина чуть не до самого От-
тершоу почернела и дымилась. Предприимчивый хозяин бака-
лейной лавочки на Чобхем-род прислал своего сына с ручной
тележкой, нагруженной зелеными яблоками и бутылками с
имбирным лимонадом.
Подойдя к краю воронки, я увидел в ней группу людей —
Гендерсона, Оджилви и высокого белокурого джентльмена (как
я узнал после, это был Стэнт, королевский астроном); несколько
рабочих, вооруженных лопатами и кирками, стояли тут же.
Стэнт давал указания громким, пронзительным голосом. Он
взобрался на крышку цилиндра, которая, очевидно, успела
остыть. Лицо у него раскраснелось, пот катился градом по лбу
и щекам, и он явно был чем-то раздражен.
Большая часть цилиндра была откопана, хотя нижний конец
все еще находился в земле. Оджилви увидел меня в толпе, об-
ступившей яму, подозвал и попросил сходить к лорду Хилтону,
владельцу этого участка.
Все увеличивающаяся толпа, говорил он, особенно маль-
чишки, мешают работам. Нужно отгородиться от публики за-
бором. Он сообщил мне, что изнутри цилиндра доносится сла-
бый шум и что рабочим не удалось отвинтить крышку, так как
не за что ухватиться. Стенки цилиндра, повидимому, очень тол-
сты и, вероятно, заглушали звук.
Я был очень рад исполнить его просьбу, надеясь таким об-
разом попасть в число привилегированных зрителей при пред-
стоящем вскрытии цилиндра. Лорда Хилтона я не застал дома,
170
но узнал, что его ожидают из Лондона с шестичасовым поез-
дом; так как было только четверть шестого, то я зашел домой
выпить стакан чаю, а потом пошел на станцию, чтобы перехва-
тить Хилтона на дороге.
ГЛАВА IV
Цилиндр открывается
Когда я вернулся на пустошь, солнце уже садилось. Пуб-
лика из Уокинга все прибывала, домой возвращались очень не-
многие. Толпа вокруг воронки все росла, чернея на лимонно-
желтом фоне неба; собралось несколько сот человек. Что-то
кричали; около ямы происходила какая-то возня. Меня охва-
тило тревожное предчувствие. Приблизившись, я услышал
окрик Стэнта:
— Назад, осади назад!
Пробежал какой-то мальчуган.
— Оно движется,— сообщил он,— все вертится да вертится.
Мне что-то не нравится. Пойду-ка я домой.
Я подошел ближе. Толпа была густая — человек в двести —
триста; все толкались, наступали друг другу на ноги. Наряд-
ные дамы проявляли особенную предприимчивость.
— Он упал в яму! — крикнул кто-то.
— Назад, назад! — раздавались голоса.
Толпа немного отхлынула, и я протолкался вперед. Все были
сильно взволнованы. Я услышал какой-то странный, глухой
шум, доносившийся из ямы.
— Да осадите же, наконец, этих идиотов! — крикнул Од-
жилви.— Ведь мы не знаем, что в этой проклятой штуке.
Я увидел молодого человека, кажется приказчика из Уо-
кинга, который влез на цилиндр, пытаясь выбраться из ямы,
куда его столкнула толпа.
Верхняя часть цилиндра отвинчивалась изнутри. Было
видно около двух футов блестящей винтовой нарезки. Кто-то,
оступившись, толкнул меня, я пошатнулся, и меня чуть было
не прижали к нарезке винта. Я обернулся, и пока смотрел в
другую сторону, винт, должно быть, вывинтился весь, и крышка
цилиндра со звоном упала на гравий. Я оперся локтем на кого-
то позади себя и снова повернулся к цилиндру. Круглое пу-
стое отверстие показалось мне совершенно черным. Заходящее
солнце било мне прямо в глаза.
Все, вероятно, ожидали, что из отверстия покажется чело-
век; может быть, не совсем похожий на нас, земных людей, но
все же подобный нам. По крайней мере я ждал этого. Но,
взглянув, я увидел что-то копошащееся в темноте — сероватое,
171
волнообразное, движущееся; блеснули два диска, похожие на
глаза. Потом что-то вроде серой змеи, толщиной в трость,
стало выползать кольцами из отверстия и двигаться, извиваясь,
в мою сторону — одно, потом другое.
Меня охватила дрожь. Сзади меня закричала какая-то жен-
щина. Я повернул голову, не спуская глаз с цилиндра, из ко-
торого высовывались новые щупальцы, и начал проталки-
ваться подальше от края ямы. На лицах окружавших меня лю-
дей удивление сменилось ужасом. Со всех сторон послышались
крики. Толпа попятилась. Приказчик все еще не мог выбраться
из ямы. Скоро я остался один и видел, как убегали люди, на-
ходившиеся по другую сторону ямы, в числе их был и Стэнт.
Я снова взглянул на цилиндр и оцепенел от ужаса. Я стоял,
точно в столбняке, и смотрел.
Большая сероватая круглая туша, величиной, пожалуй,
с медведя, медленно, с трудом вылезала из цилиндра. Высу-
нувшись на свет, она залоснилась, точно мокрый ремень. Два
больших темных глаза пристально смотрели на меня. У чудо-
вища была круглая голова и, если можно так выразиться, лицо.
Под глазами находился рот, безгубые края которого двигались
и дрожали, выпуская слюну. Чудовище тяжело дышало, и все
его тело судорожно пульсировало. Одно его тонкое щупальце
упиралось в край цилиндра, другим оно размахивало в воз-
духе.
Тот, кто не видел живого марсианина, вряд ли может пред-
ставить себе его страшную, отвратительную наружность. Тре-
угольный рот, с выступающей верхней губой, полнейшее отсут-
ствие лба, никаких признаков подбородка под клинообразной
нижней губой, непрерывное подергивание рта, щупальцы, как
у Горгоны, шумное дыхание в непривычной атмосфере, непо-
воротливость и затрудненность в движениях — результат боль-
шей силы притяжения Земли,— в особенности же огромные
пристальные глаза,— все это было омерзительно до тошноты.
Маслянистая темная кожа напоминала скользкую поверхность
гриба, неуклюжие, медленные движения внушали невыразимый
ужас. Даже при первом впечатлении, при беглом взгляде я по-
чувствовал смертельный страх и отвращение.
Вдруг чудовище исчезло. Оно перевалилось через край ци-
линдра и упало в яму, шлепнувшись, точно большой тюк кожи.
Я услыхал своеобразный глухой крик, и вслед за первым чудо-
вищем в темном отверстии показалось второе.
Мое оцепенение внезапно прошло, я повернулся и со всех
ног побежал к деревьям, находившимся в каких-нибудь ста яр-
дах от цилиндра; но бежал я боком и то и дело спотыкался,
потому что не мог отвести глаз от этих чудовищ.
Там, среди молодых сосен и кустов дрока, я остановился,
задыхаясь, и стал ждать, что будет дальше. Простиравшаяся
вокруг песчаного карьера пустошь была усеяна людьми, по-
172
добно мне, с любопытством и страхом наблюдавшимся чудо-
вищами, вернее — за кучей гравия на краю ямы, в которой они
лежали. И вдруг я заметил с ужасом что-то круглое, темное,
высовывающееся из ямы. Это была голова свалившегося туда
приказчика, казавшаяся черной на фоне заката. Вот показались
его плечи и колено, но он снова соскользнул вниз, виднелась
одна голова. Потом он скрылся, и мне послышался его слабый
крик. Первым моим движением было вернуться помочь ему,
но я не мог преодолеть страха.
Больше я ничего не увидел, все скрылось в глубокой яме и
за грудами песка, взрытого упавшим цилиндром. Всякий, кто
шел бы по дороге из Чобхема или Уокинга, был бы удивлен
таким необычайным зрелищем: около сотни людей рассыпались
в канавах, за кустами, за воротами и изгородями и молча, из-
редка обмениваясь отрывистыми восклицаниями, во все глаза
смотрели на кучи песка. Брошенный бочонок с имбирным ли-
монадом чернел на фоне пламенеющего неба; а у песчаного
карьера стояли пустые экипажи; лошади ели овес из своих
торб и рыли копытами землю.
ГЛАВА V
Тепловой луч
Вид марсиан, выползавших из цилиндра, в котором они яви-
лись на Землю со своей планеты, казалось, зачаровал меня и
парализовал мои движения. Я долго стоял среди кустов ве-
реска, доходивших мне до колена, и смотрел на груды песка.
Во мне боролись страх и любопытство.
Я не решался снова приблизиться к яме, но мне очень хоте-
лось заглянуть туда. Поэтому я начал кружить, отыскивая бо-
лее удобный наблюдательный пункт и не спуская глаз с груды
песка, за которой скрывались пришельцы с Марса. Один раз
в сиянии заката показались три каких-то черных конечно-
сти, вроде щупалец осьминога, но тотчас же скрылись; потом
поднялась тонкая коленчатая мачта с каким-то круглым, мед-
ленно вращающимся и слегка колеблющимся диском наверху.
Что они там делают?
Зрители разбились на две группы: одна, побольше,— ближе
к Уокингу, другая, поменьше,— к Чобхему. Очевидно, они ко-
лебались, так же как и я. Невдалеке от меня стояло несколько
человек. Я подошел к одному — это был мой сосед, но я не
знал, как его зовут, и попытался с ним заговорить. Однако мо-
мент для разговора был неподходящий.
173
— чЯгза чудовища! —сказал он.— Боже, какие они страш-
ные! — Он повторил это несколько раз.
— Видели вы человека в яме? — спросил я, но он ничего не
ответил. Мы молча стояли рядом и пристально смотрели, чув-
ствуя себя вдвоем в большей безопасности. Потом я встал на
бугор высотой около ярда, чтобы удобнее было наблюдать.
Оглянувшись, я увидел, что мой сосед пошел по направлению к
Уокингу.
Солнце село, сумерки сгустились, а ничего нового не про-
изошло. Толпа налево, ближе к Уокингу, казалось, увеличилась,
и я слышал ее неясный гул. Группа людей по дороге к Чобхему
рассеялась. В яме не было никакого движения.
Зрители мало-помалу осмелели. Должно быть, новоприбыв-
шие из Уокинга приободрили толпу. В полумраке на песчаных
буграх началось медленное прерывистое движение,— казалось,
царившая кругом тишина подействовала успокаивающе на лю-
дей. Черные фигуры, по двое и по трое, двигались, останавли-
вались и снова двигались, растягиваясь тонким неправильным
полумесяцем, рога которого постепенно охватывали яму. Я то-
же стал подвигаться к яме.
Потом я увидел, как кучера покинутых экипажей и другие
смельчаки подошли к яме, и услышал стук копыт и скрип ко-
лес. Мальчик из лавки покатил тележку с яблоками. Затем в
тридцати ярдах от ямы я заметил черную кучку людей, иду-
щих от Хорселла; впереди кто-то нес развевающийся белый
флаг.
Это была делегация. В городе, наскоро посовещавшись, ре-
шили, что марсиане, несмотря на свою безобразную внешность,
очевидно, разумные существа, и надо сигнализировать им, что
и мы тоже существа разумные.
Флаг приближался, развеваясь по ветру,— сначала направо
от меня, потом налево. Я стоял слишком далеко, чтобы раз-
глядеть кого-нибудь, но позже узнал, что Оджилви, Стэнт и
Гендерсон принимали участие вместе с другими в этой попытке
завязать сношения с марсианами. Делегация, казалось, притя-
гивала к себе почти сомкнувшееся кольцо публики, и много
неясных, темных фигур следовало за ней на почтительном рас-
стоянии.
Вдруг блеснул свет, и светящийся зеленоватый дым взлетел
над ямой тремя клубами, поднявшимися один за другим в не-
подвижном воздухе.
Этот дым (слово «пламя», пожалуй, здесь более уместно)
был так ярок, что темносинее небо наверху и бурая, простирав-
шаяся до Чертей подернутая туманом пустошь с торчащими
кое-где соснами вдруг стали казаться совсем черными. В тот
же миг послышался какой-то слабый шипящий звук.
На краю воронки стояла кучка людей с белым флагом, оце-
пеневших от изумления, маленькие черные силуэты вырисовы-
174
вались на фоне неба, над черной землей. Вспышка дивного
дыма осветила на миг их бледнозеленоватые лица.
Шипение перешло сперва в глухое жужжание, потом в гром-
кое непрерывное гудение, из ямы вытянулась горбатая тень и
сверкнул луч какого-то искусственного света.
Языки пламени, ослепительный огонь перекинулся на кучку
людей. Казалось, невидимая струя ударила в них и вспыхнула
белым сиянием. Мгновенно каждый из них превратился как бы
в горящий факел.
При свете пожиравшего их пламени я видел, как они шата-
лись и падали, находившиеся позади разбегались в разные сто-
роны.
Я стоял и смотрел, еще не вполне сознавая, что это смерть
перебегает по толпе от одного к другому. Я понял только, что
произошло нечто странное. Почти бесшумная ослепительная
вспышка света — и человек падает ничком и лежит неподвижно.
От невидимого жара загорались сосны, потрескивая вспыхивал
сухой дрок. Даже вдалеке, у Нэп-хилла, занялись деревья, за-
боры, деревянные постройки.
Эта огненная смерть, этот невидимый, неотвратимый пы-
лающий меч наносил мгновенные, меткие удары. По вспыхнув-
шему кустарнику я понял, что он приближается ко мне, но я
был слишком поражен и ошеломлен, чтобы спасаться бегством.
Я слышал гудение огня в песчаном карьере и внезапно оборвав-
шееся ржание лошади. Как будто чей-то невидимый раскален-
ный палец двигался по пустоши между мной и марсианами,
вычерчивая огненную кривую, и повсюду кругом темная земля
дымилась и шипела. Что-то с грохотом упало вдалеке, где-то
слева, там, где выходит на пустошь дорога к уокингской стан-
ции. Шипенье и гул прекратились, и черный куполообразный
предмет медленно опустился в яму и скрылся.
Это произошло так быстро, что я все еще стоял неподвижно,
пораженный и ослепленный блеском огня. Если бы эта смерть
описала полный круг, она неизбежно испепелила бы и меня. Но
она скользнула мимо и пощадила ме“ня.
Окружающая темнота стала еще более жуткой и мрачной.
Холмистая пустошь казалась черной; только полоска шоссе се-
рела под темносиним небом. Люди исчезли. Вверху мерцали
звезды, а на западе светилась бледная зеленоватая полоса. Вер-
шины сосен и крыши Хорселла четко выступали на вечернем
небе. Марсиане и их орудия были невидимы, только на тонкой
мачте беспрерывно вращалось зеркало. Тлели деревья; кое-где
дымился кустарник, а в неподвижном воздухе над домами близ
станции Уокинг поднимались столбы пламени.
Все осталось таким же, как было, словно и не пролетал этот
смерч огня. Кучка черных фигурок с белым флагом была уни-
чтожена, но мне казалось, что за весь этот вечер никто и не
пытался нарушить тишину.
175
В1Й[мй£ я понял, что стою здесь, на темной пустоши, один,
беспомощный, беззащитный. Точно что-то обрушилось на
меня... Страх!
С усилием я повернулся и побежал, спотыкаясь, по вереску.
Страх, охвативший меня, был не просто страхом. Это был
безотчетный ужас и перед марсианами и перед царившими во-
круг мраком и тишиной. Мужество покинуло меня, и я бежал,
всхлипывая, как ребенок. Посмотреть назад я не решался.
Помню, у меня было такое чувство, что мной кто-то
играет,— что вот теперь, когда я уже почти в безопасности,
таинственная смерть, мгновенная, как вспышка огня, вдруг
выпрыгнет из темной ямы, где лежит цилиндр, и уничтожит
меня на месте.
ГЛАВА VI
Тепловой луч па Чобхемекой дороге
До сих пор еще не объяснено, каким образом марсиане мо-
гут умерщвлять людей так быстро и так бесшумно. Многие
предполагают, что они как-то концентрируют интенсивную теп-
лоту в абсолютно не проводящей тепло камере. Эту конденси-
рованную теплоту они бросают параллельными лучами на тот
предмет, который они избрали целью, при посредстве полиро-
ванного параболического^ зеркала из неизвестного вещества,
подобно тому как параболическое зеркало маяка отбрасывает
снопы света. Но никто не сумел убедительно это доказать. Не-
сомненно одно: здесь действуют тепловые лучи. Тепло, невиди-
мые лучи, вместо видимого света. Все, что только может гореть,
превращается в языки пламени при их прикосновении; свинец
растекается, как жидкость; железо размягчается, стекло тре-
скается и плавится, а когда они падают на воду, она мгновенно
превращается в пар.
В эту ночь около сорока человек лежали под звездами близ
ямы, обугленные и обезображенные до неузнаваемости, и всю
ночь пустошь между Хорселлом и Мэйбэри была безлюдна и
над ней пылало зарево.
В Чобхеме, Уокинге и Оттершоу, вероятно, в одно и то же
время узнали о катастрофе. В Уокинге лавки уже были за-
крыты, когда это произошло, и кучки народу, заинтересован-
ные слышанными рассказами, шли по Хорселлскому мосту и по
дороге, окаймленной изгородями, направляясь к пустоши. Мо-
лодежь, окончив дневную работу, воспользовалась этой ново-
стью, конечно, как предлогом пойти погулять и пофлиртовать.
Гул голосов стоял на темной дороге...
176
В Уокинге лишь немногие знали, что цилиндр открылся,
хотя бедняга Гендерсон отправил посыльного на велосипеде в
почтовую контору со специальной телеграммой для вечерней
газеты.
Когда гуляющие по двое и по трое выходили на откры-
тое место, то видели кучки людей, которые возбужденно спо-
рили, посматривая на вращающееся зеркало над песчаным
карьером; волнение их, без сомнения, передавалось и вновь
пришедшим.
Около половины девятого, незадолго до гибели делегации,
близ ямы собралась толпа человек в триста, если не больше, не
считая тех, которые свернули с дороги, чтобы подойти поближе
к марсианам. Среди них находились три полисмена, причем
один конный; они старались, согласно инструкциям Стэнта,
осадить толпу и не подпускать ее к цилиндру. Не обошлось,
конечно, без протеста со стороны горячих голов, для ко-
торых всякое сборище является поводом пошуметь и побала-
гурить.
Как только марсиане показались из своего цилиндра, Стэнт
и Оджилви, предупреждая возможность столкновения, телегра-
фировали из Хорселла в казармы, с просьбой прислать роту
солдат для того, чтобы оградить эти странные существа от на-
силия. После этого они вернулись во главе злополучной деле-
гации. Находившиеся в толпе люди впоследствии описывали их
смерть,— они видели то же, что и я: три клуба зеленого дыма,
глухое гуденье и вспышки пламени.
Однако толпе зрителей грозила большая опасность, чем мне.
Их спас только песчаный, поросший вереском холм, задержав-
ший часть тепловых лучей. Если бы параболическое зеркало
было поднято на несколько ярдов выше,— не осталось бы
ни одного живого свидетеля. Они видели, как вспыхивал
огонь, как падали люди, как невидимая рука, зажигавшая
кустарники, быстро приближалась к ним в сумерках. Потом
со свистом, заглушившим гул из ямы, луч сверкнул над их
головами; вспыхнули вершины буков, окаймлявших дорогу;
в доме, ближайшем к пустоши, посыпались кирпичи, раз-
летелись стекла, занялись оконные рамы и обрушилась часть
крыши.
Когда затрещали и загудели пылающие деревья, охвачен-
ная паникой толпа несколько секунд нерешительно топталась
на месте. Искры и горящие сучья падали на дорогу, кружились
огненные листья. Загорались шляпы и платья. С пустоши по-
слышался пронзительный крик.
Крики и вопли сливались в оглушительный гул. Конный по-
лисмен проскакал среди взбудораженной толпы, громко крича,
схватившись руками за голову.
— Они идут! — крикнул женский голос, и, нажимая на
стоявших позади, люди стали прокладывать себе дорогу к
J2 Г. Уэллс, т. I
177
Уокин^у. Толпа разбегалась вслепую, как стадо баранов. Там,
где дорога становится уже и темнее, между высокими насы-
пями, произошла отчаянная давка. Не обошлось без жертв:
трое — две женщины и один мальчик — были раздавлены и за-
топтаны; их оставили умирать среди ужаса и мрака.
ГЛАВА VII
Как я добрался до дому
Что касается меня, то я помню только, что натыкался на
деревья и то и дело падал, пробираясь сквозь кустарник. Надо
мною навис невидимый ужас; безжалостный тепловой меч, ка-
залось, замахивался, сверкая над головой, и вот-вот должен
был обрушиться и поразить меня. Я выбрался на дорогу между
перекрестком и Хорселлом и побежал к перекрестку.
В конце концов я изнемог от волнения и быстрого бега, по-
шатнулся и упал у дороги, невдалеке от моста через канал,
близ газового завода. Я лежал неподвижно.
Пролежал я так, должно быть, довольно долго.
Я приподнялся и сел в полном недоумении. С минуту я не
мог понять, как я туда попал. Я сбросил с себя недавний ужас,
точно одежду. Шляпа моя исчезла, и воротничок соскочил с
запонки. Несколько минут назад передо мной была только не-
измеримая ночь, пространство и природа, моя беспомощность,
страх и близость смерти. Теперь все сразу переменилось, и мое
настроение было совсем другим. Переход от одного душевного
состояния к другому совершился незаметно. Я стал снова са-
мим собой, таким, каким я бывал каждый день, обыкновенным
скромным горожанином. Безмолвная пустошь, мое бегство, ле-
тучее пламя — все казалось мне сном. Я спрашивал себя: было
ли это на самом деле? Мне просто не верилось, что это произо-
шло наяву.
Я встал и пошел по крутому спуску моста. Голова плохо ра-
ботала. Мускулы и нервы расслабли... Я пошатывался, как
пьяный. Над аркой моста показалась чья-то голова, и появился
рабочий с корзиной. Рядом с ним шагал маленький мальчик.
Рабочий прошел мимо, пожелав мне доброй ночи. Я хотел за-
говорить с ним и не мог. Я только ответил на его приветствие
каким-то бессвязным бормотанием и пошел дальше по
мосту.
На повороте к Мэйбэри поезд — волнистая лента белого
искрящегося дыма и длинная вереница светлых окон — про-
несся к югу: тук-тук... тук-тук... и исчез. Еле различимая в тем-
Д*78
ноте кучка людей разговаривала у ворот одного из домов, со-
ставлявших так называемую «Восточную террасу». Все это
было так реально, так знакомо. А то — там, в поле?.. Неве-
роятно, фантастично! «Нет,— подумал я,— этого не могло
быть».
Может быть, я человек особого склада и чувствую не так,
как все люди. Иногда я страдаю от странного чувства отчуж-
денности к самому себе и к окружающему миру. Я как-то извне
наблюдаю за всем, откуда-то издалека, вне времени, вне про-
странства, вне житейской борьбы с ее трагедиями. Такое ощу-
щение было очень сильно у меня в ту ночь. Все это, быть мо-
жет, мне просто почудилось.
Здесь такая безмятежность, а там, за каких-нибудь две
мили, стремительная, летучая смерть. Газовый завод шумно ра-
ботал, и электрические фонари ярко горели. Я остановился
подле кучки разговаривающих.
— Какие новости с пустоши? — спросил я.
У ворот стояли двое мужчин и женщина.
— Что? — переспросил один из мужчин, оборачиваясь.
— Какие новости с пустоши? — повторил я.
— Разве вы сами там не были? — спросили они.
— Люди, кажется, прямо помешались на этой пустоши,—
сказала женщина из-за ворот.— Что они там нашли?
— Разве вы не слышали о людях с Марса? — сказал я.—
О живых существах с Марса?
— Сыты по горло,— ответила женщина из-за ворот.— Спа-
сибо.— И все трое засмеялись.
Я оказался в глупом положении. Раздосадованный, я попы-
тался рассказать им о том, что видел, но у меня ничего не вы-
шло. Они только смеялись над моими сбивчивыми фразами.
— Вы еще услышите об этом! — крикнул я и пошел домой.
Я испугал жену своим видом. Прошел в столовую, сел, вы-
пил немного вина и, собравшись с мыслями, рассказал ей обо
всем, что видел. Обед — уже остывший — был подан, но мы не
обращали на него внимания.
— Только одно хорошо,— заметил я, чтобы успокоить пере-
пуганную жену.— Это самые неповоротливые существа из всех,
каких мне приходилось видеть. Они могут ползать в яме и
убивать людей, которые подойдут к ним близко, но они не су-
меют оттуда вылезть... Но как они ужасны!..
— Не говори об этом, дорогой! — воскликнула жена, хмуря
брови и кладя свою руку на мою.
— Бедный Оджилви! — сказал я.— Подумать только, что он
лежит там мертвый!
По крайней мере жена мне поверила. Я заметил, как она
побледнела, и перестал говорить об этом.
— Они могут прийти сюда,— повторяла она. Я настоял,
чтобы она выпила вина, и постарался разубедить ее.
12*
179
— Они еле-еле могут двигаться,— сказал я.
Я стал успокаивать и ее и себя, повторяя все то, что говорил
мне Оджилви о невозможности для марсиан приспособиться к
земным условиям. Особенно я напирал на затруднения, выте-
кающие из различия в силе тяготения. На поверхности Земли
сила тяготения втрое больше, чем на поверхности Марса. Вся-
кий марсианин поэтому будет весить на Земле в три раза
больше, чем на Марсе, между тем как его мускульная сила не
увеличится. Его тело точно нальется свинцом. Таково было об-
щее мнение. И «Таймс» и «Дэйли телеграф» писали об этом на
следующее утро, и обе газеты, как и я, упустили из виду два
существенных обстоятельства.
Атмосфера Земли, как известно, содержит гораздо больше
кислорода или гораздо меньше аргона, чем атмосфера Марса.
Живительное действие этого избытка кислорода на марсиан
явилось, бесспорно, сильным противовесом увеличившейся тя-
жести их тела. Затем мы упустили из виду, что при своей вы-
сокоразвитой технике марсиане смогут в крайнем случае обой-
тись и без мускульных усилий.
Но в этот вечер я об этом не подумал, и потому мои доводы
против мощи пришельцев казались неоспоримыми. Под влия-
нием вина и еды, чувствуя себя в безопасности за своим столом
и стараясь успокоить жену, я и сам понемногу осмелел.
— Они сделали большую глупость,— сказал я, прихлебы-
вая вино.— Они опасны, потому что, наверное, обезумели от
страха. Может быть, они совсем не ожидали встретить живых
существ, особенно разумных живых существ. В крайнем слу-
чае — один хороший снаряд по яме, и все будет кончено,— при-
бавил я.
Сильное возбуждение — результат пережитых волнений, —>
очевидно, обострило мои чувства. Я и теперь необыкновенно
ясно помню этот обед. Милое встревоженное лицо жены, смот-
рящее на меня из-под розового абажура, белая скатерть, се-
ребро и хрусталь (в те дни даже писатели-философы могли по-
зволить себе небольшую роскошь), темнокрасное вино в ста-
кане — все это запечатлелось у меня в мозгу. Я сидел за сто-
лом, покуривая папиросу для успокоения нервов, сожалел о
необдуманном поступке Оджилви. и доказывал, что марсиан
нечего бояться.
Точно так же какой-нибудь солидный додо на острове св.
Маврикия, чувствуя себя полным хозяином своего гнезда, мог
бы обсуждать прибытие безжалостных изголодавшихся мо-
ряков.
— Завтра мы с ними разделаемся, дорогая!
Я не знал тогда, что за этим последним моим обедом в
культурной обстановке произойдут ужасные, необычайные
события.
180
ГЛАВА VIII
пятницу вечером
Самым необычайным из всего того странного и поразитель-
ного, что произошло в ту пятницу, кажется мне полное несо-
ответствие между неизменностью нашего общественного уклада
и началом той цепи событий, которая должна была в корне пе-
ревернуть его. Если бы в пятницу вечером взять циркуль и
очертить круг радиусом в пять миль вокруг песчаного карьера
возле Уокинга, то, я сомневаюсь, оказался ли бы хоть один
человек за его пределами (кроме разве родственников Стэнта
и родственников велосипедистов и лондонцев, лежавших мерт-
выми на пустоши), чье настроение и привычки были бы нару-
шены пришельцами. Разумеется, многие слышали о цилиндре
и рассуждали о нем на досуге, но он далеко не произвел та-
кой сенсации, какую произвел бы, например, ультиматум,
предъявленный Германии.
Полученная в Лондоне телеграмма бедняги Гендерсона о
развинчивании цилиндра была принята за утку; вечерняя га-
зета послала ему телеграмму с просьбой прислать подтвержде-
ние и, не получив ответа,— Гендерсона уже не было в жи-
вых,— решила не печатать экстренного выпуска.
Внутри круга радиусом в пять миль большинство населе-
ния ровно ничего не предпринимало. Я уже описывал, как вели
себя мужчины и женщины, с которыми мне пришлось гово-
рить. По всему округу мирно обедали и ужинали, рабочие
после трудового дня возились в своих садиках, укладывали де-
тей спать, молодежь парочками гуляла в укромных аллеях,
учащиеся сидели за своими книгами.
Может быть, о случившемся поговаривали на улицах и су-
дачили в трактирах; какой-нибудь вестник или очевидец
только что происшедших событий вызывал кое-где волнение,
беготню и крик, но у большинства людей жизнь шла по заве-
денному с незапамятных лет порядку: работа, еда, питье, сон —
все, как обычно, точно в небе и не было никакого Марса. Даже
на станции Уокинг, в Хорселле, в Чобхеме ничего не изме-
нилось.
На узловой станции в Уокинге до поздней ночи поезда оста-
навливались и уходили или переводились на запасные пути;
пассажиры выходили из вагонов или ожидали поезда, все шло
своим чередом. Мальчишка из города, нарушая монополию ме-
стного газетчика Смита, продавал вечернюю газету. Громы-
хание товарных составов, резкие свистки паровозов заглушали
его выкрики о «людях с Марса». Около девяти часов на стан-
цию стали прибывать взволнованные очевидцы с сенсацион-
ными известиями, но произвели не больше впечатления, чем
181
пьяные, болтающие всякий вздор. Пассажиры, «несшиеся к
Лондону, смотрели в темноту из окон вагонов, видели редкие
взлетающие искры около Хорселла, красный отблеск и тонкую
пелену дыма, застилавшую звезды, и думали, что это горит
вереск. Только на краю пустоши заметно было некоторое смя-
тение. На окраине Уокинга горело несколько домов. В окнах
трех прилегающих к пустоши селений светились огни, и жи-
тели не ложились до рассвета.
На Чобхемском и Хорселлском мостах все еще толпились
любопытные. Один или двое смельчаков, как потом выяснилось,
отважились в темноте подползти совсем близко к марсианам.
Назад они не вернулись, ибо световой луч, вроде прожектора
военного корабля, время от времени скользил по пустоши, а за
ним следовал тепловой луч. Обширная пустошь была тиха и
пустынна, и обугленные тела лежали неубранными всю ночь
и весь следующий день. Цз ямы слышался металлический
стук.
Таково было положение дел в пятницу вечером. В кожный
покров нашей старой планеты отравленной стрелой вонзился
цилиндр. Но яд только еще начинал оказывать свое действие.
Кругом расстилалась пустошь, с разбросанными по ней чер-
ными, едва заметными скорченными трупами; кое-где тлел ве-
реск и кустарник. Дальше простиралась узкая зона, где ца-
рило смятение, и за эту черту пожар еще не распространился.
В остальном мире поток жизни катился так же, как он ка-
тился с незапамятных времен. Лихорадка войны, которая
вскоре должна была закупорить его вены и артерии, умертвить
нервы и разрушить мозг, только начиналась.
Всю ночь марсиане неутомимо возились, стучали какими-то
инструментами, приводя в готовность свои машины; иногда
вспышки зеленовато-белого дыма поднимались спирально к
звездному небу.
К одиннадцати часам через Хорселл прошла рота солдат
и оцепила пустошь. Позднее через Чобхем» прошла вторая рота
и оцепила пустошь с севера. Несколько офицеров из Инкер-
манских казарм уже раньше побывали на пустоши, и один из
них, майор Иден, пропал без вести. В полночь командир
полка появился у Чобхемского моста и стал расспрашивать
толпу. Военные власти, очевидно, поняли серьезность поло-
жения. К одиннадцати утра, как на следующий день сообщили
газеты, эскадрон гусар и около четырехсот солдат Кардиган-
ского полка с двумя пулеметами «Максим» выступили из Ол-
дершота.
Через несколько секунд после полуночи толпа на дороге в
Чертей близ Уокинга увидела метеорит, упавший в сосновый
лес на северо-западе. Он падал, оставляя сверкающий зелено-
ватый след, подобный молнии. Это был второй цилиндр.
182
ГЛАВА IX
Сражение начинается
Суббота, насколько мне помнится, прошла тревожно. Это
был томительный день, жаркий и душный; барометр, как мне
сказали, то быстро падал, то поднимался. Я почти не спал,—
жене удалось заснуть,— и встал рано. Перед завтраком я вы-
шел в сад и постоял там, прислушиваясь: со стороны пустоши
слышалась только трель жаворонков.
Молочник явился, как обыкновенно. Я услыхал скрип его
тележки и подошел к калитке узнать последние новости. Он
рассказал мне, что ночью марсиан окружили войска и что
ожидают артиллерию. Вслед за этим послышался знакомый
успокоительный грохот поезда, несущегося в Уокинг.
— Убивать их не будут,— сказал молочник,— если только
можно будет обойтись без этого.
Я увидел своего соседа среди грядок клубники, поболтал
с ним немного и отправился завтракать. Утро было самое
обычное. Мой сосед был уверен, что войска захватят в плен
или уничтожат марсиан в тот же день.
— Жаль, что они так неприступны,— заметил он.— Было
бы интересно узнать, как они живут на своей планете. Мы
могли бы кое-чему научиться.
Он подошел к забору и протянул мне горсть клубники — он
был ревностный огородник и отличался щедростью. При этом
он сообщил мне о лесном пожаре около Байфлитского поля
для гольфа.
— Говорят, там упала другая такая же штука, номер вто-
рой. Право, с нас довольно и первой. Страховым обществам
это обойдется недешево,— сказал он и добродушно за-
смеялся.— Леса все еще горят,— и он указал на пелену
дыма.—Торф и хвоя будут тлеть еще несколько дней,— доба-
вил он и, вздохнув, заговорил о «бедняге Оджилви».
После завтрака, вместо того чтобы сесть за работу, я ре-
шил пойти к пустоши. У железнодорожного моста я увидел
группу солдат — это были, кажется, саперы — в маленьких
круглых шапочках, грязных красных расстегнутых мундирах,
из-под которых виднелись голубые рубашки, в черных штанах
и в сапогах до колен. Они сообщили мне, что за канал никого
не пропускают. Взглянув на дорогу к мосту, я увидел
часового, солдата Кардиганского полка. Я заговорил с солда-
тами, рассказал им о виденных мной вчера марсианах. Сол-
даты еще не видели их, очень смутно их представляли и за-
кидали меня вопросами. Сказали, что не знают, кто распоря-
дился двинуть войска; они думали, что произошли какие-то
волнения в Конной гвардии. Саперы, более образованные, чем
183
простые солдаты, с большим знанием дела обсуждали необыч-
ные условия возможного боя. Я рассказал им о тепловом луче,
и они начали спорить между собой.
— Подползти к ним под прикрытием и броситься в атаку,—
сказал один.
— Ну да! — ответил другой.— Чем же можно прикрыться
от такого жара? Хворостом, что ли, чтобы получше зажа-
риться? Надо подойти к ним как можно ближе и вырыть
траншеи.
— К черту траншеи! Ты только и знаешь, что траншеи. Тебе
бы родиться кроликом, Сниппи!
— Так у них совсем, значит, нет шеи? — спросил вдруг тре-
тий — маленький, задумчивый смуглый солдат с трубкой в
зубах.
Я еще раз описал им марсиан.
— Вроде осьминогов,— сказал он.— Значит, с рыбами вое-
вать будем.
— Убить таких чудовищ — это даже не грех,— сказал пер-
вый солдат.
— Пустить в них снаряд, да и прикончить разом,— предло-
жил маленький смуглый солдат.— А то они еще что-нибудь
натворят.
— Где же твои снаряды? — возразил первый.— Ждать
нельзя. По-моему, их надо атаковать, да поскорей.
Так разговаривали солдаты. Вскоре я оставил их и пошел
на станцию за утренними газетами.
Но я боюсь наскучить читателю описанием этого томитель-
ного утра и еще более томительного дня. Мне не удалось взгля-
нуть на пустошь, потому что даже колокольни в Хорселле и
Чобхеме находились в руках военных властей. Солдаты, к ко-
торым я обращался, сами ничего толком не знали. Офицеры
были очень заняты и с таинственным видом хранили молчание.
Жители чувствовали себя в полной безопасности под охраной
войск. Маршалл, табачный торговец, сообщил мне, что его сын
погиб около ямы. На окраинах Хорселла военное начальство
велело жителям запереть и покинуть свои дома.
Я вернулся к обеду около двух часов очень усталый, ибо
день, как я уже сказал, был очень жаркий и душный; чтобы
освежиться, я принял холодный душ. В половине пятого я от-
правился на железнодорожную станцию за вечерней газетой,
потому что в утренних газетах было только очень неточное опи-
сание гибели Стэнта, Гендерсона, Оджилви’и других. Однако
и вечерние газеты не сообщали ничего нового. Марсиане не
показывались. Они, видимо, чем-то были заняты в своей яме,
и оттуда попрежнему слышался металлический стук и все время
вырывались клубы дыма. Очевидно, они тоже готовились к
бою. «Новые попытки установить контакт при помощи сигна-
лов оказались безуспешными»,— стереотипно сообщали газеты.
184
Один из саперов сказал мне, что кто-то, стоя в канаве, поднял
флаг на длинной жерди. Но марсиане обратили на это не
больше внимания, чем мы уделили бы мычанию коровы.
Должен сознаться, все эти военные приготовления очень
волновали меня. Мое воображение разыгралось, и я придумы-
вал всевозможные способы уничтожения непрошенных гостей;
я, как школьник, мечтал о сражениях и воинских подвигах.
Тогда мне казалось, что борьба с марсианами неравная. Они
так беспомощно барахтались в своей яме.
Около трех часов со стороны Чертей или Аддлстона послы-
шался гул — начался обстрел соснового леса, куда упал вто-
рой цилиндр, с целью разрушить его прежде, чем он рас-
кроется. Но полевое орудие для обстрела первого цилиндра
марсиан прибыло в Чобхем только к пяти часам.
В шестом часу, когда мы с женой сидели за чаем, ожив-
ленно беседуя о завязавшемся сражении, послышался приглу-
шенный взрыв со стороны пустоши, и вслед за тем блеснул
огонь. Через несколько секунд раздался грохот так близко от
нас, что даже земля задрожала. Я выбежал в сад и увидел, что
вершины деревьев вокруг Восточного колледжа охвачены дым-
ным красным пламенем, а колокольня стоявшей рядом неболь-
шой церковки обваливается. Башенка минарета исчезла, крыша
колледжа выглядела так, словно ее обстреляли из стотонного
орудия. Труба на нашем доме треснула, как будто в нее попал
снаряд, рассыпалась, обломки ее прокатились по черепице и
мгновенно образовали груду красных черепков на клумбе, под
окном моего кабинета.
Мы с женой стояли ошеломленные и перепуганные. Потом я
сообразил, что поскольку колледж разрушен, то вершина Мэй-
бэри-хилла оказалась в радиусе действия теплового луча мар-
сиан.
Схватив жену за руку, я потащил ее на дорогу. Потом я вы-
звал из дому служанку; мне пришлось пообещать ей, что я
сам схожу наверх за ее сундуком, который она ни за что не
хотела бросить.
— Здесь оставаться нельзя,— сказал я, и вслед за моими
словами с пустоши снова послышался гул.
— Но куда же мы пойдем? — спросила моя жена с отчая-
нием.
С минуту я ничего не мог придумать. Потом вспомнил о ее
родных в Лезерхэде.
— Лезерхэд! — крикнул я среди гула.
Она посмотрела вниз с высоты холма. Испуганные люди
выбегали из домов.
— Как же нам добраться до Лезерхэда? — спросила она.
У подножья холма я увидел отряд гусар, проезжавший под
железнодорожным мостом. Трое из них въехали в открытые
ворота Восточного колледжа; двое спешились и начали ходить
185
из дома в дом. Солнце, выглядывавшее сквозь дым горящих
деревьев, казалось кроваво-красным и отбрасывало зловещий
свет на все кругом.
— Стойте здесь,— сказал я.— Вы тут в безопасности.
Я побежал в трактир «Пятнистая собака», так как знал, что
у хозяина есть лошадь и двухколесная пролетка. Я торопился,
предвидя, что скоро начнется повальное бегство жителей с на-
шей стороны холма. Хозяин трактира стоял у кассы; он и не по-
дозревал, что творится вокруг. Какой-то человек, стоя ко мне
спиной, разговаривал с ним.
— Меньше фунта не возьму,— заявил трактирщик.— Да и
везти некому.
— Я даю два,— сказал я через плечо незнакомца.
— За что?
— И доставлю обратно к полуночи,— добавил я.
— Боже! — воскликнул трактирщик.— Что за спешка? Два
фунта, и сами доставите обратно? Что такое происходит?
Я торопливо объяснил, что вынужден уехать из дому, и на-
нял таким образом двуколку. В то время мне не приходило в
голову, что трактирщику самому надо бы покинуть свое жи-
лище. Я сел в пролетку, подъехал к своему саду и, оставив ее
под присмотром жены и служанки, вбежал в дом и уложил са-
мые ценные вещи, столовое серебро и тому подобное. Буковые
деревья перед домом разгорелись ярким пламенем, а решетка
ограды накалилась докрасна. Один из спешившихся гусар под-
бежал к нам. Он заходил в каждый дом и предупреждал жи-
телей, чтобы они уходили. Он уже бежал дальше, когда я вы-
шел на крыльцо со своим скарбом, завязанным в скатерть.
— Что нового? — крикнул я ему вдогонку.
Он повернулся, поглядел на меня и крикнул, как мне по-
слышалось: «Вылезают из ямы в каких-то штуках, вроде су-
повой миски», и побежал к дому на вершине холма. Внезапно
туча черного дыма заволокла дорогу и на минуту скрыла его.
Я подбежал к дверям соседа и постучался, чтобы удостове-
риться, уехал ли он с женой в Лондон, как говорили, и запер
ли квартиру. Потом снова вошел в дом, вспомнив о сундуке
служанки, вытащил его, привязал к задку пролетки и, схватив
вожжи, вскочил на козлы. Через минуту мы уже выехали из
дыма, грохот был уже где-то позади нас; мы быстро спуска-
лись по противоположному склону Мэйбэри-хилла, к Старому
Уокингу.
Перед нами расстилался мирный пейзаж — освещенные
солнцем поля пшеницы по обе стороны дороги и гостиница
Мэйбэри с покачивающейся вывеской. Впереди нас ехал док-
тор в своем экипаже. У подножия холма я оглянулся, чтобы
посмотреть, что делается на холме. Густые столбы черного
дыма, прорезанные красными языками пламени, поднимались
в неподвижном воздухе, отбрасывая черные тени на зеленые
186
вершины деревьев. Дым расстилался далеко на восток и на за-
пад, до сосновых лесов Байфлита на востоке и до Уокинга на
западе. Дорога позади была усеяна беглецами. Глухо, но от-
четливо в знойном недвижном воздухе раздавался треск пуле-
метов; потом он внезапно прекратился, и послышалась ружей-
ная стрельба. Очевидно, марсиане поджигали все, что находи-
лось в сфере действия их теплового луча.
Я плохой кучер и потому все свое внимание сосредоточил
на лошади. Когда я снова обернулся, второй холм был также
затянут черным дымом. Я пустил лошадь рысью и нахлесты-
вал ее, пока Уокинг и Сенд не отделили нас от этого смятения
и ужаса. Я обогнал доктора между Уокингом и Сендом.
ГЛАВА X
Гроза
От Мэйбэри-хилла до Лезерхэда почти двенадцать миль.
На пышных лугах за Пирфордом пахло сеном, по сторонам
дороги тянулась чудесная живая изгородь из цветущего ши-
повника. Грохот орудий, который мы слышали, пока ехали по
Мэйбэри-хиллу, прекратился так же внезапно, как и начался,
и вечер стал тих и спокоен. К девяти часам мы благополучно
добрались до Лезерхэда. Я дал лошади передохнуть с часок,
поужинал у родных и передал жену на их попечение.
Жена почти всю дорогу как-то странно молчала и казалась
подавленной, точно предчувствуя дурное. Я старался подбод-
рить ее, уверяя, что марсиане прикованы к яме собственной тя-
жестью и что вряд ли они смогут отползти далеко. Она отве-
чала односложно. Если бы не мое обещание трактирщику, она,
наверно, уговорила бы меня остаться на ночь в Лезерхэде. Ах,
если бы я остался! Она была очень бледна, когда мы про-
щались.
Что до меня, то весь день я был лихорадочно возбужден.
Что-то вроде той военной лихорадки, которая овладевает по-
рой цивилизованным обществом, бродило в моей крови, и я
был даже доволен, что мне нужно вернуться в Мэйбэри.
Больше того — боялся, что прекращение стрельбы означает, что
с пришельцами с Марса покончено. Откровенно говоря, мне
очень хотелось присутствовать при этом.
Выехал я часов в одиннадцать. Ночь была очень темная.
Когда я вышел из освещенной передней, темнота показалась
мне непроглядной; было так же и жарко и душно, как днем.
В небе быстро неслись облака, хотя на кустах не шелохнулся
187
ни один листок. Слуга зажег оба фонаря. К счастью, я хорошо
знал дорогу. Моя жена стояла в освещенной двери и смотрела,
как я садился в пролетку. Потом вдруг повернулась и ушла в
дом; оставшиеся на крыльце родные пожелали мне счастливого
пути.
Сначала, под влиянием настроения жены, мне было не по
себе, но вскоре я снова стал думать о марсианах. Тогда я еще
не знал никаких подробностей вечернего сражения. Мне даже
не было известно, что вызвало столкновение. Проезжая через
Окхем (я поехал по этому пути, а не через Сенд и Старый
Уокинг), я увидел на западе кроваво-красное зарево, которое
по мере моего приближения медленно увеличивалось. Надви-
гавшиеся грозовые тучи смешивались с клубами черного и баг-
рового дыма.
В Рипли-стрит не было ни души; селение словно вымерло,
только в двух-трех окнах виднелся свет. У поворота дороги к
Пирфорду я чуть не наехал на кучку людей, стоявших ко мне
спиной. Они ничего не сказали, когда я проезжал мимо. Не
знаю, было ли им известно, что происходит за холмом. Не знаю
также, царил ли мирный сон в тех безмолвных домах, мимо
которых я проезжал, стояли ли они пустые и заброшенные, или
их обитатели с ужасом наблюдали за событиями этой ночи.
От Рипли до Пирфорда я ехал долиной Уэй, где не было
видно красного зарева. Но когда я поднялся на небольшой
холм за пирфордской церковью, зарево снова появилось, и де-
ревья зашумели под первым порывом надвигавшейся бури. На
пирфордской церкви пробило полночь, и впереди на багровом
небе уже чернели крыши и деревья Мэйбэри-хилла.
Вдруг зловещий зеленый блеск озарил дорогу впереди и
сосновый лес у Аддлстона. Я почувствовал, что вожжи натя-
нулись. Узкая полоска зеленого огня прорезала свинцовую
тучу и упала налево, в поле. Третья падающая звезда!
Вслед за ней сверкнула ослепительно-фиолетовая молния
начинающейся грозы, и, словно разорвавшаяся ракета, грянул
гром. Лошадь закусила удила и понесла.
Я мчался вниз по отлогому склону к подножью Мэйбэри-
хилла. Вспышки молнии следовали одна за другой, почти не-
прерывно. Частые раскаты грома сопровождались каким-то
странным потрескиванием, словно где-то работала гигантская
электрическая машина. Вспыхивавший свет ослеплял меня, и
мелкий град больно бил прямо в лицо.
Сначала я смотрел только на дорогу, потом мое внимание
привлекло что-то двигавшееся очень быстро вниз по обращен-
ному ко мне склону Мэйбэри-хилла. Сперва я принял это за
мокрую крышу дома, но при блеске двух молний, сверкнувших
одна за другой, разглядел что-то быстро перекатывавшееся.
Затем — минутная непроглядная тьма, и внезапный нестерпи-
мый блеск, превративший ночь в день; красное здание приюта
188:
на холме, зеленые вершины сосен и загадочный предмет были
видны отчетливо и ярко.
Но что я увидел! Как мне это описать? Громадный тре-
ножник, выше домов, шагающий по молодой сосновой поросли
и ломающий на своем пути сосны; машина из блестящего ме-
талла, топчущая вереск; стальные спускающиеся с нее тросы;
производимый ею грохот, сливающийся с раскатами грома.
Блеснула молния, и треножник четко выступил из мрака; он
стоял на одной ноге, две другие повисли в воздухе. Он исчезал
и опять появлялся при новой вспышке молнии уже на сотню
ярдов ближе. Можете вы себе представить складной стул, ко-
торый, покачиваясь, переступает по земле? Таково было это
видение при мимолетных вспышках молнии. Но вместо стула
представьте себе громадную машину, установленную на тре-
ножнике.
Внезапно сосны впереди расступились, как расступается
хрупкий тростник, когда через него прокладывает путь чело-
век. Они ломались и падали, и через секунду показался другой
громадный треножник, шагавший, казалось, прямо на меня.
А я мчался галопом навстречу ему! При виде второго чудо-
вища мои нервы не выдержали. Не решаясь взглянуть на него
еще раз, я изо всей силы дернул правую вожжу. В ту же ми-
нуту пролетка опрокинулась, придавив лошадь, оглобли с тре-
ском переломились, я отлетел в сторону и тяжело шлепнулся
в лужу.
Я отполз и спрятался, скорчившись, за кустиками дрока.
Лошадь лежала без движения (бедное животное сломало
шею). При блеске молнии я увидел черный кузов опрокинутой
пролетки и силуэт все еще медленно вращавшегося колеса. Еще
секунда — и колоссальный механизм прошел мимо меня и стал
подниматься к Пирфорду.
Вблизи треножник показался мне еще более странным; оче-
видно, это была управляемая машина. Машина с металличе-
ским звенящим ходом, с длинными гибкими блестящими щу-
пальцами (одно из них ухватилось за сосну); они, раскачи-
ваясь, свешивались вниз. Треножник, видимо, выбирал дорогу,
и медная крышка вверху поворачивалась в разные стороны,
напоминая голову. К остову машины сзади было прикреплено
гигантское плетение из какого-то белого металла, похожее на
огромную рыбачью корзину; из суставов чудовища вырывались
клубы зеленого дыма. Через несколько мгновений оно уже скры-
лось.
Вот что увидел я очень смутно при свете молнии, среди
ослепительных вспышек и черного мрака.
Проходя мимо, треножник издал торжествующий рев, за-
глушивший раскаты грома: «Элу... элу...» — и через минуту
присоединился к другому треножнику за полмили дальше, на-
клонившемуся над чем-то в поле. Я не сомневаюсь, что там
189
лежал третий из десяти цилиндров, которые были пущены к
нам с Марса.
Несколько минут я лежал под дождем, в темноте, наблю-
дая при вспышках света, как эти чудовищные существа из ме-
талла двигались вдали. Пошел мелкий град, и очертания их
то расплывались в тумане, то выступали при вспышках. В про-
межутках между молниями их поглощала ночь.
Я промок до нитки: сверху — град, снизу —лужа. Прошло
некоторое время, пока я пришел в себя, выбрался из лужи
на сухое место и стал соображать, куда мне спрятаться.
Невдалеке, на картофельном поле, стояла деревянная сто-
рожка. Я поднялся и, пригнувшись, пользуясь всяким прикры-
тием, побежал к сторожке. Тщетно я стучался в дверь, ответа
не последовало (может, там никого и не было). Тогда, прячась
в канаве, я добрался ползком, не замеченный чудовищными
машинами, до соснового леса возле Мэйбэри.
Здесь, под прикрытием деревьев, мокрый и продрогший, я
стал пробираться к своему дому. Тщетно старался я отыскать
знакомую тропинку. В лесу было очень темно, потому что те-
перь молния сверкала реже, а град падал сплошным потоком
сквозь просветы густой хвои.
Если бы я понял, что происходит, то немедленно повернул
бы назад и возвратился через Байфлит и Стрит-Кобхем к жене
в Лезерхэд. Но загадочность всего происходившего, ночной
мрак, физическая усталость лишили меня способности рассуж-
дать,— я устал, промок до костей, был ослеплен и оглушен
грозой.
Я думал только об одном: как бы добраться домой, других
побуждений у меня не было. Я плутал между деревьями, упал
в яму, зашиб колено и, наконец, вынырнул на дорогу, которая
вела к Геральдической палате. Я говорю «вынырнул», потому
что по песчаному холму несся бурный мутный поток. Тут в
темноте на меня налетел кто-то и чуть не сбил с ног.
Он вскрикнул, в ужасе отскочил в сторону и скрылся,
прежде чем я успел прийти в себя и заговорить с ним. Порывы
бури были так сильны, что я с большим трудом взобрался на
холм. Я шел по левой стороне, держась поближе к забору.
Невдалеке от вершины я наткнулся на что-то мягкое и при
свете молнии увидел у своих ног кучу темной одежды и пару
сапог. Я не успел рассмотреть лежащего: свет погас. Я на-
гнулся над ним, ожидая следующей вспышки. Это был корена-
стый человек в дешевом, но еще крепком костюме; он лежал
ничком, прижавшись к забору, как будто с разбегу налетел
на него.
Преодолевая отвращение, вполне естественное, так как мне
никогда не приходилось дотрагиваться до мертвого тела, я на-
клонился и перевернул лежащего, чтобы посмотреть, бьется ли
еще сердце. Он был мертв. Очевидно, он сломал себе шею.
190
Молния блеснула в третий раз, и я увидел лицо мертвеца.
Я отшатнулся. Это был трактирщик, хозяин «Пятнистой со-
баки», у которого я нанял лошадь.
Я осторожно перешагнул через труп и стал пробираться
дальше. Я миновал полицейское управление и военное учи-
лище. Пожар на склоне холма прекратился, хотя со стороны
пустоши все еще виднелось красное зарево и клубы краснова-
того дыма прорезали завесу града. Большинство домов, на-
сколько я мог разглядеть при вспышке молнии, уцелело. Возле
военного училища на дороге лежала какая-то темная груда.
Впереди, на дороге, в стороне моста, слышались чьи-то го-
лоса и шаги, но у меня не хватило сил крикнуть или подойти
к ним. Я вошел в свой дом, затворил дверь, запер ее на ключ,
наложил засов и в изнеможении опустился на пол возле лест-
ницы. Перед глазами у меня мелькали шагающие металличе-
ские чудовища и мертвец, прижавшийся к забору.
Я прислонился спиной к стене и, весь дрожа, так и остался
сидеть возле лестницы.
ГЛАВА XI
У окна
Я уже говорил о том, что подвержен быстрой смене на-
строений. Очень скоро я почувствовал, что промок и что мне
холодно. На ковре у моих ног набралась целая лужа. Я почти
машинально встал, прошел в столовую и выпил немного виски,
потом решил переодеться.
Переменив платье, я поднялся в свой кабинет, почему
именно туда, я и сам не знаю. Из окна были видны деревья
и железнодорожная станция около Хорселлской пустоши. В су-
матохе отъезда мы забыли закрыть это окно. В коридоре было
темно, и комната тоже казалась темной по контрасту с пей-
зажем в рамке окна. Я остановился в дверях как вкопанный.
Гроза прошла. Башни Восточного колледжа и сосны во-
круг него исчезли; далеко вдали в красном свете виднелась
пустошь и песчаный карьер. На фоне зарева метались гигант-
ские причудливые черные тени.
Казалось, вся окрестность была охвачена огнем,— по ши-
рокому склону холма пробегали языки пламени, колеблясь и
извиваясь в порывах затихающей бури, и отбрасывали крас-
ный отсвет на стремительные облака. Иногда дым близкого
пожарища заволакивал окно и скрывал тени марсиан. Я не
мог рассмотреть, что они делали; их очертания вырисовыва-
лись неясно, они возились над чем-то темным, чего я не мог
191
различить. Я не видел и ближайшего пожара, хотя отблеск его
играл на стенах и на потолке кабинета. Чувствовался сильный
запах горящей смолы.
Я тихо притворил дверь и подкрался к окну. Передо мной
открылся более широкий вид — от домов вокруг станции
Уокинг до обугленных, почерневших сосновых лесов Байфлита.
Вблизи арки на линии железной дороги у подножья холма
что-то ярко горело; многие дома вдоль дороги к Мэйбэри и на
улицах вблизи станции тлели в грудах развалин. Сперва я не
мог разобрать, что горело на линии железной дороги; огонь
перебегал по какой-то черной груде, направо виднелись какие-
то желтые продолговатые предметы. Потом я разглядел, что
это был потерпевший крушение поезд; передние вагоны были
разбиты и горели, а задние еще стояли на рельсах.
Между этими тремя очагами света — тлеющими домами, го-
рящим поездом и охваченными пламенем окрестностями Чоб-
хема — тянулись черные полосы земли, кое-где пересеченные
полосками тлеющей и дымящейся почвы. Это странное зре-
лище — черное пространство, усеянное огнями,— напомнило
мне гончарные заводы ночью. Сначала я не заметил людей,
хотя и смотрел очень внимательно. Потом я увидел у станции
Уокинг, на линии железной дороги, несколько мечущихся тем-
ных фигурок.
И этот огненный хаос был тем маленьким мирком, где я
безмятежно жил столько лет! Я не знал, что произошло в те-
чение последних семи часов; я только начинал смутно дога-
дываться, что есть какая-то связь между этими механическими
колоссами и теми неповоротливыми чудовищами, которые на
моих глазах выползли из цилиндра. С каким-то странным лю-
бопытством стороннего зрителя я придвинул свое рабочее кре-
сло к окну, уселся и начал наблюдать; особенно заинтересо-
вали меня три черных гиганта, расхаживавшие в свете пожа-
рища около песчаного карьера.
Они, видимо, были очень заняты. Я старался догадаться,
что они там делают. Неужели это одухотворенные меха-
низмы? Но ведь это невозможно. Может быть, в каждом из
них сидит марсианин и двигает, повелевает, управляет им так
же, как человеческий мозг управляет телом. Я стал сравни-
вать их с нашими машинами и в первый раз в жизни задал
себе вопрос, какими должны казаться разумному, но менее раз-
витому, чем мы, существу броненосцы или паровые машины.
Гроза пронеслась, небо очистилось. Над дымом пожарищ
блестящий, крохотный, как булавочная головка, Марс скло-
нялся к западу. Какой-то солдат забрел в мой сад. Я услыхал
легкое царапанье и, стряхнув владевшее мной оцепенение, уви-
дел человека, перелезающего через частокол. При виде чело-
веческого существа мой столбняк сразу прошел, и я быстро вы-
сунулся в окно.
192
— Тс...— прошептал я.
Он в нерешительности уселся верхом на заборе. Потом
спрыгнул в сад и, согнувшись, бесшумно ступая, прокрался
через лужайку к углу дома.
— Кто там? — шепотом спросил он, стоя под окном и глядя
вверх.
— Куда вы идете? — спросил я.
— Я и сам не знаю.
— Вы ищете, где бы спрятаться?
— Да.
— Войдите в дом,— сказал я.
Я сошел вниз и открыл дверь, потом снова запер ее. Я не
мог разглядеть его лицо. Он был без фуражки, мундир был
расстегнут.
— О, господи! — сказал он, когда я впустил его.
— Что случилось? — спросил я.
— И не спрашивайте.— Несмотря на темноту, я увидел, что
он безнадежно махнул рукой.— Они смели нас, просто смели,—
повторял он.
Почти машинально он вошел за мной в столовую.
— Выпейте виски,— предложил я, наливая ему солидную
порцию.
Он выпил. Потом опустился на стул у стола, уронил голову
на руки и расплакался, как ребенок. Забыв о своем недавнем
приступе отчаяния, я с удивлением смотрел на него.
Прошло довольно много времени, пока он овладел собой и
смог отвечать на мои вопросы. Он говорил отрывисто и пу-
тано. Он был ездовым в артиллерии и принял участие в бою
только около семи часов. В это время стрельба на пустоши
была в полном разгаре; говорили, что первая партия марсиан
медленно ползет ко второму цилиндру под прикрытием метал-
лической брони.
Потом эта металлическая броня превратилась в треножник,
очевидно в ту первую военную машину, которую я увидел.
Орудие, при котором находился мой гость, было установлено
близ Хорселла для обстрела песчаного карьера, и это ускорило
события. Когда ездовые с лафетом отъезжали в сторону, его
лошадь оступилась и упала, сбросив его в ухаб. В ту же ми-
нуту пушка взлетела на воздух вместе со снарядами; все было
охвачено огнем, и он очутился погребенным под грудой обго-
релых трупов людей и лошадей.
— Я лежал тихо,— рассказывал он,— полумертвый от
страха. На меня навалилась передняя часть лошади. Они нас
смели. А запах, боже мой! Точно пригорелое жаркое. Я рас-
шиб спину при падении. Так я лежал, пока мне не стало не-
много лучше. Только минуту назад мы ехали, точно на парад,—
и вдруг разбиты, сметены, уничтожены.
— Нас смели! — повторял он.
13 Г. Уэллс, т. I
193
Он долго прятался под тушей лошади, посматривая украд-
кой на пустошь. Кардиганский полк пытался броситься в
штыки, его мигом уничтожили. Потом чудовище поднялось на
ноги и начало расхаживать по пустоши, преследуя немногих
спасавшихся бегством. Вращавшийся колпак на нем напоминал
голову человека в капюшоне. Какое-то подобие руки держало
металлический ящик сложного устройства, из которого выле-
тали зеленые искры и ударял тепловой луч.
В несколько минут на пустоши не осталось ни одного жи-
вого существа; кусты и деревья, еще не обратившиеся в обуг-
ленные остовы, горели. Гусары стояли на дороге в ложбинке,
и он их не видел. Он слышал, как застрочили пулеметы, потом
все смолкло. Гигант долго не трогал станцию Уокинг и окрест-
ные дома. Потом скользнул тепловой луч, и городок превра-
тился в груду пылающих развалин. После этого чудовище вы-
ключило тепловой луч и, повернувшись спиной к артиллеристу,
заковыляло по направлению к дымившемуся сосновому лесу,
где упал второй цилиндр. В следующий миг из ямы поднялся
второй сверкающий титан.
Второе чудовище последовало за первым. Тут артиллерист
осторожно пополз по горячему пеплу сгоревшего вереска к
Хорселлу. Ему удалось доползти до канавы, тянувшейся вдоль
края дороги, и таким образом он добрался до Уокинга. Даль-
нейший рассказ артиллериста состоял почти из одних междоме-
тий. Через Уокинг нельзя было пройти. Немногие уцелевшие
жители, казалось, сошли с ума; другие сгорели заживо или по-
лучили ожоги. Он повернул в сторону от пожара и спрятался
в дымящихся развалинах; тут он увидел, что чудовище возвра-
щается. Оно настигло одного из бегущих, схватило его своим
стальным щупальцем и размозжило ему голову о сосновый
пень. Когда стемнело, артиллерист пополз дальше и добрался
до железнодорожной насыпи.
Потом он, крадучись, направился через Мэйбэри в сторону
Лондона, думая, что там будет безопасней. Люди прятались
в погребах и канавах, и многие из уцелевших бежали к
Уокингу и Сенду. Его мучила жажда. Около железнодорожной
арки он увидел разбитый водопровод; вода била ключом из
лопнувшей трубы.
Вот все, что я мог у него выпытать. Он несколько успо-
коился, рассказав мне обо всем, что ему пришлось видеть.
С полудня он ничего не ел; он сказал об этом еще в начале
своего рассказа; я нашел в кладовой немного баранины, хлеба
и принес ему поесть. Мы не зажигали лампу, боясь привлечь
внимание марсиан, и наши руки часто соприкасались, нащу-
пывая еду. Пока он рассказывал, окружающие предметы стали
неясно выступать из мрака, за окном уже можно было разли-
чить вытоптанную траву и сломанные розовые кусты. Казалось,
по лужайке промчалась толпа людей или животных. Теперь я
194
мог рассмотреть лицо артиллериста, перепачканное, бледное,—
такое же, вероятно, было и у меня.
Насытившись, мы осторожно поднялись в мой кабинет, и я
снова выглянул в открытое окно. За одну ночь цветущая до-
лина превратилась в пепелище. Пожар догорал. Там, где
раньше бушевало пламя, теперь чернели клубы дыма. Разру-
шенные и развороченные дома, поваленные, обугленные де-
ревья,— вся эта страшная, зловещая картина, скрытая до сих
пор ночным мраком, теперь, в предрассветных сумерках, от-
четливо предстала перед нами. Кое-что чудом уцелело среди
всеобщего разрушения: белый железнодорожный семафор,
часть оранжереи, зеленеющей среди развалин. Никогда еще в ,
истории- войн не было такого беспощадного всеобщего разру-
шения. Поблескивая в утреннем свете, три металлических ги-
ганта стояли около ямы, и их колпаки поворачивались, как
будто они любовались произведенным ими опустошением.
Мне показалось, что яма стала шире. Спирали зеленого
дыма беспрерывно взлетали навстречу разгоравшейся заре —
поднимались, клубились, падали и исчезали.
Около Чобхема вздымались столбы пламени. Они превра-
тились в столбы кровавого дыма при первых лучах солнца.
ГЛАВА XII
Разрушение Уэйбриджа и Шеппертона
Когда совсем рассвело, мы отошли от окна, откуда наблю-
дали за марсианами, и тихо спустились вниз.
Артиллерист соглашался со мной, что в доме оставаться
опасно. Он решил идти в сторону Лондона; там он присоеди-
нится к своей батарее № 12 конной артиллерии. Я же хотел
вернуться в Лезерхэд. Потрясенный могуществом марсиан, я
решил немедля увезти жену в Ньюхэвен, чтобы оттуда вы-
ехать за границу. Мне было ясно, что окрестности Лондона
неизбежно станут ареной разрушительной борьбы, прежде чем
удастся уничтожить чудовища.
Но на пути к Лезерхэду находился третий цилиндр, охра-
няемый гигантами. Будь я один, я, вероятно, положился бы на
свою судьбу и пустился бы напрямик. Но артиллерист отгово-
рил меня.
— Вряд ли вы поможете своей жене, если сделаете ее вдо-
вой,— сказал он.
В'конце концов я согласился идти вместе с ним,, под при-
крытием леса, к северу до Стрит-Кобхема. Оттуда я должен
13*
195
был сделать большой крюк через Эпсом, чтобы попасть в Ле-
зерхэд.
Я хотел отправиться сейчас же, но мой спутник, будучи
солдатом, был опытнее меня. Он заставил меня перерыть весь
дом и отыскать флягу, в которую налил виски. Мы набили все
свои карманы сухарями и ломтями мяса. Потом вышли из
дому и пустились бегом вниз по размытой дороге, по которой
я шел прошлой ночью. Дома казались вымершими. На дороге
лежали рядом три обуглившихся тела, пораженных тепловым
лучом. Кое-где валялись брошенные или потерянные вещи:
часы, туфли, серебряная ложка и другие мелкие предметы. На
повороте к почтовой конторе лежала на боку со сломанным
колесом распряженная тележка, нагруженная ящиками и ме-
белью. Несгораемая касса была, видимо, наспех открыта и
брошена среди рухляди.
Дома в этой части не очень пострадали, горела только сто-
рожка приюта. Тепловой луч сбрил печные трубы и прошел
дальше. Кроме нас, на Мэйбэри-хилле, повидимо^у, не было
ни души. Большая часть жителей бежала, вероятно, к Старому
Уокингу, по той дороге, по которой я ехал в Лезерхэд, или
пряталась где-нибудь.
Мы спустились вниз по дороге, прошли мимо все еще ле-
жавшего там намокшего от дождя трупа человека в черном
костюме. Вошли в лес у подножия холма и добрались до по-
лотна железной дороги, никого не встретив. Лес по ту сторону
железной дороги казался сплошным буреломом, так как боль-
шая часть деревьев была повалена, и только кое-где зловеще
торчали обугленные стволы с темнобурой листвой.
На нашей стороне огонь только опалил ближайшие деревья
и не произвел больших опустошений. В одном месте лесорубы,
очевидно, еще работали в субботу. Деревья, срубленные и све-
жеочищенные, лежали на просеке, среди кучи опилок, около
паровой лесопилки. Рядом стояла пустая лачуга. Все было
тихо; воздух казался неподвижным. Даже птицы куда-то ис-
чезли. Мы с артиллеристом переговаривались шепотом и часто
оглядывались по сторонам. Иногда мы останавливались и при-
слушивались.
Немного погодя мы подошли к дороге и услышали стук
копыт: в сторону Уокинга медленно ехали три кавалериста.
Мы окликнули их, они остановились, и мы поспешили к ним.
Это был лейтенант и двое рядовых 8-го гусарского полка с
каким-то прибором вроде теодолита; артиллерист объяснил
мне, что это гелиограф.
— Вы первые, кого я встретил на этой дороге за все
утро,— сказал лейтенант.— Что тут творится?
Он казался озабоченным. Солдаты смотрели на нас с любо-
пытством. Артиллерист спрыгнул с насыпи на дорогу и отдал
честь.
196
— Пушку нашу взорвало прошлой ночью, сэр. Я спря-
тался. Догоняю батарею, сэр. Вы, наверное, увидите марсиан,
если проедете еще с полмили по этой дороге.
— Какие они из себя, черт возьми? — спросил лейтенант.
— Великаны в броне, сэр. Сто футов высоты. Три ноги;
тело вроде как алюминиевое, с огромной головой в кол-
паке, сэр.
— Рассказывай! — воскликнул лейтенант.— Что за чепуху
ты мелешь?
— Сами увидите, сэр. У них в руках какой-то ящик, сэр;
из него выпихивает огонь и убивает на месте.
— Вроде пушки?
— Нет, сэр.— И артиллерист стал описывать действие теп-
лового луча. Лейтенант прервал его и обернулся ко мне. Я все
еще стоял на насыпи.
— Вы тоже видели это? — спросил он.
— Это чистейшая правда,— ответил я.
— Ну,— сказал лейтенант,— я думаю, и мне не мешает
взглянуть на них. Слушай,— обратился он к артиллеристу,—
нас отрядили сюда, чтобы очистить дома от жителей. Ты явись
к бригадному генералу Марвину и доложи ему обо всем, что
знаешь. Он стоит в Уэйбридже. Дорогу знаешь?
— Я знаю,— сказал я.
Лейтенант повернул лошадь.
— Вы говорите, полмили? — спросил он.
— Не больше,— ответил я и указал на вершины деревьев
к югу. Он поблагодарил меня и уехал. Больше мы его не ви-
дели на дороге.
Потом мы увидали трех женщин и двух детей, нагружав-
ших ручную тележку узлами и домашним скарбом. Они были
так заняты, что не стали разговаривать с нами.
У станции Байфлит мы вышли из соснового леса. В лучах
утреннего солнца местность казалась такой мирной! Здесь мы
были уже вне сферы действия теплового луча; если бы не опу-
стевшие дома, не суетня укладывающихся, не сборища солдат
на железнодорожном мосту, смотревших вдоль линии на
Уокинг, день походил бы на обычное воскресенье.
Несколько подвод и фургонов со скрипом двигалось по до-
роге к Аддлстону. Через ворота в изгороди мы увидели на
лугу шесть двенадцатифунтовых пушек, аккуратно расставлен-
ных на равном расстоянии друг от друга и направленных в
сторону Уокинга. Прислуга стояла подле в ожидании, заряд-
ные ящики находились на положенном расстоянии. Солдаты
стояли точно на смотру.
— Вот это здорово! — сказал я.— Во всяком случае, они
дадут хороший залп.
Артиллерист в нерешительности остановился у ворот.
— Я пойду дальше,— сказал он.
197
Ближе к Уэйбриджу, сейчас же за мостом, солдаты в белых
куртках гражданского покроя насыпали длинный вал, за ко-
торым торчали еще пушки.
— Это все равно что лук и стрелы против молнии,— сказав
артиллерист.— Они еще не видали огненного луча.
Офицеры, не принимавшие непосредственного участия в ра-
боте, смотрели поверх деревьев на юго-запад; солдаты часто
отрывались от работы и тоже поглядывали в том же направ-
лении.
Байфлит был в смятении. Жители укладывались, и два-
дцать человек гусар, частью спешившись, частью верхом, торо-
пили их. Три или четыре черные санитарные кареты, с крестом
на белом круге, и какой-то старый омнибус грузились на улице
среди прочих повозок. Многие из жителей приоделись по-празд-
ничному. Солдатам стоило большого труда растолковать им
всю опасность положения. Какой-то сморщенный старичок сер-
дито спорил с капралом, требуя, чтобы захватили его большой
ящик и десятка два цветочных горшков с орхидеями. Я подо-
шел и дернул старичка за рукав.
. — Знаете вы, что там делается? — спросил я, показывая на
вершины соснового леса, скрывавшего марсиан.
— Что? — обернулся он.— Я говорю им, что этого нельзя
бросать.
— Смерть! — крикнул я.— Смерть идет на нас! Смерть!
Не знаю, понял ли он меня,— я поспешил за артиллери-
стом. На углу я обернулся. Солдат отошел от старичка, а тот
все еще стоял возле своего ящика и горшков с орхидеями,
растерянно глядя в сторону леса.
Никто в Уэйбридже не мог сказать нам, где помещается
штаб. Такого беспорядка мне еще нигде не приходилось ви-
деть. Везде повозки, экипажи всех сортов и лошади всевоз-
можных мастей. Почтенные жители местечка, спортсмены в
костюме для гольфа и гребли, нарядно одетые женщины — все
укладывались; праздные зеваки энергично помогали, дети шу-
мели, очень довольные таким необычным воскресным развле-
чением. Среди всеобщей суматохи достойный викарий, не об-
ращая ни на что внимания, под звон колокола служил раннюю
обедню.
Мы с артиллеристом присели на ступеньку у колодца и на-
скоро перекусили. Патрули — уже не гусары, а гренадеры в
белых мундирах — предупреждали жителей и предлагали им
или уходить, или прятаться по подвалам, как только начнется
стрельба. Переходя через железнодорожный мост, мы увидели
большую толпу на станции и вокруг нее; платформа кишела
людьми и была завалена ящиками и узлами. Обычное распи-
сание было нарушено, вероятно, для того, чтобы подвезти
войска и орудия к Чертей; потом я слышал, что произошла
198
страшная давка и драка из-за мест в экстренных поездах, пу-
щенных во вторую половину дня.
Мы оставались в Уэйбридже до полудня. У шеппертонского
шлюза, где сливаются Темза и Уэй, мы помогли двум старуш-
кам нагрузить тележку. Устье реки Уэй имеет три рукава,
здесь сдаются лодки и ходит паром. На другом берегу видне-
лась харчевня и перед ней лужайка, а дальше над деревьями
поднималась колокольня шеппертонской церкви — теперь она
заменена шпицем.
Здесь мы застали шумную, возбужденную толпу беглецов.
Хотя паники еще не было, однако желающих пересечь реку
оказалось гораздо больше, чем могли вместить лодки. Люди
подходили, задыхаясь под тяжелой ношей. Одна супружеская
пара тащила даже небольшую входную дверь от своего дома,
на которой были сложены их пожитки. Один мужчина сказал
нам, что хочет попытаться уехать со станции в Шеппертоне.
Все громко разговаривали; кто-то даже острил. Многие ду-
мали, что марсиане — это просто люди-великаны; они могут
напасть на город и разорить его, но, разумеется, в конце кон-
цов будут уничтожены. Все тревожно посматривали на проти-
воположный берег, на луга около Чертей; но там все было
спокойно.
По ту сторону Темзы, кроме того места, где причаливали
лодки, тоже все было спокойно — резкий контраст с Сэрреем.
Народ, выходивший из лодок, подымался вверх по дороге.
Большой паром только что перевалил через реку. Трое или
четверо солдат стояли на лужайке возле харчевни и подшучи-
вали над беглецами, не предлагая им помочь. Харчевня была
закрыта, как и полагалось в эти часы.
— Что это? — крикнул вдруг один из лодочников.— Тише,
ты! —цыкнул кто-то возле меня на лаявшую собаку. Звук по-
вторился, на этот раз со стороны Чертей: приглушенный гул —
пушечный выстрел.
Бой начался. Скрытые деревьями батареи за рекой направо
от нас вступили в общий хор, тяжело ухая одна за другой.
Вскрикнула женщина. Все остановились как вкопанные и по-
вернулись в сторону близкого, но невидимого сражения. На
широких лугах не было ничего, кроме мирно пасущихся коров
и серебристых ив, неподвижных в лучах жаркого солнца.
— Солдаты задержат их,— неуверенным тоном проговорила
женщина возле меня. Над лесом показался дымок.
И вдруг мы увидели — далеко вверх по течению реки —
клуб дыма, взлетевшего и повисшего в воздухе, и сейчас же
почва под ногами у нас заколебалась, оглушительный взрыв
потряс воздух; разлетелись стекла в соседних домах. Все оце-
пенели от удивления.
— Вон они! — закричал какой-то человек в синей фу-
файке.— Вон там! Видите? Вон там!
199
Быстро, один за другим, появились одетые в броню мар-
сиане— один, два, три, четыре — далеко-далеко над молодым
леском, за лугами Чертей. Сначала они казались маленькими
фигурками в колпаках и двигались как будто на колесах, но с
быстротой птиц.
Они поспешно спускались к реке. Слева, наискосок, к ним
приближался пятый. Их броня блестела на солнце, и по мере
приближения они увеличивались. Самый дальний из них на
левом фланге высоко поднял большой ящик, и страшный теп-
ловой луч, который я уже видел в ночь на субботу, скользнул
к Чертей и поразил город.
При виде этих странных быстроходных чудовищ толпа на
берегу оцепенела от ужаса. Ни возгласов, ни криков — мертвое
молчание. Потом хриплый шепот и движение ног — шлепанье
по воде. Какой-то человек, слишком растерянный, чтобы сбро-
сить ношу с плеча, повернулся и углом своего чемодана так
сильно ударил меня, что чуть не свалил с ног. Какая-то жен-
щина оттолкнула меня и бросилась бежать. Я тоже побежал с
толпой, хотя и не потерял способности мыслить. Я думал об
ужасном тепловом луче. Нырнуть в воду! Самое лучшее!
— Ныряйте! — кричал я, но никто меня не слушал.
Я повернул и бросился прямо навстречу приближавшемуся
марсианину, вниз по отлогому берегу, и прыгнул в воду. Кто-то
последовал моему примеру. Я успел заметить, как только что
отчалившая лодка, толкая людей, толчком врезалась в берег.
Дно под ногами было скользкое от тины, а река так мелка, что
я пробежал около двадцати футов, а вода доходила мне едва
до пояса. Когда марсианин показался у меня над головой
ярдах в двухстах,— я лег под воду плашмя. В ушах у меня,
как удары грома, отдавался плеск воды — люди прыгали с
лодок. Другие торопливо высаживались, взбирались на берег
по обеим сторонам реки.
Но марсианин обращал не больше внимания на мечущихся
людей, чем человек на муравьев, снующих в муравейнике, на
который он наступил ногой. Когда, задыхаясь, я поднял голову
над-водой, колпак марсианина был обращен к батареям, кото-
рые все еще обстреливали реку; приблизившись, он взмахнул
чем-то, очевидно генератором теплового луча.
В следующее мгновение он был уже на берегу и шагнул на
середину реки. Колени его передних ног упирались о противо-
положный берег. Еще мгновение — и он выпрямился во весь
рост уже у самого поселка Шеппертон. Вслед за тем шесть
орудий,— никто не знал о них на правом берегу, так как они
были скрыты у околицы,— дали залп. От внезапного сильного
сотрясения сердце мое бешено заколотилось. Чудовище уже
занесло камеру теплового луча, когда первый снаряд разор-
вался в шести ярдах над его колпаком.
Я вскрикнул от удивления. Я забыл про остальных четы-
200
рех марсиан: все мое внимание было поглощено происходив-
шим. Почти одновременно с первым разорвались два других
снаряда; колпак дернулся, уклоняясь от них, но четвертый сна-
ряд ударил прямо в лицо марсианину.
Колпак треснул и разлетелся во все стороны клочьями крас-
ного мяса и сверкающего металла.
— Есть! — закричал я Не своим голосом.
Мой крик подхватили люди, стоявшие в реке вокруг меня.
От восторга я готов был выскочить из воды.
Обезглавленный колосс пошатнулся, как пьяный, но не упал,
сохранив каким-то чудом равновесие. Никем не управляемый,
с высоко поднятой камерой, испускавшей тепловой луч, он
быстро, но нетвердо зашагал по Шеппертону. Его живой мозг,
марсианин под колпаком, был разорван на куски, и чудовище
стало теперь слепой машиной разрушения. Оно шагало по пря-
мой линии, натолкнулось на колокольню шеппертонской
церкви и, раздробив ее, точно тараном, шарахнулось, спотк-
нулось и с грохотом рухнуло в реку.
Раздался оглушительный взрыв, и смерч воды, пара, грязи
и обломков металла взлетел высоко к небу. Как только ка-
мера теплового луча погрузилась в воду, вода стала превра-
щаться в пар. В ту же секунду огромная мутная волна, кипя-
щая, обжигающая, покатилась против течения. Я видел, как
люди барахтались, стараясь выбраться, на берег, и слышал
их вопли, заглушаемые шумом бурлящей воды и грохотом бив-
шегося марсианина.
Не обращая внимания на жар, позабыв про опасность, я
поплыл по бурной, реке, оттолкнув какого-то человека в черном,
и добрался до поворота, С полдюжины пустых лодок беспо-
мощно качались на волнах. Дальше, вниз по течению, поперек
реки лежал упавший марсианин почти весь под водой.
Густые облака пара поднимались над местом падения, и
сквозь их рваную, колеблющуюся пелену по временам я смутно
видел гигантские члены чудовища, ворочавшегося в воде и вы-
брасывавшего в воздух фонтаны грязи и пены. Щупальцы раз-
махивали и бились, как руки, и если бы не бесцельность этих
движений, то можно было бы подумать, что какое-то раненое
существо борется за жизнь среди волн. Красновато-бурая жид-
кость с громким шумом струей била вверх из машины.
Мое внимание было отвлечено от этого зрелища яростным
ревом, напоминавшим рев паровой сирены. Какой-то человек,
стоя по колена в воде, недалеко от берега, что-то крикнул
мне, указывая пальцем, но я не мог разобрать его слов. Огля-
нувшись, я увидел других марсиан, направлявшихся огромными
шагами от Чертей к берегу реки. Пушки в Шеппертоне от-
крыли огонь, но на этот раз безуспешно.
Я быстро нырнул и с трудом плыл, задерживая дыхание,
пока хватило сил. Вода бурлила и быстро нагребалась.
201
Когда я вынырнул на минуту, чтобы перевести дыхание, и
отбросил волосы с глаз, то увидел, что кругом белыми клу-
бами поднимается пар, скрывающий марсиан. Шум был оглу-
шительный. Затем я увидел серых колоссов, казавшихся сквозь
туман еще огромнее. Они прошли мимо, и двое из них нагну-
лись над пенящимися и бьющимися останками своего това-
рища.
Третий и четвертый тоже остановились, один — ярдах в
двухстах от меня, другой — ближе к Лэйлхему. Генераторы
теплового луча были высоко подняты, и лучи с шипением па-
дали в разные стороны.
Воздух звенел от оглушительного хаоса звуков: пронзи-
тельный рев марсиан, грохот рушащихся домов, треск охва-
ченных пламенем деревьев, заборов, сараев, гул и шипение
огня. Густой черный дым поднимался вверх и смешивался с па-
ром, взлетающим над рекой. Прикосновение теплового луча,
скользившего по Уэйбриджу, вызывало вспышки ослепительно
белого пламени, за которыми следовала дымная пляска язы-
ков огня. Ближайшие дома все еще стояли нетронутыми, ожи-
дая своей участи, сумрачные, бледные, окутанные паром, а по-
зади их метался огонь.
С минуту я стоял по грудь в почти кипящей воде, растерян-
ный, не надеясь спастись. Сквозь пар я видел, как люди выле-
зают из воды, цепляясь за камыши, точно лягушки, прыгаю-
щие по траве; другие в панике метались по берегу.
Вдруг белые вспышки теплового луча стали приближаться
ко мне. От его прикосновения рухнули охваченные пламенем
дома; деревья с громким треском обратились в огненные
столбы. Луч скользил вверх и вниз по береговой тропинке,
сметая разбегавшихся людей, и, наконец, спустился до края
воды, ярдах в пятидесяти от того места, где я стоял. Потом
перенесся на другой берег, к Шеппертону, и вода под ним за-
кипела и стала обращаться в пар. Я бросился к берегу.
В следующую минуту огромная волна, почти кипящая, об-
рушилась на меня. Я закричал и, полуслепой, обваренный, не
помня себя от боли, стал выбираться на берег. Поскользнись
я — и все было бы кончено. Я упал обессиленный на глазах у
марсиан на широкой песчаной отмели, где под углом сходятся
Уэй и Темза. Я не сомневался, что меня ожидает смерть.
Помню, как во сне, что нога марсианина прошла ярдах в
двадцати от моей головы, увязая в песке, разворачивая его
и снова вылезая наружу; потом, после долгого томительного
промежутка, я увидел, как четыре марсианина пронесли ос-
танки своего товарища; они шли, то ясно различимые, то скры-
тые пеленой дыма, расползавшегося по реке и лугам. Потом,
очень медленно, я начал осознавать, что каким-то чудом избе-
жал гибели.
202
ГЛАВА XIII
Встреча с викарием
Испытав на себе столь неожиданным образом силу земного
оружия, марсиане отступили к своим первоначальным пози-
циям на Хорселлской пустоши; они торопились унести останки
своего разорванного снарядом товарища и поэтому не обра-
щали внимания на таких жалких беглецов, как я. Если бы они
бросили его и двинулись дальше, то не встретили бы на своем
пути никакого сопротивления, кроме нескольких батарей две-
надцатифунтовых пушек, и, конечно, достигли бы Лондона
раньше, чем туда дошла бы весть об их приближении. Их на-
шествие было бы так же внезапно, губительно и страшно, как
землетрясение, разрушившее сто лет назад Лиссабон.
Впрочем, им нечего было спешить. Из межпланетного про-
странства каждые двадцать четыре часа, доставляя им под-
крепление, падало по цилиндру. Между тем военные и морские
власти тоже готовились с лихорадочной поспешностью, уразу-
мев, наконец, силу противника. Ежеминутно устанавливались
новые орудия. Еще сумерки не наступили, а из каждого куста,
из каждой пригородной дачи на холмистых склонах близ Кинг-
стона и Ричмонда уже торчало черное пушечное жерло. На
всем обугленном и опустошенном пространстве в двадцать ква-
дратных миль вокруг лагеря марсиан на Хорселлской пустоши,
среди пепелищ и развалин, под черными, обгорелыми остат-
ками сосновых лесов, ползли самоотверженные разведчики с
гелиографами, готовые тотчас же предупредить артиллерию о
приближении марсиан. Но марсиане осознали мощь нашей ар-
тиллерии и опасность близости людей: всякий, кто дерзнул бы
подойти к одному из цилиндров ближе, чем на милю, попла-
тился бы жизнью.
Невидимому, гиганты потратили дневные часы на переноску
груза второго и третьего цилиндров — второй упал у Аддл-
стоиа, третий у Пирфорда — к своей яме на Хорселлской
пустоши. Среди почерневшего вереска и разрушенных строе-
ний стоял на часах один марсианин; остальные же спусти-
лись со своих боевых машин в яму. Они усердно работали до
поздней ночи, и из ямы вырывались клубы густого зеленого
дыма, который был виден с холмов Мерроу и даже, как
говорят, из Бенстеда и Эпсома.
Пока позади меня марсиане готовились к новой вылазке,
а впереди человечество собиралось дать им отпор, я с великим
трудом и мучениями пробирался от дымящихся пожарищ
Уэйбриджа к Лондону.
Увидев вдали плывшую вниз по течению пустую лодку, я
сбросил большую часть своего промокшего платья, подплыл к
203
ней и таким образом выбрался из района разрушений. Весел
не было, но я подгребал, сколько мог, обожженными руками и
очень медленно подвигался к Голлифорду и Уолтону, то и дело,
по вполне понятным причинам, боязливо оглядываясь назад.
Я предпочел водный путь, так как на воде легче было спастись
в случае встречи с гигантами.
Горячая вода, вскипевшая от падения марсианина, текла
вниз по реке, и поэтому почти на протяжении мили оба берега
были скрыты паром. Впрочем, один раз мне удалось разгля-
деть черные фигуры бежавших через луга прочь от Уэйбриджа.
Голлифорд казался вымершим, несколько домов у берега го-
рело. Странно было видеть под знойным голубым небом спо-
койное и безлюдное селение, над которым взлетали языки
пламени и клубился дым. Первый раз видел я пожар без суетя-
щейся кругом толпы. Сухой камыш на отмели дымился и вспы-
хивал, и огонь медленно подбирался к стогам сена, стоявшим
поодаль.
Долго я плыл по течению, усталый и измученный всеми пе-
режитыми передрягами. Даже на воде было очень жарко. Од-
нако страх был сильнее усталости, и я снова стал грести
руками. Солнце жгло мою обнаженную спину. Наконец, когда
за поворотом показался Уолтонский мост, лихорадка и сла-
бость преодолели страх, и я причалил к отмели Миддлсэкса
и в полном изнеможении упал на траву. Судя по солнцу, было
около пяти часов. Потом я встал, прошел с полмили, никого
не встретив, и снова улегся в тени плетня. Помню, я говорил
сам с собой вслух, как в бреду. Меня томила жажда, и я жа-
лел, что не напился на реке. Странное дело, я почему-то злился
на свою жену; меня очень раздражало, что я никак не мог
добраться до Лезерхэда.
Я не помню, как появился викарий,— вероятно, я задре-
мал. Я увидел, что он сидит рядом со мной, в выпачканной
сажей рубашке; подняв кверху гладко выбритое лицо, он не
отрываясь смотрел на бледные отблески, пробегавшие по небу.
Небо было покрыто барашками — грядами легких пушистых
облачков, чуть окрашенных отблеском летнего заката.
Я привстал, и он быстро обернулся ко мне.
У вас есть вода? — спросил я.
Он отрицательно покачал головой.
— Вы уже целый час просите пить,— сказал он.
С минуту мы молчали, разглядывая друг друга. Вероятно,
я показался ему странным: почти голый,— на мне были только
промокшие насквозь брюки и носки,— красный от ожогов, с
лицом и шеей, черными от дыма. У него было лицо слабоволь-
ного человека, срезанный подбородок, волосы спадали льня-
ными завитками на низкий лоб, большие бледноголубые глаза
смотрели пристально и грустно. Он говорил отрывисто, уста-
вясь в пространство.
204
— Что такое происходит? — спросил он.— Что значит все
это?
Я посмотрел на него и ничего не ответил.
Он протянул белую тонкую руку и заговорил жалобно:
— Как могло это случиться? Чем мы согрешили? Я кончил
утреннюю службу и прогуливался по дороге, чтобы освежиться
И приготовиться к проповеди, и вдруг — огонь, землетрясение,
смерть! Содом и Гоморра! Все наши труды пропали, все
труды... Кто такие эти марсиане?
— А кто мы сами? — ответил я, откашливаясь.
Он обхватил колени руками и снова повернулся ко мне.
С полминуты он молча смотрел мне в лицо.
— Я прогуливался по дороге, чтобы освежиться,— повторил
он.-— И вдруг огонь, землетрясение, смерть!
Он снова замолчал; подбородок его почти касался колен.
Потом опять заговорил, размахивая рукой:
— Все труды... все воскресные школы... Чем мы провини-
лись? Чем провинился Уэйбридж? Все исчезло, все разрушено.
Церковь! Мы только три года назад заново ее отстроили. И вот
она исчезла, стерта с лица земли! За что?
Новая пауза, и опять он заговорил, как помешанный.
— Дым от ее пожарища будет вечно возноситься к небу! —
воскликнул он.
Его глаза блеснули, тонкий палец указывал на Уэйбридж.
Я начал догадываться, что это душевнобольной. Страшная
трагедия, свидетелем которой он был,— очевидно, он спасся
бегством из Уэйбриджа,— довела его до сумасшествия.
— Далеко отсюда до Санбери? — спросил я как можно спо-
койнее.
— Что же нам делать? — сказал он.— Неужели эти исча-
дия повсюду? Неужели земля отдана им во власть?
— Далеко отсюда до Санбери?
— Ведь только сегодня утром я служил раннюю обедню...
— Обстоятельства изменились,— сказал я твердо.— Не от-
чаивайтесь. Есть еще надежда.
— Надежда!
— Да, надежда, несмотря на весь этот ужас!
Я стал излагать ему свой взгляд на наше положение.
Сперва он слушал с интересом, но скоро впал в прежнее без-
различие и отвернулся.
— Это начало конца,— прервал он меня.— Конец. День
Страшного суда. Люди будут молить горы и скалы упасть на
них и скрыть от лица сидящего на престоле.
Его слова подтвердили мою догадку. Собравшись с мыс-
лями, я встал и положил ему руку на плечо.
— Будьте мужчиной,— сказал я.— Вы просто потеряли го-
лову. Хороша вера, если она не может устоять перед не-
счастьем. Подумайте, сколько раз в истории человечества
205
бывали землетрясения, потопы, войны и извержения вулканов.
Почему бог должен был сделать исключение для Уэйбриджа?..
Ведь бог не страховой агент.
Он молча слушал.
— Но как мы можем спастись? — вдруг спросил он.— Они
неуязвимы, они безжалостны...
— Может быть, ни то, ни другое,— ответил я.— И чем мо-
гущественнее они, тем разумнее и осторожнее должны быть
мы. Один из них убит три часа назад.
— Убит! — воскликнул он, взглянув на меня.— Разве мо-
жет быть убит вестник божий?
— Я сам видел,— продолжал я.— Мы с вами попали как
раз в самую свалку, только и всего.
— Что это там мигает в небе? — вдруг спросил он.
Я объяснил ему, что это сигналы гелиографа и что они озна-
чают помощь, которую несут нам люди.
— Мы находимся как раз в самой гуще, хотя кругом все
спокойно. Миганье в небе возвещает о приближающейся грозе.
Вот там, думается мне, марсиане, а в стороне Лондона, там, где
холмы возвышаются над Ричмондом и Кингстоном, под при-
крытием деревьев, роют траншеи и устанавливают орудия.
Марсиане, вероятно, пойдут по этой дороге...
Не успел я кончить, как он вскочил и остановил меня же-
стом.
— Слушайте! — сказал он.
Из-за низких холмов за рекой доносился глухой гул отда-
ленной орудийной пальбы и какой-то далекий жуткий крик.
Потом все стихло. Майский жук перелетел через плетень мимо
нас. На западе, высоко, над дымом, застилавшим Уэйбридж
и Шеппертон, над великолепным, торжественным закатом, по-
блескивал бледный нарождающийся месяц.
’— Нам надо идти этой тропинкой к северу,— сказал я.
ГЛАВА XIV
J3 Лондоне
Мой младший брат находился в Лондоне в то время, когда
в Уокинге упал цилиндр. Он был студентом-медиком и гото-
вился к предстоящему экзамену; до субботы он ничего не слы-
шал о прибытии марсиан. Утренние субботние газеты, в допол-
нение к длинным специальным статьям о Марсе, о жизни на
нем и так далее, напечатали короткое, довольно туманное со-
общение, которое произвело потрясающее впечатление.
206
Оно гласило, что марсиане, напуганные приближением
толпы, убили несколько человек при помощи какой-то скоро-
стрельной пушки. Телеграмма заканчивалась словами: «Мар-
сиане, несмотря на свою видимую мощь, не вылезли из ямы,
в которую упал их снаряд, и, очевидно, не в состоянии этого
сделать. Вероятно, это вызвано большей силой земного притя-
жения». Передовицы особенно напирали на этот последний
пункт.
Конечно, все студенты, готовившиеся к экзамену по биоло-
гии в стенах университета,— куда отправился в тот день и мой
брат,— очень заинтересовались сообщением, но на улицах не
замечалось особенного оживления. Вечерние газеты вышли с
сенсационными заголовками. Однако они сообщали только
о движении войск к пустоши и о горящих сосновых лесах
между Уокингом и Уэйбриджем. В восемь часов «Сент-Джемс
газэтт» в экстренном выпуске кратко сообщила о порче
телеграфа. Предполагали, что линия повреждена упавшими
вследствие пожара соснами. В эту ночь — в ночь, когда я ездил
в Лезерхэд и обратно,— еще ничего не было известно о
сражении.
Брат не беспокоился о нас, так как знал из газет, что ци-
линдр находится по меньшей мере в двух милях от моего дома.
Он собирался поехать ко мне в эту же ночь, чтобы, как он го-
ворил, посмотреть на чудовищ, пока их не уничтожили. Он
послал мне телеграмму в четыре часа, а вечером отправился
в мюзик-холл; телеграмму я, разумеется, не получил.
В Лондоне в ночь под воскресенье тоже разразилась гроза,
и брат мой доехал до вокзала Ватерлоо на извозчике. На
платформе, откуда обыкновенно отходит двенадцатичасовой
поезд, он узнал, что в эту ночь поезда почему-то не доходят до
Уокинга. Почему,— он так и не мог добиться: железнодорож-
ная администрация и та толком ничего не знала. На вокзале
не заметно было никакого волнения; администрация предпо-
лагала, что произошло крушение между Байфлитом и узловой
станцией Уокинг. Вечерние поезда, шедшие обычно через
Уокинг, направлялись через Вирджиния-Уотер или Гилдфорд.
Много хлопот доставила железнодорожной администрации
перемена маршрута экскурсии саутгемптонской и портсмут-
ской Воскресной лиги. Какой-то репортер вечерней газеты, при-
няв брата по ошибке за начальника движения, на которого
брат немного походил, пытался взять у него интервью. Почти
никто, не исключая и железнодорожников, не ставил крушение
в связь с марсианами.
Я потом читал в какой-то газете, будто бы еще утром в
воскресенье «весь Лондон был наэлектризован сообщениями из
Уокинга»: В действительности ничего подобного не было. Боль-
шинство жителей Лондона впервые услышало о марсианах
только в понедельник утром, когда разразилась паника. Даже
207
те, кто читал газеты, не сразу поняли наспех составленное
сообщение. Большинство же лондонцев воскресных газет не
читает.
Кроме того, лондонцы так уверены в своей личной безо-
пасности, а сенсационные утки так обычны в газетах, что никто
не был особенно обеспокоен следующим заявлением:
«Вчера, около семи часов пополудни, марсиане вышли из
цилиндра и, двигаясь под защитой брони из металлических
щитов, до основания разрушили станцию Уокинг и окрестные
дома и уничтожили целый батальон Кардиганского полка.
Подробности неизвестны. Пулеметы «Максим» оказались бес-
сильными против их брони; полевые орудия были выведены из
строя. В Чертей направлены летучие отряды гусар. Марсиане,
повидимому, медленно продвигаются к Чертей или Виндзору.
В Западном Сэррее царит тревога. Возводятся земляные
укрепления, чтобы преградить доступ к Лондону».
Это было напечатано в воскресном номере в «Санди», а в
«Рефери» остроумный фельетонист писал, что все это смахи-
вает на панику в деревне, где неожиданно разбежался кочую-
щий зверинец.
Никто в Лондоне толком не знал, что такое эти брониро-
ванные марсиане, и почему-то упорно держалось мнение, что
чудовища очень неповоротливы: «ползают», «с трудом та-
щатся» — вот выражения, которые встречались почти во всех
первых сообщениях. Ни одна из телеграмм не составлялась
очевидцами событий. Воскресные газеты печатали экстренные
выпуски по мере получения свежих новостей и даже когда их
не было. Только вечером газеты получили правительственное
сообщение, что население Уолтона, Уэйбриджа и всего округа
эвакуируется в Лондон — и больше ничего.
Утром брат пошел в церковь приютской больницы, все еще
ничего не зная о том, что случилось прошлой ночью. В про-
поведи пастора он уловил туманные намеки, на какое-то втор-
жение; кроме того, была прочтена специальная молитва о ни-
спослании мира. Выйдя из церкви, брат купил номер «Рефери».
Взволнованный новостями, он отправился на вокзал Ватерлоо
узнать, восстановлено ли железнодорожное движение. На
улицах было обычное праздничное оживление — омнибусы,
экипажи, велосипедисты, много разодетой публики; никто не
был особенно взволнован неожиданными новостями, которые
выкрикивали газетчики. Все были заинтригованы, но если кто
и беспокоился, то не за себя, а за своих родных за городом. На
вокзале он в первый раз услыхал, что на Виндзор и Чертей
поезда не ходят. Носильщики сказали ему, что со станций
Байфлит и Чертей было получено утром несколько важных
телеграмм, но что теперь телеграф почему-то не работает. Брат
не мог добиться от них более точных сведений. «Около Уэй-
бриджа идет бой» — вот все, что они знали.
208
Движение поездов было нарушено. На платформе стояла
толпа ожидавших приезда родных и знакомых с юго-запада.
Какой-то седой джентльмен вслух ругал Юго-Западную ком-
панию.
— Их нужно подтянуть! — ворчал он.
Пришли один-два поезда из Ричмонда, Путни и Кингстона
с публикой, выехавшей на праздник покататься на лодках; эти
люди рассказывали, что шлюзы заперты и что чувствуется
тревога. Мой брат разговорился с молодым человеком в синем
спортивном костюме.
— Куча народу едет в Кингстон на повозках, на телегах,
на чем попало* с сундуками, со всем скарбом,— рассказывал
тот.— Едут из Молей, -Уэйбриджа, Уолтона и говорят, что
около Чертей слышна канонада и что кавалеристы велели им
поскорей выбираться, потому что приближаются марсиане.
Мы слышали стрельбу из орудий у станции Хэмптон-Корт, но
подумали, что это гром. Что значит вся эта чертовщина? Ведь
марсиане не могут вылезть из своей ямы, правда?
Мой брат ничего не мог на это ответить.
Немного спустя он заметил, что какое-то смутное беспокой-
ство передается и пассажирам подземной железной дороги;
воскресные экскурсанты начали почему-то раньше времени
возвращаться из всех юго-западных окрестностей: из Барнса,
Уимблдона, Ричмонд-парка, Кыо и других; но никто не мог
сообщить ничего, кроме туманных слухов. Все пассажиры, воз-
вращающиеся с конечной станции, казалось, были чем-то
обеспокоены.
Около пяти часов собравшаяся на вокзале публика была
очень удивлена открытием движения между Юго-Восточной
и Юго-Западной линиями, обычно закрытого, а также появле-
нием воинских эшелонов и платформ с тяжелыми орудиями.
Это были орудия из Вульвича и Чатама для защиты Кинг-
стона. Публика перекидывалась шутками с солдатами: «Они
вас съедят».— «Идем укрощать зверей» и так далее. Вскоре
явился отряд полицейских и стал очищать вокзал от публики.
Мой брат снова вышел на улицу.
Колокола звонили к вечерне, и колонна девиц из Армии
спасения шла с пением по Ватерлоо-род. На мосту толпа
любопытных смотрела на странную бурую пену, клочьями
плывшую вниз по течению. Солнце садилось, часовая башня
и здание парламента четко вырисовывались на ясном, безмя-
тежном небе; оно было золотистое, с красновато-лиловыми
полосами. Говорили, что под мостом проплыло мертвое тело.
Один из публики — он назвал себя запасным — сообщил моему
брату, что заметил на западе сигналы гелиографа.
На Веллингтон-стрит брат увидел бойких газетчиков, кото-
рые только что выбежали с Флит-стрит с еще сырыми газе-
тами, испещренными ошеломляющими заголовками.
14 Г. Уэллс, т. I
209
— Ужасная катастрофа! — выкрикивали они наперебой,
разбегаясь по Веллингтон-стрит.— Бой под Уэйбриджем! Под-
робное описание! Марсиане отброшены! Лондон в опасности! —
Брату пришлось заплатить три пенса за номер газеты.
Только теперь он понял, как страшны и опасны эти чудо-
вища. Он узнал, что это не просто кучка маленьких, непово-
ротливых созданий, а разумные существа, управляющие гигант-
скими механизмами, что они могут быстро передвигаться и
уничтожать все на своем пути и что против них бессильны
самые дальнобойные пушки.
Их описывали, как «громадные паукообразные машины,
почти в сто футов вышиной, способные передвигаться со ско-
ростью экспресса и выбрасывать интенсивный тепловой луч».
Замаскированные батареи, главным образом из полевых ору-
дий, были установлены около Хорселлской пустоши и Уокинга
по дороге к Лондону. Были замечены пять боевых машин,
которые двигались к Темзе; одна из них благодаря счастливой
случайности была уничтожена. Обычно снаряды не дости-
гали цели, и батареи мгновенно уничтожались тепловым
лучом. Упоминалось также о тяжелых потерях, понесенных вой-
сками; однако сообщения были составлены в оптимистическом
тоне.
Марсиане-де все же отбиты; оказалось, что они уязвимы.
Они отступили к треугольнику, образованному тремя упав-
шими около Уокинга цилиндрами. Разведчики с гелиографами
окружили их. Быстро подводятся пушки из Виндзора, Порт-
смута, Олдершота, Вульвича и даже с севера. Между про-
чим, из Вульвича доставлены дальнобойные девяностопятитон-
ные орудия. Установлено около ста шестидесяти пушек, глав-
ным образом для защиты Лондона. Никогда еще в Англии
с такой быстротой и в таких масштабах не производилась
концентрация военных сил.
Надо надеяться, что все последующие цилиндры будут
впредь уничтожаться особой сверхмощной шрапнелью, кото-
рая уже изготовлена и рассылается. Положение, говорилось в
сообщении, несомненно, серьезное, но население не должно
поддаваться панике. Конечно, марсиане чудовищны и ужасны,
но ведь их всего около двадцати против миллионов людей.
Власти имели все основания предполагать, принимая во
внимание величину цилиндров, что в каждом из них не более
пяти марсиан. Всего, значит, их пятнадцать. По крайней мере
один из них уже уничтожен, может быть даже и больше. Насе-
ление будет своевременно предупреждено о приближении опас-
ности, и будут приняты специальные меры для охраны жите-
лей угрожаемых юго-западных предместий. Кончалось все это
заверениями в безопасности Лондона и выражением твердой
надежды, что правительство справится со всеми затрудне-
ниями.
210
Этот текст был напечатан очень крупно на еще не просох-
шей бумаге, без всяких комментариев. Любопытно было ви-
деть, рассказывал брат, как безжалостно весь остальной ма-
териал газеты был скомкан и урезан, чтобы дать место этому
сообщению.
На Веллингтон-стрит нарасхват раскупали розовые листки
экстренного выпуска, а на Стрэнде уже раздавались выкрики
целой армии газетчиков. Публика соскакивала с омнибусов
в погоне за газетой. Сообщение, видимо, взволновало толпу.
Брат рассказывал, что ставни магазина географических карт
на Стрэнде раскрылись и какой-то человек, одетый по-празд-
ничному, в лимонно-желтых перчатках, стоял в витрине и по-
спешно прикреплял к стеклу карту Сэррея.
Проходя по Стрэнду к Трафальгар-сквер с газетой в руке,
брат встретил беженцев из Западного Сэррея. Какой-то муж-
чина ехал в повозке, похожей на тележку зеленщика; в ней
среди наваленного домашнего скарба сидела его жена и два
мальчугана. Он ехал от Вестминстерского моста, а вслед за
ним двигалась фура для сена; на ней сидело пять или шесть
человек, прилично одетых, с чемоданами и узлами. Лица
у беженцев были испуганные, они резко отличались от празд-
нично разодетых пассажиров омнибусов. Элегантная публика,
высовываясь из кебов, с удивлением смотрела на них. У Тра-
фальгар-сквер беженцы остановились в нерешительности,
потом повернули к востоку по Стрэнду. Затем проехал человек
в рабочей одежде на старинном трехколесном велосипеде
с маленьким передним колесом. Он был весь перепачкан,
и лицо его было бледно.
Мой брат повернул к Виктория-стрит и встретил новую
толпу беженцев. У него мелькнула смутная мысль, что он,
может быть, увидит меня. Он обратил внимание на необычно
большое количество полисменов, регулирующих движение.
Некоторые из беженцев разговаривали с пассажирами омни-
бусов. Один уверял, что видел марсиан. «Паровые котлы на
ходулях, говорю вам, и шагают, как люди». Большинство
беженцев казались взволнованными и возбужденными.
Рестораны на Виктория-стрит были переполнены бежен-
цами. На всех углах толпились люди, читали газеты, возбуж-
денно разговаривали или молча смотрели на этих необычных
воскресных гостей. Беженцы все прибывали, и к вечеру, по
словам брата, улицы походили на Хай-стрит в Эпсоме в день
дерби. Мой брат обращался с вопросом ко многим из бежен-
цев, но они давали очень неопределенные ответы.
Никто не мог сообщить ничего нового относительно
Уокинга. Один человек уверял его, что Уокинг совершенно раз-
рушен еще прошлой ночью.
— Я из Байфлита,— сказал он.— Рано утром прикатил
велосипедист, заходил в каждый дом и советовал уходить.
14*
211
Потом пришли солдаты. Мы вышли посмотреть: на юге дым,
сплошной дым, и никто не приходит оттуда. Потом мы услы-
хали гул орудий у Чертей, и из Уэйбриджа повалил народ.
Я запер свой дом и тоже ушел вместе с другими.
В толпе слышался ропот, ругали правительство за то, что
оно оказалось неспособным сразу справиться с марсианами.
Около восьми часов в южной части Лондона ясно слыша-
лась канонада. На главных улицах ее заглушал шум движе-
ния, но, спускаясь тихими переулками к реке, брат ясно рас-
слышал гул орудий.
В девятом часу он шел от Вестминстера обратно к своей
квартире у Риджент-парка. Он очень беспокоился обо мне,
понимая, насколько положение серьезно. Как и я в ночь на
субботу, он заразился военной атмосферой. Он думал о без-
молвных, выжидающих пушках, о таборах беженцев, старался
представить себе «паровые котлы на ходулях» в сто футов
вышиною.
На Оксфорд-стрит ему попались еще телеги с беженцами;
на Мэрилебон-род тоже; но слухи распространялись так мед-
ленно, что Риджент-стрит и Портленд-род были, как всегда,
полны воскресной гуляющей толпой, хотя кое-где люди соби-
рались кучками и обсуждали последние события. В Риджент-
парке, как обычно, под редкими газовыми фонарями, прогули-
вались молчаливые парочки. Ночь была темная и тихая, слегка
душная; гул орудий доносился с перерывами; после полуночи
на юге блеснуло что-то вроде зарницы.
Брат читал и перечитывал газету; тревога обо мне все
росла. Он не мог успокоиться и после ужина снова пошел
бесцельно бродить по городу. Потом вернулся и тщетно попы-
тался засесть за свои записи лекций. Он лег спать после полу-
ночи; ему снились зловещие сны, но не прошло и двух часов,
как его разбудил стук дверных молоточков, топание ног по
мостовой, отдаленный барабанный бой и звон колоколов. На
потолке вспыхивали красные отблески. С минуту он лежал и
не мог понять, что случилось. Наступил уже день или
все сошли с ума? Потом вскочил с постели и подбежал к
окну.
Его комната помещалась в мезонине; распахнув окно, он
услышал крики с обоих концов улицы. Из окон высовывались
и перекликались заспанные, полуодетые люди. «Они идут! —
кричал полисмен, стуча' в дверь.— Марсиане приближают-
ся!» — и спешил к следующей двери.
Из казармы на Олбэни-стрит слышался барабанный бой
и звуки трубы; со всех церквей доносился бурный, нестройный
набат. Хлопали двери; темные окна домов на противополож-
ной стороне вспыхивали желтыми огоньками.
По улице во весь опор промчалась закрытая карета: шум
колес вырвался из-за угла, перешел в оглушительный грохот
212
под окном и замер где-то вдали. Вслед за каретой пронеслись
два кеба — авангард целой вереницы экипажей, мчавшихся к
вокзалу Чок-Фарм, где специальные поезда Северо-Западной
дороги забирали пассажиров, вместо того чтобы спускаться
к Юстону.
Мой брат долго смотрел из окна в тупом изумлении; он ви-
дел, как полисмены перебегали от двери к двери, стуча молот-
ком и возвещая все ту же непостижимую новость. Вдруг дверь
позади него отворилась, и вошел сосед, занимавший комнату
напротив; он был в рубашке, брюках и туфлях, подтяжки бол-
тались, волосы были взлохмачены.
— Что за чертовщина? — спросил он.— Пожар? Почему та-
кая суматоха?
Оба высунулись из окна, стараясь разобрать, что кричат
полисмены. Из боковых улиц повалил народ, останавливаясь
кучками на углах.
— В чем дело, черт возьми! — спросил сосед.
Мой брат что-то ответил ему и стал одеваться, подбегая
с каждой принадлежностью туалета к окну, чтобы видеть, что
происходит на улице. Из-за угла выскочили газетчики с не-
обычно ранними выпусками газет, крича во все горло:
— Лондон под угрозой удушения! Укрепления Кингстона
и Ричмонда прорваны! Кровопролитное сражение в долине
Темзы!
Повсюду, в квартирах нижнего этажа, в соседних домах,
позади, в Парк-террэйс и на сотне других улиц этой части
Мэрилебона; в районе Вестбэри-парка и Сент-Панкрэса, на за-
паде и на севере — в Килбэрне, Сент-Джонс-Вуде и Гэмпстеде;
на востоке — в Шордиче, Хайбэри, Гаггерстоне и Гокстоне; на
всем громадном протяжении Лондона, от Илинга до Истхема,
люди протирали глаза, отворяли окна, выглядывали на улицу,
задавали бесцельные вопросы и поспешно одевались. Первое
дыхание надвигавшейся паники пронеслось по улицам. Страх
завладевал городом. Лондон, спокойно и бездумно уснувший
в воскресенье вечером, проснулся рано утром в понедельник
под угрозой смертельной опасности.
Так как брату из своего окна ничего не удалось узнать, он
спустился вниз и вышел на улицу. Над крышами домов розо-
вела заря. Толпа беженцев, шагавших пешком и ехавших в
экипажах, с каждой минутой все увеличивалась.
— Черный дым!—слышал он выкрики.— Черный дым!—
Было ясно, что паника неминуемо охватит весь город. Стоя
в нерешительности у своего подъезда, брат остановил газет-
чика и купил газету. Газетчик побежал дальше, продавая га-
зеты на ходу по шиллингу,— забавное сочетание корысти и
паники.
В газете брат прочел удручающее донесение главнокоман-
дующего:
213
«Марсиане пускают огромные клубы черного ядовитого
пара при помощи ракет. Они подавили огонь нашей артилле-
рии, разрушили Ричмонд, Кингстон и Уимблдон и медленно
приближаются к Лондону, разрушая все на своем пути. Оста-
новить их невозможно. От черного дыма нет иного спасения,
кроме немедленного бегства».
И все. Но и этого было достаточно. Все население огромного,
шестимиллионного города всполошилось, за.металось, обрати-
лось в бегство. Все устремились к северу.
— Черный дым! — слышались крики.— Огонь!
Колокола соседних церквей били в набат. Какой-то неумело
управляемый экипаж налетел среди криков и ругани на колоду
дл| водопоя. Тусклый желтый свет мелькал в окнах домов;
у некоторых кебов еще горели ночные фонари. А вверху разго-
ралась заря, безоблачная, ясная, спокойная.
Брат слышал топот бегущих ног по комнатам и на лестнице.
Его хозяйка вышла на улицу, наскоро закутавшись в пенюар и
шаль; за ней шел ее муж, бормоча что-то невнятное.
Когда брат, наконец, понял, что происходит, он поспешно
вернулся в свою комнату, захватил все наличные деньги —
около десяти фунтов,— сунул их в карман и вышел на улицу.
ГЛАВА XV
Что случилось в Сэррее
Как раз в то время, когда викарий вел со мною свой безум-
ный разговор под плетнем, в поле, около Голлифорда, а брат
смотрел на поток беженцев, устремившийся по Вестминстер-
скому мосту, марсиане снова перешли в наступление. Если ве-
рить сбивчивым рассказам, большинство марсиан оставалось до
девяти часов вечера в яме на Хорселлской пустоши, занятые
какой-то спешной работой, сопровождавшейся вспышками зе-
леного дыма.
Установлено, что трое марсиан вышли оттуда около восьми
часов и, продвигаясь медленно и осторожно через Байфлит и
Пирфорд к Рипли и Уэйбриджу, неожиданно появились перед
сторожевыми батареями на фоне освещенного закатом неба.
Марсиане шли не шеренгой, а цепью, на расстоянии примерно
полутора миль друг от друга. Они переговаривались каким-то
ревом, похожим на вой сирены, издающей то высокие, то низ-
кие звуки.
Этот вой и пальбу орудий у Рипли и Сент-Джордж-хилла
мы и слышали у Верхнего Голлифорда. Артиллеристы у
214
Рипли — неопытные волонтеры, которых не следовало ставить
на такую позицию,— дали всего один преждевременный безре-
зультатный залп и, кто верхом, кто пешком, бросились врассып-
ную по опустевшему местечку. Марсианин, то шагая через ору-
дие, то осторожно ступая среди них и даже не пользуясь тепло-
вым лучом, опередил их и, таким образом, застал врасплох
батареи в Пэнс-хилл-парке, которые он и уничтожил.
Артиллеристы в Сент-Джордж-хилле оказались более опыт-
ными и храбрыми. Скрытые соснами от ближайшего к ним мар-
сианина, который не ожидал нападения, они навели свои ору-
дия спокойно, как на параде, и когда марсианин находился на
расстоянии около тысячи ярдов, дали залп.
Снаряды рвались вокруг марсианина. Он сделал несколько
шагов, пошатнулся и упал. Все закричали от радости, и орудия
снова поспешно зарядили. Рухнувший марсианин издал про-
должительный вой, и тотчас второй сверкающий гигант, отве-
чая ему, показался над деревьями с юга. Невидимому, снаряд
разбил одну из ног треножника. Второй залп пропал даром,
снаряды перелетели через упавшего марсианина и ударились
в землю. И тотчас же два других марсианина подняли камеры
теплового луча, направляя их на батарею. Снаряды взорвались,
сосны загорелись, из прислуги, обратившейся в бегство, уце-
лело всего несколько человек.
Марсиане остановились и стали о чем-то совещаться. Раз-
ведчики, наблюдавшие за ними, донесли, что они стояли не-
подвижно около получаса. Опрокинутый марсианин неуклюже
выполз из-под своего колпака — небольшая бурая туша, из-
дали похожая на грибной нарост,— и занялся починкой своего
треножника. К девяти он кончил работать, и его колпак снова
показался над лесом.
В начале десятого к этим трем часовым присоединились че-
тыре других марсианина, вооруженных большими черными тру-
бами. Такие же трубы были вручены каждому из трех первых.
После этого все семеро растянулись цепью на равном расстоя-
нии друг от друга, по кривой между Сент-Джордж-хиллом,
Уэйбриджем и селением Сенд, на юго-западе от Рипли.
Как только они начали двигаться, с холмов взвились сиг-
нальные ракеты, предупреждая батареи у Диттона и Эшера.
В то же время четыре боевые машины, также снабженные тру-
бами, переправились через реку, и две из них появились передо
мной и викарием, четко вырисовываясь на фоне послезакатного
неба, когда мы, усталые и измученные, торопливо шли по до-
роге на север от Голлифорда. Нам казалось, что они двигаются
по облакам, потому что молочный туман покрывал поля и поды-
мался до трети их роста.
Викарий, увидев их, вскрикнул сдавленным голосом и пу-
стился бежать. Зная, что бегство бесполезно, я свернул в сто-
рону и пополз среди мокрого от росы терновника и крапивы в
215
широкую канаву на краю дороги. Викарий оглянулся, увидел,
что я делаю, и подбежал ко мне.
Два марсианина остановились; ближайший к нам стоял,
обернувшись к Санбери; другой маячил серой бесформенной
массой под вечерней звездой в стороне Стэйнса.
Вой марсиан прекратился, и каждый из них безмолвно за-
нял свое место на огромной подкове, охватывающей яму с ци-
линдрами. Расстояние между концами подковы было не менее
двенадцати миль. Ни разу еще со времени изобретения пороха
сражение не начиналось среди такой тишины. Из Рипли было
видно то же, что и нам: марсиане одни возвышались в сгущаю-
щемся сумраке, освещенные лишь бледным месяцем, звездами,
отблеском заката и красноватым заревом над Сеит-Джордж-
хиллом и лесами Пэнс-хилла.
Но против наступающих марсиан повсюду — у Стэйнса,
Хаунслоу, Диттона, Эшэра, Окхема, за холмами и лесами к югу
от реки и за ровными сочными лугами к северу от нее, из-за
прикрытия деревьев и домов — были выставлены орудия.
Сигнальные ракеты взвивались и рассыпались искрами во
мраке; батареи лихорадочно готовились к бою. Марсианам
стоило только ступить за линию огня, и все эти неподвижные
силуэты людей, все эти пушки, поблескивавшие в ранних сумер-
ках, были бы охвачены боевой горячкой.
Без сомнения, так же как и я, тысячи бодрствующих людей
думали о том, понимают ли нас марсиане. Поняли они, что нас
миллионы и что мы организованны, дисциплинированны и дей-
ствуем согласованно? Или для них наши выстрелы, неожидан-
ные удары снарядов, упорная осада их укреплений то же самое,
что для нас яростное нападение потревоженного пчелиного
улья? Или они воображают, что могут истребить всех нас?
(В это время еще никто не знал, чем питаются марсиане.)
Сотни таких вопросов приходили мне в голову, пока я наблю-
дал за стоявшим на страже марсианином. Вместе с тем я думал
о том, готов ли Лондон к их встрече. Вырыты ли ямы-западни?
Удастся ли заманить их к пороховым заводам в Хаунслоу? Хва-
тит ли у лондонцев мужества превратить в новую пылающую
Москву свой огромный город?
Нам показалось, что мы бесконечно долго ползли по земле,
вдоль плетня, то и дело из-за него выглядывая; наконец, раз-
дался гул отдаленного орудийного выстрела. Затем второй —
несколько ближе — и третий. Тогда ближайший к нам марсиа-
нин высоко поднял свою трубу и выстрелил из нее, как из
пушки, с таким грохотом, что дрогнула земля. Марсианин у
Стэйнса последовал его примеру. При этом не было ни
вспышки, ни дыма — только гул взрыва.
Я был так поражен этими раскатами, следовавшими один
за другим, что забыл об опасности, о своих обожженных ру-
ках и полез на плетень посмотреть, что происходит у Санбери.
216
Снова раздался выстрел, и огромный снаряд пролетел высоко
надо мной по направлению к Хаунслоу. Я ожидал увидеть или
дым, или огонь, или какой-нибудь иной признак его разруши-
тельного действия, но увидел только темносинее небо с одино-
кой звездой и белый тумцр, стлавшийся по земле. И ни единого
взрыва с другой стороны, ни одного ответного выстрела. Все
стихло. Прошла томительная минута.
— Что случилось? — спросил викарий, стоявший рядом со
мной.
— Один бог знает! — ответил я.
Пролетела и скрылась летучая мышь. Издали донесся и за-
мер неясный шум голосов. Я взглянул на марсианина; он бы-
стро скользил к востоку вдоль берега реки.
Я ждал, что вот-вот на него направят огонь какой-нибудь
скрытой батареи, но тишина ночи ничем не нарушалась. Фи-
гура марсианина уменьшалась, и скоро ее поглотил туман и
сгущающаяся темнота. Охваченные любопытством, мы взобра-
лись повыше. У Санбери, заслоняя горизонт, виднелось какое-
то темное пятно, точно свеженасыпанный конический холм.
Мы заметили второе такое же возвышение над Уолтоном, за
рекой. Эти похожие на холмы пятна на наших глазах понижа-
лись и расползались.
Повинуясь безотчетному импульсу, я взглянул на север и
увидел там третий черный, дымчатый холм.
Было необычайно тихо. Только далеко на юго-востоке среди
тишины перекликались марсиане. Потом воздух снова дрогнул
от отдаленного грохота их орудий. Но земная артиллерия мол-
чала.
В то время мы нс могли попять, что происходит, позже я
узнал, что значили эти зловещие, расползавшиеся в темноте
черные кучи. Каждый марсианин со своей позиции на упомяну-
той мною громадной подкове, по какому-то неведомому сигналу,
стрелял из своей пушки-трубы по каждому холму, лесочку,
группе домов, по всему, что могло служить прикрытием для на-
ших орудий. Одни марсиане выпустили по снаряду, другие по
два, как, например, тот, которого мы видели. Марсианин у
Рипли, говорят, выпустил не меньше пяти. Ударившись о
землю, снаряды раскалывались,— они не рвались,— и тотчас
же над ними вставало облако плотного темного пара, потом
облако оседало, образуя огромный черный газовый холм, кото-
рый медленно расползался по земле. И прикосновение этого
газа, вдыхание его едких хлопьев убивало все живое.
Этот газ был тяжел, тяжелее самого густого дыма; после
первого стремительного взлета он оседал на землю и заливал
ее, точно жидкость, стекая с холмов и устремляясь в ложбины,
-в овраги, в русла рек, подобно тому, как стекает углекислота
при выходе из трещин вулкана. При соприкосновении газа с
водой происходила какая-то химическая реакция, и поверхность
217
воды тотчас же покрывалась пылевидной накипью, которая
очень медленно осаждалась. Эта накипь не растворялась, по-
этому, несмотря на ядовитость газа, воду по удалении из нее
осадка можно было пить без вреда для здоровья. Этот газ не
диффундировал, как всякий другой таз. Он висел пластами,
медленно стекал по склонам, не рассеивался на ветру, мало-
помалу смешивался с туманом и атмосферной влагой и оседал
на землю в виде пыли. Мы до сих пор ничего не знаем о составе
этого газа; известно только, что в состав его входил какой-то
новый элемент, дававший четыре линии в голубой части
спектра.
Этот черный газ так плотно прилегал к земле, раньше даже,
чем начиналось оседание, что на высоте пятидесяти футов, на
крышах, в верхних этажах высоких домов и на высоких де-
ревьях можно было спастись от него; это подтвердилось в ту
же ночь в Стрит-Кобхеме и Диттоне.
Человек, спасшийся в Стрит-Кобхеме, передавал странные
подробности о кольцевом потоке этого газа; он смотрел вниз с
церковной колокольни и видел, как дома селения выступали из
чернильной темноты, точно призраки. Он просидел там полтора
дн% полумертвый от усталости, голода и зноя. Земля под голу-
бым небом, обрамленная холмами, казалась покрытой черным
бархатом с выступавшими кое-где в лучах солнца красными
крышами и зелеными вершинами деревьев; кусты, ворота, ам-
бары и стены домов казались подернутыми черным флером.
Так было в Стрит-Кобхеме, где черный газ беспрепятственно
осел на землю. Вообще же марсиане, после того как газ вы-
полнял свое назначение, очищали воздух, направляя на газ
струю пара.
То же сделали они и с облаком газа неподалеку от нас; мы
наблюдали это при свете звезд из окна брошенного дома в
Верхнем Голлифорде, куда мы вернулись. Мы видели, как
скользили прожекторы по Ричмонд-хиллу и Кингстон-хиллу.
Около одиннадцати часов стекла в окнах задрожали, и мы
услыхали раскаты установленных там тяжелых осадных ору-
дий. С четверть часа с перерывами продолжалась стрельба на-
удачу по невидимым позициям марсиан у Хэмптона и Диттона;
потом бледные лучи прожекторов погасли и сменились багро-
вым заревом.
Затем упал четвертый цилиндр — яркий зеленый метеор —
в Баши-парке, как я потом узнал. Еще раньше чем заговорили
орудия на холмах у Ричмонда и Кингстона, откуда-то с юго-
запада слышалась беспорядочная канонада; вероятно, орудия
стреляли наугад, пока черный газ не умертвил артиллеристов.
Марсиане, действуя методически, подобно людям, выкури-
вающим осиное гнездо, разливали этот удушающий газ по
окрестностям Лондона. Концы подковы медленно расходились,
пока, наконец, цепь марсиан не двинулась по прямой от Гонвел-
218
ла до Кумба и Молдена. Всю ночь продвигались вперед смерто-
носные трубы. Ни разу, после того как марсианин был сбит с
треножника у Сент-Джордж-хилла, не удалось нашей артил-
лерии поразить хотя бы одного из них. Они пускали черный газ
повсюду, где могли быть замаскированы наши орудия, а там,
где пушки стояли без прикрытия, они пользовались тепловым
лучом.
В полночь горевшие по склонам Ричмонд-парка деревья и
зарево над Кингстон-хиллом осветили облака черного газа, клу-
бившегося по всей долине Темзы и простиравшегося до самого
горизонта. Два марсианина медленно расхаживали по этой
местности, направляя на землю свистящие струи пара.
Марсиане в эту ночь почему-то берегли тепловой луч,— мо-
жет быть потому, что у них был ограниченный запас материала
для его производства, или потому, что они не хотели обращать
страну в пустыню, а только подавить оказываемое им сопротив-
ление. Это им бесспорно удалось. Ночь на понедельник была
последней ночью организованной борьбы с марсианами. После
этого никто уже не осмеливался выступить против них,— вся-
кое сопротивление казалось безнадежным. Даже экипажи тор-
педных катеров и миноносцев, поднявшихся вверх по Темзе со
скорострельными пушками, отказались оставаться на реке,
взбунтовались и ушли в море. Единственно, на что люди ре-
шались после этой ночи, это закладка мин и устройство лову-
шек, но даже это делалось недостаточно планомерно.
Можно только вообразить себе судьбу батарей Эшера, кото-
рые так напряженно выжидали во мраке. Там никого не оста-
лось в живых. Представьте себе ожидание настороженных
офицеров, орудийную прислугу, приготовившуюся к залпу,’
сложенные у орудий снаряды, обозную прислугу у передков
лафетов с лошадьми, кучки штатских зрителей, старающихся
подойти возможно ближе, вечернюю тишину, санитарные ка-
реты и палатки походного лазарета с обожженными и ране-'
ными из Уэйбриджа. Затем глухой раскат выстрелов марсиан
и бесформенный снаряд, заклубившийся над деревьями и до-
мами и упавший в соседнем поле.
Можно представить себе изумление и испуг при виде быстро
развертывающихся колец и завитков надвигающегося черного
облака, которое превращало сумерки в густой осязаемый мрак;
непонятный и неуловимый враг настигает свои жертвы; охва-
ченные паникой люди и лошади бегут, падают, вопли ужаса,
брошенные орудия, люди, корчащиеся на земле,— и все расши-
ряющийся черный конус газа. Потом ночь и смерть — и без-
молвная дымная завеса над мертвецами.
Перед рассветом черный газ разлился по улицам Ричмонда.
Растерявшееся правительство сделало последнее усилие и при-
звало население Лондона к бегству.
219
ГЛАВА XVI
Исход из Лондоны
Легко представить себе ту бушующую волну страха, кото-
рая прокатилась по величайшему городу мира рано утром в
понедельник,— ручей беженцев, быстро выросший в поток,
бурно пенившийся вокруг вокзалов, превращающийся в беше-
ный водоворот у судов на Темзе и устремляющийся всеми воз-
можными путями к северу и к востоку. К десяти часам паника
охватила полицию, к полудню — железнодорожную админи-
страцию; должностные лица теряли связь друг с другом,
растворялись в человеческом потоке и уносились на обломках
быстро распадавшегося социального организма.
•Все железнодорожные линии к северу от Темзы и жители
юго-восточной части города были.предупреждены еще в полночь
в воскресенье, уже в два часа все поезда были переполнены,
люди отчаянно дрались из-за мест в вагонах. К трем часам
давка и драка из-за мест происходила уже и на Бишопсгейт-
стрит; на расстоянии нескольких сот ярдов от вокзала, на Ли-
верпуль-стрит, раздавались револьверные выстрелы, шла поно-
жовщина, и полисмены, посланные регулировать движение,
усталые и разъяренные, избивали дубинками людей, которых
они должны были охранять.
Скоро машинисты и кочегары стали отказываться возвра-
щаться в Лондон; толпы отхлынули от вокзалов и устремились
к шоссейным дорогам, ведущим на север. В полдень у Барнса
видели марсианина; облако медленно оседавшего черного газа
ползло по Темзе и равнине Ламбет, отрезав дорогу через мосты.
Другое облако поползло по Илингу и окружило небольшую
кучку уцелевших людей на Кэсл-хилле; они остались живы, но
выбраться не могли.
После бесплодной попытки попасть на северо-западный
поезд в Чок-Фарме,— поезд, переполненный еще на товарной
платформе, двинулся прямо на исступленную толпу, и не-
сколько дюжих молодцов едва сдержали публику, собирав-
шуюся размозжить машинисту голову о топку,— мой брат вы-
шел на Чок-Фарм-род, перешел дорогу, лавируя среди роя
мчавшихся экипажей, и, по счастью, оказался одним из первых
при разгроме велосипедного магазина! Передняя шина вело-
сипеда, который он захватил, лопнула, когда он вытаскивал
машину через окно, но тем не менее, только слегка поранив
кисть руки в свалке, он сел и поехал. Путь по крутому подъему
Хаверсток-хилла был загроможден опрокинутыми экипажами,
и брат свернул на Белсайз-род.
220
Таким образом он выбрался из охваченного паникой города
и к семи часам достиг Эджуера, голодный и усталый, но зато
значительно опередив поток беженцев. У обочины дороги
стояли местные жители, встревоженные и недоумевающие. Его
обогнало несколько велосипедистов, несколько всадников и два
автомобиля. За милю от Эджуера лопнул обод колеса, ехать
дальше было невозможно. Он бросил велосипед у дороги и
пешком вошел в деревню. На главной улице несколько лавок
были открыты; жители толпились на тротуарах, стояли у дверей
и окон и с удивлением смотрели на необычайное шествие бе-
женцев, которое только еще начиналось. Брату удалось пере-
кусить в гостинице.
Он бродил по Эджуеру, не зная, что делать дальше. Число
беженцев все увеличивалось. Многие, подобно брату, не прочь
были остаться там. О марсианах ничего нового не сообща-
лось.
Дорога уже наполнилась беженцами, но была еще прохо-
дима. Сначала было больше велосипедистов, потом появились
быстро мчавшиеся автомобили, изящные кебы, коляски; пыль
столбом стояла на дороге до самого Сент-Олбенс-а.
Вспомнив, очевидно, про своих друзей в Челмсфорде, брат
решил свернуть на тихий проселок, тянувшийся к востоку.
Когда перед ним вырос забор, он перелез через него и напра-
вился по тропинке к северо-востоку. Он миновал несколько
фермерских коттеджей и какие-то деревушки, названий кото-
рых он не знал. Изредка попадались беженцы. У Хай-Барнета,
на заросшем травой проселке, он встретился с двумя дамами,
ставшими его спутницами. Он догнал их как раз во-время,
чтобы помочь им.
Услыхав крики, он поспешно завернул за угол и увидал двух
мужчин, пытавшихся высадить женщин из коляски; третий
держал под уздцы испуганного пони. Одна из дам, небольшого
роста, в белом платье, кричала; другая же, стройная брюнетка,
била хлыстом по лицу мужчину, схватившего ее за руку.
Брат мгновенно оценил положение и с криком поспешил на
помощь женщинам. Один из нападавших оставил даму и по-
вернулся к нему; брат, отличный боксер, видя по лицу против-
ника, что драка неизбежна, напал первым и одним ударом сва-
лил его под колеса.
Тут было не до рыцарской вежливости, и брат, оглушив
упавшего пинком, схватил за шиворот второго нападавшего,
который держал за руку младшую из дам. Он услышал топот
копыт, хлыст скользнул по его лицу, и третий противник нанес
ему сильный удар в переносицу; тот, которого он держал за
шиворот, вырвался и бросился бежать по проселку в ту сто-
рону, откуда подошел брат.
Оглушенный ударом, брат очутился лицом к лицу с субъек-
том, который только что держал пони; коляска удалялась по
221
проселку, вихляя из стороны в сторону; обе женщины, обернув-
шись, следили за дракой. Противник, рослый детина, готовился
нанести второй удар, но брат предупредил его ударом в че-
люсть. Потом, видя, что он остался один, брат увернулся от
удара и побежал по проселку вслед за коляской, преследуемый
по пятам своим противником; другой, удравший было, остано-
вился, повернул обратно и теперь следовал за ними издали.
Вдруг брат оступился и упал; его ближайший преследователь,
споткнувшись об него, тоже упал, и брат, вскочив на -ноги,
снова очутился лицом к лицу с двумя противниками. У него было
мало шансов справиться с ними, но в это время стройная брю-
нетка быстро остановила пони и поспешила к нему на помощь.
Оказалось, у нее был револьвер, но он лежал под сиденьем,
когда на них напали. Она выстрелила с расстояния в шесть
ярдов, чуть не попав в брата. Менее храбрый из грабителей
пустился наутек, его товарищ последовал за ним, проклиная
его трусость. Оба они остановились поодаль на проселке,
около третьего из нападавших, лежавшего на земле без
движения.
— Возьмите,— сказала стройная дама, передавая брату
свой револьвер.
— Вернитесь в коляску,— сказал брат, вытирая кровь с рас-
сеченной губы.
Она молча повернулась, и оба они, тяжело дыша, подо-
шли к женщине в белом платье, которая еле сдерживала испу-
ганного пони.
Грабители не возобновили нападения. Обернувшись, брат
увидел, что они уходят.
— Я сяду здесь, если разрешите,— сказал он, взобравшись
на пустое переднее сиденье. Брюнетка оглянулась через плечо.
— Дайте мне вожжи,— сказала она и хлестнула пони. Че-
рез минуту поворот дороги скрыл от них грабителей.
Таким образом, совершенно неожиданно, брат, запыхав-
шийся, с рассеченной губой, с опухшим подбородком и окро-
вавленными пальцами, очутился в коляске вместе с двумя жен-
щинами на незнакомой дороге.
Он узнал, что одна из них жена, а другая, младшая, сестра
врача, из Стэнмора, который, возвращаясь ночью из Пиннера,
от тяжело больного, услышал на одной из железнодорожных
станций о приближении марсиан. Он поспешил домой, разбу-
дил женщин,— прислуга ушла от них за два дня перед тем,—
уложил кое-какую провизию, сунул, к счастью для моего брата,
свой револьвер под сиденье и сказал им, чтобы они ехали в
Эджуер и сели там на поезд. Сам он остался оповестить соседей
и обещался нагнать их около половины пятого утра. Теперь
уже около девяти, а его все нет. Остановиться в Эджуере они
не могли из-за наплыва беженцев и, таким образом, свернули
на глухую дорогу.
222
Все это они постепенно рассказали моему брату по дороге
к Ныо-Барнету, где они сделали привал. Брат обещал не поки-
дать их, по крайней мере до тех пор, пока они не решат, что
предпринять, или пока их не догонит врач. Желая успокоить
женщин, брат уверял, что он — отличный стрелок, хотя в жизни
не держал в руках револьвера.
Они расположились у дороги, и пони пристроился возле
живой изгороди. Брат рассказал спутницам о своем бегстве из
Лондона и сообщил им все, что слышал о марсианах и об их
образе действий. Солнце поднималось все выше, и скоро ожив-
ленный разговор сменился томительным ожиданием. По дороге
прошло несколько беженцев; от них брат узнал кое-какие но-
вости, еще более подтвердившие его впечатление о грандиоз-
ности бедствия, разразившегося над человечеством, и необходи-
мости дальнейшего бегства. Он сказал об этом своим спут-
ницам.
— У нас есть деньги,— сказала младшая дама и тут же
испугалась, что сболтнула лишнее.
Ее глаза встретились с глазами брата, и ее испуг прошел.
— У меня тоже есть деньги,— отвечал брат.
Она сообщила, что у них имеется тридцать фунтов золотом
и одна пятифунтовая кредитка, и высказала предположение,
что они смогут сесть в поезд в Сент-Олбенсе или Нью-Барнете.
Брат считал, что попасть на поезд совершенно невозможно: он
видел, как яростно поезда осаждались толпами лондонцев и,
со своей стороны, предложил' пробраться через Эссекс к Гар-
вичу и там пароходом переправиться на континент.
Миссис Элфипстон — так звали даму в белом — не слушала
никаких доводов и хотела ждать своего Джорджа; но ее зо-
ловка оказалась на редкость хладнокровной и рассудительной
и в конце концов согласилась с моим братом. Они поехали к
Барнету, намереваясь пересечь Большую северную дорогу;
брат вел пони под уздцы, чтобы сберечь его силы.
Солнце поднималось, и день становился очень жарким;
белесый песок ослепительно сверкал и так накалился под но-
гами, что они очень медленно продвигались вперед. Живая из-
.городь посерела от пыли. Когда они приблизились к Барнету,
то услышали какой-то отдаленный гул.
Стало попадаться больше народу. Беженцы шли изнурен-
ные, угрюмые, грязные, неохотно отвечая на расспросы. Какой-
то человек во фраке прошел мимо них, опустив глаза в землю.
Они слышали, как он разговаривал сам с собой, и, оглянув-
шись, увидели, что одной рукой он схватил себя за волосы,
а другой наносил удары невидимому врагу. После этого при-
ступа бешенства он, не оглядываясь, пошел дальше.
Когда брат и его спутницы подъезжали к перекрестку дорог
южнее Барнета, то увидели слева дороги женщину с ребен-
ком на руках; двое детей плелись за нею, а позади шагал
223
муж в грязной черной блузе, с толстой палкой в одной руке и
чемоданом в другой. Потом откуда-то из-за вилл, отделявших
проселок от большой дороги, выехала тележка, в которую был
впряжен взмыленный черный пони; бледный юноша в котелке,
сером, от пыли, правил. В тележке сидели три девушки, с виду
фабричные работницы Ист-Энда, и двое детей.
— Как проехать на Эджуер? — спросил бледный, растерян-
ный возница. Брат ответил, что надо свернуть налево, и моло-
дой человек хлестнул пони, даже не поблагодарив.
Брат заметил, что дома перед ним и белый фасад террасы,
примыкающей к одной из вилл, стоявших по ту сторону дороги,
окутаны голубоватой дымкой, точно мглой. Миссис Элфинстон
вдруг вскрикнула, увидав над домами дымные красные языки
пламени, взлетавшие в яркосинее небо. Из хаоса звуков стали
выделяться голоса, грохот колес, скрип повозок и дробный
стук копыт. Ярдов за пятьдесят от перекрестка дорога круто
заворачивала.
— Боже мой!—вскрикнула миссис Элфинстон.— Куда же
вы нас везете?
Брат остановился.
Большая дорога представляла собой сплошной клокочущий
людской поток, стремившийся к северу. Облако белой пыли,
сверкающее в лучах солнца, поднималось над землей на вы-
соту двадцати футов, окутывало все сплошной пеленой и ни
на минуту не рассеивалось, так как лошади, пешеходы и ко-
леса всевозможных экипажей вздымали все новые и новые
клубы.
— Дорогу! — слышались крики.— Дайте дорогу!
Когда они приближались к перекрестку, им казалось, будто
они въезжают в горящий лес; толпа шумела, как пламя, а пыль
была жгучей и едкой. Впереди пылала вилла, и клубы черного
дыма стлались по дороге, увеличивая смятение.
Мимо прошли двое мужчин. Потом какая-то женщина, пере-
пачканная и заплаканная, с тяжелым узлом. Потерявшаяся
охотничья собака, испуганная и жалкая, покружилась с высу-
нутым языком вокруг коляски и убежала, когда брат цыкнул
на нее.
Впереди, насколько хватало глаз, вся дорога от Лондона
казалась сплошным клокочущим потоком грязных и толкаю-
щихся людей, катившимся между двумя рядами вилл. Черное
месиво тел становилось более отчетливым у поворота, на миг
выступали отдельные лица и фигуры, потом они проносились
мимо и снова сливались в сплошную массу, полускрытую обла-
ком пыли.
— Пропустите!..— раздавались крики.— Дорогу, дорогу!
Руки задних упирались в спины передних. Брат вел под
уздцы пони. Подхваченный толпой, он медленно, шаг за шагом
продвигался вперед.
224
В Эджуере чувствовалось беспокойство, в Чок-Фарме была
паника,— казалось, происходило переселение народов. Трудно
описать эти полчища. Это была безликая масса, появлявшаяся
из-за угла и исчезавшая за поворотом. По обочине дороги пле-
лись пешеходы, увертываясь от колес экипажей, сталкиваясь,
спотыкаясь, падая в канаву.
Повозки и экипажи тянулись вплотную друг за другом. Бо-
лее проворные и нетерпеливые иногда вырывались вперед, за-
ставляя пешеходов жаться к окаймлявшим дорогу заборам и
воротам вилл.
— Скорей, скорей! — слышались крики.— Дорогу! Они
идут!
В одной повозке стоял слепой старик в мундире Армии спа-
сения, он размахивал руками со скрюченными пальцами и во-
пил: «Вечность, вечность!» Он охрип, но кричал так пронзи-
тельно, что брат еще долго слышал его после того, как тот
скрылся в облаке пыли. Многие, сидевшие в экипажах, . без
толку нахлестывали лошадей и переругивались; некоторые
сидели неподвижно, жалкие, растерянные; другие грызли
руки от жажды или лежали, бессильно растянувшись, в по-
возках. Глаза лошадей налились кровью, удила были покрыты
пеной.
Тут были бесчисленные кебы, коляски, фургоны, тележки,
почтовая карета, телега мусорщика с надписью: «Приход
св. Панкратия», большая платформа для досок, переполненная
оборванцами. Катилась фура для перевозки пива, колеса ее
были забрызганы свежей кровью.
— Дайте дорогу! — раздавались крики.— Дорогу!
— Вечность, вечность! — доносилось, как эхо, издалека.
Тут были женщины, бледные и грустные, хорошо одетые,
с плачущими и еле передвигавшими ноги детьми; одежда их
была вся в пыли, усталые личики заплаканы. Со многими жен-.
щинами шли мужья, иногда заботливые, иногда озлобленные
и мрачные. Тут же прокладывали себе дорогу оборванцы в
выцветших темных лохмотьях, с дикими глазами, зычно кричав-
шие и цинично ругавшиеся. Рядом с рослыми рабочими, энер-
гично пробиравшимися вперед, жались тщедушные растрепан-
ные люди, похожие по одежде на клерков или приказчиков;
брат заметил раненого солдата, железнодорожных носильщи-
ков и какую-то жалкую женщину в пальто, наброшенном по-
верх ночной рубашки.
Но, несмотря на все свое разнообразие, составлявшие толпу
имели нечто общее. Лица у всех были испуганные, измученные,
чувствовалось, что всех гонит страх. Всякий шум впереди на до-
роге, спор из-за места в повозке заставлял всю толпу ускорять
шаг, даже люди, до того напуганные и измученные, что у них
подгибались колени, вдруг, точно гальванизированные страхом,
16 Г. Уэллс, т. I 225
делались на мгновение более энергичными. Жара и пыль исто-
мили толпу. Кожа пересохла, губы почернели и потрескались.
Всех мучила жажда, все устали, все натрудили ноги. Среди
диких криков можно было расслышать споры, упреки, стоны,
вызванные изнеможением и усталостью; у большинства голоса
были хриплые и слабые. Вся толпа то и дело выкрикивала,
точно припев:
— Скорей, скорей! Марсиане идут!
Некоторые останавливались и отходили в сторону от люд-
ского потока. Проселок, на котором стояла коляска, выходил
на шоссе и казался ответвлением лондонской дороги. Его за-
хлестывал бурный прилив, толпа оттесняла сюда более слабых;
постояв здесь и отдохнув, они снова кидались в давку. Посреди
дороги лежал человек с обнаженной ногой, перевязанной окро-
вавленной тряпкой. Над ним наклонились двое. Счастливец!
У него нашлись друзья.
Маленький старичок, с седыми подстриженными по-воен-
ному усами, в грязном черном сюртуке, выбрался, прихрамы-
вая, из давки, сел на землю, снял башмак,— носок был в
крови,— вытряс мелкие камешки и снова надел. Девочка лет
восьми-девяти бросилась на землю у забора неподалеку от мо-
его брата и расплакалась.
— Не могу больше идти! Не могу!
Брат, очнувшись от столбняка, стал утешать девочку,
поднял ее и отнес к мисс Элфинстон. Девочка испуганно
притихла.
— Эллен! — жалобно кричала какая-то женщина в тол-
пе.— Эллен!
Девочка вдруг вырвалась из рук брата с криком: «Мама!»
— Они идут,— сказал человек, ехавший верхом по про-
селку.
— Прочь с дороги, эй, вы! — кричал, привстав на козлах,
какой-то кучер. Брат увидел закрытую карету, сворачивающую
на проселок.
Пешеходы расступились, давя друг друга, чтобы не попасть
под лошадь. Брат отвел пони ближе к забору, карета проехала
мимо и остановилась на повороте. Это была карета с дышлом
для пары, но впряжена была только одна лошадь.
Брат смутно различил сквозь облако пыли, что двое муж-
чин вынесли кого-то из кареты на белых носилках и осторожно
положили на траву у живой изгороди.
Один из них подбежал к брату.
— Есть тут где-нибудь вода? — спросил он.— Он умирает,
пить просит... Это лорд Гаррик.
— Лорд Гаррик? — воскликнул брат.— Коронный судья?
— Где тут вода?
— Может быть, в одном из этих домов есть водопровод,—
сказал брат.— У нас нет воды, и я боюсь оставить своих.
226
Человек стал проталкиваться сквозь толпу к воротам угло-
вого дома.
— Вперед! Вперед! — кричали люди, напирая на него.—
Они идут! Не задерживайте!
Брат заметил бородатого мужчину с орлиным профилем,
в руке у которого был небольшой саквояж; саквояж раскрылся,
из него посыпались золотые соверены, со звоном падая на
землю и катясь под ноги двигавшихся людей и лошадей. Бо-
родатый мужчина остановился, тупо глядя на рассыпав-
шееся золото; оглобля кеба ударила его в плечо, он пошат-
нулся, вскрикнул и отскочил в сторону, чуть не попав под
колесо.
— Дорогу! — кричали ему.— Не останавливайтесь!
Как только кеб проехал, бородатый мужчина бросился на
землю, протянул руки к куче монет и стал совать их пригорш-
нями в карманы. Вдруг над ним выросла лошадь; он припод-
нялся, но тут же упал под копыта.
— Стой! — закричал брат и, оттолкнув какую-то женщину,
бросился вперед, чтобы схватить лошадь под уздцы.
Но, прежде чем брат успел это сделать, послышался крик,
и сквозь клубы пыли он увидел, как колесо проехало по спине
упавшего. Кучер хлестнул кнутом подбежавшего брата. Рев
толпы оглушил его. Несчастный корчился в пыли среди золо-
тых монет и не мог подняться; колесо переехало ему позвоноч-
ник, и нижняя часть его тела была парализована. Брат пытался
остановить следующий экипаж. Какой-то человек верхом на
вороной лошади вызвался помочь ему.
— Стащите его с дороги! — крикнул он.
Брат схватил за шиворот упавшего и стал тащить его в сто-
рону, но тот все силился подобрать монеты и яростно бил брата
по руке кулаком, сжимавшим пригоршню золота.
— Не останавливайтесь, проходите! — злобно кричали
с^ади.— Дорогу, дорогу!
Послышался треск, и дышло кареты ударилось о повозку,
которую остановил мужчина на вороной лошади. Брат повер-
нулся, и человек с золотыми монетами изловчился и укусил его
за руку. Вороная лошадь шарахнулась, а лошадь с повозкой
пронеслась мимо, чуть не задев брата копытом. Он выпустил
человека с золотыми монетами и отскочил в сторону. Он ви-
дел, как злоба сменилась ужасом на лице корчившегося на
земле несчастного; в следующий момент брата оттеснили, он
потерял его из виду и с большим трудом пробрался назад на
проселок.
Он увидел, что мисс Элфинстон закрыла глаза рукой, а ма-
ленький мальчик с детским любопытством широко раскрытыми
глазами смотрит на пыльную черную кучу под колесами катив-
шихся экипажей.
— Поедемте обратно! — крикнул брат и стал поворачивать
227
15*
пони.— Нам не пробраться через этот ад.— Они проехали сто
ярдов в обратном направлении, пока обезумевшая толпа не
скрылась за поворотом. Проезжая мимо канавы, брат увидел
под изгородью мертвенно-бледное, покрытое потом, искажен-
ное лицо умирающего. Обе женщины сидели молча, нервно
вздрагивая.
За поворотом брат остановился. Мисс Элфинстон была
очень бледна; ее невестка плакала и забыла даже про своего
Джорджа. Брат тоже был потрясен и растерян. Едва отъехав
от шоссе, он понял, что другого выхода нет, как снова попы-
таться его пересечь. Он решительно повернулся к мисс Элфин-
стон.
— Мы все же должны там проехать,— сказал он и снова
повернул пони.
Второй раз за этот день девушка обнаружила недюжинное
присутствие духа. Чтобы пробиться сквозь поток, брат бро-
сился вперед и ссадил лошадь какого-то кеба, пока мисс Элфин-
стон проезжала мимо. Кеб зацепился колесом и обломал крыло
коляски. В следующую секунду поток подхватил их и понес.
Брат, с красными рубцами на лице и руках от бича кучера,
правившего кебом, вскочил в коляску и взял вожжи.
— Цельтесь в человека позади,— сказал он, передавая ре-
вольвер мисс Элфинстон,— если он будет слишком напирать...
Нет, цельтесь лучше в его лошадь.
Он попытался проехать по правому краю и пересечь дорогу.
Это оказалось невозможным, пришлось смешаться с этим по-
током и двигаться по течению. Вместе с толпой они миновали
Чиппинг-Барнет и отъехали почти на милю от центра города,
прежде чем им удалось пробиться на другую сторону дороги.
Кругом был невообразимый шум и давка, но в городе и за го-
родом дорога несколько раз разветвлялась, и толпа немного
разредилась.
Они направились к востоку через Хэдли и здесь по обе сто-
роны дороги увидели множество людей, которые пили прямо
из реки и дрались из-за места у воды. Еще дальше, с холма
близ Ист-Барнета, они видели, как вдали медленно, без гуд-
ков, друг за другом двигались на север два поезда; не только
вагоны, но даже тендеры с углем были облеплены народом.
Очевидно, поезда эти взяли пассажиров вне Лондона, потому
что из-за паники посадка на центральных вокзалах была со-
вершенно невозможна.
. Вскоре они остановились отдохнуть:, все трое устали от пе-
режитых волнений. Они чувствовали первые приступы голода,
ночь была холодная, никто из них не решался уснуть. В сумер-
ках мимо их стоянки проходили беженцы, спасаясь от неведо-
мой опасности,— они шли в ту сторону, откуда приехал брат.
228
ГЛАВА XVII
«Сын грома»
Если бы марсиане добивались только разрушения, то они
могли бы тогда же, в понедельник, уничтожить все население
Лондона, пока оно медленно растекалось по ближайшим граф-
ствам. Не только по дороге к Барнету, но и по дорогам к
Эджуеру и Уолтхем-Эбби, и на восток к Саусенду и Шубэри-
несу, и к югу от Темзы, к Дилю и Бродстэрсу стремилась такая
же обезумевшая толпа. Если бы в это июньское утро кто-ни-
будь, поднявшись на воздушном шаре в ослепительную синеву,
взглянул на Лондон сверху, то ему показалось бы, что все се-
верные и восточные дороги, расходящиеся от гигантского
клубка улиц, испещрены черными точками, каждая точка —
это человек, охваченный смертельным страхом и отчаянием.
В конце предыдущей главы я передал рассказ моего брата о
дороге к Чиппинг-Барнету, чтобы показать читателям, как
воспринимал вблизи этот рой черных точек один из беженцев.
Ни разу еще в истории мира не двигалось и не страдало вместе
такое множество людей. Легендарные полчища готов и гун-
нов, огромные орды азиатов показались бы только каплей в
этом потоке. Это был беспорядочный исход, паническое, стад-
ное бегство, всеобщее и ужасающее, без всякого порядка, без
определенной цели; шесть миллионов людей, безоружных, без
запасов еды, стремились куда-то очертя голову. Это было на-
чалом падения цивилизации, гибели человечества.
Прямо под собой воздухоплаватель увидел бы сеть длинных
широких улиц, дома, церкви, площади, перекрестки, сады, уже
безлюдные, распростертые, точно огромная карта, запачканная
в той части, где обозначены южные районы города. Над Илин-
гом, Ричмондом, Уимблдоном словно какое-то чудовищное перо
накапало чернильные кляксы. Безостановочно, неуклонно каж-
дое черное пятно ширилось и растекалось, разветвляясь во все
стороны и быстро переливаясь через возвышенности в какую-
нибудь открывшуюся ложбину,— так расплывается чернильное
пятно на промокательной бумаге.
Дальше, за голубыми холмами, поднимавшимися на юг от
реки, расхаживали марсиане в своей сверкающей броне, спо-
койно и методически выпуская в тот или иной район ядовитые
облака газа; затем они рассеивали газ струями пара и не
спеша занимали завоеванную территорию. Они, очевидно, не
стремились все уничтожить, хотели только вызвать полную
деморализацию и таким образом сломить всякое сопротивле-
ние. Они взрывали пороховые склады, перерезали телеграфные
провода и портили в разных местах железнодорожное полотно.
Они как бы подрезали человечеству подколенную жилу. Пови-
229
димому, они не торопились расширить зону свойх действий и в
этот день не пошли дальше центра Лондона. Возможно, что
значительное количество лондонских жителей оставалось еще в
своих домах в понедельник утром. Достоверно известно, что
многие из них были задушены черным газом.
До полудня лондонский Пул 1 представлял удивительное
зрелище. Пароходы и другие суда еще стояли там, и за переезд
предлагались громадные деньги. Говорят, что многие бросались
вплавь к судам, их отталкивали баграми, и они тонули. Около
часу дня под арками моста Блэкфрайер показались тонкие
струйки черного газа. Тотчас же весь Пул превратился в арену
бешеного смятения, борьбы и свалки; множество лодок и кате-
ров стеснилось в северной арке моста Тауэр, и матросы и
грузчики отчаянно отбивались от людей, бросавшихся на судна
с берега. Некоторые даже спускались вниз по устоям моста...
Когда час спустя за Вестминстером появился первый мар-
сианин и направился вниз по реке, за Лаймхаузом плавали
лишь одни обломки.
Я уже упоминал о пятом цилиндре. Шестой упал возле
Уимблдона. Брат, охраняя своих спутниц, спавших в коляске
на лугу, видел зеленый блеск его далеко за холмами. Во втор-
ник, все еще не теряя надежды уехать морем, они продолжали
пробираться с толпой беженцев к Колчестеру. Слухи о том, что
марсиане уже захватили Лондон, подтвердились. Их видели у
Хайгета и даже у Нисдона. Мой брат встретился с ними только
на следующий день.
Вскоре толпы беженцев почувствовали недостаток продо-
вольствия. Голодные люди, они не церемонились с чужой соб-
ственностью. Фермеры вынуждены были с оружием в руках
защищать свои скотные дворы, амбары и еще не снятый с полей
урожай. Некоторые беженцы, подобно моему брату, повернули
на восток. Находились такие смельчаки, которые в поисках
пищи возвращались обратно в сторону Лондона. Это были
главным образом жители северных предместий, которые знали
о черном газе лишь понаслышке. Говорили, что около поло-
вины членов правительства собралось в Бирмингеме и что
большое количество взрывчатых веществ было заготовлено для
закладки автоматических мин в графствах Мидленда.
Брат «слышал также, что мидлендская железнодорожная
компания исправила все повреждения, причиненные в первый
день паники, восстановила сообщение, н поезда снова идут к
северу от Сент-Олбенса, чтобы уменьшить наплыв беженцев
в окрестные графства. В Чиппинг-Онгаре висело объявление,
сообщавшее, что в северных городах имеются большие запасы
муки и что в ближайшие сутки хлеб будет распределен между
1 Пул («лужа»)—часть Темзы между Лондонским мостом и Блэк-
уолем.
230
голодающими. Однако это сообщение не побудило брата изме-
нить свой план; они весь день продвигались к востоку и нигде
не видели обещанной раздачи хлеба. Да и никто этого не видел.
В эту ночь упал седьмой цилиндр на Примроз-хилле. Он упал
во время дежурства мисс Элфинстон. Она дежурила ночью по-
переменно с братом и видела метеорит.
В среду, после ночевки в пшеничном поле, трое беженцев
достигли Челмсфорда, где кучка жителей, назвавшаяся Коми-
тетом общественного питания, отобрала у них пони и не выдала
ничего взамен, но пообещала дать долю при разделе пони на
другой день. По слухам, марсиане были уже у Эппинга; гово-
рили, что пороховые заводы в Уолтхем-Эбби разрушены при
неудачной попытке взорвать одного из марсиан.
На церковных колокольнях были устроены сторожевые
посты. Брат,— к счастью, как выяснилось позже,— предпочел
идти пешком к морю, не дожидаясь выдачи съестных припа-
сов, хотя все трое были очень голодны. Около полудня они про-
шли через Тиллингхем, который казался вымершим; только не-
сколько мародеров рыскали по домам в поисках еды. За
Тиллингхемом они внезапно увидели море и огромное скопле-
ние всевозможных судов на рейде.
Боясь подниматься вверх по Темзе, моряки направлялись к
берегам Эссекса — к Гарвичу, Уолтону и Клэктону, а потом к
Фаулнессу и Шубэри, где забирали на борт пассажиров. Суда
стояли в большом серповидном заливе, берега которого теря-
лись в тумане у Нэйза. У самого берега стояли небольшие ры-
бачьи шхуны: английские, шотландские, французские, голланд-
ские и шведские; паровые катера с Темзы, яхты, моторные
лодки; дальше виднелись более крупные суда — угольщики,
грузовые пароходы, пассажирские, нефтеналивные, океанские
пароходы, старый белый транспорт, красивые, серые с белым,
пароходы, курсирующие между Саутгемптоном и Гамбургом.
Вдоль голубоватого берега до Блэкуотера толпились лодки —
лодочники торговались с пассажирами, стоявшими на взморье;
и так почти до самого Молдона.
Мили за две от берега стояло одетое в броню судно, почти
совсем погруженное в воду, как показалось брату. Это был ми-
ноносец «Сын грома». Других военных судов поблизости не
было, но вдалеке, вправо, над спокойной поверхностью моря —
в этот день стоял мертвый штиль — змеился черный дымок;
это броненосцы ламаншской эскадры, вытянувшись в длинную
линию против устья Темзы, стояли под парами, готовые к бою,
и зорко наблюдали за победоносным шествием марсиан, бес-
сильные, однако, ему помешать.
При виде моря миссис Элфинстон перепугалась, хоть зо-
ловка и старалась приободрить ее. Она никогда не выезжала
из Англии, она скорей согласится умереть, чем уехать на чуж-
бину. Бедняжка, кажется, думала, что французы не лучше
231
марсиан. Во время путешествия она только и делала, что нерв-
ничала и плакала. Она хотела возвратиться в Стэнмор. На-
верно, в Стэнморе все спокойно и благополучно. И в Стэн-
море их ждет Джордж...
С большим трудом удалось уговорить ее спуститься к бе-
регу, где брату посчастливилось привлечь внимание нескольких
матросов колесного пароходика с Темзы. Они выслали лодку
и сторговались на тридцати шести фунтах за троих. Пароход
шел, по их словам, в Остенде.
Было уже около двух часов, когда брат и его спутницы,
заплатив у сходней за свои места, взошли, наконец, на пароход.
Здесь можно было достать еду, хотя и по баснословно дорогой
цене; они решили пообедать и расположились на носу.
На борту уже набралось около сорока человек; многие
истратили свои последние деньги, чтобы заручиться местом; но
капитан стоял у Блэкуотера до пяти часов, набирая новых
пассажиров, пока вся палуба не наполнилась народом. Он,
может быть, остался бы и дольше, если бы на юге не началась
канонада. Как бы в ответ на нее «Сын грома» выстрелил из не-
большой пушки и выкинул ряд флажков. Клубы дыма вырыва-
лись из его труб.
Некоторые из пассажиров уверяли, что пальба доносится
из Шубэринеса, пока не стало ясно, что канонада прибли-
жается. Далеко на юго-востоке в море показались мачты трех
броненосцев, окутанных черным дымом. Но внимание брата
отвлекла отдаленная орудийная пальба на юге. Ему показа-
лось, что он увидел в тумане поднимающийся столб дыма.
Пароходик заработал колесами и двинулся к востоку от
длинной изогнутой линии судов. Низкий берег Эссекса уже
оделся голубоватой дымкой, когда появился марсианин. Ма-
ленький, чуть заметный на таком расстоянии, он приближался
по илистому берегу со стороны Фаулнесса. Перепуганный ка-
питан стал злобно браниться во весь голос, ругая себя за за-
держку, и лопасти колес, казалось, заразились его страхом.
Все пассажиры стояли у поручней или на скамьях и смотрели
на марсианина, который возвышался над деревьями и коло-
кольнями на берегу и двигался так, словно пародировал чело-
веческую походку.
Это был первый марсианин, виденный братом; брат скорее
с удивлением, чем со страхом, смотрел на этого титана, осто-
рожно приближавшегося к линии судов и шагавшего по воде
все дальше и дальше от берега. Потом — далеко за Краучем —
показался другой марсианин, шагавший по перелеску; за
ним — еще дальше — третий, точно шагающий вброд через по-
блескивающую илистую отмель, которая, казалось, висела
между небом и морем. Все они шли прямо в море, как будто
намереваясь помешать отплытию судов, собравшихся между
Фаулнессом и Нэйзом. Несмотря на усиленное пыхтенье
232
машины и на потоки пены за колесами, пароходик очень мед-
ленно уходил от приближавшейся опасности.
Взглянув на северо-запад, брат заметил, что линия судов
смешалась: суда панически заворачивали, шли наперерез друг
другу; пароходы давали свистки и выпускали клубы пара, па-
руса поспешно распускались, катера сновали туда и сюда.
Увлеченный зрелищем, брат не смотрел по сторонам. Неожи-
данный поворот,— пароход должен был повернуть, чтобы из-
бежать столкновения,— сбросил брата со скамейки, на которой
он стоял. Кругом затопали, закричали «ура», на которое откуда-
то слабо ответили. Тут судно накренилось, и брата отбросило
в сторону.
Он вскочил и увидал за бортом, всего в каких-нибудь ста
ярдах от накренившегося и нырявшего пароходика, мощное
стальное тело, точно лемех плуга, разрезавшее воду на две
огромные пенистые волны; пароходик беспомощно махал ло-
пастями колес по воздуху и накренялся почти до ватерлинии.
Целый душ пены ослепил на мгновение брата. Протерев
глаза, он увидел, что огромное судно пронеслось мимо и идет
к берегу. Надводная часть длинного стального корпуса высоко
поднималась над водой, а из двух труб вырывались искры и
клубы дыма. Это был миноносец «Сын грома», спешивший на
выручку находившимся в опасности судам.
Ухватившись за поручни на раскачивавшейся палубе, брат
отвел взгляд от промчавшегося левиафана и взглянул на мар-
сиан. Все трое теперь сошлись и стояли так далеко в море, что
их треножники были почти скрыты водой. Погруженные в воду,
на таком далеком расстоянии, они не казались уже чудовищ-
ными по сравнению со стальным гигантом, в кильватере кото-
рого беспомощно качался пароходик. Марсиане -как будто с
удивлением рассматривали нового противника. Быть может,
этот гигант показался им похожим на них самих. «Сын грома»
шел полным ходом без выстрелов. Вероятно, благодаря этому
ему и удалось подойти так близко к врагу. Марсиане не знали,
как поступить с ним. Один снаряд — и они тотчас же пустили
бы его ко дну тепловым лучом.
«Сын грома» шел таким ходом, что через минуту уже по-
крыл половину расстояния между пароходиком и марсиа-
нами,— черное, быстро уменьшающееся пятно на фоне низкого,
убегающего берега Эссекса.
Вдруг передний марсианин опустил свою трубу и метнул в
миноносец тучу черного газа. Точно струя чернил залила
левый борт миноносца, черное облако дыма заклубилось по
морю, но миноносец проскочил. С низко сидящего в воде паро-
ходика, глядя против солнца, казалось, что миноносец нахо-
дится уже среди марсиан.
Потом гигантские фигуры марсиан разделились и стали от-
ступать к берегу, все выше и выше вырастая над водой. Один
233
из них поднял генератор теплового луча, направляя его под
углом вниз; облако пара поднялось с поверхности воды от при-
косновения теплового луча. Он прошел сквозь стальную броню
миноносца, как добела раскаленный железный прут сквозь
лист бумаги.
Вдруг среди облака пара блеснула вспышка, марсианин
дрогнул и пошатнулся. Через секунду второй залп сбил его,
и смерч из воды и пара взлетел высоко в воздух. Орудия «Сына
грома» гремели дружными залпами. Один снаряд, взметнув
водяной столб, упал возле пароходика, отлетел рикошетом к
другим судам, уходившим к северу, и раздробил в щепы ры-
бачью шхуну.
Но никто не обратил на это внимания. Увидев, что марсиа-
нин упал, капитан на мостике громко крикнул, и столпившиеся
на корме пассажиры подхватили его крик. Вдруг все снова за-
кричали: из белого хаоса пара, вздымая волны, неслось что-то
длинное, черное, объятое пламенем, с вентиляторами и тру-
бами, извергающими огонь.
Миноносец все еще боролся; руль, повидимому, был не по-
врежден и машины работали. Он шел прямо на второго мар-
сианина и находился в ста ярдах от него, когда тот направил на
«Сына грома» тепловой луч. С грохотом среди ослепительного
пламени палуба и трубы взлетели вверх. Марсианин пошат-
нулся от взрыва, и через секунду пылающие обломки судна,
все еще несшиеся вперед по инерции, ударили и подмяли его,
как картонную куклу. Брат невольно вскрикнул. Снова все
скрылось в хаосе кипящей воды и пара.
— Два! — крикнул капитан.
Все кричали; весь пароходик от кормы до носа сотрясался
от радостного крика, подхваченного сперва на одном, а потом
на всех судах и лодках, шедших в море.
Пар висел над водой несколько минут, скрывая берег и
третьего марсианина. Пароходик продолжал работать коле-
сами, уходя с места боя. Когда, наконец, пар рассеялся, его
сменил черный дым, нависший такой тучей, что нельзя было
разглядеть ни «Сына грома», ни третьего марсианина. Броне-
носцы с моря подошли совсем близко и остановились между
берегом и пароходиком.
Суденышко уходило в море; броненосцы же стали прибли-
жаться к берегу, все еще скрытому причудливо свивавшимися
клубами пара и черного газа. Целая флотилия спасавшихся
судов уходила к северо-востоку; несколько рыбачьих шхун ны-
ряло между броненосцами и пароходиком. Не дойдя до осе-
давшего облака пара и газа, эскадра повернула к северу и
скрылась в вечерних сумерках. Берег расплывался, теряясь
в облаках, сгущавшихся вокруг заходящего солнца.
Вдруг из золотистой мглы заката донеслись вибрирующие
раскаты орудий и показались какие-то темные двигающиеся
234
тени. Все бросились к борту, всматриваясь в ослепительное сия-
ние вечерней зари, но ничего нельзя было разобрать. Туча дыма
поднялась и скрыла солнце. Пароходик, пыхтя, уходил все
дальше, и находившиеся на нем люди так и не увидали, чем
кончилось морское сражение.
Солнце скрылось среди серых туч; небо побагровело, затем
потемнело; вверху блеснула вечерняя звезда. Было уже совсем
темно, когда капитан что-то крикнул и показал вдаль. Брат
стал напряженно всматриваться. Что-то взлетело к небу из
недр туманного мрака и косо поднялось кверху, быстро дви-
гаясь в отблеске зари, над тучами на западном небосклоне;
что-то плоское, широкое, огромное, описав большую дугу и
снижаясь, пропало в таинственном сумраке ночи. Над землею
скользнула зловещая тень.
КНИГА ВТОРАЯ
Земля под властью марсиан
е
ГЛАВА I
Под пятой
Sfa первой книге я сильно отклонился в сторону от своих соб-
ственных приключений, рассказывая о похождениях
брата. Пока разыгрывались события, описанные в двух
последних главах, мы с викарием сидели в пустом доме в Гол-
лифорде, где мы спрятались, спасаясь от черного газа. С этого
момента я и буду продолжать свой рассказ. Мы оставались там
всю ночь с воскресенья на понедельник и весь следующий день,
день паники,— на маленьком островке дневного света, отрезан-
ные от остального мира черным газом. Эти два дня мы провели
в тягостном бездействии.
Я очень тревожился за жену. Я представлял ее себе в Ле-
зерхэде; должно быть, она перепугана, в опасности и уверена,
что меня уже нет в живых. Я ходил по комнатам и всхлипывал
при мысли о том, что может случиться с ней в мое отсутствие.
Я не сомневался в мужестве моего двоюродного брата, но он
был не из тех людей, которые быстро понимают опасность и
действуют без промедления. Здесь требовалась не храбрость,
а осмотрительность. Единственным утешением для меня было
то, что марсиане двигались к Лондону, удаляясь от Лезерхэда.
Такая тревога изматывает человека. Я очень устал, и меня раз-
дражали постоянные вопли викария и его эгоистическое отчая-
ние. После нескольких безрезультатных попыток его образу-
мить я ушел в одну из комнат,— очевидно классную,— где на-
ходились глобусы, модели и тетради. Когда он пробрался за
мной и туда, я полез на чердак и заперся там в каморке; мне
хотелось остаться наедине со своим горем.
236
В течение этого дня и следующего мы были отрезаны от
мира черным газом. В воскресенье вечером мы заметили лю-
дей в соседнем доме: чье-то лицо у окна, свет, хлопанье дверей.
Не знаю, что это были за люди и что сталось с ними. На сле-
дующий день мы их больше не видели. Черный газ в понедель-
ник утром медленно сползал к реке, подбираясь все ближе и
ближе к нам, и, наконец, заклубился по дороге перед самым
домом, где мы скрывались.
Около полудня в поле показался марсианин, выпускавший
из какого-то прибора струю горячего пара, который со свистом
ударялся о стены, разбивая оконные стекла, и обжег руку ви-
карию, когда тот убегал из выходившей на дорогу комнаты.
Когда много времени спустя мы прокрались в отсыревшие от
пара комнаты и снова выглянули на улицу, вся земля к северу
была словно запорошена черным снегом. Взглянув на долину
реки, мы были очень удивлены, заметив какой-то странный
красноватый оттенок на черных сожженных лугах.
Мы не сразу сообразили, насколько это меняло наше поло-
жение,— мы видели только, что теперь нечего бояться черного
газа. Наконец, я понял, что мы свободны и можем уйти, что
дорога к спасению открыта. Мной снова овладела жажда дея-
тельности. Но викарий попрежнему находился в состоянии
крайней апатии.
— Мы здесь в полной безопасности,— повторял он,— в пол-
ной безопасности.
Я решил покинуть его (о, если бы я это сделал!) и стал за-
пасаться провиантом и питьем, помня о наставлениях артилле-
риста. Я нашел масло и тряпку, чтобы перевязать свои ожоги,
захватил шляпу и фуфайку, найденные в одной из спален.
Когда викарий понял, что я решил уйти один, он тоже начал
собираться. Нам как будто ничто не угрожало, и мы отправи-
лись по почерневшей дороге на Санбери. По моим расчетам,
было около пяти часов вечера.
В Санбери и на дороге валялись скорченные трупы людей
и лошадей, опрокинутые повозки и разбросанная поклажа;
все было покрыто слоем черной пыли. Этот угольно-черный по-
кров напомнил мне все то, что я читал о разрушении Помпеи.
Мы дошли благополучно до Хэмптон-Корт, удрученные стран-
ным и необычным видом местности; в Хэмптон-Корт мы
с радостью увидели клочок зелени, уцелевшей от гибельной
лавины. Мы прошли через Баши-парк, где под каштанами бро-
дили лани; вдалеке несколько мужчин и женщин спешили к
Хэмптону. Наконец, мы добрались до Туикенхема. Здесь в пер-
вый раз мы встретили людей.
Вдали за Хэмом и Питерсхемом все еще горели леса. Туи-
кенхем избежал тепловых лучей и черного газа, и там попада-
лись люди, но никто не мог сообщить нам ничего нового. По
большей части, так же как и мы, они спешили дальше, поль-
237
зуясь затишьем. Мне показалось, что кое-где в домах еще оста-
вались жители, вероятно слишком напуганные, чтобы бежать.
И здесь на дороге виднелись следы панического бегства. Мне
ясно запомнились три изломанные велосипеда, лежавшие ку-
чей и вдавленные в грунт проехавшими по ним колесами. Мы
перешли Ричмондский мост около половины девятого. Мы шли
быстро, чтобы'поскорей миновать открытый мост, но я все же
заметил какие-то красные туши в несколько: футов шириной,
плывшие вниз по течению. Я не знал, что это такое,— мне
некогда было разглядывать; я дал им страшное истолко-
вание, хотя для этого не было никаких оснований. Здесь, в сто-
рону Сэррея, тоже лежала черная пыль, бывшая недавно чер-
ным газом, и валялись трупы — особенно много у дороги
к станции. Марсиан мы не видели, пока не подошли к
Барнсу.
Селение казалось покинутым; мы увидели там трех чело-
век, бежавших по переулку к реке. Наверху холма горел Рич-
монд; за Ричмондом следов черного газа не было видно.
Когда мы приближались к Кью, мимо нас пробежало не-
сколько человек, и над крышами домов — ярдов за сто от нас —
показалась верхняя часть боевой машины марсианина. Стоило
марсианину взглянуть вниз — и мы пропали бы. Мы оцепенели
от ужаса, потом бросились в сторону и спрятались в каком-то
сарае. Викарий присел на землю, всхлипывая и отказываясь
идти дальше.
Но я решил во что бы то ни стало добраться до Лезерхэда
и с наступлением темноты двинуться дальше. Я пробрался
сквозь кустарник, прошел мимо большого дома с пристройками
и вышел на дорогу к Кью. Викария я оставил в сарае, но он
вскоре догнал меня.
Трудно себе представить что-либо безрассуднее этой по-
пытки. Было очевидно, что мы окружены марсианами. Едва ви-
карий догнал меня, как мы снова увидели вдали, за полями,
тянувшимися к Кыо-Лоджу„ боевой треножник, возможно тот
же самый, а может быть, другой. Четыре или пять маленьких
черных фигурок бежали от него по серо-зеленому полю: оче-
видно, марсианин преследовал их. В три шага он их догнал;
они побежали из-под его ног в разные стороны по радиусам.
Марсианин не прибег к тепловому лучу и не уничтожил их. Он
просто подобрал их всех в большую металлическую корзину,
торчавшую у него сзади.
В первый раз мне пришло в голову, что марсиане, быть мо-
жет, вовсе не хотят уничтожить людей, а собираются восполь-
зоваться побежденным человечеством для других целей. С ми-
нуту мы стояли, пораженные ужасом; потом повернули назад
и через ворота прокрались в обнесенный стеной сад, заползли
в какую-то яму, едва осмеливаясь перешептываться друг с дру-
гом, и лежали там, пока на небе не блеснули звезды.
238
Было, должно быть, около одиннадцати часов вечера, когда
мы решились повторить нашу попытку и пошли уже не по до-
роге, а полями, вдоль изгородей, высматривая в темноте —
я налево, викарий направо — марсиан, которые, казалось, все
собрались вокруг нас. В одном месте мы наткнулись на почер-
невшую, опаленную площадку, уже остывшую и покрытую пеп-
лом, с целой грудой трупов, обгорелых и обезображенных,—
уцелели только ноги и башмаки. Тут же валялись туши лоша-
дей, на расстоянии, может быть, пятидесяти футов от четырех
разорванных пушек с разбитыми лафетами.
Селение Шин, повидимому, избежало разрушения, но было
пусто и безмолвно. Здесь нам не попадалось больше трупов;
впрочем, ночь была до того темна, что мы не могли разглядеть
даже боковых улиц. В Шине мой спутник вдруг стал жало-
ваться на слабость и жажду, и мы решили зайти в один из
домов.
Первый дом, куда мы проникли, взломав окно, оказался
небольшой виллой с полусорванной крышей; я не мог найти
там ничего съедобного, кроме куска заплесневелого сыра. Зато
там была вода, и можно было напиться; я захватил попавшийся
мне на глаза топор, который мог пригодиться нам при взломе
другого дома.
Мы подошли к тому месту, где дорога заворачивает к Морт-
лэйку. Здесь стоял белый дом среди обнесенного стеной сада;
в кладовой мы нашли запас продовольствия: две ковриги хлеба,
кусок сырого мяса и пол-окорока. Я перечисляю все это так
подробно потому, что в течение двух следующих недель нам
пришлось довольствоваться этим запасом. На полках мы на-
шли бутылки с пивом, два мешка фасоли и пучок вялого са-
лата. Кладовая выходила в судомойню, где лежали дрова и
стоял буфет. В буфете мы нашли почти дюжину бургундского,
мясные и рыбные консервы и две жестянки с бисквитами.
Мы сидели в темной кухне, так как боялись зажечь огонь,
ели хлеб с ветчиной и пили пйво из одной бутылки. Викарий,
попрежнему пугливый и беспокойный, почему-то стоял за то,
чтобы скорее идти, и я едва уговорил его подкрепиться. Но тут
произошло событие, превратившее нас в пленников.
— Вероятно, до полуночи еще далеко,— сказал я, и тут
вдруг блеснул ослепительный зеленый свет. Вся кухня освети-
лась на мгновение зеленым блеском. Затем последовал такой
удар, какого я никогда не слыхал ни раньше, ни после. Послы-
шался звон разбитого стекла, грохот обвалившейся каменной
кладки потолка, посыпалась штукатурка, разбиваясь на мелкие
куски о наши головы. Я свалился на пол, ударился о выступ
печи и лежал оглушенный. Викарий говорил, что я долго был
без сознания. Когда я пришел в себя, кругом снова было темно,
и викарий брызгал на меня водой; его лицо было мокро от крови,
которая, как я после разглядел, текла из рассеченного лба.
239
В течение нескольких минут я не мог сообразить, что слу-
чилось. Наконец, память мало-помалу вернулась ко мне, я по-
чувствовал рану на виске.
— Вам лучше? — шепотом спросил викарий.
Я не сразу ему ответил. Потом приподнялся и сел.
— Не двигайтесь,— сказал он,— пол усеян осколками по-
суды из буфета. Вы не сможете двигаться без шума, а мне ка-
жется — они близко.
Мы сидели так тихо, что каждый слышал дыхание другого.
Могильная тишина; только раз откуда-то сверху упал не то
кусок штукатурки, не то кирпич. Снаружи, где-то близко, слы-
шалось металлическое побрякивание.
— Слышите? — сказал викарий, когда звук повторился.
— Да,— ответил я.— Но что это такое?
— Марсианин! — прошептал викарий.
Я снова прислушался.
— Это был не тепловой луч,— сказал я и подумал, что один
из боевых треножников наткнулся на дом. На моих глазах
один из них налетел на церковь в Шеппертоне.
В таком неопределенном положении мы просидели непо-
движно в течение трех или четырех часов, пока не рассвело.
Наконец, свет проник к нам, но не через окно, которое остава-
лось темным, а сквозь треугольное отверстие в стене позади
нас, между балкой и грудой осыпавшихся кирпичей. В серых
предутренних сумерках мы в первый раз разглядели внутрен-
ность кухни.
Окно было завалено разрыхленной землей, которая насы-
палась на стол, где мы ужинали, и покрывала пол. Снаружи
земля была взрыта и, очевидно, засыпала дом. & верхней части
оконной рамы виднелась исковерканная дождевая труба. Пол
был усеян металлическими обломками. Конец кухни ближе к
жилым комнатам осел, и когда рассвело, то нам стало ясно,
что большая часть дома разрушена. Резким контрастом с
этими развалинами был чистенький кухонный шкаф, окрашен-
ный в бледнозеленый цвет, обои в белых и голубых квадратах
и две раскрашенные картинки на стене.
Когда стало совсем светло, мы увидели в щель фигуру мар-
сианина, стоявшего, как я понял потом, на страже над еще не
остывшим цилиндром. Мы осторожно поползли из полутемной
кухни в темную судомойню.
Вдруг меня осенило: я понял, что случилось.
— Пятый цилиндр,— прошептал я,— пятый выстрел с
Марса попал в этот дом и похоронил нас под развалинами!
Викарий долго молчал, потом прошептал:
— Господи, помилуй нас!
И стал что-то бормотать про себя.
Все было тихо, мы сидели, притаившись в судомойне.
Я боялся даже дышать и замер на месте, пристально глядя
240
на слабо освещенный четырехугольник кухонной двери. Я едва
мог разглядеть лицо викария — неясный овал, его воротничок
и манжеты. Снаружи послышался звон металла, потом резкий
свист и шипение, точно у паровой машины. Все эти загадочные
для нас звуки раздавались непрерывно, все усиливаясь и нара-
стая. Вдруг послышался какой-то размеренный вибрирующий
гул, от которого все кругом задрожало и посуда в буфете за-
звенела. Свет померк, и дверь кухни стала совсем темной. Так
мы сидели долгие часы, молчаливые, дрожащие, пока, наконец,
не заснули от утомления...
Я очнулся, чувствуя сильный голод. Вероятно, мы проспали
большую часть дня. Голод придал мне решимости. Я сказал
викарию, что отправлюсь на поиски еды, и пополз по направ-
лению к кладовой. Он ничего не ответил, но как только услы-
хал, что я начал есть, тоже приполз ко мне
ГЛАВА II
Что мы видели из развалин дома
Насытившись, мы поползли назад в судомойню, где я, оче-
видно, опять задремал; очнувшись, обнаружил, что я один. Виб-
рирующий стук продолжался, не ослабевая, с раздражающим
упорством. Я несколько раз шепотом позвал викария, потом по-
полз к двери кухни. В дневном свете я увидел викария в другом
конце комнаты: он лежал у треугольного отверстия, выходив-
шего наружу к марсианам. Его плечи были приподняты, и го-
ловы не было видно.
Шум был, как в паровозном депо, и все здание содрогалось
от него. Сквозь отверстие в стене я видел вершину дерева, осве-
щенную ^солнцем, и клочок ясного голубого вечернего неба.
С минуту я смотрел на викария, потом подкрался поближе,
осторожно переступая через осколки стекла и черепки.
Я тронул викария за ногу. Он так вздрогнул, что от наруж-
ной штукатурки с треском отвалился большой кусок. Я схватил
его за руку, боясь, что он закричит, и мы оба замерли. Потом
я повернулся посмотреть, что осталось от нашего убежища. Об-
валившаяся штукатурка образовала новое отверстие в стене:
осторожно взобравшись на балку, я выглянул — и едва узнал
пригородную дорогу,— так все кругом изменилось.
Пятый цилиндр упал, очевидно, в тот дом, куда мы захо-
дили сначала. Строение совершенно исчезло, превратилось в
пыль и разлетелось. Цилиндр лежал глубоко в земле, в во-
ронке, более широкой, чем яма около Уокинга, в которую я в
16 Г. Уэллс, т. I 241
свое время заглядывал. Земля вокруг точно расплескалась от
страшного удара («расплескалась» — самое подходящее здесь
слово) и засыпала соседние дома; такая же была бы картина,
если бы ударили молотком по грязи. Наш дом завалился назад;
передняя часть была разрушена до самого основания. Кухня и
судомойня уцелели каким-то чудом и были засыпаны тоннами
земли и мусора со всех сторон, кроме одной, обращенной к ци-
линдру. Мы висели на краю огромной воронки, где работали
марсиане. Тяжелые удары раздавались, очевидно, позади нас;
яркозеленый пар то и дело поднимался из ямы и окутывал дым-
кой нашу щель.
Цилиндр был уже открыт, а в дальнем конце ямы, среди
вырванных и засыпанных песком кустов, стоял пустой боевой
треножник — огромный металлический остов, резко выступав-
ший на фоне вечернего неба. Я начал свое описание с воронки
и цилиндра, хотя в первую минуту мое внимание было отвле-
чено поразительной сверкающей машиной, вроде экскаватора,
и странными неповоротливыми существами, неуклюже копо-
шившимися возле нее в рыхлой земле.
Меня прежде всего заинтересовал этот механизм. Это была
одна из тех сложных машин, которые назвали впоследствии
многорукими и изучение которых дало такой мощный толчок
техническим изобретениям. На первый взгляд она походила на
металлического паука с пятью суставчатыми подвижными ла-
пами и со множеством суставчатых рычагов и хватающих пере-
даточных щупалец вокруг корпуса. Большая часть рук этой
машины была втянута, но тремя длинными щупальцами она
хватала металлические шесты, прутья и листы — очевидно,
броневую обшивку цилиндра. Машина вытаскивала, поднимала
и складывала все это на ровную площадку позади воронки.
Все движения были так быстры, сложны и совершенны, что
сперва я даже не принял ее за машину, несмотря на металличе-
ский блеск. Боевые треножники были тоже удивительно совер-
шенны и казались одушевленными, но они были ничто в сравне-
нии с этой. Люди, знающие эти машины только по бледным
рисункам или по неполным рассказам очевидцев, вряд ли мо-
гут представить себе эти почти одухотворенные механизмы.
Я вспоминаю иллюстрацию в брошюре, дававшей подробное
описание войны. Художник, очевидно, очень поверхностно озна-
комился с одной из боевых машин. Он изобразил их в виде
неповоротливых наклонных треножников, лишенных гибкости
и легкости и производящих однообразные действия. Брошюра,
снабженная этими иллюстрациями, наделала много шуму, но
я упоминаю о них только для того, чтобы предостеречь чита-
телей от неверного представления.
Иллюстрации были не более похожи на тех марсиан, кото-
рых я видел, чем восковая кукла на человека. По-моему, эти
рисунки только испортили брошюру.
242
Как я уже сказал, многорукая машина сперва показалась
мне не машиной, а каким-то существом вроде краба с лосня-
щейся оболочкой; тело марсианина, тонкие щупальцы которого
регулировали все движения машины, я принял за нечто вроде
мозгового придатка. Затем я заметил тот же серовато-бурый ко-
жистый лоснящийся покров на других копошившихся вокруг
телах и разгадал тайну изумительного механизма. После этого
я все свое внимание обратил уже на живых, настоящих мар-
сиан. Я уже мельком видел их, но теперь отвращение уже не
мешало моим наблюдениям; кроме того, я наблюдал за ними
из-за прикрытия, а не в момент поспешного бегства.
Теперь я разглядел, что в этих существах не было ничего
земного. Это были большие круглые тела, скорее головы, около
четырех (рутов в диаметре, с некиим подобием лица. На этих ли-
цах не было ноздрей (марсиане, кажется, были лишены чувства
обоняния), только два больших темных глаза и что-то вроде
мясистого клюва под ними. Сзади на этой голове или теле (я,
право, не знаю, как это назвать) находилась тугая перепонка,
соответствующая (это выяснили позднее) нашему уху, хотя
она, вероятно, оказалась бесполезной в нашей более сгущенной
атмосфере. Около рта торчали шестнадцать тонких, похожих
на бичи щупалец, разделенных на два пучка — по восьми щу-
палец в каждом. Эти пучки знаменитый анатом профессор Хо-
уэс удачно назвал руками. Когда я впервые увидел марсиан,
мне показалось, что они старались опираться на эти руки, но
этому, видимо, мешал увеличившийся в земных условиях вес их
тел. Можно предположить, что на Марсе они довольно легко
передвигаются при помощи этих рук.
Внутреннее анатомическое строение марсиан, как показали
позднейшие вскрытия, оказалось очень несложным. Большую
часть их тела занимал мозг с разветвлениями толстых нервов
к рлазам, уху и осязающим щупальцам. Кроме того, были най-
дены довольно сложные органы дыхания — легкие — и сердце
с кровеносными сосудами. Усиленная работа легких вследст-
вие более плотной земной атмосферы и увеличения силы тяго-
тения была заметна по конвульсивным движениям их внешней
оболочки.
Таков был организм марсианина. Нам может показаться
странным, что у марсиан совершенно не оказалось никаких при-
знаков сложного пищеварительного аппарата, являющегося
одной из главных частей нашего организма. Они состояли из
одной только головы. У них не было внутренностей. Они не ели,
не переваривали пищу. Вместо этого они брали свежую живую
кровь других организмов и впрыскивали ее себе в вены. Я сам
видел, как они это делали, и упомяну об этом в свое время.
Чувство отвращения мешает мне подробно описать то, на что я
не мог даже смотреть. Дело в том, что марсиане, впрыскивая
себе небольшой пипеткой кровь, в большинстве случаев чело-
16*
243
веческую, брали ее непосредственно из жил еще живого суще-
ства...
Одна мысль об этом кажется нам чудовищной, но в то же
время я невольно думаю, какой отвратительной должна пока-
заться наша привычка питаться мясом, скажем, кролику, вдруг
получившему способность мыслить.
Нельзя отрицать физиологических преимуществ способа,
инъекции, если вспомнить, как много времени и энергии тратит
человек на еду и пищеварение. Наше тело наполовину состоит
из желез, пищеварительных каналов и органов разного рода,
занятых перегонкой пищи в кровь. Влияние пищеварительных
процессов на нервную систему подрывает наши силы, отра-
жается на нашей психике. Люди счастливы или несчастны в
зависимости от состояния печени или поджелудочной железы.
Марсиане свободны от этих влияний организма на настроение
и эмоции.
То, что марсиане предпочитали людей как источник пита-
ния, отчасти объясняется природой тех жертв, которые они при-
везли с собой с Марса в качестве провианта. Эти существа, судя
по тем высохшим останкам, которые попали в руки людей,
тоже были двуногими, с непрочным кремнистым скелетом
(вроде наших кремнистых губок) и слабо развитой мускулату-
рой; они были около шести футов ростом, с круглой головой и
большими глазами в кремнистых впадинах. В каждом цилиндре
находилось, кажется, по два или по три таких существа, но все
они были убиты еще до прибытия на Землю. Они все равно по-
гибли бы на Земле, так как при первой же попытке встать на
ноги сломали бы себе кости.
Раз я уже занялся этим описанием, то добавлю здесь
кое-какие подробности, которые в то время не были ясны для
нас и которые помогут читателю, не видевшему марсиан, со-
ставить себе более ясное представление об этих грозных созда-
ниях.
В трех отношениях их физиология резко отличалась от на-
шей. Их организм не нуждался в сне и постоянно бодрство-
вал, как у людей сердце. Им не приходилось возмещать силь-
ное мускульное напряжение, и поэтому периодическое прекра-
щение деятельности было им неизвестно. Так же чуждо было
им ощущение усталости. На Земле они передвигались с боль-
шими усилиями, но даже и здесь находились в непрерывной
деятельности. Подобно муравьям, они в течение суток рабо-
тали все двадцать четыре часа.
Во-вторых, марсиане были бесполыми и потому не знали
тех бурных эмоций, которые возникают у людей вследствие
различия полов. Точно установлено, что на Земле во время
войны родился один марсианин; он был найден на теле своего
родителя в виде почки, подобно бутону лилии или молодым ор-
ганизмам пресноводного полипа.
244
У человека и у всех высших видов земных животных подоб-
ный способ размножения уже исчез; этот способ размножения
считается самым примитивным. У низших животных, кончая
оболочками, стоящими ближе всего к позвоночным, существуют
оба способа размножения, но на высших ступенях развития
половой способ размножения совершенно вытесняет почкова-
ние. На Марсе, повидимому, развитие шло в обратном направ-
лении.
Любопытно, что один писатель, склонный к лженаучным
умозрительным построениям, еще задолго до нашествия пред-
сказал человеку будущего как раз то строение, какое оказалось
у марсиан. Его пророчество, если не ошибаюсь, появилось в
1893 году в ноябрьском или декабрьском номере давно уже
прекратившего существование «Пэл-мэл баджет». Я припоми-
наю карикатуру на эту тему, помещенную в известном юмори-
стическом журнале домарсианской эпохи «Панч». Автор дока-
зывал, излагая свою мысль в веселом, шутливом тоне, что
развитие механических приспособлений должно в конце концов
задержать развитие человеческого тела, а химическая пища
ликвидирует пищеварение; он утверждал, что волосы, нос,
зубы, уши, подбородок постепенно потеряют свое значение для
человека и естественный отбор в течение грядущих веков их
уничтожит. Будет развиваться один только мозг. Еще одна
часть тела имеет шансы пережить остальные — это рука, «учи-
тель и слуга мозга». Все части тела будут атрофироваться, рука
же будет все более и более развиваться.
Истина нередко высказывается в форме шутки. В марсиа-
нах мы имеем полпос осуществление подобного подчинения
животной стороны организма интеллекту. Мне кажется вполне
вероятным, что марсиане, произойдя от существ, в общем по-
хожих па нас, пошли путем постепенного развития мозга и рук
(последние в конце концов заменились двумя пучками щупа-
лец) за счет остального организма. Мозг без тела должен был
создать, конечно, более эгоистичный интеллект, без всяких че-
ловеческих эмоций.
Третье отличие марсиан от нас с первого взгляда может по-
казаться несущественным. Микроорганизмы, возбудители
стольких болезней и страданий на Земле, либо никогда не по-
являлись на Марсе, либо санитария марсиан уничтожила их
много столетий тому назад. Сотни заразных болезней, лихо-
радки и воспаления, поражающие человека, чахотка, рак, опу-
холи и тому подобные недуги были им совершенно неизвестны.
Говоря о различии между жизнью на Земле и на Марсе,
я должен упомянуть о странном появлении красной травы.
Очевидно, растительное царство Марса в отличие от зем-
ного, где преобладает зеленый цвет, имеет кроваво-красную
окраску. Во всяком случае, те семена, которые марсиане (на-
меренно или случайно) привезли с собой, давали ростки крас-
•245
ного цвета. Впрочем, в борьбе с земными видами растений
только одна всем известная красная трава достигла некоторого
развития. Красный вьюн скоро засох, и лишь немногие его ви-
дели. Что же касается красной травы, то некоторое время она
росла удивительно быстро. Она появилась на краях ямы на
третий или четвертый день нашего заточения, и ее побеги, по-
ходившие на ростки кактуса, образовали карминовую бахрому
вокруг нашего треугольного окна. Впоследствии я встречал ее
в изобилии по всей стране, особенно поблизости от воды.
Марсиане имели орган слуха — круглую перепонку на
задней стороне головы-тела,— и их глаза по силе зрения
не уступали нашим, только синий и фиолетовый цвет, по мне-
нию Филипса, должен бы казаться им черным. Предполагают,
что они сообщались друг с другом при помощи звуков и движе-
ний щупалец; так утверждает, например, интересная, но наспех
написанная брошюра, автор которой, очевидно, не видел мар-
сиан; на эту брошюру я уже ссылался, она до сих пор служит
главным источником сведений о марсианах. Однако ни один из
оставшихся в живых людей не наблюдал так близко марсиан,
как я. Это произошло, правда, не по моему желанию, но все же
это несомненный факт. Я наблюдал за ними внимательно день
за днем и утверждаю, что видел собственными глазами, как
четверо, пятеро и один раз даже шестеро марсиан, с трудом
передвигаясь, выполняли самые тонкие, сложные работы со-
обща, не обмениваясь ни звуком, ни-жестом. Издаваемое ими
лишенное всяких модуляций ухание слышалось обычно перед
едой; по-моему, оно вовсе не служило сигналом, а происходило
просто вследствие выдыхания воздуха перед впрыскиванием
крови. Мне известны основы психологии, и я твердо убежден,
что марсиане обменивались мыслями без посредства физиче-
ских органов. Утверждаю это, несмотря на мое предубеждение
против телепатии. Перед нашествием марсиан, если только чи-
татель помнит мои статьи, я высказывался довольно резко про-
тив телепатических теорий.
Марсиане не носили одежды. Их понятия о нарядах и при-
личиях, естественно, расходились с нашими; они не только были
менее чувствительны к переменам температуры, чем мы, но и
перемена давления, повидимому, не отражалась на их здоровье.
Но если они не носили одежды, то их громадное превосходство
над людьми заключалось в других искусственных приспособле-
ниях, которыми они пользовались. Мы с нашими велосипедами
и прочими средствами передвижения, с нашими летательными
аппаратами Лилиенталя, с нашими пушками и штыками и всем
прочим находимся только в начале той эволюции, которую уже
проделали марсиане. Они сделались как бы чистым разумом,
пользующимся различными машинами смотря по надобности,
точно так же как человек меняет одежду, берет для скорости
передвижения велосипед или зонт для защиты от дождя. Во
246
всех изобретениях марсиан для нас удивительней всего совер-
шенное отсутствие того, что является важнейшим элементом
почти всех человеческих изобретений в области механики,— ко-
леса; ни в одной машине из доставленных ими на Землю нет
даже подобия колес. Можно было бы по крайней мере ожидать
применения колес для передвижения. В связи с этим любо-
пытно отметить, что природа даже и на Земле не знает колес
и предпочитает другие средства передвижения. Марсиане тоже
не знают (что, впрочем, мало вероятно) или избегают колес и
очень редко пользуются в своих аппаратах неподвижными, или
относительно неподвижными, осями с круговым движением, со-
средоточенным в одной плоскости. Почти все соединения в их
машинах представляют собой сложную систему скользящих
деталей, двигающихся па небольших, искусно изогнутых под-
шипниках. Затронув эту тему, я должен упомянуть и о том, что
длинные рычажные соединения в машинах марсиан приводятся
в движение подобием мускулатуры, состоящим из дисков в эла-
стичной оболочке; эти диски поляризуются при прохождении
электрического тока и плотно прилегают друг к другу. Благо-
даря такому устройству получается странное сходство с движе-
ниями живого существа, столь поражающее и даже ошелом-
ляющее наблюдателя. Такого рода подобия мускулов находи-
лись в изобилии и в той, напоминавшей краба, многорукой ма-
шине, которая «распаковывала» цилиндр, когда я первый раз
заглянул в щель. Она казалась гораздо более живой, чем мар-
сиане, лежавшие возле нее и освещенные косыми лучами вос-
ходящего солнца; они тяжело дышали, шевелили щупальцами
и еле передвигались после утомительного перелета в межпла-
нетном пространстве.
Я долго наблюдал за их медлительными движениями под
лучами солнца и подмечал особенности их строения, пока ви-
карий не напомнил о своем присутствии, неожиданно схватив
меня за руку. Я обернулся и увидел его нахмуренное лицо и
сердито сжатые губы. Он хотел тоже посмотреть в щель: место
было только для одного. Таким образом, я должен был на
время отказаться от наблюдений за марсианами и предоставить
эту привилегию ему.
Когда я снова заглянул в щель, многорукая машина уже
успела собрать части вынутого из цилиндра аппарата; новая
машина имела точно такую же форму, как и первая. Внизу на-
лево работал какой-то небольшой механизм; выпуская клубы
зеленого дыма, он рыл землю и продвигался вокруг ямы,
углубляя и выравнивая ее. Эта машина и производила тот раз-
меренный стук, от которого сотрясалось наше полуразрушен-
ное убежище. Машина дымила и свистела во время работы.
Насколько я мог судить, никто не управлял ею.
247
ГЛАВА III
Дни заточения
Едва появился второй боевой треножник, мы перебежали в
судомойню, опасаясь, как бы со своей вышки марсианин не
увидел нас за нашим прикрытием. Позже мы перестали боять-
ся, что нас обнаружат, так как наше убежище должно было
казаться находившимся на ярком свете марсианам темным пят-
жш, но сначала при каждом приближении марсиан мы в па-
нике бросались в судомойню. Однако, невзирая на опасность,
нас неудержимо тянуло к щели. Теперь я с удивлением вспоми-
наю, что, несмотря на всю безвыходность нашего положения,—
нам грозила либо голодная, либо еще более ужасная смерть,—
мы даже затевали драку из-за того, кому смотреть первому.
Мы бежали на кухню, сгорая от нетерпения и в то же время
боясь произвести малейший шум, и отчаянно толкались и ляга-
лись, находясь на волосок от гибели.
Мы были совершенно разными людьми по характеру, по ма-
нере мыслить и действовать; опасность и заключение еще резче
выявили это различие. Уже в Голлифорде меня возмущали
плаксивость, косность и ограниченность викария. Его беско-
нечные невнятные монологи мешали мне сосредоточиться, об-
думывать создавшееся положение и доводили меня, и без того
крайне возбужденного, чуть не до припадка. У него было не
больше выдержки, чем у глупенькой женщины. Он готов был
плакать по целым часам, и я уверен, что он, как ребенок, вооб-
ражал, что слезы помогут ему. Даже в темноте он умудрялся
ежеминутно напоминать о своем присутствии. Кроме того, он
ел больше меня, и я тщетно напоминал ему, что нам придется
оставаться в этом доме до тех пор, пока марсиане не кончат
работу в яме, что нам надо экономить еду, так как в этом наша
единственная надежда на спасение. Он ел и пил сразу помногу
после больших перерывов. Спал мало.
Дни шли за днями; викарий явно не желал подчиниться до-
водам рассудка, и это ухудшало наше и без того отчаянное
положение и увеличивало опасность, так что я волей-неволей
должен был прибегнуть к угрозам, даже к побоям. Это образу-
мило его, но ненадолго. Он принадлежал к числу тех слабых,
лишенных самолюбия, трусливых и в то же время хитрых со-
зданий, которые не решаются смотреть прямо в глаза ни богу,
ни людям, ни даже самим себе.
Мне неприятно вспоминать и писать об этом, но я обязан
рассказывать все. Те, кому удалось избежать темных и страш-
ных сторон жизни, не задумываясь, осудят мою жестокость,
мою вспышку ярости в последнем акте нашей драмы; они от-
лично знают, что хорошо и что дурно, но полагаю, не знают, до
248
чего муки могут довести человека. Но те, которые сами про-
шли через мрак и побывали во власти примитивных ин-
стинктов, поймут меня и, быть может, окажут мне снисхож-
дение.
И вот, пока мы с викарием в тишине и мраке пререкались
вполголоса, вырывали друг у друга еду и питье, толкались и
дрались, в яме снаружи под беспощадным июньским солнцем
марсиане налаживали свою непонятную для нас жизнь. Я вер-
нусь к рассказу о том, что я видел. После долгого перерыва я,
наконец, решился подползти к щели и увидел, что появились
еще три боевые треножника, притащившие какие-то новые прщ
способления, расставленные теперь в стройном порядке вокруг
цилиндра. Вторая многорукая машина, теперь законченная,
обслуживала новый механизм, принесенный боевым треножни-
ком. Корпус этого нового аппарата по форме походил на мо-
лочный бидоп с грушевидной вращающейся воронкой наверху,
из которой сыпался в подставленный снизу круглый котел бе-
лый порошок.
Вращение производило одно из щупалец многорукой ма-
шины. Две лопатообразные руки копали глину и бросали куски
ее в грушевидный приемник, в то время как третья рука перио-
дически открывала дверцу и удаляла из средней части прибора
обгоревший шлак. Четвертое стальное щупальце направляло
порошок из котла по коленчатой трубке в какой-то новый при-
емник, скрытый от меня кучей голубоватой пыли. Из этого не-
видимого приемника поднималась вверх струйка зеленого дыма.
Многорукая машина с негромким музыкальным звоном вдруг
вытянула, как подзорную трубу, щупальце, казавшееся минуту
назад тупым отростком, и закинула его за кучу глины. Через
секунду щупальце подняло вверх полосу белого алюминия, еще
не остывшего и ярко блестевшего, и бросило ее на клетку из
таких же полос, сложенную возле ямы. От заката солнца до
появления звезд эта ловкая машина изготовила не менее сотни
таких полос непосредственно из глины, и куча голубоватой
пыли стала подниматься выше края ямы.
Контраст между быстрыми и сложными движениями всех
этих машин и медлительными, неуклюжими движениями их
хозяев был так разителен, что мне пришлось долго убеждать
себя, что марсиане, а не их орудия, являются живыми суще-
ствами.
Когда в яму принесли первых пойманных людей, у щели
стоял викарий. Я сидел на полу и напряженно прислушивался.
Вдруг он отскочил назад, и я в ужасе притаился, думая, что
нас заметили. Он тихонько пробрался ко мне по мусору и при-
сел рядом в темноте, невнятно бормоча и показывая что-то
жестами; испуг его передался и мне. Знаком он дал понять, что
уступает мне щель; любопытство придало мне храбрости;
я встал, перешагнул через викария и припал к щели. Сначала
249
я не понял причины его страха. Наступили сумерки, звезды ка-
зались крошечными, тусклыми, но яма была освещена зеле-
ными вспышками от машины, изготовлявшей алюминий. Неров-
ные вспышки зеленого огня и двигавшиеся черные смутные
тени производили жуткое впечатление. В воздухе кружились
летучие мыши, ничуть не пугавшиеся. Теперь не было видно
копошащихся марсиан за выросшей кучей голубовато-зеленого
порошка. В одном из углов ямы стоял укороченный боевой тре-
ножник со сложенными, поджатыми ногами. Вдруг среди гула
машин послышались как будто человеческие голоса. Я поду-
мал, что мне померещилось, и сначала не обратил на это
внимания.
Я нагнулся, наблюдая за боевым треножником, и тут только
окончательно убедился, что в колпаке его спрятан марсианин.
Когда зеленое пламя вспыхнуло ярче, я разглядел его лосня-
щийся кожный покров и блеск его глаз. Вдруг послышался
крик, и я увидел, как длинное щупальце перегнулось за плечо
машины к металлической клетке, висевшей за ее спиной. Щу-
пальце подняло что-то отчаянно барахтавшееся высоко в воз-
дух: черный, неясный, загадочный предмет на фоне звездного
неба; когда этот предмет опустился, при вспышке зеленого
света я увидел, что это человек. Я видел его одно мгновение.
Это был хорошо одетый, сильный, румяный, средних лет муж-
чина. Три дня назад это, вероятно, был человек с весом, уве-
ренно шагавший по земле. Я видел его широко раскрытые
глаза и отблеск огня на его пуговицах и часовой цепочке. Он
исчез по другую сторону кучи, и на мгновение все стихло. По-
том послышались отчаянные крики и продолжительное, удов-
летворенное уханье марсиан...
Я соскользнул с кучи щебня, встал на ноги и, зажав уши,
бросился в судомойню. Викарий, который сидел сгорбившись,
обхватив голову руками, взглянул на меня, когда я пробегал
мимо, довольно громко вскрикнул, очевидно думая, что я по-
кидаю его, и кинулся за мной...
В эту ночь, пока мы сидели в судомойне, разрываясь между
смертельным страхом и желанием взглянуть в щель, я тщетно
пытался придумать какой-нибудь способ спасения, хотя пони-
мал, что действовать надо безотлагательно. Но на следующий
день я заставил себя трезво оценить создавшееся положение.
Викарий не мог участвовать в обсуждении планов; от страха он
лишился способности логически рассуждать и мог действовать
лишь импульсивно. В сущности он стал почти животным. Мне
приходилось рассчитывать только на самого себя. Обдумав все
хладнокровно, я решил, что, несмотря на весь ужас нашего
положения, отчаиваться не следует. Мы могли надеяться, что
марсиане, быть может, расположились в яме только временно.
Пусть они даже превратят яму в постоянный лагерь, и тогда
нам может представиться случай к бегству, если они не сочтут
250
нужным ее охранять. Я обдумал также очень тщательно план
подкопа с противоположной стороны, но здесь нам угрожала
опасность попасться на глаза какому-нибудь сторожевому тре-
ножнику. Кроме того, подкоп пришлось бы мне делать одному.
На викария рассчитывать было нечего.
Три дня спустя (если память мне не изменяет) на моих гла-
зах был умерщвлен юноша: это был единственный раз, когда я
видел, как питаются марсиане. После этого я почти целый день
не подходил к щели. Я отправился в судомойню, отворил дверь
и несколько часов рыл топором землю, стараясь производить
как можно меньше шума. Но когда я вырыл яму фута в два
глубиной, рыхлая земля с шумом, осела, и я не решился рыть
дальше. Я замер и долго лежал на полу, боясь пошевельнуться.
После этого я бросил мысль о подкопе.
Интересно отметить один факт: впечатление, произведенное
на меня марсианами, было таково, что я не надеялся на победу
людей, благодаря которой я мог бы спастись. Однако на чет-
вертую или пятую ночь мне послышались выстрелы тяжелых
орудий.
Была глубокая ночь, и луна ярко сияла. Марсиане убрали
экскаватор и куда-то скрылись; лишь на некотором расстоянии
от ямы стоял боевой треножник, да в одном из углов ямы мно-
горукая машина продолжала работать как раз под щелью, в ко-
торую я смотрел. В яме было совсем темно, за исключением
тех мест, куда падал лунный свет или отблеск многорукой ма-
шины, нарушавшей тишину своим лязгом. Ночь была безмя-
тежна. Лупа почти безраздельно царила в небе, планета, каза-
лось, заснула. Вдруг послышался собачий лай, и этот знакомый
звук заставил меня насторожиться. Потом очень отчетливо
я услышал гул, словно грохот тяжелых орудий. Я насчитал
шесть выстрелов и после долгого перерыва — еще шесть. По-
том все стихло.
ГЛАВА IV
Смерть викария
Это произошло на шестой день нашего заточения. Я смотрел
в щель и вдруг почувствовал, что я один. Только что стоявший
рядом со мной и отталкивавший меня от щели викарий почему-
то ушел в судомойню. Мне показалось это подозрительным.
Беззвучно ступая, я быстро двинулся в судомойню. В темноте
я услыхал, что викарий пьет. Я протянул руку в темноте и на-
щупал бутылку бургундского.
Несколько минут мы боролись. Бутылка упала и разбилась.
Я выпустил его и поднялся на ноги. Мы стояли друг против
друга, тяжело дыша, сжимая кулаки. Наконец, я встал между
ним и запасами провизии и сказал, что решил ввести строгую
дисциплину. Я разделил весь запас продовольствия на части
так, чтобы его хватило на десять дней. Сегодня он больше ни-
чего не получит.
Днем он пытался снова подобраться к припасам. Я за-
дремал было, но сразу встрепенулся. Весь день и всю ночь
мы сидели друг против друга; я смертельно устал, но был
тверд, он хныкал и жаловался на нестерпимый голод. Я знаю,
что так прошли лишь одна, ночь и один день, но мне каза-
лось тогда, и даже теперь кажется, что это тянулось целую
вечность.
Обострившееся разногласие между нами привело, наконец,
к открытому столкновению. В течение двух долгих дней мы пе-
ребранивались вполголоса, спорили, пререкались. Иногда я те-
рял самообладание и бил его, иногда ласково убеждал его; раз
я даже попытался соблазнить его последней бутылкой бургунд-
ского: в кухне был насос для дождевой воды, откуда я мог на-
питься. Но ни уговоры, ни побои не действовали — казалось,
он сошел с ума. Он попрежнему пытался захватить провизию
и продолжал разговаривать вслух сам с собой. Он вел себя
очень неосторожно, и мы каждую минуту могли быть обнару-
жены. Скоро я понял, что он совсем потерял рассудок,— я ока-
зался в темноте наедине с сумасшедшим.
Мне кажется, что и я был в то время не вполне нормален.
Меня мучили дикие, ужасные сны. Как это пи странно, но я
склонен думать, что сумасшествие викария послужило мне
предостережением,— я напряженно следил за собой и поэтому
сохранил рассудок.
На восьмой день викарий начал разговаривать громким го-
лосом, и я ничем не мог удержать поток его красноречия.
— Это справедливая кара, о боже,— повторял он помп*
нутно,— справедливая. Порази меня и весь род мой. Мы со-
грешили, мы впали в грех... Повсюду люди страдали, бедных
смешивали с прахом, а я молчал. Мои проповеди — сущее
безумие, о боже мой, что за безумие! Я должен был восстать
и, не щадя жизни своей, призвать к покаянию, к покаянию!..
Угнетатели бедных и страждущих!.. Карающая десница гос-
подня!..
Потом он снова вспомнил о провизии, к которой я его не
подпускал, умолял меня, плакал, угрожал. Он начал повышать
голос; я просил не делать этого; он понял свою власть надо
мной и начал грозить, что будет кричать и привлечет внимание
марсиан. Сперва это меня испугало, но я понял, что моя
уступчивость еще уменьшила бы наши шансы на спасение.
Хотя я не очень верил ему, но все же считал возможным, что
252
он на это пойдет. В этот день во всяком случае он не привел в
исполнение свою угрозу. Он говорил, постепенно повышая го-
лос, весь восьмой и девятый день; это были угрозы, мольбы,
порывы полубезумного многоречивого раскаяния в небрежном,
недостойном служении богу. Мне даже стало жаль его. Не-
много поспав, он снова начал говорить, на этот раз так громко,
что я вынужден был вмешаться.
— Молчите! — умолял я.
Он опустился на колени в темноте возле котла.
— Я слишком долго молчал,— сказал он так громко, что
его должны были услышать в яме,— теперь я должен свиде-
тельствовать. Горе этому беззаконному граду! Горе! Горе! Горе!
Горе обитателям земли, ибо уже прозвучала труба.
— Замолчите,— прохрипел я, вскакивая, ужасаясь при
мысли, что марсиане услышали нас.— Ради бога, замол-
чите...
— Нет! — воскликнул громко викарий, поднимаясь и про-
стирая вперед руки.— Изреки! Слово божие в моих устах!
В три прыжка он очутился у двери в кухню.
— Я должен свидетельствовать! Я иду! Я и так уже долго
медлил.
Я схватил секач, висевший на стене, и бросился за ним. От
страха я пришел в бешенство. Я настиг его посреди кухни. Под-
даваясь последнему порыву человеколюбия, я повернул острие
ножа к себе и ударил его рукояткой. Он упал ничком на пол.
Я, шатаясь, перешагнул через него и остановился, тяжело
дыша. Он лежал не двигаясь.
Вдруг я услышал шум снаружи, как будто осыпалась шту-
катурка, и треугольное отверстие в стене закрылось. Я взгля-
нул вверх и увидел, что многорукая машина двигается мимо
щели. Одно из щупалец извивалось среди обломков. Показа-
лось второе щупальце, заскользившее по рухнувшим балкам.
Я замер от ужаса. Потом я увидел нечто вроде прозрачной пла-
стинки, прикрывавшей чудовищное лицо и большие темные
глаза марсианина. Металлический спрут извивался, щупальце
медленно просовывалось в пролом.
Я отскочил, споткнулся о викария и остановился у двери су-
домойни. Щупальце просунулось ярда на два в кухню, изви-
ваясь и поворачиваясь во все стороны. Несколько секунд я
стоял, как зачарованный, глядя на его медленное, толчкообраз-
ное приближение. Потом, тихо вскрикнув от страха, бросился
в судомойню. Я так дрожал, что едва стоял на ногах. Открыв
дверь в угольный подвал, я стоял в темноте, глядя через щель
в двери и прислушиваясь. Заметил ли меня марсианин? Что он
там делает?
В кухне что-то медленно двигалось, задевало за стены с
легким металлическим побрякиванием, точно связка ключей на
кольце. Затем какое-то тяжелое тело,— я хорошо знал, какое,—
253
поволоклось по полу кухни к отверстию, Я не удержался, подо-
шел к двери и заглянул в кухню. В треугольном, освещенном
солнцем отверстии я увидел марсианина во многорукой ма-
шине, напоминавшего Бриарея \ он внимательно разглядывал
голову викария. Я сразу же подумал, что он догадается о моем
присутствии по глубокой ране.'
Я пополз в угольный погреб, затворил дверь и в темноте,
стараясь не шуметь, стал зарываться в уголь и наваливать на
себя дрова. Каждую минуту я застывал и прислушивался, не
двигается ли наверху щупальце марсианина.
Вдруг легкое металлическое побрякивание возобновилось.
Щупальце медленно двигалось по кухне. Все ближе и ближе —
оно уже в судомойне. Я надеялся, что оно не достанет до меня.
Я начал горячо молиться. Щупальце царапнуло по двери по-
греба. Наступила целая вечность почти невыносимого ожида-
ния; я услышал, как стукнула щеколда. Он отыскал дверь! Мар-
сиане понимают, что такое двери!
Щупальце провозилось с щеколдой'не более одной минуты;
потом дверь отворилась.
В темноте я лишь смутно видел этот гибкий отросток, боль-
ше всего напоминавший хобот слона; щупальце приближалось
ко мне, трогало и ощупывало стену, куски угля, дрова и пото-
лок. Это был словно темный червь, поворачивавший свою сле-
пую голову.
Щупальце коснулось каблука моего ботинка. Я чуть не за-
кричал, но сдержался, впившись зубами в руку. С минуту все
было тихо. Я уже начал думать, что оно исчезло. Вдруг, неожи-
данно щелкнув, оно схватило что-то,— мне показалось, что
меня! — и как будто стало удаляться из погреба. Но я не был
в этом уверен. Очевидно, оно захватило кусок угля.
Воспользовавшись случаем, я расправил онемевшие члены
и прислушался. Я горячо молился про себя о спасении.
Я не знал, дотянется оно до меня или нет. Вдруг сильным
коротким ударом оно захлопнуло дверь погреба. Я слышал, как
оно зашуршало по кладовой, слышал, как передвигались же-
стянки с бисквитами, как разбилась бутылка. Потом новый
удар в дверь погреба. Потом тишина и бесконечное томитель-
ное ожидание.
Ушло или нет?
Наконец, я решил, что ушло.
Щупальце больше не возвращалось в мой угольный погреб;
но я пролежал весь десятый день в темноте, зарывшись в уголь,
не смея выползти даже, чтобы напиться, хотя мне страшно хо-
телось пить. Только на одиннадцатый день я решился выйти
из своего убежища.
1 Бриарей — сторукий гигант (древнегреч. миф.).
254
ГЛАВА V
Тишипа
Прежде чем пойти в кладовую, я запер дверь из кухни в
судомойню. Но кладовая была пуста; провизия вся исчезла —
до последней крошки. Очевидно, марсианин все унес. Впервые
за эти десять дней я пришел в отчаяние. Не только в этот день,
но и на следующий я не ел ничего.
Рот и горло у меня пересохли, я сильно ослабел. Я сидел
в судомойне в темноте, в полной безнадежности. Мне мерещи-
лись разные кушанья. Мне казалось, что я оглох, так как
звуки, которые я привык слышать со стороны ямы, совер-
шенно прекратились. Я не чувствовал себя достаточно сильным,
чтобы бесшумно подползти к щели в кухне, иначе я бы это
сделал.
На двенадцатый день горло у меня так пересохло,
что я, рискуя привлечь внимание марсиан, стал качать скрипу-
чий насос возле раковины и добыл стакана два темной, мут-
ной жидкости. Вода подкрепила меня, и я несколько при-
ободрился, видя, что на шум от насоса не явилось ни одно
щупальце.
В течение этих дней я много размышлял о викарии и его
гибели, но мысли мои путались и разбегались.
На тринадцатый день я выпил еще немного воды и в полу-
дреме думал о еде и строил фантастические, невыполнимые
планы побега. Как только я начинал дремать, меня мучили
кошмары: то смерть викария, то роскошные пиры. Но и во сне
и наяву я чувствовал какую-то мучительную боль, которая за-
ставляла меня пить без конца. Свет, проникавший в судомойню,
был теперь не сероватый, а красноватый. Нервы у меня были
так расстроены, что этот свет казался мне кровавым.
На четырнадцатый день я отправился в кухню и очень уди-
вился, увидя, что трещина в стене заросла красной травой и
от этого полумрак приобрел красноватый тон.
Рано утром на пятнадцатый день я услышал в кухне какие-
то странные, очень знакомые звуки. Прислушавшись, я решил,
что это, должно быть, повизгивание и царапанье собаки. Войдя
в кухню, я увидел собачью морду, просунувшуюся в щель
сквозь заросль красной травы. Я очень удивился. Почуяв меня,
собака отрывисто залаяла.
Мне пришло в голову, что, если удастся заманить ее в
кухню без шума, я смогу убить ее и съесть; во всяком случае,
лучше убить ее, так как она может привлечь внимание марсиан.
Я пополз к ней и ласково поманил шепотом:
255
— Песик! Песик! — Но собака немедленно скрылась.
Я прислушался,— нет, я не оглох: в яме в самом деле тихо.
Я различал только какой-то звук, похожий на хлопанье птичьих
крыльев, да еще резкое карканье — и больше ничего.
Долго лежал я у щели, не решаясь раздвинуть красную по-
росль. Раз или два я слышал легкий шорох — как будто собака
бегала где-то внизу по песку. Слышал, как мне казалось, шур-
шание крыльев — и только. Наконец, осмелев, я выглянул на-
ружу.
В яме — никого. Только в одном углу стая ворон дралась
над останками мертвецов, высосанных марсианами.
Я оглянулся кругом, не в^ря своим глазам. Ни одной ма-
шины. Яма опустела; в одном углу — груда серовато-голубой
пыли, в другом — несколько алюминиевых полос да черные
птицы над человеческими останками.
Медленно пролез я сквозь красную поросль и встал на кучу
щебня. Передо мной было открытое пространство, только сзади,
на севере, горизонт был закрыт разрушенным домом,— и нигде
я не заметил никаких признаков марсиан. Яма начиналась
как раз у моих ног, но по щебню можно было взобраться на
груду обломков. Значит, я спасен! Я весь затрепетал от
радости.
Несколько минут я стоял в нерешительности, потом в по-
рыве отчаянной смелости, с бьющимся сердцем, вскарабкался
на вершину развалин, под которыми я был так долго заживо по-
гребен.
Я осмотрелся еще раз. И к северу тоже ни одного марсиа-
нина.
Когда в последний раз я видел эту часть Шина при дневном
свете,— здесь тянулась извилистая улица — нарядные белые и
красные домики, окруженные тенистыми деревьями. Теперь я
стоял на груде мусора, кирпичей, глины и песку, покрытой гу-
стой красной порослью, похожей на кактус и заглушившей все
земные растения. Деревья кругом стояли оголенные, черные; по
еще живым стволам взбирались красные побеги.
Окрестные дома все были разрушены, ио ни один не
сгорел; некоторые стены уцелели до второго этажа, но все
окна были разбиты, двери сорваны. Красная трава росла даже
в комнатах. Подо мной в яме вороны дрались из-за падали.
Множество птиц порхало по развалинам. По стене одного
дома осторожно спускалась тощая кошка; но людей я не видел
нигде.
День показался мне после моего заточения ослепитель-
ным, небо — яркоголубым. Легкий ветерок слегка шевелил
красную траву, разросшуюся повсюду, как бурьян. О, каким
сладостным показался мне воздух!
256
ГЛАВА VI
Что сделали марсиане за две недели
Несколько минут я стоял, пошатываясь, на груде мусора и
обломков, совершенно забыв про опасность. В той мрачной
берлоге, откуда я только что вылез, я все время думал лишь об
угрожавшей мне опасности. Я не знал, что произошло за эти
дни, не ожидал открывшегося передо мной зрелища. Я дум^л
увидеть Шин в развалинах,— передо мной простирался стран-
ный и зловещий ландшафт, словно на другой планете.
В эту минуту я испытал чувство, чуждое людям, но хорошо
знакомое подвластным нам животным. Я испытал то, что чув-
ствует кролик, возвратившийся к своей норке и вдруг обнару-
живший, что землекопы срыли до основания его жилище. Тогда
я впервые смутно ощутил то, что потом стало мне вполне ясно,
что угнетало меня уже много дней: чувство развенчанности,
убеждение, что я уже не царь Земли, а животное среди других
тварей под пятой марсиан. С нами будет то же, что и с другими
животными,— нас будут выслеживать, травить, а мы будем убе-
гать и прятаться: царство человека кончилось.
Эта мысль промелькнула и исчезла, и мной овладело ощу-
щение голода,— ведь я уже столько времени не ел! Невдалеке
от ямы, за оградой, заросшей красной травой, я заметил уце-
левший клочок сада. Это внушило мне некоторую надежду, и я
стал пробираться, увязая по колено, а то и по шею в красной
траве и чувствуя себя в безопасности под ее прикрытием. Стена
сада была около шести футов высоты, и когда я попробовал
вскарабкаться на нее, оказалось, что я не в силах занести ногу.
Я прошел дальше вдоль стены до угла, где увидел искусствен-
ный холм, взобрался на него и спрыгнул в сад. Тут я нашел
несколько луковиц шпажника и много мелкой моркови. Собрав
все это, я перелез через разрушенную стену и направился к
Кыо между деревьями, обвитыми багряной и карминовой -по-
рослью; это походило на прогулку среди кровавых сталактитов.
Я думал только о еде и о бегстве: уйти как можно скорей из
этой проклятой, не похожей на земную местности!
Несколько дальше я нашел в траве кучку грибов и съел их,
затем наткнулся на темную полосу проточной воды — там, где
раньше были луга. Жалкая пища только обострила мой голод.
Сначала я недоумевал, откуда взялась эта влага в разгаре жар-
кого сухого лета, но потом догадался, что ее вызвало тропиче-
ски-буйное произрастание красной травы. Как только это не-
обыкновенное растение встречало воду, оно очень быстро до-
стигало гигантских размеров и необычайно разрасталось. Его
семена попали в воду реки Уэй и Темзы, и бурно растущие по-
беги скоро покрыли обе реки.
17 г. Уэллс, Т. I 257
В Путни, как я после увидел, мост был почти скрыт зарос-
лями травы; у Ричмонда воды Темзы разлились широким, но
неглубоким потоком по лугам Хэмптона и Туикенхема. Красная
трава шла вслед за разливом, и скоро все разрушенные виллы
в долине Темзы исчезли в алой трясине, на окраине которой я
находился; красная трава скрыла следы опустошения, произ-
веденного марсианами.
Впоследствии эта красная трава исчезла так же быстро, как
и выросла. Ее погубила болезнь, вызванная, очевидно, какими-
то бактериями. Дело в том, что благодаря естественному отбору
все земные растения выработали в себе способность сопротив-
ляться бактериальным заражениям,— они никогда не погибают
без упорной борьбы; но красная трава засыхала на корню.
Листья ее белели, сморщивались и становились хрупкими. Они
отваливались при малейшем прикосновении, и вода, сначала
помогавшая развитию красной травы, теперь уносила послед-
ние ее остатки в море.
Подойдя к воде, я, конечно, первым делом утолил жажду.
Я выпил очень много и, побуждаемый голодом, стал жевать
листья красной травы, но они оказались водянистыми и у них
был противный металлический привкус. Я обнаружил, что тут
неглубоко, и смело пошел вброд, хотя красная трава и оплетала
мне ноги. Но по мере приближения к реке становилось все
глубже, и я повернул обратно по направлению к Мортлэйку.
Я старался держаться дороги, ориентируясь по развалинам
придорожных вилл, по заборам и фонарям, и наконец добрался
до возвышенности, на которой стоит Рогэмптон,— я находился
уже в окрестностях Путни.
Здесь ландшафт изменился и потерял свою необычность:
повсюду виднелись следы разрушения. Порою местность была
так опустошена, как будто здесь пронесся циклон, а через не-
сколько десятков ярдов попадались совершенно нетронутые
участки, дома с аккуратно спущенными жалюзи и запертыми
дверями,— казалось, они были покинуты их обитателями на
день, на два, или там просто мирно спали. Красная трава росла
уже не так густо, высокие деревья вдоль дороги были свободны
от ползучих красных побегов. Я искал чего-нибудь съедобного
под деревьями, но ничего не нашел; я заходил в два безлюдных
дома, но в них, очевидно, уже побывали другие, и они были
разграблены. Остаток дня я пролежал в кустарнике; я совер-
шенно выбился из сил и не мог идти дальше.
За все это время я не встретил ни одного человека и не за-
метил нигде марсиан. Мне попались навстречу две отощавшие
собаки, но обе убежали от меня, хотя я и подзывал их. Близ
Рогэмптона я наткнулся на два человеческих скелета,— не
трупа, а скелета,— они были начисто обглоданы; в лесу я на-
шел разбросанные кости кошек и кроликов и череп овцы. Но
на костях не осталось ни клочка мяса, напрасно я их глодал.
258
Солнце зашло, а я все брел по дороге к Путни; здесь мар-
сиане, очевидно по каким-то соображениям, действовали теп-
ловым лучом. В огороде за Рогэмптоном я нарыл молодого кар-
тофеля и утолил голод. Оттуда открывался вид на Путни и
реку. Мрачный и пустынный вид: почерневшие деревья, черные
безлюдные развалины у подножия холма, заросшие красной
травой, болота в долине разлившейся реки и гнетущая тишина.
Меня охватил ужас при мысли о том, как быстро произошла
эта перемена.
Я невольно подумал, что все человечество уничтожено, сме-
тено с лица зегтли и что я стою здесь один, последний остав-
шийся в живых человек. У самой вершины Путни-хилла я на-
шел еще один скелет; руки его были оторваны и лежали в не-
скольких ярдах от позвоночника. Продвигаясь дальше, я мало-
помалу приходил к убеждению, что все люди в этой местности
уничтожены, за исключением немногих беглецов вроде меня.
Марсиане, очевидно, ушли дальше в поисках пищи, бросив опу-
стошенную страну. Может быть, сейчас они разрушают Берлин
или Париж, если только не двинулись на север...
ГЛАВА VII
Человек па вершине Путни-хилла
Я провел эту ночь в гостинице на вершине Путни-хилла и
спал в постели первый раз со времени моего бегства в Лезерхэд.
11с стоит рассказывать, как я напрасно ломился в дом, а потом
обнаружил, что входная дверь закрыта снаружи на щеколду;
как я, отчаявшись, обнаружил в какой-то каморке, кажется
комнате прислуги, черствую корку, обгрызенную крысами, и две
банки консервов из ананасов. Кто-то уже обыскивал дом и
опустошил его. Позднее я нашел в буфете несколько сухарей и
сандвичей, очевидно не замеченных моими предшественниками.
Сандвичи были несъедобны, сухарями же я не только утолил
голод, но и набил карманы. Я не зажигал лампы, опасаясь, что
какой-нибудь марсианин в поисках еды заглянет в эту часть
Лондонского графства. Прежде чем улечься, я долго с трево-
гой переходил от окна к окну и высматривал, нет ли где-нибудь
этих чудовищ. Спал я плохо. Лежа в постели, я заметил, что
размышляю с логической последовательностью, чего не было со
времени моей стычки с викарием. Все последние дни я или был
нервно возбужден, или находился в состоянии тупого безраз-
личия. Но в эту ночь мой мозг, очевидно подкрепленный пита-
нием, прояснился, и я снова научился мыслить,
17* 259
Меня занимали три вещи: убийство викария, местопребы-
вание марсиан и участь моей жены. О первом я вспоминал без
всякого чувства ужаса или угрызений совести; я смотрел на это
как на совершившийся факт, о котором неприятно вспоминать,
но раскаяния не испытывал. Тогда, как и теперь, я считаю, что
шаг за шагом я был подведен к этой вспышке, я стал жертвой
неотвратимых обстоятельств. Я не чувствовал себя виновным,
но воспоминание об этом убийстве преследовало меня. В ноч-
ной тишине и во мраке, когда ощущаешь близость божества,
я вершил суд над самим собой; впервые мне приходилось быть
в роли обвиняемого в поступке, совершенном под влиянием
гнева и страха. Я припоминал все наши разговоры с минуты
нашей первой встречи, когда он, сидя возле меня и не обращая
внимания на мою жажду, указывал на огонь и дым среди раз-
валин Уэйбриджа. Мы были слишком различны, чтобы дей-
ствовать сообща, но слепой случай свел нас. Если бы я мог
предвидеть дальнейшие события, то оставил бы его в Голли-
форде. Но я ничего не предвидел, а совершить преступление —
значит, предвидеть и действовать. Я рассказал все, как есть.
Свидетелей нет — я мог бы утаить свое преступление. Но
я рассказал обо всем, пусть читатель судит меня.
Когда я, наконец, усилием воли заставил себя не думать о
совершенном мною убийстве, передо мной встала мысль о мар-
сианах и о моей жене. Что касается первых, то у меня не было
данных для каких-либо заключений, я мог предполагать, что
угодно. Со вторым пунктом дело обстояло не лучше. И вдруг
ночь превратилась в кошмар. Я сидел на постели, всматриваясь
в темноту. Я молился о том, чтобы тепловой луч внезапно и без
мучений оборвал ее существование. Я еще ни разу не молился
после той ночи, когда возвращался из Лезерхэда. Правда, на-
ходясь на волосок от смерти, я бормотал молитвы, но как-то
механически, как язычник бормочет свои заклинания. Но теперь
я молился по-настоящему, всем своим разумом и волей, перед
лицом мрака, скрывавшего божество. Странная ночь! Она по-
казалась мне еще более странной, когда на рассвете я, недавно
беседовавший с богом, крадучись, выбирался из дома, точно
крыса из своего укрытия,— правда, я был покрупнее, но тем не
менее низшее животное, которое могут из чистой прихоти пой-
мать и убить. Быть может, и животные по-своему молятся богу.
Эта война по крайней мере научила нас жалости к тем ли-
шенным разума существам, которые находятся в нашей
власти.
Утро было ясное и теплое. На востоке небо розовело и клу-
бились золотые облачка. По дороге с вершины Путни-хилла к
Уимблдону виднелись следы того панического потока, который
устремился отсюда к Лондону в ночь на понедельник, когда
началось сражение с марсианами: двухколесная ручная те-
лежка с надписью «Томас Лобб, зеленщик, Нью-Молден», со
260
сломанным колесом и разбитым жестяным ящиком, чья-то со-
ломенная шляпа, втоптанная в затвердевшую теперь грязь, а на
вершине Уэст-хилла — осколки разбитого стекла с пятнами
крови у опрокинутой колоды для водопоя. Я шел медленно, не
зная, что предпринять. Я хотел пробраться в Лезерхэд, хотя и
знал, что меньше всего надежды было отыскать жену там. Без
сомнения, если только смерть внезапно не настигла ее родных,
они бежали оттуда вместе с ней; но мне казалось, что там я мог
бы разузнать, куда бежали жители Сэррея. Я хотел найти
жену, по не знал, как ее найти, я тосковал по ней, я тосковал по
всему человечеству. Я остро чувствовал свое одиночество. Свер-
нув на перекрестке, я направился к обширной Уимблдонской
равнине.
Па темной почве выделялись желтые пятна дрока и ракит-
ника; красной травы не было видно. Я осторожно пробирался
по краю открытого пространства. Между тем взошло солнце,
заливая все кругом своим живительным светом. Я увидел в
луже под деревьями выводок головастиков и остановился.
Я смотрел на них, учась у них упорству жизни. Вдруг я круто
повернулся,— я почувствовал, что за мной наблюдают, и,
вглядевшись, заметил, что кто-то прячется в кустах. Постояв,
я сделал шаг к кустам, оттуда высунулся человек, вооруженный
тесаком. Я медленно приблизился к нему. Он стоял молча, не
шевелясь, и смотрел на меня.
Подойдя еще ближе, я разглядел, что он весь в пыли и в
грязи, совсем как я,— можно было подумать, что его прота-
щили по канализационной трубе. Подойдя еще ближе, я увидел,
что одежда па нем вся в зеленых пятнах ила, в коричневых
лепешках засохшей глины и в саже. Черные волосы падали ему
па глаза, лицо было грязное и осунувшееся, так что в первую
минуту я не узнал его. На его подбородке алел незаживший
рубец.
— Стой! — закричал он, когда я подошел к нему на рас-
стояние десяти ярдов. Я остановился. Голос у него был хрип-
лый.— Откуда вы идете? — спросил он.
Я настороженно наблюдал за ним.
— Я иду из Мортлэйка,— ответил я.— Меня засыпало возле
ямы, которую марсиане вырыли около своего цилиндра... Я вы-
брался оттуда и спасся.
— Тут нет никакой еды,— заявил он.— Это моя земля. Весь
этот холм до реки и в ту сторону до Клэпхема и до выгона.
Еды тут найдется только на одного. Куда вы идете?
Я ответил не сразу.
— Не знаю,— сказал я.— Я просидел в развалинах три-
надцать или четырнадцать дней. Я не знаю, что случилось за
это время.
Он посмотрел на меня недоверчиво, потом выражение его
лица изменилось.
261
— Я не собираюсь здесь оставаться,— сказал я,— и думаю
пойти в Лезерхэд — там я оставил жену.
Он быстро ткнул в меня пальцем.
— Так это вы,— спросил он,— человек из Уокинга? Так вас
не убило иод Уэйбриджем?
В ту же минуту и я узнал его.
— Вы тот самый артиллерист, который зашел ко мне в сад?
— Поздравляю! — сказал он.— Нам обоим повезло. Поду-
мать только, что это вы!
Он протянул мне руку, я пожал ее.
, — Я прополз по сточной трубе,— продолжал он.— Они не
всех перебили. Когда они ушли, я полями пробрался к Уолтону.
Но, послушайте... Не прошло и шестнадцати дней, а вы совсем
седой.— Вдруг он оглянулся через плечо.— Это грач,— сказал
он.— Теперь замечаешь даже тень от птичьего крыла. Здесь уж
больно открытое место. Заберемтесь-ка в кусты и потолкуем.
— Видели вы марсиан? — спросил я.— С тех пор как я вы-
брался...
— Они ушли к Лондону,— перебил он.— Мне думается, они
там разбили большой лагерь. Ночью в стороне Гэмпстеда все
небо светится. Точно над большим городом. И видно, как дви-
жутся их тени. А днем их не видать. Ближе не показывались...—
Он сосчитал по пальцам.— Вот уже пять дней... Тогда двое из
них тащили что-то большое к Хаммерсмиту. А позапрошлую
ночь,— он остановился и многозначительно добавил: — появи-
лись какие-то огни и в воздухе что-то носилось. Я думаю, они
построили летательную машину и пробуют летать.
Я застыл, как был на четвереньках,— мы уже подползали
к кустам.
— Летать?!
— Да,— повторил он,— летать.
Я залез поглубже в кусты и уселся на землю.
— Значит, с человечеством будет покончено...— сказал я.—
Если это им удастся, они попросту облетят вокруг света...
Он кивнул.
— Они облетят. Но... Тогда здесь станет чуточку легче. Да,
впрочем...— Он посмотрел на меня.— Разве вам не ясно, что с
человечеством уже покончено? Я в этом убежден. Мы уничто-
жены... Разбиты...
Я взглянул на него. Как это ни странно, эта мысль, такая
очевидная, не приходила мне в голову. Я все еще смутно на
что-то надеялся,— должно быть, по привычке. Он решительно
повторил: «Разбиты!»
— Все кончено,— сказал он.— Они потеряли одного, толь-
ко одного. Они здорово укрепились и разбили величайшую дер-
жаву в мире. Они растоптали нас. Гибель марсианина под Уэй-
бриджем была случайностью. И эти марсиане — только пио-
неры. Они продолжают прибывать. Эти зеленые звезды — я не
262
видал их уже пять или шесть дней, но уверен, что они каждую
ночь где-нибудь да падают. Что делать? Мы покорены. Мы раз-
биты.
Я ничего не ответил. Я сидел, молча глядя перед собой,
тщетно стараясь найти какие-нибудь возражения.
— Это даже не война,— продолжал артиллерист.— Разве
мож^т быть война между людьми и муравьями?
Мне вдруг вспомнилась ночь в обсерватории.
— После десятого выстрела они больше не стреляли с
Марса, по крайней мере до прибытия первого цилиндра.
— Откуда вы это знаете? — спросил артиллерист.
Я объяснил. Он задумался.
— Что-нибудь случилось у них с пушкой,— сказал он.— Да
только что из того? Они снова ее наладят. Пусть даже будет
небольшая отсрочка, разве это что-нибудь изменит? Люди — и
муравьи. Муравьи строят города, живут своей жизнью, ведут
войны, совершают революции, пока они не мешают людям; если
же они мешают, то их просто убирают. Мы стали теперь му-
равьями. Только...
— Что? — спросил я.
— Мы съедобные муравьи.
Мы молча переглянулись.
— А что они с нами сделают? — спросил я.
— Вот об этом-то я и думаю,— ответил он,— все время ду-
маю. Из Уэйбриджа я пошел к югу и всю дорогу думал. Я на-
блюдал. Люди потеряли голову, они скулили и волновались.
Я нс люблю скулить. Мне приходилось смотреть в глаза смерти.
Я не игрушечный солдатик и знаю, что умирать — плохо ли,
хорошо ли —нее равно придется. По если вообще кто-нибудь
спасется, так это тот, кто нс потеряет голову. Я видел, что все
направлялись к югу. Я сказал себе: «Еды там не хватит на
всех»,— и повернул в обратную сторону. Я питался около мар-
сиан, как воробей около человека. А они там,— он указал рукой
на горизонт,— дохнут, как мухи, топчут и рвут друг друга...
Он взглянул на меня и как-то замялся.
— Конечно,— сказал он,— многим, у кого были деньги,
удалось бежать во Францию.— Он опять посмотрел на меня с
несколько виноватым видом и продолжал: — Жратвы тут вдо-
воль. В лавках есть консервы, вино, спирт, минеральные воды;
а колодцы и водопроводные трубы пусты. Так вот, я вам скажу,
о чем я иногда думал. Они разумные существа, сказал я себе,
и, кажется, хотят употреблять нас в пищу. Сначала они уничто-
жат наши корабли, машины, пушки, города, весь порядок и ор-
ганизацию. Все это будет разрушено. Если бы мы были такие
же маленькие, как муравьи, мы могли бы проскользнуть в ка-
кую-нибудь щель. Но мы не муравьи. Мы слишком большие.
Вот мой первый вывод. Ну что?
Я согласился.
263:
— Вот о чем я подумал прежде всего. Ладно, теперь
дальше: нас можно ловить как угодно. Марсианину стоит
только пройти несколько миль, чтобы наткнуться на целую кучу
людей. Я видел, как один марсианин в окрестностях Уондсворта
разрушал дома и рылся в обломках. Но так поступать они бу-
дут недолго. Как только они покончат с нашими пушками и ко-
раблями, разрушат железные дороги и сделают все, что соби-
раются сделать, то начнут ловить нас систематически, отбирать
лучших, запирать их в клетки. Вот что они начнут скоро де-
лать. Да, они еще не принялись за нас как следует! Разве вы
не видите?
— Не принялись? — воскликнул я.
— Нет, не принялись. Все, что случилось до сих пор, произо-
шло только по нашей вине: мы не поняли, что нужно сидеть
спокойно, докучали им нашими орудиями и разной ерундой.
Мы потеряли голову и толпами бросались от них туда, где
опасность была ничуть не меньше. Им пока что не до нас. Они
заняты своим делом, мастерят все то, что не могли захватить
с собой, приготовляются к встрече тех, которые еще должны
прибыть. Возможно, что и цилиндры на время перестали падать
потому, что марсиане боятся попасть в своих же. И вместо того
чтобы, как стадо, кидаться в разные стороны или устраивать
динамитные подкопы в надежде взорвать их, нам следовало бы
приспособиться к новым условиям. Вот что я думаю. Это не
совсем то, к чему до сих пор стремилось человечество, но зато
это отвечает требованиям жизни. Согласно с этим принципом я
и действовал. Города, государства, цивилизация, прогресс —
все это в прошлом. Игра проиграна. Мы разбиты.
— Но если так, то к чему же тогда жить.
Артиллерист с минуту смотрел на меня.
— Да, концертов не будет, пожалуй, в течение ближайшего
миллиона лет или вроде того; не будет Королевской академии
искусств, не будет ресторанов с закусками. Если вы гонитесь
за этими удовольствиями, я думаю, что ваша карта бита. Если
вы светский человек, не можете есть груш ножом или смор-
каться без платка, то лучше забудьте это. Это уже никому не
нужно.
— Вы хотите сказать...
— Я хочу сказать, что люди, подобные мне, будут жить
ради продолжения человеческого рода. Я лично твердо решил
жить. И если я не ошибаюсь, вы тоже в скором времени пока-
жете, на что вы способны. Нас не истребят. Нет. Я не хочу,
чтобы меня поймали, приручили, откармливали и растили, как
какого-нибудь быка. Брр... Вспомните только этих коричневых
спрутов.
— Вы хотите сказать...
— Именно. Я буду жить. Под их пятой. Я все рассчитал,
обо всем подумал. Мы, люди, разбиты. Мы слишком мало
264
знаем. Мы еще многому должны научиться, прежде чем
надеяться на удачу. И мы должны жить и сохранить свою
свободу, пока будем учиться. Понятно? Вот что нам нужно
делать.
Я смотрел на него с изумлением, глубоко пораженный ре-
шимостью этого человека.
— Боже мой! — воскликнул я.— Да вы настоящий чело-
век.— Я схватил его руку.
— Правда? — сказал он, и его глаза вспыхнули.— Здорово
я все обдумал?
— Продолжайте,— сказал я.
—- Те, которые хотят избежать плена, должны быть готовы
ко всему. Я готов ко всему. Не всякий же человек способен
преобразиться в дикого зверя. Потому-то я и остерегался вас.
Я сомневался в вас. Вы худой, щуплый. Я ведь еще не знал,
что вы тот человек из Уокипга; не знал, что вы были заживо
похоронены. Все люди, жившие в этих домах, все эти жалкие
канцелярские крысы ни на что не годны. У них нет мужества,
нет гордости, они не умеют сильно желать. А без этого человек
гроша ломаного не стоит. Они вечно торопятся на работу,— я
видел их тысячи, они не умеют сильно желать,— с завтраком
в кармане, они бегут, как сумасшедшие, думая только о том,
как бы попасть на поезд, в страхе, что их уводят, если они опоз-
дают. Работают они, не вникая в дело; потом торопятся домой,
боясь опоздать к обеду; вечером сидят дома, опасаясь ходить
по глухим улицам; спят с женами, иа которых женились не по
любви, а потому, что у тех были деньжонки и они надеялись
обеспечить свое жалкое существование. Жизнь их застрахована
от песчистпых случаев. Л по воскресеньям они боятся погубить
свою душу. Как будто ад создан для кроликов! Для таких лю-
дей марсиане будут сущими благодетелями. Чистые, простор-
ные клетки, питательный корм, порядок и уход, полное спокой-
ствие. Пробегав на пустой желудок с недельку по полям и лу-
гам, они сами придут и станут проситься. Даже будут рады.
Они будут удивляться, как это они раньше жили без марсиан.
Представляю себе всех этих праздных гуляк, сутенеров и свя-
тош... Могу себе представить,— добавил он с какой-то мрач-
ной усмешкой.— Среди них появятся разные направления,
секты. Многое из того, что я видел раньше, я понял ясно только
за эти последние дни. Найдется множество откормленных глуп-
цов, которые просто примирятся с новым положением, другие
же будут мучиться тем, что это несправедливо и что они должны
что-нибудь сделать. При таком положении, когда нужно на
что-нибудь решаться, слабые и те, которые сами себя расслаб-
ляют бесконечными рассуждениями, изобретают религию, без-
деятельную и проповедующую смирение перед насилием, перед
волей божьей. Вам, наверное, приходилось это наблюдать. Это
замаскированная трусость, ложно примененная. В этих клет-
265'
ках будут набожно распевать псалмы и молитвы. А другие, не
такие простаки, займутся — как это называется? — эротикой.
Он замолчал.
— Быть может, марсиане воспитают из некоторых людей
своих любимчиков, обучат их разным фокусам, кто знает?
Быть может, им вдруг станет жалко какого-нибудь мальчика,
который вырос у них на глазах и которого надо зарезать. Не-
которых они, быть может, обучат охотиться за нами...
— Нет! — воскликнул я.— Это невозможно. Ни один чело-
век...
— Зачем обольщаться? — перебил артиллерист.— Найдутся
люди, которые с радостью будут это делать. Глупо думать, что
не найдется таких.
Я не мог не согласиться с ним.
•— Попробовали бы они за мной поохотиться,— продолжал
он.— Боже мой! Попробовали бы только! — повторил он и по-
грузился в мрачное раздумье.
Я сидел, обдумывая его слова. Я не находил ни одного воз-
ражения против доводов этого человека. До вторжения мар-
сиан никто не вздумал бы оспаривать моего интеллектуального
превосходства над ним: я — известный писатель по философ-
ским вопросам, он — простой солдат; теперь же он ясно опре-
делил положение вещей, которое я еще даже не осознал.
— Что же вы намерены делать? — спросил я, наконец.—
Какие у вас планы?
Он помолчал.
— Вот что я надумал,— сказал он.— Что нам остается де-
лать? Нужно придумать такой образ жизни, чтобы люди могли
жить, размножаться и в относительной безопасности растить де-
тей. Сейчас я скажу яснее, что, по-моему, нужно делать. Те,
которых приручат, станут похожи на домашних животных; че-
рез несколько поколений это будут большие, красивые, откорм-
ленные, глупые твари. Что касается нас, решивших остаться
вольными, то мы рискуем одичать, превратиться в своего рода
больших диких крыс... Вы понимаете, я имею в виду жизнь под
землей. Я много думал относительно канализационной сети.
Понятно, тем, кто не знаком с ней, она кажется ужасной. Под
одним только Лондоном канализационные трубы тянутся на
сотни миль; несколько дождливых дней, и в пустом городе
трубы станут удобными и чистыми. Главные трубы достаточно
просторны, воздуху в них тоже достаточно. Потом есть еще по-
греба, склады, подвалы, откуда можно провести к трубам по-
тайные ходы. А железнодорожные туннели и метрополитен? А?
Вы понимаете? Мы составим целую шайку из крепких, смыш-
леных людей. Мы не будем подбирать всякую дрянь. Слабых
будем выбрасывать.
— Как вы меня хотели выбросить?
— Так я же вступил в переговоры...
266
— Не будем спорить об этом. Продолжайте.
— Те, что останутся, должны повиноваться дисциплине.
Нам понадобятся также здоровые, честные женщины — матери
и воспитательницы. Только не сентиментальные дамы, не те, что
строят глазки. Мы не можем принимать слабых и глупых.
Жизнь снова становится первобытной, и те, кто бесполезен,
кто является только обузой или приносит вред, должны уме-
реть. Все они должны вымереть. Они должны сами желать
смерти. В конце концов это нечестно — жить и позорить свое
племя. Все равно они не могут быть счастливы. К тому же
смерть не так уж страшна, это трусость делает ее страшной.
Мы будем собираться в этих местах. Нашим округом будет
Лондон. Мы даже сможем выставлять сторожевые посты и вы-
ходить на открытый воздух, когда марсиане будут далеко. Даже
поиграть в крикет. Вот как мы сохраним свой род. Ну что?
Возможно это или нет? Но обеспечить продолжение человече-
ского рода — этого еще мало. Для этого достаточно стать кры-
сами. Нет, мы должны спасти накопленные знания и еще при-
умножить их. Здесь выступают на сцену люди, подобные вам.
Существуют книги, существуют образцы. Мы должны устроить
глубоко под землей безопасные хранилища и собрать туда все
книги, какие только достанем. Не какие-нибудь романы, стишки
и тому подобную дребедень, а дельные, научные книги. Тут-то
вот и понадобятся люди вроде вас. Нам нужно будет пробраться
в Британский музей и захватить все необходимые книги. Мы не
должны забывать нашей науки: мы должны учиться как можно
больше. Мы должны наблюдать за марсианами. Некоторые из
нас должны стать шпионами. Когда все будет налажено, я сам,
может быть, пойду в шпионы. То есть дам себя словить. И са-
мое главное —мы должны оставить марсиан в покое. Мы не
должны ничего красть у них. Если мы окажемся у них на пути,
мы должны уступать. Мы должны показать им, что не замыш-
ляем ничего дурного. Да, это так. Они разумные существа и не'
будут истреблять нас, если у них будет все, что им надо, и если
они будут уверены, что мы просто безвредные черви.
Артиллерист замолчал и положил свою загорелую руку мне
на плечо.
— В конце концов нам, может быть, и не так уж много при-
дется учиться, прежде чем... Вы только представьте себе: че-
тыре или пять их боевых треножников вдруг приходят в движе-
ние... Тепловой луч направо и налево... И на них не марсиане,
а люди, люди, научившиеся ими управлять. Может быть, я еще
увижу таких людей. Представьте, что в вашей власти одна из
этих замечательных машин, да еще тепловой луч,' который вы
можете бросать куда угодно. Представьте, что вы всем этим
управляете! Не беда, если после такого опыта взлетишь на воз-
дух и будешь разорван на клочки. Воображаю, как марсиане
выпучат от удивления свои прелестные глазки! Разве вы не
267
представляете их, дружище? Разве не видите, как они бегут,
спешат, задыхаясь, пыхтя, ухая, к другим машинам? И вот
везде что-нибудь оказывается не в порядке. И вдруг — свист,
грохот, гром, треск! Только они начнут их налаживать, как мы
пустим тепловой луч,— и — смотрите! — человек снова овладе-
вает Землей!
Пылкое воображение артиллериста, его уверенный тон и от-
вага произвели на меня громадное впечатление. Я без оговорок
поверил и в его предсказание о судьбе человечества и в осуще-
ствимость его смелого плана. Читатель, который сочтет меня
слишком доверчивым и наивным, должен сравнить свое поло-
жение с моим: он не спеша читает все это и может спокойно
рассуждать, а я лежал, скорчившись в кустах, истерзанный
страхом, прислушиваясь к малейшему шороху.
Мы беседовали па эту тему все утро, потом вылезли из ку-
стов и, осмотревшись, нет ли где марсиан, быстро направились
к дому на Путни-хилле, где артиллерист устроил свое логово.
Это был склад угля при доме, и когда я посмотрел, что ему уда-
лось сделать за целую неделю (это была нора, ярдов десять
длиной, которую он намеревался соединить с главной сточной
трубой Путни-хилла), я в первый раз подумал, какая пропасть
отделяет его мечты от его возможностей. Такую дыру я мог бы
вырыть в один день. Но я все еще верил в него и возился вме-
сте с ним над этой норой до полудня. У нас была садовая
тачка, и мы свозили вырытую землю за кухню. Мы подкрепи-
лись банкой консервов — суп из телячьей головы — с вином.
Упорная, тяжелая работа приносила мне странное облегчение;
она заставляла забывать о чуждом, жутком мире вокруг нас.
Пока мы работали, я обдумывал его проект, и у меня начали
возникать сомнения; но я усердно копал все утро, радуясь, что
могу заняться каким-нибудь делом. Проработав около часу,
я стал высчитывать расстояние до центрального стока и сооб-
ражать, верное ли мы взяли направление. Потом я стал недо-
умевать: зачем собственно нам нужно копать длинный туннель,
когда можно проникнуть в сеть сточных труб через одно из
выходных отверстий и оттуда рыть проход к дому? Кроме того,
мне казалось, что и дом выбран неудачно,— слишком длинный
нужен туннель. Как раз в этот момент артиллерист перестал
копать и посмотрел на меня.
— Надо малость передохнуть... Я думаю, пора пойти пона-
блюдать с крыши дома.
Я настаивал на продолжении работы; после некоторого ко-
лебания он снова взялся за лопату. Вдруг мне пришла в голову
странная мысль. Я остановился; он сразу перестал копать.
— Почему вы разгуливали по выгону, вместо того чтобы
копать? — спросил я.
— Просто хотел освежиться,— ответил он.— Я уже шел
назад. Ночью безопасней.
268
— А как же работа?
— Нельзя же все время работать,— сказал он, и внезапно
я понял, что это за человек. Он медлил, держа заступ в ру-
ках.— Нужно идти на разведку,— сказал он.— Если кто-ни-
будь подойдет близко, то может услышать, как мы копаем, и мы
будем застигнуты врасплох.
Я не стал возражать. Мы полезли на чердак и, стоя на ле-
сенке, смотрели в слуховое окно. Марсиан нигде не было видно;
мы вылезли на крышу и скользнули .по черепице вниз, под при-
крытие парапета.
Большая часть Путни-хилла была скрыта деревьями, но мы
увидели внизу реку, заросшую красной травой, и равнину Лам-
бета, красную, залитую водой. Красные вьюны карабкались по
деревьям вокруг старинного дворца; ветви, сухие и мертвые,
с блеклыми листьями, торчали среди пучков красной травы.
Удивительно, что эта трава могла распространяться только
в проточной воде. Около нас ее совсем не было. Здесь среди
зеленого яркого лавра и гортензий рос золотой дождь,
красный боярышник, калина. Поднимающийся за Кенсингто-
ном густой дым и голубоватая пелена скрывали холмы на
севере.
Артиллерист стал рассказывать мне о людях, оставшихся
в Лондоне.
— На прошлой неделе какие-то сумасшедшие зажгли эле-
ктричество. По ярко освещенной Риджент-стрит и Сэркес раз-
гуливали толпы размалеванных, беснующихся пьяниц, муж-
чины и женщины веселились и плясали до рассвета. Мне рас-
сказывал об этом один человек, который там был. А когда рас-
свело, они заметили, что боевой треножник стоит недалеко от
Лйнгхемв и марсианин наблюдает за ними. Бог знает, сколько
времени он там стоял. Потом он двинулся к ним и нахватал
больше сотни людей — или пьяных, или растерявшихся от ис-
пуга.
Любопытный штрих ’того времени, о котором вряд ли даст
представление история!
После этого рассказа, подстрекаемый моими вопросами,
артиллерист снова перешел к своим грандиозным планам. Он
страшно увлекался. Он говорил так красноречиво о возможно-
сти захватить треножники, что я снова начал ему верить. Но,
поскольку я теперь понимал, с кем имею дело, я уже не удив-
лялся тому, что он предостерегает от излишней поспешности.
Я заметил также, что он уже не говорил о том, что лично за-
хватит треножник и будет сражаться.
Потом мы вернулись в угольный погреб. Ни один из нас не'
был расположен снова приняться за работу, и когда он пред-
ложил закусить, я охотно согласился. Он вдруг стал чрезвы-
чайно щедр; когда мы поели, он куда-то ушел и вернулся с
превосходными сигарами. Мы закурили, и его оптимизм еще
269
возрос. Он, невидимому, считал, что мое появление следует от-
праздновать.
— В погребе есть шампанское,— сказал он.
— Если мы хотим работать, то лучше ограничиться бур-
гундским,— ответил я.
— Нет,— сказал он,— сегодня я угощаю. Шампанское!
Боже мой! Мы еще успеем наработаться. Перед нами нелегкая
задача. Нужно отдохнуть и набраться сил, пока есть время.
Посмотрите, какие у меня мозоли на руках!
После еды, исходя из тех соображений, что сегодня празд-
ник, он предложил сыграть в карты. Он научил меня игре в
«юкр», и, поделив между собой Лондон, причем мне досталась
северная сторона, а ему южная, мы стали играть на приходские
участки. Это покажется нелепым и даже глупым, но я точно
описываю то, что было, и что всего удивительнее,— я находил
эту игру увлекательной.
Странно устроен человек! В то время как человечеству гро-
зила гибель или вырождение, мы, лишенные какой-либо на-
дежды, под угрозой ужасной смерти, сидели и следили за слу-
чайными комбинациями разрисованного картона и с азартом
«ходили с козыря». Потом он выучил меня играть в покер, а я
выиграл у него три партии в шахматы. Когда стемнело, мы,
чтобы не прерывать игры, рискнули даже зажечь лампу.
После бесконечной серии игр мы поужинали, и артиллерист
допил шампанское. Весь вечер мы курили сигары. Это был уже
не тот, полный энергии, восстановитель рода человеческого, ко-
торого я встретил утром. Он был попрежнему настроен оптими-
стически, но его оптимизм носил теперь менее экспансивный
характер. Помню, он пил за мое здоровье, произнеся при этом
не вполне связную речь, в которой много раз повторял одно и
то же. Я закурил сигару и пошел наверх посмотреть на зеленые
огни, горевшие вдоль холмов Хайгета, о которых он мне рас-
сказывал.
Я бездумно всматривался в долину Лондона. Северные
холмы были погружены во мрак; около Кенсингтона светилось
зарево, иногда оранжево-красный язык пламени вырывался
кверху и пропадал в темной синеве ночи. Лондон был окутан
тьмою. Вскоре я заметил вблизи какой-то странный свет, блед-
ный, фиолетово-красный, фосфоресцирующий отблеск, дрожав-
ший на ночном ветру. Сначала я не мог понять, что это такое,
потом догадался, что это, должно быть, фосфоресцирует крас-
ная трава. Дремлющее сознание действительности проснулось
во мне; я снова стал вникать в соотношение явлений. Я взгля-
нул на Марс, сиявший красным огнем на западе, а потом долго
и пристально всматривался в темноту, в сторону Гэмпстеда и
Хайгета.
Долго я просидел на крыше, вспоминая перипетии этого
длинного дня. Я старался восстановить скачки своего настрое-
270
ния, начиная с молитвы прошлой ночи и кончая этой идиотской
игрой в карты. Я почувствовал отвращение к себе. Помню, как
я почти символическим жестом отбросил сигару. Внезапно я
понял все свое безумие. Мне казалось, что я предал свою жену,
предал человечество. Я глубоко раскаивался. Я решил поки-
нуть этого странного, необузданного мечтателя с его пьянством
и обжорством и идти в Лондон. Там, мне казалось, я скорее
всего узнаю, что делают марсиане и мои собратья — люди.
Когда, наконец, взошла луна, я все еще стоял на крыше.
ГЛАВА VIII
Мертвый Лондон
Покинув артиллериста, я спустился с холма и пошел по
Хай-стрит через мост к Ламбету. Красная трава в то время
еще буйно росла и оплетала побегами весь мост; впрочем, ее
стебли уже покрылись беловатым налетом: губительная бо-
лезнь быстро распространялась.
Па углу улицы, ведущей к вокзалу Путни-бридж, валялся
человек, грязный, как трубочист. Он был жив, но мертвецки
пьян, так что даже не мог говорить. Я ничего не добился от
пего, кроме брани и попыток ударить меня. Я покинул его,
пораженный диким выражением его лица.
За мостом, па дороге, лежал слой черной пыли, становив-
шийся асе толще по мере приближения к Фулхэму. На ули-
цах мертвая тишина. В булочной я нашел немного хлеба,
Ираида он был кислый, черствый и позеленел, но все же вполне
съедобен. Дальше, к Уолхэм-Грину, на улицах уже не было
черной пыли, и я прошел мимо горевших белых домов. Даже
треск пожара показался мне приятным. Еще дальше, около
Бромптона, на улицах опять мертвая тишина.
Здесь я снова увидел дерную пыль на улицах и мертвые
тела. Всего на протяжении Фулхэм-род я насчитал около две-
надцати трупов. Они были полузасыпаны черной пылью, ле-
жали, очевидно, много дней; я торопливо обходил их. Некото-
рые были обглоданы собаками.
Там, где не было черной пыли, город имел совершенно та-
кой же вид, как в обычное воскресенье: магазины закрыты,
дома заперты, шторы спущены, тихо и пустынно. Кое-что было
разграблено,-— по большей части винные и гастрономические
магазины. В одной витрине ювелирного магазина стекло было
разбито, но, очевидно, вору помешали: золотые цепочки и часы
Валялись на мостовой. Я даже не нагнулся поднять их, В
271
одном подъезде на ступеньках лежала женщина в лохмотьях;
рука, свесившаяся с колена, была рассечена, и кровь залила
дешевое темное платье. В луже шампанского торчала боль-
шая разбитая бутылка. Женщина казалась спящей, но она
была мертва.
Чем дальше я углублялся в Лондон, тем тягостнее стано-
вилась тишина. Но это было не молчание смерти, а скорее
тишина напряженности, выжидания. Каждую минуту тепловые
лучи, спалившие уже северо-западную часть столицы и уничто-
жившие Илинг и Килбэрн, могли коснуться и этих домов и
превратить их в дымящиеся развалины. Это был покинутый
и обреченный город...
В южном Кенсингтоне черной пыли и трупов на улицах
не было. Здесь я в первый раз услышал вой. Я не сразу понял,
что это такое. Это было непрерывное жалобное чередование
двух нот: «Улла... улла... улла... улла...» Когда я шел по ули-
цам, ведущим к северу, вой становился все громче; строения,
казалось, то заглушали его, то усиливали. Особенно гулко от-
давался он на Экзибишен-род. Я остановился и посмотрел на
Кенсингтонский парк, прислушиваясь к отдаленному странному
вою. Казалось, все эти опустелые строения обрели голос и
жаловались на страх и одиночество.
«Улла... улла... улла... улла...» — раздавался этот нечелове-
.ческий плач, и волны звуков расходились по широкой солнеч-
ной улице среди высоких зданий. В недоумении я повернул
к северу, к железным воротам Гайд-парка. Я думал зайти
в Естественно-исторический музей, забраться на башню и по-
смотреть на парк сверху. Потом я решил остаться внизу, где
можно было легче спрятаться, и зашагал дальше по Экзиби-
шен-род. Обширные здания по обе стороны дороги были пусты,
мои шаги отдавались в тишине гулким эхом.
Наверху, недалеко от ворот парка, я увидел странную кар-
тину — опрокинутый омнибус и скелет лошади, начисто обгло-
данный. Постояв немного, я пошел дальше к мосту через
Серпентайн. Вой становился все громче и громче, хотя к се-
веру от парка над крышами домов ничего не было видно,
только на севёро-западе поднималась пелена дыма.
«Улла... улла... улла... улла...» — плакал голос, раздаваясь,
как мне казалось, откуда-то со стороны Риджент-парка. Этот
одинокий жалобный крик действовал удручающе. Вся
моя смелость пропала. Мной овладела тоска. Я почувство-
вал, что страшно устал, натер ноги, что меня мучат голод и
жажда.
Было уже за полдень. Зачем я брожу по этому городу
мертвых, почему я один жив, когда весь Лондон лежит, как
труп в черном саване? Я почувствовал себя бесконечно одино-
ким. Вспомнил о прежних друзьях, давно забытых. Подумал
о ядах в аптеках, об алкоголе в погребах виноторговцев;
272
вспомнил о двух несчастных, которые, как я думал, вместе со
мною и владеют всем Лондоном...
Через Мраморную арку я вышел на Оксфорд-стрит. Здесь
опять были черная пыль и трупы, из решетчатых подвальных
люков некоторых домов доносился запах тления. От долгого
блуждания по жаре меня томила жажда. С великим трудом
мне удалось проникнуть в какой-то ресторан и раздобыть еды
и питья. Потом, почувствовав сильную усталость, я прошел в
гостиную за буфетом, улегся на черный диван, набитый кон-
ским волосом, и уснул.
Когда я проснулся, проклятый вой попрежнему раздавался
в ушах: «Улла... улла... улла... улла...» Уже смеркалось.
Я разыскал в буфете несколько сухарей и сыру,— в буфете
был полный обод, по от кушаний остались только клубки чер-
вей. Я отправился па Бэйкер-стрит, по пустынным скверам,—
могу вспомнить название лишь одного из них: Портмен-
сквер,— и, наконец, вышел к Риджент-парку. Когда я спу-
скался с Бэйкер-стрит, я увидел вдали над деревьями, на свет-
лом фоне заката, колпак гиганта-марсианина, который и изда-
вал этот вой. Я ничуть не испугался. Я спокойно шел прямо
на него. Несколько минут я наблюдал за ним: он не двигался.
Повидимому, он просто стоял и выл; я не мог догадаться, что
значил этот беспрерывный вой.
Я пытался принять какое-нибудь решение. Но непрерывный
пой: «Улла... улла... улла... улла...» — мешал мне сосредото-
читься. Может быть, причиной моего бесстрашия была уста-
лость. Мне хотелось узнать причину этого монотонного воя.
Я иоисрнул назад и вышел па Парк-род, намереваясь обогнуть
парк; я пробрался под прикрытием террас, чтобы посмотреть
на ггого неподвижного воющего марсианина со стороны Сент-
Джопс-Вуда. Отойдя ярдов па двести от Бэйкер-стрит, я услы-
хал разноголосый собачий лай и увидел сперва одну собаку
с куском гнилого красного мяса в зубах, стремглав летевшую
на меня, а потом целую свору гнавшихся за ней голодных
бродячих псов. Собака сделала крутой поворот, чтобы обо-
гнуть меня, как будто боялась, что я отобью у нее добычу.
Когда лай замер вдали, воздух снова наполнился воем: «Улла...
улла... улла... улла...»
На полпути к вокзалу Сент-Джонс-Вуд я наткнулся на сло-
манную многорукую машину. Сначала я подумал, что поперек
улицы лежит обрушившийся дом. Только пробравшись среди
Обломков, я с изумлением увидел, что механический Самсон
С исковерканными, сломанными и скрюченными щупальцами,
лежит посреди им же самим нагроможденных развалин. Пе-
1 Сам сон — библейский мифический герой, обладавший необычай-
ной силой; погиб под обрушившимися колоннами храма, который он опро-
МИНул у своих врагов-филистимлян.
Щ Г, Уаллс, т. I 273
редняя часть машины была разбита вдребезги. Очевидно, ма-
шина наскочила на дом и, разрушив его, застряла в развали-
нах. Это могло произойти только, если машину бросили на
произвол судьбы. Я не мог взобраться на обломки и потому
не видел в наступающей темноте забрызганное кровью си-
денье и обгрызенный собаками хрящ марсианина.
Пораженный всем виденным, я направился к Примроз-
хиллу. Вдалеке, сквозь деревья, я заметил второго марсиа-
нина, такого же неподвижного, как и первый; он молча стоял
в парке близ Зоологического сада. Дальше за развалинами,
окружавшими изломанную многорукую машину, я снова уви-
дел красную траву; весь Риджент-канал зарос губчатой темно-
красной растительностью.
Когда я переходил мост, непрекращавшийся вой «улла...
улла...» вдруг оборвался. Казалось, кто-то его остановил.
Внезапно наступившая тишина разразилась, как удар грома.
Со всех сторон меня обступали высокие мрачные, пустые
дома; деревья ближе к парку становились все темнее. Среди
развалин росла красная трава; ее побеги словно подползали
ко мне. Надвигалась ночь, матерь страха и тайны. Пока зву-
чал этот голос, я еще мог выносить уединение, одиночество
было еще терпимо; Лондон казался мне еще живым, и я бод-
рился. И вдруг эта перемена; что-то произошло,— я не
знал, что,— и наступила почти ощутимая тишина. Мертвый
покой.
Лондон глядел на меня призрачным взором. Окна в пустых
домах походили на глазные впадины черепа. Мне чудились
тысячи бесшумно подкрадывающихся врагов. Меня охватил
ужас, я испугался своей дерзости. Улица впереди стала чер-
ной, как будто ее вымазали дегтем, и я различил какую-то
судорожно искривленную тень поперек дороги. Я не мог за-
ставить себя идти дальше. Свернув на Сент-Джонс-Вуд-род,
я побежал к Килбэрну, спасаясь от этого невыносимого мол-
чания. Я спрятался от ночи и тишины в извозчичьей будке на
Гарроу-род. Я просидел там почти всю ночь. Перед рассветом
я немного приободрился и под мерцающими звездами пошел
к Риджент-парку. Я заблудился и вдруг увидел в конце длин-
ной улицы в предрассветных сумерках причудливые очертания
Примроз-хилла. На вершине, поднимаясь высоко навстречу
бледневшим звездам, стоял третий марсианин, такой же пря-
мой и недвижный, как и остальные.
Я решился на безумный поступок. Пусть смерть, лишь бы
избавиться от этого ужаса. Это даже проще и легче, чем само-
убийство. И я решительно направился к титану. Подойдя
ближе, я увидел, в сиянии рассвета, стаи черных птиц, кру-
жившихся вокруг колпака марсианина. Сердце у меня заколо-
тилось, и я побежал вниз по дороге.
Я попал в заросли красной травы, покрывшей Сент-Эдмунд-
274
террас, по грудь в воде перешел вброд поток, стекавший из
водопровода к Альберт-род, и выбрался оттуда еще до восхода
солнца. Громадные кучи земли были насыпаны на гребне
холма словно для огромного редута,— это было последнее и
самое большое укрепление, построенное марсианами, и оттуда
поднимался к небу легкий дымок. Пробежала собака и скры-
лась. Я чувствовал, что моя догадка должна подтвердиться.
Уже без всякого страха, дрожа от волнения, я взбегал вверх
по холму к недвижному чудовищу. Из-под колпака сви-
сали дряблые бурые клочья; их клевали и рвали голодные
птицы.
Еще через минуту я взобрался по насыпи и стоял на гребне
пала — внутренняя площадка редута была внизу, подо мной.
Она была очень обширна, с гигантскими машинами, грудой
материалов и странными сооружениями. И среди этого хаоса,
па опрокинутых треножниках, па недвижных многоруких ма-
шинах и прямо на земле лежали марсиане, окоченелые и без-
молвные,— мертвые! — уничтоженные какой-то пагубной бакте-
рией, к борьбе с которой их организм не был приспособлен,
уничтоженные так же, как была потом уничтожена красная
трава; после того как все средства обороны человечества были
исчерпаны, пришельцы были истреблены ничтожнейшими тва-
рями, которыми премудрый господь населил землю.
Все произошло так, как и я и многие люди могли бы пред-
видеть, если бы ужас и паника не помрачили наш разум. Эти
зародыши болезней уже взяли свою дань с человечества еще
в доисторические времена, взяли дань с наших прародителей-
животных еще тогда, когда жизнь на Земле только что начи-
налась. Благодаря естественному отбору мы развили в себе
способность к сопротивлению; мы не уступаем ни одной бакте-
рии без упорной борьбы, а для многих из них, как, например,
для бактерий, порождающих гниение в мертвой материи, наш
организм совершенно неуязвим. На Марсе, очевидно, не суще-
ствует бактерий, и как только эти пришельцы явились на
землю, начали пить и есть, наши микроскопические союзники
принялись за работу, готовя им гибель. Когда я впервые уви-
дел марсиан, они уже были осуждены на смерть, они уже мед-
ленно умирали и разлагались на ходу. Это было неизбежно.
Заплатив биллионами жизней, человек купил право жизни на
Земле, и это право принадлежит ему вопреки всем пришель-
цам. Оно осталось бы за ним, будь марсиане даже в десять
раз более могущественны. Ибо человек не живет и не умирает
напрасно.
Марсиан было всего около пятидесяти; они валялись в
своей огромной яме, пораженные смертью, которая должна
была им казаться загадочной. И для меня в то время смерть
ИХ была непонятна. Я понял только, что эти чудовища, наво-
дившие ужас на людей, мертвы. На минуту мне показалось,
18* 275
что снова повторилось поражение Сеннахериба что господь
сжалился над нами и ангел смерти поразил их в одну ночь.
Я стоял, глядя в яму, и сердце у меня забилось от радости,
когда восходящее солнце зажгло окружавший меня мир
своими лучами. Яма оставалась в тени; мощные машины, та-
кие громадные, сложные и удивительные, неземные даже по
своей форме, поднимались, точно заколдованные, из сумрака
навстречу свету. Целая стая собак дралась над трупами, ва-
лявшимися в глубине ямы. В дальнем конце ее лежала боль-
шая плоская, причудливых очертаний летательная машина, на
которой они, очевидно, совершали пробные полеты в нашей
более плотной атмосфере, когда разложение и смерть поме-
шали им. Смерть явилась как раз во-время. Услыхав карканье
птиц, я взглянул наверх, на огромный боевой треножник, ко-
торый никогда больше не будет сражаться, на красные клочья
мяса, с которых капала кровь на опрокинутые скамейки на
вершине Примроз-хилла.
Я повернулся и взглянул вниз, где у подножья холма, окру-
женные стаей птиц, стояли застигнутые смертью другие два
марсианина, которых я видел вчера вечером. Один из них умер
как раз в ту минуту, когда передавал что-то своим товарищам;
может быть, он умер последним, и сигналы его раздавались,
пока не истощился механизм. В лучах восходящего солнца
блестели уже безвредные металлические треножники, башни
сверкающего металла...
Кругом, словно чудом спасенный от уничтожения, рассти-
лался великий отец городов. Те, кто видел Лондон только
под привычным покровом дыма, едва ли могут представить
себе обнаженную красоту его пустынных, безмолвных улиц.
К востоку, над почерневшими развалинами Альберт-террас
и расщепленным церковным шпилем, среди безоблачного неба
сияло солнце. Кое-где какая-нибудь грань белой кровли пре-
ломляла луч и сверкала ослепительным светом. Солнце сооб-
щало таинственную прелесть даже винным складам вокзала
Чок-Фарм и обширным железнодорожным путям, где раньше
блестели черные рельсы, а теперь краснели полосы двухнедель-
ной ржавчины.
К северу простирались Килбэрн и Хэмпстед — целый мас-
сив домов в синеватой дымке; на западе гигантский город был
также подернут дымкой; на юге, за марсианами, уменьшен-
ные расстоянием, виднелись зеленые волны Риджент-парка,
Лэнгхем-отель, купол Альберт-холла, Королевский институт и
огромные здания на Бромптон-род, а вдалеке неясно вырисо-
вывались зубчатые развалины Вестминстера. В голубой дали
поднимались холмы Сэррея и блестели, как две серебряные
1 Сеннахериб — древнеассирийский царь, войско которого, осаж-
давшее Иерусалим, в одну ночь, по библейской легенде, было истреблено
ангелом.
276
колонны, башни Кристал-Паласа. Купол собора св. Павла чер-
нел на фоне восхода,— я заметил, что на западной стороне его
зияла большая пробоина.
Я стоял и смотрел на это море домов, фабрик, церквей,
тихих и покинутых; я думал о тех надеждах и усилиях, о тех
бесчисленных жизнях, которые ушли на постройку этой твер-
дыни человечества, и о постигшем ее мгновенном, неотврати-
мом разрушении. Когда я понял, что мрак отхлынул прочь,
что люди снова могут жить на этих улицах, что этот родной
мне громадный мертвый город снова оживет и вернет свою
мощь, я чуть не заплакал от волнения.
Муки кончились. С этого же дня начнется исцеление.
Остнвн1неся в живых люди, рассеянные по стране, без вождей,
без законов, без еды, как стадо без пастуха, тысячи тех, ко-
торые отплыли за море, снова начнут возвращаться; пульс
жизни, с каждым мгновением все сильнее и сильнее, снова за-
бьется на пустынных улицах и площадях. Как ни страшен был
разгром, разящая рука остановлена. Остановлена разящая
рука. Эти горестные руины, почерневшие скелеты домов,
мрачно торчащие на солнечном холме, скоро огласятся стуком
молотков, звоном инструментов. Тут я поднял руки к небу и
стал благодарить бога. Через какой-нибудь год, думал я,
через год...
Потом, словно меня что-то ударило, я вдруг вспомнил
о себе, о жене, о нашей былой счастливой жизни, которая ни-
когда уже не возвратится.
ГЛАВА IX
На обломках прошлого
Теперь я должен сообщить вам один удивительный факт.
Впрочем, это, может быть, и не так удивительно. Я помню
ясно, живо, отчетливо все, что делал в тот день до того мо-
мента, когда я стоял на вершине Примроз-хилла и со слезами
на глазах благодарил бога. А потом в памяти моей пробел...
Я не помню, что произошло в течение следующих трех
дней. Мне говорили после, что я не первый открыл гибель
марсиан, что несколько таких же, как я, скитальцев узнали
О ней еще ночью. Первый из обнаруживших это отправился
к Сент-Мартинс Ле-Гран и, в то время когда я сидел в извоз-
чичьей будке, умудрился послать телеграмму в Париж. От-
туда радостная весть облетела весь мир; тысячи городов, оце-
пеневших от ужаса, мгновенно осветились яркими огнями
иллюминаций. Когда я стоял на краю ямы, о гибели марсиан
было уже известно в Дублине, Эдинбурге, Манчестере, Бир-
мингеме. Люди плакали и кричали от радости, бросали ра-
277
боту, обнимались и жали друг другу руки; поезда, идущие в
Лондон, были переполнены уже у Крю. Церковные колокола,
молчавшие целых две недели, трезвонили по всей Англии.
Люди на велосипедах, исхудалые, растрепанные, носились по
проселочным дорогам, громко крича, сообщая изможденным,
отчаявшимся беженцам о нежданном спасении. А продоволь-
ствие? Через Ламанш, по Ирландскому морю, через Атлан-
тику спешили к нам на помощь корабли, груженные зерном,
хлебом и мясом. Казалось, все суда мира стремились к Лон-
дону. Обо всем этом я ничего не помню. Я не выдержал испы-
тания, и мой разум помутился. Очнулся я в доме каких-то
добрых людей, которые подобрали меня на третий день; я бро-
дил по улицам Сент-Джонс-Вуда в полном исступлении, крича
и плача. Они рассказывали мне, что я нараспев выкрикивал
бессмысленные слова: «Последний человек, оставшийся в жи-
вых, ура! Последний человек, оставшийся в живых!»
Обремененные своими собственными заботами, эти люди
(я не могу назвать их здесь по имени, хотя очень хотел бы
выразить им свою благодарность) все-таки не бросили меня
на произвол судьбы, приютили у себя и оказали мне всяче-
скую помощь.
Вероятно, они узнали кое-что о моих приключениях в те-
чение тех дней, когда я лежал без памяти. Когда я пришел
в сознание, они осторожно сообщили мне все, что им было
известно о судьбе Лезерхэда. Через два дня после того, как
я попал в ловушку в развалинах дома, он был уничтожен
вместе со всеми жителями одним из марсиан. Марсианин смел
город с лица земли без всякого повода,— так озорной маль-
чишка разоряет муравейник.
Я был одинок, и они были очень внимательны ко мне.
Я был одинок и убит горем, и они горевали вместе со мной.
Я оставался у них еще четыре дня после своего выздоровле-
ния. Все это время я испытывал смутное желание — оно все
усиливалось — взглянуть еще раз на то, что осталось от былой
жизни, которая казалась мне такой счастливой и светлой. Это
было просто безотрадное желание справить тризну пр своему
прошлому. Они отговаривали меня. Они изо всех сил стара-
лись заставить меня отказаться от этой болезненной идеи. Но
я не мог больше противиться непреодолимому влечению; обе-
щав непременно вернуться к ним, я со слезами на глазах
простился с моими новыми друзьями и побрел по улицам, ко-
торые еще недавно были такими темными и пустынными.
Теперь улицы стали людными, кое-где даже были открыты
магазины; я заметил фонтан, из которого била вода.
Я помню, как насмешливо ярок казался мне день, когда
я печальным паломником отправился к маленькому домику
в Уокинге; вокруг кипела возрождающаяся жизнь. Повсюду
было так много народа, подвижного, деятельного, и не вери-
278
лось, что погибло столько жителей. Потом я заметил, что лица
встречных желты, волосы растрепаны, широко открытые глаза
блестят лихорадочно и почти все они одеты в лохмотья. Вы-
ражение на всех лицах было одинаковое: либо радостно-ожив-
ленное, либо сурово-сосредоточенное. Если бы не это выраже-
ние глаз, Лондон можно было бы принять за город бродяг.
Во всех приходах даром раздавали хлеб, присланный фран*
цузским правительством. У немногих уцелевших лошадей из-
под кожи проступали ребра. На всех углах стояли изможден*
пые констебли с белыми значками. Следов разрушения, при*
‘пшенных марсианами, я почти не заметил, пока не дошел до
Веллингтон-стрит, где красная трава еще взбиралась по устоям
Витерлооского моста.
У самого моста я заметил лист бумаги, приколотый сучком
к густой заросли красной травы,—любопытный гротеск того не-
обычайного времени. Эго было объявление первой вновь вышед-
шей газеты «Дэйли мэйл». Я дал за газету почерневший шил-
линг, оказавшийся в кармане. Она была почти вся в пробелах.
На месте объявлений, на последнем листе, наборщик, выпу-
стивший газету единолично, набрал прочувствованное обра-
щение к читателю. Я не узнал ничего нового, кроме того, что
осмотр механизмов марсиан в течение недели уже дал удиви-
тельные результаты. Между прочим, сообщалось,— в то время
я не поверил этому,— что «тайна воздухоплавания» раскрыта.
У вокзала Ватерлоо стояли три готовых к отходу поезда. На-
плыв публики, впрочем, уже ослабел. Пассажиров в поезде
было немного, да и я был не в таком настроении, чтобы за-
водить случайный разговор. Я сел на свое место, скрестил
руки и мрачно глядел на залитые солнечным светом картины
опустошения, мелькавшие за окнами. За главной конечной
станцией поезд перешел на временный путь; по обеим сторо-
нам полотна чернели развалины домов. До Клэпхемской узло-
вой станции Лондон был засыпан черной пылью, которая еще
не исчезла, несмотря на два бурных, дождливых дня. У Клэп-
хема на поврежденном полотне работали сотни оставшихся
без дела клерков и приказчиков бок о бок с землекопами, и
.поезд перевели на поспешно проложенный временный путь.
Вид окрестностей был безрадостный, странный; особенно
сильно пострадал Уимблдон. Уолтон благодаря своим уцелев-
шим сосновым лесам был менее разрушен. Уэндл, Моул, даже
мелкие речонки поросли красной травой и казались наполнен-
ными не то сырым мясом, не то нашинкованной красной капу-
стой. Сосновые леса Сэррея оказались слишком сухими для
Красного вьюна. За Уимблдоном на огородах виднелись кучи
земли вокруг шестого цилиндра. В середине что-то рыли са-
перы, вокруг стояли любопытные. На шесте весело развевался
британский флаг. Огороды были красные от травы. Глазам
больно было смотреть на это красное пространство, пересечен-
279
ное пурпурными тенями. Было приятно перевести взгляд от
мертвенно-серого и красного цвета переднего плана пейзажа
к голубовато-зеленым тонам восточных холмов.
У станции Уокинг железнодорожное сообщение еще не
было восстановлено; поэтому я вышел на станции Байфлит и
направился к Мэйбэри мимо того места, где мы с артиллери-
стом разговаривали с гусарами, и того места, где я во время
грозы увидел марсианина. Из любопытства я свернул в сто-
рону и увидел в красных зарослях свою опрокинутую и раз-
битую тележку рядом с побелевшим, обглоданным лошадиным
скелетом. Я остановился и осмотрел эти останки...
Потом я прошел через сосновый лес; заросли красной тра-
вы кое-где доходили мне до шеи; труп хозяина «Пятнистой
собаки», вероятно, уже похоронили: я нигде не обнаружил его.
Миновав Геральдическую палату®, я увидел свой дом. Какой-то
человек, стоявший на пороге своего коттеджа, окликнул меня
по имени, когда я проходил.
Я взглянул на свой дом со смутной надеждой, которая
тотчас же угасла. Замок был взломан, и дверь отворялась и
захлопывалась на ветру.
То окно моего кабинета, из которого мы с артиллеристом
смотрели тогда на рассвете, было распахнуто, занавески в нем
развевались. С тех пор никто не закрывал окна. Сломанные
кусты остались такими же, как в день моего бегства, почти
четыре недели назад. Я вошел в дом; он был пуст. Коврик на
лестнице был сбит и потемнел в том месте, где я сидел, промок-
нув до костей под грозой, в ночь катастрофы. На лестнице
остались следы грязных ног.
Я пошел по этим следам в свой кабинет; на письменном
столе все еще лежал под селенитовым пресспапье исписанный
лист бумаги, который я оставил в тот день, когда открылся
первый цилиндр. Я постоял, перечитывая свою недоконченную
статью о развитии нравственности в связи с общим прогрессом
цивилизации. «Возможно, что через двести лет,— писал я,—
наступит...» Пророческая фраза осталась недописанной.
Я вспомнил, что никак не мог сосредоточиться в то утро (с тех
пор прошло около месяца), и, бросив писать, пошел купить
номер «Дэйли кроникл» у мальчишки-газетчика. Помню, как
я подошел к садовой калитке и с удивлением слушал его
странный рассказ о «людях с Марса».
Я сошел вниз в столовую. Там стояли баранина и хлеб,
уже сгнившие, и валялась опрокинутая пивная бутылка; все
было так, как мы с артиллеристом оставили. Мой дом был пуст.
Я понял все безумие тайной надежды, которую лелеял так
долго. И вдруг раздался чей-то голос:
— Это бесполезно. Дом необитаем. Тут по крайней мере
десять дней никого не было. Не мучьте себя напрасно. Вы
спаслись одни...
280
Я был поражен. Уж не я ли сам высказал вслух свои
мысли? Я обернулся,— балконная дверь была открыта на-
стежь. Я шагнул к ней и выглянул.
В саду, изумленные и испуганные не меньше чем я, стояли
мой двоюродный брат и моя жена, бледная, без слез. Она
слабо вскрикнула.
— Я пришла,— пробормотала она,— я знала... я знала...
Она поднесла руки к горлу и покачнулась. Я бросился к
ней и подхватил ее на руки.
ГЛАВА X
Эпилог
Теперь, в конце моего рассказа, мне остается только по-
жалеть о том, как мало могу я способствовать разрешению
многих спорных вопросов. В этом отношении меня, несомненно,
будут строго критиковать. Моя специальность — умозрительная
философия. Мое знакомство со сравнительной физиологией
ограничивается одной или двумя книгами, но мне кажется, что
мнение Карвера относительно причин быстрой смерти марсиан
настолько правдоподобно, что его можно принять как доказан-
ное. Я уже изложил это в своем повествовании.
Во всяком случае, в трупах марсиан, исследованных после
войны, найдены были только известные нам бактерии. То об-
стоятельство, что марсиане не хоронили своих убитых товари-
щей, а также их безрассудное уничтожение людей доказывают,
что они незнакомы с процессом разложения. Однако это лишь
предположение, правда, весьма вероятное.
Состав черного газа, которым с такими губительными по-
следствиями пользовались марсиане, до сих пор неизвестен;
генератор теплового луча тоже остается пока загадкой. Страш-
ные катастрофы в лабораториях Илинга и Южного Кенсингтона
заставили ученых прекратить свои опыты. Спектральный ана-
лиз черной пыли указывает на присутствие неизвестного нам
элемента — отмечались четыре ярких линии в зеленой части
спектра; возможно, что этот элемент дает соединение с арго-
ном, которое действует разрушительно на составные части
крови. Но эти недоказанные предположения едва ли заинтере-
суют того широкого читателя, для которого написана моя по-
весть. Ни одна частица бурой накипи, плывшей вниз по Темзе
после разрушения Шеппертона, в то время не была подвергнута
Исследованию; теперь это уже невозможно.
О результате анатомического исследования трупов марсиан
(насколько такое исследование оказалось возможным после
Вмешательства прожорливых собак) я уже сообщал. Вероятно,
281
все видели великолепный и почти нетронутый экземпляр, за-
спиртованный в Естественно-историческом музее и бесчислен-
ные снимки с него. Физиологические и анатомические детали
представляют интерес только для специалистов.
Вопрос, более важный и более интересный, это — возмож-
ность нового вторжения марсиан. Мне кажется, что на эту
сторону дела едва ли обращено достаточно внимания. В на-
стоящее время планета Марс удалена от нас, но я допускаю,
что они могут повторить свою попытку в период противостоя-
ния. Во всяком случае, мы должны быть к этому готовы. Мне
кажется, можно было бы определить положение пушки, вы-
брасывающей цилиндры; надо зорко наблюдать за этой частью
планеты и предупредить попытку нового вторжения.
Цилиндр можно уничтожить динамитом или артиллерий-
ским огнем, прежде чем он достаточно охладится и марсиане
будут в состоянии вылезти из него; можно также перестрелять
их всех, как только отвинтится крышка. Мне кажется, они ли-
шились большего преимущества из-за неудачи первого внезап-
ного нападения. Возможно, что они сами это поняли.
Лиссинг привел почти неопровержимые доказательства в
пользу того, что марсианам уже удалось произвести высадку
на Венеру. Семь месяцев назад Венера и Марс находились на
одной прямой с Солнцем; другими словами, Марс находился
в противостоянии с точки зрения наблюдателя с Венеры. И вот
на неосвещенной половине планеты появился странный извили-
стый светящийся след; почти одновременно фотография Марса
обнаружила чуть заметное темное извилистое пятно. Нужно
видеть фотографии обоих этих явлений, чтобы установить их
полную аналогию.
Во всяком случае, грозит ли нам вторичное вторжение или
нет —- наш взгляд на будущность человечества, несомненно,
сильно изменился благодаря всем этим событиям. Теперь мы
знаем, что нельзя считать нашу планету вполне безопасным
убежищем для человека; невозможно предвидеть тех незри-
мых врагов или друзей, которые могут явиться к нам из бездны
пространства. Быть может, вторжение марсиан имеет провиден-
циальное значение и не останется без пользы для людей; оно
отняло у нас безмятежную веру в будущее, которая так легко
ведет к упадку, оно подарило нашей науке громадные знания,
оно способствовало пропаганде идеи о единой организации
человечества. Быть может, там, за бездной пространства,
марсиане следили за участью своих пионеров, приняли к сведе-
нию урок и при переселении на Венеру поступили более осто-
рожно. Как бы то ни было, еще в течение многих лет, наверное,
будут продолжаться внимательные наблюдения за Марсом, а
огненные небесные стрелы — падающие метеоры — долго еще
будут пугать людей.
Кругозор человечества вследствие вторжения марсиан
282
сильно расширился. До падения цилиндра все были убеждены,
что за крошечной поверхностью нашей сферы, в глубине про-
странства, нет жизни. Теперь мы стали более дальнозорки.
Если марсиане смогли переселиться на Венеру, то почему бы
не.попытаться сделать это и людям? Когда постепенное охлаж-
дение сделает нашу Землю необитаемой,— а это в конце концов
неизбежно,— может быть, нить жизни, начавшейся здесь, пере-
летит и охватит своей сетью другую планету. Сумеем ли мы
бороться и победить?
Передо мной встает смутное и странное видение: жизнь
с этого зерна солнечной системы медленно распространяется
по всей безжизненной неизмеримости звездного пространства.
Но это пока еще только мечта. Может быть, победа над марси-
анами — только временная. Может быть, им, а не нам принад-
лежит будущее.
Я должен сознаться, что после всех пережитых ужасов у
меня осталось чувство сомнения и неуверенности. Иногда я
сижу в своем кабинете и пишу при свете лампы, и вдруг мне
кажется, что цветущая долина внизу вся в пламени, а дом
пуст и покинут. Я иду по Байфлит-род, экипажи проносятся
мимо, мальчишка-мясник с тележкой, кеб с экскурсантами,
рабочий на велосипеде, дети, идущие в школу,— и вдруг все
становится смутным, призрачным, и я снова крадусь с артил-
леристом в раскаленной мертвой тишине. Ночью мне снится
черпая пыль, покрывающая безмолвные улицы, и исковеркан-
ные трупы в черном саване; они поднимаются, страшные, об-
глоданные собаками. Они что-то бормочут, беснуются, туск-
неют, расплываются — искаженные подобия людей, и я про-
сыпаюсь п холодном поту во мраке ночи.
Если я еду в Лондон и вижу оживленную толпу на Флит-
стрит и Стрэнде, мне приходит в голову, что это лишь при-
зраки минувшего, двигающиеся по улицам, которые я видел
такими безлюдными и тихими; что это лишь тени мертвого
города, мнимая жизнь в гальванизированном трупе.
Так странно стоять на Примроз-хилле,— я был там за день
перед тем, как написал эту последнюю главу,— видеть на
горизонте сквозь серо-голубую пелену дыма и тумана смутные
очертания огромного города, расплывающиеся во мглистом
небе, видеть публику, разгуливающую по склону среди цветоч-
ных клумб; толпу зевак вокруг неподвижной машины марсиан,
так и оставшейся здесь; слышать возню играющих детей и
вспоминать то время, когда я видел все это разрушенным, пу-
стынным в лучах рассвета великого последнего дня...
Но самое странное — это держать снова в своей руке руку
жены и вспоминать о том, как мы считали друг друга по-
гибшими.
1898
283

евди й
ПРОСНЕТСЯ
285

ГЛАВА I
Бессонница
днажды после полудня, во время отлива, мистер
МЯРЦИ Избистер, молодой художник, проживавший в
HFБоскасле, отправился к живописной бухте Пентар-
гена, намереваясь осмотреть тамошние пещеры.
МН На полпути по склону к Пентаргену он неожиданно
наткнулся па сидевшего на выступе скалы человека, который
был, невидимому, в большом горе. Руки его лежали бессильно
на коленях, воспаленные глаза были устремлены в одну
точку, а лицо мокро от слез.
Заслышав шаги Избистера, незнакомец оглянулся. Оба сму-
тились, особенно Избистер; чтобы прервать неловкое молчание,
он многозначительно заметил, что погода не по сезону жаркая.
— Невероятно,— согласился незнакомец и секунду спустя
добавил как бы про себя: — Я никак не могу уснуть.
Мистер Избистер остановился.
— Не можете? — проговорил он, стараясь выразить сочув-
ствие.
— Вы не поверите,— сказал незнакомец, поднимая на Из-
бистера утомленный взгляд и подкрепляя свои слова вялым
взмахом руки,— я не сплю уже шесть суток.
— Обращались вы к доктору?
— Ну, конечно. Но никакого результата. Лекарства... Моя
нервная система... Они хороши для других... Это трудно
объяснить. Но я не могу принимать... лекарства в больших
дозах.
— Это усложняет дело,— заметил Избистер.
Он продолжал в нерешительности стоять на тропинке, не
8ная, что предпринять. Очевидно, незнакомец не прочь был по-
287
беседовать. Мистер Избистер решил поддержать завязавшийся
разговор.
— Сам я никогда не страдал бессонницей,— сказал он не-
принужденным тоном,— но думаю, что против нее можно найти
какое-нибудь средство.
— Я не могу производить рискованные опыты.— Незнако-
мец говорил вполголоса и сделал при этом отстраняющий жест
рукой.
Оба замолчали.
— Ну, а физические упражнения? — нерешительно начал
Избистер, переводя взгляд с изможденного лица своего собе-
седника на его костюм туриста.
— Уже испробовано. Пожалуй, даже чересчур. Выйдя из
Нью-Куэя я пошел пешком по берегу; прошагал несколько
дней. К нервному расстройству присоединилась еще физиче-
ская усталость. Причина этой бессонницы — переутомление,
неприятности... Видите ли...
Он замолчал, как бы в изнеможении, и потер себе лоб ис-
худалой рукой. Затем продолжал, как будто разговаривая сам
с собой:
— Я одинок, как волк, скитаюсь по свету, нигде не находя
себе места. У меня нет ни жены, ни детей. Кто это назвал
бездетных мертвым сучком на дереве жизни? У меня нет ни
жены, ни детей, никаких обязанностей. Никаких желаний.
Наконец, я нашел для себя дело. Я сказал себе, что должен
это сделать, должен победить инерцию своего вялого орга-
низма. Я прибегнул к лекарствам. Боже, сколько истребил я
этих лекарств! Не знаю, приходилось ли вам чувствовать
когда-нибудь тяжесть своего тела, как оно настойчиво требует
от нас внимания, сколько берет времени... время... Жизнь!
Ведь мы живем урывками; мы должны есть, и после еды по-
является чувство тяжелой сытости или возбуждение. Мы
должны дышать свежим воздухом, а не то наш разум тупеет,
слепнет, заходит в тупик и проваливается в бездну. Тысячи
разнообразных развлечений, а затем нами овладевают дремота
и сон. Человек, кажется, живет только для того, чтобы спать.
Какая незначительная часть суток принадлежит в действитель-
ности человеку, даже в самом лучшем случае! А тут еще эти
лицемерные друзья человечества, эти пособники самоубийства,
алкалоиды, которые подавляют естественную усталость и уби-
вают сон: черный кофе, кокаин...
— Понимаю,— заметил Избистер.
— Я делал то, что хотел,— продолжал незнакомец с раз-
дражением в голосе.
— И теперь пожинаете плоды?
- Да.
Оба собеседника некоторое время молчали.
— Вы не можете себе представить, до чего мне хочется
288
спать,— это похоже на голод, на жажду. В течение шести
бесконечно длинных суток с тех пор, как я кончил свою работу,
у меня в мозгу какой-то водоворот, бурный, непрерывный,
хаотический поток мыслей, увлекающий меня стремительно и
неизбежно в пустоту... В бездну,— добавил он, помолчав.
— Вам необходимо уснуть,— сказал Избистер решительно
и с таким видом, как будто он нашел верное средство.— Совер-
шенно необходимо.
— Мой мозг необычайно ясен. Как никогда. И тем не менее
я сознаю, что падаю в пропасть. Сейчас...
— Что такое?
— Приходилось вам видеть, как исчезает какой-нибудь
предмет в водовороте, за пределами солнечного света и здра-
вого смысла?
— Однако...— перебил его Избистер.
Внезапно незнакомец протянул к нему руку, в глазах его
вспыхнуло безумие, и голосом, повышенным почти до крика, он
произнес:
— Я должен покончить с жизнью. Хотя бы у подножия
этого мрачного обрыва, где зеленая зыбь клокочет белой пеной,
куда стекает этот ручеек. По крайней мере там... сон.
— Это было бы безрассудно,— возразил Избистер, на-
пуганный истерическим жестом незнакомца.— Уж лучше
лекарство.
— Зато там сои,— повторил упрямо незнакомец, не слушая
его.
Избистер посмотрел на него, и ему пришло в голову: уж не
сама ли судьба свела их сегодня друг с другом?
— Сомневаюсь,— сказал он.— Около Лулвортской бухты
есть обрыв такой же высоты, оттуда упала маленькая де-
вочка — и осталась жива.
— Но эти скалы?
— На них можно проваляться со сломанными костями
целую ночь, и волны будут обдавать вас холодным душем. Не-
Дурно?
Их взгляды встретились.
— К сожалению, ваш способ не выдерживает критики,—
продолжал Избистер с сардонической усмешкой.— Для само-
убийства ни эта скала, ни другая не годится,— это, говорю,
как художник,— он засмеялся,— слишком уж отдает плохим
любительством.
— Но что же тогда? — сказал незнакомец в замешатель-
стве.— Что же еще? Разве можно сохранить рассудок, когда я
все ночи напролет...
— Вы шли один по берегу?
— Один.
— Плохое же вы выбрали средство. Надеюсь, вы не обиди-
тесь на мои слова. Один! Вы же сами сказали, что физическая
19
Г. Уэллс, т. I
289
усталость еще не лекарство для нервного расстройства. И кто
это вам посоветовал? Что ж тут удивительного. Идти одному,
над головой солнце, вас томит жара, усталость, одиночество —
и так в продолжение целого дня. А затем вы, наверное, ложи-
лись в постель и попытались заснуть. Не так ли?
Избистер замолчал и участливо посмотрел на больного.
— Посмотрите на эти скалы! — вдруг воскликнул незнако-
мец в порыве отчаяния.— Посмотрите на это море, которое
волнуется и сверкает уже много-много веков. Посмотрите на
белые брызги около этой скалы! На этот голубой свод, откуда
льются ослепительные лучи солнца!.. Это — ваш мир. Он вам
понятен, вы наслаждаетесь им. Он согревает, поддерживает
вас, он восхищает вас. Но для меня...— Он поднял голову и
показал свое мертвенное лицо, красные мутные глаза и бес-
кровные губы.— Глядя на эту красоту, я еще острее сознаю,
как я несчастен. Как ни прекрасен мир, я ни на минуту не за-
бываю о своем несчастье,— прошептал он.
Избистер взглянул на дикую живописную картину залитых
солнцем скал, а затем на мрачное лицо незнакомца. Несколько
мгновений Избистер стоял молча. Потом встрепенулся и сделал
нетерпеливое движение.
— К вам вернется сон,— сказал он,— и вы перестанете
так мрачно смотреть на мир. Помяните мое слово.
Теперь он уже был уверен, что эта встреча не случайна.
Полчаса назад он чувствовал скуку и пустоту. Теперь же ему
предстояла трудная и благородная задача. Он тотчас же при-
нял решение. Прежде всего этот несчастный нуждается в дру-
жеском участии.
Избистер уселся на краю мшистого утеса рядом с непо-
движной фигурой и изо всех сил начал развлекать незнакомца.
Но тот словно погрузился в апатию; он угрюмо смотрел на
море и лишь коротко отвечал на вопросы Избистера, однако не
выказывал неудовольствия по поводу непрошенного сочувствия.
Казалось, он даже был рад этому, и когда Избистер, видя, что
разговор не клеится, предложил подняться наверх и вернуться
в Боскасль, чтобы полюбоваться на Блэкапит, он охотно со-
гласился. На полпути он принялся разговаривать сам с собой,
а потом внезапно повернул к Избистеру свое мертвенное
лицо.
— Чем же это все кончится? — спросил он, сделав слабый
жест рукой.— Чем же это все кончится? Все идет кругом,
кругом, кругом. Все непрестанно вертится, вертится, вертится...
Остановившись, он очертил рукой круг по воздуху.
— Отлично, старина,— сказал Избистер с видом старого
приятеля.— Не мучайте себя понапрасну. Положитесь на
меня.
Незнакомец отвернулся и опустил руку. Они продолжали
подниматься по узкой тропинке, змеившейся на краю обрыва;
290
направляясь к мысу за Пенэлли, причем страдающий бессон-
ницей человек, шедший впереди Избистера, то и дело жестику-
лировал, роняя бессвязные, отрывочные слова. Дойдя до мыса,
они остановились на том месте, откуда открывается вид на
мрачный таинственный Блэкапит, и незнакомец присел отдох-
нуть. Как только тропинка расширилась и они пошли рядом,
Избистер возобновил разговор. Он только что начал распро-
страняться о затруднениях, с которыми сталкивались в не-
погоду при постройке Боскасльской гавани, как вдруг спутник
перебил его.
— Моя голова совсем не та, что раньше,— проговорил он,
заменяя недостающие слова жестикуляцией.— Совсем не та,
что раньше. Я чувствую какое-то давление, тяжесть. Нет, это
не сонливость. Это похоже на тень, глубокую тень, внезапно и
быстро падающую на что-то живое, деятельное. Все погру-
жается во мрак, во мрак. Полный сумбур мыслей и водоворот,
водоворот. Я не могу этого выразить. Я с трудом могу сосре-
доточиться и говорить с вами об этом.
Он остановился, ослабев.
— Не унывайте, дружище,— сказал Избистер.— Мне ка-
жется, я понимаю вас. Во всяком случае, нет никакой надоб-
ности рассказывать об этих вещах.
Незнакомец принялся протирать себе глаза. Избистер
пытался поддержать разговор, потом у него мелькнула новая
мысль.
— Пойдемте ко мне,— предложил он,— посидим и покурим.
Я покажу вам мои наброски Блэкапита. Хотите?
Незнакомец покорно встал й пошел за ним вниз по склону.
Движения его были медленны и неуверенны, и Избистер
слышал, как он спотыкался, спускаясь с горы.
— Войдемте ко мне,— пригласил Избистер.— Не хотите ли
папиросу или чего-нибудь спиртного? Вы употребляете крепкие
напитки?
Незнакомец в нерешительности остановился у садовой ка-
литки. Повидимому, он не отдавал себе отчета в своих дей-
ствиях.
— Я ничего нс пью,— медленно произнес он, поднимаясь
по с.адовой дорожке.— Нет,— повторил он спустя минуту,—
я ничего не пью. Все кружится, все вертится колесом.
Споткнувшись на пороге, он вошел в комнату, точно слепой.
Затем тяжело опустился, почти упал в кресло. Наклонился
вперед, сжал лоб руками и замер. Из груди его вырвался
сдавленный вздох.
Избистер суетился с растерянным видом, какой бывает у
неопытных хозяев, произнося отрывочные фразы, которые
почти не требовали ответа. Он взял папку, потом переложил ее
на стол и посмотрел на часы, стоявшие на камине.
— Надеюсь, вы не откажетесь поужинать со мной,— сказал
19*
291
он, держа в руке незакуренную папиросу и думая, что гость
его, вероятно, страдает от злоупотребления наркотиками.—
Могу вам предложить только холодную баранину, но она прямо
великолепная. По-уэльски. И еще, кажется, сладкий пирог.
Он дважды повторил свое приглашение.
Незнакомец молчал. Избистер остановился со спичкой
в руке и взглянул на своего гостя.
Тот продолжал молчать. Избистер выронил спичку и по-
ложил на стол папиросу. Казалось, незнакомец задремал.
Избистер взял папку, открыл ее, снова закрыл; он колебался,
говорить ему или нет.
— Быть может...— начал он шепотом.
Он взглянул на дверь, потом на гостя в кресле. Затем осто-
рожно, на цыпочках, оглядываясь на своего гостя, вышел из
комнаты, бесшумно закрыв за собой дверь.
Наружная дверь оставалась открытой; Избистер вышел в
сад и остановился возле куста волчьего аконита. Отсюда через
открытое окно он мог видеть незнакомца, неподвижно сидящего
все в той же позе.
Проходившие по дороге дети остановились и с любопыт-
ством глядели на художника. Какой-то моряк обменялся с ним
приветствиями. Избистер подумал, что его выжидательная поза
привлекает внимание прохожих, и решил закурить: так у него
будет более естественный вид. Он вытащил из кармана трубку
и кисет и принялся медленно набивать ее табаком.
— Странно,— прошептал он с некоторым неудовольст-
вием.— Во всяком случае, надо дать ему выспаться.
Энергичным движением он зажег спичку и закурил.
В этот миг он услыхал позади шаги своей квартирной
хозяйки, которая выходила с зажженной лампой из кухни. Он
обернулся и, помахав ей трубкой, успел остановить ее на по-
роге в гостиную. Так как она ничего не знала о его госте, то
он постарался шепотом объяснить ей, в чем дело. Хозяйка ушла
со своей лампой обратно в кухню, повидимому не вполне ему
поверив.
Он покраснел и, чувствуя себя не в своей тарелке, при-
таился за углом веранды.
Избистер выкурил всю трубку. В воздухе начали реять
летучие мыши. Наконец, любопытство взяло верх, и он
осторожно, на цыпочках, вернулся в темную гостиную. Открыв
дверь, он на минуту приостановился. Незнакомец попрежнему
неподвижно сидел в кресле, его силуэт вырисовывался на фоне
окна. Было тихо. Издалека доносилось резкое пение матросов
на судах, перевозящих графит; стебли аконита и дельфиниума,
прямые и неподвижные, смутно вырисовывались на темном
фоне холмов. Внезапно Избистер вздрогнул, перегнулся через
стол и стал прислушиваться. Неясное подозрение перешло в
уверенность. Чувство удивления сменилось страхом.
292
Ни малейшего звука дыхания не долетало до него от сидя-
щего человека.
Избистер медленно и бесшумно обошел стол, дважды
останавливаясь, чтобы прислушаться. Положил руку на спинку
кресла и нагнулся, почти касаясь головы сидящего.
Желая заглянуть ему в лицо, Избистер нагнулся еще ниже.
Потом вздрогнул и вскрикнул. Вместо глаз он увидел только
пятна белков.
Взглянув вторично, он понял, что веки раскрыты, но зрачки
закатились вверх. Избистер не на шутку испугался. Схватив
незнакомца за плечо, он встряхнул его.
— Вы спите? — крикнул он громким голосом.— Вы спите?
Он уже нс сомневался, что незнакомец мертв.
Избистер внезапно засуетился. Он стал метаться по ком-
нате, наткнулся на стол и позвонил.
— Принесите, пожалуйста, поскорее лампу,— крикнул он
в коридор.— Моему приятелю дурно.
Затем он вернулся к неподвижно сидевшей фигуре, потряс
ее за плечи и^окликнул. Скоро комната осветилась желтоватым
светом лампы, которую внесла встревоженная и удивленная
хозяйка. Лицо Избистера было бледно, когда он повернулся
к ней.
— Необходимо позвать доктора,— сказал он.— Это или
смерть, или обморок. Есть здесь в деревне доктор? Где я могу
найти доктора?
ГЛАВА II
Летаргия
Состояние каталептического окоченения, в которое впал не-
знакомец, длилось довольно долго. Затем тело его стало мяг-
ким и приняло положение, как у безмятежно спящего человека.
Глаза его удалось закрыть.
Из гостиницы больного доставили в боскасльскую больницу,
а оттуда через несколько недель в Лондон. Несмотря на все
старания, его не удалось разбудить. Наконец, по причинам, о
которых будет в свое время сказано, решили оставить его в
покое. Долгое время спящий лежал в этом странном состоянии,
недвижимый и безучастный, не мертвый и не живой, застыв
на границе между жизнью и смертью. Он словно провалился в
темную бездну: ни луча мысли, ни тени чувства; это был сон
без сновидений, нирвана. Бурный вихрь его мыслей был погло-
щен и затоплен приливом молчания. Где находился этот чело-
век? Где вообще находится впавший в бесчувствие?
293
— Мне кажется, что все это было вчера,— сказал Изби-
стер.— Я помню все так ясно, как будто это случилось только
вчера.
Это был тот самый Избистер, о котором шла речь в первой
главе нашего рассказа, но уже не молодой. Волосы его,—•
прежде каштановые, подстриженные по моде, коротким ежи-
ком,— теперь серебрились, а лицо,— раньше свежее и румя-
ное,— поблекло и пожелтело. В его остриженной бородке про-
бивалась седина. Он беседовал с пожилым человеком в
костюме из легкой летней материи (лето в этом году было
необычайно жаркое). Собеседника его звали Уорминг, это
был лондонский поверенный и ближайший родственник Грэ-
хэма, впавшего в летаргический сон.
Оба собеседника стояли рядом в комнате одного из лон-
донских зданий и смотрели на фигуру в длинной рубашке, без-
жизненно простертую перед ними на гуттаперчевом надутом
матраце. Осунувшееся желтое лицо, небритый подбородок,
оцепенелые члены, бескровные ногти. Стеклянный колпак от-
делял эту странную, неестественную мумию от жизни.
Собеседники сквозь стекло пристально всматривались в
лежащего.
— Я был прямо потрясен,— произнес Избистер.— Меня и
теперь кидает в дрожь, как только я вспомню о его белых гла-
зах. Зрачки его, понимаете ли, закатились вверх, оставались
одни белки. Сейчас я это невольно вспомнил.
— Разве вы не видали его с тех пор? — спросил Уорминг.
— Я не раз хотел посмотреть,— отвечал Избистер,— но я
был так занят — ни минуты свободной. Кроме того, я почти
все это время провел в Америке.
— Если не ошибаюсь,— заметил Уорминг,— вы были
тогда художником?
— Да. Вскоре потом я женился и понял, что искусством
сыт не будешь, в особенности если нет большого таланта,—
и взялся за ум. Рекламы на дуврских скалах — моя работа.
— Хорошие рекламы,— согласился Уорминг,— хотя они
меня не слишком порадовали.
— Зато долговечны, как скалы! — самодовольно заявил
Избистер.— Мир изменяется. Когда он заснул двадцать лет
тому назад, я жил в Боскасле, у меня был только ящик с ак-
варельными красками да благородные несбыточные мечты. Мог
ли я думать, что мои краски прославят все английское по-
бережье от’ Лендсэнда до Лизарда! Слава нередко приходит
неожиданно.
Уорминг, казалось, сомневался в такой славе.
— Насколько я помню, мы с вами тогда разъехались?
— Вы вернулись в том самом экипаже, который доставил
меня на Камельфордскую железнодорожную станцию.. Это
было как раз во время юбилея, юбилея Виктории; я отлично
294
помню трибуны и флаги в Вестминстере и сутолоку экипажей
в Челси.
— Это был второй юбилей, бриллиантовый,— заметил
Уорминг.
— О да! Во время первого юбилея, пятидесятилетия, я жил
в Вукее и был еще мальчиком. Я пропустил все это... Сколько
хлопот он нам доставил! Он был похож на мертвого, моя
хозяйка не хотела его держать. Мы в кресле перенесли его в
гостиницу. Доктор из Боскасля,— не этот, а другой, который
жил там раньше,— провозился с ним чуть ли не до двух часов
ночи. Я и хозяин гостиницы помогали.
— Это было, так сказать, каталептическое состояние?
— Он оцепенел. Вы могли бы придать ему любое положе-
ние. Поставить его на голову. Никогда не приходилось мне
видеть такой окоченелости. Теперь,— движением головы Из-
бистер показал на распростертую за стеклом фигуру,— совсем
другое. Тот маленький доктор... как его фамилия?
— Смисерс.
— Да, Смисерс... потерял столько времени, надеясь при-
вести его в чувство. Чего только он не делал! Прямо мороз по
коже пробирает: горчичники, искусственное дыхание, уколы.
А потом эти дьявольские машинки, не динамо...
— Индуктивные спирали?
— Да. Ужасно было видеть, как дрожали и сокращались
его мускулы, как извивалось и билось его тело. Представьте
себе: две тусклые свечи, бросающие желтоватый свет, от кото-
рого колеблются и разбегаются тени, этот маленький вертля-
вый доктор — и он, бьющийся и извивающийся самым не-
естественным образом. Мне и теперь иногда это мерещится.
Оба замолчали.
— Странное состояние,— произнес, наконец, Уорминг.
— Полное отсутствие сознания,— продолжал Избистер.—
Здесь лежит одно тело. Не мертвое и не живое. Это похоже на
пустое место с надписью «занято». Ни ощущений, ни пище-
варения, ни пульса, ни намека на движение. В этом теле я
совсем не ощущаю человеческой личности. Он более мертв, чем
труп; доктора мне говорили, что даже волосы у него не растут,
тогда как у покойников они продолжают расти.
— Я знаю,— сказал Уорминг, и лицо его потемнело.
Они вновь посмотрели сквозь стекло. Грэхэм лежал в
странном состоянии транса, еще не наблюдавшегося в истории
медицины. Правда, иногда транс длится около года, но по про-
шествии этого времени спящий или просыпается, или умирает;
иногда — сначала первое, затем второе. Избистер заметил
следы от уколов (доктора впрыскивали питательные вещества
с целью поддержать жизненные силы); он указал на них
Уормингу, который старался их не замечать.
— Пока он лежал здесь,— не без самодовольства сказал
295
Избистер,— я изменил свои взгляды на жизнь, женился, вос-
питал детей. Мой старший сын,— а тогда я еще и не помышлял
о сыновьях,— гражданин Америки и скоро окончит Гарвард-
ский университет. В волосах у меня появилась уже седина.
А вот он все тот же: ни постарел, ни поумнел, такой же, каким
был я в дни своей молодости. Как это странно!
— Я тоже постарел,— заметил Уорминг.— А ведь я играл
с ним в крикет, когда он был мальчиком. Он выглядит совсем
еще молодым. Только немного пожелтел. Ну, совсем молодой
человек!
— За это время была война,— сказал Избистер.
— Да, пришлось ее пережить.
— И потом эти марсиане.
— Скажите,— спросил Избистер,— ведь у него, кажется,
было небольшое состояние?
— Да, было,— ответил Уорминг. Он принужденно кашля-
нул.— И я его опекун.
— А! — протянул Избистер.
Он задумался, потом нерешительно спросил:
— Без сомнения, расходы по его содержанию не особенно
значительны; состояние, должно быть, увеличивается?
— О да! Если только он проснется, он будет гораздо
богаче, чем раньше.
— Мне, как деловому человеку,— сказал Избистер,— не
раз приходила в голову эта мысль. Я иногда даже думал, что
с коммерческой точки зрения сон этот довольно выгоден для
него. Он точно знал, что делал, когда впадал в летаргию. Если
бы он жил...
— Не думаю,— улыбнулся Уорминг,— чтобы это вышло у
него умышленно. Он никогда не был особенно дальновидным.
В самом деле...
— Вот как.
— Мы всегда расходились с ним в этом отношении. Я был
всегда чем-то вроде опекуна при нем. Вы, конечно, много
видели в жизни и понимаете, что бывают такие обстоятель-
ства... Впрочем, вряд ли есть надежда, что он проснется.
Летаргия истощает, медленно, но все-таки истощает. Несо-
мненно, он медленно, очень медленно, но безостановочно
близится к смерти, не так ли?
— Что будет, если он проснется? Воображаю, как он
удивится! За двадцать лет жизнь так переменилась. Ведь это
будет совсем как у Рип ван Винкля.
— Скорее как у Беллами Перемены чересчур велики,— за-
метил Уорминг.— Да и я тоже изменился, стал совсем старик.
1 Рип ван Винкль — герой одноименной новеллы американского
писателя В. Ирвинга (1783—1859), проспавший двадцать лет. Э. Бел-
лами (1850—1898) — американский писатель, автор романа-утопии «Через
сто лет».
296
Избистер с притворным удивлением произнес:
— Вы думаете? Я никогда не сказал бы этого.
— Мне было сорок три, когда его банкир...— помните, вы
еще телеграфировали его банкиру? — обратился ко мне.
— Как же, помню. Я нашел адрес в чековой книжке в его
кармане,— отвечал Избистер.
— Ну, так вот, сложение произвести нетрудно,— сказал
Уорминг.
Несколько минут они молчали. Затем Избистер с любопыт-
ством спросил:
— А что, если он проспит еще много лет? — Он с минуту
помолчал.— Следует обсудить это. Вы понимаете, его состоя-
ние может перейти в другие руки.
— Поверьте, мистер Избистер, этот вопрос тревожит и
меня самого. У меня, видите ли, нет таких родных, которым я
мог бы передать опеку. Необычайное и прямо безвыходное по-
ложение.
— Да,— сказал Избистер,— здесь должна быть, так ска-
зать, общественная опека, если только у нас таковая имеется.
— Мне кажется, что этим должно заняться какое-нибудь
учреждение, юридически бессмертный опекун,— если только
он действительно может проснуться, как полагают иные док-
тора. Я, видите ли, уже справлялся об этом у некоторых на-
ших общественных деятелей. Но пока еще ничего не сделано.
— Право, это недурная мысль — передать опеку какому-
нибудь учреждению: Британскому музею, например, или же
Королевской медицинской академии. Правда, это звучит не-
сколько странно, но и случай ведь необыкновенный.
— Трудно уговорить их принять опеку.
— Вероятно, мешает бюрократизм.
— Отчасти.
Оба замолчали.
— Любопытное дело! — воскликнул Избистер.— А про-
центы все растут и растут.
— Конечно,— ответил Уорминг.— А курс все повышается...
— Да, я слышал,— сказал Избистер с гримасой.— Что же.
тем лучше для него.
— Если только он проснется.
— Да, если он проснется.
— А не замечаете вы, как заострился его нос и как опу-
щены теперь у него веки?
— Я не думаю, чтобы он когда-нибудь проснулся,— сказал
Уорминг, присмотревшись к спящему.
— Собственно я так и не знаю,— проговорил Избистер,—
что вызвало эту летаргию. Правда, он говорил мне что-то о
переутомлении. Я часто об этом думал.
— Это был человек весьма одаренный, но чересчур нервный
и беспорядочный. У него было немало неприятностей — развод
297
с женой. Я думаю, что он бросился с таким ожесточением в
политику, чтобы позабыть свое горе. Это был фанатик-радикал,
типичный социалист, либерал или как они себя там еще назы-
вают. Энергичный, страстный, необузданный. Надорвался в
борьбе — вот и все! Я помню памфлет, который он написал,—
любопытное произведение. Причудливое, безумное! Между про-
чим, там было несколько пророчеств. Одни из них не оправ-
дались, но другие — совершившийся факт. Вообще же, читая
его, начинаешь понимать, как много в этом мире неожиданного.
Да, многому придется ему учиться и переучиваться заново,
если он проснется. Если только он когда-нибудь проснется...
— Чего бы я только не дал,— заявил Избистер,— чтобы
услышать, что он скажет, увидев такие перемены кругом.
— Ия тоже,— подхватил Уорминг.— Да! И мне бы очень
хотелось. Но, увы,— прибавил он грустно,— мне не придется
увидеть его пробуждения.
Он стоял, задумчиво глядя на восковую фигуру.
— Он никогда не проснется,— произнес он, вздохнув.—
Он никогда не проснется.
ГЛАВА III
Пробуждение
Но Уорминг ошибся. Пробуждение наступило.
Как чудесно и сложно такое, казалось бы, простое явление,
как сознание! Кто может проследить его возрождение, когда
мы утром просыпаемся от сна, прилив и слияние разнообраз-
ных сплетающихся ощущений, первое смутное движение
души — переход от бессознательного к подсознательному и от
подсознательного к первым проблескам мысли, пока, наконец,
мы снова не познаем самих себя? То, что случается с каждым
из нас утром, при пробуждении, случилось и с Грэхэмом,
когда кончился его летаргический сон. Тьма постепенно стала
рассеиваться, и он почувствовал, что он жив, но лежит где-то,
слабый, беспомощный.
Этот переход от небытия к бытию, повидимому, совер-
шается скачками, проходит различные стадии. Чудовищные
тени, некогда бывшие ужасной действительностью, странные,
отрывистые образы, причудливые сцены, словно из жизни на
другой планете. Какие-то смутные отголоски, чье-то имя — он
даже не мог бы сказать, чье; возвратилось странное, давно за-
бытое ощущение вен и мускулов, безнадежная борьба, борьба
человека, готового погрузиться во мрак. Затем появилась целая
панорама ярких колеблющихся картин.
298
Грэхэм чувствовал, что его глаза открыты и он видит нечто
необычное. Что-то белое, край, повидимому, какой-то белой
рамы. Он медленно повернул голову, следя взглядом за кон-
туром предмета. Контур уходил вверх, исчезая из глаз. Грэхэм
силился понять, где он находится. Значит ли это, что он болен?
Он находился в состоянии умственной депрессии. Ощущал ка-
кую-то беспричинную, неясную тоску человека, проснувшегося
до рассвета. Ему послышался неясный шепот и звук быстро
удаляющихся шагов.
Первое же движение головы показало ему, что он очень
слаб. Он решил, что лежит в постели, в гостинице, хотя и не
мог припомнить, чтобы видел там эту белую раму. Вероятно,
он уснул. Он вспомнил, как ему хотелось тогда спать. Вспом-
нил скалы и водопад, даже свой разговор со встречным незна-
комцем...
Как долго он проспал? Откуда эти звуки торопливых шагов,
напоминающие ропот прибоя на прибрежной гальке? Он про-
тянул ослабевшую руку, чтобы взять часы со стула, куда он
обычно их клал, но прикоснулся к гладкой, твердой поверхно-
сти, похожей на стекло. Это крайне поразило его. Он повер-
нулся, изумленно огляделся и с усилием принял сидячее поло-
жение. Движение это потребовало напряжения всех его сил;
он почувствовал головокружение и слабость.
От изумления он протер глаза. Загадочность его положе-
ния ничуть не объяснилась, но голова была совершенно яс-
ной — очевидно, сон пошел ему на пользу. Он находился вовсе
не в постели, а совершенно нагой лежал на очень мягком и
упругом тюфяке под стеклянным колпаком. Ему показалось
странным, что тюфяк был почти прозрачным — внизу находи-
лось зеркало, в котором смутно отражалась его фигура. Его
рука,— он содрогнулся, увидев, до чего суха и желта кожа,—
была туго обвязана какой-то странной резиновой лентой,
слегка врезавшейся в кожу. Эта странная постель помещалась
в ящике из зеленоватого стекла (так по крайней мере ему по-
казалось), белая рама которого и привлекла сначала его вни-
мание. В одном углу ящика стоял какой-то блестящий сложный
аппарат, очень странный с виду, и прибор, напоминающий тер-
мометр.
Легкий зеленоватый оттенок стеклоподобного материала, из
которого состояли стенки ящика, мешал далеко видеть; тем не
менее Грэхэм разглядел, что он находится в прекрасном об-
ширном помещении, в одной из стен которого, как раз против
него, виднелась громадная арка. У самой стенки стеклянного
ящика стояла мебель: несколько изящных кресел и стол, на-
крытый серебристой скатертью, похожей на чешую; на столе
стояли блюда с какими-то кушаньями, бутылка и два стакана.
Грэхэм почувствовал, что сильно проголодался.
299
В зале не было ни души. Грэхэм нерешительно спустился со
своего прозрачного тюфяка и попробовал встать на ноги на чи-
стом белом полу. Однако он плохо рассчитал свои силы; по-
шатнувшись, хотел опереться рукой о стеклянную стенку,— но
она выгнулась наружу наподобие пузыря и лопнула с треском,
йапоминающим слабый выстрел. Изумленный Грэхэм вышел
из-под колпака. Ища опоры, он схватился за стол и уронил
один из стаканов, который со звоном ударился о твердый пол,
но не разбился. Грэхэм тяжело опустился в кресло.
Отдышавшись, он налил из бутылки в другой стакан и сде-
лал глоток — жидкость казалась совершенно бесцветной, но это
была не вода: ароматичная, приятная на вкус, она быстро вос-
станавливала силы. Поставив стакан обратно на стол, Грэхэм
огляделся по сторонам.
Помещение показалось ему не менее великолепным и об-
ширным, чем раньше, когда он смотрел сквозь зеленоватое
стекло. Арка вела к ступеням, спускающимся в просторный
проход между двумя рядами высоких полированных колонн из
какого-то камня густого ультрамаринового цвета с белыми
прожилками. Оттуда доносился непрерывный жужжащий гул
голосов и шум толпы. Грэхэм окончательно пришел в себя и
внимательно вслушивался, позабыв про кушанья.
Вдруг он вспомнил, что не одет. Осмотревшись и найдя ка-
кой-то длинный черный плащ, он закутался и, весь дрожа,
снова уселся в кресло.
Он недоумевал. Очевидно, он заснул и во время сна его
перенесли. Но куда? И что это за толпа шумит за лазурными
колоннами? Боскасль? Он налил себе еще стакан бесцветной
жидкости и выпил.
Что это за здание? Ему казалось, что стены колеблются,
точно живые. Он смотрел на красивые архитектурные формы
громадного, лишеного украшений зала и заметил, что в центре
потолка имеется круглое, куполообразное углубление, полное
яркого света. Взглянув вверх, он увидел непрерывно мелькаю-
щую тень. «Трам, трам» — эта скользящая тень имела свою
особую ноту среди глухих и отдаленных звуков, которые на-
полняли воздух.
Он хотел кликнуть, но звуки застревали у него в горле. Под-
нявшись, покачиваясь, как пьяный, он направился к арке.
Дойдя до лестницы, он споткнулся о волочившуюся полу сво-
его черного плаща, но удержался, ухватившись за одну из си-
них колонн.
Проход тянулся по голубому и пурпурному лабиринту, ко-
торый оканчивался балконом с перилами, ярко освещенным и
висящим, повидимому, внутри гигантского здания. Вдалеке
смутно вырисовывались какие-то колоссальные архитектурные
формы.
Гул голосов слышался теперь гораздо явственнее, и Грэ-
300
хэм с удивлением увидел, что на балконе, спиной к нему, стоят
и жестикулируют, оживленно беседуя, три человека, одетых в
роскошные просторные одежды ярких, гармоничных тонов.
Снизу несся глухой шум огромной толпы, промелькнуло знамя,
а затем взлетел вверх какой-то ярко окрашенный предмет —
синяя шапка или куртка. Кричали, повидимому, по-английски,
часто повторялось слово «проснется». Раздался чей-то пронзи-
тельный крик. Три человека рассмеялись.
— Ха-ха-ха! — смеялся один из них, рыжий, в коротком
пурпурном одеянии.— Когда Спящий проснется, когда?
Он повернулся и взглянул в проход.
Внезапно выражение его лица изменилось, и он перестал
смеяться. Остальные двое тоже обернулись к проходу и
замерли. Их лица выражали смущение, переходившее
в страх.
Колени Грэхэма подогнулись, руки, охватывавшие колонну,
повисли, и он, пошатнувшись, упал ничком.
ГЛАВА IV
Гул восстания
Падая, Грэхэм услышал оглушительный звон колоколов.
Впоследствии он узнал, что в течение часа он пролежал в об-
мороке, находясь между жизнью и смертью. Очнувшись, он уви-
дал, что лежит навзничь на своем прозрачном матраце с горя-
чим компрессом на груди и горле. Темной перевязи на руке
уже не было, и рука была забинтована. Сверху нависала бе-
лая рама ящика, но зеленоватого вещества не было и в по-
мине. Незнакомец в одежде яркофиолетового цвета — один из
тех, которых он видел на балконе,— стоял рядом и пытливо
глядел ему в лицо.
Издалека попрежнему доносилось гудение колоколов и не-
ясный гул огромной толпы. Раздался резкий звук, как будто
захлопнулась дверь.
Грэхэм приподнял голову.
— Что это значит? — произнес он медленно.— Где я?
Он узнал рыжего человека, того самого, который первый
его увидел. Кто-то тихо спросил: «Что сказал Грэхэм?», но его
остановили.
— Вы находитесь в полной безопасности,— по-английски,
но с легким иностранным акцентом,— по крайней мере так
показалось Грэхэму,— мягко произнес человек в фиолетовой
одежде.— Вас перенесли сюда оттуда, где вы уснули. Вы в
301
безопасности. Вы долго пролежали здесь спящим. Вы нахо-
дились в состоянии летаргии.
Он сказал еще что-то, чего Грэхэм не расслышал, и протя-
нул бокал. Грэхэм почувствовал у себя на лбу освежающую
струю. Ему стало лучше, и он зажмурил глаза.
— Вам лучше? — спросил человек в фиолетовой одежде,
когда Грэхэм открыл глаза.
Это был мужчина лет тридцати, о приятным лицом и остро-
конечной русой бородкой; на вороте его одежды блестела золо-
тая застежка.
— Лучше,— ответил Грэхэм.
— Некоторое время вы провели во-сне, в летаргии. Вы
понимаете меня? В летаргии. Конечно, вам это кажется стран-
ным, но могу вас уверить, что все обошлось благополучно.
Грэхэм ничего не ответил, но слова эти его несколько успо-
коили. Взгляд его перебегал от одного лица к другому. Все
трое молча и с любопытством смотрели на него. Он думал, что
находится где-нибудь в Корнуэлле, но окружающая обстановка
казалась ему странной.
Он вспомнил о том, что собирался в свое время сделать в
Боскасле и не успел.
— Телеграфировали вы моему кузену? — спросил он, от-
кашлявшись.— Э. Уорминг, двадцать семь, Чэнсери-Лейн?
Все трое внимательно его слушали, однако ему пришлось
повторить свой вопрос.
— Какой грубый акцент! — прошептал рыжеволосый.
— Телеграфировали ли, сир? — переспросил молодой чело-
век с русой бородкой, очевидно очень удивленный.
— Он хочет сказать: послали ли вы электрограмму? — до-
гадался третий, юноша, на вид лет девятнадцати или двадцати,
с приятным лицом.
— Ах, какой я несообразительный! — воскликнул с досадой
русобородый.— Можете быть уверены, что все будет сделано,
сир,— обратился он к Грэхэму.— Боюсь только, что будет труд-
новато телеграфировать вашему кузену. Его нет теперь в Лон-
доне. Прошу вас, не утруждайте себя этими мелочами; вы про-
спали очень долго, за это время произошло немало перемен,
сир. (Грэхэм догадался, что это слово было «сэр», хотя не-
знакомец и выговаривал его как «сир».)
— Вот как! —произнес Грэхэм и успокоился.
Все это очень странно, удивительно; но несомненно одно:
эти люди, так необычно одетые, что-то скрывают. Какие стран-
ные люди, какая странная комната! Невидимому, это какое-то
новое учреждение. Это похоже на выставочный павильон,—
внезапно у него мелькнуло подозрение. Ну, да, конечно, это
выставочный павильон. Достанется же Уормингу за это! Од-
нако это мало вероятно. На выставке его бы не демонстриро-
вали голого.
302
Вдруг он понял все. Внезапно перед ним как бы отдерну-
лась завеса. Он понял, что сон его длился очень долго, что это
был необычайный летаргический сон; он прочел это по тому
смущению, которое виднелось в устремленных на него глазах
этих незнакомых людей. С волнением взглянул он на них. Ка-
залось, они в свою очередь старались что-то прочесть у него
в глазах. Он пошевелил губами, чтобы заговорить, но не смог
ничего сказать. У него явилось странное желание скрыть это
от чужих людей, сделать вид, будто он ничего не знает. Опу-
стив глаза, он молча глядел на свои босые ноги. Желанье го-
ворить пропало. Его охватила дрожь.
Ему подали стакан с какой-то розовой жидкостью, отли-
вавшей зеленым фосфорическим блеском, на вкус напоминав-
шей мясной бульон. Грэхэм выпил ее залпом, и тотчас же к
нему вернулись силы.
— Теперь... теперь мне лучше,— хрипло произнес он под
одобрительный шепот окружающих. Теперь ему все стало
ясно.
Он снова попытался заговорить, но опять неудачно. Схва-
тившись за горло, он начал в третий раз.
— Сколько...— спросил он сдавленным голосом,— сколько
времени я проспал?
— Довольно долго,— ответил русобородый, быстро перегля-
нувшись с двумя другими.
— Сколько же?
— Очень долго.
— Да, да! — воскликнул недовольно Грэхэм.— Но я же-
лаю знать — сколько. Несколько лет? Много лет? Что-то
произошло... Не помню что. Я смутно чувствую... Но вы...—
Он всхлипнул.— Зачем скрывать это от меня. Сколько вре-
мени?
Он замолчал, тяжело дыша, и, закрыв глаз’а руками, ждал
ответа.
Все трое начали перешептываться.
— Пять, шесть? — спросил он слабым голосом.— Больше?
— Гораздо больше.
— Больше?
— Больше.
Он смотрел на них и ждал ответа. Мускулы его лица пере-
дернулись.
— Вы проспали много лет,— произнес, наконец, человек с
рыжей бородой.
Грэхэм с усилием принял сидячее положение и быстро вы-
тер слезы своей исхудалой рукой.
— Много лет? — повторил он.
Он зажмурил глаза, потом снова открыл и, оглядываясь во-
круг, спросил:
— Сколько же именно?
303
— Приготовьтесь услышать известие, которое удивит вас.
— Хорошо.
•— Более гросса лет.
Его поразило странное слово.
— Больше чего?
Двое незнакомцев быстро заговорили между собой. Он уло-
вил только слово «десятичный».
— Сколько лет, сказали вы? — настаивал Грэхэм.—
Сколько? Да не смотрите же так! Отвечайте!
Из их разговора он уловил три слова: «более двух сто-
летий».
— Что? — вскричал он, оборачиваясь к юноше, который,
как ему показалось, произнес эти слова.— Как вы сказали?
Два столетия!
— Да,— подтвердил рыжебородый.— Двести лет.
Грэхэм бессмысленно повторил эти два слова. Он приго-
товился ко всему, но никак не ожидал такого ответа.
— Двести лет! — повторил он с ужасом, казалось перед
ним разверзлась пропасть.— О, но ведь тогда...
Ему ничего не ответили.
— Так, вы сказали...
— Да, двести лет. Два столетия,— повторил рыжебородый.
Опять молчание. Грэхэм посмотрел им в глаза и по выра-
жению их лиц понял, что они не обманывают его.
— Не может быть! — воскликнул он жалобно.— Мне это
снится. Летаргия... Что же это такое? Летаргия не может так
долго длиться. Это не правда... Вы издеваетесь надо мной!
Скажите... ведь прошло всего несколько дней, как я шел вдоль
морского берега в Корнуэлле...
Голос его оборвался.
Человек с русой бородой, казалось, колебался.
— Я не очень силен в истории, сир,— произнес он неохотно
и посмотрел на остальных.
— Вы правы, сир,— сказал младший.— Боскасль находится
в прежнем герцогстве Корнуэлльском, к юго-западу от области
лугов. Там и теперь еще стоит дом. Я был там.
— Боскасль! — Грэхэм повернулся к говорящему.— Да,
Боскасль! Боскасль. Да, я заснул где-то там. Точно я не могу
припомнить. Точно не могу припомнить.— Он схватился за го-
лову и прошептал: — Более двухсот лет! — Сердце его замерло.
Лицо передернулось.— Но если это так, если я проспал двести
лет, то все, кого я знал, кого я видел, с кем говорил,— все
умерли.
Все трое молчали.
— И королева, и королевская фамилия, министры, духовен-
ство, и правительство. Знать и простонародье, богатые и бед-
ные, все, все... Существует ли еще Англия? Существует ли
Лондон? Мы ведь в Лондоне, да? А вы — моя стража? Стража?
304
А эти? А? Тоже сторожат меня? — Привстав, он глядел на них
широко открытыми глазами.— Но зачем я здесь? Впрочем,
нет! Не говорите. Лучше молчите. Дайте мне...
Он сидел молча, протирая глаза. Ему подали второй стакан
розоватой жидкости. Выпив, Грэхэм почувствовал себя крепче.
Он разрыдался, и слезы принесли ему облегчение.
Взглянув на их лица, он вдруг засмеялся сквозь слезы
почти безумным смехом.
— Две-сти лет, две-сти лет! — повторял он.
Лицо его перекосилось истерической гримасой, и он снова
закрыл глаза руками.
Потом он успокоился. Руки его бессильно повисли. Он си-
дел почти в той же позе, как при встрече с Избистером у
пентаргенских скал. Вдруг его внимание было привлечено
чьим-то громким, властным голосом и звуком приближающихся
шагов.
— Что вы тут делаете? Почему меня не уведомили? Ведь
вам было приказано! Виноватый будет наказан. Ему нужен
покой. Закрыты ли у вас двери? Все до последней? Ему нужен
абсолютный покой. С ним нельзя разговаривать. Говорили ему
что-нибудь?
Человек с русой бородой что-то ответил. Грэхэм, глядя че-
рез плечо, увидел приближающегося человека небольшого
роста, толстого, безбородого, с орлиным носом, с бычьей шеей
и тяжелым подбородком. Густые черные брови, почти сходя-
щиеся на переносье, щетинились над глубоко посаженными се-
рыми глазами и придавали лицу мрачное, зловещее выраже-
ние. На мгновение он нахмурил брови, глядя на Грэхэма, но
сейчас же отвел взгляд и, обратившись к человеку с русой
бородой, произнес в сильном волнении:
— Остальные пусть удалятся.
— Удалятся? — спросил рыжебородый.
— Конечно. Но смотрите закройте двери.
Все трое незнаком *в повиновались и, взглянув в последний
раз на Грэхэма, повернулись уходить, но, вместо того чтобы
выйти под арку, направились к противоположной стене. К ве-
ликому удивлению Грэхэма, часть, повидимому, совершенно
глухой стены с треском раздвинулась и, свиваясь наподобие
жалюзи, поднялась вверх и опустилась за ушедшими. Грэхэм
остался наедине с новоприбывшим и с человеком с русой бо-
родкой, в пурпуровом одеянии.
Некоторое время толстяк не обращал на Грэхэма ни малей-
шего внимания, он расспрашивал русобородого, который был,
очевидно, его подчиненным; казалось, он требовал отчета в
каком-то поручении. Говорил он очень отчетливо, но смысл его
слов остался для Грэхэма неясен. Очевидно, пробуждение Грэ-
хэма вызывало в нем не удивление, а скорее досаду и тревогу.
Видно было, что он глубоко взволнован.
20 Г. Уэллс, т. 1
305
— Вы не должны смущать его подобными рассказами,—
несколько раз повторял он.— Не надо смущать его.
Узнав все, что нужно, он быстро обернулся и, с любопыт-
ством взглянув на Грэхэма, спросил:
— Вас это удивляет?
— Очень!
— Все окружающее кажется вам странным?
•— Надо привыкать. Ведь мне, вероятно, придется жить.
— Думаю, что так.
— Прежде всего не дадите ли вы мне какую-нибудь
одежду?
— Сейчас,— сказал толстяк, и русобородый, поймав его
взгляд, тотчас же удалился.— Сейчас получите одежду.
— Правда ли, что я проспал двести лет? — спросил Грэхэм.
— Они уже успели разболтать вам об этом? Двести три
года — это будет точнее.
Грэхэм поднял брови и стиснул зубы. С минуту он сидел
молча, а затем-спросил:
— Что здесь, завод или динамо поблизости? — И, не дожи-
даясь ответа, прибавил: — Я думаю, все переменилось? Что
это за крики?
— Пустяки. Это народ,— ответил нетерпеливо толстяк.—
Позднее вы, вероятно, все узнаете. Вы вполне правы, все пере-
менилось.— Он говорил отрывисто, нахмурив брови, что-то
обдумывая.— Прежде всего нужно достать вам одежду. Лучше
обождать здесь. Никто не должен к вам приближаться. Вам
надо побриться.
Грэхэм провел рукой по подбородку.
Русобородый возвратился, внезапно повернув голову, он
стал прислушиваться, потом переглянулся с толстяком и через
арку направился к балкону. Крики усилились. Толстяк тоже
насторожился. Вдруг он пробормотал какое-то проклятие и не-
дружелюбно взглянул на Грэхэма. Снизу доносился прибой
тысячи голосов, то поднимаясь, то падая. Иногда раздавались
звуки ударов, сопровождаемые пронзительными криками; слы-
шался как будто треск ломавшихся сухих палок. Грэхэм на-
прягал слух, чтобы разобрать отдельные слова в этом хаосе
криков и гула.
Наконец, он уловил какую-то фразу, выкрикиваемую почти
беспрерывно. В первую минуту он не верил своим ушам. Од-
нако сомнений не было, он ясно слышал:
— Покажите нам Спящего! Покажите нам Спящего!
Толстяк стремительно бросился к арке.
— Проклятье! — крикнул он.— Откуда они узнали? Знают
они или только догадываются?
Должно быть, последовал какой-то ответ.
— Я не могу выйти сам,— сказал вдруг толстяк.— Я дол-
жен быть здесь. Крикните им что-нибудь с балкона.
306
Русобородый опять что-то ответил.
— Скажите, что он не просыпался. Ну, там что-нибудь.
Предоставляю это вам.— Он поспешно вернулся к Грэхэму.—
Вам необходимо поскорее одеться. Вам нельзя оставаться
здесь... Это невозможно...
Он опять куда-то поспешно удалился, не отвечая на вопросы
Грэхэма. Вскоре он вернулся.
— Я не могу объяснить вам, что здесь происходит. Этого
в двух-трех словах не расскажешь. Через несколько минут вам
сделают одежду. Да, через несколько минут. А тогда я смогу
увести вас отсюда. Волнения скоро кончатся.
Но эти крики. Они кричат...
— Про Спящего? Это про вас. С ними стряслось что-то
странное. Я ничего не понимаю. Решительно ничего!
Пронзительный звон прорезал глухой отдаленный шум и
крики. Толстяк подбежал к какому-то аппарату в углу зала.
С минуту он слушал, глядя в стеклянный шар, и иногда кивал
утвердительно головой, потом произнес несколько неясных
слов; закончив переговоры, он подошел к стене, через которую
недавно удалились двое. Часть стены поднялась, подобно за-
навесу, но он остановился, что-то выжидая.
Грэхэм поднял руку и с удивлением заметил, что силы к
нему возвратились. Он спустил с ложа сначала одну ногу, по-
том другую. Головокружения как не бывало. Едва веря такому
быстрому выздоровлению, Грэхэм сел и принялся себя ощупы-
вать.
Русобородый вернулся с балкона. Перед толстым незнаком-
цем опустился лифт, и из него вышел седобородый худощавый
человек в узкой темнозеленой одежде со свертком в руках.
— Вот и портной,— проговорил толстяк, указывая на во-
шедшего.— Теперь вам больше не нужен этот черный плащ.
Я не понимаю, как он попал сюда. Но нельзя терять времени.
Поторопитесь!—обратился он к портному.
Старик в зеленом поклонился и, приблизясь, сел рядом с
Грэхэмом. Держался он спокойно, но в глазах у него светилось
любопытство.
— Моды сильно изменились, сир,— сказал он и покосился
на толстяка. Потом быстро развернул сверток, и на его коле-
нях зарябили яркие материи.— Вы жили, сир, в эпоху, так ска-
зать, цилиндрическую эпоху Виктории. Полушарие шляп.
Всюду правильные кривые. Теперь же...
Он вынул приборчик, по размеру и наружному виду напо-
минающий карманные часы, нажал кнопку, и на циферблате
появилась небольшая человеческая фигурка в белом, двигав-
шаяся, как на экране. Портной взял образчик голубовато-бе-
лого сатина.
— Вот мой выбор,— обратился он к Грэхэму.
Толстяк подошел и, встав около Грэхэма, произнес:
20*
307
— У нас очень мало времени.
— Доверьтесь моему вкусу,— ответил портной.— Моя ма-
шина сейчас явится. Ну, что вы скажете?
— Что это такое? — спросил человек девятнадцатого сто-
летия.
— В ваше время портные показывали своим клиентам
модные журналы,— ответил портной,— мы же пошли дальше.
Смотрите сюда.— Маленькая фигурка повторила свои эволю-
ции, но уже в другом костюме.— Или это,— и на циферблате
появилась другая фигурка в более пышном одеянии.
Портной действовал очень быстро и нетерпеливо посматри-
вал в сторону лифта.
Легкий шум — и из лифта вышел анемичный, похожий на
китайчонка подросток, с коротко остриженными волосами, оде-
тый, в грубую ткань голубого цвета; он выкатил на роликах
сложную машину. Портной отложил кинетоскоп, отдал шепо-
том какое-то приказание мальчику, который ответил гортан-
ным голосом что-то непонятное, и попросил Грэхэма встать
перед машиной. Пока мальчик что-то бормотал, портной вы-
двигал из прибора ручки с небольшими дисками на концах;
эти диски он приставил к телу Грэхэма: к плечу, к локтю, к шее
и так далее, около полусотни дисков.
В это время на лифте позади Грэхэма в зал поднялись еще
несколько человек. Портной пустил в действие механизм, части
машины пришли в движение, сопровождаемое слабым ритми-
ческим шумом; затем он нажал рычаги и освободил Грэхэма.
На него накинули черный плащ, и русобородый подал ему ста-
кан с подкрепляющей жидкостью; выпив ее, Грэхэм заметил,
что один из новоприбывших, бледный юноша, смотрит на него
особенно упорно.
Толстяк, нетерпеливо расхаживавший все время по залу,
вошел под арку и направился к балкону, откуда попрежнему
доносился глухой, прерывистый гул. Коротко остриженный
мальчуган подал портному сверток голубоватого сатина, и оба
принялись всовывать материю в машину, растягивая ее, как
это делали в девятнадцатом столетии с рулонами бумаги на
печатных машинах. Затем бесшумно откатили машину в угол
комнаты, где висел провод, закрученный в виде украшения.
Включив машину, пустили ее в ход.
— Что они там делают? — спросил Грэхэм, указывая на
них пустым стаканом и стараясь не обращать внимания на
пристальный взгляд новоприбывшего.— Этот механизм приво-
дится в движение какой-то энергией?
— Да,— ответил русобородый.
— Кто этот человек? — спросил Грэхэм, указывая рукой
под арку.
Человек в пурпуровой одежде потеребил в замешательстве
свою маленькую бородку и ответил, понизив голос:
308
— Это Говард, ваш старший опекун. Видите ли, сир, это
трудно объяснить вам. Совет назначает опекуна и его помощ-
ников. Это помещение находится в общественном пользовании.
Но в особых случаях доступ в него может быть воспрещен. Мы
в первый раз воспользовались этим правом и закрыли двери.
Впрочем, если угодно, пусть он сам объяснит вам.
— Как странно,— произнес Грэхэм.— Опекун! Совет!
Затем, обернувшись спиной к новоприбывшему, он спросил
вполголоса:
— Почему этот человек так упорно смотрит на меня? Он
месмерист?
— Нет, не месмерист! Он капиллотомист.
— Капиллотомист?
— Ну да, один из главных. Его годовое жалованье — пол-
гросса львов.
Какая нелепость!
— Полгросса львов? — машинально повторил удивленный
Грэхэм.
— А у вас разве не было львов? Да, пожалуй, не было.
У вас были тогда эти архаические фунты. Лев — это наша
монетная единица.
— Но вы еще сказали... полгросса?
— Да, сир. Шесть дюжин. За это время изменились даже
такие мелочи. Вы жили во времена десятичной системы счис-
ления, арабской системы: десятки, сотни, тысячи. У нас же
вместо десяти — дюжина. Десять и одиннадцать мы обозначаем
однозначным числом, двенадцать или дюжину — двузначным,
двенадцать дюжин составляют гросс, большую сотню; двена-
дцать гроссов — доцанд, а доцанд доцандов — мириад. Просто,
не правда ли?
— Пожалуй,— согласился Грэхэм.— Но что значит кап...
Как вы сказали?
— А вот и ваша одежда,— сказал русобородый, глядя через
плечо.
Грэхэм обернулся и увидел, что сзади него стоит улыбаю-
щийся портной с совершенно готовым платьем в руках, а ко-
ротко остриженный мальчуган нажимом пальца толкает ма-
шину к лифту. Грэхэм с удивлением посмотрел на поданную
ему одежду.
— Неужели...— начал он.
— Только что сделана,— ответил портной.
Положив одежду к ногам Грэхэма, он подошел к ложу, на
котором еще так недавно лежал Грэхэм, сдернул с него про-
зрачный матрац и поднял зеркало. Раздался резкий звонок, при-
зывающий толстяка. Русобородый бросился ему навстречу, под
арку.
С помощью портного Грэхэм надел комбинацию — белье,
чулки и жилет, все вместе, темнопурпурного цвета.
309
Толстяк вернулся от аппарата и направился навстречу русо-
бородому, возвращающемуся с балкона. У них завязался ожив-
ленный разговор вполголоса, при чем на лицах их выражалась
тревога.
Поверх нижнего пурпурного платья Грэхэм надел верхнее из
голубовато-белого сатина, которое удивительно шло к нему.
Грэхэм увидел себя в зеркале хотя и исхудалым, небритым,
растрепанным, но все же не голым.
— Мне надо побриться,— сказал он, смотрясь в зеркало.
— Сейчас,— ответил Говард.
Услышав это, молодой человек перестал в упор смотреть
на Грэхэма. Он закрыл глаза, потом снова открыл их; подняв
худощавую руку, приблизился к Грэхэму. Остановившись, сде-
лал какой-то жест рукой и осмотрелся кругом.
— Стул! — воскликнул Говард, и тотчас же русобородый по-
дал Грэхэму кресло.
— Садитесь, пожалуйста,— сказал Говард.
Грэхэм остановился в нерешительности, увидав, что в руках
странного юноши сверкнуло стальное лезвие.
— Разве вы не понимаете, сир? — учтиво пояснил русоборо-
дый.— Он хочет побрить вас.
— А! — с облегчением вздохнул Грэхэм.— Но ведь вы на-
зывали его...
— Капиллотомист! Это один из лучших артистов в мире.
Русобородый удалился. Успокоенный Грэхэм поспешно сел
в кресло. К нему тотчас же подошел капиллотомист и принялся
за работу. У него были плавные, изящные движения. Он осмот-
рел у Грэхэма уши, ощупал затылок, разглядывал его то с
одной, то с другой стороны; Грэхэм уже начинал терять тер-
пение. Наконец, капиллотомист в несколько мгновений, искусно
орудуя своими инструментами, обрил Грэхэму бороду, подров-
нял усы и подстриг волосы. Все это он проделал молча, с вдох-
новенным видом поэта. Когда он окончил свою работу, Грэхэму
подали пару башмаков.
Внезапно громкий голос из аппарата в углу комнаты про-
кричал: «Скорее, скорее! Весь город уже знает. Работа остано-
вилась. Работа остановилась. Не медлите ни минуты, спе-
шите!»
Эти слова испугали Говарда. Грэхэм видел, что он колеб-
лется, не зная, на что решиться. Наконец, он направился в угол,
где стояли аппарат и стеклянный шар. Между тем долетавший
со стороны балкона гул усилился, раскаты его, подобно грому,
то приближались, то удалялись.
Грэхэм не мог более вытерпеть. Взглянув на Говарда и уви-
дав, что тот занят и не обращает на него внимания, он быстро
спустился по лестнице в проход и через мгновение уже стоял
на том самом балконе, где недавно стояли трое незнакомцев.
310
ГЛАВА V
Движущиеся улицы
Грэхэм подошел к перилам балкона и заглянул вниз. При
его появлении послышались вскрики удивления и шум много-
тысячной толпы усилился.
Площадь внизу казалась крылом гигантского сооружения,
разветвлявшегося во все стороны. Высоко над площадью тяну-
лись гигантские стропила и крыша из прозрачного материала.
Холодный белый свет огромных шаров делал еле заметным сла-
бые солнечные лучи, проникавшие сквозь стропила и провода.
Кое-где над бездной паутиной висели мосты, черневшие от мно-
жества пешеходов. Воздух был заткан проводами. Подняв го-
лову, он увидал, что верхняя часть здания нависает над бал-
коном, а противоположный его фасад сер и мрачен, испещрен
арками, круглыми отверстиями, балконами и колоннами, ба-
шенками и мириадами громадных окон и причудливых архи-
тектурных украшений. На нем виднелись горизонтальные и
косые надписи на каком-то неизвестном языке. Во многих ме-
стах под самой кровлей были прикреплены толстые канаты,
спускавшиеся крутыми петлями к круглым отверстиям проти-
воположной стены. Внезапно его внимание привлекла крохотная
фигурка в синем одеянии, появившаяся на противополож-
ной стороне площади, высоко, у закрепления одного из ка-
натов. Вдруг Грэхэм с удивлением увидал, как этот человечек
одним махом прокатился по канату и скрылся где-то наверху
в круглом отверстии.
Выходя на балкон, Грэхэм прежде всего взглянул вверх, и
все внимание его было приковано к тому, что происходило там
и напротив. Затем он увидел улицу. Собственно это не была
улица, которую знал Грэхэм, так как в девятнадцатом столетии
улицей называли неподвижную полосу твердой земли, по кото-
рой между узкими тротуарами двумя противоположными пото-
ками стремились экипажи. Эта улица имела около трехсот фу-
тов ширины и двигалась сама, за исключением средней своей
части. В первое мгновение он недоумевал. Потом понял.
Под самым балконом эта необыкновенная улица быстро
неслась направо, со скоростью курьерского поезда девятнадца-
того столетия,— бесконечная платформа с небольшими интер-
валами, что позволяло ей делать повороты и изгибы. На ней
мелькали сидения и небольшие киоски, но они проносились с
такой быстротой, что не было возможности их рассмотреть. За
ближайшей, самой быстрой платформой виднелся ряд других,
двигавшихся также вправо. Каждая двигалась несколько мед-
леннее предыдущей, что позволяло переходить с одной на дру-
311
тую, добираясь до неподвижного центра, через который люди
шли на другую сторону. Там виднелась вторая серия подобных
же платформ, у них тоже была различная скорость, но двига-
лись они в обратном направлении, налево от Грэхэма. Множе-
ство людей самого разнообразного вида сидело на двух наибо-
лее широких и быстрых платформах и переходило улицу, осо-
бенно густо скопляясь в центре.
— Вам нельзя оставаться здесь,— послышался голос Го-
варда.— Сейчас же уходите отсюда!
Грэхэм ничего не ответил. Казалось, он ничего не слышал.
Платформы неслись с грохотом, а толпа кричала. Грэхэм за-
метил женщин и девушек с развевающимися волосами, в наряд-
ных одеждах, с бантами на груди. Они прежде всего бросались
в глаза. Преобладающим цветом в этом калейдоскопе костю-
мов был синий, того же оттенка, как у подмастерья портного.
Он ясно слышал выкрики:
— Спящий! Что случилось со Спящим?
Движущиеся платформы усеялись светлыми пятнами чело-
веческих лиц, обращенных к балкону. Он видел, как поднима-
лись пальцы. Толпа людей в синем кишела на неподвижной
средней части улицы против балкона. Казалось, здесь проис-
ходила какая-то борьба и давка. Толпа напирала, многих стал-
кивали на движущиеся платформы, и они уносились против
своей воли. Но унесенные спрыгивали с платформы и спешили
вернуться в самую гущу давки.
— Вот Спящий! В самом деле, это Спящий! — раздавались
крики.
— Это вовсе не Спящий!
Все новые и новые лица обращались к Грэхэму. В средней
платформе Грэхэм заметил отверстия, как бы входы в подзе-
мелье; очевидно, там находились лестницы, по которым подни-
малась и спускалась масса людей. Около одного из входов,
ближайшего к Грэхэму, теснилось множество людей. Люди
устремлялись туда со всех сторон, ловко перепрыгивая с плат-
формы на платформу. Те, что теснились на более высоких
платформах, то и дело обращали свой взгляд на балкон. У са-
мой лестницы, сдерживая натиск растущей толпы, суетились
фигурки в одеянии яркокрасного цвета. Яркие точки резко вы-
делялись на синем фойе толпы. Здесь, казалось, была наи-
большая давка. Происходила какая-то борьба.
Говард схватил Грэхэма за плечо и что-то кричйл ему в
ухо. Потом он исчез, и Грэхэм остался на балконе один.
Крики: «Спящий! Спящий!» — стали повторяться все чаще,
народ на ближайшей платформе встал с сидений. Правая, бли-
жайшая быстроходная платформа опустела, движущиеся в об-
ратном направлении были густо усыпаны народом. На средней
неподвижной части улицы против самого балкона быстро со-
бралась громадная волнующаяся толпа, и отдельные крики
312
слились в грозный хор: «Спящий! Спящий!» Рукоплескания,
взмахи рук и крики: «Остановите движение!» Слышалось еще
какое-то странное, незнакомое Грэхэму слово, вроде «Острог».
Медленно движущиеся платформы были полны народом, люди
бежали против движения, чтобы быть поближе к Грэхэму, и
кричали: «Остановите движение!»
Более проворные перебегали из центральной части улицы на
крайнюю, ближайшую к нему платформу, выкрикивая что-то
непонятное, и бежали наискось опять к центральной плат-
форме.
— Это действительно Спящий! Это действительно Спя-
щий! — кричали они.
Несколько минут Грэхэм стоял неподвижно. Потом вдруг
понял, что все эти крики, все это волнение, несомненно, отно-
сятся к нему. Приятно удивленный такой необыкновенной попу-
лярностью, он поклонился и в виде приветствия помахал
рукой.
Рев толпы усилился. Давка у лестниц стала еще более оже-
сточенной. Все балконы были облеплены людьми, некоторые
скользили по канатам, другие наискось перелетали через пло-
щадь, сидя на трапециях.
За спиной Грэхэма послышались шаги и голоса, кто-то спу-
скался по лестнице из-под арки. Грэхэм почувствовал, что его
крепко схватили за руку. Обернувшись, он увидел своего
стража Говарда, который старался оттащить его от перил и
кричал что-то непонятное.
Грэхэм обернулся. Лицо Говарда было бледно.
— Уходите! — кричал он.— Они сейчас остановят движе-
ние. Весь город восстанет.
За Говардом по проходу с голубыми колоннами спешили
другие: рыжеволосый незнакомец, русобородый, какой-то вы-
сокий мужчина в ярком малиновом одеянии и еще несколько
человек в красном, с жезлами в руках; вид у всех был взволно-
ванный.
— Уведите его! — приказал Говард
— Но почему? — воскликнул Грэхэм.— Я совсем не вижу...
— Вы не можете здесь оставаться! — произнес повелительно
человек в красном. Выражение лица у него было решитель-
ное. Грэхэм напряженно вглядывался в лица этих людей. Вне-
запно он понял, что они готовятся учинить над ним насилие.
Кто-то схватил его за руку... Его потащили.
Рев толпы усилился, словно увеличенный эхом огромного
здания. Изумленный и смущенный, не’находя в себе сил для со-
противления, Грэхэм чувствовал, как его не то ведут, не то та-
щат по коридору с голубыми колоннами. Неожиданно он очу-
тился наедине с Говардом в поднимающемся лифте.
313
ГЛАВА VI
Зал Атласа
С того момента, как откланялся портной, и до того, как
Грэхэм очутился в лифте, прошло не более пяти минут. Летар-
гический сон все еще тяготел над ним; неожиданно перенесен-
ный в этот новый мир, он находил все чудесным, почти нереаль-
ным; ему казалось, что он видит это во сне. Он наблюдал за
всем со стороны, как изумленный зритель. Все, что он видел,
в особенности волнующаяся, кричащая под балконом толпа,
казалось ему театральным представлением.
— Я ничего не понимаю,— проговорил он.— Что это за вол-
нение? У меня мысли в голове путаются. Почему они так кри-
чат? В чем опасность?
— У нас есть тоже свои волнения,— ответил Говард, из-
бегая вопрошающего взгляда Грэхэма.— Сейчас такое тревож-
ное время. Конечно, ваше пробуждение и ваше появление на
балконе находятся в связи...
Он говорил отрывисто и замолчал, точно у него перехва-
тило дыхание.
— Я ничего не понимаю,— повторил Грэхэм.
— Поймете потом,— ответил Говард и посмотрел наверх,
словно движение лифта казалось ему слишком медленным.
— Надеюсь, что, осмотревшись, я буду лучше понимать
окружающее,— в замешательстве сказал Грэхэм.— Но сейчас
я в полном недоумении. Мне все так непонятно, так странно.
Мне кажется, что вокруг меня творятся какие-то чудеса. Впро-
чем, кое-что понятно: ваш счет, например, отличающийся от
нашего.
Лифт остановился, и они вступили в узкий длинный кори-
дор среди высоких стен, вдоль которых тянулось невероятное
множество труб и толстых канатов.
— Какая колоссальная постройка!—воскликнул Грэхэм.—
Это все одно здание? Что это такое?
— Здесь один из центров по снабжению • города светом и
тому подобным.
— Что за волнение видел я на этой огромной улице? Какая
у вас система управления? Есть ли у вас полиция?
— Несколько родов,— ответил Говард.
— Как несколько?
— Около четырнадцати.
— Не понимаю.
— В этом нет ничего удивительного. Наша социальная
жизнь покажется вам чрезвычайно сложней. Сказать по правде,
я и сам не совсем ясно ее понимаю. Да и никто не понимает.
314
Быть может, вы поймете со временем. Теперь же мы направ-
ляемся в Совет.
Внимание Грэхэма было отвлечено людьми, которых они
встречали в коридорах и залах. На мгновение он подумал о
Говарде и о его сдержанных ответах, но скоро его заинтересо-
вало другое. Большинство людей, попадавшихся им в коридоре
и в залах, было в красном одеянии. Синего цвета, преобладав-
шего в толпе на движущихся платформах, здесь совсем не было
видно. Встречные смотрели на них, кланялись и проходили
мимо.
В длинном коридоре, куда они вошли, на низеньких си-
деньях сидело много девочек, точно в классе. Учителя Грэхэм
не заметил, но увидел своеобразный аппарат, из которого доно-
сился чей-то голос. Девочки с любопытством и удивлением смот-
рели на Грэхэма и на Говарда. Однако второпях он не мог
их как следует рассмотреть. Ему показалось, что девочки знают
Говарда и недоумевают, кто такой Грэхэм. Говард, очевидно,
важная особа и, однако, приставлен к Грэхэму. Как это
странно!
Затем они вступили в полутемный проход; под потолком тя-
нулся помост, по которому сновали люди; Грэхэм видел только
их ноги не выше лодыжек. Затем потянулись галереи с ред-
кими прохожими, которые с удивлением оглядывались на него
и его спутника в красном одеянии.
Выпитое им возбуждающее снадобье, очевидно, уже пере-
ставало действовать. Он начал уставать от такой спешной
ходьбы и обратился к Говарду с просьбой замедлить шаг.
Вскоре они вошли в лифт с окном на улицу, но оно было за-
перто, и с высоты он не мог рассмотреть движущиеся плат-
формы. Он видел только людей, проходящих по легким воздуш-
ным мостам и скользящих по канатам.
Затем они перешли очень высоко над улицей по стеклянному
мосту, такому прозрачному, что было страшно идти. Вспомнив
скалы между Нью-Куэем и Боскаслем (это было так давно, но
казалось ему недавним), Грэхэм решил, что он находится на
высоте около четырехсот футов над движущимися улицами. Он
остановился и посмотрел на кишащих внизу синих и красных
карликов, толкающихся, жестикулирующих под тем крошеч-
ным балконом, где он недавно стоял. Легкая мгла и блеск
больших шарообразных фонарей мешали разглядеть картину.
Человек, сидевший в ящике, как в люльке, быстро, точно падая,
скользнул по канату над мостом. Грэхэм невольно остановился,
чтобы посмотреть, как исчезает этот необыкновенный пассажир
в обширном круглом отверстии внизу, затем снова стал наблю-
дать густую толпу.
На одной из быстроходных платформ двигалась густая
толпа людей, одетых в красное. Поровнявшись с балконом, они
рассыпались и устремлялись на неподвижную середину улицы,
315
туда, где кипела наиболее ожесточенная борьба. Казалось, эти
люди в красном были вооружены палками и дубинками, кото-
рыми они размахивали и дрались. Глухой гул, крики, вопли до-
носились до Грэхэма слабым эхом.
— Идите же! — крикнул Говард, кладя руку ему на плечо.
По канату скользил еще один человек. Желая узнать, от-
куда он взялся, Грэхэм посмотрел вверх и сквозь стеклянный
потолок и сплетения канатов и балок увидел что-то вроде рит-
мически движущихся крыльев ветряной мельницы, а за ними
далекое бледное небо. Говард потащил его дальше, и они очу-
тились в узеньком проходе, украшенном геометрическими леп-
ными узорами.
— Я хочу смотреть вниз! — воскликнул Грэхэм, сопротив-
ляясь.
— Нет, нет,— отвечал Говард, не выпуская его руку.— Вы
должны идти сюда.
Двое провожатых в красном, видимо, готовы были поддер-
жать это требование силою.
В конце коридора появились негры в черно-желтой форме,
напоминавшие огромных ос, один из них поспешно отодвинул
скользящую заслонку, очевидно дверь, и открыл перед ними
проход. Грэхэм очутился на галерее, висевшей над обширной
комнатой. Провожатый в черно-желтом одеянии прошел вперед,
открыл следующую дверь и остановился в ожидании.
Эта комната походила на вестибюль. Там было множество
народа, а в противоположном конце виднелась широкая лест-
ница, а над нею вход, завешенный тяжелой драпировкой, за ко-
торой находился обширный зал. По обе стороны входа непо-
движно стояли белые люди в красных и негры в черно-жел-
тых одеяниях.
Проходя через галерею, Грэхэм услышал доносившийся
снизу шепот: «Спящий!» — и почувствовал, что на него все
смотрят. Пройдя еще один маленький коридорчик внутри стены,
они очутились на металлической галерее, вьющейся вокруг того
самого громадного зала, который он видел сквозь занавес. Он
вошел с угла и сразу же обратил внимание на огромные раз-
меры зала. Негр в черно-желтом одеянии замер в позе хорошо
вымуштрованного слуги и тотчас же захлопнул за ними дверь.
По сравнению со всеми другими помещениями, которые до
сих пор видел Грэхэм, зал показался ему необыкновенно ро-
скошным. В противоположном углу на высоком пьедестале воз-
вышалась гигантская белая статуя Атласа, подпирающего мощ-
ными плечами земной шар. Эта статуя прежде всего привлекла
внимание Грэхэма — она была такая огромная, выразительная,
благородная в своей простоте, ослепительно белая. В огром-
ном помещении ничего не было, кроме этой фигуры и эстрады
посередине. Эстрада, затерявшаяся в нем, показалась бы из-
дали полоской металла, если бы стоявшая на ней вокруг стола
316
группа из семи человек не подчеркивала ее размеры. Все се-
меро, одетые в белые мантии, только что поднялись со своих
мест и пристально смотрели на Грэхэма. На краю стола бле-
стели какие-то приборы.
Говард провел Грэхэма через всю галерею, пока они не ока-
зались, наконец, против статуи согнувшегося под тяжестью ги-
ганта. Здесь он остановился. К Грэхэму сейчас же подошли те
два человека в красном, которые следовали за ними по галерее,
и стали по обе его стороны.
— Вы должны остаться здесь на некоторое время,— про-
шептал Говард и, не дожидаясь ответа, поспешно пошел дальше
по галерее.
— Но почему...— начал было Грэхэм и сделал движение, как
бы намереваясь следовать за ним.
— Вы должны ожидать здесь, сир,— произнес один из лю-
дей в красном, загораживая ему дорогу.
— Почему?
— Таково приказание, сир.
— Чье приказание?
— Нам так приказано, сир.
Грэхэму послышалось в его голосе сдержанное раздражение.
— Что это за комната? — спросил он.— Кто эти люди?
— Это члены Совета, сир.
— Какого Совета?
— Нашего Совета.
— Ого! — воскликнул Грэхэм и после новой неудачной по-
пытки добиться ответа от другого стража подошел к перилам и
взглянул на неподвижных людей в белом, пристально рассмат-
ривающих его и, повидимому, перешептывающихся о чем-то.
Совет? Грэхэм заметил, что их теперь уже восемь, хотя и не
видел, откуда появился новоприбывший.
Ни малейшего приветствия! Они смотрели на него так же,
как смотрела бы в девятнадцатом столетии на улице кучка лю-
бопытных на взмывший высоко в небо воздушный шар. Что за
Совет собрался здесь? Что это за жалкие фигурки подле вели-
чественной белой статуи Атласа, среди торжественного пустын-
ного зала, где их никто не может подслушать? Зачем привели
его сюда? Неужели только для того, чтобы смотреть на него
и перешептываться?..
Внизу показался Говард, направляющийся по блестящему
полу к эстраде. Приблизившись, он поклонился и сделал какой-
то жест, очевидно требуемый этикетом. Затем поднялся по сту-
пеням эстрады и остановился возле аппарата на краю стола.
Грэхэм наблюдал за неслышной ему беседой. Вот один из
членов взглянул в его сторону. Грэхэм тщательно напрягал
слух. Жесты разговаривающих становились все более оживлен-
ными. Он перевел взгляд на спокойные лица служителей... Вот
Говард протянул руку и качает головой, словно против чего-то
317
протестуя. Вот его прерывает один из одетых в белое людей,
ударив рукою по столу.
Совещание, как показалось Грэхэму, длилось бесконечно
долго. Он взглянул на неподвижного гиганта, у ног которого
происходило заседание Совета, затем на стены зала, украшен-
ные панно в псевдояпонском стиле, в громадных роскошных ра-
мах из темного металла, между металлическими кариатидами
галереи и продольными архитектурными украшениями. Изящ-
ные панно еще более подчеркивали строгую белизну и мощную
простоту огромного изваяния.
Взглянув снова на совещающихся, Грэхэм увидел, что Го-
вард уже спускается со ступеней. Когда он приблизился, Грэ-
хэм заметил, что лицо его было красно и что он отдувался, как
человек, только что выдержавший неприятный разговор. Он
был, видимо, смущен и встревожен.
— Сюда,— сказал он кратко, и они в молчании вошли в
маленькую дверь, которая раскрылась при их приближении.
По обе стороны этой двери стояли люди в красном одеянии. Пе-
реступая порог, Грэхэм обернулся и увидел, что весь Совет в
белых одеждах стоит у подножия статуи и смотрит ему вслед.
Затем дверь с резким стуком захлопнулась, и в первый раз по
своем пробуждении он очутился среди полнейшей тишины. Не
слышно было даже своих шагов.
Говард открыл другую дверь, и они оказались в первой из
двух смежных комнат, белого и зеленого цветов.
— Что это за Совет? — спросил Грэхэм.— О чем они сове-
щались? Какое они имеют отношение ко мне?
Говард тщательно запер дверь и что-то пробормотал. Прой-
дясь по комнате, он обернулся и еще раз тяжело вздохнул.
— Уф! — произнес он с облегчением.
Грэхэм молча смотрел на него.
— Вы, конечно, понимаете,— начал, наконец, Говард, ста-
раясь не смотреть на Грэхэма,— что наше социальное устрой-
ство чрезвычайно сложно. Сообщение голых фактов без объяс-
нения дало бы вам ложное представление. Дело в том, что бла-
годаря целому ряду причин небольшое состояние ваше, увели-
ченное состоянием вашего двоюродного брата, перешедшим по
его смерти к вам, чрезвычайно возросло. Вместе с тем ваша
личность приобрела весьма большое, мировое значение...
Он замолчал.
—Ну? — произнес Грэхэм.
— Происходят большие волнения.
— Что же дальше?
— Дела приняли такой оборот, что необходимо заключить
вас в это помещение.
— Арестовать меня? — воскликнул Грэхэм.
— Не совсем так... На некоторое время вас необходимо изо-
лировать.
318
— Странно!—удивился Грэхэм.
— Вам не будет причинено ни малейшего вреда.
— Ни малейшего вреда!
— Да, но вы должны оставаться здесь.
— Прежде я хочу осознать свое положение.
— Конечно.
— Отлично, рассказывайте же. О каком вреде вы упомя-
нули?
— Теперь не время рассказывать.
— Почему же?
— Это чересчур длинная история, сир.
— Тем более оснований начать теперь же. Вы сказали, что
моя личность имеет большое значение. Что это за крики, кото-
рые я слышал? Почему так волнуется народ, узнав, что я про-
снулся? Кто эти люди в белом в зале Совета?
— Все в свое время, сир,— заметил Говард.— Не все сразу.
Теперь такое смутное время, что голова идет кругом. Ваше про-
буждение... Никто не ожидал, что вы проснетесь. Совет за-
седает.
-— Какой Совет?
— Который вы только что видели.
Грэхэм сделал нетерпеливый* жест.
— Этого недостаточно! — воскликнул он.— Вы должны ска-
зать мне, что там происходит.
— Говорю вам, будьте терпеливы и ждите.
Грэхэм сел.
— Если я ждал так долго, чтобы вернуться к жизни,— про-
говорил он,— то думаю, что смогу и еще подождать не-
много.
— Отлично,— сказал Говард.— Это благоразумно. А теперь
оставить вас одного. На некоторое время. Я должен
в Совете... Право, я очень сожалею...
ЖВДими словами он подошел к растворившейся бесшумно
Офи исчез.
Оставшись один, Грэхэм подошел к двери и попробовал ее
отворить, но тщетно. Он никак не мог понять ее устройство.
Тогда он принялся ходить по комнате, потом сел.
Скрестив руки и нахмурив брови, он неподвижно сидел и
старался разобраться в калейдоскопе событий и впечатлений
первого часа своей новой жизни после пробуждения. Гигант-
ские механизмы, бесконечные анфилады комнат и переходов,
суматоха и борьба на платформах, кучка чуждых, враждебных
людей у подножия гиганта Атласа, таинственное поведение
Говарда! Намек на громадное наследство, в отношении кото-
рого, быть может, были допущены злоупотребления, на нечто,
чему еще не было прецедентов в истории! Но что же делать?..
Глубокая тишина уединенных комнат так красноречиво гово-
рила ему о заключении.
319
Внезапно у него мелькнула мысль, что эта цепь ярких впе-
чатлений всего лишь сон. Он попробовал закрыть глаза, но и это
испытанное средство не помогло.
Тогда он принялся осматривать комнату, в которой нахо-
дился.
В длинном овальном зеркале он увидел свое отражение и
остановился удивленный. Он был одет в изящный костюм пур-
пурного и голубовато-белого цвета. Слегка седеющая борода
была подстрижена остроконечно, а волосы на голове, когда-то
черные, теперь же серебрившиеся сединой, обрамляли его лоб
необычной, но довольно красивой прической. Он выглядел, как
человек лет сорока пяти.
В первое мгновение он даже не узнал себя. Потом горько
рассмеялся.
— Позвать бы теперь старину Уорминга,— воскликнул он,—
и отправиться с ним завтракать!
Он стал перебирать в памяти своих знакомых, но вдруг
вспомнил, что все эти люди давно уже умерли. Эта мысль так
поразила его, что лицо его омрачилось и он побледнел.
Потом вспомнил шумные движущиеся платформы, гигант-
ские сооружения чудесных улиц. Крики толпы — и эти безмолв-
ные враждебные члены Совета в белых одеяниях.
Он почувствовал себя таким маленьким, жалким, ничтож-
ным, заброшенным среди этого нового, чуждого мира.
ГЛАВА VI!
Комнаты Безмолвия
Грэхэм снова начал осматривать свои покои. Любопытство
взяло верх над усталостью. Задняя комната была высокая,
с потолком в виде купола, в центре которого находилось оваль-
ное отверстие, где вращалось колесо с широкими лопастями,—
повиДимому, вентилятор. Его слабое жужжание нарушало ти-
шину комнаты. В промежутках между вращающимися лопа-
стями виднелось небо. Грэхэм с изумлением заметил звезду.
Это заставило его обратить внимание на то, что яркое
освещение комнат исходило от бесчисленных лампочек, поме-
щенных вдоль карниза. Окон не было и в помине. Он припо-
мнил, что не видел окон и во всех других комнатах и переходах,
по которым шествовал с Говардом. Правда, он заметил окна в
зданиях на улице, но были ли они сделаны для света? Или же
весь город днем и ночью освещается искусственным светом,
так что здесь совсем нет ночи?
320
Его поразило еще другое обстоятельство: ни в одной из
комнат он не заметил печей. Или теперь лето и помещение
тоже летнее, или же в городе имеется центральное отопление?
Заинтересованный всеми этими вопросами, он принялся раз-
глядывать поверхность стен, кровать весьма простой конструк-
ции и остроумные металлические приспособления для уборки
спальни. Никаких украшений, хотя архитектурные формы и
окраска очень красивы. Несколько удобных кресел и легкий
стол, бесшумно передвигающийся на роликах; на нем бутылки
с какой-то жидкостью, стаканы и два блюда с прозрачным,
похожим на желатин веществом. Ни книг, ни газет, ни пись-
менных принадлежностей.
«Да, мир сильно изменился»,— подумал он.
Он заметил в соседней комнате ряд странных двойных
цилиндров, на белой поверхности которых виднелись зеленые
надписи, гармонировавшие с общим убранством комнаты. Как
раз посередине из стены выдавался небольшой аппарат четы-
рехугольной формы, размерами около ярда; лицевая сторона
его представляла собой что-то вроде белого циферблата. Про-
тив аппарата стоял стул. У Грэхэма тотчас же мелькнула
мысль, что эти цилиндры, вероятно, заменяют книги, хотя на
первый взгляд такое предположение казалось неправдопо-
добным.
Его удивили надписи на цилиндрах. Сначала ему показа-
лось, что они сделаны на русском языке. Затем он понял, что
это был английский язык, только искаженный. «Qi Маи
huwdbi Kin», очевидно: «Человек, который мог бы быть коро-
лем». «Фонетический метод»,— подумал Грэхэм.
Он вспомнил, что когда-то читал очень интересную книгу
с таким заглавием. Но все же то, что он видел, совсем не
книгу. Он прочел еще две надписи на цилиндрах:
, «Мадонна будущего» — о таких книгах он
вероятно, они написаны в последующую эпоху.
б любопытством осмотрел один из цилиндров, затем
ЖЙЙРил его на место и принялся за осмотр аппарата. От-
крыв крышку, он увидел, что внутри вставлен двойной цилиндр.
Верхней части прибора виднелась кнопка, совсем как у элек-
TliraecKHX звонков. Он нажал ее, послышался треск и вслед
зЯ^^ём, голоса и музыка, а на циферблате появились цветные
изображения. Сообразив, что это такое, Грэхэм отступил назад
и стал смотреть.
На гладкой поверхности показалась яркая цветная кар-
тина с движущимися фигурами. Они не только двигались, но
и разговаривали чистыми, тонкими голосами. Впечатление
получалось совершенно такое, как если перевернуть бинокль
и смотреть через его большое стекло или же слушать через
длинную трубу. Грэхэм сразу же заинтересовался происходя-
щей перед ним сценой.
21 Г. Уэллс, т. I
321
Мужчина расхаживал взад и вперед и сердитым голосом
объяснялся с красивой, капризной женщиной. Оба были в
живописных, хотя и странных костюмах.
— Я работал, а что же делали вы? — сказал мужчина.
— А! — воскликнул Грэхэм.
Забыв обо всем на свете, он уселся в кресло. Не прошло
и пяти минут, как он услышал фразу: «когда Спящий про-
снется», употребленную в виде пословицы — насмешки над
тем, чего никогда не будет.
Вскоре Грэхэм так хорошо узнал действующих лиц, словно
они были близкими его друзьями.
Наконец, миниатюрная драма окончилась, и циферблат
прибора потускнел.
Какой странный мир, в который ему только что удалось
заглянуть: люди отчаянно борются за жизнь и хлеб, ни перед
чем не останавливаясь, изо всех сил рвутся к утонченным
наслаждениям. Некоторые намеки были ему совершенно непо-
нятны, иные эпизоды свидетельствовали о полном изменении
нравственных идеалов, о сомнительном прогрессе. Одежду
синего цвета — этот цвет преобладал на движущихся платфор-
мах— носило, очевидно, простонародье. Грэхэм не сомне-
вался, что сюжет вполне современен и что драма соответствует
действительности. Трагический конец произвел на него угне-
тающее впечатление. Он сидел, устремив взгляд в простран-
ство.
Наконец, он вздрогнул и протер глаза. Он до того увлекся
только что виденным, этим романом новых дней, что, очнув-
шись в бело-зеленых комнатах, удивился не меньше, чем после
первого своего пробуждения.
Он встал со стула и снова очутился в волш^буойк^шре.
Впечатление от кинетоскопа рассеялось. Он вспа^^^^Мм^^
волнение, загадочный Совет — все пережито^^Л^ИиИиИ
буждения. Для всех Совет был олицетворём^еЙ^жНИИИИ
и власти. Все говорили о Спящем. Сначала'
что он и есть Спящий. Он старался припомн#Й^все, яИШИЯда
говорили...
Он вошел в спальню и стал смотреть сквозь
При вращении колеса слышался глухой шум,
комнату ритмическими волнами, и больше ни зву1^^^ДИ№я
на свет, попрежнему наполнявший помещение, он зё^^^^что
полоска пеба темносинего, почти черного цвета и усёяйа звез-
дами...
Он принялся снова обследовать помещение, но ему не
удалось отворить плотно закрытую дверь, найти звонок или
другим способом позвать людей. Способность удивляться уже
притупилась; его мучило любопытство, жажда знания. Он
хотел точно знать свое положение в этом новом мире. Он
тщетно старался успокоиться и терпеливо ждать, пока кто-
322
нибудь придет. Он жаждал разъяснений, борьбы, свежих впе-
чатлений.
Вернувшись в первую комнату и подойдя к аппарату, он
сумел переменить цилиндр. Тут ему пришла в голову мысль,
что, без сомнения, только благодаря этому изобретению уда-
лось сохранить язык и он так мало изменился за двести лет.
Взятый наудачу цилиндр заиграл какую-то музыкальную фан-
тазию. Начало мелодии было прекрасно, но потом она стала
чересчур чувствительной. Грэхэм узнал историю Тангейзера
в несколько измененном виде. Музыка была ему незнакома,
но слова звучали убедительно, хотя и попадались непонятные
места. Тангейзер отправился не в Венусберг, а в Город На-
слаждений. Что это за город? Без сомнения, создание пылкой
фантазии какого-нибудь писателя.
Тем не менее Грэхэм слушал с любопытством. Но вскоре
сентиментальная история перестала ему нравиться, а потом
показалась даже неприятной.
Там не было ни воображения, ни идеализации — одна фото-
графическая реальность. Будет с него этого Венусберга два-
дцать второго столетия! Он забыл роль, какую сыграл в искус-
стве девятнадцатого столетия прототип этой пьесы, и дал волю
своему неудовольствию. Он поднялся, раздосадованный; ему
было как-то неловко, хотя он слушал эту вещь в одиночестве.
Он злобно толкнул аппарат, пытаясь остановить музыку. Что-
то треснуло. Вспыхнула фиолетовая искра; по его руке про-
бежал ток, и аппарат замолк. Когда на следующий день Грэ-
хэм попробовал вынуть цилиндры с Тангейзером и заменить
их новыми, аппарат оказался испорченным...
Волнуемый самыми разнообразными мыслями, Грэхэм при-
НЯЛОМ|ИШШ? по комнате. То, что ему показал аппарат, и то,
^мцИМИж^^^твенными глазами, смущало его. Ему каза-
МнИНвЫп|№^ым и удивительным, что за всю свою три-
он ни разу не попытался представить
И^^^Ш^^^будет будущее.
сами же готовили это будущее,— подумал он,— и едва
ли j^ro-нибудь из нас о нем думал. А теперь вот оно! Чего
оь^ИюЛ^ш? Что ими сделано? Как войду я в этот мир? Он
гигантские постройки, эти громадные толпы
1^ИЕ^О.’ка1<ие волнения потрясают это общество! Какова
разщР®БШость высших классов!»
Он вспомнил о Беллами, который своей социальной уто-
пией так странно предвосхитил действительность, какую он
теперь переживает. Но то, что он видит,— не утопия и не
социализм. Он видел вполне достаточно, чтобы понять, что
прежний контраст между роскошью, расточительностью и рас-
пущенностью, с одной стороны, и черной нищетой — с дру-
гой — еще более обострился. Будучи знаком с основными фак-
торами общественной жизни, он мог вполне оценить положе-
21 *
323
ние вещей. Гигантских размеров достигли не одни только
постройки; очевидно, и всеобщее недовольство достигло край-
них пределов — об этом свидетельствуют крики возбужденного
народа, беспокойство Говарда, атмосфера всеобщего чрезвы-
чайного недовольства. Что это за страна? Повидимому, Англия,
хотя это так мало на нее похоже. Тщетно он старался пред-
ставить себе, что стало с остальным миром,— все было по-
крыто загадочной пеленой.
Он шагал из угла в угол, как зверь в клетке, осматривая
каждую мелочь. Он чувствовал сильную усталость и лихора-
дочное возбуждение, которое не давало уснуть.
Долгое время стоял он под вентилятором, прислушиваясь
и стараясь уловить отголоски восстания, которое, как он был
убежден, не прекратилось.
Он начал разговаривать сам с собой.
— Двести три года,— повторял он с бессмысленным сме-
хом.— Значит, мне теперь двести тридцать зри года! Самый
старый человек на земле! Возможно, что и теперь, как и в
былые времена, власть — прерогатива старости. В таком случае
мое право первенства неоспоримо. Так, так! Ведь я помню
болгарскую резню, как будто это происходило вчера. Почтен-
ный возраст! Ха, ха!
Он удивился, услышав свой смех, и рассмеялся еще громче.
Потом, осознав, что его поведение напоминает безумие,
остановился: «Побольше сдержанности, побольше сдержан-
ности».
Он замедлил шаг.
— Этот новый мир — я не понимаю его. Но почему?..
Здесь на каждом шагу это «почему». Вероятно, люди давно
уже выучились летать, да и многому другому. Однако как же
все это началось?.. . ;
Его удивило, что почти вся тридцатилетняя жизнь уотёлд
исчезнуть из памяти и что он с большим трудом моЖ^У^жбу
мнить лишь некоторые незначительные моменты. Лучы1^||^гд ;
сохранились воспоминания детства; он вспомнил учё(5ники,
уроки арифметики. Потом воскресли воспоминания о значи-
тельных событиях его жизни; он вспомнил жену, давно уже
умершую, ее магическое гибельное влияние на него, вспомнил
своих соперников, друзей и врагов, вспомнил, как\ необду-
манно принимал разнообразные решения, вспомнил годы тяже-
лых испытаний, лихорадочные порывы, наконец свою напря-
женную работу. Вскоре вся прежняя его жизнь вновь пред-
стала перед ним в мельчайших подробностях, тускло мерцая,
подобно заржавленному металлу, еще годному для шлифовки.
Воспоминания только растравили его раны. Стоит ли в них
копаться — шлифовать этот металл? Каким-то чудом он выхва-
чен из прежней невыносимой жизни.
Он стал обдумывать свое теперешнее положение. Он
324
тщетно боролся с фактами и не находил выхода, запутавшись
в клубке противоречий. Сквозь вентилятор он заметил, что
небо порозовело. Из потаенных уголков его памяти всплыла
мысль, некогда настойчиво преследовавшая его. «Ах да, мае
необходимо заснуть»,— вспомнилось ему. Сон должен утолить
его душевные муки и облегчить телесные страдания.
Подойдя к небольшой странной кровати, он лег и тотчас
же уснул...
Волей-неволей пришлось подробно ознакомиться со своим
помещением, так как заключение длилось целых три дня.
В течение этого времени никто, кроме Говарда, не заходил в
его тюрьму. Загадочность его положения превосходила зага-
дочность его пробуждения. Казалось, он только затем и очнулся
от своего необыкновенного сна, чтобы попасть в это таинствен-
ное заключение. Говард регулярно посещал его и приносил
подкрепляющие и питательные напитки и какую-то легкую и
вкусную пищу. Входя, он всякий раз запирал за собой дверь.
Держался он очень предупредительно и любезно, но Грэхэм
не мог ничего узнать о том, что происходит там, за этими без-
молвными стенами. Говард весьма вежливо, но решительно
избегал всяких разговоров о положении дел в городе.
За эти три дня Грэхэм многое передумал. Он сопоставлял
все, что ему удалось видеть, с тем фактом, что его стараются
держать взаперти. Он строил всевозможные предположения
и начал понемногу догадываться. Благодаря этому вынужден-
ному уединению он смог потом осмыслить все, что с ним про-
изошло. Когда, наконец, наступил момент освобождения, Грэ-
хэм был уже к нему подготовлен... Поведение Говарда дока-
зывало, что он, Грэхэм, действительно значительная персона.
Казалось, всякий раз вместе с Говардом в раскрытую дверь
врывается веяние каких-то важных событий. Вопросы Грэхэма
все определеннее и точнее, так что поставленному
^^пик Говарду оставалось лишь протестовать. Он повторял,
что Побуждение Грэхэма застало их врасплох и к тому же
совпало с беспорядками.
— Чтобы объяснить это вам, я должен рассказать историю
за полтора гросса лет,— протестовал Говард.
— Очевидно,— сказал Грэхэм,— вы боитесь, что я могу
что-то сделать. Я являюсь как бы посредником или по край-
ней мере могу быть таковым.
— Вовсе нет, но,— думаю, я могу вам это сказать,— ваше
богатство, которое непомерно возросло за это время, может
позволить вам вмешаться в события. А кроме того, ваши
взгляды человека восемнадцатого столетия...
— Девятнадцатого,— поправил Грэхэм.
— Вы человек старого мира и совершенно несведущи в на-
шем государственном устройстве.
325
— Разве я такой невежда?
— Отнюдь нет.
— Разве похож я на человека, способного действовать
опрометчиво?
— Никто не ожидал, что вы можете действовать. Никто не
верил в ваше пробуждение. Никто даже не мечтал о вашем
пробуждении. Совет поставил вас в антисептические условия.
Ведь мы были уверены, что вы давно уже мертвы, что тление
только остановлено. А вы между тем... но нет, это чересчур
сложно. Мы не можем так скоро... вы еще не оправились
после пробуждения.
— Нет, это не то,— сказал Грэхэм.—Положим, это так,
но почему же меня не насыщают день и ночь знаниями, мудро-
стью ваших дней, чтобы подготовить меня к моей ответствен-
ной роли? Разве я знаю теперь больше, чем два дня назад,
если с момента моего пробуждения действительно прошло два
дня?
Говард поджал губы.
— Я начинаю понимать, я с каждым часом все глубже
проникаю в тайну, носителем которой являетесь вы. Чем занят
ваш Совет, или комитет, или как его там зовут? Что он
делает? Стряпает отчет о моем состоянии? Так, что ли?
— Такое выражение недоверия...— начал Говард.
— Ого! — перебил Грэхэм.— Лучше запомните мои слова:
плохо будет тем, кто держит меня здесь, плохо будет! Теперь
я совсем ожил. Будьте уверены, я окончательно ожил. С каж-
дым днем мой пульс делается все более четким, а мозг рабо-
тает все энергичнее. Я нс хочу больше покоя! Я вернулся
к жизни. Я хочу жить.
— Жить!
Лицо Говарда озарилось какой-то мыслью. Он ближшподо-
шел к Грэхэму и заговорил конфиденциальным тоном.
— Совет заключил вас сюда для вашего же блага». Вы
скучаете. Вполне естественно — такой энергичный чедаЙЙГ
Вам надоело здесь. Но мы готовы удовлетворить любое шаше
желание, малейшее ваше желание. Что вам угодно? Быть
может, общество?
Он многозначительно замолчал.
— Да,— произнес Грэхэм задумчиво,— именно общество.
— А! Так вот что! Поистине мы невнимательно отнеслись
к вашим нуждам.
Общество той толпы, что наполняет ваши улицы.
— Вот как! — сказал Говард.— Сожалею... но...
Грэхэм зашагал взад и вперед по комнате. Говард стоял
у двери, наблюдая за ним.
Намеки Говарда показались Грэхэму не совсем ясными.
Общество? Допустим, он примет предложение, потребует себе
общество. Но может ли он узнать от своего собеседника хоть
226
что-нибудь о той борьбе, которая разразилась на улицах города
к моменту его пробуждения? Он задумался. Внезапно он ура-
зумел намек и повернулся к Говарду.
— Что вы подразумеваете под словом «общество»?
Говард поднял глаза вверх и пожал плечами.
— Общество себе подобных,— ответил он, и улыбка про-
бежала по его каменному лицу.— У нас более свободные
взгляды на этот счет, чем были в ваше время. Если мужчина
желает развлечься и ищет женского общества, мы не считаем
это зазорным. Мы свободны от таких предрассудков. В нашем
городе есть класс людей, весьма необходимый класс, никем
не презираемый, скромный...
Грэхэм молча слушал.
— Это развлечет вас,— продолжал Говард.— Мце следо-
вало бы об этом подумать раньше, но тут были такие собы-
тия...— Он указал рукой на улицу.
Грэхэм молчал. На мгновение перед ним возник соблазни-
тельный образ женщины, сотканный его воображением. Затем
он возмутился.
— Нет! — воскликнул он и принялся бегать по комнате.—
Все, что вы говорите, все, что вы делаете, убеждает меня,
что я замешан в какие-то великие события. Я вовсе не
хочу развлекаться. Желания, чувственность — это смерть! Уга-
сание! Я это знаю. В моей предыдущей жизни, перед тем как
заснуть, я достаточно проработал для уяснения этой печаль-
ной истины. Я не хочу начинать снова. Там город, народ...
А я сижу тут, как кролик в мешке.
Он чувствовал такой прилив гнева, что задыхался. Сжав
кулаки, он потрясал ими в воздухе. Потом разразился архаи-
ческими проклятиями. Его жесты стали угрожающими.
— Я не знаю, к какой принадлежите вы партии. Я нахо-
жусь в потемках, и вы не хотите вывести меня на свет. Но я
знаю одно: меня заключили сюда с каким-то дурным умыс-
лом. С недобрым умыслом. Но, предупреждаю вас, предупреж-
даю вас, что вы понесете ответственность. Когда я получу
власть...
Он спохватился, сообразив, что такая угроза может быть
опасной для него самого, и замолчал. Говард стоял и глядел
на него с любопытством.
— Это необходимо довести до сведения Совета,— ска-
зал он.
Грэхэм чуть не бросился на него, чтобы убить или заду-
шить. Вероятно, лицо Грэхэма красноречиво выражало его
чувства, так как Говард не стал терять времени. В одно мгно-
вение бесшумная дверь снова захлопнулась, и человек девят-
надцатого столетия остался один.
Несколько мгновений он стоял неподвижно, со сжатыми
кулаками. Затем руки его бессильно опустились.
327
— Как глупо я себя вел! — вскричал он злобно и стал
нервно шагать по комнате, бормоча проклятия.
Долгое время он не мог успокоиться, проклиная свою
участь, свое неблагоразумие и тех негодяев, которые заперли
его. Он не мог спокойно обдумать свое положение. Он при-
шел в ярость, потому что боялся за будущее.
Наконец, он успокоился. Правда, заточение его беспри-
чинно, но, без сомнения, оно предпринято на законном осно-
вании,— таковы законы новейшего времени. Ведь теперешние
люди на двести лет ушли вперед по пути цивилизации и про-
гресса по сравнению с его современниками. Нет никаких осно-
ваний думать, что они стали менее гуманны. Правда, они сво-
бодны от предрассудков. Но разве гуманность — такой же
предрассудок, как и целомудрие.
Он ломал себе голову: как с ним поступят? Но все
его предположения, даже самые логичные, ни к чему не
привели.
— Что же они могут со мной сделать? Если допустить
даже самое худшее,— произнес он после долгого размышле-
ния,— ведь я могу согласиться на все их требования. Но чего
они желают? И почему они, вместо того чтобы предъявить
свои требования, держат меня взаперти?
Он снова начал ломать голову, стараясь разгадать наме-
рения Совета. «Что значат эти мрачные, косые взгляды, непо-
нятные колебания, все поведение Говарда? А что, если убе-
жать из этой комнаты?»
Некоторое время он обдумывал план бегства. «Но куда
скрыться в этом густо населенном мире? Я попал бы в худшее
положение, чем древний саксонский поселянин, внезапно вы-
брошенный на лондонскую улицу девятнадцатого столетия.
Да и как убежать из этой комнаты? Кому нужно, чтобы со
мной произошло несчастье?»
Он вспомнил о народном волнении, о мятеже, осью кото-
рого, повидимому, являлась его особа. И вдруг из тайников
его памяти, казалось бы, не относящиеся к делу, но звучав-
шие весьма убедительно, всплыли слова, произнесенные в
синедрионе: «Лучше одному человеку погибнуть, чем целому
народу».
ГЛАВА VIII
Но стеклянным кровлям
Из вертевшегося вентилятора во второй комнате сквозь
отверстие, в котором виднелось ночное небо, послышались
смутные звуки. Грэхэм, стоявший подле и размышлявший
328
о той таинственной силе, которая засадила его в эти комнаты
и которой он так неосмотрительно только что бросил вызов,
с изумлением услыхал чей-то голос.
Заглянув вверх, в просветы темного вентилятора, он раз-
личил смутные очертания лица и плеч человека, смотрящего
на него снаружи. Темная рука протянулась к вентилятору,
лопасти которого ударились о нее и покрылись пятнами; на
пол закапала какая-то жидкость.
Грэхэм посмотрел на пол и увидел у своих ног пятна
крови. В испуге он поднял голову. Силуэт исчез.
Грэхэм стоял, не двигаясь, напряженно всматриваясь в
чернеющее отверстие: снаружи была глубокая ночь. Ему по-
казалось, что он видит какие-то неясные бледные пятнышки,
порхающие в воздухе. Они неслись прямо к нему, но, встре-
чая ток воздуха от вентилятора, уносились в сторону. Попадая
в полосу света, они вспыхивали ярким белым блеском и вновь
гасли в темноте.
.Грэхэм понял, что за стеной этого светлого и теплого поме-
щения падает снег.
Он прошелся по комнате и снова приблизился к вентиля-
тору. Вдруг он заметил, что за колесом вентилятора опять
мелькнула чья-то голова. Послышался шепот. Раздался осто-
рожный удар каким-то металлическим орудием, треск, голо-
са,— вентилятор остановился.
В комнату посыпались снежные хлопья, которые таяли, не
долетев до пола.
— Не бойтесь,— послышался чей-то голос.
Грэхэм стоял у вентилятора.
— Кто вы? — прошептал он.
Одно мгновение ничего не было слышно, кроме поскрипы-
вания вентилятора, затем в отверстие осторожно просунулась
голова незнакомца. Черные волосы были мокры от снега, он
схватился за что-то рукой. Лицо у него было совсем молодое,
глаза блестели и жилы на висках вздулись. Упираясь в тем-
ноте обо что-то руками, он напрягал все силы, чтобы сохра-
нить равновесие.
Несколько мгновений оба молчали.
— Вы Спящий? — спросил, наконец, незнакомец.
— Да,— ответил Грэхэм.— Что вам от меня надо?
— Я от Острога, сир.
— От Острога?
Человек в вентиляторе повернул голову, и Грэхэм увидел
его лицо в профиль. Казалось, он прислушивался. Вдруг не-
знакомец слегка вскрикнул и поспешно откинулся назад, еле
успев ускользнуть от завертевшегося вентилятора. Несколько
минут Грэхэм ничего не видел, кроме медленно падавших
снежных хлопьев. Прошло около четверти часа, прежде чем
наверху снова раздался тот же металлический стук; вентиля-
329
тор остановился, и в отверстии показалась голова. Все это
время Грэхэм стоял неподвижно, тревожно прислушиваясь и
чего-то ожидая.
— Кто вы такой? Что вам нужно? — спросил он.
— Мы хотим поговорить с вами, сир,— сказал незнако-
мец.— Мы хотим... но колесо трудно сдержать. Вот уже три
дня, как мы стараемся пробиться к вам.
— Что это? Избавление? — прошептал Грэхэм.— Побег?
•— Да, если вы согласны, сир.
— Вы из моей партии, партии Спящего?
<— Да, сир.
— Что же мне делать?—спросил Грэхэм.
Глухой треск. В отверстии показалась рука незнакомца
с окровавленной кистью, а затем и колени.
— Отойдите в сторону,— прошептал незнакомец и спрыг-
нул, упав на руки и ударившись плечом о пол.
Вентилятор яростно завертелся. Незнакомец проворно вско-
чил на ноги и остановился, переводя дыхание и потирая ушиб-
ленное плечо. Его блестящие глаза были устремлены на Грэ-
хэма.
— Так вы в самом деле Спящий? — сказал он.— Я видел
вас, когда вы спали. Тогда еще каждый мог вас видеть.
— Я тот самый человек, который находился в летаргии,—
ответил Грэхэм.— Они заперли меня здесь. Я нахожусь здесь
с момента моего пробуждения, не менее трех дней.
Незнакомец хотел ответить, но, видимо, что-то услыхал,
оглянулся на дверь и бросился к ней, быстро выкрикивая
какие-то непонятные слова. В руке юноши блеснул кусок
стали, и он изо всех сил стал сбивать с двери петли.
— Берегись! — послышался чей-то голос сверху.
Грэхэм увидел над собой подошвы башмаков, нагнулся,
и что-то тяжелое рухнуло на него сверху. Он упал на четве-
реньки, и кто-то перевалился через его голову. Поднявшись
на колени, он увидел, что перед ним сидит второй незна-
комец.
— Простите, я не заметил вас, сир,— проговорил тот,
тяжело дыша; поднявшись, он помог Грэхэму встать.— Вы не
ушиблись, сир?
Снаружи послышались удары по вентилятору; кусок белого
металла упал сверху, едва не задев лица Грэхэма, и со звоном
покатился по полу.
— Что это такое? — вскрикнул удивленный Грэхэм, глядя
на вентилятор.— Кто вы такой? Что вы делаете? Не забывайте,
что я ничего не знаю.
— Отойдите в сторону,— сказал незнакомец, оттаскивая его
из-под вентилятора.
Оттуда со звоном выпал другой кусок металла,
— Мы хотим вас увести отсюда, сир,— произнес новопри-
330
бывший, на лбу которого багровел шрам и сочились капли
крови.— Ваш народ призывает вас.
— Как — увести? Какой народ?
— В зал, около рынка. Ваша жизнь подвергается здесь
опасности. У нас есть лазутчики. Мы узнали как раз во-
время — Совет постановил сегодня убить или отравить вас. Все
уже готово. Народ выведен из терпения; охрана ветряных дви-
гателей, инженеры и половина вагоновожатых на зубчатках —
все заодно с нами. Весь город восстал против Совета. У нас
есть оружие.
Он отер со лба кровь рукой.
— Ваша жизнь в опасности!
— Но зачем вам оружие?
— Народ восстал, чтобы защитить вас, сир... Что такое?
Он быстро обернулся к своему товарищу, услышав легкий
свист сквозь зубы.
Грэхэм увидел, как первый незнакомец, делая им знаки
спрятаться, осторожно, на цыпочках, подошел к наруж-
ной двери и встал так, что она, отворившись, прикрыла его
собой.
В комнату вошел Говард, держа в одной руке неболь-
шой поднос. Лицо его было мрачно, глаза опущены. Вздрог-
нув, он поднял глаза, дверь с треском захлопнулась, поднос
покачнулся в его руке, стальной клинок ударил его в
висок.
Говард свалился, как подрубленное дерево. Человек, на-
несший удар, наклонился, внимательно осмотрел его лицо,
затем, повернувшись к двери, вновь принялся за свою
работу.
— Он принес вам яд,— прошептал чей-то голос на ухо
Грэхэму.
Бесчисленные лампочки, горевшие вдоль карниза, разом
цогасли. Наступила полная темнота, только в отверстии вен-
тилятора крутились снежные хлопья и можно было разглядеть
три темные фигуры. Затем сверху спустили лестницу, и в чьей-
то руке блеснул желтый свет.
Мгновение Грэхэм колебался. Но все поведение этих людей,
их лихорадочная поспешность, их слова так согласова-
лись с его собственным страхом перед Советом, с его на-
деждою на побег, что он не стал раздумывать. «Народ ждет
меня!»
— Я ничего не понимаю, но верю вам,— прошептал он.—
Скажите, что мне делать.
Человек со шрамом на лбу схватил его за руку.
— Взбирайтесь по лестнице,— прошептал он.— Скорее!
Должно быть, они услыхали...
Ощупав руками лестницу и поставив ногу на первую сту-
пеньку, Грэхэм оглянулся и через плечо стоявшего сзади него
331
незнакомца при желтом свете фонарика заметил, что дру-
гой незнакомец возится около двери, усевшись на теле
Говарда.
Грэхэм стал взбираться с помощью незнакомца и людей
наверху; он быстро пролез через отверстие вентилятора и очу-
тился на твердой, холодной и скользкой поверхности.
Он дрожал от холода. Температура резко изменилась. Во-
круг него стояло с полдюжины каких-то людей. Хлопья снега
садились на лицо, руки и быстро таяли. На мгновение блеснул
бледный .фиолетовый свет. Потом снова стало темно.
Он понял, что стоит на кровле обширной городской по-
стройки, которая заменяет отдельные дома, улицы и площади
прежнего Лондона. Кровля представляла собой плоскость,
откуда во все стороны громадными змеями тянулись канаты.
В снегопаде маячили гигантские колеса ветряных двигателей,
которые шумно вращались при порывистом ветре. Где-то внизу,
пронизывая снежные вихри, шарил прожектор. Там и сям из
темноты выступали очертания каких-то механизмов, приво-
димых в движение ветром; синеватые искры взлетали к
небу.
Все это Грэхэм рассмЪтрел в течение тех немногих мгно-
вений, пока избавители его стояли вокруг него, переговари-
ваясь между собой. Кто-то набросил на Грэхэма теплый плащ
из материи, похожей на мех, застегнул застежки на груди и
плечах.
Перебрасывались краткими отрывистыми фразами. Кто-то
потянул Грэхэма вперед.
— Сюда,— произнес невидимый проводник, указывая на
отдаленный смутный полукруг света.
Грэхэм повиновался.
— Осторожней! — послышался тот же голос, когда Грэ-
хэм споткнулся о канат.— Идите между канатами, а не напря-
мик. Мы должны спешить.
— Где же народ? — спросил Грэхэм.— Тот народ, который
ждет меня?
Незнакомец ничего не ответил. Он выпустил руку Грэхэма,
так как дорога сделалась узкой, и пошел вперед. Грэхэм по-
слушно следовал за ним. Они почти бежали.
— А где другие? — спросил он, с трудом переводя дыхание,
но ответа не последовало.
Его провожатый только обернулся и ускорил шаги. Они
подошли к переходу из поперечных металлических прутьев
и свернули в сторону. Грэхэм обернулся назад, но не мог
никого рассмотреть в снежном вихре.
— За мной! — торопил проводник.
Они приближались к ветряному двигателю, вертевшемуся
высоко наверху.
— Стоп,— сказал проводник. Они едва не наткнулись на
332
провод, тянувшийся к отверстию вентилятора.— Сюда! —
И они очутились по щиколотку в мокром снегу между двумя
металлическими стенками, достигавшими им до пояса.
— Я пойду вперед,— заявил проводник.
Завернувшись в плащ, Грэхэм последовал за ним. Перед
ними раскрылась темная пропасть, через которую был переки-
нут металлический желоб. Заглянув вниз, Грэхэм увидел
только черный провал. На мгновение он даже пожалел, что
решился на бегство. Он боялся глядеть вниз, у него начала
кружиться голова, он все брел и брел по талому снегу.
Перебравшись, наконец, через пропасть, они выбрались из
желоба и пошли по площадке, запорошенной снегом и светя-
щейся изнутри. Грэхэм продвигался с опаской,— поверхность
казалась ему ненадежной,— но проводник смело шагал вперед.
Вскарабкавшись по скользким ступеням, они очутились у са-
мого основания громадного стеклянного купола и пошли во-
круг него. Далеко внизу виднелись толпы танцующих, слыша-
лась музыка. Сквозь завывания бури Грэхэму почудились
крики, и проводник стал его торопить. Они поднялись на пло-
щадку, где стояло множество ветряных двигателей, из которых
один был так велик, что в темноте мелькала только часть его
двигавшегося крыла. Пробравшись через лес металлических
подпорок, они, наконец, очутились над движущимися платфор-
мами, вроде тех, какие Грэхэм видел с балкона. Им пришлось
на четвереньках взбираться по скользкой прозрачной крыше,
простирающейся над улицей.
Стекла запотели, и Грэхэм не мог различить, что там внизу,
но около вершины этой прозрачной кровли стекла были чисты,
и ему показалось, что он висит в воздухе. У него закружилась
голова, и, несмотря на настойчивые требования проводника,
он почувствовал себя точно парализованным. Далеко внизу
муравейником кишел бессонный город при свете вечного дня.
Фигурки вестников или рабочих проносились по слабо натя-
нутым канатам, воздушные мосты были черны от народа, мель-
кали движущиеся платформы. Грэхэму казалось, что он смот-
рит сверху внутрь гигантского застекленного улья, удерживае-
мый от падения со страшной высоты только сопротивлением
хрупкой стеклянной пластины.
На улицах было светло и тепло. Грэхэм же промок от
тающего снега, и ноги у него озябли. Некоторое время он не
мог двигаться.
— Скорее! — кричал испуганный проводник.— Скорее!
Грэхэм с трудом добрался до вершины кровли.
Следуя примеру проводника, он покатился ногами вниз по
склону, увлекая за собой маленькую снежную лавину. Он
боялся, что эта покатость оканчивается отвесным обрывом,
и очень обрадовался, когда, больно ударившись, погрузился
в холодную снежную кашу. Проводник уже карабкался по
333
металлической решетке на обширную ровную поверхность, где
сквозь снежную пелену можно было разглядеть смутные очер-
тания новой вереницы ветряных двигателей.
Внезапно в мерный шум вращавшихся колес ворвался прон-
зительный, дребезжащий свист какого-то механизма, доносив-
шийся отовсюду, со всех сторон горизонта.
— За нами погоня! — воскликнул в ужасе проводник.
Ослепительный свет разлился в воздухе, и ночь превра-
тилась в день.
Среди снежной метели над ветряными двигателями выросла
гигантская мачта с ослепительными шарами, бросавшими яр-
кие полосы света во все стороны. Все вокруг, насколько хва-
тало глаз, было ярко освещено.
— Сюда! — крикнул проводник и столкнул его на метал-
лическую решетку, тянувшуюся между двумя покатыми плос-
костями, покрытыми снегом.
Решетка была теплая и согревала Грэхэму окоченевшие
ноги, от которых даже пошел легкий пар.
— Скорее! — крикнул проводник, шедший метров на десять
впереди, и, не дождавшись Грэхэма, побежал через ярко осве-
щенное пространство к железным устоям ветряных двигателей.
Опомнившись от изумления, Грэхэм поспешил за ним; он
был уверен, что гибель неминуема.
Несколько минут они шли в кружевных сплетениях света
и тени, отбрасываемых чудовищными движущимися механиз-
мами. Внезапно проводник отскочил в сторону и исчез в густой
тени за углом гигантской подпорки. Через мгновение Грэхэм
стоял рядом с ним.
Тяжело переводя дыхание, они стали осматриваться.
Глазам Грэхэма представилась странная картина. Снег
перестал падать, в воздухе носились только редкие хлопья.
Обширная ровная поверхность сверкала мертвенно-белым сне-
гом. Там и сям ее прорезывали движущиеся лопасти и чернели
гигантские металлические фермы, похожие на неуклюжих ти-
танов. Огромные металлические сооружения, сплетения желез-
ных гигантских балок, медленно двигавшиеся в затишье крылья
ветряных двигателей, мерцая, круто вздымались в светящуюся
мглу. Когда полоса мерцающего света направлялась вниз,
перекладины и балки, казалось, стремительно переплетались
и паутина теней скользила по белому фону. Безлюдная снеж-
ная пустыня с гигантскими, неустанно вращающимися механиз-
мами казалась такой же безжизненной, как одна из заоблач-
ных альпийских вершин.
— Они гонятся за нами,— воскликнул проводник,— а мы
еще только на полпути! Хотя и холодно, но надо переждать,
пока снова пойдет снег.
Зубы его стучали от холода.
331
— Где же рынки? — спросил Грэхэм, пристально вгляды-
ваясь во мглу.— Где народ?
Проводник ничего не ответил.
— Смотрите! — прошептал вдруг Грэхэм и весь съежился,
припав к снегу.
Снег снова начал падать, и из черной пучины ночного
неба быстро спускалась какая-то большая машина. Круто сни-
зившись, машина взмыла и повисла на распростертых широ-
ких крыльях, выбрасывая сзади струйку белого пара. Затем
медленно и плавно заскользила в воздухе кверху, снова
снизилась, описала широкий круг и исчезла в снежной
метели.
Сквозь плоскости машины Грэхэм успел рассмотреть двух
человек, из которых один управлял рулем, а другой, как ему
показалось, наблюдал в бинокль. Одно мгновение Грэхэм видел
их совершенно отчетливо, затем они потускнели в хлопьях
снега и, наконец, исчезли.
— Теперь можно! — воскликнул проводник.— Идем!
Схватив Грэхэма за рукав, он побежал среди леса подпо-
рок ветряных двигателей. Вдруг проводник остановился и обер-
нулся к Грэхэму, который, не ожидая этого, налетел на него.
Оглядевшись, он увидел, что впереди на расстоянии двена-
дцати метров черная пропасть. Путь дальше отрезан.
— Делайте то же, что я,— прошептал проводник.
Он подполз к краю и, перегнувшись, спустил одну ногу.
Нащупав ею какую-то опору, он соскользнул в пропасть.
Потом высунул голову.
— Здесь есть выступ,— прошептал он.— Всю дорогу будет
темно. Следуйте за мной.
Грэхэм нерешительно опустился на четвереньки, подполз
к краю и заглянул в бархатно-черную бездну. Несколько мгно-
вений он стоял неподвижно. Наконец, решился, сел и спустил
ноги. Проводник схватил его за руку и потащил вниз. С зами-
ранием сердца Грэхэм почувствовал, что скользит в бездну,
и скоро очутился в желобе, наполненном мокрым снегом; кру-
гом было темно, хоть глаз выколи.
— Сюда,— послышался шепот.
И Грэхэм, скорчившись и прижимаясь к стенке, пополз за
проводником по мокрому снегу.
Долго двигались они молча, изнемогая от холода и устало-
сти; казалось, этому мучительному пути не будет конца; Грэ-
хэм уже не чувствовал своих замерзших рук и ног.
Желоб спускался вниз, и Грэхэм заметил, что край кровли
находится на высоте нескольких метров над ними. Выше вид-
нелся ряд тускло светящихся пятен, вроде плотно занавешен-
ных окон. Над одним из них был укреплен конец каната,
спускавшегося вниз и исчезавшего в темной бездне. Внезапно
проводник схватил его за руку.
335
— Тише,— еле слышно прошептал он.
Взглянув вверх, Грэхэм с ужасом увидел огромные рас-
простертые крылья летательной машины, медленно и беззвучно
проносившейся по снежному голубовато-серому небу. Мгно-
венье — и она исчезла.
— Не шевелитесь; они еще вернутся.
Оба замерли. Затем проводник встал и, ухватив канат, стал
быстро его к чему-то привязывать.
— Что это такое? — спросил Грэхэм.
В ответ послышался слабый крик. Грэхэм обернулся и уви-
дел, что проводник точно застыл от ужаса и смотрит на небо.
Грэхэм заметил вдалеке летательную машину, она казалась
совсем маленькой. Крылья ее широко развернулись, машина
быстро росла, приближаясь к ним.
Проводник лихорадочно принялся за работу. Он сунул в
руки Грэхэму две скрещенные перекладины. Грэхэм в темноте
мог только ощупью определить их форму. Они были прикреп-
лены к канату. На тросе он нащупал мягкие эластичные петли
для рук.
— Пропустите крест между ног, садитесь,— взволнованно
шептал проводник,— держитесь за петли. Крепче держитесь,
крепче!
Грэхэм повиновался.
— Прыгайте! — крикнул проводник.— Прыгайте, ради бога!
Грэхэм ничего не мог ответить. Впоследствии он был рад,
что темнота скрыла его лицо. Он дрожал, как в лихорадке,
и смотрел на летательную машину, которая неслась прямо
на них.
— Прыгайте! Прыгайте! Скорей, ради бога! А не то они
поймают нас!..— воскликнул проводник и толкнул Грэхэма.
Грэхэм пошатнулся, непроизвольно вскрикнул и в ту самую
минуту, когда машина была над их головой, ринулся вниз,
в черную бездну, крепко обхватив ногами перекладины и кон-
вульсивно цепляясь руками за канат. Раздался сухой треск,
и что-то ударилось о стену. Он слышал, как гудел канат, по
которому скользил блок, как кричали люди, сидевшие в лета-
тельной машине. Он чувствовал, что в спину его упираются
чьи-то колени... Он стремительно падал вниз, изо всех сил
сжимая спасительный трос. Он хотел крикнуть — и не мог.
Он летел по направлению к ослепительному свету. Внизу
уже виднелись знакомые ему улицы, подвижные пути, гро-
мадные светящиеся шары и сплетения балок. Все это неслось
мимо него куда-то вверх. Затем какое-то круглое зияющее
отверстие поглотило его.
Он снова очутился в темноте, стремглав падая вниз и до
боли в руках впиваясь в канат,— и вот раздался какой-то звук,
свет ударил ему в глаза, и он увидел себя над ярко освещен-
ным залом, полным народа. Народ! Его народ! Навстречу ему
336
плыла эстрада с подмостками. Он спускался по канату в от-
верстие справа от эстрады. Грэхэм почувствовал, что скорость
движения начинает замедляться. Еще несколько мгновений —
и движение сделалось совсем медленным.
Послышались радостные крики: «Спасен! Наш правитель!
Он спасся!» Подмостки медленно приближались к нему.
Потом...
Проводник, сидевший у него за спиной, испуганно закри-
чал, и крик этот был повторен толпой внизу. Грэхэм почувст-
вовал, что он уже не скользит по канату, а падает вниз, вме-
сте с канатом. Буря криков, вопли ужаса. Еще мгновение —
и вытянутые руки его наткнулись на что-то мягкое. От сотря-
сения Грэхэм потерял сознание...
Его подхватили на руки. Ему казалось, что его перенесли
на платформу и дали ему что-то выпить. Что сделалось с его
проводником, он не видел. Когда он очнулся, то увидел, что
стоит. Чьи-то руки его поддерживают. Он находился в нише
вроде театральной ложи. Может быть, это и был театр.
В ушах его отдавался оглушительный рев толпы:
— Вот Спящий! Спящий с нами!
— Спящий с нами! Наш правитель! Он с нами! Он спасен!
Громадный зал был полон народа. Грэхэм не мог разли-
чить отдельных лиц — море голов с розовой пеной лиц, махаю-
щие руки, платки. Он чувствовал гипнотизирующее влияние
толпы. Балконы, галереи, огромные арки, за которыми откры-
вались далекие перспективы,— все кишело ликующим народом.
Невдалеке, как мертвая змея, лежал канат, перерезанный в
верхней части людьми с летательной машины. Люди суетились,
убирая его с дороги. Стены здания содрогались от рева много-
тысячной толпы.
Грэхэм всматривался в окружающие его лица. Несколько
человек поддерживало его под руку.
— Отведите меня в маленькую комнату,— сказал он,— в ма-
ленькую комнату.
Больше ничего он не мог выговорить.
Какой-то человек в черном одеянии выступил вперед и взял
его под руку. Другие отворили перед ним дверь.
Его подвели к креслу. Тяжело опустившись, почти упав,
он уткнул лицо в ладони. Он дрожал как в лихорадке. Кто-то
снял с него плащ, но он даже не заметил этого; его пурпур-
ные чулки были мокры и казались черными. Кругом него дви-
гались люди, совершались какие-то важные события, но он
ничего не замечал.
Итак, он спасен. Сотни тысяч голосов подтверждают это.
Он в безопасности. Весь народ на его стороне. Грэхэм зады-
хался. Он сидел неподвижно, закрыв лицо руками. А воздух
содрогался от торжествующих криков огромной толпы.
22 Г. Уэллс, т. 1
337
ГЛАВА IX
Народ восстал
Грэхэм заметил, что кто-то из окружающих предлагает ему
стакан с бесцветной жидкостью. Взглянув, он увидел перед
собой смуглого, черноволосого молодого человека в желтом
одеянии. Грэхэм выпил и сразу оживился. Рядом с ним стоял
высокий человек в черном, указывая на полуоткрытую дверь
в зал. Человек этот кричал ему что-то на ухо, но в реве толпы
Грэхэм ничего не мог разобрать. Позади стояла красивая
девушка в серебристо-сером платье. Темные глаза ее, полные
удивления и любопытства, были устремлены на него, а губы
шевелились. В полуоткрытую дверь виднелся громадный зал,
полный народа; оттуда неслись хлопанье, стук и крики. Все
время, пока Грэхэм находился в небольшой комнате, гул то
затихал, то снова разрастался.
Глядя на губы человека в черном, он понял, наконец, что
тот напрасно старается что-то объяснить ему.
Грэхэм тупо осматривался по сторонам; потом вскочил и,
схватив за руку кричавшего человека, воскликнул:
— Но скажите же мне, кто я, кто я?
Услыхав, что он говорит, остальные придвинулись ближе.
— Кто я? — Он старался прочесть ответ на лицах окру-
жающих.
— Они ничего не объяснили ему! — воскликнула девушка.
— Говорите же, говорите же! — умолял Грэхэм.
— Вы Правитель Земли. Вы властелин половины мира.
Грэхэм подумал, что ослышался. Он отказывался верить.
Он сделал вид, что не слышит, не понимает, и заговорил снова:
— Я проснулся три дня назад, три дня находился в заклю-
чении. Что это за восстание? Чего добивается народ? Что это
за город? Лондон?
— Да, Лондон,— ответил юноша.
— А те, что собрались в большом зале с белым Атласом?
Какое отношение имеет все это ко мне? При чем здесь я?
Я ничего не понимаю. И потом эта отрава... Пока я спал, свет,
кажется, сошел с ума. Или же я сумасшедший? Что это за
советники, заседающие в зале с Атласом? Почему они хотели
отравить меня?
— Чтобы снова погрузить вас в сон,— ответил человек в
желтом.— Чтобы устранить ваше вмешательство.
— Но для чего?
— Потому, сир, что вы и есть этот Атлас,— продолжал
человек в желтом.— Мир держится на ваших плечах. Они пра-
вят им от вашего имени.
338
Гул в зале стих, и кто-то говорил речь. Но скоро раздался
такой оглушающий взрыв ликующих криков и рукоплесканий,
что все находившиеся в маленькой комнате принуждены- были
замолчать. Из хаоса криков вырывались отдельные резкие,
звенящие голоса, звуковые волны сталкивались, сливаясь в
гул, похожий на раскаты грома.
Грэхэм стоял, тщетно стараясь понять смысл того, что ему
говорили.
— Совет... Но кто этот Острог? — спросил он ошалело,
вспомнив это поразившее его имя.
— Это организатор восстания. Наш предводитель — от
вашего имени.
— От моего имени? Почему же его нет здесь?
— Он послал нас. Я его сводный брат, Линкольн. Он хочет,
чтобы вы показались народу, а потом увиделись с ним. Сам
он теперь занят в Управлении Ветряных Двигателей. Народ
восстал.
— От вашего имени! — воскликнул юноша.— Они угнетали
нас, подавляли, тиранили... Наконец-то...
— От моего имени! Мое имя — Правитель Земли?
В промежутке между взрывами гула послышался громкий
возмущенный голос, это говорил молодой человек, с орлиным
носом и пышными усами.
— Никто не ждал, что вы проснетесь. Никто не ожидал
этого. Они хитры! Проклятые тираны! Но они были захвачены
врасплох. Они не знали, что делать с вами,— отравить, загип-
нотизировать или просто убить.
Крики толпы перебили его.
— Острог готов ко всему. Он в Управлении Ветряных Дви-
гателей. Есть известие, что борьба уже началась.
К Грэхэму подошел человек, назвавшийся Линкольном.
— Острог все учел! — воскликнул он.— Доверьтесь ему.
У нас все подготовлено. Мы захватим все воздушные плат-
формы. Быть может, это уже сделано. Тогда...
— Эта толпа, наполняющая театр,— кричал человек в жел-
том,— только частица наших сил! У нас пять мириадов обу-
ченных людей.
— У нас есть оружие! — кричал Линкольн.— У нас есть
план. Есть предводитель. Их полиция прогнана с улиц и соб-
ралась в... (Грэхэм не расслышал слова). Теперь или никогда!
Совет теряет почву под ногами... Он не доверяет даже своему
регулярному войску...
— Слышите, как народ зовет вас!
Сознание Грэхэма походило на лунную облачную ночь —
то просветлялось, то безнадежно затемнялось. Итак, он —
Правитель Земли, он — промокший до нитки от растаявшего
снега. Больше всего поражал его этот антагонизм: с одной сто-
роны могущественный дисциплинированный Белый Совет, от
22*
339
которого ему с трудом удалось ускользнуть, с другой — чудо-
вищные толпы, огромные массы рабочего народа, выкрикиваю-
щие его имя, называющие его Правителем Земли. Одна пар-
тия заключила его в тюрьму, осудила его на смерть. Дру-
гая — эти волнующиеся, кричащие за дверью тысячи — осво-
бодила его. Но отчего это все происходило, он не мог понять.
Дверь отворилась, и голос Линкольна потонул в гуле воз-
мущенной толпы. Несколько человек подбежали к Грэхэму
и Линкольну, бурно жестикулируя. Губы их шевелились, но не
слышно было, что они говорят. «Покажите нам Спящего! По-
кажите нам Спящего!» — раздавались оглушительные крики.
«Тише, к порядку!» — выкрикивали другие.
Взглянув в открытую дверь, Грэхэм увидел огромный
овальный зал и множество взволнованных лиц, раскрытых
ртов и протянутых рук. Мужчины и женщины махали синими
платками. Многие стояли. Худощавый человек в рваной корич-
невой одежде вскочил на сиденье и махал черным плащом.
В глазах девушки Грэхэм прочел выражение ожидания. Чего
хочет от него весь этот народ?
Разноголосый гул изменился, сделался мерным, ритмиче-
ским.
Грэхэм почувствовал себя лучше. Он точно преобразился,
недавнего страха как не бывало. Он начал спрашивать, чего
от него хотят.
Линкольн что-то кричал ему в ухо, но Грэхэм не слышал.
Все остальные, за исключением девушки, показывали на зал.
Внезапно он понял, почему изменился гул. Толпа пела хором.
Это было не только пение. Голоса стройно сливались и уси-
ливались могучей волной органной музыки, в которой слыша-
лись раскаты труб, мерные шаги войска, шелест развеваю-
щихся знамен, звуки военного марша. Тысячи ног отбивали
такт — трам, трам...
Его увлекли к двери. Он повиновался машинально. Музыка
и пение захватили, воодушевили и вдохновили его. И вот
перед ним зал, где развеваются в такт музыке знамена.
— Помахайте рукою! — кричит Линкольн.— Сделайте им
приветственный жест!
— Подождите,— слышится чей-то голос по другую сто-
рону,— он должен надеть это.
Чьи-то руки коснулись его шеи, задерживая его у входа,
и вот плечи его окутала черная мантия, спадавшая мягкими
складками. Высвободив руку, он следует за Линкольном. Ря-
дом идет девушка в сером; лицо ее пылает, она взволнована.
Оживленная, восторженная, она кажется ему воплощением
гимна. Вот снова он стоит в нише. Могучая волна звуков
оборвалась при его появлении и рассыпалась пеной нестрой-
ных приветствий. Направляемый Линкольном, он прошел через
сцену и взглянул на толпу.
340
Зал представлял собой колоссальную, весьма сложную
постройку — галереи, широкие балконы, амфитеатры, лест-
ницы, громадные арки. Далеко вверху виднелся вход в про-
сторную галерею, переполненную народом. Необозримая толпа
колыхалась сомкнутой массой, из которой выделялись отдель-
ные фигуры, на мгновение они привлекали его внимание и
снова исчезали. Почти у самой платформы красивая белоку-
рая женщина с разметавшимися волосами, которую поддержи-
вают трое мужчин, машет зеленым жезлом. Рядом изможден-
ный старик в синем старается удержать свое место в давке,
а еще дальше видна лысая голова и черная яма широко откры-
того беззубого рта. Слышны крики: «Острог!»
Все это он видел как бы в тумане и только слышал ритм
гимна — толпа ногами отбивала такт: трам, трам, трам, трам.
Бешено размахивали оружием, которое сверкало зеленым
блеском.
Вот по широкой, ровной площадке перед сценой, направ-
ляясь к огромной арке, проходит, маршируя, отряд с кри-
ками: «К Совету!» Трам, трам, трам.
Грэхэм поднял руку, и рев удвоился. Грэхэм крикнул:
«Вперед!» Он шевелил губами, выкрикивая неслышно герои-
ческие слова.
— Вперед! — повторил он, указывая на арку.
Люди уже не отбивали такта ногами, они маршировали —
трам, трам, трам, трам. В толпе виднелись бородатые муж-
чины, старики, юноши, женщины с голыми руками в разве-
вающихся платьях, молодые девушки. Мужчины и женщины
новой эры! Богатые одеяния и серые лохмотья тонули в по-
токе синих одежд. Громадное черное знамя, плавно колыхаясь,
плыло направо. Вот промелькнул негр, одетый в синее, смор-
щенная старуха в желтом, театрально продефилировала группа
высоких светловолосых и белолицых мужчин в синем. Грэхэм
заметил двух китайцев. Высокий смуглый желтолицый юноша,
с блестящими глазами, с ног до головы одетый в белое, вска-
рабкался на край платформы и что-то восторженно кричит,
потом, спрыгнув, бежит дальше, оглядываясь назад. Головы,
плечи, руки, сжимающие оружие,— все колыхалось и двига-
лось под такт марша.
Лица одно за другим выплывали и снова скрывались,
тысячи глаз встречались с его глазами. Приветствуя его
жестами, люди что-то кричали. У многих цветущие лица, но
у большинства на лице следы болезней. Мужчины и женщины
новой эры! Какое странное, поразительное зрелище!
Шествие проплывало мимо него, устремляясь направо;
переходы зала без конца выбрасывали все новые и новые
массы людей. Трам, трам, трам, трам. Мощная мелодия гимна
перекатывалась эхом под арками и сводами. Мужчины и жен-
щины перемешивались в рядах. Трам, трам, трам, трам! Каза-
341
лось, все человечество выступило в поход. «Трам, трам,
трам» — отдавалось у него в голове. Развевались синие ткани,
мелькали все новые лица.
Трам, трам, трам, трам! Линкольн сжал его руку, Грэхэм
повернулся к арке и бессознательно, в такт музыке, двинулся
вперед. Толпы, крики, пение — все неслось в одном потоке.
Люди спускались вниз, их обращенные к нему лица проплы-
вали на уровне его ног. Он видел перед собой дорогу, вокруг
себя свиту, почетную стражу и Линкольна по правую руку. Все
прибывавшая свита заслоняла от него шедшую слева толпу.
Впереди шагала стража в черном, по три в ряд. По узкому
переходу, обнесенному перилами, он прошел под аркой, в кото-
рую шумно вливался бурный поток народа. Он не знал, куда
идет, да и не хотел знать. Он обернулся и бросил последний
взгляд на огромный, залитый светом зал. Трам, трам, трам,
трам!
ГЛАВА X
Сражение во мраке
Грэхэм находился уже не в зале. Он шел по галерее, пере-
кинутой через одну из движущихся улиц, которые прорезали
город. Впереди и позади маршировала его свита. Все ущелье
движущихся путей кишело людьми, которые кричали, махали
руками и оружием, маршируя из-под арки справа от Грэхэма
и исчезая слева от него, там, где шары электрического света
сливались с горизонтом и скрывали волны непокрытых голов.
Трам, трам, трам, трам.
Пение, уже без музыки, стало резким и хриплым. Мерные
звуки шагов—трам, трам, трам, трам — смешивались с не-
стройным топотом недисциплинированной толпы на верхних
путях.
Грэхэм был поражен контрастом. Здания на противополож-
ной стороне улицы казались совершенно покинутыми, канаты
и мосты, перекинутые над проходом, были пусты и не осве-
щены. У него мелькнула мысль, что они тоже должны бы быть
полны народом.
Он заметил какое-то странное мигание и остановился.
Свита, шедшая впереди, продолжала двигаться, но окружаю-
щие остановились вместе с ним. Грэхэм поглядел на их лица.
Очевидно, это мигает электрический свет. Он тоже поднял
голову.
Сначала ему показалось, что это мигание случайно и не
имеет никакой связи с событиями, но скоро он понял, что
ошибся. Огромные ослепительно яркие фонари пульсировали,
342
они то сжимались, то разжимались — темнота, свет, опять
темнота...
Грэхэм догадался, что это делается преднамеренно. Зда-
ния, улицы, толпы народа превратились в причудливую игру
теней и света. Тени прыгали, расширялись, быстро удлинялись,
потом пропадали и вырастали снова. Движение остановилось,
пение смолкло, марш прервался, толпа отхлынула в сторону.
«Света! — раздались со всех сторон крики.— Света! Света!»
Грэхэм посмотрел вниз. В этой судорожной агонии света улица
казалась фантастической. Громадные ослепительные белые
шары становились розоватыми, краснели, мигали, угасали,
вновь зажигались и тлели красными пятнами среди мрака.
В десять секунд свет совершенно погас, кромешная тьма на-
висла над городом и поглотила мириады людей.
Вокруг Грэхэма возникла суматоха; кто-то схватил его за
руку. Что-то больно ударило его по ноге. Чей-то голос прокри-
чал ему над самым ухом:
— Ничего, все идет отлично.
Грэхэм начал приходить в себя. Столкнувшись с Линколь-
ном, он громко спросил:
— Что случилось?
— Совет перерезал провода, освещающие город. Надо обо-
ждать. Они не остановят нас... Они хотят...
Его слова заглушил взрыв криков:
— Спасайте Спящего! Берегите Спящего!
Один из охраны натолкнулся на Грэхэма и больно ушиб
ему руку оружием. Кругом возникла толкотня и свалка, гро-
зившая перейти в панику. Слышались какие-то непонятные
выкрики, из гула вырывались отдельные слова. Одни отдавали
приказания, другие отвечали. Совсем близко кто-то громко
простонал.
— Красномундирная полиция! — крикнул кто-то над ухом
у Грэхэма.
Издалека послышался треск, впереди за углом замигали
вспышки. При свете их Грэхэм различил во мраке скопление
людей, вооруженных таким же оружием, какое он видел у
своей стражи. Вскоре вся улица наполнилась треском и
вспышками. Потом опять упала, как черный занавес, темнота.
В глазах у него промелькнули огненные искры и клубок
человеческих тел. С другой стороны улицы послышались гром-
кие крики. Он взглянул туда, где маячил свет. Наверху, на
канате, висел человек в красной форме, держа в руках какой-
то ослепительно яркий фонарь.
Грэхэм посмотрел на движущиеся платформы и заметил
вдали красное пятно. Масса людей в красной форме занимала
верхний проход, их окружила и теснила к откосам здания гу-
стая толпа народа. Сражение было в полном разгаре. Взлетало
и опускалось оружие, головы одних тонули в давке, их заме-
343
няли другие. Вспышки, производимые зеленым оружием, при
свете казались серым дымком.
Внезапно свет снова погас, и улицы опять погрузились в
чернильный мрак, в кишащий хаос.
Кто-то столкнулся с ним и повлек его на галерею. Кто-то
кричал, очевидно ему, но он ничего не понял. Его оттеснили
к стене, кучка людей пробежала мимо. Ему казалось, что его
стражи в темноте сражаются друг с другом.
Внезапно на канате снова показался человек, и улица оза-
рилась ослепительным светом. Одетые в красное люди подсту-
пали ближе. Передовой их отряд находился на полупути к
центральной части здания; Взглянув вверх, Грэхэм увидел, что
они проникли в нижние темные галереи противоположной сто-
роны и стреляют через головы товарищей в кишащую внизу
толпу. Грэхэм понял, в чем дело. Восставшие попали в засаду.
Полиция в красном привела их в замешательство, погасив свет,
а потом внезапно их атаковала. Тут Грэхэм заметил, что он
один, его охрана и Линкольн остались в галерее позади. Он
видел, что они спешат к нему на помощь, отчаянно размахи-
вая руками. Толпа на улице что-то кричала. Весь фасад на
противоположной стороне пестрел от множества одетых в крас-
ное людей, которые с воплем указывали на него пальцами.
— Спящий! Спасайте Спящего! —услышал он крики толпы.
Что-то щелкнуло в стену над его головой. На серебристой
поверхности стены появилось звездообразное отверстие. Два
раза неподалеку от него ударили пули. Около него появился
Линкольн, схватил за руку и потащил.
В первое мгновение Грэхэм даже не понял, что стреляли
в него. Снова стало темно. Улица потонула во мраке. Не было
видно ни зги.
Линкольн вел Грэхэма за руку.
— Скорей, пока не зажгли свет! — кричал он.
Его волнение передалось Грэхэму. Пробудился инстинкт
самосохранения — и столбняка как не бывало. Некоторое время
Грэхэм был во власти животного страха смерти. Он бежал, то
и дело спотыкаясь в темноте, наталкиваясь на окружавших его
стражей. Бежать во что бы то ни стало из этой галереи, где
он так заметен, было единственным его желанием. В третий
раз вспыхнул свет. С улицы послышались тревожные крики,
началось невообразимое смятение. Красные мундиры уже до-
стигли центрального прохода. Множество враждебных глаз
было устремлено на него. Полицейские кричали, указывая на
Грэхэма пальцами. Белый фасад напротив краснел от неприя-
телей. И все эти удивительные события происходили из-за него.
Полиция Белого Совета пыталась завладеть им.
К счастью, стреляли всё второпях, с расстояния не менее
ста пятидесяти метров. Над головой у него свистели пули;
дуновение расплавленного металла обожгло ему ухо. Он знал,
344
Что весь противоположный фасад усеян красными мундирами,
что на нем сосредоточен теперь огонь полиции, вышедшей из
засады.
Один из охраны упал, и Грэхэм с разбега перескочил через
его распростертое, конвульсивно подергивающееся тело.
Через секунду Грэхэм скрылся в темном проходе. В следую-
щий миг на него с размаху налетел кто-то. Грэхэм упал и
стремглав покатился в темноте вниз по лестнице. Падая, он
с кем-то столкнулся. Наконец, налетел на стену. Он попал в
какую-то свалку и был отброшен в сторону и придавлен. Его
теснили со всех сторон. Он не мог вздохнуть, ребра его хру-
стели. Потом ему стало свободнее. Толпа увлекла его за собой,
и он очутился в том самом громадном театре, из которого он
недавно вышел. Давка снова усилилась. Он отчаянно работал
локтями. Послышались глухие крики: «Они приближаются!»
Грэхэм споткнулся обо что-то мягкое и услышал хриплый стон,
потом крики: «Спящий!», но он был так оглушен, что не мог
ответить. Потом защелкало зеленое оружие. Безвольным, сле-
пым, механическим атомом следовал он за движением толпы.
Его толкнули, он ударился о ступеньку и заметил, что нахо-
дится на покатой плоскости. Темень рассеялась, и он увидел
лица окружающих его людей, мертвенно-бледные и покрытые
потом, изумленные, испуганные, с широко открытыми от ужаса
глазами. Лицо какого-то юноши было совсем рядом с ним, чуть
ли не в двадцати дюймах. В тот момент Грэхэм взглянул на
него равнодушно, но потом оно часто мерещилось ему. Юноша
этот, стиснутый со всех сторон толпой, был прострелен и мертв.
Очевидно, и эта четвертая по счету вспышка света тоже
была вызвана человеком на канате. В театр свет проникал че-
рез огромные окна и арки. Грэхэм находился среди толпы бе-
гущих, наполнявших всю нижнюю арену гигантского помеще-
ния. Мелькание черных теней придавало этой сцене мрачный,
фантастический вид. Невдалеке отряд полиции оружием прочи-
щал себе дорогу сквозь толпу. Грэхэм не знал, замечен он ими
или нет. Он искал Линкольна и свою охрану. Линкольн, окру-
женный толпой одетых в черное революционеров, стоял почти
около самой сцены и, поднимаясь на носках и вытягивая шею,
казалось отыскивал его глазами. Грэхэм заметил позади ряды
пустых кресел, от которых его отделял лишь невысокий барьер.
Он начал пробивать себе дорогу к барьеру, но когда добрался,
свет вновь погас.
Сбросив длинную черную мантию, которая не только за-
трудняла его движения, но делала его заметным в толпе, Грэ-
хэм перелез через барьер и спрыгнул в темноту. Спрыгивая, он
слышал, как кто-то запутался в складках брошенной им ман-
тии. Ощупью он направился к проходу, ведущему наверх.
В темноте стрельба прекратилась; крики и топот стали глуше.
Под ноги ему попалась какая-то ступенька, он споткнулся и
345
упал. Туманные световые пятна в темноте снова вспыхнули;
снова поднялся оглушительный гам; в пятый раз блеск осле-
пительной белой звезды проник сквозь широкие отверстия в
стенах театра.
Перепрыгивая через сиденья, он услышал крики и вы-
стрелы. Привстал и снова пригнулся, заметив, что вокруг него
расположилась кучка людей в черном, которые стреляли в
красные мундиры, перепрыгивали с сиденья на сиденье и пря-
тались за ними, чтобы перезарядить оружие. Инстинктивно
Грэхэм тоже притаился за креслами. Кругом свистели пули,
пробивая пневматические подушки и дырявя мягкий металл
сиденья. Укрываясь от выстрелов, он старался заметить распо-
ложение проходов, безопасное место, куда можно было
скрыться в темноте.
Юноша в выцветшей синей одежде внезапно вскочил на си-
денье. «Алло!» — крикнул он. Ноги его находились в каких-
нибудь шести дюймах от головы Спящего.
Он поглядел на Грэхэма, очевидно не узнавая, затем по-
вернулся, выстрелил и, воскликнув: «К чертям ваш Совет!»,
приложился для нового выстрела. Грэхэму показалось, что шея
у юноши вдруг уменьшилась вполовину. Теплая капля упала
на щеку Грэхэма. Зеленое оружие замерло в руках у бойца.
Секунду юноша продолжал стоять с отупелым лицом. Затем
медленно наклонился вперед, колени его подогнулись. Упал он
одновременно с наступившей темнотой. Услышав падение тела,
Грэхэм вскочил и, спасая свою жизнь, ринулся к проходу.
Споткнулся о первую ступень, упал и, поспешно вскочив, устре-
мился кверху.
Когда яркий свет вспыхнул в шестой раз, Грэхэм находился
уже у выхода. Он кинулся туда со всех ног, пока не погас свет,
выбежал, тотчас же свернул за угол и снова очутился в тем-
ноте. Его сбили с ног, но он поднялся. Затертый в толпе неви-
димых беглецов, теснившихся в одном направлении, он, как и
все они, думал только об одном: как бы уйти подальше от
места боя. Он толкался, пробивался вперед, его сжимали со
всех сторон так, что он приподнимался на воздух; наконец, он
выбрался на свободу.
В течение нескольких минут он бежал в темноте по извили-
стому проходу. Затем пересек широкое открытое место, дальше
начинался длинный откос; Грэхэм спустился по ступеням на
ровную площадку. Кругом раздавались крики: «Они прибли-
жаются! Полиция близко! Они уже стреляют! Дальше уходите
от места сражения! Полиция стреляет! Всего безопаснее на
седьмом пути! Бежим на седьмой путь!» В толпе были не
только дети и женщины, но и мужчины, которые толкали его
и бранились.
Толпа ринулась через узкое отверстие под аркой на откры-
тое, тускло освещенное место. Темные фигуры прыгали и взби-
346
рались на ступени колоссальной лестницы. Он последовал за
толпой, которая расходилась вправо и влево... Вскоре он очу-
тился один, невдалеке от последней ступени, перед площадкой,
где возвышались сиденья и небольшой киоск. Поднявшись,
он остановился в тени киоска, тяжело дыша, и оглянулся.
Несмотря на полумрак, он рассмотрел, что это громадные
ступени платформы остановившихся «путей». Платформы заги-
бались, уходя в разные стороны, и над ними мрачно возвыша-
лись огромные здания с непонятными надписями и объявле-
ниями, и высоко вверху сквозь сеть балок и канатов светлела
полоска бледного неба. Мимо пробежали несколько человек.
Из разговоров и криков их Грэхэм понял, что они спешат при-
нять участие в борьбе. В темных углах бесшумно скользили
человеческие фигуры.
Издалека доносился шум сражения. Очевидно, эта улица
находилась в стороне от театра. Впечатления от сражения ма-
ло-помалу изгладились. Как это странно — они сражались
из-за него!
Он был похож на человека, только что оторвавшегося от
чтения увлекательной книги. Все случившееся казалось ему
нереальным. Он не мог припомнить подробностей — так он был
поражен всем виденным. Он хорошо помнил свое бегство из
места заключения, громадную толпу в зале и нападение красно-
мундирной полиции, но с трудом припоминал свое пробуждение
и томительное ожидание в Комнатах Безмолвия. Почему-то
ему вдруг вспомнился изгибающийся под напором ветра водо-
пад Пентаргена и солнечное побережье. Контраст был слиш-
ком разителен, все казалось ему нереальным, и он не сразу
осознал свое положение.
Таинственность, которая окружала его в Комнатах Безмол-
вия, несколько рассеялась, и он начал различать смутные кон-
туры действительности. Каким-то непостижимым образом он
стал хозяином половины мира, и могущественные политиче-
ские партии борются из-за него. На одной стороне — Белый
Совет со своей красномундирной полицией, узурпировавший
его собственность и намеревавшийся умертвить его; на дру-
гой — революционеры, которые его освободили, с таинственным
Острогом во главе. И весь этот гигантский город содрогается
в борьбе. Весь мир словно сошел с ума.
— Я ничего не понимаю! — воскликнул он.— Решительно
ничего не понимаю!
Ему удалось ускользнуть от опасности. Но что будет
дальше? Что происходит там? Он представлял себе, как люди
в красном ищут его, разгоняя одетых в черное революционеров.
Однако ему дана передышка. Спрятавшись, он может на-
блюдать за ходом событий. Напряженно всматриваясь в су-
мрак зданий, он вспомнил вдруг с удивлением, что где-то вверху
над ним восходит солнце и мир попрежнему залит ярким днев-
347
ным светом. Скоро он пришел в себя. Его промокшее насквозь
платье почти совсем просохло.
Ни с кем не заговаривая, стараясь избегать всяких встреч,
прошел он несколько миль по сумрачным путям,— случайный
властитель половины мира, жалкий осколок далекого прошлого,
темный призрак среди других таких же призраков. Опасаясь
быть узнанным, он старательно избегал освещенных и ожив-
ленных мест, то сворачивая в сторону или назад, то подни-
маясь или спускаясь в другие проходы. Хотя сражение проис-
ходило где-то далеко, весь город был взволнован. Раз ему
пришлось даже бежать от отряда, который занял улицу и
забирал всех встречных. Отряд по большей части состоял из
вооруженных мужчин. Битва, очевидно, развертывалась в той
части города, откуда Грэхэм шел; с той стороны порой доно-
сился отдаленный гул. В душе Грэхэма происходила борьба
между любопытством и осторожностью; последняя взяла верх,
и он пробирался все дальше и дальше от места сражения.
В полумраке его никто не останавливал. Вскоре отголоски сра-
жения замерли вдалеке, и он очутился один среди огромных
безлюдных улиц. Фасады строений были здесь проще и гру-
бей; повидимому, он зашел на окраину, где помещались
склады. Видя себя в одиночестве, он замедлил шаг.
Он сильно устал. Иногда он сворачивал в сторону и са-
дился передохнуть на скамью верхнего пути. Но тревожная
мысль о той роли, которую играет он в событиях, не давала
ему покоя и гнала его вперед. Неужели сражение происходило
только из-за него?
Внезапно по пустынной улице прокатился гул точно от
землетрясения: струя холодного воздуха, звон стекол, грохот
рушащихся стен, чудовищная судорога. На расстоянии какой-
нибудь сотни метров от Грэхэма посыпалось железо и стекла
с крыши средней галереи. Вдалеке послышались крики и то-
пот. Грэхэм кинулся бежать, сам не зная куда.
— Что они там взорвали? Ведь это взрыв? — спросил че-
ловек, пробегая мимо, и, прежде чем Грэхэм собрался отве-
тить, скрылся.
Вокруг высились огромные здания, они были окутаны су-
мраком, хотя полоска неба наверху посветлела.
Грэхэм заметил много странного и непонятного; он пробо-
вал прочесть некоторые надписи. С трудом удалось ему из
странных, почти незнакомых букв сложить непонятные слова и
фразы, как: «Идемит» или «Бюро Работы — Боковая Сторона».
Как странно, что большая часть этих похожих на скалы зда-
ний — его собственность!
Как необычайно его положение! Благодаря капризу случая
ему удалось сделать тот прыжок в будущее, какой до него де-
лали только романисты. Наконец проснувшись, он пригото-
вился быть зрителем нового мира, и вместо этого — грозная
348
опасность, мрачные тени и сумерки. Быть может, смерть уже
подстерегает его в этом темном лабиринте. Быть может, он бу-
дет убит, ничего не узнав. Возможно, что смерть таится ря-
дом — в первом темном углу. Его охватило страстное желание
все узнать, все увидеть. Он старался избегать темных углов.
Ему хотелось спрятаться. Но куда? Ведь свет может опять за-
гореться. Грэхэм сел на одно из сидений на верхнем пути, ду-
мая, что он здесь один.
Он закрыл усталые глаза руками. А что, если, открыв снова
глаза, он больше не увидит эти окутанные сумраком парал-
лельные пути, эти громады зданий? Быть может, события не-
скольких дней, его пробуждение, волнующаяся толпа, этот
мрак, эта борьба — только фантасмагория, особый вид сна? Да,
это, должно быть, сон; недаром все это так непоследовательно,
так нелогично. Зачем, например, людям сражаться из-за него?
Разве может новый, более совершенный мир смотреть на него,
как на своего господина и повелителя?
Так думал Грэхэм, сидя с закрытыми глазами; он втайне
надеялся, что перед ним вновь предстанет знакомая картина
жизни девятнадцатого столетия, уютная бухта Боскасля, скалы
Пента р ген а, его спальня.
Но действительности нет дела до человеческих надежд и
желаний. Из сумрака выступил отряд с черным знаменем, спе-
шащий принять участие в битве, а сзади высилась головокру-
жительная громада фасадов, мрачных и таинственных, с не-
понятными тусклыми надписями.
— Нет, это не сон,— промолвил он,— это не сон!
И снова закрыл лицо руками.
ГЛАВА XI
Всезнающий старик
Грэхэм вздрогнул, услыхав у себя за спиной покашли-
вание.
Быстро оглянувшись и всмотревшись, он заметил сгорблен-
ную фигурку, сидящую в темном углу, на расстоянии всего
двух метров.
— Есть у вас какие-нибудь новости? — спросила фигурка
старческим, дребезжащим голосом.
Грэхэм медлил с ответом.
— Никаких,— сказал он.
— Я пережидаю здесь, пока снова зажгут свет,— снова за-
говорил старик.— Эти синие бездельники рыщут повсюду.
349
Грэхэм пробормотал что-то нечленораздельное. Он старался
рассмотреть старика, но темнота скрывала его лицо. Он хотел
поговорить, но не знал, как начать.
— Темно и скверно,— произнес вдруг старик.— Дьявольски
скверно. И надо же было мне выйти из дому в эту кашу?
— Да, вам это нелегко,— выразил свое сочувствие Грэ-
хэм.— Вам, должно быть, очень тяжело.
— Темнота! А старому человеку долго ли потеряться в тем-
ноте? Все, кажется, с ума сошли. Война и драка. Полиция ра-
зогнала их, и бродяги шныряют повсюду. Следовало бы при-
везти негров, они бы навели порядок. Довольно с меня этих
темных проходов. Я споткнулся и упал на мертвое тело. В ком-
пании все-таки безопаснее,— продолжал старик,— если только
это компания порядочных людей.
Всматриваясь в Грэхэма, старик поднялся и подошел по-
ближе.
Повидимому, Грэхэм произвел на него благоприятное впе-
чатление. Он снова уселся, очевидно радуясь, что не один.
— Да,— проговорил он,— ужасное время! Война и убий-
ства! Убитые валяются повсюду. Мужчины, сильные, здоровые
мужчины умирают по темным углам. Сыновья!.. У меня тоже
трое сыновей. Бог знает, где они теперь!
Помолчав, он повторил дрожащим голосом:
— Бог знает, где они теперь!
Грэхэм не знал, что ответить, боясь выдать себя.
— Острог победит,— продолжал старик.— Непременно по-
бедит. Никто не знает толком, что он хочет предпринять. Мои
сыновья у ветряных двигателей, все трое. Одна моя сноха не-
которое время была его возлюбленной. Подумать только, его
возлюбленной! Ведь мы не простые люди, хотя мне и прихо-
дится теперь бродить в темноте... Я-то знаю, что происходит.
Уже давно это все предвидел. Но этот проклятый мрак! Поду-
майте только, упал в темноте на мертвое тело!
Дыхание со свистом вырывалось из груди старика.
— Острог...— повторил Грэхэм.
— Величайший из народных вождей,— перебил его старик.
Грэхэм собрался с мыслями.
— У Совета найдется не мало друзей среди народа,— ска-
зал он нерешительно.
— Очень мало друзей. Особенно среди бедных. Прошло их
время. Да! Надо было им вести себя поумнее. Два раза ведь
были выборы. И Острог... Но теперь уже началось — и ничто
им не поможет, ничто не поможет... Два раза они отказывали
Острогу, это Острогу-то — вождю! Я слышал, в какую ярость
пришел он тогда; он был ужасен. Да спасет их небо! Ничто в
мире не поможет им, раз он поднял на них рабочие союзы. Все
синеблузники вооружились и выступили в бой. При таких усло-
виях нельзя не победить. И вот увидите, он победит!
350
Некоторое время старик сидел молча.
— Этот Спящий...— начал было он и смолк.
— Да? — произнес Грэхэм.
Старик перешел на конфиденциальный шепот; наклонив-
шись к Грэхэму, он прошептал:
— Настоящий-то Спящий...
- Ну?
*— Умер. Много лет назад.
— Как так? — удивился Грэхэм.
— Ну да, умер. Много лет, как умер.
— Как можете вы так говорить? — не удержался Грэ-
хэм.
— Могу... Уж я-то знаю. Он умер. Спящий, что проснулся
теперь,— они подменили его ночью,— какой-то бедняк, кото-
рого опоили до потери сознания. Но я не могу сказать вам
всего, что знаю. Далеко не все могу сказать.
Некоторое время он бормотал что-то непонятное. Его сек-
рет, очевидно, не давал ему покоя.
— Я не знаю тех, которые усыпили его,— это случилось
еще до меня,— но я знаю человека, который сделал ему впрыс-
кивание и пробудил его. Тут был один шанс из десяти: или
пробудить, или убить,— или пробудить, или убить. В этом видна
рука Острога.
Грэхэм был так удивлен, что несколько раз прерывал ста-
рика, заставляя его рассказывать все снова. Он не мог пове-
рить. Значит, пробуждение его не было естественным! Есть ли
в этом доля правды, или же старик выжил из ума? Он припо-
мнил, что такие случаи возможны. Ему пришло в голову, что,
быть может, недаром судьба столкнула его с этим стариком:
ему представляется прекрасный случай узнать этот новый мир
поближе.
Старик долго сопел и кряхтел, потом снова заговорил вы-
соким сиплым голосом:
— В первый раз они отказали ему. Я это хорошо знаю.
— Кому отказали? Спящему?
— Нет, не Спящему. Острогу. Он был ужасен, ужасен! Ему
было, конечно, обещано, обещано на следующий раз. Глупцы
они, вот что — пренебречь таким человеком! А теперь весь
город льет воду на его мельницу, а он перемалывает таких, как
мы с вами. Перемалывает, как муку. Пока он восстановит по-
рядок, рабочие успеют перерезать полицейских и всяких там
китайцев; а нас, обывателей, пожалуй, не тронут. Всюду мерт-
вые тела! Грабеж! Мрак! Ничего подобного за последний гросс
лет не случалось. Да! Плохо приходится маленьким людям,
когда большие дерутся! Ох, как плохо!
— Как вы сказали? За последний гросс лет не случалось...
чего не случалось?
— Что? — переспросил старик.
351
Ссылаясь на то, что Грэхэм непонятно выговаривает слова,
старик заставил его три раза повторить свой вопрос. Наконец,
он понял, о чем его спрашивают.
— Междоусобиц не было,— сказал старик,— не было и
резни, не было и дураков, болтающих о свободе и прочей ерун-
де. За всю свою жизнь я не встречал ничего подобного. Теперь
повторяется то же, что бывало в старые времена, гросса три
лет тому назад, когда в Париже народ поднял восстание. Ни-
чего такого не случалось, говорю я. Но так уже создан мир.
Все в нем повторяется. Я знаю, я-то уж знаю... Пять лет Ост-
рог без устали работал — и вот повсюду волнения, брожение
умов, декларации, голод и восстания. Синий холст и ропот.
И все в опасности. Всякий старается укрыться, все удирают.
И мы с вами вон куда попали! Бунт и убийства, и Совету —
конец.
— Я вижу, вы хорошо осведомлены обо всех событиях,—
заметил Грэхэм.
— Я говорю то, что слышал. А слышал я не от Болтающей
Машины.
— Вот как?—удивился Грэхэм, не понимая, что это за
Болтающая Машина.— И вы, наверное, знаете, что этот
Острог... вы уверены, что это именно он поднял восстание и
подстроил пробуждение Спящего? И все из-за того, что его не
включили в Совет?
— Всякий это знает, я полагаю,— ответил старик.— Вся-
кий дурак знает. Он намерен сам править страной. В Совете
или без Совета. Всякий это знает! А мы сидим тут в темноте,
окруженные мертвецами. Но где же вы, спрашивается, были,
если не знаете о борьбе между Острогом и Вернеем? И чем, по-
вашему, вызваны все эти волнения? Спящий!.. А? Что? Вы ду-
маете, пожалуй, что Спящий действительно существует и про-
снулся сам?
— Я человек мало сведущий и старше, чем кажусь,— ска-
зал Грэхэм.— К тому же память у меня плохая, особенно на
события последних лет. Я знаю едва ли больше, чем этот са-
мый Спящий.
— Вот как! — удивился старик.— Стары, вы говорите?
А между тем вы не выглядите стариком. Правда, не всякий
сохраняет память до такого возраста, как я. Но ведь это такие
важные события. А вы далеко не так стары, как я, далеко не
так стары. Впрочем, не следует обо всех судить по себе. Вот я,
например, кажусь моложавее своего возраста. Может быть, вы
выглядите старше своего?
— Вы совершенно правы,— ответил Грэхэм.— И притом со
мной случилась странная история. Я знаю очень мало. Я со-
всем не знаю истории. Спящий и Юлий Цезарь — почти одно и
то же для меня. Поэтому мне интересно, что вы скажете обо
всем этом.
352
— Я знаю не слишком много,— возразил старик,— но все-
таки кое-что мне известно. Ш-ш!!. Что это?
Оба замолчали и стали прислушиваться. Издалека донесся
гул, заколебалась почва. Проходящие остановились и начали
перекликаться. Старик тоже крикнул одному из них, спраши-
вая, в чем дело. Ободренный его примером, Грэхэм встал
и начал расспрашивать. Но никто не знал толком, что слу-
чилось.
Вернувшись на старое место, Грэхэм услышал, что старик
что-то бормочет про себя. Несколько минут оба молчали.
Мысль об этой титанической борьбе, столь близкой и в то
же время столь далекой, мучила Грэхэма. Неужели прав этот
старик, неужели верны сообщения прохожих, что революцио-
неры побеждают? Или же они ошибаются, и красномундирная
полиция очищает улицы? Как бы то ни было, сражение каждую
минуту может перекинуться в эту тихую часть города. Надо
воспользоваться случаем и постараться выведать все, что воз-
можно, у старика. Он повернулся, чтобы задать вопрос, но у
него не хватило смелости. Впрочем, старик снова загово-
рил сам.
— Все одно к одному’ Этот Спящий, в которого так верят
все эти дураки!.. Ведь я знаю всю его историю, я всегда любил
историю. Когда я был мальчиком, то читал еще печатные книги.
Пожалуй, вы не поверите мне. Я думаю, вы и не видели ни
одной — все они успели, пожалуй, рассыпаться в прах, если
только Санитарная компания не сожгла их раньше, чтобы пус-
тить на выделку искусственного камня. Но при всех недостат-
ках они имели и хорошую сторону. Из них можно было дей-
ствительно научиться кое-чему. Эти пустомели — Болтающие
Машины!.. Вам, я думаю, они тоже надоели: их легко слушать,
но еще легче сейчас же забыть все, что услышал. Но я знаю
всю историю Спящего.
— Вы, пожалуй, не поверите мне,— сказал нерешительно
Грэхэм,— но я до того невежественен и притом обстоятель-
ства сложились для меня до того странно, что я ровно ничего
не знаю об этом Спящем. Кем он был?
— Да что вы! — удивился старик.— А я знаю. Я все знаю.
Он был так себе, незначительной личностью и связался с легко-
мысленной женщиной, бедняга. А потом впал в летаргию. Еще
и теперь есть старинные картинки, темные такие, фотографии,
как их называют, на которых он изображен спящим: им будет
уже полтора гросса лет, полтора гросса лет!
— Связался с легкомысленной женщиной, бедняга,— повто-
рил про себя Грэхэм.— Продолжайте,— добавил он громко.
— У него был, видите ли, двоюродный брат, по фамилии
Уорминг, одинокий и бездетный, составивший большое состоя-
ние спекуляциями на только что появившихся тогда идемитных
дорогах. Вы слышали, конечно? Нет? Странно. Он скупил все
23 Г. Узллс, т. I
353
патенты и организовал большую компанию. В те времена были
еще гроссы гроссов различных индивидуальных предприятий и
мелких компаний. Гроссы гроссов! Его дороги убили старые,
железные, в две дюжины лет; скупив их, он обратил их в иде-
митные. Не желая раздроблять свое громадное состояние или
устраивать акционерную компанию, он завещал все Спящему
и назначил особый Опекунский Совет. Он думал, что Спящий
никогда не проснется, что он будет спать, пока сон не перейдет
в смерть. Он был в этом уверен — и ошибся. А тут еще один
американец из Соединенных Штатов, у которого погибли оба
сына при кораблекрушении, тоже завещал Спящему все свое
состояние. Таким образом, у Опекунского Совета оказалось со-
стояние равное примерно дюжине мириадов львов, если не
больше.
— Как его звали?
— Грэхэм.
— Да нет, я говорю про того американца.
— Избистер.
— Избистер! — воскликнул Грэхэм.— А ведь я даже не
знал его имени.
— Ничего удивительного, ничего удивительного! — возра-
зил старик.— Не многому люди выучиваются в нынешних шко-
лах. Но я все знаю о нем. Это был богатый американец, родом
из Англии, и он оставил Спящему, пожалуй, еще больше, чем
Уорминг. Каким образом составил он состояние? Вот этого я
уже не знаю точно. Кажется, изготовлял картины машинным
способом. Одним словом, он разбогател и завещал все свое
состояние Спящему. Так было положено начало Совету. Вна-
чале это был просто Опекунский Совет.
— Каким же образом он получил власть?
— Ах, ну, как же вы не понимаете! Деньги всегда идут к
деньгам, а двенадцать голов всегда лучше одной. Они действо-
вали очень умно. Благодаря деньгам они направляли политику,
как им хотелось, и продолжали увеличивать капитал, пуская
его в оборот и устанавливая тарифы. Капитал быстро увеличи-
вался. Эти двенадцать доверенных работали под фирмой Спя-
щего, под видом компаний и прочими способами. От его имени
заключали юридические акты и сделки, покупали партии, га-
зеты, все на свете. Послушайте историю этих времен — и вы
увидите, как власть и значение Совета все росли и'росли. В его
руках скопились, наконец, биллионы львов, все достояние Спя-
щего. И подумать только, что всему этому положили начало
прихоть и случайность — завещание Уорминга, а потом гибель
сыновей Избистера!
— Какое странное создание человек,— продолжал старик.—
Удивительно только, что Совет так долго действовал едино-
душно. Целых двенадцать человек. И с самого начала все дей-
ствовали заодно. А все-таки они пали. Во времена моей моло-
354
дости Совет был для нас то же самое, что для невежды бог.
Мы не смели и подумать, что они могут поступить плохо. Об
их женщинах мы и мечтать не могли. Теперь я стал умней.
Странное, право, существо человек. Вот, например, вы. Чело-
век молодой — и ничего не знаете, а я, семидесятилетний ста-
рик, которому простительно и забыть половину, объясняю вам
все это,
— Да, семьдесят,—продолжал он,™ семьдесят... И я еще
хорошо слышу, и вижу, вижу лучше, чем слышу. И голова у
меня ясная, и я всем интересуюсь... Семьдесят... Странная вещь
жизнь. Мне было двадцать, когда Острог был ребенком. Я от-
лично помню его еще задолго до того, как он встал во главе
Управления Ветряных Двигателей. С тех пор многое перемени-
лось. Ведь и я ходил когда-то в синем. И вот я дожил до ны-
нешних дней, чтобы увидеть этот бунт, и мрак, и смятение,
и груды мертвых тел на улицах. И все это дело его рук! Его рук
дело!
И он начал бормотать что-то непонятное,— повидимому,
хвалил Острога.
Грэхэм задумался.
— Позвольте,— проговорил он, протягивая руку и как бы
приготовляясь отсчитывать по пальцам.— Итак, значит, Спя-
щий лежал в летаргии...
— Подменен,— сказал старик.
— Допустим. А тем временем состояние Спящего все росло
и росло в руках двенадцати опекунов, пока, наконец, не погло-
тило почти весь мир. Эти опекуны благодаря такому богатству
сделались фактическими властелинами мира, потому что они
имели ценз, как в древнем английском парламенте...
— Ого! — произнес старик.— Меткое сравнение. Вы вовсе
не так...
— И вот теперь этот Острог взбунтовал весь мир неожи-
данным пробуждением Спящего, в которое никто не верил,
кроме суеверного простонародья, и Спящий потребовал от Со-
вета свое состояние. Не так ли?
Старик только покашливал.
— Странно,— сказал он, наконец,— встретить такого чело-
века, который слышит все эти вещи в первый раз.
— Да, это странно,— согласился Грэхэм.
— Были вы когда-нибудь в Городе Наслаждений? — спро-
сил вдруг старик.— Всю свою жизнь я мечтал...— засмеялся
он.— Даже теперь я не отказался бы. Посмотреть бы — и то хо-
рошо.— Он пробормотал еще фразу, которую Грэхэм не мог
понять.
— А когда проснулся Спящий? — неожиданно спросил
Грэхэм.
— Три дня назад.
— Где он теперь?
23*
355
— Острог его захватил. Он убежал от Совета всего каких-
нибудь четыре часа назад. Дорогой мой сэр, неужели вы ничего
не знаете? Он был в зале рынков, где произошло сражение.
Весь город кричит об этом. Все Болтающие Машины. Даже
глупцы, защищающие Совет,— и те говорят так. Все бросились
туда смотреть на него, и каждый получил оружие. Что, вы
пьяны были или спали? Удивительное дело! Нет, вы просто
шутите! Делаете вид, что ничего не знаете. Ведь и электриче-
ство погасили для того, чтобы заставить замолчать Болтающие
Машины и помешать скоплению народа; поэтому такая темь.
Быть может, вы хотите сказать...
— Я, правда, слышал, что Спящий бежал,— перебил его
Грэхэм.— Но постойте, вы уверены, что Спящий у Острога?
— Острог ни за что не выпустит его,— заявил старик.
— А Спящий? Уверены вы, что он не настоящий? Я ни от
кого еще не слыхал...
— Так думают все глупцы. Да, так они и думают. Как будто
они ничего не слыхали. Я достаточно хорошо знаю Острога.
Разве я не говорил вам? В некотором роде я ведь с ним в свой-
стве. Да, в свойстве через свою сноху.
— Я думаю...
— Что такое?
— Я думаю, что вряд ли удастся Спящему получить власть.
Я думаю, он будет куклой в руках Острога или Совета, как
только кончится эта борьба.
— В руках Острога? Конечно. Да почему бы ему не быть
куклой? Все для него возможно, любое наслаждение! Зачем же
ему еще власть?
— А что это за Города Наслаждений? — спросил вдруг
Грэхэм.
Старик заставил его повторить свой вопрос. Когда, наконец,
он удостоверился, что не ослышался, то сердито пихнул Грэ-
хэма локтем.
— Нет, это уже слишком! — воскликнул он.— Вы насме-
хаетесь над старым человеком. Я давно уже подозревал, что вы
знаете больше, чем кажется.
— Предположим, что вы правы,— ответил Грэхэм.— Но для
чего мне притворяться? Уверяю вас, что я действительно не
знаю, что такое Город Наслаждений.
Старик захихикал.
— Мало того, я не умею читать ваших надписей, я не знаю,
какие монеты теперь в ходу, я не знаю, какие на свете государ-
ства. Я не знаю, наконец, где нахожусь сейчас. Я не умею чи-
тать. Я не знаю, где и как достать еду, питье, кров над головой.
— Будет вам! — остановил его старик.— Если вам дать
теперь стакан, так вы будете,, пожалуй, уверять, что не знаете,
куда его поднести... к уху или к глазу?
— Я буду просить вас рассказать мне обо всем.
356
— Так, так! Ну, что же! Джентльмен, одетый в шелк, мо-
жет позволить себе шутку.— Сморщенная рука протянулась к
Грэхэму и несколько мгновений ощупывала его рукав.— Шелк!
Ну, ну... Не плохо-ему будет жить. Хотел бы я быть на месте
Спящего. Удовольствия, роскошь!.. А у него такое странное
лицо. Когда к нему был свободный доступ, я тоже взял билет
и ходил смотреть. Лицо точь-в-точь как у настоящего, судя по
старым фотографиям, только желтое. Но он быстро поправится.
Как странно устроен мир. Подумать только, такое счастье...
Такое счастье!.. Полагаю, что его отправят на Капри. Это бу-
дет недурно для начала.
Старик закашлялся. Отдышавшись, он стал распростра-
няться о тех удовольствиях и наслаждениях, которые ожидают
Спящего.
— Вот счастье-то, вот счастье-то! Всю свою жизнь провел
я в Лондоне, надеясь, что и на мою долю что-нибудь выпадет.
— Но ведь вы сказали, что настоящий-то Спящий умер, —
перебил Грэхэм.
Старик заставил его повторить эти слова.
— Человек не живет более десяти дюжин лет. Это невоз-
можно,— ответил старик.— Я ведь не дурак. Только дураки
могут верить этому.
Грэхэма рассердила такая косность старика.
— Дурак вы или нет, я не знаю,— вспылил он,— но в дан-
ном случае вы ошибаетесь.
— Что такое?
— Вы ошибаетесь, говоря так о Спящем. Я сперва промол-
чал, но теперь говорю вам: вы ошибаетесь относительно Спя-
щего.
— А вы откуда знаете? Не думаю, чтобы вы больше меня о
нем знали, раз не знаете даже, что такое Города Наслаждений.
Грэхэм молчал.
— Вы сами ничего не знаете,— продолжал старик.— Откуда
вам знать? Лишь очень немногие...
— Я — Спящий!
Грэхэму пришлось повторить эти слова.
Несколько мгновений оба молчали.
— Извините меня, сэр, но, по-моему, крайне неблагоразум-
но говорить такие вещи. В такое беспокойное время это может
доставить вам немало хлопот,— сказал, наконец, старик.
Несколько смущенный Грэхэм все же продолжал настаи-
вать:
— Говорю вам, что я и есть Спящий. Много лет назад я
впал в летаргический сон; это случилось в маленькой деревне,
где дома были построены из камня, еще в те времена, когда су-
ществовали и деревни, и гостиницы, и живые изгороди, когда
вся земля была еще поделена на небольшие участки. Разве вам
не приходилось слышать о тех временах? Так вот я и есть тот
357
самый человек, который проснулся от своего долгого сна че-
тыре дня назад.
— Четыре дня назад! Спящий! Но ведь он у Острога! Ост-
рог ни за что не выпустит его. Вот ерунда! До сих пор вы го-
ворили, однако, достаточно здраво. Я там не был, но мне все
известно. При нем должен неотступно находиться Линкольн;
нет, его не отпустят! Однако вы странный человек. Шутник,
должно быть. Поэтому вы так и коверкаете слова...
Он сделал негодующий жест.
— Как будто Острог отпустит Спящего бродить по городу!
Нет, рассказывайте это кому-нибудь другому, а не мне. Как
же, так я и поверил... Зачем вы притворяетесь? Уж не я ли на-
вел вас на эту мысль своими рассказами о Спящем?
— Послушайте,— произнес Грэхэм, поднимаясь,— я дей-
ствительно Спящий.
— Чудак,— ответил старик,— сидит тут в темноте, болтает
ломаным языком невесть что. Но...
Грэхэм понял всю нелепость своего положения.
— Какая нелепость! — расхохотался он.— Какая нелепость!
Кончится ли когда-нибудь этот сон? Он становится все бессвяз-
нее, все фантастичнее. Подумать только, я, воплощенный ана-
хронизм, сижу здесь в этой проклятой темноте и стараюсь убе-
дить какого-то старого болвапа, что я действительно, а между
тем... Уф!
Он порывисто повернулся и зашагал прочь. Старик тотчас
же последовал за ним.
— Не уходите! — кричал он.— Пускай я буду старый бол-
ван. Только не уходите! Не оставляйте меня одного в темноте.
Грэхэм остановился в,нерешительности. Зачем он так не-
осторожно выдал свою тайну?
— Я не хотел вас оскорбить,— сказал, подходя, старик.—
Что за беда! Считайте себя Спящим, если это вам нравится.
Ведь это только шутка.
Грэхэм помедлил с минуту, потом решительно пошел. Неко-
торое время он слышал позади себя шаркающие шаги и хрип-
лые крики. Затем темнота поглотила старика, и Грэхэм потерял
его из виду.
ГЛАВА XI!
Острог
Теперь Грэхэм лучше понимал свое положение. Он долго
еще бродил по улицам, хотя после разговора со стариком ре-
шил разыскать Острога. Ясно было одно, что руководителям
358
восстания удалось каким-то образом скрыть его исчезновение.
Однако каждую минуту он может услышать весть о своей
смерти или о захвате в плен сторонниками Совета.
Внезапно перед ним остановился какой-то человек.
— Слышали? — спросил он.
— Нет,— ответил Грэхэм, вздрагивая.
— Почти дюжина, дюжина человек! — повторил неизвест-
ный, быстро удаляясь.
Несколько мужчин и девушек прошли в темноте, возбуж-
денно жестикулируя и крича: «Капитулировали!.. Сдались!..
Дюжина!.. Две дюжины!.. Ура, Острог!.. Ура, Острог!»
Голоса затихли в отдалении.
Прошла еще группа людей, которые также громко кричали.
Грэхэм старался уловить смысл по отдельным словам. Он
даже начал сомневаться, английский ли это язык. Скорее это
напоминало колониальный или негритянский жаргон: рваные
фразы, искаженные слова. Расспрашивать он не решился. Судя
по настроению встречных, опасения его не подтвердились.
Оправдались слова старика об Остроге. Однако Грэхэм не
сразу поверил, что весь этот народ радуется падению Белого
Совета, того Совета, который с такой настойчивостью и оже-
сточением преследовал его и в конце концов все-таки оказался
в этой упорной, кровавой борьбе слабейшею стороною. Но если
это так, то что будет с ним? Несколько раз он собирался все
разузнать. Раз он даже повернул назад и долго шел позади
толстого, добродушного с виду человечка, но так и не решился
обратиться к нему.
Наконец, Грэхэм сообразил, что он может, без риска выдать
себя, спросить, где находится Управление Ветряных Двигате-
лей, хотя он и не знал, что это такое. Первый, к кому он обра-
тился, посоветовал идти в Вестминстер. Второй указал ему
ближнюю дорогу, но он скоро заблудился. Ему посоветовали
оставить тот путь, которого он держался, не зная другой до-
роги, и спуститься по лестнице в темные переходы. Здесь он
столкнулся в темноте с каким-то подозрительным субъектом,
выкрикивающим хриплым голосом что-то непонятное на каком-
то жаргоне с примесью английских слов,— видимо, это был
блатной жаргон новейшего времени. Вскоре вблизи послы-
шался голос девушки, которая напевала: «Траляля, траляля...»
Она сказала на жаргоне, что ищет свою сестру. Она налетела
на него в темноте, нечаянно, как подумал он сначала, и, схва-
тив за руку, захохотала. Заметив его недовольство, девушка
скрылась.
Звуки стали громче. Опять пробежала кучка возбужденных
людей, которые кричали: «Они сдались!..», «Совет пал!..», «Не
может этого быть!..», «Так говорят на путях».
Проход расширился. Стена оборвалась, и Грэхэм вы-
шел на обширное открытое место. Вдалеке шумела толпа.
359
Поровнявшись с какой-то фигурой, Грэхэм спросил, куда
идти.
— Идите все прямо,— отвечал женский голос.
Но едва он покинул стену, которой все время придержи-
вался, как споткнулся о столик со стеклянной посудой. Освоив-
шись с темнотой, он различил целый ряд таких столиков. Идя
вдоль этого ряда, он слышал, как звенело стекло и стучали
ножи. Очевидно, нашлись люди достаточно хладнокровные,
чтобы пообедать, или достаточно дерзкие, чтобы, пользуясь об-
щим смятением и темнотой, украсть что-нибудь съестное. Да-
леко впереди на высоте сиял полукруг слабого света. Когда
Грэхэм приблизился, черный выступ заслонил свет. Наткнув-
шись на лестницу, он поднялся по ступенькам й попал в гале-
рею. Здесь он услышал всхлипывание и заметил двух малень-
ких девочек, прижавшихся к перилам. При звуке шагов дети
смолкли. Грэхэм попробовал утешить их, но они упорно мол-
чали. Он оставил их и пошел дальше; дети снова заплакали.
Вскоре Грэхэм очутился у подножия.лестницы; вверху све-
тилось отверстие. Поднявшись из темноты, он снова вышел на
движущиеся пути. Беспорядочная толпа маршировала, не-
стройно распевая революционный гимн, многие зверски фаль-
шивили. То там, то здесь пылали смоляные факелы, метались
рваные тени. Он дважды спрашивал о дороге, но дважды полу-
чал ответ на том же невразумительном жаргоне. В третий раз
он, наконец, понял: он находится на расстоянии двух миль от
Управления Ветряных Двигателей в Вестминстере. Теперь уже
нетрудно было отыскать дорогу.
Он был уже недалеко от Управления Ветряных Двигателей.
Праздничные манифестации на улицах, радостные крики,
вспыхнувший свет — все убеждало его в том, что Белый Совет
действительно свергнут.
Странно, что никто ничего не говорил об исчезновении Спя-
щего.
Свет вспыхнул так внезапно, что не только он, но и все
остановились, зажмуря глаза. Весь мир казался раскаленным
добела.
Грэхэм замешался в густой толпе, запрудившей все пути
по соседству с Управлением Ветряных Двигателей. Здесь на
виду у всех, когда уже нельзя было укрыться в темноте, Грэхэм
начал колебаться — идти ли ему к Острогу.
Его толкали, теснили и затирали те самые люди, которые
с восторгом и надеждою до хрипоты выкрикивали его имя;
некоторые были окровавлены, они пострадали, сражаясь за
него.
На фасаде Управления Ветряных Двигателей светилась
движущаяся картина, но Грэхэм не мог ее разглядеть, так как,
несмотря на отчаянные попытки, не в силах был пробиться
сквозь густую толпу. Из отрывков разговоров он понял, что
360
картина передает то, что происходит около дома Белого Совета.
Он колебался, не зная, что предпринять. Он даже не мог со-
образить, как проникнуть в здание без входов, и медленно дви-
гался по течению толпы, пока не увидел, что спускавшаяся от
среднего пути лестница ведет внутрь здания. Он постарался
туда пробраться, но была такая давка, что на это потребовалось
не менее часа.
Даже у входа Грэхэму пришлось потерять не мало времени
на переговоры со стражей, пока, наконец, согласились доло-
жить о нем человеку, который, быть может, больше всех хотел
его увидеть. В одном месте, выслушав, его высмеяли, так что,
добравшись до второй лестницы, он просто заявил, что должен
сообщить Острогу известие чрезвычайной важности. В чем со-
стояло это известие, он объяснить отказался. Стража очень
неохотно согласилась доложить о нем.
Пришлось долго ожидать подъемной машины, пока, нако-
нец, не появился Линкольн, удивленный, взволнованный и из-
виняющийся. Несколько мгновений стоял он в дверях непо-
движно, потом бросился к Грэхэму.
— Как! Это вы? Вы не погибли?
Грэхэм вкратце рассказал свои похождения.
— Брат вас ждет,— сказал Линкольн.— Он теперь один в
зале. Мы думали, что вас убили в театре. Правда, он не верил
этому. Положение еще очень серьезное,— что бы мы им там ни
говорили,— иначе он непременно сам явился бы сюда вам на-
встречу.
Поднявшись на лифте, они прошли по узкому коридору, пе-
ресекли обширный, совершенно пустой зал, где встретили
только двух курьеров, и вошли в небольшую комнату, вся ме-
блировка которой состояла из длинного дивана и большого
овального диска с проводами, светящегося серым светом.
Здесь Линкольн оставил Грэхэма одного. Некоторое время
тот старался понять, что значат неясные, медленно движущиеся
на диске тени.
Вдруг послышался отдаленный крик громадной возбужден-
ной толпы, крик безумного восторга. Крик этот так же вне-
запно прекратился, точно ворвался через открытую и тотчас
же захлопнувшуюся дверь. В соседнем помещении послыша-
лись поспешные шаги и мелодичный звук, как бы позвякивание
цепи, скользящей по зубчатому колесу. Затем он услышал жен-
ский голос и шелест невидимого платья.
— Это Острог,— сказала женщина.
Отрывисто прозвонил колокольчик, и снова все смолкло.
Послышались голоса и шум. Четко выделялись чьи-то ров-
ные, твердые, размеренные, все приближавшиеся шаги. Мед-
ленно поднялся занавес.
Появился высокий седоволосый мужчина, в кремовом шелко-
вом одеянье. Он пристально, исподлобья смотрел на Грэхэма.
361
Несколько мгновений седоволосый человек стоял непо-
движно, придерживая занавес, затем опустил его.
Грэхэм с любопытством рассматривал его. Высокий, откры-
тый лоб, бледноголубые, глубоко запавшие глаза, седые бро-
ви, орлиный нос и резко очерченный, решительный рот; глубо-
кие складки под глазами и низко опущенные углы рта свиде-
тельствовали о том, что человек этот, державшийся так прямо,
уже не молод. Грэхэм машинально поднялся со своего сиденья,
и некоторое время они стояли молча, пристально всматриваясь
друг в друга.
— Вы Острог? — спросил Грэхэм.
— Да, я Острог.
— Вождь?
— Да, так называют меня.
Грэхэм чувствовал, что молчать неудобно.
— Я должен поблагодарить вас,— я обязан вам своим спа-
сеньем,— начал он.
— Мы боялись, что вы убиты,— ответил Острог,— или же
опять заснули и уже навсегда. Были приняты все меры, чтобы
никто не узнал о вашем исчезновении. Где же вы были? Как вы
сюда попали?
Грэхэм вкратце рассказал свои приключения.
Острог слушал молча.
— Знаете ли, чем я был занят, когда мне сообщили о ва-
шем приходе? — сказал он, слегка улыбаясь.
— Как могу я это знать?
— Мы готовили вам двойника.
— Двойника? Мне?
— Человека, на вас похожего, которого нам удалось найти.
Мы уже собирались загипнотизировать его, чтобы облегчить
ему роль. Это было необходимо. Ведь восстание произошло от-
того, что вы проснулись, живы и находитесь с нами. Вот и сей-
час народ, собравшийся в театре, кричит и требует, чтобы вы
вышли к нему. Они все еще не верят... Конечно, вы уже знаете
о своем положении.
— Очень мало,— ответил Грэхэм.
— Говоря коротко,— начал Острог, пройдясь по комнате,—
вы — правитель больше чем половины земного шара. Вашу роль
можно сравнить с ролью короля. Правда, власть ваша во мно-
гом ограничена, но все же вы являетесь главой правительства,
так сказать символом его. Этот Белый Совет, Совет Опекунов,
как его звали...
— Кое-что о нем я уже знаю.
— Вот как!
— Я встретился с одним болтливым стариком.
— Понимаю... Наши массы — это слово осталось еще от ва-
ших дней,— вы знаете, конечно, что в наше время тоже суще-
ствуют массы,— считают вас законным правителем. Подобно
362
тому, как в ваши дни большинство народа признавало королев-
скую власть. Народные массы на всем земном шаре недо-
вольны только управлением ваших опекунов. Отчасти это
обычное недовольство, старинная вражда низов к верхам, вы-
званная тяжелым трудом, нуждой. Но вместе с тем нельзя не
признать, что Белый Совет во многом виноват. В некоторых
случаях, например, в управлении Рабочей Компанией, они дей-
ствовали неблагоразумно. Они дали много поводов для недо-
вольства. Народная партия уже давно агитировала, требуя ре-
форм. А тут еще ваше пробуждение. Счастливая случайность,
такого совпадения не придумаешь! — Он улыбнулся.— В обще-
стве, выведенном из терпения, уже начали раздаваться голоса
о необходимости разбудить вас от вашего летаргического сна,
чтобы апеллировать к вам, и вдруг...— Он сделал рукой выра-
зительный жест. Грэхэм кивнул головою, показывая, что по-
нял.— Члены Совета интриговали, ссорились. Как всегда. Они
не могли решить, что делать с вами. Вы помните, как они за-
прятали вас?
— Да. Конечно. А теперь... мы победили?
— Мы победили. Победили в одну ночь. За какие-нибудь
пять часов. Мы подняли восстание повсюду. Работники Ветря-
ных Двигателей, Рабочая Компания с миллионами рабочих —
все поднялись. Мы заручились содействием аэропилов.
— Так,— произнес Грэхэм, догадываясь, что аэропилами
называются летательные машины.
— Это, конечно, было чрезвычайно важно, иначе они могли
бы улететь. Все города восстали; треть всего населения взялась
за оружие. Все синие, все общественные служащие, за исклю-
чением лишь немногих аэронавтов и половины полицейских.
Ваш побег удался, полиция путей была разбита, обезоружена
или перебита; меньше половины полицейских укрылось в доме
Совета. Теперь весь Лондон в наших руках. Один дом Белого
Совета еще держится. Половина оставшейся у них красной по-
лиции погибла в безумной попытке вторично захватить вас в
плен. Они потеряли вас, а с вами и жизнь. Всех, кто проник
в театр, мы истребили, отрезав им отступление. Поистине эта
ночь была ночью победы. Повсюду блистает ваша звезда. Всего
день назад Белый Совет еще правил, как правил в течение
гросса лет, полтора столетия, а теперь — что у него осталось?
Горсть вооруженных людей... Конец!
— Я все же почти ничего не знаю,— сказал Грэхэм.— Я не
совсем понял, что произошло. Не будете ли вы добры объяс-
нить мне, где теперь находится Совет. В каком месте происхо-
дит сражение?
Острог подошел к стене, что-то щелкнуло, и свет погас. Один
диск светился бледным пятном. Грэхэм не сразу понял, в чем
дело.
Затем, освоившись с темнотой, он увидел, что туманный диск
363
углубился и расцветился, стал походить на овальное окно,
сквозь которое открывается далекий вид; его глазам предста-
ла странная сцена.
Грэхэм сначала не мог сообразить, что такое он видит.
Перед ним открывался зимний пейзаж — день был ясный,
небо — голубовато-серое. Поперек всей картины вдалеке све-
шивался толстый канат, скрученный из белой проволоки. Ряды
громадных ветряных двигателей, широкие промежутки, черные
пропасти — все это он видел уже во время своего бегства из
дома Белого Совета. Он заметил ряд красных фигурок, прохо-
дящих по площади между двумя рядами людей, одетых в чер-
ное, и без объяснений Острога догадался, что видит сцену, про-
исходящую на кровле Лондона. Выпавший за ночь снег уже
успел растаять. Грэхэм понял, что диск представляет собой
усовершенствование прежней камеры-обскуры, хотя это еще не
объясняло всего. Красные фигурки двигались слева направо,
но исчезали слева; это обстоятельство некоторое время удив-
ляло его, пока он не разобрал, что вся картина двигалась по
овалу, как панорама.
— Сейчас вы увидите борьбу,— заявил Острог, стоявший
позади него.— Эти люди в красном — пленные. Вы видите то,
что происходит на крыше Лондона,— ведь теперь все дома со-
ставляют одно целое. И улицы и скверы — все под общей кров-
лей, не так, как в ваше время.
Из фокуса вынырнула, затеняя почти половину экрана, фи-
гура человека. Блеснула вспышка, тень скользнула по овалу,
как веко птичьего глаза, и картина снова стала ясной. Грэхэм
увидел, как среди подпорок гигантских ветряных двигателей по
всем направлениям забегали люди с оружием, из которого вы-
летал дымок. Они суетились, жестикулировали, что-то кричали,
но их криков не было слышно. Ветряные двигатели и люди мед-
ленно проплыли по экрану.
— А вот и дом Белого Совета,— сказал Острог, когда на
экране появился темный угол стены, которая вскоре исчезла,
и они увидели окруженную со всех сторон зданиями пропасть,
откуда поднимался дым к бледному зимнему небу. В сумраке
торчали столбы, изуродованные железные балки, развалины
громадных построек. По ним бегали и лазали бесчисленные ма-
ленькие фигурки.
— Это и есть дом Белого Совета,— пояснил Острог.— Их
последняя опора. Эти безумцы потратили столько боевых при-
пасов на взрыв, что их хватило бы на целый месяц обороны.
Они хотели остановить нашу атаку. Вы ведь слышали взрыв?
Добрая половина стекол в городе выбита.
На экране над руинами взорванных зданий появилась гро-
мада сильно поврежденного белого здания. Окружающие по-
стройки были взорваны. На месте переходов зияли дыры.
В проломах стен виднелись огромные залы, лепные украшения
364
зловеще белели в зимних сумерках. Со стен свешивались фе-
стонами оборванные канаты, там и сям торчали скрученные
железные брусья. Среди руин мелькали алые точки — красно-
мундирные защитники Совета. То и дело бледные вспышки
озаряли груды развалин. Сперва Грэхэму показалось, что
штурм белого здания в полном разгаре, но потом он понял, что
революционеры не столько атакуют, сколько стараются укрыть-
ся за развалинами от яростного обстрела противников.
Подумать только, десять часов назад он стоял под вентиля-
тором в одной из комнат этого здания, не понимая, что проис-
ходит в мире!
Присматриваясь к картине, медленно движущейся по
экрану, Грэхэм заметил, что группа белых построек со всех сто-
рон окружена развалинами. Острог коротко пояснил ему, что
осажденные нарочно произвели такие ужасные разрушения,
чтобы помешать штурму. Он спокойно говорил о множестве
жертв. Указал на импровизированное кладбище среди разва-
лин, на многочисленные перевязочные пункты; крохотные фи-
гурки кишели в выбоинах разрушенных путей, как паразиты в
сыре. Острог подробно ознакомил его с планом здания Совета,
с расположением частей противника. Грэхэм получил представ-
ление о гражданской войне, которая сотрясала огромный город.
Это был не просто бунт, не случайное возмущение, а зара-
нее подготовленный, превосходно организованный государст-
венный переворот. Острог был поразительно осведомлен. Он
знал, чем занята чуть ли не каждая группа людей, копошив-
шихся среди развалин.
Протянув руку, отбросившую на экран гигантскую черную
тень, Острог показал Грэхэму место, где находилась комната,
в которой тот был заключен, и проследил весь проделанный им
путь. Грэхэм узнал пропасть, через которую он перебирался,
и место, где он прятался за ветряным двигателем от летатель-
ной машины. Остальная часть его пути была разрушена взры-
вом. Он снова взглянул на дом Белого Совета. Здание медлен-
но исчезало с экрана; на смену ему из тумана выплыли увен-
чанные куполами и башнями здания, расположенные по склону
холма.
— Итак, Белый Совет свергнут? — спросил он.
— Свергнут,— ответил Острог.
— Ия, неужели правда, что я...
— Да, вы Правитель Земли.
— Но что это за белый флаг?
— Это знамя Белого Совета, символ владычества над ми-
ром. Оно сейчас падет. Борьба уже кончилась. Их атака на
театр была последней отчаянной попыткой. У них осталось не
больше тысячи человек. Многие уже перешли на нашу сторону.
У них не хватает боевых припасов. А мы воскресили военное
искусство прежних лет. Мы пустили в ход пушки.
365
— Но постойте. Разве этот город — весь мир?
— Это почти все, что еще осталось у них от огромной им-
перии. Остальные города тоже подняли восстание или ожидают
исхода борьбы. Ваше пробуждение смутило их, парализовало.
— Но разве у Совета нет летательных машин? Почему они
не пустят их в ход?
— Конечно, есть. Но большая часть аэронавтов примкнула
к нам. Правда, они боятся выступить за нас, но не смеют идти
и против нас. Мы их раскололи. Половина аэронавтов за нас,
остальные знают это. Кроме того, им известно, что вы бежали
от погони. Час назад мы расстреляли того человека, который
стрелял в вас. Наконец, мы заняли все аэродромы и захватили
аэропланы; что касается небольших летательных машин, кото-
рым удалось ускользнуть, то мы подвергли их такому силь-
ному обстрелу, что они не осмелились даже приблизиться к
дому Белого Совета. Если летательная машина опустится на
землю в городе, то она уже не сможет снова подняться, так как
здесь нет места для разбега. Часть мы уничтожили, другие опу-
стились и принуждены были сдаться, остальные улетели на
континент в надежде достичь дружественного им города, если
только у них хватит горючего. Многие из аэронавтов были рады
попасть в плен. Не очень-то приятно быть сбитым и кувырк-
нуться вниз. Нет, Белому Совету нечего ожидать помощи. Его
час пробил.
Он засмеялся и повернулся к экрану, чтобы показать Грэ-
хэму аэродромы. Хотя ближайшие из них находились, пови-
димому, далеко и были окутаны утренним туманом, Грэхэм
все же понял, сравнив их с окружающими постройками, что они
очень обширны.
Когда смутные очертания исчезли с экрана, показалась
толпа обезоруженных полицейских, проходящих по какой-то
площади. Затем снова черные развалины и осажденная тверды-
ня Белого Совета. Теперь она казалась уже не туманной, а зо-
лотилась в лучах солнца, вышедшего из-за туч. Борьба все еще
продолжалась, но красномундирные защитники уже не стре-
ляли.
В сумрачном молчании долго еще созерцал человек девят-
надцатого столетия заключительную сцену великого восстания,
государственного переворота. Он подумал с замиранием
сердца, что этот мир — его мир, а тот, старый, остался позади.
То, что он видит, не какое-нибудь театральное представление,
которое закончится, когда наступит развязка. Нет, в этом мире
ему предстоит жить, выполнить свой долг, подвергаться опас-
ностям и нести бремя тяжкой ответственности. Он повернулся,
желая задать Острогу вопрос. Острог начал было отвечать, но
потом сказал:
— Все это я объясню вам впоследствии. Прежде всего
дела. Народ из всех частей города стремится сюда по движу-
366
щимся путям, все рынки и театры полны. Вы явились как раз
во-время. Народ хочет видеть вас. За границей тоже хотят ви-
деть вас. Париж, Нью-Йорк, Чикаго, Денвер, Капри, тысячи
других городов волнуются и хотят видеть вас. Столько лет
ждали вашего пробуждения, а когда, наконец, вы проснулись,
им трудно поверить...
— Но не могу же я быть везде.
Острог ответил с другого конца комнаты. Снова вспых-
нул свет, и изображения на овальном диске поблекли и
исчезли.
— У нас есть кинетотеле-фотографы. Когда вы покажетесь
здесь, вас увидят мириады мириадов народа, собравшегося в
темных залах мира. Правда, не в красках, а в контурах и в
тенях. Вы даже услышите их приветственные крики, которые
сольются с криками, доносящимися из нашего зала. Для этого
служит особый оптический прибор, показывающий публике ар-
тистов и танцовщиц. Он, вероятно, не известен вам. На вас на-
правляют сильный свет, а зрителям видны не вы сами, а ваше
увеличенное изображение на экране; самый дальний зритель в
отдаленной галерее может пересчитать у вас ресницы.
— Как велико теперь население Лондона? — вдруг спросил
Грэхэм в порыве любопытства.
— Двадцать восемь мириадов.
— Сколько же это составит?
— Более тридцати трех миллионов.
Грэхэм никак не ожидал такой цифры.
— Вам необходимо будет что-нибудь сказать,— продол-
жал Острог.— Не речь, как в ваши времена, а что-нибудь
короткое, у нас это называется спичем,— какую-нибудь фразу,
всего шесть-семь слов. Этого требует церемониал. Например:
«Я проснулся, и мое сердце с вами». Вот чего они от вас
хотят.
— Как вы сказали? — спросил Грэхэм.
— Я проснулся, и мое сердце с вами,— повторил Острог.—•
И царственный поклон. Но сначала вы должны надеть черную
мантию, черный — это ваш цвет. Согласны? А затем они ра-
зойдутся по домам.
Грэхэм колебался.
— Я в ваших руках,— произнес, наконец, он.
Повидимому, Острог был того же мнения. Подумав немного,
он обернулся к занавесу и, обращаясь к невидимому подчинен-
ному, произнес несколько слов.
Через минуту подали черную мантию, такую же, как та, ко-
торую накинул на себя Грэхэм в театре. В тот момент, когда
он набрасывал ее на плечи, в соседней комнате раздался рез-
кий звонок. Острог обратился было с вопросом к своему под-
чиненному, но потом, передумав, откинул занавес и вышел из
комнаты.
367
С минуту Грэхэм стоял рядом с застывшим в почтительной
позе секретарем, прислушиваясь к удаляющимся шагам Ост-
рога. Он услыхал, как тот что-то быстро спросил, ему ответили
и кто-то побежал. Занавес заколыхался, и опять появился
Острог; он был взволнован, глаза его горели. Подойдя к стене,
нажав кнопку, он выключил свет. Затем, взяв Грэхэма за руку,
показал на экран.
— С ними покончено,— сказал он.
Грэхэм увидел его колоссальный указательный палец над
домом Белого Совета. В первый момент он ничего не понял.
Затем заметил, что на флагштоке уже не развевается белый
флаг.
— Что это означает?..
— Белый Совет сдался. Владычеству его пришел конец!
Смотрите! — воскликнул Острог, указывая на черное знамя,
медленно, толчками поднимающееся на флагштоке.
Экран потускнел. Приподняв занавес, в комнату вошел Лин-
кольн.
— Народ выражает нетерпение,— сообщил он.
— Мы подняли восстание,— сказал Острог, продолжая дер-
жать Грэхэма за руку.— Мы дали народу оружие. На сегодня
по крайней мере желание его должно быть законом.
Линкольн откинул занавес, чтобы пропустить Грэхэма и
Острога.
По дороге к рынкам Грэхэм заметил длинное узкое строе-
ние с белыми стенами, куда люди в синем втаскивали носилки
и где суетились врачи, одетые в пурпур. Из здания доносились
стоны и крики. Ему бросилась в глаза пустая, залитая кровью
кровать, на других кроватях лежали раненые с кровавыми по-
вязками. Все это он видел мельком, сверху, переходя мостик
с перилами; затем эта картина скрылась за выступом здания,
и они продолжали свой путь...
Шум толпы слышался все ближе и ближе, напоминая рас-
каты грома. И вот перед ними лес черных знамен, море синих
блуз, бурых лохмотьев. Обширное, кишащее народом помеще-
ние театра около рынка. Грэхэм узнал тот самый театр, где при
вспышках света и в темноте он прятался, спасаясь от красно-
мундирной полиции. На этот раз он вошел в театр по галерее,
выше сцены. Здание было ярко освещено. Грэхэм искал гла-
зами тот выход, куда он тогда скрылся, но не мог найти, так
как выходов было слишком много. Точно так же не мог он раз-
личить и разбитых сидений, пробитых подушек и других следов
сражения, ибо зал, за исключением сцены, был переполнен на-
родом.
Грэхэм поглядел вниз и увидел море лиц, поднятых кверху.
Тысячи глаз были устремлены на него. При появлении его и
Острога крики и пение смолкли, толпа замерла. Мириады лю-
дей напряженно следили за каждым его движением.
368
ГЛАВА XIII
Конец старого строя
Насколько Грэхэм мог судить, был уже полдень, когда опу-
стилось белое знамя Совета. Потребовалось еще несколько ча-
сов на выработку условий капитуляции. После своего «спича»
Грэхэм удалился в апартаменты при Управлении Ветряных
Двигателей. От непрерывных волнений за последние двенадцать
часов он чувствовал себя совершенно разбитым; его уже ничто
не интересовало. Безразличный ко всему, сидел он с откры-
тыми глазами, пока не заснул. Его разбудили два врача, они
принесли напитки, чтобы подкрепить его силы. Выпив лекар-
ство и приняв по совету врачей холодную ванну, Грэхэм почув-
ствовал новый прилив энергии и интерес ко всему окружаю-
щему. Он тотчас же согласился предпринять вместе с Остро-
гом длинную, в несколько миль (как ему показалось), прогулку
по переходам, лифтам и спускам, чтобы присутствовать при ка-
питуляции Белого Совета.
Путь все время шел зигзагами среди лабиринта зданий.
Пройдя, наконец, извилистый проход, Грэхэм сквозь продолго-
ватое отверстие увидел контуры разрушенного здания Белого
Совета и облака, освещенные закатом. Послышался отдален-
ный гул толпы. В следующий момент они подошли к краю по-
луразрушенного здания, возвышавшегося над грудой руин. От-
крывшаяся картина была не менее необычайна, чем та, которую
он недавно наблюдал в овальном зеркале.
Перед ним развертывался неправильный амфитеатр шири-
ною чуть ли не в милю. Левая его сторона была залита золо-
том заката, правое же крыло и нижняя часть были завуалиро-
ваны холодной прозрачной тенью. Наверху сумрачного дома
Белого Совета, на фоне пламенеющего заката, плавно разве-
валось большое черное знамя победителей. Зловеще зияли по-
луразрушенные залы, комнаты и переходы; изломанные, погну-
тые металлические балки торчали из развалин; провода запу-
тывались в клубки, подобно морским водорослям. Снизу доно-
сился гул бесчисленных голосов, громовые удары и звуки труб.
Вокруг центральной белой руины тоже все было разрушено:
бесформенные груды почерневших камней, выступающие из об-
ломков фундаменты, остатки фабрик, взорванных по приказа-
нию Белого Совета, железные скелеты зданий, титанические
массы стен, леса тяжелых колонн. Глубоко внизу среди разва-
лин блестели потоки воды; вдалеке среди каменных громад из
скрученного конца водопроводной трубы с высоты двухсот фу-
тов низвергался сверкающий каскад.
Повсюду, где только можно было встать, теснились фигурки
людей, четкие и темные, залитые золотом заката. Они карабка-
24
Г, Уэлльс, т. 1
369
лись по выщербленным стенам, гирляндами лепились вдоль
высоких колонн, кишели в амфитеатре руин. Воздух дрожал от
криков; все стремились пробраться к центру.
Верхние этажи дома Белого Совета казались совершенно
пустынными. Только черный флаг темнел на светлом небе.
Мертвые тела были унесены внутрь здания или убраны. Не-
сколько тел, очевидно забытых или не замеченных, застряли
в трещинах и чернели в волнах потока.
— Не покажетесь ли вы им, сир? — сказал Острог.— Они
жаждут увидеть вас.
Несколько мгновений Грэхэм колебался, затем подошел к
обрыву стены. Его одинокая стройная черная фигура резко
выделялась на фоне неба.
Народ, копошащийся внизу, заметил его не сразу. Неболь-
шие отряды вооруженных людей в черных мундирах с трудом
прокладывали себе дорогу сквозь толпу к дому Белого Совета.
Грэхэм увидел, как зарябили светлые пятна лиц вместо темных
голов, словно дуновение пронеслось по толпе: его узнали! Он
понял, что следует сделать какой-нибудь приветственный жест.
Он поднял руку и указал на дом Белого Совета. Крики слились
в единодушный восторженный рев.
Когда Совет капитулировал, небо на западе окрасилось в
бледные голубовато-зеленые тона и на юге заблестел Юпитер.
Небо неприметно темнело, на город спускалась ясная безмя-
тежная ночь; внизу же куда-то спешили, волновались, кричали,
лихорадочно отдавали приказания, суетились, строились в ряды,
рассыпались в беспорядке. Из дома Белого Совета под крики
толпы усталые, вспотевшие люди выносили тела людей, погиб-
ших в рукопашной схватке в длинных проходах и бесконечных
залах...
По сторонам пути, по которому должны были пройти члены
Белого Совета, расположилась черная стража; все же остальное
пространство, насколько можно было разглядеть в голубоватом
сумраке руин, кишело народом, который успел уже проникнуть
и в окружающие развалины. Гул голосов даже во время за-
тишья походил на шум морского прибоя на усеянном галькой
побережье. Наверху одной из развалин, по приказанию Ост-
рога, был спешно сооружен помост из бревен и железных ба-
лок. Постройка была уже почти закончена, но внизу, в густой
тени, под ней еще стучали и гудели какие-то машины.
На ступеньках эстрады встали Грэхэм с Острогом и Лин-
кольном, а несколько позади — группа других вожаков. На
нижней, более широкой платформе, вокруг эстрады, помести-
лась революционная стража в черном с зеленым оружием, на-
звания которого Грэхэм так и не узнал. Окружающие заметили,
что все время, пока шли последние приготовления, Грэхэм смо-
трел то на толпу, кишащую в сумраке развалин, то на дом
Белого Совета, откуда должны были появиться опекуны, то на
370
причудливые нагромождения руин, то опять на толпу. Глухой
гул внизу усилился, перейдя в оглушительный рев. Но вот из
темной арки выступила на яркий свет группа белых фигурок;
они приближались, переходя от одной электрической звезды к
другой. Дом Белого Совета был окутан мраком. Грозный рев
толпы, над которой властвовал в течение ста пятидесяти лет
Белый Совет, сопровождал их шествие. Когда они подошли
ближе, Грэхэм разглядел их бледные, встревоженные и утом-
ленные лица. Он видел, как смотрели они вверх, на него и
Острога. Какой контраст с холодными испытующими взгля-
дами, какие бросали они на него в зале Атласа!.. Грэхэм узнал
некоторых из них: того, который стучал по столу, разговаривая
с Говардом, дородного мужчину с рыжей бородой, приземи-
стого брюнета с тонкими чертами и удлиненным черепом. Он
заметил, что двое из них перешептываются, глядя на Острога.
Сзади шел высокий черноволосый мужчина с мужественным
красивым лицом. Внезапно он поднял голову, и взгляд его,
скользнув по Грэхэму, устремился на Острога. Членам Совета
пришлось продефилировать на глазах у толпы, описав широкую
кривую, прежде чем они подошли к ступеням, которые вели на
эстраду, где должна была произойти капитуляция.
— Правитель! Правитель! — кричал народ.— Наш бог и
повелитель! К черту Белый Совет!
Грэхэм посмотрел сначала на толпу, казавшуюся сплошной
кричащей черной массой, потом на Острога, стоявшего с блед-
ным, неподвижным и невозмутимо спокойным лицом. Затем
снова взглянул на кучку членов Белого Совета. Подняв голову,
он увидел звезды, такие знакомые и бесстрашные. Как не-
обычна его судьба! Неужели та жизнь, что смутно сохранилась
в его памяти, несмотря на двести лет, прошедших с тех пор,
и эта жизнь — одна и та же?
ГЛАВА XIV
Вид из Вороньего Гнезда
Итак, преодолев самое неожиданное препятствие, после
борьбы и сомнения, человек девятнадцатого столетия сделался
правителем этого удивительного мира.
В первую минуту, поднявшись после долгого и глубокого
сна, последовавшего за капитуляцией Совета, он не узнал окру-
жающего. С большим усилием он припомнил все, что произо-
шло. Сначала все казалось ему нереальным, словно он слышал
обо всем этом от другого лица или прочел в книге. И еще пре-
жде, чем память его прояснилась, Грэхэм испытал бурную ра-
24*
371
дость при мысли, что он спасен и занимает такое высокое по-
ложение. Он властелин половины мира, Правитель Земли. Эту
новую великую эру он вполне может назвать своей. Теперь уже
он не желал, чтобы все это оказалось сном. Напротив, он ста-
рался убедить себя в реальности событий.
Услужливый слуга помог ему одеться под наблюдением
важного маленького человечка, по виду японца, хотя он и гово-
рил по-английски, как англичанин. От него Грэхэм узнал кое-
какие подробности. Революция уже закончилась; возобнови-
лась обычная деловая жизнь города. За границей падение Бе-
лого Совета повсюду встречено с восторгом. Совет нигде не
был популярен, и тысячи городов Западной Америки, даже
теперь, через двести лет, завидовавшие Нью-Йорку и Лондону,
дружно восстали еще за два дня до получения известия о зато-
чении Грэхэма. В Париже идет борьба. Остальной мир выжи-
дает.
В то время как Грэхэм завтракал, в углу комнаты зазвенел
телефон, и японец обратил внимание Грэхэма на голос Острога,
который очень вежливо справлялся о нем. Грэхэм тотчас же
прервал свой завтрак, чтобы ответить Острогу.
Вскоре появился Линкольн, и Грэхэм выразил желание го-
ворить с народом и поближе ознакомиться с той новой жизнью,
которая открывается перед ним. Линкольн сообщил, что через
три часа в Управлении Ветряных Двигателей назначено собра-
ние, на котором Грэхэму будут представлены высшие государ-
ственные сановники с их женами. Прогулка по городским путям
сейчас невозможна, так как народ еще слишком возбужден.
Зато можно воспользоваться Вороньим Гнездом смотрителя
ветряных двигателей, чтобы с высоты птичьего полета осмотреть
город. Сопровождать Грэхэма должен японец. Сказав по ад-
ресу японца несколько комплиментов, Линкольн просил изви-
нить его и освободить от участия в экскурсии ввиду спешной
административной работы.
Над ветряными двигателями, на высоте не менее тысячи
футов, над кровлей на металлическом филигранном шпице тор-
чало Воронье Гнездо. Туда поднимались в небольшом лифте,
скользившем по проволочному тросу. На половине высоты
хрупкого с виду стержня была устроена легкая галерея со мно-
жеством труб (такими маленькими казались они сверху), мед-
ленно вращающихся на роликах по круговому рельсу. Это был
громадный объектив, связанный с теми зеркалами, в одно из
которых Острог показывал ему события, ознаменовавшие на-
чало его правления. Японец поднялся первым, и они прогово-
рили там чуть не целый час.
День был ясный, весенний. Веяло теплом. Небо было гу-
стого голубого цвета; внизу раскинулась необозримая панорама
Лондона, залитая утренним солнцем. В воздухе — ни дыма, ни
облаков, он был прозрачен, как воздух гор.
372
За исключением имевших неправильную овальную форму
развалин вокруг дома Белого Совета и развевающегося на нем
черного флага, в огромном городе незаметно было следов той
революции, которая за одни сутки перевернула весь мир. Мно-
жество народа попрежнему копошилось в развалинах. На гро-
мадных аэродромах, откуда в мирное время отправлялись аэро-
планы, поддерживающие связь со всеми городами Европы и
Америки, чернели толпы победителей. На спешно поставленных
лесах сотни рабочих исправляли порванные кабели и провода,
ведущие к дому Белого Совета, куда должна была перейти из
здания Управления Ветряных Двигателей резиденция Острога.
В озаренном солнцем гигантском городе больше нигде не
было заметно никаких разрушений. Казалось, повсюду царил
торжественный покой, и Грэхэм почти позабыл про тысячи
людей, которые лежали под сводами подземного лабиринта при
искусственном свете, мертвые или умирающие от полученных
накануне ран, забыл про импровизированные госпитали с лихо-
радочно работающими врачами, сестрами милосердия и сани-
тарами, забыл про все чудеса, потрясения и неожиданности, ко-
торые пришлось ему пережить при свете электрических солнц.
Он знал, что глубоко внизу, в муравейнике улиц, революция
празднует победу и повсюду торжествует черный цвет — чер-
ные знамена, черные одежды, черные полотнища.
А здесь, в ослепительно солнечных лучах, высоко над кра-
тером борьбы, здесь все осталось попрежнему, как будто на
земле и не произошло никаких событий, и лес ветряных двига-
телей, разросшийся за время управления Белого Совета, мирно
рокотал, неустанно исполняя свою вековую работу.
На горизонте синели холмы Сэррея, поднимался, врезаясь
в небо, лес ветряных двигателей; несколько ближе, в северном
направлении, рисовались острые контуры холмов Хайгета и
Масвелла. Вероятно, по всей стране, на каждом холме и при-
горке, где некогда за изгородью ютились посреди деревьев
коттеджи, церкви, гостиницы и фермы, торчат теперь такие же
ветряные двигатели, испещренные огромными рекламными
объявлениями, —эти сухорукие, знаменательные символы но-
вого мира, отбрасывающие причудливые тени и неустанно вы-
рабатывающие ту драгоценную энергию, которая переливается
в артерии города. А внизу под ними бродят бесчисленные стада
и гурты Британского Пищетреста под присмотром одиноких
погонщиков.
Среди однообразных гигантских строений глаз не встречал
ни одного знакомого здания. Грэхэм знал, что собор св.
Павла и многие старинные постройки в Вестминстере сохрани-
лись, но они со всех сторон загорожены великанами, вырос-
шими в эпоху грандиозного строительства. Даже Темза своей
серебряной лентой не разделяла сплошную массу городских
зданий. Водопроводные трубы выпивали всю ее воду раньше,
373
чем она достигала городских стен. Ее углубленное русло стало
теперь морским каналом, где мрачные судовщики глубоко под
землей перевозят тяжелые грузы из Пула. На востоке в тумане
между небом и землей смутно вырисовывался целый лес мачт.
Перевозка всех несрочных грузов со всех концов земли произ-
водилась теперь гигантскими парусными судами. Спешные же
грузы переправлялись на небольших быстроходных механиче-
ских судах.
К югу по холмистой равнине простирались грандиозные ак-
ведуки, по которым морская вода доставлялась в канализа-
ционную сеть.
В трех различных направлениях тянулись светлые линии с
серым пунктиром движущихся дорог. Грэхэм решил при первой
же возможности осмотреть их. Но прежде всего он хочет озна-
комиться с летательными машинами. Его спутник описывал ему
эти дороги как две слегка изогнутые полосы, около ста ярдов
в ширину, причем движение по каждой из них шло только в
одну сторону; сделаны они из идемита, приготовляемого ис-
кусственным образом и, насколько он мог понять, похожего на
упругое стекло. Странные узкие резиновые машины, то с одним
громадным колесом, то с двумя или четырьмя колесами мень-
шего размера, неслись в обе стороны со скоростью от одной
до шести миль в минуту. Железные дороги исчезли: кое-где
сохранились насыпи, на вершине их краснели ржавые полосы,
некоторые из этих насыпей были использованы для идемито-
вых дорог.
Грэхэм заметил целую флотилию рекламных воздушных
шаров и змеев, которые образовали нечто вроде аллей по обе
стороны аэродромов. Аэропланов нигде не было видно. Движе-
ние их прекратилось, и только один аэропил плавно крутился в
голубом просторе над холмами Сэррея.
Грэхэм уже слышал, что провинциальные города и селения
исчезли, и сперва ему трудно было этому поверить.. Взамен их
среди безбрежных хлебных полей стояли огромные отели, со-
хранившие названия городов, например: Борнемаус, Уоргэм,
Сванедж... Спутник быстро доказал ему неизбежность такой
перемены. В старину вся страна была покрыта бесчисленными
фермерскими домиками, между которыми на расстоянии двух-
трех километров вкрапливались поместье, трактир, лавка, цер-
ковь, деревня. Через каждые’ восемь миль располагался про-
винциальный городок, где жили адвокат, торговец хлебом,
скупщик шерсти, шорник, ветеринар, доктор, обойщик, мельник
и т. д. Расстояние в восемь миль удобно для фермера, чтобы
съездить на ярмарку и вернуться в тот же день. Потом появи-
лись железные дороги с товарными и пассажирскими поездами
и разнообразные автомобили большой скорости, которые заме-
нили телегу с лошадью; когда же дороги начали строить из де-
рева, каучука, идемита и другого эластичного и прочного ма-
374
териала, исчезла необходимость в столь большом количестве
городов. Большие же города продолжали расти, привлекая к
себе рабочих, непрестанно ищущих работы, и предпринимате-
лей, вечно жаждущих наживы.
По мере роста комфорта и механизации жизнь в деревне
делалась все более и более дорогой, тяжелой и неудобной. Ис-
чезновение священника, сквайра и сельского врача, которого
заменил городской специалист, лишило деревню последних
признаков культурности. После того как телефоны, кинемато-
графы и фонографы заменили газеты, книги, учителей, даже
письма, жить вне предела электрических кабелей значило —
жить, как дикари. В провинции нельзя было (согласно утон-
ченным требованиям времени) ни одеться прилично, ни пи-
таться как следует; мало того, там не было ни врачебной по-
мощи, ни общества и нельзя было найти заработок.
Механические приспособления привели к тому, что в земле-
делии один инженер заменил тридцать рабочих. Таким обра-
зом, в противоположность тем временам, когда деловой люд
Лондона, окончив свой трудовой день, спешил оставить пропи-
танный дымом и копотью город, рабочие теперь только к ночи
спешили — и по земле и по воздуху — в город, чтобы отдох-
нуть и развлечься, а утром снова выехать на работу. Город
поглотил человечество; человек вступил в новую эру своего
развития. Сначала он был номадом, охотником, затем земле-
дельцем, для которого большие и маленькие города и порты
являлись не чем иным, как обширными рынками для сбыта
сельских продуктов. Теперь же логическим следствием эпохи
изобретений явилось скопление человеческих масс в городах.
Кроме Лондона, в Англии осталось всего четыре больших го-
рода: Эдинбург, Портсмут, Манчестер и Шрусбери. Этих фак-
тов было достаточно, чтобы Грэхэм мог представить себе кар-
тину новой жизни в Англии, но как ни напрягал он фантазию,
ему трудно было вообразить, что делается «по ту сторону»
пролива.
Он видел огромные города на равнинах по берегам рек, на
берегу моря или в глубоких долинах, со всех сторон окружен-
ных снеговыми горами. Почти три четверти человечества гово-
рят на английском языке или на его наречиях: испано-амери-
канском, индийском, негритянском и «пиджине» L На конти-
ненте, если не считать некоторых мало распространенных руди-
ментарных языков, существуют только три языка: немецкий,
распространенный до Салоник и Генуи и вытесняющий смешан-
ное испано-английское наречие в Кадиксе, офранцуженный
русский, смешивающийся с индо-английским в Персии и Кур-
дистане и «пиджином» в Пекине, и французский, попрежнему
1 Пиджин — английский жаргон на Дальнем Востоке, смешанный
с китайскими, малайскими, португальскими и другими словами.
375
блестящий, изящный и точный, сохранившийся наряду с англо-
индийским и немецким на берегах Средиземного моря и про-
никший в африканские диалекты вплоть до Конго.
По всей земле, покрытой городами-великанами, за исклю-
чением территории «черного пояса» тропиков, введено почти
одинаковое космополитическое общественное устройство, и по-
всюду, от полюсов до экватора, раскинулись владения Грэхэма.
Весь мир цивилизован, люди живут в городах, и весь мир при-
надлежит ему, Грэхэму. В Британской империи и Америке его
•власть почти не ограничена; на конгресс и парламент все смот-
рят, как на смешной пережиток старины. Влияние его весьма
значительно даже в двух других огромных государствах:
России и Германии.
В связи с этим вставали важные проблемы, открывались
богатые возможности, но как ни велико было его могущество,
эти две отдаленные страны еще не были всецело в его власти.
О том, что творится в «черном поясе» и какое вообще могут
иметь значение те земли, Грэхэм даже не задумывался. Как
человек девятнадцатого столетия, он не представлял себе, что
в этих областях земного шара может гнездиться опасность для
всей новейшей цивилизации.
Внезапно из глубин подсознания всплыло воспоминание о
давно минувшей угрозе.
— Как обстоит дело с желтой опасностью? — спросил он
Азано и получил обстоятельный ответ. Призрак китайской опас-
ности рассеялся. Китайцы уже давно дружат с европейцами.
В двадцатом веке было научно установлено, что средний ки-
таец не менее культурен и что его моральный и умственный уро-
вень выше, чем у среднего европейского простолюдина. В ре-
зультате этого повторилось в более широком масштабе явле-
ние, имевшее место в семнадцатом веке, когда шотландцы и
англичане слились в единую семью.
— Они стали обдумывать этот вопрос,— пояснил Азано,—
и пришли к выводу, что в конце концов мы ничем не отли-
чаемся от белых людей.
Но вот Грэхэм снова взглянул на развернувшуюся перед
ним панораму, и мысли его приняли другое направление.
На юго-западе в мглистой дымке сверкали причудливым
блеском Города Наслаждений, о которых он узнал из кинема-
тографа-фонографа и от старика на улице. Странные места,
вроде легендарного Сибариса, города продажного искусства и
красоты, удивительные города, где царит праздность, где не
прекращаются танцы, не смолкает музыка, куда удаляются все,
кому благоприятствует судьба в той жестокой бесславной эко-
номической борьбе, что свирепствует там внизу, в залитом элек-
трическим светом лабиринте построек.
Он знал, что борьба эта беспощадна. Это видно из того, что
английская жизнь девятнадцатого столетия кажется теперь
376
идиллической, почти идеальной. Смотря вниз, Грэхэм старался
представить себе сложную промышленность Лондона новых
дней.
Он знал, что к северу расположены керамические фабрики,
изготовляющие не только фаянсовые, глиняные и фарфоровые
изделия, но и те разнообразные материалы, которые открыла
минералогическая химия, а также статуэтки, стенные украше-
ния и самую разнообразную мебель: там же находятся фаб-
рики, где охваченные лихорадкой соревнования авторы сочи-
няют речи и объявления для фонографа, обдумывают сцениче-
ские конфликты и создают фабулу злободневных кинематогра-
фических драм. Отсюда растекаются по всему свету воззвания,
лживая информация, здесь изготовляются валы телефонных
машин, заменяющих прежние газеты.
К западу, за разрушенным домом Белого Совета, находи-
лись грандиозные здания городского контроля и правительст-
венные учреждения; на восток, в сторону порта,— торговые
кварталы, колоссальные общественные рынки, театры, дома
для собраний, ночлежные дома, тысячи зал для игры в
бильярд, в футбол и баскетбол, зверинцы, цирки и бесчислен-
ные храмы, как христианские, так и сектантские^ магометан-
ские, буддистские, храмы гностиков, спиритов, почитателей ин-
куба, вещепоклонников и т. д. К югу — огромные ткацкие фаб-
рики и заводы, изготовляющие вина, маринады и консервы.
По механическим путям проносятся бесчисленные массы
людей. Гигантский человеческий улей, на который работает
без устали ветер и символом, гербом которого является ветря-
ной двигатель.
Грэхэм думал о бесчисленном населении, которое, как вода
губками, впитано залами и галереями, о тех тридцати трех
миллионах жизней, из которых каждая разыгрывает свою ма-
ленькую драму там, внизу, и чувство самодовольства, порож-
денное ясным днем, ширью и красотой открывшегося вида,
мало-помалу испарялось и исчезало. Глядя на город с высоты,
он впервые ясно представил себе чудовищную цифру в трид-
цать три миллиона и понял, какую ответственность берет он
на себя, принимая власть над этим небольшим человеческим
Мальстремом.
Он попытался представить себе жизнь отдельного индивида.
Его удивляло, как мало изменился средний человек, несмотря
на такие разительные перемены. Благодаря прогрессу науки и
общественному устройству жизнь и имущество почти по всей
земле были ограждены от всяких случайностей; эпидемические
заразные болезни исчезли; каждый имел достаточно пищи и
одежды, находился в тепле и был защищен от непогоды. Толпа,
как он уже успел убедиться, осталась все той же беспомощной
толпою, состоящей из трусливых и жадных особей, но становя-
щейся неодолимой силой в руках демагога и организатора. Он
377
вспомнил бесчисленные фигурки в синем холсте. Он знал, что
миллионы мужчин и женщин ни разу не покидали города и не
выходили из узкого круга своих повседневных дел и низменных
удовольствий. Он думал о надеждах своих исчезнувших с лица
земли современников, об утопическом Лондоне Морриса, изо-
браженном в его романе «Вести ниоткуда», о блаженной стране
Гудсона, расцветающей на страницах его «Кристального века».
Все это кануло в небытие. Он думал и о собственных своих на-
деждах.
В течение последних лихорадочных дней своей жизни, кото-
рая теперь осталась далеко позади, он твердо верил, что чело-
вечество добьется свободы и равенства. Вместе со своим веком
он надеялся, что настанет время, когда перестанут приносить в
жертву массы людей ради немногих, когда каждый рожденный
женщиной будет иметь свою неотъемлемую долю во всеобщем
счастье. И теперь, через двести лет, та же неисполнившаяся на-
дежда волнует огромный город. Вместе с ростом городов воз-
росли бедность, безысходный труд и прочие бедствия его вре-
мени.
Он бегло ознакомился с историей истекших веков. Узнал об
упадке нравственности, последовавшем за утерей народны-
ми массами веры в сверхъестественное, об утрате чувства
чести, о растущей власти капитала. Потеряв веру в бога,
люди продолжали верить в собственность, и капитал правил
миром.
Его спутник, японец Асано, излагая историю последних двух
столетий, привел удачный образ семени, разъедаемого парази-
тами. Сначала семя было здоровое и быстро прорастало. За-
тем появились насекомые и положили яички под кожицу. И что
же? Вскоре от семени осталась оболочка, внутри которой копо-
шилась куча новых паразитов. Затем туда же отложили свои
яички другие паразиты вроде наездников. И вот первые пара-
зиты обратились в пустые скорлупки, в которых копошились
новые живые существа, а внешняя оболочка семени попреж-
нему сохранила свою форму, и большинство людей думало, что
это жизнеспособное, полное соков семя.
— Ваше время,— сказал Асано,— можно уподобить такому
семени с выеденной сердцевиной.
Владельцы земли — бароны и дворянство — появились во
времена короля Иоанна; последовал промежуток — остановка
в процессе, затем они обезглавили короля Карла и кончили
Георгом, который был не более как скорлупкой былой королев-
ской власти. Подлинная власть сосредоточилась в руках парла-
мента. Но парламент, орган дворян-землевладельцев, недолго
сохранял власть. Центр тяжести стал перемещаться, и непро-
свещенные безыменные городские массы, уже в девятнадцатом
столетии, тоже получили право голоса. В результате возникла
предвыборная борьба, и громадное влияние приобрели партии.
378
Уже во времена Виктории власть в значительной степени пе-
решла в руки тайной организации заводчиков и фабрикантов,
подкупавших избирателей. Вскоре власть захватил банковский
капитал, финансировавший машиностроительную промышлен-
ность.
Наступило время, когда страной правили две небольшие
партии богатых, влиятельных людей, захвативших газеты и всю
избирательную машину; сначала они боролись друг с другом,
а потом объединились.
Оппозиция действовала нерешительно и робко. Было напи-
сано множество книг; некоторые из них изданы были уже в то
время, когда Грэхэм впал в летаргический сон; реакция поро-
дила богатую литературу.
Но представители оппозиции, казалось, погрузились в изу-
чение этой литературы и действовали решительно и отважно
только на бумаге.
Основным выводом из всех социальных теорий начала два-
дцатого столетия как в Америке, так и в Англии был призыв
к устранению и аресту узурпаторов власти. В Америке этот про-
цесс начался несколько раньше, чем в Англии, хотя обе страны
проделали один и тот же путь.
Но революция не наступала. Ее никак не удавалось органи-
зовать. Старомодная сентиментальность, вера в справедливость
уже не имели власти над людьми. Всякая организация, влия-
тельная на выборах, скоро распадалась из-за внутренних раз*
доров или подкупалась кучкой ловких и богатых дельцов. Со-
циалистические и народные, реакционные и пуританские пар-
тии — все в конце концов сделались чем-то вроде биржи, где
торговали убеждениями. Понятно, что капиталисты поддержи-
вали неприкосновенность собственности и свободу торговли так
же, как в средние века феодализм отстаивал свободу войны
и грабежа. Весь мир сделался сплошною ареною, полем
сражения дельцов; финансовые крахи, инфляции, тариф-
ные войны причиняли человечеству в течение двадцатого
века больше вреда, чем война, мор и голод в самые мрачные
годины древних времен, ибо быстрая смерть легче ужасной
жизни.
Его собственная роль в историческом развитии была для
него ясна. В результате развития механической цивилизации
возникла новая сила, руководившая этим развитием,— Совет
Опекунов. Поначалу, когда слились капиталы Уорминга и Из-
бистера, это была лишь частная коммерческая компания, со-
здание прихоти двух бездетных капиталистов, но вскоре бла-
годаря коллективному таланту первоначального своего со-
става Совет приобрел громадное влияние и мало-помалу, при-
крываясь различными фирмами и компаниями, с помощью
купчих, ссуд и акций, проник в государственные организмы
Америки и Англии.
379
Пользуясь колоссальным влиянием, Совет очень быстро
принял вид политической организации. Капитал он использо-
вал для своих политических целей, а политическую власть для
увеличения капитала. В конце концов все политические партии
обоих полушарий оказались в его руках; он сделался тайным
руководящим центром. Последнюю, борьбу ему пришлось вы-
держать с крупными еврейскими банкирскими домами. Но их
родственные связи были слабы; порядок наследования всегда
мог оторвать от них часть капитала, легкомысленная женщина
или безумец, браки и завещания отторгали от их богатств сотни
тысяч. С Советом не могло быть ничего подобного: он рос
упорно и непрерывно.
Первоначальный Совет был собранием двенадцати не
только способных, но почти гениальных дельцов. Он смело за-
хватил в свои руки не только богатства, но и политическую
власть; с удивительной предусмотрительностью тратил он гро-
мадные суммы на опыты по воздухоплаванию, скрывая резуль-
таты их до известного срока. Помимо законов о патентах, он
пользовался разными полулегальными способами, чтобы по-
работить непокорных изобретателей. Он не упускал случая
использовать способного человека. Он не жалел денег. Его по-
литика была энергична, дальновидна. Совет встречал лишь
случайный, неорганизованный отпор отдельных капиталистов,
действовавших вразброд.
Через сто лет Грэхэм оказался почти неограниченным вла-
стелином Африки, Южной Америки, Франции, Лондона,
Англии и всех ее территорий в Северной Америке, а затем и
Америки в целом. Совет закупил и организовал по-своему
Китай, захватил Азию, задушил империи старого мира,— сна-
чала подорвал их финансы, а затем забрал в свои руки.
Этот всемерный захват проводился так ловко, что, прежде
чем большинство людей заметило надвигающуюся на них ти-
ранию, она была уже совершившимся фактом. Белый Совет,
как Протей, искусно маскировал свои операции под видом раз-
ных банков, компаний, синдикатов. Совет никогда не коле-
бался и не терял времени даром. Пути сообщения, земли, по-
стройки, правительства, муниципалитеты, территориальные
компании тропиков — все предприятия одно за другим приби-
рались к рукам. Совет обучал и дисциплинировал своих слу-
жащих, образовал свою собственную полицию, охрану на же-
лезных и шоссейных дорогах, предприятиях, при прокладке ка-
белей и каналов и при всяких работах в сельской местности.
С рабочими союзами Совет не боролся, но разлагал их подку-
пами. В конце концов он купил весь мир. Последний же ре-
шающий удар был нанесен развитием авиации.
Однажды Белый Совет во время конфликта с рабочими в
одной из своих гигантских монополий’прибег к незаконным спо-
собам борьбы и, отвергнув лицемерную комедию подкупов,
380
бросив вызов старику Закону, возбудил против себя большое
недовольство, чуть не восстание. Но не было ни армий, ни воен-
ных флотов — на земле давно царил мир. Единственный флот
состоял из огромных паровых судов Союза Морской Торговли.
Силы полиции — железнодорожной, морской, сельской, город-
ской — превосходили в десять раз армию прежних времен и
силы муниципалитетов. В этот момент Совет ввел в действие
летательные машины. Еще есть в живых люди, которые помнят
яростные дебаты в лондонской палате общин, где партия про-
тивников Белого Совета, хотя она и была в меньшинстве, дала
ему последний бой, и в конце концов все члены палаты высы-
пали на террасу, чтобы взглянуть на необыкновенных крыла-
тых чудовищ, плавно реявших у них над головой. Белцш Совет
победил. Исчезли последние остатки демократического строя,
и воцарился всемогущий капитал.
По прошествии ста пятидесяти лет от начала летаргического
сна Грэхэма Белый Совет сбросил маску и стал управлять ми-
ром от своего имени. Выборы сделались простой формально-
стью, торжественной комедией, разыгрывавшейся раз в семь
лет, простым пережитком древности. Собиравшийся время от
времени парламент представлял собою такое же утратившее
всякое значение собрание, каким был церковный собор во вре-
мена Виктории, а лишенный трона, слабоумный, спившийся
король Англии кривлялся на сцене второразрядного мюзик-
холла.
Так рассеялись пышные сны девятнадцатого столетия, воз-
вышенные мечты о всеобщей свободе и о всеобщем счастье,
и над утратившим чувство чести, вырождающимся, морально
искалеченным человечеством, преклоняющимся перед золотым
тельцом, отравленным привитой с детства бессмысленной ре-
лигиозной враждой, при содействии подкупленных изобретате-
лей и беспринципных дельцов, воцарилась тирания — сперва
тирания воинствующей плутократии, а потом одного верхов-
ного плутократа. Совет уже не заботился о том, чтобы его
декреты санкционировались конституционной властью, и вот
Грэхэм — неподвижное, осунувшееся, обтянутое желтой кожей,
безжизненное тело — сделался единственным, всеми при-
знанным Правителем Земли. И теперь он проснулся, чтобы
получить наследство, чтобы встать здесь, под пустым без-
облачным небом, и взглянуть вниз на свои беспредельные
владения.
Для чего же он проснулся? Разве этот город, этот улей, где
день и ночь трудились миллионы рабочих, не опровергает его
былые мечты? Или огонь свободы, тот огонь, что теплился в да-
лекие времена, все еще тлеет там, внизу? Он вспомнил пламен-
ные, вдохновенные слова революционной песни. Неужели эта
песня не более как выдумка демагога, которую забудут, когда
минет в ней надобность? Неужели мечта, которая и теперь еще
381
живет в нем,— только воспоминание о прошлом, остаток исчез-
нувшей веры? Или мечте суждено осуществиться и человече-
ству суждена лучшая будущность? Для чего же он пробудился?
Что должен он делать?
Человечество внизу раскинулось перед ним, как на карте.
Он подумал о миллионах человеческих существ, которые воз-
никают из тьмы небытия и исчезают во тьме смерти. Какова
же цель жизни? Цель должна быть, но она выше его пони-
мания.
Впервые в жизни он почувствовал себя таким маленьким и
бессильным, ощутил во всей полноте трагическое противоречие
между извечными стремлениями нашего духа и слабостью че-
ловеческой. В эти краткие мгновения он осознал все свое нич-
тожество и по контрасту — всю глубину и силу своих устрем-
лений. И внезапно ему стало прямо невыносимо это сознание
собственного ничтожества, полной своей неспособности осуще-
ствить маячившую перед ним великую цель,— и ему страстно
захотелось молиться. И он начал молиться. Он молился сум-
бурно, бессвязно, то и дело противореча самому себе; душа
его, стряхнув оковы времени и пространства, отрешившись от
бурной, кипучей земной суеты, устремлялась ввысь, к какому-
то неведомому существу, которому он не находил даже имени,
но знал, что оно одно может понять и принять и его самого и
его заветные чаяния.
Внизу, на городской кровле, стояли мужчина и женщина,
наслаждаясь свежестью утреннего воздуха. Мужчина вынул
подзорную трубу и, наведя ее на дом Белого Совета, показы-
вал своей спутнице, как пользоваться ею. Наконец, любопыт-
ство их было удовлетворено; ни малейших следов кровопроли-
тия не могли они заметить со своего места. Поглядев в пустын-
ное небо, женщина навела трубу на Воронье Гнездо и увидела
две черные фигурки, такие крошечные, что с трудом можно
было поверить, что это люди. Один стоял неподвижно, другой
жестикулировал, простирая руки к безмолвным пустынным не-
бесам.
Женщина передала трубу мужчине, который, взглянув, вос-
кликнул:
— Неужели это он? Да. Я не ошибся. Это действительно
он, наш властелин! — Опустив трубу, он взглянул на жен-
щину.— Он простирает руки к небу, как будто молится.
Странно. Ведь в его время уже не было огнепоклонников. Не
правда ли? — Он снова посмотрел в трубу.— Теперь он стоит
спокойно. Вероятно, он случайно принял такую позу...— Муж-
чина опустил трубу и задумался.— Что ему делать, как не нас-
лаждаться жизнью? Острог будет править. Он приберет к ру-
кам этих глупцов-рабочих с их песнями. Подумать только! Сде-
латься обладателем всего на свете благодаря сну! Как это уди-
вительно!.
382
ГЛАВА XV
Избранное общество
Апартаменты начальника ветряных двигателей и архитек-
тура их показались бы Грэхэму очень сложными и запутан-
ными, если бы он вошел туда под свежим воспоминанием
жизни девятнадцатого столетия, но теперь он уже успел
освоиться со стилем нового времени. Это был своего рода ла-
биринт арок, мостов, проходов и галерей, то разъединяющихся,
то соединяющихся в одном большом зале.
Через отверстие в стене Грэхэм вышел на площадку, от-
куда спускалась широкая роскошная лестница, по которой дви-
галась толпа разряженных мужчин и женщин.
Отсюда хорошо были видны матово-белые, розовато-лило-
вые и пурпурные архитектурные украшения, пересеченные мо-
стами, которые, казалось, были сделаны из фарфора и сереб-
ряного филиграна; в глубине зала стояли туманные полупроз-
рачные экраны, словно скрывавшие какую-то тайну.
Взглянув наверх, он увидел громоздившиеся ярусами га-
лереи, откуда на него смотрел народ. Воздух дрожал от гула
бесчисленных голосов, звуков веселой, бравурной музыки, раз-
дававшейся откуда-то сверху,— откуда — он никак не мог по-
нять.
Хотя центральный зал был переполнен, места хватало
всем,— собралось несколько десятков тысяч. Все были одеты
роскошно, даже причудливо, не только женщины, но и муж-
чины. Пуританская простота и строгость мужского костюма
уже давно отошли в область преданий. Волосы у большинства
мужчин были короткие и тщательно завиты, лысых совсем не
было. Преобладали прически из подстриженных и завитых во-
лос, которые привели бы в восхищение Россетти, а один из ка-
валеров, приставленный к Грэхэму под таинственным титулом
«амориста», носил женскую прическу, пышные косы в стиле
Маргариты. У многих были косички, как у китайцев, быть ки-
тайцем уже не считалось зазорным. Одежды были самые раз-
нообразные. Статные мужчины щеголяли в коротких, до колен,
панталонах. Встречались буфы, колеты с разрезами, короткие
плащи, длинные мантии.
Преобладал стиль времен Льва X, а также костюмы в во-
сточном вкусе. Чопорность мужской одежды, плотно облегаю-
щей фигуру, и на все пуговицы застегнутые вечерние костюмы
сменились томностью грациозных складок. Грэхэму, чопорному
человеку чопорного времени, все эти мужчины казались не
только утонченными, но и чересчур экспансивными. Они бурно
жестикулировали и непринужденно выражали удивление, инте-
383
pec, восхищение, отнюдь не скрывая тех чувств, какие возбуж-
дали в них дамы.
С первого взгляда было видно, что женщины преобладали.
Они отличались от мужчин одеждой, походкой и манерами, ме-
нее напыщенными, но зато более вычурными. Некоторые но-
сили классические одеяния со складками стиля ампир и бли-
стали обнаженными плечами и руками. Попадались плотно
облегающие фигуру платья, без швов и пояса, а также длин-
ные одеяния, ниспадавшие пышными складками. Несмотря на
два истекших столетия, мода на вечерние откровенные туа-
леты, очевидно, не прошла. Движение и жесты поражали своей
пластичностью.
Грэхэм заметил Линкольну, что все эти люди напоминают
ему персонажи на рисунках Рафаэля. Линкольн ответил, что
в богатых семьях при воспитании детей на изящество жестов
обращают большое внимание.
Появление Грэхэма было встречено сдержанными рукопле-
сканиями. Впрочем, он быстро убедился в благовоспитанности
этой публики: вокруг него никто не теснился, его не засыпали
вопросами. Грэхэм спокойно спустился по лестнице в зал. Он
уже знал от Линкольна, что здесь собралось высшее общество
Лондона. Почти все были важными государственными людьми
или их близкими. Многие приехали из европейских Городов
Наслаждения с единственной целью приветствовать его. Здесь
были командиры воздушных флотилий, чей переход на сторону
Грэхэма способствовал падению Совета, инженеры Управления
Ветряных Двигателей и высшие чины Пищевого Треста. Кон-
тролер Европейских Свинобоен отличался меланхолической
внешностью и утонченно циническими манерами. Мимо про-
шел в полном облачении епископ, беседуя с джентльменом, оде-
тым в традиционный костюм Чосера, с лавровым венком на
голове.
— Кто это? — спросил Грэхэм.
— Лондонский епископ,— ответил Линкольн.
— Нет, тот, другой...
— Поэт-лауреат.
— Неужели до сих пор...
— О нет, он не пишет стихов. Это кузен Уоттона, одного из
советников. Но он придерживается традиций роялистов Крас-
ной Розы,— это один из лучших клубов.
— Асано говорил мне, что здесь есть король.
— Не король,— он уж давно изгнан. Вероятно, он говорил
о ком-нибудь из Стюартов, но их...
— Разве их много?
— Даже чересчур.
Грэхэм не совсем понял, но не стал расспрашивать, ви-
димо все это было в порядке вещей. Он любезно раскланялся
с человеком, которого ему представили. Очевидно, даже в этом
384
собрании существует своя иерархия, и лишь некоторые, наибо-
лее важные персоны будут представлены ему Линкольном.
Первым подошел начальник аэрофлота, обветренное, загоре-
лое лицо которого резко выделялось в изнеженной толпе. От-
падение от партии Белого Совета сделало его весьма важною
особою.
Простотой своего обращения он выгодно отличался от боль-
шинства присутствующих. Изъявив чувства своей лояльности,
он сделал несколько общих замечаний и участливо справился
о состоянии здоровья Правителя Земли. Он держал себя не-
принужденно и говорил не так отрывисто, как остальные. Он
назвал себя «воздушным бульдогом», и выражение это не ка-
залось бессмыслицей; это был мужественный человек старого
закала, не претендующий на большие познания и знающий
только свое дело. Откланявшись без малейшего подобостра-
стия, он удалился.
— Я рад видеть, что такие люди еще не перевелись,— ска-
зал Грэхэм.
— Фонографы и кинематографы,— слегка презрительно
отозвался Линкольн.— А этот прошел суровую школу
жизни.
Грэхэм посмотрел вслед удалявшемуся. Эта мужественная
фигура напомнила ему прежние времена.
— Как бы там ни было, мы подкупили его,— сказал Лин-
кольн.— Отчасти подкупили, отчасти же он боялся Острога.
С его переходом дело быстро пришло к концу.
Он повернулся, чтобы представить Грэхэму главного ин-
спектора Школьного треста. Это был высокий изящный чело-
век в голубовато-сером костюме академического покроя. Он по-
глядывал на Грэхэма сквозь старомодное пенсне и сопровож-
дал каждое свое замечание жестом руки с лакированными ног-
тями. Грэхэм справился о его обязанностях и задал несколько
самых элементарных вопросов. Главного инспектора, повиди-
мому, забавляла полная неосведомленность Правителя Земли.
Он вкратце рассказал о монополии треста в деле воспитания,
которая возникла вследствие контракта, заключенного трестом
с многочисленными муниципалитетами Лондона; с энтузиазмом
говорил об огромном прогрессе в области воспитания за по-
следние двести лет.
— У нас нет заучивания и зубрежки,— сказал он,— ника-
кой зубрежки. Экзамены окончательно упразднены. Вы до-
вольны, не правда ли?
— Как же вы добились этого? — спросил Грэхэм.
— Мы делаем ученье увлекательным, насколько это воз-
можно. А если что-нибудь не нравится ученикам, то мы пропу-
скаем это. У нас ведь обширное поле для изучения.
Он перешел к деталям, и разговор затянулся. Инспектор
с большим почтением упомянул имена Песталоцци и Фребеля,
2б г. Уэллс, т. I 385
хотя он, невидимому, не был знаком с их замечательным уче-
нием.
Грэхэм узнал, что лекционный метод преподавания еще су-
ществует, но в несколько измененной форме.
— Есть, например, особый тип девиц,— пояснил словоохот-
ливый инспектор,— которые желают учиться, не слишком себя
утруждая. Таких у нас тысячи. В настоящий момент,— произ-
нес он с наполеоновским жестом,— около пятисот фонографов
в различных частях Лондона читают лекции о влиянии Пла-
тона и Свифта на любовные увлечения Шелли, Хэзлитта и
Бернса. Потом они на основании этой лекции напишут сочи-
нение, и имена наиболее достойных будут выставлены на вид-
ном месте. Вы видите, как далеко мы шагнули. Безграмотные
массы ваших дней отошли в область преданий.
— А общественные начальные школы? — спросил Грэ-
хэм.— Вы ими заведуете?
— Конечно,— ответил главный инспектор.
Грэхэм, давно занимавшийся, как демократ, этим вопро-
сом, заинтересовался и начал расспрашивать. Он вспомнил не-
сколько случайных фраз болтливого старика, с которым стол-
кнулся на темной улице. Главный инспектор подтвердил слова
старика.
— У нас нет заучивания,— повторил он, и Грэхэм понял
эту фразу в том смысле, что теперь нет напряженного умствен-
ного труда. Инспектор вдруг ударился в сентиментальность.
— Мы стараемся сделать начальную школу привлекатель-
ной для маленьких детей. Ведь их в недалеком будущем ждет
работа. Несколько простых правил — послушание, трудолюбие.
— Значит, вы учите их немногому?
— Разумеется. Излишнее ученье ведет к недовольству и
смуте. Мы забавляем их. Вот теперь повсюду волнения, агита-
ция. Откуда только наши рабочие нахватались всех этих идей?
Друг от друга, вероятно. Повсюду социалистические бредни,
анархия! Агитаторам предоставлено широкое поле деятель-
ности. Я глубоко убежден, что главная моя обязанность — это
бороться с недовольством народа. Зачем народу чувствовать
себя несчастным?
— Удивляюсь,— проговорил Грэхэм задумчиво.— Многое
мне еще непонятно.
Линкольн, который в течение разговора внимательно сле-
дил за выражением лица Грэхэма, поспешил вмешаться.
— Другие ждут,— сказал он вполголоса.
Главный инспектор церемонно откланялся.
— Быть может,— заметил Линкольн, уловив случайный
взгляд Грэхэма,— вы хотели бы познакомиться с дамами?
Дочь управляющего свинобойнями Европейского Пищетре-
ста оказалась очаровательной маленькой особой с рыжими во-
лосами и блестящими синими глазами. Линкольн отошел в сто-
386
рону. Девушка сразу же заявила, что она поклонница «доброго
старого времени»,— так назвала она то время, когда он впал
в летаргию. Она улыбалась, кокетливо прищурив глаза.
— Я не раз пыталась,— болтала она,— представить себе
это старое романтическое время, которое вы помните. Каким
странным и шумным должен был показаться вам наш мир!
Я видела фотографии и картины из того времени — маленькие
домики из кирпичей, сделанных из обожженной глины, черные
от копоти ваших очагов, железнодорожные мосты, простые
наивные объявления, важные суровые пуритане в странных
черных сюртуках и громадных шляпах, поезда, железные мо-
сты, лошади, рогатый скот, собаки, бегающие в полудиком со-
стоянии по улицам. ...И вдруг чудом вы перенеслись в наш мир.
— Да,— машинально повторил Грэхэм.
— Вы вырваны из прежней жизни, дорогой и близкой вам.
— Старая жизнь не была счастливой,— ответил Грэхэм.—
Я не жалею о ней.
Она молча внимательно посмотрела на него и сочувственно
вздохнула:
— Нет?
— Нет, не жалею,— продолжал Грэхэм.— Это была нич-
тожная, мелкая жизнь. Теперь же... Мы считали наш мир
весьма сложным и цивилизованным. Но хотя я успел прожить
в этом новом мире всего четыре дня, вспоминая прошлое, я ясно
вижу, что это была эпоха варварства, лишь начало современ-
ного мира. Да, только начало. Вы не поверите, как мало я
знаю.
— Что ж, расспросите меня, если угодно,— улыбнулась де-
вушка.
— В таком случае скажите мне, кто эти люди. Я до сих пор
никого не знаю. Никак не могу понять. Что это, генералы?
— В шляпах с перьями?
— Ах, нет. Вероятно, это важные должностные лица. Кто,
например, вот этот импозантного вида человек?
— Этот? Очень важная особа. Морден, главный директор
Компании Противожелчных Пилюль. Говорят, его рабочие
производят в сутки мириад мириадов пилюль. Подумайте
только — мириад мириадов!
— Мириад мириадов! Немудрено, что он так гордо на всех
посматривает,— сказал Грэхэм.— Пилюли! Какое странное
время! Ну, а этот в пурпуре?
— Он не принадлежит, собственно говоря, к нашему кругу.
Но мы любим его. Он очень умен и забавен. Это один из стар-
шин медицинского факультета Лондонского университета. Вы,
конечно, знаете, что все медики — члены Компании Медицин-
ского Факультета и носят пурпур. Для этого нужны знания.
Но, конечно, раз им платят за их труд...— И она снисходи-
тельно улыбнулась.
25* 387
— Есть здесь кто-нибудь из ваших известных артистов и
авторов?
— Ни одного автора. По большей части это сварливые, са-
мовлюбленные чудаки. Они вечно ссорятся. Даже из-за мест
за столом. Они прямо невыносимы! Но Райсбюри, наш мод-
ный капиллотомист, я думаю, здесь. Он с Капри.
— Капиллотомист? — повторил Грэхэм.— Ах да, припоми-
наю. Артист! Ну, и что же?
— Нам поневоле приходится за ним ухаживать,— сказала
она, как бы извиняясь.— Ведь наши головы в его руках.— Она
улыбнулась.
Грэхэм с трудом удержался от комплимента, на который
она явно напрашивалась, но взгляд его был достаточно крас-
норечив.
— Как у вас обстоит дело с искусством? — спросил он.—
Назовите мне ваших знаменитых живописцев!
Девушка посмотрела на него недоумевающе. Потом рас-
смеялась.
— Сперва я подумаю,— сказала она и замялась.— Вы, ко-
нечно, имеете в виду тех чудаков, которых все ценили за то,
что они мазали масляными красками по холсту? Их полотна
ваши современники вставляли в золотые рамы и целыми ря-
дами вешали на стенах в своих квадратных комнатушках.
У нас теперь их нет и в помине. Людям надоела вся эта дребе-
день.
— Но что же вы подумали?..
В ответ она многозначительно приложила палец к вспых-
нувшей неподдельным румянцем щеке и, улыбаясь, с лукавым
кокетством, вызывающе посмотрела на него.
— И здесь,— прибавила она, указывая на свои ресницы.
Несколько мгновений Грэхэм недоумевал. Но вдруг в па-
мяти его воскресла старинная картина «Дядя Том и вдова».
И он смутился. Он чувствовал, что тысячи глаз с любопыт-
ством устремлены на него.
— Хорошо,— ответил Грэхэм невпопад и отвернулся от
очаровательной обольстительницы. Он огляделся по сторонам.
Да, за ним наблюдали, хотя и делали вид, что не смотрят на
него. Неужели он покраснел?
— Кто это разговаривает с дамою в платье шафранного
цвета? — спросил он, стараясь не смотреть в глаза девушке.
Человек, заинтересовавший Грэхэма, оказался директором
одного из американских театров и только что вернулся из Мек-
сики. Лицо его напомнило Грэхэму Калигулу, бюст которого
он когда-то видел.
Другой мужчина, привлекший внимание Грэхэма, оказался
начальником Черного Труда. Значение этого титула не сразу
дошло до сознания Грэхэма, но через миг он повторил с удив-
лением:
388
— Начальник Черного Труда?..
Девушка, ничуть не смущаясь, указала ему на хорошень-
кую миниатюрную женщину, назвав ее добавочной женой лон-
донского епископа.
Она даже похвалила смелость епископа, ибо до сих пор ду-
ховенство обычно придерживалось моногамии.
— Это противоестественно. Почему священник должен
сдерживать свои естественные потребности, ведь он такой же
человек, как и все?
— Между прочим,— спросила вдруг она,— вы принадле-
жите к англиканской церкви?
Грэхэм хотел было спросить, что означает название «доба-
вочная жена»,— повидимому, это было ходячее словечко,— но
Линкольн прервал этот интересный разговор. Они пересекли
зал и подошли к человеку высокого роста в малиновом одея-
нии, который стоял с двумя очаровательными особами в бир-
манских (как показалось Грэхэму) костюмах. Обменявшись
приветствиями, Грэхэм направился дальше.
Пестрый хаос первых впечатлений начал принимать более
четкую форму. Сперва вид этого блестящего собрания пробу-
дил в нем демократа, и он начал ко всему относиться враж-
дебно и насмешливо. Но так уже устроен человек — он не
в силах долго противостоять окружающей его атмосфере
лести.
Скоро его захватили музыка, яркий свет, игра красок, блеск
обнаженных рук и плеч, рукопожатия, множество оживленных
и улыбающихся лиц, гул голосов, наигранно приветливые ин-
тонации, атмосфера лести, внимания и почтения. На время он
забыл о своих размышлениях там, на вышке.
Неприметно власть начала опьянять его; манеры его сде-
лались развязнее, жесты величественнее, поступь увереннее, го-
лос громче и тверже; черная мантия драпировалась эффект-
ными складками.
Все же новый мир так очарователен!
Он скользил восхищенным взглядом по пестрой толпе,
с добродушной иронией вглядываясь в отдельные лица. Вне-
запно ему пришло в голову, что он должен извиниться перед
этим маленьким очаровательным созданием с рыжими воло-
сами и голубыми глазами. Он обошелся с ней грубо. Недо-
стойно царственной особы так резко обрывать эту милую ко-
кетку, даже если он из политических соображений должен ее
отвергнуть. Он хотел еще раз увидеть ее, но вдруг оглянулся,
и блестящее собрание померкло в ег@ глазах.
На фарфоровом мостике промелькнуло лицо той молодой
девушки, которую он видел прошлой ночью в небольшой ком-
нате за сценой театра, после своего побега из здания Белого
Совета. Она глядела на него, точно чего-то ожидая, внима-
тельно следя за всеми его движениями. В первый момент Грэ-
389
хэм даже не мог припомнить, где он ее видел, затем, вспомнив,
снова пережил их волнующую встречу. Но бальная музыка
еще заглушала величественные звуки революционной песни.
Дама, с которой он в это время разговаривал, принуждена
была повторить свое замечание, прежде чем Грэхэм пришел в
себя и вернулся к прерванному снисходительному флирту.
Им овладела какая-то тревога, перешедшая в чувство недо-
вольства, точно он забыл выполнить что-то важное, ускольз-
нувшее от него среди блеска и света. Его уже перестала при-
влекать красота окружающих женщин. Он оставлял без ответа
изящные заигрывания дам, все эти завуалированные объясне-
ния в любви, и взгляд его блуждал по толпе, напрасно стараясь
отыскать прекрасное лицо, так его поразившее.
Линкольн вскоре вернулся и сказал, что, если погода будет
хорошая, они совершат полет; он уже сделал все нужные рас-
поряжения.
На одной из верхних галерей Грэхэм заговорил с некоей
светлоглазой дамой об идемите. Эту тему затронул он сам,
прервав деловым вопросом ее уверения в горячей преданности.
Однако она, как и многие другие женщины новейших времен,
оказалась менее осведомленной в этом вопросе, чем в искус-
стве обольщения.
Вдруг сквозь плавные звуки бальной музыки ему почуди-
лась мощная уличная революционная песня, которую он слы-
шал в зале театра.
Подняв голову, он увидел отверстие вроде иллюминатора,
через которое, очевидно, проникали звуки. В отверстии вид-
нелся клочок синего неба, сплетения кабелей и огни движу-
щихся улиц. Пение внезапно оборвалось и перешло в гул голо-
сов. Теперь он ясно различал грохот и лязг движущихся плат-
форм и шум толпы. Ему смутно подумалось, что там, за сте-
нами, собралась громадная толпа перед зданием, где забав-
ляется Правитель Земли. Что они подумают?
Пение прекратилось, и заиграла бальная музыка, но мотив
революционного гимна все еще раздавался в ушах Грэхэма.
Светлоглазая собеседница что-то сбивчиво объясняла об
идемите. Вдруг перед ним снова мелькнуло лицо виденной им
в театре девушки. Она шла по галерее навстречу, не замечая
его. На ней было блестящее серое платье; волосы осеняли ее
лоб темным облаком. Холодный свет из круглого отверстия
освещал ее задумчивые черты.
Собеседница заметила, что лицо Грэхэма изменилось и вос-
пользовалась случаем прекратить неприятный для нее разговор
об идемите.
— Не хотите ли вы познакомиться с этой девушкой,
сир? — предложила она.— Это Элен Уоттон, племянница
Острога. Очень серьезная и образованная девушка. Я уверена,
что она понравится вам.
390
Через несколько мгновений Грэхэм уже разговаривал с де-
вушкой, а светлоглазая дама куда-то упорхнула.
— Я помню вас,— сказал Грэхэм.— Вы находились в ма-
ленькой комнате. Когда весь народ пел гимн и отбивал такт
ногами. Перед тем как я вышел в зал...
Девушка, сначала немного смутившаяся, спокойно взгля-
нула на Грэхэма.
— Это было так чудесно,— сказала она и затем вдруг до-
бавила: — Весь народ готов был умереть за вас, сир! Как
много людей погибло за вас в ту ночь!
Лицо ее вспыхнуло. Она быстро оглянулась по сторонам,
чтобы убедиться, что никто ее не слышит.
На галерее появился Линкольн; он медленно пробирался
сквозь густую толпу. Увидев его, девушка обернулась к Грэ-
хэму и сказала горячо и доверчиво:
— Сир, я не могу всего сказать вам. Но знайте, что про-
стой народ очень несчастен, простой народ очень несчастен.
Его угнетают... Не забывайте народа, который шел навстречу
смерти за вас.
— Но я ничего не знаю...— начал Грэхэм.
— Я не могу теперь говорить.
К ним подошел Линкольн и раскланялся с девушкой
— Ну, как вам понравился новый мир, сир? — спросил он,
улыбаясь и указывая многозначительным жестом в сторону
блестящего зала.— Во всяком случае, вы нашли, что он сильно
изменился?
— Да,— ответил Грэхэм,— мир изменился. Но не так уж
сильно.
— Посмотрим, что вы скажете, когда окажетесь в воз-
духе,— возразил Линкольн.— Ветер утих, и аэропил уже ждет
вас.
Девушка, повидимому, хотела удалиться.
Грэхэм взглянул на нее и хотел задать какой-то вопрос, но,
заметив на ее лице предостерегающее выражение, промолчал
и, поклонившись, удалился вместе с Линкольном.
ГЛАВА XVI
Аэропил
Грехэм шел, задумавшись, по коридорам Управления Вет-
ряных Двигателей и плохо слушал то, что говорил ему Лин-
кольн. Но вскоре он заинтересовался: Линкольн говорил о воз-
духоплавании.
Грэхэм давно уже хотел ознакомиться с достижениями че^
391
ловечества в этой области. Он начал расспрашивать Лин-
кольна. В прежней своей жизни он с интересом следил за пер-
выми неуклюжими шагами авиации и был доволен, узнав, что
знакомые ему имена Максима, Пильчера, Ленглея и Ченута,
а главное, первомученика авиации — Лилиенталя и теперь еще
живы в памяти людей.
Уже в прежние времена изобретатели выработали два раз-
личных типа летательных машин: большие, приводимые в дви-
жение моторами, аэропланы с двумя горизонтальными плоско-
стями и мощным пропеллером и быстролетные аэропилы.
Аэропланы могут летать при тихой погоде или при слабом
ветре, а во время бурь, которые уже научились точно предска-
зывать, вынуждены бездействовать. Аэропланы огромных раз-
меров и служат исключительно для пассажирского движения.
Аэропланы обычно бывают длиною до тысячи футов, а ши-
рина их распростертых крыльев достигает шестисот и более
футов. Кабины имеют в длину около пятисот метров и
устроены так, чтобы по возможности уменьшать качку, вызы-
ваемую даже незначительным ветром. Во время путешествия
каждый пассажир сидит на сиденье, которое может передви-
гаться. Подъем этих механизмов возможен только со специаль-
ных гигантских платформ. Из Вороньего Гнезда Грэхэм видел
шесть обширных аэродромов, снабженных особыми передвиж-
ными площадками.
Для посадки аэропланов также необходима ровная поверх-
ность. Не говоря уже о том разрушении, которое могло бы при-
чинить при посадке такое металлическое чудовище, и невоз-
можности для него снова подняться на воздух, одного удара
его о неровную поверхность, например, о лесистый холм,
вполне достаточно, чтобы погнуть и поломать машину или по-
губить всех пассажиров.
Сначала Грэхэм был разочарован, узнав эти недочеты, но
затем понял, что и меньшие по размеру машины имели бы те
же недостатки и вдобавок оказались бы убыточными, так как
грузоподъемность с уменьшением величины уменьшается не
пропорционально, а гораздо быстрей. Кроме того, колоссаль-
ная масса этих аэропланов позволяет им двигаться в воздухе
с огромной скоростью и убегать от надвигающейся бури. Рейс
из Лондона в Париж совершается в три четверти часа при
сравнительно небольшой скорости; продолжительность пере-
лета в Нью-Йорк — два часа; путешествие вокруг света при
хорошей погоде, без лишних остановок, можно совершить в те-
чение суток.
Совсем другого типа небольшие аэропилы (названные так,
впрочем, без особого основания). Их довольно много летало
над городом. Они могут поднять одного-двух пассажиров, но
стоят довольно дорого и доступны только богатым людям. Они
состоят из двух ярко окрашенных плоскостей, сзади которых
392
находится пропеллер, могут легко садиться в любом открытом
месте и снабжены пневматическими колесами и моторами для
передвижения по земле к месту взлета.
Для того чтобы взлететь, они нуждаются в особой пере-
движной платформе, которая может быть установлена на лю-
бом месте, где не мешают взлету ни строения, ни деревья.
Таким образом Грэхэм убедился, что, несмотря на истек-
шие два столетия, человек в искусстве полета во многом еще
уступает альбатросу и ласточке. Вероятно, можно было бы
значительно усовершенствовать эти механизмы, но для этого
не было повода — дело в том, что они ни разу не применялись
для военных целей. Последняя великая мировая война разы-
гралась еще до того, как Белый Совет узурпировал власть.
Лондонские аэродромы сконцентрированы на южном берегу
реки и расположены по неправильной кривой. Они разделены
на три группы, по две в каждой, и сохранили названия древ-
них пригородов: Рогэмптон, Уимблдон-парк, Стритхэм, Нор-
вуд, Блэкхиз и Шутерс-хилл. Устроены они высоко над кровлей
города. В длину каждый имеет четыре тысячи ярдов, в ши-
рину — тысячу ярдов, и сделаны они из сплава железа с алю-
минием, который заменил в постройках железо. Верхний этаж
их состоит из металлических ферм с лестницами и лифтами.
Наверху находятся платформы, передвигающиеся по наклон-
ным рельсам. Некоторые из них были заняты аэропилами и
аэропланами, остальные же свободны и готовы принять новые
аппараты.
Публика ожидает отправления аэропланов в нижних эта-
жах сооружения, где находятся театры, рестораны, читальни
и другие места развлечений, а также роскошные магазины. Эта
часть Лондона считается самой оживленной, и там царит ве-
селье и распущенность, как в приморском порту или в кур-
залах.
А для тех, кто отправляется в воздушное путешествие с
серьезными целями, религиозные организации построили мно-
жество уютных часовен; имеются также превосходно оборудо-
ванные медицинские пункты. Здесь узел городских подвижных
путей, и, кроме того, внутри здания выстроены лифты и лест-
ницы для сообщения между этажами, чтобы избежать скопле-
ния пассажиров и багажа. Архитектура сооружений отли-
чается массивностью: целый лес металлических колонн и
устоев выдерживают тяжесть верхних этажей и аэропланов.
Сопровождаемый Асано, Грэхэм направился к аэродромам
по городским путям. Линкольна отозвал Острог, занятый ад-
мининистративными делами. Отряд охраны ветряных двигате-
лей очистил для них место на верхней платформе. Хотя
поездка Грэхэма к аэродромам была неожиданной, все же за
ним последовала большая толпа народа. Он слышал, как вы-
крикивали его имя. Множество мужчин, женщин и детей, оде-
393
тых в синее, крича и волнуясь, взбирались по лестницам на
центральный путь. Он не мог понять, что они кричали, но его
удивило, что они говорили на простонародном жаргоне. Когда,
наконец, он вышел, охрану окружила густая возбужденная
толпа. Он заметил, что некоторые старались пробраться к нему
с прошениями и охрана с большим трудом расчищала проход.
Один из аэропилов с дежурным аэронавтом стоял на за-
падной летной площадке. Вблизи механизм совсем не казался
маленьким. Алюминиевый скелет, лежавший на подвижной
платформе посреди обширного аэродрома, был величиной с
двадцатитонную яхту. Боковые стекловидные его плоскости,
с сетью металлических нервов, совсем как на пчелином крыле,
отбрасывали тень на пространство в несколько сот квадратных
метров. Посредине, между металлическими ребрами, были под-
вешены на тросах сидения для пилота и пассажира. Кресло
для пассажира спереди было защищено от ветра стеклом и
снабжено с боков металлической решеткой, затянутой прозрач-
ною тканью. Сидение можно было совершенно закрыть, но
Грэхэм, для которого все это было ново и интересно, приказал
оставить его открытым. Аэронавт сидел за стеклом, которое
защищало ему лицо. Пассажир при желании мог закрепить
свое кресло неподвижно, что при спуске было даже необхо-
димо, или же передвигаться на нем по рельсам и тросу к
шкафчику на носу корабля, где помещались багаж, одежда и
провизия, что вместе с сидениями уравновешивало централь-
ную часть аэропила с пропеллером, находившимся на корме.
Машина на вид казалась очень простой. Асано, указывая
на различные части механизма, объяснял Грэхэму, что мотор,
подобно старым газовым двигателям, зажигается взрывом и
при каждом обороте сжигает каплю особого вещества — «фо-
майль». Он состоит из цилиндра и клапана и приводит в дви-
жение пропеллер. Вот и все, что Грэхэм узнал.
Летная площадка была пуста и безлюдна. Грэхэма сопро-
вождали туда Асано и несколько человек из охраны. По ука-
занию аэронавта, он занял свое место и выпил микстуру эрго-
тина — он знал уже, что вещество это всякий раз принимается
перед полетом, чтобы предупредить вредное влияние разрежен-
ного воздуха. Выпив лекарство, он заявил, что готов. Асано,
просунувшись в отверстие фюзеляжа, принял от него бокал и
махнул на прощанье рукой. Затем аэропил стал быстро сколь-
зить по площадке и вскоре исчез в воздушном просторе.
Мотор гудел, пропеллер быстро вращался; платформа и
здания внизу стремительно уплывали назад, скрываясь из
виду. Потом аэропил круто наклонился, и Грэхэм инстинктивно
ухватился за прутья по сторонам сиденья. Он чувствовал, что
несется вверх, и слышал, как ударяет в стекло воздух. Пропел-
лер бешено вращался; машина дрожала и вибрировала во
время полета, точно пульсировала: раз, два, три — пауза, раз,
394
два, три. Пилот внимательно и осторожно регулировал меха-
низм. Грэхэм поглядел вниз, сквозь ребра аэропила: городские
кровли со страшной быстротой уносились вдаль, быстро умень-
шаясь. Глядя по сторонам, он не замечал ничего особенно за-
мечательного — быстрое движение по фуникулеру может до-
ставить те же ощущения. Вдали виднелось здание Белого Со-
вета и Хайгет-Ридж. Грэхэм опять взглянул вниз.
В первый миг им овладело чувство физического ужаса, со-
знание страшной опасности. Он судорожно ухватился за тросы
и замер. Несколько мгновений он, как загипнотизированный,
смотрел вниз. На глубине нескольких сот метров под ним нахо-
дился один из самых больших ветряных двигателей юго-запад-
ной части Лондона, а за ним — южный аэродром, усеянный
черными точками.
Все это провалилось куда-то в бездну. На мгновение его
потянуло броситься вниз. Он стиснул зубы, усилием воли ото-
рвал взгляд от бездны, и панический ужас прошел.
Некоторое время он сидел, крепко стиснув зубы и глядя
в небо. Тук-тук-тук — отстукивал мотор. Крепко держась за
тросы, он взглянул на аэронавта и уловил на его загорелом
лице улыбку. Грэхэм тоже улыбнулся, но улыбка получилась
неестественной. «Странное ощущение испытываешь в первый
раз»,— крикнул он, как бы извиняясь, и вновь принял величе-
ственную осанку. Он больше не решался смотреть вниз и гля-
дел через голову аэронавта на голубое небо у горизонта. Он не
мог подавить мысль о возможности катастрофы. Тук-тук-тук,—
а вдруг испортится какой-нибудь винтик в машине? Вдруг... Он
отгонял эти мрачные мысли, стараясь позабыть об опасности.
А аэропил поднимался все выше и выше в прозрачном воз-
духе.
Мало-помалу Грэхэм освоился, и неприятное ощущение рас-
сеялось; полет стал казаться ему даже приятным. Его пре-
дупреждали о воздушной болезни. Но ничего особенного он не
чувствовал; движения аэропила, летящего вверх навстречу
юго-западному бризу, напоминали ему килевую качку неболь-
шого судна при свежем ветре, а он был неплохой моряк. Резкий
разреженный воздух казался ему легким и бодрящим. Подняв
голову, он увидел голубое небо в перистых облаках. Осторожно
посмотрев между тросами, он увидел вереницу белых птиц,
летевших внизу. Некоторое время он следил за ними. Затем,
осмелев, взглянул еще ниже и увидел Воронье Гнездо над вет-
ряными двигателями, золотившееся в лучах солнца и быстро
уменьшавшееся. За линией голубоватых холмов круто подни-
мались гигантские кровли Лондона. Позабыв всякий страх,
Грэхэм с удивлением смотрел на город, который отсюда ка-
зался отвесной стеной, пересеченной террасами, обрывом высо-
той в несколько сот футов.
Широкого кольца предместий, составлявших постепенный
395
переход от города к деревне,— характерной черты всякого
большого города девятнадцатого столетия,— больше не суще-
ствовало. От них остались только развалины, вокруг которых
густо разрослись старые сады, темнели бурые квадраты пашен
и тянулись полосы вечнозеленых растений. Но большая часть
руин, остатки вилл и дач еще громоздились по сторонам преж-
них улиц и дорог и темнели рифами среди волн зеленых и бу-
рых квадратов; давно покинутые своими обитателями, разва-
лины эти оказались, очевидно, очень массивными и не исчезли
под дружным напором сельскохозяйственных машин.
Растительности буйно клубилась вокруг, захлестывая обру-
шившиеся стены бесчисленных домов прибоем куманики, остро-
листа, плюща, ворсянки и бурьяна. Изредка среди развалин
поднимались загородные рестораны, соединенные с городом
кабельной сетью дорог. В этот ясный зимний день они были
пусты так же, как и сады среди руин. Граница города выделя-
лась столь же резко, как и в те времена, когда городские во-
рота запирались на ночь и вокруг стен рыскали разбойничьи
шайки. Из-под громадного полукруглого свода вытекал по-
ток, устремляясь по идемитовому руслу,— это был торговый
канал.
Вот какая панорама развернулась перед Грэхэмом; но она
быстро скрылась из глаз. Когда, наконец, он взглянул прямо
вниз, то увидел долину Темзы, по которой тянулись коричневые
полосы полей, пересеченные сверкающими нитями канализа-
ционных труб.
Возбуждение Грэхэма все возрастало и перешло в какой-
то экстаз. Как бы в опьянении, глубоко вдыхая разреженный
воздух, он стал смеяться. Ему захотелось кричать, и наконец,
не в силах более сдерживаться, он закричал во весь голос.
Аэропил поднялся уже почти до предельной высоты и по-
вернул к югу. Грэхэм заметил, что при управлении аппаратом
в его крыльях то открывались, то закрывались затянутые мем-
браной клапаны, а мотор аэропила ходил взад и вперед по
стержню. Передвигая мотор вперед и открывая клапан левого
крыла, аэронавт придавал аэропилу горизонтальное положе-
ние и держал направление к югу. Они взяли немного влево и
летели, то круто вздымая вверх, то плавно опускаясь. Это бы-
строе скольжение вниз было очень приятно. В© время спуска
пропеллер останавливался. Подъем дал Грэхэму ощущение
победы над стихией, при спуске в разреженном воздухе воз-
никали сильные, ни с чем не сравнимые ощущения. Грэхэму
жалко было покидать верхние слои атмосферы.
Некоторое время он внимательно рассматривал ландшафт,
быстро уносившийся к северу. Ему нравились четкость и яс-
ность деталей. Его поражали бесконечные развалины домов,
которыми некогда пестрела страна, безлесная пустыня с кучами
щебня, остатками прежних деревень и ферм. Правда, он слы-
396
хал уже об этом, но все же был удивлен. Он старался разли-
чить на дне этой пустой бездны знакомые места, но теперь,
когда исчезла с горизонта долина Темзы, это было трудно.
Скоро, однако, они достигли остроконечных меловых холмов и,
обнаружив знакомое ущелье в западном конце и развалины го-
родка по обеим его сторонам, Грэхэм узнал Гилдфорд-Хогсбэк,
а вслед затем Лейт-хилл — песчаную равнину Олдершота —
и другие места.
Простиравшуюся внизу округу пересекала широкая, ис-
пещренная быстро мчавшимися точками эдемитовая дорога. Она
проходила как раз по трассе бывшей железной дороги. Узкая
долина реки Уэй заросла густым лесом.
По всей возвышенности Доунс, насколько можно было раз-
глядеть сквозь голубоватую дымку, стояли ветряные двигатели
таких размеров, что самый крупный из городских гигантов по-
казался бы их младшим братом. Они плавно вращались на юго-
западном ветру. Кое-где пятнами выступали громадные гурты
овец Британского Пищетреста, и конные пастухи выделялись
черными точками. Вскоре выплыли из-под носа аэропила Уил-
денхейт, холмы Хайндхеда, Пич-хилл и Лейт-хилл с новым ря-
дом ветряных двигателей, которые, казалось, старались пере-
хватить ветер от своих собратий на возвышенности Доунс. Пур-
пурный вереск сменился золотым дроком; под охраной двух
всадников двигалось огромное стадо черных быков, которое
быстро осталось позади и превратилось в темное движущееся
пятно, пропавшее в тумане.
Близко, под самым ухом, крикнула пеночка.
Они пролетали над южным Доунсом, и, поглядев через
плечо, Грэхэм увидел на возвышенности Портсдоун-хилла
укрепление портсмутского порта. Вот показалось огромное
скопление стоявших у берега судов, похожее на пловучий го-
род. Затем крохотные, залитые солнцем белые скалы Нидльса,
и блеснула серая полоса морского пролива. В несколько секунд
перелетели они пролив, остров Уайт остался далеко позади,
и внизу развернулась широкая морская гладь, то пурпурная от
облаков, то серая, то блестящая, как полированное зеркало,
то тускло мерцающая синевато-зеленым блеском. Остров Уайт
быстро уменьшался. Через несколько минут от облачной гряды
отделилась сероватая туманная полоса; опустившись вниз, она
приняла очертания береговой линии; это было залитое солнцем,
цветущее побережье северной Франции. Полоса станови-
лась все более четкой и яркой, английский же берег исчезал
вдали.
Через некоторое время на горизонте показался Париж, но
вскоре исчез, так как аэропил повернул к северу. Грэхэм успел
разглядеть Эйфелеву башню и невдалеке от нее какой-то
колоссальный купол, увенчанный остроконечным шпилем. Грэ-
хэм заметил, что над городом расстилался дым, хотя и не по-
397
нял, что это означало. Аэронавт буркнул что-то о каких-то
«беспорядках на подземных путях», но Грэхэм не обратил вни-
мания на его слова. Вышки, похожие на минареты, башни и
стройные контуры городских ветряных двигателей свидетель-
ствовали, что Париж по красоте и теперь еще превосходит
своего соперника, хотя и уступает ему в размерах. Снизу взле-
тело что-то голубое и, подобно сухому листу, гонимому ветром,
покружившись, направилось к ним, все увеличиваясь в разме-
рах. Аэронавт опять что-то пробормотал.
— Что такое? — спросил Грэхэм, весь ушедший в созерца-
ние прекрасной картины.
— Аэроплан, сир,— крикнул пилот, указывая пальцем.
Аэропил поднялся выше и направился к северу. Аэроплан
все приближался, быстро увеличиваясь. Гул аэропила, который
казался прежде таким мощным, стал заглушаться гулом
аэроплана. Каким громадным казалось это чудовище, каким
быстроходным и мощным! Аэроплан пролетел близко над аэро-
пилом, точно живой, с широко раскинутыми перепончатыми
прозрачными крыльями. Мелькнули ряды закутанных пассажи-
ров за стеклом, одетый в белое пилот, пробирающийся по ле-
стнице против ветра, части чудовищного механизма, вихр!? про-
пеллера и гигантские плоскости крыльев. Зрелище было пора-
зительное.
Через мгновение аэроплан пронесся мимо. Крылья аэропила
закачались от ветра. Аэроплан стал уменьшаться и скоро пре-
вратился в синюю точку, растаявшую в небесной лазури.
Это был пассажирский аэроплан Париж — Лондон. В хоро-
шую погоду в течение дня он делал четыре рейса.
Они пролетали над Ламаншем. Полет уже не казался Грэ-
хэму таким быстрым по сравнению с молниеносным полетом
аэроплана. Слева глубоко внизу серел Бичи-Хед.
— Спуск! — крикнул аэронавт. Голос его потонул в гуле
мотора и свисте ветра.
— Нет еще,— смеясь, ответил ему Грэхэм.— Погодите
спускаться. Я хочу поближе ознакомиться с этой машиной.
— Я полагаю...— начал аэронавт.
— Я хочу ознакомиться с машиной,— перебил его Грэ-
хэм.— Я перейду сейчас к вам,— прибавил он, поднялся со
своего сиденья и ступил на мостик, огороженный перилами.
Сделав один шаг, он побледнел и вынужден был ухватиться
за перила руками. Еще шаг — и он возле аэронавта. Грэхэм
чувствовал, что воздух с силою давит ему на грудь и плечи.
Ветер, вырываясь из-за стекла, растрепал его волосы. Аэро-
навт поспешно выровнял машину.
— Я хочу, чтобы вы объяснили мне устройство аппарата и
управление им,— сказал Грэхэм.— Что надо делать, чтобы
аэропил двигался вперед?
Аэронавт замялся.
398
— Это очень сложно, сир.
— Ничего,— крикнул Грэхэм,— я попробую!
— Искусство авиации — тайна, привилегия...— сказал пи-
лот после минутного молчания.
— Знаю. Но ведь я властелин и хочу знать,— засмеялся
Грэхэм, радуясь, что ему предстоит завоевать воздух.
Аэропил повернул к западу, свежий ветер ударил в лицо
Грэхэму, развевая полы его одежды. Оба глядели друг другу в
глаза.
— Сир, существует закон...
— Который не может касаться меня,— перебил Грэхэм.—•
Вы, кажется, забыли...
Аэронавт пристально посмотрел ему в лицо.
— Нет,— произнес он,— я не забыл, сир. Никто не может
управлять машиной, кроме аэронавта. Все остальные — только
пассажиры...
— Слышал я уже это раньше. Но мне дела нет до этого.
Знаете вы, зачем я проспал эти двести лет? Чтобы летать по
воздуху!
— Сир,— нерешительно сказал аэронавт,— я не смею на-
рушить закон...
Грэхэм с досадой махнул рукой.
— Если вы будете наблюдать за мной...
— Нет,— отвечал Грэхэм, покачнувшись и хватаясь по-
крепче за тросы, так как нос аэропила поднялся кверху.— Мне
этого недостаточно. Я хочу сам управлять. Хотя бы мне при-
шлось вдребезги разбить машину! Да! Я так хочу! Я перелезу
и сяду рядом с вами. Я хочу научиться летать, хотя бы ценою
жизни. Это вознаграждение за мой долгий сон. И за многое
другое... Когда-то я мечтал о воздухоплавании. Сохраняйте
равновесие!
— Тысячи шпионов наблюдают за мною, сир.
Грэхэм потерял терпение. Это уже слишком! Он выругался
и перешагнул через рычаги. Аэропил закачался.
— Кто Правитель Земли? — сказал он.— Я или ваша кор-
порация? Снимите руку с рычага и берите меня за руки. Так.
А теперь, что надо делать, чтобы аэропил стал спускаться?
— Сир...— начал аэронавт.
— Что такое?
— Вы заступитесь за меня?
— Боже мой! Конечно! Хотя бы мне пришлось поджечь для
этого Лондон. Ну!
Успокоив аэронавта, Грэхэм взял первый урок воздухопла-
вания. Воздух подействовал на него, как крепкое вино.
— В ваших интересах выучить меня как можно скорее и
лучше,— рассмеялся он.— Итак, я действую этим рычагом?
А! Так... Алло!
— Назад, сир, назад!
399
— Назад? Хорошо. Раз, два, три. Боже мой! Он подни-
мается! Вот это жизнь!
Аэропил начал танцевать и выделывать странные фигуры в
воздухе. То он описывал спираль не более ста ярдов в диаметре,
то взмывал ввысь, чтобы тотчас же, подобно соколу, камнем
упасть вниз и снова, делая замысловатые петли, подняться
кверху. Аэропил чуть не налетел на подвижной парк воздуш-
ных шаров и едва успел свернуть в сторону. Быстрота и плав-
ность полета и разреженный воздух опьянили Грэхэма. Каза-
лось, он обезумел.
Наконец, неожиданное приключение отрезвило его и заста-
вило вспомнить о земле с ее кипучей жизнью и неразрешимыми
проблемами. Они столкнулись с чем-то, и на Грэхэма упало
несколько капель, точно от дождя. Обернувшись, он увидел по-
зади какой-то крутящийся белоснежный лоскут.
— Что это такое? — спросил он.— Я не понимаю.
Аэронавт оглянулся и тотчас же схватился за рычаг, так
как они падали вниз. Когда аэропил снова выровнялся, аэро-
навт, тяжело переводя дыхание, указал на белое пятно внизу.
— Это лебедь.
— Я совсем не заметил его,— сказал Грэхэм.
Аэронавт промолчал, и Грэхэм увидел капли пота у него
на лбу.
Теперь они летели горизонтально, и Грэхэм вернулся на свое
место, где он был защищен от ветра. Потом стали быстро спу-
скаться, гул уменьшился, и темная площадка внизу стала ши-
риться и расти. Солнце, закатываясь на западе за меловые
холмы, казалось, падало вместе с ними, заливая золотом небо.
Внизу закопошились муравьями люди. Послышался гул
приветствий, напоминающий шум морского прибоя. Грэхэм
увидел, что все кровли вокруг летной площадки черны от на-
рода, собравшегося его приветствовать. Сплошная черная
масса пестрела светлыми пятнами лиц, развевающихся белых
платков и махающих рук.
ГЛАВА XVII
Три дня
Линкольн ожидал в зале под аэродромом. Повидимому, его
очень интересовали подробности полета, и он был доволен, за-
метив энтузиазм Грэхэма.
— Я должен научиться летать! — воскликнул Грэхэм.—
Я хочу изучить авиацию. Как жаль мне всех тех, кто умер, так
400
и не успев полетать. Какой дивный воздух там, наверху! Нет
выше наслаждения, чем полет!
— Вы убедитесь, что наш мир богат и другими наслажде-
ниями,— заметил Линкольн.— Не знаю, с чего вы начнете те-
перь? У нас есть музыка, которая заменяет романы.
— Сейчас,— ответил Грэхэм,— меня интересует только
авиация. Дайте мне поближе с ней ознакомиться. Ваш аэронавт
говорил, что существуют какие-то корпоративные законы, огра-
ничивающие обучение.
— Да, он прав,— ответил Линкольн.— Но для вас, ко-
нечно... Если вы так заинтересованы, то мы можем сделать вас
присяжным аэронавтом хоть завтра.
Грэхэм охотно согласился и снова начал распространяться
о своих впечатлениях.
— Ну, а дела? — спросил он вдруг.— В каком они положе-
нии?
— Острог сам сообщит вам завтра утром,— неохотно отве-
тил Линкольн.— Все идет как нельзя лучше. Революция побеж-
дает во всем мире. Конечно, есть кой-какие затруднения, но
ваше правление везде обеспечено. Вы можете не беспокоиться
о делах, раз они в руках у Острога.
— А нельзя ли мне сделаться, как вы называете, присяж-
ным аэронавтом сегодня же? — спросил Грэхэм, расхаживая
по залу.— Тогда я мог бы завтра утром опять...
— Я думаю, это возможно,— произнес Линкольн как бы в
раздумье.— Вполне возможно.— Он рассмеялся.— Я хотел
было предложить вам другие удовольствия, но вы сами нашли
себе занятие по вкусу. Я поговорю по телефону с Воздухофло-
том, а затем мы вернемся в ваши апартаменты в Управление
Ветряных Двигателей. Пока вы будете обедать, аэронавты
успеют собраться. Но, может быть, после обеда вы по-
желали бы...
Он остановился.
— Что? — спросил Грэхэм.
— У нас приглашены танцоры из театра Капри.
— Я терпеть не могу балета,— возразил Грэхэм.— Еще с
давних пор. В наше время тоже были танцоры. Более того, они
были даже в древнем Египте. Вот авиация...
— Вы правы,— сказал Линкольн.— Хотя наши танцоры...
— Они могут подождать,— прервал его Грэхэм.— Почему
бы им не подождать? Я не какой-нибудь древний римлянин.
Я хочу поговорить со специалистами о ваших механизмах.
Я увлекся техникой. Мне не нужно развлечений.
— Все к вашим услугам,— ответил Линкольн.— Как вам
будет угодно.
Вместе с Асано, под охраной, они возвратились по город-
ским путям в апартаменты Грэхэма. Его возвращение привет-
ствовала толпа, еще более многочисленная, чем при полете.
26
Г. Уэллс, т. I
401
Приветственные крики порой заглушали ответы Линкольна
на вопросы Грэхэма об авиации. Сначала Грэхэм отвечал на
приветствия поклонами и различными жестами, но Линкольн
предупредил его, что это некорректно. Грэхэму же успели на-
доесть эти приветствия, и он перестал обращать на них вни-
мание.
Тотчас после их возвращения Асано отправился на поиски
кинематографических отчетов о машинах, а Линкольн передал
распоряжение, чтобы ему доставили модели всевозможных
машин за два столетия, наглядно иллюстрирующие технический
прогресс. Телеграфные приборы так заинтересовали Грэхэма,
что он позабыл про обед, поданный красивыми и ловкими де-
вушками.
Хотя курение уже вывелось, но когда Грэхэм выразил же-
лание покурить, тотчас же были посланы запросы, и он еще не
окончил обеда, как из Флориды по пневматической почте были
присланы превосходные сигары.
После обеда явились аэронавты и инженеры с моделями
новейших машин. Грэхэм с увлечением рассматривал чудеса
техники — арифмометры, счетчики, машины строительные,
ткацкие, двигатели внутреннего сгорания, элеваторы для воды
и хлеба, жатвенные машины и приспособления для боен. Это
было гораздо интереснее, чем баядерки.
— Мы были дикарями, суЩими дикарями,—то и дело по-
вторял он.— Наш век — каменный век в сравнении с настоя-
щим... Что у вас еще нового?
Затем явились психологи-практики, которые произвели ряд
любопытных гипнотических опытов. К своему удивлению, Грэ-
хэм узнал, что Милн Бремуэлл, Фехнер, Либо, Уильям Джемс,
Майерс и Гарней теперь в большом почете. Психологическое
воздействие, оказывается, заменило в медицине многие лекар-
ства, антисептические и анестезирующие средства; оно необхо-
димо при умственной работе. Только благодаря ему так раз-
вились человеческие способности.
Сложные вычисления в уме, которые раньше делали только
«люди-арифмометры», все чудеса гипноза стали теперь до-
ступны каждому, кто пользовался услугами опытного гипноти-
зера. Прежняя экзаменационная система в обучении уже давно
заменена внушением. Вместо долголетнего обучения — не-
сколько недель гипнотических сеансов, во время которых уче-
никам внушаются нужные знания, после чего они в состоянии
давать правильные ответы; познания прочно закреплялись в
памяти. Метод этот оказался особенно успешным в математике,
шахматной игре, а также в других головоломных и требующих
.физической ловкости играх. Все механические операции и ра-
боты совершаются теперь единообразно с идеальной аккурат-
ностью, на исполнение их не оказывают никакого влияния на-
строения и воображение. Рабочие с детства посредством вну-
402
шения превращаются в безукоризненно точные машины, сво-
бодные от всяких мыслей и увлечений. Ученики аэронавтов,
подверженные головокружению, благодаря внушению избав-
ляются от страха. На каждой улице любой гипнотизер готов
помочь человеческой памяти. При помощи гипноза легко
запомнить любое имя, любые числа, песню, речи, а также за-
быть, когда минет надобность. Можно забыть обиды и униже-
ния, заставить неутешных вдов позабыть умерших мужей и
исцелить несчастных влюбленных. Можно изменить привычки
и желания — все это делает психическая медицина. Однако
внушать желания пока еще не удается, и передача мыслей на
расстояние покамест еще находится в стадии опытов. Свои со-
общения психологи иллюстрировали поразительными мнемони-
ческими опытами над целой толпой бледнолицых детей, оде-
тых в синий холст.
Грэхэм, подобно большинству людей прежнего времени, не
доверял гипнозу и не соглашался освободить свой мозг от мно-
гих мучительных пережитков. Несмотря на доводы Линкольна,
он упорно стоял на своем; по его понятиям, согласиться на
гипнотизацию значило подчинить свою личность чужому влия-
нию и отказаться от свободы воли. А в этом новом чудесном
мире он хотел остаться самим собой.
Три дня провел Грэхэм в этих занятиях. Ежедневно по не-
скольку часов он обучался летать. На третий день он пролетел
над Центральной Францией и видел снеговые вершины Альп.
Благодаря полетам он превосходно спал и быстро окреп; от
его анемии не осталось и следа.
Линкольн доставлял ему все новые и новые развлечения.
Грэхэм ознакомился с новейшими изобретениями, пока, нако-
нец, любопытство его не притупилось. В целой дюжине томов
не уместить того, что было ему показано.
Каждый день после полудня Грэхэм делал приемы и начал
живо интересоваться окружающими людьми. Сначала они ка-
зались ему чуждыми и странными; ему не нравились их роскош-
ные одеяния, он находил манеры их вульгарными, но вскоре он
был сам поражен, заметив, с какой быстротой исчезло в нем это
враждебное чувство, как быстро освоился он со своим новым
положением и позабыл про прежнюю жизнь.
Ему нравилась рыжеволосая дочь управляющего свинобой-
нями. На следующий день после обеда он познакомился с од-
ной балериной новейшего времени и был в восторге от ее тан-
цев. А тут еще эти чудеса гипноза. Когда на третий день Лин-
кольн предложил поездку в Город Наслаждений, Грэхэм отка-
зался и отклонил услуги гипнотизеров для своих полетов. Лон-
дон казался ему более близким и знакомым, чем другие города.
Ему доставляло невыразимое удовольствие узнавать те или
иные места, связанные с его прежней жизнью,— а это было бы
невозможно за границей.
26* 403
— Здесь, или, вернее, там, футов на сто пониже,— гово-
рил он,— я обычно завтракал во времена своей студенческой
жизни. Вот тут, глубоко внизу, некогда находился вокзал Ва-
терлоо с его вечной суматохой. Часто стоял и я там с чемода-
ном в руке и сквозь море сигнальных огней смотрел вверх на
небо, даже не помышляя о том, что настанет день, когда я
буду расхаживать над этим самым местом на высоте несколь-
ких сот ярдов. А теперь под тем же самым небом, которое вы-
глядело тогда дымной завесой, я кружусь на аэропиле.
Все эти три дня Грэхэм был всецело поглощен полетами;
политические новости его почти не интересовали. Окружающие
его лица также не затрагивали эту тему. Ежедневно приходил
Острог-Вождь, как его называли в народе,— этот великий ви-
зирь Грэхэма, начальник его дворца, и в самых неопределенных
выражениях отдавал ему отчет о положении дел: «незначитель-
ные затруднения», «небольшие беспорядки», «все скоро ула-
дится». Пение революционного гимна прекратилось. Грэхэм не
знал, что гимн запрещен в пределах города. Он позабыл, о чем
думал в то утро, стоя в Вороньем Гнезде.
На второй или на третий день, несмотря на свое увлечение
дочерью управляющего свинобойнями, он случайно вспомнил
об Элен Уоттон и о странном разговоре с ней в зале Управле-
ния Ветряных Двигателей. Она произвела на него сильное впе-
чатление, хотя он и не имел времени подумать о ней. Но теперь
ее облик властно всплыл в его сознании. Он недоумевал, что
хотела она сказать своими намеками.
По мере того как проходил у него интерес к механике,
он все яснее вспоминал ее- глаза и задумчивое лицо. Ее
образ удерживал его от низменных страстей и дешевых увле-
чений.
Прошло, однако, три дня, прежде чем он снова увидел ее.
ГЛАВА XVIII
Грэхэм вспоминает
Он встретился с ней в маленькой галерее, соединяющей
Управление Ветряных Двигателей с его апартаментами. Гале-
рея была длинная и узкая, с глубокими нишами, окна которых
выходили во двор, засаженный пальмами. Он увидел ее сидя-
щей в одной из этих ниш.
Услыхав его шаги, она взглянула на него и вздрогнула.
Лицо ее побледнело.
Она поднялась и хотела подойти к нему и что-то сказать, но,
видимо, не решалась.
404
Он остановился и ждал. Потом, заметив ее колебания и ду-
мая, что она, быть может, поджидала его и хочет с ним гово-
рить, он решил великодушно прийти ей на помощь.
— Я давно хотел видеть вас,— сказал он.— Несколько дней
назад вы хотели что-то сказать мне о народе. Что же вы хотели
сообщить?
Она грустно посмотрела на него.
— Вы говорили, что народ несчастен?
Девушка медлила с ответом.
— Это показалось вам странным? — спросила она, наконец.
— Вот именно. И кроме того...
— Это был внезапный порыв.
- Да?
— Только и всего.
Видно было, что она колеблется. Казалось, ей трудно было
говорить.
— Вы забыли...— проговорила она, глубоко вздохнув.
— Забыл?
— Про народ...
— Вы так думаете?
— Вы забыли про народ.
Он поглядел на нее вопросительно.
— Да, я знаю, что вы удивлены. Вы не понимаете, кто вы
такой. Вы не знаете всего, что происходит.
— В чем же дело?
— Значит, вы ничего не знаете?
— Может быть. Но скажите, в чем дело.
Внезапно решившись, девушка повернулась к. нему:
— Мне трудно говорить. Я часто думала об этом, собира-
лась, но не могу начать. Мне не хватает слов. Ваш сон,
ваше пробуждение — все это так необычайно. Так чудесно.
Для меня по крайней мере и для всего народа. Вы жили
столько лет назад, страдали и умерли, были простым гражда-
нином и вдруг, проснувшись, стали правителем чуть ли не всей
земли!
— Правитель Земли,— повторил он.— Так они все говорят.
Но подумайте, как мало я знаю.
— Городов, трестов, рабочих компаний...
— Верховная власть, могущество, сила, слава... Да, я слы-
шал, как кричала толпа. Я знаю. Я — Правитель, король, если
угодно. А Острог — Вождь.
Он замолчал.
Девушка с любопытством смотрела на него.
— Ну, и что же?
Он улыбнулся.
— Он управляет всем.
— Вот этого-то я и боялась.
Несколько мгновений она молчала.
405
— Нет,— проговорила она тихо,— управлять должны вы
сами. Да, сами. Народ надеется на вас.— Она понизила го-
лос.— Послушайте! В течение стольких лет, поколения за по-
колениями, ждали, что вы проснетесь... Народ молился об этом,
да, молился...
Грэхэм хотел что-то ответить, но промолчал.
Девушка, повидимому, колебалась. На щеках у нее вспыхнул
румянец.
— Знаете ли вы, что в глазах мириадов людей вы являе-
тесь избавителем? Вы для них то же самое, что король Артур
или Барбаросса.
— Я думаю, что воображение народа...
— Разве вы не слыхали пословицы: «Когда Спящий про-
снется». Когда вы лежали бесчувственный и неподвижный,
к вам приходили тысячи людей. Тысячи... В первый день каж-
дого месяца вас одевали в белое платье, и тысячи людей
проходили мимо, чтобы взглянуть на вас. Еще маленькой
девочкой я видела вас, у вас было такое бледное и спокойное
лицо...
Она отвернулась и смотрела на панно. Голос ее обо-
рвался.
— Когда я была маленькой девочкой, я часто смотрела на
ваше лицо... Оно казалось мне олицетворением божественного
долготерпения. Вот что ми думали о вас. Вот как мы смотрели
на вас...
Она обернулась и подняла на него свои сверкающие глаза,
голос ее зазвенел.
— В городе, по всей земле мириады мужчин и женщин
надеются на вас и ждут.
— Неужели?
— Острог не может вас заменить.. Никто не может»
Грэхэм с удивлением смотрел на нее, пораженный ее вол-
нением.
Сначала она говорила через силу, потом воодушевилась сво-
ими словами.
— Неужели вы думаете,— продолжала девушка,— что вам
суждено было прожить ту первую жизнь в далеком прошлом,
потом заснуть и, после стольких надежд и ожиданий, пробу-
диться от вашего чудесного сна только затем, чтобы бесполезно
прожить еще одну жизнь? Неужели же канут надежды чуть ли
не всего мира? Разве вы можете снять с себя эту ответствен-
ность и передать ее другому человеку?
— Я знаю, что власть моя велика,— ответил Грэхэм в раз-
думье.— Вернее, она кажется такой... Но так ли это в действи-
тельности? Все это похоже на сон. Реальна ли эта власть, или
же это только призрак?
— Да, реальна,— подтвердила девушка,— если только вы
решитесь...
406
— Но ведь моя власть, как и всякая другая, только иллю-
зия. Она реальна, пока люди верят в нее.
— Если только вы решитесь,— повторила девушка.
— Но...
— Масса верит в вас и пойдет за вами...
— Но я ничего не знаю. Решительно ничего... Все эти со-
ветники, Острог. Они умнее, хладнокровнее, предусмотритель-
нее меня. О каких несчастных вы говорите? Думаете ли вы...
Он замолчал как бы в недоумении.
— Я еще так молода,— ответила девушка.— Но я знаю, что
в мире много неправды и угнетения. Разумеется, мир изме-
нился с ваших времен, сильно изменился. Я молилась о том,
чтобы мне увидеть вас и рассказать обо всем. Да, мир изме-
нился. Но внутренняя болезнь, вроде рака, разъедает его и от-
равляет жизнь.— Она повернула к нему свое пылающее лицо.—
Я много об этом думала. Я не могла не думать — моя жизнь
сложилась несчастливо. Люди теперь не свободны, они не стали
лучше людей вашего времени. Но это еще не все. Город — это
тюрьма. Каждый город теперь — тюрьма. А ключи у Мам-
моны. Мириады, несчетные мириады людей мучатся от колы-
бели до могилы. Разве это справедливо? Неужели так и будет
всегда? Хуже, чем в ваше время. Повсюду мучения и заботы.
Вас окружает мишурный блеск, а тут же рядом — нищета и
рабство. Да, бедные понимают все это, они знают, что плохо.
Те самые люди, которые несколько дней назад шли на смерть
из-за вас... Вы обязаны им жизнью.
— Да,— тихо повторил Грэхэм.— Да. Я обязан им жизнью.
— В ваше время,— продолжала девушка,— тирания капи-
тала только начиналась. Да, это тирания, настоящая тирания.
Феодальную тиранию лордов сменила тирания богатства.
В ваши дни половина населения земного шара жила в де-
ревне. Теперь же города поглотили все население. Я читала ста-
рые книги — сколько в них благородства! В них говорится
о любви и долге, о таких прекрасных вещах! А ведь вы — чело-
век того времени.
— А разве теперь?..
— Прибыль и Города Наслаждений — или рабство, безыс-
ходное, вечное рабство.
— Как рабство?
— Да, рабство.
— Неужели еще существуют рабы?
— Хуже. Вот это-то я и хочу вам объяснить, хочу, чтобы
вы знали. Я знаю, что вам это неизвестно. Они скрывают от вас,
они хотят вас заманить в Города Наслаждений. Вы, конечно,
замечали не раз мужчин, женщин и детей, одетых в синее,
с худыми желтыми лицами и усталыми глазами?
— Конечно.
— Говорящих на грубом жаргоне?..
407
— Да, я слышал этот жаргон.
— Это рабы, ваши рабы. Они рабы вашей Рабочей Ком-
пании.
— Рабочая Компания! Я что-то слышал о ней. Да, вспоми-
наю. Я видел ее, когда бродил по городу после того, как за-
жгли иллюминацию: громадные фасады зданий, окрашенных в
синий цвет. Вы говорите о ней?
— Да. Но как мне объяснить вам все? Конечно, эта синяя
форма поразила вас. Почти треть всего населения носит ее, и с
каждым днем число их все увеличивается: Рабочая Компания
растет.
— Но что такое эта Рабочая Компания?
— В ваше время как поступали с умирающим от голода на-
родом?
— У нас были работные дома, которые содержались на сред-
ства прихожан.
— Работные дома! Нам говорили о них на уроках истории.
Рабочая Компания заменила работные дома. Возникла она —
может быть вы помните? — из религиозной организации, назы-
вавшейся Армией спасения и преобразовавшейся в коммерче-
ское предприятие. Сперва у них были как будто благие цели,—
спасти народ от ужасов работных домов. Теперь я вспоми-
наю, это была чуть ли не первая организация, которую заку-
пил ваш Опекунский Совет. Он купил Армию спасения и реор-
ганизовал ее. Сначала там давали работу бездомным и го-
лодным.
— Вот как.
— Теперь у нас нет работных домов, нет убежищ и благо-
творительных учреждений — ничего, кроме Рабочей Компании.
Конторы ее раскинуты повсюду. Синий цвет — ее форма. Каж-
дый мужчина, женщина или ребенок, если он голоден, не имеет
ни дома, ни друзей, должен или умереть, или попасть в лапы
Компании. Эвфаназия не для бедняков,— им нечего надеяться
на легкую смерть. В Компании найдется и пища, и приют, и си-
няя форма для каждого приходящего; форма — непременное
условие при вступлении. Компания платит, но требует работы,
когда рабочий день окончен, она возвращает рабочему платье
и выбрасывает его на улицу.
— Неужели?
— Разве это не кажется вам ужасным? В ваше время люди
умирали с голоду на улицах. Не спорю, это было плохо. Но они
умирали людьми. Но эти люди в синем... У нас есть пословица:
«Надел синее, до смерти не снять». Компания торгует их тру-
дом и старается обеспечить себя рабочими руками. Человек
является в Компанию голодный, умирающий, он ест и отсы-
пается в течение суток, потом работает день, а к вечеру его
выбрасывают на улицу. Если он работал хорошо, он получает
пенни, может пойти в театр, в дешевый танцевальный зал или
408
кинематограф, пообедать или переночевать. Он бродит по го-
роду, пока есть деньги. Нищенствовать не позволяет полиция.
Да никто и не подает. На другой или на третий день он снова
является в Компанию и продает себя. В конце концов его соб-
ственное платье истреплется или до того загрязнится, что он
начинает стыдиться. Тогда он принужден работать месяцы,
чтобы заработать новое, если оно еще ему нужно. Множество
детей родится в Компании. Матери должны отработать за это
месяц, а дети, которых воспитывают и содержат до четырна-
дцати лет,— два года. Разумеется, дети воспитываются для си-
ней формы. Так вот что такое Рабочая Компания.
— Значит, в городе совсем нет свободных рабочих?
— Ни одного. Они все или в тюрьме, или же носят синюю
форму.
— А если кто-нибудь не согласится работать на этих усло-
виях?
— Большинство соглашается. Компания всесильна: она мо-
жет перевести на тяжелую работу, лишить еды и, наконец, за-
клеймить большой палец того, кто откажется работать, и его
никуда не будут принимать. И потом куда же деться? Поездка
в Париж стоит два льва. Для непослушных, наконец, есть
тюрьмы, темные, ужасные, где-то там глубоко внизу. В тюрьму
у нас ничего не стоит попасть.
— Неужели треть всего населения носит синюю форму?
— Даже больше трети. Несчастные униженные труженики,
без надежды, без радости, разжигаемые рассказами о Городах
Наслаждения, сами смеются над своим жалким положением,
над своим несчастьем. Они слишком бедны даже для эвфана-
зии, которая доступна только богатым самоубийцам. Искале-
ченные, отупевшие, миллионы людей по всему свету испы-
тывают только лишения и неудовлетворенные желания. Они
родятся, мучаются и умирают. Вот каков этот новый для вас
мир.
Грэхэм молчал, подавленный.
— Но ведь теперь, после революции,— сказал он,— все это
должно измениться. Острог...
— Мы надеемся. Весь мир надеется. Но Острог не хочет
ничего сделать. Он просто политикан. По его мнению, так и
должно быть. Ему нет до этого никакого дела. Он хочет оста-
вить все попрежнему. Все богатые, все влиятельные, все счаст-
ливые согласны с ним. Они пользуются народом как оружием
в политике, они наживаются на его несчастиях. Но вы пришли
к нам из более счастливого века, и весь народ надеется только
на вас.
Он взглянул на нее. В глазах ее блестели слезы. Грэхэм
был взволнован. Он забыл о городе, о борьбе, о всех этих люд-
ских массах и молча смотрел на нее, тронутый ее одухотворен-
ной красотой.
409
— Но что же мне делать? — спросил он, не отрывая от нее
глаз.
— Управлять,— тихо ответила она, наклоняясь к нему.—
Править миром на благо и счастье людей, как еще никогда
никто не правил. Вы можете, вы должны. Народ волнуется. По
всей земле волнуется народ. Он ждет только слова, слова от
вас,— и он восстанет. Даже средние слои недовольны и вол-
нуются. От вас скрывают все, что происходит. Народ не хочет
больше подставлять свою шею под ярмо, отказывается выдать
оружие. Острог против своей воли пробудил в народе на-
дежду.
Сердце Грэхэма учащенно билось. Он старался вникнуть в
ее слова.
— Им нужен только вождь,— сказала она.
— А потом?
— Вы можете захватить весь мир.
Он сел и задумался. Потом вдруг заговорил:
— Старая мечта, я тоже грезил когда-то о свободе и
счастье. Неужели это только мечта? Разве может один человек,
один человек...
Голос его оборвался.
— Не один человек, а все люди. Им нужен только вождь,
который высказал бы их смутные желания.
Грэхэм задумчиво покачал головой. Несколько минут оба
молчали.
Внезапно он поднял голову, и взгляды их встретились.
— У меня нет вашей веры,— снова заговорил он.— У меня
нет вашей молодости. Эта власть тяготит меня. Нет, дайте до-
говорить. Я намерен, не скажу — водворить справедливость,
у меня нет сил для этого, но я все же хотел бы принести лю-
дям пользу. Я не в состоянии водворить на земле золотой век,
но во всяком случае я стану управлять сам. Вы точно пробу-
дили меня ото сна... Вы правы. Острог должен знать свое место.
Я научусь... Я обещаю вам одно: рабство будет уничтожено.
— А вы будете управлять сами?
— Да. С одним условием...
— С каким?
— Что вы поможете мне.
— Я? Такая юная и неопытная.
— Да. Разве вы не видите, как я одинок?
В ее глазах промелькнуло сочувствие.
— Нечего говорить, что я всегда готова помочь вам,— ска-
зала она.
Она стояла перед ним прекрасная, восторженная, в ореоле
величия и героизма; он не смел дотронуться до нее, коснуться
ее руки: их словно разделяла бездна.
— Я буду управлять,— тихо сказал он.— Я буду управ-
лять... вместе с вами.
410
Оба молчали. Раздался бой часов. Девушка все не от-
вечала.
Грэхэм встал.
— Меня ждет Острог,— проговорил он и смолк, глядя на
нее.— Я должен расспросить его о многом. Я должен все знать.
Я должен сам увидеть все то, о чем вы мне говорили. И когда
я вернусь...
— Я узнаю обо всем этом и буду ждать вас здесь.
Он молча смотрел на нее.
— Я узнаю...— повторила она и запнулась.
Он ждал, что она скажет, но она молчала. Они посмотрели
друг на друга с немым вопросом в глазах, и Грэхэм напра-
вился в Управление Ветряных Двигателей.
ГЛАВА XIX
Взгляды Острога
Острог, пришедший с докладом, уже ожидал Грэхэма.
Обычно Грэхэм старался как можно скорее проделать эту цере-
монию, чтобы предаться воздушным упражнениям, но сегодня
он слушал внимательно и даже задавал вопросы. Его интере-
совали государственные дела. По словам Острога, положение
дел за границей было великолепно. Правда, произошли волне-
ния в Париже и Берлине, но это были случайные, неорганизо-
ванные выступления.
— За последние годы,— пояснил Острог в ответ на рас-
спросы Грэхэма,— Коммуна снова подняла голову. Отсюда и
беспорядки. Однако порядок восстановлен.
Это сообщение навело Грэхэма на размышление. Он спросил,
имеет ли место кровопролитие.
— Небольшое,— ответил Острог.— Только в одном квар-
тале. Сенегальская дивизия африканской аграрной полиции
Объединенной Африканской Компании всегда наготове, так же
как и аэропланы. Мы ожидали волнений на континенте и в
Америке. Но в Америке все спокойно. Там все довольны свер-
жением Белого Совета. Так обстоят дела.
— Почему же вы ожидали там волнений? — внезапно спро-
сил Грэхэм.
— Там есть много недовольных социальным устройством.
— Рабочей Компанией?
— Вы уже знаете? — удивился Острог.— Да, недовольны
главным образом рабочие Компании. Недовольство рабочих,
а также ваше пробуждение — вот причины нашей победы.
411
— Вот как!
Острог с улыбкой стал пояснять:
— Мы сами возбудили в них недовольство, мы сами воскре-
сили старые мечты о всеобщем счастье: все равны, все должны
быть счастливы, нет роскоши, доступной только немногим,—
идеи эти были забыты в течение двух столетий. Они вам из-
вестны. Мы воскресили эти идеи, чтобы ниспровергнуть Белый
Совет. А теперь...
— Что же теперь?
— Революция удалась, и Совета больше нет, но народ еще
волнуется. Вряд ли можно ожидать кровопролития... Мы много
обещали им, конечно... Удивительно, как быстро оживают и
распространяются эти забытые социалистические идеи. Мы
сами, посеявшие их семена, теперь удивляемся. Я уже говорил,
что в Париже пришлось прибегнуть к оружию.
— А здесь?
— Тоже волнения. Масса не хочет вернуться к труду. Все
бастуют. Половина фабрик пустует, и народ толпится на город-
ских путях. Они толкуют о Коммуне. Люди, одетые в шелк и
атлас, боятся показываться на улицах. Синий холст ждет от
вас всеобщего счастья... Конечно, вам нечего тревожиться. Мы
пустили в ход все Болтающие Машины и призываем к закон-
ности и к порядку. Надо крепко держать вожжи — только и
всего.
Грэхэм задумался. Ему хотелось показать свою независи-
мость, и он спросил:
— И вы прибегли к сенегальской полиции?
— Она очень полезна,— ответил Острог.— Это великолеп-
ные, весьма преданные нам животные. Они не отравлены ника-
кими идеями, по крайней мере такими, как у нашей черни.
Если бы Совету пришло в голову прибегнуть к ее помощи, исход
восстания был бы сомнителен. Конечно, бояться нечего,— воз-
мущение, бунт в худшем случае. Вы умеете управлять аэро-
пилом и мигом перенесетесь на Капри, если здесь начнутся бес-
порядки. У нас в руках все нити. Аэронавты богаты и поль-
зуются привилегиями. Это самая сплоченная корпорация в мире,
так же как и инженеры Управления Ветряных Двигателей. Мы
властелины воздуха, а кто владеет воздухом, тот владеет зем-
лей. Все влиятельные лица на нашей стороне. У них нет ни
одного выдающегося вождя, кроме вожаков небольших тайных
обществ, которые мы организовали еще до вашего пробужде-
ния. Но все эти вожаки интриганы или сентиментальные дураки
и враждуют друг с другом. Ни один из них не годится в вожди.
Правда, может произойти плохо организованное восстание. Не
стану скрывать — это вполне возможно. Но вы не должны из-
за этого прерывать свои воздушные упражнения. Прошли те
времена, когда народ мог делать революцию.
— Возможно, что и так,— согласился Грэхэм.— Пожалуй,
412
вы правы.— Он с минуту подумал.— Да, этот новый мир полон
сюрпризов для меня. В мое время люди мечтали о демокра-
тии: мы думали, что наступило время всеобщего равенства и
счастья.
Острог пристально посмотрел на него и сказал:
— Дни демократии миновали. Навсегда. Она расцвела в
Греции во времена лука и стрел и отцвела с появлением регу-
лярных армий, когда нестройные, неорганизованные массы по-
теряли всякое значение, когда главную роль в войне стали
играть пушки, броненосцы и железнодорожные линии. Наш
век — век капитала. Капитал теперь всемогущ. Он управляет и
землей, и водой, и воздухом. Сила в руках у тех, кто владеет
капиталом... Таковы факты, и вам следует с ними считаться.
Мир для толпы! Толпа в роли верховного правителя! Уже в
ваши времена принцип этот подвергался осуждению. Теперь в
это верит только стадный человек, человек толпы.
Грэхэм ничего не ответил. Он стоял, мрачно задумавшись.
— Да,— продолжал Острог,— времена, когда стадный чело-
век имел значение, миновали. В деревне один человек равен
другому или почти равен. Первоначально аристократия со-
стояла из храбрых и смелых людей. Она была своевольна, дра-
лась на дуэлях, поднимала междоусобицу. Собственно говоря,
настоящая аристократия появилась с укрепленными замками и
рыцарским вооружением и исчезла после изобретения мушке-
тов. Это была вторая аристократия. Век пороха и демократии
был только переходным. В наше время механизм городского
управления и сложная организация уже недоступны понима-
нию простого человека.
— Однакоже,— возразил Грэхэм,— в вашем способе управ-
ления есть нечто возбуждающее недовольство, вызывающее про-
тест и попытки восстания.
— Пустое,— возразил Острог с улыбкой, которой, казалось,
он хотел отстранить от себя этот неприятный разговор.— По-
верьте, я не стану понапрасну возбуждать недовольство, кото-
рое может уничтожить меня самого.
— Странно,— произнес Грэхэм.
Острог пристально посмотрел на него.
— Неужели мир должен непременно идти этим путем? —
спросил взволнованный Грэхэм.— Неужели нет другого? Не-
ужели все наши надежды- неосуществимы?
— Что вы хотите этим сказать? — спросил Острог.— Ка-
кие надежды?
— Я сын демократического века. И вдруг встречаю аристо-
кратическую тиранию!
— Но ведь вы сами-то и есть главный тиран.
Грэхэм покачал головой.
— Хорошо,— сказал Острог,— рассмотрим вопрос по суще-
ству. Так всегда было и будет. Торжество аристократии — это
413
победа сильного и гибель слабого, следовательно переход к
лучшему.
— Вы говорите: аристократия! Но этот народ, который я
встречаю...
— О, не эти,— перебил его Острог.— Они осуждены на
уничтожение. Порок и наслаждение! У них не бывает детей. Все
они осуждены на вымирание. Назад возврата нет, раз мир всту-
пил на этот путь. Излишества и, наконец, эвфаназия для всех
искателей наслаждения, сгорающих в пламени,— вот путь для
улучшения расы.
— Приятная перспектива! — воскликнул Грэхэм.— Но...—
Он задумался на мгновение.— Но ведь есть же и другие. Толпа,
масса простых, бедных людей. Что же, они должны тоже
вымирать? Это возможно! Они страдают, и эти страдания
даже вы...
Острог сделал нетерпеливое движение, и голос его зазвучал
не так ровно, как прежде.
— Не беспокойтесь об этом,— сказал он.— Еще несколько
дней — и все уладится. Толпа — это безумное животное. Что за
беда, если люди толпы вымрут? А те, кто не вымрет, будут
приручены и их погонят, как скот. А я не люблю рабов. Вы
слышали, как кричал и пел народ несколько дней назад? Вы
помните его песню? Они заучили ее, как попугаи. Спросите
любого из них, когда он успокоится, о чем он кричал, и он не
ответит вам. Они думают, что кричали из-за вас, отстаивали
вашу жизнь. Вчера они были готовы растерзать Белый Совет.
А сегодня уже ропщут на тех, кто его сверг.
— Нет, нет,— возразил Грэхэм,— они кричали потому, что
жизнь их невыносима, безрадостна, потому что они... они на-
деялись на меня.
— На что же они надеялись? На что же они надеются те-
перь? И какое право они имеют надеяться? Работают они
плохо, а требуют платы за хорошую работу. На что вообще на-
деется человечество? На то, что появится, наконец, сверхчело-
век — высшая, лучшая порода людей, и низшие, слабые, полу-
животные подчинятся им или будут истреблены. Подчинятся
или будут истреблены! В мире нет места для глупцов, негодяев,
неврастеников. Их долг — возвышенный долг! — умереть. Уме-
реть от своей неприспособленности! Вот единственный путь —
животному стать человеком, а человеку подняться на высшую
ступень развития.
Острог задумался, потом продолжал, повернувшись к
Грэхэму:
— Могу себе представить, как воспринимает наш мир чело-
век девятнадцатого столетия. Вы жалеете о старых формах вы-
борного правления, их призраки еще до сих пор волнуют умы,—
все эти палаты народных представителей, парламенты и прочая
дребедень девятнадцатого века. Вас ужасают наши Города На-
414
слаждений. Я много думал об этом, но мне все некогда заняться
этим вопросом. Вы думаете, что знаете больше нас. Народ обе-
зумел от зависти, он вполне согласен с вами. Ведь на улицах
уже требуют разрушения Городов Наслаждений. А ведь эти го-
рода являются как бы прямой кишкой государства. Из года в
год втягивают они в себя все отбросы, все, что только есть сла-
бого и порочного, ленивого и похотливого во всем мире, для
приятного уничтожения. Эти бездельники посещают их, наслаж-
даются и умирают, не оставляя потомства. Красивые, порочные
женщины умирают бездетными, и это на пользу человечеству.
Если бы народ был умнее, он не завидовал бы богатым раз-
вратникам. Вы хотите освободить безмозглых рабочих, которых
мы обратили в рабство, и попытаться сделать для них жизнь
легкой и приятной. Но они не заслуживают лучшей участи,—•
они больше ни на что не годны.— Он улыбнулся снисходи-
тельно, что рассердило Грэхэма.— Вы хотите учить нас. Я знаю
ваши идеи. В дни юности я читал вашего Шелли и мечтал о
свободе. Но я пришел к заключению, что свободу дает только
мудрость и самообладание, свобода внутри, а не вне нас. Она
зависит от самого человека. Предположим невозможное,— что
эта разнузданная толпа безумцев в синем одолеет нас: что
тогда? Все равно найдутся другие господа. Раз есть овцы, будут
и волки. Произойдет только задержка в развитии лет на сто.
Неизбежно снова возникнет аристократия. Несмотря на все без-
умства, в конце концов явится сверхчеловек. Пусть они вос-
стают, пусть победят и уничтожат меня и таких, как я,— по-
явятся новые владыки. Только и всего.
— Странно,— прошептал Грэхэм.
Он стоял, потупив глаза.
— Я должен видеть все это собственными глазами,— ска-
зал он, наконец, тоном, не допускающим возражений.— Только
тогда смогу я понять. Я должен как следует ознакомиться.
Именно это я и хотел сказать вам, Острог. Я не хочу быть пра-
вителем Городов Наслаждений; удовольствие это не для меня.
Довольно я провел времени, занимаясь полетами и другими
развлечениями. Я должен иметь понятие о вашей общественной
жизни. Тогда я смогу во всем разобраться. Я хочу знать, как
живет простой народ — рабочие, главным образом,— как он ра-
ботает, женится, растит детей, умирает...
— Вы можете узнать это у наших романистов,— сказал с
озабоченным видом Острог.
— Мне нужна живая жизнь,— перебил его Грэхэм,— а не
романы.
— Это довольно трудно,— ответил Острог и задумался.—
Быть может...
— Я не ожидал...
— Подумаю... Что ж, это возможно. Вы хотите проехаться
по городским путям и посмотреть на простой народ?
415
Он что-то обдумал и принял решение.
— Вам необходимо переодеться,.— сказал он.— Город еще
не успокоился, и открытое появление ваше может вызвать вол-
нение. Желание ваше пройтись по городу, кажется мне... а впро-
чем, если вы настаиваете... Это вполне возможно. Только едва
ли вы увидите что-либо интересное. Впрочем, вы — Правитель
Земли. Если хотите, отправляйтесь с утра. Костюм для про-
гулки может приготовить Асано. Он и пойдет с вами. В конце
концов это не дурная мысль.
— Что вы еще хотели сообщить мне? — насторожился
Грэхэм.
— О, решительно ничего. Полагаю, что вы можете доверить
на время вашего отсутствия все дела мне,— сказал, улыбаясь,
Острог.— Если даже мы и расходимся...
Грэхэм подозрительно посмотрел на него.
— Вы не ожидаете никаких осложнений? — спросил он не-
ожиданно.
— Никаких.
— Я все думаю об этих неграх-полицейских. Я не верю,
чтобы народ замышлял что-нибудь против меня, а ведь я как-
никак Правитель Земли. Я не хочу, чтобы в Лондон вызывали
африканскую полицию. Быть может, это устарелый взгляд,
предрассудок, но я придерживаюсь определенного мнения о
европейцах ц о порабощенных народах. Даже в Париж...
Острог стоял, наблюдая за ним из-под нахмуренных
бровей.
— Я не собираюсь вызывать негров в Париж,— сказал он
вполголоса.— Но если...
— Вы не должны вызывать в Лондон африканскую поли-
цию, что бы ни случилось,— сказал Грэхэм.— Этого я не до-
пущу.
Острог ничего не ответил и почтительно склонился.
ГЛАВА XX
На городских путях
В ту же ночь, переодетый в костюм низшего служащего
Управления Ветряных Двигателей, в сопровождении одного
только Асано, в синей форме Рабочей Компании, Грэхэм отпра-
вился в город, где несколько дней назад он бродил в темноте,
никем не узнанный. Теперь город был залит светом и кипел
жизнью. Несмотря на недавнюю революцию и всеобщее недо-
вольство, несмотря на глухое брожение в народе, предвещавшее
416
новое, еще более грозное восстание, люди были заняты разнооб-
разными коммерческими делами.
Хотя Грэхэм уже ознакомился с размахом дел в новом
веке, то, что он увидел, поразило и ошеломило его. Его захлест-
нул бурный поток новых впечатлений.
Впервые за эти дни он так близко соприкоснулся с народом.
Грэхэму было ясно, что хотя он и заглядывал в театры и на
рынки, все же до сих пор ему приходилось вращаться лишь в
замкнутом кругу высшего общества и высокий сан изолировал
его от народа. Теперь же он увидел город, кипящий вечерней
сутолокой, город, живущий своей обычной будничной жизнью.
Сначала они попали на улицу, где бежавшие им навстречу
пути были забиты людьми в синей форме. Повидимому, это
была какая-то процессия, хотя было странно, что все ее участ-
ники сидели. Они держали знамена из грубой красной материи
с косо намалеванным лозунгом «Долой разоружение!» Орфо-
графия была самая фантастическая.
«Зачем хотят нас разоружать?.. Долой разоружение!» — чи-
тал Грэхэм на знаменах.
Целый лес знамен пронесся мимо- него под пение револю-
ционного гимна и оглушительные звуки каких-то странных ин-
струментов.
— Все они должны быть на работе,— сказал Асано.— По-
следние два дня они или ничего не ели, или добывали еду во-
ровством.
Асано свернул в сторону, чтобы не попасть в толпу, глазев-
шую на траурную процессию из больницы к кладбищу,— похо-
роны жертв первой революции.
В эту ночь почти никто не спал, все высыпали на улицу.
Грэхэма окружала возбужденная, постоянно менявшаяся толпа;
его оглушили эти крики и возгласы недовольства, доказывав-
шие, что социальная борьба только еще начинается. Черные по-
лотнища и причудливые украшения свидетельствовали, что по-
пулярность его попрежнему огромна. Повсюду он слышал гру-
бый жаргон простонародья, незнакомого с фонографами. Атмо-
сфера, казалось, была насыщена горячим недовольством по
поводу разоружения, о чем он даже не подозревал в апартамен-
тах Управления Ветряных Двигателей. Он решил, что немед-
ленно по возвращении должен поговорить обо всем этом с Ост-
рогом более решительно, чем раньше. В течение всей ночи, даже
в первые часы путешествия по городу, этот царивший повсюду
дух возмущения поражал его и мешал ему заметить многое но-
вое, что, несомненно, заинтересовало бы его. Поэтому его впе-
чатления были несколько сумбурны.
Даже самая сильная личность не может не подчиниться
влиянию необычной обстановки. Порой Грэхэм даже забывал о
революционном движении, поглощенный другими впечатле-
ниями. Элен пробудила в нем горячий интерес к социальным
27 Г. Уэллс, т. I 417
проблемам, но были моменты, когда он переставал о ней ду-
мать, весь уйдя в созерцание городской жизни. Так, например,
он обратил внимание на религиозный квартал, где были сосре-
доточены все церкви и часовни, посетить которые можно было в
любой момент благодаря быстроте передвижения.
Они сидели на одном из самых быстрых верхних путей,
и Грэхэм заметил на повороте быстро приближающийся к ним
фасад здания одной из христианских сект. Фасад был сверху
донизу испещрен белыми и голубыми надписями. По середине
на ярко освещенном экране передавались с реалистическими
подробностями сцены из Нового завета. Обширные плакаты с
надписями на черном фоне доказывали, что и религия поль-
зуется рекламой. Грэхэм был уже знаком с фонетическим спо-
собом письма и прочел надписи, показавшиеся ему прямо ко-
щунственными: «Спасение в третьем этаже, повернуть направо»,
«Отдайте деньги вашему хозяину — богу», «Самое быстрое об-
ращение в Лондоне, самые искусные операторы. Спешите, спе-
шите!», «Что сказал бы Христос Спящему? Почитайте современ-
ных святых!», «Христианская религия не мешает быть деловым
человеком», «Сегодня проповедь лучших епископов, цены обыч-
ные», «Быстрое выполнение треб для занятых деловых людей».
— Как это ужасно! — сказал Грэхэм, пораженный таким
торгашеским благочестием.
— Что ужасно? — спросил маленький японец, не понимая,
в чем дело,— этот балаган был для него самым обычным яв-
лением.
— Эти надписи. Ведь сущность религии — благоговение.
— Ах, вот в чем дело! — Асано с удивлением взглянул на
Грэхэма.— Вас шокируют эти надписи? В самом деле. Я совсем
позабыл. В наше время так сильна конкуренция и люди так за-
няты, у них нет времени, чтобы заботиться о своей душе.
В старину у вас была суббота и потом еще поездки за город.
Хотя мне и приходилось читать, что по воскресеньям...
— Но это возмутительно,— перебил его Грэхэм, глядя на
белые и голубые надписи.— А между тем это, видимо, оченй в
ходу...
— Есть тысячи различных способов. Но, конечно, если
секта не рекламирует себя, то у нее нет доходов. Религия сильно
изменилась за это время. Здесь находятся секты высших клас-
сов, где все к услугам посетителей. Дорогие курения, индиви-
дуальный подход и тому подобное. Они популярны и преуспе-
вают. Они платят не мало дюжин львов за эти помещения Бе-
лому Совету, то есть вам, хотел я сказать.
Грэхэм был еще плохо знаком с новой монетной системой,
и его заинтересовало сообщение о дюжинах львов. Храмы с
рекламными надписями и комиссионерами отодвинулись на
задний план. Он узнал от Асано, что золото и серебро не упот-
ребляются больше для чеканки монет, что штампованное зо-
418
лото, царство которого началось еще в Финикии, наконец, раз-
венчано. Это произошло вследствие быстрого распространения
чеков, которые еще в девятнадцатом столетии почти вытеснили
золото во всех крупных сделках.
Обычная городская торговля, все уплаты производились че-
ками на предъявителя — печатными бланками бурого, зеленого
и розового цвета. У Асано было много таких чеков и при пер-
вом же размене стало еще больше. Они печатались не на бу-
маге, которая легко рвется, а на полупрозрачной шелковистой
материи.
На каждом чеке находилось факсимиле подписи Грэхэма,
и он через двести три года снова увидел свой автограф.
Кругом не было ничего особенно примечательного, и Грэхэм
снова стал думать о предстоявшем разоружении.
Они миновали мрачный храм теософов, на фасаде которого
огненные мерцающие буквы обещали .«Чудеса», и увидали на
Нортумберлэнд-авеню общественные столовые, которые заинте-
ресовали Грэхэма.
Благодаря энергии и ловкости Асано им удалось осмотреть
эти залы с небольшой закрытой галереи, где обычно обедали
официанты.
В здании стоял не то крик, не то гул. Грэхэм не мог уло-
вить отдельных слов, но что-то напоминало ему тот таинствен-
ный голос, который он слышал на освещенных улицах во время
своих ночных скитаний.
Хотя он успел уже привыкнуть к большим скоплениям наро-
да, зрелище надолго приковало его внимание. Он наблюдал за
обедавшими внизу людьми, расспрашивая Асано, и, наконец,
понял, что значит это кормление десятков тысяч человек сразу.
Уже неоднократно он с удивлением замечал, что значение
какого-нибудь факта становилось ему ясным не сразу, но лишь
когда он узнавал целый ряд второстепенных деталей. Так,
например, ему до тех пор не приходило в голову, что этот огром-
ный, защищенный от перемен погоды город, эти залы, движу-
щиеся пути свели на нет домашнее хозяйство, что типичный
старый дом — маленькая кирпичная ячейка с кухней, чуланом,
жилыми комнатами и спальней — сохранился разве только в
старых руинах. Только теперь он осознал, что Лондон является
не скоплением отдельных домов, а грандиозным отелем с сот-
нями тысяч номеров, ресторанов, часовен, театров, рынков и
общественных залов, которые почти все принадлежат ему, Грэ-
хэму. Сохранились еще отдельные спальни, быть может даже
квартирки в две комнаты, комфортабельно оборудованные, но
обитатели их живут так же, как постояльцы гигантских оте-
лей: они обедают, читают, размышляют, играют и разговаривают
в общественных помещениях, а работают в промышленных и
служебных кварталах.
Он понял, что такое положение вещей явилось неизбежным
27* 419
результатом развития общественной жизни. Преимущество го-
родской жизни — большая организованность. Но раньше слия-
нию отдельных домохозяйств мешал недостаток культуры, глу-
пая варварская гордость, страсти. Однако уже в его времена
начался общественный прогресс, народ стал приобретать куль-
турные навыки.
Проживший в девятнадцатом веке всего каких-нибудь три-
дцать лет, Грэхэм твердо усвоил привычку обедать в столовой;
неуютное, похожее на конюшню кафе, почти всегда пустое, еще
на его глазах сменил великолепный просторный ресторан, пе-
реполненный посетителями; появились женские клубы, чи-
тальни, места отдыха, библиотеки и другие общественные
учреждения. Все это со временем достигло самого широкого
развития. Индивидуальное, изолированное хозяйство мало-по-
малу совсем исчезло.
Грэхэм заметил, что столы после обеда оказывались совер-
шенно чистыми: не было ни разбросанных хлебных кусков, ни
пятен от жаркого или соуса, ни пролитых напитков, ни сдвину-
тых с места горшков с цветами, как это постоянно случалось
во времена королевы Виктории. Сервировка стола сильно из-
менилась. Не видно было ни украшений, ни цветов, ни скатер-
тей. Как ему объяснили, крышка стола была сделана из весьма
твердого материала, с виду напоминающего дамасскую сталь,
и вся испещрена красивыми-рекламами.
В небольшом углублении против каждого обедающего по-
мещался прибор из фарфора и металла. Фарфоровая белая та-
релка не сменялась в течение всего обеда. Обедающий нажимал
на кнопку, подавалась горячая и холодная вода, и он сам мыл
тарелку, а также нож, вилку и ложку, изящно сделанные из
белого металла.
Суп и искусственное химическое вино — общеупотребитель-
ный напиток — также подавались нажатием кнопки, а кушанья
на красивых блюдах автоматически передвигались вдоль стола
по серебряным рельсам. Обедающий останавливал любое ку-
шанье и брал сколько хотел. Люди входили в небольшую дверь
у одного конца стола и выходили у другого конца. Грэхэм с
удовлетворением заметил, что все они строго соблюдали очередь
и вежливо обходились друг с другом. Он так был занят всеми
этими мелочами, что только при выходе из помещения заметил
громадные диорамы различных объявлений, медленно передви-
гающиеся вдоль стены.
Покинув столовую, Грэхэм и Асано перешли в большой
зал, где было множество народа, и Грэхэм обнаружил источник
странного шума, так его озадачившего. Они остановились у
турникета, где уплатили за обед.
Грэхэм услышал громкий, резкий голос:
«Правитель Земли спит спокойно, чувствует себя превос-
ходно. Остаток жизни он собирается посвятить полетам. Он
420
утверждает, что наши женщины прекрасны. Алло! Слушайте,
слушайте! Наша чудесная цивилизация поразила его. Он дове-
ряет вождю Острогу. Алло! Острог будет его главным мини-
стром. Всем управляет Острог. Советники будут заключены в
тюрьму под домом Белого Совета...»
Грэхэм остановился как вкопанный. Взглянув вверх, он
увидел раструб огромной трубы, откуда вылетали звуки. Это
была Машина Новостей. Казалось, она запнулась и переводила
дыхание; ее металлическое тело сотрясалось ритмической
дрожью; потом она снова заревела:
«Алло, алло! Слушайте, слушайте! Всякое сопротивление
сломлено. Алло! Черная полиция заняла все важнейшие пози-
ции в городе. Она сражалась храбро, распевая древние песни
поэта Киплинга. Раз или два она вышла из повиновения, доби-
вала раненых и мучила взятых в плен инсургентов, мужчин и
женщин. Мораль: нс следует бунтовать. Алло, алло! Они слав-
ные ребята. Пусть это будет уроком для всех ослушников и бун-
товщиков нашего города, отбросов земли! Алло, алло!..»
Голос замолк. В толпе послышался глухой ропот него-
дования.
— Проклятая полиция! — воскликнул кто-то рядом.— Вот
как поступает наш Правитель Земли! Неужели, братья, он хочет
сделать то же и с нами?
— Черная полиция! — вырвалось у Грэхэма.— Что такое?
Вы хотите сказать...
Асано схватил его за рукав и остановил. Снова неприят-
ным, пронзительным голосом заговорила другая машина:
«Яхаха, яхаха! Слушайте! Слушайте живую газету. Яхаха!
Ужасные зверства в Париже. Яхаха! Парижане до такой сте-
пени раздражены черной полицией, что готовы уничтожить ее.
Ужасные репрессии. Возвратились времена варварства! Кровь,
кровь! Яха!»
«Алло, алло! — дико и оглушительно зарычала ближайшая
машина, заглушая своим ревом последние слова.— Законность
и порядок должны быть восстановлены».
— Но...— начал было Грэхэм.
— Не расспрашивайте меня здесь,— остановил его Асано
шепотом,— иначе мы попадем в неприятную историю.
— Так выйдем отсюда куда-нибудь. Я хочу знать.
Пробираясь к выходу через возбужденную толпу слушате-
лей, Грэхэм успел заметить, что зал был очень обширен. Здесь
было около тысячи громкоговорителей и около каждого стояла
кучка возбужденных слушателей, почти все в синей форме. Ма-
шины были разных размеров, начиная с небольшого аппарата в
углу, визгливо выкрикивающего всякие сарказмы, и кончая пя-
тидесятифутовым гигантом, который встретил Грэхэма своим
чудовищным ревом.
Зал был переполнен, все интересовались положением дел в
421
Париже. Очевидно, борьба там была более ожесточенной, чем
сообщал Острог.
Все машины говорили об этом, и толпа гудела, как пчелиный
улей, выкрикивая отдельные фразы: «Линчевать полицию!» —
«Заживо сожженные женщины».— «Какие ужасы!» — «Но как
же он допускает это?» — спросил кто-то совсем близко. «Вот
как начинает он свое правление!»
«Вот как начинает он свое правление!» Они вышли из
зала, но до них все еще доносился гул, свист, рев и завывание
машин:
«Алло! Алло! Яхаха! Ях! Яха!» Вот как начинает он свое
правление!
На движущихся улицах Грэхэм начал расспрашивать Асано
о парижских событиях.
— Как обстоит дело с разоружением? Почему волнения?
Что это значит?
Асано начал было его уверять, будто «все обстоит благо-
получно».
— Но эти зверства!
— Нельзя приготовить яичницы,— сказал Асано,— не раз-
бив яиц. Ведь это простонародье. И только в одной части го-
рода. В других все спокойно. Парижские рабочие самые от-
чаянные, -кроме разве наших.
— Как! Лондонских?
— Нет, японских. Их надо держать в повиновении.
— Но сжигать заживо женщин...
— Ничего не поделаешь... Коммуна! — сказал Асано.— Они
хотят ограбить вас. Они хотят уничтожить собственность, хотят
отдать мир во власть толпы. Вы Правитель Земли, мир принад-
лежит вам. Но здесь не хотят Коммуны. Здесь не потребуется
вмешательства чернокожей полиции. Им всячески пошли на-
встречу. В Париж вызвано несколько дивизий сенегальцев, нег-
ров из Тимбукту.
— Как — несколько? — удивился Грэхэм.— Я слышал, что
только одна.
— Нет,— сказал Асано и посмотрел на Грэхэма,— там было
несколько.
Грэхэм был поражен.
— Я не думал...— начал было он и вдруг замолчал. Потом
он переменил тему и стал расспрашивать о Болтающих Ма-
шинах.
В зале толпились по большей части бедно одетые и даже
оборванные люди. Асано объяснил, что у представителей выс-
шего общества почти в каждом помещении имеются свои Бол-
тающие Машины, которые приводят в действие, нажимая ры-
чаг. Их по желанию мож'но соединить с кабелем любого синди-
ката новостей. Грэхэм спросил, почему нет этих машин в его
апартаментах.
422
Асано запнулся.
— Не знаю. Вероятно, Острог велел их убрать.
— Зачем? — удивился Грэхэм.
— Может быть, он боялся, что они будут беспокоить
вас.
— Они должны быть снова поставлены на свое место, как
только мы вернемся,— заявил Грэхэм после минутного раз-
думья.
Грэхэму трудно было поверить, что столовая и комната но-
востей не являются центральными учреждениями и что подоб-
ные помещения рассеяны по всему городу. Но, скитаясь по раз-
ным кварталам, он неоднократно слышал в грохоте улиц рев
громкоговорителей Острога: «Алло, алло!», или пронзительные
выкрики: «Яхаха, яха, ях! Слушайте живую газету!» — голос его
соперников.
Повсюду можно было встретить детские ясли вроде тех, ко-
торые ему показали. Они поднялись туда на лифте и прошли
вверх по стеклянному мостику, через столовую. Перед входом
Асано должен был предъявить пропуск с подписью Грэхэма.
К ним немедленно приставили человека в лиловом одеянии с
золотой застежкой — значком практикующих врачей. По тому,
как с ним обращались, Грэхэм заметил, что инкогнито его рас-
крыто, и, не стесняясь, стал расспрашивать об устройстве этого
учреждения.
По обе стороны коридора, устланного половиками, заглу-
шавшими шаги, тянулся ряд небольших узких дверей, похожих
на двери тюремных одиночек. Верхняя часть их была сделана
из того же зеленого прозрачного состава, который увидел
Грэхэм при своем пробуждении. В каждой камере, в ватном
гнезде, лежало по грудному ребенку; их было трудно разглядеть
сквозь окно. Сложный аппарат регулировал температуру и
влажность воздуха и механическим звонком сообщал в цент-
ральное управление обо всех отклонениях от нормы. Система
таких яслей совершенно вытеснила старомодный рискованный
способ выкармливания. Врач обратил внимание Грэхэма на ме-
ханических кормилиц с искусственными, прекрасно сделанными
руками, плечами и грудью, но с медными треножниками вместо
ног и с плоским диском вместо лица, где были наклеены необ-
ходимые для матерей объявления.
Из всех чудес этой ночи больше всего поразили Грэхэма
ясли. Его отпугивал вид этих крошечных беспомощно барахтав-
шихся розовых существ, одиноких, не знающих материнской
ласки.
Но сопровождавший его доктор держался другого мнения.
Статистика доказала, что во времена королевы Виктории самым
опасным периодом в жизни ребенка был период кормления
грудью и что детская смертность была ужасающей, тогда как
Международный Синдикат Яслей терял не больше процента из
423
миллиона младенцев, находившихся на его попечении. Но даже
эти цифры не могли разубедить Грэхэма.
В одном из коридоров, у одной из камер, он заметил моло-
дых супругов в синей форме. И муж и жена истерически хохо-
тали, смотря сквозь прозрачную перегородку на лысую головку
своего первенца. Вероятно, по лицу Грэхэма они поняли, что он
подумал о них,— они перестали смеяться и смутились. Этот ма-
ленький инцидент еще больше подчеркнул пропасть, существо-
вавшую между ним и новым веком. Взволнованный и возмущен-
ный, прошел он вслед за своим провожатым во второе отделе-
ние — для детей, уже начинающих ползать, и затем в детский
сад. Бесконечные комнаты для игр были совершенно пусты.
Значит, дети по-старому спят по ночам. Японец мимоходом
обратил его внимание на игрушки, представлявшие, впрочем,
лишь дальнейшее развитие идей вдохновенного сентименталиста
Фребеля. Здесь уже были няньки, но многое выполнялось ма-
шинами, которые пели, плясали и укачивали.
Грэхэму, однако, не все было понятно.
— Как много сирот! — пожалел он, невольно впадая в
ошибку, и во второй раз ему сказали, что это вовсе не сироты.
Когда они вышли из яслей, он с возмущением начал гово-
рить о малютках, которых выращивают искусственно в инкуба-
торах.
— А где же материнское чувство? — говорил он.— Или это
было ложное чувство?.. Нет, материнское чувство основано на
инстинкте. А это так противоестественно, так ужасно!..
— Отсюда мы пройдем в танцевальный зал,— перебил его
Асано.— Там, наверное, масса народу, несмотря на политиче-
ские волнения. Наши женщины не слишком, интересуются поли-
тикой. Впрочем, бывают иногда исключения. Там вы увидите
матерей, в Лондоне большинство молодых женщин — матери.
У нас обыкновенно имеют одного ребенка; это считается необ-
ходимым доказательством жизнеспособности. Матери очень гор-
дятся своими детьми и часто приходят сюда взглянуть на них.
Вот вам и материнское чувство!
— Так, значит, население земного шара...
— Убывает? Да. Стихийно размножаются только люди Ра-
бочей Компании. Они так беспечны...
Послышались звуки танцевальной музыки. Из прохода с ря-
дами великолепных колонн, повидимому из чистого аметиста,
доносились веселые крики и смех. Он увидел завитые волосы,
венки, счастливые подкрашенные лица.
— Мир изменился,— слегка улыбнулся Асано.— Сейчас вы
увидите матерей новой эры... Идемте сюда. Мы посмотрим на
них сверху.
Они поднялись на быстром лифте, сменив его потом на бо-
лее медленный. Музыка становилась все громче и оживленней,
и, поднимаясь под ее аккомпанемент, они услышали топот тан-
424
цующих. Заплатив за вход у турникета, они вошли на широкую
галерею, поднимавшуюся над танцевальным залом, над этой
феерией света и звуков.
— Здесь матери и отцы тех малюток, которых вы только
что видели,— сказал Асано.
Зал не был так роскошно украшен, как зал Атласа, но по
размерам превосходил все помещения, какие только видел Грэ-
хэм. Прекрасные мраморные кариатиды, поддерживавшие на
своих плечах галереи, еще раз напомнили ему о возрождении
скульптуры в новом веке; они изгибались, как живые, и улыба-
лись. Музыка, исходившая неизвестно откуда, наполняла зал,
блестящий гладкий пол был усеян танцующими парами.
— Взгляните на них,— сказал маленький японец.— Как ви-
дите, они мало думают о своих материнских обязанностях.
Галерея, на которой они стояли, тянулась вдоль верхнего
края огромного экрана, отделявшего танцевальный зал от дру-
гого, наружного, с широкими открытыми арками, за которыми
виднелись движущиеся платформы улиц. Во втором зале тоже
теснилась толпа, одетая менее блестяще, большей частью в си-
ней форме Рабочей Компании, хорошо знакомой Грэхэму.
Слишком бедные, чтобы попасть за турникет на бал, они слу-
шали соблазнительные звуки музыки. Некоторые бедняки, рас-
чистив себе место, отплясывали, размахивая своими лох-
мотьями. При этом они выкрикивали грубые шутки, которых
Грэхэм не понимал. В темном углу начали было насвистывать
припев революционного гимна, но внезапно остановились.
В темноте Грэхэм не мог рассмотреть, что там произошло.
Он опять повернулся к танцевальному залу. Над кариати-
дами высились мраморные бюсты тех, кого новый век призна-
вал, очевидно, своими учителями и пионерами. Их имена по
большей части были незнакомы Грэхэму, но все же он узнал
Грант-Аллена, Ле-Галльена, Ницше, Шелли и Годвина. Черная
драпировка еще резче отеняла огромную надпись над самым
потолком: «Фестиваль пробуждения». Фестиваль, очевидно,
был в полном разгаре.
— Мириады людей оставили работу и празднуют ваше про-
буждение,— сказал Асано.— Я не говорю, конечно, о бастую-
щих рабочих. Эти всегда готовы праздновать.
Грэхэм подошел к парапету и, наклонившись, стал смотреть
вниз на танцующих. На галерее были только он да его прово-
жатый, да две-три нежных парочки, шептавшиеся по углам.
Снизу подымалась теплая волна ароматов и испарений. И жен-
щины и мужчины были очень легко одеты, с обнаженными ру-
ками, с открытой шеей, так как город был защищен от холода.
Многие мужчины были с длинными локонами, бритые, на-
румяненные. Многие женщины отличались красотой, и все они
были одеты с утонченным кокетством. Они танцевали с упое-
нием, полузакрыв глаза.
425
— Что это за люди? — спросил Грэхэм.
— Рабочие, привилегированные рабочие, или, по-вашему,
среднее сословие. Торговцы и ремесленники уже давно исчезли.
А это торговые служащие, техники, инженеры всяких специаль-
ностей, Сегодня праздник, и все танцевальные залы и религиоз-
ные учреждения переполнены.
— А женщины?
— Тоже работают. Для женщин много самой разнообраз-
ной работы. В ваше время женщины только что начинали са-
мостоятельно работать. Теперь же большинство женщин рабо-
тает. Почти все они замужем так или иначе — у нас имеются
разные формы брака. Это дает им средства веселиться.
— Вижу,— сказал Грэхэм, глядя на раскрасневшиеся лица
в круговороте танцев и с ужасом вспоминая беспомощные розо-
вые тельца малюток.— И это все матери?..
— Да, большинство.
— Чем больше я наблюдаю, тем сложнее кажутся мне проб-
лемы вашей жизни. Это такая же новость для меня, как сооб-
щение из Парижа.
Помолчав, он снова заговорил:
— Все это матери... Когда-нибудь, надеюсь, я усвою совре-
менные взгляды. У меня старые предрассудки, порожденные,
вероятно, старыми потребностями, которые уже отжили свой
век. В наше время женщины не только рожали детей, но и за-,
ботились о них, воспитывали их. Ребенок был обязан матери
своим нравственным воспитанием и образованием. Или же он
совсем не получал воспитания. Правда, тогда были беспризор-
ные дети, теперь же, очевидно, больше нет надобности в ма-
теринском уходе. Дети выращиваются, как куколки. Все это
хорошо, но у нас был идеал самоотверженной женщины, скром:
ной и молчаливой, домашней хозяйки, женщины-матери. У нас
была любовь к матери, переходившая в обожание...
Он остановился, потом повторил:
— Да, своего рода обожание...
— Идеалы меняются,— заметил Асано,— по мере того как
возникают новые потребности.
Ему пришлось повторить свои слова, так как погрузив-
шийся в раздумье Грэхэм не сразу вернулся к действительности.
— Может быть, это разумно. Воздержание, самоограниче-
ние, вдумчивость, самоотверженность были нужны в эпоху
варварства, когда жизнь подвергалась опасностям. Человек был
смел перед лицом непобежденной природы. Но теперь он по-
корил природу для своих практических целей. Политикой управ-
ляет Острог с черной полицией, люди же развлекаются.
Он снова посмотрел на танцующих.
— Развлекаются...
— И у них бывают тяжелые минуты,— сказал маленький
японец.
426
— Они все выглядят молодыми. Я здесь, конечно, самый
старый. А в свое время я считался человеком средних лет.
— Это все молодежь. В наших городах мало стариков
среди представителей этого класса.
— Почему?
— Жизнь старика в наше время не очень-то приятная, если
он не может нанять сиделок и любовниц. У нас существует
так называемая эвфаназия.
— А! Эвфаназия! — сказал Грэхэм.— Другими словами —
легкая смерть?
— Да, легкая смерть. Последнее удовольствие. Компания
Эвфаназии отлично это делает. Вы вносите плату (это стоит
довольно дорого), затем отправляетесь в Города Наслаждений
и возвращаетесь истомленным, больным.
— Многое мне пока еще непонятно,— заметил Грэхэм.—
Но во всем этом есть своя логика. Наша броня суровой добро-
детели, жестоких ограничений являлась следствием опасности
и риска. Но уже в наше время стоики и пуритане стали ред-
костью. Раньше человек избегал страданий, теперь же ищет
наслаждений. Вот и вся разница. Цивилизация изгнала страда-
ние и опасность, по крайней мере для обеспеченных людей.
А ведь у вас только обеспеченные имеют значение. Я проспал
целых двести лет.
С минуту, облокотись на балюстраду, они молча любова-
лись сложными фигурами танца. Действительно, зрелище было
великолепное.
— Ей-богу,— сказал вдруг Грэхэм,— я предпочел бы уми-
рать от ран в снегу, чем стать одним из этих нарумяненных
глупцов.
— В снегу вы, вероятно, одумались бы,— возразил Асано.
— Я недостаточно цивилизован,— продолжал Грэхэм, не
слушая его,— и в этом все мое несчастье. Я — дикарь камен-
ного века. А у этих людей уже иссяк источник гнева, страха
и негодования. Они привыкли вести веселую жизнь и не знают
забот. Вы должны примириться с моими предрассудками и
возмущением человека девятнадцатого века. Эти люди, гово-
рите вы,— привилегированные рабочие, и они танцуют, когда
другие сражаются и умирают в Париже ради того, чтобы они
могли веселиться.
Асано слегка улыбнулся.
— В Лондоне тоже за это умирают.
Наступило молчание.
— А где они спят? — спросил Грэхэм.
— Выше и ниже этого зала все помещения набиты, как
живорыбный садок.
— Не сладко же им живется! А где они работают?
— Сегодня ночью вы вряд ли кого увидите на работе. По-
ловина рабочих или шляется без дела, или вооружена.
427
А остальные празднуют. Но если хотите, мы осмотрим места
работы.
Грэхэм посмотрел на танцующих, потом отвернулся.
— Довольно с меня. Я хочу видеть рабочих,— сказал он.
Асано повел его по галерее, пересекавшей танцевальный
зал, к проходу, откуда потянуло свежим прохладным возду-
хом. Он обернулся с улыбкой и сказал Грэхэму:
— Сир, вы сейчас увидите кое-что вам знакомое... Нет,
лучше я вам ничего не буду говорить. Идемте!
И он пошел вперед по крытому холодному проходу. По
звуку шагов Грэхэм догадался, что они идут по мосту. Они
прошли через кольцевую остекленную галерею в круглую ком-
нату, которая показалась Грэхэму знакомой, хотя он и не мог
припомнить, когда здесь был. В комнате стояла приставная
лестница; впервые после своего пробуждения Грэхэм увидел
лестницу. Они поднялись по ней в холодное, темное, высокое
помещение, где находилась другая такая же почти вертикаль-
ная лестница. Грэхэм все еще не мог вспомнить, но когда они
поднялись наверх по второй лестнице, он узнал старинную ме-
таллическую решетку. Он находился на куполе собора
св. Павла. Собор слегка возвышался над городскою кровлей,
его купол отливал маслянистым блеском в лучах далеких
огней; очертания зданий расплывались в окрестном мраке.
Сквозь решетку он поглядел на безоблачное северное небо
и узнал знакомые с детства созвездия. На западе мерцала
Капелла. Вега только еще поднималась, а над головой сверкали
семь ярких звезд Большой Медведицы, попрежнсму медленно
вращавшихся вокруг полюса.
Созвездия ярко сияли на безоблачном небе. Но на востоке
и на юге их заслоняли гигантские круглые тени вращающихся
ветряных двигателей, закрывавшие даже сверкающее огнями
здание Белого Совета. На юго-западе за сплетениями прово-
дов над изломанной линией крыш бледным призраком выгля-
дывал Орион. Вой сирены с аэродрома возвещал о том, что
аэропланы готовятся к отлету.
Грэхэм молча смотрел на огни аэродрома, потом снова
взглянул на звезды. Он долго молчал, потом сказал, улыбаясь
в темноте.
— Как это удивительно! Я снова стою на куполе святого
Павла и вижу эти знакомые безмолвные звезды.
Асано повел его лабиринтами переходов в торговые, дело-
вые кварталы, где спекулянты наживали и теряли огромные
состояния. Грэхэм увидел бесконечный ряд высоких залов с
ярусами галерей, куда выходили тысячи контор, с десятками
мостов, переходов, с целой сетью воздушных рельсовых путей,
трапеций и кабелей. Здесь бился пульс деловой жизни, спеш-
ной, лихорадочной работы. Повсюду рябили крикливые
рекламы, утомляя глаза пестротой красок и огней. Болтающие
428
Машины наполняли воздух резкими выкриками на грубом жар-
гоне: «Возьмите глаза в зубы и не зевайте!» — «Хороший мага-
рыч!» — «Ротозеи, подходите и слушайте!»
Повсюду толпился народ, занятый какими-то махинациями.
Грэхэм узнал, что сейчас здесь сравнительно тихо, так как по-
литические волнения снизили до небывалого минимума число
коммерческих сделок. Один огромный зал был весь уставлен
столами с рулеткой. Вокруг теснилась возбужденная, крикли-
вая толпа. В другом зале был настоящий содом: бледные жен-
щины и мужчины с надувшимися от напряжения бычьими
шеями покупали и продавали акции какого-то фиктивного пред-
приятия, выдававшего каждые пять минут дивиденд в десять
процентов и погашавшего часть своих акций при помощи лоте-
рейного колеса.
Во все эти операции вкладывалось столько энергии, что,
казалось, вот-вот начнется общая свалка. Грэхэм заметил гу-
стую толпу и посредине ее двух почтенных коммерсантов, ко-
торые яростно ругались и готовы были вцепиться друг другу
в горло. Очевидно, в жизни еще оставались какие-то поводы
для борьбы. Дальше Грэхэма поразило огромное объявление.,
горевшее кроваво-красным пламенем букв, каждая из которых
была вдвое больше человеческого роста: «Мы гарантируем Хо-
зяина. Мы гарантируем Хозяина».
— Какого хозяина? — спросил он.
— Вас.
— Почему же меня гарантируют?
— Разве в ваше время не было гарантирования?
Грэхэм подумал.
— Вы хотите сказать — страхования.
— Ну да, страхования... Так это называлось в старину.
Страхуется ваша жизнь. Полисы раскупаются, на вас ставят
мириады львов. Потом другие покупают векселя. Это та же
игра. Играют и на других — на всех известных людей. По-
смотрите!
Толпа отхлынула с ревом, и Грэхэм увидел, что большой
черный экран загорелся пурпурной надписью еще больших
размеров:
«Годовая пятипроцентная рента на Хозяина».
Рев усилился. Несколько человек, запыхавшихся, с дико вы-
таращенными глазами, хватая воздух хищно скрюченными
пальцами, пробежали мимо. У тесного входа началась давка.
Асано наскоро сделал подсчет.
— Семнадцать годовых процентов на сто. Наверное, они не
стали бы так много платить, если бы увидели вас сейчас, сир.
Но они не знают. Прежде проценты, получаемые за вас, были
верным делом, но теперь, разумеется, это только азартная игра,
безнадежное дело. Сомневаюсь, чтобы они выручили свои
деньги.
429
Толпа покупателей так сжала их, что они не могли дви-
гаться среди спекулянтов. Грэхэм заметил очень много женщин
и вспомнил слова Асано об экономической независимости пре-
красного пола. Женщины не боялись давки и очень ловко рабо-
тали локтями, в чем ему пришлось убедиться на собственных
боках. Одна интересная особа с кудряшками на лбу, затертая
в давке, в двух шагах от него, сперва пристально, посмотрела
на Грэхэма, словно узнавая его; затем протиснулась поближе,
толкнула его плечом и взглядом, древним, как Халдея,’ дала
ему понять, что он ей нравится. Скоро между ними вклинился
седобородый, высокий и худой старик, весь в поту, позабыв-
ший обо всем на свете, кроме сверкавшей приманки «X 5
пр. Д».
— Уйдемте отсюда,— заявил Грэхэм.— Не для того я вы-
шел на улицы. Покажите мне рабочих. Я хочу видеть людей
в синей форме. А это — сумасшедшие паразиты...
Но тут Грэхэма так стиснули в давке, что его много-
обещающая сентенция осталась незаконченной.
ГЛАВА XXI
Рабочие подземелья
Из делового квартала они отправились на движущихся
платформах в отдаленную часть города, где были сосредото-
чены фабрики. Платформы дважды пересекли Темзу и под-
нялись на широкий виадук, переброшенный через одну из
больших северных дорог. Впечатление в обоих случаях полу-
чилось беглое, но яркое. Внизу тянулась широкая блестящая
полоса темной морской воды, протекая под арками здания и
исчезая во мраке, пронизанная редкими огнями. Ряд темных
барок с людьми в синей форме плыл к морю. Дорога казалась
длинным, очень широким и высоким туннелем, вдоль которого
бесшумно и быстро двигались громадные колеса машин.
И здесь тоже преобладала синяя форма Рабочей Компании.
Грэхэма поразили плавность движений двойных платформ и
величина и легкость огромных пневматических колес по срав-
нению с вагонами. Он обратил внимание на один узкий высо-
кий вагон с продольными металлическими перекладинами, на
которых были подвешены сотни бараньих туш. Внезапно край
арки заслонил от него это зрелище.
Они сошли с движущейся платформы и спустились на
лифте в наклонный проход, где пересели в другой лифт. Здесь
вид резко изменился. Исчезли все архитектурные украшения,
430
убавилось освещение, а здания по мере приближения к фаб-
ричным кварталам становились всё массивнее. Но повсюду —
в пыльных гончарных мастерских, возле механизмов, размалы-
вавших полевой шпат, на сталелитейных заводах, среди озер
расплавленного идемита,— повсюду виднелись мужчины, жен-
щины и подростки в синей форме.
Многие из этих огромных пыльных галерей были пустынны.
Даже там, где рабочие в синей форме еще и работали,— они
делали все вяло и неохотно. Бесчисленные погашенные домны
говорили о недавних беспорядках. Синюю форму не носили
только надсмотрщики и полиция труда, они были одеты в оран-
жевые мундиры. Под свежим впечатлением раскрасневшихся
лиц в танцевальных залах и лихорадочной энергии делового
квартала Грэхэм не мог не заметить утомленных глаз, впалых
щек и вялых мускулов у многих рабочих. Те, которых он видел
за работой, были физически слабее руководителей работ, оде-
тых в более яркие цвета. Коренастые работники прежних вре-
мен исчезли вместе с ломовыми лошадьми. Мускулы были
больше не нужны, их заменили машины. Новые рабочие, как
мужчины, так и женщины, были руководителями машины, ее
слугами и помощниками или артистами, разумеется подне-
вольными.
Женщины, по сравнению с теми, которых в старину видел
Грэхэм, были невзрачны и слабогруды. Двести лет работы и
городской жизни лишили женской красоты и силы этих бес-
численных работниц в синей форме. Быть красивой физически
или талантливой, из ряда вон выходящей — значит освобо-
диться от тяжелой работы и попасть в Города Наслаждений
с их роскошью и великолепием, а потом — эвфаназия и покой.
Конечно, люди получающие такую скудную умственную пищу,
не могли устоять против искушения.
В еще молодых городах в дни юности Грэхэма рабочие,
пришедшие с разных концов страны, представляли собой
весьма разношерстную массу; у них еще живо было понятие
о чести и моральные традиции. Но теперь образовался класс,
представители которого обладали характерными физическими
особенностями, своей моралью и даже своим жаргоном.
Грэхэм и Асано спускались все ниже и ниже к фабричным
кварталам. Скоро они очутились под одной из подвижных улиц
и увидели платформы, двигавшиеся наверху по рельсам, и по-
лоски белого света между перекладинами. Не работающие
фабрики почти не освещались. Грэхэму казалось, что они
вместе со своими гигантскими машинами окутаны мраком.
Впрочем, и там, где работы не прекращались, освещение было
довольно скудное.
За огненными озерами идемита находились ювелирные ма-
стерские. Грэхэма и Асано не сразу и лишь после предъявле-
ния пропуска впустили в темные прохладные галереи. В первой
431
несколько человек выделывали золотые филигранные украше-
ния. Каждый из рабочих сидел на маленькой скамейке возле
лампы под колпаком. Странное впечатление производили в
световом кругу их ярко освещенные пальцы, быстро пере-
бирающие блестящие золотые украшения, и напряженные,
точно призрачные лица.
Работа выполнялась превосходно, но мало художественно:
по большей части это были сложные орнаменты или геометри-
ческие фигуры. Все рабочие были одеты в белую форму, без
карманов и рукавов. Они надевали ее перед работой, а вече-
ром, перед уходом, снимали и подвергались осмотру, прежде
чем оставляли владения Компании. Однако полисмен сообщил
вполголоса Грэхэму, что, несмотря на все меры предосторож-
ности, Компанию нередко обкрадывают.
Во второй галерее женщины гранили и плавили искусствен-
ные рубины. В следующей мужчины и женщины выделывали
медные пластинки, которые потом заливались эмалью. У мно-
гих из этих рабочих губы и ноздри были синеватого цвета,
ибо они страдали особой болезнью, вызванной работой над
пурпурной эмалью, бывшей особенно в моде. Асано извинялся,
что повел Грэхэма такой дорогой, где обезображенные лица
могут произвести на него неприятное впечатление, но эта
дорога короче.
— Вот это как раз я и хотел видеть,— сказал Грэхэм, не-
вольно остановившись при виде особенно обезображенного
лица.
— Она сама виновата,— заметил Асано.
Грэхэм возмутился.
— Но, сир,— возразил Асано,— без пурпура мы не можем
приготовить этих вещей. В ваши дни люди могли носить гру-
бые изделия, но ведь они были ближе к варварству на целых
двести лет.
По одной из нижних галерей фабрики эмалевых изделий
они подошли к небольшому круто выгнутому мосту. Заглянув
через перила вниз, Грэхэм увидел пристань под необычайно
огромными арками. С тех барж, в облаках белой пыли, толпа
кашляющих грузчиков выгружала молотый полевой шпат.
Каждый катил небольшую тачку. Пыль отравляла воздух, при-
давая желтый оттенок электрическому свету. Тени рабочих дви-
гались в разные стороны, вырисовываясь на длинной белой сте-
не. Время от времени они останавливались и откашливались.
Призрачные глыбы каменных сооружений, поднимавшихся
над чернильной водой, напомнили Грэхэму о множестве дорог,
галерей и лифтов, которые, поднимаясь ярусами, отделяли его
от солнечного света. Люди работали молча под наблюдением
двух полицейских Компании, и только шаги их глухо отдава-
лись под сводами.
Грэхэм услышал, как в темноте кто-то запел.
432
— Молчать! — крикнул полицейский.
Но его приказание не было исполнено. Покрытые белой
пылью рабочие дружно подхватили припев революционного
гимна. Шагая по плитам, они отбивали такт: трам, трам, трам.
Полицейский, отдавший приказание, взглянул на своего това-
рища, и Грэхэм заметил, что тот пожал плечами. Он больше
не пытался прекратить пение.
Так проходили они фабрики и мастерские и видели много
тяжелого и мрачного. Но зачем огорчать читателя? Для утон-
ченной натуры наш теперешний мир и так достаточно плох,
зачем же еще мучить себя, размышляя о грядущих бедствиях?
Во всяком случае, не мы будем страдать от них. Возможно,
что будут страдать наши потомки, но нам-то какое дело?
Эта прогулка оставила в душе Грэхэма множество смутных
впечатлений. Громадные многолюдные залы, гигантские арки,
исчезающие в облаках пыли, сложные машины, длинные ряды
ткацких станков с бегущими нитями, тяжелые удары дробиль-
ных машин, шум и скрип ремней и арматуры, тускло освещен-
ные подземные проходы, просеки убегающих вдаль огней, тя-
желый запах дубильного завода и пивоварни, удушливые испа-
рения — и повсюду могучие, массивные колонны и арки, каких
он никогда раньше не видал. Сверкающие стальные и бетон-
ные титаны выдерживали колоссальную тяжесть мирового го-
рода, подавляющего своей сложностью миллионы анемичных
жителей. И всюду бледные лица, худоба, уродство и вырож-
дение.
Три раза Грэхэм слышал революционный гимн во время
своего долгого и тягостного скитания по этим местам. В конце
одного прохода он увидал свалку; это были рабы Компании,
захватившие свой хлеб прежде окончания работы. Поднимаясь
к движущимся улицам, Грэхэм встретил детей в синей форме,
бегущих в поперечный проход, и тотчас же понял причину их
паники, увидав отряд полиции с дубинками, направляющийся
к месту, где произошел какой-то беспорядок. Издали доносился
глухой шум. Несмотря ца волнения, большинство оставшихся
рабочих продолжали тупо работать. Все, сохранившие чело-
веческий образ, волновались в эту ночь наверху, на улицах,
распевали революционный гимн и грозно размахивали ору-
жием.
Выйдя из-под земли, Грэхэм и его спутник встали на дви-
жущуюся платформу. Их ослепил яркий свет центрального
прохода. Вскоре они услыхали отдаленный вой и рев громко-
говорителей Центрального бюро информации. Вдруг показа-
лись бегущие люди, на платформах и на улицах раздались
вопли и крики. Пробежала женщина с побледневшим от ужаса
лицом, вслед за ней другая,— она пронзительно кричала.
— Что случилось? — с недоумением спросил Грэхэм, не по-
нимавший жаргона.
28 г. Уэллс, т. 1 433
Наконец, он разобрал, о чем кричали все эти бегущие люди
и почему в страхе визжали женщины. По городу, как первый
порыв надвигающейся грозы, несся вопль:
— Острог вызвал черную полицию в Лондон! Черная по-
лиция прибывает из Южной Америки!.. Черная полиция!.. Чер-
ная полиция!..
Асано побледнел и казался удивленным. Он нерешительно
взглянул на Грэхэма и признался, .что это было уже ему из-
вестно.
— Но как они пронюхали об этом? — удивлялся он.
Кто-то крикнул:
— Бросайте работу! Бросайте работу!
Темнолицый горбун, смешно и пестро одетый в зеленое с
золотом, вскочил на платформу, громко крича на хорошем
английском языке:
— Это сделал Острог! Острог — негодяй! Он обманул его!
Горбун хрипел, и тонкая струйка пены капала из его пере-
кошенного рта. Он в ужасе кричал о расправе черной полиции
в Париже и удалился, выкрикивая: «Острог — негодяй!»
Грэхэм остановился, и на мгновение ему показалось, что
это опять сон. Он взглянул на громады зданий, исчезавшие
в голубоватой мгле над фонарями, посмотрел вдоль движу-
щихся платформ, на бегущую взволнованную толпу.
— Он обманут!.. Он обманут! — кричали они.
И вдруг он все понял. Его сердце бурно забилось.
— Наконец-то! — воскликнул он.— Я должен был бы пред-
видеть это. Час настал!..
Затем поспешно прибавил:
— Что же делать?
— Вернуться назад в дом Белого Совета,— сказал Асано.
— Но почему бы мне не обратиться к народу?
— Вы даром потеряете время. Они не поверят, что это вы.
Но они непременно соберутся около дома Белого Совета. Там
вы найдете их вождей. Вы должны быть там — с ними!
— Быть может, это только слух?
— Но это похоже на правду,— возразил Асано.
— Подождем фактов!
Асано пожал плечами.
— Лучше идти к дому Белого Совета! — воскликнул он.—
Туда они все направятся. Пожалуй, теперь мы уже не про-
беремся через развалины.
Грэхэм в нерешительности последовал за ним.
Они поднялись на быстроходную платформу, и Асано за-
говорил с одним рабочим, который ответил ему на грубом
простонародном наречии.
— Что он говорит? — спросил Грэхэм.
— Он знает очень мало. Он сказал, что черная полиция
должна была явиться неожиданно, но кто-то из Управления
434
Ветряных Двигателей сообщил об этом. Он говорит, что это
была девушка...
— Девушка? Неужели?..
— Он так сказал, но он не знает, кто она такая. Она вы-
шла из дома Белого Совета и рассказала об этом работавшим
на развалинах.
Послышался новый крик, и паника улеглась. Этот крик
пронесся как порыв ветра вдоль улицы.
— Все по своим частям! Все по своим частям! Каждый
получит оружие! Каждый на свой пост!..
ГЛАВА XXII
"Борьба в доме Белого Совета
Асано и Грэхэм поспешили к развалинам около дома Бе-
лого Совета. Повсюду они видели возбуждение, народ восстал.
— Все по своим частям! Все по своим частям!..
Мужчины и женщины в синей форме поднимались по лест-
нице с подземных фабрик. В одном месте Грэхэм увидал арсе-
нал революционного комитета, осажденный кричащей толпой,
в другом — нескольких полицейских в ненавистной желтой
форме, которые, спасаясь от толпы, вскочили на быстроходную
платформу, двигавшуюся в противоположном направлении.
Около правительственных зданий крик «По частям!» пре-
вратился в несмолкаемый рев. Отдельных выкриков разобрать
было нельзя.
— Острог надул нас! — оглушительно вопил какой-то чело-
век хриплым голосом над самым ухом Грэхэма, и эта фраза
запомнилась Грэхэму как припев песни.
Этот человек стоял рядом с ним на быстроходной плат-
форме и кричал что-то толпе на нижних платформах. Иногда
вместо этой фразы он выкрикивал какие-то непонятные прика-
зания. Затем он спрыгнул с платформы и скрылся.
В ушах Грэхэма звенело от крика. У него не было ника-
кого определенного плана. Он хотел обратиться к толпе с
какого-нибудь возвышения, хотел разделаться с Острогом; он
был вне себя от ярости. Мускулы его напряглись, руки не-
вольно сжимались в кулаки, губы дрожали.
К дому Белого Совета через развалины было невозможно
пробраться, но Асано провел Грэхэма через центральное поч-
товое управление. Управление было открыто, но почтальоны
в синей форме работали неохотно, большинство стояло под
арками галереи, глядя на переполненные народом улицы.
28* 435
— Пусть каждый занимает свой пост!.. Каждый должен
быть на своем посту!..
Здесь Грэхэм, по совету Асано, сообщил, кто он такой.
Они переправились в дом Совета в кабинке по канату. Со
времени капитуляции советников руины преобразились. Кас-
кады морской воды из лопнувших труб были остановлены, и
вверху на легких столбах был проложен временный водопро-
вод. Небо снова затянула сеть восстановленных кабелей и
проводов, обслуживавших дом Белого Совета. Слева от здания
быстро вырастал новый корпус, подъемные краны и строитель-
ные машины работали вовсю.
Разрушенные подвижные пути были тоже восстановлены,
хотя еще и оставались под открытым небом. Это были те са-
мые движущиеся улицы, которые Грэхэм видел с балкона
после пробуждения, дней девять назад. Зал, где он лежал в
летаргии, превратился в груду бесформенных каменных об-
ломков.
День был уже в разгаре, и солнце ярко светило. Быстро-
ходные платформы приносили из освещенных голубым элек-
трическим светом туннелей толпы народа, которые скоплялись
среди развалин. Воздух звенел от криков. Теснясь и толкаясь,
народ устремлялся к центральному зданию. Грэхэм заметил,
что в этой беспорядочной толпе кое-где проявлялись зачатки
организованности и дисциплины. В хаосе криков слышался
призыв:
— Все по своим частям! По своим частям!
Кабель доставил их в помещение, в котором Грэхэм тотчас
же узнал вестибюль зала Атласа над галереей, где он прохо-
дил с Говардом через час после своего пробуждения, чтобы
показаться не существующему теперь Белому Совету.
Здесь находились теперь только два служителя при кабеле.
Они, повидимому, были поражены, узнав в человеке, выско-
чившем из кабинки, Спящего.
— Где Элен Уоттон? — спросил он.— Где Элен Уоттон?
Этого они не знали.
— Тогда где Острог? Я должен сейчас же увидеть Острога!
Он ослушался меня. Я вернулся, чтобы взять власть из его
РУК.
Не дожидаясь Асано, Грэхэм поднялся по ступеням в углу
и, отдернув занавес, очутился перед лицом вечного труженика
титана.
Зал был пуст. Его вид, однако, сильно изменился с тех пор,
как Грэхэм видел его в первый раз. Зал довольно сильно по-
страдал во время восстания. Вправо от огромной статуи верх-
няя часть стены была разрушена на протяжении двухсот мет-
ров, и пролом заделан стекловидной массой, вроде той, какая
окружала Грэхэма, когда он проснулся. Снаружи доносился
приглушенный гул.
436
— По своим частям! По частям! По частям! — ревела толпа.
Сквозь стекла просвечивали балки и подпорки железных
лесов, которые то поднимались, то опускались, смотря по на-
добности. На лесах виднелось множество рабочих. На зелено-
ватом фоне резко выделялась строительная машина, которая
лениво вытягивала красные металлические краны, хватала
глыбы минеральной пасты и аккуратно укладывала их куда
требовалось. На ней стояли рабочие и смотрели на толпу.
Грэхэм невольно замешкался, засмотревшись, и Асано до-
гнал его.
— Острог там, в канцелярии правления,— сказал Асано.
Лицо у него стало иссиня-бледным, и он пристально смот-
рел на Грэхэма.
Не прошли они и десяти шагов, как влево от Атласа под-
нялась панель в стене, и оттуда вышел Острог в сопровожде-
нии Линкольна и двух негров, одетых в желтую форму. Он
направился в противоположный угол к другой раскрывшейся
панели.
— Острог! — крикнул Грэхэм, и при звуках его голоса все
удивленно оглянулись.
Острог что-то сказал Линкольну и один подошел к Грэхэму.
Грэхэм заговорил первый, голос его звучал властно и резко.
— Что я слышу? — спросил он.— Вы призываете сюда чер-
ную полицию, чтобы удержать в повиновении народ...
— Это необходимо! — ответил Острог.— Они отбились от
рук после восстания. Я недооценил...
— Значит, эта проклятая черная полиция уже на пути
сюда?
— Да. Но вы же видели, что делается в городе?
— Ничего удивительного! Но ведь вы же обещали... Вы
слишком много берете на себя, Острог!
Острог ничего не ответил, но подошел ближе.
— Эта черная полиция не должна появляться в Лондоне,—
заявил Грэхэм.— Я — Правитель Земли и не допущу этого!
Острог взглянул на Линкольна, который тотчас же прибли-
зился к нему вместе с двумя неграми.
— Но почему? — удивился Острог.
— Она не должна вмешиваться в наши дела. К тому же...
* — Но ведь — она только орудие!..
— Это безразлично. Я — Правитель Земли и хочу распо-
ряжаться сам! Говорю вам: черная полиция не должна быть
здесь!
— Народ...
— Я верю в народ!
— Потому что вы живой анахронизм! Вы —человек про-
шлого, случайность! Вы владеете половиной богатства всего
земного шара. Но хозяином его вы не можете быть. Вы слиш-
ком мало знаете, чтобы распоряжаться.
437
Острог многозначительно взглянул на Линкольна и про-
должал:
— Я знаю, что вы думаете, и догадываюсь о том, что вы
намерены делать. В последний раз предостерегаю вас. Вы
мечтаете о Человеческом равенстве, о социалистическом строе!
В вашей душе еще живут все эти обветшалые мечты девятна-
дцатого столетия, и вы хотите управлять новым веком, кото-
рого вы не понимаете!
— Прислушайтесь! — сказал Грэхэм.— Вы слышите этот
мощный гул, подобный рокоту моря. Не голоса, а один голос!
Понимаете ли вы, что это такое.
— Мы научили их этому.
— Возможно, но можете ли вы научить их забыть это?
Довольно разговоров! Черная полиция не должна быть здесь!
Острог взглянул ему прямо в глаза.
• — Она будет здесь! — заявил он.
— Я запрещаю!
— Она уже вызвана.
“ Я этого не хочу.
— Нет! — возразил Острог.— К сожалению, я должен по-
следовать примеру Совета... Ради вашего блага, вы не должны
становиться на сторону... беспорядка. А теперь, когда вы
здесь... Вы очень хорошо сделали, что вернулись.
Линкольн положил руку на плечо Грэхэму. Внезапно Грэ-
хэм понял, какую ошибку он сделал, вернувшись в дом Белого
Совета. Он повернулся было к занавесу, отделявшему вести-
бюль от зала. Но перед ним встал Асано, загораживая ему
путь. Линкольн схватил Грэхэма за платье.
Грэхэм повернулся и ударил Линкольна по лицу, но тотчас
же негр схватил его за шиворот и рукав. Грэхэм вырвался,
с треском разорвав рукав, и отскочил назад, но его сшиб с ног
другой негр. Он тяжело упал на пол и несколько мгновений
лежал, глядя на высокий потолок зала.
Он закричал, перевернулся и хотел подняться. Ухватил
одного прислужника за ногу, повалил его и вскочил на ноги.
Линкольн подбежал к нему, но тотчас же упал, получив
удар в челюсть. Грэхэм сделал два шага, шатаясь. Но Острог
схватил его за горло и повалил навзничь. Руки его были при-
жаты к земле. Грэхэм отчаянно отбивался, пытаясь освобо-
диться, потом перестал сопротивляться и лежа смотрел на
тяжело дышавшего Острога.
— Вы... пленник!..— проговорил, задыхаясь, Острог.— Вы
поступили безумно, вернувшись сюда.
Грэхэм повернул голову и заметил сквозь временно застек-
ленное отверстие в стене зала, что рабочие у подъемных кра-
нов что-то возбужденно поясняют жестами толпе внизу. Зна-
чит, они все видели.
Острог заметил, куда он смотрит, и тоже обернулся. Он
438
крикнул что-то Линкольну, но Линкольн не двигался. Пуля
ударила в лепные украшения над фигурой Атласа. Двойное
стекло в пробоине разлетелось, края образовавшейся тре-
щины потемнели и свернулись. Сквозь отверстие в комнату
Белого Совета вместе с гулом толпы проникла струя холод-
ного ветра.
— Спасите Спящего!.. Что они делают со Спящим!.. Его
предали!
Грэхэм заметил, что внимание Острога чем-то отвлечено
и нажим его рук ослабел. Осторожно высвободив свою руку,
Грэхэм поднялся на колени, повалил Острога навзничь, ухва-
тив его за горло. В следующий миг Острог вцепился рукой
в его шелковый воротник.
Но к ним уже спешили с эстрады люди, намерения которых
Грэхэм не сразу разгадал. Он увидел мельком человека, бегу-
щего к занавесу вестибюля. Затем Острог выскользнул у него
из рук, а вновь прибывшие набросились на Грэхэма.
Он удивился, что они повинуются приказаниям Острога.
Когда его проволокли несколько ярдов, он понял, наконец,
что это враги и что они тащат его к отверстию, появившемуся
в стене. Он начал упираться, бросился на пол и стал громко
звать на помощь. Крики его не остались без ответа.
Руки, державшие его за шиворот, ослабели. В нижнем углу
пролома в стене показались сначала одна, затем несколько
черных фигур, кричавших и размахивавших оружием. Они
прыгали через пролом в светлую галерею, которая вела в Ком-
наты Безмолвия. Они бежали по галерее и были так близко
от Грэхэма, что он мог различить оружие в их руках. Острог
что-то крикнул людям, державшим Грэхэма; тот изо всех сил
сопротивлялся, не давая тащить себя к зиявшему отверстию.
— Они не смогут спускаться вниз! — кричал, задыхаясь,
Острог.— Стрелять они не посмеют! Все в порядке! Мы сцасем
его от них!..
Грэхэму казалось, что эта постыдная, неравная борьба
продолжалась довольно долго. Его одежда была изодрана, он
весь вывалялся в пыли, и ему больно отдавили руку. Он слы-
шал крики своих приверженцев и даже их выстрелы. Но он
чувствовал, что силы его покидают и что сопротивление беспо-
лезно. Помощи не было, и зияющее темное отверстие неуклонно
приближалось.
Вдруг тиски рук разжались. Грэхэм приподнялся и увидел
удаляющуюся от него седую голову Острога; он почувствовал,
что его больше не держат. Он повернулся и столкнулся с че-
ловеком в черной одежде. Зеленое оружие щелкнуло совсем
рядом, в лицо ему пахнула струя едкого дыма, и блеснул
стальной клинок. Огромная комната закружилась у него перед
глазами.
В нескольких ярдах от него человек в синем заколол
439
одного из желтых полицейских. Затем его снова подхватили
чьи-то руки.
Его тащили в разные стороны и что-то кричали ему. Он
силился понять, но не мог. Кто-то обхватил его ноги и поднял
насильно. Потом он понял и перестал сопротивляться. Его под-
няли на плечи и понесли.
Послышался крик многотысячной толпы.
Он видел, что люди в синем и черном преследуют отсту-
пающих приверженцев Острога и стреляют. Поднятый на
плечи, он видел все пространство зала перед статуей Атласа
и понял, что его несут к эстраде в центре. Из дальнего угла
зала к нему стремился народ. Все смотрели на него и радостно
кричали.
Он скоро заметил, что его окружил как бы отряд телохра-
нителей. Наиболее активные распоряжались. Человек в жел-
том, с черными усами, которого он видел в театре в день
своего пробуждения, находился тут же и громко отдавал при-
казания. Зал был переполнен волнующейся толпой, и метал-
лическая галерея гнулась под тяжестью кричащих людей. За-
навес в конце зала был сорван, и в вестибюле тоже толпился
народ.
В оглушительном гуле стоявший рядом человек едва рас-
слышал вопрос Грэхэма:
— Куда скрылся Острог?
Вместо ответа человек указал через головы на нижние
панели зала, в противоположной стороне от пролома.
Панели были открыты, и вооруженные люди в синем, с чер-
ными шарфами, вбегали туда и исчезали в комнатах и кори-
дорах.
Грэхэму почудились звуки выстрелов. Его пронесли через
огромный зал, к отверстию возле пролома.
Он заметил, что некоторые стараются, соблюдая дисцип-
лину, сдерживадь толпу и расчищают дорогу. Его вынесли из
зала, и он увидел прямо перед собой неотделанную новую
стену и над ней голубое небо. Его опустили; кто-то взял его
за руку и повел. Усатый человек в желтом шел рядом. Его
вели по узкой каменной лестнице, совсем близко торчали крас-
ные краны, рычаги и детали огромной строительной машины.
Он поднялся наверх и пошел по узкой галерее с перилами,
и внезапно перед ним открылся амфитеатр развалин.
— Правитель с нами! Правитель!.. Правитель!..
Волны крика пробегали по морю человеческих лиц, разби-
ваясь об утесы руин, и возвращались назад бурным прибоем.
— Правитель с нами! Правитель за нас!..
Грэхэм увидел, что стоит один на небольшой временной
платформе из белого металла, составлявшей часть лесов строя-
щегося огромного здания Совета. Все обширное пространство
развалин было покрыто несметной волнующейся, кричащей
440
толпой, кое-где уже развевались черные знамена революцион-
ных обществ, доказывая, что в хаосе уже намечалась извест-
ная организованность. Крутые лестницы, стены и леса, по ко-
торым его освободители добрались до пролома в зале Атласа,
кишели людьми. На выступах и столбах повисли энергичные,
маленькие черные фигурки, старавшиеся увлечь за собой
остальную массу. Позади несколько человек укрепляли высоко
на лесах огромное черное знамя с развевающимся и хлопаю-
щим на ветру полотнищем. Через пробоину в стене Грэхэм
мог рассмотреть возбужденную толпу, собравшуюся в зале
Атласа. На юге виднелись аэродромы, казавшиеся совсем близ-
кими в прозрачном воздухе. Одинокий аэропил поднялся с
центральной станции, быть может навстречу прибывающим
аэропланам.
— Что сделали с Острогом? — спросил Грэхэм и, задав
этот вопрос, увидел, что все глаза обращены на крышу дома
Совета.
Он тоже посмотрел туда. Сначала он ничего не видел,
кроме зубчатого угла стены, резко выделявшегося в безоблач-
ной синеве. Затем начал различать какую-то комнату и с удив-
лением узнал зеленую и белую окраску своей недавней
тюрьмы. Белая фигурка в сопровождении двух других по-
меньше, одетых в черное с желтым, быстро прошла через ком-
нату и направилась к самому краю развалин.
Кто-то крикнул:
— Острог!
Грэхэм обернулся, чтобы спросить, но не успел. Другой,
стоявший рядом с первым, испуганно крикнул и что-то указал
тонким пальцем.
Грэхэм посмотрел туда и увидел, что аэропил, недавно
поднявшийся с платформы аэродрома, летел Лрямо на них.
Стремительный плавный полет привлек вжмание Грэхэма.
Аэропил приближался, быстро увеличиваясь, и,, пролетев
над отдаленным краем развалин, показался над толпой внизу.
Он начал снижаться, потом снова поднялся у дома Совета.
Он казался хрупким и прозрачным, и сквозь его ребра вид-
нелся одинокий аэронавт. Аэропил скрылся за линией раз-
валин.
Грэхэм заметил, что Острог делает какие-то знаки руками,
а его помощники торопливо пробивают возле него стену. Аэро-
пил снова показался вдалеке, описывая дугу и замедляя полет.
Человек в желтом крикнул:
— Чего они зевают? Чего зевают? Зачем оставили
Острога? Почему его не арестовали?.. Они унесут его... Аэро-
пил возьмет его!..
В ответ на его восклицание раздались, как эхо, крики в раз-
валинах. Треск зеленого оружия донесся через пропасть к Грэ-
хэму, и, взглянув вниз, он увидел множество людей в черно-
441
желтом, бегущих по одной из открытых галерей под тем высту-
пом, где стоял Острог. Они стреляли на бегу в невидимых про-
тивников. Затем показались преследователи в синем. Крошеч-
ные сражающиеся фигурки производили странное впечатление;
издали они казались игрушечными солдатиками.
Огромное здание придавало этой битве среди мебели и‘ко-
ридоров театральный вид. Все это происходило, быть может,
в двухстах ярдах от него, на высоте пятидесяти ярдов над
толпой.
Люди в черном с желтым вбежали в открытую арку и,
обернувшись, дали залп. Один из синих преследователей, бе-
жавших впереди, у самого края пролома, странно взмахнул
руками и покачнулся. Казалось, он на секунду повис над
краем, потом рухнул вниз. Грэхэм видел, как он на лету уда-
рился о выступ угла, отлетел в сторону и, перекувыркнувшись
несколько раз в воздухе, исчез за красными кранами строи-
тельной машины.
На мгновение солнце заслонила какая-то тень. Грэхэм под-
нял голову кверху: небо было безоблачно, он понял, что это
промелькнул аэропил.
Острог бежал! Человек в желтом протиснулся вперед и,
возбужденно жестикулируя, вопил:
— Он спустится! Он спустится! Пусть они стреляют в него!
Пусть стреляют!..
Грэхэм ничего не понимал. Он только слышал громкие го-
лоса, повторявшие это загадочное приказание.
Вдруг из-за края развалин показался нос аэропила, аэро-
пил скользнул вниз и резко остановился. Грэхэм понял, что
аэропил спустился, чтобы захватить Острога. Он заметил голу-
боватый дым и понял, что снизу стреляют по аэропилу.
Какой-то человек рядом одобрительно крякнул. Грэхэм
увидел, что синие достигли арки, которую защищали черно-
желтые, и непрерывным потоком ринулись в открытый проход.
Аэропил соскользнул со стены дома Совета и упал под
углом в сорок пять градусов, так круто, что Грэхэму, да и всем
остальным показалось, что он уже не поднимется.
Аэропил пролетел столь близко, что Грэхэм разглядел
Острога, ухватившегося за поручни сиденья. Его седые волосы
развевались. Аэронавт с бледным лицом налегал изо всей силы
на руль. Он слышал выкрики толпы внизу.
Грэхэм схватился за перила и замер. Секунда показалась
ему вечностью. Нижнее крыло аэропила чуть не задело людей
внизу, кричавших и толкавших друг друга.
Вдруг аэропил поднялся.
В первую минуту казалось, что он не сможет пролететь над
стеной, потом — что он заденет за ветряные двигатели. Но
аэропил улетал, накренившись набок, все дальше и выше.
Напряженное ожиданье разрешилось взрывом ярости,
442
как только толпа поняла, что Острог скрылся. С запоздалой
энергией возобновили огонь, треск отдельных выстрелов пре-
вратился в сплошной гул, и все вокруг заволоклось синей дым-
кой и запахло гарью.
Слишком поздно! Аэропил становился все меньше и меньше
и, описав дугу, плавно снизился на платформу аэродрома, от-
куда он недавно поднялся. Острог бежал!
Толпа долго кричала, потом всеобщее внимание устреми-
лось на Грэхэма, стоявшего на самом верху лесов.
Он увидел, что лица всех обращены к нему, и услыхал
громкие радостные крики. Как мощный порыв ветра, над вол-
нующимся морем людей пронесся революционный гимн.
Окружающие поздравляли его. Человек в желтом, стояв-
ший рядом с ним, смотрел на него сияющими глазами.
Трам! Трам! Трам!..— перекатывался гимн.
Грэхэм не сразу понял, что его положение изменилось.
Острог, стоявший рядом с ним, когда раньше он смотрел
на кричавшую толпу, теперь был далеко и стал его врагом!
Нет никого, кто бы мог управлять за него. Даже окружавшие
его вожди и организаторы толпы и те смотрели на него, ожи-
дая его распоряжений. Он стал настоящим правителем. Его
прежнее марионеточное правление кончилось.
Он готов сделать все то, чего ждут от него люди. Его
нервы, мускулы дрожали от напряжения. Несмотря на неко-
торую растерянность, он не чувствовал страха, лишь слегка
ныла придавленная рука.
Однако он не знал, как держаться. Он не испытывал ни
тени страха, ио боялся, что может показаться испуганным.
В своей прежней жизни он не раз переживал сильное возбуж-
дение во время разных спортивных игр. Сейчас он страстно
хотел действовать. Он понимал, что не следует задумываться
над этой грандиозной сложной борьбой, так как это парали-
зует его волю.
Там, за синими квадратами аэродрома,— Острог. Грэхэм
борется за весь мир против Острога.
ГЛАВА XXIII
В ожидании налета аэропланов
Некоторое время Правитель Земли не мог даже управлять
своими мыслями. Он не давал себе отчета в своих стремле-
ниях, и его собственные поступки удивляли его и казались
только отголосками странных внешних впечатлений. Но одно
443
было несомненно: аэропланы скоро явятся. Элен Уоттон преду-
предила народ об их приближении. К тому же он, Грэхэм,
стал Правителем Земли. Эти две мысли боролись в его созна-
нии, то и дело вытесняя одна другую. Все вокруг было охва-
чено волнением и напряженным ожиданием — и залы, кишев-
шие народом, и проходы, и комнаты, где совещались вожаки,
и помещения для телефона и кинематографа, и кипевшее внизу
людское море.
Человек в желтом и те, кого он считал вождями, не то
увлекали его за собой, не то повиновались ему,— трудно было
решить. Вероятно, и то и другое сразу,— какая-то незримая
стихийная сила увлекала их всех.
Он вдруг решил, что необходимо обратиться с воззванием
к народам мира, и начал обдумывать отдельные зажигатель-
ные фразы, но ему мешали разные мелочи. Он очутился рядом
с человеком в желтом, и они вместе вошли в комнату, где
должно было быть оглашено воззвание.
Комната была в новом стиле. В центре ярким овальным
пятном падал сверху электрический свет, вся остальная часть
комнаты оставалась в тени. Двойные глухие двери почти не
пропускали звуков из зала Атласа. Глухой стук захлопнув-
шейся двери, внезапно оборвавшийся шум, который он слы-
шал в течение нескольких часов, трепетный круг света, шепот
и быстрые бесшумные движения еле видимых слуг в су-
мраке— все это производило на Грэхэма странное впечатле-
ние. Огромные уши фонографов готовились запечатлеть его
слова, а черные глаза огромной фотографической камеры ло-
вили его движения. Тускло поблескивали металлические про-
вода, и что-то с жужжанием вертелось наверху. Он вошел в
ярко освещенный центр, и черная тень скорчилась и легла
у его ног небольшим пятном.
Он уже обдумал то, что хотел сказать. Но его поразила
внезапная тишина, одиночество, внезапное исчезновение вдох-
новлявшей его толпы, безмолвная аудитория подслушиваю-
щих и подсматривающих машин. Он не чувствовал ника-
кой поддержки, и ему показалось, что он внезапно остался
наедине со своими мыслями. Настроение его быстро изме-
нилось.
Он растерялся и боялся, что не сможет высказать свои
мысли, боялся впасть в театральность, боялся, что у него не
хватит голоса, не хватит находчивости, и он обратился за под-
держкой к человеку в желтом.
— Подождите минуту,— сказал Грэхэм.— Я должен подго-
товиться. Я не ожидал, что это так будет! Мне еще надо об-
думать то, что я хочу сказать.
Пока он стоял в нерешительности, явился взволнованный
курьер с известием-, что передовые аэропланы уже перелетели
Араван.
444
— Араван? — удивился Грэхэм.— Где это?.. Во всяком
случае, они приближаются. Когда они будут здесь?
— К вечеру.
— Боже мой. Через несколько часов. А какие получены
вести с летных площадок?
— Люди юго-западных районов готовы.
— Готовы?
Он нетерпеливо обернулся к блестящим линзам аппарата
и сказал:
— Я думаю, что мне следует произнести небольшую речь.
Если б я только знал, что нужно сказать!.. Аэропланы в Ара-
ване! Они, должно быть, отправились раньше главного воз-
душного флота. А наши еще только готовятся! Наверное...
«Впрочем, не все ли равно, как я скажу, хорошо или
плохо...» — подумал он и заметил, что свет стал ярче.
Он уже составил несколько общих фраз о демократии, но
внезапно на него нахлынули сомнения. Его вера в свой ге-
роизм, в свое призвание поколебалась. Он почувствовал себя
таким маленьким, незначительным, всем правят какие-то непо-
нятные законы! Ему начало казаться, что восстание против
Острога преждевременно и обречено на неудачу, это только
страстная, но бесцельная борьба с неизбежностью.
Грэхэм думал о быстром роковом полете аэропланов, и его
удивляло, что он видит теперь события с другой точки зрения.
Но усилием воли он подавил свои сомнения, решив во что бы
то ни стало бороться до конца.
Однако он не мог найти подходящих слов. Так он стоял
в нерешительности, уже готовясь извиняться за свою расте-
рянность, когда послышался шум шагов и крики.
— Подождите! — крикнул кто-то, и дверь открылась.
— Она идет! — послышались голоса.
Грэхэм обернулся, и свет потускнел.
В открытую дверь он увидел легкую серую фигуру, про-
ходившую через зал. Сердце его забилось учащенно. Это была
Элен Уоттон.
Вслед ей гремели аплодисменты. Человек в желтом, стояв-
ший в тени, вошел в круг света.
— Это та самая девушка, которая сообщила нам о преда-
тельстве Острога,— сказал он.
Лицо Элен пылало, темные волосы тяжелыми прядями рас-
сыпались по плечам. Она шла ритмичной походкой, и складки
мягкого шелкового платья струились и плавно развевались.
Она подходила все ближе и ближе, а сердце Грэхэма билось
все сильнее и сильнее. Все его сомнения рассеялись.
Тень от двери пробежала по ее лицу, и вот Элен уже около
него.
— Вы не обманули нас! Вы с нами! — воскликнула она.
— Где же вы были? — спросил Грэхэм.
445
— В управлении юго-западных районов. Десять минут
назад я еще не знала, что вы вернулись. Я отправилась в уп-
равление, чтобы найти там начальников отдельных районов и
предупредить их, чтобы они объявили народу...
— Я вернулся, как только услышал об этом.
— Я так и знала, я знала, что вы будете с нами! — вос-
кликнула она.—И это я им объявила! Они восстали. Весь мир
восстал. Народ проснулся. Слава богу, сделала я это не на-
прасно! Вы теперь — правитель!
— Объявили им...— повторил он медленно и заметил, что,
несмотря на решительность, сверкавшую в ее глазах, губы ее
дрожали и грудь дышала взволнованно.
— Я объявила им. Я знала об этом приказе. Я была здесь
и слышала, что черная полиция вызвана в Лондон, чтобы
усмирить народ и охранять вас, то есть держать вас в плену.
И я помешала этому. Я объявила об этом народу. И вы стали
правителем!..
Грэхэм посмотрел сперва на темные линзы камеры, на рас-
крытые уши фонографа, потом на ее лицо.
— Да, я — правитель,— тихо сказал он, и вдруг ему по-
чудился шум аэропланов.— И вы сделали это? Вы... племян-
ница Острога?
— Ради вас! — воскликнула она.— Ради вас! Чтобы у вас,
у человека, которого ждал мир, не вырвали власти.
Некоторое время Грэхэм молча стоял, глядя на нее. Все его
сомнения и вопросы исчезли в ее присутствии. Он припомнил
все, что хотел сказать народу.
Он встал против камеры, и свет вокруг него засиял ярче.
Повернувшись к Элен, он сказал:
— Вы спасли меня! Вы спасли мою власть. Борьба начи-
нается! Не знаю, что будет ночью, ио мы готовы ко всему.
Он помолчал. Потом, обратившись к невидимым народным
массам, которые как будто смотрели на него черными глазами
камеры, медленно заговорил:
— Мужчины и женщины новой эры! Вы восстали и начали
борьбу за человечество!.. Но легкой победы быть не может...
Он остановился, подбирая слова. Те мысли, которые он об-
думывал до ее прихода, теперь возникали сами собой, у него
уже не было ни тени сомнений.
— Эта ночь только начало борьбы. Предстоящая борьба,
борьба этой ночи — только начало! Возможно, что вам при-
дется бороться всю вашу жизнь. Но не падайте духом, даже
в том случае, если я буду побежден, если я буду окончательно
сломлен...
Ему не хватало слов. Он остановился и снова начал повто-
рять те же неопределенные призывы. Но, наконец, дар речи
вернулся к нему, и слова полились потоком.
Многое из того, что он говорил, представляло лишь общие
446
места социалистических идей былого времени. Но искреннее
убеждение, звучавшее в его голосе, придавало им жизнен-
ность. Он говорил о прошлом народу новой эпохи, говорил
женщине, стоявшей возле него.
— Я пришел к вам из прошлого, с воспоминанием о веке,
который жил надеждой. Мой век был веком мечтаний и начи-
наний, веком возвышенных надежд. Мы уничтожили рабство
во всем мире. Мы горячо надеялись, что. прекратятся войны,
что все мужчины и женщины будут свободны и начнется мир-
ная, прекрасная жизнь... Так надеялись когда-то мы. Осуще-
ствились ли эти надежды? Что сделалось с человеком по про-
шествии двухсот лет? Огромные города, мощная техника, ве-
личие коллективной работы превзошли наши мечты. Мы не
стремились к этому, но это пришло. Но что же стало с ма-
ленькими существами, созидателями этой великой жизни?
Как живут теперь простые люди? Как и раньше, заботы и
подневольный труд, жалкое, искалеченное существование, бес-
плодное стремление к власти и богатству, безумие и растрата
жизненных сил. Старые идеалы исчезли. А новые... Да суще-
ствуют ли новые идеалы?
Он почувствовал вдруг, что начинает верить в то, во что
ему так хотелось верить. Он нащупал в себе эту веру и крепка
уцепился за нее. Он бросал краткие, отрывистые фразы, но
вкладывал в них всю свою убежденность, всю силу своей
веры. Он говорил о величии альтруизма, о вере в человечество,
которое будет вечно жить на земле, частицей которого все мы
являемся. Его голос то повышался, то падал, и аппараты, ка-
залось, с одобрительным жужжанием вбирали его речь. Окру*
жающие в тени молча прислушивались к его словам. Присут-
ствие Элен, стоявшей рядом, рассеивало его сомнения и под-
держивало воодушевление.
В эти торжественные минуты, охваченный вдохновением,
он не сомневался в своем героизме и в искренности своих ге-
роических слов, и речь его лилась непринужденно.
В заключение он сказал:
— Так знайте же мою волю! Все, что принадлежит мне,
я отдаю народам мира. Отдаю вам и себя самого. Да свер-
шится воля божья. Я буду жить ради вас и умру ради вас!
Он кончил величественным жестом и повернулся. На лице
девушки сияло его собственное воодушевление. Взгляды их
встретились. В ее глазах блеснули слезы энтузиазма. Они по-
тянулись друг к другу. Схватившись за руки, они глядели в
глаза друг другу в красноречивом молчании.
— Я знала,— прошептала она.— Я знала...
Он не мог говорить и только сжимал ее руки: так огромно
было охватившее его чувство.
Человек в желтом незаметно подошел к ним и сказал, что
юго-западные районы уже выступили.
447
— я этого не ожидал! — воскликнул он.— Они сделали
чудеса. Вы должны поддержать их бодрость.
Грэхэм выпустил руку Элен и рассеянно взглянул на него.
Потом вспомнил и снова забеспокоился о летных площадках.
— Да,— сказал он.— Это хорошо, очень хорошо. Скажите
же им: «Чисто сделано, Юго-Запад!»
Он снова взглянул на Элен Уоттон. Его лицо отражало
внутреннюю борьбу.
— Мы должны захватить летные площадки,— пояснил
он.— Если мы этого не сделаем, то они высадят черную поли-
цию. Мы во что бы то ни стало должны помешать им.
Но, произнося эти слова, он понял, что это не то, что он
хотел сказать. Он з’аметил легкое изумление в ее глазах. Она
начала что-то говорить, ио пронзительный звон заглушил ее
голос.
Грэхэм подумал: вероятно, она ждет, что он поведет народ
в бой, и он должен это сделать. Он обратился к человеку в
желтом, но говорил он только ей, читая ответ в ее глазах.
— Здесь я бездействую,— заявил он.
— Это невозможно! — протестовал человек в желтом.—
Вам не место в этой мясорубке. Вы должны-быть здесь.
Он подробно объяснил, почему это невозможно, и указал
комнату, где Грэхэм должен ждать.
— Мы должны знать, где вы находитесь. Каждую минуту
может наступить кризис, и нам понадобится ваше присут-
ствие и ваше решение.
Комната была роскошно отделана, там были установлены
новейшие аппараты и разбитое зеркало, которое раньше соеди-
нялось с зеркалами Вороньего Гнезда. Грэхэму хотелось, чтобы
Элен осталась с ним.
Он живо представлял себе ужасную борьбу, кипевшую
среди развалин. Но он ничего не увидит. Он должен ждать в
уединении.. Только после полудня ему сообщили о сражении,
невидимом и неслышном, происходившем в четырех километ-
рах от него, у Рогэмптонского аэродрома. Странная, небы-
валая, беспорядочная битва, распадавшаяся на сотни тысяч
небольших схваток, среди движущихся улиц и каналов, вдали
от солнечного света, при блеске электричества. Не обученные
военному делу народные массы, отупевшие от подневольного
труда, обессиленные двухвековым рабством, сражались с де-
морализованной, распущенной аристократией. Ни у тех, ни у
других не было артиллерии и никакого оружия, кроме неболь-
шого зеленого металлического карабина. По приказанию
Острога, когда он действовал против Белого Совета, это ору-
жие было тайно изготовлено и роздано в большом количе-
стве рабочим. Но немногие умели обращаться с ним. Боль-
шинство не умело стрелять или же явилось без зарядов. Более
беспорядочной стрельбы еще не бывало в истории войн! Это
448
было сражение неопытных добровольцев, ужасная бойня. Вос-
ставшие, подстрекаемые словами и пением революционного
гимна, испытывая единодушный порыв, сражались с такими
же неопытными противниками, бросались бесчисленными тол-
пами в коридоры улиц, к испорченным лифтам, на галереи,
скользкие от крови, в залы, наполненные дымом, под летные
площадки и на опыте знакомились, когда отступление было
отрезано, с ужасами древних войн. Сверху на ясном небе вы-
делялись фигуры отдельных снайперов на кровле и клубы пара,
которые к вечеру сгустились и потемнели. У Острога, неви-
димому, не было бомб, и аэропилы сначала не принимали уча-
стия в сражении. Ни одно облачко не омрачало сияющей не-
бесной пустыни, которая точно застыла в ожидании аэро-
планов.
Об их приближении сообщали из разных портов Средизем-
ного моря, а затем с юга Франции. Но о новых пушках, отли-
тых по приказанию Острога и спрятанных в городе, Грэхэм
ничего не узнал, несмотря на все свои старания, так же как
и о ходе сражения около летных площадок. Секции рабочих
обществ одна за другой извещали о том, что они выступили
в поход, и затем исчезали внизу, в лабиринте боя. Что проис-
ходило там? Даже самые деятельные вожди отдельных райо-
нов ничего не знали об этом. Несмотря на беспрерывное хло-
панье дверьми, доклады о ходе сражения, на звон и трескотню
приборов, Грэхэм чувствовал себя одиноким и томился без-
деятельностью.
Его уединение казалось ему самым странным и неожидан-
ным из всего, что ему пришлось пережить после своего про-
буждения. Это походило на пассивное состояние, в какое впа-
даешь во сне. Грандиозная борьба за мир — и эта тихая ма-
ленькая комната с приемниками, звонками, всевозможными
приборами и разбитым зеркалом!
Вот закрывается дверь, и они с Элен остаются одни, отде-
ленные от этой небывалой мировой бури, бушующей снаружи,
и занятые только друг другом! Внезапно распахивается дверь,
и входит посланный с докладом, или раздается резкий звонок,
точно ураган внезапно распахивает окно в уютном, светлом
доме. Их обоих вдруг захватывает лихорадочная напряжен-
ность, ярость и упоение борьбой. Они с головой ушли в созер-
цание этой грандиозной схватки. Даже сами себе они казались
нереальными, какими-то бесконечно маленькими. Единствен-
ной реальностью были: город, который ревел и сотрясался там,
внизу, отчаянно защищаясь, и аэропланы, неуклонно стремив-
шиеся к нему через воздушные пространства.
Они почувствовали безграничное доверие друг к другу.
Они гордились друг другом и теми великими событиями, уча-
стниками которых они были. Сперва он шагал по комнате,
гордый своей ролью. Но постепенно в его сознание стала
29 I * Уэллс, т. I
449
закрадываться мысль. о неизбежности поражения. Они уже
долгое время оставались одни.
Он переменил тему разговора, стал говорить о себе,
о своем удивительном сне, о живости своих воспоминаний,
отдаленных, но все же отчетливых, точно предметы, рассматри-
ваемые в перевернутый бинокль, о своих желаниях и заблуж-
дениях, о своей прежней жизни. Она говорила мало, хотя вол-
нение отражалось на ее лице и в голосе; казалось, она пони-
мала его с полуслова. Отогнав воспоминания, он подумал о*
героизме, который она старалась внушить ему.
— Да,— сказал он,— все вело меня к этой судьбе, к этому
великому наследию, о котором я никогда не мечтал!
Ow разговоров о революционной борьбе они незаметно пе-
решли к вопросу об их личных отношениях. Он начал рас-
спрашивать ее. Она рассказала ему о днях, предшествовавших
его пробуждению, о своих девических мечтах, о волнении, вьь
званном его пробуждением. Сообщила об одном трагическом
происшествии, обострившем в ней сознание несправедливости
и заставившем ее задуматься о страданиях народа.
На несколько минут они забыли о великом бое и всецело
отдались своим личным чувствам. Но разом опомнились, как
только явились посланные с известием, что флотилия аэро-
планов пронеслась над Авиньоном. Грэхэм посмотрел на хру-
стальный диск в углу и убедился в точности этого сообщения.
Затем он прошел в географический кабинет, чтобы на карте
определить расстояние между Авиньоном, Нью-Араваном и
Лондоном. Он быстро произвел вычисления и прошел в ком-
нату начальников районов.
Он хотел расспросить их о ходе сражения, но не нашел ни-
кого и вернулся к Элеи.
Выражение лица его изменилось. Ему пришло в голову,
что борьба, пожалуй, наполовину окончена. Войска Острога
крепко держатся, и прибытие аэропланов может вызвать па-
нику и погубить все дело. Случайная фраза в сообщении
внушила ему мысль о надвигающейся грозной опасности. Эти
реющие в воздухе гиганты несут тысячи полудиких негров и
готовятся обрушить на город смертельный удар. Энтузиазм
его сразу остыл. Грэхэм опять вошел в соседнюю комнату и
застал там двух начальников районов. Зал Атласа опустел.
Грэхэму показалось, что они взволнованы, и его охватило
мрачное раздумье.
Элен с тревогой взглянула на него, когда он вошел.
— Никаких известий,— сказал он с напускным спокой-
ствием в ответ на ее вопросительный взгляд. Потом доба-
вил:— Или вернее — дурные известия. Наши дела идут не-
важно. Мы не продвигаемся вперед, а аэропланы все прибли-
жаются!
Пройдясь по комнате, он повернулся к ней и сказал:
450
— Если мы не захватим летные площадки, то дело кон-
чится скверно. Мы будем разбиты!
— Нет! — воскликнула она.— За нас — справедливость, за
нас — народ. За нас сам бог!
— На стороне Острога дисциплина, точный план... Знаете,
что я пережил, когда услышал, что аэропланы приближаются?
Я испытал такое чувство, как будто сражаюсь с какой-то фа-
тальной механической силой.
Она с минуту молчала, потом проговорила:
— Мы поступили правильно.
Он посмотрел на нее с сомнением.
— Мы сделали все, что могли. Но что от нас зависит? Не
возмездие ли это за грехи отцов?
— Что вы хотите сказать? — спросила она.
— Эти чернокожие — дикари, они подчиняются только
силе, и ими пользуются, как силой. Они находились под вла-
стью белых в течение двухсот лет, и вот теперь мы несем рас-
плату за это. На белых лежит грех, и вот расплата за него.
— Но рабочие, лондонские бедняки?.. Разве это их вина?..
— Они страдают за чужие грехи. Допускать зло — значит
нести за него ответственность.
Она пристально поглядела на него, лицо ее выражало уди-
вление.
Послышался резкий звонок, шум шагов и звук фонографа,
передающего послание.
Вошел человек в желтом.
— Ну что? — спросил Грэхэм.
— Они над Виши.
— Куда ушла стража из зала Атласа? — внезапно спросил
Грэхэм.
Снова раздался звонок громкоговорителя.
— Мы бы еще.могли победить,— сказал человек в желтом,
подходя к машине,— если б только знали, куда припрятал
Острог пушки. Все зависит от этого. Быть может...
Грэхэм подошел вместе с ним к машине и услышал, что
аэропланы достигли Орлеана.
Он вернулся к Элен.
— Ничего нового,— успокаивал он,— ничего нового...
— И мы ничего не можем сделать?
— Ничего!
Он нетерпеливо прошелся по комнате, и его охватил гнев,
как это часто с ним случалось.
— Будь проклят этот дьявольски сложный мир со всеми
его изобретениями!..— воскликнул он.— Умереть, словно крыса
в ловушке, даже не увидев врага! О, если бы одним ударом...
Он вдруг спохватился и, отвернувшись, сказал:
— Как это глупо! Я просто дикарь!
Он опять прошелся по комнате, потом остановился.
29* 451
— В конце концов Лондон и Париж — только два города!
Восстание же охватило весь умеренный пояс. Что из того, если
Лондон погибнет и Париж будет разрушен? Это только эпи-
зоды борьбы.
Снова — звонок, и он вышел узнать новости. Вернулся еще
более мрачным и сел рядом с нею.
— Конец близок,— сказал он.— Народ борется и поги-
бает десятками тысяч. Окрестности Рогэмптона похожи на
выкуренный пчелиный улей. И все они погибли напрасно. Они
все еще находятся внизу, под аэродромами. Аэропланы же
около Парижа. Даже если б мы одержали победу, все равно
не успели бы ею воспользоваться. Пушки, которые могли бы
спасти нас, куда-то запрятаны. Запрятаны... Какой ужас, ка-
кое безумие восстать и не иметь оружия! О, хотя бы один
аэропил... только один! Я побежден, потому что у меня его
нет. Человечество побеждено, и наше дело проиграно! Мое
правление, мое безумное правление продлится не дольше
этой ночи!.. И это я поднял народ на восстание!..
— Он все равно восстал бы.
— Сомневаюсь. Но я явился к ним...
— Нет! — вскричала она.— Этого не будет! Если произой-
дет сражение, если вы умрете... Но этого не может быть, не
может быть... после стольких лет!..
— Да, мы хотели добра! Но... неужели вы в самом деле
верите...
— Если даже они победят вас, то останутся ваши слова! —
воскликнула она.— Ваши слова облетели весь мир, зажгли
пламя свободы... Пусть это пламя временно померкнет,— ни-
кто не может вернуть сказанного слова! Ваше обращение раз-
несется...
— Но к чему?.. Может быть и так... Может быть. Вы по-
мните, что я сказал, когда вы мне говорили обо всем этом?..
Ведь прошло всего несколько часов! Я сказал, что у меня нет
вашей веры. Впрочем... теперь уже все равно...
— У вас кет моей веры? Что вы хотите сказать?.. Вы жа-
леете об этом?
— Нет, о нет! — воскликнул он горячо.— Видит бог — нет!
Голос его дрогнул.
— Но... мне кажется... я поступил неосторожно. Я мало
знал... я слишком поспешил.
Он замолчал. Ему было стыдно своего признания.
— Но зато я узнал вас! Через эту бездну времен я при-
шел к вам. Возврата назад нет, что сделано, то сделано.
Зато вы...
Он замолчал, пытливо глядя ей в глаза.
Громкоговоритель сообщил, что аэропланы показались над
Амьеном.
Она прижала руку к сердцу, и губы ее побелели. Она
452
смотрела перед собой широко раскрытыми глазами, точно ви-
дела что-то ужасное. И вдруг выражение лица ее изменилось.
— Но я была искренна! — воскликнула она.— Да, я всегда
была искренна! Я любила мир и свободу. Я всегда ненавидела
рабство и насилие.
— Да, да,— согласился он.— Мы сделали то, что должны
были сделать. Мы выполнили свой долг! Мы подняли восста-
ние! Но теперь... теперь, когда, быть может, приходит наш
последний час, теперь, когда все великое, уже сделано,..
Он остановился.
Она молчала. Лицо ее побледнело.
Они не слышали криков и беготни, поднявшейся в здании.
Вдруг Элен вздрогнула и стала прислушиваться.
— Что это? — воскликнула она и вскочила; она еще боя-
лась поверить радостной новости.
Грэхэм насторожился. Металлические голоса кричали:
«Победа!»
Да, это была победа! Он тоже вскочил, и луч робкой на-
дежды блеснул в его глазах.
В комнату, быстро отдернув портьеры, вбежал человек в
желтом, растрепанный и дрожащий от волнения.
— Победа! — кричал он.— Победа! Народ побеждает.
Люди Острога отступают.
— Победа? — переспросила Элен. Голос ее прозвучал как-
то глухо и резко.
— Что произошло? — спросил Грэхэм.— Говорите скорей.
Что?
— Мы вытеснили их из нижних галерей в Норвуде, Стрит-
хэм горит, весь в огне, а Рогэмптон наш... наш!.. И мы захва-
тили один аэропил.
Секунду Грэхэм и Элен стояли молча. Сердца их учащенно
бились, и они смотрели друг на друга. На мгновение у Грэ-
хэма мелькнула мечта о владычестве над миром, о любви и
счастье. Блеснула и погасла.
Раздался звонок.
Из комнаты начальников районов вышел взволнованный
седой человек.
— Все кончено! -- крикнул он.— Что из того, что Рогэмп-
тон в наших руках? Аэропланы уже в Булони.
— Ламанш! — сказал человек в желтом и быстро сделал
подсчет.— Через полчаса...
•— В их руках еще три аэродрома,— сказал седой человек.
— А пушки! — воскликнул Грэхэм.
— Мы не можем их расставить за полчаса.
— Значит, они найдены?
— Да, но слишком поздно,— сказал старик.
— Если б можно было задержать их на час! — воскликнул
человек в желтом.
453
— Теперь их уже ничто не остановит,— сказал старик.—
У них сто машин в первой эскадрилье.
— Задержать на час? — переспросил Грэхэм.
— Подумать только! — сказал старик.— Ведь пушки у нас
в руках. Подумать только! Если бы мы могли расставить их
на кровле!
— А сколько времени это возьмет? — вдруг спросил
Грэхэм.
— Не меньше часа.
— Слишком поздно,— твердил старик,— слишком поздно.
— Так ли это? — сказал Грэхэм.— А что если... На один
час!
Внезапно у него блеснула мысль. Он старался говорить
спокойно, но лицо его было бледно.
— У нас есть еще один шанс. Вы сказали, что захвачен
аэропил...
— На летной площадке в Рогэмптоне, сир.
— Поврежден?
— Нет. Он криво стоит на рельсах; его можно поставить
как следует, но у нас нет аэронавта.
Грэхэм посмотрел на обоих начальников, потом на Элен и,
помолчав, сказал:
— У нас нет аэронавтов?
— Ни одного.
— Аэропланы неповоротливы по сравнению с аэропилом,—
сказал Грэхэм задумчиво.
Вдруг он повернулся к Элен. Решение его было принято.
— Я сделаю это.
— Что?
— Пойду на летную площадку к этому аэропилу.
•— Что вы задумали?
— Я ведь тоже аэронавт. Не даром же я потерял время.
Он повернулся к человеку в желтом.
— Пусть поставят аэропил.
Человек в желтом колебался.
— Что вы затеяли? — воскликнула Элен.
-— Нужно воспользоваться этим аэропилом.
— Неужели вы хотите...
— Сразиться с ними в воздухе. Я об этом уже думал.
Аэроплан неповоротлив, а смелый человек...
— Но еще не было примера в авиации...— начал человек
в желтом.
— Потому что не представлялось случая,— перебил его
Грэхэм.— А теперь такой случай представился. Скажите им...
передайте мое приказание: пусть поставят аэропил на рельсы.
Старик молча взглянул на человека в желтом, потом кив-
нул головой и поспешно вышел.
Элен подошла к Грэхэму. Она была бледна.
454
— Как! Один! Ведь вы погибнете!
— Все может быть. Но если не сделать этого... или за-
ставить другого...
Он замолчал, он не мог говорить и только сделал реши-
тельный жест рукой.
Они молча смотрели друг на друга.
— Вы правы,— сказала она тихо,— вы правы. Если это
можно сделать... вы должны идти!
Он сделал шаг к ней. Она отступила, и на ее бледном лице
отразилась внутренняя борьба.
— Нет! — прошептала она, задыхаясь.— Я не могу
больше... Идите!..
Он растерянно протянул к ней руки. Она судорожно сжала
их и воскликнула:
— Идите... Идите!..
Он медлил, и вдруг все понял. Он заломил руки. У него не
хватало слов.
Он быстро пошел к выходу. Человек в желтом бросился к
дверям, но Грэхэм опередил его. Он прошел через помещение,
где начальник района по телефону передавал приказание по-
ставить аэропил на рельсы.
Человек в желтом нерешительно взглянул на неподвиж-
ную Элен и поспешил вслед за Грэхэмом.
Грэхэм не оборачивался и не говорил ни слова, пока не
опустился занавес, отделявший зал Атласа от вестибюля. По-
том повернулся, его бескровные губы шевельнулись,— он от-
дал краткое приказание.
ГЛАВА XXIV
Налет аэропланов
Двое рабочих в синей форме лежали среди развалин за-
хваченной Рогэмптонской летной станции, держа карабины в
руках и всматриваясь в темневший вдали соседний аэро-
дром — Уимблдон-парк. Время от времени они перебрасыва-
лись словами. Говорили они на испорченном английском языке
своего класса и эпохи. Стрельба из укреплений приверженцев
Острога постепенно стихала и скоро прекратилась. Неприятель
почти не показывался. Однако отзвуки сражения, происходив-
шего глубоко внизу, в подземных галереях станции, доноси-
лись иногда, смешиваясь с беспорядочной перестрелкой, какую
вели революционеры. Один из лежащих рассказывал другому,
как он увидел внизу человека, который пробирался, прячась
за грудой балок, и уложил его на месте метким выстрелом.
455
— Еще до сих пор лежит там,— сказал стрелок.— Видишь
синее пятно? Там... между балками.
Неподалеку от них лежал навзничь мертвый иностранец.
На синей его блузе чернела небольшая круглая дырка от
пули, попавшей ему в грудь; по краям дырки тлела материя.
Рядом сидел раненый с перевязанной ногой и равнодушно
смотрел, как медленно тлеет блуза. Позади них поперек плат-
формы лежал захваченный аэропил.
— Я что-то не вижу его! — сказал другой рабочий, под-
держивая товарища.
Стрелок обиделся и стал громко с ним спорить. Вдруг
снизу донеслись крики и шум.
— Что там такое? — воскликнул он, приподнявшись на
локте и всматриваясь в площадку* лестницы, находившуюся
посередине платформы.
Множество людей в синем поднимались по лестнице и гу-
стой массой направлялись к аэропилу.
— Зачем пришли сюда эти дураки? — сердито воскликнул
его товарищ.— Они только устраивают давку и мешают
стрелять. Что им нужно?
— Шш!.. Они что-то кричат.
Оба прислушались. Толпа окружила аэропил. Три началь-
ника районов в черных мантиях со значками вошли внутрь
аэропила и взобрались наверх. Бойцы окружили аппарат,
дружно приподняли его и начали выгружать на рельсы.
Стрелок привстал на одно колено и с удивлением заметил:
— Они ставят его на рельсы... Вот зачем они пришли.
Он вскочил на ноги, его товарищ последовал его при-
меру.
— Зачем?! — воскликнул он.— Ведь у нас нет аэронавтов!
— А ведь они все-таки готовят его к полету,— сказал дру-
гой стрелок.
Он взглянул на свое оружие, на бойцов, сгрудившихся во-
круг аэропила, вдруг обернулся к раненому и, передавая ему
карабин и пояс с патронами, сказал:
— Поберегите это, товарищ!
Через минуту он уже бежал к аэропилу. Добрую четверть
часа он трудился, как каторжный, обливаясь потом, крича и
подбадривая товарищей, и радостным криком вместе с толпой
приветствовал окончание работы.
Он узнал то, что уже каждый знал в городе. Правитель,
хотя и новичок в летном деле, хочет сам полететь на этой ма-
шине и идет сюда, не разрешая никому заменить себя.
«Тот, кто подвергается наибольшей опасности и берет на
себя самое тяжкое бремя, тот и есть настоящий правитель!» —
вот подлинные слова Правителя.
Стрелок со всклокоченными волосами и мокрым от пота
лицом кричал во все горло. Но его крик потонул в реве
456
толпы; издали доносились мощные, все нараставшие звуки ре-
волюционного гимна.
Все расступились, и он увидел людской поток на лестнице.
— Правитель идет! Правитель идет! — кричала толпа.
Давка вокруг него усиливалась. Стрелок постарался про-
тиснуться поближе к входу в центральный подземный туннель.
— Правитель идет!.. Спящий!.. Хозяин!.. Наш бог и пове-
литель! — ревела толпа.
Вдруг показались черные мундиры революционной гвар-
дии, и стрелок в первый и в последний раз увидел вблизи Грэ-
хэма. Высокий смуглый человек в развевающейся черной ман-
тии, с бледным энергичным лицом и напряженным взглядом.
Он, казалось, ничего не видел, и не слышал, и шел, погло-
щенный своими мыслями...
Стрелок навсегда запомнил бескровное лицо Грэхэма. Че-
рез минуту лицо это скрылось в толпе. Какой-то подросток,
весь в слезах, налетел на стрелка, отчаянно протискиваясь к
лестнице и крича:
— Очистите дорогу аэропилу!
Резкий звон колокола подал сигнал толпе очистить летную
станцию.
Грэхэм подошел к аэропилу, и на него упала тень от на-
клоненного крыла. Окружающие хотели сопровождать его, но
он жестом остановил их. Он припоминал, как надо приводить
в движение машину. Колокол звонил все громче и громче,
и толпа стала поспешно отступать. Человек в желтом помог
ему подняться на машину. Грэхэм взобрался на сиденье аэро-
навта и предусмотрительно привязал себя. Но что это? Чело-
век в желтом показал ему на два аэропила, взлетевших в юж-
ной части города. Очевидно, они поднялись навстречу прибли-
жающимся аэропланам.
Самое трудное — это взлететь. Ему что-то кричали, о чем-
то спрашивали, предостерегали. Но это только мешало ему.
Он хотел сосредоточиться, припомнить свои недавние уроки
авиации. Он махнул рукой и увидел, что человек в желтом
скользнул между ребрами аэропила и скрылся и что толпа,
повинуясь его жесту, подалась назад за линию стропил.
Несколько секунд он сидел неподвижно, рассматривая ры-
чаги, колесо, передвигавшее мотор, весь сложный механизм
аэропила, который он знал так плохо. Он взглянул на ватер-
пас; воздушный пузырек находился прямо против него. Тут он
вспомнил что-то и потратил несколько секунд на то, чтобы
переместить машину вперед, пока воздушный пузырек не ока-
зался в центре трубки. Он заметил, что толпа притихла; кри-
ков больше не было слышно. Должно быть, она наблюдала
за ним. Вдруг пуля ударилась в брус у него над головой.
Кто это стреляет? Свободен ли путь? Он встал, чтобы посмот-
реть, и снова сел.
457
Внезапно пропеллер завертелся, и машина покатилась вниз
по рельсам. Грэхэм схватился за колесо и дал машине задний
ход, чтобы приподнять нос.
Толпа закричала. Грэхэм почувствовал содрогание ма-
шины. Крики сменились молчанием. Ветер ударил в стекло,
и земля быстро стала уходить вниз.
Тук, тук, тук! Тук, тук, тук! Он поднимается все выше. Он
совершенно спокоен и действует хладнокровно. Он поднял не-
много нос аэропила, открыл клапан в левом крыле и, описав
дугу, взлетел еще выше.
Грэхэм спокойно посмотрел вниз, потом вверх. Один из
аэропилов Острога пересекал линию его полета под острым
углом, сверху вниз. Крошечные аэронавты, очевидно, наблю-
дали за Грэхэмом.
Что они затевают? Мысль Грэхэма энергично работала. Он
заметил, что один из аэронавтов поднял оружие, очевидно го-
товясь стрелять. Почему они хотят помешать ему? Вдруг он
понял их тактику и принял решение. Медлить больше нельзя.
Он открыл два клапана в левом крыле, сделал круг и, закрыв
клапаны, ринулся прямо на врага, защищаясь от выстрелов
носовой частью и ветровым щитом. Они свернули в сторону,
как будто давая ему дорогу. Он круто поднял аэропил.
Тук, тук, тук — пауза. Тук, тук, тук. Он стиснул зубы, лицо
его исказилось судорогой. Трах! Он протаранил сверху крыло
вражеского аэропила. Крыло, казалось, расширилось от удара,
потом медленно скользнуло вниз и скрылось из виду.
Грэхэм почувствовал, что нос аэропила опускается. Он
схватился за рычаги, стараясь выровнять машину. Новый тол-
чок — и нос опять круто поднялся кверху. На мгновение ему
показалось, что он лежит на спине. Аэропил раскачивался,
словно танцуя на месте. Грэхэм налег изо всех сил на рычаги,
и, наконец, ему удалось подать машину вперед. Аэропил под-
нимался, но уже не так круто.
Передохнув, Грэхэм опять налег на рычаги. Ветер свистел
вокруг него. Еще одно усилие — и аэропил выровнялся.
Теперь он мог передохнуть. Он оглянулся посмотреть, что
сталось с его противниками. Повернувшись на секунду спиной
к рычагам, начал осматриваться. Сначала ему показалось, что
враги его исчезли. Но потом он заметил между двумя аэродро-
мами на востоке провал вроде колодца. Туда что-то быстро
падало, точно шестипенсовая монетка.
Сначала он не понял, а потом его охватила дикая радость.
Он закричал и стал подниматься все выше, в небо. Тук, тук,
тук — пауза, тук, тук, тук.
«А где же другой аэропил? — мелькнуло у него в голове.—
Они тоже...»
Он снова осмотрелся, боясь, что эта машина поднялась над
ним, но вскоре заметил, что она опустилась на Норвудский
458
аэродром. Очевидно, аэронавты готовились только к стрельбе
и не хотели быть протараненными и ринуться вниз головой с
высоты двух тысяч ярдов — такая отчаянная храбрость, ве-
роятно, прйшлась им не по вкусу. Они не приняли вызова.
Грэхэм покружился на высоте, затем, круто снизившись,
направился к западному аэродрому. Тук, тук, тук, тук, тук, тук.
Начало смеркаться. Дым, поднимавшийся над Стритхэмским
аэродромом, раньше густой и черный, превратился в столб пла-
мени. Сети движущихся улиц, прозрачные крыши, купола и
проходы между зданиями мягко сияли электрическим светом
в закатных лучах.
Три аэродрома приверженцев Острога (Уимблдон-парк
был им бесполезен вследствие обстрела из Рогэмптона, а
Стритхэм пылал в пожаре) зажгли сигналы для аэропланов.
Пролетая над Рогэмптоном, Грэхэм увидел кишевшую
внизу черную толпу. До него донеслись радостные крики, и он
услышал свист пуль, долетавших из Уимблдона. Поднявшись
выше, он полетел над холмами Сэррея.
Подул юго-западный ветер. Грэхэм поднял западное крыло
и взвился кверху, в более разреженную атмосферу.
Тук, тук, тук, тук, тук, тук.
Он поднимался все выше и выше под ритмический пульс
машины. Земля внизу стала туманной и неясной, а Лондон
превратился в карту с огненными точками, в маленькую мо-
дель города. Юго-западный край неба блестел сапфиром над
темной землей, загорались все новые звезды.
Но что это? На юго-западе, далеко внизу, показались две
приближающиеся светящиеся точки, затем еще две и, наконец,
целая эскадрилья быстро несущихся призраков. Грэхэм начал
считать их. Их было двадцать четыре. Передовая эскадрилья
аэропланов. Сзади виднелась вторая линия.
Грэхэм описал полукруг, всматриваясь в приближающийся
воздушный флот. Треугольник гигантских мерцающих при-
зраков летел сравнительно невысоко над землей. Грэхэм
быстро вычислил их скорость и повернул колесо, откатывав-
шее машину вперед. Он нажал на рычаг, и стук машины
прекратился. Он начал падать вниз, все быстрее и быстрее.
Он целил прямо в вершину клина и падал вниз камнем. Через
секунду он уже врезался в передовой аэроплан.
Ни один из чернокожих пассажиров не заметил грозящей
опасности и даже не подозревал, что над ними парит коршун,
готовый ринуться на них с высоты. Те, кто не страдал от воз-
душной болезни, вытягивали шею, чтобы лучше рассмотреть
беззащитный город, расстилавшийся внизу, в тумане, богатый
и блестящий, который «масса Острог» отдал им на разграбле-
ние. Белые зубы сверкали, и черные лица лоснились. Они уже
слышали о разгроме Парижа и собирались расправиться с бе-
лой скотиной. И вдруг Грэхэм протаранил аэроплан.
459
Он метил в корпус аэроплана, но в последний момент у
него промелькнула счастливая мысль. Он свернул в сторону и
с налета врезался в край правого крыла. Аэропил отбросило
назад, и нос его скользнул по гладкой поверхности крыла.
Грэхэм почувствовал, что огромная машина мчится, увлекая
аэропил. Он сразу не понял, что случилось. Потом услыхал
тысячеголосый крик и увидел, что его машина балансирует на
краю громадного крыла и скользит вниз. Взглянув через плечо,
он увидел, что корпус аэроплана и противоположное крыло
поднимается кверху. Перед ним промелькнули ряды сидений,
испуганные лица, руки, судорожно цепляющиеся за тросы.
В крыле были открыты клапаны,— очевидно, аэронавт пытался
выровнять машину. Второй аэроплан круто взмыл вверх, чтобы
избегнуть воздушного водоворота от падения гигантской ма-
шины. Широкие крылья взметнулись ввысь. Грэхэм почувство»
вал, что аэропил высвободился, а чудовищное сооружение, пе-
ревернувшись в воздухе, повисло над ним, как стена.
Грэхэм не сразу понял, что пробил крыло аэроплана и со-
скользнул с него; он заметил, что падает вниз, быстро при-
ближаясь к земле. Что он сделал? Сердце его стучало, как
мотор, и несколько гибельных секунд руки были парализо-
ваны, и он нс мог двинуть рычагом. Потом он налег на ры-
чаги, чтобы подать машину назад. Поборовшись несколько
секунд с тяжестью аппарата, он все же заставил его выпря-
миться и распластаться почти горизонтально. Тогда он пустил
мотор.
Он посмотрел вверх и обнаружил, что два аэроплана па-
рят высоко над ним; обернулся назад и увидал, что эска-
дрилья разлетелась в разные стороны, а протараненный аэро-
план падает носом вниз и вонзается гигантским лезвием в ко-
леса ветряных двигателей.
Он опустил корму и стал снова осматриваться, не заботясь
о направлении полета. Он увидал, как раздались лопасти вет-
ряных двигателей и огромная машина, перевернувшись вверх
дном, грохнулась на землю. Крылья расплющились, корпус
разбился вдребезги. Тук, тук, тук — пауза!
Вдруг из груды развалин взлетел к небу тонкий язычок
белого пламени. Тотчас же Грэхэм заметил, что к нему устре-
милось второе крылатое чудовище. Он взвился кверху и избег
нападения аэроплана, который со свистом пролетел внизу;
образовавшийся вихрь увлек за собой аэропил и едва не пере-
вернул его.
Грэхэм заметил, что три других аэроплана несутся прямо
на него. Он понял, что ему необходимо таранить их сверху.
Аэропланы, казалось, опасались его и описывали широкие
круги. Они пролетали над ним, под ним, справа и слева. Где-
то далеко на западе раздался взрыв, и к небу взвилось яркое
пламя.
460
С юга приближалась вторая эскадрилья. Грэхэм поднялся
выше. Аэропланы летели под ним, но несколько мгновений
Грэхэм сомневался, достаточно ли высоко он взлетел. Затем
обрушился на вторую жертву, и черные солдаты видели его
приближение.
Огромная машина накренилась и закачалась в воздухе,
обезумевшие от страха люди кинулись к корме за оружием.
Засвистели пули, и толстое защитное стекло перед сидением
лопнуло.
Аэроплан замедлил ход и начал снижаться, пытаясь укло-
ниться от удара, но взял слишком низко. Грэхэм во-время за-
метил ветряные двигатели на холмах Бромлея, несшиеся к
нему навстречу, и, увернувшись, взмыл ввысь. В этот миг ме-
нее поворотливый аэроплан налетел на двигатели. Послы-
шался тысячеголосый вой. Огромная машина врезалась в ко-
леса ветряных двигателей и разбилась на куски, как раздав-
ленная раковина. Обломки разлетелись во все стороны.
Ослепительное пламя взметнулось в темнеющий небосвод.
— Два!—крикнул Грэхэм, когда услышал грохот взрыва,
и снова приготовился таранить.
Теперь его всецело захватила грандиозная борьба. Все со-
мнения его рассеялись; он верил в светлое будущее человече-
ства. Он боролся и был упоен сознанием своей силы. Аэро-
планы рассеялись в разные стороны, явно избегая его, и порой
до него доносились крики их пассажиров. Он наметил третью
жертву, ринулся на нее и ударил в крыло. Аэроплан метнулся
в сторону и разбился о выступ лондонской стены. После этого
столкновения Грэхэм пролетел так низко над потемневшей
землей, что заметил даже зайца, в испуге метавшегося по
холму. Затем взмыл кверху и пронесся над южной частью
Лондона. Небо было пустынно. Только взлетали справа ра-
кеты приверженцев Острога, подававших тревожные сигналы.
Где-то на юге пылало несколько аэропланов, потерпевших кру-
шение. К востоку, западу и северу улетали от него аэропланы.
Они разлетались во все стороны, им более нельзя было здесь
оставаться. Порядок уже нельзя было восстановить, и даль-
нейшие воздушные операции грозили бы катастрофой.
Грэхэм не сразу поверил, что он оказался победителем.
Аэропланы отступали. Да, они отступали, они все уменьша-
лись и уменьшались. Они улетали!
Он пролетел на высоте ста футов над Рогэмптонским
аэродромом. Там чернели толпы народа, и до него донеслись
восторженные крики. Но почему в Уимблдон-парке тоже толпы
и гул криков? Дым и пламя, взлетавшие над Стритхэмом, за-
слоняли три остальных аэродрома.
Грэхэм поднялся повыше и описал круг, чтобы посмотреть,
что делается на этих аэродромах и в северных кварталах.
Сперва из мрака выступили освещенные квадраты Шутерс-
461
хилла, где аэропланы высаживали негров. Затем показался
Блэкхиз и выступил из клубов дыма Норвуд. В Блэкхизе не
приземлилось ни одного аэроплана, но на платформе стоял
аэропил. В Норвуде чернела волнующаяся толпа.
Что случилось? Вдруг он понял. Отчаянная защита летной
станции, очевидно, была сломлена, и народ ринулся в подзем-
ные пути, ведущие к этим последним твердыням Острога. С се-
верной окраины Лондона донесся торжественный победный
гул, раскатывающийся над городом,— выстрелила пушка.
Губы Грэхэма дрогнули, лицо вспыхнуло, он глубоко
вздохнул и крикнул в пустынное небо:
— Они побеждают! Народ побеждает!..
В ответ на его крик грянул второй выстрел. Грэхэм заме-
тил, что находившийся в Блэкхизе аэропил скользнул по плат-
форме и круто поднялся вверх; повернув к югу, он вскоре
скрылся.
Грэхэм понял, что это значит: Острог спасается бегством!
Тут он вскрикнул и бросился в погоню. Он быстро под-
нялся и сверху ринулся на врага. Но аэропил Острога круто
взял кверху при его приближении, и Грэхэм промахнулся.
Аэропил Острога, как молния, промелькнул перед ним,
и Грэхэм пролетел вниз. Неудача разозлила его. Он отвел
машину назад и стал круто подыматься, описывая круги.
Аэропил Острога летел впереди штопорным полетом. Грэхэм
снова поднялся и быстро нагнал его. Аэропил Острога летел
медленнее — там сидело двое.
Пролетая мимо, Грэхэм успел разглядеть своих врагов.
Лицо аэронавта было спокойно и сосредоточенно, в чертах
Острога застыла мрачная решимость. Острог отвернулся и
смотрел куда-то в сторону — на юг. Грэхэму стало стыдно за
свою неловкость. Внизу он разглядел возвышенность Крой-
дона. Он взмыл еще выше и вторично опередил своих врагов.
Он оглянулся, и внимание его было отвлечено другим.
Восточная станция на Шутерс-хилле вдруг взлетела на воз-
дух в языках пламени и окуталась дымовой завесой. Не-
сколько мгновений она, казалось, висела неподвижно, выбра-
сывая из своих недр огромные металлические глыбы, затем
клубок дыма начал разматываться. Народ взорвал станцию со
всеми аэропланами. Снова вспышка пламени и туча дыма —
это взлетела Норвудская станция. Вдруг Грэхэм ощутил со-
трясение. Волна взрыва ударила в аэропил и отбросила его в
сторону. Аэропил стал падать носом вниз и закачался, как бы
собираясь перевернуться. Стоя у защитного стекла, Грэхэм
изо всех сил налег на рычаг. Волна второго взрыва отшвыр-
нула машину в сторону. Грэхэм вцепился в тросы, между ко-
торыми свистел ветер, ударяя снизу. Казалось, аэропил непо-
движно повис в воздухе. Тут Грэхэм понял, что он падает. Да,
несомненно^ падает. Ему страшно было заглянуть вниз.
462
Перед ним мгновенно промелькнуло все, что произошло со
дня его пробуждения: дни сомнений, дни его власти и, нако*
нец, холодное предательство Острога.
Он погиб, но Лондон спасен. Лондон спасен!
Все показалось ему сном. Кто же он в самом деле? По*
чему он так крепко держится за тросы? Разве нельзя разжать
пальцы? Бесконечный сон сразу оборвется, и он пробудится...
Мысли проносились с быстротой молнии в его голове. Он
удивлялся, почему он не сможет снова увидеть Элен. Какая
это нелепость, что он ее не увидит. Да, это, несомненно, сон.
Он, конечно, еще увидит ее. Она одна — не сон, а реальность.
Он проснется и увидит ее.
И хотя он не смел заглянуть вниз, но чувствовал, что земля
уже близко...
1899,

30
Г. Уэллс, т. I

КНИГА ПЕРВАЯ
Дни до изобретения Тоно-Бэнге
©
ГЛАВА ПЕРВАЯ
О доме Блейдсовер и моей матери, а такмее
о структуре общества
!
_ олыпинство людей, невидимому, разыгрывают в
жизни какую-то роль. Выражаясь театральным язы-
ком, каждый из них имеет свое постоянное амплуа.
В В их жизни есть начало, середина и конец, и в каж-
В дый из этих периодов, тесно связанных между собой,
они поступают так, как должен поступать изображаемый ими
тип. Вы можете говорить о них, как о людях того или иного
типа. Они принадлежат к определенному классу, занимают
определенное общественное положение, знают, чего хотят и что
им полагается; когда они умирают, соответствующих размеров
надгробие показывает, насколько хорошо они сыграли свою
роль.
Но бывает жизнь другого рода, когда человек не столько
живет, сколько пробует жизнь во всем ее разнообразии.
Одного вынуждает к этому какое-то неудачное стечение об-
стоятельств; другой выбивается из своей обычной колеи и в
течение всей остальной жизни живет не так, как ему хотелось
бы, перенося одно испытание за другим.
Вот такая жизнь выпала мне на долю, и это побудило меня
написать нечто вроде романа. Моя память хранит множество
необычайных впечатлений, и я испытываю потребность как
можно скорее поведать их читателю.
30*
467
Довольно близко я познакомился с жизнью самых различ-
ных слоев общества. Меня считали своим человеком люди,
стоявшие на различных ступенях общественной лестницы.
Я был незваным гостем своего двоюродного дяди — пекаря,
впоследствии умершего в чатамской больнице; я утолял голод
кусками, которые бросали мне лакеи из барской кухни; меня
презирала за отсутствие внешнего лоска дочь конторщика газо-
вого завода,— она вышла за меня замуж, а затем развелась со
мной; однажды (уж если говорить о другом полюсе моей
карьеры) я был — о, блестящие дни! — гостем в доме графини.
Правда, она приобрела этот титул за деньги, по все же, знаете,
была графиней. Я видел этих людей в самых разнообразных
обстоятельствах. Мне доводилось сидеть за обеденным столом
не просто с титулованными особами, но даже с великими
людьми. Как-то раз — это самое дорогое мое воспоминание —
во время обмена любезностями я опрокинул бокал шампан-
ского на брюки величайшего государственного деятеля импе-
рии — не назову его имени, чтобы, упаси бог, не прослыть хва-
стуном.
А однажды (хотя это чистейшая случайность) я убил чело-
века...
Да, я видел жизнь с самых разнообразных сторон и встре-
чал много разных людей. И великие и малые — весьма занят-
ный народ; по существу они удивительно похожи друг на
друга, но до курьеза различны по внешности. Я сожалею, что,
завязав столь многочисленные знакомства, не поднялся в са-
мые высокие сферы и не спустился в самые низы. Было бы за-
бавно, например, сблизиться с особами королевского дома.
Однако мое знакомство с принцами ограничивалось тем, что
я лицезрел их на публичных торжествах. Нельзя назвать близ-
ким и мое знакомство с теми запыленными, но симпатичными
людьми, которые бродят летом по большим дорогам, пьяные,
но en famille1 (искупая таким образом свои маленькие
грешки), с детскими колясками, кучей загорелых ребятишек,
с подозрительными узлами, вид которых наводит на некоторые
размышления, и продают лаванду. Землекопы, батраки,
матросы, кочегары и другие завсегдатаи пивных остались вне
поля моего зрения, и, наверное, я никогда теперь их не узнаю.
Мои отношения с особами герцогского ранга тоже носили слу-
чайный характер. Как-то раз я отправился па охоту с одним
герцогом и, по всей вероятности в припадке снобизма, изо всех
сил старался попасть из ружья ему в ноги. Но я промахнулся.
Я сожалею, однако, что мне не удалось как следует познако-
миться и с представителями этих слоев.
Вы спросите, благодаря каким личным достоинствам я смог
проникйуть в столь различные слои общества и увидеть в по-
1 По-семейному, в кругу своей семьи (франц.).
468
перечном разрезе британский социальный организм? Благо-
даря среде, в которой я родился. Так всегда бывает в Англии.
Так, впрочем, бывает везде, если я могу себе позволить столь
широкое обобщение. Но это — между прочим.
Я — племянник своего дяди, а мой дядя не кто иной, как
Эдуард Пондерво, который, словно комета, появился на фи-
нансовом небосклоне — да, теперь уже десять лет назад! Вы
помните карьеру Пондерво — я хочу сказать, блестящую карь-
еру Пондерво? Быть может, вы имели даже какой-нибудь пу-
стячный вклад в одном из его грандиозных предприятий?
Тогда вы знаете его очень хорошо. Оседлав Тоно-Бэнге, он, по-
добно комете, или, скорее, как гигантская ракета, взлетел
в небесный простор, и вкладчики с благоговейным страхом за-
говорили о новой звезде^ Достигнув зенита, он взорвался и
рассыпался созвездием новых удивительных предприятий. Что
за время это было! В этой области он был прямо-таки Напо-
леоном!..
Я был его любимым племянником и очень близким к нему
человеком, и в продолжение всего необыкновенного пути дя-
дюшки крепко держался за фалды его сюртука. Еще до того,
как он начал свою головокружительную карьеру, я помогал
ему изготовлять пилюли в аптекарской лавочке в Уимблхерсте.
Можете считать меня тем шестом, с которого устремилась
ввысь его ракета. После нашего стремительного взлета, после
того как дядя поиграл миллионами и пролился с небес золо-
тым дождем, после того как мне довелось осмотреть с высоты
птичьего полета весь современный мир, я упал на берегу Тем-
зы — в царство палящего жара печей и грохота молотов, в
подлинную железную реальность; я упал сюда, утративший
юность, постаревший на двадцать два -года, возможно слегка
напуганный и потрясенный, но обогащенный жизненным опы-
том, и намерен теперь поразмыслить над всем пережитым,
разобраться в своих наблюдениях и набросать эти беглые за-
метки. Все, что я пишу о взлете,— не только полет моей фан-
тазии. Зенитом моей и дядиной карьеры явился, как известно,
наш полет через Ламанш на «Лорде Робертсе Бета».
Я хочу предупредить читателя, что моя книга не будет от-
личаться стройностью и последовательностью изложения.
Я задался целью проследить траекторию своего (а также и
дядиного) полета по небосклону нашего общества, и поскольку
это мой первый роман (и почти наверняка последний), я на-
мерен включить в него все, что поражало и забавляло меня,
все свои пестрые впечатления, хотя они и не имеют прямого
отношения к рассказу. Я хочу рассказать и о своих любовных
переживаниях, какими бы странными они ни показались, ибо
эти переживания принесли мне немало беспокойства, угнетали
меня, заставили порядком поволноваться; в них я и до сих пор
нахожу много нелепого и спорного, и мне кажется, что они
469
станут понятнее, если я изложу всё на бумаге. Возможно, я
возьму на себя смелость описать людей, с которыми у меня
были лишь мимолетные встречи, так как нахожу забавным
припоминать, что они говорили, что делали для нас и, осо-
бенно,, как вели себя в дни кратковременного, но ослепитель-
ного сияния Тоно-Бэнге и его еще более блестящих отпрысков.
Могу заверить вас, что кое-кого из этих людей блеск Тоно-
Бэнге осветил с ног до головы!
По существу мне хочется написать в своей книге чуть ли
не обо всем. Я рассматриваю роман как нечто всеобъемлю-
щее...
О Тоно-Бэнге все еще кричат многочисленные рекламные
щиты, на полках аптекарских магазинов все еще красуются
ряды флаконов с этим бальзамом, он все еще успокаивает ка-
шель, зажигает в глазах огонь жизни и делает старцев остро-
умными, как в юности, но его всеобщая известность, его фи-
нансовый блеск угасли навсегда. А я — единственный, хотя и
сильноопаленный человек, уцелевший после пожара,— сижу
здесь, в никогда не смолкающем лязге и грохоте машин, за
столом, покрытом чертежами, частями моделей, заметками
с вычислениями скоростей, воздушного и водяного давления и
траекторий, но все это уже не имеет никакого отношения к
Тоно-Бэнге.
и
Перечитав написанное, я задаю себе вопрос: правильно ли
я сформулировал все то, о чем собираюсь писать? Не соз-
дается ли впечатление, что я намерен сделать нечто вроде ви-
негрета из анекдотов и своих воспоминаний, где дядя будет
самым аппетитным куском? Признаюсь, что только теперь,
приступив к своему повествованию, я понял, с каким обилием
ярких впечатлений, бурных переживаний, укоренившихся
взглядов на жизнь мне придется иметь дело и что моя по-
пытка создать книгу окажется в известном смысле безна-
дежной. Я полагаю, что в действительности пытаюсь описать
не более не менее, как самое Жизнь — жизнь, как ее видел
один человек. Мне хочется написать о самом себе, о своих
впечатлениях, о жизни в целом, рассказать, как остро воспри-
нимал я законы, традиции и привычки, господствующие в об-
ществе, о том, как нас, несчастных одиночек, гонят силой или
заманивают на пронизываемые ветрами запутанные каналы и
отмели, а потом бросают на произвол судьбы. Полагаю, что я
вступил в тот период жизни, когда окружающее перестает быть
только материалом для мечтаний, а начинает приобретать
реальный вид и становится интересным само по себе. Я достиг
того возраста, когда человек тйнется к перу, когда в нем про-
буждается критический дух, и вот я пишу роман — свой собст-
470
венный роман, не обладая той опытностью, которая, как мне
кажется, помогает профессиональному писателю безошибочно
выбрасывать из своего произведения все лишние подробности.
Я прочел довольно много романов, пробовал писать сам и
обнаружил, что не могу подчиняться законам этого ремесла,
как я их себе представляю. Я люблю писать, меня очень увле-
кает это занятие, но это совсем не то, что моя техника. Я — ин-
женер, автор нескольких запатентованных изобретений и от-
крытий; у меня своя система идей; если у меня и есть какой-то
талант, то я почти целиком посвятил его работе над турби-
нами, кораблестроению и решению проблемы полетов, и, не-
смотря на все мои усилия, мне ясно, что я рискую оказаться
слишком многословным и непоследовательным рассказчиком.
Боюсь, что я потону в море фактов, если буду углубляться в
мелочи или путаться в деталях, давать пояснения или рассуж-
дать, тем более что мне придется рассказывать о действитель-
ных событиях, а не о чем-то вымышленном. Мою любовную
историю, например, нельзя уложить в рамки обычного повест-
вования, но если я до конца сохраню свою теперешнюю реши-
мость быть правдивым, то вы узнаете эту историю полностью.
В нее вовлечены три женщины, и она тесно переплетается с
другими обстоятельствами моей жизни...
Надеюсь, что всего сказанного достаточно и читатель при-
мирится с моим методом повествования или с отсутствием его,
и теперь я могу без дальнейших задержек перейти к рассказу
о своем детстве и о ранних впечатлениях под сенью дома
Блейдсовер.
Наступило время, когда я понял, что Блейдсовер — это
совсем не то, чем он мне казался, но в детстве я совершенно
искрение считал, что он представляет в миниатюре вселенную.
Я верил, что блейдсоверская система является маленькой дей-
ствующей моделью — кстати, не такой уж маленькой — всего
мира.
С вашего разрешения я попытаюсь охарактеризовать зна-
чение Блейдсовера.
Блейдсовер находится на Кентской возвышенности, при-
мерно милях в восьми от Ашборо. Из его деревянной бе-
седки — маленькой копии храма Весты в Тибуре,— построен-
ной на вершине холма, открывается (правда, скорее теорети-
чески, чем в действительности) вид на Ламанш к югу и на
Темзу — к северо-востоку. Его парк — второй по величине в
Кенте; он состоит из эффектно рассаженных буков, вязов и
каштанов, изобилует небольшими лощинами и заросшими па-
поротником овражками, где текут ручьи и вьется небольшая
речка, в нем имеется три прекрасных пруда, а в зарослях бро-
дит множество ланей. Дом из светлокрасного кирпича построен
в восемнадцатом веке в стиле французского замка; все его сто
семнадцать окон выходят на обширную и благоустроенную тер-
471
риторию усадьбы, и только с башни видны между вершинами
холмов голубые просторы, далекие, увитые хмелем фермы, зе-
леные заросли и поля пшеницы, среди которых кое-где поблес-
кивает вода. Полукруглая стена огромных буков закрывает
церковь и деревню, живописно расположенную вдоль большой
дороги, на опушке старого парка. К северу, в самом дальнем
углу поместья, находится вторая деревня — Ропдин. Жизнь в
этой деревне была более трудной не только из-за ее. отдален-
ности от поместья, но и по вине ее священника. Этот духовный
пастырь был богатым человеком, но наводил суровую эконо-
мию, так как церковные сборы всё уменьшались и поступали
неаккуратно. Он употреблял слово «евхаристия» вместо «тай-
ная вечеря» и в результате потерял расположение высокопо-
ставленных дам Блейдсовера. Вот почему Ропдин в годы моего
детства находился как бы в опале.
Огромный парк и красивый большой дом, занимавшие гос-
подствующее положение над церковью, деревней и всей окру-
жающей местностью, невольно внушали мысль о том, что они
самое главное в этом мире, а все остальное существует лишь
потому, что существуют они. Этот парк и дом олицетворяли
дворянство, господ, которые милостиво позволили дышать, ра-
ботать и существовать возле себя всему остальному миру, фер-
мерам и рабочему люду, торговцам Ашборо, старшим и млад-
шим слугам и служащим поместья. Господа делали это с та-
ким естественным и непринужденным видом, величественный
дом настолько казался неотъемлемой частью всего окружаю-
щего, а контраст между его обширным холлом, гостиными, га-
лереями, просторными комнатами экономки, служебными по-
мещениями и претенциозным, но жалким жилищем священ-
ника, тесными и душными домиками почтовых служащих и
бакалейщика был так велик, что иного предположения не
могло и возникнуть, и лишь когда мне исполнилось трина-
дцать — четырнадцать лет и наследственный скептицизм заста-
вил меня усомниться в том, что священник Бартлетт действи-
тельно знает о боге решительно все, я мало-помалу начал
подвергать сомнению и право дворянства на его особое поло-
жение и его необходимость в окружающем мире. Пробудив-
шийся скептицизм быстро завел меня довольно далеко. К че-
тырнадцати годам я совершил несколько ужасных кощунств
и святотатств: решил жениться на дочери виконта и, взбунто-
вавшись, поставил синяк под левым глазом,— я думаю, что
это был левый глаз,— ее сводному брату.
Но об этом — в свое время.
Огромный дом, церковь, деревня, работники и слуги разных
рангов и положений — все это казалось мне, как я сказал,
законченной социальной системой. Вокруг нас были располо-
жены другие деревни и обширные поместья, куда приезжали
и откуда уезжали тесно связанные между собой, породнив-
472
шиеся великолепные олимпийцы — дворяне. Провинциальные
города представлялись мне простым скоплением магазинов и
рынков, предназначенных для господских арендаторов, цент-
рами, где они получали необходимое образование, причем
существование этих городов еще в большей мере зависело от
дворянства, чем существование деревень. Я думал, что и Лон-
дон — это всего лишь большой провинциальный город, в кото-
ром дворянство имеет свои городские дома и производит необ-
ходимые закупки под августейшей сеныо величайшей из дво-
рянок — королевы.
Таким, казалось мне, был порядок, установленный на земле
самим богом.
Даже в то время, когда Тоно-Бэнге получил широкую из-
вестность во всем мире, мне и в голову не приходило, что весь
этот прекрасный порядок вещей уже подточен в корне, что уже
действуют враждебные силы, способные скоро отправить в ад
всю эту сложную социальную систему, в которой я должен
был, как настойчиво внушала мне мать, осознать свое
«место».
Еще и сейчас в Англии есть немало людей, предпочитаю-
щих не задумываться над этим. Иной раз я сомневаюсь, от-
дает ли себе отчет кто-нибудь из англичан, насколько сущест-
вующий ныне социальный строй уже пережил себя. В парках
попрежнему видны огромные дома, а коттеджи, до самых кар-
низов увитые хмелем, располагаются в почтительном отдале-
нии. Английская провинция — вы можете убедиться в этом,
пройдя по Кенту на север от Блейдсовера, упрямо настаивает,
что она и в самом деле такая, какой кажется. Это напоминает
погожий день в начале октября. Лежащая на всем неощутимая
и невидимая рука перемен словно отдыхает, прежде чем на-
чать свою сокрушительную работу. Но стоит ударить морозу,
и все вокруг обнажится и пышная мишура нашего лицемерия
будет лежать, рдея, подобно опавшим листьям, в грязи.
Но это время пока еще не наступило. Контуры нового по-
рядка, возможно, уже в значительной мере определились, но
подобно тому, как при показе «туманных картин» (так назы-
вали в деревне проекционный фонарь), прежнее изображение
еще отчетливо сохраняется в вашей памяти, а новое некоторое
время еще непонятно, несмотря на свои яркие и резкие ли-
нии,— новая Англия, Англия наших внуков, пока остается за-
гадкой для меня. Англичанин никогда серьезно не думал о де-
мократии, равенстве и тем более о всеобщем братстве. Но о
чем же он думает? Я надеюсь, что моя книга в какой-то мере
ответит на этот вопрос. Наш народ не тратит слов на фор-
мулы,— он бережет их для острот и насмешек. А между тем
старые порядки и старые отношения остались, они лишь слегка
видоизменились и продолжают меняться, прикрывая нелепые
пережитки.
473
После смерти престарелой леди Дрю блейдсоверский дом
перешел вместе со всей обстановкой к сэру Рубену Лихтен-
штейну. В те дни, когда дядя в результате операций с Тоно-
Бэнге был в зените своей карьеры, мне захотелось посетить
этот дом, где моя мать столько лет прослужила экономкой, и
я испытал странные ощущения. Нельзя было не заметить не-
которых курьезных изменений, происшедших в доме с появле-
нием новых владельцев. Заимствуя образ из своей минералоги-
ческой практики, замечу, что эти евреи являлись не столько но-
вым английским дворянством, сколько «псевдоморфозой»1
дворянства. Евреи очень хитрый народ, но они недостаточно
умны, чтобы скрыть свою хитрость. Я сожалею, что мне не
удалось побывать внизу и выяснить, каковы настроения на
кухне. Можно допустить, что они резко отличались от того на-
строения, которое там царило раньше. Я обнаружил, что нахо-
дившееся по соседству поместье Хаукснест также имело своего
псевдоморфа,— это поместье приобрел издатель газеты, из тех,
что бросаются с крадеными идеями от одного шумного и ри-
скованного предприятия к другому. Редгрейв был в руках
пивоваров.
Но люди в деревнях, насколько я мог заметить, не видели
перемен в своем мире. Когда я проходил по деревне, две ма-
ленькие девочки неуклюже присели, а старый рабочий поспешно
притронулся к шляпе. Он все еще воображал, что знает и мое
и свое место. Я не знал этого рабочего, но мне бы очень хоте-
лось спросить его, помнит ли он мою мать и оказал ли бы
он такое же почтение моему дяде и старику Лихтенштейну,
если бы они появились на улице.
В английской провинции в пору моего детства каждое чело-
веческое существо имело свое «место». Оно принадлежало вам
от рождения, подобно цвету глаз, и определяло ваше положе-
ние в жизни. Над вами стояли высшие, под вами — низшие;
кроме того, имелось несколько неясных фигур, положение ко-
торых было весьма спорным, но в повседневной жизни мы счи-
тали их равными себе.
Главой и центром нашей системы была «ее милость» леди
Дрю, старая, очень старая, сморщенная и болтливая, но пре-
красно помнившая все родословные. Вместе с ней постоянно
можно было видеть такую же древнюю мисс Соммервиль — ее
кузину и компаньонку. Эти старухи жили, подобно двум вы-
сохшим зернам, в огромной скорлупе Блейдсовера, некогда
переполненного веселыми щеголями, изящными, напудренными
дамами с мушками и изысканными джентльменами при шпа-
гах. Если не было гостей, старухи целые дни проводили в угло-
вой гостиной, как раз над комнатой экономки, посвящая свое
1 Псевдоморфоза — ложная форма, минеральное образование,
внешняя форма которого не отвечает его составу и внутреннему строению.
474
время чтению, сну и уходу за двумя комнатными собачками.
В детстве эти престарелые дамы мне представлялись какими-
то высшими существами, обитающими, подобно богу, где-то над
потолком. Иногда они производили легкий шум, а по време-
нам даже слышались их голоса, и это придавало им некоторую
реальность, не лишая их, конечно, превосходства над нами.
Изредка мне удавалось видеть их. Конечно, если я встречал
их в парке или в кустарнике (где занимался браконьерством),
я прятался или, охваченный благочестивым ужасом, убегал, но
случалось, что меня призывали в «ее присутствие». Я запом-
нил, что «ее милость» была в платье из черного шелка, с золо-
той цепочкой, запомнил ее дрожащий голос, которым она вну-
шала мне быть «хорошим мальчиком», ее сморщенные, с об-
висшей кожей лицо и шею и липкую руку, сунувшую мне пол-
кроны. Позади «ее милости» выступала мисс Соммервиль —
еще менее заметное создание в платье лилового цвета с чер-
ной и белой отделкой. Ее прищуренные глаза были прикрыты
рыжеватыми ресницами. У нее были желтые волосы и яркий
цвет лица. Зимними вечерами, когда мы грелись у камина
в комнате экономки и попивали настойку бузины, горничная
мисс Соммервиль выдавала нам несложные секреты этого за-
поздалого румянца... После драки с молодым Гервеллом я, ра-
зумеется, был изгнан и никогда больше не видел этих старых
крашеных богинь.
В апартаментах старух над нашими смиренными голо-
вами время от времени собиралось избранное общество.
Я редко видел самих гостей, но имел о них отчетливое пред-
ставление, так как встречался в комнатах экономки и дворец-
кого с их горничными и лакеями, а они в точности копировали
манеры и привычки своих господ. Я понял, что никто в этом
обществе не был ровней леди Дрю: одни занимали более вы-
сокое положение, чем она, другие — менее высокое, как это
вообще бывает в этом мире.
Я помню, что однажды Блейдсовер посетил принц, кото-
рому прислуживал настоящий джентльмен. Принц занимал в
обществе несколько более высокое положение, чем наши обыч-
ные гости, и это взволновало нас и, возможно, породило какие-
то чересчур радужные ожидания. Но вскоре дворецкий Реб'
битс вошел в комнату моей матери со слезами на глазах, весь
красный от негодования.
— Взгляните-ка на это! — задыхаясь от негодования, вос-
кликнул Реббитс.
Мать онемела от ужаса. Это оказалось совереном, всего
только совереном, который вы можете получить и от простого
смертного!
Мне припоминается, что после разъезда гостей в доме на-
ступали хлопотливые дни: несчастные старухи наверху, утом-
ленные своими великосветскими обязанностями, становились
475
сердитыми и придирчивыми, переживали упадок физических
и духовных сил...
К олимпийцам, занимавшим низшее положение, непосред-
ственно примыкало духовенство, а за ним шли сомнительные
существа — не господа, но и не слуги. Духовенство, несомнен-
но, занимает самостоятельное место в английской обществен-
ной системе, и в этом отношении церковь за последние двести
лет достигла прямо-таки удивительного прогресса. В начале
восемнадцатого столетия священник стоял, пожалуй, ниже
дворецкого и рассматривался как подходящая пара для эко-
номки или какой-нибудь не слишком опустившейся особы.
В литературе восемнадцатого столетия священник нередко се-
тует, что его не оставляют за столом и не дают отведать вос-
кресного пирога. Обилие младших сыновей позволило ему
подняться над всеми унижениями. Именно такие мысли при-
ходят мне на ум, когда я встречаюсь с высокомерностью со-
временного священнослужителя. Интересно, что в настоящее
время школьный учитель, это угнетенное создание, играющее
в деревенской церкви на органе, занимает по существу то же
самое положение, какое занимал приходский священник в сем-
надцатом столетии. Доктор в Блейдсовере стоял ниже священ-
ника, но выше ветеринара; артисты и случайные визитеры
размещались где-то выше или ниже этого уровня — в зависи-
мости от их внешности и кошелька; за ними в строгом по-
рядке шли арендаторы, дворецкий и экономка, деревенский
лавочник, старший сторож, повар, трактирщик, младший сто-
рож, кузнец (положение которого осложнялось у нас тем, что
его дочь заведовала почтовой конторой, где она беззастенчиво
перевирала телеграммы), старший сын лавочника, старший
ливрейный лакей, младшие сыновья лавочника, его старший
помощник и т. д.
Все эти представления об иерархии и многое другое я впи-
тал в себя в Блейдсовере, слушая болтовню лакеев, горнич-
ных, Реббитса и моей матери в чисто выбеленной, с панелями
из лощеного ситца, заставленной шкафами комнате экономки,
где собирались старшие слуги; я слыхал обо всем этом также
от ливрейных лакеев, Реббитса и других слуг в обитой зеле-
ным сукном и обставленной виндзорскими креслами буфетной,
где Реббитс, считая себя выше закона, без разрешения и без
зазрения совести торговал пивом; от служанок и кладовщиц
в мрачной кладовой, где пол был устлан цыновками, или от
кухарки, ее приятельниц и от судомоек в кухне, среди блестя-
щей медной посуды, отражающей пламя очага.
Конечно, они не рассуждали о своих собственных рангах и
местах, которые они занимали, это лишь подразумевалось;
речь шла преимущественно о .рангах и положении олимпийцев.
На маленьком туалетном столике, что стоял у стены между
шкафами в комнате моей матери, вместе с кулинарными кни-
476
гами лежала «Книга пэров»,«Крокфорд», «Альманах Уайтэ-
кера», «Альманах Старого Мавра» и словарь восемнадцатого
века; в буфетной валялась другая «Книга пэров» с оторван-
ной обложкой, а в бильярдной комнате — еще одна -«Книга
пэров». Помнится, такая же книга была и в той комнате самой
нелепой формы, где старшие слуги играли в багатель и после
званых обедов отдавали должное остаткам сластей. И если бы
вы спросили любого из этих старших слуг, в какой степени
родства находится принц Баттенбергский, скажем, с мистером
Каннингемом Грэхэмом или герцогом Аргильским, вы полу-
чили бы исчерпывающий ответ. В детстве я слыхал множество
подобных разговоров, и если все еще не слишком твердо знаю,
когда и как нужно правильно употреблять настоящие и при-
сваиваемые из вежливости титулы и звания, то лишь потому,
что ненавижу все это, а вовсе не из-за того, что не имел воз-
можности в совершенстве изучить такие «важные» детали.
Образ моей матери ярче всего сохранился у меня в па-
мяти; мать не любила меня, так как я с каждым днем все
больше и больше напоминал отца, и хорошо знала свое место,
как и место всякого другого человека, исключая моего отца и,
до некоторой степени, меня самого. К ее помощи прибегали,
когда требовалось решить какой-нибудь сложный и тонкий во-
прос. Я и сейчас слышу, как она говорит: «Нет, мисс Файзон,
пэры Англии идут впереди пэров Соединенного королевства, а
он всего лишь пэр Соединенного королевства». Она обладала
большим опытом в размещении слуг вокруг своего чайного
стола, где этикет соблюдался очень строго. Иногда я спраши-
ваю себя: придерживаются ли такого же строгого этикета в
комнатах современных экономок и как моя мать отнеслась
бы, например, к шоферу?..
В общем, я рад, что я так глубоко изучил Блейдсовер, рад
хотя бы потому, что, поверив на первых порах по своей наив-
ности во все увиденное, позднее я разобрался в этом и понял
в структуре английского общества много такого, что иначе
оставалось бы для меня совершенно непостижимым. Я убеж-
ден, что Блейдсовер — это ключ ко всему истинно английскому
и загадочному для стороннего наблюдателя. Твердо уясните
себе, что двести лет назад вся Англия представляла собой один
сплошной Блейдсовер, что страна за это время не пережила на-
стоящей революции, если не считать кое-каких избирательных
и других реформ, оставивших нетронутыми основы блейдсовер-
ской системы, что все новое, отличающееся от прежнего, рас-
сматривалось как дерзкое вторжение в старый уклад или же
воспринималось с преувеличенными восторгами, хотя в
сущности представляло собой лишь лакировку старого
быта.
Если вы уясните себе все это, вам станет понятно, в силу
какой необходимости возник и развился тот снобизм, который
477
является отличительным свойством англичанина. Каждый, кто
фактически не находится под сенью какого-нибудь Блейдсо-
вера, постоянно как бы разыскивает потерянные ориентиры.
Мы никогда не рвали со своими традициями, никогда, даже
символически, не разрушали их, как это сделали французы в
период террора. Но все наши организующие идеи обветшали,
старые привычные связи ослабли или полностью распались.
И Америку можно назвать оторвавшейся и удаленной частью
этого столь своеобразно разросшегося поместья. Георг Вашинг-
тон, эсквайр, происходил из дворянского рода и чуть было не
стал королем. Знаете ли вы, что стать королем Вашингтону
помешал Плутарх, а вовсе не то обстоятельство, что он был
американцем?
Hi
Больше всего в Блейдсовере я ненавидел вечернее чаепитие
в комнате экономки. Особенно ненавистна была мне эта цере-
мония в те дни, когда у нас гостили миссис Мекридж, миссис
Буч и миссис Лейтюд-Ферней. Некогда все трое были служан-
ками, а теперь жили на пенсию. Так старые друзья леди Дрю
посмертно награждали своих верных слуг за длительные за-
боты об их житейских удобствах; миссис Буч, кроме того, была
опекуншей любимого скайтерьера своих покойных господ.
Ежегодно леди Дрю посылала этим особам приглашение на
чай в качестве поощрения за добродетель и в виде назидания
моей матери и служанке мисс Файзон. Они сидели вокруг
стола в черных блестящих, с оборками, платьях, украшенных
гипюром и бисером, вели с важным видом разговор и погло-
щали огромное количество кекса и чая.
Память рисует мне этих женщин существами весьма вну-
шительных размеров. В действительности они не отличались
высоким ростом, но казались мне прямо-таки гигантами, так
как сам я был маленьким. Они угрожающе нависали надо
мной, разбухали на глазах, надвигались на меня.
Миссис Мекридж была рослой смуглой женщиной. Со своей
головой она проделывала подлинное чудо: будучи лысой, она
носила величественный чепец, а на лбу, над бровями, были
нарисованы волосы. Ничего подобного я с тех пор никогда и
ни у кого не видел. Она служила у вдовы сэра Родерика Блен-
дерхессета Импи — не то бывшего губернатора, не то какой-то
другой высокопоставленной персоны в Ост-Индии. Леди Импи,
судя по тому, что восприняла от нее миссис Мекридж, была
крайне высокомерным созданием. Леди Импи обладала внеш-
ностью Юноны,— это была надменная, недоступная женщина
с язвительным складом ума, склонная к злой иронии. Миссис
Мекридж не отличалась ее остроумием, но вместе с ее старым
атласом и отделкой платьев унаследовала язвительный тон и
478
изысканные манеры знатной дамы. Сообщая, что утро нынче
чудесное, она, казалось, говорила вам, что вы дурак, дурак
с головы до пят. Когда к ней обращались, она подтвер-
ждала, что слышит ваш жалкий писк, таким громогласным
и презрительным «как?», что у вас появлялось желание
сжечь ее заживо. Особенно неприятное впечатление произво-
дила ее манера изрекать «девствительно!», прищуривая при
этом глаза.
Миссис Буч была миниатюрнее. У нее были каштановые
волосы, свисавшие забавными кудряшками по обеим сторонам
лица, большие голубые глаза и небольшой запас стереотипных
фраз, свидетельствовавших об ее ограниченности.
Как это ни странно, но от миссис Лейтюд-Ферней у меня
в памяти не осталось ничего, за исключением ее фамилии и
серо-зеленого шелкового платья со множеством синих с золо-
том пуговиц. Мне помнится также, что она была полной блон-
динкой.
Назову еще мисс Файзон — горничную, обслуживающую
леди Дрю и мисс Соммервиль. В конце стола, напротив моей
матери, сидел обычно дворецкий Реббитс. Несмотря на свое
положение в доме, он был человек скромный, хотя являлся
к чаю не в обычной ливрее, а в визитке и черном галстуке
с синими крапинками. Это был крупный мужчина с бакенбар-
дами, с маленьким слабовольным ртом и тщательно выбритым
подбородком.
Я сидел среди этих людей на высоком жестком креслице
раннего грегорианского стиля и казался слабой травинкой
среди огромных скал. Мать ни на минуту не спускала с меня
глаз, готовая немедленно пресечь малейшее проявление жи-
вости с моей стороны. Мне приходилось трудно, но, возможно,
не легче было и этим людям — откормленным, стареющим,
мнящим себя невесть чем,— не легче потому, что в моем лице
сама мятежная и неугомонная юность с ее неверием вторга-
лась в узкий мирок их мнимого величия.
Чаепитие продолжалось почти три четверти часа, и я при-
нужден был высиживать все это время, и каждый раз за чаем
велся один и тот же разговор.
— Не угодно ли сахару, миссис Мекридж? — спрашивала
мать.— И вам не угодно ли, миссис Лейтюд-Ферней?
Слово «сахар» действовало, как видно, возбуждающе на
миссис Мекридж.
— Говорят,— начинала она тоном торжественной деклара-
ции (по крайней мере половина ее фраз начиналась словом
«говорят»),— говорят, от сахара полнеют. Многие знатные
люди вовсе не употребляют его.
— Даже с чаем, мэм,— авторитетно подтверждал Реббитс.
— И вообще ни с чем,— добавляла, отпивая чай, миссис
Мекридж таким тоном, как если бы это было очень остроумно.
479
— Что они еще говорят? — спрашивала мисс Файзон.
— И чего они только не говорят! — непреклонно продол-
жала миссис Мекридж.— Они говорят, что доктора теперь не
ре-ко-менду-ют его.
Моя мать: В самом деле, мэм?
Миссис Мекридж: В самом деле, мэм.— И, обращаясь
ко всем сидящим за столом, добавляла: — Бедный сэр Родерик
до самой своей смерти ел много сахара. Мне иной раз прихо-
дит в голову: уж не это ли ускорило его конец?
Тут разговор прерывался. Наступала торжественная пау-
за — в знак уважения к блаженной памяти сэра Родерика.
— Джордж! — восклицала мать.— Не колоти о кресло но-
гами!
Мне вспоминается, что после этого миссис Буч выступала
с любимым номером своего репертуара.
— Как хорошо, что вечера становятся короче,— говорила
она, или, если дни уменьшались: — А ведь вечера становятся
длиннее.
Это «открытие» представляло для нее огромную важность;
не знаю, могла ли бы она существовать, не рассказывая о нем
присутствующим.
Моя мать, сидевшая обычно спиной к окну, считала нуж-
ным в таких случаях из уважения к миссис Буч повернуться,
посмотреть на улицу и определить, убывает день или прибы-
вает — в зависимости от того, в какое время года все это про-
исходило. Затем возникала оживленная дискуссия о том,
много ли времени еще остается до наступления самого длин-
ного или, наоборот, самого короткого дня.
Исчерпав тему, все замолкали.
Миссис Мекридж обычно возобновляла разговор. У нее
было немало утонченных привычек, в частности она читала
«Морнинг пост». Другие леди тоже иногда брали в руки эту
газету, но только для того, чтобы прочитать на первой стра-
нице сообщение о свадьбах, рождениях и похоронах. Это был
старый «Морнинг пост», ценою в три пенса, а не современное
его издание — крикливое и беспокойное.
— Говорят,— начинала миссис Мекридж,— что лорд Тви-
демс едет в Канаду.
— А! — восклицал мистер Реббитс.— Так они едут?
— Не приходится ли он,— спрашивала мать,— кузеном
графу Сламголду?
Она знала, что это так, и ее вопрос был совершенно из-
лишним и праздным, но ведь нужно же было что-то ска-
зать!
— Он самый, мэм,— отвечала миссис Мекридж.— Говорят,
он был очень популярен в Новом Южном Уэльсе. Там к нему
относились с исключительным почтением. Я знала его, мэм,
когда он был еще юношей. Весьма приятный молодой человек.
480
И вновь наступала почтительная пауза.
— У его предшественника были неприятности в Сиднее,—
заявлял Реббитс, перенявший от какого-то церковнослужителя
манеру говорить с пафосом и отчеканивая слова, но не усвоив-
ший при этом привычки к придыханию, которое облагоражи-
вало бы его речь.
— Да, да! — презрительно бросала миссис Мекридж,— мне
об этом уже говорили.
— Он приезжал в Темплмортон после своего возвращения,
и я помню, что о нем говорили после того, как он уехал
обратно.
— Как? — восклицала миссис Мекридж.
— Он надоел всем своим пристрастием к стихам, мэм. Он
говорил... что же он говорил?.. Ах, да: «Они покинули свою
страну на благо ей». Он намекал на то, что в свое время они
были каторжниками, но потом исправились. Все, с кем я раз-
говаривал, уверяли, что он вел себя нетактично.
— Сэр Родерик обычно говорил,— заявляла миссис Мек-
ридж,— что, во-первых... (здесь миссис Мекридж останавлива-
лась и бросала на меня уничтожающий взгляд), во-вторых
(она вновь дарила меня зловещим взглядом) и в-третьих (те-
перь уже она не обращала на меня внимания), колониальному
губернатору нужен такт.
Почувствовав, что я с недоверием отношусь к ее словам,
она властно добавляла:
— Это замечание всегда казалось мне исключительно спра-
ведливым.
Я решил про себя, что если когда-нибудь у меня в душе
начнет разрастаться полип такта, я вырву его с корнями и
растопчу.
— Люди из колоний — странные люди,— проговорил Реб-
битс.— Очень странные. В бытность мою в Темплмортоне я
насмотрелся на них. Некоторых из них трудно понять. Они, ко-
нечно, очень вежливы, нередко сорят деньгами, но... При-
знаюсь, некоторые из них заставляли меня нервничать. Они
наблюдают за вами, когда вы обслуживаете их. Они смотрят
на вас, когда вы подаете им...
Мать не принимала участия в этой дискуссии. Слово «ко-
лонии» всегда расстраивало ее. По-моему, мать боялась, что
если она начнет об этом думать, то мой заблудший отец мо-
жет, к ее стыду, объявиться, оказавшись многоженцем, бун-
товщиком и вообще неприятной личностью. Ей вовсе не хоте-
лось, чтобы мой отец вдруг отыскался.
Любопытно, что в те годы, когда я был маленьким мальчи-
ком, которому полагалось только слушать, у меня уже было
свое, совершенно иное представление о колонистах, и в душе
я потешался над тем зловещим смыслом, какой вкладывала
в это слово миссис Мекридж. Я был уверен, что мужествен-
31 Г. Уэллс, т. I
481
ные англичане, обожженные солнцем широких просторов, тер-
пят аристократических пришельцев из Англии только в каче-
стве ходячего анахронизма, что же касается их признательно-
сти, то...
Сейчас я уже не потешаюсь. Сейчас я не так в этом уверен.
IV
Трудно объяснить, почему я не пошел по пути, вполне
естественному для человека в моем положении, и не принял
мир таким, какой он есть. Это объясняется скорее всего изве-
стным врожденным скептицизмом и недоверчивостью. Мой отец
был, несомненно, скептиком, а мать — суровой женщиной.
Я был единственным ребенком у родителей, и до сих пор
не знаю, жив ли мой отец. Он бежал от добродетелей моей ма-
тери еще до того, как я начал отчетливо помнить себя. Он бес-
следно исчез, и мать в порыве возмущения уничтожила все, что
осталось после него. Я никогда не видел ни его фотографий, ни
даже клочка бумаги с его почерком. Не сомневаюсь, что только
общепринятый кодекс морали и благоразумие помешали ей
уничтожить брачное свидетельство, а заодно и меня, и таким
образом полностью избавиться от пережитого унижения. Мне
кажется, я частично унаследовал от матери ту добродетельную
глупость, которая заставила ее уничтожить личные вещи отца.
Ведь у нее должны были быть его подарки, полученные в те
далекие дни, когда он за ней ухаживал,— книги с трогатель-
ными надписями, письма, высушенный цветок, кольцо и дру-
гие сувениры в таком же роде. Она сохранила только свое об-
ручальное кольцо, а все остальное уничтожила. Она даже не
сказала мне, как его зовут, и вообще не говорила о нем ни
слова, хотя чувствовала иногда, что я вот-вот спрошу об отце.
Все, что я знаю о нем, известно мне от его брата — моего ге-
роя, дядюшки Пондерво.
Мать носила обручальное кольцо, хранила свое брачное
свидетельство в запечатанном конверте на дне самого большого
сундука и поместила меня в частную школу, расположенную
среди холмов Кента. Не думайте, что я всегда находился в
Блейдсовере — даже во время каникул. Если накануне ка-
никул леди Дрю испытывала раздражение после очередного
визита гостей или по каким-нибудь другим причинам хотела
сделать неприятность матери, она пропускала мимо ушей ее
обычное напоминание, и я оставался в школе.
Но это случалось редко, в возрасте от десяти до четырна-
дцати лет я ежегодно проводил в Блейдсовере в среднем дней
пятьдесят.
Не думайте, что эти дни не дали мне ничего хорошего.
Хотя мрачная тень Блейдсовера и простерлась над всей окру-
482
жающей сельской местностью, ему нельзя было отказать в не-
котором величии. Блейдсоверская система имела по меньшей
мере одно хорошее последствие для Англии — она уничтожила
патриархальный склад крестьянского мышления. Если многие
из нас все еще живут и дышат воздухом буфетной и комнаты
экономки, то все же мы ныне отнюдь не стремимся к тому дре-
мотному и тусклому существованию, когда разведение кур и
свиней — единственный источник ваших скудных доходов...
Уже сам парк вносил в мою жизнь что-то новое и свежее.
Там была огромная лужайка, ее не заваливали удобрениями
и не возделывали под овощи; она сохраняла свою таинствен-
ность, давала широкий простор моему воображению. В парке
водились олени, и я наблюдал жизнь этих пятнистых созданий,
слышал трубный рев самцов, любовался молодыми животными,
скакавшими в зарослях папоротника, натыкался в глухих
уголках на кости, черепа и рога. Здесь имелись места, где вы
начинали понимать, что такое «лес», где природа раскрыва-
лась перед вами во всем своем нетронутом великолепии. В за-
падной части леса, под молодыми, залитыми солнцем буками,
росло множество колокольчиков, воспоминание о них, как дра-
гоценный сапфир, я храню и доныне.
Здесь я впервые познал красоту.
В доме имелись книги. Леди Дрю читала всякую чепуху,
но я не видел ее книг. Позднее я понял, что она находила осо-
бое очарование в такой ерунде, как «Мария Монк». В давние
времена в Блейдсовере жил сэр Катберт Дрю (сын сэра
Мэтью, построившего дом) — человек с интеллектуальными
наклонностями. В ветхой мансарде валялись, заброшенные и
забытые, его книги и другие сокровища. Как-то раз, во время
зимней распутицы, мать разрешила мне порыться в них. Сидя
у слухового окна, над запасами чая и пряностей, я познако-
мился с репродукциями картин Хоггарта, хранившимися в объ-
емистом портфеле, с альбомом гравюр, воспроизводивших тво-
рения Рафаэля в Ватикане, а в больших, с металлическими
застежками книгах я любовался видами различных столиц
Европы, как они выглядели в 1780 году. Полезным для меня
оказалось знакомство с подробным атласом восемнадцатого
века, хотя его карты не отличались точностью. Названия стран
были украшены чудесными изображениями; на карте Голлан-
дии красовался рыбак с лодкой, Россия была представлена
казаком, Япония — удивительными людьми в одежде, похожей
на пагоды (я не ошибаюсь: именно на пагоды).
В те времена каждый континент имел свою terra incognita
были Польша и Сарматия и забытые позднее страны. Воору-
жившись тупой булавкой, я совершал увлекательные путеше-
ствия в огромном, величественном мире.
1 Неведомая земля (лат.).
31*
483
Книги, хранившиеся в тесной ветхой мансарде, были, оче-
видно, изгнаны из салона в период викторианского возрожде-
ния хорошего вкуса и изощренной ортодоксальности, и моя
мать не имела о них ни малейшего представления. Именно по-
этому мне удалось ознакомиться с замечательной риторикой
«Прав человека» и «Здравого смысла» Тома Пейна — отлич-
ных книг, подвергшихся злобной клевете, хотя до этого их хва-
лили епископы. Здесь был «Гулливер» без всяких сокращений;
читать эту книгу .в полном виде мальчику, пожалуй бы, и не
следовало, но особого вреда в этом, по-моему, нет, и впослед-
ствии я никогда не жалел об отсутствии у меня щепетильно-
сти в подобных вопросах. Прочтя Свифта, я очень разозлился
на него за гуигнгнмов, и лошади потом мне никогда не нра-
вились.
Затем, припоминаю, я прочел перевод вольтеровского «Кан-
дида», прочел «Расселаса» и вполне убежден, что, несмотря на
огромный объем, от корки до корки,— правда, в каком-то оду-
рении, заглядывая по временам в атлас,— осилил весь двена-
дцатитомный труд Гиббона.
Я разохотился читать и стал тайком совершать налеты на
книжные шкафы в салоне. Я успел прочитать немало книг,
прежде чем мое кощунственное безрассудство было обнару-
жено престарелой служанкой Энн. Помнится, в числе других
книг я пытался осилить перевод «Республики» Платона, но
нашел его неинтересным, так как был слишком молод. Зато
«Батек» меня очаровал. Например, этот эпизод с пинками,
когда каждый обязан был пинать!
«Батек» всегда вызывает у меня в памяти детские впечат-
ления о большом салоне в Блейдсовере.
Это была высокая, длинная комната, выходившая окнами
в парк; на окнах,— их было больше дюжины, причем высотой
чуть ли не от пола до потолка,— под балдахинами (кажется,
это так называется?) висели замысловатые гардины из шелка
или атласа, с тяжелой бахромой. Сложной конструкции белые
ставни складывались в глубокой нише, устроенной в толще
стены. У противоположных стен этой тихой комнаты находи-
лись два огромных мраморных камина. На стене, у которой
стоял книжный шкаф, бросалось в глаза изображение волчицы,
Ромула и Рема в компании с Гомером и Вергилием. Изобра-
жения, украшавшего противоположную стену, я не помню.
Фредерик, принц Уэльский, важно шествовал по третьей стене;
художник изобразил его в два человеческих роста, но мягкие
тона красок несколько мирили глаз с этой колоссальной фигу-
рой. Наконец, четвертой стеной завладела целая группа ги-
гантов — покинувших сей мир Дрю; они были изображены
на фоне грозового неба в виде лесных богов, почти лишен-
ных одеяния.
484
Из центра расписанного красками потолка опускались три
канделябра с сотнями хрустальных подвесок. На бесконечном
ковре, казавшемся мне таким же большим, как Сарматия из
географического атласа, который я рассматривал в мансарде,
разместились островки и целые архипелаги из кресел и куше-
ток, обитых лощеным ситцем, столы, огромные севрские вазы
на подставках, бронзовая фигура всадника. Припоминаю еще,
что где-то в этих необозримых пространствах затерялись рояль
и арфа с пюпитром для нот в форме лиры...
Каждый рейд за книгами был сопряжен с большими опас-
ностями и требовал исключительной смелости. Нужно было
спуститься по главной служебной лестнице, но это не представ-
ляло трудности, так как дозволялось законом. Беззаконие на-
чиналось на маленькой лестничной площадке, откуда пред-
стояло очень осторожно прокрасться через дверь, обитую
красной байкой. Небольшой коридор вел в холл, и здесь нужно
было произвести рекогносцировку, чтобы установить местона-
хождение старой служанки Энн (молодые поддерживали со
мной дружественные отношения и в счет не шли). Выяснив, что
Энн находилась где-нибудь в безопасном для меня отдалении,
я быстро перебегал через открытое пространство к подножию
огромной лестницы, которой никто не пользовался с тех пор,
как пудра вышла из моды, а оттуда — к двери салона. Устра-
шающего вида фарфоровый китаец в натуральную величину
принимался гримасничать и трясти головой, отзываясь даже
на самые легкие шаги. Наибольшую опасность таила сама
дверь: двойная, толстая, как стена, она заглушала звуки, так
что услышать, не работает ли кто-нибудь в комнате метелкой
из перьев, было невозможно.
Со страхом блуждая по огромным помещениям в поисках
жалких крох знаний, разве я не напоминал чем-то крысу?
Я помню, что среди книг в кладовой обнаружил и Плутарха
в переводе Лангхорна. Сейчас мне кажется удивительным, что
именно так я приобрел гордость и самоуважение, получил пред-
ставление о государстве, о том, что такое общественное устрой-
ство; удивительно также, что учить меня этому пришлось ста-
рому греку, умершему восемнадцать веков назад.
v
Школа, где я учился, была того типа, который допускался
блейдосоверской системой. Привилегированные учебные заве-
дения закрытого типа, появившиеся в короткий блестящий пе-
риод Ренессанса, захватил правящий класс. Считалось, что
низшие классы не нуждаются в образовании, а наш средний
слой получил, как это ему полагалось, частные школы, кото-
485
рые мог открыть любой человек, если даже он не обладал
соответствующими знаниями и опытом. Нашу школу содержал
человек, у которого в свое время хватило энергии получить
диплом колледжа наставников. Принимая во внимание невы-
сокую плату за обучение, я должен признать, что его школа
могла быть и хуже, чем была в действительности. Пансион на-
ходился за деревней, в грязном здании из желтого кирпича, а
классная комната помещалась в деревянном флигеле.
Я не могу сказать про свои школьные дни, что они были
несчастливыми; наоборот, мы проводили время довольно ве-
село — в играх и забавах, хотя нас нельзя было назвать ми-
лыми и благовоспитанными детьми. Мы часто дрались, и это
были не обычные среди мальчишек потасовки, когда соблю-
даются даже известные правила, а самые настоящие, свире-
пые драки, где пускались в ход не только руки, но и ноги, что
во всяком случае приучало нас к стойкости. Вместе с нами
учились несколько сыновей лондонских трактирщиков; они
знали, чем отличается беспорядочная драка, когда стремятся
нанести противнику увечье, от настоящего бокса, но на прак-
тике применяли оба вида искусства. Во время драки они не
стеснялись в выборе выражений, показывая свои преждевре-
менно развившиеся лингвистические способности.
Наша крикетная площадка с вытоптанной у ворот травой
была оборудована плохо. Игре нас кое-как обучал девятнадца-
тилетний деревенский парень, в мешковатом, купленном в ма-
газине костюме. Играли мы без всякого стиля и пререкались
с судьей.
Директор школы, он же ее владелец, преподавал нам ариф-
метику, алгебру и Эвклида, а старшим ученикам даже триго-
нометрию. Он имел склонность к математике, и сейчас я счи-
таю, что он дал нам не меньше, чем могла бы дать английская
народная школа.
У нас было одно неоценимое преимущество: в нашей школе
пренебрегали духовным развитием учащихся. Мы относились
друг к другу с грубой простотой истинных детей природы: ру-
гались, озорничали, дрались; мы воображали себя то красно-
кожими индейцами, то ковбоями, то еще кем-нибудь в этом
роде, но никогда — юными английскими джентльменами. Мы
не испытывали благочестивого волнения, заслышав гимн «Впе-
ред, воины Христа», и холодная дубовая скамья в церкви не
пробуждала в нас во время воскресных молитв религиозного
рвения. Редко звеневшие в наших карманах пенни мы тра-
тили на покупку запретных книжек в лавке одной деревенской
старухи, на «Английских юношей», на сенсационные грошовые
романы, предвосхитившие Хаггарда и Стивенсона; они были
небрежно изданы, скверно иллюстрированы, но от этого не те-
ряли в наших глазах своей неотразимой прелести.
В редкие дни отдыха нам предоставлялась полная свобода
486
бродить парами и по трое по окрестностям, болтать напропа-
лую и предаваться фантастическим мечтаниям. Много привле-
кательного находили мы в этих прогулках. Еще и сейчас, по-
мимо ощущения красоты, волнует меня дух приключений,
который пробуждался во мне при одном взгляде на неповтори-
мый пейзаж Кента с его лугами, золотистыми полями пше-
ницы, засаженными хмелем огородами, сушилками и квадрат-
ными колокольнями церквей на фоне поросших лесом холмов.
Иногда мы курили, но никогда не подстрекали друг друга
на еще более дурные поступки; например, мы не «обчистили»
ни одного фруктового сада, хотя садов было много, мы считали
воровство грехом, а если иногда и крали несколько яблок из
сада или клубнику и репу с полей, то потом эти преступные,
бесславные поступки вызывали у нас мучительные угрызения
совести.
Случались с нами и приключения, но, пожалуй, мы сами
придумывали их. Однажды в жаркий день, когда мы направ-
лялись к Мейдстону, дьявол внушил нам ненависть к имбир-
ному лимонаду, и мы изрядно одурманили себя элем. В те дни
наши юные головы были так забиты легендами о диком За-
паде, что мы загорелись желанием обзавестись пистолетами.
Вскоре молодой Руте из Хайбэри появился с револьвером и
патронами, и как-то в праздничный день мы, шестеро смелых,
ушли, чтобы зажить свободной, дикой жизнью. От первого вы-
стрела, произведенного в старой шахте в Чизельстеде, у нас
едва не лопнули барабанные перепонки: наш второй выстрел
прозвучал около Пикторн Грина, в лесу, где росло множество
примул. От страха я крикнул: «Сторож!» — и мы без оглядки
мчались целую милю. После этого на большой дороге близ
Чизельстеда Руте неожиданно выстрелил в фазана, но когда
молодой Баркер напугал Рутса своими россказнями о том, как
строго закон карает браконьерство, мы спрятали пистолет в
высохшей канаве за школьным огородом. Впрочем, уже на
следующий день мы извлекли револьвер из тайника и, не об-
ращая внимания на ржавчину в стволе и набившуюся туда
грязь, попытались убить кролика, пробегавшего в трехстах
ярдах от нас. Угодив в нарытую кротом кучку земли в несколь-
ких шагах от себя, Руте превратил ее в облачко пыли, обжег
себе пальцы и опалил лицо. После этого мы и в руки не брали
оружие, проявившее столь странную склонность поражать
самого стрелка.
Одним из наших главных развлечений были перебранки с
проезжими на Гудхерстской дороге. Мне припоминаются также
дни, когда в меловых шахтах за деревней я превращался в бе-
лое пугало, а затем, в результате купания в костюме Адама в
речушке, которая бежала через хиксонские луга, в компании
с тремя другими адамитами и со стариной Юартом во главе,
заболевал желтухой.
487
О, эти вольные, чудесные дни! Чем они были для нас! Как
много они нам давали! В ту пору все ручьи текли из неведомых
тогда еще «источников Нила», все заросли превращались в ин-
дийские джунгли, а нашу лучшую игру — я заявляю об этом
с гордостью — изобрел я. Мы нашли лес, где надписи на щитах
возвещали: «Посторонним ходить воспрещается»; здесь через
весь лес мы проводили «отступление десяти тысяч», мужест-
венно продираясь через заросли крапивы, а когда выхо-
дили к «морю», то есть к большой дороге, то, к изумлению
прохожих и проезжих, преклоняли колена и начинали рыдать
от радости, как об этом говорилось в книгах. Обычно я играл
роль знаменитого полководца Ксено-о-фонта. Обратите внима-
ние, как протяжно произношу я звук «о». Так я произношу все
классические имена,— «Co-крат» рифмуется у меня со «сто
крат»,— и я все еще придерживаюсь этого милого мне старого
неправильного произношения, за исключением тех случаев,
когда меня парализует тусклый взгляд какого-нибудь педанта.
Мое кратковременное купание в латыни в те дни, когда я был
аптекарем, не смыло этой привычки.
В общем, школа дала мне немало хорошего, и прежде всего
она дала мне друга на всю жизнь.
Это был Юарт, тот самый, что сейчас, изведав все преврат-
ности судьбы, делает надгробные памятники в Уокинге. Милый
Юарт! Я припоминаю, что его костюмы всегда были слишком
тесны для него. Это был длинноногий нескладный мальчик, до
смешного высокий рядом с моей хрупкой, детской фигуркой.
Если не считать усов, чернеющих ныне у него на верхней губе,
его облик остался прежним — то же круглое, шишковатое лицо,
те же живые темнокарие глаза; как раньше, так и теперь он
впадает порой в задумчивость и способен ошарашить вас дву-
смысленным ответом.
Ни один мальчик в школе не умел так дурачиться, как Боб
Юарт, ни один не обладал такой способностью открывать в
окружающем мире неожиданные, чудесные стороны. Обыден-
ность отступала перед Юартом, и после его объяснений все
становилось редкостным и замечательным. От него я впервые
услыхал о любви, но уже после того, как ее стрелы пронзили
мое сердце. Теперь я знаю, что он был незаконным сыном ве-
ликого, но беспутного художника Рикмана Юарта, и это он
внес в мое смятенное сознание представление о том мире сво-
бодных нравов, который по крайней мере не поворачивается
спиной к подлинной красоте.
Я покорил его сердце своим вариантом «Ватека», и мы
стали неразлучными, закадычными друзьями. Наши мысли, за-
просы и представления были так похожи, что иной раз мне
трудно было определить, где думал за меня Юарт и где это
делал я сам.
488
VI
В четырнадцать лет я пережил трагическое потрясение.
Произошло это во время летних каникул, и виновницей
всему была благородная Беатриса Норманди. Она, как гово-
рится, «вошла в мою жизнь», когда мне не было еще двена-
дцати лет.
Она внезапно снизошла в наш мир во время тихой интер-
медии, которая начиналась у нас каждый год после отъезда
трех важных персон. Поселилась опа в старой детской наверху
и ежедневно пила с нами чай в комнате экономки. Ей было
восемь лет, и ее сопровождала няня по имени Ненни; вначале
я терпеть не мог ее.
Вторжение этих двух особ в комнаты нижнего этажа ни-
кому не нравилось — они доставляли лишние хлопоты. Из-за
своей питомицы Ненни то и дело осаждала мою мать разными
просьбами. Требование яиц в неурочное время, просьба заново
вскипятить молоко, нежелание ее питомицы есть превосход-
ный молочный пудинг — все это излагалось далеко не почти-
тельно, а в категорической форме, диктовалось, словно на ос-
новании какого-то права. Ненни была смуглая, длиннолицая
молчаливая женщина в сером платье. В ней было что-то в
конце концов пугавшее, сокрушавшее и побеждавшее вас. Она
давала понять, что действует по приказу «свыше», как героиня
греческой трагедии.
Это было странное порождение старых времен — предан-
ная, верная служанка. Всю свою гордость и волю она отдала
знатным и богатым людям, на которых работала, в обмен на
пожизненную обеспеченность рабыни, и эта молчаливая сделка
полностью связала ее. В конце концов ей предстояло полу-
чить пенсию и закончить свой жизненный путь ценимой и одно-
временно презираемой обитательницей какого-нибудь пансиона.
Она усвоила неискоренимую привычку смотреть на все глазами
своих господ и научилась подавлять возмущение, иногда воз-
никавшее у нее в душе; все ее инстинкты были извращены или
вовсе утеряны ею, она стала бесполой, забыла о том, что имела
личную гордость, и воспитывала ребенка другой женщины с
суровой, безрадостной привязанностью, которую можно было
сравнить только с ее стоической отрешенностью от всего
остального мира. Нас она рассматривала как людей, созданных
лишь для того, чтобы прислуживать ее питомице и ухаживать
за ней.
Но сама Беатриса была снисходительнее.
Бурные события позднейших лет заставили потускнеть в
моей памяти ее детское лицо. Когда я думаю о Беатрисе, пе-
редо мной встает образ девушки, которую я узнал значительно
позже, узнал настолько хорошо, что мог бы описать сейчас ее
489
облик со всеми подробностями, недоступными для других. Еще
в Блейдсовере я заметил — и надолго запомнил,— что у нее
бархатистая кожа и тонкие брови, более нежные, чем самый
нежный пушок на груди у птицы. Она походила на эльфа, эта
часто красневшая, преждевременно развившаяся девочка с
темнокаштановыми кудрями — кудри вились от природы,—
порой в беспорядке падавшими на глаза,— эти глаза темнели,
когда она злилась, или становились светлокарими, если она
была в безмятежном настроении.
Реббитс лишь ненадолго привлек ее внимание. Она решила,
что единственная интересная личность за чайным столом —
это я.
Старшие вели обычный скучный разговор, сообщая Ненни
банальные подробности о парке и деревне, которыми надо-
едали каждому новому человеку, а Беатриса наблюдала за
мной через стол с беспощадным детским любопытством, и под
ее безжалостным взглядом я чувствовал себя не в своей та-
релке.
— Ненни,— сказала она, показывая на меня, и Ненни
оставила без ответа какой-то вопрос моей матери, чтобы вы-
слушать Беатрису.— Ненни, этот мальчик слуга?
— Ш-ш...— ответила Ненни.— Это мастер Пондерво.
— Он слуга? — повторила Беатриса.
— Нет, он школьник,— ответила моя мать.
— Тогда я могу поговорить с ним, Ненни?
Ненни окинула меня ледяным взглядом.
— Только недолго,— сказала она своей питомице, разрезая
для нее кекс на узкие ломтики. Но когда Беатриса попыталась
заговорить со мной, Ненни вдруг отрезала: — Нет!
Потемневшие от раздражения глаза Беатрисы изучали меня
с откровенной враждебностью.
— У него грязные руки,— заявила она, упрямо продолжая
меня рассматривать,— и воротник протерся.
После этого она занялась кексом с таким видом, словно за-
была о моем существовании, и это зажгло во мне ненависть
к ней и в то же время страстное желание заставить ее восхи-
щаться мною...
И на следующий день, впервые в жизни добровольно, без
всякого принуждения я вымыл перед чаем руки.
Так началось наше знакомство, которое по ее прихоти стало
вскоре более близким. Легкая простуда заставила Беатрису
сидеть дома, и девочка поставила Ненни перед выбором: или
она, Беатриса, начнет капризничать и терзать слух своей ста-
рой, трясущейся от дряхлости, богатой тетки нескончаемым
пронзительным визгом, или меня приведут в детскую играть
с ней всю вторую половину дня. Ненни спустилась вниз и со
страдальческим видом взяла меня напрокат у матери, после
чего я был вручен маленькому созданию, словно редкостной
490
породы котенок. До этого мне никогда не приходилось иметь
дело с маленькими девочками, и я решил, что в мире нет ни-
чего более прекрасного и чудесного. Беатриса нашла во мне
самого покорного из рабов, хотя я сразу дал ей почувствовать
свою силу.
Ненни была поражена, как быстро и весело пролетел день.
Она похвалила мои манеры леди Дрю и моей матери, которая
ответила, что рада слышать все хорошее обо мне. После этого
я еще несколько раз играл с Беатрисой. Я и сейчас помн$
ее огромные, роскошные игрушки; ничего подобного мне не
приходилось видеть раньше. Мы даже побывали украдкой в
большом кукольном домике на лестничной площадке возле дет-
ской; этот кукольный домик с восемьюдесятью пятью куклами
представлял собой недурную копию Блейдсовера, он обошелся
в сотни фунтов и был подарен принцем-регентом первенцу сэра
Гарри Дрю (который умер пяти лет). Под властным руковод-
ством Беатрисы мне посчастливилось поиграть этой великолеп-
ной игрушкой.
Я вернулся в школу после каникул, мечтая о всяких пре-
красных вещах, и навел Юарта на разговор о любви. Мой рас-
сказ о кукольном домике звучал как чудесная сказка, и ста-
раниями Юарта домик превратился впоследствии в целый
кукольный городок на придуманном нами острове.
Про себя я решил, что одна из кукол в этом городе похожа
на Беатрису.
Во время следующих каникул я видел Беатрису лишь мель-
ком; об этих вторых каникулах, во время которых я изредка
встречался с ней, у меня сохранились только смутные воспо-
минания; затем я не видел ее целый год, а когда встретил
снова, произошли события, вызвавшие мою опалу.
VII
Сейчас, когда я решил написать историю своей жизни, я
впервые убеждаюсь, как непоследовательна и ненадежна чело-
веческая память. Можно припомнить те или иные поступки, но
нельзя вспомнить их мотивы; можно ясно представить себе те
или иные события или отдельные эпизоды, но трудно объяс-
нить, с чем они связаны и к чему привели. Мне кажется, во
время последних каникул в Блейдсовере я не раз видел Беат-
рису и ее сводного брата, но никак не могу вспомнить, при
каких обстоятельствах. Сам по себе великий перелом в моем
детстве сохранился у меня в памяти очень отчетливо, но когда
я пытаюсь припомнить подробности, особенно подробности об-
стоятельств, которые привели к этому перелому, то чувствую,
что вообще не могу их восстановить в сколько-нибудь после-
довательном порядке.
491
Появление сводного брата Беатрисы Арчи Бервелла внесло
неожиданное изменение в обстановку.
Я отчетливо помню, что этот светловолосый, надменный, то-
щий мальчик был значительно выше меня, но, думаю, лишь
немного тяжелее. Не помню, при каких обстоятельствах про-
изошла наша первая встреча, но мы инстинктивно возненави-
дели друг друга с самого начала.
Оглядываясь на прошлое (это все равно, что рыться на за-
брошенном чердаке, где второпях побывал какой-то вор), я не
могу объяснить, почему эти дети появились в Блейдсовере. Они
принадлежали к многочисленным родственникам леди Дрю и,
если верить теории, высказанной в комнатах нижнего этажа,
являлись претендентами на владение Блейдсовером. Если это
было так, то их кандидатуру нельзя было назвать удачной.
Огромный дом с его прекрасной мебелью, обветшалой рос-
кошью и столь же обветшалыми традициями, полностью при-
надлежал престарелой леди Дрю, и я склонен думать, что она
использовала это обстоятельство, чтобы мучить и держать в
подчинении всех своих родственников — претендентов на
наследство — и безгранично властвовать над ними. В их
числе был и лорд Оспри. Леди Дрю относилась доброжела-
тельно к его ребенку, потерявшему мать, и к его приемному
сыну, возможно, потому, что лорд Оспри был беден, а мо-
жет быть, как мне кажется сейчас, она питала слабую на-
дежду на искреннюю или воображаемую привязанность с их
стороны.
Когда я в последний раз приехал на каникулы, Ненни уже
не было, а Беатриса находилась на попечении какой-то очень
добродушной, слабохарактерной молодой женщины из военной
семьи; ее имени я так никогда и не узнал. По-моему, дети
были на редкость непослушны и изобретательны на проказы.
Я помню, что меня считали неподходящим компаньоном для
них, и мы вынуждены были встречаться как бы случайно.
Именно Беатриса настояла на наших встречах.
В свои четырнадцать лет я, несомненно, знал о любви до-
вольно много и любил Беатрису со страстью взрослого чело-
века. Мне казалось, что и Беатриса по-своему любит меня.
Приятным и полезным в нашем мире самообманом является
предположение взрослых о том, что дети того возраста, в кото-
ром были мы, ничего не чувствуют, ничего не думают и ничего
не знают о любви. Даже такие реалисты, как англичане, под-
держивают это заблуждение. Но я не стану скрывать, что мы
с Беатрисой не только говорили о любви, но и обнимались и
целовались.
Мне припоминается наш разговор под сводом зеленых вет-
вей кустарника. Я стоял у каменной стены парка, а моя боже-
ственная дама не совсем изящно восседала верхом на стене.
Я сказал — не совсем изящно! Но если бы вы видели эту ми-
492
лую проказницу так, как видел ее я! Я так живо сейчас пред-
ставляю ее себе среди густо переплетенных ветвей, на кото-
рые я не смел взобраться, боясь осквернить их, а вдали, вы-
соко над ней,— неясные, но величественные очертания фасада
огромного Блейдсовера, поднимавшегося на фоне облачного
неба.
Наш разговор носил серьезный характер: мы обсуждали
мое положение в обществе.
— Я не люблю Арчи,— сказала она вне всякой связи с пре-
дыдущим, а затем наклонилась ко мне так, что волосы упали
ей на лицо, и прошептала: — Я люблю тебя.
Она настойчиво пыталась добиться от меня ясного ответа,
что я не слуга и не должен быть слугой.
— Ты никогда не будешь слугой — никогда!
Я охотно поклялся в этом и сдержал свою клятву.
— Кем же ты будешь? — спросила она.
Я поспешно перебрал в уме все известные мне профессии.
— Может быть, ты станешь солдатом? — допытывалась она.
— Чтобы на меня орали всякие олухи? Ни за что! Предо-
ставим это крестьянским парням.
— Ну, а офицером?
— Не знаю,— ответил я, уклоняясь от прямого ответа.—
Скорее всего я пойду во флот.
— Тебе хотелось бы сражаться?
— Да, хотелось бы. Но не простым солдатом... Мало чести,
когда тебе приказывают драться да еще смотрят, хорошо ли
ты это делаешь... А как я могу стать офицером?
— Ты не можешь? — спросила она и с сомнением по-
смотрела на меня. И тут разверзлась разделявшая нас про-
пасть.
Впрочем, как и полагается настоящему мужчине, я вскоре
перебрался через нее при помощи хвастовства и лжи. Я заявил,
что беден, а бедные люди идут во флот, что я знаю матема-
тику, в которой ничего не смыслят армейские офицеры. Затем
я вспомнил Нельсона и, ссылаясь на него, стал доказывать,
как много обещает мне морская служба.
— Нельсон любил леди Гамильтон, хотя она и была леди,—
сказал я,— а я буду любить тебя.
Как раз в этот момент послышался резкий голос гувер-
нантки.
— Беат-ри-са, Бе-е-а-триса! — кричала она.
— Вынюхивает, бестия! — сказала моя леди и попыталась
продолжать разговор, но ей помешала гувернантка.
— Подойди сюда,— внезапно заявила Беатриса, протягивая
мне свою запачканную ручку.
Я подошел поближе. Она наклонила свою головку так низко,
что ее темнокаштановые густые волосы стали щекотать мне
щеки.
493
— Ты мой скромный, верный возлюбленный? — шепотом
спросила она, почти касаясь моего лица теплым раскраснев-
шимся личиком, на котором заблистали вдруг потемневшие
глаза.
— Да, я твой скромный, верный возлюбленный,— прошеп-
тал я в ответ.
Она обхватила мою голову руками, протянула мне губы, и
мы поцеловались. Я весь дрожал от страсти, хотя был еще
мальчишкой.
Так мы поцеловались впервые.
— Бе-е-е-а-триса! — послышалось совсем рядом.
В воздухе мелькнули маленькие ножки в черных чулках,
и моя дама исчезла со стены. Через минуту я услышал, как
она в ответ на упреки гувернантки с восхитительным самообла-
данием и непринужденностью объясняла ей, почему не могла
откликнуться во-время.
Я понял, что мое присутствие излишне, и виновато скрылся
в Западном лесу, чтобы помечтать о любви и поиграть в одино-
честве в извилистом, заросшем папоротником овраге блейдсовер-
ского парка. В тот день и во все последующие поцелуй Беат-
рисы горел у меня на губах, как сладостная печать, а по ночам
рождал у меня поэтические сны.
Припоминаю экспедицию в Западный лес, совершенную
вместе с Беатрисой и ее сводным братом (предполагалось, что
они играют в кустах); мы были индейцами, а штабель буковых
бревен — нашим вигвамом; мы выслеживали оленя, подползали
к поляне, наблюдали, как кормятся кролики, и чуть не поймали
белку. Между мною и юным Бервеллом поминутно возникал
спор о том, кому руководить игрой, но так как я прочитал в
десять раз больше книг, чем он, то в конце концов он должен
был признать за мной главенствующую роль. Мое превосход-
ство стало еще более очевидным, когда выяснилось, что я знаю,
как отыскать орлиное гнездо в зарослях папоротника. Не
помню, как случилось, что мы с Беатрисой — разгоряченные и
растрепанные — спрятались от Бервелла в высоком папорот-
нике. Его резные листья поднимались над нами на несколько
футов. Я двигался вперед, ибо умел пробираться в траве так,
что ее зеленые верхушки почти не шевелились и не выдавали
меня. Почва, где растет папоротник, бывает обычно чистой,
и в теплую погоду, когда здесь ползешь, можно уловить сла-
бое благоухание. Среди высоких стеблей, черных у основания
и зеленых к вершине, чувствуешь себя так, словно проби-
раешься сквозь тропические заросли.
Итак, я полз впереди, а Беатриса за мной, и когда перед
нами открылась поляна, мы остановились. Беатриса подползла
ко мне, и я почувствовал на своей щеке ее горячее дыхание.
Она огляделась по сторонам, внезапно обняла меня за шею,
притянула к себе и стала целовать. Мы целовались, обнима-
494
лись и снова целовались — молча, без единого слова. Наконец,
мы пришли в себя, пристально посмотрели друг на друга, и на-
строение у нас вдруг упало. Смущенные и удивленные, мы по-
ползли дальше, но вскоре Арчи без труда обнаружил и пой-
мал нас.
Эту сцену я помню очень хорошо. Мне на ум приходят
другие смутные воспоминания о наших совместных приключе-
ниях — не знаю, каким образом, но в них фигурирует старина
Холл с его ружьем и охота за галками, но вот драка в Уор-
рене 1 сохранилась у меня в памяти очень отчетливо и зани-
мает особое место в моих воспоминаниях.
Уоррен, как и большинство других мест в Англии с этим
названием, не оправдывал своего имени. Это был заросший
шиповником и буками длинный склон, по которому извивалась
тропинка, позволявшая пройти из Блейдсовера в Ропдин в
стороне от большой дороги. Не припомню сейчас, как мы трое
попали туда, но мне кажется, что это было связано с визитом
гувернантки в ропдинский приход. Обсуждая с Арчи детали
игры, мы заспорили из-за Беатрисы. Я честно предлагал рас-
пределить роли так: я — испанский гранд, Беатриса — моя
жена, а сам Арчи — племя враждебных индейцев, собираю-
щихся ее похитить. Мне казалось, что ни один уважающий
себя мальчишка не откажется от такого заманчивого предло-
жения — изображать целое индейское племя и заполучить та-
кую бесценную добычу, как Беатриса.
Но Арчи внезапно обиделся.
— Нет,— сказал он,— это нам не подходит.
— Что не подходит?
— Ты не можешь быть джентльменом, потому что ты не
джентльмен. Беатриса не может быть твоей женой. Это... это
наглость.
— Но...— сказал я и взглянул на Беатрису.
Видимо, я чем-то обидел Арчи в этот день, и теперь он сво-
дил со мной счеты.
— Мы разрешили тебе играть с нами,— сказал Арчи,— но
ты не забывайся и не допускай подобных вещей.
— Какой вздор! — воскликнула Беатриса.— Он может де-
лать все, что ему нравится!
Но Арчи настаивал на своем, я уступил ему и начал сер-
диться только минуты через три-четыре. Мы обсуждали в это
время одну игру, затем начали спорить о другой. Все нам ка-
залось неправильным.
— Мы вообще не хотим с тобой играть,— заявил Арчи.
— Нет, хотим,— отрезала Беатриса.
1 Уоррен (Warren)' — означает кроличий садок; название многих
мест в Англии.
495
— У него, неправильное произношение, вместо «нет» он го-
ворит «не».
— Не, я говорю правильно,— ответил я, разгорячившись.
— Ну, вот, пожалуйста! — воскликнул Арчи и показал на
меня пальцем.— Он сказал «не», «не», «не».
В ответ на это я стремительно бросился на него.
— Ах, так! — крикнул Арчи при моем неожиданном напа-
дении. Он стал в позицию, напоминавшую стойку боксера,
парировал мой удар и в свою очередь ударил меня по лицу;
этот успех так обрадовал его, что он даже рассмеялся. Я рас-
свирепел. Он боксировал не хуже, а возможно, лучше меня
(на что, повидимому, он и рассчитывал), но я дважды дрался
до победы по-настоящему, голыми кулаками, и научился полу-
чать и наносить самые безжалостные удары; вряд ли Арчи
когда-нибудь участвовал в подобных драках. И действительно,
уже через десять секунд я почувствовал, что он выдохся; его
подвела изнеженность — характерная черта людей того класса,
который кичится своей честью, спорит о ее правилах, размель-
чая это понятие, но не способен отстаивать ее до конца. Арчи,
должно быть, надеялся, что после его удачных ударов, когда
из моей рассеченной губы закапала кровь, я запрошу по-
щады. Но вскоре он сам прекратил всякое сопротивле-
ние. Я принялся яростно избивать его, время от вре-
мени осведомляясь, как это делалось у нас в школе, хва-
тит ли с него. Но изнеженность не позволяла ему встать и
побить меня, а врожденная гордость — сдаться на милость по-
бедителя.
У меня сохранилось отчетливое впечатление, что во время
этой драки Беатриса прыгала вокруг нас с восторгом, не подо-
бающим леди, и что-то кричала, однако я был слишком занят,
чтобы прислушиваться к ее словам. Она, несомненно, подбад-
ривала нас обоих, но, я думаю (если это только не результат
разочарований позднейших лет моей, жизни),— особенно того,
кто, по ее мнению, побеждал противника.
Потом молодой Гервелл, отступая под моими удара-
ми, споткнулся о камень и упал, а я, следуя традициям
своего класса и своей школы, немедленно бросился на него,
чтобы окончательно разделаться с ним. Мы все еще ката-
лись по земле, когда почувствовали чье-то властное вмеша-
тельство.
— Перестань ты, дурак! — закричал Арчи.
— О, леди Дрю! — услышал я.голос Беатрисы.— Они де-
рутся! Как ужасно они дерутся!
Я оглянулся. Арчи пытался встать, и я не помешал ему, так
как мой воинственный пыл внезапно погас.
Рядом с нами стояли две старые леди в блестящем черном
и пурпурном шелку, отделанном мехом; они направлялись в
Уоррен пешком, так как лошадям тяжело было подниматься
496
в гору, и неожиданно наткнулись на нас. Беатриса, делая вид,
что спасается от преследования, мигом укрылась за их спиной.
Мы оба растерянно поднялись с земли.
Ошеломленные старухи с испугом разглядывали нас своими
подслеповатыми глазами. Я никогда раньше не видел, чтобы
лорнетка леди Дрю дрожала так сильно.
— Вы скажете, пожалуй, что не дрались? — спросила леди
Дрю.— Нет, вы дрались.
— Он дрался не по правилам,— проворчал Арчи и яростно
посмотрел на меня.
— Это Джордж, сын миссис Пондерво! — заявила мисс
Соммервиль,- обвиняя меня таким образом не только в свято-
татственном поступке, но еще и в неблагодарности.
— Как он посмел? — воскликнула леди Дрю с искажен-
ным от гнева лицом.
— Он нарушил все правила!—закричал Арчи и всхлип-
нул.— Я поскользнулся и... он бил меня лежачего. Он стал
мне коленкой на грудь.
— Как ты смел? — снова воскликнула леди Дрю.
Я вытащил из кармана скомканный, затасканный носовой
платок и вытер с подбородка кровь, но не стал давать никаких
объяснений. Не говоря о других причинах, лишавших меня
возможности объясниться, я просто задыхался от усталости и
напряжения.
— Он дрался нечестно,— хныкал Арчи.
Беатриса с любопытством рассматривала меня из-за спины
старых дам. Поврежденная губа изменила мое лицо, и, как
мне кажется, именно это заинтересовало Беатрису. Я еще не
пришел в себя окончательно и плохо соображал, но все же не
проговорился о том, что Арчи и Беатриса играли со мной. Это
было бы не по правилам. В эту трудную минуту я решил
угрюмо молчать и взять на себя все последствия этого непри-
ятного происшествия.
VIII
Блейдсоверское правосудие крайне запутало мое дело.
С грустью я должен признать, что десятилетняя благород-
ная Беатриса Норманди предала и обманула меня, не останав-
ливаясь перед самой бессовестной ложью. Видимо, она очень
боялась за меня, но в то же время испытывала угрызения со-
вести и содрогалась при одной мысли о том, что я был ее обру-
ченным возлюбленным и целовал ее. В общем, она поступила
подло, но я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь другой поступил на
ее месте иначе. Беатриса и ее сводный брат лгали очень
дружно, и я оказался злодеем, который без всякой причины
напал на людей, занимающих более высокое общественное
32 Г. Уэллс, т. I
497
положение. Они сочинили версию о том, что поджидали
обеих леди в Уоррене, когда я заметил их, заговорил с ними
и т. д.
Как я сейчас понимаю, если бы все было так, как они
объяснили, то приговор леди Дрю следовало бы признать ра-
зумным и даже мягким.
Этот приговор объявила мне мать, еще больше (как
я искренне верю) потрясенная моей непочтительностью к знат-
ным людям, чем сама леди Дрю. Она долго распространя-
лась о доброте леди Дрю, о бесстыдстве и гнусности моего
поступка, а затем изложила условия наложенной на меня
эпитимии.
— Ты должен,— заявила она,— подняться наверх и попро-
сить прощения у молодого мистера Гервелла.
— Я не стану просить у него прощения,— ответил я, пре-
рывая свое затянувшееся молчание.
Мать не верила своим ушам.
Я положил руки на стол и категорически заявил:
— Я ни за что не буду просить у него прощения. Пони-
маешь?
— Тогда тебе придется уехать к дяде Фреппу в Чатам.
— Мне безразлично, куда ехать и зачем, но просить проще-
ния я не стану,— упрямо сказал я.
И я не стал просить прощения.
После этого я оказался один против всего мира. Возможно,
что в глубине души мать жалела меня, но не показывала этого.
Она приняла сторону молодого джентльмена; она пыталась,
пыталась очень настойчиво, заставить меня извиниться перед
ним. Извиниться! Разве я мог объяснить ей все?
Так началась моя ссылка. На станцию Редвуд меня отвез
в кабриолете молчаливый кучер Джукс; все мои личные вещи
легко уместились в маленьком парусиновом саквояже под
задним сиденьем экипажа.
Я понимал, что имею право возмущаться, что со мной по-
ступили несправедливо, противозаконно, вопреки всем прави-
лам. Но больше всего меня возмущала благородная Беатриса
Норманди: она не только отреклась от меня, не только отшат-
нулась, словно от прокаженного, но даже не попрощалась со
мной. А ведь она легко могла это сделать! А что, если бы я вы-
дал ее? Но сын слуги — сам слуга. Беатриса ненадолго забыла
об этом, а теперь вспомнила...
Я.утешал себя фантастическими мечтами о том, что когда-
нибудь вернусь в Блейдсовер — суровый и могучий, как Корио-
лан. Я не помню сейчас всех подробностей этого возвращения,
но не сомневаюсь, что проявлял великодушие.
Мне остается добавить, что я не сожалел об избиении мо-
лодого Гервелла и не сожалею об этом до сегодняшнего дня.
498
ГЛАВА ВТОРАЯ
/I вступаю в свет и в последний раз вижу
Блейдсовер
I
После моего окончательного, как предполагалось, изгна-
ния из Блейдсовера, разгневанная мать сначала отправила
меня к своему двоюродному брату Никодиму Фреппу, а когда
я сбежал от него обратно в Блейдсовер, отдала в учение к дяде
Пондерво.
Мой дядя Никодим Фрепп был пекарем, проживал он на
захолустной уличке, в настоящей трущобе, возле разбитой,
узкой дороги, на которой расположены, подобно бусинам на
нитке, Рочестер и Чатам. Фрепп был под башмаком у своей
жены — молодой, пышной, плодовитой и склонной к притвор-
ству особы,— и, должен признаться, неприятно поразил меня.
Это был согбенный, вялый, угрюмый и молчаливый человек.
Его одежда всегда была в муке; мука была и в волосах, и на
ресницах, и даже в морщинах его лица. Мне не пришлось изме-
нить свое первое впечатление о нем, и Фрепп в моей памяти
остался как смешной безвольный простак. Он был лишен чув-
ства собственного достоинства, носить хорошие костюмы было
ему «не по нутру», причесываться он не любил, и жена его,
которая вовсе не была мастером этого дела, время от времени
кое-как подрезала ему волосы; ногти он запускал до того, что
они вызывали гримасу даже у не слишком привередливого
человека. Своим делом он не гордился и никогда не проявлял
особенной инициативы. Единственная добродетель Фреппа за-
ключалась в том, что он не предавался порокам и не гнушался
самой тяжелой работой. «На твоего дядю,— говорила мать
(в викторианскую эпоху у людей средних классов было принято
всех старших родственников называть из вежливости дя-
дями),— не очень приятно смотреть, да и поговорить с ним не
о чем, но он хороший, работящий человек». В блейдсоверской
системе морали, где все было шиворот-навыворот, своеобраз-
ным было и понятие о чести трудового человека. Одно из ее
требований состояло в том, чтобы подняться на рассвете или
еще раньше и проболтаться как-нибудь до вечера. Зато не счи-
талось предосудительным, если у «хорошего, работящего чело-
века» не было носового платка.
Бедный старый Фрепп — растоптанная, искалеченная жерт-
ва Блейдсовера! Он не протестовал, не боролся с заведенным
порядком вещей,— он барахтался в мелких долгах, не таких
уже, впрочем, мелких, так как они в конце концов одолели его.
32*
499
Если ему приходилось особенно туго и требовалась помощь
жены, она начинала жаловаться на боли и на свое «положе-
ние». Бог послал им много детей, но большинство из них
умерло, давая повод Фреппу и его жене всякий раз, когда дети
рождались и умирали, твердить о своей покорности судьбе.
Покорностью воле божьей эти люди объясняли все — и чрезвы-
чайные стечения обстоятельств и свои поступки в тех или иных
случаях.
Книг в доме не было. Я сомневаюсь, способны ли были дядя
и тетя просидеть за чтением одну-две минуты. На их обеден-
ном столе всегда царил хаотический беспорядок, валялись ку-
ски черствого хлеба, к неубранным объедкам день ото дня до-
бавлялись новые и новые.
Если бы они не искали утешения, можно было бы утвер-
ждать, что им нравится это жалкое, беспросветное существова-
ние. Но они искали утешения и находили его по воскресным
дням — не в крепком вине и сквернословии, а в воображаемом
утолении духовной жажды. Они и десятка два других жалких,
нечистоплотных людей, одетых во все темное, чтобы не так
бросалась в глаза грязь на платье, собирались в маленькой
кирпичной молельне, где хрипела разбитая фисгармония, и
утешали себя мыслями о том, что все прекрасное и свободное
в жизни, все, что способно дерзать и творить, что делает жизнь
гордой, честной и красивой, безвозвратно осуждено на вечные
муки. Они присваивали себе право бога издеваться над его соб-
ственными творениями.
Такими они сохранились у меня в памяти. Еще более ту-
манным и не менее глупым было их представление об уго-
тованной им свыше награде. Свою уверенность в ней они вы-
ражали в насмешках по адресу тех, кто смело боролся за свое
счастье: «Ну и умники!» «Источник, полный крови, Из вен Эм-
мануила»,— повторяли они слова своего гимна. Я до сих пор
слышу это заунывное, хриплое пение. Я ненавидел их беспо-
щадной ненавистью, как способна ненавидеть только юность,
и это чувство еще не погасло во мне до сих пор. Вот я пишу
эти строки, и в памяти моей, под звуки мрачного пения, проно-
сится одна картина за другой: я вижу этих темных жалких
людей — грузную женщину, страдавшую астмой, старого тор-
говца молоком из Уэльса с шишкой на лысине — духовного
вождя секты, громогласного галантерейщика с большой черной
бородой, чудаковатую беременную женщину с бледным ли-
цом— его жену, сгорбленного сборщика налогов в очках...
Я слышу разговоры о душе, странные слова, произнесенные
впервые сотни лет назад в портах выжженного солнцем Ле-
ванта, избитые фразы о благовонном ладане, о манне небесной
и о смоковницах, дающих тень и влагу .в безводной пустыне.
Я припоминаю, как после окончания богослужения болтовня,
попрежнему благочестивая по форме, переходила на другие,
500
отнюдь не благочестивые темы, как женщины шептались о
своих интимных делах, не стесняясь присутствием подростка...
Если Блейдсовер является ключом к пониманию Англии,
то я твердо убежден, что Фрепп и его друзья помогли мне со-
ставить представление о России...
Я спал в грязной постели вместе с двумя старшими из числа
выживших отпрысков плодовитой четы Фреппов. Свои рабочие
дни я проводил в беспорядочной сутолоке лавки и пекарни; мне
то и дело приходилось доставлять покупателям хлеб и выпол-
нять другие поручения, увертываться от прямого ответа при
расспросах дяди о моих религиозных убеждениях, выслуши-
вать его хныканье по поводу того, что десяти шиллингов в не-
делю, которые он получал на мое содержание от матери, слиш-
ком мало. Он не хотел расставаться с этими деньгами, но пред-
почел бы получать больше.
Во всем доме, повторяю, не только не было книг, но и угла,
где можно было бы почитать. Газеты не нарушали благочести-
вого уединения этой обители грохотом земных дел. Чувствуя,
что день ото дня мне становится труднее и труднее жить в этой
обстановке, я при каждом удобном случае спасался бегством
на улицу и бродил по Чатаму. Особенно привлекали меня га-
зетные киоски. Здесь я мог рассматривать скверно иллюстри-
рованные листки, в частности «Полицейские новости», с гру-
быми картинками, изображающими зверские преступления: за-
резанная и спрятанная в ящике под полом женщина, старик,
убитый дубинкой, люди, выброшенные из поезда, счастливые
любовники, застреленные или облитые купоросом на почве рев-
ности,— все это было способно потрясти самое тупое вообра-
жение. Первое представление о жизни жуиров я получил из
плохих иллюстраций, изображавших полицейские налеты на
шулерские и увеселительные притоны. В других листках мне
встречался Слопер — столичный Джон Буль — с большим зон-
тиком, восседающий за стаканом джина, мелькали добродуш-
ные, ничего не выражающие лица членов королевской фами-
лии, которые отправлялись с визитом туда-то, присутствовали
на открытии того-то, женились, рождали детей, величественно
лежали в гробу,— одним словом, умудрялись делать все и в
то же время ничего — удивительные, благосклонные, но непо-
нятные люди...
С тех пор я никогда больше не был в Чатаме; он запечат-
лелся в моем сознании как некая отвратительная опухоль, ко-
торой пока не грозило вмешательство скальпеля. Чатам был
порожден Блейдсовером, но стал его противоположностью, уси-
ливая и подтверждая своим существованием все, что означал
Блейдсовер. Блейдсовер утверждал, что он представляет собой
всю страну и олицетворяет Англию. Я уже отмечал, что, раз-
дувшись от собственного величия, он как бы вытеснял деревню,
501
церковь и приход на задворки жизни, делая их существование
второстепенным и условным. В Чатаме можно было видеть, к
чему это приводило. Все обширное графство Кент сплошь со-
стояло из Блейдсоверов и предназначалось для господ, а избы-
ток населения —все, кто не сумел стать хорошим арендатором,
послушным батраком или добрым англиканцем, кто не проявил
покорности и почтительности,— изгонялся с глаз долой гнить в
Чатам, который не только окраской, но и запахом напоминал
ящик для отбросов. Изгнанные должны были быть благодарны
и за это.
Такова истинная теория происхождения Чатама.
Глядя на мир широко раскрытыми, жадными глазами юно-
сти, очутившись здесь в результате благословения (или прокля-
тия) какой-то своей волшебницы-крестной, я слонялся по этой
грязной, многолюдной пустыне и вновь и вновь задавался во-
просом: «Но в конце концов почему?..»
Как-то, бродя по Рочестеру, я мельком взглянул на рас-
кинувшуюся за городом долину Стоура; ее цементные заводы,
трубы которых изрыгали зловонный дым, ряды безобразных,
закопченных, неудобных домишек, где ютились рабочие, про-
извели на меня удручающее впечатление. Так я получил пер-
вое представление о том, к чему приводит индустриализм в
стране помещиков.
Привлеченный запахом моря, я провел несколько часов на
улицах, которые тянутся к реке. Но я увидел обычные баржи
и корабли, лишенные ореола романтики и занятые преимуще-
ственно перевозкой цемента, льда, леса и угля. Матросы пока-
зались мне грубыми и ленивыми, а их корабли — неуклюжими
и грязными, ветхими посудинами. Я обнаружил, что в боль-
шинстве случаев гордые белоснежные паруса не соответствуют
жалкому виду кораблей и что корабль, как и человек, порой не
в силах скрыть своей отвратительной нищеты. Я видел, как
матросы разгружают уголь, как рабочие насыпают уголь в не-
большие мешки, а черные от угольной пыли полуобнаженные
люди сбегают с ними на берег и подымаются обратно на судно
по доске, повисшей на высоте тридцати футов над зловонной,
грязной водой. Вначале меня восхитила их смелость и выносли-
вость, но затем снова возник все тот же вопрос: «Но в конце
концов почему?..» И я понял, что они напрасно тратят свои
силы и энергию... Кроме того, такая работа приводила к поте-
рям и порче угля.
А я-то так мечтал о море! Но теперь моим мечтам, хотя бы
на время, пришел конец.
Вот какими впечатлениями обогащался я в свободное время,
об избытке которого у меня не могло быть и речи. Большую
часть дня я помогал дяде Фреппу, а вечера и ночи проводил по
необходимости в обществе двух моих старших кузенов. Один из
них — до пылкости благочестивый — работал на побегушках
502
в керосиновой лавке, и я видел его только по вечерам и за
обеденным столом; другой без особого удовольствия прово-
дил у родителей летние каникулы. Это было удивительно то-
щее, жалкое и низкорослое создание, и его любимым занятием
было изображать из себя обезьяну. Я убежден сейчас, что он
страдал тайным детским недугом, который лишал его сил и
энергии. Теперь бы я отнесся к нему, как к маленькому не-
счастному существу, заслуживающему жалости. Но в те дни
он вызывал у меня лишь смутное чувство отвращения. Он
громко сопел носом, уставал даже после непродолжительной
ходьбы, не начинал сам никаких разговоров и, видимо, избегал
меня, предпочитая проводить время в одиночестве. Его мать
(бедная женщина!) называла его «задумчивым ребенком».
Однажды вечером, когда мы уже легли спать, между нами
произошел разговор, который неожиданно повлек за собой
большие неприятности. Меня глубоко возмутила какая-то осо-
бенно благочестивая фраза моего старшего кузена, и я со всей
резкостью заявил, что вообще не верю в догматы христианской
религии. До этого я никому и никогда не говорил о своем не-
верии, за исключением Юарта, когда он первым высказал по-
добные мысли и даже не пытался обосновать свои сомнения.
Но в тот момент мне стало ясно, что путь к спасению, избран-
ный Фреппами, не только сомнителен, но и просто невозможен,
и все это я, не задумываясь, выпалил кузенам.
Мое решительное отрицание того, во что они верили, по-
вергло моих кузенов в трепет.
Они не сразу поняли, о чем я говорю, а когда, наконец,
сообразили, то, не сомневаюсь, стали ожидать, что небеса тут
же поразят меня громом и молнией. Они даже отодвинулись
от меня, а затем старший сел в кровати и выразил свое глу-
бокое убеждение, что я совершил страшный грех. Я уже начал
пугаться собственной дерзости, но когда он категорически по-
требовал от меня взять свои слова обратно, я вновь повторил
все сказанное.
— Нет никакого ада,— заявил я,— нет и вечных мук! Бог
не такой уж дурак.
Старший кузен вскрикнул от ужаса, а младший, испуган-
ный и растерянный, молча прислушивался к нашему разговору.
— Ты говоришь,— начал старший, несколько успокоив-
шись,— что можешь делать все, что захочешь?
— Да, если позволяет мне совесть,— ответил я.
Мы увлеклись, наш спор затянулся. Но вот кузен вскочил
с постели, поднял брата и, упав на колени, начал в ночной тем-
ноте молиться за меня. Мне был не по душе его поступок, но
я мужественно выдержал и это испытание.
— Прости ему, господи,— громко шептал кузен,— он сам не
знает, что говорит.
— Можешь молиться сколько угодно,— вскипел я,— но
503
если ты будешь оскорблять меня в своих молитвах, я положу
этому конец!
Последнее, что запомнилось мне из нашего продолжитель-
ного диспута,— это высказанное кузеном сожаление, что ему
«приходится спать в одной постели с язычником».
На следующий день, к моему немалому удивлению, он вы-
ложил все это отцу, что совсем не вязалось с моими представ-
лениями о порядочности. За обедом дядя Никодим обрушился
на меня.
— Ты болтаешь всякую чепуху, Джордж,— буркнул он.—
Надо думать, прежде чем говорить.
— Что он такое сказал, отец? — полюбопытствовала миссис
Фрепп.
— Я не могу повторить его слова.
— Какие это слова? — запальчиво крикнул я.
— Спроси вот у него,— ответил дядя и указал ножом на
доносчика, дабы я припомнил и глубже осознал свое преступ-
ление. Тетка посмотрела на свидетеля.
— Так он не...? — она не договорила.
— Хуже! Он богохульник,— ответил дядя.
После этого тетка уже не могла прикоснуться к еде. В глу-
бине души я начал немного сожалеть о своей дерзости, созна-
вая, что вступил на гибельный путь, но все же стоял на своем:
— Я рассуждал правильно.
Вскоре мне пришлось пережить еще более неприятные ми-
нуты, когда я встретил двоюродного брата в узеньком, мощен-
ном кирпичом переулке, который вел к бакалейной лавке.
— Ябедник! — крикнул я и изо всех сил ударил его по
щеке.— А ну?..
Он отскочил назад, удивленный и испуганный. В следующий
момент его глаза встретились с моими, и я уловил в них блеск
внезапной решимости. Он подставил мне другую щеку и сказал:
— Бей! Бей! Я прощу тебя!
Никогда еще я не встречал более подлого способа увиль-
нуть от заслуженной взбучки. Я отшвырнул его к стене и, пре-
доставив ему прощать меня сколько угодно, направился домой.
— Лучше тебе не разговаривать с двоюродными братьями,
Джордж,— заметила тетка,— пока ты не возьмешься за ум.
Так я стал отщепенцем.
В тот же вечер за ужином кузен нарушил воцарившееся
между нами ледяное молчание.
— Он ударил меня,— заявил он матери,— за то, что я
прошлый раз все рассказал отцу. А я подставил ему другую
щеку.
— Дьявол оседлал его,— торжественно провозгласила тетка,
не на шутку перепугав старшую дочь, сидевшую о бок со мной.
После ужина дядя путано и нескладно начал уговаривать
меня, чтобы я покаялся, прежде чем лягу спать.
504
— А что, если ты умрешь во время сна, Джордж? — запу-
гивал меня он.— Куда ты тогда попадешь, а? Подумай-ка об
этом, мой мальчик.
Я был уже достаточно напуган, чувствовал себя несчастным,
и слова дяди произвели на меня угнетающее впечатление, но
я попрежнему держался вызывающе.
— Ты проснешься в аду,— вкрадчиво продолжал дядя Ни-
кодим.— Разве ты хотел бы, Джордж, проснуться в аду, гореть
в вечном огне и стонать? Разве тебе это будет по вкусу, а?
Он уговаривал меня «только взглянуть на огонь в печи у
него в пекарне», перед тем как ложиться спать.
— Это, пожалуй, тебя образумит,— добавил oil
В ту ночь я долго не мог уснуть. Братья спали сном правед-
ников справа и слева от меня. Я начал было шептать молитву,
но тут же замолчал,— мне стало стыдно и пришло в голову,
что бога все равно этим не задобришь.
— Нет,— твердо сказал я себе.— Будь ты проклят, если ты
трус!.. Но ты не трус. Нет! Ты не можешь быть трусом!
Я бесцеремонно растолкал братьев, торжественно заявил им
об этом и, успокоив свою совесть, мирно уснул.
Я спокойно спал не только эту, но и все последующие ночи.
Страх перед наказанием свыше ничуть не мешал мне спать
на славу, и я убежден, что не помешает до конца дней моих.
Это открытие составило целую эпоху в моей духовной жизни.
II
Я никак не ожидал, что все завсегдатаи воскресных бого-
служений ополчатся против меня. Но так именно и случилось.
Я очень хорошо помню, как все это происходило, вижу десятки
глаз, направленных на меня, слышу кислый запах кожи, чув-
ствую, как о мою руку трется шершавый рукав черного платья
тетки, сидевшей рядом. Вижу старого торговца молоком из
Уэльса, который «боролся» со мной,— все они боролись со
мной, прибегая к молитвам и увещеваниям. Но я упорно сопро-
тивлялся, хотя был подавлен их единодушным приговором, Со-
знавая, что своим упорством обрекаю себя на проклятие.
Я чувствовал, что они правы, что бог, вероятно, на их стороне,
но убеждал себя, что это мне безразлично. Чтобы скорее от
них отвязаться, я заявил, что вообще ни во что не верю. Они
пытались рассеять мое заблуждение цитатами из священного
писания, но, по правде сказать, это был совершенно недопу-
стимый полемический прием.
Я вернулся домой все с тем же вызывающим видом, но в
душе чувствовал себя одиноким, несчастным и навеки погиб-
шим. Дядя Никодим лишил меня воскресного пудинга.
505
Только одно существо заговорило со мной по-человечески в
этот день гнева — младший Фрепп. Он поднялся после обеда
в верхнюю комнату, где меня заперли наедине с библией и
моими мыслями.
— Слушай,— неуверенно начал он.— Ты хочешь сказать,
что нет... никого...— Он замялся, не решаясь выговорить роко-
вое слово.
— То есть как это — нет никого?
— Никого, кто бы всегда следил за тобой?
— А почему должен кто-то быть? — спросил я.
— Но ведь ты не можешь этого думать,— продолжал
брат.— Ведь не станешь ты говорить, что...— Он снова
осекся.— Пожалуй, мне лучше не разговаривать с тобой.
С минуту он стоял в нерешительности, потом повернулся и
зашагал прочь, озираясь с явно виноватым видом.
С этого дня жизнь стала для меня совершенно невыноси-
мой; эти люди сами навязали мне такой атеизм, который
ужасал даже меня самого. И когда я узнал, что в следую-
щее воскресенье «борьба» возобновится, мужество покинуло
меня.
В субботу я случайно увидел в окне писчебумажного ма-
газина карту Кента, и она подсказала мне мысль о бегстве.
Добрых полчаса я стоял перед ней, добросовестно ее изучая,
хорошенько запомнил все деревни на пути, который мне пред-
стояло проделать. В воскресенье я встал около пяти часов
утра, когда мои товарищи по кровати еще спали крепким сном,
и пешком пустился в Блейдсовер.
ш
Смутно припоминаю это долгое, утомительное путешествие.
От Чатама до Блейдсовера ровно семнадцать миль, и я до-
брался туда только к часу дня. В пути я встретил немало увле-
кательного и даже не слишком устал, хотя один башмак жал
мне ногу.
Утро в тот день было, должно быть, ясное, так как, помню,
что где-то возле Итчинстоу-Холла я оглянулся и увидел устье
Темзы — реки, сыгравшей впоследствии огромную роль в моей
жизни. Но тогда я не знал, что это широкое водное простран-
ство грязнобурого цвета и есть Темза, и принял ее за море,
которого никогда еще не видел. По воде скользили разного
рода суда, парусники и даже пароходы; одни поднимались
вверх по течению, направляясь к Лондону, другие спуска-
лись вниз, к морским просторам. Я долго следил за ними
взглядом и думал: уж не отправиться ли мне вслед за ними
к морю?
Приближаясь к Блейдсоверу, я начал сомневаться, хорошо
506
ли меня там примут, и раскаивался, что вздумал вернуться
сюда. Быть может, жалкий вид судов, которые мне уда-
лось как следует разглядеть, положил конец моим мечтам
о море.
Я выбрал кратчайший путь — через Уоррен — и решил пе-
ресечь парк, чтобы перехватить возвращающихся из церкви
людей. Мне не хотелось попадаться им на глаза, пока я не по-
видаюсь с матерью, и в том месте, где тропинка проходит
между холмов, я свернул с дорожки и не то чтобы спрятался,
а просто встал за кустами. Здесь, помимо всего прочего, я не
рисковал наткнуться на леди Дрю, которая ездила по дороге
в карете.
Странное чувство испытывал я, стоя в своей засаде. Я во-
ображал себя дерзким разбойником, отчаянным бандитом, за-
мыслившим налет на эти мирные места. Впервые я так остро
почувствовал себя отщепенцем, и в дальнейшем это чувство
сыграло большую роль в моей жизни. Я осознал, что для
меня нет и не будет места в этом мире, если я сам не
завоюю его.
Вскоре на холме появились слуги, которые шли небольшими
группами: впереди — садовники и жена• дворецкого, за ними
две смешные неразлучные старухи прачки, потом первый лив-
рейный лакей, что-то объяснявший маленькой дочке дворец-
кого, и, наконец, моя мать в черном платье; с суровым видом
шагала она рядом со старой Энн и мисс Файзон.
С мальчишеским легкомыслием я решил превратить все в
шутку. Выйдя из кустов, я крикнул:
— Ку-ку, мама! Ку-ку!
Мать глянула на меня, побледнела и схватилась рукой за
сердце...
Нужно ли говорить, какой переполох вызвало мое появле-
ние. Разумеется, я не стал им докладывать, что заставило меня
возвратиться в Блейдсовер, но держался стойко и упрямо
твердил:
— Ни за что не вернусь в Чатам... Скорее утоплюсь, чем
вернусь в Чатам...
На следующий день разгневанная мать повезла меня в
Уимблхерст, сердито заявив, что отдаст меня дяде, о котором
я никогда не слыхал, хотя он жил неподалеку. Она не сказала
мне, что меня ожидает, и на меня так подействовало ее него-
дование и тот факт, что я причинил ей крупную неприятность,
что я не стал ее расспрашивать. Я знал, что мне не приходится
рассчитывать на милосердие леди Дрю. Мое окончательное
изгнание было решено и подписано. Я уже начал жалеть, что
не бежал к морю, разочарованный при виде облака угольной
пыли и безобразных судов, на которые глядел в Рочестере.
Море открыло бы передо мной широкую дорогу в мир.
507
IV
Я не слишком отчетливо припоминаю нашу поездку в
Уимблхерст; помню только, что мать сидела рядом со мной в
напряженной и надменной позе; казалось, она презирала вагон
третьего класса, в котором мы ехали. Помню также, как она
отворачивалась от меня к окну всякий раз, как начинала рас-
сказывать о дяде.
— Я помню твоего дядю мальчиком, с тех пор мне не при-
ходилось его видеть,— сказала она.— Про него говорили, что
он очень смышленый,— прибавила она явно неодобрительным
тоном.
Моя мать не слишком-то ценила в человеке ум.
— Года три назад он женился и обосновался в Уимбл-
херсте. Думаю, у его жены водились кое-какие деньжонки.
Она замолчала, перебирая в памяти давно забытые эпи-
зоды.
— Медвежонок...— сказала она наконец, что-то вспомнив.—
Когда он был твоих лет, его называли «Медвежонком»... Сей-
час ему должно быть лет двадцать шесть — двадцать семь.
С первого же взгляда на дядю я вспомнил о «Медве-
жонке». Мать оказалась права: внешностью и повадками он
действительно чем-то напоминал медвежонка. Трудно было
найти для него более меткое прозвище. Он был довольно ло-
вок, но не отличался изяществом манер и обладал живым, но
не глубоким умом.
Из лавки выскочил на тротуар низкорослый человечек в
сером костюме и комнатных туфлях из серого сукна. Его мо-
лодое, слегка одутловатое лицо украшали очки в золотой
оправе. Я успел заметить также жесткие, взъерошенные во-
лосы, неправильный, крючковатый нос, в иные моменты казав-
шийся орлиным, и уже намечавшееся брюшко, круглое, как
бочонок.
Он выскочил из магазина и остановился на тротуаре, с не-
скрываемым восторгом созерцая что-то на витрине; потом с до-
вольным видом почесал подбородок и вдруг юркнул бочком в
дверь, словно его втянула туда чья-то рука.
— Это, должно быть, он,— сказала мать прерывающимся
от волнения голосом.
Мы прошли мимо витрины, причем я и не подозревал, что
вскоре мне придется до тонкостей ознакомиться со всеми вы-
ставленными там предметами. Это была обыкновенная вит-
рина аптеки, если не считать фрикционной электрической ма-
шины, воздушного насоса, двух-трех треног и реторт. Все это
заменяло привычные синие, желтьщ и красные бутыли, красо-
вавшиеся в витринах других аптек. Среди этой лабораторной
утвари стояла гипсовая статуэтка лошади — в знак того, что
имеются лекарства для животных, а у ее ног были разложены
508
пакеты с душистыми травами, стояли пульверизаторы, сифоны
с содовой водой и другие предметы. В центре витрины висело
объявление, тщательно написанное от руки красными буквами:
Покупайте заблаговременно пилюли Пондерво от кашля.
Сегодня же!
Почему?
На два пенса дешевле, чем зимой.
Вы запасаетесь яблоками. Почему же вам не купить лекарство,
которое вам обязательно понадобится?
Впоследствии я убедился, что это объявление, его тон как
нельзя лучше характеризовали моего изобретательного дядю.
В стеклянной двери, над рекламой, восхвалявшей детские
соски, появилось лицо дяди. Я разглядел, что у него карие
глаза, а от очков на носу осталась полоска. Видно было, что
дядя не знает, кто мы такие. Он осмотрел нас с головы до ног,
затем с профессиональной любезностью широко распахнул пе-
ред нами дверь.
— Вы не узнаете меня? — задыхаясь, спросила мать.
Дядя не решился признаться в этом, но не смог скрыть
своего любопытства. Мать опустилась на маленький стул возле
прилавка, заваленного мылом и патентованными лекарствами;
она беззвучно шевелила губами.
— Стакан воды, мадам? — предложил дядя и, описав ру-
кой широкую кривую, прыгнул куда-то в сторону.
Отхлебнув из стакана, мать проговорила:
— Этот мальчик похож на своего отца. С каждым днем он
становится все больше и больше похож на него... И вот я при-
везла его к вам.
— На своего отца, мадам?
— На Джорджа.
Несколько мгновений лицо дяди попрежиему выражало не-
доумение. Он стоял за прилавком, держа в руке стакан, кото-
рый отдала ему мать. Но вот он начал догадываться.
— Черт возьми! — воскликнул дядя, потом еще громче: —
Господи боже мой!
При этом восклицании у него свалились с носа очки. Под-
нимая их, он на мгновение скрылся с глаз за ящиками с ка-
кой-то кровавокрасной микстурой.
— Десять тысяч чертей! — крикнул он и стукнул стаканом
по прилавку.— Боги Востока!
С этими словами он бросился к замаскированной в стене
двери, и уже из другой комнаты донесся его возбужденный
голос:
— Сюзанна! Сюзанна!
Потом он снова появился перед нами и протянул нам руку.
509
— Ну, как вы поживаете? — спросил он.— Никогда в
жизни я не был так потрясен. Подумать только... Вы!
Он горячо потряс вялую руку моей матери, а затем и
мою, придерживая при этом очки указательным пальцем левой
руки.
— Заходите! — спохватился он.— Заходите же. Лучше
поздно, чем никогда? — И он увлек нас в гостиную, находив-
шуюся позади аптеки.
После Блейдсовера эта комната показалась мне маленькой
и душной, но куда более уютной, чем логово Фреппов. Слабый
запах некогда поглощенных здесь блюд носился в воздухе, и с
первого же взгляда создавалось впечатление,. что все здесь
подвешено, обернуто или задрапировано. Газовый рожок в цен-
тре комнаты и зеркало над камином были украшены мусли-
ном ярких тонов; камин и доска над ним обрамлены каким-то
материалом с бахромой в виде пушистых шариков (я впервые
увидел такую бахрому), даже абажур на лампе, стоявшей на
маленьком письменном столе, напоминал большую муслиновую
шляпу. На скатерти и оконных занавесках я заметил все ту
же бахрому в виде шариков, а на ковре были вытканы розы.
По обеим сторонам камина стояли небольшие шкафы, и в нише
виднелись грубо сколоченные полки, устланные розовой клеен-
кой и заваленными книгами. На столе, корешком вверх, был
брошен раскрытый словарь, на бюро валялись исписанные ли-
сты бумаги и другие доказательства внезапно прерванной ра-
боты. На одном из листов я успел прочитать крупно* и отчет-
ливо выведенные слова: «Патентованная машина Пондерво.
Эта машина облегчит вам жизнь».
Дядя открыл в углу комнаты маленькую дверь, похожую на
дверцу шкафа, и за ней оказалась узенькая лестница — таких
узких лестниц мне никогда еще не приходилось видеть.
— Сюзанна! — закричал дядя опять.— Ты нужна здесь.
Кое-кто хочет тебя видеть. Удивительно!
В ответ донеслись какие-то невнятные слова, затем над на-
шими головами что-то загремело, словно кто-то с раздраже-
нием швырнул на пол тяжелый предмет; после этого вступле-
ния на лестнице послышались осторожные шаги, и в дверях
появилась моя тетка, держась рукой за косяк.
— Это тетушка Пондерво! — крикнул дядя.— А это жена
Джорджа, и она привезла к нам своего сына.
Он окинул комнату быстрым взглядом, потом метнулся к
письменному столу и перевернул белой стороной кверху объяв-
ление о патентованной машине. Затем указал на нас очками:
— Ты ведь знаешь, Сюзанна, что у меня есть старший брат
Джордж. Я не раз говорил тебе о нем.
Он порывисто отошел в глубину комнаты, остановился на
коврике перед камином, надел очки и кашлянул.
Тетушка Сюзанна внимательно рассматривала нас. Это
510
была довольно хорошенькая стройная женщина лет двадцати
трех — двадцати четырех. Я помню, как меня поразили ее го-
лубые глаза и нежный румянец. У нее были мелкие черты
лица, нос пуговкой, круглый подбородок и длинная гибкая
шея, выступавшая из воротника светлоголубого капота. Ее лицо
выражало откровенное недоумение, а маленькая вопроситель-
ная морщинка на лбу свидетельствовала о несколько ирониче-
ском желании понять, к чему клонит дядя; видимо, она уже
раз навсегда убедилась в тщетности такого рода стараний и
примирилась с этим. Всем своим видом она, казалось, гово-
рила: «О боже! Что он еще мне преподносит?» Впоследствии,
узнав ее поближе, я обнаружил, что ее попытки понять мужа
постоянно осложнялись вопросом: «Что это он еще выдумал?»
В переводе на наш школьный жаргон это прозвучало бы:
«Сбрендил он, что ли?»
Тетушка посмотрела на меня и на мать, потом снова повер-
нулась к мужу.
— Ты ведь слыхала о Джордже,— повторил он.
— Милости просим,— произнесла тетушка, спустившись с
лестницы и протягивая нам руку.— Милости просим. Правда,
это такая неожиданность... Я не смогу вас ничем угостить, в
доме ничего нет.— Она улыбнулась, с добродушной усмешкой
взглянула на мужа и добавила: — Если только он не сварга-
нит какое-нибудь снадобье. На это он вполне способен.
Мать церемонно пожала ей руку и велела мне поцеловать
тетю.
— Ну, а теперь давайте сядем,— проговорил дядя с каким-
то неожиданным присвистом и деловито потер руки. Он при-
двинул стул матери, поднял и сейчас же снова опустил штору
на маленьком окне и возвратился на свое прежнее место перед
камином.
— Честное слово,— сказал он, как человек, принявший
окончательное решение,— я очень рад вас видеть.
v
Пока взрослые разговаривали, я внимательно разглядывал
дядю. Мне удалось подметить в его внешности немало любо-
пытных черточек.
На подбородке у него я заметил небольшой порез; его жи-
летка была застегнута не на все пуговицы, словно в тот момент,
когда он одевался, что-то отвлекло его. Мне понравился на-
смешливый огонек, порой вспыхивавший у него в глазах. Я сле-
дил, словно зачарованный, за движением его губ, несколько
изогнутых книзу, и с удивлением отмечал, что в очертаниях его
рта есть какая-то неправильность, губы двигались как-то «ко-
собоко», если можно так выразиться, отчего он начинал порой
511
шепелявить и присвистывать. Не ускользнуло от меня и то, что
во время разговора на лице у него то появлялось, то исчезало
выражение какого-то торжества. Он то и дело поправлял очки,
которые, повидимому, давили ему на переносицу, нервно шарил
в карманах жилетки, прятал руки за спину и начинал смотреть
куда-то поверх наших голов; иногда он привставал на носки и
тут же круто опускался на пятки. У него была привычка время
от времени с силой втягивать воздух сквозь зубы, и тогда раз-
давался какой-то жужжащий звук. Я могу изобразить его
только как мягкое «з-з-з»...
Больше всех говорил дядя. Мать повторила все, что она
уже сказала в начале нашей встречи («Я привезла к вам
Джорджа...»), но почему-то не сообщала о цели нашего
приезда.
— Вы довольны своим жилищем? — спросила она и, полу-
чив утвердительный ответ, продолжала: — У вас очень уютно...
Дом невелик и не требует особенных хлопот. Вам хорошо жи-
вется в Уимблхерсте?
Дядя в свою очередь стал расспрашивать ее о высокопостав-
ленных обитателях Блейдсовера. Мать отвечала так, будто она
была близкой подругой леди Дрю. Тема истощилась, и на ми-
нуту все замолчали, а затем дядя пустился в рассуждения об
Уимблхерсте.
— Это место,— начал он,— совсем не по мне.
Мать кивнула головой, словно ей это было уже известно.
— Я не могу здесь развернуться,— продолжал дядя.— Здесь
нет жизни. Здесь не бывает никаких событий.
— Он вечно ждет каких-то событий,— отозвалась тетушка
Сюзанна.— Когда-нибудь все эти события свалятся на него ла-
виной и он сам будет не рад.
— Как раз наоборот! — весело ответил дядя.
— Вы хотите сказать, что торговля идет вяло? — спросила
мать.
— О! Еле-еле. Здесь нет роста, нет развития. Люди здесь
приходят за пилюлями, когда заболеют сами, или за каким-ни-
будь лошадиным лекарством, когда заболеет лошадь. Но ведь
сначала нужно дождаться, чтобы они заболели. Вот какие
здесь люди. Вы не можете заставить их раскошелиться и ку-
пить какое-нибудь новое средство. Я убеждал их покупать ле-
карства заранее и в большом количестве. Слушать не хотят!
Затем я пытался распространить среди них свое маленькое
изобретение — систему страхования от простуды: вы платите
столько-то в неделю, а когда простудитесь, то получаете таб-
летки от кашля до тех пор, пока не перестанете чихать и каш-
лять. Понимаете? Но боже мой! Они не способны воспринимать
никакие новшества, они отстали от века. Они не живут,— какое
там! — просто проз-з-ябают и других вынуждают прозябать...
З-з-з...
612
— Ax! — воскликнула мать.
— Меня такая жизнь не устраивает,— добавил дядя.— Мне
необходима жизнь, которая бурлила бы, как водопад.
— Вот и Джордж был такой же,— промолвила мать, не-
много подумав.
— Он все время старается оживить свою торговлю,— заго-
ворила тетушка Сюзанна, бросая нежный взгляд на мужа.—
Он выставляет в окне все новые объявления, постоянно что-то
придумывает. Вы просто не поверите. Я иногда нервничаю из-за
его затей.
— И- все это ни к чему,— сказал дядя.
— Да, и все это ни к чему,— согласилась жена.— Он не в
своих стихах. (Она хотела сказать — «не в своей стихии».)
Наступила длинная пауза.
Этой паузы я ожидал с самого начала разговора и сразу же
навострил уши. Я знал, что произойдет дальше: они заговорят
о моем отце. Я окончательно убедился в этом, когда глаза ма-
тери задумчиво остановились на мне. Тщетно пытался я при-
дать своему лицу выражение кроткой глупости.
— Мне кажется,— промолвил дядя,— для Джорджа будет
интереснее побывать на рыночной площади, чем сидеть здесь
и болтать с-нами. Там есть любопытный памятник старины —
позорный столб с колодками.
— Я не прочь посидеть и с вами,— сказал я.
Дядя поднялся и с самым добродушным видом повел меня
через аптеку. На пороге он остановился и довольно сухо, но
любезно изложил некоторые свои соображения:
— Ну, разве это не сонное царство, Джордж, а? Вон по-
смотри, на дороге спит собака мясника, а ведь еще полчаса до
полудня! Я уверен, что ее не разбудит даже трубный глас, воз-
вещающий наступление Страшного суда. Да и никто здесь не
проснется! Даже ребята на кладбище — и те только повернутся
на другой бок и скажут: «Оставьте нас в покое!» Понимаешь?..
Ну, хорошо. Позорный столб с колодками сразу вон за тем
углом.
Он смотрел мне вслед, пока я не скрылся из виду.
Так мне и не пришлось услышать, что они говорили о моем
отце.
VI
Когда я вернулся, мне показалось, что дядя каким-то чудес-
ным образом вырос в мое отсутствие и возвышался над всеми
остальными.
— Это ты, Джордж? — крикнул он, когда звякнул коло-
кольчик двери.— Заходи!
Я вошел в комнату и увидел его на председательском месте
перед разукрашенным камином.
33 Г. Уэллс, т. I 513
Все трое повернулись в мою сторону.
— Мы говорили, что не худо бы сделать из тебя аптекаря,
Джордж,— сказал дядя.
Мать быстро взглянула на меня.
— Я надеялась,— заявила она,— что леди Дрю сделает
что-нибудь для него...— И она снова замолчала.
— Что же именно? — спросил дядя.
— Она могла бы поговорить с кем-нибудь о нем, возможно,
пристроить его куда-нибудь...— Как все служанки, мать была
твердо убеждена, что все хорошее на этом свете достижимо
только с помощью протекции.— Он не из тех, для кого можно
что-нибудь сделать,— добавила она, отказываясь от своей
мечты.— Он не умеет приспосабливаться. Стоит только ска-
зать, что леди Дрю хочет помочь ему,— и он сделает все, чтобы
она отказалась от своего намерения. Он так же непочтительно
относился к мистеру Редгрэйву, как и его отец.
— Кто этот мистер Редгрэйв?
— Священник.
— Хочет быть чуточку независимым? — деловито осведо-
мился дядя.
— Непокорным,— ответила мать.— Он не знает своего ме-
ста и думает, что сможет добиться чего-нибудь в. жизни, на-
смехаясь над людьми и пренебрегая ими. Может быть, он пой-
мет свою ошибку, пока еще не слишком поздно.
Дядя почесал свой порезанный подбородок и взглянул на
меня.
— Ты знаешь хоть немного по-латыни? — отрывисто спро-
сил он.
Я ответил отрицательно.
— Ему придется немного поучиться латыни, чтобы сдать
экзамен,— пояснил дядя матери.— Хм. Он мог бы брать уроки
у преподавателя нашей школы — ее недавно открыло благотво-
рительное общество.
— Как! Я буду учить латынь? — взволнованно восклик-
нул я.
— Немножко,— ответил дядя.
— Я всегда хотел изучать латынь! — заявил я с жаром.
Меня давно мучила мысль, что в этом мире трудно жить,
не зная латыни, и Арчи Гервелл убедил меня в этом. Это под-
тверждала и литература, прочитанная мною в Блейдсовере.
С латынью я связывал какую-то не совсем понятную мне мысль
об освобождении. И вот теперь, когда, казалось, я уже и меч-
тать не мог об учении, мне преподнесли такую приятную но-
вость.
— Латынь тебе, конечно, ни к чему,— сказал дядя,— но ее
нужно знать, чтобы выдержать экзамены. Ничего не поде-
лаешь!
— Ты выучишь латынь потому, что так нужно,— заявила
514
мать,— а вовсе не потому, что ты так хочешь. Кроме того, тебе
придется изучать еще и многое другое...
Мысль о том, что я не только смогу продолжать учение и
читать книги, но что это даже будет входить в мои обязанно-
сти, подавляла во мне все другие чувства. Я давно уже считал,
что для меня навсегда потеряна такая возможность. Вот почему
слова дяди взволновали меня.
— Значит, я буду жить с вами? — спросил я.— Учиться и
работать в аптеке?
— Выходит так,— отозвался дядя.
Словно во сне, я прощался в тот же день с матерью — до
того ошеломил меня неожиданный поворот судьбы. Я буду изу-
чать латынь! Мать гордилась этим не меньше меня; унижение,
которое она испытывала из-за меня в Блейдсовере, теперь было
уже в прошлом; к тому же она преодолела отвращение, с каким
относилась к вынужденному визиту к дяде, и считала, что
устроила мое будущее. Все это внесло в наше прощание отте-
нок искренней нежности, тем более что на этот раз наша раз-
лука происходила при таких знаменательных обстоятельствах.
Я помню, как усадил мать в вагон и стоял в открытых две-
рях ее купе. Мы и не подозревали тогда, что скоро навсегда
перестанем огорчать друг друга.
— Будь хорошим мальчиком, Джордж,— сказала она.—
Учись. Не сравнивай себя с теми, кто выше и лучше тебя, и...
не завидуй им.
— Не буду, мама.
Я дал это обещание небрежным тоном, и пока она при-
стально смотрела на меня, размышлял, не смогу ли сегодня же
вечером засесть за латынь.
Внезапно что-то кольнуло ее в сердце — не то какая-то
мысль, не то воспоминание, а может быть, и предчувствие...
Когда кондуктор с шумом начал закрывать двери вагонов, она
поспешно, словно стыдясь своего порыва, сказала:
— Поцелуй меня, Джордж.
Я вошел в купе. Она потянулась ко мне, жадно схватила в
свои объятия и крепко прижала к себе. Это было так несвой-
ственно ей! Я успел заметить, как заблестели ее глаза и по ще-
кам вдруг покатились слезы.
В первый и в последний раз в жизни я видел, что мать пла-
чет. И вот она уехала, а я остался, расстроенный и недоумеваю-
щий, забыв на время даже о латыни, и все еще видел перед
собой новый, необычный образ матери, какой она была в ми-
нуту нашего расставания.
Мысль о ней не покидала меня и позже, хотя я старался ото-
гнать ее, и, наконец, я понял, что она представляла собой. Бед-
ная, гордая, ограниченная душа! Бедный, строптивый, непо-
слушный сын! Впервые я осознал, что и моей матери были при*
сущи человеческие чувства.
33
515
VII
Следующей весной моя мать неожиданно и к великому не-
годованию леди Дрю умерла. Ее милость, прихватив с собой
мисс Соммервиль и Файзон, немедленно сбежала в Фолкстон,
чтобы вернуться после похорон, когда на место матери будет
подыскана другая экономка.
На похороны меня привез дядя. Помнится, накануне по-
ездки ему пришлось пережить крупную неприятность. Узнав о
смерти матери, он послал в мастерскую Джадкинса в Лондон
свои клетчатые брюки с наказом выкрасить их в черный цвет,
но мастерская не сумела своевременно выполнить заказ и не
прислала брюки обратно. На третий день взволнованный дядя
послал, без всякого, правда, результата, несколько теле-
грамм — одну резче другой. На следующее утро он нехотя
уступил настояниям тетушки Сюзанны и облачился во фрак,
сшитый, несомненно, в те дни, когда дядя был стройным юно-
шей. На фоне других воспоминаний о наших сборах на похо-
роны матери над всем остальным высится, подобно колоссу
Родосскому, фигура дяди в брюках из тонкого глянцевитого
черного сукна.
А у меня были свои неприятности. Дядя купил мне цилиндр
с такой же траурной лентой, как у него; это был мой первый
цилиндр, и в нем я чувствовал себя очень неловко.
Смутно вспоминаю я комнату матери с белыми панелями и
странное чувство при мысли о том, что ее нет здесь и никогда
уже не будет; вспоминаются мне знакомые люди, такие необыч-
ные в траурной одежде, и неловкость, какую я испытывал от-
того, что был центром всеобщего внимания. И все же душев-
ное смятение не мешало мне чувствовать у себя на голове
новый цилиндр,— это ощущение то исчезало, то появлялось
вновь.
Но все эти мелочи отступают на задний план перед одним
особенно отчетливым и печальным воспоминанием, властно за-
владевающим моей душой. Я иду во главе печальной процессии
по кладбищенской дорожке за гробом матери к месту ее погре-
бения; слышу медлительный голос старого священника,
его торжественные, скорбные, но не тронувшие мою душу
слова:
— Я есмь воскресение и жизнь,— глаголет господь. Верую-
щий в меня, если и умрет, жив будет и не умрет вовек...
Не умрет вовек! Было чудесное весеннее утро, на‘деревьях
набухали и распускались почки. Все в природе цвело и лико-
вало, груши и вишни в саду церковного сторожа стояли, словно
осыпанные снегом. Среди могил кивали своими головками нар-
циссы, ранние тюльпаны и множество маргариток. Звенели
птичьи голоса. И на фоне этой радостной картины на плечах у
516
мужчин медленно плыл коричневый гроб, наполовину скрытый
от меня капюшоном священника.
Так мы подошли к открытой могиле...
Несколько минут я стоял в оцепенении, наблюдая, как гроб
с прахом матери готовятся опустить в землю, прислушиваясь
к словам молитв. Мне даже казалось, что происходит нечто
весьма любопытное.
Но незадолго до конца ритуала я вдруг почувствовал, что
ведь я так и не сказал матери самое главное, что должен был
сказать; она ушла молча, не простив меня и не выслушав моих,
ненужных теперь, оправданий. Внезапно я понял все, чего до
сих пор не мог осмыслить, и посмотрел на нее с нежностью.
Я вспомнил не ее добрые дела, а ее добрые намерения, которые
ей не удалось осуществить по моей же вине. Теперь я понял,
что под маской строгости и суровости она скрывала свою ма-
теринскую любовь, что я был единственным существом, ко-
торое она когда-либо любила, и что' до этого печального дня я
по-настоящему ее не любил. И вот она лежит в гробу, немая
и холодная, и умерла она с сознанием, что я обманул все
ее надежды, и теперь она уже больше ничего обо мне не
узнает...
Я судорожно сжал кулаки, так что ногти впились в ладони,
и стиснул зубы; слезы слепили меня, и если бы я и хотел что-
нибудь сказать, то задохнулся бы от рыданий. Старый священ-
ник продолжал читать молитву, и присутствующие отвечали
ему невнятным бормотанием; так продолжалось до конца похо-
рон.-Я тихонько плакал про себя, и только когда мы ушли с
кладбища, снова обрел способность думать и говорить.
Последнее воспоминание об этом скорбном дне — черные
фигурки дяди и Реббитса, говоривших Эвбери, церковному
сторожу и могильщику: «Все прошло удачно, очень удачно».
VIII
Теперь я в последний раз расскажу кое-что о Блейдсовере.
Затем занавес опустится, и Блейдсовер больше не будет фигу-
рировать в моем романе. Правда, я был там еще раз, но при
обстоятельствах, не имеющих никакого отношения к моему по-
вествованию. И все же в известном смысле Блейдсовер на-
всегда остался со мной. Как я уже говорил вначале, Блейдсо-
вер сыграл важную роль, ибо в значительной мере благодаря
ему сложились мои взгляды на жизнь. Он позволяет понять
Англию в целом; более того, он является символом старой Ан-
глии с ее торжественными традициями, претенциозностью и
глубокой консервативностью. Блейдсовер стал для меня своего
рода социальным критерием. Потому-то я и рассказал о нем
так подробно.
517
Когда я впоследствии случайно побывал в Блейдсовере,
здесь все показалось мне и мельче и бледнее, чем раньше. Ка-
залось, все кругом словно сморщилось от прикосновения Лих-
тенштейнов. В салоне все еще стояла арфа, но рояль был дру-
гой — с разрисованной крышкой; там же находилась и меха-
ническая пианола; повсюду в беспорядке были разбросаны все-
возможные безделушки. Все это наводило на мысль о витринах
Бонд-стрит. Мебель попрежнему была обтянута лощеным бу-
мажным материалом, но это был уже другой материал, хотя
и с претензией на стильность. Не застал я и люстр с хрусталь-
ными звенящими подвесками. Книги леди Лихтенштейн заме-
нили те коричневые томы, которые я некогда украдкой читал.
Томики современных романов, преподнесенные авторами хо-
зяйке дома, журналы «Национальное обозрение», «Имперское
обозрение», «Девятнадцатое столетие и будущее» в живопис-
ном беспорядке валялись на столах вперемежку с новейшими
английскими книгами в ярких, дешевых «художественных» пе-
реплетах, с французскими и итальянскими романами в желтых
обложках и с немецкими справочниками по искусству, оформ-
ленными с чудовищным безвкусием. Видно было, что «ее ми-
лость» увлекалась кельтским ренессансом — она «коллекциони-
ровала» фарфоровых и глиняных кошек, которые красовались
повсюду — смешные и уродливые, самой неправдоподобной
расцветки и в самых неожиданных позах.
Смешно было бы утверждать, что новые аристократы, по-
явившиеся на свет в результате удачных финансовых спекуля-
ций, лучше прежних, существовавших па доходы с поместий.
Только происхождение, гордость, воспитание и меч делают че-
ловека аристократом. Новые владельцы оказались ничуть не
лучше Дрю. Никак нельзя сказать, что энергичные интелли-
генты пришли на смену косным, невежественным дворянам.
Просто-напросто предприимчивая и самоуверенная непросве-
щенная тупость водворилась там, где царили прежде косность
и чванство. Мне думается, что в период между семидесятыми
годами и началом нового столетия Блейдсовер претерпел те же
изменения, что и милый, старый «Таймс» да, пожалуй, и все
благопристойное английское общество. Лихтенштейны и им
подобные, как видно, не в состоянии влить новые жизненные
силы в дряхлеющее общество. Я не верю ни в их ум, ни в их мо-
гущество. Нет у них и творческих сил, способных вызвать воз-
рождение страны,— ничего, кроме грубого инстинкта стяжания.
Их появление и засилье является одной из фаз медленного раз-
ложения великого общественного организма Англии. Они не
могли бы создать Блейдсовер, не могут и по-настоящему им
владеть; они просто расплодились там, как бактерии в гнию-
щей среде.
Таково было мое последнее впечатление от Блейдсовера.
518
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ученичество в Уимблхерсте
I
Все описанные события, за исключением похорон матери,
я пережил довольно легко. С детской беззаботностью расстался
я со своим прежним миром, забыл о школьной рутине и отогнал
воспоминания о Блейдсовере, чтобы вернуться к ним позднее.
Я вступил в новый для меня мир Уимблхерста, центром кото-
рого стала для меня аптека, занялся латынью и медикаментами
и весь отдался своим занятиям. Уимблхерст — это очень тихий
и скучный городок в Сэссексе. Большинство домов выстроено
там из камня, что редко встречается в городах Южной Англии.
Мне нравились его живописные, чистенькие улички, вымощен-
ные камнем, неожиданные повороты и закоулки, уютный парк,
примыкавший к городу.
Всей этой местностью владела семья Истри. Именно благо-
даря ее высокому положению и могущественным связям же-
лезнодорожную станцию построили всего в каких-нибудь двух
милях от Уимблхерста. Дом Истри, расположенный за город-
ской чертой, господствует над Уимблхерстом. Вы пересекаете
рынок, где высится старинное здание тюрьмы и позорный столб,
минуете огромную церковь, построенную еще до реформации и
напоминающую пустую скорлупу или череп, лишенный жизни,
и перед вами вырастают массивные чугунные ворота. Если вы
заглянете в них, то в конце длинной тисовой аллеи увидите
величавый фасад красивого дома. Поместье Истри было значи-
тельно крупнее Блейдсовера, оно еще в большей мере олице-
творяло собой социальную структуру восемнадцатого века.
Роду Истри были подвластны не какие-нибудь две деревни,
а целый район, и он посылал сыновей и родичей.в парламент
до тех пор, пока не лишился своих привилегий. В этих местах
все и каждый зависели от Истри, за исключением моего дяди.
Он стоял особняком и... ворчал.
Дядя нанес первый удар, сделавший брешь в величествен-
ном фасаде Блейдсовера, который в детстве был для меня це-
лым миром. Чатам же нельзя было назвать брешью, он всецело
подтверждал существование блейдсоверского мира. Дядя не
питал ни малейшего почтения ни к Блейдсоверу, ни к Истри. Он
не верил в них. Ему не было до них дела. Об Истри и Блейдсо-
вере он выражался туманно, развивая какие-то новые, неверо-
ятные идеи, и охотно распространялся на эту тему.
— Этот городишко надо разбудить,— заявил дядя тихим
летним днем, стоя на пороге своей аптеки и глядя на улицу.
В это время я разбирал в углу патентованные лекарства.
519
— Хорошо было бы напустить на него дюжину молодых
американцев,— добавил он.— Вот тогда бы мы посмотрели!
' Я сделал отметку на «Снотворном сиропе матушки Шиптон»
(мы выбирали из наших запасов товары для продажи в пер-
вую очередь).
— Ведь в других местах происходят какие-то события,— с
нарастающим раздражением говорил дядя, входя в аптеку. Он
принялся нервно переставлять с места на место яркие коробки
с туалетным мылом, флаконы духов и другие товары, украшав-
шие прилавок, потом возбужденно повернулся ко мне, засунул
руки поглубже в карманы, но тут же вынул одну руку и поче-
сал себе затылок.
— Я должен что-то предпринять,— сказал он.— Такая
жизнь прямо невыносима: Я должен что-то изобрести.. И про-
пихнуть... Или написать пьесу. На пьесе можно заработать кучу
денег, Джордж. Как, по-твоему, стоит писать пьесу, а?.. Да
мало ли что можно сделать! Например, заняться игрой на
бирже...
Он замолчал и принялся задумчиво насвистывать.
— Черт возьми! — вдруг воскликнул он с раздражением.—
Застывшее баранье сало — вот что такое Уимблхерст! Холод-
ное, застывшее баранье сало! И я завяз в нем по самую шею.
Здесь не происходит никаких событий и никто не хочет, чтобы
они происходили,— кроме меня! Вот в Лондоне, Джордж, дру-
гое дело. Америка! Ей-богу, Джордж, мне хотелось бы родиться
американцем — там-то уже делаются дела! А что можно сде-
лать тут? Как тут можно встать на ноги? Пока мы спим здесь,
пока наши капиталы текут в карманы лорда Петри в виде
арендной платы,— люди там...— Тут он показал рукой куда-то
вдаль, выше прилавка, за которым изготовлялись и отпускались
лекарства, и, поясняя, какая бурная деятельность кипит «там»,
помахал рукой и подмигнул мне с многозначительной улыбкой.
— Что же они там делают? — полюбопытствовал я.
— Действуют,— сказал он.— Обделывают дела. Замеча-
тельные- дела! Существует, например, такая спекуляция с фик-
тивным покрытием. Ты когда-нибудь слышал об этом? — И он
сквозь зубы втянул воздух.— Ты вкладываешь, скажем, сотню
фунтов и покупаешь товаров на десять тысяч. Понимаешь? Это
покрытие в один процент. Цены растут, ты продаешь и выру-
чаешь сто на сто. Ну, а если цены падают, тогда фьюить— все
пропало! Начинай сначала! Сто на сто — и так ежедневно,
Джордж. За какой-нибудь час человек может или разбогатеть,
или разориться. А как они шумят! З-з-з-з... Так вот, это один
способ, Джордж. Есть и другой, еще почище.
— Что же, это крупные операции? — отважился я спросить.
— О да, если ты займешься пшеницей или сталью. Но пред-
положим, Джордж, что ты занимаешься какой-нибудь мелочью,
для которой тебе нужно всего несколько тысяч. Какое-нибудь
520
лекарство, например. Ты вкладываешь все, что у тебя есть, за-
кладываешь, так сказать, свою печенку. Возьмем какое-нибудь
лекарство, ну, например, рвотный корень. Закупи его побольше.
Скупи все запасы его, всё, что есть! Понимаешь? Вот так-то!
Неограниченных запасов рвотного корня нет и не может быть,
а людям-то он нужен! Или хинин. Наблюдай за обстановкой,
выжидай. Начнется, скажем, война в тропиках — сразу же
скупай весь хинин. Что им делать? Ведь хинин им понадобится.
А? З-з-з-з... Боже мой! Да таких мелочей сколько угодно. Возь-
мем укропную водичку... Все младенцы с ревом требуют ее.
Или еще эвкалипт, каскара саграда, плакучий орешник, мен-
тол — все лекарства от зубной боли... Затем есть еще антисеп-
тики, кукаре, кокаин...
— Для врачей это, должно быть, довольно неприятно,— за-
думчиво сказал я.
— Они должны сами об этом заботиться. Клянусь богом!
Они норовят обмануть тебя, а ты обманываешь их. Совсем как
в лесу, где гнездятся разбойники. В этом есть своя романтика.
Романтика коммерции, Джордж. Как будто ты засел в засаде
где-нибудь в горах! Вообрази, что ты завладел всем хинином в
мире, и вот какая-нибудь помпадурша — жена миллиойера —
заболевает малярией. Ничего себе положеньице, Джордж! А?
Миллионер приезжает к тебе в своем автомобиле и предлагает
за хинин любую цену — сколько ты запросишь. Это могло бы
разбудить даже Уимблхерст... Боже мой! Да разве они что-ни-
будь понимают в таких делах? Ни на грош! З-з-з-з...
Он погрузился в какие-то сладостные мечты и лишь время
от времени восклицал:
— Пятьдесят процентов задатка, сэр. Гарантия — завтра...
З-з-з-з...
Мысль о том, что можно скупить все запасы какого-нибудь
лекарства во всем мире, показалась мне тогда дикой и совер-
шенно неосуществимой. О такой чепухе стоило бы рассказать
Юарту, чтобы рассмешить его и вдохновить на какую-нибудь
еще более нелепую выдумку. Рассуждения дяди представлялись
мне пустыми бреднями — и только. Но позже я понял, что в
действительности дело обстоит иначе. Вся современная система
наживы состоит в том, чтобы предугадать спрос на какой-ни-
будь товар, скупить этот товар, а затем наживаться, сбывая
его. Вы скупаете землю, которая в скором времени понадо-
бится для постройки домов, вы заблаговременно заручаетесь
правом диктовать свои условия, когда начнется строительство
каких-нибудь жизненно важных предприятий и т. д. и т. п. Ко-
нечно, мальчику с его наивным мышлением трудно разобраться
во всех оттенках человеческой подлости. Он начинает жизнь,
веря в мудрость взрослых. Он даже не может себе представить,
сколько случайного и фальшивого содержится в законах и тра-
дициях. Он думает, что где-то в государстве есть сила, такая же
521
всемогущая, как директор школы, чтобы пресекать всякие зло-
намеренные и безрассудные авантюры. Признаюсь, что когда
дядя рассказывал о том, как искусственно создать недостаток
хинина, мне пришло в голову, что человек, который пытается
это проделать, неизбежно угодит в тюрьму. Теперь-то я знаю,
что скорее всего он попадет в палату лордов.
Несколько минут дядя внимательно рассматривал позоло-
ченные этикетки на бутылках и ящиках, словно соображая, ка-
кое бы из этих лекарств сделать предметом спекуляции. Затем
мысли его вернулись к Уимблхерсту.
— Надо ехать в Лондон — там все в твоих руках. А здесь...
Господи боже мой! —воскликнул он.— И зачем только я похо-
ронил себя в этой дыре! Здесь все в прошлом, здесь ничего не
сделаешь. Здесь царит лорд Истри, и он получает все, за ис-
ключением того, что причитается его адвокатам, и нужно сперва
взорвать его, а вместе с ним и адвокатов, чтобы изменить здесь
обстановку! Он не желает никаких перемен. Да и зачем они
ему? От любой перемены он только проиграет. Он хочет, чтобы
жизнь здесь текла попрежнему и все оставалось бы по-старому
еще десять тысяч лет: Истри приходит на смену Истри, умрет
священник — появится новый, не станет бакалейщика — его
место займет другой. Мыслящему человеку здесь лучше не
жить. Да такие люди и не живут здесь. Посмотри на жителей
этого богоспасаемого городка. Все они крепко спят, а если и
занимаются по привычке своими делами, то словно во сне.
Куклы могли бы делать то же самое! Эти людишки словно при-
росли к своему месту. Они и сами не хотят никаких перемен.
Они конченные люди. Вот тебе и весь сказ-з! И зачем только
они на свете живут...
Почему они не заведут себе механического аптекаря?
Он закончил так, как обычно заканчивал такого рода раз-
говоры:
— Я должен что-то изобрести, и я это сделаю. З-з-з-з... Ка-
кое-нибудь полезное приспособление. Нужно придумать... Ты
не знаешь, Джордж, в чем нуждаются люди и чего у них пока-
мест еще нет?.. Я имею в виду что-нибудь подходящее для роз-
ничной торговли стоимостью не дороже шиллинга, а? Поду-
май-ка на досуге. Понимаешь?
II
Таким мне запомнился дядя в ту пору — еще молодым, но
уже полнеющим, беспокойным, раздражительным и болтливым.
Он пытался набить мне голову всякими сумасбродными идеями.
Признаюсь, он оказал на меня несомненное влияние...
Годы жизни в Уимблхерсте сыграли довольно значительную
роль в моем развитии. Большую часть своего досуга, а нередко
522
и за работой в аптеке, я учился. Мне удалось быстро усвоить
те начатки латыни, которые требовались для сдачи экзамена.
Посещал я и учебное заведение, а именно курсы при классиче-
ской школе, где продолжал заниматься математикой. С жад-
ностью изучал я физику, химию и обучался черчению. Для от-
дыха я много гулял. В городе имелись клубы молодежи, кото-
рые существовали на средства, полученные путем вымогатель-
ства у богатых людей, а также у члена парламента, представ-
лявшего наш район. Летом они устраивали состязания в кри-
кет, а зимой в футбол, но я никогда не увлекался этими играми.
У меня не было близких друзей среди молодежи Уимблхер-
ста. После моих школьных товарищей, типичных «кокни» \
здешние молодые люди казались мне то грубыми и неповорот-
ливыми, то приниженными и неискренними, то злобными и по-
шлыми. И мы в свое время любили пофорсить, но эти провин-
циалы усвоили себе привычку как-то по-особенному волочить
ноги и презирали всех, кто не подражал им. Мы в школе громко
выкладывали свои мысли, а здесь самые мелкие мыслишки, до-
стойные Уимблхерста, высказывались лишь многозначительным
шепотом. Да и мыслйшек-то у них было маловато.
Нет, мне не по душе были эти молодые провинциалы, и я не
верю, что английская провинция при блейдсоверской системе
может воспитать честных людей. Немало приходится слышать
всяких небылиц о том, как бедствуют сельские жители, пересе-
лившиеся в города, об их вырождении в условиях городской
жизни. Я нахожу, что английский горожанин, даже обитатель
трущоб, несравненно богаче в духовном отношении, смелее,
нравственнее и обладает более развитым воображением, чем
его деревенский собрат. Я смею это утверждать, ибо видел и
тех и других в такие моменты, когда они и не подозревали, что
за ними наблюдают. Мои товарищи из Уимблхерста вызывали
у меня отвращение — другого слова не подберешь. Правда, и
мы в нашем убогом пансионе в Гудхерсте не блистали хоро-
шими манерами. Но подросткам Уимблхерста не хватало на-
шей выдумки и нашего мужества,— разве могли они сравниться
с нами хотя бы в искусстве сквернословить? Зато они постоянно
проявляли распущенность и вкус ко всему непристойному
(именно к непристойному) и видели в жизни только ее низмен-
ную сторону. Все, что мы, провинившиеся горожане, вытворяли
в Гудхерсте, было окрашено романтикой, хотя бы и грубоватой.
Мы зачитывались «Английскими юношами» и рассказывали
друг другу всякие небылицы. В английской провинции нет ни
книг, ни песен, она не знает ни потрясающих душу драм, ни
сладости дерзкого греха. Все это или вовсе не проникло сюда,
или было изъято из употребления и выкорчевано уже много
1 Кокни — пренебрежительно-насмешливое прозвище лондонского
обывателя.
523
лет назад; поэтому воображение этих людей остается бесплод-
ным и принимает низменную окраску. Я думаю, что именно
этим и объясняется различие между горожанином и жителем
английской деревни. Вот почему я не разделяю общего страха
за судьбу наших сельских жителей, попавших в горнило боль-
шого города. Да, люди из деревни бедствуют и голодают в го-
роде, но зато они выходят из этих испытаний закаленными и
одухотворенными...
Когда наступал вечер, уимблхерстовский парень, с вымытой
до блеска физиономией, нацепив какое-нибудь кричащее укра-
шение, в цветном жилете и ярком галстуке, появлялся в биль-
ярдной «Герба Истри» или в захудалом трактирчике, где ре-
жутся в «наполеон» Г Свежему человеку скоро становилась не-
выносимой его тупая ограниченность, животная хитрость, скво-
зившая в его тусклых глазах, многозначительность, с какой он,
всякий раз вполголоса, рассказывал вам «хорошенькую исто-
рию» (несчастный, жалкий червяк!), всевозможные ухищрения,
к которым он прибегал, чтобы выпить на даровщинку и т. п.
Когда я пишу эти строки, передо мной встает фигура моло-
дого Хопли Додда, сына уимблхерстовского аукционера; он был
красой и гордостью Уимблхерста. Я вижу его в меховом жи-
лете, с трубкой в зубах, в бриджах (хотя лошади у него не
было) и в гетрах. Бывало, он сидел в своей излюбленной
позе — подавшись всем корпусом вперед, и из-под полей зали-
хватски заломленной набекрень шляпы наблюдал за бильярд-
ным столом. Весь его разговор состоял из десятка избитых
фраз, которые он изрекал мычащим басом: «Паршивые дела!»,
«Здорово запузыривают» и т. п. Когда он хотел поиздеваться
над кем-нибудь, он протяжно и негромко подсвистывал. Так
проводил он здесь вечер за вечером...
Он ни за что не хотел признать, что я тоже умею играть па
бильярде, и каждый мой хороший удар считал простой случай-
ностью. Мне казалось, что для новичка я играю неплохо. Сей-
час я не так уверен в этом, как в ту пору. Но все же скептицизм
молодого Додда и его дурацкие насмешки сделали свое дело,
и я перестал посещать «Герб Истри»,— таким образом, зна-
комство с Доддом пошло мне на пользу.
Итак, я не завел друзей в Уимблхерсте и, несмотря на свой
юношеский возраст, не пережил сколько-нибудь серьезных лю-
бовных увлечений, о которых стоило бы рассказать. Но уже
тогда я почувствовал интерес к этой стороне жизни. Мне уда-
лось без особых трудностей завязать случайное знакомство с
несколькими девушками из Уимблхерста. Мои отношения с ма-
ленькой ученицей портнихи ограничились робкими разговорами.
С учительницей городской школы дело зашло несколько даль-
ше, и ее имя упоминалось в связи с моим. И все же я не испы-
1 «Н а п о л е о н», или «н а п»,— карточная игра.
524
тал глубокого чувства ни к одной из них; о любви я мог только
мечтать. Раза два я целовал этих девушек, и они скорее охла-
дили мои мечты, чем подогрели их. Не к таким девушкам стре-
милось мое сердце. В своем повествовании мне придется не-
мало говорить о любви, но могу заранее сообщить читателю,
что я неудачно играл роль любовника. Я хорошо знал, что та-
кое физическое влечение, пожалуй даже слишком хорошо, но с
девушками был робок. Во всех своих юношеских любовных де-
лах я метался между низменными инстинктами и романтиче-
ским воображением, которое требовало, чтобы каждая фаза
любовного приключения была благородной и красивой. К тому
же меня настойчиво преследовали воспоминания о Беатрисе,
о поцелуях, полученных от нее в зарослях папоротника, и осо-
бенно о поцелуе на стене парка, и это заставляло меня предъ-
являть слишком высокие требования к девушкам Уимблхерста.
Не стану отрицать, что в Уимблхерсте я сделал несколько по-
мальчишески робких и грубых попыток начать любовную ин-
тригу, но воспоминания о прошлом удерживали меня от опро-
метчивых шагов. Я не испытал в Уимблхерсте бурных страстей
и не заслужил блестящей репутации. Я уехал отсюда попреж-
нему неискушенным, но слегка разочарованным юношей с про-
будившимся интересом ко всему, что касалось интимной сто-
роны во взаимоотношениях полов.
Единственно, в кого я влюбился в Уимблхерсте,— это в мою
тетушку. Она была со мной ласкова, но не совсем по-материн-
ски, следила за чистотой моих книг и тетрадей, интересовалась
моими отметками на курсах, подтрунивала надо мной, за-
ставляя биться мое сердце. Сам того не сознавая, я влюбился
в нее...
Мои юношеские годы в Уимблхерсте были заполнены кро-
потливым, спокойным трудом; я приехал туда в короткой дет-
ской курточке, а уехал почти мужчиной. Это были спокойные
годы, без особых событий, настолько спокойные, что мне запо-
мнилась только одна зима, и то потому, что я занимался тогда
вариационным исчислением. Сдача экзамена по физике на по-
лучение почетного диплома ознаменовала собою целую эпоху.
Меня раздирали противоречивые желания, но основным была
суровая юношеская решимость работать и учиться, чтобы по-
том каким-нибудь путем,— я еще не представлял себе, каким
именно,— выбраться из тесного мирка Уимблхерста. Довольно
часто я писал Юарту не очень складные, но отнюдь не безгра-
мотные письма, датированные по-латыни, с латинскими цита-
тами. Юарт остроумно пародировал мои послания. В те дни я
не лишен был некоторого самодовольства. Но справедливости
ради должен отметить, что приобретенные мною знания не за-
ставили меня удариться в мелкое чванство. У меня было обо-
стренное чувство долга и ненасытная жажда знаний, и мне при-
ятно вспоминать об этом. Я был серьезен, серьезнее, чем сейчас^
525
серьезнее, чем любой взрослый. Тогда я был способен к благо-
родным порывам...
Сейчас совсем не то. Но хотя мне уже сорок лет, я не сты-
жусь признаться, что уважаю свою собственную молодость.
Я и сам не заметил, как перестал быть мальчишкой. Мне все
казалось, что скоро я вступлю в огромный и сложный мир и
сделаю что-то важное. Мне казалось, что я призван совершить
нечто исключительное, что будет иметь серьезные последствия
для всего мира. Раньше я не отдавал себе в том отчета, но те-
перь понимаю, что не столько мы влияем на окружающий нас
мир, сколько мир влияет на нас. Молодежь, видимо, никогда не
поймет этого.
Как я уже говорил, дядя, сам того не ведая, сыграл главную
роль в моем воспитании. Повидимому, прежде всего он вызвал
у меня острое недовольство Уимблхерстом и желание бежать
из этой опрятной и живописной дыры. Надежда на бегство де-
лала меня терпеливым. «Скоро я уеду в Лондон»,— твердил я
себе, повторяя слова дяди.
Мне вспоминается, что в те дни он вел со мной бесконечные
разговоры. Он толковал о теологии и о политике, о чудесах
науки и искусства, о страстных увлечениях и привязанностях,
о бессмертии души и действии того или иного лекарства. Но
больше всего он распространялся о прогрессе, о грандиозных
начинаниях, об изобретениях и огромных состояниях, о Рот-
шильдах и серебряных королях, Вандербильтах и Гульдах,
о выпуске акций и их реализации, о том, какие чудеса проделы-
вает иной раз случай с людьми в тех местах, которые еще не
превратились в застывшее баранье сало.
Вспоминая наши разговоры, я всегда вижу дядю в одном из
трех положений. Либо он работает за перегородкой у столика
и, изготовляя лекарства, толчет что-то в ступке, а я раскатываю
тесто для пилюль длинными полосками и разрезаю на куски
широким ножом с желобком; либо стоит у дверей аптеки, обло-
котившись на ящик с губками и пульверизаторами, и смотрит
на улицу, а я наблюдаю за ним из-за прилавка; либо в задум-
чивости прислонился к шкафу с выдвижными ящичками, а я
занят уборкой аптеки.
Когда я думаю об этой поре моей жизни, мне вспоминается
легкий аромат духов, смешанный с запахом лекарств, ряды
узких бутылок с позолоченными этикетками, отражавшихся в
зеркале позади дяди. Когда тетушка была в воинственном на-
строении, она совершала шумные налеты на аптеку и от души
потешалась над изувеченной латынью позолоченных надписей
на этикетках.
— «О1 Амре»,— читала она ироническим тоном,— и он
выдает это за миндальное масло!’Раз, два, три — и перед вами
горчица! Ты никогда не проделывал этого, Джордж? Посмотри,
Джордж, какой у него важный вид. Мне хочется налепить на
526
него, как на бутылку, этикетку с надписью «01 Pondo». Ведь
по-латыни это значит «обманщик». Во всяком случае, должно
означать. Как бы замечательно он выглядел, если бы к этой
надписи добавить еще и пробку!
— Пробка нужна тебе,— отзывался дядя, воинственно вы-
пячивая подбородок.
Моя тетушка — добрая душа — в те дни была худенькой и
изящной, с нежным цветом лица. Она любила подшучивать над
супругом и добродушно высмеивала его. Тетушка слегка шепе-
лявила, и это очень ей шло. Она обладала удивительным чув-
ством юмора. Впоследствии, когда она перестала стесняться
меня, я обнаружил, что она вносила в свои семейные отноше-
ния игривую шутливость и не могла прожить без этого ни
одного дня. Ко всему на свете она относилась с насмешкой и
весьма своеобразно применяла эпитет «старый».
— Вот старая газета,— говорила она дяде.— Не запачкай
ее в масле, старая глупая сардина.
— Какой у нас сегодня день, Сюзанна? — спрашивал дядя.
— Старый понедельник, сосиска,— обычно отвечала она и
добавляла: — Мне еще нужно возиться со старой стиркой...
Как она мне надоела!
В свое время она была, очевидно, самой остроумной и весе-
лой в компании школьных подруг, и привычка вышучивать
всех и все стала ее второй натурой. Это придавало ей в моих
глазах неотразимое очарование. Даже ее походка меня пле-
няла. Мне кажется, ее основным занятием было смешить дядю,
и когда она изобретала новое уморительное прозвище или вы-
кидывала новый эксцентричный трюк и дядя катался от хохота,
она была счастливейшей из женщин, хотя изо всех сил стара-
лась сдержать смех. Надо сказать, что если уж дядя начинал
смеяться, то смех его, как выражается Бедекер, «стоил затра-
ченных усилий». Начинался он с порывистых вздохов и фыр-
канья, потом переходил в откровенное «ха, ха, ха!» В то время
дядя еще обладал способностью хохотать до упаду, до слез, до
судорог, до стонов и колик в животе. Я ни разу не слыхал,
чтобы дядя от души хохотал, кроме тех случаев, когда его сме-
шила тетушка; в обычное же время он был даже слишком
серьезен и, насколько мне известно, в последующие годы во-
обще смеялся очень мало. Чтобы разогнать нависшую над
Уимблхерстом скуку, тетушка швыряла в дядю всевозможные
предметы — губки, диванные подушки, бумажные шарики, сня-
тое с веревки белье, ломтики хлеба. Однажды, предполагая, что
меня, мальчишки-посыльного и служанки нет дома, она напала
во дворе на дядю, орудуя новым пышным веником, и разбила
целую кучу пузырьков, которые я оставил там для просушки.
Иногда, правда не так часто, она швыряла вещами и в меня.
Казалось, она излучала веселье, и порой мы все трое хохотали
до истерики. Как-то раз супруги вернулись из церкви с присты-
527
женным видом. Оказывается, во время проповеди ими овладело
безудержное веселье. Дело в том, что священник по рассеянно-
сти высморкался в черную перчатку, которую вынул из кар-
мана вместе с носовым платком. И когда, придя домой, тетушка
схватила свою перчатку за палец и поднесла к лицу с невинным
видом, отведя глазки в сторону, дядюшка захлебывался от
смеха. За обедом она не раз повторяла эту выходку.
— Но если мы смеемся из-за такого пустяка,— внезапно
помрачнев, воскликнул дядя,— то, значит, до чего же мы до-
шли, живя в этой дыре! И ведь хихикали не мы одни. Куда
там! Бог ты мой! Это, в самом деле, было смешно.
Дядя и тетушка почти не общались с местными жителями.
В таких городках, как Уимблхерст, жены торговцев обычно не
встречаются друг с другом, за исключением родственниц и
близких подруг; что до их мужей, то они встречаются в тракти-
рах или в бильярдной вроде «Герба Истри». Но дядя, как пра-
вило, проводил вечера дома. Я предполагаю, что, появившись
в Уимблхерсте, он слишком решительно принялся распростра-
нять свои идеи и обнаружил чрезмерную предприимчивость.
Уимблхерст сперва растерялся, потом восстал и постарался пре-
вратить дядю в посмешище. При его появлении в трактире
смолкали все разговоры.
— Вы, верно, зашли рассказать нам что-нибудь, мистер
Пондерво? — любезно справлялся кто-нибудь из посетителей.
— Как же, дождетесь от меня,— раздраженно отвечал дядя
и погружался в мрачное молчание.
Случалось и так, что один из посетителей трактира, обра-
щаясь к остальным, с деланым равнодушием заявлял:
— Мне сообщили, что поговаривают о коренной пере-
стройке Уимблхерста. Не слыхал ли кто-нибудь из вас об
этом? Хотят сделать из него модное доходное заведение вроде
«Кристалл-Паласа».
— Скорее здесь произойдет землетрясение или вспыхнет
эпидемия,— к величайшему удовольствию присутствующих бор-
мотал дядя и сквозь зубы прибавлял что-то о «застывшем ба-
раньем сале»...
ill
Нас разлучил с дядей финансовый крах, значение которого
я даже не сразу понял. С некоторых пор дядя ударился в
сложные вычисления; мне казалось, что это какое-то невинное
развлечение, хотя он уверял, что занимается биржевой метеоро-
логией. Думается, я сам натолкнул его на это понятие, когда
вычерчивал кривые вариационного исчисления. Он запасся у
меня бумагой в клетку и, поразмыслив, решил проследить за
повышением и падением акций некоторых шахт и- железных
дорог...
528
— Тут что-то есть, Джордж,— говорил он, и мне даже и во
сне не снилось, что это невинное «что-то» съест все его свобод-
ные средства и большую часть моих денег, оставленных ему
матерью.
— Ясно как день,— продолжал он.— Посмотри: вот кривые
одного типа, а вот совсем другого! Эта кривая показывает ко-
лебание цен на акции «Юнион Пасифик» в течение месяца. На
следующей неделе — запомни мои слова — они упадут на це-
лый пункт. Мы опять приближаемся к точке отвесного падения
кривой. Понимаешь? Это абсолютно научно. Можешь сам про-
верить. Теперь надо действовать. Ты покупаешь акции по самой
низкой цене и в нужный момент продаешь по самой высокой.
Только и всего!
Это занятие казалось мне таким невинным, что я был прямо
потрясен, узнав, к каким катастрофическим последствиям при-
вело дядю его увлечение. Все открылось во время продолжи-
тельной прогулки, на которую пригласил меня дядя. Миновав
холмы, мы направились к Пэру через огромную, заросшую дро-
ком пустошь, что простиралась до самого Хезельброу.
— В жизни бывают взлеты и падения, Джордж,— сказал
дядя, когда мы шли по узкой пыльной тропинке, пересекая ши-
рокую пустошь. Голос дяди оборвался, и он поднял глаза к
небу.— В анализе цен на акции «Юнион Пасифик» я не учел
одного обстоятельства.
— Да? — спросил я, пораженный внезапной переменой
тона.— Ты хочешь сказать...
Я невольно остановился и повернулся к нему; дядя тоже
остановился.
— Да, Джордж,— промолвил он, наконец.— Я как раз это
хотел сказать. Меня постигла неудача — я обанкротился.
— Так значит...
— С аптекой все кончено. Я вынужден бросить это дело.
— Ну, а я?
— О, ты! Ну, с тобой все в порядке. Можно перевести до-
говор об ученичестве на другую аптеку... А я... гм... я не такой
человек, чтобы рисковать чужими деньгами, можешь не сомне-
ваться. Я и это предусмотрел. Кое-что из твоих денег уцелело,
Джордж, поверь мне, довольно-таки кругленькая сумма.
— Ну, а вы с тетушкой?
— Нам придется уехать из Уимблхерста, Джордж. Правда,
не совсем так, как мы предполагали, но все же придется. Рас-
продажа... На всех предметах налеплены ярлыки... Брр!.. А все-
таки славный был у нас домик... Наш первый домик... Мы сами
обставляли его... Стоило немалых денег... Были очень счаст-
ливы...— От какого-то воспоминания лицо у него вдруг пере-
дернулось.— Идем, Джордж,—поспешно сказал он, и я заме-
тил, что он задыхается от.волнения.
Я отвернулся от дяди и некоторое время не смотрел на него.
34 Г. Уэллс, т. I
529
— Вот какие дела, Джордж,— сказал он немного погодя.
Когда мы вышли на большую дорогу, дядя догнал меня, и
мы молча зашагали бок о бок.
— Смотри, не говори ни слова тете,— вдруг попросил
дядя.— Военное счастье переменчиво! Необходимо выбрать
подходящий момент для разговора с Сюзанной, а не то она рас-
строится. Хотя вообще-то она у меня молодец.
— Ладно,— пообещал я.— Буду держать язык за зубами.
Я подумал, что было бы неделикатно сейчас напоминать
дяде об ответственности, какую он несет в качестве опекуна.
Он с облегчением вздохнул и вскоре довольно оживленно
заговорил о своих планах на будущее. Но затем он снова, как-
то внезапно, омрачился.
— О, эти люди! — воскликнул он с негодованием и изумле-
нием, словно сделал необычайное открытие.
— Какие люди? — спросил я.
/— Будь они прокляты! — ответил он.
— Но кто эти люди?
— Все эти проклятые, сиволапые лавочники — мясник Рэк,
бакалейщик Марбл, Снейп, Герд!.. Воображаю, как они будут
хихикать!..
Прошло две-три недели; все это время я напряженно думал
о том, что случилось с дядей, и хорошо помню наш последний
разговор накануне передачи магазина, а вместе с ним и меня,
преемнику дяди. Ему посчастливилось продать аптеку со всем
«инвентарем» (моя особа представляла собой одну из инвен-
тарных статей). Таким образом, удалось избегнуть распродажи
имущества с молотка.
Мне вспоминается, что в этот день мы имели удовольствие
видеть мясника Рэка. Он намеревался куда-то идти, или только
что вернулся, и теперь, стоя у дверей своей лавки, смотрел на
нас с улыбкой, обнажавшей его лошадиные зубы.
— Тупоумная ты свинья,— пробормотал себе под нос
дядя.— Противная ты гиена,— и тут же громко добавил: —
Добрый день, мистер Рэк.
— Ну, что же, едете в Лондон наживать состояние? — сма-
куя каждое словечко, спросил мистер Рэк.
Это была наша последняя прогулка; мы прошли по дамбе
до Бичинга, а затем по дюнам почти до самого Стидхерста и
только тогда вернулись домой. Меня всю дорогу обуревали са-
мые противоречивые настроения. Теперь я уже понимал, что
дядя, попросту говоря, обокрал меня. Маленьких сбережений
матери — шестисот с чем-то фунтов, на которые я должен был
получить образование и начать собственное дело, теперь уже
не было и в помине, большая часть их погибла при катастрофе
с акциями «Юнион Пасифик», которые неожиданно упали, вме-
сто того чтобы взлететь кверху, а о том, что уцелело, дядя
упорно молчал. Я был слишком молод и неопытен и не знал,
530
как этого от него добиться, но при мысли об этой потере во
мне вскипало острое негодование. И все-таки,— представьте
себе! — мне было очень жалко дядю, почти так же, как и те-
тушку Сюзанну. Но уже тогда я раскусил его. Он до конца дней
оставался все тем же неисправимым, безответственным чуда-
ком, которому все можно было простить за его детскую наив-
ность. Как это ни странно, я был склонен оправдывать его и
винить свою несчастную старую мать за то, что она оставила
деньги в таких ненадежных руках. Думается, я простил бы ему
все от души, если бы он обнаружил раскаяние, но он был далек
от этого. Он продолжал успокаивать меня, и это меня раздра-
жало. Он беспокоился только о тетушке Сюзанне и о своей соб-
ственной участи.
— В таких вот кризисах, Джордж,— сказал он,— испыты-
вается характер человека. Твоя тетка, мой мальчик, мужест-
венно перенесла испытание.
Он замолчал и тяжело вздохнул.
— Она, конечно, всплакнула,— продолжал он, хотя я знал
это и без него — ее заплаканные глаза и распухшее лицо по-
трясли меня до глубины души.— Да и кто бы не заплакал на
ее месте? Но сейчас она опять повеселела... Какой замечатель-
ный человек!.. Конечно, жалко покидать наш маленький домик.
Знаешь, мы чувствовали себя здесь, совсем как Адам и Ева.
Боже! Что за молодец был старик Мильтон!
Пред ними — юный мир. Он даст приют
Изгнанникам. Ведет их провиденье.
— Как это звучит, Джордж!.. «Ведет их провиденье»! Ну,
слава богу, у нас нет в перспективе ни Каина, ни Авеля!..
В конце концов там будет не так уж плохо. Там, пожалуй, не
будет такого пейзажа и такого чистого воздуха, каким мы ды-
шим здесь, но зато там кипит жизнь! Мы сняли маленькие,
уютные комнатки, о лучших в нашем положении мечтать не
приходится. И я, вот увидишь, опять всплыву на поверхность!
Мы еще не погибли, мы еще не разбиты,— пожалуйста, не ду-
май этого, Джордж. Будь спокоен, я полностью расплачусь с
тобой — по двадцати шиллингов за фунт, запомни мои слова,
Джордж... Даже по двадцати пяти шиллингов... Это место я
получил в первый же день, а были и другие предложения. Это
солидная фирма, одна из лучших в Лондоне. Я все выяснил и
могу назвать ее: Куортерс. В других местах я мог бы получить
на четыре-пять шиллингов в неделю больше. Здесь же я
прямо заявил, что жалованье — жалованьем, но самое глав-
ное для меня — это возможность искать то, что я хочу. Мы
поняли друг друга.
Он выпятил грудь, и его круглые глазки вспыхнули отва-
гой: сквозь стекла очков он мысленно созерцал владельцев -
фирмы.
34*
531
Несколько минут он шагал молча, видимо переживая в па-
мяти свою встречу с этими людьми, потом вдруг разразился
банальными сентенциями.
— Битва за жизнь, Джордж, мой мальчик! — воскликнул
он.— Взлеты и падения!..
Несколько раз я делал робкие попытки выяснить свое по-
ложение, но он либо пропускал мимо ушей мои слова, либо по-
просту отмахивался от них.
— Все в порядке,— уверял он.— Предоставь это мне. Я обо
всем позабочусь.
Тут он начал философствовать и ударился в мораль. Что
мне оставалось делатй?
— Смотри, никогда не ставь всех своих сбережений
на одну карту Джордж,— вот чему меня научила эта ката-
строфа. Необходимо оставлять кое-что про запас. У меня было
девяносто девять шансов выиграть, Джордж, девяносто девять
шансов! Потом я все это обдумал. Нас подвела совершенно не-
лепая случайность. Если бы я еще немного подождал и поста-
вил на «Юнион Пасифик» на следующий день, я выиграл бы.
Вот так-то!
Затем его настроение снова изменилось к худшему.
— Только когда напорешься в жизни на такую роковую
случайность, начинаешь испытывать потребность в вере. Все
эти Cnericepbi и Гексли, все эти ученые, для которых сущест-
вуют одни голые факты, не понимают этого. А я понимаю. За
последнее время я много об этом думал — и днем п лежа в по-
стели. Я думал об этом и сегодня утром, когда брился. На-
деюсь, меня нельзя упрекнуть в недостатке благочестия, но бог
и дает о себе знать в таких вот случаях, Джордж. Понимаешь?
Не надо слишком полагаться на себя — ни в хороших, ни в
дурных обстоятельствах. Вот какой я сделал вывод из всего
этого. Готов поклясться, что дело обстоит именно так. Неужели
ты думаешь, что я — такой осторожный человек — прикоснулся
бы к акциям «Юнион Пасифик» и вложил бы в них доверен-
ные мне деньги, если бы не считал дело самым что ни на есть
надежным?.. А ведь дело-то скверно обернулось. Для меня это
был хороший урок. Ты начинаешь дело, рассчитывая получить
сто процентов, а кончаешь вот так, как я. Это, можно ска-
зать, урок для гордецов! Я думал об этом, Джордж, в мои бес-
сонные ночи. Я размышлял сегодня во время бритья и пришел
к таким поучительным выводам. Я склонен подходить к этим
вопросам с мистической точки зрения. Ты намереваешься сде-
лать то или другое, но, по существу говоря, разве человек знает,
что он делает? Тебе кажется, будто ты делаешь что-то, а в дей-
ствительности все делается как-то само собой. Можно сказать,
что тобой играют, как мячиком. И безразлично, сколько у тебя
шансов на успех — девяносто девять или только один. Все
равно ты зависишь от какой-то высшей силы.
532
Странное дело, в то время я относился к дядиным рассуж-
дениям с величайшим презрением, но сейчас я задаю себе во-
прос: приходилось ли мне слышать в жизни что-нибудь более
мудрое?
— Мне хотелось бы, дядя,— воскликнул я,— чтобы эта выс-
шая сила заставила тебя отчитаться в моих деньгах!
— К сожалению, у меня сейчас нет под рукой ни клочка
бумаги, даже не на чем подсчитать, Джордж. Но ты верь мне
и ничего не бойся. Верь мне!
В конце концов я был вынужден последовать его совету.
Банкротство тяжело отозвалось на тетушке. Она сразу же
потеряла вкус к шаловливым выходкам и шуткам, перестала
вихрем носиться по дому. Но она держала себя в руках, и
только заплаканные глаза выдавали ее переживания. Она не
плакала, расставаясь со мной, но я заметил по выражению ее
лица, каких трудов ей стоило сохранять самообладание, и это
на меня подействовало сильнее всяких слез.
— Ну,— сказала она, направляясь к дверям аптеки.— Ста-
рая рыбка, Джордж! Рыбка мамы номер два! Прощай! — Она
обняла меня, поцеловала и прижала к своей груди. Не успел я
и слова вымолвить, как она выбежала из аптеки.
Потом появился дядя — необычайно бледный, необычайно
добрый и самоуверенный.
— Итак, мы поехали,— сказал он, обращаясь к своему пре-
емнику, стоявшему за прилавком.— Один уходит, другой при-
ходит. Вы скоро убедитесь, что дело это небольшое и спокой-
ное, пока вы ведете его потихоньку... Маленькое, тихое дело.
У вас есть ко мне вопросы? Нет? Ну, если захотите еще что-ни-
будь узнать — напишите мне. Я дам вам исчерпывающие све-
дения о деле, о городе, о людях. Между прочим, вы заметили,
что я слишком много наготовил «Pil Antibil»? Позавчера я
обнаружил, что у меня отдыхает голова, когда я делаю эти
пилюли, и я готовил их целый день. Тысячи! Где же Джордж?
А, вот ты! Я напишу тебе, Джордж, обо всем... Решительно обо
всем!
И только теперь впервые я осознал, что расстаюсь с тетуш-
кой Сюзанной. Я вышел на тротуар и увидел ее опущенную го-
ловку, ее нежное лицо и широко раскрытые голубые глаза.
Она пристально смотрела на аптеку, в которой для нее соче-
талось очарование игрушечного домика с уютом семейного
гнезда.
— Прощай,— сказала она одновременно и домику и мне.
Мы обменялись коротким растерянным взглядом. Дядя выско-
чил из аптеки, дал извозчику несколько совершенно лишних
указаний и уселся рядом с ней.
— Ну, все? — спросил извозчик.
— Все,— ответил я, и он, щелкнув кнутом, разбудил ло-
шадь. Взгляд тетушки снова остановился на мне.
533
— Не бросай свою старую науку, Джордж,— бодро ска-
зала она.— Смотри напиши мне, когда станешь профессо-
ром.
С вымученной улыбкой она опять взглянула на меня, и в ее
широко раскрытых глазах вспыхнул влажный блеск, затем ее
взгляд остановился на аптеке, на вывеске которой попрежнему
красовалось: «Пондерво». Тут она поспешно откинулась на си-
денье, и я уже не мог ее видеть. Когда кеб скрылся из виду,
я заметил, что парикмахер Снейп с удовлетворением наблюдал
из окна своего заведения за сценой отъезда и обменивался
улыбками и многозначительными рукопожатиями с мистером
Марблем.
IV
Итак, я остался в Уимблхерсте, вместе со всем аптечным
инвентарем, у нового хозяина, мистера Ментелла. Он поста-
рался уничтожить в аптеке все, что напоминало о дяде,— и мне
больше нечего сказать о нем в этом повествовании. Как только
у меня иссяк интерес к его личности, Уимблхерст показался мне
унылым и глухим местом, и я затосковал по тетушке Сюзанне.
Новый хозяин снял дядино объявление о пилюлях от кашля,
водворил на прежние места бутыли с подкрашенной водой —
красной, зеленой и желтой; в свое время дядя, насвистывая
себе под нос, выкрасил гипсовую лошадь в витрине под масть
своего любимого рысака на Гудвудских бегах,— теперь новый
аптекарь вернул ей первоначальную белую окраску. А я с еще
большей настойчивостью, чем прежде, занялся латынью (и за-
бросил ее сразу же, как только сдал экзамены), математикой
и техническими предметами.
В школе мы изучали электричество и магнетизм. Я получил
по этим дисциплинам маленькую награду за первый год обуче-
ния и медаль — за третий. Успешно изучал я и физиологию че-
ловека, химию и физику. Преподавали нам и более легкий,
весьма увлекательный предмет под названием физиография:
учащийся получал представление сразу о ряде наук; геология
освещалась как процесс эволюции от Язона до дома Истри,
астрономия — как летопись движения небесных светил, неиз-
менных в своем суровом величии и великолепии. Мы почти не
делали никаких лабораторных опытов, и учился я только по
кратким, плохо написанным учебникам, но все же учился. Это
было всего каких-нибудь тридцать лет назад, а помнится,
я учил, что электрический свет — дорогая, непрактичная за-
бава, телефон — курьез, а электрическая тяга — полнейший аб-
сурд. Никто не знал тогда (во всяком случае, у нас в школе)
ни об аргоне, ни о радии, ни о фагоцитах, а алюминий считался
дорогим, редким металлом. Самые быстроходные в мире суда
534
делали тогда не больше девятнадцати узлов в час, и лишь су-
масшедшие воображали, что человек может летать.
Немало перемен произошло в мире с тех пор, но когда я два
года назад был в Уимблхерсте, то не обнаружил никаких
изменений в его мирном существовании. В городе не появилось
ни одного нового дома, хотя около станции кое-какое строитель-
ство велось. И все же работать в этом тихом, захудалом ме-
стечке было не плохо. Вскоре я приобрел даже больше знаний,
чем требовала программа Фармацевтического общества; однако
к экзаменам допускались лишь кандидаты, достигшие двадцати
одного года. Мне надо было подождать год-два, и, чтобы не
растерять полученных знаний и заполнить свой досуг, я начал
готовиться к получению в Лондонском университете степени
бакалавра наук; эта цель казалась мне тогда заманчивой, но
почти недоступной. Особенно хотелось мне получить ученую
степень по математике и химии, но я считал свое желание со-
вершенно неосуществимым. Задумано — сделано. Выпросив от-
пуск, я поехал в Лондон для поступления в университет, вновь
встретился здесь с дядей и тетушкой, и эта новая встреча
предвещала перелом в моей жизни.
Это было мое первое знакомство с Лондоном. Мне недавно
исполнилось девятнадцать лет. Я не имел ни малейшего пред-
ставления о том, что такое большой город. Чатам, где я прожил
несколько месяцев, был самым крупным городом, какой мне
пришлось видеть до поездки в столицу. И когда Лондон вне-
запно открылся передо мной, я был ошеломлен, это было для
меня своего рода откровение.
Я приехал в хмурый, туманный день по Юго-Восточной же-
лезной дороге. Поезд тащился медленно, то и дело останавли-
ваясь, и прибыл с опозданием на полчаса. Я заметил, что за
Чизельхерстом виллы стали встречаться все чаще и чаще. По
мере того как поезд приближался к Лондону, домов станови-
лось все больше и все меньше заросших сорняками пустырей
и фруктовых садов.
Наконец, мы очутились в густой паутине железнодорожных
линий, среди больших заводов, резервуаров для газа, кругом
теснились прокопченные, грязные домишки, настоящие тру-
щобы — с каждой минутой они казались все грязнее и безоб-
разнее. Кое-где виднелся внушительный трактир, муниципаль-
ная школа или длинные фабричные корпуса; на востоке сквозь
туман проступал причудливый лес мачт и снастей.
Вскоре тесно сгрудившиеся домишки сменились многоквар-
тирными домами, и я поражался, как огромен мир, населенный
бедняками. В вагон стали проникать запахи заводов, кожи,
пива. Небо потемнело; поезд с грохотом промчался по мостам,
над улицами, где теснились экипажи, и пересек Темзу. Я уви-
дел обширные склады, мутную воду реки, сгрудившиеся баржи
и невероятно грязные берега.
535
И вот я на станции Кеннон-стрит — в этой чудовищной за-
копченной пещере; она была забита бесчисленными поездами,
а вдоль платформы сновало несметное множество носиль-
щиков.
Я вышел из вагона с саквояжем в руке и поплелся к выходу,
чувствуя себя таким маленьким и беспомощным. Мне стало
ясно, что в этом огромном мире медаль, полученная мною за
успехи в электротехнике и магнетизме, не имеет ни малейшего
значения.
Потом я ехал в кебе по шумной, похожей на каньон улице,
между огромными складами и с удивлением поглядывал вверх,
на потемневшие стены собора св. Павла. Движение на Чип-
сайде (в те дни самым распространенным средством пере-
движения был конный омнибус) показалось мне невероятным,
а шум — потрясающим. Я с удивлением размышлял, откуда
берутся деньги, чтобы нанимать все эти кебы, и на какие сред-
ства существуют бесчисленные люди в шелковых цилиндрах и
сюртуках, которые толкались, шумели и куда-то спешили.
Вскоре я нашел за углом рекомендованную мне мистером
Ментеллом гостиницу «Темперенс». Мне показалось, что швей-
цар в зеленой форме, которому я вручил свой саквояж, отнесся
ко мне с нескрываемым презрением.
V
Хлопоты, связанные с поступлением в университет, отняли у
меня четыре дня. В первый же свободный день я отправился на
поиски Тотенхем-Корт-род, затерявшейся в лабиринте шумных
и многолюдных улиц. О, как велик этот Лондон! Он представ-
лялся мне прямо бесконечным. Казалось, весь мир состоял из
одних только фасадов, реклам и площадей. Наконец, я до-
брался до нужной мне улицы, навел справки и нашел дядю за
прилавком аптеки, которой он заведовал. У меня не создалось
впечатления, что дела аптеки идут блестяще.
— Боже! — воскликнул дядя, увидев меня.— Как я рад’
Так давно не было никаких событий!
Он тепло поздоровался со мной. Я вырос, а он как-то врос
в землю, стал меньше и полнее, хотя в остальном не изменился.
У дяди был несколько потрепанный вид, и он нахлобучил весь-
ма поношенный цилиндр, когда в результате таинственных пе-
реговоров в конторе аптеки получил разрешение сопровождать
меня. Однако дядя, как всегда, был весел и самоуверен.
— Ты приехал, чтобы спросить меня об этом? — воскликнул
он.— А я тебе еще ничего не написал.
— О, об этом позже,— ответил я в приступе неуместной
вежливости, отмахнувшись от щекотливой темы, и осведомился
о тетушке Сюзанне.
536
— Мы вытащим ее,— неожиданно сказал дядя,— и куда-
нибудь сходим все вместе. Ты у нас редкий гость.
— Я в первый раз в Лондоне,— заметил я,— и еще не ви-
дел его.
Он сейчас же спросил, какое впечатление произвел на меня
Лондон, и мы завели разговор о городе, не касаясь других тем.
Мы поднялись по Гэмпстед-род почти до статуи Кобдена,
свернули влево, углубились в какие-то глухие улицы и, нако-
нец, очутились перед бесконечным рядом облупленных дверей
с веерообразными окошечками и дощечками, где стояли фами-
лии жильцов. Одну из этих дверей — с американским зам-
ком — дядя открыл своим цлючом. Мы оказались в коридоре
со стенами унылого цвета, узком, грязном и совершенно пу-
стом. Дядя открыл еще одну дверь, и я увидел тетушку. Она
сидела за маленькой швейной машиной, установленной на не-
большом бамбуковом столике у окна. «Работа», которой она
занималась (насколько я мог понять — платье синего цвета
для прогулок), была разбросана по всей комнате.
С первого взгляда мне показалось, что тетушка пополнела,
но цвет лица у нее был таким же свежим, а голубые глаза та-
кими же блестящими. «Лондон,— говорила она позднее,— не
закоптил меня — я не почернела».
Я с удовольствием заметил, что она попрежнему подшучи-
вает над дядей.
— Что это тебя принесло так рано, старая кочерга? — спро-
сила она и наметанным взглядом окинула дядю, выискивая
что-нибудь смешное. Заметив меня за спиной дяди, она вскрик-
нула, вся просияла и вскочила со стула. Но тут же лицо ее
приняло серьезное выражение.
Меня удивило, что я так взволнован свиданием с ней. Она
положила руки мне на плечи и несколько мгновений разгля-
дывала меня с каким-то радостным изумлением. Поборов ми-
нутное колебание, она чмокнула меня в щеку.
— Ты стал мужчиной, Джордж,— сказала тетушка, отсту-
пая на шаг и продолжая смотреть на меня.
Они жили в типичной для Лондона обстановке. В малень-
ком доме они занимали этаж, где раньше находилась столовая,
и пользовались крошечной, неудобной кухней в полуподваль-
ном помещении, где прежде был чулан для мытья посуды. Две
смежные комнаты — спальня и гостиная — отделялись створча-
тыми дверьми, которые никогда не закрывались, даже при
гостях, бывавших очень редко. Разумеется, ванной комнаты
и других удобств в квартире не имелось, а вода была только
в кухне, внизу. Всю домашнюю работу тетушка исполняла
сама. Они могли бы нанять прислугу, но ей негде было спать,
а приходящую служанку найти было невозможно. Обста-
новка принадлежала им; мебель частично была куплена уже
подержанной, но выглядела вполне прилично, и склонность
537
моей тетушки к яркому дешевому муслину проявилась здесь в
полной мере. Квартира была тесной и во многих отношениях
крайне неудобной, но с первого взгляда я не заметил ее не-
достатков. Мне ничуть не казалось нелепым, что даже люди,
которые в состоянии аккуратно вносить арендную плату, жи-
вут в тяжелых условиях в таких безобразных домах, совер-
шенно неприспособленных к нуждам жильцов.
Только сейчас, описывая все это, я ловлю себя на мысли,
как абсурдно, что культурные люди вынуждены жить в домах,
лишенных элементарных удобств и построенных на скорую
руку. По-моему, это так же дико, как и носить потрепанную
одежду.
Таков результат системы, ключом к которой, как я утверж-
даю, является Блейдсовер. В Лондоне есть целые районы, целые
мили улиц, тесно застроенных домами, которые, повидимому,
предназначались для средней процветающей буржуазии начала
викторианской эпохи. В тридцатых, сороковых и пятидесятых
годах происходила настоящая вакханалия такого рода строи-
тельства. В Кэмдентауне, Пентонвиле, Бромптоне, Западном
Кенсингтоне, в районе вокзала Виктория и во всех пригородах
южной стороны Лондона, должно быть, лихорадочно строились
и заселялись улица за улицей. Вряд ли такие дома долго могли
быть в руках одной семьи. Скорее всего, владельцы с самого
начала сдавали дом в аренду щелому ряду квартирантов и т. д.
В домах были подвалы, где жили и работали слуги, покорные
и нетребовательные, слуги, безропотно принимавшие свое пе-
щерное существование. В столовой со створчатыми дверьми,
расположенной чуть повыше мостовой, поглощалось вареное
и жареное мясо с тушеным картофелем и пироги; по вечерам
здесь читали и работали многочисленные члены семьи. Позади
столовой находилась гостиная (тоже со створчатыми дверьми),
где принимали редких посетителей. Таково было устройство
этих домов.
Подобные дома еще продолжали возводить, а жизнь уже
подготовляла полное исчезновение семей того типа, для кото-
рых они предназначались. Развивались и совершенствовались
средства транспорта, и, пользуясь этим, средняя буржуазия
расселялась вне Лондона. В связи с наплывом в город неве-
жественных, трудолюбивых девушек, готовых взяться за самую
тяжелую и неблагодарную работу, рушилась система образо-
вания и фабричного найма. В жизнь вступали новые предста-
вители необеспеченного среднего сословия, вроде моего дяди
и других служащих, для которых дома не строились. Никто из
них не имел представления о своих классовых задачах и не
был непосредственно связан с блейдсоверской системой, довлев-
шей над нашим сознанием. Никто и не думал создавать им
культурные условия жизни, они были всецело во власти неумо-
лимого закона предложения и спроса на жилища и с трудом
538
находили себе крышу над головой. Владельцы всеми сред-
ствами старались выжать из домов доход. С течением времени
дома переходили преимущественно в руки семейных ремеслен-
ников, плохо обеспеченных вдов или престарелых слуг, нако-
пивших кое-какие сбережения; все эти лица брали на себя
ответственность за сбор квартирной платы и существовали,
сдавая внаем меблированные или немеблированные квартиры.
Когда мы вышли на улицу, намереваясь под руководством
дяди «осмотреть Лондон», нам повстречалась старая седая
женщина; можно было подумать, что она спала в мусорном
ящике и ее только что разбудили. Арендуя весь дом, она сда-
вала его по частям, зарабатывая таким путем на кусок хлеба,
а сама влачила жалкое существование где-нибудь на чердаке
или в подвале. И если комнаты у нее пустовали, она впадала
в черную нищету, а на ее место появлялся какой-нибудь пред-
приниматель, такой же старый, голодный и неопрятный...
Я считаю нелепым общественное устройство, при котором
многочисленный класс общественно-полезных и честных людей
вынужден ютиться в грязных и неблагоустроенных жилищах.
Разве можно допустить, чтобы беспомощность старух, их жал-
кие сбережения использовали домовладельцы в своих корыст-
ных целях! Если кто-нибудь сомневается, что такое положение
существует и поныне, легко может .убедиться в этом, если про-
ведет полдня в поисках квартиры в любом из названных мною
районов Лондона.
Однако на чем это я остановился? Как я уже сказал, дядя
решил, что мне нужно показать Лондон, и, как только тетушка
надела шляпу, мы, уже в сумерках, отправились на прогулку.
VI
Дядя весьма обрадовался, узнав, что я раньше никогда не
видел Лондона. Он сразу почувствовал себя в роли хозяина
всей столицы.
— Требуется немало времени, Джордж,— сказал он,—•
чтобы изучить Лондон. Он очень велик. Огромен! Это богатей-
ший город мира, самый большой порт, крупнейший промышлен-
ный центр, столица империи, центр цивилизации, сердце мира!
Взгляни на эти ходячие рекламы! Посмотри, какая шляпа у
третьего из них! Боже милосердный! В Уимблхерсте ты не уви-
дишь такой нищеты, Джордж. Многие из них блестяще окон-
чили Оксфордский университет, но спились. Здесь чудесно!
Лондон — это водоворот, мальстрем, который то поднимает
тебя к небесам, то низвергает в бездну.
У менчя остались смутные воспоминания об этом знакомстве
с Лондоном. Рассеянно болтая, дядя таскал нас взад и вперед
по избранному им маршруту. Порой мы шли пешком, порой
539
ехали по бурлящим улицам на крыше огромного качающегося
омнибуса, запряженного лошадьми, затем мы пили чай в ка-
ком-то дешевом кафе. Я хорошо помню, как под хмурым небом
мы проезжали по Парк-Лейн и как дядя с нескрываемым вос-
хищением указывал на особняки того или иного любимца фор-
туны.
Пока он болтал, тетушка то и дело поглядывала на меня,
стараясь определить по выражению моего лица, согласен ли я
с рассуждениями дяди.
— Ты уже был влюблен, Джордж? — внезапно спросила
она в кафе, расправляясь со сдобной булочкой.
— У меня нет на это времени, тетя,— ответил я.
Тетушка откусила большой кусок и взмахнула булкой, по-
казывая, что хочет еще что-то сказать.
— Каким же путем ты намерен нажить состояние? — спро-
сила она, прожевав кусок булочки.— Ты нам еще не сказал
об этом.
— Лектричество,— заметил дядя, проглотив «э» вместе
с чаем.
— Вряд ли мне удастся нажить состояние,— ответил я.—
Могу прожить и без богатства.
— А мы себе состояние наживем внезапно,— сказала те-
тушка и резким кивком головы указала на дядю.— Так
утверждает мой старик. Он не говорит мне, когда именно, но
это непременно будет, и я боюсь, что не сумею во-время подго-
товиться. Мы будем ездить в своей карете; у нас будет свой
сад. Сад, как у епископа!
Она покончила с булочкой и стала рассеянно катать хлеб-
ные шарики.
— Я так хочу иметь сад,— проговорила она.— Это будет
настоящий, большой сад — с розарием и всякими затеями.
Фонтаны. Пампасная трава. Оранжереи.
— Все это у тебя будет,— пробурчал дядя, слегка по-
краснев.
— В карету будем запрягать серых лошадей, Джордж,—
продолжала она.— Как приятно об этом думать, когда на тебя
находит скука... Обеды в ресторанах чуть не всякий день...
В театрах — места в партере... И деньги, деньги, деньги...
— Шути себе на здоровье,— вставил дядя и замурлыкал
какую-то песенку, но тут же замолчал.
— Как будто этот старый попугай когда-нибудь наживет
состояние,— ввернула тетушка, с нежностью поглядев на
дядю.— Он умеет только болтать.
— Я еще покажу себя,— заявил дядя.— Будьте уве-
рены! З-з-з-з...— и постучал шиллингом по мраморной доске
столика.
— Когда это произойдет, ты уж как-нибудь купи мне но-
вые перчатки,— сказала тетушка,— а то мои уже невозможно
540
починить. Посмотри, кочан! — Она сунула ему под нос продран-
ную перчатку и состроила комически яростную гримаску.
Дядя посмеивался над остротами жены, но позднее, когда
мы вернулись в аптеку (торговля в этом второразрядном заве-
дении по вечерам шла лучше, поэтому аптека закрывалась
поздно), счел нужным объяснить мне положение.
— Твоя тетушка немножко нетерпелива, Джордж,— впол-
голоса начал дядя.— Она пробирает меня, и это вполне есте-
ственно... Женщина не может понять, сколько времени тре-
буется, чтобы создать положение. Нет... Вот и сейчас я вся-
чески стараюсь поправить свои дела. Я работаю вот в этой
комнате. У меня три помощника. З-з-з-з... Если судить сейчас
по моему доходу, положение, пожалуй, не такое уж блестящее,
я заслуживаю лучшего, но оно дает большие стратегические
преимущества... Да, это именно то, что мне нужно. У меня
разработан план. Я готовлю атаку.
— Что это за план? — спросил я.
— Знаешь, Джордж, у меня есть одна важная идея. Я ни-
чего не делаю наспех. Я тщательно обдумываю свой замысел
и зря не болтаю. Есть... Нет, лучше я не буду тебе говорить.
А впрочем, почему бы и не сказать?
Он встал и закрыл дверь в аптеку.
— Я никому еще не говорил ни слова,— заметил он, уса-
живаясь на прежнее место.— Я кое-что должен тебе.
Он слегка покраснел и нагнулся через столик ко мне.
— Слушай,— сказал он.
Я весь превратился в слух.
— Тоно-Бэнге,— проговорил дядя медленно и отчетливо.
Я не понял его. Мне показалось, будто он услыхал какой-
то странный звук и приглашает меня прислушаться.
— Я ничего не слышу,— сказал я, с недоумением глядя
на дядю, который нетерпеливо ждал ответа.
Дядя улыбнулся с видом превосходства.
— Попытайся еще разок,— сказал он и повторил: — Тоно-
Бэнге.
— Ах, вот оно что! — воскликнул я, хотя опять ничего не
понял.
— Ну? — спросил он.
— Но что это такое?
— О! — с торжеством воскликнул дядя; в этот момент он
как-то вырастал на моих глазах.— Что это такое? Ты хочешь
знать? Что из этого получится? — Он толкнул меня в бок.—
Джордж,— воскликнул он,— Джордж, следи за нами! Здесь
что-то произойдет.
Это все, что я в тот вечер узнал от него.
Я полагаю, что слова «Тоно-Бэнге» в тот вечер впервые
прозвучали на земле, если только дядя не произносил моноло-
гов в тиши своей комнаты, что вполне возможно. Они не пока-
541
зались мне сколько-нибудь значительными, способными озна-
меновать целую эпоху. Если бы мне сказали тогда, что они
являются своего рода «Сезам, откройся!» к любым удоволь-
ствиям, скрытым от нас за суровым фасадом Лондона, я бы
просто расхохотался.
— Ну, а теперь о делах,— с трудом выдавил я из себя после
небольшой паузы и спросил про деньги, оставленные ему на
хранение.
Дядя со вздохом откинулся на спинку кресла.
— Как жаль, что ты пока еще ничего не знаешь,— сказал
он.— Но все-таки... Я хочу, чтобы ты высказался.
VII
Расставшись с дядей в тот вечер, я впал в мрачное, унылое
настроение. Мне казалось, что дядя с тетушкой ведут (я уже
не раз употреблял это выражение) захудалую жизнь. Казалось,
они плывут по течению в огромной толпе захудалых людей,
которые носят потрепанную одежду, живут в неудобных, за-
пущенных домах, ходят по тротуарам, покрытым жирной
скользкой грязью, и каждый день видят над своей головой все
то же тусклое небо, ничего не обещающее, кроме нищеты и
убожества, до конца их дней. Я не сомневался, что мои деньги
канули и что рано или поздно я сам кану в мутный лондонский
океан и утону в нем. Я уже не мечтал о Лондоне, как о надеж-
ном убежище, куда можно бежать от жалкого существования,
какое я вел в Уимблхерсте. Я снова видел, как дядя указывает
рукой с порванной манжетой на дома по Парк-Лейн, слышал
слова тетушки: «Я буду ездить в собственной карете. Так го-
ворит мой старик».
Дядя вызывал во мне самые противоречивые чувства.
Я остро жалел не только тетушку, но и дядю, так как считал,
что он не в силах выбиться из нужды. В то же время меня
возмущало его болтливое тщеславие и глупость. Он не только
лишил меня возможности учиться, но и замуровал тетушку в
стенах этого грязного дома. Вернувшись в Уимблхерст, я не
удержался и написал ему по-мальчишески ехидное и резкое
письмо. Ответа не последовало. Тогда я еще с большим рве-
нием, чем прежде, погрузился в занятия, полагая, что другого
выхода у меня нет. После этого я написал дяде письмо в более
сдержанном тоне. На этот раз он прислал уклончивый ответ.
Я решил больше не думать о нем и ушел с головой в свою
работу.
Да, мое первое посещение Лондона в тот сырой, холодный
январский день произвело на меня огромное впечатление. Это
было тяжелым разочарованием. Лондон мне представлялся
огромным, свободным, приветливым городом, где человека ожи-
542
дает много приключений, а на деле он оказался неряшливым,
черствым и суровым.
Я не представлял себе, что за люди живут в этих мрачных
домах, какие пороки скрываются за отталкивающим фасадом
города. Молодость всегда склонна преувеличивать, приписы-
вать жизни то, чего в ней нет. Я еще не знал, что тягостное
впечатление, которое производил Лондон, его грязь и запущен-
ность, объясняются очень просто: подобно старому, глупому
великану, он был слишком ленив, чтобы держать себя в по-
рядке и хотя бы внешне казаться привлекательным. Нет! Я был
во власти того же заблуждения, которое побуждало в семна-
дцатом веке сжигать ведьм. В обычном грязном хаосе Лондона
я видел что-то преднамеренно дурное и зловещее.
Намеки и обещания дяди возбуждали у меня сомнения и
невольные опасения за него. Дядя казался мне маленьким,
неразумным, потерянным существом, которое не умеет молчать
в этом огромном аду жизни. Я испытывал жалость и нежность
к тетушке Сюзанне, обманутой его пустыми обещаниями и об-
реченной следовать за его изменчивой фортуной.
Со временем я убедился, что был неправ. Но весь послед-
ний год, прожитый мною в Уимблхерсте, я находился под ужас-
ным впечатлением от мрачной изнанки Лондона.
НН И Г А ВТОРАЯ
Восход Тоно-Бэнге
о
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Как я стал лондонским студентом и сбился
с пути истинного
переехал в Лондон, когда мне было почти двадцать два
года. С этого времени Уимблхерст начинает мне казаться
крохотным далеким местечком, а Блейдсовер всплывает в
* Л памяти лишь розовым пятнышком среди зеленых холмов
Кента. Сцена расширяется до беспредельности, все вокруг меня
приходит в движение.
Свой второй приезд в Лондон и связанные с ним впечат-
ления я почему-то запомнил хуже, чем первый; припоминаю
только, что в тот день серые громады домов были залиты мяг-
кими янтарными лучами октябрьского солнца и что душа моя
на этот раз была совершенно спокойна.
Мне кажется, я мог бы написать довольно увлекательную
книгу о том, как начал постигать Лондон, как открывал в нем
всё новые неожиданные стороны, как завладевал моим созна-
нием этот необъятный город. Каждый день обогащал меня
новыми впечатлениями. Они наслаивались одно на другое, одни
запоминались навсегда, другие ускользали из памяти. Я начал
знакомиться с Лондоном еще во время своего первого приезда
и сейчас имею о нем всестороннее представление, но даже и
теперь я не изучил его до конца и постоянно открываю что-ни-
будь новое.
Лондон!
Вначале я видел в нем только запутанный лабиринт улиц,
нагромождение зданий, толпы бесцельно снующих людей. Я не
544
старался во что бы то ни стало его понять, не изучал его си-
стематически — мною руководило простое любопытство и жи-
вой интерес к этому городу. И все же со временем у меня
сложилась своя собственная теория. Мне кажется, я могу себе
представить, как возник и постепенно развивался Лондон. Этот
процесс был обусловлен не случайными причинами, а какими-
то важными обстоятельствами, хотя их и нельзя назвать нор-
мальными и естественными.
В начале этой повести я уже говорил, что рассматриваю
Блейдсовер, как ключ к пониманию всей Англии. Теперь я могу
сказать, что он является ключом и к пониманию Лондона.
С тех пор как в обществе заняло господствующее положение
родовитое дворянство,— примерно с 1688 года, когда возник
Блейдсовер,— в стране не происходило никаких революций,
никто не дерзал отступать от установившихся взглядов, а тем
более выдвигать новые; правда, время от времени происходили
кое-какие перемены в связи с отступлением одних классов на
общественной арене и появлением других, но основы социаль-
ного устройства Англии оставались неизменными. В своих
блужданиях по Лондону, переходя из района в район, я нередко
думал, что вот этот дом — типичный Блейдсовер, а вот тот
непосредственно связан с Блейдсовером. В самом деле, дво-
рянство утратило свое значение и почти сошло на нет, богатые
купцы, финансовые авантюристы и им подобные пришли ему
на смену. Но с виду ничего не изменилось, господствующей фор-
мой жизни попрежнему остается Блейдсовер.
Больше всего говорят мне о Блейдсовере и Истри районы,
примыкающие к паркам Вест-Энда, особенно же к частным
паркам, среди которых расположены дворцы и знаменитые
дома. Дома на узких уличках Мейфейра, 'а также вокруг Сен-
Джеймского парка, по своему духу и по архитектуре напоми-
нают чем-то Блейдсовер с его коридорами и дворами, хотя,
повидимому, построены позже. Они такие же чистые, простор-
ные, и в них витает тот же запах; здесь всегда можно встре-
тить настоящих олимпийцев и еще более типичных лакеев, дво-
рецких и ливрейных слуг. Иной раз мне казалось, что если я
загляну в какое-нибудь окно, то увижу белые панели и лоще-
ный ситец, каким были обтянуты стены комнаты моей матери.
Я могу показать на карте район, который я назвал бы райо-
ном знаменитых домов: он тянется в юго-западном направле-
нии, переходит в Белгравию, расширяется на западе и, снова
суживаясь, заканчивается у Риджент-парка. Несмотря на свое
вызывающее безобразие, мне особенно нравится дом герцога
Девонширского на Пикадилли, нравится потому, что он дает
особенно яркое представление об этом районе. Дом Эпсли це-
ликом подтверждает мою теорию. На Парк-Лейн расположены
типичные для этого района большие особняки — они тянутся
вдоль Грин-парка и Сен-Джеймского парка.
35 Г. Уэллс, г. I
545
Как-то раз на Кромвель-род, при взгляде на Музей естест-
венной истории, меня осенила внезапная догадка.
— Боже мой! —воскликнул я.— Да ведь это же коллекция
чучел зверей и птиц, украшавшая лестницу Блейдсовера,
только во много раз больше! А вон там Музей искусств, и это
не что иное, как блейдсоверская коллекция редкостей и фар-
фора. А вот в этой маленькой обсерватории на Экзибишен-род
уже, наверное, красуется старый телескоп сэра Катберта, кото-
рый я в свое время обнаружил в кладовой и старательно
собрал...
Под впечатлением этого открытия я поспешил в Музей
искусств и очутился в маленьком читальном зале, где обнару-
жил, как и предполагал, старые книги в кожаных коричневых
переплетах!
В тот день я проделал большую работу в области сравни-
тельной социальной анатомии. Все эти музеи и библиотеки, раз-
бросанные между Пикадилли и Западным Кенсингтоном, как
и вообще музеи и библиотеки во всем мире, обязаны своим
существованием безделью господ, обладающих утонченным
вкусом. Им принадлежали первые библиотеки и другие куль-
турные учреждения. Благодаря этому я смог, совершая дерзкие
налеты на салон Блейдсовера, познакомиться с великим Свиф-
том и стать его скромным почитателем. В настоящее время все
предметы, о которых я говорил, покинули знаменитые дома и
зажили собственной, обособленной жизнью.
Стоит только подумать о вещах, покинувших блейдсовер-
скую систему семнадцатого столетия и переживших ее, и вам
легко будет понять не только Лондон, но и всю Англию в це-
лом. Земельное дворянство, представлявшее Англию в эпоху
великолепного Ренессанса, не заметило, как его переросли и
вытеснили другие общественные силы. В первые годы моего
пребывания в Лондоне на Риджент-стрит, Бонд-стрит и Пика-
дилли еще можно было видеть магазины, предназначенные
для удовлетворения потребностей Блейдсовера, причем они
только начинали приспосабливаться к пошлому американ-
скому вкусу. На Харли-стрит я видел дома врачей, точно такие
же, как в провинции, только покрупнее; дальше на восток,
в особняках, покинутых дворянскими семьями, разместились
конторы, принадлежавшие частным стряпчим (их были сотни
и сотни); в Вестминстере, за внушительными фасадами, в ог-
ромных комнатах блейдсоверского типа, с окнами, выходящими
в Сент-Джеймский парк, помещались правительственные уч-
реждения. Парламент с его палатой лордов и палатой общин,
потрясенных сто лет назад вторжением купцов и пивоваров,
возвышается посреди сквера, увенчивая всю эту систему.
Чем больше я сравнивал все виденное мною в Лондоне со
своим образцом — Блейдсовером-Истри, тем больше убеждался,
что равновесие уже нарушено стихийным вторжением новых,
546
неуклонно растущих сил. В северной части Лондона конечные
железнодорожные станции расположены на границах поме-
стий — так же далеко от центра города, как, по воле Истри,
железнодорожная станция в Уимблхерсте. Зато Юго-Восточ-
ная дорога, перекинувшаяся в 1905 году через Темзу между
Соммерсет-Хаузом и Уайтхоллом, заканчивается вокзалом
Черринг-Кросс, который высоко поднимает свою огромную же-
лезную, покрытую ржавчиной голову. С южной стороны Лон-
дон не был прикрыт защитным барьером поместий. Заводские
трубы дымят как раз напротив Вестминстера, и создается
впечатление, будто они делают это умышленно, бросая вызов
старому городу. Индустриальный Лондон, как и весь город к
востоку от Темпл-Бара и гигантского закопченного лондонского
порта, по контрасту с отчетливо выраженным социальным об-
ликом изысканного Вест-Энда, производит впечатление чего-то
нескладного, мрачного и зловещего, впечатление какой-то чу-
довищно разросшейся злокачественной опухоли. К югу, юго-
востоку и юго-западу от центра Лондона и вокруг холмов в
северной его части есть такие же уродливые образования:
здесь тянутся бесчисленные улицы, где теснятся унылые дома,
неказистые промышленные предприятия, захудалые, второраз-
рядные магазины; здесь ютится разношерстная масса людей,
о которых принято выражаться, что они не живут, а прозябают.
Эти места представлялись мне тогда, да и сейчас кажутся
струпьями, которые наросли на месте лопнувшего гнойника,—
таковы мещанский Кройдон и Вест-Хэм, охваченный трагиче-
ским обнищанием. Я нередко спрашиваю себя: примут ли
когда-нибудь эти злокачественные образования благообразный
вид, возникнет ли на их месте что-нибудь новое, или они на-
всегда останутся ракообразными наростами на теле Лондона?..
Одна из причин возникновения подобных районов — на-
плыв иностранцев, которые никогда не понимали и никогда
не поймут великих английских традиций: иностранные квар-
талы вклиниваются в самое сердце бурно растущего Лондона.
Однажды, в самом начале своей студенческой жизни, я из
любопытства отправился в восточную часть города и попал в
жалкий иностранный квартал. В витринах магазинов мне бро-
сились в глаза надписи на еврейском языке и какие-то стран-
ные, незнакомые товары. Между двумя рядами магазинов,
среди ручных тележек, запрудивших мостовую, суетились люди
с блестящими глазами и орлиными носами, говорившие на
каком-то тарабарском диалекте.
Вскоре я познакомился с порочной, низкопробной и грязной,
но все же привлекательной экзотикой Сохо !. На его многолюд-
1 Сохо — ряд кварталов в центре Лондона, пользующихся сомни-
тельной репутацией; зцесь много дешевых греческих, итальянских и дру-
гих ресторанов и кафе.
35* 547
пых улицах я отдыхал от скучного и тупого Бромптона, где
жил и проводил большую часть времени. В Сохо же я впервые
воочию убедился, какую пеструю смесь являет собой англий-
ское общество в результате процесса иммиграции (в этом от-
ношении мы сколок Америки).
Даже в Вест-Энде, Мейфейре и в скверах вокруг Полл-
Молл Юарт обращал мое внимание на то, что сохранившееся
аристократическое достоинство этих районов — всего лишь
приятная оболочка. Здесь жили актеры и актрисы, ростов-
щики и евреи, разбогатевшие финансовые выскочки. Я смот-
рел на них и невольно вспоминал рваные манжеты дяди, бро-
сившиеся мне в глаза, когда он указывал на тот или иной дом
на Парк-Лейн. Вот этот дом принадлежит человеку, нажив-
шему состояние на скупке буры; вот тем дворцом владеет
король современных авантюристов Берментруд, бывший НСБ,
то есть нелегальный скупщик брильянтов.
Город Блейдсоверов, столица королевства Блейдсоверов,
теперь уже сильно потрепанных и переживавших глубокий упа-
док, был заселен паразитическими, чуждыми, отталкивающими
элементами, нагло и незаметно вытеснившими его коренных
обитателей. Вдобавок эта столица управляла стихийно возник-
шей и пестрой империей, занимавшей целую четверть мира.
Следствием этого были сложные законы, запутанные общест-
венные отношения и самые противоречивые стремления и ин-
тересы.
Таков был тот мир, в который я пришел, чтобы занять там
свое место, найти применение своим силам и патриотическим
стремлениям, мир, к которому я должен был приспособить
свои моральные инстинкты, свои желания и честолюбивые
мечты.
Лондон! Я приехал сюда неопытным, простодушным юн-
цом, и у меня не было советчиков; я с доверием смотрел вокруг
широко открытыми глазами и еще сохранял душевную чи-
стоту, которую давно утратили окружавшие меня люди (это
характерно для юности, и я говорю об этом без ложной скром-
ности). Я не хотел просто плыть по течению, жить счастливо
или богато. Я жаждал какого-то высокого служения, хотел тру-
диться и созидать. Эти стремления владели мною, как владеют
они большинством молодых людей во всем мире,
II
Я приехал в Лондон стипендиатом Фармацевтического об-
щества. Мне выплачивалась стипендия имени Винцента Брэдли,
но вскоре я отказался от нее, так как узнал, что за успехи в
математике, физике и химии мне присуждена небольшая сти-
пендия Высшего Технического училища в Южном Кенсингтоне.
548
Она предназначалась для студентов, намеревающихся специа-
лизироваться по механике и металлургии, и я не без колебаний
решился принять ее. Стипендия имени Винцента Брэдли со-
ставляла семьдесят фунтов в год, что было совсем неплохо
для начинающего фармацевта. Стипендия же Технического
училища дала только двадцать два шиллинга в неделю и почти
никаких видов на будущее. Но зато она позволяла мне зани-
маться техникой гораздо серьезнее и основательнее, чём сти-
пендия Фармацевтического общества, а я все еще испытывал
огромную жажду знаний, подобно большинству юношей моего
типа. Более того, я надеялся, что эта стипендия поможет мне
стать инженером, то есть получить специальность, которую я
всегда считал особенно полезной для общества. Все это было
весьма неопределенно, но я понимал, что риск неизбежен,
я пылал рвением и надеялся, что настойчивость и трудолюбие,
которые так помогали мне в Уимблхерсте, придут мне на по-
мощь и в новой обстановке.
Но, увы, мои надежды не оправдались...
Возвращаясь мысленно к моим дням в Уимблхерсте, я все
еще удивляюсь, как усердно я занимался, какой суровой само-
дисциплине подвергал себя в годы ученичества. Я смело могу
назвать этот период самым светлым в моей жизни. Должен
сказать, что мною руководили серьезные и благородные по-
буждения. Я обладал здоровой любознательностью, страстью
к умственным упражнениям и стремился овладеть техническими
знаниями. И все же вряд ли бы я трудился с такой упорной,
непреклонной настойчивостью, если бы Уимблхерст не был та-
ким скучным, захудалым и затхлым местечком. Как только я
окунулся в лондонскую атмосферу, вкусил все прелести сво-
боды и произвола, почувствовал новые влияния, дисциплина
исчезла у меня начисто. Уимблхерст не мог предложить такому,
как я, подростку ни сладких соблазнов, ни искушений, способ-
ных отвлечь его от учебы, ни встреч, заставляющих забывать о
времени; даже пороки в Уимблхерсте были наперечет — грубое
пьянство, откровенное, бесстыдное распутство, лишенное вся-
кого романтического покрова. Сколько-нибудь трудолюбивый,
поставивший себе определенную цель молодой человек начи-
нал испытывать в подобной обстановке еще большее уважение
к самому себе. Ему не стоило особого труда прослыть «умни-
цей» — так резко бросались в глаза его маленькие достижения
в этом уютном заповеднике невежества. С невероятно занятым
видом пробегал он по рыночной площади, совершал в опре-
деленные дни моцион, подобно оксфордскому профессору, до
поздней ночи засиживался за книгами, вызывая почтительное
изумление у запоздалых прохожих. О его годовом урожае от-
меток с благоговением сообщала местная газета. Таким обра-
зом, в те дни я был не только ревностным студентом, но отча-
сти снобом и позером, и позер помогал студенту, как стало ясно
549
для меня позднее в Лондоне. Это собственно все, что я получил
в Уимблхерсте.
Но в Лондоне я не сразу оценил преимущества своей уимбл-
херстовской жизни, не заметил, как лондонская атмосфера
начала расслаблять меня, иссушать мою энергию. Во-первых,
я стал совершенно незаметной фигурой. Если я целый день
бездельничал, никто не замечал этого, кроме моих коллег-сту-
дентов, относившихся ко мне без всякой почтительности. Никто
не обращал внимания на мои ночные бдения, а когда я пере-
ходил улицу, никто не указывал на меня, как на поразительный
феномен. Во-вторых, выяснилось, что я почти ничего не знаю.
В Уимблхерсте мне казалось, что я обременен знаниями, по-
скольку там никто не знал больше моего. В Лондоне же, среди
огромной массы людей, я чувствовал себя Цёвеждой; мои то-
варищи-студенты, особенно из центральной и северной части
страны, оказались подготовленными гораздо лучше меня.
Только ценой огромного напряжения сил мне удалось бы за-
нять среди них второстепенное положение. И, наконец, в-трё-
тьих, меня увлекли новые, волнующие интересы. Лондон за-
хватил меня целиком. До сих пор наука была для меня всем,—
теперь она съежилась до размеров маленькой, надоевшей фор-
мулы из учебника.
Я приехал в Лондон в конце сентября и нашел, что это
совсем другой город, что он вовсе не похож на грязносерое
море закопченных домов, каким показался мне во время первой
поездки. На этот раз я прибыл на вокзал Виктория, а не на
Кеннон-стрит, и оказался в том районе города, центром кото-
рого была Экзибишен-род. Под прозрачным осенним небом
раскинулся, переливаясь чудесными красками, нарядный город
со строгими перспективами широких улиц, убегающими в голу-
боватую даль, город величественных и красивых зданий, город
садов и внушительных музеев, город старых деревьев, уединен-
ных дворцов, прудов и фонтанов. Я остановился в запад-
ном Бромптоне, в домике, расположенном среди небольшого
сквера.
Так встретил меня Лондон на этот раз, заставив на время
забыть серое, неприглядное лицо города, неприятно поразившее
меня в мой первый приезд.
Я устроился и начал посещать лекции и лабораторию. Сна-
чала я целиком отдался занятиям, но мало-помалу начал испы-
тывать любопытство к этому огромному городу-провинции, же-
лание узнать не только машины, с которыми я буду иметь
дело, не только то, что могут дать науки. На это толкало меня
и.растущее чувство одиночества, жажда приключений и обще-
ния с людьми. И вот по вечерам, вместо того чтобы переписы-
вать заметки, сделанные на лекциях, я стал изучать купленную
мною карту Лондона. По воскресеньям я предпринимал на
омнибусах путешествия во все концы города, ближе знакомился
550
с различными его районами, и всюду видел бесчисленные
толпы людей, к которым не имел никакого отношения и о кото-
рых ничего не знал...
Этот город-гигант соблазнял заманчивыми предложениями,
сулил открыть пока еще неясные, но полные тайного значения
великолепные возможности.
Путешествия по городу не только помогли мне составить
представление о его величине, о населении, о перспективах,
какие открываются здесь перед человеком; я стал понимать
многие, ранее неизвестные мне вещи, увидел, словно их осве-
тили ярким светом, новые стороны жизни, до сих пор скрытые
от меня какой-то завесой и недоступные моему восприятию.
В Музее искусств я впервые познал выставленную для всеоб-
щего обозрения красоту обнаженного тела, которую относил до
этого к разряду позорных тайн. Я понял, что эта красота не
только позволительна, но желанна и что она нередко встре-
чается в жизни. Познакомился я и со многим другим, о чем
раньше даже не подозревал. Однажды вечером на верхней га-
лерее Альберт-холла я с восторгом услышал величавую му-
зыку — это была, как я думаю сейчас, Девятая симфония Бет-
ховена...
Впечатление грандиозности и многообразия города усили-
валось при взгляде на толпу, снующую по улицам и пло-
щадям Лондона. Когда я направлялся к Пикадилли, навстречу
мне лился нескончаемый людской поток; женщины, проходя
мимо меня, о чем-то шептались и по моей мальчишеской не-
опытности казались мне шикарными и соблазнительными- их
глаза встречались с моими, бросали мне вызов и исчезали,
хотя мне так хотелось, чтобы они смотрели и смотрели на
меня.
Перед вами открывалась удивительная жизнь. Даже
рекламы как-то странно действовали на чувства человека. Вы
могли купить памфлеты и брошюры, где проповедовались не-
знакомые, смелые идеи, превосходящие даже самые рискован-
ные ваши мысли. В парках вы слушали, как обсуждается во-
прос о существовании самого бога, как отрицается право соб-
ственности, как дебатируются сотни вопросов, о которых не
осмеливались даже думать в Уимблхерсте. А когда после
мрачного утра и серого дня наступали сумерки, Лондон пре-
вращался в фантастическое море огней; вспыхивало золоти-
стое зарево иллюминации, создававшее причудливую, таин-
ственную игру теней, мерцали, подобно разноцветным
драгоценным камням, светящиеся рекламы. И уже не было
истощенных и жалких людей — только непрерывное, загадоч-
ное шествие каких-то странных существ...
Я постоянно сталкивался с самыми непонятными и новыми
для себя явлениями. Как-то в субботу, поздно вечером, я очу-
тился среди огромной толпы; она медленно двигалась по Гар-
551
роу-род мимо ярко освещенных магазинов, среди ручных теле-
жек, на которых тускло мигали лампы. Я увидел в этой толпе
двух девушек с бойкими глазами, разговорился с ними и ку-
пил для каждой по коробке шоколада; девушки познакомили
меня со своим отцом, матерью, младшими братьями и сест-
рами, а затем мы весело провели время в трактире, где я уго-
щал всех и все угощали меня. Глубокой ночью я расстался со
своими новыми знакомыми у дверей их дома, чтобы никогда
больше не встретиться с ними.
В другой раз, в каком-то парке, на митинге Армии спа-
сения ко мне подошел молодой человек в цилиндре и завя-
зал со мной горячий продолжительный спор, осуждая мой
скептицизм. Он пригласил меня на чашку чая в свою добро-
порядочную и жизнерадостную семью, и я очутился среди его
братьев, сестер и друзей. Здесь, за пением гимнов, под акком-
панемент фисгармонии, напомнившей мне полузабытый Чатам,
я провел вечер, в душе сожалея, что все до одной сестры слиш-
ком уж явно выглядят помолвленными...
Затем где-то на окраине этого беспредельного города я
разыскал Юарта.
in
Как хорошо я помню яркое воскресное утро в первых чис-
лах октября, когда я ворвался к Юарту! Я застал своего школь-
ного товарища еще в постели. Он жил на глухой улице у под-
ножия Хайгейт-хилла, в комнате над керосиновой лавкой. Его
квартирная хозяйка — милая, но очень неряшливая молодая
особа с добрыми карими глазами — пригласила меня подняться
в помещение Юарта. Комната была просторна, с весьма лю-
бопытной обстановкой, но на редкость запущенная. Стены
были оклеены коричневыми обоями, вдоль одной стены тяну-
лась полка, где стояли запыленные гипсовые формы для от-
ливки и дешевая модель лошади. На столе, заваленном все-
возможными набросками, возвышалась какая-то фигура из
темного воска, накрытая тряпкой. В углу я заметил газовую
печь и кое-какую эмалированную посуду, в которой, видимо,
пища готовилась с вечера. Линолеум на полу был весь в ха-
рактерной белой пыли.
Первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошел, была
четырехстворчатая, затянутая парусиной ширма, из-за которой
невидимый Юарт крикнул мне: «Входи! Входи». Затем из-за
ширмы показалась голова с жесткими черными взъерошенными
волосами, любопытные рыжевато-карие глаза и пуговка
носа.
— А, старина Пондерво! — воскликнул он.— Вот ранняя
пташка! Черт побери, как сегодня холодно! Входи и усажи-
вайся ко мне на кровать.
552
Я вошел, крепко пожал ему руку, и мы принялись рассмат-
ривать друг друга.
Он лежал на низенькой складной кровати, под тонким одея-
лом, поверх которого было расстелено пальто и потрепанные,
но еще приличные клетчатые брюки. На Юарте красовалась
пижама ядовито-зеленого цвета с красной отделкой. Шея у
него как-то вытянулась, стала длиннее и жилистее, чем в наши
школьные дни, а на верхней губе появились колючие черные
усы. Все остальное — его румяное шишковатое лицо, его
взъерошенная шевелюра и -худая волосатая грудь — осталось
без изменений.
— Черт побери! — воскликнул он.— Ты недурно выгля-
дишь, Пондерво! А что ты скажешь обо мне?
— Ты выглядишь хорошо. Чем ты занимаешься здесь?
— Искусством, сын мой, скульптурой! И между прочим...—
он замялся,— я торгую. Передай мне, пожалуйста, трубку и
курительные принадлежности. Так. Ты умеешь варить кофе,
а? А ну-ка, попытайся. Убери эту ширму... Нет, просто сложи
ее, и мы окажемся в другой комнате. Я пока полежу. Зажги
газовую печь. Так. Да смотри не стучи, когда будешь зажи-
гать, сегодня я не переношу никакого шума. Не хочешь ли
закурить?.. Как я рад, что опять встретился с тобой, Пон-
дерво. Расскажи, что ты делаешь и как живешь?
Выполнив под его руководством все, что он, по правилам
гостеприимства, должен был бы сделать сам, я присел на кро-
вать и улыбнулся Юарту. Он лежал, закинув руки за голову,
с наслаждением покуривал и разглядывал меня.
— Как чувствуешь себя на заре своей жизни, Пондерво?
Черт побери, ведь прошло уже около шести лет после нашей
последней встречи! У нас выросли усы! Мы чуточку попол-
нели, а? Что же ты...
Я почувствовал, что в конце концов следует закурить
трубку, и, покуривая, обрисовал ему свою карьеру в довольно
благоприятном для себя свете.
— Наука! И ты так корпел! А я в это время выполнял ду-
рацкую работу для каменщиков и всяких там людей и пы-
тался заняться скульптурой. У меня было ощущение, что ре-
зец... Я начал с живописи, но оказалось, что не различаю цве-
тов, и вынужден был бросить ее. Я рисовал и думал — больше,
конечно, думал. Сейчас я три дня в неделю занимаюсь искус-
ством, а остальное время — своего рода торговлей, которая кор-
мит меня. Мы с тобой — начинающая молодежь и находимся
только на первой ступени своей карьеры... Помнишь прежние
времена в Гудхерсте, кукольный домик на острове, «Отступле-
ние десяти тысяч», молодого Холмса и кроликов, а? Удиви-
тельно, что мы все еще молоды. А наши мечты о будущем, раз-
говоры о любви! Теперь-то ты, наверное, имеешь опыт в этой
области, Пондерво?
553
Я покраснел и в замешательстве стал подыскивать какой-
нибудь уклончивый, неопределенный ответ.
— Да нет,— пробормотал я, немного стыдясь этой
правды.— Я был слишком занят. Ну, а ты?
— Только начинаю — недалеко ушел с тех пор. Впрочем,
иной раз случается...
Несколько минут он молча посасывал трубку, не спуская
взгляда с гипсового слепка руки на стене.
— Видишь ли, Пондерво, жизнь начинает казаться мне
каким-то диким хаосом, несуразной мешаниной. Тебя тянет в
разные стороны... Потребности... Половой вопрос... Какая-то
бесконечная и бессмысленная паутина, из которой никто не вы-
берется. Иной раз моя голова, как расписанный потолок в
Хэмптон-Корт \ целиком заполнена мыслями о нагом теле. По-
чему? Но бывает и так, что при встрече с женщиной меня
охватывает ужасная скука и я удираю, спасаюсь, прячусь.
Быть может, ты сумеешь как-то по-научному объяснить все
это. К чему стремится в данном случае природа и вселенная?
— Я думаю, к тому, чтобы обеспечить продолжение рода
человеческого.
— Но это ничего не обеспечивает,— возразил Юарт.—
В том-то и дело, что нет! Я как-то развратничал неподалеку
отсюда, в Юстон-род. Как это было мерзко и гадко и как я
был противен сам себе! Продолжение рода человеческого...
Боже мой! А почему природа создала человека таким дья-
вольски неустойчивым перед выпивкой? Уж в этом-то нет ника-
кого смысла.
Юарт даже сел в кровати — так взволновали его собствен-
ные рассуждения.
— И почему природа наделила меня страстным призванием
к скульптуре и таким же сильным желанием бросить работу,
как только я приступаю к ней, а?.. Давай выпьем еще кофе...
Я говорю тебе, Пондерво, что эти вопросы сводят меня с ума.
Угнетают меня. Заставляют валяться в постели.
У него был такой вид, будто он давно уже приберегал эти
вопросы специально для меня. Он сидел, уткнувшись подбо-
родком в колени, и посасывал трубку.
— Вот это я и имел в виду,— продолжал он,— когда гово-
рил, что жизнь начинает казаться мне очень странной штукой.
Я не понимаю, зачем я появился в этом мире, зачем живу.
Я ничего не понимаю из того, что окружает меня. А ты по-
нимаешь?
— Лондон,— начал я,— такой огромный!
— Ну, конечно! Но это ничего не значит. Ты можешь
встретить людей, которые держат бакалейные лавки... Но для
чего они, черт возьми, это делают, Пондерво? А ведь они ве-
1 Хэмптон-Корт — дворец близ Лондона.
554
дут свое дело старательно, аккуратно, учитывают каждую ме-
лочь. А сколько всякого другого люда толкается на улицах?
Или взять хотя бы полицейских и воров. Они тоже носятся
взад и вперед, они тоже серьезно занимаются каждый своим
делом. А вот я не могу. Есть ли где-либо и в чем-либо какой-
нибудь смысл?
— Конечно, смысл должен быть,— ответил я.— Мы с тобой
еще молоды!
— Да, мы еще молоды. Но человек должен интересоваться
всем окружающим. Я полагаю, что бакалейщик потому и сде-
лался бакалейщиком, что нашел в бакалее свое призвание.
Моя беда в том, что я не понимаю своего призвания. А ты
понимаешь?
— Твое призвание?
— Нет, свое собственное.
— Пока еще нет. Но я хочу сделать для людей в этой
жизни что-нибудь полезное. Мне кажется, моя работа в об-
ласти техники... Впрочем, не знаю...
— Да,— задумчиво пробормотал Юарт.— А мне кажется,
моя скульптура... Но какое отношение имеет она ко всему
этому — я совершенно не представляю.— Он крепко обхватил
колени руками и несколько мгновений молчал.— Я зашел в
тупик, Пондерво.
Внезапно он оживился.
— Если ты заглянешь в этот шкаф, то найдешь на тарелке
черствую, но еще съедобную булочку, нож и масло в аптечной
банке. Дай все это мне, и я позавтракаю. Затем я встану и,
если ты не будешь возражать, при тебе помоюсь и займусь
своим несложным туалетом. Потом мы пойдем погуляем и про-
должим наш разговор. Поговорим об искусстве, литературе и
обо всем остальном... Да, это та самая банка. Что? В нее по-
пал таракан? Прогони проклятого вора...
Так в течение каких-нибудь пяти минут нашего разговора
старина Юарт задал тон всей нашей беседе в то утро...
Я хорошо запомнил эту беседу, потому что она открыла
передо мной совершенно новые горизонты мысли. Юарт был
в тот день настроен пессимистически, относился ко всему с ка-
ким-то особенным скепсисом. Под его влиянием я впервые
понял, из каких случайностей и неожиданных превратностей
складывается жизнь, особенно для людей нашего возраста,
и как в сущности все бесцельно и неопределенно в жизни.
Юарт дал мне почувствовать, что я слишком быстро согла-
шаюсь с банальными оценками явлений. Мне всегда казалось,
что где-то в нашей социальной системе есть своего рода ди-
ректор школы и он обязательно вмешается, если человек
зарвется. Так же твердо верил я, что у нас в Англии есть
люди, которые понимают цели и стремления всей нации. Те-
перь, после разглагольствований Юарта, все это рухнуло в
555
бездну неверия. Он подтвердил и мои смутные догадки о бес-
цельности всей лондонской суеты.
Мы возвращались домой через Хайгейтское кладбище и
парк Ватерлоо, и Юарт все продолжал рассуждать.
— Взгляни вон туда,— сказал он, останавливаясь и пока-
зывая на гигантскую панораму раскинувшегося перед нами
Лондона.— Он как море, и мы плывем в нем. Наступит время,
когда мы пойдем ко дну и волны выбросят нас вот сюда.— Он
указал на бесчисленные ряды надгробных памятников, распо-
ложенных вокруг нас на отлогих склонах.
— Сейчас мы молоды, Пондерво. Но рано или поздно мы
будем выброшены на один из таких берегов, и о нас будут на-
поминать только нагдробия: «Джордж Пондерво Ч.К.Н.О.»,
«Сидней Юарт Ч.К.О.С.» Ч Посмотри, сколько здесь памятни-
ков с такими надписями.
Он на мгновение замолчал, затем снова заговорил:
— Видишь вон ту руку? Простертую ввысь руку на вер-
шине усеченного обелиска? Да, да... Это мое ремесло, которым
я зарабатываю себе на кусок хлеба, когда не занимаюсь раз-
мышлениями, не пьянствую, не шатаюсь по городу, не флир-
тую и не выдаю себя за скульптора. Видишь эти пылающие
сердца, этих задумчивых ангелов-хранителей с пальмовой
ветвью? Это тоже моя работа. Я делаю их чертовски хорошо
и чертовски дешево. Я — жертва собственной потогонной си-
стемы, Пондерво...
Таков был общий смысл его рассуждений.
Наша беседа доставила мне большое удовольствие. Мы рас-
суждали о теологии, о философии, и я впервые услыхал в этот
день о социализме. Мне казалось, что все это время после раз-
луки с Юартом я жил, как немой, в какой-то заколдованной
стране молчания. Заговорив о социализме, Юарт оживился.
— В конце концов,— заявил он,— эту проклятую неразбе-
риху, пожалуй, можно было бы упразднить. Если бы только
люди объединились, чтобы работать сообща...
Это был увлекательный разговор, и предметом его была
вся вселенная. Я думал, что лишь освежаю свой ум, а в дей-
ствительности обогащал его. Немало мыслей зародилось у
меня в тот день в парке Ватерлоо, и сейчас, когда я вспоминаю
нашу встречу с Юартом, он встает передо мною, как живой.
К югу тянулись длинные, покрытые садами склоны, белели
ряды надгробий, простирался безграничный Лондон. На пер-
вом плане этой картины высилась старая, нагретая солнцем
кирпичная стена кладбища, покачивались астры среди поздних
золотистых подсолнечников и медленно падали пестрые и жел-
тые листья. Мне казалось в тот день, что я поднялся на целую
1 Ч. к. н. о .— член королевского научного общества.
Ч. К. О. С.— член королевского общества скульпторов.
556
голову над окружающим меня скучным миром и взглянул на
жизнь новыми глазами... Зато я не выполнил свой план —
посвятить вторую половину дня работе над лекциями.
Мы часто встречались с Юартом и попрежнему много го-
ворили. Но теперь я не только выслушивал его монологи, но
иногда прерывал его и пускался в рассуждения сам. Он вы-
звал во мне такую бурю мыслей, что нередко я всю ночь на-
пролет лежал с открытыми глазами, обдумывая его слова; по
утрам, направляясь в колледж, я продолжал мысленно беседо-
вать с ним, спорил, возражал. По натуре я скорее человек
действия, чем критик. Философские рассуждения Юарта на
тему о бесцельности и сумбурности жизни отвечали его врож-
денной лени, но меня побуждали к активному протесту.
— Жизнь так бессмысленна,— говорил я,— только по-
тому, что люди тупы и ленивы, и еще потому, что мы на рубеже
нового века. Но ты называешь себя социалистом. Так давай
же действовать во имя социализма! Это и будет наша цель!
Прекрасная цель!
Юарт дал мне первое представление о социализме. Вскоре
я стал восторженным социалистом, но Юарт лениво сопротив-
лялся, когда речь заходила о приложении на практике теорий,
с которыми он сам же ознакомил меня.
— Мы должны присоединиться к какой-нибудь организа-
ции,— говорил я.— Мы должны что-то делать... Мы должны
выступать на улицах и знакомить людей с нашим учением.
Представьте себе молодого человека в изрядно потрепан-
ном костюме, который стоит посреди жалкой студии Юарта и
возбужденно провозглашает все эти истины, сопровождая свои
громкие слова красноречивыми жестами, а Юарт, во фланеле-
вой рубашке и таких же брюках, с измазанным глиной лицом,
сидит у стола и, покуривая с философским видом свою
трубку, возится с куском глины, из которого никогда ничего
не выйдет.
— Да, все это интересно,— соглашается он,— а люди об
этом даже знать не хотят...
И только со временем мне удалось определить истинную
жизненную позицию Юарта: я понял, какой глубокий разрыв
существовал между тем, что он действительно думал, и тем,
что так решительно осуждал на словах. Его артистическая
натура помогала ему находить красоту в том, что казалось
мне непонятным и даже отвратительным.
Я был склонен к самообману и к самопожертвованию, хотя
в ту пору у меня еще не было четкой, определенной цели.
Юарта в какой-то мере восхищали эти качества, но сам он не
обладал ими. Как и все эксцентричные и болтливые люди,
Юарт был человек скрытный и в процессе нашего общения пре-
поднес мне немало интересных сюрпризов. Обнаружилось, на-
пример, что он не имеет ни малейшего желания бороться со
557
злом, которое так горячо и красноречиво изобличал. Другое
открытие было связано с неожиданным появлением некоей
особы по имени Милли (ее фамилию я забыл), которую как-то
вечером я застал у него в комнате. Она была в небрежно
наброшенном на плечи голубом халате, а прочие принадлеж-
ности ее туалета валялись за ширмой. Оба они курили сигареты
и распивали излюбленное Юартом, очень дешевое и отврати-
тельное вино из бакалейной лавки — он называл его «Канар-
ским хересом».
— Привет! — воскликнул Юарт, как только я вошел.— Ты
знаешь, это Милли. Она была натурщицей... Она и сейчас на-
турщица. (Спокойно, Пондерво!) Хочешь хереса?
Милли была женщина лет тридцати, с круглым, довольно
хорошеньким личиком; кроме того, она обладала спокойным
характером, плохим произношением и восхитительными золо-
тистыми волосами, которые красиво спадали ей на плечи. Она
с благоговейной улыбкой внимала каждому слову Юарта. Он
не раз принимался рисовать ее волосы и лепить с нее ста-
туэтку, но никогда не доводил работу до конца. Теперь мне
известно, что Милли была уличной женщиной, что Юарт по-
знакомился с нею случайно и она влюбилась в него, но в то
время моя неопытность помешала мне понять все это, а Юарт
уклонился от объяснений. Они бывали друг у друга, вместе
проводили праздники за городом, и в таких случаях она брала
на себя большую часть расходов. Сейчас я подозреваю, что
он даже не стеснялся занимать у нее деньги. Чудной малый,
этот старина Юарт! Подобные отношения настолько не соот-
ветствовали моим понятиям о чести и требованиям, какие я
предъявлял к своим друзьям, что мне и в голову не приходило
присмотреться к окружающему; я не замечал, что происходит
у меня под носом. Но теперь я как будто разбираюсь в такого
рода делах...
В то время я еще не разгадал двойственную натуру Юарта
и, захваченный грандиозными идеями социализма, пытался
привлечь своего друга к активной работе.
— Мы должны присоединиться к другим социалистам,—
заявил я.— Они что-то делают.
— Пойдем сначала посмотрим.
Не без труда нам удалось разыскать канцелярию Фабиан-
ского общества в каком-то подвале Клемент-Инна. Нас принял
довольно надменный секретарь; он стоял, широко расставив
ноги, перед камином и строго допрашивал нас, видимо сомне-
ваясь в серьезности наших намерений. Все же он посоветовал
нам посетить ближайшее открытое собрание в Клиффорд-Инне
и даже снабдил кое-какой литературой. Нам удалось побывать
на этом собрании, выслушать там путаный, но острый доклад
о трестах, а заодно и самую пустую дискуссию, какие только
бывают на свете. Казалось, три четверти ораторов задались
558
целью говорить как можно более витиевато и непонятно. Это
напоминало любительский спектакль, и нам, людям посторон-
ним, он не понравился...
Когда мы направлялись по узкому переулку из Клиффорд-
Инна на Стрэнд, Юарт внезапно обратился к сморщенному
человечку в очках, в широкополой фетровой шляпе и с боль-
шим галстуком оранжевого цвета.
— Сколько членов в этом вашем Фабианском обществе? —
спросил Юарт.
Человечек сразу же насторожился.
— Около семисот,— ответил он,— возможно, даже во-
семьсот.
— И все они похожи на этих?
— Думаю, что большинство такого образца,— самодо-
вольно хихикнул человечек и куда-то исчез.
Когда мы вышли на Стрэнд, Юарт сделал рукой красноре-
чивый жест, словно объединяя все расположенные здесь банки,
предприятия, здание суда с часами на башне, рекламы, вы-
вески в одну гигантскую, несокрушимую капиталистическую
систему.
— У этих социалистов нет чувства меры,— заявил он.—
Чего от них можно ожидать?
IV
Разглагольствования Юарта привели к тому, что я забро-
сил свои занятия. Теория социализма, в его самой чистой де-
мократической форме, все больше захватывала меня. В лабо-
ратории я спорил с товарищем по работе до тех пор, пока мы
не рассорились и перестали разговаривать.
В те же дни я влюбился.
Еще в Уимблхерсте во мне зародилось и стало расти, как
морской прилив, желание обладать женщиной. Лондон разжег
его; так ветер в открытом море вздымает и гонит высокие,
могучие валы. Конечно, тут сказалось и влияние Юарта. Все
более острое восприятие красоты, жажда приключений и
встреч постепенно свелись к главному вопросу в жизни каж-
дого человека; я должен был найти себе подругу.
Я начал робко влюбляться в девушек, которых встречал на
улице, в женщин, которые оказывались в одном вагоне со
мной, в студенток, в дам, проезжавших мимо меня в своих
каретах, в уличных бездельниц, в ловких официанток в кафе,
в продавщиц магазинов и даже в женщин, изображенных на
картинках. Изредка посещая театры, я восторженно созерцал
актрис, зрительниц и находил их таинственно-интересными и
желанными. Во мне росло убеждение, что одна из многих про-
ходящих мимо женщин предназначена для меня. И, несмотря
на все препятствия, какие могли встретиться мне на этом пути,
559
какой-то голос в глубине души все время твердил: «Остано-
вись! Взгляни вот сюда! Подумай о ней! Разве она не подой-
дет? Это не случайно, это что-то предвещает... Стой! Куда ты
спешишь? Может быть, это она и есть!»
Странно, что я не помню, когда впервые встретил Марион,
мою будущую жену, женщину, которую я сделал несчастной,
как и она меня, женщину, которая низвела мое отвлеченное,
но возвышенное представление о любви до пошлой ссоры двух
озлобленных существ. Я заметил ее среди многих других ин-
тересных девушек, которые встречались мне, отвечали мимо-
летными взглядами на мои взгляды, проносились мимо с таким
видом, будто призывали не обращать внимания на их недо-
ступный вид. Я встречал ее, когда для сокращения расстояния
до Бромптон-род проходил через Музей искусств, и не раз за-
мечал, как мне казалось, за чтением в одной из ниш публич-
ной библиотеки. Впоследствии выяснилось, что она никогда
ничего не читала, а приходила сюда, чтобы съесть в уединении
свою булочку. Это была скромно одетая, очень грациозная
девушка, с темнокаштановыми волосами, собранными на за-
тылке в пышный узел. Эта прическа делала ее головку еще
более очаровательной и гармонировала с изящным овалом
ее лица и строгой безмятежностью, сквозившей в ее юных
чертах.
В отличие от других девушек она не увлекалась яркими
цветными платьями, не стремилась поразить вас модными
шляпками, пышными бантами и т. д. Я всегда ненавидел кри-
чащие цвета, вульгарность и уродство модных женских наря-
дов. Ее простое черное платье придавало ей какую-то стро-
гость...
Тем не менее однажды меня поразил и взволновал ее об-
лик. Как-то, после неудачных попыток сосредоточиться на
своей работе, я ушел из лаборатории и направился в Музей
искусств побродить среди картин. И тут, в одном из уголков
галереи Шипсхенкса, я заметил ее; она старательно копировала
высоко подвешенную картину. Я только что побывал в галерее
копий античных скульптур и все еще находился под впечатле-
нием строгой красоты их линий. И вот теперь я увидел ее: она
стояла, подняв кверху голову и слегка нагнувшись,— удиви-
тельно изящная и женственная...
С этого дня я начал искать встреч с ней, волноваться в ее
присутствии, наделять ее в своих мечтах все новыми привле-
кательными чертами. Я не думал теперь о женщинах вообще.
Единственной женщиной для меня была она.
Нас свел простой случай. Однажды, в понедельник утром,
я ехал в омнибусе с вокзала Виктория, возвращаясь из
Уимблхерста, где по приглашению мистера Ментелла провел
воскресенье. Она оказалась вторым пассажиром омнибуса —
кроме нас, не было никого. Когда наступил момент расплачи-
560
ваться за проезд, я увидел, как она смутилась, покраснела и
стала лепетать что-то невнятное: оказывается, она забыла дома
кошелек.
К счастью, у меня были с собой деньги.
Она робко взглянула на меня испуганными карими глазами
и как-то невнятно и застенчиво разрешила заплатить кондук-
тору за проезд. Перед тем как выйти из омнибуса, она побла-
годарила меня с напускной непринужденностью.
— Большое вам спасибо,— сказала она приятным мягким
голосом, а затем добавила посмелее: — Это, право же, очень
мило с вашей стороны.
Из вежливости я, кажется, что-то промычал. Но тогда я
не был в состоянии завязать разговор — так взволновало меня
ее присутствие. Проходя мимо меня, она подняла руку над
моей головой, опираясь о стенку омнибуса, и вся ее изящная
фигура оказалась рядом со мной. Я порывался выйти вслед за
ней, но так и не решился.
. Эта мимолетная встреча произвела на меня потрясающее
впечатление. Всю ночь я лежал с открытыми глазами, переби-
рая в памяти подробности нашего неожиданного знакомства,
раздумывая, как бы укрепить наши отношения. Поводом
к этому послужило возвращение двух пенсов. Я сидел в науч-
ной библиотеке, выуживая что-то из «Британской энцикло-
педии», когда она подошла ко мне и положила на от-
крытую страницу книги тоненький изящный конверт с монет-
ками.
— Это было так любезно с вашей стороны,— сказала она.—
Прямо не знаю, что бы я стала делать, если бы не вы, мистер...
Я поспешил назвать себя.
— Я так и знал, что вы студентка,— заметил я.
— Не совсем. Я...
— Но во всяком случае я знаю, что вы часто бываете здесь.
Сам я студент Высшего Технического училища.
Я изложил свою биографию, затем стал расспрашивать ее,
и между нами завязалась беседа; из уважения к посетителям
библиотеки мы беседовали вполголоса, и это вносило в нашу
беседу какую-то интимность. Впрочем, насколько я помню, мы
обменивались самыми банальными фразами. Мне кажется,
что все наши беседы вначале отличались невероятной баналь-
ностью. Мы встречались еще несколько раз — как бы слу-
чайно и неожиданно — и всегда испытывали неловкость. Я не
понимал ее уже в то время и никогда не мог понять впослед-
ствии. Сейчас мне ясно, что все ее суждения были поверх-
ностны, надуманны и уклончивы. Правда, в ней не было ни
тени вульгарности. Я заметил, что она умалчивает о своем
общественном положении, хочет, чтобы ее принимали за сту-
дентку Художественного училища, и немного стыдится, что
в действительности это не так. Она ходила в музей «делать
36 Г. Уэллс, т. I
561
копии» и таким образом кое-что зарабатывала на жизнь, рев-
ниво оберегая свою маленькую тайну.
Я рассказывал о себе, допуская кое-какие преувеличения;
мне хотелось понравиться ей, но значительно позже я узнал,
что с самого начала показался ей тщеславным. Мы говорили
о книгах, но она избегала этой темы и больше отмалчивалась;
о картинах она рассуждала гораздо свободнее. Картины ей
«нравились». В скором времени я понял, что она не блещет
оригинальным умом и является самым заурядным существом,
но мне даже нравилось это; в ней было что-то возбуждавшее
во мне чувственные желания и обещавшее возможность их
удовлетворения; не ведая о том сама, она обладала физиче-
скими достоинствами, которые кружили мне голову, как креп-
кое вино. Я стремился продолжать наше знакомство, каким бы
скучным оно ни казалось. Вскоре мы должны были миновать
этот первый, неинтересный этап наших отношений и познать
сущность любви.
Я вйдел ее в своих мечтах совсем иной, чем она была
в действительности,— ослепительно прекрасной, достойной
обожания. Порой, когда Нб йрёмй йаШйк встреч нам не о чем
было говорить и мы замолкали, я бТКровенно й жадйб любо-
вался ею; в такие минуты словно спадал с нее покров и она
представала передо мной во всей своей прелести. Признаюсь,
все это очень странно. Особенно меня удивляет, какое неотра-
зимое очарование оказывала на меня ее внешность; матовая
смуглость лица, изящные очертания губ, плавная линия плеч.
Вероятно, многие не назвали бы ее красивой, но о вкусах не
спорят. Конечно, в ее лице и фигуре были недостатки, но для
меня они не имели значения. У нее был дурной цвет лица, но
даже если бы он был землисто-серым, я бы не замечал этого.
Всеми силами я стремился к одной заветной цели: я страстно
жаждал поцеловать ее в губы.
v
Я очень серьезно отнесся к нашему роману, он захватил
меня целиком. Мне и в голову не приходило прекратить зна-
комство. Я видел, что Марион относится ко мне гораздо более
критически, чем я к ней, что ей не нравится моя студенческая
неряшливость, отсутствие так называемого «светского воспи-
тания».
— Почему вы носите такие воротнички? — спросила как-то
она, и я тотчас же помчался разыскивать подходящий для
джентльмена воротничок. Когда она неожиданно пригласила
меня на чашку чая в следующее воскресенье, чтобы познако-
мить с отцом, матерью и теткой, я стал опасаться, что даже
мой лучший костюм не произведет на ее родных должного впе-
562
чатления. . к, и постарался принять
приличный вид. Снжл в. . , л гчлиндр. Наградой мне
послужил первый за все время восхищенный взгляд Марион.
Интересно знать, много ли еще найдется таких глупцов? Я без
всякого принуждения отказывался от всех своих принципов и
взглядов. 51 позорным образом забывал самого себя. Я добро-
вольно обрекал себя на позор. О том, что происходило со мной,
не знала ни одна душа, даже Юарту я не сказал ни слова.
Ее отец, мать и тетка показались мне на редкость скучными
людьми. Они жили на Уолем-Грии, и в их доме прежде всего
бросалось в глаза преобладание черных и желтых тонов. Чер-
ными с желтым были ковры под гобелены, такой же рас-
цветки — драпировки и скатерти. Другой особенностью обста-
новки были старые, случайно подобранные книги с выцветшим
золотым тиснением на корешках. Дешевые кисейные зана-
вески закрывали окна от любопытных глаз, на неустойчивом
восьмиугольном столике стояли в горшках цветы. Стены были
украшены рисунками Марион в рамках, с похвальными над-
писями Кенсингтонского Художественного училища. На чер-
ном с позолотой пианино лежал сборник гимнов. Над ками-
нами висели зеркала, обрамленные драпировками, а над бу-
фетом в столовой, где мы пили чай, я увидел безобразный, но
очень похожий портрет ее отца. Я не находил у родителей и
следа ее красоты, но в то же время у Марион было с ними ка-
кое-то неуловимое сходство.
Они были люди с претензиями на светскость и сразу же
напомнили мне мою мать и ее приятельниц, но светскую жизнь
они знали куда хуже и потому разыгрывали свою роль без
особого успеха. Я заметил, что они, выполняя свой долг госте-
приимных хозяев, все время поглядывают на Марион. По их
словам, они хотели поблагодарить меня за доброту,— я так вы-
ручил их дочь тогда в омнибусе; они давали мне понять, что
с их стороны было совершенно естественно меня пригласить.
Они выдавали себя за скромных дворян, укрывшихся в этом
тихом, уединенном уголке от грохота и сутолоки лондонской
жизни.
Когда Марион доставала из буфета белую скатерть, чтобы
накрыть стол к чаю, на пол упала карточка с надписью:
«Сдаются комнаты». Я поднял ее и передал Марион. Она
мгновенно покраснела, и тут только я сообразил, что совершил
оплошность: вероятно, карточку сняли с окна по случаю моего
прихода.
Во время разговора ее отец вскользь упомянул, что очень
занят делами. Только значительно позже я узнал, что он слу-
жил внештатным конторщиком на газовом заводе Уоле'м-Грин,
а в свободное время выполнял всякую домашнюю работу. Это
был крупный, неряшливо одетый, склонный к полноте муж-
чина, с неумными карими глазами, которые благодаря очкам
36* 5G3
казались большими. На нем был сюртук, сидевший мешком,
и бумажный воротничок. С гордостью, как величайшее сокро-
вище, он мне показал толстую библию с многочисленными
фотографиями и картинками, вложенными между страницами.
За домом у него был маленький огород и небольшой парник,
где выращивались помидоры.
— Как бы мне хотелось провести туда тепло,— говорил он.
— С теплом чего только не сделаешь! Но в этом мире
нельзя иметь все, чего бы хотелось.
Отец с матерью относились к Марион с уважением, которое
я находил вполне естественным. Поведение Марион резко из-
менилось, обычная робость исчезла, в манерах появилась
какая-то суровость и властность. Я думаю, она командовала
родителями и все делала по-своему. Это, повидимому, она по-
весила драпировки на зеркала и раздобыла подержанное
пианино. В молодости ее мать — теперь худая и изможденная
женщина — вероятно, была красивой: у нее были правильные
черты лица и такие же, как у Марион, волосы, хотя и утра-
тившие былой блеск. Тетка — мисс Рембот — отличалась вы-
соким ростом, прямо-таки неестественной застенчивостью,
и очень походила в этом отношении на брата. Я не припомню,
вымолвила ли она во время моего визита хотя бы одно слово.
Вначале все мы чувствовали себя довольно неловко. Ма-
рион заметно нервничала, а остальные вели себя так, словно
их заставили играть какую-то чуждую, непонятную роль. Но
все оживились, когда я принялся болтать о разных пустяках,
рассказывать о школе, о своей жизни в Лондоне, об Уимбл-
херсте и о днях своего ученичества.
— Слишком много народа нынче занимается науками,—
глубокомысленно заметил мистер Рембот.— Я задаю себе во-
прос: что в этом хорошего?
По своей молодости я дал втянуть себя в «маленький
диспут», как он выразился, но Марион во-время прервала его.
— Простите, что я вмешиваюсь,— заметила она,— но мне
кажется, что вы оба по-своему правы.
Затем мать Марион поинтересовалась, какую церковь я по-
сещаю. На этот вопрос я ответил уклончиво. После чая мы
слушали музыку, а потом кто-то предложил петь гимны. Я за-
явил, что у меня нет голоса, но мои возражения не были при-
няты во внимание. В конце концов я только выиграл от
этого — настолько приятным оказалось сидеть рядом с Марион
и чувствовать прикосновение ее волос. Ее мать, усевшись
в кресло, набитое конским волосом, бросала на нас умиленные
взгляды.
Мы с Марион совершили прогулку к Путнейскому мосту,
а затем все снова пели, потом ужинали — была подана вет-
чина и пирог, после чего мы с мистером Ремботом закурили
трубки. Во время прогулки Марион рассказывала мне, с ка-
564
кой целью она делала наброски и копии в музее. Родственница
одной из ее подруг — какая-то Смита — имела небольшое
предприятие: ее мастерская изготовляла так называемое
«персидское одеяние» — гладкие накидки с яркой вышивкой.
Марион работала в мастерской, когда поступало много зака-
зов. Если же мастерская не была загружена, она придумывала
новые рисунки для вышивки накидок. С этой целью она и по-
сещала музей, выискивая подходящие узоры и делая наброски
в записную книжку; дома она переводила скопированные ор-
наменты на материал.
— Я зарабатываю немного,— сказала Марион,— но это
интересное занятие. Иногда мы работаем целые дни напролет.
Конечно, работницы у нас страшно банальны, но мы с ними
почти не разговариваем. К тому же Смита способна говорить
за десятерых.
Действительно, если судить по Марион, работницы в ма-
стерской были очень банальны.
Семейная обстановка в доме на Уолем-Грин, его обитатели
и то обстоятельство, что я увидел Марион в новом свете, не
поколебали моей решимости жениться на ней. Они не понра-
вились мне. Но я принял их как неизбежность. Более того,
Марион явно выигрывала в моих глазах при сравнении с ними;
она властвовала над ними, она во всем была выше их и не
скрывала этого.
Моя страсть росла с каждым днем. Я только и думал
о том, как бы сделать приятное Марион, чем бы доказать ей
свою преданность, каким роскошным подарком порадовать,
как бы дать ей понять, насколько она мне желанна. И если
иногда она обнаруживала свою ограниченность, если ее неве-
жество теперь уже не вызывало у меня никаких сомнений,
я доказывал себе, что ее душевные качества для меня дороже
самого утонченного ума и блестящего образования. И я сейчас
еще думаю, что, по существу говоря, не ошибался в отношении
ее. В ней было что-то прекрасное, что-то простое и вместе с тем
возвышенное, порой проступавшее сквозь невежество, баналь-
ность и ограниченность, как мелькает язычок в пасти змеи...
Однажды вечером я удостоился чести проводить ее после
концерта в институте Биркбека. Мы возвращались подземкой
в вагоне первого класса, так как лучшего вагона в поезде не
имелось. Мы были одни, и я впервые рискнул обнять ее.
— Зачем это? — как-то неуверенно сказала она.
— Я люблю вас,— прошептал я, чувствуя, как бешено ко*
лотится мое сердце, привлек ее к себе и поцеловал в холодные,
безжизненные губы.
— Вы любите меня? — спросила она, вырываясь из моих
объятий.— Не надо! — Затем, когда поезд остановился на
станции, она добавила: — Вы не должны никому говорить...
Я не знаю... Вам не следовало этого делать...
565
В вагон вошли еще два пассажира, и я вынужден был на
время утихомириться. Марион напустила на себя обиженный
вид только когда мы проходили около Баттерси. Я ушел от нее,
не добившись прощения и страшно расстроенный.
При нашей следующей встрече она потребовала, чтобы я не
повторял «подобных вещей».
Я думал, что поцелуй принесет мне небесную радость. Но
оказалось, что это лишь первый робкий шаг на пути любви.
Я сказал ей, что хочу на ней жениться — это единственная
цель моей жизни.
— Но вы же не в состоянии...— возразила она.— Какой
смысл вести такие разговоры?
Я удивленно уставился на нее.
— Я говорю серьезно.
— Вы не можете жениться. Это вопрос нескольких лет...
— Но я люблю вас,— настаивал я.
Ее сладкие губы, которые я уже целовал, были совсем
близко от меня; стоило только протянуть руку, чтобы прикос-
нуться к холодной красоте, которую я хотел оживить, но я ви-
дел, что между нами разверзалась пропасть — годы труда,
ожидания, разочарования, неопределенности.
— Я люблю вас,— повторил я.— Разве вы не любите меня?
Она посмотрела на меня -суровыми, холодными глазами.
— Не знаю,— ответила она.— Конечно, вы мне нравитесь...
Но мы должны быть благоразумны...
Я помню еще и сейчас, как меня расстроил ее жесткий
ответ. Мне следовало уже тогда понять, что она не разделяет
моей страсти. Но разве я мог в то время это осознать? Она
была мне желанна, и я наделял ее необыкновенными достоин-
ствами. Мной владело глупое и стихийное стремление — обла-
дать ею...
— Но любовь...— сказал я.
— Мы должны быть благоразумны,— повторила она.—
Мне нравится бывать с вами. Пусть все останется попрежнему.
VI
Теперь вы поймете, почему я испытывал такой упадок духа.
Причин было более чем достаточно. Я работал все хуже и
хуже, от былого моего рвения и аккуратности не осталось и
Следа, я все больше отставал от своих коллег-студентов. Чуть
ли не весь запас моей душевной энергии я отдавал служению
Марион, и мало что оставалось на долю науки.
Я невероятно опустился и всячески избегал встречаться со
своими товарищами-студентами. Не удивительно, что в конце
концов эти хмурые, бледные, тупые, но усидчивые и трудолю-
бивые северяне перестали видеть во мне соперника и стали
566
презирать меня. Даже девица по одному предмету получила
лучшие отметки, чем я. После этого для меня стало вопросом
чести публично игнорировать все школьные порядки, хотя и
раныде я никогда не соблюдал их...
Оде. иды я сидел в саду Кенсингтонского дворца под впе-
чатление :л неприятного разговора с инспектором училища, во
Зремя которого я проявил больше дерзости, чем здравого
Смысла. Меля удивляло, что я так легко изменил своему твер-
дому решению всецело отдаться науке и вообще всем идеалам,
какие вывез из Уимблхерста. По словам инспектора, я показал
себя «отъявленным бездельником». Я получил плохие отметки
на письменных экзаменах и отвратительно выполнял практиче-
ские работы.
— Я спрашиваю вас,— сказал инспектор,— что будет
с вами, когда окончится ваша стипендия?
Несомненно, это был важный вопрос. Действительно, что
станется со мной?
В училище мне нечего будет делать. Вряд ли я найду ка-
кую-нибудь работу, кроме жалкой должности помощника учи-
теля в какой-нибудь провинциальной технической или класси-
ческой школе. Я знал, что, не имея диплома и достаточной
квалификации, человек зарабатывает гроши и не может на-
деяться на лучшее будущее. Будь у меня хотя бы фунтов
пятьдесят, я мог бы остаться в Лондоне, получить степень ба-
калавра наук и на что-то надеяться в будущем. При этой
мысли во мне вновь поднялась досада на дядю, ведь у него все
еще оставалась часть моих денег, во всяком случае должна
была остаться. Почему бы мне не напомнить ему о своих пра-
вах и не пригрозить, что я «приму соответствующие меры»?
Некоторое время я обдумывал эту мысль, потом зашел в науч-
ную библиотеку и написал ему длинное, довольно-таки резкое
письмо.
Это письмо знаменовало собой кульминационную точку
моих неудач. Об удивительных последствиях этого письма, на-
всегда положивших конец моим студенческим дням, я рас-
скажу в следующей главе.
Я сказал «моих неудач». И все же я по временам сомне-
ваюсь, можно ли назвать этот период моей жизни неудачным;
возможно, что я не сделал ошибки, когда, волею обстоятельств,
бросил науки, которые грозили «иссушить мне мозг». Мой ум
не бездействовал — он только питался запретной пищей. Я не
изучил того, что могли бы мне дать профессора со своими
ассистентами, но узнал многое другое, научился мыслить ши-
роко и самостоятельно.
В конце концов мои товарищи, которые успешно сдали
экзамены и считались у профессоров примерными студентами,
не добились таких поразительных успехов, как я. Некоторые
стали профессорами, другие техническими экспертами, но ни
567
один из них не может похвастаться, что сделал столько для
человечества, сколько я, преследуя свои личные цели. Я по-
строил суда, которые ходят с невиданной до сих пор скоро-
стью,— никто до меня даже не мечтал о таких судах; в сокро-
венных тайниках природы я нашел три секрета и сделал от-
крытия не только технического, но и научного значения.
Я ближе всех подошел к решению проблемы воздухоплавания.
Разве смог бы я столько сделать, если бы работал под руко-
водством посредственных профессоров колледжа, которые
должны были дать мне научную тренировку? И если бы меня
натренировали и я стал бы исследователем (как будто твор-
ческий процесс имеет что-нибудь общее с тренировкой!),—
я в лучшем случае написал бы несколько бездарных брошюр,
увеличив груду научного хлама. В данном случае я не считаю
нужным скромничать. Если сравнить мою карьеру с карьерой
других студентов, то меня никак нельзя назвать неудачником.
Я стал членом Королевского научного общества в возрасте
тридцати семи лет; я не слишком богат, но нищета так же
далека от меня, как и испанская инквизиция. Допустим, что я
подавил бы в себе любопытство, не дал бы простора своему
воображению, работал бы по давно испытанному методу од-
ного и по указаниям другого,— кем бы я был сейчас?
Конечно, я могу ошибаться. Кто знает, может быть, я при-
нес бы больше пользы обществу, если бы не расходовал свою
энергию, преследуя столь разнообразные цели, если бы отка-
зался от разрешения социальных проблем и примкнул к ка-
кой-нибудь дурацкой ходячей теории, расстался бы с Юартом,
уклонился бы от встреч с Марион, вместо того чтобы доби-
ваться ее. Но нет, я не верю в это!
Однако в то время я был во власти сомнений, и меня му-
чили угрызения совести, когда я сидел, мрачный и расстроен-
ный, в саду Кенсингтонского дворца и под впечатлением не-
приятного разговора с инспектором критически пересматривал
два последних года своей жизни, проведенные в Лондоне.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Наступает рассвет, и дядя появляется
в новом цилиндре
I
За годы моего студенчества я ни разу не был у дяди. Я сер-
дился и не хотел его видеть, хотя иногда и сожалел, что все
больше отдаляюсь от тетушки Сюзанны. Кажется, ни разу не
568
вспомнил я и того таинственного слова, при помощи которого
дядя намеревался потрясти мир. Но все же оно сохранилось в
каком-то уголке моей памяти. И когда однажды на рекламном
щите я прочел это слово, у меня шевельнулось какое-то смутное
воспоминание, какая-то неясная, вызывающая недоумение до-
гадка: уж не касается ли это и меня лично?
СЕКРЕТ ЖИЗНЕННОЙ ЭНЕРГИИ
ТОНО-БЭНГЕ
Это было все. Просто, но вместе с тем внушительно. Я уже
прошел мимо щита и только тогда заметил, что все еще повто-
ряю это слово. Оно приковывало внимание, как далекий грохот
пушек. «Тоно»,— что это такое? И потом звучное, глубокое,
торжественное: «Бэнге»!
Вскоре после этого, в ответ на мое резкое письмо, дядя при-
слал следующую удивительную телеграмму: «Зайди ко мне не-
медленно. Ты нужен. Триста в год обеспечено. Тоно-Бэнге».
— Ей-богу!— воскликнул я.— Так оно и есть! Но что же
это такое?.. Патентованное лекарство? Интересно, чего он хо-
чет от меня?
Верный своим наполеоновским замашкам, дядя не счел
нужным сообщить адрес. Но его телеграмма была отправлена
из почтово-телеграфного отделения на Феррингдон-род, и я,
поразмыслив, написал так: «Пондерво, Феррингдон-род». Я рас-
считывал, что благодаря редкой фамилии его обязательно
разыщут.
«Где ты?» — спрашивал я.
Ответ пришел очень быстро:
«Реггет-стрит, № 192 А».
На следующий день после утренней лекции я самовольно
устроил себе однодневные каникулы. И вот я вновь увидел
дядю. На голове у него красовался сдвинутый на затылок бле-
стящий новый цилиндр, замечательный цилиндр, поля которого,
по последней моде, были загнуты кверху. Единственный недо-
статок цилиндра заключался в том, что он был слишком велик.
Дядя был в белом жилете, без сюртука.
Увидев меня, дядя уронил очки, и его круглые, невырази-
тельные глаза вспыхнули. Судя по этой встрече, дядя решил
предать великодушному забвению и мое непочтительное письмо
и мое враждебное нежелание видеть его. Протягивая мне свою
пухлую, коротенькую руку, он воскликнул:
— Наконец-то, Джордж! Ну, что я тебе говорил? Теперь,
мой мальчик, больше нечего шептаться. Кричи об этом, да по-
громче! Кричи везде! Тверди всем и каждому: Тоно-Тоно-Тоно-
Бэнге!
Следует пояснить, что Реггет-стрит — это большая проезжая
569
улица, замусоренная капустными листьями и кочерыж-
ками. Она начиналась у верхнего конца Феррингдон-стрит.
В доме № 192 А помещался магазин с витриной, стекла кото-
рой были шоколадного цвета; на витрине налеплены были пла-
каты, которые я уже видел на рекламных щитах. Пол в мага-
зине был весь затоптан. Трое энергичных парней хулиганского
типа, с повязанными вокруг шеи шарфами и в кепках, суети-
лись среди ворохов соломы, упаковывая в деревянные ящики
какие-то флаконы с этикетками. Точно такие же флаконы в бес-
порядке стояли на прилавке; в то время их никто не знал —
позднее они стали известны всему миру. На голубых наклейках
был изображен яркорозовый обнаженный гигант добродушного
вида и напечатано наставление, как принимать Тоно-Бэнге; из
наставления следовало, что по существу его можно применять
во всех случаях жизни. За прилавком сбоку виднелась ле-
стница, по которой спускалась девушка с флаконами в руках.
На высокой, шоколадного цвета перегородке белыми буквами
было написано: «Временная лаборатория», а над прорублен-
ной в ней дверью — «Контора».
Я постучал, но в помещении стоял такой шум и гам, что ни-
кто не услышал мой стук. Не дождавшись ответа, я вошел и
увидел дядю. Он был в костюме, который я уже описал, и что-
то диктовал одной из трех усердно трудившихся машинисток;
в одной руке дядя держал пачку писем, а другой почесывал го-
лову. Позади него была еще одна перегородка с дверью, над
которой виднелась надпись: «Посторонним вход категорически
воспрещается». Перегородка была все того же шоколадного
цвета и в футах восьми от пола застеклена. Я смутно разглядел
сквозь стекло ряды тиглей и реторт, а также... боже мой!.. Да,
это он — старый милый воздушный насос из Уимблхерста! При
виде насоса я даже взволновался. Рядом стояла электрическая
машина, потерпевшая, видимо, какую-то серьезную аварию.
Все эти расставленные на полках приборы должны были сразу
же броситься в глаза каждому, кто войдет в магазин.
— Заходи прямо в мое святилище,— сказал дядя, закончив
письмо уверениями «в совершенном почтении», и потащил меня
в комнату, которая никак не оправдывала ожиданий, какие вы-
зывали выставленные здесь приборы. Стены ее были оклеены
грязными, местами отставшими обоями. В комнате был камин,
мягкое кресло, стол, где стояли две-три больших бутыли. На
каминной доске валялись сигарные коробки, стояла бутылка
виски «Тантал» и несколько сифонов с содовой водой. Дядя
плотно’закрыл за мной дверь.
— Наконец-то! — сказал он.— Растем! Хочешь виски,
Джордж? Нет? Молодец! Я тоже не хочу! Ты видишь, как я
усердно работаю!
•— Над чем ты работаешь?
Прочти вот это,— и он сунул мне в руку этикетку Тоно-
570
Бэнге. Сейчас во всех аптеках вы увидите эту голубовато-зе-
леную этикетку в старомодной замысловатой рамке, с изобра-
жением гиганта на фоне молний, с бросающимся в глаза,
набранным черным шрифтом названием «Тоно-Бэнге» и
двумя колонками беззастенчивой лжи, напечатанными крас-
ной краской.
— Дело на полном ходу,— сказал дядя, пока я с недоуме-
нием рассматривал этикетку.— В полном разгаре, и я выплы-
ваю,— своим хриплым тенорко^м он вдруг запел:
Я плыву, я плыву над пучиной седой.
Домом стал океан, а корабль стал женой.
— Замечательная песня, Джордж! Корабль тут ни при чем,
но в качестве объяснения годится! Мы на корабле... Да, между
прочим! Одну секунду! Я забыл отдать одно распоряжение...
Он выскочил из комнаты, и снаружи послышался его голос,
в котором уже можно было уловить властные нотки. Оставшись
один, я внимательно осмотрелся и снова обратил внимание на
необычную обстановку этой большой и грязной комнаты. Мое
внимание привлекли огромные бутыли, помеченные буквами
А. В. С. и т. д. и милый моему сердцу старый насос. Я оконча-
тельно понял, что он стоит здесь, как некогда в Уимблхерсте,
лишь для того, чтобы пускать пыль в глаза. Я уселся в кресло,
решив дождаться дядю и спросить его о назначении этого пред-
мета. За дверью висел сюртук с атласными отворотами, в углу
стоял солидный зонтик; на круглом столике лежали платяная
и шляпная щетки.
Минут через пять дядя вернулся, посматривая на свои
часы — великолепные золотые часы!
— Время идет к обеду, Джордж,— сказал он.— Пойдем-ка
лучше пообедаем.
— Как тетушка Сюзанна? — спросил я.
— Замечательно! Никогда еще не была она такой жизне-
радостной. Все это удивительно оживило ее.
— Что «все это»?
— Тоно-Бэнге.
— Но что такое Тоно-Бэнге? — спросил я.
Дядя замялся.
— Я расскажу тебе потом, после обеда,— ответил он.—
Пойдем!
И закрыв за собой дверь, дядя повел меня по грязному
узкому тротуару, вдоль которого длинной вереницей выстрои-
лись ручные тележки. Время от времени, подобно лавине, сме-
тая все на своем пути, по тротуару двигались грузчики с тяже-
лой ношей, направляясь к фургонам на Феррингдон-стрит.
Дядя величественным жестом остановил проезжавший мимо
кеб, причем кучер тут же проникся к нему беспредельным
уважением.
571
— К Шефферсу,— приказал дядя, и мы помчались по на-
правлению к Блэкфрайерскому мосту, где находился отель
Шефферса — огромное заведение с кружевными занавесками
на венецианских окнах. Сидя рядом с дядей, я не мог прийти
в себя от изумления — так поразило меня все происходившее
на моих глазах.
Когда два рослых швейцара в светлоголубой, отделанной
красным ливрее распахнули перед нами двери отеля Шефферса
и подобострастно поздоровались с дядей, мне показалось, что
с нами произошло какое-то волшебное изменение. Ростом я
гораздо выше дяди, но в тот момент почувствовал себя меньше
и значительно тоньше его. Официанты, еще более подобостра-
стные, чем швейцары, освободили дядю от нового цилиндра и
внушительного зонта и внимательно выслушали его властные
распоряжения относительно обеда.
Кое-кому из официантов он важно кивнул головой.
— Здесь уже знают меня, Джордж,— сказал дядя.— Выде-
ляют среди других. Славное это место! Здесь чуют многообе-
щающего человека!
Некоторое время мы были поглощены сложной процедурой
обеда, а затем, наклонившись над столом, я спросил:
— Ну, а теперь?
— Это секрет жизненной энергии. Разве ты не прочел на
этикетке?
— Да, но...
— Покупают нарасхват, как горячие пирожки...
— Но что же это такое?
— Хорошо,— сказал дядя. Он нагнулся ко мне и, прикры-
вая рот рукой, продолжал шепотом: — Это не что иное, как...
(Но тут вмешивается моя чрезмерная щепетильность.
В конце концов Тоно-Бэнге все еще продается и пользуется
большим спросом; к тому же я и сам участвовал в его из-
готовлении и распространении. Нет! Я не смею выдавать его
секрет!)
— Видишь ли,— прошептал дядя с видом заговорщика, ши-
роко открыв глаза и наморщив лоб,— оно приятно на вкус бла-
годаря... (тут он назвал одно придающее вкус вещество и аро-
матический спирт); оно возбуждает, так как в нем имеется...
(здесь он упомянул два тонических вещества, одно из которых
сильно действует иа почки); оно опьяняет (он назвал два дру-
гих ингредиента), да так, что они поднимают хвост... Затем там
имеются... (это и был главный секрет). Вот и все! Я разыскал
этот состав в старой поваренной книге, где было все, за исклю-
чением... (тут дядя назвал ядовитое вещество, вредно действую-
щее на почки),— это придумал я сам. В духе времени! Так оно
и получилось!
И дядя вернулся к прерванному обеду.
После обеда он повел меня в комнату отдыха. Это было рос-
572
кошное помещение, с панелями, обтянутыми красным сафья-
ном, с диковинной желтой фаянсовой посудой на полках; здесь
было множество всевозможных диванов, кушеток и другой ме-
бели. Мы уселись в глубокие мягкие кресла перед мавритан-
ским столиком, на котором стоял кофейник и бутылка бенедик-
тина. Я впервые вкушал прелесть десятипенсовой сигары, дядя
же курил ее с таким видом, словно делал это каждый день,
и выглядел солидным, энергичным, понимающим роскошь и
на диво корректным человеком. Правда, мы потребовали хотя
и дорогие, ио слабые сигары, и это, вероятно, несколько повре-
дило нашей репутации важных персон.
Дядя развалился в кресле и, подогнув свои коротенькие
ножки, с таинственным видом наклонился к моему уху. Такую
же позу принял и я, хотя справиться со своими длинными но-
гами мне было гораздо труднее. Посторонний человек, взгля-
нув на меня и на дядю, наверняка принял бы нас за каких-ни-
будь темных дельцов, закоренелых аферистов.
— Джордж,— сказал дядя,— я хочу посвятить тебя в это
дело,— пуфф! — по ряду соображений.
Он еще понизил голос и заговорил еще более таинственным
тоном. По своей неопытности я не все понял из его объяснений.
Он говорил что-то о долгосрочных кредитах, предоставленных
ему оптовой аптекарской фирмой, и об ее доле, о кредите,
предоставленном какой-то типографской фирмой, владельцы
которой не отличались чистоплотностью в делах, и о том, какую
долю придется им выделить, и, наконец, о третьей доле, при-
надлежавшей владельцу влиятельной газеты и журнала.
— Я сыграл одним против всех и всеми против одного,—
сказал дядя, и я сразу же понял его. Он посетил по очереди
своих будущих компаньонов и сообщил каждому из них, что
другие уже согласились войти в дело.
— Я объявил, что вкладываю четыреста фунтов,— сказал
дядя,— и вдобавок свою особу и все нужное оборудование.
А знаешь...— он поглядел мне в глаза как-то особенно довер-
чиво,— ведь у меня не было и пятисот пенсов. Но как бы то ни
было...— Он на секунду замялся, затем добавил: — Я все же
добыл деньги. Ты понимаешь... Это твои деньги. Если рассуж-
дать строго формально, то мне следовало бы сначала обра-
титься к тебе. З-з-з-з...
— Я поступил рискованно,— продолжал дядя, переходя от
вопросов чести к проблеме личного мужества, и с характерным
для него взрывом благочестия воскликнул: — Слава богу, все
обошлось благополучно! Теперь ты, конечно, спросишь, какое
это имеет отношение к тебе? Дело в том, что я всегда верил в
тебя, Джордж. У тебя есть какая-то суровая выдержка. Прими
твердое решение, воодушевись — и как з-здорово ты будешь
работать! Ты добьешься всего, чего захочешь. Поверь мне,
Джордж, я немного разбираюсь в людях. У тебя есть...— Он
573
стиснул кулаки, внезапно выбросил их вперед и энергично при-
свистнул: — Фыоить! Да! У тебя есть это! Я никогда не забуду,
как ты взялся за латынь в Уимблхерсте!.. Рраз! За свою тех-
нику и за все остальное! Рраз! Я знаю свои возможности. Есть
вещи, которые я могу делать (здесь он вдруг перешел на шепот,
словно намекал на какое-то интимное обстоятельство своей
жизни), но некоторые вещи мне совершенно недоступны. Вот
я смог создать это дело, но не могу как следует развернуть его.
Я ^слишком разбрасываюсь. Я могу вспыхнуть, но не в состоя-
нии гореть медленно. А ты все накаляешься и накаляешься...
Папйнов котел! Ты умеешь работать усидчиво, упорно, продук-
тивно, а затем — р-р-р-аз! Приходи и научи моих арапов, как
нужно работать. Вот чего я добиваюсь. Ты нужен мне! Тебя
все еще считают мальчишкой. Начни работать со мной и будь
мужчиной. А, Джордж? Подумай, как это будет чудесно... Дело-
то на ходу — настоящее, живое дело!.. Мы разведем пары! За-
ставим его гудеть и крутиться,— и дядя рукой описал в воздухе
несколько широких кругов.— Ну, так как, а?
Предложение дяди, вновь перешедшего на конфиденциаль-
ный тон, приняло более определенную форму. Я должен был
посвятить все свое время и всю свою энергию организации и
расширению его дела.
— Тебе не придется писать объявлений или брать на себя
какую-либо ответственность,— заявил он.— Все это я буду де-
лать сам.
Дядя не преувеличивал в своей телеграмме: действительно,
я должен был получать триста фунтов в год. Три сотни в год!
(«Это мелочь,— сказал дядя.— Это только для начала, а потом
ты будешь получать десятую часть дохода».)
Во всяком случае, три сотни в год обеспечено! Для меня это
была такая огромная сумма, что я даже на мгновение расте-
рялся. Да располагает ли его предприятие такой суммой? Я по-
смотрел на роскошную обстановку отеля Шеффере. Не-
сомненно, подобные доходы не такая уж редкость.
Голова у меня кружилась от непривычного бенедиктина и
бургонского.
— Давай вернемся, и я еще раз взгляну на твое дело,—
предложил я.— Поднимусь наверх и обойду все.
Так мы и сделали.
— Что ты теперь думаешь? — спросил дядя.
— Прежде всего,— ответил я,— почему не устроить в этой
комнате хорошую вентиляцию? Помимо других соображений,
девушки работали бы тогда раза в два лучше. Кроме того,
пусть они сначала затыкают флаконы пробкой, а потом уже на-
клеивают этикетки...
— Почему? — спросил дядя.
— Потому что иногда они вставляют пробку неправильно,
и тогда этикетки пропадают зря.
57-1
— Переходи ко мне, Джордж, и заводи новые порядки! —
с внезапным пылом воскликнул дядя.— Переходи сюда и до-
бейся, чтобы предприятие работало, как часы. Ты это можешь.
Ты у меня горы своротишь! Ты сможешь! О! Я з-знаю — ты
сможешь!
I!
После обеда настроение у меня быстро изменилось. Возбуж-
дение, вызванное непривычными крепкими напитками, прошло,
и ко мне вернулась моя обычная трезвая проницательность. Не
всегда мне удается сохранять ее; иной раз она покидает меня
на недели, но в конце концов снова возвращается, подобно суду
на выездной сессии, и мне приходится давать отчет во всех
своих впечатлениях, иллюзиях, в умышленных или неумышлен-
ных поступках.
Мы спустились вниз, в ту комнату, которая благодаря ча-
стично застекленной перегородке называлась «технической ла-
бораторией», а в действительности была убежищем дяди. Дядя
предложил мне сигарету. Я закурил и встал перед холодным
камином. Дядя поставил свой зонтик в угол, положил на стол
свой грандиозный цилиндр, старательно высморкался и достал
для себя сигару.
Присмотревшись к дяде, я нашел, что он как-то уменьшился
со времен Уимблхерста. Проглоченное им пушечное ядро вы-
пячивалось еще заметнее, чем раньше, кожа потеряла свою
свежесть, нос, на котором очки попрежнему держались плохо,
покраснел еще больше. Мне показалось, что его мускулы стали
дряблыми, что движения его уже не так энергичны, как прежде.
А он сидел передо мной — такой маленький в моих глазах — и
даже не подозревал, какие удивительные перемены с ним про-
изошли.
— Ну, Джордж,— сказал он, не догадываясь, к счастью,
о моей безмолвной критике.— Что ты думаешь обо всем этом?
— Прежде всего,— ответил я,— это гнусное надувательство.
— Ну! Ну! — воскликнул дядя.— Это просто... Это честная
торговля!
— Тем хуже для торговли.
— Но все так делают. В конце концов ничего вредного в
моем составе нет. Возможно, что он даже полезен. Он может
принести немалую пользу, например, внушить людям уверен-
ность во время эпидемии. Понимаешь? А почему бы и нет? Не
понимаю, при чем тут надувательство?
— Гм! — пробормотал я.— Все зависит от того, как взгля-
нуть на вещи.
— Хотел бы я знать, какая торговля не является своего
рода обманом. Каждый старается так разрекламировать свой
товар, чтобы самое обычное сошло за что-то необыкновенное.
575
Вспомни Никсона, которого сделали баронетом. Вспомни лорда
Редмора, который получил титул за то, что сумел здорово рас-
хвалить свое щелочное мыло. Между прочим, какая замечатель-
ная у него была реклама!
— Выходит, что ты делаешь честное дело, когда выдаешь
эту дрянь, разлитую во флакончики, за квинтэссенцию жиз-
ненной силы и заставляешь несчастных, которые поверили тебе,
покупать ее?
— А почему бы и нет? Откуда мы знаем, Джордж, что для
них это не квинтэссенция, если они верят в нее?
— Ого! — воскликнул я, пожимая плечами.
— Вера! Ты внушаешь им веру... Я согласен, что наши эти-
кетки чуть-чуть преувеличивают. Прямо как в «Христианской
науке»1. Нельзя восстанавливать людей против лекарств. На-
зови мне хотя бы одну отрасль торговли, которая может обой-
тись в наше время без кричащей рекламы. Таков современный
способ торговли! Все понимают это и мирятся с этим!
— Но мир почувствовал бы себя не хуже, а даже, пожалуй,
лучше, если бы всю твою дрянь спустить по канализационной
трубе в Темзу.
— Я совершенно не согласен с тобой, Джордж. Помимо
всего прочего, наши люди остались бы без работы. Ты поду-
май, они стали бы безработными! Я допускаю, что Тоно-Бэнге,
возможно, не является таким же ценным для человечества от-
крытием, как хинин, но все дело в том, Джордж, что и м
можно торговать! А мир живет торговлей! Коммерция!
Романтический размах — превращение товаров в деньги. Ро-
мантика! Игра воображения! Понимаешь? Ты должен шире
смотреть на жизнь. Надо видеть за деревьями лес. Черт побери,
Джордж, мы обязаны этим заняться! Ты должен принять уча-
стие в моем деле — другого выхода нет. Между прочим, какие
у тебя самого планы на будущее?
— Можно прожить, не прибегая ко лжи и мошенничеству,—
ответил я.
— Ты чересчур щепетилен, Джордж. Я готов биться об за-
клад, что никакого мошенничества в этом деле нет. Но что же
ты все-таки намерен делать? Поступить на должность фарма-
цевта, получать жалованье и отказаться от тех доходов, кото-
рые предлагаю тебе я? Какой смысл? Ведь деньги всюду за-
рабатывают с помощью надувательства, как ты выражаешься.
— Во всяком случае, некоторые фирмы ведут свои дела
честно и благородно. Они продают действительно полезные то-
вары и обходятся без разнузданной рекламы.
1 «Христианская наука» — одна из многочисленных христиан-
ских сект, основанная в 1866 году в США и существующая до сих пор.
Согласно учению секты все физические и духовные болезни человека из-
лечиваются, если он полностью поймет «божественный принцип учения и
врачевания Христа».
576
— Нет, Джордж. Ты отстал от века. Последняя такая
фирма была продана с молотка около пяти лет назад.
— Ну что же, есть научно-исследовательская работа.
— А кто ее оплачивает? Кто построил это огромное здание
городских гильдий в Южном Кенсингтоне? Предприимчивые
дельцы! Они решили, что кому-нибудь надо на всякий случай
подзаняться наукой — ведь со временем им может понадо-
биться покладистый эксперт. Вот в чем дело! А что ты полу-
чишь за свои исследования? Гроши, которых тебе едва хватит
на полуголодное существование,— и никакой надежды на бу-
дущее! За эту жалкую подачку ты должен будешь совершать
открытия, на которых наживутся дельцы.
— Можно стать учителем.
— И сколько это тебе даст в год, Джордж? Сколько ты за-
работаешь в год? Я надеюсь, ты уважаешь Карлейля. Ну,
возьми критерий платежеспособности по Карлейлю. (Боже! Ка-
кую он написал книгу о Французской революции!) Сравни,
сколько платит мир учителям и изобретателям и сколько пла-
тит деловым людям. Вот тогда ты увидишь, кто из' них действи-
тельно нужен миру. Торговля заставляет мир вертеться! Ко-
рабли! Венеция! Империя!
Внезапно дядя вскочил на ноги.
— Обдумай все это, Джордж, хорошенько обдумай. А в
воскресенье приходи к нам на новую квартиру — мы живем
теперь на Гоуэр-стрит — повидать свою тетку. Она часто спра-
шивает о тебе, Джордж, очень часто, и упрекает меня за то, что
я взял твои деньги, хотя я всегда говорил и сейчас говорю, что
уплачу тебе по двадцати пяти шиллингов за каждые твои два-
дцать, да еще с процентами. Подумай о моем предложении.
Я прошу тебя помочь не мне. Самому себе. Твоей тетке Сю-
занне. Всему предприятию. Всей промышленности твоей страны.
Ты нам нужен до зарезу. Говорю тебе прямо — я знаю своп
возможности. А ты возьмешься за дело, и оно у тебя пойдет!
Я уже- представляю себе, как ты работаешь здесь, правда
с кислым видом...
Он ласково улыбнулся, но тут же его лицо приняло серьез-
ное выражение.
— Мне нужно еще продиктовать одно письмо,— прогово-
рил он и скрылся в соседней комнате.
ш
Не без борьбы уступил я соблазнительным доводам дяди.
Я стойко держался целую неделю, размышляя о своей жизни,
о том, что ждет меня впереди. Мысли вихрем проносились у
меня в голове. Напряженное раздумье порой не давало мне
спать по ночам.
577
37 Г. Уэллс, т. I
Я чувствовал, что надвигается кризис: разговор с инспек-
тором колледжа, беседа с дядей, бесперспективность моей
любви к Марион — все наводило на мысль о нем. Как жить
дальше?
Я хорошо помню свои переживания, смену настроений.
Припоминаю, например, возвращение домой после раз-
говора с дядей. Я спустился по Феррингдон-стрит к набереж-
ной, так как полагал, что на многолюдных Холборн-стрит и
Оксфорд-стрит мне трудно будет сосредоточиться. Набережная
между мостами Блэкфрайерс и Вестминстер еще и теперь на-
поминает мне о пережитых мною колебаниях.
Вы ведь знаете, что я с самого начала трезво смотрел на
дядину затею и сразу йойял, что 6 точки зрения морали она не
выдерЖЙЙает критики. Ни разу, ни на секунду я не отказывался
от своего убеждения, что продажа Тоно-Бэнге является с на-
чала до конца бесчестным делом. Я понимал, какой вред может
принести людям Тоно-Бэнге — это слегка возбуждающее, аро-
матичное и приятное на вкус снадобье. Его употребление могло
войти в привычку и приучить человека к еще более сильным
возбуждающим средствам, а для больных почками оно пред-
ставляло прямую опасность. Большой флакон Тоно-Бэнге дол-
жен был обходиться нам около семи пенсов, включая посуду,
а продавать его мы намеревались за полкроны 1 плюс стоимость
марки, свидетельствующей о наличии патента.
Признаюсь, с самого начала меня не столько отталкивала
мысль, что я принужден буду заниматься мошенничеством,
сколько невероятная нелепость всей этой затеи, рассчитанной
на человеческую глупость. Я все еще думал, что общество пред-
ставляет собой, или должно, представлять, здоровую и разум-
ную организацию. Мне представлялось диким и невероятным,
что я, молодой человек в расцвете сил, буду содействовать раз-
витию чудовищного предприятия, на складах которого будут
разливать в бутылки заведомую дрянь и одурачивать довер-
чивых, впавших в уныние людей. Я все еще придерживался
своих юношеских убеждений и считал, что как ни заманчивы
перспективы легкой жизни и богатства, нарисованные дядей,
они таят в себе нечто недостойное. Мне казалось, что меня
ждет поприще честного, полезного труда; пусть покамест это
лишь тропинка, заросшая травой, ио я не упускаю ее из глаз,
и придет время, когда я решительно вступлю на нее.
В первые минуты, когда я шел по набережной, во мне на-
растало желание отвергнуть предложение дяди. Я не мог сде-
лать этого сразу же, потому что находился под его обаянием.
Может быть, этому мешала также моя давнишняя привязан-
ность к дяде или мне было неловко так ответить на его радуш-
ный прием. Но главную роль тут играло его умение убеждать —
1 П о л к р о н ы — 2,5 шиллинга, то есть 30 пенсов.
578
правда, ему не удалось внушить мне веру в его честность и его
дарования, но я лишний раз убедился, что мир сошел с ума.
Я понимал, что дядя вздорный человек, своего рода безумец,
но ведь мы живем в таком вздорном и безумном мире! А чело-
век должен как-то существовать. ‘Выказав нерешительность,
я удивил и его и самого себя.
— Нет,— заявил я,— мне необходимо поразмыслить.
И пока я шел по набережной, у меня складывалось о дяде
нелестное впечатление. Он все уменьшался и уменьшался в
моих глазах, пока не превратился в крошечного, жалкого чело-
вечка, обитателя грязной, глухой улицы, рассылающего довер-
чивым покупателям сотни флаконов своего снадобья. Вероятно,
по контрасту с громадами зданий юридических корпораций,
Совета школ (как он назывался тогда), Соммерсет-хауза, го-
стиниц, мостов, Вестминстера дядя стал мне представляться
каким-то тараканом, копошащимся в грязи между поло-
вицами.
Но тут мой взгляд остановился на ярко сверкающих по
ночам в южной части города рекламах «Пища Сорбера» и
«Железистое вино Крекнелла», и меня поразила мысль о том,
как уместны они в этом мире и насколько явно стали частью
общего целого.
Из Палас-ярда торопливо вышел какой-то человек, и поли-
цейский, приветствуя его, прикоснулся рукой к козырьку
шлема. Своим цилиндром и манерой держаться этот человек
удивительно напомнил мне дядю. Ну что ж, разве Крекнелл не
был членом парламента?..
Тоно-Бэнге кричал с рекламного щита около Адельфи-тер-
рас; затем я увидел его около Керфекс-стрит, а на Кенсингтон-
хай-стрит он вновь привлек мое внимание. Я видел его рекламы
еще раз шесть или семь, пока дошел до дому.
Да, видимо, Тоно-Бэнге — это не только дядина фантазия...
Я думал об этом, много думал... Торговля управляет миром.
Скорее богатство, чем торговля! Это верно. Но правильно и
утверждение дяди, что кратчайшим путем к богатству является
продажа самой дешевой дряни в самой дорогой упаковке.
В конце концов он был совершенно прав. «Pecunia поп
olet» \—сказал один римский император. Возможно, что мои
великие герои, о которых я читал у Плутарха, были заурядными
людьми и казались великими только потому, что жили очень
давно. Возможно, что и социализм, к которому меня влекло.—
всего лишь глупая мечта, глупая еще и потому, что все его обе-
щания лишь относительно справедливы. Моррис и другие уто-
писты только забавлялись, создавая все эти теории. Им достав-
ляло эстетическое наслаждение перестраивать в мечтах мир.
У людей никогда не будет взаимного доверия, чтобы добиться
1 «Деньги не пахнут» (лат.).
37* 579
перемен, которые сулит социализм. Это знали все, за исключе-
нием нескольких молодых глупцов.
В глубоком раздумье переходя дорогу в Сент-Джеймском
парке, я едва не попал под копыта вставших на дыбы серых
рысаков. Полная и, судя по всему, не знатная, но с шиком оде-
тая дама презрительно взглянула на меня из коляски. «Это,
вероятно, жена какого-нибудь торговца пилюлями»,— поду-
мал я...
В уме у меня все время звучала, порой приобретая напев-
ный ритм, одна из фраз дяди — коварная, соблазнительно окра-
шенная лестью: «Добейся, чтобы предприятие работало, как
часы. Ты сможешь это. О, я знаю — ты сможешь!»
IV
Юарт оказался совершенно неспособным оказать на меня
благотворное моральное воздействие. И если я все же решил
рассказать ему всю историю, то лишь для того, чтобы увидеть,
как он ее примет, а заодно послушать, как она прозвучит в
моих устах. Я пригласил его пообедать в итальянском ресто-
ранчике возле Пентон-стрит, где за восемнадцать пенсов можно
было получить довольно оригинальный, но сытный обед. Юарт
явился с основательным синяком под глазом, происхождение
которого не захотел объяснить.
— Это не столько синяк,— сказал он,— сколько след от
красной повязки... Что тебе нужно от меня?
— Расскажу за салатом,— ответил я.
Но мне не пришлось рассказать. Я прикинулся, будто никак
не могу решить, пойти ли мне по торговой части, или в связи
с моей склонностью к социализму заняться учительством.
Юарт, разомлевший от киянти (Еще бы! Пятнадцать пенсов за
бутылку!), сразу ухватился за эту тему, совершенно позабыв
о моих затруднениях.
Его высказывания носили абстрактный, неопределенный
характер.
Назидательным тоном, жестикулируя щипцами для орехов,
он разглагольствовал:
— Реальность жизни, мой дорогой Пондерво,— это хрома-
тический конфликт... и форма. Уясни себе это, и к черту все
вопросы! Социалист скажет тебе, что вот этот цвет и эта форма
соответствуют друг другу. А индивидуалист будет утверждать
совсем другое. Что же это значит? Решительно ничего! Могу
тебе только одно посоветовать — никогда ни о чем не жалей.
Будь самим собой, ищи красоту там, где ты надеешься ее найти,
и не сетуй на головную боль по утрам... Ведь что такое утро,
Пондерво? Утро — это совсем не то, что вечер!
Для большей важности он замолчал.
580
— Какой вздор! — воскликнул я, отчаявшись его понять.
— Не правда ли? А ведь это основа моей мудрости. Ты мо-
жешь с этим соглашаться, дорогой Джордж, можешь и отверг-
нуть. Это твое дело...
Он положил щипцы для орехов подальше от меня и выта-
щил из кармана засаленный блокнот.
— Я намерен украсть эту горчичницу,— заявил он.
Я попытался остановить ertf
— Мне она нужна только для образца. Я должен сделать
памятник на могилу одной старой скотине. Бакалейщик-опто-
вик. Я поставлю четыре горчичницы по углам памятника. Смею
думать, что он, бедняга, был бы рад, если бы там, где он сей-
час находится, ему поставили горчичные пластыри для охлаж-
дения. Во всяком случае, горчичница исчезает!
v
Как-то среди ночи мне пришло в голову, что только Марион
могла бы разрешить обуреваемые меня сомнения. Лежа в по-
стели, я обдумывал, как рассказать ей о своих затруднениях,
представлял, как мы будем беседовать с ней, и она, прекрасная,
словно богиня, вынесет простое, но мудрое решение.
— Вы понимаете, я должен стать рабом капиталистической
системы,— мысленно говорил я ей, употребляя выражения, ка-
кие в ходу у социалистов,— отказаться от всех своих убежде-
ний. Мы пойдем в гору, разбогатеем, но разве это даст нам мо-
ральное удовлетворение?
Она ответит:
— Нет, нет! Это недопустимо!
— Но тогда нам остается только ждать!
И вот тут-то она превратится в богиню. Сияющая, она рас-
кроет мне свои объятия и скажет благородно и честно:
— Нет, мы любим друг друга, и ничто низменное не должно
коснуться нас. Мы любим друг друга. Зачем же нам ждать,
дорогой? Разве имеет значение для нас, что мы бедны и оста-
немся бедняками?..
Но в действительности наша беседа приняла совсем другой
оборот. Как только я увидел ее, все мое ночное красноречие
показалось мне нелепым и все моральные ценности поблекли.
Я дождался ее у дверей мастерской «персидского одеяния» на
Кенсингтон-хай-стрит и проводил домой. Она появилась передо
мной в сумерках теплого вечера. На ней была коричневая со-
ломенная шляпка, в которой она выглядела не только хоро-
шенькой, но даже красивой.
— Какая у вас чудесная шляпка,— сказал я, чтобы завя-
зать разговор, и получил в награду редкий дар — ее очарова-
тельную улыбку.
581
— Я люблю вас,— прошептал я, когда мы шли рядом по
тротуару, пробираясь в толпе пешеходов.
Продолжая улыбаться, она укоризненно покачала головой
и сказала:
— Будьте благоразумны!
На узких тротуарах людной улицы разговаривать было
трудно. Некоторое время мы молча шли в западном направле-
нии, пока не удалось возобновить беседу.
— Я хочу, чтобы вы стали моей, Марион,— сказал я.—
Разве вы не понимаете? Я не могу без вас.
— Опять? — одернула она меня.
Не знаю, поймет ли это читатель, но иной раз даже самое
пылкое чувство, самое страстное обожание на мгновение усту-
пает место чувству откровенной ненависти. Именно такую не-
нависть испытал я к Марион при этом высокомерном «опять?».
Правда, эта вспышка тотчас же погасла, и я не успел осознать,
что это было как бы предупреждением судьбы.
— Марион,— сказал я,— для меня это не пустяк. Я люблю
вас. Я готов умереть — только бы получить вас... Разве вам
безразлично это?
— Какое это имеет значение?
— Вам это безразлично! — воскликнул я.— Совершенно
безразлично!
— Вы знаете, что не безразлично,— ответила она.— Если
бы я... Если бы вы не нравились мне, разве я разрешала бы
вам встречать меня, разве я была бы сейчас с вами?
— Тогда обещайте, что вы станете моей женой.
— Если я и пообещаю, что от этого изменится?
Нас неожиданно разъединили двое рабочих, несших ле-
стницу.
— Марион,— сказал я, когда мы снова оказались рядом,—
а я прошу вас стать моей женой.
— Мы не можем пожениться.
— Почему?
— Мы не можем жить на улице.
— Но отчего бы нам не рискнуть!
— Прекратим этот бесполезный разговор.
Она внезапно помрачнела.
— Семейная жизнь не для нас,— сказала она.— Будешь
чувствовать себя несчастной — только и всего. Я насмотрелась
на замужних. Пока ты одна и у тебя есть карманные деньги —
еще можно позволять себе кое-какие развлечения. Как поду-
маешь, что ты замужем, что у тебя не будет денег, что появятся
дети — разве можно избежать...
Она излагала эту житейскую философию людей своего
класса отрывистыми фразами, нахмурив брови, рассеянно
всматриваясь в зарево огней на западе, и, казалось, на мгно-
вение забыла о моем присутствии.
582
— Послушайте, Марион,— прервал я ее.— При каких усло-
виях вы согласились бы выйти за меня замуж?
— Зачем вы меня об этом спрашиваете? — удивилась
она.
— Вы согласитесь выйти замуж за человека, который бу-
дет получать триста фунтов в год?
Марион быстро взглянула на меня.
— Шесть фунтов в неделю,— подсчитала она.— На эти
деньги можно прожить без нужды. Брат Смити... Нет, он полу-
чает только двести пятьдесят фунтов. Он женился на машини-
стке.
— Вы станете моей женой, если я буду получать триста
фунтов в год?
Она снова посмотрела на меня, и в ее глазах вспыхнул ого-
нек надежды.
— Если! — произнесла она с ударением.
Я протянул руку и заглянул ей в глаза.
— По рукам! — воскликнул я.
Марион секунду колебалась, затем бегло пожала мне
руку.
— Это глупо. Ведь это означает, что мы...— Она не дого-
ворила.
— Что? — спросил я.
— Помолвлены. Но тебе придется ждать годы и годы. Ка-
кой тебе от этого толк?
— Не так уж долго нам придется ждать,— ответил я.
Марион на минуту задумалась, потом посмотрела на меня
с ласковой и грустной улыбкой, которая осталась в моей па-
мяти навсегда.
— Ты нравишься мне,— сказала она,— и мне будет при-
ятно думать, что я помолвлена с тобой.
Тихим шепотом она дерзнула добавить: «Мой дорогой».
Странно, что описывая это, я забываю все последующие
события и снова чувствую себя юным возлюбленным Марион,
способным испытывать огромную радость даже вот от такой
скупой, маленькой ласки.
VI
Наконец, я все же отправился к дяде на Гоуэр-стрит. Здесь
я застал только тетушку Сюзанну, которая ожидала мужа к
чаю.
Мне сразу же бросилось в глаза, как и раньше, когда я уви-
дел новый цилиндр дяди, что успех Тоно-Бэнге уже сказы-
вается и здесь. Мебель была новая, почти роскошная. Кресла и
диван были обиты лощеным ситцем, смутно напомнившим мне
Блейдсовер. Каменная доска, карнизы, газовые рожки выгля-
дели солиднее и наряднее, чем в других лондонских домах, где
583
мне довелось бывать. Меня встретила настоящая горничная,
с традиционными рожками на чепчике и пышными рыжими
волосами. Тетушка казалась оживленной и хорошенькой. На
ней была накидка с голубыми узорами, отделанная лентами,
которую я воспринял как последний крик моды. Она сидела в
кресле у открытого окна, а на столике рядом с ней высилась
стопка книг в желтых обложках. Перед внушительным ками-
ном стояла высокая ваза с печеньем различных сортов, а на
столе в центре комнаты красовался на подносе чайный сервиз,
но без чайника. На полу лежал толстый ковер и несколько
разноцветных меховых ковриков.
— Здравствуйте! — воскликнула тетушка при моем появле-
нии.— Да ведь это Джордж!
— Прикажете подавать чай, мадам? — спросила горнич-
ная, холодно наблюдая за нашей встречей.
— Нет, Мегги, подождите, пока не придет мистер Поп-
дерво,— ответила тетушка и, как только горничная поверну-
лась к нам спиной, состроила ядовитую гримаску.
— Она величает себя Мегги,— сказала тетушка, едва за де-
вушкой закрылась дверь, и тем самым дала мне понять, что
они с горничной не слишком симпатизируют друг другу.
— Ты чудесно выглядишь, тетя,— сказал я.
— Что ты думаешь об этом деле, которым он сейчас зани-
мается? — спросила тетушка.
— Мне оно кажется многообещающим,— ответил я.
— Вероятно, у него есть контора?
— Разве ты еще не видела его предприятия?
— Боюсь, Джордж, что я навела бы критику, если бы уви-
дела. Но он не пускает меня туда. Все это произошло как-то
неожиданно. Он размышлял, писал письма и по временам
ужасно шипел — как каштан на жаровне, который вот-вот лоп-
нет. Как-то раз он вернулся домой и без конца твердил о Тоно-
Бэнге, так что я подумала: уж не рехнулся ли он? И все напе-
вал... Постой, что же он пел?
— «Я плыву, я плыву»,— подсказал я.
— Вот, вот! Ты, значит, уже слышал. Потом он сказал, что
паше будущее обеспечено, и потащил меня обедать в Холборн-
ский ресторан. Мы пили шампанское, которое щекочет в носу
и от которого кружится голова. Он сказал, что наконец-то мо-
жет создать для меня условия, достойные меня, и на следую-
щий день мы переехали сюда. Это замечательный дом,
Джордж. Мы платим три фунта в неделю. И он говорит, что его
бюджет это выдержит.
Она с сомнением посмотрела на меня.
— Или выдержит, или лопнет,— с умным видом изрек я.
Некоторое время мы продолжали безмолвно, с помощью
одних только взглядов, обсуждать этот вопрос. Затем тетушка
ударила рукой по пачке книг, взятых в библиотеке Мюди.
584
— Я так много читаю сейчас, Джордж! Ты никогда столько
не читал.
— Что ты сама думаешь о дядином деле? — спросил я.
— Оно дает ему деньги,— задумчиво наморщив брови, ска-
зала она.— Ну и время же это было! Сколько разговоров!
Я сижу и ничего не делаю, а он все время носится и носится
с быстротой ракеты. Он делает чудеса. Но ты ему нужен,
Джордж, очень нужен. Иногда он полон надежд, мечтает, что
мы войдем в общество и у нас будет своя карета. Когда он го-
ворит, все кажется просто и в то же время выглядит так,
словно поставлено с ног на голову. Иногда мне кажется, что
я сама уже потеряла почву под ногами. Потом он падает духом.
Говорит, что его нужно сдерживать. Говорит, что может вы-
звать сенсацию, но долго не продержится. Говорит, что, если ты
не войдешь в компанию, все рухнет... Но ведь ты же решил
войти?
Она умолкла и взглянула на меня.
— Но...
— Но ты не сказал, что не войдешь!
— Слушай, тетя,— сказал я,— ты понимаешь, о чем идет
речь? Это же шарлатанское средство. Это — дрянь!
— Но ведь нет никакого закона, который запрещал бы про-
давать шарлатанские лекарства,— сказала тетушка. Лицо ее
потемнело, и она снова задумалась.— Это наш единственный
шанс, Джордж. Если дело не пойдет...
В соседней комнате хлопнула входная дверь и послышался
зычный голос дяди.
— Тим-бим-бом-бом! Тра-ля-ля-ля! — пел он.
— Глупая старая шарманка! Ты только послушай его,
Джордж! — И она крикнула: — Не пой эту ерунду, старый
морж! Пой лучше «Я плыву».
Дверь распахнулась, и вошел дядя.
— Здравствуй, Джордж! Наконец-то! Какое у тебя печенье
к чаю, Сюзанна?.. Ты обдумал мое предложение, Джордж? —
внезапно спросил он.
— Да,— ответил я.
— Ты входишь в компанию?
В последний раз я задумался на мгновение, но тут же утвер-
дительно кивнул головой.
— О! — воскликнул дядя.— Но почему ты не сказал мне
этого неделю назад?
— У меня были неправильные взгляды на жизнь,— сказал
я.— Но теперь это неважно. Да, я буду участвовать в твоем
деле, я решил рискнуть вместе с тобой и больше колебаться
не буду.
И действительно, я больше не колебался. В течение семи
долгих лет я не отступал от принятого решения.
585
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Как мы сделали Тоио-Кэнге известным
S
Так я помирился с дядей, и мы занялись продажей не со-
всем безвредной водички по одному шиллингу и полтора пенса
и два шиллинга девять пенсов за флакон, включая налог. И мы
сделали Тоно-Бэнге известным. Он принес нам богатство, влия-
ние, уважение и доверие множества людей. Все обещания дяди
полностью сбылись, успех даже превзошел наши ожидания.
Тоно-Бэнге дал мне такую независимость и такие широкие воз-
можности, каких я не добился бы за всю свою жизнь, зани-
маясь научно-исследовательской работой или ревностно служа
человечеству.
Всем этим мы были обязаны дядиной гениальности. Он, ко-
нечно, нуждался во мне,— не стану скрывать, что я был его
правой рукой,— но все замыслы зарождались в его голове. Он
сам придумывал рекламы, а для некоторых даже набрасывал
рисунки. Имейте в виду, что в то время «Таймс» еще не превра-
тился в коммерческую газету, а обветшалая «Британская эн-
циклопедия» не продавалась вразнос горластыми торгашами.
Тогда считался еще новостью нынешний стиль газетных объяв-
лений с выделением отдельных мест жирными буквами, тот
современный газетный стиль, когда человека словно хватают
за шиворот и говорят ему: «Спокойно. Мы только ознакомим
вас с тем, что вам обязательно нужно знать».
Одно из первых дядиных объявлений начиналось так:
«Большинство людей считают себя совершенно здоровыми...»
И дальше крупными буквами: «Им не нужны лекарства ~
только правильный режим для поддержания своих жизненных
сил». Затем следовало предупреждение не доверять аптекарям,
«которые навязывают вашему вниманию беззастенчиво рекла-
мируемые универсальные средства». Они приносят б-лы.:?
вреда, чем пользы. В действительности же человеку пухли
только режим, ну и конечно... Тоно-Бэнге!
В самом начале нашей деятельности мы обычно помещали
в вечерних газетах на четверть колонки следующее объявле-
ние: «Тоно-Бэнге — это бодрость. Он освежает нашу кровь, как
горный воздух». Затем следовали три настойчивых вопроса:
«Вас утомили ваши дела? Вам приелись ваши обеды? Вам на-
скучила ваша жена?» Все это происходило в те дни, когда мы
работали на Гоуэр-стрит. Оба эти объявления мы использо-
вали во время нашей первой кампании, завоевывая юг, центр
и запад Лондона. Затем мы выпустили наш первый красочный
плакат: «Здоровье, Сила, Красота — в одном». Мысль о пла-
536
кате тоже принадлежала дяде; он же сделал первый набросок,
который до сих пор хранится у меня.
Сам я занимался подобными делами только от случая к слу-
чаю. В мои обязанности входило окончательно отделывать дя-
дины наброски, перед тем как передавать их художнику, затем
сдавать в типографию и рассылать для расклейки готовые пла-
каты. После того как в газете «Дэйли регюлэйтор» у дяди про-
изошла с заведующим отделом объявлений бурная и совер-
шенно ненужная ссора (дяде показалось, что газета выделила
слишком мало места для одного из особенно удачных реклам-
ных объявлений, придуманных им), я взял на себя и пере-
говоры с газетами.
Все наши замыслы в области рекламы мы разрабатывали и
обсуждали вместе — сначала в гостиной в доме на Гоуэр-стрит,
причем тетушка иногда помогала нам очень дельными сове-
тами, а затем, когда мы перешли на более дорогой сорт сигар
и на виски высшего качества,— в уютных комнатах их первого
дома в Бекенхэме. Нередко мы засиживались до глубокой ночи,
а иногда и до рассвета.
Мы работали с дьявольским упорством и с подлинным энту-
зиазмом, который испытывал и я, не говоря уже о дяде. Это
была глупая, но необычайно увлекательная игра, причем наш
выигрыш выражался во все возрастающем количестве ящиков
с флаконами Тоно-Бэнге. Некоторые думают, что можно разбо-
гатеть на одной только удачной идее, не обременяя себя упор-
ным трудом. Любой миллионер, за исключением нескольких сча-
стливчиков, подтвердит, что это заблуждение. Не думаю, чтобы
сам Рокфеллер на заре «Стандарт ойл» трудился больше нас.
Мы сидели за работой до глубокой ночи, а потом продолжали
работать и днем. Мы взяли за правило неожиданно появляться
на фабрике, чтобы посмотреть, как идут дела,— в то время нам
было еще не под силу нанять ответственных помощников. Мы
сами разъезжали по Лондону и вели всевозможные деловые
переговоры, выдавая себя за представителей своей же собст-
венной фирмы.
Но все это не входило в мои обязанности, и, как только мы
смогли нанять помощников, я прекратил всякие разъезды; дядя
же находил в них особую привлекательность и продолжал
разъезжать еще в течение нескольких лет. «У меня веселее на
душе, Джордж, когда вижу за прилавком таких же парней,
каким был когда-то я сам»,— объяснял он. Мне приходилось
следить за тем, чтобы Тоно-Бэнге бесперебойно появлялся на
свет и имел соответствующее оформление, претворять в жизнь
великие замыслы дяди — создавать ящик за ящиком заведомой
дряни во флаконах с красивыми этикетками 'и обеспечивать
аккуратную отправку нашей продукции по железным и грун-
товым дорогам и пароходами к месту назначения — в желудок
потребителя. С точки зрения современной общественной морали
587
наше дело, как сказал бы дядя, было «вполне bona fide» L Мы
продавали свой товар и честно расходовали заработанные
деньги на расширение торговли с помощью лжи и шумихи.
Мало-помалу мы распространили свою деятельность на все
Британские острова. Сперва мы обработали буржуазные при-
городы Лондона, затем отдаленные предместья, а вслед за ними
расположенные вокруг столицы графства. После этого мы про-
никли (предварительно придав нашей рекламе более благоче-
стивый тон) в Уэльс, который всегда являлся прекрасным рын-
ком для новых патентованных лекарств, и, наконец, в Лан-
кашир.
В дядином кабинете висела большая карта Англии. Она
красноречиво свидетельствовала о нашем победоносном про-
движении: мы отмечали флажками каждый новый район, где
появлялись в газетах наши объявления, и подчеркивали крас-
ным карандашом названия мест, откуда поступали заказы на
наш товар.
— Романтика современной коммерции, Джордж,— любил
говорить дядя, потирая руки и втягивая воздух сквозь зубы.—
Романтика современной коммерции, э? Завоевание. Провинция
за провинцией! Мы те же полководцы!
Мы покорили Англию и Уэльс и появились в горной Шот-
ландии. Для нее мы подготовили особый сорт Тоно-Бэнге под
названием «Чертополоховый» (одиннадцать процентов чистого
спирта!) и выпустили плакат с изображением британца в клет-
чатой юбочке на фоне туманных гор.
Не ограничиваясь нашим основным продуктом, мы вскоре
начали выбрасывать на рынок под его маркой и некоторые
разновидности. Первой такой разновидностью явился «Тоно-
Бэнге — средство для ращения волос». Затем последовал «Кон-
центрат Тоно-Бэнге — средство для улучшения зрения». Сред-
ство для глаз не пошло, зато «Средство для ращения волос»
имело большой успех. Мы предложили вниманию покупателя
маленький вопросник: «Почему выпадают волосы? Потому что
истощены фолликулы. Что такое фолликулы?..» Эти вопросы
и ответы подводили к кульминационному утверждению, что
«Средство для ращения волос» содержит все «основные эле-
менты сильно действующего тонического вещества Тоно-Бэнге,
а также смягчающее и питательное масло, добытое из жира,
содержащегося в копытах рогатого скота, путем рафинирова-
ния, сепарации и дезодорации... Для каждого научно-подготов-
ленного человека совершенно ясно, что в жире, извлеченном из
копыт и рогов скота, содержится естественная смазка для кожи
и волос».
Мы обделали такое же блестящее дельце с «Пилюлями
Тоно-Бэнге» и «Шоколадом Тоно-Бэнге». Мы уверяли пуб-
1 Добросовестный (лат.).
588
лику, что эти средства представляют исключительную ценность
благодаря своим питательным и укрепляющим свойствам. Об
этом кричали плакаты и иллюстрированные объявления, на
которых были изображены альпинисты, штурмующие неправ-
доподобно отвесные скалы, чемпионы велосипедного спорта,
мчащиеся по треку, жокеи на бегах в Экс-Генте, солдаты, рас-
положившиеся на биваках под палящими лучами солнца. «Вы
можете без устали прошагать целые сутки,— утверждали
мы,— питаясь только «Шоколадом Тоно-Бэнге». О том, смо-
жете ли вы вернуться после этого назад, мы, по правде говоря,
умалчивали.
На одном из наших плакатов красовался типичный адвокат,
этакая квинтэссенция адвокатуры — в парике, с бакенбардами
и с раскрытым ртом. Он произносил речь, стоя у стола, а под-
пись внизу поясняла: «С помощью пилюль Тоно-Бэнге говорит
уже четыре часа подряд — и ни малейших признаков устало-
сти». Эта реклама привела к нам целую армию учителей, свя-
щенников и политических деятелей. Я уверен, что возбуждаю-
щее действие этих пилюль, особенно приготовленных по нашей
первоначальной формуле, объяснялось наличием в них стрих-
нина. Я упомянул о «нашей первоначальной формуле». Дело
в том, что по мере увеличения спроса на нашу продукцию мы
изменяли формулы, резко сокращая количество вредных ве-
ществ.
В скором времени мы завели своих коммивояжеров и завое-
вывали все новые районы Великобритании по сотне квадрат-
ных миль в день. Общую схему организации дела довольно за-
путанно и примитивно набросал дядя в порыве вдохновения,
а я разрабатывал практические мероприятия и определял
сумму расходов.
С трудом удалось нам подобрать коммивояжеров, зато
среди них оказалось немало американцев ирландского происхо-
ждения, которые словно созданы самой природой для этой
цели. Еще труднее было найти человека на должность дирек-
тора фабрики, так как он мог при желании овладеть нашими
производственными секретами; но все же нам удалось пригла-
сить на это место некую миссис Хемптон Диггс. Она раньше
заведовала большой мастерской дамских шляп и оказалась
очень способным, честным и энергичным администратором. Мы
были уверены, что она сможет поддерживать на фабрике долж-
ный порядок и не станет совать свой нос куда не следует. Мис-
сис Диггс прониклась безграничным доверием к Тоно-Бэнге и
все время, пока у нас работала, принимала его в огромном ко-
личестве и во всех видах. Повидимому, он не причинил ей ни
малейшего вреда. Следует добавить, что она умела заставить
наших девушек превосходно работать.
Последним «отпрыском» в многочисленной «семье» Тоно-
Бэнге был зубной эликсир под тем же названием. Читатель, на-
589
верное, не раз созерцал на плакате многозначительный вопрос
дяди по этому поводу: «Вы еще молоды, но уверены ли вы, что
ваши десны не состарились?»
После этого мы взяли на себя представительство нескольких
солидных американских фирм по продаже препаратов, не кон-
курировавших с нашими. Главными из них были «Техасское
растирание» и «23 — для очистки желудка». Мы сбывали их
вместе с Тоно-Бэнге...
Я привожу эти факты, так как в моем представлении они
неразрывно связаны с дядей. В каком-то старом молитвеннике
конца семнадцатого или начала восемнадцатого века в Блейд-
совере я видел изображения деревянных фигур, изо рта кото-
рых развертывались длинные свитки. Мне очень хотелось бы
написать эту главу моей повести на таком же свитке, но вы-
ходящим изо рта дяди, показать, как этот свиток все выползает
и выползает из недр низенького, полнеющего, коротконогого
человечка с жесткими стрижеными волосами, в непослушных
очках на самоуверенно вздернутом носике, сквозь которые по-
блескивают круглые глаза. Мне хотелось бы показать его в т.от
момент, когда он, посапывая носом, торопливо записывает ка-
кую-то новую нелепую идею для плаката или объявления,
а затем пискливым голоском провозглашает торжественно:
«Джордж, послушай! У меня родилась идея. У меня возникла
мысль, Джордж!»
На этой картине я должен изобразить и себя. Думаю, что
лучшим фоном для нас была бы уютная комната начала девя-
ностых годов в доме в Бекенхэмс, где мы работали особенно
напряженно. Комната освепщпа лампой. Часы па камине по-
казывают полночь или более позднее время. Мы сидим перед
камином — яс трубкой, дядя с сигарой или сигаретой. На полу
у каминной решетки стоят стаканы. Лица наши озабоченны.
Дядя сидит в своей обычной позе — откинувшись на спинку
кресла и подогнув ноги так, словно они не имели суставов и ко-
стей и были набиты опилками.
— Джордж, что ты думаешь о Тоно-Бэнге как средстве про-
тив морской болезни? — спрашивает дядя.
— Вряд ли получится что-нибудь путное.
— Гм... Но почему бы не попытаться, Джордж? Давай по-
пытаемся!
Я продолжаю молча посасывать трубку.
— На пароходах трудно организовать продажу,— го-
ворю я.— Может быть, попробовать в портах? Или открыть
киоски при агентствах фирм «Кук» и «Континенталь Бредшау»?
— Тоно-Бэнге придаст пассажирам уверенность в том, что
они не заболеют морской болезнью.
Дядя втягивает воздух сквозь зубы, и на стеклах его очков
вспыхивают красные отблески тлеющих в камине углей.
— Нельзя держать светильник под спудом,— говорит он.
ЮО
Так я никогда и не понял, считал ли дядя Тоно-Бэнге обма-
ном, или же под конец сам уверовал в него, без конца повторяя
свои измышления. Я думаю, что в общем он относился к нему
с дружелюбной, почти отцовской снисходительностью. Как-то
раз, в ответ на мои слова: «Но ведь не хочешь же ты сказать,
что эта дрянь принесла кому-нибудь хотя бы малейшую
пользу?» — на его лице появилось выражение негодования, как
у человека, осуждающего тупость и догматизм.
— Ты тяжелый человек, Джордж, ты слишком торопишься
с пессимистическими выводами. Ну, кто может это сказать?
Кто посмеет это сказать?
В те годы меня могло заинтересовать” Любое творческое на-
чинание. Во всяком случае, я взйЛСя за Тоно-Бэнге с таким
же рвение?!, какое Йро&ЙйЛ бы молодой офицер, если бы его
внезапно ЙЙ’Значили командиром корабля. С увлечением под-1
считывал я, какую выгоду получит наше предприятие, если
упростить некоторые операции, и во сколько обойдется это нов-
шество. Я сконструировал и запатентовал машинку для на-
клейки этикеток и до сих пор получаю за нее небольшие про-
центы. Мне удалось наладить изготовление наших микстур в
концентрированном виде и значительно улучшить производст-
венный процесс; флаконы двигались по наклонной плоскости,
проходя под двумя кранами: из одного они наполнялись ди-
стиллированной водой, из другого добавлялось несколько ка-
пель наших волшебных ингредиентов. Это приносило большую
выгоду. Для наполнения флаконов потребовались специальные
краны; я изобрел и запатентовал их.
При изготовлении микстур флаконы бесконечной лентой
скользили по наклонному стеклянному желобу, по дну которого
непрерывно протекала вода. Одна из работниц проверяла на
свет и отставляла негодные флаконы. На противоположном
конце желоба другая работница при помощи небольшой коло-
тушки забивала пробки в автоматически наполнявшиеся фла-
коны. Оба резервуара — маленький для ингредиентов и боль-
шой для дистиллированной воды — были снабжены указате-
лями уровней жидкости. Внутри резервуаров я поместил спе-
циальные поплавки, и если хотя бы один из них опускался ниже
нужного уровня, движение флаконов прекращалось... Еще одна
работница управляла моей машинкой для наклеивания этике-
ток. От нее флаконы поступали к трем упаковщицам; они за-
вертывали их, помещали между каждой парой прокладку из
гофрированной бумаги и ставили в маленький лоточек, по ко-
торому флаконы соскальзывали в наши стандартные упако-
вочные ящики. Быть может, мои слова покажутся вам хвастов-
ством, но, мне кажется, я первый в Лондоне доказал, что па-
тентованные лекарства целесообразнее укладывать в ящики,
которые стоят во время упаковки на боку, а не как обычно.
Упаковка в наши ящики производилась как бы сама собой —
591
рабочие только придавали ящикам нужное положение на ма-
ленькой тележке, затем вкатывали в лифт и опускали в нижнее
помещение. Здесь другие рабочие заполняли пустые места в
ящиках прокладками и забивали ящики гвоздями. Наши работ-
ницы применяли при упаковке гофрированную бумагу и про-
кладки из фанеры, предназначенной для изготовления ящиков,
в какие упаковывают спички. А на всех других предприятиях
высокооплачиваемые рабочие упаковывали ящики сверху и
применяли солому в качестве прокладки, что вызывало пута-
ницу и высокий процент брака.
и
Быстро проходило время в лихорадочном труде; когда я
оглядываюсь на прошлое, мне кажется, что все эти события
разыгрались на протяжении каких-нибудь двух лет. После
рискованного начала па Феррингдон-стрит, когда весь наш ка-
питал, включая товар и полученные кредиты, едва ли достигал
тысячи фунтов (с каким трудом удалось наскрести эту сумму!),
наступил день, когда дядя от нашего имени и от имени неглас-
ных компаньонов (оптовые торговцы лекарствами, владельцы
типографий, газет и журналов) с самыми честными намере-
ниями предложил публике приобрести акции его предприятия
на сумму в сто пятьдесят тысяч фунтов. Шумный успех этого
предложения заставил наших компаньонов горько пожалеть,
что они не взяли более крупных паев и не ссудили нас в свое
время долгосрочным кредитом. Дядя располагал половиной
этого капитала (включая и мою десятую долю).
Подумайте только — сто пятьдесят тысяч фунтов за право
участвовать в грандиозном мошенничестве и в торговле дистил-
лированной водичкой! Вы представляете себе, до какого надо
дойти безумия, чтобы санкционировать такую дикость? Нет, ве-
роятно, не представляете. По временам и на меня находило
ослепление, и я не замечал, что вокруг меня творится нечто
невероятное. Если бы не Юарт, я вряд ли догадался бы, что
ожидает меня впереди, подобно дяде принимал бы все как
должное и окончательно освоился бы со всей фантастикой на-
шей жизни.
Дядя очень гордился, что ему удалось удачно разместить
свои акции. «Уже добрых двенадцать лет публика не получала
подобных ценностей за свои деньги»,— утверждал он. Но
Юарт, исполнявший роль хора во всей это драме, старался рас-
сеять мое заблуждение, он один пытался доказать мне, что я
сделал величайшую глупость, приняв участие в этой авантюре.
— Все это совершенно в стиле нашей эпохи,— говорил он,
жестикулируя своими костлявыми волосатыми руками.— По-
жалуйста, не воображай, что тут нечто необычное.
592
Мне хорошо запомнилась одна из наших бесед. Юарт только
что вернулся из таинственной эскапады в Париж, где «подко-
вывал» какого-то входившего в моду американского скульп-
тора. Этот. молодой человек получил заказ изготовить для зда-
ния конгресса в столице своего штата аллегорическую фигуру
Истины (разумеется, задрапированную) и нуждался в помощ-
нике. Юарт привез из Парижа модную прическу «бобрик» и ти-
пичный французский костюм. На нем был, помнится, изрядно
помятый кирпичного цвета спортивный пиджак, явно с чужого
плеча, огромный черный бант на шее и декадентская мягкая
шляпа. Вдобавок он привез с собой несколько отвратительных
французских ругательств.
— Дурацкий костюм, не правда ли? — сказал он, заметив
мой удивленный взгляд.— Право, не знаю, зачем я напялил
его. Во Франции он казался мне вполне приличным.
Он явился на Реггет-стрит в связи с моим благотворитель-
ным предложением нарисовать для нас плакат. Не смущаясь
присутствия работниц (я надеюсь, что они ничего не слышали),
он разразился оригинальной речью:
— Мне потому это нравится, Пондерво, что здесь есть эле-
мент поэзии... Именно в этом проявляется наше преимущество
перед животными. Ни одно из них не сможет управлять такой
фабрикой. Подумай только!.. Ты, конечно, представляешь себе
бобра. Возможно, что он сумеет наливать в бутылки твою во-
дичку. Но сможет ли он наклеивать этикетки и продавать?
Я согласен, что бобр — глупый мечтатель, но в конце концов он
своими запрудами чего-то достигает, создает какую-то защиту
для себя, хотя ему и приходится здорово покопаться в грязи...
Своего рода поэтами являетесь не только вы, но и ваши поку-
патели. Ответ поэта поэту — созвучие душ... Здоровье, Кра-
сота и Сила — в одном флаконе... Волшебное приворотное
зелье! Совсем как в сказке... Подумай о людях, для которых
предназначается ваше зелье! (То, что я называю ваш продукт
зельем,— величайшая для него похвала,— заметил он в скоб-
ках.) Подумай обо всех переутомленных людях — о малень-
ких клерках, об измученных женщинах! Все они мечтают что-
то совершить, чем-то стать,— и страдают от сознания своего
бессилия. Все люди, по существу говоря, переутомлены... Наша
беда, Пондерво, вовсе не в том, что мы существуем,— это вуль-
гарное заблуждение,— а в том, что мы существуем не так, как
хотели бы. Вот чем, в конечном счете, объясняется появление
на свет вашей дряни. Страстной жаждой людей хоть раз быть
по-настоящему, до кончика ногтей, живыми!.. Никто не хочет
делать то, что он делает, и быть тем, что он есть,— решительно
никто! Ты не хочешь руководить разливом этого... этих флако-
нов; я не хочу носить этот идиотский костюм и не желаю смот-
реть на эти вот занятия; никто не хочет всю жизнь наклеивать
этикетки на эти нелепые флаконы по стольку-то фартингов за
38 Г. Уэллс, т. I
593
гросс. Разве это существование! Это... сус... субстрат! Никто
из нас не хочет быть тем, что он есть, и заниматься тем, чем он
занимается. Разве только для начала. Чего же мы хотим? Ты
знаешь. Я знаю. Но никто не признается. Все мы хотим быть
вечно юными и вечно прекрасными — юными Юпитерами, Пон-
дерво, преследующими в лесных дебрях робких, уже готовых
отдаться нимф...— Юарт разглагольствовал все громче, и в го-
лосе его зазвучали патетические нотки.
Темп работы слегка замедлился, и я догадался, что девушки
прислушиваются к нашему разговору.
— Пойдем вниз,— прервал я Юарта,— там будет удобнее
разговаривать.
— Мне и здесь удобно,— возразил Юарт.
Он хотел было продолжать, но, к счастью, из-за разливоч-
ных машин показалось строгое лицо миссис Хемптон Диггс.
— Ну, хорошо,— согласился он.— Идем.
Дядя отдыхал у себя в маленьком кабинете после сытного
обеда и поэтому не мог проявить особой-живости. Раскуривая
предложенную дядей превосходную сигару, Юарт завел раз-
говор о современной коммерции. Он относился к дяде с под-
черкнутым уважением, какое обычно нам внушает мало знако-
мый крупный делец.
— Я обратил внимание вашего племянника, сэр,— сказал
Юарт, поставив локти на стол,— на поэзию коммерции. По-
моему, он не понимает этого.
Дядя, оживившись, кивнул головой.
— Я говорю ему то же самое,— проговорил он, не вынимая
сигары изо рта.
— Вы тоже художник, сэр. Если позволите, я буду разго-
варивать с вами, как художник с художником. Все достигнуто
с помощью рекламы. Реклама внесла переворот в торговлю и
промышленность — она перевернет весь мир. В прошлом купец
только продавал товары, а сейчас он еще и создает их. Он бе-
рет что-нибудь ничего не стоящее или малоценное и делает из
него нечто ценное. Он берет обыкновенную горчицу и прини-
мается всюду говорить, петь, кричать, писать на стенах, в кни-
гах— везде, где только можно, что «Горчица Смита — луч-
шая в мире». Смотришь — она и в самом деле стала самой
лучшей.
— Верно,— каким-то мечтательным тоном отозвался дядя,
и на лице его отразился почти религиозный восторг.— Совер-
шенно верно!
— Совсем как скульптор. Он берет глыбу белого мрамора,
высекает из нее статую и создает памятник себе и другим, па-
мятник, который будет стоять века. Но вернемся к горчице,
сэр... На днях мне довелось побывать на станции Клефем, и я
заметил, что насыпь заросла хреном,— он пробрался из чьего-
то огорода. Вы знаете, что хрен распространяется со сверхъ-
594
естественной быстротой, совсем как лесной пожар. Я стоял на
краю платформы, глядел на его заросли и думал: «Хрен можно
уподобить славе. Он буйно разрастается там, где вовсе не ну-
жен. Почему же другие, действительно нужные вещи не растут
в жизни, как хрен?» Потом мне почему-то вспомнилось, что ба-
ночка горчицы стоит один пенс (незадолго перед тем я поку-
пал горчицу к ветчине). И мне пришло в голову, что было бы
чертовски выгодно подмешивать к горчице хрен. Я даже поду-
мал, что мне самому недурно было бы заняться этим делом,
разбогатеть, а потом вернуться к своей скульптуре. Однако,
поразмыслив, я сказал себе: «Но какой смысл подмешивать
хрен? Ведь это будет фальсификация, и получится весьма не-
красиво».
— Скверное дело,— согласился дядя, кивая головой.— На-
верняка обнаружат.
— Да и незачем подмешивать. Почему бы не сделать
смесь — три четверти истолченного хрена и четверть горчицы,
дать ей какое-нибудь причудливое название и продавать по
цене, вдвое превышающей цену горчицы. Понимаете? Я уже
совсем было взялся за это дело, но что-то мне помешало. А за-
тем подошел мой поезд.
— Блестящая идея,— сказал дядя.— Это просто замеча-
тельная идея, Джордж.
— Или возьмем стружки! Вы знаете поэму Лонгфелло, сэр.
Она звучит как пример из грамматики. Как это? «Люди гово-
рят, что человек — творец!»
Дядя кивнул головой и пробормотал цитату, которую я не
расслышал.
— Замечательная поэма, Джордж,— сказал он впол-
голоса.
— Вы помните, там говорится о плотнике, о поэтически ода-
ренном ребенке викторианской эпохи и о стружках.. Ребенок
наделал из стружек всякой всячины. То же самое можете сде-
лать и вы. Стружки можно превратить во все, что угодно. Вы-
мочите их в какой-нибудь кислоте — вот вам ксилотабак! Раз-
мельчите их, добавьте в них немного дегтя и скипидара для
запаха — вот вам древесный порошок для горячих ванн, надеж-
ное средство против инфлюэнцы! Или эти патентованные
блюда, которые американцы называют сухими завтраками
из злаков. Думаю, что я не ошибаюсь, сэр, называя их опил-
ками?
— Нет,— заявил дядя, вынимая сигару изо рта.— На-
сколько мне известно, это зерно, только подгнившее... Я сам
собираюсь заняться этим.
— Ну вот, пожалуйста! — воскликнул Юарт.— Пусть это
будет гнилое зерно. Все равно я прав. В вашей современной
коммерции не больше купли и продажи, чем в скульптуре. Это
благотворительность, это спасение! Это само милосердие! Ком-
38*
595
мерция берет за руку погибающий продукт и спасает его. Это
как в Кане Галилейской. Только вы превращаете воду не в
вино, а в Тоно-Бэнге.
— Тоно-Бэнге здесь ни при чем,— заявил дядя, внезапно
нахмурившись.— Мы не говорим о Тоно-Бэнге.
— Ваш племянник, сэр, тяжелый человек: он хочет, чтобы
во всем была определенная цель. Он кальвинист в области ком-
мерции. Покажите ему урну с мусором, он назовет это отбро-
сами и обойдет стороной. А вы, сэр, способны даже золу заста-
вить уважать самое себя.
Дядя с сомнением взглянул на Юарта. Но его взгляд выра-
жал вместе с тем и некоторое одобрение.
— Из нее можно сделать нечто вроде гигиенических кир-
пичей,— задумчиво пробормотал он, не вынимая сигары изо
рта.
— Или рассыпчатое печенье. А почему бы и нет? Вы могли
бы выпустить такое рекламное объявление: «Почему птицы так
веселы? Потому что у них отличное пищеварение. Почему у них
отличное пищеварение? Потому что у них есть зоб. Почему
нет зоба у человека? Потому что он может купить содержащее
золу, способствующее пищеварению рассыпчатое печенье Пон-
дерво, которое позволяет обходиться без зоба...»
Последние слова Юарт почти прокричал, размахивая воло-
сатой рукой...
— Чертовски умный парень,—заявил дядя после ухода
Юарта.— Я с первого взгляда узнаю человека. Он далеко пой-
дет. Немного пьян, я бы сказал. Но от этого некоторые ребята
делаются еще остроумней. Если он хочет рисовать этот плакат,
пусть рисует. З-з-з-з. Вот эта его идея относительно хрена...
В ней что-то есть, Джордж. Надо подумать...
Должен сразу же сказать, что с плакатом ничего не вышло,
хотя Юарт с жаром обсуждал этот вопрос целую неделю. Его
подвела злополучная склонность к иронии. На своем плакате
с надписью «Современная коммерция» он изобразил двух боб-
ров, похожих на меня и на дядю и разливающих Тоно-Бэнге по
флаконам. Сходство одного из бобров с дядей было настолько
очевидно, что с помощью такого плаката мы не продали бы
ни одного ящика Тоно-Бэнге, хотя Юарт и уверял меня, что
эта реклама «должна возбудить любопытство». Кроме того,
он нарисовал совершенно возмутительную картинку, на кото-
рой дядя, очень похожий, в костюме Адама демонстрировал,
подобно Гаргантюа, чудеса своей силы перед аудиторией по-
трясенных, разбегающихся дам. Надпись внизу — «Здоровье,
Красота, Сила» — придавала пародии особую остроту. Юарт
повесил эту картинку в своей мастерской и прикрыл листом
коричневой бумаги, что лишний раз подчеркивало ее клевет-
нический характер.
596
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Марион
I
Мысленно возвращаясь к тем дням, когда на фундаменте
человеческих надежд, с помощью кредитов на покупку флако-
нов, аренду и типографские расходы, мы создали огромное
дело Тоно-Бэнге, я вижу свою жизнь как бы разделенной на
две параллельные колонки: одна — более широкая — продол-
жает расширяться и полна всевозможными событиями,— это
моя деловая жизнь; другая — более узкая — покрыта мраком,
в котором лишь изредка вспыхивают проблески счастья,— это
моя жизнь с Марион. Конечно, я женился на ней.
Я женился на Марион только через год после того, как
Тоно-Бэнге пошел в гору, и после долгих неприятных споров
и столкновений. Мне исполнилось тогда двадцать четыре года,
но сейчас мне кажется, что в то время я едва вышел из дет-
ского возраста. В некоторых отношениях мы оба были до край-
ности невежественны и наивны, обладали совершенно разными
характерами, не имели, да и не могли иметь, ни одной общей
идеи. Марион была молода и весьма заурядна, напичкана по-
нятиями и предрассудками своего класса и никогда не имела
своих собственных мыслей. Я же был юн и полон скепсиса,
предприимчив и страстен. Меня неудержимо влекла ее красота,
а Марион понимала, как много значит она для меня; только
это и связывало нас. Да, я страстно увлекся ею. В ее лице я
нашел женщину, которую так жаждал... Мне не забыть ночей,
когда я лежал до утра, не смыкая глаз, когда меня сжигала
лихорадка желания и я кусал свои руки...
Я уже рассказывал о том, как приобрел цилиндр и черный
сюртук, желая понравиться ей в воскресенье (и навлек на себя
насмешки случайно встретившихся коллег-студентов), как со-
стоялась наша помолвка. Наши разногласия тогда еще только
начинались. Мы изредка обменивались нежными словами,
а иногда и поцелуями, и Марион бережно хранила эту малень-
кую и довольно приятную тайну. Такие отношения нисколько
не мешали ей работать и сплетничать в мастерской Смити,
и Марион не возражала бы, если бы они продлились еще годы.
Я же связывал с ними надежду на наше полное духовное и фи-
зическое слияние в самое ближайшее время...
Возможно, что читателю покажется странным, что я так
торжественно начинаю рассказ о своем необдуманном любов-
ном увлечении и о своей неудачной женитьбе. Но дело в том,
что я намерен коснуться гораздо более важных проблем, чем
наше маленькое, личное дело. Я много размышлял над этим
597
периодом своей жизни и не раз за последние годы пытался из-
влечь из него хотя бы крупицу мудрости. Особенно примеча-
тельным кажется мне, с каким легкомыслием и неосторожно-
стью мы связали себя друг с другом. Не таким уж случайным
является наш брак с Марион в обществе, оплетенном паутиной
ложных понятий, нелепых предрассудков и отживших условно-
стей, овладевающих человеком подобно ядовитому дурману.
Мы разделили судьбу многих людей. Любовь не только зани-
мает важное место в жизни каждого отдельного человека,—
она должна быть в центре внимания всего общества. От того,
как представители молодого поколения выбирают себе спут-
ников жизни, зависят судьбы народа. Все остальные дела по
сравнению с этим являются второстепенными. А мы предостав-
ляем нашей робкой и несведущей молодежи ощупью доби-
раться до этой истины. Вместо того чтобы направлять моло,
дежь, мы бросаем на нее удивленные взгляды, заставляем слу-
шать нашу сентиментальную болтовню и двусмысленный ше-
пот, подаем ей пример ханжества.
В предыдущей главе я пытался рассказать кое-что о своем
половом развитии. На эту тему никто и никогда не говорил со
мной правдиво и откровенно. Ни одна из прочитанных книг не
разъяснила мне, какова на самом деле жизнь и как следует
поступать. Все, что я знал в этой области, было смутным,
неопределенным, загадочным, все известные мне законы и
традиции носили характер угроз и запрещений. Никто не
предупреждал меня о возможных опасностях — я узнавал
о них из бесстыдных разговоров со своими сверстниками
в школе и Уимблхерсте. Мои познания складывались отчасти
из того, что подсказывали мне инстинкт и романтическое
воображение, отчасти — из всевозможных намеков, которые
случайно доходили до меня. Я много и беспорядочно читал.
«Ватек», Шелли, Том Пейн, Плутарх, Карлейль, Геккель,
Вильям Моррис, библия, «Свободомыслящий», «Кларион»,
«Женщина, которая сделала это» — вот первые пришедшие
мне на память названия и имена. В голове у меня перемеша-
лись самые противоречивые идеи, и никто не помог мне разо-
браться в них. Я считал, что Шелли, например, был героиче-
ской, светлой личностью и что всякий, кто пренебрег условно-
стями и целиком отдался возвышенной страсти, достоин ува-
жения и преклонения со стороны всех честных людей.
Марион была еще менее осведомлена в этом вопросе,
и у нее были самые нелепые представления. Ее мировоззрение
сложилось в среде, где основными методами воспитания яв-
лялись умалчивание и систематическое подавление. Намеки,
недоговоренности, к которым так чутко прислушивается ребе-
нок, оказали на нее свое действие и грубо извратили ее здоро-
вые инстинкты. Все важное и естественное в интимной жизни
людей она неизменно' определяла одним словом: «противно».
598
Если бы не это воспитание, она была бы милой, робкой воз-
любленной, но с этим воспитанием стала совершенно нестер-
пимой. Его дополнила литература, которой пользовалась Ма-
рион в публичной библиотеке, и болтовня в мастерской Смити.
Из книг она получила представление о любви, как о безгра-
ничном обожании со стороны мужчины и снисходительной бла-
госклонности со стороны женщины. В такой любви не было
ничего «противного». Мужчина делал подарки, выполнял все
прихоти и капризы женщины и всячески старался ей угодить.
Женщина «бывала с ним в свете», нежно ему улыбалась, по-
зволяла целовать себя, разумеется наедине и в рамках уста-
новленных приличий, а если он ее обижал, лишала его своего
общества. Обычно она делала что-нибудь «ему на пользу» —
заставляла посещать церковь, бросить курение или азартную
игру, заботилась о его внешности. Роман заканчивался свадь-
бой, которая подводила всему желанный итог.
Таково было содержание книг, которые читала Марион, но
разговоры в мастерской Смити вносили в них некоторые кор-
рективы. Здесь, видимо, признавалось, что «парень» является
желанной собственностью, что лучше быть помолвленной
с «парнем», чем бывать с ним «так», что за «парня» нужно
крепко держаться, а не то его можно потерять или он будет
украден. Такой случай воровства произошел однажды в ма-
стерской Смити и заставил потерпевшую пролить море слез.
Со Смити я встречался еще до нашей свадьбы, а позднее
она стала завсегдатаем в нашем доме в Илинге. Это была
худощавая, горбоносая девушка лет тридцати с лишним; у нее
были живые глаза, выступавшие вперед зубы, пронзительный
голос и склонность к кричащим нарядам. Она носила пестрые,
самых разнообразных фасонов, но неизменно нелепые шляпы,
болтала с какой-то лихорадочной скоростью, сыпала визгли-
выми восклицаниями, вроде: «О моя дорогая!» или: «Да не мо-
жет быть!» Она употребляла духи, что было для меня в дико-
винку. Милая, жалкая Смити! Каким добрым созданием она
была в действительности и как я ненавидел ее в то время! На
свой заработок от «персидских одеяний» она содержала сестру
с тремя детьми, помогала «падшему» брату и даже девушкам
из мастерской, но в те трудные юношеские годы я не ценил
подобного благородства. В нашей семейной жизни меня
всегда раздражало, что пустая болтовня Смити оказывает на
Марион большее влияние, чем все, что говорю я. Мне было
досадно, что Смити имеет такую власть над Марион, и я готов
был ей завидовать.
Насколько мне известно, в мастерской Смити обо мне го-
ворили сдержанно, как об «известном лице». По слухам, кото-
рые там распространялись, я был отменным «ловкачом».
Вместе с тем некоторые сомневались (надо сказать, не без
оснований) в мягкости моего характера.
599
п
Это пространное объяснение, надеюсь, поможет читателю
понять, в каком трудном положении мы оба очутились, когда
я начал подготовлять почву для решительного объяснения и
в разговорах с Марион упрямо и глупо мямлил что-то о своей
страсти, о ее уме и других достоинствах. Я казался ей, навер-
ное, каким-то сумасшедшим, вернее — «ловкачом». На языке
Смити это понятие мало чем отличалось от слова «безумный»
и означало, что человек ведет себя странно и необдуманно.
Любой пустяк мог оскорбить Марион. Она все как-то пре-
вратно истолковывала. В таких случаях она пускала в ход
свое излюбленное оружие — сердито молчала, хмурила брови,
морщила лоб и сразу становилась некрасивой.
— Ну что же, если мы никак не можем столковаться, то
уж лучше прекратить этот разговор,— обычно говорила она.
Это всякий раз чрезвычайно меня раздражало. Или: «Боюсь,
что я недостаточно умна, чтобы это понять».
Какими глупыми и ничтожными людьми были мы оба! Те-
перь мне это ясно, но тогда я был не старше ее, ничего не пот
нимал и мне ясно было только одно — что Марион по каким-то
необъяснимым причинам не хочет стать живым человеком.
По воскресеньям мы совершали тайком прогулки и расста-
вались молча, озлобленные, затаив необъяснимую обиду. Бед-
ная Марион! Когда я пытался заговаривать с ней на волновав-
шие меня темы — о теологии, социализме, эстетике,— она при-
ходила в ужас от одних только этих слов, находила в них что-
то непристойное и несуразное. Я делал над собой огромное
усилие и переводил разговор на более интересную для нее
тему — о брате Смити, о новой девушке в мастерской, о доме,
в котором мы будем вскоре жить. Но и тут не обходилось без
разногласий. Мне хотелось жить поближе к собору св. Павла
или к станции Кеннон-стрит, а она решительно настаивала на
Илинге...
Конечно, мы ссорились далеко не всегда. Ей нравилось,
когда я «мило» разыгрывал роль возлюбленного, она с удог
вольствием ходила со мной в рестораны, в Эрлс-Корт \ в бота-
нический сад, в театры и на концерты (концерты мы посещали
редко, так как Марион хотя и нравилась музыка, но только
когда было ее «не слишком много»), бывали в кино, где я
усвоил ту манеру наивной и пустой болтовни, которая как-то
примиряла нас с Марион.
Меня особенно возмущали ее попытки подражать в своих
нарядах испорченному вкусу Западного Кенсингтона, харак-
терному для Смити. Она не понимала своей красоты, даже не
1 Эрлс-Корт — огромное здание в Лондоне, где обычно устраи-
ваются различные выставки, иногда выступает цирк и проч.
600
догадывалась о красоте человеческого тела и могла изуродо-
вать себя, напялив нелепую шляпу или нацепив на платье
искусственные цветы. Слава богу, врожденный вкус и скром-
ность, а также тощий кошелек помешали ей развернуться
в этом направлении! Бедная, наивная, прекрасная, добрая
Марион! Сейчас, в свои сорок пять лет, я могу оглянуться
назад и взглянуть на нее без всякой горечи, но с прежним
обожанием, без всякой страсти, но с новой симпатией; теперь
я могу принять ее сторону в столкновениях с глупым, назой-
ливым, чувственным интеллектуальным размазней, каким я был
в то время. Она вышла замуж за молодое животное. Я должен
был понять ее и руководить ею, а я требовал дружбы и
страсти...
Я уже говорил, что мы были помолвлены. Потом мы на
время разошлись, а вскоре состоялась наша новая помолвка.
Мы то ссорились, то снова заключали перемирие, и никто из
нас не понимал, из-за чего мы ссоримся. После нашей офи-
циальной помолвки у нас с отцом Марион состоялась интерес-
ная беседа. Он сохранял на диво серьезный вид, говорил напы-
щенным тоном, интересовался моим происхождением и весьма
снисходительно (меня взорвала такая снисходительность) от-
несся к тому обстоятельству, что моя мать была служанкой.
Затем мамаша Марион поцеловала меня, и я купил обручаль-
ное кольцо. Я догадывался, что безмолвная тетка Марион не
одобряла ее выбора, так как сомневалась в моей религиоз-
ности.
После каждой нашей ссоры мы не встречались по не-
скольку дней, и в первое время я даже испытывал известное
облегчение. Но вскоре я вновь начинал стремиться к ней, и не-
преодолимая страсть снова овладевала мной, я снова мечтал
о ее гибких руках, о мягких, очаровательных изгибах ее тела.
И наяву, во время бессонных ночей, и в своих снах я видел
Марион другой — одухотворенной и пылкой. Я воображал, что
мне нужна только она — в действительности это природа-мать
слепо и безжалостно толкала меня к женщине... Я всякий раз
возвращался к Марион, мирился с ней, уступал ей кое в чем,
делал вид, что забыл, из-за чего мы поссорились,— и все бо-
лее горячо настаивал на женитьбе...
В конечном итоге мысль о браке превратилась у меня в на-
вязчивую идею. Я был задет за живое, это стало для меня
вопросом чести, и я твердил себе, что добьюсь своего. Я оже-
сточился. Мне кажется сейчас, что моя страсть к Марион на-
чала остывать еще задолго до того, как мы стали мужем и
женой,— она оттолкнула меня своей бесчувственностью. Когда
уже не оставалось сомнений, что я действительно буду полу-
чать триста фунтов в год, она выговорила двенадцатимесячную
отсрочку, чтобы «посмотреть, как пойдут дела». По временам
она казалась мне врагом, который с раздражающим упор-
601
ством мешает мне довести до конца начатое дело. К тому же
меня отвлекали и порой целиком захватывали успехи Тоно-
Бэнге, вопросы, связанные с дальнейшим развитием и расши-
рением нашего дела. Я по целщм дням не вспоминал о Ма-
рион, но затем меня с новой силой охватывала страсть. Как-то
в субботу, доведя себя тягостными размышлениями чуть не до
бешенства, я решил немедленно положить конец дальнейшим
отсрочкам.
Я отправился в домик на УолхемТрин, чтобы принудить
Марион пойти со мной в Путни-Коммон, но не застал ее дома
и некоторое время вынужден был поддерживать скучный раз-
говор с ее отцом, который только что вернулся с работы и от-
дыхал в своей теплице.
— Я намерен ускорить наш брак с Марион,— сказал, на-
конец, я.— Я ждал слишком долго.
— Я и сам не одобряю длительных отсрочек,— заявил
папаша.— Но Марион все равно настоит на своем и поступит
так, как найдет нужным... Вы видели этот новый порошок для
удобрения?
Я пошел к матери Марион.
— Так скоро нельзя, ведь надо как следует подгото-
виться,— сказала миссис Рембот.
Мы сидели с Марион на скамейке под деревьями на холме
Путни, и я снова завел разговор о своем.
— Послушай, Марион,— сказал я,— ты выйдешь за меня
замуж или нет?
Она улыбнулась:
— Но ведь мы же помолвлены?
— Это не может тянуться без конца. Ты согласна стать
моей женой на будущей неделе?
Марион посмотрела на меня.
— Нет, это невозможно.
— Но ведь ты обещала выйти за меня замуж, когда я буду
получать триста фунтов в год.
Она помолчала.
— Но разве нельзя еще немного повременить? — спросила
она.— Конечно, нам хватило бы этих денег. Но это значит,
что у нас будет очень маленький домик. Вот брат Смити. Они
живут на двести пятьдесят фунтов в год, но это так мало.
У них только половина дома, и стоит он чуть не у самой до-
роги. И садик у них совсем маленький. Стены такие тонкие,
что слышно все, что делается у соседей. Когда ребенок плачет,
соседи стучат им в стену. А люди стоят у забора и болтают...
Разве мы не можем подождать? Ведь дела у тебя идут хорошо.
Тягостное впечатление произвело на меня это вторжение
практической рассудочности в поэтическую область любци.
Едва сдерживая себя, я ответил:
— Если бы у нас был особняк в Илинге с двумя фасадами,
602
с лужайкой перед домом и садом позади, с ванной комнатой,
выложенной кафелем...
— Но за такой дом придется платить не менее шестиде-
сяти фунтов в год.
— Это возможно только при жалованье в пятьсот фунтов...
Видишь ли, я сказал об этом дяде и получил.
— Что получил?
— Пятьсот фунтов в год.
— Пятьсот фунтов?
Я рассмеялся, но в моем смехе прозвучали нотки ядовитой
горечи.
— Да,— сказал я,— это так! Ну, что ты теперь скажешь?
Она слегка покраснела.
— Но все-таки будь благоразумным! Ты не шутишь, ты,
в самом деле, получил прибавку в двести фунтов в год?
— Да, для того, чтобы жениться.
Несколько мгновений она пристально смотрела на меня.
— Ты сделал мне сюрприз.— Она засмеялась и засияла от
радости, а глядя на нее, засиял и я.
— Да,— сказал я,— да,— и тоже засмеялся, но теперь уже
в моем смехе не было горечи.
Она заложила руки за голову и посмотрела мне в глаза.
Радость ее была такой искренней, что я мгновенно забыл об
отвращении, какое испытывал минуту назад. Я позабыл, что
она повысила свою стоимость на двести фунтов в год и что я
купил ее по этой повышенной цене.
— Пойдем! — сказал я и поднялся.— Пойдем, родная, вот
этой дорогой на закат солнца и обо всем переговорим. Ты
знаешь — в каком прекрасном мире мы живем, в каком изу-
мительно прекрасном мире! В лучах заходящего солнца ты
превратишься в сверкающее золото. Нет, не в золото — в позо-
лоченный хрусталь... Во что-то еще более прекрасное, чем
хрусталь и золото...
В этот вечер я предупреждал каждое ее желание, *и она
была в радужном настроении. Но время от времени к ней воз-
вращались сомнения, и мне приходилось снова ее уверять, что
я сказал ей правду.
В своих, мечтах мы обставили свой домик с двумя фасадами
от чердака (у него был и чердак) до подвала и разбили сад.
— Ты знаешь пампасную траву? — спросила Марион.—
Мне очень нравится пампасная трава... Если бы для нее на-
шлось место...
— У тебя будет пампасная трава,— обещал я.
И пока мы мысленно бродили по нашему дому, я порой
испытывал мучительное желание схватить ее в объятия, но
сдерживал себя. Я почти не затрагивал в наших разговорах
интимную сторону нашей будущей жизни, ибо сделал для себя
кое-какие выводы из прошлого.
603
Марион пообещала стать моей женой через два месяца.
Застенчиво и нерешительно она назначила срок нашей
свадьбы, а на другой день, в пылу гнева, мы снова — в послед-
ний раз — разорвали нашу помолвку. Мы разошлись во взгля-
дах на брачную церемонию. Я наотрез отказался от обыч-
ной свадьбы — с традиционным тортом, белыми бантами,
каретами и проч. Из разговора с Марион и ее матерью
я понял, что именно такую свадьбу они имеют в виду, и сразу
же выпалил свои возражения. Мы не просто разошлись во
мнениях — вспыхнула самая настоящая ссора. Я не помню
и четверти того, что мы наговорили друг другу. Припоми-
наю только, что мамаша то и дело повторяла тоном ласкового
упрека:
— Но, дорогой Джордж, у вас должен быть торт, ведь
надо обнести им гостей!
Собственно все мы повторялись. Мне кажется, например,
что я все время твердил:
— Брак — это слишком святое и слишком интимное дело,
чтобы превращать его в такую выставку.
Отец Марион вошел в комнату и прислонился к стене по-
зади меня. Затем появилась тетка; сложив руки, она встала
около буфета и посматривала на нас, вид у нее был торже-
ствующий, как у предсказательницы, пророчество которой
сбылось. В то время я и не подозревал, как неприятно было
Марион, что эти люди оказались очевидцами моего бунта.
— Однако, Джордж,— сказал папаша,— какая же свадьба
вам нужна? Надеюсь, вы не хотите пойти в контору по реги-
страции?
— Именно этого я и хочу. Брак слишком интимное дело...
— Я не почувствовала бы себя замужем,— сказала миссис
Рембот.
— Слушай, Марион,— заявил, я,— мы вступим в граждан-
ский брак. Я не верю во все эти... ленточки и суеверия и не
потерплю их. Я уже со многим согласился, чтобы сделать тебе
приятное...
— Ас чем он согласился? — спросил папаша, но никто не
обратил на него внимания.
— Я не хочу заключать брак в конторе,— ответила Ма-
рион, и лицо ее приобрело какой-то болезненно-желтоватый
оттенок.
— Как хочешь. А я нигде больше не стану заключать
брак,— заявил я.
— Я не согласна на контору.
— Хорошо,— сказал я и поднялся, бледный и возбужден-
ный, и с решимостью, удивившей меня самого, добавил:—
Тогда мы вообще не будем заключать брак.
Она облокотилась на стол и отсутствующим взглядом по-
смотрела куда-то в пространство.
604
— Если наша свадьба должна быть такой,— тихо сказала
она,— то лучше, если она вообще не состоится.
— Это ты сама должна решать,— заявил я и несколько
мгновений молча наблюдал за выражением мелочной обиды,
исказившем ее красивое лицо.
— Ты сама должна сделать выбор,— повторил я и ушел,
ни с кем не простившись и громко хлопнув дверью.
— Все кончено,— сказал я себе на улице и почувствовал
какое-то мрачное облегчение.
Но вскоре воспоминание о ней, о том, как она сидела за
столом с безвольно повисшими руками и опущенной головой,
с новой силой стало неотвязно преследовать меня.
III
На следующий день я совершил из ряда вон выходящий
поступок. Я послал дяде телеграмму: «На работу не приду —
плохое настроение» — и отправился в Хайгейт, к Юарту. Про-
тив обыкновения, он был действительно занят — работал над
бюстом Милли и, как мне показалось, был очень рад неожи-
данной помехе.
— Юарт, старый ты дурак,— воскликнул я,— бросай ра-
боту и пойдем поболтаем; закатимся куда-нибудь на весь день.
У меня отвратительное настроение, а ты иногда способен своими
дурачествами рассмешить даже мертвеца. Поедем в Стэйнс и
прокатимся на лодке до Виндзора.
— Девушка? — спросил Юарт, откладывая резец.
- Да.
Это было все, что я сообщил ему о своем романе.
— У меня нет денег,— заметил он, чтобы поставить точки
над i.
Мы взяли с собой кувшин пива, кое-какие продукты,
а в Стэйнсе, по предложению Юарта,— японские зонтики для
защиты от солнца. На лодочной станции мы захватили две
подушки, оставили лодку в тенистом месте по эту сторону от
Виндзора и провели очень приятный день в рассуждениях и
размышлениях. Юарт лежал в таком положении, что со своего
места я мог видеть из-за подушки только его ботинки, космы
черных волос и зонтик на фоне ярко освещенных солнцем, за-
думчиво шелестящих деревьев и кустов.
— Нестоящее это дело,— изрек он.— Ты лучше заведи
себе, Пондерво, какую-нибудь Милли, и твое самочувствие
улучшится.
— Нет,— решительно ответил я,— не могу.
Тонкая струйка дыма некоторое время клубилась над
Юартом, как дым курений над алтарем....
— Всюду и везде царит хаос, а ты этого и не подозре-
605
ваешь. Никто не знает, где мы, потому что, по существу говоря,
мы — нигде. Что такое женщина — подвластная нам вещь,
всевластная богиня или такой же человек, как и мы? Оче-
видно, она такой же человек. Ты веришь в богинь?
— Нет,— ответил я,— не верю и не разделяю такого пред-
ставления.
— А какое же представление у тебя?
— Как тебе сказать-...
— Гм,— пробормотал Юарт, когда я замялся.
— Я мечтаю встретить женщину, которая будет принад-
лежать мне так же, как и я ей,— душой и телом. Никаких бо-
гинь! Я буду ее дожидаться. Хотя я не уверен, что она придет...
Мы должны встретиться юными и чистыми.
— Чистых или нечистых’ вообще не существует... Каждый
человек и чист и нечист.
Это было настолько справедливо, что я не нашел, что от-
ветить.
— И если ты будешь принадлежать ей, а она тебе, то кто
же из вас, Пондерво, будет играть главную роль?
Я промолчал и на этот раз, ограничившись невразумитель-
ным «О!».
Несколько минут мы молча курили трубки...
— Я рассказывал тебе, Пондерво, о своем замечательном
открытии? — спросил затем Юарт.
— Нет. Что за открытие?
— Миссис Гранди 1 вообще не существует.
— Не существует?
— Практически нет. Я сейчас продумал все это. Она маль-
чик для битья, Пондерво, и принимала на себя вину. А вино-
ват во всем ее муж — мистер Гранди. Я срываю с него маску.
Вот его портрет. Довольно сухощав и нескладен. Начинает
стареть. У него черная, растущая пучками борода и встрево-
женный взгляд. До сих пор он вел себя хорошо, и это мучает
его!.. Да еще как... Вот, например, Гранди в состоянии сек-
суальной паники: «Ради бога, прекратите это! Они встре-
чаются, говорю вам, они встречаются! Это действует очень
возбуждающе! Творятся самые ужасные дела!»
Гранди носится взад и вперед и размахивает длинными ру-
ками, как мельница: «Их нужно держать врозь...» Он высказы-
вается за абсолютное запрещение всего на свете и за абсолют-
ное разделение. Одна сторона дороги для мужчин, другая —
для женщин, посередине между ними щиты, но без реклам. Все
мальчики и девочки до двадцати одного года зашиваются в
опечатанные мешки, из которых высовываются только голова,
руки и ноги. Музыка Отменяется; для низших животных — ко-
1 Миссис Гранди — персонаж пьесы английского драматурга
Мортона — блюстительница «приличий», олицетворение ханжества.
606
ленкоровые чехлы. Воробьи подлежат абсолютному уничто-
жению.
Я рассмеялся.
— Таков мистер Гранди в одном настроении, и это очень
беспокоит миссис Гранди. Она весьма зловредная особа, Пон-
дерво,— в душе развратница,— и все эти разговоры ее чрезвы-
чайно волнуют, прямо-таки разжигают. Но она сговорчива.
Когда Гранди говорит ей, что его что-нибудь шокирует, она
тоже чувствует себя шокированной. Она считает себя виновной
в том, что произошло, но скрывает это под маской высоко-
мерия.
Между тем Гранди дошел до остервенения. Он жестикули-
рует, размахивает своими длинными, худыми руками: «У них
все еще на уме всякие непристойности, все еще на уме! Это
ужасно. Они начитались всяких гадостей. И откуда они только
этого набираются? Я должен наблюдать. А вон там люди шеп-
чутся! Никто не должен шептаться! В самом шепоте есть что-
то непристойное. А эти картины в музеях! Они настолько
ужасны, что прямо нет слов! Почему у нас нет чистого искус-
ства, которое показывало бы человеческое тело без ненужных
подробностей? Пусть это не соответствует анатомии — зато
невинно и прелестно. Почему у нас нет чистой литературы, чи-
стой поэзии, вместо всей этой дряни, где на каждом шагу на-
меки, намеки... Прошу прощения! За этой закрытой дверью
что-то происходит! Замочная скважина? В интересах общест-
венной морали... Да, сэр, как порядочный человек я настаи-
ваю... Я загляну... Мне это не повредит... Я настаиваю, я дол-
жен заглянуть в замочную скважину — это моя обязанность!
Д-д-да! Скважина...»
Юарт нелепо лягнул ногами, и я опять засмеялся.
— Таков Гранди в одном настроении, Пондерво. Это вовсе
не миссис Гранди. Мы клевещем на женщин. Они слишком про-
сты. Да, женщины просты! Они верят тому,, что им говорят
мужчины...
Юарт на минуту замолчал, а затем добавил:
— Берут на веру, что им преподносят,— и снова вернулся
к мистеру Гранди.
— Затем мы видим старого Гранди в другом настроении.
Ты ни разу не заставал его в тот момент, когда он что-то вы-
нюхивает? Или в тот момент, когда он сходит с ума при мысли
о таинственном, порочном и восхитительном. О неприличных
вещах. Уф! О том, что запрещено.
...Любой человек знает обо всем этом. Всякий знает, что за-
претный плод притягивает и манит и о нем можно так же меч-
тать, как, скажем, о ветчине. Как славно ясным утром, когда
ты здоров и голоден, позавтракать на свежем воздухе. И как
противно даже думать о еде, когда тебе нездоровится. Но
Гранди подсмотрел, воспринял все это с самой отвратительной
607
стороны и все это будет держать в памяти, пока не забудет.
Проходит некоторое время, он начинает припоминать, в голове
у него поднимается брожение, и он борется со своими гряз-
ными мыслями... Затем ты можешь захватить Гранди, когда он
подслушивает,— он всегда интересуется, о чем шепчутся дру-
гие. Гранди, с его хриплым шепотком, бегающими глазками и
судорожными движениями, сам плодит всякие неприличия,—
лезет из кожи вон. Под прикрытием густого тумана он способ-
ствует распространению неприличия!..
Гранди грешит. О да, он лицемер. Оглядываясь, он прячется
за углом и развратничает. Гранди и его темные уголки способ-
ствуют распространению пороков! У нас, художников, нет по-
роков.
Затем он испытывает безумное раскаяние. Он хочет быть
жестоким к павшим женщинам и к честным безвредным
скульпторам вроде меня, изображающим целомудренную на-
готу, и опять впадает в панику.
— Миссис Гранди, вероятно, не подозревает о его греш-
ках? — спросил я.
— Я не уверен в этом... Но она женщина, черт возьми!..
Она — женщина.
Но вот перед тобой Гранди с сальной улыбкой, физиономия
его напоминает масленку без крышки. Сейчас он настроен ли-
берально и антипуритански; сейчас он «пытается не видеть
вреда в этом» и выдает себя за человека, одобряющего невин-
ные удовольствия. Тебя начинает тошнить от его попыток «не
видеть вреда в этом»...
Вот поэтому-то все на свете идет кувырком, Пондерво.
Гранди, будь он проклят, заслоняет от нас свет, и мы, молодые
люди, тычемся, как слепые. Его настроения отражаются на нас.
Мы заражаемся его паникой, его привычкой совать нос не в
свои дела, его сальностью. Мы не знаем, о чем можно думать
и о чем следует говорить. Он принимает все меры к тому, чтобы
мы не читали «об этом» и не вели разговоров на эту тему, увле-
кательных разговоров, которые так естественно нам вести. По-
этому-то нам негде почерпнуть нужных знаний и приходится
ощупью, спотыкаясь на каждом шагу, добираться до истины
в вопросах пола. Посмей только поступить так, как ты нахо-
дишь нужным, посмей только — и он замарает тебя навсегда!
Девушки молчат, так как страшно напуганы его представи-
тельными бакенбардами и многозначительным взглядом.
Внезапно Юарт, как чертик из коробочки, вскочил и сел.
— Он всюду, этот Гранди, он рядом с нами, Пондерво,—
торжественно заявил он.— Иногда... иногда мне думается, что
он у нас в крови.,. Во мне.
В ожидании моего ответа Юарт передвинул трубку в дру-
гой угол рта и уставился на меня.
— Ты самый дальний его родственник,— сказал я.— За-
608
тем, подумав, я спросил:—Послушай, Юарт, а как, по-твоему,
должен быть устроен мир?
Посасывая трубку, как-то забавно сморщившись и глядя на
реку, он погрузился в глубокое раздумье.
— Сложный вопрос. Мы выросли в страхе перед Гранди и
его супругой — этой добродетельной, смиренной и все-таки
отталкивающей дамой... Возможно, что мне еще много нужно
узнать о женщинах... Мужчина вкусил от древа познания. Он
потерял невинность. Один пирог два раза не съешь. Мы стоим
за познание: давай скажем об этом прямо и откровенно. Я по-
лагаю, что начал бы с отмены установившихся понятий о при-
личии и неприличии...
— С Гранди случится припадок! — отозвался я.
— Гранди следовало бы закатывать холодные души на гла-
зах у всех по три раза в день,— правда, зрелище было бы от-
вратительное... Однако имей в виду, что я не разрешал бы сво-
бодного общения мужчин и женщин. Нет! Это общение при-
крывало бы инстинкты пола. Нечего обманывать себя. Пол
присутствует везде — даже в самой добропорядочной компании
мужчин и женщин. Он. все время дает о себе знать. И мужчины
и женщины начинают пускать пыль в глаза или ссориться. Или
скучают. Я думаю, что самцы соперничали из-за самок еще в
те времена, когда и те и другие были прожорливыми, мелкими
пресмыкающимися. Пройдет еще тысяча лет — ничего не из-
менится... Смешанные компании мужчин и женщин нужно за-
претить, за исключением тех случаев, когда в них будет только
один мужчина или только одна женщина. Как ты на это смот-
ришь?..
— Или же дуэты?..
— Но как это устроить? Может, ввести в этикет какое-ни-
будь новое правило?..
Юарт снова напустил на себя серьезный вид. Потом своей
длинной рукой начал выделывать какие-то странные жесты.
— Мне кажется. Мне кажется, Пондерво, я представляю
себе город женщин. Да... огромный сад, обнесенный каменной
стеной, такой же высокой, как стены Рима. Сад в десятки квад-
ратных миль... деревья... фонтаны... беседки... пруды. Лужайки,
на которых женщины играют, аллеи, прогуливаясь по которым
они сплетничают... лодки... Женщинам все это нравится. Лю-
бая женщина, которая провела детство и юность в хорошем
пансионе, до конца своих дней будет жить воспоминаниями о
нем. Это лучшие годы ее жизни, сущее для нее благодеяние...
В этом городе-саде будут прекрасные концертные залы, мастер-
ские очаровательных нарядов, комнаты для приятной работы.
Там будет все, чего только может пожелать женщина. Ясли.
Детские сады. Школы... И здесь не будет ни одного мужчины —
за исключением тех, которым придется выполнять тяжелую ра-
боту. Мужчины останутся жить в том мире, где они смогут
39 г. Уэллс, т [
609
охотиться, заниматься техникой, изобретать, работать в шах-
тах и на заводах, плавать на кораблях, пьянствовать, зани-
маться искусством и воевать...
— Да,— заметил я,— но...
Жестом он заставил меня умолкнуть.
— Я подхожу к этому. Дома женщин, Пондерво, будут на-
ходиться в стенах города. Каждая женщина получит дом, об-
ставленный по ее вкусу, с маленьким балконом с наружной
стороны городской стены. Когда у нее появится соответствую-
щее настроение, она будет вцходить на балкон и посматривать.
Вокруг города пройдет широкая дорога с огромными тени-
стыми деревьями и скамейками. Там будут разгуливать муж-
чины, когда почувствуют потребность в общении с женщиной,
когда, например, им захочется поговорить о своей душе или
о своем характере, а может, и на другие темы, столь любезные
для женщин... Со своих балконов женщины смотрят на муж-
чин, улыбаются им и говорят все, что им вздумается. У каж-
дой женщины будет шелковая веревочная лестница. Она сбро-
сит ее вниз, если найдет нужным, если захочет более интимной
беседы...
— Мужчины все же начнут соперничать.
— Возможно. Но им придется покоряться решениям жен-
щин.
Я коснулся кое-каких трудностей, с какими придется столк-
нуться мужчинам и женщинам, и мы некоторое время забав-
лялись обсуждением этой темы.
— Юарт,— сказал я,— это похоже на остров кукол... Ну,
а предположим, что неудачник будет осаждать балкон и не по-
зволит своему более счастливому сопернику приблизиться к
нему?
— Ввести специальное правило о насильственном удалении
таких мужчин. Как удаляют, например, шарманщиков. Это
проще простого. Кроме того, можно объявить такой поступок
нарушением этикета. При отсутствии этикета жизнь не может
быть приличной... Люди охотнее повинуются правилам этикета,
чем законам...
— Гм,— сказал я, и мне внезапно пришла в голову
мысль, совершенно чуждая молодому человеку.
— А как же быть с детьми? —спросил я.— С девочками-то
все понятно. Ну, а с мальчиками? Ведь они же будут расти.
— О! — воскликнул Юарт.— Это я упустил. Они будут ра-
сти в городе до семи лет. А затем к стене явится отец с малень-
ким пони, маленьким ружьем и с одеждой для мальчика и
возьмет его с собой. Мальчик сможет приходить к балкону
своей матери... Как, должно быть, хорошо иметь мать! Отец
и сын...
— В своем роде все это очень красиво,— сказал я,— но это
мечта. Вернемся к реальной жизни. Хотел бы я знать, что ты
610
сейчас собираешься сделать в Бромптоне или, скажем, в Уол-
хем-Грин?
— Ах, черт возьми! — вырвалось у него.— Уолхем-Грин!
Вот ты какой, Пондерво! — Он резко оборвал свои рассужде-
ния и некоторое время даже не отвечал на мои вопросы...
— Пока я говорил,— наконец, заметил он,— у меня появи-
лась совсем другая мысль.
— Какая?
— О шедевре. О серии шедевров, подобно бюстам Цезарей.
Но только, знаешь, не головы. Мы сейчас не замечаем людей,
которые работают на нас...
— Что же ты тогда изобразишь?
— Руки... Серию рук. Руки двадцатого столетия. Я сделаю
это. Наступит время, когда кто-нибудь придет туда и обнару-
жит, что я сделал и какую цель преследовал.
— Куда придет и что обнаружит?
— К гробницам. А почему бы и нет? Неизвестный мастер
Хайгейт-хилла! Маленькие, нежные женские ручки, нервные,
безобразные руки мужчин, руки щеголей, руки жуликов. И на
первом плане — сухая, длинная, с хищными пальцами рука
кошмарного Гранди; каждую морщинку на ней вырежу! И в
этой чудовищной лапе будут зажаты все остальные руки. Это
будет что-то вроде руки, изваянной великим Роденом,— ты
ведь видел ее!
IV
Я забыл, сколько времени прошло со дня нашего последнего
разрыва с Марион до ее полной капитуляции. Но я хорошо
помню, с каким волнением, едва сдерживая смех и слезы ра-
дости, читал неожиданно полученное от нее письмо: «Я пораз-
мыслила и поняла, что была эгоисткой...»
В тот же вечер я прилетел в Уолхем-Грин вернуть ей все,
что она дала мне, доказать, что я еще более уступчив, чем она.
Марион была на редкость кроткой и великодушной и на про-
щание ласково поцеловала меня.
И вэт мы поженились.
Мы венчались с соблюдением всех обычных нелепостей. Те-
перь я соглашался с ее различными просьбами, пожалуй, не
так уж охотно, как вначале, но Марион принимала все мои
уступки с довольным видом. Она, видимо, решила, что я ста-
новлюсь благоразумным. В церковь мы поехали в трех наемных
каретах (в одной упряжке лошади были подобраны по масти).
Нас везли надушенные кучера в жалких цилиндрах и с хлы-
стами, украшенными белыми бантиками. Свадебный завтрак
мы заказали в одном из ресторанов Хаммерсмита. С величе-
ственным видом на этом настоял дядя. Стол украшали хризан-
темы и флердоранж, а на приметном месте красовался чудес-
40* 6Н
ный торт. Мы разослали около двадцати кусков этого торта
вместе с напечатанными серебром карточками, на которых фа-
милия Рембот, пронзенная стрелой, была заменена фамилией
Пондерво. Наше маленькое сборище состояло преимущест-
венно из родственников Марион. Несколько ее подруг из ма-
стерской Смити со своими приятельницами появились еще в
церкви и проплыли по направлению к ризнице. Я пригласил
только тетушку и дядю. Оживленные гости переполнили ма-
ленький, жалкий домишко. На буфете, в котором хранилась
скатерть и объявление «сдаются комнаты», были выставлены
свадебные подарки, а между ними валялись отпечатанные се-
ребром лишние карточки.
Марион была в белом подвенечном платье из шелка и ат-
ласа. Этот наряд совсем не шел ей, и она казалась мне в нем
какой-то нескладной и незнакомой. Во время странного ритуала
английской свадьбы она держалась с благочестивой серьезно-
стью, совершенно непонятной мне по моей молодости и эгои-
стичности. Все, что казалось ей важным и необходимым, я счи-
тал наглым, оскорбительным вызовом со стороны того мира,
который я уже в то время начинал резко осуждать. Что пред-
ставляла собой вся эта суета? Просто-напросто неприличную
рекламу моей страстной любви к Марион! Но сама Марион, по-
видимому, не догадывалась, что меня уже начинает раздражать
принятое мною решение вести себя «мило». Я добросовестно
сыграл свою роль даже в выборе соответствующего костюма:
на мне был прекрасно сшитый фрак, новый цилиндр, светлые
брюки (светлее не бывают!), белый жилет, светлый галстук и
белые перчатки. Марион, заметив мое подавленное состояние,
проявила необычайную инициативу и шепнула мне, что я вы-
гляжу прекрасно. Я-то отлично знал, что похож не на самого
себя, а на картинку «Полный парадный костюм» из специаль-
ного иллюстрированного приложения к журналам «Мужская
одежда» или «Портной и закройщик». Меня расстраивал даже
непривычный воротничок. Я чувствовал себя так, словно ока-
зался в чьем-то чужом теле, причем это впечатление только
усилилось, когда я для самоуспокоения взглянул вниз и увидел
свой обтянутый белый живот и незнакомые ноги.
Дядя был моим шафером и выглядел как банкир,— ма-
ленький банкир в расцвете своей карьеры. В петлице его
сюртука красовалась белая роза. Он почти не разговари-
вал. Во всяком случае, я припоминаю только некоторые его
слова.
— Джордж,— повторил он раза два.— Это большое собы-
тие в твоей жизни, очень большое.— По его тону я понял, что
он сам не уверен в правоте своих слов.
Дело в том, что я сообщил ему о Марион только за неделю
до свадьбы; это известие застало его и тетушку врасплох. Они
сначала даже не поняли, о чем я говорю. Тетушка заинтере-
612
совалась моим сообщением гораздо больше, чем дядя. Именно
тогда я впервые понял, что не безразличен ей. Она ухитрилась
остаться со мной наедине и сказала:
— Ну, а сейчас, Джордж, расскажи мне о ней. Почему ты
не сказал раньше, хотя бы только мне?
И тут выяснилось, как трудно мне рассказывать ей о Ма-
рион. Это привело тетушку в недоумение.
— Она красива? — спросила, наконец, тетушка.
— Я не знаю, что ты сама скажешь, когда увидишь ее,—
промямлил я.— Я думаю...
- Да?
— Я думаю, что она, быть может, самая красивая девушка
в мире.
— Действительно? Для тебя?
— Конечно,— ответил я и кивнул головой.— Да. Она...
И хотя я не помню, что говорил и что делал дядя на моей
свадьбе, зато хорошо запомнил, как пытливо и озабоченно
посматривала на меня тетушка, сколько теплоты, а иногда й
откровенной нежности было в ее взглядах. Мне внезапно пре-
шло в голову, что я ничего не смогу утаить от нее. Тетушка
блистала элегантностью: на ней была большая шляпа с пером,
отчего ее шея казалась еще более длинной и гибкой. И когда
она прошла, как всегда, слегка вразвалочку между рядами
сидений, пристально разглядывая Марион, до крайности
недоумевающая и смущенная, я и не подумал улыбнуться. Не
сомневаюсь, что о моей женитьбе тетушка думала гораздо
больше, чем я сам; ее беспокоило мое возбужденное состояние
и ослепление Марион, и в ее взгляде, устремленном на нас,
можно было прочесть, что уж она-то знает, что значит
любить — любить ради любви.
Когда мы расписывались в ризнице, тетушка отвернулась
и, кажется, заплакала, хотя я и по сей день не понимаю,
что вызвало эти слезы. Потом, пожимая мне на прощанье
руку, она едва не разрыдалась, но не сказала ни слова
и даже не взглянула на меня, только крепко стиснула мне
пальцы.
Если бы не отвратительное настроение, я нашел бы много
смешного на своей свадьбе. Мне припоминаются нелепые ме-
лочи, не такие уж забавные, как это могло показаться с пер-
вого взгляда. Венчавший нас священник был простужен и
вместо «н» произносил «д». Записывая в книгу наши фамилии,
он отпустил глупый комплимент по поводу возраста невесты.
Ему известно, сказал он, что у всех невест, которых ему при-
ходилось венчать, обязательно был какой-нибудь возраст.
В моей памяти запечатлелись двоюродные сестры Марион —
две старые девы, работавшие портнихами в Беркинге. Они от-
носились к мистеру Ремботу с особым почтением. На них были
очень яркие веселые блузки и старые темные юбки. Они при-
613
несли на свадьбу мешочек с рисом, разбрасывали рис и
пригоршнями раздавали у церковных дверей каким-то маль-
чишкам, так что вызвали маленькую свалку. Одна из этих
особ собиралась запустить в нас ночной туфлей. Я разгадал
ее намерение потому, что она случайно выронила из кармана
эту теплую старую туфлю в проходе между сиденьями, и мне
пришлось поднять ее и вручить владелице. Непредвиденное
обстоятельство помешало ей осуществить свой замысел: когда
мы уезжали из церкви, я увидел, как она безуспешно старается
вытащить туфлю из кармана; потом я заметил, что этот при-
носящий счастье метательный снаряд, или его пара, валяется
в прихожей, за стойкой для зонтиков...
Свадебная церемония оказалась еще более нелепой и бес-
смысленной и в то же время еще более заурядной, чем я мог
предполагать. Я был слишком молод и серьезен, чтобы найти
ей какое-нибудь оправдание. Сейчас все это в прошлом, сейчас
моя юность так далеко от меня, что я могу взглянуть на цере-
монию венчания беспристрастным оком, как на какую-то чу-
десную, не меняющуюся с годами картину. В то время я кипел
от возмущения, а сейчас могу спокойно вникнуть в содержание
этой картины, рассмотреть все ее детали, обсудить ее достоин-
ства. Мне интересно, например, сравнить ее с. моей блейдсо-
верской теорией английской социальной системы. В бурлящем
хаосе Лондона, под давлением традиций, мы стараемся вы-
полнять все свадебные обряды так, как это сделал бы какой-
нибудь блейдсоверский арендатор или круглорожий житель
провинциального городка. Там свадьба — это событие в гла-
зах всего общества. Церковь там в значительной мере — место,
где встречается все население, и ваша свадьба вызовет инте-
рес всех, кто окажется поблизости. Это неизбежно заинтере-
сует всех ваших соседей. Но в Лондоне нет соседей; никто вас
не знает и никто вами не интересуется. Совершенно незнако-
мый человек в канцелярии принял от меня извещение о нашей
предстоящей свадьбе, а оглашено оно было для сведения лю-
дей, которые впервые слышали о нас. Совершавший церемо-
нию священник никогда нас не видел до этого и не выразил
ни малейшего желания видеть в дальнейшем.
Соседи в Лондоне! Ремботы не знали даже фамилии людей,
которые проживали в соседних домах. Когда я ожидал Ма-
рион, чтобы отправиться в наше свадебное путешествие, в ком-
нату вошел мистер Рембот, встал рядом со мной и уставился
в окно.
— Вчера там были похороны,— заметил он, пытаясь за-
вязать разговор, и кивком головы указал на дом, находив-
шийся напротив,— довольно торжественная церемония... Ката-
фалк со стеклами...
Наша маленькая процессия из трех карет, с украшенными
белыми лентами лошадьми и кучерами, затерялась в нескон-
614
чаемом, шумном потоке уличного движения, словно фарфоро-
вая безделушка в угольной яме броненосца. Никто не уступал
нам дороги, никто не проявлял к нам интереса, а кучер одного
из омнибусов начал глумиться над нами; долгое время мы
плелись за «благоухавшей» нам в нос мусорной повозкой.
Грохот, шум и уличная сутолока, которая окружала нас, при-
давали что-то непристойное этому публичному соединению
двух влюбленных сердец. Создавалось впечатление, что мы
бесстыдно выставляем сами себя на всеобщее обозрение. Со-
бравшаяся у дверей церкви толпа с таким же жадным
любопытством созерцала бы какое-нибудь уличное проис-
шествие...
На станции Черринг-Кросс (мы ехали в Гастингс) провод-
ник, опытным взглядом определив по нашим костюмам, что
мы новобрачные, достал для нас отдельное купе.
— Ну,— сказал я, когда поезд отошел от станции,— на-
конец-то все кончилось!
Я повернулся к Марион, все еще немного чужой в непри-
вычном костюме, и улыбнулся.
Она посмотрела на меня застенчиво и вместе с тем
серьезно.
— Ты не сердишься? — спросила она.
— Сержусь?! На что?
— На то, что все было, как полагается.
— Моя дорогая Марион! — воскликнул я и вместо ответа
поцеловал ее руку в белой, пахнувшей кожей перчатке.
Я плохо помню наше путешествие. В течение часа не про-
изошло ничего, о чем бы стоило рассказать. Мы оба чувство-
вали себя утомленными и немного смущались друг друга.
У Марион слегка болела голова, и она уклонилась от моих
ласк. Я погрузился в мечты о тетушке и сделал неожиданное
открытие, что она мне очень дорога. Теперь я жалел, что не
сказал ей раньше о своей предстоящей женитьбе...
Но вряд ли история моего медового месяца покажется вам
интересной. Я уже рассказал все, что необходимо для моего
повествования. Случилось так, что я оказался во власти об-
стоятельств. Я позволил увлечь себя непонятным и чуждым
мне силам; я бросил научные занятия, отошел от прежних
интересов и от работы, которой когда-то отдавался целиком;
я с трудом прокладывал себе дорогу сквозь паутину традиций,
нелепых привычек и условностей, переходил от ярости к сми-
рению, занимался заведомо бесчестным и пустым делом...
И все это для того, чтобы выполнить, наконец, веление слепой
природы,— далекий от счастья, я держал в своих объятиях
плачущую и сопротивляющуюся Марион.
615
V
Кто может рассказать, как мало-помалу происходит от-
чуждение между супругами, как постепенно начинает угасать
физическое влечение, а затем исчезают и все другие чувства?
Меньше всего — один из супругов. Еще и сейчас, спустя пят-
надцать лет, я не могу разобраться в своих впечатлениях от
Марион, таких же неясных, сумбурных и противоречивых, как
и сама жизнь. Я вспоминаю одно — и люблю Марион; вспо-
минаю другое — и ненавижу ее. Сотни раз я видел жену при
обстоятельствах, в которых сейчас могу представить ее себе
с какой-то спокойной симпатией. И пока я сижу, пытаясь
найти объяснение этому сложному процессу, на память мне
приходят то периоды внезапного и полного охлаждения, то
моменты безоблачной нежной близости. Все то, что происхо-
дило в промежутках между ними, давно забыто. В те дни,
когда мы были «друзьями», у нас был свой особый язык:
я был «Матни», а она «Минг». Мы были так озабочены по-
казной стороной жизни, что до самого конца Смити считала
нашу семейную жизнь образцовой.
Я не в силах передать, как Марион убивала все мои же-
лания и как она отталкивала меня своей неспособностью по-
нять интимную сторону любви — то, что составляет ее суть.
Эта интимная сторона жизни складывается из мелочей. Раз-
личие в пропорциях, иногда почти неуловимое для глазам
делает одно лицо прекрасным, другое безобразным. Я пишу
о мелочах, но они-то и выявили различие наших темперамен-
тов и породили наши разногласия. Кое-кто из читателей пой-
мет меня, другие же сочтут бесчувственным и грубым челове-
ком, не способным на уступки... В моем теперешнем возрасте,
когда семейная жизнь представляется сплошным компромис-
сом, житейским соглашением, требующим от нас терпимости,
чем-то глупым и вздорным, как детская болтовня, легко про-
являть уступчивость. Но’уступчивость кажется ненужной в те
годы, когда человек молод и пылок, когда заря его брачной
жизни кажется ему изумительно прекрасной, полной волную-
щих тайн, когда он видит в ней цветущий сад, наполненный
благоуханием роз.
Мне казалось, что каждый прочитанный мною любовный
роман издевается над нашей унылой жизнью; каждая поэма,
каждая прекрасная картина только оттеняли скуку и пустоту
длинной вереницы часов, которые мы проводили вместе. Я ду-
маю, что основная причина наших расхождений заключалась
в отсутствии у Марион эстетического чувства.
Я уже говорил, что Марион совершенно не ценила свою
красоту, и ей роковым образом не было дела до того, какое
она производит впечатление. Конечно, это не такая уж важ-
616
ная подробность, но она могла ходить в папильотках в моем
присутствии. Ей принадлежала идея «донашивать» дома ста-
рые или неудачно сшитые наряды, когда «никто не мог ее
видеть», и этим «никто» был я. Она отталкивала меня своей
неряшливостью и раздражала полнейшим отсутствием чувства
изящного...
Мы совершенно по-разному понимали жизнь. Я помню,
как мы разошлись во мнениях о мебели. Мы проторчали не-
сколько дней на Тотенхем-Корт-род, и она сама выбрала
вещи, отклоняя все мои предложения одной и той же фразой:
«О, у тебя такой нелепый вкус!» У нее был свой идеал кра-
соты, пошлый, убогий, но весьма определенный,— и она от-
вергала все, что ему противоречило. Она видела у кого-то
такую же обстановку и теперь не хотела ничего другого. Над
каждым камином у нас висело задрапированное по бокам
зеркало; буфет был битком набит граненым стеклом; у нас
были лампы на длинных металлических ножках, уютные
закоулки и цветы в горшках. Смити одобряла это. Однако во
всем доме не было ни одного удобного места, где бы можно
было посидеть и почитать. Мои книги стояли на полках где-то
в уголке столовой. У нас было пианино, хотя Марион почти не
умела играть...
Несчастье Марион состояло в том, что я, со своим беспокой-
ным характером, скептицизмом, с постоянно возникающими у
меня новыми идеями, настоял на нашей женитьбе. Марион не
могла измениться, она застыла в своей форме, не могла вы-
рваться из плена ограниченных понятий своего класса. И в
выборе мебели для гостиной, и в свадебной церемонии, и во
всех других вопросах повседневной жизни она отстаивала свое
мнение с таким же глубоким, искренним убеждением в своей
правоте и с таким же непоколебимым, железным упорством,
с каким птица вьет гнездо или бобр строит плотину.
Я постараюсь поскорее закончить этот рассказ о наших
разочарованиях и о нашем разладе. Наша любовь то разгора-
лась, то снова остывала; в конце концов она угасла. Иной раз
Марион проявляла ко мне внимание — делала галстук или
пару домашних туфель. Это вызывало у меня благодарность,
хотя и казалось смешным. Она умело вела хозяйство и коман-
довала нашей единственной служанкой. Ей казалось, что она
делает для меня все, что нужно, и так, как полагается...
В связи с большим успехом Тоно-Бэнге мне пришлось вы-
езжать в провинцию и иногда задерживаться там на целую
неделю. Это не нравилось Марион — по ее словам, она скучала
в моем отсутствии. Но постепенно она вновь начала бывать у
Смити и привыкала к нашим разлукам. У Смити она считалась
теперь женщиной с положением. Марион располагала день-
гами и брала ее с собой в театры, угощала обедами; они не-
престанно болтали о делах Смити, и та стала постоянно оста-
617
ваться у нас на субботу и воскресенье. Марион завела себе
спаниеля, начала понемногу интересоваться искусством, вы-
жиганием по дереву, фотографией и разведением гиацинтов.
Однажды она нанесла визит соседям. Ее родители часто на-
вещали нас; после того как папаша бросил работу на газовом
заводе, они уехали из Уолхем-Грин и поселились недалеко от
нас, в небольшом домике, который я снял для них.
Как способны раздражать человека даже мелочи, когда
источники жизни уже отравлены! Тесть всегда ухитрялся заста-
вать меня в мрачном настроении и настойчиво убеждал
заняться садоводством. Он чрезвычайно раздражал меня.
— Ты слишком много думаешь,— говорил он.— Если бы ты
немного поработал лопатой, ты развел бы у себя в саду этакую
феерию! Это, право же, лучше, чем думать, Джордж.
Иногда он с возмущением говорил:
— Я не понимаю, Джордж, почему бы тебе не устроить
здесь стеклянные рамы! Если бы ты устроил в этом солнечном
уголке парник, ты бы мог делать чудеса...
В летнее время он постоянно проделывал, как фокусник,
какие-нибудь трюки: едва вступив на порог, принимался
обшаривать себя и доставал из самых неожиданных мест то
огурцы, то помидоры.
— Все это с моего маленького огородика,— говорил он
тоном человека, подающего хороший пример. Он оставлял
плоды своего огородничества в самых необычных местах —
на каминных досках, буфетах, даже над картинами. Боже
мой! В какое бешенство мог привести меня случайно обнару-
женный где-нибудь помидор!..
Наше отчуждение стало еще глубже, когда выяснилось, что
Марион и тетушка не только не могут подружиться, но отно-
сятся друг к другу с какой-то инстинктивной- неприязнью.
Вначале тетушка заходила довольно часто, так как ей
искренне хотелось поближе познакомиться с Марион. Она при-
летала, подобно смерчу, и наполняла дом своим смехом и
остротами. Для этих визитов тетушка надевала лучшие свои
наряды, причем одевалась с экстравагантностью, какая обычно
свойственна женщинам со средствами.
Я предполагаю, что она стремилась играть роль моей
матери; ей, видимо, хотелось поделиться с Марион своими
секретами: о том, как я стаптываю ботинки и как забываю на-
девать в холодную погоду теплое белье. Но Марион относилась
к ней с враждебной подозрительностью робкого человека,
усматривая в каждом ее слове насмешку и критику по своему
адресу. Тетушка замечала это, начинала нервничать и пере-
ходила на свой обычный жаргон...
— Она так чудно говорит,— заметила как-то Марион, рас-
сказывая о визите тетки.—Но, видимо, это считается остро-
умным.
618
— Да,— ответил я,— это остроумно.
— А что, если бы» я это сказала...
Тетушка выражалась иногда очень замысловато, но ее
умалчивание подчас было красноречивее всяких слов. Однажды
в нашей гостиной она многозначительно поглядела на каучу-
ковое деревце в дорогом фарфоровом горшке, поставленное
Марион на пианино.
Тетушка явно хотела что-то сказать, но внезапно заметила
выражение моего лица и сжалась, подобно кошке, которую за-
стигли у кувшина с молоком.
Но затем ею овладело какое-то недоброе чувство.
— Я не сказала ни слова, Джордж,— твердо заявила она,
не спуская с меня глаз.
Я улыбнулся.
— Ты хорошо сделала,— сказал я, помолчав.
В эту минуту в комнату вошла Марион и, не глядя на
тетушку, поздоровалась с ней. А я чувствовал, что в этой не-
ожиданной сцене с каучуковым деревцем вел себя, как преда-
тель, хотя она и была почти безмолвной...
— Твоя тетушка любит играть людьми,— изрекла однажды
Марион приговор и добавила вполне искренне: — Возможно,
что со своей точки зрения... она и права.
Несколько раз мы были у дяди в Бекенхеме на обедах и
раза два на ужинах. Тетушка усиленно пыталась подружиться
с Марион, но та была непримирима. Во время этих визитов
она чувствовала себя очень неловко и упорно молчала или
ограничивалась скупыми ответами, которые отбивали у собе-
седников охоту продолжать разговор.
Интервалы между визитами тетушки все увеличивались...
Семейная жизнь стала, наконец, казаться мне узкой, глубо-
кой канавой, прорезавшей широкое поле интересов, которыми
я жил. Я бывал в обществе, сталкивался с самыми разнообраз-
ными людьми, во время своих поездок прочитал немало книг.
В доме дяди я заводил знакомства, о которых Марион ничего
не знала. Семена новых идей проникали в мое сознание и
давали всходы. На третьем десятке человек особенно быстро
развивается в умственном отношении. Это беспокойные годы,
исполненные какой-то лихорадочной предприимчивости.
Всякий раз, как я возвращался в Илинг, жизнь в нем пред-
ставлялась мне все более чуждой, душной и неинтересной, а
Марион все менее красивой и все более ограниченной и непо-
нятной, пока совсем не потеряла в моих глазах все свое очаро-
вание. И всякий раз Марион встречала меня все более холодно
и в конце концов стала относиться ко мне с полнейшим равно-
душием. Но я ни разу не спрашивал себя, что мучает ее и чем
она недовольна.
Я возвращался домой, ни на что не надеясь и ничего не
ожидая.
619
Вот на какую жизнь я сам себя обрек. Я стал более чувст-
вителен к недостаткам Марион, на которые раньше не обращал
внимания. Я начал связывать желтоватый цвет лица Марион
с отсутствием у нее темперамента, а грубоватые линии ее рта
и носа — с ее постоянным недовольным настроением. Мы от-
далялись друг от друга, пропасть между нами расширялась с
каждым днем. Я уставал от ее пустой болтовни и скупых
стандартных нежностей; меня утомляли новости из милого
заведения Смити, и я не скрывал своей скуки. Оставаясь на-
едине, мы почти не разговаривали. Мое физическое влечение
к Марион еще не прошло, но и оно служило теперь источником
взаимного раздражения.
У нас не было детей, в которых мы могли бы найти свое
спасение. В мастерской Смити Марион прониклась страхом и
отвращением перед материнством. Оно олицетворяло в ее
глазах все «ужасные» стороны жизни, казалось самым от-
вратительным в том унизительном положении, в которое по-
падали неосторожные женщины. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы
дети могли спасти нас,— мы роковым образом разошлись бы
во мнениях об их воспитании.
Я вспоминаю свою жизнь с Марион, как цепь непрерывных
страданий, которые то усиливались, то ослабевали. Именно в
эти дни я начал критически относиться к своей жизни, почув-
ствовал всю тяжесть совершенной мною ошибки и свое не-
умение приспосабливаться к обстановке. По ночам я часами
лежал без сна, спрашивая себя, какой смысл имеет такое
существование, размышляя о своей неудавшейся безрадостной
семейной жизни, о своем участии в мошеннической авантюре
и в продаже заведомой дряни, сопоставляя все это со своими
юношескими мечтами и порывами, волновавшими меня в дни
Уимблхерста. Положение казалось мне безвыходным, и я
тщетно пытал себя, как это я мог попасть в такую переделку.
VI
Развязка наступила внезапно. Случилось то, чего и следо-
вало ожидать: поддавшись своим чувственным порывам, я из-
менил Марион.
Я не собираюсь оправдываться. Я был молодым и довольно
энергичным мужчиной, моя чувственность была раздражена,
а любовный роман и женитьба не удовлетворили ее. Я гнался
за обманчивым призраком красоты, который ускользнул от
меня. Я разочаровался в жизни и переживал озлобление. И все
произошло так, как я рассказываю. Я не пытаюсь извлечь из
всего этого какую-нибудь мораль и предоставляю социальным
реформаторам отыскивать средства для искоренения недостат-
ков общества. В моем возрасте единственный интерес для меня
представляет теория, обобщающая реальные факты»
620
Мы проходили в нашу контору на Реггет-стрит через ком-
нату машинисток, где они были заняты перепечаткой деловых
бумаг; в связи со значительным расширением дела нам при-
шлось перевести бухгалтерию в отдельное помещение. При-
знаюсь, несмотря на свои переживания, я всегда замечал этих
девушек с округленными плечами. А вскоре одна из них по-
настоящему привлекла мое внимание. Сперва я заметил ее
стройную талию, более стройную, чем у других, ее округлен-
ную шейку, украшенную ожерельем из искусственного жем-
чуга, ее аккуратно причесанные каштановые волосы, ее манеру
посматривать как-то вбок. Затем я разглядел ее лицо, хотя,
завидев меня, она мгновенно отворачивалась.
Заглядывая в комнату машинисток по какому-нибудь делу,
я невольно начинал искать ее глазами. Как-то я диктовал ей
деловые письма и заметил, что у нее мягкие, нежные руки и
розовые ногти. Раз или два при случайных встречах мы об-
менялись короткими взглядами.
Это было все. Но на таинственном языке любви этого
оказалось достаточно, чтобы сказать друг другу что-то важное.
Между нами уже существовала тайна.
Однажды я пришел на Реггет-стрит в обеденный перерыв
и застал ее в комнате одну. Когда я вошел, она бросила на
меня быстрый взгляд, тут же потупила глаза и, положив руки
на стол, застыла в напряженной позе. Я прошел мимо нее к
кабинету, но вернулся и остановился рядом с ней.
Некоторое время мы оба молчали. Я дрожал как в лихо-
радке.
— Это машинка новой системы? — спросил я, чтобы сказать
что-нибудь.
Она безмолвно взглянула на меня, и я увидел, как за-
пылало ее лицо и как заблестели глаза. И тогда я наклонился
и поцеловал ее в губы. Она откинулась назад, притянула меня
к себе и несколько раз поцеловала. Я поднял ее, прижал к
своей груди и услышал, как она тихонько вскрикнула при
этом.
Никогда раньше я не знал, что такое страстные поцелуи...
В соседнюю комнату кто-то вошел.
Мы отпрянули друг от друга с разгоревшимися лицами и
сверкающими глазами.
— Мы не можем поговорить здесь,— прошептал я с интим-
ной доверчивостью.— Каким путем ты ходишь домой после
работы?
— Вдоль набережной к Черринг-Кросс,— ответила она та-
ким же тоном.— Этой дорогой никто больше не ходит...
— Около половины шестого?
— Хорошо, в половине шестого...
Дверь из соседней комнаты открылась, и она быстро села
на свое место.
621
<— Очень хорошо, что с новыми машинками все в по-
рядке,— сказал я официальным тоном.
Я вошел в кабинет, быстро достал ведомость на выплату
жалования и нашел ее имя. Эффи Ринк... В этот день я не мог
работать и метался в маленькой пыльной комнате, как зверь
в клетке.
Когда я вышел из кабинета, Эффи работала с таким спокой-
ным видом, словно ничего не произошло, и даже не взглянула
на меня.
В тот вечер мы встретились снова. Мы разговаривали шепо-
том, хотя никто не подслушивал нас, и сразу поняли друг
друга. Ничего похожего я никогда не представлял себе в своих
мечтах о любви.
VII
После недельного отсутствия я возвратился домой совсем
другим человеком. Я уже пережил первый порыв страсти к
Эффи, обдумал свое положение, определил место Эффи в
сложившейся обстановке и на время расстался с ней. «Про-
болев» неделю, она вновь вернулась на работу на Реггет-стрит.
Открывая калитку в железной ограде, защищавшей сад Ма-
рион и ее пампасную траву от бродячих собак, я не испытывал
ни стыда, ни раскаяния. Более того, у меня было такое чувство,
будто я подтвердил свое право, которое кто-то оспаривал.
Я вернулся к Марион, не только не считая себя грешником, но
даже с новым дружеским расположением к ней. Не знаю, что
полагается чувствовать в подобных случаях, но я чувствовал
себя именно так.
Марион была в гостиной. Она стояла у ниши с торшером
и повернулась ко мне с таким видом, словно только что наблю-
дала за мной из окна. Ее бледное лицо сразу привлекло мое
внимание. Казалось, она провела бессонную ночь. Она не по-
здоровалась.
— Ты вернулся,— сказала она.
— Как и писал тебе.
Ее неподвижная темная фигура отчетливо выделялась на
светлом фоне окна.
— Где ты был?
— На восточном побережье,— беззаботно ответил я.
Она помолчала.
— Я знаю все.
Еще никогда в жизни мне не приходилось испытывать такое
удивление.
— Боже ты мой! — воскликнул я, уставившись на нее.—
Верю, что это так!
— И ты все же посмел вернуться домой, ко мне!
Я встал на коврик перед камином и принялся обдумывать
создавшееся положение.
622
— Мне даже и во сне не могло присниться,— начала она.—
Как ты мог сделать это?
Мне показалось, что прошло немало времени, прежде чем
мы заговорили снова.
— Кто узнал? — спросил я, наконец.
— Брат Смита. Они были в Кромере.
— Будь он проклят, этот Кромер!
•— Как ты мог решиться...
Неожиданная катастрофа вызвала у меня острый приступ
раздражения.
— О, как бы мне хотелось свернуть шею брату Смити! —
воскликнул я.
— Ты... Я не могла себе представить, что ты обманешь
меня,— снова заговорила Марион каким-то прерывающимся,
монотонным голосом.— Наверное, все мужчины в этом отноше-
нии ужасны...
— Я не нахожу ничего ужасного в своем поведении. Мне
это кажется самой необходимой и естественной вещью в мире.
Уловив какое-то движение в коридоре, я подошел к двери
и закрыл ее. Затем я вернулся на свое место и повернулся к
Марион.
— Тебе тяжело,— сказал я.— Но я не хотел, чтобы ты
знала. Ты никогда меня не любила. Я пережил чертовски
трудное время. Почему ты возмущаешься?
Она села в мягкое кресло.
— Я любила тебя.
Я пожал плечами.
— Она любит тебя? — спросила Марион.
Я промолчал.
— Где она сейчас?
— О! Какое это имеет значение для тебя?.. Послушай, Ма-
рион! Этого... этого я не предвидел. Я не хотел, чтобы все это
свалилось на тебя. Но, понимаешь, что-то должно было слу-
читься. Я сожалею... сожалею до глубины души, что так про-
изошло. Не знаю, что со мной, сам не знаю, как это произошло.
Но я тоже был захвачен врасплох. Все случилось неожиданно.
Однажды я оказался наедине с ней и поцеловал ее. А затем
я пошел дальше. Мне казалось глупым отступать. Да и почему
я должен был отступать? Почему? Я и подумать не мог, что
гебя это заденет... Черт побери!
Она напряженно смотрела мне в лицо, перебирая бахрому
скатерти на столике рядом с ней.
— Страшно подумать,— сказала она.— Мне кажется, что
я никогда теперь не смогу дотронуться до тебя.
Мы долго молчали. Только теперь я начал представлять
себе, да и то очень смутно, размеры постигшей нас катастрофы.
Перед нами вставали большие и сложные вопросы, но я чувст-
вовал, что не подготовлен, не в состоянии решить их. Меня
623
охватил какой-то бессмысленный гнев. На язык просились
какие-то глупые слова и фразы, и только сознание значитель-
ности переживаемого момента заставило меня сдержаться.
Мы продолжали молчать, и это молчание предвещало тот
решающий разговор, который навсегда определит наши даль-
нейшие отношения. .
Постучав предварительно в дверь, как этого всегда требо-
вала Марион, вошла наша маленькая служанка.
— Чай, мэм,— объявила она и ушла, оставив дверь от-
крытой.
— Я пойду наверх...— сказал я и осекся.— Я пойду наверх
и поставлю свой чемодан в свободной комнате.
Прошло еще несколько секунд. Мы не двигались и не про-
износили ни звука.
— Сегодня к нам на чай придет мама,— проговорила, на-
конец, Марион и, выпустив из рук бахрому скатерти, медленно
встала.
Итак, в предвидении решающего разговора мы пили чай в
обществе ничего не подозревающей миссис Рембот и спаниеля
Марион. Миссис Рембот была слишком вымуштрованной
тещей, чтобы обмолвиться хоть словом, если бы она и заметила
нашу мрачную озабоченность. Она поддерживала вялый раз-
говор и, помнится, рассказывала, что у мистера Рембота не-
приятности с его каннами.
— Они не всходят и не взойдут. Он уже разговаривал с
человеком, который продал ему луковицы, а сейчас очень рас-
строен и сердится.
Спаниель очень надоедал всем, выклянчивая подачки и про-
делывал свои незамысловатые фокусы то у одного конца стола,
то у другого. Никто из нас уже давно не называл его по имени.
Видите ли, мы звали его Мигглс, и в те редкие дни, когда мы
употребляли придуманный нами детский язык, нас было трое:
Матни, Мигглс и Минг.
VII!
Вскоре мы возобновили наш нелепый и тягостный разговор.
Не могу сказать, сколько времени он продолжался. Мы раз-
говаривали в течение трех или четырех дней — разговаривали,
сидя на нашей кровати в ее комнате, разговаривали, стоя в
гостиной. Дважды мы совершали длительные прогулки. Целый
долгий вечер мы провели вместе. Нервы были истерзаны, и мы
испытывали мучительную раздвоенность: с одной стороны,
сознание совершившегося, непреложного факта, с другой (во
всяком случае — у меня) —прилив страшной, неожиданной
нежности. Каким-то непонятным образом это потрясение раз-
рушило взаимную неприязнь и пробудило друг к другу теплое
чувство*
624
Разговор у нас был самый сумбурный, бессвязный, мы не
раз противоречили себе, возвращались все к той же теме, но
всякий раз обсуждали вопрос все с разных точек зрения и в
свете новых соображений. Мы говорили о том, чего никогда
раньше не касались,— что мы не любим друг друга. Как это
ни странно, но теперь мне ясно, что в те дни мы с Марион были
ближе, чем когда-либо раньше, что мы в первый и последний
раз пристально и честно заглянули друг другу в душу. В эти
дни мы ничего не требовали друг от друга и не делали взаим-
ных уступок; мы ничего не скрывали, ничего не преувеличи-
вали. Мы покончили с притворством и выражали свое мнение
откровенно и трезво. Настроение у нас часто менялось, но мы
не скрывали, какие чувства владеют нами в данную
минуту.
Разумеется, не обходилось и без ссор — тяжелых и мучи-
тельных; в такие моменты мы высказывали все, что накипело
на сердце, безжалостно кололи и ранили друг друга. Помню,
что мы пытались сопоставить свои поступки и решить, кто из
нас больше виноват. Передо мной всплывает фигура Марион —
я вижу ее бледной, заплаканной, с выражением печали и обиды
на лице, но непримиримой и гордой.
— Ты любишь ее? — спросила она, заронив в мою душу
сомнение этим неожиданным вопросом.
— Я не знаю, что такое любовь,— ответил я, пытаясь
разобраться в своих мыслях и переживаниях.— Она много-
образна, она — как перепутанные нити пряжи.
— Но ты хочешь ее? Ты хочешь ее вот сейчас, когда дума-
ешь о ней?
— Да,— ответил я после небольшого раздумья.— Я хочу ее.
— А я? Что делать мне?
— Тебе придется примириться со своей участью.
— А что ты намерен делать?
— Делать! — воскликнул я в приступе раздражения.—
А что, по-твоему, я должен делать?
Сейчас, после пятнадцати бурно прожитых лет, я смотрю
на эту историю трезво и спокойно. Я смотрю со стороны, как
будто речь идет о ком-то другом, о двух других людях —
близко мне знакомых и все же осужденным мною с холодным
равнодушием. Я вижу, как неожиданный удар, внезапное
жестокое разочарование пробудило разум и душу Марион; как
она освободилась от своих закоренелых привычек и робости,
от шор, от ходячих понятий и ограниченности желаний и стала
живым человеком.
Вначале в ней преобладали негодование и чувство оскорб-
ленной гордости. Нужно было положить конец создавшемуся
положению. Марион категорически потребовала, чтобы я по-
рвал с Эффи. Под впечатлением недавних встреч со своей
новой возлюбленной я ответил решительным отказом.
40 Г. Уэллс, т. I
625
— Слишком поздно, Марион,—заявил я.— Это уже невоз-
можно.
— Тогда мы не сможем больше жить вместе,— сказала
она.— Не так ли?
— Ну что же,— ответил я и, подумав, добавил: — Если ты
так хочешь.
— Но разве мы можем жить вместе?
— Может быть, ты останешься в этом доме... если я уйду?
— Не знаю... Мне кажется, что я не смогу жить здесь.
— Тогда... чего же ты хочешь?
Медленно, шаг за шагом мы обсудили все возможные ва-
рианты, пока, наконец, не произнесли слово «развод».
— Если мы не можем жить вместе, то мы должны быть
свободны,— сказала Марион.
— Я не имею понятия о разводе,— ответил я,— ты ведь,
кажется, говоришь о нем. Я не знаю, как это делается. При-
дется спросить у кого-нибудь, посмотреть законы... Может
быть, и в самом деле другого выхода нет. Может быть, это
неизбежно.
Некоторое время мы обсуждали наше будущее. Затем я по-
бывал у юриста и вернулся вечером домой, получив необходи-
мые разъяснения.
— Сейчас, с юридической точки зрения, у нас нет пред-
лога для развода,— сообщил я Марион.— В соответствии с
буквой закона ты должна терпеть создавшееся положение. Это
глупо, но таков закон. Но все же развода можно добиться.
Помимо измены, должно быть обвинение в том, что муж бросил
жену или жестоко с ней обращался. Для этого я должен
ударить тебя при свидетелях или сделать еще что-нибудь в
этом роде. Это невозможно. Проще всего бросить тебя —
в юридическом смысле слова. Мне придется уехать — вот и
все. Я буду посылать тебе деньги, а ты подашь на меня в суд
для...— как это называется?—для восстановления супруже-
ских прав. Суд обяжет меня вернуться к тебе. Но я не вернусь.
Тогда ты возбудишь ходатайство о разводе и получишь услов-
ное расторжение брака. Затем суд сделает новую попытку за-
ставить меня вернуться. Если мы не примиримся в течение
шести месяцев, а ты не скомпрометируешь себя, развод ста-
новится окончательным. Вся волокита заканчивается.
Такова процедура. Как видишь, жениться проще, чем разве-
стись.
— А потом... Как я буду жить? Что станется со мной?
— Ты будешь получать определенную сумму. Это назы-
вается алиментами. Одну треть или даже половину моих до-
ходов. Я согласен платить и больше, если ты хочешь... Ну,
скажем, триста фунтов в год. Деньги понадобятся тебе, ты
должна содержать стариков.
А ты... ты будешь свободен?
626
-— Да, мы оба будем свободны.
— И вся эта жизнь, которую ты ненавидел...
Я посмотрел на ее измученное, печальное лицо.
— Я не могу сказать, что ненавидел ее,— солгал я голосом,,
прерывающимся от боли.— А ты?
IX
Меня всегда поражала невероятная сложность жизни, всех
происходящих вокруг нас явлений, а также и человеческих
взаимоотношений. Нет 'ничего простого на этом свете. В любом
злодеянии есть элементы справедливости, в любом добром
деле — семена зла. Мы были слишком молоды и не могли
разобраться в себе. Оба мы были потрясены, оглушены, в душё
у нас царили сумбур и разноголосица. Нас охватывало ярост-
ное озлобление и вслед за тем порыв нежности; мы проявляли
бессердечный эгоизм, а через минуту бескорыстную уступчи-
вость.
Марион бессвязно, на каждом шагу, противоречила себе, но
по-своему была права и оставалась искренней. Теперь я пони-
маю, что она тщетно пыталась разобраться во всем этом хаосе,
вызванном обрушившейся на нас катастрофой. Иной раз
эти ее попытки прямо бесили меня, и я отвечал ей крайне
грубо.
— Ну, да,— без конца твердила она,— моя жизнь сложи-
лась неудачно.
— Я целых три года старался создать тебе счастливую
жизнь,— обрывал ее я.— Но ты все делала по-своему. И если
я, наконец, отвернулся...
Порой она припоминала неприятности и столкновения,
имевшие место до нашей свадьбы.
— Как ты должен ненавидеть меня! Я заставила тебя долго
ждать. Ну что же... теперь ты отомстил.
— Отомстил! — повторял я вслед за ней.
Затем она снова начинала говорить о будущем.
— Я должна буду сама зарабатывать себе на хлеб,—
настаивала опа.— Я хочу быть совершенно независимой.
Я всегда ненавидела Лондон. Возможно, я займусь птице-
водством и пчелами. Мне не хочется быть тебе в тягость.
А потом...
— Все это мы уже обсудили,— отвечал я.
— Мне кажется, ты все равно будешь ненавидеть меня...
Бывали моменты, когда она относилась к нашему разводу
совершенно равнодушно и принималась мечтать о том, как
устроит свою жизнь, как будет пользоваться всеми благами
обретенной свободы.
— Я буду всюду ходить со Смити,— говорила она.
40* 627
Однажды она бросила глубоко возмутившую меня фразу —
я до сих пор не могу простить ее Марион.
— Твоя тетка будет, конечно, очень рада. Она никогда
меня не любила...
На фоне воспоминаний об этих трудных и скорбных днях
передо мной встает фигура Смити. Она так горячо переживала
все происшедшее, что, завидев меня — ужасного злодея и
главного виновника,— начинала задыхаться от негодования
и теряла способность к членораздельной речи. У нее с Марион
происходили долгие, обильно окропленные слезами секретные
беседы; проявляя свое сочувствие Марион, Смити все время
льнула к ней. Я видел по глазам Смити, что только абсолютное
отсутствие дара речи мешало ей как следует «поговорить» со
мной. О, что бы она могла сказать мне! Помню также, как
медленно пробуждалась миссис Рембот,— все внимательнее
приглядывалась она к окружающему, пытаясь уловить, что
носилось в воздухе, и в глазах ее появлялось выражение озабо-
ченности. Только давнишний страх перед Марион помешал ей
высказать все, что она думала...
И вот, наконец, в разгар этой тягостной неурядицы, как
неумолимое предопределение судьбы, наступил день нашей
разлуки с Марион.
Я ожесточил свое сердце, потому что иначе не смог бы
уйти. Наконец-то Марион поняла, что она расстается со мной
навсегда. Это заслонило все пережитые невзгоды и превратило
наши последние часы в сплошное страдание. На время она по-
забыла о предстоящем переезде в новый дом, о своей оскорб-
ленной гордости. Впервые она проявила ко мне настоя-
щее сильное чувство и, вероятно, впервые испытывала его.
Я вошел в комнату и застал ее в слезах, распростертой па
кровати.
— Я не знала! — воскликнула она.— О! Я не понимала!
Я была глупа. Моя жизнь кончена... Я буду одна!.. Матни!
Матни! Не покидай меня! О Матни! Я не понимала...
Волей-неволей приходилось мне ожесточиться, ибо в эти
последние часы перед нашей разлукой произошло, хотя
и слишком поздно, то, чего я всегда так страстно желал:
Марион ожила. Я угадал это по ее глазам — они призывали
меня.
— Не уходи! — кричала она.— Не оставляй меня одну!
Она прижималась ко мне и целовала меня солеными от
слез губами.
Но я был связан теперь другими обязательствами и обеща-
ниями и сдерживал себя, наблюдая за этим запоздалым про-
буждением ее чувства. И все же, мне кажется, были моменты,
когда еще одно восклицание Марион, одно ее слово — и мы
соединились бы с ней на всю жизнь. Но разве это было воз-
можно? Трудно думать, что в нас произошел бы полный мо-
628
ральный переворот; вернее всего, через какую-нибудь неделю
мы уже почувствовали бы прежнюю отчужденность и полное
несоответствие темпераментов.
Трудно ответить сейчас на эти вопросы. Мы уже слишком
далеко зашли. Мы вели себя, как любовники, осознавшие не-
избежность разлуки, а между тем все приготовления шли своим
чередом, и мы пальцем не шевельнули, чтобы их остановить.
Мои сундуки и ящики были отправлены на станцию. Когда
я упаковывал свой саквояж, Марион стояла рядом со мной.
Мы походили на детей, которые, затеяв глупую ссору, обидели
друг друга и теперь не знают, как исправить ошибку. В эти
минуты мы полностью, да, полностью принадлежали друг другу.
К маленьким железным воротам подъехал кеб.
— Прощай! — сказал я.
— Прощай.
Мы держали друг друга в объятиях и целовались, как это
ни странно, с искренней нежностью. Маленькая служанка про-
шла по коридору и отперла дверь. В последний раз мы при-
жались друг к другу. В эту минуту не было ни возлюбленных,
ни врагов, а только два существа, спаянных общей болью.
Я оторвался от Марион.
— Уйди,— сказал я служанке, заметив, что Марион спу-
стилась по лестнице вслед за мной.
Разговаривая с кучером, я чувствовал, что Марион стоит
позади меня.
Я сел в кеб, твердо решив не оглядываться, но, когда мы
тронулись, я высунулся из кеба и бросил взгляд на дверь.
Она оставалась широко раскрытой, но Марион уже не
было...
Я решил, что она убежала наверх.
X
Я расстался с Марион расстроенный и удрученный и уехал,
как было условлено, к Эффи, которая ожидала меня в снятой
мною квартире около Орпингтона. Я припоминаю ее стройную,
легкую фигурку на станционной платформе, когда она шла
вдоль поезда и искала меня глазами. Помню, как мы брели
в сумерках через поля. Я думал, что испытаю огромное облег-
чение, когда разлука с Марион будет уже позади, но обнару-
жил, что истерзан морально и что меня мучает сознание ка-
кой-то непоправимой ошибки. Вечерние сумерки сливались в
моем представлении с мрачной фигурой Марион, и оттого ка-
залось, что все вокруг наполнено ее горем. Но я должен был
придерживаться своих намерений оправдать доверие Эффи,
Эффи, которая не ставила мне никаких условий, не требовала
никаких гарантий, а просто бросилась в мои объятия.
629
Мы молча шли через вечерние поля, туда, где небо было
окрашено золотом и пурпуром угасающего заката. Эффи при-
жималась ко мне и порой заглядывала мне в лицо.
Она понимала, что я тяжело переношу разлуку с Марион
и что наша встреча не может быть радостной. Она не возму-
щалась и не ревновала. Странно, но она относилась к Марион
без всякой враждебности. За все время, что мы провели
вместе, она не сказала о ней ни одного дурного слова...
Эффи задалась целью рассеять мое мрачное настроение и
делала это с.таким же искусством, с каким мать утешает
капризного ребенка. Она добровольно взяла на себя роль моей
покорной красивой рабыни и в конце концов успокоила меня.
И все же я помнил свою глупенькую Марион, ее слезы и горе,
и все еще чувствовал себя несчастным при мысли о своей по-
гибшей любви.
Все это, как я уже говорил, и сейчас еще кажется мне не-
понятным. Я мысленно возвращаюсь в страну воспоминаний,
посещаю ее отдаленные уголки, взгорья, уединенные горные
озера — и она кажется мне незнакомой. Вначале я думал, что
поселюсь с Эффи в каком-то чувственном раю. Однако раз-
литое в природе желание исчезает бесследно, когда оно удовле-
творено, подобно тому, как исчезает день в сумраке ночи. Все
события и проявления жизни становятся мрачными и холод-
ными. Я словно поднялся на какую-то вершину, в область
печальных вопросов, и увидел мир с новых сторон и с но-
вых точек зрения; страсть и любовь остались где-то далеко-
далеко.
Я испытывал глубокое недоумение. Впервые я посмот-
рел на свою жизнь со стороны, попытался охватить ее в
целом.
Я решительно ничего не достиг. Но тогда что же я делал!
И во имя чего я жил?
Я много разъезжал по делам Тоно-Бэнге, то есть по делам,
которыми занялся, чтобы заполучить Марион, и которые все
еще держали меня в плену, хотя мы и разошлись с ней; иногда
мне удавалось провести в Орпингтоне конец недели или ночь,
но и там меня мучили неотвязные вопросы. Я думал о них в
поездах, стал рассеян и забывчив и теперь уже далеко не с
прежним рвением относился к своим обязанностям. Ясно при-
поминается мне один вечер. Я сидел на зеленом склоне холма,
обращенном к Севеноксу, рассеянно любовался расстилав-
шимся передо мной широким простором и размышлял о своей
судьбе. Я мог бы записать все мысли, какие приходили мне
в голову в тот вечер. Эффи — неугомонная, маленькая горо-
жанка — бродила внизу, в кустарнике, и собирала букет, на-
ходя все новые, неизвестные ей раньше цветы. В кармане
у меня лежало письмо от Марион. Накануне я предпринял не-
сколько попыток примириться с ней. Одному богу известно,
630
как горячо я стремился к этому, но холодное, небрежное
письмо Марион оттолкнуло меня. Я понял, что никогда не
смогу вернуться к прежней нудной, бессмысленной жизни с ее
постоянными разочарованиями. Это было невозможно. Но
что же предпринять? Я не видел перед собой честного, прямого
пути.
«Как я теперь буду жить?» — этот вопрос неотступно пре-
следовал меня.
Неужели все люди такие же, как и я, рабы случая, минут-
ного порыва, пустых традиций и так же подчиняются самым
противоречивым побуждениям? Должен ли и я раз навсегда
придерживаться того, что сказал, сделал, избрал? Неужели
мне не оставалось ничего другого? Неужели я должен обеспе-
чить Эффи, вернуться с раскаянием к Марион, вновь заняться
продажей той же самой или какой-нибудь новой дряни —
и так провести остаток своих дней? Я ни на секунду не мог
согласиться с этим. Но что же мне оставалось делать? Воз-
можно, что случай со мной типичен для многих мужчин. Мо-
жет быть, и в прошлые века люди так же опрометчиво пуска-
лись в свое жизненное странствие без путеводителей и карт?
В средние века, в дни расцвета католицизма, человек шел к
священнику, и тот выносил свое непререкаемое решение: по-
ступай так, делай это. Но разве и в средние века я подчинился
бы беспрекословно такому решению?..
В одну из таких минут Эффи подошла ко мне и присела
рядом на маленький ящик, который стоял у окна в нашей ком-
нате.
— Хмуренький,— сказала она.
Я улыбнулся, но тут же позабыл о ней и, подперев руками
голову, продолжал неподвижно смотреть в окно.
— Ты так сильно любил жену? — тихо прошептала она.
— О! — воскликнул я, выведенный из задумчивости ее во-
просом.— Право, не знаю. Я не понимаю, что такое любовь.
Жизнь, дорогая, жестоко ранит! Она наносит нам раны без
всякого смысла и без всякой причины. Я совершил грубую
ошибку. Я не понимал. Во всяком случае, тебе я не хочу при-
чинять страданий.
Я повернулся, привлек ее к себе и поцеловал в ушко...
Да, это было тяжелое время. Меня преследовали навязчи-
вые чувства. Я обнаружил, что у меня нет жизненной цели
и мне не на что направить свою энергию. Я искал. Я неуто-
мимо и беспорядочно читал. Я обращался и к Юарту, но по-
мощи не получил. В те дни разочарования и безразличия ко
всему я впервые познал самого себя. До этого я видел только
окружавший меня мир и некоторые вещи в нем и стремился
к ним, забывая обо всем на свете, поглощенный своим поры-
вом. Теперь я имел возможность заняться многими интерес-
ными делами, которые могли бы развлечь меня, доставить
631
удовлетворение, но во мне уже не оставалось никаких
желаний.
Иногда я серьезно подумывал о самоубийстве. По време-
нам моя жизнь представала передо мной в каком-то мрачном,
зловещем свете, казалась цепью грубых ошибок, падений, про-
явлений невежества и жестокости. Мной овладело то, что в
прежние времена теологи называли «сознанием своей грехов-
ности». Я стремился к спасению, может быть не руковод-
ствуясь формулой, какую подсказал бы мне методистский про-
поведник, но все же — к спасению.
В наши дни люди обретают спасение иной раз самым не-
ожиданным путем. Разумеется, тут дело не в названиях. Не-
пременно нужно к чему-то стремиться, чем-нибудь увлекаться.
Я знал одного человека, который нашел спасение в фабрике
фотопластинок, а другой с этой целью начал писать историю
какого-то поместья. В конце концов не все ли равно, чем за-
бавляться? Многие увлекаются социализмом, насколько он до-
ступен их пониманию, или же социальными реформами.
В моем же представлении социализм всегда был связан с дея-
тельностью недалеких людей, и это .отталкивало меня от него.
Тут слишком много человеческого. Я не был равнодушен к
забавным сюрпризам, грубоватым шуткам, какие преподносит
жизнь, умел подмечать ее гримасы, ее смешную сторону, лю-
бил приключения, но для меня не это самое главное. У меня
нет подлинного чувства юмора. Я отношусь ко всему с одина-
ковой серьезностью. Я спотыкаюсь и барахтаюсь, но знаю, что
за всеми этими веселыми пустяками скрывается нечто
серьезное, нечто огромное, безмятежное и прекрасное — реаль-
ность. Я не обладаю и чувством реального, но тем не менее
реальность существует. Я как мальчишка-сорванец, влюблен-
ный в какую-то несуществующую красавицу. Я никогда не
видел своей богини и никогда не увижу, и это обедняет в моих
глазах жизнь, лишает ее привлекательности, делает излишне
суровой.
Но боюсь, что читатель не поймет, о чем я говорю, да и
сам я не слишком-то понимаю. Но все же кое-что связывает
и примиряет меня с реальным миром — солнечный закат или
другое величественное явление природы, любовь или какое-
нибудь другое страстное увлечение, беспредельная глубина
неба над моей головой; это «кое-что» я улавливал во внешно-
сти Марион, находил и терял в картинах Мантеньи; оно скво-
зит в контурах кораблей, которые я строю (вы должны
посмотреть мой последний и самый лучший корабль —
«Икс-2»).
Я не могу объяснить, что именно я собой представляю.
Быть может, я просто-напросто озлобленный, нравственно
неполноценный и грубый человек, не по заслугам наделенный
солидным умом. Конечно, я не могу это принять, как оконча-
632
тельный приговор. Во всяком случае, мной владело чувство
обреченности, невыносимое сознание собственной негодности,
и занятие воздухоплавательной техникой на время успокаи-
вало меня...
К концу этого тяжелого кризиса я снова занялся наукой,
увлекся техникой. Я решил, что найду здесь свое спасение и
смогу удовлетворить все свои запросы. Я вынырнул, наконец,
из окружающего меня мрака, цепляясь за свое решение, как
за якорь спасения.
Как-то раз (это было накануне того дня, когда Марион
возбудила перед судом ходатайство о восстановлении супру-
жеских прав) я внезапно явился в кабинет к дяде и уселся
против него.
— Послушай,— сказал я,— мне надоело все это.
— Хелло! — ответил он, откладывая в сторону какие-то
бумаги.— Что случилось, Джордж?
— Творится сущая чепуха!
— Как так?
— Моя жизнь пошла кувырком, все полетело к черту,—
сказал я.
— Марион глупая девушка, Джордж, и отчасти я пони-
маю тебя. Но ты покончил с этим, и солнце сияет попреж-
нему...
— О, дело совсем не в этом! — воскликнул я.— Это еще бы
полбеды. Мне надоело, до смерти надоело это проклятое мо-
шенничество.
— Что, что? — спросил дядя.— Какое мошенничество?
— Ты же знаешь. Я хочу настоящего дела. Иначе я сойду
с ума. Я из другого теста, чем ты. Ты плаваешь в этом море
лжи, а я барахтаюсь, как мышь в ушате с мыльной пеной,—
вверх и вниз, туда-сюда. Я не могу этого выдержать. Я дол-
жен поставить ногу на что-то твердое... или я не знаю, что со
мной будет...
Я засмеялся, так как на лице дяди появилось выражение
ужаса.
— Я говорю серьезно,— сказал я.— Я все обдумал, принял
решение. Спорить бесполезно. Я хочу заняться работой — на-
стоящей работой. Нет! У нас здесь не работа, а сплошное
надувательство. У меня есть идея! Она не нова, я думал о ней
несколько лет назад, но теперь она вновь пришла мне в голову.
Послушай! Почему я должен заниматься с тобой аферами?
Я верю, что приходит время, когда полеты становятся возмож-
ными. Настоящие полеты!
— Полеты?!
Я упорно стоял на своем, и это в конечном счете помогло
мне пережить самое тяжелое время моей жизни. Дядя, после
вялого сопротивления и беседы с тетушкой, стал относиться
ко мне, как отец к избалованному сыну. Он обеспечил меня
633
необходимым капиталом, освободил от всех обязанностей, свя-
занных с дальнейшим развитием нашего дела (это происхо-
дило уже в более поздний период, который я могу на-
звать «моггсовским»), и я с мрачным упорством взялся за
работу.
О своих парящих и летающих машинах я расскажу в дру-
гой раз. Слишком уж долго я умалчивал в своем повествова-
нии о дяде. Но все же я поясню, что заставило меня увлечься
новым делом. Я принялся за свои опыты, разочаровавшись в
своем идеале, воплощением которого в свое время была для
меня Марион. Я находил забвение в работе, и она шла
успешно. Впрочем, наука тоже показала себя доволы-ю-таки
неотзывчивой любовницей, хотя я служил ей лучше, чем Ма-
рион. Но в то же время царящий в ней порядок, необъятные
горизонты, которые она открывает, ее железная определен-
ность спасли меня от полного отчаяния.
И все же я должен полететь. Между прочим, я изобрел
самые легкие моторы в мире...
Я пытаюсь рассказать обо всем, что .со мной произошло.
Это не так-то просто. Но я пишу роман, а не трактат. Не ду-
майте поэтому, что я расскажу сейчас о благополучном реше-
нии всех своих трудностей. И теперь, окруженный своими чер-
тежами, под несмолкаемый грохот молотов, я все еще ищу
ответа на нерешенные вопросы. По существу вся моя жизнь
была сплошными исканиями; я никогда и ничему не верил,
всегда был неудовлетворен тем, что видел, и тем, во что ве-
рили другие: в кропотливом труде, в мощи созданных мною
машин, в опасности я все время искал пути к самосовершен-
ствованию, искал нечто прекрасное, вечное, достойное прекло-
нения, что должно было стать моим и в чем я мог бы обрести
свое спасение. Я не знаю, как назвать это нечто, по знаю, что
я его пока ‘еще не нашел.
XI
Прежде чем закончить эту главу и рассказать о дальней-
шей карьере дяди, я сообщу еще кое-какие подробности о Ма-
рион и Эффи, а затем некоторое время не буду касаться своей
личной жизни.
Мы довольно регулярно переписывались с Марион, обмени-
вались дружескими, ио пустыми, незначительными письмами.
Нелепый процесс развода закончился. Она уехала из дома в
Илинге, перебралась вместе со своей теткой и родителями
в провинцию и купила маленькую ферму где-то около Льюиса
в Сэссексе. Для своего отца (счастливый человек!) она по-
строила теплицу с отоплением и рассказывала в своих письмах
об инжире и персиках. Весной и летом, их ферма, видимо, про-
634
цветала, но после Лондона зима в Сэссексе оказалась слишком
суровой для Ремботов. Они опустились и заросли грязью. По
вине мистера Рембота — от неправильного кормления — пала
корова, и это повергло их в еще большее уныние. К концу года
ферма оказалась в критическохМ положении. Я помог Марион
выбраться из этих затруднений, и они возвратились в Лондон.
Марион вступила партнером в дело Смити, которое, как гла-
сили фирменные бланки, теперь называлось просто «Платья».
Ее родители и тетка поселились где-то в коттедже. После этого
Марион стала писать все реже и реже. В постскриптуме одного
из своих писем она уколола мне сердце глухим намеком на
дни нашей близости: «Бедный старенький Мигглс умер»,— пи-
сала она.
Прошло почти восемь лет. Я возмужал. Я приобрел опыт,
знания и жил теперь новыми интересами, в новом широкОхМ
мире — более широком, чем мог себе представить во время
совместной жизни с Марион. Она присылала редкие, бессодер-
жательные письма. Наконец, они прекратились. В течение
полутора лет я ничего не получал от Марион, если не считать
ее квартальных квитанций, которые пересылал мне банк. Тогда
я выругал Смити и написал Марион открытку. «Дорогая Ма-
рион,— писал я,— как дела?»
Ее ответ необычайно удивил меня. Она сообщала, что вто-
рично вышла замуж, за некоего мистера Уочорн — одного из
главных посредников по продаже дамских выкроек. Но она
все еще писала на бланке с названием и адресом фирмы «Пон-
дерво и Смит (Платья)». На этом, если не считать небольшого
разногласия между мною и Марион по поводу размеров суммы
на ее содержание и того факта, что фирма продолжала ис-
пользовать мою фамилию (что раздражало меня), заканчи-
вается история Марион, и эта особа совершенно исчезает из
моего повествования. Я не знаю, где она и что с ней. Не знаю,
жива она или нет. Мне кажется и диким и нелепым, что два
человека, настолько близких друг другу в прошлом, стали та-
кими чужими, но так и было с нами.
С Эффи мы тоже расстались, хотя иногда я встречаюсь
с ней. Мы никогда не собирались пожениться, между нами
не было родства душ. Нас охватила бурная страсть, но я был
не первым и не последним ее любовником. Она жила совсем
другими интересами, чем Марион. У нее была своеобразная,
но очень жизнерадостная натура. Я не помню, чтобы Эффи
когда-нибудь злилась. Она была, если можно так выразиться,
на редкость удобоваримой. Этим и объяснялось, почему она
всегда казалась приятной. Она обладала исключительно доб-
рым сердцем. Я помог ей обзавестись собственным маленьким
делом, причем она поразила меня своими деловыми способ-
ностями. Эффи несколько располнела, но это не мешает ей
энергично и с большим успехом руководить машинописным
635
бюро в Рейфлс-Инн. Она до сих пор сохранила свое человеко-
любие. С год назад она женила на себе одного неудачника. Ее
избранником оказался человек, почти вдвое моложе ее,— поэт
и наркоман, обладатель нетвердой походки и длинных светлых
волос, ниспадающих на голубые глаза. Эффи заявила, что он
нуждался в няньке...
Но пора кончать рассказ о катастрофе с моей женитьбой
и о моих юношеских любовных делах. Я подробно изложил,
что привело меня к решению всецело отдаться инженерной
науке и заняться опытами с аэропланами.
Теперь я должен вернуться к основной теме моего повество-
вания — к Тоно-Бэнге, к новым начинаниям дяди и рассказать
о том, как благодаря им я узнал много нового и необычного
в окружающем мире.
КНИГА ТРЕТЬЯ
Дни величия Тоно-Бэнге
®
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Отель Хардингем, и как мы стали важными персонами
I
«I еперь, когда я вновь возвращаюсь к основной теме моего
g повествования, пожалуй уместно дать портрет моего дя-
р дюшки, каким он был в те блистательные годы, когда
* бросил торговлю и занялся финансами. Коротенький и
толстый, он еще больше растолстел, пока наживал состояние
на Тоно-Бэнге, но, как только основано было предприятие, по-
явилось множество новых волнений и с ними несварение же-
лудка, а потому он обрюзг и заметно похудел. Его брюшко —
да простит мне читатель, что я начинаю описывать наружность
дяди с самых выдающихся ее черт,— сначала отличалось при-
ятной округлостью, но потом, не уменьшившись в размере, не-
сколько обвисло и утратило свой победоносный вид. Он всегда
ходил, выпятив живот, выставляя его напоказ, словно гордился
им. До последних дней все его движения оставались быстрыми,
порывистыми; при ходьбе он не шагал, как все люди, а быстро-
быстро семенил своими короткими крепкими ножками, и при
этом казалось, что они, как у тряпичной куклы, сгибаются не
в коленях, а где попало.
Помнится, черты лица его приобрели необычайную вырази-
тельность, торчащий кверху нос с каждым днем задирался все
выше, словно бросая вызов всему свету, а рот все сильнее пе-
рекашивался. Он почти не расставался с длинной сигарой, кото-
рая то бойко нацеливалась в небо из одного угла рта, то уныло
свисала из другого, она была столь же красноречива, как соба-
чий хвост, и дядюшка вынимал ее изо рта, лишь когда соби-
637
рался произнести что-нибудь из ряда вон выходящее. Очки он
носил на широкой черной ленте, они криво сидели у него на
носу и вечно съезжали на сторону. Казалось, чем больше он
преуспевал, тем волосы его становились жестче, но под конец
на макушке они сильно поредели, и он безжалостно зачесывал
их вверх за уши, но они непокорно топорщились и все равно
торчали ежиком надо лбом.
Основав Тоно-Бэнге, он стал одеваться по-столичному и с
тех пор почти не изменял этому новому стилю. Он предпочи-
тал цилиндры с большими широкими, пожалуй, по современ-
ным понятиям, чересчур для него широкими полями, и надевал
цилиндр набекрень под самыми неожиданными углами; брюки
он носил хорошего покроя, но в слишком уж широкую полоску;
сюртуки любил длинные, широкие, хоть и казался в них еще
меньше ростом. Пальцы его были унизаны дорогими коль-
цами, и я помню одно, на левом мизинце, с большим красным
камнем, на котором вырезаны были гностические символы.
«Башковитые парни эти гностики, Джордж,— говорил он
мне.— В этом кольце премудрость. Оно приносит удачу». Часы
он носил только на черном шерстяном шнурке. Отправляясь за
город, он непременно переодевался во все серое, и даже боль-
шой цилиндр тоже был серый; для поездок в автомобиле на-
ряжался в коричневую войлочную шляпу и меховой костюм,
брюки которого составляли одно целое с такими же меховыми
сапогами. По вечерам он надевал белый жилет и гладкие зо-
лотые запонки. Бриллианты он ненавидел. «Крикливы,— гово-
рил он о них.— Все равно, что нацепить на себя квитанцию об
уплате подоходного налога. Это годится для Парк-Лейн. Для
биржевой мелкоты. Это не в моем стиле, Джордж. Я солидный
финансист».
Сказанного вполне достаточно, чтобы дать представление о
его внешности. Одно время она была знакома всем и каж-
дому, потому что в разгар бума он разрешил помещать в ше-
стипенсовых газетках множество своих фотографий и, наконец,
даже карандашный портрет... За те годы и голос его изме-
нился — прежде у него был тенор, а теперь в нем появились
низкие сочные ноты, и чтобы определить их, моих музыкаль-
ных познаний явно не хватает. С годами он почти отстал от
привычки со свистом сквозь зубы втягивать воздух и возвра-
щался к ней лишь в минуты сильного волнения. На протяже-
нии всей своей карьеры, несмотря на огромное, под конец про-
сто ошеломляющее богатство, в повседневных своих привычках
он остался так же неприхотлив, как во времена Уимблхерста.
Он никогда не прибегал к услугам лакея; в самом расцвете его
величия брюки ему гладила горничная, а швейцар смахивал
пыль с его сюртука, когда он выходил из дома или из отеля.
Старея, он начал за завтраком умерять свой аппетит и одно
время много говорил о докторе Хэйге и мочевой кислоте. Но
638
за обедом и за ужином ел все подряд, правда в меру. Он знал
толк в еде и, когда подавали какое-нибудь из его любимых
блюд, со вкусом причмокивал, и на лбу у него проступал пот.
Он старательно ограничивал себя в употреблении спиртного,
кроме тех случаев, когда какой-нибудь банкет или иное тор-
жество заставляли его забыть всегдашнюю осторожность, и
тогда, увлекшись, он пил, сколько душе угодно, становился
румян, многоречив и болтал обо всем на свете, кроме своих
дел и планов.
Чтобы довершить этот портрет, остается сказать, что все его
движения были порывисты и резки, как прыжки китайского
болванчика, и какую бы позу он ни принял, всегда казалось,
что остановился он внезапно и лишь на миг и сейчас вновь
рванется куда-то. Будь я художником, я непременно нарисовал
бы его на фоне того тревожного, хмурого неба, какое часто ви-
дишь на картинах восемнадцатого века, в почтительном отда-
лении — огромный, новейшей марки автомобиль, готовый Вот-
вот сорваться с места, секретарь, бегущий с бумагами, и шо-
фер, уже взявшийся за руль.
Таков был человек, который создал огромное богатство
Тоно-Бэнге, управлял им, затем с успехом перестроил это
предприятие и медленно, но неуклонно шел от одного гран-
диозного начинания к другому, пока не завоевал восхищение
самых широких кругов вкладчиков. Я уже, кажется, упоминал,
что задолго до того, как мы предложили вниманию публики
Тоно-Бэнге, мы открыли контору по распространению в Анг-
лии некоторых американских изделий. Вдобавок в скором вре-
мени мы стали совладельцами фирмы «Хозяйственное мыло
Моггса»; этим дядюшка начал свой поход под лозунгом «Все
для удобства хозяек», и поход этот, вкупе с круглым выпячен-
ным брюшком и повелительной осанкой, завоевал дядюшке
звание нового Наполеона.
II
Встреча моего дяди с молодым Моггсом на обеде в Сити
(который давала, помнится, какая-то бутылочная фирма)
в разгар торжества, когда они оба успели изрядно выпить,
свидетельствует о том, что современная коммерция еще не
вовсе чужда романтизма. Это был внук Моггса, основавшего
дело, типичное детище образованной, утонченной, вырождаю-
щейся плутократии. Воспитывали его, совсем как Рескина, по-
ощряли его увлечение историей, а управление делами фирмы
Моггс возложили на его двоюродного брата и младшего ком-
паньона.
Мистер Моггс, натура тонкая и склонная к ученым заня-
тиям, после долгих поисков достойной деятельности, которая
не напоминала бы ему постоянно о мыле, только было решил
639
посвятить себя истории Фив египетских, как двоюродный брат
внезапно умер, и вся ответственность легла на его плечи.
В застольной беседе, разоткровенничавшись, Моггс стал пла-
каться, что на него свалились столь неприятные и тягостные
обязанности, и дядюшка изъявил готовность облегчить его
бремя и тут же, не сходя с места, предложил себя в ком-
паньоны. Они даже договорились об условиях,— да, да, это
были настоящие деловые условия, хотя сразу было видно, что
будущие компаньоны сильно подвыпили.
Каждый джентльмен записал имя и адрес другого у себя
на манжете, и они расстались по-братски,, мило и непринуж-
денно, а наутро хватились манжет, когда вчерашние сорочки
уже были в стирке. То был один из дней, когда я занимался
с дядюшкой делами,— и я видел, как он мучительно пытался
припомнить имя или приметы своего компаньона.
— Он такой длинный, белобрысый, в очках, произношение
этакое благородное, и физиономия такая, знаешь, из аква-
риума.
•Я был озадачен.
— Из аквариума?
— Ну, знаешь, уставится на тебя, как рыба. Он занимается
мылом, я почти уверен. Он человек с именем. И дело у него
первый сорт, надежнее не найдешь. Я сразу это сообразил,
хотя и был немного на взводе...
Хмурые и озабоченные, мы, наконец, вышли из дому и от-
правились на Финсбери в поисках хорошей бакалейной лавки
с богатым выбором товаров. Сперва мы зашли в аптеку и
купили возбуждающего для дядюшки, а потом нашли и под-
ходящую лавку.
— Дайте мне по пол фунта всех сортов мыла, какие у вас
есть. Да прямо сейчас... Погоди-ка, Джордж... А вот то мыло
у вас как называется?
Дядя спросил о другом куске, о третьем и, наконец, услы-
шал в ответ:
— Хозяйственное мыло Моггса.
— Оно самое,— сказал дядюшка.— Можно больше не ло-
мать себе голову. Идем, Джордж, позвоним этому Моггсу по
телефону. Что, заказ? Покупаю, конечно. Пошлите все это...
пошлите все это лондонскому епископу. Он сумеет этим рас-
порядиться с толком. (Прекрасный человек этот епископ...
благотворительность и все такое прочее.) А счет пришлите
мне. Вот карточка. Пондерво, Тоно-Бэнге.
Потом мы отправились к Моггсу и застали его еще в по-
стели,— развалившись на своем роскошном ложе, в куртке из
верблюжьей шерсти, он попивал китайский чай, и вид у него
был отнюдь не такой, как полагается в час второго завтрака.
Встреча с молодым Моггсом значительно расширила мои
познания о человеке-, с такого рода людьми я еще не стал-
640
кивался; он был очень чистоплотен, осведомлен обо всем на
свете, но уверял меня, что никогда не читает газет и не упо-
требляет никакого мыла.
По его словам, у него была для этого слишком нежная кожа,
— Мы вам устроим широкую даровую рекламу. Не воз-
ражаете? — спросил дядюшка.
— Рекламы есть уже на вокзалах, на скалах южного побе-
режья, на театральных программках, в книжках моего сочи-
нения, в стихах, на рекламных щитах и даже в «Mercure de
France».
— Мы все на этом разбогатеем,— заявил дядя.
— Если вы только не будете мне надоедать, можете умно-
жать мои богатства, сколько вам вздумается,— проговорил
Моггс, закуривая сигарету.
И уж, конечно, из-за нас он не стал беднее. Это первая
фирма, чья история во всех подробностях послужила материа-
лом для рекламы; мы даже добились того, что иллюстриро-
ванный журнал поместил статьи о необычайном прошлом
Моггсов. Мы состряпали Моггсиану. Предоставив нашему
компаньону наслаждаться жизнью, весьма далекой от коммер-
ции, мы придумали прелестные жизнеописания Моггса Пер-
вого, Моггса Второго, Моггса Третьего и Моггса Четвертого.
Если вы не слишком молоды, вы должны помнить некоторые
из них и нашу великолепную витрину, разукрашенную совсем,
как это делали при короле Георге. Дядюшка накупил мемуа-
ров, относящихся к началу девятнадцатого века, проникся сти-
лем эпохи и принялся сочинять разные истории о старике
Моггсе Первом и герцоге Веллингтоне, о Георге Третьем и
некоем мыловаре («почти наверняка это был старик Моггс»).
Вскоре, к мылу «Примула», которое с самого начала выпускал
Моггс, мы прибавили еще несколько душистых и пережирен-
ных сортов, «специально детское — употреблялось в доме гер-
цога Кентского и при купании королевы Виктории в дни ее
младенчества», а сверх того порошок для чистки серебра
«Совершенство» и наждак. Мы присоединили к себе неболь-
шую второразрядную фирму графитовых изделий и вытащили
на свет ее родословную, которая уходила корнями вглубь
веков. Дядюшка самолично додумался довести до сведения
покупателей, что она поставляла свой товар самому Черному
Принцу. Он не упускал случая узнать что-нибудь новенькое
о графите и его истории. Помню, как он поймал на ходу пре-
зидента общества Пеписа Г
— Скажите, а у Пеписа нет ни словечка о графите? Ну,
знаете, графит, который для грифелей. Или он и не упоми-
нает о таком общеизвестном факте?
1 Пеп ис Сэмуел (1633—1703) — секретарь адмиралтейства, автор
ценного по своим материалам дневника.
41 Г. Уэллс, т. I 641
В те дни он наводил ужас на видных историков.
— Не бойтесь, не нужна мне эта ваша история с трубами
и барабанным боем,— обычно говорил он.— На что мне знать,
кто у кого был в любовницах и почему такой-то разорил
такую-то провинцию, все это враки и чепуха. Какое мне до
этого дело! Да и никому сейчас нет до этого дела. Они й сами-
то, наши предки, не знали толком, что к чему... А я вот что
хочу знать. В средние века было что-нибудь придумано, чтоб
горничным не ползать по полу на коленках? Когда рыцари
после турнира принимали горячую ванну, что они клали в
воду? А Черный Принц,— ну, знаете, тот самый,— латы у него
были выкрашены или эмалью покрыты, или как? По-моему,
вычернены графитом. Очень даже возможно — знаете, как
белят глиной,— так вот я хочу знать: умели они тогда чернить
графитом?
Случилось так, что, расписывая на все лады мыло Моггса
во всякого рода рекламах, которые произвели переворот в
литературе этого рода, дядюшка нечаянно открыл для себя не
только историю давнего прошлого, но и огромную область мел-
ких предметов, в которой было где развернуться изобретатель-
ному и предприимчивому человеку: сколько возможностей таят
в себе совки для мусора и мясорубки, мышеловки и пылесосы,
все то, что всегда найдешь в москательных и скобяных лав-
ках. И он снова загорелся мечтой своей юности, которая роди-
лась еще до того, как я стал помогать в Уимблхерсте, мечтой
создать «Патентованную квартиру Пондерво».
— Человеческое жилище необходимо привести в порядок,
Джордж,— сказал он.— Этакая дурацкая неразбериха! Вещи
так и путаются под ногами. Надо все расставить по местам.
Одно время он отдавался этим делам с пылом истинного
социального реформатора.
— Надо сделать домашний очаг современным. Вот что я
задумал, Джордж. У нас сейчас не быт, а какие-то обломки
варварства, а надо из него сделать хороший механиз-ззз-зм,
достойный нынешней цивилизации. Я отыщу изобретателей
и заделаюсь монополистом по этой части. Всем займусь, каж-
дой мелочью. Чтоб моток бечевки не превращался в узел, кото-
рый никак не распутаешь, а клей — в камень. Понимаешь?
А вслед за удобствами — красота. Красота, Джордж! Все эти
штучки сделать так, чтоб они радовали глаз-ззз. Это твоя тетка
придумала. Банки для джема — загляденье! Пускай какой-ни-
будь из этих новомодных художников разрисует образцы всякой
посуды, а то она теперь уж очень безобразная. Пускай эти
разбойники изобретатели выдумают для нас самые лучшие
пылесосы, к горничной в ящик приятно будет заглянуть —
тряпки для уборки лучших расцветок. Или вот ведра. Хоть
вешай их на стену, как грелки. Вся металлическая посуда у
нас заблестит и засверкает так, что смотреть любо-дорого.
642
Понимаешь, чего я хочу? Вместо всех этих дурацких, урод-
ливых вещей...
Нас одолевали великолепные видения, и когда я проходил
мимо скобяных и москательных лавок, они, казалось, обещали
так много, словно деревья в конце зимы, готовые вот-вот
покрыться листвой и зацвести...
И мы и в самом деле немало потрудились, чтобы по-но-
вому засверкали все эти витрины. До чего они были скучны,
серы, бесцветны, эти витрины восьмидесятых годов по сравне-
нию с тем, что мы из них сделали...
Но я не стану излагать здесь во всех подробностях слож-
ную финансовую историю акционерной компании Моггс
(с ограниченной ответственностью), в которую мы на первых
порах преобразовали фирму «Моггс и сыновья»; не стану рас-
пространяться о том, как после этого мы направили свою изо-
бретательность на усовершенствование мелких скобяных изде-
лий, как мы стали сперва агентами по их распространению,
потом компаньонами, как придушили парочку конкурентов,
заключили выгодные сделки с поставщиками разного рода
сырья и тем самым подготовили почву для создания нашей
второй фирмы «Домашний обиход» или «ДоО», как называли
ее в Лондоне. А затем последовало преобразование Тоно-
Бэнге, потом «Все для домоводства» — и, наконец, бум!
Всем этим перипетиям не место в романе. Да притом мне
уже однажды пришлось говорить об этом... Подробный, мучи-
тельно подробный рассказ обо всем можно найти в. моих и
дядиных показаниях по делу о банкротстве и в различных
моих заявлениях, сделанных после его смерти. Иные знают
эту историю всю целиком, иные даже чересчур хорошо, боль-
шинству все эти подробности неинтересны,— это история
человека с воображением, попавшего в мир цифр; и если вы
не расположены сравнивать длинные столбцы фунтов, шил-
лингов и пенсов, сопоставлять даты и поступления, все это
покажется вам и бессмысленным и непонятным. И в конце
концов вы убедитесь, что все эти первоначальные расчеты не
то что неверны, просто в них есть какая-то натяжка. При
разборе дела, когда речь шла о фирме Моггса, о ДоО, так
же, как о первых шагах и о преобразовании Тоно-Бэнге,
с точки зрения коммерческой этики, мы вышли незапятнан-
ными. Знаменитое объединение нескольких предприятий в
фирму «Все для домоводства» было первым по-настоящему
значительным делом моего дядюшки, первым проявлением его
смелых методов; для этого мы откупили ДоО, фирму Моггс
(она была тогда в полном расцвете и выплачивала по диви-
дендам семь процентов) и приобрели «Чистоли» Скиннертона,
предприятие Райфлшоу и «Мясорубки и кофейные мельницы»
Ранкорна. К этому объединению я не имел никакого каса-
тельства и всецело предоставил его дядюшке, потому что в ту
41*
643
пору увлекся воздухоплаваньем и решил продолжать нашу-
мевшие в то время опыты Лилиенталя, Пилчера и братьев
Райт. Я хотел превратить планер в настоящую летательную
машину. Я намеревался установить на нем двигатель, как
только разрешу две-три все еще неясные проблемы, связанные
с осевой устойчивостью. У меня был достаточно легкий мотор,
переделанный мною из небольшой турбины Бриджера, но я
знал, что должен быть всегда начеку и не давать своему
аэроплану воли, иначе он того и гляди задерет нос и зава-
лится на спину, и пока я не отучил его от этой блажи, поста-
вить мотор было бы равносильно самоубийству.
Но об этом я расскажу после. А теперь я хочу сказать, что
только после банкротства понял, как опрометчиво дядюшка
обещал (и сдержал свое обещание) платить по восемь про-
центов годовых на обыкновенную акцию компании «Все для
домоводства», капитал которой был гораздо ниже объявлен-
ного.
Ни я, ни дядя даже не отдавали себе отчета в том, на-
сколько я отошел от дел, занятый своими исследованиями.
Финансы были мне куда меньше по вкусу, чем организация
фабрики Тоно-Бэцге. На этом новом коммерческом поприще
нельзя было шагу ступить без блефа и спекуляций, тут слиш-
ком часто шли на риск и утаивали истинное положение дел —
все это ненавистно человеку с научным складом ума. Не то
что бы я боялся, просто я чувствовал себя слегка не в своей
тарелке. Я ничего не опасался, но мне была не по душе эта
нечистоплотная, безответственная работа. Последнее время,
отговариваясь то одним, то другим, я почти совсем перестал
ездить к дяде в Лондон. Поэтому последний этап его деловой
карьеры остался вне поля моего зрения. Я жил, можно сказать,
рядом с ним, говорил с ним, давал советы, иной раз помогал ему
отбиться от толпы, которая осаждала его по воскресеньям
в Крест-хилле, но я не следовал за ним и не вел его.
Со времени ДоО он выскочил на поверхность финансового
мира, как пузырь на поверхность реки, а я продолжал копо-
шиться в глубине, словно рак в тине.
Так или иначе он необычайно преуспевал. Я думаю, пуб-
лику он особенно привлек тем, что избрал столь близкую всем
и доступную область — сразу видишь, во что ты вложил свои
деньги: название фирмы всегда у тебя перед глазами и на
тряпках и на ремнях для правки бритв; результаты налицо,
значит дело верное, солидное, незыблемое, как египетские
пирамиды. Тоно-Бэнге после реконструкции приносил трина-
дцать процентов годовых, Моггс — семь, ДоО — девять, неви-
димому вполне надежных, да еще «Все для домоводства» —
восемь; таким знали дядю в деловых кругах, и потому он
и сумел заграбастать «Оздоровляющий экстракт» Робарна,
«Пасту для бритья» и «Кристаллы для ванн», а через три
644
недели, продав их, положить в карман двадцать тысяч фунтов
чистыми. Мне кажется, что товары Робарна и в самом деле
стоили тех денег, которые платила за них публика, по край-
ней мере до тех пор, пока дутая реклама не приписала им
ни с чем не сообразные достоинства. То было время доверия
и деловой экспансии; люди искали, куда бы вложить свои
деньги, и акции промышленных предприятий были в моде.
Цены все росли и росли. Чтобы всплыть на высокий и зыбкий
гребень финансового могущества, дядюшке оставалось не так
уж много: «Глотай мир, как устрицу, Джордж,— говорил
он,— да смотри, чтобы ее не выхватили у тебя из-под носа», что
означало смело и уверенно покупать солидные предприятия
по сходной цене,— вкладывать в них еще тысяч по тридцать —
сорок и перепродавать. Право, у него только и было одно
затруднение — как бы поумнее распорядиться кучей акций,
которые оставались после каждой такой сделки. Но в те годы
я почти не задумывался над его делами, не отдавал себе
отчета в том, что здесь что-то неладно, и спохватился лишь
тогда, когда уже ничем нельзя было ему помочь.
Ill
Вспоминая дядюшку, каким он был в канун великого бума,
в разгаре лихорадочной деятельности, я представляю себе его
в тогдашней его резиденции в отеле Хардингем — вот он сидит
за огромным письменным столом старого дуба, курит сигару,
потягивает вино и — коммерсант и финансист — делает тысячу
дел одновременно... А наши вечера, утра, праздники, наши
автомобильные поездки, «Леди Гров» и Крест-хилл — все это
уже совсем иной круг воспоминаний.
Комнаты в Хардингеме вытянулись вдоль парадного,
устланного мягким ковром коридора. Все выходящие в коридор
двери, кроме первой, были заперты; в дядюшкину спальню,
комнату, где он завтракал, и его личный кабинет почти никому
не было доступа, оттуда был еще один выход, которым
дядюшка пользовался иногда, спасаясь от докучливых посети-
телей. Первая комната служила приемной и была обставлена
строго по-деловому: два неудобных дивана, стулья, стол под
зеленым сукном и коллекция самых лучших реклам Моггса
и Тоно-Бэнге; вместо плюшевых ковров, устилавших полы
отеля, здесь был серо-зеленый линолеум. Тут я всегда заставал
разношерстную и чрезвычайно занятную публику, всеми
командовал на редкость преданный, свирепый на вид швей-
цар Роппер, охранявший дверь, через которую можно было
еще на шаг приблизиться к дядюшке. Обычно тут ожидал
какой-нибудь священнослужитель, две-три вдовы, волосатые
и очкастые джентльмены средних лет (кое-кто из них удиви-
645
тельно напоминал прежнего Эдуарда Пондерво, Пондерво, не
достигшего успеха), множество молодых и моложавых людей
более или менее хорошо одетых, с бумагами — у одних они
торчали прямо из карманов, другие скромно их прятали. Были
тут и какие-то странные, случайные, неряшливо одетые про-
сители.
Все эти люди осаждали дядюшкину крепость иногда по
целым неделям, но тщетно, с таким же успехом они могли бы
сидеть дома.
В следующей комнате толпились те, кому было назначено
прийти по тому или иному делу — щеголи, великолепно оде-
тые женщины, не умеющие справиться со своим волнением
и прячущие лицо за развернутыми журналами, богословы-сек-
танты, духовные лица в гамашах, дельцы — в большинстве
своем джентльмены в превосходных визитках,— они стояли и
мужественно, часами изучали вкус дядюшки, разглядывая
акварели на стенах. Были тут и молодые люди из самых
различных слоев общества — американцы, клерки, перебеж-
чики из других фирм, молодые люди с университетским дип-
ломом, все народ неглупый, решительный, сдержанный, но это
была сдержанность спускового крючка: в любую минуту они
готовы были разразиться самыми многословными, самыми
убедительными речами. Окно этой комнаты выходило во двор
отеля, выложенный цветными плитами; там били фонтаны,
обсаженные декоративным папоротником, и молодые люди
подолгу стояли у этого окна и порой даже бормотали что-то.
Однажды, проходя мимо, я слышал, как один из них шепотом
настойчиво повторял: «Но вы совершенно не представляете
себе, мистер Пондерво, до чего это выгодно, до чего же это
выгодно...» Он встретил мой взгляд и смутился.
Дальше шла комната, где сидели два секретаря,— маши-
нисток дядя не держал, так как не выносил стука,— тут же
иной раз можно было увидеть какого-нибудь посетителя, чей
проект был уже принят. Здесь и в следующей комнате, бли-
жайшей к личным апартаментам дядюшки, вся корреспонден-
ция, прежде чем попасть к нему на стол, безжалостно обра-
батывалась, из нее делались выборки и выжимки. В двух сле-
дующих комнатках дядюшка беседовал с посетителями,—
волшебник дядя, который уже обзавелся собственными вклад-
чиками и для которого не было ничего невозможного.
Обычно он сидел, облокотившись на стол, с сигарой в зубах
и со смешанным выражением подозрительности и блаженства
на лице слушал очередного посетителя, который настой-
чиво предлагал ему тот или иной способ умножить его
богатства.
— Ты, Джордж? — встречал он меня.— Входи. Тут вот
какая штука. Расскажите-ка ему мистер... еще раз. Налить
тебе, Джордж? Нет? Разумно! Ну, слушай.
646
Я всегда был готов слушать. Какие только финансовые
чудеса не исходили из Хардингема, особенно во время вели-
кого расцвета дел моего дядюшки, но все это было ничто по
сравнению с проектами, которыми его забрасывали. Комната,
в которой он обычно принимал, была выдержана в коричне-
вых с золотом тонах. Дядюшка поручил Бордингли заново
отделать ее и развесил по стенам с полдюжины видов Сэс-
секса, исполненных Вебстером. В последнее время он появ-
лялся здесь в вельветовой золотисто-коричневой куртке и этим,
на мой взгляд, уж слишком подчеркивал избранный им стиль,
кроме того, он расставил здесь несколько довольно грубых
бронзовых китайских безделушек.
В эти годы бурного, неистового расцвета его деятельности
он был во всех отношениях очень счастливым человеком. Он
наживал и тратил,— о чем я расскажу в свое время,— огром-
ные деньги. Всегда он был в движении, всегда бодр душой
и телом и почти никогда не уставал. Он был окружен все-
общим почтением не только в мечтах, но и наяву; он шагал
по жизни триумфальным маршем. Вряд ли он знал, что такое
недовольство собой до тех самых пор, пока не разразилась
катастрофа. Все вокруг него кипело и бурлило... Мне думается,
он был счастливейшим человеком на свете.
Вот я сижу и пишу обо всем этом, зачеркиваю, отбрасываю,
пытаясь связно изложить историю нашего величия, и безмер-
ная нелепость его поражает меня так, словно она открывается
мне впервые. На вершине своей славы, по своим скромным
подсчетам, дядюшка, должно быть, имел собственности и кре-
дита примерно на два миллиона фунтов, которые он мог предъ-
явить в обеспечение своих огромных и довольно неопределен-
ных обязательств, а ворочал он, надо полагать, примерно
тридцатью миллионами. Наше общество, чуждое всякого по-
рядка и благоразумия, дало ему все эти богатства, столь
высоко оценило его труды, состоявшие в том, что он сидел
у себя в кабинете, строил хитроумные планы и всячески обма-
нывал это общество. Ведь он ничего не создал, ничего не изо-
брел, ничего не сберег. Я не поручусь, что хотя бы одно из
наших грандиозных предприятий дало людям что-нибудь
стоящее и полезное. Некоторые из них, подобно Тоно-Бэнге,
были с точки зрения любого честного человека самым настоя-
щим мошенничеством: за свои деньги вы в сущности не полу-
чали ничего, кроме нарядной обертки с громкой рекламой,
И повторяю: дела в Хардингеме были еще детскими игруш-
ками по сравнению с разными махинациями, которыми нас
соблазняли. Мне вспоминается нескончаемый поток осаждав-
ших нас прожектеров. То кто-то предложил продавать хлеб,
назвав его как угодно, только не хлебом, чтобы обойти закон,
и вот была создана, но вскоре разбилась о твердыню
закона компания «Бескорковые булочные изделия — залог здо-
647
ровья», то нам навязывали новые формы рекламы, которые еще
верней оглушат публику, то соблазняли только что открытыми
залежами полезных ископаемых, то предлагали взамен какого-
нибудь предмета первой необходимости выпустить дешевый,
дрянной суррогат, то какой-нибудь слишком хорошо осведо-
мленный служащий жаждал изменить своему хозяину и во что
бы то ни стало сделаться нашим компаньоном. Все это препод-
носилось нам со знанием дела, весьма убедительно. Вот яв-
ляется какой-нибудь шумный румяный толстяк и пытается за-
хватить нас врасплох, разыграть этакого простака и рубаху-
парня; или какой-нибудь наушник, желтый от несварения же-
лудка, или весьма серьезный юноша, одетый необычайно тща-
тельно, с моноклем и цветком в петлице, а вот какой-нибудь
манчестерец с немудреной речью, но себе на уме, или шотлан-
дец, стремящийся изложить свое дело как можно яснее и об-
стоятельнее. Многие приходили по двое, по трое, нередко в со-
провождении поверенного, который и вел переговоры. Одни
бывали бледны и серьезны, другие безмерно волновались: по-
везет ли им? Некоторые просили и умоляли о поддержке. Дядя
отбирал тех, кто ему был нужен, а на всех прочих не обращал
внимания. Он стал вести себя с просителями как истый само-
держец. Он чувствовал, что властен распоряжаться ими, и они
тоже это чувствовали. Стоит ему сказать «Нет!» — и они рас-
сеются, как дым... Он стал чем-то вроде водоворота, к кото-
рому сами собой устремляются богатства. Дядюшка неудер-
жимо богател: грудами копились акции, договоры на аренду,
закладные, долговые расписки.
Пустив полным ходом свои предприятия, он счел необхо-
димым по примеру своих предшественников учредить три мощ-
ные торговые компании: Лондонско-Африканский коммерческий
банк, Компанию кредитного общества британских торговцев
и Торговую компанию с ограниченной ответственностью. Все
это было в дни его расцвета, когда я почти совсем не занимался
делами. Я говорю это не из желания оправдаться, не скрываю,
что был директором всех трех этих компаний и, должен со-
знаться, не знал и не хотел знать того, что следовало знать,
занимая этот пост. Заканчивая свой финансовый год, каждая
из этих компаний оказывалась платежеспособной, так как про-
давала одной из своих сестер крупные пакеты акций и из выру-
ченных денег оплачивала дивиденды. А я сидел за столом и со-
глашался. Так мы удерживали в равновесии наш радужный, до
отказа раздувшийся мыльный пузырь...
Теперь вы, надо думать, понимаете, за какие великие
услуги наше фантастически устроенное общество одарило дя-
дюшку несметным богатством, властью и неподдельным уваже-
нием. Это все была баснословная плата за смелую выдумку,
награда за единственную реальность человеческого бытия —
иллюзию. Мы оделили публику надеждой и прибылью, и волна
648
оживления и доверия подхватила и понесла их севшие на мель
дела.
— Мы создаем веру, Джордж,— сказал однажды дядюш-
ка.— Вот что мы делаем. И, ей-богу, надо продолжать в том
же духе. Мы занимаемся этим с тех самых пор, как я заткнул
пробкой первую бутыль Тоно-Бэнге.
Вернее было бы сказать, не создаем, а фабрикуем! И все
же, скажу я вам, в известном смысле он был прав. Без дове-
рия нет цивилизации, только благодаря ему мы можем дер-
жать деньги в банке и выходить на улицу без оружия. Банк,
хранящий деньги, или полисмен, поддерживающий порядок
в суете уличных толп,— это блеф, лишь немного менее дерз-
кий, чем затеи моего дядюшки. Если бы от банков потребо-
вали четвертой доли того, что они берутся обеспечить, они
тотчас оказались бы несостоятельными. Вся эта наша совре-
менная торгашеская, не признающая платежей наличными
цивилизация,— штука столь же непрочная и ненадежная, как
сновидение. Трудится в поте лица своего великое множество
людей, все гуще становится сеть железных дорог, в самое небо
вздымаются города и расползаются вдаль и вширь, откры-
ваются шахты, шумят заводы, ревет пламя в литейных, паро-
ходы бороздят океан, заселяются новые земли,— и по этому
деятельному, созидающему миру расхаживают богатые собст-
венники, все им подвластно, все к их услугам; самоуверенные,
они и нас заставляют в них поверить, собирают нас, соеди-
няют, и поневоле, сами того не ведая, мы становимся членами
одного братства. Я изобретаю и проектирую свои двигатели.
Развеваются флаги, рукоплещут толпы, заседают парламенты.
Но, право же, порой мне кажется, что вся эта нынешняя
коммерческая цивилизация ничуть не лучше деятельности
моего злополучного дядюшки — тот же мыльный пузырь
уверений и обещаний, который все раздувается, становится
все эфемернее; так же неосновательны расчеты, так же не-
надежны дивиденды, так же смутна и давно забыта конеч-
ная цель, и, быть может, нашу цивилизацию так же неудер-
жимо несет к какой-то грандиозной катастрофе, как несло
моего дядюшку к трагической развязке его блистательной
карьеры...
Так мы и преуспевали, и четыре с половиной года жили
жизнью, в которой неразличимо переплелись реальность и
фантастика. Пока нас не подкосила наша же собственная
неосновательность, мы разъезжали в самых великолепных
автомобилях по вполне реальным шоссе, привлекали к себе
всеобщее внимание и держались с достоинством в самых бле-
стящих домах, стол у нас всегда был роскошный, а ценные
бумаги и деньги нескончаемым потоком лились в наши кар-
маны; сотни тысяч мужчин и женщин низко кланялись нам,
оказывали нам почет и уважение, отдавали нам свой труд;
649
стоило мне сказать слово — и мои ангары и мастерские раз-
растались, и с неба налетали мои аэропланы и распугивали
чибисов в низинах; стоило дядюшке махнуть рукой — и вот
ему уже принадлежит «Леди Гров» со всеми своими рыцар-
скими преданиями и вековым покоем, новый взмах руки —•
и архитекторы хлопочут над проектом огромного дворца в
Крест-хилле, который так и не был достроен, и к его услугам
уже целая армия рабочих, из Канады везут голубой мрамор,
из Новой Зеландии — строевой лес; й под всем этим, пред-
ставьте, просто-напросто, ничего нет, одни лишь вымышлен-
ные ценности, такие же недолговечные, как золото радуги
в небе*
IV
Мне слуцдется нередко проходить мимо отеля Хардингем,
я искоса заглядываю через громадную арку во двор на фонтан
и зеленый папоротник и думаю о тех далеких днях, когда я
был чуть ли не в самом центре этого нашего водоворота алч-
ности и предприимчивости. Снова вижу бледное, напряженное
лицо дядюшки, слышу, как он ораторствует, как принимает
решения, взяв себе за образец Наполеона, «хватает за рога»,
«бьет наверняка», «берет на испуг», «не упускает счастливого
случая». Ему особенно полюбилась эта последняя поговорка.
Под конец, что бы он ни затеял, все у него так и получалось:
раз — и готово, не упустил случая!..
Каких только чудаков не заносило к нам! Среди прочих
появился и Гордон-Нэсмпт, своеобразнейшая фигура, полу-
мечтатель-полуавантюрист; ему суждено было втянуть меня в
самое нелепое из всех моих приключений, в авантюру с ост-
ровом Мордет, и по его милости мои руки, как говорится,
обагрились кровью. Странно сказать, этот памятный случай
очень мало тревожит мою совесть, зато неизменно волнует
воображение. Об острове Мордет подробно сообщалось в пра-
вительственном отчете, и сообщения эти были весьма далеки
от правды; и до сих пор есть веские основания не раскрывать
всей правды, но благоразумие не позволяет мне начисто умол-
чать об этом.
Я и сейчас живо помню, как Гордоп-Нэсмит появился в дя-
дином кабинете, в его святая святых,— длинный, дочерна заго-
релый, в спортивном костюме, лицо узкое, как лезвие ножа,
с резкими, заостренными чертами и одним выцветшим голу-
бым глазом, впадину на месте второго плотно прикрывало
опущенное веко; помню, как, изо всех сил стараясь казаться
непринужденным, он рассказывал нам неправдоподобную исто-
рию об огромной груде куапа, который валяется то ли забро-
шенный, то ли никому не известный на берегу острова Мор-
650
дет среди побелевших высохших мангров и черного, солоно-
ватого ила.
— Что это еще за куап? — спросил дядюшка, когда Нэсмит
в четвертый раз произнес это слово.
— Туземцы называют его не то куап, не то куаб, не то
куабб,— был ответ.— Но у нас с ними были не такие уж хоро-
шие отношения, чтобы разобрать, как это произносится. Но
там есть что взять. Они этого не знают. Никто не знает.
Я добрался до этого гиблого места в пироге, один. Слуги не
хотели туда плыть, а я сделал вид, что изучаю раститель-
ность...
В первую же минуту Гордон-Нэсмит попытался поразить
наше воображение.
— Слушайте,— провозгласил он, входя, и плотно прикрыл
за собой дверь.— Хотите вы двое выложить шесть тысяч, если
вам подвернется случай заработать чистых полторы тысячи
процентов годовых — да или нет?
— У нас таких случаев сколько угодно,— сказал дядя; его
сигара воинственно подскочила вверх, он протер очки и отки-
нулся на стуле.— Мы предпочитаем верных двадцать.
У Гордона-Нэсмита был горячий нрав. Я понял это по
тому, как он сдвинул брови и выпрямился, и поспешил
вмешаться.
— Не верьте,— сказал я, прежде чем он успел вымолвить
хоть слово.— Вы — это совсем другое дело, я про вас наслы-
шан. Мы очень рады, что вы пришли к нам. Черт побери,
дядя! Ведь это Гордон-Нэсмит! Садитесь. Так что там? Мине-
ралы?
— Куап,— сказал Гордон-Нэсмит, уставив в меня свой
единственный глаз.— Кучи куапа.
— Кучи,— негромко повторил дядя, и очки его, и всегда-то
сидевшие криво, совсем перекосились.
— Вам бы только в бакалейной лавочке торговать,— пре-
зрительно бросил Гордон-Нэсмит, уселся и взял сигару из
дядюшкиного ящика.— Зря я к вам пришел. Но раз уж я
здесь... Так вот, прежде всего о куапе. Куап, сэр, это самое
радиоактивное вещество на свете. Вот что такое куап! Это
охваченная разложением масса грунта, содержащего в себе
тяжелые металлы — полоний, радий, торий, церий, есть там
и неизвестные элементы. В том числе одна штука, которая
пока что называется «Икс-к». Из них там получилась сплош-
ная каша, что-то вроде гниющего песка. Что это такое, как
оно образовалось — я не знаю. Похоже, что там забавлялось
какое-нибудь великанское дитя. Там две кучи — одна неболь-
шая, другая — огромная,— и на много миль вокруг все загуб-
лено, выжжено, мертво. Стоит вам туда прийти — и куап ваш.
Вы должны его взять — только и всего.
— Выглядит недурно,— сказал я.— А есть у вас образцы?
651
— А как же. Можете получить сколько угодно, хоть две
унции.
— Где они?
Он насмешливо и испытующе посмотрел на меня своим
голубым глазом.
Некоторое время он курил и парировал мои вопросы, не
вдаваясь в подробности, потом стал рассказывать более связно.
Я слушал его и видел перед собой странный, забытый богом
и людьми клочок атлантического побережья, длинные, извили-
стые протоки, которые разветвляются, расходятся во все сто-
роны и несут тяжелый, густой ил и грязь в океан, и все это
растворяется в грохочущем прибое и оседает на густо перепле-
тенных водорослях, чьи мохнатые корни таятся в глубоких мер-
цающих водах. Там удушающая жара, тяжелый, недвижный
воздух насыщен запахом гниющих растений, и вдруг зеленая
стена расступается — и перед тобою кусок голой земли; по
краю торчат иссохшие, белые, точно кость, стволы деревьев,
до самого горизонта распахнулась яркая синь океана, ослепи-
тельно блещет прибой, и так пустынна эта мертвая полоса ила
и грязной гальки и выбеленного солнцем, иссеченного вол-
нами песка... Немного подальше, среди сожженных, мертвых
трав, стоят пустые хижины на сваях,— пустые потому, что
всякий, кто проведет здесь два месяца, обречен на смерть, его
изгложет, как проказа, неведомый недуг. Навесы обрушились,
столбы и доски, источенные червями, покосились, осели, но по
настилу, хотя и не без риска, все еще можно пройти. И по-
среди всего этого, под нависшей, острой скалой, которая
разрезает надвое мертвый берег, торчат, словно спины двух
лежащих кабанов, две неуклюжие продолговатые кучи, одна
небольшая, другая огромная,— это куап!
— Там он и лежит! —сказал Гордон-Нэсмит.— И если уж
он вообще чего-нибудь стоит, так ему цена три фунта за
унцию. Две большие кучи, он гнилой, мягкий, греби лопатой
и вези, там его тонны.
— Откуда он там взялся?
— Бог его знает!.. Но он там лежит, остается только
взять его. Взять, а не купить: в том краю не с кем торговать.
В том краю только и ждут доброго дядю, который откроет
их богатства и заберет оттуда. Там он лежит — и ждет
хозяина.
— А разве нельзя было все же как-нибудь сговориться с
туземцами?
— Они для этого слишком тупы. Надо просто прийти и
взять. Вот и все.
— А если попадешь к ним в лапы?
— Все может быть. Но только они не слишком опасные
противники.
Мы стали подробно обсуждать, насколько велик этот риск.
652
— Нет, им меня не поймать, я всегда от них удеру,— за-
явил Гордон-Нэсмит.— Дайте мне яхту, больше мне ничего не
надо.
— А если вас все-таки поймают? — усомнился дядя.
Мне кажется, Гордон-Нэсмит воображал, что стоит расска-
зать нам про куап, и мы тут же выложим ему чек на шесть
тысяч фунтов. Рассказ был хорош, но чека мы не выложили.
Я поставил условием, что он даст образцы своего куапа для
исследования, и он нехотя согласился. Я думаю, он предпочел
бы, чтобы я не проверял их. Он чуть было не сунул руку в
карман, и этот жест убедил нас, что образец при нем, но в
последнюю секунду он решил до поры до времени не предъ-
являть его. Видно, этот человек не был склонен к особой
откровенности. Ему не хотелось давать нам образцы, и он не
пожелал указать нам, где же находится этот его остров Мор-
дет, а лишь предоставил для догадок пространство радиусом
в триста миль. Он не сомневался, что тайне его нет цены, но
понятия не имел, насколько откровенным можно быть с дело-
выми людьми. И вот, желая выиграть время и поразмыслить,
он стал рассказывать о другом.
Он был прекрасный рассказчик. Он рассказывал о голланд-
ской Ост-Индии и о Конго, о португальской Восточной Африке
и Парагвае, о малайцах и богатых китайских купцах, о дая-
ках и неграх и о распространении магометанства в совре-
менной Африке. И рассказывая, он все время думал, способны
мы ввязаться в такую авантюру или нет. Сколько видел этот
человек, какая смесь племен и лиц,— неотомщенные убийства
и поразительные обычаи, торговля, которая не признает ника-
ких законов, ни божеских, ни человеческих, и черное веро-
ломство, свирепствующее в восточных гаванях и проливах,
которых не сыщешь на карте. Я слушал его, и уютный дядюш-
кин кабинет показался мне мал и тесен, а все наши дела
чересчур трезвыми и скучными.
Ни я, ни дядя не были за границей, если не считать не-
скольких заурядных поездок в Париж, наш мир ограничи-
вался Англией, и места, откуда вывозили добрую половину
сырья для наших товаров, казались нам столь же далекими,
как сказочное царство фей или Арденнский лес. Но в тот день
благодаря Гордону-Нэсмиту эти неведомые страны стали для
нас, для меня во всяком случае, такими реальными и близ-
кими, словно я когда-то уже видел их, но забыл и вот теперь
опять вспомнил.
А прощаясь, он достал своей образец, комок темной глины
с вкрапленными в него коричневатыми крупинками; комок
лежал в стеклянной баночке, обернутой свинцовой бумагой и
куском фланели — помнится, красной; я знаю, в народе счи-
тают, будто цвет этот удваивает все таинственные свойства
фланели.
653
— Не дотрагивайтесь до него,— сказал Гордон-Нэсмит.—
Он разъедает тело.
Я отнес куап Торолду, он сделал самый точный по тем вре-
менам анализ и был совершенно потрясен, обнаружив два
новых элемента, которые потом тщательно исследовал. Он
окрестил их и впоследствии посвятил им научную статью, но
в ту пору Гордон-Нэсмит и слышать не хотел, чтобы мы пре-
давали гласности какие бы то ни было сведения о его находке;
он пришел в ярость и безжалостно обругал меня уже за одно
то, что я показал образец Торолду.
— Я думал, вы сами сделаете анализ,— сказал он со свой-
ственной непосвященным трогательной уверенностью, что
любой ученый знает толк во всех областях науки.
Я навел кой-какие справки в коммерческом мире и даже
после этого должен был признать, что Гордон-Нэсмит не так
уж преувеличивает, уверяя, будто его куапу цены нет. В ту
пору Кэйперн еще не успел открыть ценные свойства канадия
и использовать его для своей нити накала, но уже церий и
торий, содержавшиеся в куапе, одни принесли бы нам нема-
лые деньги, так как они шли на производство входивших
тогда в моду кэйперновых калильных сеток. И все же нас
одолевали сомнения. Да, сомнений было немало. Долго ли еще
будут в ходу эти калильные сетки. Сколько на них может
потребоваться тория, не говоря уже о церии? Допустим,
потребность будет настолько велика, что нам есть расчет
нагрузить куапом целый корабль,— тогда возникают новые
сомнения. Действительно ли весь куап так же хорош, как об-
разец? И верно ли, что запасы его так велики, как рассказы-
вал Нэсмит? А вдруг он просто фантазер? И, наконец, если
даже и Гордон-Нэсмит и его находка окажутся на высоте,
удастся ли нам завладеть куапом? Ведь он не наш. Он нахо-
дится на запретной территории. Как видите, в этом рискован-
ном предприятии всевозможные сомнения возникали на каж-
дом шагу.
Все же мы некоторое время обсуждали план Гордон-Нэ-
смита, хотя, кажется, слишком испытывали при этом его тер-
пение. И вдруг он исчез из Лондона, и полтора года о нем не
было ни слуху ни духу.
Дядюшка сказал, что ничего другого он и не ожидал,
и когда Гордон-Нэсмит, наконец, снова появился и между
делом упомянул, что он ездил в Парагвай по своим личным
делам (видимо, тут была замешана женщина), переговоры об
экспедиции за куапом пришлось начинать с самого начала.
Дядюшка настроен был весьма скептически, но о себе я этого
сказать не могу. Должно быть, меня увлекала экзотическая
сторона этого дела. Но до открытия Кэйперна ни у меня, ни
у дяди и в мыслях не было отнестись к этому с полной
серьезностью...
654
Рассказ Нэсмита завладел моим воображением, словно
крохотный яркий блик тропического солнца, упавший на серую
тропу наших деловых будней. Я старался удержать его, поль-
зуясь тем, что Гордон-Нэсмит время от времени появлялся в
Англии. Мы встречались еще и еще, и всякий раз я подогревал
свою фантазию. Мы завтракали с ним в Лондоне, или он при-
езжал в Крест-хилл посмотреть мои планеры, и он строил
проекты, как бы опять добраться до этого куапа — одному
или, может быть, вдвоем со мной. Порой все это было для
нас как сказка, игра воображения. Но тут Кэйперн открыл
свою «идеальную нить накала» — и мы разом перестали со-
мневаться в том, что куап — это вполне реальная, настоящая
ценность. Для нити накала нужно пять процентов канадия,
который только недавно выделили из одной разновидности
редкого минерала рутилия, в другом виде он до сих пор изве-
стен не был. Но Торолду было еще известно, что канадий
входит в состав таинственного комка глины, который я ему
приносил для анализа, а я знал, что это одна из составных
частей куапа. Я поговорил с дядей, и мы тотчас принялись
за дело.
Как мы выяснили, Гордон-Нэсмит все еще не знал, что
куапу теперь совсем другая цена, все еще думал, что радий
имеет ценность лишь как материал для научных эксперимен-
тов и что самое ценное в куапе редкий в природе церий; он
связался с одним своим родичем по фамилии Поллак, про-
извел какую-то необыкновенную операцию со страхованием
жизни и на вырученные деньги купил бриг. Мы немедленно
вмешались, выложили три тысячи фунтов — и страховой полис
Нэсмита и все участие Поллака в этой истории развеялось,
как дым, если не считать того, что, к моему великому сожа-
лению, он остался совладельцем брига и тайны куапа, правда,
во взаимосвязь канадия и идеальной нити он не был посвя-
щен. Мы горячо поспорили, зафрахтовать ли пароход, или
отправиться на этом самом бриге и в конце концов решили,
что парусное судно будет меньше бросаться в глаза в таком
предприятии, которое в конечном счете, откровенно говоря,
иначе как воровством не назовешь.
Но это было одно из последних наших предприятий перед
тем, как нас постигла катастрофа, и о нем речь впереди.
Вот как случилось, что в круг наших деловых интересов
вошел куап — вошел как сказка и стал явью. Он становился
день ото дня реальнее и, наконец, стал реальностью, и вот я
увидел своими глазами груды, которые уже давно рисовались
моему воображению, и снова ощутил под пальцами зернистую
и вместе с тем мягкую массу, напоминающую отсыревший
сахарный песок, смешанный с глиной, и в этой массе таилась
некая загадочная сила...
Надо самому испытать это, чтобы понять.
655
V
С чем только не приходили К дяде в Хардингем, чего
только ему не предлагали! Гордон-Нэсмит стоит особняком
лишь потому, что он в конце концов сыграл свою роль в на-
шем крушении. Столько предложений сыпалось на нас, что
порой мне казалось, словно целый мир человеческой мысли,
таланта, энергии готов продаться нам за наши реальные и
воображаемые миллионы. Оглядываясь назад, я и сам не могу
понять, почему нам так везло, да и было ли это все на самом
деле. Мы делали самые невероятные вещи; теперь мне кажется
безумием и нелепостью, что в столь важных областях чело-
веческой деятельности волен распоряжаться, если ему взду-
мается, любой богатый предприниматель. Я не раз с удив-
лением убеждался, что в наше время именно от денег зависит,
какие мысли и факты станут достоянием широкой публики.
Среди многого другого дядюшка во что бы то ни стало хотел
купить «Британскую медицинскую газету» и «Ланцет» и по-
ставить их, как он выражался, на современные рельсы, а когда
издатели воспротивились, он некоторое время грозился орга-
низовать конкурирующее издание. Что и говорить, это была
в своем роде блестящая мысль: мы получили бы возможность
по своему усмотрению вмешиваться в методы лечения чуть ли
не всех болезней, и, право, кажется вся медицина должна
была оказаться в нашей власти. Я все еще удивляюсь и до
самой смерти не перестану удивляться, что подобные дела
возможны в современном государстве. Если эта затея и не
удалась моему дядюшке, её может осуществить кто-нибудь
другой. Но даже если бы он и захватил оба еженедельника,
сомневаюсь, подошел ли бы им его своеобразный стиль. Слиш-
ком заметной оказалась бы перемена в самом направле-
нии журналов. Нелегко бы ему было выдержать достой-
ный тон.
И, конечно, он не сумел поддержать достоинство «Священ-
ной рощи» — солидного критического органа, который он, не
упустив случая, купил за восемьсот фунтов. Он купил его
весь, со всеми потрохами, включая и редактора. Но «Священ-
ная роща» не стоила и этих денег. Если вы причастны к лите-
ратуре, вы припомните, в какой ослепительно яркой обложке
стал у него выходить этот почтенный орган британского интел-
лектуального мира и как вопиюще противоречила неистребимая
дядюшкина деловитость возвышенному духу уходящего века.
На днях мне попалась старая суперобложка, и вот что я
прочел;
65о
«СВЯЩЕННАЯ РОЩА»
Еженедельный художественный, философский и
научный журнал.
У вас дурной вкус во рту?
Это из-за печени.
Вам нужно проглотить одну
двадцатитрехцентовую пилюлю.
Всего-навсего одну.
Не какой-нибудь аптечный препарат, а живительное, чисто
американское средство.
Содержание
Неопубликованное письмо Уолтера Патера.
Двоюродная прабабушка Шарлотты Бронте с материнской
стороны.
Новая история католицизма в Англии.
Гений Шекспира.
Наша почта: Гипотеза Менделя. Отделение частицы «to»
от глагола в инфинитиве. «Начинать» или «класть начало».
Клуб остряков. Социализм и личность. Высокое достоинство
литературы.
Беседы о фольклоре.
Театр, парадокс об актерском искусстве.
Путешествия, биография, поэзия, проза и проч.
Лучшие в мире пилюли для больной печени.
Должно быть, во мне еще уцелело нечто от блейдсоверских
традиций, и потому-то меня так покоробило это сочетание
литературы и пилюль; и точно так же, должно быть, в моей
памяти уцелело нечто от Плутарха и наивной мальчишеской
веры в то, что в основе своей наше государство должно быть
преисполнено мудрости, здравого смысла и достоинства, и по-
тому-то мне подумалось, что страна, где суд и оценка явлений
медицины, литературы, да и любой жизненно-важной области
всецело предоставлены частной инициативе и зависят от про-
извола любого покупателя,— такая страна, честно говоря,
безнадежна. Таковы были мои представления о том, как дол-
жен быть устроен мир. На самом же деле в наши дни для
взаимоотношений науки и мысли с экономикой ничего не
может быть естественнее и типичнее, чем эта обложка «Свя-
щенной рощи» — спокойный консерватизм в крикливой, бью-
щей в глаза оправе; контраст дерзкого физиологического
эксперимента и предельной умственной неподвижности.
42
Г. Уэллс, т. I
657
Vi
Среди других картин хардингемской поры приходит мне на
память еще серый ноябрьский день: моросит дождь, и мы
смотрим из окна на процессию лондонских безработных.
Казалось, мы заглянули в глубокий колодец, и нам *на
мгновенье открылся какой-то иной, страшный мир. Несколько
тысяч замученных нуждой, изможденных людей собрались и
понесли по Вест-Энду -свою жалкую нищету, они взывали —
и в этой мольбе слышалась, пусть несмелая, бессильная, но
угроза: «Нам нужна не благотворительность, а работа».
Они шли сквозь туман, словно призраки, молчаливые, во-
лоча ноги, и конца не было этому шествию серых теней. Они
несли вымокшие, повисшие, точно тряпки, знамена, в руках
у них позвякивали коробки для сбора пожертвований; это
были люди, которые упустили счастливый случай, и те, кто
слишком рьяно искал счастливого случая, и те, кому ни разу
в жизни не представился счастливый случай, и те, кому он
никогда и не мог представиться. Медлительным, позорным
потоком текли они по улице, отбросы общества, построенного
на конкуренции. А мы стояли высоко над ними, словно боже-
ства, принадлежащие к иному, высшему миру — в ярко осве-
щенной, теплой и красиво обставленной комнате, полной
дорогих вещей.
«Если бы не милость божья,— подумал я,— там, с ними,
брели бы сейчас Джордж и Эдуард Пондерво».
Но мысли дяди шли совсем в ином направлении, и это зре-
лище вдохновило его на пылкую, но неубедительную речь по
поводу Протекционистской реформы.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мы переезжаем из Еэмден-тауна в Крест-хилл
I
До сих пор я рассказывал не столько о жизни моего дя-
дюшки Эдуарда Пондерво и тети Сюзанны, сколько о его
деловой карьере. Но наряду с повестью о том, как беско-
нечно малая величина раздулась до огромных размеров, можно
было бы рассказать о другом превращении: о том, как посте-
пенно, с годами, жалкое убожество квартиры в Кэмден-тауне
сменилось расточительной роскошью Крест-хилла с его мра-
морной лестницей и тетушкиной золотой кроватью, точной
658
копией кровати во дворце Фонтенбло. И странно, когда я пере-
хожу к этой части своего рассказа, я вижу, что о недавних
событиях рассказывать труднее, чем о памятных, проясненных
расстоянием мелочах тех далеких дней. Пестрые воспоминания
теснятся, обгоняют друг друга; мне предстояло вскоре снова
полюбить, оказаться во власти чувства, которое еще и сейчас
не совсем заглохло в душе, страсти, которая и сейчас еще
туманит мои мысли. Сначала жизнь моя проходила между
Илингом и домом дядюшки и тети Сюзанны, потом между
Эффи и клубами, а затем между коммерцией и научными изы-
сканиями, которые становились несравненно более последо-
вательными, определенными и значительными, чем все мои
прежние опыты. Поэтому я не успевал следить за тем, как
неуклонно продвигались в обществе дядюшка и тетя; их про-
движение в свете казалось мне мерцающим и скачкообраз-
ным, словно в фильме, снятом на заре кинематографии.
Когда я припоминаю эту сторону нашей жизни, на первое
место всегда выступает тетя Сюзанна, с круглыми глазами,
вздернутым носиком и нежным румянцем на щеках. Вот мы
едем в автомобиле, то мчимся, то замедляем ход, какой-
нибудь необычайный головной убор венчает головку тети
Сюзанны, и она, чуть заметно шепелявя, чего никак не пере-
дать на бумаге, рассуждает о наших радужных перспективах.
Я уже описывал аптеку и комнатушки в Уимблхерсте, жи-
лище у памятника Кобдену и апартаменты на Гоуэр-стрит.
Потом дядюшка и тетя переселились на Редгоунтлит Ментене.
Там они жили, когда я женился. Эта небольшая благоустроен-
ная квартира не доставляла хозяйке особых хлопот. Я думаю,
в те дни тетя стала тяготиться избытком свободного времени
и пристрастилась к книгам, а потом даже начала по вечерам
слушать лекции. У нее на столе я находил теперь самые неожи-
данные книги: труды по социологии, путешествия, пьесы Шоу.
— Здрасьте! — сказал я, увидев однажды том Шоу.
— Надо же чем-то занять мысли,— объяснила она.
— Как?
— Занять мысли. Собак я никогда не любила. Тут одно из
двух: найти занятие либо для ума, либо для души. И господу
богу и вам крепко повезло, что я решила развивать свой ин-
теллект. Я теперь беру книги в Лондонской библиотеке и буду
слушать в Королевском институте все лекции подряд, сколько
их будет этой зимой. Так что берегись...
Помню, однажды вечером она вернулась домой поздно
с тетрадкой в руках.
— Откуда это ты, Сюзанна? — спросил дядя.
— Слушала Беркбека, физиологию. Я делаю успехи.
Она села и сняла перчатки.
— Теперь я тебя насквозь вижу,— вздохнула она и при-
бавила серьезно, с упреком: — Ах ты старый тюфяк! А я и
42*
659
представления не имела. Чего только ты от меня не скры-
вал!..
Потом они обосновались в Бекенхэме, и тетя Сюзанна стала
заниматься уже не только развитием собственного интеллекта.
Покупка дома в Бекенхэме была для них в ту пору смелым
шагом; дом оказался довольно просторен, если мерить меркой
тех лет, весенней поры Тоно-Бэнге. Это была просторная, до-
вольно мрачная вилла, с теплицей, аллеей, обсаженной кустар-
ником, площадкой для тенниса, большим огородом и небольшим
пустующим каретным сараем. Я был лишь случайным зрите-
лем всех волнений, связанных с торжеством новоселья, так
как в это время отношения между тетей и Марион были натя-
нутые, и мы навещали моих родных не часто.
Тетя с жаром принялась обставлять дом, а дядюшка с не-
обычайной дотошностью входил во все мелочи покраски,
побелки, прокладки водопровода. Он велел разрыть все
трубы — заодно перерыли весь сад — и стоял на куче земли,
отдавая приказания и раздавая виски. Так я застал его одна-
жды, почти Наполеоном над маленькой Эльбой из грязи,
достойным того, чтоб его немедленно запечатлели для исто-
рии. Помнится еще, что он выбирал, по его мнению, веселые
сочетания цветов для окраски ставен, дверей и всего, что было
в доме деревянного. Это безмерно возмущало тетю, она уже
почти не в шутку называла его «противным старым пачку-
ном», потом она придумала еще и другие бранные словечки,
разозленная его новой затеей: он назвал каждую комнату
именем какого-нибудь своего любимого героя — Клайв, Напо-
леон, Цезарь и т. д.— и велел повесить на двери соответствую-
щую табличку с золотыми буквами по черному полю. «Мартин
Лютер» предназначался для меня. Тетя признавалась, что
только привычка к супружескому миру и согласию помешала
ей в отместку надписать «Старый Пондо» на каморке гор-
ничной.
Вдобавок он заказал самый полный комплект садовых
инструментов — я такого и не видывал — и велел выкрасить
его в пронзительный голубой цвет. Тетя купила огромные
банки краски более мягкого тона, тайком все перекрасила,
и после этого сад стал для нее большой радостью: она
страстно увлеклась выращиванием роз и цветочных бордюров,
а «умственные занятия» преспокойно отложила на дождливые
вечера и долгие зимние месяцы. Когда я вспоминаю, какой она
была в Бекенхэме, я прежде всего вижу ее в платье из синей
бумажной материи, которую она очень любила, в огромных
садовых перчатках, в одной руке лопатка, в другой — малень-
кий, но уж, конечно, крепкий и многообещающий саженец,
робкий, беспомощный, совсем еще дитя.
Бекенхэм, в лице священника, супруги врача и толстой
и надменной особы по имени Хогбери, почти немедленно, едва
660
дождавшись, пока вновь разровняют перерытый участок, нанес
визит дяде и тете, а затем тетя подружилась с очень милой
дамой, соседкой, знакомство началось из-за нависшей над
забором вишни и необходимости починить ограду, разделяв-
шую оба участка. Так тетя Сюзанна вновь заняла свое место
в обществе, которое потеряла было после катастрофы в Уимбл-
херсте. Она полушутя-полусерьезно изучила этикет, соответ-
ствующий ее нынешнему положению, заказала визитные кар-
точки и отдавала визиты. Потом она получила приглашение
на один из приемов у миссис Хогбери, сама созвала гостей
на чаепитие в саду, приняла участие в благотворительном
базаре и, уже вполне довольная, весело пустила корни в бекен-
хэмском обществе, как вдруг дядя выкорчевал ее оттуда и
пересадил в Чизлхерст.
— Старый непоседа! Вперед и выше,— сказала тетя Сю-
занна коротко, когда я пришел к ним; в это время она
смотрела, как нагружают два огромных мебельных фургона.—
Поди, Джордж, попрощайся с «Мартином Лютером», а потом
я посмотрю, чем ты можешь мне помочь.
II
Среди путаницы воспоминаний время Бекенхэма, не слиш-
ком близкое и не слишком далекое, кажется мне попросту
переходной полосой. На самом же деле бекенхэмский период
тянулся несколько лет; он охватывает почти все то время,
когда я был женат, и уж во всяком случае это куда более
долгий срок, чем тот год с небольшим, когда мы жили все
вместе в Уимблхерсте. Но мои воспоминания о нашей жизни
в Уимблхерсте куда полнее, чем о Бекенхэме. Я до мелочей
помню чаепитие в саду у тети и то, как я тогда несколько
погрешил против правил хорошего тона. Это словно обрывок
другой жизни. Я, кажется, до сих пор всей кожей помню это
ощущение неважно скроенного городского костюма — нелепо
чувствуешь себя среди цветов, под ярким солнцем, когда на
тебе сюртук, серые брюки, высокий воротничок и галстук.
Я все еще живо помню маленькую лужайку в форме трапе-
ции и гостей, а главное — их шляпы с перьями, и горничную,
и синие чашки, и величественную миссис Хогбери и ее громкий
резкий голос. Этого голоса, хватило бы и на более многолюд-
ное собрание на открытом воздухе; он разносился и по сосед-
ним участкам; он настигал и садовника, который был далеко
на огороде и не принимал участия в происходящем. Единст-
венными мужчинами, кроме нас с дядей, были тетушкин док-
тор, две духовные особы, приятно непохожие друг на друга,
и сын миссис Хогбери, почти мальчишка, еще не привыкший
к обязательным для взрослого воротничкам. Остальные все
561
были дамы, не считая юной или, может быть, не совсем юной,
девицы, совершенно бессловесной и ужасно примерной. Тут
же была и Марион.
Мы с Марион как раз немного поссорились, и помнится,
она за все время не проронила ни слова,— единственная тень
на этом солнечном и легкомысленном фоне. Мы злились друг
на друга после одной из тех несчастных размолвок, которые,
казалось, были неизбежны между нами. С помощью Смити
Марион тщательно оделась для этого случая и, увидев, что я
собираюсь сопровождать ее в сером костюме, потребовала,
чтобы я непременно надел сюртук и цилиндр. Я заупрямился,
она сослалась на фотографию в газете, изображающую чае-
питие в саду с участием самого короля, и под конец я поко-
рился, но, по своему скверному обыкновению, не мог скрыть
досаду... О господи! Как жалки, как ничтожны были эти веч-
ные ссоры! И как грустно вспоминать о них! И чем старше
я становлюсь, тем грустней об этом думать, тем дальше отсту-
пают и уже не такими жгучими кажутся те мелочи, из-за кото-
рых мы были так нетерпимы друг к другу.
Все это бекенхэмское сборище произвело на меня впечатле-
ние некоей благопристойной подделки; все держались так,
словно играли какую-то видную роль в высшем свете, и при
этом старались не касаться материальной основы своего суще-
ствования. Мужья этих дам почти все занимались где-то
какими-то делами,— было бы совершеннейшим неприличием
спрашивать, какими именно,— а жены, черпая сведения из
романов и иллюстрированных журналов, изо всех сил стара-
лись подражать развлечениям высшего света, но, конечно, в
рамках строгой нравственности. Они не обладали ни дерзким
умом, ни презрением к морали, какие подчас встречаешь
в настоящей аристократке, они нс интересовались политикой,
ни о чем не имели своего мнения, и поэтому, помнится, с ними
решительно не о чем было говорить. Они сидели в беседке
и просто в саду на стульях — сплошные шляпки, гофрирован-
ные манжетки и разноцветные зонтики. Три дамы и приход-
ский священник играли в крокет, причем на площадке царила
безмерная серьезность, которую лишь изредка нарушали гром-
кие возгласы священника, делавшего вид, что он ужасно
огорчен неудачами.
— Ох! Опять моему шару досталось! Ой-ой-ой!
Особой с наибольшим весом среди собравшихся была мис-
сис Хогбери; она уселась так, что вся крокетная площадка
была перед нею, как на ладони, и говорила, говорила...
«Мелет, точно старая мельница»,— шепнула мне украдкой
тетя. Миссис Хогбери говорила о том, что бекенхэмское обще-
ство стало очень пестрым, а затем вдруг о трогательном
письме, которое она недавно получила от своей бывшей кор-
милицы из Литтл Госдин. Последовал громкий и подробный
662
рассказ о Литтл Госдин и о том, как там все были почтительны
с нею и с ее восемью сестрами.
— А моя дорогая матушка была там настоящей короле-
вой. И как мил этот простой народ! Говорят, деревенские
жители в наше время становятся непочтительны. Но это
неверно,— надо только уметь с ними обходиться. Конечно,
здесь, в Бекенхэме, другое дело. Я бы не сказала, что здешние
жители — бедняки, конечно, это не настоящие бедняки. Это
масса. Я всегда говорю мистеру Багшуту, что это масса и с
ними надо соответственно обращаться...
Я слушал ее, и дух миссис Мекридж витал надо мною...
Некоторое время меня оглушала эта мельница; потом мне
посчастливилось оказаться в приятном tete-a-tete1 с дамой,
которую тетя представила мне как миссис Мрмрмр, впрочем,
она в этот вечер всех и каждого представляла мне, так же
неразборчиво бормоча имена, то ли из чувства юмора, то ли
потому, что не смогла их все упомнить.
Должно быть, это был один из самых первых моих опытов
в искусстве светской беседы, и, помнится, я начал критико-
вать местные железнодорожные порядки, но примерно на
третьей фразе миссис Мрмрмр громко, весело и с одобрением
сказала:
— Боюсь, что вы ужасно фривольны, молодой человек.
До сих пор не понимаю, что я такого сказал фривольного.
Уж не знаю, что положило конец этому разговору и был
ли у него вообще конец. Помнится, я некоторое время довольно
несвязно беседовал с одним из священников и выслушал от
него что-то вроде топографической истории Бекенхэма, причем
он снова и снова уверял меня, что это «место очень древнее.
Очень, очень древнее». Как будто я утверждал, что Бекенхэм
основан совсем недавно, а он весьма терпеливо, но и весьма
настойчиво старался переубедить меня. Потом наступило дол-
гое, томительное молчание, которому не было бы конца, не
приди мне на выручку тетя Сюзанна.
— Действуй, Джордж, действуй,— доверительно, вполго-
лоса сказала она, и затем громко: — Может, вы оба побегаете
немножко? Предложите-ка дамам чаю.
— Счастлив побегать для вас, миссис Пондерво, просто
счастлив,— сказал священник, сразу почувствовав себя в своей
стихии, словно он всю жизнь только и делал, что обносил
гостей чаем.
Мы оказались около грубо сколоченного садового стола,
а сзади горничная только и ждала минуты, когда мы зазе-
ваемся, чтобы выхватить у нас поднос с чашками.
— «Побегаете»,— что за прелестное выражение! — с истин-
ным удовольствием повторил священник, поворачиваясь ко мне,
1 Беседа с глазу на глаз (франц.).
663
и я едва успел посторониться, чтоб не обрушить на него свой
поднос.
Некоторое время мы разносили чай...
— Дай им пирожное,— сказала тетя Сюзанна. Она вся
раскраснелась, но отлично владела собой.— Это сделает их
разговорчивее, Джордж. Когда покормишь гостей, беседа идет
веселее. Все равно что подкинуть сучьев в костер.
Она по-хозяйски обвела собравшихся зорким взглядом
голубых глаз и налила себе чаю.
— Все-таки они какие-то деревянные,— сказала она впол-
голоса,— а я изо всех сил старалась их расшевелить...
— Прием необыкновенно удался,— сказал я, стараясь ее
подбодрить.
— Этот юнец совсем окоченел, он ни разу даже ногой не
шевельнул и молчит уже целых десять минут. Застыл, как
сосулька. Того и гляди сломается. Он уже начинает сухо
покашливать. Это всегда плохой признак. Джордж... Может,
мне заставить их поразмяться? Или потереть им нос сне-
гом?
К счастью, она этого не сделала. Я подошел к нашей
соседке, очень милой, задумчивой и томной даме с негромким
голосом, и завязал с нею разговор. Мы говорили о кошках и
собаках и о том, кому из них мы отдаем предпочтение.
— Мне всегда казалось,— мечтательно произнесла эта ми-
лая дама,— что в собаках есть что-то такое... В кошках этого
нет.
— Да,— с неожиданной для самого себя горячностью со-
гласился я.— Да, да, в них что-то есть. Но все же...
— О, я знаю, в кошке тоже что-то есть. Но все-таки это
не то.
— Не совсем то,— согласился я.— Но все-таки что-то есть.
— Да, но это совсем другое.
— В них больше гибкости.
— Да, много больше.
— Гораздо больше.
— В этом все дело, не правда ли?
— Да,— сказал я.— Все дело в этом.
Она печально поглядела на меня и, глубоко вздохнув,
с чувством произнесла:
- Да...
И мы надолго замолчали.
Казалось, положение безвыходное. В глубине души я ощу-
тил страх и растерянность.
— Э-э... розы...— сказал я, чувствуя себя не лучше уто-
пающего.— Эти розы... не правда ли... очень красивые
цветы?
— Очень,— кротко согласилась она.— Мне кажется, в ро-
зах что-то есть... Что-то такое... не знаю, как выразить...
664
— Что-то есть,— с готовностью подхватил я.
— Да,— сказала она.— Что-то такое... Не правда ли?
— Но почти никто не понимает этого,— сказал я.— Тем
хуже для них!
Она снова вздохнула и произнесла чуть слышно:
- Да...
И опять мы надолго замолчали. Я глядел на нее, а она
о чем-то замечталась. Я снова почувствовал, что иду на дно,
страх и слабость опять овладели мной. Но тут меня осенило
свыше: я заметил, что ее чашка пуста.
— Позвольте вам чаю,— отрывисто сказал я и, схватив
чашку моей собеседницы, пошел к столу, стоявшему у беседки.
В ту минуту я не собирался предавать тетю Сюзанну. Но в
двух шагах от меня оказалась стеклянная дверь гостиной,
заманчиво и многозначительно распахнутая настежь. Соблазн
был так велик, а главное, тесный воротничок надоел мне
до смерти. Мгновение — и я погиб. Я сейчас... Только на ми-
нутку!
Я вбежал в гостиную, поставил чашку на клавиши откры-
того рояля и быстро, бесшумно, перескакивая через три сту-
пеньки, кинулся вверх по лестнице в кабинет дядюшки, в это
уютнейшее святилище. Я примчался туда, задыхаясь, твердо
зная, что возврата нет. Я был и счастлив и полон стыда и
отчаяния. Перочинным ножом я ухитрился вскрыть дядюшкин
ящик для сигар, пододвинул к окну кресло, снял сюртук,
ворртничок и галстук и, чувствуя себя одновременно преступ-
ником и бунтарем, сидел и курил, поглядывая из-за ставен
на общество в саду, пока все гости не разошлись...
«Эти священнослужители,— думал я,— превосходные люди».
IIJ
В моей памяти сохранилось еще несколько подобных сце-
нок начальной бекенхэмской поры, а затем меня обступают
уже чизлхерстские воспоминания. При чизлхерстском особняке
был уже не просто сад, а настоящий парк, и домик садовника,
и сторожка у ворот. Здесь куда явственнее, чем в Бекенхэме,
ощущалось наше восхождение на общественные высоты.
И поднимались мы все быстрее.
Один вечер запомнился мне особенно ярко, он в некотором
роде знаменует эпоху. Я приехал посоветоваться по поводу
какой-то рекламы, во всяком случае по делу, а дядюшка с тетей
Сюзанной вернулись в экипаже после обеда у Ранкорнов. (Уже
тогда дядя не давал Ранкорну покою со своей идеей Великого
объединения, которая в то время зрела у него в голове.) Я при-
ехал часов в одиннадцать и застал их в кабинете. Тетя сидела
в кресле и задумчиво и с какой-то капризной гримасой смот-
665
рела на дядюшку, а он, толстенький, кругленький, растянулся
в низком кресле, придвинутом к самому камину.
— Послушай, Джордж,— сказал дядя, едва я успел поздо-
роваться.— Я как раз говорил, что мы не Oh Fay h
— Как так?
— Не Oh Fay. В светском смысле.
— Это по-французски. Он хочет сказать, не поспеваем за
модой, Джордж. Это он о коляске.
— Ах, вот что! Про французский-то я и не подумал. Нико-
гда не знаешь, что дядюшка выдумает. А что стряслось
сегодня?
— Ничего такого не стряслось. Просто я размышляя. Пер-
вым делом я съел слишком много той рыбы, она была точь-
в-точь соленая лягушечья икра, да еще маслины меня с толку
сбили, и потом я совсем запутался в винах. Каждый раз при-
ходилось говорить: «Дайте мне вон того». На что ж это по-
хоже? И все женщины были в вечерних туалетах, а твоя
тетка — нет. Нам нельзя продолжать в таком духе, Джордж,
это для нас плохая реклама.
— Не знаю, правильно ли ты сделал, что завел коляску,—
сказал я.
— Надо будет все это наладить,— сказал дядя.— Надо
перейти на высокий стиль. Шикарные дела делаются шикар-
ными людьми. Она воображает, что это все шуточки.— Тетя
состроила гримаску.— А это совсем не шутка! Ты смотри, мы
сейчас на подъеме, как дважды два. Мы становимся большими
людьми. И не годится, чтоб над нами смеялись, как над
какими-то парвену. Понимаешь?
— Никто над тобой не смеется, старый пузырь! — сказала
тетя.
— Никто и не будет надо мной смеяться.— Дядюшка
покосился на свое солидное брюшко и вдруг сел и выпря-
мился.
Тетя Сюзанна слегка подняла брови, покачала ножкой
и ничего не ответила.
— Дела наши идут в гору, Джордж. А мы за ними не
поспеваем. А надо поспевать. Мы сталкиваемся с новыми
людьми, а это, видите ли, аристократия — званые обеды и все
прочее. Они страшно важничают и воображают, что мы будем
себя чувствовать, как рыба без воды. Не дождутся. Они
воображают, что нам не по плечу высокий стиль. Ладно, мы
им уже показываем нашей рекламой, что такое высокий
стиль, и на всем остальном тоже еще покажем... Не обя-
зательно родиться на Бонд-стрит, чтобы выучиться всем этим
фокусам. Понимаешь?
Я передал ему ящик с сигарами.
1 Исковеркан, франц, «ап fait» — в курсе дел.
666
— У Ранкорна таких нет,— продолжал он, с нежностью
обрезая кончик сигары.— На сигарах мы его обскакали. И во
всем остальном обскачем.
Мы с тетей смотрели на него с испугом.
— У меня есть кое-какие идеи,— туманно сказал он, обра-
щаясь к сигаре, и этим только увеличил наши страхи.
Он спрятал в карман ножичек, которым обрезал сигару,
и продолжал:
— Первым делом нам надо выучиться правилам этой пар-
шивой игры. Понимаешь? К примеру, надо раздобыть образцы
всех вин, какие там были, и выучить их назубок. Стерн, Смур,
Бургундское, все, сколько их там есть! Вот она сегодня пила
Стерн... И когда попробовала... Ты скорчила гримасу, Сюзанна,
да, да. Я видел. Ты к такому не привыкла. Ты сморщила нос.
А надо привыкнуть ко всем этим винам и уж не гримасничать.
И надо привыкнуть к вечерним туалетам... да, да, и тебе,
Сюзанна.
— Вечно он цепляется к моим нарядам,— сказала тетя.—-
Впрочем... Не все ли равно? — И она пожала плечами.
Никогда еще я не видал дядюшку таким безгранично
серьезным.
— Придется одолеть этот этикет,— с жаром продолжал
он.— Лошадьми — и теми займемся. Всему научимся. Будем
всегда переодеваться к обеду... Заведем двухместную карету
или что-нибудь в этом роде. Набьем руку на гольфе, теннисе
и прочем. Как настоящие землевладельцы Oh Fay. Тут дело
не только в том, чтобы не совершить никакой Goochery.
— Чего? — изумился я.
— Ну, Gawshery, если тебе так больше нравится.
— Gaucherie, Джордж. Это по-французски: растяпость,—
объяснила тетя.— Но я-то не растяпа. Я скорчила гримасу
просто смеха ради.
— Тут дело не только в том, чтобы не попадать впросак.
Нам нужен стиль. Понимаете? Стиль! Чтоб комар носу не под-
точил и даже лучше. Вот что я называю стилем. Мы можем
с этим справиться и справимся.
Он пожевал сигару и некоторое время молча курил, подав-
шись вперед и глядя в огонь.
— В чем тут суть в конце-то концов? — снова заговорил
он.— В чем суть? Надо кое-что знать насчет того, что пола-
гается есть, что пить. Как одеваться. Как держаться в обще-
стве. И не говорить того, что у них там не принято, есть вся-
кие такие пустячки, которые их наверняка шокируют.
Он снова умолк, но вот в лице его прибавилось самоуве-
ренности, и сигара, торчавшая в зубах, гордо вздыбилась
к потолку.
— Все эти их фокусы надо изучить в полгода,— сказал он,
повеселев.— А, Сюзанна? И обскакать их. И тебе, Джордж,
667
надо превзойти всю эту премудрость. Вступить в солидный
клуб и прочее.
— Всегда рад учиться,— сказал я.— С тех самых пор как
ты дал мне возможность выучиться латыни. Но пока нам
что-то не случалось попасть в такие сферы, где изъясняются
по-латыни.
— До французского мы уже во всяком случае добрались,—
заметила тетя Сюзанна.
— Очень полезный яз-з-зык,— сказал дядюшка.— Бьет в са-
мую точку. А что до произношения, оно ни одному англичанину
не дается. Англичанину с этим не справиться. И не спорьте со
мной. Это обман. Это все обман. Если разобраться, вся
жизнь — сплошной обман. Вот почему нам так важно позабо-
титься о стиле, Сюзанна. Le Steel Say Lum1. Стиль — это
человек. Чего ты смеешься, Сюзанна?.. Джордж, ты совсем
не куришь. Эти сигары прочищают мозги... Скажи, а что ты
обо всем этом думаешь? Надо приспосабливаться. До сих пор
же мы справлялись всякий раз-ззз. Неужели теперь спотк-
немся на такой чепухе!
IV
— Что ты об этом думаешь, Джордж? — требовательно
спрашивал он.
Не припомню сейчас, что я ему ответил. Зато хорошо
помню, как я на мгновение перехватил загадочный взгляд
тети Сюзанны. Так или иначе он с обычной своей энергией
принялся овладевать секретами светской жизни и вскоре уже
не уступал самым настоящим лордам. Да, мне кажется, он и в
самом деле сравнялся с ними. У меня довольно сумбурные
воспоминания о его первых шагах и первых успехах в свете,
в них не так-то легко разобраться. Порой я не могу припо-
мнить, что было сначала, а что потом. Помнится, при каждой
встрече я с удивлением' открывал в нем что-то новое, с каж-
дым разом в нем неожиданно для меня понемножку при-
бавлялось уверенности, лоску, он становился чуть богаче, чуть
утонченнее, немножко лучше знал цену вещам и людям. Одна-
жды,— это было еще очень давно,— я видел, как глубоко его
потряс своей роскошью ресторан в Клубе либералов. Бог
весть, кто именно и по какому случаю выставил нам тогда
это угощение, зато мне не забыть, как мы, в числе шести или
семи приглашенных, ввалились в зал и дядя во все глаза
глядел на множество ослепительных столиков, освещенных
лампами под красными абажурами, на экзотические растения
в огромных майоликовых вазах, на сверкающие керамикой
колонны и пилястры, на внушительные портреты государствен-
Искажен. франц «Le style c’est 1’homme».
668
них деятелей и национальных героев, принадлежавших к ли-
беральной партии, и на прочие атрибуты этой истинно дворцо-
вой пышности. Он выдал себя, шепнув мне: «Вот это да!»
Теперь это бесхитростное восклицание кажется мне почти
неправдоподобным: так быстро настало время, когда и нью-
йоркские клубы не поразили бы дядюшку и он мог шество-
вать среди подавляющего великолепия Королевского гранд-
отеля к избранному им столику на изысканнейшей галерее над
рекой с тем невозмутимым спокойствием, которое отличает
лишь истинных повелителей мира.
Оба они быстро и основательно изучили правила новой
игры; они испытывали свои силы и в гостях и дома. В Чизл-
херсте с помощью нового, очень дорогого, но весьма сведущего
повара они перепробовали все незнакомые, но слывшие
изысканными блюда — от спаржи до яиц ржанки. Потом они
завели садовника, который умел прислуживать за столом и
пачкал паркет грязными сапогами. А потом появился и дво-
рецкий.
Как сейчас, вижу тетушку в ее первом вечернем туалете.
С отчаянно храбрым видом она стояла в гостиной перед ка-
мином, сбоку поглядывая на себя в зеркало, платье открывало
руки и плечи, всей прелести которых я до того дня и не по-
дозревал.
— Так, наверно, чувствует себя окорок,— задумчиво ска-
зала она.— Ничего на тебе нет, кроме ожерелья.
Я пробормотал какой-то пошлый комплимент.
На пороге появился дядюшка — в белом жилете, руки в
карманах брюк; он остановился и окинул ее критическим оком.
— Ты прямо герцогиня, Сюзанна,— заметил он.— Надо бы
заказать твой портрет — вот так, перед камином. Сарженту
закажем! У тебя какой-то даже вдохновенный вид. Бог ты
мой! Видели бы тебя эти чертовы лавочники из Уимблхерста!
Субботу и воскресенье они зачастую проводили в отелях,
изредка и я ездил с ними. Мы влились в огромную толпу, ко-
торая слоняется по модным отелям и ресторанам, стараясь вы-
учиться правилам хорошего тона. Не знаю, быть может, тому
виной мои изменившиеся обстоятельства, но мне кажется, за
последние двадцать лет сверх меры развелось завсегдатаев
отелей и ресторанов. Дело, по-моему, не только в том, что мно-
гие и многие, как мы тогда, разбогатели и круто пошли вверх,
но все, что было в Англии благополучного и процветающего,
как видно, изменило прежним обычаям, в час вечернего чая
стало обедать, пристрастилось к вечерним туалетам и прово-
дило воскресенья в отелях, чтобы упражняться там в новом
для этих людей искусстве светской жизни. С тех пор как я стал
совершеннолетним, вся коммерческая верхушка среднего класса
быстро и неуклонно превращалась в новую знать. Кого только
мы не встречали во в'ремя своих воскресных поездок! Одни об-
669
ращали на себя внимание тщательно выработанной утонченно-
стью манер, никогда не повышали голоса, от их нарочитой
скромности и сдержанности так и несло спесью; другие — раз-
вязные и самоуверенные — во всеуслышание называли друг
друга уменьшительными именами и всегда находили повод по-
рисоваться изысканной грубостью; неуклюжие мужья и жены
потихоньку ссорились, обвиняя друг друга в неотесанности, и
ежились под презрительным взглядом лакея; иные всегда были
бодры и любезны, появлялись всякий раз с новыми спутни-
цами и предпочитали занять столик где-нибудь в дальнем углу;
иные шумно и весело старались изобразить полную непринуж-
денность; пухленькие, беззаботные дамочки смеялись слишком
громко, а их спутники во фраках, пообедав, попыхивали труб-
ками, точно в кабачке. И вы знали, что, как бы роскошно они
ни одевались, какой бы дорогой номер ни занимали, никто из
них ровным счетом ничего собой не представляет.
Оглядываясь назад, я как что-то очень чужое и далекое
вспоминаю все эти битком набитые рестораны со множеством
столиков и неизбежными красными абажурами и хмурых, не-
приветливых лакеев с их вечным «темное или светлое, сэр?»
Я не обедал, не бывал в этих местах уже лет пять, да, целых
пять лет,— такую я вел замкнутую жизнь, настолько был по-
глощен своей работой.
Как раз в ту пору дядя обзавелся автомобилем, и среди
этих воспоминаний яркой маленькой виньеткой выделяется
холл отеля «Магнифисент» в Бексхил-он-Си, где повсюду был
красный атлас и дерево, сверкающее белым лаком, и публика
в вечерних туалетах, ожидающая гонга к обеду; а на пороге
моя тетушка, искусно задрапированная в дорожный плащ,
в огромной шляпе с вуалью, и готовые к услугам швейцары и
посыльные, и подобострастный метрдотель, и за конторкой вы-
сокая молодая особа в черном, на лице которой написано во-
сторженное изумление, а в центре всего этого мой дядюшка, со-
вершающий первый выход в своем меховом костюме, о котором
я уже упоминал,— коротенький, плотный и круглый, в огром-
ных очках с чем-то вроде коричневого резинового хобота, и
все это увенчано плоскогорьем шоферской фуражки.
V
Итак, мы поняли, чего нам не доставало теперь, когда мы
вторглись в высшие общественные сферы, и стали вполне со-
знательно вырабатывать в себе стиль и Savoir Faire Мы ока-
зались частицей той новой силы, без которой невозможно те-
перь представить наш сложный и запутанный мир, того множе-
1 Умение жить (франц.).
670
ства преуспевающих дельцов, что учатся тратить деньги. Тут
были и финансисты, и предприниматели, заглотавшие своих
конкурентов, и такие, как мы с дядей, изобретатели новых спо-
собов разбогатеть; в представлении европейца такова была
чуть не вся Америка.
У этих разношерстных толп только и было общего, что все
они, и особенно их жены и дочери, от скудного существования,
когда средства были ограничены, вещи и наряды наперечет,
нравы и привычки просты, переходили к безмерной расточи-
тельности и попадали в орбиту Бонд-стрит, Пятой авеню и Па-
рижа. И тут для них начиналась бесконечная цепь все новых и
новых открытий и полная свобода действий.
Они вдруг обнаружили, что есть на свете удовольствия, ко-
торые даже не были предусмотрены их кодексом нравственно-
сти, да и все равно они прежде не могли бы их себе позволить;
есть, оказывается, такие тонкости, такие способы и средства
украсить жизнь, такие виды собственности, о каких они прежде
не смели и мечтать. У них разбегались глаза, с пылом, с увле-
чением они начинали приобретать, старательно и неутомимо
они осваивались с новой жизнью, сверкающей, заполненной до
отказа покупками, драгоценностями, горничными, дворецкими,
кучерами, электрическими экипажами, сдающимися внаем го-
родскими особняками и загородными виллами. Все это погло-
щало их, как иного честолюбца поглощает его карьера; это был
класс, который думал, говорил и мечтал только о собственно-
сти. Их литература, их пресса была всецело посвящена этому;
толстые, непревзойденной пышности иллюстрированные ежене-
дельники наставляли их, как должен быть построен дом и как
должен выглядеть собственный сад, что такое по-настоящему
роскошный автомобиль и первоклассное спортивное снаряже-
ние, как покупать недвижимость и как ею управлять, как путе-
шествовать и в каких шикарных отелях останавливаться.
Однажды вступив на этот путь, они устремлялись все
дальше и дальше. Приобретательство становилось смыслом их
жизни. Казалось, мир словно нарочно так устроен, чтобы они
могли удовлетворить эту свою страсть. В какой-нибудь год они
становились знатоками. Они принимали участие в набегах на
восемнадцатый век, скупали старые редкие книги, чудесные
картины старых мастеров, прекрасную старинную мебель. На
первых порах они стремились обзавестись ослепительными гар-
нитурами, безукоризненной новенькой обстановкой, но почти
сразу же это примитивное представление о роскоши сменилось
мечтой — собрать побольше всяких дорогостоящих древностей...
Помню, страсть к покупкам овладела дядюшкой совер-
шенно неожиданно. В бекенхэмские времена и в начале жизни
в Чизлхерсте он стремился прежде всего к тому, чтобы загре-
сти как можно больше денег, и, если не считать его атаки на
дом в Бекенхэме, мало интересовался тем, как он одет и как
671
обставлены комнаты. Я сейчас уже не помню, когда он изме-
нил прежним привычкам и начал тратить деньги. Должно быть,
какая-нибудь случайность открыла ему этот новый источник
могущества или что-то неуловимое сместилось в клетках его
мозга. Он начал тратить деньги и выискивать, что бы еще та-
кое купить. Раз уж он начал покупать, он покупал самозаб-
венно. Он начал скупать картины, а потом почему-то еще и
старые часы. Для чизлхерстского дома он купил чуть ли не
дюжину прадедовских часов и три медных грелки. Потом он
стал усиленно покупать мебель. Вскоре он заделался покрови-
телем искусств — заказывал художникам картины и потом под-
носил их в дар церквам и разным благотворительным обще-
ствам. Он покупал все больше, все безудержнее. Эта страсть
к приобретательству была одним из последствий того безмер-
ного напряжения, в каком он жил последние четыре года своей
головокружительной карьеры. К тому времени, как он достиг
ее вершины, он стал неистовым расточителем; он накупал вели-
кое множество самых неожиданных вещей, он покупал так
яростно, словно его мятущийся дух стремился выразить себя в
этом; он покупал, приводя всех нас в изумление и ужас; он по-
купал crescendo, покупал fortissimo, con molto expressione,
пока грандиозная катастрофа — крестхиллское банкротство —
не покончило навсегда с его покупками. Покупал всегда он.
Тетя Сюзанна не блистала умением покупать. Странно, уж не
знаю, какая тут особая струнка в ней говорила, но только она
никогда не вкладывала душу в вещи. Все эти лихорадочные
годы она слонялась в толпе, кипевшей на Ярмарке Тщеславия,
и, несомненно, тратила много и не скупясь, но делала это как-
то равнодушно, с оттенком комического презрения к вещам,
даже старинным, которые можно купить за деньги. Однажды
я вдруг понял, насколько она равнодушна ко всему этому,—
я увидел, как она ехала в Хардингем, сидя по обыкновению
очень прямо в своем электрическом экипаже, и наивные голу-
бые глаза ее из-под вызывающе загнутых полей шляпки гля-
дели на окружающий блеск с насмешливым любопытством.
«Ни одна женщина,— подумал я,— не чувствовала бы себя та-
кой отчужденной, если бы не мечтала о чем-то своем... Но о
чем она мечтает?»
Вот этого я не знал.
И я помню еще, что однажды ее взорвало, и она с презре-
нием рассказывала мне, как ей пришлось завтракать с не-
сколькими дамами в Имперском космическом клубе. Она за-
глянула ко мне, возвращаясь оттуда, в надежде застать меня
дома, и я предложил ей чаю. Она объявила, что до смерти
устала и зла, и бросилась в кресло...
— Джордж! — воскликнула она.— Что за ужас эти жен-
щины! Неужели от меня тоже несет деньгами?
— Ты завтракала? — спросил я.
672
Она кивнула.
— С весьма богатыми дамами?
- Да.
— Восточного типа?
— Ох, прямо какой-то взбесившийся гарем!.. Хвастаются
своими богатствами... Они тебя ощупывают. Понимаешь,
Джордж, они ощупывают твое платье — хороша ли материя!
Я, Как умел, постарался ее успокоить:
— Но ведь она и правда хороша?
— Это у них в крови, им бы принимать вещи в заклад,—
сказала она, отпивая чай. И с отвращением продолжала: —
Они так и шарят руками по твоему платью, прямо хватают
тебя.
На мгновенье я даже заподозрил, не обнаружилось ли при
этом, что на ней надето что-нибудь поддельное. Уж не знаю.
После этого случая у меня открылись глаза, и я стал замечать,
как женщины ощупывают друг на друге меха, тщательно раз-
глядывают кружева, даже просят разрешения потрогать драго-
ценности, оценивают, завидуют, пробуют на ощупь. При этом
они соблюдают своего рода церемониал. Та, которая разгляды-
вала и ощупывала наряд другой, говорила:
— Какие прекрасные соболя! Какое прелестное кружево!
А та, которую разглядывали, горделиво признавалась:
— Да, они настоящие!
Или спешила изобразить скромность и смирение:
— Что вы, они совсем не хороши.
Навещая друг друга, они глазели на картины, щупали бах-
рому портьер, приподнимали чашки и вазы, проверяя марку
фарфора.
Я спрашивал себя, может быть и в самом деле это у них
в крови.
Мне казалось сомнительным, чтобы леди Дрю и другие
олимпийцы вели себя подобным образом, но, быть может, это
во мне просто говорила одна из моих былых иллюзий насчет
аристократии и нашего государства. Быть может, собственность
испокон веку была кражей, и никогда и нигде дом и имуще-
ство не были чем-то неотъемлемым, от природы данным тем
людям, которые ими владели.
VI
В тот день, когда я узнал, что дядя приобрел «Леди Гров»,
я понял, что отныне начинается новая эпоха. Это был ориги-
нальный, смелый и неожиданный шаг. Меня поразило внезап-
ное изменение масштабов, ему уже мало было движимого иму-
щества вроде драгоценностей и автомобилей, он стал землевла-
дельцем. Он действовал быстро и решительно, как сам Напо-
леон: он ни о чем таком заранее не думал, не искал, просто
43 Г. Уэллс, т. I
673
услышал, что продается поместье, и не упустил случая. Потом
он явился домой и сообщил об этом. Даже тетя Сюзанна день-
другой не могла прийти в себя, ошеломленная этой дерзкой по-
купкой, и когда дядюшка отправился смотреть виллу, мы с те-
тей сопровождали его в состоянии, близком к столбняку. Право
же, нам тогда показалось, что ничего великолепнее нельзя и
представить себе. Помню, как мы втроем стояли на террасе,
выходящей на запад, смотрели на окна, отражавшие небо, и я
всем существом ощутил, насколько дерзко наше вторжение
сюда.
«Леди Гров», надо вам сказать, очень хороша,— дом не-
обыкновенно красив, все здесь дышит покоем и изяществом, и,
должно быть, впервые за добрых сто лет гудок нашего авто-
мобиля нарушил это уединение. Старинный католический род
угасал здесь век за веком, и вот уже никого не осталось в жи-
вых. Дом был построен еще в тринадцатом веке, и последние
переделки были в стиле поздней готики. Внутри почти всюду
было сумрачно и прохладно, исключение составляли лишь две-
три комнаты и холл с высокими окнами и галереей, .облицо-
ванной старым дубом. Особое благородство дому придавала
терраса — широкая, открытая лужайка, обнесенная низкой ка-
менной оградой; в одном углу рос огромный кедр, ветви его
словно осеняли голубую даль Уилда, и эта голубая даль вме-
сте с темной кроной одинокого дерева поразительно напоми-
нала Италию. Дом стоял высоко — если глядеть на юг, под но-
гами виднеются макушки елей и черной калины, а с запада
по крутому склону, поросшему буком, взбирается дорога. По-
том вновь поворачиваешься к старому молчаливому дому и ви-
дишь серый замшелый фасад и изящно изогнутую арку входа.
Старый камень согрет предвечерним солнцем, и его оживляют
несколько забытых кустов роз и остролиста. Мне казалось, что
владельцем этой прекрасной мирной обители должен быть по
меньшей мере какой-нибудь бородатый ученый муж в черной
мантии, с очень белыми руками и тихим голосом или, быть
может, седовласая леди в мягких одеждах,— сколько-нибудь
более современного человека уже невозможно было предста-
вить себе в этой роли. А тут стоял мой дядюшка, рукой в пер-
чатке из котикового меха держал огромные шоферские очки и,
протирая их носовым платком, говорил тете, что «Леди Гров»,
право же, недурное местечко!
Тетя Сюзанна ничего не ответила.
— Тот, кто построил этот дом,— задумчиво сказал я,— но-
сил латы и не расставался с мечом.
— Этого в доме и сейчас хватает,— сказал дядюшка.
Мы вошли в дом. Присматривавшая за ним старая жен-
щина с совершенно белой головой вся съежилась при появле-
нии нового хозяина. Как видно, он показался ей и очень стра-
нен и страшен и одним своим видом поверг ее в смятение и
674
ужас. Оставшееся в живых настоящее склонялось перед нами,
но этого нельзя сказать о прошлом. Мы стояли перед длинным
рядом потемневших портретов — один из них принадлежал
кисти Гольбейна — и старались заглянуть в глаза давно умер-
ших мужчин и женщин. И они тоже искоса поглядывали на
нас. Мне кажется, все мы почувствовали что-то загадочное в их
лицах. Даже дядя, по-моему, на мгновенье смутился перед этой
непобедимой надменной самоуверенностью. Похоже было, что
в конечном счете он вовсе не купил их и не занял их место,
похоже, что они знают что-то скрытое от нас и смеются над
новым хозяином «Леди Гров»...
Самый воздух этого дома был сродни Блейдсоверу, но от
него еще больше веяло стариной, отчужденностью. Вот эти
латы, что стоят в углу холла, служили некогда своему вла-
дельцу на турнире, а быть может, и на поле боя; снова и
снова этот древний род, не жалея своей крови и своих бо-
гатств, посылал рыцарей в самые романтические из всех похо-
дов, какие знала история,— на завоевание Святой Земли.
Мечты, верность, почести и слава — все развеялось, как дым,
и от всего, чем жил и дышал исчезнувший род, остались лишь
эти странные нарисованные улыбки, улыбки торжества и свер-
шения. Все развеялось, как дым, задолго до того, как умер
последний Дарген, в старости загромоздивший свой дом по-
душками, коврами, ткаными скатертями ранней викторианской
эпохи и какими-то совсем уже отжившими вещами, которые ка-
зались нам еще древнее рыцарей и крестовых походов... Да, это
было непохоже на Блейдсовер.
— Душновато здесь, Джордж,— сказал дядюшка.— Когда
строили этот дом, понятия не имели о вентиляции.
В одной из комнат, обшитых панелями, тесно стояли шкафы
и огромная кровать под балдахином.
— Тут, наверно, водятся привидения,— заметил дядюшка.
Но мне казалось маловероятным, чтобы Даргены, замкну-
тый род, древний, законченный, исчерпавший себя,— чтобы эти
Даргены стали являться кому-либо по ночам. Кто из живущих
ныне на земле имеет хоть малейшее отношение к их чести, их
взглядам, их добрым и злым делам? Привидения и колдов-
ство — плоды более поздних времен, эта новая мода пришла
из Шотландии вместе со Стюартами...
Позже, с любопытством изучая надгробные надписи за
оградой нынешней Даффилдской церкви в густых зарослях
крапивы, мы наткнулись на мраморного рыцаря с отбитым но-
сом, стоящего под полуразрушенным каменным навесом.
— Все там будем,— сказал дядюшка.— А, Сюзанна? Нас
тоже это ждет. Надо будет его почистить немножко и поста-
вить ограду, чтоб мальчишки сюда не лазили.
— Спасает в последнюю минуту,— процитировала тетя
одну из наименее удачных реклам Тоно-Бэнге.
43*
675
Но дядя, по-моему, не слышал ее.
Тут, в зарослях крапивы, около мраморного рыцаря, нас и
нашел здешний викарий. Быстро, немного даже запыхавшись,
он вышел из-за угла. Похоже было, что он бежал за нами
следом с той самой минуты, как автомобильный гудок впервые
возвестил деревне о нашем прибытии. Это был человек, окон-
чивший Оксфорд, чисто выбритый, с землистым цветом лица,
сдержанно почтительными манерами и безукоризненно пра-
вильной речью, и во всем его облике чувствовалось, что он су-
мел приспособиться к новому порядку вещей. Эти питомцы
Оксфорда поистине греки в нашей плутократической империи.
По духу он был тори, но тори, так сказать, применившийся
к обстоятельствам, иначе говоря, он уже перестал быть леги-
тимистом и готов был к замене старых господ новыми. Он
знал, что мы торгуем какими-то пилюлями и, уж конечно, вуль-
гарны до мозга костей; но почтенному священнослужителю
куда труднее было бы избрать линию поведения, если бы «Леди
Гров» досталась какому-нибудь индийскому радже-многоженцу
или еврею с презрительной от природы физиономией. А мы как-
никак были англичане, притом не диссиденты и не социалисты.
И он от души рад был принять нас, как настоящих джентль-
менов. По некоторым причинам он предпочел бы, чтобы на на-
шем месте оказались американцы: они не так явно выхвачены
из одного слоя общества и переброшены в другой, и они
больше поддаются наставлениям духовного пастыря; но не
всегда в этом мире нам дано выбирать.
Итак, он был очень оживлен и любезен, показал нам цер-
ковь, посплетничал немножко, представляя нам наших ближай-
ших соседей — это оказались банкир Такс, лорд Бум, владелец
газеты и толстого журнала, лорд Кэрнеби, знаменитый люби-
тель спорта, и старая леди Оспри. И, наконец, он повел нас по
деревенской улице,— трое ребятишек вприпрыжку бежали за
нами, не сводя испуганных глаз с дядюшки,— и через жалкий
садик к своему большому запущенному дому, где мы увидели
выцветшую мебель и поблекшую жену викария — и та и дру-
гая относились к эпохе королевы Виктории; жена угостила нас
чаем, а викарий представил нам свое робеющее семейство,
расположившееся на расшатанных плетеных стульях по краю
старой теннисной площадки.
Эти люди заинтересовали меня. В них, конечно, не было
ничего выдающегося, но прежде мне с такими встречаться не
приходилось. Два сына викария играли друг против друга в
теннис, это были долговязые юнцы с красными ушами, они от-
ращивали черные усики и одеты были с нарочитой небрежно-
стью, в расстегнутых неподпоясаниых блузах и потертых шер-
стяных брюках. Тут было несколько худосочных дочерей,
наряды которых свидетельствовали о благоразумии и строгой
бережливости; младшая была еще длинноногий подросток в
676
коричневых носках, а на груди старшей из присутствующих
(как мы убедились, еще одна или две спрятались от нас) кра-
совался большой золотой крест, да и по иным, бросающимся
в глаза признакам можно было безошибочно судить о ее при-
верженности святой церкви; были тут еще два или три фокс-
терьера, совершенно неведомой породы охотничий пес и дрях-
лый, с налитыми кровью глазами сенбернар, от которого несло
псиной. Была тут и галка. Кроме того, здесь сидела еще ка-
кая-то загадочная молчаливая особа — должно быть, как ре-
шила после моя тетушка, живущая у них на полном пансионе
и притом совершенно глухая. Еще двое или трое скрылись при
нашем приближении, не успев допить чаю. На стульях лежали
коврики, подушки, а некоторые были даже покрыты британ-
скими национальными флагами.
Викарий наскоро представил нас, и его поблекшая супруга
поглядела на тетю взглядом, который выражал одновременно
привычное презрение и трусливую почтительность, и томным
и нудным голосом завела разговор о соседях, которых тетя, ко-
нечно, не могла знать. Тетя отнеслась ко всей этой публике до-
бродушно и весело, от нее ничего не укрывалось, и снова и
снова голубые глаза ее обращались на постные физиономии
тщедушных викариевых дочек и на крест на груди у старшей.
Ободренная поведением тети, супруга викария приняла добро-
сердечногпокровительственный тон и дала понять, что может
помочь перебросить мостик через пропасть, отделяющую нас
от здешних именитых семейств.
До меня долетали лишь обрывки их беседы:
— Миссис Меридью принесла ему целое состояние. Ее
отец, мне кажется, торговал испанскими винами; впрочем, она
настоящая леди. А он потом упал с лошади и сильно разбил
себе голову, и после этого занялся сельским хозяйством и рыб-
ной ловлей. Я уверена, они оба вам понравятся. Он такой за-
бавный!.. Их дочь пережила большое разочарование, сдела-
лась миссионеркой, уехала в Китай и попала в резню...
— Вы не поверите, какие прекрасные шелка она оттуда
привезла, какие изумительные вещи!..
— Да, они ей дали все это, чтобы ее умилостивить. Види-
те ли, они даже не понимают, что мы и они — это не одно и
то же, они думают, что если они резали людей, так и их самих
тоже будут резать. Они даже не понимают, что Христиане со-
всем другие...
— В их семье было семь епископов!..
— Вышла замуж за паписта и погибла для своих родных...
— Не выдержал какого-то ужасного экзамена, и ему приш-
лось стать военным...
— Тогда она изо всех сил вцепилась зубами ему в ногу,
и он отпустил ее...
— У него удалили четыре ребра...
677
— Заболел менингитом — ив неделю его не стало...
— Ему вставили в горло большую серебряную трубку,
а когда он хотел говорить, он зажимал ее пальцем. Мне ка-
жется, это делает его таким интересным. Так и чувствуешь, что
он очень искренний. Обаятельнейший человек во всех отноше-
ниях...
— Очень удачно заспиртовал их, и они прекрасно сохрани-
лись и стоят у него в кабинете, только он, конечно, не всем их
показывает.
Молчаливая дама, нисколько не задетая этой волнующей
беседой, с чрезвычайным вниманием разглядывала наряд тети
Сюзанны и была явно поражена, когда та расстегнула плащ и
распахнула его. Тем временем мужчины беседовали, одна из
дочек, посмелее, с живым интересом прислушивалась, а сы-
новья растянулись на траве у наших ног. Дядюшка предложил
им сигары, они оба отказались — по-моему, от застенчиво-
сти, но викарий, наверно, решил, что это плоды хорошего вос-
питания.
Когда мы на них не смотрели, молодые люди исподтишка
лягали друг друга.
Под влиянием дядюшкиной сигары мысли викария унеслись
за пределы его прихода.
— Этот социализм,— промолвил он,— приобретает, мне ка-
жется, все больше сторонников.
Дядя покачал головой.
— Мы, англичане, слишком большие индивидуалисты,
чтобы увлекаться подобной чепухой,— сказал он.— Где все хо-
зяева, там нет хозяина. Вот в чем их ошибка.
— Я слышал, среди социалистов есть и вполне разумные
люди,— заметил викарий.— Писатели, например. Старшая дочь
называла мне даже одного очень известного драматурга, забыл,
как его зовут. Милли, дорогая! Ах, ее здесь нет. Среди них есть
и художники. Мне кажется, в этом социализме тоже сказы-
вается брожение умов, присущее нашему веку... Но, как вы
справедливо заметили, он противен духу нашего народа. Дере-
венским жителям во всяком случае. Здешний народ слишком
независим в своей повседневной жизни и вообще слишком бла-
горазумен...
На время мое внимание отвлек какой-то поразительный
несчастный случай, о котором рассказывала жена викария.
— Для Даффилда чрезвычайно важно, что у «Леди Гров»
снова есть хозяин,— говорил викарий, когда я вновь прислу-
шался к их беседе.— Наши прихожане всегда брали пример
с этого дома, и если принять все во внимание, старый мистер
Дарген был прекрасный человек, необыкновенный человек. На-
деюсь, что и вы будете уделять нам много времени.
— Я намерен исполнить свой долг перед приходом,— ска-
зал дядюшка.
678
— Душевно рад это слышать, душевно рад. Мы многого
были лишены, пока «Леди Гров» пустовала. Английская де-
ревня так нуждается в облагораживающем влиянии... Народ
отбивается от рук. Жизнь становится слишком скучной и одно-
образной. Молодых людей притягивает Лондон.
С минуту он молча наслаждался сигарой.
— Будем надеяться, что с вашим переездом у нас здесь все
оживет,— сказал бедняга викарий.
Дядюшкина сигара встала торчком, и он вынул ее изо рта.
— Чего, по-вашему, надо приходу? — спросил он. И, не до-
жидаясь ответа, продолжал: — Пока вы говорили, я думал, что
бы тут сделать. Крикет... прекрасная английская игра... спорт.
Может, построить для молодых парней что-нибудь вроде лет-
него клуба? И чтоб в каждой деревне маленький тир.
— Д-да-а,— протянул викарий.— Только, разумеется, при
условии, чтобы они не стреляли с утра до ночи...
— Это все можно устроить в лучшем виде,— сказал дя-
дюшка.— Выстроим этакий длинный сарай. Выкрасим его в
красный цвет. Британский цвет. Потом вывесим британский
флаг на церкви и на школе. Может, и школу тоже в красное
выкрасим. Сейчас ей не хватает яркости. Слишком она серая.
Потом майское дерево.
— Придется ли это по душе нашим прихожанам...— начал
викарий.
— Надо возродить дух доброй старой Англии, вот вам и
весь сказ-ззз,— объявил дядюшка.— Побольше веселья. Пускай
парни и девчонки пляшут на лугу. И чтоб праздник урожая.
И гостинцы с ярмарки. И сочельник и все такое.
Наступило короткое молчание.
— А старая Салли Тлю сойдет за Королеву мая? — спро-
сил один из сыновей викария.
— Или Энни Гласбаунд? — спросил другой и оглушительно,
басом захохотал, как смеются юнцы, у которых еще недавно
ломался голос.
— Салли Глю восемьдесят пять лет,— объяснил викарий.—
А Энни Гласбаунд — это молодая особа... м-м... необычайно...
м-м... щедро одаренная в смысле пропорций. Но, видите ли,
у нее не все в порядке. Не все в порядке — вот тут.— И он по-
стучал себя пальцем по лбу.
— Щедро одаренная! — повторил старший сын, и хохот во-
зобновился.
— Видите ли,— пояснил викарий,— все девушки побойчее
уезжают служить в Лондон или куда-нибудь поближе к нему.
Их влечет беспокойная жизнь. К тому же там и жалованье
больше, это тоже, несомненно, имеет значение. И они могут там
наряжаться сколько вздумается. И вообще они там сами себе
хозяйки. Так что, пожалуй, будет нелегко сейчас найти у нас
подходящую Королеву мая—действительно молодую и... м-м...
679
хорошенькую... Я, конечно, не имею в виду своих дочерей и
вообще девушек их круга.
— Надо, чтоб они вернулись,— сказал дядя.— Таково мое
мнение. Надо встряхнуть деревню. Английская деревня — это
действующее предприятие, она еще не обанкротилась, вроде
того, как церковь, с вашего разрешения: она тоже действующее
предприятие. И Оксфорд то же самое, и Кембридж. И все эти
замечательные старые штуки. Только ей не хватает новых капи-
талов, новых мыслей и новых методов. К примеру, железные
дороги облегченного типа, научная система осушения. Прово-
лочные изгороди... машины... и все такое.
На лице викария промелькнуло выражение отчаяния, кото-
рое он не сумел скрыть. Должно быть, он подумал о мирных
сельских дорогах, обсаженных боярышником и жимолостью.
— В деревне можно делать большие дела,— сказал дядя.—
Поставить производство джема и пикулей на современную
ногу... Готовить их прямо на месте.
Должно быть, это последнее изречение еще звучало у меня
в ушах, и поэтому, когда мы возвращались в Лондон, я сочув-
ственно, почти растроганный, смотрел на разбросанные в бес-
порядке деревенские домики и нарядный лужок. В тот вечер
утопающие в зелени домики казались необыкновенно мирными
и идиллическими; два-три белых домика были еще под соломой;
всюду было множество остролиста, желтофиолей и бледножел-
тых нарциссов, а дальше беспорядочно разросся фруктовый
сад, и деревья стояли белые, все в цвету, а внизу, на грядках,
все было ярко и пестро. Я увидал длинный ряд соломенных
ульев, островерхих ульев того устаревшего типа, что давно
осужден как негодный всеми прогрессивными умами; на док-
торском лужке паслось целое стадо из двух овец — наверно,
кто-нибудь заплатил ему за визит натурой. Двое мужчин и ста-
руха низко и раболепно поклонились, и дядюшка величественно
помахал в ответ рукой в огромной шоферской перчатке...
— В Англии полно таких местечек,— очень довольный, из-
рек дядюшка, откинулся на переднем сиденье и оглянулся.
Сквозь темные поблескивающие очки он смотрел на башенки
«Леди Гров», почти уже скрывшиеся за деревьями.
— Надо бы поставить флагшток,— размышлял он вслух.—
Всегда можно будет показать, что ты дома. Жителям будет
приятно знать...
Я тоже задумался на минуту.
— Да, конечно,— сказал я.— Они и к этому привыкнут.
Тетя Сюзанна против обыкновения все время молчала. Те-
перь она вдруг заговорила:
— Он не упускает случая, он покупает имение. А все за-
ббты о доме — это ведь сущие пустячки! — он предоставляет
мне. Он плывет по деревне, раздувшись, как старый индюк.
А дворецкого кто должен найти? Я! Кому придется забыть все,
680
что знал, и все начинать сызнова? Мне! Кому придется переко-
чевать из Чизлхерста и стать важной дамой? Мне!.. Эх ты ста-
рый непоседа! Только я освоилась и начала чувствовать себя
как дома...
Дядя поглядел на нее сквозь свои огромные очки.
— Ну, нет, Сюзанна, уж теперь-то это будет настоящий
дом... Это то, что нам надо.
VII
Мне кажется теперь, что всего лишь один шаг отделяет нас
от покупки «Леди Гров» до закладки дома в Крест-хилле, от
дней, когда «Леди Гров» была для нас огромным достижением,
до тех дней, когда она оказалась слишком маленькой, жалкой,
совершенно неподходящим жилищем для великого финансиста.
Я в ту пору все дальше отходил от нашего дела и от лондон-
ского светского общества, я заглядывал туда лишь изредка,
мимоходом, и иной раз по две недели не выходил из своего
шале невдалеке от «Леди Гров», а если и выходил оттуда, то
чаще всего ради собрания в Обществе воздухоплавания или в
каком-нибудь другом ученом обществе, или чтобы ознакомиться
с литературой, или с новыми изобретениями, или еще по ка-
кому-нибудь делу. А для дяди это были годы величайшего рас-
цвета. Всякий раз, как я встречался с ним, я убеждался, что
он стал еще увереннее, еще осведомленнее, еще яснее сознает
себя одним из вершителей важных дел. Теперь он вращался
уже не только в деловых кругах, он стал настолько крупной
фигурой, что его заметили великие мира сего.
Постепенно я привык узнавать что-нибудь новенькое о его
личной жизни из вечерней газеты или встречать его портрет во
всю страницу в шестипенсовом журнале. Газеты обычно сооб-
щали о каком-нибудь его щедром пожертвовании, о какой-ни-
будь романтической покупке или даре или передавали слухи о
каком-либо затеянном им новом преобразовании. То печатали
его интервью, то он в числе прочих знаменитостей делился сво-
ими соображениями о том, в чем «Секрет успеха», или еще о
чем-нибудь в'этом же роде. То появлялись удивительные рас-
сказы о его необычайной работоспособности, поразительном
таланте организатора, о его умении принимать решения на лету
и на редкость верно судить о людях. Газеты повторяли его
незабываемое mot: 1 «Восьмичасовой рабочий день! Да мне и
восьмидесяти не хватит!»
Он завоевал не слишком громкую, но прочную» популяр-
ность. В «Ярмарке тщеславия» появилась карикатура на него.
На ежегодной выставке в Барлингтон-Хаузе портрет тети Сю-
занны — тонкой, очень изящной, настоящей леди — висел как
1 Изречение (франц.).
681
раз напротив портрета короля, а на следующий год в Новой га-
лерее дядюшка, гордый и величественный, но, пожалуй, не-
множко чересчур кругленький, взирал на белый свет с медаль-
она работы Юарта.
Я лишь изредка появлялся в обществе, где дядюшка делал
такие успехи. Правда, обо мне знали, многие пытались через
меня произвести на него своего рода фланговую атаку, и хо-
дила совершенно нелепая легенда, порожденная отчасти моей
все возрастающей известностью в научных сферах, отчасти не-
которой сдержанностью, свойственной мне,— будто я играю
гораздо большую роль в его делах и планах, чем это было на
самом деле. Вот почему я раза два обедал в весьма интимном
КРУГУ, был раза два приглашен на торжественные приемы, и
самые неожиданные люди навязывали мне свое знакомство и
свои услуги, от которых я почти всегда уклонялся. Среди тех,
кто искал со мной встреч, был Арчи Гервелл,— он стал теперь
военным, большим франтом, без гроша в кармане и без особых
чинов, и, я думаю, рад был бы руководить мною в любой об-
ласти спорта, к которой я проявил бы интерес, при этом он са-
мым очаровательным образом не подозревал, что мы уже когда-
то встречались. Он всегда подсказывал мне, на кого следует
поставить; несомненно, надеясь впоследствии получить взамен
какие-нибудь вполне реальные блага, он действовал в духе на-
шего поистине научного и верного метода извлекать нечто из
ничего...
Роясь в старых воспоминаниях, я убеждаюсь теперь, что
хоть и был очень занят своими исследованиями в те богатые
событиями годы, а все-таки успел повидать и немало высоко-
поставленных особ; я видел вблизи механизм, которым управ-
ляется наша изумительная империя, сталкивался и беседовал с
епископами и государственными мужами, с женщинами, при-
частными политике, и с женщинами, от политики далекими,
с врачами и военными, художниками и писателями, издателями
больших газет, с филантропами и вообще со всякими знамени-
тыми, выдающимися людьми. Я видел государственных мужей
без орденов, видел епископов едва ли не в светской одежде,
когда на них мало что оставалось от шелка и пурпура, и вды-
хали они не ладан, а дым сигары. Я мог тем лучше рассмотреть
их, что они-то смотрели не столько на меня, сколько на моего
дядюшку, сознательно или бессознательно прикидывая, как бы
его обработать и получше использовать в своих интересах — в
интересах самой неразумной, коварной, преуспевающей и бес-
смысленной плутократии, какая когда-либо обременяла собою
человечество. До той самой минуты, пока дядю не постигла ка-
тастрофа, никто из них, насколько я мог заметить, не возму-
щался дядюшкиными обманами, почти неприкрытой бесчест-
ностью его приемов, вредным беспорядком, который он вносил
своим неожиданном вторжением то в ту, то в иную область
682
коммерции. Ясно помню, как они окружали его, какие они были
любезные, не спускали с него глаз, как умели находить с ним
общий язык; маленький, толстенький и неуклюжий, с жесткими
волосами, коротким носиком и самодовольно выпяченной ниж-
ней губой, он неизменно оказывался в центре внимания. Чуж-
дый всему окружающему, я бродил среди знаменитостей и не-
редко улавливал шепот:
— Это мистер Пондерво!
— Вон тот маленький?
— Да, маленький невежа в очках
— Говорят, он заработал...
Или я видел его на каком-нибудь помосте или трибуне ря-
дом с тетей Сюзанной в сногсшибательной шляпке,— окружен-
ный титулованными особами в пышных нарядах, он, по его
собственному выражению, «умел не ударить лицом в грязь»,
солидно жертвовал на то или иное широко известное благотво-
рительное начинание и, случалось, даже произносил перед во-
стороженной аудиторией короткую зажигательную речь во
славу какого-нибудь доброго дела.
— Господин председатель, ваши королевские высочества,
милорды, леди и джентльмены,— начинал он среди затихающих
аплодисментов, потом поправлял свои упрямые очки, откиды-
вал фалды фрака — руки в боки — и произносил речь, сдабри-
вая ее изредка неизбежным «зззз». При этом руки у него все
время были в движении — то он хватался за очки, то за кар-
маны; снова и снова, по мере того как фраза толчками, словно
часовая пружина, раскручивалась, он медленно приподнимался
на носках, а договорив ее, опять опускался на пятки. Точно так
же, размахивая руками и раскачиваясь на носках, он когда-то,
в первую нашу встречу, стоя перед холодным камином в кро-
хотной гостиной с драпировками, говорил с моей матерью о
моем будущем.
В те нескончаемые жаркие вечера в уимблхерстской крохот-
ной лавчонке он вслух мечтал о «романтике современной ком-
мерции». И вот теперь его романтические мечты сбылись.
VIII
Говорят, что, достигнув вершины своего богатства, мой дя-
дюшка потерял голову, но если можно сказать начистоту всю
правду о человеке, которого как-никак любишь, так ведь ему
собственно нечего было терять. Он всегда был фантазер, сума-
сброд, неосмотрителен, опрометчив и сумбурен, и нахлынувшее
на него богатство лишь дало волю его натуре. Несомненно,
в пору своего расцвета он нередко бывал очень раздражителен
и не терпел возражений, но, я думаю, в этом была повинна не
болезнь рассудка, а скорее какой-то скрытый телесный недуг.
683
И, однако, мне нелегко судить его и нелегко во всей полноте
раскрыть читателю перемены, которые совершались в нем.
Я слишком часто встречался с ним, слишком много картин и
впечатлений беспорядочно теснится в моей памяти. Вот он весь
раздулся, обуянный манией величия, вот съежился и опал, он
то сварлив, то неуязвимо самодоволен, но неизменно стреми-
телен, порывист, непоследователен и полон энергии,— и при
этом, уж не знаю, как это определить, где-то глубоко, неуло-
вимо, по самой сути своей, нелеп.
Быть может, потому, что так спокоен и хорош был тот лет-
ний вечер, мне особенно запомнился один наш разговор на ве-
ранде моего домика за Крест-хиллом возле сарая-мастерской,
где хранились мои летательные аппараты и воздушные шары.
Такие разговоры мы вели нередко, и, право, не знаю, почему
именно этот уцелел в моей памяти. Так уж оно случилось. Дядя
зашел ко мне после кофе, чтобы посоветоваться по поводу по-
тира, который в приступе величия и щедрости, поддавшись на-
зойливым уговорам некоей графини, он решил преподнести в
дар одной весьма достойной церкви в Ист-Энде. Я, в порыве
еще более необдуманного великодушия, предложил заказать
рисунок чаши Юарту. Юарт сразу же сделал превосходный
эскиз священного сосуда, окаймленного подобием ангельского
хоровода из этаких бледнолицых Милли с распростертыми ру-
ками и крыльями, и получил за это пятьдесят фунтов. А потом
пошли всякие проволочки, которые очень раздражали дядюшку.
Потир все больше и больше ускользал из-под власти почтен-
ного коммерсанта, становился неуловим и недосягаем, как свя-
той Грааль, и, наконец, Юарт вовсе' перестал работать над
эскизом.
Дядюшка забеспокоился...
— Понимаешь, Джордж, они уже хотят получить эту ока-
янную штуку.
— Какую окаянную штуку?
— Да этот потир, черт бы его побрал! Они уже начинают
про него спрашивать. Дела так не делаются.
— Но ведь это искусство,— возразил я.— И религия.
— Ну и пускай себе. Но ведь это плохая реклама для нас,
Джордж. Наобещали, а товар не даем... Я, кажется, спишу
твоего друга Юарта в убыток, вот чем это кончится, и обращусь
к какой-нибудь солидной фирме...
Мы сидели на складных стульях на веранде, курили, пили
виски и, покончив с потиром, предавались размышлениям. Дя-
дюшка уже забыл о своей досаде. На смену раскаленному, пол-
ному истомы дню пришел великолепный летний вечер. В ярком
лунном свете смутно вырисовывались очертания холмов, ухо-
дящих вдаль волна за волной; а далеко за холмами крохот-
ными яркими точками светились огни Лезерхэда, и прямо перед
нами, словно влажная сталь, сверкал край помоста, с которого
684
я запускал свои планеры. Был, должно быть, уже конец июня,
потому что, помню, в роще, скрывавшей от нас светлые окна
«Леди Гров», заливались и щелкали соловьи...
— А ведь мы добились своего, Джордж? — сказал дядя
после долгого молчания.— Помнишь, что я говорил?
— Когда же это?
— В этой дыре на Тотенхем-Корт-род. А? Это был прямой,
честный бой, и мы выиграли!
Я кивнул.
— Помнишь, я тебе говорил... Тоно*Бэнге?.. Ну, вот, я как
раз сегодня про это думал.
— Мне иногда казалось...— признался я.
— Мир великолепен, Джордж, в наше время всякому мо-
жет посчастливиться, была бы только хватка. Вытащил ко-
зырь— и пожалуйста, действуй!.. А? Тоно-Бэнге... Подумай
только! Мир великолепен, Джордж, и чем дальше, тем лучше
становится. Нет, я доволен жизнью и рад, что мы не упустили
своего. Мы выходим в большие люди, Джордж. Счастье само
идет нам в руки. А? Эта история с Палестиной...
Он задумался и с минуту тянул сквозь зубы свое «зззз».
Потом умолк.
Его музыкальную тему подхватил сверчок в траве, давая
дядюшке время вновь собраться с силами. Сверчок, кажется,
тоже воображал, что он уже добился своего, что осуществи-
лись какие-то его планы. «Ззздорррво,— выговаривал он.—•
Зздорррво...»
— Бог ты мой, что за домишко был у нас в Уимблхерсте,—
вдруг заговорил дядя.— Вот я как-нибудь выберу денек, и мы
прокатимся туда на автомобиле, Джордж, и переедем пса, ко-
торый спит на главной улице. Там вечно спал какой-нибудь
пес, без этого не бывало. Нет, не бывало... Хотел бы я еще ра-
зок поглядеть на ту нашу лавчонку. Надо полагать, старый Рэк
по сю пору стоит у себя на пороге и скалит зубы; а Марбл —
старый бездельник! — выходит в белом фартуке и с каранда-
шом за ухом и делает вид, что он занят делом... Интересно,
знают они, кто я теперь такой? Хотел бы я, чтоб они узнали,
что это я и есть.
— Кончилась их спокойная жизнь: там у них теперь Ме-
ждународная чайная компания и всякие другие компании,—
сказал я.— А насчет пса, который там шесть лет спал посреди
улицы, так ему, бедняге, теперь и там не очень-то спится,—
автомобили гудят, и у него нервы расстроены.
— Все пришло в движение,— сказал дядя.— Ты, пожалуй,
прав... В великое время мы живем, Джордж. Наступает вели-
кая, грандиозная, прогрессивная эпоха. Взять хоть Палестин-
ское начинание... какая смелость... Это... это такой процесс,
Джордж. И мы управляем им. Вот сидим и управляем им. Нам
это доверено... Вот сейчас, кажется, все тихо. Но если бы нам
685
видеть и слышать...— И дядя махнул сигарой в сторону Ле-
зерхэда и Лондона.— А там они, миллионы, Джордж. Только
подумай, чем они были до сих пор, эти десять миллионов?
Каждый корпел над чем-то в своем углу. Даже в голове не
укладывается! Это, как сказал старик Уитмен... Как бишь он
сказал? Ну, в общем, как сказал Уитмен. Чудный парень этот
Уитмен! Чудный старик! Только вот никак не упомнишь, как
это он сказал.... И эти десять миллионов еще не все. За морями
тоже миллионы, сотни миллионов... Китай, Марокко да вообще
вся Африка, Америка... И не кто-нибудь, а мы заправляем,
у нас хватает и сил и времени... потому что мы всегда были
энергичными, не упускали случай, у нас в руках все кипело,
мы не ждали, как другие, чтоб нам поднесли готовенькое. По-
нимаешь? И вот пожалуйста, мы всем заправляем. Мы вышли
в большие люди. И то ли еще будет. Если хочешь знать, мы —
сила.
Он помолчал немного.
— Это великолепно, Джордж,— сказал он.
— Англосаксы — народ энергичный,— заметил я, словно бы
про себя.
— Вот именно, Джордж, все дело в энергии. Поэтому все
у нас в руках: все нити, провода, понимаешь, они тянутся и тя-
нутся, от какой-нибудь нашей конторы прямо в Западную Аф-
рику, и в Египет, и в Индию, на восток и на запад, на север и
на юг. Правим миром, если хочешь знать. И чем дальше, тем
крепче держим его в руках. Творим. Возьми хоть этот пале-
стинский канал. Блестящая мысль! Вот мы ввяжемся в это,
возьмемся за это дело — и мы и другие,— устроим шлюз-зззз,
пустим воду из Средиземного в Мертвое — подумай, как все
переменится! Пустыня цветет, как роза, Иерихон пропал, вся
святая земля под водой... Тут, глядишь, и христианству конец...
Он -задумался на мгновение.
— Выроем каналы,— бормотал он.— Туннели... Новые
страны... Новые центры... Финансы... Тут не одна Палестина....
Хотел бы я знать, как далеко мы пойдем, Джордж. Сколько
больших дел у нас на мази! Уж люди понесут нам свои де-
нежки, будь спокоен. Почему бы нам не выйти в большие во-
ротилы, а? Тут, правда, есть зацепки... но я с ними справлюсь.
Мы еще немножко мягкотелы, но ничего, станем потверже...
Я думаю, я стою что-нибудь около миллиона, если все подсчи-
тать и учесть. Даже если сейчас уйти от дел. Великое время,
Джордж, замечательное время!..
Я поглядел на него, с трудом различая его в сумерках, ма-
ленького и кругленького, и, не скрою, как-то вдруг понял, что
он не очень-то много стоит.
— Все у нас в руках, Джордж, у нашего брата, большого
человека. Надо держаться друг за друга... И всем заправлять.
Приладиться к старому порядку вещей, как то мельничное
686
колесо у Киплинга. (Это лучшее, что он написал, Джордж...
Я как раз недавно перечитывал. Потому и купил «Леди Гров».)
Так вот, нам надо управлять страной, Джордж. Ведь это наша
страна. Превратить ее в научно-организованное деловое пред-
приятие. Вложить в нее идеи. Электрифицировать ее. Заправ-
лять прессой. Всем заправлять. Всем без изъятия. Я говорил
с лордом Бумом. С разными людьми говорил. Великие дела.
Прогресс. Мир на деловых рельсах. И это еще только начало...
Он углубился в размышления.
Затянул свое «зззз», потом затих.
— Да! — изрек он немного погодя — тоном человека, кото-
рый наконец-то решил какие-то великие вопросы.
— Что? — спросил я, выдержав подобающую случаю паузу.
Дядюшка помолчал минуту и молчал столь внушительно,
что мне почудилось, будто судьба мира колеблется на чаше ве-
сов. Но вот он заговорил, и казалось, слова его идут из самой
глубины души... я думаю, так оно и было.
— Хотел бы я завернуть в «Герб Истри», когда все эти без-
дельники дуются в карты: Рэк, и Марбл, и все прочие, и выло-
жить им в двух словах, что я о них думаю. Все начистоту. Свое
мнение о них. Это пустяк, конечно, но хотел бы я им сказать
разок... Пока я жив... хоть один раз-зззз.
Потом мысль его перешла на другое.
— Вот взять Бума...— И снова он помолчал.
— Замечательно у нас государство устроено, Джордж, наша
добрая старая Англия,— продолжал он тоном беспристрастного
судьи.— Все прочно, устойчиво, и при этом есть место новым
людям. Приходишь и занимаешь свое место. От тебя прямо
ждут этого. Участвуешь во всем. Вот в чем наша демократия
отличается от Америки. У них, если человек преуспел, он
только и получает, что деньги. У нас другие порядки... по сути
дела всякий может выдвинуться... Вот хотя бы этот Бум... от-
куда он взялся!
Дядюшка умолк. К чему это он клонит? И вдруг я взбрык-
нул обеими ногами в воздухе и едва не скатился со стула, но
удержался, выпрямился и ощутил под ногами твердую землю.
— Неужели ты это серьезно?..
— Что, Джордж?
— Взносы в партийную кассу. Взаимная выгода. Неужели
мы и этого достигли?
— К чему это ты ведешь, Джордж?
— Сам знаешь. Только они на это не пойдут!
— На что не пойдут? — повторил он не слишком уверенно
и тут же прибавил: —А почему бы и нет?
— Они даже и баронета тебе не дадут. Ни за что! Хотя,
правда, Бум... И Колингсхед... и Горвер! Они варили пиво, за-
нимались всякими пустяками. В конце концов Тоно-Бэнге... Это
тебе не посредник на скачках или еще что-нибудь в этом роде!..
687
Хотя, конечно, и посредники на скачках бывают весьма почтен-
ные! Это не то, что какой-нибудь болван ученый, который не
умеет делать деньги!
Дядюшка сердито заворчал; мы и прежде расходились во
взглядах на этот предмет.
Бес вселился в меня.
— Как они будут тебя величать? — размышлял я вслух.—
Викарий, наверно, хотел бы Гров. Слишком похоже на гроб.
Непростая это штука — титул.— Я ломал голову над разными
возможностями.— Вот я тут вчера натолкнулся на социалисти-
ческую брошюрку. Стоит прислушаться. Автор говорит: мы все
«делокализуемся». Недурно сказано — «делокализуемся»! По-
чему не стать первым делокализованным пэром Англии. Тогда
можно взять за основу Тоно-Бэнге! Бэнге — это, знаешь ли, со-
всем неплохо. Лорд Тоно-Бэнгский — на всех этикетках, везде
и всюду. А?
К моему удивлению, дядюшка вышел из себя.
— Черт подери, Джордж, ты никак не возьмешь в толк, что
я говорю серьезно! Ты всегда измывался над Тоно-Бэнге! Как
будто это какое-то жульничество. Это совершенно законное
дело, совершенно законное! Первоклассный товар, своих денег
стоит... Приходишь к тебе поделиться, рассказать о своих пла-
нах, а ты измываешься. Да, да! Ты не понимаешь, это огром-
ное дело. Огромное дело. Пора бы уж тебе привыкнуть к на-
шему новому положению. Надо уметь видеть вещи, как они
есть. И нечего скалить зубы...
IX
Нельзя сказать, что дядюшка жил одними только делами да
честолюбивыми устремлениями. Он успевал еще следить за раз-
витием современной мысли. Например, его чрезвычайно пора-
зила эта, как он выражался, «идея Ницше насчет сверхчеловека
и всякое такое».
Соблазнительная теория сильной, исключительной личности,
освободившейся от стеснительных рамок обыкновенной честно-
сти, перепуталась у него в голове с легендой о Наполеоне. Это
дало новое направление его фантазии. Наполеон! Самый боль-
шой вред человечеству нанес он тогда, когда его полная гран-
диозных потрясений и превратностей жизнь завершилась и ро-
мантические умы начали творить легенду о нем. Я глубоко
убежден; что дядя потерпел бы куда менее страшное банкрот-
ство, если б его не сбила с толку эта легенда о Наполеоне.
Дядюшка был во многих отношениях лучше и добрее тех дел,
которые он вершил. Но в минуты сомнения, когда он оказы-
вался перед выбором поступить ли достойно, или воспользо-
ваться низменной выгодой,— в эти минуты культ Наполеона
влиял на него особенно сильно: «Подумай о Наполеоне, пред-
688
ставь себе, как отмахнулся бы от таких угрызений совести не-
преклонный, своевольный Наполеон»,— такие размышления
всегда кончались тем, что он делал еще один шаг на пути бес-
честья.
Дядюшка — правда, без всякой системы — коллекциониро-
вал наполеоновские реликвии: чем толще оказывалась книга о
его герое, тем охотнее он покупал ее; он приобретал письма и
побрякушки, и оружие, которое имело весьма отдаленное отно-
шение к Избраннику Судьбы, и даже раздобыл в Женеве ста-
рую карету, в которой, быть может, ездил Буонапарте, правда
он так и не доставил ее домой; он заполонил мирную «Леди
Гров» его портретами и статуями, предпочитая, как заметила
тетушка, те портреты, где Наполеон был изображен в белом
жилете, подчеркивающем его полноту, и статуэтки Наполеона,
стоявшего во весь рост, заложив руки за спину, так что его
брюшко становилось особенно заметно. И глядя на все это,
сардонически усмехались со старых полотен Даргены.
Иной раз после завтрака дядюшка останавливался у окна,
освещенный падавшим из него светом: заложив два пальца
между пуговиц жилета и прижав к груди подбородок, он раз-
мышлял — самый нелепый маленький толстяк на свете. Тетя
Сюзанна говаривала, что в эти минуты она чувствовала себя
«старым фельдмаршалом, которого изрядно поколотили!»
Быть может, из-за пристрастия к Наполеону дядя стал реже
обычного прибегать к сигарам, хотя в этом я не слишком уве-
рен, но смело могу сказать, что, прочитав книгу «Наполеон и
прекрасный пол», он доставил тете Сюзанне немало огорчений,
так как на время эта книга возбудила в нем интерес к той сто-
роне жизни, о которой, поглощенный коммерцией, он обычно
забывал. Немалую роль тут сыграло внушение. Дядюшка вос-
пользовался первым же удобным случаем и завел интрижку!
Это было не такое уж страстное увлечение, и подробностей
я так никогда и не узнал. И вообще-то я узнал об этом совер-
шенно случайно. Однажды я, к своему изумлению, встретил
дядю на приеме у Робберта, члена Королевской академии, ко-
торый в свое время писал портрет моей тетушки; компания там
собралась разношерстная, сливки общества смешались с боге-
мой, дядюшка стоял поодаль в нише у окна и разговаривал,
или, вернее, слушал, что говорит ему, понизив голос, полная
невысокая блондинка в светлоголубом платье — некая Элен
Скримджор, которая писала романы и заправляла изданием
еженедельного журнала. Толстая дама, оказавшаяся рядом со
мной, что-то сказала по их адресу, но и не расслышав ее слов,
я без труда понял, что связывает этих двоих. Это бросалось в
глаза, как афиша на заборе. Я был поражен, что не все это за-
мечают. Но, быть может, и замечали. На ней было великолеп-
ное бриллиантовое ожерелье, слишком великолепное для жур-
налистки, и смотрела она на дядюшку взглядом собственницы,
44 Г. Уэллс, т. I
689
права которой, однако, сомнительны; чувствовалось, что он у
нее на привязи, но веревочка туго натянута и грозит обо-
рваться; кажется, все это неизбежно в подобных интрижках.
Здесь узы, соединяющие двух людей, и сильнее натянуты и ме-
нее прочны, чем в браке. Если мне нужны были еще какие-ни-
будь доказательства, достаточно было заглянуть в глаза дя-
дюшке, когда он почувствовал на себе мой взгляд,— в этих
глазах я прочел и замешательство, и гордость, и вызов. И на
следующий же день он воспользовался первым удобным слу-
чаем, чтобы мимоходом с высокой похвалой отозваться об
уме и дарованиях своей дамы, боясь, что я не пойму, в чем
тут суть.
Потом одна из ее приятельниц кое о чем насплетничала мне.
А я был слишком любопытен, чтобы не выслушать ее. Никогда
в жизни я не представлял себе дядюшку в роли влюбленного.
Оказалось, что она называет его своим «Богом в автомо-
биле»,— так звали героя романа Антони Хопа.
Между ними было твердо установлено, что дядюшка безжа-
лостно покидает ее в любую минутух как только его призы-
вают дела, и дела действительно призывали его. Женщины не
занимали в его жизни большого места — это было ясно и ему и
ей,— главной его страстью было честолюбие. Огромный мир
призывал его и благородная жажда власти. Я так и не мог по-
нять, насколько искренни были чувства миссис Скримджор, но
вполне возможно, что ее покорили прежде всего его финансовое
величие и ослепительная щедрость, и, возможно, она и в самом
деле вносила в их отношения какую-то романтическую
нотку... Должно быть, на их долю выпадали удивительные
минуты...
Поняв, что происходит, я очень расстроился и огорчился из-
за тети. Я подумал, что это будет для нее жестоким унижением.
Я подозревал, что она храбрится, потеряв дядину привязан-
ность, и делает вид, что ничего не произошло, а на душе у нее
кошки скребут, но оказалось, что я попросту недооценивал ее.
Она долгое время ничего не слыхала, но услыхав, вышла из себя
и ощутила бурный прилив энергии. Поначалу чувства ее были
не слишком глубоко задеты. Она решила, что дядюшке полезна
хорошая взбучка. Вооружившись сногсшибательной новой
шляпкой, она отправилась в Хардингем и беспощадно отчитала
дядюшку, а потом и мне порядком досталось за то, что я до
сих пор молчал...
Я пытался уговорить тетю Сюзанну смотреть на вещи
трезво, но она, с присущей ей оригинальностью взглядов, была
непоколебима.
— Мужчины не ябедничают друг на друга в любовных де-
лах,— оправдывался я, ссылаясь на обычаи света.
— Женщины! — возмутилась она.— Мужчины! При чем тут
мужчины и женщины, речь идет о нем и обо мне, Джордж! Что
690
за вздор ты несешь! Любовь — прекрасная вещь, ничего не
скажешь, и уж кто-кто, а я ревновать не собираюсь. Но тут
ведь не любовь, а просто вздор... Я не дам этому старому ду-
раку распускать павлиний хвост перед бабами... Я ему на все
нижнее белье нашью красные метки: «Только для Пондерво»,
все перемечу до последней тряпки... Не угодно ли? Пылкий лю-
бовник нашелся!., в набрюшнике... в его-то годы!
Я и представить себе не могу, что произошло между дя-
дюшкой и тетей Сюзанной. Но уверен, что ради этого случая
она изменила своей обычной манере поддразнивать его. Какой
разговор произошел тогда между ними, я так и не знаю, потому
что хоть я и знал обоих, как никто, мне еще не приходилось
слышать, чтобы они всерьез говорили о своих отношениях. Во
всяком случае, в ближайшие несколько дней мне пришлось
иметь дело с чрезвычайно серьезным и озабоченным «Богом в
автомобиле»; чаще обычного он тянул свое «зззз» и нервно же-
стикулировал, причем эти досадливые, нетерпеливые жесты ни-
как не были связаны с тем, о чем шел разговор в эту минуту.
Было ясно, что жизнь вдруг стала казаться ему, как никогда,
сложной и необъяснимой.
Многое в этой истории осталось скрытым от меня, но в
конце концов тетя Сюзанна восторжествовала. Он бросил, вер-
нее оттолкнул миссис Скримджор, а она написала на эту тему
роман, вернее вылила на бумагу целый ушат оскорбленного
женского самолюбия. О тете Сюзанне там даже и не упомина-
лось. Так что писательница, как видно, и не подозревала, по-
чему ее на самом деле покинули. Наполеоноподобный герой ее
романа не был женат, а бросил свою даму, как Наполеон
Жозефину, ради союза, имеющего государственное зна-
чение...
Да, тетя Сюзанна восторжествовала, но победа досталась
ей дорогой ценой. Некоторое время их отношения оставались
явно натянутыми. Дядюшка отказался от дамы сердца, но
злился,— и даже очень,— что вынужден был это сделать. В его
воображении она занимала гораздо больше места, чем можно
было предполагать. Он долго не мог «прийти в норму». Он стал
раздражителен с тетей Сюзанной, нетерпелив, скрытен, и после
того, как раз-другой с неожиданной резкостью оборвал ее, она
остановила поток добродушно-насмешливой брани, который не
иссякал долгие годы и так забавно освежал их жизнь. И от
этого они оба стали духовно беднее и несчастнее. Она все
больше входила в сложную роль хозяйки «Леди Гров». Слуги
привязались к ней, как они сами говорили, и за время своего
правления она крестила трех Сюзанн: дочку садовника, кучера
и лесничего. Она собрала у себя целую библиотеку из старых
папок со счетами и книг, которые велись в имении. Вдохнула
новую жизнь в кладовые и стала великой мастерицей по части
желе и настоек из бузины и баранчиков.
44*
691
X
Поглощенный своими исследованиями, думая о том, как
бы одолеть все препятствия и начать полет, я не обращал вни-
мания на то, как богател мой дядюшка, а с ним и я сам,—
а между тем его затеи приобретали все более широкий размах,
он все больше рисковал и без оглядки, беспорядочно швырял
деньгами. Должно быть, его преследовала мысль, что положе-
ние его становится час от часу все ненадежнее, и потому в эти
последние годы — годы своего расцвета — он все чаще раздра-
жался, все больше скрытничал, замыкаясь от тети Сюзанны и
от меня. Я думаю, он опасался, что придется объяснить нам
истинное положение вещей, боялся, как бы наши шутки нена-
роком не попали в цель. Даже наедине с самим собой он не
решался взглянуть правде в глаза. Он копил в своих сейфах
ценные бумаги, которые в действительности не имели никакой
цены и грозили лавиной обрушиться на весь коммерческий мир.
Но он покупал и покупал, как одержимый, и лихорадочно уве-
рял сам себя, что победоносно шагает к безмерному, беспре-
дельному богатству. Странное дело, в эту пору он снова и снова
приобретал все одно и то же. Казалось, его одолевают навязчи-
вые мысли и желания. За один только год он купил пять новых
автомобилей, причем каждый следующий был более мощным и
быстроходным, чем предыдущий,— и только Одно помешало
дядюшке самому править ими: всякий раз, как он брался за
руль, его главный шофер грозил немедленно взять расчет. Дядя
все чаще пользовался автомобилем. Он страстно увлекался бы-
строй ездой, скоростью ради скорости.
Потом его стала раздражать «Леди Гров», ему не давала
покоя шутка, услышанная им как-то за обедом.
— Этот дом мне не подходит, Джордж,— жаловался он.—
Тут повернуться негде. Он битком набит воспоминаниями о
всякой древности... И я не выношу всех этих проклятых Дар-
генов!.. Погляди вот на того, в углу. Нет, в другом углу, на ма-
лого в вишневом мундире. Он так и следит за тобой! Вот я
проткну ему кочергой глотку, сразу станет дурак дураком.
— А по-моему, каков есть, таким и останется,— возразил
я.— У него такой вид, будто его что-то насмешило.
Дядюшка поправил очки, съехавшие на кончик носа,— так
он разволновался,— и гневно уставился на своих против-
ников.
— Кто они такие? Что они собой представляют? Просто до-
хлятина — и все. Безнадежно устарели. До реформации — и то
не дожили. До реформации, которая тоже давно вышла из
моды! Шагай в ногу с веком! А они шли наперекор. Просто се-
мейство неудачников — они никогда и не старались!.. Знаешь,
Джордж, они — полная противоположность мне. Полная проти-
692
воположность. Нет, так не годится... Живешь где-то в прош-
лом... И мне нужен дом побольше. Я хочу воздуха, и света,
и простора, и чтоб было больше слуг. Нужен дом, чтоб было
где развернуться. А тут выходит раз-ззз-нобой какой-то, прямо
ерунда,— даже телефона не поставишь!.. Весь этот дом гроша
ломаного не стоит, ничего не стоит — только и есть, что тер-
раса. А так он темный, и дряхлый, и набит всяким старомод-
ным хламом и заплесневелыми мыслями... Это какой-то аква-
риум для золотой рыбки, а не жилище современного человека...
Даже и не знаю, как меня сюда занесло.
Потом его одолело новое огорчение.
— Этот чертов викарий воображает, что я еще должен счи-
тать себя счастливым, потому что мне досталась эта «Леди
Гров»! Всякий раз, как его встретишь, у него это прямо на лице
написано... Погоди, Джордж, я ему еще покажу, какой должен
быть дом у современного человека!
И он показал.
Вспоминаю день, когда он, как выражаются американцы,
сделал заявку на Крест-хилл. Он пришел посмотреть мою но-
вую газовую установку,— я тогда как раз начал делать опыты
с запасными баллонами,— и все время его очки, поблескивая,
устремлялись куда-то вдаль, на открытый широкий склон.
— Пройдем к «Леди Гров» той дорогой, через холм,— ска-
зал дядя.— Я тебе кое-что покажу. Кое-что стоящее!
В тот летний вечер весь этот пустынный склон был залит
солнцем, земля и небо рдели в лучах заката, и посвистывание
чибиса или еще какой-то пичуги только подчеркивало чудес-
ную тишину, венчавшую долгий ясный день. Так хорош был
этот мир и покой, обреченный на гибель. И это мой дядюшка,
новоявленный властелин и повелитель в сером цилиндре и се-
ром костюме, в очках' на черной ленте, коротенький, тонконо-
гий, пузатый, размахивал руками и тыкал пальцем в простран-
ство, угрожая этому спокойствию.
— Вот оно, Джордж,— начал он и широко повел рукой.—
То самое место. Видал?
— А? — переспросил я, потому что все время думал совсем
о другом.
— Я купил его.
— Что такое?
— Чтоб строить дом! Дом двадцатого века! Это самое под-
ходящее место!
Тут он изрек одно из своих излюбленных словечек.
— Будет обдувать со всех четырех сторон, Джордж,— ска-
зал он.— А? Со всех четырех сторон.
— Да, тут вас будет продувать со всех сторон,— сказал я.
— Это должен быть не дом, а громадина, Джордж. Под
стать этим холмам.
— Правильно,— сказал я.
693
— Повсюду будут большие галереи, террасы и всякое та-
кое. Понимаешь? Я уже все обдумал! Он будет повернут вон
туда, к Вилду. Спиной к «Леди Гров».
— И будет с утра смотреть прямо на солнце?
— Как орел, Джордж! Как орел!
Так он впервые поведал мне о том, что очень скоро стало
главной его страстью в годы расцвета,— о Крест-хилле. Но кто
же не слыхал об этом необычайном доме, который все рос и
рос, и план которого все время менялся, и он раздувался, как
улитка, если на нее посыпать соли, и вспучивался, и выпускал
рожки и щупальцы, и снова рос. Уж не знаю, что за бредовое
нагромождение башенок, террас, арок и переходов рисовалось
под конец дядюшкиному воображению; и хотя все это внезапно
застыло на мертвой точке, едва над нами разразилась ката-
строфа, дом этот, даже недостроенный, поражает — нелепая
попытка человека, не имеющего детей, оставить след на земле.
Главного своего архитектора, по фамилии Уэстминстер, дя-
дюшка откопал на выставке проектов Королевской академии —
ему понравились смелость и размах, свойственные работам мо-
лодого зодчего; но время от времени дядя привлекал ему в по-
мощь разных мастеров, каменщиков, санитарных техников, ху-
дожников, скульпторов, резчиков по металлу и дереву, мебель-
щиков, облицовщиков, садовников-декораторов, специалиста,
который планировал внутреннее устройство и вентиляцию в
новых зданиях Лондонского зоологического сада...
Притом у дяди были и собственные идеи. Он не забывал о
новом доме никогда, но с вечера пятницы до утра понедельника
его мысли были отданы дому безраздельно. Каждую пятницу
вечером он приезжал в «Леди Гров» в автомобиле, до отказа
набитом архитекторами. Впрочем, он не ограничивался архи-
текторами, всякий мог получить приглашение к нему на вос-
кресенье и полюбоваться Крест-хиллом, и многие рьяные про-
жектеры, не подозревая о том, как наглухо, по-наполеоновски
дядюшка отделил в своем сознании Крест-хилл от всяких иных
своих дел, пытались подъехать к нему при помощи какой-ни-
будь черепицы, вентиляторов или новой электрической арма-
туры. В воскресное утро, если только погода была не слишком
плоха, едва отделавшись от завтрака и от секретарей, дядюшка
с многочисленной свитой отправлялся на постройку — менял и
развивал план нового дома, вносил всяческие усовершенство-
вания, громко, с бесконечными «зззз» отдавал приказания, са-
мые поразительные, но, как под конец убедились Уэстминстер
и подрядчики, практически никуда не годные.
Таким он остался в моей памяти — как символ нашего
века,— человек удачи и рекламы, владыка мира на час. Вот он
стоит на краю широкой полукруглой террасы, лежащей перед
величественным главным входом,— крохотная фигурка, до
смешного крохотная на фоне этой сорокафутовой арки; за спи-
694
ной у него вытесанный из гранита шар — гигантский шар в мед-
ной сетке параллелей и меридианов, изображающий нашу пла-
нету, и небольшой подвижной телескоп на бронзовой подставке,
который ловит солнце как раз в ту минуту, когда оно проходит
зенит. Вот он стоит, мой дядюшка, точно Наполеон, окружен-
ный своей свитой,— тут мужчины в визитках и в костюмах для
гольфа, маленький адвокат, чью фамилию я уже не припомню,
в черной куртке и серых брюках, и, наконец, Уэстминстер, на
нем шерстяная фуфайка, галстучек в цветочках и какой-то
необыкновенный коричневый костюм собственного покроя. Он
внимательно слушает дядю, а тот указывает ему на ту или иную
часть расстилающегося перед ними пейзажа. Свежий ветер,
налетая порывами, развевает полы дядюшкиного сюртука, еро-
шит его жесткие волосы,— и от этого еще отчетливее видно, что
его лицо, фигура и весь он — воплощение ничем не сдерживае-
мой жадности.
У ног их раскинулись на сотни футов мостки, канавы, котло-
ваны, горы земли, груды камня, который добывается в горах
Билда. Справа и слева поднимаются стены дядюшкиного неле-
пого и никому не нужного дворца. Одно время на него тут ра-
ботало сразу до трех тысяч рабочих,, и это нашествие нарушало
экономическое равновесие всей округи.
Таким его рисует мне память — среди первых грубо наме-
ченных очертаний постройки, которой не суждено было завер-
шиться. Ему приходили в голову самые невероятные фантазии,
которые не укладывались ни в какие финансовые сметы и не
имели ни малейшего отношения к здравому смыслу. Казалось,
он вообразил под конец, что для него уже не существует ника-
ких пределов и ограничений. Он велел перенести солидных раз-
меров холм и с ним чуть ли не шестьдесят старых деревьев на
двести футов южнее, потому что этот холм заслонял вид на
восток. В другой раз он вздумал устроить под искусственным
озером бильярдную с потолком из зеркального стекла — что-то
в этом роде он видел в одном городском ресторане. Одно крыло
дома он обставил, не дождавшись, пока все здание подведут
под крышу. Ему понадобился бассейн для плавания размером
в тридцать квадратных футов рядом с его спальней на втором
этаже, и в довершение всего он решил обнести все свои владе-
ния огромной стеной и закрыть к ним доступ простым смерт-
ным. Стена была в десять футов высотой, утыканная по гребню
битым стеклом, и, если бы ее довели до конца, как хотел дя-
дюшка, длина ее составила бы около одиннадцати миль. Под
конец работы велись настолько недобросовестно, что не прошло
и года, как часть ограды обрушилась, но на протяжении не-
скольких миль она цела и поныне. И всякий раз, вспоминая о
ней, я не могу не думать о сотнях мелких вкладчиков, что так
горячо поверили в «звезду» моего дядюшки и чьи надежды и
судьбы, покой жен и будущее детей ухнули безвозвратно в ни-
695
кудышный цемент, который так и не скрепил эту обвалившуюся
стену...
Любопытно, что многие современные финансисты, разбога-
тевшие благодаря счастливому случаю и беззастенчивой рекла-
ме, на закате своей карьеры принимаются за какую-нибудь
грандиозную постройку... Так было не только с моим дядей.
Рано или поздно всем им, как видно, непременно хотелось ис;
пытать свое счастье, претворить неуловимый поток изобилия
в нечто плотное, осязаемое, воплотить свою удачу в кирпичи и
цемент, заставить и лунный свет служить им, как будто он тоже
у них на жалованье. И тут-то вся махина, сооруженная из до-
верия и воображения, начинала шататься — и все рушилось...
Когда я думаю об этом изуродованном холме, о колоссаль-
ной свалке кирпича и известки, о проложенных на скорую руку
дорогах и подъездных путях, о строительных лесах и сараях, об
этом неожиданном оскорблении, нанесенном мирной природе,
мне вспоминается разговор, который был у меня с викарием в
один ненастный день, после того как он наблюдал полет моего
планера. Я только что приземлился и в фуфайке и трусах стоял
около своей машины, викарий заговорил со мной о воздухопла-
вании, и на его худом, мертвенно-бледном лице проступало от-
чаяние, которое ему никак не удавалось скрыть.
— Вы почти убедили меня,— сказал он, подходя ко мне,—
убедили против моей воли... Чудесное изобретение! Но еще
очень много времени понадобится вам, пока вы сумеете поспо-
рить с другим совершенным механизмом — с птичьим крылом.
Он посмотрел на мои ангары.
— Вы тоже изменили облик этой долины,— сказал он.
— Это временное уродство,— возразил я, догадываясь, что
у него на уме.
— Да, конечно. Все приходит и уходит. Приходит и ухо-
дит... Но... гм.... Я только что был по ту сторону холма, хотел
взглянуть на новый дом мистера Эдуарда Пондерво. Это... это
нечто более долговечное. Великолепная вещь во многих отно-
шениях. Весьма внушительная. Мне как-то не приходилось бы-
вать в той стороне... Дело быстро подвигается... Много приш-
лого люда появилось у нас в деревнях из-за этого строительства,
все больше рабочие, это, видите ли, несколько обременитель-
но... Это выбивает нас из колеи. Они вносят новый дух в нашу
жизнь. Бьются об заклад... всякие мысли... своеобразные взгля-
ды на все... Нашим трактирщикам это, конечно, по вкусу. И по-
том эти люди располагаются на ночлег где-нибудь у вас на
дворе или в сарае... и по ночам вы не чувствуете себя дома в
безопасности. Вчера рано утром мне не спалось — легкое не-
сварение желудка, знаете,— и я выглянул из окна. Меня пора-
зило, сколько народу ехало мимо на велосипедах. Такая бес-
шумная процессия. Я насчитал девяносто семь человек... это
было на рассвете. Все они ехали к новой дороге, которая ведет
696
на Крест-хилл. Такое множество народу — это поразительно.
И вот пошел посмотреть, что там делают.
— Лет тридцать тому назад это показалось бы вам более
чем поразительно,— сказал я.
— Да, конечно. Все меняется. Теперь мы почти не обращаем
на такие вещи внимания... И этот огромный дом...— Он поднял
брови.— Это грандиозно! Просто грандиозно!.. Весь склон
холма... он всегда был такой ровный, зеленый. А теперь там
все разворочено!
Викарий испытующе посмотрел мне в лицо.
— Мы так привыкли с почтением смотреть на «Леди
Гров».— сказал он и улыбнулся, ища сочувствия.— Она стала
центром нашего скромного мирка.
— Все еще уладится,— солгал я.
Он ухватился за мои слова.
— Да, конечно, все уладится, все опять успокоится. Должно
успокоиться. Все пойдет по-старому. Все непременно опять при-
дет в порядок... это очень утешительная мысль. Да. В конце
концов ведь и «Леди Гров» тоже когда-то надо было по-
строить.... и она на первых порах была... чем-то таким... неесте-
ственным и непривычным.
Взгляд викария вновь обратился на мой аппарат. Он пы-
тался отогнать более серьезные заботы, угнетавшие его.
— Я бы хорошенько подумал, прежде чем доверить свою
жизнь этой машине,— заметил он.— Но, должно быть, можно
постепенно привыкнуть и к полету...
Он простился со мной и пошел своей дорогой, ссутулясь, по-
груженный в раздумье...
Долгое время он старался закрывать глаза на правду, но в
это утро она слишком властно ворвалась в его сознание,—
и уже невозможно было отрицать, что не просто в окружающем
его мире совершаются перемены, но весь этот мир беспомощен
и беззащитен, завоеванный и покоренный, и весь он, насколько
мог понять викарий, сверху донизу, снаружи и изнутри, обре-
чен на перемены.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Взлет
I
Почти все время, пока дядюшка вынашивал и высиживал
план нового дома, я в небольшой лощине, лежащей между
«Леди Гров» и Крест-хиллом, усиленно занимался все более до-
рогостоящими и дерзкими опытами в области воздухоплава-
ния. Эта работа и была смыслом и сутью моей жизни в ту зна-
менательную пору, когда гремела симфония Тоно-Бэнге.
697
Я уже говорил о том, как вышло, что я посвятил себя ра-
боте в этой области, как отвращение к пошлым авантюрам по-
вседневности побудило меня вновь вернуться к брошенным
после университета занятиям, приняться за исследования, на
которые толкало меня уже не мальчишеское честолюбие, но ре-
шимость взрослого человека. С самого начала я работал
успешно. Я думаю, тут дело в особой склонности, просто, бог
весть отчего, была у меня такая жилка, такой склад ума. По-
видимому, такие способности у человека — случайность, их
едва ли можно поставить ему в заслугу, и тут смешно гор-
диться или, наоборот, скромничать. В те годы я проделал
огромную работу, я работал сосредоточенно, яростно, вклады-
вая в это всю свою энергию и все способности. Я разработал
ряд вопросов, связанных с устойчивостью тел в воздухе, с дви-
жением воздушных потоков, а также произвел революцию если
не во всей теории двигателей внутреннего сгорания, то по мень-
шей мере в ведущем ее разделе. Обо всем этом сообщалось в
«Философских трудах», «Математическом журнале» и изредка
еще в двух-трех периодических изданиях этого рода — и здесь
на этом незачем останавливаться. Да я, вероятно, и не мог бы
здесь об этом писать. Работая в такой специальной области,
привыкаешь к своеобразной скорописи не только в своих за-
метках, но и в мыслях. Мне никогда не приходилось препода-
вать или читать лекции, иначе говоря, мне ые приходилось
излагать технические проблемы на обычном, не специальном
языке, и я сильно опасаюсь, что, если попробую сделать это,
у меня выйдет очень скучно...
Начать с того, что моя работа в значительной степени была
теоретической. Первоначальные предположения и выводы я
мог проверить на совсем маленьких моделях, изготовленных из
китового уса, тростника и шелка и запускавшихся в воздух при
помощи поворотного круга. Но пришло время, когда передо
мной встали проблемы, которые невозможно было решить на
основании предварительных теоретических расчетов, наших да-
леко еще не достаточных знаний и опыта в этой области, и надо
было экспериментировать и пробовать самому. Тут мне приш-
лось расширить сферу деятельности, что я вскоре и сделал.
Я занимался в одно и то же время равновесием и устойчивостью
планеров и управлением воздушных шаров,— эти последние
опыты обходились мне особенно дорого. Без сомнения, тут я
был движим чем-то вроде того духа расточительства, который
всецело завладел моим дядюшкой. Вскоре мое хозяйство, рас-
положившееся неподалеку от «Леди Гров», разрослось; тут
было теперь и деревянное, крашеное шале, где могло разме-
ститься шесть человек и где я жил по три недели кряду, и га-
зомер, и гараж, и три больших крытых рифленым железом
ангара, и склады, и площадка, с которой запускались планеры,
и мастерские и прочее. Мы проложили немощеную дорогу. Про-
698
вели газ из Чипинга и электричество из Уокинга, где оказа-
лась также и неплохая мастерская, она с готовностью бралась
выполнять для меня работы, которые были мне не под силу.
И еще в одном мне повезло — я встретил человека, по фамилии
Котоп, которого, кажется, само небо послало мне в помощники.
Он был самоучка, в недавнем прошлом сапер, и, пожалуй, не
было на свете более умелого и искусного механика. Без него
мне бы не достичь и половины того, что удалось. Порой он был
для меня не просто подручным, но соратником, и он не рас-
стается со мной по сей день. А все другие появлялись и исче-
зали по мере надобности.
Не знаю, где найти слова, чтобы передать тому, кто не ис-
пытал этого сам, как вдохновенно, с каким неповторимым удо-
влетворением можно годами вести научные изыскания, если ты
не стеснен в деньгах. Ничто, никакая другая деятельность не
сравнится с этим. Ты избавлен от раздражающих столкновений
с другими людьми, по крайней мере когда работа идет успешно,
а для меня это дороже всего. Научная истина — самая далекая
из возлюбленных, она скрывается в самых неожиданных местах,
к ней пробираешься запутанными и трудными путями, но она
всегда существует! Завоюй ее, и она уже не изменит тебе; от-
ныне и навсегда она принадлежит тебе и человечеству. Она и
есть реальность, единственная реальность, которую я обрел в
хаосе бытия. Она не станет дуться на тебя, не поймет тебя не-
правильно, не лишит тебя обманом заслуженной награды из-за
какого-то мелочного подозрения. Ее не изменить крикливой ре-
кламой, не задушить пошлостью. Служа ей, ты созидаешь и
творишь, и творения твои вечны, как ничто другое в человече-
ской жизни. В этом-то и состоит то, ни с чем не сравнимое удо-
влетворение, которое дает наука, в этом — непреходящая’ на-
града ученого...
Занявшись экспериментами, я изменил всем своим прежним
привычкам. Я уже рассказывал о той поре строгой самодисци-
плины и долгого упорного труда, какую я пережил когда-то в
Уимблхерсте, и о том, как, по приезде в Южный Кенсингтон,
меня совсем сбил с толку Лондон, потому что бессчетные новые
впечатления поглощали мое внимание и будили неутолимое
любопытство. А отказавшись от научных занятий ради произ-
водства Тоно-Бэнге, я пожертвовал своей гордостью. Но я был
беден и потому сохранил привычку к трезвости и умеренности,
был полон юношеского романтизма — и потому оставался цело-
мудренно сдержан еще долгое время спустя после того, как
женился на Марион. Потом я дал себе волю во всех отноше-
ниях. Я много работал, но никогда не задавался вопросом,
могу ли я сделать больше и нельзя ли избежать находивших на
меня порой приступов мрачности и лени. Я жил в достатке,
вволю и без разбору ел, много пил и чем дальше, тем чаще де-
лал, что в голову взбредет. Мне это казалось вполне естествен-
699
ным. Никогда и ни в чем я не доходил до предела своих воз-
можностей. Волнения, связанные с разводом, не заставили меня
круто перемениться и отнестись к себе строже. Я не сразу су-
мел сосредоточиться на научной работе, она требовала куда
больше напряжения, чем коммерческое дело, но тут меня вы-
ручили сигары. Я стал отъявленным курильщиком, и это вызы-
вало приступы жесточайшей подавленности. От них я излечи-
вался гомеопатическим методом — зажигая новую сигару. Я со-
вершенно не представлял, до какой степени расшатались мои
нравственные устои и нервная система, пока не дошел в своих
исследованиях до той стадии, когда надо было переходить к
практике, и не стал лицом к лицу с необходимостью испытать,
что это значит — летать на планере и что за человеком нужно
быть, чтобы справиться с этим делом.
Я привык к несколько вольному образу жизни, хотя от при-
роды склонен был к самодисциплине. Я никогда не любил по-
такать собственным слабостям. Философии, проповедующей
словоблудие и чревоугодие, я всегда инстинктивно не доверял.
Всегда и во всем я любил простоту, прямоту, строгость и сдер-
жанность, четкие линии, холодные тона. Но в наше время, когда
жизнь бьет через край, когда предметов первой необходимости
с избытком хватает на всех и борьба за существование выли-
вается в соперничество рекламы и стремление пустить соседу
пыль в глаза, когда человеку не так уж необходимы ни храб-
рость, ни крепкие нервы, ни истинная красота — только случай
помогает нам познать самих себя. В прежние времена огромное
большинство людей не страдало от пресыщения, потому что у
них не было возможности есть сверх меры, все равно хотелось им
этого или не хотелось, и все, за редкими исключениями, были
бодры и здоровы, потому что им неизбежно приходилось рабо-
тать физически и сталкиваться лицом к лицу с опасностями.
А теперь каждый, если только у него не слишком высокие
требования к жизни и он не обременен чувством собственного
достоинства, может позволить себе кой-какие излишества. Ныне
можно прожить всю жизнь спустя рукава, ничему всерьез не
отдаваясь, потворствуя своим прихотям и ни к чему себя не
принуждая, не испытав по-настоящему ни голода, ни страха,
ни подлинной страсти, не узнав ничего лучше и выше, чем су-
дорога чувственного наслаждения, и впервые ощутить изна-
чальную суровую правду бытия лишь в свой смертный час. Так,
я думаю, было с моим дядей, почти что так было и со мной.
Но планер властно поднял меня над всем этим. Я должен
был выяснить, как он ведет себя в воздухе, а выяснить это мож-
но было, только взлетев самому. И я не сразу решился на это.
Когда пишешь книгу, мне кажется, в какой-то мере отре-
шаешься от самого себя. Во всяком случае, мне удалось напи-
сать здесь такие вещи, которых я никогда и никому не мог бы
высказать вслух: мне стоило огромных мучений заставить себя
700
сделать то, что в Вест-Индии первый встречный туземец сде-
лает и глазом не сморгнув,— решиться на первый полет. Пер-
вая попытка далась мне тяжелее всего, да иначе и не могло
быть,— я ставил на карту свою жизнь и мог выиграть, а мог
и погибнуть или остаться калекой — шансы были примерно рав-
ные. Это было ясно как день. Мне казалось, что мой первый
планер очень напоминает по конструкции аэроплан братьев
Райт, и все же я не был в нем уверен. Он мог перевернуться.
Я сам мог опрокинуть его. При посадке он мог зарыться носом
и разбиться вдребезги вместе со мной. В полете надо быть по-
стоянно начеку; тут нельзя просто взять да и кинуться вслепую,
нельзя ни горячиться, ни выпить стаканчик для храбрости. Надо
в совершенстве владеть своим телом, чтобы сохранять равнове-
сие. И когда я, наконец, полетел, первые десять секунд были
ужасны. Добрых десять секунд, пока я несся по воздуху, приль-
нув всем телом к своему дьявольскому аппарату, и встречный
ветер хлестал мне в лицо, а земля внизу стремительно уходила
назад, я весь был во власти тошнотворного бессилия и ужаса.
Казалось, какой-то могучий и бурный поток бьется в мозгу и в
костях, и я громко стонал. Я стиснул зубы и стонал. Я не мог
удержать стона, это было не в моей власти. Ощущение ужаса
дошло до предела.
А потом, вообразите, его не стало!
Внезапно с чувством ужаса было покончено. Я неуклонно
шел ввысь, и никакого несчастья не стряслось. Я был необы-
чайно бодр, полон сил, и каждый нерв был натянут, как струна.
Я подвинул ногу, планер накренился, с криком ужаса и торже-
ства движением другой ноги я его выровнял и вновь обрел
равновесие. Потом мне показалось, что я столкнусь с грачом,
летевшим мне наперерез; это было поразительно — неслышно,
с быстротой метательного снаряда он ринулся на меня из пу-
стоты, и в смятении я завопил: «Прочь с дороги!» Грач сложил
было крылья, став на мгновение похожим на перевернутую рим-
скую пятерку, потом замахал ими, круто свернул вправо,
и больше я его не видел. Потом я заметил внизу тень моего
аппарата, она скользила передо мною по земле прямо и уве-
ренно, держась на одном и том же расстоянии, а земля словно
убегала назад. Земля! В конце концов она убегала не так уж
быстро...
Когда я «планировал на ровный зеленый лужок, который
выбрал для посадки, я был спокоен и уверен в себе, как какой-
нибудь клерк, который на ходу спрыгивает с подножки омни-
буса, и за это время я научился не только летать, но и еще
очень многому. Я задрал планер носом кверху как раз во-
время, снова выровнял и приземлился мягко, как падают на-
земь снежные хлопья в безветренный день. Мгновение я лежал
плашмя, потом приподнялся на колени, еще весь дрожа, но
очень довольный собой. С холма ко мне бежал Котоп...
701
С этого дня я начал тренироваться и тренировался многие
месяцы. Ведь целые полтора месяца я под разными предло-
гами со дня на день откладывал испытания, потому что меня
так страшил этот первый полет, потому что за годы, отданные
коммерции, я ослаб и телом и духом. Позорное сознание соб-
ственной трусости терзало меня ничуть не меньше от того, что,
по всей вероятности, о ней знал лишь я один. Я чувствовал, что
Котоп во всяком случае мог кое-что заподозрить. Ну ничего,
впредь у него не будет повода для подозрений.
Любопытно, что чувство стыда, свои самообвинения и все
дальнейшее я помню гораздо лучше, чем недели сомнений и
колебаний перед взлетом. Некоторое время я в рот не брал ни
капли спиртного, бросил курить, строго ограничивал себя в еде
и каждый день понемногу так или иначе упражнял свои нервы
и мускулы. Я старался как можно чаще летать. В Лондон я те-
перь ездил не поездом, а на мотоцикле, храбро ныряя в поток
движения, стремящегося на юг, и даже почувствовал, в чем за-
ключается прелесть верховой езды. Но мне досталась искус-
ственная лошадка, и я, быть может, без достаточных оснований
проникся презрением к надежному конному спорту, который
никогда не подарит тебя такими сильными ощущениями, как
механизм.
Далее, я упражнялся в ходьбе по гребню высокой стены,
ограждавшей сад позади «Леди Гров», и под конец заставил
себя даже, доходя до ворот, перескакивать со Столба на столб.
Если при помощи всех этих упражнений я не совсем избавился
от некоторой склонности к головокружению, то во всяком слу-
чае приучился не обращать на нее внимания. И вскоре меня
уже не страшил полет — напротив, мне не терпелось летать все
выше, и я стал понимать, что полет на планере даже над самой
глубокой впадиной меж нашими холмами, до дна которой всего
каких-нибудь сорок футов,— это еще не настоящий полет, а про-
сто насмешка. Я начал мечтать о том, чтобы подняться выше
над буковыми лесами, вдохнуть прохладу больших высот, и,
пожалуй, не столько естественный ход моей работы, сколько
это желание заставило меня немалую долю своей энергии и
своих доходов отдать созданию управляемого воздушного
шара.
II
Я уже далеко вперед ушел в своих опытах; успел дважды
разбиться и сломать ребро, и тетушка, с присущей ей энергией,
выходила меня: я уже приобрел некоторую известность в мире
аэронавтов — и вдруг в мою жизнь вновь вошла Беатриса Нор-
манди, словно она и не исчезала никогда — темноглазая, с вол-
ной непокорных, как в детстве, кудрей, откинутых со лба. Вер-
хом на крупном вороном коне она ехала глухой тропинкой по
702
заросшему кустарником склону холма, на вершине которого
стояла «Леди Гров», ее сопровождали старый граф Кэрнеби и
сводный брат Арчи Гервелл.
Дядюшка донимал меня разговорами о проводке горячей
воды в Крест-хилл, откуда мы и возвращались другой тропой,
и на перекрестке нам неожиданно повстречались три всадника.
Граф Кэрнеби ехал по нашим владениям, поэтому он привет-
ливо поздоровался, осадил коня и заговорил с нами.
Сначала я даже не заметил Беатрису. Мне интересно было
поглядеть, каков этот лорд Кэрнеби, что осталось в нем от дней
его блистательной юности. Я много слышал о нем, но никогда
прежде его не видал. Для человека шестидесяти пяти лет от
роду, повинного, как говорили, во всех смертных грехах и без-
возвратно загубившего свою политическую карьеру, которая
начиналась с таким триумфом, каким не мог похвастать никто
из представителей его поколения, лорд Кэрнеби показался мне
на редкость крепким и бодрым. Он был невысок, худощав, с се-
ро-голубыми глазами на смуглом лице, и лишь его надтресну-
тый голос производил неприятное впечатление.
— Надеюсь, вы не возражаете, что мы едем этой дорогой,
Пондерво,— громко сказал он.
И дядюшка, подчас слишком щедрый на титулы и не очень-
то различавший их, ответил:
— Ничуть, милорд, ничуть! Рад, что она вам пригодилась!
— Вы строите на том холме что-то грандиозное,— сказал
Кэрнеби.
— Думаете, я на этот раз хочу пустить всем пыль в глаза?
Не так уж он и велик, этот дом, просто вытянут, чтоб побольше
солнца было.
— Воздух и солнце,— изрек граф.— Да, их никогда не бы-
вает слишком много. А вот раньше строили, чтоб была крыша
над головой, да поближе к воде и к дороге...
И тут в молчаливой всаднице, остановившейся позади гра-
фа, я вдруг узнал Беатрису.
Я настолько забыл ее, что мне даже показалось сперва,
будто она ничуть не изменилась с той минуты, когда насторо-
женно глядела на меня, спрятавшись за юбки леди Дрю. Она
смотрела на меня из-под широких полей шляпы,— на ней была
серая шляпа и свободный, незастегнутый жакет,— и недоумен-
но хмурила красивый лоб, верно никак не могла вспомнить,
где это она видела меня. Наши взгляды встретились, и в ее гла-
зах, скрытых тенью, я прочел немой вопрос...
Неужели не помнит?
— Ну, что ж,— сказал граф и тронул поводья.
Гервелл похлопывал по шее своего коня, которому не стоя-
лось на месте, и даже не смотрел в мою сторону. Он кивнул
через плечо и поскакал за Кэрнеби. Его движение словно выпу-
стило на волю поток воспоминаний: Беатриса быстро взгля-
703
нула на него, потом снова на меня, в глазах ее блеснула до-
гадка, и губы дрогнули улыбкой. Мгновение она колебалась,
не заговорить ли со мной, улыбнулась теперь уже открыто, по-
нимающе, и тоже тронула коня. Все трое перешли на легкий
галоп, и она ни разу не обернулась. Секунду-другую я стоял
на перекрестке, глядя ей вслед, потом спохватился, что дя-
дюшка уже ушел вперед и говорит что-то через плечо, в уве-
ренности, что я иду за ним.
Я поспешно зашагал вдогонку.
Мысли мои были полны Беатрисой и этой неожиданной
встречей. Я помнил лишь, что она из рода Норманди. Но со-
всем забыл, что Гервелл был сыном, а она падчерицей нашей
соседки леди Оспри. Скорее всего я тогда попросту забыл, что
леди Оспри наша соседка. Да и почему бы мне помнить об
этом? Как странно, что мы встретились здесь, в графстве Сэр-
рей, ведь, думая о ней, я всегда видел ее в парке Блейдсовера
и только там и мог ее себе представить, а от Блейдсовера нас
отделяли почти сорок миль и двадцать безвозвратно ушедших
лет. Она все такая же, все так же полна жизни! И на щеках
играет прежний румянец. Кажется, только вчера мы целова-
лись среди папоротника...
— Что? — спросил я.
— Я говорю, у него хорошая закваска,— повторил дядюш-
ка.— Можешь как угодно ругать аристократию, но у лорда
Кэрнеби очень даже неплохая закваска. В нем чувствуется
Savoir Falre, что-то такое... для Зтого есть старомодное выра-
жение, Джордж, но очень правильное,— в нем чувствуется
бонктон... Это как хороший газон, Джордж, такой в год не вы-
растишь. Не пойму, как это у них получается. Это высший
класс, Джордж. Они впитывают это с молоком матери...
«Она словно только что сошла с полотна Ромпея»,— ду-
мал я.
— Чего только про него не рассказывают! — продолжал
дядюшка.— Но кому какое до этого дело?
«Господи! — думал я.— Как я мог не вспоминать о ней це-
лую вечность? Эти тонкие, капризные брови... озорной огонек
в глазах... и эта внезапная улыбка!»
— Я его не осуждаю,— говорил дядюшка.— Это все от бо-
гатого воображения. Да еще от безделья, Джордж. Вот у меня
в молодости не было ни минуты свободной. И у тебя тоже. Да
и то!...
Но самое поразительное — это непонятный каприз памяти,
в которой ни на мгновенье не возник живой образ Беатрисы,
даже когда я повстречался с Бервеллом, ведь мне в сущности
только и вспоминалась тогда наша мальчишеская ненависть
друг к другу и наша драка. А теперь, когда я весь был полон
ею, мне казалось просто невероятным, что я хоть на миг мог
забыть ю ней...
704
Ill
— Скажите пожалуйста! — удивилась тетя Сюзанна, прочи-
тав за кофе письмо.— Это от молодой женщины, Джордж.
Мы завтракали вдвоем в «Леди Гров», в комнате-фонаре,
под окнами которой цвели ирисы; дядюшка был в Лондоне.
Я вопросительно хмыкнул и срезал макушку яйца.
— Что это за Беатриса Норманди? — спросила тетя.—
Первый раз слышу.
— Это от нее письмо?
— От нее. Пишет, что знакома с тобой. Я не знаток этикета,
Джордж, но, по-моему, она ведет себя не совсем так, как при-
нято. В сущности она собирается притащить свою мамашу...
— Что-что? У нее же мачеха?
— Ты, видно, неплохо осведомлен о ней. Она тут называет
леди Оспри матерью. Во всяком случае, они будут у нас в
среду, в четыре часа, и просят, чтобы ты тоже был к чаю.
— Как ты сказала?
— Чтоб ты был к чаю.
— Хм. Когда-то она отличалась весьма... решительным ха-
рактером.
Тут я заметил, что тетя Сюзанна высунулась из-за кофей-
ника и устремленные на меня голубые глаза стали совсем круг-
лыми. Секунду-другую я выдерживал ее пристальный взгляд,
потом отвел глаза, покраснел и засмеялся.
— Это очень старое знакомство, я ее знаю дольше, чем
тебя,— пояснил я и рассказал все как было.
Тетя Сюзанна слушала и из-за кофейника зорко и неот-
рывно следила за мной. Она очень заинтересовалась моим рас-
сказом и даже задала несколько наводящих вопросов.
— Почему ж ты мне сразу не сказал ни слова? Ты уже це-
лую неделю о ней думаешь.
— Сам не пойму, почему это я не рассказал.
— Ты думал, я встречу ее в штыки,— решила тетя Сюзан-
на.— Вот что ты думал.
И она продолжала разбирать свою почту.
Гостьи явились минута в минуту в коляске, запряженной
пони, и мне представилось редкое удовольствие наблюдать мою
тетушку в роли любезной хозяйки. Чай мы пили под сеныо
кедра, но старая леди Оспри, ярая протестантка, прежде, ко-
нечно, никогда не бывала в этом католической доме, а потому
мы проделали нечто вроде инспекторского осмотра, напомнив-
шего мне мой первый приезд в «Леди Гров». Хотя все мысли
мои были заняты Беатрисой, меня, помнится, позабавила пол-
ная противоположность тети Сюзанны и леди Оспри: тетя —
высокая, стройная и немножко угловатая, в скромном голубом
домашнем платье, жадно читающая все без разбору и очень
неглупая от природы,— и титулованная леди — маленькая,
45 Г. Уэллс, г. I
705
полная, одетая с викторианской пышностью, питающая свои ум
хиромантией и модной беллетристикой, вся красная от досады,
что ей приходится иметь дело с женщиной не ее круга. Она
держалась по этому случаю со столь царственной неприступно-
стью, на какую была способна только ее собственная кухарка,
да и то лишь в самые решительные минуты. Казалось, одна
сделана из китового уса, другая слеплена из теста. Тетя волно-
валась, ведь принять такую гостью и само по себе не просто,
а тут еще ей до смерти хотелось понаблюдать за мной и Беатри-
сой, и, как всегда от волнения, она двигалась особенно не-
ловко и разговаривала причудливей обычного, отчего досадли-
вый румянец на щеках титулованной леди становился все гуще.
Помнится, тетя Сюзанна заявила, что, судя по портрету, у од-
ной из дам рода Даргенов «не все дома», потом она сообщила,
что «средневековые рыцари сочинили какого-то дракона, про-
сто чтоб прославиться», она сказала также, что «обожает ко-
выряться в саду», и вместо того, чтобы предложить мне печенье
Гарибальди, она, по обыкновению чуть шепелявя, сказала:
«Отведай этой дряни, Джордж». Уж, конечно, при первом же
удобном случае леди Оспри изобразит ее «весьма эксцентрич-
ной особой, чрезвычайно эксцентричной особой». Чувствовалось,
что эти слова вот-вот слетят у нее с языка.
Беатриса была в скромном коричневом платье и простой, но
оригинальной широкополой шляпе, и неожиданно показалась
мне очень взрослой и разумной. Она помогла мачехе претерпеть
церемонию первого знакомства, внимательно разглядела тетю
Сюзанну, затеяла осмотр дома, отвлекла таким образом обеих
дам и тогда уже занялась мною.
— Мы не видались,— сказала она с легкой и вопроситель-
ной и доверчивой улыбкой,— с тех самых пор, как...
— С самого Уоррена.
— Да, конечно, это было в Уоррене! — сказала она.—
Я так хорошо все помню, только ваше имя забыла... Мне тогда
было восемь.
Ее глаза улыбались и требовали, чтобы я вспомнил все до
мелочи. Подняв глаза, я встретил ее взгляд и немножко расте-
рялся, не зная, что сказать.
— Яс головой выдала вас тогда,— сказала она, задумчиво
разглядывая меня.— А потом выдала и Арчи.
Она отвернулась от остальных и чуть понизила голос.
— Ему порядком досталось за то, что он лгал,— сказала
она так, словно ей и сейчас приятно было вспомнить это.—
А когда все кончилось, я пошла в вигвам. Вы не забыли наш
вигвам?
— В Западном лесу?
— Да... и плакала там, наверно, потому, что была так ви-
новата перед вами... Я и потом часто думала об этом.
Леди Оспри остановилась, поджидая нас.
706
— Дорогая моя,— сказала она падчерице.— Взгляни, какая
прелестная галерея.
Потом посмотрела на меня в упор с откровенным недоуме-
нием: что это еще за птица?
— Многим очень нравится эта дубовая лестница,— заме-
тила тетя Сюзанна и пошла вперед.
Леди Оспри одной рукой подобрала край платья, готовясь
подняться на галерею, другой взялась за перила и, обернув-
шись, кинула Беатрисе многозначительный взгляд, в высшей
степени многозначительный. Прежде всего он, несомненно,
означал, что со мною следует вести себя поосмотрительнее, но
сверх того он и сам по себе был исполнен значительности.
Я случайно перехватил в зеркале ответ Беатрисы — она смор-
щила носик, и на губах у нее мелькнула злобная усмешка. Ру-
мянец на щеках леди Оспри стал еще гуще, она просто онемела
от негодования и стала подниматься вслед за тетей Сюзанной,
всем своим видом показывая, что полностью снимает с себя
ответственность за дальнейшее.
— Здесь мало света, но во всем чувствуется какое-то бла-
городство,— громко сказала Беатриса, с невозмутимым спо-
койствием осматривая холл и явно не торопясь догонять их.
Она стояла ступенькой выше меня и глядела на меня и на ста-
рый холл немножко свысока.
Дождавшись, когда мачеха поднялась на галерею и уже ни-
чего не могла слышать, она вдруг спросила:
— Но как вы здесь очутились?
— Здесь?
— Среди всего этого,— и широким, неторопливым жестом
она обвела холл, и высокие окна, и залитую солнцем террасу
перед домом.— Разве вы не сын экономки?
— Я пошел на риск. Мой дядя стал... крупным финанси-
стом. Когда-то у него была маленькая аптека милях в двадцати
от Блейдсовера, а теперь мы ворочаем делами, растем не по
дням, а по часам — словом, вышли в тузы, в герои нашего
времени.
— Понимаю,— сказала она, глядя на меня заинтересован-
ным, оценивающим взглядом.
— А вы меня узнали? — спросил я.
— Почти сразу. Вы ведь тоже меня узнали, я видела.
Только я не могла сообразить, кто вы, но знала, что мы уже
встречались. А потом ведь там был Арчи, это помогло мне
вспомнить.
— Я так рад, что мы опять встретились,— осмелился я ска-
зать.— Я никогда не забывал вас.
— Да, то, что было в детстве, не забывается.
С минуту мы смотрели друг на друга без всякого смуще-
ния, очень довольные, что мы снова вместе. Трудно сказать,
почему нас потянуло друг к другу. Так уж оно случилось. Мы
45*
707
нравились друг другу, и ни один из нас в этом не сомневался.
С самого начала нам было легко и просто вдвоем.
— Как живописно, как необыкновенно живописно! — до-
неслось до нас с галереи, и сразу же: — Беа-триса!
— Я хочу знать о вас решительно все,— сказала она как-
то особенно доверчиво, когда мы поднимались по витой
лестнице.
Пока мы все четверо пили чай под сенью кедра на террасе,
она расспрашивала* меня о моих занятиях аэронавтикой. Тетя
Сюзанна вставила словечко-другое о том, как я ухитрился сло^
мать себе ребра. Леди Оспри, видимо, считала полеты самой
неприличной и неуместной темой разговора — кощунственным
вторжением в ангельские сферы.
— Это не полеты,— объяснил я.— Мы еще в сущности не
летаем.
— И никогда не будете летать,— отрезала она.— Никогда.
— Что ж,— сказал я.— Каждый делает, что может.
Леди Оспри приподняла маленькую ручку, затянутую в пер-
чатку, фута на четыре над землей.
— Вот так,— сказала она.— Вот так. И не выше этого.—
Щеки ее побагровели.— Не выше,— повторила она самым ре-
шительным тоном и отрывисто кашлянула.
— Благодарю вас,— сказала она, разделавшись то ли с де-
вятым, то ли с десятым пирожным.
Беатриса громко рассмеялась, весело глядя на меня. Я рас-
положился на траве, и, быть может, это и заставило леди
Оспри смутно вспомнить об изгнании из рая.
— «Ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах
во все дни жизни твоей»,— негромко и внушительно произ-
несла она.
После чего мы больше не говорили о воздухоплавании.
Беатриса сидела с ногами в кресле и смотрела на меня так
же испытующе, с тем же дерзким вызовом, как когда-то во
время чаепития у моей матери. Просто удивительно, она ничуть
не изменилась — маленькая принцесса моих блейдсоверских
дней: все так же упрямы и непокорны вьющиеся волосы, и го-
лос тот же, а казалось бы, все это должно было неузнаваемо
измениться. Она попрежнему была скорой на выдумку, опро-
метчивой и решительной.
Она неожиданно поднялась.
— А что там, за террасой? — спросила она, и я тотчас ока-
зался около нее.
И, конечно, объявил, что с края террасы открывается не-
обыкновенно красивый вид.
Отойдя в противоположный угол террасы, подальше от
кедра, она вспрыгнула на парапет и очень довольная уселась
на замшелых камнях.
— А теперь рассказывайте о себе,— потребовала она.—
708
Все, все расскажите. Мои знакомые мужчины такие тупицы!
И все они делают одно и то же. Но как же вы-то здесь очути-
лись? Все мои знакомые всегда здесь были. Не родись они тут,
им бы никогда сюда не попасть. Они бы сочли, что это не по
праву. Но вы одолели этот подъем.
— Если это можно назвать подъемом,— ответил я.
Она круто переменила тему разговора.
— Это... не знаю, поймете ли вы... это так интересно,—
опять встретиться с вами. Я помнила вас. Сама не знаю по-
чему, но помнила. Я заставляла вас действовать в каждой
сказке, которой я себя тешила. Но только вы были какой-то
неуловимый, как тень, и такой неподатливый, упрямый... в ко-
стюме из магазина готового платья... Какой-нибудь лейборист,
член парламента, второй Бредлаф или что-нибудь в этом роде.
А вы — ну ни капельки не такой. И все-таки такой!
Она посмотрела на меня.
— Пришлось выдержать серьезную борьбу? Говорят, это
неизбежно. А я не понимаю почему.
— Нет,— сказал я.— Меня занесло сюда случайно. И не
было никакой борьбы. Разве только за то, чтоб остаться чест-
ным. И не я тут главная фигура. Мы с дядей придумали одно
лекарство, и оно-то вознесло нас так высоко. Тут нет никакой
заслуги! Но вы-то всегда обитали на этих высотах. Расскажите,
что вы делали все эти годы.
— Одного мы так и не сделали.— Она задумалась на ми-
нуту.
— Что именно? — спросил я.
— Мы не произвели на свет маленького братца-наследника
Блейдсовера, и его прибрали к рукам Филбрики. И теперь
сдают его внаем! И мы с мачехой поселились в крохотном до-
мишке, а свой тоже сдаем.
Беатриса мотнула головой, указывая куда-то в сторону.
— Ну, что ж, предположим, что это случайность. А все-таки
вы здесь! А раз уж вы здесь, что вы намерены делать дальше?
Вы еще молоды. Подумываете о парламенте? На днях я слы-
шала, как про вас говорили. Я тогда еще не знала, что это вы.
Говорили, что вам прямая дорога в парламент...
Она допытывалась о моих намерениях с живым и неотступ-
ным любопытством. Совсем так же она много лет назад пыта-
лась вообразить меня солдатом и найти мне место в мире. Она
заставила меня яснее, чем когда-либо, почувствовать, что я не
хозяин своей судьбы, что меня ведет случай.
— Вот вы хотите построить летательный аппарат,— про-
должала она.— А когда вы полетите, тогда что? Это будет ма-
шина для войны?..
Я рассказал ей кое-что о моих опытах. Она никогда не слы-
хала о машине, парящей в воздухе, пришла в восторг от одной
мысли об этом и стала жадно расспрашивать. Она думала, что
709
до сих пор все сводилось к фантастическим проектам, к маши-
нам, которым не суждено летать. Поскольку это касалось
Беатрисы, Пилчер и Лилиенталь погибли напрасно. Она про-
сто не знала, что были на свете такие люди.
— Но ведь это опасно! — воскликнула она, осененная вне-
запной догадкой.— О, это так опасно!..
— Беа-триса! — послышался голос леди Оспри.
Беатриса спрыгнула с ограды.
— Где вы летаете?
— По ту сторону холмов. К востоку от Крест-хилла, за
лесом.
— А если прийти посмотреть? Не возражаете?
•— Пожалуйста, когда хотите. Только предупредите меня...
— Как-нибудь я отважусь. Как-нибудь на днях.
Она задумчиво поглядела на меня, улыбнулась — на этом
разговор кончился.
IV
Все мои дальнейшие работы в области аэронавтики неот-
делимы в моей памяти от Беатрисы, от ее неожиданных появле-
ний, от ее слов и поступков, от моих мыслей о ней.
В ту весну я сконструировал летательный аппарат, кото-
рому не хватало лишь одного — продольной устойчивости лон-
жерона. Моя модель летела, как птица, ярдов пятьдесят, а то
и сто, а потом — либо пикировала и ломала нос, либо чаще
всего запрокидывалась на спину, и вдребезги разбивала про-
пеллер. Была в этих падениях последовательность, которая ста-
вила меня в тупик. Я чувствовал, что есть в них какая-то зако-
номерность, но какая именно, пока не знал ни я, ни кто другой.
И вот на время я засел за теорию и специальную литературу,
я натолкнулся на цепь соображений, которые помогли мне уста-
новить правило, названное потом «правилом Пондерво», и стать
членом Королевского общества естественных наук. Этому во-
просу я посвятил три большие статьи. Тем временем я понаде-
лал модели поворотных кругов и планеров и взялся за осуще-
ствление новой идеи скомбинировать воздушный шар с плане-
ром. С аэростатом мне еще никогда не приходилось иметь дело.
Прежде чем установить газометр, построить особый ангар для
аэростатов, я раза два поднялся на воздушных шарах Клуба
аэронавтов и на два месяца отправил Котопа к сэру Питеру
Рамчейсу. Дядюшка частично финансировал мои опыты: он
следил за ними со все растущим, ревнивым интересом,
должно быть потому, что лорд Бум хвалил меня и еще по-
тому, что тут пахло громкой рекламой,— и это по его просьбе
я назвал свой первый управляемый аэростат «Лорд Робертс
Альфа».
На «Лорде Робертсе Альфа» едва не закончились мои
710
труды. Как и его более удачный и прославившийся младший
брат «Лорд Робертс Бета», он представлял собою сжимаю-
щийся воздушный шар с жестким плоским основанием; шар
этот формой напоминал перевернутую лодку и был в состоянии
выдержать тяжесть почти всей аппаратуры. Как все удлинен-
ные аэростаты, мой воздушный шар был разделен на секции и
не имел внутреннего баллонета. Труднее всего было сделать его
сжимающимся. Я пытался добиться этого, покрыв его длинной
и частой шелковой сеткой, прикрепленной к двум продольным
стержням, на которые она должна была наматываться. Я сжи-
мал свой аэростат-колбасу, стягивая его сеткой. Все мелкие
подробности слишком сложны, чтобы описывать их здесь, но я
их до тонкости обдумал и тщательно спланировал. «Лорд Ро-
бертс Альфа» был снабжен большим передним винтом и кор-
мовым рулем поворота. Мотор у меня был впервые установлен,
так сказать, в одной плоскости с самим аэростатом. Я лежал
почти вплотную под аэростатом на своего рода планер-
ном каркасе на одинаковом расстоянии от мотора и от руля и
управлял им при помощи проволочной передачи, устроенной
по принципу общеизвестного мотоциклетного Бауденова
тормоза.
Но в различных трудах по аэронавтике были уже поме-
щены исчерпывающие описания и схемы «Лорда Робертса
Альфа». Непредвиденной помехой оказалось плохое качество
шелковой сетки. Она порвалась в кормовой части, как только я
начал стягивать ею аэростат, и последние два сегмента обо-
лочки вздулись и вылезли из отверстия, как вздуется и выле-
зет наружу резиновая камера, если продырявить шину, и тут
край оборванной сети врезался, точно нож, в промасленный
шелк прямо по шву последнего вздувшегося сегмента, и с гром-
ким треском оболочка лопнула. До этой минуты все шло просто
великолепно. Пока я не стал стягивать сетку, «Лорд Робертс
Альфа» показывал себя превосходным управляемым воздуш-
ным шаром. Он прекрасно вылетел из ангара со скоростью де-
сяти миль в час, если не больше, и хотя с юго-запада дул лег-
кий ветерок, поднялся, повернул и пошел ему навстречу ничуть
не хуже любого воздушного корабля, какие мне только прихо-
дилось видеть.
Я лежал в той же позе, как обычно на планере,— растянув-
шись на животе, лицом вниз,— механизмы мне не были видны,
и поэтому у меня было необычайное ощущение, будто я неве-
сом и лечу сам по себе. Только вывернув шею и поглядев на-
верх, я мог увидать плоское, жесткое дно своего воздушного
шара и быстрое, равномерное мелькание лопастей пропеллера,
со свистом рассекающих воздух. Я описал широкий круг над
«Леди Гров» и Даффилдом, полетел в сторону Эффингхэма и
благополучно вернулся к месту вылета.
Внизу я увидел свои освещенные октябрьским солнцем
711
ангары и кучку людей, которых я пригласил быть свидете-
лями полета,— запрокинув голову, они следили за мной и в по-
левые бинокли старались разглядеть, как я выгляжу. Там были
Кэрнеби и Беатриса верхом.и с ними две незнакомые мне де-
вушки, Котоп и трое или четверо наших рабочих, тетя Сюзанна
и ее гостья миссис Ливинстайн, которые пришли сюда пешком,
ветеринарный врач Диммок и еще двое или трое. Тень моей
машины, похожая на тень рыбы, скользнула чуть севернее этой
группы зрителей. В «Леди Гров» все слуги высыпали на лу-
жайку перед домом, а на площадке перед даффилдской школой
было полно детей, но они слишком мало интересовались воз-
духоплаванием, чтобы оторваться от своих игр. Но ближе к
Крест-хиллу, который сверху казался на редкость приземи-
стым и безобразным,— всюду небольшими группками и рядами
стояли рабочие, никто не занимался своим делом, все глазели
на меня, разинув рты. (Впрочем, теперь, когда я пишу эти
строки, мне пришло в голову, что ведь тогда было около полу-
дня и это у них, наверно, было обеденное время.) Я помедлил
минуту-другую, наслаждаясь полетом, потом повернул назад,
к ровной, открытой площадке, перевел мотор на полную мощ-
ность и пустил в ход катушки, на которые наматывалась сетка,
тем самым сжимая воздушный шар. Тотчас сопротивление
уменьшилось, и скорость полета возросла...
В эти минуты, пока еще меня не оглушил треск лопнув-
шей оболочки, я, право же, по-настоящему летел. В тот самый
миг, когда мой воздушный шар был сжат до отказа, весь аппа-
рат в целом, я убежден, был тяжелее воздуха. Впрочем, это
мое утверждение оспаривали, да и во всяком случае такого
рода приоритет не имеет особого значения.
Потом движение внезапно замедлилось, и тотчас в невы-
разимом смятении я почувствовал, что машина клюнула носом.
Я и по сей день вспоминаю об этом с ужасом. Я никак не
мог увидеть, что же случилось, и даже догадаться не мог.
Загадочно и непонятно, почему она нырнула. Казалось,
ни с того ни с сего она вздумала лягнуть воздух. Тотчас раз-
дался громкий треск, и я почувствовал, что стремительно
падаю.
Я был слишком изумлен, чтобы додуматься до истинной
причины взрыва. Даже не знаю, как я тогда объяснил себе это.
Должно быть, я был одержим страхом, вечно преследующим
современного воздухоплавателя, страхом, что от случайной
искры, выброшенной двигателем, загорится наполненная газом
оболочка. Но нет, я не был охвачен пламенем. И мудрено было
сразу же не понять, что дело не в этом. Во всяком случае, что
бы я там еще ни предполагал, я, несомненно, освободил меха-
низм, затягивавший сетку, и дал возможность наполненной га-
зом оболочке снова расшириться, и это, безусловно, замедлило
падение. Не помню, когда и как я это сделал. Признаться,
712
я только и помню, что быстро падал по пологой спирали, и от
этого земля подо мною шла кругом, поля, деревья, дома нес-
лись влево по кривой, и над всем преобладало ощущение, что
аппарат всей своей тяжестью давит мне на голову. Я не оста-
новил и даже не попытался остановить винт. И он все так же
безостановочно, со свистом рассекал воздух.
В сущности о моем падении Котоп знал больше, чем я
сам. Он подробно описывал, как я повернул на восток, как
клюнул носом, как на корме вздулся и прорвался огромный
пузырь. Затем я устремился вниз, с большой скоростью, но да-
леко не так круто, как мне казалось. «Под углом градусов пят-
надцать — двадцать, не больше»,— заявил Котоп. Это от него
я узнал, что я вновь распустил сеть и этим приостановил паде-
ние. По его мнению, я гораздо лучше владел собой, чем я могу
припомнить. Одного не пойму, как я мог забыть, что проявил
такую великолепную находчивость. Котоп думал, что я продол-
жаю управлять своим аппаратом и пытаюсь посадить его на
буки Фартинг-Дауна.
— Вы налетели на деревья,— сказал он,— вся махина за-
стряла между ними носом вниз и затем стала медленно разва-
ливаться на части. Я увидел, как вас выбросило, и не стал
больше ждать, а кинулся к велосипеду.
Но на самом деле это была чистая случайность, что я опу-
стился на рощу. Я вполне уверен, что управлял своим паде-
нием не больше, чем какой-нибудь падающий тюк. Помню
щемящее чувство: «Вот оно!», в то мгновение, когда деревья
ринулись мне навстречу. Если уж я помню это, я должен бы
помнить, как правил падающим аппаратом. Потом пропеллер
разлетелся вдребезги, все вдруг остановилось, и я упал в море
желтеющей листвы, а «Лорд Робертс Альфа», казалось мне,
снова взмыл в небеса.
Ветки и сучья хлестали, царапали меня по лицу, но в те
минуты я не чувствовал боли: я хватался за них, они обламы-
вались, я провалился сквозь зелено-желтую пену листвы в
тенистый мир могучих, толстокожих ветвей и здесь, неистово
цепляясь за что попало, ухватился, наконец, за надежную глад-
кую ветвь и повис.
Все мои чувства необычайно обострились, мысль работала
ясно и четко. Минуту я держался за эту ветвь и осматривался,
потом ухватился за другую — оказалось, что эти две ветви
образуют развилину. Я раскачался, зацепился ногой за тол-
стый сук пониже развилины, и это дало мне возможность
осторожно спуститься вниз по ветвям, хладнокровно рассчиты-
вая каждое свое движение. Футах в десяти над землей ветви
кончались, я прыгнул и почувствовал под ногами твердую
землю.
— Все в порядке,— сказал я и, закинув голову, посмотрел
вверх, сквозь листву, стараясь разглядеть сморщенные, съежив-
713
шиеся остатки того, что некогда было «Лордом Робертсом
Альфа», повисшие на обломанных ветвях.
— Господи! — воскликнул я.— Вот это грохнулся!
По лицу что-то текло, я провел по нему рукой и с изумле-
нием увидел, что она вся в крови. Я оглядел себя и убедился,
что и рука и плечо тоже залиты кровью. Тут я заметил, что
и во рту у меня полно крови. Странное это ощущение, когда
вдруг понимаешь, что ты ранен, и, может быть, тяжело, но еще
не знаешь, насколько тяжело. Я осторожно ощупал все лицо
и обнаружил, что левая половина неузнаваема. Острый сучок
прорвал мне щеку, выбил зубы, поранил десны и, точно флаг
открывателей новых земель, вонзился в верхнюю челюсть.
Этим да еще растяжением связок запястья я и отделался. Но
крови было столько, словно меня разрубили на куски, и мне
казалось, что лицо мое совершенно расплющено. Меня всего
передернуло от непередаваемого ужаса и отвращения.
— Все-таки надо как-то остановить кровь,— тупо сказал
я.— Где тут паутина, хотел бы я знать.
Бог весть, почему мне это взбрело в голову, но ни о каком
другом средстве я не подумал.
Должно быть, я решил добираться домой без посторонней
помощи, потому что свалился уже в тридцати футах от того де-
рева. Потом откуда-то из глубины вселенной вырвался черный
диск, надвинулся и все закрыл собою. Не помню, как я упал.
От волнения, от отвращения к своему изувеченному лицу, от по-
тери крови я потерял сознание и так и остался лежать, пока
меня не нашел Котоп.
Он прибежал первым, промчавшись во весь дух по низине,
да еще при этом дав крюку, чтобы пересечь владения Кэрнеби
в самом узком их месте. Вскоре он уже пытался применить свои
познания, полученные на курсах первой помощи при Сент-
Джонском госпитале, к столь необычному пациенту — и тут
из-за деревьев бешеным галопом вынеслась на своем воро-
ном Беатриса и за нею по пятам лорд Кэрнеби; она была без
шляпы, вся в грязи — видно, по дороге упала — и бледна, как
смерть.
— И при этом какое спокойствие, хоть бы бровью повела,—
рассказывал мне после Котоп, все еще под впечатлением этой
минуты.
(— Не знаю, есть ли у кого из них голова на плечах, и уж
потерять голову по-настоящему они тоже не способны,— рас-
суждал Котоп, имея в виду всех женщин вообще.)
Он засвидетельствовал также, что она действовала на ред-
кость решительно. Заспорили, куда меня везти, в дом мачехи
Беатрисы в Бедли-Корнер, или в дом лорда Кэрнеби в Истинге.
У Беатрисы на этот счет не было никаких сомнений, она соби-
ралась сама ходить за мной. А лорду Кэрнеби это, видно, было
не по вкусу.
714
— Она во что бы то ни стало хотела доказать, что до них
вдвое ближе,— рассказывал Котоп.— Она и слушать ничего
не хотела... А я, если в чем убежден, терпеть не могу, когда
меня не слушают; так я потом захватил шагомер и измерил это
расстояние. Дом леди Оспри ровно на сорок три ярд^ дальше...
Лорд Кэрнеби поглядел на нее в упор,— закончил свой рас-
сказ Котоп,— и уступил.
V
Однако я перескочил с июня ,на октябрь, а за это время в
моих отношениях с Беатрисой и ее окружением произошел зна-
чительный сдвиг. Она приходила и уходила, когда ей взду-
мается, ездила в Лондон или Париж, Уэльс и Нортгемптон,
вращаясь в совершенно неизвестном мне мире, и так же неожи-
данно, подчиняясь каким-то собственным законам движения,
то исчезала, то появлялась ее мачеха. Дома ими командовала
чопорная старая служанка Шарлотта, зато в огромных конюш-
нях Кэрнеби Беатриса вела себя как полновластная хозяйка.
С самого начала она не скрывала, что интересуется мною. Не-
смотря на явное недовольство Котопа, она зачастила в мои ма-
стерские и вскоре сделалась ревностной поклонницей воздухо-
плавания. Иногда она являлась утром, порой днем, иногда при-
ходила с ирландским терьером, иногда приезжала верхом.
Бывало, я видел ее три или четыре дня подряд, потом она
пропадала недели на две, а то и на три, и опять возвраща-
лась.
Вскоре я уже стал нетерпеливо поджидать ее. Она сразу
показалась мне необыкновенной. Таких женщин я еще никогда
не встречав — я ведь уже говорил, как мало я встречался с
женщинами и как плохо знал их. А теперь во мне пробудился
интерес не только к Беатрисе, но и к самому себе. Благодаря
ей весь мир для меня изменился. Как бы это пояснить? Она
стала моим внимательным слушателем. С тех пор как мой ро-
ман с Беатрисой, со всеми его сложными переживаниями, при-
шел к концу, я сотни раз и каждый раз по-новому размышлял
об этой истории, и мне кажется, что в отношениях между муж-
чиной и женщиной удивительно важно, как они умеют слушать
друг друга. Есть люди, для которых всегда необходим внима-
тельный слушатель, они не могут обойтись без слушателя, как
живое существо без пищи; другие, вроде моего дяди, разыгры-
вают роль перед воображаемой публикой. Я же, как мне ка-
жется, всегда жил и могу прожить без нее. В юности я сам для
себя был и публикой и судьей. Иметь в виду слушателей —
значит играть роль, быть неискренним и напыщенным. Долгие
годы я самозабвенно отдавался науке. До тех пор, пока я не
заметил пытливых, одобряющих и поощряющих взглядов Беат-
рисы, я жил работой, а не своими личными интересами. Потом
715
я стал жить впечатлением, которое, как мне казалось, я про-
изводил на нее, и вскоре это сделалось главным в моей
жизни. Она была моей публикой. Что бы я ни делал, я.думал
о том, как это воспримет Беатриса. Я все чаще и чаще мечтал
о необычайных ситуациях и эффектных позах для себя или
для нас обоих.
Я пишу обо всем этом потому, что для меня еще многое не
ясно. Наверное, я любил Беатрису так, как обычно понимают
это чувство, но эта любовь ничуть не походила ни на страстное
влечение к Марион, ни на жажду наслаждений, которую вы-
зывала во мне и удовлетворяла Эффи. То были эгоистичные,
непосредственные порывы, такие же естественные и непроиз-
вольные, как прыжок тигра. А чувство мое к Беатрисе до пере-
лома в наших отношениях как-то совсем по-иному будоражило
мое воображение. Я говорю здесь так глубокомысленно, а мо-
жет быть и глупо, о том, что для многих людей азбучная
истина. Зародившаяся между мною и Беатрисой любовь была,
повидимому (это, конечно, лишь предположение), любовью ро-
мантической. Такого же, или почти такого, характера был зло-
получный прерванный роман моего дядюшки с миссис Скрим-
джор. Я должен признать это. И ему и мне важнее всего было
то, что мы обрели в наших дамах чутких и внимательных слу-
шательниц.
Под влиянием этой любви я во многом опять стал похож
на подростка. Она сделала меня чувствительнее к вопросам
чести, пробудила горячее желание совершать великие, славные
дела, отважные подвиги. В этом смысле она облагораживала
меня, поднимала. Но она же толкала меня на поступки вуль-
гарные и показные. Ей сопутствовало притворство: моя жизнь
стала похожей на театральную декорацию, обращенную к пуб-
лике только одной стороной, другую же приходилось скрывать,
так как над ней не потрудился художник. Я работал уже без
прежнего усердия и стал менее требователен к себе. Я сокра-
тил свои исследования,— мне, как и Беатрисе, хотелось поско-
рей совершать эффектные полеты, о которых заговорили бы.
Я стремился к успеху кратчайшим путем.
Любовь лишила меня и способности тонко чувствовать
смешное...
Но сказать о моих отношениях с Беатрисой только это —
значит сказать далеко не все. Была тут и настоящая любовь.
И вспыхнула она во мне совершенно неожиданно.
Случилось это летом, в июле или в августе,— не могу вспо-
мнить точно, не порывшись в записях своих исследований.
Я работал тогда над новым, еще более похожим на птицу аэро-
планом, с формой крыльев, заимствованной у Лилиенталя,
Пилчера и Филиппса, благодаря чему, мне казалось, я мог бы
добиться большей устойчивости полета. Я поднялся с площадки
на одном из холмов возле моих ангаров и полетел вниз к Тин-
716
керс-Корнер. Местность была открытая, если не считать за-
рослей боярышника справа и двух или трех буковых рощиц,
с востока врезалась поросшая кустарником ложбинка с неболь-
шим загоном для кроликов. И вот я летел, чрезвычайно озабо-
ченный рывками вниз моего нового аппарата. Вдруг впереди
неожиданно появилась верхом на лошади Беатриса, ехавшая в
сторону Тинкерс-Корнер, .чтобы перехватить меня на дороге.
Она оглянулась через плечо, увидела меня и пустила лошадь
галопом, и огромный конь оказался прямо перед носом моей
машины.
Казалось, вот-вот мы столкнемся и разобьемся вдребезги.
Чтобы не подвергать риску Беатрису, я должен был мгновенно
решить — поднять ли нос машины и опрокинуться назад, рискуя
разбиться, или же взмыть против ветра и пролететь прямо над
Беатрисой. Я выбрал второе. Когда я нагнал Беатрису, она
уже справилась со своим вороным. Она сидела, пригнувшись к
шее коня, и смотрела вверх на широко раскинутые крылья ма-
шины, а я с замиранием сердца пронесся над ней.
Потом я приземлился и пошел назад к ней, лошадь стояла
на месте, вся дрожа.
Мы не поздоровались. Беатриса соскользнула с седла ко
мне на руки, и какую-то минуту я держал ее в объятиях.
— Эти огромные крылья...— только и сказала она.
Она лежала в моих объятиях, и мне показалось, что она на
миг потеряла сознание.
— Могли здорово расшибиться,— сказал Котоп, с неодоб-
рением глядя на нас.— Это, знаете, небезопасно — соваться
нам поперек дороги.— Он взял лошадь под уздцы.
Беатриса высвободилась, постояла минуту и опустилась на
траву; ее всю трясло.
— Я посижу немного,— сказала она.
Она закрыла лицо руками, а Котоп смотрел на нее подо-
зрительно и с досадой.
Никто не двигался с места.
— Пойду принесу воды,— сказал, наконец, Котоп.
У меня этот случай — эти краткие мгновения близости,
этот вихрь переживаний — каким-то непостижимым образом
породил дикую фантазию добиться любви Беатрисы и обладать
ею. Не знаю, почему эта мысль возникла именно тогда, но так
уж случилось. Я уверен, что раньше мне это и в голову не при-
ходило. Помнится одно — страсть налетела внезапно. Беатриса
сидела, съежившись, на траве, я стоял рядом, и оба мы не про-
ронили ни слова. Но ощущение было такое, словно только что
я слышал голос с неба.
Котоп не успел пройти и двадцати шагов, как Беатриса
отняла руки от лица.
— Не надо мне воды,— сказала она.— Верните его.
717
VI
С тех пор наши отношения стали иными. Исчезла непри-
нужденность. Беатриса приходила реже и всегда с кем-нибудь,
чаще всего со стариком Кэрнеби, он-то и поддерживал раз-
говор. На весь сентябрь она куда-то уехала, а когда мы оста-
вались с ней наедине, мы испытывали странную скованность.
Нас переполняли какие-то невыразимые ощущения; все, о чем
мы думали, было столь важно для нас, столь значительно, что
мы не умели это высказать.
Потом произошла авария с «Лордом Робертсом Альфа»;
с забинтованным лицом я оказался в спальне в доме леди
Оспри в Бедли-Корнер, Беатриса командовала неопытной си-
делкой, сама леди Оспри, шокированная и вся красная, мая-
чила где-то на заднем плане, и во все ревниво вмешивалась
тетушка Сюзанна.
Мои раны, хоть и бросались в глаза, были не опасны,
и меня можно было уже на следующий день перевезти в «Леди
Гров», но Беатриса не позволила и целых три дня продержала
меня в Бедли-Корнер. На второй день, после обеда, она вдруг
ужасно забеспокоилась, что сиделка не дышит свежим возду-
хом, в проливной дождь выпроводила ее на часок погулять,
а сама села около меня.
Я сделал ей предложение.
Должен признаться, что обстановка не благоприятствовала
излияниям. Я лежал на спине, говорил сквозь повязку, да еще
с усилием, так как язык и губы у меня распухли. Но мне было
больно, меня лихорадило, и я не мог совладать со своими чув-
ствами, которые приходилось так долго сдерживать.
— Удобно? — спросила она.
- Да.
— Почитать вам?
— Нет. Я хочу говорить.
— Вам нельзя. Говорить буду я.
— Нет,— возразил я,— я хочу с вами поговорить.
Она встала возле кровати и посмотрела мне в глаза.
— Я не хочу... Я не хочу, чтобы вы говорили. Я думала, вы
не можете разговаривать.
— Вы так редко бываете со мной наедине.
— Вы бы помолчали. Сейчас не надо говорить. Лучше я
буду болтать. Вам не надо было говорить.
— Я сказал так мало.
— И этого не надо было.
— Я не буду обезображен,— заметил я.— Только шрам.
— О! — сказала она, словно ждала совсем другого.— Вы ду-
мали, что станете страшилищем.
718
— L’homme qui rit! 1 Могло случиться. Но все в порядке.
Какие прелестные цветы!
— Астры,— сказала она.— Я рада, что вы не обезобра-
жены. А это бессмертники. Вы совсем не знаете названий цве-
тов? Когда я увидела вас на земле, я подумала, что вы раз-
бились насмерть. По всем правилам игры вы не должны были
уцелеть.
Она сказала еще что-то, но я обдумывал свой следующий
ход.
— А мы с вами равны по положению в обществе? — в упор
спросил я.
Она изумленно посмотрела на меня.
— Странный вопрос!
— А все-таки?
— Гм. Трудно сказать. Но почему вы спрашиваете? Не-
ужели дочь барона, который умер, насколько я знаю, от всяких
излишеств раньше своего отца?.. Невелика честь. Разве это
имеет какое-нибудь значение?
— Нет. У меня в голове все перемешалось. Я хочу знать,
пойдете ли вы за меня замуж?
Она побледнела, но ничего не сказала. Я вдруг почувство-
вал, что должен разжалобить ее.
— Черт бы побрал эту повязку! — крикнул я в бессильной
ярости.
Она вспомнила о своих обязанностях сиделки.
— Что вы делаете? Почему вы поднимаетесь? Сейчас же
ложитесь! Не трогайте повязку! Я ведь запретила вам разгова-
ривать.
С минуту она растерянно стояла возле меня, потом крепко
взяла меня за плечи и заставила снова откинуться на подушку.
Я хотел было сорвать повязку, но Беатриса перехватила мою
Руку.
— Я не велела вам разговаривать,— прошептала она, на-
клонившись ко мне.— Я просила вас не разговаривать. Почему
вы не послушались?
— Вы избегали меня целый месяц,— сказал я.
— Избегала. И вам это ясно. Опустите руку, опустите.
Я повиновался. Она присела на край кровати. На ее щеках
зажегся румянец, глаза ярко блестели.
— Я просила вас не разговаривать,— повторила она.
Я смотрел на нее вопрошающе.
Она положила руку мне на грудь. Глаза у нее были стра
дальческие.
— Как я могу ответить вам сейчас? — произнесла она.--
Разве я могу вам сказать что-нибудь сейчас?
— Что это значит? — спросил я.
1 Человек, который смеется (франц.).
719
Она молчала.
— Это значит — нет?
Она кивнула.
— Но...— начал я, готовый разразиться обвинениями.
— Я знаю,— сказала она.— Я не могу объяснить. Не могу.
Я не могу сказать—да! Это невозможно. Окончательно, бес-
поворотно, ни за что... Не поднимайте руки!
— Но,— возразил я,— когда мы с вами встретились снова...
— Я не могу выйти замуж. Не могу и не выйду.
Она встала.
— Зачем вы заговорили об-этом? — воскликнула она.—
Неужели вы не понимаете?
Казалось, она имела в виду что-то такое, чего нельзя ска-
зать вслух.
Она подошла к столику у моей кровати и растрепала бу-
кет астр.
— Зачем вы заговорили об этом? — сказала она с безгра-
ничной горечью.— Начать так...
— Но в чем же дело? — спросил я.— Что это, какие-нибудь
обстоятельства — мое положение в обществе?
— К черту ваше положение! — крикнула она.
Она отошла к окну и стала смотреть на дождь. Долгое
время мы оба молчали. Дождь и ветер стучались в оконное
стекло. Беатриса резко повернулась ко мне.
— Вы не спросили, люблю ли я вас,— сказала она.
— О, если дело в этом! — воскликнул я.
— Нет, не в этом,— сказала она.— Но, если вы хотите
знать...— Она помолчала секунду и докончила: — Люблю.
Мы пристально смотрели друг на друга.
— Люблю... всем сердцем, если хотите знать.
— Тогда, какого же дьявола?..
Беатриса не ответила. Она прошла через всю комнату к
роялю и громко, бурно, с какими-то странными ударениями за-
играла мелодию пастушьего рожка из последнего акта «Три-
стана и Изольды». Вдруг она взяла фальшивую ноту, потом
снова сбилась, бравурно пробежала пальцами по клавишам,
в сердцах ударила по роялю кулаком, отчего задребезжали вы-
сокие ноты, вскочила и вышла из комнаты...
Когда вошла сиделка, я, все еще в шлеме из бинтов, полу-
одетый, метался по комнате в поисках недостающих частей
туалета. Я изнывал от тоски по Беатрисе и был так взволнован
и слаб, что не мог скрывать своего состояния. Я был зол, по-
тому что мне никак не удавалось одеться, и измучился вконец,
пока натягивал брюки, не видя ног. Меня шатало, и я спотю
нулся о стул и опрокинул вазу с астрами.
Наверно, на меня было противно смотреть.
— Я лягу,— сказал я,— только пусть зайдет мисс Беатриса.
Мне нужно ей кое-что сказать. Поэтому я одеваюсь.
720
Мне уступили, но ждать пришлось долго. Я так и не узнал,
доложила ли сиделка о моем ультиматуме самой Беатрисе или
же всем домочадцам, и не представляю себе, что могла поду-
мать в этом случае леди Оспри...
Наконец, Беатриса явилась и стала у моей кровати.
— Ну? — произнесла она.
— Я только хотел сказать,— заявил я капризным тоном не-
справедливо обиженного ребенка,— что не считаю ваш отказ
окончательным. Я хочу увидеться с вами и поговорить, когда
поправлюсь... и написать вам. Я ни на что не способен теперь.
Я не в силах спорить.
Мне было очень жаль себя, и я не хотел молчать.
— Я не могу лежать спокойно. Понимаете? Я теперь никуда
не гожусь.
Она снова присела рядом и сказала мягко:
— Мы обо всем поговорим, обещаю вам. Когда попра-
витесь. Я обещаю вам, что мы встретимся где-нибудь и
поговорим. Вам нельзя сейчас разговаривать. Я просила вас
не говорить сейчас. Вы узнаете все, что вам хочется...
Хорошо?
— Я хочу знать...
Беатриса оглянулась на дверь, встала и проверила, закрыта
ли она.
Потом, склонившись ко мне, она очень ласково, быстро за-
шептала у самого моего лица.
— Милый, я люблю вас. Если это сделает вас счастливым,
я выйду за вас замуж. Я была не в духе — в глупом, взбал-
мошном настроении. Конечно, я выйду за вас замуж. Вы мой
принц, мой король. Женщины так легко поддаются настрое-
нию... Если бы не это, разве я вела бы себя так? Мы говорим
«нет», когда думаем «да»... и легко теряем душевное равнове-
сие... Так вот — да, да... Да, я выйду, я выйду за вас... Вас
нельзя даже поцеловать. Дайте, я поцелую вашу руку. Счи-
тайте, что я ваша. Хорошо? Я ваша, словно мы женаты пять-
десят лет. Я ваша жена — Беатриса. Вы довольны? Теперь...
теперь вы будете лежать спокойно?
— Да,— сказал я,— но почему?..
— Есть осложнения. Есть препятствия. Когда вы поправи-
тесь, вы поймете сами. Теперь это не имеет значения. Но надо
соблюдать тайну — до поры до времени. Никто не знает, кроме
нас двоих. Вы обещаете мне?
— Да,— сказал я,— я понимаю. Если бы я мог вас поце-
ловать.
На мгновение она прислонила голову к моей, потом поце-
ловала мою руку.
— Я не боюсь никаких препятствий,— сказал я и закрыл
глаза.
46 Г. Уэллс, т. I
721
VII
Но я только начал постигать, как непостоянна натура
Беатрисы. Я вернулся в «Леди Гров», и с неделю она не по-
давала признаков жизни, потом явилась вместе с леди Оспри
и принесла целую охапку бессмертников и астр. «Те самые, что
стояли в твоей комнате»,— сказала тетя Сюзанна, неумолимо
глядя на меня. Беатриса вскользь заметила, что уезжает на не-
определенное время в Лондон, и поговорить с ней наедине мне
тогда так и не удалось. Я не мог даже заручиться обещанием
написать мне, а в туманном дружеском письмеце, которое я все
же получил, не было ни слова о том, что произошло между
нами.
Я ответил ей любовным письмом — первым любовным пись-
мом за всю мою жизнь — и целую неделю не получал ни
строчки. Наконец, она нацарапала записку: «Я не могу вам
писать. Ждите, когда сможем поговорить. Как вы себя чув-
ствуете?..»
Читателя, вероятно, позабавило бы, если бы он увидел мои
бумаги на письменном столе сейчас, когда я пишу,— перема-
ранные, разорванные листки, кое-как рассортированные за-
писи, беспорядочно разбросанные страницы с заметками —
плоды умственных усилий, которые еще не доведены до конца.
Признаться, во всей этой истории мне труднее всего описы-
вать свои чувства к Беатрисе. По своему складу я человек
мыслящий объективно, я обычно забываю свои настроения, а в
этом случае настроения значили столь много. Но и те настрое-
ния и переживания, которые сохранились в памяти, мне
очень трудно передать, так же трудно, как описать вкус или
запах.
Мне трудно рассказать обо всем по порядку еще и потому,
что речь идет о множестве мелочей, событий незначительных.
Любовь сама по себе — чувство истерическое, оно то взлетает,
то падает, вот оно восторженное, а вот чисто физическое. Ни-
кто еще не отваживался рассказать любовную историю до
конца, со всеми ее перипетиями, приливами и отливами, по-
стыдными падениями и вспышками ненависти. Обычно в
любовных историях говорится лишь в общих чертах, о том, как
складывались и чем кончились отношения между двумя
людьми.
Как вырвать мне из прошлого таинственный образ Беат-
рисы, мое безграничное томление по ней, неодолимую, безрас-
судную и безотчетную страсть? Разве не удивительно, что мое
благоговение перед ней сочеталось с нетерпеливой решимостью
сделать ее своей, взять ее силой и отвагой, доказать свою лю-
722
бовь отчаянным героизмом. Как мучили меня сомнения, как
загадочны были колебания Беатрисы, ее отказ выйти за меня
замуж и то, что, вернувшись, наконец, в Бедли-Корнер, она, по-
видимому, избегала меня!
Все это бесконечно терзало меня и сбивало с толку. Мне
это казалось вероломством. Я цеплялся за каждое возможное
объяснение, романтическая вера в нее чередовалась с подлей’
шим недоверием, а подчас я ощущал и то и другое одновре-
менно.
Из хаоса воспоминаний выплывает фигура Кэрнеби, и я
вижу его все яснее — человек этот круто изменил ход собы-
тий, он властно встал между мною и Беатрисой, он оказался
моим соперником. Ведь Беатриса любила меня, это было оче-
видно, так что за силы заставляли ее отдаляться от меня? Не
собиралась ли она выйти за Кэрнеби замуж? Не помешал ли
я выполнению каких-то давно задуманных планов? Лорду
Кэрнеби я был явно неприятен, я как-то отравлял ему суще-
ствование. Беатриса вернулась в Бедли-Корнер, в течение не-
скольких недель я снова и снова мельком видел ее, а погово-
рить с ней наедине мне ни разу не удалось. Она приходила в
мою мастерскую всегда с Кэрнеби, ревниво наблюдающим за
нею. (Почему, черт побери, она не могла отделаться от него?)
Дни бежали, и во мне накапливалась злость.
Все это переплетается с работой над «Лордом Робертсом
Бета». Замысел возник в одну из бессонных ночей в Бедли-
Корнер, и я разработал его, прежде чем сняли повязку с моего
лица. Этот мой второй управляемый аэростат был задуман
грандиозно. Он должен был стать вторым «Лордом Робертсом
Альфа», только более совершенным, в три раза превосходить
его величиной, быть столь большим, чтобы на нем могли под-
няться три человека. Ему предстояло окончательно и победо-
носно утвердить мои права на воздушную стихию. Каркас пред-
полагалось сделать из полых деталей, как кости у птицы, и воз-
духонепроницаемым, а воздух должен был накачиваться или
выкачиваться по мере изменения веса горючего. Я много гово-
рил о своей новой модели и расхваливал ее будущие качества
Котопу, которого подозревал в скептицизме, но работа двига-
лась медленно. Она двигалась медленно, потому что меня
мучили беспокойство и неуверенность. Иногда я ездил в Лон-
дон, надеясь встретить Беатрису, а иногда проводил весь день
в полетах, в изнурительных и опасных упражнениях и в этом
находил удовлетворение. А тут еще газеты, разговоры и слухи
принесли мне новую тревогу. Что-то происходило, с блиста-
тельными проектами моего дядюшки; люди начали сомне-
ваться, задавать вопросы. Впервые дрогнуло его эфемерное
благополучие, впервые покачнулся колоссальный волчок кре-
дита, который он так долго заставлял вертеться.
Одни впечатления сменялись другими, промелькнул ноябрь
46*
723
и за ним декабрь. Мы два раза виделись с Беатрисой, и обе
встречи не порадовали — в них не было тепла, мы говорили
резко или намеками о вещах, говорить о которых надо было
бы в другой обстановке. Несколько раз я писал ей, она отве-
чала записками, и одни из них я принимал всей душой, другие
отвергал, считая их лицемерными увертками.
«Вы не понимаете,— писала она.— Пока я не могу вам
объяснить. Потерпите немного. Доверьтесь мне».
В своей рабочей комнате я разговаривал вслух, спорил, об-
ращаясь к этим листкам, а схемы «Лорда Робертса Бета» были
позабыты.
— Ты не даешь мне развернуться! — восклицал я.— По-
чему ты от меня что-то скрываешь? Я хочу знать все. Я для
того и существую, чтоб преодолевать препятствия!
В конце концов я не мог больше выдержать этого ужас-
ного напряжения.
Я принял дерзкий, оскорбительный тон, не оставляющий
ей никакой лазейки. Я стал держать себя так, словно мы были
героями мелодрамы.
«Придите поговорить со мной,— писал я,— а не то я приду
и заберу вас. Вы нужны мне, а время уходит».
Мы встретились на дорожке в недавно разбитом парке.
Было это, повидимому, в начале января, так как на земле и
на ветвях деревьев лежал снег. Целый час мы ходили взад и
вперед, и с самого начала я ударился в высокую романтику,
сделавшую понимание невозможным. Это была наша самая не-
удачная встреча. Я бахвалился, как актер, а Беатриса, не знаю
почему, казалась утомленной и вялой.
Теперь, когда я вспоминаю наш разговор в свете того, что
произошло после, мне приходит в голову: должно быть,
она искала во мне человеческого сочувствия, а я был слишком
глуп, чтобы понять ее. Не знаю, так ли это. Сознаюсь, я ни-
когда до конца не понимал Беатрису. Сознаюсь, и теперь я не
могу разобраться во многом, что она делала и говорила.
В тот день я был просто невыносим. Я хорохорился и бра-
нился.
— Я для того и существую, чтобы схватить вселенную за
глотку! — заявил я.
— Если бы дело было только в этом,— сказала она, и хотя
я слышал, слова не доходили до меня.
Наконец, она сдалась и умолкла. Она только смотрела на
меня — как на существо безнадежно упрямое, но все же любо-
пытное, почти совсем так, как смотрела из-за юбок леди Дрю
в Уоррене, когда мы были детьми. Мне показалось даже, что
один раз она слегка улыбнулась.
— Что это за препятствия? — кричал я.— Нет таких пре-
пятствий, которых я не преодолел бы ради вас! Ваши родные
считают, что я вам не пара? Кто это говорит? Дорогая, скажите
724
только слово — ия добьюсь титула! Он будет у меня через
пять лет!.. Только встретившись с вами, я стал настоящим муж-
чиной. Мне всегда хотелось бороться за что-нибудь. Позвольте
мне бороться за вас!.. Я богат, хоть и не стремился к богат-
ству. Скажите, что оно нужно вам, дайте ему благородное
оправдание, и я повергну всю Англию, весь этот старый, про-
гнивший загон для кроликов к вашим ногам!
Да, я говорил подобную чепуху! Я повторяю эти слова на
бумаге, во всей их вульгарной, пустозвонной спеси. Я говорил
эту вздорную бессмыслицу, и это частица меня самого. Я не сты-
жусь этого, и гордиться тут тоже нечем. Я заставил Беатрису
молча слушать меня.
После этой вспышки мании величия я разразился мелкими
попреками.
— Вы считаете Кэрнеби лучше меня?
— Нет,— воскликнула она, задетая за живое,— нет!
— Вы считаете наше положение непрочным. Вы прислуши-
ваетесь ко всем этим сплетням, которые распускает Бум, по-
тому что мы хотели издавать собственную газету. Когда вы со
мной, вы понимаете, что я порядочный человек; стоит нам
расстаться, как вы уже начинаете считать меня мошенни-
ком и грубияном... В том, что говорят о нас, нет ни слова
правды. Да, я раскис. Я забросил дела. Нам надо только
поднатужиться. Вы не знаете, как глубоко и далеко мы
закинули свои сети. Даже теперь у нас в руках сильный
козырь — одна экспедиция. Она сразу же поправит наши
дела...
Глаза Беатрисы молили, молили безмолвно и напрасно, чтоб
я перестал хвастаться теми своими достоинствами, которыми
она восхищалась.
Ночь я провел без сна, вспоминая этот разговор, все те пош-
лости, которые я ей наговорил. Я не мог понять, куда девался
мой здравый смысл. Я был глубоко отвратителен сам себе.
У меня не было уверенности в нашем финансовом благополу-
чии, это порождало сомнение и в себе. Хорошо было говорить
о богатствех могуществе, титулах, но что я знал сейчас о по-
ложении дядюшки? А вдруг, пока я так самонадеянно бахва-
лился, случилось что-нибудь такое, чего я не подозреваю, что-
нибудь неладное, а он скрыл от меня! Я решил, что слишком
долго забавлялся аэронавтикой,— наутро отправлюсь к нему и
выясню все на месте.
Я поспел на ранний поезд и поехал в Хардингем.
Сквозь густой лондонский туман я пришел в хардингемский
отель узнать истинное положение дел. Мы поговорили с дядей
каких-нибудь десять — пятнадцать минут, и я почувствовал
себя как человек, очнувшийся после великолепных сновидений
в унылой неуютной комнате.
725
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
О том, как я украл куап с острова Мордет
I
— Надо драться,— сказал дядюшка.— Мы должны принять
бой не дрогнув!
Помнится, с первого взгляда я понял, что надвигается ка-
тастрофа. Он сидел под электрической лампой, и тень от волос
ложилась полосами на его лицо. Он весь как-то съежился, кожа
на его лице обвисла и пожелтела. Даже вся обстановка в ком-
нате словно полиняла, и на улице — шторы были подняты —
стоял не туман, а какой-то серовато-коричневый сумрак. За
окном ясно вырисовывались очертания закоптелых труб, и за
ними небо — бурое, какое бывает только в Лондоне.
— Я видел афишу,— сказал я.— Опять пондервизмы!
— Это Бум. Бум и его проклятые газеты,— заявил дя-
дюшка.— Старается меня сшибить. Преследует с тех пор, как
я захотел купить «Дейли декорейтор». Он думает, что наше
ДоО зарезало его рекламу. Подавай ему все, будь он проклят!
Нет у него делового чутья. Расквасить бы ему рожу!
— Ну,— вставил я,— что надо делать?
— Держаться, — сказал дядюшка. — Я еще сокрушу
Бума,— добавил он с неожиданной свирепостью.
— И это все? — спросил я.
— Должны держаться. Запугивают. Заметил, что за народ
в приемной? Там сегодня половина — репортеры. Стоит мне
что-нибудь сказать, тут же переврут!.. Раньше не врали! Те-
перь они каждым пустяком шпыняют, оскорбляют тебя. До
чего только они дойдут, эти газетчики. И все Бум.
Он весьма образно обругал лорда Бума.
— Ну,— сказал я.— Что он может сделать?
— Загонит нас в тупик, Джордж. Ужмет в деньгах. Мы во-
рочали кучей денег... а теперь он нас ужимает.
— Мы крепко стоим?
— Конечно, крепко, Джордж. Положись на меня! Но все
равно... В этих делах такую роль играет воображение... Мы еще
стоим вполне крепко. Не в этом суть. Уф! Черт бы его драл,
этого Бума! — сказал он и поверх очков поглядел на меня с
воинственным видом.
— А что, если нам свернуть паруса на время, урезать рас-
ходы?
— На чем?
— Ну, Крест-хилл?
— Что! — крикнул он.— Чтоб я бросил Крест-хилл из-за
Бума! — Он замахнулся кулаком, словно хотел ударить по чер-
726
нилышце, и с трудом- сдержал себя. Потом заговорил спокой-
нее.— Если я это сделаю, он поднимет шум. Толку все равно
не будет, даже если бы я захотел. Крест-хилл у всех на виду.
Если я брошу строить, нам через неделю крышка.
У него блеснула мысль.
— Вот вызвать бы забастовку или еще что-нибудь. Да нет,
не выйдет. Чересчур хорошо обращаюсь с рабочими. Будь что
будет, но пока не пойду ко дну, я не брошу Крест-хилл.
Я стал задавать вопросы, и он тут же взбунтовался.
— Провались они, эти объяснения! — рявкнул он.— Из-за
тебя все кажется еще противнее. Ты всегда так, Джордж. Дело
тут не в цифрах. Все в порядке — нам надо только одно.
— Что же именно?
— Показать товар лицом, Джордж. Вот он где нужен, куап;
потому-то я так ухватился за твое предложение на позапрошлой
неделе. Вот, пожалуйста,— вот наш патент на идеальную нить
накала, и нам осталось только раздобыть канадий. Все, кроме
нас, думают, что на свете канадия всего-то с воробьиный нос.
Никому невдомек, что идеальная нить накала — не теория, не
рассуждения. Пятьдесят тонн куапа — и мы превращаем эту
теорию в такое... Мы ее заставим взвыть, эту ламповую про-
мышленность. Мы запихнем Эдисвана и всю эту шайку в один
мешок со старыми брюками и шляпой и выменяем на горшок
герани. Понял? Мы это сделаем через Торговое агентство —
вот тебе! Понял? Патентованные нити Кэйперна! Идеальные
и натуральные! Мы это осилим, Джордж. Так треснем Бума,
что ему и через пятьдесят лет не очухаться. Он хочет сорвать
лондонское и африканское совещания. Пусть его. Он может на-
травить на нас все свои газеты. Он говорит, что акции Торговых
агентств не стоят и пятидесяти двух, а мы их котируем по во-
семьдесят четыре. Ну так вот! Мы готовимся — заряжаем ружье.
Дядюшка торжествующе выпрямился.
— Что ж,— сказал я,— все это хорошо. Но хотел бы я
знать, что бы мы делали, если б не подвернулся этот случай
заполучить кэйпернову идеальную нить накала. Ведь ты не мо-
жешь не согласиться, что я ее приобрел случайно.
Он сморщил нос, досадуя на мое неразумие.
— К тому же совещание назначено на июнь, а мы и не бра-
лись еще за этот куап! В конце концов нам еще только пред-
стоит зарядить ружье...
— Они отплывают во вторник.
— Ну них есть бриг?
— У них есть бриг.
— Гордон-Нэсмит!—усомнился я
— Надежен, как банк,— сказал дядюшка.— Чем больше
узнаю этого человека, тем больше он мне нравится. Хотел бы
я только, чтоб вместо парусника у нас был пароход...
— И опять-таки,— продолжал я,— ты, кажется, совсем за-
727
был о том, что нас смущало. Этот канадий и кэйпернова идеаль-
ная нить вскружили тебе голову. В конце концов это — кража,
в своем роде международный скандал. Там шныряют вдоль бе-
рега две канонерки.
Я поднялся и, подойдя к окну, стал вглядываться в туман.
— Но, господи, это же чуть ли не единственный наш шанс!..
Мне и не мерещилось...
Я обернулся к нему.
— Я летал высоко над землей,— сказал я.— Один бог
знает, где только я не был. И вот у нас в руках единственный
шанс, и ты доверяешь его сумасшедшему авантюристу... с его
бригом.
— Но ты мог бы сказать...
— Жаль, я не взялся за это раньше. Мы должны были по-
слать пароход в Лагос или еще куда-нибудь на западное по-
бережье и действовать оттуда. Подумать только, парусник
здесь, в проливе, в это время года, когда может подуть зюд-
вест!
— Ты бы это дело провернул, Джордж. А все-таки...
знаешь, Джордж... Я в него верю...
:— Да,— сказал я.— Да, я тоже верю в него. В некотором
смысле. Однако...
Дядюшка взял телеграмму, лежавшую на столе, и вскрыл.
Лицо его позеленело. Медленно, словно против воли, он отло-
жил тонкую розовую бумажонку и снял очки.
— Джордж,— сказал он,— судьба против нас»
— Что?
Он как-то странно скривил рот в сторону телеграммы.
— Вот.
Я взял ее и прочитал:
«...автомобильной катастрофе сложный перелом ноги гордон
нэсмит как быть мордетом»
Несколько минут мы оба молчали.
— Ну, ничего,— сказал я, наконец.
— А? — выдавил дядя.
— Я сам поеду. Я привезу куап, или мне крышка!
II
У меня была странная уверенность, что я «спасаю поло-
жение».
— Я поеду,— сказал я с пафосом, не вполне отдавая отчет
в серьезности задуманного. Все предприятие представлялось
мне — как бы это выразиться? — в самых радужных красках.
Я сел рядом с дядюшкой.
— Выкладывай все данные, какие у тебя есть,— сказал
я,— и я эту штуку раздобуду.
728
— Но ведь никто не знает точно, где...
— Нэсмит знает, и он мне скажет.
— Но он так секретничает,— заметил дядя и посмотрел на
меня.
— Теперь он мне скажет, раз он разбился.
Дядя задумался.
— Пожалуй, скажет. Джордж, если бы ты раздобыл эту
штуку!.. Ты ведь уже выручал этим «раззз-два!..»
Он не договорил.
— Дай мне блокнот,— сказал я,— и расскажи все, что
знаешь. Где судно? Где Поллак? И откуда телеграмма? Уж
если этот куап можно заполучить, я добуду его, или мне
крышка. Если ты только продержишься, пока я вернусь с ним...
Так я ринулся в самую дикую авантюру моей жизни.
Я тотчас завладел самым лучшим дядюшкиным автомоби-
лем. В ту же ночь я поехал в Бемптон Оксон, откуда была от-
правлена телеграмма Нэсмита, без особого труда вытащил его
из этой дыры, все уладил с ним и получил подробнейшие на-
ставления; на следующий день я вместе с молокососом Полла-
ком — родственником и помощником Нэсмита — осмотрел
«Мод Мери». Она произвела на меня удручающее впечатление;
на этом горе-паруснике перевозили картофель, и слабый, но
въедливый запах сырой картошки пропитал его насквозь и за-
бил даже запах свежей краски. Это и впрямь был горе-парус-
ник — грязный остов и трюм, доверху заваленный ржавым же-
лезом, старыми рельсами и шпалами, а для погрузки куапа
были запасены всякого рода лопаты и железные тачки. Вместе
с Поллаком, долговязым белобрысым молодым человеком из
тех, что только умеют курить трубку, а толку от них ни на
грош, а потом и один, я все осмотрел и, не щадя усилий, ску-
пил в Грэйвсэнде весь запас досок для сходней и все веревки,
какие только нашлись. Мне представлялось, что надо будет
сооружать пристань. Помимо солидного количества балласта,
на паруснике было еще несколько подозрительных ящиков, не-
брежно задвинутых в дальний угол, которые я не стал откры-
вать, догадываясь, что в них какие-то товары на случай, если
придется создавать видимость торговли.
Капитан считал, что мы отправляемся за медной рудой; он
оказался существом совершенно необычайным; это был румын-
ский еврей с подвижным, нервным лицом, свой диплом получил
он после того, как некоторое время проплавал в Черном море.
Помощник у него был из Эссекса, человек удивительно замкну-
тый. Команда состояла главным образом из молодых парней,
навербованных с угольщиков, на редкость нищенски и грязно
одетых, сойдя с угольщиков, они так и не успели отмыться.
Повар был мулат, а один матрос, самый крепкий на вид, ока-
зался бретонцем. Мы водворились на судне под каким-то пред-
логом,— теперь уже не помню подробностей,— я считался
729
торговым агентом, а Поллак стюардом. Это еще усугубило
привкус пиратства, который внесли в нашу затею своеобраз-
ный гений Гордона-Нэсмита и недостаток средств.
Два дня, что я толкался по узким грязным уличкам под за-
коптелым небом Грэйвсэнда, многому меня научили. Ничего
похожего я раньше не видывал. Тут-то я понял, что я человек
современный и цивилизованный. Пища показалась мне мерзкой
и кофе отвратительным; вонь со всего городка засела у меня
в ноздрях, чтобы получить горячую ванну, я выдержал бой с
хозяином «Добрых намерений» на набережной, а стены, дере-
вянная мебель и все прочее в комнате, где я спал, кишели экзо-
тическими, но весьма ненасытными паразитами, которых назы-
вают клопами. Я боролся с ними специальным порошком, а
утром находил их в состоянии обморока. Я опустился на гряз-
ное дно современного общества, и оно внушило мне такое же
отвращение, как и в первый раз, когда я познакомился с ним,
поселившись у дяди Никодима Фреппа в булочной в Чатаме,—
там, кстати сказать, нам пришлось иметь дело с тараканами,
только они были помельче и почернее, были там и клопы.
Должен сознаться, что все это время до нашего отъезда у
меня было такое чувство, будто я разыгрываю роль на сцене,
а публикой в моем воображении была Беатриса. Как я уже
говорил, я считал, что «спасаю положение», и это меня подсте-
гивало. Накануне отплытия я не стал проверять аптечку, как
намеревался, а сел в машину и помчался в «Леди Гров» сооб-
щить тете Сюзанне об отъезде и переодеться, чтобы поразить
леди Оспри и ее падчерицу вечерним визитом.
Я застал обеих леди дома у камина; в тот зимний вечер
огонь пылал как-то особенно весело. Помнится, небольшая го-
стиная, в которой они сидели, показалась мне удивительно
нарядной и уютной. Леди Оспри в бледнолиловом платье с
кружевной вставкой сидела на диване, обитом лощеным сит-
цем, и раскладывала замысловатый пасьянс при свете высокой
лампы, затененной абажуром; Беатриса в белом платье, остав-
лявшем открытой шею, читала в кресле и курила папиросу,
сбоку на нее падал свет другой лампы. В комнате были белые
панели и пестрые занавески. Два ярких источника света окру-
жал мягкий полумрак, а круглое зеркало поблескивало в нем,
словно озерце коричневой воды. Я скрашивал свое вторжение
тем, что вел себя как самый послушный раб этикета. И в иные
минуты леди Оспри, кажется, на самом деле начинала верить,
что визит мой абсолютно необходим и что с моей стороны было
бы неучтиво, если бы я не пришел именно так и именно в этот
час. Но то были лишь краткие минуты.
Меня приняли с хорошо сдерживаемым изумлением. Леди
Оспри интересовалась моим лицом и разглядывала шрам. Чув-
ствовалось, что ее расположила ко мне Беатриса. Наши взгляды
встретились, и я увидел в ее глазах недоуменье и испуг.
730
— Я отправляюсь на западное побережье Африки,— ска-
зал я.
Они задавали вопросы, но мне нравилось отвечать ту-
манно.
— У нас там дела. Мне надо обязательно ехать. Не знаю,
когда удастся вернуться.
После этого взгляд Беатрисы стал еще более пристальным
и испытующим.
Разговор не клеился. Я рассыпался в благодарностях за
их доброту ко мне после того несчастного случая. Пробовал
разобраться в пасьянсе леди Оспри, хотя она не обнаружила
ни малейшего желания обучать меня этому искусству. Нако-
нец, мне оставалось только раскланяться.
— Куда вы торопитесь,— коротко сказала Беатриса.
Она подошла к роялю, достала с этажерки стопку нот, по-
косилась на спину леди Оспри и, подав мне знак, умышленно
уронила всю стопку на пол.
— Нам нужно поговорить,— сказала она, стоя на коленях
рядом со мной, пока я помогал ей собирать ноты.— Перевора-
чивайте мне страницы. У рояля.
— Я не умею читать ноты.
— Переворачивайте мне страницы.
Затем мы сидели у рояля, и Беатриса бравурно и фаль-
шивя играла. Она оглянулась через плечо — леди Оспри рас-
кладывала свой пасьянс. Старуха вся раскраснелась, казалось
она старается незаметно для нас сплутовать, чтобы пасьянс со-
шелся.
— В Западной Африке мерзкий климат, правда? Вы соби-
раетесь там поселиться? Почему вы едете?
Беатриса спрашивала очень тихо, не давая мне возмож-
ности отвечать. Затем в такт исполняемой ею музыки она ска-
зала:
— Позади дома сад... в ограде калитка... выход на тро-
пинку. Поняли?
Я перевернул две страницы сразу, что, впрочем, не отрази-
лось на ее игре.
— Когда? — спросил я.
Она взяла несколько аккордов.
— Не умею я играть эту вещь,— сказала она.— В полночь.
Некоторое время она сосредоточенно играла.
— Может быть, вам придется ждать.
— Я подожду.
Заканчивая игру, она «смазала», как говорят мальчишки.
— Я сегодня не в ударе,— сказала она, вставая и глядя мне
в глаза.— Я хотела на прощание сыграть вам по своему
выбору.
— Это был Вагнер, Беатриса? — спросила леди Оспри, под-
няв голову.— Он прозвучал что-то очень сумбурно...
731
Я откланялся. Прощаясь с леди Оспри, я ощутил стран-
ный укол совести. Был ли это первый признак душевной зре-
лости, или же виной была моя неопытность в делах романти-
ческих, только мне было явно не по себе при мысли, что мне
предстоит вторгнуться во владения этой почтенной дамы через
садовую калитку. Я поехал к себе, застал Котопа с книгой в
постели, сообщил ему об отъезде в Западную Африку, провел с
ним около часа, обсуждая основные детали «Лорда Робертса
Бета», и поручил закончить работу к моему возвращению.
Я отослал автомобиль в «Леди Гров» и в том же меховом
пальто — январская ночь была сырой, и холод пронизывал
насквозь — отправился назад в Бедли-Корнер. Тропинку по-
зади дома леди Оспри я нашел сразу и по ней дошел к калитке
в ограде за десять минут до срока. Я закурил сигару и стал
шагать взад и вперед. Эта ночная история с садовой калиткой,
необычная, с привкусом интриги, застигла меня врасплох. Са-
молюбования и позерства как не бывало; я напряженно думал
о Беатрисе; в ней было что-то русалочье, и это всегда пленяло
меня, казалось неожиданным, и вот это свидание тоже было
такой необычной выдумкой.
Беатриса пришла за минуту до полуночи; тихо отворилась
дверь, и в морозной мгле появилась серая фигурка с непокры-
той головой, в кожаном автомобильном пальто на меху. Она
метнулась ко мне, лицо ее нельзя было разглядеть, и глаза ка-
зались совсем черными.
— Почему вы едете в Западную Африку? — сразу спро-
сила она.
— Пошатнулись дела. Я должен ехать.
— Вы уезжаете... не из-за?.. Вы вернетесь?
— Месяца через три-четыре,— сказал я,— не позже.
— Значит, это не из-за меня?
— Нет,— ответил я.— Почему бы мне уезжать из-за вас?
— Вот и хорошо. Никогда не знаешь, о чем люди думают
или что они могут вообразить.— Она взяла меня под руку.—
Погуляем,— сказала она.
Я огляделся — было темно. Падала изморось.
— Это ничего,— засмеялась она.— Мы можем пройти тро-
пинкой на дорогу к Старому Уокингу. Вы не возражаете? Ко-
нечно, нет. Я без шляпы? Это неважно. Никто не встретится.
— Откуда вы знаете?
— Я уже бродила так... Еще бы! Уж не думаете ли вы,—
она кивнула в сторону дома,— что это и есть вся моя жизнь?
— Да нет же! — воскликнул я.— Разумеется, нет.
Она потянула меня на тропинку.
— Ночь — мое время,— сказала она, идя рядом.— Во мне
есть что-то от оборотня. В этих старинных семьях никогда не
знаешь... Я часто задумываюсь.. Но все равно, вот мы — одни
в целом мире. И небо в тучах, и холод, и изморось. И мы —
732
вместе. Мне нравится изморось на лице и волосах, а вам?
Когда вы отплываете?
Я сказал, что завтра.
— Ну, сейчас нет никакого завтра. Только вы и я! — Она
остановилась и посмотрела мне в лицо.— Вы только отвечаете,
а ничего не скажете!
— Да,— согласился я.
— Ав прошлый раз говорили только вы.
— Как болван. Но теперь...
Мы не отводили глаз друг от друга.
— Вам хорошо здесь?
— Хорошо... Да... Очень хорошо.
Она положила мне руки на плечи и притянула меня к себе,
чтоб я поцеловал ее.
— А! — вздохнула она, и на несколько мгновений мы приль-
нули друг к другу.
— Вот и все,— сказала она, высвобождаясь.— Какие мы
сегодня закутанные! Я знала, что когда-нибудь мы поцелуемся
опять. Всегда знала. С того раза прошла целая вечность.
— В папоротнике.
— В чаще. Вы помните. У вас были холодные губы. А у
меня? Те же губы... после стольких лет... после столь многого!..
А теперь давайте немного побродим в этом затерянном во
тьме мире. Я возьму вас за руку. Только побродим, хорошо?
Держитесь за меня крепко, я ведь дорогу знаю... и не гово-
рите... не говорите. Или вам хочется говорить?.. Лучше я буду
вам рассказывать! Знаете, милый, мир затерян — он умер, ис-
чез, и здесь только мы. В этом мрачном, диком месте... Мы
умерли. Или весь мир умер. Нет! Мы умерли. Никто нас не
увидит. Мы тени. Мы утратили все, мы стали бесплотными...
И мы вместе. Вместе — вот что главное. Вот почему мир не
может нас увидеть и мы едва видим мир. Тсс! Хорошо?
— Хорошо,— сказал я.
Некоторое время мы, спотыкаясь, брели в полном безмол-
вии. Мы прошли мимо тускло освещенного, подернутого дож-
дем окошка.
— Глупый мир! — сказала она.— Глупый мир! Ест и спит.
Уж очень стучат капли, падая с ветвей, а то мы бы услышали,
как он храпит. Ему снятся такие дурацкие сны... и у него такие
дурацкие понятия. Люди и не’подозревают, что мы идем мимо,
мы оба — независимые, свободные. Вы и я!
Мы доверчиво прижались друг к другу.
— Я рада, что вы умерли,— прошептала Беатриса.—
Я рада, что мы умерли. Я так устала от всего, милый, так
устала и так запуталась.
Она вдруг замолчала.
Мы шлепали по лужам. Я стал вспоминать то, что хотел
сказать Беатрисе.
733
— Слушайте! — воскликнул я.— Я хочу помочь вам во что
бы то ни стало. Вас запутали. Что тревожит вас? Я просил
вас выйти за меня замуж. Вы согласились. Но что-то вам
мешает.
Все это звучало так неуклюже.
— Это как-нибудь связано с моим положением?.. Или что-
нибудь... может быть... кто-нибудь другой?
Последовало долгое молчание, подтвердившее мои до-
гадки.
— Вы меня так озадачили. Сперва — в самом начале —
я думал, вам хочется выйти за меня.
— Да. Мне хотелось.
— А потом?
— Сегодня я не могу вам объяснить,— сказала она после
долгого молчания.— Нет! Не могу объяснить. Я люблю вас. Но...
объяснять. Сегодня... Милый, сегодня мы одни во всем мире...
и нам нет дела ни до кого... Я здесь в эту холодную ночь вместе
с вами... моя постель там, далеко. Я сказала бы вам... Когда
можно будет, я вам скажу, скоро скажу. Но сегодня... Нет!
Нет!
Она пошла вперед. Потом обернулась.
— Послушайте! — воскликнула она.— Ведь мы умерли!
Я не шучу. Вы понимаете? Сегодня мы ушли из жизни. Мы те-
перь вместе, это наш час. Наверно, будут и другие, но этот мы
не будем портить... Мы в затерянном мире. Здесь ничего не
надо скрывать и незачем рассказывать. Мы ведь бесплотны.
У нас нет никаких забот. На земле... мы любили друг друга...
и нас разлучили, но теперь это неважно. Этого нет больше...
Если вы не согласны... я пойду домой.
— Я хотел...— начал я.
— Я знаю. О милый, если бы только вы поняли то, что мне
так ясно! Если бы ни о чем не думали и просто любили меня.
— Я люблю вас,— сказал я.
— Тогда любите,— подхватила она,— и забудьте обо всех
своих тревогах. Любите меня! Я здесь!
— Но...
'— Нет! — воскликнула она.
— Хорошо, пусть будет, как вы хотите.
Она добилась своего, мы вместе блуждали в ночи, и Беат-
риса мне говорила о любви...
Я даже не представлял себе, что женщина может так гово-
рить о любви, может окрасить фантазией, обнажить и развить
все это тонкое сплетение чувств, которые женщины обычно
скрывают. Она читала о любви, думала о любви, сотни чудес-
ных лирических стихов нашли отклик в ее душе, и в ее памяти
сохранились прекрасные отрывки; она изливала это мне — все
до конца — искусно и не стыдясь. Я не могу передать смысл ее
слов, не могу даже сказать, насколько их очарование таи-
734
лось в волшебстве ее голоса, в счастье от того, что она —
здесь, рядом. И мы все ходили и ходили, тепло закутанные,
в ночном холоде, по туманным, неописуемо размокшим доро-
гам, и казалось, кроме нас, здесь нет ни одной живой души, нет
даже зверя в поле.
— Почему люди любят друг друга? — спросил я.
— А почему бы им не любить?
— Но почему я люблю вас? Почему ваш голос слаще всех
голосов, ваше лицо милее всех лиц?
— А почему я люблю вас? — спросила она.— Все в вас
люблю — и хорошее и плохое. Почему я люблю вашу угрю-
мость, вашу надменность? Да, и это. Сегодня я люблю даже ка-
пельки дождя на меху вашего пальто!..
Так мы говорили; и, наконец, промокшие, все еще счастли-
вые и сияющие, хотя немного усталые, мы простились у садовой
калитки. Мы бродили два часа, упиваясь этой удивительной
неразумной радостью, а мир вокруг — и прежде всего леди
Оспри и ее домочадцы — крепко спал и видел во сне все, что
угодно, только не Беатрису под дождем в ночи.
Она стояла в дверях, вся закутанная, и глаза ее сияли...
— Возвращайтесь,— прошептала она.— Я буду ждать вас.
Она замялась.
— Я люблю вас теперь,— добавила она, коснувшись отво-
рота моего пальто, и потянулась губами к моим губам.
Я крепко обнял ее, и всего меня охватила дрожь.
— Боже! — воскликнул я — И я должен уехать!
Она выскользнула из моих объятий и стояла, глядя на
меня. Мгновение казалось, что мир полон фантастических воз-
можностей.
— Да, уезжайте! — сказала она и исчезла, захлопнув
дверь и оставив меня одного, и у меня было такое чувство,
словно я упал из сказочного царства в кромешную тьму ночи.
Ill
Экспедиция на остров Мордет стоит как-то особняком в
моей жизни, этот эпизод проникнут совсем иным духом. Она
могла бы, наверно, послужить темой самостоятельной книги —
о ней написан довольно объемистый официальный отчет,— но
в этой моей повести она всего лишь эпизод, дополнительное
приключение, и такое место я ему и отвожу.
Мерзкая погода, досада и нетерпение, вызванные невыно-
симой медлительностью и проволочками, морская болезнь, все-
возможные лишения и унизительное сознание своей слабости т-
вот главное в моих воспоминаниях.
Всю дорогу туда я страдал от морской болезни. Почему,
не знаю сам. Ни до этого, ни после у меня ни разу не было
735
морской болезни, хотя, с тех пор как я стал кораблестроите-
лем, я видывал достаточно скверную погоду. Но этот неуло-
вимый запах гнилого картофеля действовал на меня убий-
ственно. На обратном пути заболели все, все до единого, как
только парусник вышел в море,— я убежден, что мы отрави-
лись куапом. А когда мы плыли туда, через день-другой почти
все освоились с качкой, я же из-за духоты в каюте, грубой
пищи, грязи и скученности все время испытывал если не на-
стоящую морскую болезнь, то острое физическое недомогание.
Судно кишело тараканами и другими паразитами, о которых
не принято говорить. Пока мы не миновали Зеленый Мыс, мне
постоянно было холодно, потом я изнывал от жары. Я был так
занят мыслями о Беатрисе и так спешил поднять паруса на
«Мод Мери», что не подумал о своем гардеробе, не захватил
даже пальто. Боже, как мне его недоставало! Но это еще не
все; я оказался взаперти вместе с двумя самыми нудными су-
ществами во всем христианском мире — Поллаком и капита-
ном. Поллак, который во время болезни страдал так шумно и
громогласно, словно был на оперной сцене, а не в нашей кро-
хотной каюте, вдруг стал невыносимо здоров и бодр, извлек
внушительных размеров трубку, закурил табак, такой же бе-
лесый, как он сам, и всю дорогу только и делал, что курил или
прочищал трубку.
— Есть только три вещи, которыми можно как следует про-
чистить трубку,— обычно говорил он, держа в руке скатанный
листок бумаги.— Самое лучшее — это перо, второе — соло-
минка и третье — шпилька для волос. Никогда не встречал
такого корабля. Здесь ничего этого нет. В прошлый рейс я по
крайней мере нашел шпильки, и нашел в капитанской каюте на
полу. Прямо клад. Что?.. Вам лучше?
В ответ я только чертыхался.
— Ничего, скоро пройдет. Я малость подымлю. Не возра-
жаете? Что?
— Сыграем-ка в нап,— без конца приставал он ко мне.—
Славная игра. Помогает забыться, а тогда на все напле-
вать.
Он часами сидел, раскачиваясь в такт качке судна, сосал
трубку с белесым табаком и сверхглубокомысленно смотрел на
капитана сонными голубыми глазами.
— Капитан — тонкая штучка,— снова и снова изрекал он
после долгого размышления,— хочет знать, что мы затеяли. До
смерти хочет знать.
Эта мысль, видимо, нё давала покоя капитану. Кроме
того, он старался произвести на меня впечатление настоящего
джентльмена из хорошей семьи и хвастал тем, что ему не по
нраву англичане, английская литература, английская конститу-
ция и тому подобное. Море он изучал в румынском флоте,
а английский язык по учебнику и иногда все еще неправильно
736
выговаривал слова; он был натурализованным англичанином
и своими вечными придирками ко всему английскому пробудил
какой-то несвойственный мне патриотизм. А тут еще Поллак
принимался подзуживать его. Одному небу известно, как бли-
зок я был к убийству.
Пятьдесят три дня я плыл, запертый вместе с этими двумя
людьми и робким, поразительно унылым помощником капитана,
который по воскресеньям читал библию, а все остальное
свободное время словно пребывал в летаргическом сне; пять-
десят три дня я прожил среди вони, постоянно голодный, по-
тому что меня мутило при виде еды, в холоде, сырости и тем-
ноте, и наш чересчур легко нагруженный парусник кренился,
качался и вздрагивал. А тем временем в песочных часах дя-
дюшкиной фортуны песок все сыпался и сыпался. Ужасно!
У меня сохранилось лишь одно светлое воспоминание: про-
низанное солнцем утро в Бискайском заливе, пенистые, сап-
фирно-зеленые волны, летящая за нами следом птица, наши па-
руса, колыхавшиеся на фоне неба. Потом нас опять настигли
дождь и ветер.
Не думайте, что это были обычные дни,— я хочу сказать
дни нормальной длины,— отнюдь нет; то были гнетущие, неве-
роятно длинные отрезки времени, и особенно томительны были
нескончаемые ночи. Бывало, одолжив у кого-нибудь зюд-
вестку, час за часом шагаешь по уходящей из-под ног палубе
в ветреной, промозглой, брызгающейся и плюющейся темноте
или сидишь в каюте, больной и мрачный, и смотришь на лица
своих неизменных спутников при лампе, которая больше чадит,
чем светит. Потом видишь, как Поллак поднимается вверх,
вверх, вверх, после чего падает вниз, вниз, вниз, с потухшей
трубкой во рту, в семьдесят седьмой раз приходя к глубокомыс-
ленному выводу, что капитан тонкая штучка,— а тот не умол-
кает ни на минуту:
— Эта Англия не есть страна аристократическая, нет! Она
есть прославившаяся буржуазия! Она плутократичная. В Анг-
лии нету аристократии со времен войны Роз. В остальной
Европе, на восток от латинян,— да, в Англии — нет... Это все
средний класс — ваша Англия. Куда ни посмотри, все средний
класс. Пристойно! Все хорошее — это, по-вашему, шокинг. Мис-
сис Гранди! Все ограничено, взвешено, своекорыстно. Поэтому
ваше искусство такое ограниченное, и ваша беллетристика,
и ваша философия, поэтому вы такие не артистичные. Вы гони-
тесь только за прибылью. Подавай вам доход! Чего же от вас
ждать!..
Его словам сопутствовали все те стремительные жесты, от
которых мы, западные европейцы, отрешились,— он пожимал
плечами, размахивал руками, выпячивал вперед подбородок,
гримасничал и так вертел пальцами перед вашим носом, что
хотелось ударить его по руке. И так изо дня в день; и я должен
47 Г- Уэллс, т. J
737
был сдерживать гнев, беречь силы до того времени, когда
надо будет погрузить на судно куап — к величайшему изумле-
нию этого человека. Я знал, что у него найдется тысяча возра-
жений против всего, что мы собирались сделать. Он говорил,
словно .под действием наркоза. Слова так и сыпались у него с
языка. При этом нельзя было не заметить, как его мучают обя-
занности капитана, его снедала ответственность, вечно тре-
вожило состояние корабля, ему мерещились всяческие опас-
ности, Стоило «Мод Мери» качнуться посильнее, как он выбе-
гал из каюты, шумно добиваясь объяснений, его преследовал
страх,— все ли в порядке в трюме, не переместился ли балласт,
нет ли незаметной угрожающей течи. А когда мы подошли к
африканскому побережью, его ужас перед рифами и мелями
стал заразительным.
— Я не знаю этого берега,— твердил он.— Я туда поплыл
потому, что Гордон-Нэсмит тоже плыл. А потом он не явился!
— Превратности войны,— сказал я, тщетно пытаясь по-
нять, что еще, кроме чистой случайности, заставило Гордона-
Нэсмита остановить свой выбор на этих двух людях. Повиди-
мому, у Гордона-Нэсмита был артистический темперамент и
ему хотелось контрастов, а может быть, он симпатизировал ка-
питану потому, что он и сам был отъявленным англофобом.
Это был действительно на редкость бестолковый капитан. Хо-
рошо, что в последнюю минуту в эту экспедицию пришлось по-
ехать мне.
Кстати, капитан именно из-за своей нервозности ухитрился
сесть на мель возле острова Мордет, но прилив и собственные
усилия помогли нам сняться.
Я догадывался, что помощник не слишком высокого мнения
о капитане, задолго до того, как он его высказал. Я уже гово-
рил, что он был человек молчаливый, но однажды его прорвало;
Он сидел с трубкой во рту, в мрачной задумчивости облоко-
тившись на стол, сверху доносился голос капитана.
Помощник поднял на меня осоловелые глаза и несколько
мгновений пристально смотрел. Потом начал тужиться, гото-
вясь заговорить. Он вынул трубку изо рта. Я насторожился.
Наконец, он обрел дар речи. Прежде чем заговорить, он раза
два наставительно кивнул головой.
— О...н.
Помощник как-то странно и таинственно качнул головой,
но и ребенок понял бы, что речь идет о капитане.
— Он есть иностранец.
Он посмотрел на меня с сомнением и, наконец, решил для
большей ясности уточнить:
— Вот он кто — итальяшка!
Он кивнул головой, как человек, приколотивший последний
гвоздь, в полной уверенности, что высказал весьма удачное и
верное замечание. Лицо его, все еще выражавшее решимость,
738
стало спокойным и незначительным, как опустевший после мно-
голюдного митинга зал, и в конце концов он закрыл его и запер
трубкой.
— Он ведь румынский еврей? — спросил я.
Помощник капитана кивнул загадочно и даже угрожающе.
Добавить что-нибудь было бы уже просто невозможно. Он
все сказал. Но теперь я знал, что мы с ним друзья и я могу
на него положиться. Мне не пришлось на него полагаться, но
это не меняет наших отношений.
Жизнь команды мало чем отличалась от нашей,— еще
больше скученности, тесноты и грязи, больше сырости, испаре-
ний и паразитов. Грубая пища не была для них такой уж гру-
бой, и они считали, что живут «припеваючи». По моим наблю-
дениям, все они были почти нищие, ни один из них не имел
сносной экипировки, и даже самое ничтожное их имущество
служило источником взаимного недоверия. Качаясь во все сто-
роны, бриг полз на юг, а матросы играли на деньги, дрались,
ссорились, ругались, и всякий раз, когда крик и брань станови-
лись нестерпимы, мы вмешивались, команда затихала, потом
все начиналось сызнова...
На таком небольшом паруснике нет и не может быть ника-
кой морской романтики. Романтика эта существует только в
воображении сухопутных мечтателей. Эти бриги, шхуны и бри-
гантины, которые и теперь выходят из каждого маленького
порта,— остатки века мелкой торговли, такие же прогнившие
и никудышные, как превратившийся в трущобы дом георгиан-
ских времен. Они и впрямь лишь пловучие обломки трущоб, по-
добно тому, как айсберги — пловучие обломки глетчера. Чело-
век цивилизованный, тот, кто привык умываться, есть умеренно
и в чистоте, обладающий чувством времени, не может больше
выносить их. Они отмирают, а за ними последуют и гремящие
цепями, пожирающие уголь пароходы, уступив место кораблям
более чистым и совершенным.
Но именно на таком паруснике я совершал путешествие в
Африку и оказался, наконец, в мире сырых туманов и удушли-
вого запаха гниющей растительности, слышал шум прибоя, по-
рой видел вдалеке берег. Все это время я жил какой-то стран-
ной, замкнутой жизнью; наверное, такую жизнь вело бы су-
щество, упавшее в колодец. Я отрешился от старых привы-
чек, и все, что окружало меня прежде, стало лишь воспоми-
нанием.
Все наши дела казались мне теперь такими далекими и
ничтожными; я больше не стремился спасать положение. Беа-
триса и «Леди Гров», мой дядюшка и Хардингем, и мои по-
леты, и свойственная мне проницательность, умение мгновенно
разобраться в обстоятельствах и действовать быстро и точно —
все осталось позади в каком-то ином мире, который я покинул
навсегда...
47*
739
IV
Все мои африканские воспоминания существуют сами по
себе. Это было для меня путешествие в царство непокоренной
природы, за пределы мира, управляемого людьми, мое первое
столкновение со знойной стихией матери-природы, породившей
джунгли,— с холодной стихией, порождающей вихри, я уже
познакомился достаточно хорошо. Это воспоминания, выткан-
ные на канве из солнечного блеска и навязчивого приторного
запаха гниения. Завершает их ливень, какого я никогда прежде
не видел,— неиссякаемый, бешеный потоп, но когда мы впер-
вые медленно шли по проливам позади острова Мордет, солнце
ослепительно сияло.
В моих воспоминаниях мы все плывем и плывем — замыз-
ганное, облупленное суденышко с заплатанными парусами и
обломанной русалкой на носу, олицетворением «Мод Мери»,—
измеряя глубину меж крутых лесистых берегов, где деревья
стоят по колено в воде. Мы плывем, огибая остров Мордет,
слабый ветер только на четверть захватывает паруса, и от
куапа нас, возможно, отделяет всего лишь день пути.
То тут, то там причудливые цветы оживляли густую влаж-
ную зелень пронзительной яркостью красок. В зарослях копо-
шились какие-то твари, выглядывали, с шелестом раздвигая
ветви, и исчезали в безмолвной чаще. Медленно катились
волны, непрестанно бурлили и пенились темные воды; какие-то
подводные стычки и трагедии выталкивали на поверхность ма-
ленькие стайки весело булькающих пузырьков: кое-где, точно
застрявшие в мелководье бревна, грелись на солнце кроко-
дилы. Тихо было днем — тоскливая тишина, нарушаемая
только жужжанием насекомых, поскрипыванием мачт и хлопа-
нием парусов, выкриками промеров и бранью бестолкового ка-
питана; зато ночью, когда мы стояли, пришвартовавшись к
деревьям, мрак пробуждал к жизни тысячи болотных тварей,
а из леса доносился визг и вой, визг и вопль, и мы радова-
лись, что находимся на воде. Однажды мы увидели меж де-
ревьев огни больших костров. Мы прошли мимо двух или трех
деревень, и коричнево-черные женщины и дети смотрели на нас
во все глаза и размахивали руками, а как-то раз по ручью
плыл человек на лодке и окликнул нас на непонятном языке;
когда мы, наконец, миновали джунгли, перед нами открылось
большое озеро, по берегам его была грязь, и запустение, и
побелевшие скелеты деревьев; ни крокодилов, ни плавающих
птиц, ни единого признака жизни; вдали, как и описывал
Нэсмит, развалины пристани и рядом с ней, под огромным
ребром скалы, две небольшие желтоватые кучи мусора — куап!
Лес отступил. Направо от нас простиралась бесплодная земля
и далеко-далеко в ложбине виднелись море и пена прибоя.
740
Медленно и осторожно мы повели судно к этим кучам и
разрушенному молу. Подошел капитан и спросил:
— Это место и есть?
— Да,— ответил я.
— Мы сюда торговать пришли? — В голосе его звучала
ирония.
— Нет.
— Гордон-Нэсмит мне давно бы сказал, для чего это мы
пришли.
— Я скажу вам сейчас. Мы пристанем как можно ближе
к тем двум кучам — видите, там, под скалой? Потом выкинем
за борт весь балласт и погрузим эти кучи. Потом двинемся
домой.
— Могу я осмеливаться спросить — это золото?
— Нет,— ответил я грубо,— не золото.
— Тогда что же это?
— Это вещество... имеющее некоторую коммерческую цен-
ность.
— Мы не можем это делать,— сказал он.
— Можем,— ответил я успокоительно.
— Не можем,— повторил он тоном глубокого убеждения.—
Я имею в виду не то, что вы. Вы мало знаете, но здесь за-
претная земля.
Я вдруг разозлился, повернулся к нему и встретил его
взгляд, горевший от возбуждения. С минуту мы изучали друг
друга. Потом я сказал:
— Что ж, будем рисковать. Торговля запрещена, но это не
торговля... Мы это сделаем.
Глаза его сверкнули, и он покачал головой.
Бриг медленно шел сквозь сумерки к странному выжжен-
ному бугристому берегу, а рулевой, навострив уши, вслуши-
вался в наш негромкий, но ожесточенный спор, к которому
тут же присоединился и Поллак. Наконец, мы пришвартова-
лись ярдах в ста от цели, и с обеда до глубокой ночи мы
яростно спорили с капитаном, имеем ли мы право грузить все,
что заблагорассудится.
— Я не хочу в это вмешиваться,— твердил он.— Я умываю
руки.
В тот вечер казалось, что мы не договоримся.
— Если это не торговля,— объявил капитан,— то это изы-
скания и разработки. Это еще хуже. Всякий, кто что-нибудь
смыслит, понимает, что это еще хуже, этого только в Англии не
понимают.
Мы спорили, я выходил из себя и ругал его. Поллак дер-
жался хладнокровнее и курил трубку, следя задумчивыми го-
лубыми глазами, как волнуется и размахивает руками капитан.
Наконец, я вышел на палубу освежиться. Небо затянуло обла-
ками. Матросы сгрудились на носу и с изумлением смотрели
741
на бледный дрожащий свет, исходивший от куч куапа,— так
светится порой гнилое дерево. А берег к востоку и западу был
испещрен пятнами и полосами чего-то, похожего на разбавлен-
ный свет луны...
В предутренние часы я все еще ломал голову, придумывая,
как обойти капитана. Чтобы погрузить куап, я решился бы
даже на убийство. Никогда прежде никто не стоял мне так
поперек дороги. И для этого я мучился, вытерпел такое изну-
рительное плавание! Раздался легкий стук в дверь, потом она
отворилась и показалось бородатое лицо.
— Войдите,— сказал я; появилась неясная фигура, которую
впотьмах нельзя было разглядеть,— кто-то хотел поговорить со
мной с глазу на глаз, кто-то взволнованно зашептал, размахи-
вая руками, и заполнил собою всю каюту. Это был капитан. Он
тоже не спал и тоже обдумывал положение. Он пришел объ-
ясняться — и это было ужасно, этому не было конца. Всю ночь
я пролежал на койке, ненавидя капитана, и мысленно прики-
дывал, нельзя ли нам с Поллаком запереть его в каюте и упра-
виться с судном своими силами.
— Я вовсе не хочу испортить вам экспедицию,— удалось
мне разобрать в хаосе бессвязных восклицаний, и потом я рас-
слышал:— Процент... такой маленький процент — за особый
риск!
«Особый риск» повторялось снова и снова. Я дал ему выго-
вориться. Он, кажется, требовал также, чтоб я извинился за
какие-то свои слова. Я, наверное, ругал его, не стесняясь в
выражениях. Наконец, он выложил свои условия. Тут загово-
рил я и стал торговаться.
— Поллак! — крикнул я, забарабанив в перегородку.
•— Что еще там? — спросил Поллак.
Я вкратце изложил суть дела.
Последовало молчание.
— Он тонкая штучка,— сказал Поллак.— Пусть его полу-
чает свои проценты. Мне все равно.
— Что? — крикнул я.
— Я сказал, он тонкая штучка, только и всего,— ответил
Поллак.— Иду.
Он появился в дверях — смутная белая фигура —и при-
соединился к нашему жаркому шепоту...
От капитана пришлось откупиться, пришлось обещать ему
десять процентов от наших сомнительных прибылей. Мы обе-
щали дать ему десять процентов из вырученных за груз денег,
сверх обусловленной платы; я огорчился, что меня так обошли,
и меня не слишком утешала мысль, что я, представитель Гор-
дона-Нэсмита, буду продавать куап самому себе в лице Тор-
говых агентств. И капитан еще больше разозлил меня, потре-
бовав, чтобы сделку скрепили на бумаге. «В форме письма»,
настаивал он.
742
— Ладно,— сказал я покорно,— в форме письма. Пускай!
Зажгите лампу.
— И еще извинение,— добавил он, складывая письмо.
— Ладно,— сказал я.— Готов извиниться.
У меня дрожала рука, пока я писал, и ненависть к капи-
тану не давала мне заснуть. Наконец, я встал. Какая-то стран-
ная неуклюжесть вдруг сковала мои движения. Я расшиб па-
лец на ноге о дверь каюты и порезался, когда брился. На заре
я ходил взад и вперед по палубе, раздраженный донельзя.
Солнце взошло внезапно и плеснуло светом мне прямо в глаза,
и я проклинал солнце. Мне мерещились новые препятствия,
которые будет чинить нам команда, и я вслух репетировал
свои доводы в предстоящем споре.
Лихорадка куапа уже проникла в мою кровь.
V
Рано или поздно нелепое эмбарго будет снято с побережья
к востоку от острова Мордет, и тогда подтвердится, что за-
лежи куапа существуют на самом деле. Сам я убежден, что
мы взяли только обнажившуюся часть пласта — часть породы,
вкрапленной в прибрежные скалы. Кучи куапа — это порода,
которая выкрошилась из двух извилистых трещин в скале;
образовались эти кучи столь же естественно, как образуется
любая осыпь; ил по кромке воды на мили смешан с куапом,
он радиоактивен, в нем погибло все живое, и ночью он слабо
фосфоресцирует. Я отсылаю читателя к «Геологическому вест-
нику» за октябрь 1905 года, где подробно изложены мои на-
блюдения. Там же он может познакомиться с моей гипотезой
о природе куапа. Если я не ошибаюсь, с научной точки зрения
это нечто гораздо более значительное, чем те случайные со-
единения различных редких металлов — урана, рутила и им по-
добных, на которых основаны открытия, совершившие перево-
рот в науке за последнее десятилетие. Это всего лишь кро-
хотные молекулярные центры распада, загадочного разложе-
ния и гниения элементов, то есть именно того, что прежде счи-
талось самым стойким во всей природе. Куап в общем чем-то
похож на раковую опухоль,— точнее, пожалуй, не скажешь,—
он обладает способностью расползаться и разрушать все во-
круг; это какое-то перемещение и распад частиц, безмерно
пагубный и необычайный.
Такое сравнение не плод досужей фантазии. Я представляю
себе радиоактивность как самую настоящую болезнь материи.
И болезнь эта — заразная. Она распространяется. Стоит лишь
этим вредоносным дробящимся атомам соприкоснуться с дру-
гими, как те заражаются этим свойством терять сцепляемость.
Это такой же процесс распада в материи, как распад старой
743
культуры в нашем обществе, утрата традиций, привилегий и
привычных восприятий. Когда я думаю об этих необъяснимых
центрах разрушения, возникающих на нашей планете,— эти
кучи куапа, безусловно, самые большие из обнаруженных до
сих пор, остальные лишь крохотные очаги разложения внутри
зерен и кристаллов,— меня начинает преследовать дикая фан-
тазия, что в конце концов мироздание раскрошится, рассып-
лется и развеется прахом. Человек все еще борется и мечтает,
а между тем под ним начнет менять свое обличье и рассы-
паться в пыль основа основ.
Это только нелепая и навязчивая идея. Но что, если бы
на самом деле нашей планете был уготован такой конец? Ни-
каких блистательных вершин и пышного финала, никаких ве-
ликих достижений и свершений, ничего — атомный распад!
К предсказаниям об отравляющей комете, о гигантском метео-
рите из мирового пространства, об угасании солнца, о переме-
щении земной оси я присоединяю новую и притом куда более
вероятную теорию конца — насколько это доступно науке —
того странного и случайного продукта вечной материи, который
мы называем человечеством. Я не верю, что конец будет именно
таким, ни один человек не мог бы продолжать жить, веря в
это, однако ’наука допускает такого рода возможность, допу-
скает и наука и разум. Если отдельные человеческие суще-
ства — хотя бы один рахитичный ребенок — могли явиться на
свет как бы случайно и умереть, не оставив следа, почему это
не может произойти со всем человеческим родом? На эти во-
просы я никогда не находил ответа и не пытаюсь найти, но
мысль о куапе и его загадках напоминает мне о них.
Я заверяю, что берег острова Мордет и прибрежный ил не
меньше чем на две мили в любом направлении были лишены
каких-либо признаков жизни,— я и не подозревал, что ил в
тропиках может быть настолько лишен жизни — и мертвые
ветви и листья, мертвая гниющая рыба, и все, что выбрасыва-
лось на берег, вскоре белело и съеживалось. Иногда погреться
на солнце из воды вылезали крокодилы, и время от времени
плавающие птицы исследовали грязь и выступающие из нее
ребристые скалы, раздумывая, нельзя ли здесь передохнуть.
И это все — иной жизни тут не было. И воздух был одновре-
менно горячий и резкий, сухой и обжигающий, он ничем не
напоминал теплое влажное дыхание, охватившее нас, когда
мы впервые подошли к берегам Африки, и. уже ставшее при-
вычным.
Куап, мне кажется, прежде всего усиливал возбудимость
нервной системы, но это лишь ничем не доказанное предполо-
жение. Во всяком случае, мы чувствовали себя так, словно
нам не давал ни минуты покоя восточный ветер. Все мы стали
раздражительными, неуклюжими и вялыми, и эта вялость все-
ляла тревогу. Мы с трудом пришвартовались к скалам, и бриг
744
завяз в илистом дне; мы решили тут и стоять, пока не покон-
чим с погрузкой,— дно было липкое, как масло. Устраивать
мостки для доставки куапа на бриг мы взялись до того бестол-
ково и неудачно, что хуже некуда, а ведь известно, до чего
бестолково и неудачно выполняется иной раз такая работа.
Капитана обуял суеверный страх за трюм; при одной только
мысли о трюме он принимался отчаянно размахивать руками и
что-то объяснять, путая все на свете. Его выкрики, с каждым
новым затруднением все менее вразумительные и членораз-
дельные, до сих пор, как эхо, отдаются в моей памяти.
Но сейчас я не буду подробно описывать те дни злоклю-
чений и изнурительного труда: и то, как Милтон, один из
матросов, вместе с тачкой упал со сходен, с высоты в добрых
тридцать футов, на берег и сломал себе руку, а возможно, и
ребро, и как мы с Поллаком вправляли ему руку и ухаживали
за ним, пока у него был жар; и то, как одного за другим лю-
дей валила с ног лихорадка и я из-за своей репутации ученого
должен был заделаться врачом и пичкал их хинином, а когда
увидел, что от него им становится еще хуже, стал давать ром и
небольшие дозы сиропа Истона — один лишь бог и Гордон-Нэс-
мит знают, почему на борту оказался целый ящик этого сна-
добья. Три долгих дня люди лежали пластом, не в силах погру-
зить ни единой тачки куапа. А когда они возобновили работу,
на руках у них образовались язвы. Рукавиц у нас не было; я
уговаривал матросов обматывать руки носками и промаслен-
ными тряпками, пока они наполняют и возят тачки. Они отка-
зались, потому что так было неудобно и жарко. Моя попытка
лишь привлекла внимание к куапу, они увидели в нем источник
своих болезней, и вскоре вспыхнула забастовка, положившая
конец погрузке. «Хватит с нас»,— сказали матросы, и они не
шутили. Они собрались на корме, чтобы заявить это. Капитана
они напугали до смерти.
Все эти дни погода была ужасающая: сначала небо мрачно
синело и стояла жара, как в печке, жару сменил накаленный
туман, который, словно вата, застревал в горле, и люди на
сходнях казались огромными серыми призраками, потом раз-
разилась неистовая гроза, бушевали стихии и лил дождь.
И однако, несмотря на болезнь, жару, на то, что мысли мои
путались, я, как одержимый, знал одно — во что бы то ни
стало грузить, при любых условиях грузить: пусть чмокают
лопаты, скрипят и визжат тачки, топают люди, рысцой пробе-
гающие по шатким сходням, и мягко шмякает куап, падая в
трюм. «Благодарение богу, еще одну тачку свалили! Еще пол-
торы, а может быть, и две тысячи фунтов для спасения Пон-
дерво!..»
В те напряженные недели у острова Мордет я многое по-
нял и в себе и в человеческой природе* Я проник в нутро экс-
плуататора, жестокого работодателя, надсмотрщика над ра-
745
бами. Я вовлек людей в опасность, о которой они не знали,
я решил, невзирая ни на что, сломить сопротивление, поко-
рить их и использовать в собственных целях — и я ненавидел
этих людей. Но я ненавидел и весь род человеческий, пока был
возле куапа...
И меня не покидало сознание неотложности дела и в то же
время мучил страх, что нас обнаружат и все кончится. Я хо-
тел опять выйти в море — нестись на север, увозя добычу.
Я опасался, что мачты видны с моря и могут выдать нас ка-
кому-нибудь любопытному штурману, плывущему в открытом
море. А как-то вечером незадолго до окончания погрузки я
увидел вдали на озере челн с тремя туземцами; я взял у капи-
тана бинокль и стал их разглядывать — они пристально смот-
рели на нас. Один из них, одетый в белое, был, повидимому,
метис. Некоторое время они спокойно наблюдали за нами, по-
том скрылись в протоке, уходящем в чащу.
Три ночи кряду,— и это чуть не доконало меня,— я видел
во сне дядю, лицо у него было мертвенно-бледное, как у кло-
уна, и от уха до уха горло рассекала рана — длинная, багро-
вая рана. «Слишком поздно,— говорил он,— слишком по-
здно!..»
VI
Через день, или два после того, как началась погрузка, меня
одолела бессонница и такая тоска, что я не в силах был оста-
ваться на бриге. Незадолго до восхода солнца я одолжил у
Поллака ружье, спустился по сходням и, перебравшись через
кучи куапа, побрел вдоль берега. Я прошел мили полторы в
тот день и миновал развалины старой пристани; мне понрави-
лось окружавшее меня запустение, и, вернувшись назад, я
проспал почти целый час. Чудесно было так долго оставаться
одному — ни капитана, ни Поллака, никого. Я повторил вы-
лазку на следующее утро и еще на следующее, и это вошло
в привычку. Так как погрузка куапа была уже налажена, я
располагал временем и забирался все дальше и дальше, а
вскоре стал брать с собой еду.
Я стал выходить за пределы пространства, опустошенного
куапом. По краю тянулась полоса чахлой растительности, по-
том какие-то топкие джунгли, через которые с трудом можно
было пробраться, а дальше начинался лес — гигантские стволы
деревьев, словно канатами, оплетенные ползучими растениями,
и корни, уходящие в болотистую почву. Здесь я обычно бро-
дил, не то мечтая, не то ботанизируя, и всегда меня неудер-
жимо тянуло из этой чащи на солнце, и именно здесь я убил
человека.
Трудно представить себе более нелепое и напрасное убий-
ство. Даже сейчас, когда я описываю так хорошо запомнив-
746
шиеся подробности, я снова ощущаю его несуразность и бес-
цельность, понимаю, как оно не вяжется ни с одной из приду-
манных людьми ясных и логичных теорий о жизни и о смысле
мироздания. Я убил человека и хочу рассказать об этом, но
не могу объяснить, почему я это сделал и, особенно, почему я
должен нести за это ответственность.
В то утро я набрел в лесу на тропинку и с неудовольствием
подумал, что ее проложили люди. А людей мне не хотелось
видеть. Чем меньше мы будем соприкасаться с здешними жите-
лями, тем полезнее для нашего дела. До сих пор туземцы нам
нисколько не докучали. Я повернул назад и побрел по корне-
вищам, грязи, сухой листве и лепесткам, осыпавшимся с зе-
леных ветвей, и вдруг увидел свою жертву.
Я заметил его, когда оказался от него шагах в сорока,—
он молча смотрел на меня.
Что и говорить, он был не слишком привлекателен. Он был
очень черный и голый, если не считать грязной набедренной
повязки, ноги у него были кривые и с растопыренными паль-
цами, а грузный живот свисал складками над краем повязки
и веревкой, заменявшей пояс. Лоб у него был Низкий, нос
сильно приплюснутый, а нижняя губа вздутая и иссиня-крас-
ная. У него были короткие курчавые волосы, и вокруг шеи
веревка, и на ней кожаный мешочек. Он держал мушкет, за
поясом торчала пороховница. Это была странная встреча.
Я стоял перед ним, может быть немного измазанный, но все
же цивилизованный и даже утонченный человек, который ро-
дился, вырос и воспитывался в каких-то традициях. В руке у
меня было непривычное ружье. И главное, каждый из нас
обладал живым мозгом, взбудораженным этой встречей, и ни
один не знал, о чем думает другой и как с ним поступить.
Он сделал шаг назад, потом споткнулся и побежал.
— Стой-стой, дурень! — крикнул я по-английски и бросился
следом, выкрикивая еще что-то в этом роде. Но я не мог со-
стязаться с ним в беге по корням и грязи.
У меня мелькнула нелепая мысль: «Нельзя дать ему уйти,
он донесет на нас!»
Я мгновенно остановился, поднял ружье, прехладнокровно
прицелился, старательно нажал курок и выстрелил ему прямо
в спину.
Я увидел,— и мое сердце забилось от восторга,— что пуля
ударила его меж лопаток. «Попал»,— сказал я, опуская ружье,
а он повалился и умер, не издав даже стона... «Вот те на! —
удивленно воскликнул я.— Я убил его!» Я огляделся вокруг
и с осторожностью, не то изумляясь, не то любопытствуя, по-
шел взглянуть на человека, чью душу я так бесцеремонно вы-
тряхнул из нашего презренного мира. У меня не было ощуще-
ния, что это дело моих рук,— я шел к нему, как к неожиданной
находке.
747
Лицо его было разбито вдребезги; смерть, видимо, насту-
пила мгновенно. Я убедился в этом, наклонившись и припод-
няв его за плечи. Я бросил его и стоял, вглядываясь в чащу
деревьев. «Бог ты мой!» — сказал я. До этого я видел покой-
ника только один раз — не считая, конечно, трупов в анато-
мическом театре, мумий и тому подобных зрелищ. Я стоял над
телом, удивляясь, бесконечно удивляясь.
Практическая мысль рассеяла замешательство. Не слышал
ли кто-нибудь выстрел?
Я перезарядил ружье.
Потом я почувствовал себя увереннее, и мысли мои верну-
лись к убитому мною человеку. Что теперь делать?
Наверное, нужно его зарыть. Во всяком случае, нужно его
спрятать. Я размышлял спокойно; потом положил ружье и по-
тащил труп за руку к месту, где ил казался особенно топким,
и столкнул его туда. Пороховница на полдороге выскользнула
из-за повязки, и я вернулся за ней. Потом я вдавил тело глуб-
же в грязь прикладом ружья.
Позднее я вспоминал об этом с ужасом и отвращением, но
тогда я вел себя, словно был занят самым обыденным делом.
Я огляделся, проверяя, нет ли еще каких-нибудь улик, свиде-
тельствующих об его участи,— огляделся, как человек, укла-
дывающий свой чемодан в номере гостиницы.
Потом я определил, где нахожусь, и, соблюдая осторож-
ность, пошел обратно к судну. Я был серьезен и сосредоточен,
как пустившийся в браконьерство мальчишка. Только когда я
подходил к бригу, я начал осознавать значение сделанного,
понимать, что это посерьезнее, чем пристрелить птицу или кро-
лика.
А ночью совершившееся приняло огромные, зловещие раз-
меры.
— Боже мой! — воскликнул я, проснувшись как от
толчка.— Да ведь это убийство!
Потом я лежал без сна, происшедшее вновь возникало у
меня перед глазами. Эти видения каким-то странным образом
путались с тем страшным сном о дяде. Черное тело,— я видел
его теперь искалеченным и наполовину похороненным и все же
ощущал, что человек этот не умер и все подмечает,— слилось
в моем видении с багровой раной на шее дяди. Я пытался от-
делаться от этого кошмара, но мне никак не удавалось.
Весь следующий день меня мучила мысль о том безобраз-
ном трупе. Я нисколько не суеверен, но эта мысль угнетала
меня. Она увлекла меня в заросли, на то самое место, где я
спрятал убитого.
Над телом потрудился уже какой-то дикий зверь, и оно
лежало на виду.
Я добросовестно зарыл истерзанный, распухший труп и вер-
нулся на бриг, и опять видел всю ночь страшные сны. На-
748
завтра я все утро боролся с желанием пойти к нему; скрывая
снедавшую меня тайну, я играл с Поллаком в «нап», и вече-
ром уже было отправился, и меня едва не застигла ночь. Я так
и не сказал никому о том, что сделал.
На следующее утро я все же пошел, труп исчез, а вокруг
ямы в грязи, откуда его вытащили, были следы человеческих
ног и отвратительные пятна.
Обескураженный и растерянный, я вернулся на бриг.
Именно в этот день матросы собрались на корме, все враж-
дебно смотрели на нас, руки и лица были у них в язвах.
— С нас хватит, и мы не шутим,— заявили они через сво-
его представителя Эдвардса.
И я ответил, очень довольный:
— Что ж, отплываем.
VII
Это произошло как раз во-время. Нас уже разыскивали,
работал телеграф, а через четыре часа после того, как мы вы-
шли в море, мы наскочили на канонерку, посланную к побе-
режью на поиски, и, если бы мы были все еще за островом,
она захватила бы нас, как зверя в западне. В ночном небе
быстро мчались облака, иногда прорывался бледный свет
луны, море и ветер бушевали, и бриг, качаясь, шел сквозь
дождь и туман. Внезапно все вокруг побелело от лунного
света. К востоку, ныряя в волнах, появился длинный темный
силуэт канонерки. С нее тотчас заметили «Мод Мери» и, чтобы
остановить нас, выпалили из какой-то хлопушки.
Помощник капитана спросил меня:
— Сказать капитану?
— К черту капитана! — ответил я, и мы не мешали ему
спать все два часа, пока длилась погоня; наконец, нас погло-
тил ливень. Тогда мы изменили курс и пошли наперерез кано-
нерке, а утром только ее дымок был виден вдали.
Мы избавились от Африки — ив трюме была добыча. Ка-
залось, теперь-то мы уже скоро будем дома.
Впервые с тех пор, как еще на Темзе меня свалила мор-
ская болезнь, у меня поднялось настроение. Физически я и
теперь чувствовал себя отвратительно, но, несмотря на при-
ступы тошноты, мне было хорошо. По моим тогдашним расче-
там, положение было спасено. Я уже видел, как с триумфом
возвращаюсь на Темзу, и казалось, ничто в мире не помешает
через две недели пустить в продажу кэйпернову идеальную
нить накала. Монополия на электрические лампы была у меня,
можно сказать, в кармане.
Черный окровавленный труп, весь в серо-бурой грязи, уже
не преследовал меня, как наваждение. Я возвращался в мир,
749
где есть ванная, приличная еда, и воздухоплавание, и Беа-
триса. Я возвращался к Беатрисе, к своей настоящей жизни —
из этого колодца, куда я упал. Я повеселел, и уже ни морская
болезнь, ни лихорадка, вызванная куапом, не могли испортить
мне настроение.
Я соглашался с капитаном, что англичане — это подонки
Европы, накипь, мерзкий сброд, и, ставя по полпенни, проиграл
Поллаку три фунта в «нап» и «юкер».
А потом, вообразите, когда мы, обогнув Зеленый Мыс, вы-
шли в Атлантический океан, бриг начал разваливаться на
куски. Я не беру на себя смелость объяснять, что именно тут
произошло. Все же, мне думается, недавняя работа Грейффен-
гагена о влиянии радия на древесную ткань в какой-то мере
подтверждает мою догадку о том, что излучение куапа вызы-
вает быстрый распад древесного волокна.
Едва мы двинулись в обратный путь, бриг повел себя как-
то необычно, а когда его стали трепать сильные ветры и вол-
ны, он дал течь. Вскоре он начал пропускать воду не в каком-
нибудь одном месте, а повсюду. Не то, чтобы вода забила
ключом,— нет, она просачивалась — сперва у разрушавшихся
краев обшивки, а потом и сквозь нее.
Я глубоко убежден, что вода проходила сквозь дерево. Сна-
чала она просачивалась еле-еле, потом потекла струйками. Это
было все равно, что нести влажный сахарный песок в тонком
бумажном кульке. Вскоре мы стали так вбирать воду, как
будто на дне трюма открыли дверь.
Стоило течи начаться, и ее уже нельзя было остановить.
День, а то и дольше мы боролись, не щадя сил, и моя спина —
все тело — до сих пор еще помнит, как мы откачивали; я помню
усталость в руках и то, как вскидывалась и падала струйка
воды в такт движения насоса, помню передышки, и как меня
будили, чтобы снова откачивать, и усталость, громоздившуюся
на усталость. Под конец мы уже ни о чём, кроме откачки, не
думали: нас словно заколдовали — навеки обрекли откачивать
воду. Я и сейчас помню, что почувствовал облегчение, когда
Поллак со своей неизменной трубкой во рту подошел ко мне и,
жуя мундштук, сказал:
— Капитан говорит, что эта проклятая посудина сейчас
пойдет ко дну. Что?
— Вот и хорошо! — сказал я.— Нельзя же вечно откачи-
вать воду.
Не спеша, вяло, усталые и угрюмые, мы сели в лодки и
отплыли подальше от «Мод Мери», а потом перестали грести
и стояли неподвижно среди безмятежного моря, ожидая, пока
она потонет. Все молчали, даже капитан молчал, пока она не
скрылась под водой. Потом он заговорил вполголоса, совсем
кротко:
— Это первый корабль, что я потерял... И это была нече-
750
стная игра! Это был груз, что никакой человек не должен
принять. Нет!
Я смотрел на круги, медленно расходившиеся по воде в
том месте, где исчезла «Мод Мери» — и с нею последний шанс
Торгового агентства. Я так устал, что уже ничего больше не
чувствовал. Я думал о «том, как хвалился перед Беатрисой и
дядей, как выпалил: «Я поеду!» — думал о бесплодных ме-
сяцах, прошедших после этого опрометчивого шага. Меня раз-
бирал смех, я смеялся над собой, смеялся над роком...
Но капитан и матросы не смеялись. Люди злобно смотрели
на меня и терли свои изъеденные язвами руки, потом взялись
за весла...
Как всему миру известно, нас подобрал «Портленд Касл» —
пассажирский пароход линии «Юнион Касл».
Парикмахер там был чудесный человек, он даже симпро-
визировал мне фрак и раздобыл чистую сорочку и теплое
белье. Я принял горячую ванну, оделся, пообедал и распил
бутылку бургонского.
— А теперь,— сказал я,— есть у вас здесь газеты? Я хочу
знать, что творилось все это время на белом свете?
Официант дал мне все газеты, какие там были, но я сошел
в Плимуте, все еще слабо представляя себе ход событий. Я от-
делался от Поллака, оставил капитана и его помощника в
гостинице, а матросов в Доме моряка ждать, пока я сумею рас-
платиться с ними, и направился на вокзал.
Газеты, которые я купил, объявления, которые я увидел,—
поистине вся Англия трубила о банкротстве моего дяди.

ЕЕ
КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
Конец Тоно-Бэнге
9
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Мыльный пузырь лопнул
I
Rtot вечер я в последний раз был у дядюшки в Хардин-
। геме. Здесь все неузнаваемо изменилось. Вместо толпы
угодливых прихлебателей тут околачивалось несколько
назойливых репортеров, ожидающих интервью. Роппер, могу-
щественный швейцар, был еще здесь, но теперь он ограждал
дядю от чего-то более неприятного, чем отнимающие время
просители. Я застал дядюшку в его кабинете — он делал вид,
что работает, хотя на самом деле был погружен в мрач-
ное раздумье. Он пожелтел и весь съежился.
— Господи! — сказал он, увидев меня.— Ну и отощал ты,
Джордж. И от этого твой шрам куда заметнее.
Некоторое время мы невесело смотрели друг на друга.
— Куап,— сказал я,— на дне Атлантики. Тут счета... Надо
заплатить людям...
— Видал газеты?
— Прочитал их все в поезде.
— Приперли к стенке,— сказал он.— Неделя, как приперт
к стенке. Лают на меня... А я держи ответ. Устал не-
много... Уф!
Он протер очки.
— Желудок уже не тот,— пояснил он, отдуваясь.— В та-
кие-то времена это и обнаруживаешь. Как все случилось,
Джордж? Твоя маркониграмма... Я даже струхнул немного.
Я ему вкратце рассказал. Пока я говорил, он сочувственно
кивал головой, а под конец налил что-то из аптечного пу-
752
зырька в липкую рюмочку и выпил. Теперь я заметил лекар-
ства — перед ним среди разбросанных бумаг стояли три или че-
тыре бутылочки, и в комнате пахло чем-то странно знакомым.
— Да,— сказал он, вытирая губы, и заткнул пузырек проб-
кой.— Ты сделал все, что мог,, Джордж. Судьба против нас.
Он задумался, держа бутылку.
— Иногда судьба тебе улыбнется, а иногда нет. Иногда
нет. И тогда что ты такое? Солома в печке? Хоть борись, хоть
не борись!
Он задал несколько вопросов, и мысли его снова верну-
лись к собственным неотложным делам. Я старался вытянуть
из него вразумительный рассказ о нашем положении, но мне
это не удалось.
— Ох, как мне тебя не хватало! Как мне тебя не хватало,
Джордж! На меня так много свалилось. У тебя иногда бывает
светлая голова.
— Что случилось?
— Ну, этот Бум!., прямо дьявольщина!
— Да, но... как же все-таки? Не забывай, я ведь только
что с моря.
— Я слишком расстроюсь, если начну сейчас рассказывать.
Это какой-то запутанный клубок.
Он пробормотал что-то про себя, мрачно задумался, потом,
словно очнувшись, сказал:
— Кроме того... тебе лучше не вмешиваться в это. Узел
затягивается. Начнутся разговоры. Уезжай-ка в Крест-хилл и
летай себе. Вот это твое дело.
Его вид и тон вызвали во мне прежнюю необъяснимую тре-
вогу. Мною опять овладел этот кошмар острова Мордет; пока
я смотрел на дядюшку, он снова потянулся к пузырьку с воз-
буждающим.
— Это от желудка, Джордж,— сказал он.— Меня это под-
держивает. Каждого человека что-нибудь поддерживает...
У каждого что-нибудь сдает... голова, сердце, печень... Падает
вниз-з-з... Что-нибудь сдает. Наполеон и тот в конце концов
сдал. Во время Ватерлоо его желудок никуда не годился. Хуже,
чем мой, не сравнить.
Подействовало возбуждающее, и дядя оживился. Глаза его
заблестели. Он принялся бахвалиться. Теперь он приукраши-
вал положение, отказываясь от того, в чем признался раньше.
— Это как отступление Наполеона из России,— говорил
он,— остается еще возможность Лейпцига. Это баталия,
Джордж, большое сражение. Мы деремся з-за миллионы.
У меня еще есть шансы. Еще не все карты биты. Не могу я
все свои планы выложить... как бы не сглазить.
— Ты мог бы...
— Не могу, Джордж. Ты же не станешь требовать, чтобы
тебе показали какой-нибудь эмбрион? Придется подождать.
48 Г. Уэллс, т. 1
753
Я знаю. В некотором роде, я знаю. Но рассказывать... Нет!
Тебя так долго не было. И теперь все так сложно.
Его настроение поднималось, а я все сильнее ощущал глу-
бину катастрофы. Я увидел, что только больше запутаю его
в те сети, которые он плел, если буду докучать ему вопросами
и требовать объяснений. Мои мысли перекинулись на другое.
— Как поживает тетя Сюзанна? —спросил я.
Мне пришлось повторить вопрос. На минуту дядюшка, пере-
стал озабоченно бормотать и ответил тоном, каким повторяют
заученную формулу:
— Она хотела бы сражаться рядом. Она бы хотела быть
здесь, в Лондоне. Но есть узлы, которые.я должен распутать
сам.— Глаза его задержались на стоявшей перед ним буты-
лочке.— И многое произошло... Ты мог бы съездить и погово-
рить с ней,— сказал он, почти приказывая.— Я, пожалуй, при-
еду завтра вечером.
Он посмотрел на меня, словно надеясь, что на этом разго-
вор кончится.
— На воскресенье? — спросил я.
— На воскресенье, Джордж. Слава тебе, господи, что есть
на свете воскресенья!
II
Совсем не таким я представлял себе возвращение домой,
в «Леди Гров», когда вышел в море с грузом куапа и вообра-
жал, что идеальная нить накала уже у меня в руках. Я шел
в сумерках среди холмов, и покой летнего вечера казался мне
покоем свежей могилы. Не было больше снующих рабочих,
не было на шоссе велосипедистов. Все замерло.
От тети Сюзанны я узнал, что люди по собственному по-
буждению устроили трогательную демонстрацию: когда в
Крест-хилле прекратились работы и они получили последнее
жалование, они прокричали «ура» дядюшке и освистали под-
рядчиков и лорда Бума.
Не могу теперь вспомнить, как мы с тетей встретились.
Наверное, я был тогда очень усталым, эти впечатления изгла-
дились из памяти. Но я помню очень ясно, как мы сидели за
круглым столиком у большого окна, выходящего на террасу,
обедали и разговаривали. Помню, она говорила о дядюшке.
Она спросила, не показался ли он мне нездоровым.
— Я хотела бы ему помочь,— сказала она.— Но ему ни-
когда не было от меня большой помощи. Он все делает не
так, как я. А с тех пор... с тех пор... С тех пор, как он начал
богатеть, он многое скрывает от меня, В прежние дни было
не так... Он там... Я не знаю, что он делает. Он не разрешает
мне быть около него... От меня скрывает больше, чем от всех
остальных. Даже слуги что-то утаивают от меня. Они ста-
754
раются, чтобы мне не попали в руки ужасные газеты Бума..,
Наверное, его приперли к стенке, Джордж. Бедный мой мед-
вежонок! Бедные мы Адам и Ева! Судебные исполнители
огненными мечами гонят нас из нашего рая! А я надеялась,
что больше мы не будем переселяться. Хорошо, хоть не в
Крест-хилл. Но ему ох как трудно! У него там, должно быть,
столько неприятностей. Бедный старикан! Мы, наверно, не мо-
жем ему помочь. Мы, наверно, еще больше взволновали бы
его. Подлить тебе супу, Джордж... пока еще есть?
Следующий день был полон сильных ощущений — один из
тех дней, которые память выхватывает из обычного течения
будней. Помню, как я проснулся в большой, хорошо знакомой
комнате, которую всегда оставляли для меня, как лежал и
смотрел на обитые лощеным ситцем кресла, на красивую ме-
бель и смутные очертания кедров за окном и думал, что всему
этому приходит конец.
Я никогда не был жаден к деньгам, никогда не стремился
к богатству, но теперь меня угнетало сознание, что меня ожи-
дают нужда и лишения. После завтрака я вместе с тетушкой
читал газеты, потом пошел взглянуть, как двигается у Котопа
работа над «Лордом Робертсом Бета». Никогда еще я так не
ценил щедрую яркость садов «Леди Гров», благородство ца-
рившего вокруг глубокого покоя. Было теплое утро позднего
мая, одно из тех, которые, обретя все великолепие лета, еще не
потеряли нежную прелесть весны. Пышным цветом распусти-
лись ракитник и сирень, желтые и белые нарциссы покрыли
куртины, в тени которых притаились ландыши.
Я шел среди рододендронов по аккуратным дорожкам и
через боковую калитку вышел в лес, усеянный колокольчиками
и дикими орхидеями. Впервые я со всей полнотой ощутил, как
это прекрасно — пользоваться привилегиями человека иму-
щего. И всему этому приходит конец, говорил я себе, всему
этому приходит конец.
Ни у дяди, ни у меня ничего не было отложено на черный
день — все было поставлено на карту, и теперь я уже не со-
мневался, что мы разорены дотла. Прошло уже немало лет с
тех пор, как я получил от дядюшки удивительную телеграмму,
обещавшую мне триста фунтов в год,-— я привык чувствовать
себя обеспеченным человеком,— и вдруг оказался перед необ-
ходимостью заняться тем, чем озабочен весь род людской,—>
искать себе работу. Мне предстояло сойти с волшебного ковра
и снова окунуться в мир реальности.
Неожиданно я оказался на перекрестке дорог, где впервые
после стольких лет мы встретились с Беатрисой. Странно, но,
насколько я помню, я ни разу не подумал о ней с тех пор, как
покинул корабль в Плимуте. Конечно, в подсознании она была
все- время, но ни одной ясной мысли о ней я не могу вспом-
нить. Я был всецело поглощен дядей и финансовым крахом.
48*
755
А тут меня словно ударило по лицу — и этому тоже конец!
На меня вдруг нахлынули мысли о Беатрисе, и мне не-
стерпимо захотелось увидеть ее. Что она сделает, когда узнает
о нашей ужасной катастрофе? Что она сделает? Как она при-
мет это? К своему безграничному удивлению, я обнаружил,
что очень мало могу сказать...
Не встречу ли я ее случайно?
Я пересек лес, вышел на холм и увидел Котопа на новом
планере его собственной конструкции, он летел по ветру к
моей старой посадочной площадке. Судя по полету, это был
очень хороший планер. «Храбрый малый этот Котоп,— поду-
мал я,— он и теперь продолжает свои опыты. Интересно, ведет
ли записи. Но все это скоро кончится».
Он искренне мне обрадовался.
— Здорово не повезло,— сказал он.
С месяц он сидел здесь без жалования, в вихре событий
о нем совсем позабыли.
— Я торчал тут и делал, что мог. У меня есть немного
своих денег, и я сказал себе: «Что ж, ты здесь с оборудова-
нием, и никто за тобой не присматривает. Такого случая тебе,
больше не подвернется, мой мальчик. Почему бы тебе им не
воспользоваться?»
— Как «Лорд Робертс Бета»?
Котоп поднял брови.
— Пришлось воздержаться,— сказал он.— Но выглядит он
очень красиво.
— Господи! — воскликнул я.— Хоть бы раз подняться на
нем до краха. Читали газеты? Вы знаете, что нас ждет крах?
— Ну, конечно, я читаю газеты. Стыд и позор, сэр! Такая
работа, как наша, не должна зависеть от кармана частных
лиц. Мы с вами должны быть на попечении государства. Мы
с вами должны, если позволите...
— Нечего позволять,— сказал я.— Я всегда был социали-
стом... в некотором роде... в теории. Пойдем посмотрим на него.
Как он? Газ спущен?
— Только на четверть заполнен. Этот ваш последний ма-
сляный лак держит газ изумительно. В неделю не потерял и
кубического метра...
Когда мы шли к ангарам, Котоп опять заговорил о социа-
лизме.
— Рад, что могу назвать вас социалистом, сэр,— сказал
он.— Цивилизованный человек должен быть социалистом.
Я несколько лет был социалистом — начитавшись «Клариона».
Скверно устроен этот мир. Все, что мы создаем и изобретаем,
идет прахом. Нам, ученым, придется взять это в свои руки и
остановить все это финансирование, и рекламирование, и прочее.
Это слишком глупо. Это помеха. Примером тому мы с вами.
На «Лорда Робертса Бета», даже не совсем наполненного
756
газом, приятно было смотреть. Я разглядывал его, стоя рядом
с Котопом, и острее, чем когда-либо, меня мучила мысль, что
всему этому приходит конец. У меня было такое чувство, как
у мальчишки, который собирается напроказить,— я использую
весь этот материал, пока не нагрянули кредиторы. Помнится,
мне пришла в голову еще дикая фантазия, что, если бы я мог
подняться на воздух, я бы тем самым дал знать Беатрисе о
своем возвращении.
— Мы наполним его,— коротко сказал я.
— Все готово,— заметил Котоп и, подумав, добавил: —
Если только не выключат газ...
Все утро я работал с Котопом и был так увлечен, что на
время забыл о прочих своих тревогах. Однако мысль о Беа-
трисе овладевала мною медленно, но упорно. Безрассудное,
болезненное стремление увидеть ее все усиливалось. Я чувст-
вовал, что не могу ждать, пока «Лорд Робертс Бета» будет
заполнен, что должен разыскать ее и увидеть как можно ско-
рее. Я все приготовил, позавтракал с Котопом и, оставив его
под каким-то невразумительным предлогом, побрел через лес
к Бедли-Корнер. Я стал жертвой жалких сомнений и робости.
«Могу ли я пойти к ней теперь?» — спрашивал я себя, вспоми-
ная, какие перенес унижения в юности из-за неравенства в
общественном положении. Наконец, часов около пяти я посту-
чался в дом леди Оспри. Служанка Шарлотта встретила меня
неприветливым взглядом, и на лице ее отразилось холодное
удивление.
Беатрисы и леди Оспри не было дома.
В душе зародилась смутная надежда, что я могу встре-
титься с Беатрисой. Я пошел тропинкой к Уокингу, той самой,
которой мы шли пять месяцев назад в дождь и ветер.
Некоторое время я бродил по нашим старым следам, потом
выругался и пошел обратно через поля, но вдруг почувствовал
отвращение к Котопу и направился к холмам. И, наконец,
поймал себя на том, что смотрю вниз на заброшенную громаду
крестхиллского дома.
И мысли мои потекли по иному руслу. Снова вспомнился
дядя. Какой странно унылой, пустой затеей показалось мне
это незавершенное сооружение в мягком предвечернем свете,—
какое вульгарное великолепие, до чего кричаще и бессмыслен-
но! Нелепо, как пирамиды. Я взобрался на ограду и смотрел
вниз, словно впервые видел этот лес столбов и помостов, не-
нужные стены, и кирпич, и алебастр, и конструкции из камня,
и это запустение — разрытую землю, колеи от колес, груды
хлама. И вдруг меня осенило: да ведь это и есть олицетворе-
ние всего того, что у нас слывет Прогрессом — этой раздувае-
мой рекламой страсти к расточительству, бессмысленной
жажды строить и разрушать, всех начинаний и надежд нашего
века. Вот плод наших трудов — то, что создали мы с дядюш-
757
кой, следуя моде нашего времени. Мы были его представители
и вожди, таким, как мы, оно больше всего благоприятство-
вало. И для того, чтобы все кончилось тщетой, для целой
эпохи такой тщеты развертывался торжественный свиток
истории...
— Великий боже! — воскликнул я.— И это Жизнь?
Для этого обучали армии, закон вершил правосудие и
тюрьмы делали свое дело, для этого в поте лица трудились и
в муках умирали миллионы — для того, чтобы единицы, вроде
нас, строили дворцы, которые никогда не доводили до конца,
устраивали искусственные пруды над бильярдными, возво-
дили дурацкие стены вокруг своих бессмысленных поместий,
носились по свету в автомобилях, изобретали летательные
аппараты, увлекались гольфом и другими такими же неле-
пыми забавами, теснились и сплетничали на званых обедах,
играли в азартные игры. И вся наша жизнь представилась
мне, как грандиозное, удручающее, бесцельное расточитель-
ство. Такой я увидел ее тогда, и некоторое время только так ее
понимал. Такова Жизнь! Это пришло ко мне, как откровение —
невероятное и все же неоспоримое откровение ошеломляющей
бессмыслицы нашего бытия.
Ill
Шаги за спиной спугнули эти мысли.
Я обернулся, в глубине души надеясь... такое уж глупое
воображение у влюбленных — и застыл в изумлении. Передо
мною стоял дядя. Лицо у него было белое-белое, каким я ви-
дел его во сне.
— Дядюшка! — сказал я и уставился на него.— Почему ты
не в Лондоне?
— Все кончено...— сказал он.
— Передали в суд?
— Нет!..
С минуту я смотрел на него, потом слез с ограды.
Он стоял, покачиваясь, потом шагнул вперед, неуверенно
водя руками, как человек, который плохо видит, ухватился за
ограду и прислонился к ней. Ни один из нас не сказал ни
слова. Неловким движением он указал вниз, на бессмыслен-
ный хаос неоконченной постройки, и сдавленно всхлипнул.
Я заметил, что лицо его мокро от слез, мокрые очки слепили
его. Он протянул свою пухлую руку, неловко сорвал их и стал
безуспешно шарить в кармане в поисках платка, потом, к мо-
ему ужасу, этот старый, потрепанный жизнью мошенник при-
пал ко мне и заплакал навзрыд. Он не просто всхлипывал
или ронял слезы, — нет — он плакал, как ребенок. Это было
ужасно!
758
— Это жестоко,— всхлипнул он, наконец.— Они мне зада-
вали вопросы. Все задавали вопросы, Джордж...
Он не находил слов и захлебывался.
— Проклятые сволочи! — кричал он.— Про-о-о-оклятые
сволочи!
Он перестал плакать и вдруг торопливо стал объяснять:
— Это нечестная игра, Джордж. Они тебя изматывают.
А я нездоров. Мой желудок совсем расклеился. И вдобавок
я простудился. Я всегда был подвержен простуде, а теперь она
засела в груди. А они велят говорить громко. Они травят тебя...
и травят и травят. Это мука. Ужасное напряжение. Никак не
упомнишь, что сказал. Обязательно себе противоречишь. Как
в России, Джордж... Это нечестная игра... Видный человек.
С этим Нийлом я сидел рядом на званых обедах, дружески бе-
седовал,— а он такой злобный! Надумал меня погубить. Веж-
ливо ничего не спросит — рычит во все горло.
Дядя опять сник.
— На меня орали, меня запугивали, обращались, как с со-
бакой. Скоты они все! Грязные скоты! Уж лучше быть шуле-
ром, чем адвокатом. Лучше торговать на улицах кониной для
кошек... Они обрушили на меня такое сегодня утром,— уж я
никак не ожидал. Они огорошили меня! Все у меня было в ру-
ках, а они на меня налетели. И кто же — Нийл! Нийл! Нийл,
которому я давал советы насчет биржи! Нийл! Я помогал
Нийлу... Когда был обеденный перерыв, мне кусок в горло не
лез. Я не мог вынести. Правда, Джордж,— не мог вынести.
Я сказал, что надо глотнуть воздуха, выскользнул — и на на-
бережную, а там взял катерок до Ричмонда. Осенило. Потом
взял весельную лодку и покатался немного по реке. Толпа пар-
ней и девушек была там на берегу, и они смеялись, что я без
пиджака и в цилиндре. Думали, наверно, увеселительная про-
гулка. Нечего сказать, веселье! Я покатался немножко и вы-
шел на берег. Потом пришел сюда. Через Виндзор. А они там,
в Лондоне, делают со мной, что хотят... Пусть!
— Но...— сказал я, озадаченно глядя на него.
— Скрылся от суда. Меня арестуют.
— Не понимаю,— сказал я.
— Все погибло, Джордж. Окончательно и бесповоротно.
А я-то думал, что буду жить здесь, Джордж... и умру лордом!
Это роскошный дом, царственное здание — если бы у кого-ни-
будь хватило ума купить его и достроить. Та терраса...
Я стоял, раздумывая.
— Послушай! — сказал я.— Что это ты насчет ареста?
Ты уверен, что тебя арестуют? Извини, дядя, но что ты на-
творил?
— Разве я тебе не сказал?
— Да, но за это тебе ничего особенного не грозит. Тебя
только заставят дать остальные показания.
759
Некоторое время он молчал. Потом заговорил, с трудом
произнося слова:
— Нет, это хуже. Я кое-что натворил... Они обязательно
дознаются. Собственно они уже знают.
— Что?
— Написал кое-что... Натворил.
Должно быть, впервые в жизни он испытывал стыд, и впер-
вые я видел его пристыженным. Глядя, как он мучается, я по-
чувствовал раскаяние.
— Все мы кое-что натворили,— сказал я.— Это входит в
игру, на которую нас толкает жизнь. Если тебя собираются аре-
стовать... а тебе нечем крыть... Тогда нельзя, чтоб тебя аресто-
вали!
— Да. Отчасти поэтому я поехал в Ричмонд. Но я никогда
не думал...— Налитыми кровью глазками дядюшка смотрел на
Крест-хилл.— Этот Виттенер Райт... у него все было готово.
У меня не было. Теперь ты знаешь, Джордж. Вот в каком я
капкане.
IV
Воспоминание о дяде, каким он был тогда у ограды, сохра-
нилось отчетливо и ясно. Помню, он говорил, а я слушал,
и мысли мои текли своим чередом. Помню, как росла во мне
жалость и нежность к этому бедняге, убеждение, что я должен
во что бы то ни стало ему помочь. Но потом снова все расплы-
вается. Я приступил к делу. Я уговорил дядю довериться мне,
тут же составил план и начал действовать. По-моему, чем энер-
гичнее мы действуем, тем хуже запоминаем, и в той мере, в ка-
кой наши душевные порывы претворяются в конкретные за-
мыслы и дела, они перестают удерживаться в памяти. Знаю
только, что я решил немедленно увезти дядюшку, воспользо-
вавшись «Лордом Робертсом Бета». За дядей, конечно, скоро
начнут охотиться, и мне казалось небезопасным удрать в
Европу обычным путем. Я должен был придумать — и побыст-
рее — способ как можно более неприметно оказаться на той
стороне пролива. К тому же мне очень хотелось совершить хотя
'бы один полет на моем воздушном корабле. Я рассчитывал,
что нам удастся перелететь через пролив ночью, бросить
«Лорда Робертса Бета» на произвол судьбы, появиться в Нор-
мандии или Бретани в качестве туристов-пешеходов и таким
образом скрыться. Такова во всяком случае была моя основ-
ная идея. Я отослал Котопа с какой-то ненужной запиской в
Уокинг,— мне не хотелось запутывать его,— и отвел дядюшку
в шале. Потом я пошел к тете Сюзанне и чистосердечно при-
знался во всем. Она восхитила меня своим самообладанием.
Мы без сожаления взломали замки в дядюшкиной спальне.
Я достал пару коричневых башмаков, спортивный костюм и
760
кепи — вполне благовидную экипировку для пешехода,— и не-
большой ягдташ для дорожного имущества; я взял также ши-
рокое автомобильное пальто и несколько пледов в добавление
к тем, которые были во флигеле. Я прихватил еще флягу
брэнди, а тетя Сюзанна наготовила сандвичей. Не помню,
чтобы появлялся кто-нибудь из слуг, а где она раздобыла эти
сандвичи, я забыл. Впоследствии я думал о том, как задушевно
мы с ней беседовали во время этих приготовлений.
— Что он натворил? — спросила она.
— А ты не рассердишься, если узнаешь?
— Слава богу, меня уже ничем не удивишь!
— Думаю, что подлог.
Наступило недолгое молчание.
— Ты сможешь тащить этот узел? — спросила она.
Я поднял узел.
— Женщины не уважают закон,— сказала тетя Сюзанна.—
Он слишком глуп... Сперва позволяет делать бог знает что.
А потом вдруг осадит! Как сумасшедшая нянька — ребенка.
Она вынесла мне на темную аллею несколько пледов.
— Они подумают, что мы пошли гулять при луне,— ска-
зала она, кивнув в сторону дома.— Интересно, что они думают
о нас — преступниках...
Словно в ответ раздался гулкий звон. Мы вздрогнули от не-
ожиданности.
— Ах вы мои милые! — сказала она.— Это гонг к обеду...
Если бы я хоть чем-нибудь могла помочь моему медвежонку,
Джордж! Подумать только, он теперь там, и глаза у него вос-
паленные, сухие, Я знаю — один мой вид раздражает его. Чего
я только не говорила ему, Джордж! Если бы я знала, я позво-
лила бы ему завести себе целую кучу этих Скримджор. Я его
изводила. Он раньше никогда не думал, что я серьезно... Во
всяком случае, что смогу, я сделаю.
Что-то в голосе тети заставило меня обернуться, и при лун-
ном свете я увидел на ее лице слезы.
— А она могла бы помочь? — спросила она вдруг.
— Она?
— Та женщина.
— Боже мой! — воскликнул я.— При чем тут она? Да и
разве можно тут помочь?
— Повтори, что я должна делать,— попросила тетя Сю-
занна после недолгого молчания.
Я снова сказал ей, как поддерживать связь с нами и чем, по
моим соображениям, она могла бы помочь. Я уже дал ей адрес
адвоката, которому до некоторой степени можно было дове-
рять.
— Но ты должна действовать самостоятельно,— убеждал
я.— Грубо говоря, идет драка. Хватай для нас все, что су-
меешь, и удирай за нами при первой возможности.
761
Тетя кивнула.
Она дошла до флигеля, в нерешительности задержалась на
минуту и повернула назад.
Когда я вошел, дядя был в гостиной, он сидел в кресле, по-
ставив ноги на решетку газовой печки, которую он зажег; те-
перь он был слегка пьян от моего виски, вконец измучен душой
и телом и уже начинал трусить.
— Я позабыл свои капли,— сказал он.
Он переодевался медленно и с неохотой. Я должен был при-
пугнуть его, чуть ли не тащить к воздушному кораблю и уло-
жить на плетеную площадку. Без посторонней помощи я ото-
рвался от земли неловко; мы поползли, царапая крышу ан-
гара, и согнули лопасть пропеллера, и некоторое время я висел
под моим аппаратом, а дядя даже не протянул мне руки, чтобы
помочь взобраться. Если бы не якорное приспособление Ко-
топа — нечто вроде якоря, наподобие трамвайной дуги, сколь-
зящего по рельсу,— нам бы так и не удалось взлететь.
V
Отдельные эпизоды нашего полета на «Лорде Робертсе
Бета» не укладываются в каком-нибудь последовательном по-
рядке. Думать об этой авантюре, все равно что наугад выта-
скивать открытки из альбома. Вспоминается то одно, то дру-
гое. Мы оба лежали на плетеной платформе — на «Лорде Ро-
бертсе Бета» не было изысканных приспособлений аэростата.
Я лежал впереди, а дядя за мной, так что вряд ли у него могли
быть какие-нибудь зрительные впечатления от нашего полета.
Сетка между стальными тросами не давала нам скатиться.
Встать мы никак не могли бы: мы должны были или лежать,
или ползать на четвереньках по плетенке. Посередине корабля
были перегородки из ватсоновского аудита, я поудобнее уло-
жил между ними дядюшку и укрыл его пледами. На мне были
сапоги и перчатки из тюленьей кожи, а поверх спортивного ко-
стюма я надел меховое автомобильное пальто; мотором
я управлял при помощи бауденовских тросов и рычагов, кото-
рые находились в передней части корабля.
Первые впечатления* той ночи — это тепло озаренные луной
ландшафты Сэррея и Сэссекса, быстрый, успешный полет,
подъемы и снижения и потом снова взлет к югу. Я не мог на-
блюдать за облаками, потому что мой воздушный корабль за-
слонял их; я не видел звезд и не мог производить метеорологи-
ческих измерений, но знал, что ветер, дувший то с севера, то
с северо-востока, все усиливался, а так как вполне удачные
расширения и сжатия убедили меня в прекрасных летных ка-
чествах «Лорда Робертса Бета», то я выключил мотор, чтобы
сэкономить горючее, и моя махина поплыла по ветру, а я всмат-
762
ривался в меняющиеся очертания земли внизу. Дядюшка ле-
жал позади меня совсем тихо, он смотрел прямо перед собой и
почти ничего не говорил, и я был предоставлен собственным
мыслям и впечатлениям.
Мои тогдашние мысли, все равно какие, давно уже изглади-
лись из памяти, а мои впечатления слились в одно неразрывное
воспоминание о земле, как будто лежавшей под снегом, и на
ней были темные прямоугольники, и белые призрачные дороги,
бархатисто-черные овраги, пруды и дома, в которых, словно
драгоценные камни, сверкали огни. Помню поезд, как огненная
гусеница, торопливо проползший внизу,— я отчетливо слышал
его грохот. В каждом городишке, на каждой улице горели фо-
нари, и они казались рядами светлых пуговиц. Я подошел со-
всем близко к Саут Даунс неподалеку от Льюиса, и в домах
уже был погашен свет, люди легли спать. Мы покинули землю
немного восточнее Брайтона, и к тому времени Брайтон уже
крепко спал и ярко освещенная набережная обезлюдела. Я дал
газовой камере наполниться до предела и поднялся выше.
Я люблю быть подальше от воды.
Мне не совсем ясно, что произошло той ночью. Я, ка-
жется, вздремнул, а дядя, повидимому, спал. Помнится, раза
два я слышал, как он возбужденно, глухо заговаривал не то с
самим собой, не то с воображаемым судом. Одно несомненно —
ветер круто изменил направление на восток, и нас понесло,
а мы и не подозревали, как сильно нас относит в сторону.
Помню, какая глупая растерянность овладела мною, когда я
увидел рассвет над огромным серым водным пространством
внизу и понял, что дело неладно. Я был настолько глуп, что,
лишь когда взошло солнце, заметил, куда кренятся шапки
пены внизу, и догадался, что мы попали в жестокий восточный
шквал. Но даже тогда я не повернул на юго-восток, а напра-
вил машину к югу, продолжая лететь в направлении, которое
неминуемо должно было привести нас к Уэссану или в Бискай-
ский залив. Я остановил мотор, предполагая, что нахожусь
к востоку от Шербура, тогда как на самом деле был от
него далеко на запад, потом включил мотор снова. К вечеру на
юго-востоке показался берег Бретани, и только тогда я на-
чал осознавать, насколько серьезно наше положение. Я искал
Бретань на юго-западе, а случайно обнаружил на юго-востоке.
Я повернул на восток и полетел против ветра, но, убедившись,
что мне не справиться с ним, поднялся на высоту, где, каза-
лось, он был не так силен, и попытался взять курс на юго-во-
сток. Теперь я, наконец, понял, в какой мы попали шквал.
Я шел на запад, а временами меня, возможно, относило на се-
веро-запад со скоростью пятидесяти или шестидесяти миль
в час.
Потом началось то, что, пожалуй, назовут битвой .с восточ-
ным ветром. В этих случаях говорят — «битва», но, право, это
763
почти столь же мало походило на битву, как мирное вышива-
ние. Ветер норовил отнести меня к западу, а я старался, на-
сколько возможно, уйти на восток, и чуть ли не двенадцать ча-
сов он хлестал и раскачивал нас, впрочем не так жестоко,
чтобы нельзя было терпеть. Я надеялся, что ветер утихнет, а до
тех пор мы удержимся в воздухе где-то восточнее Финистера,
и больше всего опасался, что кончится горючее. Время тяну-
лось томительно долго и даже располагало к раздумью; нам
не было холодно, и пока еще не очень хотелось есть; порою дя-
дюшка слегка ворчал, понемножку философствовал и жало-
вался, что у него поднимается температура, но помимо этого
мы почти не разговаривали. Я устал, был угрюм и беспо-
коился главным образом за мотор. Мне очень хотелось от-
ползти назад, чтобы взглянуть на него. Я не решался сжать
газовую камеру из опасения потерять газ. Нет, это совсем не
походило на битву. Я знаю, в дешевых журнальчиках подобные
случаи описывают истерическим тоном. Капитаны спасают
свои корабли, инженеры достраивают мосты, генералы в со-
стоянии лихорадочного возбуждения ведут бой, засыпая чита-
теля малопонятными техническими терминами. Возможно, на
некоторых людей такие вещи действуют, но что касается прав-
дивого изображения действительности,— а они на это претен-
дуют,— то все это просто детский лепет. У пятнадцатилетних
школьников, восемнадцатилетних девиц и у литераторов лю-
бого возраста, возможно, бывают такие истерические при-
падки, но я убедился на собственном опыте, что самые волную-
щие сцены не так уж волнуют и в самые решающие минуты
люди обычно не теряют голову.
В ту ночь мы с дядюшкой не испытывали никаких сильных
чувств, не изрекали многозначительных сентенций. Мы оту-
пели. Дядя застыл на своем месте и жаловался на желудок,
а иногда что-то отрывисто говорил о своих делах и обличал
Нийла — раза два он крепко его выругал,— а я, не отдавая
себе в этом отчета, переползал с места на место и кряхтел,
и наша плетенка все скрипела и скрипела, и ветер с нашей
стороны полоскал стенку газовой камеры. И постепенно мы
стали мерзнуть, хотя напялили на себя все, что могли.
Я, повидимому, дремал, и было еще совсем темно, когда я
вдруг очнулся и увидел где-то вдалеке мерцающий маяк, а за
ним какой-то ярко освещенный большой город, а проснулся я
оттого, что замолк мотор, и опять нас относило на запад.
Вот тут-то я почувствовал, что надо спасать жизнь. Увлекая
за собой дядю, я пополз вперед к шнурам выпускных клапанов
и выпустил газ, и мы, подобно неуклюжему планеру, стали па-
дать вниз, приближаясь к какой-то туманной серой массе,— это
была земля.
Очевидно, случилось еще что-то, о чем я позабыл. Я увидел
Бордо, когда было еще совсем темно — его огни смутно отсве-
764
чивали во мраке, и я убежден, что была еще ночь. А упали мы,
несомненно, при холодном неверном свете на заре. В этом я
тоже не сомневаюсь. Да и Мимизан, вблизи которого мы сели,
находится в пятидесяти милях от Бордо,— те огни, что я заме-
тил раньше, были, повидимому, огнями порта Бордо.
Помню, я отнесся к падению с каким-то странным безраз-
личием, и мне пришлось встряхнуться, чтобы управлять маши-
ной. Впрочем, сама посадка была довольно волнующей.
Помню, нас долго волочило по земле, потом я с трудом слез
с плетенки, и пока дядя, спотыкаясь, выпутывался из веревок
и своих пледов, порыв ветра подхватил «Лорда Робертса
Бета», и дядя толкнул меня и свалил на колени. Потом я вдруг
осознал, что воздушная громадина, словно разумное существо,
высвобождается, чтоб удрать, и она легко подскочила вверх.
Я уже не мог дотянуться до каната. Помню, я бежал по ко-
лено в соленой воде, безуспешно догоняя свой воздушный
корабль, пока он медленно набирал высоту и удалялся « сто-
рону моря, и, только отчаявшись поймать его, я понял, что это
в сущности самый лучший выход. То падая, то поднимаясь,
«Лорд Робертс Бета» быстро пронесся над дюнами и скрылся
за рощицей потрепанных ветром деревьев. Потом он пока-
зался уже намного дальше и, удаляясь с каждой минутой,
взмыл ненадолго вверх и медленно опустился, и больше я уже
его не видел. Должно быть, он упал в море, пропитался соле-
ной водой и отяжелел, из него вышел газ и он потонул.
Его так и не обнаружили, и не было никаких сообщений
о том, что его кто-нибудь видел после того, как он скрылся
с моих глаз.
VI
Мне трудно рассказать подробно и сколько-нибудь связно
о том, как мы летели через море, но я хорошо помню, что рас-
свет во Франции был ясный и холодный. Перед моим мыслен-
ным взором возникают, словно я вижу их опять, дюна за
дюной, серые и холодные, с черным гребешком чахлой травы.
Меня вновь охватывает озноб холодного, ясного рассвета,
и я слышу далекий лай собак. И опять я задаю себе вопрос:
«Что же делать?», но я так устал, что ничего не могу придумать.
Сначала я был поглощен заботой о дяде. Он весь дрожал,
и я с трудом поборол желание уложить его в постель немед-
ленно. Ведь я хотел, чтобы мы появились в этой части земного
шара, не привлекая к себе внимания. Было бы слишком подо-
зрительно, если бы мы заявились к кому-нибудь на рассвете,
чтоб отдохнуть; пока не наступит день, мы должны оставаться
здесь, а потом всякий поверит, что мы — запыленные в дороге
пешеходы, которые хотят где-нибудь поесть. Я отдал дяде
большую часть оставшихся бисквитов, опорожнил фляжки и
765
посоветовал ему уснуть, но вначале было очень холодно, хотя
я и укутал его большим меховым одеялом.
Меня поразило его вдруг осунувшееся лицо и старческий
вид, который придавала ему седая щетина на подбородке. Он
весь как-то съежился, дрожал и кашлял; жевал он вяло, зато
пил с жадностью и изредка тихонько всхлипывал, и мне было
его очень жалко. Но я ничего не мог поделать, надо было тер-
петь.
Солнце уже поднялось над лесом, и песок стал быстро на-
греваться. Дядя покончил с едой, руки его упали на колени,
и он сидел с видом полнейшего отчаяния и безнадежности.
— Я болен,— сказал он,— я чертовски болен! Я это чув-
ствую всем нутром!
Потом—для меня это было ужасно — он закричал:
— Мне надо лечь в постель. Мне надо лечь в постель... а не
летать! — И он вдруг расплакался.
Я встал.
— Спи, старина! — сказал я, затем снял с него одеяло,
расстелил на земле и снова закутал дядю.
— Все это, может быть, и прекрасно,— протестовал он,—
но я не так молод, чтобы...
— Подними голову,— прервал я и положил ему под голову
рюкзак.
— Они нас поймают — все равно, что здесь, что в гости-
нице,— пробормотал он и затих.
Спустя некоторое время я увидел, что он спит. Он дышал
с каким-то странным хрипом и то и дело кашлял. Я тоже
окоченел и измучился и, возможно, задремал. Теперь я уже не
помню. Помню только, что сидел возле дяди, казалось, целую
вечность, слишком усталый, чтобы о чем-нибудь думать в этом
песчаном безлюдье.
Никто к нам не подошел, ни одна живая душа, хотя бы
собака. Наконец, я взял себя в руки, понимая, что не стоит
делать вид, будто в нашем появлении здесь нет ничего необыч-
ного, и мы поплелись по вязкому песку к ферме с таким тру-
дом, словно все небо свинцовой тяжестью легло нам на плечи.
Я старался говорить по-французски еще хуже, чем говорил на
самом деле, чтобы казалось правдоподобным, что мы пеше-
ходы из Биаррица, сбились с дороги и нас застигла ночь на
побережье. Все обошлось как нельзя лучше, мы выпили спа-
сительное кофе и раздобыли повозку, в которой добрались до
небольшой железнодорожной станции. Дяде становилось все
хуже. Я довез его до Байоны, где он отказался есть, и ему
стало очень плохо; потом, дрожащего и обессилевшего, я повез
его в пограничный городок Люзон Гар.
Я нашел скромную гостиницу с двумя небольшими спаль-
нями, которую содержала добродушная женщина-баска.
Я уложил дядю в постель и остался подле него на ночь; про-
766
спав часа два, он проснулся в жестокой лихорадке, бредил,
проклинал Нийла и без конца твердил какие-то нескончаемые
и непонятные цифры. Явно требовалось вмешательство
врача — и утром врача позвали. Это был молодой человек из
Монпелье, он только начинал практиковать, изъяснялся зага-
дочно, употреблял модные медицинские термины, и толку от
него было мало. Он говорил о холоде и простуде, гриппе и
пневмонии и дал кучу подробнейших и сложных наставлений...
Из всего этого я понял, что должен позаботиться о специаль-
ном уходе и больничных условиях. Во второй спальне я водво-
рил монахиню, а себе снял комнату в четверти мили — в го-
стинице Порт де Люзон.
VII
Я подвожу рассказ к тому, что волею судеб этот удивитель-
ный уголок, где мы нашли себе прибежище, стал местом упо-
коения моего дядюшки. Мне вспоминаются Пиренеи, синие
холмы, озаренные солнцем домики, старинный люзонский
замок и шумная порожистая река, отчетливо вижу темную
душную комнату, окна в которой монахиня и хозяйка сговори-
лись не открывать, с вощеным полом, кроватью под балдахи-
ном, типично французскими камином и креслами, бутылками
из-под шампанского, грязными тазами, измятыми полотенцами
и пакетиками порошков на столике. И на кровати, в душном,
тесном пространстве за пологом, словно возведенный на пре-
стол и отгороженный от мира, мой дядюшка лежал или сидел,
корчился и беспокойно метался, сводя последние счеты
с жизнью. И чтобы с ним поговорить или взглянуть на него,
надо было подойти и откинуть край полога.
Обыкновенно он сидел, прислонясь к подушкам,— так ему
легче было дышать. Уснуть ему почти не удавалось.
Смутно вспоминаю бессонные ночи, утренние часы и дни,
проведенные у его кровати, помню, как суетилась монахиня,
кроткая и добрая и такая беспомощная, и какие невообразимо
грязные были у нее ногти. Возникают и исчезают и другие
фигуры, но чаще всех доктор — молодой человек, совсем
в стиле рококо, с тонкими восковыми чертами лица, маленькой
заостренной бородкой, длинными черными вьющимися воло-
сами, огромным, как у какого-нибудь поэтишки, галстуком,
и в костюме для велосипедной езды. Непонятно почему,
ясно и отчетливо удержались в памяти хозяйка гостиницы и
семья испанцев, которые опекали меня, готовили мне со-
вершенно изумительные обеды, супы и салаты, цыплят и
необыкновенные сласти. Все они были милые, симпатичные
люди. И все время я старался незаметно раздобывать англий-
ские газеты.
Эти мои воспоминания связаны прежде всего с дядюшкой.
767
я старался показать, каким он был во все периоды своей
жизни,— молодой аптекарь в Уимблхерсте, захудалый фарма-
цевт на Тотенхем-Корт-род, авантюрист в пору рождения
Тоно-Бэнге, нелепый, самоуверенный плутократ. А теперь мне
предстоит рассказать, как изменился он, когда на него надви-
нулась тень близкой смерти: я вижу чужое, обросшее бородой
лицо с обвисшей кожей, желтое, блестящее от пота, широко
раскрытые и тусклые глаза, тонкий, заострившийся нос. Ни-
когда он не казался таким маленьким. Напрягая голос и все
же чуть слышно он говорил о великих делах, о том, для чего он
жил и к чему пришел. Бедняга! Эти последние дни словно бы
и не связаны со всей его прежней жизнью. Как будто он выка-
рабкался из развалин своей карьеры и огляделся, прежде чем
умереть. По временам он переставал бредить и голова у него
была совсем ясная.
Он был почти уверен, что умирает, и это в какой-то сте-
пени избавляло его от бремени забот. Не придется больше
встречаться с Нийлом, не надо удирать или прятаться, не надо
ждать наказания.
— Грандиозная была карьера, Джордж,— сказал он,— но
как хорошо отдохнуть. Хорошо отдохнуть!.. Хорошо отдохнуть!
Он больше всего думал и говорил о прошлом, о своей
карьере, и обычно — я рад вспомнить об этом — чувствова-
лось, что он ею доволен и одобряет ее. В бреду он был даже
чересчур доволен собой и своим недавним великолепием. Бы-
вало, теребит простыню и, уставившись в пространство, еле
внятно, прерывисто бормочет:
— Что за громадное здание, эти башни под шапками обла-
ков, эти воздушные шпили?.. Илион. Вознесся в са-амое небо.
Илионский дворец, резззиденция одного из наших, одного из
наших великих князззей торговли... Терраса над террасой. До
самых небес... Империя, каких не знал Цезарь... Великий поэт,
Джордж. Империи, каких не знал Цезарь... И совершенно под
новым руководством... Сила... Миллионы... Университеты... Он
стоит на террасе — на верхней террасе — управляет... управ-
ляет... у глобуса... управляет... торговлей.
Иногда трудно было понять, где кончается разумная речь
и начинается бред. Обнажились скрытые пружины его жизни,
тщеславные мечты. Порой мне кажется, что всякий человек
наедине с собой склонен распускаться, словно какой-нибудь
неряха, который весь день ходит немытый и нечесаный и при-
водит себя в порядок, когда случается быть на людях. Я подо-
зреваю, что все невысказанное, скрытое в нашей душе таит в
себе нечто расплывчато-бредовое и безумное. И, конечно,
слова, которые срывались с воспаленных, страдальческих губ
дяди над щетинистой седой бородой, отражали только его меч-
тания и бессвязные видения.
Иногда он бредил Нийлом, грозил ему.
768
— Что он вложил? — спрашивал он.— Думает улизнуть.
Если я до него доберусь... Разззорение. Разззорение. Можно
подумать, что это я взял его деньги.
А иногда он возвращался к нашему полету.
— Слишком долго, Джордж, слишком долго и слишком
холодно, я слишком стар... слишком стар... для таких вещей...
Ты же не спасаешь меня — ты меня убиваешь.
Под конец стало ясно, что наше инкогнито раскрыто.
Пресса и особенно газеты, принадлежащие Буму, подняли
настоящую травлю, на розыски были посланы специальные
агенты, и хотя, пока дядюшка был еще жив, ни один из этих
эмиссаров до нас не добрался, уже слышались раскаты бури.
Наша история попала и во французскую печать. Люди стали
смотреть на пас с любопытством, и в маленькой жалкой битве,
которая велась за пологом в душном пространстве, приняли
участие новые лица. Молодой доктор настаивал на консульта-
ции, из Биаррица приехал автомобиль, и ни с того ни с сего
к нам вторгались какие-то странные люди с рыскающим взгля-
дом, задавали вопросы и предлагали помощь. Ничего не было
сказано, но я видел, что нас больше не считают обыкновен-
ными туристами среднего достатка; когда я шел по улице,
у меня было такое чувство, будто за мной зримо следует, как
тень, престиж финансиста и скандальная слава преступника.
В гостиницу являлись с расспросами какие-то местные жи-
тели, дородные и преуспевающие, предложил свои услуги лю-
зонский священник, люди заглядывали в окна и не спускали
с меня глаз, когда я уходил или приходил; потом из соседнего
городка Сен-Жан де-Поллак на нас налетели, как вороны,
добродетельные, но решительные, маленький английский свя-
щенник и его любезная расторопная супруга, по англикан-
скому обычаю в черном с головы до пят.
Священник, суетливое, упрямое существо, с редкой бород-
кой, в очках, с красным носом пуговкой, в черном поношенном
облачении, был одним из тех странных типов, которые разъез-
жают по заброшенным провинциальным городишкам Англии
или же на договорных условиях выполняют обязанности свя-
щенника в гостиницах за границей. Он был просто потрясен
финансовым могуществом моего дяди и собственной догадли-
востью — он понял, кто мы такие, и потому весь сиял и был
преисполнен любезности и суетливой предупредительности. Он
так и рвался разделить со мной дежурства у постели дяди и
из кожи вон лез, предлагая свою помощь, а так как я опять
соприкоснулся с лондонскими делами и пытался по газетам,
которые мне удалось получить из Биаррица, разобраться
в подробностях нашего грандиозного краха, то я охотно вос-
пользовался его услугами и принялся по этим газетам изучать
состояние современных финансов. Я уже давно оторвался от
старых религиозных традиций, и мне и в голову не приходило,
49 Г. Уэллс, т. J 769
что он вздумает атаковать моего дышавшего на ладан дя-
дюшку заботами о его душе. И, однако, я столкнулся с этим —
мое внимание привлек вежливый, но весьма жаркий спор
между священником и хозяйкой, которая непременно хотела
повесить распятие в нише над кроватью, где оно могло по-
пасться на глаза дяде, и оно действительно попалось ему на
глаза.
— Бог ты мой! — крикнул я.— Неужели такое все еще бы-
вает!
В ту ночь дежурил тщедушный священник, и под утро он
поднял ложную тревогу, что дядя умирает, и началась сума-
тоха. Он разбудил весь дом. Кажется, я никогда не забуду эту
сцену; ко мне в дверь постучали, как только я уснул, и я услы-
шал голос священника:
— Если хотите застать вашего дядюшку в живых, торо-
питесь.
Когда я туда вошел, душная комнатенка была полна лю-
дей и освещена тремя мерцающими свечками. Казалось, я вер-
нулся в восемнадцатое столетие. На измятой постели среди
раскиданных простынь лежал бедный дядюшка, донельзя из-
мученный, обессиленный, в бреду, а маленький священник,
взяв его за руку, старался привлечь его внимание и все по-
вторял:
— Мистер Пондерво, мистер Пондерво, все прекрасно. Все
прекрасно. Только уверуйте! «Верующий в меня будет
спасен!»
Тут же был доктор с ужасным идиотским шприцем, какими
современная наука вооружает этих недоучек, и непонятно для
чего он поддерживал в дяде слабый трепет жизни. Где-то
позади с запоздалой и отвергнутой дозой лекарства суетилась
сонная монахиня. В довершение хозяйка не только встала
сама, но и разбудила старую каргу — свою мамашу и полоум-
ного мужа, был там еще флегматичный толстяк в сером шер-
стяном костюме, степенный и важный,— кто он и почему ока-
зался там, не знаю. Кажется, доктор что-то сказал мне о нем
по-французски, но я не понял. И все они, заспанные, наспех
одетые, нелепые при свете трех мерцающих свечей, алчно сле-
дили за угасанием едва теплившейся жизни, словно это было
для них какое-то увлекательное зрелище, и каждый из этих
людишек твердо решил подстеречь последний вздох. Доктор
стоял, прочие сидели на стульях, принесенных в комнату хо-
зяйкой.
Но дядя испортил финал — он не умер.
Я сменил священника на стуле возле кровати, и он завер-
телся по комнате.
— Я верю, я верю, с ним все хорошо,— таинственно шеп-
тал он мне.
Я слышал, как он пытался перевести на французский сте-
770
реотипные фразы англиканского благочестия флегматику
в сером костюме. Потом он сшиб со стола стакан и полез соби-
рать осколки. С самого начала я не очень-то верил, что дядя
сейчас умрет. Шепотом, но настойчиво, я допрашивал доктора.
Я повернулся, чтоб взять шампанское, и чуть не упал, спот-
кнувшись о ноги священника. Он стоял на коленях возле
стула, который поставила для меня хозяйка, и громко молился:
«Отец небесный, умилосердись над чадом своим...» Я оттолк-
нул его, а через минуту он уже стоял на коленях возле другого
стула и опять молился, преградив дорогу монахине, которая
несла мне штопор. Мне почему-то вспомнились чудовищные,
кощунственные слова Карлейля о «последнем писке тонущего
котенка». Священник стал у третьего свободного стула; можно
было подумать, что он играет в какую-то игру.
— Господи,—сказал я,—надо выставить этих людей,—
и, проявив некоторую настойчивость, я этого добился.
У меня вдруг отшибло память, и я начисто забыл француз-
ский язык. Я выпроваживал их главным образом с помощью
жестов и к всеобщему ужасу отворил окно. Я дал им понять,
что сцена умирания откладывается,— и в самом деле дядюшка
умер лишь на другую ночь.
Я не подпускал к нему священника и старался разобрать,
не мучает ли его какая-нибудь мысль или желание. Но ничего
не заметил. Однако дядя заговорил об «этом самом пасторе».
— Не надоедал он тебе? — спросил я.
— Ему что-то надо,— отозвался дядя.
Я молчал, внимательно прислушиваясь к его бормотанью.
Я разобрал слова: «Им надо слишком много». Лицо его смор-
щилось, как у ребенка, который собирается заплакать.
— Нельзя получить верных шести процентов,— сказал он.
На минуту у меня мелькнула дикая мысль, что эти душе-
спасительные разговоры были далеко не бескорыстны,— но это,
я думаю, было недостойное и несправедливое подозрение. Ма-
ленький пастор был чист и невинен, как солнечный свет, а дядя
имел в виду священников вообще.
Однако, возможно, как раз эти разговоры разбудили дре-
мавшие в дядюшкином сознании какие-то мысли, давно подав-
ленные и загнанные вглубь повседневными делами.
Незадолго до конца голова у него вдруг стала совсем ясной,
и хотя он был очень слаб, голос его звучал тихо, но от-
четливо.
— Джордж,— позвал он.
— Я здесь, с тобой.
— Джордж, ты всегда имел дело с наукой. Джордж. Ты
знаешь лучше меня. Скажи... Скажи, это доказано?
— Что доказано?
— Ну, все-таки?..
49* 771
— Я не понимаю.
— Смерть — конец всему. После такого... таких блистатель-
ных начинаний. Где-то. Что-то...
Я смотрел на него, пораженный. Его запавшие глаза были
очень серьезны.
— А чего же ты ждешь? — удивленно спросил я.
Но на этот вопрос он не откликнулся.
— Стремления...— прошептал он.
Потом заговорил отрывисто, совсем забыв обо мне.
— «Проходят славы облака»,— сказал он.— Первоклассный
поэт, первоклассный.... Джордж всегда был строгий. Всегда.
Наступило долгое молчание.
Потом он знаком показал, что хочет что-то сказать.
— Мне кажется, Джордж...
Я склонился над ним, а он сделал попытку положить руку
мне на плечо. Я приподнял его немного на подушках и приго-
товился слушать.
— Мне всегда казалось, Джордж... должно быть, что-то во
мне.... что не умрет.
Он смотрел на меня так, словно решение зависело от меня.
— Наверное,— сказал он,— что-то...
С минуту мысли его блуждали.
— Совсем маленькое звено,— прошептал он почти умо-
ляюще и смолк, но вскоре опять забеспокоился: — Какой-то
другой мир...
— Возможно,— сказал я.— Кто знает?
— Какой-то другой мир.
— Только там нет такого простора для деятельности,—
сказал я,— не то, что здесь!
Он замолчал. Я сидел, наклонившись над ним, погруженный
в собственные мысли. Монахиня в сотый раз стала закрывать
окно. Дядюшка задыхался... Какая нелепость, почему он дол-
жен так мучиться — бедный глупый человечек!
— Джордж,— прошептал он и попытался приподнять бес-
сильную руку.— А может быть...
Он ничего больше не сказал, но по выражению глаз я по-
нял: он уверен, что я понял его вопрос.
— Да, пожалуй...— сказал я отважно.
— Разве ты не уверен?
— О... Конечно, уверен,— сказал я. Кажется, он пытался
сжать мою руку. Так я сидел, крепко держа его руку в своей,
и старался представить себе, какие зерна бессмертия можно
отыскать в его существе, есть ли в нем дух, который устре-
мился бы в холодную необъятность. Странные фантазии прихо-
дили мне в голову... Он долго лежал спокойно и лишь порой
ловил ртом воздух, и я то и дело вытирал ему губы.
Я погрузился в задумчивость. Сначала я не заметил даже,
как меняется его лицо. Он откинулся на подушки, еле слышно
772
протянул свое «зззз» и смолк и скоро скончался, совсем тихо,
умиротворенный моими словами. Не знаю, когда он умер. Рука
его обмякла неощутимо. И вдруг, потрясенный, я увидел, -что
челюсть его отвалилась — он был мертв...
VIII
Была глубокая ночь, когда я покинул смертное ложе дя-
дюшки и пошел по далеко растянувшейся улице Люзона к себе
в гостиницу.
Это мое возвращение тоже осталось в памяти обособленно,
не связанное с другими переживаниями. Там, в комнате, не-
слышно суетились женщины, мерцали свечи, совершался поло-
женный ритуал над странным высохшим предметом, который
когда-то был моим неугомонным, влиятельным дядюшкой. Мне
эта обрядность казалась нудной и неуместной. Я хлопнул
дверью и вышел в теплый, туманный, моросящий дождь на
сельскую улицу, где не было ни души и лишь изредка во тьме
виднелось мутное пятно света. Теплая пелена тумана создавала
впечатление какой-то отрешенности. Даже дома у дороги, каза-
лось, проглядывали сквозь туман из другого мира. Тишину ночи
подчеркивал доносившийся временами отдаленный собачий
лай — здесь, поблизости от границы, все держали собак.
Смерть!
То был один из тех редких часов отдохновения, когда слов-
но оказываешься за пределами жизни и движешься вне ее.
Такое чувство бывает у меня иногда после окончания спек-
такля. Вся жизнь дяди представилась мне как что-то знакомое
и завершенное. С ней было покончено, как с просмотренным
спектаклем, как с прочитанной книгой. Я думал о нашей
борьбе, взлетах, о сутолоке Лондона, о пестрой толпе людей,
среди которых протекала наша жизнь, о шумных сборищах,
волнениях, званых обедах и спорах, и вдруг мне показалось,
что ничего этого не было. Словно откровение, пришла эта
мысль: ничего не было! И раньше и потом я думал и говорил,
что жизнь — это фантасмагория, но никогда я не ощущал этого
так остро, как той ночью... Мы разлучены, мы двое, которые
так долго были вместе, разлучены. Но я знал, что это не конец
ни для него, ни для меня. Его смерть —это сон, как сном была
его жизнь, и теперь мучительный сон жизни кончился. И мне
чудилось, что я тоже умер. Не все ли равно? Ведь все нереаль-
но — боль и желание, начало и конец. Есть только одна реаль-
ность: эта пустынная дорога — пустынная дорога, по которой
устало и недоуменно бредешь совсем один...
Из тумана появился огромный мастиф, пес подошел ко мне
и остановился, потом с ворчаньем обошел вокруг, хрипло, от-
рывисто пролаял и опять растворился в тумане.
773
Мои мысли обратились к извечным верованиям и страхам
рода человеческого. Мое неверие и сомнения соскользнули с
меня, как слишком широкая одежда. Я совсем по-детски стал
думать о том, что за собаки лают на дороге того, другого пут-
ника в темноте, какие образы, какие огни, быть может, мель-
кают перед ним теперь, после того как мы расстались с ним на
земле — на путях, которые реальны, на дороге, которой нет
конца?
IX
Позже всех у смертного одра моего дяди появилась те-
тушка Сюзанна. Когда уже не осталось надежды, что он будет
жить, я бросил всякие заботы о нашем инкогнито (если оно еще
оставалось) и послал ей телеграмму. Но она приехала слишком
поздно и не застала дядю в живых. Она увидела его, всегда
такого многоречивого, подвижного, тихим и умиротворенным,
странно застывшим.
— Это не он,— прошептала она с благоговейным трепетом
перед этой чуждой степенностью.
Особенно ясно запомнилось мне, как она говорила и пла-
кала на мосту под старым замком. Мы избавились от каких-
то доморощенных репортеров из Биаррица и под горячим утрен-
ним солнцем пошли через Порт Люзон. Некоторое время мы
стояли, опершись на перила моста, и смотрели на дальние вер-
шины, на синие массивы Пиренеев. Мы долго молчали, наконец
тетя Сюзанна заговорила.
— Жизнь странная штука, Джордж,— начала она.— Кто
мог бы подумать там, в Уимблхерсте, когда я штопала твои
носки, что конец будет-таким? Какой далекой кажется теперь
эта лавчонка — его и мой первый дом. Блеск бутылей, боль-
шущих цветных бутылей! Помнишь, как отражался свет на
ящичках из красного дерева? Позолоченные буковки! «01
Amjig» и «S’nap!» Я все это помню. Такое яркое и блестя-
щее — совсем как на голландской картине. Правда! И вчера...
И вот теперь мы, как во сне. Ты мужчина, а я старуха,
Джордж. А бедный медвежонок, который вечно суетился и бол-
тал,— такой шумливый... о!
Голос у нее пресекся и неудержимо полились слезы. Она
плакала, и я обрадовался, что она, наконец плачет...
Она стояла, наклонившись над перилами, комкая в руке
мокрый от слез платок.
— Один бы час в старой лавчонке — и чтоб он опять гово-
рил. Прежде чем все случилось. Прежде чем его завертели.
И оставили в дураках... Мужчины не должны бы так увле-
каться делами... Ему не сделали больно, Джордж? — спросила
она вдруг.
Я взглянул на нее недоуменно.
774
— Здесь,— объяснила она.
— Нет,— храбро солгал я, подавив воспоминание об идиот-
ском шприце, которым желторотый доктор колол его при мне.
— Как ты думаешь, Джордж, ему позволят говорить на не-
бесах? — Она взглянула на меня.— Джордж, дорогой, у меня
так болит сердце, и я не понимаю, что говорю и что делаю. Дай
я обопрусь на твою руку — хорошо, что ты есть и можно на
тебя опереться... Да, я знаю, ты меня любишь. Поэтому я и го-
ворю. Мы всегда любили друг друга, хотя никогда не говорили
об этом, но ты знаешь, и я знаю. Сердце мое разрывается на
части, просто разрывается, и я больше не в силах скрывать
все, что скрывала... Правда, последнее время он уже не очень-
то был мне мужем. Но он был моим ребенком, Джордж, моим
ребенком и всеми моими детьми, моим глупым малышом,
а жизнь колошматила его, и я ничего не могла поделать,
ничего не могла. Она раздула его, как пустой кулек, а по-
том хлопнула — у меня на глазах. У меня хватало ума,
чтобы все видеть, но не хватало, чтобы помешать этому,
я только и могла, что поддразнивать его. Мне пришлось сми-
риться. Как большинству людей. Как большинству из нас... Но
это было несправедливо, Джордж. Несправедливо. Жизнь и
смерть так серьезны и значительны, почему же они не оста-
вили его в покое со всеми его выдумками и делами? Мы и не
подозревали, до чего все это легковесно...
— Почему они не оставили его в покое? — повторила она
шепотом, когда мы возвращались в гостиницу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Любовь среди развилин
I
Возвратившись в Лондон, я увидел, что мое участие в по-
беге и смерть дяди сделали меня на время популярной, чуть ли
не знаменитой личностью. Я прожил там две недели, «держа
голову высоко», как сказал бы дядюшка, и стараясь облегчить
положение тети Сюзанны, и я до сих пор дивлюсь тому, как
деликатно со мной обращались. Тогда уже было повсюду раз-
глашено, что мы с дядей — отъявленные бандиты современного
образца, пустившие на ветер сбережения вкладчиков из одной
лишь страсти к аферам. Повидимому, его смерть вызвала сво-
его рода реакцию в мою пользу, а полет, некоторые подробно-
сти которого стали известны, поразил воображение публики.
775
Полет воспринимали как подвиг более трудный и смелый, чем
это было в действительности, а мне не хотелось сообщать в га-
зеты то, что я сам об этом думаю. Люди, как правило, сочув-
ствуют скорее натиску и предприимчивости, чем элементарной
честности. Никто не сомневался, что я был главной пружиной
дядиных финансовых махинаций. И все же ко мне благоволили.
Я даже получил разрешение от поверенного недели на две
остаться в шале, пока не разберусь в беспорядочной груде бу-
маг, расчетов, записей, чертежей и прочего, брошенных мною,
когда я поехал очертя голову на остров Мордет за куапом.
Теперь я был в шале один. Котопа я устроил к Илчестерам, для
которых конструирую теперь миноносцы. Они хотели, чтоб Ко-
топ сразу же приступил к работе, а так как он нуждался в
деньгах, то я отпустил его и весьма стоически взялся за
дело сам.
Но оказалось, что мне трудно сосредоточиться на аэронав-
тике. Прошло добрых полгода с тех пор, как я оторвался от
своей работы,— и это были напряженные и тревожные месяцы.
Какое-то время моя мысль решительно отказывалась сосредо-
точиться на сложных проблемах равновесия и регулирования и
все снова возвращалась к отвалившейся челюсти дяди, к ску-
пым слезам тети Сюзанны, к мертвым неграм и вредоносной
топи, к таким вечным проблемам, как жестокость и боль,
жизнь и смерть. К тому же мозг мой был перегружен ворохом
документов и цифр, относящихся к Хардингему,— разбираться
в этом мне предстояло сразу же после поездки в «Леди Гров».
И ко всему снова появилась Беатриса.
Утром на второй день после приезда я сидел на веранде,
охваченный воспоминаниями, и безуспешно пытался вникнуть
в смысл каких-то слишком сжатых карандашных записей Ко-
топа, как вдруг из-за дома выехала Беатриса и осадила коня;
да, это была Беатриса,— слегка разрумянившаяся от езды, на
огромном вороном коне.
Я не сразу поднялся. Я смотрел на нее во все глаза.
— Вы! — сказал я.
Она спокойно оглядела меня.
— Я,— ответила она.
Я забыл обо всякой учтивости. Я встал и задал вопрос, ко-
торый вдруг пришел мне в голову.
— Чья это лошадь?
Она посмотрела мне в глаза.
— Кэрнеби,— ответила она.
— Как это вы появились с той стороны?
— Снесли стену.
— Снесли? Уже?
— Большую часть — там, где новые насаждения.
— И вы проезжали там и попали сюда случайно?
— Я видела вас вчера и приехала навестить.
776
Я подошел теперь совсем близко к ней и глядел ей в лицо.
— Я теперь только тень,— сказал я.
Она промолчала и все смотрела на меня в упор с каким-то
странным выражением, словно на свою собственность.
— Знаете, я редь теперь — единственный оставшийся в жи-
вых после кораблекрушения. Я качусь и падаю со всех ступе-
ней общественной лестницы... Дело случая, скачусь ли я на дно
благополучно, или застряну на годик-другой во мраке какой-
нибудь расщелины.
— Вы загорели...— заметила она ни с того ни с сего.—
Я слезаю.
Она соскользнула в мои объятия, и мы стояли лицом к
лицу.
— А где Котоп? — спросила она.
— Уехал.
Она быстро, мельком взглянула на флигель и опять на меня.
Мы стояли друг против друга, удивительно близкие и удиви-
тельно далекие.
— Я никогда не была в этом вашем домишке,— сказала
она,— я хочу зайти.
Она перекинула поводья вокруг столба веранды, и я помог
ей привязать коня.
— Вы достали то, зачем ездили в Африку? — спросила
она.
— Нет,— сказал я.— Я потерял свой корабль
— И, значит, потеряли все?
— Все.
Она вошла в гостиную первой, и я увидел, что она крепко
сжимает в руке хлыст. С минуту она оглядывала все вокруг,
потом взглянула на меня.
— Уютно,— сказала она.
Наши глаза встретились — они говорили совсем не то, что
говорили губы. Нас словно обволакивало жаром, толкало друг
к другу; непривычная робость сковывала нас. После минутного
молчания Беатриса овладела собой и стала разглядывать об-
становку в моей гостиной.
— У вас ситцевые занавеси. Мне казалось, мужчины слиш-
ком безалаберны, чтобы без женщины* подумать о занавесках...
Впрочем, это, конечно, ваша тетушка позаботилась! И кушетка,
и медная решетка у камина, и... это что— пианола? Вот и ваш
письменный стол. Я думала, у мужчин письменный стол всегда
в беспорядке, покрыт пылью и табачным пеплом.
Она порхнула к книжной полке и моим цветным гравюрам.
Потом подошла к пианоле. Я пристально следил за ней.
— Эта штука играет? — сказала она.
— Что? — спросил я.
— Эта штука играет?
Я стряхнул с себя оцепенение.
777
— Как музыкальная горилла с пальцами одинаковой длины.
И даже с какой-то душой... Другой музыки мне не приходится
слушать.
— Что она играет?
— Бетховена, если хочу прочистить мозги, когда работаю.
Он такой... он помогает работать. Иногда Шопена и других, но
Бетховена чаще. Бетховена чаще всего. Да.
И опять мы помолчали. Она заговорила с усилием:
— Сыграйте что-нибудь.— Она отвернулась и стала изучать
рулоны нот, заинтересовалась ими, извлекла первую часть
Крейцеровой сонаты и в нерешительности отложила.
— Нет,— сказала она,— вот это!
Она протянула мне второй концерт Брамса, опус 58, свер-
нулась клубочком на кушетке и смотрела, как я медленно уса-
живаюсь за пианолу...
— Послушайте, да ведь это чудесно,— сказала она, когда
я кончил.— Вот уж не думала, что эти штуки так играют.
Я прямо взволнована...
Она подошла и стала рядом.
— Пусть будет настоящий концерт,— сказала она вдруг и
принужденно засмеялась, роясь в ящичках.— Теперь... теперь
что достать? — Она опять остановилась на Брамсе. Потом вы-
брала Крейцерову сонату. Удивительно, как много домыслов
внес в нее Толстой, как извратил, сделал из нее какой-то сим-
вол позора и интимности. Когда я играл первую часть, Беат-
риса подошла к пианоле и опасливо склонилась надо мной.
Я сидел, не шевелясь, и ждал...
Вдруг она обхватила мою склоненную голову и поцеловала
мои волосы. Она сжала руками мое лицо и поцеловала в губы.
Я притянул ее к себе, и мы поцеловались. Потом я вскочил и
обнял ее крепче.
— Беатриса,— сказал я,— Беатриса!
— Милый,— прошептала она, почти не дыша и тоже обни-
мая меня.— О милый!
II
Любовь, как и всё в беспредельном хаосе нашего обще-
ства,— игрушка судьбы, она бесплодна, от всего оторвана.
И моя любовь к Беатрисе не была связана с другими собы-
тиями, она имела значение лишь сама по себе — это и знамена-
тельно, и именно потому я о ней рассказываю. Она рдеет в
моей памяти подобно причудливому цветку, вдруг распустив-
шемуся на обломках катастрофы. Почти две недели мы были
вместе и любили друг друга. Опять это могучее чувство, кото-
рое наша неразумная цивилизация заковывает в кандалы, ка-
лечит, обрекает на бесплодие и унижения, овладело мною, за-
хлестнуло пылкой страстью и торжественной радостью, и все
778
это, представьте себе, оказалось пустым и напрасным. Опять я
был во власти убеждения: «Это важно. Это важнее всего на
свете». Мы оба, и я и Беатриса, были бесконечно серьезны в
своем счастье. Не помню, чтоб мы хоть раз смеялись.
Счастье длилось двенадцать дней — с первой встречи в
моем шале и до нашей разлуки.
Стояли прекрасные летние дни, луна прибывала, и только
под самый конец погода испортилась. Забыв обо всем, мы
встречались каждый день. Мы были так поглощены друг дру-
гом, своими разговорами, так полны обладанием, что не ду-
мали таиться. Мы встречались почти открыто... Мы говорили
обо всем, что приходило в голову, и о самих себе. Мы любили.
Предупреждали желания друг друга. Нет у меня таких слов,
чтобы рассказать, как преобразилась для нас жизнь. И дело не
в реальных вещах. Все, чего бы мы ни касались, самое незна-
чительное, становилось чудесным. Разве я могу описать без-
граничную нежность, и восторг, и полноту обладания?
Я сижу за столом и думаю о вещах, которых не передашь
словами.
Я так много узнал о любви, что знаю теперь, какой она мо-
жет быть. Мы любили, запуганные и запятнанные; мы расста-
лись позорно и безвозвратно, но по крайней мере я встретил
любовь.
Помню, мы сидели в канадском челноке, в бухточке, порос-
шей камышом и укрытой кустами, которую мы нашли на этом
осененном соснами Уокингском канале, и Беатриса рассказы-
вала, как она жила до того, как мы снова встретились...
Она рассказывала мне о своем прошлом, и ее рассказы
связывали и тем самым объясняли мои разрозненные воспоми-
нания, так что мне казалось, будто я давно уже все знал. И,
однако, я ничего не знал и ни о чем не догадывался, разве что
порой мелькало какое-нибудь подозрение.
Теперь я понял, какой отпечаток наложила жизнь на
характер Беатрисы. Она говорила мне о своих девичьих
годах.
— Мы были бедны, но с претензиями и энергичны. Мы из-
ворачивались, чтоб прилично одеться, кормились у чужого
стола. Мне нужно было выйти замуж. Но подходящей партии
не находилось. Мне. никто не нравился.
Она помолчала.
— Потом появился Кэрнеби.
Я сидел неподвижно. Теперь она говорила, опустив глаза
и слегка касаясь пальцем воды.
— Все так надоедает, надоедает безнадежно. Бываешь в
огромных роскошных домах. Богатство, наверно, такое, что и
не измерить. Стараешься угодить женщинам и понравиться
мужчинам. Нужно одеваться... Тебя кормят, занимаешься спор-
том, у тебя масса свободного времени. И этим свободным вре-
779
менем, простором, неограниченными возможностями кажется
грешно не воспользоваться. Кэрнеби не такой, как другие
мужчины. Он выше... Они играют в любовь. Все они иг-
рают в любовь. И я тоже играла... А я ничего не делаю
наполовину.
Она остановилась.
— Ты знал? — спросила она, взглянув на меня в упор.
Я кивнул.
— Давно?
— В те последние дни... Право, это не имело значения.
Я удивился немного...
Она спокойно смотрела на меня.
— Котоп знал,— сказала она.— Чутье ему подсказывало.
Я чувствовала это.
— Наверно, раньше это имело бы огромное значение,— на-
чал я.— Но-теперь...
— Ничего не имеет значения,— договорила она за меня.—
Мне казалось, я обязана тебе сказать. Я хотела, чтоб ты понял,
почему я не вышла за тебя замуж... с закрытыми глазами.
Я любила тебя,— она остановилась,— любила с той минуты,
когда поцеловала в папоротнике. Только... я забыла.
И вдруг она уронила голову на руки и разрыдалась.
— Я забыла... я забыла...— сказала она, плача, и смолкла.
Я ударил веслом по воде.
— Послушай! — сказал я.— Забудь опять. Стань моей же-
ной. Видишь — я разорен.
Не глядя на меня, она покачала головой.
Мы долго молчали.
— Будь моей женой,— прошептал я.
Она подняла голову, откинула локон и бесстрастно сказала:
— Я бы очень этого хотела. Ничего, зато у нас были эти
дни. Ведь чудесные были дни... правда... для тебя тоже?
Я не скупилась, я давала тебе все, что могла дать. Это ничтож-
ный дар... хотя сам по себе он, может быть, значит много. Но
теперь мы подходим к концу.
— Почему? — спросил я.— Будь моей женой! Почему мы
оба должны...
— Ты думаешь, у меня хватит мужества прийти к тебе и
остаться с тобой навсегда... когда ты беден и работаешь?
— А разве нет? — сказал я.
Она серьезно взглянула на меня.
— Ты в самом деле так думаешь?.. Что я могу? Разве ты
не понял, какая я?
Я медлил с ответом.
— Я никогда по-настоящему не собиралась стать твоей же-
ной,— сказала она твердо.— Никогда. Я влюбилась в тебя с
первого взгляда. Но когда я думала, что ты преуспеваешь,
я сказала себе, что не выйду за тебя. Я томилась от любви к
780
тебе, и ты был такой глупенький, что я чуть было не пошла на
это. Но я знала, что недостойна тебя. Что я за жена для тебя?
У меня дурные привычки, дурные знакомства, я запятнанная
женщина. Чем бы я могла быть тебе полезна, кем я стала бы
для тебя? И если я не могла быть хорошей женой для бога-
того человека, то уж, конечно, не гожусь в жены бедняку.
Прости, что я рассуждаю в такую минуту, но мне хотелось ска-
зать тебе об этом когда-нибудь...
Она замолчала, потому что я нетерпеливо выпрямился.
Я привстал, и челнок закачался на воде.
— Мне все равно,— сказал я.— Я хочу, чтоб мы пожени-
лись, чтобы ты была моей женой!
— Не надо, ты только все испортишь...— возразила она.—
Это невозможно!
— Невозможно!
— Подумай! Я не умею даже сама причесываться. Или,
может быть, ты собираешься нанять мне горничную?
— Боже мой! — воскликнул я, совсем сбитый с толку.—
Неужели ты ради меня не научишься причесываться? Ты хо-
чешь сказать, что можешь любить и...
Она протянула ко мне руки.
— Ты только все испортишь! — воскликнула она.— Я дала
тебе все, что у меня есть, все, что могу. Если бы я могла стать
твоей женой, если бы я была достойна тебя, я сделала бы это.
Но я избалована и разорена, и ты тоже, милый, разорен. Когда
мы только влюбленные — все хорошо, но подумай, какая про-
пасть между всеми нашими привычками и взглядами на вещи,
воспитанием и желаниями, когда мы не только влюбленные.
Подумай об этом... Но не надо думать об этом! Пока что не
надо об этом думать. Мы украли у жизни несколько часов.
И еще несколько часов мы можем быть вместе!
Она вдруг опустилась на колени, и ее темные глаза заис-
крились.
— Пускай челнок перевернется! — воскликнула она.— Если
ты скажешь еще одно слово, я поцелую тебя. И пойду ко дну,
обняв тебя. Я не боюсь. Ни капельки не боюсь. Я умру
с тобой вместе. Выбери смерть, и я умру с тобой... не раздумы-
вая! Послушай! Я люблю тебя. Я всегда буду любить тебя.
И только потому, что я люблю тебя, я не хочу опуститься, не
хочу, чтобы жизнь у нас была тусклая, грязная. Я дала все,
что могла. И получила все, что могла... Скажи,— и она подви-
нулась ближе,— была я для тебя как сумерки, как теплые су-
мерки? И очарование еще осталось? Послушай, как капает
вода с твоего весла. Взгляни на мягкий вечерний свет в небе.
Пускай челнок перевернется. Обними меня. Мой любимый, об-
ними меня! Вот так.
Она притянула меня к себе, и наши губы слились в поцелуе.
781
lil
И еще раз я просил ее стать моей женой.
Это было последнее утро, которое мы провели вместе;
мы встретились очень рано, еще до восхода солнца, зная,
что должны расстаться. В тот день не сияло солнце. Небо
хмурилось, утро было прохладное, на землю падал ясный,
холодный безжизненный свет. Воздух был пронизан сы-
ростью, и казалось, вот-вот польет дождь. Когда я думаю
об этом утре, я всегда представляю себе сероватую золу,
смоченную дождем.
Изменилась и Беатриса. Весна ушла из ее движений; впер-
вые мне пришло на мысль, что когда-нибудь и она состарится.
Она была теперь такой, как и все люди, голос ее и облик утра-
тили мягкость, ушло сумеречное очарование. Я видел все это
очень ясно, и жалел об этих переменах, и жалел Беатрису. Но
любовь моя ничуть не изменилась, ни капельки не стала
меньше. И после того как мы обменялись несколькими выму-
ченными фразами, я взялся за свое.
— Выйдешь ты, наконец, за меня замуж? — с глупым
упрямством воскликнул я.
— Нет,— сказала она,— я буду жить, как жила прежде.
Я просил ее выйти за меня через год. Она покачала
головой.
— Наш мир податлив,— сказал я,— хоть он и принес мне
столько бед. Я знаю теперь, как надо вести дела. Если бы я
трудился для тебя, я стал бы через год преуспевающим чело-
веком...
— Нет,— перебила она,— скажу прямо, я возвращаюсь к
Кэрнеби.
— Но погоди! — Я не рассердился. Я не почувствовал ни
укола ревности, ни обиды, даже самолюбие мое не было уяз-
влено. Я чувствовал лишь тоскливое одиночество, чувствовал,
как безнадежно мы не можем понять друг друга.
— Послушай,— сказала она,— я не спала всю ночь, все эти
ночи. Я думала об этом... каждую минуту, когда мы не были
вместе. Я говорю не сгоряча. Я люблю тебя. Люблю тебя.
Я могу повторять это тысячи раз. Но все равно...
— До конца жизни вместе,— сказал я.
— Тогда мы не будем вместе. Теперь мы вместе. Теперь мы
были вместе. Мы полны воспоминаний. Мне кажется, я никогда
ничего не смогу забыть.
— И я не забуду.
— Но на этом я хочу кончить. Понимаешь, милый, иного
выхода нет.
Она посмотрела на меня, в лице ее не было ни кровинки.
— Все, что я знаю о любви, все, о чем я мечтала, что когда-
782
либо знала о любви, я отдала тебе в эти дни. Ты думаешь, мы
могли бы жить под одной крышей и все так же любить друг
друга? Нет! Для тебя я не могу повторяться. Ты получил луч-
шее, что есть во мне, всю меня. Ведь ты бы не хотел, чтобы
после этого мы виделись где-нибудь в Лондоне или в Париже,
таскались по жалким портнихам, встречались в cabinet parti-
culier? 1
— Нет,— сказал я.— Я хочу, чтобы ты стала моей женой.
Я хочу, чтобы ты вместе со мной вела эту игру, которая назы-
вается жизнью, как подобает честной женщине. Будем жить
вместе. Будь моей женой и верной спутницей. Рожай мне
детей.
Я смотрел в ее бледное, искаженное лицо, и мне казалось,
что ее еще можно убедить. Я подыскивал слова.
— Боже мой!—воскликнул я.— Но ведь это малодушие,
Беатриса, это глупо! Неужели ты испугалась жизни? Пусть
кто угодно другой, но ты? Не все ли равно, что было и чем мы
были? Мы здесь, и перед нами весь мир! Вступи в него чистая
и обновленная со мною вместе. Мы завоюем его! Я не такой уж
слепо влюбленный простак, и честно скажу тебе, если увижу,
что ты ошибаешься, я все сделаю, чтобы устранить наши раз-
ногласия. Я хочу лишь одного, только одно мне нужно — чтобы
ты была со мной всегда, всегда со мной. Этот наш короткий
роман... это только роман. Это лишь частица нашей жизни,
эпизод...
Беатриса покачала головой и резко остановила меня.
— Это все,— сказала она.
— Нет, не все! — запротестовал я.
— Я благоразумнее тебя. Несравненно благоразумнее.
Она посмотрела на меня, в глазах ее стояли слезы.
— Хорошо, что ты сказал мне это,— я хотела, чтоб ты так
сказал. Но ведь это вздор, милый. Ты сам знаешь, что вздор.
Я хотел было продолжать в том же высокопарном тоне, но
она не стала слушать.
— Все это ни к чему! — чуть ли не с раздражением вос-
кликнула она.— Этот жалкий мир сделал нас... такими. Неуже-
ли ты не видишь, неужели не видишь... что я такое? Я умею да-
рить любовь и быть любимой, вот это я умею! Не осуждай
меня, милый! Я отдала тебе все, что у меня есть. Если бы у
меня было что-нибудь еще... Я мысленно пережила это все
снова и снова... все обдумала. Сегодня утром у меня болит го-
лова, болят глаза. Свет погас во мне, и я совсем больна и очень
устала. Но я говорю истину — горькую истину. Какая я тебе
помощница, какая жена, какая мать твоим детям? Я испорчена,
избалована богатой праздной жизнью, все мои привычки дур-
ные и наклонности дурные. Мир устроен дурно. Богатство мо-
1 В отдельном кабинете (франц ).
783
жет так же погубить человека, как и бедность. Разве я не по-
шла бы с тобою, если бы могла, если б не знала заранее, что
свалюсь, буду еле волочить ноги уже на первой полумиле пути?
Я — проклята. Проклята! Но я не хочу навлечь проклятье на
тебя. Ты сам знаешь, какая я! Знаешь. Ты слишком чист и бес-
хитростен, чтобы не знать правды. Ты стараешься идеализиро-
вать и бодришься, но ты знаешь правду. Я просто дрянцо —
проданная и погибшая. Я... Ты думаешь, милый, что я вела
себя дурно, но ведь все эти дни я вела себя как нельзя лучше...
Ты не понимаешь, потому что ты мужчина. Уж если женщина
испорчена, она испорчена безвозвратно. Она грязна насквозь.
Она человек погибший.
Она шла и плакала.
— Ты дурак, что зовешь меня,— сказала она.— Ты дурак,
что зовешь меня... это не годится ни для меня, ни для тебя. Мы
сделали все, что могли. Это романтика, не больше...
Она смахнула слезы и посмотрела на меня.
— Разве ты не понимаешь? — настаивала она.— Разве ты
не знаешь?
С минуту мы молча смотрели друг на друга.
— Да,— сказал я.— Знаю.
Мы оба долго молчали; мы шли медленно, печально, ста-
раясь отдалить разлуку. Когда мы, наконец, повернули к дому,
Беатриса опять заговорила.
— Ты был моим,— сказала она.
— Ни бог, ни дьявол не могут изменить этого,— ото-
звался я.
— Я хотела...— продолжала она.— Я разговаривала с то-
бой, ночами придумывала речи. Теперь, когда я хочу их про-
изнести, у меня скован язык. Но мне кажется, минуты, когда
мы были вместе, сохранятся на всю жизнь. Настроения и чув-
ства приходят и уходят. Сегодня мой свет погас...
По сей день я не могу вспомнить, сказала ли она, или мне
померещилось, что она сказала «хлорал». Может быть, под-
сознательно ставя диагноз, я вбил себе это в голову. Может
быть, я жертва какой-нибудь странной игры воображения, на-
мек на такую возможность мелькнул и застрял у меня в па-
мяти. Как бы то ни было, слово это живет в памяти, как будто
выведенное огненными буквами.
Наконец, мы подошли к калитке дома леди Оспри; начало
моросить.
Беатриса протянула мне руки, и я взял их в свои.
— Все, что у меня было... так, как оно было,— твое,— ска-
зала она усталым голосом.— Ты не забудешь?
— Никогда.
— Ни одного прикосновения, ни одного слова?
- Да.
— Забудешь,— сказала она.
784
Мы молча смотрели друг на друга, и лицо ее было беско-
нечно усталым и печальным.
Что я мог сделать? Что тут можно было сделать?
— Я бы хотел...— сказал я и запнулся.
— Прощай.
IV
Эта встреча должна была быть последней, но случилось
так, что я увидел Беатрису еще раз. Спустя два дня, не помню
уже по какому делу, я был в «Леди Гров» и шел обратно к
станции, вполне уверенный, что Беатриса уехала, и вдруг встре-
тил ее — она появилась верхом на коне, вместе с Кэрнеби, со-
всем как тогда, когда я увидел их впервые. Встреча произошла
совершенно неожиданно. Беатриса проехала мимо, почти не
обратив на меня внимания; ее черные глаза глубоко запали на
бледном лице. Увидев меня, она вздрогнула, вся как-то напряг-
лась и кивнула головой. Но Кэрнеби, который считал меня че-
ловеком, ушибленным несчастьем, по-приятельски раскланялся
со мной и добродушно сказал какую-то банальную фразу.
Они скрылись из виду, я остался у дороги...
Вот тогда-то я познал всю горечь жизни. Впервые я ощу-
тил полнейшую безнадежность; невыносимый стыд и сожале-
ние терзали мою душу, сковали волю.
Когда я расстался с Беатрисой, чувства мои были при-
туплены, с сухими глазами и здравым рассудком я принял
разорение и смерть дяди, но эта случайная встреча с моей, на-
всегда потерянной Беатрисой вызвала жгучие слезы. Лицо мое
скривилось, и слезы потекли по щекам. В эти минуты буйная
скорбь вытеснила все остальные чувства.
— О боже! — крикнул я.— Это слишком!
Я смотрел туда, куда она скрылась, воздевая руки к небу
и проклиная судьбу. Мне хотелось сделать что-нибудь нелепое,
погнаться за ней, спасти ее, повернуть жизнь вспять, чтобы
Беатриса могла начать все сначала. Интересно, что было бы,
если бы я на самом деле догнал их, плача, задыхаясь от бега,
произнося бессвязные слова, увещевая? А я ведь готов был это
сделать.
Никому ни на земле, ни на небе не было дела до моих слез
и проклятий. Я плакал, и вдруг появился какой-то человек,—
он подстригал на противоположной стороне живую изгородь,—
и уставился на меня.
Я встряхнулся, кое-как овладел собой, зашагал вперед и
поспел на свой поезд...
Но боль, терзавшая меня тогда, терзала меня еще сотни
раз, она со мной и сейчас, когда я об этом пишу. Она пронизы-
вает эту книгу, да, это она пронизывает мою книгу с начала
до конца.
60 Г. Уэллс, т. I
785
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ночь и морской простор
I
В своей повести, от первой до последней страницы, я ста-
рался писать обо всем так, как оно было. В самом начале —
на столе передо мной еще лежат исписанные, исчерканные, смя-
тые, с отогнувшимися углами страницы — я уже говорил, что
хотел рассказать о себе и об этом мире, который меня окру-
жает, и я сделал все, что мог. Справился ли я с этой задачей —
не знаю. Написанное потеряло для меня смысл, стало ту-
склым, мертвым, банальным; есть страницы, которые я знаю
наизусть. И не мне судить о достоинствах этой книги.
Когда я перелистываю эту пухлую рукопись, многое ста-
новится для меня яснее, и особенно ясно я вижу, что не достиг
того, к чему стремился. Я понимаю теперь, что это повесть о
кипучей деятельности, упорстве и бесплодности затраченных
усилий. Я назвал ее «Тоно-Бэнге», но куда больше ей подошло
бы название «Тщета». Я рассказал о бездетной Марион, о без-
детной тете Сюзанне, о Беатрисе — опустошенной и опустошаю-
щей и бесполезной. На что может надеяться народ, если его
женщины становятся бесплодными? Я думаю о том, сколько
энергии я вложил в пустые дела. Думаю о том, как усердно мы
с дядюшкой замышляли всякие проекты, о его блистательной,
не легко доставшейся ему карьере, о том, с каким треском пре-
кратилась постройка дома в Крест-хилле. Десятки тысяч лю-
дей завидовали дядюшке, мечтали жить, как он. Все это —
повесть о затраченных впустую усилиях, о людях, которые по-
требляют и не производят, о стране, снедаемой изнуряющей
лихорадкой бессмысленного торгашества, погони за деньгами и
наслаждениями. А теперь я строю миноносцы!
Возможно, многие люди иначе представляют себе нашу
страну, но я видел ее именно такой. В одной из первых глав
этой книги я сравнил колорит и изобилие нашей жизни с
октябрьской листвой, пока листья еще не побило морозом. Мне
и теперь кажется, что это удачный образ. Быть может, я оши-
баюсь. Может быть, я потому вижу вокруг себя разложение,
что оно в какой-то мере затронуло и меня. Может быть, для
других это — картина успеха и созидания, озаренная лучами
надежды. И у меня есть какая-то надежда, но надежда на да-
лекое будущее, я не жду, что она осуществится в нашей стране
или в великих начинаниях нашего времени. Я не знаю, как рас-
ценит их история, и не берусь гадать, оправдает ли их время и
случай; я рассказал лишь о том, как они отразились в созна-
нии одного их современника.
786
II
Я писал последнюю главу этой книги и в то же время уси-
ленно работал над завершением нового миноносца. Эти занятия
странно дополняли друг друга. Недели три назад мне пришлось
отложить рукопись в сторону и дни и ночи отдавать мон-
тажу и отделке моторов. В прошлый четверг «Икс-2» —
так мы назвали свой миноносец — был спущен на воду,
и для испытания скорости я провел его по Темзе почти
до самого Тиксила.
Удивительно, до чего порой смешиваются и сливаются
в неразрывное целое впечатления, которые прежде были
очень далекими и ничего общего между собой не имели. Стре-
мительный бег вниз по реке оказался каким-то непостижимым
образом связан с этой книгой. Я плыл по Темзе, и казалось,
передо мною проходит вся Англия и я смотрю на нее новыми
глазами. Я видел ее такой, какой мне хотелось бы, чтоб ее уви-
дел читатель. Эта мысль зародилась, когда я осторожно проби-
рался через Пул, она стала отчетливой, когда я вышел на про-
стор ночного Северного моря...
Это был не столько итог каких-то раздумий, как образ, от-
печатавшийся четко в мозгу. «Икс-2» шел, разрезая грязную
маслянистую воду, как ножницы режут холст, и я, казалось,
думал только о том, как мне провести его под мостами, между
пароходами, баржами, шлюпками и причалами. Всем своим
существом я устремился вперед. Я не замечал тогда ничего,
кроме препятствий, которые были на моем пути, а между тем
в глубине сознания запечатлевалось все, что я видел, живо и
со всеми подробностями.
«Это и есть Англия,— вдруг подумал я.— Вот что я хотел
показать в своей книге. Именно это!»
Мы отплыли к концу дня. Под стук моторов мы вышли
из верфи выше Хаммерсмитского моста, с минуту вертелись
на месте и повернули вниз по течению. Мы легко пронеслись
через Кревен-Рич, мимо Фулхэма и Харлингема, миновали да-
леко протянувшийся заболоченный луг и грязное предместье
Баттерси и Челси, обогнули мыс с чистенькими фасадами зда-
ний на Гросвенор-род, нырнули под мост Воксхолл, и перед
нами предстал Вестминстер. Мы проскочили мимо цепочки
угольных барж, а дальше, освещенное октябрьским солнцем,
высилось здание парламента, над ним развевался флаг, пар-
ламент заседал...
Тогда я видел его, не видя; потом он возник в сознании, как
средоточие всей этой широкой, развернувшейся передо мною
предвечерней панорамы. Застывшее кружево этой угловатой
викторианской готики и голландские часы, увенчивающие
60*
787
башню, вдруг загородили дорогу и воззрились на меня, потом,
сделав легкий пируэт, отступили и остановились позади, словно
ожидая, пока я удалюсь. Казалось, они спрашивали: «Так ты
не желаешь уважать меня?»
Ну, нет! Здесь, внутри этой громады, детища викториан-
ской архитектуры, взад и вперед расхаживают землевладельцы
и адвокаты, епископы, владельцы железных дорог и магнаты
коммерции — носители неискоренимых традиций Блейдсовера,
проникнутого новым коммерческим духом, мишурой знатности
и титулов, приобретаемых за деньги. Все это хорошо мне зна-
комо. Тут же суетятся ирландцы и лейбористы, поднимая много
шума, но без особого толка — насколько я понимаю, ничего
лучшего они не могут предложить. Уважать все это? Как бы не
так! Есть здесь и некий атрибуты величия, но кого это может
обмануть? Сам король приезжает в золоченой карете открыть
представление, на нем длинная мантия и корона; и вот выстав-
ляются напоказ толстые и тонкие ноги в белых чулках, тол-
стые и тонкие ноги в черных чулках, и шествуют судьи —
хитроватые пожилые джентльмены в горностае. Я вспомнил,
как однажды вместе с тетей Сюзанной провел несколько часов,
втиснутый в букет качающихся из стороны в сторону дамских
шляп, в королевской галерее палаты лордов; король открывал
тогда заседание, и герцог Девонширский, которому, видимо,
ужасно надоело нести подвешенный на шею поднос со скипет-
ром и державой, был похож на разряженного разносчика. Это
было удивительное зрелище!..
Она, конечно, совсем особенная, эта Англия,— кое-где она
даже величественна и полна милых сердцу воспоминаний. Но
подлинная сущность того, что скрывается под мантиями,
остается неизменной. А сущность эта — жадное торгашество,
низменная погоня за барышами, беззастенчивая реклама; коро-
левский сан и рыцарство, хоть и наряжены они в пышные ман-
тии, давно умерли, как тот крестоносец, могилу которого мой
дядюшка защищал от крапивы, разросшейся вокруг Даффилд-
ской церкви...
Я много думал об этой яркой предвечерней панораме.
Спуститься так по Темзе, все равно что перелистать Англию,
как книгу, от первой до последней страницы. Начинаешь в
Кревен-Рич, и кажется, что находишься в сердце старой Анг-
лии. Позади Кыо и Хэмптон-Корт, хранящие память о королях
и кардиналах, с одной стороны фулхэмские епископские сады,
где устраиваются приемы, а по другую сторону харлингемское
поле для игры в поло, где нация удовлетворяет свою потреб-
ность в спорте. Все это в истинно английском духе. Здесь, выше
по течению Темзы,— простор, старые деревья, все, что есть
лучшего в родной стране. Путни тоже выглядит английским,
хотя и в меньшей степени. Потом на некотором пространстве
их вытесняют позднейшие постройки, нет больше Блейдсовера,
788
справа и слева появляются районы убогих, невзрачных жилищ,
потом на южном берегу — закоптелые фабричные здания, а на
северном — чопорный длинный фасад добротных домов, в ко-
торых обитают люди искусства, литераторы и чиновники, он
тянется от Чейн Уок почти до Вестминстера и закрывает со-
бой джунгли трущоб. Миля за милей, медленно и постепенно
нарастает темп — все теснее жмутся друг к другу дома, мно-
жится число церковных шпилей, мостов, архитектурных ансамб-
лей,— и начинается вторая часть симфонии Лондона; теперь за
кормой старый Ламбетский дворец и здание парламента перед
носом судна! Впереди мелькает Вестминстерский мост, вы про-
носитесь под ним, и вот опять появляются и смотрят на вас
круглолицые часы на башне и расправляет плечи Нью Скот-
ленд-ярд, этот жирный здоровяк полисмен, чудодейственно за-
маскированный под Бастилию.
Какое-то время вы видите подлинный Лондон: с севера вок-
зал Черринг-Кросс — сердце мира — и набережная, где отели
нового стиля затмевают георгианскую и викторианскую архи-
тектуру, а с юга — грязь, огромные склады и фабрики, трубы,
башни и реклама. На северном небе все причудливее очертания
зданий, и они радуют тебя, и опять и опять благодаришь бога
за то, что на свете жил Рен. Соммерсет-Хауз живописен, как
гражданская война, и тут снова вспоминаешь подлинную
Англию, и в изрезанном небе чувствуется добротность камен-
ного кружева эпохи Реставрации.
А потом — дом Астора — цитадель финансов и юридические
корпорации...
(Здесь я вспомнил, как брел однажды по набережной на
запад, взвешивая доводы за и против службы с жалованием
триста фунтов в год, которую предложил мне дядюшка...)
Я плыл через эту центральную, коренную часть Лондона,
и мой миноносец зарывался носом в пену, ни на что не
обращая внимания, словно черная гончая, бегущая в камышах,
бог весть по какому следу,— этого не знаю даже я, который
его создал.
И вот уже появляются первые чайки, напоминая о море.
Минуешь Блэкфрайерс,— не найти в мире красивее этих двух
мостов и берегов реки между ними,— стоишь и видишь: над
беспорядочной грудой складов и над сутолокой снующих тор-
говцев, отрешенный, высоко в небе парит собор св. Павла.
«Ну, да, конечно, собор святого Павла»,— говоришь себе. Это
и есть воплощение всего утонченного, что создано старой
английской культурой,— обособленный и от этого еще более ве-
личественный и строгий, чем собор св. Петра, более холод-
ный и серый, но все же пышно украшенный; он не был ниспро-
вергнут, от него не отреклись, только высокие склады и шум-
ные улицы забыли о нем, все забыли о нем; пароходы, баржи
беспечно скользят мимо, не замечая его; телефонные провода
789
и столбы густой черной сеткой легли на его непостижимый
облик; улучив минуту, когда движение не мешает, вы обора-
чиваетесь, чтобы снова взглянуть на него, но его уже нет —
словно облако, он растаял в мутной синеве лондонского
неба.
Но вот уже скрылась вся традиционная, неопровержимая
Англия. Начинается третья часть симфонии — мощный финал
симфонии Лондона, который вытеснил и окончательно поглотил
благонравную гармонию старины. На вас наступает Лондон-
ский мост, и громады складов размахивают умопомрачитель-
ными подъемными кранами, с пронзительным криком носятся
над головой чайки, в окружении лихтеров стоят большие ко-
рабли, и вы уже в порту, куда приходят суда со всех концов
земного шара. В этой книге я много раз описывал Англию, как
страну феодальную, уродливую, ожиревшую и безнадежно вы-
рождающуюся. Я снова коснусь этой струны в последний раз.
Коснусь теперь, когда мне опять вспоминается озаренный солн-
цем милый скромный древний лондонский Тауэр, лежащий в
просвете между складами, эта маленькая группа зданий, по
провинциальному очаровательных и благородных, над которыми
нависло самое вульгарное, самое типичное порождение совре-
менной Англии, эта пародия на готику — башни стального
Тауэрского моста. Этот Тауэрский мост — противовес и
утверждение бездарных шпилей и башни Вестминстера... И этот
псевдоготический мост — ворота в море, колыбель всех пе-
ремен!
Но вот ты очутился в мире случая и природы. Ибо третья
часть лондонской панорамы не подчиняется никаким законам,
порядкам, не имеет традиций — это морской порт и море. Все
шире становится река, и ты плывешь среди великого разнооб-
разия судов — тебя окружают гигантские пароходы, огромные
парусники, на которых развеваются флаги всех стран мира,
чудовищное скопление лихтеров, шабаш барж с коричневыми
парусами, топчутся на месте буксирные суденышки, беспоря-
дочно теснятся, наседают друг на друга подъемные краны и
рангоуты, пристани и склады и назойливые надписи. Широ-
кими аллеями расходятся вправо и влево доки, а позади и
среди всего этого, то тут, то там, возникают шпили церквей,
небольшие островки неописуемо старомодных развалившихся
домов, прибрежных кабаков и других подобных заведений —
остатки старины, уже давно вытесненной и поглощенной но-
выми строениями. И во всем этом не видишь ни плана, ни цели,
ни разумного желания. Вот где ключ ко всему. Чувствуешь,
как с каждым днем усиливается гнет торговли и городского
транспорта, усиливается чудовищно; вот кто-то построил при-
стань, а другой соорудил подъемный кран, эта компания
образовалась, потом та, и все вместе сгрудилось, чтобы
создать эту разношерстную сумятицу движения. Сквозь
790
него мы пробивались и проталкивались вперед, к откры-
тому морю.
Помню, как я громко рассмеялся, взглянув на название
пронесшегося мимо парохода, принадлежавшего совету лон-
донского графства. Он назывался «Какстон» \ а другой паро-
ход «Пепис» и еще один «Шекспир». Они шлепали по воде
и казались удивительно неуместными среди этой кутерьмы. Так
и хотелось вытащить их, вытереть и поставить обратно на полку
в библиотеку какого-нибудь английского джентльмена. Все во-
круг них жило, носилось, разбрызгивая воду, проходило мимо,—
двигались корабли, пыхтели буксиры, натягивая тросы, вниз
по реке плыли баржи, команда на них орудовала длинными
веслами, и вода бурлила, разбегаясь в кильватере миллионами
крохотных струек, кружилась и пенилась, подстегиваемая не-
прерывным ветром. А мы неслись все дальше. Южнее к Грин-
вичу, вы знаете, тянутся прекрасные каменные фасады зданий,
и в одном из них, в Пейнтед-холл, собраны реликвии побед
нашей страны на море, а рядом «Корабль», на котором прежде
задавали ежегодный обед господа из Вестминстера, пока лон-
донский порт не стал для них нестерпим. Солнце пригревало
старый фасад Госпиталя, когда мы шли мимо, а потом, слева
и справа, берега реки уже ничего больше не заслоняло, и от
Нортфлита до Норе сильнее и сильнее чувствовалась близость
моря.
Наконец, выходишь на восток, в море, и солнце у тебя за
спиной. Прибавляешь скорость, все быстрее разрываешь масля-
нистую воду, и она все сильнее шипит и пенится, и вот уже
холмы Кента (по ним я когда-то бежал, спасаясь от христиан-
ских проповедей Никодима Фреппа) отступили вправо и
Эссекс — влево. Они отступили и исчезли в синей дымке, а вы-
сокие медлительные корабли позади буксиров — еле движу-
щиеся корабли и переваливающиеся с боку на бок крепыши
буксиры, когда, вспенивая волны, проносишься мимо них, ка-
жутся отлитыми из влажного золота. На них возложена стран-
ная миссия — распоряжаться жизнью и смертью, они выходят
из порта, чтобы убивать людей в чужих странах. Теперь все
позади затянула синяя таинственная дымка, и призрачно мер-
цают еле видимые огни, но вот уж и они исчезли, и я на своем
миноносце рвусь в неизвестность по бескрайному серому про-
стору. Мы рвемся в необъятные просторы будущего, и турбины
заговорили на незнакомом языке. Мы выходим в открытое
море, к овеваемой ветром свободе, на непроторенные пути. Один
за другим гаснут огни. Англия и Королевство, Британия и Им-
перия, былая гордость и былые привязанности соскальзывают
за борт, за корму, скрываются за горизонтом, исчезают... исче-
зают... Исчезает река, Лондон исчезает, исчезает Англия...
1 Какстон Вильям (1422—1491)—английский первопечатник.
791
Ill
Вот этот мотив я пытался оттенить — мотив, который ясно
звучит в моем сознании, когда я задумываюсь о том, что
рассказал в этой повести, помимо чисто личных пережи-
ваний.
Это мотив гибели и смятения, перемен и бесцельно разду-
вающихся мыльных пузырей, мотив напрасной любви и стра-
даний. Но в этом хаосе слышится и другая нота. Сквозь сумя-
тицу пробивается нечто такое, что одновременно — и плод че-
ловеческих усилий и бесконечно чуждо человеку. Нечто возни-
кает из этой неразберихи... Смогу ли я охватить все значение
того, что так существенно и вместе с тем так неощутимо? Оно
властно взывает к таким людям, как я.
В последней главе моей повести я представил как символ
этого свой миноносец — неумолимый, стремительный, бесстра-
стный и чуждый всем человеческим интересам. Иногда я пред-
ставляю себе, что это — Наука, иногда — Истина. Мы с болью
и усилием вырываем это «нечто» из самого сердца жизни, рас-
путываем и пытаемся уяснить себе, что оно значит. Люди по-
разному служат ему — ив искусстве, и в литературе, и в по-
двиге социальных преобразований — и усматривают его в бес-
численном множестве проявлений, под тысячью названий. Для
меня это прежде всего стройность форм, красота. То, что мы си-
лимся постигнуть, и есть сердце самой жизни. Только оно вечно.
Люди и народы, эпохи и цивилизации исчезают, внеся свою
долю в общий труд. Я не знаю, что это, знаю только, что оно пре-
выше всего. Это нечто неуловимое, быть может это качество,
быть может стихия, его обретаешь то в красках, то в форме,
порой в звуках, а иногда в мысли. Оно возникает из самой
жизни всегда, пока живешь и чувствуешь, из поколения в по-
коление, из века в век, но объяснить, что это такое и откуда
оно, мой разум отказывается...
И все же я ощущал его со всей полнотой в ту ночь, когда
одиноко несся вперед под рокот моторов по взбудораженным
волнам бескрайного моря...
Далеко на северо-востоке замигали огни эскадры военных
кораблей — они словно размахивали белыми саблями. Я дер-
жался на таком расстоянии, что видны были мачты, но вот уже
только зарницы озаряют даль, где небо сливается с морем...
Мною овладели мысли почти безотчетные, сомнения и мечты,
о которых не расскажешь словами, и мне казалось прекрасным
вот так нестись вперед и вперед сквозь пронизанный ветром
звездный свет, качаясь на длинных черных волнах.
792
IV
Было уже утро, настал день, когда я возвращался с че-
тырьмя измученными, голодными журналистами, которые по-
лучили разрешение сопровождать меня по сверкающей на
солнце реке мимо старого Тауэра...
Ясно помню, как я смотрел вслед этим журналистам, когда
они уходили от реки по какому-то переулку вялой, утомленной
походкой. Они были славные малые и не затаили против меня
злобы, и в их корреспонденциях, написанных в напыщенной,
вырождающейся киплинговской манере, я выглядел как
скромная пуговица на самодовольно выпяченном брюхе Импе-
рии. Впрочем, «Икс-2» не предназначался для империи и ни
для какой иной европейской державы. Мы прежде всего пред-
ложили его родной стране, но со мной не пожелали иметь дела,
а меня давно перестали волновать подобные вопросы. Теперь
я смотрю и на себя и на свою родину со стороны — без всяких
иллюзий. Мы делаем свое дело и исчезаем.
Все мы делаем свое дело, потом исчезаем, стремясь к ка-
кой-то неведомой цели, вперед, в морской простор.
1909

СОДЕРЖАНИЕ
Ю. Кагарлицкий. Герберт Джордж Уэллс 3
ЧЕЛОВЕК-НЕВИДИМКА
(Перевод под редакцией И. Г аль)
Глава /. Появление незнакомца.................... ... 43
Глава II Первые впечатления мистера Тедди Хенфри ... 47
Глава III. Тысяча и одна бутылка.........................52
Глава IV, Мистер Касс интервьюирует незнакомца ..... 56
Глава V. Кража со взломом в доме викария 61
Глава VI. Взбесившаяся мебель............? ...... 63
Глава VII. Разоблачение незнакомца . . -.................66
Глава VIII. Мимоходом................................ 73
Глава IX. Мистер Томас Марвел ...........................73
Глава X. Мистер Марвел в Айпинге....................... 78
Глава XI. В трактире «Кучер и копи» ................... 80
Глава XII Невидимка приходит в ярость............,, . . 83
Глава ХИГ Мистер Марвел ходатайствует об отставке . , ? 88
Глава XIV. В Порт-Стоу ...................j 90
Глава XV. Бегущий человек............................ 94
Глава XVI. В кабачке «Веселые крикетисты» . . . s . . . 96
Глава XVII. Посетитель доктора Кемпа.....................99
Глава XVIII. Невидимка спит.............................105
Глава XIX. Некоторые основные принципы..................108
Глава XX. В доме на Грейт-Портленд-стрит . , , . . ? . ИЗ
795
Глава XXL На Оксфорд-стрит............................120
Глава XXII. В универсальном магазине..................124
Глава XXIII. На Друри-Лейн............................129
Глава XXIV. Неудавшийся план..........................136
Глава XXV. Охота на Невидимку.........................139
Глава XXVI. Убийство Уикстида........................ 141
Глава XXVII. В осажденном доме........................144
Глава XXVIII. Травля охотника.........................151
Эпилог ...............................................156
ВОЙНА МИРОВ
(Перевод Мих. Зенкевича)
Книга первая. Прибытие марсиан
Глава I. Накануне войны...............................161
Глава II. Падающая звезда.............................166
Глава III. На Хорселлской пустоши.....................169
Глава IV. Цилиндр открывается.........................171
Глава V. Тепловой луч.................................173
Глава VI. Тепловой луч на Чобхемской дороге...........176
Глава VII. Как я добрался до дому.....................178
Глава VIII. В пятницу вечером.........................181
Глава IX. Сражение начинается....................... 183
Глава X. Гроза .......................................137
Глава XI. У окна......................................191
Глава XII. Разрушение Уэйбриджа и Шеппертона..........195
Глава XIII. Встреча с викарием........................203
Глава XIV. В Лондоне .................................206
Глава XV. Что случилось в Сэррее......................214
Глава XVI. Исход из Лондона...........................220
Глава XVII. «Сын грома»............................. . 229
Книга вторая. Земля под властью марсиан
Глава I. Под пятой ................................. . 236
Глава II. Что мы видели из развалин дома..............241
Глава III. Дни заточения..............................248
Глава IV. Смерть викария..............................251
Глава V. Тишина ......................................255
Глава VI. Что сделали марсиане за две недели..........257
Глава VII. Человек на вершине Путни-хилла.............259
796
Глава VIII. Мертвый Лондон..............................^/1
Глава IX. На обломках прошлого........................ 277
Глава X. Эпилог....................................... 281
КОГДА СПЯЩИЙ ПРОСНЕТСЯ
(Перевод под редакцией Е. Бируковой}
Глава I. Бессонница .....................................
Глава II. Летаргия..................................• • 293
Глава III. Пробуждение . . .............................298
Глава IV. Гул восстания..................................301
Глава V. Движущиеся улицы ...............................311
Глава VI. Зал Атласа.................................. 314
Глава VII. Комнаты Безмолвия............................320
Глава VIII. По стеклянным кровлям.......................328
Глава IX. Народ восстал.................................338
Глава X. Сражение во мраке........................... • 342
Глава XI. Всезнающий старик.............................349
Глава XII. Острог.......................................358
Глава XIII. Конец старого строя....................... 369
Глава XIV. Вид из Вороньего Гнезда......................371
Глава XV. Избранное общество ...........................383
Глава XVI. Аэропил......................................• 391
Глава XVII. Три дня................................... 400
Глава XVIII. Грэхэм вспоминает............... . . • 404
Глава XIX. Взгляды Острога..............................411
Глава XX. На городских путях ...........................416
Глава XXI. Рабочие подземелья...........................439
Глава XXII. Борьба в доме Белого Совета.................435
Глава XXIII. В ожидании налета аэропланов............. . 443
Глава XXIV. Налет аэропланов............................455
ТОНО-БЭНГЕ
Книга первая, Дни до изобретения Тоно-Бэнге
(Перевод Ан. Горского}
Глава первая. О доме Блейдсовер и моей матери, а также
о структуре общества............................... 467
Глава вторая. Я вступаю в свет и в последний раз вижу Блейд-
совер ...............................................499
Глава третья. Ученичество в Уимблхерсте . ..............519
797
Книга вторая. Восход Тоно-Бэнге
(Перевод Ан. Горского)
Глава первая. Как я стал лондонским студентом и сбился
с пути истинного........................................544
Глава вторая. Наступает рассвет, и дядя появляется в новом
цилиндре ............................................. ..... 568
Глава третья. Как мы сделали Тоно-Бэнге известным .... 586
Г лава четвертая. Марион ..................................597
Книга третья. Дни величия Тоно-Бэнге
(Перевод Р. Облонской)
Глава, первая. Отель Хардингем, и как мы стали важными
персонами ..............................................637
Глава вторая. Мы переезжаем из Кэмден-тауна в Крест-хилл 658
Глава третья. Взлет........................................697
Глава четвертая О том, как я украл куап с острова Мордет
(Перевод Э. Березиной) .................................726
Книга четвертая. Конец Тоно-Бэнге
(Перевод Э. Березиной)
Глава первая. Мыльный пузырь лопнул........................752
Глава вторая Любовь среди развалин.........................775
Глава третья. Ночь и морской простор..................... 786
Герберт Джордж Уэллс
ИЗБРАННОЕ, т. I.
Редакторы:
Н. Банников и Е. Бирукова
Художник Н. Мунц
Художественный редактор
Л. Калитовская
Технический редактор Ф. Артемьева
Корректоры: В. Брагина и В. Седова
Слано в набор 28/IX — 56 г.
Подписано к печати 31/Х-—56 г.
Бумага 60Х921/!в. 50 печ. л. Уч.-изд.
л. 50,58 Ч- 1 вкл. = 50,64 л. Тираж
165 000. Заказ № 1918. Цена 16 р. 75 к.
Гослитиздат,
Москва, Б 66, Ново-Басманная, 19.
*
3-я типография «Красный пролетарий»
Главполиграфпрома
Министерства культуры СССР.
Москва, Краснопролетарская, 16.
Скан: (Per^otor
апрель - май 2023